Фурии Кэти Лоуэ
        () Вайолет поступает в «Элм Холлоу» - частную школу для девочек на окраине сонного прибрежного городка. Для нее это шанс начать все заново после страшной аварии, оставив своих демонов позади. Немного странная и неуверенная в себе, она отчаянно пытается стать своей среди одноклассниц и вскоре оказывается приглашенной в продвинутую учебную группу под руководством очаровательной и таинственной преподавательницы искусств Аннабел. Девушки изучают не только историю искусства, но и таинственное прошлое школы, основательницу которой сожгли на костре за колдовство. В программе греческие мифы и кельтские легенды, история процессов над ведьмами и древние ритуалы. И как бы Аннабел ни убеждала своих учениц, что занятия носят исключительно академический характер, они не могут удержаться от практических экспериментов. Постепенно их поступки становятся все более мрачными и выходят из-под контроля. Как далеко пойдут девушки, чтобы защитить друг друга… или уничтожить друг друга?
        Кэти Лоуэ
        Фурии
        Роман
        Посвящается Марии
        Я не пророк и мало думаю о чуде;
        Однажды образ славы предо мною вспыхнул,
        И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.
        Короче говоря, я не решился[1 - Пер. А. Сергеева.  - Здесь и далее примеч. пер.].

     - Т. С. Элиот. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока. 1915
        Посмотрите на нынешних ведьм: стоит кому-нибудь задеть их честь, обозвав шлюхами, воровками и так далее, как они поднимают крик, начинают заламывать руки, заливаются слезами и, исполненные праведного гнева, с воем бегут к мировому судье; но оцените всю меру их тупости; такова уж их природа, такова их стихия: когда их обвиняют в ужасном и позорнейшем грехе ведовства, они всегда остаются самими собой и не проливают ни слезинки.

     - Мэтью Хопкинс. Разоблачение ведьм. 1647
        KATIE LOWE
        THE FURIES

* * *
        Печатается с разрешения автора и литературных агентств Caskie Mushens Ltd. и Prava I Prevodi International Literary Agency.
        Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
        Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

«Странно,  - говорили люди, заламывая руки и понижая голос до шепота, словно мы не могли их подслушать по параллельному телефону или через щели в стенах,  - странно, что не было обнаружено ни единой причины ее смерти».

«Непонятно»,  - говорили люди так, словно это изменяло тот факт, что на территории школы было найдено тело шестнадцатилетней девушки, и ни намека на то, каким образом и почему произошло несчастье. Никаких подозрительных следов на теле, при вскрытии не обнаружилось ни малейших признаков насилия, сексуального или любого иного, и ни единого волоска или волокна, который бы не принадлежал самой девушке, или ее друзьям, или матери, которую она в последний раз обняла утром, уходя в школу. Все выглядело так, будто у нее просто перестало биться сердце, в жилах застыла кровь, мгновенно и навеки оставив ее в неподвижности, свежую, как утренняя заря.
        Газеты стерли этот образ, напечатав интригующие снимки заграждения, установленного полицией на месте обнаружения тела,  - намек на ужасные события, которые могли там произойти. Но я-то успела все рассмотреть. Я и сейчас, когда не могу уснуть, вижу эту картину. Она отпечаталась в моем сознании - и не потому, что это было ужасно или травмирующе. Нет, как раз напротив: волнующее, стылое и сладкое воспоминание.
        Сейчас я думаю о той сцене как о произведении, обладавшем удивительной ренессансной завершенностью - голова девушки была слегка повернута, как на «Пьете» Микеланджело; хотя тогда-то все виделось иначе. Сходство я заметила только через десять лет, когда оказалась в Ватикане. Слезинку, выкатившуюся у меня из глаза при рассказе об истории создания скульптуры, мои студенты, естественно, объяснили какой-то моей особой чувствительностью, нутряным восприятием красоты, созданной гением Микеланджело; я не сделала ни малейшей попытки разуверить их в этом.
        При жизни она была красавицей: ребенок, начинающий осознавать свою силу, познающий себя, свое тело, свою расцветающую плоть,  - но смерть, следует отметить, придала ее чертам некую поэтическую возвышенность. На ум приходила «Джоконда» Майкла Филда[2 - Майкл Филд - псевдоним, под которым создавали свои поэтические произведения Кэтрин Харрис Бредли (1846 -1914) и ее племянница и воспитанница Эдит Эмма Купер (1862 -1913).]:
        Глаза, зовущие, чуть искоса. Навечно
        Улыбка бархатом застыла на устах
        И манит уголками губ.
        И длань играет светом,
        Покоясь мирно на бедре.
        Жестокость, алчущая выхода,
        Но не кровавой жертвы…
        Недооцененный, как мне кажется, дуэт. Как же я люблю эта строки, даже сейчас.
        В такой вот позе ее и нашли, с открытыми глазами, сидящей, выпрямившись, на качелях. Безупречно сложенная, живая, если не считать голубых прожилок там, где должен быть румянец молодости,  - из крови ушел кислород; необыкновенно тонкие серебряные браслеты, удерживающие кисти рук на цепях, прямая спина - трупное окоченение уже началось, когда девушку обнаружили на все еще слегка раскачивающихся качелях. Изящно скрещенные лодыжки, правда, одна туфля валяется на земле. И ко всему этому тонкое белое платье, сделавшееся из-за утренней росы почти прозрачным. Современный шедевр, точный и глубокий.

«Еще один ангел, вернувшийся на небо»,  - гласили карточки, прикрепленные к похоронным венкам,  - чернила под дождем расплывались. На рынке фермеры и рыбаки бормотали что-то сквозь зубы; местные газеты, обычно ограничивавшиеся проблемами растущей в городке популяции чаек и бесконечными сбоями в регулировании одностороннего движения, из недели в неделю печатали ее фотографии, включая школьное фото, на всю полосу с набранной несообразно крупным крикливым шрифтом подписью «НЕ ЗАБУДЕМ». Газетные репортеры, настоящие репортеры из центральных газет и даже из зарубежных, неделями рыскали вокруг, вслушиваясь в приглушенные голоса и смешиваясь с местными в поисках следов,  - такое воздействие произвело запечатленное на фотографиях лицо. В гостиницах беспрецедентно вырос спрос на номера; владельцы ресторанов мрачно шутили, что смерть должна бы чаще наведываться в эти края. Словом, с какой стороны ни посмотри, это был очень удачный год.

«Будут приняты все возможные меры для того, чтобы раскрыть это дело и предотвратить повторение подобного в нашем округе»,  - заявил начальник полиции, выпятив грудь и красуясь, точно петух, перед камерами. Впервые я смотрела его интервью вместе с матерью, а потом, много лет спустя, в одиночестве, дома, когда кто-то выложил его в интернет - зернистое изображение наводило на мысли о других страшных трагедиях телевизионной эры. Что-то в его картинке напомнило попавшееся мне некогда видео, на котором было запечатлено убийство Кеннеди: величественное зрелище, так же откинутая назад голова. «Мы тщательно все изучим, подойдем со всех сторон, не упустим ни малейшей детали, допросим всех, кто был хоть как-то связан с этой девушкой, чтобы выяснить все обстоятельства, приведшие к этой трагической гибели»,  - продолжал полицейский.
        Разумеется, ничего сделано не было. Допросили и исключили из числа подозреваемых обычную публику: друзей, бывших парней, безутешную мать - вот и все. Даже сейчас, если поискать в интернете по ее имени, можно найти детективов-любителей, выкладывающих на разных форумах свои теории - порой безумные, порой на удивление основательные. Далеко за полночь, когда темнота сгущается и моя потребность увидеть ее возрастает, любопытство приводит меня к ним. Я благодарна всем любопытствующим из интернета и незнакомому мне человеку, который выложил фотографии с места преступления десятилетия спустя. Они бьют по моим нервам, память раскаляется добела и становится предельно чистой.
        Несмотря на все то, что последовало: полицейское расследование, допросы, слезы на камеру и жалостливые слова на радость несущим всякую чушь репортерам,  - несмотря на то, что прошло так много лет, я продолжаю бороться с одной-единственной невыразимой правдой: я не жалею о том, что мы сделали. Ни о чем. Не знаю почему, но не жалею. Конечно, это было преступление, и, естественно, страх возмездия преследует меня. И все же вина - это не то чувство, которое я испытываю в связи с ее смертью.
        Потому что весь тот год, что мы общались, во время всех тех событий, что привели к ее смерти - к убийству,  - я ощущала себя более живой, чем когда-либо до или после. «Гореть, гореть всегда этим ослепительным, как у самоцвета, пламенем» - эти слова я постоянно повторяю своим студентам, хотя, кажется, их воображение они задевают меньше, чем некогда наше,  - вот, по мысли Пейтера[3 - Уолтер Пейтер (1839 -1894)  - английский теоретик искусства.], залог жизненного успеха. И вспоминая ее, я чувствую, как горит пламя, мощное и яркое.
        Мы приблизились к священному. Мы прикоснулись к божествам, мы ощущали их присутствие в своих жилах. Похоть, зависть, жадность - вот что заставляло биться наши сердца быстрее, но на миг, на какое-то мгновение мы почувствовали себя по-настоящему потрясающе живыми. Остаться сидящей подобно Мадонне на медленно раскачивающихся качелях могла любая из нас. И лишь благодаря чистой случайности это оказалась она, а не я.
        Осень
        Глава 1
        Приезжие шутили, что в такие места люди направляются умирать. Городок на краю света, на краю века: абсолютный конец прямой.
        Люди здесь больные и усталые, стареющие, похожие на остатки кирпичной кладки, разрушенной ветрами. На юге города любимое место самоубийц: меловые утесы, притягивающие на свои вершины отчаявшихся, чтобы сбросить их отсюда в холодное серое море. Резко обрывающиеся железнодорожные рельсы, дороги, ведущие только сюда и никуда больше… Все это, мне кажется, заметно с первого взгляда - отсюда и шутка. Но есть и кое-что еще…
        Отсыревшие под дождями стены магазинов с полустершимися вывесками; киоски, покрытые птичьим пометом и граффити. Серые пляжи, состоящие в равной доле из песка и осколков стекла, смятых пивных банок и целлофановых пакетов. Клубы с игровыми автоматами на набережной: ковровые дорожки, пропитанные пивом и блевотиной, мелкие монеты, дребезжащие на жестяных стойках, мужчины, покуривающие в мертвенно-бледном свете экранов, завороженные звоном проваливающихся в щель монет. Поля, поросшие жухлой травой, колючая проволока и кирпич. Верфи: огромные металлические склепы, возведенные механическими зверями, назойливая, повсюду преследующая вонь рыбного рынка. Полуразрушенные бомбоубежища, каменная русалка с лицом, стертым ветрами.
        Тут я провела юность и стала казаться самой себе застывшей фигурой на написанной маслом картине; распад все еще продолжается, кромка берега отодвигается все дальше под напором моря. Когда-нибудь все это исчезнет, и от этого миру будет только лучше.
        О первых пятнадцати годах жизни сказать мне почти нечего, детство прошло тихо и скучно, дни и годы, ничем не различаясь, наплывали один на другой. Мама не работала, сидела дома, учила меня читать, смотрела, как я расту, у папы была небольшая лавка, где, как мне казалось, продавалось все, что угодно. Я иногда пряталась в темных прохладных уголках, таская с исцарапанных пластмассовых подносов и из отсыревших картонных коробок светившиеся неоном шариковые ручки и блестящие точилки для карандашей. Настольные игры заменяли мне друзей. Книги я читала аккуратно - корешки в полном порядке,  - бережно, словно на них начертаны древние руны, переворачивала страницы. Понимаю, звучит так, что мне было одиноко, но мне было хорошо.
        Когда мне исполнилось восемь, мама объявила, что на Рождество нас ждет особый подарок, и провела ладонью по своему увеличившемуся животу. Подробности я узнала из энциклопедии. Представила себе, как растягиваются ее внутренности, ладошки впиваются в оболочку околоплодного пузыря, тот рвется, и наружу выползают крошечные пальчики. Это один из немногих рождественских дней, который я вспоминаю и сейчас, будучи взрослой.
        Родилась девочка. Извивающийся, краснолицый, крикливый младенец с копной черных волос и холодными серыми глазами. Она была одержима, всю свою недолгую жизнь одержима, и вид у нее был такой, словно она знала больше, чем рассказывала,  - маленькая хранительница тайн. Ей было семь, когда папа, везя нас на пляж, столкнулся с грузовиком. Он умер на месте, она продержалась четыре дня, хотя была почти не похожа на себя. Почти не похожа на живое существо: тело в синяках, весь череп в глубоких порезах.
        Я же вылезла из машины с рукой в крови (не моей) и мокрым обломком кости (тоже не моей) в волосах. Стряхнула прилипшие осколки стекла и побрела прочь, чувствуя, будто очнулась после долгого страшного сна.
        По-моему, это и был конец. Или начало, как посмотреть.
        Их жизнь закончилась, а мамина остановилась. Даже несколько десятилетий спустя, когда я вернулась, чтобы прибраться в доме после ее смерти, там все оставалось так же, как в тот день. Выцветшие обои, вытершиеся от старости ковры. Те же книги на полках, те же видеокассеты, разбросанные в беспорядке перед телевизором, от которого по-прежнему исходил непрерывный низкий гул. Тот же небрежно завязанный галстук, свисающий с двери в спальню, те же смятые бумаги в мусорной корзине, те же последние слова, оборванные посредине предложения, на пожелтевшем листе бумаги.

«Быть может, мы могли бы предложить другой подход» - последняя папина мысль, запечатленная высохшими бурыми чернилами. Все будоражило память: везде были отпечатки папиных пальцев, повсюду по-прежнему звучал смех сестры,  - это было как кожа, которую никак не сбросить.
        Но я не испытывала никаких чувств. Уходя из больницы - ничего; бросая в могилу ком сырой земли, с мягким стуком опустившийся на лакированную крышку соснового гроба,  - ничего. Мама рыдает, сидя на диване, запустив руки мне в волосы, прижимая к моим щекам влажные теплые ладони, цепляясь за мою жизнь,  - все равно ничего.
        Несколько недель спустя я проснулась на диване,  - она сидела, уставившись на меня, словно видит призрака, закусив нижнюю губу.

«Мне показалось, что она… Мне показалось, что ты тоже умерла»,  - сказала она, заливаясь слезами и указывая на лицо на экране телевизора, похожее на мое за вычетом некоторых деталей. Пепельные волосы, но у нее блестящие, гладкие, а у меня жесткие и посекшиеся, как старая веревка; глаза, как могло показаться, почти черные, если бы не янтарное пятнышко в радужной оболочке левого; округлый рот с пухловатыми губами, придававшими мне какой-то клоунский вид. Мои губы были потрескавшимися, покрытыми белыми бороздками лечебной мази, от которой я никак не могла отказаться, а у нее нежно-розовые, гладкие, обнажающие при улыбке белоснежные, без единой щербинки, зубы. Глядя на подрагивающее на экране лицо, я думала, что это мой улучшенный образ - такой я хотела бы быть. Идеальный образ, созданный художником, который легкими мазками сгладил мои недостатки.

«Возобновился общественный интерес к исчезнувшей ровно месяц назад молодой девушке Эмили Фрост. Ее местонахождение неизвестно, и семья вновь выступила с призывом сообщить любую имеющуюся информацию, связанную с ее исчезновением».
        Я смотрю на мелькающие на экране изображения, узнаю знакомые утесы и еще более знакомые обрывы. В наши дни никому не приходит в голову подсчитывать количество самоубийств. В последний раз Эмили видели именно там, на самой вершине.
        - Мам, я здесь. Она - не я. Она просто спрыгнула,  - проговорила я, протягивая руку к пульту.  - Они все такие.

«Мы хотим одного - чтобы ты вернулась домой,  - говорил ее отец, глядя прямо в объектив камеры.  - Нам тебя так не хватает. Пожалуйста, ну пожалуйста, возвращайся».
        Я переключила канал и снова заснула.
        Если в чудесном спасении в автомобильной катастрофе - помимо очевидного - есть приятная сторона, то это что никто не заставляет тебя идти в школу.

«Только когда сама поймешь, что готова,  - сказала мама. Стоявший позади нее врач - к усам его прилипли кукурузные хлопья, на очках заметны отпечатки пухлых пальцев - внушительно кивнул.  - Тебе нет нужды делать что-то против своей воли. Никуда не торопись».
        Так я и делала. Никуда не торопилась: пропускала уроки, убеждая себя, что «учусь дома». Пришла только на экзамены в конце года, оказавшись в тихом зале, в окружении знакомых мне людей. Заметив, что я вошла и тут же вышла, мои бывшие одноклассники принялись перешептываться. «Я думал, она умерла»,  - обронил кто-то из них, указывая на меня обкусанным до крови пальцем.
        Я уже распланировала свое будущее или, по крайней мере, сделала общий набросок. Окончив школу, я уеду - хотя куда, пока не ясно. Найду работу. Скажем, официанткой в каком-нибудь тихом кафе, где разные интересные люди будут рассказывать мне фантастические истории. Или продавщицей в книжном магазине, открывающей скучающим детям новые миры; наконец, смотрительницей в художественной галерее. Можно научиться петь или играть на гитаре. Можно написать книгу, покуда жизнь вокруг меня неторопливо продолжает свой ход. Ничего захватывающего дух, разумеется, но и того довольно. Куда угодно, только не остаться здесь, не в этом городке, где серость старых домов, неба и моря заползает в сердце, неудержимо наполняя его тьмой.
        В день, когда стали известны результаты экзаменов, я пришла домой и застала маму на кухне стискивающей в побелевших от напряжения кулаках какие-то бумаги.
        - Вот что тебе предлагают,  - сказала она, протягивая мне анкеты для поступления в Академию «Элм Холлоу»[4 - Долина вязов (англ. Elm Hollow).] - частная школа для девочек, расположенная на окраине города.  - Это компенсация - пояснила она,  - компенсация от транспортной компании, под колеса тягача которой попала наша машина.
        Школа, в моем представлении, это заклеенные окна, коробки домов с потрескавшимися стенами, серыми даже при солнечном свете, холодными классными комнатами, туалетами, где зеркала изрисованы надписями, и острым запахом подросткового пота.

«Не хочу»,  - сказала я и вышла из кухни.
        Мама не стала спорить. Но бумаги так и лежали на кухонном столе еще несколько недель, и всякий раз, проходя мимо, я чувствовала, что меня тянет к этим глянцевым картинкам на обложке рекламного проспекта: кирпичные здания на фоне пронзительно-голубого неба, тонкие, как игла, лучи солнца, пробивающиеся сквозь жемчужные облака позади готической арки. Ощущалась во всем этом какая-то декадентская, завораживающая роскошь, предназначавшаяся - это я хорошо понимала - не для меня, но при колеблющемся кухонном свете, в пробирающей до костей сырости представляющаяся совершенно иным миром.
        В результате я - неохотно, по крайней мере на мамин взгляд,  - согласилась хотя бы попробовать. Наш потрепанный «вольво» урчал у меня за спиной, я повернулась, чтобы помахать на прощание, мама - думая, что никто ее не видит,  - сидела, опустив взгляд на руль, с застывшей на губах улыбкой и свесившимися прядями немытых волос. Я вздрогнула, как от боли, и повернулась, перехватив внимательный взгляд проходившей мимо девушки, и мы обе почувствовали себя неловко.
        Я быстро направилась к зданию школы, глядя на башню с часами - скоро мне объяснят, что ее следует называть «Колокольня»,  - завороженная матовым блеском, особенно ярким при солнечном свете, и нырнула под арку, ведущую к главному зданию. На ступенях, перешептываясь, группами сидели девушки.
        Никем не замеченная, я вошла внутрь и трижды назвала свое имя грузной седовласой даме. Она равнодушно посмотрела на меня через стеклянную перегородку, покрытую многочисленными следами пальцев и застарелыми царапинами. Затем, не говоря ни слова, подтолкнула мне через окошко кипу бумаг и указала на ряды стульев. Пока я сидела, тупо проглядывая бесконечный список кружков и внеклассных занятий, не вызвавших у меня ни малейшего интереса, мимо проскользнула, улыбнувшись на ходу и помахав двумя пальцами, какая-то рыжеволосая девица в красочно изодранных на бедрах джинсах и с прилипшей к губе самокруткой. Я смотрела ей вслед, пока она не смешалась с толпой других школьниц, и только тогда выдавила в ответ слабую смущенную улыбку.

«Наверно, она улыбалась кому-то другому»,  - подумала я. Но, оглядевшись вокруг, убедилась, что, кроме меня, никого тут не было. Я сидела ошеломленная среди мраморных бюстов и мрачных портретов давно умерших директоров, пока не прозвенел звонок и толпа учениц не рассеялась. Я ждала, вглядываясь в пустые коридоры, размышляя, не забыли ли обо мне.
        Позади скрипнула дверь; я услышала свое имя и поднялась. Стоявший в проеме мужчина был высок, хотя и не слишком, вперед выдавался небольшой живот. Твидовый пиджак и свитер, очки в роговой оправе; кожа болезненно-бледная, как у тех, кто проводит слишком много времени в закрытом помещении. Он посмотрел на меня, поморгал, откашлялся, протянул руку с сомкнутыми, перепачканными чернилами пальцами и негромко пригласил следовать за ним.
        Он убрал со стоявшего рядом со столом продавленного кресла стопку книг и кипу беспорядочно разбросанных бумаг и кивнул мне.
        - Присаживайтесь.
        В кабинете было тепло, даже немного душновато; рядами, поднимаясь до самого потолка, стояли книги, покрытые толстым слоем пыли, на стенах висели литографии средневековых гравюр.
        - Чашку чая?  - предложил он.
        Застигнутая врасплох за разглядыванием кабинета, я покачала головой.
        - Что ж, начнем с моей обычной рекламной речи, а после познакомимся,  - сказал он, садясь за стол и наклоняясь ко мне, уперев локти в колени. Он выдохнул: кисло запахло несвежим кофе.  - От имени преподавательского состава «Элм Холлоу» я рад приветствовать вас среди наших учениц.  - Он помолчал, улыбнулся.  - Школа у нас небольшая, но с интересной и богатой историей, и мы гордимся тем, что среди наших выпускников есть люди, преуспевшие в многочисленных областях, в том числе в науках и искусствах.
        Вновь наступила краткая пауза, словно от меня ждали какой-то реакции. Я кивнула, и он продолжил с улыбкой, с которой смотрят на хорошо дрессированную собаку:
        - Некоторые из этих профессионалов входят в наш преподавательский состав, и у школьниц, имеющих в своем распоряжении широкий набор классных и факультативных курсов, есть возможность последовать их путем. Меня зовут Мэтью Холмсворт, я декан по работе с учащимися. В основном преподаю историю Средних веков, но в круг моих обязанностей входит и распределение школьных стипендий, и, конечно, прием новых учащихся вроде вас. Вы можете называть меня по имени, хотя, что касается других преподавателей, посоветовал бы обращаться к ним «доктор такой-то и такой-то», по крайней мере до тех пор, пока у вас не сложатся более доверительные отношения. Хотя, говоря по чести, есть и такие, с которыми они вообще вряд ли когда сложатся… В любом случае я предпочитаю, чтобы меня звали Мэтью.
        Он остановился, глубоко вздохнул и снова улыбнулся. Я отвернулась. За недели и месяцы, прошедшие после автокатастрофы, я вроде как привыкла, что люди смотрят на меня как на «трагическое чудо», словно сам факт моего существования смущает их. Меня от этого тошнит.
        - Так что же привело вас сюда, Вайолет?  - спросил он, хотя, судя по взгляду, ему это и так было известно.
        - Хочу получить диплом с отличием,  - ровным голосом сказала я.
        - Прекрасно. Просто прекрасно. Я слышал, вы весь прошлый школьный год занимались самообразованием - это верно?
        Я услышала скрип стула и подняла голову: он еще ближе склонился ко мне.
        - Да. Я… Да, верно.
        - Что ж, это впечатляет. Весьма. Вы можете собой гордиться.
        Я кивнула. Он посмотрел на мою анкету и слегка, почти незаметно приподнял брови. Несмотря на подростковое равнодушие, я отдавала себе отчет, что немало преуспела: во всяком случае, результаты были лучше, чем от меня ожидали.
        - Вижу, вы интересуетесь предметами в области искусств,  - снова заговорил он. Я вспыхнула, ожидая продолжения, и в животе у меня остро заныло от чувства стыда.  - У нас великолепные преподаватели, наша программа по литературному творчеству не имеет себе равных, а большинство наших учениц, занимающихся музыкой, не пропускают ни одного значительного концерта в здешних консерваториях да и в Европе, так что вот вам как минимум две хорошие возможности. Подумайте также о курсе живописи. Аннабел, правда, отбирает учениц весьма придирчиво, но, если хотите, я с радостью посоветую ей посмотреть ваши старые работы…
        По ходу разговора он рассеянно водил пальцем по стеклу гравюры, лежавшей у него на столе. Черная тушь на кремовой бумаге: женщина, привязанная к столбу, пристально смотрит на какое-то огромное чудовище с кривыми рогами и большими крыльями. Позади - трое вампиров, тянущих лапы к ее шее.
        Повисло молчание. Я поняла, что он ждет ответа.
        - Все это… Потрясающе.
        - Вот и прекрасно,  - заключил он с видом Санта-Клауса на рождественской распродаже.  - Может, у вас есть какие-нибудь вопросы ко мне?
        - Можно взглянуть поближе?  - Я потянулась, но тут же, спохватившись, отдернула руку.
        - На это? Разумеется.  - Он замолчал на секунду.  - Только сегодня утром доставили. Я гонялся за ней с тех самых пор, как начал здесь работать.
        Он протянул мне гравюру. Я положила ее на колени и нагнулась, пристально рассматривая перья и чешую чудовища, его безумные, дикие глаза, улыбку торговца подержанными машинами. У ног женщины плясали языки пламени, поднимающиеся к волосам, струящимся вниз по спине.
        - Маргарет Буше,  - пояснил он, выдержав паузу.  - Полагаю, вам известна история «Элм Холлоу»?
        Я подняла на него глаза.
        - Я читала ваши проспекты.
        - О нет. Это всего лишь реклама. Все, что там написано, разумеется, верно,  - добавил он с кривой улыбкой.  - Но это скорее цензурированная версия. Большинство наших преподавателей привлекла сюда история, услышанная ими еще в школе,  - это богатый материал для научных изысканий.  - Он понизил голос до доверительного шепота.  - Меня, например, интересуют суды над ведьмами, проходившие здесь в семнадцатом веке. Вполне возможно, на том самом месте, где мы сейчас с вами находимся.
        - Серьезно?
        - Еще как серьезно. Вяз, который вы миновали по пути сюда, растет как раз там, где Маргарет была предана огню.
        Я пристально посмотрела на него, но он с энтузиазмом продолжал:
        - Считалось - хочу подчеркнуть, это далеко не факт, всего лишь средневековое верование,  - что здешняя почва была плодородна для всякого рода ведовства. Здесь зародилось множество народных преданий, хотя с течением времени сама Долина вязов упоминаться в них перестала. Но для нашей школы это, мне кажется, совсем недурная реклама.
        - Правда?
        - Чистая правда. Какое-то время, говорят, тут творилось настоящее безумие - хотя это, в общем, не моя епархия, я только медиевист. Однако до сих пор сюда приезжают любопытные, стремящиеся повидаться с самим Сатаной.  - Он ухмыльнулся и откинулся на спинку стула.  - Но на самом деле их ждет встреча в приемной с миссис Коксон, после которой они вскоре исчезают.
        Он вдруг закашлялся, словно останавливая самого себя.
        - Ладно, так или иначе, повторяю, эта гравюра давно меня занимает. Конечно, это не оригинал, копия, но очень хорошая. И не волнуйтесь,  - с улыбкой сказал он,  - здесь у нас водятся не только дьяволы и рычащие монстры - по крайней мере, насколько мне известно. Давайте лучше займемся вашим расписанием и посмотрим, что мы сможем вам предложить.
        Я вышла из кабинета, сжимая в руках расписание: лекций и семинаров было на удивление мало. «Мы считаем, что наши ученицы должны посвящать свободное время занятиям, которые помогут им стать гармонично развитыми молодыми женщинами»,  - пояснил декан, пока я с некоторым недоумением изучала листок.
        Я записалась на практические занятия по изобразительному искусству и на курс лекций по эстетике, а также на курсы по английской и классической литературе - в прошлой школе ей почти не уделяли внимания, но меня она занимала с самого детства, когда папа рассказывал мне перед сном истории про медуз и минотавров. Таким образом, набрался максимум - больше чем на четыре курса записаться было нельзя,  - и гадала теперь, чем займу свободное время, предполагая, что подруг у меня тут не будет, так что придется рыться в книгах.
        Коридор, ведущий к кафедре английской литературы - там проходило занятие, на которое я опаздывала уже на добрых двадцать минут,  - выдавал возраст школы, хотя и тут сохранялась некая патина былого величия, мрачноватая пустота - словно ты попал в иное время.
        Здесь не было брошюр по половому воспитанию, засунутых в проволочные подставки, не было выставки поделок из цветного картона с подписями детским почерком; не было раскрашенных кирпичиков и фигурок из папье-маше - тоже образцов детского творчества; не было локеров и потертого линолеума на полах. Ничего такого. Я шла по теплому коридору с низким потолком и потертой ковровой дорожкой мимо деревянных дверей с прикрепленными к ним расписанием занятий и именами преподавателей.
        Для сентября было слишком тепло - хотя скоро мне предстояло узнать, что центральное отопление работало только с сентября по Рождество, так что в первые несколько месяцев академического года нам приходилось изнемогать от жары, а затем разглядывать лица преподавателей сквозь пар от собственного дыхания.
        Дойдя до нужной аудитории, я с досадой ощутила, что на лбу у меня выступили капельки пота, а свитер под рюкзаком неприятно прилип к спине. Я постучала и заглянула внутрь.
        Все девушки дружно обернулись ко мне, бросили оценивающий взгляд, определяя мое место в иерархии. Я еще крепче вцепилась в ручку двери, костяшки пальцев покраснели, потом сделались белыми. Преподаватель - профессор Малколм, единственный из встречавшихся мне когда-либо до или после того, кто настаивал на таком обращении, хотя на каком основании, мне еще предстояло узнать,  - оказался коротконогим лысеющим господином с удивительно мелкими чертами лица, носом картошкой, тонкими губами и черными птичьими глазками.
        - Я… Я новенькая,  - нервно выговорила я.
        - Что ж, садитесь. И попробуйте чему-нибудь научиться.
        Продолжая урок, он повернулся к доске, а я протиснулась между столами, нашла свободное место и, заглядывая в раскрытые книги и каракули в конспектах соседок, постаралась сообразить, о чем идет речь.
        - И, заключает Блейк, «люди забыли, что все страсти таятся в человеческой груди». Что, по-вашему, это означает?
        Ответом ему стало молчание, и он вздохнул. Я подняла руку. Он снова вздохнул:
        - Да?
        - Блейк находит мораль и религию слишком… слишком стесняющими. Он считает, что они ограничивают дух человеческий.  - Я густо покраснела, почти сразу сообразив, что натворила. Повисла стылая, беспощадная тишина - одно из тех орудий, которые, как мне предстояло узнать, имеются в распоряжении учениц «Элм Холлоу».
        Малколм помолчал.
        - Стало быть, вы?..
        - Вайолет,  - едва слышно проговорила я, и это единственное слово тяжело повисло в воздухе.
        - Простите?  - Он приложил ладонь к уху.
        - Меня зовут Вайолет,  - повторила - каркнула - я чуть громче.
        Он кивнул и снова заговорил, а я съежилась на стуле.
        - Человек - это дикое, склонное порой к варварству и наделенное половым инстинктом существо,  - заявил он несколько наигранным тоном, и, видимо, чтобы нейтрализовать содержание высказывания, акцент он делал не на тех словах, что ожидалось.
        Я огляделась, удивленная отсутствием какой-либо реакции на упоминание секса, но аудитория сохраняла молчание. Только тут я заметила девушку, которую мельком видела раньше - ту самую, рыжеволосую,  - в трех рядах от меня. Она посмотрела в мою сторону.
        Я перевела взгляд на стол, исцарапанный именами и какими-то закорючками, а когда наши взгляды все же пересеклись, она подняла бровь и улыбнулась. Я почувствовала, что атмосфера вот-вот дойдет до точки кипения, но, убедившись, что никто не обращает на меня внимания, взяла себя в руки и, в слабой попытке выказать беспечность, ответила легкой полуулыбкой.
        Рыжая кивнула в сторону преподавателя, закатила глаза, улыбнулась, неслышно произнесла: «Осёл» - и повернулась к доске. Затем поудобнее устроилась на стуле и начала сворачивать самокрутку, запуская ладонь в стоявшую у нее на коленях под столом жестянку с табаком,  - совершенно неподвижная, если не считать ловкой, умелой работы бледных тонких пальцев с обкусанными ногтями с черным лаком.
        Мысли путались, лекция была скучной, в аудитории становилось нестерпимо душно. Ко времени, когда раздался звонок, я чувствовала себя едва ли не в трансе. Засовывая блокнот и ручку в рюкзак, я оглянулась: возникло ощущение, что за мной наблюдают. Но нет, вроде как обо мне все забыли и мое присутствие уже никого не занимало - девушки с рыжими волосами видно не было.
        По средам, после полудня, в школе проходили факультативные занятия. Я пока никуда не записалась, так что провела остаток дня, исследуя кампус, бродя по огромному актовому залу, где местный хор разучивал какой-то тожественный траурный гимн.
        Я шла длинными, с высокими потолками коридорами корпуса изящных искусств, где учащиеся театрального отделения забивались в укромные уголки и декламировали монологи, эхо которых разносилось по всему зданию. В музыкальных классах скрипачки репетировали вместе с пианистками, вновь и вновь повторяя одни и те же сложные пассажи, а снаружи свистел теплый осенний ветер, срывая с деревьев листья, медленно парившие в воздухе. Я все еще вижу, как, похожие на раскинутые руки, они приближаются к земле, слышу их хруст под ногами. Эта сцена, это настроение, они хранятся в моей памяти, они несут с собой горьковато-сладкий вкус юности, разлитые в воздухе запахи сирени и лаванды: совершенная идиллия, полная очарования.
        Кроме столовой. Нетрудно понять, почему о ней ни слова не говорится в рекламных проспектах и почему ее никогда не упоминают в разговорах с родителями, навещающими своих чад: это изнанка школы, необходимая и грубая ее часть, одно из немногих мест учебного заведения, где функция перевешивает форму.
        Под лампами дневного света столовая громыхала и шипела, распространяя прогорклый запах топленого сала; торговые автоматы издавали оглушительный звон непрерывной работы. Школьницы толпились большими группами у металлических столов, окруженных старыми пластмассовыми стульями самой причудливой окраски и переделанными церковными скамьями, которые несколько лет назад перенесли сюда из подвального репетиционного помещения. Они и сейчас, много лет спустя, стоят там, еще более исцарапанные и покосившиеся.
        Я устроилась в углу, жадно разглядывая девушек, изучая их, как изучал бы антрополог. Может, из-за этого научного интереса - хоть не сказать, что в старой школе я страдала от полного одиночества,  - у меня возникали трудности с новыми знакомствами.
        Я видела, как непринужденно все они носят одежду - сшитую, похоже, из материалов, специально созданных, чтобы царапать и колоть кожу: ботинки «Док Мартенс», черные, красные и желто-коричневые; заколки пастельных тонов в форме бабочек, не дающие рассыпаться густым волосам. Клетчатые юбки, джинсовые куртки. Бархатные повязки на голове, серьги, бусы, серебряные цепочки - все, что подчеркивает индивидуальность, обозначает какие-то секреты, которых у меня - одевавшейся просто, как предписывает школьный устав,  - будто бы и не было. Я поняла, что одета не к месту себя, и погрузилась в книгу (роман, жеманная героиня которого начала меня раздражать и который я так и не дочитала).
        Нельзя сказать, что мое появление осталось совсем незамеченным. Я ощущала на себе взгляды, хотя всякий раз, как поднимала голову, их отводили; слышала, переходя от одной группы к другой, перешептывания: «Она похожа на…» Можно представить, на кого именно: непонятное существо, домашнее животное, собаку, свинью, корову. По мере того как башенные часы медленно отсчитывали минуты, шепот становился все громче, переходя в шипение, тая угрозу; я краснела и еще больше съеживалась на стуле, думая только о том, как бы быстрее уйти отсюда.
        Смахнув слезы, глядя на страницу и не видя слов, я заметила краем глаза, как за высоким окном столовой прошли трое. Мелькнула грива рыжих волос, их обладательница шла вприпрыжку рядом с двумя другими девушками, которые, болтая о чем-то и улыбаясь, расшвыривали ногами листья.
        Вот бы, подумалось, они оглянулись на меня; вот бы рыжая весело улыбнулась мне, как в прошлый раз. Я поерзала на стуле и села демонстративно непринужденно.
        Но никто из них не обернулся, они прошли мимо и нырнули в волны солнечного света, оставив позади себя длинные, гордо колеблющиеся тени.
        Глава 2
        Стены в студии были обклеены бледно-розовыми обоями с блеклыми рисунками по углам, напоминающими медленно ползущие облака дыма. Я почувствовала под локтем прохладную влагу, на манжете рубашки расплывалось фиолетовое пятно.
        За неделю набралось столько желающих заниматься живописью, что стало просто невозможно выйти из аудитории без толстого слоя алой и голубой пыли от пастели на одежде. Мы оставляли множество следов по всей школе: зеленые отпечатки на библиотечных книгах, персиковые - на пробирках, голубые - на кофейных чашках и щеках друг у друга. Урок, надо полагать, заключался в том (Аннабел, наша наставница, редко подталкивала нас к очевидным, да и любым иным заключениям), что художник оставляет свои следы на всем, к чему прикасается. Пройдет много лет, прежде чем я пойму, насколько это верно.
        Она усаживалась на край стола, не доставая ногами до пола, а мы, слушатели ее курса эстетики, затаив дыхание ждали начала занятия. Одетая с головы до пят в черное, с волосами, падающими на плечи тяжелыми серебряными прядями, она казалась существом из иного мира. Даже в воспоминаниях она представляется личностью, наделенной неизъяснимой властью - властью человека, способного заставить аудиторию замолчать одним лишь своим появлением.
        - Оскар Уайльд,  - начала она,  - определял эстетику как «поиск признаков прекрасного. Это наука о прекрасном, постигая которую люди стремятся отыскать связь между различными искусствами. Это, выражаясь точнее, поиск тайны жизни». Именно этим мы и будем здесь заниматься. Не ошибитесь. Да, вы еще молоды, время может казаться вам неисчерпаемым, но вам предстоит узнать - надеюсь, это знание придет не слишком поздно,  - что эти уникальные моменты просветления и придают смысл жизни. И только от вас зависит, сумеете ли вы их уловить, понять, что они представляют собой на самом деле. И чем быстрее вы начнете, тем полнее будет ваша жизнь.
        Дверь со стуком открылась, и в аудиторию, бормоча слова извинения, вошла невысокая блондинка в спортивном костюме. Она села на свободный стул рядом со мной и одними губами проговорила: «Привет». Удивленная тем, что со мной вообще поздоровались, я неловко улыбнулась в ответ. Аннабел холодно посмотрела на нее, и девушка сконфуженно отвернулась.
        - Вам предстоит,  - продолжала Аннабел,  - развить свое эстетическое восприятие прекрасного, или того, что привлекло ваше внимание, путем формирования собственной философии - собственной теории искусства, позволяющей осознать свои вкусы и то, как они соотносятся с иными сторонами вашего жизненного опыта.
        Она откинулась назад, повела плечами; при этом на ее шее ярко блеснула серебряная подвеска.
        - В общем, это занятия не для ленивых, приходящих сюда четыре раза в неделю просто посидеть да послушать, что я говорю. Совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы выработали собственные суждения и руководствовались собственным субъективным восприятием искусства. Тем из вас, кто предполагает заняться рисунком - а таких, как я понимаю, большинство,  - следует использовать возможность развития этих идей за «границами языка», как говорил Витгенштейн,  - с его учением вы, несомненно, познакомитесь в ходе наших занятий.
        Аудитория зашевелилась. Лучшие педагоги знают, что молодежь, при всей своей жесткости и драматизме на редкость чувствительна к цепким фразам и поощрению талантов. Пусть даже это прозвучит как клише, но я все равно убеждена, что множество творческих натур сформировались в юном возрасте благодаря вот такому проблеску вдохновения.
        Конечно, в тот момент казалось, что у каждого из нас полно перспектив, хотя, к примеру, никто не знал, кто такой Витгенштейн (да и сейчас, вынуждена признаться, мое знакомство с ним носит в лучшем случае поверхностный характер, его теории, на мой вкус, несколько эзотеричны) или откуда у языка берутся эти самые границы. И никто не думал, что, если уж на то пошло, группа шестнадцати-семнадцатилетних подростков может быть, мягко говоря, несколько неквалифицированной для создания собственных теорий искусства. Нет, услышав столь вдохновляющие слова, мы, завороженные открывающимися перспективами, увидели себя в новом свете.
        - Мари,  - сказала Аннабел, поворачиваясь к темноволосой девушке (как оказалось, в столовой я уже встречала Мари - пронзительный высокий голос с нотками нервного смеха),  - назовите произведение искусства, кажущееся вам прекрасным.
        - «Давид» Микеланджело,  - уверенно проговорила она.
        - Почему?  - спросила Аннабел, обнажая в кривой улыбке почти белые десны, сливающиеся с зубами.
        - Потому что это символ силы и человеческой красоты.
        Аннабел промолчала. В аудитории повисла мертвая тишина, напоминающая готовую захлопнуться ловушку.
        - Вы действительно так думаете или - как мне кажется - просто повторяете, словно попугай, мои слова?  - проговорила она наконец наклоняясь над столом и отодвигая в сторону лист бумаги, под которым оказался альбом скульптуры эпохи Ренессанса. Девушка побледнела и опустила взгляд.  - Быть может, иным преподавателям нравится, когда ученики бездумно говорят то, во что сами не верят, но суть моих занятий,  - с ударением на «моих» сказала она, поворачиваясь к девушке спиной,  - состоит не в том, чтобы отвечать то, что вам кажется правильным. Меня интересует ваше собственное мнение. Мои собственные представления мне и так известны, нет нужды напоминать о них.
        Она обвела взглядом аудиторию, останавливаясь по очереди на каждой из нас. Поймав ее взгляд на себе, я почувствовала, что в животе у меня заурчало.
        - Вайолет.
        - Да, мисс?  - У меня перехватило дыхание, я с трудом сдерживала дрожь.
        Это был первый случай, когда она обратилась ко мне напрямую. От нее исходил какой-то свет, можно сказать, внутренний; так, словно в жилах ее текла серебряная кровь, проступая наружу не синими, а светлыми венами. Вспоминая ее сейчас, я стараюсь понять, на самом ли деле она была такой или это мы сами наделяли ее такой аурой полубожества. В дни, когда верх берет разум, когда серая тишина осени проникает повсюду,  - приходит очевидный ответ. Возможно, это была всего лишь игра света.
        - Просто Аннабел,  - без улыбки сказала она.  - Итак, прошу, что вы выбираете?
        Я почувствовала на себе выжидательные взгляды всех присутствующих. Мари не спускала с меня глаз, злоба на Аннабел перенеслась на меня. Я вспоминала все, что читала, видела, но из-за страха названия ускользали. Наконец перед глазами возникла картина: где-то в низине, в далеком городе, женщина, она хохочет, бредит, безумствует, дьявол, дико вращая глазами, выедает ей плоть.
        - «Мрачные картины» Гойи,  - произнесла я, еле шевеля языком.
        Она описала в воздухе три круга ладонью, как бы приглашая меня к продолжению.
        - Ну, там просто… Словом, есть в них что-то такое, что мне по-настоящему нравится.
        - По-настоящему нравится?  - Аннабел подняла бровь.  - Не сомневаюсь, вы можете проанализировать это немного глубже.
        Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце. По правде говоря, я видела эти полотна, вернее, их репродукции, когда мне было пять, от силы шесть лет, и ощутила тогда странное возбуждение от всего того ужаса. Мама почти сразу вырвала у меня из рук книгу, но картины застряли в памяти. Несколько лет спустя я украла такой же альбом в букинистическом магазине; мне было стыдно признаться, как я жаждала его заполучить, а с обложки на меня скалились в жуткой ухмылке страшные лица. Через три дня, убитая свои проступком, я вернулась в магазин со стопкой старых отцовских книг - дар, по цене в несколько раз превышавший стоимость того альбома.
        - Ну, как сказать… На самом деле это не просто эстетика,  - неуверенно выговорила я.  - Он рисовал эти картинки на стенах собственного дома, просто для себя. Он уже был знаменит своими портретами, замечательными портретами, а тут… Ну, от скуки, что ли…  - При этих словах на лице Аннабел мелькнуло подобие улыбки, приглашающей меня продолжать.  - Короче, когда он остался сам по себе, ему захотелось нарисовать эти жуткие вещи: на одной картине дьявол пожирает человека, на другой человек погружается в безумие. Для него это вроде как отдушина, возможная только наедине с собой.
        Она кивнула и убрала светлую прядь волос за ухо. Я буквально почувствовала, как она слегка поворачивается ко мне, словно чтобы услышать что-то недосказанное.
        - Полагаю, вам известна картина «Сон разума рождает чудовищ»?
        - Простите?  - Кажется, я побледнела.
        - Это гравюра. Того же периода.
        - А! Нет, ее я не видела.
        - Непременно посмотрите. Вам понравится.  - Аннабел отвернулась.  - А еще лучше принесите с собой на следующее занятие, мы все вместе поговорим о ней.
        В этот момент я почувствовала на себе взгляд и невольно оглянулась назад. Рыжеволосая девушка из моей группы по английскому задумчиво покусывала ноготь большого пальца. Перехватив мой взгляд, она усмехнулась, я ответила такой же улыбкой.
        Она повернулась к Аннабел, я следом за ней, хотя все остальные в аудитории виделись мне словно в какой-то дымке - тот факт, что я заслужила одобрение Аннабел, пусть и мимолетное, поверг меня в состояние некоей приятной отрешенности.
        Прозвучал звонок, и я начала собирать рюкзак; рыжая же и две ее приятельницы собрались вокруг стола Аннабел, о чем-то перешептываясь. Самая высокая из них пристально посмотрела на меня, нарочно понизив голос еще больше. Когда стало ясно, что эта троица ждет, пока я выйду из аудитории (поняв это, я залилась краской), я схватила рюкзак и шагнула к двери.
        - Эй, погоди,  - окликнули меня из-за спины.  - Курнуть не хочешь?
        Я обернулась и встретилась с насмешливым взглядом рыжей, остальные - и Аннабел - смотрели на меня с непроницаемыми лицами, похожими на маски.
        Я не курила, но, захваченная врасплох (как я впоследствии утверждала, хотя на самом деле мне просто не терпелось завести знакомства), согласно кивнула.
        Мы вышли и зашагали по коридору.
        - Ну, как тебе «Элм Холлоу»?
        - Да вроде нормально. Пока все хорошо.
        Она толкнула входную дверь, и мы оказались на свежем осеннем воздухе. Я почувствовала, как капельки пота на бровях быстро высыхают. Мы молча шли в сторону курилки с ее сплошь исписанными и разрисованными стенами - она находилась позади главного здания, вдали от парковки и любых неодобрительных взглядов. Со спортивных площадок, подхваченные ветром, доносились веселые возгласы; в воздухе описывали круги, словно гоняясь одна за другой, ласточки.
        - Ясно… Так ты откуда?  - спросила она, несколько раз щелкнув зажигалкой, затем сильно встряхнула ее - пламя наконец-то вспыхнуло.
        - Училась в «Кирквуде»,  - сказала я.  - Но последний год провела дома.
        - На домашнем обучении, что ли?  - Она вздернула сильно подведенные брови.
        - Примерно. Только я как бы сама себя учила.
        - Круто. И как же так получилось?
        - Я… Словом, мой папа умер. И мне сказали, чтобы я никуда не спешила, так что…
        - Вот же!  - бодро воскликнула она.  - Мой отец тоже умер.  - Она помолчала.  - Это я к тому, чтобы ты знала: я тоже через это прошла.
        - А-а. Печально. Сочувствую.
        - Да нет, все нормально. На самом деле я его почти и не знала. Мама говорит, тот еще был говнюк.
        - Ну-у…  - проговорила я.  - Все равно сочувствую.
        Она улыбнулась, посмотрела куда-то в сторону. При дневном свете стали еще заметнее ее веснушки и длинные ресницы, на прохладном осеннем воздухе щеки раскраснелись.
        - Черт!  - выругалась она и поморщилась от боли: докуренная сигарета обожгла ей пальцы. Она бросила окурок на пол и придавила его туфлей с серебряным мыском. Из главного здания донесся звонок.
        - Не хочешь как-нибудь зависнуть?  - спросила она, поворачиваясь ко мне.
        - Зависнуть?
        - Ну да, оттянуться, оторваться. Сама понимаешь. Время провести. В компании. С друзьями.
        Я промолчала: язык к небу прилип. Не услышав ответа, она продолжала:
        - Надо полагать, это означает «да», потому что любой другой ответ был бы неслыханным хамством. На остановке автобуса. В пятницу. В три пятнадцать. Не опаздывай.
        Она повернулась и, не сказав более ни слова, зашагала прочь через лужайку, вспугнув по дороге стайку воробьев. Я осталась на месте, потрясенная новым знакомством.
        Не может быть, чтобы все было так просто.
        Не то чтобы я была изгоем, но настоящих друзей у меня никогда не было. Я всегда была в стороне, почти незаметный игрок запаса, в то время как мои одноклассники превращали бунт в спортивное состязание. Слишком застенчивая, слишком нервная, слишком неповоротливая, я плелась в хвосте, не отрываясь от книг, нащупывая в кармане успокоительные наушники плеера, делая вид, что мне все равно. Не то чтобы я не могла поддержать разговор или никому не нравилась, просто не могла понять, как пересечь границу, отделяющую одноклассников от друзей, словно существовал то ли тайный код, то ли пароль, который следовало назвать, чтобы присоединиться к той или иной компании.
        И вот буквально через несколько дней после поступления в «Элм Холлоу», будучи новенькой, появившейся в разгар семестра, без каких-либо особенностей, которые могли бы выделить меня среди других, не имея ничего выдающегося ни во внешности, ни в одежде,  - я обрела подругу. Подругу, желающую «зависнуть». Я гадала, уж не разыгрывают ли меня. И почти убедила себя в этом: не было никаких сигналов ни от девушек, ни от Аннабел - ее студия была пуста, когда я проходила мимо на следующий день.
        Наконец наступила пятница, и я направилась к автобусной остановке в окружении одноклассниц, которые, впрочем, уже сосредоточили свое внимание на чем-то другом и, казалось, совсем меня не замечали. На вершине холма виднелась в полуденном свете старая детская площадка, там с визгом, увертываясь друг от друга и описывая круги вокруг уставших родителей, носились младшие братья и сестры школьниц. Я представила себе среди них белое, как луна, лицо сестры, ее шершавую кожу; покачала головой, пытаясь отыскать в толпе школьниц и посетителей Робин.
        - Думала, ты не придешь,  - раздался позади меня ее голос, и я почувствовала на щеке ее мозолистые пальцы.
        - С чего это?
        Я застыла на месте. Прошло много времени с тех пор, как ко мне кто-то прикасался, хотя я до сих пор этого и не осознавала. Ключицы матери прижались к моей шее через несколько дней после смерти отца. И это был последний раз.
        - Ну, не знаю,  - сказала она.  - Показалось, что тебе не особенно по душе моя затея.
        - Да нет… Я… Я просто…  - Я запнулась, благодарная прервавшим меня аплодисментам: какая-то девушка на автобусной остановке танцевала, вращаясь вокруг собственной оси с такой скоростью, что ее было едва видно.
        Вместе с поредевшей толпой мы вошли в последний автобус; она крепко сжимала мою кисть. Она устроилась у окна, зажав между коленями гитару; я села рядом. В автобус набилось полно народу: всюду бледные ноги-руки и спертый воздух.
        - Итак,  - сказала она, поворачиваясь ко мне с картинно распахнутыми глазами.  - Откуда ты, говоришь?
        - Кирквуд,  - повторила я.
        - Это мне уже известно. Скажем так: расскажи мне все, все про себя.
        Я посмотрела на нее. В голове было пусто, из памяти все выветрилось.
        - Я… Я не знаю.
        - Интересно,  - ухмыльнулась она, и стало заметно, что ее губы перепачканы ягодами. Она заметила мой взгляд и прижала руку ко рту.
        - Ты из этих краев?
        - Да.
        - Тогда все понятно. Тоска, тоска, тоска.  - Она прищурилась.  - Да я не про тебя. Про город. Он скучный.
        - Ну да.
        - Ну да,  - повторила она, откидываясь на спинку сиденья.  - Давай про что-нибудь другое. Вопросы на засыпку: Вайолет не хочет говорить, потому что: а - она застенчивая, бэ - у нее есть масса чего потрясающе интересного рассказать, но она не хочет со мной делиться, вэ - в конце концов, она сама не так уж интересна, и я стала жертвой печального заблуждения. Ну, давай.
        - Не «вэ»,  - сказала я и тут же почувствовала, что краснею. «Я ведь и впрямь не так уж интересна. Это правда».
        - Пожалуй, «а» и «бэ» не так уж исключают друг друга. Итак, ты таки интерес представляешь, но стеснительна и не хочешь выдавать мне свои тайны.  - Она посмотрела на меня и улыбнулась.  - Что ж, так тому и быть.
        Я решила испробовать иной, более простой способ поддержать разговор.
        - Давай по-другому. Это ты расскажи мне про себя.
        - Про себя? Ну, я-то у нас потрясающе интересна. Ящик Пандоры с одним-единственным отделением. Но помимо того я очень похожа на тебя. Тоже ничего не отдаю за так.  - Она ухмыльнулась.  - Ладно, пойдем шаг за шагом, не против?
        Я улыбнулась.
        - Играешь на гитаре?
        - Бездарно.  - Она обхватила гриф пальцами.  - Но она позволяет мне выглядеть крутой. Для начала.
        - Ты и без того крутая.  - Я вспыхнула. Мне вовсе не хотелось, чтобы это прозвучало так глупо и так льстиво.
        Она горько фыркнула:
        - Ладно, закрыли тему. Ты чуть ли не единственная здесь, кто счел, что я, Робин Адамс, крутая. Что почти автоматически превращает тебя в мою лучшую подругу.  - Она протянула мне руку, и мы обменялись крепким рукопожатием. Комическая сцена, учитывая, как тесно было в автобусе.  - Пошли,  - сказала она, подтолкнув меня в бок локтем.
        Автобус задрожал и остановился. Мы протиснулись к дверям и вышли на улицу; между домами проникал запах моря,  - на территории школьного городка он не ощущался, раньше я не обращала на это внимания. Небо к полудню стало из голубого серым, западали крохотные бусины дождя, настолько незаметные, что я ничего не чувствовала до тех пор, пока Робин не развернула над головой старую газету и жестом не предложила мне последовать ее примеру. «Дождь всю прическу испортит»,  - сказала она и ускорила шаг.
        Я зашла за ней в заведение, торжественно именуемое «Международная кофейная компания» - единственный, да и тот совершенно обшарпанный зал на тихой улочке в богом и людьми забытом городке.
        - Привет, сучки,  - объявила она с порога о нашем прибытии.
        Барменша - копна черных волос, губы красные, как уличный почтовый ящик, и тональный крем на лице под цвет и фактуру дубленой кожи - помахала нам:
        - Кофе?
        Робин кивнула, подняла два пальца и двинулась в глубь кафе, где в отдельной кабинке, шепчась о чем-то, сидели на латаном кожаном диване две девушки.
        - Это Вайолет,  - сказала она, сильно надавив большими пальцами мне между лопаток и подталкивая вперед.
        Девушки с вежливым любопытством посмотрели на меня. Я неловко споткнулась, выпрямилась и улыбнулась. Они не произнесли ни слова. Затем одна из них, та, что пониже ростом, с зелеными глазами и почти прозрачной кожей, улыбнулась, жеманно помахала сигаретой и жестом предложила мне сесть рядом. Они с подругой поочередно наливали себе чай из явно предназначенного для одной персоны чайника, лениво испускавшего пар рядом с толстой книгой в кожаном переплете.
        - Королева сучек, конечно, Алекс,  - сказала Робин, устраиваясь рядом с другой девушкой и обнимая ее рукой за плечи.
        Та сбросила ее руку, равнодушно кивнула, откинулась на спинку дивана, заплетая волосы в толстую, похожую на веревку косу, наблюдая за мной прищуренными, почти черными глазами.
        - А этот херувимчик…  - Робин ущипнула себя за щеку, да так сильно, что та побелела,  - …это Грейс.
        Грейс закатила глаза, передала сигарету Алекс, та затянулась, и между девушками колечками поплыл дым. Робин смотрела на них, я наконец-то втиснулась в кабинку и села рядом с Грейс, которая, словно уступая мне место, отодвинулась к стене.
        Девушки слегка улыбнулись мне, затем перевели взгляд на Робин.
        - Ты уже?..  - негромко спросила Алекс.
        - Нет еще,  - откликнулась та.  - Но удача приходит к тому, кто умеет ждать, верно?
        Официантка со стуком поставила на стол две большие чашки кофе; под ними сразу же образовались лужицы - оказалось, стол стоял под почти незаметным наклоном, и в мою сторону потекла струйка. Официантка промокнула ее фартуком. Подняв голову, я встретилась с приветливым взглядом девушки, очень похожей на барменшу, только на добрых двадцать лет моложе.
        - Привет, Дина,  - певуче, чуть насмешливо произнесла Робин.  - Как оно?
        - Все хорошо,  - ответила Дина, удаляясь за стойку.
        - Святоша,  - сказала Робин, подталкивая ко мне чашку.  - Странно еще, что без четок.
        - Или столба для сожжения грешников,  - усмехнулась Алекс.
        - На все воля Божья и все такое прочее…
        Женщина за барной стойкой послала Робин быстрый предупреждающий взгляд, и девушки перешли на шепот.
        Я отхлебнула кофе, стараясь не морщиться от горького вкуса, тут же прилипшего к языку. Это было не в первый раз, когда я пыталась хотя бы притвориться, что он мне нравится - я прочитала достаточно, чтобы знать, что все люди, которыми я восхищалась, обожали его, пили его черным,  - но тут же, как и раньше, просто неприятный вкус уступил место горячей острой тошноте, а сердце забилось, как кролик в капкане. Но я продолжала держать чашку, чувствуя, как горячо становится кончикам пальцев, и планировала вылить его, как только девушки на что-нибудь отвлекутся. Хотя, как я вскоре поняла, пыльное растение в кадке при входе в кабинку было пластиковым. Впрочем, можно было и сразу догадаться, увидев продавленные кожаные сиденья, мигающие лампочки без абажуров и выцветшие рисунки на стенах.
        - Так, ну и что еще ты изучаешь?  - спросила, поворачиваясь ко мне, Грейс, покуда Алекс и Робин были поглощены каким-то непонятным разговором, нить которого я давно потеряла. Она вертела в руках наполовину съеденный леденец, обдавая меня сладким дыханием.
        - Английский и классическую литературу,  - ответила я.
        Она быстро оглядела меня с ног до головы, настолько быстро, что, может, мне это только показалось.
        - Вроде бы Аннабел понравился твой ответ вчера.  - Она помолчала.  - По-моему, она…
        - Эй вы там.  - Робин наклонилась к нам.  - Есть кое-что важное.
        - Что?  - Грейс откинулась на спинку дивана.
        - Кровавая или вишневая?  - Мы непонимающе уставились на нее.  - Я про помаду, дуры. О господи. С вами каши не сваришь.
        Алекс отпихнула Робин локтем и вытащила из-под стола сумку.
        - Мне пора.
        - Но мы же еще не решили,  - капризно сказала Робин, не давая ей встать.
        - Ты какое платье собираешься надеть, черное?  - спросила Алекс.
        - Ну.
        - Значит, помада красная, будет отлично,  - бросила Алекс, облизывая губы.  - Отстань уже с этим.
        Робин встала и склонилась над столом, вытянув одну ногу. Алекс лягнула ее, она убрала ногу, Дина едва не упала.
        - Приятно было познакомиться… Черт.  - Алекс засмеялась.  - Я собиралась… Забыла, как тебя зовут.
        - Вайолет,  - подсказала Робин.  - Ее зовут Вайолет.
        - Ясно,  - кивнула Алекс.  - Что ж, приятно было познакомиться, Вайолет.
        Слегка уязвленная, я кивнула. Забыла, видите ли, как меня зовут.
        - Взаимно.
        После ее ухода разговор продолжился. Робин выбирала цвет лака для ногтей, прикидывала длину ресниц, сочетания цветов - на выходных в общежитии ее парня намечалась вечеринка. У меня все еще кружилась голова от кофеина и сигаретного дыма - в кабинке можно было топор вешать (девушки все время передавали друг другу сигарету, да и зажигалка Робин, в которой почти кончился бензин, была у них, похоже, одна на всех),  - и я решила, что надо уходить, сделать вид, будто просто куда-то спешу.
        - Увидимся на следующей неделе,  - дружно сказали девушки так, будто были уверены, что я вернусь. Я слегка покраснела, благодарная такой формулировке.
        Я пошла домой кружным путем, через пляж, где ласково и ровно набегали на песок волны, из павильона в конце пирса доносилось негромкое пение. В окрестных домах одинокие люди смотрели фильмы для семейного просмотра на мерцающих экранах телевизоров, на шторах у всех отражался один и тот же причудливый рисунок; соседская собака лизнула через забор мою руку, хозяйка - седеющая дама - окликнула ее.
        - Добрый вечер, миссис Митчелл,  - крикнула я, придав голосу интонацию, наиболее подобающую для разговора со старшими. Ее внук - круглощекий коротышка, постриженный под горшок, годом-двумя старше меня,  - сидел на втором этаже у окна комнаты, где стены были оклеены изображениями драконов и чародеев. Я с улыбкой посмотрела на него; он задернул шторы, а миссис Митчелл, не оглянувшись, захлопнула дверь.
        Глава 3
        Все выходные я не могла заснуть. Мерила шагами коридоры, днем, в три часа, смотрела с мамой повтор какой-то серии «Она написала убийство», шести-, семи-, восьмичасовые выпуски новостей. Соскребала плесень с горбушек и готовила тосты для нас обеих, продолжая в уме разговор с девушками, каким бы он мог получиться, если бы они снова позвали меня в свою компанию. Придумывала общие темы, где могли бы пересечься наши интересы, составляла перечень вещей, о которых могла бы поговорить так, чтобы показаться им неординарной или остроумной, либо и то и другое. В дневнике я помечала, не дописывая до конца, начальные фразы, прикидывала темы для обсуждения, а потом, краснея от стыда за собственное бессилие, вырывала страницы.
        У двери я нашла кипу запыленных каталогов и составила список одежды, которая, как мне казалось, могла сделать меня более похожей на них, косметики, которая могла бы им понравиться и была совсем не похожу на мою. Пока мама спала, зазвонил телефон. Я отвечала, подражая ее голосу, нервно отрывая полоски от обоев. Она ничего не заметила.
        В понедельник, однако, девчонок в школе не оказалось. Я переходила из аудитории в аудиторию, ожидая наткнуться на них на каждом углу, заметить в безликой толпе. Я обошла спортивные площадки в надежде найти там Алекс, чье имя видела в составе команд по нетболу[5 - Нетбол - женская разновидность баскетбола.] и лакроссу; прочесала все закоулки читального зала в поисках Грейс; затем мастерские, где, возможно, занималась рисунком Робин. Ни самой себе, ни им я бы ни за что не призналась, что пытаюсь их найти,  - я просто слонялась, злясь на весь свет. Я уверяла себя, что изучаю географию школы.
        Остановившись перед кафедрой английской литературы, я увидела написанные на доске крупным почерком строки из Чосера. Я помню их даже сейчас: «Подумать только, что воображенье / Такое может вызвать потрясенье, / От выдумки ведь можно умереть»[6 - Пер. И. Кашкина.].
        - Привет, новенькая,  - прозвенел у меня за спиной, вспугнув тишину, чей-то голос.
        Я резко обернулась и перехватила изучающий взгляд невысокой - а точнее сказать, крохотной - блондинки, одетой с головы до пят в цвета школьной спортивной команды. Она наматывала на палец ленточку. Она была красива, но какой-то сонной красотой - с тяжелыми, как у куклы, полуопущенными веками, которые хотелось закрыть большим пальцем.
        - Ты что тут делаешь?  - Она смотрела на меня с легкой улыбкой, наполовину приветливой, наполовину подозрительной.
        - Да так… Осматриваюсь.
        Ладони почему-то вспотели.
        - Я видела тебя на прошлой неделе с этими странными девицами. Это, конечно, не мое дело, но… Ты вроде нормальная девчонка, и если хочешь завести здесь друзей, держись лучше подальше от этой компании.
        - Почему?
        Удивило меня не ее мнение о девушках - хотя, естественно, стало любопытно,  - а тот факт, что меня вообще кто-то заметил. Сама себе я казалась невидимкой, растворившейся в толпе.
        - Ты правда хочешь знать?
        Я кивнула. Кто-то в коридоре запел высоким голосом, слегка фальшивя. Девушка поморщилась.
        - Что ж, ладно,  - сказала она, перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое.  - Эмили Фрост помнишь?
        Я повторила про себя имя. Где-то я его слышала, но где именно, так и не вспомнила. Я пожала плечами.
        - Где ты, говоришь, училась?
        - В Кирквуде.
        - Стало быть, ты местная. В таком случае ты могла слышать это имя в новостях. Похоже на случай с Ричи.
        - С кем, с кем?
        - Ричи. Ричи из «Маникс»[7 - Роберт Джеймс «Ричи» Эдвардс - валлийский музыкант, основатель рок-группы «Manic Street Preachers». Бесследно исчез 1 февраля 1995 года.]. Исчез. Бесследно. О господи, ты хоть что-нибудь читаешь?  - В тоне ее, на удивление приятном, слышался мягкий упрек. Я кивнула.  - Об Эмили весь прошлый год в новостях говорили. Она похожа на тебя, разве что…  - Девушка оборвала себя на полуслове. У меня перед глазами стояло лицо - я знала, что сейчас скажет блондинка.  - Красивая. Красивее тебя.
        - Да, да, помню. Но…
        - Ладно, неважно.  - Она оживилась и шагнула ко мне. Я услышала шуршание бумажных салфеток, ощутила химический запах дезодоранта и мускус.  - Короче, Эмили была ближайшей подругой Робин, и все четверо были практически неразлучны. А однажды что-то случилось, они поссорились, с неделю не разговаривали друг с другом, а потом - раз!  - она исчезла. Говорили, что покончила с собой, но тело так и не нашли. И еще кое-что, если при этих трех упомянуть Эмили, как они просто встают и уходят.  - Она понизила голос.  - Знаешь, если бы нечто подобное случилось с моей лучшей подругой, вряд ли мне удавалось бы сохранять такое же спокойствие.
        Я попыталась выдавить из себя подобие улыбки, придумать какой-нибудь неопределенный ответ.
        - Зачем ты мне все это рассказываешь?  - спросила я наконец.
        - Да так, чтобы ты была в курсе наших дел.  - Она пожала плечами.  - Может, пойдем перекусим? Кстати, меня Ники зовут.
        В мрачной духоте столовой меня обволокло пеленой странных ассоциаций и искусственных запахов: кокос, лаванда, лимон,  - здесь толпились, хихикая и кудахча, девицы с птичьими конечностями и безупречно-белыми зубами. Смех той, что стояла рядом со мной, больше напоминал лошадиное ржание, а глаза ее были как у дохлого жука.
        Все вокруг тараторили, перескакивали с одной темы на другую, называя имена, которые мне ничего не говорили, хотя я и кивала, стараясь поддержать разговор. Девушка, сидевшая напротив, красила ногти, медленно роняя на пол темно-синие капли; еще одна рассеянно водила пером по страничке блокнота в кожаном переплете. И на мгновение я задумалась, могла бы я стать одной из них…
        И тут я увидела троих. Робин, Алекс и Грейс, неторопливо, спокойно, легко брели по лужайке, в точности как в первый день, дружно улыбались, беспечные и в то же время как будто несколько агрессивные. Рыжие волосы Грейс огнем горели на дневном свету, ее шикарное пальто было трачено молью. Грейс выглядела неестественно бледной, большие солнечные очки прикрывали темные круги, которые, кажется, никогда не сходили с ее лица. На Алекс была светлая плиссированная юбка, она задумчиво обводила взглядом школьный двор.
        - Ох!  - Я почувствовала, как Ники толкает меня плечом.  - Все-таки они очень странные.
        Я неопределенно хмыкнула в знак согласия, ощутила укол зависти, ноющую боль в зубах. Собираясь уходить - с извинениями, в ответ на которые девушки, прервав на секунду свою болтовню, закивали с ничего не выражающими улыбками,  - я почувствовала, как Ники сжала мою руку худыми пальцами.
        - Мы потом пойдем на пирс, не хочешь присоединиться?
        - Я… У меня домашнее задание не доделано.
        - У всех не доделано,  - отмахнулась Ники.  - Приходи. Будет весело.
        Я почувствовала, как ее ноготь впивается в податливую кожу на моем запястье; вспыхнуло раздражение, сначала против нее, затем против тех, кто меня бросил здесь одну.
        - Ладно. Там видно будет. Ты сама там будешь?  - спросила я, втайне надеясь на неопределенный ответ. Она улыбнулась, и я ощутила укол совести; при виде поворачивающих за угол и исчезающих из виду одна за другой девушек улыбка сползла с ее лица.
        Освободившись от железной хватки Ники, я постаралась ускользнуть, пробираясь между другими школьницами, которые, казалось, стояли не шевелясь, пока я шла (хотя трудно сказать, сознательно или просто потому, что я так быстро стала частичкой безликой толпы). Снаружи никого из троицы видно не было, да и школьный двор был почти пуст. На рамах открытых окон весело прыгали скворцы, то и дело планируя вниз на извивающихся в грязи червей.
        Кто-то подошел сзади и попытался закрыть мне глаза, неловко тыкаясь в глаза и щеки, и я вскрикнула; звук эхом отозвался по всему двору. Я обернулась: Робин улыбалась мне своей кривой улыбкой, широко, как у куклы, расставленные глаза блестели.
        - Пойдем со мной,  - сказала она и, резко развернувшись, зашагала прочь.
        Я осталась стоять, словно в оцепенении.
        - У меня еще занятия сегодня,  - бросила я ей вслед.
        Робин обернулась, а я густо покраснела, поймав взгляды двух ее подруг, оглянувшихся на мой сорвавшийся голос. Сердце мое заколотилось с такой силой, что мне показалось, будто они могли тоже слышать его биение; я улыбнулась им, страстно желая, чтобы они отвернулись.
        - Робин!  - окликнула я, но она, шагая в сторону длинной подъездной дорожки, ведущей к въезду на территорию школы, даже головы не повернула, похоже, ей было все равно, иду я следом или нет.
        Без раздумий - не задаваясь вопросами, не позволяя себе усомниться и не ощутив даже малейшего укола уязвленного самолюбия,  - я пошла за ней вниз по холму к воротам; за моей спиной предупреждающе зазвучал колокол.
        - Давай, просто возьми один. Всего один.  - Робин прижалась ко мне плечом. Мы находились в единственном в городе по-настоящему шикарном магазине, где через невидимые динамики лилась попсовая музыка, а девушки, хихикая, выходили из примерочных, превратив проход в подиум.
        - Не могу,  - прошептала я, оглядывая блестящие витрины, где названия лаков для ногтей странно противоречили их цветам: «Лютик» - травяная зелень, «Морская раковина» - небесно-голубой, «Лунный свет» - черный.
        - Это совсем не трудно,  - в свою очередь прошептала она,  - я покажу тебе.
        Я смотрела, как ее ладони скользят, точно у фокусника, показывающего сложный трюк. Она на секунду замерла, наклонилась и схватила с витрины флакончик с неоново-желтым лаком. Одно движение. Даже пристально наблюдая за ней, я не могла бы сказать, в кармане он у нее или в рукаве.
        - Видишь?  - Она с восхищением смотрела на витрину с губной помадой, тюбики которой блестели, как панцири жуков. Я онемела в ожидании, что уже в следующую секунду рядом с нами появится маячивший невдалеке охранник и схватит нас на месте преступления.
        Ничего не произошло. Никто не появился.
        Я подошла вместе с Робин к прилавку.
        - На следующей неделе мой день рождения,  - со значением сообщила она. Взгляд ее был прикован к красной помаде.  - Она пойдет к моим волосам, как тебе кажется?
        - Я с удовольствием ее куплю.  - В кошельке у меня было двадцать фунтов - все мои деньги на неделю. Я не вдавалась в детали маминых банковских дел, но знала, что деньги, полученные в качестве компенсации, лежали почти непотраченные. Судя по всему, ни ей, ни мне не приходило в голову, что можно покупать новые вещи и вообще жить по-другому, что ли. Мы следовали по накатанной, довольствуясь дешевыми консервами и полуфабрикатами, разогретыми в микроволновке. Маме этого было достаточно.
        Робин закатила глаза.
        - Как знаешь. Если страшно, то не надо.
        - Да нет, не страшно,  - эхом откликнулась я.
        - Тогда действуй.  - Она отвернулась и принялась изучать розовую детскую футболку, которая была ей ни к чему - глаза были опущены, взгляд насторожен.
        Я оперлась трясущейся рукой о прилавок и стала перебирать тюбики с небрежным - так я, по крайней мере, надеялась - равнодушием. Измученная продавщица объясняла мамаше оравшего десятилетки принятую в магазине систему возврата товаров. Дождавшись, пока она отвернется, я схватила тюбик с помадой и сунула его в рукав.
        На плечо легла чья-то рука. Я вздрогнула.
        - Молодец,  - сказала Робин.  - Пошли.
        Свежий воздух был подлинным облегчением. Я шумно выдохнула, только теперь сообразив, что не дышала с того самого момента, как тюбик с губной помадой перекочевал с прилавка в мою куртку. По дороге Робин извлекла из кармана лак для ногтей и, зажав его между указательным и большим пальцем, показала мне.
        - У меня для тебя тоже кое-что есть.  - Я почувствовала прилив тепла, сладостный трепет от этого подарка.
        Я вытащила из рукава губную помаду и повторила жест Робин. Она взяла тюбик, достала из кармана зеркальце - как она стянула его, я даже не заметила - и на ходу провела темной помадой по губам. Встречные прохожие с трудом обходили ее, недовольно ворча что-то под нос.
        - Ну, как я выгляжу?  - спросила она, поворачиваясь ко мне и выпячивая губы.
        - Неотразимо,  - сказала я. И это была правда. По крайней мере, в моих глазах.
        Робин вцепилась мне в плечо и демонстративно запечатлела сочный поцелуй на моей щеке.
        - Теперь и ты неотразима,  - ухмыльнулась она, помада размазалась по зубам и вокруг губ.
        От меня, кажется, ожидали веселой улыбки, но я не смогла ее выдавить: все никак не удавалось прийти в себя. Не в силах выговорить ни слова, ничего не видя вокруг, я брела рядом с Робин, а она щебетала что-то про лекции, домашние задания, которые она отказывалась выполнять («Из принципа»,  - говорила она, но в чем состоит этот принцип, не объясняла), и одноклассниц, которых она на дух не переносила. Их преступления представлялись мне уроками на будущее - тем, чего не следует ни говорить, ни делать.
        Оглядываясь назад, все это кажется смешным. Но хотя за минувшие с той поры десятилетия и я влюблялась, и в меня влюблялись, ничто не может сравниться с восторгом тех первых недель общения с Робин.
        Я хотела знать про нее все до мелочей, и она отвечала мне тем же. Мы обе ощущали нервные окончания друг друга; сидя под деревьями, роняющими красные, полыхающие на осеннем солнце листья, мы делились секретами прожитых лет, большими и маленькими. Проходя мимо выцветших объявлений, желтеющих на электрических столбах и деревьях, я, бывало, вспоминала Эмили Фрост, и на языке у меня вертелся невысказанный вопрос: «Может, это из-за нее я так нравлюсь тебе?» Но я гнала эту мысль, заставляла себя забыть чужое лицо, объясняя интерес ко мне моей собственной персоной, придумывала новые темы для разговора, новые секреты.
        Сейчас я, кажется, неспособна испытать чувства столь яркие и безумные. А может, это всего лишь один из признаков старения. Ощущения теряют остроту, утрачивают непосредственность. И все же, вспоминая Робин и те дни юности, когда наша дружба только начиналась и была полна неожиданностей, я ощущаю комок в горле, слышу отзвуки тех сумасшедших дней, когда мы, спасаясь от непогоды, ныряли в какую-нибудь продуктовую лавку, или ели по очереди мороженое из одного стаканчика, или, прогуливаясь по променаду, посмеивались над увядшими дамами и орущей во весь голос ребятней, казавшейся нам настолько глупой, стоящей настолько ниже нас, что не заслуживала даже презрения; когда курили самокрутки и прятали окурки в песок и под ноги нам попадались останки лета - консервные банки и осколки битой посуды; когда мы пили прямо из горлышка приторно-сладкие коктейли в стеклянных бутылках, поддевая металлические крышечки об ручки разрисованных надписями автобусных сидений. Любой вдох-выдох, любой миг таил в себе обещание неведомого, запретной сладости греха - просто потому, что это был наш миг, наш собственный бесстрашный
мир, потому что это была звезда, готовая взорваться и извергнуть свет в окружающую тьму.
        В тот день, когда мы, болтая, прогуливались по пристани и закатное солнце перекрашивало море в багровые тона, ничего подобного вообразить я не могла. Я услышала знакомый голос, обернулась и увидела, что к нам приближается Ники. Робин застонала, и я стиснула ей руку.
        - Ш-ш-ш,  - прошипела я, чувствуя, как с приближением Ники у меня разгораются щеки, словно меня поймали на лжи. Я рассказала Робин о полученном приглашении - честно говоря, это была попытка вызвать ее ревность, только вот эффект оказался прямо противоположным: Робин заявила, что мне сильно повезло и помощь подоспела вовремя; в голосе ее безошибочно угадывались злоба и ненависть к Ники.
        Вдруг я поняла, что идти на пристань была идея Робин.
        - Как дела?  - спросила Ники, подходя к нам. В руках она сжимала огромного плюшевого мишку (или кошку - игрушка была сделана грубо, так что сразу не скажешь). Она заметила мой взгляд.  - Бен,  - Ники обернулась и указала на высокого загорелого парня в футболке, маячившего в нескольких шагах позади нее,  - выиграл ее для меня. Классно, правда?
        - Ну да, если тебе нравятся такие штуки,  - усмехнулась Робин.
        Ники пропустила колкость мимо ушей и повернулась ко мне.
        - В пятницу будешь?
        Она бросила быстрый взгляд на Робин, ответившую ей насупленным взглядом.
        - Буду - где?
        Не дав Ники ответить мне, Робин кивнула:
        - Будет, будет.
        И обе мы неловко засмеялись.
        - Отлично.  - Ники сделала вид, что ничего не заметила, хотя губы ее тронула легкая усмешка.
        - Да, и вот что еще.  - Выражение ее лица разом сделалось серьезным, тон заговорщическим.  - Я все хотела спросить… Как там Грейс, с ней все в порядке?
        Я почувствовала, что у меня сводит желудок, посмотрела на Робин.
        - Я… Мы не виделись в последнее время. А что?
        - Понимаешь ли, Стейси - ты ведь знаешь Стейси, которая играет в лакросс?  - в прошлую пятницу сломала палец во время игры. Очень не вовремя, у нас соревнования на носу.
        Я почувствовала, что меня втягивают в давнюю и запутанную историю школьной команды по лакроссу, и неопределенно кивнула, ожидая, когда она перейдет к сути дела.
        - В общем, история такая, Стейси пришла в поликлинику и, по ее словам, встретила в регистратуре Грейс с Алекс, и вид у нее был такой, словно ее сбил автобус.
        - Да ничего подобного, все с ней нормально,  - возразила Робин. Она подняла голову к небу, где нарезaли круги чайки, пикируя на ничего не подозревавших туристов, сжимавших в руках пирожки и кульки с жареной картошкой.
        - Ну, не знаю… Кровь из носа, синяк… Представляешь, даже под всей ее косметикой было видно. Ужасно жаль ее. У нее ведь такое симпатичное лицо.
        Я покачала головой.
        - Мы давно не виделись. И я понятия не имею, что там случилось.  - Я повернулась к Робин.  - А ты?
        - Я тоже ничего не знаю.  - Она опустила голову, глядя на воду между досок пирса.
        - Ну ладно. Джоди, ну эта, из выпускного класса, с короткой стрижкой, похожая на лесбиянку, она утром спрашивала Алекс, не случилось ли чего с Грейс, а та, мол, и не поняла в чем вопрос. Что довольно странно, вам не кажется? То есть если она была там и все видела своими глазами… А она была, зачем Стейси о таком врать?
        Я пожала плечами, хотя, судя по косому взгляду Ники, моя попытка продемонстрировать безразличие успеха не имела.
        - Если что-нибудь услышу, дам знать,  - сказала я наконец.
        Кажется, это ее устроило. Она наклонилась поцеловать меня в щеку - знак симпатии, который, как я подозреваю, хотя точно сказать не могу, она продемонстрировала, насмешливо копируя Робин, и поэтому прижала губы к тому самому месту, где остался след от помады,  - и зашагала в сторону города, предоставив нам в молчании продолжить свой путь в противоположном направлении - к морю.
        Наконец, когда мы дошли до конца пирса, Робин, глядя в никуда, заговорила:
        - У нее отец чистый псих.  - Она перегнулась через ограждение и, повисев немного головой вниз, распрямилась.  - Отец Грейс, я хочу сказать. Потому она всегда в синяках и ходит.
        Я повернулась к ней, чувствуя, что меня охватывает дрожь.
        - Он что, бьет ее?
        - Да.
        - О господи. А мы ничего не…
        - Она говорит, это не наше дело. Типа она не желает об этом говорить. Ни с кем и никогда.
        - О господи,  - тупо повторила я. Повисла тишина, нарушаемая лишь криками неугомонных чаек да шумом волн, набегающих на берег.
        - Что за вечеринка?  - прервала я наконец тяготившее меня молчание. Мне была жаль Грейс, честно, но в мыслях я все время возвращалась к другому. К вечеринке, о которой говорила Ники. Робин о ней даже не заикнулась, и если бы не Ники, подозреваю, я могла бы так и остаться в неведении.
        - Хэллоуина,  - пояснила она.  - Мой бойфренд организует. Надо бы познакомить тебя с ним.  - Она задумчиво откусила кусочек ногтя и сплюнула в воду.  - Полно парней будет. Может, и ты кого-нибудь себе найдешь.
        - Так до Хэллоуина же еще неделя.
        - Ну и что?
        - Да и костюма у меня нет.
        - Он тебе не понадобится. Наденешь то, что на тебе сейчас, разницы никто не увидит.
        Я запустила в нее крышечкой от бутылки, ветер гнал песчинки прямо в лицо. У меня никогда не было парня, во всяком случае, такого, с кем бы я целовалась. Не уверена даже, что у меня было такое желание. Вспомнила свою старую школу: грубые, крикливые мальчишки, тискающие и лапающие девчонок, которые им это позволяли, а то и поощряли, и рассказывающие друг другу красочные истории про то, кто в кого влюблен и кто с кем спит. Все это было слишком сложно, даже если бы мной кто-то действительно заинтересовался (таких, разумеется, не было).
        Тем не менее перспектива провести вечер с Робин, да еще, предположительно, в компании взрослых и опытных студентов университета, была слишком большим соблазном, чтобы ему противостоять.
        - Что ж, буду ждать с нетерпением.
        Последний луч солнца, скользнув по поверхности воды, растворился за горизонтом, в воздухе повеяло вечерним холодком.
        Университет располагался на окраине города, всего в паре миль от Кирквуда, и был совершенно лишен того великолепия, который сейчас уже не кажется мне столь необычным, хотя я до сих пор с ностальгией вспоминаю вечерний свет, струящийся над Колокольней, или дорожки дождевых капель, поблескивающие в прохладный весенний день на серебряном куполе. Раньше я разве что слышала о его существовании, да и сейчас как-то не думала о нем как об университете - и все жители нашего города называли его «старым политехом» или «колледжем», и я в этом смысле ничем от земляков не отличалась.
        Грубый бетон, каркасы из металлической сетки, заполненные галькой, зернисто-серые стены - были в этом здании некоторая внушительность и своеобразие, как нельзя лучше подходящие городу: этакое уродство, но уродство намеренное. Пожалуй, даже агрессивное. Взять хоть башню - одинокую, но вездесущую спутницу моего детства, единственное башенное сооружение во всем городе - массивное, приземистое, с продольными мостиками, соединяющими две половины, и наклонной лестницей. Листья, шелестящие на ветках деревьев или опадающие на землю и поскрипывающие под ногами; серый туман, небо, затянутое плотной пеленой облаков.
        Мы встретились на тускло освещенной автобусной остановке, крыша которой дребезжала на вечернем ветру; Робин нарочито крепко обняла меня. На голове у нее была угольно-черная ведьминская шляпа с широкими полями.
        - Выглядишь потрясающе,  - сказала я куда-то ей в плечо.
        - Знаю.  - Она отстранилась.  - А ты?.. Ты у нас сегодня кто?
        Я отогнула подол пальто, мелькнуло красное.
        - Красная шапочка,  - заливаясь краской, ответила я. Сразу стало понятно, что идея была глупая, самоубийственная.
        - Ясно.  - Она рассмеялась.  - Ладно, для начала скажу так: ты очаровательна.  - Слова, исполненные сарказма, прозвучали как выстрел.  - Но понимаешь, это вечеринка для взрослых. И выглядеть ты должна соответственно.  - Она усадила меня рядом с собой на железную скамью и, задумчиво шевеля иссиня-черными губами, принялась рыться в сумке.
        Какой-то старик, от которого несло потом и перегаром, остановился рядом, глядя, как она тянется к моему лицу и велит не дергаться. Не знаю уж, сколько он стоял около нас, но меня не оставляла вонь и неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Но само прикосновение ладоней Робин, уверенность, с какой она мягко наносила на мою кожу основу под макияж, потом пудру, смешок, с каким она велела мне надуть губы, легкое дыхание, которое я ощущала, когда она наклонялась совсем близко, чтобы накрасить мне губы,  - все это… Словом, пусть смотрят, подумала я, наплевать.
        - Ну вот,  - проговорила она под конец.  - Что скажешь?
        Я открыла глаза, моргнула; поймала свое отражение в исцарапанных окнах притормозившего у остановки автобуса. Неброско подведенные глаза выглядели больше, чем обычно; выражение лица изменилось, стало вроде как не совсем моим; губы сделались полнее и буквально расцвели; густые румяна легли под скулами.
        Я выглядела совершенно непохожей на себя, стараниями Робин появилось мое новое «я». Не переставая моргать, я ощутила дрожь узнавания. Мои черты обрели бoльшую завершенность, бoльшую выразительность, я стала походить на вывешенные повсюду фотографии Эмили Фрост, которые со временем выцвели и истрепались на ветру.
        - Ну как, нравится?  - спросила она, тоже разглядывая мое отражение в окне автобуса.
        - Вау.  - Лучшего ответа у меня не нашлось.
        Всю дорогу до студенческого городка она болтала не останавливаясь, перескакивая с одной темы на другую. Говорила о младшей сестре, чье пристрастие к некоторым сериалам означало, что и Робин приходилось слушать их посреди ночи через стену. О татуировке, о которой давно мечтала и рисунок которой продумывала «пятьдесят тысяч раз», но пока так ничего и не решила. О виденном некогда фильме ужасов, название которого она забыла, но один эпизод запомнила - тот, где героиню расчленяют на куски: он показался ей «совершенно нереалистичным», потому что в такой ситуации «крови должно быть гораздо больше». Я подумала: может, стоит ей рассказать про тот случай, где тоже не было крови (по крайней мере, насколько это мне запомнилось), но слов не нашла. Вообще-то я уже почти все ей про себя рассказала - кроме этого. Я не хотела, чтобы она меня жалела; я бы не вынесла, если бы она стала воспринимать меня как-то иначе, не такой, какой я ей представлялась.
        Когда мы пришли к подножию башни, нас оглушили доносившиеся сверху голоса и музыка. Робин схватила меня за руку, и мы вошли через деревянные двери в тускло освещенную прихожую, где перед крохотным экраном, окруженный со всех сторон неприличными рисунками на стенах и выцветшими почтовыми открытками, сидел одинокий охранник.
        - Эй, дамы,  - пробурчал он,  - вы здесь учитесь?
        - Вы что, не узнаете нас?  - сказала Робин.  - Это же я! Робин. Десятый этаж.
        Он пожал плечами и равнодушно перевел взгляд на экран.
        - Смотри-ка, сработало, даже не верится,  - прошептала я, уже поднимаясь в лифте. Робин поправляла макияж, вглядываясь в запыленное и захватанное пальцами зеркало; у верхнего крупная надпись помадой: «ВСЕХ ТОРИ В ЖОПУ».
        - Ну да. Вообще-то нас должны были встречать и, если что, выручить,  - сказала она и со значением подмигнула мне.
        Я засмеялась. Судя по рассказам, которые я слышала от Алекс и Грейс в начале недели, сомнительно, чтобы Энди мог кого-либо выручить; но лучше помолчать, решила я.
        Лифт заскрипел и остановился на восьмом этаже.
        - Дальше не идет, а гулянка на десятом.  - Робин толкнула дверь. Потом еще раз. Наконец она со стоном открылась, и мы вышли в тускло освещенный коридор, где стоял застарелый запах сырой одежды и разлитого пива.
        Я следовала в нескольких шагах позади Робин, то и дело останавливаясь, чтобы разглядеть висевшие всюду выцветшие фотографии и плакаты. На одной двери мое внимание привлекла афиша фестиваля в Гластонбери со списком участников, напечатанным таким мелким шрифтом, что, чтобы их разглядеть, пришлось наклониться едва ли не вплотную. Вдруг дверь неожиданно распахнулась. Я инстинктивно подалась назад. Робин резко остановилась и повернулась ко мне.
        На пороге стоял высокий тощий парень со спутанными, как после сна, волосами. Но какой уж тут сон, когда двумя этажами выше так грохочет музыка. И мне еще предстояло на собственном студенческом опыте убедиться, что никакой шум сну не помеха, когда не хочется делать срочную работу.
        - Вы чего тут?  - зевнул он.
        - Привет,  - незамедлительно откликнулась Робин и протянула руку с полуироничной официальностью, которая должна была сгладить даже самую щекотливую ситуацию.  - Робин Адамс, рада познакомиться. А это Виви. Мы идем на вечеринку, хочешь с нами?
        Какое-то время он тупо смотрел на протянутую руку, моргая и стряхивая с себя остатки сна.
        - Ты приглашаешь меня на вечеринку, которая проходит в моем общежитии?
        - Ну, организует ее мой парень, так что в некотором смысле меня можно считать хозяйкой,  - возразила Робин.  - Стало быть, я могу приглашать кого угодно, даже тех, кто живет двумя этажами ниже и считает, что формальные приглашения им не требуются. И даже если они не находят нужным нормально представиться. Типа имя назвать.
        Он искоса посмотрел на меня и тут же повернулся к Робин.
        - Том.
        На лице парня мелькнула улыбка, в которой было что-то волчье и вместе с тем притягательное - точнее определить затрудняюсь. В конце концов он протянул руку Робин, и я невольно ощутила легкий укол зависти.
        - Очень приятно,  - скромно потупилась Робин.  - Ладно, мы наверх. Хочешь, идем вместе, не хочешь - не надо. Сам решай.
        Она повернулась и зашагала по коридору; я последовала за ней, бросив беглый взгляд на Тома: он по-прежнему стоял на пороге, опершись о косяк двери и, кажется, переваривая новое знакомство. Он помахал мне рукой; я быстро отвернулась и, вспыхнув от смущения, поспешила догнать подругу.
        - Странный он, а?  - сказала она, когда я присоединилась к ней. Робин сидела на перилах лестничного пролета, рискуя рухнуть с десятого этажа.
        - Душ бы ему принять.
        - Все студенты универа такие. Все так выглядят.  - Она засмеялась.  - Этот тебе, видите ли, не понравился. Посмотрим, что ты скажешь, когда Энди увидишь.
        Тут она не ошиблась. Энди оказался тощим, похожим на богомола, со спутанными, липнущими к прыщавой спине волосами. Будучи хозяином вечеринки, он руководил процессом, сидя на единственной кровати в гигантской, по масштабам общежития, жарко натопленной вонючей комнате. Даже на фоне грохочущей музыки выделялся его визгливый голос. Вокруг кровати сидели с отрешенными лицами студенты, передававшие друг другу толстые, слабо тлеющие самокрутки с марихуаной.
        - Я не говорю, будто Айн Рэнд[8 - Айн Рэнд (1905 -1982)  - американская писательница, выразившая идеи объективизма в романах «Источник», «Атлант расправил плечи» и др.] во всем права,  - вещал он.  - Но в некоторых из ее идей есть крупица здравого смысла. Нужно лишь рассмотреть их непредвзято.  - Он зашелся в хриплом, трескучем кашле. Робин присела рядом с ним и ласково погладила по спине. Он притянул ее к себе и впился в губы тошнотворно долгим поцелуем, оторвавшись, однако, для затяжки, чтобы потом вдохнуть дым в открытый рот Робин. Она повернулась к собравшимся и, к моему ужасу, ткнула в меня пальцем.
        - Это Виви,  - объявила она.
        - Привет, Виви,  - хором, словно пребывая под гипнозом, откликнулись они. «Значит, теперь я Виви»,  - подумала я и, смущенно помахав всем рукой, направилась в угол комнаты, где был устроен импровизированный бар. Похоже, Виви довольно веселая. Я плеснула немного какой-то сомнительной колы в с виду неиспользованную кружку, на которой еще можно было разглядеть полустертый университетский девиз: «Исключительная карьера для исключительных студентов». Теплая жидкость, колючая и приторная, стала комом в горле.
        Я оглядела собравшихся и подумала, ждет ли меня тоже такое будущее и хочу ли я этого. Я заметила девушку в облегающем платье в стиле Одри Хепберн и тиаре, она стояла, покачиваясь, в опасной близости от открытого окна и болтала о чем-то с молодым человеком. Тот был мертвенно-бледным, с пятнами фальшивой крови на щеках, он не отрывал взгляда от чего-то в середине комнаты. Там, в нескольких футах от меня, устроились две девицы, одна с ярко-бирюзовыми, а вторая с ярко-розовыми, как у Барби, волосами и броским макияжем. Сидя на полу скрестив ноги, они вели разговор, судя по всему наскучивший обеим. Та, что сидела ко мне лицом, кажется, отключалась с каждым глотком водки, которую пила из уже наполовину пустой бутылки. Я насчитала три глотка подряд, после чего она поднялась и, покачиваясь, вышла в ярко освещенный коридор. Несколько парней, похожих в своих меховых одеждах на питекантропов, с дикими воплями подбежали к окну и выбросили из него упаковку стирального порошка, жертвой которого стал случайный прохожий. Когда картонная упаковка стукнулась о его голову, парни взревели еще громче, что напомнило
мне рычание монструозных существ, виденных однажды в телепередаче о происхождении жизни на Земле.
        Подошла Робин и сделала себе коктейль, попутно плеснув в мою кружку изрядную порцию рома.
        - Нравится?  - усмехнулась она.
        - Ну да, круто,  - соврала я, делая глоток. Получилась какая-то бурда - обжигающе-горячая, с прогорклым химическим привкусом. Не допив, я отставила кружку; к счастью, Робин отвлеклась на что-то и не заметила.
        - Люблю университетские посиделки. Не то чтобы полет мысли, но неплохо разнообразия ради побыть среди взрослых.  - Я пристально посмотрела на нее, пытаясь уловить в выражении ее лица иронию, которой не было в голосе, и кивнула, не высказывая собственного мнения.  - Слушай, я знаю, что ты не по этой части, но все-таки… Может, есть желание?  - Она раскрыла ладонь, в которой было зажато несколько шероховатых белых таблеток с вытисненным изображением цветка.
        - Только если это аспирин,  - сухо ответила я.
        - Да я не настаиваю. Просто… подумала, стоит предложить, чтобы ты не чувствовала себя потерянной.
        Парни издали очередной вопль: теперь они швыряли через окно куски мыла и намокшие рулоны туалетной бумаги. Барби вернулась, похлопала приятельницу по плечу, чмокнула в щеку; раскачивающаяся из стороны в сторону девица по-прежнему раскачивалась, болтающий молодой человек по-прежнему болтал.
        Я взяла таблетку из протянутой руки Робин, нервно сжала в ладони. Почувствовала, как она нежно обняла меня за плечи.
        - Если тебе здесь не нравится, просто скажи, что тебе надо идти. Вот и все. Если тебе не по себе, можем уйти вместе.
        Этого тепла руки, этого предложения было достаточно: я проглотила таблетку, запив ее обжигающим пойлом.
        Следующие пятнадцать минут не было никаких особенных ощущений, хотя я вздрагивала при любом прикосновении, а каждый удар сердца казался предзнаменованием несчастья. Мне приходилось слышать о благовоспитанных подростках, которые внезапно умирали после первого употребления наркотиков, и уже представляла себе бесстрастно составленное заключение патологоанатома. Сердце то замирало, то начинало отчаянно стучать, волнами накатывала и отступала паника.
        По-прежнему ничего; минута проходила за минутой - и ничего, пустота предвкушения, пока вдруг, совершенно внезапно, вокруг меня не возникло пространство поразительной, неисчерпаемой наполненности, не заструился сладкий воздух. Люди показались прозрачными и нереальными. Я отрешенно наблюдала за студентами вокруг меня, занятыми каждый своим делом и погруженными в свои мысли, и испытывала чувство единения со всеми и благодарность к ним. Мощная химия и сладость греха: вот он, источник безграничного идеализма, за который борются студенты.
        Я повернулась к Робин, собираясь выложить ей все - не только касательно того, что происходит здесь и сейчас, но все про себя, про свою жизнь, поделиться всеми тайными чувствами, всем еще невысказанным,  - но на ее месте уже сидел парень с восьмого этажа, имя которого стерлось у меня из памяти. А может, он и не представлялся? Не уверена.
        - Ты как здесь оказался?  - спросила я, цепляясь за ручки кресла, чтобы остановить кружение комнаты.
        - По лестнице поднялся,  - бросил он.  - А ты?.. Ты что, пьяна?
        - Можно и так сказать.  - Слова путались в голове, ладони нестерпимо жгло, и я подняла их в воздух.
        - Если судить по зрачкам, это пожалуй, не просто опьянение,  - сказал он, приближаясь ко мне.
        - Не твое дело.  - Я отклонилась назад.
        - Да ладно тебе.  - Он поморщился.
        - Прости,  - пробормотала я и оглядела комнату, надеясь отыскать копну рыжих волос. Робин снова устроилась рядом с Энди: он сидел на полу, она на кровати, закинув ноги ему на плечи и время от времени наклоняясь, чтобы поцеловаться; волосы ее падали ему на грудь, он по-хозяйски перебирал их. Я почувствовала подступающую тошноту, странную тошноту, и опустила глаза, тупо глядя куда-то между собственных колен, где рисунок ковра то приближался, то удалялся, точно набегающая волна.
        - Может, воды или еще чего?
        Я и забыла, что я здесь не одна. Медленно, с напряжением в шее и скулах, повернулась к нему; язык прилип к нёбу.
        - Да, пожалуйста.  - Я испытывала странное ощущение полноты жизни и в то же время близости смерти.  - Горячая,  - сказала я, принимая из его рук пластиковый стаканчик с мутным колотым льдом.
        - Потихоньку,  - сказал он, придерживая стакан.  - Не залпом, иначе вырвет.
        - Ладно.  - Слова звучали как-то необычно, словно при чтении стихов.  - Лад-но, лад-но, лад-но,  - повторила я, завороженная звучанием.  - Он рассмеялся, отступил, словно не ручаясь за самого себя, на шаг назад, немного постоял, затем снова сел на место и сделал глоток из своего стакана. Я вновь испытала чувство всепоглощающей любви к окружающим, особенно к этому незнакомцу, который подошел ко мне с водой и добрым словом.
        - Спасибо,  - пролепетала я, старясь выдавить из себя улыбку.
        - Не за что,  - откликнулся он.  - Может, выйдем на свежий воздух?
        - Я не… Дальше этого окна я не доберусь.  - Слова выговаривались не вполне внятно и отражались звучным эхом.
        - О господи, только не это. Чего тебе точно нельзя делать, так это приближаться к окнам или острым углам, особенно без поддержки.
        - Я вовсе не…
        - Я не про это,  - перебил меня он, поняв, что я имела в виду, прежде чем я успела договорить.  - Я просто хочу сказать, что тебе уже не о чем беспокоиться - в б?льшие неприятности, чем сейчас, впутаться будет трудно.
        Он притянул меня к себе. Счастливая от возможности выбраться из этой комнаты, я поплелась в коридор следом за ним, где над драными, в грязных разводах коврами и заляпанными серыми стенами, в странном хороводе сходились яркий свет и бледный шрифт разных объявлений. Возникло ощущение, что лампы дневного света попеременно, в ровном ритме включаются и выключаются, словно время замедлило свой ход, чтобы впитать в себя это, обычно невидимое глазу мерцание.
        Слова с плакатов и объявлений сопровождали меня до первого этажа:
        Занятия танцевального кружка на следующей неделе, Мейзон Холл, 5 вечера.
        Отбор в баскетбольную команду во вторник, коротышкам просьба не беспокоить.

