Боль Шерли Джексон
        Другой перевод рассказа The Tooth (Зуб).
        Перевод Т.Тульчинской
        Шерли Джексон
        Боль (The Tooth)
        Подле маленькой автобусной станции ждал, тяжело отдуваясь, автобус; его огромное серебристо-синее тело поблескивало в лунном свете. Охотников ехать набралось немного, прохожих и вовсе не было — время позднее. Час назад окончилось кино, единственный городской кинотеатр закрылся, и завсегдатаи, поев мороженого, разошлись по домам; вот и в аптеке потушили свет, заперли двери, и на длинной полночной улице все смолкло. В городе горели лишь фонари, окна ночного кафе напротив станции да последняя настольная лампа в автобусной кассе: кассирша сидела уже в пальто и шляпке — отправит нью-йоркский автобус и уйдет домой, спать.
        Судорожно сжимая руку мужа, Клара Спенсер стояла на тротуаре подле открытой двери автобуса.
        —Худо мне, — пожаловалась она.
        —Как ты там одна? — спросил он. — Может, с тобой поехать?
        —Нет-нет, не нужно. — Щека у нее опухла, говорить трудно; она прижимала к щеке носовой платок и крепко держала мужа за руку. — А вот ты как один? Я вернусь самое позднее завтра вечером. А ерш задержусь — позвоню.
        —Все уладится, — бодро уверил он. — Завтра вылечишься. Скажи доктору: если понадобится, я сразу приеду.
        —Очень худо. Голова кружится, и подташнивает.
        —Это наркотическое. Кодеин, виски, и к тому же на голодный желудок.
        Она через силу улыбнулась:
        —Так руки дрожат, даже не причесалась. Хорошо, что темно.
        —В автобусе постарайся уснуть. Снотворное взяла?
        —Да, — сказала она. Они ждали водителя; его видно было в окно кафе, он сидел у стойки, неторопливо пил кофе. — До чего ж мне худо!
        —Вот что, Клара, — начал он внушительно, как будто серьезный тон верней убедит и утешит, — очень хорошо, что ты едешь в Нью-Йорк и зубом займется Циммерман. Вдруг что-то серьезное, а ты бы пошла к нашему коновалу — никогда бы себе не простил.
        —Ничего серьезного у меня нет, — испуганно откликнулась Клара. — Просто зуб разболелся.
        —Не так все просто. Бывает, что зуб, например, загноился… Твой-то наверняка выдерут.
        —Не надо, не говори так! — ее передернуло.
        —Уж очень ты скверно выглядишь, — продолжал он так же рассудительно. — Лицо опухло… Ну, ты не тревожься.
        —Не буду. Но так болит, что повсюду отдает. Словно вся я — этот проклятый зуб.
        Водитель поднялся со стула, пошел расплачиваться. Клара шагнула к автобусу, но муж остановил:
        —Не спеши, время есть.
        —В общем, худо, — заключила Клара.
        —Послушай, ты мучаешься с этим зубом уже много лет; на моей памяти он тебя беспокоил раз шесть-семь. Давно пора им заняться. У тебя и в медовый месяц болел зуб, — сказал он укоризненно.
        —Да? Знаешь, а я и не собралась толком, — она усмехнулась. — Чулки старые, да в выходную сумку запихнула, что под руку подвернулось.
        —Деньги взяла? — спросил он.
        —Долларов двадцать пять. На один день хватит.
        —Не хватит — дай телеграмму, — сказал он. Водитель появился в дверях кафе. — Не тревожься.
        —Слушай, — вдруг сказала Клара. — Ты ведь один остаешься. Утром придет миссис Ланг, приготовит завтрак, а если уж совсем успевать не будете, Джонни пусть в школу не идет.
        —Ладно.
        —Миссис Ланг, — она загнула палец, — миссис Ланг я позвонила, заказ бакалейщику оставила в кухне на столе, на обед вам холодный язык; если я не приеду, ужином покормит миссис Ланг. К четырем придут из химчистки — без меня, — отдай свой коричневый костюм, и это ерунда, но обязательно посмотри, чтобы в карманах ничего не осталось.
