Останови часы в одиннадцать Барбара Навроцкая
        # В романе Б. Навроцкой «Останови часы в одиннадцать» исследуется вопрос о том, к чему может привести приговор, вынесенный человеком, а не государством.
        Барбара Навроцкая
        Останови часы в одиннадцать
        Глава I
        Он вышел из трамвая и остановился. Вагон, грохоча, прополз мимо, точки освещенных окон удалялись все дальше и дальше. Они мерцали, как иллюминаторы корабля, погружающегося в морскую мглу.
        Мужчина поднял воротник пальто. Было начало ноября, и мгла кружила вокруг уличных фонарей, создавая дрожащий лучистый ореол, ослабляющий резкость света.

«Ничего нельзя узнать. Ага, заасфальтировали. Раньше все Брудно было вымощено булыжником».
        Прямая, гладкая, уходящая вдаль лента асфальта делала старый брудновский тракт шире. Мужчина не двигался с места, вслушиваясь в тишину пригорода. Он снова осмотрелся по сторонам, удивляясь этой улице, этому району Варшавы, а больше всего тому, что он снова здесь. На секунду ему показалось, что в нем живет совершенно незнакомый субъект, вызвавший в нем полное отвращение, даже раздражение. Он впервые остро ощутил бег времени. Его невозвратимость. Это ощущение заглушал обычно так сильно натянутый в нем нерв жизни. Мир лишался красок, его формы теряли отчетливость, куда-то далеко уходили забытые картины, запахи, яркость света и глубокие тени, затихали звуки, биение сердца, желания и свершения. «Только равнодушие неизменно»,- подумал он.

«Равнодушие? Черта с два! Я шел по следу, как гончая, 28 лет. Кто бы этому поверил? Любил ковыряться в машине. Но так и не окончил автодорожный институт. Занимал разные должности в учреждениях, каждые два года на новом месте».
        На другой стороне улицы появился мужчина в форме железнодорожника. Шаги ритмичным эхом отдавались в пустоте. Он проводил прохожего взглядом. У того была походка человека, уставшего после длинной смены, занятого мыслями об ужине и постели.
        Посмотрел на часы. Было 22.30. Незнакомец ничем ему не угрожал. Надо было действовать. То, что однажды началось, должно закончиться.
        Он свернул в переулок, шел уверенно, хотя детали - то, что можно назвать косметикой города, района,- и здесь изменились. Он сворачивал еще несколько раз, пока не очутился в каком-то тупике. Приземистые деревянные домишки, разделенные большими зданиями и кирпичным домиком поменьше, все еще стояли. Неуничтожаемость прошлого, прошедшее, живущее в настоящем.
        Как будто бы он ухватил оборванную нить времени, связывая ее, придавая смысл тому, что делает. Некоторое время он не мог прочитать номер на деревянном доме, уличные фонари здесь тоже были старые, как все, что он носил в себе все эти 28 лет и что донес до этого порога - 1 ноября 1971 года.
        Он уже согнул палец, чтобы постучать, но рука остановилась на полпути. Внутри дома все задвигалось и запело. Зазвонили колокольчики, заиграли музыкальные шкатулки, молоточки ударили в куранты. По окутанной туманом улочке понеслись звуки полонеза, мазурки, куявяка, вальса, кадрили, менуэта.
        Мужчина запрокинул голову, видимо прислушиваясь. Туман сгущался, опускался вниз, почти до крыши деревянного дома. Эта ночь становилась такой же нереальной, как и та.
        Он продолжал стоять и слушать. Разнообразие быстрых и медленных мелодий затихало, играла только одна музыкальная шкатулка - куранты из «Страшного двора» Монюшко.

«Ты не изменил пристрастий, Часовщик. Ты сумел использовать их, сделать своей профессией»,- подумал он и постучал.
        Дверь, которая открылась сразу же, без всяких колебаний и опасений, вела в единственную, но зато большую комнату, занимавшую всю площадь дома. За ней - кухня. Когда-то, лет сто тому назад, через эту кухню был ход во двор, где находилась уборная, курятник и, наверно, хлев. Может, кто-нибудь посадил там дерево и обязательно сеял петрушку и морковь, сушил целебные травы. Но те времена мало интересовали прищельца. Он только понял, что так должно было быть. Такой вид был у этого дома и района, пока большие дома не подмяли дворики.
        - Что вы хотите?- спросил пожилой человек, даже не взглянув на вошедшего, продолжая рассматривать в лупу механизм карманных часов. Больших, солидных, которые носили па серебряных цепочках лет пятьдесят тому назад. На столе лежали разные тряпочки, куски замши, миниатюрные инструменты и крышечка от металлической коробочки, наполненная оливковым маслом.
        Пришелец не отвечал. Он смотрел на стены комнаты, которые от пола до потолка были увешаны часами. В разные эпохи и в различных стилях выполненные, разные по материалу, форме и назначению, почти пустую комнату они превращали в музей.

«Чертовски много денег ухлопал ты на эти часы,- подумал пришелец.- Значит, вот чем ты занимался остаток жизни? Ну и работенка же у меня будет. Их много. Очень много. Некоторые висят под потолком».
        Он огляделся, ища лестницу. Ничего похожего на нее не было, и пришелец задумался, каким же образом старик заводит свои часы. Ведь каждый час какие-нибудь надо заводить.
        Часовщик поднял голову. Улыбнулся. Молчание совсем не удивляло его. Он уже привык к тому, что клиенты теряли дар речи.
        За ремонт старик брал мало. Всю свою жизнь он скорее играл и любовался миниатюрными внутренностями часов, этим искусственным сердцем бегущего времени, чем зарабатывал на них. Когда у него было много работы, когда ему в руки попадал шедевр - тогда он брал дорого. Ремонт же современных наручных часов, детищ машин и фабрик, всерьез не принимал: это был его хлеб. Он любил чинить старинные часы ручной работы. Именно такая луковица и была сейчас у него в руках. Уродливая с точки зрения современных - прости господи - эстетических требований, но с благородным сердцем.
        - В часах ценится механизм,- пробормотал он, адресуясь скорее к себе, чем к клиенту,- только механизм. Вы рассматриваете часы?
        Ответа не было, и тогда он быстро взглянул на пришельца, откладывая работу.
        - Покажите, что там у вас?
        Пришелец смотрел как-то странно. Старика не удивило время, в которое тот обратился к нему за услугой, он вообще не интересовался людьми. Для него они были носителями часов - его мог заинтересовать только тот, у кого были интересные часы. Поскольку ответа и на этот раз не последовало, старик спросил:
        - Вы, верно, не из Брудно?
        - Нет.
        - Уже поздно, ну хорошо, давайте. Я понимаю, что у людей теперь нет свободной минуты. Зачем нам вообще нужны часы? Никакого покоя. У кого сейчас есть возможность, сидя в кресле, послушать бой часов? Разве я не прав? А?
        - Вы меня узнаете?
        Старик наконец внимательно посмотрел в лицо клиента. И опять улыбнулся:
        - Простите, нет. Хотя зрение у меня хорошее.
        - Этого не может быть,- медленно сказал пришелец. Он почувствовал, как по коже прошел мороз. Не холод, а именно мороз.- Этого не может быть.
        - Почему?- удивился старик.- Разве человек в состоянии запомнить всех людей, которых он встречал в жизни? Разве часовщик в состоянии запомнить лица всех своих клиентов? За полвека. Что вы!
        - Всех?- повторил пришелец.- Всех… нет. Но одного - да!
        Старик отодвинулся от стола, стал подниматься, и его сгорбленная спина как-то выпрямилась, лицо разгладилось. На его старческий облик наложился тот, молодой, энергичный, вызывающий доверие. Пришелец никогда его не забывал. Даже во сне. Вновь вернулась уверенность, четкость решений. Он опять владел собой. Он знал, зачем пришел сюда, опять был уверен, что никогда, ни на секунду не подвела его буссоль памяти и время не оборвало старой нити. Ничто не в силах было стереть прошлое.
        - Одного человека?- спросил старик, и хотя его голос слегка дрожал, в нем звучало достоинство. Слух не обманывал пришельца. Он не ошибался. Это было достоинство.- Да, может быть, и был один такой человек,- продолжал часовщик, и его голос не выражал уже никаких эмоций,- но он… этот человек, не вы. Это был прекрасный парень.
        - Это я!- выдавил пришелец.- Уже не такой прекрасный, но я! Ты думал, что никто уже не придет. Нет никого и ничего. Я искал тебя. Долго. И вот нашел.
        Про себя он подумал: слишком долго. Так долго, что ненависть уже прошла и осталась только обязанность. Но это даже нельзя было назвать мыслью - отблеск мысли.
        Они смотрели друг на друга, разделенные столом, на котором лежали части карманных часов. Но, несмотря на растущее волнение, пришелец видел, что Часовщик его не боится. «Почему?» - мучил его вопрос. Но он опять был во власти решения, поддерживавшего его все 28 лет поиска, забыть о котором не давала вечно живая, выжженная, выбитая в памяти картина той ночи.
        - Останови часы на одиннадцати,- сказал он и не узнал своего голоса.
        Старик не спеша повернул голову, окинул взглядом стены. Рассматривал свои часы? Проверял время?
        - А ты пришел, Франэк… в одиннадцать… столько лет спустя… Много же надо было положить труда, чтобы найти старого человека! Я… не виновен… Я был не виновен. Выслушайте меня…
        Звонок тревоги зазвенел в мозгу пришельца. Он знал, уже знал, что если разрешит старику говорить, то не сможет вынуть руки из кармана и станет жалкой, смешной фигурой, никому не нужной, даже себе. Человеком, который проиграл жизнь во имя химеры, глупцом, живущим иллюзиями. А ведь та ночь действительно была.
        Старик прочитал приговор в глазах пришельца. Никакие слова не могли его спасти. И он совсем не был уверен, что хотел бы купить себе жизнь, цепляясь за штанины этого, сегодня совершенно чужого мужчины.
        Ночной гость достал оружие скупым, тренированным движением и сделал только один выстрел. Потом опустился на колени и приложил ухо к сердцу старика. Оно не билось.

«Это единственное, что меня никогда не подводит,- подумал он без всяких эмоций.- Рука и глаз».
        Он поднял тело и перенес его на кровать. Проследил, чтобы голова умершего легла на подушку.

«Это все, что я могу для тебя сделать,- подытожил он холодно.- Никто из наших не был бы на меня за это в обиде».
        Пришелец открыл дверь в кухню, зажег свет. Кухня была без окон, как он и предполагал. По соседству вырос большой дом. Его степа примыкала к деревянному домику. На плите чисто вымытая посуда. Пол подметен, в ведре уголь, рядом наколотые дрова, но лестницы нигде не было. Он вернулся в комнату, пододвинул стол к стене, поставил на него стул. Влез на эту импровизированную пирамиду. Стал открывать часы, переставлять стрелки на одиннадцать, останавливать маятники, блокировать быстро вращающиеся колесики механизмов, дергающихся, словно обнаженные препарированные сердца кроликов. От холода или усталости его охватила дрожь, он закрыл на секунду глаза, но красные пульсирующие сердца не исчезали. Он оглянулся на кровать: кровавое пятно расползалось по рубашке убитого, цвело, как мак, раскрывающий лепестки, росло на глазах. Стул под мужчиной зашатался, но он быстро восстановил равновесие.

«Зачем ты оглядываешься?- рассердился он сам на себя.- Ты упадешь с этой прекрасно построенной конструкции и сломаешь себе шею. Ты изнежился за эти годы чиновничьей жизни. И у тебя разыгралось воображение. Там лежит убийца, ни больше ни меньше. И что с того, что перед своим концом он сумел так красиво сказать. Каждый негодяй не виновен, когда надо расплачиваться. Даже в Нюрнберге на скамьях подсудимых сидели одни невиновные. Ты сделал свое дело, и хорошо. Поспеши с часами и не думай о кроликах. Тот, там, умирал не как кролик. Может быть, в определенном возрасте человек вообще перестает бояться смерти. Случись со мной что-нибудь подобное, я бы тоже не боялся. Мне уже столько раз представлялась возможность умереть, что могу жизнь считать подарком. Как бы курносая внезапно не переменила свое решение и не забрала его назад. Ничего ужасного в мире не произойдет. Человечество не зарыдает от горя. Но я не сомневаюсь, что оно испытывает облегчение, когда избавляется от негодяя!»
        Двигание стола и многократное восхождение на неудобное шаткое возвышение, перестановка стрелок, зачастую тугих, утомили его, у него затекли руки. С момента прихода прошло уже минут пятьдесят, и только тогда он вспомнил, что входная дверь была открыта.
        Это его совсем не испугало. Он спрыгнул на пол, повернул ключ в замке. Хотел поставить стол назад в центр комнаты, но почему-то остановился, как будто опасность, внезапно материализовавшись, коснулась его рукой. Некоторое время он стоял, прислушиваясь к себе. Потом рассмеялся. Тишина, могильная тишина на секунду парализовала его рассудок. Все часы молчали. Он знал такую тишину, он уже испытал ее однажды. Когда-то. Это была тишина смерти, и в этом смысле похожа на ту. Равнодушным взором окинул он кровать и лежащую на ней фигуру. Он слишком долго обдумывал сценарий этой ночи, чтобы чего-либо бояться. Может быть, еще тогда, в ту ночь, он навсегда потерял чувство страха. А теперь вокруг него лишь странное кладбище часов.
        Он поставил стол на прежнее место, рядом с ним стул. Части разобранных часов остались лежать на месте. Взбираясь на стул, он каким-то чудом ни одной из них не раздавил.

«Значит, подсознательно замечал,- констатировал он. Пожал плечами.- Чьи-то часы. Вернутся к владельцу. Конечно, они имеют для него ценность. Ну вот, будет память о дедушке».
        Он подошел к кровати. Смерть уже наложила свой отпечаток на лицо старика.
        - До свидания, Часовщик,- сказал он громко.- Копчено. Наконец я могу идти своей дорогой.
        Он погасил свет и бесшумно закрыл дверь на защелку. Очутившись на пустынной улице, он почти не узнал ее. Очертания домов показались ему иными. Он подумал, что это туман, рассеиваясь, по своему капризу рисует фрагменты городского пейзажа. Хотя в действительности улочке просто не хватало пения часов. Часы умерли. Вместе с Часовщиком. В голове крутилась глупая мысль, от которой он никак не мог избавиться: «Все должно приходить в свое время. Для тебя правосудие свершилось слишком поздно, не обманывай себя, поздно.- Он сжал рукоятку пистолета, лежавшего в кармане пальто.- Но для них та ночь еще длится,- сказал он почти громко, чтобы переспорить самого себя, бегущее время, целый мир.- Для них она будет длиться вечно. Для них».
        Глава II
        Капитан Корда закрыл входную дверь, за которой исчезли санитары с носилками. Его все еще что-то раздражало, мешало думать. Ах да, то, что в эту комнату легко можно было войти прямо с улицы. Повернул ключ. Наконец он наедине с собой, никто к нему сюда не ворвется, не будет бубнить над ухом.

«Коллекция часов цела,- констатировал он.- Даже эти, на столе, распотрошенный Шаффхаузен».
        Описывать имущество часовщика он запретил. Ключ от тайны находился в этих механизмах, в этой комнате, такой, какой она была во время разыгравшейся трагедии. Без сомнения, это было не просто убийство. Не сомневался он и в том, что человек, совершивший данное преступление, должен отвечать как убийца, так как ни одна личная трагедия не может окупить чужую жизнь.

«Ничего, ответит,- подумал он с оттенком упрямства,- если мы его поймаем, конечно. Хм, хм, хм. Мерзавец, не боялся так долго переставлять стрелки на одну и ту же цифру. Рядом большой дом, там могли услышать выстрел. Ничего не боялся. Скорее никого. Почему? Носителем какой справедливости он был, если чувствовал себя десницей правосудия, закона или черт его знает чего, что вызревает в голове у таких „мстителей“? Что означает это время - одиннадцать часов? Все. Но кого искать? Семьи у старика не было. В Брудно он никого не знал, и в то же время его знало все Брудно. Национальный музей получит прекрасное пополнение. Но поглядеть на его часы можно. А почему бы и нет? Для этого мне потребуется не больше времени, чем ему, чтобы остановить маятники».
        Капитан поискал глазами лестницу. Лестницы не было. Пошел на кухню. Раздосадованный, пододвинул стол к стене, поставил на него стул, но, прежде чем влезть, обвел взглядом циферблаты часов, поворачиваясь вокруг собственной оси так, чтобы охватить четыре стены сразу. Нет, он не ошибся, все стрелки стояли на одиннадцати, и вдруг эта немая цифра стала почти по-человечески кричать. Было что-то ужасное в неподвижности десятков циферблатов, одинаково перечеркнутых черточками стрелок.

«Вот чего ты хотел,- мысленно обратился Корда к своему пока еще не известному противнику.- Ты хотел кого-то устрашить. Запечатлеть в чьей-то памяти этот знак. Навеки. Кому это должно послужить уроком? Где этот другой или другие? Черт возьми, может быть, им грозит опасность? Если мы тебя не накроем… Ну, пора влезать на стул. Посмотрим, нет ли там какой-нибудь записки, предмета или еще какой-нибудь улики. В этом больше смысла, хотя мне уже не очень-то легко лазить по таким конструкциям. Думать буду потом. Сначала надо найти конец какой-нибудь нити. Даже самый запутанный клубок имеет свое начало и конец».
        Открыв десяток часов, Корда запыхался и вспотел. В его взгляде, блуждавшем по стенам, было отчаяние.

«Габлер лазил бы охотнее и быстрее,- помянул он в душе своего заместителя.- Габлер считает, что гимнастика улучшает фигуру. Я мог бы подождать Зыгмунта, но меня ужасно мучают эти часы. Точно, теперь они начнут мне сниться. Когда я вошел в этот идиотский деревянный дом, словно не было войны, неизвестно почему, но такое вот всегда уцелеет, и тогда я подумал: а ты, брат, пропадешь из-за этой шутки с часами. Должен пропасть. Настоящий убийца не любит фокусов. И понятно почему. Фантазия, слишком буйная фантазия губит храбрецов. Эти одиннадцать часов рано или поздно приведут меня к тебе».
        Капитан зашатался на стуле и едва не упал на пол, потому что в круглых висящих часах он нашел листок бумаги:
        Смазать 25 декабря 1971г. Не позднее!
        Больше всего Корду разозлил восклицательный знак, но он спрятал листок в карман. Это была страничка из школьной тетради в клетку, очень старательно обрезанная и сложенная вчетверо.

«Смазывать на рождество! Вместо того чтобы выпить рюмочку под копченую грудинку». И без всякого следствия листок красноречиво говорил о характере, образе жизни и знакомствах старика. Рождество в обществе фарфоровых часов. Потому что это фарфор, и вдобавок редкий. Один механизм стоит многие тысячи, и музей…
        В дверь кто-то постучал. В то время как капитан слезал вниз, чтобы принять соответствующую позу, дверь под настойчивыми ударами едва не слетела с петель.
        - Прекратите!- крикнул он, разозлившись.
        - Черт побери? Что ты здесь делаешь? Зачем закрываешься?- рассердился в свою очередь Габлер.- Меня чуть кондрашка не хватила. Я был уверен, что тебя кто-то чем-то… Мне послышался какой-то грохот.
        - Нет. Не чем-то.- В голосе капитана прозвучала язвительная нотка.- Меня застать врасплох трудно. У меня есть некоторый опыт.
        - Что это за пирамида?
        - Шимпанзе прыгали.
        - Копаешься в старье?
        - Какое старье! Какое старье! Музей…
        - Хорошо. Но я за XXI век. И в части часов тоже.
        - Ну тогда попрыгай сам. Может быть, что-нибудь найдешь.
        - Лезть на этот стул? Ломать шею? Я прикажу принести лестницу.
        - Не надо. Хозяин обходился столом и стулом. Габлер посмотрел на шефа и пожал плечами:
        - Пыль глотать…
        - Чиханье прочищает носоглотку.
        Корда пошел на кухню. Осмотрел каждый угол, хотя это уже сделали специалисты. Заглянул даже в угольное ведро, высыпав его содержимое на лист железа.
        - Что там за взрыв?- донеслось из комнаты.- Ты действительно хочешь, чтобы я упал?
        - Что-нибудь есть?
        - Ничего.

«Неужели этот человек не писал писем?- думал капитан.- Не вел счетов? Не получал поздравлений на именины? Можно рехнуться. Какая-то часовая пустыня».
        - Он любил Налковскую,- возвестил Габлер. Корда вышел из кухни, не скрывая возбуждения.
        - Что? Почему Налковскую? Габлер держал в руке книгу.
        - Давай!- крикнул капитан по-юношески нетерпеливо, как будто бы знал, чего ждал от книги, которую покойный, видимо, даже не читал, поскольку она лежала в абсолютном забвении.
        Габлер старательно сдул с книги пыль.
        - Она лежала вот здесь,- сообщил поручник торжественно.- На этой рухляди, похожей на фронтон Марьяцкого костела. Если бы я был немного ниже… ты бы, например, ее никогда не заметил. Исключено. Для этого тебе не хватает по крайней мере семи, ну пяти сантиметров.
        - Дай,- грозно сказал капитан.- «Роман Терезы Геннерт»,- прочитал он.- И все?
        - А чего бы ты хотел? В этом старье, прошу прощения, памятниках старины, больше ничего нет. Домик мы обыскали хорошо.
        - Ладно, ладно. Поставь стол на место.
        - Почему?- запротестовал Габлер.- Еще одна стена. Та, у которой стоит кровать. Непонятно, как старик мог спать под такое хоральное тиканье?
        Капитан не слышал. Он записывал в протокол осмотра время и место обнаружения книги, потом сунул ее в карман.
        - Пришли сюда кого-нибудь на ночь,- сказал он.- Сегодня мы забрать часы уже не сможем. Это целое состояние.
        - Поехали?
        - Угу. Здесь делать больше нечего. Ты завел роман с Терезой Геннерт, потому что на пять сантиметров выше,- пошутил капитан.
        - Я?- оскорбился Габлер, принимая предложенный шефом тон разговора.- Имей в виду, ты забрал у меня Терезу, прежде чем я успел понять, что нашел.
        - Найдешь другую. Высокие парни пользуются у девушек успехом,- рассмеялся капитан.
        Габлер бросил быстрый взгляд на шефа. «Поймал какую-то чепуху, и то благодаря мне, - подумал он с некоторой завистью, но и удовлетворением.- Хорошо, подожду. Давай ребятам задание, старик обязательно проболтается. Тогда и узнаю, какое открытие сделал благодаря тому, что матери-природе изменило чувство меры».
        - Ты ее читал?- осторожно спросил он шефа.
        - Что?- удивился капитан, как бы уже забыв название книги.- Ах да… «Терезу Геннерт». Возможно. Не помню. Но дело не в самой книжке, а в штемпеле. Штемпеле библиотеки.
        Глава III
        В поезде он спал крепко. Еще немного, и проехал бы свою станцию. Когда он вышел, было еще темно, а пока дошел до дома, стало светать. Никогда до этого город не казался ему таким знакомым. Уютным и обжитым. Он много раз уезжал и возвращался оттуда, где жил раньше, но всегда чувствовал себя приезжим или транзитником. Даже в местах, которые он пересек тысячу раз туда и обратно, словно челнок, совершая движение, из которого, собственно, и складывается повседневность. Сейчас, на рассвете, ему неожиданно понравилась монотонность простирающегося пейзажа. Может быть, потому, что уже не надо никуда уезжать, искать новую работу, привыкать к другим людям. Наконец он мог полюбить то, что имел.

«Неплохая вещь постоянство,- подумал он, кажется, впервые в жизни,- приобретенные привычки, знакомые углы. Уютная квартира, хорошая столовая, приятное кафе. Finis, конец, ende».
        Он констатировал это, но облегчения не испытал. Где-то в глубине сознания жило чувство опасности. Иное, чем когда-то, чем то, до 1 ноября. Раньше ему казалось, что, когда он покончит с этим делом, жизнь изменит свое направление на девяносто градусов. Но сейчас в душе появилось какое-то сомнение. Может быть, оно было очень глубоко, и все-таки он чувствовал тревогу.
        Он внушал себе, что теперь с ним может наконец произойти что-то очень хорошее. Что-то такое, что уже было очень давно, один раз, с Баськой.

«Я наткнулся на вторую половину разделенного при рождении яблока,- убеждал он себя, не будучи в этом уверенным.- Составленные, обе части идеально подходили друг к другу. Но это было давно,- подсказывало ему сознание.- Все хорошее в жизни человека случается само собою и только в молодости. Мне давно уже перевалило за сорок. Просто я не хочу об этом думать, по мой возраст исключает счастье ослепления».
        Не снимая пальто, он открыл холодильник и достал молоко. Зажег газ. Что-то связывало его движения, пальто с оттопыренным карманом. Все же он вылил молоко в кастрюльку и поставил на газ. Снял ботинки и в носках прошел в глубь квартиры. Остановился посреди комнаты, осматривая свое убежище, свой последний приют. У него была неплохая однокомнатная квартира в новом доме, с окнами на юг и маленькой лоджией. Коллеги по работе уговаривали его вступить в кооператив. Он знал, что нигде не сможет осесть, если не осуществит намеченное. Но он не хотел вызывать у жителей маленького городка интерес к себе особым образом жизни, пренебрежением труднодостижимыми благами, которые учреждение почти вкладывало ему в руки. Проработав три года, он получил жилье. А получив, должен был его обставить. Позднее устройство первого в жизни угла стало доставлять ему удовольствие. Это удовольствие не могло испортить даже сознание того, что в один прекрасный момент он будет вынужден уехать отсюда, продать квартиру, упаковать вещи и на этот раз тащить с собой мебель. Квартира стоила ему больших усилий. Он полюбил ее.
        Он достал пистолет, вынул обойму, вышелушил патроны на ладонь. Улыбнулся. Ни на один больше, чем было необходимо.

«Точная работа. Меткий стрелок, не расходующий боеприпасы впустую,- подумал он с иронией.- Да. Это я. Но хватит. Меткого стрелка больше нет. Он умер. 28 лет спустя после своей смерти».
        Теперь надо было почистить оружие, обмотать фланелевой тряпкой и спрятать в потайной ящичек небольшого комода - единственной антикварной вещи, которую он смог себе купить. Не из-за этого ящичка, конечно. Ящичек он обнаружил случайно. Как-то переполненный большой ящик выскользнул у него из рук и вместе со своим содержимым упал на пол. Вот тогда-то он и заметил внутри комода второй ящичек. Ящичек был как будто создан для пистолета. Наверно, в старину какая-то женщина держала в нем жемчуг или бриллианты. Ничего другого он и не допускал. А пистолет имел для него ценность большую, чем жемчуг.
        Он продолжал стоять. И, к счастью, вспомнил про молоко. Над молоком уже поднимался пузырь. Он выключил газ и с беспокойством стал наблюдать, поднимется ли пузырь выше или, наоборот, опустится в молочные глубины. Он с напряжением следил за вздрагивающей пенкой, когда внезапно осознал, что всего несколько часов назад убил человека, а сейчас у него нет важнее дела, чем стеречь молоко. Несколько часов назад завершилось самое важное дело его жизни, а он по-прежнему не любил запаха подгоревшего молока, и, следовательно, ничего не переменилось.

«По всей вероятности, я обманываюсь, обманывался, что все легко можно начать сначала. От себя никуда не уйдешь. Смешно думать, что с 11 часов вечера 1 ноября я мог стать другим. И уже никогда не стану. К черту. Это вздор. Сними молоко с плиты и свари себе кофе».
        Он бросил пальто на тахту и посмотрел на пистолет, спокойно ожидавший своей очереди. Внезапно у него пропало желание заниматься уже ненужным предметом. Многие годы он сдувал с него пылинки, чистил черную оксидированную сталь. Пистолет стал частью его существования. Без этой штуки, элегантной и отполированной, у него не было бы стимула к поискам нужного ему человека. Теперь парабеллум стал чем-то вроде детали, декорации в пьесе, которую никто никогда не сыграет.
        Он вложил патроны в обойму, сильным толчком ладони послал ее в рукоятку. Выдвинул ящик, положил парабеллум в маленький ящичек, рядом с ним - лоскут фланели и задвинул оба ящика.

«Надо позавтракать, успеть на работу, позвонить в двенадцать Ирэне. Надо! Надо! В том-то и дело. Я абсолютно не знаю, что с собой делать дальше. Как что?- разозлился он на себя.- То, что и всегда. Нет. „Всегда“ безвозвратно ушло. Вчера, в одиннадцать часов. Я должен начать новую жизнь. Мне очень понравился этот некрасивый город, когда я шел с вокзала. Мне чертовски понравилась эта квартирка, когда я в нее вошел. Я не дал молоку убежать. И… не знаю, что делать с остатком такой интересной жизни».
        Аппетит пропал. Ему уже не хотелось молока, не хотелось бриться, менять рубашку, завязывать галстук.

