Преступления Алисы Гильермо Мартинес
        «Шерлок Холмс» из мира науки, профессор Селдом, и его приятель, молодой математик из Аргентины, вновь оказываются втянуты в сложное расследование. На сей раз им предстоит раскрыть серию преступлений, причудливо связанных с жизнью и произведениями Льюиса Кэрролла - автора бессмертной дилогии о приключениях Алисы в Стране чудес и в Зазеркалье.
        Совершено жестокое покушение на девушку, обнаружившую в оксфордских архивах некую рукопись, способную стать сенсацией века для всех, кто изучает биографию или творчество Кэрролла. Отравлен издатель, собиравшийся опубликовать этот документ. И каждое из деяний таинственного убийцы напоминает очередную цитату из книг об Алисе…
        Гильермо Мартинес
        Преступления Алисы
        Брэнде, которая в глубине моей души преобразовала DEAD[1 - Мертвый (англ.) - здесь и далее примеч. пер.] в LIVE[2 - Живой (англ.).].
        
        Глава 1
        Незадолго до того, как завершилось столетие, я окончил университет, получил стипендию и отправился в Англию изучать в Оксфорде математическую логику. В первый год пребывания там мне выпала возможность познакомиться с известным Артуром Селдомом, автором «Эстетики умозаключений» и философских выводов из теорем Гёделя. И неожиданно, в смутной области между случаем и судьбой, я вместе с ним стал непосредственным свидетелем странной череды смертей, таинственных, легких, почти абстрактных, которые в газетах получили название «незаметные убийства». Вероятно, когда-нибудь я решусь обнародовать ключ к тем событиям, а пока могу только повторить фразу Селдома: «Идеальное убийство - не то, которое остается нераскрытым, а то, какое раскрывается, но виновным признают невинного».
        В июне 1994 года, на второй год моего пребывания в Оксфорде, последние отголоски тех событий стихли, воцарилось спокойствие, и за длинные летние дни я надеялся наверстать упущенное, поскольку неумолимо приближался срок, в который требовалось отправить отчет по стипендии. Моя научная руководительница Эмили Бронсон, благодушно простившая мне месяцы, проведенные впустую, и то, сколь часто она видела меня одетым для тенниса в компании прелестной рыжей девушки, настояла, в британской манере, ненавязчивой, однако твердой, чтобы я наконец выбрал себе тему из тех, какие она предложила мне после семинарских занятий. Я выбрал единственную, хотя бы отдаленно соответствовавшую моему скрытому литературному призванию: разработка программы, которая на основании рукописного фрагмента позволила бы восстановить функциональные особенности начертания, то есть движения руки и карандаша в реальном времени написания текста. Речь шла о применении, пока еще гипотетическом, некой теоремы о топологической двоичности, на которую Эмили Бронсон пролила свет. Задача обещала быть весьма оригинальной и сложной, чтобы в случае
успеха руководительница предложила мне совместную публикацию. Скоро, еще раньше, чем можно было представить, я продвинулся достаточно для того, чтобы явиться к Селдому и постучаться в дверь его кабинета. После того как мы прошли через ту серию преступлений, между нами сохранились дружеские отношения - простые и непринужденные. Формально моей наставницей была Эмили Бронсон, однако я предпочитал все свои идеи сначала излагать Селдому. Наверное, оттого, что под его терпеливым и немного насмешливым взглядом я свободнее выдвигал рискованные гипотезы, исписывал доску за доской и часто ошибался. Мы уже обсудили скрытую критику, содержавшуюся в прологе Бертрана Рассела к «Логико-философскому трактату» Людвига Витгенштейна, неявную математическую причину феномена сущностной неполноты, связь между «Пьером Менаром» Борхеса и невозможностью обозначить смысл, опираясь на синтаксис. Поиски совершенного искусственного языка, попытки уловить случай и «замкнуть» его в математическую формулу… Я, двадцатитрехлетний, как будто находил собственные решения подобных дилемм, всегда наивные и грешившие мегаломанией, но,
несмотря ни на что, когда стучался к Селдому в дверь, он отодвигал в сторону свои бумаги, откидывался на стуле, выслушивал, слегка улыбаясь, мои речи, полные безудержного энтузиазма, а потом указывал на какой-нибудь труд, где все мои идеи были уже изложены или опровергнуты. Споря с лаконичным тезисом Витгенштейна о невозможности речи, я говорил слишком много.
        Однако на сей раз все сложилось по-иному: проблема показалась Селдому разумной, интересной, решаемой. Кроме того, произнес он немного таинственным тоном, она недалека от тех, с какими нам пришлось столкнуться. Речь шла в итоге о том, чтобы осуществить исходя из неподвижного изображения - фиксированных графических символов - возможную реконструкцию вероятного прошлого. Я закивал, вдохновленный его одобрением, и быстро изобразил на доске причудливую кривую и вторую, почти примкнувшуюся к первой в попытке следовать за всеми ее изгибами.
        - Я представляю копииста, как он старается твердой рукой повторять каждую деталь, с прилежанием муравья переходя от черты к черте. Но ведь оригинальный манускрипт писался в определенном ритме, с легкостью, в другом темпе. И я предполагаю восстановить что-нибудь от предыдущего физического движения, воссоздать акт порождения письма. Или ввести по крайней мере регистр, обозначающий разницу в скорости. Нечто подобное мы уже обсуждали относительно Пьера Менара - Сервантес, разумеется, как вообразил Борхес, написал подлинного «Дон Кихота» немного a la diable[3 - Как попало (фр.).], при содействии случая, следуя за импульсами и порывами. Пьер Менар, напротив, должен воспроизвести книгу логически, черепашьим шагом, скованный законами и непререкаемыми суждениями. Да, текст у него получился идентичный в том, что касается слов, но не мыслительных операций, невидимых теми, кто до этого не дорос.
        Селдом задумался, словно рассматривая проблему со всех точек зрения или просчитывая вероятные трудности, и наконец записал для меня имя математика Лейтона Ховарда, своего бывшего ученика, который сейчас, по его словам, работает в полицейском управлении и занимается экспертизой почерков.
        - Уверен, вы с ним пересекались, ведь он неизменно является на четырехчасовой чай, хотя никогда ни с кем не вступает в беседу. Лейтон Ховард - австралиец, зимой и летом ходит босиком, чего я не могу не отметить. Он немного угрюмый, но я напишу, чтобы позволил вам немного поработать с ним, это поможет вам спуститься на землю, к реальным жизненным примерам.
        Селдом, как всегда, попал в точку, и в следующем месяце я много часов провел в крохотном кабинете, который выделили Лейтону на чердаке полицейского управления, постигая из его архивов и записей помимо всех хитростей, связанных с фальсификацией чеков, статистические доводы Пуанкаре в его любопытном математическом заключении как эксперта по делу Дрейфуса; химические тонкости чернил и бумаги и вошедшие в историю случаи подделанных завещаний. На это второе лето я взял велосипед и, спускаясь по Сент-Олдейт к полицейскому управлению, здоровался с продавщицей в магазине «Алиса в Стране чудес», которая в это время открывала его, маленький и сверкающий, словно кукольный домик, с обилием кроликов, часов, чайников и червонных королев. Иногда, входя в полицейское управление, я замечал на лестнице инспектора Питерсена. В первый раз я засомневался, нужно ли здороваться. Вдруг он все еще в обиде на Селдома и косвенно на меня после тех событий, в ходе которых мы пересеклись, расследуя «незаметные» преступления? Но, к счастью, инспектор не затаил зла и даже пытался шутливо приветствовать меня по-кастильски.
        Когда я поднимался на чердак, Лейтон уже сидел там с чашкой кофе на письменном столе и едва кивал в знак приветствия. У него была очень белая кожа, усыпанная веснушками, и рыжеватая борода, в которую он часто запускал пальцы. Он был лет на пятнадцать старше меня и напоминал то ли постаревшего хиппи, то ли тех нищих, гордившихся своими лохмотьями, которые читают книги по философии у дверей колледжей. Лейтон никогда не говорил больше того, что нужно, и только если я прямо задавал ему вопрос. В тех редких случаях, когда Лейтон решался открыть рот, он тщательно обдумывал то, что собирался сказать, и наконец выдавал сухую сентенцию, которая, подобно условиям математической задачи, была одновременно достаточной и необходимой. Я воображал, будто в эти мгновения Лейтон, исполненный гордыни, очень личной и никому не нужной, сопоставляет различные способы ответов, пока не выберет самый краткий и точный вариант. К моему разочарованию, как только я посвятил его в свой проект, он показал мне программу, уже несколько лет как внедренную в полицейское управление и основанную на тех же самых предпосылках, что и у
меня: густота чернил и разница в нажиме как параметры быстроты, интервал между словами как индикатор ритма, угловатые штрихи в написании как градиент ускорения… Кстати, программа работала на чистом энтузиазме, базировалась на уподоблениях, на алгоритме последовательных приближений. Лейтон, заметив мое разочарование, не поскупился на целую связную речь: так или иначе, будет неплохо, если я подробнее изучу программу, вдруг теорема моей наставницы, которую я пытался изложить, послужит ее усовершенствованию. Я последовал совету, и он, убедившись в серьезности моих намерений, раскрыл передо мной копилку своих приемов и даже взял с собой на пару судебных заседаний. В зале перед судьями, может, потому, что его обязывали обуваться, Лейтон преображался: выступления были стремительными, блестящими, основанными на не вызывающих сомнения фактах, а тщательно выверенных и точных. На обратном пути я, восхищенный, позволял себе какие-то комментарии, но он по-прежнему отвечал односложно, снова замыкаясь в себе. Со временем я привык тоже хранить молчание в те часы, когда мы работали вместе в его кабинете. Единственное,
что не переставало мне досаждать, это то, что, погрузившись в раздумья, углубившись в какую-нибудь формулу, Лейтон частенько водружал свои босые ноги на стол, и тогда, как в рассказах о Шерлоке Холмсе, я мог распознать на его подошвах все виды грязи и тины, какие есть в Оксфордшире и, что хуже, ощутить их запах.
        До конца месяца мы с Селдомом снова пересеклись в Институте математики в четыре часа дня, когда в кафетерии подают чай и кофе. Он пригласил меня за свой столик и спросил, как дела с Лейтоном. Я сообщил ему с унынием, что программа, которую я задумал, уже существует и мне светит лишь слабая надежда немного улучшить ее. Селдом на мгновение замер, не донеся чашку до губ. Что-то в моих словах зацепило его больше, чем то, что я, согласно классике жанра, снова попал впросак.
        - Вы хотите сказать, что в полиции уже есть такая программа? И вы умеете ею пользоваться?
        Я с любопытством взглянул на него: Селдом всегда занимался логикой скорее в теоретическом плане, мне бы в голову не пришло, что его заинтересует конкретное, прозаическое применение какой бы то ни было программы.
        - Именно ею я и занимался последний месяц. Вертел ее так и сяк. Что там пользоваться: если угодно, я могу на память назвать все параметры программы.
        Селдом сделал еще глоток и продолжал молчать, будто не осмеливался заговорить, не мог преодолеть какую-то мысленную преграду.
        - Но программа наверняка для служебного пользования. Каждый раз, когда кто-нибудь прибегает к ней, остается запись.
        Я пожал плечами:
        - Вряд ли. Я скопировал ее, приносил в институт и несколько раз запускал на компьютерах в подвале. Что до секретности… - Мы обменялись понимающим взглядом. - Никто не требовал от меня клятвы именем королевы.
        Селдом усмехнулся и медленно кивнул:
        - В таком случае вы можете оказать нам огромную услугу. - Он подвинулся в кресле, наклонился вперед и понизил голос: - Вы когда-нибудь слышали о Братстве Льюиса Кэрролла?
        Я покачал головой.
        - Тем лучше, - заявил Селдом. - Сегодня вечером приходите в половине восьмого в Мертон-колледж, я хочу вас кое-кому представить.
        Глава 2
        Когда я появился у входа в Мертон-колледж, вечерний свет еще лился с неба, что свойственно летним английским дням, долгим и ясным. Дожидаясь, пока Селдом придет за мной, я загляделся на прямоугольник газона, устилавшего первый двор, и меня в очередной раз пленила тайна английских садов. Было что-то в пропорциях стен, их высоте или в четкости, с какой выступали гребни крыш, что позволяло - то ли с помощью оптического эффекта, то ли благодаря всеобъемлющему покою - чудесным образом приблизить небо, словно платоновская форма прямоугольника притянула к себе небесный образец, так что казалось, будто до него можно дотянуться рукой. Я заметил посреди газона яркие, симметрично расположенные клумбы маков. Косой луч проникал в каменные галереи, и угол, под которым он освещал вековые камни, заставлял вспомнить о солнечных часах древних цивилизаций и медленном, по миллиметру, обращении времени, недоступном человеку. Селдом возник из-за угла и провел меня в сад fellows[4 - Здесь - преподаватели и студенты колледжа (англ.).]. Мы видели, как навстречу нам спешат профессора, похожие на стаю ворон в своих жестких
черных мантиях.
        - Сейчас весь колледж сбежится в столовую, на ужин, - объяснил Селдом. - Мы сможем спокойно побеседовать в саду.
        Он указал на столик, отдельно стоявший в углу галереи. Глубокий старик посмотрел в нашу сторону, осторожно положил на стол сигару, отодвинул стул и привстал очень медленно, опираясь на трость.
        - Это - сэр Ричард Ренлах, - шепнул Селдом. - Много лет был заместителем министра обороны Соединенного королевства, а теперь в отставке. Он - президент нашего Братства. Кроме того, Ренлах пишет шпионские романы, пользующиеся большим успехом. Разумеется, все, что вы сегодня услышите, следует хранить в тайне.
        Я кивнул, и мы, сделав еще несколько шагов, приблизились к столику. Я пожал руку, исхудавшую, но хранившую некий дальний отсвет былой поразительной крепости, назвал свое имя, и мы обменялись первыми вежливыми фразами. Даже под складками морщин и под черепашьими веками угадывалась живая натура, особенно во взгляде, холодном и проницательном. Слегка кивая в такт словам представлявшего меня Селдома, Ренлах с неопределенной улыбкой на устах не переставал изучать меня, словно предпочитая самому убедиться во всем и только потом прийти к какому-то суждению. То, что этот человек был номером вторым в министерстве обороны, не умаляло его в моих глазах, а, наоборот, возвеличивало. Я прочитал романы Джона Ле Карре и знал, что во внешней разведке, как и в других подобных организациях, номер второй на самом деле является номером первым. На столике стояли три бокала и бутылка виски, из которой Ренлах, видимо, уже изрядно угостился. Селдом налил себе и мне достаточно, чтобы сравняться с ним. Когда обмен банальностями завершился, Ренлах взял со столика сигару и глубоко затянулся.
        - Артур, полагаю, поведал, что история, которую мы должны вам рассказать, весьма щекотливая. - Он обменялся взглядом с Селдомом, словно, приступая к сложному заданию, искал у него поддержки. - Так или иначе, рассказывать будем вдвоем. С чего же начать?
        - Как посоветовал бы Король, - откликнулся Селдом, - начинайте сначала, следуйте до конца, а после остановитесь.
        - Но, возможно, придется начинать еще раньше, - заметил Ренлах и откинулся на спинку стула, будто собираясь экзаменовать меня. - Что вам известно о дневниках Льюиса Кэрролла?
        - Я даже не знал, что таковые существуют, - отозвался я. - На самом деле я почти ничего не знаю о его жизни.
        Я почувствовал свою ущербность, словно на экзамене в свою студенческую пору: когда-то, в подернутые туманом детские годы, я прочитал, в неточном испанском переводе, «Алису в Стране чудес» и «Охоту на Снарка». И, даже если посещал Крайст-Черч, где Кэрролл читал лекции по математике и произносил проповеди, и скользил взглядом по его портрету в обеденном зале, мне и в голову не приходило искать следы, которые он оставил. Кроме того, тогда я испытывал безразличие - осознанное и, надо сказать, благотворное - к авторам произведений и в целом уделял больше внимания вымышленным творениям, чем их творцам из плоти и крови. Но, разумеется, в последнем я не мог признаться, это прозвучало бы пренебрежительно по отношению к двум членам Братства Льюиса Кэрролла.
        - Дневники сохранились, - продолжил Ренлах, - однако не полностью. За свою жизнь Кэрролл исписал тринадцать тетрадей, и первый биограф писателя, его племянник Стюарт Доджсон, был, наверное, единственным счастливцем, кто смог прочитать их целиком. Мы это знаем, потому что в первоначальной биографии 1898 года он цитирует отрывки из всех тетрадей. Потом тетради свалили в кучу где-то в доме, и все. Но к столетию со дня рождения Кэрролла интерес к его творчеству возродился, и родственники решили вытащить на свет божий и собрать воедино все разрозненные бумаги. Они попытались восстановить дневники и обнаружили, что четыре из первоначального числа тетрадей пропали. Была ли то небрежность, утрата во время переезда, забывчивость? Или кто-то за три десятка лет, какой-нибудь родственник, чересчур пекущийся о том, чтобы защитить репутацию Кэрролла, тоже прочитал дневники, подверг их собственной цензуре и исключил эти четыре тетради, поскольку в них имелись слишком компрометирующие детали? Этого мы не знаем. К счастью, сохранились те, которые охватывают период, когда он познакомился с Алисой Лидделл и написал
«Алису в Стране чудес». Но даже и там ученые, пристально исследовав их, обнаружили обескураживающую подробность, заронившую сомнения, вызвавшую к жизни разного рода версии и гипотезы. В тетради 1863 года не хватает нескольких страниц, а одна вырвана, та самая, что относится к весьма щекотливому моменту в отношениях Кэрролла с родителями Алисы.
        - Щекотливому… в каком смысле? - спросил я.
        - В самом, я бы сказал, прямом. - Сэр Ричард Ренлах снова затянулся сигарой, и тон его приобрел несколько иной оттенок, словно он приготовился ступать по минному полю. - Вы, несомненно, знаете о том, какая история лежит в основе книги об Алисе. Во всяком случае позвольте напомнить: тем летом 1863 года Кэрроллу уже было за тридцать, он жил в комнатах для холостяков в Крайст-Черч, читал лекции по математике и размышлял, принимать ли ему церковный сан. Восемь лет назад в Крайст-Черч прибыл новый декан, Генри Лидделл, и обосновался там с супругой и четырьмя детьми: Гарри, Иной, Алисой и Эдит. С этими детьми Кэрролл постоянно пересекался в садах библиотеки, но в момент их первой встречи Алисе едва исполнилось три года. Вначале он подружился со старшим сыном, Гарри, и даже помогал ему с математикой по просьбе декана. Вскоре Кэрролл начал описывать в своем дневнике встречи и прогулки, все более частые, со старшей девочкой, Иной, которую всегда сопровождала гувернантка, мисс Прикетт, женщина, судя по всему, лишенная привлекательности. Кэрролл исподтишка высмеивал ее вместе с девочками. Подрастая, Алиса
тоже стала принимать участие в играх, какие выдумывал Кэрролл, слушала песенки, какие он сочинял, и присоединялась к группе, которая в летнее время отправлялась на речные прогулки, всегда в компании мисс Прикетт, как всякий раз указывалось в дневнике. Кэрролл тогда уже вовсю увлекался фотографией, купил первое оборудование и часто проводил фотосессии с девочками, снимая их в самых разных позах и костюмах, порой даже полуобнаженными, как на знаменитой фотографии Алисы в образе нищенки. Как ни странно нам это может показаться сейчас, то ли благодаря ореолу респектабельности, какой придавало ему положение преподавателя Оксфорда и одновременно клирика, то ли потому, что Кэрролл производил впечатление человека эксцентричного, однако безобидного, или просто те времена отличались наивной уверенностью в незыблемости правил, но ни декан, ни его супруга не препятствовали этим играм и прогулкам. Достаточно было Кэрроллу отправить записку, и он мог забирать детей на целый вечер и плавать с ними по реке. Во время одной из таких прогулок, год назад, он рассказал девочкам историю Алисы под землей, и Алиса Лидделл
взяла с Кэрролла обещание, что тот запишет историю так, чтобы получилась книга. Он медлил полгода, прежде чем приняться за дело, и к лету 1863 года все еще не закончил сочинять. Но, безусловно, продолжал пребывать в наилучших отношениях с семьей Лидделлов. Теперь мы приближаемся к 24 июня. Утром Алиса и Эдит забегают в комнаты Кэрролла, чтобы позвать его на прогулку в Нанхем, к которой присоединяются декан, миссис Лидделл и еще несколько человек. Всего десять, и Кэрролл указывает каждого по имени. Гувернантка мисс Прикетт, в виде исключения, не участвует в прогулке, что весьма необычно, вероятно потому, что детей сопровождают родители. Они берут напрокат большую лодку, гребя по очереди, переплывают реку, пьют чай под деревьями, а вечером, когда остальных развозит по домам экипаж, Кэрролл с тремя девочками возвращается поездом. В дневнике, фиксируя момент, когда он остается с девочками наедине, он отмечает в скобках «mirabile dictu»[5 - Странно сказать (лат.).]. Это выражение Кэрролл употреблял, если события неожиданно складывались в его пользу. Потом добавляет: «Приятная прогулка, очень приятно
завершившаяся». «Очень» подчеркнуто его собственной рукой.
        - Сколько лет было девочкам? - спросил я.
        - Уместный вопрос, хотя в те времена возраст воспринимался по-другому. «Прошлое - чужая страна», как говорил Хартли, и это относится к обычаям тоже. Достаточно вспомнить, в виде парадокса, что по закону девушки могли выходить замуж в двенадцать лет, но вместе с тем в иных областях жизни они были более инфантильны, чем нынешние. Сам Кэрролл неоднократно использует выражение «девочка-супруга» в отношении малолетних жен других деятелей эпохи. Ине исполнилось четырнадцать лет, вполне развитая девочка-подросток, высокая, красивая, если судить по фотографиям. Она была первой подружкой Кэрролла, ее имя часто встречается в дневнике. То лето было последним, когда она могла выходить без компаньонки. Алисе исполнилось одиннадцать, и уже год она была любимицей Кэрролла. Многие современники свидетельствуют об особой привязанности, какую Кэрролл испытывал к ней, однако любопытно, что в дневниках об этом почти нигде не говорится открытым текстом. Она уже почти достигла двенадцати лет, возраста, в котором Кэрролл терял из виду или заменял своих девочек-подружек. Эдит исполнилось девять. - Ренлах взглянул на нас,
словно ожидая вопроса, и, прежде чем продолжить рассказ, налил себе еще виски. - В тот день после прогулки Кэрролл уходит к себе и спокойно засыпает, а завтра снова просит отпустить с ним девочек, но на сей раз миссис Лидделл приглашает его к себе домой, и там имеет место памятный разговор, закончившийся их разрывом. Миссис Лидделл просит Кэрролла держаться в стороне от ее семьи. Что могло случиться во время прогулки или в поезде, по пути домой? Что заметила миссис Лидделл в отношениях Кэрролла с ее дочерьми? Что рассказали девочки, вернувшись домой? Все, что Кэрролл написал по данному поводу, находилось, без сомнения, на вырванной странице. Ясно одно: отношения Кэрролла с той семьей охладели, и он отдалился от Лидделлов на несколько месяцев. Он предпринимает попытку снова встретиться с девочками, но миссис Лидделл отказывает наотрез. И когда Кэрролл наконец-то завершает книгу, то не может лично вручить ее Алисе - приходится послать экземпляр по почте. Несмотря ни на что, и это тоже любопытно, отношения не прерываются окончательно. По прошествии времени его опять принимают в доме, хотя и не допускают
слишком тесного общения с девочками. Впоследствии Кэрролл встречается с миссис Лидделл и продолжает посылать девочкам экземпляры своих книг до самого их совершеннолетия. Даже еще раз фотографирует Алису в тот самый день, когда ей исполняется восемнадцать лет.
        - Похоже, что бы он ни сделал, это не сочли слишком серьезным, - заметил я. - Или же сомнение благосклонно разрешили в его пользу.
        - В этом, собственно, и заключается вопрос: действительно ли Кэрролл сделал что-то во время поездки в поезде? Преступил ли он границы, которых, вероятно, придерживался по отношению к девочкам всю свою жизнь? Было ли некое нарушение, например физический контакт? Нечто такое, о чем девочки разболтали, не поняв до конца, но что пробудило в матери всяческие подозрения? Или и впрямь это было лишь смутное ощущение опасности, которое мать почувствовала во время прогулки, возможно, увидев его близкие, фамильярные отношения с ее дочерьми? Или поступило предупреждение от кого-то из взрослых членов группы, видевшего, как Кэрролл уединяется с девочками? Или, как предполагают, нечто иное? Один из выдающихся членов нашего Братства, Торнтон Ривз, недавно опубликовал биографию Кэрролла, самую полную на сегодняшний день, и, дойдя до этой черной дыры, предположил, что в ходе той беседы Кэрролл попросил руку Алисы. Это встревожило миссис Лидделл и заставило ее увидеть происходящее в совершенно другом свете.
        - Грянул гром секса над идиллической викторианской лодочкой, - усмехнулся Селдом.
        - Вот именно, - кивнул Ренлах. - Гроза с громом и молниями разразилась в свое время над головой Кэрролла, а ныне перешла в подспудную борьбу внутри нашего Братства.
        - Борьбу… между какими-то фракциями? - спросил я.
        Ренлах, казалось, обдумывал, как лучше ответить: будто он выразился чересчур откровенно и хотел теперь по-иному обозначить проблему.
        - Дебаты, до сих пор открытые, по поводу того, преступной или невинной была любовь Кэрролла к девочкам. За свою жизнь он поддерживал отношения с десятками девочек, и ни одна из них, ни их родители ни разу не упомянули о каком-то сомнительном поведении. Кэрролл отдавал предпочтение девочкам и дружил с ними при ярком свете дня, со всей откровенностью. Ни в переписке, ни в документах, связанных с ним, нет ни одной улики, которая позволила бы преступить тонкую черту между помыслом и поступком. С другой стороны, мы знаем из тех же дневников, что в годы, когда Кэрролл бывал у Лидделлов, он переживал острейший духовный кризис, молил Господа, чтобы тот наставил его на путь истинный, позволил отрешиться от грехов. Но что за грехи? Опять-таки - грехи в поступках или только в помыслах? О подобном никогда не пишут открытым текстом, да и дневнику нельзя полностью доверять. Отец Кэрролла был архидьяконом, и в детстве сын получил строгое религиозное воспитание: любая сомнительная мысль, малейшее смятение чувств разрешались молитвой. В итоге вся биография Кэрролла строится на шатком основании, покоится на
презумпции невиновности, пока не будет доказано обратное. И хотя многие в наше время предпочитают воображать самое скверное, все, кто объявил охоту на Кэрролла-педофила, до сих пор не сумели предоставить ни одного убедительного доказательства.
        - Они могли бы утверждать, - заметил Селдом, - что фотографии, которые он делал с этих девочек, - доказательство довольно сильное.
        - Мы уже говорили об этом, Артур. - Сэр Ричард Ренлах покачал головой и продолжил, глядя только на меня, будто при разборе непростого дела стремился заручиться беспристрастием присяжных. - Не так-то все просто и ясно: в ту эпоху детей считали ангелами, детская нагота напоминала об Эдеме, и Кэрролл делал свои фотографии под присмотром и с одобрения родителей, это не воспринималось как нечто постыдное, чем следует заниматься тайком. Он снимал обнаженную натуру, чтобы демонстрировать, выставлять ее в пору, когда фотография только зарождалась. Не исключено, что Кэрролл не видел разницы между собой и художником, который велит своим натурщицам позировать в одеждах или без них. Когда его девочки-подружки вырастали, он неизменно отсылал негативы матерям, и те могли их уничтожить, если девушки стыдились снимков. Была другая эпоха, не знавшая Фрейда и Гумберта Гумберта. И если правда, что человеческая природа тоже не терпит пустоты, мы не должны отвергать предположение, что раньше, а может, и теперь среди огромного разнообразия человеческих типов существуют люди, которые любят детей чистой любовью и не
смеют дотронуться даже до волоса на их голове. - Ренлах взглянул на Селдома так, будто по данному вопросу им все равно не добиться согласия и в конце спора, после повторения тех же самых ходов, их, как всегда, ждет ничья. - Вернемся к основной проблеме: надеюсь, теперь вы понимаете, почему эта вырванная страница превратилась в мощнейший центр притяжения, в пробный камень для всех биографов. Вероятно, там и только там представало в письменном виде решающее доказательство, роковое деяние, откровенное признание в низком поступке. С шестидесятых годов, когда тетради были опубликованы, призрак этой страницы не перестает нашептывать нам самые разные варианты. Как говорил поэт: нет ручья столь многошумного, как невысказанное слово, и книги более пространной, чем та, из какой выпала страница. И все-таки вплоть до недавнего времени не было ничего, кроме предположений. Никто из исследователей не продвинулся дальше догадок, которые, как это обычно бывает, сводились к тому, чтобы подкрепить собой уже сложившийся у каждого из них образ Кэрролла. Только Джозефина Грей, одна из основательниц нашего Братства, лет
пятнадцать назад добилась определенного успеха: ей удалось доказать способом остроумным и неоспоримым, что страницу вырвал не Кэрролл, а, видимо, кто-то из двух его внучатых племянниц, Менелла или Вайолет Доджсон, дочерей Стюарта, у которых хранились бумаги. Это косвенным образом свидетельствует о том, что Кэрролл не обязательно стыдился написанного или раскаивался в содеянном. В любом случае снова возникает вопрос: что прочитали между строк эти сестры и умудрились истолковать так, что решили вырвать страницу? Что, даже невольно, открывало написанное? Так обстояли дела к началу этого года, когда мы в Братстве договорились подготовить комментированное издание сохранившихся дневников. Они составляют девять рукописных тетрадей и находятся в доме, который Кэрролл купил в Гилдфорде к концу жизни, и где теперь располагается небольшой музей. Поскольку никто из действительных членов Братства не мог поехать туда и остаться на время для изучения всех бумаг, на последнем июльском заседании, несколько дней назад, мы решили отправить стипендиатку, которая помогает нам в различных работах, Кристин Хилл, девушку
прилежную и внимательную. Мы попросили ее побыть в Гилдфорде пару дней и оценить состояние дневников. Она должна была сделать копии всех страниц, а также сопутствующих документов, какие только найдет. Ее мать живет в окрестностях городка, это позволило нам сэкономить на гостинице. И вот на второй день к нам поступила невероятная новость.
        - Она отыскала страницу? - воскликнул я.
        Сэр Ричард Ренлах поднял брови, призывая к терпению, и минуту размышлял, словно пытаясь подобрать наиболее точное выражение.
        - Кристин обнаружила нечто такое, что может вызвать… переполох. Но об этом пусть лучше расскажет Артур, ведь это ему первому она позвонила из Гилдфорда, и он разговаривал с ней.
        Глава 3
        Тем временем Селдом тоже скрутил себе сигарету, и, когда ее дымок долетел до меня, я ощутил ни с чем не сравнимый запах индийского табака. По контрасту с беглым, мягким английским выговором сэра Ричарда Ренлаха, низкий голос Селдома с сильным шотландским акцентом гулко отдавался в тишине тенистого сада.
        - Кристин Хилл училась у меня в докторантуре до прошлого года. Застенчивая девушка, прилежная, собранная, умная; она защитила диплом в девятнадцать лет. Но диссертацию так и не закончила. Однажды в какой-то ссылке из старой статьи Кристин обнаружила оригинальную работу о расчете детерминант, которую опубликовал Кэрролл как математик, разумеется, под своим настоящим именем - Чарльз Доджсон. Так Кристин и пришла к дневникам Кэрролла, косвенным путем, в поисках корреспонденции, какую он вел с другими математиками того времени по поводу данной проблемы. Я познакомил ее с членами Братства, работавшими над дневниками, и мы потеряли Кристин для математики, поскольку все биографы и исследователи принялись переманивать ее друг у друга. Она - идеальный сотрудник: все делает быстро, качественно. Скромна, внимательна. Фактически сейчас Кристин работает под руководством Торнтона Ривза, на стипендию научного сотрудника, поэтому меня немного удивило, что она позвонила мне позавчера утром. Речь по телефону звучала сбивчиво, я никогда не слышал, чтобы Кристин так говорила; я бы сказал, она была в эйфории. Тон
возбужденный, тревожный, будто ее переполняли гордость и счастье и одновременно терзал страх. Кристин рассказала, что, просматривая бумаги Кэрролла, наткнулась на нечто из ряда вон выходящее и это даст окончательный ответ относительно утраченной страницы. Наверное, это клочок бумаги, который всегда находился на глазах у всех, но до сих пор его никто так и не заметил. Кристин объяснила, что в доме в Гилдфорде наряду с дневниками имеется каталог, составленный родственниками, в него входят все письменные документы и личные вещи Кэрролла, какие удалось собрать за прошедшие годы. По ее словам, в этом каталоге, каким бы невероятным это ни казалось, есть пункт: «Страницы, вырванные из дневника».
        - Это действительно так, - вмешался Ренлах. - Должен признаться, я никогда не изучал детально данный каталог, но сегодня утром съездил в Гилдфорд, чтобы уточнить. В голове не укладывается, как все мы это проглядели!
        - Кристин лишь оставалось пойти в архив, и точно на своем месте, в папке, зажатой между двумя фолиантами, обнаружился мятый листок, исписанный с обеих сторон. На одной стороне находятся даты, связанные с жизнью Алисы Лидделл, уже повзрослевшей: ее замужество, рождение детей, смерть. На оборотной стороне имеется запись, сделанная, несомненно, тем, кто вырвал страницу, и в ней содержится основной смысл того, что Кэрролл доверил своему дневнику в тот день. Кристин сказала, что почерк ей хорошо известен, он принадлежит Менелле Доджсон, старшей из двух внучатых племянниц. Всегда подозревали, что именно она втайне подвергала дневники цензуре, и этот документ, похоже, является подтверждением. Менелла была весьма религиозна, и Кристин предполагает, что до или после того, как вырвать страницу из дневника, ее замучила совесть и она решила отдельно записать, о чем там шла речь. Все уложилось в единственную фразу, объяснила Кристин, но решающую: она уверена, что эта фраза ответит на вопрос, всегда тяготевший над Кэрроллом, хотя ответ будет неожиданным. Разумеется, я сразу спросил, что это за фраза. Помолчав
минуту, она сказала, что даже мне не может прочитать ее, хотя я - единственный человек в Братстве, кому она доверяет. Мол, хочет сохранить это в тайне, пока не убедится, что открытие останется за ней. Кристин добавила, что обнаруженная ею разгадка «почти до смешного логична», хотя никто и не додумался до нее, а больше всего боится, что Торнтон Ривз захочет присвоить себе находку, ведь она всего лишь стипендиатка, а он может быть таким эгоистом, что мне и вообразить трудно. Я спросил, как она собирается хранить тайну, если сама же говорит, что документ находится на глазах у всех и любой может прочитать его, просто приехав в Гилдфорд. Кристин помолчала и призналась, что украла бумагу. Выразилась она не так, но я понял, что Кристин забрала документ и где-то спрятала. Она пообещала, что вернет его, как только будет опубликована статья и научный мир признает ее автором открытия. Тогда я спросил, зачем она позвонила мне, а главное, с какой стати поведала все это: мне вовсе не улыбается стать сообщником в деле, которое не очень-то честное. Кристин сказала, что, унеся документ, размышляла: как странно, что
никто никогда не видел его раньше. Все биографы в какой-то момент проходили через дом в Гилдфорде. Исследовали тот же самый каталог. Как случилось, что только она одна добралась до бумаги? Когда открытие получит огласку, специалисты по Кэрроллу окажутся в нелепом положении. А может, все объясняется по-другому: кто-то видел документ, но предпочел ничего не говорить. Ведь эта единственная фраза опровергает большинство версий, уже изложенных по поводу Кэрролла. И еще одна мысль пришла ей в голову; думаю, в глубине души Кристин этого больше всего и боится: что документ попросту поддельный, имитирующий почерк Менеллы, всунутый недавно в папку между двумя фолиантами как фальсификация или шутка кого-то из академической среды. Это во всяком случае объясняет, почему его не обнаружили раньше. И ее ждет фиаско, если такой подлог в итоге вскроется. Вот почему Кристин решила позвонить мне. Она помнила из наших семинарских занятий, что Лейтон Ховард - эксперт по почеркам, а я - единственный, кто поддерживает с ним отношения. Кристин попросила, не мог бы я устроить встречу с ним, чтобы удостоверить подлинность
почерка. Я ответил, что она поставила меня перед нелегким выбором, но я все обдумаю и перезвоню. Повесив трубку, я целое утро ломал себе голову: покрывать исчезновение и утайку документа не хотелось, это идет вразрез с принципами Братства, как мы их понимаем. Вместе с тем я не хотел давить на Кристин, тем более выдавать ее. В общем, я поделился только с Ричардом, поскольку существует еще один важный вопрос, который Братство должно решить в срочном порядке, и я отдавал себе отчет, что появление подобного документа может повлечь за собой далеко идущие последствия.
        - Последствия неизмеримые, - подтвердил сэр Ричард Ренлах. - Издание дневников Кэрролла задумано нами как окончательное, то, что мы здесь называем «авторитетным изданием». Комментарий будут составлять биографы, принадлежащие к Братству, и мы как раз сейчас делим тетради, чтобы каждый занимался исключительно одним периодом и взял на себя определенный объем текста. Это огромный труд, и в него, разумеется, должна быть включена та запись, что бы в ней ни содержалось. Осмелюсь заметить, что данная страница окажется наиболее востребованной из всего издания. Более того, этот документ, если Кристин говорит правду, заставит нас пересмотреть нашу систему ссылок. Мы не можем допустить, чтобы он появился отдельно и вступил в противоречие с общей логикой комментария или поставил ее под сомнение. Мы должны увидеть документ, и чем скорее, тем лучше. То, что сделала эта девушка, неприемлемо, но я, как и Артур, склоняюсь к тому, чтобы дать ей возможность вернуть документ. Мы решили создать Кристин для этого все условия, как говорится, навести мосты.
        - Я позвонил ей вчера, не сказав, конечно, что обсуждал вопрос с Ричардом, и предложил, в случае если мы докажем подлинность почерка, созвать в эту пятницу экстренное заседание Братства. Кристин покажет документ всем, он будет зафиксирован в протоколах под ее именем, а после вернет его на место. Таким образом, открытие останется за ней, а позднее, со временем, она сможет и опубликовать статью. Я думал, что Кристин сразу согласится: она была напугана, вся на нервах, призналась, что не спит по ночам с тех пор, как бумага у нее. Но пошла на попятный, когда я сказал, что нужно идти в полицейское управление. Кристин не знала, что Лейтон работает там; полагаю, само место внушает ей страх, она боится ловушки. Я так и не сумел ее убедить, хотя и заверял, что Лейтон сидит на чердаке, у него там отдельный кабинет и мы ни с кем не встретимся. После разговора с Кристин я был озабочен. Все размышлял над этим, когда сегодня спустился в общую комнату, и провидение послало мне вас. Едва мы распрощались, как я снова позвонил ей, рассказал о программе, и она в конце концов согласилась: завтра придет в Институт
математики с фотокопией первой половины фразы. Надеюсь, этого будет достаточно для сличения: Кристин сказала, что не возьмет с собой оригинал и покажет только начало фразы.
        - Четырех-пяти слов будет достаточно, - заверил я, - но нам необходимы будут письма или заметки, написанные рукой той женщины, Менеллы, желательно, в тот же период времени, чтобы осуществить сравнение.
        - Да, Кристин уже об этом подумала: в архивах Братства хранятся во множестве письма Менеллы, написанные ею на протяжении всей ее жизни. Она захватит с собой нужные.
        - Как вы понимаете, - произнес Ренлах, - ситуация скользкая, и нам важна сдержанность с вашей стороны.
        - Я вот еще что подумал, - добавил Селдом, - если не затруднит вас, нам будет лучше встретиться вечером, прямо в подвале, в компьютерном центре, чтобы нас никто не увидел. Ключ у меня есть.
        - Хорошо, - кивнул я. - Надеюсь, завтра что-нибудь разъяснится. Не исключено, все подтвердится именно потому, что это невероятно: будто украденное письмо в рассказе Эдгара По не только лежало на виду, но и в конверте с надписью: «Украденное письмо». Думаете, возможно такое, чтобы никто из биографов раньше его не видел?
        - Не известно, - пожал плечами Ренлах. - Когда я узнал об этом, мне стало стыдно: ведь умудрился же проморгать. А если бумага подлинная, стыдно станет всем: полагаю, никто не обрадуется, когда она явится на свет.
        Глава 4
        На следующий день на чердаке я терпеливо ждал, пока Лейтон соберет свои бумаги. Как только он ушел, я осторожно отсоединил прибор, который эксперт приладил к копировальному аппарату. То было хитроумное приспособление, которое изобрел наставник Лейтона до того, как его завербовали в Микротек; оно главным образом позволяло выводить на монитор компьютера изображение с фотокопии: прообраз того, что сегодня называется сканером. Вечером я отправился в Институт математики и сидел в компьютерном зале, пока он не опустел. Тогда я приладил устройство к копировальному аппарату, стоявшему рядом с машинами, сделал несколько проб, желая убедиться, что все пройдет хорошо, и принялся ждать. В девять вечера, минута в минуту, на лестнице появились Селдом и Кристин. Увидев ее, я вспомнил, что говорили Селдом и Ренлах: умная, прилежная, внимательная. Но с типично британской сдержанностью ни один из них не обмолвился о ее внешности, даже не намекнул, не подмигнул лукаво. Я сразу понял, почему братцы Льюиса Кэрролла рвут ее друг у друга из рук. Кристин была прелестна, хотя настолько, до болезненности, застенчива, что
ходила, опустив голову, и немного сутулилась, может, подсознательно желая скрыть грудь, слишком большую и заметную. Она носила очки в тяжелой оправе. Когда Селдом познакомил нас и мы обменялись рукопожатием, я уловил на себе внимательный, но мимолетный взгляд увеличенных линзами ярко-голубых глаз. Я задержал руку Кристин в своей немного дольше, чем требовалось, но это ничуть ее не смутило, или же она, чтобы не ставить меня в неловкое положение, тоже помедлила, прежде чем разжать пальцы. Простой ритуал знакомства заставил Кристин немного покраснеть, а я почувствовал, как жаркая волна неудержимо заливает мне шею, прямо по теории Фурье о распространении тепла. Я усадил Кристин на один из вращающихся стульев, и она сразу раскрыла папку и извлекла оттуда несколько писем, написанных от руки.
        - Артур сказал, что понадобятся письма Менеллы Доджсон. Они все датированы, - уточнила она, - и я сложила их в хронологическом порядке.
        Я пристроил письма под лампу рядом с монитором, напустив на себя серьезный вид, и принялся внимательно просматривать их одно за другим.
        - Было бы идеально, - заметил я, - найти письмо, которое по времени совпало бы с интересующей нас записью. Почерк сильно менялся с годами.
        - Но нет никакого способа узнать, когда она сделала эту запись. Ведь она хранила тетради почти тридцать лет.
        Я задумался.
        - На самом деле у нас есть от чего оттолкнуться. - Я посмотрел на Селдома. - Согласно тому, что я слышал… разве на обороте документа не записаны даты, относящиеся к значительным событиям в жизни Алисы Лидделл? Если та женщина вела записи последовательно, год за годом, мы сумели бы сравнить каждую из них с почерком на записке. А если она зафиксировала все даты сразу, то это могло произойти только после смерти Алисы, как, следовательно, и интересующая нас запись. Во всяком случае хорошо было бы взглянуть на оборотную сторону записки. Вы принесли ее?
        Кристин покачала головой и, по-моему, насторожилась. Посмотрела на Селдома, словно упрекая его за излишнюю болтливость, а потом ответила:
        - Разумеется, нет. Бумага в надежном месте. Я принесла только то, о чем мы с Артуром договорились: копию первой половины фразы. Пять слов. И письма. Полагаю, этого достаточно.
        - Надеюсь. Можно мне взглянуть на эти первые слова?
        Кристин кивнула, открыла сумочку, которую носила через плечо, и извлекла узкую полоску бумаги. Казалось, ей стоило огромных усилий вручить мне хотя бы этот клочок, и ее протянутая рука даже немного дрожала. Мы с Селдомом прочитали начало фразы:
        «L.C. learns from Mrs Liddell that[6 - Л.К. узнает от миссис Лидделл, что…]»
        Вот и все. Почерк был закругленный, немного несвязный. Я положил бумагу текстом вниз на стеклянную поверхность копировальной машины. По мере того как полоса света скользила под документом, на наших глазах, будто насекомые под микроскопом, на мониторе появлялись буквы, большие и округлые.
        У заглавных L и C имелся тот же самый завиток наверху, небольшой, замкнутый. Точка над i в фамилии Лидделл не была поставлена, r и s в Mrs взлетели вверх, по диагонали. Буквы L в фамилии склонились влево, словно написанные левшой. Как некий курьез, черточка в t, удлинившись, пересекла все слово «that», будто пишущий экономил движения, даже не побоявшись перечеркнуть попавшуюся посередине h. Я снова взялся за связку писем и одно за другим поднес их к свету. Лишь в одном письме последних лет обнаружились нетерпеливо перечеркнутые t в слове «that». Я показал эту деталь Селдому и Кристин и отложил письмо, чтобы потом поместить его на стеклянную поверхность прибора. Едва на мониторе появились увеличенные буквы, у меня возникло впечатление, что рука та же. Выверив масштаб обоих образцов, я указал на совершенное совпадение черт, подобие начал и окончаний каждого слова, идентичность углов и характерного расстояния между буквами. Но все-таки, не желая рисковать, я объявил, что экстраполирую начертание каждого элемента по отдельности для последнего, решающего сличения. Компьютеры в ту пору работали, как
известно, медленно, и хотя Институт математики гордился той мощностью, какую удалось сконцентрировать в подвале, подключив друг к другу несколько машин, нам все же пришлось подождать несколько секунд, пока курсор трепетал, лампы мигали, и слышалось свистящее астматическое дыхание маленьких встроенных вентиляторов, как будто гномы, носильщики байтов, принялись за титанический труд, требующий мускульного напряжения. Вскоре возникли две параллельные строки и два карандашика на краю монитора, готовые к забегу. Тогда я попросил Селдома и Кристин придумать любое продолжение фразы, чтобы получился связный текст, доступный для сравнения, написанный в реальном времени, имеющий как функцию выражения, так и функцию содержания. Я сначала взглянул на Кристин, но она плотно сжала губы, даже не решаясь открыть рот; наверное, боялась, что у нее невольно вырвется какая-то часть подлинной фразы. Селдом, застигнутый врасплох, тоже не сумел ничего предложить, и тогда я произнес, словно в шутку:
        «Л.К. узнает от миссис Лидделл, что она безумно в него влюблена!»
        Хотя Кристин даже не дрогнула, мне показалось, будто эта случайная фраза, вероятно, из-за слова «влюблена», каким-то образом попала в цель. Я нажал на «пуск», и два карандашика на краю монитора задвигались. Я включил звук, чтобы мы уловили синхронность ритма и скорость начертания. Оба карандашика, продвигаясь по строкам, слегка подрагивали. Эта дрожь и судорожные движения в начертании элементов, объяснил я, не ошибка в программе, а скорее всего болезнь Паркинсона, которой страдает призрак.
        - Это правда! - воскликнула Кристин и впервые взглянула на меня с неким подобием восхищения. - У Менеллы был «Паркинсон» в последние годы.
        Карандашики продолжали двигаться, как бегущие вровень усердные марафонцы, которым никак друг друга не обогнать, и, когда они добрались до конца фразы в полном согласии, у Кристин, я заметил, озарилось лицо.
        - Значит… Это то, что я думаю? Документ подлинный, верно?
        Гордость переполняла ее, от нервного возбуждения, так долго сдерживаемого, она невольно расплывалась в улыбке.
        - Я бы сказал: нет ни малейших сомнений, - подтвердил я, - эти пять слов написаны той же рукой, что и письма.
        Я вернул Кристин связку писем и копию документа. Отсоединяя прибор, чтобы отнести его на место, я услышал за своей спиной разговор и понял, что Селдом и девушка обсуждают созыв чрезвычайного заседания Братства. Кристин сказала что-то, чего я не расслышал, и Селдом ответил, как бы успокаивая ее:
        - Конечно. Я не стану упоминать документ, только напишу им, что ты хочешь сообщить о неожиданной находке в Гилдфорде.
        Мы поднялись все вместе и выключили свет. На улицу пришлось выходить через деревянную дверь в торце здания. Улица Сент-Джайлс уже опустела, и ночная жизнь замерла. Фонари, высокие, отдаленные, походили на расплывчатые венцы, выступающие из тумана, и выхватывали из теней, беловатых, почти нереальных, могильные плиты под открытым небом на прямоугольнике газона перед церковью. Только время от времени кто-нибудь стремительно проносился мимо на велосипеде. Кристин сказала, что пойдет на Магдален-стрит, а там дождется автобуса до Кидлингтона, и Селдом вызвался проводить ее. Уже прощаясь, он и задал вопрос, скорее риторический, как они могут отблагодарить меня.
        - Ну что ж, мне тоже хочется узнать, чем продолжается фраза! - воскликнул я. - Не могли бы вы добиться для меня специального приглашения на заседание в пятницу? Или у вас практикуется кровавый ритуал инициации, тайное испытание? Уверен, у меня получится писать в зеркальном отражении, если немного потренироваться…
        Ободренная успехом нашей экспертизы, Кристин расхохоталась. Вся ее застенчивость исчезла.
        - Надо лишь срубить несколько голов, правда, Артур? По мне, так это будет хорошо и справедливо.
        Она обменялась со мной быстрым взглядом, с тем внезапным чувством сообщничества, какое возникает между ровесниками. Селдом отрешенно улыбнулся, будто уже привык к просьбам своих студентов и их тактикам убеждения, и решил, что легче уступить, чем придумывать отговорки.
        - Попробую это устроить, - произнес он. - Заседание состоится в нашем зале в Крайст-Черч, в пятницу, в шесть часов вечера.
        Глава 5
        На следующее утро я проснулся немного раньше обычного: хотел вернуть прибор на место до того, как явится Лейтон, чтобы избежать объяснений. Но, спускаясь по Сент-Олдейт, заметил, как девушка из магазина «Алиса в Стране чудес» бьется над дверной решеткой, и остановился, чтобы помочь ей. Мы расположились по обе стороны, немного попыхтели, наконец штыри вышли из пазов, и решетка поднялась. Все, что я подмечал мельком, проносясь мимо на велосипеде, подтвердилось теперь, когда мы стояли рядом. Девушка мило и горячо поблагодарила меня, одарив сияющей улыбкой и ямочками на щеках, и заправила за ухо выбившуюся каштановую прядь. У нее были яркие ореховые глаза и маленький, замысловатой формы пирсинг над бровью. Поблагодарив, она продолжала смотреть на меня, будто чего-то ожидая, и я поспешил придумать предлог, чтобы задержаться: спросил, есть ли у них в магазине биография Льюиса Кэрролла.
        - Целая полка! - Она указала на нижний ряд небольшого стеллажа, заполненного книгами об Оксфорде.
        Первой я вытащил самую толстую, ее автором был Торнтон Ривз, чье имя, помнится, называл сэр Ричард Ренлах. Девушка присела на корточки рядом, и наши колени сблизились, почти соприкоснулись.
        - Эта - одна из последних, она считается самой подробной, но у нас есть и факсимильное издание первой, которую написал племянник Кэрролла, Стюарт Доджсон. И еще много других. Вот Джозефина Грей, моя любимая. А эту берут туристы, тут есть фотографии всех мест, по которым Кэрролл гулял. Автор этой - психолог, анализирует символику книг Кэрролла, исходя из фактов его биографии. Одну биографию даже написал математик, Рэймонд Мартин, там есть подборка логических загадок Кэрролла.
        Я уставился на девушку в полном изумлении.
        - Рэймонд Мартин?
        Я вспомнил разные его книги, которые читал подростком, в дешевых изданиях: о логических парадоксах, о магии и математике, о математике и литературе. Этот человек до сих пор был для меня лишь именем наверху страницы. Я открыл книгу и впервые увидел на клапане суперобложки фотографию мужчины, уже очень пожилого, но все еще с вызывающим, немного насмешливым взглядом. Его длинные, почти совсем седые волосы были зачесаны назад и заплетены в косу.
        - Я слышал, какое-то время он жил тут, в Оксфорде.
        - Все они живут здесь, между Оксфордом и Кембриджем. Книга забавная: он собрал все каламбуры, даже привел тайный шифр, изобретенный Кэрроллом.
        - Хочешь убедить меня в том, что прочитала все книги на этой полке? - воскликнул я.
        - Да, - смущенно призналась она, - по утрам тут скучно, пока не начинают валом валить туристы. Кстати, - спохватилась она, протягивая мне руку, - меня зовут Шэрон.
        Я назвал свое имя, и мы глядели друг на друга, пока она пыталась повторить его, без особого успеха.
        - Это испанское имя? Или итальянское?
        - Я - аргентинец, - ответил я. - Живу здесь второй год, изучаю математическую логику.
        - Ну конечно! Я пару раз видела тебя прошлым летом в открытом автомобиле с какой-то рыжей.
        - Да, с Лорной. Мы вместе играли в теннис. Но она уехала на каникулы в Ирландию и вышла замуж за деятеля ИРА. Полагаю, теперь они вместе бросают бомбы.
        Шэрон улыбнулась, озадаченная. Мне снова пришло на ум, что, пока я не избавлюсь от акцента, любые мои слова будут восприниматься всерьез. Я снял со стеллажа еще несколько книг, стоявших вместе, как отдельное собрание. На корешках была изображена спираль из постепенно исчезающих слов и издательская марка «Vanished Tale»[7 - «Исчезающий рассказ»; одновременно, по созвучию - Исчезающий хвост (один из каламбуров Л. Кэрролла).].
        - Это - издательство Братства Льюиса Кэрролла, - пояснила Шэрон.
        - Я приглашен на завтрашнее заседание этого Братства, - сообщил я, чтобы произвести впечатление. - И мне стыдно, что я ничего не знаю о Кэрролле.
        - Как же так? Вот теперь я точно тебе завидую. Я родилась в Дарсбери, знаю о Кэрролле все, и меня никогда туда не приглашали. Думаю, там заседают чопорные стариканы, которые носят часы в жилетных карманах и постоянно пьют чай. Хотелось бы взглянуть, хотя бы через замочную скважину.
        - Я бы взял тебя с собой, но заседание носит конфиденциальный характер. Я даже не должен был тебе о нем говорить. Однако мог бы зайти в субботу и все тебе рассказать.
        - Ах, ах, тайное сборище… Что они там собираются обсуждать? Что Кэрроллу нравились маленькие девочки? - Шэрон засмеялась. - В субботу меня здесь не будет: в выходные дни работает другая девушка. Но буду счастлива узнать обо всем в понедельник.
        - А если нам завтра вечером после заседания выпить пива? - предложил я. - Уверен, тебя до понедельника замучает любопытство.
        Она взглянула на меня с насмешкой:
        - Да, ты - аргентинец, это заметно. - Шэрон помолчала, наверное, размышляя, как повежливее отказаться, при этом не сжигая мосты. - Тем вечером и весь уик-энд я буду занята на кинопоказе, который мы проводим в «Одеоне». Ретроспектива Джона Франкенхаймера. - Она протянула мне рекламный проспект из стопки, лежавшей около кассы. - Конечно, я заинтригована, однако до понедельника, надеюсь, доживу.