«Превращение» Кафки в студенческом театре - кастинг в понедельник!!!
        Временами меня охватывало ощущение нереальности, оно поднималось от ступней к груди, но после, как только мне удавалось осознать его природу, проходило, оставив о себе лишь мимолетную память сродни бреду.
        На первом этаже звуки музыки раздавались ничуть не тише, чем наверху. Я прижала ладони к ушам, голова раскалывалась. Том остановился и заставил меня опустить руки. «Веди себя естественно»,  - прошептал он, и мы спокойно прошли мимо охранника (в предосторожностях, впрочем, не было нужды, тот был погружен в чтение какой-то потрепанной книжки и не проявлял ни малейшего интереса к поведению студентов, время от времени отвлекавших его). Мы вышли из здания, и я подумала о Робин. «С ней все хорошо,  - сказала я себе и с легкой горечью добавила: - К тому же она обещала все время быть со мной и обещание не выполнила, так что и думать про это нечего».
        Когда ты под кайфом, в свежем воздухе есть что-то завораживающее, хотя чтобы держаться на ногах, требуется мастерство, которым мне еще предстояло овладеть. Так бывает даже сейчас, когда наступает настроение для долгой ночи и я брожу по старым улицам, невидимая и неслышимая, после вечера, проведенного дома под бокал крепкого вина и время от времени и под странную комбинацию порошков и таблеток. Сейчас это, конечно, снотворное и успокоительное, которые прописывает мой доброжелательный, а также неизменно стоящий на страже моего здоровья врач. И все же я неизменно вспоминаю тот давний вечере, когда воздух был напоен прозрачной дымкой и какой-то магией.
        Я смотрела наверх - небо почернело. Том помог мне обойти белеющее на земле пятно стирального порошка и куски мыла, сброшенные сверху, и мы молча зашагали в сторону озера, где обычно собирались студенты. «Озеро» - это, пожалуй, слишком громко: при свете дня оно кажется скорее большим прудом, окруженным со всех сторон бетоном. При нашем приближении с земли вспорхнула стайка птичек, быстро растворившихся в черной бесконечности неба.
        Том сунул руки в карманы, но тут же вытащил их, будто смущенный.
        - Ты не большая любительница поговорить, да?  - спросил он.
        Я почувствовала к нему нечто вроде жалости, болезненного понимание - я тоже не знала, что делать.
        Я пожала плечами.
        - А о чем бы ты хотел поговорить?
        Он ничего не ответил и опустился на испещренную надписями парковую скамейку. Я села рядом, недоумевая: почему я, собственно, здесь? Почему я с такой охотой последовала за совершенно незнакомым человеком, тем более поздним вечером?
        Он наклонился, упершись локтями в колени.
        - Тебе сколько лет?
        - Семнадцать,  - соврала я, и в тот же мне стало стыдно. Ну зачем мне это нужно, чего я стараюсь добиться?
        Он повернулся и посмотрел на меня с сомнением. Рядом с башней вспыхнул фейерверк, взлетел, расчертив небо желтыми дорожками. Я проследила его путь: спираль уходит вверх, затем сворачивается и устремляется вниз, а остаток упаковки падает со всплеском в темную воду.
        Том шумно вздохнул. Потом заговорил:
        - Моя подруга…  - Я почувствовала легкий укол боли от потери надежды, которую сперва даже не осознавала или, по крайней мере, не признавала,  - надежды на случайный поцелуй в ночи.  - Она учится в Кембридже.
        Я посмотрела на него, стараясь понять, на самом ли деле прозвучала в его голосе извинительная нотка.
        - Как вы познакомились?
        Вопрос прозвучал слишком весело, фальшиво. Мы оба были как любители, читающие текст, но не умеющие его сыграть.
        - Да как обычно. Школа, общие друзья… Сама понимаешь.  - Я кивнула, хотя, разумеется, не понимала ничего.  - Наверное, она сейчас встречается с кем-нибудь другим,  - со вздохом добавил он.
        Я что-то неразборчиво пробормотала, и он снова заговорил. Но я почти не слушала - кожа на холоде пошла пупырышками, да еще стали донимать мысли о Робин,  - хотелось вернуться домой. А он продолжал о своем: писем нет, на звонки либо вовсе не отвечает, либо перезванивает неизвестно когда. В конце концов я демонстративно поежилась:
        - Холодно.
        Он замер, словно удивившись не столько тому, что его прервали, сколько самому моему присутствию. Затем поморгал, поднялся с места и пошел назад, я следом за ним. По дороге он время от времени останавливался, чтобы рассмотреть брошенную на землю пустую бутылку из-под пива либо какую-нибудь из кукол, свисавших, как я только теперь заметила, с голых веток деревьев, скрипевших и стонавших на ветру.
        Всякий раз, когда я оглядывалась назад, он улыбался, я, словно его зеркальное отражение,  - тоже, просто потому, что не знала, как еще реагировать. Мы вроде играли в какую-игру, правил которой - по крайней мере в моем нынешнем помраченном состоянии - я никак не могла освоить.
        - Где вас, черт побери, носило?  - прошипела Робин, сидевшая на столе у охранника, тот был теперь немного сконфужен, осознавая свою бесполезность. Она соскочила со стола и вплотную, так что ее дыхание как будто слилось с моим, подошла к нам. Зрачки ее были расширены, выглядела она так, будто долго плакала: глаза влажные, на щеках потеки туши. Я заметила Ники - она стояла невдалеке, с интересом разглядывая нас; я помахала ей, она улыбнулась и скрылась за углом.
        - С ней всей нормально,  - устало сказал Том.  - Просто свежим воздухом подышать нужно было.
        - Да ну?  - иронически прищурилась Робин и повернулась ко мне.  - Свежим воздухом, говоришь?
        Я кивнула, испытывая при этом странное чувство вины, и оно только росло, пока я пыталась вспомнить, что, собственно, заставило меня бросить ее и уйти с этим парнем.
        - Может, пора домой?  - помолчав немного, спросила Робин.
        Я почувствовала, что мир переворачивается вверх ногами, и на меня накатила очередная волна тошноты - точно удар под дых.
        - Хорошая идея.
        - Ну что ж.  - Робин повернулась к Тому, который уже шел к лестнице.  - Спасибо, что присмотрел за ней.
        Мне почудилась в ее тоне нотка сарказма.
        - Обращайтесь,  - бросил он через плечо.
        Под звук его шагов мы вышли из башни и вновь оказались в ночи. Недолгое пребывание в тепле заставило еще острее ощутить холод снаружи, кусачий и противный. Мы молча шли вниз по холму, в сторону школьного двора, через темную аллею, окруженную с обеих сторон проволочными заборами и клонящимися к земле деревьями, спутанные ветви которых терялись вверху в темноте.
        - Прости, что ушла,  - сказала я, испытывая некоторое облегчение от того, что впервые за последние несколько часов мой голос прозвучал нормально, как мой собственный.
        - Да все нормально,  - откликнулась Робин, шедшая на несколько шагов впереди меня. Какое-то время мы брели молча, потом она добавила: - Я поругалась с Энди. Думаю, у нас с ним все кончено.
        Мне разом стало легче, выходит, плакала она не из-за меня, а из-за него.
        - Да брось ты, уверена, что все у вас еще срастется,  - запинаясь, возразила я.
        - Тебе-то откуда знать?  - Робин обернулась ко мне, глаза ее сверкали гневом…
        - Неоткуда, конечно,  - согласилась я,  - просто хотела сказать, что…  - Я мучительно подыскивала какие-нибудь ничего не значащие слова, чтобы утешить ее.  - Ну, не знаю. Может, к утру все будет выглядеть иначе.
        - Извини, не хочу быть грубой,  - вздохнула она.  - Но какой такой у тебя опыт, чтобы рассуждать о подобных делах?
        В багровых отблесках уличных фонарей глаза ее казались темными, падающая вперед тень - длинной и изломанной. Я чувствовала, что щеки у меня горят, и была благодарна ночной тьме, что Робин не могла этого заметить. Я смотрела вниз, на поблескивавшие носки туфель, и вслушивалась в стук наших каблуков по тротуару.
        Мы дошли до статуи русалки, Робин чмокнула меня в щеку и дернула за волосы, пожалуй чересчур сильно. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла дальше, вскоре скрывшись в ночи. В полуобморочном состоянии я добралась домой, лишь у двери вспомнив, что сказала маме, будто заночую у Робин (не признаваться же, что я собралась на вечеринку, которая должна была закончиться только к утру). Я поднялась по лестнице, быстро нырнула в кровать и, не находя ответа на вопросы, от которых кружилась голова, погрузилась в холодное забытье без сновидений.
        Глава 4
        Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.
        Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.
        Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет,  - силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие - во всяком случае, Аннабел - понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке - отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я,
когда она проходила мимо, хотела именно этого - а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.
        Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано,  - сказала она, заглушая возникший шум,  - и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно.  - Она замолчала и повернулась ко мне.  - Вайолет, на два слова, если можно».
        Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся»,  - бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.
        Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.
        - Итак,  - сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги.  - Твоя работа?
        Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел - или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов,  - я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.
        - «Назначение искусства,  - зачитала она,  - состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус - это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса - это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения».  - Она сурово взглянула на меня.  - Твое?
        - Да, мисс,  - сказала я, не отрывая взгляда от листа бумаги.
        - И ты действительно так думаешь?
        Я подняла голову. Она смотрела на меня холодным взглядом, перекатывая в ладони ручку с серебряным колпачком.
        - Я… Ну да, в каком-то смысле.
        Ручка замерла.
        - В каком-то смысле?
        - Да.
        - Да - в каком-то смысле или да - ты так думаешь?
        - Да, я так думаю,  - проговорила наконец я, не будучи, по правде говоря, в этом уверена. Похоже, тогда я слишком погорячилась, и теперь эти слова отдавали даже некоторым абсурдом. Так что я шагнула наугад в поисках ответа, который она хотела услышать.
        - Что ж, хорошо,  - сказала она.  - Очень хорошо, Вайолет. Я веду специальные занятия для одаренных, на мой взгляд, учениц.  - Бесконечная пауза; я отвернулась, не в силах долее выдерживать ее взгляд.  - И хотела бы пригласить тебя в наш небольшой кружок. Конечно, если тебя это интересует.
        Оконные шторы бешено трепетали на ветру.
        - Да, мисс. То есть Аннабел. Извините.
        - Отлично. Рада слышать.  - Она встала со стула и подошла к окну.  - Только пусть это останется между нами. Это ведь всего лишь приглашение. Факультатив.  - Она захлопнула ставни.  - Та знакома с мисс Адамс?
        - Вроде бы нет.
        - Робин,  - пояснила она.  - Рыжая. Я заметила, что тебе понравился ее рисунок. У нее настоящий талант.
        - Это точно.  - Я густо покраснела.
        - Она встретит тебя перед началом занятий и проводит.
        Аннабел села за стол и взяла ручку, нацелившись на лист бумаги. Какое-то время я молча ждала пояснений - дни занятий, может быть, даже часы,  - но их не последовало. Наконец она подняла голову, словно удивившись, что я все еще здесь, и сказала:
        - Все, Вайолет, можешь идти.
        В коридоре было прохладно, свежо, воздух в студии показался на этом фоне особенно спертым, хотя запах скипидара и краски продолжал преследовать, а глаза с трудом привыкали к дневному свету. Невысокая, круглолицая, с усиками над верхней губой девушка нервно пожирала меня глазами. Испытывая неловкость за нас обеих, я посмотрела на нее и поспешно зашагала по коридору сама не знаю куда.
        Набойки цокали по мраморному полу, сердце колотилось в груди. Я была одна, вокруг никого, тихо, если не считать доносящегося снизу шума работающего сканера. Я перегнулась через перила балкона, огибавшего вестибюль: дорические колонны и золотые перила, ряды витрин красного дерева, где под стеклом скалились чучела, посмертные маски и сверкали поддельные драгоценности.
        До этого я читала какую-то невероятно скучную (хотя и даже сейчас популярную) книгу по истории реалистической живописи и, убаюканная теплом, исходившим от старых батарей, и косыми лучами предвечернего солнца, заливавшими весь верхний этаж, уснула прямо за столом. Очнувшись, я обнаружила на своей книге сложенную из синей бумаги крохотную изящную птичку. Я осторожно расправила ее крылышки и прочла: «Добро пожаловать в клуб. Колокольня, ровно в 6 вечера. Не дрейфь. Р.». Я выглянула в окно: часы показывали 5:50. Быстро запихав книги в сумку, я помчалась к выходу.
        Позади послышались чьи-то шаги и недовольное ворчание. По противоположной стороне, с трудом удерживая в руках кипу книг, шел декан.
        - Вайолет,  - поймав мой взгляд, окликнул он меня,  - вы что здесь так поздно делаете?
        Его голос эхом раскатился по всему помещению. Менее всего желая перекрикиваться (голосок у меня писклявый, ломкий), я дождалась, пока мы встретимся посредине, у лестницы.
        - Занималась, сэр. Потеряла счет времени.
        - Оно и видно,  - усмехнулся он.  - Вообще-то для учащихся библиотека закрывается в четыре, если не считать предэкзаменационного времени.
        - Я не заметила, что уже так поздно,  - сказала я.  - Извините, если помешала.
        Он сделал вздох, словно собираясь заговорить, но промолчал, складывая книги на перила. На кожаных переплетах выцветшей краской были вытиснены названия. Все книги были посвящены примерно одной и той же теме: «Охота на ведьм. История», «Демоны и тьма. Этюды об оккультизме», «Современные теории магии». Я представила, с каким грохотом все эти книги могли бы шлепнуться на пол, и на мгновение пожелала этого в надежде уйти от предстоящего разговора.
        - Вайолет,  - начал он, крутя шеей (я вообразила, как сокращаются его мышцы, вспомнила слова «семейство крабовых, пластыревидная мышца, лопаточная мышца…»),  - если вам трудно найти друзей…  - Он положил мне руку на плечо, все пальцы в порезах и царапинах.
        - Ничего подобного,  - резко бросила я, отступая на шаг в сторону.
        Рука его на миг повисла в воздухе; затем, словно опомнившись, он сунул ее в карман и повертел в нем что-то невидимое.
        - Просто… В общем, вы так засиделись. Не то чтобы мы не поощряли прилежание, но…
        - Я дружу с Робин. И еще с Алекс и Грейс.  - Голос мой слегка дрогнул, что, возможно, объяснялось либо его предположением, будто у меня нет подруг и я здесь совсем одна, либо неудовольствием от того, что не дают идти своей дорогой. По его лицу мелькнула тень - возможно, сомнения.
        - Ну что ж, тогда все хорошо,  - проговорил он наконец.  - Но постарайтесь завести знакомства и в других компаниях. Вы ведь не хотите оказаться в стороне от остальных, верно?
        - Нет, сэр,  - сказала я, и это была неправда, как раз в стороне мне и хотелось бы оказаться больше всего.
        - Что ж, прекрасно. В таком случае я, пожалуй, пойду,  - сказал он с широкой улыбкой и подхватил книги.  - Не поможете ли открыть дверь?
        Я подождала, пока дверь за ним закроется, и бросилась вниз по лестнице, дважды споткнувшись: сначала на третьем этаже, потом на первом. Я толкнула тяжелую входную дверь, выбежала на пронизывающий холод и помчалась к башне.
        Первый удар колокола, оглушительный, звенящий в воздухе, рикошетом бьющий от земли по подошвам, прозвучал, когда я нырнула под арку. Робин было не видно.
        Я разложила на ладони то, что осталось от птички (мне не удалось снова собрать его) и перечитала записку. В шесть ровно. Я обернулась, оглядела школьный двор, но там никого не было, тишина, только шелест листьев заполнял промежутки между протяжными ударами колокола. Затем посмотрела на золотое основание башни и дверцу, перевела взгляд, следуя за змеем, извивающимся вдоль решетки. И тут заметила ее - еще одну сложенную записку между перекладинами. Еще одна птичка, на сей раз пронзительно-алого цвета и более сложная по конструкции, чем первая. Я наклонилась, вытащила ее, и с последним ударом колокола, громко звякнув, на землю упал ключ. Я подобрала его и попробовала вставить в замочную скважину двери.
        Скрип, треск, и открылся черный зев. Я сделала шаг вперед и сразу почувствовала, что воздух начинает сгущаться; дверь со стуком захлопнулась, меня обступила полная каменная тишина.
        - Эй!  - прошептала я и услышала эхо собственного голоса. Я завертелась на месте, ударилась костяшками пальцев о каменную стену, уперлась ладонями в дверь позади себя. Тишина заполняла все пространство, заползала в щели между кирпичами, в сучки на деревянной двери. Я нащупала замочное отверстие, крепко ухватилась за дверную ручку и застыла на месте, пытаясь унять панику. Я сделала глубокий вдох. Может, это своего рода инициация? Либо - у меня все поджилки затряслись - просто чья-то злая шутка?
        И если так, то… Сколько мне здесь сидеть? Час? Всю ночь? Нащупав справа от себя нечто вроде лаза, я почувствовала, как сильно заколотилось сердце. Я сделала шаг в ту сторону, лихорадочно шаря одной рукой по карманам в поисках зажигалки (курение все еще не вошло у меня в привычку - так, нечто вроде забавы, позволяющей не выделяться в общем кругу) и вытянув вперед другую, натыкаясь на сырые неровные стены. Зажигалки не нашлось, только коробок спичек, который я купила из-за смешного тщеславия, вообразив себя старомодной богемой. Чиркнула раз - промахнулась, другой - тоже, с третьей попытки вокруг на мгновение возник теплый свет.
        - Будь это фильм ужасов, в этот момент ты должна была бы умереть,  - послышался голос Робин, и я почувствовала щекой ее горячее дыхание.
        - Ну ты и сучка.  - Сердце у меня выскакивало из груди, она же, согнувшись пополам, захлебывалась от смеха.  - Какого черта все это понадобилось?
        Мне обожгло пальцы - спичка догорела, и вокруг снова стало темно. Она щелкнула кнопкой карманного фонарика, и комнату залило ярким светом.
        Робин прислонилась к стене и снова залилась смехом.
        - Извини,  - выдохнула она, заставив наконец смеяться и меня (хотя, пожалуй, не тому, что ситуация была действительно смешной, а скорее от облегчения).  - Просто удержаться не смогла.
        - Ну спасибо тебе большое. Жизнь мою ты укоротила по меньшей мере лет на десять.
        - Да ну? Так в этом же и фишка! Я сделала тебе одолжение. Умри молодой и красивой, и все такое.  - Она искоса оглядела меня с ног до головы, мгновенно заставив ощутить собственное тело, словно заполнившее все тесное пространство комнаты.
        - Пошли. Не отставай.  - Робин помолчала.  - Лифт не работает, так что придется на своих двоих.
        Она описала фонарем широкий круг, осветив лестничный пролет, который вел наверх; на потолке и стенах виднелись полустершиеся надписи мелом на каком-то непонятном языке. Мы поднимались. Тьма за спиной Робин колебалась и искривлялась от слабого мерцания фонаря. Двумя пролетами выше пол из каменного превратился в деревянный; наши шаги отдавались громко и глухо - доски под ногами, предупреждая об опасности, порой то покачивались, то скрипели. В какой-то момент Робин вдруг исчезла - лишь громкий стук шагов доносился откуда-то сверху,  - оставив меня одну нащупывать дорогу в темноте. Я карабкалась, держась за стены, чтобы не упасть. Еще раз чиркнула спичкой, которую почти сразу же задуло сквозняком, но я успела заметить, что впереди меня ждут еще пять или шесть этажей.
        - Вайолет?  - прозвенел сверху голос Робин и, отражаясь от стен, минуя меня, замер где-то внизу.
        - Ну?  - крикнула я в ответ, стараясь выровнять дыхание.
        - Шевели задницей. Чуть поживее.
        Я вздрогнула и послушно ускорила шаг, в который раз благодарная темноте, скрывающей краску стыда на щеках.
        Наверх я добралась, совершенно запыхавшаяся, чувствуя головокружение и пугающую потерю равновесия: перила кончились двумя этажами ниже. В середине Колокольни зияла жуткая пустота, которая, как я потом узнала, была шахтой лифта, и, упав в нее, вряд ли кто мог рассчитывать уцелеть.
        Совершенно выбившись из сил, я какое-то время стояла неподвижно, прислушиваясь к писку и шуршанию крыс несколькими этажами ниже (а наверху, около колокола, как мне вскоре предстояло обнаружить, поселились другие мыши - летучие). Я прислонилась к стене, в тот же миг со скрипом распахнулась дверь, и холодный лестничный колодец затопила волна теплого воздуха.
        - Шевелись, женщина,  - ухмыльнулась Робин и протянула руку. Я схватилась за нее, по-прежнему ощущая головокружение от неясной темноты нижних этажей.
        Мы шагнули в просторную комнату, где меня сразу же ослепил струящийся свет. Луна сверкала серебром, проникавшим через четыре гигантских белых циферблата, которые занимали бoльшую часть каждой из стен. Я услышала, как от стен протяжно отразилось эхо моего собственного изумленного выдоха; наверху, потревоженные порывом ветра, шевельнулись колокола.
        Это была потрясающая картина, полная многочисленных деталей. Викторианские кресла, обитые выцветшей парчой, с громоздившимися на них стопками бумаг и рулонами художественных набросков, в цвете и тушью. Серебряная птичка на массивном столе красного дерева, в окружении подсвечников и странно-задумчивых куколок. Даже сейчас, десятилетия спустя, те же безделушки украшают стены; и с каждым годом появляется все больше потерянных красивых вещей, сделавших башню своим домом.
        - Привет, Вайолет,  - сказала Грейс, не отрываясь от раскрытой перед ней книги.
        Сидевшая рядом Алекс, ожидая, пока я отдышусь, лишь слегка улыбнулась.
        Я подошла к дальнему от меня циферблату и выглянула - плечи оказались как раз на уровне его нижнего края. Снаружи, при свете плывущей над деревьями луны, ярко блестел комплекс школьных зданий. За ним тускло мерцали огни города, а еще дальше угадывалась бесконечная чернота моря, слегка рассеивающаяся там, где оно встречается с небом. Несколькими футами ниже пролетел ворон и исчез в зарослях деревьев по ту сторону школьных ворот.
        Я повернулась и, все еще испытывая легкое головокружение, медленно обошла комнату. Чувствовала, что все присутствующие за мной наблюдают и ждут каких-то слов. Я дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно прикосновение могло их оживить. Тряпичная кукла с выдавленными глазами, в грязном клетчатом платье, неловко восседавшая на кипе книг; ваза с цветами, на вид мертвыми, но странным образом сохранившими аромат. Комическая маска и младенческая распашонка - после прикосновения к ним пальцы у меня покрылись белой пудрой. Медная фигура с расправленными крыльями, слишком тяжелая, чтобы поднять, хотя ее основание вполне уместилось бы у меня на ладони; ваза из дутого стекла, выцветшая до ровного землисто-серого цвета; четыре оленьих головы с рогами длинными и острыми, похожими на вытянутые руки.
        - Не стесняйся, чувствуй себя как дома,  - заговорила наконец Робин. Она развалилась в кресле, закинув на стол ноги (на колготках стрелки) и потягивая виски из бутылки, которую она предусмотрительно засунула за подкладку блейзера.  - Не желаешь?  - Она протянула бутылку мне.
        - Спасибо, воздержусь,  - робко улыбнулась я. С меня хватило подъема по лестнице. Перспектива спуска пугала меня и в трезвом состоянии.
        Внизу что-то дернулось, заскрипело, и лифт с натугой пришел в движение. Я вопросительно посмотрела на Робин.
        - Я думала, он сломан.  - Она пожала плечами.  - В любом случае неплохо потренировались, верно?
        Я почувствовала, что заливаюсь краской, и повернулась к полкам, нервно прикасаясь пальцами к белому лицу фарфоровой куклы.
        Снаружи донесся уверенный стук каблуков по каменным плитам пола. Вновь заскрипела дверь, потянуло холодным воздухом из лифтовой шахты, сквозняк засвистел в щелях кирпичной кладки. В проеме двери, высокая и величественная, стояла Аннабел с двумя книгами под мышкой. Она по очереди, словно оценивая, оглядела нас четверых. Я почему-то почувствовал себя незащищенной, когда она посмотрела на меня и на одно краткое мгновение ее брови нахмурились. В конце концов Аннабел улыбнулась, правда, глаза ее все равно оставались пустыми и холодными.
        - Итак, наконец нас снова пятеро. Как насчет чая?
        - Прошу извинить,  - заговорила она, опустившись в кресло и скрестив ноги,  - но раз у нас новенькая, мне хотелось бы начать с повторения кое-каких вещей, о которых уже шла речь. Вы, дамы, не против?  - Она посмотрела на Робин, Алекс и Грейс. Все трое молча кивнули.
        Аннабел повернулась ко мне: глаза у нее были маленькие, как у птички, черные, окруженные желтоватыми кругами.
        - Итак, Вайолет, добро пожаловать в нашу маленькую компанию.  - Она улыбнулась, и стали заметны крохотные щели между передними зубами, похожими на кладбищенские надгробья; мне стало тепло, кукла оживала у меня в руках.  - Что тебе успели рассказать девушки?
        - Ничего. То есть пока ничего.  - Я посмотрела на Робин; сняв колпачок, она принялась чертить что-то перьевой ручкой на полях книги.
        - Вот и хорошо.  - Не сводя с нас взгляда, Аннабел сделала глоток чая.  - Мы собираемся каждый четверг, в шесть пятнадцать, на два часа. Если не будешь успевать, можешь согласовать свое расписание со мной, но об этих занятиях и о том, что на них происходит, ни слова за пределами этих четырех стен. Это понятно?
        Я кивнула. Глаза у Аннабел оставались мертвенно-холодными.
        - Насколько я понимаю, с историей этой школы ты знакома?
        Интересно, подумала я, почему все учителя задают мне этот вопрос и почему каждый думает, что мне все известно?
        - Разве что чуть-чуть,  - робко ответила я.
        - В таком случае имеет смысл начать сначала.  - Аннабел поставила на стол кружку, от которой поднимался пар.  - Школу основала в тысяча шестьсот четвертом году мисс Маргарет Баучер. Сначала в ней было всего четыре ученика, сироты либо дети родителей, которые не могли обеспечить им должный уход. Закон о бедных, согласно которому дети нищих получали право учиться, облегчал мисс Баучер ее работу. В то время открытие специальной школы для девочек могло показаться всего лишь причудой, поскольку в местности, где жила мисс Баучер, и для мальчиков-то школ было наперечет, но ей удалось убедить заинтересованных лиц в том, что в ее школе будут учить юных девиц хорошим манерам, правилам этикета и тому подобному.
        Аннабел вытащила из волос шпильку и повертела ее, кончики ее пальцев были в белой глине.
        - Разумеется, в действительности все было далеко не так. Мисс Баучер можно было назвать ученым, иное дело, что в то время таким, как она, молодым и образованным, нелегко было применить свои знания на практике. Она любила греческие и римские трагедии; обожала народные легенды и мифы, изучала их едва ли не со скрупулезностью антрополога. Читала пьесы и стихи, жадно поглощала все, что попадало в руки, и регулярно ездила в Лондон на спектакли по пьесам Шекспира и Марло, да и других, ныне забытых драматургов. Три месяца провела в Италии, вдоль и поперек в одиночку исходив Рим и Флоренцию, только чтобы своими глазами увидеть великие работы Микеланджело и других мастеров Возрождения. Так что, сама понимаешь, вряд ли она была так уж расположена учить своих подопечных тому, как правильно пользоваться ножом и вилкой.  - Аннабел криво усмехнулась и тут же, словно спохватившись, закусила губу.  - Вскоре в школе обучались уже шестьдесят учениц, затем сто; матери охотно отправляли сюда своих дочерей, подделывая документы о смерти родителей, в надежде на то, что их девочек ждет лучшая доля, чем та, что светит,
останься они дома.
        По небу плыли облака, лунный свет постепенно перемещался с восточного циферблата в сторону северного.
        - Но в тысяча шестьсот пятнадцатом году до этих краев докатилась волна охоты на ведьм. Женщин вытаскивали из постелей и сжигали на кострах или бросали в море, связанными, с камнями на ногах. Соседи оговаривали соседей ради награды, обещанной за разоблачение ведьм. Так называемое добропорядочное общество впало в безумие, обвинения в безбожии сыпались одно за другим. Оставалось только молиться за судьбу женщины, которая как-то выделялась из общего ряда и вызывала подозрение своим поведением… Не сомневаюсь, ты и сама понимаешь, чем все это было чревато для мисс Баучер, чья школа стала к этому времени объектом зависти и злобы тех, кто считал, что на женщин можно только смотреть, а слушать их не обязательно. Ее обвинили в черной магии, бесовщине, обучении своих воспитанниц мерзкому искусству ведовства и, соответственно, приговорили к смертной казни.
        Она потянулась кружке и, убедившись, что чай достаточно остыл, сделала глоток. Повисла тяжелая тишина.
        - Какой ужас,  - сказала я наконец, ожидая продолжения.
        - Погоди, еще не то услышишь,  - бросила Робин.
        Аннабел метнула на нее упреждающий взгляд.
        - Однако, насколько нам известно, ее обвинители - при всех своих грехах - были не так уж не правы, хотя сами об этом, естественно, не догадывались. В те времена обвинения в ведьмовстве могли базироваться практически на чем угодно. Ей просто не повезло. Один местный фермер заявил, что она навела порчу на его поля, в результате чего злые духи уничтожили урожай на корню. Его слово против ее - и, разумеется, он победил.
        Но дело в том, что мисс Баучер действительно имела глубокий интерес к оккультизму. Она знала таинства, древние ритуалы, греческую мифологию, кельтские заклинания, знала главным образом как ученый, но такое знание порождает определенные соблазны. Не только же читать, можно и попробовать. Ну вот, по слухам, она и пыталась, хоть нечасто, воспроизводить эти ритуалы. Для нее это был научный интерес, и, насколько можно судить, до суда никаких особых успехов у нее не было.
        По легенде, события развивались следующим образом. В ночь накануне казни она пригласила четырех своих учениц, каждой было шестнадцать лет, на прощальный ужин в башне. Сюда, в эту самую комнату, где мы сейчас находимся.
        Я невольно вздрогнула и посмотрела на Грейс. Та слабо улыбнулась, наверняка вспомнив, как сама впервые услышала эту историю.
        - Они поужинали, выпили вина, поговорили об учебных делах. Все выглядело совершенно обыденно, но ведь на следующий день мисс Баучер предстояло умереть. Затем, в девять вечера, она совершила ритуал: вызвала эриний - греческих богинь мести, или фурий, как они назывались у римлян. Они стояли перед дрожащими девушками, одетые в черные меха, высокие и величественные; в волосах их пробегали языки пламени, шевелились змеи, с кончиков пальцев капала кровь. В глазах светились самые глубины души человеческой - самые темные, какие только можно вообразить, страсти, роковые и безумные, отражаясь, проникали в сознание тех, кто наблюдал за ними.