«Я ошалел, потому что все уже сделано,- спокойно констатировал он.- У меня не было никаких других планов. Я ничего не мог планировать. Теперь я найду себе нормальную цель в жизни, как все люди. Женюсь. Неужели?- съязвил он.- Заведу детей, одного или двух. Куплю квартиру побольше. Буду ходить в театр, принимать гостей, ходить в гости, учить детей морали, верности принципам.- Он расхохотался. - И девушке, на которой женюсь, расскажу обо всем, что со мной было? А чем эта девушка виновата, чтобы взваливать на ее плечи такой груз? А дети… допустим, что кто-нибудь когда-нибудь нападет на мой след. Это исключено. Моего следа нет. Я не существую. Ни для милиции, ни для полиции. Но если даже я не существую для них, я существую для себя, и точка».
        Он решительно поднялся, налил молока в стакан. Нарезал тонкими ломтиками хлеб и начал делать аккуратные бутерброды. Потом принял душ, побрился и, остановившись перед зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно не было красивым, но в нем было то, что женщинам и мужчинам нравится значительно больше,- мужественность. Он не полнел и остался таким же жилистым, поджарым и мускулистым, с широкими плечами, плоской грудью и втянутым животом. Он носил кожаные пиджаки, потому что они ему шли. Мог быстро бегать, не чувствуя одышки. Прекрасно плавал, крепко держал в руках парус и весла. Каждое лето он проводил на озерах, и каждый месяц, проведенный на воде, на год продлевал ему молодость или по крайней мере на столько же оттягивал приход старости. Вообще он не думал о ней, у него не было для этого времени. Во всяком случае, рядом с женщиной ему еще никогда не приходилось ощущать парализующий страх слабости, ухода сил, гаснущего огня жизни. Он знал, что все решает не смерть, а именно этот момент, именно так для человека начинается умирание. Остановка сердца позднее, много позднее - это уже только формальность. Пустая
формальность. Он не боялся ее, потому что не верил в жизнь без любви, даже упрощенной, биологической. Не верил в радость и тепло окруженной почетом старости. Он не хотел ее, он ненавидел безразличие, скрывающееся под маской мудрости. Он презирал поражения, неудачи, а чем, как не этим, была старость. Здравомыслие, трудоспособность, он был уверен в этом, присущи цветущему телу, а не увядающему.

«Эх, чего там еще думать. Как-нибудь проживу. Свое я сделал. Свое - не свое. Наше. По счету я получил. День, ночь - сутки прочь. Разве кто-нибудь живет по-другому?»
        На работе он спросил сослуживца за столом напротив:
        - Слушай, Михал, ты когда-нибудь что-нибудь планировал?
        - Что?
        - Жизнь.
        Сослуживец оторвал голову от бумаг.
        - Хочешь стрельнуть сотенную, да?- И после минутного размышления уже серьезно спросил: - Тебе нужны деньги? Решил жениться на Ирэне?
        - Нет. Деньги мне не нужны. Я никогда не женюсь на Ирэне,- сказал он с неожиданной для него самого убежденностью.
        - Для чего же ты так долго тянешь? Прости, что я вмешиваюсь не в свое дело.
        - Ты прав. Слишком долго.
        - Да, я планировал. Разное. Подсознательно. Как большинство людей. Поочередно: аттестат зрелости, институт, работа, женитьба. Все очень обычно. Можно ли назвать это планированием? Не знаю.
        - Ну как прошел тираж?
        - А, все-таки деньги!- рассмеялся Михал.- В каком-то смысле удачно. Конечно, человек всегда рассчитывает на большее. Но я не жалуюсь. Купил машину. В следующем году отправляемся на ней за границу. Сын учится хорошо.

«Ой нет, не то,- простонал он в душе.- Не так. Не туда». Почувствовал усталость. Был зол на себя за глупые вопросы, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя задавать своим сослуживцам.
        - Михал, к шефу!- послышался женский голос. Одиночество и тишина принесли ему облегчение. Он положил голову на руки.

«Почему старик не испугался? Почему он так умирал? Надо выбросить это из головы. С этим покончено. Бесповоротно. Правда на моей стороне».
        И все-таки в нем жило убеждение, с которым он долго боролся, чтобы оно не окрепло и не овладело им, как некогда то, которое привело его к порогу деревянного домика, - убеждение, что поединок выиграл Часовщик. Надо было подавить в себе омерзительное чувство неуверенности, задушить его, оттеснить даже ценой… какой ценой? Трех дней пьянства, какого-нибудь безобразного скандала? А может быть, просто взять себя в руки? Он не знал еще, что выберет, что выберут за него обстоятельства. Но уже почувствовал свою зависимость от обстоятельств. Так начиналось его поражение.
        Ирэна своим безошибочным женским чутьем сразу угадала: что-то случилось. Что-то в нем переменилось, сломалось. Она даже не конкретизировала свои ощущения, она знала одно - и этого ей было достаточно,- что-то его от нее отдалило или отдаляло.
        - Ты болен?- спросила она осторожно.
        - Нет.
        - Что с тобой?
        - Ничего.- Он говорил спокойно, стараясь отвести ее внимание от себя, хотя и понимал, что это безнадежно. Женский инстинкт так же непобедим, как жажда, желание любви.
        - Куда ты ездил?
        - Но ты ведь знаешь, в Варшаву.
        - Зачем?
        Он искренне удивился, потому что уже не раз говорил ей, с какой целью и куда едет, как долго там пробудет и когда вернется. Она задала свой вопрос так, как если бы об этом вообще не было разговора, как если бы он уезжал без ее ведома и согласия, с неизвестной ей целью.
        - Я никак не могу наладить снабжение бюро. На нашем складе никогда не бывает достаточного количества технической кальки.
        - Что ты мне рассказываешь,- разозлилась наконец Ирэна.- В стране тысячи проектных бюро. Если бы все ездили за бумагой в Варшаву, что бы это было?
        - В Варшаву ездят и по более мелким вопросам.
        - О чем ты все время думаешь?
        Нет, сбить ее мысли с однажды выбранного пути - об этом не могло быть и речи, особенно в тех случаях, когда вопрос касался их обоих. Сам же он ни о чем не думал. В его сознании проходили разрозненные фрагменты событий, преимущественно второстепенных, малозначительных, какие-то обрывки разговоров, слышанных в столовой. Регистрируя сознанием уличные шумы, вдруг вспомнил, что надо приделать крючок возле полки в ванной. Он никак не мог сосредоточить свои мысли на Ирэне. Ей же ничего другого и не надо. Ирэна не переносила невнимания. Но труднее всего от нее было скрыть именно такие состояния. Ему не давала покоя совершенно новая мысль, что Ирэна каким-то непонятным образом тоже останется за гранью 1 ноября. Она принадлежит той жизни, которую он вести больше не мог. Его охватило раздражение.

«Абсурд,- подумал он.- Почему Ирэна? Почему именно Ирэна?»
        Она ничего о нем не знала. Для нее он родился в этом городе, в проектном бюро был получателем трех тысяч злотых ежемесячно, владельцем квартиры, обладателем приятной физиономии и стройной фигуры, холостяком и гулякой.
        - Ну я пойду,- сказала Ирэна, вырывая его из хаоса противоречивых чувств.
        - Может, останешься?- предложил он лицемерно.
        - Нет. Зачем? Ты же не хочешь рассказать, что тебя угнетает. Из этого следует, что ты хочешь остаться один.

«Угнетает? Что это за слово? Ничто меня не угнетает. Наоборот, я почувствовал облегчение. Наконец, по прошествии стольких лет. Откуда она это взяла… откуда она знает о том, о чем мне абсолютно ничего не известно?»
        - Все это чепуха!- сказал он грубо.- Останься. Зачем эта истерика?
        - Никакой истерики, мой дорогой,- она сделала вид, что не заметила его злости.- Что ты вообще знаешь о моем состоянии?
        Он рассмеялся. Это правда. Она никогда не устраивала ему никаких сцен, чтобы привязать к себе.
        - Останься,- повторил он, смягчившись. Она отрицательно покачала головой.
        - Ты какой-то не такой,- сказал она задумчиво.- Я не знаю, возьми неделю, десять дней отпуска. Это можно устроить. За свой счет тебе всегда дадут. Ты никогда не манкировал работой из-за пустяков.
        Уравновешенная и спокойная, Ирэна начинала раздражать его. «Опять куда-то ехать, шляться неизвестно зачем, менять поезда на гостиницы, путешествовать уже без цели. Она с ума сошла! Зачем мне отпуск в ноябре? От какой усталости я должен бежать, что и где искать? И так у меня слишком много времени. Вчера ночью передо мной открылась потрясающая бездна свободного времени. Но она не может этого знать. Пробует найти лекарство от беспокойства. Я - причина его. Я должен ее успокоить».
        Ирэна осталась. И это было совсем не нужно. Не всегда и не все можно уладить близостью в темноте.
        Утром он встал первый и принялся готовить завтрак, чтобы обрадовать ее, когда она откроет глаза. Ему начинала нравиться мысль, которую Ирэна высказала в критическую для себя минуту. Он преследовал того человека много лет, и внезапно ему стало не хватать напряжения предшествующей жизни. Тотализатора судьбы, в который он играл более четверти века. Азарт вошел в его кровь. Он почти верил, что только в прошлом, там и тогда он был собой, а жизнь имела вкус правды, необходимой ему, чтобы не удавиться. Во всяком случае, так казалось теперь.
        Глава IV
        Местечко, название которого значилось на титульном листе «Терезы Геннерт», было еще меньше, чем капитан Корда представлял себе. Почти деревня с мощеной главной улицей, проходящей между двумя рядами каменных домов. За их тылами сразу же открывалось зеленое пространство, идущее вниз, к реке, с огородами, садами, наверно, очень красивыми во время цветения. От росы на пожелтевших еще высоких травах брюки сразу же стали до колен мокрыми, а на сапоги налипли огромные комья глины. Метрах в пятидесяти от того места, где улица расширялась, что можно было принять за рынок, начиналась старая, уже во многих местах разрушенная ограда бывшей резиденции какого-то аристократа. Стена была красивее, чем стоящий за нею особняк; полуразвалившийся, никогда не ремонтировавшийся, он тоже приближался к концу своего существования. В том крыле, где крыша не протекала, помещалась городская библиотека, а рядом с ней - читальня. От оранжереи остался только длинный прямой остов. Парадный вход был похож на декорации к фильму о духах и сверхъестественных силах или о самых обычных ворах, охотно поселяющихся в пустующих
разрушенных усадьбах.
        Поговорить с библиотекаршей капитану Корде не удалось, потому что библиотека работала с двенадцати дня. Назавтра он встретился с библиотекаршей в тот самый момент, когда она отпирала двери. Девушка бросила на штемпель быстрый взгляд и твердо заявила, что ни одной книги с подобной печатью в ее собрании нет. Но потом, поднеся книгу ближе к глазам, она добавила, что такая библиотека когда-то здесь размещалась, но что она слишком молода и не помнит это время, а никакой другой библиотеки, кроме городской, в местечке нет и не было. С тех пор, как она здесь живет и работает.
        Зеленый штемпель выцвел, но тем не менее был достаточно отчетливым. Он информировал о том, что владелицу библиотеки звали Аполония Файгель, а библиотека находилась на улице Ставовой, 16. И только прочтя фамилию, девушка оживилась.
        - Раз ее фамилия Файгель - значит, этой женщины давно уже нет в живых!- воскликнула она.- Отсюда немцы вывезли всех евреев. Здесь у нас разыгрывались ужасные сцены. Вы никогда и нигде не найдете пани Файгель.
        - Я это и сам знаю,- буркнул капитан.
        - А кроме того, на Ставовой не уцелело ни одного старого дома. Она вся была в развалинах, это даже я помню. Мы ходили туда играть, рыться в щебне. Иногда что-нибудь находили. Старые кастрюли, мелкие монеты. Как-то нам попалась совсем целая кочерга. Кажется, она у моей мамы до сих пор.
        В библиотеке было безлюдно и так холодно, что не спасало и осеннее пальто. Капитан удивился, как может девушка несколько часов выдержать в одном свитере.
        - Сейчас печь разгорится,- сказала она спокойно,- будет теплее. Пусто? Еще рано. Люди только что кончили работу. Придут. Вот увидите. Особенно молодежь. Из техникума,- добавила она с гордостью,- у нас свой техникум.
        Девушка показалась ему симпатичной и толковой. У нее был такой вид, как будто она заведовала современным стеклянным библиотечным павильоном с центральным отоплением. Хотя руки покраснели, а одеревеневшие пальцы с трудом перебирали формуляры.
        - Сейчас станет тепло,- повторила она, ковыряя кочергой в старой кафельной печке, усиливая огонь, а вместе с тем следя за тем, чтобы жар не шел в комнату.- Я здесь подметаю, иногда мою полы и ежедневно протираю их тряпкой, особенно осенью. Наносят грязь.
        - У вас одна единица?- спросил Корда.
        - В таком местечке… иначе и быть не может.
        - Сколько вы зарабатываете?
        - Э-э, что там говорить. Я люблю эту работу,- добавила она строго.
        - Вы, наверно, здесь давно живете, да?
        - С рождения,- подтвердила она охотно.- Нас все здесь знают.

«Это хорошо, что все»,- подумал капитан, а вслух добавил:
        - Мне хотелось бы поговорить с вашей матерью.
        - С матерью?- искренне удивилась она.
        - Хм. Если это возможно.
        - Отчего же?- заколебалась она.- Но что она может вам рассказать?
        - Много. Она здесь живет давно,- повторил он,- да?
        - О, если бы вы знали, как давно! Отец привез ее сюда сразу после свадьбы. Мой отец был родом из этого местечка. Отец знал больше, но отца в сорок третьем забрало гестапо.
        - За что его взяли?- заинтересовался капитан.
        - А кто его знает? Взяли. И след простыл. Не вернулся. Обычное дело,- она начала рыться в ящике стола.- Я сейчас приклею записочку к дверям, что скоро вернусь, и провожу вас.
        - Не надо,- воспротивился капитан.- Люди будут ждать. Дайте мне только адрес.
        - Ничего, у нас люди ждут охотно,- пошутила она.- К тому же осенними вечерами дел не так уж много.
        Девушка достала из ящика ключ, и они вместе вышли из особняка. Корда ждал, пока она приколет записку, и рассматривал башенку над часовней.
        - Что здесь было?- спросил он без особого интереса. Просто так, чтобы установить с девушкой контакт, расположить ее к себе.- А что, в этом медальоне была какая-то картина? Скульптура? Фамильные драгоценности?
        - На верхушке башни?- обрадовалась девушка вопросу. Видимо, она любила эти руины, громко называемые библиотекой.- Там были часы. Но они не ходили. Никогда. Однажды ночью их не стало.
        - Часов? Кто-нибудь заявлял о краже?- спросил он быстро.
        - Что вы! Куда? Зачем?- протянула она пренебрежительно.- Часы на башне окончательно погибли бы, как и все остальное. Вы же видите. А так, может быть, кому-нибудь служат и. сохранятся.
        Они шли вниз к местечку так же спокойно и неторопливо, как шла здешняя жизнь. Девушка подвела его к одному из домов на главной улице.
        - Мама!- крикнула она с порога.- Здесь к тебе один мужчина. Из Варшавы. Он хочет с тобой поговорить. Я должна вернуться в библиотеку. Да, он из милиции.
        Капитан увидел испуганное лицо полной старой женщины.
        - Ну чего ты боишься?- успокоила ее дочь.- Со старыми людьми всегда так,- повернулась она в сторону капитана и сразу же добавила: - Этот пан разыскивает людей, давно умерших людей.
        - Со старыми, со старыми. А с вами как? Биг-биты, парни, хаты и тряпки. И еще эти… транзисторы, или как они там называются. Если ищете мертвых, то не найдете, но вы садитесь, садитесь.
        Эта небольшая стычка освободила пожилую женщину от страха перед представителем власти.
        - Что вы хотите?- спросила она прямо, и это было значительно лучше, чем подозрительность.
        - Я ищу Аполонию Файгель. А точнее, какой-нибудь оставленный ею след.
        - Я не знаю никакой Аполонии Файгель,- пробурчала женщина.- Кто водился с ев… постойте… Файгель, вы говорите? У Фай-гелей была библиотека, здесь, у нас, она работала вот как сейчас моя дочь. Но тогда моя дочь, если б ей было столько, сколько сейчас, могла пойти только ученицей к портнихе или к парикмахеру мыть клиентам голову. И занималась бы этим до тех пор, пока кто-нибудь ей не встретился… и, в свою очередь, не загнал бы ее на кухню и к детям. Да, пан, библиотеки она и в глаза бы не видела. Я помню Файгель, конечно, помню. Но та библиотека была частная. Я помню Файгель, потому что она очень кичилась этими, ну… книжками. Вы понимаете. Тогда было другое время. Она не торговала чем попало, как все евреи в нашем местечке. Она делала то, что сейчас моя дочь, только она имела от этого намного больше денег. Она торговала по-иному.
        Капитан знал, что пожилая женщина долго не выберется из проблемы торговли культурой, пуговицами, машинами, землей и фабриками, а скорее сходства или различия в получении доходов от многих диаметрально противоположных благ этого мира.

«Кто украл часы?- думал он.- Сомневаюсь, что я это когда-нибудь узнаю. И зачем мне это знать? Что бы было, если бы я разыскивал всех похитителей всех часов? Ерунда. Хотя, быть может, и не абсолютная. Эти часы были в этом местечке. Но что я знаю об этом местечке? Ничего. Пока ничего. А если бы даже знал все, то эти сведения мне бы не пригодились».
        - Но Файгель убили, как убили всех наших евреев,- продолжала женщина, поскольку в маленьком местечке, раз начав, могут говорить сколько угодно.- Ей ничуть не помогло, что она была чужая для своих… чужая даже для нас. Да. Всех зверски убили… и ее… пусть их бог за это покарает… и за моего мужа.
        - А что стало с библиотекой?- спросил капитан, уже ни на что не надеясь.
        - То же, что и со всем имуществом евреев. Вывезли. Забрали. Мебель, драгоценности, меха, одежду, картины. Взяли и книги… Потом тот домик, в котором у Файгелей внизу была библиотека, а наверху, на втором этаже, квартира, разрушили советские танки. В сорок четвертом году, когда шло наступление. Ох, что у нас здесь делалось! Немцы и русские попеременно, три дня и три ночи. Как сейчас помню, я стояла у стены на расстреле.- Она сделала паузу и посмотрела на капитана, наблюдая за произведенным этой биографической подробностью эффектом.- Нет! Вы только подумайте!- крикнула она.- А вот стояла. Я, старая толстая баба, которая ни о чем другом понятия не имела, кроме как о мытье посуды и стирке пеленок. В меня хотели выстрелить, как будто бы я какой-нибудь важный человек. И вы бы меня уже не увидели, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Эсэсовец уже прицелился в меня, а мы стояли в ряд, нас было шестеро из одного дома. Не из этого. Нет. Я тогда жила на окраине. Возле шоссе. И поэтому наш дом переходил из рук в руки, а мы пережили ад.
        Капитан даже не пробовал прервать поток слов, который хлынул так внезапно и в неожиданном направлении. Он всегда давал людям выговориться. А кроме того, речь является ключом к человеческому характеру. Он поудобнее сел на стуле, искренне заинтересовавшись историей жителей этого местечка.
        - И знаете, что странно?- продолжала женщина, размышляя над феноменом человеческих реакций перед лицом смерти, которые не всегда совпадали с тем, как эти люди его себе представляли.- Я не молилась, только мысленно прощалась с ребенком, с моей дочкой. Она была в подвале. Лежала на матрацах. Ей было… два года. Только с ней я прощалась у стены нашего дома, и в это время во двор ворвались русские. Один из них выстрелил в эсэсовца, который целился в нас. Если бы он на долю секунды задержался, то нам был бы конец. Русский очередью свалил эсэсовца, но одна пуля попала в мальчика, который стоял рядом со мной. Да, он отдал свою жизнь за нас пятерых. А русский плакал целую ночь. Вы представляете? Пожары. Все местечко горит, на шоссе огромная гора разбитого железа, и атака, пулеметы, пушки и эти их «катюши». Всюду трупы немцев и русских. А в нашем дворе - два. Эсэсовец и польский мальчик, а над ним всю ночь проплакавший русский. И он не хотел идти дальше в атаку. Не хотел. И вы знаете, его за это не расстреляли,- продолжала она удивляться тому, чему она когда-то была свидетелем и что до сих пор ей не было
окончательно понятно.- Наш спаситель взял лопату и вырыл для мальчика могилу. Пил из манерки самогон и рыл могилу, убил хорошего человека. Никому не дал к нему прикоснуться, сам положил его в вырытую яму,- сообщила женщина, и удивление не сходило с ее лица.- Я удивляюсь, как мы в ту ночь все не сошли с ума, до сих пор не перестаю удивляться, чего я только в жизни не видела… И все это стоит у меня перед глазами… всегда…
        Капитан всматривался в женщину и думал, что терпение, которое он выработал в себе за многие годы службы, и теперь позволило ему сделать свои выводы. В этой невидной толстой старухе, наверняка хорошо готовящей бигос, голонку и борщ, крылась огромная сила.
        - Вы знаете, русские удивительный народ,- добавила женщина уже конфиденциально,- они понимают страдания чужой души. И умеют уважать ее даже на войне. В какой-нибудь другой армии за подобное - пуля в лоб. Разве не так? Во время наступления, в такой мясорубке. Жизнь тысяч мирных жителей зависела от этого наступления. Если бы немцы вошли в местечко в четвертый раз, они уничтожили бы нас всех до единого. За то, что мы скрывали русских солдат, которые не успели отступить, хотя наши жизни не стоили и ломаного гроша. Мы помогали, чем могли. Видите ли, очень скоро пришли за тем солдатом, который спас нам жизнь, и мы уже хотели его тоже прятать от своих, потому что боялись, что его будут судить. А они только покачали головами над могилой нашего парнишки, взяли своего, похлопали его по плечу, и все. Потом он ходил по местечку. Они у нас стояли несколько дней. Он всегда, завидя меня, останавливался и говорил по-своему, по-русски. А я к нему по-польски. Он свое, а я свое,- женщина рассмеялась.- Из-за этого мы не очень хорошо понимали друг друга. Хотя нет - понимали. Столько, сколько нам было нужно.

«След Файгелей обрывается,- подумал капитан Корда.- Этим путем я никуда не приду, но это легко можно было предвидеть. Книга могла бы помочь распутать клубок, если бы я знал, кто ее отсюда вывез. Когда-то в одиннадцать часов что-то случилось. Где? Может быть, здесь, а может быть, где-то в другом месте. Мир огромен. Польша велика. Я должен отцепиться от этого местечка, но не могу, потому что у меня нет никакого другого следа, кроме какой-то печати из „библиотеки ангелов“.
        - А вы не помните, кто жил в имении во время войны? Или сразу после ее окончания?
        Женщина удивилась перемене интересов своего гостя до такой степени, что некоторое время не могла собраться с мыслями.
        - В имении? Никто не жил. Там уже давно никто не жил, потому что война застала наследников в Вене, и они не вернулись.
        - Немцы имение занимали?
        - Нет. Не занимали, потому что наследник был австрийцем или находился с австрийцами в родстве. Его называли бароном, а баронов у нас не было. У нас были графы и князья. У барона Донэра ничего польского не было, кроме жены. Жена его была полькой.
        - Значит, имение всю войну оставалось бесхозным?- удивился капитан.- А инвентарь? Земля?
        Женщина пожала плечами и снисходительно посмотрела на непонятливого гостя.
        - Все шло. Наши работали в фольварке, как и до войны. Хозяева из Вены написали одному там в Варшаву. Кажется, он был дальним родственником баронессы. Этот человек приехал сюда и всю войну смотрел за имением. Господи помилуй, как же он за ним смотрел! Ничего не понимал в сельском хозяйстве. Только что присутствовал. У него были администратор и эконом. Оба сколотили себе состояния.
        - Не помните ли вы фамилии этих людей? Может быть, вы знаете, где они сейчас?- спросил капитан из привычки накапливать информацию.
        - Нет. Я жила в другой стороне. Далеко. Не рядом с усадьбой, как сейчас. Но сейчас и имения нет. Ничего нет,- вздохнула она.- В конце войны мне было очень трудно, я осталась одна, надо было кормить ребенка. Ездила торговать в Варшаву. Брала товар в окрестных селах. Я подружилась с крестьянами. Имение - это был довоенный мир. Иногда краем уха что-нибудь услышишь. Пока хозяевами были Донэры, люди интересовались их жизнью, но после войны… усадьба уже никого не интересовала.
        - А что стало с родственником баронессы? После аграрной реформы?
        - Его еще при немцах арестовали, хотя, кажется, он потом из тюрьмы вышел. Никто не знает, чем это кончилось на самом деле. У нас тут было много партизан. Крови лилось! В усадьбе тоже кое-кого арестовали.
        - Как его фамилия, этого родственника Донэров? Женщина с интересом посмотрела на капитана, словно только сейчас поняв цель и характер длинного разговора.
        - Вы гоняетесь за ветром,- ответила она наконец.- Почему вы не приехали сюда двадцать лет тому назад? Или по крайней мере пятнадцать. Файгель, теперь этот! Люди давно разлетелись по свету. Почему вы решили искать их сейчас?
        Женщина что-то прикидывала в уме. Капитан терпеливо ждал, не слишком интересуясь судьбой обитателей усадьбы.
        - В послевоенные годы здесь жила учительница,- сказала женщина.- Во время оккупации она часто ходила в имение. Не знаю, жива ли она. Ей было бы теперь лет семьдесят. Наверно, она что-то знает о родственниках баронессы. В пятьдесят четвертом году эта женщина уехала на западные земли.
        - Как ее звали?- задал Корда еще раз свой сакраментальный вопрос.
        - Сейчас… сейчас… Ольга… Ольга Климентович или Климонтович. У нее училась моя дочка в первом классе, а может, даже и дальше. Я ходила на родительские собрания и поэтому помню ее фамилию.