        Мы услышали, как звякнул колокольчик, и увидели, как в магазин входит первая посетительница. Шэрон отстранилась от меня и, приняв серьезный вид, указала на стеллаж:
        - Итак, ты берешь что-нибудь?
        Я держал в руках первую биографию, Стюарта Доджсона, и ту, что обещала загадки, игры и шифры, то есть книгу Рэймонда Мартина.
        - Пока возьму эти две, - ответил я, - а на следующей неделе опять зайду.
        Я сел на велосипед и стал крутить педали так быстро, как мог, чтобы все-таки успеть раньше Лейтона. По пути, какой мне еще оставалось проехать, я пытался разгадать и перевести в понятную форму другой шифр: шифр сближений и инстинктивных расчетов, заложенный во всех биологических видах, древний иероглиф сложения и вычитания почти незаметных жестов, улыбок и взглядов. Конечная комбинация давала мне какие-то шансы. Я снова взглянул, будто на письмо счастья, на проспект с программой кинопоказа и, полный радости, побежал по лестнице на чердак. Когда я распахнул дверь в кабинет, Лейтон уже допивал свою первую чашку кофе. Увидев меня, он снял ноги со стола и кивнул в сторону коридора.
        - Пропал прибор, который был на копировальном аппарате, - сообщил он.
        Не было в тоне Лейтона ни тени подозрения или озабоченности, простая констатация неожиданного факта, минимальное изменение в панораме, открывавшейся взгляду через стеклянный четырехугольник, вставленный в дверь, причем не слишком его заинтересовавшее.
        - Он у меня, - произнес я как можно более естественно. Затем вытащил приспособление из рюкзака вместе с отверткой «Филипс» и стал привинчивать его на место. - Вчера я задержался допоздна, и в какой-то момент устройство забарахлило, так что я взял его домой и в нем поковырялся. По-моему, теперь все в порядке.
        Лейтон ничего не сказал и даже не стал испытывать устройство. Я спросил себя: если бы ему пришлось в определенный момент обуть башмаки и выступить в ходе гипотетического судебного заседания, смог бы он вспомнить, что на несколько часов прибор исчезал из кабинета? Я задумался над огромным количеством мелких замещений и подмен, происходящих каждый день во всем мире и дающих в сумме ноль. Теория о крыле бабочки с ее, как сказал бы Селдом, подавляющей мощью обольщения, с китайскими притчами и всей литературой, ее воспевающей, соседствует с другим, безымянным феноменом, прозаическим, но не менее проявленным: он зиждется на бесчисленных, никем не замечаемых актах изъятия и возвращения; импульсах, застывших на полдороге; зачеркиваниях, раскаяниях и отступлениях, которые вовсе не вызывают бурь на другом конце света. Даже кража Кристин, приведя в движение две или три пружины и шестеренки, после пятницы будет выглядеть как заем, взятый на несколько дней. Документ вернется на свое место, вселенная восстановится, станет идентичной той, какой была, царапина затянется, не оставив шрама. И не в этом ли в итоге
проблема копии, которую Кристин пытается изучить? Подлинной вселенной, вероятно, и вовсе не существует. Вселенную также можно представить испещренной мельчайшими пластырями микроскопических подмен, заштопанной безупречными копиями, каждая из которых ревностно хранит свой секрет.
        В обеденный час я отправился перекусить бутербродом в мое обычное кафе на Литтл-Кларендон-стрит. На обратном пути встретил Селдома. Он сказал, что переговорил с сэром Ричардом Ренлахом, и тот разрешил мне присутствовать на первой части заседания. Всем членам Братства уже разослали приглашение на электронную почту. Одна пара завтра приедет из Лондона, а к Джозефине Грей он зайдет сам. Она уже очень стара, сказал Селдом, у нее нет ни электронной почты, ни вообще компьютера. К тому же Грей глуховата, и есть опасение, что телефона она тоже не слышит.
        Я рассказал, что утром держал в руках ее книгу о Кэрролле.
        - Она едва ходит, - заметил Селдом, - но, полагаю, ни за что не пропустит заседания. У нее были собственные гипотезы относительно этой страницы. Думаю, ее шофер ей поможет.
        Вечером я принялся рассеянно листать книгу Стюарта Доджсона. Она была посвящена «Маленьким друзьям Льюиса Кэрролла». Сам Стюарт принадлежал к числу таких «маленьких друзей» и знал все прельщения и уловки этого дудочника из Гаммельна, каким был Кэрролл. Очень скоро я начал понимать точку зрения сэра Ричарда Ренлаха на ту эпоху: племяннику не только не казалась сомнительной или предосудительной привязанность дяди к детишкам, он изображал ее во всех подробностях, даже восторгался ею, с наивной и чистосердечной гордостью. Более того, придавал ей религиозный смысл: «Думаю, он понимал детей лучше, чем мужчин и женщин; цивилизация сделала человеческий род непонятным, поскольку покров условностей скрывает искру божию, заложенную в каждом из нас, и такими мы стали странными, что несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное, и мы видим больше от Бога в ребенке, чем во взрослом человеке». Я даже подчеркнул эту фразу: несовершенное отражает совершенное полнее, чем усовершенствованное. Подумал, что даже Витольд Гомбрович, живший гораздо позднее, лучше бы не сказал. Далекий от того, чтобы
скрыть эту тему или как-то ее сгладить, Стюарт далее посвятил целых две главы отношениям с детьми, фотографиям, письмам; он даже поведал с вгоняющей в дрожь непосредственностью, что Кэрролл всегда брал в поездки коробку с пазлами, чтобы привлечь к себе возможных маленьких попутчиков. А когда отправлялся на пляж, не забывал прихватить с собой английские булавки: если бы какая-нибудь девочка захотела приблизиться к морю, не замочив подола, он мог подойти к ней со своим спасительным подарком и завязать разговор, одновременно выше колен подкалывая платье.
        Я листал книгу, останавливаясь на многочисленных рисунках Кэрролла, в нее включенных, словно бы они могли поведать мне больше о его личности, пока в какой-то момент не осознал, что уже опаздываю в кино на восьмичасовой сеанс. Однако я хотел воспользоваться шансом еще раз увидеть Шэрон этим вечером. Я принял душ, быстро приготовил себе ужин и по уже опустевшим центральным улицам направился к кинотеатру, чтобы успеть хотя бы на сеанс, начинавшийся в десять часов. Пока я стоял в очереди за билетами на «Манчжурского кандидата» и высматривал Шэрон, открылись двери второго зала, где показывали фильм «Вторые», и среди выходивших я заметил Кристин: она была одна и медленно брела, будто ошеломленная возвращением в реальный мир. Я подошел поздороваться, и Кристин не сразу узнала меня. Я заметил, что стекла ее очков запотели.
        - С тобой все в порядке? - спросил я. - Фильм настолько тяжелый?
        Она вымученно улыбнулась, сняла очки, и я впервые увидел ее глаза - очень светлые, подернутые слезами. Слезы Кристин вытерла, даже вздохнув от смущения.
        - Фильм действительно тяжелый, но это я такая дура: всегда пускаю слезу в кино. И как раз сегодня… не нужно мне было смотреть этот фильм. Но не обращай внимания. Фильм хороший. - Она опять надела очки, взглянула на меня и заявила, словно защищая принципиальную мысль или делая страстное признание: - Все мы заслуживаем того, чтобы избрать себе другую жизнь, как этот бедняга, но только чтобы конец не был столь печальным.
        Кристин не сводила с меня глаз, будто искала одобрения, и я догадался, что она, по сути, говорила о себе.
        - Может, документ, который ты нашла, - произнес я, - станет началом чего-то подобного.
        - Да, не исключено, - отозвалась она, попыталась улыбнуться сквозь слезы, а потом спросила: - Ты завтра придешь?
        - Еще бы! - воскликнул я. - Ни за что на свете не упущу такой возможности!
        Кристин улыбнулась, видимо, это ее несколько приободрило, и направилась к выходу, помахав мне на прощание рукой. Вернувшись в очередь, я смотрел, как она в одиночестве удаляется в ночь.
        Глава 6
        В пятницу с самого рассвета зарядил обложной дождь, упорно стучавший по черепичному навесу над моим окном. К десяти утра дождь немного унялся, но не прекратился совсем, и я решил пойти в Институт математики пешком, под зонтиком. Прожив первый год в Саммертауне, я последовал совету моей наставницы и перебрался в маленькую комнату в колледже Святой Анны, в общежитие для аспирантов, поближе к институту. Теперь до него мне было пять минут ходьбы. Там я обнаружил в своем почтовом ящике конверт из Аргентины с формулярами, которые нужно было заполнить, и напоминанием о том, что подходит срок представления отчета за семестр. Я решил уединиться в кабинете для посетителей и продвинуться в этих трудах насколько возможно дальше. До полудня с минимальным количеством технических терминов я изложил суть программы, которую задумал составить, и невольно задался вопросом, что бы сказали в квалификационной комиссии, если бы я раскрыл, каким неожиданным образом эта программа была опробована впервые. Тут неизбежно возникли мысли о Кристин, о том, как она сияла в компьютерном подвале и плакала на выходе из кинотеатра.
Только ли фильм произвел на нее сильное впечатление? По-моему, нет. К полудню дождь прекратился. Однако все равно до самого вечера я сидел в библиотеке и выписывал недостающие ссылки. Делая пометки, сверяя данные, я не переставал размышлять о Кристин, ловя себя на том, что не только продолжение фразы мне не терпится узнать, но и снова увидеть девушку, оттого так медленно движутся стрелки часов и бесконечно тянется время. Двоичность, вовсе не типологическая, открывалась во мне, или, вернее, меня делила на две половинки. Если два дня назад я лишь с грустью думал о Лорне, издали глядя на травяные теннисные корты Университетского парка, то теперь лица Шэрон и Кристин представали передо мной одновременно мучительной альтернативой: образы девушек боролись в самой глубине моего существа не хуже противоположностей Гегеля, и в пользу каждой выдвигались мощные, убедительные аргументы. Я видел, как Кристин, прощаясь со мной в кинотеатре, машет рукой, будто обещает что-то, и одновременно - так близко - лицо Шэрон и ее коленки, когда она показывала мне книги. Обе девушки мне представлялись одинаково
привлекательными, и никакие детерминанты - мои ли, Кэрролла - не позволяли склониться к той или другой. Без четверти шесть я направился по улице Сент-Джайлс к колледжу Крайст-Черч. На середине пути заметил, как Селдом выходит из библиотеки Тейлора и едва его не окликнул, но передумал и решил пойти следом и понаблюдать за ним со стороны. Ведь на самом деле я очень мало знал о Селдоме, а если на человека, даже близкого, смотреть издалека, он предстает в каком-то смысле загадочным. Селдом шел в своей обычной манере, устремленный вперед, широким шагом, склонив голову и развернув плечи. Одну руку он сунул в карман брюк, а в другой держал книгу - толстую и тяжелую. Я разглядел на самой его макушке, между седеющими волосами, похожий на тонзуру кружочек, которого раньше не замечал. Однако походка оставалась энергичной, она свидетельствовала о немалой физической силе, спокойной и ненарушимой, поскольку этому силачу никогда не доводилось к ней прибегать, и та же самая сила проявлялась в ясности мысли, когда профессор направлял дискуссию на семинаре или записывал стремительным почерком основные этапы
доказательства. Интересно, считают ли Селдома до сих пор привлекательным студентки и аспирантки? И главный вопрос: когда Кристин училась в аспирантуре, какие у них были отношения? Меня больно кольнуло не то, что он предложил девушке проводить ее до автобусной остановки, а то, как она охотно, без лишних слов, согласилась. Вероятно, они не в первый раз ходили куда-то вдвоем. Еще я обратил внимание, что Кристин называла его по имени. Разумеется, все это могло быть совершенно невинным. Я знал, что в Англии по пятницам после занятий преподаватели выпивают в пабах вместе со студентами, и все уровни фамильярности, и без того нечеткие, перемешиваются после третьей кружки пива. В понедельник они снова встретятся в университетских коридорах, и дистанция восстановится. Преподаватели, с кем мне довелось познакомиться в таком узком поле эксперимента, как Институт математики, были одновременно и ближе к своим ученикам, и дальше от них, чем в аргентинских университетах. Наверное, подобный парадокс объясняется системой наставничества, а главное, этими пятничными пьянками. На Магдален-стрит я решил ускорить шаг и
окликнуть Селдома. Он, застигнутый врасплох, обернулся и по своему обыкновению сердечно улыбнулся мне. Я, чуть устыдившись, опустил глаза на книгу, которую он держал в руке. Любопытно, что то было оригинальное издание биографии Кэрролла, написанной Стюартом Доджсоном, той самой, которую я просматривал накануне. Зачем она ему, спросил я себя, однако не осмелился упомянуть о совпадении. Подойдя к Крайст-Черч, мы увидели, как у входа остановился старый «Бентли», весь сияющий: его, похоже, в кои-то веки раз вывели из гаража и отмыли до блеска ради особого случая. Шофер, индиец или пакистанец, вышел из машины, открыл одну из задних дверей и помог выбраться очень старой женщине, которая тяжело опиралась на его руку и на палку.
        - Это Джозефина Грей, - сказал Селдом. - Идемте, я вас представлю.
        Женщина, завидев нас, вскрикнула от радости, даже, казалось, выпрямилась и помолодела от энтузиазма, вспышкой молнии осветившего ее черты. Морщины на щеках, словно векторное поле, переориентировались наверх, и что-то от той красавицы, какой она, несомненно, была, вот-вот готово было проступить на поверхность.
        - Итак, Артур, настал великий день? Хотя ты и не можешь мне ничего сообщить, я хочу, чтобы ты мне сказал все: ведь мы уже здесь, а я всю ночь не сомкнула глаз. Страница наконец нашлась? Я уж думала, что так и умру, ничего о ней не узнав. Я специально велела приготовить машину: сегодня никаких такси. Хотя - поверите ли? - она показала на шофера, - сын Махмуда взял ее без спроса этой ночью и сделал вмятину. Девушка уже здесь? А кто этот юноша?
        Старуха взяла нас с Селдомом под руки, когда мы входили в холл, и переводила с одного на другого искрящийся весельем взгляд.
        - Мой эскорт лучше, чем у Дебби Рейнольдс в «Поющих под дождем»! Значит, аргентинец: вот интересно, прямо как твоя первая жена, Артур, если я правильно помню. Знавала я многих аргентинцев за всю свою жизнь. У них такой же акцент, как у итальянцев, правда, Артур? И они так грациозно, так горделиво размахивают руками, ma che cosa dire[8 - Ну что тут скажешь (ит.).], но лучше я умолкну, иначе юноша подумает, будто старушка не в себе. Пусть как-нибудь зайдет вместе с Артуром, и мы поболтаем - как там у вас? О пропавших коровах? О пропавших быках! В конце концов пропавшие быки, пропавшие страницы… Ты так мне ничего и не скажешь, Артур?
        Мы добрались до второго этажа, чуть ли не неся ее на руках, и переступили порог зала заседаний с длинным столом. Люди уже собрались и толпились вокруг подноса с пончиками и нескольких термосов. Селдом представил меня худому мужчине, который так и стоял в дверях, малорослому, почти до размеров лилипута уменьшенному в пропорциях. На нем был мятый, выцветший блейзер, вероятно, купленный в магазине детской одежды, да и сам он походил на Питера Пэна, постаревшего и робкого. Я нагнулся, и он произнес свое имя, Генри Хаас, почти шепотом, не поднимая головы, и словно бы украдкой протянул мне руку, которую отдернул, едва я успел коснуться ее.
        - Генри написал неоценимый труд, собрав переписку Кэрролла со всеми его подружками-девочками, - произнес Селдом, и человечек кивнул, слегка зардевшись от гордости.
        - А еще собрал у себя в архиве все снимки девочек, какие делал писатель, - добавила Джозефина. - Работа изматывающая, добровольная и ad honorem[9 - Здесь: безвозмездно (лат.).], хотя Генри утверждает, будто для него это истинное наслаждение.
        Человечек снова кивнул и зарделся еще больше, будто подозревая некую скрытую насмешку: она исходит от всех, направлена со всех сторон, а ему защититься нечем. Я оглядел собравшихся: Кристин еще не пришла. На стенах зала U-образной формы можно было увидеть целую коллекцию портретов Льюиса Кэрролла разных возрастов, от первой семейной фотографии, где он младенцем лежит на руках у родителей, до снимка, который я счел последним из известных портретов писателя, сделанным незадолго до смерти, с остатками прямых седых волос на висках. Я рассмотрел в низкой витрине первые издания его книг, а также оригиналы рисунков и писем. Заметил также на одной из стен фотографию, изображавшую заседание Братства в каком-то отдаленном прошлом. Селдом, совсем молодой, стоял с краю, а в центре группы, чуть впереди, выделялась фигура принца в белом костюме. Я показал Селдому на фото, и он улыбнулся.
        - Это почетный президент Братства, хотя с тех пор ни разу не был на заседаниях. Снимок сделали на церемонии открытия.
        - Мы думаем, что Кэрроллу понравилось бы высочайшее покровительство, - шепнула мне Джозефина, - он был привержен к королям и королевам.
        Мы опустили на стул нашу достопочтенную даму, и Селдом заботливо осведомился, что она будет пить.
        - Седьмую чашку кофе с молоком, разумеется! - воскликнула Джозефина. - Ты забыл, что я вот-вот вас разгромлю? Юноша, - обратилась она ко мне, доставая из сумки шелковый платок, - завяжите мне глаза, пожалуйста.
        Услышав ее просьбу, я испугался, что старушка и правда немного не в себе, но Селдом, видя, что я стою в нерешительности с платком в руках, сделал ободряющий жест.
        - Однажды Генри Хаас наливал ей кофе и совершил ужасный грех: добавил молоко в кофе, а не наоборот, - объяснил он. - Джозефина не стала пить, а мы насмехались: никто не верил, что она могла бы отличить порядок кофе-молоко от порядка молоко-кофе, если бы пила с завязанными глазами. И вот она нам бросила вызов, а мы вспомнили статистический эксперимент Фишера и постановили дать ей восемь чашек в той и другой комбинации, в произвольной последовательности.
        - На настоящий момент она громит нас со счетом шесть-ноль, - тихо произнес Генри Хаас.
        Джозефина, с повязкой на лице, гордо кивнула, и, когда мне удалось наконец завязать узел, мы с Селдомом отправились к столику с термосами. Высокий, энергичный мужчина со сверкающей лысиной внезапно преградил нам путь, властно потрясая пончиком, зажатым в кулаке.
        - Что происходит с этой девчонкой, Артур? Я не могу связаться с ней с тех самых пор, как она уехала в Гилдфорд, уже начинаю подозревать, что она просто не отвечает на мои звонки. Не понимаю, к чему такая таинственность? Что бы она там ни обнаружила, я, кажется, имею право немедленно об этом узнать: ведь это я предложил послать ее туда. - Я понял, что перед нами Торнтон Ривз. Он говорил с Селдомом наигранно возмущенным тоном: дескать, они слишком хорошо знакомы, чтобы по-настоящему друг на друга сердиться, а он к тому же скорее огорчен, чем рассержен. - Я ей полностью доверял. И вдруг, в самый решительный момент, она выходит на связь со своим бывшим научным руководителем. Хорошо бы она нашла документ чисто математического характера, иначе у нее возникнут проблемы со мной.
        Селдом попытался представить меня, но Ривз даже не подумал освободиться от чашки и пончика, просто поднял брови и направился на свое место посередине стола.
        - И тем не менее вряд ли документ носил чисто математический характер, - промурлыкал себе под нос очень старый мужчина, когда мы наконец добрались до термосов.
        Он наливал себе кофе дрожащей рукой и был, казалось, так же сосредоточен на том, чтобы не уронить пирамидку сахара, которую зачерпнул ложкой, как и на своих неспешных рассуждениях. Я догадался, с мучительным усилием наложив на фотографию из книги течение времени, полет его безжалостной стрелы, а главное, подметив волосы, заплетенные в косу, что этот трясущийся старец, очевидно, и есть легендарный Рэймонд Мартин. На нем были широкие бермуды, сандалии и белая футболка с надписью большими красными буквами: «Слишком поздно умирать молодым». Он смотрел на Селдома искоса, не решаясь развернуться совсем, словно боялся резким движением нарушить шаткое равновесие полной чашки и сбить нечеткую траекторию ложечки с сахаром.
        - Получив твое сообщение, дорогой Артур, я сразу задался вопросом, какая важная причина заставила созвать экстренное заседание. Сначала я питал определенные надежды, поскольку приглашение исходило из Института математики и было подписано твоим прославленным именем. Может, найдено решение одной из многих головоломок и логических загадок, какие составил Кэрролл за свою жизнь? Или извлечен из архивной пыли чертеж одного из изобретений, которыми он так гордился: аппарата, позволяющего делать записи в темноте; измерителя скорости для трехколесных велосипедов; игры в буквы, предвосхитившей скраббл? Или новый, неизвестный перечень «Задач на подушке»?[10 - Книга Кэрролла в русском переводе называется «Полуночные задачи, придуманные в часы бессонницы».] Или какое-нибудь из его шуточных исследований о фигурах силлогизмов? Или, вдруг, первый вариант остроумнейшей статьи о детерминантах? Но потом я вник в факт, что ты ничего не пожелал сообщить заранее. Наивный я человек: кого в наше время может заинтересовать его, Кэрролла, блестящий ум? Тогда я снова задумался: что это за открытие, о котором ничего нельзя
сказать заранее, чтобы не выдать его целиком? Вероятно, в очередной раз то же, что и всегда. Итак, без необходимости прибегнуть к modus ponens[11 - Правило вывода (лат.).] от противного, я смог проникнуть в суть предполагаемой темы и даже был бы готов сам записать ее в протокол, если бы не факт, что рука мне уже не вполне подчиняется. На данный момент скажу лишь то, что я всегда повторял по поводу данной темы: надеюсь, мне не придется слишком править мои книги после сегодняшнего заседания.
        Селдом дождался своей очереди и наполнил чашку Джозефины в порядке молоко-кофе, а себе налил черного. Чашку поставили перед Джозефиной, и наступил момент, когда все, даже уже рассевшиеся вокруг стола, устремили на нее взгляды, с нетерпением ожидая исхода. Джозефина сделала маленький глоток и удовлетворенно кивнула.
        - Ну, к счастью, на сей раз вы избрали правильный порядок, так что я могу это выпить. - Она сняла повязку и посмотрела на Селдома, ожидая, чтобы тот подтвердил ее новый триумф. - Ричард, пожалуйста, - воскликнула она, радуясь, как девчонка, - прежде чем любую другую тему, запиши в протоколе, что счет семь-ноль!
        Когда я подошел к столу со своей чашкой, передо мной предстала странная пара. Мужчина был малого роста, с такими неистово черными волосами, будто только что выкрасил их. Очень прямые, разделенные на прядки, они были зачесаны от виска к виску: то ли была сделана довольно грубая попытка скрыть лысину, то ли недавно приживленная шевелюра старалась распространиться по блестящему черепу. На его лице тоже отмечалась борьба возрастов: кожа на щеках чудесным образом сохранила упругость и розовый цвет, а вот глаза пропадали в мириадах желтоватых концентрических морщин, так что трудно было решить, сделали ли ему пластическую операцию, не доведя ее до конца, или лицо его старело постепенно, начиная сверху, и щеки, как последняя милость природы, оставались незатронутыми. Очень худой, подвижный, беспокойный, он, казалось, пытался за всем вокруг присматривать, все держать под контролем. Мужчина протянул мне руку через стол для быстрого, словно удар током, рукопожатия. Селдом представил его как доктора Раджио и добавил:
        - Настоящий доктор, который лечит людей.
        - Я - психиатр, защищал диссертацию в Гейдельберге, - сообщил Раджио, - но уже давно оставил практику, заинтересовавшись хрономедициной. Чудесно, что вы аргентинец, ведь благодаря вашему великому писателю я пришел в Братство. Он написал весьма проницательную статью о том, как время в «Алисе» останавливается и искажается. Время можно повернуть вспять: Гонец сидит в тюрьме до того, как его осудили за преступление, которое он совершит после приговора судьи. И время, привязанное к пяти часам вечера в доме Шляпника, за чайным столом. Я воспринял это как озарение провидца, или, как бы он сам сказал, наблюдение, требующее «продолжения и подтверждения». Продолжению и подтверждению этих мыслей я с тех пор и посвятил себя. Однако делаю это не только путем писаний, - заключил он с какой-то тайной гордостью.
        - О да, - насмешливо протянул Рэймонд Мартин, - это наш доктор Время: «Если только ты с ним в добрых отношениях, оно сделает с часами все, что тебе угодно».
        Женщина рядом с ним, воспользовавшись короткой паузой, тоже протянула мне руку и назвала свое имя, Лора, с каким-то жарким трепетом. Пока супруг говорил, она не переставала улыбаться, в силу привычки терпеливо наблюдая, как он, наподобие павлина, распускает хвост. Лора выглядела по меньшей мере лет на двадцать моложе мужа, и, хотя краски заката уже озарили ее красоту, хрупкую и уязвимую, на пределе зрелости, эта женщина ослепляла. «Интересно, - подумал я, - не является ли до сих пор сохранившаяся безмятежная прелесть этого удивительного лица результатом применения на практике экспериментов мужа? Может, за себя он принялся слишком поздно, но, усовершенствовавшись, спас от старения женщину, живущую рядом с ним? Ей же, видимо, нравилось смиренное обожание, читаемое в его взгляде».
        - Лора - психолог, - сообщил Селдом, - она написала удивительную книгу о логике сна и о символике каждого из животных в истории Алисы.
        Я достаточно знал Селдома и догадался, что означает эпитет «удивительная» в его устах, но это ничуть не поколебало моего намерения поговорить с Лорой, как только появится возможность. К несчастью, Альберт никому, даже своей жене, не давал вставить ни слова.
        - Я предложил ей тему для диссертации, ознакомившись с дискуссией в академических журналах по поводу щенка из четвертой главы: он единственный из всех животных не говорит с Алисой. На самом деле щенок не говорит вообще.
        - Мудрое животное, - отрешенно вздохнул Рэймонд Мартин и протянул руку к сахарнице, которую кто-то выдвинул в центр стола.
        - Touche[12 - Попал (фр.).], мой милый Рэймонд, - откликнулся Реджио, - однако я тебя уже предупреждал: с таким количеством сахара ты преждевременно лишишь нас своей чарующей иронии. - Он поймал мой взгляд, словно был счастлив заполучить нового сторонника в своем крестовом походе. - Не знаю, как убедить его в том, что сахар - яд. Чистый яд! Я бы даже сказал, главный враг нашего биологического вида. Опыты на крысах доказали, что это сильнейший оксидант молекул, незаметно приближающий старость. Посмотрите на него и на меня и ответьте, кто из нас старше? - И он нагнулся к центру стола, глядя то на меня, то на Мартина.
        Я пытался придумать такой ответ, чтобы никого не обидеть. Рэймонд Мартин, будто нарочно, положил себе в кофе еще ложку сахару, и глаза его блеснули злорадством.
        - Ради Бога, Альберт! - воскликнул он. - Поделись секретом, какой краской для волос ты пользуешься, и мы с тобой сравняемся годами.
        С другого конца стола послышался шелест фольги. Явившийся позднее всех полный мужчина, тяжело, со свистом дыша, аккуратно развернул конфету и сунул ее в рот. Поймав наши взгляды, пожал плечами.
        - Все, что убивает, лечит. Или там было наоборот? - произнес он, посмотрев на меня и словно извиняясь. - Я диабетик и должен съедать конфету каждый раз, когда понижается уровень сахара в крови.
        - Он хочет сказать, - перевел его слова Рэймонд Мартин, - что этими конфетами он вас не угостит, не надейтесь: по крайней мере никто из нас никогда их не пробовал.
        Мужчина, казалось, собирался что-то ответить, но Джозефина Грей налетела на него с целым шквалом вопросов и упреков, будто они долго не виделись и накопился длинный список, который она теперь бурно оглашала.
        - Это Леонард Хинч, - шепнул мне Селдом, - владелец «Vanished Tale» и издатель всех книг Братства. Но ему нельзя здесь находиться, он не действительный член. Интересно, как он узнал? - Селдом озабоченно посмотрел на часы. - Уже десять минут седьмого. Странно, что Кристин опаздывает.
        Сэр Ричард Ренлах, сидевший во главе стола, обменялся с ним взглядом.
        - Мы все собрались, Артур: как тебе кажется, долго еще ждать? Может, Генри пока запишет в протокол присутствующих?
        Генри Хаас, расположившийся рядом с Ренлахом, открыл большую черную книгу, но прежде, чем он успел что-либо записать, в дверь постучали и вошел один из привратников колледжа.
        - К нам вниз поступил звонок для профессора Артура Селдома, - объявил он.
        Селдом встал со стула и последовал за привратником вниз по лестнице. Возникла неловкая, длительная пауза.
        - Надеюсь только, что девчонка не передумала и мы не зря здесь собрались, - с досадой пробурчал Торнтон Ривз. - Я отменил занятие.
        - А мы на день раньше приехали из Лондона, - подхватил Альберт Раджио.
        Я оглядел присутствующих и вспомнил, как накануне сказала Шэрон: «Чопорные стариканы, которые постоянно пьют чай». Она ошиблась только в том, что большинство, если судить по содержимому чашек, предпочитали кофе.
        Прошло две или три минуты, прежде чем Селдом снова появился в дверях. На нем, как говорится, лица не было.
        - Звонила мать Кристин, - объявил он во всеуслышание. - Она сообщила, что дочь в больнице, в тяжелом состоянии. Вчера ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина; водитель не остановился и оставил ее лежать на дороге. Сейчас она в больнице Рэдклиффа, в отделении интенсивной терапии. Скоро Кристин отвезут в операционную для второго хирургического вмешательства. Я обещал ее матери немедленно приехать.
        Все молчали, сраженные вестью, пока Селдом обходил стол, чтобы забрать книгу, которую оставил на своем месте. Когда он поравнялся со мной, я встал и последовал за ним. Селдом не возражал.
        Глава 7
        Когда мы выходили из зала, Джозефине удалось ухватить Селдома за руку.
        - Махмуд там, внизу: можете передать ему от меня, чтобы он вас отвез, а потом вернулся за мной. Я помашу ему рукой из окна. Так вы доедете быстрее.
        Селдом согласился и, когда мы очутились на улице, подошел к шоферу, что-то негромко сказал ему и кивнул на окно, откуда Джозефина махала рукой. Мы сели в «Бентли», машина тронулась с места, но водитель ехал так осторожно, с таким уважением ко всем дорожным знакам и пешеходным переходам, что я с тоской вспоминал свой велосипед и задавался вопросом, не добрались бы мы быстрее пешком.
        Когда мы наконец вышли у дверей больницы и миновали лабиринт коридоров, Кристин уже увезли в операционную. У нее было несколько переломов, сломанное ребро проткнуло легкое, но самым опасным был ушиб мозга, сгусток крови, который не до конца рассосался. Поэтому ее оперировали вторично: решили произвести трепанацию черепа, а там будь что будет. Все это рассказала нам ее мать в зале ожидания. Это была женщина небольшого роста, с честным, простодушным лицом, опаленным солнцем, как у всякой сельской жительницы. Дочь унаследовала от нее только пронзительную голубизну глаз, и я спросил себя, не делала ли Кристин все возможное, чтобы не походить на мать. Говоря с нами, она комкала платочек в руке. Женщина приехала из Гилдфорда сразу после звонка из больницы. Поведала, что пришлось оставить на соседку дом в пригороде, огород и котов и сесть в первый же поезд. По приезде ее уже ждал офицер полиции. Они пока не сумели отследить машину, которая сбила Кристин. Передавая нам все это, женщина заливалась слезами. Ее дочь без всякой жалости оставили умирать: Кристин едва не истекла кровью. Это случилось прошлой
ночью, примерно в одиннадцать часов, когда она возвращалась из кино. Кристин вышла из автобуса у ротонды Кидлингтона, а сбили ее по дороге домой, в закоулке, где почти и не бывало никакого движения. Полиция ищет свидетелей, но это нелегко, ведь в такой час уже никто не ходит по улицам. Вероятно, сказали ей, это был какой-нибудь пьяный первокурсник: иногда они на полной скорости выезжают за пределы Оксфорда и устраивают ночные гонки.
        Селдом спросил, кто обнаружил Кристин. Местный житель вывел на прогулку пса, тот и нашел девушку, поскольку ударом ее выбросило за обочину, в густую траву. Потом женщина рассказала, что несколько часов назад Кристин очнулась после анестезии: она не узнавала мать, смотрела на нее, не видя, однако выкрикивала имя Селдома. Тогда мать порылась в сумочке, которую Кристин носила с собой в ту ночь: номера телефона найти не удалось, но в ежедневнике имелась запись о заседании Братства, и мать решила позвонить в Крайст-Черч.
        Мы оставались с ней, пока не закончилась операция и не увидели издалека, как Кристин увозят на каталке в один из стеклянных отсеков отделения интенсивной терапии. Можно было различить лишь босые ступни, пластиковые капельницы с физраствором и толстую белую повязку на голове. Одна из врачей подошла, и мать поднялась, вся дрожа, опираясь о мою руку. Врачи сделали все, что должны были сделать, скупо поведала докторша, и какой-то динамики нужно ожидать в ближайшие сутки. Решающими станут ночные часы, пока пациентка не выйдет из комы. Мать перекрестилась и сказала, что проведет в зале ожидания остаток ночи. Она снова поблагодарила нас за то, что мы приехали, но Селдом все не решался уходить. Он спросил, не спущусь ли я с ним покурить в один из внутренних двориков, и медленно побрел по ступенькам к покрытому гладкими плитами квадрату между стен, состоявших из сплошных окон. Уже начинало темнеть, а Селдом с выводящей из терпения медлительностью набивал и сворачивал свою сигарету. Когда он склонил лицо к сложенным ладоням, где теплился огонек зажигалки, я увидел характерную складку на лбу и напряженный,
сосредоточенный взгляд, будто профессор пытался поймать какую-то ускользающую мысль.
        - Вы думаете то же, что и я? - спросил он, резко оборачиваясь, но тут же осекся, словно споря с собой. - Нет, это абсурдно, даже невозможно вообразить… Ведь нет никакого смысла убивать кого-то из-за фразы в дневнике, больше ста лет пролежавшем в каком-то пыльном углу, не правда ли? И вы же сами видели: они эксцентричны, каждый по-своему, однако безобидны. И все же…
        Тогда я решил сообщить ему, как прошлым вечером встретил Кристин на выходе из кинотеатра и как меня поразил ее печальный вид. Пересказал по памяти нашу короткую беседу. Селдом слушал, стряхивая пепел с сигареты, затем кивнул и неохотно, чуть не принуждая себя, мысленно собрал воедино немногие данные, какими мы располагали, и начал рассуждать вслух:
        - Вероятнее всего, это действительно дорожно-транспортное происшествие. Но кое-что не выходит у меня из головы, и лучше я сейчас вам все расскажу, хотя предполагается, что пока об этом за пределами Братства никто не должен знать. Я полагал, что Ричард Ренлах обмолвится об этом во время нашей беседы в Мертоне, однако он предпочел не касаться данной темы. Он вам поведал, что мы собираемся разделить тетради Кэрролла, чтобы каждый занимался отдельным периодом, но не сказал, что, как только мы решили подготовить комментированное издание дневников, многие издательства заинтересовались проектом. Первоначальная идея, или инерция привычки, состояла в том, чтобы поручить осуществление проекта Леонарду Хинчу, нашему давнему издателю. Его работа над нашими книгами всегда была безупречной, и имеется соглашение, по которому издатель предоставляет часть авторских прав Братству, на текущие расходы. Ну так вот, когда просочилась новость о том, что мы готовим такое издание, одна из крупнейших издательских фирм Соединенных Штатов сделала нам предложение, от которого трудно отказаться. Достаточно упомянуть, что за
работу, какую мы готовы были выполнить в свое свободное время, нам теперь предлагают небольшое состояние, а еще, что самое главное, процент от будущих продаж, нечто вроде пожизненной ренты.
        - Никогда не думал, что у этих дневников найдется столько потенциальных читателей, - заметил я.
        - Не найдется. Я и сам был поражен. Но во всех странах множатся университеты, каждый располагает библиотекой, которой выделяются средства для покупки книг. А эту, заверил заклинатель змей, явившийся нас искушать, станут запрашивать все библиотекари мира, чтобы с гордостью водрузить ее на полку и оставить там собирать пыль. В итоге состоялось специальное заседание, без присутствия Хинча, и на нем обе альтернативы были поставлены на голосование. Дискуссия велась на повышенных тонах, было высказано немало нелицеприятного. Я даже вспомнил фразу, по-моему, из Сомерсета Моэма, которую часто повторяла моя мать: «Деньги ничего не значат, когда они есть, и значат абсолютно все, когда их нет». Я впервые увидел людей, кого знал долгие годы, с неожиданной стороны, и это противоречило всему, что мы вечно провозглашали относительно бескорыстия Братства. На фоне общего стремления потопить Хинча прозвучали даже комментарии личного характера, просочились сведения, мне не известные.
        Селдом на мгновение прервался, затянулся сигаретой и выпустил облако дыма: видно было, как трудно ему перейти границу.
        - Комментарии… какого рода? - спросил я.
        - Я в принципе не повторяю сплетен. Каким образом сплетни набирают силу? Одно из трех условий, постулирующих классическую теорию, это то, что она правдоподобна. Но я уверен, что люди предпочитают считать истинной ту сплетню, которая кажется самой грязной и невероятной. И есть еще одно нигде не означенное условие, благоприятствующее ее распространению: безнаказанность. Достаточно пожать плечами и заявить, что ты повторяешь только то, что слышал. Просто повторяешь. Но ведь только это и нужно делать: повторять, пока все не услышат. Я много писал о привлекательности сплетни и о том, как она колеблется между истинным и выдуманным, в «Эстетике умозаключений». Поэтому я стараюсь думать, во всяком случае изначально, что сплетня может и не соответствовать истине. Но в конце концов вам я могу это сказать. Речь шла о его отношениях, судя по всему, небезупречных, с сотрудницами издательства, и о его ухаживаниях, чересчур настойчивых, за стипендиатками. Прямого обвинения никто не выдвинул, намеки витали довольно смутные, однако все соглашались, все «что-то такое слышали». Стоило слухам распространиться, как
голоса разделились. Вдруг появился хороший предлог голосовать против Хинча, не из явной и откровенной корысти, а исходя из более высоких критериев. - Селдом саркастически усмехнулся. - Вроде той чопорной дамы, уверявшей, что тоже ходит в туалет, но из иных соображений.
        - И к чему привело голосование?
        - Ни к чему. Постановили вернуться к данному вопросу на следующем текущем заседании. Подозреваю, что Хинч каким-то образом узнал, что его могут исключить из проекта. Единственного за многие годы, на котором он сумел бы заработать хорошие деньги. Наверное, по этой причине он и пришел на заседание сегодня вечером, хотя его и не приглашали: хотел вычислить, сколько у него голосов и кто выступает против. Я даже не знаю, зачем вам это рассказываю, вероятно, потому, что впервые со дня основания Братства на поверхность всплыло то, о чем никто не подозревал. Но все равно я не верю, чтобы кто-нибудь из наших так зверски расправился с Кристин. Я даже не вижу никакой связи… Однако не решаюсь уйти и оставить ее одну, с матерью.
        Я сказал ему, что время от времени встречаю по дороге к Лейтону инспектора Питерсена и думаю, что тот не затаил на нас никакой обиды.
        - Но что бы я ему сказал? - усмехнулся Селдом. - Мне самому это представляется чрезмерным, какой-то ложной тревогой. И кроме того, вы знаете, почему я боюсь обращаться в полицию.
        Я вспомнил, как однажды он признался мне, почему выбрал математику, мир, в котором можно начисто стереть с доски все гипотезы без каких-либо последствий, кроме испачканных мелом пальцев. К этой науке Селдом повернулся решительно, с самой ранней юности, отделяя себя, насколько это возможно, от реального мира, где всякое действие и даже предположение начинает жить собственной жизнью и плести целую сеть самых непредвиденных и трагических последствий. Странное суеверие, каким он сам это почитал, зародилось еще в отроческие годы из-за ряда несчастливых совпадений и безжалостно подтверждалось раз за разом, становясь закономерностью для одного отдельно взятого лица, стоило ему выйти за мирные пределы черного прямоугольника, чтобы на трехмерной доске реальной жизни сделать ход, который нельзя отыграть назад. И это снова случилось, самым жестоким образом, год назад, во время событий, свидетелем которых я был.
        - Вы имеете в виду… - начал я.
        - Да, - перебил он, словно прочитав мои мысли. - Боюсь, если мы обратимся в полицию, произойдет преступление.
        Глава 8
        И все равно мы вызвали полицию. Должен признаться, что это я по-глупому настоял, чтобы мы туда позвонили. Правда, то, что Селдом рассказал мне о дискуссии в Братстве, поделившись собственными опасениями, посеяло в мои действия некое рациональное зерно, оправдало их с точки зрения разума, но я все-таки думаю - так же как тогда почувствовал он, - что преобладающую роль сыграла первая интуиция. Мы много говорили с Селдомом о том, какая интригующая связь наблюдается в математике между первой интуицией и последующими логическими ходами доказательства. В своей «Эстетике умозаключений» он сравнил такие внезапные озарения с рывком коня в шахматах, будто бы в резком свете этих сверкающих обобщений стирались следы всех предшествующих связок. Для меня это было ощущение истины, накатывающее внезапно, само по себе, словно на мгновение становится видимым небо платоновских идеальных вещей, а после остается настойчивым зовом, скрытым биением. В моем случае, едва я услышал, что Кристин сбила машина, как мне припомнилось ее лицо с беззащитным, беспомощным выражением, когда она выходила из кинотеатра, и странная
фраза о второй жизни, которая вырвалась у нее. Что-то случилось с ней в тот день, нечто, что разрушило эйфорию и ощущение триумфа, владевшие Кристин накануне вечером.
        В приемном покое мы спросили, откуда можно позвонить, и нам указали телефон-автомат в конце коридора. Я отдал Селдому все четвертаки, какие у меня были, но он колебался, держа трубку в руке.
        - Но что я скажу, чтобы он поверил?
        - То, что ближе всего к правде, - посоветовал я, зная, что в глубине души Селдом больше всего ненавидел лгать: это сейчас и удерживало его. - Дескать, у вас есть веские основания подозревать, что кто-то сбил Кристин намеренно, но вы пока не готовы изложить их, и все объясните завтра.
        Селдом вздохнул и набрал номер. Я услышал в трубке женский голос и вспомнил, что у Питерсена есть дочь, с которой Селдом когда-то вел обстоятельную беседу о лошадях и о шотландских предках. Не потому ли, спросил я себя, он знает наизусть этот номер. Я уловил, что тон становится выше, голос - влекущим, а Селдом, все больше стесняясь, запинается на каждом слове и не знает, что отвечать. Я отошел на несколько шагов, чтобы оставить его одного, и сделал вид, будто разглядываю плакаты, развешанные по стенам коридора. В какой-то момент тон Селдома изменился, и я понял, что ему удалось наконец пригласить инспектора к телефону. Разговор получился кратким, но я увидел, что Селдом повесил трубку с облегчением и сразу направился ко мне.
        - Дело сделано, - объявил он, - инспектор пришлет одного из своих людей, и тот останется здесь на ночь. Я попросил, чтобы полицейский действовал с максимальным тактом и чтобы матери Кристин ничего не говорили. Не хочу для нее лишних волнений. Хорошо бы сейчас пойти попрощаться с ней.
        Мы снова поднялись на второй этаж. Селдом двигался по лабиринту пустынных коридоров с уверенностью старожила, и я тоже, увидев медсестру за одной из застекленных дверей, пережил головокружительное дежавю, ошибочное, невозможное ощущение во всем теле, будто за одной из этих дверей вот-вот мелькнет Лорна в белом халатике. В отделении интенсивной терапии царила тишина. Мать Кристин заметила нас через стекло и украдкой помахала рукой, приглашая в палату. Она надела на волосы сеточку, будто готовясь ко сну, и, когда мы подошли, даже вроде немного устыдилась, что мы застали ее в таком виде, но сеточку снимать не стала. Из узкого коридора между двумя отсеками палаты мы могли через стекло видеть койку Кристин. Все ее тело, вплоть до шеи, было обернуто простыней, словно саваном, выделялись две прозрачные трубки, жестко внедренные в горло и в одну из ноздрей. Можно было в профиль разглядеть воспаленное лицо, синюшное, лиловое, неузнаваемое. Селдом продиктовал матери номер своего телефона, и мы вызвались подменить ее завтра, чтобы она отдохнула. Женщина растрогалась, и глаза ее наполнились слезами
благодарности и боли.
        - Я ей скажу, когда она очнется, какими вы были внимательными. С ней, со мной.
        Она подносила руки к груди, то сжимала, то разжимала их, словно хотела вырвать из самого нутра благодарность, которую словами не выразить. Селдом положил ей руку на плечо, неуклюжий, явно непривычный жест, что характерно для англосаксов, когда они, поддавшись порыву, решаются на телесное соприкосновение.
        - Если ночью вы заметите, что Кристин зашевелилась, - произнес он, - хотя бы просто дрогнули веки, пожалуйста, прикоснитесь к ней: пожмите руку, погладьте по лицу.
        Женщина, немного удивленная, кивнула. Мы распрощались и направились к двери, но Селдом задержался на мгновение, глядя через стекло на неподвижную, прикованную к койке фигуру Кристин.
        - Думаю, я вам рассказывал об аварии, - начал он, - в которой потерял жену и двоих лучших друзей. Я сам несколько дней пробыл в коме, распростертый, как сейчас Кристин, в одном из этих аквариумов. Но кое-что я вам не рассказал; на самом деле я об этом никогда никому не сообщал. В то время я изучал возможные философские выводы из теоремы Гёделя, особенно вопрос о самореференции математического языка. Мне казалось, что в математических формулах, способных что-то сказать о себе самих, находится ключ к возможному математическому определению сознания. Какое-то время я посвятил чтению книг о мозге и беседам с неврологами и психиатрами. Полагал, будто в функциях нейронов кроется какое-то подобие математического завитка Гёделя. Я копал глубоко, как сейчас это делает Роджер Пенроуз, отыскивая какой-то признак или физиологический коррелят, органический след самого элементарного осознания себя. В то время я познакомился с Альбертом Раджио, волосы у него тогда еще были свои, и он решил, что меня заинтересует выступление одного нейробиолога, предлагавшего очень близкую к информатике модель сознания. Я пошел на
лекцию и, к несчастью, сел в первом ряду. Предполагалось, что этот человек уже является или скоро станет мировой знаменитостью. Он приехал откуда-то из Соединенных Штатов, точно не помню, откуда. Помню зато, что он сразу показался мне похожим на проповедника, типа миссионера из мормонов, главным образом потому, что был безупречно выбрит, а воротничок его рубашки стянут лентой, как у священнослужителя. Помню его сладкую, мефистофелевскую улыбочку, такие люди умудряются, говоря, постоянно улыбаться. Чтобы начать выступление, он заявил, ему понадобится доброволец, и указал на меня, велев пройти на сцену. Спросил, чем я занимаюсь, и улыбка стала шире, когда он услышал, что я преподаю логику. Он усадил меня на стул лицом к публике. Своей таинственной и интригующей повадкой этот тип походил на иллюзиониста. Вначале он рассуждал о двоичности разума и тела, потом предложил провести ментальный эксперимент. Представьте, что мы в операционной, сказал он, и поднял мою ногу. Затем сделал вид, будто его рука - ножовка, и я на мгновение ощутил ее зубцы на своем колене. Все рассмеялись. Если мы отрежем ногу нашему
другу, он, разумеется, не перестанет быть тем, кто есть, заявил этот шут. Может, его станут донимать воображаемые рези, фантомные боли в удаленной конечности, но в целом это будет тот же человек, которого все вы знаете, разве что немного колченогий. Он поднял мою другую ногу и сделал то же движение ножовкой, будто отрезал и ее. Теперь он несколько потерял в росте, заявил фокусник, и ему уже не нужно тратиться на обувь, однако в остальном он - тот же, кем и был всегда, до самых своих глубин. Он поднял мне руки и сделал два быстрых взмаха, будто отрубил их одну за другой. Теперь у него нет и рук, возникнут трудности с тем, чтобы пользоваться ножом и вилкой, но, несомненно, он все тот же, и откликнется, если мы назовем его имя. Он встал позади меня, провел рукой снизу вверх по спинному хребту и сделал вид, будто это - двуручная пила, чьи зубцы вгрызаются в мою плоть. Теперь мы выпилим ему позвоночник, и ему ничего не останется, как только спокойно лежать. И, несмотря ни на что, даже если он не сможет поднять веки, он все тот же, там, глубоко внутри. Потом он взялся за мою голову и повернул ее слева
направо, словно желая понарошку открутить от шеи. Думаю, он за моей спиной делал какие-то забавные движения, потому что присутствующие смеялись. Даже если бы нам удалось оторвать ему голову, сказал маг, все равно эта отделенная от тела головушка, если мы ее немного оросим, как в фокусе с цветком ацтеков, без проблем продолжит вести занятия, ведь этот человек, ко всему прочему, преподает логику. Я вдруг почувствовал его руки, ногти, или скорее когти, на черепной коробке, и мог предположить, что он делает вид, напоказ, для публики, будто разламывает ее, как спелый гранат. Теперь мы раскалываем череп, сказал он, и нам достается мозг, святая святых сознания и личностного начала: полтора килограмма серого вещества. А нам даже столько и не нужно. Режем ножичком: ничего по сути не изменилось. У нас есть два полушария. Но правое все-таки лишнее. Он сделал небрежное движение мясника, который разделывает тушу и выбрасывает потроха. Наш друг едва заметит эти незначительные перемены. И вот теперь с тем, что осталось… Он направился к столу, стоявшему на подмостках, словно неся в руках что-то скользкое, и сделал
вид, будто бросает это в графин с водой, который для него поставили. Мы помещаем его сюда, в этот графин, и время от времени смачиваем. Предположим, что мы погрузили нашего друга в глубокий сон, пока совершали над ним эти мелкие злодейства. Если мы позаботимся о том, чтобы должным образом увлажнять эту студенистую частицу, чтобы нейроны в своей световой игре не забывали зажигаться и гаснуть, а потом еще раз повернем рубильник, намереваясь пробудить его, он тотчас осознает себя, хотя сложнее будет заключить, что он много потерял в весе и находится внутри графина. - Селдом заглянул мне в лицо и полез в карман за сигаретой, хотя тут нельзя было курить. - Я мало что помню из его болтовни, но в теле надолго сохранилось неприятное ощущение от этих пальцев, которые понарошку расчленяли меня, и от прикосновения острых ногтей к черепу. Тем же летом мы попали в аварию. Когда я выходил из комы, первым возникло воспоминание о той лекции. Я ничего не видел, не слышал, но мог думать. Это, по правде говоря, ужасало меня больше всего, и я пытался путем чисто логических умозаключений решить, нахожусь я в графине или
нет. В эти секунды или минуты отчаяния я молил, чтобы кто-нибудь снаружи прикоснулся ко мне. Я бы не хотел, чтобы Кристин, очнувшись, испытала нечто подобное.
        Мы услышали тяжелые шаги по мраморным ступенькам и увидели полицейского, очень толстого: он шел по коридору, тяжело дыша и сжимая в руках пластмассовый стул.
        - Теперь мы можем уходить, - произнес Селдом.
        Глава 9
        Все следующее утро я места себе не находил. Дождь полил опять, даже еще сильнее, и мне оставалось только, наподобие узника в темнице, мерить шагами комнату и выглядывать в окно, словно оттуда вместе со струями воды ко мне может прилететь какая-нибудь весть. Пытался читать книгу Рэймонда Мартина, но не продвинулся дальше первой главы. Никак не мог сосредоточиться на загадках, которые он предлагал, хотя в голове вертелась, как припев навязчивой песенки, самая первая из приведенных в книге, вызов, брошенный лично Кэрроллом: «To make the DEAD LIVE»[13 - Сделать МЕРТВЫХ ЖИВЫМИ (англ.).]. На самом деле следовало попросту выстроить цепочку слов так, чтобы последующее отличалось от предыдущего одной буквой, пока слово «dead» не превратится в слово «live». Я совершил несколько попыток, но мой запас английских слов был удручающе ограничен, и мои цепочки включали в себя по три-четыре слова, а потом обрывались. И все равно я трудился битый час, исчеркал множество листов, будто эти два слова заключали в себе нечто более важное, чем головоломка. Я не мог отрешиться от мысли, что и в те ночные часы некое
удавшееся сочетание букв оставило Кристин среди живых. Около полудня я под зонтиком добежал до института, поднялся в кабинет и отправил Селдому сообщение на почту. Есть ли какие-то новости о Кристин? Удалось ли переговорить с ее матерью? Через пару часов, когда я уже собирался уходить, пришел ответ: Кристин очнулась и пребывает вроде бы в достаточно ясном уме, но к ней пока не пускают посетителей. Ее всячески обследуют, берут анализы, делают рентген. Врачи предупредили мать, что травма позвоночника может иметь последствия. Если поступят еще какие-то новости, он мне сообщит. В постскриптуме Селдом написал, что ему звонил Питерсен, однако он так и не решился перезвонить.
        Следующий день был воскресным, от Селдома не поступало никаких вестей, а я не осмелился написать ему. Но в понедельник утром, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике сложенную вдвое записку, которую оставил Селдом: Кристин хотела нас видеть. Селдом предложил встретиться в его кабинете после обеда, а потом вместе пойти в больницу.
        После двух дождливых дней небо прояснилось, и воздух был насыщен запахом сырой земли, поднимавшимся от клумб; ароматом, исходившим от живых изгородей из белой омелы, что разрослись вдоль дорожек, и от цветущих деревьев. Нас также сопровождал настойчивый гул: это мухи и пчелы жужжали над сорванными ливнем, раздавленными ягодами тутовника. По дороге Селдом сообщил, что снова звонил Питерсен и опять его не застал, и признался, что в последние два дня смотрел все выпуски новостей в надежде, что появились какие-то сведения о совершившем наезд автомобиле и подтвердилась версия дорожно-транспортного происшествия. Мы спросили в приемном покое, в какой палате лежит Кристин, и нас отправили на третий этаж, в общую терапию, что нам показалось первым внушающим оптимизм признаком. Я еще помнил рассказ Селдома о том, как он сам спускался в «Рэдклиффе» по всем кругам ада и фразу из новеллы Буццати относительно рокового первого этажа, которую профессор часто повторял: «Внизу работа есть только для священника». По крайней мере, подумал я, Кристин удалось подняться на одну ступеньку.
        Едва завидев нас, ее мать выскочила в коридор. Кристин еще нуждается в полном покое, она едва в состоянии говорить. Но дочь так настаивала на том, чтобы встретиться с нами, что она решилась побеспокоить профессора. Кристин, сказала нам мать, не знает о повреждении позвоночника: возможно, она больше не сумеет ходить. Говоря это, мать как-то вся обмякла и взмолилась: пожалуйста, как-нибудь не обмолвитесь ей об этом: девочка ничего не знает, а врачи надеются на чудо. Кристин, сказала мать, хочет переговорить с нами наедине, а она тем временем воспользуется случаем и хотя бы сходит переодеться: последние два дня пришлось безвылазно провести в больнице.
