Фотография из Люцерна Уильям Байер
        В 1882 году юная Лу Андреас-Саломе, писательница, будущий психоаналитик и роковая женщина, позирует вместе с Фридрихом Ницше и Паулем Рэ для необычной фотографии. Более тридцати лет спустя студент-искусствовед из Вены дарит фрау Лу свой рисунок-интерпретацию снимка, получившего скандальную известность. В наши дни фотографию повторяет профессиональная госпожа-доминантрикс, известная под именем Шанталь Дефорж.
        Когда тело Шанталь находят в багажнике украденной машины в аэропорту Окленда, штат Калифорния, в дело оказывается замешана Тесс Беренсон, блестящая актриса, переехавшая в лофт в стиле ар-деко, служивший до этого домом и рабочим местом госпожи.
        Интерес Тесс к личности Шанталь усиливается: она находит подсказки к разгадке убийства и все больше связей между своей жизнью и жизнью госпожи.
        Уильям Байер
        Фотография из Люцерна
        William Bayer
        THE LUZERN PHOTOGRAPH
        Печатается с разрешения автора и литературных агентств InkWell Management LLC and Synopsis Literary Agency.
        Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.
        Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *
        Уильям Байер - американский писатель, автор девятнадцати художественных и научно-популярных книги, переведенных на четырнадцать языков.
        Его книги становились бестселлерами «Нью-Йорк Таймс», завоевали множество премий, включая престижную Премию Эдгара Алана По за лучший роман, и были несколько раз экранизированы.
        Захватывающий психологический детектив, в котором скандальная фотография конца XIX века дает ключ к современному убийству.

* * *
        В этом психологическом триллере Байер холодно и умело изображает границу между добром и злом, переключаясь между фактами и вымыслом.

Library Journal Starred Review
        Байер держит в напряжении, искусно сочетает сюжетные линии и вдумчиво развивает своих персонажей.

Publishers Weekly
        Невероятно атмосферный и захватывающий роман!

Booklist

* * *
        Без элемента жестокости в корне каждого зрелища,
        театр невозможен.

Антонин Арто

* * *
        Шестнадцатого мая тысяча восемьсот восемьдесят второго года в фотоателье, расположенное в швейцарском Люцерне на Цурхер-штрассе, дом пятьдесят, вошли посетители.
        Двое мужчин средних лет и молоденькая девушка сообщили владельцу заведения, фотографу Жюлю Боннэ, о том, что заключили важное соглашение и желают его увековечить - сделать снимок в виде живой картины. Старший из мужчин, Фриц, отверг все предложенные хозяином варианты: он настаивал на совершенно определенных декорациях, и сам выбрал подходящий реквизит. В качестве фона для снимка использовали диораму горы Юнгфрау. Когда все было готово, трое посетителей замерли, и Боннэ, накрыв черным покрывалом себя и аппарат, щелкнул затвором.
        Сделанной в тот день фотографии было суждено стать знаменитой - точнее скандально известной. О содержащихся в ней загадках споры ведутся уже более ста тридцати лет.
        Глава 1
        Вена, Австрия. Декабрь 1912 года
        Воскресный день, сверкающее солнце, морозный воздух. Дамы и кавалеры укутаны в меха. По обе стороны Рингштрассе кафе с витринами, оформленными в стиле модерн. На пьедесталах застыли серые каменные фигуры знаменитых австрийских композиторов. Девушки под ручку неспешно прогуливаются взад-вперед, а на них глазеют солдаты в шинелях. Студент-скрипач виртуозно исполняет Паганини, чуть дальше по улице цыган наяривает Штрауса, и под ноги ему летят монеты. Слышны шум и гул, разговоры и смех, громкое цоканье копыт конных экипажей; мелькают огни проносящихся автомобилей.
        Две женщины торопливо шагают по Франценринг: мимо парка Фольксгартен к придворному театру в императорской резиденции Хофбург. Они разного возраста, но идут под руку будто мать и дочь.
        Старшей даме пятьдесят один год, она невысокая, закутанная в тяжелую, вышедшую из моды русскую шубу. Это Лу Андр?ас-Салом? - автор десяти книг и более чем полусотни статей, одна из самых известных интеллектуалок Европы. Впрочем, причиной известности служат не только написанные ею книги, но и давний роман с философом Фридрихом Ницше и долгая любовная связь с поэтом Райнером Марией Рильке. Она же роковая женщина с известной фотографии, сделанной, когда ей было двадцать один год: Лу держит кнут, сидя в телеге, запряженной парой мужчин - Ницше и его лучшим - на тот момент - другом, ПаулемРе.
        Фрау Лу недавно приехала в Вену изучать психоанализ у доктора Зигмунда Фрейда; потом она планирует вернуться домой - в Гёттинген - и открыть там собственную психоаналитическую практику.
        Ее спутница, она младше примерно на тридцать лет, - бывшая актриса-инженю и начинающая писательница Эллен Дельп. У нее четкие нордические черты и грива темно-русых волос, изящная фигура укутана в стильные меха. Хотя две дамы не родня друг другу, Лу сильно привязана к Эллен и представляет ее друзьям как приемную дочь.
        Внезапно Эллен наклоняется к Лу и шепчет ей на ухо:
        - Вон он, тот мужчина!
        - Какой мужчина?
        - Я вам говорила. Который следит за нами и бродит вокруг отеля.
        - Ах, этот! Так давай выясним, что ему надо.
        - Не надо с ним заговаривать!
        Лу возражает:
        - За мной и раньше следили, и мне это не нравится. Если у него ко мне дело, пусть подойдет и представится.
        Преследователь, молодой человек едва за двадцать, понимает, что его заметили. Он на секунду застыл на месте, а затем пятится. Лу делает шаг в его сторону, но Эллен пытается ей помешать.
        - Не надо!
        - Вот еще!
        Лу мягко высвобождает руку, затем решительно шагает вперед. Она уже имела дело с такими господами и знает: хотя бы след робости, - и слежка продолжится. Она не боится ни этого человека, ни кого-либо еще… она никогда никого не боялась.
        Подойдя ближе, Лу замечает кое-что любопытное. Издалека их преследователь производит вполне респектабельное впечатление; но теперь очевидно, что одет он бедно: вытертый едва не до дыр костюм, разваливающиеся ботинки. Но сам он при этом чисто выбрит и держится прямо, усы чуть закручены вверх. Однако самое заметное - это глаза. Лу уже видела такой пылающий взгляд у одержимых ею мужчин.
        Лу не может и подумать, что преследователь очарован юной и прелестной Эллен Дельп. Нет, она знает, пылкие чувства обращены к ней, Лу фон Саломе. Она не сомневается в этом - и оказывается права.
        - Вы нас преследуете. - Она говорит ровно, без злобы и без сочувствия. - Мне это не по нраву. Будьте любезны, объяснитесь. А потом можете быть свободны.
        Молодой человек бормочет, заикаясь:
        - Я з-з-знаю, кто вы.
        - Отлично. Я тоже знаю, кто я. Что вам угодно?
        - Меня зовут…
        - Неважно, как вас зовут. Зачем вы за нами ходите?
        - Я просто…
        - Да? - Не получив ответа, Лу добавляет: - Понимаю. Мое присутствие настолько ослепило вас, что вы утратили дар речи.
        - Простите меня. Пожалуйста. Я сожалею.
        - Разумеется, вы сожалеете. Как и положено навязчивому соглядатаю, которого поймали за руку.
        - Даю слово…
        - Да?
        - Я не собираюсь причинять вам вред. Я просто хотел… поговорить. Если бы вы позволили мне представиться…
        Лу резко его перебивает:
        - Не здесь и не при таких обстоятельствах. Преследовать нас на улице - это недопустимо. Моя подруга говорит, что вы идете за нами от самой гостиницы. Если у вас есть, что мне сообщить, напишите надлежащее письмо и оставьте у портье. Если я решу, что встреча необходима, вам сообщат. Вы меня поняли?
        - Да! Спасибо большое! Я так сожалею…
        - Если вы и вправду сожалеете, принесите извинения в письменном виде. Будьте столь добры. И закончим на этом. - Она слегка улыбается. - А теперь уходите! Исчезните!
        Юноша кивает и быстро уходит.
        Лу поворачивается к Эллен, которая нерешительно топчется на месте.
        - Полагаю, больше мы его не увидим. - Она потирает руки в перчатках. - Бр-р, ну и мороз. Зайдем в кафе? Я бы выпила горячего кофе и можно взять теплый штрудель.
        Глава 2
        Меня всегда привлекали идеи декаданса и порока, и именно они лежат в основе моих работ. Вот почему, едва оказавшись на пороге этого лофта, я поняла, что хочу здесь жить. Тому есть множество причин: высокие потолки, вид из окон, освещение - все вокруг заполнено ярким солнцем, расположение на верхнем этаже девятиэтажного офисного здания - памятника архитектуры в стиле ар-деко - в самом центре Окленда. Но, разумеется, самое главное - некоторые вещи прежней хозяйки.
        Управляющий зданием, долговязый, улыбчивый американец китайского происхождения по имени Кларенс Чен обводит помещение рукой.
        - Это все оставила мисс Шанталь Дефорж, профессиональная «госпожа», доминатрикс. - Он произносит это с явным удовольствием и многозначительно вздергивает бровь.
        Насколько я понимаю, Кларенс флиртует со мной. Прекрасно - учитывая, как отчаянно я хочу получить эту квартиру.
        - Практически перед самым отъездом Шанталь устроила тотальную распродажу, так что большая часть ее… оборудования… ушла. Вы бы видели, что за персонажи здесь бродили! Госпожи со своими рабами - чтобы было кому тащить покупки. Ну, а то, что не продалось, она все и оставила здесь. - Кларенс машет рукой в сторону гигантской решетчатой двери, закрывающей нишу в стене, превращая ее в клетку. Решетка перекошена и висит на одной петле.
        Потом Кларенс показывает на противоположную стену и деревянный крест в форме буквы «Х»:
        - Она называла это крестом святого Андрея.
        Я все еще рассматриваю клетку.
        - А что с дверью?
        - Возможно, один из «пленников» вырвался на свободу. - Кларенс явно гордится своим остроумием. - Если вы решите жить здесь и захотите избавиться от всего этого барахла, я позову сварщиков, чтобы срезали решетку. И штукатура - заделать дырки. Ничего не менял, вдруг новый жилец захочет оставить все как есть. - Он ухмыляется с намеком. - Вот вам, похоже, все это нравится.
        Кларенс прав - я заинтригована. Мысль о том, чтобы жить среди этих вещей, пугает и в то же время притягивает меня. Поэтому я говорю Кларенсу, что, если я все-таки надумаю снимать этот лофт, можно будет оставить все как есть.
        Он показывает кухню-столовую («самое современное оборудование»), спальню («смотрите, какое потолочное окно - можно любоваться звездами») и огромный встроенный гардероб.
        - Так говорите, вы актриса, мисс Беренсон?
        - Актриса, да. Performance artist.
        - Мне нравятся люди искусства. Из вас хорошие жильцы, куда интереснее, чем из счетоводов. - Он хихикает. - Шанталь тоже была своего рода художником. По крайней мере, так она утверждала, хотя я не видел ни одной ее работы. - Кларенс переходит на деловой тон. - Аренда - тысяча семьсот пятьдесят долларов, включая коммунальные платежи. Полагаю, вас это устроит?
        Я почти перестаю дышать.
        - Думаю, да.
        - Так что, по рукам?
        - Да!
        Из-за экономического кризиса офисный рынок в центре Окленда на спаде, и предприимчивые домовладельцы превратили пустующие кабинеты в лофты. А поскольку я совсем недавно получила стипендию Холлиса, то такая аренда теперь мне по карману.
        Стипендия Холлиса для женщин сферы искусств (художниц, писательниц, хореографов, актрис), также известная как «награда для мини-гениев» - чтобы не перепутать с более известной и престижной стипендией Макартура, - это пятьдесят тысяч долларов в год, которые выплачивают пять лет. Единственное, что требуется от лауреата, - посвящать все свое время творчеству. Поскольку стипендию дают только женщинам, считается, что таким образом поощряют феминистические настроения. Меня это не смущает, так как все мои перформансы так или иначе про женщин.
        Я все еще взволнована и благодарна этой награде - это явно событие, меняющее жизнь. За последние несколько лет мне чем только не приходилось заниматься: яторговала хот-догами, работала ночным сторожем - не брезговала никакой работой. Стипендия избавила меня от этого: теперь есть время на творчество и возможность арендовать место для работы.
        Мне даже не приходит в голову торговаться. Кларенс предложил сказочные условия: вСан-Франциско пентхаус такого уровня обошелся бы в три раза дороже.
        По дороге к скрипучему лифту, Кларенс обратил мое внимание на надпись на арке между прихожей и гостиной: «Если не можешь дать счастья - дай мне свою боль! Лу Андреас-Саломе».
        - Сделано по заказу Шанталь. Она сказала мне, что Лу Саломе была знаменитостью.
        - Совершенно верно. И фраза очень известная, Ницше даже положил ее на музыку. И вполне подходит для доминатрикс.
        - Какая вы умная! - говорит Кларенс. - Шанталь вот тоже была интеллектуалкой. - Он кивает на встроенные книжные полки в прихожей, теперь пустые. - У нее была масса книг. У вас и ученая степень есть? - Я киваю. - Калифорнийский университет? А специальность?
        - «Театр, танцы и исполнительское мастерство».
        - А у меня «Виноградарство и виноделие». Филиал в Дейвисе. Хотел работать в винодельческой отрасли. И посмотрите на меня - управляющий зданием!
        Лампочка в лифте то горит совсем тускло, то вспыхивает; кабина двигается то быстрее, то медленнее и, наконец, рывком тормозит.
        Мы идем через холл первого этажа. Кларенс не умолкает:
        - Какие здесь светильники! А потолок, лепнина! Мне говорили, что этот вестибюль стоил немалых денег.
        Мы спускаемся в офис Кларенса, расположенный на цокольном этаже, по дороге он рассказывает, что дом принадлежит его двоюродной бабушке Эстер, старой китаянке из Ванкувера:
        - Она приобрела его в качестве инвестиции. И отдала мне в управление, так что именно я решаю, кто здесь будет жить. - Кларенс искоса бросает на меня короткий взгляд. - А я выбираю только тех людей, которые мне нравятся.
        - Мне очень приятно это слышать, Кларенс. Учитывая, что мы только-только познакомились.
        - Ну, я надеюсь, вы в этом убедитесь.
        Он распечатывает договор, и мы оба его подписываем, я передаю ему чек, и мы пожимаем друг другу руки.
        - Если по какой-то причине вам здесь не понравится, сообщите за месяц. Шанталь так и сделала. - Помолчав, Кларенс добавляет: - Она прожила здесь всего год. А потом почему-то решила расторгнуть договор. Совершенно внезапно. Устроила распродажу, съехала и не оставила адреса. Сказала, если ее будут спрашивать, говорить всем, что заболел родственник и она переехала в другой город. Мне ее недостает. Она такая красивая. Изящная. Внешне совершенно спокойная и сдержанная. Хотя мне казалось, что внутри у нее всегда буря. Она называла лофт своей твердыней. И на карточке над домофоном написала: «Орлиное гнездо». - Он улыбается. - Полагаю, это было своего рода предупреждение для клиентов: чтобы знали, что их ждет. Говорила мне, что любит запустить когти в человека… и держать.
        Я повторяю про себя: «Орлино гнездо», - звучит как-то слегка по-фашистски.
        - Ладно. Если вам что-нибудь понадобится, Тесс, звоните в любое время.
        Как мне повезло с управляющим, даже не верится! Говорю ему, что завтра начну перевозить вещи и переселюсь к концу недели.
        Конец апреля: дожди прекратились и в воздухе пахнет весной. Солнце жарит уже вовсю, от залива веет свежестью, кругом ароматы полевых цветов, а фруктовые деревья окутаны белым цветом. Возможно, дело в моем богатом воображении, но сегодня даже хмурые лица бродяг, толпящихся перед пунктом выдачи бесплатной марихуаны, стали чуточку более довольными.
        Следующие несколько дней полны забот. Я покупаю мебель: кровать, черный кожаный диван и пару кресел, дизайнерский кофейный столик из черного дерева и ковер в черно-белую клетку.
        Представляю, как аскетично обставлю угловую комнату: рабочий стол, стойка с микрофоном, видеоаппаратура; оставляя свободным пространство темного паркетного пола для репетиций.
        Студенческая служба перевозки доставила книги, кухонную технику, посуду, папки с материалами и сценические костюмы со склада в Беркли - все это сейчас сгружено кучей в центре гостиной. Среди вещей я отыскала четыре огромных рисунка, напоминающих чернильные пятна из теста Роршаха, и отнесла их в багетную мастерскую. Я «создала» их лет десять назад за одну ночь, в пустой студии на втором этаже Института современного искусства в Сан-Франциско. Сперва мы там занимались любовью с моим тогдашним бойфрендом и однокурсником, затем курили травку. Потом он обмазал чернилами мое голое тело, а я ложилась на сложенные пополам полотна, принимала разные позы. После мы осторожно прижали к заляпанной краской ткани вторую чистую половинку, чтобы изображение отпечаталось и получилось симметричным.
        Я целыми днями бегаю туда-сюда, наталкиваюсь на других жильцов и сотрудников из офисов на нижних этажах. Здесь много китайцев - в деловых костюмах, с зачесанными назад черными волосами. Знакомлюсь с пожилой дамой-ювелиром и с супружеской парой, владельцами магазинчика, где они торгуют кожаной одеждой собственного производства. Все ведут себя очень дружелюбно.
        В лифте я дважды натыкаюсь на парня в заляпанном комбинезоне: около сорока, темноглазый, в черной вязаной шапочке, из-под которой торчит хвостик темных волос, схваченный засаленной резинкой. Когда мы сталкиваемся второй раз, я интересуюсь, указывая на пятна краски, измазался ли он при работе. Он кивает, и тогда я спрашиваю, сможет ли он кое-что подновить у меня в лофте.
        Мужчина бросает на меня насмешливый взгляд:
        - Краски - это конечно моя работа, но несколько в ином смысле.
        - Ой, так вы художник? Простите!
        Он смеется.
        - Да все в порядке. Я и правда умею красить стены, клеить обои, ремонтировать электрику, даже со сваркой справлюсь. Так что, да, я сам считаю себя скорее мастером на все руки, а не художником с большой буквы. - Он присматривается ко мне. - Новенькая?
        Киваю и говорю, что сняла пентхаус.
        - Был там пару раз. Прекрасный вид из окон. Леди, которая там прежде жила, так стремительно съехала, что даже не попрощалась.
        Лифт останавливается на шестом этаже.
        - Ну, я приехал. Кстати, я Джош.
        - А я Тесс.
        - Добро пожаловать, Тесс.
        Пока двери лифта закрываются, я читаю на спине его комбинезона надпись «Долой халтуру!».
        В среду утром я еду в Беркли на встречу с доктором Мод - пришло время для очередного еженедельного сеанса психотерапии. Сегодня я нуждаюсь не только в терапии, но и в хорошем совете. Пора сказать моему бывшему бойфренду - который еще не знает, что он бывший - о том, что я сняла студию в Окленде не просто как место для работы, но и как новое жилье. Хотя мы оба более или менее признали, что нужно расстаться, он не ожидает, что я съеду так скоро. Я опасаюсь его реакции, поэтому оттягиваю разговор. Надеюсь, доктор Мод посоветует, как справиться со страхом предстоящего скандала.
        Мод Джейкобс принимает пациентов в кабинете прямо над галереей прикладного искусства в Сан-Пабло, всего в паре кварталов от академии боевых искусств, где я занимаюсь тайским боксом. Люблю утро среды: сначала я хожу изгонять демонов - час страданий с мозгоправом, а потом гоняют меня до седьмого пота - час страданий с сенсеем.
        Кабинет доктора Мод не похож на стерильные помещения киношных врачей. На стенах чего только нет: плакаты с рок-концертов шестидесятых, рисунки ее внуков, мексиканские маски. Всегда найдется что-нибудь, что разбудит цепочку ассоциаций. Мод говорит, что эти вещи помогают ей чувствовать себя как дома и что у ее кумира, Зигмунда Фрейда, все столы и полки были заставлены всякими античными артефактами.
        Мод Джейкобс - невысокая полная женщина и очень прямолинейная в общении, про себя она говорит: «хиппи, внезапно ставшая психоаналитиком неофрейдистского толка». В Беркли таких мало - в основном в этом городе сторонники Юнга. Впрочем, когда я выбирала себе врача, подход интересовал меня в самую последнюю очередь. Куда важнее было отношение доктора Джейкобс к проблемам пациентов и способность к сочувствию.
        - Так Джерри не знает, что вы съезжаете? - спрашивает она.
        Как всегда, голос Мод полон сочувствия. Она сидит откинувшись в потертом глубоком кресле; мягкие карие глаза смотрят прямо на меня. Простая стрижка без укладки, пробивающаяся седина - все говорит об отсутствии самолюбия. О том же свидетельствует и ее выбор одежды, так что если попытаться ей сделать комплимент, она реагирует всегда одинаково: «достала первую попавшуюся шмотку из шкафа».
        - Он знает, что я собиралась, - отвечаю я. - Мы говорили об этом. Но, полагаю, он считает, что мне не хватит решимости.
        - Довольно странно. Он же знает про лофт?
        - При всей своей гениальности, Джерри иногда бывает до ужаса тупым.
        - Можете объяснить, что вам особенно в нем не нравится?
        Я задумываюсь.
        - Пожалуй, его сарказм. Британские манеры, которых он нахватался, пока писал докторскую в Оксфорде. Эта интонация завсегдатая университетского дискуссионного клуба; радость, когда удается подколоть собеседника. А когда он обращается ко мне, порой такое впечатление, что он чистит лимон… и этот лимон я. Не перевариваю… бесит!
        Доктор Мод смеется.
        - Мне нравится ваша злость, Тесс. Скажите ему то же самое при встрече.
        - Понимаете, мне никогда не удается победить в перепалке. Он слишком умный, у него очень хорошо подвешен язык. Никакого шанса.
        - Разрыв отношений - это не просто спор. Если вы уйдете, то уже победили. Победа будет за Джерри, если он вынудит вас остаться.
        Я заверяю ее, что твердо намерена уйти:
        - Мы разлюбили друг друга, и секс с ним мне больше не нравится.
        Доктор Мод всякого наслушалась про нашу с Джерри сексуальную жизнь, про то, как нас неодолимо потянуло друг к другу, едва мы познакомились. Но за последние несколько месяцев она много слышала и об угасании этого влечения.
        - Он очень привлекателен, но больше меня к нему не тянет. Я уже и не понимаю, почему раньше тянуло.
        - Прежде вы реагировали на его внешность и чувственные впечатления. Сейчас - на особенности личности. Учитывая, как он ведет себя с вами… Думаю, когда вы уедете, он испытает облегчение. Ну, если не считать удара по самолюбию. - Она вздыхает. - Вы же знаете, Тесс, я не люблю давать советы, мы здесь совсем для другого встречаемся, но сегодня я сделаю исключение. Полагаю, стоит объясниться с ним немедленно. И быть готовой сразу собрать вещи и уехать.
        Именно в таком совете я и нуждалась, поэтому настроение сразу улучшается. Доктор Мод часто оказывает на меня такое воздействие. Были ситуации, когда я подвергала сомнению ее оценку ситуации, однако я никогда не сомневалась в ее способности мне помочь. Она психоаналитик, а не личностный консультант, - но все равно, у нее получается внушить мне оптимизм и вдохновить на борьбу с внутренними демонами.
        В тренировочном зале я переодеваюсь в спортивный костюм и делаю разминку: скакалка, бой с тенью - а потом надеваю перчатки и иду работать с грушей.
        Сначала я занималась аэробикой. Потом друзья посоветовали пойти на тайский бокс в качестве кардионагрузки. Удары стопой, коленом, комбинации ударов - все это помогает держаться в форме. Позднее, наблюдая за спаррингами, я заинтересовалась техникой контактного боя. Я все еще новичок и не готова к настоящему поединку, однако спарринги меня бодрят. Я обнаружила, что мне нравится бить и - к собственному немалому удивлению - что получать удары мне тоже нравится. Что-то в этом есть возбуждающее: обмен ударами с противником, борьба, стремление победить.
        Тем не менее, сегодня я сосредоточена на работе с грушей. Представляю ли я, что передо мной Джерри? Пожалуй, да.
        Через час, пропотевшая, со сбитыми стопами и костяшками пальцев, я принимаю душ, одеваюсь и иду выяснять отношения.
        В отличие от большинства преподавателей университета, Джерри Хансекер богат. Он унаследовал неплохое состояние от отца, который разбогател на оклахомской нефти. Так что Джерри мог позволить себе купить дом в районе Беркли-Хиллс. Постороенный из камня, красного дерева и стекла, дом удачно был вписан в пейзаж и располагался на самой вершине холма. Высоченные потолки, паркетный пол, в гостиной большой камин с гранитной облицовкой. В окнах, как в рамке, - изумительные пейзажи.
        Когда Джерри предложил мне переехать к нему, я не могла и подумать, что однажды захочу уехать. Но сегодня, после разговора с доктором Мод, я знаю, что скучать по этому дому не буду - он слишком явно говорит о безжалостном изяществе своего хозяина.
        Уж лучше лофт в Окленде, где прежде жила доминатрикс, чем этот алтарь поклонения блистательному эго великого Джерри.
        Как мало, оказывается, здесь моих вещей! Час на сборы, - и я вытаскиваю три чемодана с одеждой и четыре картонные коробки книг и набросков. Ставлю все к самому входу - чтобы Джерри, как только войдет в дом, сразу понял, что происходит.
        Я ложусь на диван в гостиной, закрываю глаза и жду его появления.
        Должно быть, я задремала - его голос, донесшийся из прихожей, заставляет меня подпрыгнуть.
        - Так ты, наконец, покидаешь меня, любимая? Я смотрю, все готово.
        Сон слетает. Я сажусь.
        - Привет, Джерри.
        - Привет-привет.
        Он склоняется надо мной: во взгляде обида, на лоб упала прядь седых волос. Я не нахожу, что сказать, а Джерри, заметив мою заминку, презрительно кивает. На нем сшитый на заказ спортивный пиджак, один из многих в его гардеробе, а английские туфли ручной работы ослепительно сверкают.
        - Покидаю, - подтверждаю я, стараясь скрыть дрожь от того, что он навис надо мной. - Не хочу сбегать от тебя тайком.
        - Какая храбрая девочка!
        Снова эта ирония. Хотя похоже, что сейчас это просто попытка сохранить самообладание. Джерри садится и смотрит мне прямо в глаза, его голос слегка подрагивает.
        - Я ждал этого, Тесс. Каждый день, подъезжая к дому, я спрашивал себя: «Сегодня? Или еще нет?» Ну, и вот… Кажется, в самом деле сегодня.
        - Мне нелегко далось это решение.
        - Разумеется. Но лучше бросить самой, чем быть брошенной, верно?
        Я слышу, что он нервничает, но молчу и жду, что будет дальше. От следующей фразы Джерри у меня перехватывает дыхание:
        - Интересный эффект от полученной тобой стипендии. Впрочем, этого стоило ожидать.
        - Я бы в любом случае ушла. У нас все шло наперекосяк.
        - И все же…
        - Что?
        Он улыбается.
        - Не сказать, что ты получила ее совсем уж без моего участия. Стипендию, я имею в виду.
        - На что это ты намекаешь? Ты дал кому-то взятку?
        Джерри приподнимает брови.
        - Взятку? Мне достаточно было сказать кое-кому из знакомых, чтобы они обратили внимание на твою работу. Они обратили, - и ты получила стипендию. Разумеется, я от тебя ничего не требую. И не намерен принижать твои достижения.
        Мне хочется закричать. Как же злобно он пытается меня унизить! И как много это говорит о его характере! Подначки, подколки и насмешки, тщательно продуманные и вовремя сказанные, - я просто не могу этого терпеть! Хочется высказать ему все. А еще добавить, что вся его научная работа: скрупулезный критический разбор книг, стерильные исследования в области французского антиромана, в которых нет страсти или хотя бы интереса, - все это никому не интересно, никому нет дела.
        Зачем только я связалась с мужчиной на двадцать лет меня старше? С ним я и сама чувствую себя старой.
        Да, можно все это ему сказать. Но толку-то… Только давление подскочит. А потом он начнет выкрикивать оскорбления: он прежде уже называл меня «тупой сукой» и «идиоткой». Возможно даже ударит - хотя в тот единственный раз, когда он поднял на меня руку, я предупредила его о последствиях. Но кто знает, остановит ли это его сегодня? Потом мы затеем безобразную потасовку, а в итоге я еще и окажусь виноватой…
        И поэтому я решаю оставить все как есть, не психовать и распрощаться с достоинством.
        Он хочет вывести меня из равновесия, пошатнуть уверенность в себе. Он просто пытается спровоцировать меня на ссору. Я буду его игнорировать. Пойду к телефону и вызову такси - подожду машину снаружи. Просто попрощаюсь и уйду. Пусть остается один в своем величественном доме, пусть сотрет со щеки злую слезинку, или может даже скупую слезу раскаяния…
        Именно так я и поступаю.