        —Если не хватит денег, дай телеграмму. Или позвони. Я завтра дома останусь, так что звони домой.
        —Миссис Ланг и за малышом присмотрит.
        —Или дай телеграмму.
        Водитель перешел улицу, остановился у двери автобуса.
        —Едете? — спросил он.
        —До свидания, — сказала Клара мужу.
        —Завтра вылечишься. Зуб — это пустяки.
        —Не так уж он и болит, — сказала она. — Не тревожься. — Она поднялась в автобус, но тут же остановилась; водитель замер у нее за спиной. — Да, еще молочнику записку оставь, пусть яиц принесет.
        —Хорошо. До свидания.
        —До свидания.
        Клара прошла в глубь автобуса, и водитель скользнул за ее спиной в кресло. Автобус был почти пуст, но она села в самом конце; рядом, за окном, — муж.
        —До свидания, — повторила она через стекло. — Береги себя.
        —До свидания, — он энергично замахал рукой.
        Автобус вздрогнул, заурчал и тронулся. Клара обернулась, еще раз махнула и откинулась в мягком глубоком кресле. Боже, подумала она, неужели и вправду еду! Проносилась мимо знакомая улица, сейчас чужая и темная; как необычно — увидеть ее из окна автобуса и уехать из города! Да что с ней, сколько раз уезжала… Вот что делают кодеин, виски, снотворное, боль. Она торопливо проверила, есть ли в сумочке кодеин; дома таблетки лежали в столовой на полочке, рядом с аспирином и стаканом воды, но в какой-то миг безумной гонки были, наверное, подхвачены ею — вот они, в сумочке, рядом с деньгами, косметичкой, расческой, помадой. Она различила на ощупь, что помаду взяла старую, почти использованную, а не новую, потемнее, за два пятьдесят. По чулку ползла вниз петля, заканчивалась дырой на пальце; не замеченная дома, в старых, привычных туфлях, дыра внезапно и раздражающе обнаружилась теперь, внутри новой, прежде не ношенной пары. Что ж, завтра в Нью-Йорке она купит новые чулки, но прежде вылечит зуб, успокоится. Она осторожно коснулась зуба языком и получила в ответ мгновенный удар боли.
        Автобус остановился на красный свет, и водитель встал с места, подошел к ней:
        —Билет ваш забыл взять.
        —Это я в последний момент замешкалась, — сказала она. Отыскала в кармане билет, подала. — Когда прибываем в Нью-Йорк?
        —В пять пятнадцать, — ответил он. — Так что позавтракаете не спеша. Билет в один конец?
        —Да, обратно поездом, — неизвестно отчего поделилась она; а может быть, оттого, что глубокой ночью люди, вместе запертые в тюрьме — например, в автобусе, — невольно становятся теплее и разговорчивей.
        —А я и обратно автобусом, — сказал он, и оба засмеялись, только ей было больно из-за распухшей щеки. Потом он отправился на свое далекое место в голове автобуса, а она покойно устроилась в кресле. Начинало действовать снотворное; пульс боли отодвинулся, смешался с шумом мотора, но ни разу не сбился с ритма, как и сердце, — а оно стучало в ночи все громче. Она откинула голову, поджала ноги, аккуратно прикрыв их юбкой, и уснула, не попрощалась с городом.
        Раз она открыла глаза — автобус почти бесшумно стремился сквозь тьму. В зубе пульсировала боль, и Клара, утомленно смирясь, прислонилась щекой к прохладной спинке кресла. В автобусе горела лишь тонкая цепочка лампочек под потолком. Далеко впереди она различила других пассажиров; и совсем уже далеко, как в телескопе, крошечную фигурку водителя, сидевшего за рулем прямо и, кажется, бодро. И она вновь погрузилась в призрачный сон.
        Потом автобус стал, и она проснулась — так резко оборвалось бесшумное стремление сквозь тьму; даже боль вернулась не сразу. Люди пробирались вдоль прохода, а водитель, обернувшись, объявил:
        —Стоянка пятнадцать минут.