«Конечно, может, я и пойду за Ольгой,- лениво подумал капитан,- но все-таки надо узнать у девушки, куда делись часы. Да. Это не помешает. Даже если бы местечко не имело ничего общего с делом часовщика из Брудно. Книгу мог принести ему любой клиент».
        Что-то тянуло его назад, в городскую библиотеку. При звуке открывающейся двери библиотекарша подняла голову: узнав капитана, она улыбнулась. В этой улыбке была, он не ошибался, скрытая симпатия. Девушка тоже нравилась ему. За это время вид комнаты со стеллажами разительно преобразился. Топилась печь, но главное, в комнате появились люди. Библиотека без людей вызывает уныние. Поминутно входили молодые парни, демонстративно волоча ноги, как этого требовал молодежный фасон.
        - Я сейчас освобожусь,- сказала девушка,- волна пройдет, и снова будет пусто.
        Капитан сел в читальном зале и стал терпеливо ждать.
        - Ну как? Вы что-нибудь узнали от мамы?- послышался голос сверху. Он не заметил, когда она подошла.
        - Да. Спасибо, много.
        - Не может быть! Вы нашли Файгель?
        - Мертвые не дают новые адреса. А когда исчезли часы с башни, вы тоже были маленькой?- пошутил он.
        - Ну что вы,- обиделась она.- Часы пропали два года назад. Из-под самого носа утащили. Хотя дом и рушится, но были часы на башне. Частица прежнего великолепия. А теперь это настоящие руины. Я очень расстроилась, когда пропали эти часы, хотя библиотеке никакой пользы они не приносили.
        - Испортились,- буркнул Корда.- Ну ладно, испортились,- автоматически повторил он.
        - Они никогда не ходили. Я вам уже говорила!- напомнила она поспешно.
        - Никогда,- повторил капитан, понимая, что совершенно безосновательно цепляется за какие-то часы.- Вы пробовали их ремонтировать?- спросил он, все более недовольный собой. Капитан вел себя, как жонглер, который хочет одурачить публику, неизвестно что у нее выцыганить, а вместе с тем пробовал убедить себя в том, что этого не делает.
        - Кто может влезть на башню?- сказала девушка.- У нас нет такого часовщика. Наручные еще починят, но не такие. Старый владелец, кажется, привез их из Вены.
        - А молодежь?- поинтересовался он, как всегда, не тем, что хотел узнать.
        - Молодежь?- задумалась она.- Э-э, нет. У нас нет молодых, которые бы взялись за такой ремонт. Возня! Именно поэтому в течение многих лет я видела одно и то же время: одиннадцать. И каждый раз мне было не по себе. Вы знаете, как раздражают человека стоящие часы. Можно обойтись без дверной ручки, смириться с шатающимся столиком, с незакрывающимся окном, со многим другим, но часы должны идти.
        - Одиннадцать ноль-ноль?- переспросил капитан.- Вы в этом уверены?
        - Уверена! Ноль-ноль! А вы знаете,- вдруг оживилась она.- Я никогда не задумывалась, почему они остановились именно на одиннадцати. Когда? Может быть, во время войны? Или во время аграрной реформы? Нет?
        Его забавляла та легкость, с которой люди поддаются влиянию самых обычных событий, как только разыграется их воображение. В этом имеется скрытое желание, чтобы произошло что-нибудь необычное, чтобы жизнь и мир хотя бы на короткое время утратили обыденность. Он улыбнулся.
        - Любой механизм, за которым не следят, в один прекрасный момент останавливается, - сказал капитан прямо.
        - Вы правы,- согласилась девушка, помешкав. Как быстро отказалась она от тайны! Она принадлежала к новому поколению рационалистов.- А какая разница, если бы они остановились на семь или пятнадцать минут позднее. Ходили точно и остановились точно.- Девушка рассмеялась.
        - А, ну да что там, пускай кому-нибудь служат. Капитан встал.
        - Спасибо за информацию,- сказал он безразлично-вежливым тоном. Ему сразу стало жаль ее, она сникла. Он заметил это и понял, что причинил ей боль, но уже давно смирился с тем, что не может позволить себе размякнуть, кто бы и как бы сильно ему ни нравился. Поэтому быстро добавил: - Вы очень много делаете в библиотеке. Даже сами не понимаете, сколько.
        С ее лица исчезла натянутость, она пристально посмотрела на него.
        - Да что я такое делаю,- сказала она с прежней интонацией.- Каждый что-то делает. Как умеет.
        Влажный ноябрьский воздух окутал его, хотя было совсем не холодно. Он шел по темной аллее, разбрасывая ногами мокрые листья. Только оказавшись на улице, он спокойно констатировал, что ничего не узнал и, может быть, ничего больше не узнает. Он никогда не выйдет за круг, очерченный стрелками часов. Но даже это не могло заглушить, пригасить чувство удовлетворения. С того момента как капитан вошел в деревянный дом на Брудно, он был уверен, что часы приведут его к цели, хотя у Фемиды и завязаны глаза. Эта уверенность не покидала его и во время блужданий по уличкам местечка, вплоть до той минуты, когда он встретил девушку у библиотеки. Ключ к разгадке убийства на Брудно мог находиться в этом местечке. А может быть, в старой усадьбе, на башне разрушающегося особняка?
        Глава V
        Он кружил вокруг Малого рынка. Ему казалось, что несколько лет тому назад Баська назвала одну из улиц этого района Кракова.
        Тогда он встретил ее возле сторожки, в Пиской Пуще. Как раз в тот момент, когда снимался со стоянки у озера. Байдарку он всегда оставлял на хранение у лесничего. С ним он был знаком с 47-го года. И здесь, сразу после войны, он искал Часовщика. Лесничий тогда был еще лесником и исходил эти леса вдоль и поперек. Все, кто не успел смыться за границу, в девяноста случаях из ста прятались в лесах Вармии, Мазур, Нижнего Шлёнска, Опольщизны.
        Но человек, которого он искал, леснику не попадался. С той поры у него остались обширные знакомства среди работников лесного хозяйства. Эти знакомства пригодились ему позже, когда на один месяц он превращался в страстного водника.
        Он шел с байдаркой на спине и на опушке рослого леса, посаженного еще немцами, встретил женщину. Она до такой степени завладела его вниманием, что он даже не заметил стоящую за ней машину.
        - Осторожно!- крикнула женщина.- Вы мне выбьете стекла байдаркой!
        Он остановился и осторожно опустил свою ношу на землю.
        - Франэк,- произнесла она еле слышно.
        - Идем, идем… Баська,- сказал он машинально. За него говорил кто-то другой, тот, двадцатилетний, молодой, безгранично верящий в жизнь. В ту жизнь, которая идет сама по себе, без подталкивания и никому не нужных раздумий.
        - Но я…
        - Идем.
        Она следовала за ним послушно, автоматически, как прежде. Он слышал за собой тяжелое дыхание, но не сбавлял шаг, уводя ее в глубь лесной чащи в направлении замаскированного укрытия, случайно обнаруженного когда-то. Скрывшись в густой листве, они сели на землю, плечо к плечу.
        - Ты жив, Франэк. Значит…
        - Тихо. Я мертв. Все то… того никогда не было. Ты не переменилась, Баська, за столько лет. Ничуть. Когда я увидел тебя на поляне, я сразу понял, что это стоит моя девушка. Те же голубые прозрачные глаза, те же густые русые волосы. Где твои косы?- спросил он с легким укором.- Ты их укладывала в виде короны.
        - Короны?- В ее лице постепенно появлялось понимание.- Ах да. Длинные волосы требуют большого ухода. Это немодно.
        - Жаль.
        - Чего жаль?
        - Всего.
        - Ничего не жаль,- ответила она спокойно, с убежденностью.- Кроме любви.
        Он подумал, что это уже несущественно ни сейчас, ни в будущем.
        Неожиданно Баська тяжело оперлась о него, вздохнула, как потерявшийся ребенок, возвратившийся домой. Ее волосы закрыли ему глаза, он почувствовал их запах, когда-то повсюду преследовавший его. Никогда не исполнившаяся, не испытанная радость, предчувствие которой он носил в себе с того, почти щенячьего возраста, глубоко скрытое, но никогда не забываемое. Он обнял ее, время разлетелось на куски, стало прахом, превратилось в булавочную головку, в песчинку, вылетевшую из разбитых песочных часов, чтобы никогда уже не следовать по своему направленному в бесконечность пути.
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Он лежал на спине и смотрел в просвечивающее сквозь листву небо. Ее волосы рассыпались по его груди, нежно щекоча кожу. Вдруг она в панике подняла голову.
        - Меня ждет Мачек,- пробормотала она,- он думает… он думает…
        - Спокойно. Ничего он не думает. Мужчины в таких случаях ничего не думают. Он думает, что ты пошла прогуляться. Где ты сейчас живешь?
        - В Кракове.
        - Что делаешь?
        - Рисую.
        Он поднял голову и впервые посмотрел на нее, как на чужого человека, ища на ее лице следы времени.
        - Это потому ты такая же, как прежде,- сказал он убежденно.
        - Не понимаю,- ответила она растерянно.
        - Люди, у которых в жизни что-то есть, что-то такое… остаются собой. Всегда.
        - А ты?
        - Не будем говорить обо мне. Хорошо? Договорились? Это произошло не теперь. Это произошло тогда. И я остался там.
        - Да, верно,- подтвердила она.- Ты прав. И даже не представляешь себе, до какой степени.

«Вот такой я странный,- подумал он.- Мне известно многое Бог весть откуда. Может быть, я понимаю женщин. В школе я дружил с одноклассницами. Позже с санитарками и разведчицами. Они рассказывали мне разные истории, хотя я не был в них влюблен. Откровенно говоря, я всегда охотнее разговаривал с девчонками, чем с ребятами. Баська это чувствовала. Я никогда не обидел ни одну девчонку. Только слабые мужчины грубы с женщинами. Тебя, Баська, я тоже отошлю к твоему Мачеку и прослежу, чтобы ты не наделала глупостей. То, что случилось, касается только нас. Мы взяли то, что у нас было отнято. Он не имеет к этому никакого отношения, и никому, никому до этого нет дела. На целом свете».
        - Когда вы уезжаете?- спросил он.
        - Сегодня. Мы собирались еще пообедать. Он кивнул головой.
        - Я останусь здесь… иди. Он ждет. Я буду здесь до тех пор, пока вы не уедете. Баська, помни, это было на этой поляне, над рекой. Не надо… У тебя не должно быть никаких…
        Она дерзко посмотрела ему в глаза.
        - У меня нет и никогда не будет никаких угрызений совести,- сказала она твердо.- Не бойся. Я сама сюда пришла. Я этого хотела. Не ты.
        Он улыбнулся: характер у нее тоже не изменился. Раньше она разрывала любые путы, имела собственное представление о чести, не терпела ничего показного. Говорила, что думала, и действовала открыто. Может быть, поэтому он ее и не забыл.
        Она повернулась, чтобы идти.
        - Я живу…
        Она дала ему свой адрес и добавила, что может работать только в старых стенах Кракова. Адреса он не записал. Тогда казалось, что адрес ему никогда не пригодится. Он должен был выполнить задуманное. Такая задача исключала возобновление старых знакомств. Однажды он не смог не пойти на встречу с прошлым. Может быть, это объясняется внезапностью их встречи на поляне в Пиской Пуще? Но это случилось только однажды. Он не сомневался, что больше это не повторится. Он должен остаться один. С Ирэной он был один.

«Может, это не возле Малого рынка, а возле Марьяцкого костела?- думал он, блуждая по улицам Кракова.- Номер дома - шесть. Это я помню, но какая улица? Какая-то очень известная. Ее название происходит от ремесла.- Начал перечислять - Слесари, бочары, портные, ювелиры, каменотесы, стекольщики, каменщики, сапожники… Боже мой, что я за идиот. Сапожная. Надо возвратиться к Сукенницам[Сукенницы - торговые ряды в центре краковского рынка.] ».
        Он просмотрел список жильцов в подъезде. Нашел целых трех Барбар, но одна была написана вместе с мужем, Мачеем Баргело. Судя по номеру, мастерская помещалась высоко.

«Там,- сказал он уверенно.- Барбара Баргело. Б. Б. А если не там, попробую счастья с другими Барбарами».
        Квартира находилась под самой крышей. Нажав па кнопку звонка, он все еще не был уверен, что попал куда следует. Долго никто не открывал, а потом послышался ее нетерпеливый голос.
        - Я работаю, я ужасно заня…- говорила она, стоя уже в дверях, и тут же осеклась. - Входи,- сказала она, не колеблясь.
        На ней был фартук, который сам с успехом мог бы сойти за абстрактную картину. Все еще не стерлись ее тонкие, аккуратно изваянные природой черты.
        - Садись. Сейчас сварю кофе.
        Она намочила тряпочку в терпентине, тщательно вытерла ею кисть, потом руки.
        Потолок комнаты был косой, с одной стороны часть его была застеклена, по всем стенам стояли портреты. С них смотрели лица. Человеческие лица. Чаще всего старые, усталые.
        - Иди!- крикнула она из-за двери.
        Он остановился на пороге. Вторая комната была жилая и, как он успел заметить, очень хорошо обставленная.
        - Лучше здесь. В мастерской,- запротестовал он.
        - Хорошо,- согласилась она, не споря.
        Взяла поднос с чашками, поставила его на пол перед единственным предметом - тахтой, накрытой ковром.
        - Мне нравится здесь иногда вздремнуть,- объяснила она,- хотя воняет красками и терпентином.
        Она села у его ног на подушку, рядом с подносом. Подала кофе и только тогда внимательно посмотрела ему в глаза:
        - У тебя какие-нибудь неприятности?
        Он пожал плечами. Обвел рукою стены, охватывая этим жестом портреты.
        - Играешь в психологию? Заглядываешь людям в черепные коробки? Они это любят?
        - Не знаю. Я люблю. Люди в массе не понимают, что портрет - это не фотография. И очень рады, когда похожи. Мою идею они чаще всего не замечают.
        - И потому можешь на это жить? Разве не так?
        - Пожалуй.
        - А когда они тебя раскусят? Что будет тогда?
        - Я перестану зарабатывать, и, может быть, один мой портрет когда-нибудь окажется в музее,- ответила она полушутя-полусерьезно.
        - Они давно тебя должны разоблачить, Баська!- рассмеялся он.
        - Спасибо за комплимент.
        - Никакой не комплимент. Как странно, что они не видят, что ты рисуешь.
        Она нахмурилась.
        - Не так странно. Я не котируюсь на рынке. Мною не интересуются.
        - Может, теперь заинтересуются. Идет смена курса, верно? Гуманизм снова в моде.
        - Я никогда не интересовалась сменой курсов,- ощетинилась она.
        Но он решил этого не замечать. Он хотел узнать, кем была и кем стала девушка, которую он любил.
        - Поэтому я не понимаю, как ты можешь жить,- сказал он провокационно,- люди твоей профессии обязательно гонятся за успехом.
        - От этой гонки бывает одышка,- прервала она его резко.- Не путай художников с ловкачами, держащими нос по ветру. Я писала портреты,- сказала она уже спокойно, - и во времена авангарда, и сейчас, и дальше буду заниматься тем же. Это все только кодовые названия. За ними скрывались тактические уловки разных людей, ловких и менее ловких, дьявольски умных и просто дураков. Прогрессивное искусство очень легко отличить, как хвойное дерево от лиственного. Пусть никто не убеждает меня в обратном,- бросила она гневно.
        Тут он вспомнил, что прошло 28 лет и все, в том числе и людей, хорошо знакомых людей, надо выстраивать в этой перспективе.
        - Тебя интересуют социальные преобразования!- сказал он истасканную фразу с оттенком упрека.
        Она не хотела замечать в его словах издевки.
        - Я не люблю лозунги,- сказала она прямо.- Хотя на самом деле все так и есть. Может быть, это покажется смешным, но в лозунгах содержится правда. Мы сделали из правды лозунги, идиоты, и теперь не знаем, как от них избавиться.- Она остановилась.- Меня интересует все, что меняется. Нет ничего ужаснее застоя. Жизнь в принципе очень коротка, кончается она абсурдно, и было бы нелепо, если бы человек не хотел построить что-то более разумное, чем то, что он получил в наследство. Увековечивать, копировать - бессмысленное занятие. Творить, да, это еще чего-то стоит перед лицом быстротечной жизни.
        При слове «быстротечной» у него внутри что-то екнуло, как будто его ткнули иголкой. Ему захотелось ответить ей тем же.
        - В тебе говорит художник,- сказал он с горечью.- Все вы, в сущности, тянули, тянете и будете тянуть влево. Каким бы это «лево» ни было.
        Она упрямо замотала головой:
        - Я не тяну в какое-то абстрактное «лево». Должна тебя разочаровать. Я реалистка. Сегодня коммунисты определяют все перемены в мире. И будут определять завтра. Скажи, зачем ты ко мне пришел? С того дня в пуще прошло много лет.
        Последняя се фраза показалась ему почти бестактной, неделикатной, хотя обвинять ее в этом было не совсем справедливо, поскольку он отыскал ее сам.
        - Оставь этот день, Баська. Хорошо?- сказал он чересчур резко.- Я сам не знаю, зачем пришел. Хотел тебя видеть.
        - А мои слова все испортили? Да?- Она улыбнулась.- Я к этому привыкла. Но ты знаешь, что я не люблю принуждать себя врать. Даже для старых друзей.
        - Дело не в этом, Баська,- сказал он устало.- Политика меня интересует постольку-поскольку. Еще вчера я должен был поехать в Яшовец в неплохой дом отдыха горняков. На десять дней. Не получилось.
        - В ноябре на курортах скука смертная,- охотно согласилась она.- Я не люблю проводить отпуск на одном месте. Летом мы всегда ездим. Ты хорошо сделал, что пришел,- добавила она несмело.
        Он улыбнулся и погладил ее по волосам.
        - Не знаю. Вечером я уезжаю,- сказал он решительно. В ее глазах мелькнуло удивление:
        - Куда?
        - В Закопане,- когда он сюда входил, он не знал, что туда поедет.
        - По проторенному пути?- съязвила Баська.
        - Почему?
        - Обычная трасса,- сказала Баська,- из Кракова в Закопане.- Но спокойствие ее было чисто внешним, на самом деле она пыталась понять, чего он от нее хотел или хочет, но не смогла и переменила тактику.
        - Что тебя беспокоит, Франэк?- она произнесла это имя нерешительно, тихо, а может быть, ему только так показалось. И в этом не было бы ничего странного, если бы она считала, что оно давно уже забыто и никогда не было настоящим.- Через минуту будет поздно,- предостерегла она.- Помни. Я тебя предупреждала.

«Ха, если бы через минуту,- подумал он.- Уже давно поздно. По крайней мере 28 лет».
        - Тсс… Бася, девочка моя… Ее передернуло.
        - Не говори так, так говорил мне когда-то один парень. Я была до смерти влюблена в него. А он, наверно, этого не замечал, потому что ушел. У него были более важные дела. Уже давно нет того парня и той девушки, и не надо вызывать духов.

«Нет,- согласился он мысленно.- Нет той девушки. А у него не было более важных дел. Это важные дела выбрали его. Небольшая, но принципиальная разница. Помешала любви. Может, Баська всегда была такая, как сегодня, только я об этом не знал. Откуда я мог знать, кого я люблю? У меня не было времени разбираться в этом. Я даже не знал тогда, что она умеет рисовать. Тайные встречи темными вечерами, теплой весной, несколько дней одного лета. Небольшое местечко. Неизвестно откуда появляющийся и внезапно исчезающий поклонник. Она не обращала никакого внимания на общественное мнение. То была любовь, самая настоящая. Я не буду говорить ей об этом сейчас. Я не мог сделать этого тогда, а сегодня это выглядело бы шутовством. К тому же неизвестно, надо ли ей это. Правду она знает».
        - Давно рисуешь?- поинтересовался он вдруг.
        - Всегда. Я с детства что-нибудь малевала.

«О чем мы разговаривали тогда? Ни о чем. Мы вообще не разговаривали. Лежали в траве у реки. Держались за руки. Местные жители подглядывали за нами. Я целовал ее, как будто через минуту должен был умереть, как будто рушились небеса, я не мог взять ее, а потом бросить. Понимала ли она это тогда? Понимала. В противном случае… в лесничестве не могло произойти то, что произошло. Так просто и естественно».
        - Уходишь?- с беспокойством спросила Баська, видя, что он встает.
        - Да.
        - Может быть, я могу что-нибудь для тебя сделать?- начала она снова, так как чувствовала, что ее охватывает страх за мужчину, который когда-то был ее парнем. А ведь никакого повода для этого не было. Когда-то они встретились на Мазурах, теперь он проездом у нее в Кракове. Ничего больше. И достаточно много, чтобы над этим задуматься.
        - Нет, Баська, ты ничего для меня сделать не можешь,- ответил он неожиданно искренне, хотя был уверен, что не должен этого говорить. Вообще он не должен был делать ничего из того, что делал сейчас. Он сам оставлял за собой след и удивлялся тому, что потерял бдительность и не может победить желание путешествовать старым маршрутом. Потому что решал загадку, почему тот человек так мужественно умирал. И должен был ее решить. Это было так же бессмысленно, как выяснение отношений по прошествии многих лет. Как судорожное хватание за прошлое. Как неспособность жить будущим, которое является условием всякой жизни, надежд, свершений, придающих смысл и гармонию бегущему времени.
        Глава VI
        Капитан Корда завтракал и смотрел из окна кафе. В доме напротив находился антикварный магазин, в огромной витрине которого висела керосиновая лампа. «В Варшаве такую не достанешь»,- подумал он. Магазин открывался в одиннадцать. Он решил зайти сюда на обратном пути. Времени было еще много. Поезд пришел во Вроцлав в семь утра. Нарушать покой старой женщины в такой ранний час не стоило. Поэтому он сидел и размышлял над тем, можно ли эту лампу переделать на электрическую.

«Десять часов самое удобное время для визита»,- решил капитан. Потом пошел в Орбис и купил себе обратный билет, хотя могло оказаться, что информация учительницы укажет иной маршрут. Но он был убежден, что в данном случае быстрота действий не ускорит ареста убийцы. По всей вероятности, корни этого дела находились в далеком прошлом. Такие преступления распутываются шаг за шагом, чаще всего благодаря историческим исследованиям, а на это уходят недели.
        Бывшая учительница Ольга Климонтович не проявила никаких признаков волнения. Высохшая, костлявая, она продолжала относиться к людям немного свысока, как к своим ученикам.
        Капитан представился.
        - Спасибо,- сказала она сухо, не взглянув на документ.- Я не боюсь людей. Я всю жизнь занималась их воспитанием.
        - Да, но не каждому и не все можно сказать,- заметил капитан.
        Она снисходительно улыбнулась.
        - В моей жизни не было ничего такого, о чем бы я не могла говорить с любым человеком.

«У нее, наверно, была трудная жизнь»,- подумал он про себя не без сочувствия.
        - Во время оккупации вы часто посещали имение Донэра, не правда ли?- громко спросил он.
        - Конечно. Там был ребенок. Я занималась с ним.
        - Чей ребенок?
        - Мы не знали чей. Пан Кропивницкий, родственник Донэров и одновременно попечитель имения, во время немецкой оккупации нашел малютку на дороге, ночью, недалеко от железнодорожных путей. В 1942 году ей могло быть лет пять. Она говорила, что ей пять лет. И еще мы знали, что зовут ее Йоля.
        Учительница совершенно спокойно и не задумываясь, без всяких личных ассоциаций упомянула фамилию убитого.

«Не слишком ли гладко у меня все идет,- подумал Корда.- Человек, которого мы ищем, так просто в руки не дастся. Кто он?»
        Но именно потому, что капитан знал тонкости следственной работы, он решил направить внимание учительницы на личность ребенка. Пока.
        - А родители этой девочки не нашлись?
        - До конца войны ничего не выяснилось.
        - А позднее?
        - Не знаю. Немцы в 1944 году арестовали пана Кропивницкого и увезли из имения.
        - Вы не знаете, за что?
        - Конечно, знаю,- и на ее лице появилась высокомерная улыбка.- За помощь партизанам. Все имения, принадлежавшие полякам,- сказала она с нажимом на каждое слово,- помогали партизанам.
        - А что стало с ребенком?
        - Девочке удалось спрятаться. В ту ночь,- добавила учительница. Она возвращалась в прошлое, это было отчетливо видно по ее лицу.- На территории парка и в самом особняке под конец войны разыгралось сражение партизан с гестапо. Немцы убили семнадцать наших парней. Их могилы вы найдете на городском кладбище. В третьей аллее от входа. Сейчас на крестах написаны настоящие фамилии и дата смерти. Тогда мы хоронили их как неизвестных. По понятным причинам. Из этой бойни никто не вышел живым. У немцев было двое убитых и несколько раненых. Их увезли на грузовике. Девочке как раз исполнилось семь лет, если считать дату ее рождения верной. Я проходила с нею программу первого класса.
        - А почему она не ходила в школу?
        - Начальная школа во время войны у нас была, но пан Кропивницкий очень привязался к девочке. Он не хотел, чтобы ее кто-нибудь увидел. Это был ребенок из эшелона. Кто-то каким-то образом высадил ее из поезда. Она не знала, где до этого жила. Говорила, что в городе, и видно было, что это городской ребенок. Но совершенно точно, не из большого города. Если бы из большого, то мы очень легко установили бы, из какого, например, при помощи картинок, но повятовая Польша дает много возможностей. Впрочем, она говорила, что долго жила с мамой в какой-то комнате с зарешеченными окнами. В Павяке[Павяк - тюрьма на улице Павей в Варшаве.] было много таких случаев, в других тюрьмах, кстати, тоже.
        - Как вы думаете, девочка была полькой?
        - Без сомнения.
        - Как она спаслась в ту ночь?
        - Она спряталась в буфете, за тарелками. Она любила туда забираться вначале, когда пан Кропивницкий только что ее принес. Она была очень истощена и смертельно напугана. Потом она называла пана Кропивницкого «дедушкой» и, кажется, сама в это поверила. Но в ту ночь убежище, которое когда-то выбрал затравленный ребенок, к счастью, стало местом спасения уже большой девочки. Это был громадный глубокий буфет. Весь помещичий фарфор помещался в этом буфете. После боя ее нашел там администратор имения. Дом администратора стоял ближе к фольварку, на отшибе. Это его и спасло. Девочка лежала без сознания среди осколков, буфет весь был изрешечен пулями.
        - Кто видел, как гестапо забирало Кропивницкого?
        - Люди из фольварка. Они видели, как немцы подобрали своих убитых и раненых, вывели связанного Кропивницкого. Сели в машину и уехали.
        - Это была засада?
        - Никто в местечке ни днем, ни вечером не видел гестапо. Никаких грузовиков. Грузовики спрятать трудно. Они приехали позднее. Уже тогда, когда началась стрельба.
        - А партизан люди видели?
        - Тоже нет. Они приходили и исчезали, как духи. В противном случае им никто не смог бы помочь.

«Да, ты права,- подумал капитан.- Я в этом кое-что понимаю».
        - Кропивницкий в имение вернулся?
        - Нет. Все его следы были утеряны. Насколько мне известно, и по сей день.

«Наоборот,- возразил Корда про себя.- Как раз появились, чтобы исчезнуть. На этот раз уже навсегда».
        - Впрочем,- добавила учительница,- не одного его.
        - Кого вы имеете в виду?
        - Шесть миллионов людей,- сказала она с достоинством.
        - А из имения?
        - Тогда? Никого больше не взяли. В особняке жил только Кропивницкий и девочка.
        - Один?- удивился капитан.
        - Один. Совершенно.
        - А кто ему готовил? Кто убирал такой большой дом?
        - Женщины. Из фольварка. Но не ночевали. Пан Кропивницкий не хотел, чтобы кто-нибудь оставался на ночь.

«Наверняка не хотел иметь свидетелей. Чего?- лихорадочно думал капитан.- Только контактов с лесом? Это было достаточно распространенное явление».
        - Кто потом взял девочку?
        - Администратор. Они взяли ее к себе. Кстати, он еще вел дела. Но недолго. Это было уже в конце войны. Почти. С девочкой я заниматься перестала. Ходить было опасно. Ребенок долго болел. Пришли русские. Потом земельная реформа. Послевоенный хаос. Я снова организовала польскую школу. Работы было по горло.
        - Девочка в нее ходила?
        - Девочка? Нет. Их уже не было в имении. Однажды администратор упаковал свои вещи и спешно выехал. Спасал свое состояние. Он неслыханно нагрел руки на войне. С этой точки зрения девочке исключительно повезло, если она потом воспитывалась у них.
        - А где сейчас администратор имения Донэра?
        - Я не знаю, куда они уехали. Видите ли, новая власть многого от меня ждала. Я работала день и ночь. Местечко лежало в развалинах. Негде было разместить школу, только после того, как мне дали особняк…
        - Разве школа помещалась в особняке?- перебил ее Корда.
        - Да. До пятидесятого года. Потом там была дирекция госхоза. Я получила новое здание.
        - Гм. А как звали…
        - Администратора звали Кшиштоф Дэмбовский,- перебила учительница.- А жену - Зофья. У них был один сын, Рышек. В 1944 году ему было примерно 12 лет.
        - Кто, по вашему мнению, может знать, что стало с Дэмбовским?
        - Рада Народова. Только. Они сторонились людей из местечка. Администраторы больших поместий сами происходили из шляхты. Донэр не принял бы другого. А тот в душе презирал людей из местечка. Может быть, Дэмбовские давно уже в Вене. Может быть, они спасли не только свое добро и отвезли его Донэрам. Возможно, что Йоля теперь австрийская подданная.