* * *
        Следующие несколько дней я наслаждаюсь свободой. Голова кристально ясная, с плеч будто гора упала.
        Я свободна. Я сумела уйти. Без скандалов и в тот момент, когда мне этого захотелось.
        Сейчас я хочу вернуться к работе и доказать - себе и всем, - что достойна стипендии, что дело не в том, что Джерри кого-то там знает. Понимаю, что он просто хотел посеять во мне неуверенность в себе, но я не позволю ему этого сделать.
        Утром я звоню Луису Суэйру - моему другу и аккомпаниатору - и приглашаю его прийти обсудить музыку для новой постановки.
        - Будешь первым гостем на новом месте. И захвати виолончель, хочу кое-что попробовать.
        Чуть позже в холле я сталкиваюсь с Кларенсом.
        - Вы что-то говорили о сварщиках. Дадите контакты?
        - Решили убрать решетку?
        - Нет, она мне нравится. Но нужно отремонтировать дверь в «камеру».
        - В доме живет парень, который с этим справится.
        - Джош с шестого этажа?
        - А, вы уже знакомы?
        - Встречались. Думаете, он сможет?
        - А почему, собственно, нет? Он же их сперва и поставил. - Кларенс ухмыляется. - Это был заказ Шанталь, по крайней мере, так она мне сказала. Причем, насколько мне известно, он не взял с нее денег. Могу только предполагать, по какой причине.
        Вот это уже интересно…
        Джош говорил, что был в пентхаусе «пару раз»; учитывая информацию от Кларенса, это явно преуменьшение. А об отъезде Шанталь без предупреждения Джош высказался как бы мимоходом… Похоже не хотел откровенничать. Хотя, с другой стороны, - мы просто столкнулись в лифте, с какой стати ему со мной откровенничать?
        Я спускаюсь ко входу в здание и просматриваю список имен. У звонка апартаментов 6-С стоит имя Дж.Гарски. Я оставляю под его дверью записку с вопросом, возьмет ли он работу.
        Название моего нового проекта - «Монолог». Я задумала его, разглядывая в светской хронике фотографии богатых женщин, поддерживающих множество прекрасных культурных организаций города. Я сыграю всего одно выступление, а публика будет будто бы моими «богатыми друзьями». Я, в облике некой миссис Z, устрою для них музыкальный прием в своем огромном доме, представляя очередную восходящую звезду - ее изобразит Луис. После его выступления я встану и обращусь к публике. Начну с комплиментов исполнителю и благодарности гостям, а затем разражусь монологом, который поначалу будет казаться разумным и осмысленным, постепенно становясь все более бессвязным и жалким. Мое выступление закончится нервным срывом, истерикой и потоком слез. У меня много идей, что и как я произнесу, какой сделаю макияж и что надену. Самым сложным будет найти помещение, подходящее для такого перформанса.
        Я обзваниваю друзей, особенно тех, с которыми редко виделась, потому что их не одобрял Джерри. Сообщаю о нашем разрыве, о полученном гранте и о том, что работаю над новым проектом.
        - Мне нужно место для выступления, - говорю я каждому. - Большой зал, скажем, где-нибудь на Рашен-Хилл - или, возможно, в одном из тех особняков в Си-Клифф. Не знаешь, может кто-нибудь согласится сдать мне дом на вечер? Много я заплатить не могу, но хозяйка может разослать приглашения собственным знакомым тоже. Поспрашивай, пожалуйста.

* * *
        Луис Суэйру принес с собой свою странную электро-виолончель, которая больше напоминает оружие, чем музыкальный инструмент: плоская, вытянутая, непривычной формы. Мне он аккомпанирует именно на ней, но для «Монолога» она не подойдет. Если спектакль состоится, нужна акустическая виолончель.
        - Будешь изображать музыкальное дарование, - говорю я.
        Собственно, Луис и есть музыкальное дарование - в прошлом. Что он только ни исполнял: классику, рок, танго, джаз. Высокий, худой, с бритой головой и будто рублеными чертами лица, он прикрывает глаза и сдержанно кивает, демонстрируя полную готовность сыграть все, что потребуется.
        Я объясняю ему свою задумку:
        - Я играю миссис Z, великосветскую даму, вдову шестидесяти семи лет с явными следами пластики на лице. Ей нравится изображать из себя значительное лицо, уважаемую покровительницу искусств. Она пригласила на музыкальный вечер друзей - послушать выступление своего протеже, молодого талантливого виолончелиста, чью карьеру она взялась развивать.
        - А, то есть это в прямом смысле концерт. Ты поэтому хочешь, чтобы я играл на акустике?
        - Именно! Ты начинаешь соло на виолончели, потом вступаю я. Потом я умолкаю в слезах, а ты стараешься сгладить ситуацию.
        - Понял, это как на церемониях награждения, когда актриса говорит благодарности слишком долго? Оркестр играет несколько нот, и если она не замолкает, то они играют уже в полную силу, выпроваживая ее со сцены.
        - Да, и потом у меня случается срыв. Я убегаю со сцены, а ты начинаешь играть что-то тревожное и безумное. Чтобы душу выворачивало. - Я обнимаю его. - Мне так нравится работать с тобой, Луис. Не знаю, сколько мы заработаем, но, как всегда, доходы пополам.
        Внезапно мне звонит Грейс Ви - на первом курсе мы жили в одной комнате. Сейчас она замужем за финансистом, который совершил несколько прибыльных сделок, вложившись в интернет-стартапы. Они недавно купили старинный особняк в Пресидио-Хайтс, а Грейс узнала, что я разыскиваю место для своего перформанса.
        Услышав описание дома, я прихожу в восторг. Ровно то, что надо: огромный бальный зал на первом этаже.
        - Ты правда разрешишь мне его использовать?
        - Конечно, - уверят Грейс, - поэтому и звоню.
        Я рассказываю, что собираюсь ставить. Особое впечатление на Грейс производит финальный срыв миссис Z.
        - Я знаю этот тип женщин, - замечает она. - У нас ложа в опере, мы постоянно за такими наблюдаем - люди, чьи фотографии публикуются на страничке светской хроники местных газет.
        - Да, это именно про них.
        Она колеблется.
        - Н-ну… Возможно, я смогу пригласить на представление несколько зрителей такого типажа. Они смотрят на Сайласа и меня как на выскочек, но если я их приглашу, - придут и за входной билет заплатят. Они бы хотели, чтобы мы участвовали в их организациях. - Она хмыкает. - Наше происхождение им не по нраву, а вот наши деньги - очень даже.
        Мы договариваемся встретиться и пообедать, а потом осмотреть ее дом.
        Вечером Джош Гарски приходит с инструментами и сварочным аппаратом - ремонтировать дверь клетки. На нем все та же вязаная шапочка из черной шерсти. Я приветливо здороваюсь, он односложно отвечает. Быстро обводит взглядом помещение, натыкается взглядом на мои чернильные картины, подходит ближе и некоторое время рассматривает. Затем кивает, идет к решетке, опускается на колени и принимается за ремонт сломанной дверной петли.
        Я внимательно его изучаю.
        - Это ведь ты соорудил камеру? - Снова кивок. - Кларенс сказал.
        - Само собой, Кларенс. Кто еще сует свой нос во все щели?
        - Он милый.
        - Я разве спорю?
        - А каким образом могла быть выломана петля.
        - Как я слышал, во время распродажи подружка Шанталь хотела купить дверь, чтобы сделать у себя такую же клетку. Они пытались выдрать ее домкратом. Когда не получилось, просто оставили все как есть.
        - А тебя здесь не было?
        - Я уезжал в Лос-Анджелес, к детям. Когда вернулся, Шанталь уже съехала.
        - Какая она была, Джош? - спрашиваю я, и он озадаченно поворачивается. - Если ты соорудил для нее все это, то, должно быть, хорошо ее знал.
        - Она не из тех людей, которых можно хорошо знать. Таких как она понять сложно.
        - То есть?
        - А ты любопытная… - Я киваю. - Ну, само ее имя, Шанталь Дефорж. Псевдоним, скорее всего. А как ее звали на самом деле? - Он пожимает плечами. - Я не знаю. Полагаю, никто из ее друзей не знал.
        - Это необычно.
        - Она и сама - необычная. Достаточно посмотреть на ее вещи. Шанталь говорила, что испытывает от всего этого наслаждение.
        С тех пор как я въехала, то и дело ловлю себя на фантазиях о том, что происходило здесь прежде. Воображение рисует яркие картины: стоны наслаждения и боли; цоканье высоких каблуков; обнаженные рабы, ползающие у ног госпожи; бандажи, трости, плети, аккуратно и угрожающе разложенные на столе; щелчок наручников, запах кожаных масок и человеческого пота. Во всех этих картинах есть что-то непристойное, - но и влекущее.
        Мне нравится исследовать отклонения. Один из моих спектаклей - замысловатая история убитой проститутки в сопровождении песен эпохи Веймарской республики. Именно этот перформанс и принес мне некоторую известность. Такое же ощущение притягательности порока побудило меня сохранить в лофте решетку и настенный андреевский крест.
        - Не думаю, что женщина бы стала госпожой, если ей такое не по нраву.
        Джош выключает сварочный аппарат и поворачивается ко мне.
        - Если верить Шанталь, некоторым нравилось, некоторым нет. Иногда этим занимаются попросту ради денег. - Он некоторое время молчит. - Ты хотела знать, какая она? Красивая, образованная, воспитанная. Профессионал в своем деле, говорила, что она работает в сфере сексуальных услуг, но собственно сексом с клиентами не занималась. Не знаю, где она сейчас и чем занимается, однако я совершенно уверен: унее все отлично. Она распродала все свои вещички, а потом очень быстро уехала, - похоже, решила начать новую жизнь.
        Как и я.
        - Готово. - Джош встает и дергает, проверяя, отремонтированную дверь. - Попробуй.
        Толкаю решетку туда-сюда.
        - Тяжелая.
        - Ну, так это сталь. - Он поворачивает в замке ключ. - Посади сюда кого-нибудь, запри, - и никуда не денется.
        Я протягиваю чек, и Джош вслух читает мое имя:
        - Тесс Беренсон. Интересно было бы посмотреть твои спектакли. - У входной двери он мнется, потом все же говорит: - Не стоит просто так развлекаться с этой камерой. Люди нервничают, если их запирают. Но если тебе нравятся такие игры… ну, наслаждайтесь!
        В этот момент Джош похож на официанта, расставляющего тарелки. Он коротко ухмыляется и идет к лифту.
        Доктор Мод внимательно слушает, как я описываю ей сцену с Джерри.
        - Вы все сделали правильно. Думаю, год назад вы бы сорвались, а сейчас смогли побороть себя и не наделать глупостей. Умница.
        Я говорю ей, что не чувствую, что с Джерри покончено. Наоборот, радость, которую я испытала в самом начале, очень быстро привела к депрессии. Разрыв теперь воспринимается мной как личная неудача, в которой я виновата не меньше, чем он.
        - Вы просто оплакиваете свою любовь, Тесс. Со временем вы сможете смотреть на вещи здраво, и когда-нибудь, возможно, вы станете друзьями. Пока же вы делаете все правильно - погружение в работу вам поможет.
        Я описываю «Монолог»; она слушает меня очень внимательно.
        - Крайне интересная идея. В меру серьезного и сатирического. Думаю, не надо делать миссис Z слишком мерзкой. Сделайте ее объемной. Да, в ней много эгоизма, самолюбования; да, она плохо разбирается в жизни. Однако когда она сорвется, пусть зрители не испытывают злорадства. Тогда получится героиня, которая одновременно внушает отвращение и жалость.
        Глава 3
        Вена, Австрия. Январь 1913. Идет снег.