        Когда мы вошли в палату, Кристин лежала на спине. Услышав наши голоса, она медленно повернулась и попыталась приподняться, прислоняясь к железной спинке кровати. Ее было не узнать: повязка на голове, лицо опухшее, сине-лиловая кожа на лбу и лопнувшие сосуды в обоих глазах. Одна рука была в гипсе, и прямо из горла тянулась трубка, подсоединенная к сосуду с физраствором. Она взглянула на нас так, будто до конца не узнавала, и стала шарить рукой по прикроватной тумбочке, нащупывая очки. Нацепила их поверх бинтов, и ее губы, словно и они наконец сфокусировались на чем-то определенном, растянулись в улыбке, полной отваги и затаенного страдания. Кристин заговорила приглушенно, но очень четко, будто совсем недавно обрела голос и ее саму удивляет, как он звучит.
        - Скоро со мной зайдет побеседовать сотрудник полиции, инспектор Питерсен. Мама говорила, что меня сбила машина, и я стараюсь припомнить все, что могу, о той ночи, но мысли путаются. Я думала, что, увидев вас, что-нибудь вспомню. Так и вижу перед глазами, как ты стоишь в очереди в кино, - добавила она, глядя на меня.
        - Да, - откликнулся я, - ты ходила смотреть «Вторых», мы встретились в дверях, когда твой сеанс закончился.
        - Верно, - кивнула она, словно вся сцена возникла перед ней посреди тумана. - Я, как последняя дура, пустила слезу.
        Несколько секунд Кристин молчала, а потом произнесла:
        - Я вышла из кинотеатра, начинался дождь. Помню, я посетовала, что не прихватила зонтик. А затем…
        Она подняла голову и вздохнула:
        - Все, дальше пустота.
        - Ты, должно быть, направилась к остановке автобуса до Кидлингтона, - попытался помочь Селдом. - Не помнишь, как ехала? Ты вышла немного дальше ротонды и двинулась к дому. Во всяком случае на том участке тебя нашли.
        Кристин смотрела на нас без всякого выражения, будто старалась, сгруппировавшись, нырнуть в темные воды. Потом покачала головой: снова вынырнула ни с чем.
        - Автомобиль, который тебя сбил? Сам момент удара? Свет фар, гудок клаксона, скрежет тормозов? - продолжал допытываться Селдом. - Если бы ты хотя бы что-нибудь вспомнила… - Он осекся. Я, казалось, читал его мысли: если она видела свет фар, слышала скрежет тормозов, мы могли бы еще предположить, что речь идет о случайном наезде.
        Кристин снова покачала головой, не говоря ни слова.
        - «Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз - в небо, как шутиху!»[14 - «Алиса в Стране чудес»; глава IV.] Точно как бедная ящерка Билл в книге об Алисе, - прошептала она. - Я совсем не помню удара.
        - Но о документе, надеюсь, ты помнишь?
        - Конечно, помню. - На губах Кристин появилась слабая, но победная улыбка. - Это первое, о чем я вспомнила, когда очнулась, а также, к счастью, вспомнила, куда я его спрятала. - Она попыталась приподняться повыше. - Странно: я совсем не чувствую ног.
        Сделав усилие, Кристин смогла чуть-чуть передвинуться, опираясь на одну руку. Я поспешил ей на помощь, но она остановила меня взглядом и обратилась к Селдому:
        - Когда ты разослал письма насчет заседания в пятницу? Тем же вечером, когда мы встречались, все втроем?
        Он кивнул:
        - Да, тем же вечером, как только вернулся домой. Сделал рассылку всем, кроме Джозефины. К ней зашел на следующее утро.
        - И в письме ничего не сообщал о документе?
        - Разумеется, нет.
        - Но на меня сослался, так ведь?
        - Да, я написал, что у тебя есть информация о находке в Гилдфорде: все так, как мы договаривались. Я могу это письмо переслать тебе. - Селдом смотрел на нее удивленно.
        Тогда Кристин свободной рукой показала на сумочку, лежавшую на стуле, и жестом попросила пододвинуть ее и открыть. Она вытянула шею, порылась внутри и двумя пальцами извлекла крошечную, но приводящую в смущение фотографию: девочка лет десяти, совершенно голая, смотрит прямо в объектив, сидя под деревом на берегу реки; правая нога согнута и притянута к груди, руки сцеплены в замок под этой поднятой коленкой. Такая поза оставляла треугольную брешь, через которую почти что можно было разглядеть лобок. Нельзя было отрешиться от мысли, как фотограф дает указания, сгибает эту ногу под тем или иным углом, чтобы брешь привлекала взгляд, но ничего не открывала. Или все-таки открывала?
        Кристин спросила Селдома, узнает ли он фотографию. Тот еще раз с отвращением взглянул на снимок и покачал головой.
        - Этот снимок сделал Льюис Кэрролл.
        Селдом передал мне фотографию, будто отбрасывая прочь что-то нечистое.
        - Эта сторона жизни Кэрролла, - произнес он, будто оправдываясь, - шокировала меня: я никогда не знакомился в деталях с его коллекцией маленьких девочек. Даже книгу Генри Хааса я так и не решился перелистать.
        Держа фотографию в руке, я вгляделся пристальнее. Снимок, похоже, отретушировали и раскрасили в ту давнюю эпоху, в несколько примитивной манере, и лицо девочки, вероятно, из-за слишком темных тонов казалось до странности взрослым и немного зловещим. Выражение серьезное, непроницаемое, а в силуэте, хотя и тщательно прилаженном к буколическому фону, были заметны, по линии волос с одной стороны, следы ножниц.
        - Это фото - из серии, которую Кэрролл снимал с девочкой по имени Беатрис Хэтч, а потом с подробными инструкциями отправлял для ретушировки и раскраски лондонской художнице Анне Бонд: ему хотелось добиться впечатления буколической картины. Я нашла ее в своем почтовом ящике в тот день, когда меня сбила машина, в ненадписанном конверте. Фото заинтриговало меня, но вначале я не придала ему особого значения. Мне постоянно поступают материалы о Кэрролле как ассистентке Торнтона Ривза и благодаря моим собственным исследованиям. Теперь меня не оставляет мысль, что эта фотография была чем-то вроде предупреждения о том, что со мной вскоре произойдет. И все-таки я не могу поверить, что кто-то хотел меня убить. Мама уверяет, что меня сбили случайно и полиция наверняка скоро найдет виновного.
        - Во всяком случае мы не должны до нее дотрагиваться, - заметил Селдом. - Вдруг на ней сохранились отпечатки пальцев? Ты отдашь ее Питерсену, когда увидишь его.
        - Я спрашиваю себя: что именно следует непременно сообщить инспектору? Разумеется, я отдам ему фотографию и расскажу о документе, но никоим образом не собираюсь его показывать или цитировать фразу целиком. Полагаю, он не может заставить меня.
        - Как только ты упомянешь документ, Питерсен захочет узнать, что в нем значится, даже сильнее, чем кто-либо из нас.
        Кристин устремила на нас внушающий тревогу остановившийся взгляд, жесткий, остекленевший: я наблюдал такой у математиков, целиком захваченных идеей.
        - С тех пор как я пришла в сознание, у меня только это на уме, и я уверена: можно написать целую книгу, основываясь на новой перспективе, какую открывает фраза. На память приходит множество текстов из дневников, которые теперь должны прочитываться по-другому. - Она улыбнулась, уже предвкушая будущую работу, и Селдом наверняка тоже заметил новую, странную эйфорию в блеске ее глаз. - Думаю, эта фраза станет искрой, из-за нее заполыхает степь, вернее, лес книг, основанных на ошибочных предпосылках… Вы и вообразить не можете, поскольку это невообразимо. Но мне нужно время. И необходимо отсюда выбраться. Артур, я скажу инспектору все, что помню. Но, вероятно, я не все помню о документе. Не исключено, что удар и операция отшибли мне память. Надеюсь, это не пойдет во вред правосудию. В конце концов при чем тут документ? О его существовании знаем только мы трое. И я уверена, что ни один из вас не хотел бы сотворить надо мной такое, ведь правда? - Кристин улыбнулась нам доверительно, словно желая заключить некий пакт.
        Я спросил себя, не в этом ли состоит истинная причина, по которой она нас сюда позвала. В конце концов откуда ей знать, что сэр Ричард Ренлах тоже в курсе дела.
        - Это неправильно, - заявил Селдом. - Если тебя сбили не случайно, то ты будешь в большей безопасности, если произнесешь фразу.
        Кристин заколебалась. Похоже, до этого момента она отказывалась верить в такую возможность, но, услышав о ней из уст Селдома, уже не могла с прежней легкостью отвергнуть ее. Как ни крути, а он был ее научным руководителем, и Кристин, как и я, находилась под его влиянием, тем более что предположения Селдома почти всегда были верными. Я наблюдал, как она борется с собой, желая удержать при себе документ, используя собственную, личную версию пари Паскаля: вероятность того, что кто-то хотел ее убить, слишком мала по сравнению с тем, что представлялось ей с каждым разом все ценнее и от чего ей предлагалось отказаться.
        - Если верить врачам, то я чудом осталась жива. В операционной наступила клиническая смерть, они думали, что потеряют меня. Начинается вторая жизнь, и я не намерена робеть и смущаться, как в жизни предыдущей. К тому же, хотя это трудно объяснить, я чувствую, что меня защищают высшие силы. На первом этаже работает женщина, сестра Росаура, она несет утешение умирающим. Мама все это время молилась вместе с ней, и я сама в определенной мере вспомнила о Боге. И не стыжусь высказать это. Знаю, что нахожусь под защитой. Он, Всемогущий, оберегает меня.
        Селдом удрученно поглядел в мою сторону: дескать, увы, нам здесь нечего больше делать. Я прекрасно представлял ход его мысли: когда появляется Бог, всякое рассуждение заканчивается. Селдом полагал, как почти все специалисты по логике, известные мне, что Бог - слишком мощная гипотеза, рядом с которой кажется тривиальной любая система мышления или даже любая попытка продолжать мыслить. Однажды при мне он затеял шутливую дискуссию по поводу фразы: «Если Бога нет, все позволено». Селдом тогда возразил: «Но если Бог есть, тоже позволено все». Он глядел на Кристин, пока она говорила, но, думаю, уже не слушал ее. Его внимание рассеялось, и я видел по выражению его лица, как борются в нем разочарование, ужас и жалость.
        В дверь постучали, и мы разглядели через стекло поднятую в приветствии руку. Кристин тоже подняла руку, насколько могла, и сделала знак, чтобы посетительница пришла позднее.
        - Это сестра Росаура, о которой я вам говорила. Она ходит по палатам, спрашивает, не хочет ли кто-нибудь помолиться вместе с ней.
        - Наверное, нам пора уходить, - произнес Селдом. - Я обещал твоей маме надолго не задерживаться. - Он начал подниматься со стула, серьезный и немного раздосадованный. - Что я должен сказать на ближайшем заседании Братства? Ведь мы договорились, что ты вернешь документ.
        - Я так и сделаю, Артур, обещаю. Одного прошу: дай мне время выйти отсюда, выверить все связи в библиографии. Я чувствую, что натолкнулась на вершину айсберга и сумею вытащить то, что находится под водой, если только мне предоставят достаточно времени.
        Селдом, казалось, принял решение.
        - Я могу подождать только до тех пор, пока ты выйдешь из больницы. Дольше не получится прикрывать тебя перед Братством и лгать инспектору Питерсену, если он об этом спросит.
        - Но с какой стати ему об этом спрашивать? - удивилась Кристин. - О документе знаем только мы трое, а я ничего ему не скажу. Разве не так?
        Дверь отворилась, и медсестра, просунув голову, оглядела нас с явным неодобрением.
        - Инспектор полиции хочет поговорить с вами, - обратилась она к Кристин. - Вы готовы принять его?
        - Теперь, думаю, да, - заявила Кристин и сделала еще одну попытку отважно улыбнуться нам.
        Глава 10
        - Спустимся по лестнице, - предложил Селдом, - я пока не готов встречаться с Питерсеном.
        Мы прошли в конец коридора, но, толкнув створки двери, которая вела на лестничную площадку, увидели громоздкую фигуру инспектора: он, пыхтя, поднимался по ступенькам.
        - Профессор Селдом, какой сюрприз, - произнес он с иронией. - Похоже, нам обоим не нравится ездить в лифте. Внизу я пообщался с матерью этой девушки, и она сказала, что, если потороплюсь, то застану вас. Нам есть о чем побеседовать, не так ли? Может, вы оба подождете меня в кафетерии на восьмом этаже? Я поговорю несколько минут с вашей ученицей, а потом поднимусь выпить кофе.
        Селдом готов был отказаться под каким-нибудь предлогом, но в последний момент губы его сжались, и он нехотя кивнул. Мы прошли по коридору в обратную сторону, к лифту, и Селдом с раздражением нажал кнопку восьмого этажа. Я был в этом кафетерии лишь однажды, дожидался, пока Лорна закончит смену, и, видя медсестер, сидящих за столиками, невольно всматривался в их лица, будто все еще мог тут встретить Лорну. Кафетерий немного обновили, поменяли светильники, повесили цветные шторы, чтобы стало уютнее, но это не вполне удалось. Может, потому, что трудно было чем-то отвлечь взгляд от инвалидных колясок, респираторов и зондов. Взяв поднос, я стал искать место у самого дальнего окна. Селдом сделал первые несколько глотков в полном молчании; он казался рассерженным или скорее опечаленным. Вошли две женщины в длинных серых юбках, таких же, как на той, что осталась ждать у двери в палату Кристин.
        - Такие женщины, - пробормотал Селдом, - вгоняют меня в дрожь. Методистки. Так и роились вокруг, едва меня перевели из интенсивной терапии. Мыслимо ли, что они сделали с Кристин за какие-то два дня? Умеют нанести удар в момент крайней слабости, когда смерть уже ходит дозором вокруг. Но я представить не мог, чтобы Кристин позволила себя завлечь. Как случилось, чтобы математический ум, тренированный на аксиоматических системах, тонких софизмах, развертывании логических постулатов, забыв обо всем, вновь приник к Богу из детского катехизиса? Вы слышали: она не боится, поскольку верит, будто есть Некто Всевышний, кто оберегает ее!
        Селдом был одновременно растерян и разочарован, словно чувствовал, что у него навсегда отнимают его ученицу.
        - Может, это временное явление, - заметил я. - Полагаю, это естественная реакция переживших аварию: они проникнуты уверенностью, будто свершилось чудо, специально предназначенное именно для них. Разве вы сами не писали об этом в «Эстетике умозаключений»? Никому не по нраву находиться во власти игры случая в море статистических данных, произвольным числом в колоколе Гаусса: каждый предпочитает верить в предназначенное ему чудо, в то, что его осеняет некая высшая сила. Когда Кристин выйдет из больницы, она, наверное, станет такой, как прежде.
        - Не известно, - возразил Селдом. - Знаете, какую тему выбрала Кристин для диссертации? Последняя лекция, которую Гёдель прочитал в своей жизни.
        - Гиббсовская лекция? Но в этой лекции Гёдель оставляет щель для мистицизма: возможность существования a priori математических моделей и предметов, на манер платоновских идей. И не вы ли однажды сказали, что платонизм - истинная вера, которую исповедуют математики? Что все математики - платоники с понедельника по пятницу, а в выходные возвращаются в лоно церкви?
        - Я говорил, что это практический способ мыслить, - усмехнулся Селдом. - Даже до определенной степени неизбежный. Точно так же, обдумывая прогулку, вы не берете в расчет шарообразность Земли. Но хотя мы идем гулять так, словно бы Земля была плоской, каждый знает, что это не так. А Кристин, несомненно, была атеисткой, во время наших прошлых обсуждений она скорее склонялась к тому, чтобы обосновать тезис, противоположный предложенному Гёделем. Изучала аксиому выбора, акты свободного выбора в концепции Брауэра, вычисление с оракулом на недетерминированных машинах Тьюринга, неэвклидову геометрию. Короче, все математические построения, требующие от человека конкретного, сознательного акта выбора. Естественно, мы много раз говорили о религии, и я бы сказал, что Кристин она скорее претила: вера в Бога напоминала ей о матери и обо всем, что она ненавидела в консервативном городке, где родилась. В общем, я бы мог понять, если бы Кристин восприняла, на манер Эйнштейна, идею всемирной гармонии, дочеловеческого космического порядка, но вернуться в детство, к личному Богу, который оберегает ее… - Селдом
взглянул на меня, словно призывая разделить его разочарование, и я едва удержался, чтобы не напомнить ему, что и у него имеется род личного суеверия, хотя и с противоположным знаком: вера в судьбу, неизбежно посылающую ему несчастья. - И вы видели, какой у нее был фанатичный взгляд, когда она упомянула о документе. Это меня больше всего обеспокоило. Привело на память давно забытые дела. Уж если мы заговорили о религиях… Знаете ли вы, что в молодости я был членом коммунистической партии Великобритании, в те времена подпольной? И был у меня этакий наставник в марксизме. Молодой биолог, он излагал нам законы диалектического материализма, дискуссию о происхождении или же сотворении жизни в «Анти-Дюринге» Энгельса, ключевую роль экономического понятия прибавочной стоимости в распространении нищеты, главенствующее значение материализма для всех отраслей знания. Он разглагольствовал с неугасимым пылом. Тайно съездил в Советский Союз, а вернувшись, возомнил, будто способен в одиночку призвать к оружию английский рабочий класс. Он был блестящим оратором, и я не сомневался, что скоро он поднимется по партийной
лестнице и превратится в лидера. Учиться в аспирантуре я поехал в Германию и потерял его из виду, только узнал по возвращении, что он вышел из партии. Через два года мы случайно встретились в пабе. Он уже выпил изрядно и со мной за компанию опрокинул еще пару кружек. Когда я спросил, что с ним случилось, он ответил, что ему явилось откровение, и рассказал, с тем же блеском в глазах, какой я видел сегодня у Кристин, что обратился в раэлизм. С той же восторженной убежденностью, с той же уверенностью в своей правоте он твердил мне теперь об инопланетянах, которые поделятся с нами секретом бессмертия, о летающих тарелках, какие спустятся на Землю, и о церкви, для которой они собирают средства и которую намереваются основать в Иерусалиме, чтобы принять Элохимов из других миров. Я был глубоко впечатлен, будто слушал говорящую машину. Из нее извлекли содержимое, но все характерные черты, жесты и интонация остались прежними, мне знакомыми. В какой-то момент он вынул лотерейные билеты со звездой и знаком раэлитов, так же как раньше предлагал мне боны с серпом и молотом. Я купил все, поскольку хотел лишь
одного: как можно скорее сбежать оттуда. С того момента я стал задаваться вопросом: какой глубоко запрятанной причиной можно объяснить подобные коперникианские перевороты, резкие перемены в образе мыслей, замену одного кредо другим, противоположным? Инверсию всех ценностей, как сказал бы Ницше. Я даже заинтересовался вопросом материального функционирования мозга, цепочками нейронов и исследованиями Лурии.
        - Думаете, у Кристин поврежден мозг? Все-таки она перенесла серьезную травму. Надеюсь, однако, что это пройдет.
        - Хорошо бы вы были правы. - Селдом посмотрел куда-то за мое плечо и поднял брови. Инспектор Питерсен взял кофе и с подносом направлялся к нам. Он поставил чашку на стол и одновременно прихватил стул от соседнего столика, после чего уселся между нами.
        - Наконец-то, - произнес он. - Я уж думал, что вы меня избегаете. Вы должны мне кое-что объяснить. Мой сотрудник уже несколько дней сторожит здесь, внизу, а я все еще не знаю, зачем.
        - Я действительно избегал вас, - признался Селдом, - но лишь потому, что у меня нет объяснений, которые показались бы разумными вам или мне самому. Я позвонил вам, но утром сам устыдился того, что сделал. Думаю, это была ошибка. Надеюсь, вы найдете водителя, и им окажется, как все и предполагали, пьяный студент.
        - Мы пока не сумели отследить ни водителя, ни автомобиль. Но подобные поиски обычно требуют времени. Машина, несомненно, тоже повреждена. И теперь ее прячут где-нибудь в гараже. Или вывели из города и отправили на север, где ее разберут на запчасти. К несчастью, на мостовой тоже не осталось следов. Той ночью начался дождь. Я спросил у девушки, помнит ли она хоть что-то, любая деталь нам поможет. Но момент наезда стерся у нее из памяти. Последнее, что она помнит, - то, как вы встретились в кино. - Питерсен вперил в меня осуждающий взгляд. - Как давно вы знакомы?
        Я изумленно воззрился на него:
        - Мы почти не были знакомы, я видел ее второй раз в жизни.
        - Тогда странно, почему вы здесь?
        Я растерялся, не зная, до какой степени можно быть откровенным.
        - Кристин захотела увидеть и меня, и его, - пришел мне на помощь Селдом. - Она запомнила, что они встречались в кино, и подумала, что это послужит точкой отсчета, поможет вспомнить остальное. Кристин знала, что ей предстоит разговор с вами, и хотела вспомнить как можно больше.
        Инспектор в знак согласия изогнул губы в некоем подобии улыбки.
        - Да, именно так она и сказала. Я спросил, знает ли она кого-то, кто хотел бы причинить ей вред. Она таких не знает. Потом поинтересовался, не случалось ли в последние дни чего-либо необычного, что можно было бы рассматривать как угрозу. Кристин помолчала и наконец продемонстрировала мне это.
        Питерсен бережно вынул из кармана фотографию, которую показывала нам Кристин, и положил ее на столик. В грубых, покрытых пятнами пальцах инспектора снимок словно обрел вторую жизнь, еще более коварную и зловещую.
        - Она объяснила, что нашла фотографию в своем почтовом ящике, в неподписанном конверте, утром того дня, когда ее сбила машина.
        - Да, - подтвердил Селдом, - нам Кристин тоже показывала снимок.
        - То, что, как она сказала, a posteriori привлекло ее внимание, была не фотография сама по себе, а конверт без адресов и без подписи. Тогда, однако, она не придала этому значения. Похоже, привыкла обмениваться всяческой информацией о Кэрролле. Поэтому до сих пор не знает, кто послал ей снимок. Сказала, что, возможно, и этому найдется вполне разумное объяснение. Ее руководитель, например, всегда оставляет ей такие конверты, разве что помечает их своими инициалами. Но, наверное, в тот день у него не было под рукой карандаша. Я попросил у нее данные об этом профессоре, а также о других библиотекарях и ученых, которые обменивались с ней материалами. Поинтересовался, не возникла ли у нее какая-то мысль, пусть даже самая нелепая, относительно того, кто мог бы намеренно сбить ее, а потом сообщил, что это вы вроде бы думаете, будто кто-то на нее напал, поэтому позвонили мне и попросили выставить полицейский пост. Кристин ответила, что в курсе, однако это ей кажется несколько выходящим за рамки. Еще рассказала, что работала с документом, который обнаружила в архиве Кэрролла в Гилдфорде, и собиралась
предъявить его в Братстве на следующий день. Но документ никому бы не навредил. Она не в силах вообразить, будто на нее из-за этого напали. И не понимает, с чего вы взяли, будто кто-то хочет ее убить. И во всяком случае она уверена, что я должен поговорить с вами лично.
        Инспектор замолчал и взглянул на Селдома, давая понять, что теперь наступает его черед.
        - Все, что Кристин сказала вам, - правда, и я, вероятно, напрасно побеспокоил вас. Как я уже говорил, мне следует извиниться перед вами за тот звонок. Тем более если все выяснится по поводу фотографии и конверта. Однако пока остаются вопросы, я лучше расскажу, почему позвонил и почему все еще полагаю, что Кристин грозит опасность.
        «Интересно, - подумал я, - что именно Селдом сообщит Питерсену». Когда мы выходили из палаты Кристин, у меня сложилось впечатление, что Селдом согласился, пусть нехотя, прикрывать ее, пока она не выйдет из больницы, и я отдавал себе отчет, что поделиться сейчас всем означает рассказать все и о документе, существование которого мы обещали скрывать. Похоже, и Селдом чувствовал себя между двух огней. Судя по тому, что сообщил инспектор, Кристин вроде удалось не сказать ничего конкретного о документе из Гилдфорда. Так ли это на самом деле?
        - Что рассказала вам Кристин о документе из Гилдфорда? - спросил Селдом.
        - Что-то о дневниках Кэрролла, о страницах, вырванных родственниками или нарочно залитых чернилами. Я не уловил деталей. По-моему, эта тема действительно увлекает ее. У меня голова кругом пошла, так что я даже был вынужден прервать ее. Я спросил, имеют ли бумаги, которые она нашла, какую-то ценность для коллекционеров, готов ли кто-нибудь заплатить за них крупную сумму. Она ответила - нет. У вас аналогичные сведения?
        Селдом явно почувствовал облегчение. Кристин поступила хитро: выложила почти всю правду, но так бурно, с такими подробностями, что в какой-то момент Питерсен попросту потерял терпение. И, прежде чем речь зашла о той записи, инспектор уже все упростил до конкретного вопроса: сто?ят ли документы Кэрролла каких-то денег. Я вспомнил, как Селдом когда-то мне говорил: полицейская логика основывается на алчности и ревности, двух базовых формах обладания. Селдом покачал головой и тоже по-своему сказал правду:
        - Нет, бумаги, найденные Кристин, сами по себе не имеют никакой материальной ценности. Самое страшное, что может произойти, это то, что придется скорректировать абзацы в биографиях Кэрролла, иначе они утратят смысл. Слегка пострадают репутации. Но деньги здесь замешаны, и немалые, хотя и по иной причине.
        И он повторил то, что уже рассказывал мне о подспудной тяжбе внутри Братства относительно публикации дневников. Питерсен кивал, будто наконец уловил в этом деле нечто, что пришлось ему по вкусу.
        - Это все субъективно, - произнес Селдом, как бы оправдываясь, - однако во время того заседания у меня сложилось впечатление, что я не до конца знаю людей, с кем столько лет общался.
        - Но эти бумаги, которые собиралась показать Кристин… Каким образом они могли помешать осуществлению проекта или вовсе разрушить его?
        - Они могли бы… его замедлить. Если бумаги, как мы думаем, открывают какую-то грань, не сочетающуюся с тем, что мы знаем о Кэрролле, это заставит нас пересмотреть все, что было о нем написано, многие утверждения и предположения. А кто-то срочно нуждается в деньгах.
        Питерсен задумался.
        - Даже если так, зачем нападать на девушку? Это все равно что нападать на посланца. Думаю, она сделала копию с этих бумаг. Даже не держала их при себе, насколько мне известно.
        Я задался вопросом, как Селдому удастся пройти по льду, который становился все тоньше.
        - Сам не знаю, зачем, - заявил он, выбираясь на более твердую почву, - я тоже не вижу в этом ни малейшего смысла. Вероятно, на меня слишком сильное впечатление произвело то, что было простым совпадением. Мы все собрались, ждали Кристин, и вдруг узнаем, что ее сбила машина. Да, разумеется, это случайный наезд и, конечно, совпадение. И все-таки остается невыясненным вопрос с фотографией.
        Питерсен вздохнул, будто нехотя признавая обоснованность подозрений Селдома.
        - Наверное, кто-то видел человека, который положил конверт, - произнес он. - Я пошлю своих людей в институт.
        - Не исключено, - усмехнулся Селдом, - но вряд ли кто-то обратил внимание. Почтовые ящики расположены совсем рядом с входной дверью. Во время последних преобразований решили поместить их туда, чтобы облегчить жизнь почтальону. Канцелярия находится чуть дальше, в холле. Любой может зайти с улицы и оставить письмо, никто это не фиксирует. Разве что секретарша вышла в нужный момент, или какой-нибудь преподаватель проверял свой ящик… Но порасспрашивать нужно.
        - У вас есть какие-то соображения относительно фотографии?
        - Не знаю, что и думать, - признался Селдом, - разве что кто-то хочет нам напомнить об этой темной стороне в жизни Кэрролла.
        - Кто-то объявил крестовый поход против педофилов и любой ценой пытается не допустить, чтобы его дневники попали в библиотеки?
        - Может быть, - согласился Селдом, - но, если судить по той буре, которая разразилась на заседании, когда была озвучена цифра нашего гонорара, ему придется поубивать нас всех, чтобы помешать публикации.
        Глава 11
        Мы с Селдомом спустились на лифте, не проронив ни слова. Я заговорил с ним, когда мы достигли первого этажа, как будто инспектор мог услышать нас даже на расстоянии.
        - Он подобрался очень близко, - сказал я. - Что бы вы ответили, если бы он стал подробнее расспрашивать о бумаге?
        - Скорее всего правду: к несчастью, это первое, что всегда мне приходит на ум. Но он все-таки не спросил. Хотя это не значит, что не спросит в следующий раз. Разве неудивительно, что и в обыденной жизни истина находится от тебя в двух шагах, но ты их так и не совершаешь? Про нас, математиков, говорят, будто мы одержимые, но размышляли ли вы когда-нибудь о том, сколько теорем остались недоказанными из-за того, что не был сделан еще один шаг, наугад, в потемках; что силы не были исчерпаны до конца? Сколько из того, что мы задумываем, прикидываем так и сяк, а потом бросаем, могло бы быть доведено до конца благодаря лишь счастливой догадке, еще одному повороту мысли или остроумному расчету? Вот что меня приводило в отчаяние, когда я тщился доказать свои первые выкладки: мои рассуждения были верны, но мне не удавалось на разветвленном логическом древе, в лабиринте возможностей, найти нужную ветку, магистральный путь, открыть правильную дверцу или убедиться, по крайней мере, что опробовал все замки. Ну да ладно, Питерсен хотя бы не отозвал полицейский пост.
        По наружной лестнице мы спустились на улицу. Там нам снова явилась жизнь: деревья, автомобили, звуки, цвета. Селдом все никак не решался проститься.
        - Я снова созову заседание Братства, - наконец произнес он, - и хочу попросить вас тоже прийти. Собираюсь обнародовать все, что мы знаем о документе. Не желаю и дальше нести это бремя. Но главное, хорошо бы увидеть их лица в тот момент, когда я буду рассказывать. Реакцию каждого. Хотелось бы, чтобы и вы присутствовали и следили за ними, пока я говорю. Может, кто-то не удивится.
        Я кивнул:
        - Кто-нибудь притворится удивленным, и мы это заметим.
        - Многие уже спрашивали меня о Кристин, надеюсь, с самыми лучшими намерениями. Как жаль, - воскликнул Селдом, будто и вправду раскаиваясь, - я и вообразить не мог, что у меня возникнут на их счет подобные мысли! Хорошо бы Питерсен нашел наконец автомобиль, и все вернулось бы на круги своя.
        Кто-то спускался по лестнице, чуть не падая, опустив голову и громко рыдая. То была мать Кристин. Она взглянула на нас и сделала пару шагов нам навстречу.
        - Мне только что сообщили, что дочь больше не сможет ходить. И у нее никогда не будет детей. Не знаю, как набраться смелости снова подняться к ней. Как я ей об этом скажу? - Она смотрела на нас так, будто ожидая ответа.
        Боль ее, казалось, перешла к Селдому, захлестнула волной, затянула вглубь. Может, он чувствовал, что тайный закон, распространяющий вокруг него несчастья, неумолимо проявляет себя в очередной раз. Селдом опустил голову, признавая свое бессилие. Мать Кристин в отчаянии схватила его за руку:
        - Пожалуйста, обещайте, что поможете найти того, кто это сделал! Только назовите мне его имя, а я позабочусь об остальном.
        Загорелая, с умоляющим выражением залитом слезами лица, она была похожа на крестьянку из средних веков, слепо верящую во всемогущество какого-нибудь епископа из Оксфорда. Селдом пробормотал что-то, чего я не расслышал, и сразу распрощался. По его исказившемуся лицу было заметно, что он больше ни секунды не может оставаться здесь.
        Сообщение от Селдома по поводу созыва нового заседания пришло в тот же самый вечер. Оно было назначено на пятницу, через три дня, будто тайна сжигала Селдома изнутри, и я засомневался, получится ли у него собрать всех за столь короткое время. Утром во вторник, снова направляясь на велосипеде к Лейтону, я опять увидел, как Шэрон бьется в одиночку с решеткой на входной двери. Я остановился, чтобы помочь, и хотя девушка с любезной улыбкой поблагодарила меня, она вела себя несколько отстраненно. Что бы это могло значить, спросил я себя, и решил прощупать почву.
        - В четверг я ходил на показ Франкенхеймера, - заявил я. - Думал тебя там встретить.
        - Да, знаю, я там была, но ты меня проглядел.
        - Как это? Я долго пробыл в вестибюле, стоял в очереди за билетами.
        - Я следила за порядком в зале, где показывали «Вторых». И оттуда наблюдала, как ты любезничал с Кристин Хилл.
        Вот оно что…
        - Я и не знал, что ты знакома с Кристин.
        - А я не знала, что вы с ней знакомы. Кристин - та девушка, которая работает в магазине по выходным. Этого ты тоже не знал?
        - По правде говоря, нет: я познакомился с ней на прошлой неделе, в Институте математики.
        Шэрон язвительно усмехнулась:
        - Как хорошо, что у тебя столько знакомых девушек в разных местах! Надеюсь, ты составил расписание встреч.
        - Ничего подобного, - возразил я. - На самом деле мы едва знакомы, я и говорил-то с ней лишь однажды.
        - Да ладно, - рассердилась Шэрон, - я вас видела. Наблюдала, как вы смотрели друг на друга и как она плакала. Даже хотела подставить ей плечо.
        - Это фильм довел ее до слез.
        - Я видела то, что видела, и достаточно знаю Кристин: никакой фильм ее до слез не доведет.
        Что тут скажешь? Шэрон с ее разыгравшимся воображением только в одном попала в точку: в том, как я смотрел на Кристин в тот вечер. К несчастью, хотя вся картина, воссозданная ею, была ложной, единственную правдивую деталь Шэрон разглядела собственными глазами, и я осознал, что это препятствие непреодолимо. Я отступился и снова взгромоздился на велосипед.
        - Ты знаешь, что ночью, когда Кристин возвращалась из кино, ее сбила машина? Она сейчас в больнице, чудом осталась в живых, - сказал я напоследок.
        - Да, я видела в новостях, и мать звонила по ее поручению, просила подменить Кристин в магазине. Я собиралась вечером зайти к ней. Надеюсь, она не сама бросилась под машину в минуту отчаяния. - Шэрон смотрела на меня с легким подозрением.
        - Что ты такое говоришь? - разозлился я. - Ты жестоко ошибаешься, и очень жаль, что я не могу рассказать тебе все, что знаю, хотя ты вряд ли бы мне поверила.
        И я отъехал, яростно крутя педалями. Мне был преподан урок, но какой в точности, не понимал. И не мог примириться с тем, что урок этот основывался на унылой морали, на заповеди, требующей самоограничения, или на принципе сексуальной экономии, по Вильгельму Райху, велевшему довольствоваться только одной девушкой. Жизнь, и без того такая короткая, не может быть настолько жалкой. Разве не более справедливо было бы считать, что трогательная, безутешная конечность нашего существования, малый проблеск функции Дельта между двумя вечными нулями, располагает по крайней мере к умножению любви? И главное - разве я виноват, если меня влечет к двум девушкам сразу? Даже сейчас, повидав Кристин, забинтованную, навсегда искалеченную, и почувствовав на себе взгляд карих глах Шэрон, горящих гневом и презрением, но по-прежнему прекрасных, я не мог склониться к той либо к другой. Хотя судьба, похоже, все решила за меня и одним ударом лишила меня обеих.
        Глава 12
        Хотя Селдом во втором оповещении, которое он разослал членам Братства, упомянул только о «находке из Гилдфорда», не добавив ничего нового к первому посланию, любопытство возросло чуть не вдвое, и, когда в пятницу я явился в Крайст-Черч и вошел в зал, почти все уже собрались и расселись вокруг стола в том же порядке, что и в прошлый раз, будто и не двигались с места. Лишь перемены в одежде, которые я главным образом отметил, разглядывая красивое платье Лоры Раджио - поскольку выбрал тот же самый стул напротив нее, - указывали на то, что время за этим столом не остановилось. Я не виделся с Селдомом в эти дни, не получал от него никаких вестей и предположил, что он отправился в Лидс проводить один из своих семинаров, или, может, в Кембридж, куда в последнее время тоже частенько ездил. Когда Селдом возник в дверях, лоб его был испачкан мелом: похоже, профессор явился прямо с лекции. Едва он уселся рядом со мной, как мы увидели входящего Леонарда Хинча. Это, по-моему, немного взволновало Селдома. Он незаметно подал знак сэру Ричарду Ренлаху, после чего оба отошли к столику с кофе и обменялись
несколькими фразами. Вернувшись на место, Селдом тихо сказал мне:
        - Ему позволено участвовать, поскольку он собирается внести новое предложение относительно издания тетрадей. Это будет добавлено в повестку дня. Он заложил свой дом, чтобы сравняться с тем, другим, издательством.
        Селдом заметил, что наступила тишина и все взгляды обратились на него.
        - Что же все-таки с девушкой? - спросила Джозефина. - Это правда, что она больше не сможет ходить?
        - Да, Артур, как там бедняжка Кристин? - прозвучал мелодичный голос Лоры Реджио.
        Селдом посмотрел на сэра Ричарда Ренлаха, будто официально прося слова, а Ренлах, в свою очередь, покосился на Генри Хааса, который торопливо записывал в протокол фамилии присутствующих.
        - Теперь, когда Генри готов, - чуть ли не торжественно провозгласил Ренлах, - думаю, все мы выслушаем последние новости о Кристин. Разумеется, мы обеспокоены ее состоянием. Многие из нас звонили в больницу и получили ответ, что она пока не может говорить и принимать посетителей. Но Артур виделся с ней и даже побеседовал.
        Селдом обвел взглядом полные ожидания лица людей, собравшихся вокруг стола, и я приготовился следить за их реакцией. Вначале он, казалось, обращался только к Джозефине и Лоре, будто с запозданием отвечал лишь на их вопросы.
        - То, что вы слышали, к несчастью, правда: Кристин перенесла очень сложную операцию на мозге, и у нее поврежден позвоночник. Она не сможет ходить, и мать сообщила нам также, что у нее никогда не будет детей.
        Раздались приглушенные, полные ужаса восклицания, присутствующие задвигались, жестами выражая горестное изумление. Я быстро скользил взглядом по лицам, точно не зная, что хочу найти. В конце концов реакция на чужое горе всегда немного наиграна, задана воспитанием, подражательна. Женщины, согласно установленному с незапамятных времен распределению ролей, могли себе позволить подавленный вскрик или даже слезы, какие, к примеру, появились на глазах Лоры, сидевшей напротив меня. Мужчины тоже повторяли заученные жесты, однако при этом сводя к минимуму эмоциональную реакцию. Только Альберт Раджио всплеснул руками и бессильно опустил их, словно сетуя на несправедливость судьбы. Рэймонд Мартин тряс головой и прищелкивал языком: люди, выражающие себя через иронию, всегда пребывают в замешательстве перед лицом истинной, неприкрытой боли. Но в основном я увидел склоненные головы, чуть приподнятые брови и бегающие глаза. А главное, и это создавало особую трудность, все они были англичане, с детства обученные ничем не выдавать своих чувств. Полагаю, подозрительной показалась бы как раз любая реакция, хоть на
миллиметр выходящая за рамки той малости, какая предстала передо мной.
        Селдом переждал этот первый момент оцепенения и продолжил:
        - Но, как и сказал Ричард, мне удалось поговорить с Кристин, и я должен поделиться с вами сведениями о том, что она обнаружила в Гилдфорде.
        И он сообщил о первом звонке Кристин, о каталоге, где значились «Страницы, вырванные из дневника», и о документе, который она нашла внутри соответствующей папки. По мере того как Селдом вел свой рассказ, я подмечал в выражениях лиц крайнюю сосредоточенность, изумление, скептицизм и даже недоверие. Но и на сей раз ни одно движение, ни малейшая реакция не показались мне наигранными. Когда Селдом заговорил о документе так, как его описывала Кристин - измятый лист бумаги, исписанный с обеих сторон, с перечнем важных дат жизни Алисы на изнанке, - ни в чьем лице я не заметил ни проблеска узнавания. Селдом прервал рассказ и спросил прямо: видел ли кто-нибудь эту запись в каталоге и данный документ? Никто не отозвался, и теперь, наблюдая, как под пристальным взглядом Селдома они опускают головы, будто нашкодившие детишки, во всех выражениях, во всех жестах я безошибочно распознавал стыд. Сэр Ричард Ренлах пришел на выручку, первым взяв слово:
        - Артур уже рассказывал мне об этом. И хотя я много раз бывал в Гилдфорде, должен признаться, что данная деталь от меня ускользнула.
        Раздался ропот, подобный стуку костяшек домино: каждый, казалось, вздохнул с облегчением, услышав, что не он один оплошал. Только Торнтон Ривз провозгласил воинствующим тоном:
        - Я посылал студентов справляться с этим каталогом, однако сам никогда в него не заглядывал. И об этом документе не имел ни малейшего понятия. Но коль скоро его вообще никто из нас не видел… Уж не выдумка ли все это? Или она тебе его показала, Артур?
        - Нет, даже не согласилась озвучить всю фразу. Кристин собиралась сделать это здесь, перед всеми, в прошлую пятницу.
        - Я поехал в Гилдфорд, едва об этом узнал, - вмешался сэр Ричард Ренлах, - желая убедиться, что в каталоге действительно есть эти самые «Вырванные страницы». Кристин уже унесла документ, но я видел обложку папки, точно такую, как она описала.
        - А нам, - подхватил Селдом, указав на меня рукой, - удалось увидеть фотокопию начала фразы. Почерк несомненно принадлежит Менелле Доджсон.
        Он предоставил мне слово, чтобы я изложил суть экспертизы, которую мы произвели, но Джозефина не позволила мне чересчур углубиться в тему.
        - Бога ради, Артур, от этого и помереть недолго: как начинается фраза?
        Селдом обменялся взглядом с сэром Ричардом Ренлахом, словно испрашивая его согласия, а потом произнес, четко проговаривая каждое слово:
        - «Л.К. узнает от миссис Лидделл, что…» Это все, что Кристин нам показала.
        - «Л.К. узнает от миссис Лидделл, что…» - медленно повторила Джозефина, словно медиум, вызывающий духов, и закрыла глаза, чтобы впитать в себя все возможные смыслы, заключенные в этих словах. Остальные, похоже, впали в такое же исступление, вслушиваясь в каждый звук и молча размышляя.
        - С этим мы далеко не уедем! - раздраженно воскликнул Торнтон Ривз. - И я до сих пор не понимаю, почему Кристин не позвонила мне. Я бы не позволил ей утаить подобную информацию. Вдобавок то, что она забрала себе документ, - явное нарушение правил.
        - Может, мы и не уедем далеко в том, что утверждает фраза, - вступил Рэймонд Мартин, - но есть нечто такое, что она отрицает. Очевидно, что миссис Лидделл позвала Кэрролла в тот день, желая сообщить ему нечто конкретное. Кстати, дорогой Торнтон, это не кажется началом фразы, сообщающей о том, что Кэрролл просит руки Алисы. В начале такой фразы слова стояли бы в обратном порядке: «Миссис Лидделл узнает от Л.К., что…»
        - Верно, - вмешалась Джозефина, словно продолжая некий давний диспут, - как я и утверждала когда-то: если бы Кэрролл хотел поговорить о браке, он бы первый попросил о встрече.
        - Я никогда не считал, будто Кэрролл отправился в тот день motu proprio[15 - По собственной инициативе (лат.).], чтобы поговорить о браке, - разозлился Ривз. - Я лишь предположил, что миссис Лидделл поставила ему в упрек слишком тесную дружбу с Алисой, и в ходе той беседы, опасаясь, что его навсегда отдалят от девочки, Кэрролл, возможно, предложил in extremis[16 - Здесь: крайняя мера (лат.).] брак. Заранее оговоренные браки были обычным делом. Сам Кэрролл посоветовал своему кузену посвататься к одиннадцатилетней девочке и дождаться, пока она подрастет. Вряд ли есть смысл сотрясать воздух, строя предположения вокруг документа, который все мы должны были бы увидеть целиком и какой скрыла от нас стипендиатка двадцати лет от роду! Как ты мог это допустить, Артур?
        - Правда, Артур: как это ты не схватил ее за горло и не душил до тех пор, пока она не выдала вторую половину фразы? - поинтересовался Рэймонд Мартин, с презрением посмотрев на Ривза.
        - Кристин боялась, что кто-нибудь присвоит себе ее открытие, - заявил Селдом, тоже глядя на Ривза, чуть ли не обвиняюще, с холодной решимостью вступить в борьбу и померяться с ним силой. - Мы сошлись на том, что она вернет документ на место, как только факт находки будет зафиксирован в протоколе.
        - Чего бы она там ни боялась, это не оправдание: Кристин не должна была забирать документ себе, - заметил Альберт Раджио. - Вообразите: вдруг бы она погибла в аварии или умерла на операционном столе…
        - Да, документ был бы навсегда утрачен, - подтвердил Селдом.
        - Но это и сейчас может случиться, в любой момент! - продолжал возмущаться Ривз. - Документ находится полностью в ее власти. С той безответственностью, какую девушка проявляла до сих пор, она может даже уничтожить его.
        - Зачем Кристин это делать? - выступила Лора в ее защиту. - Судя по тому, что говорит Артур, она твердо настроена на то, чтобы показать его нам. Вся ее академическая карьера зависит от этого. Разве не ясно?
        - Кристин обещала показать нам документ, как только выйдет из больницы, - произнес сэр Ричард Ренлах. - Так ведь, Артур?
        - Да, - кивнул Селдом, - но могут пройти недели. Ее мать нам сообщила, что выздоровление будет очень медленным.
        - Значит, переходим ко второму вопросу, - постановил Ренлах. - Мы включили в повестку дня выбор издательства, которое опубликует тетради, и голосование по этому поводу. Поступило новое предложение, его в письменном виде подал нам Леонард. Узнав о том документе, мы с Артуром размышляли, не отложить ли решение до тех пор, пока мы не сможем оценить, в какой степени повлияет эта фраза на все комментарии и само наше понимание фигуры Кэрролла. Однако мне все же хотелось бы это обсудить; думаю, в наших общих интересах скорее заключить договор и получить аванс.
        - По-моему, Кристин считает, - пояснил Селдом, - что та фраза позволит по-другому взглянуть на многие вопросы, касающиеся Кэрролла. Она была в эйфории, когда звонила мне из Гилдфорда. А когда мы говорили с ней в больнице, попросила принести дневники и письма Кэрролла, чтобы еще раз просмотреть их. Кристин убеждена, что знакомство с данным документом будет иметь далеко идущие последствия. Но верно и то, и я сам видел подобное неоднократно, что аспиранты из-за избытка энтузиазма склонны переоценивать свои первые находки.
        Селдом даже не глядел в мою сторону, однако я почувствовал, что краснею: без сомнения, он имел в виду и меня, причем не только первые мои находки, но и вторые, и третьи.
        - Если бы сам Кэрролл вырвал эту страницу, - сказала Джозефина, - мы могли бы ожидать откровения в определенном смысле… шокирующего, признания в каком-то неблаговидном поступке, в котором писатель раскаялся. Но, как вы помните, я сумела доказать, что страницу вырвали племянницы после его смерти. Я склоняюсь к мысли, что на той странице Кэрролл зафиксировал основное содержание своего разговора с миссис Лидделл, и в записи проскользнула какая-то деталь, выставляющая его в неблагоприятном свете, на что он сам, наверное, и не обратил внимания. Сестры Доджсон заботились о том, чтобы придать его образу больше благочестия. Я доказала, и вы тоже должны это помнить, что они залили чернилами другую страницу дневника просто потому, что Кэрролл там описывал приступ дурного настроения, случившийся у Алисы. Я буду крайне удивлена, если благодаря этой странице перед нами предстанет персонаж, сильно отличающийся от того, каким мы его знали до сих пор.
        - И я не думаю, - внезапно произнесла Лора, - что эти женщины записали что-то, слишком компрометирующее образ Кэрролла. Стоило тогда вырывать страницу! Но с другой стороны, если Кристин так уверена в значении документа, вероятно, фраза содержит в себе нечто, позволяющее восстановить то, что сестры пытались скрыть.
        - Данная дискуссия касается целого и части, - заключил Торнтон Ривз. - Целое - это десятки документированных трудов, накопившихся вокруг Кэрролла. Тысячи и тысячи страниц, которые мы с вами сочинили. Можно ли поверить, будто фраза, записанная двумя ханжами, поставит под сомнение то главное, что мы уже знаем? Кристин, конечно, она кажется очень важной, ведь это ее находка. Но если взглянуть на ситуацию трезво, то мы можем без проблем голосовать прямо сейчас. Полагаю, никто серьезно не думает, что мы должны отложить подписание контракта из-за того, что может содержаться в этой фразе. В крайнем случае мы кратко изложим историю во вводной статье или дадим подстрочное примечание.
        - Вынужден в чем-то согласиться с Торнтоном, - признался Селдом. - Мыслительный процесс порой впадает в суеверие, и мы склонны считать сокрытое непременно имеющим ценность. Мыслитель Де Сантис назвал это «теорией зарытых сокровищ»: если что-то зарыто глубоко, значит, это: сокровище. Я тоже разбирал данную проблему в одной из глав своей книги об эстетике умозаключений. Мы склонны ценить непроясненные данные выше давно известных просто потому, что неизвестное еще не определилось: оно живет, как электрон до того, как подвергнется измерению, в лимбе неисчислимых возможностей. Вот только в данном случае я сам поддался внушению. Я достаточно знаю Кристин и могу предположить, что ее находка в самом деле значительна или неожиданна в том или ином смысле, за пределами личных интересов и желания создать себе имя. Я также согласен с Торнтоном - подумайте: дважды с кем-то согласен за одно заседание, просто личный рекорд! - в том, что мы без проблем можем голосовать, ведь у нас впереди много времени, мы успеем до публикации дневников пересмотреть все, что нуждается в пересмотре.
        Сэр Ричард Ренлах обвел присутствующих взглядом, желая удостовериться, что больше никто не хочет выступить. Похоже, все боялись, что кто-то еще поднимет руку: так жених и невеста перед свадьбой опасаются, что в самый последний момент возникнет препятствие.
        - Ну, раз все согласны… Можно попросить тебя, Леонард, выйти из зала на время обсуждения этого вопроса?
        Издатель нехотя поднялся, а Ренлах посмотрел на меня. Я тоже встал, чувствуя себя неловко.
        - Спасибо, - кивнул мне Ренлах, даже как будто извиняясь. - Согласно регламенту, при голосовании присутствуют лишь действительные члены. А тем временем Леонард может показать вам полное собрание книг издательства «Vanished Tale», там, в коридоре, в нашей библиотеке. Мы вас позовем, как только получим результаты голосования.
        Глава 13
        Мы вышли в коридор, и издатель нехотя, с хмурым видом показал мне четыре застекленных стеллажа высотой почти до самого потолка. Я решил из вежливости взглянуть на корешки, начиная с ближайшей полки. «Интересно, - подумал я, - найдется ли здесь какая-нибудь книга, написанная Селдомом». К счастью, тома были расставлены в алфавитном порядке, и я сразу наткнулся на тощую книжицу «Through Syllogisms, and what Carroll found there»[17 - Через силлогизмы, или что Кэрролл здесь нашел (англ.).]. Хотел также поискать книгу Лоры Раджио, но вдруг понял, что не знаю ее девичьей фамилии. Я обернулся к Хинчу, чтобы у него спросить, но тот был слишком погружен в себя, нервничал, ожидая результатов голосования, и не был расположен к тому, чтобы служить мне гидом. Я заметил, что он постоянно таскает из кармана конфеты и кладет их в рот. Хинч поймал мой взгляд, рука его замерла на полпути, и его вдруг прорвало.
        - Получается, что вся эта библиотека ничего не стоит, - горько сетовал он, с обидой посматривая на закрытую дверь зала и на меня. - Всякий, кто бы ни накропал книжонку о Кэрролле, вприпрыжку бежал ко мне. Они просили, настаивали, умоляли. Сами посудите, сколько вышло заглавий и заглавьиц. Любой другой издатель сгорел бы со стыда: книги о пьесах для театра, которые Кэрролл писал ребенком; о его заикании, о мозолях, о проповедях, о счетах из прачечной и о каждом камушке в Оксфорде, куда ступала его нога. А потом, как водится, вторая волна: книги о книгах о Кэрролле, каталог каталогов. Я никому не отказывал. И когда наконец появляется книга, единственная, которая возместила бы мне частично то, что я на них потратил, вот она, благодарность: ступай в коридор, как лакей! Знаете ли вы, что мне пришлось заложить дом, единственное, что я приобрел за всю жизнь, посвященную этим проклятым книгам? И все для того, чтобы сравняться с тем сумасшедшим предложением. Это несправедливо: у издательства международного масштаба впереди целая вечность, чтобы оправдать вложение, а мне осталось уже не так много лет… Но в
конце концов, - вздохнул он, - бывает ведь гораздо хуже. Вспомнить хотя бы ту бедную девушку. Ведь это вы ходили с Артуром в больницу, да? А после не виделись с ней? Всегда считается, будто все молодые друг друга знают.
        - На самом деле я с ней едва знаком, но, да, навестил ее, когда она пришла в себя.
        - Правда? - заинтересовался Хинч. - И как она? Ведь многие из наших хотели пойти, но им сказали, что она пока не может говорить и не принимает посетителей.
        - Я навещал Кристин вместе с Селдомом, когда она очнулась и выразила желание с ним поговорить.
        - Понятно. И что, она… в своем уме? Когда-то, много лет назад, меня сбила машина на одной из лондонских улиц. Я ударился затылком о мостовую. И, очнувшись в больнице, не мог вспомнить ничего: ни как меня сбили, ни что я перед этим делал; даже когда через несколько дней вернулся на ту улицу, ничего так и не всплыло в памяти. В те годы у меня была необыкновенная память, но данный конкретный день выпал напрочь, навсегда. Разумеется, с годами, сами увидите, почти все дни выпадают, исчезают навсегда. Но тогда это произвело на меня сильное впечатление. Я собирался основать вот это самое издательство и носился с идеей назвать его «Black Stone»[18 - Черный камень (англ.).]. Предпочтительнее было бы, конечно, назвать издательство «White Stone»[19 - Белый камень (англ.).], ведь белым камешком Кэрролл отмечал свои счастливые дни и дни, когда он знакомился с какой-нибудь новой девочкой. Но я хотел выбрать название, почти противоположное по смыслу: black out[20 - Затемнение, отключение (англ.).] памяти, дни выпавшие, утраченные безвозвратно. Наконец я остановился на «Vanished Tale», такое имя тоже в
определенном роде связано с Кэрроллом, в какой-то степени отдает ему должное. Даже люди, ведущие дневники, буквально помешанные на этом, время от времени теряют дни. Мы должны смириться с тем, что ни одна человеческая жизнь не настолько интересна, даже для ее обладателя, чтобы помниться целиком. Ну, а как обстоят с этим дела у Кристин? - Он впервые отвел взгляд от двери, вперил его в меня и, ожидая ответа, снова запустил руку в карман с конфетами. - Все ли она помнит? Или только частично?
        - Помнит… достаточно, - произнес я, не будучи уверен, что именно мне позволено разгласить.
        В моей нерешимости Хинч, похоже, усмотрел подтверждение какой-то своей мысли и немного придвинулся ко мне, словно желая сообщить что-то по секрету.