«Возможно, ее воспитал наш детский дом,- съязвил про себя капитан.- Что вероятнее всего».
        Ольга Климонтович была в достаточной степени сбита с толку вопросами о ребенке, чтобы можно было переходить к основному вопросу.
        - Простите, что я отнимаю у вас столько времени…
        - А, не беспокойтесь… не беспокойтесь,- ответила учительница со слегка раздражающим высокомерием.
        - …не могли бы вы мне рассказать что-нибудь конкретное о пане Кропивницком?
        - Самую малость. А собственно, ничего. Я приходила заниматься с ребенком. Мы говорили о здоровье Йоли и ее успехах в учении. Разговор никогда не переходил на личные темы. Мы говорили о трудностях с солониной и мукой, как все тогда в Польше, без исключения. Впрочем, именно в конце войны никаких затруднений у меня не было. Имение платило мне за Йолю натурой.
        - Какой характер был у пана Кропивницкого? Что он был за человек?
        - Замкнутый. Ребенка любил… любил до безумия.
        - Что он делал целыми днями, если хозяйством не занимался?
        - Он занимался ребенком и часами,- ответила она просто.
        - Часами?- повторил капитан, как бы не совсем понимая смысл и цель этого занятия.
        - Он любил часы. Старые. Что в этом странного?- в свою очередь удивилась Ольга Климонтович.
        - И много их было в имении?
        - Несколько, потом несколько десятков.
        - И на башне,- бросил капитан небрежно.
        - На башне? Ах да. Действительно, были часы и на башне, над каплицей. Хотя нет,- она снисходительно улыбнулась.- Эти часы установил еще сам Донэр. Пан Кропивницкий любил брегеты, небольшие антикварные игрушки.
        - И что с ними стало?
        - С часами?- еще больше удивилась учительница.
        - Да,- подтвердил капитан, как будто бы его интерес к каким-то ничего не значащим часам был вполне естественным.
        - Не знаю,- заколебалась она,- наверно, то же, что и с мебелью. Ее вывез администратор. Во время земельной реформы разрешалось забрать мебель. После ареста пана Кропивницкого доверенным лицом остался Дэмбовский. Ведь всю войну на счет Донэров в Вену шли из Польши деньги. Связь могла оборваться на время советского наступления, но сразу же по окончании войны мало-помалу почта снова заработала. Люди ездили туда и обратно, легально и нелегально, как кому хотелось. Вы не помните этот ужасный хаос? Можно было слона перевезти через границу, а не только письмо или бумаги.
        Капитан видел, что она считает его совершенно беспомощным и не очень умным человеком.
        - Скажите, пожалуйста, а часы на башне во время войны ходили?
        Представитель закона забавлял ее все больше и больше.
        - Конечно. А что им не ходить? Я всегда по ним проверяла время, когда шла на урок к девочке. Это были хорошие часы. Венские.
        - А когда они остановились?
        Пожилая женщина посмотрела па Корду как на умственно неполноценного. Она даже начала подозревать, что мужчина, с которым она разговаривает, не тот, за кого себя выдает.
        - Может быть, вы все-таки проверите мое удостоверение?- спросил спокойно капитан.
        Учительница смутилась, потому что он угадал ее мысли.
        - Если нет, то, будьте любезны, вспомните, часы на башне ходили вплоть до вашего отъезда из местечка или испортились раньше?
        Он привел ее в легкое замешательство, она оставила свой высокомерно-снисходительный тон. Это принесло ему некоторое удовлетворение.
        - Нет, я не слышала, чтоб они испортились.
        - Например… во время стрельбы,- подбросил капитан.
        - Нет, часы не были разбиты. Дом был изрешечен пулями только изнутри. Но, может быть, вы и правы…- она стала мучительно вспоминать,- в те годы, когда я руководила школой, еще в особняке, часы, кажется, уже не ходили. Да,- она с облегчением вздохнула.- Просто я забыла,- сказала она быстро.- Но не из-за возраста. Есть в жизни периоды, которые помнишь хуже, другие же запоминаются до мельчайших подробностей. Период оккупации я помню день за днем, даже час за часом. Так медленно шло время.
        Первые послевоенные годы представляются мне сейчас как картины, рассматриваемые из окна поезда. Иногда я даже не знаю, что относится к середине, что к концу и что к началу. Да, когда я была руководительницей нашей первой послевоенной средней школы, часы на башне уже не ходили.
        - Вы в этом уверены или поддались моему внушению?
        - Я? Внушению?- улыбнулась она уже знакомой капитану улыбкой.- Учитель, который поддается внушению, не сможет удержать в руках класс. А я, слава богу, не могла пожаловаться на дисциплину своих бывших воспитанников. У меня тогда просто не было времени заниматься остановившимися часами. Мне нечем было отапливать помещение, некому было преподавать физику, химию, математику. Война забрала многих профессиональных учителей. Мы были на передовой в прямом смысле этого слова. Часы! Вы правы, они были испорчены. Может быть, от сотрясения. Русские брали наш город три раза. Все дома растрескались. Те, которые уцелели. Что уж говорить о часах!
        - А не можете ли вы вспомнить, какое время показывали остановившиеся часы?
        Она опять посмотрела на сидевшего перед ней человека как на безумца.
        - Нет,- ответила она решительно, чтобы прекратить этот нелепый разговор.- Я никогда не обращала на это внимания. Во всяком случае, сомнительно, чтобы я могла столько лет помнить такую ничего не значащую и никому не нужную подробность.

«А вот и нет,- подумал капитан.- Ты ошибаешься, моя дорогая. Просто у тебя нет воображения. Совершенно. И это должно было всю жизнь тебе мешать, хотя ты, без сомнения, была хорошей учительницей».
        - А особняк после войны ремонтировали?
        - Что считать ремонтом?- заметила с горечью пожилая женщина, и Корда догадался, что она недовольна тем состоянием, в котором находится старая резиденция. В душе он полностью был с ней согласен.- Госхоз делал в имении ремонт, когда брал здание для дирекции,- сказала учительница.- Побелили стены, сменили электропроводку.

«Тогда-то и ликвидировали следы сражения,- понял капитан.- Теперь они не видны».
        - Как вы думаете, мог ли Кропивницкий спастись от гестапо?- спросил вдруг Корда.
        Она подняла на него живые умные глаза. Перемена темы разговора принесла ей заметное облегчение.
        - Что вы, они бы его разорвали в клочья. У них было двое убитых… Никто, кого они взяли из нашего местечка, уже больше не вернулся. Почему пану Кропивницкому должно было привалить такое счастье?
        - Но ведь это всегда возможно.
        - Разумеется. Чудеса бывают. Но его никто больше не видел.
        - Администратор имения Донэров тоже исчез,- заметил капитан.
        - Да. Такой ход рассуждений приводит к тому, что пан Кропивницкий может быть только в Вене. У своих родственников. Если это они помогли ему освободиться.

«Скорее всего они,- согласился капитан.- Но как бы там ни было, одно непонятно, почему он остался в стране. Из увлечения часами сделал себе профессию. Даже прежнюю фамилию оставил и спокойно жил с начала шестидесятых годов в Варшаве. Почему? На каком основании? По какой такой причине спустя столько лет его кто-то убивает?»
        - В той стычке никому спастись не удалось?- спросил капитан еще раз в тайной надежде, что учительница даст ему какой-то другой конец нити, за который можно будет потянуть.
        - Из наших никто. Никто не вышел из парка.
        - Откуда у вас такая уверенность?- рассердился капитан.
        - На похоронах был их командир.
        - Ах так?- Ему стало немного легче.
        - Да. Пришел. Рисковал жизнью. Семнадцать парней послал он в усадьбу и семнадцать трупов опознал.
        - Кто это был?
        - Псевдоним Бородатый. Отец одной из моих учениц. Лех Квашьневский. Умер в прошлом году в Варшаве,- добавила она с едва заметной иронией, но, может быть, это капитану только показалось.
        - Дочь живет в Польше?
        - Естественно. Вышла замуж. Работает. Она кассир в кругляшке, в PKO[PKO - всеобщая сберегательная касса.] на Аллеях Йерозолимских. Маженка Квашьневская, по мужу Павлицкая.
        Капитан погладил кота, но посвистеть канарейке побоялся, чтобы не привлечь к ней его внимание.
        - Алоизы так сыт, что канарейка его не интересует,- дала последнюю информацию Ольга Климонтович.
        Глава VII
        Он лежал на кровати в туристской гостинице и смотрел на бревенчатый потолок. Под окном шумела горная река. Вот уже несколько дней в нем боролись два противоположных чувства: надежда и отчаяние. Кроме ключа к загадочному поведению Часовщика в момент смерти он также искал новую цель в жизни. Он еще надеялся, что, поскольку с тем покончено, ему удастся хоть что-то воскресить из молодости. Но его все время преследовало такое ощущение, что он уже никогда ничего не сможет сделать так хорошо, как ему бы хотелось, потому что за ним ползет отвратительная тень смирения.

«Это не имеет смысла,- думал он.- Поднимусь один раз на Каспровый Верх, если не будет тумана, и вернусь в бюро. К Ирэне. Я сказал Михалу, что никогда на ней не женюсь. А почему бы и нет? Единственный по-настоящему разумный шаг. Кроме того, у меня не так уж много лет впереди. Куда рыпаться? Ирэне тоже немало, она умеет ценить покой. Черт побери, разве я его когда-нибудь искал?»
        Он встал и прошелся по комнате, посмотрел в окно. После ранних в этом году снегопадов вода весело прыгала по камням. Дело шло к зиме. Ели в долине стояли в белых шапках, как на рождество.
        Он снял с колышка куртку, ловким движением застегнул «молнию». В носу пересохло, словно перед похолоданием. Пошел редкий снег. Он любил ходить в горы, это давало хорошую нагрузку ногам, и он начинал ощущать, что живет, что-то преодолевает…
        В первые послевоенные годы он регулярно наведывался в Бюро учета населения больших городов - без результата. Дома у него собралась целая картотека фамилий и адресов, всевозможных сведений. Делая ставку на систематичность поисков, он и не предполагал, что наткнется на Часовщика таким образом.
        Если бы не повышенный интерес к любым упоминаниям о часах и часовщиках, разговор с молодым человеком, инженером, приехавшим на преддипломную практику, прошел бы мимо его сознания. В одну из суббот инженер собирался в Варшаву, на Брудно, к часовщику. Скорее по привычке, чем сознательно, он спросил инженера, почему он тащится с часами в Варшаву. То, что он услышал, чуть не свалило его с ног. Это была фамилия человека, которого он безрезультатно искал четверть столетия. Больше он ни о чем его не спрашивал. Боялся себя выдать. Он родился на правом берегу Вислы и Прагу знал как свои пять пальцев. Все зависело только от него. Осторожность и рассудительность взяли верх. Расспросы, даже ничего не значащие, всегда если не сразу, то когда-то наводят людей на размышления.
        Во время двух служебных командировок в Варшаву он установил точный адрес Кропивницкого. Это было несложно. На улице Св. Винценты ходить в районный народный Совет не надо. Достаточно спросить стоящих у подъездов подростков, где находится такая-то мастерская. В Брудно люди все еще знают друг друга.
        Ситуация окончательно прояснилась, когда молодого инженера потянуло на медные рудники. Туда он уехал летом 1971 года, а 1 ноября, Задушки,[Задушки - День поминовения усопших.] показалось ему символической и вполне подходящей датой…
        Он взбирался на гору и думал о том, как трудно дался ему последний год. Наконец-то Часовщик попал в поле его зрения. Он взял было его на мушку, но понял, что должен подождать, пока один ничего не значащий вопрос, заданный инженеру, не выветрится у того из памяти.

«Каким осторожным я был, пока не покончил с этим мерзавцем. А теперь дрожу как осина, потому что мне захотелось жить, жить, а Часовщик не хотел отправляться к праотцам так, как я себе представлял это 28 лет тому назад. Мне бы сидеть сейчас на работе. А вечером сходить с Ирэной в кино. В конце концов я накликаю на себя беду».
        Но в общем-то он не испугался: просто не верил, что кто-то мог его найти. Этот кто-то должен уметь играть в шахматы, логические игры, решать математические задачи, а не служить в милиции!
        Он был в семье единственным сыном. Родители его давно умерли. Близких родственников не было, а дальние никогда его не видели, как, впрочем, и он их. Отец приехал в Варшаву до войны из полесской деревни. На собственный страх и риск, потому что был неплохим бондарем. Женился на девушке, продавщице продовольственного магазина. Он сделал хороший выбор, а о девушке говорили, что она могла бы метить и выше, не будь ее нареченный так чертовски красив. Мать до последних дней не бросала торговлю, благодаря чему смогла послать сына в гимназию. Они с отцом решили не иметь больше детей, потому что хорошее образование могли дать только одному ребенку.

«Война все перечеркнула,- думал он, продолжая взбираться на гору.- Но уже был аттестат зрелости. Если бы не мать, школу я бы не закончил. Это мой единственный, впрочем, с каждым годом все более слабый козырь. Плюс практика. Провал отца после облавы на Зомковской убил мать. Если бы она была жива… Если бы она была жива, я не смог бы стать Ежи Коваликом. Все пошло бы по другому пути. Забавно. Даже если бы я теперь захотел, я не смог бы вернуться к своему настоящему имени. Только Баська знает Франэка, но она одна никогда не знала ни одной моей фамилии. Интересно, даже не спрашивала об этом. Если бы кто-нибудь неожиданно и крикнул за спиной: „Казэк Олендэрчик!“ - я обернулся бы? Нет. С Ежи Коваликом я чувствую себя хорошо, настолько, что, даже если б мог, не вернулся уже к Казэку Олендэрчику. Олендэрчика просто нет, так же как нет Франэка. Если уж на то пошло, то после смерти Часовщика я для всех только Ежи Ковалик. Баська?- предостерег его внутренний голос.- Да. Я мог тогда не выйти из пущи. Но она никогда никому ничего не скажет. Впрочем, что она может сказать? Что во время войны знала парня по имени
Франэк? А что дальше? Кроме этого, она обо мне ничего не знает. Когда я случайно встретил ее возле машины в пуще, она боялась его громко произнести. Она не выдаст меня даже под пытками…»
        На улице моросило. Снег перешел в дождь, как в ноябре. Укладывая вещи в чемодан, он дал самому себе слово покончить с привидениями. Конец всегда является магическим продолжением начала, и изменить уже ничего нельзя. Он был абсолютно убежден, что должен узнать последнее: почему Часовщик не боялся ночных гостей, не испугался призрака из прошлого, не хотел бороться за свою жизнь. Мерзавец и трус валяется в ногах, молит о пощаде, заклинает.

«Йолька, да,- сказал он себе строго и решительно.- Пойдешь к черту на рога. Тебе недостаточно предостережений? Достаточно. Но для очистки совести надо серьезно поговорить с девушкой. Да так, чтобы это был последний разговор. Я не вычистил пистолет,- вспомнил он.- Глупости. Вычищу».
        Он затянул сильнее, чем это надо было, ремешки на чемодане. Его уже ничего не соединяло с миром честных людей.

«Прозрение - операция болезненная, но сделать ее надо. Не открутишься. И… пропади оно все пропадом».
        Глава VIII
        Капитан Корда стоял в очереди к окошку номер три, смотрел на Маженку Квашьневскую, по мужу Павлицкую, дочку Бородатого. Этой молодой и красивой женщине, сидевшей за кассовым столом, наверняка больше бы понравился Габлер. Но в делах минувших лет, военных, капитан разбирался лучше. Для Габлера и других ребят все это было легендой. Корда задумался и незаметно для себя оказался перед кассой, а это в его планы не входило. Он вышел из очереди и направился в дирекцию. Через четверть часа туда пришла пани Павлицкая.
        - Простите, я должна была сдать кассу. При передаче смены всегда…
        - Капитан Корда из главной команды гражданской милиции,- представился он, протягивая удостоверение.- Разумеется, вы и не могли прийти сразу же,- успокоил он ее.- Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Вы согласны?
        Она смутилась.
        - Я не знаю, что вас интересует, но у меня нет никаких оснований не соглашаться.
        - Тогда присядьте, пожалуйста,- сказал он отеческим тоном. Девушка годилась ему в дочери.- Меня интересует ваш отец,- сказал он прямо, считая, что она уже поймана.
        - Бородатый,- усмехнулась девушка, но он заметил, что она выпрямилась и сразу же приняла официальный тон: - Это еще кого-то может интересовать? Сегодня? В 1971 году?
        - Ого!- ловко перебил он ее.- Вы, кажется, хотите прочитать мне лекцию по международному положению.
        - Что вы. Разве я смею… Моего отца уже нет в живых.
        - Знаю. Но от того, что вы мне расскажете, возможно, зависит жизнь другого человека,- сочинял он, хотя только наполовину, сам не зная, что еще кроется в деле часовщика.
        - Эти люди невыносимы для нормального человека!- прокричала она.
        - Кто?- удивился капитан ее неожиданному взрыву.
        - Ну эти, из лесов. Прошло уже столько лет, а они все еще тянут свое,- продолжала она возбужденно.- Варятся в этом, только об этом и говорят, встретившись, устраивают попойки в забегаловках. Я все знаю. Иногда они кончались трагически.
        Капитан смотрел на нее с удивлением. Милая, ласковая куколка и, несмотря на это, трезвая и жадная к жизни. О это послевоенное поколение, странное поколение, притворяющееся, что ничего не видит, не понимает, а на самом деле понимающее все. Не впервые оно преподносит ему какой-нибудь сюрприз.
        - Да, конечно,- согласился он с ней,- в известной мере вы правы.
        Девушка стала похожа на надувной шарик, из которого вышел воздух. Внутреннее напряжение исчезло, и она смотрела на капитана уже почти доброжелательно.
        - Ведь вы же тоже из тех… почему вы считаете, что я права?
        - А как вы угадали, что я из тех?
        - Это видно,- бросила она небрежно.- Разве я их не знала? Родного отца…
        - И поэтому я не могу с вами согласиться?
        - Конечно. Это так понятно.

«Не совсем,- подумал капитан про себя.- Все зависит от того, как варит котелок. Но упаси боже показать ей это».
        - Ну ладно, продолжайте, если уж начали,- напомнила она.
        - Хорошо,- сказал он сухо, не желая уступать ей инициативу в диалоге поколений.- Вы что-нибудь знаете о сражении в парке Донэров?
        - Еще бы! Я об этом слышу двадцать лет. По крайней мере. Я постоянно должна была успокаивать своего отца, стирать несуществующие пятна с его совести.
        Разговор становился более интересным. Сам по себе, даже безотносительно к вопросу, который был для капитана главным.
        - И все из-за простуды,- бросила она погодя, словно это было всем известно.
        Если бы не обстоятельства следствия, капитан рассмеялся бы, но он не знал, как к этому отнестись, поэтому решил, что лучше всего промолчать.
        - Простудился. Понимаете? Не мог их повести, своих парней. Кашлял громко, как пушка, а к имению надо было подойти тихо. Он пустил их одних и этого не мог себе простить до самой смерти. Как будто его присутствие могло чему-нибудь помешать.
        - А по вашему мнению, он не смог бы помешать?
        - Потому что это была засада. Ясное дело. Только бы лежал в рядочке на том кладбище, вместе с ними, не в Варшаве. А у меня не было бы отца.

«Может, иногда лучше умереть раньше. Может, трудно жить со своей печалью,- подумал капитан.- Кто может судить об этом?»
        - Он был офицером,- добавила она,- довоенным. И имел свои принципы. Он считал, что погубил парней, потому что заболел гриппом и мать сразу же уложила его в постель. Мать рассказывала, что у него была температура сорок и что в тот вечер он едва держался на ногах. Таким был мой отец.

«А все-таки ты не хочешь признаться, что им гордишься,- отметил капитан, внимательно всматриваясь в девушку.- Все время маскируешься, играешь в прятки».
        - Учтите, это очень важно,- он перегнулся к ней через стол.- Откуда всем известно, что это была засада?
        - Так говорил отец,- сказала она без всякого колебания.
        - Какие у него были доказательства?
        - Ему не нужны были доказательства. Тогда это было однозначно, во время войны. Разве нет?

«К сожалению, нет,- капитан Корда вздохнул.- И между прочим, от этого произошло много несчастных случаев».
        - Кому отец тогда передал командование?- спросил он.
        - Сверку. И об этом Сверке я много слышала. Если бы он остался в живых, наверно, был бы гением. Отец считал, что убил будущего Пруса или Сенкевича. Сверк писал. Наверно, какие-нибудь партизанские рассказы, стишки. Впрочем, все равно жалко этого Сверка. Что правда, то правда. Может, действительно талант. Кажется, он был идеалистом, и ребята его уважали. Все.
        - Сколько ребят тогда пошли в имение?
        - Семнадцать, и ни один не вышел живым.
        - Это точно?
        - Есть могилы. Запись в приходе. Можете проверить. А если точнее, в ту ночь погибло восемнадцать людей из нашей округи.
        - Где лежит восемнадцатый?
        - Нигде. Исчез.
        - Он был в отряде отца?
        - Нет. Это был парень с фольварка.
        - Как его звали?- Теперь капитан спрашивал быстро, беседа кончилась, и девушка это заметила.
        - Отец никогда не называл его ни по фамилии, ни по имени. Только сын Вавжона. Кажется, мать этого парня пришла на похороны, убежденная, что сын попал в перестрелку, но между убитыми его не было.
        - Он так и не вернулся? После войны?
        - Я этого не знаю. Может быть, еще остался в живых кто-нибудь из старожилов фольварка. Там вы скорее что-нибудь узнаете.
        - Виделся ли отец с кем-нибудь из своих товарищей по оружию после войны? В последние годы?
        - С кем же он мог видеться, если всех уничтожили?- ни с того ни с сего рассердилась девушка.- Но он был збовидовцем[Збовидовец - член Союза борцов за свободу и демократию.] и ездил на разные юбилейные торжества. Возвращался всегда разбитый. Несколько дней «жил там», как говорила мама. Но это проходило.
        - Бородатый командовал аковским отрядом? К какой группировке он принадлежал?- спросил Корда для уточнения.
        Девушка скептически улыбнулась.
        - А в самом деле…- задумалась она.- У отца вообще были какие-то трудности. Он всегда говорил, что еще во время войны чувствовал, чем все это пахнет. Мне кажется, он постоянно уклонялся от политических деклараций. Хотя ему сверху и угрожали, ведь он был офицером. Я знаю, что тогда он распускал парней по домам и переставал беспокоить немецкие посты. Говорить об этом он не любил. Только об этом. Знаю, что ему охотно помогали беховцы[Беховцы - бойцы Батальонов Хлопских.] и алёвцы,[Алёвцы - бойцы Армии Людовой, созданной по решению Крайовой Рады Народовой.] и сразу же после окончания войны его выдвинули в бургомистры нашего местечка, хоть он и отказывался. Он занимал эту должность четыре года, потом на это место пришел пэпэровец.[Пэпэровец - член Польской рабочей партии.] В партии отец никогда не состоял, но люди его уважали. И из-за своих партизанских дел никогда неприятностей не имел. Аковцы его не любили и в Збовиде всегда его сторонились. Вообще мой отец был несчастным человеком. Вернее, противоречивым, он не сумел найти свое место в жизни. Некоторые считают, что он был чудаком, но я так не считаю.
Так говорили только те, кто не мог ему простить, что в 1944 году он согласился стать бургомистром. Во время войны был связан с АК, а потом стал помогать новой власти. Это подорвало к нему доверие и у тех и у этих. Он ожесточился, но с нами, со мной и с мамой, был всегда добрым.

«Хм. След опять обрывается,- с досадой подумал капитан.- Человека, который мог бы убить часовщика из мести, все еще пет. Где его искать? Никого из партизан в живых не осталось. Это единодушно подтверждают все люди, с которыми я разговаривал. Исходя из твоей версии, количество жертв увеличивается еще на одну. Одну? А что с ним?»
        - Разве парень из фольварка был в отряде твоего отца?
        - Наверное, нет. Отец никогда не винил себя в его смерти. То есть,- поправилась она,- не считал, что он в ответе и за него.
        - Во время войны много людей погибло при невыясненных обстоятельствах,- заметил капитан Корда.- А что отец думал об этом странном совпадении, об исчезновении парня именно во время боя?
        - Я никогда ничего об этом от него не слышала. Нет,- сказала она убежденно.- Тот парень не интересовал его так, как те, из которых он сделал солдат. Кажется, он даже не знал ни его имени, ни фамилии. Кажется, он узнал об исчезновении парня на похоронах. Вавжонова напилась. Об этом он вспоминал. Вот тогда-то он, наверно, первый и единственный раз видел Вавжонову. Он запомнил этот эпизод на похоронах, потому что мать парня из фольварка прервала церемонию. Она упорно твердила, что ее сын там, среди убитых. Страшно кричала. Для нее даже открывали гробы. Какой ужас! Зачем вы во всем этом копаетесь?

«Затем, что оттуда все еще выползают тени и распространяется трупный смрад,- ответил капитан самому себе.- Затем. У живых нет иных причин для раскапывания могил. Никто этого не делает для того, чтобы проверить свою память. Она и так достаточно крепкая».
        - И перед смертью отец тоже ничего не сказал?- задал он последний вопрос.
        - Нет. Ах да. Конечно. Сказал, что наконец встретится с ребятами и узнает, как все было на самом деле.
        В Команде он попросил к себе Габлера.
        - Проверь, остался ли в госхозе кто-нибудь из семьи Вавжона. Если пет, то надо искать кого-нибудь, кто знал бы, возвращался ли после войны сын Вавжона. Подожди! Вавжон - это ведь только имя, фамилии-то у меня нет. Фамилия этого Вавжона нам тоже потребуется. Ну а как вообще? Есть что-нибудь новое из Брудна?- спросил он без всякой надежды.
        - Нет. И не будет. Старик был совершенно одиноким. Убийца не оставил никаких следов. Его никто не видел. Это произошло как раз на Задушки. Уставшие люди сидели дома, рано легли спать. Момент он выбрал неплохой.
        - Это удивительно, что Кропивницкий не поддерживал никаких отношений с Донэрами. Ты послал запрос в Вену, проживает ли там семья Дэмбовских?
        - Фамилия Донэров очень известная,- заметил Габлер,- Кропивницкий отказался от всех возможных благ, связанных с таким родством. А ведь он им во время войны сторожил имение.
        - До поры до времени,- заметил капитан задумчиво.- До той чертовой перестрелки в парке. Что там произошло накануне? Ведь именно это привело к тому, что он ушел из жизни. После войны кочевал по всей Польше. Наконец осел в Брудно и стал чинить часы. Ему уже не хотелось даже переписываться с Донэрами.
        - И еще меньше поехать в Вену,- рассмеялся Габлер.
        - Факт. Кое-кто для того, чтобы туда поехать, готов признать своим родственником карманного вора, а старик не хочет барона. Почему? Этого он теперь нам не скажет.
        - Может быть, доберемся до Дэмбовского и тот расколется? Капитан отрицательно замотал головой.
        - Нет. Не надейся. Люди оттуда не раскалываются. У них нет никаких причин, чтобы это делать, а наоборот, все, чтобы этого не делать. Поэтому, между прочим, он и покинул страну. Нет, братец, было бы хорошо, если бы ты разыскал Дэмбовского. Нам нужна девочка. Сейчас только она может нам помочь, если, конечно, что-то знает и помнит. Кстати, какие сведения поступают из детских домов?
        - В данный момент никаких. Послевоенных картотек нет, документы пропали при переездах и реорганизациях детских учреждений.
        - Не забудь о монастырских приютах! Слышишь?
        Габлер уже в дверях махнул рукой. Он сам знал, где искать ребенка.
        Капитан Корда просматривал материалы, которые пришли из-за границы, в них сообщалось, что Дэмбовские находились в Австрии с 1945 по 1947 год. Венские источники утверждали, что барон Донэр умер от рака в 1962 году. Его жена, Зофья, охотно дала информацию польским следственным органам. К сожалению, она даже не слышала о девочке по имени Йоля, которая якобы некоторое время воспитывалась у Дэмбовских. Мимоходом упомянула о своем родственнике Кропивницком, которого, по сообщению Дэмбовского, в конце войны арестовало гестапо, но, возможно, ему удалось спастись. В свое время гестапо потребовало от ее мужа высказать свое мнение о Кропивницком. Тогда они еще ничего не знали. Донэр на всякий случай дал родственнику жены прекрасную характеристику. Письмо Дэмбовского пролило свет на положение в польском имении. После войны никаких вестей от кузена к ней в Вену не приходило. Из этого она сделала вывод, что протекция мужа не очень-то ему помогла.
        Пани Зофья Донэр проявляла добрую волю, это не вызывало у капитана Корды никакого сомнения. Она верила, что люди еще могут найти друг друга, объективно она была права, такое время от времени случалось, хоть и все реже.
        Зофья Донэр говорила правду, и ровно столько, сколько знала. Было совершенно ясно, что о теперешнем местонахождении девочки она не имеет ни малейшего понятия. Дэмбовские оказались в своих реляциях достаточно сдержанными. Они сообщили только то, что должны были сообщить. Нельзя было скрыть факт ареста Кропивницкого, но можно было не писать, что он прятал ребенка, от которого сами Дэмбовские избавились где-то перед самым отъездом.

«Здесь наверняка есть денежная подоплека,- думал капитан Корда, откладывая бумаги.- Совершенно ясно, что Дэмбовский не хотел, чтобы пани Донэр пришла идея взять опеку над малюткой. У Дэмбовских у самих был сын. Наверно, они рассчитывали на щедрость своей бывшей благодетельницы. Ладно, это один из аспектов вопроса. Второй значительно важнее. Исчезновение Кропивницкого в конце войны было особенно на руку администратору. Он мог ограбить имение подчистую, а главное, вывезти, не опасаясь какой-либо проверки, то, что скопил. Администратор имеет прямое отношение к судьбе часовщика. Он должен был знать о его контактах с лесом. Небольшой доносик идеально решал такие вопросы. А что при этом погибло семнадцать… восемнадцать парней плюс два немца, вместе двадцать, так далеко воображение доносчика чаще всего не идет. Я, к сожалению, знаю это по опыту.
        Учительница вспомнила, что администратор искал ребенка сразу же после сражения в имении. Заговорила совесть? Возможно. Никому не хочется брать грех на душу. Даже профессиональному убийце. Он сразу же нашел девочку в буфете. Конечно, знал ее привычки. Работал с Кропивницкий, видел ребенка ежедневно, с момента появления в усадьбе. Хорошо. С этим все ясно. Поехали дальше.
        Знал Дэмбовский или не знал, что гестапо отпустило Кропивницкого? Возможен вариант - знал; мог бояться возвращения родственника пани Донэр. Тогда этот факт надо было от семьи в Вене скрыть, а ребенка с собой в Вену не брать, потому что названный дед мог приехать туда за ним.
        Вариант - не знал - по-другому освещает фигуру Дэмбовского. Просто не стоило тащить ребенка с собой. Брать на себя лишнюю обузу. Тратить деньги на воспитание, кормить».
        Кроме того, в своем ответе Зофья Донэр сообщила, что Дэмбовские в сорок седьмом году уехали в Южную Америку.