        Бодрствовало в ней только зрение, и она поднялась и пошла, не замечая шагов. Они стояли возле ночного ресторана, одиноко освещавшего пустынную дорогу. Внутри было тепло, шумно, людно. Она увидела место в конце стойки и села; и опять незаметно уснула; кто-то подсел, тронул за руку. Она подняла мутный взгляд, а он спросил:
        —Путешествуем в дальние страны?
        —Да, — сказала она.
        Он в синем костюме и, кажется, высок; перед глазами у нее туман, точнее не разглядишь.
        —Хотите кофе? — спросил он.
        Она кивнула, и он указал на чашку, дымящуюся рядом на стойке.
        —Пейте скорее.
        Она тихонько отпила; чашку не поднимала, а сама наклонилась и отпила. Незнакомец что-то рассказывал:
        —Еще дальше, за Самарканд, — там волна бьет о берег, как колокол.
        —Отправляемся, — объявил водитель, и она принялась торопливо глотать — наберется сил и вернется в автобус.
        Снова села в кресло, и незнакомец сел рядом. Ресторанные огни за окном совсем темного автобуса горели невыносимо, и она прикрыла глаза. Но не заснула — осталась один на один с болью.
        —Там флейты играют всю ночь, — говорил незнакомец, — а звезды — как тысячи лун, а луна — как озеро.
        Они снова тронулись и потерялись в прежней тьме, скованные между собой лишь тонкой, под потолком, цепочкой лампочек; одной этой цепочкой все и держалось — хвост автобуса, где сидела она, и голова, где сидел водитель, и далекие пассажиры. Были они прикованы друг к другу, а незнакомец, сидевший подле, рассказывал:
        —Там целый день ничего не делаешь, лежишь под деревьями.
        Она сидела в автобусе, ехала, и обратилась в ничто; мимо неслись деревья и редкие спящие домики, а сама она была вроде и в автобусе, и неизвестно где — призрачно связанная с водителем цепочкой лампочек, безвольно влеклась.
        —Меня зовут Джим, — представился незнакомец.
        Она крепко спала и, не просыпаясь, неловко повернулась, легла лбом на стекло, а подле проносилась тьма.
        Потом снова резкий обрыв, остановка, и она испугалась:
        —Что это?
        —Ничего страшного, — тотчас отозвался незнакомец, Джим. — Пойдемте.
        Она вышла за ним из автобуса к прежнему, кажется, ресторану и села было на прежнее место в конце стойки, но он взял за руку, подвел к столу.
        —Сходите умойтесь, — сказал он. — А после возвращайтесь сюда.
        Она вошла в туалет, и девушка, пудрившая нос перед зеркалом, сказала, не оборачиваясь:
        —Платный, пять центов. Замок после себя зажмите, чтоб следующий не платил.
        В замок был вставлен кусочек спичечного коробка, и дверь не закрывалась. Коробок она вставила на место и вернулась к столику, где сидел Джим.
        —Что вам от меня надо? — спросила она, и он указал опять на чашку кофе и бутерброд:
        —Подкрепитесь.
        Она ела бутерброд, а голос мягко журчал:
        —Плыли мы мимо острова, и окликнул нас голос…
        В автобусе Джим предложил:
        —Положите голову мне на плечо и спите.
        —Мне и так удобно, — сказала она.
        —Нет, — возразил он, — так вы бьетесь лбом о стекло.
        Она снова уснула, и снова автобус остановился, она проснулась в страхе, а Джим опять повел ее в ресторан, опять заказал кофе. Там у нее заныл зуб, и она, прижав руку к щеке, искала в карманах и в сумочке пузырек с кодеином. Нашла, приняла две таблетки. Джим наблюдал.
        Допивая кофе, она услышала рокот мотора и тут же вскочила, бросилась стремглав к автобусу, своему темному прибежищу. Джим держал за руку. Когда автобус отправился, она вспомнила, что пузырек с кодеином остался на столике в ресторане и от боли теперь защиты нет. Она обернулась, посмотрела в окно на огни ресторана, а потом положила голову Джиму на плечо и, засыпая, услышала:
        —Там песок под ногой бел как снег, но горяч, горяч даже ночью.