«Ронакер», уютная венская кофейня в пору ее особой популярности среди окружения Зигмунда Фрейда.
        В кафе послеобеденное затишье, и большинство маленьких отделанных мрамором столиков пустует. Со сводчатого потолка свисает пыльная хрустальная люстра. В воздухе плывет смешанный аромат кофе, шоколада и табачного дыма. В подставке аккуратно выложены газеты. В нише - бильярдный стол. Черно-белый кот вынюхивает на полу объедки.
        Напряженный молодой человек - именно он преследовал Лу Саломе на Франценринг - сидит за столиком и что-то рисует на листе картона. Папка с акварелями спрятана под стул - подальше от глаз. На нем все тот же старый костюм, шейный платок и пара драных туфель. Каждый раз, когда звенит дверной колокольчик, он с надеждой оборачивается. И каждый раз разочарованно возвращается к рисунку.
        Наконец входит Лу. На ней все та же меховая шуба. Едва молодой человек видит женщину, он прячет рисунок, порывисто поднимается и уже не отводит взгляда, от которого ей не по себе.
        - Добрый день, фрау Саломе. Большое спасибо, что согласились прийти, я очень признателен. И, если честно, слегка удивлен.
        Она хмурится.
        - Вы полагали, я не приду?
        - Что вы! Ну, конечно, я не сомневался, что придете. То есть я хочу сказать, что…
        - Вы послали мне вежливую записку с извинениями. Я пришла. Куда лучше вести себя деликатно и ненавязчиво, чем гоняться по улицам за замужней дамой среднего возраста.
        - Еще раз, простите меня. Я… я не знаю, смогу ли объяснить.
        Она останавливает его взмахом руки и подзывает официанта. Он приветливо кланяется и она заказывает кофе по-венски.
        - А теперь расскажите, - обращается она к молодому человеку, - что я могу для вас сделать?
        - Я надеялся, вы согласитесь со мной побеседовать.
        - На какую-то определенную тему?
        - О, их так много.
        - Вы просили о встрече. Так объясните, зачем. Или, как говорят в определенных кругах, выложите, наконец, карты на стол.
        - Карты?
        Он смотрит на акварель, затем на папку у своих ног. Ему так хочется открыть ее и показать гостье то, что находится внутри. Он кладет папку на стол, так, чтобы она видела, - а потом решает начать издалека.
        - Думаю, вы меня не помните… Но в день вашего приезда на вокзале Вестбанхоф мы столкнулись лицом к лицу. У вас был большой багаж. Я хотел предложить помощь, но вы уже окликнули носильщика. Я пытался продать вам свою акварель. - Он хлопает ладонью по папке. - Дама, с которой вы приехали, остановилась на минутку посмотреть рисунки, - а вы сразу ушли.
        - Наверно, я думала о своем.
        - Но кажется я заметил презрение.
        - Чушь! Я никогда не держусь пренебрежительно, особенно с незнакомыми людьми. Мы торопились в отель - хотели быстрее разобрать багаж и отдохнуть.
        - Вам нравится в «Зите»? - Он видит ее улыбку. - Ну, да, нелепый вопрос.
        - Отель хороший. Расположен близко к нужному мне месту.
        - Простите?
        - Вряд ли вас это касается. Но, поскольку вы ходили за мной, я подумала, что вы уже знаете.
        - Вы берете уроки у господина, который пишет о сексе.
        Лу смеется.
        - Ну, можно и так сказать. - Она вздыхает. - Вы просили о встрече, так что, пожалуйста, объяснитесь. Я постараюсь вам помочь. А если это не в моих силах, скажу прямо.
        - Я надеялся, что вы согласитесь обсудить мои работы. Можете посмотреть?
        Лу знаком просит передать ей папку. Берет, пролистывает содержимое, затем решительно захлопывает и возвращает.
        - Вам требуется мое мнение?
        Судорожный кивок. Понимая, как легко нанести рану, она старается выбирать более мягкие формулировки.
        - О таком принято высказываться вежливо и сдержанно, но я считаю, что всегда лучше говорить правду.
        Снова кивок, и молодой человек замирает, словно ожидая удара.
        - Скажу откровенно: ваши работы не вызывают у меня никаких чувств. Милые, приятные изображения знаменитых зданий, тихих улочек и площадей. Вероятно, такие этюды могут быть интересны туристам. Но они не говорят мне ничего нового ни об этих местах, ни, что куда важнее, о человеке, который их написал. - Лу пристально смотрит на собеседника. - Вижу, вы расстроены. Я не хочу вас задеть. Не сомневаюсь, вы очень старались, и эти работы многое для вас значат. Если они ничего не говорят мне, вероятно, скажут кому-то другому. И давайте на этом остановимся.
        - Но… позвольте объяснить, что я пытался пере…
        - Искусство должно само говорить за себя. Не хочу быть грубой, но ваше творчество - не из тех работ, которые я желаю обсуждать. Думаю, сказанного довольно.
        Он склоняет голову:
        - Спасибо, что потратили на меня время.
        Лу испытывает облегчение - молодой человек ведет себя куда тактичнее, чем можно было предполагать, судя по потрепанной одежде, и воспринимает критику куда лучше, чем она ожидала.
        - Это просто мнение. Должна добавить, что восхищаюсь людьми искусства и мужество, с которым они представляют свои работы на всеобщее обозрение.
        При слове «мужество» он оживляется. Внимательно наблюдая за ним, Лу понимает, что это качество, которое он в себе действительно ценит.
        - Полагаю, переубеждать вас бесполезно?
        Она мягко улыбается.
        - Чтобы вызвать мой интерес, вы должны работать в совершенно иной манере. Вряд ли вам захочется.
        - Не понимаю.
        - Я объясню. Однако прежде скажите, почему мое мнение так значимо для вас?
        - Очень значимо, фрау Саломе. Я сразу вас узнал - там, на вокзале. Вот почему ходил следом. Потом, в Императорской опере, я поймал ваш взгляд, точнее, взгляд вашей подруги, - в тот день давали «Парсифаль». У меня было стоячее место, как всегда, а вы прошли мимо к своим креслам. Думаю, та, вторая дама, узнала меня.
        - Она мне ничего не говорила.
        На самом деле в тот вечер мы были в театре втроем, вспомнила Лу. Эллен, она сама и психиатр доктор Виктор Тауск, еще один ученик Фрейда, с которым она подружилась и надеялась на роман. Художник явно избегает упоминать третьего участника компании. Он и в самом деле не заметил Виктора - или проигнорировал его, считая, что присутствие другого мужчины не имеет значения?
        Молодой человек продолжает описывать встречу:
        - Одно мгновение, и вы прошли мимо. После спектакля я решил подождать снаружи, а потом пойти следом. Я видел, как вы подозвали экипаж, и подслушал адрес.
        Лу пристально смотрит на него:
        - Это неприятно. Слежка отвратительна. Никогда не знаешь, что на уме у преследователя.
        - Уверяю, я бы не осмелился вас побеспокоить.
        - Однако, как видите, побеспокоили. Мне пришлось обратиться к вам, когда Эллен сказала: «Вот человек, который идет за нами от отеля». - Лу медлит, а потом замечает: - Должна сказать, вы не произвели хорошего первого впечатления.
        - Ваши слова абсолютно справедливы, и мне страшно стыдно.
        - Оттого, что вас заметили?
        - Да, а еще оттого, что вас рассердил. Но я благодарен - за хороший урок. - На его лице расцветает улыбка. - И за нашу встречу…
        И снова она смотрит на него. Он в самом деле считал, что они с Эллен могли его не заметить, или надеялся, что они первые начнут разговор, который он сам боялся инициировать?
        - Вы свое получили. Пожалуйста, скажите сейчас - чего вы в самом деле желали? Какая у вас цель?
        - Ц-ц-цель? Я просто хотел увидеть вас, поговорить, услышать ваш голос.
        Господи, да он снова заикается.
        - Вам требовалось мое внимание? Только это, больше ничего?
        - Вы знамениты, фрау Саломе. Я видел, как люди бросались к вам и смотрели вам вслед. Уверен, что многие хотели бы сидеть рядом с вами и беседовать, вот как мы сейчас.
        Лу сразу становится скучно и неловко. Пора заканчивать разговор.
        - Здесь в Вене у меня каждая минута на счету. Очень много дел. Почти все время я трачу, читая или занимаясь с… с тем, кто пишет про секс, как вы это забавно сформулировали. Неужели это все, что вы слышали о профессоре Фрейде?
        - Слышал, что он уговаривает людей пересказывать ему свои сны. И узнает будущее. Как гадалка.
        - Не одобряете? Это нормально. Не всем нравится обсуждать секс. - Она бросает взгляд на настенные часы. - Мне и правда пора. Скоро начнется семинар.
        Лу поднимается, он следом за ней.
        - Могу я вас проводить?
        - Конечно нет! Посидите, выпейте еще кофе. О счете я позабочусь.
        - Вы очень добры. Мне страшно неловко, что счет оплачиваю не я, но у меня сейчас совсем плохо с деньгами. - Он тоскливо смотрит на нее. - Мы еще увидимся?
        Она искренне удивлена:
        - Я вам еще не надоела?
        - Есть много вопросов, которые я хотел бы обсудить.
        Ну, конечно.
        - Я готова выпить с вами кофе через полтора-два месяца. Можно поговорить об искусстве, возможно, еще о чем-то. Но, прежде чем мы встретимся, я настаиваю, чтобы вы потратили время на анализ работ современных мастеров живописи. Климт, Шиле, Кокошка. И еще одно условие. - Она говорит четко и жестко. - Я категорически запрещаю вам следить за мной и Эллен. Я очень рассержусь, если узнаю, что вы бродите за мной с тем же страдающим выражением, как сейчас.
        Молодой человек робко кивает. Лу отмечает, как он становится послушен, стоит заговорить с ним строго.
        - Если вы выполните эти два моих условия - они, на мой взгляд, вполне разумны, - мы встретимся еще раз. Я разрешаю вам написать мне письмо с напоминанием через шесть недель.
        - Большое спасибо. Я принял ваши условия, как только их услышал.
        - Прощайте.
        Она пожимает его руку и выходит.
        Глава 4
        Утром под дверью меня ждет написанная от руки записка: «Ты хотела посмотреть на Шанталь. Приходи в четыре часа, я покажу. Дж.»
        Спускаясь в назначенное время на шестой этаж, я спрашиваю себя, почему мне вообще пришло в голову позвать Джоша чинить решетку? Повисшая на одной петле дверь портит весь вид? Или в глубине души я просто хочу с его помощью понять, что собой представляет Шанталь? В нем и его отношениях с доминатрикс было что-то загадочное, и это будит мое любопытство.
        Неужели Шанталь ждет меня и готова познакомиться?
        Запах масляной краски пробивается из-под двери и проникает даже в коридор. Я вхожу. Шанталь здесь, конечно, нет. С подрамника смотрит огромный холст с почти завершенной картиной в манере Фернана Леже - не в смысле картина вроде его безличных труб и шестеренок, а работа в стилистике кубизма: женщина, отраженная в зеркале платяного шкафа.
        - Ничего себе! А я и не думала, что ты такое пишешь.
        - Этим на жизнь и зарабатываю. - На Джоше все та же вязаная шапочка и заляпанный краской комбинезон с надписью «Долой халтуру!» на спине. - Это для «Кафе Леже». Еще пара дней - и доделаю.
        - Сильно. Будет притягивать все взгляды. - Впервые за время нашего знакомства я вижу на его лице настоящую открытую улыбку. - Так ты делаешь копии?
        - Я называю это вариациями на тему. Берутся фрагменты работ известного мастера и сводятся в один образ - уже в соответствии с моим собственным видением. Чтоб никто не счел это подделкой, на обратной стороне холста стоит моя фамилия. Я работал в стиле Матисса, Брака, пару работ под Жана Арпа; адля ресторана одной из центральных гостиниц - серию по мотивам Фрагонара. Постепенно мои контакты стали передавать от клиента к клиенту, но все знают, что я откажусь писать под Пикассо.
        - Пикассо? Почему?
        - Да нет, художник как художник. Однако это интригует, согласись. «Есть парень, который нарисует все, что захочешь, только он отказывается работать в стиле Пикассо». - «Что, в самом деле? А по какой причине?» - Меня спрашивают, а я загадочно улыбаюсь. И люди сразу видят во мне нечто особенное.
        Я смеюсь. Какой он все-таки забавный.
        - Ты ведь пишешь не только «вариации»?
        Джош пожимает плечами.
        - Ну… Я позвал тебя, чтобы показать портрет Шан-таль. Она не заказывала, я написал для себя.
        Он ведет меня в дальний угол лофта - туда, где оборудована мастерская. Проходя мимо жилой зоны, я замечаю незаправленную кровать, гору посуды в мойке, словно подобранные со свалки стол и стулья.
        Джош кивает в сторону стеллажа.
        - Мои работы вон там.
        Вытаскивает из кипы холстов один, подносит к свету.
        Прекрасная молодая женщина с бледной кожей и темными волосами, волной падающими с плеч. Она изображена в виде возничего античной колесницы: нижнюю часть тела от зрителя загораживает щит, а верхнюю прикрывает только элегантное бюстье из черной кожи. С легкой улыбкой она смотрит прямо в глаза зрителя. Одна рука опирается на борт колесницы; вторая сжимает длинный меч, словно Шанталь сейчас нанесет удар врагу.
        Ее лицо кажется мне знакомым. Проходит несколько секунд, и я понимаю, что мы встречались. Пару месяцев назад Курт, мой тренер по тайскому боксу, поставил нас в пару для спарринга. Мы немного поработали - неравная схватка, мне с ней было не тягаться, - а потом выпили вместе кофе. Она сказала, что видела мою постановку о Веймарской республике и что ей понравилось. Приветливая, сдержанная; вней ощущалось внутреннее спокойствие опытного мастера единоборств. Я тогда подумывала о том, чтобы заняться этим спортом серьезнее, и спросила ее совета - она вдумчиво и подробно отвечала. Мы проговорили где-то полчаса, обращались друг к другу по имени, - она сказала, что ее зовут Мари. Потом сталкивались еще несколько раз. Сейчас поняла, что уже давно ее не видела.
        Джош внимательно смотрит на меня, пытаясь расшифровать мою реакцию на его картину - говорю ему, что очень впечатляет.
        - Я изобразил в ней архетип.
        - Что-то из карт таро.
        - А, угадала! Работа называется «Королева мечей».
        Восхищение в его глазах радует меня, хотя догадка была совершенно случайной.
        - Я уверена, что встречала ее - в спортивном зале.
        - Ты занимаешься боевыми искусствами?
        - Тайским боксом. Но женщину, о которой я говорю, звали иначе.
        Он изумленно смотрит на меня.
        - Шанталь действительно занималась муай-тай, серьезно занималась. Как она представилась?
        - Тренер называл ее Мари. Может, сестра?
        Джош качает головой.
        - Вряд ли. Может быть, это ее настоящее имя. - Он отходит от картины. - Ты хотела посмотреть на нее. Теперь оказалось, что вы знакомы. Странно, правда?
        - Очень странно. Меч у нее в руках - он настоящий?
        - Реквизит. Как и колесница. Она купила их на распродаже в киностудии.
        - Невероятно красивая женщина. А ты не…
        - …приукрасил ее? Если только чуть-чуть. Ей не нравилось позировать, сидеть неподвижно, поэтому большую часть картины я писал с фотографий, а потом все-таки усадил ее и закончил работу над лицом. Композиция вполне традиционная, но я хотел, чтобы портрет вышел узнаваемым.
        - Ей понравилось?
        - Очень. Она даже хотела его купить. Может потом и продам, но сейчас я хочу сделать цикл портретов таро - выставить всех четырех королев вместе.
        - Великолепная работа, Джош. И дает представление о том, как ты относился к Шанталь.
        - И как?
        - Восхищение. Трепет.
        - Так и есть. Но, вероятно, не в том смысле, как ты подумала. Я не по этой теме.
        - Она здесь такая властная… И дерзкая. Во время спарринга Мари производила точно такое же впечатление. «Попробуй, ударь меня. Знаешь, что с тобой тогда будет?» А потом, когда мы пили кофе и болтали, - мы были просто как две подружки.
        - Шанталь вообще сдержанная. В повседневных ситуациях, я имею в виду. У клиентов… думаю, она вызывала именно трепет. Но когда мы сидели за бокалом вина, она всегда была спокойная и уверенная в себе. Я тебе уже говорил, Шанталь - сложный человек.
        - Даже по портрету видно. Так твой стиль именно такой?
        - Можно ли по этой работе представить мой собственный стиль? - Он пожимает плечами. - Да я и сам не знаю.
        Я снова смотрю на портрет Королевы. Нежность и агрессия. Какая же интересная женщина.
        Благодарю Джоша за приглашение в студию, и за то, что показал работу, - вижу, что ему приятно.
        - Надеюсь, мы подружимся, - говорит он.
        - Я тоже надеюсь. А почему ты не снимаешь свою шапочку?
        Очередная ухмылка.
        - Воспринимай это как способ произвести впечатление.
        Я поднимаюсь к себе и думаю об этом странном совпадении, что моя спарринг-партнерша оказалась профессиональной госпожой, и сейчас я живу в ее «Орлином гнезде». Я помню, как нас знакомил Курт. Он сказал: «Мари, покажи Тесс, как надо правильно ставить блоки. И… полегче там, она еще новичок». Она и вправду не усердствовала: удары скорее не наносила, а обозначала хлопком. Показала кое-какие приемы, дала несколько разумных советов. В конце сказала: «Надеюсь, я не причинила тебе боли», - а потом позвала выпить кофе.
        А в кафе даже похвалила меня, описывая, как ей понравилась моя постановка о Веймарской республике.
        Я спросила, что привело ее в тайский бокс. «Довольно эксцентричные соображения, - вот что она ответила мне. - Большинство женщин, которые занимаются в зале, делают это ради поддержания себя в форме; очень немногие желают научиться именно искусству поединка. И, получив несколько настоящих ударов, бросают. Конечно, это неприятно, и может быть по-настоящему больно, - но если нравится бой, приходится платить. Фокус в том, чтобы сосредоточиться на желании победить, даже если придется пройти через боль».
        Через две недели после переезда у меня снова гость - мой старый друг, актер и режиссер Рекс Бакстер. Он сотрудничает с разными местными театрами, в качестве приглашенного режиссера, но роль, которую он хочет обсудить сегодня, касается работы в его собственном проекте - «Головокружение». Он назвал свою компанию в честь культового фильма Альфреда Хичкока, который был снят в Сан-Франциско в конце пятидесятых.
        Я открываю ему дверь. Рекс улыбается.
        - Изумительный вестибюль. А поездка на лифте - дух захватывает! И лампочка мигает так таинственно.
        Мне интересно, как он отнесется к моему новому жилью. Он читает фразу Лу Саломе на арке в прихожей, вертит вокруг головой. На нем его обычный наряд: куртка цвета хаки, черная футболка, потертые джинсы. Рыжеватая бородка и собранные в пучок волосы золотятся в свете потолочного окна.
        - Ух, ты! Вот это лофт!
        Я рассказываю ему о профессиональной госпоже, которая при отъезде оставила кое-что из своего инвентаря. О женщине, с которой, как выяснилось, мы пересекались и даже болтали на тренировках.
        - А это видимо темница! - Рекс посылает мне через решетку страстный взгляд. Затем подходит к кресту. Внимательно изучает, распластывает руки и примеряется. - Как мне нравится! И переликается с надписью над аркой. Здесь можно поставить любопытный одноактный спектакль. А может, и на три действия хватит. Перефразируя Чехова: если в первом акте на сцене присутствует клетка, значит, в третьем в нее обязательно кого-нибудь запрут. Просто руки чешутся!
        Я жестом указываю ему на диван, и наливаю бокал белого вина.
        Рекс продолжает рассуждать:
        - Очень театрально! Актеры и доминатрикс - в общем-то мы в одной лодке. И те, и другие создают иллюзии, используют костюмы, реквизит, декорации. Но, конечно, наши удары невзаправду, они не приносят боли. В отличие от…
        Он сидит на диване, рассматривая мое чернильное творчество. А я размышляю над его словами про таких, как Шанталь. Актрисы? Ну, в определенном смысле да. Когда люди слышат, что моя мать была джазовой певицей, они думают, что именно ее пример пробудил мой интерес к исполнительству. Я обычно не спорю, хотя уверена, что своими склонностями обязана не матери, а отцу, аферисту, который сел в тюрьму по обвинению в мошенничестве, когда мне было десять. Я помню, как он ловко изменял походку, манеру речи, натягивал другую шляпу - и становился другим человеком. В детстве нас это очень веселило. Для меня и брата отец с его способностью говорить на разные голоса и выразительной мимкой был сказочным Человеком с тысячью лиц, образцовым актером.
        Про то, как я обставила помещение, Рекс говорит:
        - Мне нравится твой вкус. Всего два цвета, лаконично, но слегка пугает. Ты видишь мир черно-белым?
        - Нет, это просто дизайн.
        - Ну, мне нравится. Очень в стиле Тесс Беренсон. - Он делает глоток вина. - Такой простор, даже завидно. А я по-прежнему живу в своей хибарке.
        - У тебя прекрасная квартира, Рекс. И, главное, в самом Сан-Франциско.
        - Большое дело! Сан-Франциско похож на Манхэттен, там живут только богачи и гении-программисты. А Окленд - это Западный Бруклин, место, где уютно устроились писатели, художники, актеры. Бедный я, бедный, обосновался не на той стороне залива. - Он делает паузу. - Я готовлю новый проект. Теперь, конечно у тебя есть грант, и не нужны подработки, но надеюсь, эта тебя заинтересует. Ты мне в самом деле нужна.
        - Дай-ка угадаю. Роковая женщина?
        Он смеется.
        - Откуда ты знаешь?
        Еще бы мне не знать! В его спектаклях мне всегда достается одна и та же роль. Компания Рекса оказывает богатым людям приватные услуги, помогает удовлетворить тягу к авантюрам. Клиент задает ключевые элементы ожидаемого приключения: мерзкий коротышка, вырванный кошелек, женщина, переодетая священником и т. д., - а уж Рекс сводит их вместе в связный сценарий, нанимает исполнителей и разыгрывает перед клиентом представление в декорациях Сан-Франциско.
        Клиент не знает заранее, что именно произойдет. Впрочем, какой бы опасной ни казалась ситуация, ему на самом деле ничего не грозит. Нанятые Рексом актеры ведут клиента по сюжету, записывая на прикрепленные к одежде миниатюрные камеры все происходящее. Стоимость постановки - от десяти тысяч долларов. Некоторые проекты обходятся заказчикам раза в два дороже.
        Клиент получает незабываемые впечатления - и фильм, который может позже пересматривать. Для богачей это яркая вспышка эмоций на фоне обычного размеренного существования.
        Рекс платит хорошо. Да и работа интересная. Клиентами становятся в основном приезжие, некоторые даже из Европы: люди, для которых Сан-Франциско, город хичкоковского «Головокружения» и «Разговора» Копполы, несет особое очарование.
        - Клиент - компьютерный гений и мультимиллионер, - объясняет мне Рекс. - Наши услуги - подарок от коллег на день рождения. Он знает о подарке, но не имеет ни малейших пожеланий по сюжету. Друзья говорят, что он любит фильмы в стиле нуар, так что мы решили отталкиваться от этого.
        - А я буду этакой нуарной красоткой?
        Рекс улыбается.
        - Клиенту скажут, что с ним желает познакомиться роскошная женщина чуть за тридцать. Она - ты - будет ждать его в баре отеля «Редвуд». Фешенебельный район, престижное заведение. В сексуальном красном платье… У тебя есть, кстати?
        - Угу. Осталось от постановки о Веймарской республике. Впрочем, для такого интерьера оно, пожалуй, недостаточно респектабельное.
        - Давай-ка посмотрим.
        Рекс виртуозно затягивает меня в свой план. Он знает, что если я сейчас продемонстрирую ему платье, то потом мне будет гораздо труднее отказаться от роли.
        Я захожу в гардеробную, переодеваюсь и дефилирую перед Рексом.
        - Великолепно. Ты права, что оно немного вульгарно, но если дополнить дорогими украшениями и обувью… Есть туфли с красной подошвой?
        - Лубутены. Но не беспокойся, у меня полно шпилек.
        Он подробнее описывает сюжет:
        - Драма в трех действиях. Действие первое: ты флиртуешь с клиентом в «Редвуде», затем появляются два громилы и уводят тебя. Действие второе: цепочка странных встреч, и клиент попадает на вечеринку: веселье там уже в полном разгаре; взадней комнате происходит оргия.
        - В которой я с энтузиазмом участвую?
        - Не сказал бы, что с энтузиазмом. Клиент видит тебя мельком сквозь распахнувшуюся дверь, видит, как тебе делают какой-то укол, - а потом дверь захлопывается. Действие третье: убогое заведение со стриптизом в районе Норт-Бич, и снова встреча. У тебя пустота в глазах, вид совершенно обколотого человека, лицо размалевано, ты танцуешь у шеста.
        Я изображаю шок:
        - У шеста! Как в моих «Черных зеркалах»! Что, и раздеваться придется?
        - Будешь топлес, но в трусиках.
        - О, как ты добр!
        Теперь его очередь изображать нетерпение:
        - Так что, согласна? Пятьсот баксов, возможность дать выход своему таланту, и пара бокалов шампанского после представления на вечеринке в «Буэна-Виста».
        - Согласна. Но не за деньги. Я хочу бартер. Я буду роковой женщиной, стриптизершей, кем хочешь. А ты за это станешь режиссером моего нового спектакля, «Монолог».
        Мы чокаемся бокалами.
        - Принято!
        Я приехала в Сан-Франциско на встречу с Грейс Ви, мы устроились в тихом ресторанчике. По мнению Грейс, именно в таких заведениях дамы из высших слоев общества, собравшись вместе, обсуждают за обедом очередной благотворительный проект. Как по мне, это место хорошо только для очень пожилых леди: бордовые скатерти, выбор диетических блюд в меню, сэндвичи с зеленью и омлет из белка.
        В колледже мы не особенно общались, но Грейс всегда была мне симпатична. И сейчас, после более чем десятилетнего перерыва, я удивляюсь ее резкой реакции на «тех, кто правит городом», - состоятельных женщин, которые покровительствуют культуре Сан-Франциско и превращают его в город мирового уровня.
        - Мне так нравится то, что ты делаешь, - говорит она, - так что я готова помочь чем только могу.
        После обеда мы неторопливо идем в сторону ее дома. Снаружи он именно такой, как я представляла: фасад, который горделиво заявляет о значимости своих владельцев.
        - Иногда я его стыжусь, - признается Грейс.
        Мы обе рассматриваем дом: подъездная дорожка полукругом, высокая парадная дверь, два симметричных крыла и даже герб над входом.
        - Но Сайласу нравится, помогает чувствовать себя уверенно в окружении богатеньких соседей. Они все сплошь что-нибудь коллекционируют и вечно рассказывают друг другу, какие они умные и успешные и что их тесный мирок - просто-таки центр вселенной. - Грейс качает головой. - Я пыталась отговорить его от покупки, но он сказал: «Когда вкладываешь чертову уйму денег в недвижимость и перебираешься сюда из Кремниевой Долины, нужно показать этому городу, кто ты есть. Жить в лучшем районе. Завязать дружбу с самыми влиятельными соседми». - Она пожимает плечами. - Я понимаю, конечно, но все же…
        Грейс ведет меня в бальный зал: высоченный потолок, наборный паркетный пол, лепнина, светлые отделанные деревянными панелями стены. У меня слабеют ноги.
        - Боже, великолепно! И даже стулья есть!
        В зале вдоль стен - именно так я собиралась рассадить зрителей во время спектакля - стоит около сотни деревянных стульев с обивкой из бело-золотистой ткани.
        - Они шли в комплекте с домом, - говорит Грейс. - Мы не планируем закатывать грандиозные балы, так что хотим превратить это помещение в спортивный зал. Но пока все в прежнем виде - используй его на полную катушку.
        - Ты что-то говорила насчет публики?
        - Думаю, человек сто придут. Мы разошлем пригласительные на бумаге с тиснением, примерно в таком духе: «Миссис Z сердечно приглашает вас посетить музыкальный вечер и последующий прием». - Грейс смотрит на меня. - Сколько ты обычно берешь за билет?
        - Пятьдесят долларов.
        - А если двести пятьдесят? Эта публика регулярно столько платит за кресло в опере. Чем дороже им что-то обходится, тем больше они это ценят.
        Двести пятьдесят долларов! Слишком много для моих обычных зрителей. А потом я думаю: почему нет? Постановка состоится только один раз. Бальный зал в особняке, и в качестве зрителей - реальные прототипы моей миссис Z.
        - Конечно, пусть будет двести пятьдесят.
        Грейс приходит в восторг.
        - Это покроет все издержки: печать приглашений, оплату парковщиков, шампанское, официантов. Пусть запомнят! Думаю, надо назначить представление на вечер четверга - традиционный день для таких мероприятий.
        - Может, ты еще подумаешь? - пытаюсь я охладить ее пыл. - Как бы это не навредило вашей репутации.
        - Ну, тут два варианта. Либо эта публика навечно прекратит общение со мной и Сайласом, либо мы станем новыми звездами Сан-Франциско: «интеллигентная молодая пара с большим домом и великолепным воспитанием; именно то, что требовалось, чтобы разбавить наше старое чопорное общество». Поверь, Тесс, меня устроят оба варианта.
        В вестибюле моего дома Кларенс разговаривает с двумя мужчинами. Они держатся очень серьезно, Кларенс тоже растерял свою обычную бодрую манеру. Может, какая-то официальная проверка?
        Они уходят, пока я дожидаюсь нашего нелепого лифта. Кларенс неподвижно стоит в центре вестибюля.
        - Что-то не так?
        Он смотрит на меня, словно собираясь с мыслями.
        - А, Тесс. Привет. Я не видел, как ты вошла.
        - Ты чем-то расстроен?
        - Эти парни - детективы. Они спрашивали про Шанталь, сказали, что она убита.
        Я прижимаю ладонь ко рту.
        - Оказывается, три недели назад ее нашли в багажнике угнанного автомобиля, припаркованного в аэропорту Окленда. Обнаженную. Тело уже разложилось. Труп не могли идентифицировать до вчерашнего дня, пока недалеко от порта не обнаружили разбитый затопленный мотоцикл. Вытащили его и нашли водительское удостоверение Шанталь. Сравнили фотографию на правах с трупом. Потом выяснили адрес. - Кларенс качает головой. - Задавали кучу вопросов про ее занятия, друзей… Когда я сказал, что она доминатрикс, потребовали список клиентов. Черт, да будто я их знаю! Здесь постоянно ходят люди, и у нас нет камер наблюдения. Я предпочитаю не лезть в дела жильцов.
        Я потрясена. Мы встречаемся взглядами, и я подхожу обнять Кларенса.
        - Господи, кошмар какой-то. Как оказалась, я встречалась с ней в спортивном зале. Мы не были близко знакомы, но она мне нравилась. Просто не верится… Мы с Джошем совсем недавно о ней вспоминали, и он показал мне ее портрет. Она там такая живая, словно еще немного - и выйдет из рамы.
        - Копы считают, что это мог сделать клиент, - повторяет Кларенс.
        - Ты тоже так думаешь? - спрашиваю я.
        Он пожимает плечами.
        - Чем я могу помочь, Кларенс?
        - Да чем тут поможешь? Она съехала пять недель назад. С тех пор я ее не видел и ничего о ней не слышал. Шанталь всегда была очень приветливой, улыбалась, здоровалась. Господи, у кого рука поднялась? Почему?
        У него на глазах слезы. Я чувствую, что тоже сейчас заплачу. Мари, темноволосая девушка из школы боевых искусств; Шанталь, «Королева мечей» художника Джоша; Шанталь Дефорж, доминатрикс, которая жила в лофте, ставшем теперь моим. В тот раз за чашкой кофе она так спокойно говорила про боль, и она причиняла ее другим, занимаясь своим ремеслом там, где я теперь занимаюсь своим.
        Глава 5
        Вена, Австрия. Конец февраля 1913 года.
        Ясный морозный день.
        Тот же молодой человек сидит за столиком в той же кофейне, чего-то ждет и нетерпеливо поглядывает на дверь. Когда входит Лу, он подскакивает, вытягивается и будто вот-вот щелкнет каблуками.
        - Фрау Саломе! Спасибо, что пришли.
        - Вы можете звать меня фрау Лу. Почти все обращаются ко мне именно так.
        - Спасибо!
        Лу садится.
        - Пожалуйста, не надо подобострастия. - Юноша кивает. - Я получила письмо. Рада, что вы приняли мой совет и посетили кое-какие из галерей.
        - Разумеется, я вас послушал.
        - Оставьте. Это было просто предложение.
        - Вы сказали, что это условие. Или я повинуюсь - или следующей встречи не будет.
        - Ох, я и забыла, как с вами трудно. Ну, так что вы думаете?
        - О картинах?
        - Разумеется, о картинах! Не ерничайте, прошу вас!
        - Мое честное мнение?
        - Само собой.
        Молодой человек внимательно смотрит на Лу с легкой улыбкой: она хочет откровенного разговора? Что ж, он примет вызов. Не станет яростно спорить, как обычно, нет, - просто покажет ей, что у него тоже есть своя позиция.
        - По правде говоря, мне не понравилось. А если еще честнее, меня воротит от такого искусства.
        - Забавно. И отчего же?
        - Разложение. Излишняя чувственность, даже непристойность. Подчеркнутое уродство. Особенно у Кокошки. Он не представляет, во имя чего существует искусство.
        - И во имя чего же?
        - Ну… Я хочу сказать… - Он снова начинает заикаться. - Н-не понимаю в-вопрос. Почему вы спрашиваете меня, художника?
        - Потому что хочу дойти до основы, - поясняет Лу. - Что есть искусство? Каково его назначение? Как можно разделить картины и их создателей? Вам нравится Вагнер?
        - Я его боготворю!
        - И, конечно, вы задавались вопросом, чем вызваны ваши чувства?
        - Совершенно трансцендентное чувство, когда звучит его музыка. Однако при чем здесь Вагнер? Вы сравниваете Вагнера и Кокошку?
        Лу качает головой:
        - Конечно нет, но в произведениях Кокошки есть нечто особенное. Как и все великие творцы, он выражает себя особенным образом. Как Вагнер, который не похож ни на какого другого композитора, узнаваем. Так и Кокошка. Его работы не похожи на картины других художников. Это же касается полотен Шиле и Климта.
        - Эти, по крайней мере, умеют рисовать! Хотя мне отвратительно то, что они изображают!
        - А если обойтись без слов вроде «воротит» и «отвратительно»?
        - Возможно, я плохо объясняю. В их работах - распад и тлен. Даже когда они пытаются изображать нечто жизнеутверждающее, работы уродливы, поскольку касаются мерзких вещей. Голые, искаженные судорогой тела! Скрученные конечности! Я сделал то, о чем вы просили: ясходил на их выставки. А потом отправился в Императорский музей истории искусств - успокоить нервы и очистить зрение. По сравнению с тем, что выставлено в музее, экспонаты этих «прогрессивных» галерей - просто мусор.
        - Ну, у вас явно сформировалось определенное мнение. Как и у меня. Я смотрю на ваши акварели и вижу, что художник отображает не суть предмета, а его поверхность. Церкви, домики, мостовые… Рисовано тысячи раз!.. В этом нет, разумеется, ничего плохого - но какое это имеет отношение к сути вещей? А современные художники исследуют именно ее. Появление в нашей жизни фотографии заставляет художников смотреть глубже. Я убеждена: искусство двадцатого века будет базироваться именно на таком видении. Художники увлекут нас в глубины подсознательного, откроют новые пути. Психоанализ, который я сейчас изучаю, - как раз попытка такого взгляда внутрь, чтобы понять побуждения, делающие нас теми, кто мы есть. Что скрывается за нашими фантазиями? Какие внутренние конфликты выводят нас из равновесия? А ведь они порой могут причинить реальный вред. Великие художники современности тоже хотят это понять.
        Молодой человек широко улыбается:
        - Вам нравится наш разговор?
        - О, да! Обожаю разговоры об идеях!
        - Да, и я.
        - Так что, хотя мы не сходимся в оценке отдельных художников, это нас объединяет, верно?
        Лу демонстративно морщится, услышав такое предположение.
        - Вы ведь знали Ницше. - Юноша не спрашивает - утверждает. Лу настороженно кивает. - Не обижайтесь. Всем известно, что вы были знакомы. И та фотография…
        Она вздрагивает.
        - Прошу вас, давайте сменим тему! За прошедшие тридцать лет я чего только не наслушалась! Особенно в свете того, что Фриц позже написал: «Когда собираешься к женщине, не забывай кнут». - Она фыркает.
        - Да, я очень хорошо вас понимаю. Но Ницше вызывает у меня такое же благоговение, как Вагнер. Я знаю, что у них были сложные отношения, читал в вашей книге о Ницше. - Молодой человек пристально смотрит на Лу. - Я раздобыл себе экземпляр, и после нашей встречи перечитал дважды; уверен, что еще не раз прочту. Книга вроде бы о Ницше, однако про ее автора тоже многое становится понятно.
        Как и во время предыдущей встречи, Лу начинает испытывать неловкость. Какая-то дорога с односторонним движением: он столько обо мне знает, а я о нем - ничего.
        Собеседник будто не замечает ее дискомфорта.
        - Вагнер, Ницше - это великие люди. Величайшие за последнее столетие.
        - Безусловно, Вагнер великий композитор, а Ницше - великий мыслитель. Тем не менее, я не назвала бы их «величайшими людьми». С человеческой точки зрения, они глубоко порочны.
        - Гениев нельзя судить обычными мерками. Они вправе жить так, как им нравится, они сами создают правила.
        Вот теперь Лу раздражена. Какой неприятный юнец! Однако настойчивый, вот уж в чем не откажешь.
        - Боюсь, что не могу с вами согласиться, - говорит она. - Вы рассуждаете так же, как сам Ницше. Поверьте, порой он был совершенно омерзителен. - Лу издает короткий смешок. - Вы идете на оперу Вагнера и мечтаете: «Вот если бы мне познакомиться с этим великим композитором, поговорить с ним». А я ведь его знала, как и многих других. Допустим, вы познакомились. И что вы увидите? Что он нескладный, что у него плохие зубы, что он не умеет вести себя за столом. Вечно перебивает, а уж если беседа хотя бы на миг ушла в сторону от обсуждения его гениальности и его достижений, сразу начинает скучать, отвлекаться и закатывать истерики. Вы просто не представляете!
        Ее собеседник опускает глаза.
        - Простите. Мне не следовало начинать разговор о Ницше. Я настолько восхищаюсь этими людьми, что совершенно забываю, что они оба, возможно, были неприятны в личном общении. Вы хорошо знали Ницше, пережили по его вине много страданий. Разумеется, ваши впечатления куда более важны, чем мои юношеские восторги.
        - Прошу вас. Все эти разговоры о том, что я пережила или не пережила по чьей бы то ни было вине, - ни к чему. Я познакомилась с Вагнером незадолго до его смерти, когда приехала в Баварию на премьеру «Парсифаля». - Лу улыбается. - А, вы поражены! Находиться там, слушать невероятную музыку - это было великолепно! Я познакомилась с четой Вагнеров, побывала на их вилле «Ванфрид». Так вот, Вагнер оставил впечатление абсолютного эгоиста, всецело сосредоточенного на осознании собственной гениальности. Поэтому фраза «великий человек» действует мне на нервы. В молодости я относилась к ним обоим куда более восторженно. Сейчас - нет. Кстати, и в наши дни живет несколько людей, чьи работы и идеи, вероятно, окажут влияние на человечество. И один из них восхищает меня сильнее всего.
        - Вы говорите о профессоре Фрейде.
        Лу кивает.
        - Я рассказывала ему о вас, о том, что вы следили за мной. И попросила совета, стоит ли мне еще раз с вами встречаться. - Пристальный взгляд глаза в глаза. - Хотите знать, что он сказал?
        - Очень!
        - Он посоветовал поговорить с вами еще раз. Сказал, что вы несомненно ощущаете некую связь со мной, одностороннюю, разумеется, и что мне на будущее - когда я начну практиковать психоанализ - полезно изучить, к чему могут приводить такие односторонние связи.
        Молодой человек в замешательстве отводит взгляд.
        - Доктор Фрейд называет это «перенос»: отношения, которые неизбежно возникают между психоаналитиком и пациентом, когда тот заново проживает тесные связи, которые были у него в детстве. Профессор напомнил мне, что я еще не готова принимать пациентов, однако несколько встреч с вами, возможно, пойдут на пользу, если я буду обдумывать их с точки зрения психоанализа.
        Молодой человек явно разнервничался:
        - Не могу сказать, что в восторге. Вы рассматриваете наши встречи только с профессиональной точки зрения?
        - Вы обиделись.
        - На минуту мне показалось, что мы говорим об идеях…
        - Я вам как раз и говорю об идее! У вас для слежки за мной были собственные соображения - вы знали, кто я, знали, с кем я была знакома много лет назад. Вы восхищаетесь этими людьми, и поэтому беседа со мной показалась вам полезной. Но, видите ли, жизнь - это улица с двусторонним движением. Почему же вы не подумали о том, что я тоже захочу что-либо извлечь из наших бесед? Или вы настолько самовлюблены, что мои мотивы вам безразличны? Вы полагали, что такой привлекательный молодой человек, с таким обаянием и с таким самообладанием, заинтересует пожилую замужнюю женщину, - такую, как я?
        Снова взгляд в пол. Покаянное:
        - Вы снова поставили меня на место…
        - Опять манера побитой собаки! Прекратите, вам не идет! Разве я веду себя неуважительно? Сижу с вами за чашкой кофе - а могла бы провести время со старыми друзьями. Рабская покорность - всего лишь маска для плохо спрятанной нелепой уверенности, что, раз вам известны кое-какие детали моего прошлого, то между нами уже есть какая-то связь. Вы для меня - чистый лист. Ваши акварели ничего о вас не говорят. И я вовсе не перехожу на личности. Мне всегда трудно общаться с такими людьми. Нет, я вовсе не ожидаю, что передо мной распахнут душу. Это тоже чересчур. Но, чтобы отношения были интересны обоим, каждый должен что-то брать и что-то давать. Так что, если вы желаете еще раз встретиться, вам придется стать более открытым. Тогда, возможно, эти встречи станут интересны и для меня. А сейчас мы просто два человека разного возраста, которые зачем-то сидят в кафе и делают вид, что ведут беседу. - Она поднимается. - В любом случае, мне пора. Закажите себе еще кофе, счет я оплачу. И, пожалуйста, прежде чем снова писать мне, подумайте о том, что я сказала.
        Она уходит, а молодой человек понуро сидит за столом.
        Однако через некоторое время его лицо озаряется улыбкой. Мне уделила внимание знаменитая влиятельная дама. В следующий раз надо показать ей, с кем она имеет дело!
        Глава 6
        Джош наконец-то отвечает на мое сообщение, говорит, что следователи только что закончили его допрашивать.
        - Кларенс сдал меня им, не рад я этому конечно.
        Он принимает приглашение и поднимается ко мне - я протягиваю ему бокал каберне. Джош плюхается на диван, я присаживаюсь рядом.
        - Копам плевать, - горько говорит он. - Видно по лицам. В Окленде каждую неделю кого-то убивают. Для них Шанталь - просто еще одно дело, которое может быть никогда и не будет раскрыто.
        - Кларенс сказал, что ее права были спрятаны в мотоцикле.
        - Да, в ящике для багажа, под резиновым ковриком. Если бы не нашли, Шанталь осталась бы трупом неизвестной в угнанной машине. А она так любила свой байк… Дорогущий.
        Пауза.
        - Детектив, который более молодой, Рамос, заявил: «При такой работе, как у пострадавшей, случается всякое. Профессиональный риск». Хотелось дать ему в рожу.
        Я мягко касаюсь его руки.
        - Хорошо, что удержался. А как думала сама Шанталь? Она считала, что рискует?
        - Да нет. Говорила, что ей нравится доминировать - это позволяет держать ситуацию под контролем. Что работа в офисе - не для нее. Детективы интересовались родственниками, но она о них почти никогда не упоминала. Я им так и сказал.
        Я спрашиваю, показал ли он полицейским «Королеву мечей».
        - Нет, черт возьми! Обойдутся! После того, что ляпнул Рамос.
        - А она когда-нибудь упоминала, что боится кого-либо из клиентов?
        - Копы тоже об этом спросили. Судя по тому, как она съехала: вмомент все распродала и смылась, - что-то ее напугало. Может, и клиент. Но я ничего не знаю, так копам и сказал.
        Я проговариваю свои чувства на встрече с доктором Мод:
        - Сначала было просто любопытно. Особенно когда я поняла, что мы с Шанталь знакомы. А теперь это своего рода одержимость: ячувствую, что наши жизни связаны. И еще - меня потрясла «Королева мечей». Поза властная, но чувствуется глубокая уязвимость. И сам этот образ - сильной женщины. Вы видели мой спектакль о Веймарской республике; там у героини тот же типаж.
        Доктор Мод внимательно смотрит на меня.
        - Меня вот что смущает, Тесс. Почему вы решили оставить клетку и крест, когда управляющий предложил их убрать?
        - Потому что это инвентарь профессиональной доминатрикс. Очарование экзотики. Я подумала, что жить среди таких вещей, должно быть, забавно. Я же не знала, что они принадлежат моей приятельнице Мари.
        - Полагаю, здесь кое-что еще. То, что вы пока не осознали.
        - Что, например?
        - Вот и подумайте. А потом обсудим.
        Я раздумываю над сказанным.
        - Госпожа - это тоже архетип; жестокая женщина. А Джош изобразил ее как Королеву мечей из колоды таро. Я работаю с архетипами: моя веймарская певица, сексапильная кошечка в «Черных зеркалах», дама из высшего света, миссис Z, нуарная леди, которую мне предлагает сыграть Рекс. Это все грани одного архетипа, верно? - Улыбаюсь собеседнице: - Сегодня у нас больше анализ по Юнгу.
        - Я не специализируюсь на методе Юнга, но мне всегда были близки его идеи архетипов. Впрочем, сейчас я говорю о другом. Простите мою настойчивость: ясчитаю, что вы можете сами проанализировать и осмыслить свою фиксацию на этой женщине. Не думаю, что дело просто в странном совпадении. Есть что-то внутри вас, Тесс. Вы создаете свои представления на материале собственной жизни. Думаю, когда вы увидели оставленный Шанталь инвентарь, то решили сохранить его, поскольку где-то в глубине души сочли, что когда-нибудь используете его в своих постановках.
        - Думаете, я такой эксплуататор?
        - Это не эксплуатация, использовать то, что встречается вам на пути. В любом случае, судить - не мое дело. Мы обе хотим найти истину - истину с психологической точки зрения. Мне нравится, что вы опираетесь на пережитое и используете это в своей работе. Полагаю, что вы сделаете постановку и о Шанталь - как только разберетесь со своими ощущениями.
        После сеанса я мчусь в школу боевых искусств и луплю грушу - пинаю, бью, наношу удары коленями.
        Закончив и переодевшись, я иду в кабинет Курта Фогеля, владельца и главного тренера школы. Он бывший чемпион по тайскому боксу. Немецкий акцент, бритая блестящая голова, зеленые глаза только усугубляют его природное обаяние. Спрашиваю, слышал ли он про Мари.
        Курт тяжело кивает.
        - Прочитал в новостях. Ужасно. Она была настоящим бойцом, так что наверняка нападавший застал ее врасплох. Если бы нападение было честным, она дала бы негодяю отпор.
        Я смотрю на него.
        Ну почему, почему для него любое событие - поединок?
        Он застывает.
        - Тренируйся усерднее, Тесс. Учись драться. И каждый раз сообщай мне, что пришла. Если подходящего спарринг-партнера не будет, я сам встану с тобой.
        Позднее, уже дома, я обдумываю сеанс с Мод. Она права. Я своего рода старьевщик: беру куски и кусочки, осколки своей и чужой жизни, собираю - и леплю из них истории. Это мой способ понять себя и окружающий мир.
        Однако кое в чем доктор ошибается: когда я увидела клетку и крест, то далеко не сразу подумала о том, чтобы использовать их в своей будущей постановке. Хотя признаю - вполне возможно, на подсознательном уровне я примеряла, как их можно включить в сценарий.
        Пожалуй, причина моей теперешней зацикленности на Шанталь - не архетип, который она отыгрывала, а наше с ней реальное знакомство. И ее странное поведение. И то, как ужасно все для нее закончилось. Но настоящего финала у этой истории пока нет. Ничего еще не выяснили, загадка так и остается загадкой.
        Звонит Джош и зовет вечером выбраться из дома.
        - Первая пятница месяца, Ночь музеев, - напоминает он. - Пойдем?
        Мы встречаемся внизу. На Джоше все та же шапочка, джинсы и линялая бело-голубая футболка с надписью «Окленд». На мне - черный топ и шорты. Мы вместе с толпой неспешно идем по Бульвару, сворачиваем на Телеграф-авеню, а потом заходим в бар и заказываем коктейль из водки и грейпфрутового фреша.
        Мне нравится здесь, в самом сердце Окленда. В узком длинном зале пьют, болтают, смеются люди всех возрастов. На стенах причудливые надписи, какие-то чучела рептилий и куча всякой вычурной дребедени - все это и отталкивает, и привлекает - может, потому, что противоположно минималистской эстетике, к которой я привыкла.
        - Мне нравится все это вуду на стенах, - говорю Джошу.
        Но музыка так гремит, что он делает знак рукой, что ничего не слышит, и я наклоняюсь к самому его уху.
        - Да, словно попадаешь внутрь трехмерной инсталляции, - кричит он в ответ. - У создателей этого интерьера была явная боязнь пустоты - ценофобия.
        Искусствоведческий термин в устах Джоша звучит странно. Хотя… что я на самом деле о нем знаю? Сам он из себя изображает этакого грубоватого парня, но, думаю, он куда сложнее, чем хочет показать.
        Мы снова выходим на Телеграф-авеню, и Джош поворачивается ко мне.
        - Там, в баре, ты так на меня посмотрела…
        - Да? И как?
        - Когда я сказал про ценофобию - гадала, где я умных слов нахватался.
        - Судя по всему, у тебя ученная степень?
        Он смеется.
        - Проучился два года в Калифорнийском колледже искусств, потом бросил. Не хотел быть учителем рисования, поэтому не видел смысла убиваться ради диплома. Так что я практически самоучка. Если меня что-то интересует, я в это углубляюсь. Шанталь была такой же. Говорила, что училась в университете Сан-Франциско, сразу на психологии и германистике, но когда умерли родители, решила уйти. Поехала в Вену, там познакомилась с опытной доминатрикс, пару лет брала у нее уроки, а затем вернулась сюда и открыла собственное дело.
        Мы бредем в сторону Двадцать первой улицы, где расположены сразу несколько галерей. Гуляющих здесь уже меньше, зато рестораны и кафе переполнены молодежью. Посетители пьют, едят, кого-то уже тошнит. Из-за ночи музеев центр Окленда, где с наступлением темноты обычно становится опасно, сейчас полон жизни.
        Джош кивает на стаю серо-голубых крупных птиц, рассевшихся на ветке дерева.
        - Ночные цапли. Говорят, из порта их прогнали чайки. Они любят фонари, здания и людей, так что центр города пришелся им по вкусу. Гнездятся на деревьях юкка. Мне они скорее нравятся, но большинству - нет. Они производят дерьмо в немыслимом количестве.
        - У птиц это называется гуано.
        Он хохочет.
        - Ну, как ни назови…
        Разговор идет так хорошо, что я снова пытаюсь распросить его про Шанталь.
        - Встроенные книжные полки в моем лофте - это она заказала?
        Джош напрягается.
        - Забавно, что ты спросила именно о них - их тоже я делал. У Шанталь была чертова куча книг.
        - И все ушло на распродаже?
        - Насколько я слышал, тематическая коллекция - да. Но у нее было множество книг не по специальности - хорошие серьезные книги. Думаю, она продала их местным букинистам.
        На улицах - толпы: все желают приобщиться к искусству. Две соревнующиеся группы уличных музыкантов играют по обе стороны проезжей части, создавая странную какофонию. Рэпер, стоя на платформе грузовика, вымучивает из себя несуразные строки, а обдолбанная, анорексичного вида девица со спутанными светлыми длинными волосами устроилась в заколоченных дверях магазина и бессмысленно дергает струны контрабаса.
        Мы заходим в одну из галерей: внутри такое скопление посетителей, что картин почти не видно. Джош протягивает мне руку и помогает пробраться ближе к стене. Он внимательно изучает картины, а я - его. То, с каким уважением он рассматривает каждую работу, впечатляет.
        - Что-нибудь понравилось? - спрашиваю я, когда мы выходим на улицу.
        - Ага. Триптих. И цена приемлемая. Не то чтобы я собирался купить: уменя собственные работы девать некуда.
        Насчет триптиха я согласна. Единственная приличная работа на выставке.
        У него наметанный глаз, приходит мне в голову.
        Галерея, затем другая, третья, десятая… В глазах рябит от картин, скульптур, инсталляций. В гараже на Двадцать пятой мы попадаем на перформанс: группа молодых актеров в черных водолазках - что демонстрирует их принадлежность к сообществу «Да пошло оно всё!» - сидя за круглым столом лакомятся побегами спаржи и с псевдосерьезными лицами декламируют анархистские лозунги. Это нелепо и смешно, - однако меня больше интригует внимание зрителей, нежели само представление.
        Шепчу Джошу:
        - Вот из-за таких у моего дела плохая репутация.
        Он поглощен происходящим и не реагирует.
        Я недоумеваю. Ему нравится?
        Толпа несет нас в сторону Бульвара, и я интересуюсь, принимал ли он участие в протестном движении «Освободи Окленд».
        Джош качает головой.
        - Я поддерживаю их цели, но в их лагере было полно карманников и наркоманов. А поскольку я здесь живу, желания пакостить в собственном доме у меня не возникало. - Он ухмыляется. - И да, в душе я анархист.
        Похоже, он читает мои мысли.
        Мы находим свободный столик на веранде кафе, садимся и заказываем кофе.
        - Понравилось? - спрашивает он.
        - Забавно.
        - Но работы в основном халтурные, да?
        - Ну это как обычно.
        - Не поворачивайся, - вдруг говорит он, - на той стороне улицы Кларенс. Увидит нас, сразу привяжется. А мы этого не хотим, да?
        - Я иногда встречаю его во время пробежки. Забавно, но на улице он почему-то делает вид, что меня не узнает. Ходит, будто крадется. И почти не моргает.
        - Да, я тоже это заметил.
        - А когда мы разговариваем, он вечно хихикает. С тобой тоже так?
        - Да, и со мной. Понятия не имею, с чего. По утрам он стоит за конторкой консьержа и широко всем улыбается, а через пару часов роется в помойке на задворках улицы. Однажды я выходил совсем рано и увидел, как он копается в мусорных баках. Тогда я завопил во все горло приветствие. Он поднял голову и скорчил кислую гримасу: «Да, Джош, привет». Словно два совсем разных человека.
        - Ну, со мной он всегда мил, - замечаю я.
        - Да и со мной, в общем-то. Однако «кто знает, какое зло таится в людских сердцах?»
        - «Об этом знает только тень». Верно?
        - Именно.
        Джош явно приходит в восторг, что я опознала строчку из старой радиопостановки Уолтера Гибсона.
        Мы смеемся, а потом Джош говорит уже серьезно:
        - Странно, что у тебя никого нет.
        - И что? Я совсем недавно закончила отношение. Мне и так хорошо.
        Я ловлю его пристальный взгляд и решаю сменить тему. На всякий случай.
        - Можно я еще спрошу тебя про Шанталь? - При упоминании ее имени он снова напрягается. - Ты говорил, что никто из друзей не знает ее настоящего имени.
        - Может, и говорил.
        - То есть, ты знаком с ее друзьями?
        Он кивает. Я внимательно смотрю на него. У Джоша такой же внимательный настороженный взгляд, как в тот раз, когда мы впервые столкнулись в лифте, что несколько странно, ведь еще пару минут назад он по собственной инициативе рассказывал о том, как Шанталь училась в колледже и потом у доминатрикс в Вене.
        Все-таки интересно, как далеко он позволит мне зайти с вопросами. Я признаюсь:
        - Мне бы хотелось встретиться с ее друзьями.
        - А от меня ты чего хочешь?
        - Познакомишь меня? Или хотя бы расскажешь, кто они?
        - Допустим, расскажу. А что потом?
        - Понятия не имею. Слушай, я вижу, ты не в восторге. Но ты же сам показал мне «Королеву мечей»… И что-то во мне щелкнула. Я хочу понять. Может, это оттого, что мы были знакомы, а теперь я живу и работаю там, где прежде жила и работала она. Кто она, Мари или Шанталь? Мне надо выяснить все, что можно, узнать, какой она была. Твой портрет многое объяснил мне, но я знаю, что есть что-то еще. И да, я бы хотела встретиться с ее друзьями и послушать то, что они скажут. Если это тебя злит, - просто скажи, и я отстану.
        Некоторое время Джош молча смотрит на меня, словно пытаясь понять насколько искренне я говорю.
        - Начни с Рыси, - говорит он. - Это еще одна госпожа. Некоторое время они работали вместе, и хотя потом Шанталь сняла пентхаус и ушла в свободное плавание, они остались подругами.
        - А как мне ее разыскать?
        Он хмыкает.
        - Ну, для такой шустрой девочки, как ты, это несложно. - Он достает бумажник, бросает на стол банкноту и поднимается. - Сегодня автобусы ходят до полуночи, пойдем, я тебя провожу.
        - А сам ты домой не пойдешь?
        - Еще погуляю. Не обижайся, Тесс.
        На прощание он коротко обнимает меня.
        - До встречи.
        И шагает в сторону галерей.
        Что с ним? Это все очень странно. Сначала сам завел разговор, а потом будто застыл и отвечал односложно. Ладно, не буду нервничать. Назвал имя подруги Шанталь, и отлично. Осознанно или нет, Джош дал мне еще одну подсказку: ее книги приобрел местный букинист.
        Наверно, несложно будет выяснить, какой именно. Несложно для такой «шустрой девочки», как я.
        Рано утром мне звонит Джерри:
        - Та убитая доминатрикс, о которой пишут в газетах, - она жила в твоем лофте?
        - Доброе утро, Джерри. Ты из-за этого звонишь?
        - Да, доброе утро, Тесс. Попалась на глаза статья, и стало интересно - она это или не она?
        - Она. - Я некоторое время молчу. - Разве мы разговариваем?
        - А почему нет?
        - На прощание ты наговорил мне гадостей, и я еще не отошла.
        - В запале люди чего только не болтают, часто совсем не имея того в виду.
        - Думаю, ты сказал то, что собирался, Джерри. Так что, если тебе больше ничего не нужно, я пойду работать.
        - Конечно. Прости, что побеспокоил. - И затем непривычно мягким тоном добавляет: - Удачи, Тесс. В самом деле, удачи.
        Проходит еще два дня, прежде чем я рискую начать поиск Рыси, но найти ее оказывается и вправду легко. Я начинаю с сайта сообщества БДСМ, нахожу страницы местных доминатрикс - в списке числится Шанталь Дефорж, но ее страница не открывается. Надпись мелким шрифтом сообщает, что блокировка произведена по требованию владельца.
        Еще один щелчок мыши, - и я выхожу на страницу Госпожи Рыси. Подтверждаю, что дееспособна и достигла восемнадцати лет. Всплывает картинка - с экрана мне соблазнительно улыбается мулатка. Крупными буквами надпись: «ВНЕШНОСТЬ ОБМАНЧИВА. Я МОГУ БЫТЬ ОЧЕНЬ ЖЕСТОКОЙ».
        В разделе «Информация» описывается обучение в закрытой школе в Швейцарии «Я и тогда доминировала, - читаю дальше. - Сделала своей рабыней соседку по комнате. И наказывала конюха, когда он плохо ухаживал за моей лошадью».
        В разделе «Специализация» - длинный список вариантов доминирования. Он включает все, о которых я знаю… и кое-что о чем я и не слышала. В конце добавлено: «Плюс все, что только может представить твоя необузданная фантазия!»
        А дальше - крупным жирным шрифтом:
        ДОМИНИРОВАНИЕ НЕ ПРОСТИТУЦИЯ.
        ПОПЫТКА ВСТУПИТЬ В СЕКСУАЛЬНЫЙ КОНТАКТ
        ПРИВОДИТ К НЕМЕДЛЕННОМУ РАЗРЫВУ ДОГОВОРА!