«Рассчитывал в Латинской Америке выбиться скорее, чем в разрушенной войной Европе, - продолжал рассуждать капитан.- Это понятно. У него было с чего начинать. Может быть, капитала, которым он располагал, в Европе было недостаточно, в Америке же он гарантировал неплохой старт. Гипотетически, на время Дэмбовского можно оставить. Но из всего этого следует, что ребенок воспитывался в Польше.
        Где? Дэмбовский не отдал бы девочку своим родственникам, даже если бы они у него были. Он заметал за ней следы из личных соображений и, по всей вероятности, поместил ее в государственное или благотворительное учреждение. Трудно будет найти ее, если он сделал это анонимно. А в костельных обществах - если с условием сохранения тайны. Как узнать, что наговорил Дэмбовский о ребенке. А если он сообщил другие обстоятельства и место, где была найдена девочка? Под каким именем ее записал? Здесь смошенничать труднее, ей восьмой год. Она не позволила бы отнять у себя имя. Хотя кто знает? За эти два года очень часто переходила с рук на руки. Арест матери, тюрьма, эшелон, одиночество выброшенной из вагона ночью, в чужой местности, сражение в усадьбе. Буфет, в котором она спряталась, был весь изрешечен пулями. Что чувствовал семилетний ребенок в замкнутом пространстве, в грохоте бьющейся, осыпающей его осколками посуды, легко себе представить. Потом она болела. В итоге детский дом. Одиночество, анонимность. Исчезновение матери, исчезновение второго важного в ее биографии человека - названого деда, наконец уход
Дэмбовского. Я бы не удивился, если бы она оказалась в какой-нибудь психиатрической больнице.
        До сих пор трудно понять, как могли люди, нет, маленькие дети все это выдержать. Невозможно себе представить, что эти же самые дети десять лет спустя взялись за самый тяжелый труд в истории своей страны. Строить ее заново. Из ничего. Без состояний, золота, денег, поддержки богачей. Не имея ничего, кроме головы. Собственно, после всего того, что с ними произошло, их нервы, психика не должны были выдержать такого напряжения. Выдержать это и есть или было настоящее чудо».
        В соседней комнате пронеслось торнадо. Так входил только Габлер, когда в его руках скапливалось что-то важное, когда он отыскивал какую-нибудь информацию, которая могла оказать решающее влияние на ход событий.
        Капитан не ошибся, двери в его кабинет чуть было не соскочили с петель.
        - Старик, слышишь, девчонка, кажется, у нас!
        - Адрес?- спросил капитан равнодушно, в соответствии со своей системой воспитания. Он знал, что этим невероятно раздражает Габлера, но зато мгновенно и безошибочно гасил преждевременное ликование.
        - Сразу адрес!- возмутился поручник.
        - Ну так что?
        - Не отдал он ее нам, понимаешь? Я так и думал. С самого начала. Тип, который смылся из страны в 45-м, не любил коммунистов. Зачем ему было дарить нам еще одну гражданку?

«Хм? Да,- подумал капитан.- Все верно. Нетрудно было догадаться, в каком духе будет воспитана девочка».
        - Понимаешь,- горячился Габлер,- поэтому я и не пошел по пути детских домов.
        - Я же тебе говорил…- не на шутку разозлился Корда.
        - А я тебе принес!- отпарировал Габлер.
        - Сначала покажи что,- взял себя в руки капитан.
        - Он отдал ее в монастырь непоколянок.[Непоколянки - польский женский монашеский орден.] Смотри,- Габлер пододвинул капитану копию документа о принятии девочки по имени Йоля, фамилия неизвестна. Возраст приблизительно восемь лет. Место рождения и жительства не установлено.- Нигде не написано, что она сирота,- продолжал поручник.- Ясно, Дэмбовский не мог этого утверждать. Читай дальше. Девочка принята монастырем 15 октября 1945 года. Подпись! А? Кшиштов Дэмбовский.
        Габлер упал в кресло.
        - Действительно, это уже кое-что,- признался капитан.
        - В пятидесятых годах монастырь был закрыт. Вот копия из архива епископской курии. Там сестры вели собственную документацию. Одна из монахинь, врач, по специальности фтизиатр, перешла к открытой практике. Работала в районной лаборатории рентгенологом. Сохранила за собой только право ношения монашеского платья. Она поместила девочку на станции в Люблине у своих родственников. Девочка жила там до получения аттестата зрелости. Она была исключительно способной, и поэтому монахиня не хотела потерять ее из виду. Эта монахиня помогала ей до окончания средней школы. А дальше Йоля помогла себе сама. Однажды, после выпускного вечера, она собрала свои манатки и покинула станцию. Не предупредив опекунов и не оставив никаких сведений о том, куда идет. Хорошо, да?
        - Хм. Скорее странно. Неблагодарность у военных детей - редкость,- заметил капитан.
        - Погоди, погоди, она попрощалась. Своеобразно и только с монашкой. В день побега она пришла в амбулаторию к сестре Марии. Но ни словом не обмолвилась, что уезжает. Поблагодарила ее за крышу над головой, одежду, книги, за то, что никогда не была голодной. Сестра Мария очень удивилась такой словоохотливости. Ребенком Йоля была молчаливым и замкнутым. Эта черта характера у нее осталась. Мария решила, что у каждого наступает такой момент, когда хочется открыться. Выговориться. Не важно, в какой момент это наступает и где. Кроме того, обстоятельства объясняли внезапную сердечность девочки. Она только что сдала экзамены на аттестат зрелости. С тех пор Йоля у монахини больше не появилась. Со станции дали знать, что вещи свои она забрала. Мария все поняла: неожиданная исповедь была прощанием.
        - Тогда мне непонятна реакция монахини,- рассердился капитан.- Не попытаться найти ребенка? Ведь она столько в нее вложила!
        - Разве ты не понимаешь, что у них совершенно другой взгляд на мир,- заметил Габлер,- они по-иному оценивают человеческие поступки, их мотивы, чем ты и я. Им нельзя привязываться к одному человеку, иметь отца, детей, мать, братьев и родственников в нашем понимании слова.
        - Не трещи у меня над ухом,- скривился Корда. Он сосредоточенно думал.

«Должно быть, что-то случилось, что-то произошло, и это что-то послужило причиной ее ухода. В Люблине есть хороший университет, ей не надо было искать лучшего учебного заведения, если она собиралась учиться. Черт побери, ничего не понимаю», - он рассердился не на шутку.
        - Люди без прошлого, которые не знают, кто они, откуда взялись, реагируют иначе на многие вещи, чем ты и я,- проговорил обиженный Габлер. Наконец-то он принес шефу новый, что-то обещающий след, а тот только злится.- У таких детей нарушено психическое равновесие,- вырвалось у поручника.- Чего здесь еще искать? Сколько времени и сил мы потратили на поиски убежавших из детских домов? Ты ведешь себя так, как будто сам десятки раз не задавал этим детям вопрос, почему они все время удирают, странствуют, бродят, хотя у них есть теплые постели и печь.
        - Ну-ну, не учи меня!- крикнул капитан.- Не будем вспоминать, что я делал в других случаях, хорошо? Впрочем, все они разные. И этот тоже имеет свои особенности, пока мне не известные. Сделай одолжение, посиди минуту тихо.
        Поручник повернулся к капитану спиной, демонстрируя этим полное безразличие и обиду.

«Чего-то испугалась? Кого-то встретила?- размышлял капитан.- Кого? Кто ее напугал? Кто? В чем тут дело?»
        - Был ли кто-нибудь из наших людей на станции?- наконец спросил он, словно превозмогая забытую боль.
        - А как ты думаешь?- искренне возмутился поручник.- Комиссариант в Люблине проверял данные. Опрашивали монахиню и соучеников Йоли по гимназии. Ты думаешь, что имеешь дело с новичками? Просто мы споткнулись на прописке, но это только вопрос времени. Человек не иголка. В бюро учета населения не указано, куда она выехала. Через несколько дней тебе на тарелочке принесут историю ее путешествия. А еще через несколько дней доставят и девчонку.

«Я не очень в это верю»,- думал капитан с нарастающим раздражением.
        - Если ты так все хорошо знаешь,- ответил он вызывающе,- то, может, скажешь, в тот день или незадолго до того, как девочка исчезла из Люблина, не посещал ли ее кто-нибудь чужой? Тот, чей адрес и фамилию ты не знаешь и не скоро будешь знать?- говоря это, он внимательно смотрел на поручника.
        На самодовольном лице Габлера, пышущем здоровьем, появилось разочарование.
        - Этого я не знаю,- согласился он почти покорно.
        - Тогда поезжай в Люблин и узнай!- прикрикнул капитан.- И поживее. А то другого случая для разговора с этим несчастным ребенком, а тем самым и со мной, может не представиться.

«Этому ребенку,- подумал Габлер, не теряя самообладания,- тридцать четыре года».
        Глава IX
        Он выдвинул большой ящик секретера и поставил его на пол, когда услышал скрежет ключа в замке. Задвинуть ящики обратно времени не было. От старости секретер весь растрескался, планки ящика цеплялись о заусенцы облупливающейся фанеровки. Он уже много раз давал себе слово, что пригласит реставратора.

«Черт возьми, этого я не предвидел. Как это так получилось? Что ей сказать?»
        У Ирэны были вторые ключи. И прежде чем он успел подумать, что совершил глупость, так как с определенного времени уже ничего нельзя было делать как раньше, она стояла на пороге.
        - Ежи,- на ее лице было написано удивление.- Господи, как я испугалась. Представь себе, я открываю дверь и слышу, что кто-то скребется в пустой квартире. Подожди, я должна сесть.
        С миной мальчика, только что выбившего у соседей стекло, он быстро подставил ей стул.
        - А… что ты тут делаешь? Ты же должен был сидеть в Яшовце. Вернуться на третий день! С ума сойти!
        - Слышишь, как дует? Мне надоело. Посмотри, что делается на дворе. Оттуда надо было смываться.
        Она поглядывала на него с удивлением, хотя старательно это скрывала.
        - Ломаешь мебель?- спросила Ирэна. Он последовал за ее взглядом.
        - Ах, это,- она сама давала ему возможность задвинуть ящик. Он не спеша взял его и приставил к отверстию. Ирэна сидела напротив секретера, свет из окна освещал его внутренность.- Как сильно повело ящик,- сказал он, лихорадочно воюя с неровностями старого дерева. Ирэна подошла к нему, он чувствовал ее плечо.
        - Не нажимай, силой ничего не сделаешь,- заметила она недовольным тоном.- Смотри, ты сдираешь фанеровку вокруг ящика. Шпон очень хрупкий, легко крошится. Теперь найти хороший материал под цвет трудно.
        Руки у него дрожали от напряжения и от страха быть разоблаченным.

«Ко всему еще и это. Теперь я буду бояться. До конца жизни буду чего-нибудь бояться, хотя для страха нет никаких причин».
        Наконец ящик поддался и скользнул на место. Ирэна наклонилась, рассматривая новые повреждения на фанеровке.
        - Эх, можно было бы поделикатней. Кстати, у меня есть столяр,- сообщила она радостно,- я завтра же оттащу к нему секретер.
        Противиться он не мог. «Придется искать другое место,- решил он.- Ничего не поделаешь».
        Он стал обдумывать, как услать Ирэну домой. Не то она сейчас будет варить кофе, готовить завтрак и тому подобное. Как бы читая его мысли, она сказала:
        - Ну ладно, раз ты уже здесь, я пойду за покупками. В холодильнике ничего нет. Почему не позвонил?
        - Я как раз собирался. Ты меня опередила. Я хотел тебе сказать, что договорился поужинать с Михалом,- врал он с таким видом, словно Михал тащил его на канате.- Я не мог отказаться. На работе на меня и так косо смотрят. Знаешь… ничего не говорят, но это чувствуется. У меня никогда нет времени встретиться с коллегами.
        - Ты сегодня был на работе?- искренне удивилась она.
        - Забегал на два часа. У Михала ко мне какое-то дело. Он не настаивал, но я заметил, что ему это очень важно.
        - Ежи, только не влезай ни в какие интриги,- предостерегла она.
        - Знаю.
        - А почему это так срочно? Ты не догадываешься, что ему от тебя надо?
        - Понятия не имею.
        Ирэна забеспокоилась. Ему стало неприятно, что он должен ее обманывать.
        - Пойду за продуктами.
        - Посиди. Я все равно должен идти в город. Куплю себе что-нибудь по дороге. Выйдем вместе.
        Он знал, что ей, как всегда, хотелось побыть с ним. Они могли разговаривать часами. С этого и началась их дружба. Впервые он выкручивался, придумывал уловки, сознательно обманывая ее, чтобы взять назад ключи, и одновременно чувствовал к себе отвращение.
        - Подожди, я переоденусь,- сказал он, чтобы не стоять истуканом и не погрязать во вранье, которое в таких случаях растет как лавина.

«Если уж мистифицировать, так до конца,- думал он, снимая рубашку.- Ужинать будем в закусочной. Я всегда в таких случаях надеваю галстук».
        Он взял пиджак, с трудом просунув руки в рукава, пиджак был очень обужен, но ему шли только такие. Быстро переложил мелочь из куртки во внутренние карманы.
        - Исключительно удачный костюм,- сказала она.- А ты еще отказывался от этого материала. Сколько пришлось уговаривать.
        - Сейчас не стоит шить костюм. Много хорошей готовой одежды в магазинах, а у меня стандартная фигура и мало денег.

«Ключи лежат на столе, другая связка - в кармане. Надо что-то сделать, чтобы она о них забыла». Он выбежал в переднюю, подал ей пальто, потом взял под руку и повел в сторону выхода. Дверь за ними захлопнулась.
        - Задвинь засов,- напомнила Ирэна.- Ой, я оставила ключи. Столяр. Да ладно, возвращаться не стоит. Возьму завтра. Куда ты идешь? В «Ратушевую»?- спросила она рассеянно, занятая секретером.
        Ирэна сама подсказала ему название ресторана. Она никогда не проверяла, куда он ходил, он мог ей сказать что угодно. Она остановилась на перекрестке, встала на носки и поцеловала его в щеку.
        - Мне сюда. Заодно зайду к столяру. В котором часу прийти завтра?
        - Может, сначала позвонишь, а?
        Он дошел до ресторана, прошел мимо, взял на стоянке такси. Поезд в Ольштын отходил через сорок пять минут. Скорее домой. Он рванул ящичек, вытащил пистолет. Послал патрон в ствол машинально, не думая. Возиться с ящиком и убирать комнату времени не было. Нужно еще купить билет. У кассы могла быть очередь. Толпы на станциях и пустые вокзалы, как он знал по опыту, ситуации непредсказуемые.
        Он крутился по перрону и думал, что сделает Ирэна завтра утром, поскольку у него не будет никакой возможности ей позвонить.

«Почему я так спешу?- попробовал он рассуждать спокойнее.- Через две недели я мог бы и для этой поездки найти предлог. Как бы Ирэна не наделала шума. Нет. Она гордая. Гордость никогда не позволяла ей искать меня на службе или у знакомых, даже когда я раз или два был в загуле. Но лучше не заставлять ее беспокоиться. Еще можно что-то сделать. Я могу ей отсюда позвонить. И что сказать? Все равно, что-нибудь».
        Бегом через туннель он вернулся в зал ожидания. Набрал номер, еще не зная, что скажет. В трубке послышался сдержанный, спокойный голос Ирэны.
        - Это я,- сказал он, глядя на идущую стрелку вокзальных часов.
        - Хорошо развлекаетесь,- заметила она с юмором.- Ой, ой, что там за шум? Что там сегодня делается, в этом «Ратушевом»?
        - Не знаю. Много людей,- смешался он, все его внимание было сосредоточено на вокзальных часах.- Ирэнка… завтра я тебе позвонить не смогу.
        - Почему?- в ее голосе прозвучала обида.
        - Да здесь возникло одно дело.- Стрелка часов опять прыгнула.
        - Ежи, я не знаю, но происходит что-то неладное. У меня плохое предчувствие.

«О боже, говори скорее,- подгонял он ее мысленно.- Сейчас начнутся предостережения».
        - Ты слышишь? Очень шумно,- она вышла из себя.- Чего хочет от тебя этот Михал?!
        - Я не могу сейчас тебе это объяснить. Я звоню из ресторана. Встретимся послезавтра. Хорошо?
        - Но я оставила у тебя ключи. У меня нет ключей. Я уже договорилась со столяром.
        - Отмени его.

«Я никуда не уеду. О домашних делах она может говорить часами!»
        - Хорошо!- бросила она со злобой.- Отменю. В последнее время ты ведешь себя по меньшей мере странно!

«Ты права»,- подумал он.
        - …Если я тебе надоела, так скажи!- крикнула Ирэна.
        - Но, пожалуй, не сейчас!- крикнул он тоже и понял, что нервы его не выдерживают. - Прости, я не так выразился,- сказал он быстро, с мольбой в голосе.- У меня здесь неприятности, а ты сразу все принимаешь на свой счет. Прости.- Поезд отходил ровно через три минуты. Его охватило отчаяние.
        - Ну хорошо,- ответила Ирэна глухим, сдавленным голосом,- позвони, когда освободишься, хотя до сих пор ты всегда для меня время находил. Я буду ждать. Слышишь? Ежи?- забеспокоилась она.
        - Да. Здесь такой шум. Ну пока.
        Он бросил трубку, вывалился из кабины и помчался в сторону перрона. Начальник станции как раз поднимал флажок, но, увидев бегущего, на секунду задержал движение руки. Этого было достаточно. Закрывая за собой дверь, Ежи высунул голову и крикнул начальнику: «Спасибо!» Железнодорожник улыбнулся и кивнул головой.
        Ежи прошел в купе и рухнул на диван.

«Ирэна права, я сошел с ума. А если нет, то скоро сойду. Взял ли я адрес девочки? - Он заглянул в портфель.- Есть.
        Если опять куда-нибудь не переехала. Почему она все время переезжает? А я? У меня были причины. Может, и у нее тоже. Какие? Почему мне раньше не пришло это в голову? Сколько ей теперь лет?- Он стал высчитывать.- За тридцать. Это уже не девочка, это уже женщина».
        Первый раз он увидел ее в большой кухне дома Донэров. Пожилой мужчина пробовал затопить гигантскую плиту, кормившую когда-то армию людей, а сейчас совершенно бесполезную для старика с ребенком.
        - Ничего не получается, внучка,- сказал мужчина.
        - Ты не так делаешь. Ядька ее сразу зажигает.
        - Печка не хочет есть брикеты.
        - Хочет, хочет, только Ядька льет керосин.
        - Керосин, говоришь? А, негодница, я ей это запретил. Подожжет дом, и что мы тогда скажем Донэрам?
        - Дедушка! Налей керосину. Я знаю, где Ядька его прячет. Показать?
        - Хм? Ну… Хорошо. Покажи.
        Девочка спрыгнула со стула и вцепилась в закопченную руку Часовщика.
        В этот момент они стояли уже на пороге, за спиной у него было три парня, у всех в руках автоматы. Он видел, как глаза ребенка неестественно расширились. Да. Он опустил автомат. Ему стало не по себе. Он ждал, когда девочка закричит. Даже не пискнула, только сильнее сжала закопченную руку старика и так ее повернула, что тот тоже увидел пришельцев из леса. Он помнил, как опять медленно, чтобы не напугать девочку, направил автомат Часовщику в грудь.
        - Не бойтесь,- сказал опекун ребенка,- здесь никого нет. А ей,- он потрепал девочку по мордашке, оставляя черные полосы на ее щеке,- только пять годков.
        - Мы голодные,- сказал он.
        - Мы тоже,- спокойно заметил старик,- но не можем растопить печку. Наша Ядька захворала. Вы хорошо закрыли дверь?- спросил он равнодушным голосом.
        - Да. На палку. Почему она была не заперта? Уже темно.
        - Мы ждали Ядьку. Обычно я закрываю в девять. Может, вы что-нибудь сделаете с этой печью?
        Они вошли, лязгая металлом, бородатые, мокрые, с комьями глины на сапогах.

«Тогда тоже была осень,- вспомнил он.- Да. Обычно осенью нас тянуло к людям. Дожди были хуже мороза».
        - Йоля, где керосин?- Девочка отпустила руку старика и скрылась за сундук с брикетами. Тяжелый длинный сундук, какой обычно в то время ставили на кухне. Она с победоносным видом подала дедушке бутылку с керосином, наблюдая, какое это произведет на него впечатление. Он едва заметно улыбнулся.
        - Панове, наверно, лучше умеют с этим обращаться, чем я,- он поставил бутылку возле печи.- Пожалуйста. А я уложу ребенка. Ребенок устал,- он наклонился и взял девочку на руки.
        - А я… я голодная!- запротестовала девочка.- Я голодная!
        - Тише, дедушка даст хлебца с маслом в постель, а чай утром. Договорились? Ну? Договорились?- доносилось уже из глубины дома.
        - Много масла,- требовала девочка.- Очень много, да? А то я не буду спать. Совсем не буду.

«Потом Часовщик сам намазал ей хлеб маслом - старые картины легко возникли перед его мысленным взором в такт стуку колес ольштынского экспресса. „Ребенок должен набрать потерянные калории, не может наесться“,- приговаривал старик. Ему, видимо, не хотелось, чтобы девочка оставалась на кухне. Опасался, что она кому-нибудь проговорится о ночном визите. Нам повезло. Мы открыли тогда исключительно хорошее прибежище. Оно служило нам два года. Вплоть до… Я отыскал девочку после войны в Люблине. Господи, где я только ее не искал! Я был уверен, что она приведет меня к Часовщику, и не мог напасть на ее след. Сколько лет ей было тогда? Так… Семнадцать. Она только что окончила школу. Это был 53-й год. Я искал ее восемь лет. Но кто мог предполагать, что она попадет в руки монахинь. Я был уверен, что Кропивницкий нашел ее и прячет. После войны люди в Замостье упорно твердили, что Кропивницкий из гестапо вышел, хотя никто этого собственными глазами не видел. Когда я наткнулся па след девочки, я был уверен, что наконец-то Часовщик у меня в руках».
        Он помнил свое разочарование, почти отчаяние. И тот день, когда пришел к девочке на станцию в Люблине. В глазах испуг. Она видела его всего один-единственный раз, тогда у печки. На нем была советская плащ-палатка и капюшон. Она не могла видеть ни одной черты его лица, кроме глаз. Подбородок и щеки покрывала щетина. Кроме того… ей было пять лет, а ему двадцать. И все-таки он боялся. Боялся и должен был к ней идти. Она была звеном в цепи, дорогой, ведущей к Часовщику. Сначала его ошеломила красота и цветущий вид девушки. Было ясно, что кто-то о ней заботится. Это сразу же пробудило в нем надежду.
        Он представился как знакомый Донэров.
        - Донэры из Вены разыскивают своего родственника. Они написали мне письмо с просьбой помочь им.

«Как вы меня нашли?» Первое, что она спросила,- вспомнил он.- Ее интересовало только одно - как я ее нашел. Через милицию. Первая мысль, которая пришла в голову, оказалась счастливой. Ни о чем другом она не спрашивала. Стояла мрачная».
        - Больше я дедушку никогда не видела,- сказала она непроизвольно.- Никогда. Его убили немцы в 1944 году. В конце весны. Я осталась одна. Зачем вы ко мне пришли?- почти крикнула она.- Я не хочу это вспоминать. Я не хочу к этому возвращаться. Я никогда не была нужна! Никому, кроме него. И потом. Вы слышите? Дедушка меня любил, и дедушку у меня тоже забрали.
        Уходите. Он умер. Умер! Столько лет ждать где-то там, в Вене, чтобы только сегодня прислать вас ко мне?
        - Все-таки я вас искал…
        - Да, но дедушка никогда мне не говорил, что у него есть кто-то в Вене,- добавила Йоля. Она сознательно лгала или проверяла его. Конечно фамилия Донэров была ей известна. Она два года жила в имении, дворовые все время по разным поводам вспоминали их.
        - Вы, наверно, не помните всего, что говорил дедушка,- заметил он.- Ведь вы тогда были еще маленькой.
        - Я все помню,- она осеклась.- А может, и не помню. Не знаю. У меня в голове все перемешалось.

«Почему она сейчас стала утверждать, что не помнит? Согласилась со мной? Что она помнила? Чего она не хотела сказать? Знала его адрес? Что он жив? Нет. Этого она не знала так же, как я. В этом я уверен. Но в ней было что-то… странное. Я сам почему-то не захотел входить ни в какие детали. Она не могла привести к Часовщику, и поэтому я потерял к ней интерес. Кроме того, я боялся, что чем-нибудь выдам себя. Она может вспомнить, что когда-то меня уже видела. Я должен был остаться для нее посланцем Донэров. Навсегда».
        Поезд качнуло на повороте. Он посмотрел в окно.

«Йоля уехала из Люблина вскоре после моего приезда. Мне стоило большого труда установить адрес ее нового местожительства и всех последующих. Многие годы я думал, что она просто-напросто уехала из Люблина. Но теперь подозреваю, что сбежала. Она не знала об этом и не знает, но я всегда надеялся, что если старик жив, то вернется и найдет ее.- Он сел поудобнее.- На этот раз разговор с ней будет нелегким. Я встречусь с взрослой женщиной. Хорошая профессия придает женщине уверенность в себе».
        Но отказаться от встречи он не мог. Прошлому надо было положить конец. Раз и навсегда. 28 лет он думал, что завершится оно выстрелом. Оказалось, что это не так просто. Оказалось, что это затягивает все глубже и глубже.
        Остаток ночи он то засыпал, то снова просыпался. Видения постепенно переходили в короткие, нервные сны.
        В Ольштын поезд прибыл на рассвете. Несколько часов он проспал на скамье в зале ожидания. Побрился в туалете вокзального ресторана. Настроение улучшилось, пришла уверенность, что на этом его мытарства кончатся. Он был полон решимости выжать из нее все, что она узнала за два года пребывания в имении Донэров. Он принудит ее к этому, а если будет необходимость, даже под пистолетом. Нажимая кнопку квартирного звонка, он был собран, не чувствовал никаких эмоций. Послышались быстрые легкие шаги. В дверях стояла девочка-подросток и с интересом смотрела на него.
        - Доктор Боярская?- повторила она.- Боярские не живут здесь около года.
        - А где?.. Где они теперь?
        - Они в Варшаве. Пана доцента перевели туда по службе. Пани доктор работает в больнице на Белянах. Если вам нужен их домашний адрес, обратитесь, пожалуйста, в нашу городскую больницу. Вы знаете, где она?- Ежи машинально кивнул головой. Он даже не заметил, что уже стоит перед закрытыми дверями.

«Ни в какую больницу я не пойду,- подумал он устало.- Зачем? Найду ее когда-нибудь на Белянах. Теперь надо возвращаться домой. Из Варшавы она уже никуда не денется. Сегодня или завтра, какое это имеет значение? Ирэна будет беспокоиться. Я устал. Очень. Варшава. Добилась же своего. Все врачи стремятся в Варшаву. Времени у меня много. Весь остаток жизни. Я чуть не заболел после… после той ночи на Задушки. Но это уже проходит. Сейчас позвоню Ирэне. Раньше, чем обещано. Конечно, женщина беспокоится. Прежде всего я должен избавиться от пистолета. Раз и навсегда. Самое время. Оружие прирастает к руке. Мне больше негде его хранить. Ирэна заберет секретер к столяру. Добрый старый парабеллум, он выполнил свою задачу до конца, пришел и его черед. И мой тоже».
        Вернувшись домой, прямо с поезда, не снимая пальто, он сел к телефону и набрал номер Ирэны.
        - Это я. Ну вот, я уладил свои дела раньше, чем предполагал. Слушай, у тебя есть метрика? Нет? Сними копию. Зачем? Ну, я думаю, уже пора. Сколько можно тянуть. У меня уже собраны все нужные документы. Они были всегда,- рассмеялся он, потому что о документах приходилось думать особенно часто.- Ах да, скорее приходи за ключами. Столяр!
        Он достал пистолет из кармана. Повертел его в руке, обвел глазами комнату. Легче иметь оружие, чем от него избавиться. Лучшим выходом ему казалась река, но в окрестностях города она была мелкая и летом пересыхала почти до дна, образуя мели и старицы. Надо отойти от города километра на два вверх по течению. И сделать это как можно быстрее. Сейчас он чувствовал себя очень уставшим.
        Глава X
        - Разве мы вам чего-то не сказали?- высокий, сухой как жердь мужчина всем своим видом выражал недовольство, которое, собственно, и испытывал.- Чем я обязан чести вашего вторичного визита? Здесь уже кто-то от вас был. Разумеется, не из Варшавы.
        Из соседней комнаты доносились детские голоса. Мужчина улыбнулся.
        - Да. У нас с женой теперь детский сад. Восемь детей,- сказал он не без гордости. - Больше я не беру. Условия не позволяют. Дети должны иметь место для игр. В этом возрасте они хотят бегать,- забарабанил по столу.- Каждый день к нам кто-нибудь приходит и просит взять ребенка. Неприятно отказывать. Мне пригодилась моя педагогическая практика. Армия, с вашего позволения,- лучшая школа воспитания. Я полковник в отставке, разумеется, в отставке. Хотя мы с женой уже старые, но умеем устанавливать дисциплину среди подопечных. Через полгода родители не узнают своих малюток. Это создало мне в Люблине хорошую репутацию. Вы знаете, теперь у людей нет столько времени, как когда-то. Нет терпения. У меня есть и то и другое. Я уже много лет на пенсии. Но держусь.