        Потом они остановились в последний раз, Джим вывел ее из автобуса, и они постояли минуту вместе, уже в Нью — Йорке. Мимо, через вокзал, прошла пара — женщина, за ней мужчина с чемоданами, и женщина говорила:
        —Вовремя приехали, ровно четверть шестого.
        —Мне к зубному врачу, — сказала она Джиму.
        —Знаю, — сказал он. — Я подожду.
        И он ушел, хотя она не видела как. Должен был мелькнуть синий костюм в дверях — но нет, никого.
        Спасибо бы ему сказать, тупо подумала она и медленно пошла в вокзальный ресторан, снова спросила кофе. Во взгляде бармена, за длинную ночь насмотревшегося на пассажиров, отразились остатки сочувствия:
        —Не выспались? — спросил он.
        —Не выспалась.
        Позже обнаружилось, что к автобусному вокзалу примыкает железнодорожный, Пенсильванский, и она добрела — таки до зала ожидания, отыскала местечко на скамье и там опять уснула.
        Потом ее грубо потрясли за плечо:
        —Скоро семь, мадам. На поезд не опоздаете?
        Она выпрямилась. Сумочка на коленях, ноги аккуратно скрещены, в лицо светят настенные часы.
        —Спасибо, — сказала она и наугад пошла мимо скамеек, встала на эскалатор. Позади сразу кто-то встал, тронул за руку; она обернулась — Джим.
        —Там трава зелена и мягка, — улыбнулся он, — и прохладна вода в реке.
        Она устало смотрела. Эскалатор кончился, она соступила и пошла по улице, которую увидела перед собой. Джим шел подле и не умолкал:
        —Такого синего неба нигде нет, а песен…
        Она прибавила шагу, обогнала его и подумала, что на нее смотрят. Остановилась на углу, ожидая зеленый свет, а Джим быстро приблизился.
        —Смотри, — сказал он, поравнявшись, и протянул руку, полную жемчужин, и, не останавливаясь, прошел мимо.
        На другой стороне улицы она увидела только что открывшийся ресторан. Вошла, села за столик, и рядом выросла хмурая официантка, проворчала:
        —Вы заснули.
        —Извините, пожалуйста, — сказала она. Было утро. — Яйцо в мешочек и кофе.
        Из ресторана она вышла без четверти восемь. Можно сразу поехать автобусом в центр, напротив клиники выпить еще кофе и прийти к открытию, первой.
        В автобусах уже было много народу; она села в первый попавшийся, и свободного места там не нашлось. Ехать ей до Двадцать третьей улицы, а место освободилось, когда проезжали Двадцать шестую; проснулась она уже очень далеко и чуть не полчаса искала автобус и возвращалась обратно.
        На углу Двадцать третьей улицы она стояла, пережидая красный свет, и вокруг собралось много людей; вместе они пересекли улицу и разошлись каждый в свою сторону, но к ней кто-то пристроился. С минуту она шла, не поднимая глаз, мрачно уставившись под ноги, и зуб у нее горел; потом посмотрела вокруг, но синего костюма не заметила.
        В клинику, где принимал ее врач, она пришла по — прежнему ранним утром. Двери проворно распахнул свежевыбритый, тщательно причесанный швейцар; к пяти часам он сникнет, прическа слегка растреплется. Она прошла внутрь — свершилось, она добралась до места, вот цель и конец пути.
        В приемной сидела за столом сестра во всем белом, чистом; она сразу отметила опухшую щеку, усталые плечи:
        —Бедная, видно, помучились.
        —У меня болит зуб.
        Сестра улыбнулась, как бы не исключая возможности, что в один прекрасный день ей скажут: «У меня болит нога». Поднялась и засияла белизной — медицински стерильное солнышко:
        —Проходите сразу к доктору. Ждать не придется.
        На подголовнике кресла, на круглом белом столике, на бормашине, склонившей гладкую хромированную головку, тоже лежало солнце. Доктор улыбнулся великодушно, как сестра: не зубы ли средоточие всех человеческих недугов — и каждый излечим, стоит только прийти вовремя.
        —Карточку я сейчас принесу, — быстро сказала сестра. — Решили больную сразу к вам.