«Эринии,  - воззвала мисс Баучер,  - возьмите себе души этих девушек и помогите им сберечь это место. Они будут вашим тайными посланницами, вашими физическими воплощениями; они уничтожат разврат и покончат со злом, да, они это свершат, нужно только одарить их данной вам силой». И эринии повиновались. Они соединили руки и потянулись к девушкам, те, дрожа всем телом, сделали шаг им навстречу, ведь они всецело доверяли своей наставнице, пусть даже им было страшно при виде призраков. Если бы только я могла добиться такого почитания от своих учеников,  - с кривой усмешкой добавила Аннабел.
        Мы дружно рассмеялись нервным смехом. Алекс и Грейс переглянулись, Робин, водя пером по воздуху прямо над книгой, пристально посмотрела на Аннабел.
        - На следующий день ее сожгли на костре посреди школьного двора, там, где сейчас растут вязы. Но присутствующие клялись, будто видели, что приговоренную окружали три фигуры, уберегавшие ее от пламени. Большинство учениц заперли в их комнатах, чтобы они не видели того ужаса, что происходит во дворе школы - ведь для большинства из них это был единственный дом, а мисс Баучер в отсутствие родной матери - самым близким существом, той, кто уберег от предназначенной им горестной судьбы.
        Но те четверо, которых она пригласила на ужин, были здесь, в башне, и видели костер и его жертву. И они, одаренные ныне силой эриний, поклялись отмстить людям за творимое ими зло.  - Аннабел замолчала, слегка наклонившись вперед. Взгляд ее был устремлен на меня, и она не отводила его, пока я сама не отвернулась. Тут она засмеялась, мягко и негромко.  - Все это, конечно, легенда. Но история интересная. И в основе своей правдивая.
        - В какой основе?  - Я подняла голову.
        Она снова улыбнулась и потеребила черную подвеску у себя на шее.
        - А вот какой: в ночь накануне казни мисс Баучер было учреждено некое общество. Общество, которое существует и поныне и новыми членами которого теперь являетесь вы четверо. Я тоже в него входила, как и мать Алекс, как и другие, чьи имена тебе, несомненно, известны, но, поскольку мы умеем хранить секреты, я их тебе не назову. Сама узнаешь, если потребуется.
        - И вы занимаетесь… магией.
        Аннабел рассмеялась.
        - О господи, разумеется, нет. Некоторые время от времени балуются старыми обрядами и ритуалами, но все это наша внутренняя мифология, спектакль, который расцвечивает былые легенды.  - Она сложила руки на коленях.  - Ну а так мы занимаемся историей жизни великих женщин, оставивших след в живописи и литературе, изучаем основы эстетического опыта - то, что в наши дни, увы, забыто и исключено из программы школьного обучения. По существу, мы занимаемся тем, чему хотела бы научить школьниц мисс Баучер,  - чтим ее знания и любовь к просвещению.
        - Ясно.  - Я ощутила легкий укол разочарования.  - Но почему именно мы?
        - А почему нет?  - Глаза у нее сделались похожими на мутные лужицы.
        - Ну… не знаю.  - Я почувствовала на себе взгляды других девушек и вдруг возникшую между нами близость.
        Выдержав длившуюся, казалось, целую вечность паузу, Аннабел поудобнее уселась в кресле и взяла со стола книгу.
        - Ну что, начинаем с того места, на котором остановились?  - предложила она, поворачиваясь к Робин, Грейс и Алекс. Как будто меня здесь нет и никогда не было. Робин открыла книгу на нужной странице и сочувственно посмотрела на меня. Аннабел начала читать. Черные стрелки часов ползли по циферблату. «Итак, женщины обладали огромной властью,  - бездумно, механически чиркала я у себя в блокноте, не понимая, что за отрывок она читает или каких именно женщин имеет в виду,  - но за эту власть пришлось дорого заплатить».
        Это был тот мягкий и тихий час, какие бывают только в осенние вечера, когда запах догорающего костра смешивается с соленым запахом моря и на мгновение листья перестают опадать, точно застыв в испуге. Слышны были лишь наши шаги да шуршание листвы по асфальту, мокрому от недолгого дождя, барабанившего по башенным часам, пока Аннабел смотрела нам вслед.
        Спустившись с лестницы, Робин раскурила сигарету и протянула ее мне. Мы стояли под арками и курили в ожидании остальных, чьи шаги глухо доносились с верхних лестничных пролетов. Когда они наконец спустились, я последовала за всей троицей по длинной подъездной дорожке в сторону (как я считала) автобусной остановки. Там я остановилась, всматриваясь в выцветшее расписание. Робин оглянулась и удивленно вздернула брови.
        - Ты что, не идешь?  - спросила она, поглядывая на стоявших рядом Алекс и Грейс.
        - Куда?  - спросила я, замирая от счастья. «Только не дергайся»,  - скомандовала я себе, словно сама понимала, что это значит.
        - В церковь,  - сказала она, всем своим видом показывая, что это и без слов ясно.
        Мы шли пустыми полями, мимо старого моста, перепрыгивая через рельсы и попадающиеся время от времени барсучьи норы. Углубились в рощу, заросли ежевики царапали лодыжки и открытые части рук, наверху копошились какие-то лесные существа, под ногами шуршала палая листва. Шагавшая впереди Робин насвистывала какую-то песенку, которую я вроде знала, но не могла вспомнить названия, Алекс и Грейс перешептывались, крепко держась за руки.
        На опушке мы остановились. Поросшая травой насыпь вела вниз, к рельсам - железная дорога, уходившая от города в Лондон и дальше - в большой мир. Наверху гудели провода, за рельсами - ограда, увитая выцветшими искусственными цветами в память о ком-то, чье имя давно стерло время, и дальше - старая церковь, силуэт которой вырисовывался при свете луны. Робин пнула пучок травы, села лицом к рельсам, подняла голову и указала мне на место рядом с собой.
        - Мы слишком рано,  - сказала она, и я послушно опустилась на землю.
        Она вытащила из сумки бутылку вина, и я узнала марку: крепкое дешевое вино, пустые бутылки из-под которого теснились у меня дома на кухне, оставляя под собой красные кружк?, которые ни мама, ни я даже не думали стирать. Робин отвинтила железную крышку, сделала большой глоток и передала за моей спиной бутылку Грейс, та тоже сделала глоток и передала ее дальше. Отхлебнув, Алекс повернулась ко мне.
        - Выпей.
        - Пей, не помешает,  - добавила Робин.
        Я взяла бутылку: стекло мокрое от пролившейся жидкости, запах терпкий, отдающий медью. Я набралась храбрости, глубоко вдохнула, сделала глоток, поморщилась, затем - еще один, чувствуя, как по всему телу разливается тепло.
        Робин улыбнулась и забрала у меня бутылку. Я почувствовала, что щеки разгораются и меня словно обволакивают коконом, чьи-то теплые руки ложатся на плечи. Стало понятно, почему маме так нравилось это вино.
        - Ну?.. Ты как, с нами?
        - С нами - где?  - Я посмотрела на нее.
        - В клубе, дура,  - бросила она, вдавливая костяшки пальцев мне в руку.  - А то я уж подумала, старушка Аннабел до смерти запугала тебя. Хотя смотри, и в самом деле убьет, если почует слабину.
        - Ничего не запугала,  - возразила я, краснея от самого этого подозрения. «Я не слабачка»,  - подумала я, так, будто стоит выговорить эти слова, и впрямь станешь героиней.  - Я с вами.
        По правде говоря, мне трудно было определить свое состояние. Сомневаюсь, что я поверила всему услышанному, пусть даже рассказ Аннабел звучал настолько убедительно, что усомниться в его правдивости было невозможно. «Но так или иначе, думала я, что плохого? Быть с ними в любом случае лучше, чем оставаться одной». И все же стоило произнести про себя эти слова, как меня сразу же охватило неясное чувство: теперь, задним числом, его можно назвать интуицией, хотя в тот момент это больше походило на страх.
        - Обещаешь?  - Робин округлила брови.
        - Ну-у…
        - Говори,  - усмехнулась она.
        - Обещаю.
        За спиной у меня щелкнула зажигалка, и в воздухе разлился сладковатый аромат конопли. Робин протянула руку назад, взяла у Алекс самокрутку и снова повернулась ко мне.
        - Тебе еще предстоит многому научиться.
        - Например?  - рассмеялась я.
        - Всему свое время.  - Она покачала головой и глубоко затянулась. Город оранжево мерцал вдали, огни гасли один за другим. Грейс рассеянно перебирала волосы, выискивая в полутьме посекшиеся кончики. Алекс потянулась за вином, но порыв ветра опрокинул бутылку на землю.
        - Становится холодно,  - заметила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.
        На востоке послышалось какое-то громыхание.
        - Похоже, пора,  - сказала Робин и, перевернувшись, встала на колени.
        Я посмотрела на небо, ожидая, что вот-вот вспыхнет молния, но небо было ясным. Шум нарастал, превращаясь в непрерывный гул. Робин схватила меня за руку и рывком подняла на ноги.
        - Готова?
        - Что?
        - Приготовься.  - Осененная белым светом, который шел откуда-то сзади и становился по мере усиления грохота все ярче и все четче,  - это был шум приближающегося поезда,  - она посмотрела на меня. Я повернулась к Алекс и Грейс - они застыли позади, бесстрастно вглядываясь в свет прожектора. Сердце начало колотиться, в висках застучало, начало ломить в затылке, ладони покрылись потом, ногти Робин впились мне в кожу. На мгновение мелькнула мысль, отчетливая, как в ночном кошмаре: они собираются толкнуть меня под поезд?
        - Не можем же мы…  - залепетала я, но мои слова потонули в оглушительном грохоте колес. Перед глазами замелькали картины пережитого. Возникли жуткие образы: пустые глазницы, ободранные ногти, меня толкают вперед, мы бежим, ветер дует нам в спину, влечет на противоположную сторону насыпи. Я обернулась и увидела сквозь стекла мертвые лица, на которых застыла, как маска, моя собственная кривая усмешка, мои собственные широко раскрытые глаза.
        - Вот видишь?  - Робин перевела дыхание и засмеялась.  - Жива ведь?
        Я молча кивнула - говорить не могла, ком все еще стоял в горле. Она протянула мне тлеющий косяк, и я глубоко затянулась, чувствуя, как сердце колотится о ребра; ощущение приятное, по крайней мере пока ты достаточно молод для того, чтобы представить, каково тебе будет на выдохе.
        - Твою мать!  - закашлялась я.
        - Вот-вот,  - засмеялась Алекс.
        Наступила тишина, но уже какая-то другая, преображенная, насыщенная чувством физического присутствия. Я последовала за троицей через пролом в заборе, стараясь не задеть изодранную памятную ленту, прикрепленную к столбику. «УШЛА СЛИШКОМ РАНО»,  - гласила она. Буквы расплылись и полустерлись. Мы шли между рядами надгробий, отбрасывающих чернильно-темные тени.
        - Почти пришли.  - Грейс посмотрела на меня слепыми в темноте глазами.
        Мы остановились в самом конце кладбища, кажется, в наибольшем удалении от церкви. Ряд приземистых, покрывшихся мхом надгробий, заросших сорняками так, что почти не видно надписей на камнях. Робин сделала глоток вина и немного плеснула на землю.
        - Тост!  - объявила она, и девушки засмеялись призрачным смехом. Робин повернулась ко мне.  - Вернемся к истории, которую рассказала Аннабел. Что скажешь о финале?
        - Хороший. То есть, я хочу сказать, мне понравился,  - прошептала я.
        - Можешь говорить по-человечески?  - рявкнула Алекс.  - Местное население тебя не слышит.
        - Хорошо.  - Я откашлялась.
        - Вот тебе вопрос,  - сказала Робин, раскачиваясь из стороны в сторону.  - Представь, что ты Маргарет Баучер. Зачем тебе заниматься заклинанием демонов подземного воинства, если только ты не задумала отомстить кому-нибудь?
        - Я не…
        - Вопрос риторический, Вайолет, чисто риторический.  - Она облокотилась о ближайшее надгробие, постучала пальцем по камню.  - Мистер Эдвард Кук. Заявил, что Маргарет наслала порчу на его коров и они перестали давать молоко. Через месяц после ее сожжения его забодал собственный бык.  - Она указала на следующую могилу.  - Миссис Элизабет Моран. Поведала одному борцу с ведьмами, что видела, как Мэгги будто бы поклоняется дьяволу. Три месяца спустя у нее загорелось платье от свечи на домашнем алтаре, и - конец.
        Я засмеялась.
        - Ты чокнутая.
        - Все это записано в церковно-приходских книгах,  - мягко возразила Грейс.  - Похоже на кровавую расправу.
        - Точно,  - согласилась Робин.  - Так и есть.
        Она ткнула пальцем в очередное надгробие, потом еще в одно. Мужчина, утверждавший, что учительница отравила воду в колодце, утонул; женщина, обвинявшая мисс Баучер в том, что та заставляет ее видеть дурные сны, во сне и погибла - на нее упала балка. Мы прошли через все кладбище, надгробия теснились рядами вдали от церкви. Суеверия, с ними связанные, как будто лишь подтверждали невероятность всех этих историй.
        - И это еще не все,  - сказала Алекс, когда мы дошли до конца ряда.  - У всех этих покойников остались дочери. Их приняли в «Элм Холлоу», заботы о которой после мисс Баучер взяли на себя ее соратницы, оплакивавшие уход основательницы. Они готовили девочек к тому, чтобы те выросли достойными молодыми леди, столпами общества. И для тех четверых, которым выпала удача попасть в специальную группу…  - Она осеклась.
        - А это моя любимица,  - перебила ее Робин, соскребая мох с очередного покосившегося надгробия.  - Джейн Уайт. Пригласила любовника мисс Баучер отужинать у нее дома. Ну, ты понимаешь, что это был за ужин. Отравилась листом белладонны.
        - Листом чего?
        - Ее еще называют сонной одурью. Смертельный яд. Неужели не слышала?
        - Серьезно?
        - Серьезно.
        На мгновение все замолчали.
        - Я даже не знала, что это растение существует на самом деле.  - И это было правдой, я всегда считала, что это выдумка. Что-то вроде магии. Заклинаний. Духов мести.
        - Понимаю. Я тоже. Не переживай,  - сказала Робин, нашаривая в кармане очередную сигарету. Треск разгорающегося табака был единственным, что нарушало тишину.  - А впрочем, все это ерунда, чушь собачья.
        - Точно.  - Я невольно засмеялась. Робин права, все это чистое безумие, сказки для взрослых.
        Алекс протянула мне бутылку, я выпила остаток до дна, даже язык почернел. Девушки не сводили с меня глаз, в воздухе ощущалось некоторое напряжение. Я зябко поежилась, руки покрылись мурашками, по спине пробежала дрожь.
        - Ну что,  - заговорила наконец Робин, с улыбкой поворачиваясь ко мне - улыбкой, к которой я уже привыкла,  - последней мрачной улыбкой, предшествовавшей выпаду.  - Помнишь, что ты обещала быть с нами?
        Наверху захлопала крыльями сова, и все мы нервно вздрогнули.
        - Тьфу ты,  - засмеялась Алекс,  - до чего зловещий звук.
        - Да уж,  - кивнула я.  - Можете на меня рассчитывать.
        Пронзительно каркали вороны, утреннее небо было суровым и беспощадно белым.
        Ощущая на лбу холодное пощипывание пота и росы, жжение в горле, я изо всех сил цеплялась за сон. Но живот свело раз, потом еще раз, потом подступила тошнота. Я с трудом поднялась на ноги, переступила через догорающие угли костра, который мы развели, чтобы согреться, отошла подальше, и, как ни старалась сдержаться, меня вырвало.
        - Это что еще за?..  - послышался сзади чей-то голос.
        - Все нормально,  - откликнулась я, не до конца уверенная в том, что силы самоубеждения окажется достаточно, чтобы так оно и было.  - Это я. Все в порядке.  - Я вытерла рукавом губы и поморщилась от запаха кислятины; закатала рукав, чтобы скрыть след рвоты.
        Робин фыркнула, голос у нее сел от курева.
        - А, это наша бедная Виви за выпивку расплачивается.
        - Ничего подобного,  - запротестовала я, шлепнувшись рядом с ней на траву.
        Робин сидела, скрестив ноги, и проворно скручивала очередную сигарету. Грейс обхватила колени руками, ее черные волосы спутались в огромный ком. Алекс опустила голову на обнаженное плечо. Она подпихнула ко мне почти пустую бутылку воды, я осушила ее одним глотком. На мгновение мне стало лучше, а потом хуже, гораздо хуже. Я легла и закрыла глаза. Пылающее солнце прожигало кожу насквозь.
        Одно за другим, словно пузырьки от шампанского, всплывали воспоминания и тут же, не давая удержать себя, исчезали - убегали, растворялись, смеясь. Робин, выкарабкивающаяся из святой купели, стирающая с губ слюну; обмакивающая два пальца в бокал с вином и прижимающая их мне ко лбу, говорящая что-то, а что - не могу вспомнить. Пронзительный холодный металлический стук. Смех, сначала негромкий, потом оглушительный, вой, призыв подойти и посмотреть.
        - Эй,  - послышался голос Робин. Я резко открыла глаза. Она нависала надо мной, толкая ногой в плечо.  - Пора идти, Спящая красавица.
        Я села и застонала. Перед глазами все плыло. Она засмеялась и протянула мне руку.
        - Не обижайся, но вид у тебя дерьмовый.
        - Спасибо.
        Я отряхнула колени и спину, молясь только об одном - чтобы мир остановился хотя бы на секунду. Вдали покачивались деревья.
        - Эй вы там, шевелитесь,  - громко окликнула нас Алекс, уже приближавшаяся к тоннелю.  - Мне еще душ перед занятиями надо принять.
        - О господи,  - выдохнула я, представляя себе, каково сейчас маме: я ушла, дома так и не появилась. За несколько месяцев до автокатастрофы я начала «позволять себе», то есть возвращаться домой на два-три часа позже дозволенного. Где я была, чем занималась - об этом я предоставляла им гадать (хотя на самом деле всего лишь читала на берегу либо, забившись в угол, сидела в библиотеке… Тем не менее уловки возымели эффект: во-первых, в виде столь нужного мне родительского внимания, а во-вторых, приятного чувства от их заблуждений - они-то воображали себе худшее). Меня всякий раз оставляли под домашним арестом, и это наказание позволяло мне проводить больше времени у себя в комнате. Ради этого, наверное, я и старалась.
        Но сейчас я представляла, как мама мечется по дому, как она негодует, как с приближением рассвета ее злость переходит в страх; я представляла, какое меня ждет наказание, когда в конце концов - куда деваться?  - я появлюсь дома, измученная, с пепельно-серым лицом, вся пропахшая табаком. Домашний арест теперь, когда девочки наконец-то приняли меня в компанию, был бы невыносим.
        Робин пнула ногой мою сумку и наклонилась поднять ее.
        - Слушай, серьезно, шевелись.
        Она протянула мне сумку и зашагала вперед, вытянув руки и балансируя на изгибающихся широкой дугой серебристых рельсах.
        Всю дорогу они болтали, перескакивая с темы на тему. Робин, кажется, просто хотела заполнить чем-нибудь тишину и замолчала, только когда мы расстались у статуи русалки, не отрывающей взгляда от моря. Я медленно побрела к дому, зайдя по дороге купить мяты и пинту молока (папа всегда выпивал стакан молока, чтобы опохмелиться, что, впрочем, случалось крайне редко, только на Новый год) и увидела свою жуткую физиономию в окне машины.
        Повернув ключ в замке, я услышала доносившиеся изнутри невнятные голоса. Я ждала, что в коридоре раздастся шарканье маминых шлепанцев и прерывистое дыхание, в котором будет одновременно и злость, и облечение.
        Не дождалась.
        Мамины ноги свисали с дивана, в комнате было жарко, душно, пахло пoтом, голоса, как выяснилось, звучали из телевизора. На полу валялся треснувший бокал, вино пролилось. Я прошла в свою комнату: облегчение от того, что мое отсутствие прошло незамеченным, сменилось каким-то другим чувством, похожим на горечь. Я сбросила его с себя, переоделась и пошла в школу, сильно хлопнув на прощание дверью.
        Глава 5
        Сжимая в ладонях стакан с дымящимся кофе (черный, но три ложки сахара - мне еще предстояло привыкнуть к его вкусу), я скользнула в кабинку, села рядом с Грейс и открыла пачку купленных по дороге сигарет «Лаки страйк» (любимые сигареты Робин). Грейс отрицательно покачала головой, Робин взяла пару, одну спрятала про запас в нагрудный карман.
        За несколько недель, минувших с момента моего посвящения в группу продвинутых учениц Аннабел, Алекс и Грейс стали относиться ко мне заметно лучше, всячески помогали не отставать по темам, которые я пропустила в начале года.
        - Классное пальто,  - сказала Грейс, проведя ладонью по заношенному меху.  - Натуральный?
        - Вряд ли,  - сказала я, хотя бог его знает: пальто я стянула из маминого платяного шкафа.
        - Затягиваться надо,  - сказала Робин с непроницаемым видом.
        - Горло болит,  - отговорилась я, глядя, как глубоко затягивается она сама - показательно глубоко, подумалось мне,  - и выпускает одно за другим три колечка дыма.  - Где Алекс?
        - Скоро будет. Похоже, вчера поздно вернулась,  - пояснила Грейс.
        - Откуда?
        - С ужина какого-то. Мать заставила пойти. «Неформальное общение», что бы это ни значило.
        - У страшно бога-а-атых тоже есть свои неудобства в жи-и-изни,  - усмехнулась Робин, передразнивая манеру Алекс растягивать гласные.
        - Тут все страшно богатые,  - сказала я с оттенком горечи: может, что-то вроде похмелья после стольких лет нищеты. Робин и Грейс переглянулись, потом повернулись ко мне.
        - Ты это серьезно?  - спросила Робин и, сделав глоток из моего стакана, поморщилась.  - Что это ты сюда добавила?
        Совершенно потерянная, я уставилась на них.
        - Что ж, похоже, мы одеваемся лучше, чем я думала,  - помолчав, сказала Робин.  - Мы здесь только благодаря стипендии. Грейс у нас ученый ботан, я - только из-за способностей к рисованию. Потому и попали в группу Аннабел. О господи,  - продолжала она, откидываясь и отхлебывая чай,  - не думаешь же ты, что я попала сюда исключительно из-за мозгов? Я просто любимица училки, в буквальном смысле, и даже не знаю, почему она меня выбрала. Я имею в виду, что рисование не поможет ей захватить власть над миром, или что бы она там ни планировала сделать.
        Робин выжидательно посмотрела на меня.
        - Я… Честно, я даже не задумывалась об этом.
        В общем-то так оно и было: я давно научилась распознавать тех, кто получает стипендию,  - по их робости, косым взглядам,  - ведь я и сама была такая. Иное дело Робин и Грейс - они расхаживали по кампусу с самоуверенным видом, и окружающие смотрели на них соответствующе… Никто бы не сказал, что они здесь из жалости. Это их школа, больше, чем чья-либо еще.
        Робин рассмеялась; Грейс улыбнулась, добавляя сахар в чай.
        - Но с Алекс-то все иначе?  - спросила я.
        - Ну да, разумеется. У ее мамы полно денег,  - сказала Грейс.  - К тому же…  - она наклонилась ко мне,  - они с Аннабел давно знакомы. Только,  - добавила она, понижая голос,  - мама Алекс не знает, что дочь в ее классе. Так что никому не говори.
        - Да в чем секрет-то?
        Грейс откашлялась и почти неуловимо кивнула в сторону двери: к нам, цокая каблуками, направлялась Алекс.
        - Черт, голова трещит после вчерашнего,  - сказала она, швыряя глянцевую кожаную сумочку на стол и направляясь к стойке.  - Кому что заказать?
        - Кофе, черный, как твоя душа,  - откликнулась Робин.
        Алекс кивнула и заказала два черных кофе.
        - Она тоже станет большой шишкой,  - прошептала Робин,  - и ей это известно. Та еще сучка. Имей в виду.  - Заметив, что Алекс возвращается, она резко переменила тему: - Мне понравилось, хотя не уверена, что вы, девчонки, со мной согласитесь.
        - О чем это вы?  - спросила Алекс, усаживаясь рядом со мной.
        - Да фильм один,  - пожала плечами Робин.  - Не в твоем вкусе.
        Грейс быстро заговорила о чем-то еще, я закурила очередную сигарету, Робин поставила чашку на растрепанную тетрадь и принялась что-то чертить на полях.
        Притом что я успела привыкнуть к аристократическому величию школы, дом Алекс стал для меня в некотором роде сюрпризом. Укрывшийся в лабиринте купающихся в зелени улиц, которые мой отец называл «Авеню снобов», он стоял далеко от проезжей части; извивающаяся дорожка вела от железных ворот к парадному входу. Напротив, по ту сторону лужайки, виднелся небольшой коттедж; Алекс называла его «сарайчиком», но вообще-то размерами он был приблизительно с мой дом.
        - Это для гостей,  - прошептала Робин, когда мы проходили мимо.  - Хотя какое-то время тут жил ее папаша, пока шел эр-а-зэ-вэ-о…
        - Я знаю, как пишется это слово,  - обернулась шедшая впереди Алекс.
        - Да ну? Знаешь?  - Робин толкнула ее локтем, та ответила, как мне показалось, немного сильнее, чем следовало; впрочем, Робин, кажется, не обратила внимания.
        Интересно, подумала я, зачем разводиться, если живешь в таком особняке. Если уж даже мы с мамой ухитряемся избегать друг друга в нашей древней маленькой развалюхе, то здесь можно жить, даже не зная, кто еще в доме в данный момент.
        Мои спутницы сняли туфли в коридоре и исчезли где-то в глубине комнат. Я опустилась на колени и принялась - без нужды - развязывать шнурки, попутно разглядывая висевшие на стенах картины, а также бюсты и скульптуры, какие прежде приходилось видеть только за стеклянными витринами. Я провела пальцем по бронзовой руке женщины с блестящими изумрудными глазами и вздрогнула: вдруг раздастся сигнал тревоги и появится суровый охранник?
        - Ты где там застряла, Вайолет?  - крикнула Робин откуда-то издали.
        Я пошла на звук голосов, а также позвякивающих стаканов, открывающихся и закрывающихся ящиков, на скрип табуретки, которую волочат по каменному полу, и обнаружила всю троицу в просторной, ярко освещенной кухне вроде тех, что видела на страницах журналов, которые любила покупать мама.
        - Ну, ты чего? Призрак увидела?  - Робин указала на стул рядом собой.
        Я села, положив ладони на мраморную столешницу.
        - Можете не сомневаться, отец не вернется,  - фыркнула Алекс и извлекла из настенного шкафа с массивной резной решеткой две бутылки вина.  - Хорошо хоть коллекцию вин оставил.
        - Ну да, oui, oui,  - защебетала Робин.  - Принести лучшего кьянти, гарсон.  - Она побарабанила пальцами по моему бедру.  - Давно мечтала сказать эти слова.  - Я засмеялась, а она стиснула пальцы: подушечки нежные, ногти острые.
        - Ну а как насчет хозяйки дома?  - осведомилась Робин.
        - Все нормально.  - Алекс закатила глаза.  - Ее долго не будет. В Штаты уехала, какими-то там исследованиями занимается.
        - Класс,  - выдохнула Робин.  - Стало быть, дом в нашем распоряжении?
        - Ага,  - подтвердила Алекс.  - Рядом живет одна сучка, ей велено заходить проверять, как я тут, но сегодня ее нет, так что все чисто. Я точно знаю, что всякий раз, как сюда заглядывает, она таскает по бутылке, так что, логически рассуждая, чем больше я пью, тем более вероятно, что мамаша заметит и свалит все на нее.
        - В таком случае для нас честь содействовать тебе в осуществлении этой благородной миссии.  - Робин сделала большой глоток, оставив на стенке бокала багровый «поцелуй» своей треснувшей нижней губы.
        - Спасибо, Робин,  - откликнулась Алекс, в свою очередь прикладываясь к стакану.  - Ты настоящий друг.
        - Пошли.  - Робин встала и потянула меня за рукав.  - Покажу тебе дом.
        Я прошла следом за ней через кухню в столовую, сверкавшую белизной и позолотой, с люстрами, слегка звякнувшими, когда мы открыли двери.
        - Вот это да!  - выдохнула я, не в силах сдержать восхищения.
        - То ли еще будет.  - Робин толкнула массивную деревянную дверь и нашарила выключатель.  - Смотри.
        Вспыхнула целая гирлянда ламп. Мы прошли в комнату, больше похожую на пещеру, забитую от пола до потолка книгами и скульптурами; по обе стороны камина, доска которого располагалась на уровне моих глаз, висели огромные яркие картины.
        - Это они называют кабинетом.  - Робин повернулась ко мне.  - Можешь себе представить?
        Она переходила от полки к полке, снимая бюсты, поворачивая их лицами к свету, изучая, словно в поисках отгадок. Я последовала ее примеру. В какой-то момент в глаза мне бросился написанный широкими резкими мазками портрет женщины с ребенком на руках, обе заливались смехом, светились радостью.
        - Чем, говоришь, ее мать занимается?
        - Какие-то исследования проводит. Несколько лет назад написала книгу об оккультизме - аж в дрожь бросает. Много денег на этом явно не заработаешь, но семья вроде в них и не нуждается. Состояние у них уже много веков.  - Робин сняла с подставки блеснувшую на свету стеклянную бабочку.
        Я ничего не сказала и принялась рассматривать ряды массивных томов. «Ритуалы Древней Греции» - гласило название одного из них, «Демонология» - значилось на корешке другого.
        - Эй вы там.  - В дверях возникла Алекс. Мы с Робин застыли, захваченные на месте преступления.  - Пиццу закажем?
        - Чтобы снова принесли это подгоревшее дерьмо? Оно нам надо?
        - Не хочешь - не надо,  - бросила Алекс.
        - Да ладно, шучу. Пошли, Вайолет, воспользуемся изысканным гостеприимством нашей хозяйки.
        Вернув книгу на полку, я последовала за Алекс и Робин в слабо освещенную маленькую уютную гостиную. В камине потрескивали дрова, а за окном завывал ветер. Грейс сидела, укрывшись пледом из густого меха, на старинном кожаном диване, от золотистых отблесков огня в камине ее бледная кожа приобрела абрикосовый оттенок. Я свернулась калачиком в кресле, положив на колени жесткую подушку; хорошо, можно не думать о том, как холодно на улице.
        - Еще вина?  - Алекс протянула мне бутылку.
        - Спасибо,  - кивнула я, хотя последствия первого бокала уже начали сказываться: тепло разливалось по всему телу.
        Робин устроилась на полу рядом со мной, ее волосы касались моих ног. Не оборачиваясь, она протянула руку, я передала ей бутылку. Она встряхнула ее, посмотрела на свет и крикнула:
        - Алекс, вино кончилось, давай еще.
        Грейс бросила на Робин предупреждающий взгляд, я почувствовала, как у меня разгораются щеки.
        Мы сидели в тишине, слушая, как на улице завывает ветер. С кухни донесся голос Алекс - она заказывала еду.
        - Так что у нас с этим проектом?  - заговорила Робин, когда Алекс вернулась в холл и, завернувшись в плед, уселась рядом с Грейс.  - Чем нам, собственно, предстоит заняться?
        Алекс посмотрела на Грейс.
        - Ты хоть что-нибудь прочитала?  - Та устроилась поудобнее.  - И вообще, кто-нибудь что-нибудь прочитал?  - Она посмотрела на Алекс, ответившую ей робкой улыбкой.
        - Ну, черт возьми, Грейс, я не думала, что мне это понадобится,  - ухмыльнулась Робин.  - Была уверена, что ты за меня сделаешь все, что нужно.
        Грейс притворно вздохнула, на самом деле она не обиделась, наслаждалась своей ролью ответственной спасительницы.
        - Суть состоит в утверждении Мирандолы[9 - Джованни Пико делла Мирандола (1463 -1494)  - итальянский мыслитель эпохи Возрождения.], что существует два типа магии, одна дурная, другая добрая.
        - Вроде как черная и белая?  - уточнила Алекс.
        - Примерно,  - кивнула Грейс.  - Но это Ренессанс, высоколобый муж, так что все немного… Смотри.
        Она перегнулась через спинку дивана, нашарила сумку и вытащила книгу. При этом рукав у нее немного задрался, обнажив шрам на запястье. Меня бросило в дрожь - дрожь воспоминания. Мы не говорили об этом, стало быть, этого не было: молчание, тайный сговор. И все же временами, в самые неожиданные моменты, правда выходит наружу - следом отвратительной жестокости, следом насилия на ее коже.
        Робин посмотрела на меня, она ничего не заметила.
        - О, время сказки на ночь. Ну давай.
        - Так вот,  - продолжала Грейс, то ли не расслышав слов Робин, то ли решив не обращать на них внимания.  - «Магия существует в двух формах…» Бла-бла-бла… Дальше: «Одна - это полностью сфера деятельности и власти демонов и, стало быть, видит Бог…»
        - Мне что, от голода умирать?  - перебила ее Робин, закатывая глаза.
        - Заткнись,  - огрызнулась Алекс, не отрывая глаз от пальцев Грейс, скользивших по строчкам.
        - «…видит Бог, представляет собой страшное зло. Другая при ближайшем рассмотрении - не что иное, как высшее проявление философии природы.  - Грейс неуверенно посмотрела на нас и продолжила: - Носитель первой всегда старается скрыть свою суть, ибо она неизменно возвращается к нему рикошетом в виде бесчестия и позора, осуществление же второй, как в Античности, так и почти во все иные периоды истории, являло собою источник высокого знания и света просвещения».
        - Ну и ботан,  - усмехнулась Робин.  - Это я о нем, не о тебе.
        - В общем, насколько я понимаю, желания Аннабел лежат в области второго,  - продолжала Грейс.  - Что, по-моему, совсем не трудно, потому что примеры у нас перед глазами.
        - Здорово,  - сказала Алекс.  - Например, мамаша, у нее таких примеров куча.  - В дверь позвонили, и она поднялась.  - Пиццу принесли. А вы пока выбирайте фильм.
        - А может…  - усмехнулась Робин.
        - Фильм, говорю, выбирайте,  - уже от двери бросила через плечо Алекс.
        Я немного помолчала, кляня себя за любопытство, за желание угодить, но в конце концов задала-таки вопрос, которого от меня явно ждали:
        - А может что?
        Робин указала на полки, где, помимо книг, теснились всякого рода безделушки и игрушки.
        - А может займемся чем-нибудь по-настоящему забавным.
        - Я устала,  - сказала Грейс, нервно поглядывая на дверь.  - Давайте лучше кино посмотрим.
        - Что, страшно?
        - Нет, но…
        Хлопнула входная дверь, все мы трое вздрогнули; в коридоре застучали шаги, быстрые и решительные.
        - Слушай, Робин.  - На пороге появилась Алекс.  - Ты же обещала не начинать снова все это.
        - О чем вы?  - беспомощно спросила я.
        - Она…  - Алекс вздохнула.
        - Она?!  - с притворным возмущением повторила Робин. В глазах ее вспыхнул огонек, она подмигнула мне, как бы приглашая принять участие в игре.
        - В прошлый раз, когда Робин была здесь, она всю ночь доставала нас, уговаривая разыграть какой-нибудь ритуал из тех, что описаны в маминых книгах. И сейчас явно не прочь повторить.
        Я посмотрела на Алекс, потом перевела взгляд на Робин и Грейс.
        - Это… как? Что-то вроде вызова Кровавой Мэри или?..
        - Тебе сколько лет, двенадцать?  - презрительно фыркнула Робин.
        - Вот именно, Кровавая Мэри, точно оно,  - подтвердила Алекс.  - Дурацкая игра, ребячество.
        Робин посмотрела на меня и устало пожала плечами. Я, вроде как подражая ей, закатила глаза, подумав при этом: «А в чем, собственно, дело, откуда такая реакция?» - и молясь про себя, чтобы другие ничего не заметили.
        Троица снова заспорила, но уже не так жарко, и скоро успокоилась. Робин и Грейс подошли к застекленному шкафу с видеокассетами (загороженный большой цветной ширмой - шкаф явно был не в духе элегантной обстановки гостиной).
        Я немного завидовала тому, как естественно они чувствуют себя в этом доме, как близко они знакомы с его порядками и как воспринимают окружающую роскошь как нечто само собой разумеющееся. Они, словно сестры, щебетали о том, что лучше посмотреть («Вечно ты выбираешь одно и то же».  - «Так ведь классный фильм»), и это заставило меня улыбнуться. Я, хоть и стояла поодаль, изобразила улыбку, делавшую меня ближе к общей компании.
        Мне было совсем не важно, что они выберут (хотя остановились на двух хаммеровских[10 - Классическая серия фильмов ужасов британской киностудии Hammer, запущенная во второй половине 1950-х годов, оказала значительное влияние на развитие жанрового кинематографа.] фильмах ужасов - один про зомби, другой про вампиров, названия ни того, ни другого я не запомнила). После куска пиццы (съела всего один, хотя есть хотелось - но я слышала шуточки Робин про девушку, у которой размер был как минимум на два меньше моего, и боялась, что эта тема может всплыть в любой момент) и еще одного бокала вина меня начало клонить в сон, веки отяжелели, и я погрузилась в мягкие объятия кресла.
        Когда, закутанная в свое потрепанное меховое пальто, я проснулась, в доме было тихо и темно, в камине дотлевали последние угли. На мерцающем экране телевизора, во всю ширину, дрожала белая полоса, пульсирующим светом озаряя комнату.
        Я заморгала, стряхивая остатки сна, и попыталась понять, где я нахожусь и почему одна. Подошла к шкафу с гербариями, кристаллами и какими-то серебристыми порошками. «Арнольд Холл, 1969» - значилось на серебряной дощечке. Стеклянные флаконы, размером с мой большой палец, пузатые и круглые, соблазняющие своими торчащими пробками. Я взяла один из них. Выцветшая надпись на ярлыке гласила: «Вех Пятнистый (Cicuta Maculata)». Вернула бутылочку на место, взяла другую: «Красавка (Atropa Belladonna)». Мне вспомнилась одна давно забытая шутка. «Робин понравится»,  - подумала я и быстрым движением сунула бутылочку в карман.
        Пол был холодный как лед и жесткий. Я вышла из комнаты, пустой и безжизненной, и мягкий ковер в коридоре казался по контрасту истинным облегчением.
        - Эй, есть тут кто?  - неуверенно бросила я в темноту. В дверях в конце коридора показалась Робин. Она подозвала меня кивком, и, потирая слипшиеся после сна глаза, я подошла к ней.
        - Ты что здесь делаешь?  - прошептала я, хватаясь за ручку двери. Я не очень уверенно держалась на ногах - тепло от выпитого вина все еще ощущалось.
        - Пытаюсь найти кое-что,  - деловито ответила она.
        - Мне бы водички попить,  - вздохнула я.
        Робин указала куда-то мне за спину.
        - Третья дверь направо. Как будешь готова, жду тебя в кабинете.
        Когда, повернув несколько раз не туда, что в огромном, кажущемся в темноте еще более похожим на пещеру доме неудивительно, я добралась до места, Робин сидела на стуле, закинув ноги на стол, с открытой книгой на коленях.
        Я присела на край стола.
        - Что читаешь?
        Она взяла у меня из рук стакан и глотнула.
        - Кошмарную, жуткую вещь,  - усмехнулась она.  - Не хочешь присоединиться?
        Я промолчала.
        - Ну же, давай.  - Робин потянула меня за рукав.  - Взгляни хотя бы, а после решай.
        Я наклонилась, почувствовав, как от моего дыхания у нее зашевелились волосы. Это была старинная книга, с яркими картинками, защищенными шуршащей золотистой папиросной бумагой.
        - Ничего себе.  - Я провела ладонью по странице.  - А где Грейс и Алекс?
        - Их сейчас лучше не беспокоить, ты уж поверь мне. Личное время, сама понимаешь.
        Ничего я не понимала. Вспомнила, как Грейс, сидя на диване, забросила ноги на колени Алекс; как они касались друг друга ладонями, как переплетали пальцы.
        - Я… Ладно, все нормально. Просто не знала, что они…
        - По-моему, они не особо склонны это афишировать. Ладно, так или иначе, я хочу, чтобы и ты приобщилась. Это ритуал, клятва верности. В кругу лучших друзей.  - Она потянула меня за руку, прижала пальцы к странице книги.  - Это еще и знак особого доверия. Аннабел будет гордиться.
        Делая вид, что мне безразлично, я взяла со стола серебряную табакерку,  - надо все обдумать, все взвесить. В каком-то смысле я понимала, что происходит. Мне говорили то, что я хотела услышать. И все же, все же… Неважно. Я хотела, чтобы это было правдой. И этого было почти достаточно. Эмили, чья тень невидимо витала над нами,  - мой двойник, о чем Ники неустанно напоминала мне при любом удобном случае,  - присутствовала всегда, и с ней, я чувствовала это, меня постоянно сравнивали. «Лучшие друзья»,  - сказала Робин. Дыхание, горячее от вина и предвкушения, глаза, расширившиеся в темноте, стыд от чувства победы.
        - Хорошо,  - выдыхаю я наконец.
        - Я люблю тебя!  - Мгновение - и она на ногах, кладет книгу на стол, бросается к полкам, хватает безделушки и свечи, вертит их в руках.  - Бери книгу,  - говорит Робин, и я следую за ней в гостиную, где царят покой и тишина.
        Она села на ковер рядом с низким кофейным столиком, на котором все еще валялись коробки из-под пиццы, пустые бутылки и блестящие осколки разбитых стаканов. Робин зажгла три высоких тонких свечки и вставила их в узорчатые канделябры, которые захватила из кабинета. Затем открыла деревянную коробку, положила на пол, очертив ровный круг, пять камней и посыпала их каким-то серебристым порошком из жестянки, на которую я уже обращала внимание.
        - Давай сюда.  - Она похлопала по полу, приглашая меня сесть рядом.
        Я взяла с дивана подушку и осторожно опустилась на пол. Нас с Робин разделяли мерцающие свечи.
        - Что дальше?
        - Тихо, тихо, всему свое время.  - Она скрестила ноги, открыла книгу и, предварительно послюнявив пальцы, принялась листать тяжелые страницы, пока не нашла нужную.
        - Абракадабра,  - усмехнулась она.
        Я проследила за ее взглядом и медленно втянула носом воздух. Снаружи поднялся ветер, по окну забарабанили дождевые капли, я ждала и ждала, бесконечно. Робин швырнула книгу на пол и улыбнулась.
        - Ну ладно,  - не выдержала я,  - так что же все-таки дальше?
        - Разве я не сказала тебе: всему свое время?  - откликнулась Робин, не глядя на меня.  - Я все думала, почему Аннабел начинает говорить в твоем присутствии медленнее, чем обычно. Теперь поняла.
        Я вспыхнула. Я всегда замечала, как девушки начинают ерзать, когда Аннабел возвращается к темам, которые они уже усвоили, как они переглядываются, как мгновенно на них наваливается скука. Как Робин неизменно вытаскивает из сумки блокнот, начинает что-то чертить и поворачивает его в сторону Аннабел, словно пытаясь привлечь ее внимание.
        В таких случаях, когда Аннабел обращалась ко мне одной, я буквально физически ощущала, как у меня начинает покалывать в нервных окончаниях, как шевелятся волоски на руках, видела, как у Робин темнеют глаза, чувствовала, как в воздухе сгущается ревность.
        Она откашлялась и взяла меня за руки.
        - Ну что же, начинаем. Закрой глаза.
        Я поспешно зажмурилась и тут же открыла глаза: Робин с улыбкой смотрела на меня.
        - Так я и знала,  - сказала она.  - Закрой и не открывай. Не открывай, пока не закончим.
        - Ладно,  - вздохнула я. Голова у меня все еще кружилась от выпитого, в висках слегка пульсировало.
        Она стиснула мои ладони и принялась читать по книге:
        - Богиня Геката, мы пришли к тебе как твои верные и послушные дочери и взываем к твоему милосердию.
        Я почувствовала, что по телу побежали мурашки. Снаружи раздался сильный удар грома.
        - Богиня Луны, мы пришли к тебе с простертыми руками и открытыми сердцами, в золотом свете неба, где царит твоя мать. Богиня перекрестков, мы пришли к тебе, открытые тем возможностям, которые ты пожелаешь предложить нам. Дороги, которыми мы идем, это не только наши, но и твои дороги, и наши сердца покорны твоей бессмертной силе.  - Она выпустила одну мою руку и положила ее мне ладонью вверх на колено.  - Богиня тьмы, мы верим в твой свет и молим провести нас через глубины ночи, когда вокруг падают и гаснут на лету звезды. Богиня ведовства, заклинаний, волшебства, даруй нам знание магии и силу своего сердца. Богиня, мы, твои дочери, явились к тебе, прими нашу кровь, мы готовы пролить ее ради тебя.
        Я почувствовала сильную боль в руке, отдернула ее и открыла глаза. Ладонь пересекал большой глубокий шрам, из которого сочилась кровь. Я в ужасе посмотрела на Робин - она провела тонким, с кривой ручкой ножом по своей ладони, потом, схватив меня за руку, прижала свою рану к моей.
        - Какого черта!  - Я попыталась вырваться.
        - Ш-ш-ш,  - прошептала она и посмотрела на меня, сначала серьезно, потом с веселой усмешкой.  - Все нормально. Представь себе, что ты с самого начала знала, что к чему, и сама попросила меня об этом.
        - Так ведь больно же.  - Она по-прежнему не выпускала мою руку, под нашими ладонями скапливалась лужица общей теплой крови.  - Пусти.
        - Погоди.  - Она потянулась к стоявшей на столе бутылке с недопитым вином, сделала глоток и протянула ее мне.  - За наш союз.
        - Ни за что.  - Я попыталась высвободить руку, удивившись, как крепко она ее держит.
        - Я не шучу, пей.
        Она помахала бутылкой прямо у меня перед носом. Видя, что иначе не высвободиться, я схватила бутылку и опустошила ее одним глотком.
        - Ну что, довольна?  - Я с грохотом поставила бутылку на стол.  - Пусти.
        Ладонь моя горела, кровь крупными каплями падала на пол. Я прижала рану к губам, кровь была теплая и на вкус соленая.
        - Ну и вид у тебя,  - фыркнула Робин.
        Я с трудом поднялась, ноги подгибались от боли.
        - Да пошла ты.  - Я прошлепала в ванную, замотав кровоточащую ладонь рукавом свитера, чтобы не испачкать кремовый ковер, заперла дверь и подставила руку под кран. Раковина сразу окрасилась в багровый цвет.
        - Ну и ну,  - прошептала я, глядя на руку. Сердце колотилось где-то в ушах, кожу покалывало, начинало подташнивать, отчего все тело внезапно покрылось потом. Я закрыла крышку унитаза и неловко села, по-прежнему держа руку над раковиной.
        В дверь негромко постучали.
        - Ты как там?  - прошептала Робин. Я не ответила, даже не пошевелилась, задержав дыхание.
        Она постучала еще и еще.
        - Да пошла ты,  - пробормотала Робин. Шаги ее удалялись по коридору.
        Я оставалась в ванной, пока не перестала капать кровь. Голова кружилась до тошноты. Я вспомнила звук разрезаемой кожи и дернулась от жгучей злости. «Да как она посмела!  - подумала я, с отвращением прокручивая в памяти подробности ритуала.  - К тому же какой во всем этом смысл?»
        Я неотрывно смотрела, как кровь сворачивается черными комками, оставляя пузыри, лопающиеся при прикосновении. Я снова пустила воду, смывая с раковины остатки крови, и внимательно огляделась вокруг, не оставила ли пятен, когда входила в ванную. Рукав свитера почернел и съежился, но вроде все чисто, следов крови не видно.
        Я осторожно стянула свитер через голову и уже собиралась положить его на крышку унитаза, как заметила на ней полупрозрачную полоску крови. Я схватила рулон бумаги, чтобы стереть ее, и тут все стало ясно: я почувствовала тепло и влажность между ног. Повернулась к зеркалу и увидела сзади на юбке темное кровавое пятно.

«Ты поздний цветочек,  - успокаивала меня мама, когда я спрашивала, почему у меня никак не начнутся месячные.  - И считай, тебе повезло»,  - добавляла она, что, однако, никак не могло удовлетворить моего любопытства. Я стянула трусы и увидела, что они пропитались кровью; пахло танином и чем-то животным. Я порылась в шкафчике, нашла упаковку с тампонами, прочла, поняв только с третьего раза, инструкцию по использованию, скомкала трусы и бросила их в мусорный ящик. После чего, избавившись от вещественных доказательств, вернулась в гостиную. Все выглядело так, словно ничего не случилось, разве что на выключателе остался легкий след крови. Я стерла его рукавом и легла, накрывшись одеялом, на диван. «Это совпадение,  - говорила я себе,  - простое совпадение».
        Зима
        Глава 6
        Я сидела на пьедестале русалки, ощущая холод стылого, как могильная плита, камня. Я пришла слишком рано, а тут еще он опаздывает. Вокруг в поисках рождественских подарков сновали пешеходы, жизнь кипела,  - первый день праздников,  - на запруженных улицах переливались огни. Ладонь у меня саднило, я то и дело почесывала ее через намокшую перчатку - не помогало, я стащила перчатку и принялась изучать запекшийся почерневший рубец.
        За те несколько недель, что прошли после ночи, проведенной у Алекс, я привыкла к тупой пульсирующей боли, от которой ладонь то и дело покрывалась горячим потом. Рана так до конца и не зажила и время от времени начинала кровоточить, оставляя липкие грязные следы на моих учебниках, кофейных чашках и винных бутылках. Ни я, ни Робин ни слова не сказали Алекс и Грейс, хотя они обе нередко поглядывали, сжав губы, не задавая лишних вопросов, и на мою руку, и на следы. Я чувствовала, что они недовольны нами, как бывают недовольны родители своими непослушными детьми.
        Надо признать, что заклинание, судя по всему, сработало. Мы с Робин теперь были неразлучны, образовав собственный союз, все делали вместе. Хотя в последние несколько дней я немного отдалилась от нее - появились свои заботы.
        Дело в том, что я встретила парня. Или, точнее сказать, я снова встретилась с парнем, и во время второго свидания он меня поцеловал. Подробности несколько туманны, поскольку произошло все рано утром после бурной вечеринки в комнате Энди, усыпанной краденой рождественской мишурой. Кажется, мой новый знакомый и Энди были теперь друзьями, хотя оба почти все время молчали, за разговоры и атмосферу в этой прокуренной комнате общежития отвечала Робин.
        Когда Робин с Энди, желая побыть одни, выставили нас за дверь, мы с Томом пошли к озеру и вновь, как в прошлый раз, остановились на берегу, вдыхая обжигающе холодный воздух (хотя, по правде говоря, память, окутанная теплым облаком выпитого, может меня и подводить). «Хотелось бы пригласить тебя куда-нибудь»,  - сказал он, и я ответила, что мне бы тоже этого хотелось.
        Позже, думая о том первом поцелуе, я пыталась вспомнить, отличался ли вкус его слюны от моей, пыталась возродить в памяти мускусный запах его волос.
        За поцелуем, конечно, последовали сомнения. Было ли это приятно или я что-то сделала не так? И почему, собственно, он решил меня поцеловать?

«Это не имеет значения,  - говорила я себе, отгоняя посторонние мысли.  - Меня поцеловали». Главное - это мое первое, головокружительное причащение к миру взрослых.
        В ответ на вопрос Робин я пожала плечами и сказала, что ничего не было, мне неинтересно, и вообще я не понимаю, о чем она говорит. В последний день учебы перед началом рождественских каникул она спросила меня о планах. Я сказала, что сегодня встретиться не могу. Сладкий поцелуй все еще горел в памяти, трепет от воспоминаний, казалось, физически покусывает мою кожу; тайна, о которой я думала, только оставшись в комнате одна, она была как коробка с детскими вещами моей сестры, которую мама прятала под кроватью. Я решила рассказать все Робин на следующий день, обсудить с ней все подробности. Она будет мною гордиться - и это тоже вызывало приятый трепет.
        - А, вот и ты,  - сказал Том, будто опоздала я, а не он. Провел рукой по волосам жестом, который я точно видела в кино и который сейчас показался мне наигранным. Я вспыхнула, испугавшись, что он заметит мой слишком долгий взгляд.  - Давай прогуляемся?
        - Пойдем.
        Мы шли рядом и разговаривали, то есть говорил он, а я что-то мычала в ответ. Он сказал, что много времени тратит на учебу. А я думала о тех таинственных вещах, о которых думала всегда, когда кто-то из парней случайно касался меня или садился рядом в автобусе.
        Интересно, в их голове то же, что и у меня? Или это совершенно иные существа, устроенные иначе? Замечают ли они, как я, когда их кто-то касается? И вообще - меня они замечают?
        - А ты?
        Я растерялась.
        - Извини, что я?
        - В школе, спрашиваю, как дела?
        - Э… Да все в порядке. Сам знаешь. Скука.
        Он слегка прищурился и посмотрел на меня.
        - Да? А мне показалось, тебе нравится.
        - Нравится что?
        - Школа.  - Он рассмеялся.  - Подозреваю, ты отличница.
        Я пожала плечами и, пойманная на обмане, отвернулась.
        - Ну как, с девушкой своей разобрался?  - Я давно уже думала, как и когда задать этот вопрос, но сейчас слова просто сорвались с губ.
        - Да как сказать. И да и нет.  - Он опустил взгляд, уставившись на носки ботинок.  - В общем, у нас с ней всё.
        - Жаль.  - Я вздрогнула. Жаль мне, конечно, не было, я испытывала облегчение.
        - Все нормально. Мы оба знали, что к этому идет.  - В голосе его прозвучала горечь.
        Я посмотрела на него.
        - Может, выпьем?
        - Отличная идея. Только погоди минутку, мне нужно сигареты купить.
        Он нырнул в тускло освещенный магазин, а я осталась ждать на улице, делая вид, что читаю объявления: реклама никому не нужных услуг, пропавшие кошки, найденные собаки. Вскоре Том вернулся. Проходя в дверь, он пригнулся, хотя нужды в этом не было. Я решила не заострять на этом внимания.
        - Прошу, мадемуазель.  - Том поднял пакет. Внутри что-то звякнуло.
        - Что это?
        - Выпивка,  - серьезно пояснил он.  - В паб тебя еще не пустят.
        - А разве…  - Я посмотрела на него.  - Разве нельзя пойти в кафе?
        - Не-а.  - Он стиснул мне плечо и повел по набережной.  - На природе куда лучше.
        Мы шли через толпу на набережной, мимо мерцающих рекламных щитов и уличных акробатов, в сторону парка с его старой просторной, изрешеченной дырами сценой. Тень от крематория, вьющийся над ним дымок; лодки, на огромной скорости, ревя моторами, удаляющиеся от пристани. Я бывала здесь сотни раз и хоть и мечтала порой, как все однажды изменится, в тот момент, когда я шла рядом с Томом, разглагольствовавшим о любимой музыке и любимых книгах, все оставалось прежним. Возникло смутное ощущение, что он хочет произвести на меня впечатление своей эрудицией - вроде как взрослый и мудрый,  - но на самом деле в любой его фразе были отзвуки чего-то знакомого, что я уже слышала, да еще и в лучшем, более интересном исполнении. Тем не менее я все время кивала.
        - Буковски - истинный гений. «Почтамт» читала?
        - Нет.  - Я покачала головой, хотя как-то полистала эту книгу в библиотеке, и она показалась мне скучной и полной авторского самолюбования.
        - Что? Не может быть! Это же потрясающе.
        Он остановился и огляделся, бросил куртку на землю и плюхнулся на нее. Я опустилась рядом, не снимая пальто. Трава была мокрой, пальцы мерзли.
        - Ладно, попробуем еще,  - сказал он, открывая бутылку сидра о подошву ботинка и протягивая ее мне.  - «Бойня номер пять»?
        Я пожала плечами. Держала в руках. Прочитала аннотацию - белиберда какая-то. Чтиво для мальчишек. Тоска зеленая.
        - О господи. Чему только вас учат в этой школе - вышивать крестиком?
        - Типа того,  - улыбнулась я, инстинктивно почувствовав, чего от меня ждут. Следует восхищаться его знаниями и скромно отзываться о своих делах (неинтересных, неважных, не имеющих значения). Я была сплошное внимание, ловила каждое слово, выказывала уважение к его мнению. Не знаю, как я это поняла. Наверное, это врожденное знание любой девушки.
        Но чем больше он разливался соловьем, тем отчетливее становились одна за другой мои собственные мысли. Мне не хотелось здесь оставаться. Мне было скучно. Мне не хотелось целоваться с ним, хотя до этого казалось, что хочется, не хотелось слушать его бесконечный монолог. Я сделала глоток, придумывая, как бы отделаться от Тома. Скажу, что ужинаю с родителями, решила я, с родителями во множественном числе. «Спасибо за хороший вечер»,  - скажу я и загадочно исчезну, чтобы больше никогда не появиться. Он, если даже и будет слегка обижен, скоро обо всем забудет, а я пойду домой и больше не повторю той же ошибки. Просто один потерянный день, ничего больше.
        На самом деле через два часа я окажусь в тускло-голубом свете неоновых ламп туалета на автобусной станции, провонявшего химическим цитрусом и блевотиной, обвешенного липучками от мух. Я вымою руки, сяду, оправлю юбку, проверю, не осталось ли в швах каких-нибудь следов - листьев, крови. Искусственный свет все обесцвечивал; я закрыла глаза, вытащила из волос засохший лист, растерла его между пальцами. Хруст показался мне громче, чем был на самом деле. В общем, рассуждала я, все обернулось довольно банально. В таком состоянии идти домой было нельзя, хотя впервые за последнее время мне хотелось вернуться именно туда.
        - Какие планы дальше?  - спросил он, приподнимаясь на локтях. Спросил как бы между прочим. Небрежно. Немного рассеянно.
        - С родителями ужинаю.  - Я посмотрела на часы.  - Не отвертеться.
        - Ясно.
        Наступило молчание.
        - Ну?  - сказала я наконец.
        - Все нормально.
        Очередная пауза.
        - Ладно.
        - Ладно - что?  - Он слегка усмехнулся, обнажив пожелтевшие зубы.
        - Ладно, ничего.
        - Ладно.
        - Ну и козел же ты.
        - Большое спасибо.
        - Всегда пожалуйста.
        - Только не сегодня.
        - Только не сегодня.
        Я почувствовала, что земля уходит из-под ног, и не могла понять, что происходит и к чему все идет. Это что, флирт? Немного похоже. Сердце у меня трепетало где-то в горле. И все же было что-то еще, не только флирт, но и смутное ощущение вины, и я никак не могла понять почему. Я чувствовала, что подвела его. Разочаровала. Не была той крутой девчонкой, какой прикидывалась. Не оправдала его ожиданий.
        Надо, впрочем, признать, что все это плод ретроспективного анализа. А в тот момент это было просто чувство, внутреннее знание, что я сделала что-то не так.
        - Что ж, мне, наверное, пора,  - сказала я наконец.
        - Пора так пора.  - Он не пошевелился.
        Я поднялась и стряхнула прилипшие листья и травинки. Бросив на меня быстрый взгляд, он последовал моему примеру, тяжело вздохнув, поднял с земли куртку.
        Летающая тарелка, планирующая между орущими детьми, матери, склонившиеся над колясками, секретничавшие друг с другом. Мы прошли через дендрарий - всего лишь несколько рядов деревьев рядом с забором строительной площадки, глянцевые вывески на котором рекламировали новый отель. Том снова заговорил, как если бы ничего не произошло. Так ведь, сказала я себе, и впрямь ничего не произошло. Я слушала, соглашаясь с ним с энтузиазмом, большей готовностью, более живым откликом, чем раньше,  - словно стараясь компенсировать прежнее небрежение.
        - В общем, я подумываю о том, чтобы провести лето, занявшись чем-нибудь полезным. Правда, не знаю еще, чем именно. Может, в «Гринпис» вступлю или еще что-нибудь в этом роде.
        - Звучит отлично.
        Он остановился, приобнял меня за плечи, чмокнул в затылок и ненадолго застыл, уткнувшись носом и губами в мои волосы. Я хихикнула и постаралась высвободиться. Она взял меня за руку.
        - Иди сюда.
        - Мне надо…
        Он чуть крепче стиснул руку. И я пошла за ним - руки одеревеневшие, плечи напряжены, тело негнущееся. «Все нормально,  - твердила я себе. Кричать, звать на помощь, отталкивать его было бы глупо, мелодраматично.  - Ничего страшного. Все нормально».
        Мы остановились среди деревьев, сквозь листву просвечивали огоньки. Он посмотрел на меня, улыбнулся и поцеловал в щеку - слабо пахнуло дрожжами. Я слегка отпрянула. Он снова поцеловал меня. «А что,  - подумала я,  - может, все это очень романтично. Может, я просто слишком зажата». Мимо пробежал какой-то мальчишка, он смеялся, теребил игрушку, издававшую грозное рычание. Мы зашли чуть глубже в чащу, под ногами скрипели смятые пакеты и разбитые бутылки.
        - Куда мы?  - спросила я, по-прежнему остро ощущая его горячую влажную ладонь у себя на плече.
        - Ш-ш-ш.  - Он улыбнулся.
        Иногда, вспоминаю эту сцену, я порой улавливаю в этой улыбке какое-то предзнаменование, зловещий знак, но, если вдуматься, ничего подобного в ней не было. Просто улыбка, хотя она заставила сердце биться быстрее, а по коже от страха побежали мурашки.
        - Мне надо…
        - Ш-ш-ш… пять минут.  - Он с новой силой впился мне в плечо.
        Мы дошли до неприметной поляны и остановились. Он привлек меня к себе, снова поцеловал, сначала в одну щеку, потом в другую.
        - Ты как?
        - Мне надо идти.
        - Ладно.
        Она обнял меня за талию, другой рукой проник под рюкзак и стал гладить мою спину. Я почувствовала, что у меня подгибаются колени и я опускаюсь на землю, на шуршащую палую листву.
        - Я не…
        - Ш-ш-ш.
        Я никогда не забуду этот звук. Наверное, можно было закричать, начать царапаться, кусаться, толкаться, визжать - словом, делать все то, что, по идее, делают девушки в подобных ситуациях. Но я ничего не сделала. Замолчала, как было велено, не сказала ни слова.
        - Все нормально?
        Одной рукой он задрал мне юбку, а другой рукой придавил меня к земле. Я снова ничего не сказала и закрыла глаза. В ответ он поцеловал меня в лоб.
        Все остальное вспоминается отрывочно.
        Его нос мягко утыкается в мою шею; горячее дыхание рядом с ухом; спина чувствует каждый камешек, каждый прутик, впивающийся в кожу. Поцелуй в обе щеки, рука убирает волосы с лица, с ладони сыплется земля и пыль. Сырой желтый запах его тела, кислого пота. Острая боль, свивающийся внутри узел, стон, и снова мягкое:
        - Ш-ш-ш…
        Закрываю глаза, чувствую нежные руки. Его лицо, капли пота, падающие со лба мне на шею, искаженные черты, словно череп проступает через кожу. Мы как уродливые животные, худшее в нас. Неужели это то, чего я хотела, спрашивала я себя, и ответ был утвердительный, хотя и утешалась мыслью, что в тот день я думала только о поцелуе. Возможно, это была моя вина. Может быть, я хотела слишком многого. Сама все запутала. И его запутала.
        И тут он закончил. Последний тяжелый выдох и вздох, и он весь обмяк, подбородок вдавился мне в шею. Я слышала, как он дышит, считала секунды. Он отстранился, встал, протянул руку, помогая подняться.
        Я молча оправила одежду, и мы двинулись обратно той же дорогой, какой пришли сюда. Он снова принялся болтать, будто ничего не произошло. А я не сделала ничего, чтобы убедить его в обратном. Пока мы шли, протискиваясь через толпу, назад к автостанции, я смеялась, кивала, соглашалась. Дойдя до остановки, свет пучками падал на пластмассовые скамейки, я села и стала ждать автобуса.
        Подошел автобус в сторону университета; Том посмотрел на него, потом перевел взгляд на меня.
        - Садись,  - сказала я.
        Я знала, о чем он думал. Что должен подождать. Проводить меня.
        - Уверена?
        - Уверена. Мой тоже скоро подойдет.
        - Ладно. Отлично.  - Он улыбнулся, наклонился, поцеловал меня в щеку. От его дыхания меня затошнило.  - Увидимся.
        - Конечно.
        Я смотрела ему вслед, изо всех сил впившись ногтями в живот. Потом встала и пошла в туалет, привести себя в порядок. Потом все-таки села в автобус.
        - Привет, мам,  - крикнула я в сторону гостиной, где был выключен свет, задернуты шторы и лишь слабо мерцал экран телевизора.
        - Привет, детка,  - откликнулась она, не поворачиваясь в мою сторону.  - Как твой день?
        Ответила я не сразу. Провела ладонью по голове - в волосах колтун, опустила руку.
        - Все хорошо,  - сказал я наконец и улыбнулась, хоть улыбки моей видеть она не могла, но, может, так эти слова прозвучат правдоподобнее.
        - Ну и славно,  - сказала она, не отрываясь от телевизора.
        Поднявшись наверх, я скомкала одежду и засунула ее в наволочку, тщательно избегая смотреть на пятна крови. Я не могла засунуть ее в корзину для белья - вдруг мама заметит, но ее вид - само их присутствие - вызывал у меня отвращение. Я туго завязала наволочку и засунула ее в нижний ящик шкафа, плотно его задвинув. Потом пустила горячую воду, залезла в ванну, сразу почувствовав, как обжигает ноги, потом легла, брезгливо оглядывая себя, и так лежала, пока не наступила ночь и не стало холодно.

«Ничего»,  - уговаривала я себя, глядя, как по потолку ползет паук. «Все нормально»,  - говорила я себе, чертя пальцами какие-то линии; веревка вокруг свернутого листа вощеной бумаги, кусок мяса из лавки мясника. «Право, ерунда»,  - повторяла я, опускаясь в воду, слыша, как наверху гремят, перекатываясь, удары грома, благодарная грозе. Дождь начал бить по окнам, отзываясь стуком моего утомленного сердца.
        Я заметила ее прежде, чем она заметила меня.
        Она склонилась над книгой, ссутулившись, опустив плечи, в одной руке сэндвич, в другой - чашка кофе. Всякий раз, глядя на Робин, когда та считала, что никто за ней не наблюдает, я поражалась тому, какой маленькой, почти невидимой она могла быть - если, конечно, не считать копны рыжих волос. Но стоило ей заметить тебя, как лицо ее расплывалось в широкой улыбке, обнажавшей кривые зубы. Ощущение было такое, словно знакомая мне девушка - это только роль, экзальтированный персонаж, который скукоживается, как только никого не остается вокруг, оставляя после себя сброшенную оболочку.
        - Привет.  - Я вошла в кабинку и села напротив нее.
        Она подняла голову, моргнула, снова стала самой собою.
        - Привет, сучка, как делишки?
        - Да все нормально. Что читаешь?
        Могла и не спрашивать. Две недели назад я сама оставила в башне эту книгу в надежде, что та попадется ей на глаза и наверняка понравится,  - жуткая во всех убийственных подробностях история банды Мэнсона. Мы обе любили подробные и правдивые криминальные истории. Так что эта книга точно должна была прийтись ей по вкусу.
        - Да так, ничего особенного.  - Она шлепнула раскрытую книжку на стол обложкой вверх и зловеще улыбнулась.  - Прошел слушок,  - заговорила она неторопливо, как бы дразня,  - слушок, что одна моя добрая приятельница закрутила с одним грязным кобелем. С приятелем моего приятеля.
        Я почувствовала, что заливаюсь краской, на глаза навернулись слезы.
        - О господи, выходит, правда.  - Она наклонилась ко мне.  - Ты действительно трахалась с ним в парке?
        - Не понимаю, о чем ты.  - Голос у меня дрожал, щеки покалывало, от одной мысли о случившемся накатывала тошнота. Руки, грязь, всклокоченные волосы.
        - Прекрасно понимаешь. Стало быть, правда. Ни хрена себе. Никогда бы не подумала.  - Она тряхнула головой и засмеялась.  - Считала, это по моей части.
        Она помахала кому-то. Я обернулась и увидела, что к нам приближается Алекс, бросившая по дороге лукавый взгляд на неудачника-музыканта, сидящего в углу зала. За последние три месяца он посвятил ей три песни, не имевшие, впрочем, ни малейшего успеха. Но она любила с ним заигрывать, перемежая кокетливые взгляды с полным равнодушием. Нас это от души забавляло, и мы всегда прерывали болтовню, наблюдая за сценами между ними.
        - Ничего не говори,  - прошептала я и умоляюще посмотрела на Робин.  - Пожалуйста.
        - Привет, шлюшка,  - небрежно бросила Робин, по-прежнему глядя на меня.  - Как оно?
        Алекс с готовностью погрузилась в пересказ какого-то кулинарного кошмара - невероятного злоключения, вызванного неспособностью Грейс следовать рецептам. Закончился рассказ, как и все истории Алекс, стандартно: «В общем, мы отказались от этой затеи и открыли бутылку вина». Меня неизменно поражало, как это Алекс удается так непринужденно говорить о том, что представляется - во всяком случае, мне - взрослыми, непростыми делами.
        Алекс была на год старше нас троих. Получив аттестат о неполном образовании, она год провела в Нью-Йорке, а затем стажировалась в каком-то крутейшем рекламном агентстве, принадлежавшем другу ее матери. То, что она часами занималась маникюром (нам, с нашими короткими обкусанными ногтями, покрытыми какими-то серо-буро-малиновыми цветами, это занятие представлялось странным и бессмысленным), водила машину, обладала способностью описывать вкус самых разных сортов вина (подтвердить или опровергнуть ее суждения у нас не было решительно никакой возможности)  - все это добавляло ей в наших глазах зрелости, которой мы могли только втайне подражать, демонстрируя украденные у нее повадки перед родителями и сверстницами.
        - Сейчас вернусь,  - сказала Робин, выскальзывая из кабинки.  - Надо кое с кем поговорить насчет собаки.  - Она указала на мужчину в ярко-красном спортивном костюме, худого, бледнолицего, у которого, насколько мне было известно, она покупала порошки и таблетки, когда Энди был нездоров или попадал в опалу.
        - Вайолет,  - мягко заговорила Алекс. Я повернулась. Глаза ее блестели зеленью изумруда в черном обрамлении удивительно длинных ресниц.  - Мне надо тебе кое-что сказать.  - Она оглянулась на Робин.  - Тебе что-нибудь известно о книге, которая пропала из маминого кабинета, или?..
        Я вспыхнула. Я, конечно, ничего об этом не знала, но предположить могла.
        - Что за книга?
        - Ну как тебе сказать. О всякой чертовщине. У мамы таких много, только эта старая, пожалуй даже старинная. В кожаном переплете. С золотым обрезом, дорогая на вид. Она пропала, и мама в бешенстве, грозится позвонить в полицию, если я не скажу, где книга.
        - В полицию?
        - Ну, вряд ли действительно позвонит. Думаю, просто грозится.
        Я отхлебнула кофе, соображая, что сказать.
        - Может, соседка взяла?  - предположила я, но слова тут же застряли в горле.
        - Не думаю.  - Алекс откинулась назад.  - Она пьет не просыхая, откуда у нее время читать? К тому же не представляю, что ее могли заинтересовать старинные обряды и оккультизм.
        Она посмотрела на мою ладонь. Я инстинктивно сжала ее в кулак, сунула под стол и негромко рассмеялась:
        - Ну, всякое бывает.
        Алекс улыбнулась.
        - Знаешь, у меня есть ощущение - только никому не говори,  - что это дело рук Робин. Вечером мы говорили про эти книги, а на следующий день одна из них по чистому совпадению исчезла.
        - Хм-м.
        Я не помнила, чтобы в этом разговоре участвовали все, мне казалось, что только мы с Робин. «Да, но ты же была пьяна,  - напомнила я себе,  - может, разговор зашел, когда ты спала».
        Наступило молчание.
        - Ну что ж,  - нарушила его я с некоторой нервозностью,  - если она скажет что-то на эту тему, я дам тебе знать. Но… Тебе не кажется, что Робин не похожа на воровку?
        - Ну вот,  - фыркнула Алекс,  - стало быть, книга все же у нее. О господи, Вайолет, ты совсем не умеешь врать.
        - Ну что, шлюшки, готовы?  - спросила Робин, подходя к нашему столику.
        - Готовы, готовы.  - Алекс улыбнулась мне и двинулась к выходу, предоставив мне, как обычно, плестись за ними следом.
        Глава 7
        Ники указала на девушек, собравшихся около вяза. Я представила себе, как сжигают мисс Баучер, а вокруг женщины визжат и заламывают руки, моля пощадить несчастную. Декан и директор с помощью заборных столбиков и ленты сооружали нечто наподобие изгороди вокруг почерневшего ствола - после удара молнии, случившегося во время зимних каникул, ветви расщепились и беспомощно повисли.
        - Конечно, это всего лишь слухи, ты ведь знаешь, как у нас любят посплетничать. Но говорят, после той вечеринки она на лестнице отсосала у Патрика Чейза. Поверить, правда, трудно, ведь она такая святоша.
        Мне нравилась Ники, по крайней мере, я не могла понять, почему она не нравится другим. Хорошая девчонка, пусть и сплетница, лично я извлекала из этого только выгоду: благодаря ей можно было понять, кто есть кто в школе. Еще она была своего рода гидом в лабиринте секретов, которыми делятся одноклассницы, для которых я все еще оставалась «новенькой».
        - Но как бы там ни было, все это ерунда в сравнении с тем, что я слышала про Викторию Рили - ну ту, у которой родители держат конюшню. Выглядит она соответствующе - лошадиное лицо, толстые ляжки. Ну так вот, Анна сказала, что ее видели…
        Я отвлеклась, глядя, как школьницы перешептываются, передразнивая декана, пока тот сражается со столбом, упорно отказывающимся сохранять вертикальное положение в твердой земле.
        - А твоя приятельница Робин тоже…
        - Погоди, погоди, о чем это ты?  - Знакомое имя заставило меня вернуться к болтовне Ники.
        - Она там тоже была, в прошлом году.
        - Где там?
        - В клинике. С Мелани Баркер.
        - В какой клинике?
        Ники прищурилась.
        - Эй, ты вообще слушаешь, что я говорю, или нет?
        - Ой, извини, задумалась. Повтори, пожалуйста.
        - Ладно,  - вздохнула она,  - еще раз: Мелани Баркер, ну, та, что похожа на Мадонну, то есть была бы похожа, если бы та вдруг стала уродиной и толстухой,  - Ники говорила нарочито медленно, как если бы обращалась к человеку, плохо понимающему английский.
        Никакой Мелани я не знала, но на всякий случай кивнула.
        - У нее булимия, хотя по виду не скажешь. В прошлом году она стала глотать таблетки для похудения, кто-то ей их насоветовал. Оказалось, это что-то вроде крэка. В результате девчонка полностью свихнулась.
        Интересно, подумала я, сама-то Ники крэк пробовала? Вряд ли. На вид она такая наивная, хотя кто знает, может, это не так уж плохо. Рубец на моей ладони все еще саднил.
        - Родителям это, естественно, не понравилось, и они отправили ее в «Эппл-ярд». Это что-то вроде женского монастыря, только для крутых, там полно детей богатеньких родителей, которые слишком много пили, либо тырили у мамочки валиум, либо вытворяли еще что-нибудь в том же роде.
        - Ясно.  - Я потеребила браслет на руке, хотя старательно делала вид, что все это мне неинтересно.  - Ну а Робин-то тут при чем?
        - Они были там в одно и то же время. Мелани и Робин. Правда, они этого не афишируют.
        - А Робин как туда угодила?
        - Понятия не имею.  - Ники пожала плечами.  - Наркотики, выпивка, еда, мозги набекрень, да мало ли что - это заведение вроде как универмага - найдется средство на любой вкус. Но в один прекрасный день твоя подружка слетела с катушек. То есть в буквальном смысле слетела. Стала бегать по коридорам и орать, что Эмили Фрост никогда не найдут, тело никогда не найдут и это она во всем виновата, бла-бла-бла. В общем…  - Тут Ники переключилась на что-то другое, что-то связанное с Мелани, правдой и смелостью, бутылкой вина - дослушивать у меня не было ни малейшего желания.
        Я оглянулась на вяз. Учителя закончили наконец свою работу, декан сделал шаг назад, прикрывая глаза ладонью от серебристого света, острыми иглами протыкавшего ветки. Директор сказал что-то школьницам, и они дружно рассмеялись. Декан покачал головой, повернулся и, стиснув кулаки, зашагал прочь. Заметив, что я наблюдаю за ним, словно застигнутый врасплох, он расслабился, помахал мне на ходу и, опустив голову, погруженный в свои мысли, исчез в проеме арки.
        Аннабел сидела в удобном кресле с подголовником, скрестив ноги; мы четверо расположились на диванах в окружении книг, попивая ароматный чай и слушая, что нам говорят. В древних батареях Колокольни что-то булькало и завывало, женщины с портретов на стенах наблюдали за нами. В настоящее время мы сосредоточились на изучении женских архетипов, источниках того, что Аннабел называла «феминистским мифом». Я спряталась за книгой - мне казалось, я слишком мало прочитала и мне не догнать остальных. Книги, которые я взяла на каникулы, лежали брошенные и непрочитанные среди пепельниц и наполовину опустошенных бутылок, как маминых, так и моих,  - мы обе цеплялись за забвение, как за щит.
        Бесконечные строки греческой и римской литературы, которые, как предполагалось, должны были сформировать основу знаний о формах, доминировавших в то время в искусстве, медленно плыли перед моими глазами, их ритмы были хрупкими и нескладными.
        - Женщины в афинском обществе,  - с улыбкой рассказывала Аннабел,  - будучи унижены, отодвинуты наряду с чужеземцами на самую обочину жизни, в трагедиях героизировались и обретали силу. Возьмите, к примеру, Медею, к речам которой нередко апеллируют наши правители, находя в них перекличку с нашим временем. Как правило, женщина пребывает в страхе, она слишком слаба, чтобы защитить себя, пугаясь одного вида меча, но стоит совершиться измене, как она превращается в кровожадную львицу. От нее исходит страшная угроза. Женщина, преданная мужчиной, жаждет мести, да такой беспощадной, против которой аудитории - состоявшей, не забывайте, в основном из мужчин,  - трудно будет что-либо возразить.
        Грейс кивнула. Я заметила, что Робин, вытянув шею, пытается поймать мой взгляд.

«Знаешь, шлюшка, все никак не могу поверить, что это правда,  - сказала она по пути на занятия, имея в виду моего “грязного кобеля”, только на эту тему она в последнее время и говорила.  - И долго еще не смогу».

«Я тоже»,  - холодно ответила я, с удивлением заметив, что в ее глазах мелькнуло нечто похожее на понимание. В этот момент нас нагнала Грейс, и мы сменили тему. Робин то и дело смущенно улыбалась. Но перехватить ее взгляд мне никак не удавалось.
        - Чего еще боятся мужчины? Давайте обратимся к жанру трагедии - вместилищу их самых немыслимых страхов, к тому, что может случиться в исполнении актеров на глазах у зрителей. Сестринские взаимоотношения, судя по сюжету, в полном порядке: Антигона и Исмена, Электра и Хрисофемида - все они прекрасно относятся друг к другу, что совершенно не противоречит духу трагедии. Хор тоже состоял в основном из женщин, благожелательно относившихся к женским персонажам.
        Но женщины без присмотра? О, это совсем иное дело. Женщины, оставаясь наедине друг с другом, без контроля мужчин, почти всегда вызывали несчастье в доме, да и шире - в обществе; эта свобода оказывалась чревата безумием, гневом, похотью или ревностью, приводившими к трагедии. Женщин нельзя оставлять в своем кругу, иначе трагический исход неизбежен.
        Аннабел постучала растрепанным корешком книги по коленям.
        - Взять хоть критика, утверждающего - цитирую: «Женщины становятся трагическими персонажами в отсутствие или вследствие неправильного воспитания со стороны мужчин.  - Ее голос перешел в возмущенное шипение.  - Антигона у Софокла приступает к своим действиям после того, как ее дядя Креон отказывается похоронить ее брата Полиника. В „Орестее“ Клитемнестра захватывает власть в Аргосе лишь после того, как ее муж десять лет провоевал в Трое». И она убивает его за то, что он принес в жертву свою дочь, а также за иные дурные дела, добавила бы я. Медея становится агрессивной после того, как муж оставляет ее, обрекая вместе с детьми на голодную смерть, ради новой свадьбы, которая, как ему представляется, укрепит его общественное положение. Это,  - заключила Аннабел, закрывая книгу и кладя ее на стол,  - ваш первый текст для изучения классиков. При этом любая из нас готова выступить против тех, кто осудит действия этих женщин, будь они сколь угодно кровавыми. Это ведь мужчины подтолкнули их к мести, и не потому, что, как утверждает критик, их не было рядом или они неправильно воспитывали своих жен, а
собственной жестокостью и себялюбием.
        В этот момент Аннабел, как обычно, когда собиралась сформулировать тезис, поднялась и, не оборачиваясь, подошла окну. На колени мне опустился скомканный листок бумаги. Я подняла голову и увидела, что Робин выжидательно смотрит на меня.

«У тебя печальный вид»,  - гласил текст, написанный ее корявым почерком во всю ширину листа. Я скомкала его и задумалась, что бы ответить.
        - Представьте себе общество, в котором господствует следующая основополагающая идея: действия мужчин безусловно разумны, действия женщин - просто в силу женской природы - неразумны и неправильны. Надеюсь, на это вашего воображения хватит.
        Я взяла ручку и начала писать. «Потому что мне грустно». Я бросила скомканный лист обратно. Аннабел повернулась к нам и улыбнулась. Тонкий зимний свет был ей к лицу; она стояла гордо, как женщины, о которых говорила. Сейчас, читая лекции, я представляю себе ее и чувствую себя исполнительницей, как, наверное, и она.
        - А вот Меланиппа говорит - говорит через строки Эврипида, драматурга-мужчины: «Мужские нападки на женщин - это просто пиликанье на расстроенном инструменте либо злобная болтовня. Женщины лучше мужчин, и я сейчас это покажу… Возьмите, например, их роль в религии, ибо это, с моей точки зрения, главное. Мы, женщины, играем ведущую роль, ибо устами фиванских оракулов доносим до людей волю Зевса. Да, именно женщины, собираясь у святилища Зевса в Додоне, рядом со священным дубом, передают волю Зевса на вопрошания афинян. Да и священные ритуалы парок, мойр и безымянных эриний не обладали бы никакой святостью, если бы их совершали мужчины; а в исполнении женщин они обретают величие. Таким образом, женщины по праву занимают свое место в служении богам. Чем же тогда они, женщины, заслужили свою дурную репутацию?» У нее есть своя точка зрения, и она ее высказала. Тем не менее даже из этого фрагмента следует, что женщины обречены следовать одному из двух уделов. Либо это непредсказуемые и иррациональные смертные, которых всячески унижают и подавляют мужчины, либо священные существа, богини в горних пределах,
среди парок и фурий.
        Большие стрелки на башенных часах одновременно сдвинулись, застыв на отметке «пять». Аннабел вздохнула, обвела взглядом всех присутствующих и откинулась на спинку стула, словно обессиленная, как будто мощь этих слов оказалась чрезмерной даже для нее самой.
        - Что ж, девушки, на сегодня все,  - негромко закончила она.  - Постарайтесь не давать слишком большую волю чувствам перед следующим уроком.
        Когда мы добрались до города, полная и яркая луна, уличные фонари и игровые автоматы ярко горели в темноте, Робин обняла меня за плечи, и мы молча пошли к русалке.
        - Все они подонки,  - лаконично заявила она.
        Я на мгновение положила ей голову на плечо - мягкие волосы Робин пахли сладким табачным дымом - и молча отстранилась. Внезапно она все поняла, она побледнела, руки, когда мы садились в автобус, немного дрожали. Когда Алекс и Грейс вышли на своей остановке, Робин стиснула мою ладонь, и, хоть меня все еще мутило, разделенная боль казалась чуть слабее.
        - Можно спросить тебя кое о чем?  - негромко сказала я.
        Она кивнула.
        - Ты знаешь Мелани Баркер?
        Вообще-то я не собиралась задавать этот вопрос, но вырвалось. Она смотрела прямо перед собой и никак не отреагировала. Потом повернулась ко мне.
        - Кого?
        - Мелани Баркер.  - Очередная пауза.  - Ту, что выглядит как Мадонна, только толстая и уродливая.
        - Нет.
        Вновь повисло молчание, нарушавшееся лишь отдаленным криком чаек, чертивших круги над пристанью. Я глубоко вздохнула и сделала еще один шаг вперед.
        - Ники сказала, что вы в одной клинике лежали. Там и познакомились.
        - И ты ей поверила?  - ледяным тоном спросила Робин.
        - Я… Не знаю.
        - Серьезно, Вайолет, неужели ты веришь хоть единому слову этих сучек? Чего они только не напридумывают, чтобы хоть как-то разнообразить свою скучную жизнь.  - Робин помолчала.  - Вообще не понимаю, зачем тебе с ней разговаривать. Особенно если учесть, что это она распускает слухи о тебе и…
        Я густо покраснела. «Кто еще знает?» Меня залила волна стыда. О чем бы еще поговорить? Только бы не про это.
        - Как там остальные?
        - Кто?
        Я недоуменно повернулась к ней: кто же еще? Грейс и Алекс ушли, не говоря ни слова, хотя Грейс на прощание бросила на меня многозначительный взгляд, как бы предлагая следовать за ней. Увидев, что я заколебалась, Алекс закатила глаза, а Робин улыбнулась, как мне показалось, победоносно. Поколебавшись в нерешительности с десятую долю секунды, я сделала выбор в борьбе, сути которой даже не понимала.
        Робин с горечью засмеялась.
        - Да ты сама все понимаешь.
        - Книга?
        - Откуда ты про это узнала?
        Я промолчала, ожидая продолжения.
        - Ее собирались сжечь,  - проговорила она наконец.
        - Зачем?
        - Не знаю. Но тебе известно, кто сжигает книги?  - Она вытащила из-под носка какого-то жучка, поднесла к глазам, затем ленивым щелчком сбросила в песок.  - Нацисты, вот кто.
        В голосе ее прозвучала такая убежденность, что я засмеялась. Она посмотрела на меня.
        - Что смешного?
        - Не верю, что ты можешь уподобить Алекс и Грейс нацистам.
        Она недовольно отвернулась, хотя от меня не ускользнула улыбка, мелькнувшая в уголке ее рта.
        - Мы мерзавки, мы нацистки-лесбиянки, мы пришли жечь книги,  - сказала я, одновременно недоумевая, почему, собственно, я должна ее в чем-то убеждать. В сложившихся обстоятельствах это было уже слишком.
        Она фыркнула, и атмосфера несколько разрядилась, дышать стало легче.
        - Ну и дура же ты.
        - Так где сейчас книга?  - помолчав, спросила я.
        - Не скажу.
        - Почему?
        - Ты проболтаешься Алекс.
        - Не проболтаюсь.
        - Извини, Ви, я не хочу рисковать.  - Она усмехнулась.  - Разве что ты… ну, сама понимаешь.
        Я ничего не ответила, делая вид, что поглощена изучением клочка бумаги, прилипшего к моему ботинку.
        - Ну ты же и правда все понимаешь!
        Проходившие мимо две девушки посмотрели в нашу сторону, явно почуяв запах сплетни.
        - Тихо!  - шикнула я.  - Да, я ничего я не понимаю.
        Даже в собственных ушах слова прозвучали фальшиво.
        - Ну, ну, ну!  - Робин схватила меня за руку.  - Брось, Ви, не ври самой себе. Будет классно.
        - Классно? Как в прошлый раз? Когда ты полоснула меня?
        - Да ничего я тебя не полоснула,  - засмеялась Робин.  - Это была клятва дружбы, связавшая нас навеки.
        - Да? Я бы предпочла парные браслеты.
        - Подольше побудем вместе, я тебе и браслет подарю.  - Робин распустила тугой узел и дала волосам свободно упасть на плечи.  - Слушай, ты подумай. А пока…  - Она подхватила сумочку и перебросила ремень через плечо.  - Надо купить кое-каких продуктов к субботе. Если решишь, что… немного поразвлечься все же не повредит, я буду здесь в одиннадцать.
        - Зачем продукты?  - бросила я ей вслед, но она даже не обернулась.