        - Знаете что? - начал он интригующим тоном. - Я случайно выяснил, что к Кристин приставили полицейского для охраны. Вам не кажется странным, что о ней печется полиция? Мы все думали, что, как и сказал Артур, девушку сбили случайно. Но за этим что-то кроется или я ошибаюсь? - Хинч уже смотрел на меня насмешливо, с хитрецой, уверенный, что не составит никакого труда выманить у меня один за другим все мои секреты.
        - Вы не могли случайно выяснить это, - перешел я в наступление. - Кто-то вам об этом сказал. Или вы сами ходили в больницу?
        - Нет, я не настолько близко знаком с девушкой. - Потом, желая подчеркнуть, что скрывать ему нечего, сделал вид, будто вспоминает. - Торнтон Ривз об этом упомянул. Он зол на нее, но все-таки он ее наставник и, полагаю, чувствует какую-то ответственность. Хотя ему и сказали, что посетители не допускаются, Ривз все равно пошел в больницу, удостовериться, что за Кристин достойный уход. Это превосходный человек, однако порой забывает о хороших манерах. Когда он спросил о Кристин, его заставили подождать, а потом спустился полицейский и записал его фамилию. Ривза это вроде не слишком удивило, а вот я призадумался. Когда человека случайно сбивает машина, к нему не приставляют полицейского для охраны, правда? Я всю жизнь запоем читал детективы, у меня внутри радар, направленный на такие… несостыковки. В общем, рассказ Торнтона Ривза, разумеется, меня заинтриговал. В газетах писали только, что водитель совершил наезд и скрылся с места происшествия. Но под этим что-то кроется, догадался я: может, девушка что-то сказала, когда очнулась. Или нашелся свидетель, видевший, как все случилось. - Хинч внимательно
посмотрел на меня, а потом выпалил, уже не в силах сдерживать себя: - А вам она что сообщила?
        Он таким тоном это спросил, так поглядел на меня, как обычно спрашивает и смотрит любопытная кумушка, выведывая самую гнусную подробность какой-нибудь сплетни. Я заметил, как Хинч снова полез в карман, уловил шелест обертки, а затем жадное движение пальцев, украдкой отправляющих конфету в рот.
        - Я не могу вам ничего сказать, - отрезал я.
        - Ну ладно, не переживайте. - Он расхохотался, тряся головой. - Раз вы ничего не можете мне сказать, вы уже все сказали.
        - Нет, - стоял я на своем и, проклиная себя, пытался припомнить, что именно можно было бы извлечь из моих слов. - Я ничего вам не говорил.
        - Кто-то хотел убить Кристин, не правда ли? Наверняка она что-то вспомнила, придя в себя, вот почему там дежурит полицейский.
        Я стиснул зубы, краснея под взглядом Хинча, будто он поймал меня на какой-то оплошности и теперь читает во мне, как в открытой книге, так что мне и не нужно отвечать ни на какие вопросы.
        - Не переживайте, - повторил он. - Конечно, вы ничего мне не сказали, просто вас, молодых, видно насквозь. Но, если это секрет, я тоже умею молчать. Мы, издатели, привыкли хранить тайны.
        Распахнулась дверь, Торнтон Ривз сделал широкий приглашающий жест, словно принимая блудного сына, и пожал Хинчу руку, улыбаясь во весь рот. Хинч вернулся в зал с видом спокойного достоинства, и, когда он снова занял свое место за столом, присутствующие горячо зааплодировали. Сэр Ричард Ренлах с благодушной миной дождался, пока стихнут аплодисменты, и произнес:
        - Дорогой Леонард: рад сообщить тебе, что решение было принято единогласно. Каждый из нас вспомнил свою книгу в твоей коллекции и то, чем мы тебе обязаны.
        Хинч раскланивался во все стороны и казался по-настоящему растроганным, не осталось и следа той обиды, какая недавно звучала в его словах, или же он, как заправский актер, самым естественным образом снова надел маску, чтобы выйти на сцену. «Действительно, - задумался я, - это видимое согласие, широкие улыбки, дружеские лица, внимание, с каким эти люди прислушиваются друг к другу, и есть атмосфера их собраний, о которой сожалел Селдом, когда желал, чтобы все стало, как раньше». Когда настал его черед благодарить, Хинч выступил скромно, остроумно, сердечно, безукоризненно. Припас даже некий козырь в рукаве: питая определенные надежды, признался он, на то, что Братство склонится в пользу «Vanished Tale», он позволил себе пригласить репортера с местного университетского канала, освещающего вопросы культуры. Если вы согласны, заключил Хинч, теперь, когда кворум полный, можно попросить репортера подняться. Ему пообещали, что новость о предстоящей публикации дневников появится в «Юниверсити пресс» и сюжет будет показан по общенациональному телевидению.
        За столом возбужденно зашептались, и я наклонился к Селдому.
        - У меня состоялся весьма странный разговор с Хинчем в коридоре, - сообщил я, - и мне хотелось бы с вами это обсудить.
        Селдом кивнул.
        - Подождите меня в «Медведе», когда все это закончится, и мы побеседуем. - Он понизил голос до шепота. - Мне тоже есть что вам рассказать.
        Глава 14
        Спускаясь, я заметил двоих телевизионщиков, которые тащили по лестнице камеру и штатив, а за ними, уже с микрофоном в руке, плелся репортер, высокий и очень худой, с седыми кудрями, тот самый, что год назад брал у меня интервью для «Оксфорд таймс» и крутился около нас с Селдомом со времени самой первой смерти. Я пытался вспомнить его фамилию: Андерс или Андерсон. Мы в изумлении воззрились друг на друга.
        - Я думал, вы уже давно в Аргентине, - произнес он с оттенком иронии.
        - А я полагал, что вы работаете на «Оксфорд таймс», - парировал я в том же тоне.
        - Естественно, работаю, но для отдела криминальной хроники, а Оксфорд, что ни говори, просто село, мирная деревушка. Мне и делать-то было особо нечего после нашей последней встречи. Так, семейные разборки, самоубийства японских студентов, дорожные происшествия… Пару дней назад сбили девушку, так она даже не умерла, вот как нелегко мне приходится. Поэтому я и взялся немного подработать на университетском канале. - Он прицелился в меня пальцем и сделал вид, будто стреляет. - Если наткнетесь на какое-нибудь убийство, обязательно сообщите.
        Я направился вниз по Сент-Олдейт до едва различимого прохода на Блю-Боар-стрит и сидел с кружкой пива в «Медведе», разглядывая стены, сплошь покрытые клубными галстуками, пока через полчаса не явился Селдом. Он принес с собой несколько книг и положил их на стол.
        - Извините, задержался, - сказал он. - Кристин попросила разные тома переписки Кэрролла, пришлось заполнять много формуляров.
        Селдом направился к стойке за своей пинтой, а вернувшись, небрежно пристроил стопку книг на пол, рядом со стулом, чтобы освободить место.
        - Давайте вы сначала рассказывайте, - велел он.
        Я постарался как можно точнее воспроизвести основной смысл моего разговора с Хинчем, но, когда закончил, Селдом лишь слегка кивнул, будто и не добрался до punch line[21 - Соль анекдота или самое остроумное решение теоремы (англ.).].
        - Вы представляете? - воскликнул я. - Торнтон Ривз ходил в больницу, хотя и ему наверняка сказали, что к Кристин не пускают посетителей.
        Чуть приподняв брови, Селдом озвучил мои подозрения:
        - Вы думаете, Торнтон ходил в больницу, чтобы, скажем прямо, добить ее?
        Я не был уверен, говорит ли Селдом серьезно или насмехается надо мной, как в былые времена, когда он продолжал до самого предела какое-либо из моих математических рассуждений, доводя его до абсурда и указывая на ошибку.
        - Не обязательно, - возразил я, - но, вероятно, хотел выяснить, что Кристин помнит о том, как ее сбили. Вообразите, будто сбил ее именно он. Он желал бы тогда удостовериться по крайней мере, что девушке не удалось его разглядеть. И в конце-то концов, - я даже немного обиделся, - разве мы не позвали полицию, опасаясь, что с Кристин может что-нибудь произойти?
        - Да, вы правы, - кивнул Селдом, - хотя, судя по вашему рассказу, то, насколько хорошо Кристин помнит, как ее сбили, интересует скорее Леонарда Хинча, ведь так? - Он помолчал мгновение, внезапно, как это с ним часто бывало, углубившись в себя, а потом снова поднял голову. - Знаете, что со мной творится, если начистоту? Ни в ком из них я не могу увидеть подозреваемого. Когда читаешь детектив, легко поверить, что каждый может оказаться виновным, но в реальной жизни все наоборот. Нам не убедить себя, будто кто-то из близких людей - преступник. Полицейские выводят в наручниках на улицу мужчину, который закопал семерых женщин у себя в саду, извлекают трупы один за другим, и даже после этого соседи не в силах окончательно поверить: такой милый человек, говорят они, всегда здоровался и давал советы, как ухаживать за садом. То же самое я чувствую по отношению к коллегам. Поэтому и хотел, чтобы меня сопровождали вы, человек, способный взглянуть на них под иным углом зрения. Когда мы проголосовали там, за дверями, и вновь единогласно выбрали Хинча, я ощутил, что мои прошлые подозрения нелепы и все
возвращается на круги своя. Торнтона и его надменный нрав я знаю со средней школы и прекрасно могу вообразить, что он себя не считал рядовым посетителем. Наверное, полагал, что его-то уж точно пропустят, если он явится. Я даже склонен думать, что на самом деле Торнтон собирался повидаться с Кристин, чтобы потребовать у нее объяснений, а может, и желал ей помочь, поскольку чувствовал свою ответственность, как и говорил Хинч. Но нам, разумеется, нельзя отбрасывать никакие версии. Хорошо бы выяснить, кто еще ходил в больницу.
        - Что вы намерены со мной обсудить? - спросил я.
        - Во вторник утром мне позвонил Питерсен. Хотел, чтобы я связал его с каким-нибудь математиком или физиком, который занимается исследованием звукозаписи. Камеры видеонаблюдения, фиксирующие дорожное движение вокруг ротонды на въезде в Кидлингтон, записывают также уровень шума, там есть звуковая дорожка. Но Кристин сбили немного дальше, поэтому сам звук удара расслышать не удается. Предполагается, что его заглушил дождь, который шел ночью, а еще высоченная стена вокруг завода сельскохозяйственной техники. Однако через небольшой просвет с того угла заметны рекламные щиты компании «Бритиш телеком», достаточно широкие, чтобы звук удара мог отразиться от них и создать эхо. Во всяком случае имелась такая надежда. По-моему, какой-то аргентинский физик издал новаторскую работу о траектории эха, базируясь на полицейском расследовании, Питерсен проведал о ней и решил попробовать нечто подобное.
        Об аргентинском физике я ничего не знал, но в разных точках города навидался достаточно огромных рекламных плакатов, чтобы не забывать набирать единицу в начале каждого номера. Придумав слоган «It’s one to remember»[22 - Эту единицу нужно запомнить (англ.).], они извлекли на свет славное прошлое Великобритании, от Вивьен Ли и Лоренса Оливье до Джеки Стюарта, Джона Леннона и Уинстона Черчилля. На щите рядом с Университетским парком я даже мог полюбоваться на то, как Фред Перри поднимает кубок Уимблдонского турнира. Я попытался представить в терминах физики этот карамболь звуковых волн.
        - Чего же ожидает Питерсен от такого исследования?
        - Восстановления, хотя бы частичного, звуковой дорожки. Это поможет определить время наезда, а главное, уточнить, предшествовал ли ему какой-либо шум, скрежет тормозов, скрип покрышек, все, что свидетельствовало бы о маневре, направленном на то, чтобы избежать столкновения. Это подтвердило бы версию о несчастном случае. Или, наоборот, можно будет различить нарастающий рокот мотора, если кто-то ждал в засаде, чтобы намеренно сбить Кристин. И то, что можно услышать после столкновения: остановилась ли машина, а если проехала мимо, то куда направилась. В итоге я сказал ему, что совсем рядом с ним сидит человек, способный превосходно провести анализ такого типа, и отправил его к Лейтону Ховарду. Вы знаете Лейтона: сегодня утром я говорил с ним, и он уже две ночи подряд провел на месте происшествия, исследуя все ночные шумы, которые повторяются регулярно. Записал, как ухают филины, каркают вороны и лают собаки, чтобы получить исходные параметры интенсивности и высоты звука. Лейтон попросил выделить четырех человек для всякого рода топографических измерений. Затребовал целый автомобильный парк и записал
скрежет разных тормозов и рокот многочисленных моторов. Вчера принялся за исследование записи. С помощью фильтра ему удалось убрать шум дождя и в данном временно?м промежутке разложить звуки согласно частотам.
        - Он что-нибудь обнаружил?
        - Вначале на записи можно было разобрать, весьма нечетко, один-единственный звук: карканье вороны, вероятно, улетавшей. Однако, исследовав графическое изображение волн на анализаторе частот, Лейтон обнаружил два эха и, соответственно, две их вершины, а укрупнив этот отрезок, выявил нечто интересное. Первый отголосок был на низких частотах: эхо столкновения. Второй звук, последовавший непосредственно за первым, представлял собой карканье: ворону, наверное, спугнул звук удара.
        - И что же… можно из этого заключить?
        - Немного, но в то же время достаточно. Рассчитывая расстояние, на котором находилась ворона от камеры видеонаблюдения, с одной стороны, и до рекламного щита - с другой, по промежутку времени между самим карканьем и его отголоском Лейтон вычертил кривую из точек, откуда могло донестись карканье. Одна из этих точек располагалась над высокой заводской стеной. Ворона действительно свила над ней гнездо. Более того, ее карканье слышится на той же частоте, на какой звучали бы ожидаемые гудки клаксона или скрип тормозов. Таким образом, ворона выступает в качестве косвенного свидетеля: других звуков не слышно не потому, что их приглушили или они были слишком слабыми, а просто они никогда и не производились. Водитель не притронулся к клаксону и не пытался затормозить. Таким будет экспертное заключение для Питерсена.
        - Любопытно… - Я попытался придать хотя бы зыбкую форму мысли, еще не до конца проясненной. - У Лейтона получилось нечто подобное тому, что стараюсь проделать я в своей программе по восстановлению процесса письма. Звук невозможно услышать непосредственно, но нам остается эхо. И на той фотографии, которую получила Кристин, - продолжил я, преследуя все ту же ускользающую мысль, - мы можем, исходя из снимка, восстановить, с определенной долей вероятности, какие движения совершал Кэрролл, выстраивая позу…
        - Да, правда, - кивнул Селдом. - Реальность - всегда проекция, плоскостный след чего-то, что прокладывает себе путь в других измерениях. Насчет фотографии тоже есть новость, вызывающая беспокойство. Питерсен взял на себя труд опросить одного за другим всех, кто мог оставить Кристин послание: никто не признался, что приносил снимок.
        - И что? Полагаете, будто фотография означает начало серии? Опять, как в тот раз?
        - Я думаю, - заявил Селдом, - что Кристин должна как можно скорее озвучить всю фразу. По правде говоря, я все еще боюсь за нее и задаюсь вопросом… - Тут он осекся, не решаясь продолжить, собираясь с силами, чтобы коснуться весьма деликатной темы. - Я задавался вопросом с того самого дня, как мы с вами побывали в больнице, - приступил он снова, неловко, на грани косноязычия, старательно отводя от меня взгляд, - вдруг то, что Кристин не пожелала рассказать мне; то, чем не хочет поделиться ни с одним членом Братства, она, вероятно, поведает, в обстоятельствах, скажем так, располагающих, кому-то еще, кто ближе ей по возрасту, на кого она может особенно положиться.
        - Вы хотите сказать, - произнес я, и передо мной мгновенно возник образ Шэрон, - что у нее, наверное, есть близкая подруга или молодой человек, кто-то, кому она могла бы раскрыть смысл фразы?
        - Нет. Меня бы очень удивило, если бы у Кристин обнаружилась какая-то близкая подруга. Я всегда встречал ее в кафе одну, она даже с однокурсниками не общалась. Вряд ли у нее был молодой человек, мы бы увидели его в больнице. Вы сами наблюдали, как Кристин одна выходила из кинотеатра. Нет, я думал не о том, кому она уже рассказала, а о том, кому может рассказать. - Селдом в упор посмотрел на меня, словно не умея яснее выразить свою мысль. Только тогда я осознал, что он имеет в виду; думаю, этот проблеск понимания и еще то, что я не расхохотался ему в лицо, несколько сгладило неловкость.
        - Я не мог не заметить, - продолжил Селдом, - что вы прекрасно поладили тем вечером, когда мы вместе выходили из института. Пока я провожал ее до остановки автобуса, Кристин задавала необычные для нее, заинтересованные вопросы, и только потом я сообразил, что, проявив женскую хитрость, она попросту хотела разузнать, есть ли у вас девушка здесь, в Оксфорде.
        Я почувствовал, что краснею.
        - Как любопытно, и я тем вечером подумал, когда вы так естественно, непринужденно уходили вдвоем, что… - я осекся, увидев, какое изумленное выражение появляется на его лице, и попытался, как мог, смягчить смысл фразы, которая уже рвалась с языка, - вы часто ходили вместе.
        - Да, - подтвердил Селдом, - это правда: мы часто ходили вместе, особенно когда я был научным руководителем Кристин. Но не в том смысле, какой вы подозреваете. - Он улыбнулся. - У меня никогда ничего не было ни с одной из студенток. Или на самом деле почти никогда, - добавил Селдом, будто припомнив некое исключение, давнее, немного смущающее, вступающее в противоречие с моралью, принципов которой он постановил себе придерживаться. - И уж не в моем возрасте. Конечно, я не стал бы заводить с вами такой разговор, если бы не опасался за жизнь Кристин. Я подумал, что вы могли бы сблизиться с ней, просто как друг, ведь друзей у нее никогда не было. И если даже она больше ничего не скажет о документе, это позволит нам следить за тем, чтобы с ней ничего не случилось.
        Мы погрузились в молчание, словно двусмысленная миссия, которую Селдом на меня возложил, предстала перед нами воочию, как лабиринт всевозможных последствий.
        - Если бы имелась хоть малейшая надежда, что Кристин поправится, - произнес я, - несомненно, я бы попытался за ней ухаживать, даже не беря на себя никакой роли. На самом деле я об этом думал… раньше. Но, наверное, и для нее сейчас многое изменилось. Когда мы были у Кристин, я приблизился, чтобы помочь ей, а она жестом отстранила меня.
        - Да, я тоже это заметил, однако придал ее жесту противоположное значение: Кристин не хотела проявить слабость, не хотела, чтобы вы жалели ее. То был проблеск гордости, способ доказать, что она еще не калека.
        - Но вам не кажется в какой-то мере чудовищным, если я, в ее нынешнем состоянии, смогу пробудить в ней… определенного рода надежды?
        Селдом провел ладонью по глазам, словно перед ним явился образ, который лучше было стереть.
        - Вы правы. Просто я до сих пор не представляю, что Кристин не будет ходить. Это было бы невероятно жестоко. Пожалуйста, забудьте то, что я вам говорил.
        Но, раз уж речь об этом зашла, не так-то легко оказалось забыть, наверное, потому, что я вообразил себя героем какого-то романа Генри Джеймса, который должен изысканно ухаживать за женщиной, чтобы добраться до секретных документов в старинном венецианском palazzo[23 - Дворец (ит.).]. Или мною владело более сильное чувство: несмотря ни на что, я хотел снова увидеть ее, и думая о ней, тоже забывал, что она навсегда прикована к инвалидной коляске.
        - Все-таки я смог бы ее навещать, - решил я, - и говорить с ней обо всем на свете, и доставлять то, что ей нужно, из внешнего мира, без претензий на что-либо большее… на какие-то другие отношения. Пусть даже Кристин и не доверит мне содержание документа, мне, вероятно, удастся оградить ее от методистских ведьм.
        - Ради одного этого надо попытаться, - усмехнулся Селдом. - Вообще, мне эта идея разонравилась, я никоим образом не хотел бы добавлять страданий бедной девушке. Но если вы думаете, что сумеете повести дело так, чтобы никого не вводить в заблуждение… - Он допил пиво и показал на тома переписки Кэрролла, лежавшие у его ног. - Я обещал ей занести эти книги сегодня, а сейчас еще пускают посетителей. Так, может, вы отдадите их?
        Глава 15
        Когда я прибыл в больницу и назвал свою фамилию в приемном покое, оттуда позвонили по коммутатору в палату, сделали запись в книге посетителей, сверившись с моим документом, и отправили меня в отделение реабилитации, еще на этаж выше. Я заметил, что полицейского поста больше нет, во всяком случае на виду. Я постучал, и мне послышался за дверью какой-то прерывистый шепот. Мать Кристин чуть приоткрыла створку и вышла в коридор.
        - Извините, - сказала она, - мы только что закончили читать молитву вместе с сестрой Росаурой, а теперь Кристин хочет немного привести себя в порядок. Она не знала, что вы придете.
        - Как она? - спросил я.
        Мать вздрогнула, будто по ее телу пробежала судорога боли.
        - Думаю, дошла до такой стадии, когда слезы иссякают и появляется смирение. По крайней мере Кристин скоро выйдет отсюда, ее выпишут через два или три дня.
        - Она сможет жить в Оксфорде самостоятельно? Или вы заберете ее к себе?
        - Кристин не хочет возвращаться в Гилдфорд. Она твердо решила остаться, говорит, что ее ждет великий труд. Я тоже не могу к ней переехать: нужно следить за домом, за огородом. Подозреваю, что по возвращении уже встречу нашествие крыс. К счастью, здесь, в больнице, судьба послала нам этого ангела. Кристин поживет с сестрой Росаурой по крайней мере первое время, пока не привыкнет к… коляске. Чудесное совпадение: у сестры истекает срок аренды и она ищет, с кем разделить квартиру, потому что не потянет ту сумму, которую требуют за продление договора. Мы не сможем оплачивать сиделку на целый день, а меня Кристин уже не хочет видеть рядом. Сами знаете: дети вырастают, и мы, родители, теряем их.
        Я кивнул, и женщина, глядя мне в лицо, взяла мою руку в свои.
        - Могу я попросить, чтобы и вы о ней позаботились? Мне всегда казалось, что ей тут очень одиноко.
        - Конечно, конечно! - воскликнул я.
        Она черкнула на какой-то открытке новый адрес Кристин, где-то на холмах Хедингтона, а я, в свою очередь, записал на листке бумаги собственный адрес и телефон института. Она спрятала листок, словно какой-то бесценный дар, и, засмущавшись, выпустила мою руку.
        - Воспользуюсь случаем, пойду куплю кое-какие вещи, которые Кристин заказала.
        Она заглянула в палату и махнула мне рукой:
        - Теперь вам можно войти.
        Кристин сидела в постели, опираясь спиной на две огромные подушки, на нее падал мягкий, чистый свет из окна. На меня буквально обрушилась, стиснула все внутри нежданная, безмятежно блещущая красота ее лица, представшая передо мной в полуулыбке, уверенная в том, какой производит эффект. Гематомы под глазами исчезли, лицо сияло, и единственный след испытания, через которое Кристин прошла, представляло собой круглое пятно на шее, там, куда вводили зонд. Было в этой красоте нечто показное, обнаженное, она как будто провозглашала себя, заявляла о присутствии. Если раньше в своей застенчивости Кристин ее скрывала, словно неудобный, непрошеный дар, то теперь, по таинственному закону компенсации, желала подчеркнуть, и я заметил, что под тонкой рубашкой с расстегнутыми, может, с обдуманным намерением, пуговичками так же нарочито вздымалась грудь, и мимо этого двусмысленного посыла трудно было пройти. «Все это, - подумал я, - отражало, должно было отражать борьбу против нижней, «пропавшей» части ее тела, той его половины, которую скрывала простыня, и против режущей, непоправимой ноты, какую издавало
инвалидное кресло, стоявшее под окном». Я снова посмотрел в глаза Кристин, словно пробуя на крепость старую связь, и мне почудилось, будто этот взгляд, гордый и печальный, говорит мне: «Вот что еще все-таки осталось во мне». Я мог бы ответить ей, не покривив душой, что мне нет ни до чего дела; вновь посмотрев ей в глаза и нащупав взглядом путеводную нить, я уже не задавался вопросом, могу ли влюбиться в нее, но скорее спрашивал себя, могу ли не влюбиться. Что-то наподобие французского беретика покрывало ей голову до самого лба, но часть ее длинных волос оставалась «на воле». Сестра Росаура стояла позади и нарочито медленно расчесывала пряди, струившиеся поверх спинки кровати, падавшие на плечи Кристин. Я впервые заглянул святоше в глаза, и внезапная антипатия, сверкнувшая в них, подсказала, что из нее может получиться грозный враг. Черты этой женщины, еще молодой, мгновенно меняли выражение, переходя от блаженной улыбки к виду суровому и воинственному. У нее была прямая осанка человека, быстро принимающего самые практичные решения, и некая сексуальность, от которой она не вовсе отрешилась, но
сублимировала в избыток позитивной, жизнерадостной энергии. Я отметил, что Росаура, причесывая Кристин, нарочно медлила, обхватывала руками шею, будто желая показать мне, насколько она сблизилась с девушкой, завладев ею за это короткое время. И даже когда Кристин не вызывающим сомнений взглядом попросила оставить нас одних, Росаура украдкой бродила по палате, открывала и закрывала сумочку, делала вид, будто расправляет одежду, сложенную рядом с кроватью, пока наконец не смирилась и не направилась к двери.
        - За тобой хорошо ухаживают, - произнес я, когда дверь за ней закрылась.
        - Да, - простодушно ответила Кристин, - у меня возникали моменты отчаяния, а Росаура помогла принять то, что выпало на мою долю. Вижу, ты принес книги, которые я попросила у Артура, сам он, наверное, очень занят, - прошептала она то ли с пониманием, то ли с досадой.
        - Полагаю, больница вызывает у него тяжелые воспоминания, но он непременно захочет к тебе зайти, когда тебя выпишут. На самом деле все беспокоятся о тебе, о том, как ты поправляешься.
        - Думаю, одни меньше, другие больше, - усмехнулась она. - Я бы еще поверила, что Лора Раджио переживает, она всегда ко мне относилась как к собственной дочери, но вот другие…
        - Мне так не показалось: я там был. Селдом созвал заседание, чтобы ввести их в курс дела, и уверяю тебя: все искренне сочувствовали твоей беде.
        - Ввести их в курс дела… Какого дела? - спросила Кристин. - Он мне об этом ничего не говорил.
        - Селдом и им не сказал ничего лишнего, - бросился я на защиту друга. - Только сообщил, что ты нашла документ. Полагаю, прежде всего он стремился выяснить, знает ли кто-то еще, что подобный документ существует. Видел ли его кто-нибудь раньше.
        - Не понимаю, к чему такая спешка - или они должны были решить еще какой-то вопрос? Может, ты расскажешь мне, раз тебя приглашают на заседания: мне пришлось целый год печатать библиографические списки, пока меня допустили на первое. Но что уж тут, - вздохнула она, - не так-то легко следить за событиями с больничной койки.
        - Речь шла об издании дневников. Вероятно, ты слышала о предложении…
        - Да, от американского издательства. Они ни о чем другом не могли говорить.
        - Леонард Хинч сумел собрать такую же сумму. Они хотели быстрее подписать договор и обсуждали, насколько изменится подход к Кэрроллу, когда появится твой документ. Все сошлись на том, что не слишком, - заключил я и замолчал, ожидая ее реакции.
        Кристин едва сдерживалась. Глаза ее сверкали.
        - Это мы еще посмотрим, - заявила она. - Во всяком случае больше, чем любой из них может вообразить. Если они станут продолжать, меня это даже позабавит: пусть пишут свои примечания и примечаньица. Ну, а что голосование? Проект в конце концов отдали Хинчу?
        - Да.
        - До прошлой недели были разные группировки. Никто не выступил против? Джозефина Грей? Лора Раджио? Артур?
        - Хинча выбрали единогласно.
        Кристин вдруг впала в уныние, словно осталась в совершенном одиночестве. Я спросил себя, что она имеет против Хинча, обидел ли он ее чем-нибудь. Но, заговорив, Кристин меня сбила с толку своим окрашенным горечью беспристрастием:
        - С другой стороны, мне это представляется справедливым: в конце концов он публиковал все их книги, без исключения.
        - Да, нас обоих заставили выйти на время обсуждения. Хинчу показалось унизительным, что его вынуждают ждать под дверью, и он сказал то же самое: он публиковал все их труды. Хинч тоже хотел знать, как ты. Хотя признался, что мало с тобой знаком.
        - Не потому, что не пытался, а просто я держала его на расстоянии. - В ее глазах мелькнуло отвращение. - Он мерзавец. И по крайней мере Лоре Раджио об этом известно. Но в итоге ритуалы всегда значат больше. Закон инерции: первая аксиома английской науки. Что он еще спрашивал обо мне?
        - Мы говорили о памяти: когда-то Хинча тоже сбила машина и он утратил все воспоминания о том дне. Он спросил о том, что и меня тоже интересует: не вспомнила ли ты что-нибудь еще. Не вернулась ли к тебе за эти дни какая-нибудь подробность…
        Кристин покачала головой, и я заметил, что у нее задрожали губы. Вся ее поза выражала бессилие.
        - Нет, последнее, что я помню, это наша с тобой беседа о второй жизни. Этот разговор я часто вспоминала в последнее время. Я и вообразить не могла, что моя вторая жизнь станет инвалидной коляской, к которой я буду прикована навсегда. Навсегда! - В глазах у нее мелькнули слезы.
        Я подошел к кровати, присел на край и протянул руку. Кристин судорожно сжала ее, и на тыльную сторону моей ладони упала слезинка.
        - Но, может, позднее, со временем… Медицина идет вперед, - бормотал я, чувствуя себя последним обманщиком.
        - Вот и сестра Росаура твердит, что мы должны молиться о новом чуде. И даже если чуда не произойдет, сохранив мне жизнь и оставив меня такой, Господь без сомнения поставил передо мной какую-то цель. Наверное, моя миссия - написать эту книгу, а обо всем прочем забыть. Обо всем.
        Жестко двоичная логика религии, сказал бы Селдом: всякое благо - даяние, всякая боль - испытание. Я не стал говорить Кристин, что думаю по поводу Господа, который сохранил ей жизнь и оставил такой, но не мог не вспомнить фразу Стендаля: «Единственное оправдание Бога в том, что он не существует».
        Распахнулась дверь, и снова вошла сестра Росаура. Кристин отдернула руку, а сестра вперила в меня изумленный, изобличающий взгляд, будто это я, типичный представитель мужского пола, виновен в том, что бедняжка расплакалась. Она решила меня игнорировать, а с Кристин заговорила тоном, в котором слышался упрек:
        - Скоро ужинать, а вы еще не принимали ванну. Думаю, посетителям пора удалиться.
        Встав, я попытался посмотреть Кристин в лицо, пока она вытирала слезы. Но убедился, что она, отнюдь не протестуя, спокойно надела очки, в то время как сестра Росаура стояла рядом, будто теряющий терпение страж. Я попрощался, пробормотав какую-то сбивчивую фразу, и ушел, в смятении и в бешенстве.
        Вернувшись в свою комнатку в колледже, я взялся за книгу загадок Рэймонда Мартина, но тщетно пытался сосредоточиться. Взгляд мой упал на одну из ироничных реплик Мартовского Зайца: «Так ты еще скажешь, будто «Что имею, то люблю» и «Что люблю, то имею» - одно и то же!» Моя рука хранила обжигающую память о крепком пожатии Кристин и о пролитой на нее слезе. Мог бы я иметь то, что люблю, заполучив Кристин? И главный вопрос: мог бы ее полюбить? Я внезапно вспомнил, что в новостях покажут сюжет об издании дневников, и стал переключать каналы, пока не нашел университетский. Сюжет уже начался. Корреспондент - все-таки его фамилия Андерсон - держал массивный микрофон перед Леонардом Хинчем, а на заднем плане виднелись постаревшие и одряхлевшие, выставленные напоказ в безжалостном свете прожектора члены Братства. Селдом среди них казался почти юношей. Хинч говорил о том, как они поделят работу, и уточнил, что тома будут публиковаться по одному в год, с тем чтобы все имена и реалии эпохи, встречающиеся у Кэрролла, были исследованы самым исчерпывающим образом. Корреспондент, несколько озадаченный, спросил,
сколько же лет займет весь проект. Девять томов: девять лет, с гордостью провозгласил Хинч, и камера вновь заскользила слева направо, будто в насмешку, по костлявым, иссохшим лицам, словно оператор тоже спрашивал себя, как и я, сколько из них проживут достаточно, чтобы увидеть это.
        Глава 16
        В течение следующей недели я дважды писал Кристин на электронную почту, однако ответа не получил. Я задумался, есть ли у нее персональный компьютер, или же она, как и я, как почти все студенты в ту пору, вынуждена пользоваться компьютерами института. В таком случае мне придется слишком долго ждать, и я решил как-нибудь прогуляться по адресу где-то на холмах Хедингтона, который мне оставила ее мать. С Селдомом на той неделе я тоже не виделся: поднявшись в среду в его кабинет, обнаружил на двери объявление, что он пробудет в Кембридже до выходных. Я знал, что Селдом участвует в собраниях алгебраистов, которые являлись для всех тайной за семью печатями. Последняя теорема Ферма, Белый Кит математиков, загадка, не разрешенная за триста лет, пока в прошлом году Эндрю Уайлс не заявил, что нашел наконец доказательство - весть эта облетела мир, знаменуя собой триумф века математики, - вдруг в последний раз забилась в конвульсиях, словно раненый монстр, и во время проверки доказательства специалисты обнаружили небольшую лакуну, которую никто не мог заполнить. Шли месяцы, а доказательство все еще нельзя было
публиковать. Это держало в напряжении широко разветвленное братство математиков, происходящее от древнего и славного союза пифагорейцев, хотя на данную тему говорили осторожно, вполголоса, даже как будто чего-то стыдясь. Я знал, что Селдом входит в самый узкий круг консультантов, хотя он ни разу не проронил об этом ни слова. Я решил воспользоваться передышкой, чтобы закончить отчет о своей стажировке; договорился с Эмили Бронсон пообедать вместе, имея в виду заодно ознакомить ее с результатами, которых я добился, и получить от нее недостающие подписи, даже не подозревая, к каким неожиданным последствиям приведет банальная послеобеденная беседа. Эмили была в прекрасном настроении; очень близко поднеся листки к своему единственному глазу, она просмотрела все формулы и коды программы и, заглядывая в инструкцию по ее применению, одобрительно мурлыкала что-то себе под нос. Сразу, едва я приступил к изложению общей концепции, усмотрела возможность совместной публикации, и ученую даму, вероятно, приводили в восторг обильные ссылки на ее труды в библиографии. Еще до того, как заказать кофе, мы решили все
проблемы, связанные с математикой, и она с радостью подписала мои бумаги. Несколько минут мы пребывали в благостном молчании, и наконец Эмили заговорила, будто что-то вспомнив:
        - Вы, случайно, не заинтересованы в том, чтобы купить автомобиль на время, которое вам здесь осталось жить? Один приглашенный преподаватель моего колледжа вот-вот уедет в свою страну, и ему никак не продать машину. Он снижает цену день ото дня, думаю, сейчас продает совсем дешево.
        - Дешево - это за сколько? - спросил я, не питая особых надежд.
        - Полагаю, за тысячу триста или тысячу четыреста фунтов, - ответила она. - Это пятидверный «Ситроен», вроде бы хорошая машина, хотя я не слишком в них разбираюсь. Имеется только один подвох, - добавила Эмили, - надо будет срочно пройти техосмотр, срок действия прошлого сертификата почти истекает.
        Тысячу триста фунтов составляла моя ежемесячная стипендия, так что я никак не мог располагать подобной суммой, но что-то в ее словах напомнило мне другой разговор об автомобилях, услышанный по приезде, в прошлом году, в кабинете для посетителей.
        - Предположим, этот преподаватель так и не сможет продать машину, а день отъезда все ближе, - произнес я. - Такое часто случается, правда? Ведь техосмотр стоит дорого.
        - Конечно, - согласилась Эмили, - как правило, люди не продлевают сертификат, потому что потом не успевают продать автомобиль и остаются в накладе.
        - Как они поступают, если машину не удается продать?
        Эмили растерянно взглянула на меня: складывалось впечатление, что она никогда над этим не задумывалась.
        - Иногда на какой-то срок препоручают продажу профессору, который их принимает… Порой оставляют на парковке института. А может, даже прямо у дома, где снимают квартиру.
        Теперь я вспомнил, о чем говорили в шутку два приглашенных профессора, оба молодые.
        - Но ведь есть такое место, за Общинным садом, вроде лимба для брошенных автомобилей, которые все еще на ходу? Туда приходят студенты, у которых автомобиля нет, выбирают какую-нибудь машину, заводят ее и катают девушек?
        Эмили чуть покраснела, будто я упомянул некое неприличное, злачное место.
        - Может, вы что-то такое и слышали. Но вы должны знать, что водить автомобиль без сертификата о техосмотре в нашей стране очень тяжкое преступление.
        Я рассмеялся.
        - Не волнуйтесь, у меня и в мыслях подобного не было, - успокоил я, а сам подумал, что, вернувшись в институт, сразу напишу об этом Сел-дому.
        Я не ожидал, что Селдом ответит мне в тот же день, однако, когда в последний раз перед уходом заглянул в почту, нашел во входящих его короткое письмо. Он тоже считал, что ту стоянку нужно проверить. Может, Питерсен уже и проделал это, но на всякий случай Селдом переслал мой имейл инспектору, добавив от себя строчку, в которой рекомендовал прислушаться к совету.
        В понедельник ближе к вечеру я наконец услышал на лестнице шаги Селдома и его голос; он о чем-то на ходу беседовал с учениками. Я выждал полчаса и поднялся к нему. Дверь в кабинет была приоткрыта, и в коридоре толпились студенты, ожидавшие своей очереди. Но, выглянув в дверь и заметив, как я расхаживаю взад-вперед, он добродушно предложил подождать его в пабе «Литтл Кларендон», он пойдет туда, когда закончит, и с удовольствием выпьет со мной кружку пива.
        Я направился в указанный паб. Раньше там бывать мне не приходилось. На очень длинной стойке из полированного дерева работали два или три телевизора, но без звука. Я уселся перед тем, по которому передавали фрагменты теннисного турнира, и погрузился в альтернативы тай-брейка. Когда Селдом явился, я не преминул спросить, как все закончилось в Кембридже.
        - Лучше, чем мы могли вообразить, - весело, даже с каким-то облегчением произнес Селдом. - Бывший ученик Уайлса, Ричард Тейлор, в конце концов сумел добавить связку, которой недоставало. Теперь уже точно можно сказать, что теорема доказана, и решение можно опубликовать.
        - Как вы думаете, сколько человек во всем мире сумели бы обнаружить эту лакуну в первоначальном доказательстве?
        Селдом, заинтригованный, воззрился на меня с улыбкой:
        - Десять-пятнадцать, не более: те, кто сидел в аудитории, когда он впервые представил доказательство. Себя я должен исключить: мне уже не хватает концентрации, чтобы следить за каждым шагом. Вероятно, группа из шести референтов, кто вник в каждую деталь.
        - А это не те же шесть человек, которые сейчас удостоверяют, что доказательство верное?
        - Что вы хотите сказать? - даже обиделся Селдом. - Они все - выдающиеся математики. Сейчас доказательство верное. Сомнений больше нет.
        Я попытался по-другому сформулировать свою мысль:
        - Сама идея доказательства еще с античных времен проявлялась, скажем так, демократически, а не принадлежала одним лишь выдающимся математикам - каждого можно было за руку привести к решению, каждый логический шажок был очевиден, неоспорим, и даже не требовался бы человеческий разум, чтобы проследить их все; чтобы даже компьютер мог подтвердить их правильность. Но за прошедшие века математика настолько усложнилась, что теперь мы имеем следующий парадокс: в каждой специальности только четыре или пять человек понимают, о чем идет речь, и в итоге они друг другу доверяются и проверяют друг друга.
        - Получается, что это - священная истина, хранимая сектами и культами. Это не так, - возразил Селдом, - и вам ли не знать подобного. Доказательство будет записано, и его можно будет разложить на такое же количество логических шагов, что и любое другое. Кто-нибудь в будущем, обладая достаточным терпением, нашел бы ошибку, если бы такая имелась в наличии. Вы сами, потратив пару лет, сумели бы проследить за ходом доказательства. Через десятилетия уже не пять и не шесть человек, а гораздо больше смогут понять теорему. То, что нам кажется трудным, впоследствии будет в порядке вещей. Что действительно надвигается на нас во всей своей мощи, так это дилемма Улама. Беспрестанное умножение статей уже превосходит нашу способность их просматривать одну за другой; такое количество теорем претендует на публикацию, что скоро будет не хватать математиков, способных подтвердить правильность их доказательства. Но что до данного результата, можете быть спокойны: мы рассмотрели утверждение за утверждением под лупой, всеми свежими взглядами. Последняя теорема Ферма доказана, вне всякого сомнения. - Он поднял свою
кружку с пивом, как бы желая за это выпить. - Но у меня другая новость, интересная: насчет автомобиля интуиция вас не подвела. Питерсен звонил мне сегодня утром: ту стоянку они осмотрели в первый же день, ведь именно оттуда студенты забирают машины, чтобы устраивать ночные гонки на окраинах. Инспектор решил сам пойти туда еще раз, с командой экспертов-криминалистов, и они обнаружили, что одна из машин вымыта. Подозрительным показалось, что ее слишком чисто вымыли. Они не нашли внутри никаких отпечатков, ни на руле, ни на ручках дверей, но спектральный анализ выявил на буфере потожировые следы. Автомобиль действительно принадлежал приглашенному профессору, который покинул Оксфорд месяц назад. И вот еще что: у угонщика не было ключа зажигания, он завел мотор, соединив провода.
        - Это о чем-то говорит, правда? - заметил я. - Подобное требует особых навыков. Сколько из знакомых мне членов Братства способны завести автомобиль без ключа зажигания? Джозефина Грей, например, вряд ли сумела бы это сделать.
        - Несколько лет назад я бы сказал, что вы глубоко заблуждаетесь, - усмехнулся Селдом, - Джозефина Грей была одной из первых в Англии женщин, участвовавших в авторалли. Как-нибудь мы ее навестим, и вы сами увидите все кубки и медали. Потом она коллекционировала старые машины. Но я тоже задавался вопросом, кто сумел бы таким образом завести мотор. Всю дорогу от Кембриджа прикидывал и припоминал. Разумеется, Рэймонд Мартин: во время войны он служил в бронетанковых войсках и сумеет справиться с любой машиной. То же самое - Ричард Ренлах, который прошел подготовку в спецслужбах. Уж, наверное, его там обучили разным хитростям. Торнтон Ривз несомненно знает, как это сделать.
        - Почему вы так уверены насчет Ривза? - удивился я.
        Селдом прервал перечисление, будто я подловил его на каком-то промахе, и смущенно улыбнулся:
        - Мы были однокашниками, и в юности пару раз проделывали нечто подобное, когда его отец не хотел давать ему ключи от автомобиля.
        - Значит, и вы сумели бы это сделать, - заключил я в шутку, но Селдом помрачнел.
        - После аварии я больше никогда не садился за руль, - произнес он.
        - А остальные? - допытывался я. - Альберт Раджио? Лора? Генри Хаас?
        - Насчет Альберта и Лоры не уверен, хотя машина у них есть, каждое лето они колесят по Европе. Генри Хаас когда-то водил маленький «Фольксваген», но, по-моему, давно его продал.
        - А Леонард Хинч?
        - Да, еще и Хинч. Думаю, у него бы это получилось лучше всех: его отец держал мастерскую по ремонту автомобилей, подростком он там работал в каникулы. Помню, Хинч предложил вывезти то, что осталось от моей машины после аварии, и попробовать заново собрать ее, но я предпочел, чтобы ее превратили в металлолом.
        - Интересно, - заметил я, - Хинч так усиленно допытывался, что именно вспомнила Кристин, когда пришла в сознание, а теперь вы рассказываете о нем такие вещи. Вы не считаете…
        Я осекся, потому что Селдом в изумлении кивнул на экран телевизора позади меня. Мы оба замолчали: в местных новостях показали интервью, которое Андерсон брал у Хинча, потом, на весь экран, - фотографию издателя, где он представал молодым, худощавым, почти со всеми своими волосами, а внизу была бегущая строка: его нашли в кабинете мертвым.
        Мы попросили бармена включить звук. Вероятно, смерть наступила от осложнения, вызванного диабетом, и сюжет был скорее направлен на освещение деятельности Хинча: мелькали обложки книг, им опубликованных; фотографии знаменитых писателей Великобритании - обычный некролог деятелю культуры местного масштаба.
        Но, несмотря на это, Селдом сказал, что лучше нам сразу уйти и позвонить инспектору Питерсену.
        Глава 17
        - Я предпочел, чтобы вы пришли сюда, потому что хочу вам кое-что показать, - начал Питерсен.
        Мы находились в полицейском управлении, в его кабинете. С прошлого года там ничего не изменилось. Те же стулья строгого стиля с высокой спинкой, те же тяжелые металлические шкафы для документов, на письменном столе, в серебряной рамке, - снимок дочери, где она была сфотографирована еще ребенком. Солнце садилось, и я подумал, что если выгляну в окно, то увижу, как по реке, отливающей золотом, скользят все те же вечные лодки. Да и инспектор, когда я увидел его вновь в его привычной обстановке и как следует рассмотрел, вовсе не изменился, разве что немного поседел. Я отметил только одну перемену: предложив нам кофе, Питерсен для себя попросил чаю и отрешенно поведал, что врач мало-помалу вымарывает из его жизни то, что он любит больше всего.
        - Тело нашла уборщица, которая приходит по утрам, - приступил он к рассказу. - Секретарша Хинча в отпуске, но у уборщицы тоже есть ключ от кабинета. Она нашла его рядом с письменным столом, на полу, будто он попытался встать и не сумел добраться до двери. Хинч не женат, у него нет близких родственников, и уборщица сразу позвонила нам, ни к чему не прикасаясь. Когда судмедэксперт перевернул тело, его внимание привлекли искаженные, застывшие в гримасе черты, разинутый рот и влажная рубашка, словно перед смертью он сильно вспотел. Судмедэксперт уже сделал свое заключение, основываясь на этих неоспоримых клинических признаках, хотя еще завершает последние анализы крови. Хинча, вероятно, отравили конфетами из коробки, лежавшей на столе. Использовали вещество под названием аконитин, наш давний знакомый, капюшон дьявола. Он очень ядовит, даже в минимальной концентрации: три миллиграмма могут стать смертельной дозой. Хинча убила бы и одна конфета, но аконитин, помимо всего прочего, вызывает резкое понижение уровня сахара в крови. Мы знаем, что Хинч был диабетиком, и, судя по тому, что нам рассказала
уборщица, пользовался конфетами каждый раз, когда понижалась глюкоза. Коробка была едва початая, всего четыре или пять пустых оберток в углублениях: судмедэксперт предполагает, что от первой конфеты понизился уровень сахара, и Хинч съел еще три или четыре, пока не почувствовал острые симптомы отравления. Тот, кто послал ему эту коробку конфет, должен был хорошо знать его и сильно ненавидеть. Ужасная смерть: человек сильно потеет, так что одежда промокает насквозь; одновременно возникают судороги по всему телу, рвота, жжение на языке и в груди. Кроме того, как говорит судмедэксперт, отравленный чувствует, будто глаза у него вылезают из орбит, а голова разбухает, словно вот-вот лопнет. К счастью, Хинч не успел никого угостить конфетами из этой коробки.
        - Да и не угостил бы никогда, - заявил Селдом и рассказал Питерсену о dolce avarizia[24 - Сладкая скаредность (ит.).] Хинча.
        - Понятно, - кивнул Питерсен. - Да, этот кто-то хорошо знал Хинча и хотел убить только его. Эту визитку мы нашли на столе рядом с бантом от коробки. - И он протянул нам визитную карточку, отпечатанную типографским способом. На ней значилось заглавными буквами «Братство Льюиса Кэрролла», а внизу можно было рассмотреть крохотную картинку, изображавшую кролика из «Алисы в Стране чудес»: одетый в клетчатый сюртук, он вынимал из жилетного кармана часы и с беспокойством вглядывался в них.
        Селдом вынул из бумажника свою для сравнения.
        - В Братстве у нас у всех визитки с нашими именами и этим рисунком Тенниэла. - Он сложил два прямоугольника вместе и указал Питерсену на края. - Тому, кто положил эту визитку, достаточно было отрезать полоску со своим именем, чтобы создать впечатление, будто подарок послан от всего Братства. Хинч определенно решил, что подобный жест - попытка загладить трения, возникшие у нас с ним по поводу договора на публикацию дневников, и без опасений открыл коробку. Кому эту коробку вручили? Можно поговорить с секретаршей?
        - Да, мы позвонили ей в Бристоль. Она в полном замешательстве. И совершенно уверена, что не видела коробки и не прикасалась к ней. Но также сказала нам, что бо?льшую часть писем и пакетов, поступающих в издательство, попросту бросают в почтовый ящик на входной двери. Хинч самолично заказал ящик достаточного размера, чтобы там помещались даже самые толстые рукописи.
        - Значит, кто угодно, проходя мимо двери издательства, мог оставить коробку, - пробормотал Селдом.
        - Да, - кивнул Питерсен, - вряд ли здесь мы сможем серьезно продвинуться. Но я хотел бы показать вам еще кое-что. Осматривая коробку, мы вынули пластмассовую подкладку с углублениями для конфет, и внизу, на самом дне нашли… вот это.
        Он пододвинул к нам лежавшую на столе фотографию, вызывающую еще более тревожные ощущения, чем предыдущая. На ней была изображена девочка лет семи, тоже совершенно нагая: она лежала в траве, закинув руки за голову и чуть согнув ноги. Но на сей раз белый треугольник лобка был целиком выставлен на обозрение. Казалось, фотография сделана в безлюдном лесу, хотя я разглядел, что силуэт девочки наложен на пейзаж фона. Поза была выверенной, руки закинуты, чтобы выставить грудь и подмышку, волосы падают на одну сторону, удерживаемые сцепленными на затылке маленькими ручками. Одна нога согнута и чуть сдвинута назад, чтобы треугольник лобка выделялся рельефнее.
        Питерсен спросил у Селдома, смущенно покашливая, может ли тот что-либо еще сказать об этой фотографии. Он тоже был ошарашен, увидев воочию, без всяких прикрас, эту сторону личности Кэрролла.
        Селдом принялся размышлять вслух. Две фотографии, две атаки, направленные на то, чтобы произвести именно такой эффект: высветить, способом самым резонансным из всех возможных, через убийства, на которых максимально концентрируется внимание публики, эту наклонность Кэрролла, вероятно, чтобы сделать предупреждение и помешать изданию дневников.
        - Братство всегда относилось к этому бережно и благосклонно, однако представляется, что некто, объявивший крестовый поход против педофилии, придерживается иного мнения и атаками желает обозначить свое неприятие фигуры Кэрролла.
        - Да, это звучит разумно, - признал Питерсен.
        - И все-таки я не могу до конца в это поверить, - продолжил Селдом. - Уж я-то, по-моему, хорошо знаю каждого из членов Братства и не представляю, чтобы кто-нибудь из них имел такое грубое и примитивное мнение о Кэрролле. Тем более мог бы пойти на преступление. Разве что в нашу среду проник, что называется, крот: кто-то, кто постоянно притворялся, на каждом из наших заседаний, даже в собственных книгах о Кэрролле.
        - Вероятно, другое объяснение возникнет по ходу следствия… надеюсь, раньше, чем погибнет кто-либо еще. Но в ближайшее время, согласно протоколу, - предупредил нас Питерсен, - я должен хранить факт появления данных фотографий в строжайшей тайне. Мы даже пока придержим новость о том, что Хинча отравили. Нельзя, чтобы такая подробность, как эти фотографии, просочилась в прессу, и в дальнейшем всякий мог бы отделаться от своего злейшего врага, просто положив на труп фотографию, снятую Кэрроллом. Но есть в этом деле еще кое-что, о чем я должен вам сообщить. Я встретился с сэром Ричардом Ренлахом, чтобы узнать всю подноготную Братства, и выяснил, что принц является его почетным президентом. Можете вообразить, насколько меня это выбило из колеи.
        - Назначение чисто символическое, - пояснил Селдом. - Он не присутствовал ни на одном из наших заседаний, этого почетного членства добился Ричард, задействовав свои связи, чтобы мы могли производить впечатление на наших зарубежных корреспондентов и обмениваться материалами с университетами и обществами по изучению Кэрролла во всем мире.
        - Да, он тоже так говорил, но все равно: данный факт вынуждает меня действовать более осмотрительно и даже поставить в известность спецслужбы. Вряд ли его высочеству пришлось по душе оказаться замешанным в скандале, связанном с преступлениями и педофильскими фотографиями. Убедительно вас прошу не вступать в контакт с журналистами. Мне известно, что один из них, Андерсон, вчера что-то вынюхивал в морге.
        На этом Питерсен вроде бы закончил беседу и встал, чтобы проводить нас до двери. Он уже собирался распахнуть ее, как Селдом вдруг обернулся.
        - А что вы думаете о двух этих делах? - спросил он.
        Питерсен усмехнулся, явно не ожидая такого прямого вопроса.
        - У меня пока нет версий, но я обратил внимание на то, что в первом случае был использован автомобиль, а это заставляет предполагать, что преступник - мужчина. А вот теперь - яд. По статистике в подавляющем большинстве случаев яд предпочитают использовать женщины.
        - Двое разных людей? - произнес я.
        - Или супружеская пара, - заключил Питерсен.
        - Или любой, кто узнал об этой статистике, прочитав пару детективов, - скептически заметил Селдом. - По-моему, в каком-то из своих романов уже Николас Блейк над этим подсмеивался, изобразив попугая, который повторял: «Яд - оружие женщин, яд - оружие женщин».
        - Да, - кивнул инспектор, - возможно, один и тот же человек использовал столь различные способы убийства, чтобы сбить нас со следа. Сегодня вечером мы произведем тщательный осмотр письменного стола и всех бумаг Хинча. Придется взломать пару ящиков, надеюсь, там что-нибудь обнаружится.
        Глава 18
        - Питерсен подозревает Альберта Раджио и его жену? - спросил я Селдома, когда мы спустились с лестницы.
        - Нет, не думаю, что он об этом заговорил в таком буквальном смысле, - ответил Селдом. - Вряд ли инспектор даже имел в виду именно супругов, это могла быть, к примеру, и пара влюбленных. Он скривил рот в иронической ухмылке и заговорил тоненьким голоском: - Милый, ты уже употребил грубую силу, давай теперь попробуем мой способ.
        - В таком случае не ясен мотив: зачем влюбленной паре обличать эту сторону личности Кэрролла? Зато я легко представляю супругов с маленькой дочерью, к которой втерся в доверие педофил, может, с помощью книг об Алисе или какого-нибудь другого трюка в стиле Кэрролла. Потом педофил обнаружил себя, и это нанесло девочке серьезную травму…
        Селдом остановился и пристально взглянул на меня:
        - Вы, наверное, говорили с Лорой Раджио?
        - Нет, просто вспомнил один рассказ, который прочитал в юные годы: «Если бы умереть до рассвета». А почему вы спрашиваете?