        Сделали рентген, и злобный глаз камеры, казалось, пронзил ее насквозь и, ни на чем не задержавшись, сфотографировал за ее спиной гвозди в стене, запонки доктора, мелкие хрупкие косточки инструментов.
        —Удалять, — разочарованно бросил доктор.
        —Да, доктор, — откликнулась сестра. — Я сейчас же позвоню.
        Зуб безошибочно привел ее именно сюда, и здесь, очевидно, только его и признают. Фотографируют отдельно от нее, изучают, описывают; он как бы драгоценный пассажир, и его надлежит ублажать, а сама она — безликое средство передвижения, только этим и интересная доктору и сестре; спорое и умелое участие выказывается ей только как вместилищу собственного зуба. Доктор протянул листок бумаги с изображением челюсти; больной зуб помечен черным, а сверху приписано: «Нижний коренной, удалить».
        —Возьмите листок и сейчас же идите к хирургу, вот карточка с адресом. Там вами займутся.
        —Что со мной сделают? — спросила она, а хотела: «Я выживу?» и «Глубоки ли корни?».
        —То, что нужно было давным-давно, — нетерпеливо ответил доктор и отвернулся. — Удалят вам зуб.
        Задерживаю его, подумала она, надоела со своим зубом. Встала с кресла:
        —Благодарю вас. До свидания.
        —До свидания, — в последнюю секунду он улыбнулся, показал ровный ряд белых, безукоризненно ухоженных зубов.
        —Как себя чувствуете? Очень болит? — спросила сестра.
        —Нет, ничего.
        —Хотите, дам кодеину. Сейчас, конечно, лучше обождать, но если боль действительно сильная, я, пожалуй, дам.
        —Не надо, — отказалась она и вспомнила свой пузырек с кодеином на столике неведомого ресторана. — Не надо, не так уж и болит.
        —Тогда счастливо, — попрощалась сестра.
        Она спустилась по лестнице, миновала швейцара; за пятнадцать минут, что она провела наверху, он слегка поистратил утренней свежести, поклонился уже чуть менее почтительно.
        —Такси? — предложил он, и она, вспомнив автобус и Двадцать третью улицу, согласилась.
        Вскоре швейцар вернулся к дверям и указал на такси таким поклоном, словно совершил чудо, и тут ей как будто махнули из толпы с той стороны улицы.
        Она прочитала адрес на выданной доктором карточке, старательно повторила его шоферу. Карточка и листок с надписью «Нижний коренной» и ясно обозначенным зубом так и остались у нее в руках, а сама она сидела недвижно, прикрыв глаза. Видимо, снова уснула, потому что машина внезапно остановилась, шофер повернулся, открыл дверцу:
        —Приехали, мадам, — он смотрел с любопытством.
        —Мне сейчас будут зуб вырывать, — сказала она.
        —Боже, — сказал шофер. Она расплатилась, он захлопнул дверцу. — Счастливо.
        Подъезд причудливого здания с двух сторон охранялся лепными медицинскими символами, здешний швейцар выглядел тоже вполне по-медицински: наверное, консультацию можно получить прямо у него. Она прошла мимо, вперед, и для нее открылись двери лифта. Войдя, она показала лифтеру карточку, и тот определил:
        —Седьмой этаж.
        Пришлось потесниться — сестра вкатила в лифт старушку в кресле на колесах. Старушкины колени покрывал плед, сидела она покойно, мирно.
        —Сегодня прекрасная погода, — обратилась она к лифтеру.
        —Да, солнышко пригревает, — отозвался тот, и она откинулась в кресле. Сестра поправила плед у нее на коленях и сказала:
        —А волноваться мы не будем.
        —Никто и не волнуется, — проворчала старушка.
        На четвертом этаже они вышли. Лифт снова пополз вверх, потом лифтер сказал:
        —Седьмой. — Они остановились, и открылись двери. — Прямо по коридору и налево.
        По обе стороны коридора — закрытые двери: «Хирургическое отделение», «Ординаторская», «Рентген». Одна — «Для дам» — показалась неопасна, дружелюбна и как-то более, чем прочие, понятна. Повернув налево, она обнаружила дверь с той же фамилией, что и на карточке, отворила, вошла. За стеклянным, почти банковским, окошком сидит сестра, в приемной пальмы в кадках по углам, свежие журналы, удобные кресла.