«Фотогалерея» демонстрирует Рысь в различных доминантных позах; вразделе «Контакты» даны четкие инструкции, как договориться о встрече. Требуется заполнить длиннющий опросник, подробно описать свои фетиши, сексуальные фантазии, опыт в данной области и представить рекомендацию по крайней мере от одной госпожи.
        И, наконец, совершенно недвусмысленно:

«Сеанс - не мой долг, а ваше везение. Если вы меня заинтересуете, я отправлю вам номер своего телефона. Мы обсудим ваши пожелания и выберем удобное время. Если же ответа нет - значит, вам не повезло».
        Я вызываю опросник, вписываю свое полное имя, адрес и номер телефона, пропускаю все остальное и пишу в графе «Другое, что мне следует знать»:
        Привет!
        Я узнала о тебе от Джоша Гарски. Как ты, должно быть, понимаешь, мне не требуется сеанс. Даю слово, что я не из газеты и не из полиции. Я актриса, можешь погуглить мое имя. Я пытаюсь выяснить все, что только возможно, о твоей умершей подруге Шанталь, которую немного знала под именем Мари. Теперь я живу в ее лофте. Очень надеюсь, что ты не воспримешь мое письмо как вмешательство в частные дела. Пожалуйста, сообщи, если согласишься встретиться за чашкой кофе или бокалом вина.