«Таким образом, Посейдон наказал красавицу Горгону, и она сделалась чудовищем - существом, которое в отместку за богохульство отныне обречено превращать в камень любого, кто на него посмотрит.  - Я завороженно перевернула страницу.  - Этот образ вдохновлял Леонардо, Караваджо и многих других художников разных эпох: блеск в глазах, добыча, оборачивающаяся хищником, и наоборот. Женщина, которая бежит с предназначенного ей места, которую возвращают на него: ее отсеченная голова - предупреждение нам всем».
        Я погладила пальцами глянцевую бумагу, на которой была напечатана книга, и слова Аннабел отразились в свете ламп приемной, куда меня вызвали, чтобы забрать - так мне сказали - кое-какие документы, связанные с посещением занятий, на которых я снова подделаю подпись матери.
        - Вайолет, на два слова, пожалуйста.
        В проеме двери, ведущей в кабинет, стоял декан, улыбаясь и точно клешнями вцепившись шишковатыми пальцами в ручку. Неприятный сюрприз. Я перехватывала отправляемые по моему домашнему адресу письма, запечатанные в конверты с эмблемой «Элм Холлоу», в содержании которых у меня не было никаких сомнений. «У нас есть основания для беспокойства» - наверняка начинались они примерно так, а заканчивались приглашением маме «побеседовать» с деканом.
        Взрослые привычны к разного рода бессодержательным встречам; бесконечные «присаживайтесь» и «давайте поговорим», в конце которых ничего не меняется. Но в ту пору, да и наверняка сейчас, с точки зрения моих собственных студентов, свидание родителей и учителей представлялись тяжелейшим испытанием - позором, который я лично пережить бы не смогла.
        Встреча декана с мамой, в ее запачканной толстовке поверх грязных джинсов, это стало бы моим позором. Но если на месте декана окажется Аннабел и увидит, кто я, откуда и в кого, стало быть, могу превратиться,  - об этом было даже подумать страшно. Такого мне точно не выдержать: вида Аннабел, которая, побледнев, отворачивается от меня и уходит прочь. Страшная картина. Чтобы предотвратить такую встречу, я на что угодно готова была пойти.
        Я присела на краешек старого кресла, глядя, как декан устраивается за столом: сквозь рукава рубашки проглядывали пухлые руки, под мышками проступали пятна пота. Он улыбнулся, мягко, с привычным дружелюбием, которое я не раз наблюдала в поведении санитаров, врачей, полицейских: ни к чему не обязывающее сочувствие со стороны профессионалов, обученных опекать других. Что-то во всем этом было неуютное, а в сложившихся обстоятельствах даже несправедливое: перед зимними каникулами мне выставили оценки, пусть и не выдающиеся, но вполне приличные. Посещаемость занятий, правда, оставляла желать лучшего, соблазнам уличных прогулок с Робин противостоять было нелегко. Тем не менее у меня все, на мой взгляд, было более или менее в порядке - по крайней мере, до последнего времени.
        - Ну, как вам у нас, Вайолет?
        - Все хорошо, сэр,  - твердо ответила я, разглядывая свои сложенные на коленях руки.
        - Что ж, рад слышать. Очень рад.  - Он поцокал языком и наклонился ко мне.  - И все же, Вайолет, кое-что меня немного беспокоит. Я видел ваши оценки, и вы немного не оправдываете наших ожиданий.  - Он помолчал, пытаясь перехватить мой взгляд.  - Я знаю, вы привыкли к другим методам обучения, так что я решил разобраться. Вам трудно привыкнуть к нашим порядкам?
        Я почувствовала, как уязвленная гордость разбухает у меня в груди, и подняла голову.
        - Нет, сэр.
        Он облизнулся, словно котенок.
        - Стало быть, с пониманием заданий у вас затруднений нет.
        - Именно так, сэр.  - Я выдавила из себя слабую улыбку, скорее походящую на гримасу.
        - В таком случае, Вайолет… хотелось бы спросить… может, есть что-то еще, мешающее вам в полной мере проявить свои способности?
        Я молчала, продолжая пристально смотреть на него, в надежде, что моя твердость заставит его переменить тему. Он ответил таким же взглядом; по спине пробежал холодок, мне вдруг стало страшно, непонятно почему. Сильно заколотилось, перекатываясь в груди, сердце.
        - Сэр,  - робко начала, я,  - если я что-то натворила…
        - Ничего вы не натворили,  - перебил декан и откинулся на спинку заскрипевшего под ним кресла.  - Мне просто хотелось немного поговорить, посмотреть, что можно сделать, чтобы помочь вам вернуться на правильную дорогу. Насколько я понимаю, вы хотите поступить в университет?
        - Да, сэр.
        Это было не совсем так, хоть и нельзя сказать, будто я солгала. Я, конечно, иногда думала об этом, но ни с кем не делилась. Для учащихся «Элм Холлоу» университет был путеводной звездой, целью, которой стремились достичь все. В чем, пожалуй, был некоторый смысл, ибо кому в здравом уме захочется похоронить себя в таком жалком городишке, как наш.
        - Это хорошо. Очень хорошо. Но буду с вами откровенен, Вайолет. Ведущие университеты начинают прием заявлений в октябре. К ним прилагается копия аттестата, а тут, честно говоря, вам пока особенно нечем похвастать.  - Он вздохнул, и его живот еще больше навис над ремнем.  - Понимаю, дело это нудное, но вам придется более четко планировать свое расписание, чтобы подтянуть успеваемость, если вы, конечно, думаете о поступлении в один из ведущих университетов. Что, учитывая ваши прежние, до нынешнего семестра, оценки, представляется более чем возможным.
        Я почувствовала першение в горле, краска прилила к щекам. Он осторожно положил ладонь мне на руку, я отвернулась. Я злилась на себя за такое жалкое поведение, за слезы, особенно в присутствии учителя, особенно декана, известного своей готовностью прийти на помощь в любой момент. Кто из нас не слышал рассказов про то, как он «сделал для Эмили все от него зависящее», как пожертвовал неделей отпуска, чтобы принять участие в ее поисках. Но мне не хотелось быть очередным объектом его благотворительности. Стоило выкатиться из краешка глаза одной слезе, как за ней последовала другая, третья, и вот уже мои плечи затряслись от рыданий.
        Он протянул мне бумажную салфетку.
        - Ничего страшного, Вайолет, оступиться может каждый. И с каждым это случается. Вы же сейчас в таком положении, когда все можно исправить и никто ничего не узнает.  - Я почувствовала на своей руке его жаркую влажную ладонь, узловатые, жесткие, как канат, пальцы, и подняла голову.  - Можно придумать план, как очень быстро вернуть вас на верную дорогу.
        Я неуверенно пожала плечами, не зная, как еще ответить на подобное участие, и опасаясь, что расплачусь еще сильнее, если только открою рот. «Оставь меня в покое»,  - взмолилась я про себя, думая о Томе, содрогаясь от одного воспоминания о прикосновении его отвратительно потных ладоней. В конце концов он отстранился. Я поспешно вытерла руки о юбку.
        - Итак, что мы можем сделать?  - сказал он, делая вид, что ничего не заметил, и неторопливо листая толстую книгу с перечнем университетов и их программ.  - Кое-кто из наших учениц записывается на дополнительные занятия, демонстрируя таким образом свой интерес к предметам. Как у вас с факультативами?
        - Никак.  - Он выжидательно молчал.  - Спорт меня не интересует.
        - А как насчет музыки? В каком-нибудь оркестре не участвуете?
        - Я ни на чем не умею играть,  - вздохнула я.
        Он откинулся на стуле и постучал носком ботинка по ножке стола.
        - А как насчет… Гм-м.
        - Насчет чего?
        - Видите ли, я сейчас работаю над книгой, и мне нужен помощник-библиограф. Имейте в виду, это не обычный факультатив. Но я мог бы, когда университеты начнут принимать заявления, написать самый лестный отзыв - если, конечно, вы его заслужите.
        Я помолчала.
        - Что за книга?
        - История «Элм Холлоу» и связанных со школой легенд.  - Он постучал карандашом по крышке стола.  - Если это вам неинтересно, ничего страшного. Уверен, мы сможем подобрать вам что-нибудь более…
        - Нет-нет.  - Я не дала ему закончить.  - Очень интересно.
        Я смяла салфетку и еще раз промокнула глаза.
        - Прекрасно,  - заключил он.  - Будем встречаться по вторникам, вечерами - то есть если мама позволит вам задерживаться.
        Я воспользовалась случаем и встала.
        - Да она и не заметит, даже не переживайте.
        Он прищурился, но решил пропустить мою реплику мимо ушей.
        - Только об одном хочу вас попросить, Вайолет,  - сказал он, провожая меня до дверей.  - Буду признателен, если все это останется между нами.
        - Конечно, сэр.
        Он улыбнулся, обнажив десны,  - на губах выступила узкая полоска слюны,  - и закрыл дверь. Я вздрогнула, пытаясь скинуть с себя его взгляд: липкий, приторно-участливый взгляд, намекающий на то, что он каким-то образом понял, что будет, если я позволю ему хотя бы попробовать. Наконец я смогла уйти. Сумки с книгами набивала синяки на моих бедрах.
        Алекс и Грейс я застала в курилке; на обеих были теплые пальто, но голые ноги посинели на зимнем ветру. Пока я разговаривала с деканом, пошел дождь, по стеклянной крыше колотили тяжелые капли.
        Едва поздоровавшись, я поняла, что прервала разговор, и с неизменным юношеским эгоизмом подумала, что, может, речь шла обо мне,  - от этой мысли сразу сделалось неприятно. Грейс улыбнулась, Алекс уткнулась взглядом в колени; на одном краснела ссадина - похоже, упала.
        - Что это у тебя?  - полюбопытствовала я, указывая на ссадину.
        - В хоккей играла,  - пожала плечами она.  - Как обычно. Ники псих в атаке.
        - Ты выглядишь…  - мягко заговорила Грейс,  - …выглядишь усталой. Что-нибудь не так?
        Может, рассказать им про историю с Томом, на мгновение подумалось мне. Признаться: да, мол, я почти не спала, не могла есть, а потом еще этот допрос.
        - Да нет, все нормально.  - Я вымученно улыбнулась.  - Но спасибо за чуткость.
        - Ну, смотри, если что… Словом, сама знаешь…
        Мы снова замолчали. Над Колокольней сгущался туман. Грейс прищурилась и пригляделась к часам.
        - Домашку по эстетике сделала?
        Я поморщилась.
        - Даже не помню, что задано. Аннабел убьет меня.
        - Не убьет. Ты у нее в любимицах. Везет тебе.
        - Не-а.  - Я покачала головой, довольная, однако же, самим предположением. Иное дело, что оно тут же сменилось чувством стыда за то, что через какую-то пару часов мне придется кое-кого разочаровать.  - Я не…
        - Можешь у меня списать, если хочешь.
        - А, ну да. Конечно. Спасибо.
        - Не за что.
        Вновь наступило молчание. Это потому, что с нами не было Робин, которая вообще не переносила тишины, точнее говоря, допускала только намеренное молчание, драматическую паузу, призванную подчеркнуть важность момента. Мне представилось, как выглядит наше дружественное трио со стороны: покой, тишина и - с печалью подумала я - скука.
        - Не знаешь, что там Робин задумала?  - спросила наконец Алекс. Интересно, может, она думала о том же, о чем и я?
        - Ты о чем?
        - Знала бы, не спрашивала,  - засмеялась Алекс.
        Она открыла упаковку жевательной резинки и перед тем, как положить пластинку на язык, свернула ее. Грейс наклонилась, словно собравшись надкусить жвачку подруги. Я покраснела, потом еще сильнее, стыдясь пылающих щек, будто меня поймали на подглядывании.
        - Впрочем, я и не думала, что ты мне что-то скажешь,  - дружелюбно заметила Алекс. Кажется, она была благодарна, что я ничего не комментировала. Они были единственной такой парой в школе, по крайней мере, только они признались.  - Но ты, похоже, и вправду не знаешь?
        - Она не обязана говорить мне обо всем,  - резко бросила я.
        - А было бы неплохо.
        Грейс протянула мне лист бумаги - он затрепетал на ветру.
        - Домашка.  - Мы с Алекс с недоумением смотрели на подругу.  - По эстетике. Если тебе надо, конечно.  - Я взяла листок, стараясь разобрать ее мелкий неровный почерк.  - А ты,  - продолжала она, ткнув Алекс в плечо двумя пальцами, кажется попав в старый синяк,  - кончай допрашивать Вайолет. Знала бы - сказала бы. Правда, Ви?
        Честно говоря, я не была в этом уверена, но широко улыбнулась и кивнула.
        - Конечно.
        Я аккуратно положила листок с домашним заданием в сумку и направилась к выходу.
        - Пока, увидимся на уроке,  - весело бросила я. Интересно, услышали они, как глухо прозвучал мой голос?
        Вокруг русалки завывал ветер, а Робин, по обыкновению, опаздывала. Сунув зонтик под мышку, я с трудом раскурила сигарету, через тонкую ткань куртки холод пронизывал до костей. Сквозь серую пелену мороси казалось, что город находится еще дальше от красоты «Элм Холлоу»,  - унылый захолустный приморский городок с грязными пляжами, где песок усеян осколками стекла и пластмассовыми пакетами.
        В нескольких ярдах от меня на мостовую опустилась чайка - глаза желтые, мертвые. Тут к ней подбежала Робин, птица, лениво хлопая крыльями, взлетела.
        - Не знаю, обратила ли ты внимание, но я только что спасла тебе жизнь,  - заявила она.  - Эти твари - настоящие чудовища.  - Я засмеялась, она ответила ухмылкой.  - Хорошо, что ты пришла.
        - Ну да,  - неловко пробормотала я.  - Я… я тоже рада.
        Мы двинулись по замусоренной набережной, мимо детей, размахивавших игрушечными вертушками, и стариков, отправляющих грязными пальцами в рот жареную картошку; воздух был соленый и сухой.
        Мы шли мимо кондитерских, мясных лавок, обветшавших магазинов, игровых автоматов, со звоном глотающих монеты, издающих хриплые, булькающие звуки какой-то непонятной музыки, вдыхали запахи жареных пирожков и несвежего пива из забегаловок; шли по булыжникам узкой улицей, зажатой между черно-белыми домишками, заговорщически клонившимися друг к другу, скрипевшими под тяжестью земного притяжения и преклонного возраста.
        На скамейке сидели двое мужчин, они по очереди прикладывались к бутылке виски; какая-то женщина умоляла ревущего что есть мочи малыша замолкнуть, ну хотя бы на мгновение, на секунду перестать плакать.
        - Ну вот,  - объявила Робин, останавливаясь рядом с запыленной витриной и выцветшей синей дверью. Деревянная вывеска в форме полумесяца поскрипывала на ветру. «Лунная руна» - было выведено на ней неровными буквами.  - Пойдем.  - Она схватила меня за руку и поволокла внутрь.
        Дверь захлопнулась, звякнул и замолк колокольчик; в нос ударил острый запах ладана, сандалового дерева и лаванды. С низких балок свисали потревоженные нашим приходом колокольчики и ловцы снов.
        На полках громоздились свечи, игрушки и камни; рядом с ними - карточки, содержащие объяснение неповторимого мистического смысла каждого предмета. Кто-то невидимый исполнял нечто среднее между пением китов и ревом обезьяны, отчего у меня застучали зубы.
        - Это вы, дамы?  - прозвучал знакомый голос.
        - Мать твою!  - Робин посмотрела мне за спину. Я круто повернулась.  - Ой, извините. Привет, Аннабел. Не думала вас здесь увидеть.
        - То же самое могла бы сказать про тебя.  - Учительница слегка улыбнулась.
        Робин по привычке покачалась с носков на пятки.
        - Что покупаете, мисс?
        - Ты же знаешь, я предпочитаю, чтобы меня называли Аннабел.  - Она протянула руку и потрогала фитиль длинной белой конусообразной свечи.  - Нынче не найдешь свечи, способной продержаться дольше одной ночи.  - Она посмотрела на меня, затем повернулась к Робин, та напряглась, встретившись с ней взглядом. Я вздрогнула от одной мысли, что стала первой, что на меня в кои-то веки посмотрели на первую.  - А вас что привело сюда, девушки?
        - Просто посмотреть зашли,  - ответила Робин.
        Интересно, голос у нее действительно дрогнул или мне только показалось? Обычно в присутствии Аннабел она не смущалась, по крайней мере этого не было заметно, но тут она показалась неуверенной в себе, даже растерянной. Робин снова покачалась взад-вперед и отвернулась.
        Аннабел с улыбкой посмотрела на нее, потом повернулась ко мне.
        - Ну что ж, увидимся в понедельник. Хороших выходных.
        Она резко повернулась к нам спиной, так же как - вспомнилось - во время первого моего с ней разговора в студии. Впечатляет, как она обрывает разговор простым движением: будто тебя здесь вообще не было. А собеседник в итоге испытывает болезненное желание быть замеченным, хочет, чтобы она обернулась снова, чтобы впустила в свой мир.
        Мы молча бродили по магазину, прислушиваясь к мерному звону старенького кассового аппарата, приглушенным разговорам покупателей и шороху бумажных пакетов. Звякнул дверной звонок - это наконец ушла Аннабел. Робин рассмеялась.
        - Как чуднo видеть учителей не в школе. Правда?
        - Особенно в таком месте, как это.  - Я закрыла книгу, которую рассеянно листала все это время: на иллюстрациях танцевали женщины, их волосы запутались в ветках деревьев.
        - Ну да,  - кивнула она.  - Пошли.
        Снаружи магазин выглядел маленьким, непритязательным, но массивная, покрытая плесенью дверь вела в просторную комнату с мезонином, где все было набито книгами. Я шла мимо полок, где были расставлены работы, связанные с кельтскими мифами и фольклором. Целая полка была отдана легендарным существам (со своими подразделениями: «Феи», «Единороги», «Чудовища»).
        В секции «Северный боги» книги в кожаных переплетах были зажаты между передними лапами вырезанных из камня волков, а секция с книгами о траволечении была заставлена растениями, чьи липкие листья оставляли следы на корешках.
        - Эй,  - окликнула меня Робин из противоположного угла зала. Я обернулась, она прижала пальцы к губам.
        - Что такое?  - прошептала я.
        - Иди сюда.
        Я подошла.
        - Ближе,  - прошипела она. Я сделала еще шаг, и она бросилась ко мне, держа в руках белый как мел череп. Я вскрикнула и опрокинула стенд с листовками, рекламировавшими разнообразные методы лечения и гадания с помощью магических кристаллов.
        - Могу помочь?  - с вопросительной интонацией проговорила, уставившись на нас, появившаяся на пороге худощавая пожилая женщина. Мы едва сдерживали смех.
        - Простите, ради бога,  - робко сказала Робин.  - Моя подруга испугалась.
        Женщина, прищурившись, наблюдала, как я собираю рассыпавшиеся листовки. «Мистические пути языческих богов» - было написано на одной из них. «Укрощение моря: практикум» - значилось на другой.
        - Что за чушь,  - прошептала я. Робин тем временем перебирала в объемистой чаше бусины, создавая звук ревущего моря.  - Ничего мы здесь не найдем. Это же просто туристский хлам.
        - Да ну?  - усомнилась Робин.  - Тогда что это такое?
        Она повертела в ладони короткую черную свечу в стеклянном цилиндре с пробковой крышкой.
        - Свеча.
        - Знаешь что, ирония тебе совсем не идет.
        - Ладно.  - Я закатила глаза.  - Что такого особенного в этой свече?
        - Как раз то, что нам нужно.  - Она передала мне свечу и схватила еще две таких же. Стеклянные цилиндры цокнули друг о друга.  - Надо запастись. При случае пригодится.
        Мы расплатились, пожилая дама по-прежнему не сводила с нас глаз.
        - Это не игрушки,  - сказала она.
        - Мы знаем.  - Робин иронически усмехнулась.
        Женщина взяла мятую банкноту, рука ее на мгновение повисла в воздухе - прежде чем она передумала, мы выскочили на улицу, щурясь от резкого серебристого света. Возвращались мы тем же путем, что и пришли, посмеиваясь над старушкой и ее лавкой древностей, а также над покупателями - стареющими хиппи и одинокими женщинами, пришедшими за любовными напитками.
        Робин уселась на постамент статуи и принялась за самокрутку. В городах более цивилизованных, чем наш, столь откровенное курение марихуаны было бы занятием рискованным; у нас же - ничего особенного, сладковатый запах косяка смешивался с соленым запахом моря, леса и леденцов. Она сделала ленивую затяжку и протянула сигарету мне.
        - Эй, тут у меня… Тут у меня есть кое-что для тебя,  - сказала она.
        Нехарактерная для нее запинка заставила меня затаить дыхание. Она вроде как выстраивала фразу, подбирала слова. Не дождавшись продолжения, я повернулась к ней, подняла брови и выдохнула дым прямо ей в лицо.
        - Да ну тебя,  - рассмеялась Робин и ткнула мне локтем под ребро.
        - В чем дело-то?
        Она пошарила в карманах, сначала в одном, затем в другом, сунула руку глубже.
        - Ага, вот оно.  - Свободной рукой она вынула самокрутку у меня изо рта, затянулась и, подняв голову, медленно выпустила дым.  - Это, конечно, глупость…
        - Тоже удивила,  - сказала я, толкнув ее локтем.
        - Но я подумала, тебе это подойдет.
        Робин достала из кармана тонкую серебряную цепочку, сквозь которую была продета еще одна, такая же. На обеих поблескивало по серебряной подвеске.
        - Видишь? Браслет дружбы. Ты говорила, что хочешь такой.  - Щеки у нее слегка раскраснелись, возможно, на ветру.
        - Ну ты и неудачница.  - Я обняла ее за плечи.
        - Знаю. Протяни руку.
        Я закатала рукав, вытянула руку, и она бережно закрепила браслет у меня на запястье.
        - Теперь ты.  - Я проделала ту же операцию, чувствуя пальцами холод цепочки.
        - Ну вот,  - удовлетворенно сказала Робин.  - Навеки вместе и все такое прочее.
        Она взяла меня за руку, крепко стиснула, и мы принялись рассматривать проходящих мимо людей с жалостью. С жалостью ко всем, кто не мы.
        Глава 8
        Она зажала между большим и указательным пальцем обтрепанный край моего свитера и теребила его, пока мы слушали Аннабел. Я пыталась сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но чувствовала, что не получается. Рука Робин, настойчивая, не желавшая отрываться от меня, оттягивала на себя все внимание.
        - Естественно, вы, как и все дети, играли в игрушки,  - говорила Аннабел,  - придумывали волшебные истории, создавали целые миры для себя и своих друзей. Для детей игра и развитие воображение - это способ самовыражения, обретения опыта. Детьми мы учимся заключать договоры и соглашения, разделять веру в вещи, которые для посторонних кажутся фантазиями и выдумками, игрой воображения. Но для ребенка это не преднамеренный процесс - все воображаемое для него подлинно. Вот я, например, верила в фей - я видела их, была убеждена в их существовании, как сама леди Коттингтон[11 - Анжелика Коттингтон - персонаж книги «Гербарий фей леди Коттингтон» (Lady Cottington’s Pressed Fairy Book, 1994) английских писателей Терри Джонса и Брайана Фрауда. Она собирает коллекцию прихлопнутых между страниц дневника садовых фей.], которая, рисуя их, уверяла родителей, что захлопывает их между страницами альбома, чтобы остались отпечатки. Детьми мы можем верить во все что угодно, даже когда действительно знаем свою роль в создании этих фантазий.
        Робин поерзала и еще больше придвинулась ко мне, ее рука переместилась на мою ладонь. Я постаралась отодвинуться.
        - Вы рассказывали истории, полные откровений, потрясающие, головокружительные истории про жизнь и смерть, любовь и измену, про миры, в которых сталкиваются времена. Истории, опирающиеся на мифы, пронизывающие весь опыт человеческого существования.  - Аннабел посмотрела на нас.  - Но как? Откуда нам, детям, знать, что предательство любимого человека может привести к страданию и смерти? И что спасти нас в последнюю минуту может хороший врач? Что являются существа с крыльями, прекрасные и устрашающие неповторимые, как тень смерти? Что месть порой именно то, что нужно?
        Робин закашлялась, перевела взгляд на Алекс и Грейс, упрямо смотревших куда-то вперед, избегая ее взгляда. Ссора, случившаяся до прихода Аннабел, повисла между нами, переполненная невысказанными словами.
        - Повторяю, нас оставили наедине с чем-то таким, что мы бессильны объяснить. Это проблеск вечности, то, что дано изначально, действующий архетип. Ведь мы знаем, что эти фантазии лежат в основе всего нашего существования, нашей человеческой формы. Это могут быть просто игры, просто детские забавы, но они составляют основу историй, которые учат нас тому, как надо жить,  - или напоминают нам об этом.
        При этом,  - продолжала она, переворачивая страницу в блокноте, где слова были окружены легкими карандашными набросками, а на полях угадывались эскизы фигур Джакометти,  - при этом вы, несомненно, осознаете или начинаете осознавать, что в зрелости личность медленно уменьшается, ослабляется воображение, иссушается вера, действительным становится только то, что можно подержать в руках. Мне лично даже сейчас представляется странным, что переход в зрелость воспринимается как нечто позитивное, как «избавление» от прежних фантазий, стремление к жизни, которая проживается просто и скучно. Брак, офис, отказ от чуда. Движение в сторону смерти, и по дороге к ней происходит утрата внутреннего знания, любви к красоте, радости. Тупая, механическая, бессмысленная работа; жалкие развлечения вперемежку с приобретением значимого опыта. Часы бодрствования, когда мы только и ожидаем момента погружения в безмятежный сон без сновидений; приятные во всех отношениях и совершенно пустые разговоры. Скольжение, метр за метром, к пропасти.
        Птицы, рассевшиеся по циферблату башенных часов, перестали махать крыльями и замерли. Ветер утих, вокруг наступила тишина. Я думала обо всех тех, кто не был нами, не был частью нашего тайного общества, кто видел жизнь такой, какой она им казалась, а не такой, какой была в действительности.
        - А вот для древних греков реальность была чем-то неотделимым от того, что мы сейчас назвали бы воображением. У Гесиода деймоны сосуществовали рядом с простыми смертными; в «Федоне» Платон повествует о душах разгневанных мертвецов, которые парят над захоронениями и кладбищами. А у Ксенофонта в «Киропедии» те же самые души отыскивают злоумышленников, желая отомстить.
        В греческой космологии эти души смертных шагали бок о бок с богами и чудовищами. Божества ходили по земле во плоти, к ним можно было прикоснуться. Они существовали в царстве смертных, они были частью их реальности, находясь в том же физическом пространстве. Греки, как и люди почти всех культур, предшествовавших нашей, были настроены на эту волну: их воображение не было стеснено необходимостью взрослеть, оно расцветало, позволяя видеть мир одновременно во всех его измерениях, мир без стен, которыми мы его обнесли.
        И при этом мы еще удивляемся, отчего нас постоянно преследует чувство утраты. Чувство, будто нам чего-то не хватает, но мы не можем найти слов, чтобы описать, что же мы потеряли. Мы спрашиваем себя: чего нам недостает в жизни? Чего мы хотим? В чем нуждаемся?
        Я почувствовала, что меня ущипнули за ногу, и отбросила руку Робин. Аннабел, недовольная тем, что ее перебили, замолчала. Дождавшись, пока она снова заговорит, я повернулась к Робин и одними губами прошептала: «Отвали». Робин покачала головой и снова ущипнула меня.
        После урока она собиралась к Энди и всячески зазывала меня с собой. Но риск наткнуться на Тома был слишком велик. После нашего «свидания» мы не виделись, он не звонил. Наверное, я должна была чувствовать себя подавленной, но на самом деле испытывала лишь облегчение. Мне почти удалось забыть эту историю, она оживала только во снах (в тех же снах, в которых я молилась о забвении всего, что следовало забыть как можно скорее: крови, костей, разбитого стекла). Вот бы еще забыть не почти, а совсем.
        Я пошла домой, посмотрела телевизор, полистала книгу. Покурила у окна и нырнула в постель. Уже засыпая, я вдруг вскочила от удара в окно и отдернула штору: на стекле расходилась трещина в форме молнии.
        - Какого черта?  - прошипела я.
        Внизу, в одной футболке, дрожа от холода, стояла Робин.
        - Впусти меня.  - Она указала в сторону черного хода.
        Я осторожно спустилась по лестнице, миновав спавшую в неудобной позе на диване мать. Медленно прислушиваясь к каждому шороху, я приоткрыла заднюю дверь.
        Робин влетела внутрь и порывисто обняла меня. Руки у нее были холодные как лед. От нее пахло корицей и дымом, а когда она прижала ладони к моим щекам, я уловила отчетливый запах марихуаны; глаза были красные, непроницаемо темные зрачки расширены.
        - Ты что здесь делаешь?  - прошептала я.
        Она прижала палец к губам, потом указала наверх.
        Поднимаясь на второй этаж, я испытывала тупое щемящее чувство неловкости - заметила, что она искоса посмотрела на одинокую фигуру матери и мерцающий голубой экран телевизора. Что, интересно, она думает о покосившихся перилах, о щелях на потолке и в стенах, через которые задувает ветер? С каждой новой ступенькой я все больше и больше съеживалась. Берясь за ручку двери, ведущей в мою спальню, я даже подумала, что, может быть, еще не поздно попросить ее уйти и забыть все, что она здесь видела.
        - Эй,  - Робин помахала рукой прямо у меня перед носом,  - что это с тобой?
        - Ничего,  - отмахнулась я и открыла дверь.
        Она походила по комнате, осматриваясь, прикасаясь ко всему, до чего могла дотянуться; я села на кровать и не сводила с нее глаз. Она открыла дверь гардероба, ощупала подол старого потрепанного платья; взяла в руки горящую свечу, воск с которой капал на блестящую фанерную поверхность письменного стола. Потрогала края тумбы с ящиками, наклонилась, чтобы рассмотреть поближе бусы, висевшие на пыльном потрескавшемся зеркале.
        - Робин,  - спросила я наконец,  - зачем ты пришла? Поздно ведь.
        - Ну, ты же знаешь, я ночная птаха.  - Она с ухмылкой повернулась ко мне, оплетая пальцы шнурком, на котором я давным-давно навязала узелков.
        - Ты - точно ночная. Но я нет. И я устала.
        - У тебя горел свет.
        - Я как раз собиралась его погасить.  - Тут я соврала. После автокатастрофы я всегда спала при свете: безотказное детское средство против страха. Я стряхнула с себя остатки сна.
        - Выпить хочешь?
        Она кивнула.
        - В кухне должно что-нибудь найтись. Сиди здесь и ничего не трогай.  - Я встала с кровати.  - Если мама проснется и заметит тебя, мне несдобровать.
        Вернувшись, я застала Робин сидящей с ногами на кровати и сдирающей с ногтей черный лак. На коленях у нее лежала книга - книга Алекс, страницы золотились в электрическом свете.
        - Это еще что?  - спросила я, разливая вино по двум разнокалиберным кружкам. Только их я могла бы вернуть в кухню, не вызывая подозрений, да и все винные бокалы были либо с трещинами, либо стояли где попало на пыльных поверхностях с высохшим осадком на дне.
        Я села на кровать, и Робин повернула книгу ко мне.
        - Слышала когда-нибудь про кукольную магию?  - Я покачала головой, и она ткнула пальцем в страницу.  - Читай.
        - «Использование кукол для завораживания конкретного объекта,  - прочитала я вслух.  - Объект завораживания находится исключительно во власти осуществляющей его ведьмы, независимо от цели, будь то защита или порча.  - Я провела пальцами по рисунку куклы из веток и ткани.  - Завораживание должно осуществляться с величайшим тщанием.  - Кукольная магия - искусство, не предназначенное для начинающих».
        Я посмотрела на Робин.
        - Что он сделал?
        - Кто он?
        - Энди.
        - Ничего. С ним все в порядке, спасибо.
        - Тогда… тогда к чему все это?
        - Ники,  - коротко бросила она.
        Я вздохнула, закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.
        - Ни за что.
        - Ты защищаешь ее? Ее?
        - Она не сделала ничего дурного.
        - Чушь.
        - Робин, заканчивай. Все это просто нелепо.
        - Не будь такой неженкой.  - Робин схватила меня за руку.  - Если здесь кто и заслуживает такого, то это Ники. Да и что, собственно, страшного мы собираемся сделать? Немного волшебства. Магии. Великое дело.  - Она слегка ущипнула меня.
        Я отдернула руку.
        - Ладно, делай что хочешь.  - Едва выговорив эти слова, я почувствовала, что это неправильный выбор.  - И что дальше?
        Робин широко улыбнулась, обнажив зубы.
        - Барби у тебя есть?
        - Что?
        - Барби. Кукла. Ну, не обязательно Барби. Любая кукла.
        - Ты чокнулась, Робин? Мне шестнадцать.
        - Я ведь не спрашиваю, играешь ли ты с куклами. Я спрашиваю, не найдется ли в доме какая-нибудь кукла. На чердаке, под кроватью… Что-нибудь в этом роде.
        Я почувствовала, как у меня внутри все переворачивается, как всегда, когда я начинала думать о папе или сестре. Перед глазами возникла голубая вспышка, запахло кровью.
        - Зачем?  - спросила я наконец.
        - Это значит - да?
        - В комнате сестры,  - вздохнула я.  - Она любила играть в кукол.
        Робин вскочила с кровати и бросилась к двери.
        - Пошли посмотрим.
        - Погоди. Погоди, Робин. Я не могу.
        Она посмотрела на меня широко раскрытыми блестящими глазами.
        - Почему?
        - Я ни разу не заходила туда после ее смерти. Мама хочет, чтобы там все оставалось как было.
        - Господи, мы все вернем на место. Минутное дело.
        - Да зачем тебе вообще все это нужно?  - Я почувствовала, что голос срывается.  - Не можешь же ты…
        - Да спокойно ты, я сама быстренько схожу и больше ничего не трону, клянусь.
        - Робин…  - прошелестела я, но она уже выскочила в коридор. Я откинулась на спинку кровати и закрыла глаза, чувствуя, как ярость накатывает волнами. Минуты шли одна за другой, бесконечно. Я молилась, чтобы она поскорее вернулась. Боялась, что придется идти за ней, а значит, войти в опустевшую комнату сестры с ее медвежатами, волшебными фонариками, рисунками птиц, вырезанными из книг и расклеенными по стенам.
        - Ну вот, посмотри, какая красавица,  - прошептала Робин, просовывая через щель в двери куклу-блондинку.
        - Робин, заходи скорее,  - прошипела я.
        Она закрыла за собой дверь и села на кровать, размахивая куклой в воздухе.
        - К твоему сведению, Вайолет, это не Барби. Это Сэнди, эдакая Барби-дешевка, скверный английский аналог Барби. Страхолюдина. Возможно, даже шлюха-наркоманка. Что, надо признаться, как раз соответствует нашим целям.  - Она помолчала.  - Как звали твою сестру?
        - Анна.
        Это было в первый раз, когда я назвала сестру по имени после ее гибели.
        - Ну, за Анну.  - Робин подняла кружку, пролив немного вина на пол.  - Давай свечи.
        Я перегнулась через кровать. Свечи, что мы купили утром, все еще лежали в бумажном пакете. Робин достала из своего рюкзака швейцарский армейский нож, моток черной ленты, несколько небольших пузырьков (такие продавались в магазине товаров для рукоделия), набитых сухими листьями и порошками, с зелеными ярлыками.
        - Мусорная корзина есть?  - Она оглядела комнату.
        - Что?
        - Корзина для мусора, спрашиваю, есть?
        Я указала на корзину под столом, набитую бумагой, обрезками ногтей, окурками и чеками. Робин вывалила содержимое на пол и поставила корзину рядом с кроватью.
        - Обязательно было все раскидывать?
        - Извини. Но беспорядок тут был до меня, верно?
        - Черт бы тебя побрал.  - Я пнула ее пяткой.
        Робин повернулась ко мне и села на кровать, скрестив ноги, кукла валялась между нами лицом вниз. Робин снова открыла книгу и принялась шелестеть тяжелыми страницами.
        - Ну что ж, сначала я думала, что куклу придется мастерить самим, но, думаю, эта бездушная шлюшка-страшила вполне подойдет для Ники, согласна?
        - Согласна.  - Я закатила глаза.  - И что мы должна делать?
        - Представь себе, что Ники здесь, что эта кукла - она.
        Робин начала вытаскивать из пузырька чертополох, но резко отдернула руку и сунула палец в рот - видимо, укололась шипом. Затем прижала три стебелька к груди куклы и передала ее мне.
        - Держи, а я буду перевязывать.
        Я держала Синди перед собой, стараясь не шевелиться, а Робин медленно обвязывала ее лентой.
        - Куколка,  - шептала она, не отрывая от нее глаз,  - мы знаем, кто ты и откуда. Виви,  - Робин повернулась ко мне,  - мы должны проговорить это вместе. Повторяй за мной.  - Она откашлялась и начала сначала: - Куколка, мы знаем…
        Я шепотом повторяла каждое слово. Робин, продолжая произносить заклятье, крепко обвязывала лентой руки и шею куклы; затем нажала кнопку на рукоятке ножа - выскочил штопор.
        - Ты что…  - начала было я.
        - Ш-ш-ш,  - оборвала меня Робин. Она прижала штопор к губам куклы и начала медленно его проворачивать; пластмасса негромко треснула.  - Храни свои секреты, куколка, хорошо храни. И да исполнится наша воля.
        Она посмотрела на меня. Я перехватила штопор и, повторяя ее слова, крутанула его с нажимом: глаза куклы по-прежнему сияли, но на лице ее образовалась ужасная рваная дыра с зазубренными краями.
        - Мы проклинаем тебя, куколка, за то, что ты уже совершила, и не позволим тебе делать это впредь. Пусть фурии заберут твое дыхание, а парки пресекут нить твоей жизни.  - Я не сводила глаз с Робин. Это звучало куда серьезней, чем просто «немного волшебства». Робин дернула за ленту, и кукла со стуком упала в мусорную корзину.  - Задержи дыхание,  - сказала она.
        - Что?
        - Задержи дыхание, говорю.
        Она сковырнула крышечку с тонкого стеклянного пузырька и вылила в корзину черную клейкую жидкость; волосы куклы стали похожи на змей, а сама она, с этой жуткой дыркой на лице,  - на вопящую горгону Медузу. Даже задержав дыхание, я почувствовала во рту химический привкус, горьковато-сладкий, как бензин, лак для ногтей или лекарство от кашля. Вспыхнула спичка, и только тут я поняла, что задумала Робин.
        - Эй!  - начала я, но она уже бросила спичку в мусорную корзину, ее содержимое полыхнуло ярким пламенем, поднялся столб черного дыма, запахло плавящейся пластмассой и горящими волосами.
        Я распахнула окно, и Робин подставила корзину под дождь, морщась от пара, поднимавшегося вокруг ее рук. Когда она закрыла окно, руки ее оказались обожжены, на коже вздулись волдыри.
        - Черт,  - пробормотала она, роняя корзину на пол. Я поддела ее ногой, чтобы поставить прямо, палец обожгло протекшей расплавленной пластмассой.
        - Наверное, поэтому рекомендуют проводить этот ритуал на улице,  - сухо заметила Робин.
        - И вот почему следовало использовать… с чем угодно, только не с Синди.
        Мы посмотрели друг на друга, потом на корзину, где изуродованное лицо куклы расплавилось в жуткую ухмылку, руки изогнулись, волосы спекались в застывшую вонючую массу. Мы с Робин еще раз переглянулись и засмеялись. Сначала это был негромкий смешок, потом - дикий хохот, до боли в ребрах и скулах.
        Когда мы наконец пришли в себя, продолжая, впрочем, время от времени пофыркивать, икать и хихикать, Робин извлекла куклу со дна корзины и, взяв двумя пальцами, перевернула ее вверх ногами.
        - Пойду отнесу на место,  - сказала она и вышла в коридор.
        Я легла на кровать и вскоре услышала, как щелкнула, закрываясь, дверь, и почувствовала, что Робин легла рядом и сплела свои пальцы с моими. Я повернулась к ней, она едва заметно улыбалась.
        - У меня совсем не осталось сил,  - еле слышно выговорила она.  - Это было слишком хорошо.  - И она провалилась в сон.
        Мы спали, держась за руки. Когда я проснулась, Робин уже не было. К подушке была приколота бумажная птичка-оригами. Я развернула ее, испачкав руки в еще не просохших чернилах.

«Увидимся в школе. Люблю тебя».
        Продолжая улыбаться, я села на кровати. Шторы хлопали на ветру. Это был день, который хотелось удержать, сохранить в памяти, как в янтарной смоле. Я потянулась к дневнику, слова рассказа о прошедшем замечательном и волнующем дне уже складывались в голове.
        На тумбочке я обнаружила пустые кружки, горку пепла и каменной крошки, какие-то смятые бумаги и ручки, но дневника там не было. Я заглянула под тумбочку, затем под кровать, порылась в ящиках. Перевернула вверх дном всю комнату, заглянула в каждый уголок. Порылась в памяти, вспоминая момент, когда я видела его в последний раз.
        Дневника не было.
        Придя на следующий день в башню, я заметила, что девочки смотрят на меня большими глазами. Я подошла к столу, они стояли вокруг какой-то книжки. Узнав порванные страницы и расплывшиеся чернила, я вздрогнула.
        Мой дневник.
        Теперь мои секреты не только мои.
        Я вспомнила написанное - слова, которые собиралась вычеркнуть, замазать,  - ужас пережитого с Томом, запечатленный на бумаге по свежим следам. Хотя с каждым днем он все более стирался из памяти. Теперь, когда они прочитали написанное, я почувствовала, будто меня вновь изнасиловали.
        Я посмотрела на Алекс и Грейс и стала вслушиваться в то, что говорила Аннабел, стараясь поймать нить ее мысли.
        - Быть может,  - говорила она,  - лучше всего прожить жизнь в стремлении к тому, что объединяет оба мира - реальный и воображаемый. Быть может, лучше тянуться не к будущему, к тому, что, вероятно, представляется вам невообразимой тоской, сплошными повторами, медленным умиранием, а к волшебству нашего собственного уникального прошлого. Обратиться к прошлому, которое мы разделяем с теми, кто был до нас, для кого повседневный жизненный опыт представлял собой стремление к тому, что заставляет наши сердца биться чуть быстрее, наполняет нашу жизнь волшебством, а души - восторгом самопознания.  - Она закрыла книгу, по очереди посмотрела на каждую из нас.  - Быть может, нам следует тренировать свой ум, следовать своим убеждениям, зову собственной воли. Может, это и есть то, что называется жизнью. Или - дорогой к возвышенному.
        Зазвенел колокол, и, словно удивившись, она еще раз оглядела нас.
        - Ну что ж,  - заключила Аннабел,  - полагаю, на сегодня это все. И я буду весьма признательна, если до нашей следующей встречи вы уладите свои отношения.
        Лишь услышав монотонное жужжание пришедшего в движение лифта, мы разом пришли в движение. Алекс и я повернулись к Робин, тараторя наперебой каждая про свою украденную книгу. Грейс сидела, уставившись в страницу, водя по ней измазанным сине-черными чернилами пальцем. Робин, явно наслаждавшаяся тем, что оказалась в центре внимания, сидела на стуле Аннабел и слегка улыбалась.
        Нас снова прервал звон колоколов сверху, и мы замолчали, глядя друг на друга. Над головой лилась мелодия, а птицы будто откликались на нее. Когда все стихло, Робин села, опершись локтями о колени.
        - Давайте хоть на минутку все успокоимся.
        Алекс и Грейс посмотрели на нее, затем Алекс искоса бросила взгляд и на меня - я в ответ на слова Робин послушно села, а теперь покраснела от такой готовности повиноваться и хотела было уже снова встать.
        - Помните, что говорила Аннабел о мести?  - торжественно, хоть и с некоторым смущением, свидетельствовавшим о неуверенности, испытываемой человеком, слишком близко подошедшим к краю пропасти, начала Робин.
        Эта легкая заминка в ее браваде заставила меня замереть на месте, я моргнула, вспомнив, почему так разозлилась,  - но в сравнении с тем, что я испытывала еще несколько мгновений назад, злость поутихла.
        - Робин,  - начала было Алекс.
        - Говорила она,  - продолжила, подняв руку, Робин,  - что женщины должны мстить за тех, кому причинили зло.  - Она посмотрела на Грейс, потом на меня.  - Так?
        - Она говорила о такой потребности,  - поправила ее Грейс.  - Она, если не ошибаюсь, говорила, что эта потребность лежит в основе женского единства.
        - Точно,  - просияла Робин.  - Отсюда следует, что когда возможность мести появится, мы, во имя этой общности, обязаны ее использовать, верно?
        - Нет, нет, это плохая идея,  - мягко возразила Алекс и повернулась ко мне.  - Слишком опасно.  - Робин за ее спиной закатывала глаза.  - Есть ведь и другие книги, там описываются другие заклинания, но…
        - Но только это действительно работает,  - не дала ей договорить Робин.  - Вот что важно.
        Я посмотрела на нее, потом на Алекс; потом снова на Робин и наконец спросила:
        - Ладно, что там говорится?
        Алекс застонала, вскочила со стула, подошла к окну, выходившему на восток, и посмотрела вниз на школьный двор.
        - Фурии способны восстанавливать порядок и отбирать власть у тех, кто ею злоупотребляет. Взывая к этим богиням, человек молит о божественной справедливости, которую эти божества вершат, воздавая по заслугам в смертном мире тем, кто творит зло.
        - Ну и?  - Алекс повернулась к нам.  - Что там еще говорится, Робин?
        - Ритуалы должны совершаться,  - нахмурилась Робин,  - только тогда, когда этого действительно требуют обстоятельства, и лишь теми, кто имеет опыт.  - Она помолчала.  - Это, впрочем, общее правило. И опыт у нас имеется.
        - Что у тебя имеется?  - Алекс посмотрела на Робин и вздохнула.  - Впрочем, знаешь что? Мне это неинтересно.  - Она села рядом со мной.  - Вайолет, случившееся с тобой ужасно, он не имел права так поступать… Но не дай ей себя уговорить. Это идиотская затея.
        Ее тон задел меня, я медленно выдохнула сквозь зубы.

«Этой сучке только бы всех поучать» - так я как-то сказала об Алекс за глаза, выпив слишком много сладких коктейлей с водкой. Я заметила, что в глазах Робин мелькнула усмешка, и подумала, что, может, и она вспоминает тот разговор. Не дав мне заговорить, Робин обняла меня за печи. Я отпрянула, оттолкнув ее.
        - Нет,  - сказала я.  - Нет, Робин. Забудь.
        Робин уставилась на меня, на шее проступили жилы.
        - Что ты…
        - Просто оставь это, Робин. Я в эти игры не играю.
        Я выбежала из комнаты, девушки молчали, а я слышала, как пульс бьется в ушах. Минуту я постояла за дверью, надеясь, что меня остановят. Но лифт уже приехал, а они даже не пошевелились.
        Они продолжали сохранять молчание, словно ждали, пока я уйду.
        Я вновь и вновь перечитывала слова, стараясь не обращать внимания на безжалостное постукивание его ручки. Усыпляющее тепло от работающего радиатора, запах толстого слоя пыли на нем (шелушинки омертвевшей кожи, подумалось мне; обугленная плоть). Я отодрала зубами кусочек сухой потрескавшейся кожи с губы, оставив на странице кроваво-красное пятнышко.
        Снаружи послышался скрип ворот, один поворот ключа, за ним второй. Процокали, затихая, каблуки миссис Коксон, дверь за нею закрылась. С некоторого времени этот звук, это последнее действие, этот мертвенный щелчок стали мне противны: казалось, что во время нашей совместной вечерней работы мы с деканом были единственными людьми - а еще точнее, единственными живыми существами в школе.
        Он на мгновение оторвался от рукописи и посмотрел на меня.
        - Ну, как там у вас дела?
        - Отлично.  - В моем голосе прозвучало легкое раздражение. Я вернулась к рукописи. Почерк у декана был таким мелким, что в первые недели работы мне едва удавалось его разбирать, хотя потом - к какому-то странному для меня удовлетворению - я более или менее привыкала к этим каракулям, манере писать заглавные буквы и вычеркивать слова. Мои обязанности заключались в простом переписывании, переносе этих каракулей на карточки, которые я то и дело находила прикрепленными к стене в самых разных сочетаниях.
        Порой я натыкалась на знакомые имена - я видела их высеченными на покрывшихся мхом надгробиях, у которых мы останавливались в тот первый вечер, или нацарапанными на полях книг, что я просматривала в башне в ожидании начала урока Аннабел,  - смысл был непонятен, связь казалась случайна.
        - Да? А то я слышал, как кто-то вздыхает,  - улыбнулся он.  - Вы уверены, что…
        Я бросила на него быстрый взгляд, ощущая неловкость - будто бы ему что-то было известно и он предвкушал момент разоблачения.
        - Не обращайте внимания.  - Я отвернулась.  - Кстати, какое отношение эта история имеет ко всему остальному?
        Разумеется, я знала какое,  - знакомые имена: Джейн Уайт, мисс Баучер, белладонна в молоке. Но о ее смерти в его заметках ничего не говорилось - только о том, что во время процессов Джейн жила в городе и скончалась при таинственных обстоятельствах всего за несколько недель до того, как Баучер сожгли на костре. Дурацкое занятие, мы оба только тратим свое время.
        Он выглянул во двор: серебристый вечерний свет, силуэты домов, окутанных стелющимся туманом. Всю неделю туман липнул к зданиям - последний вздох зимы. Кампус был почти не виден, за исключением нескольких квадратов света, разрывавших туман,  - это были золотые циферблаты башенных часов, четыре луны Колокольни. Мне удавалось избегать разговоров с подругами, хотя они продолжали бросать на меня сочувственные взгляды, которые только усиливали чувство стыда.
        - Пожалуй, действительно описание суховатое,  - задумчиво сказал он и, повернувшись ко мне спиной, тяжело поднялся с места.  - Давай прогуляемся.
        Я уставилась на него, почувствовав, как сдалось сердце от его слов и голоса - эха голоса Тома.
        - Было бы здорово, сэр,  - я слегка покачала головой.  - Но извините, я сегодня…
        Не договорив, я ощутила, как страх сдавил мне горло ледяной хваткой.
        - Вайолет?  - произнес он, немного помолчав.
        - Я…  - Почувствовав, что голос мой дрожит, я попробовала начать заново: - Я поссорилась. С подругами.
        Он медленно опустился на стул.
        - С какими подругами?
        - Робин, Алекс и Грейс.  - Называя имена одно за другим, я испытала легкий укол совести: несу бог весть что, как ребенок. Узнают - никогда мне не простят.
        - Хм.
        Он сложил руки на груди, пиджак при этом немного натянулся в плечах. После истории с Томом я стала иначе оценивать габариты мужчин, их физическую силу; декан сейчас казался мне фигуристым, широкоплечим, способным на… Я на мгновение закрыла глаза, мысли метались в голове.
        - Знаете,  - мягко заговорил он,  - обычно в таких случаях я предлагаю как-то договориться. Вечно пребывать в ссоре просто нет смысла.  - Он задумчиво вздохнул.  - Но в данном случае, вынужден признаться, у меня есть сомнения.
        Я подняла голову и посмотрела на него, подавив вспышку гнева.
        - В вашем возрасте,  - продолжал он,  - может показаться, что важнее дружбы на свете нет ничего. И это порой заставляет нас не замечать, что иная дружба приносит только беду.  - Снаружи выключился и включился уличный фонарь, в ответ ему мигнули лампы в кабинете.  - Понимаю, это звучит странно,  - сказал он с доброй улыбкой, явно воображая себя мудрецом.  - Но иногда лучше не иметь никаких друзей, чем иметь плохих.
        Я почувствовала острый горячий укол в груди. Жестоко. «Помимо них,  - подумалось мне,  - какие у меня еще друзья?» Положим, есть Ники, но разве это дружба, просто знакомство. Тон у него, конечно, поучительный, но - к стыду своему вынуждена признать - в его словах есть доля правды. Без подруг я совсем одна. Я вспомнила, как мечтала попасть в их круг, а теперь, выходит, отталкиваю их? И отчего? Оттого, что Робин хочет отомстить типу, который меня…
        - Вайолет,  - снова заговорил декан, делая шаг в мою сторону; он прикусил губу - эту привычку я замечала у него бесчисленное количество раз, что-то вроде нервного тика. Я отпрянула в сторону, чувствуя, как бешено колотится сердце, и попятилась к двери.
        - Не надо,  - почти всхлипывала я.  - Не подходите.
        Он так и застыл у стола, пораженный; медленно поднял руки, затем наклонился и поднял с пола мои сумку и пальто. Осторожно сделал шаг вперед, передал их мне и потянулся к дверной ручке, едва не коснувшись моего бедра. Замер, не двигаясь, этот момент показался мне бесконечным. От волос тянет сигаретным дымом, острый запах лосьона после бритья, смешанный с запахом тела.
        - Вайолет,  - снова проговорил он.
        Я закрыла глаза, наполненные слезами, почувствовала его дыхание, слишком близко, слишком остро.
        Он открыл дверь, и, не говоря ни слова, я выбежала под благодатный покров ночи.
        - Я передумала,  - сказала я, задыхаясь, с трудом сдерживая хлынувшие потоком слова.  - Это надо сделать. Мы должны заставить его…
        Я услышала стук закрывающейся двери, гул голосов, доносившийся из дома Робин, стал глуше. Это был мой первый после долгого перерыва звонок Робин. Раньше я бы принялась расспрашивать, как дела у месье, в надежде разузнать маленькие домашние тайны - о близких она говорила мало, лишь закатывала глаза да постанывала.
        - Уверена?  - тихо спросила она с несвойственной ей нервозностью и даже оттенком чего-то похожего на страх.
        Я помолчала.
        - Ты тоже передумала?
        - Мам!  - крикнула она; я вздрогнула, отвела трубку от уха.  - Положи вторую трубку, это всего лишь Грейс.  - Послышался негромкий щелчок, повисла мертвая тишина.  - Не обижайся, просто Грейс она знает, а тебя нет.
        Я пробормотала что-то, чувствуя, как из-за этого комментария моя решимость убывает.
        - Что ж, если ты и впрямь готова,  - едва слышно продолжила Робин,  - я с тобой. Только тебе придется уговорить остальных. Они не откажутся, но должны быть уверены, что это все ради тебя.
        Я услышала, как в гостиной мама поднялась с дивана и зашлепала на кухню, придерживаясь по дороге за мебель, которая дребезжала и скрипела от ее прикосновений. Я посмотрела на свои руки: от царапин и порезов не осталось и следа; услышала дыхание Робин в трубке.
        - Я готова, да,  - сказала я, и от этих слов мне стало легче, словно бремя с плеч свалилось.  - Давай сделаем это.
        Глава 9
        Воспоминания об этой бухточке на берегу окутаны теплом и сладостью детства: я играла в развалинах старой кирпичной кладки, залезая в крохотные щели на поверхности ноздреватых утесов. Морская вода плескалась о разрушенные стены, проникала в окна - может, когда-то это был сказочный замок со множеством шпилей и башен.
        Я воображала себя потерявшейся принцессой, пока заглядывала в щели в покрытых водорослями стенах, вытаскивала из трещин крошечных крабов и морских звезд. После рождения сестры мы больше сюда не приходили - по тропинке, ведущей к утесам, детскую коляску не протащишь. А к тому времени, когда она научилась ходить, это место стало известно как пристанище бродяг, хиппи, приходящих, чтобы встретить рассвет (по какому-то своему особому расписанию), и подростков, ищущих, где бы выкурить косячок.
        Или, может, я просто достаточно повзрослела для того, чтобы видеть вещи такими, какие они есть.
        Так или иначе, несколько лет я не отваживалась, тем более в темное время суток, ступать на эту поросшую с обеих сторон вязами узкую тропинку, ведущую к утесу. Да и вообще не поднималась туда с самого детства, хотя картинки тех вечеров все еще мелькают в моей памяти - четкие, цветные, отпечатавшиеся в сознании,  - которые я не забуду никогда. Старый шпиль стонет на ветру, развалившиеся кирпичи беспорядочно валяются у подножия утеса, и чайки, подобно стервятникам, описывают круги высоко в небе. Под ногами скрипит песок, налипший на камни, крабы шмыгают между камней, лисы шипят и тявкают посреди руин.
        В пустом окне мелькнул огонек. По бухте эхом раскатились голоса; где-то радостно вопили мальчишки, а наверху утеса сидели двое стариков в одежде со въевшейся в нее грязью, равнодушные к начавшемуся дождю и усиливавшемуся ветру. Вглядевшись, через арочный проем я увидела девушек (одетых, как и я, в черное по указанию Робин); они сидели вокруг костра, разведенного посредине комнаты и постреливавшего в них искрами.
        Вокруг огня громоздились охапки цветов и кустиков, выдернутых из земли: голубоватого морского остролиста, морской капусты, горько-сладкого паслена и румянки. А еще свечи разных размеров и форм, стеклянные бусы, отшлифованные морем стеклышки. А вокруг костра - четыре позолоченных факела, испещренных резьбой, и четыре ножа, воткнутые лезвиями в землю.
        - Виви.  - Робин с широкой улыбкой повернулась ко мне; при свете костра волосы у нее полыхали.  - Вот и ты.
        - Мы ведь договорились на половину девятого, разве не так?  - Я посмотрела на часы.
        - Невтерпеж ждать.  - Она пожала плечами.  - Решили прийти пораньше и все приготовить до темноты.
        Я мрачно улыбнулась. Вряд ли Алекс и Грейс было так уж невтерпеж. Алекс, например, долго пыталась избежать участия в нашей авантюре и только в самом конце недели с многозначительной улыбкой сказала: «До завтра». Хотя Робин сразу говорила, что она знает Алекс и, сколько бы та ни возражала, в конце концов не устоит.
        В углу началось какое-то движение, шевелились тени. Я повернулась и увидела, что Грейс постукивает по прутьям старой позеленевшей клетки для птиц.
        - Это еще что такое?  - Я подошла поближе.
        Послышался скрежет когтей, легкий звон проволоки; она бережно подняла и поднесла клетку к огню. Внутри сидел голубь с гладкими серебристыми крыльями и серовато-зеленой грудкой.
        - Удалось поймать только такого,  - улыбнулась Грейс.  - Похоже, охотницы из нас те еще. Стоило птичке подойти поближе, как Алекс бросалась бежать в испуге.
        Робин фыркнула; Алекс, покраснев, покачала головой.
        - Просто не люблю птиц. Они… как бы это сказать…  - Она невольно вздрогнула.  - Они разносят заразу. Они противные.
        Я вгляделась в голубя: глазки янтарно-черные, с золотым ободком. Прижав ладонь к дверце, Грейс подтолкнула клетку поближе ко мне.
        - Присмотри за ним. Главное, чтобы не улетел.
        Всякий раз, как огонь разгорался сильнее, птица начинала беспокойно хлопать крыльями; наверное, огонь слепил ее, а языки пламени опасно подбирались к кончикам крыльев и хвосту. Последний раз я была в такой же вот близости к птице, когда сидела забившись в угол гостиной нашего дома, пока отец вытаскивал воробья, залетевшего в дымоход. Мы с Анной хихикали и визжали от восторга.
        Когда ему наконец удалось вытащить птичку из дымохода, он дал нам погладить ее; шелковистые перышки и пуховая шейка трепетали, в больших папиных ладонях к воробышку возвращалась жизнь. Я хотела рассказать эту историю подругам, но в пересказе она звучала глупо и по-детски. Я заметила, что Алекс и Грейс обменялись взглядами, но смысла их понять не смогла; они повернулись к мне с одинаково бледными улыбками.
        - Ну что, паршивки,  - Робин величественно поднялась и простерла над огнем руки, словно проповедник,  - пора за дело.
        Она села у костра, мы последовали ее примеру, каждая рядом с факелом и ножом: Алекс и Грейс по бокам от нее, я напротив. В языках пламени, в дыму и летящих на ветру искрах огня она походила на горгону Медузу из дешевого сувенирного магазина.
        Дождь усилился, он молотил теперь по крыше с такой силой, что казалось, будто это не дождь, а само море бросает ревущие волны. Робин вытащила пробку из бутылки красного вина и плеснула немного в костер, в ответ тот вспыхнул оранжевым пламенем и, раскидывая искры, покрыл песок вокруг пятнами ржавчины.
        - Во имя наших богинь!
        Она отпила прямо из горлышка и передала бутылку по кругу. Алекс протянула бутылку мне, я сделала глоток, задержав на языке горьковато-сладкую жидкость.
        - Надеюсь, все вы сделали домашнее задание,  - Робин пугающе точно подражала интонациям Аннабел. Я кивнула, перебирая в памяти мутные фотографии, которые вручила нам Робин, когда мы уходили с последнего занятия в Колокольне. «Фурии и парки»,  - гласила выцветшая надпись, внизу - бледная фотокопия картины Бугро «Орест, преследуемый фуриями».
        Особенно мне запомнилось одно пояснение: «Призвав фурий, вы уже не можете отослать их обратно, они уходят лишь по собственной воле. Потому призвать их беспричинно - значит подвергнуться риску прожить всю жизнь в муках, в невыносимых страданиях души человеческой. Они и судьи, и присяжные, и палачи, и их слово - последнее слово».
        Я остановилась и подумала о Томе; вспомнила острую боль внутри, холод земли под спиной, его потное тело. «Вот вам и причина»,  - подумала я и продолжила чтение.
        - Ну что, начинаем?  - повторила Робин, потирая руки и приближая их к огню.  - У тебя все с собой?..
        Я кивнула и передала ей юбку и нижнее белье, которые были на мне в тот день,  - они, все в засохших пятнах, так и валялись с тех пор среди других вещей в недрах моего гардероба. Робин бережно взяла одежду и положила рядом с собой. Затем медленно поднесла факел к огню; резко запахло керосином, и почти в тот же момент пламя взметнулось вверх. Мы трое, окружив костер и дрожа от возбуждения, проделали то же самое. Птица бешено забила крыльями и отчаянно-нервно заворковала. Я прижала колено к дверце клетки, чувствуя прикосновение перьев рвущегося наружу голубя.
        - Повторяйте за мной.
        Робин откашлялась и высоко подняла над головой факел. Я увидела, как в другой ее руке блеснуло лезвие ножа, и наклонилась за своим. Она закрыла глаза и медленно, глубоко вдохнула. Никогда не забуду выражения на лицах моих подруг, пока мы тревожно ожидали, когда она наконец выдохнет. Глаза Грейс, обычно задумчиво, робко опущенные, сейчас расширились от страха. Алекс застыла с приоткрытым ртом.
        - Фурии, вот мы стоим перед вами,  - начала Робин низким, хриплым от дыма голосом.  - Мы умоляем вас поделиться с нами своими тайнами, своим знанием, своей силой. Мы явились к вам как ваши покорные слуги, готовые принять любой ваш суд, если вы решите его вынести.
        Мы повторяли эти слова, и голос мой казался мне не своим, незнакомым, словно исходил не из моей груди, а откуда-то еще, сзади, с расстояния одного-двух футов. Прошелестел ветерок, ветки в костре зашевелились. Я почувствовала, как кожа на руке покрылась мурашками, стало вдруг очень холодно, и я закрыла глаза. Мы подняли факелы повыше.
        - Фурии, мы вызываем вас из вашего подземного мира и молим подняться в наш мир смертных.  - Раздался оглушительный треск, это разгорелось толстое полено, выбросив вверх языки пламени, осыпав песок золотой пылью искр; птица снова заклокотала, сначала тихо, потом все громче и все отчаяннее.
        Робин открыла глаза и посмотрела на меня. Грейс взяла у меня факел.
        - Возьми в руки птицу.
        Я посмотрела на Алекс.
        - Она говорила, что у них блохи.
        - О господи, Ви, шевелись. Нельзя быть такой трусихой.
        - Но…
        - Ох!  - Она закатила глаза.  - Действуй. Ты все портишь.
        Я нагнулась к клетке, робко прикоснулась пальцами к проволоке, их сразу сильно обожгло; я отдернула руку, выругалась, но тихо, так чтобы никто не услышал. Огонь, похоже, разгорелся еще сильнее, во всяком случае, спине стало жарко. Я снова потянулась к клетке, схватила птицу за крылья. Она затрепыхалась, отбиваясь лапками; мне удалось выдернуть ее из клетки и прижать к груди: ладонью я ощущала, как она шевелится, извивается, словно чья-то чужая рука, оказавшаяся в моей.
        - Мы приносим вам эту жертву,  - вновь заговорила Робин,  - чтобы убедить вас в серьезности наших намерений.  - С широкой улыбкой она кивнула мне, и я ощутила во влажной от пота ладони тепло лезвия. Осознание происходящего более походило на воспоминание о том, что мне было уже известно,  - шок подавленной воли.
        - Не могу,  - хрипло сказала я.
        - Ты должна,  - сказала как отрезала Робин. Я посмотрела на остальных; Алекс улыбалась, и блеск в ее глазах заставлял задуматься, уж не испытание ли это - экзамен, который я наверняка провалю.
        Птица еще раз дернулась и затихла, словно все поняв.
        - Это всего лишь голубь,  - снова попыталась я.
        - Вайолет,  - резко оборвала меня Алекс,  - ты сама сказала, он разносит блох. И это противно. Подними его, взяв за шею, так проще всего.
        Я смотрела на Алекс, вглядывалась в ее блестящие, отражающие багровое пламя костра глаза; кожа у нее была влажной от пота. Я закрыла глаза, набрала в грудь воздуха и высоко подняла птицу, чувствуя, как она бьется в моей руке.
        - Смотри не промахнись,  - остерегла меня Робин.  - А то порежешься.
        Я посмотрела на птицу - ее трепещущие лапки описывали круги в пустоте,  - набрала в грудь воздуха, задержала дыхание, выдохнула, прицелилась - контур ножа отразился на поверхностях стен - и зажмурилась. «Ты должна смотреть»,  - подумала я и, открыв глаза, вскинула нож и полоснула лезвием по шее птички, удивившись той легкости, с какой оно прошло через плоть, застряв лишь при соприкосновении с костью. На мои ладони, шею, грудь, в глаза горячими струйками брызнула кровь. Сколько же, оказывается, крови в этом маленьком существе.
        Я думала, меня парализует ужас, но ужаса не было. Ни дрожи, ни страха - ничего из того, чего я ожидала и в предчувствии чего застывало и тяжелело мое тело. Напротив, я испытывала какой-то подъем, в груди и на сердце стало легко. Птица в последний раз дернулась и замерла. Моя окаменевшая рука стала липкой от крови.
        - Мы приносим вам, фурии, эту жертву и преклоняем перед вами колени. Мы - исполнители вашей воли. Мы умоляем раскрыть нам ваши тайны и помочь покарать зло, причиненное нам и таким, как мы. Мы отдаем вам наши души, нанизанные на золотые нити парок, и просим о благословлении.
        Алекс взяла у меня тельце голубя, подняла, держа за лапки, ткнула лезвием в его грудку и передала Робин, которая проделала то же самое. Последней была Грейс. Она прошептала что-то, бросила тельце в огонь и отступила на шаг; огонь сделался черным, затем серебристым и, наконец, вновь золотым.
        - Смотрите.  - Робин указала на арки в стенах.
        Я увидела мелькнувшую фигуру в белом. Позади море черной массой наплывало на берег, звезды в небе сплетались в серебряную паутину. На миг их не стало, и я упала на песок, так и не осознав, что оторвалась от земли.
        Я обернулась и увидела, что в каждой из них притаилась белая фигура, длинные пальцы ухватились за края. Позади них черное набегало на песок, сверху - звезды сплетались в серебристую паутину. В мгновение ока они исчезли, а я упала на песок, так и не осознав, что оторвалась от земли.
        Проснулась я дома, в своей кровати, со все еще влажными от соленой морской воды волосами, в прилипшей к телу одежде.
        Воспоминания набегали, как тени, волнами; вскрик, холодные руки, сомкнувшиеся на моей шее. Низкий вой, словно исходящий от какого-то чудовища, укрывшегося в пещере. Машина скорой помощи, тормозящая рядом, пока я прохожу мимо перевернутой машины с продолжающими вращаться колесами; удар, яркая вспышка на многолюдной улице. Блестящие нити паутины на окне, мерцающие стекла, красные, оранжевые, зеленые. Запах крови, такой же теплой, как у птички, что трепетала в моих руках, когда я перерезала ей шейку.
        Я перевернулась на кровати и снова заснула, грезя о ночи.
        Глава 10
        Читаешь «Макбета» и думаешь о мытье рук как метафоре вины. Но в действительности это ближе к истине, чем может показаться обычному читателю. Даже когда краски блекнут и невооруженным глазом уже ничего не видно, на коже остается ощущение какой-то вязкости, жесткости, как будто в руки въелась глина, подчеркивая каждую вену, проникая в любую трещинку. Остается только удивляться, как до этого додумался Шекспир.
        Все выходные я места себе не находила, оттирала руки, покрывая их толстым слоем крема, давным-давно украденного в местной аптеке. Это все, что я помню, если не считать секундного появления матери в моей спальне, чтобы спросить, не хочу ли я чаю или соку. Я ничего не ответила, только перевернулась на другой бок. Болело сердце, попавшее в ловушку лихорадочных видений, где бегали олени и собаки, лилась, впитываясь в песок, кровь, сверкал серебристый огонь.
        Собравшись наконец с силами, хотя бы на душ, я обнаружила у себя на лопатке два тонких, синих по краям пореза и смутно вспомнила какие-то крылья, кажется черные, вроде бы поникшие. Ни о подругах, ни о содеянном нами я не думала, мелькали лишь какие-то бредовые обрывки, повторяющиеся по кругу.
        А потом вдруг все кончилось. Возникло ощущение падения, головокружительного перехода от одного состояния к другому - и я ожила.
        - Кто готов поговорить о композиционных принципах построения пьес на тему мести?
        Профессор Малколм оглядел класс, мы потупились. От меня он давно уже не ждал добровольных ответов, напротив, лишь вздыхал, возвращая мне сочинения со своими все более и более едкими пометками на полях, нацарапанными расплывающимися красными чернилами.

«Не лучшая из ваших работ»,  - написал он в начале семестра. «Разочаровывает» - в начале следующего. А в какой-то момент вообще перестал писать что-либо, если не считать обведенной кружочком оценки в верхнем углу первой страницы. Даже теперь, когда мы сталкиваемся в коридорах университета, он едва заметно покачивает головой и стискивает челюсти, плохо скрывая разочарование.
        Он вздохнул.
        - Благодарю вас всех за ценные замечания. Рад отметить, что все вы выполнили задание.  - Он повернулся к доске и, нажимая на мел так, что у меня начало звенеть в ушах, принялся писать:

«УБИЙСТВО».
        Я глянула на пустое место рядом со мной - Робин на занятие не пришла; сидящая позади Ники, листая страницы учебника, громко лопала пузыри из жевательной резинки, глаза ее блестели.
        Пониже профессор написал:

«БЕЗУМИЕ».
        Я испытала небольшое облегчение, заметив, что Ники, почувствовав мой взгляд, улыбнулась - доброжелательно, словно незнакомый прохожий, глядящий сквозь тебя. С ней все было в порядке, несмотря на куклу, и что бы ни произошло между девочками и мной на прошлой неделе - это неважно. Временное помешательство, массовый психоз, не более того.
        Я снова повернулась к доске, на которой появилась очередная запись (буквы постепенно сползали вниз и уменьшались): «ДУХ ЖЕРТВЫ ВЗЫВАЕТ К ВОЗМЕЗДИЮ». Все же интересно, насколько реальным все казалось тогда, в тот момент. Меня не оставляло ощущение, что мы сделали нечто очень дурное - острая холодная боль, угнездившаяся где-то внизу живота, какие-то узловатые нити, протянувшиеся в грудную клетку. Нечто ужасное, чудовищное.
        Мне смертельно хотелось увидеть их, спросить, не испытывают ли они то же самое - будто тени прошлого наползают из темноты, когти впиваются под ребра. Ощущение, что за тобой следят чьи-то глаза, что ты видишь чей-то оскал в разлитой кругом тьме,  - неужели мы действительно смогли это себе вообразить просто потому, что хотели, чтобы это было правдой?
        - «Месть в этом сердце,  - читал профессор Малколм,  - смерть в моей руке, кровь и отмщенье мне стучат в виски»[12 - У. Шекспир. Тит Андроник. Акт II, сцена 3 (пер. А. Курошевой).].
        Ники закашлялась, между нами в ярком свете плясали пылинки; живущие на Колокольне вoроны взлетели, выпорхнув из теней, в которых прятались.
        В конце концов я отыскала Алекс и Грейс - они сидели, свесив ноги, на ограде у корпуса, где находилось отделение истории искусств. Голова Грейс покоилась на плече Алекс, глаза закрыты, как у спящей, и лишь легкое шевеление губ свидетельствовало о том, что она бодрствует. Я подошла, по-прежнему ощущая некоторую слабость, чувствуя каждое сухожилие и каждую вену в щиколотках, и присела рядом с ними.
        - Привет.
        Алекс пробормотала в ответ что-то нечленораздельное, Грейс выпрямилась и улыбнулась.
        - Ну что, пришла в себя?
        - Ну да,  - кивнула я.  - Более или менее.  - Я решила сменить тему: - Где Робин?
        - Не знаю, не видела,  - откликнулась Грейс, глядя на учениц, толпившихся у библиотеки и указывавших на рабочих, пересекавших школьный двор.
        Несмотря на многочисленные протесты, во время весенних каникул они должны были вырубить деревья. Я тоже подписала петицию, понимая, впрочем, что в этом нет никакого смысла. Директор школы восседал на своем троне, и никакие протесты не способны были его столкнуть с него. Удар молнии, от которого почернел вяз, он воспринял как нечто вроде знамения или удобного предлога для очистки двора от деревьев, веками создававших уют и прохладу для многих поколений студентов «Элм Холлоу».
        Грейс достала из сумки яблоко и надкусила - по подбородку потек сок. Я вспомнила, как такую же бороздку проложила кровь птички, ощутила ее запах, тепло, но тут же стряхнула с себя эту мысль.
        Мы сидели в молчании; наблюдая, как солнечные потоки пронизывают здания, слегка светящиеся от пыли. Наконец появилась Робин; растрепанная, как обычно, она вприпрыжку приблизилась к нам. За спиной у нее болтался рюкзак.
        - Вот и ты.  - Она слегка ущипнула меня за руку и села рядом.
        - Вот и я,  - слабо откликнулась я.
        - У меня новости,  - сказала Робин, перегибаясь через меня, чтобы откусить от яблока Грейс. Откусила, пожевала, сплюнула кашицу на землю.
        - Черт, все еще не могу есть.
        - А что такое, болеешь?  - спросила я.
        - Еще как. Уже несколько дней глотать не могу.
        - Так что у тебя за новости?  - спросила Грейс.
        - Ладно, слушайте: вчера я зашла к Энди, все были в черном, все вопили, потому что… барабанная дробь, пожалуйста…
        Мы уставились на нее. Я-то понимала, что последует. На меня накатила горячая волна липкой тошноты. Я уставилась на свои колени. В памяти, нет, на самом деле не в памяти, а в воображении мелькнула картина: перевернувшийся автомобиль, колеса которого, продолжая крутиться, отражаются в витрине. И я спросила, хотя ответ знала заранее:
        - Так что все-таки случилось?
        - Автомобильная авария. Настоящая трагедия.  - Она посмотрела на меня и подмигнула, почти незаметно.  - Машина перевернулась на шоссе, все произошло на рассвете. Говорят, врачи скорой находили фрагменты тела в самых разных местах. Прямо Шалтай-Болтай какой-то.
        Повисло молчание, никто из нас не знал, что сказать. Этого просто не может быть. Мы не могли этого сделать. Это должно быть просто совпадением.

«И все же,  - думала я, видя по разгоревшимся глазам девушек, что они, как и я, разрываются между надеждой и страхом, чувствуя, как рвется у меня сердце,  - и все же, а что, если это не так?» Что, если силой нашей воли, силой праведного гнева фурий мы и в самом деле убили его; что, если налипшая на мои руки кровь птички на самом деле его кровь?
        Нет, этого не может быть.
        Наконец Алекс, прижав ладонь к горлу, рассмеялась.
        - Нет, Робин, ты и впрямь больна.
        - Знаю.  - Робин закурила сигарету.  - Потому вы со мной и возитесь.
        Она положила голову мне на колени, закинула ноги на ограду и принялась выпускать в воздух дым, колечко за колечком.
        Так мы и сидели в молчании, погруженные в свои мысли - плененные ими, пока башенные часы не пробили десять. Грейс и Алекс, как по команде, вскочили на ноги, стряхнули пыль с брюк и направились, каждая своей дорогой, на очередной урок. Мы с Робин остались, молча проводив их взглядами. Остро пахло лавандой и лимоном; в горле запершило, стало трудно дышать. Обеими руками я упиралась в камни ограды. Этого не может быть, это просто совпадение. Но воспоминания не исчезали, не стирались, как тень, застывшая на неподвижной поверхности воды. Осколки, в которых отражаются синие фары машины скорой помощи. Оранжевое мерцание уличных фонарей. Блестящие черные лужи на полотне дороги, уменьшающиеся по мере моего удаления от нее. Я была там, сомнений нет.
        Я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь; мне стало плохо. Слава богу, мы сделали это вместе. Я подняла голову, посмотрела на белые облака, перемежавшиеся голубыми разрывами. Набрала в грудь воздуха и… рассмеялась. Нет, скорее это был не смех, а лай, почти нечеловеческий. Робин секунду-другую смотрела на меня с открытым ртом, потом поперхнулась дымом и закашлялась, хватая ртом воздух. Мы смеялись в лицо проходящим мимо школьницам, смеялись до боли, пока в горле не пересохло и не стало трудно дышать. Мы хохотали, и слезы катились по нашим щекам, мы обнимались и не испытывали ничего, кроме радости, и я была так благодарна судьбе и удаче - иметь такую подругу, которая действительно все понимает.
        Весна
        Глава 11
        - «В средине нашей жизненной дороги, объятый сном, я в темный лес вступил»[13 - Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад (пер. Д. Мина).], - продекламировал профессор Малколм, жестикулируя, точно провинциальный актер в дурной мелодраме.  - Уверен, что многие из нас здесь способны понять это чувство, будь то середина жизни или нет.
        Несколько человек издали иронические смешки; Робин резко вздернула брови и закатила глаза. Что касается меня, то я тупо уставилась в спину сидевшей впереди меня одноклассницы, стараясь очнуться, избавиться от очередного мучительного похмелья.
        Клубы серебристого дыма лениво поднимаются от пепельницы в промозглом кафе; молочно-белые таблетки, выскальзывающие из пластмассового пузырька; трупик птички с взъерошенными перьями, хруст косточек и клюва под тяжелым башмаком Робин… Я переползаю на край кровати, сердце бешено колотится в груди, где-то на периферии зрения колышутся отставшие от стены плакаты; непреходящее ощущение того, что с них за тобой следят глаза, треск рвущейся бумаги - это я сдираю плакаты, неровно разорванные лица - искаженные, перекошенные.
        Малыши с испугом глядят, как мы четверо, вцепившись в холодные цепи, на которых подвешены качели, взлетаем все выше. Вот-вот начнется гроза. Мы, как одержимые, бегаем и визжим под дождем, тяжело дыша. У меня на руках черные пятна - мы красили волосы сперва Робин, а потом мне; расцарапанные колени, грязная кожа; теплая вода и дешевое вино прямо из бутылки. Тошнота. Блевотина, перемешанная со слюной, облегчающая прохлада унитаза. Боль во всем теле. Вчерашняя тушь - потеками на щеках. Даже сейчас воспоминания о тех весенних каникулах мелькают, как в пьяном хороводе.
        Да, о нашем общем состоянии отчасти говорит хотя бы то, что эти две недели возникают в моей памяти мгновенными вспышками, тут же словно уносимыми ветром.
        - Ну и видок у тебя,  - шипит Робин и щелчком отправляет мне через стол свернутый шарик из фольги.  - Проглоти. Полегчает.
        - Что это?  - шепотом спрашиваю я, хотя, конечно, и сама знаю.
        - «Съешь меня»,  - говорит она со смертельно серьезным видом; под глазами у нее темные круги, как и у меня. Ясное дело, с последствиями вчерашней ночи справиться нелегко. Она со вздохом прикрывает шарик ладонью.  - Если не собираешься принимать, то хотя бы спрячь.
        Глаза у нее лихорадочно блестели, зрачки расширились. Я покачала головой, и таблетки мгновенно исчезли со стола. Я почувствовала некоторое замешательство и вжалась в стул; Робин же резко отвернулась и стала смотреть в стену.
        Я посмотрела в окно: отливающие медью здания из красного кирпича, стайка воробьев, клюющих что-то в траве, пустой двор, школьники либо дома, либо взаперти, на занятиях, вырубающие деревья рабочие ушли на перерыв, вокруг благословенная тишина. На весеннем солнце каменные лица скульптур, выглядывающих из ниш в стенах, кажутся озаренными светом нового знания - невозможно, прогуливаясь по двору, избежать их неодобрительного взгляда, бесстрастного суда мертвых.
        - Таким образом, в «Божественной комедии» изображается дорога души к Богу; Данте оказал воздействие не только на Блейка, но также и на Шекспира, Милтона, Элиота и Беккета, не говоря уж о современных писателях и живописцах,  - продолжал профессор Малколм сухим и бесстрастным тоном.  - Но наиболее сильное художественное впечатление произвел как раз «Ад» - главным образом благодаря признанию греха в его бесчисленных формах и провидческому описанию многочисленных кругов Ада.
        Как поясняет в предисловии американский поэт Чиарди, Данте изображает в «Аде» мир тех, кто отверг духовные ценности, уступив соблазнам звериных инстинктов насилия, либо употребил свой интеллект на обман и злоумышление против собратьев по роду человеческому. Он обращается ко всем нам, к укрывающемуся внутри каждого из нас соглядатаю - к тому «а что, если попробовать», что лежит в основе любого соблазна, того Schadenfruede[14 - Злорадство (нем.).], которое испытываешь при виде наказания других за преступления, которые и мы могли бы совершить.
        Он помолчал и оглядел аудиторию, убедившись, что, возможно в первый раз, завладел вниманием всех учеников. Он понизил голос едва ли не до шепота:
        - Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate, гласит надпись на вратах Ада,  - «Оставь надежду всяк сюда входящий». Властный призыв, который читатель странным образом находит заманчивым, а душераздирающие вопли навечно проклятых на удивление притягательными, несмотря на инстинктивное побуждение отвести взгляд и заткнуть уши.
        Может быть, именно поэтому «Ад» по-прежнему, спустя много веков после создания, остается краеугольным камнем нашей культуры. Ибо кто из нас может по совести сказать - или, вернее, сможет, оказавшись на смертном одре в ожидании суда над собой, сказать, что сотни возможностей разврата, алчности, предательства, насилия не омрачали нашей собственной жизни? И кому из нас удалось этим соблазнам противостоять?
        Все мы в этот момент словно бы заглянули в самих себя, и нам открылись, пусть и на сотую долю секунды, наши сомнения и грехи. В классе повисло напряжение. Завершив этот пассаж, профессор Малколм зашелся в хриплом кашле курильщика, и наваждение исчезло. Чувствуя неловкость от возникшей связи, краткого мига близости с преподавателем, школьницы заерзали на своих местах и принялись лениво листать тетради, думая только об одном - как бы поскорее улизнуть из класса.
        В дверь негромко постучали. Все, как по команде, повернули головы, но, увидев на пороге декана, равнодушно отвернулись.
        - Извините за беспокойство,  - серьезно, без всякого выражения сказал он и, заметив меня, помахал рукой.  - Мне надо бы поговорить с одной из ваших учениц, если не возражаете.
        Меня передернуло при мысли, что сейчас придется встать перед классом, бледной, с красными глазами, как у Робин.
        Профессор пожал плечами и повернулся к доске.
        - Робин,  - сказал декан,  - можно вас?
        Робин искоса взглянула на меня, я - на декана; тот, засунув руки в карманы и прислонившись к дверному косяку, невозмутимо смотрел, как она собирает свои вещи.
        - Конечно, сэр.
        Робин вышла следом за ним.
        На мгновение в классе повисла тишина. Между тем профессор написал: «Должны ль мы жить как звери? Нет! Познанья и добродетель - цель земных забот»[15 - Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. Песнь XXVI (пер. Д. Мина).] - вверху доски и вновь забубнил.
        Если не считать вереницы автобусов напротив школы и вышедших покурить водителей, явно недовольных тем, что их вызвали на работу в неурочное время посреди дня, все казалось обычным.
        Снаружи полно народа, из школы высыпали все, собираясь у щитов, которыми огородили большую часть двора, кто-то перешептывался, кто-то перекрикивался и смеялся громче обычного, чтобы перекричать ветер.
        Начал накрапывать дождь, и нам велели рассаживаться в автобусы. Нас отправили в город, где нас должны были встретить родители. Моей-то матери, конечно, не будет: она теперь страшно боится телефонных звонков, засунула аппарат куда-то в ящик; он время от времени оживает, но трубку она не берет. Я огляделась в поисках Робин, Алекс и Грейс. Настроение из-за отмененных занятий было приподнятое - не в последнюю очередь потому, что я не прочла то, что было задано: честно говоря, даже не знала, что именно. Не обнаружив подруг, я зашла в автобус и села рядом с незнакомой мне девушкой, нервно покусывавшей ногти и упорно отказывавшейся смотреть в мою сторону на протяжении всей дороги до города.
        Лишь на следующий день я узнала, что случилось, и то лишь отрывочно, по слухам, сообщениям по радио и уличным разговорам.
        Спиливая вяз, рабочий с бензопилой в какой-то момент застыл от ужаса: из распила что-то закапало. Это был не древесный сок, хотя по виду похоже: жидкость такая же плотная, густая и блестящая. Но цвет не оставлял места для сомнений. Рабочий перекрестился и поспешно отошел в сторону - струйка крови потекла по стволу и, чернея на ходу, впитывалась в траву.
        Его сменил напарник: дерево снова закровоточило. Мужчина вздрогнул, но продолжал работать: окровавленные куски коры падали на землю, как поваленные могильные плиты.
        Проходивший мимо начальник бригады остановился, глядя, как медленно стекающая кровь оставляет следы на коре дерева, липнет к зубцам пилы, проделывает бороздки в стволе. Он обошел дерево со всех сторон, с трудом сохраняя спокойствие и преодолевая искушение тихонько пробормотать молитву. Увидел трещину в дереве, потом другую, затем еще одну; провел по ним дрожащими пальцами, отдернул руку. Когда отслоился большой кусок коры, за ним обнаружились останки Эмили Фрост: тело было согнуто пополам, в пустых глазницах копошились личинки.
        Когда от школы отошел последний автобус, во двор хлынула полиция: все откашливались и зажимали ноздри: в воздухе распространялась сладковатая трупная вонь. Кто-то говорил, что шевеление насекомых под кожей создавало впечатление все еще бьющегося сердца; судя по крови, можно было предположить, что тело находилось внутри дерева не так уж долго, хотя при вскрытии эта версия не подтвердилась, и столь странному явлению так и не нашли более-менее внятного объяснения. По заключению коронера, тело пробыло в стволе дерева несколько месяцев и было помещено туда еще до начала процесса трупного окоченения, иначе это было бы невозможно. Обнаруженные следы ногтей на дереве заставили некоторых предполагать, что девушку поместили туда еще живой.
        За недели, минувшие с того вечера в бухте, между нами четырьмя установилась еще более тесная близость. С приходом весны, когда в природу медленно возвращалась жизнь и наполняла школьный кампус яркими красками, начинало казаться, что нам доступно все что угодно, что ограничены мы лишь силой воображения. С наивной верой подростков мы были убеждены, что наша дружба неуязвима, неизменна и будет длиться вечно.
        Как-то раз мне хватило смелости заговорить об Эмили, когда мы с Робин лежали в одной кровати и каждая ждала, когда уснет другая.