        - У Альберта и Лоры была дочь, много лет назад. Ее звали Альбертина, девочка, насколько мне известно, очень умная, к тому же забавная, очаровательная, такая же красавица, как ее мать. Я видел фотографию. И в школе она была одной из лучших учениц. Лет в десять она пристрастилась к книгам Кэрролла. И за день до своего двенадцатого дня рождения по непонятной причине покончила с собой.
        - Неужели?
        Селдом серьезно кивнул:
        - Бросилась в реку с моста. Я всегда считал, что эти двое примкнули к Братству в основном по этой причине. Когда мы только что познакомились, они постоянно показывали мне книги Кэрролла с пометками дочери, с ее рисунками на полях, и упоминали о ней при всяком удобном случае. Говорили о ней в настоящем времени, и я долго был уверен, что девочка жива, пока Ричард и Рэймонд не рассказали мне всю историю. Однако мотивов ее самоубийства я так и не узнал. Полагаю, что и Питерсен не это имел в виду, хотя наверняка больше нас знает об этом деле: по-моему, он и вел следствие. Но меня, по правде сказать, заинтриговало другое его замечание. Найдется у вас минутка, чтобы зайти в «Уотерстоунз»? Я бы хотел свериться с одной книгой из программы средней школы.
        Мы находились уже близко от книжного магазина, и я последовал за Селдомом по одному из узких проходов, который вел к отделу классики, где книги были расставлены в алфавитном порядке. Селдом наклонился и победным жестом извлек тонкую книжицу: «Преступление лорда Артура Сэвила» Оскара Уайльда.
        - Так и знал, что здесь ее найду: она до сих пор в школьной программе. - Селдом раскрыл книгу на середине и принялся листать к началу, очень быстро, будто искал одно-единственное слово. Водя по страницам носом, будто идя по следу, он наконец вроде бы наткнулся на нужный абзац.
        - Оно самое, и все-таки не оно. Фразы иногда исчезают из книг. Я помнил, что лорд Сэвил собирался использовать аконитин для своего преступления, помнил, что приводится описание его воздействия, однако тут не совсем то…
        Я попросил книгу, которую Селдом так и держал раскрытой, и прочитал: «Лорд Артур пришел в немалое замешательство от научных терминов, которыми пестрели обе книги, и начал всерьез сожалеть, что в Оксфорде пренебрегал латынью, как вдруг во втором томе Эрскина ему попалось весьма интересное и подробное описание свойств аконитина, изложенное на вполне понятном английском. Этот яд подходил ему во всех отношениях. В книге говорилось, что он обладает быстрым, почти мгновенным эффектом, не причиняет боли, не слишком неприятен на вкус, в особенности если принимать его в виде пилюль со сладкой оболочкой».
        - Не знаю, что именно вы ищете, - заметил я, - но, может, тогда вы заглянули в том Эрскина, о котором здесь упоминается?
        Удивленный, Селдом снова взял у меня книгу и прочитал абзац целиком.
        - Ну конечно, так оно и есть: в те времена я очень интересовался подобными вещами.
        Мы спросили у продавщицы «Токсикологию» Эрскина. «Книгу давно не переиздавали», - сказала она и проводила нас в отдел естественных наук, сняв с полки внушительных размеров фолиант об истории ядов. В предметном указателе мы быстро нашли аконитин, и Селдом принялся лихорадочно искать нужную страницу, будто напал на верный след.
        - Вот оно. - Он прочитал вслух: - «У отравленного возникает ощущение, словно его голова непомерно увеличивается, это ощущение очень быстро распространяется на конечности и на все тело». Питерсен говорил то же самое. Ощущение, будто тело увеличивается до гигантских размеров. Вам это ничего не напоминает? Не похоже ли это на эпизод из «Алисы в Стране чудес», когда она съела пирожок целиком и стала расти?
        - Похоже, - согласился я.
        - А помните, что нам сказала Кристин: «Я почувствовала, что взлетаю в небо, как шутиха»? Я тогда не догадался, но ведь это сказал Ящерка Билль, после того как залез в дымоход, а Алиса изо всех сил поддала ногой и вытолкнула его оттуда.
        - Вы считаете, что это может быть серией? Убийства, имитирующие эпизоды из книги об Алисе? Преступления, перенесенные к нам из Страны чудес? Не следует ли нам прямо сейчас вернуться и рассказать инспектору?
        Селдом постоял в нерешимости и медленно закрыл книгу.
        - Я прежде всего математик. Вы должны понять, что делать выводы из двух случаев мне претит.
        Я воззрился на него, не веря своим ушам, и он, полагаю, прочитал на моем лице осуждение.
        - Для подтверждения своей теории намерены дождаться следующего преступления?
        - Нет, - смутился Селдом. - Я бы предпочел отыскать какой-то смысл в том, что нам на данный момент известно. Представить, что движет человеком, который за всем этим стоит. Желает ли он что-нибудь скрыть или выявить? Мы даже этого не знаем. Действительно ли перед нами кампания, направленная на то, чтобы обличить педофилию Кэрролла? В это я тоже верю не до конца. Не слишком ли она запоздала, через сто с лишним лет? Не достаточно ли было бы тихо и мирно опубликовать статью в какой-нибудь газете? Беспокоит меня и стратегия Питерсена. Да, разумно скрыть и появление фотографий, и факт, что Хинч был отравлен. Но не будет ли такое умолчание воспринято как вызов, не заставит ли того, кто за этим стоит, спланировать третью атаку, последнюю и решающую, какую уже нельзя будет утаить? Наверное, мы должны вернуться к началу, к документу Кристин. Вам удалось снова поговорить с ней об этом?
        Мне пришлось сознаться, что мы даже больше не виделись.
        - Вы должны пойти к ней в ближайшее время, - произнес он, - доставить ей копию фотографии, которую мы только что видели, и рассказать, как умер Хинч. Кристин, как никто, имеет право знать. Знать все.
        - Думаете, после этого она решится показать нам документ?
        - Не уверен, но прошу вас сделать все возможное и невозможное, чтобы убедить ее: сами видите, теперь это вопрос жизни и смерти.
        Глава 19
        Вечер еще не совсем угас, и теплый воздух был удивительно прозрачным под безоблачным небом. Перед тем как возвращаться в свою комнату в колледже, я решил прогуляться по Университетскому парку. На травяных кортах сняли сетки, и я шагал по меловым линиям. Позади меня, чуть поодаль, игроки сидели по краям крикетного поля, дожидаясь своей очереди отбивать мяч. Я прошел еще немного по тропинке, почти заброшенной, и за поворотом, сквозь высокую сорную траву, внезапно показалась река. Я двинулся вдоль берега, заросшего тростником, глядя, как мирно и невозмутимо плывут коричневые уточки и селезни с зелеными, отливающими металлом, полосками на хвостах, и вдруг услышал топот, сдавленные крики и ругань - испанскую. На лужайке у самого берега я увидел здоровенного детину, который дубасил кого-то маленького. Человечек упал на колени и, по-английски умоляя сжалиться, как мог, прикрывал лицо от пинков и ударов кулаками. Девочка лет десяти пыталась остановить разъяренного здоровяка, крича ему, тоже по-испански: «Папа, не надо, папа, пожалуйста», но удары по-прежнему сыпались на бедного коротышку. По акценту
девочки я предположил, что оба они - туристы откуда-то из Испании. Я осторожно подобрался поближе и с изумлением увидел, что человечек на коленях, весь в крови, - это Генри Хаас. Одним прыжком я оказался рядом со здоровяком и крикнул по-испански, чтобы он прекратил. Он взглянул на меня немного растерянно, все еще ослепленный гневом, но бить перестал.
        - Вы что, хотите его прикончить? - воскликнул я. - Смотрите, как кровь течет.
        Склонившись к Хаасу, я попытался унять кровь, хлещущую у него из носа. Один глаз у Хааса был подбит, а нос, похоже, сломан. Изо рта тоже сочилась кровь, и по белой рубашке расплывалось внушительное красное пятно. Я хотел поднять беднягу, но колени у него так дрожали, что он не мог устоять. Хаас шепотом попросил меня по-английски, чтобы я не уходил.
        - А если бы даже и прикончил, - заявил силач. - Чем меньше в мире таких, как он, тем лучше.
        Девочка рядом с ним горько плакала.
        - Но, папочка, клянусь тебе: он ничего мне не сделал: просто хотел подарить мишку и нарисовать мой портрет.
        Мужчина взглянул на свои кулаки, на костяшки пальцев, ободранные и тоже кровоточащие. Понемногу приходя в себя, он нагнулся к дочери и обнял ее. Показал пальцем на Хааса, потом на пакетик, лежавший в траве, из которого высовывалась коричневая мордочка плюшевого медвежонка.
        - Я на минутку отлучился в туалет, а она здесь кормила уток, и вот, возвращаюсь и вижу, как этот сукин сын достает из пакета медвежонка и протягивает моей дочери.
        - Я не сделал ничего дурного, я ничего дурного не хотел, - жалобно повторял Хаас, пытаясь остановить кровь.
        Я с облегчением увидел, что мужчина взял девочку за руку и отправился прочь. Вынув платок, я протянул его Хаасу, но кровь продолжала хлестать по-прежнему.
        - У меня болезнь крови, - объяснил Хаас, - нечто вроде гемофилии. Мне нужно поскорее домой, принять лекарство, помогите мне, пожалуйста.
        - Может, лучше в больницу? - предложил я.
        - Нет, пожалуйста, не надо в больницу. Я живу совсем близко, можно срезать путь через парк. Пять минут, не более.
        Хаас кое-как встал и сделал несколько осторожных шагов, болезненно морщась. Он едва мог идти. Оперся о меня, а я тащил его почти волоком. Но хуже всего было то, что кровь уже насквозь пропитала мой платок и капала мне на плечо. Я чувствовал, как силы оставляют Хааса, и боялся, что он вот-вот потеряет сознание. Он уже висел на мне мертвым грузом. К счастью, весил Хаас мало, косточки хрупкие, тонкие, как у ребенка. Выйдя из парка, мы попали на маленькую кривую улочку, и Хаас указал на лестницу, которая вела к двум красным дверям. Он пошарил в кармане, там что-то звякнуло, и Хаас протянул мне ключи. Когда я открыл дверь, он сделал усилие, чтобы пройти вперед и преградить мне путь, будто внезапно чего-то устыдившись или не желая что-то показывать мне. Хаас поблагодарил меня и сказал, что лекарство у него в ванной и он сам справится. Я отпустил его, Хаас попытался шагнуть и тут же рухнул перед самой дверью. В отчаянии я похлопал его по щекам, допытываясь, где именно лежит лекарство. Он слабо махнул рукой в сторону коридора. Я перешагнул через него, взял под руки, затащил в дом и усадил у стенки,
откинув ему голову, а сам углубился в коридор, тонущий во мраке. Открыл первую дверь и услышал позади яростный вопль, переходящий чуть ли не в предсмертный хрип:
        - Нет, не сюда!
        Но я уже разглядел внутри, через дверной проем, стену, заполненную маленькими портретами, сногсшибательную коллекцию миниатюр, занимающую в этой комнате все стены.
        Ошеломленный, я закрыл дверь, даже не поняв до конца, что увидел, и открыл следующую. Рылся в аптечке, пока не нашел нужные капсулы, вынул зубную щетку из стакана и налил туда воды. Принес Хаасу капсулы и направился в кухню за бумажными салфетками. Хаас схватил сразу две, глотнул воды и немного ожил.
        - Вы их видели, да? - спросил он, все еще глядя в потолок и прижимая к лицу одну салфетку за другой.
        - Нет, - ответил я, внезапно оробев. - Я ничего не видел.
        - Видели, - медленно произнес Хаас, - хотя лишь мельком. Вероятно, у вас сложилось неверное впечатление. Зайдите туда еще раз. Пожалуйста. Зажгите свет, посмотрите. В конце концов вы только что спасли мне жизнь, и я верю, что вы способны понять. Вы молоды, умеете сострадать: по-моему, вы хороший человек. Посмотрите на них. Только посмотрите внимательно. Когда вернетесь, расскажете, что увидели.
        Я двинулся в коридор, все еще колеблясь, открыл дверь в комнату и зажег свет. Там не было мебели, как в зале картинной галереи, и все четыре стены покрывали крохотные картинки, чуть ли не наползавшие одна на другую. То были портреты девочек, сделанные карандашом, но с невероятной точностью, отчего лица казались волнующе реальными, будто живые дети, запертые здесь, внутри, просыпались все разом, едва только их касался луч. Я переходил от одного детского личика к другому. Всем девочкам было от шести до десяти-одиннадцати лет. Они смотрели прямо перед собой чистым, напряженным взглядом, словно застигнутые в момент эмоционального подъема. Волосы и контуры лица были едва намечены, но несомненное мастерство проявлялось в передаче детских черт и этого единственного светоносного выражения, мгновенно схваченного и запечатленного. «Посмотрите внимательно», - сказал Хаас. И, вглядевшись пристальнее, я уловил во всех лицах нечто повторяющееся и в то же время ускользающее. Они как будто парили, охваченные неким порывом, готовые воспринять или получить в дар нечто важное, во власти могучего чувства, которое
поднимало их, переводило в иное состояние. Словно в глубине души они преисполнились решимости, и эта решимость, уже без препон, струится во взгляде. Такой взгляд, подумалось мне, я встречал у девочек-подростков в тот неизбежно наступающий момент счастливого, сосредоточенного ожидания, когда они наконец отваживаются на первый поцелуй. Значит, это оно и есть? Я рассматривал картинку за картинкой, пытаясь с помощью столь грубого ключа расшифровать выражение этих лиц. Мне казалось, я близок к истине, вот-вот ее угадаю, недостает какого-то одного шага. Все лица говорили об одном, снова и снова, в разное время и, несомненно, на протяжении многих лет. Но о чем именно? Я прикинул, сколько лет сейчас может быть Хаасу и как давно он начал собирать свою коллекцию. Я даже не был уверен, каков порядок расположения миниатюр и есть ли он вообще. Какой портрет был первым, а какой - последним? Я вгляделся еще в два или три личика, каждое из которых излучало свой маленький секрет, и прошел обратно по коридору. Хаасу удалось самостоятельно подняться, он сидел в кухне и маленькими глотками пил воду из стакана.
        - Теперь вы точно видели их, - произнес он с оттенком гордости, как художник, внутренне убежденный в своей значимости, который долгое время оставался в тени и наконец предстал перед публикой. Казалось, он был почти счастлив тем, что кто-то проник в его логовище. - Вы первый, кто их увидел. И если вы смотрели внимательно, то уловили истину. Не знаю, что вам сказал тот бесноватый, набросившийся на меня в парке, но я ни одной из них и пальцем не тронул. Ни одной. Никогда. И никогда не трону. Я хочу лишь того, что вы видели там, в том зале. Этот момент, этот взгляд. Но чтобы вы до конца меня поняли, вам нужно знать, что существует другая комната, и в ней почти столько же портретов. Комната, которую я называю комнатой Презрения, Насмешки и Жалости. В отрочестве я достиг только такого роста, какой у меня сейчас, в то время, как вокруг меня мальчики и девочки тянулись вверх, будто до отвала наедались пирожками Алисы. И все-таки я, как и мои одноклассники, пытался сблизиться то с одной, то с другой девочкой и в ответ всегда получал вот это. В их взглядах, смешках, репликах: презрение, насмешку, жалость.
Каждый такой взгляд меня жег огнем. И ожоги не заживали, оставаясь внутри. В ту пору я начал рисовать портреты каждый раз, как меня отвергала девушка, и черты ее запечатлевались во мне, словно негатив фотографии. Я тогда открыл для самого себя этот свой маленький дар: способность извлекать из кюветы памяти не только черты, не только жест, но и само чувство, все еще обжигающее, живое. Сам не знаю, зачем я это делал, ведь, завершив портрет, я снова испытывал боль. Но вот в какой-то волшебный день, который я пометил бы всеми белыми камешками Римской империи, одна девочка подошла ко мне, когда я делал набросок. Это было почти там же, где вы сегодня встретили меня. Когда я закончил, она посмотрела и сказала, что рисунок очень грустный. Я ответил, не задумываясь, что это моя невеста, она бросила меня, и это растрогало малышку. Она захотела, чтобы я нарисовал и ее портрет. Мы разговорились. Пока я рисовал, отпустил пару шуток, припомнил какие-то каламбуры из книжек Кэрролла. Она смеялась, тоже стала рассказывать мне забавные истории. Я продолжал шутить, слушал ее смех, но в то же время подмечал, вглядываясь
в черты девочки, некую перемену, решительную, бесповоротную. Она вдруг сказала, что я не должен грустить, потому что она меня полюбит. Девочка пообещала, что полюбит меня сильнее, чем все мои невесты, и взглянула очень серьезно. И я увидел, как расцветает… впервые… то, что я храню для себя в каждом из этих портретов. То, что является во взгляде у девочек таких лет, что светится в их глазах, словно некий флюид, изначальное молозиво любви, чистое вещество, еще не отмеченное страхом, отторжением или расчетом. Исконный элемент, легко прорастающий в любой девочке, если научиться извлекать две-три верные ноты. Я коллекционирую только эти взгляды. Больше мне ничего не нужно. Я никогда не дотрагивался до них. Хотя мог бы. Во многих случаях, хотите верьте, хотите нет, они сами делали подобные попытки, питая ко мне расположение. Однако меня не влекла физическая близость. В этом плане я еще более невинен, чем Кэрролл. Я довольствовался малыми дозами любви, которые поддерживали во мне жизнь на протяжении всех этих лет. Если бы не девочки, не минимум милосердия, какой они дарили мне, я бы давно уже покончил с
собой. И теперь, когда вы все обо мне знаете, пожалуйста, уходите: чудовище само залижет свои раны у себя в берлоге!
        Глава 20
        На следующее утро, зайдя в Институт математики, я нашел в своем почтовом ящике подписанный от руки конверт с инициалом моего имени и моей фамилией. Внутри находилась открытка из Гилдфорда, от матери Кристин: ее оборотная сторона была вся исписана мелким, убористым почерком; к ней добавлялся еще листок, с более разборчивым текстом.
        «Дорогой Г. (простите, что ставлю только инициал, наверняка не смогу написать ваше имя правильно), уже несколько дней, как я вернулась к себе домой, к своему саду и огороду, к маленьким сражениям с сорняками и крысами. Как я вам уже говорила в Оксфорде, у меня нет даже телевизора, только слушаю музыку из радиоприемника, такого же старого, как я сама, и совсем не знаю новостей. Я осмелилась побеспокоить вас, поскольку за все это время не получила ни одной весточки от Кристин, хотя много раз писала ей, выяснить, как она там. Из полиции мне тоже не звонили: не знаю, продвинулись ли они в расследовании, есть ли надежда найти преступника, сбившего мою дочь. Я подумала, наверное, вы могли бы что-нибудь об этом выяснить, а главное, мне было бы спокойнее, узнай я, что Кристин хорошо себя чувствует и привыкает к своему новому состоянию. Я была бы вам безмерно благодарна, если бы вы навестили ее и успокоили меня. Постоянно вспоминаю вашу и профессора Селдома доброту в те тяжелые дни, которые я провела рядом с дочерью. Если вы когда-нибудь заедете в Гилдфорд, буду счастлива принять вас у себя и угостить чаем
по-английски. Даже Кристин не станет отрицать, что ее мама готовит лучшие scones[25 - Небольшие хлебцы, булочки (англ.).] в графстве. Я ей прислала порядочный запас в последней посылке, хорошо бы она дала вам их попробовать!»
        Я предполагал отложить визит к Кристин до выходных, но, получив письмо от ее матери, решил тем же вечером отправиться в Хедингтон. Поднялся на холмы под безжалостно палящим солнцем, прячась в тени деревьев. Взобравшись на самый гребень, отыскал нужную улицу и стал высматривать номер дома, переходя с одной стороны на другую, пытаясь найти какую-то логику в дьявольской английской нумерации. Наконец заметил домик, разделенный на квартиры, огороженный белой деревянной решеткой, через которую виднелась гравийная дорожка, ведущая в сад позади дома. На калитке было несколько звонков с именами и инициалами, одна надпись казалась совсем свежей: я разобрал с внезапным уколом ревности буквы К. и Р. Надавил на звонок и после долгого ожидания повторил попытку. В вечерней тишине было слышно, в какой квартире раздается звон, и мне почудилось, будто кто-то наблюдает за мной из-за шторы. «Это, наверное, сестра Росаура, - подумал я, - а она легко может соврать Кристин, сказать, что у калитки стоит бродячий торговец. Либо они вдвоем размышляют, впускать меня или нет». Я позвонил в третий раз, более настойчиво.
Вскоре дверь маленькой квартирки отворилась, и сестра Росаура спустилась по лесенке, поправляя волосы и делая мне знак зайти за калитку.
        - О, я так и думала, что это вы, хотя и не разглядела как следует без очков. Полагаю, вы хотите видеть Кристин: она читает в саду. Идите по тропинке до конца - Кристин всегда сидит в галерее, пока я пытаюсь после обеда поспать. Я работаю в больнице в ночную смену и могу выспаться только в это время.
        Я рассыпался в извинениях и отправился за дом, где простирался сад, неожиданно большой, местами ухоженный, а кое-где запущенный, - вдали виднелись низенькие деревца, а перед галереей сверкали клумбы, переливаясь многоцветьем. Кристин сидела в коляске рядом со стеклянным столиком. Она склонилась над листом бумаги, делая выписки из книги, и, заметив меня, чуть вздрогнула. Мне показалось, будто я уловил в ее глазах радостный блеск, мгновенно сменившийся настороженностью, словно Кристин подозревала, что я пришел не только повидаться с ней, но имея к тому же какую-то тайную цель, которая ее страшила. Тем не менее она исхитрилась встретить меня выжидательной и все-таки теплой улыбкой, с несколько запоздалым удивлением произнесла мое имя и протянула руку, однако я предпочел поцеловать ее в щеку, на аргентинский манер. Склоняясь, я разглядел на ее шее золотую цепочку, зацепившуюся за расстегнутую пуговку и тянувшуюся вниз, в ложбинку, скрытую блузкой. Отстраняясь, заметил, что Кристин слегка покраснела и поднесла руку к волосам, лихорадочно поправляя прическу. За прошедшие дни я успел забыть, какую
неодолимую, сокрушительную власть имеет надо мной ее лицо. Сейчас закатные лучи золотили его, а устремленные на меня яркие голубые глаза, увеличенные линзами очков, буквально приковывали к себе. Кристин пригласила меня сесть рядом, на один из железных стульев, и улыбка на ее губах проявилась четче.
        - Какой… неожиданный сюрприз, - произнесла она с оттенком иронии. - Ты прогуливался по холмам?
        - На прошлой неделе я послал тебе два или три сообщения; интересовался, как ты себя чувствуешь. Но ответа не получил.
        - Извини и спасибо за твою заботу: у меня, наверное, скопилась масса писем, ведь с тех пор, как выписалась из больницы, я так и не была в институте. Все новости прошли мимо меня. Я стараюсь как можно дальше продвинуться с этим. - И она не без гордости показала на стопку листов рядом с книгами.
        - Примерно так я и думал, - заявил я, - поэтому решил лично тебя навестить, повидаться с тобой.
        - Ну вот, ты меня видишь: я понемногу загораю на солнышке и ощущаю себя в полной безопасности. Самое ужасное, что случилось со мной, - я поломала ногти, пытаясь ухаживать за садом. - Кристин протянула ко мне руки, чтобы я посмотрел.
        Я взял одну, поднес поближе к глазам и увидел пару сломанных ногтей. Когда Кристин захотела отнять руку, я попытался ее удержать, и наши взгляды встретились, так же как кончики пальцев.
        - Нет, - сказала она, - пожалуйста, не делай так.
        - Не делать… как? - уточнил я, упорно не желая отпускать ее пальцы.
        - Не трогай меня, не смотри на меня так. Я не могу себе этого позволить, - проговорила Кристин сдавленно, чуть ли не простонала, и положила руки на столик, подальше от меня. - Я не хочу даже думать об этом, становится слишком грустно. Сейчас я как будто живу в ином мире. Например, то, что видят мои глаза - я как будто вернулась к росту, какой имела в детстве. Наверное, поэтому и открыла для себя сад. Долгие годы мне претило малейшее упоминание о садоводстве на английский манер. Вероятно, потому, что моя мать обожала свой сад и проводила там много времени. Но теперь я чувствую, что и сама снизошла до уровня земли. Все во мне переменилось. Меня будто отделили от прежнего мира, и я не знаю, что за этим последует. Если вообще последует, - с грустью добавила она, почти шепотом. - Единственное, что я могу продолжать, - вот это. - Кристин кивнула на стопку листов. - Знаю, это может показаться неким безумием, но это единственное, что меня отделяет от безумия настоящего.
        Я провел по стопке листов мизинцем.
        - И ты доказала, что хотела?
        - Вне всякого сомнения, - заявила она с ноткой тщеславия, вроде того, какое я столько раз улавливал во взглядах математиков. - Не хватает деталей, но если, например, в меня сейчас ударит молния, любой сможет добавить их. Основное сделано.
        - Интересно, что столько страниц получилось из одной-единственной фразы, - заметил я.
        - Эта фраза открывает целый мир: он всегда был рядом, но никто не сумел разглядеть его.
        - Раз уж теперь я здесь, и ты мне поведала о своем внезапном увлечении садоводством, не могу не думать, где ты зарыла бумажку с той фразой.
        - Холодно, холодно, - произнесла она, - ничего я не зарывала. Разве что, - Кристин лукаво улыбнулась, - поместила в тайное место. Как можно что-то спрятать тут, ведь это практически общественный сад.
        Я встал, чуть отступил, пытаясь заглянуть в окно квартиры.
        - Значит, она там, наверху, и ее круглые сутки стережет непреклонная Росаура?
        - Холодно, - повторила Кристин, - и, полагаю, ты к Росауре несправедлив.
        - Но если ее нет ни в саду, ни в доме… - Я снова подошел к коляске, положив руку на подлокотники.
        - Тепло, - произнесла она, понизив голос и едва сдерживая улыбку.
        Я коснулся ее шеи и чуть приподнял золотую цепочку.
        - Жарко, - серьезно проговорила Кристин и замерла в ожидании.
        Я потянул за цепочку, но та зацепилась за пуговицу. Я попытался ее распутать, не сводя с Кристин глаз.
        - Не надо. - Она мягко отстранила меня. Оттянула блузку, и на одну головокружительную секунду перед моим взором предстали крутые склоны ее грудей, внезапно открывшийся рисунок голубых, четко прорисованных вен. Кристин чуть приподняла подбородок и извлекла тонкий стеклянный цилиндр, удлиненный ковчежец. На мгновение показала мне его, не выпуская из пальцев. Внутри виднелся, будто бережно свернутый древний папирус, пожелтевший листок. Кристин повертела ковчежец, он блеснул. - Подарок Росауры. Там лежала веточка оливы, - добавила она чуть виновато. - Зато теперь фраза всегда со мной.
        Кристин тотчас спрятала ковчежец на груди.
        - Скажу Росауре, чтобы принесла нам чего-нибудь. Ты должен попробовать булочки, которые прислала мать. Я еще ничем не угостила тебя.
        - Нет, пожалуйста, не зови ее: при ней мы не сможем поговорить.
        - Не надо так грубо: Росаура помогает мне во всем, не знаю, что бы я без нее делала. Она даже предлагала отвезти меня в институт или посмотреть за меня мою почту, но я предпочла первое время побыть здесь, одна. Не хочу, чтобы до меня долетали призывы Братства. Или Артура. Когда я тебя увидела, то подумала вначале, что он тебя прислал.
        - Так ты ничего не знаешь? Разве до тебя не дошла весть о смерти Леонарда Хинча?
        - Да, он умер, видела по телевизору пару дней назад. Что-то связанное с диабетом, верно? Не могу сказать, что очень сожалею.
        Я медленно покачал головой.
        - Хинч убит. Отравлен. Просто пока об этом не сообщают. Ему прислали коробку конфет, в которые был впрыснут яд - аконитин. И внутри коробки была еще одна фотография Льюиса Кэрролла.
        Я подождал, пока Кристин осмыслит новость, впитает ее в себя. Она пришла в замешательство, будто внутри нее зазвенели сразу несколько тревожных звонков, и то, что до сей поры представало отдаленной возможностью, вдруг обрело зловещие черты зримой, грубой реальности. На мгновение Кристин утратила дар речи, и в ее потемневшем взоре я прочитал, как множатся в ней предположения и страхи.
        - Что за фотография? - спросила она.
        - Обнаженная девочка, лежащая в лесу.
        Кристин принялась рыться в книгах, разбросанных по столу. Открыла одну из них, пролистала до конца, до приложения с фотографиями, и нашла ту, которую нам показал инспектор. Я кивнул, и она минуту глядела на страницу. Рука, сжимавшая книгу, слегка дрожала, и я уловил еле слышный шелест падающей на бумагу капли. Я изумленно посмотрел на Кристин: та сняла очки и поднесла руку к глазам.
        - Я думала, он умер естественной смертью, - прошептала она, - так сообщили в новостях. Но это меняет все. Все меняет! - вырвалось у нее чуть ли не со стоном.
        - Факт убийства решили пока не разглашать: боятся скандала вокруг фотографий, который может повредить имиджу принца.
        - Имиджу принца, - повторила Кристин, словно не веря своим ушам, будто реальность перешла в какое-то иное измерение, не подвластное контролю рассудка. - Какой в этом смысл? При чем тут королевская семья? Может, явится и Червонная Королева?
        - Я думал, ты знаешь: принц - почетный председатель Братства. Там, наверху, не хотят, чтобы его имя всплыло в связи с преступлениями и педофильскими фотографиями. Полагаю, информацию придерживают до тех пор, пока не найдут того, кто отправил коробку конфет. И кто совершил на тебя наезд, - добавил я. - Это подтверждает правоту Селдома; если он уже тогда был обеспокоен, то теперь…
        Но Кристин, не дав мне закончить фразу, дернулась, как от ожога, и подняла голову.
        - Что еще Артур говорил тебе? Теперь все ясно: он отправил тебя за документом, да? - выпалила она, словно одержимая ужасным подозрением.
        - Нет, все не так, послушай, пожалуйста! Я хотел прийти к тебе с самого первого дня. Всю неделю отправлял тебе письма, вот увидишь сама…
        Мои слова не вполне убедили ее, но ярость из взгляда исчезла.
        - Одного я не понимаю, - вздохнула она, - почему Артур думает, будто, если я оглашу содержание документа, это что-то объяснит? Ведь до того, как меня сбила машина, только мы трое знали о его существовании. Разве не так?
        Я решил, что пора все рассказать начистоту:
        - Это было не так с самого начала. Селдом сообщил Ричарду Ренлаху. Но, полагаю, он боится вот чего: вдруг кто-либо еще из Братства прочитал документ в Гилдфорде и не хочет, чтобы его содержание стало достоянием гласности. Уверен, он заботится о тебе: считает, что для тебя будет безопаснее, если все услышат наконец эту фразу.
        - Ричард Ренлах знал, - повторила Кристин, будто из всех моих слов восприняла только это. - И вы оба лгали мне тогда, в больнице. - Ее черты исказились, она смотрела на меня чуть ли не с отвращением. - Теперь мне все ясно: ты сделал то, о чем тебя попросили, явился ко мне посланцем. Очень хорошо, - заключила она с холодной решимостью. - Вот мой ответ Артуру, и Ренлаху, и всему Братству: я верну этот проклятый документ, когда мне заблагорассудится. Может, и никогда. И не приходи сюда больше. Боже мой, - тихо пробормотала она, - подумать только: я почти позволила тебе, почти поверила… А теперь, - преодолев возмущение, Кристин подняла ко мне бесстрастное, отстраненное лицо, как бы показывая дорогу, - теперь, пожалуйста, уходи, я хочу остаться одна.
        Глава 21
        Уязвленный, я спускался по холму, злясь на самого себя. Не мог не думать о том, насколько все было близко. «Почему, - укорял я себя, - ты всегда произносишь лишнее слово, но скупишься на одно-единственное, необходимое движение. А теперь почти наверняка все потеряно окончательно». Я прочитал в глазах Кристин подозрение, даже ненависть, а главное - разочарование, а такой взгляд означает полный разрыв. Погруженный в размышления, я шел, не глядя на дорогу, и чуть не наткнулся на другого путника, который взбирался наверх, тяжело дыша. Разболтанная походка и спутанные кудри привлекли мое внимание; я поднял голову. Андерсон тоже остановился, удивляясь встрече. Под палящим солнцем, на длинной улице, погруженной в послеобеденную дрему, мы с ним были единственными живыми существами.
        - Похоже, я направляюсь туда, откуда вы идете, - усмехнулся Андерсон и добавил с упреком: - Я ведь просил известить меня, если узнаете о каком-нибудь убийстве. Вы просто притягиваете к себе преступления.
        - Преступление?
        - Да. Ведь девушку тоже хотели убить, и вы определенно знали об этом, когда мы встречались в прошлый раз. Мне стало известно, что в больнице ее охраняли полицейские, и теперь я хочу задать ей несколько вопросов. И, к счастью, у меня есть в морге хорошие друзья, и я также знаю, что Хинча отравили. Даже о фотографиях знаю.
        Тут я посмотрел на него, уже встревожившись по-настоящему. Мне в голову не приходило, кто бы мог ему об этом рассказать.
        - О каких фотографиях? - осторожно осведомился я.
        - Ах, значит, об этом вам не сообщили? - усмехнулся он. - Что же, снимайте сливки: в ящиках стола у Хинча нашли целую кучу фотографий голеньких девочек. Сначала подумали, будто это снимки эпохи Кэрролла, когда фотография только зарождалась, скажем так, винтажная коллекция. Но на самом деле фотографии современные, только сняты аппаратом Кэрролла, проявлены с помощью тогдашних реактивов и отретушированы в стиле эпохи, чтобы придать им старинный вид. Еще не совсем понятно, продавал ли их Хинч как подлинники того времени или, подделывая под старину, распространял среди педофилов. Нашелся и список клиентов, которые их покупали, нечто вроде двойной бухгалтерии. Лица наверняка высокопоставленные, хотя имена пока неизвестны: записи зашифрованы. Думаю, ни вам, ни мне не доведется когда-либо ознакомиться с этим списком.
        Я вспомнил, как в последний раз видел Хинча в коридоре, рядом с изданными им книгами; вспомнил две его маски. Я и вообразить не мог, что есть еще и третья, которая оставалась тайной до самой его смерти. Я спросил себя, не было ли издательство Хинча с самого начала тщательно разработанным прикрытием для этой подпольной деятельности, и представил, как по ночам он принимает и раздает конверты, а может, и при ярком свете дня этим занимаются ни о чем не подозревающие посыльные. Вероятно, Хинч также использовал альбомы фотографий Кэрролла, вставляя там и сям, на той или другой странице недавно сделанные снимки девочек, живущих век спустя, стилизованные под старину, идентичные практически во всем, кроме знака времени, необратимого изменения в его потоке. Подобное скрыто в подобном. Разве по-своему это не то же самое, что версия Пьера Менара, которую мы обсуждали с Селдомом? Фотографии, какими столетие назад Кэрролл прилюдно гордился, не подозревая о «звоночках из будущего», снимки девочек того же возраста, в той же гладкой наготе, превратились сейчас в свою противоположность, в низкое, подлое злодеяние.
И подумал тоже, стараясь осмыслить услышанное, что Андерсон по крайней мере ничего не знает о других фотографиях.
        - Не верится, правда? Do ut des, - произнес Андерсон и, поймав мой отсутствующий взгляд, пояснил: - Даю, чтобы ты мне дал. Птичка из Кидлингтона, лучше сказать, ворона, каркающая перед заводской стеной, напела мне, что девушка прячет бумагу, которую все хотят видеть. Что вам известно об этой бумаге? Вы, как я вижу, дружите. Уверен, она вам что-то сказала об этом.
        - Нет, она ничего не сообщила мне, - возразил я. - И знаете что: лучше оставьте ее в покое. Она уже достаточно пострадала из-за этой бумаги: прикована к инвалидной коляске.
        - Значит, правда, что ее сбили из-за этой загадочной бумаги? Не сердитесь, я никому не скажу, что вы мне дали это понять. Думаю, вы согласитесь со мной, что лучше предать дело огласке. Вы - математик, так ведь? Должны предпочитать просвещение мраку. - Он поднял руку в знак прощания и усмехнулся: - Мы должны знать и мы будем знать!
        Я сделал еще несколько шагов вниз по склону, спрашивая себя, не следовало ли вернуться, хотя бы по параллельной улице, и предупредить Кристин о визите Андерсона. Я не знал, дошло ли до нее предупреждение инспектора Питерсена относительно того, что не стоит слишком распространяться о полученных фотографиях, и боялся, что Кристин покажет Андерсону ту, которую обнаружила в своем почтовом ящике. Но в то же время я отдавал себе отчет, что так или иначе Андерсон вознамерился обнародовать все, что ему известно, вероятно, даже в течение нескольких часов. Во всяком случае Селдом должен об этом узнать, и я решил поскорее встретиться с ним. В кабинете его не было, и Брэнди, секретарша института, посоветовала поискать профессора в аудитории, где он проводил семинар: оставалось еще полчаса до конца занятия. Я поднялся в аудиторию, но не решился прервать его. Вошел тихо через заднюю дверь, сел в одном из последних рядов и стал слушать. Селдом при виде меня вопросительно поднял брови, и я сделал знак, что хотел бы переговорить с ним после семинара. На доске красовалось имя Уилларда Куайна и схематический рисунок
кролика.
        Селдом объяснял студентам умозрительный эксперимент относительно перевода, задуманный Куайном. В полном молчании он быстро написал на доске пару строк, в общих чертах излагавших ситуацию:
        «Дотошный английский антрополог приплывает на остров к туземцам, которые никогда не вступали в контакт с чужими. Пробегает кролик, туземец показывает на него и говорит гавагай».
        Селдом сделал паузу, прочитал вслух обе фразы, а потом записал основной вопрос, вероятно, обманчиво простой.
        «Что должен записать антрополог в свою словарную тетрадку?»
        Я уже участвовал в подобном семинаре и теперь наблюдал, как студенты изо всех сил сдерживались, чтобы не дать ответа, который казался им очевидным, будто бы понимали всю злокозненность вопроса.
        - Ключевое условие, - объяснял Селдом, - в том, что наш антрополог по-настоящему дотошен и позволяет себе записать «кролик» только как первоначальное, переменное значение, поскольку отдает себе отчет, что туземец мог сказать: «еда», или «животное», или «бедствие», или «длинные уши», или «белый цвет», или «сезон охоты». Или даже могло так быть, что кролики на том острове - священные животные, и гавагай - ритуальное обращение, повторяемое всякий раз, как мимо пробегает кролик. А могло случиться и так, что на острове мало кроликов, все наперечет, и тогда Гавагай - имя собственное этого конкретного кролика. Или наоборот, кроликов великое множество. И для их различения имеется подробная классификация, такая же, как у эскимосов для разных видов снега, и гавагай означает «кролик-белый-живой-бежит», но совсем другим словом обозначается «кролик-белый-мертвый-на блюде».
        Слушая это объяснение во второй раз, я подумал, не выбрал ли Куайн из всех возможных предметов бегущего кролика в честь Кэрролла, и решил спросить об этом после семинара. Селдом приступил к самой сути проблемы:
        - Тогда наш антрополог собирается последовательно исключить ложные значения, чтобы осталось одно истинное, и в течение долгого времени старается понять, какие слова и жесты туземцы употребляют, чтобы выразить «да» и «нет». Но даже когда ему кажется, будто он достиг своей цели, даже когда он может с уверенностью показывать на различные предметы, животных и цвета, повторять каждый раз «гавагай?» и получать ответы, поддающиеся переводу как «да» или «нет», он скоро осознает, что так же далек от своей цели, как и в самом начале.
        Пока Селдом анализировал последующие попытки незадачливого антрополога, что-то проскальзывало в мое сознание, как некий смутный отзвук, словно кто-то настойчиво нажимал на клавишу, издавая одну и ту же ноту. Не такая же проблема возникает при поисках ключа к логической серии? В какой-то мере так оно и есть: каждая новая попытка антрополога - очередной элемент серии, который позволяет выявить новую причинную связь, но никогда нельзя быть полностью уверенным в том, что ты уловил «истинный» смысл ряда. Селдом говорил нечто подобное: даже если аборигены будут отвечать антропологу «да» каждый раз, когда он показывает на кролика, и «нет», когда он показывает на тысячу вещей, отличающихся от кролика, как знать, не является ли гавагай попросту восклицанием, которое употребляют они, возможно, из суеверия, каждый раз, когда видят кролика, а слова, обозначающего кролика, у них и вовсе не существует? И туземцы смеются всякий раз, как антрополог показывает на кролика и говорит гавагай, и усиленно кивают, и широкими жестами показывают: да, это так, радуясь тому, что чужеземец что-то распознал и понял, а сами
переговариваются между собой: наконец-то бедняга сообразил, что мы говорим гавагай, как они бы сказали «Добрый знак!», когда мимо пробегает один из этих ушастых зверьков.
        Но ведь это, вдруг осознал я, то же самое, что сейчас у нас происходит с фотографиями. Теперь я стал лучше понимать, почему Селдом осторожничает. Каков истинный смысл серии, у которой пока только два элемента? Не слишком ли поторопились мы заключить, скорее всего ошибочно, что гавагай значит кролик? Я попытался нащупать какую-то иную связь между фотографиями. Кристин получила свою перед тем, как ее сбила машина, как предупреждение или предостережение. Однако фотография, предназначенная Хинчу, была спрятана, ее должны были обнаружить только после его смерти. Имело ли это небольшое различие какой-то смысл, преследовало ли какую-то цель?
        Увидев, что Селдом заканчивает семинар, я поспешил к столу, чтобы какой-нибудь студент не перехватил его. Профессор помахал мне рукой, белой от мела, и сделал знак подождать еще минутку, пока он сотрет с доски. Перед тем как очертания кролика исчезли окончательно, я спросил, не выбрал ли Куайн данный пример в честь Кэрролла как некий намек.
        - По правде говоря, не знаю, - ответил Селдом. - Вообще-то надо спросить у Рэймонда Мартина, он был с Куайном хорошо знаком. Хотя если бы Куайн хотел намекнуть на Кэрролла, то он скорее выбрал бы яйцо: во второй книге об Алисе имеется дискуссия с Шалтай-Болтаем по поводу личного языка, которая самым непосредственным образом связана с данной проблемой.
        - И еще я думал, пока слушал вас, что проблема антрополога, по сути, та же самая, что каждый раз вставала перед нами, когда мы обсуждали продолжение логической серии: каждый вопрос антрополога - новый элемент, кажется, будто он приближает к значению, но никогда не позволяет вывести единственное решение.
        - Да, верно, - согласился Селдом, - ведь, если антрополог строго придерживается своих правил, операция по отклонению смыслов потенциально бесконечна. Поэтому безнадежны попытки отправить в космос послание на каком-то из человеческих языков: оно не будет понято. Думаю, в итоге то, что мы называем «значением», - неожиданное, счастливое следствие логической ошибки, характерной для нашего рода: индукция на основе немногочисленных случаев, выведение концепта исходя из первых примеров. Мы довольствуемся совпадениями в самом первом приближении, достаточно грубом и небрежном. Но и последующие попытки уточнения, которые нам представляются более детальными, могут быть бессильными. Вот что, по сути, показывает эксперимент Куайна.
        - Я полагал, что эти две фотографии, которые нам подложили, тоже имеют какое-то значение, требующее перевода, будто кто-то твердит гавагай раз за разом, чтобы мы наконец поняли.
        - Дальше! - бросил Селдом, внезапно заинтересованный.
        - Однако я не слишком продвинулся: просто попытался вообразить какую-то другую связь, что-то менее очевидное, чем «кролик». И вот что мне удалось придумать: Кристин прислали фотографию перед тем, как совершить на нее наезд, будто желали, чтобы она увидела снимок. Но в случае Хинча фотографию спрятали под контейнер с конфетами, чтобы ее обнаружили после его смерти.
        Селдом молчал, машинально потирая лоб испачканным мелом пальцем.
        - Думаю… - начал он и осекся, потрясенный какой-то мыслью. - То, что сейчас вы сказали, поразительно. Вы совершенно правы. - Его взгляд словно обратился внутрь, лицо застыло: Селдом, как я имел возможность изредка наблюдать, будто пораженный внезапной слепотой, преследовал некую ускользающую мысль. - Все так, как вы говорите: гавагай не обязательно означает кролика, пусть нам и повторяют это слово, когда кролик пробегает мимо. Каково истинное следствие из этой мысли? Мы пока не знаем, хотя… - Он внезапно пришел в себя, словно стряхнув наваждение. - Но вы шли сюда не за тем, чтобы поведать мне это, правда?
        Я описал ему в общих чертах свой провальный визит к Кристин. И сразу, не останавливаясь на столь болезненном для меня расставании, рассказал о встрече с Андерсоном и о том, что журналист сообщил относительно Леонарда Хинча и подпольного производства педофильских фотографий. Селдом изменился в лице, будто не мог до конца постигнуть смысл сказанного: недоверие и горестное изумление боролись в нем.
        - Это ужасно, - вздохнул он. - Ужасно. И это причинит неизмеримый вред Братству: все мы окажемся под подозрением. Нужно срочно сообщить Ричарду, если только он уже не в курсе дела.
        - Поэтому я и пришел сюда: Андерсон знает, что Хинча отравили, а Кристин сбили машиной, намереваясь убить, и собирается опубликовать об этом статью.
        - Значит, нужно прямо сейчас пойти к Ричарду: он до сих пор знаком с людьми, способными убедить издателя газеты отложить публикацию на несколько дней. Хотя при нынешнем положении вещей, - воскликнул он, - было бы лучше предать все гласности! Не хватало, чтобы нас обвинили в том, что мы покрываем такие дела. - Селдом собрал книги, с которыми сверялся во время урока, и сложил их в небольшую стопку. - Надо бы вернуть книги в библиотеку, но ладно, до завтра подождет. Думаю, в этот час мы найдем Ричарда в пабе «Орел и дитя».
        Вслед за Селдомом я прошел по коридору между аудиториями, и мы спустились по лестнице в холл. Селдом двинулся к своему почтовому ящику, чтобы на время оставить там книги, и медленно вернулся, будто нес какой-то взрывоопасный предмет. В руках у него был конверт без адреса, почти не запечатанный: лишь одна капля клея на конце клапана виднелась с изнанки. Селдом повертел его. Никакой надписи. Он осторожно, двумя пальцами, отклеил клапан, и из конверта выпал снимок, белой стороной кверху. Перевернув его, мы увидели Льюиса Кэрролла и маленькую Алису наедине, в любовном объятии, непосредственно перед поцелуем в губы или сразу после него. Хотя на этой фотографии нельзя было заметить ни сантиметра обнаженного тела, изображение смущало больше, чем на предыдущих снимках. Снимали, вероятно, с очень близкого расстояния, автоматически. Алисе было лет десять. Кэрроллу в ту пору уже перевалило за тридцать, но на фотографии он представал хрупким, томным юношей, на манер романтического поэта, с аккуратным пробором и пышными кудрями. Алиса в его объятиях казалась не больше куклы, создавалось впечатление, будто она
стоит на цыпочках, а Кэрролл чуть приподнимает ее и притягивает к своим губам. Она одета как невеста, вся в белом, лицо в профиль, короткие волосы рассыпались по плечам. Левой рукой Алиса обнимает его за шею, а сильная, полностью раскрытая ладонь Кэрролла лежит на ее талии. Глаза у обоих закрыты, губы почти слились. Губы Алисы полуоткрыты, запечатлены в неизмеримо краткий момент перед поцелуем или сразу после него. Возможно ли, что они притворялись, играли в какую-то игру? Игру в жениха и невесту, подставляя друг другу губы, сближая их, насколько возможно? Но, даже если и подразумевалась игра, не было ни грана невинности в этой фотографии. Отрешенное, сосредоточенное выражение на лице Кэрролла, то, как его рука сжимает девочку сзади, ее самозабвенно закрытые глаза - все указывало на одно-единственное истолкование.
        Селдом молча рассматривал фотографию на расстоянии вытянутой руки, словно она обладала ужасной властью одновременно притягивать и отвращать.
        Я вгляделся в лицо Селдома, ища признаки волнения или страха, но он всего лишь хмурил брови с той же досадой, какую испытывал, упустив что-то в рассуждении.
        - Полагаю, это означает, - изрек он, - что я - третий элемент серии.
        Глава 22
        Мы вошли в паб и сразу заметили сэра Ричарда Ренлаха за одним из столиков в глубине зала: его голова четко выделялась на фоне стены. Человек, сидевший к нам спиной, разговаривал с ним, близко придвинувшись, склонившись к нему, будто делился чем-то конфиденциальным, а Ренлах кивал с серьезным и озабоченным видом. Что-то в плотном сложении его собеседника мне показалось знакомым, и в самом деле, приблизившись, я убедился, что это Питерсен. Интересно, что привело сюда инспектора? Вряд ли он просто зашел попить пива. Когда беседующие заметили, что мы направляемся к ним, они как-то неловко прервали разговор. Селдом извинился, но Ренлах жестом пригласил нас присесть.
        - Мы на минутку, - объяснил Селдом, - и вообще, нам повезло, что и вы здесь. - Он посмотрел на Питерсена. - Речь пойдет об Андерсоне.
        Он кратко рассказал о моей встрече с Андерсоном и о его намерении опубликовать как сенсацию все, что ему удалось раскопать относительно обоих дел.
        - Что именно Андерсон раскопал о Хинче? - спросил Питерсен, глядя на меня с таким возмущением, будто я виноват во всем. - Что конкретно он вам сказал? Вероятно, мне придется уволить кого-то, а лучше всех подряд.
        Я повторил то, что сообщил мне Андерсон о фотографиях в ящиках стола и о списке из бухгалтерской книги с зашифрованными именами клиентов. Питерсен грустно покачал головой, а Ренлах взглянул на Селдома с горьким отчаянием.
        - Я только что узнал от инспектора: до сих пор не могу поверить. Все эти годы… а мы-то ничего и не подозревали. Огласка может положить конец Братству, - заключил он.
        - Так или иначе, - заметил Питерсен, - хотя не в наших силах запретить публикацию, важно выгадать несколько дней. Сэр Ричард, покажите, пожалуйста, что вам недавно доставили.
        Ренлах медленно, дрожащими пальцами вытащил из кармана ненадписанный конверт, осторожно открыл его и вынул фотографию еще одной голой девочки, с длинными, по старинной моде, локонами и подкрашенными щеками. Изображенная в профиль, она сидела на скале, на морском берегу, задумчивая и погруженная в себя. Одна нога была согнута в колене так, что просматривалось все бедро и затененная впадинка паха.
        - Не знаю, утешит ли это вас, - произнес Селдом, - но я только что тоже нашел фотографию в своем почтовом ящике.
        Ни Ренлах, ни Питерсен ничуть не удивились.
        - Похоже, все члены Братства получили по снимку, - сказал Ренлах. - Торнтон Ривз позвонил мне в расстроенных чувствах, и пришел имейл от Генри Хааса. Перед тем как идти сюда, я позвонил Рэймонду Мартину: ему тоже просунули фотографию под дверь кабинета. Никто из них пока не знает, с чем это связано: всех заинтриговал конверт без адреса, сначала они подумали, что речь идет о каком-то приглашении со стороны Братства. Осталось выяснить, получили ли снимки Джозефина и супруги Раджио. Я бы попросил тебя зайти к Джозефине и спросить у нее, а я займусь четой Раджио. Мы с инспектором как раз говорили о том, что все они имеют право знать, что происходит. Я намерен собрать послезавтра экстренное заседание.
        - Покажите, пожалуйста, фото, которое вы получили, - попросил Питерсен.
        Селдом выложил на стол, будто козырную карту, изображение Кэрролла, слитого в объятии с Алисой.
        - Интересно, - протянул Ренлах, чуть приподняв фото, - ведь этот снимок - подделка.
        - Подделка? - изумился Питерсен. Селдома это тоже удивило.
        - Когда Генри Хаас готовил сборник фотографий Кэрролла, появились такие поддельные изображения. Наверное, их пустили в оборот анонимные хулители Кэрролла. Или просто шутники. Эту составили из подлинного автопортрета Кэрролла, на который наложили силуэт Алисы, вырезанный из другой фотографии. А правая рука на спине девочки добавлена особо, если вглядеться, это заметно. Генри поместил снимок в своей книге и описал, как он изготовлен, в главе, посвященной фотографиям, приписываемым Кэрроллу.
        - Начинаю жалеть, что я так и не открыл эту книгу, - со вздохом пробормотал Селдом. - Хорошо, пусть фотография поддельная, но что это нам дает?
        - Тот, кто посылает фотографии, хочет любыми средствами очернить Кэрролла, даже используя фальшивки, - сердито пробурчал Ренлах. - Или он не слишком много знает о нем, и тогда это кто-то, не принадлежащий к Братству.
        - А другие фотографии? - не отставал Питерсен. - Вы смогли еще что-нибудь выяснить?
        - Насколько можно судить по описаниям, это фотографии обнаженных или полуобнаженных девочек, выполненные Кэрроллом в разное время. Можно попросить, чтобы каждый принес на заседание свою. Надеюсь, при обсуждении мы нападем на какой-то след.
        - Мне они понадобятся для экспертизы еще до заседания, я пошлю за ними кого-то из своих сотрудников. А эти две заберу с собой. Вы как специалисты по Кэрроллу больше ничего не можете мне сказать?
        - Я уже доложил инспектору, - произнес Ренлах, - что девочка с фотографии из коробки конфет - Эвелин Хэтч, в возрасте шести лет. Она - сестра Беатрис Хэтч, послужившей моделью для первой фотографии, а также для той, что поступила ко мне. Обе принадлежат к серии раскрашенных снимков, вставленных в разные пейзажи.
        Он замолчал, предоставляя слово Селдому, однако тот не решался заговорить. Чтобы ободрить его, я попросил повторить для инспектора фразу из «Алисы в Стране чудес», которую произнесла Кристин, и рассказать о действии аконитина, напоминающем стремительный рост Алисы после того, как она съела пирожок. Со своим несколько сумбурным английским я вдруг понял, что сам все рассказал вместо Селдома.
        - Я не решался это обсуждать, - Селдом взглянул на меня чуть ли не с укором, - ведь речь идет об ассоциациях настолько смутных, что они прозвучат нелепо, если озвучить их.
        - И все-таки мне это представляется интересным, - произнес Ренлах. - Удар, заставляющий человека лететь по воздуху наподобие шутихи, яд, от которого тело будто разбухает… Что еще ожидает нас? Какая смерть, например, уготована мне? - И он замолчал, мысленно перебирая варианты, словно образы из книги один за другим представали перед его внутренним взором. - Проблема в том, что в Стране чудес слишком много смертей. Хотя это и неплохо, - философски заключил он, - хватит на всех.
        - Меня это не слишком убеждает, но все равно, чтобы разрешить сомнения, придется перечитать книгу, - сказал Питерсен. - Весьма странный способ вернуться в детство.
        Он извинился перед нами - в кармане его пальто звонил мобильный телефон. Питерсен вынул внушительных размеров аппарат и сделал несколько шагов к двери, где лучше ловился сигнал. Селдом, воспользовавшись тем, что инспектор удалился, нагнулся к Ренлаху.