Тесс Беренсон.
        Нажимаю «Отправить». Какова вероятность, что она ответит? Думаю, один к трем.
        Я сажусь на экспресс до Сан-Франциско и отправляюсь к Рексу. Он хотел обсудить со мной роль в его новом проекте.
        В центре его гостиной я обнаруживаю шест. Рекс желает проверить мои таланты?
        Отлично! Сейчас, приятель, будут тебе яркие впечатления!
        Однако едва я начинаю раздеваться, Рекс изумленно спрашивает:
        - Какого черта ты творишь?
        - Ты же хотел посмотреть, что я умею, нет?
        - С чего бы? Я уже видел, в «Черных зеркалах».
        - Тогда зачем здесь шест?
        - Я упражняюсь.
        - Серьезно?
        - Ну да. - Он смотрит слегка смущенно. - Потом покажешь мне пару движений, ладно? Но сначала давай обсудим роль.
        Мы садимся. Его просторная квартира - никак не хибарка - залита солнечным светом. На стенах гостиной - театральные афиши, на полках - макеты декораций и книги по актерскому мастерству и истории театра.
        - Ты - шикарная девица из эскорт-услуг, - объясняет он. - Скажем, полторы тысячи за вечер. Майк, наш клиент, узнает тебя по фотографии и по красному платью: он подойдет, ты пригласишь его присесть, вы поговорите - примерно как на встречах вслепую, - представляешь же? - и ты проявишь нешуточный интерес к его занятиям. Совсем как девица по вызову: она делает вид, что безумно заинтересовалась клиентом, хотя оба знают, что ее интересуют только его деньги. Расплатится - и пусть проваливает.
        - Шикарная девица в первом акте. Поняла. А что во втором акте?
        - Во втором акте, сцена вечеринки, ты должна выглядеть не такой шикарной и совершенно замученной. Ты узнаешь Майка, но мотаешь головой, пытаясь его предостеречь, затем ускользаешь. А позже он мельком увидит тебя в комнате, где происходит оргия. Ты будешь в одном белье, со смазанным макияжем, а еще он заметит, как один из головорезов тебе что-то колет, вероятно, героин.
        - Акт третий?
        - Ты дошла до точки, села на иглу. Шикарная девушка, которую он встретил в «Редвуде», теперь ведет себя как дешевая шлюха. От шеста ты направляешься к нему, подзываешь к себе, изображая ртом непотребные движения. Все это… чрезмерно. Майк видит у тебя на руках следы уколов и приходит в ужас. Однако не может отвести от тебя глаз, поскольку его к тебе по-прежнему тянет. Тут ты падаешь, словно от передоза, и те громилы, что увели тебя из бара, стаскивают тело с помоста.
        - Да уж, настоящая драма. Думаю, у меня получится.
        - Не сомневаюсь! Тебе будет интересно играть второй и третий акт. Но сцена в баре - самая важная. Ты должна быть по-настоящему соблазнительной, эскорт-леди высшего класса. Все дальнейшее зависит от того, удастся ли подцепить клиента на крючок. Если нет, твое падение его не тронет.
        - Допустим, я сыграю испорченную богатую девчонку, для которой настали плохие времена? Как в песне Боба Дилана, помнишь?
        Рекс энергично кивает.
        - Вот, самое то!
        - А можно предложить дополнение? Правда, потребуется нанять еще одного актера, но думаю, оно того стоит. Знаешь, такой типаж - бандит, жирный, отвратный, и у него в руках вся власть. И, чтобы получился настоящий нуар, пусть сжимает в зубах незажженную сигару. Ему нравится наблюдать, как я опускаюсь, он сидит в лимузине рядом с баром и ждет. Пусть клиент увидит его, когда головорезы поволокут меня из бара. А во время стриптиза он будет стоять рядом со сценой и любоваться картиной моего падения. Клиент снова его заметит, а поскольку уже дважды встречал раньше, поймет, что я у бандита в рабстве. Клиент будет испытывать одновременно и отвращение, и экстаз, поскольку, при всей его порядочности, какая-то сторона его личности тоже радуется возможности наблюдать за моей деградацией.
        - О, мне это нравится! И актер подходящий есть на примете. Назовем этого персонажа Пузан. Как всегда, Тесс, ты понимаешь, как сделать образ более глубоким.
        И, как всегда, я поддаюсь на его лесть.
        - Хочешь увидеть меня на шесте?
        - Да, если можно.
        Я киваю, раздеваюсь до белья, потом делаю несколько движений. Шест сборный, с пружинной защелкой, но достаточно прочный, чтобы меня выдержать.
        - Я уже забыла как выполнять кое-какие элементы: батман, парящая балерина, еще кое-что. Надо наверно дополнительно потренироваться?
        Рекс качает головой:
        - Нет необходимости. Пусть твой танец напоминает половой акт, а не соревнование по акробатике. Ты должна быть неловкой, а оттого непристойной. Ты не сама, тебя заставил Пузан.
        Я начинаю заново. Мышцы словно каменные, в голове туман. Делаю несколько судорожных движений, а потом оседаю бесформенной кучей.
        Рекс доволен.
        - Ты великолепна, детка. Давай одевайся и пойдем уже что-нибудь съедим. И расскажешь мне про «Монолог» - что ты, собственно, от меня хочешь.
        Дома меня ждет сообщение от Рыси. Она благодарит за письмо и готова встретиться. Я перезваниваю; мы договариваемся на завтрашнее утро.
        Я предлагаю «Даунтаун-кафе», но у нее другая мысль:
        - Есть такой фетиш-магазин, «Мадам де Руж», на углу Харрисон и Восемнадцатой. Мне надо кое-что купить, давай встретимся там? И если мы обе решим продолжить разговор, за углом есть кафе.
        Я понимаю: она хочет меня испытать.
        - Отлично. В одиннадцать у «Де Руж».
        С утра я работаю перед камерой, репетирую «Монолог». Потом просматриваю видео и пытаюсь понять, что вышло. Мод советовала не переигрывать: моя миссис Z персонаж хоть и сатирический, но добрый и милосердный. Она должна пробуждать жалость и приводить в ужас: жалость, поскольку бесхитростно и трогательно уверена, что все ей что-то должны, а ужас - ну, какое еще чувство может вызвать такая неприкрытая уверенность, что дозволено все? Как вчера за обедом сказал мне Рекс: «Сатира - это, конечно, здорово; но не забывай, что это обоюдоострое оружие».
        Рысь я замечаю сразу. Собственно, кроме нее, в магазине никого нет. Она выглядит в точности как на фотографии с сайта, только без похотливой улыбки. Мы обе рассматриваем товары в витринах, и я ловлю на себе ее взгляд. Рысь берет со стойки туфли на огромной шпильке. Спрашивает:
        - Как тебе?
        - Смотреть приятно, ходить - нет.
        Она улыбается и подводит меня к стеклянному коробу возле кассы. Он заполнен кожаными шлемами и масками всяких видов.
        - А это?
        Кассирша, пышногрудая веснушчатая и рыжеволосая, смотрит на меня с интересом.
        Я понимаю, что это еще одна проверка. Если я покраснею, побледнею, покажу смущение или неловкость, экзамен будет не засчитан, и Рысь откажется со мной говорить.
        Тогда я слегка провожу кончиком языка по верхней губе.
        - Симпатичные. Пойдут для посещения церкви. Или для Пасхального шествия.
        Они обе хохочут, доминантрикс и рыжая кассирша.
        - Пойдем выпьем кофе, - предлагает Рысь.
        Кафе расположено в том же доме - мы выбираем столик на террасе и делаем заказ. Рысь изучает меня: ей непонятен мой интерес к Шанталь.
        - Ты ведь написала, что была с ней едва знакома?
        Я рассказываю о спарринге и занятиях в зале. Рысь подтверждает:
        - Да, у нее там был бартер. Двенадцать сеансов БДСМ с вашим сенсеем в обмен на тренировки по тайскому боксу.
        Ух ты! Вот бы никогда не подумала: чтоб Курт кому-то подчинился?
        - Так говоришь, там она называла себя Мари? Это ее второе имя. Она иногда использовала его в своей… ну… в ванильной жизни. - Больше никаких шуточек. Она и вправду очень расстроена. - Все наши расстроены. Насколько я знаю, среди нас у нее не было врагов. А сейчас все боятся, что на свободе гуляет маньяк-убийца. Никто не хочет брать новых клиентов. - Рысь делает глоток. - В прошлом году в Сан-Хосе тоже убили госпожу. Два выстрела. Прибабахнутый какой-то: после выстрелов выковырял из тела пули. А теперь история повторяется.
        Я спрашиваю, может убийца забрал пули, потому что опасался, что его вычислят по оружию?
        - Думаешь, это мог быть коп? - говорит она.
        - А среди клиентов есть копы?
        - Мы не спрашиваем людей об их занятиях. Коп или не коп - сеанс все равно такой же. Если хочешь знать, я устроила тебе проверку именно поэтому: хотела убедиться, что ты не из полиции.
        Уверяю ее, что все понимаю. Хотя, если честно, нет, - мне казалось, женщины такой профессии при первой угрозе должны бежать в полицию.
        Рысь меняет тему, говорит, что последний раз видела Шанталь на распродаже.
        - Там были практически все доминантрикс из окрестностей Залива. Ее решение распродать инвентарь казалось мне странным, однако остальные решили, что это просто профессиональное выгорание. Такое в нашем деле встречается: люди все бросают, продают все вещи и переезжают. Кто-то возвращается к оставленной учебе, другие находят обычную работу, некоторые даже выходят замуж за бывших клиентов, заводят дом и детишек. Но я знала, что здесь дело не в выгорании, что причины не внутри, а снаружи. Я спросила, что происходит, и она шепнула: «Все идет не так». И не захотела отвечать на вопросы. А раньше никогда не скрытничала… Она была замечательной. Мне будет здорово ее недоставать.
        Хорошо, что Рысь так откровенна - мне она все больше нравится.
        - Джош сказал, что когда-то вы работали вместе.
        - У нас примерно год было одно помещение на двоих, и мы принимали клиентов по очереди. Иногда работали с одним клиентом вдвоем. Впрочем, нечасто. Слишком разный у нас стиль.
        - То есть?
        - Я специализируюсь на телесных наказаниях. - Она ухмыляется. - Меня обожают мазохисты: отлично работаю с хлыстом.
        - А Шанталь?
        - Ей нравились всякие психологические штучки. Она называла это «лечебное доминирование». Но конечно, знала, как наказать раба, без колебания могла съездить по физиономии. Однако она работала не с мазохистами, а с любителями подчинения. Считала себя в некотором смысле целителем. Ей не нравилось причинять физическую боль. Шанталь как-то сказала, что самое большое удовольствие - залезть глубоко в чужие мозги, найти там демона, вытащить его на свет и поцеловать. Так что, можно сказать, она трахала мозги.
        Я слушаю и пытаюсь понять, какая из форм БДСМ кажется мне более разрушительной: садизм в отношении плоти, практикуемый Рысью, или психологическое доминирование Шанталь, воздействие на рассудок.
        - Но у нее была клетка и Андреевский крест в лофте.
        - Само собой… и куча всего еще. Но, понимаешь, главное в работе с мозгами - создать правильный настрой. Помещение, которое мы раньше использовали вдвоем, находится в подвале. Темно, окон нет, стены давят. Шанталь хотела что-нибудь более изысканное. С хорошим освещением. Увидела тот лофт - и влюбилась.
        Совсем как я!
        - Управляющий сказал: она называла его «Орлиное гнездо».
        Рысь кивает.
        - Да, именно так: высоко, вокруг только небо. И тот, кто туда попал, наверняка угодит в когти.
        - Странное все-таки название, да?
        - Из-за ассоциации с Гитлером? - Рысь улыбается. - Она любила такие штучки. У нее было множество всяких причиндалов, большинство просто для демонстрации. Это все она и распродала: плети, трости, бандажи, наголовники, гардероб госпожи. Она их редко использовала, поэтому они были в прекрасном состоянии. - Рысь фыркает. - Я купила у нее австралийскую однохвостую плеть, Шанталь называла ее «Черный шип». Знала, как хлестать, но что-то я сомневаюсь, что она хоть раз испробовала плеть на клиенте. А инструмент роскошный…
        Я моргаю.
        - Я тебя смущаю?
        - Все нормально. Слышала бы ты мои монологи! Пару дней назад ко мне в гости зашел друг, он ставит спектакли. Посмотрел на клетку и крест, а когда узнал, что раньше здесь жила госпожа, сказал, что вы, ребята, такие же артисты, как мы.
        Рысь смеется.
        - Да уж. Вся жизнь - театр. Я могу исхлестать задницу клиента до крови, но даже тогда мы оба знаем, что это игра. Шанталь всегда восторгалась сочетанием реального и имитации под реальность. А еще тем, что это сделка, а мы - поставщики платных услуг.
        Я спрашиваю, знает ли она настоящее имя Шанталь.
        - Шанталь Мари Марсо. Звучит как псевдоним, правда? Поверь, мои родители не называли меня Рысью! Она из канадских французов. Мать и отец - учителя. Когда они погибли в автокатастрофе, Шанталь бросила колледж и перебралась в Вену. Там встретила госпожу - Графиню Еву - из самых дорогих. Ева почувствовала к ней симпатию и пригласила к себе в ассистентки. Такой старомодный путь ученичества у мастера. Шанталь часто о ней рассказывала. Еве за пятьдесят, и, если верить Шанталь, она сдвинута на Фрейде. Проводила со своими клиентами чуть ли не сеансы психоанализа, укладывала их голыми на кушетку и выпытывала тайные фантазии. Если видела, что они сочиняют, то наказывала их за вранье, а потом, в конце сеанса, прижимала к себе и успокаивала. Именно с подачи Евы Шанталь стала думать о себе как о целителе. Графиня однажды приезжала сюда в гости, и мне выпало счастье с ней познакомиться. Невероятная женщина! Прямо излучает властность. Шанталь переняла ее мантру: «Болью защититься от боли».
        Мне все больше нравится Рысь: она умная и адекватная. Я понимаю, почему они с Шанталь стали подругами.
        - А у Шанталь есть братья или сестры?
        - Есть брат, инструктор по лыжам в Вермонте. Наверняка он уже в курсе. Ты же сказала, что Джоша допрашивали копы. Полагаю, он объяснил им, как связаться.
        - Не уверена. Джош говорил, что почти ничего о ней не знает.
        Рысь трясет головой.
        - Неправда. Знает. Не стоит ему верить. Он мошенник: подделывает картины и продает их тупым коллекционерам.
        - Уверена?
        - Так говорила Шанталь. - Рысь медлит. - Слушай, я не хочу поливать грязью твоего друга.
        - Да он не то чтобы друг. Так, недавний знакомый.
        - Ну… Так вот, у Шанталь был брат, но они не особо дружили. И все-таки я надеюсь, что ему сказали. Учитывая, в каком виде ее нашли, она заслуживает хотя бы достойных похорон.
        Разговор возвращается к моей постановке. Как и Шанталь, меня привлекает сочетание естественного и нарочитого.
        - Я готовлю новый спектакль. Мой персонаж - страшно богатая шестидесятилетняя дама. Снаружи - воплощенная элегантность, а внутри - обида и задавленная ярость.
        - Похоже, будет интересно.
        - Сегодня я репетировала, просматривала видео того, что получилось.
        - Хороший метод. Мы тоже работаем под запись. Клиентам, само собой, не говорим; ведь они все повернуты на конфиденциальности. Но мы с Шанталь всегда записывали: для страховки от всяких обвинений и - как ты - убедиться, что все разыграли как надо. Смотрели запись и обменивались впечатлениями.
        Мне хочется увидеть Шанталь за работой. Но я молчу: вдруг Рысь откажет. Вместо этого говорю:
        - На курсах актерского мастерства это называется критическим анализом.
        Рысь кивает:
        - Узнай об этом клиенты, они бы нас убили.
        При слове «убили» мы смотрим друг на друга, а потом моя собеседница зажимает ладонью рот.
        - Господи Иисусе! Я совсем не имела в виду…
        - Однако наводит на мысли, верно…
        - А если кто-то и вправду узнал? Мы-то записывали из профессиональных соображений. Не занимались никаким «шантажом по согласию»: многие мужчины хотят, чтобы их вынуждали к покорности под угрозой рассказать всё близким и начальству. Мы всегда обращались с клиентами уважительно и честно. И как только необходимость в записи исчезала, сразу ее стирали.
        - А в лофте Шанталь тоже делала записи?
        - Да. Она очень серьезно к этому относилась.
        - А где располагалась камера?
        - У нее было две, обе в клетке: одна там, где решетка крепится к стене, а вторая - в противоположном углу. Если не знать - не заметишь. Придешь домой, посмотри.
        - То есть они все еще там?!
        Я начинаю нервничать. Разве Шанталь не должна была их снять при отъезде?
        Рысь замечает, что мне не по себе, и снова объясняет необходимость делать записи.
        - Это еще вопрос безопасности. Скажем, клиент приходит на встречу, и у него съезжает крыша. Ты изо всех сил стараешься его утихомирить, привести в себя - но гораздо лучше, если кто-то следит за сеансом в режиме реального времени. Если наблюдатель, а обычно это парень, которому ты доверяешь, видит, что ситуация выходит из-под контроля, он может войти и оказать помощь. Если ты с постоянным клиентом, то камера, скорее всего, будет выключена. А вот с новым, про которого ты ничего не знаешь, ты точно захочешь подстраховаться. Раньше мы выходили из комнаты и быстро звонили другу, который ждал внизу в машине, - произносили кодовое слово, например, «зеленый свет», и он знал, что с тобой все в порядке. Однако живая картинка с камеры лучше, если на другом конце дежурит тот, кому ты доверяешь.
        - А кто дежурил во время сеансов Шанталь?
        И не успеваю я задать вопрос, как понимаю, что знаю ответ.
        - Джош. Она говорила мне, что ему нравится смотреть на сеансы со стороны. Любитель понаблюдать. Отличное качество для охранника. Он сидел у себя на шестом этаже, готовый при необходимости прибежать к ней наверх. Жаль, что в моем здании такого соседа нет.
        Да твою же мать!
        Я иду домой и размышляю стоит ли припирать Джоша к стенке, ведь он мне наврал. Рысь советует не верить его словам. Вообще. Больше и не буду.
        У себя в лофте я проверяю в указанных Рысью углах - камеры на месте, действительно тщательно скрытые. Не расскажи Рысь, куда смотреть, я бы и не заметила. Не рискуя демонтировать всю конструкцию, срезаю крошечные микрофоны и заклеиваю камеры черным скотчем.
        Мне несколько жутко. Может быть так, что они еще работают? Неужели все эти недели Джош шпионил за мной - или у меня паранойя? А вдруг тут есть камеры и микрофоны, о которых Рысь не знает…
        Джош лгал мне, что ничего не знает о клиентах Шанталь и о том, как именно она с ними работала. Но тогда зачем он навел меня на Рысь? Он ведь должен был понимать, что та, скорее всего, расскажет, что он был гарантом безопасности Шанталь. Какую хитрую игру он ведет? Или он хочет, чтобы я узнала о его слежке?
        Каковы бы ни были мотивы Джоша, ясно, что доверять ему нельзя, однако с выяснением отношений лучше подождать. Пусть гадает, что я думаю, - может мне нравится быть объектом слежки…
        Что же, признаюсь хотя бы себе: что-то в этом есть привлекательного - только не тайно, не без моего согласия. Выходит, мне по вкусу, что с самого переезда за мной тайком подглядывает вуайерист… Хорошая тема для следующего разговора с доктором Мод.
        Отправляюсь на пробежку, продолжаю размышлять, почему же солгал Джош, а еще о брошенной Рысью фразе, что госпожа может стать целителем, который использует телесную боль, чтобы защитить клиента от внутренней, душевной боли.
        Я снова спрашиваю себя, отчего меня так волнует судьба мертвой женщины, с которой я едва была знакома. Если следовать логике доктора Мод - я хочу понять Шанталь, чтобы использовать образ в спектакле, - и якобы по этой подсознательной причине при переезде я решила оставить клетку и крест. Однако я вижу, что есть что-то еще - глубже - странное чувство родства с Шанталь, ощущение, что наши жизни не просто случайно пересеклись, а связаны в каком-то смысле мистически.
        За этими мыслями я не особо смотрю по сторонам, и внезапно понимаю, что бегу мимо букинистического магазина в квартале от дома. Останавливаюсь перевести дыхание, и решаю заглянуть или нет. Вот будет странно, если выяснится, что Шанталь продала свои книги именно сюда. Слишком странно. Или не слишком? Это ближайший к дому магазин, а если перед отъездом Шанталь нуждалась в наличных…
        Футболка мокрая, лоб в испарине. В свете неистового солнца витрины и окна зданий ослепительно сияют. Закрываю глаза и подставляю лицо солнечным лучам. Затем возвращаю мысли к делам насущным - и шагаю к двери.
        Звякает колокольчик. Внутри холодно и пахнет по-особенному - пыльными старыми книгами, как в библиотеке. Напротив двери прилавок, за ним - уткнувшийся в компьютер пожилой мужчина с седой бородкой. Едва уловимый запах виски. Надо же, любитель книг и хорошего скотча. Я приветливо улыбаюсь, но он даже не поднимает глаза от монитора.
        Чуть дальше сидит женщина - за шестьдесят, поседевшие волосы убраны в пучок. Я подхожу к ней, она окидывает внимательным взглядом мой наряд и вопросительно улыбается.
        - Просто посмотреть, - говорю я.
        Она кивает и возвращается к работе.
        Я иду по длинному проходу. По обе стороны - подписанные полки: ИСКУССТВО, ЗАГАДКИ И ТАЙНЫ, ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА, ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ГОМОСЕКСУАЛИЗМА, РОССИЯ, БЕЙСБОЛ, ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА.
        Между полками пять широких проходов, в конце каждого - коробки с нерассортированными книгами. Между ними еле протиснешься, и чем глубже я захожу, тем больше там хаоса: книги высятся неровными, готовыми вот-вот рухнуть кипами, порой почти до самого потолка. Проходы совсем узкие. Во втором зале - еще хуже, места нет совсем. ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА, ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ, ПУТЕШЕСТВИЯ, ЭРОТИКА. К некоторым полкам вообще не подойти, приходится рассматривать издалека. Можно представить, какие сокровища здесь таятся.
        Возвращаюсь к прилавку. Седой Пучок поднимает на меня глаза с тем же вопросительным выражением.
        - Не знаю, тот ли это магазин, - говорю я. - Подруга недавно продавала книги, но не уверена, что вам.
        Седой Пучок интересуется:
        - Описать подругу можете?
        - Красивая. Очень белая кожа, длинные темные волосы. Жила в высотке за углом.
        - А, знаю, о ком вы, - влезает Седая Бородка. - Да, это мы купили ее библиотеку. - Теперь его очередь меня изучать. - Вы сказали, жила. С ней что-то случилось?
        Я не знаю как лучше рассказать о случившимся.
        - Недавно она умерла.
        Седая Бородка, помолчав, произносит:
        - Печально. Очень приятная молодая дама. Не торговалась. Пригласила меня в свой лофт. Я все оценил, предложил цену, и она согласилась. Я заплатил и отправил рабочих упаковать и забрать книги.
        - Они все еще у вас?
        Торговец смеется.
        - Конечно! Даже не распакованы. Полагаю, руки дойдут через год, не раньше.
        - Можно взглянуть?
        - Хотите их купить?
        - Может быть. Я сейчас живу в ее лофте. Помнится, у нее были некоторые очень интересные книги, - вру я. - Думаю, если я какие-то из них обнаружу, то захочу приобрести.
        Седая Бородка и Седой Пучок обмениваются взглядом. Наверно думают, что я еще одна ненормальная.
        - Вытащить их и разложить не получится. Но если вы настроены на покупку, жена покажет вам коробки - ройтесь в них, выбирайте. Найдете что-то, мы назовем цену. Но только если вы и впрямь настроены на покупку.
        Я заверяю его, что очень даже настроена.
        Седая Бородка кивает Седому Пучку.
        - Отведи юную леди.
        Сурово смотрит на меня.
        - Книги не перепутайте. Они лежат в коробках в том порядке, в каком стояли у вашей подруги на полках. Если порядок нарушится, я не смогу потом расставить их как положено.
        Я обещаю быть очень аккуратной.
        Седой Пучок ведет меня в конец зала, потом по тесной лестнице вверх в длинную узкую комнату над магазином. Пыльное окно в дальнем конце выходит на улицу. И там же оказываются двадцать коробок с надписью «Дефорж».
        - Откройте верхнюю и посмотрите. Возможно, так будет легче сориентироваться.
        Первая же книга - биография Зигмунда Фрейда с выделенными абзацами и пометками на полях.
        - Половина в таком состоянии. Вот почему мы не смогли предложить ей высокую цену, - объясняет Седой Пучок. - Разумеется, наши клиенты не ждут, чтобы книги были новехонькие, но предпочитают делать на полях собственные записи.
        Подхожу ко второй стопке, тянусь к самому верху. «Взлет и падение Третьего рейха» Уильяма Ширера, тоже густо испещрена заметками. Ниже обнаруживаю биографию Лу Андреас-Саломе, источник изречения на арке, в середине книги между страницами выглядывает краешек письма.
        - Да, внутри некоторых книг есть письма. Такое впечатление, что хозяйка использовала свою библиотеку еще и как секретер. - Старуха хихикает. - Как-то раз покупатель нашел внутри Библии стодолларовую купюру. Поскольку за книгу он уже заплатил, купюра перешла в его собственность.
        Я разворачиваюсь к ней.
        - Письма были проданы вместе с книгами?
        - Ну да. А почему нет?
        - За сколько вы их отдадите?
        - Оценку делает муж. Вы действительно хотите их купить?
        - Если цена будет разумной, то я я куплю все собрание.
        - Пойдемте вниз. Поговорим.
        Переговоры завершаются быстро. Седая Бородка заявляет, что не любит торговаться. Я спрашиваю, сколько он заплатил за книги Шанталь. Делая вид, что с трудом вспоминает, он называет сумму в шестьсот долларов. Вряд ли он заплатил больше трехсот, но я не спорю. Говорю, что посмотрела только несколько томов сверху, и покупаю вслепую; предлагаю семьсот, если он обеспечит доставку обратно в тот же лофт.
        Старик смотрит на меня.
        - С полок, вниз по лестнице, вверх по лестнице и обратно на те же полки. Интересно. Тогда семьсот пятьдесят вместе с доставкой. А если вы доплатите моим парням, они вам все еще и по полкам расставят.
        Он улыбается. Седой Пучок закрыла лицо ладонью, чтобы скрыть ухмылку.
        Улыбаюсь ей в ответ. Отец всегда говорил: лучшие сделки те, где обе стороны считают, что обдурили партнера.
        Глава 7
        Вена, Австрия, 15 марта 1913 года
        На улице льет дождь, Лу входит в кофейню «Ронакер» истряхивает с зонтика воду. На этот раз молодой человек расположился за более просторным столом, перед ним лежит альбом для эскизов и карандаш. Он видит Лу и поднимается, чтобы приветствовать ее.
        Сегодня он кажется другим человеком - никакого подобострастия - он не лебезит, не угодничает. Совсем другой человек. Если бы я не знала, как он неуверен в себе, то нашла бы его отталкивающим.
        Молодой человек делает знак официанту и заказывает кофе и по куску шоколадного торта.
        - Вы даже не поинтересуетесь, что бы я хотела?
        - Я думал… в прошлый раз… - Он опускает глаза. - Простите.
        - Бывает. В письме вы написали о готовности открыться, о «полной откровенности».
        - Я готов ответить на все ваши вопросы. В свою очередь, прошу разрешения рисовать вас в процессе беседы.
        - А разве людей вы тоже рисуете? На ваших картинах их нет.
        - Рисую. Подчас мне хочется нарисовать того, кем восхищаюсь. - Он выразительно смотрит на нее. - Можно?
        Она не возражает. Молодой человек делает наброски, время от времени бросая на нее взгляд, потом снова утыкаясь в альбом. От Лу альбом загорожен второй рукой.
        - Сегодня вы держитесь куда увереннее, - замечает она.
        - Мне это часто говорят, даже когда не согласны с моей точкой зрения. У меня, конечно, есть свое мнение, но я всегда открыт для новых идей, если достойный уважения собеседник - вот как вы - приводит убедительные аргументы. Этим своим качеством я даже горжусь.
        - Я могу задать вам личный вопрос?
        - Конечно! - с воодушевлением кивает он.
        - У вас есть подруга?
        - Я еще не испытывал влюбленности, но с нетерпением жду этого опыта.
        - При мыслях о себе вы испытываете злость или горечь?
        - Мне отлично знакомы оба этих чувства. Мое заявление о приеме в Академию искусств отклоняли дважды. Сами понимаете, особого счастья я не испытывал.
        - Могу представить.
        - В этом городе для меня нет работы. - Молодой человек продолжает рисовать по ходу разговора. - Два года назад я даже работал на вокзале носильщиком - без жалованья, за чаевые. А сейчас я живу в ночлежке с несколькими сотнями других безработных. Так что, сами понимаете, ничего веселого. - Глубокий вздох. - По правде говоря, если бы не жалкие гроши за мои работы и нищенское содержание от семьи, мне пришлось бы голодать и попрошайничать. При таких обстоятельствах, фрау Лу, трудно не испытывать горечь.
        Лу участливо кивает. До сегодняшнего дня она считала его любопытным объектом для наблюдения; сейчас, впервые за все время знакомства, почувствовала что-то вроде сочувствия.
        - Вы часто ходите к проституткам?
        Молодой человек вздрагивает. Вскидывает голову от альбома.
        - А вот это я ни за что не стану обсуждать с дамой!
        - Возможно, вас просто пугает сексуальность как естественная часть человеческого существования?
        - Так утверждает ваш дорогой профессор Фрейд?
        - А вы знакомы с его теорией?
        - Во время прошлой встречи вы высмеяли мое невежество. Дабы доставить вам удовольствие, я кое-что почитал. - Короткая усмешка. - И позвольте признаться: вотношении высоко оцениваемых вами «теорий» яиспытываю примерно то же самое, что по отношению к так называемому искусству герра Эгона Шиле.
        - Презрение?
        - Точнее не скажешь.
        - Расскажите о себе. Чем вы вообще занимаетесь?
        - С удовольствием расскажу. Однако сначала позвольте полюбопытствовать: почему вас интересует жизнь такого незначительного человека, хотя вокруг вас огромное количество знаменитостей?
        Она оставляет без внимания его сарказм и отвечает серьезно:
        - Как многие писатели, я люблю смотреть на мир сквозь призму чужого взгляда. Когда юноша сначала преследует меня на улице, а потом пишет восторженные письма, конечно, я хочу знать кто же он.
        Он снова берется за карандаш.
        - По утрам я обычно рисую. Иду в старый город, делаю эскизы, возвращаюсь в приют - там у меня есть угол для работы. Раскрашиваю эскизы. Остальные жильцы ко мне не лезут, думаю, они меня немного побаиваются… и хорошо. Не люблю, когда мешают. Еще много читаю, философию в основном. Особенно книги вашего старого друга Ницше. И неважно, что он неприятный человек с несносным характером - меня интересуют его идеи. В его текстах так много скрытых смыслов… даже когда мне кажется, что я смог уловить его мысль, я перечитываю отрывок заново - и нахожу там совершенно иное.
        Молодой человек искоса смотрит на Лу, хочет убедиться, слушает ли она.
        - По вечерам люблю гулять, изучать город, заглядывать в укромные уголки. А при дневном свете ищу сюжеты для работ. Меня притягивают архитектура и пропорции - тогда композиция выходит четкой и строгой. А по ночам я ищу нечто другое, но не уверен, что в силах это объяснить.
        - Попробуйте, прошу вас.
        - По ночам город кажется мне мрачным и… болезненным? Меня это притягивает.
        Лу задумчиво произносит:
        - Некоторые называют ночную Вену «городом снов». Например, мой друг Артур Шницлер и другие писатели.
        - Для меня она скорее «город кошмаров». - Молодой человек усмехается. - По ночам меня ведет по улицам только инстинкт. «Идти прямо или свернуть?» - все зависит только от настроения, потому что на самом-то деле неважно, по какой улице шагать. Мне нравится бродить по незнакомым районам. Я разглядываю людей: на улицах, в кафе, в ресторанах. Освещенные окна, а за ними мечется женщина, обедает семейство, или старик, устроившись в кресле, курит трубку, или спорит молодая пара. Иногда из окон несется музыка. Тогда я замираю внизу и слушаю.
        Он умолкает на миг, ловит взгляд Лу.
        - Я очень люблю музыку. Порой хожу в Императорскую оперу, но только когда ставят Вагнера. Покупаю стоячее место за королевской ложей и обо всем забываю. А когда представление заканчивается, и театралы, элегантные дамы и господа - такие, как вы - рассаживаются по автомобилям и экипажам, отправляются ужинать в роскошные рестораны, я, затаившись, стою в темноте и наблюдаю. Придумываю про этих людей истории. Придумываю их жизнь.
        А когда публика разъезжается, я часто ожидаю появления актеров у служебного входа - вместе с другими любителями оперы. И никогда не бросаюсь вперед, как делают остальные, никогда не подсовываю звездам программки, никогда не умоляю об автографе. Я просто смотрю. Изучаю. Сравниваю то, как они держатся на сцене и сейчас. У служебного входа, поздно вечером, после окончания спектакля, это уже не короли и титаны, которых они изображали на сцене, - но все равно богатые, знаменитые люди… Иногда, если представление особенно взволновало меня, я присоединяюсь к аплодирующим. Порой удается поймать чей-то взгляд - например, дирижера оркестра или сопрано Люси Вейдт, - и тогда между нами возникает контакт. А затем они отворачиваются, и ниточка рвется, но я никогда не отважу взгляд первым. Пройдет всего миг, и певица выбросит меня из памяти - но я, я никогда не забуду ни ее взгляд, ни на мгновение вспыхнувшего между нами понимания, ни ее благодарность. А порой, как ни странно, мне кажется, что она посмотрела на меня и поняла что-то важное… или просто увидела докучливого поклонника.
        Он вновь усмехается.
        - Признаться, мне нравится это ощущение. Словно между нами происходит обмен энергиями, проскакивает своего рода искра.
        - Надо сказать, вы великолепный рассказчик.
        - А вы, фрау Лу, великолепный слушатель. - Молодой человек делает глубокий вздох. - Вы спросили меня о проститутках. Это я отказываюсь обсуждать, однако поздними вечерами, после оперы, я иду по Шпиттельберг-гассе и смотрю, как они стоят у своих окошек, пытаясь завлечь клиентов.
        - Такого рода женщины вас привлекают?
        Он неистово трясет головой.
        - Они отвратительны! Однако мне интересно ничтожество всех классов и социальных слоев. - Пауза, быстрый взгляд. - А теперь мы можем поговорить о Шиле?
        Лу кивает.
        - Его работы вызывают у меня кошмары. - Глаза молодого человека вспыхивают. - Изможденные лица на автопортретах, странным образом перекрученные чахлые тела… Чувствую, что художник пытается что-то донести, но я не могу понять, что именно. Возможно, он хочет продемонстрировать будущее этого мира - таким как он его видит. Все эти раздетые женщины, широко расставленные ноги… Должен признаться, мне неловко на них смотреть. Позы неестественные, нарочитые. Горящие глаза, они таращатся прямо на меня. То ли мертвы, то ли живы… Как туши на бойне. Эти картины пугают; вних нет ничего возвышенного, просто ночной кошмар. - Он смотрит на Лу. - Вы улыбаетесь.
        - Да, поскольку описанное вами в точности соответствует, по моему мнению, намерениям самого Эгона Шиле. То, что его работы пробуждают в вашей душе кошмары, и показывает, насколько глубоко вас задевает его искусство. Он показывает вам глубины своего «я», обнажает их и бесстрастно демонстрирует мир своих фантазий.
        - Это взгляд во тьму.
        - Полагаю, в каждом из нас живет тьма. Отрицая тьму, мы только даем ей над нами власть. А признавая ее присутствие - как это делает Шиле, - мы чувствуем облегчение. То, что его работы показались вам непереносимыми, только подтверждает, как сильно они на вас действуют… Сколько вам лет?
        - Скоро будет двадцать четыре.
        - Полагаю, он ваш ровесник.
        Молодой человек фыркает и возвращается к своему рисунку.
        - Не могу представить, что рисовал бы подобное.
        - Ваши работы хороши для туристов. Надеюсь, когда-нибудь вам хватит решимости и отваги исследовать собственную душу. Всю, включая самые темные уголки, существование которых вы сейчас так яростно отрицаете. И вот когда вы наконец осмелитесь, можно будет поговорить о настоящем искусстве.
        - Я должен это обдумать.
        - Обязательно. И если вы не в силах выразить всю глубину чувств в живописи, возможно, стоит поискать другой путь для самовыражения.
        - Например?
        - Не знаю. Только вы можете это определить.
        Некоторое время молодой человек молча рисует, а затем вновь поднимает голову.
        - Должен кое в чем признаться. Я обещал не следить за вами: это было условием для дальнейших встреч, и я его принял. Но хочу, чтобы вы знали, это было немыслимо трудно.
        - Что-то вроде навязчивого желания?
        - Простите?
        - Вы чувствовали, что должны ходить за мной?
        - Пожалуй. Да, полагаю, что так. Своего рода наваждение.
        - А почему, можете объяснить? - Сейчас она слушает очень внимательно, стараясь понять причину притяжения - и тем самым осознать концепцию трансфера: переноса, о котором твердит Фрейд, когда речь заходит о технике психоанализа. - Я напоминаю вам кого-то из вашей прошлой жизни, близких людей?
        Он качает головой.
        - Скорее, меня привлекает ваша связь с Ницше. А больше всего фотография - та, которую вы не желаете обсуждать.
        Лу испытывает замешательство, однако старается этого не показывать. Молодой человек откладывает карандаш.
        - На снимке в ваш экипаж запряжены сразу Ницше и тот, другой господин. И у вас в руке кнут.
        - Это просто шутка. Вся сцена целиком - идея Фридриха. Позы и расположение персонажей исключительно его выдумка; адекорации и реквизит - то, что нашлось в ателье.
        - Но зачем?
        - Я уже об этом писала. Мы праздновали заключение союза: вместе учиться, вместе писать, делиться энергией. Мы решили жить втроем. Возможный скандал нас не пугал, и Фриц хотел отметить принятое решение. Поэтому он затащил нас в ателье и настоял на том, чтобы сделать снимок.
        - Все это так странно…
        Лу улыбается.
        - Поверьте, вы не единственный, кто так говорит. Меня все время спрашивают: «О чем выдумали? Что все это значит, что говорит об отношениях между вами тремя?» Сестра Фрица презирает меня за многое, не в последнюю очередь за это фото. Она не сомневается, что идея такого сюжета принадлежит мне - мол, я хотела всем показать, что ее брат всецело находится в моей власти. Какая глупость! В то время мне едва исполнился двадцать один год! Я, конечно, была наивной, однако не до такой же степени! Да, я показывала снимок знакомым, - но просто, чтобы их насмешить. Вот и все! «Дурацкая фотография, верно?» - спрашивала я, они смеялись, и разговор переходил на другие темы. А позже те же самые люди - те же самые! - начали распускать сплетни и делать гадкие намеки! Пожалуйста, объясните мне, почему эта маленькая глупая карточка оказывает на вас настолько мощное воздействие, что толкает на слежку по всей Вене - и, если я поняла верно, почти против вашей воли?
        Молодой человек потирает подбородок.
        - Вы говорите, снимок был сделан в шутку, но надо мной он имеет неодолимую власть. Говорят, ваш разрыв с Ницше подвиг его написать «Так говорил Заратустра». Это правда?
        - Не имею представления. Если в какой-то крошечной степени я и вдохновила Ницше на написание этого труда, то, конечно же, это для меня величайшая честь.
        Молодой человек решительно переворачивает альбом рисунком вниз.
        - Признаваться, так уж до конца. Я давал слово не следить за вами, и я его сдержал. Однако вы не запрещали мне следовать за вашими знакомыми.
        Лу ошеломлена.
        - И вы…
        Ее собеседник кивает.
        - Я иногда бываю в Альзергрунд, в том районе, где вы остановились, и где, как я выяснил, вы проводите большую часть времени. Однажды вечером, довольно поздно, мне случилось проходить мимо дома профессора Фрейда - я и раньше бывал недалеко от него, - в тот вечер я увидел вас вдвоем. Было, полагаю, около часа пополуночи. Я решил идти следом - просто чтобы убедиться, что нет никакой опасности! Не за вами следом - ведь вы мне запретили! - а за профессором, который оказался рядом с вами. Я шел за ним, пока он провожал вас в гостиницу, и потом, когда он в одиночестве возвращался домой.
        - То есть вы все-таки за мной следили? - Лу чувствует, как в ее душе разгорается гнев.
        - Нет! Я сдержал обещание! Я следил за профессором!
        - Это уже тонкости! За кем еще из моих близких вы «ходили»?
        Он смотрит в пол.
        - Только еще за одним человеком, вы с ним обедали в «Старом Эльстере»… Вы злитесь. А я видел вас вместе еще до того, как вы приказали мне прекратить слежку, клянусь! Так что все последующие встречи - это совершенная случайность. И то, что он в тот момент был с вами, тоже. - Молодой человек смотрит прямо на нее. - Кажется, его зовут доктор Тауск.
        - Прекратите! Это невыносимо!
        - Мне жаль, что вы так это восприняли - я в самом деле сдержал обещание.
        - Вы сознательно исказили его смысл - поняли так, как вам удобно. Это беспринципно. Безпринципно. - Она встает из-за стола.
        - Прошу вас, не уходите! Мне нужно закончить набросок.
        - Заканчивайте без меня.
        - Пожалуйста, не уходите вот так, фрау Лу. Я хотел вам еще столько сказать!
        - У вас была такая возможность. Надеюсь, наши встречи оказались вам полезны. Эта - последняя. Желаю удачи. Прощайте.
        С этими словами она подзывает официанта, протягивает деньги, раскрывает зонт и выходит в дождь не оглядываясь.
        Глава 8
        Я разбираю книги Шанталь: если судить по первому впечатлению, мне досталась библиотека хорошо образованной личности с самыми широкими интересами. Меня впечатляет глубина погружения в предмет: если взять период Третьего рейха, действительно очень интересный, - то найдется более пятидесяти книг. Среди них многочисленные жизнеописания Гитлера и других руководителей; книги об СС, о гестапо; про оккультные практики нацистов, театр, кино, скульптуру, живопись и архитектуру того периода. Два тома - анализ акварельных и живописных работ венского периода жизни Гитлера, с иллюстрациями.
        О самой Вене книг тоже немало. Ничего удивительного: по словам Рыси, Шанталь училась именно там. Некоторые тома совсем древние: например, путеводитель, датированный тысяча девятьсот десятым годом. Внутри - сложенная карта города; цветными стрелками обозначены какие-то маршруты. Словно Шанталь отмечала протоптанные за время проживания в Вене тропинки.
        Много книг посвящено австрийскому искусству начала двадцатого столетия. Творчество Климта, Шиле, Кокошки; биография Зигмунда Фрейда и представителей его кружка; особое внимание уделяется героическим дням зарождения психоанализа; подробная биография Фридриха Ницше; целая кипа материалов о Лу Андреас-Саломе.
        Я листаю книги одну за другой, ищу вложенные между страницами письма. Большая их часть не представляет никакого интереса: переписка с букинистами, открытки, присланные друзьями из путешествий; аккуратно сложенная нарукавная повязка со свастикой.
        Впрочем, попадается кое-что любопытное: например, два письма, подписанные «Х», - очевидно, от клиента. В них он благодарит за «в высшей степени приятные и поучительные свидания» иделает зашифрованные намеки на сюжеты и фетиши, к которым он надеется обратиться во время следующей встречи.
        Семь писем написано от руки по-немецки. Языка я не знаю, и разобрать удается только нацарапанную подпись «Ева», а иногда просто «Е». Эти, скорее всего, от наставницы Шанталь, Графини Евы, венской госпожи, о которой говорила Рысь. Увы, из всех моих знакомых бегло говорит по-немецки только Джерри Хансекер. Стоит ли просить его сделать перевод? Надо подумать.
        Между страницами вложено множество газетных вырезок. Одна особенно привлекает мое внимание: пожелтевшая статья из «Вашингтон пост» - репортаж из столицы Уругвая о разоблачении, аресте и депортации в Германию бывшего офицера СС, который взял звучное еврейское имя, много лет проработал в Южной Америке психоаналитиком, прикрываясь поддельными дипломами и рекомендациями.
        Просматриваю заметки на полях, я нахожу кое-что действительно интересное.
        Книга о взаимоотношениях Гитлера и Вагнера. Фраза: «Хочешь все прочувствовать как следует, - пусть во время сеанса звучит Вагнер!»
        Биография Гитлера. Фрагмент о том, как Мартин Борман надзирал за строительством домика в горах, «Орлиного гнезда» Гитлера. Замечание Шанталь: «Похоже, Борман внес свой вклад во все»
        Книга про Холокост. «Несколько раз слышала, что евреи, пережившие издевательства в концлагерях, хотят заново пережить испытанные в то время унижения. Боже, пошли мне фашистов, которые хотят быть рабами у еврейки».
        Биография Ницше: «Его питала боль. Она полноводным потоком прошла сквозь всю его жизнь».
        Биография Лу Андреас-Саломе: «Она настороженно относилась к физической близости и потому организовала свою личную жизнь так, чтобы всегда быть в треугольнике с двумя мужчинами». На другой странице той же книги: «Л говорит всем своим мужчинам, что эротические отношения ей не интересны. А что тогда интересно?»
        Навязчивый интерес Шанталь - фотография Лу Саломе с Ницше и ПаулемРэ. Из подписи я узнала, что фото было сделано в ателье в швейцарском Люцерне.
        Этот снимок напечатан почти во всех биографиях Саломе и во многих книгах о Ницше. В правой руке Лу держит палку, к которой прикреплен побег виноградной лозы, - так, чтобы было похоже на кнут. Она сидит в повозке, в которую впряжены Ницше и Рэ. Хотя все трое одеты вполне благопристойно, в образе явно читается намек на садо-мазохистские мотивы. Именно поэтому, как мне доводилось читать, в начале двадцатого века снимок сочли скандальным.
        Совершенно очевидно - фотография вызывала у Шанталь особые чувства. Натолкнувшись на нее в очередной книге, она делала на полях записи. Например, такие:

«О чем они думали? Какие нелепые позы!»

«Н кажется слегка безумным. Р явно скучает. У Л демоническая улыбка. Она еще не знает, чем все закончится».

«Ну что за декорации! Моя колесница и то была бы лучше! А кнут! Л стоило бы поучиться у Графини!»

«Троица? Триада? Тройка? Тройка, так лучше - ведь Л русская».

«Для своего снимка я бы первым делом раздела мужчин».

«Они празднуют соглашение о непорочном союзе; но семена раздора уже зреют, зреют».

«Бомба замедленного действия. Все заложено в самом образе… но они об этом не знают!»

«Повторить снимок. Должно быть откровеннее, ярче. Больше эпатажа, больше властности!»
        В одной из биографий Ницше говорится, что в разные периоды жизни его чувства к Лу Саломе менялись от полного восторга до жаркой ненависти. Это зависело от того, какой этап проходили их отношения: вспышку любви либо взрыв полного отчуждения. Похоже, Шанталь очень интересовалась этим вопросом. В письмах и дневниках Ницше соответствующие строки жирно подчеркнуты:

«Она проницательна, как орел, и смела, как лев».

«Она воплощает в себе все самые омерзительные человеческие качества».

«Возможно, Лу - воплощенный ангел, а я - мерзавец?»

«Она обращалась со мной как с сопляком-студентом. Утверждала, что не имеет нравственного чувства; думаю, оно у нее есть. У нее, как у меня, куда более жесткие принципы, чем у большинства».

«Лу самая проницательная женщина из всех, кого я знаю».