        —Слушаю, — сказала сестра из банковского окошка так, будто ' вы превысили докторский кредит, задолжали два зуба.
        Она протянула в окошко листок, сестра посмотрела.
        —А, нижний коренной. Нам звонили. Проходите, пожалуйста. Дверь налево.
        «Да это же сейф!», — едва не вырвалось у нее, но она молча отворила дверь, вошла. Там встретила улыбкой другая сестра, повернулась, ожидая, что за ней последуют, и, очевидно, не сомневаясь в праве вести.
        Еще раз сделали рентген, и сестра сказала другой:
        —Нижний коренной.
        —Проходите, пожалуйста, — пригласила другая.
        И они пошли лабиринтами, переходами, казалось, к самому сердцу здания, и ее наконец завели в крошечную палату, где помещалась койка с подушкой, умывальник, стул.
        —Подождите здесь, — сказала сестра. — И постарайтесь успокоиться.
        —Наверное, я усну, — сказала она.
        —Хорошо. Ждать недолго.
        Ждала она, наверное, с час — дремала, просыпалась только, когда проходили мимо двери; заглядывала сестра, один раз предупредила: «Уже скоро». Потом вдруг появилась еще раз, теперь без радушной улыбки — деловитая, быстрая.
        —Пойдемте, — и решительно вышла из палаты вновь в коридоры.
        Затем — мгновенье, неразличимое мгновенье — и она уже сидит в кресле, под голову подложена салфетка, и под подбородком салфетка, сестра держит руку на плече.
        —А больно будет? — спросила она.
        —Нет, — улыбнулась сестра. — Вы и сами знаете, верно?
        Вошел доктор, улыбнулся ей сверху, сказал: «Ну-с».
        —А больно будет? — спросила она.
        —Что вы! — бодро ответил он. — Было бы больно, мы бы давно прогорели. — Разговаривая, он звенел металлом, спрятанным под салфеткой, и налаживал огромный аппарат, который почти бесшумно подкатили сзади. — Прогорели бы, и точка. Тревожьтесь лучше о том, что сейчас заснете да тайны свои расскажете. Все выведаем, не сомневайтесь. Нижний коренной? — спросил он сестру.
        —Нижний коренной, доктор.
        На лицо наложили пахнущую металлом резиновую маску, и она еще видела поверх маски доктора, он несколько раз повторил рассеянно:
        —Не сомневайтесь… А сестра сказала:
        —Не сжимайте так руки, милая.
        И прошло много времени, и пальцы разжались.
        Запомнить: сначала мир отступает. Слышится звук металла и вкус металла. Насилие.
        Потом музыка — налетела звенящим вихрем музыка, оглушила и кружит, кружит, не умолкая, а она изо всех сил бежит по длинному, жуткому, светлому коридору: по обе стороны двери, в конце — Джим, тянет руки, смеется, кричит, но в громе музыки не различишь, и она все бежит, а потом говорит: «Мне не страшно», и ее берут за руку, вталкивают в ближнюю дверь, и мир начинает пугающе разбухать, нет ему предела, но вот возникает предел, и доктор смотрит на нее сверху, окно на прежнем месте, сестра держит за руку.
        —Зачем вы меня толкнули? — спросила она, и рот ее наполнился кровью. — Мне хотелось дальше.
        —Я вас не толкала, — откликнулась сестра, а доктор сказал:
        —Еще не опомнилась.
        Она заплакала, но сама не шевельнулась, и сестра салфеткой утирала ей слезы со щек. Крови нигде не было, только во рту; вокруг по-прежнему чисто. Доктор внезапно исчез, сестра протянула руку, помогла встать.
        —А я ничего не рассказала? — вдруг встревожилась она. — Что я сказала?
        —Вы сказали: «Мне не страшно», — ласково ответила сестра. — И сразу проснулись.
        —Нет, не то, — она остановилась, сжала поддерживающую руку. — Не рассказала ли тайны? Не сказала ли, где он?
        —Никакой тайны, доктор же пошутил.
        —А где зуб? — вдруг спросила она.