«Мне просто хочется, чтобы ее нашли,  - сказала она тогда.  - Чтобы можно было жить дальше».
        И вот наконец ее нашли. Мне стало завидно и больно оттого, что их это снова объединило, а через нашу дружбу прошла трещина.
        Глава 12
        Весенние каникулы продлили на неделю - после обнаружения тела Эмили школу закрыли, чтобы избежать паники и дать нам время погоревать. В городке разом стало полно школьниц, они сидели в кафе, роились на берегу, ели мороженое и уклонялись от носившихся прямо над головами чаек.
        Большинству это время казалось просто продолжением каникул, хотя трагедия в атмосфере ощущалась - люди продолжали обсуждать. Над предупреждениями, содержащимися в разосланных родителям письмах, правда, смеялись: не разговаривать с незнакомыми людьми, избегать темных переулков и густого тумана, ни за что и никуда не ходить в одиночку.
        Но я жила в одиночку.
        Робин, Алекс и Грейс куда-то подевались, дома их не было, по крайней мере, они не отвечали на мои многочисленные телефонные звонки. Приходилось вести ненужные разговоры с их родителями. Телефон дома у Алекс не отвечал вообще, хотя я иногда слушала гудки по пять-шесть минут. Все говорили, что дочерей нет дома и где они - неизвестно, хотя, как я убеждалась все больше, они все прекрасно знали, просто не хотели мне говорить.
        Лицо Эмили преследовало меня неотступно, как наваждение, я покупала газеты, а стоило матери заснуть - пробиралась вниз, к телевизору. Я вчитывалась в газетные страницы, вглядывалась, как Нарцисс в свое отражение, в экран, с которого безутешные друзья говорили, какая она была добрая и красивая.
        Несколько раз появилась Ники со своими душещипательными рассказами о дружбе с Эмили, хотя, насколько мне известно, особо близки они не были,  - но кто откажется ее выслушать? Репортеры тоже называли Эмили хорошей девушкой, доброй девушкой, чудесной девушкой: такой, какой и я когда-то мечтала стать. Интересно, окажись я на ее месте, сказали бы они то же самое обо мне? И была ли она и впрямь хорошей, доброй и чудесной?
        Те из нас, кто никуда не исчезал, перешептывались друг с другом - хор под руководством Ники, звонившей мне ежедневно. Я затаив дыхание снимала трубку, ожидая, что это кто-нибудь из троицы. Ники рассказывала о телефонных разговорах, подслушанных ею по параллельной трубке, о версиях, которыми делились матери после третьей-четвертой рюмки на ночь, когда дочери, притаившись на верхней площадке лестницы, их подслушивали.
        Была версия несчастного случая: девушка взобралась на дерево, рухнула через дупло в полый ствол, ее завалило листьями, и тело осталось там гнить. Ники недоверчиво качала головой.
        - Эмили была не из тех, как лазит по деревьям. Ее ногти всегда были идеальными.
        Обезумевший отец, мать, пребывавшая в таком ужасном состоянии, что даже говорить не могла… их лица с глазами, запавшими от горя, пробивались сквозь сетку помех на экране телевизоров и казались вполне реальными.
        Возникали и еще более диковинные версии, набиравшие силу с каждым новым пересказом. Пентаграмма, вырезанная на коре дерева; письмо с расплывшимися, не читаемыми от слюны и желудочного сока буквами, засунутое ей в горло. Время от времени всплывало имя мисс Баучер. «Ведьма»,  - говорили люди, закатывая глаза, рассуждая о проклятиях и смеясь над собственными предположениями. Мы узнавали то, чего не могли еще понять в силу возраста (хотя сами не отдавали себе в этом отчета), хотя рассуждали об этом с видом умудренного хладнокровия: о том, как полиция берет пробы для теста ДНК изо рта и интимных мест; о бесстыдно обнаженных полостях организма, о фиолетовых синяках, оставшихся от чьих-то пальцев на бледной коже рук.
        Репортеры набрасывались на тексты наших любимых песен и видеоигры, намеренно искажая смысл и превращая их в зловещие стимулы к воровству, разврату, убийству. И таким образом, в ситуации, когда никто не знал ничего, кроме некоторых очевидных фактов, нам упорно казалось, что взрослые вообще ничего не знают. И все же мы прислушивались к ним, готовые смириться с черным, извращенным юмор, который все же смягчал ужас преступления.
        Когда в школе наконец возобновились занятия, все работы во дворе были прекращены, а у подножия наполовину срубленного вяза выросло что-то вроде алтаря в честь Эмили. Тело было убрано, дерево обтянуто черным полотнищем, появились цветы, фотографии, записки и свечи, опалявшие искусственный мех купленных в супермаркете медвежат. Готовилась поминальная служба, занятия по музыке были отменены, на смену им пришли бесконечные репетиции в актовом зале, откуда эхом разносились по всему двору звуки камерной музыки и торжественного хорового пения.
        В коридорах меня преследовали взгляды; стоило мне войти в класс, разом прекращались все разговоры. Я понимала, чего хотят одноклассницы,  - узнать, куда делись мои подруги. А когда я говорила, что сама понятия не имею, мне не верили.
        - Вайолет!  - окликнул меня декан нарочито бодрым, как обычно, голосом.
        С того вечера, когда мы говорили о моих подругах, он был со мной преувеличенно любезен. О том, что за разговором последовало, он предпочитал не упоминать, за это я была ему благодарна, хотя некоторая напряженность между нами сохранялась.
        Остальные преподаватели, напротив, помрачнели, отдалились от меня. Аннабел отказалась от факультативных занятий, что, может, было и к лучшему, поскольку я осталась ее единственной ученицей, а профессор Малколм прочитал настолько скучную лекцию о страдании, что все мы сошлись во мнении, как повезло нашим беглянкам, что не пришлось это слушать.
        Но декан был неизменно оживлен - что, наверное, объяснялось его положением главного воспитателя в школе, хотя недавно ему выделили временных помощников. Подавляющее большинство учащихся этим пользовалось, при любой возможности обсуждая с ними случившееся и превращая таким образом скорбь в состязание.
        - Ну, как поживает моя любимая ученица?
        Мы зашли в его кабинет. На столе, положив ноги на стул, сидела сероглазая блондинка с собранными в конский хвост волосами. Наши взгляды встретились, и она слегка улыбнулась.
        - Все хорошо, спасибо.
        Он повернулся к девушке с теплой, родственной улыбкой.
        - Мне зайти попозже?
        - Нет, нет, в этом нет никакой нужды.  - Он хлопнул ее по колену, та дернулась.
        - Вайолет, это моя дочь Софи. На будущий год она поступает в нашу замечательную школу.
        На сей раз он хлопнул ее по спине. Девушка вспыхнула от смущения. Я сочувственно улыбнулась ей, хотя по-прежнему испытывала странную зависть к дочерям, которых отцы ставят в неловкое положение, зависть и желание предложить им нечто вроде обмена.
        - Правда?  - с поддельным интересом откликнулась я.  - А где ты сейчас учишься?
        - В Штатах.  - В голосе ее прозвучала гордость, а также хорошо отрепетированное спокойствие.  - Но мама перебирается в Пекин, так что мне надо либо ехать с ней, либо возвращаться сюда.
        - Ясно.
        Я беспомощно огляделась в поисках предлога, чтобы уйти. В тех редких случаях, когда мои ученики видят нас - учителей - существами, способными к неудачным отношениям и вообще каким-то личным делам, они будто теряются; в тот момент моя реакция была почти такой же.
        Декан положил руку на плечо Софи.
        - Может, вы, девочки, когда-нибудь подружитесь, а?
        Мы обе понимали, что это невозможно: она высокая, утонченная, красивая, я - почти полная противоположность.
        Мы из разной среды; столкнемся в коридоре - разве что взглядами обменяемся, словно этого разговора вовсе не было. С такими примерами я сталкиваюсь и сейчас среди моих студенток: личная несовместимость - как вода и масло, ее трудно определить словами, но она существует на уровне подсознания. Такова способность, которую обретаешь еще в детстве и которая остается с тобой навсегда: с одно взгляда определять место сверстника в иерархии.
        Софи соскользнула со стола, оправила юбку. «Слишком короткая»,  - подумала я.
        - Ладно, пойду соберу шмотки. Увидимся в сентябре, па,  - добавила она, набрасывая куртку.
        Он встал, притянул ее к себе и поцеловал в затылок.
        - Буду по тебе скучать.
        Я отвернулась - мы с Софи явно не понравились друг другу. Она высвободилась из объятий и направилась к двери.
        - Покорми Поппет перед отъездом,  - бросил он вслед, когда дочь вышла из кабинета и в коридоре эхом разносился цокот ее каблуков.  - Это наша кошка,  - пояснил он, с улыбкой поворачиваясь ко мне.  - Итак, на чем мы остановились?
        Казалось, декан был еще дальше от того, чтобы найти какую-либо связь между ними; имена, которые я знала, смешивались с теми, которых я не знала, и, казалось, не имели никакой связи с нашим обществом или его прошлым.
        Это наполняло меня холодным чувством удовлетворения: приятно сознавать, что именно до моих тайн он хочет докопаться. Иногда, заполняя карточки, я добавляла в них кое-что от себя, что могло еще больше затруднить его исследования, хотя временами - по трудно объяснимым причинам, разве что хотелось подразнить его, устроить представление, которого он, наверное, никогда не увидит,  - вписывала детали, соответствующие действительности, заполняя лакуны, которые никому, кроме нас с ним, ничего не говорили.
        Разумеется, подруг я в это не посвящала, хотя порой соблазн и возникал, обычно после какого-нибудь высокомерно-холодного замечания Алекс или шуточки Робин с намеком на секрет, который мне никогда не раскроют: способ напомнить мне, что они во мне не нуждаются, их дружба и без меня продлится, а я навсегда и бесповоротно останусь посторонней, насколько бы я к ним ни приблизилась. Я бы могла рассказать им все, что знаю, но это означало бы выдать тайну, то единственное касательно «Элм Холлоу», что принадлежало мне и только мне.
        Таким образом, заполнение карточек стало для меня мостиком в прошлое, где все еще продолжалась жизнь,  - моя тайна, моя собственная живая история. Но сегодня я никак не могла сосредоточиться. Текст плыл перед глазами, неразборчивые слова расползались; пытаясь собраться, я энергично заморгала, но тщетно, смысл ускользал.
        - Все нормально?  - спросил декан.
        Я повернулась: он подкатился поближе в своем кресле на колесиках, внимательно глядя на меня. Я вздрогнула: кто знает, сколько времени он вот так не сводит с меня глаз?
        - Да, сэр,  - неслышно ответила я.
        Он подъехал еще ближе. Интересно, подумала я, откуда у него этот шрамик над глазом; заметила я и оспины на щеке.
        - Вайолет,  - мягко проговорил он.  - Судя по виду, вы о чем-то задумались.
        Я стыдливо опустила глаза.
        - Да нет, сэр, все нормально.
        - Это из-за Эмили Фрост?  - Он сжал пальцами ручку кресла.
        Я почувствовала, что мне становится жарко, щеки краснеют; наверняка примет это за знак согласия. И в каком-то смысле так оно и есть - как и все остальное, касающееся Эмили Фрост. Я ревновала к мертвой девушке. Снова.
        - Мне кажется, вся школа так или иначе потрясена этим делом,  - сказал он.  - Вы, насколько я знаю, не были с ней знакомы, и все же… Так что нет ничего удивительного, что вы подавлены.
        - Хотите отвечу честно?  - негромко спросила я.
        Он ожил, ему словно полегчало оттого, что я открываюсь, может, показалось, что мы сможем снова свободно поболтать и я буду вежливо смеяться его россказням, какими бы невероятными они ни были.
        - Конечно.
        - На самом деле все это мне совершенно безразлично.
        Слова вырвались словно сами собой - постоянное постукивание ручкой оборвалось, и он медленно откинулся на спинку кресла.
        Я отвернулась и, чувствуя, что взгляд его никак не оторвется от моей спины, продолжила писать. Он набрал в легкие воздуха, словно собираясь заговорить, но так и не открыл рта. Молчание казалось таким плотным, будто заполнило всю комнату; я чувствовала, что щеки мои горят; моргнув, смахнула слезинки с ресниц. Наконец - прошло, казалось, несколько минут - я услышала, как кресло с трудом катится по толстому ковру; далее - вздох; затем постукивание ручки.
        Я уставилась в страницу, злясь на себя, на свою неспособность держать мысли при себе. Ведь сказанное было правдой: ее смерть меня действительно не трогала, более того, вызывала до известной степени нечто вроде облегчения. Она, как бы я того ни страшилась, не вернется, чтобы занять мое место. Или, по крайней мере, не вернется живой. И все же, все же обнаружение тела заставило их отстраниться от меня - пятого колеса в колеснице их страдания. Точь-в-точь так же повела себя мама после смерти отца. В обоих случаях меня отбросили ради мертвых, тех, память о ком более реальна, чем мое живое присутствие.
        Я понимала, что веду себя по-детски; места себе не находила от роящихся в голове мыслей (и сейчас не нахожу, когда переношу те события на бумагу). Еще мне было стыдно оттого, что я показала свою глупость декану. Странная и бессмысленная ревность, которую я испытывала к мертвой девушке, слышалась даже в моем голосе. Интересно, о чем он думал, пока мы сидели в напряженном молчании. Раньше он время от времени отрывался от работы, чтобы показать мне какую-нибудь необычную гравюру или прочитать показавшийся ему особенно выразительным отрывок из книги, почти по-ребячески похихикивая при этом над невероятными смертями и придуманными заклинаниями.
        Он внимательно слушал, когда я отваживалась поделиться с ним собственными мыслями, и я невольно ценила это внимание. Мне было приятно, что меня слушают, это свидетельствовало о том, что у меня есть потенциал, который я смогу реализовать, если буду уделять больше энергии и внимания своим занятиям, а не времяпрепровождению с Робин и девочками. Теперь у меня не было и этого.
        Зазвучали башенные куранты, пробили девять протяжными ударами. Декан тяжело переменил положение тела, навис над открытой книгой и посмотрел на меня.
        - Господи, как время-то пролетело.  - Он прижал ладонь к виску.  - Как вы доберетесь домой?
        Я и сама себе задавала этот вопрос, ведь последний автобус ушел час назад. Стоянка опустела, все школьницы давно разъехались.
        - Я… Думала, прогуляюсь.
        Он поднял бровь, побарабанил пальцами по столу.
        - Разве вы не в городе живете?
        - В городе,  - кивнула я.
        Он повернулся, выглянул во двор и медленно потер подбородок.
        - Нет-нет, одну я вас не отпущу.  - Он тяжело поднялся с кресла.  - Особенно если учесть…  - Он не договорил.  - Дайте мне десять минут. Я вас подвезу.
        - В этом нет никакой…  - начала я с напряжением, запинаясь. После аварии я ни разу не садилась в машину, сознательно избегала этого, предпочитая безопасность набитого пассажирами автобуса опасному уюту автомобиля, всегда готового попасть под колеса грузовика.
        - Ничего не хочу слышать,  - заявил он, сгребая свои записи и беспорядочно запихивая их в портфель.  - Иначе вообще не выпущу вас отсюда. Ведь это вы из-за меня так задержались.
        Он принялся прибираться на столе, время от времени поглядывая на меня. Я подошла к двери и в свою очередь посмотрела на него. Иногда казалось, что он вот-вот заговорит, словно какая-то мысль не давала ему покоя. Но всякий раз, перехватив мой взгляд, он останавливал себя и отворачивался.
        Мы вышли из здания молча, ощущая какую-то неловкость. На школьной стоянке оставалась только его машина. Я села на пассажирское место, отодвинув в сторону стаканчики из-под кофе и упаковки от крекеров. На заднем сиденье чего только не валялось: книги, картонные коробки с бумагами, рюкзаки, походное снаряжение, теплая зимняя куртка, лыжные палки.
        - Извините за беспорядок.
        Взревел двигатель, загорелись фары, я заморгала, привыкая к новому освещению. Перед моими глазами плыли пятна, в лучах света метались комары, трепетала на ветру трава. Декан включил радио, зазвучала какая-то песня; он переключался между станциями, бормоча себе что-то под нос.
        - Эта мне нравится,  - сказала я в какой-то момент, думая только об одном - когда же кончится это путешествие.
        - Эта?  - Он хмыкнул, и впервые после того, как я сказала ему, что думаю про смерть Эмили, на лице его появилась улыбка.  - Не знал, что Барри Манилоу снова в моде.  - Он притормозил и развернулся.  - Этак я скоро снова буду «в тренде».
        - Еще как, сэр.  - Я театрально рассмеялась.
        Машин было немного, мы ехали по темной проселочной дороге под негромкую музыку. Время от времени он спрашивал, как у меня с занятиями, какие предметы нравятся и так далее; на все вопросы я отвечала уклончиво, но в общем положительно, с улыбкой, по-доброму. Я подавляла желание схватить руль, пыталась умерить дрожь в руках и успокоить сердцебиение, вдыхая и набирая в грудь побольше воздуха.
        На въезде в город уличные фонари сменились ярким освещением набережной с ее обшарпанными павильонами с игровыми автоматами: «Золотая лихорадка», «Дворец Цезаря», «Госпожа Удача» - названия полыхали яркими красками.
        - Знаете, Вайолет,  - медленно заговорил он, по-прежнему не отрывая взгляд от дороги,  - иногда я за вас беспокоюсь. Я знаю, вам пришлось пройти через многое, и…  - Он замолчал, тщательно подбирая слова.  - Порой мне кажется, что для вас самой было бы лучше, если бы вы хоть немного приоткрылись тому, кому вы можете доверять.
        Я молча смотрела в окно, стараясь не слушать его, а просто смотреть на прохожих. Вот мимо прошла, держась за руки, пара, глаза у него опущены, он смотрит на ее ноги; за ними пожилая женщина с всклокоченными волосами, в потрепанном мешковатом пальто, она подозрительно смотрит на парочку; стайка девушек всего на несколько лет старше меня, в юбках ядовитых цветов, на головокружительно высоких каблуках, покачиваясь, переходит из одного бара в другой; а на пирсе, скрестив ноги, вытирая нос рукавом, сидит и остекленевшими глазами смотрит на плывущую мимо толпу Робин. Я положила ладонь на дверную ручку, крепко стиснула ее. Дверь была заперта.
        - Замыкаться в себе,  - продолжал декан, глядя вперед и задумчиво покусывая ноготь большого пальца,  - привычка как минимум нездоровая. Можно злиться, можно грустить, но нельзя оставаться с этими переживаниями наедине…
        Я схватила сумку и, едва машина притормозила, выпрыгнула наружу. Голос декана заглушил шум двигателя ехавшей навстречу машины,  - ее водитель, не останавливаясь, что-то сердито проворчал в мой адрес. Задыхаясь, я помчалась назад, но Робин уже не было.
        Я села на ее место, словно таким образом можно было проследить за ходом ее мыслей, и когда с наступлением ночи стало холодно, а в павильонах погас свет, пошла домой, громко стуча каблуками по неровному тротуару.
        - А вот и ты.
        Буквально в нескольких шагах от дома чья-то рука, высунувшаяся из-за дерева, вцепилась мне в плечо. Я круто развернулась.
        - О господи,  - выдохнула я,  - я же тебя везде ищу.
        Робин улыбнулась, чуть менее ослепительно, чем обычно, да и глаза, еще не просохшие от слез, были красными.
        - Довольно гнусная неделька выдалась.
        - Да, жалко Эмили,  - подхватила я.
        - Не жалей. Мы все знаем, что она…  - Робин оборвала себя на полуслове.
        Я свернула к дому; телевизор в гостиной все еще работал.
        - Зайдешь?
        - А можно?
        - Да, только…  - Я огляделась.  - Надо как-то отвлечь маму. Не стоит ей тебя видеть.
        Я вошла, оставив дверь приоткрытой. Неслышно ступая по ковру, я заглянула на кухню, там на столе, накрытое фольгой, стояло большое блюдо; из гостиной донесся шорох - мать повернулась ко мне. «Надо же тебе проснуться именно сейчас»,  - подумала я, застыв на месте.
        - Где была?  - спросила она хриплым после сна голосом. Она сползла с дивана и затопала - неуклюже, как обезьяна или человек, охваченный глубоким горем,  - на кухню.
        Мы не виделись уже несколько недель - разве что в полутьме. Лишь бы только Робин ее не увидела: глаза желтые, с красными прожилками, кожа бледно-голубая и прозрачная, как прокисшее молоко.
        Она положила мне на плечо холодную ладонь. Я отпрянула в сторону.
        - Родная моя… Что же ты с собой делаешь?
        - Да ничего, ма. Все хорошо.
        - Да нет, что-то не так. Детка, скажи честно, ты принимаешь наркотики?  - Я обернулась и заметила, как Робин проскользнула в дом.  - Понимаешь… Ты так похудела. И бледная какая-то.
        - Просто устала, мам. Я ведь и в самом деле много сил трачу.  - Я старалась ровно дышать, сохранять спокойствие, но чувствовала, как внутри нарастает раздражение.  - Неужели ты всерьез обвиняешь меня в наркомании?
        - Ни в чем я тебя не обвиняю,  - с некоторой нервозностью в голосе отмахнулась она.
        - Ты ведешь себя так, будто это у меня проблемы. Но ведь это же лицемерие,  - спокойно, не повышая голоса, сказала я.  - Когда ты в последний раз выходила из дома? Когда, черт возьми, на тебе было надето что-нибудь, кроме пижамы? Вот это неправильно. Это ты ведешь себя неправильно.
        - Вайолет…  - Она отступила назад и посмотрела на меня расширившимися от боли глазами.
        - Нет, мам. Не надо ругаться со мной насчет того, кто отнял жизнь у них обоих. Я знаю, что делаю. Я держу себя в руках. А вот ты нет. И я не желаю тебя слушать.
        Я оттолкнула ее и пошла наверх. Она промолчала, но, закрывая дверь к себе в комнату, я услышала сдавленные рыдания. И ничего не почувствовала.
        - Ты что, накурилась?  - спросила Робин.  - Может, помощь какая требуется? Обнимашки?
        Я неопределенно хмыкнула, бросила на пол сумку и оглядела комнату. Все то же самое, что было: остатки сброшенной кожи, выцветшее, прохудившееся от старости покрывало, вырванные из журналов картинки, наклеенные на обои. Те же журналы, сваленные рядом со старым комодом, в который запихана одежда, которую я никогда не надену. Теперь-то уж точно. Я уже не та прежняя девочка; и мне ненавистна даже сама мысль, будто это не так.
        - Так что случилось?  - спросила я, усаживаясь на кровать и сбрасывая туфли. Обнаружив дырочку на колготках, я принялась старательно расширять ее. Нейлон с треском порвался, ноготь царапнул кожу.
        Она положила ноги мне на колени и спокойно откинулась на спинку кровати.
        - Всю неделю болтались между полицейским участком и домом ее родителей, туда-сюда. Занятие не из приятных.
        Я прижала ладонь к ее лодыжке и вывела двумя пальцами цифру восемь.
        - Что-то недоговариваешь?  - спросила я, подталкивая ее к продолжению; желание спросить, отчего она хотя бы не позвонила, я подавила.
        - Понимаешь, мы видели ее последними, ну, все и думают, что нам что-то известно.
        - А вам известно?  - Я посмотрела на нее. Молчание.  - Я спрашиваю, что известно-то?
        Какое-то время она смотрела на меня, пожевывая губу.
        - Курить хочется.  - Она потянулась одной рукой к оконной задвижке, другой принялась шарить в карманах брюк.  - Зажигалка найдется?
        - В рюкзаке.  - Я ткнула пальцем в сторону двери, где валялись разные вещи. Она слезла с кровати и наклонилась, роясь в куче курток, юбок и ботинок.
        - Ха,  - Робин с ухмылкой повернулась ко мне.  - Мамочка ланч приготовила?
        - Что?
        Она подняла над головой грязную картонную коробку, внутри - остатки прокисшего салата.
        - А что, выглядит весьма аппетитно.
        Я глянула в ее сторону.
        - Это не мое.
        - Да брось ты, Вайолет. Все это, конечно, отстой, но тебе нет никакой нужды оправдываться.
        - Серьезно тебе говорю, это не мое.  - Я вырвала коробку из ее рук и села рядом.  - И рюкзак не мой.
        - Тогда чей же?  - недоверчиво спросила она.
        - По-моему, декана.
        - А как он… Чей?!
        - Он подвез меня,  - начала я и, остановившись на полуслове, принялась вытряхивать содержимое рюкзака на пол. Он походил на мой - обыкновенный, коричневого цвета рюкзак с потершимися медными заклепками,  - но, в отличие от моего, сделанного из жесткого кожзаменителя, этот был из натуральной, мягкой на ощупь кожи. Внутри оказались разного рода бумаги, незаконченные рукописи, сложенные пополам брошюры, шариковые ручки с красной и зеленой пастой, бумажные носовые платки, наполовину пустая упаковка аспирина, блокнот, полуразмотанная кассета.
        - Бинго!  - сказала Робин, вытаскивая кассету из груды вещей.  - Сейчас посмотрим, что там. Готова спорить, что-то ужасное.
        Зашуршала сматываемая лента; я открыла блокнот и, сгорая от любопытства, села на край кровати. И тут же его захлопнула. Что, если?.. Я посмотрела на Робин, поглощенную лентой, и снова открыла блокнот. В нем оказалась сложенная пополам газета. «Наша дорогая Эмили,  - гласил заголовок на первой полосе.  - Необходимо найти ее убийцу».
        - Готова?  - спросила Робин. Я кивнула, и она засунула кассету в мой старый магнитофон.
        Шелест продолжался, минуты шли. Мы сидели в тишине, глядя то друг на друга, то на проигрыватель.
        - Там ничего нет,  - сказала я.
        - Ш-ш-ш.
        - Эмили,  - раздался из проигрывателя голос декана. Мы застыли.  - Минута в минуту.
        - Здрасьте, сэр,  - послышался девичий голос. Немного сдавленный. Чуть более хриплый, чем у меня, и пониже, позвучнее. Естественно.
        - Я же говорил, зовите меня Мэтью,  - откликнулся он. Снова шорох, кто-то поправляет микрофон.  - Как поживает любимая ученица?
        Я вздрогнула: знакомые слова, с ними он обращался ко мне. Робин подняла голову, блеснули темные глаза, как в тот вечер - вечер ритуала. Я почувствовала, что у меня перехватывает дыхание, что я не одна, возникло ощущение полета, воспоминание о страшном - и назад, к магнитофону.
        - Хорошо, благодарю вас,  - вновь прозвучал голос Эмили, глухо, с неким подтекстом, смысла которого я не могла понять.
        - Прекрасно, прекрасно. Рад слышать.  - Откашливание. Нервное.  - Ну так как, удалось обдумать то, о чем мы говорили?
        Молчание, долгое и нервное. Я посмотрела на Робин, кожа на шее и руках пошла пупырышками.
        - Робин…  - начала я. Она прошептала нечто, похожее на «не надо», хотя к кому это было обращено, ко мне или к Эмили, не поняла.
        - Я не смогу, сэр,  - проговорила наконец Эмили.  - То есть я хочу сказать… не хочу.
        Я услышала долгий скрип закрывающейся двери приемной, обозначающий время - шесть вечера, знакомый звук, сигнализирующий о начале наших вечерних посиделок. Декан снова откашлялся, прочистил горло.
        - Могу ли поинтересоваться, что заставило вас передумать?
        - Просто… это неправильно.  - Очередная пауза.  - И по совести говоря, мне кажется, с вашей стороны несправедливо задавать такие вопросы.
        Мне почудилось, что я услышала звук шагов миссис Коксон в коридоре, впрочем, не уверена. Может, дело просто в том, что я слишком хорошо знаю распорядок ее действий; и голос его хорошо знаю - этот мягкий тембр, когда он говорит со мной.
        - Ох, Эмили… Мне очень жаль! А я-то надеялся…
        Микрофон снова зашуршал, и после - ничего. Полная тишина, только пустая пленка крутится. Мы с Робин тупо смотрели на магнитофон, дожидаясь, когда вращение остановится с глухим мертвенным щелчком.
        Робин дрожащими руками, бледная как мел, открутила ленту назад и снова запустила запись. Она взяла полупустой стакан, поднесла ко рту, но пить не стала. Я догадалась почему: чтобы не выдать дрожания губ, проглотить слезы.
        Я потянулась к ней - она, точно ошпаренная, отпрянула назад.
        - Он…  - начала Робин и посмотрела на меня, беспомощно, взывая к пониманию.
        - Он - что?  - прошептала я, хотя ответ, видимо, знала.
        Она отвернулась, посмотрела на кассету, затем вновь перевела взгляд на меня.
        - Глупая сучка,  - сказала она.  - Глупая, глупая сучка.
        Я вцепилась в край кровати и закрыла глаза. «Ненавижу тебя,  - подумала я, и тут же: - Может, она и права».
        Глава 13
        Я искоса посмотрела на Робин: слегка откинув голову назад, та перерисовывала что-то со страницы, вырванной из старого учебника по медицине. Я всегда любила слова, имеющие отношение к анатомии, медицинские термины - или, по крайней мере, полюбила их с тех пор, как проводила время в больнице, прислушиваясь, с какой решительностью произносит их медицинский персонал, словно сами эти термины способны принести исцеление; а в этом учебнике было полно самых лучших из них. Я повторяла их про себя, один за другим: подключичная, гортанная, плечевой сустав, сонная артерия, рассечение… Блокнот Робин пестрел подобного рода рисунками («Хорошая практика»,  - говорила она), но без названий. Их-то я и переписывала в дневник, восполняя пробелы.
        - Где они?
        Она оторвалась от блокнота, закинула прядь волос за ухо.
        - Придут.
        Я отхлебнула кофе. Он остыл. Вылила содержимое на землю, смяла, наступив, бумажный стаканчик, отбросила его на шпалы. Послышался ровный стук колес приближающегося поезда. Робин вернулась к своим зарисовкам, а я смотрела на поезд, один пустой вагон за другим, окна золотятся при рассеянном свете утренней зари.
        С тех пор как мы нашли запись, Робин была необычно спокойна, но в самом этом спокойствии ощущалась какая-то напряженность, ощущалась почти физически («Словно Эмили вернулась в нашу компанию»,  - с завистью думала я). Я наматывала на палец шнурок, который нашла на берегу; наматывала и наматывала, пока ладонь не онемела.
        Послышались шелест листьев и треск веток под ногами. Из рощи вышли Алекс и Грейс и, не говоря ни слова, сели по обе стороны от нас. Вдали ядовитыми цветами мерцали огни города. Алекс откашлялась и посмотрела мимо меня на Робин, все еще занятую своими рисунками.
        - Так что случилось?  - спросила она наконец.
        Робин не ответила, лишь немного сильнее надавила на карандаш. Алекс с некоторым раздражением перевела взгляд на меня.
        - Мы нашли запись,  - пояснила я.  - Декан говорит с Эмили. Просит ее о чем-то.
        - А поточнее?  - Алекс вздернула бровь.
        - Не знаю. Но она отказывается. Говорит, что в любом случае «это неправильно».
        - И все?  - Алекс посмотрела на Грейс.
        - На этом месте запись обрывается. Больше ничего нет ни на одной из сторон.
        Наступило молчание. Алекс сильно прикусила костяшку пальца, оставив отчетливый след зубов. Она всегда так делала, задумавшись о чем-то, и я всякий раз вздрагивала.
        - Как она к вам попала?  - спросила она, глядя, как ястреб кружит над церковным кладбищем.  - Кассета, я имею в виду. Где она была?
        - Он подвозил ее до дома,  - сказала Робин, не глядя на меня.  - На своей машине.
        Алекс снова перевела взгляд на Грейс, глаза у нее сузились.
        - Я задержалась в школе,  - сказала я.  - Не хотелось…
        - Почему?  - В тоне Алекс послышалась язвительная нотка, заставившая меня покраснеть. Я слышала, как она говорит таким тоном с одноклассницами, глазеющими на нас или притихшими за соседними столами в надежде заполучить какую-нибудь пищу для сплетен. Я почувствовала то же, что и они в таких случаях,  - словно становлюсь меньше.  - Почему ты задержалась?
        - Я помогаю ему в работе. Вместо факультатива. Я… Мне нужны рекомендации.
        - Для чего?
        - Для универа.
        - И что, думаешь, Аннабел недостаточно?  - фыркнула она.  - С ее рекомендацией куда угодно или почти куда угодно возьмут.
        - Я не… Этого я не знала.
        Алекс вздохнула и пробормотала что-то про себя. Она посмотрела куда-то вдаль, словно заставляя себя успокоиться.
        - Ну, и чем ты занимаешься?  - спросила она наконец.
        Я вонзила ногти в ладони.
        - Это имеет значение?
        - Не знаю, а ты как думаешь?
        Робин с силой, так что порвалась страница, провела карандашом по бумаге.
        - О господи, Алекс, что ты к ней прицепилась? Не в этом дело. Эмили была напугана. Напугана им. Поэтому мы здесь и собрались. А вовсе не потому, что Вайолет чертова зубрила.
        - Я просто не понимаю, почему она…  - сквозь зубы выдохнула Алекс.  - Ладно. Проехали.
        Грейс посмотрела на меня сквозь опущенные ресницы.
        - Вы уверены, что все так и было?
        - На все сто,  - опередила меня Робин. Она закурила, в воздухе на миг полыхнул язычок серного пламени, сделала затяжку и протянула мне сигарету.
        - Может, следует… Может нам надо сообщить в полицию?  - робко предложила я.
        Алекс фыркнула, и не успела я поднести сигарету к губам, как она вырвала ее у меня.
        - Ни в коем случае,  - бросила она.  - Никакого толку от этого не будет.
        - Почему?
        - Он что, сказал: «Я убью тебя, Эмили Фрост»?
        - Нет, но…
        - Тогда тебя просто пошлют куда подальше. Подумай сама.  - Она пристально посмотрела на меня, затем на Робин.  - В полиции решат, что мы просто раздуваем скандал. Там уже и так думают, что мы что-то затеваем, из-за тебя, между прочим.
        - Это еще как следует понимать?  - Робин вздрогнула.
        - Ну знаешь, порхать, словно бабочка, по школе, когда ты должна оплакивать лучшую подругу…
        - Должна?
        - Ты понимаешь, о чем я.
        - Нет, Алекс, не понимаю. Просвети, сделай одолжение.  - Руки у Робин дрожали; я потянулась и сжала ее пальцы.
        Алекс вздохнула и, перехватив мой взгляд, повернулась к Грейс. Та только головой покачала.
        - Ладно, оставим это,  - сказала она наконец.  - Извини… Я просто… устала.
        Ястреб наконец высмотрел что-то и внезапно камнем упал на землю; затем, сжимая в когтях нечто похожее на крысу - хвост болтается, тельце извивается,  - взлетел, разрезая черный воздух.
        - Так что делать будем?  - беспомощно спросила я. Мне показалось, что ответ был известен каждой из нас,  - впрочем, не исключено, что так кажется только теперь, задним числом,  - словно все мы на какой-то краткий миг пришли к одной мысли. Сделать мы могли только одно.
        Мы переглянулись, дружно вздохнули. Грейс покачала головой, опустила глаза. Робин снова принялась за рисунок. Так мы и сидели в молчании, ожидая, пока взойдет солнце.
        Остаток недели я прогуливала школу, прослушивая на автоответчике сообщения декана насчет того, что он «беспокоится о моем самочувствии» и «остро» нуждается во встрече. А потом и слушать перестала. Каждый вечер я ждала появления Робин, она швыряла камешки в уже и без того треснувшее окно и всякий раз выражала сожаление, что оно никак не разобьется конца.
        Она неизменно приносила с собой «позаимствованные вещи» (после обнаружения тела Эмили ее тяга к воровству явно возросла): растрепанные экземпляры «Вога», которые стянула у Алекс, вырезав оттуда портняжными ножницами фотографии моделей; пакет засушенного шалфея, обвязанный алой тесьмой; серебряные часы непонятного происхождения; старинное издание, посвященное знаменитым супружеским парам, с фотографией Мэрилин Монро во всей красе на обложке.
        Но того, что нам нужно, не было: ни волоска, ни ногтя - ничего, что позволило бы нам провести ритуал. Она заходила к нему в кабинет, притворялась плачущей (рассказывая мне об этом, она смеялась - что-то вроде нервной реакции, по-моему). Она даже вывалила наружу содержимое мусорной корзины в надежде найти грязную салфетку - все без толку.
        Хуже того, мне стали лезть в голову - возможно, потому что я сидела взаперти,  - всякие мысли. Я раз за разом прослушивала запись, слова Эмили проникали в сознание, тревожили, вызывали дрожь. И только одного я не могла уловить - страха, который почувствовала Робин в голосе Эмили. «Ты просто ее не знала,  - говорила я себе.  - Ты и понятия не имеешь, как звучал ее голос, если она была действительно испугана». И все же я вновь и вновь запускала кассету, словно на пятнадцатый или двадцатый раз все могло проясниться.
        Дело осложнялось еще и моими собственными сомнениями относительно декана. Он ведь всегда казался таким славным, даже раздражающе славным. Я вспоминала новостные сообщения, в которых говорилось, какой страшной смертью умерла Эмили: кошмарная картина, становившаяся все ужаснее по мере того, как телевизионщики и полиция узнавали новые подробности. Пятнадцать колотых ран. Сломанное запястье, которое сдавили так сильно, что кости просто не выдержали. Глубокие порезы на шее, появившиеся, скорее всего, когда она была еще жива.
        Неужели он способен на такое?
        Но еще я вспоминала, как он потянулся ко мне, как сдавил руку; как похлопал по плечу, собираясь произнести мое имя; как немного замешкался, выговаривая его, словно обдумывая, вкладывая некий смысл, который я не могла уловить. Не в первый раз меня сбивали с толку мужские намерения, да и не в последний. Может, я была слишком наивна, слишком неопытна, чтобы отличить мужчину от животного. Может, девчонки и правы.
        Робин сидела на моей кровати, то внимательно рассматривая меня, то задумываясь и уходя в себя посреди фразы, хрустя леденцом и посмеиваясь, видя, как я вздрагиваю от каждого постороннего звука.
        - Ну и трусиха же ты,  - ухмыльнулась она.
        - Заткнись.  - Я закрыла глаза и откинулась на спинку кровати.
        - Боишься повторить?
        - Повторить что?  - Конечно, я понимала, о чем речь; просто хотела потянуть время. Я открыла глаза и встретилась с ее прямым взглядом.
        - Ритуал,  - пояснила она.  - Что же еще?
        - Ничуть,  - холодно ответила я.
        - А я боюсь.
        - Серьезно?
        - Да.  - Робин перекатилась на спину.  - Кажется, еще от того раза не отошла.
        - Это было кучу времени назад!  - Настала моя очередь смотреть на нее с удивлением.
        - Ну да, конечно. И все же…  - Она не договорила.
        Я понимала, что у нее на уме, но из гордости промолчала. Это была вина и ощущение того, что за тобой наблюдают - и неважно, сколь упорно ты себя убеждаешь, будто все это только кажется, все это лишь разыгравшиеся воображение. Ладонь на плече, пальцы, впившиеся в ребра. От однажды призванных фурий - или, по крайней мере, от их призраков, длинных теней - так просто не избавиться.
        - Ты уверена, что нам надо…  - мягко проговорила я.
        - Да.  - Она нашарила выключатель и погасила прикроватную лампу.
        Я закрыла глаза, веки сонно отяжелели. Я чувствовала на себе ее мягкую руку. Она всегда так спала - на спине, с какой-то едва ли не вампирической неподвижностью. Иногда, просыпаясь рядом с ней, я подносила ладонь к ее рту, чтобы почувствовать дыхание. А если ладонь его не ощущала, на секунду прикасалась к ее губам и с облегчением убеждалась, что кожа у нее теплая. Она вздыхала, и я отдергивала руку, притворяясь спящей, задерживая, как и она, дыхание, в глубине души разочарованная тем, что она сразу снова проваливается в сон и не отвечает на мое внимание.
        Она глубоко вздохнула, словно собираясь заговорить; тишину нарушил громкий стук, разнесшийся по всему дому. Я выпрямилась на кровати, чувствуя, как колотится сердце и начинает саднить горло. Подумалось: полиция, женщина с круглыми, как у лягушки, глазами, выспрашивающая из раза в раз, не помню ли я, что случилось в тот день в папиной машине, не могу ли я помочь восстановить картину случившегося. Представила себе ее разочарованное выражение лица. «Ты уцелела,  - говорила она, сжимая мне руку.  - Ты храбрая хорошая девочка».
        Я повернулась к Робин. Она пожала плечами и прошептала:
        - Иди посмотри.
        Я вышла в коридор и спустилась по лестнице. Мама тупо смотрела на мерцающий экран телевизора.
        - Пойду открою,  - предложила я, но она никак не откликнулась. По-моему, она вообще не услышала стука.
        За треснутым оконным стеклом мелькнула чья-то тень. Я выглянула наружу, всмотрелась. Снова раздался стук, я вздрогнула и обеими руками схватилась за дверцу буфета. Сверху донесся шорох, я подняла голову и увидела на лестничной площадке Робин, выглядывавшую между балясинами перил.
        - Вайолет?  - Голос я узнала сразу. Это был декан, голос усталый и тусклый.  - Миссис Тейлор?  - Я посмотрела на Робин, та резко провела рукой по горлу.  - Вайолет, я беспокоюсь. Вас уже несколько дней не видно. Просто хочу убедиться, что с вами все в порядке.
        Я была как комок нервов и полна сомнений. Неужели это он убил Эмили Фрост? Этот застенчивый, скромный увалень - как он может быть убийцей? Да, но зачем он явился так поздно? Что могло привести его сюда чуть не посреди ночи? Мысли метались в голове.
        Он наклонился, вгляделся через стекло, покрывшееся от его дыхания серебристой дымкой. Наконец - показалось, что прошло несколько минут,  - он повернулся и отошел от окна. Я с трудом, будто с гирями на ногах, поднялась по лестнице и закрыла за собой дверь в спальню. Робин, бледная, вся в испарине, сидела, скрестив ноги, на кровати.
        - Еще бы чуть-чуть…  - невесело усмехнулась она.
        Я подвинула стул и села, уперев локти в колени; провела ладонью по волосам, путаясь ногтями в колтунах.
        - Ты…  - начала я, глядя на нее.  - Ты действительно считаешь, что это его рук дело?
        - А ты нет?  - Она прищурилась.
        - Я… Я не знаю.
        - Алекс так и говорила, что ты забоишься.  - Робин вздохнула и откинулась на спинку кровати.
        - Я не…
        - И еще она говорила, что будешь защищать его.
        - Робин…
        Она метнула на меня гневный взгляд.
        - Нет, Вайолет. Это он виноват в ее смерти. И мы не можем просто…  - Дрожа, она обхватила голову руками, расчесывая ногтями лоб.  - Мы не можем просто взять и дать ему избежать наказания.
        Я закрыла глаза. Какая-то пустота была во всей этой сцене, слова - словно из какого-то фильма: преступление и возмездие, ножи, когти, крики. Все казалось совершенно нереальным, чистой галлюцинацией. Неужели это действительно он убил ее? Я вспомнила запись; скрип двери, осознание того, что теперь их только двое. Вечер, который в его кабинете провела я; выражение его лица, когда он увидел, что мне страшно.
        - Верно,  - сказала я.  - Верно. Не можем.
        Я щелкнула выключателем и забралась в кровать. За окном послышался звук заводящегося двигателя, лучи фар, как гвозди, пронзили комнату. Робин во сне крепко стиснула мою руку.

* * *
        Утреннее солнце залило комнату серебром, и Робин повернулась на бок, прижав холодную ладонь к моему животу.
        - Пойдешь со мной на вечеринку к Ники?
        - Как? Ты же ненавидишь ее.
        - Тем больше причин пойти.  - Она усмехнулась и заговорщически подмигнула мне.
        - Ладно, так что с деканом? Как насчет?..
        - Не сейчас, Вайолет.
        Все еще не вполне проснувшись, я закрыла глаза и тут же, почувствовав ее локоть на бедре, открыла их. Увидев, что она вглядывается в какое-то уплотнение на коже, которое появилось лишь несколько недель назад, я поморщилась; она улыбнулась, небрежно потерла это место ладонью, и я успокоилась.
        - Когда собираетесь?
        - Сегодня вечером.
        - Считается, что я не должна выходить из дома.  - Я надула губы. Мой домашний арест был идеей Робин.
        - Думаешь, там будет декан?  - Она фыркнула.  - Включи мозги.
        - А что нам там делать?
        Я потянулась, почувствовала, что она меня внимательно, со всех сторон оглядывает.
        - Ладно,  - помолчав, согласилась я.
        Похоже, чем худее я становилась, чем больше выпирали у меня ребра, тем больше ей нравилась. Мне казалось само собой, что теперь я даже больше похожа на Эмили, чем прежде. Оно и понятно. Если посмотреть фотографии девушек в журналах, согласишься с Робин: стоит нам, женщинам, стать похожими на смерть, мы превращаемся в красоток, подобных моделям.
        Робин усмехнулась, поднялась с кровати, переплела волосы. Приводя себя в порядок перед уходом, она повернулась ко мне: рубашка разглажена, галстук ровно на своем месте, в ушах сережки.
        - Да, чуть не забыла,  - заговорила она, вытаскивая из сумки папку и бросая ее на кровать,  - Аннабел сказала, что болезнь не избавляет тебя от необходимости читать.  - Я вспыхнула, представив себе, что Аннабел каким-то образом все известно - и то, чем мы занимались, и то, что я вовсе не больна, пусть даже провела три дня дома перед телевизором, и…
        - Пожалуйста,  - прервала мои мысли Робин.
        - Извини. Спасибо.
        Губы ее искривились в легкой улыбке, смысл которой остался мне неясен; на какой-то миг я отвлеклась, и Робин словно перестала для меня существовать.
        - Ладно.  - Она закинула ранец за спину.  - Все, я пошла. Попозже увидимся?
        - Конечно.  - Я встала с кровати.  - Погоди, посмотрю, чист ли горизонт.
        Она закатила глаза.
        - Да не суетись ты, что-то мне подсказывает, что твоя мамаша все равно ни черта не видит вокруг себя.
        Она выскользнула из комнаты, не дав мне времени остановить ее, сказать, что эти слова меня задели,  - внезапно возникшее желание защитить мать, чувство вины перед ней за грубость, ведь в словах Робин отразилось мое собственное к ней отношение. Я не двигалась с места, пока внизу, отозвавшись легким дребезжанием оконного стекла, не хлопнула входная дверь. Тут я вскочила, собираясь окликнуть Робин, но она уже отбегала от дома и через секунду-другую исчезла из виду.
        Я плюхнулась на кровать и подтянула колени к груди; в лучах солнечного света плавали пылинки. Папка валялась у моих ног; я осторожно потрогала ее пальцами, словно опасаясь, что она может загореться. Внизу ожил телевизор: должно быть, маму разбудил стук двери. Я снова невольно поморщилась, вспомнив хамскую реплику Робин, взяла папку и аккуратно открыла.
        К верхнему краю первой страницы скрепкой был прикреплен сложенный вдвое лист бумаги. Я развернула его и увидела четкий почерк Аннабел.

«Это может быть тебе интересно,  - написала она.  - Непременно прочитай».
        Внизу была пририсована карикатура - явно дело рук Робин (ее стиль - твердый штрих). Я разозлилась: какого черта она читает записки, адресованные исключительно мне, да еще что-то корябает на них? Я представила, как она касается бумаги своими липкими детскими пальцами, перевернула лист в поисках чего-нибудь еще - то ли ясного указания, что делать дальше, то ли хотя бы намека на это,  - но ничего не нашла. На улице засмеялся ребенок; проезжавшая мимо машина на секунду остановилась и двинулась дальше. Я вернулась к чтению.

«В 1484 году Генрих Крамер предпринял одну из самых ранних попыток преследования женщин, обвиненных в ведовстве,  - такими словами начинался текст.  - Почти сразу после этого местный епископ отрешил его, назвав „старым безумцем“, от службы в приходе, и далее он был вообще изгнан из Инсбрука. В качестве ответного удара последовал Malleus Maleficarum[16 - Молот ведьм (лат.).] - рассуждение о ведовстве, приобретшее во всем западном мире огромный авторитет и влияние и приведшее к казни тысяч женщин в Европе и за ее пределами».
        Я читала не отрываясь: детальное описание процессов; повсеместное помрачение умов, отравленных рассказами о магии, и случайных отклонений от нормы. Я представила себе Маргарет Баучер, пожираемую языками пламени, и буквально содрогнулась от гнева: жестокое и бессмысленное убийство.

«Таков ущерб, который способен нанести всего один человек,  - так заканчивался текст.  - Обида уязвленного эго, холодная ярость преданного анафеме человека: все это чревато последствиями, тяжесть которых невозможно преувеличить. Остается лишь надеяться, что все мы как цивилизация оставили подобные вещи далеко позади, и все же, все же…»
        Завороженная, я перевернула страницу, но она оказалась пустой. «Выводы делайте сами,  - сказала однажды Аннабел, наклоняясь вперед на своем колченогом стуле.  - Примените эти уроки к собственной жизни и думайте - всегда думайте сами».
        Я всегда думала, что Ники живет в такой же старинной роскоши, как Алекс, в обстановке не выставляющего себя напоказ богатства. Но все оказалось не так: сверкающий белизной дом, окруженный просторными газонами и серебристыми березами, выложенные каменными плитами застекленные террасы, отсвечивающий на закатном багровом солнце бассейн. «Нувориши»,  - скривилась Робин, и я в который уж раз подумала: а что она думает о моем доме, да и обо мне самой? Через газон к нам направлялась Ники, и я отбросила эти мысли.
        - Холодновато для плавания?  - хмуро осведомилась Робин.
        - Ничуть.  - Ники одарила нас ослепительной улыбкой, под ее круглыми, как у куклы, глазами расплылась тушь.  - Хорошо, что смогли прийти.  - Она повернулась ко мне.  - Тебе как, лучше?
        - Гораздо лучше,  - кивнула я.
        - Тобой сегодня мистер Холмсворт интересовался,  - продолжала Ники; надеюсь, она не заметила, как резко мы с Робин ощетинились при упоминании декана.  - Он славный, правда?
        - Ну да,  - чуть помолчав, откликнулась я.
        Робин взяла себя в руки и потянула меня за собой.
        - Алекс и Грейс не видела?
        - Они там.  - Ники ткнула пальцем в сторону дома.  - Налейте себе чего-нибудь, барменом у нас Нейтан работает.
        - Это твой парень?  - спросила я, чувствуя, что Робин все настойчивее сдавливает мне кисть и увлекает за собой.
        - Да с чего ты взяла?  - засмеялась Ники.  - Брат.
        Я улыбнулась в ответ, смущенно пожала плечами и, уступая нажиму Робин, двинулась следом за ней; улыбка Ники угасала на глазах.
        Из дома неслись звуки музыки, Робин низким голосом подпевала: слова из песни «Нирваны» - «вывалянная в грязи, отбеленная в хлорке» - до сих пор звучат у меня в памяти. В доме девушки, рассевшись стайками по диванам, пили из пластиковых стаканов и угощались закусками, искусно разложенными на блюдах с крупной надписью фломастером: «Вечеринка!»
        - Та еще вечеринка,  - проворчала Робин, когда мы подошли к Алекс и Грейс. Их голые ноги прилипли к прозрачному пластику, защищавшему диван.
        Алекс слабо улыбнулась в ответ; при ярком свете на ее лице особенно отчетливо выделялись голубовато-серые круги под глазами. Я посмотрела на Грейс: она грызла ногти и не сводила глаз с гостей - одни прыгали в бассейн, другие пытались (безуспешно) запечатлеть на фото момент прыжка.
        - Вы как, все нормально?  - немного неловко спросила я. С подругами я не виделась с той самой ночи у железнодорожных путей; сначала мне казалось, что наша размолвка забыта, но, видимо, это не так.
        Робин резко остановилась, глядя на меня сверху вниз.
        - Пойду поищу этого бармена.
        Она немного постояла, словно ожидая, что я последую за ней, но, так и не дождавшись, круто развернулась и отошла; при этом она задела локтем и сбросила на пол пластиковый стакан.
        Я посмотрела на Грейс и Алекс.
        - Слушайте, если все дело в той нашей стычке…
        - Ничуть,  - резко бросила Алекс.  - Ты у нас, знаешь ли, не пуп земли.
        - Алекс, не начинай.  - Грейс положила ей ладонь на колено.
        - Я не собиралась…  - Грейс повернулась ко мне со смущенной улыбкой, и я осеклась на полуслове.
        - О господи.  - Она отвернулась, а я так и вжалась в диван. Во всю скулу у нее расплывался синяк; сбоку, вдоль границы волос, розовела полоска только что зажившей кожи. Она даже не воспользовалась косметикой, которую обычно накладывала весьма умело,  - наверное, решила, что все равно не скроешь.  - Что случилось?
        - Угадай.  - Алекс посмотрела на Грейс из-под полуприкрытых ресниц. Та потянулась к ней, большим пальцем вытерла слезу на ее щеке и, повернувшись ко мне, добавила:
        - Не обращай внимания.
        - Это…  - Я набрала в грудь побольше воздуха, тщательно подбирая слова.  - Это не…
        - Знаете что?  - Сзади появилась Робин и, перекинув ноги через спинку дивана, плюхнулась между нами.  - А братец-то у Ники - горячий малый.  - Мы посмотрели на нее: какого черта она не дает нам поговорить!  - Понимаю, понимаю, вы решили, что он такой же пучеглазый, как сестрица, но это не так.
        - Робин,  - мягко остановила ее я.
        Она протянула мне стакан с коктейлем, на руку капнула густая жидкость.
        - Посмотрим, как он отнесется к этому.  - Она порылась в кармане и извлекла пластиковый пакетик с серовато-коричневыми пилюлями.  - Не желаете?  - Она помахала пакетиком перед нами. Алекс и Грейс отрицательно покачали головами; я протянула раскрытую ладонь, и она положила в нее пилюлю, загибая один за другим все мои пять пальцев.  - На здоровье.  - Она прижалась губами к моему кулаку.
        Глотая таблетку, я почувствовала на себе взгляды подруг, но когда посмотрела в их сторону, они тут же, словно пойманные на месте, отвернулись; на какое-то время повисло молчание.
        - Мы не можем позволить ему и дальше это делать,  - проговорила я наконец.
        - Вайолет,  - прервала меня Алекс, в голосе ее прозвучала предупреждающая нотка.
        - Надо что-то делать. В полицию сообщить…
        Грейс вскинула руку, я остановилась.
        - Никуда мы не будем…
        - Грейс, во имя всего святого…
        - Нет.  - В голосе ее послышался всхлип.  - Нет. Вайолет, прошу тебя. Не будем об этом говорить.  - Она посмотрела на меня и прочла в моих глазах вопрос, который я хотела задать.
        Я сложила руки на груди, но, почувствовав, что в этом есть что-то детское, опустила их, чувствуя внутри слабое тепло от выпитого; вроде и таблетка растворилась. Алекс тронула меня за плечо, я резко дернулась и вспыхнула от стыда за такую реакцию.
        - Ладно, извини,  - сказала я, снова поворачиваясь к Грейс.
        - Ничего страшного.  - Она пожала плечами.  - Проехали.

«Да нет, не проехали»,  - подумала я, но улыбнулась и, поймав ответную улыбку Грейс, испытала ту же боль, что и она. Музыка сменилась знакомым оглушительным хип-хопом, в моей старой школе это был хит; да и в «Элм Холлоу» девчонки, едва услышав его, вскакивали с мест и, визжа от восторга, начинали подпрыгивать и пританцовывать. Так просто, казалось бы, стать одной из них: во всем их поведении, в отношении к тому, что их окружает, в том, как они смеялись, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяя слова песни, в том, как расхаживали по школе, не обращая ни малейшего внимания на призраков, притаившихся в глубине развешанных повсюду портретов и в бюстах, расставленных вдоль стен,  - во всем этом ощущалась необыкновенная легкость. Даже сейчас, после истории с Эмили Фрост, после недолгих поминок, в общем-то формальных, лишенных искренности, они уже танцуют, хихикают и вообще ведут себя так, будто все на свете хорошо и даже прекрасно и иначе быть не может.
        Теперь я понимаю, что это было так же иллюзорно, как и большинство вещей, которые, как мне казалось, я знала тогда; девушки в большинстве своем болезненно ощущают приближение женской зрелости, внезапно осознают, что юность кратка, и потом они будут стремиться обрести ее вновь, но безуспешно. Неожиданное внимание со стороны мальчиков и мужчин; острая боль самопознания, печальный миг озарения - теперь я все это понимаю и вижу в своих девочках. И все же под грохот музыки, при виде того, как Грейс ерзает на месте и морщится, как какая-то девица кивает Алекс, словно некая особо мощная музыкальная фраза относится именно к ней, и недоуменно взирает на нее, когда та никак не откликается, и по мере того как я начинаю ощущать действие таблетки и меня охватывает слабость,  - приходит ощущение, будто мы четверо изгои в кругу сверстниц.
        - Можно спросить тебя кое о чем?  - я повернулась к Алекс.
        Взгляд у меня немного отстает от движений, головокружение придает предметам зыбкость и необычную яркость, так что все обретает гротескные очертания.
        - Смотря о чем.  - Она, прищурившись, посмотрела на меня.
        Я немного помолчала; начала тщательно подбирать слова, хотя понимала, что вопрос, который мучил меня, в моем теперешнем состоянии, когда перед глазами все плывет, деликатно не задашь.
        - Скажи, ты действительно думаешь, что это он… убил ее?
        - Ш-ш-ш. Не здесь.  - Алекс прижала палец к губам.
        - Прошу тебя, Алекс. Я знаю, что Робин думает так, но… А ты?
        Она посмотрела на Грейс - та медленно кивнула.
        - Я думаю, что это самое правдоподобное предположение.
        - Но… Ведь он такой добрый… И к тому же… С чего бы вдруг?
        Алекс наклонилась ко мне. Я заметила, что глаза у нее все еще красные от слез.
        - Мне кажется…
        В дальнем углу раздался недовольный ропот. Расталкивая локтями танцующих девиц, проливая вино на ковер, к нам пробивалась Робин. На глазах у изумленной публики она схватила меня за руку и рывком подняла с места. Я больно ударилась ногой о стеклянный кофейный столик, так что он даже задрожал.
        - Робин, какого…
        - Надо уходить,  - бросила она, сжимая мою руки. Я вздрогнула: хватка у нее была как у профессионального борца.
        - Да брось ты, какого…
        Она повернулась ко мне, ее зрачки потемнели и расширились.
        - Надо уходить,  - повторила она.
        - Пока не объяснишь…
        - Как ты смеешь?!  - взвизгнула появившаяся из-за угла Ники.  - Как ты, мать твою, посмела?
        Робин круто повернулась, выпустив мою руку.
        - Что, прости?
        - Отставь его в покое,  - дрожащим голосом проговорила Ники. Позади нее вырос парень, высокий и худощавый, но с такими же большими глазами и светлыми волосами, как у Ники. «Нейтан»,  - подумала я, улыбаясь про себя при виде ярости Ники: наверняка она застукала Робин за тем, как та флиртует с ним, просто чтобы доказать, что она на это способна. Однако же, когда парень вышел в круг света посреди гостиной, я увидела пламенеющую на его шее свежую рану - полумесяц с рваными краями, из которых сочилась кровь.
        - Вот сука,  - процедил он, притронувшись к шее и тут же отдернув ладонь со следами крови.  - Чокнутая.
        Ники посмотрела на него и вскрикнула при виде крови. Затем повернулась, раскрыв рот, к Робин.
        - Ты что, действительно не в себе?
        Робин засмеялась.
        - При чем тут я, если ему нравится…
        - Я что, просил тебя…  - начал он.
        Ники вздрогнула и пристально посмотрела на него.
        - Может, она, ко всему прочему, еще и заразная. Надо бы тебе сходить к врачу, провериться.
        Он набрал в грудь воздуху, словно собираясь сказать что-то, но, судя по всему, передумал.
        - Тебе лучше уйти,  - наконец выговорил он сиплым и оттого лишенным твердости голосом.
        Робин повернулась ко мне и взяла за руку, все еще горячую после таблетки. Я посмотрела на Грейс и Алекс, они медленно поднялись и последовали за нами, мимо бассейна, через обсаженную березами дорожку. Снова зазвучала, оживляя атмосферу, музыка.
        Я молчала в ожидании неизбежного: сердитых замечаний Алекс, пылкой самозащиты Робин, нашего с Грейс молчания, пока они будут пререкаться. Потом каждая из нас двоих примет свою сторону, мы обменяемся извиняющимся взглядами и зашагаем в ночь: Грейс - в дом Алекс, Робин - ко мне. А потом все встанет на свои места, и все эти ненужные споры и обиды унесет ветер.
        Пока же мы продолжали наш путь, тени при свете уличных фонарей вытягивались, в темноте визжали и тявкали лисицы, и никто - ни Алекс, ни остальные - не говорил ни слова. Робин по-хозяйски пошарила в моих карманах в поисках сигарет. Я шлепнула ее по руке, она надулась; устыдившись, я вытащила пачку из сумочки и протянула ей, отрицательно помотала головой, когда она предложила одну мне.
        - Знаете что, так продолжаться не может.  - Голос ее опасно задрожал. Она повернулась к спутницам, те опустили глаза.  - То есть, я хочу сказать, вы как угодно, но я этого терпеть не намерена. Она была нашей лучшей подругой.
        Алекс вскинулась и открыла рот; я решила, что вот он - спор. Но она лишь вздохнула и покачала головой.
        Робин говорила отрывисто, резко:
        - Надо что-то делать. Нельзя просто…
        - Робин,  - оборвала ее Алекс,  - я ведь не спорю с тобой. Ты права.  - Алекс посмотрела на Грейс. Та кивнула медленно и торжественно.  - Надо идти в полицию. Скажем все, что знаем. А там уж они пусть занимаются расследованием.
        - Ну да, как в случае с отцом Грейс.  - Робин саркастически рассмеялась.  - Ведь тогда они по-настоящему классно отработали.
        Ненадолго повисло печальное молчание; Алекс, в мучительных поисках ответа, открыла и тут же закрыла рот.
        - К тому же,  - продолжала Робин,  - он заслуживает более суровой кары, чем любая из тех, на какие способна полиция. Он убил Эмили. И ничто уж ее нам не вернет.
        На меня она не смотрела, напротив, кажется, специально избегала моего взгляда. Я помню, что заметила это еще до того, как она заговорила,  - примерно так же ощущаешь покалывание в кончиках пальцев перед тем, как руки начнут дрожать; поняла, что слова, которые она сейчас произнесет, меня ранят.
        - И никто ее нам не заменит,  - твердо завершила Робин.
        Слова, просвистев в воздухе, воткнулись мне словно шип в сердце. Правда, о которой я и без того догадывалась, вложенная в эти шесть слов, отдалась в ушах, как свист хлыста.
        Я почувствовала на себе взгляды: сомнения или нервозность; что до выражения моего лица - это была маска, сама пустота, ни признака боли. Она простила бы меня, если бы в этот добела раскаленный момент я заговорила, скрывая под безразличием праведный гнев. Но даже не зная точно, что совершил или чего не совершал декан, я более не колебалась. Единственное, что я ощущала в тот миг, это невыносимая боль отверженности.
        - Ладно,  - решила я наконец.  - Пусть будет так. Не пойдем в полицию. Но что ты предлагаешь делать?
        Ответ ее я, конечно, предвидела. И мне было противно, что меня к этому подводят; противно от ощущения собственной слабости - и жажды ее одобрения.
        Она промолчала, лишь слегка погладила по руке; мы шли по извилистому переулку и в какой-то момент остановились перед домом с заброшенным садом, по колено заросшим сорняками и чертополохом и выглядевшим особенно мрачно на фоне опрятной в целом улочки.
        - За Эмили,  - еле слышно проговорила Робин.  - Мы сделаем это ради нее.

«За Эмили»,  - подумала я с чувством зависти, хотя в тот момент это ощущалось как сострадание - не по отношению к ней, но к моим подругам, их общей печали и ко мне самой. Если я исчезну, если со мной что-нибудь произойдет - заденет ли это их точно так же? Или меня просто забудут - как случайную знакомую, как тень той, кого они по-настоящему любили?
        Я посмотрела на Робин, которая медленно, со свистом выдохнула сквозь зубы, и вспомнила, что она - они - для меня сделали. Фурии, мы - четверка мстительниц. Я вспомнила о том, что мы оказались способны совершить, власть, которой мы обладали, истории, которые рассказывали друг другу - про сны, про змей, про трепещущие крылья и когти, рвущие воздух, вспомнила, как Робин в минуты сомнений соединяла всех нас одной лишь силой своей веры, наэлектризованными, полыхающими праведным гневом речами против мужчин и несправедливости, против грубой силы.
        Я кивнула, потянулась к Робин, как она потянулась ко мне в тот момент, когда под русалкой я рассказала ей про Тома.
        - За Эмили,  - негромко проговорила я, а мысленно добавила: «За вас».
        И вот спустя пять дней мы снова шли по тихой пригородной улочке; над совершенно ровной поверхностью земли висело огромное небо, а мы болтали о чем-то и смеялись под ровный шум ветра. Сейчас я вспоминаю ее, эту волнующую легкость: нервы, предвкушение, страх, леденящий кровь.
        - Добро пожаловать в ад,  - сказала Робин.
        Мы шли мимо бесконечного ряда домов-коробок, чьи побеленные фасады делали их похожими на гнилые зубы, мимо покрывшихся пылью гаражных дверей, по выщербленному асфальту; мелькали чужеродно звучавшие названия: «Лавандовый коттедж», «Старый амбар», «Дом жимолости».
        Я спросила у Робин, как она узнала адрес декана. Оказалось, притворилась, что вывихнула кисть, подождала, пока школьная медсестра отвернется, пробралась в приемную и залезла в картотеку с персональными данными работников школы.
        Был ли у меня выбор - идти или не идти дорогой, которая привела меня сюда,  - или Робин знала ответ с самого начала, еще тогда, когда мы несколько дней назад стояли у его дома? Мне было стыдно за собственную предсказуемость - унылую податливость.
        Она остановилась у запущенного сада, выглядевшего при дневном свете еще хуже. Через незапертые железные ворота я последовала за остальными в узкий проход между домами. За ними оказались загаженная пометом птичья поилка, перевернутая лейка, сломанный забор. На бельевой веревке, издававшей жалобные звуки при порывах ветра, висели лишь садовые перчатки, пальцы которых дергались, когда на веревку садились скворцы.
        Робин провела пальцами по краям цветочных горшков, пнула каждый носком туфли и под одним из них нашла ключ. Интересно, подумала я, ей просто повезло или она знала, что ключ лежит именно тут, потому что предвидит поведение декана, как и мое.
        Внутри все оказалось так же, как и снаружи. Задернутые шторы, траченный молью ковер, линолеум в грязных разводах, покрывшаяся плесенью циновка в ванной, на кровати плюшевый кот, стены обклеены картинками, вырезанными из журналов, на двери, поверх фотографии с изображением улыбающихся папы и дочки на морском берегу, надпись: «Посторонним вход воспрещен». Очередной мимолетный укол зависти.
        - Когда он, думаешь, появится?  - спросила Грейс через порог, покуда я разглядывала фотографии, запечатлевшие светскую жизнь Софи. Выглядели они ослепительно: Лондон, Нью-Йорк, Пекин,  - но сейчас, перебирая бусы на кукле без головы, я не испытывала к ней ничего, кроме жалости. Жалости к ее жизни, так похожей на мою. «Может,  - мелькнула у меня мысль,  - мы делаем ей одолжение. Может, она не хочет сюда возвращаться».
        - Наверное, какое-то время у нас еще есть,  - сказала я, направляясь к двери. Грейс, кожа которой при тусклом свете казалась матовой, посмотрела на меня, прищурившись, и возникло неприятное ощущение, будто меня за чем-то застукали. Но тут, нарушая тишину, снизу донесся смех, и мы обе вздрогнули.
        - Ш-ш-ш!  - Мы дружно прижали ладони к губам и увидели, что Робин, держась за спинку стула, согнулась пополам, а Алекс сидит на нем, тоже зажимая рот рукой.
        - Извините.  - Робин давилась от смеха, плечи ее вздрагивали.
        Я разозлилась на обеих, особенно на Робин с ее легкомысленной жестокостью и привычкой вести себя по-детски.
        - Может, просто возьмем что-нибудь да свалим поскорее?  - выдавила я, взглянув на Грейс в поисках поддержки.
        Смущенно улыбнувшись, та протянула руку к предмету, над которым, держа его в руках, хохотали девушки, и спросила:
        - Это еще что такое?
        Новый взрыв смеха.
        Алекс протянула Грейс фотографию. Мы вгляделись, пытаясь при тусклом свете разобрать, что на ней. Походило на оптическую иллюзию, «волшебные картинки», в то время они были очень популярны (и которые я, к стыду своему, так и не научилась видеть). Линии сдвинулись, и на фотографии стали проступать контуры, в основном подростков, ненамного старше нас. В центре возвышался декан - несомненно, это был он: те же широко расставленные темные глаза, те же пухлые щеки, но на лице густой слой белого грима, губы - ярко-алые, черные волосы растрепаны.
        - Ну и вид у него.
        Судя по сдавленному голосу, Грейс едва сдерживала смех.
        Я молча кивнула. Были на фотографии и другие, неизвестные мне люди, все с фирменным знаком молнии Дэвида Боуи, с блестками на одежде, высокие, с высоко зачесанными назад волосами. Парни и девушки, смеющиеся, беззаботные. Точь-в-точь как мы.
        Мое внимание привлекла красноватая тень на заднем плане. Я взяла фотографию у Грейс, подошла к окну и немного отдернула занавеску: на картинку лег солнечный луч. Я пригляделась. Локоны, легкая улыбка на губах, из-под поднятой руки какого-то парня выглядывает один зеленый глаз.
        - Смотри-ка,  - позвала я Грейс; другие все еще хихикали в углу.  - Это не Аннабел?
        - О господи!  - Она взяла у меня фотографию, еще раз вгляделась в нее.  - Так странно.
        Робин, рывшаяся в шкафчике с запыленными бутылками и старыми потрепанными книгами, обернулась и посмотрела на нас.
        - Что странно?
        - Смотри, Аннабел,  - сказала Грейс.  - Кто они? Студенты, наверное?
        - А я и не знала, что они были друзьями,  - вставила я.
        - Неужели ты не видишь, как они смотрят друг на друга?  - фыркнула Робин.  - Да она ж прямо скалится. Может, мы и ей оказываем услугу, избавляясь от него?
        Слова эти словно на мгновение повисли в воздухе - и взорвались. Впервые то, что мы собрались сделать, было сказано вслух, без эвфемизмов.
        - Пойду поищу его расческу для волос,  - после ненадолго молчания произнесла я в надежде, что девушки не увидят проступившие на моем лбу мелкие капли пота, я была признательна темноте за то, что она не позволяла увидеть, как я побледнела, как задрожала всем телом, едва удерживая тошноту.
        - Только не тормози,  - бросила Алекс, глядя на часы, тикающие на каминной доске; мы здесь уже больше часа.
        Я вышла в темный, без окон, холл и вслепую направилась к лестнице. Нащупала сморщенные, пропитавшиеся влагой по краям обои, какие-то куртки, от которых исходил слабый запах дыма и высохшего пота. Наконец мои пальцы коснулись дверной ручки, и я подумала об отпечатках, вещественных доказательствах, свидетельствах того, что мы здесь были, но отогнала эти мысли (слишком поздно, нервно напомнила я себе) и заглянула внутрь.
        Пошарила по стене в поисках выключателя, комната озарилась ярким светом. С потолка свисала покрывшаяся тонким слоем пыли, без абажура, лампочка. Не ванная, как я надеялась, а гараж, превращенный в некое подобие рабочего кабинета. Посреди канистр и разбросанных повсюду инструментов заваленный бумагами стол, на нем - пишущая машинка со вставленным листом. Я окинула взглядом все помещение: чемодан, клюшки для гольфа, сломанные книжные полки; пропахшие кроссовки, упаковки крысиного яда в вощеных голубых обертках, пустая клетка.
        Я вошла и закрыла за собой дверь. Тихо, если не считать доносящегося снаружи шума ветра, и холодно, вспотевшую кожу начало покалывать. Я вытерла ладонь о рубашку и взяла со стола лист бумаги.