«Эти двое, Лу и Рэ, недостойны даже лизать мои ботинки. По отношению ко мне они ведут себя мерзко, подло и бесчестно».
        Теперь я немного лучше понимаю, о чем думала Шанталь.
        Следующие несколько дней у меня крайне насыщенные: нужно готовиться к постановке Рекса и еще репетировать «Монолог»; но я знаю, что часто буду возвращаться к этим книгам, искать в них новые подсказки.
        Доктор Мод явно не в восторге.
        - Вы всерьез собираетесь использовать ее имя в качестве псевдонима?
        - Это не псевдоним, - поправляю я. - Это имя персонажа, женщины из эскорт-услуг. Оно понадобится мне только в одной сцене.
        - Тесс, вы понимаете, что делаете? - Она потрясена. - Вы случайно встречаете эту женщину в школе боевых искусств, затем по стечению обстоятельств переезжаете в ее лофт. Прошла пара недель - и вы, словно одержимая, скупаете ее библиотеку. А теперь еще собираетесь использовать ее имя! - Мод сегодня не стесняется в выражениях: - Тесс, вы всегда были благоразумной, однако после переезда что-то изменилось. Вас заносит. Знаете, на что это похоже? Будто идешь и не хочешь видеть, что под ногами не ровный тротуар, а натянутый канат. Я тревожусь.
        Я ловлю ее взгляд.
        - Что, все так плохо?
        - Такое ощущение, что вы смотрите в зеркало - и видите там Шанталь.
        - Нет. - Я пытаюсь объяснить то, что так хорошо ощущаю. - Это в ее отражении я вижу себя. Через две недели после моего переезда стало известно, что она убита. Конечно, на меня это подействовало, а как иначе? Особенно учитывая все то, что, оказывается, нас связывало: тайский бокс, любовь к сценическому искусству, увлечение психоанализом, интерес к порокам и извращениям. - Тон у меня раздраженный. - Конечно, я ценю вашу заботу, но эпитет «благоразумная» - это разве про меня? Разве благоразумная женщина может заниматься тем, чем занимаюсь я: проживать роли, превращать собственную боль в творчество?
        Она некоторое время молчит. А потом произносит тоном, которым обычно завершает сеанс:
        - Я бы хотела, чтобы мы вместе исследовали продекларированную вами любовь к порочному и извращенному. Выяснили, откуда она появилась. Полагаю, когда мы с этим разберемся, то лучше поймем ваше увлечение Шанталь.
        Какая отличная идея! А, действительно, давайте проговорим! Именно поэтому я выбрала доктора Мод Джейкобс: она как никто другой умеет разглядеть за внешними проявлениями проблемы нечто глубинное. А моя «одержимость» Шанталь… Разве вы не видите, дорогая доктор М? Разве вы не видите, что это неразделимо?
        Сеанс вышел так себе..
        Я иду на тренировку и анализирую случившиеся: такое впечатление, что мы занимались перетягиванием каната - тянули-тянули с двух сторон, да и содрали руки до крови.
        А что служило веревкой в этом состязании? Моя душа, а возможно, и рассудок. Мы обе пытались его спасти - только разными путями.
        Я купила книги Шанталь и собираюсь использовать в постановке у Рекса ее имя - может со мной правда не все в порядке? По-моему, доктор Мод несколько преувеличивает возможный вред. Или она права, а я просто занимаюсь самообманом и зашла слишком далеко?
        После тренировки я чувствую, что настало время прояснить наши с Джошем дела. Душ и чистая одежда подождут - звоню сразу в его звонок:
        - Надо поговорить.
        - Я работаю, все вокруг в краске. Это может подождать?
        - Вообще-то нет, не может.
        Я поднимаюсь на шестой этаж, его дверь приоткрыта. Стучусь.
        - Заходи! - кричит он. - У меня тут грязно. Ты выбрала неудачное время.
        - Ну, прости. В жизни не все удачно.
        Он выходит, вытирая руки.
        - Смотрю, у кого-то сегодня день задался! Что с настроением? Где это ты так вспотела?
        Я игнорирую его комментарии.
        - Ты лгал мне, Джош. И я хочу знать, почему?
        Он щурится.
        - Это так срочно? Будешь воду? Есть холодная.
        - К черту воду! Я пришла, чтобы прямо спросить и получить прямые ответы. Ты врал, утверждая, что мало знаком с Шанталь, что ничего не знаешь о ее клиентах и методах. А теперь выясняется, что ты отвечал за ее безопасность и камеры наблюдения. Ты вуайерист? И кстати, я залепила объективы и срезала микрофоны. Впрочем, ты, вероятно, уже в курсе, наверно больше не выходит за мной шпионить?
        - Это неправда! - зло цедит он.
        - Как я могу верить тебе, если обо всем остальном ты лгал?
        - А что, мы так близко знакомы, что надо выкладывать на стол все карты? Мы заключили договор говорить друг другу правду и ничего кроме правды?
        Я пожимаю плечами.
        - Как-то привыкла верить людям на слово. Возможно, это наивно. Но мне трудно понять, зачем ты врал мне о взаимоотношениях с Шанталь, зная, что Рысь все расскажет. Мне не по нраву обман; ия не понимаю, в какие игры ты играешь.
        - Ладно, - говорит он, - давай по порядку. Во-первых, я не играю ни в какие игры. Во-вторых, я знать не знал, что ты залепила камеры и обрезала микрофоны, - поскольку техника работала, только когда Шанталь давала мне доступ через свой компьютер. А делала она это лишь во время сеансов, да и то не всегда, а если считала, что могут возникнуть проблемы.
        - Ты делал записи сеансов?
        - Нет, конечно!
        - Почему?
        - Потому что Шанталь запрещала.

«Запрещала» - какое странное слово. Он намекает, что она отдавала ему приказы?
        - Где-то есть еще камеры, кроме тех двух?
        - Насколько мне известно, нет. А устанавливал их я.
        - А почему тогда ты говорил, что вы почти не общались?
        - А с какой стати я должен откровенничать с тобой или с этими ублюдочными детективами, которые что-то разнюхивают? Шанталь исчезла, ничего мне не сказав, - а потом ее нашли мертвой. И - раз! - вдруг появляется прекрасная незнакомка, везде сует свой носик, лезет в то, что ее не касается. Мы едва знакомы, но я обязан все тебе рассказывать? Ты этого ждешь от каждого малознакомого человека? С какой, спрашивается, стати? И да, я имею право привирать и недоговаривать. Если хочешь, называй это ложью, а я назову самозащитой.
        - Зачем же ты показал мне «Королеву мечей»? Зачем посоветовал поговорить с Рысью?
        - Я показал картину, поскольку ты хотела составить представление о внешности Шанталь. И, само собой, я понимал, что Рысь всё тебе расскажет. И что потом ты либо заявишься с претензиями, либо оборвешь все контакты. Я очень рад, что сейчас мы разговариваем. Расставить все по местам - дело хорошее. - Он пристально смотрит на меня. - Уверена, что не хочешь выпить?
        Я тоже не свожу с него глаз.
        Прекрасная незнакомка - смотри-ка, как заговорил! Джош рассчитывает, что лестью чего-нибудь добьется? Зря. Разумеется, ему неоткуда знать, что ложь - это то, чем вечно баловался мой папочка-проходимец. Это прозвище даже вросло в его имя: Ларри Враль Беренсон.
        - И еще одно, - продолжаю я. - Твое дурацкое объяснение, почему ты не желаешь писать в стиле Пикассо. Рысь утверждает, что ты подделываешь работы и продаешь их ничего не понимающим коллекционерам. Она советовала не верить ни одному твоему слову.
        - Она вправду так сказала?
        - Ты подделывал Пикассо?
        Он снова пожимает плечами.
        - Давай сойдемся на том, что сейчас я этого не делаю.
        Я фыркаю.
        - Значит, она не обманула, и ты и в правду мошенник.
        - Художник вынужден крутиться. Умение сводить концы с концами - своего рода талант.
        - Настоящий талант - не наступать на горло собственной совести даже в таком продажном мире, как наш.
        - Я не желаю вдаваться в дискуссию о природе вселенной. - Пауза. - Да, у меня талант к копированию. Возможно, я не всегда использовал его честным образом. Раньше. Что касается слов Рыси… Мне неприятно, что она обо мне такого невысокого мнения.
        - Ты сказал детективам, что у Шанталь есть брат?
        Он кивает.
        - Я и сам с ним связался. Он дал мне разрешение на кремацию. Я отправил ему часть пепла.
        - А остальное?
        - Здесь.
        Джош произносит это безжизненным ровным тоном, скрывая чувства. Я некоторое время изучаю его, затем встаю.
        - Завтра вечером у меня спектакль. Нужно готовиться. А тебе, конечно, невтерпеж побыстрее добраться до мольберта. Так что… до встречи.
        - До встречи. - Он провожает меня к лифту. - Надеюсь, мы останемся друзьями, Тесс.
        - Мне надо подумать, Джош.
        Глава 9
        Вена, Австрия, 28 марта 1913
        Чудесный весенний вечер. Из дверей кинотеатра «Урания» выходят Лу и очень привлекательный молодой блондин - психиатр Виктор Тауск. Они только что посмотрели американский фильм «Клеопатра», снятый по пьесе Викториена Сарду. В роли царицы снялась Эллен Гарднер, в роли Марка Антония - Чарлз Синделар.
        Вместе с гуляющей публикой они неспешно движутся по набережной вдоль Дуная, сворачивают на Ротертурм-штрассе, наслаждаясь теплой погодой, ароматом первых цветов и обществом друг друга.
        Наконец, Лу затрагивает тему, которая в последнее время ее не оставляет:
        - По словам Эллен, до моего приезда меня тут уже обсуждали - по крайней мере, во время одного из еженедельных вечеров у Фрейда.
        - А что тебя удивляет, Лу? - спрашивает Тауск. - В Вену намерена приехать знаменитость для занятий у профессора - конечно, всем было любопытно. До этого мы занимались нашей небольшой компанией.
        - Что это было за обсуждение: неформальное или…
        - Ну, вообще-то Гуго Геллер сделал доклад о твоем литературном наследии.
        - В самом деле? Геллер мне этого не говорил! Надеюсь, он хорошо обо мне отозвался.
        - Блестящее сообщение, тебе бы очень польстило.
        - А потом? Дискуссия? И, конечно, обсуждали ту фотографию?
        Тауск кивает:
        - Ну да, «печально известный снимок». Как же иначе? Ведь именно на нем ты настоящая роковая женщина.
        Лу вскидывается.
        - Они в самом деле так считают?
        - Господи, Лу, да все были рады, что ты к нам присоединишься! Испытывали трепет и слегка нервничали, что на семинарах ты не дашь никому и слова сказать. Как выяснилось, беспокойство было пустым. Ты великолепный слушатель, лучше не бывает. Всем ясно, что Фрейд высоко тебя ценит; все сходятся на том, что женщина в нашем кружке - это прекрасно. Причем женщина, сумевшая создать себе репутацию вне рамок профессии, - и, что очень удачно, не имеющая еврейской крови. Ведь никто не хочет, чтобы психоанализ воспринимали исключительно как занятие для евреев.
        - Получается, как и Юнга, меня прям ждали.
        - Ну, Юнг это отдельная история. Я слышал, профессор Фрейд практически порвал с ним.
        - Ты говоришь, что обсуждали то фото, Виктор. Просто мололи языками или анализировали?
        Тауск смеется.
        - Да уж не без анализа. А чего еще ты от нас ждала?
        - Расскажи.
        - Ты хочешь, чтобы я перечислил, кто что говорил? - Лу кивает. - Ну, как я уже упоминал, в основном поднимались два вопроса. Первый: правда ли, что инициатором появления снимка был Ницше.
        - Правда!
        - Я и не сомневаюсь. Второй вопрос: будучи главным действующим лицом, понимала ли ты всю символику сцены - или просто приняла участие в съемке, наивно веря, что это всего лишь веселая игра?
        Лу вздыхает: ей уже много раз приходилось отвечать на эти вопросы.
        - Фотография - память о принятом тогда важном решении. Я предложила, чтобы мы жили вместе - втроем - в интеллектуальном целомудренном союзе, а они поддержали. - Лу смотрит на Тауска. - А как отреагировал Фрейд?
        - Он почти ничего не говорил, только слушал и улыбался, - вполне в его духе. Эти улыбки, как тебе известно, порой несут больше смысла, чем чья-то пространная речь.
        Он замедляет шаг, поворачивается к Лу, так, что они оказываются лицом друг к другу, и пристально смотрит ей в глаза:
        - А тебе не пришло в голову, что такой план просто не может сработать? Если два мужчины-соперника сражаются за любовь женщины, то жизнь втроем неизбежно закончится взрывом.
        - Да, бомба замедленного действия, это я уже слышала. Можешь считать меня наивной, но тогда мы все сочли мой план стоящим, и в день, когда был сделан снимок, я не сомневалась, что наш союз приведет к величайшему результату.
        - Что в общем-то так оно и вышло.
        - Ты о «Заратустре»? Видишь ли, я никогда не считала, что эта книга была результатом того провалившегося плана. Фриц даже тогда отличался большой тревожностью. Как я писала…
        - Я помню, Лу. «Глубины его несчастья стали плавильной печью, в которой ковалась жажда к знаниям». Так?
        Она кивает.
        - Однако вопрос о символизме фотографии остается. Хотел ли Ницше показать, что в упряжке с Паулем Рэ они смогут доставить тебя к некоей неопределенной, но достойной всяческого одобрения цели - или намекал, что под твоим управлением они с Паулем достигнут величия?
        Лу Саломе смеется.
        - Прекрасный вопрос, Виктор! Думаю, самый лучший, какой только можно задать про этот снимок. Зная Ницше, я бы склонилась к первому варианту: он считал себя и в меньшей степени Пауля наставниками, которые направляют меня. Кто знает? Возможно, все это - просто безобидная шутка. И все эти скрытые смыслы, столь дорогие сердцу каждого из членов нашего теперешнего кружка, - это всего лишь, как часто напоминает Фрейд, бездоказательные толкования, наложенные на совершенно невинные факты.
        Тауск закуривает.
        - На самом деле Фрейд кое-что сказал об этом снимке. Снимок показался ему воплощенной мечтой, грезой, таким «остановись, мгновенье!». И единственный способ понять его - подвергнуть анализу не собственно фотографию, а автора замысла. Все остальное - умозрительные рассуждения. Правда, он высказал еще одно наблюдение. Гора, изображенная на заднике, - это Юнгфрау, то есть «девственница». Поскольку в фантазии важна всякая деталь, ясно, что выбор именно такого фона для снимка неслучаен.
        Лу улыбается, услышав это, и Тауск перехватывает ее взгляд и спрашивает, согласна ли она. Лу пожимает плечами: сообщить о своей девственности ей решительно нечего. Снова улыбается и берет Виктора под руку.
        - Пойдем лучше в итальянский ресторанчик, закажем поесть, а потом отправимся в «Зиту». Номер сегодня пустует: моя маленькая Эллен наверняка соблазняет кого-то из своих многочисленных поклонников. - Лу останавливается и смотрит прямо в глаза друга. - От меня не укрылся ее интерес к тебе, Виктор. Я заметила это, когда зашла в комнату и увидела, как вы вдвоем в лицах читаете «Фауста». Она прекрасная Гретхен, правда? Юная и дьявольски милая. Ты ведь испытал тогда искушение? Я понимаю, Эллен очаровательна. Но я все-таки надеюсь, что она не воспримет образ Гретхен слишком всерьез и не захочет отравить свою старую матушку.
        Слегка нервно Тауск произносит:
        - Поверь мне, Лу, все существует только в ее воображении. Она тебя обожает. И я тоже. Пожалуйста, даже не думай об этом.
        Лу смеется.
        - Я тоже ее люблю. Ладно, забудем. Хорошо, что сегодня мы одни. Можно не беспокоиться, что маленькая чертовка зайдет не вовремя и станет свидетелем нашей страсти.
        Глава 10
        Я сижу на красном кожаном диванчике в баре «Редвуд» ипотягиваю шампанское по тридцать долларов за бокал. Просторное помещение, неяркий свет, стены, обшитые красным деревом, отсвечивают медью. За длинной стойкой, выполненной из единого массива дерева, поблескивают на полках бутылки. На большом плазменном экране один пейзаж медленно сменяется другим. Вокруг множество людей и негромкий гул голосов.
        Думаю, Рекс выбрал идеальное место - то что надо для свидания, назначенного клиенту элитной эскорт-девушкой. В красном платье - том самом, из постановки про Веймарскую республику, - я чувствую себя шикарно. К нему прикреплена крошечная видеокамера в виде небольшой пуговки. Туфли на высоченных каблуках подчеркивают изящную линию ног. Нитка поддельного черного жемчуга обвивается вокруг шеи, матово отсвечивая на загорелой коже.
        Возможно, моя роль и девушка из эскорта, но я не чувствую себя шлюхой. Наоборот, я спокойна, уверена и хорошо владею собой. Делаю еще глоток. Ну где ты, мой долгожданный кавалер?
        Я сразу же узнаю его: неуклюжая походка, щетка торчащих во все стороны волос - типичный гений-ботаник из Кремниевой Долины. Из тех, кто уверенно чувствует себя только в застиранной футболке перед экраном компьютера, - а в костюме и галстуке ему неудобно, неловко, и в таком дорогом баре он теряется.
        - Шанталь?
        Мне очень приятно слышать это обращение. Улыбаюсь по-кошачьи:
        - Майк.
        - Точно. Это я - c’est moi!
        Пожимаю его руку и приглашаю:
        - Присаживайся. Очень рада знакомству. Я о тебе столько слышала. Мне говорили, ты очень интересный парень.
        Он садится на диванчик, так что мы оказываемся рядом, но, соблюдая этикет первой встречи, не вплотную друг к другу. Я вижу, что он смущен, хотя он изо всех сил старается вести себя обходительно. Ловлю его взгляд, снова улыбаюсь.
        Нельзя сказать, что Майк противный, однако привлекательным его тоже не назовешь. Водянисто-карие глаза, чуть заросшие щеки - типичный айтишник из сериалов - под тридцать, бледный, неуклюжий, социально неприспособленный. Он смущается при виде красивой и знающей себе цену дамы - этот тип женщины возбуждает его и пугает до дрожи.
        Прошу его рассказать что-нибудь о себе - пусть расслабится. Я делаю вид, что мне интересно это перечисление каких-то знакомых, коллег, хотя все эти дэны, рики, джоны даром не нужны. Но это именно они устроили нашу «встречу» изаказали «приключение в стиле нуар». Но зачем мне знать их имена!
        Когда он идет по второму кругу, я его перебиваю:
        - А что заводит тебя, Майк… ну, кроме алгоритмов и крутых программ?
        - Заводит? Множество вещей: хорошее кино, комиксы, вкусная еда, вино.
        - О, такие мальчики мне нравятся. А в женщинах?
        - В сексуальном смысле?
        - Разумеется. Ты же пришел на свидание с женщиной? Так что признавайся: что заводит тебя в сексе?
        - Ну, знаешь, обычные вещи…
        - Чтобы не значило это «нормально», так?
        - Ну, да. - Он хихикает.
        - А хочешь знать, что заводит меня, Майк?
        - Разумеется. - Он изо всех сил старается держать марку.
        Да и не сомневаюсь, что хочешь! Смотрю ему в глаза.
        - Интересный и сложный мужчина. Понимающий. Мужественный. Такой, как ты. - Наклоняюсь и шепчу ему прямо в ухо: - Парень, который хорош в постели. Вот что меня заводит. - Отодвигаюсь, улыбаюсь, говорю уже в полный голос. - Как тебе?
        - Самое то!
        Майк смеется, смущенный и одновременно завороженный моей выходкой. Он явно не привык иметь дело с такими раскованными, соблазнительными, порочными женщинами.
        - И, Майк… - Я пробую его имя на вкус, катаю на языке, словно изысканное лакомство. - Тебе когда-нибудь гадали по руке?
        Он мотает головой. Беру его руку, провожу пальцем.
        - Какая у тебя длинная линия жизни. - Снова глажу его ладонь, кончиком указательного пальца мягким, массирующим движением ласкаю пальцы. - А вот тут видно, что у тебя… - Я снова перехожу на шепот. - Как бы сказать… С ним тоже все в порядке, так?
        Тут я дерзко улыбаюсь и смотрю ему прямо в глаза. Майк облизывает верхнюю губу; судя по всему, сказанное ему понравилось.
        Я говорю:
        - Чувствую, что мы с тобой прекрасно проведем время.
        Он не отвечает, да я и не жду. Клиент полностью поглощен мной. Клиент готов.
        Говорю тише, шепчу ему на ухо:
        - Давай-ка мы с тобой кое-чем займемся. Такого ты еще не делал, я уверена. Для начала ты признаешься мне в своих самых жарких фантазиях, о которых не осмеливался никому говорить. А потом мы претворим их в жизнь. У нас будет самый безумный, сносящий крышу секс. Тебе ведь сказали, что после этой ночи мы никогда не увидимся? Вот и отлично: значит, можно всё. Ты готов? Никто никогда не узнает, что мы будем творить. Ни Дэн, ни Рик, ни остальные. Ночь только для двоих. Свобода и экстаз - и никакого стыда. А раз так, я уж постараюсь, чтобы ты никогда ее не забыл. Пусть и для меня она станет незабываемой. Я хочу сохранить самые яркие воспоминания. Ну, как тебе такой план?
        - О, да! - выдыхает он.
        - Отлично. Потому что я уже завелась. Очень завелась.
        Глажу его колено, позволяя кончикам своих пальцев скользнуть выше.
        - Ого, ты тоже готов! Какое совпадение. Твое возбуждение заводит меня еще больше, Майк.
        Клиент больше не выглядит загруженным компьютерным гением; теперь он пожирает меня глазами, словно перевозбужденный подросток. Все происходит идеально по времени - краем глаза я вижу, что у дверей бара застыла парочка громадных отморозков в одинаковых черных костюмах. Их появление означает, что у меня осталось всего несколько секунд. Я снова шепчу Майку в ухо:
        - Ты ведь видишь, что я тебя хочу? Видишь? Но ты даже не представляешь, как я тебя хочу!
        Громилы приближаются. Я цепенею. Майк, почувствовав, как изменилось мое настроение, спрашивает, в чем дело. Я киваю головой в сторону отморозков.
        - Вероятно, мне придется на минуточку выйти. - Говорю шепотом: - Запомни: Локуст-стрит, дом 2700. Запомнишь?
        - Конечно. Но кто эти парни? Почему ты должна с ними куда-то идти?
        - Не могу сейчас ничего объяснять. Встретимся через час по этому адресу. И тогда я все расскажу. Я не хочу терять тебя, Майк. Но сейчас мне надо идти…
        Громилы уже у столика. Они не отводят от меня взгляда, демонстративно не замечая Майка.
        - Босс хочет тебя видеть, Шанталь, - говорит один. - Он ждет в машине.
        - Немедленно! - командует второй. - Поднимай задницу!
        Я не спорю. Покорно встаю и поворачиваюсь к Майку:
        - Прости. Дела. - Стараюсь, чтобы он почувствовал мой страх. - Надеюсь, еще увидимся.
        - Вряд ли, - бурчит один из громил, хватая меня за руку.
        Он держит так цепко, что я невольно морщусь. И еле слышно вскрикиваю - Майк должен понять, что мне больно. Он пытается протестовать, но я мотаю головой: не надо, с этими лучше не связываться.
        Отморозки ведут меня к выходу. У самой двери я замираю, поворачиваюсь и смотрю прямо Майку в глаза - показать, как мне плохо и страшно, а, если получится, заставить его выследить меня и моих мучителей. Он поднимается.
        На Бульваре притаился лимузин - длинный, черный, зловещий. На заднем сиденье развалился Пузан: сжав зубами сигару, он злобно прожигает меня взглядом. Кошусь на выход из бара - там стоит встревоженный Майк. Громилы заталкивают меня в лимузин, и сквозь распахнутую дверцу Майку видно, как Пузан отвешивает мне тяжелую пощечину. Я плачу. Громилы садятся спереди; водитель включает зажигание. Майк уже совсем рядом. Я прижимаюсь лицом к стеклу и беззвучно кричу: «Помоги!»
        Лимузин рывком трогается, и Майк растерянно смотрит нам вслед.
        Мы встречаемся с Рексом на Локус-стрит, дом арендован на вечер у одного из его друзей. Здесь собрались все актеры труппы - некоторые уже часть спектакля, «выход» других еще впереди. Все разодеты в пух и прах: женщины в вечерних туалетах, мужчины в темных костюмах и при галстуках. Все собираются вокруг меня - хотят узнать, как прошла сцена в баре.
        - Первый акт удался, - докладываю я. - Майк оказался нормальным. Не то чтобы альфа-самец, но, в общем, нормальный. - Они смеются. - Мне нравится моя роль: девушка по вызову - в этом что-то есть.
        - Ну, Тесс, тебе виднее - говорит одна из женщин.
        Все смеются над ее замечанием. Рекс ведет меня к стоящим поодаль креслам - он хочет обсудить кое-что лично.
        - А если серьезно - как ощущения?
        - Нормально. Я представляла Джейн Фонду в фильме «Клют» - использовала ее повадки, манеру речи. По-моему, все вышло убедительно. Майк завелся как раз к появлению наших головорезов.
        Мимо как раз проходит один из них:
        - Рука не болит?
        Мотаю головой.
        - Нет. Парни, вы были великолепны. Я и вправду испугалась.
        Они смеются и отходят.
        Поворачиваюсь к Рексу:
        - Где ты нашел такого «босса»? Мерзкий тип. Со всей дури залепил мне оплеуху. В машине говорить со мной отказался.
        - Не любит выходить из образа. - Я вздрагиваю о того, что Рекс гладит меня по щеке. - Не волнуйся, детка, больно больше не будет. Второй и третий акты - это уже игры разума.
        Да уж, оттрахайте мне мозг, думаю я, с содроганием ожидая продолжения. Показываю на дверь.
        - Оргия будет там?
        Рекс кивает.
        - Наши горячие мальчики готовы к бою. Полное погружение в образ.
        - О, господи!
        Он улыбается.
        - Просто имитация.
        - Слушай, я хотела спросить тебя про хичкоковское «Головокружение», тысячу лет не пересматривала. Я правильно помню, у героини Ким Новак навязчивая идея - она одержима личностью умершей женщины?
        - В общем, да. Строго говоря, это не совсем навязчивая идея. Скорее тоже имитация. По сюжету, ее наняли, чтобы втянуть персонажа Джимми Стюарта в преступление.
        - То есть Новак играет профессиональную актрису?
        - Не совсем. Это только одна из линий сюжета. - Он внимательно смотрит на меня. - С чего такой интерес?
        - Грандиозный фильм, а для меня это еще и больная тема.
        Я извиняюсь и ухожу в туалет, там долго рассматриваю себя в зеркале над раковиной. Шепчу отражению:
        - Привет, Шанталь.
        Рекс рассказывает мне, что сейчас происходит с клиентом. Когда лимузин отъезжает от бара, к Майку подходит бездомный. Он рассказывает, что машина принадлежит сутенеру, на которого работает несколько девушек, Шанталь в том числе. Пузан издевается над девушками. Большинство относится к этому смиренно, а некоторым такое обращение даже нравится - но только не Шанталь, которая вечно препирается, спорит, хочет сама выбирать клиентов. «Сегодня она попалась. И теперь получит».
        Бездомный рассказывает Майку, что один раз меня уже наказывали, и что я выглядела тогда кошмарно. Шанталь хорошая девушка, говорит бездомный, не такая зазнайка, как остальные: всегда спросит, как дела, да подкинет пару монет.
        Рекс поясняет:
        - Идея в том, чтобы Майк проникся к тебе симпатией и начал тревожиться.
        - А потом?
        Рекс смотрит на часы.
        - Через пару минут подойдет охранник в форме, схватит бездомного и куда-то потащит. Тот начнет упираться и просить Майка помочь ему. Майк попробует заступиться, но охранник объяснит ему, что это просто мошенник: рассказывает слезливые истории прохожим, а потом оставляет их без гроша. И вообще никакой он не бездомный, живет в отличной квартире, - поэтому охранник сейчас оттащит его в укромный уголок и задаст жару. Тут бездомный вырывается и ударит охранника ножом. Вот что сейчас там происходит. Охранник, истекая кровью, упадет на тротуар, а бездомный заорет Майку: «Это ты его ударил, я видел! Сукин сын, ты убил его!»
        - Ого! Клиент получит приключений по полной программе.
        - Собственно, за это его дружки и заплатили.
        - А дальше?
        - Подъедет такси. Шофер - наш человек - спросит Майка, куда его везти. Майк назовет этот адрес, и такси тронется. - Рекс снова бросает взгляд на часы. - Уже скоро. Так что конец антракта.
        Он встает и командует:
        - Так, народ, за работу. Разбираем бокалы, занимаем места. Тесс, встань у той стены. Головорезы… Мальчики, вы стоите по обе стороны от нее. Тесс, будь любезна с гостями, но Майк должен сразу увидеть, что ты боишься. Сутенер приказал своим громилам тебя наказать. Ты понимаешь, что сейчас случится что-то плохое - только не знаешь, до какой степени.
        Все идет, как запланировано. Я искренне восхищаюсь Рексом: он поставил действие, наполненное ощущением скрытой угрозы. Актеры преображаются на глазах: пара движений, скупые жесты - и вот уже девушки вызывающе накрашены, а мужчины агрессивны, хитры и похотливы. Снова дымят потушенные прежде сигареты, и по комнате расползается сизый чад. В бокалах плещется ядовитого цвета жидкость с подтаявшими кубиками льда. В ушах пульсирует оглушительная музыка. Шум, голоса, визгливый хохот.
        Входит Майк. Он не уверен в себе и растерян. Вертит головой, замечает меня и нерешительно приближается. Я отчаянно мотаю головой. Напрасно. Я шепчу, что не могу с ним поговорить, кошусь в сторону Пузана, который расселся в кресле, похожем на трон.
        Пузан кивком подзывает Майка к себе. Советует хорошенько отдохнуть и расслабиться.
        - Выбери другую девочку. Зачем тебе эта? Корчит из себя невесть что, а всего-то дешевая обколотая шлюха.
        Майк что-то возражает, пузан ухмыляется.
        - Взгляни, у нее же ломка. Выпросит у моих мальчиков дозу и послушно за это отсосет, да и клиенты уже ждут. Они платят хорошие деньги, так что малютке Шанталь придется немножко потрудиться.
        Подручные сутенера волокут меня в заднюю комнату. Сквозь открытую дверь Майк видит гигантскую кровать, на которой сплелись в один колышущийся узел обнаженные тела. Он видит, как мне связывают руки и срывают одежду. Ко мне приближается старуха: глаза густо подведены черным, высокомерный взгляд, в руке шприц. Я кричу, извиваюсь, пытаюсь вырваться, но хватка у громил крепкая. Игла вонзается в кожу. Бандиты срывают с меня бюстгальтер и швыряют на кровать. Пузан командует:
        - За работу!
        Поворачивается к Майку, ухмыляется - и захлопывает дверь.
        Тут в игру вступает Рекс. Его персонаж - Дружелюбный Гость. Он отзывает Майка в сторону и объясняет, что сутенеру не нравится, когда «девочки прокручивают собственные делишки».
        - Что ты на ней зациклился, парень, другие малышки ничуть не хуже.
        То и дело хлопает дверь: взаднюю комнату входят все новые клиенты. Оргия продолжается.
        - Да плюнь ты на нее! - говорит Дружелюбный Гость. - У этого хозяина не забалуешь. Сама виновата, нечего было выделываться.
        Наконец, сцена оргии подходит к концу. Я сползаю с кровати и пробираюсь в дамскую комнату - привести нервы в порядок и успокоиться, и снова смотрюсь в зеркало.
        - Считала себя элитной дамой для особых клиентов? - спрашиваю я у отражения. - А на самом деле всего лишь дешевая шлюха у хозяина на привязи.
        Я настраиваю себя на дальнейший спектакль. Размазываю грим и тащусь обратно в заднюю комнату. Старуха со шприцем выводит губной помадой ярко-красную надпись «Шлюха» уменя на спине и «Свинья» на груди. Связывает мне руки спереди, надевает собачий ошейник и отдает поводок одному из громил. Меня волокут в гостиную; вечеринка в полном разгаре.
        Теперь надо, спотыкаясь, пройти через зал, изображая наркоманку.
        Прикрываю глаза и повторяю мантру, которую всегда твержу перед выходом на сцену: «Ты боец! Ты сможешь!»
        Шаг вперед. Гости расступаются; на меня направлены десятки взглядов. Вокруг кричат и улюлюкают, все в полном восторге. Я твержу себе: «Не плачь! Не показывай им свою боль!»
        Заставляю себя смотреть прямо на на них. Голова поднята, на лице никаких эмоций. Их взгляды пронзают меня насквозь. Как же эти люди мечтают сорвать с меня все мои защитные покровы, уязвить, изодрать в клочья душу. Сейчас это не люди - толпа, и в своем злом торжестве они чувствуют себя безнаказанно. Они жаждут стать свидетелями окончательного падения. Противостоять им - на это уходят все мои силы.
        Внезапно один из громил резко меня толкает. Я теряю равновесие, падаю на пол. Его напарник хватает меня за поводок, рывком поднимает. Толпа в восторге. Кто-то говорит: «Правильно. Будет знать». Мерзкая старуха протискивается вперед и выдыхает сигаретный дым прямо мне в лицо. На мгновение я ловлю взгляд Майка. Он смотрит, не в силах отвести глаза. Я вижу в них сострадание. И благодарна за это.
        Я унижена не притворно - на самом деле. Жестокость толпы почти осязаема. Мы с Майком по-прежнему держимся друг за другом взглядом… И тут карга хватает меня за ошейник, тянет к себе и с яростью плюет в лицо.
        Ведь предполагалось, что Майк примет участие в травле? Но он не хочет, он потрясен тем, через что мне приходится пройти, - и это придает сил.
        Все-таки в нашем жестоком мире остались еще доброта и человечность.
        Третий, заключительный акт драмы. Те же участники, только действие переместилось в приватный стрип-клуб. Там, в соответствии со сценарием, мне предстоит пройти последнюю стадию унижения.
        Я по-прежнему топлесс. С остекленевшим взглядом извиваюсь у шеста, делаю ртом непристойные движения и вижу, как в уголках глаз у Майка появляются слезы. Тут я теряю контроль - не могу сдержать слезы, они текут и текут по щекам. Глаза застилает пелена, но я не прекращаю двигаться - на автопилоте. Вращая бедрами, погружаясь в падение, наслаждаясь им… я вращаю бедрами снова и снова… падаю… Громилы волокут меня с подиума, и в голове только одна мысль:
        Слава богу, все закончилось.
        Мы всей труппой празднуем удачное завершение спектакля. Сидим в кафе «Буэна Виста», потягиваем кофе по-ирландски, смотрим рабочие записи и слушаем поздравления Рекса.
        Он заказывает всем еще по одной и поднимает бокал:
        - За Тесс, нашу роковую красотку!
        Все хлопают.
        Громилы уже не громилы, а милые заботливые люди. Пузан и карга оказываются мужем и женой - они признаются, что давно следят за моим творчеством.
        В час ночи, когда я уже собираюсь сесть в арендованный автомобиль и ехать домой, Рекс сообщает, что по дороге из стрип-клуба Майк спроси мое настоящие имя и номер телефона.
        - Он распсиховался, когда я отказал. Пришлось напоминать ему, что ты профессиональная актриса и это просто роль. Он твердил, что все понимает, - однако потребовал с меня обещание, что я передам его просьбу. - Рекс протягивает мне визитную карточку. - Сказал, что будет ждать твоего звонка. Ты ему ужасно понравилась, и он очень надеется на встречу.
        Я мотаю головой.
        - Ему нужна Шанталь. Не Тесс.
        - Он милый. Куда приятнее, чем твой Джерри…
        Мы смеемся. Потом договариваемся о времени, когда Рекс проведет со мной первую репетицию «Монолога».
        - Жду с нетерпением, - говорю я.
        - И я. Мне нравится идея постановки, и есть кое-какие предложения.
        На прощанье Рекс меня обнимает.
        - Сегодня тебе досталось. Такая уж роль. Ты молодец, Тесс, и чертовски храбрая.
        - Интересный опыт, - отвечаю я. - Настоящее приключение. Но в конце я сорвалась - слезы были настоящими.
        Он гладит меня по щеке.
        - Не знаю никого, кто справился бы так отлично.
        - Спасибо. Но, пожалуйста, Рекс, пусть в следующий раз для меня найдется роль госпожи.
        Тогда, у шеста, и я, и Майк обливались слезами - только причины были разные. Майк - от жалости к Шанталь, а я - от эмоционального переполнения: мне требовалось высвободить боль.
        На мосту пробка, я смотрю на центр Окленда - темные городские башни, озаряемые светом почти полной луны.
        С момента своего переезда я часто думала, зачем люди ходили к Шанталь Дефорж. Что она могла им предложить, какие потребности удовлетворяла? Сегодняшние события помогают мне найти ответ на этот вопрос: если им довелось пережить испытание вроде того, через которое прошла сегодня я, пережить и не сломаться, - возможно, они испытывают те же чувства, что сейчас испытываю я.
        Да, это похоже на правду: если Шанталь давала своим клиентам возможность заново пережить унижение, а затем преобразовать боль в эротические ощущения и чувство освобождения, - то да, это могло помочь. Боль, предлагаемая госпожой, стирала иную боль. Не удивительно, что они снова и снова просили о сеансах, платили деньги, а после испытывали благодарность. Она давала им то, что ценится выше всего на свете: силу жить дальше.
        Глава 11
        Вена, Австрия. 6апреля 1913, воскресенье
        В округ цветет весна, воздух ароматен и свеж, но настроение у всех угрюмое - чувствуется приближение войны.
        На скамейке напротив Вотивкирхе сидит все тот же молодой человек. Он нервничает. Рядом с ним лежит небольшая туго завязанная папка из плотного картона под мрамор. Появляется Лу, на ней просторный плащ, кажется, она торопится… Это ее последний день в Вене, и потому фрау Саломе спешит. Через час ее ждут на прощальный коктейль в дом к Фрейду.
        Она замечает молодого человека и делает шаг ему навстречу. Он встает и приглашает даму присесть рядом. На нем новые туфли и защитного цвета грубая егерская куртка.
        - У меня только пять минут, - говорит Лу. - Я была твердо настроена больше с вами не видеться, но последнее письмо заставило меня передумать. Вы умоляли о встрече, писали, что вам надо сказать мне нечто важное. Пожалуйста, скажите сразу и лучше покороче. Меня ждут в другом месте.
        Молодой человек кивает, он держится крайне учтиво.
        - Во-первых, спасибо, что пришли, очень вам признателен. Я попросил о встрече, поскольку узнал о вашем отъезде. Я и сам через месяц уезжаю - с момента нашей прошлой беседы ситуация изменилась. Мне наконец удалось разобраться с наследством отца, так что я получил свою долю и поправил дела. Скоро я уезжаю в Мюнхен, буду поступать в Академию искусств. А если начнется война, как многие думают, то лучше служить в немецкой, чем в австрийской армии.
        Лу гадает, к чему он клонит. Молодой человек продолжает:
        - То, что я с вами познакомился, - очень для меня важно. Мы беседовали всего три раза, однако наши встречи навсегда останутся в моей памяти. Я никогда не забуду ни вашу доброту, ни готовность слушать и давать советы. Я приготовил для вас прощальный подарок, маленький знак признательности.
        - В этом нет никакой необходимости: что бы я ни дала вам, я ничего не ожидала взамен.
        - Я понимаю. Позвольте сказать только одно: мой подарок хотя и скромен, он от чистого сердца. - Молодой человек протягивает папку. - Здесь рисунок. Пожалуйста, не смотрите, пока я не уйду. - У него взгляд человека, пытающегося скрыть сильные эмоции. - Вот и все. Я понимаю, что был безобразно настойчив, поэтому не смею более отнимать ваше время. Примите самую искреннюю признательность и уважение. И простите за все беспокойство, которое вам причинил. - Он встает и берет ее руку. - Прощайте, фрау Лу. Удачной дороги.
        Он щелкает каблуками, кланяется и уходит. Лу провожает его взглядом.
        Молодой человек пересекает парк и движется в сторону Альзер-штрассе, исчезая из вида. Хорошо, значит, слежки не будет. Лу поднимается и быстро идет на прощальную встречу с Фрейдом.