        - Мне представляется важным, - сказал он, - чтобы Кристин тоже пришла на заседание. В конце концов она первая получила фотографию. Я сам зайду к ней и позову ее. Я до сих пор считаю, что мы постигнем смысл этого безумия, только если Кристин представит нам документ.
        - Разумеется, - кивнул Ренлах. - Хотя нас всех и грозятся поубивать, мы по-прежнему заинтересованы в том, чтобы девушка показала нам документ и вернула его в Гилдфорд. Она должна это сделать, и, наверное, пора, если добром ничего не получится, отправить к ней посланцев другого рода. - Он посмотрел в сторону инспектора, который говорил по телефону и ходил кругами возле дверей.
        - Надеюсь, в этом не возникнет необходимости, - произнес Селдом, - у меня есть, что ей сказать, и, надеюсь, мои доводы убедят ее. Сейчас я зайду к Джозефине, а потом поднимусь на холмы.
        Питерсен вернулся к столику с сурово поджатыми губами.
        - Звонили из Букингемского дворца, - сообщил он. - По правилам внутренней безопасности я должен был поставить их в известность обо всем, что здесь творится, и сегодня утром, когда там разбирали входящую почту, обнаружили, что кто-то умудрился оставить неподписанный конверт. И в нем - еще одна фотография Кэрролла. Так что и у принца теперь есть свой снимок.
        Воцарилась торжественная тишина, будто мы все дружно вообразили фанфары, знамена и красные ковровые дорожки.
        - Считаете, нам следует пригласить его на наше маленькое сборище? - спросил Ренлах, чуть улыбаясь.
        - Нет, - серьезно ответил Питерсен, - не думаю, чтобы он оказал нам честь, но я попросил, чтобы сюда выслали фотографию. И, сами понимаете, прибудет кто-нибудь из службы безопасности. Сейчас нам необходимо удержать Андерсена. - Он обратился к Ренлаху: - Вы задействуете свои связи?
        Тот сделал уклончивый жест, будто не мог слишком много обещать.
        - Постараюсь, если кто-то меня еще помнит.
        Когда мы вышли на улицу и распрощались со всеми, я спросил Селдома, можно ли мне тоже пойти к Джозефине вместе с ним.
        - Конечно, она наверняка будет рада снова встретиться с вами, ее уже почти никто не навещает…
        Я зашагал рядом, приноравливаясь к его стремительной походке. Селдом, казалось, лихорадочно размышлял, едва замечая перекрестки, пешеходов вокруг и вряд ли осознавая мое присутствие.
        - Можно вас спросить? - произнес я.
        Селдом чуть не вздрогнул, услышав мой голос, будто я вытащил его из какого-то отдаленного места.
        - Давайте, - буркнул он, не слишком стараясь быть вежливым.
        - Что вы предположили, увидев конверт с фотографией в своем почтовом ящике?
        - Вы имеете в виду… до того, как мы побывали в пабе?
        Я кивнул.
        - Подумал, что это насмешка судьбы, кара, до определенной степени справедливая. Умереть внутри логической серии. Вы знаете, почему: я сразу вспомнил прошлогодние преступления. Но решил также, что, если мне поистине суждено стать элементом серии, я бы хотел по крайней мере понять. В том, что эту фотографию прислали мне… не было никакого смысла.
        - Но еще меньше смысла в том, что фотографии прислали всем.
        - Не стану отрицать, я испытал облегчение. - Мимолетная улыбка тронула его губы. - Ведь, если мы получили по фотографии, это все равно что никто их не получал. Как раз сейчас я и размышлял на данную тему: вам не кажется, что фотографий уже слишком много? Сначала их было две, потом появились те, которые печатал Хинч, а теперь они посыпались лавиной… есть даже одна поддельная и одна для принца. Это как сплошная масса бегущих кроликов.
        - Вы хотите сказать - попытка затоптать, запутать след?
        - Не известно. Даже не понимаю, кто перед нами: невероятный хитрец или полный тупица.
        Мы в молчании миновали квартал, пока я не решился задать вопрос, который действительно меня мучил:
        - Когда вы сказали Ренлаху, что убедите Кристин прийти на заседание… что вы имели в виду?
        - Что речь уже идет не об академических заслугах, а о человеческой жизни. Если я не могу воззвать к ее разуму, попробую использовать это новоявленное религиозное чувство: христианскую обязанность заботиться о ближнем. Если прежде я опасался за нее, то теперь боюсь за жизнь совершенно другого человека.
        - И кто этот человек?
        - Я не вполне уверен, но, когда вы мне сегодня рассказали о встрече с Андерсоном, у меня мелькнула догадка, может, ошибочная. Обратите внимание вот на что: когда напали на Кристин? Когда она собиралась показать всем документ из Гилдфорда. А когда убили Хинча? Сразу после того, как он объявил, что собирается полностью опубликовать дневники. В обоих случаях кто-то хотел помешать самым решительным, категорическим образом, чтобы какие-то сведения оказались на виду. Об этом я подумал, когда вы сообщили мне, что Андерсон собирается разгласить в статье все, что ему удалось обнаружить.
        - Значит… вы боитесь за жизнь Андерсона? - Тут я вспомнил, как репортер иронически рассуждал о Мраке и Просвещении. - Любопытная деталь: я вам этого не говорил, но Андерсон, насмехаясь надо мной, процитировал фразу Дэвида Гильберта: «Мы должны знать и мы будем знать!»
        - Дело в том, что Андерсон, прежде чем уйти в журналистику, занимался математикой; скажем так, заблудший ученик. Он ушел со второго или с третьего курса: не знаю, успел ли уяснить, что оптимизм Гильберта имеет свои пределы.
        - Но если все так, как вы считаете, не происходит ли каждый раз, как говорил Питерсен, убийство посланца?
        - Вот именно, - кивнул Селдом. - Подумайте над тем, что убить посланца - поступок настолько жестокий, насколько и глупый, коль скоро послание доставлено. А что, если у вас получится убить посланца до того, как он доставит послание? Поступок в равной мере жестокий, но уже не такой глупый. Представьте на минуту, что, как в рассказе Честертона, генерал хочет сообщить своему королю имя только что обнаруженного шпиона, просочившегося на самый верх, ко двору. Вообразите, что у него только три посланца, верхом на быстрых конях. И на дорогу, ведущую во дворец, заранее предупрежденный шпион отправляет стрелка, который убивает их всех, одного за другим.
        - Имя, заключенное в послании, никто никогда не узнает, - подытожил я. - Если сейчас происходит именно это, хорошо бы по крайней мере узнать число посланцев: надеюсь, это не все те, кто получил фотографии.
        - Меня больше интересует само послание. - Селдом показал на четырехэтажный особняк на углу Вудсток-роуд. - Готовьтесь к чаепитию: это дом Джозефины.
        Глава 23
        - Да, ее оставили в почтовом ящике у входа или вчера вечером, или рано утром сегодня, - сообщила Джозефина, - в конверте без адреса, и принесли мне с почтой, к завтраку. Если бы юноша был столь любезен… - Она указала на маленький секретер с выгнутой деревянной крышкой. - Вон тот конверт, а рядом - очечник. Я очень удивилась, все пыталась сообразить, кто бы мог мне послать ее.
        Мы сидели в комнате с полом из полированной сосны, с витражами на окнах, которая напоминала читальный зал старинной, чудом сохранившейся библиотеки. Цельные стеллажи покрывали три стены, поднимаясь до самого потолка, на головокружительную высоту, а скользящая по рельсам лесенка вызывала искушение немедленно ею воспользоваться. Джозефина встретила нас радостными возгласами, не вставая с большого кресла под bow window[26 - Эркерное окно (англ.).]. Как только мы расселись, велела шоферу Махмуду - он открыл нам дверь, стало быть, исполнял и функции дворецкого - приготовить чай, точно, как предупреждал меня Селдом.
        Я встал и передал ей конверт вместе с очками. Джозефина ловко нацепила их одной рукой и вынула из конверта маленький снимок цвета сепии. Повертела им перед нами и, чтобы мы могли лучше рассмотреть, положила на китайский столик черного дерева с золотыми инкрустациями.
        - Это одна из любимиц Кэрролла, которую он фотографировал больше всего, ее имя Александра Китчин, но все ее называли Кси. Здесь ей лет шесть.
        На снимке была изображена девочка, очень маленькая, раскинувшаяся в кресле, положив голову на большую подушку, полуприкрытая чем-то вроде белого летнего платьица, легкого, без бретелек, или же с бретельками, спущенными и спрятанными, чтобы обнажить плечи и часть груди. Снизу платьице тоже было подвернуто и открывало бедра. Левая нога была согнута в колене, платьице с этой стороны соскользнуло совсем, оголяя складку паха. Похоже, фотограф стремился создать образ женщины, которая раскинулась томно, самозабвенно, почти по небрежности позволяя видеть свою наготу. Но прежде всего удивляло выражение круглого, кукольного личика: несмотря на стрижку, откровенно детскую, с короткой, ровной челкой, и во взгляде, и в плотно сжатых губах просматривалась взрослая решимость, почти вызов, как будто она играла свою роль сознательно. Я в очередной раз отметил, какими странно состарившимися выглядят детские лица на этих снимках столетней давности. Мне доводилось слышать какие-то попытки объяснить подобный феномен: фотограф слишком долго и тщательно готовит позу, отсюда и неподвижность черт; викторианское воспитание
рано сдерживало непосредственные детские порывы; вспышка магния высвечивает лицо и делает его плоским - и все же меня не переставало поражать абсолютное отсутствие каких-либо признаков детства в этих фотографиях девочек.
        Селдом бросил на снимок один рассеянный взгляд, будто его математический ум уже вывел теорию, к которой очередной пример ничего нового не добавит. Я вспомнил его слова: «Слишком много фотографий». Вот еще одна, только и всего. Я вспомнил также его совет аспирантам: примеры, немногочисленные, должны быть тщательно отобранными и емкими. Не важно, насколько велика кастрюля, суп можно распробовать с одной ложки, утверждает статистика. Верно, однако, если это суп учености, в нем должен наличествовать по крайней мере весь алфавит. Джозефина дождалась, пока Махмуд поставит чашки на столик и закроет за собой дверь, хотя было видно, что она с трудом сдерживает любопытство.
        - Утром я была немного заинтригована, когда открыла конверт и впервые увидела фотографию. Но ваш приход меня еще больше заинтриговал. Это имеет какое-то отношение к тому, что случилось с бедной девушкой, правда, Артур? Представляете: полицейские позвонили к нам в дверь, и Махмуду пришлось открыть гараж и показать им «Бентли»! Они как-то узнали, что его сын помял машину в ту ночь, и Махмуда несколько часов допрашивали. Ведь Кристин не случайно сбил автомобиль, правда? Никакие студенты не гоняли по улицам… Все из-за вырванной страницы. Я что-то такое предчувствовала с самой первой минуты, когда там, в Крайст-Черч, ты подошел к телефону.
        - Никакой ясности пока нет, - осторожно произнес Селдом. - Все в Братстве, кто вчера, кто сегодня, получили такие фотографии. Разные девочки, обнаженные, или… в смущающих позах. Но - да, это правда: Кристин получила такую фотографию в тот день, когда ее сбили. - Он не был уверен, все ли можно ей рассказать, и Джозефина уловила в его голосе колебание.
        - А Хинч? Он тоже получил фотографию?
        Селдом мрачно кивнул. У Джозефины вырвалось подавленное восклицание:
        - Значит, все было не так, как передавали в новостях? Вы хотите сказать, что Хинча тем или иным способом убили? - По тому, как Джозефина произнесла последнее слово, было понятно, что убийство ужасает ее и в то же время неодолимо влечет и все дело ее занимает.
        - Поэтому инспектор Питерсен хочет собрать нас всех как можно скорее, - заявил Селдом. - Я больше ничего не могу тебе сообщить заранее, но мы с Ричардом хотели быть уверены, что приглашение дойдет до тебя.
        Я заметил, что Селдом торопливо пьет чай, словно ему не терпится уйти. Джозефина тоже обратила на это внимание.
        - Но, Артур, вы же не можете так просто уйти и оставить меня умирать от любопытства! Означает ли это, что нам всем грозит опасность? - Казалось, она только сейчас осознала такую возможность, скорее с недоверием, чем со страхом. Я вспомнил, что эта женщина участвовала в авторалли, определенно во время крутых виражей бывала на волосок от смерти, и, вероятно, перспектива еще раз оказаться под угрозой ее не слишком удручала. - Сообщите мне хотя бы, придет ли на заседание Кристин: не хотелось бы умереть, не выяснив, что за чертовщина написана на том листке.
        - Она, конечно, должна прийти, - подтвердил Селдом. - И наконец-то огласить документ перед всеми. Я постараюсь уломать ее. Мы знаем, что Кристин уже почти написала целую книгу, опираясь на эту единственную фразу. Вот чего она хотела, по ее словам. Надеюсь, теперь Кристин сдержит обещание.
        - После нашего последнего заседания я практически ни о чем не могла думать, кроме этой фразы. Я расскажу молодому человеку, Артур, если ты позволишь мне малость похвастаться, что я первая обнаружила в дневниках Кэрролла чужеродные манипуляции и вырванные страницы. Мне удалось прочитать текст под огромным чернильным пятном, которым нарочно закрыли целый абзац, и также выявить попытку воспроизвести последовательность событий после вырванной страницы, неумело подделав почерк Кэрролла. Но, разумеется, страница 1863 года - самая интригующая. Я и не предполагала уже, что можно что-то большее узнать о ней. И вдруг появляется эта девушка и сообщает, что нашла фразу. Живо воображаю Менеллу Доджсон: старая дева, пуританка до мозга костей, убежденная в непогрешимости своей очистительной миссии, она все-таки разрывалась между тем, что считала своим долгом - заботиться об имидже Кэрролла, - и угрызениями совести, которые испытывала, калеча дневник. Представляю, какое чувство вины терзало ее, когда она уничтожала страницу. Наверное, она думала, что когда-нибудь придется держать ответ перед родней или, после
смерти, перед другим, высшим судом. Страницу Менелла уничтожила, но все-таки решила оставить запись о ее содержании. Как я проклинаю себя за то, что не «прочесала» как следует тот каталог! Что не добралась до того листка. Все эти дни после заседания я, позавтракав, сижу здесь и гадаю, как продолжается фраза. «L.C. learns from Mrs Liddell that…» Постоянно повторяю ее, обдумываю самые невероятные варианты. О чем узнал Кэрролл?
        Селдом вдруг стал внимательно прислушиваться к словам Джозефины.
        - И какая гипотеза кажется тебе наиболее вероятной?
        - Беседа могла затрагивать самые разные темы. У Кэрролла в то время возникли академические разногласия с мистером Лидделлом, деканом: писатель отказался проголосовать за проект, который тот проталкивал. Но этот вариант я отвергаю: так или иначе, они уже могли бы дать Кэрроллу понять, что простили его. За эти дни я перечитала свои собственные книги и примечания о миссис Лидделл, поскольку считаю, что ключ к разгадке - в ней. Она, несомненно, заправляла всем в семейном мирке, и совершенно ясно, что навязчивая идея, которой полностью подчинялась ее жизнь, была связана со светскими амбициями и покоилась на расчете, в частности ее очень заботили выгодные браки для дочерей: недаром через несколько лет миссис Лидделл всеми правдами и неправдами пыталась посватать Алису за принца Леопольда, тогда тот учился в Крайст-Черч. Она почти не скрывала стремления «пристроить» девочек в королевские семьи. Может, прав Торнтон Ривз: миссис Лидделл узнала, что Кэрролл питает надежду на будущий брак с Алисой, и предусмотрительно решила положить конец их близости, поскольку особо рассчитывала на эту дочь, имела, как
сказал бы Диккенс, «большие ожидания». В конце концов в Алису, одиннадцатилетнюю, влюбился Рёскин, да и этот, уже вполне взрослый, профессор математики: разумеется, мать была уверена, что через несколько лет девушка вскружит голову, кому пожелает. Поэтому хотела уберечь ее от слишком тесного общения с мужчиной, которое могло в будущем вызвать подозрения и толки, а значит, снизить цену Алисы на рынке невест.
        - Но если дело только в этом, - заметил Селдом, - на Кэрролле нет никакой особой вины. Зачем было сестрам вырывать страницу?
        - Да, я тоже об этом подумала: наверное, Кэрролл излил на этой странице свой гнев или позволил себе насмешки по адресу миссис Лидделл. Вряд ли ему понравилось, что его разлучают с девочками. А Менелле не хотелось, чтобы для грядущего времени сохранилось упоминание об этой воинственной стороне личности Кэрролла, даже если речь шла о незначительном споре. В итоге я тоже не думаю, что на том листке записано что-то для Кэрролла особо постыдное. Но удивительное дело: тем больше он интригует меня!
        - Нет смысла строить предположения, - произнес Селдом, вставая. - Надеюсь, в четверг мы увидим фразу, собственноручно записанную Менеллой. Словно вызовем ее дух.
        - Проклятые сестрицы! - воскликнула Джозефина. - Поверите ли: когда Менелле задали вопрос о недостающих в дневниках страницах, она ответила, что собирается, пока жива, вырезать много других! Сам Кэрролл, к нашему огорчению, слишком сдерживал себя, не хватало еще и этих истребительниц страниц.
        Глава 24
        На следующее утро, спускаясь позавтракать в кафетерий колледжа, я прихватил со стойки с газетами «Оксфорд таймс». Хотел узнать, опубликовал ли Андерсон свою статью, но ни на первой полосе, ни в разделе полицейской хроники не было материалов под его подписью. Я предположил, что сэр Ричард Ренлах вовремя задействовал свои связи, чтобы отложить публикацию, хотя догадывался, что Андерсон из тех журналистов, кого трудно заставить молчать. Он не успокоится, пока не раздует сенсацию. Тут я вспомнил любопытную фразу, которая у него вырвалась, о вороне на заводской стене. Как он даже до этого докопался? Я не мог поверить, чтобы Лейтон проговорился репортеру, но все-таки решил зайти к нему и спросить. Я застал Лейтона погруженным в нечто похожее на список имен, однако, едва почувствовав, как я подхожу к нему со спины, он быстрым движением перевернул листок, чтобы я ничего не увидел.
        - Секретные материалы? - осведомился я. - Что это - список гостей на твой день рождения?
        - Извини, - ответил он, - ничего не могу тебе сказать: режимный документ.
        - Хочешь, угадаю? Бьюсь об заклад, что это зашифрованный список имен, который нашли в ящике стола у Леонарда Хинча. И тебя попросили расшифровать.
        - Не знаю, кто такой Леонард Хинч, - заявил Лейтон, невозмутимо глядя мне в лицо и поглаживая свою рыжеватую бороду. Я понял, что попал в точку.
        - А надо бы знать, - усмехнулся я. - Хинч издавал все книги Братства Льюиса Кэрролла. Если бы ему было нужно выбрать шифр, не кажется ли тебе, что он прибег бы к тому, который изобрел сам Кэрролл? Рэймонд Мартин посвятил данной теме целую главу в своей книге об играх и загадках. В целом это шифр на основе алфавита, тебе останется только найти ключевое слово, какое использовал Хинч. Наверное, тебе стоило бы с той главой ознакомиться.
        Лейтон окинул меня удивленным и насмешливым взглядом, будто не ожидал, что однажды я смогу поведать ему что-то, чего он не знает.
        - Спасибо, - проговорил он саркастически и выжидающе уставился на меня, явно выпроваживая вон.
        - В «Оксфорд-таймс» работает один журналист, Андерсон, - произнес я. - Не заходил ли он сюда на днях?
        - Да, заходил вчера.
        - Расспрашивал тебя о расчетах отраженных звуков?
        - Незачем расспрашивать, когда все было у него перед глазами. - И Лейтон показал на доску.
        Входя, я не заметил ее, но на ней действительно красовался чертеж, на всеобщем обозрении, яснее ясного для любого, кто в этом разбирается: схематический прямоугольник рекламного щита, высота стены в соответствующем масштабе и гипербола из точек и крестиков с пометками «car»[27 - Автомобиль (англ.).] и «raven»[28 - Ворона (англ.).].
        - А он расспрашивал тебя о том, какой ты сделал вывод? - не отставал я.
        - Андерсон - умный парень, мы вместе начинали учиться в Институте математики. Он сопоставил очевидные данные и сделал вывод сам, - уклончиво ответил Лейтон.
        Я вдруг задался вопросом, что вообще известно Лейтону, что извлек он за всю свою практику из работ, которые ему поручают. И решил попытать счастья.
        - А ты сам к каким пришел выводам? Какие данные смог сопоставить?
        - Мне не интересно сопоставлять. Каждую работу, которую мне поручают, я обдумываю отдельно. В тот день я доказал, что машина не затормозила, а в другой день, сегодня, занимаюсь зашифрованным списком имен. Разумеется, я не могу не видеть что-то еще, сверх этого. Например, я знаю, что ты забрал отсюда прибор на целую ночь, и знаю также, что иногда ты не видишь дальше собственного носа. Но, как я уже тебе сказал, я не пытаюсь сопоставлять. При моей работе это даже опасно: любопытство сгубило кошку.
        Я ушел, испытывая какое-то странное ощущение смутной угрозы, и двинулся в обратный путь по дорожке, ведущей к лавке Алисы. На мгновение я задержался у витрины: туристы по очереди фотографировались перед большими картонными силуэтами Алисы и кролика в клетчатом сюртуке. Я невольно стал искать Шэрон: та была погружена в работу, обслуживала сразу нескольких покупателей. Звякнул колокольчик, дверь отворилась, и я с изумлением увидел Рэймонда Мартина: он нерешительно застыл на пороге, нащупывая тростью ступеньку, чтобы сойти вниз, на дорожку. Он тоже удивился встрече. Я помог ему спуститься, а Мартин показал мне, радуясь, как ребенок, маленькое сокровище, которое нашел в лавке. То была чашка с изображением Алисы, стоявшей перед деревом, с него на нее смотрел Чеширский кот.
        - Это волшебная чашка, - пояснил Мартин, - если налить в нее что-то горячее, кот исчезает, и остается одна улыбка. Хочу подарить ее Джозефине как приз, если она выиграет пари насчет кофе с молоком.
        Мартин с такой теплотой произнес имя Джозефины, что я вдруг увидел его в ином свете. Даже невольно улыбнулся: да, подобную интонацию ни с чем не спутаешь, так говорит влюбленный. Желая убедиться, я решил прибегнуть к методу Андерсона.
        - Значит, это правда, что вы с Джозефиной…
        Мартин рассмеялся и покачал головой.
        - Было правдой, очень, даже слишком давно. Не знаю, кто рассказал вам. Видели бы вы Джозефину в ту пору. Но все же время от времени мне нравится делать ей подарки.
        Потом я поведал ему, что читаю его книгу о загадках Кэрролла и не могу понять слова «To make the DEAD LIVE».
        - Но вы же не рассчитываете на то, что я ее разгадаю для вас? Математик должен обладать самолюбием, ему подобает самому решать задачи. Эта загадка особенно интересна, поскольку Кэрролл к концу жизни увлекся оккультизмом. Участвовал в спиритических сеансах, даже уверял, будто сумел сфотографировать духов. «Сделать живыми мертвых». - У него вырвался тихий вздох. - С определенного возраста все мы немного ударяемся в спиритизм и желаем оживить наших мертвецов. Эта загадка - невинная игра с перестановкой букв, хотя, конечно, игры с буквами могут быть и весьма серьезными: чтобы вдохнуть жизнь в голем, раввин из Праги, как вы помните, начертал у него на лбу emet, что на иврите означает «истина». И, чтобы снова обратить его в глину, достаточно было стереть первую букву: emet превращалось в met, смерть. Разве наши языки программирования - не големы современной эпохи, с их командами BEGIN и END, жить и умереть? Даже, если взглянуть хорошенько, наша ДНК, код всей биологической жизни, лишь игра немногих буквенных обозначений, их перестановок и замен. Так что вам следует еще подумать над этой загадкой. Однако
постараюсь облегчить вам задачу. - Мы дошли до угла. Мартин остановился и с лукавым блеском в глазах похлопал меня по плечу. - Раз не получается прийти от DEAD к LIVE, попробуйте переставить слова и превратить LIVE в DEAD. Сложно вернуть к жизни мертвецов, но совсем не так трудно сделать живых мертвыми: это называется убийство. - Он рассмеялся, довольный собою, при виде моего встревоженного, смущенного лица.
        Медленно возвращаясь домой, я побрел по тропе, петляющей среди могил вокруг церкви Святого Эгидия, и вышел на Банбери-роуд. Я не мог не думать о том, что сказал мне Лейтон, словно предостерегая, и о том, как сардонически, будто забавляясь, произнес Рэймонд Мартин слово «убийство». Был ли во всем этом какой-то скрытый смысл? Я пытался строить предположения, однако сразу отбрасывал их, настолько они представлялись нелепыми. «Нет попутного ветра тому, кто не знает, куда ему плыть». Но, к несчастью, верно и то, что, если не знаешь, куда плыть, самый легкий бриз указывает тебе направление.
        Добравшись до своей комнаты в колледже, я снова приступил к загадке, поменяв местами слова, как посоветовал Рэймонд Мартин. Опять исписал несколько листов цепочками слов, обрывавшимися на середине. Наконец, признав свое поражение, бросил листки, испещренные словами, на кровать, набрал несколько четвертаков, прихватил книгу и направился в подвал, в прачечную, постирать накопившуюся одежду. Вернувшись, уже с чистыми и высушенными вещами, включил телевизор, чтобы посмотреть вечерний выпуск новостей. В самом начале показали лицо Андерсона, с неизменной, будто приклеенной, иронической усмешкой и непокорными кудрями. Со вчерашнего дня он так и не вернулся домой, и его усиленно искали по всему городу и окрестностям. Последнее, что было о нем известно: накануне в шесть часов вечера Андерсон ушел из своего кабинета в редакции «Оксфорд таймс». «Значит, после нашей встречи он все-таки отправился в газету», - подумал я. Под фотографией показывали номер телефона, по которому предлагалось позвонить любому, кто имел сведения о пропавшем. Не следует ли мне позвонить и рассказать о нашем разговоре? Но ведь
Питерсен уже знает о нем, пришло мне в голову. Я сидел, погрузившись в размышления, пока на экране мелькали прочие новости и сводка погоды для региона. Я посмотрел на листки, исписанные несколько часов назад, как на некий сломанный механизм, затем скомкал их и бросил в мусорную корзинку. Но, даже погасив свет, наверное, потому, что остался без ужина, я не мог отрешиться от этой маленькой загадки внутри загадки большой. Неужели я даже ее не сумею решить? Я включил свет, вытащил листки из корзинки, расправил их и положил на кровать. Вчерашние черновики перепутались с сегодняшними. Пытаясь перейти от «dead» к «live», я записал:
        DEAD
        Lead
        Lend
        Land
        А переставив слова, на одном из многих листков, только что выброшенных, придумал такую цепочку:
        LIVE
        Line
        Lane
        Я соединил оба листка и чуть не расхохотался. «Загадка, - подумал я, - сама собой разгадалась среди мусора». Я взял чистый лист бумаги и переписал, одно под другим, все слова, медленно и старательно, как ученик волшебника, впервые постигший магическую формулу:
        LIVE
        Line
        Lane
        Land
        Lend
        Lead
        DEAD
        Глава 25
        На следующее утро, едва проснувшись, я включил телевизор, чтобы посмотреть новости. Вслед за титрами, под крупной подписью «Missing»[29 - Пропавший (англ.).], снова появилась фотография Андерсона: похоже, поиски не дали никакого результата. Было объявлено только, что полиция работает с документами, которые нашли у него в столе, и идет по следам «горячих» дел, бывших на примете у Андерсона, между ними подпольная ячейка сербских шпионов, но не прозвучало ни намека на Братство и на фотографии. Я предположил, что Питерсен, вероятно, с закулисной поддержкой Ренлаха, приложил руку к тому, чтобы еще на день отложить скандал, который неминуемо разразится. Завтракая в столовой колледжа, я понял, что этим утром не сумею сосредоточиться на требующих решения математических проблемах, которые мы обсуждали с научной руководительницей. Я хотел лишь одного - чтобы время совершило мгновенный скачок и я бы перенесся непосредственно на заседание Братства, намеченное на вечер. Я выглянул в окно. День был солнечный, небо почти безоблачное, один из немногих полных света дней, какие еще остались до прихода неумолимой
осени. С конца лета, с тех пор как завершился теннисный сезон, я почти не занимался физическими упражнениями, разве что ежедневно проезжал на велосипеде несколько кварталов, и решил устроить пробежку в Саммертаун, до ротонды Кидлингтона, а потом вернуться через Университетский парк, по берегу реки. Я облачился в кроссовки и теннисные шорты. Утренний холодок, с недавних пор ощутимый и для меня неожиданный, покалывал спину, и я ускорил темп. Пробежал по Банбери-роуд, скоро оставив позади проулок, ведущий к Канлифф-клоуз, где я жил в прошлом году, и миновал, уже вблизи Саммертауна, маленький супермаркет, где тот же индус, весь одетый в белое, орудовал кассовым аппаратом. Вскоре я бежал по дороге на Кидлингтон, и поток машин, возвращавшихся в Оксфорд, мчался мне навстречу. По мере того как выравнивалось дыхание, и тело, подчиненное упругому ритму, становилось невесомым, мысли мои тоже начинали словно парить в воздухе, вне пределов досягаемости, будто живое мелькание картин вокруг меня не давало ни одной закрепиться. Я видел у ротонды рекламные щиты «It’s one to remember», а когда повернул обратно, по ходу
транспортного потока, передо мной явилась во всей своей мрачной высоте заводская стена из темного кирпича. Я поднял голову, пытаясь разглядеть воронье гнездо, и вдруг вспомнил другую загадку Кэрролла, приведенную в книге Рэймонда Мартина: «Что общего между вороной и письменным столом»? Да, действительно, что общего между вороной со стены и письменным столом Хинча? То, что Андерсон знал о той и о другом, мог бы я ответить. Я вспомнил, как он сардонически усмехался, рассказывая о содержимом стола Хинча, и расспрашивал о Кристин. Что удалось репортеру выудить из нее? И что дала ему беседа с Лейтоном? Я постарался отрешиться от назойливых мыслей, которые буквально опутывали меня, возвращаясь снова и снова, повторяя одни и те же пути. Я давно не бегал, и уже в воротах Университетского парка ощутил покалывание в мышцах ног. Но все-таки, чуть запыхавшись, пересек его насквозь и выбрался на берег реки. Остановился перевести дух на той же самой лужайке, где Генри Хаас получил взбучку, и стал наблюдать, как мирно и безмятежно мимо проплывают лодки и гребцы, готовясь к регате, синхронно поднимают и опускают
весла. Я прошелся по берегу, направляясь к пристани, которую разглядел поодаль, - там, судя по объявлению, сдавались лодки напрокат. Какая-то пара, уже в возрасте, спорила о чем-то на самом краю мола, вроде бы не решаясь сесть в лодку. Приблизившись, я с удивлением узнал супругов Раджио. Вспомнил, что Ренлах собирался связаться с ними. Интересно, успел ли он сообщить им о заседании Братства? Я помахал рукой издалека, они меня узнали не сразу, но, когда я подошел, Лора раскрыла объятия, будто узрев во мне с неба свалившееся, долгожданное спасение. Я спросил, известили ли их о вечернем заседании. Да, разумеется, они получили две фотографии в одном конверте, и так же изумлены и заинтригованы, как и все прочие. Это заседание они не пропустят ни за что на свете. В лодке, на одной из скамеек, я заметил букет белых цветов, и Лора проследила за моим взглядом.
        - Это просто чудесное совпадение, что ты появился тут, - произнесла она. - Сегодня годовщина смерти нашей дочери, каждый год мы приходим сюда вспомнить о ней. Здесь было ее любимое место. С тех пор как она увлеклась книгами об Алисе и все о них выяснила, девочка постоянно просила нас устроить лодочную прогулку до Годстоу, как это делал Кэрролл с тремя сестричками. Мы с Альбертом, с тех пор как дочери не стало, гребем до моста и бросаем в воду цветы, там, где… - Голос ее внезапно пресекся, но она тотчас же овладела собой. - Альберт вывихнул запястье, когда спускал лодку на воду.
        - Я ей говорил, что все-таки смогу грести, хотя и не очень долго. - Альберт из последних сил пытался продемонстрировать какую-то вымученную стойкость, однако при этом охватывал запястье двумя пальцами, будто щупая себе пульс. - Запястье при гребле поворачивается направо, это движение я могу делать.
        - А я ему говорила, что ни в коем случае нельзя подвергать запястье нагрузке: это привычный вывих, он проявляется каждое лето и обостряется от любого неосторожного движения. Но, к счастью, ты здесь и можешь нам помочь. Я уже думала плыть одна, хотя и боялась, что на обратном пути не сумею грести против течения.
        - Конечно, помогу, - заверил я. - И, если мы будем грести вдвоем, можно и втроем поплыть. Как-нибудь разместимся.
        Альберт покачал головой.
        - Невозможно, - произнес он даже с какой-то обидой. - В такие маленькие лодки запрещено брать на борт более двоих взрослых. Но ничего, я подожду вас здесь.
        Только мы отплыли, и с первыми взмахами весел, когда еще можно было даже разглядеть Альберта, потирающего запястье, Лора заговорщически подмигнула мне, то ли с благодушной снисходительностью, то ли с презрением.
        - Порой муж ведет себя, как упрямый ребенок, - сказала она. - Глупое мужское самомнение. А мне потом приходится застегивать ему пуговицы на рубашке, и он даже рецепты пациентам выписать не в состоянии. Как будто действительно верит в свои теории, в то, что эти его примочки не дадут ему состариться. Словно бы он уже не состарился, да еще как, - нарочито возмутилась она и принялась кокетничать. - Альберт намного, очень намного старше меня, хотя теперь это и незаметно. - И Лора повернулась ко мне лицом, как бы бросая вызов и ожидая опровержения. - Он был моим преподавателем, когда я училась в университете.
        Я всячески, насколько мне позволял мой ломаный английский, принялся уверять ее, что очень даже заметно и что никто в этом не сомневается.
        - Сколько лет вы женаты? - спросил я.
        - Дольше, чем мне бы хотелось, - усмехнулась Лора. - Когда Альбертина умерла, мы чуть не развелись. - Она помолчала, и в лице ее что-то изменилось, будто Лора впервые решилась серьезно побеседовать со мной. - Но я осознала, что Альберт, обожавший ее так же, как я, был единственным, с кем я могла о ней говорить. Единственным, с кем можно делиться воспоминаниями. Думаю, с ним происходило то же самое, просто мы никогда не касались этой темы. Для нас двоих дочь до сих пор жива в каком-то смысле, как бы странно это ни звучало. Все эти годы я ношу с собой тетрадь с ее рисунками и заметками, и мы с мужем часто в нее заглядываем.
        - Можно спросить… как это случилось?
        - Невероятно, но дочь покончила с собой. Накануне своего двенадцатилетия. Бросилась с моста, и, несмотря на то что два или три человека видели, как она падает, сделать ничего уже было нельзя. Ее унесло течением.
        - Вам удалось узнать, почему она так поступила?
        - Были… указания. Мы частично восстановили историю. Пришли к выводу, что дочь влюбилась в мужчину, взрослого. В одной из ее тетрадей мы обнаружили приклеенную фотографию Кэрролла, а рядом - другую, Алисы. К той и к другой она протянула стрелки и написала: «Me» и «Him»[30 - «Я» и «Он» (англ.).]. Я замечала, что с каждым днем дочь все больше тоскует, по мере того как приближается день рождения, вот только мы не понимали, почему. Думали, речь идет об утрате детства, о тревогах, типичных для наступления пубертатного периода, в который тело растет, созревает. Но потом, когда уже было слишком поздно, мы поняли, что она тайком прочитала биографию Кэрролла, имевшуюся в нашей библиотеке. На одной из страниц дочь подчеркнула фразу, где говорилось, что Кэрролл бросал своих подружек, когда им исполнялось двенадцать лет. Наверное, тот мужчина, монстр, сказал ей что-то такое. Мы ничего не заметили. Накануне того дня она хотела прочитать мне вслух главу, где Алиса плавает и чуть не захлебывается в реке из собственных слез, а я не стала слушать, сказала, что она уже большая и может читать про себя. Никогда себе
этого не прощу.
        - О мужчине что-нибудь выяснилось?
        Лора покачала головой.
        - Вероятно, дочь встретилась с ним, когда начала одна кататься на велосипеде. Оксфорд казался нам вполне безопасным местом, особенно в те времена, и девочка иногда час или два гуляла одна, без присмотра. Или тот человек встретил ее здесь, в парке. Дочь любила рисовать у реки.
        - Как вам кажется, чувство было платоническим или же… - Я не осмелился закончить фразу.
        - Обнаружив эти фотографии со стрелками, мы отнесли тетрадку в полицию, и инспектор Питерсен настоял на вскрытии. Ее не тронули. Но есть иные способы задеть девочку ее возраста. - У нее в глазах мелькнули слезы. - Вот только эти способы не интересуют правоохранительные органы. Следствие не проводилось. Мы использовали все наши возможности, но так и не нашли ничего, кроме того, о чем я вам уже рассказала.
        - А если бы вам однажды удалось узнать, кто этот мужчина?
        - Я бы убила его, - заявила Лора так, будто это решение неизменно, принято на весь остаток жизни. - Убила бы, пусть бы это было последним, что я сделаю. Много раз я воображала, как убью негодяя, если найду его. С Альбертом мы никогда это не обсуждали, однако я уверена, что он думает так же, и это тоже сближает нас: надежда когда-нибудь его отыскать. Не важно, как я сейчас отношусь к Альберту: я знаю, что могу на него рассчитывать. Мы поможем друг другу, убьем его вместе.
        Сказав это, Лора замолчала, будто отрешившись от мира и от людских законов.
        - У вас есть фотография дочери? - спросил я.
        - Конечно, есть. - Взгляд ее просветлел. - Здесь мы все втроем, этот снимок со мной всегда.
        Она сложила весла, порылась в сумке. Поднесла фотографию к моим глазам, чтобы я продолжал грести. На снимке у Альберта не намечалось и признаков лысины, и Лора с длинными, распущенными волосами блистала рядом с ним юной красотой. Оба обнимали за плечи девчушку, которая ослепительно улыбалась, не подозревая о том, что сулит ей жизнь.
        В ее чертах, немного искаженных улыбкой, я попытался найти сходство с каким-то из портретов Генри Хааса, насколько я мог их припомнить. Но обилие лиц на стене привело к тому, что все черты перепутались.
        - Какая красавица, - только и сказал я, - и у нее ваши глаза.
        Лора повернула фотографию к себе и пристально вгляделась в нее, словно впитывая прошлое. Мы приплыли под мост. Лора еще раз посмотрела на фотографию, нагнулась, развязала ленту, скреплявшую букет, и разбросала цветы вокруг лодки. Скоро их подхватило течение, и они поплыли вниз по реке, все больше отдаляясь друг от друга. Я заметил, что одна из лодок, готовившихся к регате, пристала к берегу, под деревьями, склонившими ветви к самой воде. Гребцы махали руками в сторону пристани и, как можно было понять, громко взывали о помощи. Мы принялись грести изо всех сил в их направлении, пока не увидели перед собой то, на что они указывали; что всплывало из воды между ветвей и листьев, медленно и жутко, издали похожее на бакен, качающийся на волнах: человеческая голова со спутанными седеющими волосами, пропитанными водой. Глаза были закрыты, кожа синевато-пепельного оттенка. Я узнал черты лица Андерсона, застывшего навсегда. Одновременно с нами двое полицейских подбежали по берегу и стали продираться сквозь ветви, намереваясь вытащить тело из воды. Оба погрузили руки в воду и вскрикнули от изумления и ужаса.
Голова плавала сама по себе, без тела. Один из полицейских вроде бы пришел в себя, схватил ее обеими руками и осторожно понес через заросли, словно кувшин, который легко разбить.
        Я взглянул на Лору Раджио. Она, казалось, впала в транс. Все ее тело охватила дрожь, зубы стучали. Лора судорожно схватила меня за руку и попросила отвезти к мужу. Мы вдвоем налегли на весла, объятые первобытным ужасом, как будто бы можно было, удалившись от страшного места, стереть увиденное из памяти. Когда мы причалили и Альберт протянул жене руку, та с плачем кинулась в его объятия. Я решил удалиться, предоставив ей все объяснить супругу: мне хотелось скорее встретиться с Селдомом. Я помчался в Институт математики и, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся к нему в кабинет. Дверь была приоткрыта, Селдом стоял, сосредоточенно глядя на доску, где была записана формула. Он с изумлением взглянул мне в лицо, вероятно, все еще перекошенное. Я произнес в сильном волнении, тяжело дыша:
        - Вы были правы: Андерсон убит. Тело только что нашли в реке: ему отрубили голову!
        - Отрубили голову? - недоверчиво переспросил Селдом, то ли полагая, что плохо расслышал, то ли подозревая мрачную шутку.
        Я рассказал, как встретил супругов Раджио, как мы плыли на лодке до моста и как голова Андерсона показалась у берега, среди ветвей.
        - Вы были правы во всем! - воскликнул я. - Следующей жертвой стал Андерсон, и его убили способом, описанным в книге об Алисе.
        Селдом резко качнул головой, словно его пробрала дрожь.
        - Нет, - возразил он, - все наоборот. Я ошибался от начала и до конца. Я не был прав ни в чем. Ни в чем!
        Я еще не видел Селдома таким. Он казался ужасно удрученным и одновременно злился на себя за то, что в очередной раз не сумел предусмотреть неожиданный ход событий. Подавленный, сломленный, Селдом рухнул в кресло.
        - Пожалуйста, оставьте меня, - попросил он. - Я должен все обдумать. Еще раз обдумать все, с самого начала. Вдруг получится до вечернего заседания найти в этом какой-то смысл.
        Глава 26
        Закрыв за собой дверь кабинета и спускаясь по лестнице, я осознал, что, торопясь сообщить Селдому новость, так и не спросил, удалось ли ему убедить Кристин, чтобы та пришла на заседание Братства. Я чуть не вернулся обратно, однако, вспомнив недвусмысленный жест Селдома, свидетельствующий о том, что он предпочитает остаться один, отказался от этой мысли. Подумал, что так или иначе узнаю обо всем через несколько часов. Я вернулся в колледж и, раздеваясь, чтобы принять душ, включил телевизор и нашел программу новостей. Девушка-репортер, стоя около берега, перед сплетением ветвей, брала интервью у парня из команды гребцов и взволнованно повторяла, что именно здесь, на этом самом месте, нашли отрубленную голову Андерсона и что пока ничего не известно о том, куда подевалось тело. Дальше показывалось, как полицейские водолазы один за другим погружаются в реку, а после включалась студийная запись, где крутили кадры, повествующие о журналистской карьере Андерсона. Любопытный факт: все время напоминалось, что одно из последних журналистских расследований Андерсона, еще не опубликованное, касалось ячейки
сербских шпионов в Оксфорде, и ни слова не говорилось о смерти Хинча и фотографиях обнаженных девочек. Я пропустил обед и остаток дня не отрывался от экрана. Пультом дистанционного управления переключал программы, переходил с одного местного канала на другой, в на - дежде, что хотя бы на какой-то из сторон этого четырех - угольника появится новый факт, пусть незначительный. Я выключил телевизор, только когда настало время идти на заседание. На улице я даже немного удивился тому, что вечер по-прежнему тихий, студенты на велосипедах мирно проезжают мимо и никто не толпится, обсуждая случившееся или отлавливая сербских шпионов, и даже у входа в Крайст-Черч нет скопления журналистов, караулящих появление Питерсена. В новостях не раз было обещано выступление инспектора, но за все это время никому не удалось встретиться с ним. Однако кое-что все-таки изменилось в колледже: у входа, рядом со стойкой привратника, я увидел полицейского, который осведомился, куда я направляюсь. К счастью, инспектору Питерсену удалось записать мою фамилию так, что ее опознали в списке и пропустили меня.
        Когда я поднялся в зал Братства, инспектор Питерсен и сэр Ричард Ренлах уже сидели во главе стола, тихо переговариваясь между собой, и все прочие тоже присутствовали, хотя еще не расселись, а переходили не спеша, один за другим, от кувшинов кофе к стульям. Правда, Селдом пока не пришел, Кристин - тоже. Я сел напротив супругов Раджио и спросил у Лоры, успокоилась ли она. Разумеется, ответил за нее муж, он ведь не преминул дать жене успокоительное. Что-то в его тоне намекало на то, что он не одобряет моего к ней прямого обращения или даже возлагает на меня ответственность за увиденное из лодки. Лора слабо улыбнулась мне из-за его плеча, как будто на большее ей не хватало сил: она как-то увяла за эти несколько часов. Только Джозефина на противоположном конце стола выглядела оживленной. Она оделась в розовое и наверняка посетила парикмахерскую: седые волосы, зачесанные наверх и слегка взбитые, напоминали конус сладкой ваты. Джозефина взахлеб повторяла Генри Хаасу смачные подробности о находке в реке, какие только прозвучали в новостях. Торнтон Ривз тоже прислушивался к ее словам, хотя с явным
неудовольствием и в полном молчании.
        - Не странно ли, что Артур так задерживается? - спросил Рэймонд Мартин, указывая на пустой стул рядом со мной. - Вы видели его в институте?
        Я кивнул и сказал, что это действительно странно и что по дороге мы не пересеклись. Сэр Ричард взглянул на часы и произнес:
        - Дадим ему еще минуту. Хотя speaking of the devil…[31 - Если говоришь о черте… (англ.)]
        Селдом стремительно прошел по залу, едва качнув головой в знак приветствия и извинившись каким-то неопределенным жестом. На его лице застыло выражение му?ки, какое я подмечал у него, да и у других математиков, когда не сходится какой-то расчет или провисающее звено не дает завершить доказательство теоремы. Я заподозрил, что Селдом так и не двинулся с места с тех самых пор, как я закрыл за собой дверь его кабинета. До последнего момента сидел в своем кресле, пытаясь ухватить нить рассуждений, все время ускользавшую, и эта досада, это умственное раздражение не покинули его и сейчас.
        - Теперь все в сборе, - объявил сэр Ричард Ренлах. - Хотя… разве не собиралась явиться и Кристин Хилл? - И он вопросительно взглянул на Селдома.
        Наступившее молчание вывело Селдома из глубокой задумчивости.
        - Я не смог убедить ее прийти сюда, - сообщил он, - но Кристин обещала отправить нам документ вместе с извинениями. Письмо еще не поступило?
        - Нет, - ответил Ренлах. - Но в конце концов… - Он обменялся взглядом с инспектором Питерсеном. - Думаю, мы можем начинать.
        - Да, - кивнул Питерсен и положил на стол большой конверт из крафтовой бумаги, - ведь самое важное девушка вручила мне в больнице, и это находится здесь, внутри: первая из фотографий.
        Он выложил на стол раскрашенную миниатюру, изображающую Беатрис Хэтч, сидящую у дерева, и присутствующие вытянули шеи, стараясь получше рассмотреть.
        - Эту фотографию, - сдержанно проговорил инспектор, - Кристин Хилл получила утром того дня, когда ее сбила машина, в конверте без адреса. Мы имеем основания полагать, что сбили ее не случайно.
        Не дав никому произнести хоть слово, он тотчас показал фотографию маленькой Эвелин, лежащей в лесу.
        - А этот второй снимок, - продолжил Питерсен, - мы нашли в коробке конфет, которыми был отравлен Хинч.
        Все вздрогнули, зашептались.
        - Да, - подтвердил инспектор. - Мы из предосторожности скрыли истинную причину смерти, насколько это допустимо по нашим правилам, но вы должны это знать: Леонард Хинч был отравлен конфетами из коробки, которую доставили к нему в кабинет. С визитной карточкой Братства, без указания имени члена. Репортер Андерсон, всем вам известный, несколько дней назад что-то выяснил в морге и собирался это разгласить в печати. В итоге, как вы все уже знаете, голова Андерсона была обнаружена в реке. Но вот что вам, наверное, не известно: когда во время судмедэкспертизы ему раскрыли челюсти, чтобы обследовать полость рта, там нашли жеваную бумагу, будто перед смертью Андерсону затолкали в рот фотографию. Нам не удалось восстановить ее полностью, однако мелкие фрагменты указывают на то, что и на ней, как на других, была изображена обнаженная девочка. А еще у нас есть фотографии, которые получили вы.
        Питерсен снова сунул руку в конверт и разложил по столу целую серию маленьких прямоугольников.
        - Я отправил их в лабораторию, но, к несчастью, не было обнаружено никаких следов, ничего, что могло бы нам помочь. Все они были аккуратно вырезаны ножницами из одного и того же фотоальбома: это сборник, составленный Генри Хаасом, экземпляр в твердой обложке.
        Инспектор кивнул в ту сторону, где сидел Хаас. Все взгляды устремились на него. Хаас мгновенно покраснел. На его гладком, удивительно молодом лице почти не осталось следов полученной трепки. Он взял со стола пару фотографий, ближе всего к нему расположенных, и продемонстрировал толщину бумаги.
        - Я сам это подсказал инспектору, - произнес он, будто оправдываясь. - Даже мне прислали фотографию, вырезанную из моей же книги. Хинч всегда использовал бумагу одной и той же толщины, да и качество фотографий ни с чем не спутаешь.
        - Да, - тихо вздохнул Рэймонд Мартин, словно отдавая усопшему последний долг. - Что ни говори, а Леонард печатал книги на хорошей бумаге.
        - Мои сотрудники обходят все книжные магазины Оксфордшира, чтобы выявить тех, кто покупал такую книгу по кредитной карте. Но, вероятно, тот, кто за всем этим стоит, заплатил за книгу наличными, и нам остается рассчитывать на хорошую память продавцов. Зацепок у нас мало, поэтому я решил устроить это собрание, надеясь, что вы, лучшие специалисты по Кэрроллу, подскажете, что означают такие фотографии. Или сможете уловить, на основании того, что я вам сказал, нечто от нас ускользающее.
        Сэр Ричар Ренлах посмотрел на инспектора, словно прося позволения что-то добавить:
        - Наверное, мы должны также ознакомить всех с поразительным совпадением, которое подметил Артур: машина, сбившая Кристин, появилась из ниоткуда и подбросила ее в воздух, как бедного ящерку Билла в книге об Алисе: «Somethihg comes at me like a Jack-in-the-box, and up I goes like a sky-rocket!»[32 - Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз - в небо, как шутиху! (англ.)]. Далее, во время второго нападения яд, который выбрали, чтобы отравить конфеты Хинча, - вещество под названием аконитин: смерть от него мучительна, а симптомы удивительно похожи на те, какие вызывает пирожок Алисы: отравленный чувствует, что его голова и конечности растут, разбухают, будто вот-вот лопнут, разорвутся на части. И наконец, случай Андерсона, о котором излишне говорить, самый грубый и в то же время самый наглядный пример: ему отрубили голову. «Off with his head»[33 - Рубите ему голову (англ.).], - твердила Червонная королева.
        - Надо бы перечитать «Алису» и узнать, какая смерть нам уготована! - воскликнула Джозефина чуть ли не весело, однако никто этого тона не поддержал.
        - Мы тоже этим занимаемся, - заверил Питерсен. - То есть я сам пересмотрел книгу и вполне серьезно выписал несколько возможных вариантов. Но я был бы вам благодарен, если бы вы взглянули на эти фотографии и высказали любые свои соображения.
        Присутствующие с любопытством склонились над столом, изучая снимки. Я заметил, что даже Селдом уставился на ряд фотографий, словно отыскивая в них какой-то скрытый смысл. Или просто их пересчитывая.
        - Которую из них послали принцу? - неожиданно спросил он.
        - Что, принцу тоже прислали фотографию? - осведомилась Джозефина. Происходящее доставляло ей все больше удовольствия.
        Питерсен устремил на Селдома суровый взгляд.
        - Ее здесь нет. Мы ведь договорились молчать об этом, - рассердился он. - Но раз уж вы проболтались, скажу, что ему послали одну из самых знаменитых фотографий Кэрролла, где изображена Алиса в виде нищенки.
        - Принц и нищенка? - воскликнула Джозефина. - В этом есть смысл: недаром миссис Лидделл в свое время стремилась выдать дочь за принца Леопольда. И этой фотографией Кэрролл особенно гордился. Прекрасный выбор для royal gift[34 - Королевский подарок (англ.).].
        Питерсен опять взял слово и произнес предостерегающим тоном:
        - Во дворце сильно озабочены происходящим, главным образом тем, как отразится появление подобных фотографий на имидже принца, особенно когда желтая пресса раструбит, что он является почетным президентом Братства. Оттуда пристально следят за каждым нашим шагом. Даже хотели прислать в Оксфорд офицера контрразведки, но кто-то наверху вспомнил, что сэр Ричард Ренлах - лучшая из кандидатур. Так что вот, - заключил он и вытащил маленький блокнот для записей. - Теперь я хотел бы выслушать всех вас.
        Глава 27
        Рэймонд Мартин подобрал со стола пару фотографий и снова выронил их с пренебрежением: зачем твердить о том, что и без того уже известно.
        - Наверное, начать следует мне, поскольку я - самый старый из тех, кто не красит волосы. Придется повторить то, о чем я многократно писал. На протяжении своей жизни Кэрролл сделал две тысячи пятьсот фотографий, для той эпохи огромное количество, если учесть технические трудности, сопровождавшие каждый снимок. Вначале его интересовали пейзажи, здания; он даже сделал серию скелетов различных животных по заказу ученых из университета. Но вскоре обнаружил, что портреты выдающихся деятелей и знаменитых людей эпохи могут открыть дорогу в высшее общество. Кэрролл был прежде всего снобом и обрел в фотографии средство заручиться нужными связями. Подавляющее большинство фотографий изображают вовсе не детей: это портреты знаменитостей либо семейные снимки. В той небольшой доле его наследия, какую составляют детские портреты, почти на всех снимках детишки предстают одетыми в различные костюмы, застегнутыми на все пуговицы, прикрытыми до самой шеи причудливыми одеяниями и драпировками. Фотосессии почти всегда проходили в присутствии родителей, которые затем забирали копии. Ни один из родителей ни разу не
высказал никаких претензий. Любопытно, что в Викторианскую эпоху, которую осуждают за строгость морали, детская нагота не вызывала такого неприятия и возмущения, как в наши дни. Дети вполне могли бегать голыми в присутствии взрослых, и они забавлялись, снимая с себя одежду во время фотосессий с переодеваниями. Сам Кэрролл отмечает это в своем дневнике. И все-таки, даже имея в виду, скажем так, снисходительность эпохи и доверие, какое Кэрролл умел пробуждать в родителях, снимков детей, абсолютно обнаженных, или, как он сам говорил, «ни во что не одетых», крайне мало: это ни в коей мере не было чем-то таким, чему он предавался систематически или к чему постоянно стремился, и меньше всего чем-то постыдным для кого бы то ни было, чем-то, что требовалось скрывать. Думаю, что здесь, на столе, и Генри об этом потом расскажет лучше меня, собраны почти все фотографии обнаженных детей, какие Кэрролл сделал за свою жизнь. Небольшая стопка. Все девочки, служившие ему моделями, а также их родители впоследствии писали о своих с ним взаимоотношениях без малейшего намека на какое-либо неприличие. Более того:
некоторые из этих фотографий Кэрролл выставлял на всеобщее обозрение, даже гордился ими. Сведя наконец знакомство с такой для него особенно вожделенной знаменитостью, как Теннисон, Кэрролл дарит ему фотографию Алисы в образе нищенки и не без хвастовства записывает в дневнике слова поэта-лауреата: «Самый возвышенный, самый прекрасный образ, какой я видел в своей жизни». Лишь начиная с 1950-х годов стали предполагать, что интерес Кэрролла к детям был не таким уж невинным. Мы прекрасно это знаем, но, естественно, не можем ни надеяться, ни рассчитывать на то, что за пределами нашего круга обычные люди, если эти фотографии предстанут на всеобщее обозрение, откажутся от предрассудков и рефлексов нашей эпохи, и у них не появятся сразу же самые грязные мысли, и они не отправятся низвергать Кэрролла с пьедестала, заклеймив его гнусным педофилом. Думаю, когда эти фотографии явятся вместе с серией убийств и громким скандалом, никто не обратит внимания на такую тонкость, как историческая правда. Что же до преступлений, подозреваю, что они на это и направлены: жестокий, но в наше время, возможно, единственно
эффективный способ ударить в гонг, привлечь всеобщее внимание к данным снимкам. Однако, почему кто-то обрушился с такой яростью на Кэрролла или на нашу группу жалких стариков, для меня совершенно необъяснимо.