«Уважаемый мистер Холмсворт,  - гласило письмо,  - благодарю за присланную Вами рукопись „Ведьмы Элм Холлоу: мифы и убийства, 1604 -1984“. Тема интересная, но содержание представляется слишком академичным для широкой публики. В любом случае еще раз выражаю признательность за внимание и время, которые Вы нам уделили, и желаю удачи в поисках издателя Вашей книги».
        Я отложила письмо, под ним оказалось еще одно.

«Ваши расследования представляют интерес, однако мне кажется маловероятным, что они будут всерьез восприняты в научном сообществе,  - быть может, Вам лучше подумать о романе, нежели о монографии?»
        И еще:

«Нельзя не отметить, что последняя „тайна“ десятилетней давности во многим лишает данную работу актуальности. Учитывая, что дело давно закрыто (и нет никаких признаков того, что оно будет возобновлено), представляется вероятным, что Вами движет (нельзя не признать, объяснимый) личный интерес, которому трудно будет найти отклик на нынешнем довольно-таки переменчивом рынке».
        Снизу донесся и тут же оборвался очередной взрыв смеха. Я положила письма на место в том же порядке, вернее, беспорядке, в каком они лежали, и взяла со стола покоившуюся рядом с машинкой плотную стопку бумаг, покрытых записями, сделанными рукой декана, его привычными зелеными чернилами.
        У входа в дом притормозила машина. Я застыла на месте. Неужели он вернулся? Не может быть. Он должен быть не раньше, чем через час. Уроки еще не закончились. Он должен быть в школе.
        Я быстро выключила свет и прижалась спиной к двери, по-прежнему сжимая бумаги в дрожащих руках. Медленно сползла на пол - скорее рефлекторно, нежели сознательно, словно таким образом могла сделаться меньше или вообще исчезнуть. Раньше, в детстве, я часто так поступала, забиваясь дома в угол или сворачиваясь калачиком между книжными шкафами и ножками стола, покуда родители делали вид, что не могут меня найти. Но когда Анна начала учиться ходить, этой игре пришел конец; увидев меня, она не могла не пропищать моего имени либо, вырвавшись из рук взрослых, маленькими пальчиками потрогать мою ладонь или подергать меня за волосы.
        Хлопнула входная дверь: пронзительный скрип ключа в замке - зов смерти - нарушил тишину дома. В холле загорелся свет, его луч проник под дверью в глухую тьму гаража. На первой странице рукописи проступили слова, начертанные неуверенной рукой: «Ведьмы Элм Холлоу: история убийств от Маргарет Баучер до Эмили Фрост».
        Шаги приблизились и замолкли. У противоположной стены кто-то снимал туфли, сначала одну, за ней другую. Шуршание одежды - это он вешает пальто рядом с куртками. Сердце колотится, молит, чтобы он ушел, я думаю о троице, оставшейся в гостиной. «Ну, иди же, иди наверх,  - взываю я к нему, словно могу заставить уйти одной лишь силой мысли.  - Ступай наверх, и мы уйдем, и ты никогда не узнаешь, что мы были здесь».
        Возможно, тишина длилась не так долго, как казалось. А возможно, наоборот, дольше. Помню только - или, во всяком случае, мне кажется, что помню,  - что все это время я не дышала, хотя разум отказывается признать, что такое возможно. Так или иначе, тогда казалось, что время остановилось. Мне стало плохо, страшно, я вся вспотела. Снова перевела взгляд на рукопись: «То, на что способны эти девушки,  - говорилось там,  - почти не поддается пониманию…» Слова пылали, наползали одно на другое.
        Мне показалось, что за дверью прозвучали легкие шаги, донесся шорох - это декан отошел от стены.

«Что они способны убить одну из своих,  - читала я, и в какой-то момент моя голова откинулась назад, я стукнулась затылком о дверь: грохот от удара отозвался снаружи.  - Такое предположение может показаться смешным,  - говорилось далее. Раздался холодный звук, с каким сталь рвет живую плоть; затем - стон, непонятно чей, не мужской, не женский, вообще не человеческий.  - Я утверждаю, без малейших колебаний, хоть и не имея тому доказательств, что они будут убивать снова. Более того, вполне вероятно, они уже совершили еще одно убийство».
        Я почувствовала под ногами липкое тепло, струйку крови, черной в черноте комнаты, пробивающейся под отчаянно заскрипевшей дверью,  - это чья-то рука колотила по ней, и каждый удар был слабее предыдущего.

«И все равно никто не поверил бы, если бы я сказал это вслух. Череда смертей длиною в столетия, лежащих на совести тех, кто слишком юн и невинен, чтобы любая вменяемая власть могла их в этом заподозрить».
        Тишину нарушил смех Алекс; этот звук подбросил меня, вконец окоченевшую, с пола гаража. Я вытерла измазанную в крови ладонь о джинсы и выругалась: предательское пятно.
        - Вайолет?  - тихо позвала Робин.  - Ты где?
        - Здесь,  - хрипло откликнулась я.  - В гараже.
        Я запихала бумаги в коробку, стоявшую на полке рядом с дверью, и потянула за ручку, замок негромко щелкнул.
        Рука декана с глухим стуком выпала из образовавшейся щели; я резко отпрянула и, не в силах оторвать взгляд от пальцев, покрытых чернеющей кровью, ухватилась за полку, чтобы сохранить равновесие. Я вспомнила птичку, ночь ритуального действа, вспомнила, как удивилась, увидев, сколько крови в таком крошечном существе. А теперь по ту сторону двери лежал взрослый мужчина, в нем-то крови, думала я, река, океан. Некоторое время я не шевелилась, стояла, закрыв глаза, как будто, если не смотреть, все исчезнет.
        Дверь со скрипом приотворилась чуть шире: от страха у меня перехватило дыхание, бешено заколотилось сердце.
        - Вайолет!  - послышался голос Робин.  - Все в порядке. Выходи.
        В порядке?! Я хватала ртом воздух, пальцы, вцепившиеся в стальные прутья полок, побелели. Я принялась озираться в поисках другого выхода, чтобы уйти, не видя тела, не почувствовав всего ужаса того, что они - мы - совершили; но на двери гаража не было внутренней ручки, войти можно было только снаружи. Я схватила нож для бумаг - лезвие от старости проржавело и затупилось - и сунула его в карман. В ход я его никогда не пущу, это мне было понятно, просто само его наличие придавало хоть какую-то, пусть малую, но столь желанную уверенность.

«Не смотри под ноги»,  - говорила я себе, делая шаг к двери. Если удастся отвернуться, я ничего не увижу: ночью меня не будут преследовать кошмары, а при пробуждении не встретит взгляд мертвых глаз. Но вид стоявших напротив девушек с огромными глазами и залитыми кровью руками был ничуть не менее страшен - волосы свисали мокрыми прядями, одежда, черная, лоснящаяся, блестящая, как алмаз. Робин казалась ниже ростом, чем обычно, подавленная, несчастная. Прямо смотрела на меня только Грейс - на мгновение в ее взгляде мелькнуло смущение; от брови к глазу тянулась струйка крови, она спокойно вытерла ее рукавом.
        Алекс подняла голову, словно только что заметила мое присутствие.
        - Я думала, ты в ванной,  - нахмурилась она.
        - Я услышала его шаги… и спряталась. Потом дверь…
        Я указала на тело, все еще не глядя на пол. Я просто не могла заставить себя опустить голову, осознать то, что, как мне казалось, я теперь знала: девушки собирались убить его не потому, что он убил Эмили Фрост. Они убили его, потому что он знал: это их рук дело.
        - Он мертв?  - Бесполезный вопрос, я и так это знала - конечно, мертв,  - но слова вырвались сами собой.
        - Наверное.  - Алекс посмотрела на меня, между нами повисла тяжелая, физически ощутимая тишина.  - Он пришел за нами. Мерзавец.  - Она со свистом выдохнула сквозь зубы.  - Псих.

«У него не было времени,  - подумала я.  - Он не знал, что вы здесь».
        - Он бы прикончил нас всех,  - сказала она, не отрывая от меня взгляда.  - Мы бы уже были покойницами.
        Тишина сгустилась еще плотнее; я почувствовала на себе их взгляды, всех трех. Увидела лезвие ножа, слегка покачивающегося в руках Алекс; блик от лезвия падал на стену. Они ждали, что я заговорю, скажу что-нибудь, но у меня просто не было слов.
        Алекс посмотрела на Робин, снова перевела взгляд на меня.
        - Пульс у него можешь пощупать?
        Даже при тусклом свете в помещении глаза ее горели, на губах играло слабое подобие улыбки.
        Я почувствовала спазм в животе, стеснение в груди. Я не могла себя заставить посмотреть на него. Посмотреть на содеянное ими.
        - Я… нет, не могу,  - пролепетала я. Стыд, слабость.
        - Да брось ты,  - презрительно усмехнулась она.  - Это самое малое, что от тебя требуется.
        Я понимала, что ей нужно, понимала, что нужно им троим. В поисках поддержки я посмотрела на Робин, но та отвернулась, избегая моего взгляда. Они делали меня соучастницей. Хотя сейчас, восстанавливая на бумаге события тех лет, я отдаю себе отчет в том, что в глазах закона я уже и без того, скорее всего, была соучастницей убийства, холодного и заранее спланированного. То, что я представляла себе его смерть иначе: оккультные заклинания, старинная магия - никакое вменяемое жюри присяжных не назовет сколько-нибудь существенным смягчающим обстоятельством.
        Я закрыла глаза, напряглась, глубоко вздохнула. Шаг за шагом - вот единственный выход, иначе сам беспощадный факт смерти не пережить.
        Глаза все еще открыты, расширены от ужаса, из раны на шее, поднимаясь наверх, к уху, к растрепанным волосам, струится кровь. Рана настолько широкая, что внутри кажется черной, зубы оскалены в страшной ухмылке, окровавлены, губы обветрены. Руки, заляпанные кровью, вскинуты - он защищался. Ковер на глазах чернеет, пропитываясь кровью, запах танина и мочи. Меня смущает, что я вижу его таким. Что пережил он в последний момент - страх или, может, стыд за то, что смерть приходит в таком недостойном обличье?
        Я осторожно потянулась к его запястью, испытывая усиливающееся ощущение абсурдности происходящего. Если не считать уроков по анатомии в начальной школе, мне не приходилось искать пульс, чтобы убедиться в том, что человек жив. Да и то был опыт на самой себе, и опыт отталкивающий: чувствуя механический, как при работе насоса, стук в запястье, я затаила дыхание, лишь бы он прекратился, и страшно испугалась, когда в результате это отозвалось еще большим шумом в ушах. Всю ночь после этого я не могла заснуть, чувствуя, как внутренности бьются о кожу изнутри.
        Пока я искала пульс (запястье все еще оставалось теплым, что меня тогда удивило, хотя чему удивляться-то - всего несколько минут прошло), тишину нарушил донесшийся из кухни шум. Грейс отступила и схватилась за дверной косяк; Робин впилась в меня взглядом, можно сказать умоляющим; лишь Алекс сохраняла полное хладнокровие. Глухой стук, шорох, пронзительное мяуканье.
        - Поппет,  - сказала я, увидев кота с круглой мордочкой («Домашние животные похожи на своих хозяев»,  - с горечью подумала я). Он потерся о ноги Алекс, подошел к Грейс в ожидании ласки, распростертое на полу коридора тело его явно не интересовало.
        Робин нервно захихикала.
        - Я думала, у меня инфаркт случится.
        - Тихо!  - Алекс метнула на нее предупреждающий взгляд.
        - Он мертв,  - сказала я и тут же поперхнулась: слишком громко прозвучало, слишком по-настоящему, а ведь я все еще ощущала тепло человеческой плоти кончиками пальцев. (Это ощущение и сейчас время от времени возвращается, и эта память не позволяет мне есть мясо без содрогания. Немного неприятно, конечно. Другое дело, что в романизированных описаниях убийств совсем не говорится о том, что блюда вегетарианские, как правило, безвкусны и пресны.)
        - Алекс,  - сказала я, помолчав немного,  - что будем делать?
        - Я… не знаю.  - Она посмотрела на Грейс.
        - То есть как это не знаешь?  - срывающимся голосом спросила я.
        - А вот так, не знаю, и все…  - Она холодно посмотрела на меня.  - Просто… просто заткнись, помолчи немного и дай мне подумать.
        Я посмотрела на Робин; она пожала плечами и перевела взгляд вниз, на тело. Ужас, мелькнувший в ее глазах всего мгновение назад, исчез, они вновь обретали, хоть и медленно, свой обычный блеск. Я проследила за ее взглядом. Все верно: судя по всему, чем дольше мы находились рядом с трупом, тем слабее становилось чувство ужаса. Поппет прошелся по коридору, вылизал лужицу крови; ему явно понравилось, он продолжил свое занятие; довольное мяуканье оставалось единственным, что нарушало тишину. Чувство отвращения усилилось, затем вновь пошло на убыль.
        - Можно попробовать сделать так, чтобы это походило на несчастный случай,  - сказала Грейс, стирая рукавом смазанный отпечаток пальца на дверном косяке.  - Скажем, пожар?  - Мы молча, без всякого выражения смотрели на нее. Она пожала плечами.  - Ну да, пожар. Не нравится - придумайте что-нибудь еще.
        Мы молча переглядывались в поисках лучшего предложения.
        - Ладно,  - наконец сказала Алекс.  - Грейс права.  - Она ткнула пальцем в сторону гостиной.  - Там есть камин. Разожжем его, а после сделаем так, чтобы выглядело, будто огонь перекинулся на комнату.
        У Поппета загорелись глаза, словно он что-то или кого-то заметил. Запах от тела усиливался, в воздухе и под ногами чувствовалась сырость, становилось трудно дышать. Я покачала головой. Алекс повернулась и отошла, Грейс следом за ней. Робин, мертвенно-бледная, осталась стоять на месте.
        Про себя я молилась, чтобы она последовала за ними и я смогла взять в гараже рукопись декана и сунуть в свою сумку. Может, я все это выдумала, неправильно его поняла? Или он говорил правду и Эмили Фрост действительно убили эти девушки, а перед учителями, родителями… и передо мной просто разыгрывали спектакль?
        - Пойдем,  - сказала Робин, делая шаг к гостиной. Я заколебалась, и она повернулась ко мне.  - Все будет хорошо.  - Она протянула мне руку.  - Не дрейфь. Все в порядке.
        Осторожно переступив через тело (Поппет, следуя в нескольких футах позади, настороженно поглядывал на нас), я последовала за ней в темную комнату. Она обернулась, и, на мгновение перехватив ее взгляд, я догадалась: проверяет, что тело остается неподвижным, что этот человек уже не цепляется отчаянно за жизнь. Пораженная этой мыслью, я тоже обернулась, и меня потрясла какая-то сверхъестественная неподвижность широкоплечего мужчины, из которого вытекла вся кровь, все соки жизни.
        Негромко переговариваясь, Алекс и Грейс возились у камина; их голоса заглушал треск вырываемых из книг страниц. Робин потянулась к шкафчику и передала мне липкую от старости бутылку виски.
        - Боюсь, не хватит,  - повернулась она к Алекс.
        Кажется, у меня появляется шанс.
        - По-моему, видела в гараже канистру с бензином.
        - Забудь,  - оборвала меня Алекс.  - Если где-нибудь найдутся следы бензина, в нечастный случай никто не поверит.  - Она помолчала.  - Как насчет газовой плиты?
        Мы молча работали, в небе носились, оглашая криками округу, чайки, Поппет, небрежно отставив лапку в сторону, устроился на диване. Написанное деканом все никак не давало мне покоя, и я дважды делала шаг в сторону двери, ведущей в коридор, и оба раза останавливалась на полпути, чувствуя, что за мной наблюдают.
        Алекс вытерла руки о джинсы, на которых были заметны быстро высыхающие пятна крови.
        - Наверное, стоило бы переодеться,  - мрачно ухмыльнулась она.
        - У него есть дочь,  - сказала я.  - Ее комната наверху. Первая дверь.
        Алекс посмотрела на Робин - мгновенный взгляд. Они видели: что-то идет не так, но что именно, было непонятно.
        - Может, принесешь нам, во что переодеться?  - любезно поинтересовалась она.  - Ты среди нас единственная, у кого туфли чистые.

«Могла бы свои снять»,  - сердито подумала я, но промолчала, вышла в коридор и осторожно, так чтобы не ступить в черную лужу крови, обошла тело, чувствуя на себе взгляды девушек. Руки и ноги мои отяжелели, сделались свинцовыми, пока я поднималась по лестнице, не держась за перила (хотя раньше, точно помню, к ним прикасалась - когда задуманное нами убийство не должно было оставить следов). Я чувствовала слабость и, добравшись до верхней площадки, дрожала как осенний лист. Села на край кровати Софи и опустила голову на колени. «Этого не может быть,  - говорила я себе.  - Они бы ни за что не убили Эмили. Она была лучшей подругой Робин».
        И тут же подумала - сначала собственнически, а затем с чувством липкого страха: «Это я лучшая подруга Робин».
        Но как бы отчаянно ни хотелось мне верить, что ничего дурного они ей не сделали - никак, ни при каких обстоятельствах не могли убить свою подругу,  - тело, лежавшее в коридоре, окровавленные руки девушек, мои окровавленные руки - все это служило обвинением и доказательством.

«Неважно, правда это или нет»,  - думала я, вставая с кровати. Еще одно тело, еще одна смерть - еще одно убийство, более реальное, чем все остальные, доказательство, проникающее в нашу кожу и становящееся частью нас. Нас как стаи, нас как единого целого.

«Если только,  - подумала я,  - они не убьют теперь и меня».
        - Какого черта ты там копаешься?  - донеслось снизу сердитое шипение Робин.
        - Иду!  - Я отбросила свои мысли. Поппет, сообразивший наконец, что в доме что-то не так, подал голос: ровное жалобное мяуканье, за которым последовал глухой стук, скрип и шипение. Войдя в столовую, я увидела, что кот забился в угол и, яростно размахивая хвостом, не сводит с девушек широко раскрытых желтых глаз.
        Алекс перехватила мой взгляд и засмеялась.
        - Если ты собираешься прочитать нам лекцию о жестоком обращении с животными…
        - Не собираюсь.  - Я передала ей стопку одежды и принялась расстегивать джинсы, потом натянула треники, почувствовала, как ткань натянулась на бедрах: размер у Софи был как минимум на один, а может, и на два меньше моего, к тому же она выше ростом.
        Глядя на мои усилия, Робин усмехнулась.
        - Классные штанцы.
        - Да пошла ты,  - вспыхнула я.
        Пока остальные переодевались, смывая кровь в кухонную раковину и переговариваясь очень тихо, так что ничего не было слышно (хотя услышать хотелось), я стояла у окна и вглядывалась в узкую, шириной в мелкую монетку, щель. Темнело, небо становилось багрово-золотым. Сердце отчаянно колотилось в груди - каждый удар заставлял вздрогнуть; проехала машина, я отошла от окна к обеденному столу, по дороге споткнулась. Стакан соскользнул со стола и разбился о край стула.
        - О господи, Ви.  - Робин нервно огляделась.  - Ты что, убить меня хочешь?  - Она перебросила мне зажигалку. Я тупо уставилась на прозрачный розовый баллончик с газом.
        - Готова?
        - Ты хочешь, чтобы я?..  - Я не сводила с нее глаз.
        - Но этого же требует простая справедливость,  - сказала она как будто совсем беззлобно: просто из детского понятия о справедливости между друзьями.  - Ну же,  - она шагнула ко мне.  - Ты сможешь.
        - Нет,  - слабо выговорила я.
        - В таком случае давай вместе.
        Она вытащила из камина смятую газету и протянула мне.
        - Робин, я…
        - Давай же, Ви, действуй. Другого пути уже нет.
        Я вспомнила рукопись, найденную в гараже: рассказ про них, про нас, наша общая история - теперь уж точно общая, мы вместе пролили кровь. Она стиснула мое плечо, ее пальцы были еще влажными и пахли мылом.
        - Ну, подружки, вперед,  - сказала она и добавила с кривой усмешкой: - Командная игра.
        Я щелкнула зажигалкой, вспыхнул и тут же погас язычок пламени. Она засмеялась, я тоже, несмотря на все случившееся, несмотря на покойника, уставившегося на нас стеклянными глазами.
        Я встряхнула зажигалку, снова щелкнула; на сей раз язычок не погас, пламя охватило бумагу, во все стороны полетели искры. Робин швырнула газету в камин, мы вышли на свежий воздух, закрыв дверь за своими тайнами, и растворились в свете дня.
        Глава 14
        Аннабел отступила от стоявшего посреди комнаты мольберта. Сложив на груди руки, она поочередно оглядывала нас, мы, в свою очередь, всматривались в факсимильную копию картины: на ее глянцевой поверхности были хорошо различимы мазки кисти. Закатанные рукава, струи крови, словно застывшие в воздухе, четкое распределение светотени, убийство в ночи… Все так знакомо, образы, отпечатавшиеся в сознании каждой из нас.
        - «Юдифь, убивающая Олоферна»,  - провозгласила наконец Аннабел.  - Кисти Артемизии Джентилески. Женщина-художник изобразила женщину, убивающую мужчину. Вы, все четверо, легко узнаете эту сцену.
        У меня перехватило дыхание; только бы не смотреть на остальных, умоляла я себя, хотя от невысказанного вопроса - неужели ей все известно?  - все равно не уйти. Он висел в наэлектризованном воздухе, картина оживала у нас на глазах кошмаром памяти; на миг я даже почувствовала терпкий запах крови, как она липла к рукам. Наверное, именно так, всеми органами чувств, ощущается вина.
        Аннабел медленно опустилась на стул, шумно выдохнула, закрыла глаза.
        - Или, по крайней мере, должны были бы узнать. Потому что если вы все еще не приступили к выполнению последнего задания, то уже поздно.
        Робин вздохнула едва слышно; мое сердце колотилось о ребра так, что казалось, это, напротив, слышно всем.
        - Кое-кто выдвигает версию,  - продолжала Аннабел,  - будто Артемизия - это итальянская художница, сильно опередившая свое время,  - каким-то образом связана с основательницей нашей школы. Действительно, последние шесть месяцев перед гибелью мисс Баучер провела во Флоренции и приобрела немалую известность в кругу музейщиков и меценатов, так что, скорее всего, дороги их так или иначе пересекались. Насколько часто, однако же, остается только гадать. Может, это всего лишь байки, столь популярные в нашем узком кругу.  - Она откашлялась, посмотрела на Грейс и улыбнулась: та ответила ей такой же улыбкой, непринужденно, явно не испытывая того страха, который, как мне казалось, должна была - как и я - испытывать.  - Говорят также, что она, то есть мисс Баучер, вдохновила Шекспира на создание «шотландской драмы»: при этом, как могли бы предположить ее палачи, она стала прототипом не одной из злых вещуний, которые предсказывают судьбу Макбету и Банко, но самой леди Макбет, вокруг которой и вращается все действие трагедии.
        Однако же я отвлеклась,  - сказала она, поворачиваясь к картине.  - Иные критики утверждают, что эта работа стала откровенным воплощением стремления Артемизии к мести. Жертва насилия, жертва предательства со стороны близкого друга, Артемизия - опять-таки по мнению многих из тех, кто ищет в картине личные мотивы,  - написала убийство Олоферна, выражая переполнявшие ее чувства гнева и оскорбленного самолюбия.
        Она убрала картину с мольберта, и за ней открылась другая, сходная по теме.
        - А это Караваджо, то же самое убийство: смерть Олоферна в объятиях Юдифи. Но обратите внимание,  - Аннабел указала своим костлявым пальцем на героиню,  - какие у нее нежные руки. Какое растерянное выражение лица. Внутренние сомнения?  - Аннабел покачала головой.  - Караваджо изображает не отвагу…  - Она запнулась, подыскивая нужное слово.  - Он изображает силу духа, необходимую женщине - представительнице «слабого» пола, поставленной в неравное положение, по крайней мере физически, для совершения подобного акта. А у Артемизии мы видим сам акт, во всей его завершенности. Огромный кулак Олоферна, занесенный над служанкой Юдифи, исполненное решимости и воли выражение лица самой Юдифи, залитое кровью тонкое ожерелье на ее шее, пальцы, вцепившиеся в волосы… Она осознает, какая сила - физическая и эмоциональная - требуется женщине, чтобы отомстить мужчине.
        Аннабел посмотрела на Робин, потом перевела взгляд на меня. Возникло ощущение, словно меня раздевают, будто она проникает во тьму, притаившуюся в моих глазах, и я поспешно повернулась к картине.
        - Обратите также внимание,  - продолжала Аннабел,  - на различие в изображении служанок. У Караваджо это просто старая карга, наблюдающая за тем, что совершает ее гораздо более молодая хозяйка. А у Артемизии это союзницы, действующие заодно в схватке с мужчиной. По легкой улыбке, которой они обмениваются, пробираясь в шатер Олоферна, явно видишь: они что-то замышляют, о том же говорит взгляд, каким они обмениваются, когда он впадает в зловонный пьяный ступор.
        Она снова поставила картину Джантилески поверх картины Караваджо.
        - Иными словами, Артемизия изображает убийство Олоферна не просто как гибель мужчины - жертвы разъяренной женщины, представляющей собой один из самых устрашающих архетипов. Не в меньшей степени в этой картине воплощена немилосердная сила женской дружбы, тех секретов, которыми женщины обмениваются между собой в минуты, когда мужчины ничего вокруг себя не видят.
        Робин слегка подвинулась, и я почувствовала прикосновение ее руки; жар в голове, мурашки, точь-в-точь как после убийства, когда мы мчались по окраине города, громко стуча каблуками по асфальту. Прошло совсем немного времени, и над домом черными струйками пополз дым. Тишину ночи разорвал треск и последовавший за ним вой сирен. Какое-то время в воздухе стоял сладковатый запах, как от костра, вскоре сменившийся кислым запахом горящей пластмассы.
        Дом обвалился, и напряжение между нами начало спадать. Да, убили его они, но спичку, от которой сгорел дом, подожгла я, а вместе с домом канули в небытие и подозрения декана насчет девушек. Насчет всех нас. И за пределами дома они уже казались мне абсурдными. Или, по крайней мере, перестали иметь какое бы то ни было значение.
        Мы сидели на набережной, хохоча, кидаясь чем попало и вообще всячески привлекая к себе внимание. Вместе с Робин мы зашли в сувенирный магазин и принялись трещать детскими погремушками, опрокидывать на пол ведерки с песком, провоцируя хозяина выставить нас за дверь и тем самым обеспечить нам алиби: он не скоро забудет, что мы к нему заходили. Непонятно, правда, почувствовал ли старик что-то неладное, как-то искоса он на нас поглядывал и все никак не решался попросить уйти. И когда Робин взяла с полки сувенирную зажигалку и сунула ее себе в карман, ничего не сказал, и когда я положила на прилавок фунтовую монету, надеясь, что Робин этого не заметит,  - тоже.
        Мы понимали, конечно же понимали: что-то может пойти не так. Вполне вероятно, в стороне остаться не получится. Тело (теперь уже тело, а не декан, не человеческая личность) может быть обнаружено раньше, чем сгорит, и на нем будет этот жуткий шрам через всю шею («Яремная вена, подключичная вена, сонная артерия»,  - повторяла я про себя, и монотонное звучание слов немного успокаивало). Могут найти отпечатки пальцев, мокрые следы обуви на ковре, волосы, слюну. Не исключено, кто-нибудь из соседей заметил, как мы выскользнули через ворота и бросились бежать, когда языки пламени начали лизать оконные рамы.
        Понимали мы и то, что чувство вины пройдет, и довольно быстро. И все же в тот миг - то ли это был выброс адреналина, то ли осознание того, что сам он, это миг, краток - во всем происходившем ощущалась некая романтика. Именно поэтому сейчас любые слова кажутся мелодраматичными, натужными. Я прикидывала самые разные варианты, и все получалось банально и избито. Оставался лишь один мучительный факт: перед лицом убийства жизнь во всех своих проявлениях кажется хаотическим движением, захватывающим приключением, существованием, наполненным возможностями. Все озаряется пьянящей вспышкой эйфории, вседозволенности, и на какое-то недолгое время становится неважным, кто что сказал или кто что подумал. Лишь наэлектризованное ощущение жизни и силы, потребной для ее принятия. Силы, потребной для убийства.
        У русалки Алекс остановилась, обняла меня за плечи и стиснула тонкими пальцами мою голую руку.
        - Прости, что вела себя как стерва,  - прошептала она, горячо дыша мне в ухо.  - Наверное, немного не в себе была. Понимаешь?
        Я кивнула. Конечно, еще бы не понять. Но она смотрела на меня в ожидании ответа.
        - Ну да, я тоже. Это было довольно нервно.
        - И это еще слабо сказано,  - наклонилась к нам Робин.
        - До сих пор не могу поверить, что…  - Я засмеялась.  - Что мы сделали это.
        - Точно,  - согласилась Робин, помяв в пальцах засохшую жвачку и швырнув комок чайкам.  - И это лишний раз свидетельствует,  - добавила она, безукоризненно точно подражая интонациям декана, от чего одновременно и кровь в жилах застывала, и ощущение абсурда усиливалось,  - что, пока не попробуешь, не узнаешь, на что способен.
        Аннабел откинулась на спинку стула, как часто делала в конце урока - словно обессилев; но сегодня, когда страх все еще терзал наши сердца, казалось, она просто хотела отстраниться от всех, не видеть нас больше и скрыть разочарование за полуопущенными веками. «Но ведь она не знает,  - говорила я себе.  - Никто еще не знает».
        Никто в школе, по крайней мере пока, не связал отсутствие декана с пожаром на городской окраине. Покупая в киоске сигареты, я взяла с прилавка местную газету, пробежала материал на первой полосе и под неодобрительным взглядом продавца вернула, не заплатив, на место: ни слова о том, что тело обнаружено. Да и как обнаружишь, когда горело всю ночь, отблески пожара были видны даже в моем окне, когда я безуспешно старалась заснуть. Я подгоняла время, но оно, казалось, остановилось, секунды где-то далеко оборвали свой бег, и ночь застыла на месте.
        - Сочинения жду к концу недели,  - объявила Аннабел, закрывая глаза и немного откидывая назад голову так, что сделалась видна впадина у основания шеи.  - Две тысячи слов, дамы. Минимум. Я жду от вас великих произведений.
        Никто не вымолвил ни слова, пока мы не дошли до середины двора, где трава пестрела маргаритками и в ней голубело яйцо малиновки; все вокруг пышно разрасталось. Мы сели у вяза, где выцветшие открытки, намокшие игрушечные медвежата, засохшие цветы - все в память Эмили - создавали ощущение некоей уединенности. Вдали проходили школьницы, искоса поглядывая на нас (я в этом кругу вечное пятое колесо в телеге), отдающих дань памяти покойной подруге.
        Алекс наклонилась ко мне.
        - Ты как, в порядке?
        - Нормально,  - ответила я, недовольная тем, что меня выделяют среди других.  - А ты?
        Она промолчала. Робин выдрала из земли пучок травы и принялась что-то плести из травинок.
        - Похоже, никто еще ничего не знает,  - сказала она, ни к кому в отдельности не обращаясь.
        - Когда ты, говоришь, видела его в последний раз?
        - Кого?
        - А ты как думаешь?  - Алекс вздохнула.
        Робин озадаченно посмотрела на нее.
        - Когда мы…
        - О господи, иногда ты бываешь просто…  - Алекс не договорила, взяла себя в руки.  - Ты рассказывала, что он появился в доме у Вайолет. Когда это было?
        - Дня два назад.
        - А точнее?
        Робин искоса посмотрела на меня, пожала плечами.
        - Во вторник,  - подсказала я.  - Точно, во вторник.
        - Когда?
        - Что?
        - В котором часу, спрашиваю.
        - Не помню.  - Я посмотрела на нее.  - Может, в одиннадцать, в половине двенадцатого.
        - Но точно не помнишь?
        - Да пошла ты, Алекс. Я что, записывала, что ли? Да и какое это имеет значение?
        - Может иметь.
        Я перевела взгляд на Робин.
        - Скорее ближе к половине двенадцатого,  - сказала та, хотя было непонятно, действительно ей так запомнилось или она просто хотела подтолкнуть Алекс побыстрее объяснить, зачем ей все это нужно.
        Мы немного помолчали, по-прежнему сидя в густой тени вяза. Вдали, пользуясь переменой между уроками, прогуливались школьницы, птички перепархивали с одной крыши на другую.
        - Ну вот, дождались,  - проговорила наконец Алекс, указывая на главное здание, где миссис Голдсмит, преподавательница музыки, тряся двойным подбородком, что делало ее похожей на морскую свинку, тихо разговаривала о чем-то с незнакомой мне женщиной. Она глубоко затянулась, откровенно нарушая правило о курении только в специально отведенных для этого местах, и смахнула рукавом слезу со щеки.
        Испытывая неловкость (трудно сказать, правда, за нее или за себя - пройдет буквально несколько минут, и это проявление слабости станет известным всей школе), я отвернулась и перехватила взгляд Ники, стоявшей на противоположной стороне двора. Она не трогалась с места, пока Алекс, к немалому моему удивлению, не окликнула ее. Когда Ники подошла, Алекс сразу заключила ее в объятья, от которых та, кажется, никак не могла освободиться.
        Мы с Робин посмотрели на Грейс, та, судя по выражению лица, как и мы, решительно не могла понять, что это за спектакль. Вся дрожа, глядя на нас широко раскрытыми глазами, Ники слегка похлопала Алекс по спине - может, чтобы скрыть смущение.
        Наконец Алекс отстранилась, держа теперь Ники за руки.
        - Я просто…  - начала она дрожащим голосом.  - Кажется, я еще не сказала тебе спасибо за… за это.  - Алекс кивнула на выцветшую фотографию Эмили, прикрепленную к стволу дерева, и засохшие цветы, выложенные таким образом, чтобы читалось имя усопшей.  - Мне говорили, что это ты придумала… Здорово. Эмили бы понравилось.  - Я почувствовала, как Робин напряглась при этих словах, и мягко накрыла ее ладонь своею. Я все еще не могла понять, к чему клонит Алекс, но так или иначе Робин, судя по всему, не имеет к этому никакого отношения. И еще я знала, что вовсе не Ники оформила эту усыпальницу, это было, насколько мне известно, дело рук участников школьного хора - визуальное сопровождение к заупокойной мессе, которую они репетировали на протяжении всего семестра. Что не помешало Ники принять предложенную честь.
        - Это меньшее, что я… что мы могли сделать,  - сказала она, лучезарно улыбаясь.  - Вообще-то особо близки мы не были, но хотелось, чтобы вы, девчонки, чтобы у вас… словом, ты понимаешь, что я хочу сказать. Чтобы память осталась.
        - Да, здорово, просто замечательно,  - повторила Алекс.  - Особенно когда…  - Она запнулась и обвела взглядом нас троих, все еще сидевших на траве.  - Особенно когда не знаешь, кому можно верить. Ты была такой чудесной подругой, а мы вели себя так мерзко. Извини.
        Ники посмотрела на Робин, потом на меня. Я улыбнулась в надежде как-то компенсировать гримасу на лице Робин - мне и смотреть не надо было, чтобы представить ее себе. К счастью, Ники была поглощена другим.
        - Кому вы не можете доверять?  - спросила она, снова поворачиваясь к Алекс. Та опустила глаза.
        - Не надо было мне этого говорить.
        - Алекс,  - произнесла Ники знакомым мне шепотом (я слышала его в тот раз, когда девушки исчезли, оставив меня одну, вспомнила едва ли не всем нутром: ты другая, ты не одна их них, болезненно промелькнуло у меня в голове),  - все нормально. Можешь говорить со мной совершенно свободно. Я никому никогда ничего.  - Она постучала по школьной эмблеме на своей спортивной сумке. Алекс, у которой все еще не высохли слезы на глазах, улыбнулась.
        - Понимаешь ли,  - заговорила она,  - только пожалуйста, делай что хочешь, но ни слова никому про то, что услышала от меня… Мать убьет, если узнает…
        - Конечно!  - слишком быстро пообещала Ники, Алекс даже договорить не успела.  - Сама знаешь, у меня рот на замке.
        И как бы к этому ни относиться, в данном случае она не солгала: если существовала хоть малейшая возможность, Ники, передавая сплетни, ни на кого не ссылалась, и вовсе не из пресловутой журналистской добросовестности, но просто потому, что предпочитала сама быть источником информации, а когда ее напрямую спрашивали, всегда ласково улыбалась и покачивала головой.
        - Что ж, в таком случае…  - Алекс повернулась ко всем нам, все еще онемевшим от страха, и понизила голос.  - Ты знаешь, что мистер Холмсворт, ну, это наш декан…  - При звуке этого имени в сознании снова мелькнуло распростертое на полу тело. Я почувствовала, что бледнею, и отвернулась.
        - Да?  - Ники подалась немного вперед, подставив лицо полуденному солнцу.
        - Несколько дней назад он… Ну, в общем, напился. По-настоящему напился. И моя мама от кого-то - от кого, в точности не знаю, кажется, от знакомой в баре,  - услышала, как он говорил кое-что. Кое-что очень странное.
        У Ники глаза сделались как блюдца - у нас, наверное тоже. «Что она делает?» - беспокойно мелькнуло в голове. Интересно, многое ли она придумала на ходу, испытывая, наверное, примерно то же, что канатоходец, работающий без страховочной сетки.
        - А именно?
        - А именно…  - Алекс вздохнула, покачала головой.  - Что-то насчет Эмили. Про то, что с ней случилось. Тем, кто это слышал, могло показаться, что он имеет какое-то отношение к ее смерти.
        - О господи,  - выдохнула Ники.
        - Да, вполне тебя понимаю. Мама сказала им, что нужно обратиться в полицию, но… Дальше не знаю. По-моему, до полиции они так и не дошли. По крайней мере, пока.
        - А почему?
        Алекс пожала плечами.
        - Ну как, он ведь декан. Нашей школы. В такого человека без твердых доказательств вины камень не бросишь. То есть я хочу сказать… Представь себе, как поведут себя родители, уж они-то повода не упустят.
        Ники важно кивнула. Как-то раз я видела ее мать - женщину с острым, похожим на клюв носом и коротко остриженными волосами. Она припарковала свой «лендровер» у въезда на территорию школы и отказывалась уезжать, пока к ней не вышел декан, чтобы поговорить о статье в школьной газете, где мимоходом упоминалось об одной выпускнице «Элм Холлоу», добившейся некоторого успеха, выступая в находившейся тогда в гастрольной поездке рок-группе. «И вы считаете, что к этому следует стремиться?  - пронзительно проскрипела она, и голос ее эхом разнесся по коридору, вырываясь за стены директорского кабинета.  - Ну уж нет, это противоречит ценностям данной школы, и конечно же не за то я плачу, чтобы вы поощряли в девушках подобные наклонности. Не за то!»
        - Дело в том,  - продолжала Алекс,  - что он будто бы сказал, что… покончит с собой. Что не заслуживает права жить дальше. И честно говоря, если он действительно имеет какое-то отношение к тому, что произошло с Эмили, я считаю, что это справедливо. Надеюсь, он на самом деле страдал.
        Грейс, кажется оправившаяся от растерянности, которая охватила всех нас, вскочила на ноги, подошла к Алекс и обняла ее. Алекс же разрыдалась так театрально, что я почувствовала, как губы мои кривятся в скептической улыбке. Я прижала ладонь ко рту и отвернулась, надеясь продемонстрировать таким образом, насколько потрясена страшным рассказом Алекс.
        - Любая,  - начала Ники, и модуляции у нее были почти как у политикана, пичкающего публику всякого рода банальностями в погоне за голосами (так и вижу ее тридцать лет спустя в строгом костюме, вцепившуюся ухоженными пальцами в трибуну),  - любая на твоем месте почувствовала бы то же самое. Бедняжка.
        Алекс не ответила. На мгновение повисла тишина, Ники поочередно, одну за другой, оглядывала нас. Лишь Робин не принимала участия в игре. Она продолжала безучастно смотреть на алтарь, где искусственные цветы негромко шелестели на легком ветру.
        - Ну что же,  - произнесла наконец Ники,  - знай, если тебе захочется поговорить с кем-нибудь, я всегда к твоим услугам.
        Алекс с улыбкой повернулась к ней.
        - Спасибо, милая. Только… Не говори никому, что я все это тебе рассказала, хорошо?
        Милая, подумала я, это еще откуда?
        Ники улыбнулась. Эти слова означали молчаливое разрешение Алекс передавать содержание разговора кому угодно, только источник держать в тайне.
        - Конечно, подруга.  - Она наклонилась и чмокнула Алекс в щеку. Та поморщилась.
        Мы снова замолчали и не открывали рта, пока она не исчезла.
        - Думаешь, сработает?  - спросила Грейс. Невдалеке собралась небольшая группа учителей, тянувшихся к пакетику с ментоловыми пастилками в руках миссис Голдсмит и нервно о чем-то переговаривавшихся.
        - Понятия не имею,  - негромко откликнулась Алекс.  - Скоро увидим.

«Не укладывается в голове, что мы вновь собрались здесь, чтобы оплакать еще одну утрату в нашей школе»,  - говорил директор, меряя шагами деревянный помост в дальнем конце Большого зала, окруженный с обеих сторон каменными мемориальными досками и надгробиями - вездесущим ликом смерти. Позади проступали контуры алтаря, грозным напоминанием светился на солнце крест. Собрания учеников у нас в школе проходили, как правило, раз неделю, но мы с Робин посещали их редко: в пятницу утром трудно избежать соблазна прогулять их. «И все же,  - думала я, глядя на роскошные люстры, выцветшие, обрамленные золотом фрески, оконные витражи из стекла под цвет рубинов, изумрудов и сапфиров, выполненные на исторические сюжеты,  - и все же какое это хорошее место, чтобы посидеть да подумать».
        Аудитория откликнулась ропотом, начиная с команды по лакроссу и заканчивая остальными собравшимися.
        Ники проявила даже большую расторопность, нежели рассчитывала Алекс. В течение буквально нескольких часов в канцелярию директора начали поступать возмущенные письма, сначала от учениц, а уже на следующее утро от родителей. Впрочем, слово свое она сдержала: никто не узнал, откуда идут слухи, просто все им верили. Официально нас собрали для того, чтобы почтить память декана, «разделить общее чувство скорби», но, как все понимали, для директора это была возможность положить конец «истерике», охватившей, как он утверждал, всю школу - таинственные перешептывания в туалетах разносились оттуда все дальше и дальше.
        - Но если все говорят одно и то же,  - осторожно заметил профессор химии,  - не значит ли это, что, возможно…
        И ведь действительно говорили. У всех (кроме, естественно, нашей четверки) была своя версия случившегося. Все вспоминали, как он дотронулся до руки или, хуже того, до колена безутешной девушки, рыдавшей за партой в классе; как отпускал комплименты тем, кто считал себя дурнушками; как наставлял их не слушать глупых мальчишечьих слов, уверяя, что в недалеком будущем они встретят мужчину, который поймет и оценит их… Говорилось все это тогда с добрыми намерениями (теперь-то я, конечно, это понимаю), но в холодной атмосфере подозрительности любое добро таило в себе угрозу, благодеяние оборачивалось злом.
        Одно то, что все поверили лжи - нашей лжи,  - укрепляло Робин в убеждении, будто призванные нами некоторое время назад фурии на нашей стороне.
        - Это созвучно их философии,  - заявила она. Мы вчетвером прогуливались по двору школы. Лучи весеннего солнца отражались от крыш зданий.
        - Тихо!  - прошипела Алекс. Я перехватила беглый взгляд, который она бросила на Грейс, в нем сквозило беспокойство. Легкомысленный, беззаботный тон Робин, кажется, поколебал ее обычную уверенность.
        У меня тоже были некоторые сомнения по поводу позиции Робин - хотя, признаться, тени фурий все еще будили меня по ночам, по всему телу пробегала сильная дрожь, живот сводило, я ощущала запах гниющей плоти. Порой казалось, что Робин меня провоцирует, подталкивает вслух сказать о том, что мы совершили. Глаза ее время от времени, утрачивая обычный блеск, леденели, и голос звучал глухо, как из-под маски. Возникало ощущение, будто что-то чужое, непонятное распирает ее изнутри.
        Но при всех моих сомнениях сама идея была утешительной, а пламенная вера Робин - заразительной. Ибо ужас содеянного нами - мы остановили бьющееся сердце, мы пролили невинную кровь, и это по сей день не дает мне спать спокойно - настолько невообразим, что переместить его в царство фантазии, превратить в сказку значило облегчить бремя, по крайней мере на какой-то срок. «Может, она права»,  - думала, а вернее, молилась про себя. Я слышала, открывая учебник на странице с портретом Бодри «Шарлотта Корде», как Робин шепчет так, чтобы не услышала стоявшая всего в нескольких футах от нас Аннабел: «Она - одна из нас». Я почувствовала, что заливаюсь краской, и увидела, что Аннабел улыбается: слава богу, не услышала.
        - Возможно, мы никогда не узнаем,  - продолжал директор,  - как и почему этот страшный удар обрушился на одного из нас…
        Из дальнего угла зала, где стояла одна из учениц старших классов, с которой я не была знакома, но чьи зеленовато-голубые глаза и проколотая ноздря меня всегда восхищали, донесся громкий возглас. Девушка пристально смотрела на директора, ее голос эхом пронесся по залу:
        - Мы уже знаем!
        Стоявшая позади нее Аннабел, сложив руки на груди, опустилась на место. Выражение ее лица под взглядами каменных ангелов оставалось совершенно бесстрастным. Она единственная среди преподавателей не смотрела по сторонам - только прямо перед собой. Единственная, кто на мгновение улыбнулся, когда девушка выкрикнула: «Он убил Эмили Фрост!»
        Я поймала взгляд Робин, ускользающий, едва заметный; она была мертвенно-бледна (все никак оправиться не может, подумала я. Впрочем, с того самого вечера, когда произошло убийство, нас всех время от времени накрывали воспоминания, и тогда кровь в жилах застывала). Директор откашлялся и призвал к прядку; преподаватели, стоявшие вдоль стен зала, хранили молчание.
        - Мы не можем гадать…
        - А тут и гадать нечего! Мы все знаем, что это его рук дело!  - проорала еще одна школьница.
        Первую поддержка явно ободрила.
        - Он - убийца.
        - Сядьте,  - бросил директор, но как-то устало, и это побудило многих вскочить на ноги. Он повернулся к хормейстеру, дирижировавшему реквием, однако выкрики «Убийца! Убийца!» заглушили хор. Они становились громче, настойчивее, и вот уже все школьницы повскакали с мест.
        Все, кроме нас четверых. Не могу сказать, подействовало ли само слово, или его немилосердное скандирование нашими сверстницами, или осознание того, что мы спровоцировали нечто такое, что самым устрашающим образом расползалось во все стороны, выходило из-под контроля, становилось чем-то большим и невообразимо жестоким, гораздо более жестоким, чем мы могли себе представить. А ведь все могло быть просто: пустой стул, поминальная служба. Я закрыла глаза, молясь, чтобы руки перестали трястись.
        Робин откашлялась в рукав. Я с беспокойством посмотрела на нее. Она потянулась ко мне и изо всех сил, так что костяшки пальцев побелели, стиснула мне руку, потом наклонилась и спрятала лицо в ладонях. «Она что, плачет?» - подумала я. Не может быть. «Не надо,  - молча умоляла я ее,  - не надо», не сразу заметив, как под заштопанным рукавом блейзера мелькнула улыбка, а зубы впились в ладонь, чтобы унять смех. Когда запел хор, она согнулась пополам, плечи ее дрожали.

«Да что с тобой?  - подумала я.  - В этом нет ничего смешного. Решительно ничего».
        Чувствуя, что на нас смотрят, я наклонилась, положила ей руку на плечо, чтобы, как я надеялась, со стороны могло показаться, будто я ее утешаю, и сильно ущипнула за руку. «Ты что себе позволяешь?» - прошипела я. Она полуобернулась ко мне, черты ее лица исказились, она изо всех сил, но безуспешно, старалась подавить смех. И тогда я, несмотря ни на что, уткнувшись лицом в ее плечо, тоже рассмеялась.
        Потом повернулась к Алекс и Грейс. Они смотрели прямо перед собой с выражением ужаса на лицах, которое почти наверняка выдало бы их, если бы не спасительный фактор - Эмили. Считая, что они переживают глубокое горе, одноклассницы истолковывали выражение их лиц как маску скорби, вполне уместную. Это облегчало наше положение, всех четверых. Мы с Робин продолжали смеяться, безудержно и гротескно, «охваченные горем» Алекс и Грейс были защищены, хотя бы на время, от содеянного. По крайней мере в тот момент они могли не бояться последствий преступления. Убийство, обернувшееся шуткой.
        Когда церемония наконец завершилась (реквием отзвучал, речь директора закончилась и уже забылась), мы пошли во двор и, проходя мимо Аннабел, опустили головы. Она смотрела поверх нас на школьниц, которые, сбившись в стайки, делились впечатлениями о «странном» поведении декана, его «неправильных» высказываниях. Накинув на плечи тонкую шаль, она наблюдала за происходящим, оценивая эстетику сцены.
        Алекс и Грейс присоединились к нам двоим (мы никак не могли унять смех, хотя смеялись тихо, надеясь, что нас никто не видит) и уселись рядом на траву, все еще блестевшую влагой после поливки (обслуживающий персонал воспользовался редким случаем, когда все школьницы и учителя находились в помещении, чтобы полить жухлую растительность).
        - О господи,  - простонала Робин, отдирая от сумки комок прилипшей к ней грязи.  - Ну и болваны.
        - Что это с вами?  - спросила Алекс, свирепо глядя на Робин.  - Вы что…  - она понизила голос до шепота.  - Вы что, смеялись?
        - Извини,  - улыбнулась я.  - Просто…
        - Знаешь что, ты точь-в-точь как Эмили,  - гневно бросила Алекс.
        Я почувствовала, что краснею, сначала от негодования, потом, вздрогнув, от чего-то похожего на страх.
        - А ты, смотрю,  - повернулась она к Робин,  - всегда на ее стороне, какую бы глупость она ни выкинула.  - Алекс выдернула из земли травинку, порвала ее на мелкие кусочки и бросила на землю.  - Как трогательно.
        - Да пошла ты, Алекс,  - насупилась Робин.  - Только потому, что у нее есть чувство юмора…
        - Чувство юмора, из-за которого мы угодим за решетку.
        - Успокойся. Никто ничего не заметил,  - сказала Робин, хотя взгляд ее заметался по двору, а зрачки расширились и потемнели.
        - Мы заметили.  - Алекс посмотрела на Грейс.  - Честно говоря, трудно было не заметить.
        - Знаешь что, Алекс?  - Робин вскочила на ноги.  - Катилась бы ты куда подальше.
        - Класс. Просто класс,  - бросила Алекс в спину уходящей Робин.
        Я тоже, застыв на месте, посмотрела ей вслед и повернулась к остальным.
        - Ну, Алекс, ты молодец. Отличилась.  - Я распрямилась, голова закружилась, и мир, теряя по краям резкость очертаний, на мгновение заколебался в моих глазах.
        - Она не в себе,  - холодно сказала Алекс.  - Тебе бы надо заставить ее…
        - Ничего мне надо делать,  - отмахнулась я.  - Может, это тебе стоило бы перестать…
        Я остановилась, пытаясь подыскать нужные слова, сообразить, что делать, но в голову так ничего и не пришло. Внезапно тяжелым грузом навалилась усталость. Видя, что Робин вот-вот исчезнет за углом ближайшего здания, я поплелась следом за ней и лишь после сообразила, что девушки даже не попросили меня вернуться.
        Мы сидели в украденных шезлонгах на террасе, холодный вечерний ветер пощипывал щеки. Всю вторую половину дня мы провели дома у Робин - ее родители уехали на выходные «в гости к каким-то Макфанам», пояснила она перед тем, как сменить тему разговора,  - беспечно доливая себе из бутылок, стоявших в домашнем баре. Каждый раз, замещая выпитое водой, мы проливали ее на пол.
        Робин протянула мне пакетик белого порошка, и я бездумно нюхнула его, словно он мог стереть картины, стоявшие перед моим мысленным взором, рассеять упорно исходивший от моего тела острый запах, хотя откуда он взялся, было непонятно. Я успела принять душ, правда, голову не вымыла; при мысли о крови, смешивающейся с черной краской для волос, меня и теперь охватывала дрожь, не сказать чтобы неприятная: было в ней и что-то от волнения, испытываемого, когда рискуешь.
        Робин поднялась с кресла, покачалась взад-вперед, где-то хрипел проигрыватель, она подпевала Пати Смит, глотая слова. «Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои»,  - пела она, пощелкивая челюстями при каждой фразе. Я рефлекторно вторила ей, изнутри тыкаясь языком в щеку, ощущая шероховатую поверхность плоти и вкус крови.

«Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои»,  - пропела Робин, качнулась на каблуках и, оступившись, наткнулась на застекленную дверь, вино выплеснулось, оставив на стекле бурое пятно.
        - Черт,  - пробормотала Робин, поворачиваясь, чтобы оценить ущерб.
        - Сядь,  - сказала я,  - у меня голова кружится из-за тебя.
        - Нет.  - Она ухватилась за спинку кресла.  - Это у меня из-за тебя голова кружится.
        - Не говори ерунды,  - простонала я.
        - В глазах из-за тебя все двоится,  - невнятно пробормотала она, запустила руку в шкатулку со стеклянными бусами и подбросила их вверх. Бусы громко разлетелись по полу, издавая звуки, похожие на выстрелы. Робин вздрогнула, я закрыла глаза руками.  - Вроде как ты есть ты, но в то же время и она. Почему так - не знаю.
        Я все старалась восстановить в памяти наш спор после того, как мы вышли из школы.

«Ты в точности как Эмили»,  - сказала тогда Алекс, и каждый раз при воспоминании эти ее слова ранили все сильнее: ведь Эмили мертва. И если декан написал правду, убили ее эти девушки. Но стоило мне заговорить на эту тему (вокруг которой мысли мои кружились, как вода в воронке), Робин бросала на меня яростный взгляд и - словно стараясь нарочно досадить - глотала очередную таблетку (прижимая ладонь ко рту, вроде как чтобы не проговориться) либо надолго припадала к бутылке, так что мне приходилось вырывать бутылку у нее из рук, обещая больше никогда не спрашивать об этом.
        Музыка набирала скорость. Я выпрямилась - деревянные перекладины шезлонга впились мне в бедра.
        - Что?
        - О, как же дивно была она хороша,  - пела Робин, кружась.  - О как же, как же она была прекрасна.
        - О чем ты?  - спросила я, чувствуя, что язык начинает заплетаться.  - О ком?
        Она продолжала танцевать, с закрытыми глазами, подняв голову вверх, к небу. На фоне залитого серебряным светом луны забора расколотое на части белое пятно ее фигуры напоминало страшный триптих Фрэнсиса Бэкона. На шее, прямо под выпяченным подбородком и оскаленными зубами, я заметила какое-то засохшее пятно, смутную тень - может, чернила, может, тени для век. Так или иначе, смотреть на это я не могла, не могла смотреть на нее, зная, что в этот момент она думает об Эмили, о той, которую она убила, о девушке, похожей на меня,  - но не обо мне.
        - Мне надо пописать,  - сказала я, с трудом поднимаясь на ноги и не выпуская из рук пакетика с порошком. Оставив дверь на веранду широко открытой, я прошаркала в дом.
        Я впитывала заключенные в мелочах подробности жизни ее семьи, ее биографии. На стене рядом с лестницей вырезанный из газеты снимок Робин в рамке и ее рисунок, отобранный для участия в конкурсе «Безопасность превыше всего»; треснувшая глиняная кружка с надписью «Мама» в раковине («Моей сестрички работа,  - сказала Робин, перехватив мой взгляд,  - неужели ты думаешь, что я способна на такое уродство?»). Все это было совершенно не похоже на то, что я себе представляла: в ее комнате на полу разбросаны китайские фонарики, на стенах - рваные постеры, широченная кровать с розовыми простынями. Все это выглядело слишком по-домашнему, слишком мило для Робин.
        - Мамочка у меня совсем чокнутая,  - пожала она плечами, вешая блейзер в белый гардероб с вырезанными на дверях лилиями.
        Я остановилась у стены, где на полках были расставлены украшения и фотографии в рамках (Робин и Эмили в детстве, озорно глядящие друг на друга, я вполне могла представить себе, что это мы с ней, друзья до гроба); старинные заварные чайники и хрустальные бокалы; деревянная шкатулка с раскрашенной крышкой, на которой изображен Винни-Пух. Я откинула крышку и, заглянув внутрь, рассмотрела фотографии на паспорт и никому уже не нужные ключи, словно в них могли заключаться какие-то ее тайны.
        - Пойдем,  - сказала Робин, хватая меня за руки. Я подпрыгнула от неожиданности, захлопнула крышку и резко обернулась.  - Хочется свежим воздухом подышать. К тому же,  - добавила она, ухмыляясь,  - в городе ярмарка. А я обожаю ярмарки.
        - Ну а я ярмарки ненавижу,  - простонала я.  - И вообще я уже устала.
        - Господи, да у тебя язык заплетается. Едва…  - она икнула и покачала головой,  - …едва слова выговариваешь. Так что тебе тоже нужно развеяться. Пошли. Попляшешь и станешь свежая как огурчик.
        Она стащила меня с кровати; руки холодные, влажные от пота. А музыка играла все быстрее и быстрее, и в конце концов я почувствовала, как мучительно затрепетало мое сердце.
        - Ты права,  - сказала я, особенно тщательно выговаривая каждый звук.  - Видишь? Ничего не заплетается.  - Я пошатнулась, выпрямляясь, прижалась спиной к двери, крючок для одежды впился мне в лопатку.  - Ладно… Пошли.
        Я была благодарна природе за освежающую прохладу. Мы шли, и нас окутывала мгла, хотя небо все еще отдавало густой голубизной, а деревья, не отбрасывая тени, четко выделялись в тускнеющем вечернем свете. Я сорвала с клумбы пион, стиснула его в ладони, и по мере того, как мы приближались к неярким огням города, к ярмарке, цветок превращался в месиво. Дети визжали, раздавались слабые отзвуки выстрелов игрушечных ружей, из которых они палили по резиновым уткам и на которых мертвыми глазами взирали коты Феликсы и скалившиеся тасманийские дьяволы. Время от времени возникали «дома с привидениями», из которых звучал смех актера Винсента Прайса, по кругу звучал «Триллер» Майкла Джексона и высовывались костлявые руки скелетов.
        - Знаешь, как здесь это называется?  - спросила Робин, поворачиваясь ко мне и предлагая угрожающе багровую, шершавую на ощупь конфетку.
        - Спасибо. Что «это»?
        - Ну, вот все это.
        - И как же?
        - Колдовской час.  - Она повернулась ко мне и подмигнула.
        - Очень остроумно,  - рассмеялась я.
        - Эй, дамочки, покататься не желаете?  - раздался чей-то голос.
        Робин обернулась, я посмотрела в ту же сторону. Между фургоном с бургерами и передвижной билетной кассой стоял рослый худощавый мужчина с тремя бутылками пива в руках, слегка покачивающийся от усилия сохранить вертикальное положение и указывающий на свой пах. Я попробовала разобрать, что написано у него на футболке - какая-то выцветшая, с кривыми буквами эмблема. Мимо пробежала стайка ребят в противогазах, перепрыгнув через ограду, они вскакивали на ходу в электромобильчики.
        - Просто игнорируй,  - сказала я, направляясь в другую сторону.
        Робин застыла на месте, вперившись в того типа.
        - Идем, тебе говорю,  - сердито прошипела я.
        Она бросила на меня беглый взгляд и ухмыльнулась хорошо знакомой и такой многозначительной ухмылкой.
        - Не-а,  - покачала она головой.  - Пошли. Есть идея.
        Она потерла руки, словно мультипликационный гангстер; снова послышался кудахтающий смех Винсента Прайса. Я закашлялась - в горло что-то попало.
        Робин перешагнула через ограду, я, в нескольких шагах позади,  - за ней. Я снова вгляделась в его футболку. Он заметил мой взгляд и провел по ней ладонью, словно стирая невидимое пятно, при этом из открытых бутылок полилось пиво.
        - Эй, мистер,  - окликнула его Робин. Голос ее был сладок, кокетливо-скромен, игрив.  - Для кого пиво?
        Он улыбнулся - весьма доверительно, показав при этом сломанный зуб.
        - Для взрослых, кому пить разрешается.
        - Отлично.
        Робин потянулась за бутылками. Он высоко поднял их и издевательски осклабился. Она повернулась ко мне.
        - Ладно, идем, этот только болтать горазд.
        - Что характерно,  - согласилась я, подыгрывая ей и надеясь, что он не услышал, как у меня дрогнул голос.  - Идем же.
        Он опустил бутылки и слизнул с руки пролившееся пиво.
        - Ладно, берите. Только учтите: будете должны.
        - Пфф!  - Робин закатила глаза.  - Больно нужно. Спасибо.
        Она зашагала прочь. Позади поблескивало переливающимися огнями чертово колесо. Огни мигали часто, слепили. Я закрыла глаза.
        - Да что вы, я же просто пошутил,  - быстро сказал тип.  - О господи, вы что, шуток не понимаете?
        - Еще как понимаем. Я лично их просто обожаю.  - Робин одним движением ловко выхватила у него две бутылки и одну протянула мне.  - Ты как насчет прокатиться на этой махине?
        Он посмотрел на меня, судя по всему не поняв, к кому обращается Робин, к нему или ко мне.
        - Давай ты,  - предложила я, делая глоток прямо из бутылки. Тепловатая, да еще отпечаток его пальца на горлышке. При одной мысли о том, что придется отрываться от земли, у меня сводило живот.
        - Ладно.  - Она схватила его за локоть.  - Веди. Тебя как зовут-то?
        - Майк.  - Робин фыркнула, он покраснел.  - Что-нибудь не так?
        - Все нормально. Пошли.
        Они принялись подниматься по железной лесенке, каждый шаг эхом отдавался у меня в зубах. Я села на нижнюю ступеньку, но меня тут же согнал служитель парка, подошла к ограде аттракциона, облокотилась, слыша позади ровный гул механизма, заставляющего колесо вращаться. Закрыла глаза, ожидая, пока пройдет приступ тошноты. Пошарила в карманах в поисках салфетки, которая вроде была там, но уже куда-то делась - наверняка Робин прибрала своими шустрыми ручками.
        Когда я открыла глаза, они были уже высоко наверху. Робин, прижавшись коленями к его коленям, игриво раскачивалась в желтой кабинке взад-вперед, все время болтая о чем-то. Лицо у нее разгорелось, она была само очарование. Когда кабинка оказалась в нижней точке, они вышли, держась за руки, перешептываясь и хихикая. Смеялся он на удивление пискляво, как ребенок.
        Робин жестом велела мне следовать за ней. Я почувствовала укол зависти, легкое стеснение в груди - как обычно, когда она обращала внимание на кого-то, кроме Алекс и Грейс (а иногда и в этих случаях, хотя в этом я даже себе не признавалась). Я уже привыкла (наверное, из суеверия или просто оправдывая себя) все сваливать на дружеский обет, серебристый шрам на ладони, который, случалось, заставлял меня просыпаться посреди ночи, отзываясь резкой болью, исчезавшей в тот самый момент, как я открывала глаза. «Вот поэтому мне и хочется, чтобы были только мы,  - говорила я себе.  - Потому что когда мы одни, мы - одно». И задним числом, избавившись от неотвязной девичьей зависти, думаю, так оно и было. Но тогда, следуя за ними от одного павильона к другому, я эту зависть испытывала, чувствовала, как она свивается тяжелыми кольцами в моей груди.
        - Мне, наверное, пора,  - сказала я, когда он в третий раз промахнулся по мишени - кокосовому ореху. Хотелось, чтобы прозвучало спокойно, непринужденно, но я сама слышала в своем голосе хныканье ребенка, которого бросили на детской площадке.
        - Что?  - Она резко повернулась ко мне.
        - Пора, говорю. К тому же мне совершенно не хочется быть свидетельницей того, как ты крутишь шашни за спиной Энди.
        Она подняла бровь.
        - Ты же ненавидишь его.
        - Да, но все же… Я устала. Пойду.
        - Никуда ты не пойдешь. Тебе просто нужно второе дыхание. И во-первых,  - она подняла палец,  - у нас с Энди все кончено.
        - В самом деле? В какой уж раз?
        - Спасибо за сочувствие.
        - Я просто хотела сказать…
        - И во-вторых,  - не дала мне договорить она, бросая быстрый взгляд через плечо и лукаво улыбаясь Майку, который покупал три очередных жетона, чтобы выиграть наконец для нее приз - мягкую игрушку,  - во-вторых, ты ведь не всерьез думаешь, что я собираюсь с ним спать?
        - Ведешь ты себя именно так.
        - После его слов? Ты в своем уме?
        - А что он такого сказал?
        Робин закатила глаза и прогундосила низким голосом:
        - «Эй, дамочки, не желаете покататься на моем члене?»
        - А я тебе говорила, ну его к черту. Но тебе взбрело в голову…
        - Взбрело в голову что?
        - Дать ему то, что он хочет.  - Я пожала плечами.
        - Ты действительно так думаешь?  - Робин застонала. Проходивший мимо малыш указал на нее пальцем и засмеялся. Робин состроила гримасу и оттопырила нижнюю губу, обнажив багрово-красные десны.  - О господи, Вайолет,  - продолжала она, глядя, как мать тянет ребенка за собой,  - неужели у тебя совсем мозгов нет?
        - Что ты хочешь этим сказать?..
        - Сейчас сама увидишь. Просто…  - Она взяла меня за запястья, подсунув указательный палец под браслет.  - Просто не уходи, будь умницей.
        Я знала, что буду, однако же сделала вид, будто колеблюсь, поглядывая при этом через плечо на Майка, который старался уговорить служителя павильона просто продать ему игрушку.
        - Ладно, договорились,  - сказала я.  - Но если снова начнешь свои игры со мной, уйду.
        Она наклонилась и чмокнула меня в щеку.
        - Идет. А пока давай уведем отсюда этого болвана, пока он чего-нибудь не натворил.  - Она повернулась к нему.  - Ты что, жульничать собираешься?  - насмешливо бросила она, выделяя каждое слово.  - Чертов неудачник.
        Она взяла его под руку и хорошо знакомым мне движением склонилась к его плечу, рассыпав по нему свои волосы. Сколько уж раз я попадалась на этот прием, когда она переписывала у меня домашнее задание или пыталась уговорить выкинуть какую-нибудь дурацкую шутку. И всегда срабатывало. Сработало и сейчас.
        - Пошли к тебе,  - сказала она, глядя прямо в глаза Майку.
        - С чего это?  - спросил он, подаваясь немного назад.
        - С того, что мне совершенно не хочется проводить весь вечер в компании орущих детей.
        Он поднял бровь, потоптался на месте.
        - Лет-то тебе сколько?
        - Достаточно, чтобы понимать, что к чему.
        Я засмеялась против воли - прозвучало действительно смешно, утрированно, искусственно, как в дурном фильме. Это заставило обоих обернуться ко мне, словно они удивились, что здесь есть еще кто-то.
        - Ладно, пошли,  - сказала я, чувствуя, что у меня розовеют щеки.  - Чего стоим?
        Он посмотрел на меня, затем перевел взгляд на Робин; глаза у него заблестели.
        - Ну что ж,  - произнес он наконец, и они направились вперед, сбиваясь с шага, спотыкаясь и стараясь идти в ногу.
        Я копалась в карманах в надежде, что Робин сунула туда пакетик с порошком или чем-нибудь в этом роде. Пальто она никогда не носила, разве что совсем уж в сильный мороз, когда надевала потрепанную, видавшую виды шубку, так что использовала мои карманы как хранилище для предметов, слишком мелких для ее сумки или слишком больших, чтобы заткнуть их в лифчик. Случалось, просыпаясь утром, я находила частички ее - всякие побрякушки с налипшим на них песком или клочки бумаги, из которых она любила складывать разные фигурки. Робин никогда не требовала их назад, так что ящики моего туалетного столика были забиты всяким хламом и представляли собой галерею напоминаний о полузабытых ночах.
        Но сегодня в карманах оказалось пусто.
        С каждым шагом, отдаляющим нас от сверкающий огнями ярмарки, я вроде как опускалась немного ниже, по мере того как становилось темнее, глаза глубже западали в глазницы черепа.
        - Далеко еще?  - негромко спросила я. Они либо не услышали, либо решили не отвечать.
        Когда мы дошли до его квартиры (находившейся в старом облупленном доме, где лестница со скользкими ступеньками воняет мочой), парочка, казалось, целиком погрузилась в свой мир. Его ладонь неустанно блуждала по ее спине, спускаясь от плеч к копчику и ниже. Она не отталкивала его, лишь делала вид, что спотыкается, и тогда он обнимал ее за плечи. При виде этих танцевальных па меня буквально выворачивало наизнанку. Он отпер темно-зеленую дверь, на которой облупилась краска, а дерматиновая обивка порвалась, и пропустил нас внутрь. Я затопталась на пороге, считая про себя секунды и гоня подступающую тошноту. Он пожал плечами и прошел следом за Робин. Я погрузилась в полузабытье, в котором воздух неприятно щипал кожу, и при каждом шаге на ней появлялись все новые пупырышки. Настал тот мрачный час, когда спрашиваешь себя, почему, собственно, кому-то это все кажется таким занятным, и на всякий случай клянешься (жизнью более или менее случайных знакомых или дальних родственников) больше никогда не прикасаться ни к какому зелью, будь то вино или наркотик, и вообще не впадать ни в какой грех. В такие моменты
аскеза, или женский монастырь, или даже тюрьма представляются - на какой-то краткий миг - избавлением.
        Робин обернулась.
        - Пошли,  - прошипела она, хватая меня за руку и втаскивая внутрь.
        Я помню противный резкий запах сырости, зеленые обои, столешницы из огнеупорной пластмассы; диван, обитый коричневой тканью, драный, весь в пятнах, грязный линолеум на полу, скрипящем при каждом шаге. Скейтборд, подпиравший дверь и заваленный у основания старой обувью и рваной спортивной одеждой. Через окна, задрапированные пожелтевшими занавесками, пробивался оранжевый свет уличных фонарей.
        - Славное местечко, верно?  - прошептала, поворачиваясь ко мне, Робин.
        - Очаровательное. Теперь-то мы можем идти?
        Робин огляделась, стреляя глазами вверх-вниз и по сторонам.
        - Эй, Майк, выпить что-нибудь найдется?
        Он плюхнулся на диван и указал на крышку холодильника, где стояло несколько полупустых, покрывшихся пылью бутылок. Робин взяла меня за руку, и мы провели тщательный осмотр этой батареи.
        - Персиковый, мать его, шнапс?  - осведомилась Робин, повернувшись к нему.  - Ты что, гей, что ли?
        Майк щелкнул пультом, комната замерцала разноцветными лампочками, и одновременно с этим ожила игровая приставка, с телеэкрана захрипела музыка. Майк взял джойстик и погрузился в игру.
        - Ботаник,  - прошептала Робин.
        - По-моему, пора идти,  - тоже шепотом откликнулась я.
        - А по-моему, тебе пора расслабиться.
        Она вытащила из сумочки небольшую пудреницу, с крышки которой скалилось чье-то желтое лицо, высыпала ее содержимое на стеклянную доску для резки хлеба и принялась, орудуя ножом, равномерно делить его на дорожки. Я огляделась и, заметив на высоко подвешенной полке грязную бутылку водки, влезла на стойку, взяла бутылку (испачкав ладони и колени) и передала ее Робин.
        - Ну вот, так-то лучше.  - Она сковырнула крышку, отпила глоток и, с отвращением проглотив, вернула мне бутылку. Покачала головой.
        - За тебя.  - Я закинула голову, тепловатая жидкость потекла в рот, обжигая гортань. Я вздрогнула и медленно прислонилась к раковине, слыша, как трещит каждый позвонок.
        Музыку из колонок перекрывал рев моторов и автомобильных клаксонов, доносившихся с телеэкрана. Робин покрутила ручку, и звук резко усилился - в раковине задребезжала покрывшаяся плесенью посуда. Я отошла от нее - голова кружилась, пальцы дергались в такт музыке - и села на диван рядом с Майком, чего он, поглощенный мельканием огоньков на игровом мониторе, даже не заметил.
        Робин, не выпуская из рук доски и подравнивая белые полосы на ней, села по другую сторону от него, ткнула его локтем раз, затем другой, посильнее. Машина на экране сорвалась с дорожного полотна, он застонал и отложил контроллер. Робин протянула ему доску.
        - Что это?  - спросил он.
        - Горючее.  - Она подмигнула мне, потом ему.  - Попробуй,  - предложила она, скручивая пальцами трубочку из листка бумаги.  - Или боишься?
        Он вырвал у нее бумажку, свернул чуть туже. Наклонился, сел поудобнее, я смотрела на его отражение в зеркале, оно было похоже на карикатурную маску. Приставив трубку к носу и наклонившись над доской, он вдохнул, шмыгнув и болезненно поморщившись, тряхнул головой, закрыл глаза и протянул доску мне.
        - Ей не надо,  - возразила Робин, перехватив доску.
        - Катись-ка ты,  - сказала я, протягивая руку за доской.  - Давай сюда.
        Она встала и, прищурившись, поставила доску на пол: поднялось облачко порошка.
        - Слушай, Вайолет, придется тебе этот круг пропустить.  - Робин повернулась к нему.  - Ну так что?
        Не помню, что он ответил, мне уже было неинтересно (собственно, неинтересно было с самого начала, хотя, наверное, скажи он хоть что-то стоящее, я бы обратила внимание). Взяв со стола бутылку водки, я сделала еще один глоток и стала катать жидкость на языке. Я злилась, но злилась как-то смешно, по-детски. Я медленно наклонилась вперед и сердито подумала: «Она не может мной командовать».
        Я собралась было встать, но он крепко схватил меня за руку, вдавив большой палец во внутреннюю поверхность запястья.
        - Какого?..  - Я попробовала освободиться, но он не ослаблял хватки. Под ногами что-то треснуло, он надавил мне на плечи с такой силой, что, казалось, ключицы не выдержат. Я заморгала и повернулась к нему, отдирая от себя свободной рукой его пальцы. Глаза его налились кровью, зрачки походили на булавочные головки. Он судорожно сглотнул, замотал головой, закашлялся. Я снова рванулась, на сей раз он отпустил меня и, закрыв глаза, повалился со стула.
        Я посмотрела на Робин, потом на него: из носа на подбородок стекала струйка крови.
        Я снова повернулась к Робин: ее рот был приоткрыт, между зубами виднелся кончик языка.
        - Робин… Робин, что ты, черт возьми, только что сделала?
        Мне кажется, есть в жизни моменты - их наиболее остро (или, по крайней мере, чаще всего) переживаешь в пьянящие годы юности,  - когда девушка решает, кем ей стать или чем заниматься. Одни бегают за парнями, завивают волосы, плавают в душистых волнах парфюмерных магазинов, пробуют свои чары. Другие читают книги и наслаждаются одиночеством, а есть такие, которые одиночества терпеть не могут; одни любят поесть, другие равнодушны к еде. Некоторые прокалывают уши и ноздри, делают татуировки. Есть злюки, скалящие зубы и царапающиеся. Есть серьезные девицы, одевающиеся в красное, которые самозабвенно завывают и визжат на концертах мальчиковых групп. Некоторые читают модные журналы и ходят по субботам в магазины, завистливо трогая одежду, которую на стипендию не купишь. Есть те, что мечтают о материнстве, и есть молодые матери, тоскующие по вольной молодости. Девушки искусства. Девушки науки. Девушки, которые справятся с чем угодно.
        И еще есть невидимки: бояться таких никому и в голову не придет. Они прячутся за неприглядной внешностью, они флиртуют и хихикают. Все эти загадки и ужимки просто прикрытие для них, а на самом деле они способны на кого угодно плеснуть кислотой или прижечь сигаретой. Для них нет правил.
        Я прикоснулась у к руке Робин.
        - Он?..
        - Да нет, не думаю.
        - Не думаешь?!
        - Не дергайся.
        Она наклонилась и прижала ладонь к его груди. У меня перехватило дыхание. Ее рука почти неуловимо поднялась и опустилась, она отдернула ее.
        - Все с ним в порядке.  - Робин вытерла ладонь о юбку.
        - Судя по виду, не скажешь.  - Я смотрела, как у него на лбу выступают капли пота; кожа белая как мел.  - Что это за дрянь?
        - Не знаю. У Энди нашла.  - Она фыркнула и с усмешкой посмотрела на меня.  - Я же сказала: это не для тебя.
        - Ты что, смеешься? Он же мог…
        Робин сердито посмотрела на меня.
        - Остынь, Вайолет. И не строй из себя дуру.
        - Это я-то дура?!
        Она принялась передразнивать меня, повторяя мои слова писклявым детским голосом и дергая руками, как марионетка. Голова у меня раскалывалась, лицо горело, меня всю трясло от ярости.
        - Робин, прошу тебя,  - с трудом, тонким голосом (таким же, к стыду своему вынуждена признать, каким она только что говорила, изображая меня) сказала я,  - нечего нам здесь делать. Надо вызвать скорую и уходить.
        - Им кажется, что с нами можно обращаться, как с дерьмом,  - сказала Робин, словно продолжая мысль, которую я упустила.  - Все они, сволочи, одинаковые.
        - Но ведь этот-то ничего не сделал.
        - Смеешься? Он на сколько…  - Робин наклонилась и указала на желтые пятна у него под глазами, морщины на вспотевшем лбу,  - …лет на десять нас старше? И не говори, что ему это было неизвестно, он ведь спрашивал.
        - А ты ответила, что уже достаточно взрослая!
        - И что, у него своих мозгов нет?  - Робин закатила глаза.  - Он что, не мог сказать: «Понимаешь ли, я взрослый мужчина, я должен нести ответственность за свои действия. Извини, пожалуйста». И ушел бы с миром, и ничего бы не было.
        - Ну да, ты у нас, конечно, образец ответственного поведения.
        Слова вырвались откуда-то из темных глубин сознания, я и подумать не успела. Сердце у меня упало.
        - Что ты сказала?  - вскинулась Робин.
        Снаружи послышались шаги. Увидев чей-то силуэт, мы застыли на месте. Человек прошел мимо. Робин не сводила с меня глаз, на ее шее вздулись вены. Когда она наклонилась, чтобы выключить музыку, стало заметно, как они пульсируют.
        - Какое мое поведение ты называешь безответственным?  - помолчав немного, спросила она.
        Я опустила глаза и уставилась в черное пятно на полу.
        - Оставим это.
        - Нет, объясни, что ты имела в виду.
        - Говорю же, забудь.
        Я услышала собственный голос, капризный, как у ребенка, взирающего на недовольных родителей. Увидев, что она шагнула ко мне, я закрыла глаза и крепко, так что побелели костяшки пальцев, стиснула кулаки. Она вздохнула. Напряжение словно бы вышло из нее, растворившись в воздухе, я всей кожей почувствовала легкое покалывание.
        - Ну же, Вайолет,  - спокойно проговорила Робин и, потянувшись ко мне, прижала большой палец к белому шраму на моей ладони, упершись в него ногтем.  - Пожалуйста, Вайолет, скажи, что не так.
        Я вздохнула, не поднимая глаз.
        - Когда мы были дома у декана… Короче, я кое-что нашла. В гараже.
        Она промолчала, хотя руки у нее немного напряглись, я почувствовала, что она крепче сжала мою ладонь.
        - Это была рукопись. В ней говорилось про… Словом, про тебя. И про Алекс с Грейс. Говорилось, что…
        Я остановилась на полуслове, опасливо поежилась, подняла голову.
        - Ну, выкладывай,  - холодно бросила Робин. Уличные фонари золотом отсвечивали в ее глазах.
        - Говорилось, что это вы убили ее. Все трое. За то, что она собиралась рассказать ему про общество.
        Она сделала глубокий вдох, молчание длилось несколько минут, я все ждала, что она заговорит. Где-то вдали раздался вой сирены, высоко в небе кричали чайки.
        - И ты думаешь, что это правда?  - наконец мягко спросила она.  - Ты действительно в это веришь?
        Я промолчала, в душе умоляя ее сказать, что все не так. Просто отмахнуться - засмеяться. Улыбнуться - уже было бы достаточно, чтобы я засмеялась. Мы не сводили друг с друга глаз, комната наполнилась густым мертвым воздухом.
        - Ну и ну,  - проговорила Робин.  - Ну и ну. Ладно.
        Она отступила на шаг, потом вернулась на место, посмотрела через мое плечо в сторону кухни. Прошла мимо меня, я смотрела ей вслед, слышала, как она открывает ящики, один за другим. Я старалась найти слова, чтобы исправить положение - чтобы восстановить мир между нами. Ее взгляд, то, как перехватило у нее дыхание при моих словах, заставило меня усомниться, более того, задаться вопросом, как я вообще могла поверить в нечто подобное.
        - Робин,  - сказала я,  - извини. Я не…
        Шум на кухне прекратился.
        - Неважно,  - сказала она, появляясь на пороге. В руках Робин сжимала нож с черной рукояткой, на лезвии играли серебряные и золотые блики - отсвет уличных фонарей. Я замерла. Она улыбнулась и прошла мимо, задев меня плечом.
        Выделяясь при тусклом свете комнаты нечетким силуэтом, она медленно склонилась над Майком и осторожно села ему на колени. Все это странным образом казалось отрепетированным действом, с некоторым переигрыванием, как на сцене - макабр, ирреальность. Она повернулась ко мне.
        - Ты и вправду веришь, что я убила свою лучшую подругу?
        Слово, тяжелое, бесповоротное, как свернувшаяся кровь, откровенное, не имеющее эвфемизмов, на миг повисло в воздухе. Убила. Это слово прозвучало в нашем кругу впервые.
        - Я не…  - едва слышно выговорила я.
        Она посмотрела на Майка, перевела взгляд на меня.
        - Неужели ты действительно считаешь, что я этого хотела? Что я оказалась такой дерьмовой подругой?
        - Я не говорю, что ты этого хотела. Я вообще не знаю, что там произошло. И он не знал. Я не…
        - Что ты «не»?
        - Я не дочитала до этого места.
        Она безучастно посмотрела на меня.
        - И много там было написано?
        - Целая книга. В ней все. Все, начиная с тех, кто убил Маргарет, и кончая…
        Робин глубоко вздохнула, собралась.
        - Верно. Ты не знаешь, что случилось. Ты вообще ничего не знаешь.
        - Так расскажи мне.
        - Если все это время ты верила в то, о чем прочитала…  - Она вытерла нож о юбку.  - Почему же ты продолжаешь дружить со мной?
        В ее голосе прозвучала обида маленькой девочки, и я почувствовала себя настолько виноватой, что даже сердце сжалось.
        - Робин, я вовсе не хотела…
        - Потому что тоже замешана в одном деле? Потому что боишься, что я выдам тебя, скажу, что ты была в доме, когда мы убили его?
        - Да не в этом…
        - Не бойся, не скажу. Если хочешь уйти - уходи. Я никому ничего не скажу.
        - Да нет же!  - Мой голос дрожал.  - Не в этом дело. Я хочу быть твоим другом. Да я и есть твой друг.
        - Или, может, тебе понравилось?  - Робин помолчала.  - Может, тебе хотелось, чтобы это оказалось правдой, потому что тогда твоя скучная, жалкая жизнь станет хоть чуть-чуть интереснее?  - Сказав это, она прижала лезвие к шее Майкла, кожа сразу побелела вокруг острия.  - Да, может, дело именно в этом,  - задумчиво повторила она.  - И поэтому мы друзья. Может, как раз это тебе и нужно.
        - Робин, ну пожалуйста… Я не… Прошу тебя. Пожалуйста, не надо.
        И все же, сколько бы я ни спорила и как бы жалобно, умоляюще, раболепно ни звучал мой голос, в глубине души я соглашалась, что отчасти она права. Да, мне хотелось, чтобы так оно и было, хотелось узнать, что дальше. Хотелось заглянуть в перерезанное горло, увидеть тугие струи крови, застывший в широко открытых глазах ужас, абсолютную неподвижность.
        Я понимала, что во всем этом нет никакой логики. Что все это неправильно. И тем не менее начиная с того самого вечера в доме декана ощущала некое упоение - подъем, какой, видимо, испытывает убийца, чувство, отдаленно родственное тому, что переживают бегун или влюбленный, которых, увы, ждет разочарование. Текстура слишком хрупкая, цвета слишком яркие, дуновение морского бриза насыщено дерзким, сладким ароматом цветения. Была во всем этом какая-то избыточность, какая-то расплывающаяся безмерность.
        Конечно, выраженное словами, все это представляется чистым безумием. И, разумеется, мне стыдно в этом признаваться. Но тогда, в тот момент, когда все казалось возможным, это была страсть, ощущавшаяся нутром.
        - Робин,  - не выдержала я наконец,  - пойдем. Пожалуйста.
        Она повернулась ко мне.
        - Ступай и осмотри дом. Бери все, что приглянется.
        - Что?!
        - Пошарься тут, говорю. Загляни под кровать или куда там еще. Может, где деньги спрятаны.
        - Ты же не…
        - О господи, Вайолет, хватит ныть. Действуй.
        При тусклом свете ее вспотевшая кожа казалась раскалившейся добела. Я нарочито глубоко вздохнула и приступила к поискам, начав со спальни. Чтобы удержать равновесие, я хваталась за любую поверхность.
        Щелкнув выключателем, я увидела унылую квадратную комнату. Кровать была не застелена, от нестираных простыней исходил, наполняя всю комнату, едкий запах. На стенах висели три плаката, два с изображением женщин разной степени обнаженности, один - с мчащейся на размытом фоне гор машиной. На прикроватной тумбочке высилась стопка порнографических журналов, рядом - раскрытый посредине детектив с переломленным корешком, тут же - настольная лампа без абажура. Над кроватью - декоративный меч. Я открыла гардероб. В нем рядом с дешевыми спортивными куртками и выцветшими футболками висело несколько совершенно одинаковых плохо выглаженных костюмов. Тут же я обнаружила множество видеокассет с портретами футболистов былых времен, неисправный плеер, коробки из-под обуви, набитые старыми колодами карт. Все это я оставила на месте.
        Под кроватью тоже валялся разный хлам - тайное достояние подростка, который никак не мог повзрослеть,  - а под матрасом опять порнография: фотографии девушек, на вид моложе меня. Я брезгливо опустила матрас на место и вернулась в гостиную.
        Робин все еще сидела верхом на Майке, едва не касаясь щекой его щеки и поигрывая ножом.
        - Ничего у него нет,  - сказала я, присаживаясь рядом на ручку кресла.
        - Да нет, кое-что все же имеется,  - возразила она с легкой улыбкой.
        - Да? И что же?  - Я бегло огляделась и снова посмотрела на Робин. Ее волосы свешивались, точно струи пролитых чернил.
        Она медленно прижала лезвие ножа к его шее, как будто собиралась сделать надрез. Я затаила дыхание, горячей волной накатило предчувствие, защипало кожу, по телу пробежала дрожь, мышцы расслабились. Робин наклонилась и что-то прошептала ему на ухо. Я почувствовала слабость в ногах, руки невольно потянулись в их сторону, жаждая прикосновения; укол зависти, желание потворствовать собственной прихоти и горечь вины одновременно.
        - Глянь, он во всеоружии,  - фыркнула она.  - Вот гады эти мужики.
        Уличные фонари мигнули - секундный перебой электричества. Я услышала чьи-то шаги, визгливый смех проходившей мимо женщины. «Сделай это,  - взывала я каким-то чужим голосом.  - Сделай это, Робин. Смелее».
        - Ты все еще хочешь уйти?  - спросила она.
        - Что?
        - Если ты и впрямь думаешь, что я убийца, и все равно хочешь оставаться моим другом, то, может, и в тебе есть жажда крови?  - Она слегка подвинулась и пошевелила пальцами, чтобы размять затекшие ноги. Затем, по-прежнему не выпуская из рук ножа, слезла с Майка, небрежно вытерла о юбку сверкнувшее на свету лезвие и протянула его мне.  - Действуй.
        - Не могу.
        - Можешь. Это нетрудно.
        Я опустила глаза на нож; в воздухе сгустилась угроза.