«Если его сейчас не прервать,- испугался поручник Габлер не на шутку,- то он расскажет историю всей своей жизни. Безусловно интересную, ко ни на шаг не приближающую к цели. Йоля тоже, должно быть, прошла его военную школу. Хорошую ли, выяснится позднее».
        - Извините, пожалуйста,- вставил Габлер быстро,- возникли определенные обстоятельства, которые заставляют нас задать вам еще несколько вопросов.
        - Позвать жену? Она сейчас с детьми.
        - Нет. Сейчас это, пожалуй, не нужно,- сказал Габлер спокойно.- Скажите, перед уходом Йоли у вас был здесь кто-нибудь, кого бы вы до этого не видели? Проще говоря, кто ее никогда до этого не навещал?
        - Кто-то чужой? Да?- полковник задумался. Но ему, по всей вероятности, не хватало жены, потому что он встал и открыл дверь в соседнюю комнату.
        Поручник увидел катающихся по полу малышей в рейтузах.
        - Марта,- сказал полковник, не повышая тона. При звуке его голоса малыши разлетелись в разные стороны, как от взрыва торпеды. Каждый старался принять пристойную позу, но по инерции продолжал кружиться, не будучи в состоянии сразу найти свободное место. У Габлера запершило в горле. Полковник действительно мог заставить слушаться свое сопливое войско.
        - Антэк,- погрозил он задиристому четырехлетнему мальчугану,- перестань обрывать Стасю бретельки. У него упадут штаны.- Полковник все видел и успевал делать несколько дел сразу. Он начинал нравиться Габлеру.- Марта,- продолжал полковник без паузы,- кто-нибудь приходил к Йоле незадолго до ее отъезда, кого бы я не знал?- Худая, изможденная женщина, бывшая блондинка, уже очень седая и полностью подчиненная мужу, давно выдрессированная и смирившаяся со своей судьбой, оторвав взгляд от кружек, в которые она сосредоточенно разливала молоко, стала напряженно вспоминать.
        - Вам должно быть известно, что раньше я брал подростков на время учебы в гимназии,- продолжал полковник.- Теперь я предпочитаю малышей. Молодежь в период созревания требует большей заботы и педагогического такта. Я не умею что-нибудь делать кое-как, а выдержка уже не та, что раньше. Малыши как раз по мне.
        - Да,- неожиданно сказала женщина,- мне кажется, что кто-то здесь был.
        Поручник Габлер переключил свое внимание на нее. Постоянными отступлениями полковник мешал ему сосредоточиться, но поручник не хотел сдерживать его болтовню.
        - И я об этом ничего не знаю,- зазвучал ровный голос полковника.- Ты мне не сказала?
        - Я забыла,- покорно ответила женщина.
        Она могла предполагать, что у нее будут неприятности с мужем после ухода непрошеного гостя, и все-таки она сказала правду. Этот старый, прямой как жердь господин действительно умел воспитывать людей.
        - Я очень тщательно контролировал знакомства своих воспитанников,- полковник был уязвлен нарушением субординации и хотел оправдаться перед поручником.- Люди привозили мне своих детей из Варшавы, из Познани, из Кракова, со всей Польши. Верили нам. Мы принимали так называемых трудных детей, все вышли в люди. Э-эх, вообще-то нет трудных детей, есть трудные родители.

«Это правда»,- подумал поручник.
        Жена полковника поставила кувшинчик с молоком и вошла в комнату.
        - Да, был здесь какой-то мужчина. Но очень недолго, и поэтому я не обратила на него внимания.
        - Он больше не появлялся?
        - Нет. Зачем? Йоля ведь уехала.

«Ну и что?- подумал Габлер.- Он мог об этом не знать».
        - Сколько ему было лет?- спросил он громко.
        - Двадцать семь, двадцать восемь, трудно сказать. Это было очень давно.
        - Вы спрашивали девочку, кто к ней приезжал?
        - Конечно. Мы всегда спрашивали. Для порядка. Чтобы дети не чувствовали себя слишком свободно. Кроме того, мы должны были знать, кто с кем дружит. Это входило в наши обязанности. Йоля сказала, что приезжал брат ее подруги. Я не допытывалась какой. Это было так естественно.
        - Ой-ой, простите,- она посмотрела в дверь,- они сейчас выльют па себя горячее молоко… их ни на минуту нельзя оставить.
        - Вы можете мне описать этого мужчину?
        - Насколько я помню… Немного ниже моего мужа. Но плечистый. Хорошо сложен. Волевое лицо, выразительное. Кажется, шатен или темный блондин.
        - Какие-нибудь особые приметы, что-нибудь, что выделяло бы его из толпы?
        - Нет… красота.
        - Этого мало,- пробурчал Габлер,- хотя кое-что.
        - У него была быстрая походка,- добавила она, желая как можно лучше решить задачу, которую перед ней поставили.- Очень энергичный молодой человек.

«Теперь он старый конь, и неизвестно, энергичный ли»,- позволил себе Габлер мысленно съехидничать.
        - А Йоля когда-нибудь потом к вам обращалась? Писала?
        - Да. Конечно.
        - У вас есть эти письма?
        - Я храню письма всех наших воспитанников. Это наша жизнь. Что у нас еще осталось? Мы потеряли на войне двух сыновей.
        - Марта,- спокойно сделал замечание жене полковник.
        - Да, да,- ответила она покорно и положила стопку писем на стол.- Вот здесь. Это два письма Йоли.

«Два письма,- удивился Габлер.- За столько лет? Скупо, ничего не скажешь».
        - В этом письме Йоля написала нам, что окончила медицинский институт… а в этом, что вышла замуж.

«Два поворотных момента в жизни,- думал поручник.- Все остальное она не посчитала важным, интересным, достойным сообщения. Твердая девушка».
        - Боярская,- прочитал он громко.- У вас есть конверты?
        - Конверты? Нет. Я храню только письма. Видите, какая это кипа бумаги. У нас собралось много благодарностей, воспоминаний, здесь есть очень даже сердечные письма. Но где их хранить? Нет места.

«И первое и второе письмо без даты,- заметил он.- Не указан обратный адрес».
        - Вы помните, откуда были написаны эти письма?
        - Нет. Видимо, она не хотела,- заметила женщина устало,- видимо, она не хотела писать, где находится.
        - Я помню,- неожиданно откликнулся полковник.- У меня привычка все помнить и… проверять. Старая привычка, хорошая. Один штемпель был варшавский. Письмо было опущено в Варшаве. Второй - ольштынский.

«Как же вы, дорогие местные товарищи, проводили следствие?- не выдержал на этот раз Габлер.- Собственно, нам уже все известно. Профсоюз службы здоровья в течение пятнадцати минут установит местожительство врача. Эх, черт, достанется же мне от капитана».
        - Йоля была самым трудным ребенком из всех, кого мы воспитывали. И это неудивительно. Побывала бы ты в ее шкуре. Не приведи господи испытать такое. Вначале, помнишь, она кричала по ночам. Вскакивала. Мы бегали с валерьянкой. И знаете,- обратился он к Габлеру, который был теперь скорее свидетелем супружеского диалога, и это его устраивало,- и знаете, я иногда даже сомневался, удастся ли мне как-нибудь стабилизировать ее нервную систему.
        - А вы не помните, что она кричала конкретно?- быстро вмешался поручник, опасаясь, что супруги опять лишат его голоса.
        - Это был сплошной крик. И в нем только одно слово - «мама».
        - А вот и нет,- возразила вдруг жена.- Нет. Иногда она кричала: «Дедушка, дедушка, часы!»
        - Действительно, да,- смутился полковник,- часы. Совершенно непонятно, почему часы. Я и забыл. Столько было детей. Или склероз,- сказал он с обезоруживающей откровенностью.
        - Я даже спрашивала ее, боится ли она часов,- вмешалась жена.- Дети иногда боятся мышей, пауков. Если им рассказывают много сказок, они боятся Бабы Яги, гномов. Я сама это проверяла. Часы тикают, я думала, что в детстве ее напугали какие-то большие, громко тикающие часы. Но она со странным упорством повторяла, что не боится никаких часов. Наоборот, она любит часы, потому что ее дедушка тоже любил часы. Такое было объяснение. От тех ужасных лет в ее памяти остались только два человека - мать и дедушка. Названый дедушка. Мать есть мать, и она не вызывает у ребенка никаких ассоциаций. Дедушка же ассоциировался у нее с часами. В снах такие вещи часто всплывают.

«Опять часы,- подумал Габлер.- Кажется, капитан будет доволен. Черт бы побрал это следствие. Мне нужны солидные мотивы преступления. Часы. И все-таки я должен как можно скорее сесть в машину и мчаться в Варшаву. По всей вероятности, этой девушке есть что рассказать. Даю голову на отсечение. Капитан прав, что боится за ее безопасность. Подлец, слишком часто он бывает прав».
        - Вы мне чрезвычайно помогли!- сказал он искренне.
        - Да? Мы очень рады,- ответил полковник сухо.
        - Простите… простите,- отважилась наконец женщина, и было видно, что это дается ей с трудом.- Йоле что-нибудь… угрожает? Или Йоля что-то… что-то сделала? Нам было бы очень неприятно, если бы она пошла по плохому пути. Это была исключительно одаренная девочка. И самолюбивая. Ее родители гордились бы ею. Я часто думаю о ее родителях, иметь такую дочь и никогда не увидеть, не порадоваться па нее - может ли быть судьба ужаснее? Ведь мы ее воспитывали, за деньги, правда, как говорит мой муж.- Всю жизнь она не могла простить своему мужу его сухости, не могла. И в других обстоятельствах тоже.
        - Марта,- в голосе мужа прозвучало недовольство,- про такие вещи умный человек не спрашивает. Ну что тебе на это можно ответить? Ничего.
        Поручник Габлер перевел взгляд с полковника на его жену. Он спешил, но женщина вызывала у него сочувствие, если не симпатию.
        - Пожалуйста, не беспокойтесь. Даже если бы доктору Боярской грозила опасность, мы хотим наконец обеспечить ей покой. Ясно?
        - Но такая жизнь, какая была у нее… такая жизнь всегда чревата опасностями. Неизвестно, что в ней таится. Этого никто из нас не знает. А люди - памятливы. Люди - не забывают.

«Ты права. И в первом случае и во втором. Поэтому-то я и должен спешить»
        В машине он привел в порядок данные и факты, содержащиеся в сообщениях мужа и жены. Сделал записи.
        - Я тебе говорил, что не пройдет и двух дней, как девушка будет,- объявил он капитану Корде с порога,- и вот она у нас.
        - Ну твое счастье,- сухо ответил капитан.- Получено сообщение, что фамилия конюха Вавжона из имения Донэров - Ковалик. Его сына звали Ежи.
        - Вернулся? Объявился после войны?- поинтересовался поручник.
        - Нет.
        - Живы родители?
        - Нет. Но есть сестра и брат. У каждого свое хозяйство на Дольном Шлёнске.
        - Послушай, та девчонка, доктор Боярская, должна что-то знать о твоих часах. Я так думаю.
        - Я тоже так думаю,- повторил Корда в задумчивости.- Я тоже так думаю, Зигмунт. Но думать можно сколько угодно. И только одна десятая твоих мыслей оказывается правильной. К сожалению.
        Глава XI
        Он шел спокойным походным шагом и, как когда-то, по часам определял свою скорость. На влажном ноябрьском воздухе, у реки, он чувствовал себя хорошо. До того хорошо, что совсем забыл о цели путешествия. Легкие наполнялись кислородом, кожа на лице становилась эластичнее и свежее. Он решил чаще выходить за город не только летом или весною. Смеркалось, вечер в ноябре наступает внезапно, и он немного забеспокоился, но это в конце концов не имело никакого значения. Он прекрасно знал эту местность. Он ушел со службы в три, раньше освободиться не сумел. Можно было бы в воскресенье. Но в воскресенье днем перед тем, как выпал снег, над рекой гулял народ, большей частью молодежь. Старики пешком и на повозках тянулись в костелы. В будний день было лучше, тем более в сумерки. Лозняк над рекой медленно погружался во тьму, он перестал его видеть. Хотя большие кусты и деревья еще различал.

«Дойду до деревянного мостика, с которого ловил в этом году рыбу. И хватит. Там всегда глубоко».
        Ему показалось, что метрах в пятидесяти впереди него что-то замаячило. Он свернул в лозняк, земля здесь была вязкая, вернулся, догадавшись, что эта тропинка к мостику не ведет.

«Следующая. Та шире. Более утоптанная,- он спустился по небольшому откосу. Мостик выскочил из темноты внезапно.- Наконец. Два больших дуба. Сколько раз я бродил по лугам, очертания которых мог бы нарисовать пальцем в воздухе. Еще тогда… Как это было давно».
        Бочкообразный свод моста загудел под ботинками. Он вышел на середину и оперся о старые, уже изрядно прогнившие перила. Он нашел их скорее руками, чем глазами. Под ним тихо плескалась река. Он не видел зеркала воды, но слышал, как она течет, живет.
        Засунул руки в карман, нащупал парабеллум. Сжал пальцы на рукоятке. Было совсем непросто бросить его в воду. У него ничего не осталось от прошлых лет, кроме этого пистолета.
        Последняя связь с прошлым. Он не позволил себе долго размышлять, громкий всплеск известил об успешном попадании. Он огляделся вокруг. Он был один между низким ноябрьским небом и землей. Совершенно один. Он осторожно сошел с мостика, раздвинул лозняк и вскарабкался па более твердое место. Прибавил шагу. Ботинки были тяжелые, на них налипла речная глина. Он шел быстрым шагом прямо на огни местечка.

«Если бы я постоял подольше и начал оплакивать себя и то, что было и чего не было, и что потом с течением времени кажется нам существовавшим, я бы не выбросил пистолет до утра».
        С того момента, когда он решил жениться и стал прислушиваться к планам и мечтам Ирэны, он как-то незаметно, а вместе с тем совершенно реально избавился от своих навязчивых идей. Теперь он думал, что должен был казаться смешным всем людям, к которым приходил. Ирэна совершенно неожиданно стала для него спасением. Он начинал уже сомневаться, действительно ли хочет разговаривать с той девушкой, доктором Боярской. Что-то удерживало его от этой встречи. Вероятно, страх перед правдой. Сколько лет он руководствовался собственной правдой, удобной ему. Внезапно он почувствовал отвращение к каким-либо поправкам. Он боялся, что жизнь, которую он только что начал строить, может быть разрушена.
        - Где ты ходишь?- послышался из кухни недовольный голос Ирэны.
        - Я гулял. Сделал четыре километра за сорок пять минут. Неплохо, да?
        - Сегодня сыро. От таких прогулок можно только получить грипп.
        - Ты не права. Нет ничего лучше, чем влажный воздух. Я в этом убедился.
        Он вымыл ботинки над ванной, под душем, и с них стекли потоки грязи. Ирэна остолбенела от ужаса.
        - Что ты делаешь с ванной? Ботинки?
        - Ванне ничего не будет, а ботинки потом пришлось бы выбросить,- сказал он невозмутимо.
        - Ты ходил в поля?
        - А как же? Я ведь тебе сказал, что сделал большой марш-бросок.
        - У тебя не все дома,- сказала она безразлично.
        - Это хорошо!- рассмеялся он.- Тот, у кого все дома, уже ни к чему не стремится. Ты хотела бы провести остаток жизни с таким?
        - Нет.
        - Вот видишь! Что ты жаришь?
        - Утку.
        - Да, да. Я чувствую. Долго еще?
        - Долго.
        - Не будь злюкой. Не ругай меня за ванну. Ты сидишь на кухне по меньшей мере два часа. Утка, по-моему, уже готова.
        Он надел войлочные туфли и вошел в комнату. На столике под газетой лежала коробочка. Он остолбенел: боеприпасы.

«Как я мог их здесь оставить?- подумал он,- Я хотел забрать их вместе с парабеллумом. Это невозможно. За всю дорогу ни разу не вспомнить о коробке! Я рехнулся.- Ирэна что-то говорила ему из кухни. Он с трудом оторвал взгляд от коробки.- Видела? Если видела, спросит. Она ничего не может скрыть. А впрочем, зачем ей скрывать, что она видела патроны. Обыкновенный вопрос. В домах у людей еще много разных боеприпасов. В конце концов, была война».
        - Ежи…- сказала Ирэна, входя в комнату. Увидев его, она осеклась.- Что с тобой?
        - Ничего,- сказал он сквозь стиснутые зубы.
        - Ты побледнел. Вот они, прогулки! Какие-то марш-броски. Ты вообще отдаешь себе отчет, сколько тебе лет? Все еще думаешь, что ты мальчик. Это. Это ужасно!

«Она права. Я не могу примириться со временем. Не хочу примириться. Должно быть, я смешон. Она видит это. Видела и никогда мне об этом не говорила».
        - Ты был когда-нибудь у врача?
        Он не отвечал. Не слышал, что она говорила.
        - Я тебя спрашиваю, ты в последнее время обращался к врачу?
        - Нет. Я не был у врача четверть века,- сказал он с иронией.- У меня не было времени на такие вещи.
        - Ты опять мелешь вздор!- крикнула она.- Что ты такое делаешь? Ходишь на службу. Летом байдарки. Все вечера свободны. Завтра пойдешь к врачу.

«Тебя бы кондрашка хватила, если бы ты узнала,- ответил он ей мысленно.- Боже мой, как я могу жениться? Тащить ее за собой во все это. Есть ее жареных уток. Позволять проветривать свои шкафы. Молчи! Вопрос решен. Теперь ты ее не подведешь».
        - Ежи! Как ты побледнел.- Она бросилась к телефону.
        - Не надо… слышишь, не надо,- сказал он тихо,- это пройдет. Это все… ерунда. Я сяду.
        - У тебя есть какие-нибудь капли? Он замотал головой.
        - Нет… нет… я никогда не болел.
        - Я принесу тебе сейчас воды.
        Приятное тепло разлилось по подбородку, щекам, лбу. Он почувствовал себя почти хорошо. Протянул руку и спрятал коробочку в карман. Перед ним стояла Ирэна со стаканом воды в руках.
        - Я уже не нужна,- горько улыбнулась она.

«Надо немедленно ехать в Варшаву.- Это решение пришло к нему помимо его воли и было направлено против него самого.- До того, как ко мне явится курносая, я должен все узнать».
        Коробка давила па ногу. Он бросил ее в ящик ночного столика. Перестал нервничать. Недоуменно пожал плечами.

«Когда-нибудь… в один прекрасный день я обязательно расскажу ей свою историю».
        Глава XII
        Эта комната, вся обстановка в целом хорошо действовали на капитана. Облегчали ведение разговора. Врачебный кабинет - место абсолютно нейтральное и заранее исключает всякий личный тон. Доктор Боярская после работы в больнице занималась частной практикой у себя дома, чего молодые врачи, как правило, избегают. Привычка к частной практике осталась у старого поколения врачей. По всей вероятности, пациенты у нее были, доцент Боярский обеспечивал ей определенное положение в медицинском мире. Капитан все еще не знал, как будет реагировать эта женщина па то, что он ей должен будет сказать в определенный момент, если она заупрямится. Он не любил наносить удары людям без необходимости. Особенно этому многострадальному ребенку, сумевшему так успешно отразить атаки судьбы.
        - Я вас слушаю,- сказала она вежливым, бесстрастным голосом, не поднимая головы. - Вы у меня первый раз?
        Ответа не последовало. Она посмотрела на капитана нетерпеливым взглядом.
        Капитан положил на стол свое удостоверение.
        - Ага.
        Он внимательно наблюдал за ней, но па лице ее мог прочесть немного. И все-таки она сразу взяла сигарету и отодвинулась от стола, принимая более свободную позу, тем самым показывая, что такого рода разговор она не может считать служебным, а тем более профессиональным. Немного прищурила глаза, готовясь к еще одному сражению в своей жизни. Ошибиться он не мог. В своей практике он встречал, слушал, наблюдал тысячи людей.
        - Вас интересует кто-нибудь из моих пациентов?- не выдержала она молчания.
        - Нет,- сказал он спокойно.- Это старые дела. Вы можете, но не обязаны о них что-то знать. Вы тогда были еще ребенком.
        В ее глазах появилась настороженность.
        - Я не люблю возвращаться к детству. Я никогда не была ребенком.
        Он кивнул головой.
        - Ну так что?- На лице ее было написано неприкрытое удивление.- Что я могу вам объяснить, если я до сегодняшнего дня ничего не знаю о себе, хотя уже имею фамилию и ученую степень.
        - Этого достаточно,- заметил капитан Корда.- Вы тот человек, какого вы сами из себя сделали. И вы обязаны этим только себе.
        - Не надо преувеличивать,- заметила она с легкой иронией.- Были люди, которые не дали мне пойти на дно.
        - Именно они мне и нужны,- поймал ее на слове капитан. Она была недовольна собой. Слишком много говорила. Просто ей не были известны методы следствия и тактики обороны.
        - Я потеряла с ними всякую связь,- сказала она.- Учеба, работа, специализация, муж, дети, дом - это достаточно, не правда ли? Карусель, ни на что нет времени.
        - Простите,- сказал он вежливо,- мы не понимаем друг друга. Меня интересует только 1944 год. Точнее, та ночь, когда в парке Донэров разыгралась военная трагедия, каких, впрочем, было много.
        Щеки ее едва заметно порозовели.
        - Но простите, я тогда сидела в буфете,- выпалила она слишком быстро.- Там было душно, я потеряла сознание. И мне было семь лет.
        - Я все это учитываю,- возразил он,- но тогда же гестапо арестовало человека, который спас вам жизнь.
        - Я его искала,- перебила она капитана враждебно,- да, как могла. У меня не было никаких шансов что-нибудь установить. Собственно говоря, никто не понимал, чего я добивалась. Гестапо взяло человека. Для всех было ясно, что он погиб.
        - А потом, позднее, вы никогда не нападали на след Кропивницкого? Вы не узнали, что с ним стало после ареста?
        - Нет. Хотя, когда я уже училась в Варшаве, несмотря па уверенность, что мне на роду написано не иметь никого из близких и все делать самой,- не знаю, под влиянием ли воспоминаний, а может быть, отчаяния и вопреки своей убежденности,- я еще раз пошла в Бюро регистрации населения. И, как вы сами понимаете, безрезультатно. Не знаю, зачем я это сделала. После этого мне стало еще хуже. Впрочем, сегодня я понимаю, что это была детская обида. Просто я не хотела согласиться с тем, что он погиб. Хотела, чтобы кто-то… у меня был. Не хотела верить в его смерть. В этом смысле монашки были правы.
        - Итак, как я понял, вы не знаете, что вызвало трагедию в парке Донэров.
        - Нет, не больше того, что может об этом думать каждый человек, ставший уже взрослым.
        - А вы? Что вы думаете?
        Капитан опять поймал ее на слове. Он начинал ее раздражать.
        - Ужасный случай.
        - А донос?- спросил он так же спокойно.
        - Вы сами хорошо знаете, так же хорошо, как и я, что тогда все было возможно,- ответила она с досадой, наперекор себе,- Но зачем вы мне подсказываете? Доносы, все такое, это по вашей части,- бросила она с явным желанием обидеть.
        Но капитан не обиделся, хотя и был вынужден сделать то, чего он, собственно, делать не хотел. Он не ограничивался, как другие, только наказанием. Просто он был обеспокоен тем, что она сделает, что с ней может случиться, когда ее настигнет еще один удар, идущий из прошлого. Он смотрел па нее как на предмет исследования. Она, безусловно, была сильной женщиной, если сумела выбраться из всего этого, завоевать место в жизни. Не разгребать, не ворошить неразрешенные вопросы, принять фактическое состояние своего существования на земле, в конкретном государстве, месте, времени. Без всяких дополнительных уточнений.
        - Пан Кропивницкий из гестапо вышел.
        Она положила сигарету и быстро взглянула в лицо капитана.
        - Где… где он?- спросила она с трудом.
        - К сожалению, он уже умер, вы не приняли во внимание его возраст.
        - Он был бы не таким уж старым,- сказала она поспешно - Это неправда. Он мог бы еще жить,- сопротивлялась она. В этом было что-то от истерики прежней маленькой девочки.

«Только не торопиться,- сказал сам себе капитан.- Попробуй все это как-то дозировать. Так недолго убить эту девчонку… этого ребенка… Что за собачья, чертова профессия».
        - Где он умер? Где его могила?- Она вскочила, обошла стол и стала над капитаном.
        Это ему совсем не нравилось. Он обманулся в ней. Ее спокойствие было чисто внешним.
        - Сядьте, пожалуйста,- сказал он строго, напрягая всю свою волю.- Он умер в Польше, в Варшаве.
        - И я. И я об этом не знала! Ведь я вам говорила, что я училась в Варшаве и еще раз тогда… сделала попытку… Теперь я снова вернулась в Варшаву,- она осеклась и уже более спокойно посмотрела на капитана.- Зачем… зачем вы сюда пришли?
        - К сожалению, я должен был это сделать, хотя предпочел бы здесь никогда не появляться,- не удержался он от сарказма. Он был зол на эту женщину, на это абсурдное убийство, на то, что, как правило, запутанные дела попадали именно к нему.- Найти вас было моей обязанностью,- заявил он официальным тоном,- поскольку пана Кропивницкого убили. Ровно три недели тому назад. Первого ноября. А чтобы вы больше не мучились, добавлю, что в Варшаве он был прописан с конца пятидесятых годов.
        У нее расширились глаза. Она не побледнела и не потеряла сознание, как можно было ожидать. А спокойно сказала:
        - Это я. Это я его убила. Дважды. Я, которой он спас жизнь. Прежде чем он успел осознать, что дважды никого нельзя убить, это заявление ошеломило капитана. Такой поворот тоже был возможен, он принимал его в расчет, хотя и внутренне противясь.
        - Установим факты,- сказал капитан сухо. Сейчас он не думал о ее биографии, так, как надо было поступить с самого начала.
        - Для чего теперь факты,- пожала она плечами,- если бы я что-нибудь сделала раньше… если бы я была настойчивее и если бы я не поверила в его смерть тогда, сразу же после войны, если бы тому человеку, который когда-то был у меня, рассказала все, что знаю, может… может, я спасла бы дедушке жизнь.
        Она впервые сказала «дедушка». Значит, он навсегда остался для нее близким и дорогим.
        - Кто у вас был и когда?- начал капитан Корда, вынимая блокнот, хотя уже давно не нуждался ни в каких записях. Он хотел ее мобилизовать, заставить напрячь память, ограничиться существенными для следствия фактами. И он достиг своей цели. Она уже хотела ему помочь, а это было условием установления истины.
        - Когда?- повторила она.- Как раз после выпускных экзаменов. Я тогда жила у тети Марты в Люблине. Кто? Вот именно… в этом все и дело.
        - Почему?
        - Потому что этого человека я уже когда-то встречала, хотя он делал вид, что меня не знает.
        - Где вы его встречали?
        - Вы знаете, я в этом не очень уверена. Не могу быть уверена, потому что я узнала только его глаза. Можно ли узнать человека по глазам?
        - Можно,- сказал капитан уверенно, хотя в глубине души и не был в этом убежден.
        - Если это он… но тогда я тоже видела только его глаза. Над автоматом. Он целился в нас из автомата. В меня и дедушку, на кухне у Донэров. Но мне тогда было пять лет. Могу ли я полагаться на себя? Я… я ни в чем не могу полагаться… вообще.
        - А тот человек понял, что вы ему не верите? Что вы его узнали?
        - Нет. Я боялась. Я многие годы боялась, что кто-нибудь оттуда, из имения, найдет меня.
        - Почему?- удивился капитан Корда.
        - Потому что часы остановила я,- сказала она и побледнела.
        - Может быть, сделаем минутный перерыв?- предложил капитан.
        Она отрицательно покачала головой.
        - Нет. Не надо давать себе поблажки. Правосудие рано или поздно настигает виновного. Нет, за меня вы не беспокойтесь, я сильная, не упаду в обморок, не умру, не покончу с собой.
        Капитан молча кивнул.
        - Какие часы вы остановили и с какой целью?
        - Часы на башне. Это был сигнал. Партизаны всегда приходили к дедушке в одиннадцать часов вечера. Иногда за продуктами, иногда для отдыха на четыре-пять дней. Они всегда ждали за стеной парка несколько минут. Если стрелки часов останавливались на одиннадцати, это означало, что они могли войти в дом. Если стрелки продолжали двигаться, им предписывалось отступить, не заходя даже за ограду парка.
        Капитан был ошеломлен. Человек, который пришел на Брудно ночью 1 ноября, спустя 28 лет, несмотря на такой огромный отрезок времени, не утратил своей ярости. Ничто не сгладило в нем переживаний той ночи, если он рисковал быть пойманным, оставаясь столько времени на месте преступления только для того, чтобы остановить часы. Не одни, несколько десятков! Этот вид мести даже капитана бросал в холодную дрожь. Он знал жестокость ради жестокости, зверства, чинимые уже над мертвыми. Но он никогда не мог понять мести обдуманной, холодной, неумолимой. Никакого взрыва слепой ярости, даже жестокости, которые человек, несмотря ни на что, в состоянии понять.
        - Нет, не понимаю,- сказал он громко,- как же вы могли пробраться на башню? Семилетняя девочка. Часовой механизм и для детей постарше является загадкой.
        Она печально улыбнулась.
        - Мне не надо было никуда ходить. Дедушка в имении скучал. Хозяйство его не интересовало. Его держало там однажды данное слово. Теперь я все понимаю, и еще многое другое. Дедушка сделал себе такое приспособление: достаточно было опустить небольшой рычаг, очень хорошо замаскированный под окном в коридоре, ведущем к лестнице на башню. Для ребенка это была захватывающая тайна. Тайна рычага. Повернув его, я убила семнадцать человек и дедушку. Всего восемнадцать.