        —Зуба нет, — засмеялась сестра. — Нечему больше болеть.
        В прежней палате, лежа на койке, она плакала, а сестра принесла виски в бумажном стаканчике, поставила на край умывальника.
        —Бог уже напоил меня кровью, — сказала она сестре.
        —Только водой не полощите, — ответила та, — иначе не заживет.
        Прошло много времени, и вновь появилась сестра, улыбнулась с порога:
        —Вот и проснулись.
        —Я разве спала? — удивилась она.
        —Спали. Жалко было будить.
        Она села; кружилась голова, и казалось, что в этой палате она провела вечность.
        —Теперь можем идти? — спросила сестра со вновь обретенным радушием. И протянула знакомую сильную, направляющую неверный шаг руку; на этот раз длинный коридор вывел в приемную, где сидела сестра в банковском окошке.
        —Порядок? — весело осведомилась сестра. — Присядьте-ка на минутку. — Она указала на стул рядом с окошком и, отвернувшись, принялась быстро писать. — Два часа не полоскать рот. Вечером принять слабительное, а если будет боль — две таблетки аспирина. Если боль сильная или значительное кровотечение, сразу дайте нам знать. Хорошо? — и она опять весело улыбнулась.
        Еще один листок; на этом написано: «Удаление», а ниже: «Не полоскать рот. Принять легкое слабительное. При боли — две таблетки аспирина. При сильной боли или кровотечении сообщить в клинику».
        —До свидания, — любезно попрощалась сестра.
        —До свидания, — ответила она.
        Сжав в руке бумажку — все еще в полусне, — она вышла через стеклянную дверь, повернула за угол, пошла прямо. Разлепила глаза, увидела длинный коридор с дверями по обе стороны и остановилась, а потом увидела дверь с табличкой «Для дам», вошла. Просторная комната — окна, плетеные кресла, сияющий белый кафель, блестящие серебристые краны; у раковин причесываются, красят губы несколько женщин. Она сразу прошла к ближайшей из трех раковин, уронила в ноги сумку и бумажку, взяла салфетку и, покрутив кран, хорошенько ее намочила. И сильно прижала к лицу. Это взбодрило, в глазах прояснилось, и она еще раз намочила салфетку, протерла лицо. Попыталась нашарить другую, но в глаза попала вода, и салфетку подала стоявшая рядом женщина. Послышался смех, разговоры:
        —Где обедаем?
        —Да здесь, внизу. Старый хрыч сказал, чтоб была через полчаса.
        Она сообразила, что мешает, ведь они торопятся, и быстро вытерлась. Посторонилась, пропуская кого-то к раковине, выпрямила плечи, взглянула в зеркало, и вот тут перехватило дыхание — она не знает, какое из лиц ее.
        В зеркале были незнакомки, и кто смотрел на нее, а кто мимо; но все чужие, ни одна не улыбнется, не узнает: уж мое-то собственное лицо должно меня знать, подумала она, и горло неизъяснимо сжало. Вот лицо напудренное, с крошечным подбородком, яркая блондинка; вот остренькое под красной шляпкой с вуалью; вот бледное, встревоженное, каштановые волосы зачесаны назад; вот квадратное, румяное, и стрижка квадратом. И еще двое-трое — приближаются к зеркалу, движутся, смотрят друг на друга. А может быть, это не зеркало, подумала она, это, наверное, окно и женщины за стеклом, на той стороне. Но рядом причесывались, глядя в зеркало, и, значит, все здесь, с этой стороны. Только бы не блондинка, подумала она подняла руку и коснулась щеки.
        Вот она — бледная, встревоженная, с зачесанными назад волосами. Сообразив, она заторопилась, возмущенно отшатнулась от зеркала: нечестно, отчего у нее в лице ни кровинки? Были же красивые лица, отчего взяла это? А я не выбирала, сердито объяснила она себе, мне не дали выбрать, иначе я взяла бы хорошее лицо, блондинка и то лучше.