«Возьми,  - говорила я себе,  - возьми - и ты в безопасности».
        - Вот так-то, хорошая девочка,  - ухмыльнулась Робин. Ручка была влажная, пластиковая, как игрушка. Трудно представить себе, что таким орудием можно навредить: обыкновенный кухонный нож с затупленным от частого употребления лезвием. Робин кивнула в сторону Майка - его грудь слабо поднималась и опадала.  - Действуй.
        Наверное, в этот момент я еще могла сказать «нет». Могла сказать Робин, что не буду (четкий, твердый отказ) или не могу (нервный, боязливый, что было бы ближе к истине). Но охватившая меня несколько секунд назад дрожь ожидания еще не прошла - а что, если? «В конце концов,  - говорила я себе,  - он извращенец. Он привел нас сюда, хотя должен был понимать, что мы…» Я остановилась. Что мы девочки. Всего лишь девочки.
        Сердце у меня прыгало, как бешеная лягушка. Я выпрямилась, голова по-прежнему болела, глаза были сухие и словно припорошенные мелом. Расставив ноги, я вскарабкалась на него, склонилась над этой затвердевшей мужской штукой - чуднoй, комичной, бесполезной, захихикала; Робин эхом откликнулась на мой смех. Я стиснула в ладони теплую, мягкую на ощупь ручку ножа и, подражая Робин, подняла его. Прижала, как и она, лезвие к шее, около адамова яблока, кожа в этом месте побелела. «Я могу,  - уговаривала я себя, и успокаиваясь, и невероятно возбуждаясь одновременно.  - Это так просто».
        - Ты можешь.  - Робин словно прочитала мои мысли.  - Это нетрудно.
        Я вгляделась в его лицо: пузырьки на губе, пробивающаяся щетина, черные поры. Подергивающиеся под прикрытыми веками глазные яблоки, дрожь. Я надавила на лезвие, по нему лениво поползла большая капля крови.
        Что так взбудоражило меня в тот момент? Оглядываясь назад, я все еще не нахожу ясного ответа: был ли то страх перед разоблачением? Или стремление к забвению? Или ощущение силы моих - наших - возможностей? Или тень Эмили Фрост, ее провалившиеся черные, направленные куда-то поверх нас глаза - Эмили Фрост, лучшей подруги Робин, красивой трагической жертвы?
        Тишину разорвал телефонный звонок. Я мгновенно дернулась назад, вскочила на ноги.
        - Черт!
        Я повернулась к Робин: согнувшись пополам, она держалась за живот.
        - О господи,  - не поднимая головы, проговорила Робин, шумно дыша сквозь зубы.  - Я уж подумала, ты и впрямь готова сделать это.
        - Так и есть,  - слегка уязвленно ответила я.  - Собиралась…
        Робин встала, в ее взгляде мелькнуло нечто, чего я никогда прежде не видела и не поняла теперь. Какой-то огонь, рвущийся наружу. Был ли то страх? Испугалась ли она того, что я вот-вот совершу?
        - Робин,  - нервно сказала я,  - послушай…
        Она шагнула вперед, отняла у меня нож. Одежда Майка быстро пропитывалась его кровью.
        - Идем,  - сказала она и бросила нож в раковину.
        Я пустила воду и дождалась, пока он скроется под ней (вроде как следы смывала, хотя,  - подумала я, обернувшись на секунду посмотреть, как он дышит,  - мы не совершили никакого преступления. По крайней мере, серьезного). Мы ушли, с негромким щелчком закрыв за собой дверь, сбежали вниз по бетонным ступеням и двинулись по тихим улицам. Назад, всегда назад, в ночь.
        Глава 15
        - Ruinenlust,  - сказала Аннабел, побарабанив пальцами по пыльной поверхности.  - Красота руин; восторг распада.
        Я посмотрела на Робин: она уставилась на карандаш, который сжимала в подрагивающей ладони, и с такой силой водила по бумаге, что грифель не выдерживал. Меня это раздражало, я незаметно толкнула ее в бок, но она словно и не почувствовала, кажется, даже не заметила, что я рядом.
        Алекс, сощурившись, тоже наблюдала за Робин. Она наклонилась к ней, вырвала карандаш из ее рук и с мрачным решительным выражением лица повернулась к Аннабел. Небо за окном сияло ослепительной голубизной. Я прижала ладони к вискам, от тупой головной боли звенело в ушах.
        Покинув квартиру, мы долго слонялись по улицам при свете мигающих фонарей; Робин заставила меня проглотить еще одну таблетку.
        - Ты что делаешь?!  - Я почувствовала, как ее пальцы скользят вверх, от плеча к шее, оставляя на коже следы от ногтей. Она слегка надавила, и на какой-то неуловимый миг оба ее больших пальца остро и жарко впились мне в горло, и опять-таки всего лишь на мгновение мне представилось, что, может, и Эмили в последний момент почувствовала то же самое: столкновение любви и ненависти, жестокое и гнилостное очарование дружбы.
        Она наклонилась; я стояла не двигаясь; в голове слегка шумело, пульс при ее прикосновении забился чаще, отстраниться я не решалась. Потрескавшимися губами, горячо и влажно дыша, она прижалась к моим щекам и отпустила меня, после чего медленно побрела в сторону пирса.
        Аннабел резким движением задернула шторы.
        - Что это за потрясение такое, которое вызывает у нас столь сладостную ностальгию? Почему нас так сильно, так неудержимо тянет к тому, чего мы боимся больше всего?
        Я пошла в противоположную сторону, оставшись наедине с самой собой; на коже ощущался острый запах пота - того мужика, Робин, моего собственного, сильно першило в горле, тошнота. На полпути, ощутив острое чувство всепоглощающей вины, я повернула назад, но когда дошла до пирса, Робин там уже не было, лишь волны с ревом разбивались о берег. «Может, спрыгнула? Или упала?» - мелькнуло в голове. И тут же стало стыдно от мысли, что, может быть, это принесло бы мне облегчение.
        - Сам материал, из которого сделаны эти здания, весьма восприимчив к внешним воздействиям. Разрушение может быть мгновенным, по причинам либо естественным, либо рукотворным: шторм, наводнение, бомбежка. Но может - и постепенным: долгий процесс распада, не исключено, что уже начавшегося. Незаметно подгнивают балки, крошится цемент, истончается бетонный пол под вашими ногами, моими, ногами тех, кто ходил здесь до нас.
        Аннабел замолчала и обвела нас четверых быстрым взглядом; откинула с лица прядь волос, обнажив изрезанную морщинами, похожую на съежившийся на морозе лист кожу. Грейс улыбнулась, словно отдаляясь таким образом от Робин, которая низко наклонилась над столом, равнодушно пялясь в тетрадь. Я перехватила взгляд Ники; ее брови были подняты, на губах играла слабая улыбка.
        - Таким образом, мне представляется, что Ruinenlust - это одна из форм одержимости. Когда мы идем по руинам, рядом с нами идут и словно оживают тени мертвых. И спрашиваешь себя: а что, если и они, даже помимо собственной воли, рисуют нас в своем воображении, что, если и они, подобно нам, осознают, что так называемые свидетели вечности, наследие, запечатленное в камне, на самом деле эфемерны и преходящи. И сделав для себя такое открытие - открытие руин, энтропии, бесконечности распада,  - мы можем лишь задаться вопросом… Что же остается?  - Аннабел медленно села на край стола.  - Мне кажется, лучше всего на этот вопрос ответил Дидро. Он сказал: «Все разрешается ничем, все гибнет, все проходит, лишь мир остается, лишь время сохраняется».
        Никто не сводил с нее глаз, в аудитории было тихо, даже дыхания не слышно. Она оглядела собравшихся, мигнула, словно вспомнив что-то.
        - На сегодня это все, дамы. Сочинения сдадите на следующей неделе.
        Аннабел встала, чуть наклонилась, чтобы посмотреть из-под штор на Колокольню, и вышла. Дождавшись, пока за ней закроется дверь, класс начал понемногу оживать. Ники снова посмотрела на Робин, потом на меня. «С ней все в порядке?» - спросила она. Это было лишнее - некоторые из одноклассниц, кто в последнее время не замечал в поведении Робин никаких перемен, насторожились и с любопытством посмотрели на нее.
        - Она в норме,  - холодно сказала Алекс.
        - Уверена?  - Ники, с выражением деланого участия, сделала шаг в нашу сторону.  - Может, все же медсестру позвать? Вид у нее ужасный.
        Робин повернулась и посмотрела на Ники налившимися кровью глазами.
        - Знаешь что, твой сраный братец…
        - Робин, не начинай.  - Металл, прозвучавший в тоне Алекс, заставил Робин вздрогнуть - она одарила Ники ласковой улыбкой и спрятала лицо в ладонях, опершись локтями на стол.
        - Слушай, Ники,  - неловко заговорила я.  - Мы могли бы?.. Могли бы поговорить?
        - Конечно.  - Она улыбнулась.  - Сейчас?
        Я кивнула, и мы вышли из класса; спиной я чувствовала настороженные взгляды подруг. Плана у меня никакого не было - просто хотелось ненадолго отвлечь Ники, избавить Робин от ее испытующего взгляда.
        - Ну, что там?  - приветливо спросила она.  - Что-то вид у тебя усталый.
        - Нет, все в порядке. Просто… Не подскажешь, что задали по английскому? Я не записала.
        Она с удивлением посмотрела на меня. Я вспыхнула, сразу почувствовав неловкость.
        - Неужели это нельзя было спросить там?
        - Ну, ты же знаешь девчонок.  - Я пожала плечами.
        - Я…  - Она закатила глаза.  - Ладно. Кафку читать задали. Рассказ про насекомое.
        Уже уходя, она остановилась, словно хотела сказать что-то. Я ждала, мысленно уговаривая ее промолчать, не заставлять меня думать, что ответить. Ники метнула на меня быстрый взгляд и, цокая каблуками по каменному полу, удалилась.
        Я вернулась в студию, где, окружив Робин, Грейс и Алекс о чем-то перешептывались.
        - Что с ней?  - спросила Алекс, дождавшись, пока я закрою дверь.
        - Да просто с похмелья.  - Слова прозвучали глухо, потусторонне.  - Ходили на ярмарку, ну и…
        - Что-то не очень похоже на похмелье.  - Алекс недоверчиво посмотрела на меня.
        - Это именно оно.
        - Мы…  - Алекс вздохнула.  - Короче, мы волнуемся.
        Робин медленно выпрямилась, на лице ее появилось подобие улыбки.
        - Волнуетесь,  - холодно повторила она.  - Ты у нас такая заботливая, Алекс. Большое тебе спасибо.  - Она встала, держась, чтобы не упасть, за край стола, и сунула в сумку свои тетради.  - Пошли, Виви.
        Я с тревогой посмотрела на Робин. В ее глазах угадывался холодок, взгляд был колюч и недобр, руки продолжали дрожать - дурной, опасный знак. Она перехватила мой взгляд, вцепилась в потертые рукава своего блейзера, да так, что пальцы от напряжения побелели.
        - Слушай,  - начала Грейс и, не договорив, взглянула на Алекс. Та кивнула.  - Слушай, может, тебе опять нужно чем-нибудь помочь?
        У Робин даже рот немного приоткрылся, настолько неожиданно это для нее прозвучало; мы, все четверо, застыли, словно каменные изваяния, захваченные скульптором в миг отчаяния, острейшей боли. Робин повернулась ко мне в поисках поддержки. Я закрыла глаза, подыскивая нужные слова, способ сказать ей, что я ее люблю от всей души и что, тем не менее, подруги правы. Голубоватые тени, залегшие под глазами; капли пота, скопившегося в ключицах, жилки, проступающие при каждом вдохе на горле; подавленность, угроза, таящаяся в том, что она делает или говорит, страх, что совершенное нами может быть обнаружено,  - все это было почти невозможно вынести.
        И еще в пустоте ее глаз я увидела отражение собственного взгляда, пойманного в тот летучий миг, когда я от нее, от этого отражения самой себя, отвернулась. Отвернулась, но успела подумать, что если ее так называемая болезнь излечима, то, может, и моя тоже.
        Или по меньшей мере так я себя тогда оправдывала. Сейчас-то я думаю, что какая-то стыдная часть меня самой - дурная, темная частичка - знала, что - хотя по собственной воле я Робин никогда не брошу - ее вынужденная изоляция откроет путь мне: позволит сбежать от ужасов, которые принесла наша дружба.
        - Даже не…  - слабо начала я, замечая, как вся она покрывается мурашками, как разгораются у нее глаза.  - Даже не знаю, что сказать. Быть может, они правы.
        Она отступила - словно слова физически надавили на нее - и опустила взгляд. Я посмотрела на Алекс и Грейс - те беспомощно отвернулись. Робин тяжело дышала, плечи ее опускались и поднимались, она посмотрела на меня - глаза полыхали яростью.
        - Ушам своим не верю. Вот ты сука.
        - Я не говорю…
        - Вы знаете, что она пыталась вчера сделать?  - Она ткнула в меня дрожащим пальцем; открыв рты, Грейс и Алекс не сводили с меня глаз.  - Конечно. Ну конечно.
        Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, что волна уже накатывает, я затрясла головой.
        - Не надо, Робин.
        - Она думает, что это мы убили Эмили.
        Все ахнули.
        - Что?  - едва слышно прошептала Алекс.
        - Она думает, что это мы убили Эмили и…  - Робин засмеялась, но смех ее больше походил на грозное рычание.  - И еще она думает, что это круто. Настолько круто, что вчера вечером она едва не прикончила одного придурка, просто чтобы доказать, что она - одна из нас.
        - Ничего подобного, я не… я не…  - залепетала я. Все кружилось, земля уходила из-под ног.
        - С чего это ты…  - начала Алекс.
        - Да нет. Ты не поняла. Я не…
        - Не ври, Вайолет,  - бросила Робин.  - У тебя это плохо получается.
        - Я не вру, я…  - Я ошеломленно смотрела на Робин.
        - Врешь, еще как врешь.  - Она шагнула ко мне, обдавая горячим, с привкусом аммиака дыханием. Я почувствовала, что порез на руке начинает кровоточить - это я сама себе впилась ногтями в кожу.  - Ты лгунья,  - повторила она.  - Грязная, отвратительная, развратная лгунья и…
        - Хватит, Робин, довольно.  - Грейс положила ей руку на плечо. Робин круто обернулась и оттолкнула ее.
        - А ты…  - Робин отерла ладонь о юбку - на белом осталось пятно крови.  - А ты ведешь себя как невинная примерная девочка, и все только потому, что папочкин…
        Я услышала звон разбитого стекла прежде, чем поняла, что произошло, движение было настолько быстрым, что сперва мне показалось, что это произошло от одной ее волны ярости. Робин обернулась и посмотрела на разбитое окно, Алекс еще не успела опустить дрожащую руку.
        Никто не произнес ни слова, с ужасом осознавая происшедшее. Всепоглощающая клыкастая жестокость; фурии, в которых мы превратились. Дверь со скрипом открылась, и, пойманные на месте, мы обернулись. На нас без всякого выражения смотрела Аннабел.
        - Девочки, идите домой,  - холодно произнесла она.
        Я смотрела на Алекс и Грейс, ожидая, что они скажут что-нибудь в свое оправдание, извинятся,  - но обе молчали, уставившись в пол. Алекс лишь стиснула кулаки еще крепче.
        - Уходите,  - повторила Аннабел.  - Все четверо. Расходитесь по домам и немного поспите. Я вас прощаю.
        Я сидела внизу лестницы; в гостиной надрывался телевизор - реклама какой-то детской игры. Кажется, я даже в воздухе угадывала мысль матери: Анне бы понравилось. Она прилипла бы самозабвенно к экрану, ссутулившись, пряча покрытые отметинками крохотные ручки - как будто, увидев их, мы могли их украсть.
        Телефон все еще лежал в ящике стола. Я вытащила его, вернулась на прежнее место, поставила аппарат на колени; набрала номер Робин, принялась теребить отклеившиеся обои, а в трубке все повторялся гудок, гипнотизируя своим ровным звучанием. Я закрыла глаза, прижалась затылком к стене. «В настоящее время абонент недоступен»,  - прозвучал наконец механический голос. Я нажала на клавишу повтора и вновь принялась ждать. «В настоящее время абонент недоступен».
        Я снова нажала клавишу повтора: четыре гудка, пять, шесть. Затем приглушенный щелчок. И молчание. Я вновь набрала нужный номер, на сей раз особенно тщательно нажимая на клавиши и вслух повторяя цифру за цифрой. Гудков вызова не было. Кто-то на том конце провода отключил телефон. Я судорожно сглотнула - по горлу как будто наждаком провели, свело скулы, щелкнули зубы. На домашнем телефоне Робин стоял определитель.
        Из гостиной донеслись мамины шаги, и я тяжело поднялась на ноги. Разговаривать у меня не было ни малейшего желания - по крайней мере, с ней. Во всяком случае, не сейчас. Я взяла телефон и пошла наверх, волоча за собой, пока дотягивался, шнур. «Она перезвонит,  - уговаривала я себя, оставляя в двери щелку, чтобы услышать звонок, и ныряя под одеяло.  - Она скоро перезвонит. Иначе не может быть».
        Но телефон так и не зазвонил.
        На следующий день я заварила некрепкий чай в грязной чашке и выпила, сидя в кровати, окруженная книгами, глянцевые иллюстрации которых мелькали у меня перед глазами: яркая зелень и голубизна, обнаженные пышные и соблазнительные тела. Забыла уж, с каким именно школьным курсом эти книги были связаны, помню только, что за несколько недель до того взяла их в библиотеке, чтобы «подготовиться».
        Зазвенел телефон. Я вскочила и выбежала на лестницу.
        - Да?
        - Доброе утро. Я хотел бы поговорить с мисс Вайолет Тейлор.  - Голос в трубке звучал бодро и приветливо.
        - Это я.  - Сердце мое замерло на мгновение и тут же снова неровно забилось. Я не знала, кто это, но это не она. Не они.
        - Меня зовут Дэниел Митчелл, я из газеты «Ивнинг ньюз». Уделите мне минуту?
        Я замерла.
        - А в чем дело?
        - Вы ведь учитесь в «Элм Холлоу»?
        - Да.  - Я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно более безразлично.
        - Ну вот. Это ведь прекрасная школа, верно?
        Я промолчала.
        - Мне говорили, что вы получали нечто вроде стипендии от мистера Холмсворта, декана вашей школы, недавно ушедшего из жизни, это так?
        Я вздрогнула. Откуда ему известно мое имя? И что ему от меня нужно?
        - Быть может, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов? Если, конечно, не слишком заняты.
        Он мог услышать обо мне от кого угодно, подумала я. Допустим, кто-то из приятельниц Ники, застигнутый врасплох, мог сболтнуть мое имя, чтобы отвести внимание от себя или кого-то еще,  - упомянуть слушок, сплетенку, настолько случайную, что на нее и внимания обращать не стоит.
        С другой стороны, мог узнать и от кого-нибудь из них, возможно, от Алекс, чтобы переключить на меня чье-то пытливое внимание взгляд. «Но зачем?  - нервничая, подумала я.  - Что ей это даст?»
        - Мисс Тейлор?  - Голос в трубке оторвал меня от моих мыслей.
        - Да. Так что вы хотели узнать?
        - Ну, например…  - Он откашлялся.  - Например, не казалось ли вам странным его поведение в последнее время перед смертью? Не заметили ли вы чего-нибудь подозрительного?
        - Я не… Не знаю.
        - Вы ведь были довольно близки, не так ли?
        - В смысле?
        - Ну, у вас были довольно тесные рабочие отношения… достаточно тесные для того, чтобы он отвозил вас вечером домой. Наверное, вы ему доверяли. А он вам.  - Говорил он весело, хотя было в его тоне нечто вызывающее дрожь.
        - Откуда вы взяли все это?
        - Боюсь, этого я вам сказать не могу. Свои источники я вынужден хранить в тайне.
        Я вспомнила, как Алекс отреагировала на рассказ Робин о той поездке: в ее тоне прозвучали и обвинение, и угроза. Кому еще это могло быть известно? Кто еще это мог быть?
        - Ладно, не имеет значения. Все это ложь,  - холодно ответила я.
        - В самом деле?  - Вопрос прозвучал чисто риторически, словно требовал дальнейшего осмысления.  - Впрочем, пусть даже такие отношения у вас и были, это неважно. Вам ничто не угрожает. На самом деле я стараюсь понять, не подозревали ли другие ваши учителя, что… Ну, вы меня понимаете.
        - Не понимаю.
        - Что у вас в школе завелся…  - Он задумчиво поцокал языком.  - Завелся, как бы это сказать, извращенец.
        Интересная у него манера говорить: паузы посреди фразы, повторы. Что это? Какой-то журналистский прием?
        - Я знаю, мисс Тейлор, что в последнее время вам пришлось через многое пройти,  - прервал он наступившее молчание.  - Наверное, вы все еще переживаете смерть отца - ведь он погиб в автокатастрофе, верно?  - Я почувствовала, как пол закачался под моими ногами, схватилась за перила.  - А вместе с ним потерять и маленькую сестренку - ужасно. Просто ужасно. Трудно даже представить себе ваши чувства. И вот еще что, Вайолет,  - могу я вас так называть?
        - Нет.
        - Ладно, пусть будет мисс Тейлор. Но, знаете ли, нет ничего постыдного в том, чтобы испытывать страх. Любой на вашем месте…
        - Я не испытывала никакого страха,  - оборвала его я.
        - Простите?
        - Я не боялась. Его-то уж точно.  - Я помолчала (драматическая пауза на сей раз в моем исполнении - может, эта странная манера речи заразна?).  - Других людей - да, боялась.  - Слова, казалось, выскакивали сами по себе, помимо моей воли.  - Но его - никогда. Вас обманули, сэр. И на вашем месте я бы обратилась к тем, кто это сделал.
        Я со стуком бросила трубку на рычаг. Руки у меня дрожали. «Что все это значит?  - думала я, чувствуя, как внутри расползается липкий страх.  - Что происходит?»
        Я заглянула в окно комнаты Робин, увидела в стекле свое отражение, бросила горсть камешков, как не раз делала она, приходя ко мне. После того первого неудачного звонка я набирала ее номер вновь и вновь, и всякий раз безуспешно. Попробовала дозвониться до Грейс, потом до Алекс. Состояние мое было близко к панике, мысли метались, разбиваясь одна о другую, как волны о пирс, страх переворачивал внутренности, подавляемый лишь силой воли, настойчивым бесконечным речитативом: «Они не скажут. Не скажут».
        Но одной воли оказалось мало. Спотыкаясь на каждой ступеньке, я спустилась с лестницы, закинула на плечо сумку и побрела прочь от дома, колени дрожали и подгибались на каждом шагу. Был полдень, в кофейне почти никого. Дина сидела, как на насесте, за стойкой и листала какую-то книгу.
        - Никого из наших не видела?  - едва слышно спросила я.
        Она холодно посмотрела на меня и покачала головой.
        - Уже целую неделю не появлялись.  - Она пожала плечами.  - И бог знает, когда появятся.
        Я пошла к пирсу. В воздухе постепенно сгущались сумерки. Вокруг русалки крутились дети, казавшиеся неизмеримо моложе нас (хотя на самом-то деле, по годам, это не так. Просто я сама себе казалась старше под гнетом пережитого: душа выжжена и опустошена). Ворота, ведущие в дом Алекс, были заперты, на звонок никто не ответил, свет внутри выключен. Дом Грейс тоже выглядел с улицы пустым, а постучать я побоялась.
        Таким образом, дом Робин оказался последней моей попыткой.
        - Извини,  - произнесла женщина, открывшая скрипучую входную дверь,  - но почему было не позвонить в звонок?
        По фотографиям, которые раньше попадались мне в холле, я узнала мать Робин: простая, скромная женщина, такая, какой я всегда хотела бы видеть собственную маму,  - женщина, готовая обнять, приласкать, ободрить. Но на меня она смотрела с выражением какого-то отвращения, и мне почему-то стало стыдно - я осознала, насколько душевно опустошена.
        - Миссис Адамс?  - Я выдавила смущенную улыбку.  - Извините. Не думала, что кто-то дома.
        Она молча смотрела на меня.
        - Вообще-то я Робин искала.  - Голос у меня, как нередко в присутствии старших, сделался писклявым (на это мне часто указывали в старой школе, но в «Элм Холлоу», кажется, никто не обращал внимания. Судя по всему, наши наставники были сосредоточены на возвышенном, а подобные мелочи оставляли учителям государственных школ, давно уже утратившим всякие амбиции).
        - А вы?..  - Она скрестила руки на полной груди, одна пуговица готова была вот-вот оторваться.
        - Вайолет Тейлор. Приятно… приятно познакомиться с вами,  - нервно представилась я.
        - Ах вот как. Стало быть, вы и есть та самая знаменитая Вайолет.
        Я кивнула, чувствуя, что меня даже немного распирает от гордости.
        - Она самая.
        - Извини, Вайолет,  - сказала она, отступая на шаг.  - Робин нет дома. И я попросила бы тебя больше здесь не появляться.
        - Что?
        - Я не хочу видеть тебя у себя дома. Я не хочу, чтобы ты приближалась к моей дочери.
        Она захлопнула дверь. Я сделала было шаг вперед, но слишком поздно; дверное стекло задрожало от сильного удара.
        Я постучала, еще и еще раз, забарабанила ладонями по двери.
        - Миссис Адамс!  - прохрипела я.  - Робин!
        Дверь снова распахнулась, и от удивления я подалась назад. На пороге стоял какой-то мужчина. Миссис Адамс держалась за ним; вид у нее был довольный - вид победительницы. Мужчина посмотрел на меня, и я узнала эти глаза - глаза Робин.
        - Кто вы?  - дерзко спросила я.
        Он засмеялся, тем же издевательским смехом, какой я так часто слышала от Робин.
        - Вам лучше уйти, Вайолет.
        - Да кто вы такой?  - Меня охватило смутное неприятное предчувствие.  - Где она?
        - Я ее отец,  - сказал он ровно, спокойно. Покровительственно.
        Я вспомнила наш первый разговор, самое начало знакомства.

«Знаешь, а у меня отец тоже умер»,  - сказала она тогда, и мне стало неловко оттого, что я заговорила на эту тему.
        - Отчим?
        Он вздернул брови. На мгновение мне сделалось даже приятно - я смогла его удивить.
        - Нет. Отец. А теперь вы должны уйти.
        Он закрыл дверь, и я вновь яростно забарабанила по ней. Потом взяла себя в руки, привалилась к двери, устыдившись собственного поведения. Повернулась, пошла через газон, сбивая по дороге аккуратно рассаженные на клумбах цветы, перешла улицу и еще раз осмотрела дом. За окном комнаты Робин раскачивались на ниточках бумажные птички, записки, которыми мы так любили обмениваться, когда были связаны невидимыми узами.
        - Робин!  - крикнула я осипшим от сигарет и недолеченной болезни голосом; на нижнем этаже шевельнулась занавеска, тень миссис Адамс закрыла окошко на двери.
        - И что это было?  - послышался у меня за спиной чей-то голос.
        - О господи, Ники,  - вздрогнула я.  - Ты-то что здесь делаешь? Следишь, что ли, за мной?
        - С чего это тебе в голову пришло?  - фыркнула она.  - Ты, конечно, у нас звезда, но все же… Да нет, ничего подобного. Просто здесь неподалеку мой приятель живет.  - Она указала куда-то в сторону вершины холма, где располагались коттеджи с видом на городок.  - Но если серьезно,  - Ники было не так-то просто отвлечь от того, что ее занимало,  - что такого ты умудрилась натворить, что вывела из себя даже такую, как она?
        - Понятия не имею.
        Я продолжила свой путь, Ники семенила за мной.
        - Мне всегда казалось, что мамаша у нее славная. В отличие от дочери,  - с нажимом добавила Ники.
        - О да, на вид.
        - Она учительница. Преподавала в моей начальной школе, только не в моем классе. А вот Джоанна училась у нее и всегда говорила…
        Я перестала ее слушать. «Как понять то, что только что случилось?  - думала я вне себя от ярости.  - И если ее нет дома, то где она?» Мысли путались, казалось, загоняли одна другую куда-то во тьму, а я пыталась собрать разрозненные части воедино, понять, что же произошло. Ники продолжала болтать о чем-то своем. «Может, она снова попала в клинику?» - подумала я, хотя верилось с трудом. Вспомнилось, с каким изумлением, раскрыв рты, смотрели на нас Алекс и Грейс, когда Робин поведала о том, что мы сделали. Что я сделала. «Но ведь они никому не скажут. Или скажут?»
        - Ну же, Вайолет. Идем. Оторвемся.
        - Ненавижу этих типов,  - отмахнулась я.
        - Каких типов?
        Проходя мимо витрины магазина, она слегка выпрямилась, откинула назад волосы, они густыми прядями рассыпались по плечам. Просигналила проезжавшая мимо машина; Ники разгладила юбку и захихикала, неумело подражая Мэрилин Монро.
        - Да всех их. Тупицы.
        Она закатила глаза.
        - Ну, если тебе нравятся девушки, так и скажи.
        - Девушки мне не нравятся.
        - Ладно, ладно,  - заулыбалась она.  - Просто… Словом, никакие они не тупицы. Нормальные ребята. Хорошо посидим. Там все будут.  - Она немного помолчала.  - Ну, почти все.
        Я вздохнула. Меня явно подначивали, сейчас Ники расскажет что-нибудь такое, что ей известно, а мне хотелось бы знать. Доставлять ей удовольствие не хотелось, но…
        - О чем ты?  - вес же спросила я.
        Она пожала плечами.
        - Может, ты знаешь даже больше, чем я. Ведь это, в конце концов, твои подруги.
        - О чем ты?
        - Ну, Верити Фэррон сказала, что вчера утром видела около дома Алекс полицию. С тех пор ни ее, ни Грейс в школе не было.
        Земля, казалось, перестала вращаться; улица опасно накренилась.
        - Что?!
        - Ну да,  - кивнула она.  - Непонятно.  - Она помолчала.  - Ну, так как, идешь?
        - Куда?
        Она ткнула меня в плечо.
        - Куда, куда. На вечеринку.  - Ники закатила глаза.  - Нельзя быть такой рассеянной. С тобой никогда не знаешь, слушаешь ты или нет.
        Я глубоко вздохнула, выпрямилась.
        - Да, пожалуй, нет, настроения нет.
        - Не будь занудой.
        - Забей.  - Я мотнула головой в сторону улицы, мимо которой мы только что прошли.  - Разве твой приятель не там живет?
        - А я что? Я только за компанию пройтись,  - улыбнулась она.  - Но намек поняла. Увидимся, Виви.
        Она наклонилась и слегка чмокнула меня в щеку. Я не пошевелилась, не могла себя заставить. «Вайолет,  - сердито подумала я.  - Виви меня зовет только Робин».
        В тот вечер я набрала ее номер три, четыре раза - никто не ответил. На пятый даже длинного гудка не последовало. Я представила себе, как миссис Адамс выдергивает шнур из розетки пухлыми пальцами.
        - Сука,  - вслух сказала я, не отрываясь взглядом от трубки.  - Конченая сука.
        Я понимала, что этим делу не поможешь, да и постоянные звонки больше напоминают домогательство. Не собирается ли она сообщить в полицию? А может, девушки уже позвонили? Выложили все, что мы сделали, и их три версии наверняка сходились и противоречили всему, что могла бы сказать я, и таким образом получалось, что убийство - моих и только моих рук дело.
        Я сидела на полу, пощипывала себя за живот большим и указательным пальцем и тосковала по тем беззаботным временам, когда я была ребенком - пухлым, с мягкими ручками и ножками. Я не узнавала себя: колени заострились и огрубели; костлявые ноги, костлявые руки, механические движения, пульс бьется у самой поверхности кожи, так что видно невооруженным глазом. Как я позволила себе стать такой, даже не знаю, я была поглощена мыслями о девушках, ощущала себя одной из них. Превращение оказалось таким же быстрым, как и падение: пропущенные обеды, легкая выпивка, краткие незабываемые мгновения.
        И все, как оказалось, впустую. Я отдала всю себя, душу и тело. Единственное, что мне оставалось,  - ждать.
        Я прошаркала вниз по лестнице, налила чашку чаю (молоко прокисло, пакетики стали липкими от влаги) и села на диван рядом с мамой, которая нервно поглядывала на меня, словно опасаясь, какие новые неприятности я обрушу на ее голову. Я потянулась к пульту и рассеянно пробежалась по разным каналам в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня. Пахло несвежим дыханием и прокисшей едой; на приставном столике валялась перевернутая тарелка, жареная картошка в майонезе сделалась почти прозрачной, липкой. Я прикусила губу, от привкуса крови перехватило дыхание.
        Мама осторожно прикоснулась к моей ноге, сжала ее, и на мгновение мне захотелось рассказать ей все: во всем признаться и затем - уткнуться лбом в ее костлявые плечи, почувствовать, как она пробегает пальцами по моим волосам, позволить ей, как некогда, обнять меня, прижать к себе, сказать, какая я лапочка. Ее лапочка.
        Но только уже поздно. Да и чем она может мне помочь, даже если бы захотела? Экран ярко вспыхнул - шла утренняя детская передача, персонажи что-то лопотали, а я смахнула слезу, чувствуя себя безнадежно, невыносимо взрослой. Я высвободила ногу, положила пульт рядом с матерью, поднялась по лестнице и с грохотом захлопнула за собой дверь.

* * *
        Я тихо постучала в дверь студии.
        - Кто там?  - послышался голос Аннабел, в нем прозвучало легкое раздражение. Я заглянула внутрь. С привычной сдержанной улыбкой она кивком пригласила меня войти.
        - А, это ты, Вайолет,  - просто сказала она, когда я подошла к столу.
        Я нервно теребила юбку. Я никак не ожидала застать ее здесь и теперь не знала, что сказать. Она медленно положила на стол ручку и пристально посмотрела на меня.
        - Что-нибудь случилось?
        - Я…  - нервно пробормотала я.  - Просто хотела узнать, не видели ли вы кого-нибудь из наших. Или… Или, может, знаете, где их можно найти?
        Она едва заметно улыбнулась, и в улыбке этой смешались сочувствие и, пожалуй - так мне, во всяком случае, показалось,  - неудовольствие.
        - Знаешь что, Вайолет, я здесь не для того, чтобы согласовывать расписание ваших мероприятий,  - сказала она, без всякого, впрочем, раздражения. Интересно, многое ли она знает, делились ли они с ней своими планами?
        - Да, конечно. Извините, пожалуйста. Просто… Никого из них нет дома, на телефонные звонки не отвечают, и я теряюсь…
        Аннабел вскинула руку, и я осеклась, чувствуя, как колотится в груди сердце и полыхают от смущения щеки.
        - Вайолет, мне нечего добавить к тому, что они сами тебе рассказывают.

«Ей что-то известно»,  - подумала я.
        - Но…
        - Вайолет,  - снова прервала меня Аннабел. Всякий раз, произнося мое имя, она делала это все более отчетливо, отделяя один звук от другого.  - Не будь ребенком. Ты женщина. Ты способна на большее.
        Я посмотрела на свои руки: обгрызенные грязные ногти, сухая кожа. Когда я снова подняла голову, Аннабел уже удалилась к себе в кабинет, и я ушла, чувствуя резь в глазах.
        В коридоре было не протолкнуться, пахло п?том, влажной одеждой, пивом и сигаретами. Грохотала музыка - сплошная какофония неслаженных звуков. В дальней комнате мелькнул свет, вспышка отразилась в осколках зеркал, которыми были обклеены вращавшиеся под потолком шары.
        - Вайолет?  - В руку мне впились пальцы с ярко накрашенными - серебро, охра - ногтями; взвизгнув, Ники неловко обняла меня своими костлявыми руками.  - Ты все-таки пришла!
        - Не смогла противостоять искушению.  - Я высвободилась из ее объятий. За спиной у нее стоял широкоплечий загорелый парень, судя по футболке, регбист; он пялился на нас, переговариваясь о чем-то со своим другом по команде, кривозубым малым повыше его ростом. Они хищно осклабились, я холодно посмотрела на них, чувствуя, как меня бросило в жар, когда они засмеялись, ненависть заползала под ребра.
        - Да пошли вы,  - прошипела я; они осклабились еще сильнее.
        - Робин не видела?  - спросила я, когда Ники наконец отвела меня в сторону. На губах я ощущала сладкий, с медным привкусом аромат ее духов.
        - Слушай, а ведь здесь клево, верно?  - Она меня словно и не слышала. А может, действительно так оно и было: вокруг сплошной визг, музыка продолжала грохотать, заполоняя собой все пространство, мешая не только других - себя слышать.  - Черт, жду не дождусь, когда смогу жить одна.
        - Ну, в таком-то местечке ты уж точно не одна,  - сказала я, глядя на девушку в пижаме, с кружкой чая в руке, пробиравшуюся по коридору и увиливавшую от парней, мутузивших друг друга вдоль стен.
        - Что?
        - Неважно. Ты ее видела?..
        - Вот черт, ну и обдолбалась же я. И напилась. Слушай, как ты думаешь, можно одновременно чувствовать себя обдолбанной и нажравшейся, только по-разному?
        - Наверное, можно.  - Я отлепила от ее плеча какую-то дурацкую ленточку.  - Послушай, Ники…
        - Да?  - Глаза у нее были расширены и немного ввалились, что делало ее еще больше, чем обычно, похожей на куклу.
        - Ладно, неважно.
        - Ты Робин ищешь?
        - Ну да. Не видела ее?
        - Так я и знала. Иначе не пришла бы. Ты никогда не приходишь, когда я тебя приглашаю.
        - Ники…
        - Ладно, забей.
        Я вздохнула, выдавила из себя улыбку, от усилия даже скулы свело.
        - Я здесь, потому что ты меня пригласила. Честно.  - Я помолчала, глядя, как она приводит себя в порядок.  - Я пришла провести с тобой время. А про нее просто спросила, может, вы виделись.
        - Скорее всего, она с Энди.  - Ники закатила глаза.  - Он такой тупой. И что она в нем только нашла?
        - Понятия не имею…
        - И Эмили тоже, как ни странно. Мужики с дредами - это же просто…
        - Погоди-погоди, что ты сказала?
        - А что я сказала?
        - Ты упомянула Эмили Фрост.
        Я впилась в нее взглядом; глаза у нее еще больше расширились, рот округлился в форме идеально ровной буквы «о».
        - Ты что, не знала?
        - Не знала чего?  - ровным голосом спросила я.
        - Он был парнем Эмили. В смысле всего неделю, и все же… А когда она исчезла, они с Робин сразу сошлись.  - Ники прикусила губу.  - Официально считалось, что их связывает общее горе, примерно так. Но… Словом, со стороны Робин это было не очень-то хорошо.
        - Только с ее стороны?  - Я внимательно посмотрела на Ники.
        - О господи, нет, конечно. Слушай, я такая же феминистка, как и ты, как и любая из нас, так что да, разумеется, он тоже хорош. И все же, знаешь… Есть во всем этом что-то непонятное… Я слышала…  - Она помолчала, быстро осмотрелась, во взгляде промелькнуло почти комичное беспокойство.  - Я слышала, она подбивала под него клинья задолго до того, как он сошелся с Эмили. Несколько месяцев, не меньше.
        Я нащупала у себя на локте засохшую корку, отодрала ее, почувствовала искушение запустить в ранку грязные ногти, пусть еще хуже будет.
        - Странно,  - выговорила я наконец.
        - Очень странно.  - Ники слегка пошатнулась; широкоплечий парень подошел сзади, обнял ее за талию и притянул к себе. Она взвизгнула, захихикала и позволила ему увлечь себя в соседнюю комнату, помахав мне рукой на прощание. Его приятель смотрел на меня с ухмылкой, наверное казавшейся ему самому соблазнительной. Я равнодушно отвернулась и пошла по коридору в сторону, где ярко горел свет.
        В сравнении с влажной духотой коридора в комнате Энди было прохладно, ветер хлопал створками широко открытых окон. Над стайками студентов, расположившихся кто на кровати, кто на ручках стульев, кто в креслах, кто просто на разбросанных по полу одеялах, лениво плыли струйки дыма; в комнате стоял густой запах табака, смешанный с кисловатым запахом мужского пота. Я поискала глазами Робин, сидевшие в дальнем углу девушки с ярко-розовыми волосами, единственные в этой мужской компании, были заняты разговором.
        Я пристроилась к одной из групп, поймала на секунду взгляд Энди, слегка вздрогнула, увидев, что при моем появлении он запнулся на полуслове. Мне нужно было, чтобы он меня заметил, я хотела спросить у него, где Робин. Я отвернулась, искоса посмотрела на других; слегка поджала губы на манер Эмили - как на фотографиях, которые я видела дома у Робин (на них Эмили всегда смотрит немного в сторону от камеры, когда знает, что ее снимают).
        - Когда теряешь друга, как потерял его я, теряешь трагическим образом, когда он к тебе больше не приходит,  - продолжил Энди надрывно, так что кадык мерно заходил вверх-вниз,  - начинаешь лучше понимать, что значит быть живым. Или, вернее, что в этой жизни имеет значение.
        Парень, сидевший рядом, слегка подтолкнул меня локтем и улыбнулся.
        - Это он про секс,  - пояснил парень, облизывая губы. Я молча смотрела, как с них постепенно сходит ухмылка.  - Сука,  - бросил он, тяжело поднялся с пола и, грубо толкнув меня, удалился.
        Энди тем временем гнул свое:
        - Я не утверждаю, будто не задумывался об этом раньше, я, знаете ли, вообще привык думать. Это важное занятие. Хотя и трудное. Но когда видишь, как такой парень - по-настоящему хороший парень, один из лучших - уходит из жизни в самом расцвете… То есть я хочу сказать… Дерьмо. Самое настоящее дерьмо.
        Кое-кто из окружающих торжественно кивнул в знак согласия, другие сидели неподвижно, словно вглядываясь в мерцание где-то в глубине собственных глаз; один, в капюшоне, провел ладонью по прыщавому лицу и высоко поднял бутылку коктейля с тропическим вкусом. «За Тома»,  - произнес он, и остальные согласно подняли свои бокалы. Не пил только Энди, приоткрыв рот, он смотрел на меня. А я - на него, чувствуя, как при одном упоминании имени Тома у меня вдруг заколотилось сердце.
        Раздался грохот, закачались стены - в комнату ворвались регбисты. Ники сидела на плечах одного из них, громко визжа. Другая девушка стукнулась с ней ладонями, с ее ноги слетела и покатилась по ковру одинокая туфля. В какой-то момент Ники потеряла равновесие, замахала руками и схватилась за висевшую на стене гирлянду китайских фонариков; та порвалась, и комната погрузилась в темноту.
        - Эй, чувак,  - прохрипел кто-то из парней, неверными шагами направляясь к Энди,  - курнуть не найдется?
        Энди не пошевелился, уставившись на него в темноте мертвым взглядом.
        - Вали отсюда,  - холодно бросил он.
        - Только после того, как трахнусь с кем-нибудь. Где девчонки?  - осклабился парень. Успев привыкнуть к темноте, я заметила, что у него не хватает во рту одного зуба, нижняя губа пухлая, верхняя практически упиралась в нос, делая лицо похожим на свиное рыло, крохотные красные глазки, напоминавшие след от булавочного укола на потной коже. Один из тех, кто сначала делает из себя обезьяну, а потом противостоит собственному уродству. И, как ни странно, вроде бы небезуспешно; он еще раз облизнул губы и подмигнул стоявшей позади него девице; та истерически захихикала в ответ.
        - Вали из моей комнаты,  - повторил Энди.
        Электрическая дуга словно бы протянулась от одного к другому; народ зашевелился, чувствуя, что что-то произойдет.
        Ники откуда-то сверху вцепилась мне в плечо.
        - Пошли отсюда.
        Я подняла голову.
        - Не, все нормально.  - Меня охватило странное возбуждение, я стиснула зубы, сбросила с плеча руку Ники - и в этот момент парень неловко попятился и пробормотал что-то нечленораздельное, вроде как звал кого-то. Я оглянулась - другой тип со смехом мощно впечатал кулак в скулу Энди; тот ринулся вперед и вцепился зубами ему в плечо. Бойцы ревели и вопили, публика хлынула из комнаты в коридор, стены сотрясались от топота десятков ног.
        Я отступила в угол и, прислонившись к стене, наблюдала за боем. Было что-то странное и до некоторой степени печальное в том, как они, словно дикие звери, бросались друг на друга. «По крайней мере,  - мрачно подумала я,  - когда девушки делают друг другу больно, у нас это как-то ловчее получается».
        Итог был предсказуем: победил тяжеловес, хотя к чести Энди надо признать, что сопротивлялся он изо всех сил, царапался, кусался. Когда все кончилось, победитель, рыча, как медведь, подошел к ночному столику и свалил на пол все его содержимое. Найдя то, что искал, он, под приветственные крики толпы, славившей героя, вышел в коридор. Энди неподвижно лежал на кровати. Не уверена, что он видел меня.
        Потом он медленно приподнялся на локте; застонал и снова опустился на подушку.
        - Ну как, жив?  - осведомилась я.
        Он вздрогнул, вытянул шею.
        - А, это ты.
        Он вернулся в прежнее положение.
        Я шагнула вперед, включила свет. Он недовольно заворчал; я выключила.
        - Салфетка нужна?  - спросила я.  - Или, может, пластырь? А то скорую вызову.
        - Отстань,  - простонал он.  - Все нормально.
        Я наклонилась над кроватью; все лицо у него было в крови, один глаз заплыл.
        - Не сказала бы, что ты выглядишь нормально.
        - А я говорю, все нормально.
        - Ладно, ладно. Ты Робин не видел?
        - Ах вот оно что. Вот почему ты здесь. Мог бы догадаться. Не затем, чтобы помочь…  - он сел на кровати, схватившись, чтобы не упасть, за матрас,  - …когда мне это так нужно.
        - Я предлагала. Ты отказался.
        - Я просто не понял, что ты предлагала именно это.
        - Не это, можешь мне поверить.  - Меня затошнило.  - Но могу, если хочешь, принести стакан воды.
        - В таких делах одно влечет за собой другое… Так что, если тебе не трудно…
        Я сполоснула чашку в раковине - вода из крана текла желтоватая и мутная.
        - Спасибо.
        Он сплюнул; в чашку, завиваясь спиралью, потекла плотная струя крови, брызги разлетелись в разные стороны.
        - Не за что… Так видел ты ее или нет?
        - В последние дня два - нет.  - Он пожал плечами.  - Может, три. Точно не скажу.
        - Она говорит, вы расстались.
        - Правда?  - то ли кисло, то ли равнодушно переспросил он.  - Не могу сказать, что удивлен. В последнее время она вела себя как настоящая дрянь.  - Он наклонился и застонал, доставая из-под кровати поднос, на котором валялись бумага, пакетики с травкой и стояла ступка.
        Меня передернуло от злости. «Да как ты смеешь,  - с отвращением подумала я.  - Как ты смеешь так обзывать ее?» Я вспыхнула, подумав о самой себе.
        - Ну да,  - сказала я наконец,  - так оно и есть.
        - Уф-ф,  - засмеялся он, разминая в пальцах крошки табака.  - Ладно, я пошутил. Но ты-то, кажется, всерьез.
        - Проехали.  - Я закатила глаза.
        - Вообще-то она мне про тебя рассказывала,  - продолжал он, глядя на меня и медленно облизывая край бумаги.  - Так что я знаю все твои тайны.
        Было нечто в его манере говорить такое, что вызывало у меня отвращение: эдакая снисходительность парня из частной школы (от которой многие так и не могут избавиться, полагая самодовольство и превосходство над другими своим естественным правом - чисто мужская черта). Сейчас, десятилетия спустя, я могу представить его, бледного, с дредами на голове, управляющим хеджевого фонда с волчьей хваткой, «креативными» наклонностями, ностальгическими воспоминаниями о днях студенческой молодости, которого сильно «изменил» год, проведенный в одной из стран третьего мира, где он «помогал» становлению местного самоуправления. Я видела таких на художественных выставках, где они покупают порнографическую живопись, не понимая ее смысла; слышала, как они обсуждают свои коллекции в галереях с похожими на воробышков дамами в очках, чтобы потом пригласить их в ресторан, заказать ужин и долго, скучно рассказывать о себе.
        - Сомневаюсь,  - сказала я.
        - Неплохо выглядишь, между прочим,  - заметил он. С каждым словом воздух все больше пропитывался дымом.  - Похудела, что ли?
        Я почти сразу уловила в его голосе ехидство, пожалуй даже скрытую угрозу, и равнодушно посмотрела на него.
        - Что, комплимент не нравится?
        - Курнуть дай,  - попросила я, стараясь отвлечь его.
        - Думаю, ты не понимаешь, как она умеет манипулировать людьми,  - сказал он, словно прочитав мои мысли.  - Она просто использует их. Она использовала Эмили. Она использовала меня. И, судя по тому, как ты смотришь на меня, тебя она тоже готова использовать.
        - Что?
        - «О-о-о, Вайолет,  - откровенно подражая Робин, протянул Энди,  - она без ума от меня». Так трогательно.
        - Она не могла так сказать.
        - Могла, могла, уж ты мне поверь. Как там говорится? «С такими друзьями…»
        Он сделал еще одну самокрутку, я едва затянулась, можно сказать, просто в руках подержала, но все равно поперхнулась дымом. «Нет, не может быть»,  - подумала я, понимая в то же время, что и правда может, еще как может. Именно так она говорила обо всех - со мной. И я слышала в ее голосе презрительную усмешку, а еще больше - отчужденность.