«Девятнадцать,- мысленно поправил ее капитан.- В ту ночь что-то случилось еще с Ежи Коваликом».
        - И вы бы хотели,- сказала она, не щадя себя,- чтобы я призналась человеку, который нашел меня в Люблине, что он мне кого-то напоминает. Кого-то оттуда!
        - Давайте по порядку,- прервал ее капитан Корда.- Попробуем выстроить все эти факты в какой-то ряд. Кто вас научил обращаться с механизмом, останавливающим часы на башне, пан Кропивницкий?
        - Откуда? Просто я была понятливая. Любопытная. Вы забываете, что я все время общалась только с одним человеком. С человеком, который был для меня единственной гарантией безопасности, уверенностью, спасением. Я ходила за ним как тень. Он не мог избавиться от меня ни на минуту. И… не хотел. Он понимал, что со мной происходило. Он знал. Чего он только не делал, чтобы меня занять на то время, когда он должен был подать партизанам условный сигнал! Но я подсмотрела. Я умела подсматривать. Может быть… была вынуждена. Иначе как я могла бы выжить? Выдержать? Инстинкт жизни - это чудовищная сила, не только смертоносная, но и творческая. Я прилипла к этому человеку, как полип, как пиявка.
        Знаете ли вы, что это такое, когда родная мать вдруг хватает своего ребенка и, как мешок, бросает его в пропасть? Это было для меня пропастью. Я не понимала, за что вылетела из вагона и качусь по железнодорожной насыпи. Я не понимала, почему меня выбросили. Ничего мне не сказала. Не успела. Поезд остановился на несколько секунд, а собственно, как я сейчас представляю себе этот момент, только сбавил ход. Сквозь просветы между досками можно было протолкнуть ребенка. Сегодня я понимаю, что выпрыгнуть вместе со мной она не могла. Но только сегодня. Сегодня я сама мать детей. Если бы передо мной судьба поставила такой выбор, я приговорила бы их к смерти. Не стала бы спасать такой ценой. О чем она тогда думала, моя мать? Я знаю, что высказываю эгоистическую точку зрения. Часть моего тела ушла бы вместе со мной. Она же часть своего тела оторвала от себя. Она отделила меня от себя… но то, о чем я говорю, мужчина понять не может. Она отделила меня от себя по собственной воле, причиной этого была не смерть, высший императив, перед которым человек бессилен. Она была героиней… я смутно вижу контуры ее лица.
        Я летела кубарем по откосу и ненавидела ее. Моя ненависть была огромна, как мир, хотя сама я была почти эмбрионом. Я упала лицом на мокрую землю. Это меня отрезвило. Я вскочила на ноги и побежала за поездом. Протягивая руки, кричала:
«Возьми меня! Возьми меня назад!» Должно быть, я кричала очень тихо, горло мне перехватила обида, и это было мое и ее счастье. Никто из конвоиров не выглянул, не увидел меня и не услышал. А потом настала ночь, я кричала уже без слов, кричала во все горло, как младенцы, кричала от злости, до исступления. Я задыхалась, давилась, но не задохнулась. Я перестала кричать, так как крик, который до этого всегда меня спасал, на этот раз не помогал. Я вскочила на ноги и побежала по дороге, рядом с путями, вдоль леса. Я бежала, пока позволило сердце, и опять остановилась, потому что я не хотела, чтобы оно лопнуло, я не хотела умереть. Я села на какой-то пенек, судорожно схватилась за куст. Он ранил мне руки, но я крепко держалась за него, чтобы не упасть, не потерять сознание, не заснуть, чтобы видеть, что делается вокруг. Во мне уже не было ни капли силы для обороны, для борьбы.
        Тот человек снял меня с пенька, взял на руки и отнес в имение. Он был для меня больше чем мать. Мать бросила меня в пропасть, оставила одну в темноте, раненную о камни… Я даже выбросила из головы воспоминания о ней… Вы меня слушаете?- сказала она с удивлением.- А ведь это моя жизнь. Это не относится к вашему делу. Простите. Но я рассказываю об этом впервые в жизни. Дедушке тогда все это передать я еще не умела. Не хватало слов. Не умела переложить мысль в слова, сложить их в предложение. Мужу, детям я это рассказать не могу.
        Нет,- мотнула она головой.- Мои близкие должны сохранить благодать спокойного сна. А другие люди? Другие значили для меня еще меньше. Сестра Мария, может быть, она одна, но она жила в своем мире.
        Нет. Работа не клеилась. Капитан был неспособен отделить в этой женщине свидетеля от пострадавшего.

«Наверно, я не должен был сюда приходить,- думал он примиренно.- То время, несмотря пи на что, слишком глубоко сидит во мне. Я еду в том же поезде, бегу и кричу, скатываюсь с железнодорожной насыпи вместе с ней. И ничего не могу с этим поделать. Надо было прислать Габлера. Да, но Зыгмунт мог бы ее убить».
        - Почему вы остановили эти дурацкие часы именно в тот день и час?- спросил он, злясь на себя и на нее.
        - Как почему?- удивилась она по-детски.- Я никогда до этого не играла ими. Знала, что это очень серьезное дело. Дитя войны как-никак. В тот момент я сидела у окна и смотрела в парк. Было совершенно темно, по свои любимые деревья я различала. И вдруг между ними что-то задвигалось, мне показалось, что в парке мелькают какие-то фигуры. К визитам вооруженных людей я уже была приучена. Я любила, когда они приходили, а дедушка как нарочно куда-то делся. Только что он сидел в своем любимом кресле возле печи, за моей спиной. Он там всегда возился с часами. Очень обеспокоенная, я спрыгнула с подоконника. Крикнула: «Дедушка!», но в парке уже был слышен шелест, шаги, шорохи, даже как будто бы звук металла. Я испугалась, как бы дедушка не забыл и не опоздал сделать то, что должен был сделать. А это обязательно должно было быть сделано, в этом я не сомневалась. Я быстро побежала в коридор и опустила рычаг. Возвращаясь назад, я наткнулась на дедушку. Он был бледен, руки у него тряслись.
        - В парке кто-то есть. Детка, в парке кто-то есть!
        - Это ничего, дедушка,- сказала я с гордостью.- Это ничего. Не бойся. Не бойся, не бойся, я уже все сделала, что нужно. За тебя.
        - Что? Что ты сделала?- пробормотал он.
        А в саду в это время начался ад. Выстрелы, лай собак, да, я это хорошо помню. Огромная тень мужчины в каске появилась на фоне стекла, мужчина выбил его автоматом и очередью сбил карбидку со стола. Впотьмах под свист пуль я побежала в столовую. Там был буфет… больше я дедушку уже не видела,- добавила она тихо,- никогда.

«Значит, он знал,- подумал капитан.- Знал, как все это произошло. Уцелел благодаря родству с Донэрами. Должно быть, Донэр в оккупированной Вене был силен. Сама фамилия подействовала. Теперь ясно, почему он не искал знакомых военных лет. Почему в конце жизни оказался в деревянном доме на Брудно, выжил из ума, не хотел иметь семью, родственников. Ребенок, которого он полюбил, принес в его дом ужасное несчастье. Преступление. Он мог жить один, у него была специальность. Очень хорошая специальность, которую к тому же он любил. Единственное, что у него осталось от прежней жизни, это страсть к коллекционированию».
        Капитан заметил, что доктор Боярская устала. По прошествии стольких лет она сознательно, добровольно отдавалась в его руки. Никто никогда не смог бы разгадать загадку часовщика, если бы она этого не захотела, если бы решила защищать себя до конца. Кроме умершего Кропивницкого эта тайна была известна только ей. Она действительно его любила, хотя, по всей вероятности, плохо помнила, как и мать.
        - Я много лет жила с сознанием, что выдала дедушку в руки гестапо. Это гестапо вошло в сад. А я думала, партизаны и что дедушка забыл про рычаг. Я уже понимала, что может произойти что-то плохое. И вот вы мне говорите, что его кто-то разыскал и убил. За что? Ведь это так ясно!
        - Совсем не ясно,- строго ответил ей капитан.- Это только одна из возможностей. - Но сам не верил в свои слова, так как остановленные часы в доме часовщика говорили в пользу ее версии.
        - Вернемся к человеку, который посетил вас в Люблине,- предложил он.- Кто это был, по вашему мнению?
        - Один из тех, из партизан,- ответила она на этот раз с полной убежденностью.
        - Это не вяжется с фактами. Все они погибли.
        - И все-таки это мог быть только он! В противном случае чем вы объясните все мои последующие поступки? Убежала от почтенных людей. Учась в институте, работала нянькой, мыла окна, давала уроки, и всюду преследовал меня его взгляд. Я даже не писала людям, которые сделали из меня то, чем я стала. Боялась, что тогда он меня найдет. Только два раза я не выдержала. Замучила совесть. Когда защитила диплом. И вышла замуж.
        - Ну чего вы боялись?- громко спросил капитан.- В юриспруденции существует понятие «действие из добрых побуждений». Оно является смягчающим обстоятельством в отношении несовершеннолетних, не говоря уже о ребенке. Кроме того, тот человек искал Кропивницкого, а вы считали, что дедушка умер.
        - Чего я боялась?- рассмеялась она, и от этого смеха у Корды по спине пошли мурашки.- Вам когда-нибудь приходилось убить восемнадцать человек? Любимого человека? Они за мною шли. Иррационально, конечно. Этого никому нельзя объяснить. И не надо,- добавила она тихо,- это вопрос, который человек может решать только наедине с собой и никогда не решит.

«Как знать, может быть, кому-нибудь и удалось,- мысленно ответил ей капитан.- Может быть, именно сейчас ты раз и навсегда решаешь его, только сама еще об этом не знаешь. В эту минуту».
        - Впрочем,- добавила она, глядя на своего собеседника,- всегда существовал один шанс из миллиона, что кто-то придет и снимет с меня эту тяжесть. Я кричала во сне по ночам. Можете ли вы себе представить, что делалось с подрастающей девочкой, когда в моменты ужасной ясности, которую взрослые называют самопознанием, она начинала думать о том, как смотрело бы на нее общество, матери и отцы других сыновей, погибших па войне, если бы они узнали, что разговаривают, сидят за одним столом, любят и помогают кому-то, кто является причиной несчастья таких же матерей и отцов, как они. Тетя Марта тоже потеряла на войне двоих сыновей. И разве для этих людей имело бы значение, что я была жертвой той же войны? Ведь я жива. А их нет. Люди всегда будут на их стороне. Это правильно, это справедливо. Моя справедливость, как вы сами сказали, может быть только справедливостью закона. Мертвого, сухого и объективного. Но жизнь, обычная жизнь не объективна, пан капитан.
        - Попробуйте вспомнить какие-нибудь детали, касающиеся человека, приезжавшего к вам в Люблин,- предложил капитан Корда тоном, исключающим личный момент. Он заметил, что она переключилась на новую тему быстро и охотно.
        - Мне показалось, что тогда, на кухне Донэров, кто-то назвал его Франэком. Но это вам ничего не даст,- продолжала она, не глядя на капитана и не видя, какое впечатление произвело на него это имя,- ведь у них у всех были подпольные имена.

«Да, действительно трудно,- подумал Корда,- ведь Казимеж Олендэрчик, псевдоним Франэк, уже двадцать восемь лет почиет на кладбище, расположенном неподалеку от парка, в котором он погиб. А возможно, это нам что-то и даст. Не могу сейчас утверждать абсолютно категорически. Зато могу утверждать кое-что другое. Что доктор Боярская находится в полной безопасности. Я ошибался, думая, что ей может что-то угрожать. Гипотетический Франэк больше искать ее не будет. Нет причины. Он уже нашел предателя, доносчика, совершил акт правосудия. Правосудия! Боже мой, чем оборачивается частное, личное правосудие. Да что личное, даже коллективное. Но основанное на беззаконии!»
        Тем не менее скорее по привычке, чем по необходимости, сказал:
        - Если он появится… Если вы когда-нибудь встретите, прошу немедленно сообщить нам об этом.
        - Можете быть уверены, я так и сделаю…
        Глава XIII
        Ирэна пожелала для такого торжественного случая новое платье из Варшавы и потребовала, чтобы с нею поехал он. Это было для него понятно. Даже при скромных средствах, которыми они располагали, ей хотелось иметь то единственное платье, которое помнят.
        Уже в гостинице он подумал, что мог бы воспользоваться случаем и поехать на Беляны. Ирэне все равно надо сделать несколько хозяйственных дел. Он только таскался бы за ней по городу, все больше и больше злясь, а это неизбежно привело бы к ссоре.
        Трамвай остановился перед больницей. От остановки к главному входу вела длинная дорожка. Вахтер не хотел пропускать его наверх. Несколько злотых помогли ему преодолеть эту преграду. Он поднялся на пятый этаж. Доктор Боярская сидела в ординаторской. Он узнал ее с первого взгляда. Хотя со времени последней встречи прошло восемнадцать лет.
        Увидев его, она медленно встала. Он не был готов к такой реакции. И хотел убежать. Но разум подсказывал ему, что это только осложнило бы ситуацию.

«Убийца,- думала женщина.- Пришел, чтобы то же самое сделать со мной. Телефон.- Впилась в него взглядом.- Достаточно протянуть руку. Позвать на помощь! В коридоре сестры. Услышат меня. Я не могу сейчас, при нем брать трубку. Я не могу поднимать тревогу в больнице. Этот случай мог бы стоить мне всего, чего я с таким трудом достигла».
        - Вы меня узнаете?- услышала она голос, звучавший иногда во сне.
        - Не совсем,- ответила она и удивилась, что ее собственный голос не изменился. Это придало ей бодрости.

«Он не мог бы прийти сюда с таким намерением. Выбрал бы другое время и место. Зачем же он сюда пришел?»
        - Я не был вашим пациентом. Мы виделись в жизни всего лишь один раз в Люблине. И это было очень давно. Припоминаете?

«Два раза,- поправила она его мысленно.- Мы виделись два раза. А это третий». Она приподняла брови. Это должно было означать, что она вспоминает.
        - Ах, вы пришли ко мне частным образом? Видите ли, у меня в больнице нет времени для визитов подобного рода. Я здесь работаю.
        - Я ненадолго,- сказал он быстро.
        Она лихорадочно обдумывала, что делать. Можно отослать его в приемную для посетителей. В утренние часы там было совершенно пусто. Можно условиться о встрече где-нибудь вне больницы. В обоих случаях у нее появлялась свобода действий, время, необходимое, чтобы позвонить в милицию. Как странно, этот человек пришел к ней сам, спустя два дня после визита капитана милиции. Во всем этом было что-то странное.

«Отпустить?- подумала она.- Ни в коем случае. Может не вернуться. Тем более что он не мог не заметить, какое впечатление произвел на меня в первый момент. Ничего не поделаешь, я должна принять решение».
        - Хорошо. Пожалуйста,- сказала она вежливо.- Подождите меня в коридоре. С левой стороны находится приемная для посетителей. Я сейчас туда приду. Кабинет, к сожалению, занят. Через пять минут здесь будет совещание отделения.- Посмотрела на часы. Она не могла собраться с мыслями и говорила какие-то глупости. Неожиданно для себя она осталась одна. Она не думала, что это у нее так легко получится. Посетитель сразу же молча покинул кабинет, только кивнул головой, не выказывая никаких опасений. Она схватила со стола телефонную книжку и стала судорожно ее перелистывать, но ничего не могла прочесть: строчки расплывались, руки тряслись - она боялась, что кто-нибудь войдет и вызовет ее к больному.

«Господи, ведь номер милиции всегда указан в самом начале, жирным- шрифтом. Что я делаю?» Она положила перед собой книжку и протянула руку к трубке. Набрала номер. Раздался жалобный сигнал. Она нетерпеливо бросила трубку на рычаг. «Там ли он?- думала она лихорадочно.- А если ушел?» - Она выбежала из кабинета, оставив дверь открытой, побежала по коридору, увидела его в стеклянную раздвижную дверь приемной. Он спокойно сидел возле столика. Заметил ее. Она должна была что-то сделать, сказать. Раздвинула дверь.
        - Еще минутку,- сказала она,- я должна забежать в седьмую к больному.
        Он никак не отреагировал на ее слова. Уже спокойными, неторопливыми шагами она вернулась в кабинет, посмотрела па открытую книжку, на телефон.

«Нет. Убийца так себя не ведет,- решила она.- Зачем бы он стал приходить ко мне еще раз? Ведь ничего про меня, про тех, про то, что действительно случилось в тот день в парке, он не знает. Не может знать. Если бы это он убил дедушку, он никогда бы не появился здесь. Постарался бы замести следы. Среди белого дня ищет меня в больнице. Я должна узнать, чего он хочет… Поговорить с ним сама. Да действительно ли это он? Мы растапливали с дедушкой печь. Я показала дедушке, где кухарка держит керосин… Не поручусь, что это был он. Но мне представился случай убедиться в этом, и сделать это могу только я».- Она закрыла телефонную книгу, встала и вышла в коридор.
        - Войдите, пожалуйста.
        Он поднял голову, и опять эти глаза, испытующие, суровые, вызвали в ней страх старого воспоминания.
        - Много лет прошло, правда?- спросил он ни с того ни с сего.

«С каких пор?- спросила она себя в замешательстве.- Что ты имеешь в виду?» Она молчала.
        - А вы никогда после моего визита в Люблине не нападали на след Кропивницкого?
        - А значит, это вы?- улыбнулась она, делая вид, что только сейчас наконец узнала, кто перед нею.- Нет, никогда.
        - Ну а теперь вы меня вспомнили?- захотел он удостовериться.
        - Конечно. Да.
        - Видите ли,- начал он,- дело осложнилось. В Вене умерла пани Донэр, она оставила состояние. Небольшое, впрочем. Она жила на то, что имела. Что удалось спасти из Польши, как вы сами понимаете. Определенную часть этого состояния пани Донэр завещала своему кузену пану Кропивницкому.
        - Для этого есть суд,- спокойно ответила она.- Вопросами наследования занимается суд. Дедушка погиб. Суд должен это подтвердить, а дальше все очень просто.
        - Да,- вспыхнул он,- я знаю об этом. Но семья тоже пытается установить некоторые факты. Своими силами. Это так понятно, ведь речь идет о деньгах. Другие родственники получат их только в том случае, если с абсолютной точностью удастся установить факт смерти пана Кропивницкого.
        Она смотрела на сидевшего перед ней мужчину с профессиональной точки зрения.
«Можно ли спокойно собирать сведения о человеке, которого ты несколько недель тому назад убил? Невозможно». Однако медицина говорит о том, что в человеческой жизни все возможно. А если так, то как добиться от него правды?
        - Я не могу подтвердить смерти пана Кропивницкого,- сказала она медленно.- Я при этом не присутствовала. Вы все время обращаетесь не по адресу. Ищите людей, которые тогда спаслись от гестапо, может быть, они знают что-нибудь о дедушке. У вас есть какие-нибудь письма от Донэров?- спросила она совершенно неожиданно для мужчины. Какое-то мгновение казалось, что он был ошеломлен этим вопросом. Но тут же разыграл удивление. И, надо сказать, очень естественно.
        - При себе пет. Я не предполагал, что вас могут заинтересовать письма незнакомых людей.
        - Что же в этом удивительного? Вы требуете у меня информацию от имени каких-то людей, которых я не знаю. Я даже не знаю, существуют ли они,- заметила она сухо. - Вы приходите уже второй раз спустя столько лет. Знаете, где я живу, что делаю, а я ведь о вас ничего не знаю.
        - Показать удостоверение личности?- спросил он с иронией и полез в карман. Но документ не вынимал, ждал подтверждения. Подтверждения не последовало.
        - Узнать чей-либо адрес совсем нетрудно. Для этого надо только обратиться в Бюро регистрации населения.

«Однако в моем случае это было трудно,- подумала она.- Лжет. Я выехала из Люблина, не выписываясь. Мне стоило большого труда внушить людям, что последним моим местом пребывания был монастырь. И это удалось только в обстановке послевоенных трудностей, общей усталости и желания поскорее покончить с запутанным прошлым. Он должен был изрядно поработать, только делает вид, что хочет показать мне удостоверение. Но в чем смысл его игры? Я могу еще раз вернуться к вопросу об удостоверении, узнаю его фамилию и местожительство. Этого им будет достаточно. Но этим я могу его спугнуть. И ничего не узнаю из того, что мне надо. Тогда в Люблине буркнул мне какую-то фамилию, я не обратила внимания. Я была насмерть перепуганной пташкой. Ничего не спрашивала, только хотела, чтобы он поскорее ушел. Я долго после этого не могла восстановить нужное для нормальной жизни равновесие. Почти до самой свадьбы. Это Анджей вылечил меня от всяких страхов. Дети. Сегодня он мне уже не представился. Считает, что сделал это тогда, в Люблине. Как будто ничего не случилось. А впрочем, это не важно. Можно иметь всякие документы. Любые,
какие потребуются».
        - К сожалению,- произнесла она тоном, означающим конец разговора,- у меня нет больше времени. Меня ждут больные. Я вам больше не нужна, коль скоро ничем не могу помочь в миссии, вновь возложенной на вас семьей Донэров.
        - Минутку,- знакомые глаза опасно заблестели.- Одну минутку. Слишком много грязных дел скрывается за арестом пана Кропивницкого, чтобы я мог уйти ни с чем.
        Ее охватило легкое возбуждение, граничащее с тревогой, но она не хотела и не могла выйти из игры, которую начала. На фоне прошлого четко вырисовывалась фигура человека, которого она любила больше всех на свете, как может любить только маленький ребенок. Жизнь послала дедушке жестокое испытание, так же как и ей. Он умер ужасной смертью. И это в широком смысле определило всю ее дальнейшую жизнь. Ей нечего было больше бояться. Ее тайна уже находилась в руках правосудия. Перестала быть тайной. Ее будущему ничто не угрожало, за прошлое, за тот страшный случай ее уже никто не мог судить, ни один человек, ни этот, ни кто-нибудь другой.
        - Не хотите ли вы сказать, что я имею что-то общее с трагедией дедушки? Почему? На каком основании? Дедушку убило гестапо,- два последних слова она произнесла с нажимом, внимательно глядя в глаза мужчине.
        - Я ничего не хочу сказать, я искал,- произнес он с трудом.- Вы тогда там были… может быть, вы что-нибудь видели.
        Мужчина был близок к обмороку. Она много раз видела это состояние у больных и теперь только ставила диагноз.
        - А если бы я вам сказала, что знаю?- рискнула она. Он резко наклонился вперед.
        - Но прежде скажите, откуда вам так хорошо известны все перипетии моей судьбы. Вы прекрасно знали, где меня искать. Это справедливое условие, не так ли?
        В ответ раздался почти натуральный смех.
        - С чего же начать? В пятьдесят третьем году я получил письмо из Вены, надо было что-то ответить. Для этого я поехал в бывшее имение Донэров,- врал он.- Покрутился несколько дней в госхозе. Люди в воздухе не растворяются. Они знали, что в ту ночь в имении был только пан Кропивницкий с ребенком. Им была известна история ребенка. И то, что прежний администратор Дэмбовский пристроил девочку в монастырь.
        Это звучало правдоподобно. Она не могла знать, что Дэмбовский никому об этом не рассказывал. И что сидящий перед ней мужчина должен был изрядно поработать, чтобы найти ее. Она не могла предположить, что этой работе, закончившейся выстрелом в день Задушек, он отдал половину своей жизни.
        - Если бы вы мне сказали, что вам известно,- настаивал он,- дело о наследстве Донэров решилось бы быстрее.- В его глазах опять сверкнул какой-то огонек. Ей это могло только показаться.

«Что он сделает, если я скажу ему правду?» - думала она, уже давно решившись сказать ему то, что должна была сказать тогда в Люблине, но не сделала этого из страха, из глупости, из чувства вины.
        - В этом деле, аресте дедушки,- сказала она медленно,- не крылось ничего грязного. Просто роковая ошибка. И еще более роковая случайность. Ребенок, которому он спас жизнь, остановил стрелку на башенных часах. Он хотел подать знак партизанам в саду, а там в это время было гестапо. И…- она не докончила. С ее собеседником происходило что-то ужасное. Он побледнел, как-то сжался и словно стал меньше.

«Нет,- подумала она холодно.- Хоть я и врач, но спасать тебя не буду. Заплати. Закон требует жизнь за жизнь. Значит, это ты, Франэк. Я не ошиблась. Хоть была ребенком, память которого выжгли огонь, террор и преступления. Такие следы не исчезают. Тяжело жить с такой памятью, но иногда такая память может и пригодиться».
        Вдруг она осознала, что перед ней убийца. И что это его рука, так судорожно держащаяся за стол, нажала на курок пистолета. Убила дедушку. А она могла бы схватить этого мужчину за горло? Дрожь отвращения прошла по ее телу, она отодвинулась от стола, хотя и чувствовала свою сопричастность к этому преступлению. Она смотрела на него внимательно, как будто производила секцию трупа. Сколько это длилось, она не знала. Глаза у него были опять широко открыты. Он смотрел на нее так, словно перед ним привидение.
        - Кажется, мне нехорошо,- простонал он.- Это уже второй раз. Недавно тоже… наверно, сердце. У меня что-то с сердцем не в порядке.
        - Возможно,- буркнула она.
        Он с трудом поднялся. Она заметила его минутное колебание. Он не был уверен, даст ли она ему уйти. Как странно, они узнали друг о друге почти все, хотя ничего из того, что было действительно важным, не коснулись ни единым словом.
        Женщина встала и молча вышла из приемной. Ее не интересовало, что будет с ним, кто ему окажет помощь, уйдет ли он отсюда сам или его увезут. Она шла по коридору не оглядываясь. Вошла в кабинет, закрыла за собой дверь. Тяжело оперлась о косяк. Ей самой было плохо. Как-то странно обмякли ноги. Прикрыла глаза, стараясь предотвратить обморок, который постепенно отдалял ее от действительности. Внезапно она широко открыла глаза и, выпрямившись, двинулась к столу. Она видела только телефон и на этом предмете сосредоточила свое внимание, помогая себе таким образом вернуть равновесие. Положила руку на трубку, повернулась боком к окну. Механически посмотрела на улицу, на лестницу главного входа. Он спускался по ступеням в распахнутом пальто, с непокрытой головой, как пьяный. Она сняла руку с трубки, оперлась о подоконник, прислонившись лбом к стеклу.

«Ну и что?- подумала она.- Какое ему будет наказание? Тюрьма. Нет. Пусть он с этим уйдет. Пусть он весь остаток жизни борется со своим прошлым, со своей совестью. Он не уйдет далеко. Он не уйдет. Для него нет никаких смягчающих обстоятельств. Он сделал это сознательно. Двадцать восемь лет? Взрослый мужчина двадцать восемь лет мог носить в себе такую месть. Пусть уходит. Пусть заплатит за меня. За меня тоже».
        Мужчина огляделся по сторонам и побрел в направлении Брудно.

«Куда я теперь пойду,- подумал он.- Куда я пойду? Ирэна? Нет… Как пройти к мосту?»
        Глава XIV
        Он лежал в одежде на гостиничной кровати, даже не сняв ботинок. Как хорошо, что Ирэны не было в номере. Ему хотелось быть одному. Одному. ОДНОМУ. Всегда. До конца жизни. Лишиться памяти, обоняния и осязания. Он все время ощущал запах больничного лизоля и шероховатость стен дома на Брудно. Домик стоял пустой. Заколоченный. Через несколько месяцев его сломают, территорию очистят от трухи, расширят за счет соседнего домовладения, спланируют и начнут строить дом из стекла и стали.