        Она отошла, села в плетеное кресло. Подло. Подняла руку и провела по волосам — немного растрепаны после сна, но зачесаны определенно назад, как обычно, а на затылке туго перехвачены большой заколкой. Как у школьницы, только — вспомнилось бледное лицо из зеркала — только возраст не школьный. Захотелось взглянуть на заколку, и она с трудом расстегнула ее, поднесла к глазам. Волосы тепло и мягко коснулись щек, достали до плеч. Заколка серебряная, на ней выгравировано имя — Клара.
        —Клара, — повторила она громко. — Отчего Клара?
        С порога обернулись две женщины, прыснули. Теперь уж все — как следует причесанные и накрашенные — торопились, оживленно болтая, к выходу. Они исчезли мгновенно, как птичья стайка с дерева, и она осталась в комнате одна. Бросила заколку в стоявшую рядом глубокую металлическую пепельницу, и заколка приятно звякнула о дно — волосы распущены. Открыла сумочку и принялась выкладывать на колени содержимое. Обыкновенный, без инициалов, белый носовой платок. Коричневая — под черепаху — квадратная пудреница с отделениями для пудры и румян; пудры уже половина, а к румянам явно не притрагивались. Оттого и бледная, решила она и положила косметичку на колени. Розовая, почти использованная помада. Расческа, начатая пачка сигарет со спичками, кошелек для мелочи, бумажник. Она расстегнула молнию на красном, искусственной кожи кошельке и вытряхнула на ладонь монеты. Пять, десять, двадцать пять… Девяносто семь центов. Не густо, подумала она, и открыла коричневый кожаный бумажник; вот деньги, но прежде — посмотреть документы. Никаких, только деньги. Она насчитала девятнадцать долларов. Уже неплохо.
        Больше в сумке ничего не было. Ни ключей — ведь должны быть ключи? — ни документов, ни записной книжки, никакого опознавательного знака. Сама сумочка светло серая, из искусственной кожи; она перевела взгляд вниз, и оказалось, что на ней темно-серый фланелевый костюм и оранжево-розовая блузка с оборкой вокруг шеи. Туфли черные, крепкие, на небольшом каблуке, со шнурками — один развязан. Телесного цвета чулки, на правом колене порвано, длинная рваная петля ползет вниз и заканчивается на пальце ощутимой внутри туфли дырой. На лацкане пиджака значок; она перевернула, посмотрела — синяя пластмассовая буква «К». Отстегнула, бросила в пепельницу, и значок как бы царапнул по дну и звякнул, стукнувшись о заколку. Руки маленькие, с толстенькими пальчиками, ногти не накрашены; колец нет, лишь на левой тонкое обручальное.
        В пустой дамской комнате, сидя в плетеном кресле, она решила для начала избавиться от чулок. Вокруг никого не было, и она сняла туфли и стянула чулки, с облегчением высвободив палец из дыры. Спрятать, подумала она, в корзину для салфеток. Она поднялась и теперь пристальней разглядела себя в зеркале. Оказалось хуже, чем ожидала: юбка сзади обвисла, ноги худые, спина сутулая. На вид все пятьдесят, подумала она; но нет, судя по лицу, не больше тридцати. Волосы неряшливо свисали на бледное лицо, и она вдруг разозлилась, схватила сумку, отыскала помаду и нарисовала, пусть неумело, на бледном лице подчеркнуто яркий рот; с красным ртом лицо ей понравилось больше, и она открыла косметичку и нарумянилась. Вышло неровно и грубо, красный рот слишком бросался в глаза, но хотя бы лицо уже не было бледным, встревоженным.
        Она бросила чулки в корзину, с голыми ногами вышла снова в коридор и решительно направилась к лифту. Увидев ее, лифтер спросил: «Вниз?», и она вошла, и лифт бесшумно опустил ее на первый этаж. Она вновь миновала важного швейцара-медика, оказалась на улице; мимо проходили люди, а она стояла у подъезда, ждала. Через несколько минут от толпы отделился Джим, подошел, взял за руку.
        Где-то, неведомо где, стоит пузырек с кодеином; наверху, на полу дамской комнаты, оставлен листок с надписью «Удаление»; а сама она, семью этажами ниже, не слыша громких шагов прохожих, не замечая их любопытных взглядов, бежит — с распущенными волосами, за руку с Джимом — босиком по горячему песку.