        Он огляделся по сторонам, будто ожидая, что кто-нибудь поддержит его или возразит ему. Я с удивлением заметил, что инспектор Питерсен, надев очки с толстыми стеклами, действительно делал записи в блокноте, подобно медлительному, но прилежному школяру.
        - Я мог бы почти во всем согласиться с тем, что сказал Рэймонд относительно фотографий обнаженных и полуобнаженных детей, - произнес Торнтон Ривз. - Но все-таки… - Он поднял со стола поддельную фотографию, на которой Кэрролл обнимал маленькую Алису, и поднес к глазам каждого, чтобы мы смогли взглянуть на нее еще раз. - Все-таки я считаю, что эта фальшивка запечатлела лучше, чем любой другой снимок из наших научных книг, отношение, Кэрролла к девочкам: напряженное, страстное, на грани плотского. В отличие от других любителей детей Кэрролл строго гетеросексуален. Однажды он записал: «Я люблю детей, за исключением мальчиков», а в записках, какие он посылал матерям с просьбой о встрече с их маленькими дочками, настаивал с откровенностью, которая сегодня бы любого насторожила, чтобы девочки приходили к нему одни, поскольку только так «можно узнать их истинную природу». Думаю, фотография, изобретенная в ту эпоху, стала для него идеальным орудием физического сближения, доходящего до предела. Разве подготовительный ритуал, когда Кэрролл медленно устанавливал и не раз поправлял позу, не предоставлял ему
очевидное алиби, не оправдывал его в собственных глазах, и он, ни в чем себя не упрекая, мог приблизиться, протянуть руку, поднять платье или вовсе снять его, а главное, прикоснуться? Именно когда Кэрролл начинает фотографировать девочек Лидделл, в дневнике все сильнее звучит самоуничижение, мольбы к Богу о прощении, угрызения совести. Я даже рассчитал и вычертил кривую, которая показывает, что эти его молитвенные настроения, отраженные в дневнике, достигают максимума в период отлучения от дома Лидделлов. Рэймонд прав, для той эпохи приемлема идиллическая детская нагота, предположительно происходящая из Эдема, если хоть когда-то существовало такое райское состояние, свободное от нечистых намерений. Но вот парадокс: та же самая эпоха допускала влюбленность взрослого в девочку, в форме сватовства, брачного сговора, с волнующей перспективой скорого плотского соития. Кузен самого Кэрролла страдал от любви, горел желанием жениться на одиннадцатилетней девочке, и Кэрролл пишет ему разумное письмо, советуя отдалиться от девочки и подождать еще год. Мог ли так сдерживаться он сам? Кэрролл посвятил девочкам
много любовных стихотворений, часто на обороте снимков. Кое-что можно счесть избытком риторики, но в современном прочтении они кажутся весьма пылкими. Придерживался ли он границ? Может, да, а может, нет. Окончательного ответа мы дать не сумеем.
        - Ну, а я бы сделала различие между периодами его жизни, - заявила Джозефина. - Мое внимание привлекают годы, когда Кэрролл, уже заслуживший признание, снова обращается к обнаженной детской натуре. Вспомним, что в течение двух лет он довольно сложными путями добивался позволения устроить собственную студию над своими комнатами в колледже. Зачем ему понадобилось столь уединенное место, если в те годы он уже не так много фотографировал? Этой студией Кэрролл пользовался совсем недолго, поскольку прошел слух о вольностях, какие он позволял себе со своими маленькими моделями. Истинные или ложные, однако эти слухи заставили его навсегда бросить фотографию.
        - Вижу, наше обсуждение стремительно превращается в суд над Кэрроллом, - произнес Альберт Раджио, - и хотя при жизни он любил суды и редко пропускал их, вплоть до того, что оставил сатирическое изображение такового в Стране чудес, вряд ли ему понравилось бы сидеть в наш век на скамье подсудимых. Но, полагаю, инспектор ждет от нас скорее указаний на то, что за человек мог рассылать эти фотографии, чем рассуждений о сексуальной практике Викторианской эпохи. Важно вернуться к вопросу, поставленному Рэймондом: почему кто-то хочет извлечь на свет таким… странным способом данный аспект личности Кэрролла? Мне приходят в голову два типа людей, точнее, два почти противоположных личностных типа. Это может быть человек, который в детстве стал жертвой сексуальных домогательств взрослого, обладающего теми же чертами, что и Кэрролл, его обаянием и остроумием. Он молча страдал долгие годы и теперь видит в Кэрролле, а также и в нашем Братстве, которое так или иначе защищает его образ, обоснование того, что подобные преступления остаются безнаказанными. Этот человек узнал, что мы готовим публикацию дневников, что
в очередной раз будет представлена в благостных тонах история любви Кэрролла и Алисы, полный снисхождения рассказ о его дружбе с девочками, и выплеснул свою ярость. Нас с женой можно было бы заподозрить в такого рода ненависти, ведь наша дочь, как все знают, стала какими-то нам неведомыми путями одной из жертв. Однако излишне говорить, что именно в память нашей дочери мы любим Кэрролла, по крайней мере его творения, и прекрасно понимаем разницу эпох. Со своей стороны, и пусть инспектор запишет это у себя в блокноте, мы хотели бы свести счеты с одним-единственным человеком, к несчастью, нашим современником. Мы не стали бы тратить время на серию убийств. Что касается другой возможной личности: вообразим человека с теми же склонностями, что и Кэрролл, только рожденного в наше время. Представим, что, наподобие Кэрролла, этот наш современник Х был вырван из благостной атмосферы счастливого детства и брошен в одну из наших ужасающих закрытых школ для мальчиков. И что был он хрупкого сложения, даже, может, отставал в росте и не умел защищать себя от побоев и унизительных приставаний. Вообразим жестокий
контраст между его еще детской чувствительностью и отвратительными обрядами посвящения, каким до недавнего времени подвергались новички. Насилие, мерзость, низость, связанные с сексом, навсегда травмируют его, и он убегает в свой потерянный рай, в воспоминания о детских играх, о той, другой, жизни. Став взрослым, тоже предается играм: например, математике или логике, фокусам или бриджу, скрабблу или шахматам. Играм, приемлемым для взрослого общества, хотя все-таки играм. Разумеется, женщины не обращают на него внимания из-за его ребячливой повадки, а может, из-за болезненной застенчивости. Но запомним, что этот наш человек, так же как Кэрролл, гетеросексуален. Сознательно или нет он начинает сближаться с девочками и открывает, вероятно, случайно, что с ними как раз он имеет шанс, они могут оценить его юмор, или игры, или внешность постаревшего грустного ребенка.
        Я не удержался и взглянул на Генри Хааса: тот замер, вжался в стул, опустил голову. Я задался вопросом: действительно ли Раджио его имеет в виду? Все, включая Селдома, подпали под очарование его речей; столь убедительным представал созданный им персонаж, что он, казалось, вот-вот встанет и сделает первый шаг.
        - Наш человек, - продолжил Раджио, - любит девочек чистой любовью, их отношения невинны, и, наверное, он и в самом деле никогда не тронет ни волоска у них на голове, ведь вспомним - все, что может повлечь за собой физический контакт, сама идея секса отторгается им, напоминая о годах ужаса. Но, к его несчастью, нынешние родители не так доверчивы, как во времена Кэрролла. Сейчас, если взрослый останавливается поговорить с ребенком, это немедленно вызывает подозрения. Возможно, на него не раз указывали пальцем, его обвиняли, угрожали ему. Наш человек уже не может беседовать с девочками при свете дня, как то делал Кэрролл, тем более катать их на лодке по реке. Очевидно, Кэрролл - его тайный герой, и он ежедневно страдает от несправедливости: почему Кэрроллу это позволялось, а ему - нет? Почему Кэрроллу прощалось, его оправдывали? Почему Кэрролл мог фотографировать полуобнаженных девочек и с гордостью показывать снимки великим поэтам Англии, а его, хотя он хочет гораздо меньшего, клеймят и преследуют? Ни один монстр не любит оставаться в одиночестве, самое мерзкое существо в глубине души оправдывает
себя и ищет подобных: подтверждения через других, что он тоже принадлежит к человеческому роду. Наш человек чувствует, что Кэрролл подобен ему, и намерен черным по белому зафиксировать это для современного общества таким способом, чтобы об этом не забыли. И когда завтра об этих преступлениях напишут в газетах, и эти фотографии Кэрролла попадут в каждый дом, и их увидят многие тысячи людей, он себя почувствует немного менее одиноким и подумает, что по-своему, хоть чуть-чуть восстановил справедливость.
        - Вы действительно верите в это? - спросил инспектор Питерсен, отрывая взгляд от блокнота и насмешливо улыбаясь. - Не слишком ли все лихо закручено?
        - Это предположение, - заявил Раджио, явно уязвленный в своем самолюбии. - Что же до того, что оно закручено, уважаемый инспектор, я мог бы сказать вам, немного перефразируя Ленина, что психика человека - не Невский проспект.
        - Вероятно, фотографии рассылались с иным намерением, - вдруг робко произнес Генри Хаас и продолжил во внезапно наступившей тишине; он, казалось, сам удивлялся тому, что говорит вслух, но уже не мог себя сдержать. - Фотографии рассылались с противоположной целью. Почти не отдавая себе отчета, мы в Братстве испытываем потребность извинять Кэрролла, скрывать или затушевывать, насколько возможно, эту грань его жизни. Например, стараясь доказать, что фотографии обнаженных детей - лишь толика среди огромного количества снимков, какие он сделал за свою жизнь. Да, это правда: Кэрролл с маниакальной дотошностью составлял опись, по которой мы можем восстановить каждую фотосессию, и снимков с обнаженными детьми насчитывается всего восемь за двадцать пять лет. На этом столе собраны почти все такие фотографии, по крайней мере те, какие можно счесть двусмысленными: ведь Кэрролл фотографировал и младенцев! Как вы сами видите, эти снимки обнаженной натуры далеки от того, чтобы быть скандальными. Но, если копнуть поглубже, даже на этот вопрос о количестве можно взглянуть по-другому. Вначале, когда Кэрролл только
приступил к занятиям фотографией и сделал первые снимки полуобнаженных девочек, считалось хорошим тоном, подражая классической живописи, фотографировать женщин в туниках, подчеркивающих формы. В те годы короли Англии благоволили к херувимам и обнаженным детям Оскара Густава Рейландера и даже купили несколько его работ для украшения дворца. Тогда и Кэрролл мог подражать Рейландеру и чувствовать себя в безопасности под защитой находившегося вне подозрений великого искусства, признанного королевской семьей. А через несколько лет, с развитием коммерческой фотографии, все изменилось, и викторианское общество ввело жесткую цензуру на фотографии и почтовые открытки, которые выставлялись в витринах. Было создано Общество искоренения порока, его члены патрулировали улицы и изымали из лавок все изображения хотя бы частично обнаженного тела. Возможно, в тот период Кэрролл и хотел бы продолжать фотографировать обнаженную натуру, но не решался: мы никогда этого не узнаем. Через несколько лет атмосфера изменилась, и детская нагота вновь появилась в искусстве, самым неожиданным образом, в рождественских открытках и
в феерическом мире Гертруды Томсон, в ее утонченных силуэтах фей и ангелов. Едва увидев, что вновь открывается подобная возможность, Кэрролл попытался сблизиться с Томсон, поскольку разглядел в ней родственную душу: их представление о детях совпадало. Итак, Кэрролл задался целью познакомиться с ней, и это не только ему удалось, но они даже стали сотрудничать. Тогда-то он и сделал почти все фотографии обнаженных детей, какие нам известны. Что я хочу этим сказать? Наверное, Кэрролл сделал немного подобных фотографий потому, что такая неоднозначная тематика находилась под запретом значительную часть его жизни в искусстве фотографии. Но вряд ли от количества изменилась сама суть: детская нагота для Кэрролла являлась эмблемой невинности и самой чистой формой для выражения человеческого начала. Некоторые из его фотографий попросту неверно истолкованы: снимок Алисы-нищенки всегда выставляется как самостоятельное произведение, хотя на самом деле это часть диптиха, из него, как тогда было принято, выводится некая мораль. Есть другая фотография Алисы, одетой в ее лучшее платье, которая дополняет эту: вместе они
- две стороны одной медали. А главное, как верно подметил Рэймонд, Кэрролл невероятно гордился своими снимками обнаженных детей и не испытывал по этому поводу ни малейшего чувства вины. Поэтому не следует поспешно приписывать сексуальной озабоченности угрызения совести и молитвы, отраженные в его дневниках. Гораздо вероятнее, что они связаны с пренебрежением академическими занятиями и духовным кризисом, которым сопровождалось принятие им сана. В общем, тот, кто разослал эти фотографии, скорее всего понимает Кэрролла глубже, чем мы все, и мысли его направлены совсем в иное русло. Очевидно, подобно племяннику, написавшему первую биографию, он хочет воспеть, открыть для нашего века красоту в ее самой чистой младенческой форме, напомнить нам, что такое дети. Может, это не завистливый последователь, а подлинный поклонник Кэрролла, который намерен восстановить эту связь, это покорное созерцание; человек, который считает детей ангелами и даже не подумает никогда коснуться их.
        Хаас резко прервал речь, будто бы зашел слишком далеко, открыв перед всеми что-то о себе и своей тайне. Воцарилось молчание. Питерсен поднял голову от своего блокнота, а потом пролистал назад несколько страниц.
        - Итак, что мне удалось узнать, - произнес он не без иронии. - Согласно моим записям, получается, что Кэрролл сделал немного снимков обнаженных детей, но, возможно, хотел бы сделать гораздо больше; что он прекратил их фотографировать в периоды цензуры и вернулся к ним, когда изменилась атмосфера эпохи. Что он делал снимки в присутствии родителей, но иногда наедине с детьми, и с трудом, на протяжении двух лет, добивался разрешения устроить совершенно обособленную студию над своими комнатами в колледже. Его деятельность по фотографированию детей была абсолютно невинной, однако одновременно на тот период приходится пик угрызений совести в интимном дневнике. Что эти самообвинения в дневнике могут иметь сексуальную подоплеку, но одновременно могут не иметь сексуальной подоплеки, а просто выражать небрежение академическими занятиями и метания религиозного характера. Что ни детьми, с какими Кэрролл общался, ни их родителями не отмечалось никакого неприличия, и в то же время он мог безнаказанно поправлять девочкам платье или вовсе снимать его, укладывая их, обнаженных, в самые разные позы. Что детская
нагота представляла собой в ту эпоху идеал Эдема, но в ту же самую эпоху тех же самых девочек можно было брать в жены с двенадцати лет, а договариваться о браке даже еще и раньше. Что отношения Кэрролла с девочками описываются как чисто дружеские, но он также и влюблялся в них, и писал им пылкие вирши на обороте фотографий. Что он записал в дневнике: «Я люблю детей, за исключением мальчиков», может, в шутку, а может, и нет. Что только с 1950 года возникли подозрения, что Кэрролл мог быть педофилом, но он прекратил заниматься фотографией из-за слухов, которые поползли о его личной студии. Что он сделал фотографию полуголой Алисы, показывающей сосок, однако данный снимок нужно рассматривать в контексте другого, где она одета как богатая девочка. Что же до профиля убийцы, он либо ненавидит Кэрролла до отвращения, либо завидует ему и восхищается до обожания.
        - Обзор мне представляется достаточно верным, и вас, инспектор, не должны смущать противоречия, - заявила Лора Раджио. - Человек не подчиняется закону «либо то, либо другое», в любой личности уживаются противоположности, и она или ищет шаткого равновесия, или раздирается изнутри. В ту пору еще не родился Фрейд, и никто не выявил и не определил сублимацию. Но в письме отцу девочки, которую Кэрролл хотел сфотографировать обнаженной, проскользнула любопытная фраза, сейчас для нас совершенно прозрачная: «Если бы я не верил, что могу делать эти снимки без каких-либо низменных побуждений, но из чистой любви к Искусству, я не просил бы вас об этом». Он вполне осознавал, что его побуждения могут быть недостойными, а главное, могут выглядеть таковыми со стороны, и поэтому, разумеется, нуждался в Искусстве с большой буквы. Нуждался не более, не менее, как в идеале Эдема, в Библии и рае, в девочках Гертруды Томсон, изображенных в виде ангелов и крылатых фей. Нуждался в наготе греческих статуй и в новаторских фотографиях Рейландера. Поскольку не мог признать за собой более низменных побуждений. Нуждался в
том, чтобы его сближение с девочками воспринималось в самой чистой и безобидной форме. Но при всем при том у Кэрролла оставались ночи. Он винил себя в дневнике, однако ни разу не осмелился выразить то, в чем даже себе самому не мог признаться. Сублимация - форма противоречия, и, не встречая в обществе сопротивления, она порой длится целую жизнь.
        - Мне этот обзор тоже представляется достаточно взвешенным, - подхватила Джозефина. - Я бы добавила только, что один человек очень рано заподозрил, что не все ладно с детскими фотографиями Кэрролла. То была именно миссис Лидделл, когда он делал первые портреты старшей сестры и старшего брата Алисы. Однажды она запретила Кэрроллу фотографировать Ину без ее присутствия, и он с горькой обидой записал это в своем дневнике. Первая размолвка между ними. Но, вместо того чтобы постоянно говорить о Кэрролле, не лучше ли поступить так, как описано в детективах? Разве не должны мы задаться вопросом, кому выгодна эта серия преступлений? Завтра, как сказал Альберт, об этих смертях оповестят всю страну. Фотографии появятся в газетах и на экранах. И, несомненно, вспыхнет со страшной силой болезненный интерес к обнаженным детям на фотографиях Кэрролла; они будут заново открыты. Да, наше время, исповедующее свободу секса, превратило детскую наготу в табу. И куда побегут те, кто захочет покопаться в этой сфере жизни Кэрролла? К нашим книгам, да; но в особенности к одной: к собранию детских портретов отличного
качества, которое заново раскопают и станут продавать тысячами. Разве не так? - заключила она с самым невинным видом.
        Генри Хаас наконец-то сообразил, что удар направлен против него, и губы его непроизвольно изогнулись в нервной улыбке.
        - В таком случае, Джозефина, - мягко заметил он, - я поостерегся бы убивать нашего издателя, ведь это он мне должен платить.
        Инспектор Питерсен удивленно взглянул на Хааса и кашлянул, желая скрыть неловкость, словно собирался сказать нечто неподобающее.
        - Но эта книга… права на нее уже не принадлежали Хинчу, ведь так? Как вы догадываетесь, мы навели обо всех вас справки, и, насколько я понимаю, вы, Хаас, вступили с Хинчем в конфликт по поводу договора, чтобы расторгнуть его.
        Тишина, наступившая вслед за этим, имела другое качество: все вдруг осознали впервые истинную причину заседания и вспомнили, что вежливый мужчина с тихим голосом все-таки, как ни крути, инспектор полиции. Когда присутствующие уставились на Питерсена, я почти физически ощутил, насколько каждый опасается за себя и думает только о том, как бы не наговорить лишнего. Хаас стал даже немного заикаться, хотя выглядел скорее оскорбленным, чем напуганным.
        - Это правда, я решил разорвать договор, но по причине более банальной и, думаю, общей для всех нас: Хинч никогда не платил мне так, как следовало.
        Питерсен молча кивнул, однако ответ удовлетворил его не вполне.
        - Он вам не платил, а вам ведь по-настоящему нужны деньги, правда? Потому что вы должны каждый месяц отдавать весьма крупную сумму одному человеку. Тот знает тайну, разглашения которой вы не допустите ни за что на свете. Человек высасывает из вас соки, месяц за месяцем, как вампир. Ошибусь ли я, если предположу, что этот человек - Андерсон?
        Тишина стала гнетущей. Я видел, как все взгляды снова устремились к Хаасу, который в отчаянии заламывал руки. Он опустил голову.
        - Не ошибетесь, - проговорил он медленно и глухо, - но я не убивал. Не убивал, - прошептал Хаас еле слышно, будто зная, что никто ему уже не поверит.
        - Нет, - вдруг сказал Селдом. - Конечно, нет. Разумеется, Генри не убивал.
        Глава 28
        Селдом чуть придвинулся к столу, взгляд его был сосредоточен, будто множество событий, мелких деталей, предположений сталкивались, поднимались кипящей магмой за этим могучим лбом, постепенно превращаясь в слова. Он взял первую из фотографий, ту, какую нам показала Кристин.
        - Лучше всего начать с начала, точнее, с того, что мы считали началом, - произнес он, - с чрезвычайного заседания, когда мы собрались здесь, ожидая прихода Кристин с документом, который она нашла в Гилдфорде. Он впервые пролил бы свет на дискуссию, состоявшуюся между Кэрроллом и миссис Лидделл в 1863 году. Этот документ, по мнению всех присутствующих, помог бы скорректировать несколько строк в уже выверенных биографиях или попасть в подстрочное примечание к дневникам, издание которых готовится. Но Кристин так и не пришла. Ее сбили машиной и оставили умирать в ночь перед заседанием. Тем первым вечером было еще разумно предполагать, будто произошел несчастный случай, трагическое совпадение: Кристин сбили ненамеренно, виновного вскоре найдут и им наверняка окажется пьяный студент. Но мне было трудно не усмотреть в этом причину и следствие. И когда, приехав в больницу, я увидел, что Кристин без сознания, а рядом с ней только ее мать, я испугался за нее и решил вызвать полицию. Это было ошибкой, из-за которой мы имеем еще две смерти, а ведь их можно было избежать. Хотя в последующие дни я мог себя
поздравить с таким решением: придя в себя, Кристин вспомнила, что получила эту фотографию в конверте без адреса утром того самого дня, когда ее сбила машина.
        Селдом показал всем фотографию Беатрис Хэтч, ее маленькое белое тело на фоне раскрашенного сельского пейзажа.
        - То была первая фотография. Вскоре инспектор Питерсен выяснил, опросив одного за другим, что никто из обычных корреспондентов Кристин не отправлял ее. Это, несомненно, подкрепляло подозрение, что девушку сбили намеренно, и заставляло предположить, что фотографию нужно рассматривать как предостережение или заявление о себе. Когда мы в первый раз говорили с Кристин в больнице, она не могла вспомнить, что? предшествовало столкновению, и лишь привела любопытное сравнение с бедной ящеркой Биллом из книги об Алисе, о чем уже упоминал Ричард: машина выскочила словно ниоткуда, и Кристин «словно снизу поддало - и р-раз в небо, как шутиху!» Затем Лейтон Ховард, мой бывший ученик, а ныне эксперт-криминалист, работающий в полицейском управлении, изучив геометрические параметры звуковых резонансов, доказал, что водитель автомобиля, сбившего девушку, не намеревался тормозить. Вероятно, он устроил засаду, специально ждал ее, чтобы совершить наезд. То был не несчастный случай, а преступление. И нам, разумеется, пришлось задуматься о том, какой смысл имеет фотография, с какой целью ее прислали. Выяснить это было
трудно без какого-то еще элемента. Самым очевидным объяснением казалось то, которое первым прозвучало здесь: попытка раскопать и самым жестоким образом выставить на всеобщее обозрение педофильские наклонности Кэрролла, то ли чтобы сбросить его с пьедестала, то ли чтобы навредить Братству. Хотя было слишком рано что-либо утверждать. Инспектор Питерсен из осторожности решил не разглашать данный факт и утаить само существование фотографии. Еще через несколько дней Братство объявило о предстоящей публикации дневников Кэрролла. Вы помните, что Андерсон тогда взял интервью у Хинча, и это интервью, с нашими лицами на заднем плане, было показано по местному телевидению. Слушая, как Хинч в эйфории излагает свои планы, я думал, что? сейчас чувствует тот, кто напал на Кристин. Если в его намерения входило запугать нас, чтобы воспрепятствовать публикации дневников или отсрочить ее, он определенно разгневан еще сильнее, особенно если учесть, что фотография Беатрис Хэтч не была обнародована. Вспомним, что в прессе наезд на Кристин трактовался как банальный несчастный случай. Правда, нашлись и такие, кто заподозрил,
что Кристин пытались убить. К несчастью, и в этот раз виной всему оказался полицейский, охранявший ее в больнице. Тот самый полицейский, который не пустил Торнтона, когда тот пришел навестить Кристин.
        - Я приходил с самыми лучшими намерениями; просто хотел узнать, как она себя чувствует, и предложить помощь, - возмутился Торнтон Ривз. - Я ее наставник и понимал, что в определенной мере несу за нее ответственность. Я знал, что Кристин очень одинока.
        - Уверен, так оно и было, - кивнул Селдом. - Но Хинч услышал об этом, сложил два и два и, побеседовав с нашим молодым аргентинским другом, сумел выудить из него сведения и удостовериться в том, что это правда. И через несколько дней Хинча отравили. Кто-то, хорошо его знавший, отправил ему коробку его любимых конфет, приложив визитную карточку Братства с отрезанным именем. Коробку оставили в почтовом ящике издательства, и Хинч, естественно, подумал, что это подарок от нас, мы прислали ее, как бы извиняясь за то, что вступили в переговоры с другим издательством за его спиной. Вот только в конфетах был сильный яд. И внутри коробки спрятана другая фотография. - Левой рукой Селдом взял со стола фотографию Эвелин Хэтч и показал ее вместе с первой.
        - Эта вторая фотография как будто устанавливала серию. Но какую именно серию? На первый взгляд подтверждалось предположение, что целью является открыть, вернее, обличить, с еще большей силой, отношения Кэрролла с девочками. Если первую фотографию можно было счесть художественной и выступать в ее защиту, как выступали сегодня, то второй снимок шестилетней девочки с обнаженным лобком был гораздо более недвусмысленным и компрометирующим. Да и избранный способ, отравление, был более явным: места для сомнений не оставалось, скрыть попытку убийства уже было невозможно. В этом смысле смерть Хинча должна была положить конец любым недомолвкам, и можно было вообразить, как убийца потирает руки, думая, что вот сейчас и злодеяние, и фотография появятся во всех средствах массовой информации. Однако этого опять же не произошло. Обыскивая письменный стол Хинча, полиция обнаружила, что он занимался распространением фотографий голых девочек. Эти снимки могли тоже задумываться как «художественные», вот только моделями служили современные дети. Фотографии были выполнены в том же стиле, с той же композицией, с той же
претензией на невинность, даже, не исключено, тем же старинным фотоаппаратом, и их никак нельзя было отличить от фотографий Кэрролла, словно в насмешку над всеми нами: почему раньше было можно, а сегодня нельзя? Вероятно, Хинч распространял их среди тайной группы представителей высшего общества, чьи имена значились в зашифрованном списке. И тут полиции пришлось прибегнуть к высшим инстанциям. Все мы как-то запамятовали общеизвестный факт, что почетным президентом Братства на самом деле является принц. На наших заседаниях он никогда не присутствовал, и мы не упоминаем его имя, разве что используем как тяжелую артиллерию, когда нужно выбить какую-нибудь публикацию в издании зарубежного университета. Но очевидно, что после обнаружения педофильской сети и тесной связи Хинча с нашим Братством его смерть могла обернуться для королевского дома скандалом с непредсказуемыми последствиями. Таким образом, чтобы выиграть время для расследования, факт отравления был скрыт, вернее, первое сообщение, в котором объявлялось, что Хинч скончался от болезни, не было опровергнуто. И, разумеется, не была показана вторая
фотография. Но серия-то все же установилась. Два нападения, две фотографии. Только вот что это за серия, что мы должны взять за основу? При ближайшем рассмотрении эти два злодеяния сильно отличались друг от друга. Даже сам инспектор, по его словам, вначале склонялся к тому, что первое нападение совершил мужчина, а отраву в конфеты подсыпала женщина. Были то разные люди? Или пара сообщников? Питерсен поведал нам, что был использован яд аконитин, и это вроде бы открывало перед нами еще один путь. Услышав название яда, я вспомнил далекое прошлое, когда подростком зачитывался детективными романами. Я сверился со справочником и нашел любопытное совпадение, о каком уже упомянул Ричард: действие аконитина, ощущение того, что тело увеличивается, напоминает действие пирожка, который съела Алиса. Значит, основой должны послужить смерти, описанные в книге об Алисе? Перед нами преступления Алисы, и мы должны заглянуть в Страну чудес, чтобы выяснить, какая участь уготована каждому из нас в дальнейшем? Открывалась и третья возможность: разве не должны были мы обратить внимание на последовательность жертв? На
Кристин напали, когда она собиралась обнародовать неизвестный факт, касающийся дневников Кэрролла. Хинча убили после того, как он объявил о публикации дневников. А вдруг эта серия - чья-то повторяющаяся, отчаянная попытка убрать посланца прежде, чем он доставит послание? Я склонялся к данной версии, а потому, узнав, что Андерсон собирается опубликовать статью в «Оксфорд таймс», сразу обеспокоился его судьбой. Однако случилось нечто еще более странное: я сам обнаружил фотографию в своем почтовом ящике. И, не успев еще осмыслить этот факт, переварить это впечатление, узнал, что каждый из присутствующих, каждый член Братства, даже принц! - получил свою фотографию. Эта лавина снимков перекрыла все возможные пути. Мы помним, что логическая серия 2, 4, 8, 16 может быть продолжена числом 32. Но знаем также, после Лагранжа и Витгенштейна, что с такой же вероятностью она может быть продолжена числом 31 или любым другим числом, какое поставят перед нами[35 - Чтобы продолжить серию 2, 4, 8, 16 числом 31, достаточно подсчитать секторы, на которые делится окружность, если провести линии через различные точки так,
как показано на рисунке.И для продолжения серии 2, 4, 8, 16 любым числом n применяется интерполяционная теорема Лагранжа, утверждающая, что в многочлене P (x) P(1) = 2, P(2)= 4, P(3)=8, P(4)=16, P (5) = n.]. Но мы никоим образом не можем ожидать, чтобы серия была продолжена сразу всеми числами. Это, разумеется, не могло не поколебать мои прежние умозаключения. И заставило задаться вопросом: имеем ли мы дело с сумасбродом или с хитрецом? Или перед нами акт отчаяния? Может, наш соотечественник Х, как его тут называли, решил стереть с лица земли нас всех сразу? Например, подложить бомбу под наш чайный столик? Это имело бы какой-то смысл, если бы можно было вообразить такого Х, дважды обманутого в своих ожиданиях и готовящего некий великий финал, который никто и ничто уже не в силах будет утаить. Но в это я не до конца поверил, правда, не верил и в то, что Леонард Хинч на досуге занимался изготовлением педофильских фотографий. Во всем этом деле главная проблема для меня заключалась в том, что мне никак не удавалось увидеть в ком бы то ни было из нашего кружка подозреваемого, способного причинить зло
такого масштаба, задумать и осуществить нечто подобное. И все-таки Кристин несомненно сбили машиной с намерением убить ее, а Хинч лежит на кладбище. Однако вернемся к лавине фотографий. Нет ли этому иного объяснения? Не может ли так случиться, что столь безудержная рассылка фотографий - ход кого-то другого, кто так или иначе противостоит убийце, способ перейти ему дорогу, предотвратить следующее преступление? Кого-то, кто заранее пометил всех и каждого фотографией, так чтобы этот знак стал избыточным, бесполезным при совершении очередного злодейства? Вероятно, следующее преступление, даже если и получит огласку, окажется отделенным от серии, связанной с фотографиями. По-моему, было разумно обдумать эту гипотезу. Кто мог противостоять убийце? Очевидно, тот, кто знал о фотографиях. Однако сведения о них хранились в секрете, мало кому из нас они были доступны. Себя я, разумеется, исключил, и вряд ли это мог быть мой юный аргентинский друг. Таким образом, остались две кандидатуры: Ричард и сам инспектор. У обоих были одни и те же причины постараться предотвратить новое преступление. Но в набор фотографий,
разосланных нам, вкралась ошибка, поддельный снимок, доставшийся мне. Небольшая оплошность, небрежность, которую допустил человек, слишком поспешно вырезавший фотографии из книги Генри и не удосужившийся прочитать сопутствующие объяснения. Подобной ошибки Ричард допустить не мог. Так что я неизбежно пришел к определенному выводу, и, простите, инспектор, кроме тех двух снимков, что я держу в руках, все остальные на этом столе - пантомима, блеф, который вы затеяли, наверное, из лучших побуждений, но он чуть было не увел меня в сторону от правды.
        Питерсен выдержал взгляд Селдома.
        - Все так, - кивнул он, - в высших правительственных кругах мне предъявили ультиматум: я должен был раскрыть это дело до того, как оно будет предано гласности. И я прибег к такому трюку: спустил собак и направил их во все стороны, чтобы откуда-то выскочил заяц. Только вот первым попавшимся зайцем стал я сам. И это даже не сработало, не предотвратило убийство Андерсона. Да, я дважды потерпел поражение. Но, может, вы не только разоблачили меня, но и пришли к какому-то иному выводу, - заключил он с вежливостью, от которой веяло холодом. - И, если я увел вас в сторону от правды, вы наверняка нашли обратный путь: остается выслушать вас.
        Глава 28 (продолжение)
        Селдом ладонью смел со стола все фотографии, разосланные Питерсеном; таким же решительным жестом он стирал с доски сложные, развернутые решения, которые в итоге оказывались неверными.
        - Все, что я могу рассказать, - начал он, - пока лишь предположение, то, что мы, математики, называем рабочей гипотезой. Однако даже с таким допущением она объясняет произошедшие события. Позвольте вернуться к двум первым фотографиям, единственным, имеющим значение. Вспомним, что я так и не сумел прийти к определенному выводу относительно того, что лежит в основе установленной серии. Я склонялся к идее посланника, которого дважды перехватывают по пути. Но послание, которое не должно было дойти по назначению, тоже, как мы видели, менялось: была ли то фраза из документа Кристин? Или публикация дневников Кэрролла? Или тайна фотографий Хинча? Каждая из возможностей сама по себе представлялась вероятной, но мне не удавалось придать им всем окончательный смысл, вполне убедительный. Я застрял на этой точке, когда однажды на одном из своих семинаров заговорил об антропологе Куайне и об ускользающем значении слова гавагай.
        - Гавагай? - удивился Питерсен. - Антропология? Я всегда считал, что вы преподаете математическую логику.
        - Ну да, гавагай, - вздохнул Селдом. - Не важно, я расскажу об этом по-иному. Вы наверняка слышали о ложной логике судейских: если человек виновен, все улики свидетельствуют против него; но, если все улики свидетельствуют против человека, это не значит, ipso facto[36 - В силу самого факта (лат.).], что он виновен, как это слишком часто утверждают судейские, впадая в заблуждение. Есть и другой пример, более обыденный: если у животного четыре лапы, морда, оно виляет хвостом и лает, значит, это должна быть собака. Но для математика это не так, математику этого недостаточно! Животное с очень длинными ушами, белой шкуркой, большими зубами, охотнее всего грызущее морковку, может быть не только кроликом. Об этом, к счастью, вовремя напомнил мне наш юный друг в конце занятий, в течение которого я говорил о кроликах как о чем-то самом очевидном в мире. Он сказал о фотографиях то, что буквально витало в воздухе, было всегда у нас под носом. В общих чертах он сказал следующее: мы должны рассматривать не фотографии как таковые, а лишь тонкое различие между ними - первая пришла до нападения, следовательно,
могла быть истолкована a posteriori[37 - Задним числом (лат.).] как предостережение или сигнал, предваряющий преступление. Вторая фотография была спрятана в коробке конфет и могла быть обнаружена только после смерти Хинча. Было ли это различие значимым? По-моему, да. Почему, спросил я себя, мы так долго его не замечали? Потому что Кристин, несмотря ни на что, осталась в живых. И вспоминая день, предшествовавший нападению, рассказала нам о фотографии. Более того, мы узнали об этой фотографии только потому, что первая попытка нашего Х провалилась. Однако нет сомнений в том, что Кристин намеревались сбить насмерть. Она чудом выжила. Так вот, предположим на мгновение, что той ночью Кристин погибла. Мог ли убийца иметь гарантию, быть уверен в том, что кто-то обратит внимание на фотографию? Вероятнее всего, никто и никогда не установил бы такой связи, поскольку гибель Кристин сочли бы несчастным случаем. То есть, если фотография посылалась намеренно, как некий сигнал, предостережение, послание, в случае успеха первого покушения оно никогда не достигло бы цели. Однако это абсурд. Если само убийство
задумывалось как сигнал, не было смысла в том, чтобы он дошел до нас только в силу того почти невероятного обстоятельства, что Кристин не умерла. Тогда передо мной встал вопрос. Солгала ли нам Кристин относительно этой первой фотографии? Несомненно, ее пытались убить, это она не могла подстроить. Но не придумала ли она впоследствии, едва придя в сознание, историю с фотографией? Поверить в это было нелегко главным образом потому, что Кристин всегда мне казалась человеком с природной склонностью к правде, ей было трудно кривить душой. Но может быть, подумал я, она сказала правду, только не всю правду. Или, испытав шок от наезда и операции, помнила не все либо помнила смутно. Я знал, что полиция уже допрашивала Брэнди, секретаршу нашего факультета, и все-таки решил провести собственное расследование. Вначале я спросил, как и сотрудники инспектора, не заметила ли она, кто тем утром оставил неподписанный конверт в почтовом ящике Кристин. Она ответила мне, как и им: любой мог войти и выйти без ее ведома. Но потом я вспомнил, что два дня Кристин провела в Гилдфорде, а значит, по меньшей мере в течение этих
двух дней не проверяла свой почтовый ящик. Тогда я решил задать вопрос по-другому. Брэнди отвечала двум полицейским, и я был уверен, что само их присутствие наталкивало на то, что следует припоминать только людей, которые кажутся странными или подозрительными. Я же попросил ее, чтобы она напрягла память и попыталась припомнить, не спрашивал ли кто-нибудь Кристин, не оставлял ли что-нибудь для нее в два предыдущих дня. Брэнди сразу вспомнила, что в начале недели, около полудня, заходил какой-то толстячок, весьма любезный. Он спросил, где можно оставить записку для Кристин, и Брэнди показала ему почтовые ящики у входа. Она и раньше встречала этого человека на факультете с Рэймондом Мартином и вроде бы со мной тоже. Брэнди хорошо его запомнила, потому что близилось время обеда и она смотрела голодными глазами на конфету, которую толстяк вытащил из кармана. Я задал ей еще пару вопросов, желая удостовериться, что этим человеком был Леонард Хинч. Я подозревал, что он имел разговор с Кристин до первого заседания: ведь он, как вы помните, явился, хотя не состоял членом Братства и я не посылал ему приглашения.
Теперь я мог быть уверен: конверт, который утром обнаружила Кристин, содержал в себе послание, оставленное Хинчем два дня назад. Только вот передо мной возникла новая проблема, поскольку никак нельзя было предположить, что Хинчу зачем-то понадобилось скрывать свое имя. Брэнди вспомнила, что он держал в руках конверт, но не была уверена, значилось ли там чье-либо имя. Теперь я задался вопросом, не солгала ли нам Кристин насчет конверта, а может, и насчет фотографии. Но опять-таки - зачем? Для чего лгать сразу после такого жестокого нападения, находясь между жизнью и смертью? Тут я вдруг вспомнил то, что рассказал мне в больнице мой юный друг. В тот вечер он встретил Кристин на выходе из кинотеатра, незадолго до того, как ее сбила машина. Ее, похоже, что-то опечалило. Что-то, что случилось в течение того дня и частично приглушило эйфорию от находки. И я стал рассматривать другую возможность. Вообразил, что Хинч действительно оставил в почтовом ящике фотографию, которую нам показала Кристин, но скорее всего с иной целью. Хинч, как мы потом узнали, наладил сеть для распространения своих фотографий, однако
действовал осторожно, так чтобы снимки, если бы их обнаружили, могли бы сойти за старинные открытки, созданные в Викторианскую эпоху, за памятники недолго бытовавшего и утраченного искусства. Вероятно, решив усилить меры предосторожности, он собрался показать какие-то из этих фотографий специалисту с незапятнанной репутацией, каким и была Кристин, чтобы подвергнуть их проверке и выяснить, не найдет ли в них чего-то несообразного опытный взгляд. В случае успеха Хинч заручился бы гарантией своей непричастности к индустрии подделок, если бы такая раскрылась. Он мог бы сослаться на то, что обращался к Кристин, показать, что не преминул прибегнуть к суждению самых честных исследователей, чтобы те подтвердили: фотографии действительно старинные. Или же фотография была приманкой, поводом завлечь Кристин к себе. Возможно, в записке Хинч назначал ей встречу у себя в кабинете, чтобы она высказала свое мнение о фотографии, оставленной в почтовом ящике. Он выбрал время, когда его секретарша ушла в отпуск. Дойдя в своих рассуждениях до этого места, я попытался вообразить дальнейшее. Наверное, Кристин частично
раскрыла подлинную природу аферы Хинча с фотографиями. Или между ними случилось что-то еще, о чем мы никогда не узнаем. Но очевидно, исходя из того, что позднее обрушилось на нас всех, в течение этой встречи наступил момент, когда Кристин пригрозила, что донесет на него. Вспомним, что Хинч недавно заложил дом, единственное, чем он владел, чтобы уравнять свои шансы в соревновании с американским издательством. Ему было также известно, что голоса в Братстве разделились поровну. Одного слова Кристин, одного намека на то, что могло между ними произойти, хватило бы, чтобы окончательно разорить его. Хинч понимает: нужно действовать незамедлительно. Он знает, что за ротондой Кидлингтона, в районе, где живет Кристин, студенты часто устраивают гонки по ночам. Возможно, во время разговора Кристин обмолвилась, что вечером пойдет в кино. Хинч выбирает автомобиль из тех, которые находятся на стоянке за Общинным парком, и залезает в салон, стараясь не оставлять следов. Заводит машину и ждет в засаде, пока не видит, как Кристин выходит из автобуса. Тут, не включая фары, он разгоняется и сбивает ее на полной скорости.
«Что-то словно снизу поддало - и р-раз в небо, как шутиху!» А Хинч спокойно доехал до места, где взял машину, даже, наверное, гордясь тем, как быстро и просто разрешил проблему, которая могла бы привести его к разорению и к тюрьме. Выдать преступление за несчастный случай - что может быть лучше? Лишь одного он не предусмотрел: того, что Кристин чудесным образом выживет. И, целую ночь проведя между жизнью и смертью, претерпев трепанацию черепа и операцию на мозге, мало-помалу придет в себя. А теперь на мгновение посмотрим на происходящее глазами Кристин, которая очнулась в больнице. И мать, и полицейские уверяют, что ее случайно сбила машина, и поначалу она сама в это верит. Но тут же вспоминает прошедший вечер и свою стычку с Хинчем. Вначале наверняка сомневается, не в силах поверить, что он способен на такое зверство. А вскоре узнает, что у ее палаты выставлен пост, потому что я позвонил в полицию, заподозрив попытку преднамеренного убийства. И просит позвать меня, чтобы поговорить со мной до того, как к ней придет инспектор Питерсен. Хочет выяснить, на кого направлены мои подозрения и совпадают ли
они с ее собственными. Кристин прекрасно знает, что мы в Братстве сидели как на иголках, ожидая оглашения ее находки из Гилдфорда, а потому предполагает, что я могу заподозрить, будто кто-то хотел убить ее из-за находки. Я хорошо помню, что первый вопрос, который Кристин задала нам, едва мы вошли в палату, касался того, сообщил ли я в пригласительных письмах о существовании документа. Когда я ответил отрицательно, она мысленно отмела всех членов Братства. Зачем им было нападать на нее, наверняка подумала Кристин, если они даже не знали, в чем заключалась находка? И для нее стало совершенно ясно, что покушение совершил Хинч. Она привела в действие свой план и показала нам двоим, а потом Питерсену первую фотографию. Разумеется, Кристин ни словом не обмолвилась о том, что фотографию прислал Хинч, ведь для успеха ее дальнейшего замысла нужно было скрывать какую бы то ни было связь между ними. Вероятно, то был пробный шаг; не получив подтверждения своей догадке, она всегда могла сослаться на провал в памяти. Но в последующие дни Кристин получила два удручающих известия: расчеты Лейтона Ховарда показали,
что ее действительно хотели убить. А врачи сообщили, что она больше не сможет ходить и иметь детей. Еще Кристин узнала, что Хинч интересовался, много ли она помнит о прошлой ночи. Если раньше, вероятно, Кристин просто хотела выдать Хинча полиции, то теперь, услышав, что останется на всю жизнь калекой, решила отомстить. План был разработан. Мы, я и инспектор Питерсен, помогли осуществить его.
        «Не без моей помощи», - с горечью подумал я, вглядываясь в лица присутствующих, полностью поглощенных рассказом.
        - Наше первое предположение, - продолжил Селдом, - заключалось в том, что кто-то, объявивший крестовый поход против педофилии, хочет помешать публикации дневников. Кристин оставалось только подкрепить его. Приводя в действие свой план, она уже в первый наш разговор ввернула фразу о ящерке из книги об Алисе, чтобы я припомнил ее в нужный момент. Наверное, Кристин уже решила использовать аконитин, рассчитывая, что кто-нибудь из членов Братства, знающих творения Кэрролла наизусть, свяжет этот яд с волшебным пирожком из книги. Оставалось только раздобыть яд, но, думаю, в больнице это не составило труда. Ради этой цели она привлекла к себе и всячески поощряла одну из сестер-методисток, которой все доверяли. Будучи медсестрой, та имела свободный доступ к лекарствам. Она же могла в нужный момент отнести коробку конфет и оставить ее в почтовом ящике издательства.
        - Но то, что вы рассказываете нам, - произнес Питерсен с оттенком недоверия, - просто версия или у вас есть какие-то доказательства?
        - Хотел бы я, чтобы это была просто версия, - с грустью ответил Селдом, - и если раньше не пришел к таким выводам, то лишь потому, что мне претила сама мысль, что Кристин способна замыслить нечто подобное. Но в то же время только это объясняло все произошедшее. Полагаю, Кристин слишком перемудрила, осуществляя свой план, например нарочно вставила фразу о ящерке и шутихе, чтобы я ее вспомнил. Я потом осознал, что она первая и намекнула на текст «Алисы». Когда я уже не мог отрицать такую возможность, я пошел навестить ее. Высказал ей все, что сейчас изложил перед вами. Кристин молчала, затем расплакалась. Спросила, что ей делать, будто покорная дочь у отца. Я, конечно, ответил, что нужно признаться в полиции. Она обещала, что так и поступит, и пошлет письмо в Братство вместе с документом, «чтобы избавиться и от этого бремени». Удивительно, - заметил он, глядя на часы, - что письмо до сих пор не поступило.
        - Даже если так, и мы получим ее признание, остается объяснить смерть Андерсона! - не унимался Питерсен.
        Селдом уже был готов ответить ему, но тут в дверь робко постучали, и вошел молодой полицейский, которого я видел внизу. Он приблизился к Питерсену и что-то прошептал ему на ухо. Инспектор кивнул и сделал знак войти кому-то, кто ждал за дверью. Высокая, бледная, в своем коричневом платье явилась сестра Росаура. Она держала в руке письмо, которое протянула сэру Ричарду Ренлаху.
        - Посланец прибыл, - мрачно произнес Селдом, наклонившись ко мне.
        Глава 29
        Сэр Ричард Ренлах взял письмо и посмотрел на Росауру, будто благодаря ее и предлагая удалиться. Но женщина упорно стояла за его спиной, следя за каждым его движением и не спуская глаз с конверта.
        - Если не возражаете, Кристин взяла с меня обещание остаться здесь и удостовериться, что вы распечатаете письмо и прочитаете его. Очень просила не уходить, пока вы не дочитаете до конца.
        Сэр Ричард поднял брови и обменялся взглядом с инспектором; тот кивнул в знак согласия.
        - Это немного не по правилам, но мы все ждали письма от Кристин. Присядьте, пожалуйста, и не беспокойтесь: я прочитаю, не пропустив ни слова.
        Росаура уселась рядом с ним, держа спину очень прямо, и сэр Ричард вынул из конверта листки, плотно исписанные убористым почерком. Надел очки и начал читать каким-то странным, как бы не своим голосом. Будто Кристин вдруг сама явилась сюда и заняла свое место между нами.
        «Это письмо я пишу по просьбе или скорее по настоянию Артура Селдома, чтобы объясниться перед Братством и попросить извинения у его членов, хотя не у всех. Наверное, лучше будет начать с моей поездки в Гилдфорд. Как вы помните, для этой поездки мы выбрали момент, когда музей закрыт два дня подряд, чтобы я могла там спокойно поработать в одиночестве, и сэр Ричард Ренлах вручил мне ключи и надавал массу советов и рекомендаций. По приезде я нашла любезную записку от библиотекарши: она объясняла, как пользоваться копировальной машиной, и разрешала рыться в архивах и в ящиках, свободно располагая всем, что там удастся отыскать. В первый день моего пребывания в доме я проверила состояние каждой страницы дневника, с первой до последней тетради, и убедилась, что каждая фотокопия достаточно легко читается. Завершив эту первую часть работы, на следующий день я просмотрела все книги, альбомы и документы. Затем стала рыться в ящиках столов, которые библиотекарша оставила для меня открытыми. В одном из них хранился каталог, составленный родными Кэрролла при учреждении музея в Гилдфорде и включавший все, что
удалось им собрать, рассортировать и подготовить к экспозиции. Одна строка на линованной бумаге, каким бы невероятным это ни показалось вам и мне, гласила: «Страницы, вырванные из дневника». Я прочитала, дрожа от волнения, не веря собственным глазам. Что имеется в виду? Вначале я подумала, что речь идет о шутке в духе Кэрролла, какую позволил себе кто-то из членов семьи, ведь, разумеется, трудно ожидать, чтобы в каком-то месте действительно были собраны все страницы, вырванные и пропавшие навсегда. И все же, полная самых радужных ожиданий, едва сдерживая нетерпение, я пошла, вернее, бросилась к полке, указанной в каталоге, и открыла папку, помеченную нужным номером. Внутри находился один листок, даже не целый, а половинка, казалось, оторванная наспех, исписанная с двух сторон. Руку я тотчас узнала: то, несомненно, был почерк Менеллы Доджсон. Раньше я читала большинство ее писем и не могла его спутать ни с каким другим. С одной стороны чернилами разных цветов были записаны даты, касающиеся взрослой жизни Алисы Лидделл: ее замужество, рождение детей, смерть. С другой стороны - номер страницы, вырванной
из дневника за 1863 год, а под ним, тоже почерком Менеллы, краткое, в двух строках, изложение уничтоженной страницы. Привожу здесь эти строки так, как они записаны в документе:
        «L.C. learns from Mrs Liddell that he is supposed to be using the children as a means of paying court to the governess. He is also supposed soon to be courting Ina»[38 - Л.К. узнает от миссис Лидделл, что поговаривают, будто он использует детей, чтобы ухаживать за гувернанткой. Также поговаривают, что вскоре он начнет ухаживать за Иной.].
        Вот и все, на первый взгляд очень мало. Женщина слегка озабочена слухами, которые могут подорвать репутацию старшей дочери, уже достигшей, в свои четырнадцать лет, того возраста, когда ожидают брачных предложений. Нечто гораздо менее значительное, чем все мы представляли. Настолько малозначительное, что и незачем было решаться на такую крайнюю меру, как уничтожение страницы. Тогда зачем ее вырвали? Может, дело в том, что с этого дня миссис Лидделл отдалила Кэрролла от девочек и на данной странице он излил все свое возмущение и обиду каким-то особо нелицеприятным образом, бросавшим на него тень? Но это не казалось мне убедительным: в других частях дневника Кэрролл уже выказывал свою антипатию по отношению к миссис Лидделл, и те страницы сохранились. И то, что сказала ему миссис Лидделл, не могло быть таким уж резким, ведь на следующей неделе Кэрролл снова обратился к ней с просьбой взять девочек на прогулку, так, будто между ними произошла лишь небольшая размолвка. Должно быть что-то еще, но что? Сплетня, касавшаяся гувернантки, мисс Прикетт, вряд ли имела значение: я хорошо помнила другие места
дневника, где Кэрролл упоминал об этих сплетнях и о том, как они потешались вместе с миссис Лидделл над досужими слухами. Вероятно, единственная значимая часть фразы - ее конец: боязнь того, что могут предположить, будто Кэрроллу взбредет в голову ухаживать за Иной. В этом был смысл: накануне вечером сама миссис Лидделл, окруженная друзьями, наверняка видела Кэрролла в слишком опасной близости к ее старшей дочери, девочке рослой и уже совершенно развитой. А может, и услышала какие-то комментарии присутствующих относительно столь тесного общения.