«На меня ей наплевать,  - думала я.  - Она заставила меня думать, что это не так, а теперь бросила. Все они меня бросили. Они бросили меня, чтобы я оказалась виновной в том, что они сделали».
        Я села на дальний конец кровати и подобрала под себя ноги; Энди откинулся на стену, чиркнул спичкой. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, оба брошенные.
        - Я ненавижу тебя,  - сказала я, не спуская с него глаз.
        Он глубоко затянулся, почесал бороду, поморщился, задев расплывающийся синяк.
        - Но правда от этого не перестает быть правдой, так?  - Он подмигнул мне.  - Теперь, малыш, настолько двое, ты да я.
        Я посмотрела на закрытую дверь, вспомнила Тома, его грубые ладони. От этого воспоминания у меня волосы на руках зашевелились, горячий пот потек по шее. И тут я подумала о Робин: как она могла влюбиться в такого типа? Я думала о ней, о том, как больно ей было от этого небрежного бессердечного тона, как больно было мне от того, что она со мной сделала.
        Секс, любовь, месть и смерть - вот слова, которые она сказала, когда мы поднимались в лифте на верхний этаж башни после той первой ночи, проведенной на кладбище. Именно об этом все наши лекции. Они все об одном.
        - Энди,  - позвала я его.
        Он не открыл глаз, голова откинута, волосы растрепаны.
        - М-м?
        Я наклонилась, встала на колени. Он приоткрыл один глаз (мог бы открыть и оба, хотя не факт: второй заплыл слишком сильно) и улыбнулся; я ненавидела его до зубовного скрежета. Но Робин в этот момент я ненавидела еще больше.
        Почти не дыша, я смотрела на его жирную кожу, окровавленный нос, треснувшую губу, ощущала запах его сальных волос. На виске трепетала жилка, отзываясь подрагиванием всего черепа. Я наклонилась и поцеловала его: в ноздри ударил кислый запах дрожжей и дыма. Короткими решительными толчками он просунул мне язык между зубов, и я застонала, опускаясь к нему на колени. «Ненавижу тебя»,  - повторяла я про себя, а он сильнее и сильнее стискивал меня пальцами с грязными ногтями, оставляя пятна на коже; прогоняя тошноту, я глубоко вдохнула и впилась ему в спину, почувствовав, как под ногтями лопались прыщи. Он вскрикнул от боли, я притворно застонала в ответ: большое, отвратительное, мерзкое представление.
        Когда все закончилось - когда он кончил,  - я обтерлась валявшейся на кровати жесткой заношенной футболкой и с трудом натянула джинсы. Чувствовала я себя ужасно, внутри все болело; главное - отсутствие какого-либо удовлетворения от этой глупой победы, и вдобавок к тому - ощущение предательства, от которого, может, никогда не удастся избавиться.
        - Мне надо идти,  - сказала я. Он перевернулся на спину, демонстрируя свою бесстыдную и тошнотворную наготу, выпирающие кости и покрытую крапинками кожу - кожу трупа. «Пока»,  - пробормотал он и закрыл глаза; подушка была испачкана кровью.
        Выйдя в коридор, я поймала взгляд Ники из-за спины какого-то широкоплечего здоровенного парня, явно спортсмена. Глаза ее расширились: проходя мимо нее, я завихляла бедрами, ясно давая понять, чем только что занималась.
        Я шла безлюдными улицами; на кроны деревьев падали лучи заходящего солнца, тени удлинялись в приближающихся сумерках; кожа на руках горела, юбка липла к ногам - в городе стояла удушающая жара. Воздух был неподвижен, словно муха в янтаре. Мужчины лежали, подставив свои рыхлые краснеющие тела солнцу и пошевеливаясь лишь для того, чтобы поднести банки с пивом к провалам беззубых ртов; воняло плавящимся асфальтом и гниющим мясом. Солнечные очки у меня были в форме сердечек, растрескавшиеся от жары губы блестели. После вечеринки прошло три дня, а от девушек все ни слуху ни духу.
        Что это она, я поняла, не дойдя до нее всего двух футов: тощее как жердь существо с вытравленными перекисью водорода волосами и обгоревшей кожей в красных пятнах.
        - Идем,  - сказала Робин, хватая меня за руку и разворачивая на ходу.
        - Какого хрена…
        - Идем, что тут не ясно?
        Я побежала следом за ней, перепрыгивая через щели в асфальте; бросилась в глаза и, как ни странно, несколько успокоила надпись мелом на железнодорожном мосту: «Все будет хорошо». В тени она остановилась, прислонилась к стене и пригладила растрепавшиеся волосы; на шее у нее вздулись жилы.
        - Что происходит?  - спросила я, с трудом отдышавшись.
        Она обхватила себя руками, словно стараясь согреться. На мосту что-то грохотало, и грохот этот, отзываясь эхом внизу, казалось, будет продолжаться вечно, но на самом деле стих он уже через мгновение. Мы молча смотрели друг на друга.
        - Что ты сделала с волосами?
        Она удивленно подняла брови.
        - Серьезно? Это все, что тебя интересует?
        - Ну, тебе идет.  - Я пожала плечами.
        - Спасибо.  - Она пошарила в карманах, извлекла пластинку жвачки, разделила ее надвое и половину протянула мне.
        - Где… Где ты пропадала все это время?  - спросила я наконец.
        Она закатила глаза.
        - Окопалась как можно глубже, чтобы никто не нашел. Спасибо тебе большое, идиотка.
        - Да что я такого сделала?
        Она протянула мне белый, как пудра, смятый пакетик. Я сразу узнала его: тот самый, что я обронила на ярмарке.
        - Узнаешь?
        - Где ты его нашла?  - Я тупо уставилась на нее.
        - Не я - мамаша. В своей шкатулке.  - Робин фыркнула.  - Знаешь, когда я роюсь в чем-нибудь у тебя дома, то следов не оставляю.
        - О господи,  - вздохнула я.  - Ну, и что дальше?
        - Не беспокойся. Я не сказала ей, что это твое. Вряд ли она мне поверила, но… Ладно, как бы там ни было, я в глубокой и безнадежной заднице. Так что спасибо тебе, Виви.
        - Черт.  - Я вспыхнула.  - Извини.
        Я вспомнила про Энди и инстинктивно вздрогнула при этой мысли. А потом про Ники. Про то, что я наделала и знает ли она про это.
        - Да ладно,  - Робин пожала плечами.  - Вообще-то я тебе весь день названивала. С Алекс разговаривала?
        - Нет.
        - Тогда где ты, черт возьми, пропадала?
        - Неважно себя чувствовала,  - слабым голосом ответила я.  - Грипп или что-то вроде того.
        - Ой-ой-ой.  - Она отступила на шаг и двумя пальцами нарисовала крест в воздухе.  - Смотри меня не зарази.
        - Да все уже прошло. Так что там с Алекс?
        - Ничего, с ней все в порядке. А вот у папаши Грейс что-то с мозгами. Вернее, больше, чем обычно. Она только что из больницы.
        - О господи.
        - Да уж. Сейчас она живет у Алекс. Ну вот, меня только для того и отпустили из дома, чтобы навестить ее.  - Робин огляделась, словно опасаясь, что за ней наблюдают.  - Ты-то как? Выглядишь так себе.
        - Я… да так, все нормально.  - Я сделала несколько глубоких вдохов.  - Мне с тобой можно?
        - Конечно. Для того я тебя повсюду и разыскивала. Пошли.
        Робин схватила меня за руку, и мы вышли на солнце. Она осторожно погладила меня по руке - я почувствовала, как кровь стынет в жилах.
        В доме стояла мертвая тишина, воздух затхлый, спертый, пахло прокисшей едой и немного никотином.
        - Давно матери нет?  - спросила я Алекс, проходя на кухню.
        - Несколько недель.  - Она складывала пустые коробки из-под продуктов и бутылки в черный пластиковый мешок, меж тем как Робин возилась со старым проигрывателем; он вдруг ожил, зазвучала какая-то старая песня, и мы так и подпрыгнули. Я узнала и голос, и песню: Нина Симоне. Мамина любимица, той поры, когда она, бывало, подпевала ее радиоконцертам, танцуя с Анной на руках. Я включила воду, якобы собираясь вымыть скопившуюся повсюду грязную посуду, хотя на самом деле просто искала, чем бы себя занять, чтобы избежать разговоров. Что я могла сказать? Да и любая из нас - что могла сказать?
        - Не надо,  - остановила меня Алекс, резко поворачиваясь ко мне.  - Какое-то время ее еще не будет.
        Я послушно остановилась, прошла в холл и при свете, пробивавшемся сквозь задернутые шторы, принялась рассматривать расставленные на стеллажах массивные фолианты, медные скульптуры, маски и всякого рода безделушки. В памяти всплывали некогда слышанные имена; истории великих женщин, богинь и смертных; повествования о замученных колдуньях и святых, чьи образы обессмертили в почерневшей бронзе; черепа, скелеты животных. Я всмотрелась в ближайшие ко мне: младенец с головой, пробитой железными болтами, рисунок Даго - ревущий зверь; распиленная челюсть; фарфоровая рука, окрашенная черной тушью,  - рука гадалки, не гарантирующей верности предсказаний.
        Мы расселись в том же порядке, что в тот первый вечер дома у Алекс, когда все казалось возможным и наша дружба представлялась прекрасной и безоблачной. А теперь, пока мои подруги болтали, смеялись и потягивали сладкое шампанское, которое Алекс нашла в подвале («Папино любимое»,  - сказала она, помахивая двумя бутылками, по одной в каждой руке), я чувствовала, как на меня все больше наваливается какая-то тяжесть. То, что мы сотворили все вместе - то, что я сотворила по отношению к ним,  - представлялось кошмаром, паутиной, из которой я не могла выбраться.
        Раньше все это: развалины, где мы собрались и, хихикая, призывали диких зверей, в существование которых и сами не вполне верили (или, вернее, не вполне верили в то, что способны их призвать),  - казалось игрой. Но с тех пор мы проделали слишком долгий путь, и я ушла дальше всех. Мне казалось, что меня предали, и я ответила предательством на предательство. И назад пути нет.
        - Странно, что ты в первый раз говоришь об этом.  - Я услышала голос Робин и с трудом заставила себя вернуться к общему разговору.
        Алекс потянулась за бутылкой, попутно положив ладонь на руку Грейс и прошептав ей что-то - что именно, я не расслышала - на ухо. Шрам на ее руке был густо замазан тональным кремом - все мы сделали вид, что ничего не замечаем.
        - Все решилось в последние два дня. К тому же я была уверена, что у вас двоих свои планы. Разве нет?
        - Ну, я не обиделась бы, если бы меня пригласили,  - хотя вообще-то иди-ка ты на хрен,  - сказала Робин и, сделав большой глоток, перехватила мой взгляд.  - Только не кажется ли тебе, что все это выглядит несколько подозрительно?
        Алекс с преувеличенным недоумением посмотрела на Робин.
        - О чем это ты?
        - О том, что так быстро исчезнуть после… Ну, ты понимаешь.
        Алекс рассмеялась.
        - А, ну да, конечно, вроде как каникулы. Летом. Классическое поведение маньяка-убийцы. Хорошо, что ты об этом подумала.  - Она отпила глоток и вздохнула.  - Только никто нами не интересуется. Полиция нашла в его кабинете запись, так что с этой стороны все чисто, а…
        - И куда же вы собрались?  - спросила я, чувствуя шум в голове от выпитого шампанского. Все трое повернулись ко мне, словно только теперь обнаружив, что я здесь.
        - В Европу,  - бросила Алекс.  - Мама отправляется в научную экспедицию, и у нее в штате есть свободное место, так что… Словом, она сказала, что может взять нас с собой.
        - В Европу,  - передразнила ее Робин.  - Какая прелесть.
        - Мама пригласила! И что мы, по-твоему, должны были сказать? Нет? И остаться здесь с тобой, чтобы…
        - Знаешь что, Алекс, катилась бы ты куда подальше. Я не…
        Я посмотрела на Грейс. Она судорожно вздохнула.
        - Слушайте, девчонки, неужели нельзя просто… Просто немного выдохнуть.
        Алекс примирительно улыбнулась и повернулась ко мне в поисках поддержки.
        - Это же всего полтора месяца,  - сказала она.  - Время быстро пролетит. А потом сентябрь, и мы должны будем… Ладно, проехали.
        Я вспыхнула, вспомнив о своих отметках, которые на протяжении года становились все хуже и хуже. Да, конечно, ко мне, хлопотами декана, особое отношение, но все равно, если я хочу выпуститься в следующем году, надо нагонять остальных.
        - Она права,  - сказала я.
        Робин закатила глаза. Я встала, собираясь уйти - не просто от этого разговора, но из этого дома, из города, от всей той мерзости, в которой мы оказались. Если им не хочется здесь оставаться, не могу их винить. Ведь у меня такое же чувство.
        - Ладно, не будем спорить. Пойду принесу еще вина.  - Я вышла в коридор, чувствуя, как тяжело и болезненно колотится сердце в груди.
        На кухне я на мгновение закрыла глаза и представила свое освобождение; я впилась ногтями в раненую ладонь и, улыбаясь, вернулась в комнату. Вино потекло, как кровь, в подставленные бокалы.
        Глава 16
        Несмотря на то что произойдет потом, последний день учебного года наполнял меня странным чувством радости или, может, сладкой печали. В коридорах царило всеобщее возбуждение и предчувствие чего-то нового, выпускники на пороге взрослой жизни, впереди у них мир, полный приключений. Легкие уколы грусти, первые ростки ностальгии; тщательно подобранная музыка льется из колонок, расставленных по залу, школьники в предпоследний раз расходятся по домам - чтобы переодеться к Летнему балу.
        Возможно, чтобы рассеять висящую над «Элм Холлоу» тень декана и продолжающие циркулировать слухи, впервые за всю историю школы учащимся было позволено самим выбрать тему выпускного бала. Был создан оргкомитет, члены которого проводили в школе агитационную кампанию с использованием декадентских видеоматериалов и всякой бутафории. Кто-то на ходулях расхаживал по двору школы с криками: «Карнавал!»; девушки в неглиже (у дверей классов недовольные учителя раздавали им одеяла) агитировали за «Мулен Руж»; девушки-флэпперы[17 - Флэпперы (англ. flappers)  - прозвище эмансипированных молодых девушек 1920-х годов, олицетворявших поколение «ревущих двадцатых».] танцевали под джазовую музыку в стиле «Великого Гэтсби», а незначительное меньшинство, одетое во все черное и скалившееся клыками в углу кафетерия, вело энергичную агитацию за гoтов. Сталкиваясь с ними, я всякий раз в испуге подавалась назад, но тут же, пережив мгновенный приступ ужаса, начинала хохотать: невидимые фигуры все же были намного страшнее.
        Когда же дело дошло до финального выбора, выяснилось, что проголосовали совсем немногие и каждый за свое. В конце концов голоса разделились поровну между двумя вариантами: маскарад и просто Белый бал[18 - Танцевальное собрание конца XIX - начала XX века для молодежи из приличных семей. На него приглашались юные незамужние девушки и молодые гвардейские офицеры. Девушки являлись в ослепительно-белых платьях, а юноши - в парадных мундирах.]. Директор школы, измученный прошедшим учебным годом и занятый куда более важными делами (с его точки зрения - школьницы бы с ним не согласились), оставил решение вопроса на наше усмотрение. Сошлись на компромиссном варианте: белый бал-маскарад.
        Сейчас, по прошествии долгих лет, кажется смешным, что можно придавать таким мелочам столь большое значение,  - рассказывая про это теперь, невольно морщишься,  - но тогда ни у кого из нас, воспитанных на фильмах для подростков про бутафорских королей и королев, про поцелуи под фейерверками, танцы и всепроникающую ностальгию по уходящей юности, не было иммунитета против подобных вещей. Мы были одержимы масками и маскарадными костюмами - наверное, это было что-то вроде защиты от окружающего нас, как казалось, ужаса. Который, мне кажется, таился где-то внутри нас самих.
        На последнем занятии Аннабел вернулась к тому, с чего начинала учебный год,  - к теме трагедии: с ламп, книжных полок, потолочных балок на нас пялились мертвыми глазами театральные маски, раскачиваясь, как птицы или летучие мыши, они словно махали крыльями. Аннабел расхаживала по комнате; на ее обнаженной руке был виден какой-то белый отпечаток, ногти обкусаны до самых подушечек пальцев. Интересно, чем она была занята перед началом урока, что такое лепила из парижского гипса, скрываясь от посторонних глаз?
        - Неизбывная тема ревности,  - говорила она, указывая на разложенные по разделявшему нас столу книги,  - движущая сила зависти. Смертный грех, лежащий на потомках Адама и Евы, чей первородный грех - грех наших матерей, женская слабость - по-прежнему отбрасывает тень на нашу культуру, как нечто примитивное: злобный оскал, зловещая линия подбородка, пустой, застывший взгляд. Я пребуду на земле вечным странником, говорит Каин. А в садах Тюильри каменный Каин бредет, прижав ладонь к повинной голове; и он же в Ботаническом саду Глазго сидит, запечатленный в скульптуре под названием «Наказание мое больше, нежели снести можно». Так сказано в Библии, и отсюда исходит все: зависть, грех против ближнего, корень всякого зла.
        Она посмотрела на каждую из нас. Робин низко склонилась над столом, словно вглядываясь внутрь себя.
        - И тем не менее, как обычно, у древних это получилось лучше. Вернее, так: у женщин древности это получилось лучше. Христианские живописцы Возрождения были сосредоточены на историях мужчин, их благородной, неукротимой мести, исполненной значения. Но никто из мужчин не способен превзойти в этом искусстве Медею - к которой, кажется, я обречена возвращаться вновь и вновь,  - с улыбкой добавила Аннабел.  - Это призрак, преследующий саму идею мужского превосходства, вонзающий окровавленное лезвие в сам образ патриархата. Единственная оставшаяся в живых, она шла из Афин с кровью собственных детей на руках и при этом - по крайней мере, в моем воображении - смеялась. Смеялась, потому что худшее было сделано и она была приближена к божествам.
        Что есть материнство?  - продолжала Аннабел, и на мгновение наши взгляды встретились.  - В «Метаморфозах» Медея встречается с богиней преисподней, магии и колдовства Гекатой, а у Еврипида становится ее воплощением: она погружается в глубины собственного сердца и выходит преображенной: неизбежный результат просветления - тень.  - Аннабел вздохнула.  - Вывернуть себя наизнанку, испытать при этом немыслимую боль, страх, ужас - это, по крайней мере в представлении древних греков, и есть путь к материнству. Но для Медеи это выход из него. И потому она осталась в вечности с кровью собственных детей на волосах.
        Она оперлась руками о ручки кресла, повисла тишина вокруг нас четверых и нашей наставницы, каждое слово которой столь многое для нас значило (на самом деле я все еще вздрагиваю при воспоминании об этих занятиях, и кажется, в ее словах мелькали отблески вечности).
        - Таким образом, трагедия в следующем: мы обречены делать больно тем, кого любим,  - мимолетной мыслью или страшным преступлением. И вот что такое смертный грех: гнездящиеся в нас фурии становятся судьбой, а судьба своим чередом порождает в нас фурий: одно есть отражение другого. И поверх всего этого - лунный свет: пристальный взгляд богинь - Гекаты и ее родственницы Медеи.
        Над нами зазвонили колокола, из главного здания донеслись восторженные вопли; мы же четверо продолжали сидеть в тишине, и воздух дрожал от напряжения. Аннабел улыбнулась, мы встали, чтобы обняться на прощание, и, когда она приблизилась, пальцы ее, казалось, проросли корнями в наши обнаженные руки. Действительно, походило на прощание, хотя - принялись уверять мы самих себя, дождавшись, пока Аннабел покинет Колокольню,  - расстаемся мы всего лишь на лето. Как же мало мы тогда знали! Как все изменится в течение ближайших часов, и эти краткие минуты радости навсегда и безвозвратно останутся позади.
        Мы сидели в башне с часами, куда не проникала сухая летняя жара и где царила благословенная прохлада. Далеко внизу, освещаемые китайскими фонариками, висели между деревьями театральные маски, садившееся за нашими спинами солнце начинало приобретать медный оттенок. Гулявшие во дворе школьницы, казалось, лучились изнутри, сквозь большие сводчатые окон лился яркий свет. Была во всем этом некая магия, некая сладость, какой я не ощущала уже несколько месяцев; наверное, то была сладость летнего цветения, хотя в душе я надеялась, что дело совсем в другом, что мы избавляемся от ужаса всего того, что произошло раньше.
        - Чудный вечер,  - сказала Грейс, подходя вместе со мной к окну. Она протянула мне бокал вина: Робин наконец взломала шкафчик с напитками (после многомесячных попыток, следы которых - шпильки для волос и скрепки для бумаг - валялись разбросанными по полу).
        Между нами установилось негласное перемирие, по крайней мере на этот вечер. Всю неделю четыре белых платья (сшитых собственноручно Грейс) ждали нас. Платья были просты и элегантны - в отличие от кричащей безвкусицы, которую предпочитали наши одноклассницы,  - сплошные фижмы и корсеты, чудовищный декаданс. Я расправила ладонями мягкую ткань своего платья.
        - Господи, вы только послушайте,  - сказала Робин, листая ежегодный фотоальбом.  - «Когда идет дождь, ищите радугу. Когда стемнеет, ищите звезды».
        - Что за бред?  - простонала Алекс.
        - И еще,  - фыркнула Робин.  - «Я буду ждать, ждать вечно, как солнце». Это что, из песни?
        - Погоди, а разве тебе не нравится?  - спросила я, присаживаясь рядом с ней. Алекс фыркнула.  - Я про песни.
        - Мне нравятся хорошие песни. Наверное, ты бы хотела, чтобы твои школьные годы были навечно запечатлены в словах великого поэта, а не в песенках «Спайс Герлз», а, «перчинка»?
        - Я практически уверена, что они не сами пишут тексты,  - сказала Алекс, забирая у Робин фотоальбом.  - К тому же цитаты - не лучшая часть здесь. Мне лично нравится раздел «Помни меня»: «Я бы хотела, чтобы меня запомнили…» - пропела она высоким голосом королевы красоты.
        - …как убийцу учителя в его собственном доме,  - подхватила, смеясь, Робин.  - Вряд ли, конечно, такое разрешат написать…
        Она осеклась на полуслове - Алекс и Грейс с пепельными лицами и приоткрытыми ртами смотрели куда-то мимо нас. Я повернулась, следуя за их взглядом: дверь, ведущая в маленькую кухню, была слегка приотворена.
        - Ты…  - Грейс посмотрела на Алекс.  - Ты что-нибудь слышала?
        Алекс кивнула. Робин повернулась к двери, потом посмотрела на меня.
        - Вы параноики,  - сказала она, но как-то неуверенно, словно сама не верила своим словам.  - Там никого нет.
        - Я тоже ничего не слышала,  - нервно подтвердила я.  - Может, птица залетела?
        - Или летучая мышь,  - добавила Робин.
        - Тихо.  - Алекс встала и медленно направилась к двери, Грейс в двух шагах - за ней. Она положила ладонь на дверь и толкнула: медная ручка стукнулась о книжные полки, на пол со стуком упала фарфоровая кукла.  - Какого черта…
        - Извините… я правда не хотела…  - В кухоньке, прижавшись к стене, стояла уже одетая к балу Ники.
        Алекс посмотрела на Робин, глаза ее полыхали гневом. Она перевела взгляд на Ники.
        - Ты как сюда попала?
        - Я не…  - начала та дрожащим голосом.
        - Ники, как ты сюда попала?..
        - Дверь… Дверь внизу была не заперта, и я просто заглянула…
        - Зачем?
        Ники вздохнула, закрыла на мгновение глаза, успокоилась.
        - Любопытно стало, что вы здесь делаете. Вы ведь сюда целый год таскаетесь, я знаю.
        - Ах ты, любопытная сучка,  - сказала Робин.  - Я так и знала, что ты…
        - Успокойся, Робин,  - холодно осадила ее Алекс и повернулась к Ники.  - Подслушивала?
        - Нет, я ничего не слышала,  - покачала головой Ники.
        Алекс и Грейс обменялись взглядами.
        - Правда,  - добавила Ники.  - Просто ждала, пока вы выйдете, чтобы спокойно уйти.
        - Врет,  - сказала Робин.  - Наверняка слышала…
        - Робин,  - повторила Алекс,  - сделай милость, заткнись. Помолчи хоть для разнообразия.
        Робин закатила глаза и, клокоча от ярости, отошла к окну, выходящему на восток. Я посмотрела на Ники, щеки ее пылали, на лбу выступили капли пота.
        - Тебе лучше уйти,  - спокойно сказала я, почуяв возможность торга: если я буду вести себя с ней по-доброму, она, возможно, не расскажет Робин про то, что видела. Один секрет за другой.  - Если Аннабел увидит тебя здесь, она…
        - Ладно, ухожу.  - Ники схватила свою маску - белые перья, стразы, серебристая лента - и направилась к двери.  - Все равно бал вот-вот начнется.  - Она примирительно улыбнулась.  - Там и увидимся?
        Я проводила ее до двери.
        - Да, мы скоро подойдем.
        Мы стояли молча, пока железная дверь лифта не захлопнулась с лязгом, эхом отозвавшимся в лифтовой шахте. Я закрыла дверь.
        - Она все слышала,  - сказала я.
        - Уверена?  - Алекс внимательно посмотрела на меня.
        Я кивнула.
        - Да. Она ни за что бы не ушла, если бы уже не вынюхала что-то.
        - Черт!  - Алекс хлопнула обеими ладонями по столу.  - Черт, черт, черт!
        - Может, ничего не скажет…  - с надеждой предположила Грейс.
        - Ей нечего было бы рассказывать, если бы Робин не…  - Алекс сплюнула.
        Робин круто развернулась и метнула на нее гневный взгляд.
        - Да пошла ты знаешь куда! У тебя я всегда и во всем виновата, скажешь, не так?
        - Да? Надо же было тебе вспоминать про декана. Тебе и твоей тупой…
        - Откуда мне было знать, что она там прячется? Я думала, мы тут одни!
        - Даже если бы так, это не шутки. Ты всегда…
        - Да ладно вам,  - вмешалась я, чувствуя, как сильно колотится сердце в груди.  - Какой смысл ругаться?
        - Она права,  - согласилась Грейс.  - Надо бы сходить и посмотреть, что она теперь делает.
        - А дальше?  - спросила Робин. Голос ее слегка дрожал, но она быстро взяла себя в руки.  - Нельзя позволить ей… Нельзя позволить ей болтать.
        - Нельзя,  - кивнула Алекс, садясь на диван. Она повернулась к Робин.  - Где книга?
        - Алекс,  - вмешалась я,  - мы…
        - Где книга, я спрашиваю?
        Робин поднялась, подошла к письменному столу, склонившись, нащупала под ним какое-то углубление, и книга со стуком упала на пол.
        Алекс посмотрела на меня.
        - Она что, там все время была?
        - Понятия не имею,  - пожала я плечами.
        - Ладно, что будем делаем?  - спросила Робин, принимаясь переворачивать страницы. Отразившись от сусальной позолоты обреза, свет косыми лучами лег на стены.
        - Мы ведь уже пробовали,  - сказала я, пытаясь найти способ их разубедить.  - И ничего не получилось.
        - Наверное, что-то не так делали,  - сказала Алекс.  - К тому же большинство ритуалов требует четырех участников.
        - Но ведь она не… То есть мы не можем…
        - Слушай, Вайолет. Я знаю, что она тебе нравится. Я знаю, что ты считаешь ее своей «подругой».  - Алекс изобразила кавычки.  - Но это опасно. Ей известно, что мы сделали,  - ты сама это сказала.
        - Да, но…
        - И кстати, кто оставил дверь открытой? Меня здесь целый день не было. Может, это ты, Грейс?
        Грейс покачала головой, Робин тоже.
        Я побледнела - на перемене я на минуту заходила в башню за учебником.
        - Может, Аннабел,  - пробормотала я и оборвала себя на полуслове. В таких делах Аннабел всегда соблюдает чрезвычайную осторожность. Она бы никогда не оставила вход незапертым. С этим не поспоришь. Выходит, виновата я. Стараясь успокоиться, я присела на стул, меж тем как остальные склонились над книгой, вслух читая отрывки и шепотом обмениваясь разными предложениями.
        - Ну вот, вроде это подходит,  - проговорила Алекс.  - Точно подходит. Займемся реквизитом.
        Робин схватила с кухонного стола зажигалку, Грейс вытащила из ящика четыре красные вощеные свечи, одну, направляясь к выходу, протянула мне.
        - Пошли.  - Она схватила меня за руку.  - Все обойдется.
        Я стояла у стола, на котором были разложены наши маски, обрамленные оленьими рогами. Весь год они стояли на полках в виде украшений, но когда Робин как-то в шутку потянула за одну из них, сзади повисла длинная белая лента. Три остальные ничем не отличались от этой - старые, потрескавшиеся от возраста маски из иных времен. Алекс возражала против того, чтобы мы надевали их на бал, но осталась в одиночестве.
        - Мы будем похожи на флидий,  - сказала Грейс.  - Это богиня лесов. Повелительница диких животных.
        - А что, самое то,  - засмеялась Робин. Она пропустила ленту под волосами, завязала, и маска скрыла ее лицо.  - Животные, демоны, ведьмы - и мы.
        Мы встали вокруг стола; открытая книга лежала перед Алекс; она подожгла венок из высохших цветов и бросила его в стоявшую посреди стола стеклянную чашу. Робин зажгла свечу, и мы трое протянули свои к фитилю. Я заметила, что волоски у нее на руке встали дыбом, у меня тоже. «Я не хочу этого делать»,  - говорила я себе, но наряду с тупой болью в глубине живота просыпалось страстное желание.
        - Готовы?  - Алекс по очереди обвела нас взглядом.
        Я кивнула. По свечке потекла и упала мне на руку горячая капля воска.
        Алекс набрала в грудь воздуха и закрыла глаза.
        - О богиня, выслушай нас. Мы четверо собрались здесь этой летней ночью, чтобы предать тебе свои души. Мы пришли к тебе с открытым и спокойным сердцем.  - Сухие цветы затрещали, по комнате начал распространяться запах - успокаивающий, горько-сладкий.  - Мы молим тебя помочь сохранить нашу тайну и нас самих и заставить для этого замолчать ту, что может нас выдать.
        Я посмотрела на Робин - она не сводила взгляда с пламени свечи; я чувствовала, как раскаленный воск заливает мой большой палец.
        - Мы благодарим тебя, о богиня, за то, что ты прислала нам своих фурий, и за то, что они содеяли, и…  - Она остановилась и закашлялась; букет начал дымить.
        Ее взгляд метнулся к двери. На пороге стояла Аннабел, не сводившая глаз с масок и дымящейся на столе чаши. Она прикрыла глаза, словно призывая на помощь все свое терпение.
        - Только не говорите, что вы собираетесь сделать то, что я думаю.
        - Мы не…
        Она вскинула руку.
        - Робин, не надо. Не надо. Погаси свечи.  - Аннабел покачала головой.  - Я думала о вас лучше, девочки. Право слово, лучше.
        - Но послушайте, Аннабел,  - нервно заговорила Робин.  - Ники узнала. Она была здесь.
        Аннабел не сводила с нее потемневших глаз, взгляд ее был холоден.
        - И поэтому вы решились на это? Просто представить себе не могу, как это вы…
        - Не только про эту комнату,  - напряженным голосом, едва выговаривая слова,  - сказала Алекс.  - Она узнала про то, что мы сделали… Про декана.

«Она все знает?» Я посмотрела на Алекс, представила себе, как они разговаривают, ощутила укол зависти, которая - стоило мне посмотреть ей в глаза - сразу прошла. В глазах этих читались отчаяние, и надежда, и обращенная к Аннабел мольба согласиться с тем, что мы сделали. Сказать, что ей давно уже все известно, что она нас понимает.
        Аннабел снова закрыла глаза. Глубоко вздохнула, остановилась, снова медленно набрала в грудь воздуха. Обычный порыв ветра, разбившийся о циферблат, шелест крыльев воронов и летучих мышей под потолком - все, казалось, застыло в ожидании ее слов: бесконечное, исполненное боли молчание, грозно повисшая в воздухе правда о содеянном нами.
        - Знаете что, девушки,  - вздохнула Аннабел.  - Уходите отсюда.
        - Но…  - попыталась заговорить Робин.
        - Ничего больше не хочу слышать. Ни единого слова. Уходите, говорю. Убирайтесь.
        Мы шли через двор, не говоря ни слова, сбивая головки цветов; маски отбрасывали на траву длинные тени. Робин прикоснулась к моей ладони, и, держась за руки, мы зашагали к актовому залу. Небо рассекали лучи заходящего солнца, вдалеке желтели поля, точно не желая мириться с наступающей темнотой; наш кампус был, как всегда, живописен. Мы прошли мимо вяза: Эмили все еще улыбалась с портрета, стоявшего среди выцветших открыток и брелоков, в последний раз в ее честь горели свечи. Как нам сказали на последнем школьном собрании, к концу лета вяз спилят. Но пока надо было принести последнюю дань памяти.
        Одетые в белое девушки прогуливались перед залом, позируя для фотографий, смахивая платками капельки пота со лба и щек, покрытых ставшей липкой пудрой. Парни из ближайшей школы, получившие строгие указания насчет приличного поведения на территории «Элм Холлоу», глазели по сторонам. Когда мы, не оглядываясь, прошли мимо, они дружно посмотрели в нашу сторону. При нашем появлении в холле все разговоры сделались приглушенными, а взгляды холодными. Никогда еще мне не было так приятно чувствовать себя в центре общего внимания, а именно такое ощущение у меня возникло, когда мы с Робин, а следом за нами Алекс и Грейс открыли дверь и вошли в зал. Купол освещался кремовыми лучами прожекторов, установленных в арках, и мерно раскачивающимися подвесными лампами; стены были задрапированы органзой, статуи ангелов и демонов взирали на нас с высоты. Все собравшиеся в зале разом повернулись и на миг уставились на нас. Мы медленно пересекли зал и остановились в противоположном конце, наблюдая за танцующими, в ушах отдавался ритм шаркающих по полу ног, в кончиках зубов - пульс оркестровых басов.
        Оркестр заиграл медляк, приторно сентиментальную мелодию песни «Я люблю тебя, люблю, буду любить» с ее тошнотворными повторами одних и тех же слов; мы смотрели, как пары неторопливо движутся в такт музыке.
        - Какое позорище.  - Из-под маски голос Робин был едва слышен.
        - А по-моему, нормально.
        Я взглянула на мерно раскачивавшиеся парочки в центре зала, под подвесными светильниками, поднимавшие клубы пыли с пола и разгонявшие волны паров сухого льда. На потолке по-новому оживали в необычной атмосфере фрески: изображение всех трех мойр - сомнительная копия сюжета Сикстинской капеллы,  - казалось, обрело истинную красоту, избавившись от погрешностей, которые так хорошо видны при свете дня. Можно было ясно разглядеть Клото[19 - Одна из трех мойр, прядущая нить жизни человека.], плетущую нить из сусального золота, связывающую воедино позолоченные границы фрагментов изображения; Лахесис[20 - Одна из трех мойр, определяющая протяженность жизни (длину нити).], прищурившую глаза, внимательно и сосредоточенно разглядывающую эту нить, читающую на ней знаки судьбы; Антропу[21 - Одна из мойр, разрезающая нить жизни человека.] с высоко поднятыми ножницами, готовую перерезать тонкую нить жизни,  - и все это прямо у нас над головами.
        - Ты ее видишь?  - прошептала Грейс, приподнимая маску, чтобы лучше разглядеть присутствующих, среди которых она надеялась обнаружить Ники. Я покачала головой.
        Робин взяла меня под руку.
        - Пошли, хочется выпить пунша.
        - А мне бы чего покрепче.  - Маска приглушила мой голос.
        Мы двинулись вдоль стен бального зала; позади, чуть в стороне шли занятые каким-то своим разговором Алекс и Грейс.
        - Как думаешь, она действительно может проболтаться?  - спросила Робин, поблескивая глазами через узкие разрезы в маске.
        - Не знаю. Может, объяснить ей как-то, сказать, что это была шутка…
        - Да уж, смешная шутка, ничего не скажешь,  - фыркнула Робин.
        - Обхохочешься,  - подтвердила я.  - Но ведь все знают, какое у тебя своеобразное чувство юмора.
        Она ударила меня ладонью по руке, оставив на коже след от ногтей.
        - По крайней мере, оно у меня есть.
        Я закатила глаза, чего, впрочем, она не могла увидеть.
        - Ладно, проехали.  - Я взялась за ставшую уже липкой ручку черпака, лежавшего поверх чаши с пуншем, и наполнила два стакана.
        Робин взяла у меня стакан, свободной рукой сдвинула маску и приветственно подняла руку с чашей.
        - Будем надеяться, что пронесет.
        - За надежду.  - Я сделала глоток, чувствуя, как по всему телу разливается сладкое тепло.
        Подошла Алекс с маской в руке.
        - Мы уходим,  - холодно объявила она.
        - Как, мы же только что пришли!  - Робин протянула ей стакан.  - Выпей хотя бы.
        - Не хочу.  - Алекс отвела ее руку.  - Мне и без того хорошо. Спасибо.
        - Да брось ты, Алекс,  - сказала я, поворачиваясь за поддержкой к Грейс.  - Нельзя позволить Ники…
        Из центра зала донесся громкий крик. Мы повернулись; преподаватели разом обеспокоенно шагнули вперед.
        - Отпусти меня!  - завизжала Мелани Баркер, извиваясь в руках парня, смокинг которого был испачкан чем-то пунцово-красным.  - Немедленно убери руки!
        Я повернулась к девушкам.
        - Не уходите. Пожалуйста. Побудьте еще немного. Пожалуйста.
        - Вот вы, девочки, и побудьте,  - едва заметно улыбнулась Грейс.  - Развлекитесь. А нам завтра рано вставать. Даже если останемся, толку от нас немного.
        - Ну что ж,  - кивнула Робин,  - валите. Дело ваше.
        Я виновато посмотрела на Алекс и Грейс, мы неловко обнялись - я задела свежую царапину на шее у Грейс, она поморщилась.
        - Хорошего лета,  - пожелала она, сжимая мне ладонь.  - Мы будем скучать по вас.
        Они снова нацепили маски - оленьи рога устремились вверх, к потолку,  - и принялись пробираться через толпу. Я легонько подтолкнула Робин.
        - Пошли повеселимся.
        - Ну да,  - вздохнула она,  - если завтра придется ночевать в тюрьме, давай хоть сегодня оттянемся.
        - Вот-вот.
        И несмотря ни на жуткую музыку, косые взгляды соучениц, несмотря на Ники и все, что ей известно (или, твердила я себе, неизвестно, потому что если убедить себя в чем-то, то все так и будет), несмотря на Аннабел, Алекс и Грейс - мы пошли танцевать. Мы танцевали на цыпочках, танцевали так, словно могли уловить музыку одними лишь обнаженными руками, безумно кружились, не обращая ни малейшего внимания на сердитые взгляды девиц, которых мы сметали со своего пути. Мы танцевали до изнеможения, и воздух сделался тяжелым от запаха пота. Мы никак не могли остановиться, даже когда другие школьницы уже потянулись к выходу, лучи прожекторов шарили в темноте, вырываясь наружу через стеклянный центр купола.
        - Ну что, девушки,  - сказал профессор Малколм,  - пора по домам.
        - Я пока не хочу уходить,  - захныкала Робин.
        Он улыбнулся.
        - Идите, идите. Быстренько. На будущий год увидимся.
        - Не хочу никуда уходить,  - повторила Робин, усаживаясь на ступеньки. Снаружи выстроились вереницей автобусы, школьницы семенили к ним, спотыкаясь и стирая с лица явно избыточные слезы,  - подумаешь, драма.
        - Я тоже. Про крайней мере, не с ними.
        - Можно вернуться в башню.  - Робин откинулась назад и оперлась на локти.  - И спрятаться там на все лето.
        На нее упал свет фар первого из отъезжающих автобусов.
        - Там и вино есть.  - Я посмотрела на Робин и вздрогнула, чувствуя, как на моих обнаженных руках высыхает холодный пот.  - И, кстати, моя куртка.
        - Да ты, подруга, гений.  - Робин протянула мне руку.
        Я помогла ей подняться, и мы зашагали к башне, пересекая лужицы света от фар отъезжающих один за другим автобусов. На землю упала тьма, стерев с неба диск луны. Воздух был прохладен и сух, в коротко подстриженной траве копошились какие-то букашки. Мы шли рука об руку, нарушая тишину звуком шагов.
        - Не пойму, зачем тебе куртка,  - заметила Робин, отпирая ворота и проскальзывая внутрь.  - Такой роскошный вечер.
        - Дополняет образ.
        - Ну-ну.  - Она закатила глаза.  - Зануда.
        Я открыла дверь и с шутливым поклоном пропустила внутрь Робин. Она застыла на месте и обернулась ко мне едва ли не с выражением ужаса - в помещении царил настоящий бардак. Пустая бутылка, грязный отпечаток подошвы на столе; повсюду в полном беспорядке разбросаны бумаги, как будто мощным порывом ветра, влетевшего через циферблат башенных часов, перевернуло всю комнату; хаос и беспорядок. Я прошлась по комнате, стараясь не наступать на вырванные из книг страницы и иллюстрации; я заметила, что на желтовато-коричневую обивку стула со стола стекает тонкая струйка чернил. Опаленные края письма рядом с обгоревшими спичками. Я взяла его, ощутила пальцами легкую влагу и удивилась, как это сюда не добралось пламя. А еще больше удивилась, обнаружив, что на листе бумаги ничего не написано.
        - Какого дьявола…  - наконец выговорила я.  - Что тут произошло?
        - Не знаю.  - Робин взяла треснувший бинокль и поднесла его к свету.  - Но кто-то порезвился прилично. Ладно, давай заберем вино и уйдем отсюда.
        Она нырнула на кухню, а я сдернула со спинки стула свою меховую куртку, которую оставила здесь одним весенним утром, да так и не удосужилась отнести домой.
        - Ну что, готова?  - окликнула меня Робин, сжимая в руках три бутылки вина и одну передавая мне.  - Идем.
        Мы лежали в тишине и смотрели на звезды. Где-то внизу, у подножия холма, заурчал и медленно отъехал последний мусоровоз, сопровождаемый многоголосьем ночи: сверчки, птахи, шелест листьев на ветру, отдаленное ворчание волны. Знакомо вспыхнула зажигалки Робин, в темноте засветился кончик самокрутки, золотой, как кольцо, красный, как кровь. Она глубоко затянулась и передала самокрутку мне - в момент передачи наши пальцы соприкоснулись.
        - В этой штуке кармашки есть?  - спросила она, поворачиваясь ко мне.
        - Есть.
        Она протянула мне пакет, бумажные фильтры и зажигалку.
        - Тогда ты отвечаешь за хранение.
        Я ощутила знакомое, разливающееся по всему телу, уютное, как внутри кокона, тепло, кожу обожгло.
        - Ты правда думаешь…
        - Тихо.  - Она подвинулась ко мне и положила голову на плечо.  - Минуту ни о чем не думаем.
        Я смахнула с губ прилипший к ним светлый волосок.
        - У тебя раньше так сильно волосы не выпадали.
        - Ну да. Бесит, конечно.
        Подул ветер, сухо зашелестели листья. Я отвернулась, ладонью прикрыв глаза от соленого воздуха.
        - Ладно, какие мысли?  - сказала я наконец.  - Нельзя же здесь целую вечность оставаться.
        Она села, оставив в траве вмятину в форме своей фигуры. Вдали затявкала лисица, спугнув с веток стаю птиц.
        - Надо бежать,  - сказала Робин, поворачиваясь ко мне. Глаза ее блестели при лунном свете.
        - Ну да. Конечно, разумеется. Чего уж легче.
        - Я серьезно.  - Она прищурилась.  - Ведь у тебя есть деньги, верно?
        - Что-что?
        - Я хочу сказать, ты ведь обеспеченная?
        - С чего это ты взяла?  - нервно спросила я.  - У меня же стипендия.
        - Ну да, ну да, но ведь мать не заметит, если ты… Словом, сама понимаешь.  - Она поежилась и отвернулась.
        Появилась возможность сменить тему.
        - Ты не замерзла?
        - Отстань. Все нормально.
        Я засмеялась, скинула куртку.
        - Держи. Пользуйся. Я согрелась.
        Не говоря ни слова, она набросила куртку на плечи.
        - Спасибо, Вайолет,  - подсказала я.
        - Спасибо, Вайолет,  - передразнила она меня и сняла крышку с бутылки.  - Хочешь?
        Я покачала головой.
        - Ты действительно думаешь, что нам надо бежать?
        - Разве что ты предложишь что-нибудь получше.  - Она повернулась ко мне.  - Слушай, Ники наверняка скажет кому-нибудь про то, что мы сделали,  - если уже не сказала. Теперь и Аннабел ненавидит нас, так что…
        - Аннабел нас не ненавидит.
        - Ты что, не видела, как она на нас посмотрела? Удивлюсь, если в будущем году она не попытается вышвырнуть нас из школы.  - Робин сделала глоток и поставила бутылку на землю.  - Никогда не видела ее такой злой. Никогда.
        - Ничего, подобреет.
        Робин пожала плечами.
        - И знаешь, Алекс и Грейс не вернутся. Особенно если дело запахнет жареным.
        - Вернутся-вернутся.
        - Нет. Скорее всего, уже сейчас, пока мы тут с тобой рассуждаем, они сдают обратные билеты.
        - Ну что ж, пусть так.  - Я потянулась к бутылке.  - Пусть так. Поехали. Куда скажешь? Как насчет Парижа?  - Робин закатила глаза.  - Я серьезно. Прихвати с собой гитару. Организуем гастрольную поездку, правда, я петь не умею. Но ничего, подержу шапку, в которую народ будет деньги бросать.
        - Жизнь богемы,  - засмеялась Робин.  - Нас найдет прямо на улице хозяин какого-нибудь захудалого джаз-клуба. Ты научишься играть на саксофоне, а жить будем в славной квартирке наверху.
        - Договорились.  - В такую авантюру я, конечно, не верила, да и она, думаю, тоже. Мы просто играли, фантазировали, ребячились. Завтра, при свете дня, что-нибудь придумаем. А сейчас, под луной, на влажной от росы, сладко пахнущей траве, под настроение сойдут и фантазии.
        - Пойдем,  - поднимаясь, сказала Робин. Она сильно похудела - под платьем кожа да кости. Я протянула ей руку и смахнула травинки, прилипшие к ее ногам, на коже остались следы моих пальцев.  - Возьмем напоследок от этой дыры все, что можно.
        Она помчалась к площадке, где лунный свет поигрывал на железных перекладинах качелей, я за ней, и, описывая круги в непроглядной тьме, мы хохотали как безумные. Позади темнели башенные часы, но время для нас перестало существовать.
        Лето
        Глава 17
        Где-то наверху оглушительно, как пистолетные выстрелы, захлопала крыльями сова, внизу, подо мной извивались, переползая через корни, черви. Я открыла глаза: на утреннем, нежно-оранжевого цвета небе, влажная от росы, висела полная луна, разбегались в разные стороны, точно пылинки, звезды. Голова болела. Я прижала к лицу холодные мокрые ладони, почувствовала, как свело замерзшую челюсть. Ночь всплывала в памяти смазанными пятнами, расплывающимися знаками: запылившиеся таблетки, отрывистые фразы из полузабытых заклинаний, летний ливень, под которым мы вымокли до нитки.
        Я повернулась на бок, попробовала дотянуться до Робин, но нащупала только траву. Я села - мир закачался, поплыл перед глазами.
        - Робин?  - Голос у меня был надтреснутый, в горле першило. Я закашлялась, сплюнула и снова окликнула: - Робин?
        Первые лучи солнца раскалывались, проходя сквозь плотную листву, небо тоже раскололось надвое инверсионным следом реактивного самолета, рев которого постепенно стихал вдали; над школьными зданиями щебетали птицы, кирпичные стены под косыми лучами утреннего солнца казались свежевыкрашенными. Я медленно, с трудом распрямилась, кости как солома, мышцы дряблые, словно накачанные водой. Повернулась и увидела, что кто-то медленно раскачивается на ветру над асфальтированной площадкой, вцепившись руками в цепи качелей: щиколотки скрещены, на одной ноге - белая туфля, ногти на другой накрашены бирюзовым лаком.
        - Робин,  - окликнула я,  - Робин.
        Так странно, сколько раз я произнесла это имя, может, это вообще было единственное слово, которое я в тот день выговорила и готова была повторять вновь и вновь: Робин, Робин, Робин. Я побрела к ней, чувствуя, как хрустят колени, бегут по икрам мурашки, по лодыжкам стекает роса. Смявшаяся куртка валялась на земле; я подняла ее.
        - Робин,  - позвала я. Голова ее была немного повернута в сторону, веки приопущены, ресницы мокрые от росы.
        - Робин.  - Я положила ладонь ей на руку. Рука была холодная, на ощупь неживая, как у пластмассовой куклы. Я стиснула ее, ущипнула, похлопала по обнаженной коже, впилась пальцами в ее бедро - от ногтей остались лунки.
        - Робин,  - в очередной и последний раз проговорила я - без толку, имя безответно растворилось в воздухе. Я отступила на шаг назад, склонилась над ней, вцепилась в плечи, опустилась на колени у ее ног. Рядом, под осколком стекла, валялся окурок самокрутки - и я поняла, что наделала.
        Я сунула руку в карман куртки, стекло врезалось в пальцы, я стиснула кулак, почувствовала как потекла кровь. Глядя в белое лицо Робин: потрескавшиеся губы, синие пятна на щеках, серые тени под скулами,  - я достала из кармана осколки пузырька из-под белладонны. Листки прилипали к моей окровавленной ладони, я поняла, что убила ее: яд, обернутый в папиросную бумагу самокрутки, светящейся в ночной темноте красным огоньком, проник между пальцев.
        Я много чего могла тогда сделать, но не сделала ничего. Могла вызвать скорую, родителей, полицию. Могла позвонить Алекс, или Грейс, или Аннабел, попросить о помощи. Могла во всем сознаться, сказать правду о случившемся, страшную правду о девушке на качелях.
        Но ничего этого я не сделала.
        Я сидела у ее ног, смотрела на нее, молча умоляла снова дышать.
        Потом распрямилась, пробормотала ее имя, снова взмолилась. Еще раз посмотрела на нее: синева под ногтями, белизна закатившихся глаз. Уже провалившиеся холодные влажные губы, еще мягкий язык, след от зубов на большом пальце.
        Когда, интересно, ее найдут и в каком положении? Я представила себе ее тело обмякшим, гротескно, тошнотворно, неподобающе рухнувшим на траву. Я расстегнула браслет на ее левой руке, обвила им левую цепь качелей и застегнула снова; потом сняла свой собственный браслет и прикрепила им ее правую руку к правой цепи, умоляя Робин оставаться такой, какая она была в тот момент,  - прекраснее, чем она мечтала.
        Потом я поехала домой. Села в тот же дребезжащий автобус, прошла по тем же улицам; остановившись у русалки, выкурила сигарету, зашла в лавку на углу, купила новую пачку. Помахала миссис Митчелл, выгуливавшей неугомонно заливавшуюся лаем собачонку; дождалась, пока она захлопнет дверь, двинулась дальше. Вошла в дом, налила себе чашку чая, прошла мимо вздыхавшей во сне мамы; поднялась по ступеням, открыла дверь, заперлась изнутри.
        Легла на кровать и уставилась в потолок. Моргая, я видела ее в смутных тенях, мелькавших перед глазами. Я постаралась не закрывать глаза, дождаться, пока она откроет свои, с закатившимися куда-то под череп зрачками. Дальнейшее представлялось неизбежным: шок от новости, бесконечные сообщения по телевидению, стук в дверь, полицейские, задающие вопросы, ответы на которые им прекрасно известны. Я - последняя, кто видел ее живой. Где я была в такое-то время и где в такое-то? Когда мы расстались? Была она тогда еще жива или уже мертва?
        Они возьмут у нее кровь на анализ и найдут белладонну, частички которой все еще можно обнаружить в швах карманов моей куртки; они жгли мне кожу, когда я нащупывала их подушечками пальцев, убийственно жалили под ногтями. Меня спросят, откуда они там взялись, или сами вычислят после разговора с Алекс, которая скажет им (конечно же, скажет), что белладонну из ее дома украла я. Единственные подозреваемые - мы с Робин; она мертва, я жива: ситуация говорит сама за себя.
        Все это я понимала - золотая нить судьбы - и все же ничего не делала. Просто слушала, как тикают часы, смотрела, как меняются краски дня - золотые, оранжевые, голубые, черные,  - пока наконец не раздался неизбежный стук в дверь.
        - Вайолет?  - Мама постучала негромко и повернула ручку, но нашла дверь запертой.  - Можно с тобой поговорить?
        - Я сплю.  - Сердце у меня ушло в пятки.
        - Это на минуту. После доспишь.
        Я слезла с кровати и отперла дверь. Она выглядела старше обычного, кожа пожелтела и сморщилась, словно слезы оставили на ней свои неизбывные бороздки.
        - Там новости передают, дорогая, по-моему, тебе надо посмотреть.
        Я закрыла глаза, задержала дыхание. Что это за новости, я догадывалась, только все еще надеялась, что мать не уловит связи со мной. Разве я говорила ей что-нибудь про Робин? Называла ее имя? Или ей просто кажется, что мне будет интересно, потому что речь идет о девушке из моей школы, на территории которой все и произошло?
        - Пойдем,  - сказала она и потянула меня своей костлявой рукой, на которой под сухой кожей проступали голубые веревки вен.  - На словах не расскажешь.
        О господи, взмолилась я в краткий миг облегчения, мною явно не заслуженного, лишь бы руки не дрожали, лишь бы тошнота прошла, села в давно опустевшее отцовское кресло и обхватила руками колени; мать переключилась на новостной канал. Я же смотрела мимо экрана на колченогую подставку из древесно-стружечной плиты; от нее тянулся в стене покрывшийся толстым слоем пыли короб для проводов. Я глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться.

«ВТОРОЕ УБИЙСТВО В ТИХОМ ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ»,  - гласила бегущая строка, между тем как женщина с кукольным личиком что-то неслышно говорила на фоне ярко освещенной, выдержанной в голубых тонах студии. Сердце мое бешено колотилось, старое, болезненное чувство: меня буквально парализовало от страха. Неужели мне снова предстоит увидеть ее, теперь на экране? Неужели покажут дело рук моих?
        Камера выхватила мужчин в белых костюмах; выйдя из полицейского фургона, они низко наклонились и принялись что-то сосредоточенно рассматривать через живую изгородь; потом кадры с панорамой города, гораздо более привлекательного, чем в действительности, глянцевого, как на открытках, продающихся на набережной.
        - А сейчас прямой репортаж с места события,  - послышался громкий голос с экрана.
        Я закрыла глаза.
        - Вайолет,  - позвала мать, и я посмотрела на экран, стиснув кулаки. Там возникла парадная дверь дома, где живет Грейс, окно разбито; полицейский с землистым лицом, выражающим с трудом скрываемый ужас, спускается по ступенькам. Я низко наклонилась, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание и сжимается горло.
        Одетая во все черное, с расширившимися от возбуждения глазами, с гладко зачесанными назад нереально блестящими волосами, журналистка говорила прямо в камеру, не спуская с меня глаз.
        - Жертва была найдена сегодня утром у себя дома с ранениями, не совместимыми с жизнью. Соседи позвонили в полицию с жалобами на то, что они назвали чем-то похожим на доносящийся из дома вой собаки, нарушающий покой тихой улицы на окраине города.
        - Она не…  - начала я и, не найдя слов, остановилась. Царапины на теле Грейс, припудренные синяки. Мы все знали, что может стать еще хуже. Более того, мы знали, что будет хуже. И все же, говорили мы себе, проще, деликатнее не замечать всего этого. Не вмешиваться. Пусть сама разбирается как считает нужным. В этом смысле мы все оказывались соучастниками.
        - Полиция,  - продолжала журналистка,  - описывает сцену внутри дома как «шокирующую». Жертва расчленена, совершенное преступление не имеет прецедентов в нашем городе, более известном историей о…  - Она остановилась, посмотрела в сторону; камера переместилась, остановившись на бледном, средних лет офицере полиции; на лбу у него выступили крупные капли пота, под глазами залегли серые тени.
        Он откашлялся. Замигали фотовспышки, к его лицу приблизились микрофоны.
        - Сегодня около пяти часов утра в полицию поступил звонок с вызовом в данный район для расследования того, что предположительно оценивалось как домашнее насилие. На место отправилась группа, которая, войдя в дом, была потрясена при виде жертвы варварского преступления, которое, несомненно, отзовется болью в сердце каждого жителя нашего мирного города.  - Он стер со лба пот.  - Мы призываем всех жителей этого района сохранять спокойствие и сделаем все от нас зависящее для поимки преступника, проверим все версии.  - Он глубоко вздохнул, слегка откашлялся.  - На данный момент мы можем лишь подтвердить, что жертвой убийства стал хозяин этого дома, пятидесятипятилетний Мартин Холлуэй.
        Я откинулась на спинку кресла, с трудом подавив позыв к рвоте. Снова закрыла глаза, почувствовала, как затылок утопает в подголовнике, попыталась вникнуть в доносящиеся с экрана слова.
        - Хотя на столь ранней стадии расследования мы, разумеется, утверждать ничего не можем, кое-что указывает на ритуальный характер совершенного убийства. В настоящее время мы пытаемся установить местонахождение дочери мистера Холлоуэя, семнадцатилетней Грейс, которую никто не видел со вчерашнего вечера. Мы не исключаем возможности похищения и не откажемся от этой версии, пока не убедимся в том, что мисс Холлуэй находится в безопасности. Грейс, если вы сейчас нас слышите, свяжитесь, пожалуйста, при первой возможности с местным отделением полиции.
        Я знала, что ее не похитили. Исключено.
        - Из этого все равно ничего бы не вышло,  - прошептала она тогда в разговоре с Алекс, думая, что я сплю.
        - Вышло бы, если выбрать правильный момент,  - возразила Алекс.
        Обе они словно воображали себя персонажами пьесы, разыгрываемой в театре абсурда. Впоследствии выяснилось, что так оно и есть. И к стыду своему вынуждена признать, что я оказалась на той же сцене.
        Прошло еще двадцать четыре часа, прежде чем нашли Робин. Она по-прежнему раскачивалась на качелях, волосы пропитались росой, пальцы впились в цепи.
        Обнаружил ее по дороге в школу, возвращаясь из дома за забытыми ключами, привратник; не забудь он ключи, она могла прокачаться на качелях все лето; кожа ее постепенно сходила бы слоями, плоть гнила, кости растрескивались. Я до сих пор, бывает, задаюсь вопросом: избавила бы я ее по крайней мере от этого позора? Хотелось бы думать, что так, но честно говоря - вряд ли.
        Зазвонил телефон - он все еще стоял на верхней площадке лестницы. Я упорно не отвечала, пока не заложило уши.
        - Да?!  - рявкнула я в трубку.
        - Вайолет Тейлор?  - Голос из прошлого, тот самый журналист.
        - Да, и что дальше?  - как и в прошлый раз, ответила я.
        - Это Дэниел Митчелл из «Ивнинг ньюз». Я уже звонил вам. Хотел поговорить о вашей подруге, мисс Адамс.
        В голове что-то щелкнуло; ожило какое-то воспоминание. Голос напомнил о плакатах на стене, о глазах в окне.
        - Как, вы сказали, вас зовут?
        - Дэниел Митчелл. Из «Ивнинг…»
        - Минуточку, Дэнни Митчелл? Как тот самый, что живет в соседнем доме?
        - Это моя бабушка, кажется, живет в соседнем с вами доме,  - запнувшись ответил он.  - Я там больше не живу.
        - Кажется?! Какого хрена, что за игру ты затеял, Дэнни?
        - Я репортер. Из «Ивнинг…»
        - Ну да, ну да, из «Ивнинг ньюз», это понятно. Но ради всего святого, сколько тебе лет, мальчик? Двенадцать?
        - Восемнадцать. Я там… на практике.
        Я засмеялась, сообразив, в чем промахнулась. Ну да, конечно, он все знал про моего отца. Он тогда жил по соседству.
        - О господи, Дэнни.
        - Дэниел,  - холодно поправил он.  - Начальство говорит, что, если я справлюсь с заданием, меня возьмут в штат.
        - Что ж, удачи. Но больше мне не звони.
        Я швырнула трубку на рычаг, выдернула шнур из розетки и вернулась в кровать, не находя себе места, с горящими щеками.
        Шумиха в прессе нарастала по восходящей; во всех до единой газетах я видела ее фотографии, рисунки, изображающие улыбающуюся девушку со щербинкой во рту.

«Трагическая утрата юного дарования» - гласил один заголовок. «Вторая смерть в привилегированной женской школе»,  - оповещал другой. «Тайна девушки на качелях» - третий.
        А я не двигалась с места, ожидая, что принесет судьба.
        Полиция, потрясенная уже не одной, а двумя загадочными смертями, не говоря уж о до сих пор не раскрытом убийстве Эмили Фрост, проводила лишь рутинное расследование касательно возможных причин гибели Робин. Ни на что другое она не была способна: сказывалась слабая подготовка и отсутствие опыта. Обычная токсикологическая экспертиза показала наличие наркотиков в крови, но далеко не в смертельной дозе. Не смертельной, но достаточной: достаточной для прессы, чтобы превратить ее смерть в историю обреченной молодости. Она больше не была одаренной многообещающей ученицей, ожидающей, что весь мир окажется у ее ног. Теперь это было «безумное дитя», вовсе не так уж поглощенное учебой,  - на телеэкранах то и дело появлялось лицо Ники, печально повествующей городу и миру о том, как она пыталась спасти подругу, уговаривала принять помощь, «выбрать другой путь». Робин, несчастная Робин: смерть, которую можно было предотвратить, урок, который следует усвоить.

«Робин Адамс, ученица престижной школы “Элм Холлоу”, была известна своим участием в употреблении и распространении некоторых наркотических средств, хотя ее подруги и члены семьи не оставляли попыток направить девушку на путь истинный».
        Это стало своего рода вводной, позволившей полиции отказаться от тщательного расследования, ограничившись несколькими необходимыми действиями, чтобы подтвердить самое простое объяснение смерти. Началось с того, что полицейские под вспышки камер заверяли публику: они, мол, рассмотрят все возможные версии, делали громкие заявления журналистам, приехавшим из Лондона, и не только Лондона. Но когда, как обычно бывает, градус общественного интереса понизился, «неустанная работа» остановилась, и смерть Робин была признана результатом несчастного стечения обстоятельств, каких именно - непонятно. Думаю, в этом, по крайней мере, отношении они не ошиблись.
        Вместо этого полиция сосредоточилась на деле об убийстве Холлоуэя, делая леденящие кровь заявления о маньяке-убийце, рыщущем по улицам города. Впрочем, и они изменились, когда стало известно, что мистер Холлуэй нередко участвовал в потасовках в пабах и задолжал нескольким местным жителям солидную сумму денег. Таким образом, его смерть получила правдоподобное объяснение; Грейс же никто не похищал, просто она сбежала от кошмара домашней жизни (Ники и ее компания вновь оказались тут как тут, подтвердив непристойные подробности визитов в больницу и причины синяков на запястьях), предпочтя безопасность анонимного существования порушенной любви к порочному отцу. От ее имени выступила мать Алекс: она заявила, что полиция не предприняла никаких мер в ряде случаев, в том числе и в тот день, когда, войдя в дом, спокойно наблюдала за творившимися там бесчинствами. Мать Алекс никого не допустила до прямого общения с девушками и помогла им исчезнуть, ускользнув от вездесущих репортеров, скрыв весь тот бедлам, что они сотворили.
        Но я-то все знала. Разведала все до мельчайших подробностей еще до того, как они были обнародованы (местная полиция, эти жалкие болтуны, охочие до смачных деталей, с большим наслаждением слила их городской прессе).
        Во время сна ему нанесли множество ударов ножом в область груди и шеи. Сначала перерезали яремную вену - с анатомией она была знакома по блокноту Робин с аккуратными подписями. Я так и видела Алекс с занесенным ножом, вонзающей его решительно, безжалостно, глубоко. Увидела и его широко раскрытые от ужаса глаза. Но на этот раз они пошли еще дальше. Вот она, страница, которую, мы, замирая от страха, читали в книге с особым интересом: ритуальная жертва.
        Его, связанного по рукам и ногам, извивающегося, стащили с дивана на пол (кровь хлестала из ран, заливала паркет, указывая на то, что первый удар еще не был роковым). Я видела Грейс, с дрожью взиравшую на руки, которые столько раз наносили ей удары, а сейчас были связаны струнами от пианино, глубоко врезавшимися в кожу; видела улыбку Алекс, довольную, уверенную, этот знакомый взгляд, которым они обменивались.

«Пытка» - так это характеризовали газеты: ожоги на коже от кипятка, проколотые булавкой волдыри, глубокие царапины. Отсеченные один за другим пальцы, обвязанные на месте обреза полотенцами, чтобы задержать кровотечение и продлить таким образом его мучения. Надрезы на коже, сдираемой медленно, слоями; тонкие руки Грейс с кусочками кожи под ногтями. Они точно знали, что и как делать.
        Но я ничего не рассказала. Да и кому говорить? Кто мне поверит? Две девушки подросткового возраста убивают здоровенного мужика? Невообразимо. Нереально. Есть вещи, в которые просто невозможно поверить. Даже когда знаешь, что все так и было.
        Осень
        Глава 18
        Дождь барабанит по доскам пирса, я стою с промокшими плечами, опираясь на ледяные перила. Вниз, в зеленовато-голубую воду, в забвение, уходят покрывшиеся мхом ступени; где-то вдалеке беспокойно покачиваются на ветру лодки. Еще рано, можно побыть одной; воскресенье, рассвет, звон церковных колоколов, смутный абрис неживой рыбы вырисовывается в воздухе.
        Повсюду тут бродят призраки, в этом городке, точке на карте мира, с которой мне никогда не сдвинуться. Сейчас я старше и все же, по любому счету, еще молода; кожа не иссечена морщинами, почти гладкая, ладони по-прежнему теплые и мягкие, хотя ногти обкусаны докрасна, подушечки пальцев испачканы чернилами и грязью. В такие утренние часы я в воображении спускаюсь по ступеням и нахожу то место, где тьма сгущается и земной мир исчезает; я становлюсь подобна Персефоне, блуждающей по царству мертвых, одновременно удаляясь и приближаясь к тому, что она любит, хотя, конечно, как и все мы, все понимает.
        Но - как во всех подобных случаях ранее - фантазия остается фантазией; ни на что я не способна; элиотовский Швейцар хихикнул, и мне впрямь стало страшно[22 - См.: «И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул. Короче говоря, я не решился» (Т. С. Элиот. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока, пер. А. Сергеева).].
        В гостиной дамы тяжело
        Беседуют о Микельанджело[23 - Там же.].
        Я сплевываю, поворачиваюсь и ухожу.
        С наступлением осени, которая принесла с собой запахи смуты и распада, я вернулась в «Элм Холлоу»; вернулась туда, где оставила Робин встречать два рассвета, прежде чем ее нашли. Я сидела на поросшей травой кочке, где остались следы корней вяза, тянущиеся с одного конца школьного двора до другого. Директор даже вообразить не мог, что вяз может запустить свои щупальца так глубоко, занять так много места; удаление дерева оказалось подобно разрыву снаряда, оставившему в земле глубокий крестообразный шрам. Циферблаты башенных часов больше не светились, и, несмотря на все усилия директора и школьной обслуги, никому не удалось открыть вход в колокольню. Я отпила глоток кофе, закурила; увидела рядом с собой чьи-то ноги, подняла взгляд. Ники.
        - Привет,  - без улыбки обронила она.
        - Привет.
        Она села рядом, вдавив каблуки в землю.
        - Жаль Робин.
        Я без всякого выражения посмотрела на нее.
        - Нет, правда жаль,  - повторила она.  - Она была такая… такая крутая.
        - Она наверняка порадовалась бы такой оценке.
        Какое-то время мы сидели в напряженном молчании, наблюдая за тем, как садовники возятся с саженцами; позади них старые деревья медленно роняли листья на землю.
        - Стало быть, ты ничего не сказала,  - произнесла я наконец.  - После бала. Ты ничего и никому про нас не рассказала?
        Она холодно посмотрела на меня.
        - Рассказала. Но мне не поверили. Сказали: зря поднимаешь панику.
        В последних словах прозвучала обида, хотя Ники и постаралась скрыть ее, и я - на мой взгляд, после всего случившегося она заслуживала снисхождения - сделала вид, что не заметила, как дрогнул ее голос.
        - Кому рассказала?
        - Мисс Голдсмит. Она отвела меня в кабинет директора.  - Ники вздохнула.  - На бал я так и не попала.
        Теперь я поняла, что Аннабел мне больше не увидеть. Подумалось: состоялась сделка. Или, можно сказать, жертвоприношение.

«Мы не можем допустить распространения таких слухов,  - наверное, сказал директор, выпроваживая ее из кабинета, и в его поросячьих глазках мелькнуло удовлетворение, а усы зашевелились.  - Боюсь, я вынужден отменить ваши факультативные занятия. В наступающем году их не будет». Аннабел, конечно, просто кивнула, и ее молчание было выразительнее любых слов; мне представилось, как она собирает свои вещи - вихрь гнева, пронесшийся по всей башне,  - и оставляет «Элм Холлоу», даже не оглянувшись напоследок.
        - Жаль,  - едва слышно выговорила я.
        Ники промолчала, посмотрела наверх, где темнели циферблаты башенных часов. Интересно, подумала я, пыталась ли она, как и я, войти внутрь; и убедилась ли так же, как я, что замки поменяли?
        - Мне тоже,  - тихо промолвила она.  - Я не думала, что все так обернется.
        Я посмотрела на нее. Солнечные лучи разрезaли промежутки между зданиями.
        - О чем это ты?
        - Это я во всем виновата. То есть в том, что случилось с Эмили. Я хотела занять ее место в группе для одаренных. В свое время в нее, в один и тот же год, входили моя мама и мама Алекс - и Аннабел. Мама сказала, что иначе я не смогу «реализовать свой потенциал».  - Ники закатила глаза.  - Ну, я и попросила Аннабел принять меня, а она ответила, что все места уже заняты.
        Я впилась в нее взглядом, стараясь связать концы воедино.
        - Ники, ты что же, хочешь сказать…
        - Короче, я отыскала дома, на чердаке, книгу. Книгу ритуалов. И… Словом, выбрала один. И сработало. Эмили исчезла, и место освободилось. Но тут появилась ты…  - Она вздохнула, потеребила край юбки.  - Ладно, проехали. Если учесть то, что произошло потом, то оно, наверное, и к лучшему.
        - И что же… Что это был за ритуал?
        - Заклинание. Кукольный обряд. Я закопала куколку под вязом.  - Ники помолчала, посмотрела на то место, где раньше росло дерево, и вздохнула.  - Скорее всего, ее там уже нет.  - Она поднялась, стряхнула грязь, налипшую на тыльную часть бедер.  - В общем, похоже, теперь мы в одной лодке. Так что… Очень жаль. Надеюсь, со временем станет легче.
        Я промолчала. Ники, спотыкаясь, побрела через двор. Ослепительно светило солнце, листья горели на свету золотом и багрянцем. В разных концах двора робко толпились школьницы нового набора, делились на группы, которые скоро распадутся, как распалось наше содружество; а затем сложатся новые группы, и будут новые содружества и новые предательства. Я даже представить себе не могла, что год окажется таким длинным.
        А затем последовали новые годы, каждый чуть длиннее, чем предыдущий.
        Я окончила местный университет, где в коридорах колыхались тени Тома и Энди, изредка позволяя себе поддаться уговорам принять участие в какой-нибудь тусовке в студенческом общежитии. Защитила диплом, подала заявление в «Элм Холлоу», приписав, что, если нет вакансий, готова работать на общественных началах. И действительно проработала два года, пока не освободилось место. Преподавала, присутствовала на родительских собраниях, ревновала ко всем. Стала деканом. Временами видела его безжизненно осевшее тело, и у двери этого кабинета, и у других дверей.
        И это был не единственный призрак. Повсюду мне слышался голос Робин, я видела ее в коридорах и классных комнатах, вращающейся в кругу новых школьниц, новых жизней. Я читала учебники по химии, рылась в скучных книгах по токсикологии, в старых книгах, где приводятся перечни печально известных отравлений. Теперь, с наступлением эпохи интернета, я постоянно выискиваю новые публикации, где содержатся хотя бы малейшие сведения о белладонне и ее вредоносном воздействии на человеческий организм. Потому что ужас белладонны состоит в ее ослабляющих организм свойствах, ведь той дозы, что приняла Робин,  - то есть даже не приняла, а выкурила,  - вряд ли достаточно, чтобы умереть. У нее просто остановилось сердце, иных побочных эффектов не было. Она умерла - невозможно себе представить!  - в идеальной форме.
        В конце концов я убедила себя - как это бывает с людьми зрелого возраста, когда сила воображения угасает и воспринимаешь исключительно реальное положение дел,  - что, возможно, все было иначе, нежели мне представлялось. Про убийство декана я забыть не могла, в этом смысле действительность остается действительностью, но так или иначе примирилась с ним (если с такими вещами вообще возможно «примириться», ведь видения и тени все равно продолжают тебя преследовать). И все же это, можно сказать, осталось в прошлом. А вот все остальное - неужели просто цепь случайных совпадений? Быть может, это просто насмешка судьбы, что Том умер именно той ночью, когда мы совершали ритуал; а смерть Робин, если на то пошло, смерть, вызванная передозировкой,  - да, конечно, трагедия, но такая трагедия, которую я при всем желании предотвратить не могла. И даже история, связанная с Ники, волшебной куклой и Эмили Фрост,  - все это в своем роде игра воображения? С Ники я позже встречалась, к тому времени она уже сама стала матерью и какой-то большой шишкой в интернет-индустрии, в которой я ничего не понимаю. Она не могла
этого сделать. Это невозможно, это детские игры, абсурд.
        Чуднo, как в зрелом возрасте выдумки вроде этой способны превращаться в реальность: что-то вроде гимнастического кульбита ума. Но ведь верить проще, чем не верить, разве не так?
        Как-то, сидя у себя за столом - в кабинете, который я все еще называла про себя его кабинетом,  - я выглянула в окно: там, на свежескошенной траве, толпились школьницы, смеялись, читали, что-то записывали в тетради. Раздался стук в дверь: в щель заглянула секретарша с неизменно настороженным выражением лица. Она ведь так меня и не простила, хотя за что именно, сказать трудно; может, за то, что я грубо вела себя, еще будучи школьницей; взгляд, вздох, стон.
        - Звонят,  - бросила она.
        - Соедините.
        - Не соединяется, что-то сломалось.  - Она повернулась, возвращаясь к себе на место.  - Если угодно, можете взять трубку в приемной.
        Я вышла в застекленную приемную; где-то в глубине скрипел и кашлял старинный принтер, рядом шумел вентилятор.
        - Да?  - Я прижала трубку к уху.
        Этого звонка я ждала не первый день. Умерла мать. Упала, спускаясь по лестнице, сломала шею. Удивило только, как именно она ушла, я готовила себя к другому сценарию: долгой мучительной болезни, например циррозу печени или раку, если повезет, быстротекущему. Два дня спустя я встретилась с адвокатом - лысым коротышкой, почему-то меня на протяжении всего разговора ужасно раздражала болтавшаяся на обшлаге рукава нитка,  - он передал мне ключи от дома, который я оставила сразу по окончании школы и куда, если не считать коротких визитов вежливости, не возвращалась.
        Теперь это был дом призраков, в котором последние двадцать лет жизни мама прожила среди осколков прошлого, не притрагиваясь к вещам, оставшимся после отца, сестры и - как я убедилась со странным чувством признательности - моим.
        Какое-то время я провела в своей прежней комнате, разглядывая пожелтевшие плакаты, отслоившиеся обои, темное сырое пятно в углу с выступившей поверх него плесенью. Неоновые браслеты на керамической подставке в форме руки. Школьное сочинение, которое я здесь оставила, уезжая в университет. Записка от Робин: «Увидимся на уроке. Целую». Полароидная фотография, запечатлевшая нас четверых, загнулась по краям, выцвела на солнечном свете. Губы Алекс прижимаются ко лбу Грейс, ладонь Робин накрывает мою руку, мы с ней смеемся, полные жизни.
        Я щелкнула выключателем, закрыла за собой дверь, представила, что все просто куда-то ушли. Черные мусорные мешки на кухне, все воспоминания стерты.
        На секунду я заглянула в комнату матери: как и следовало ожидать, полный беспорядок, по полу разбросаны пустые бутылки, смятая одежда, запах простыней, которые не меняли месяцами, а то и годами, спертый воздух. В холле висит в рамке семейная фотография, сделанная в каком-то давно закрывшемся парке отдыха: мы четверо весело смеемся, на всех сомбреро, собираемся прокатиться на лошадях. Сестра жмурится на ярком солнце, сжимает в ладошке леденец в форме Микки Мауса. «Ее комната,  - подумала я.  - Надо все оттуда вынести».
        Перед тем как войти, я несколько минут простояла у двери, нервно сжимая в ладони мобильник, словно в ожидании звонка (хотя даже не вспомнить, когда по нему звонили в последний раз; оживал он только при получении почтовых сообщений о публикациях с заданными мною ключевыми словами - «убийство в «Элм Холлоу», «токсические свойства белладонны» и другие так и не раскрытые тайны).
        Запах тяжелый, тошнотворный, как на берегу зацветшего пруда; я подержала дверь открытой, пока в комнате хоть немного не посвежело. Где только можно - толстые слои пыли, под ними повсюду угадывается розовый цвет. Я всегда дразнила сестру из-за этого, в последний раз - в день ее смерти. «Розовое для младенцев»,  - сказала я, садясь вместе с ней в машину, и это были последние слова, которые она слышала от меня. Рядом с кроватью - источник вони: аквариум с дохлыми рыбками. Вернее, останками. Когда-то я знала их названия, теперь забыла. Их было две: одна золотистая, другая темная. Помню, с каким тщанием, по науке - сегодня одно, завтра другое - она кормила их, а я смотрела, как отец сосредоточенно чистит аквариум. Сестра собирала всякие игрушки, иные, хоть и ссохлись давно, все еще расставлены вокруг аквариума: карусель, горка, домик с желтыми окнами, излучающими мягкий свет.
        Я заглянула внутрь аквариума: вода мутная, заплесневевшая, пахнущая смертью. Поверхность слегка всколыхнулась, и на дне обозначилось то, чего сперва видно не было: Сэнди. Волосы у куклы отслоились, но сохранили первоначальный, не тронутый зеленой тиной блондинистый цвет. Я отступила на шаг от аквариума и почувствовала, что к моей ладони что-то прилипло,  - волосок с края аквариума, рыжий, оказавшийся там двадцатью годами позднее. Это Робин вырвала его из головы куклы и оставила там; я представила себе, как она, улыбаясь, опускает куклу в воду и мысленно видит, как Ники тонет: уходит на дно при свете дня.
        На затылке и ладонях у меня выступил пот; меня вырвало на месте, в стоявший рядом с кроватью мусорный мешок.

* * *
        Прогулявшись по набережной, я вернулась в «Элм Холлоу». Выбор был наконец сделан.
        Я сдвинула камень, лежавший у подножия Колокольни, и, как научила меня Робин, взяла ключ от башенных ворот. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице на своих двоих, медленно, кляня слабые связки и вес, который я набрала после ее смерти и продолжаю с каждым годом набирать все больше и больше; впрочем, тело мое возвращается к своему природному состоянию, мне его мягкость приятна. Я толкнула дверь, она легко подалась. Ничего внутри не изменилось, если не считать следов проникновения природы. Ковер усеян яичной скорлупой, останками птичьих гнезд и птичьим же пометом. Два десятилетия запустения, господства существ, изъедающих книги, оставляющих влажные следы на мебели. Воздух, насыщенный шорохами разных ползающих существ, хлопанье крыльев под крышей.
        За минувшие годы мне случалось слышать об Аннабел, ее имя упоминалось в связи с разными школами-пансионами в Швейцарии, Франции и Риме, хотя сама она оставалась невидима, насколько это возможно в мире, почти полностью живущем в онлайн-режиме: ее фотография на фоне нависающих арок «Элм Холлоу» не меняется. Сейчас я представляю ее себе такой же, какой она была всегда; иногда задаюсь вопросом, постарела ли она, как я. Чувствует ли себя постаревшей, как я.
        Слежу я и за подругами, хотя они прокляли бы меня за это. Обе взяли себе не особенно подходящие псевдонимы. Алекс теперь адвокат, Грейс - писатель, вполне узнаваемые, они выкладывают иногда фотографии в интернете, глаза у них совершенно не изменились. Ни одна, ни другая ни разу не позвонила и не написала, хотя мне кажется, что и они поглядывают за мной - издалека. Вопрос, ощущают ли они то же, что я, стеснение в груди, когда видят мое лицо; ту же тоску по тому, кем бы мы могли стать или что сделать.
        Сейчас, находясь в башне, я думаю о них, подметая полы, стирая пыль с циферблатов часов, убирая тошнотворно-приторные следы распада. Я разжигаю камин, смотрю, как бешено мечутся внутри него пауки, наверху лениво хлопают крыльями летучие мыши, зубастые, с мохнатыми щеками, вижу едва заметную улыбку Робин. Я сгоняю голубя с ручки кресла и сажусь в него с закрытыми глазами, представляя себе всех их здесь.
        Завтра я выберу свою четверку, четверых из тех, что пришли после нас. Я сделаю это ради нее - ради Робин - и во имя всех, кто был до нас.
        И я расскажу им обо всем, что знаю, что знали все мои предшественники,  - о власти разгневанных женщинах, о судьбах, нам предначертанных, о фуриях, что живут внутри нас. Я дам им расправить крылья и впиться когтями в глаза тех, кто смотрит на них; научу их разжигать праведный огонь и очищать мир с помощью знания. Я научу их красоте, отмщению, безумию, смерти, и пусть они сожгут все это и начнут сначала, чем больше, тем лучше. Ибо они избавятся от страха, станут смелыми, как того хотела для меня Аннабел. Как того хотела она для всех нас четверых, пусть мы больше и не вместе; нити судьбы все еще вьются.

«Что бы ни случилось,  - сказала Робин в тот последний вечер, когда звенел прохладный воздух и мы танцевали, одетые в белое,  - что бы ни случилось, мы всегда будем вместе». Шрам на ладони у меня горит, я смотрю с башни вниз, вижу, как на качелях качается тень. «И когда наступит конец света, мы будем здесь»,  - заключила она тогда, и мы продолжали танцевать. И я улыбаюсь, понимая теперь, что она была права.
        Благодарности
        Признания заслуживает множество людей, благодаря участию которых книга обрела свою нынешнюю форму.
        Это мой невероятный литературный агент Джулиет Мушенс, чья вера в эту четверку ведьм наполнила их жизнью и сделала подлинными.
        Это мой редактор - я рада возможности сказать это, мой друг - Наташа Бардон, чьи воображение и любовь к книге придали ей ту магию, о которой я в одиночку и мечтать не могла.
        Это команда издательства «Харпер Фикшн», включая Джека, Джейми, Флер, Ханну, Фионнуалу, а также моего литературного редактора Верити и корректора Линду. Ваша преданность делу, ваши профессиональные умения восхищают.
        Это художник-оформитель книги Микаэла Алькайно. Обложка поистине прекрасна, и мне остается лишь надеяться, что текст ее достоин.
        Это множество писателей и ученых, на чьи работы я в той или иной мере опиралась, составляя план этой книги. Немало почерпнуто из интернет-публикаций, часто без указания источника, так что обращаюсь к тем, кто не назван по имени: благодарю вас за щедрость, с какой вы поделились со мною своими знаниями и ученостью. Надеюсь, я употребила их во благо.
        Это, разумеется, учителя, вдохновившие меня - к добру или нет - на сочинение этой книги.
        Это сильные женщины, которых я имею честь знать и благодарно называть своими друзьями: Кэролайн Магеннис, Натали Нолдинг, Мэлори Бранд, Лора Блай, Эмма Мейси. Без вашего участия я бы больше ошибалась и меньше смеялась. Девушки - персонажи этой книги, они ваши.
        Это неожиданные меценаты из команды «Мэш», которых мне выпала удача называть одновременно сослуживцами и друзьями: Крис Вэрэм, Фил Эделстон, Давиния Дэй, Лине Бут, Дженни Табритт - и все остальные сотрудники, как технические, так и творческие.
        И это моя семья.
        Джим Лоу, с которым я имела счастье разговаривать до самого утра не умолкая. Без твоей неизменной поддержки, энтузиазма, вдохновляющей помощи эта книга не стала бы такой, какова она есть. Без тебя я не стала бы писателем.
        Кэтрин Лоу, благодарность которой за любовь и мужество я испытываю каждодневно и которая сделала меня той женщиной, какая я есть. Без тебя я не стала бы читателем.
        И это моя сестра Бекки. Я так горжусь тобой и так благодарна за музыку и смех, которыми ты наполняешь мою жизнь.
        Наконец, я выражаю признательность всем девушкам на свете. Вы сильнее, чем вы думаете.
        notes
        Примечания

1
        Пер. А. Сергеева.  - Здесь и далее примеч. пер.

2
        Майкл Филд - псевдоним, под которым создавали свои поэтические произведения Кэтрин Харрис Бредли (1846 -1914) и ее племянница и воспитанница Эдит Эмма Купер (1862 -1913).

3
        Уолтер Пейтер (1839 -1894)  - английский теоретик искусства.

4
        Долина вязов (англ. Elm Hollow).

5
        Нетбол - женская разновидность баскетбола.

6
        Пер. И. Кашкина.

7
        Роберт Джеймс «Ричи» Эдвардс - валлийский музыкант, основатель рок-группы «Manic Street Preachers». Бесследно исчез 1 февраля 1995 года.

8
        Айн Рэнд (1905 -1982)  - американская писательница, выразившая идеи объективизма в романах «Источник», «Атлант расправил плечи» и др.

9
        Джованни Пико делла Мирандола (1463 -1494)  - итальянский мыслитель эпохи Возрождения.

10
        Классическая серия фильмов ужасов британской киностудии Hammer, запущенная во второй половине 1950-х годов, оказала значительное влияние на развитие жанрового кинематографа.

11
        Анжелика Коттингтон - персонаж книги «Гербарий фей леди Коттингтон» (Lady Cottington’s Pressed Fairy Book, 1994) английских писателей Терри Джонса и Брайана Фрауда. Она собирает коллекцию прихлопнутых между страниц дневника садовых фей.

12
        У. Шекспир. Тит Андроник. Акт II, сцена 3 (пер. А. Курошевой).

13
        Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад (пер. Д. Мина).

14
        Злорадство (нем.).

15
        Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. Песнь XXVI (пер. Д. Мина).

16
        Молот ведьм (лат.).

17
        Флэпперы (англ. flappers)  - прозвище эмансипированных молодых девушек 1920-х годов, олицетворявших поколение «ревущих двадцатых».

18
        Танцевальное собрание конца XIX - начала XX века для молодежи из приличных семей. На него приглашались юные незамужние девушки и молодые гвардейские офицеры. Девушки являлись в ослепительно-белых платьях, а юноши - в парадных мундирах.

19
        Одна из трех мойр, прядущая нить жизни человека.

20
        Одна из трех мойр, определяющая протяженность жизни (длину нити).

21
        Одна из мойр, разрезающая нить жизни человека.

22
        См.: «И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул. Короче говоря, я не решился» (Т. С. Элиот. Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока, пер. А. Сергеева).

23
        Там же.