«Меня тоже пора на слом»,- подумал он. Внезапно ему еще раз захотелось почувствовать в руке холодную, гладкую рукоятку старого парабеллума. Так сильно, как никогда в жизни. Даже тогда, когда он был его единственной защитой, какой-то гарантией продержаться до конца войны. Одно движение указательного пальца могло бы освободить его от себя, от будущего, настоящего и прошлого. Он желал смерти, как когда-то желал девушки. Смерть не хотела приходить, и ему нечем было ее вызвать.
        Он перевернулся на кровати и вдавил лицо в подушку, чтобы не видеть розовых стен номера, эстампа с колонной Зыгмунта, висящего прямо перед его глазами. На него нахлынула новая волна воспоминаний. Он вдавил голову в подушку еще сильнее, чтобы не крикнуть.
        Вот он легкими шагами идет по мокрым листьям аллеи парка. Рядом слышно дыхание семнадцати парией, заглушающих звуки и ловящих звуки развитым в постоянном контакте с природой слухом. Часы на башне белеют в темноте, как диск луны.
        Возле ограды парка отряд остановился. Ничто не нарушало тишины ночи. Рядом с ним стоял Ежи Ковалик, присоединившийся к ним, когда они проходили мимо фольварка. Ежи иногда приносил им в лес новости, знал их явки, информировал о передвижениях немецких войск. Сверк ничего не имел против этого парня. Часовщик тоже любил его. В имении можно было поесть и погреться возле печки.
        Закрытыми глазами, прижатыми к подушке, он видел белый циферблат часов. Неподвижные стрелки.
        - Пора,- неожиданно громко сказал Сверк.- Можно идти. На его наручных часах с фосфоресцирующими цифрами было пять минут двенадцатого. Кто-то из ребят тихо засмеялся и тронул ветку. На лица упали крупные капли.
        - Ну и что?- сказал Сверк.- Ты еще мало промок? Остряк!
        - Боже!- простонал мужчина, лежащий на кровати, и рванулся, словно желая уйти от удара.
        Не ушел. Взрыв сильных пулеметных очередей прижал их к земле. Они начали отстреливаться вслепую, пробуя подняться и отойти назад, к ограде парка.
        Первая тень, которая влезла на стену, упала с нее, как альпинист со скалы, раскинув руки в стороны. В парке разгоралось сражение. Они сразу поняли, что попали в «котел». И совершили коллективную ошибку, считая, что спастись можно только в одиночку. Напрасно Сверк пробовал перекричать шум выстрелов, остановить панику. Его голос тонул в грохоте. Напрасно он пробовал завернуть отряд, повести его в глубь усадьбы. Ребята не видели в темноте командира, не слышали команды, были уверены, что в доме тоже засада, и разбежались по парку, гонимые отчаянным лаем овчарок. Что означал этот лай - они знали. Собаки рвались с поводков, возбуждаемые шумом сражения и запахом человеческого мяса…
        Рядом с собой он все время чувствовал молодого Ковалика, хотя ему не пришло в голову, что это не случайно. У Ковалика не было оружия. Поскольку пробиться к ограде парка было невозможно, оставался единственный разумный выход - подойти к особняку. За его стенами можно хорошо обороняться. До конца. Они побежали как безумные, не обращая внимания па ракеты, которые уже начали освещать парк. Бешеный огонь «шмайсеров» почти обрисовывал контуры их тел.
        Втроем, он, Ковалик и Сверк, добрались до дома. Дверь была открыта. У входа стоял Часовщик. Несмотря на пулеметный огонь, они сумели закрыть засов. Он не заметил, спрятался ли Часовщик или упал у дверей. Заняли места у окоп. Ковалик пристроился возле Сверка.
        И тогда сзади из глубины зала вышел жандарм. В каске. В темноте была видна лишь огромная движущаяся каска. Автоматной очередью жандарм свалил сына конюха. В ответ Сверк перерезал жандарма пополам. И все стрелял и стрелял, хотя это уже не было нужно.
        Черные силуэты выскакивали из-за деревьев и лавиной шли на дом. Это были последние минуты. Автомат жег ему руку. Пот заливал глаза. Он ни на секунду не отрывал взгляда от парковых зарослей и все равно мало что видел. Он уже направлял свой огонь туда, где замечал движение, а не по отдельно стоящим ясным целям. И вдруг не слух, а инстинкт предостерег его, что он остался один.
        Сверк лежал па полу у окна.
        Он достал гранату, выдернул чеку зубами и бросил ее в сад. Это должно было на минуту их задержать. Прыгая и приседая, он перебрался ко второму окну. У Сверка были открыты глаза, они ещё видели.
        - Стреляй!- прохрипел он.- Стреляй!
        Он вырвал гранату из-за пояса Сверка. Фонтан земли поднялся в небо и встретился с падающим светом ракеты. Немцы освещали дом, а это означало, что они засекли его.
        - Франэк, Франэк,- с трудом пробормотал умирающий Сверк, партизанский поэт,- поклянись, что ты убьешь Ча… сов… щика. По… кля… нись.
        - Клянусь!- сказал он сквозь стиснутые зубы. Рука Сверка поползла к руке того, кто еще жил, схватила ее в смертельной агонии, прижимая к мокрому от крови мундиру.
        Треск коротких, ощупывающих зал очередей становился все ближе и ближе. Уже освободившейся рукой он схватил автомат, по палец соскользнул с курка. Он не понял почему. Машинально вытер о брюки кровь Сверка. Дал очередь, так как немцы были уже у самого окна. Внезапно из окна появилась рука с гранатой, автомат Франэка застрекотал, пальцы руки разжались, растопырились и исчезли. Он не слышал взрыва и не знал, что падает.
        Очнувшись, он услышал дыхание собаки. В зале было полно немцев. Они уводили связанного Кропивницкого. В голове промелькнула полуосознанная мысль, что Часовщик остался жив. Во время боя он его не видел. Но даже то, что этот человек вышел сухим из воды, не могло заставить его двигаться, поскольку сам он продолжал тонуть в апокалипсическом потоке войны. Он не вполне отдавал себе отчет в том, где находится, сколько времени прошло с момента взрыва и является ли то, что он видит, реальностью.
        Он боялся прийти в сознание, боялся этого ужасно. Но собака обнюхивала его так упорно, что пробудила в нем инстинкт к жизни. Он понял, если вздохнет - погибнет. Если не сделает этого - задохнется. Решали секунды. Собака дернула поводок, выше находилась рука, которая его держала, рядом с головой лежащего стояли офицерские сапоги. В зале было светло - наверно, горели свечи. Он даже подумал, что горит дом. Ему было необыкновенно холодно, и отсюда он сделал вывод, что это свет не от пожара. Наконец собака вывела офицера из терпения.
        - Фу, Алекс!- крикнул он на овчарку.- Оставь эту падаль. Потеряешь нюх.
        Страшное дыхание отодвинулось. Видимо, офицер оттащил собаку. Немцы с шумом покидали дом. Сновали взад и вперед, перекликались в парке. Для раненого это длилось целую вечность. Заворчали моторы грузовиков, огни фар проехали по парку и еще раз обшарили дом.
        Дверь во двор была широко открыта, из нее тянуло ноябрьским холодом. На буфете по-прежнему горели свечи. Он осторожно открыл глаза. Был уверен, что сквозь щелки век увидит часового. Порыв ветра заколебал пламя свечи. Дом замер, как замурованная гробница. Он лежал головой к Сверку, немного дальше ужасно изуродованный Ковалик. Ему показалось, что у парня нет головы. Все расплывалось у него перед глазами. Он закрыл их, чтобы не видеть обезглавленное тело. Пошевелил руками, одна не слушалась. Попробовал сесть, опираясь спиной о тело Сверка. Подумал, что спасся каким-то чудом. И понял каким, когда ему удалось подползти к разбитому зеркалу, стоявшему в зале. Он увидел себя в ста проекциях, в каждом осколке разбитого стекла отдельно и достаточно выразительно. Ни глаз, ни бровей, ни лба, никаких человеческих черт не было. Какой-то кровавый манекен. Он отпрянул от своих отображений, глядевших на него одинаковыми кровавыми лицами многоголового вампира. Тогда он осознал, что ранен.

«Я ранен. Я должен отсюда выйти. Но как? В таком виде я не пройду и ста метров. Я должен снять с себя эти лохмотья. Должен умыться. Должен, пусть на четвереньках, добраться до кухни».
        Человек, борющийся за жизнь, очень силен. Безгранично. Сильнее зверя. Вода вернула ему силу. Он мог держаться на ногах. В руке, наверно, осколок гранаты, это не пуля. В ранах он понимал. Боль была страшная, но крови шло значительно меньше, чем при пулевых ранениях. Осколок вошел глубоко в мышцу, уперся в кость предплечья. Потихоньку он двигался к стене, шатаясь, чтобы потом вдоль нее добраться до зала.

«Тогда я услышал шаги».
        Он услышал их снова и, ища спасения от жестокости памяти, еще глубже зарылся головой в подушку. Не помогло. За этот короткий отрезок времени он умирал вторично, как тогда, когда очнулся от теплого дыхания овчарки, привлеченной живым телом.
        Кто-то шел с другой половины дома, со стороны хозяйственных построек. Он подумал, что все-таки прислали караул. И что из кухни он выйти уже не сможет, но все-таки спрятался. Лег за большой ящик с углем, ожидая обхода дома. Так должен был поступить каждый благоразумный часовой. Громко затрещало стекло под ногами человека, вошедшего в зал. По этому треску можно было судить, где он находится. Но его шаги сразу же стали тише, он стал выискивать свободные от осколков места.
        Этот человек крался. Он не хотел, чтобы его услышали. У Франэка блеснула надежда, что это обыкновенный вор, гиена, появляющаяся всегда и всюду в час поражений. Он сжался еще сильнее, потому что если это вор, то для вора его жизнь значила бы не больше, чем для жандармов. Но воры ничего не ищут в кухне. И в этом случае раненый мог спастись. Человек направлялся в глубь дома, туда, где были жилые комнаты, некоторое время его не было слышно совсем, как вдруг грохот падающего стекла объяснил все - он бушует среди посуды и фарфора. Наверно, он забрался в буфет. Грохот перепугал и незнакомца. Они оба замерли затаив дыхание.
        Потом незнакомец двинулся назад, в направлении выхода. Но шаги его были не такими легкими, а в зале он не мог миновать стекла, которое опять трещало слишком громко. Должно быть, он нес что-то тяжелое. Раненый чувствовал, что незнакомец умирает от страха. Сам он все еще сдерживал дыхание, хотя уже ничего не было слышно. Раненый был спасен. Он выкарабкался из-за своей баррикады, подполз к окну и осторожно высунул голову. По тропинке в сторону бараков шел человек, в руках он что-то нес, что, сразу разобрать было нельзя. Вглядевшись, он различил запрокинутую голову и безжизненно болтающиеся ноги. Человек нес ребенка. Обессилев, раненый упал, прижавшись лицом к половицам.

«Ребенок. Ведь там жил ребенок,- подумал мужчина, лежа на гостиничной кровати.- Девочка, найденная Часовщиком возле железнодорожного полотна. Ведь она же была, она куда-то спряталась во время боя. Я о ней и забыл. Когда ее нес тот человек, казалось, что она мертвая. Я был уверен, что гестапо убило и ребенка».
        Опираясь здоровой рукой о стену, раненый вернулся в зал. Свечи догорали, вырванный гранатой пол, обломки мебели делали это помещение похожим на кратер потухшего вулкана. Он попробовал установить, каким образом избежал смерти. Приблизился к убитым. Оба были изрешечены осколками. Уже мертвые, они заслонили его.
        Прошло не менее часа, пока раненый смог снять с себя партизанское обмундирование. В два раза больше времени ушло у него на то, чтобы снять с Ковалика его гражданскую одежду и надеть на него свою рубашку, задубевшие от крови бриджи и ватник. Это было бы невозможно, если бы труп остыл совсем. К трупам и смертям он привык, но Ковалик погиб только потому, что получил от него разрешение присоединиться к отряду.

«Для меня никакого значения не имело, что граната оторвала Ежи голову после смерти,- думал он.- Ежи был для меня еще живым, теплым, прежним. В моем представлении это было второе ранение. Я сам лежал между ними и был мертвым. До сих пор непонятно, как я вернулся на этот свет. А они остались там. Каждую минуту я был готов к тому, что снова буду мертвым. Как они».
        Наконец он окончил одевать Ковалика. При этом он вынужден был помогать себе второй рукой, хотя каждый раз от боли, пронизывающей не только руку, но и грудь, он почти терял сознание. Сапоги у мертвого были лучше, чем у него. Ему же предстоял долгий путь, поэтому сын конюха отдал раненому также и сапоги. Надеть на Ежи свои он не сумел. Боль парализовала левую сторону тела. Но он не мог уйти так просто. Их было семнадцать, количество должно сойтись. Видимость должна быть соблюдена.
        Ковалик присоединился к ним в темноте. Шли гуськом, как тени. Они с Франэком были замыкающими. Никто не знал, что Ковалик пошел с ними, а Сверк уже замолк навеки.
        Раненый пробовал надеть сапог двумя руками, вскрикивал от боли, но продолжал натягивать сапог на мертвую ногу. Нажимая грудью, он плакал от боли, как мальчишка, по лицу текли слезы, но он не отступал. Покончив с этим, он поднялся. Свечи на стуле догорали, но все равно было видно. Понял: уже светает. Он испугался. Жандармы могли прийти сюда за убитыми, обыскать имение, помешать жителям устроить похороны. Он знал, что остаток ночи, борющейся со светом, является единственным его прикрытием и союзником. Идти в город по дороге можно только ночью. Лесом же идти он не мог, слишком ослабел. Пришлось отправиться в госпиталь в повятовом местечке. До него было двадцать семь километров.
        Ему пришло в голову, что именно сейчас пригодился бы парабеллум, гестапо унесло все оружие. Он уже был на боковой аллее, когда что-то заставило его вернуться. Он вошел на клумбу под окном, из которого стрелял, и пошарил ногой в сухой траве. Какой-то предмет, тяжелый как камень, подпрыгнул и ударился о носок сапога. Он наклонился. Это был парабеллум.

«Я утопил его в реке. Избавился от него как идиот. Оружие, которое само ко мне вернулось. Боже, что я сделал? Что я сделал?»
        Он сжал кулак и почувствовал внутри что-то липкое, запрокинул голову, постепенно разжимая кулак, он следил за своей рукой, как за частью чужого тела. Нет, крови не было. Не так, как тогда, когда он вырвал ее из сжатой руки Сверка.

«У меня галлюцинации. Такое состояние приводит в дом умалишенных. Откуда у меня сейчас могла взяться кровь на руках? Это было двадцать пять лет тому назад. Нет, ровно двадцать восемь».
        - Послушай, старик,- сказал он громко в пустоту гостиничной комнаты,- я сдержал свое слово. Но мы оба ошиблись. Ты и я. Я не отомстил за ребят, потому что… не было кому. Нет! Сверк, ты слышишь меня, брат? Слышишь? Сверк! Если бы не ты, если бы это не ты мне приказал… я пошел бы куда глаза глядят сразу же после войны. И никогда бы не вернулся на старую дорогу. О, господи… слишком поздно.
        Г лава XV
        В своей квартире он чувствовал себя непрошеным гостем, беспокойство гнало его из коридора на кухню, оттуда в комнату и обратно - маятниковым бессмысленным движением зверя, запертого в клетке. Он не мог ни на чем сосредоточиться. Повсюду валялись открытые коробки, покупки, сделанные Ирэной в Варшаве. Черный выходной костюм висел на спинке стула. Казалось, все эти предметы, выброшенные ничего не понимающей Ирэной, фактом своего существования демонстрировали фальшь и двусмысленность создавшейся ситуации. Он сорвал парадный пиджак со стула и бросил его в шкаф. Стало легче. Именно пиджак больше всего действовал на нервы, напоминая о том, что ему предстояло сделать завтра, послезавтра, что он будет делать всегда, в то время как он уже не был способен ни на какие бессмысленные жертвы.
        Кто-то позвонил в дверь. В первый момент он решил не открывать. Сделать вид, что его нет. Потом подумал, что это, может быть, кто-нибудь с электростанции или почтальон. Ирэна теперь все время ждала почтальона.
        Мужчины, стоявшие на лестничной клетке, были ему незнакомы.
        - Пан Ежи Ковалик?- спросил один из них.
        - Да.
        - Можно войти?
        Не дожидаясь приглашения, мужчина вошел в квартиру и осмотрелся. Второй, его товарищ, сохранял определенную дистанцию, как будто был его подчиненным.
        - Я пришел к вам по делу об убийстве часовщика из Брудно Александра Кропивницкого, - сразу сообщил капитан Корда.

«Какое сегодня число? Первое декабря. Да. Месяц. Тридцать дней. Быстро».
        - Понятно,- ответил он и сам удивился, что так великолепно владеет собой.- Чем могу быть полезен?
        Капитан отодвинул какой-то развернутый пакет, лежавший на диване, и сел, предлагая Ковалику последовать его примеру. Второй мужчина встал у окна.
        - Я мог бы играть с вами в очень длинное и очень мучительное для вас следствие,- объяснил капитан Корда спокойно.- Я мог бы при помощи системы вопросов и ответов устанавливать шаг за шагом все ваши действия на протяжении двадцати восьми лет. Без малого. Я запросто мог бы рассказать вам всю вашу жизнь. Но… это нам не нужно. У нас в руках все доказательства, а я даже преступников не люблю мучить без особой необходимости. В нашем случае ее нет. Пожалуйста, взгляните на это.
        Без всякого волнения он взял из рук капитана фотографии. Свою он сразу отложил на столик, с другой на него смотрело молодое улыбающееся лицо Ежи Ковалика. Он смотрел на него дольше, чем надо было для опознания парня, погибшего от рук жандармов. Впрочем, лицо Ежи всегда жило в его памяти.
        - Я не понимаю, для чего вы мне показываете чью-то фотографию?
        Капитан Корда улыбнулся почти весело.
        - Вы хотите со мною поговорить? Хорошо. Но запомните, что это ваше решение. Вы хотите меня убедить, что не знаете этого парня. Но вы ведь знали его, правда?
        - Возможно. Во время войны я встречал много разных людей.
        - Удивительное дело,- позволил себе сыронизировать капитан.- Половину жизни вы живете под фамилией этого парня и не знаете точно, кто он такой?
        - Как вы мне это докажете?- спросил он почти с любопытством.
        Капитан знал, что перед ним человек, который вот уже несколько минут освобождается от самого себя, стоит рядом с собственной жизнью и судьбой, глядит на себя со стороны, осматривает кого-то, кто его уже мало интересует. С этим он встречался, но не так уж часто.
        - Не будем тратить время,- сказал он громко.- Живы брат и сестра Ковалика. Вы пользовались его метрикой. Найти человека, зная все его данные, дело нетрудное. Мы представили родным Ковалика ваши фотографии, они совершенно не совпадали с теми, которые есть у семьи. Бережно хранимые, вот так-то. Младший сын Вавжона погиб при нелепых обстоятельствах, они все время надеялись, что он жив.
        - И заявится богатым дядюшкой из Америки,- съязвил мужчина, глядя прямо в глаза капитана.
        - Вы похоронили его под своей фамилией, пан Олендэрчик, да?
        Мужчина вздрогнул. Выражение беспомощности, очень человеческое, появилось у него на лице. Он уже забыл свою фамилию. И был уверен, что никогда ее не услышит.
        - Я?- улыбнулся он горько.- Я его не хоронил. Его похоронили другие. Под моей фамилией, вместо меня. И даже… я тогда не понимал еще всех последствий. Просто я вынужден был скрыться, бежать. Ни о чем больше я не думал. Ни о какой смене документов. Для этого не было времени. Я был ранен. В течение той ночи я сделал такое, что сегодня просто не укладывается в голове. Я умылся одной рукой, потом переоделся и переодел Ежи - мертвого. Вы знаете, что такое одеть труп, а я был ранен. Весь день я просидел в лесу, недалеко от дороги, меня лихорадило, меня мучили кошмары. Как я прошел ночью эти двадцать семь километров, до сих пор не могу понять. Шатался, падал, ложился на какое-то время в кювет. Но дошел. В госпитале сразу же потребовали у меня документы. Они должны были чем-то прикрываться. Тогда я вспомнил, что моя кеннкарта[Кеннкарта - удостоверение (нем. .] осталась в куртке, в ватнике, а в пиджаке находились документы Ежи. И для больницы даже лучше. У меня была варшавская прописка. Чем в случае проверки они могли бы объяснить присутствие такого пациента? Гестаповцы после той бойни в парке рыскали как
безумные. У Ежи прописка была местная. Переменить фотографию в те времена, печать с вороной было плевым делом. В больницах действовали подпольные организации. Особенно в больницах. Там нашли спасение тысячи раненых. Меня тоже спасли. Так я стал Коваликом.
        - Но потом вам это пригодилось,- заметил капитан Корда холодно,- во времена, когда никакие фальсификации были уже не нужны. Вы жили в своем обществе и в своей стране. Кто вам выдал метрику Ковалика?
        - Чиновник из прихода в 1945 году,- ответил мужчина смело.- Ксендз находился тогда под следствием. Все, кто мог меня знать, а такая опасность существовала, из прихода исчезли. Новый человек в приходской канцелярии был совершенно зеленым, я бы даже сказал, наивным, как ребенок, если бы его глупость не проистекала просто из незнания повята и местных людей, дел, отношений между людьми во время оккупации. С метрикой я мог потом на все плевать.
        - Не совсем,- язвительно заметил Корда.
        - Ах да,- согласился мужчина,- не совсем, коль скоро вы здесь. Но это я сам привел вас сюда. Это найденыш, доктор Боярская, правда? Если бы я не пошел к ней во второй раз…
        Капитан скрыл удивление.

«Он приходил к ней? Опять? Когда? Нет, братец, никакой роли здесь она не сыграла. Ты уже был у меня в руках. Нас привела к тебе табличка на могиле Франэка, Казимежа Олендэрчика. Если какой-то Франэк, как сказала доктор Боярская, продолжает колесить по свету, то двух вас быть не могло. Настоящим мог быть только один. Требовалось выяснить какой. Исходным пунктом явились все же невыясненные обстоятельства исчезновения Ковалика. Даже во время войны о пропавшем человеке оставалась какая-нибудь сплетня, человеческий домысел, иногда основанный на чем-то очень шатком. Абсолютное молчание вызывает подозрение. Могло быть и так, что Ежи Ковалик ходил с твоими бумагами, как Франэк и Казимеж Олендэрчик. А ты действительно лежишь под аккуратным, опекаемым местными жителями холмиком. Существовал и другой вариант, что ты сам живешь по документам Ковалика, а он продолжает играть твою роль, лежа под зеленым дерном. Поэтому надо было начинать с того, у кого была не только фамилия, но еще место и дата рождения. Отец, мать, живая родня. Оказалось, что в земле лежал он, а не Франэк, но мог бы и объявиться, если бы его
поискать. И нашелся. В твоем облике. Но этой версии родня верить не хотела».
        - Зачем вы ходили к доктору Боярской?- спросил капитан для ясности картины, поскольку не был совершенно уверен, какой визит имел в виду мужчина. Еще тогда, когда она была маленькой, или какой-то еще, которого он не знал. Но сидящий перед ним человек сказал «доктор Боярская», а эта фамилия, это звание относились к теперешнему времени.
        - Зачем?- растягивал по слогам мужчина.- Разве я знаю? Что-то у меня не сходилось. Позднее… после этого… после Задушек…
        - Ага, позднее? А до этого вы не остановились перед таким шагом?- В капитане росло раздражение, хотя он знал, что ему нельзя принимать все это близко к сердцу.
        - Я?- искренне удивился мужчина.- У меня не было никакого выбора. Я дал клятву. Погибло семнадцать человек ни за что. Лучших ребят, которых носила земля. Вы не можете себе этого представить.

«Могу, к сожалению, могу, но это не имеет никакого отношения к убийству, совершенному сейчас».
        - Я был лишь орудием судьбы,- добавил мужчина тихо.
        - Разве человек вообще может утверждать, что он орудие?- вспылил капитан.- Мы все делаем сознательно. Наши поступки являются следствием наших решений. Ни больше ни меньше. А вы никогда не думали о том, что все изменяется вместе с бегущим временем. За эти годы мы построили новое государство. Новое общество. Весь мир претерпевает невообразимые потрясения, а вы… может быть, для вас время остановилось?
        - Да, с того момента, когда часы на башне были остановлены, время для меня остановилось. Я ничего не мог с этим поделать.
        - Но тогда шла война,- ответил капитан Корда устало,- а у вас, у вас все смешалось- война и мирная жизнь. Закон и беззаконие, миф и реальность.
        - Ничего у меня не смешалось,- услышал капитан.- Я жил, работал, как другие. Вы меня в чем-то обвиняете?
        - В убийстве!- крикнул капитан. Его охватила ярость, но он тут же взял себя в руки.
        Мужчина покачал головой.
        - Это… это не было убийство. Это было… ужасное стечение обстоятельств.
        - Из-за стечения обстоятельств вы жили по фальшивым документам. Вы обманывали порядочных людей, ведь мир состоит не из одних мерзавцев. Вы обманывали власти своей страны. Из-за стечения обстоятельств вы двадцать восемь лет преследовали человека, хотя это наша обязанность, а не ваша! Мы уполномочены давать ответ на вопрос, имело ли место преступление или нет. В этой стране выносить приговор может закон, а не самозванцы, упаси боже, не горе-мстители. А что сделали вы?- сказал он вдруг так, словно у него были к этому человеку личные претензии, и это, кажется, так и было. Потому что человек, сидевший перед ним, вдруг показался ему просто глупцом. «Я иногда тоже бываю бессильным,- подумал он.- Ну и что с того? Старею. Слишком много видел. Понял. Помню».- Что вы с собою сделали?- повторил он.- С собою, понимаете?
        Мужчина с интересом посмотрел на пего.
        - Вы тоже понюхали пороху в этой войне, да? Вы тоже были партизаном или в этой вашей армии. Могу дать голову на отсечение. Иначе бы вы так хорошо не справились со своей работой. Я-то знаю, что я с собою сделал, а почему это вас интересует?
        - Нисколько не интересует,- отрезал капитан.- Лично я с удовольствием списал бы вас в расход. Вы испортили себе жизнь своей безнадежной глупостью,- сказал он наконец грубость и почувствовал облегчение.- Если бы это было сразу же после войны. Но сегодня? Это что-то объяснило?
        - Ничего,- сказал мужчина сухо.- Человек может помочь себе только сам.
        Капитан Корда кивнул головой.
        - Это не только ваша ошибка. Ошибка была в самом начале, чем мы, коммунисты, могли вам помочь?- невесело улыбнулся капитан.- Человек представляет собой ценность лишь постольку, поскольку является частью общества. До тех пор пока это не осознает тридцать миллионов, будут случаться различные истории. Когда вы были у доктора Боярской?
        Мужчина посмотрел на капитана невидящими глазами. Он возвращался к действительности откуда-то издалека.
        - Когда? Позавчера. Быстро вы работаете,- добавил он. «Не сообщила нам,- подумал капитан.- Почему? Я был уверен, что она это сделает. Люди всегда загадка».
        - О чем вы с ней говорили?
        - В том-то и дело,- мужчина заколебался,- я даже не знал, с чего начать. За что ухватиться. Но она… рассказала мне обо всем сама. Кто может знать, почему с одним человеком судьба сыграет злую шутку, а у другого все как по маслу?- воскликнул он.- Почему она вдруг разоткровенничалась, когда ничего уже нельзя было изменить? Я все не могу понять, почему она сказала мне правду только позавчера, а не восемнадцать лет назад в Люблине.

«Потому что наконец поверила в закон. Наконец почувствовала себя в безопасности», - подумал капитан.
        Казимеж Олендэрчик, Франэк, Ежи Ковалик окинул взглядом развороченную комнату. Повсюду были видны следы поспешных приготовлений к приближающемуся событию, самому важному в жизни женщины, которое уже не совершится. Он подумал о том, что события могут умирать так же, как люди. Нить оборвалась. Он спросил:
        - Разрешите оставить записку?
        Капитан кивнул утвердительно. Он отвернулся, пока мужчина писал, и так и не взглянул на слова, написанные па клочке бумаги, оторванном от пакета.
        Жаль, что мы больше не увидимся. Но я рад, что ты не должна будешь смотреть в прошлое. Со мной это было бы так. Всегда. Мы можем чего-то ждать только от настоящего. Только от будущего.
        notes
        Примечания

1
        Сукенницы - торговые ряды в центре краковского рынка.

2
        Павяк - тюрьма на улице Павей в Варшаве.

3
        PKO - всеобщая сберегательная касса.

4
        Задушки - День поминовения усопших.

5
        Збовидовец - член Союза борцов за свободу и демократию.

6
        Беховцы - бойцы Батальонов Хлопских.

7
        Алёвцы - бойцы Армии Людовой, созданной по решению Крайовой Рады Народовой.

8
        Пэпэровец - член Польской рабочей партии.

9
        Непоколянки - польский женский монашеский орден.

10
        Кеннкарта - удостоверение (нем.).