        Целый вечер я просидела в музее, размышляя над этим и просматривая тетради страница за страницей, в поисках новой зацепки. И тут на меня как будто снизошло откровение: первая, кого насторожили фотографии Кэрролла; первая, кто запретил ему фотографировать ее отпрысков наедине, была миссис Лидделл, и именно тогда, когда моделью для его опытов являлась Ина. Просмотрела множество упоминаний об Ине в тот период и в последующие годы, когда имя Алисы едва появляется в дневниках. Вспомнила интригующее письмо, которое Ина, уже взрослая, послала Алисе, объясняя, что вынуждена была привести как «вымышленный предлог» разрыва своих отношений с семьей «слишком нежные» чувства Кэрролла к Алисе, проявлявшиеся все сильнее по мере того, как девочка росла. На самом деле предлог был не совсем вымышленным: Кэрролл испытывал «слишком нежные» чувства не к Алисе, а к самой Ине! А главное, я вспомнила о четырех рукописных тетрадях, которые так и не дошли до нас, и в них описывались первые годы отношений с Лидделлами. Все цензурные вторжения родных были сосредоточены на тех годах: последнее коснулось именно этой страницы,
вырванной из дневника за 1863 год. Для непредубежденного читателя эта страница сама по себе не содержала ничего неподобающего, но для Менеллы, прочитавшей дневники целиком, то был последний отголосок истории, которую надлежало скрыть любой ценой. Тогда я поняла, что она пыталась утаить, вырывая страницу: первой девочкой, в которую влюбился Кэрролл, была Ина, а не Алиса. Менелла и Вайолет, как и их отец Стюарт, имели возможность прочитать все тетради. И женская интуиция либо проницательность позволили им прочитать между строк то, на что их отец не обратил внимания, штудируя эти четыре тома: историю запретной любви. Естественно, все, что Кэрролл считал возможным сообщить об этой истории в своих дневниках, было в его глазах «невинным» и достаточно замаскированным, чтобы благосклонный взгляд племянника ни за что не зацепился. Однако Менелла, наверное, боялась, что кто-нибудь еще обнаружит то же самое, что и они с сестрой, и решила уничтожить первые четыре тетради. И все-таки в тетради 1863 года сохранился последний след этой тайной истории, на странице, где описывалась размолвка с миссис Лидделл. Менелла
решает тоже вырвать ее, но, мучимая совестью, обобщает в единственной фразе ее содержание. Этот последний знак, чудесный клочок бумаги мог стать розеттским камнем для того, кто сумел бы его прочитать. Я должна была сразу сообщить о находке своему научному руководителю Торнтону Ривзу, но, теперь уже не стесняюсь это сказать, предпочла этого не делать. Была уверена, поскольку знала Ривза достаточно, что, едва бросив взгляд на документ, он найдет способ присвоить его себе и стяжать для себя всю славу открытия. Я осознавала, что обнаружила самым неожиданным образом маленькое сокровище, и ужасно боялась, что на следующий день, когда музей откроется, кто-нибудь другой на него наткнется. И я решила забрать документ себе и позвонить профессору Артуру Селдому, которому полностью доверяла. Он пообещал сделать все возможное, чтобы честь открытия осталась за мной, а я со своей стороны согласилась вернуть документ на место после того, как представлю его на заседании Братства. Я вернулась в Оксфорд с документом, спрятанным в укромном месте. Пока ехала из Гилдфорда в поезде, мне на ум приходили разные ответвления
темы; ко мне являлись, представали передо мной во множестве детали из материалов о жизни Кэрролла, из тысяч и тысяч книг о нем, и фрагменты из его корреспонденции, которые ныне виделись в совершенно ином свете. Я осознала, что, потянув за эту нить, смогу написать не просто статью, а целую книгу. Не скрою, я пребывала в эйфории и слишком ревностно отнеслась к своему открытию. Понимала: мне невероятно повезло, что никому до сих пор не попался на глаза этот клочок бумаги, а значит, мне нужно написать эту книгу. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь отнял у меня мое законное право. Приехав, я, как всегда по утрам, зашла в Институт математики, заглянула в свой почтовый ящик и обнаружила конверт, на котором не было написано ничего, кроме моего имени. Заинтригованная, я открыла конверт. Внутри была фотография обнаженной девочки посреди леса, и мне показалось, будто это снимок из серии, какую Кэрролл сделал с Беатрис Хэтч, а потом отправил отретушировать в Лондон. Вместе со снимком в конверте находилась записка от Леонарда Хинча. Он излагал в самом любезном тоне, что его интересует мое мнение об этой фотографии,
в том, что касается техники ретуширования, эпохи, камеры, которой она была снята, и реактивов, использованных Кэрроллом. В конце Хинч записал номер своего телефона. Я восприняла это как знак судьбы. Только я решила написать книгу, и вдруг, стоило мне приехать, как издатель всех книг о Кэрролле выходит со мной на связь. Я сразу позвонила ему, ведь письмо пролежало в моем почтовом ящике два дня. Думала, что эта фотография - хороший предлог поговорить с ним и изложить концепцию книги. О пресловутой серии фотографий я знала достаточно, чтобы когда угодно обсудить с ним данную тему. Услышав такое мое утверждение, Хинч рассмеялся и предложил встретиться завтра вечером, попозже, в час, «когда уже можно будет чего-нибудь выпить». Я объяснила, что слишком поздно не смогу, поскольку собираюсь пойти в кино, и мы договорились на шесть.
        Повесив трубку, я вгляделась в фотографию и сразу ощутила нечто странное в этом изображении, хотя и не могла бы определить, что именно. Вероятно, что-то в выражении лица девочки, не таком, как я помнила. Я поднялась к себе в комнату и нашла книгу Генри Хааса, где помещена великолепная репродукция того же самого снимка. Тогда я обнаружила любопытную вещь: небольшие различия между двумя фотографиями. Поза девочки на оригинальном снимке казалась более скованной, волосы были другой длины, и даже трава, на которой она лежала, выглядела по-иному. Сначала я подумала, что речь идет о снимке, сделанном в тот же день, только при другом освещении. Но потом вгляделась в черты девочки и поняла, что, как ни странно, это вовсе не Беатрис. Я вспомнила, что была еще сестра, Эвелин, очень похожая. Наверное, подумала я, Кэрролл решил снять обеих девочек в одной и той же позе. И стала искать фотографии сестер. И, хотя вначале в это было трудно поверить, я пришла к выводу, что на фотографии, которую мне прислал Хинч, не изображена ни одна из сестер Хэтч. То была какая-то третья девочка, не похожая ни на одну из
известных мне моделей детских фотографий Кэрролла. Тем не менее фотография казалась сделанной в ту же эпоху, что и вся серия, и в аналогичной технике. Тогда мне пришла в голову мысль: в ту же самую эпоху объявились подражатели Кэрролла. В тот вечер я несколько часов потратила на то, чтобы проследить по библиографии, относящейся к тому десятилетию, не встречалось ли где-нибудь упоминание о подобных имитациях. К шести часам, со всем тем, что мне удалось выяснить, я отправилась на встречу с Хинчем. Он сам открыл дверь, и это меня удивило. Извиняясь за беспорядок, царивший на столе у входа, где громоздились письма и посылки, объяснил, что секретарша ушла в отпуск. Это мне совсем не понравилось. О Хинче ходили разные слухи, и я не предполагала встречаться с ним наедине. Но он был очень мил, вел себя безупречно, и мы направились в кабинет. У него на столе лежала коробка конфет, и едва мы сели, как он меня начал угощать. Я слышала анекдоты о конфетах Хинча и подумала, что могла бы гордиться, раз он сделал для меня исключение, однако все-таки отказалась. Тогда он достал бутылку и предложил выпить. Невежливо
было снова отказываться, но я попросила налить мне совсем немного, ведь я уже говорила, что собираюсь в кино, и не хотела бы проспать весь фильм. Хинч поинтересовался, какой это будет фильм и в том же тоне - пойду ли я в кино со своим ухажером. Разговор принимал слишком личный характер. Я помолчала, надеясь, что и Хинч это поймет, потом ответила - нет, и положила на стол книгу Генри Хааса и присланную мне фотографию. Около пяти минут, пока он осушал свой бокал и не сводил с меня взгляда, я указывала ему на различия, которые нашла между фотографиями, что заставляет предположить, что моделью послужила какая-то другая девочка, а вовсе не сестры Хэтч. Хинч был изумлен, восхищен и вроде так же недоумевал, как и я. Я спросила, откуда у него эта фотография, и он ответил уклончиво, дескать, от одного коллекционера. Тот уверяет, что в его распоряжении имеются ценные негативы, относящиеся к эпохе зарождения фотографии в Англии. Хинч налил себе еще и начал петь мне дифирамбы, повторяя хвалебные отзывы, какие слышал от разных людей, и вот теперь убедился, что все это правда. Спросил, пишу ли я уже диссертацию и
собираюсь ли ее опубликовать. Ослепленная своей находкой из Гилдфорда, полная энтузиазма, я рассказала ему, правда, не упоминая о документе, что нашла доказательство истории любви между Кэрроллом и Иной Лидделл, предшествовавшей его отношениям с Алисой. Истории, которая могла бы объяснить исчезновение четырех тетрадей дневников, а главное, пролить новый свет на разрыв Кэрролла с семьей Лидделлов. Хинч слушал меня внимательно, даже вскочил, будто охваченный энтузиазмом, и стал прикидывать, какую книгу можно было бы издать. Сейчас я думаю, что энтузиазм был наигранный, однако в тот момент, как ни прискорбно, я поверила ему. Он даже предложил название для будущей книги: «Ина в Стране чудес». Заставил меня пообещать, что заключу договор только с ним и больше ни с кем. Я была совершенно счастлива и, конечно, пообещала. Тогда Хинч снова наполнил мой бокал и свой тоже, сказав, что заключение договора обязательно следует отметить. К несчастью, я согласилась выпить этот второй бокал. Он настоял, чтобы мы выпили залпом, одновременно, на счет три, и я подчинилась. Потом Хинч взял оба бокала, свой и мой, поставил
их на стол и кинулся меня обнимать. В первое мгновение я подумала, что это слишком пылкое излияние чувств по поводу будущей публикации, по сути своей равнозначное обычному рукопожатию, и не отстранилась сразу. Но он, определенно осмелевший, еще сильнее прижал меня к себе и попытался поцеловать. Я увернулась, полная отвращения, и стала вырываться, однако Хинч держал крепко, по-прежнему ловя мои губы, будто мое сопротивление ничего не значило. Тогда я оттолкнула его изо всех сил и повалила на пол. Пока мы боролись, я оказалась позади письменного стола. А Хинч, уже поднимаясь с пола, загораживал путь к двери. Боясь, что он набросится на меня, я рванула ящик стола: чем-то нужно было защищаться. При необходимости я бы стукнула его ящиком по голове, лишь бы добраться до двери. Ящик выскользнул из пазов, и все, что в нем находилось, посыпалось на пол. Я увидела десятки фотографий обнаженных девочек в самых разных позах, некоторые черно-белые, другие раскрашенные, на маленьких белых картонках того же размера, что и снимок, какой я изучала весь этот день. Мы оба замерли. Поднимаясь, Хинч жалобно просил у меня
прощения, умолял не рассказывать в Братстве о том, что произошло между нами. Увидев, что я не отрываю взгляда от двери позади него, открыл ее, чтобы меня выпустить. Твердил, что и не думал причинить мне вред и просто впал в пагубное заблуждение. Я не желала ничего слушать, забрала сумочку и ту фотографию, которую он мне прислал, и молча удалилась. Я зашла в какое-то кафе, хотела позвонить матери, но рассудила, что от этого не будет никакой пользы. Я же и окажусь виновата, как ни крути, что согласилась с ним вместе выпить. И не была уверена, можно ли кому-то в Братстве рассказать об этом: о Хинче ходили слухи, я не могла сослаться на то, что совсем ничего не знала…»
        - Простите, - прервался сэр Ричард Ренлах, - мне нужно сделать глоток воды.
        - Бедная девушка, - вздохнула Лора Раджио, - если бы она поговорила со мной…
        - О, ради Бога, Ричард, продолжай! - взмолилась Джозефина.
        Глава 29 (продолжение)
        Сэр Ричард Ренлах сделал глоток из стакана, откашлялся и продолжил читать:
        «Немного успокоившись, я все-таки решила сходить в кино. От фильма, который я выбрала, «Вторые», стало еще грустнее. То была притча о человеке, который намеревался прожить вторую жизнь: ему дают новое, молодое тело, чудесный дом и возможность заниматься живописью, о чем он всегда мечтал. И, несмотря ни на что, в этой второй жизни все складывается еще ужаснее. Пока шел фильм, я часто плакала. На выходе столкнулась с аргентинским аспирантом профессора Селдома, которого буду называть Г., поскольку не знаю, как пишется его имя. Видя, что я вся в слезах, он подошел, произнес пару любезных фраз. Его лицо в фойе кинотеатра - последнее, что я помню о том вечере. Когда я очнулась в больнице, рядом находилась мать. Она рассказала, что меня сбила машина на той улице, где завод, недалеко от ротонды Кидлингтона, когда я возвращалась домой. В полиции, говорила она, считают, что меня сбил какой-нибудь пьяный студент. Она, а потом врач просили, чтобы я попыталась что-нибудь припомнить. Сначала мелькали бессвязные образы, фрагменты фильма, который я видела. То, что случилось перед короткой беседой с Г. и после
нее, было недоступно. Всю ночь я боялась, что меня тоже подвергнут операции и я стану совсем другой, как персонаж фильма «Вторые», хотя мне и оставят прежнее тело. Но на следующий день, когда все удалились, воспоминания начали возвращаться. Я вспомнила документ из Гилдфорда и место, куда его спрятала. Затем - фотографию в почтовом ящике и утренний разговор с Хинчем по телефону. Вспомнила, что вечером была у него в кабинете. Он обещал опубликовать мою книгу, и мы по этому поводу выпили. И потом, хотя и смутно, припоминала, что Хинч хотел поцеловать меня, а я отбивалась. Последнее, что всплывало в памяти, - Хинч на полу, его испуганное лицо, обращенное ко мне, он просит меня, умоляет, чтобы я никому не рассказывала. Конечно, я размышляла, не он ли меня сбил. Ведь Хинч знал, что я пойду в кино и буду возвращаться одна. Ему оставалось только проследовать за мной до Кидлингтона и подождать, пока я сверну в какую-нибудь безлюдную улицу. Но в то же время мне в это не верилось, казалось, что это чересчур, поскольку мне самой не приходило в голову кому бы то ни было рассказать о неприятной сцене, которая между
нами произошла. Мне было немного стыдно, я укоряла себя за то, что была так наивна и согласилась выпить с ним. Но, не веря до конца в виновность Хинча, я все-таки не исключала подобной возможности. Вскоре я узнала, что Артур Селдом тоже заподозрил, что меня хотели убить, и поэтому у моей палаты дежурил полицейский. Тогда я выразила желание побеседовать с Селдомом перед тем, как явится инспектор Питерсен. И еще раз встретиться с Г. Вдруг удастся что-то припомнить? Я скоро поняла, что Артур думает, будто на меня напали из-за документа, найденного в Гилдфорде. Я тогда спросила, говорил ли он с кем-нибудь об этой находке, и он ответил - нет. Даже не упомянул о ней в имейлах, разосланных членам Братства. В общем, все они оказывались вне подозрений, ведь о документе, во всяком случае я тогда так думала, знали только мы трое: Артур, его аспирант и я. Итак, оставался Хинч, хотя в тот момент обвинение против него выглядело достаточно шатким. Но, поскольку подозрения возникли, я решила привести в действие маленький план. Я показала фотографию, которую Хинч мне послал, правда, не упоминая его имени. Позволив
себе небольшую ложь, сказала, что снимок пришел в неподписанном конверте. Также ни словом не обмолвилась о том, что обнаружила относительно этой фотографии. Ведь она указывала на Хинча, опираясь на нее, я могла со временем все вспомнить. Я сделала первый ход, все можно было отыграть обратно, поскольку оставалась надежда, что водителя, сбившего меня, найдут и мои подозрения насчет Хинча рассеются. Весь следующий день я с нетерпением ждала новостей. Даже вообразить не могла, что самая ужасная новость меня ожидает в стенах больницы: врачи, делавшие мне операцию, объявили, что я больше никогда не смогу ходить, на всю жизнь останусь прикованной к инвалидному креслу. Детей у меня тоже не будет. Хотя в глубине души я могла нечто подобное предполагать, поскольку после наезда не чувствовала ног, в эти дни напряженного ожидания меня осаждали мысли о чуде, о втором чуде, и я втайне молилась о том, чтобы оно произошло. Что-то перевернулось, глубоко изменилось во мне, когда я услышала новость. Теперь я бесстрастно пишу об этом. Я собираюсь, как и обещала Артуру, рассказать всю правду. Я плакала, конечно, в душе
просто выла от отчаяния, однако ощущала, как изнутри, из самых глубин прежде всего поднимается ненависть, жгучая ненависть, какой я раньше никогда не испытывала ни к чему и ни к кому на свете. Вот теперь я страстно желала, чтобы какая-то улика указала на Хинча и я убедилась бы окончательно и бесповоротно, что меня искалечил он. Просто затем, чтобы с чистой совестью убить его. И на следующий день появилась не одна, а целых две улики. Экспертиза Лейтона Ховарда доказала, что водитель сбившей меня машины даже не пытался затормозить. А главное, я узнала от Г., что Хинч проявлял ко мне интерес, выпытывал, вспомнила ли я, придя в сознание, о том, что случилось накануне. Теперь я могу сознаться, что выслушала эти подтверждения с тайной радостью, сочла ответом на мои недостойные молитвы. Тогда я освободилась от какого бы то ни было чувства вины в первую очередь потому, что сознавала: указать на Хинча полиции было бы бесполезно. Обвинив его, я сама бы предоставила ему и алиби, и шанс оправдаться. Все можно было повернуть по-другому: признайся я, что фотографию мне прислал Хинч, тот просто скажет, что хотел
узнать мое мнение о ней как профессионала. И то, что произошло между нами, передал бы по-своему. Если Хинч действовал осторожно, то и на автомобиле вряд ли сохранились уличающие его следы. Я проживу весь свой век в инвалидном кресле, а он останется абсолютно безнаказанным, опубликует дневники Кэрролла и вдобавок поживится на них. С сестрой Росаурой мы перечитывали древние библейские тексты, к которым часто прибегала мать, и ко мне возвращалось снова и снова, как рефрен молитвы, как настойчивый шепот в ночи, заглавие одного детектива, повторявшее фразу из Екклезиаста: «Зверь должен умереть». Да, я думала только об этом: зверь должен умереть. Но я не знала истинного мотива Хинча, и это меня беспокоило. Что заставило его совершить наезд? Трудно поверить, что всего лишь попытка поцеловать меня и страх, что я кому-то расскажу об этом. Тут что-то другое. Что? И я опять стала припоминать все, что случилось в те дни, начиная с момента, когда я обнаружила конверт в почтовом ящике. Помнится, что-то в выражении лица девочки показалось мне странным, неуместным, и это меня заставило найти подлинную фотографию в
книге Генри Хааса. Я порылась в сумочке, вытащила снимок и вгляделась в него. И наконец поняла, в чем кроется зловещая правда: несмотря на то что и камера, и реактивы были те же, какие использовал Кэрролл, лицо девочки предстало передо мной неожиданно свежим, живым, современным. И в памяти внезапно высветилась сцена борьбы с Хинчем в его кабинете, фотографии, которые рассыпались по полу, когда я вытащила ящик из письменного стола. Все обретало смысл. Не было никакого коллекционера, собиравшего викторианские фотографии. Сам Хинч заказывал эти снимки. Снимки обнаженных девочек наших дней, выполненные той же камерой Оттевилла, какую использовал Кэрролл. Вот что я увидела у него в кабинете, сама о том не подозревая. Вот что стало истинным мотивом. Когда я это поняла, мной овладела странная безмятежность: теперь я могла убить Хинча без малейших угрызений совести. Разумеется, не так просто было сделать это из той тюрьмы, в какую превратилась моя больничная койка. Но тут мне немного повезло. Я узнала от Г. о том, как фантастически истолковал Артур фотографию Хинча, причем и инспектор Питерсен серьезно
воспринял данное толкование: якобы кто-то затеял крестовый поход против педофилов и собирается истребить всех членов Братства. Не будь я до сих пор прикована к постели, меня бы насмешила подобная идея, и я бы составила собственный список кандидатов для того, кто преследует столь благородную цель. Однако вскоре я сообразила, что мне на блюдечке преподнесли шанс добиться своей цели. Нужно только подкрепить это ошибочное предположение, добавить к цепи событий следующее звено. И никто никогда не заподозрит меня, ведь в итоге я - первая жертва этой воображаемой серии. Во время беседы с Артуром и Г. я упомянула, что взлетела на воздух, как ящерка Билл из книги об Алисе. Я не была уверена, запомнили ли они это, но, обдумывая смерть Хинча, решила внедрить какую-нибудь деталь из Страны чудес. Налицо, конечно, была маленькая проблема: я прикована к постели, недвижима, не могу покинуть больницу; но по той же самой причине меня вряд ли заподозрят в убийстве. Я вспомнила, что Хинч непрерывно поедает конфеты, и решила, что проще всего будет отправить ему коробку отравленных конфет. Срезать фамилию с визитной
карточки моего научного руководителя - и коробка вполне сойдет за подарок, посланный Братством. Останется выбрать фотографию девочки и спрятать ее внутри. Я попросила мать купить такую же коробку, как та, которую видела в кабинете Хинча. Мать идеально подходила на роль посланницы, поскольку живет в пригороде Гилдфорда и у нее даже нет телевизора, только старый радиоприемник, по нему она в основном слушает классическую музыку. Даже если убийство Хинча попадет в центральные СМИ, мать никогда об этом не узнает. В разговоре с Росаурой я осторожно коснулась темы ядов под предлогом, будто мать никак не может истребить крыс. К моему удивлению, Росаура оказалась настоящим экспертом. Я спросила о нитрате ртути, поскольку вычитала в какой-то книге об Алисе, что при изготовлении шляп в те времена использовалась ртуть и воздействие ее ядовитых паров приводило к серьезным умственным расстройствам. Использовав такой яд, я намекнула бы на Безумного Шляпника. Но Росаура объяснила, что ртуть не всегда смертельна, а я не могла рисковать: еще не хватало, чтобы Хинч после отравления остался жив. Но потом она упомянула
аконитин и странное воздействие, которое он оказывает: перед смертью человек чувствует, что все его тело и голова невероятно разбухают, вот-вот готовые взорваться. Я поняла, что этот и только этот яд должна использовать. К тому же он лишен вкуса и смертелен даже в самых малых дозах. Я спросила Росауру, может ли она раздобыть достаточное его количество, чтобы извести всех крыс в огороде матери. Наверное, Росаура не до конца поверила мне, однако вопросов не задавала. Вероятно, догадалась, что я понимаю, кто изувечил меня, и как-то проникла в мои планы. Этого я никогда не узнаю, но должна заявить со всей определенностью, что сестра Росаура ни в чем не виновна и не принимала осознанного участия в задуманном мною и только мною. Хочу добавить, что, когда я обдумывала этот план, меня заботило только одно: как я буду смотреть в лицо Артуру. Долгие годы я была его ученицей и знала, что он видит меня насквозь. Я безумно боялась, что, едва взглянув на меня, Артур обо всем догадается. Нужно было любым способом сделать так, чтобы он держался от меня подальше. Я знала о том, какое отвращение Артур питает к
медсестрам из методисток после своего собственного пребывания в больнице, и о том, что он вообще отвергает любую идею Бога. И я решила разыграть религиозное рвение и подчеркнуть свою связь с сестрой Росаурой. Разумеется, это не сработало: Артур слишком хорошо знал меня, чтобы поверить в такое внезапное обращение; потянув за эту ниточку, он размотал весь клубок и добрался до правды. Утешает лишь то, что мне хватило времени закончить книгу. Вы найдете ее в моем письменном столе, под заглавием, которое мне подсказал Хинч: «Ина в Стране чудес». Что до документа из Гилдфорда, вы уж простите, но я решила оставить его себе, поскольку чувствую, что он мне принадлежит. Наверное, это единственная на свете вещь, которая по-настоящему мне принадлежала, и мне не хочется передавать ее вам. Поверьте, что фраза, какую я переписала, в точности соответствует той, которую написала Менелла. Артур Селдом посоветовал мне сдаться полиции, но я бы не вынесла другой тюрьмы сверх той, в какую уже заключена. Предпочитаю древнюю библейскую кару, око за око, по-моему, она более справедлива и лучше сочетается с моим математическим
образованием, и собираюсь принять ту же дозу аконитина, тем же способом, каким отравила Хинча. Поэтому и попросила Росауру оставаться с вами, пока не закончится чтение письма: не хочу, чтобы в последний момент меня спасли. Поставив последнюю точку, я за отсутствием конфет впрысну все, что осталось в ампуле, в одну из булочек, которые мне прислала мать. Надеюсь, Росаура говорила правду о последних симптомах. Любопытно все же, что чувствовала Алиса, когда съела пирожок и начала неудержимо расти».
        Глава 30
        Как только сэр Ричард Ренлах закончил читать, сестра Росаура, сдавленно вскрикнув, вскочила. Я увидел, что и Селдом поднимается и на лице его написан тот же ужас, какой овладел мной. Но прежде, чем кто-либо успел направиться к двери, раздался голос Питерсена, резкий и властный:
        - Просьба не расходиться! Вернитесь, пожалуйста, на свои места. Если девушка исполнила то, о чем написала в письме, мы уже ничем ей не поможем.
        В руке у него появился мобильный телефон и, не сводя взгляда с сидевших за столом людей, инспектор дал указания направить бригаду «скорой помощи» и патрульную машину по адресу, где жила Кристин. Мы слышали, как отчаянно рыдает сестра Росаура.
        - Мне следовало догадаться, - бормотала она, - следовало понять…
        Питерсен не слишком сочувствовал ей.
        - Вот вам-то как раз лучше выйти, подождите внизу, рядом с полицейским. Потом поедете со мной в участок давать показания. Вам еще предстоит объяснить, как получилось, что вы предоставили Кристин яд. Думаю, вам как медсестре отлично известно, чем грозит хищение токсичных веществ из больничных запасов.
        - Я не трогала больничные запасы! - возмутилась Росаура, устремив на него пылающий взгляд. - Аконит растет у меня в огороде: мне тоже не раз приходилось травить крыс. Я и не подозревала, что Кристин просит яд для чего-то другого.
        - Это мы еще выясним, - отрезал Питерсен, указывая ей на дверь.
        Сестра Росаура вынула платок, чтобы вытереть слезы, встала с церемонным видом и попрощалась с нами легким наклоном головы. Инспектор подождал, пока дверь за ней закроется, и снова обратился к присутствующим:
        - Даже если то, что девушка написала в письме, - правда, остается объяснить смерть Андерсона. Об этом Кристин ничего не сказала, но мы знаем, что она никоим образом не могла убить журналиста. Зайдя к ней на квартиру и попытавшись взять интервью, Андерсон вернулся в редакцию и работал на компьютере у себя в кабинете до шести часов вечера. Мы даже располагаем полным текстом статьи, которую он собирался опубликовать на следующий день. Но вы, профессор Селдом, чуть раньше выразили уверенность, что и мистер Хаас к этому непричастен. Хотя и не объяснили, почему мы должны отвергнуть эту версию.
        - По данному поводу, - произнес Селдом, - в любом случае предстоит объясниться Ричарду.
        Раздался ропот изумления, недоумения, и сэр Ричард Ренлах обвел своих коллег бесстрашным и жестким взглядом. Я вдруг понял, что скорее всего ему не впервые давать объяснения по поводу чьей-то смерти, и по тому, с каким высокомерием он воспринял слова Селдома, как горделиво выпрямил спину, стало очевидно, что одряхлевшее тело принадлежит человеку, привыкшему отдавать приказы и отвечать за последствия.
        - Браво, Артур, - сказал он тоном, в котором звучало не раскаяние, а прямая угроза. - Нужно было предвидеть, что тебя не проведешь. Однако берегись: и тебя, как эту девушку, умничанье не доведет до добра. Ладно, я объяснюсь. Но только перед членами Братства, хотя придется смириться с тем, что и инспектор останется послушать. Речь пойдет о вопросах национальной безопасности, и мы будем вынуждены попросить твоего аргентинского аспиранта удалиться. То, что я сообщу, должно храниться в строжайшем секрете.
        Разумеется, я сразу поднялся и вышел. Я хотел одного: поскорее добраться до дома Кристин. Когда я спустился по лестнице и увидел рядом с полицейским Росауру, всю в слезах, на меня вдруг со всей своей неумолимой, давящей силой обрушилась мысль, что уже слишком поздно для чего бы то ни было. И все-таки, гонимый отчаянием, я взобрался на холм. Взбежав на вершину, запыхавшийся, в изнеможении, я разглядел, что у дверей стоит машина «Скорой помощи», а у решетки толпятся соседи. Двое полицейских закрепляли желтую ленту поперек гравийной дорожки, ведущей в сад. Вдруг по толпе пролетел возбужденный ропот: дверь распахнулась, и я увидел, как с медлительностью, не предвещавшей ничего хорошего, санитары спускали вниз носилки с телом, полностью покрытым простыней. «Мертва, мертва», - повторяли все вокруг, словно некий щекочущий нервы пароль, с тем низменным, чуть ли не радостным возбуждением, какое вызывает чужая смерть.
        Я отправился восвояси, оглушенный, без единой мысли в голове, до сих пор не веря, что все кончено. Когда я проходил мимо Крайст-Черч, полицейского на входе уже не было и привратник сообщил, что заседание Братства закончилось. Я направился в Институт математики со слабой надеждой застать Селдома в его кабинете, но он туда не возвращался. Мне вдруг пришел в голову вопрос: сказал ли кто-нибудь матери Кристин о смерти дочери, и я решил написать Селдому на электронную почту, чтобы уточнить это. В своем почтовом ящике я с изумлением увидел, что он сам отправил мне письмо несколько минут назад. Селдом тоже заходил в институт в надежде встретить меня. Ему нужно сообщить мне нечто срочное, он будет ждать меня в пабе «Орел и дитя» по меньшей мере час.
        В пабе я не сразу заметил его в беловатых клубах табачного дыма. Я обошел стойку и направился во второй зал. Селдом сидел за маленьким столиком в глубине, держа в руках большой бокал для виски, уже пустой. Он подал мне знак и поднялся, несколько нетвердо, подзывая бармена, чтобы тот налил ему еще. Я уселся и взглянул на него искоса: его лицо избороздили резкие морщины глубокой скорби. Прежде я не видел Селдома таким: потерпевшим полное поражение.
        - Пожалуйста, не смотрите на меня так, - попросил он. - К несчастью, в моем возрасте даже напиться не получается. Виски лишь отупляет меня, все происходит как будто в замедленном темпе. В голове туман. Но забыть не удается. Вы отдаете себе отчет в том, что Кристин сейчас мертва? Мертва. Вы отдаете себе отчет в том, что мы ни в коем случае не должны были вызывать полицию? Что из-за полицейского поста в больнице Хинч и Андерсон тоже мертвы? Вы отдаете себе отчет в том, что снова, снова… Простите, - вздохнул он, будто с трудом приходя в себя. - Я не хочу, чтобы и вы терзались, потому что вся вина на мне. Виной всему проклятие, всюду следующее за мной. Наверное, это мне бы пристало задуматься о самоубийстве. - Селдом отхлебнул еще виски и снова устремил на меня взгляд. - Я только хотел вам сказать, что вы должны уехать, покинуть Англию как можно скорее. Я уже потерял ученицу, не желал бы потерять и вас. Я бы посоветовал вам уже сейчас собирать чемодан. Денег на билет я вам одолжу, если это необходимо. Пожалуйста, поверьте мне: вы в опасности.
        Я не сразу осознал всю серьезность того, что Селдом мне пытался сказать.
        - Это как-то связано с тем, что вам сообщил сэр Ричард Ренлах?
        Селдом мрачно кивнул.
        - Могу я по крайней мере узнать, в чем дело? Вы что-то уловили в его словах?
        Селдом снова кивнул, и глаза его сверкнули от еле сдерживаемой ярости.
        - Я, как и все, пообещал молчать. Но вам расскажу, если буду уверен в вашем немедленном отъезде.
        Я заверил его, что уеду. Селдом одним глотком осушил бокал и потер глаза тыльной стороной ладони, словно пытаясь пробудиться, стряхнуть с себя кошмарный сон.
        - Ричард нам рассказал, что, когда открыли ящики Хинча и нашли фотографии обнаженных девочек, органы внутренней безопасности были этим весьма обеспокоены. В двойной бухгалтерии Хинча, что и Андерсон обнаружил, фигурировали имена людей, вращавшихся, вероятно, в очень высоких сферах. В общем, Ричард получил от своих бывших сотрудников указание воспрепятствовать тому, чтобы этот список попал в газеты. Когда мы встретили его в пабе вместе с инспектором и он узнал, что Андерсон уже раздобыл этот список и на следующий день собирается опубликовать все, что ему известно, Ричард срочно вызвал двоих, которые работали с ним в прошлом и пользовались его полным доверием, и поручил им «убедить» журналиста придержать материал. Ричард клялся нам, что дал своим людям инструкции даже пальцем его не трогать. Но эти двое - ровесники Ричарда, и Андерсон совершил ошибку, увидев в них пару хлипких, трясущихся старикашек. Стал, наверное, над ними насмехаться, заявил, что и их визит опишет в статье, для колорита. Вы же знали Андерсона, его юмор не до каждого доходил… Люди Ричарда разозлились, началась драка, и эти двое
закололи Андерсона. Ричард боялся, что смерть репортера усугубит положение и участие органов внутренних дел выйдет наружу. Он отправился посмотреть на труп. Лицо и голова Андерсона оставались невредимы. Тогда Ричарду пришло в голову, что гибель репортера можно представить как очередное звено в цепочке смертей, новый элемент серии, и приписать ее неизвестному злодею, тому, кто рассылает фотографии обнаженных девочек. Он велел своим людям вложить в рот Андерсону одну из фотографий Кэрролла, которыми журналист намеревался «украсить» свою статью, отрезать ему голову, а тело со следами ударов спрятать так, чтобы его никогда не нашли. Так Ричард преобразовал преступление в новую смерть из «Алисы»: «Off with his head»[39 - Голову ему долой (англ.).]. В конце концов, сказал он нам, это ему как будто бы приказала наша собственная Червонная Королева. Одновременно Ричард приготовил для прессы альтернативную версию о ячейке сербских шпионов. Голова, плывущая по реке, легко, как ему казалось, ассоциировалась с известиями о диких зверствах и расчлененных телах, какие поступали с войны на Балканах, тем более что
Соединенное Королевство недавно грозило вступить в эту войну. Он признался, что, проводя тайную операцию деликатного свойства, спецслужбы всегда стараются сделать так, чтобы наружу просочились две истории: одна - для прессы и телевидения, а другая, более замысловатая, на которую тонко намекают, - для приверженцев теории заговоров и для тех, кто считает себя проницательнее прочих. Сочиняются две истории, две версии для того, чтобы третья, истинная, осталась навсегда сокрыта. Поведав нам все это, Ричард, естественно, воззвал к патриотизму: чтобы Бог хранил королеву, сказал он, мы, мужчины и женщины, должны тоже вносить свой вклад. В данном случае вклад, который потребуется от нас, минимален, а вознаграждение велико: он добьется, чтобы всех членов Братства возвели в рыцарское достоинство, как его самого, а Джозефину и Лору сделали Дамами. Мы лишь должны поклясться, что сохраним услышанное в тайне. Никто не узнает, что Хинча на самом деле убили, и смерть Андерсона останется покрытой туманом, он будет жертвой некоего нераскрытого шпионского заговора. О фотографиях мы тоже должны забыть: Ричард обещал, что
будет проведено тайное следствие, список расшифрован и сеть уничтожена. Таким образом, Братство останется в стороне, и мы сможем жить дальше, как ни в чем не бывало.
        - Но ведь там находился Питерсен, - удивился я. - Разве он не возражал?
        - Да, инспектор пытался возражать, - подтвердил Селдом. - Но ему пришлось, разумеется, сделать звонок, а у Ричарда, очевидно, были все козыри на руках. Едва все завершилось, как он сказал, что идет к себе в кабинет… писать прошение об отставке. Когда инспектор покинул зал, это произвело впечатление. Наконец приступили к голосованию, и я единственный проголосовал против, наверное, потому что шотландец. По сути, я тоже предпочел бы, ради памяти Кристин, а главное, ради ее матери, чтобы весь этот ужас, который она сотворила, не стал достоянием гласности. Оставаясь верным Братству, я вместе со всеми пообещал никому ничего не говорить. Поэтому сижу здесь и хлещу виски бокал за бокалом.
        - Но эта исповедь, это письмо, которое отправила Кристин… вы в него верите до конца?
        Селдом внимательно взглянул на меня:
        - Что вы хотите сказать? Да, верю; ведь я предположил то же самое, слово в слово. И в довершение всего она покончила с собой. Какое еще вам требуется доказательство?
        - Я просто подумал, не покрывает ли она кого-то еще?
        - Вы имеете в виду эту женщину, Росауру? Не известно, какие между ними сложились отношения. Она была очень расстроена. В своем письме Кристин ее оправдывала. Знаю, трудно привыкнуть к мысли, что Кристин могла совершить нечто такое; надеюсь, вы не питали к ней… каких-то особых чувств.
        Я покачал головой, не решаясь признаться.
        - А то, что она написала о документе из Гилдфорда? Фраза действительно звучит так?
        - Документ из Гилдфорда… Вам это покажется невероятным, но, после того как Ричард рассказал, как он велел отрезать голову мертвому Андерсону, после того как мы проголосовали за то, чтобы скрыть два преступления, он все-таки не отпустил нас, включив в повестку дня вопрос о документе, желая занести решение в протокол. Задал тот же вопрос, что и вы: верим ли мы, что фраза - подлинная? И тут нам был уготован маленький сюрприз: Торнтон Ривз признался, что видел документ в один из своих последних визитов в Гилдфорд. Только вот его монография уже была в печати. Документ, разумеется, опровергал изложенную в книге версию относительно причины, по которой возникли разногласия между миссис Лидделл и Кэрроллом, поэтому он сделал фотокопию записи для своего архива, однако умолчал о ее существовании. Но по крайней мере он может с полным основанием утверждать, что фраза - та же самая, какую записала Кристин. Мы обменялись мнениями по этому поводу, и было решено сделать копию записи на каком-нибудь клочке бумаги тех времен, вырванном из писем Менеллы. Кто-то вспомнил о специфических способностях Лейтона Ховарда.
Торнтон вызвался прямо сейчас отнести фотокопию и какие-то старинные ручки Лейтону, поскольку Ричард хотел с самого раннего утра поехать в Гилдфорд, чтобы положить на место документ и заделать эту последнюю брешь. Или, по сути, предпоследнюю. Последней, не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, являетесь вы. Я не до конца поверил в версию, изложенную Ричардом. Вероятно, ему приказали заставить Андерсона замолчать любыми средствами, а история о старичках послужила для того, чтобы представить преступление несчастной случайностью, когда ситуация вышла из-под контроля. Не хочу, чтобы с вами приключилось нечто подобное и вы пали жертвой такой же случайности в ближайшие дни. Завтра с утра я попрошу Брэнди, чтобы она вам заказала билет. Успеете ли вы на завтрашний вечерний рейс?
        Я кивнул в полном смятении.
        - На вашем месте, - добавил Селдом торопливо, с тревогой, - я бы уже начинал собираться.
        Я встал, и он тоже.
        - Нам лучше проститься здесь, - произнес Селдом. - Вряд ли вы завтра придете в институт, но я непременно поговорю с Брэнди.
        Я подумал, что больше мы никогда не увидимся, и хотел обнять его, но Селдом протянул мне руку, а другую положил на плечо, сочтя такой жест достаточным для выражения чувств, может, потому, что действительно верил, что когда-нибудь мы пересечемся.
        - Продолжайте работать над логикой, - напутствовал он меня, - и мы с вами встретимся на наших конгрессах, в этом бродячем цирке. Надеюсь, что в следующий раз обойдется без преступлений.
        Выйдя из паба, все еще в сильном волнении, я прошел по улице, где располагался магазин «Алиса в Стране чудес», в надежде последний раз увидеть Шэрон. Однако он уже закрылся. Я миновал еще квартал до угла, где находилось полицейское управление. Мне бы не хотелось наткнуться на Питерсена, но, кажется, все уже ушли. Свет горел только при входе, где сидели дежурные, и на чердаке, который я некогда делил с Лейтоном. Я решил подняться. В конце концов, там остались мои книги и записи программы - должен же я все это забрать. Я застал Лейтона сидящим под лампой и занятым упражнением в каллиграфии. Он взглянул на меня с максимальным удивлением, какое могло выразить его лицо. Я сказал, что завтра вечером улетаю, и принялся собирать бумаги. Лейтон ничего не ответил, сосредоточенный на своей работе: он что-то писал короткими штрихами, пытаясь достичь нужной скорости. Меня так и потянуло к его столу, и Лейтон, почувствовав, что я стою за спиной, поднял голову. Перед ним на подставке лежала фотокопия документа Кристин, а на столе - множество листков, на которых он писал с различной скоростью старинной перьевой
ручкой.
        - Чем ты занят? - спросил я, делая вид, будто ничего не знаю.
        - Кто-то потерял документ, и нужно восстановить оригинал по этой фотокопии. Мне ничего толком не объяснили. Надо, чтобы почерк мог пройти экспертизу. - Лейтон показал четырехугольный клочок пожелтевшей бумаги, похоже, оторванный от края листа. - Проблема в том, что второй попытки не будет: мне оставили только эту бумажку для первой и последней. И времени мало: скоро сюда придут.
        Я поднял один из листков с пробами пера: сходство с почерком Менеллы было невероятным. Да, Лейтон несомненно обладал и такой способностью. Я сказал ему об этом с восхищением, но он лишь пожал плечами.
        - Главное - определить нужную скорость и силу нажима. Хочу использовать твою версию программы, чтобы проверить самого себя. А теперь, - добавил Лейтон, - не мог бы ты, если тебе не трудно, оставить меня? Я не готов заниматься этим на публике.
        Я спустился по лестнице, прямо в оксфордскую ночь. Вспомнил о том, какая суета ожидает меня завтра. Об Эмили Бронсон и о том, как объяснить свой отказ от стипендии; о книгах, какие нужно вернуть в библиотеку, и о немногих людях, с кем хотелось бы попрощаться. О втором отчете, который надо будет написать, когда все закончится. Но то, что самолет вылетает вечером, подумал я, и мне тоже позволит утром съездить в Гилдфорд.
        Эпилог
        - Но вы-то как догадались? - спросила мать Кристин, до сих пор вся в слезах.
        Полчаса назад я зашел в ее домик, расположенный в окрестностях Гилдфорда. Домик, вздохнул я, где росла Кристин. Я не сразу нашел его, и, когда в первый раз постучался в дверь, все ставни были закрыты, и я подумал, не уехала ли она в Оксфорд, не напрасно ли я проделал такой путь. Но постучался снова, немного сильнее, и услышал медлительные, шаркающие шаги, будто я пробудил ее от летаргии. Она выглянула в дверь, прикрывая рукой растрепанные волосы. Веки у нее припухли от слез или со сна, и она казалась безмерно постаревшей. Сказала, что ночью позвонил инспектор Питерсен, сообщил о смерти Кристин, и она сама тоже хотела умереть. И умерла бы, если бы в доме нашлось достаточно снотворного. Даже о похоронах пока нечего и думать: ей объяснили, что тело останется в морге для вскрытия. Поэтому она решила не ездить в Оксфорд. Она снова расплакалась и поведала мне, что накануне утром получила от Кристин письмо, что-то предвещающее, потому что дочь уже давно совсем перестала ей писать. Она должна была догадаться, сказала мать. Должна была ее защитить. Извинилась, пропустила меня и пошла за платком.
        Теперь мы сидели в кухне; через застекленную заднюю дверь виднелась галерея и плетеный шезлонг на ней, дальше огород, а за деревянной изгородью - открытое поле. Кот, извиваясь, прошмыгнул между моими щиколотками и свернулся клубком на полу. Мать Кристин отвернулась к плите, скрывая слезы, и спросила, не хочу ли я чаю.
        - Зачем вы вообще приехали? - спросила она. - Не стоило себя утруждать.
        - Дело в том, что я скоро уезжаю, однако осталось кое-что, одна деталь, промелькнувшая в словах Кристин: она заинтриговала меня, и только вы можете ее разъяснить.
        Плечи матери напряглись. Она медленно обернулась ко мне, во взгляде читалась тревога, но вместе с тем, как ни странно, облегчение. Облегчение оттого, подумал я, что кто-то еще знает…
        - Говорите.
        Я рассказал, как сам это видел, а она молча кивала, погруженная в печаль.
        - Да, так все и было. Вот только это сестра Росаура натолкнула меня на то, что замыслила Кристин. Однажды отвела меня в сторонку и спросила, действительно ли мне нужен яд для крыс. Тогда-то я и поняла, зачем дочь попросила меня купить коробку конфет. Когда я пришла к ней в палату, поговорить с глазу на глаз, она рассказала обо всем, что случилось между ней и тем ужасным человеком в издательстве. И озвучила свой план. Коробка была уже готова и упакована, мне оставалось отнести ее по адресу, написанному на обертке. Кристин плакала, ее била дрожь, но она никак не хотела оставить задуманное. Если я откажусь, твердила дочь, она попросит Росауру. Повторяла, что не сможет жить в инвалидном кресле, если этот человек не умрет. Я пыталась убедить ее заявить в полицию, однако Кристин была уверена, что он останется на свободе благодаря своим связям. Но я никак не могла позволить, чтобы моя дочь, моя девочка, которую я держала на руках, совершила такое, и выхватила у нее коробку. Сказала: пусть молится, как я молилась, чтобы она осталась жива, и на все будет воля Божья. Я вышла из больницы с этой коробкой в
руках, но не успела найти подходящее место, чтобы ее выбросить, как мной овладел какой-то неведомый порыв. Будто услышала дьявольский шепот. Почему бы и нет, в конце-то концов? - подумала я. Разве не убивают вредителей в полях, не вырывают в саду сорняки? Почему убийца должен жить? Кристин убедила меня, что на нее никогда не выйдут, ведь инспектор Питерсен и профессор Селдом полагают, что кто-то убивает членов Братства, объявив крестовый поход против педофилов. Ее план мне казался удивительно простым и в то же время совершенным, я была уверена, что все пройдет как по маслу: я всегда считала Кристин большой умницей, не чета мне. В крайнем случае, если кто-нибудь догадается, я расскажу правду. Что это я все-таки решила вручить коробку, прекрасно зная, что в ней лежит. И осудят меня, не дочь. Ведь по-настоящему виновна я, разве нет?
        Я подумал, что, когда мы с Селдомом обсуждали проблему посланий, ни ему, ни мне не пришла в голову такая возможность: посланец мог одновременно оказаться убийцей. Мать Кристин подошла к столу, держа в руках две чашки с чаем.
        - Но вы так и не объяснили, как догадались, - произнесла она.
        - Когда я заходил к ней домой, Кристин, по-моему, думала, что Хинч на самом деле умер от осложнений, вызванных его болезнью, как сообщали в новостях. Может, даже поверила на какой-то момент, что Бог услышал ее молитвы. Это я ей сообщил, что Хинча отравили. Меня удивила ее реакция на новость: она разволновалась и заявила: «Это все меняет». И потом, в письме, которое отправила в Братство, изложила свой план, как будто сама была убийцей. Обдумав то, что Кристин написала, я вдруг отметил, что она детально обрисовала план, однако в письме нигде не сказано, что она осуществила его. И все-таки отравилась. Тогда я предположил, что Кристин пожертвовала собой, желая спасти кого-то. Не верил, что ее отношения с сестрой Росаурой настолько близкие, чтобы умереть ради нее. Вероятно, этот кто-то - вы. Кристин не хотела, чтобы кто-то еще пострадал. Как только я ей рассказал, что коробка, несмотря ни на что, достигла своего назначения, она решила покончить с собой, чтобы ее и только ее винили в этой смерти.
        - Но вы-то сами как считаете? Разве не я - истинная виновница? Разве не должна я прямо сейчас поехать в полицию и все рассказать?
        - Ни в коем случае не делайте этого. Получится, что Кристин умерла напрасно, а это еще печальнее. Я только хотел выяснить правду.
        Мать Кристин вздохнула и снова встала, чтобы открыть маленький ящичек.
        - Раз так, - произнесла она, - я отдам вам конверт, который дочь прислала для вас. Осторожнее, там, по-моему, что-то стеклянное. Она была уверена, что рано или поздно вы придете сюда. И была права.
        Она вручила мне желтый конверт, на котором значились только мои инициалы. Открыв его, я увидел стеклянный ковчежец, который Кристин носила на шее, со свернутой бумажкой внутри; к этому прилагалась записка.
        «Если ты явился сюда, прошу одного: защити мою мать. Я знаю, что заслужила кару, и мне не тяжело расставаться с жизнью, вернее, с этой второй, ужасной, жизнью, на какую обречена. Я тоже могла бы написать, что «немногие любят меня, и я разочаровалась во всем, даже в любви и славе». Если я затронула что-то в твоей душе, осталась в твоих мыслях, не вспоминай меня с печалью: мне тоже требуется мужество, чтобы умереть в двадцать лет.
        PS: оставляю тебе этот клочок бумаги, который пробудил меня и погубил: можешь сохранить его или уничтожить. Но я бы не хотела, чтобы он когда-нибудь попал к ним в руки».
        Я медленно шел по городу, нащупывая в кармане, словно какой-нибудь талисман, гладкую поверхность стеклянного ковчежца. До ближайшего поезда на Оксфорд оставалось немногим более получаса. На главной улице я заметил стрелки, указывающие путь к дому-музею Льюиса Кэрролла, расположенному рядом с Гилдфордским замком, в самой высокой точке города. Следуя за указателями, я почти бессознательно стал подниматься по извилистым улочкам, пока не оказался рядом с домом, у самых садов и все еще высоких, внушительных развалин замка. Дом был простой, трехэтажный, с дверью, выкрашенной в синий цвет, отделенный от улицы террасой. Сутулый старик проходил в этот момент между небольшими каменными колоннами, украшавшими вход. Я вовремя разглядел его лицо и спрятался за дерево, чтобы он не заметил меня. То был сэр Ричард Ренлах. Он посмотрел на часы и, опираясь на трость, поспешил вниз по склону, вероятно, на вокзал. Тут меня осенило. Я зашел в дом, не глядя по сторонам, направился прямо к стойке библиотекарши и спросил, могу ли я получить материалы о Льюисе Кэрролле по своему аспирантскому удостоверению. Женщина,
весьма любезная, кивнула, даже не взглянув на документ. Я попросил первоначальный каталог музея и указал на строчку «Страницы, вырванные из дневника». Она удивленно посмотрела на меня:
        - Это просто. Папка - вот она, у меня на столе. Джентльмен, который только что ушел, заказывал ее. Какое любопытное совпадение.
        Она показала читальный зал, маленькую смежную комнатку с двумя-тремя длинными скамьями. Я находился один, но тем не менее со всеми предосторожностями достал бумагу Кристин из ковчежца и разгладил ее на столе. Еще раз восхитился виртуозной, безукоризненной работой Лейтона перед тем, как заменить ее на подлинный документ. На поврежденное тело вселенной, подумал я, наклеены кусочки пластыря, один поверх другого, и подлинное, сочтенное поддельным, навсегда останется скрытым.
        Я положил листок Лейтона в карман и отдал папку библиотекарше.
        - Быстро вы справились, - заметила она, видя, что я ухожу. - Не хотите расписаться в книге посетителей?
        - Нет, спасибо, - отозвался я. - Уже опаздываю на поезд, а имя у меня слишком длинное.
        Разъяснения и выражение признательности
        Хотя изначально меня подвигло на написание этого романа реальное событие - то, что драматург Каролина Лич нашла в Гилдфорде документ, где приводится краткое содержание страниц, вырванных из дневников Кэрролла, - все перипетии полицейского расследования и персонажи, связанные с ним, вымышлены. В частности, Братство Льюиса Кэрролла не имеет ничего общего с Обществом Льюиса Кэрролла, которое действительно подготовило издание дневников писателя в девяти томах. Кроме того, многие мнения и точки зрения моих воображаемых биографов Кэрролла могут частично совпадать с изложенными в различных биографиях и статьях, к которым я обращался во время написания романа. Особенно просветили меня биографии, написанные самой Каролиной Лич, Стюартом Доджсоном Коллинвудом, Мортоном Коэном, Анной Кларк, а также издание двух книг об Алисе с комментариями Мартина Гарднера и путеводитель Чарли Ловетта, описывающий прогулки писателя. А еще примечания Эдварда Вакелинга к дневникам и две его книги, посвященные фотографиям Льюиса Кэрролла.
        Точно так же и город Оксфорд, описанный мною, не совсем реален и не выдержал бы топографической проверки: он всплывает в нечетких воспоминаниях через многие годы, с добавлением в сценографию дополнительных штрихов, и я прошу прощения у его обитателей за холмы, своевольно возвысившиеся в Хедингтоне; за больницу Рэдклиффа, совсем не похожую на ту, которая существует в реальности, и за лужайки и пристани, чье наличие сомнительно.
        Хочу выразить особую благодарность людям, чья помощь в процессе написания романа была неоценимой:
        Физику Альберто Рохо за геометрическое представление проблемы звуковых резонансов (основанном на новаторских идеях аргентинских физиков-криминалистов Эрнесто Мартинеса и Вилли Прельяско).
        Эндрю Лонгуорту из музея в Гилдфорде за то, что наставил меня на истинный путь в изучении бумаг Кэрролла.
        Изабел Салливан из Центра истории Суррея за ее воспоминания по поводу графы в каталоге «Страницы, вырванные из дневника».
        Эдварду Вакелингу и Чарлзу Ловетту из Общества Льюиса Кэрролла за то, что предоставили мне полное издание дневников и библиографию, необходимую для написания романа.
        Альберто Мангелю, эрудиту, припомнившему все художественные произведения, связанные с Кэрроллом.
        Каролину Орлофф за предоставление статей Каролины Лич и Мортона Коэна.
        Пабло де Сантиса, Карлоса Чернова и Хорхе Мансанилью за внимательное прочтение рукописи и важные наблюдения.
        И наконец, Брэнду Бесетт за ее собственное решение загадки «To make the DEAD LIVE», которое приводится в романе, за терпеливое прочтение первоначальных вариантов и многочисленные повторные прочтения и обсуждения последующих. За ее любовь и за ум.
        notes
        Примечания
        1
        Мертвый (англ.) - здесь и далее примеч. пер.
        2
        Живой (англ.).
        3
        Как попало (фр.).
        4
        Здесь - преподаватели и студенты колледжа (англ.).
        5
        Странно сказать (лат.).
        6
        Л.К. узнает от миссис Лидделл, что…
        7
        «Исчезающий рассказ»; одновременно, по созвучию - Исчезающий хвост (один из каламбуров Л. Кэрролла).
        8
        Ну что тут скажешь (ит.).
        9
        Здесь: безвозмездно (лат.).
        10
        Книга Кэрролла в русском переводе называется «Полуночные задачи, придуманные в часы бессонницы».
        11
        Правило вывода (лат.).
        12
        Попал (фр.).
        13
        Сделать МЕРТВЫХ ЖИВЫМИ (англ.).
        14
        «Алиса в Стране чудес»; глава IV.
        15
        По собственной инициативе (лат.).
        16
        Здесь: крайняя мера (лат.).
        17
        Через силлогизмы, или что Кэрролл здесь нашел (англ.).
        18
        Черный камень (англ.).
        19
        Белый камень (англ.).
        20
        Затемнение, отключение (англ.).
        21
        Соль анекдота или самое остроумное решение теоремы (англ.).
        22
        Эту единицу нужно запомнить (англ.).
        23
        Дворец (ит.).
        24
        Сладкая скаредность (ит.).
        25
        Небольшие хлебцы, булочки (англ.).
        26
        Эркерное окно (англ.).
        27
        Автомобиль (англ.).
        28
        Ворона (англ.).
        29
        Пропавший (англ.).
        30
        «Я» и «Он» (англ.).
        31
        Если говоришь о черте… (англ.)
        32
        Чувствую, что-то толкнуло меня внезапно, как черт из коробочки, и раз - в небо, как шутиху! (англ.)
        33
        Рубите ему голову (англ.).
        34
        Королевский подарок (англ.).
        35
        Чтобы продолжить серию 2, 4, 8, 16 числом 31, достаточно подсчитать секторы, на которые делится окружность, если провести линии через различные точки так, как показано на рисунке.
        И для продолжения серии 2, 4, 8, 16 любым числом n применяется интерполяционная теорема Лагранжа, утверждающая, что в многочлене P (x) P(1) = 2, P(2)= 4, P(3)=8, P(4)=16, P (5) = n.
        36
        В силу самого факта (лат.).
        37
        Задним числом (лат.).
        38
        Л.К. узнает от миссис Лидделл, что поговаривают, будто он использует детей, чтобы ухаживать за гувернанткой. Также поговаривают, что вскоре он начнет ухаживать за Иной.
        39
        Голову ему долой (англ.).