* * *
        В доме Лу Саломе здоровается с супругой профессора, Мартой, и Анной - их восемнадцатилетней дочерью, с которой она не так давно подружилась. После первого приветственного тоста профессор приглашает ее в кабинет - они обсуждают несколько его последних идей и ее планы открыть психоаналитическую практику в Гёттингене. Во время беседы Лу спрашивает, помнит ли уважаемый профессор, как однажды посоветовал ей прислушаться к горячим просьбам и дать согласие на встречу с молодым человеком, который ее преследовал.
        - А, уличный художник. Помню, конечно. Вы ведь виделись несколько раз?
        - Да. Это было полезно, хотя временами он становился слишком фамильярным, и его приходилось приводить в чувство. Я встретилась с ним прямо перед приходом сюда - он хотел попрощаться, поблагодарить за советы и вручить подарок. - Она показывает Фрейду папку. - Он и сам в следующем месяце уезжает в Мюнхен: полагает, что война неизбежна, и предпочитает служить в немецкой армии.
        Фрейд кивает:
        - Я с ним согласен. Поворотный пункт в истории. Эта война унесет множество молодых жизней, а выжившие изменятся навсегда. Мне страшно за сыновей. - Он смотрит на папку. - Уже открывали?
        - Пока нет.
        - Так давайте взглянем.
        Она развязывает тесемки и достает рисунок. Разглядывает - и передает Фрейду.
        - Не могу поверить. Вы только посмотрите!
        - Как интересно! Пародия на ту самую знаменитую фотографию.
        Лу хочется напомнить профессору разговор, о котором ей рассказывал Тауск, - что члены психоаналитического кружка обсуждали ее персону и этот снимок, - но она сдерживается. В конце концов, это мой последний день здесь - незачем ставить учителя в неловкое положение.
        Фрейд продолжает изучать рисунок.
        - Я бы сказал, автор сначала скопировал снимок, а потом несколько видоизменил. Вы - это вы теперешняя. Не смешливая девчонка двадцати одного года, а прекрасная женщина средних лет. И меха - в точности как ваши. И еще он поменял атрибут: вместо того дурацкого прутика теперь у вас в руках настоящий хлыст. - Фрейд качает головой. - Прямо по учебнику психиатрии Краффт-Эббинга. Ваш юный почитатель представил вас в виде «Венеры в мехах» Захер-Мазоха или, может, вагнеровской героиней - чтобы показать, как истово он вас почитает. Это картина-искушение. Художник надеется, что роман с ним будет вам интересен, поэтому изобразил рядом себя. Своего рода попытка соблазнить - или, по крайней мере, оставить о себе память.
        Лу все еще не отошла от потрясения.
        - Да вы посмотрите! Он снял с Ницше сюртук и рубашку, и на его полуобнаженное тело прилепил свою собственную голову.
        - Он ставит себя на место Ницше! Поразительно! Особенно учитывая вашу широко известную роль в его жизни.
        - Я убеждала его найти средства для самовыражения, отойти от изображения внешнего и вскрыть самые сокровенные фантазии - но он зашел слишком далеко! Какая неслыханная наглость! Это оскорбительно!
        Фрейд ласково говорит ей:
        - Он принял ваш совет близко к сердцу. Очевидно, автор воспринимает вас как архетип властной женщины, а себя - вьючным животным, полуобнаженным и страшащимся ударов вашего хлыста. То, что он сделал пародию на знаменитый снимок с Ницше и Рэ, кажется мне очень интересным. Этим он себя совершенно бесстыдно выдал. Смотрите, на обратной стороне написано: «То, о чем я мечтаю» - инициалы и дата. Я бы сказал, что это любовное послание, Лу, выражение страсти. Если использовать термины психоанализа, это почти идеальное визуальное выражение трансфера отношений. Вы задели молодого человека на глубинном уровне. - Фрейд тепло улыбается. - Я всегда полагал, что из вас выйдет превосходный психоаналитик. А сейчас, посмотрев на рисунок, совершенно в этом уверен!
        Лу берет рисунок, переворачивает и читает подпись - снова рассматривает изображение.
        - Я очень признательна вам за такие слова, профессор. Однако согласитесь, это все-таки патология.
        - Сначала старый снимок, потом личная встреча с вами. Тут тревожность молодого человека и его богатое воображение сплавились в единое целое. Я вижу здесь сильную фрустрацию и нежелание ее выразить. Передать вам такой рисунок - для автора это поступок, стоивший немалых усилий. И кое-что еще кажется мне очень любопытным.
        - То, как он обошелся с Паулем Рэ?
        - Именно. Он закрасил изображение Пауля, превратив его в силуэт. То есть сделал из конкурента призрачную фигуру. Здесь вообще много интересного. Если бы молодой человек был моим пациентом, я бы не пожалел нескольких сеансов, чтобы выявить все уровни подсознательного, которые он пытается выразить.
        Лу убирает рисунок в папку, снова ее завязывает и кладет на пол. Они с Фрейдом заговаривают о другом: их обоих интересует различие между неизлечимой ненормальностью и поддающимися коррекции неврозами - оба сходятся на том, что ситуация в этих двух случаях разная. Самое лучшее, что можно сделать для пациента, страдающего глубоко укоренившимися перверсиями, например садомазохизмом, - помочь ему поладить со своей ненормальностью; тогда как пациента с неврозом можно закрепить в пограничном состоянии - что позволит ему вести вполне полноценную жизнь.
        Лу внимательно слушает наставника и делает записи. На прощание Фрейд тепло обнимает ее и преподносит букет роз.
        - Занятия с вами, - говорит она, уже в дверях, - поворотная точка в моей жизни.
        - Для меня было честью работать с вами, - отвечает Фрейд.
        Лу неспешно прогуливается до отеля, зажав папку под мышкой. Она думает о встречах с молодым художником и его необычном подарке. Ей неприятно, что она оказалась героиней его фантазий, а факт, что он спародировал и извратил главный образ ее юности, чрезвычайно возмущает.
        Словно он затащил меня в свою патологию.
        Потом она вспоминает: Фрейд настойчиво подчеркивал на семинарах, что психоаналитик не вправе принимать такие вещи близко к сердцу; они - всего лишь инструмент для помощи страдающему пациенту.
        Я просила его внимательно посмотреть в собственную душу и нарисовать то, что он там увидит. Своим подарком он просто продемонстрировал мне, что выполнил просьбу.
        Глава 12
        Мне требуется два дня, чтобы отойти от роли. Сейчас окончание спектакля кажется не более чем ночным кошмаром: путь сквозь улюлюкающую толпу воплотил все мои страхи, и я помещаю его в ту часть своей памяти, где храню самые сильные переживания.
        Я заглядываю в офис Кларенса. Он сидит за столом в одной майке. Стены обклеены этикетками калифорнийских вин. Похоже, Кларенс и живет тут же - в соседнем подвальном помещении без окон.
        Он с улыбкой здоровается:
        - Привет, Тесс, как жизнь? - И не дожидаясь ответа, приглашает: - Заходите, садитесь. Жалобы есть?
        Стандартный вопрос - способ продемонстрировать, что Кларенс всегда на страже интересов жильцов.
        Я спрашиваю о детективах, которые принесли известие о смерти Шанталь. Прошу рассказать подробнее.
        - Обычные игры в доброго и злого полицейского. Рамос, испанец, исполнял роль полного отморозка, а Скарпачи, тот, что с грустными глазами, якобы добряк и отличный парень. Можно подумать, кто-то еще на это ведется.
        Кларенс протягивает мне их визитки. Я записываю данные, поднимаюсь к себе и звоню Скарпачи.
        - Еще раз, так вы кто? - переспрашивает он.
        - Исполнитель перформансов, художник оригинального жанра.
        - А для тупых можно? Что это значит? - Я начинаю объяснять, но он перебивает: - То есть, вы выступаете с монологами?
        - Типа того.
        - Истории рассказываете?
        - Ага.
        - Значит, вы рассказчик?
        - Иногда говорят: эстрадная актриса.
        - Вот так-то лучше! А то «перформанс, перформанс».
        - Простите?
        Он хохочет.
        - Ну, простите, не хотел вам нахамить. Просто такое впечатление, что сегодня все называют себя «художниками». Грабители вон тоже «художники гоп-стопа», а карманники практикуют искусство «шарить по карманам». Вы самое главное скажите - вы из этих, из доминанток? Я спрашиваю, потому что у них тоже «искусство».
        - Я уже сказала вам: яактриса.
        - А они?
        - Говорю же вам…
        - Да я понял, вы настоящая актриса, дра-ма-тическая. - Он тщательно выговаривает последнее слово. - Окей, с этим разобрались. Так чем я могу быть вам полезен, мисс Беренсон?
        Сообщаю ему, что теперь живу в лофте, который прежде занимала Шанталь Дефорж, что меня заинтересовала ее личность и печальный финал.
        - Вы журналистка?
        - Нет.
        - Вы были знакомы с убитой?
        - Чуть-чуть.
        - Как лаконично. - И после паузы: - Чем, собственно, вызван ваш интерес?
        - Возможно, я сделаю о ней спектакль. Еще не решила окончательно.
        - А от меня вы чего хотите?
        - Я надеюсь, вы сообщите мне новости следствия.
        - С какой это радости?
        Замечательный вопрос. Отвечаю с вызовом:
        - Потому что вы хотите раскрыть убийство, а я могу дать вам информацию.
        - Предлагаете сделку?
        - Возможно.
        - Хм, интересно.
        - Так расскажете мне, как идет расследование?
        Он смеется:
        - Хитрая какая!
        - Если вам угодно оценить мой ум, могу пригласить вас на чашку кофе. Мы оба хотим получить друг от друга информацию, так давайте встретимся и посмотрим, что из этого выйдет.
        - Хорошо, я поговорю с напарником и дам вам знать.
        - Может, вы придете без него?
        - Чем вам Рамос не угодил?
        - Ходят слухи, что он считает, что Шанталь получила по заслугам.
        - Не помню, чтобы он такое говорил, хотя, признаю, он может быть жестким.
        Мы встречаемся в «Даунтаун-кафе», в трех кварталах от дома. Говорим о пустяках - никто не хочет начинать серьезный разговор первым.
        - Называйте меня Лео, - предлагает Скарпачи. - А я буду звать вас Тесс, можно?
        Я киваю.
        - Отлично. Мы допросили нескольких дам, так сказать, коллег Шанталь. Они не рвутся с нами откровенничать. Поэтому я так и надеялся, что вы госпожа, только готовая к сотрудничеству. Надеюсь, вы не обиделись.
        Мотаю головой. Мне даже лестно.
        - Сама мысль, что меня можно принять за госпожу, вызывает некоторую дрожь.
        Скарпачи смеется и уточняет:
        - Что вам за интерес в этом деле, Тесс? Вы говорили о работе над каким-то спектаклем. По-моему, это только предлог.
        Он смотрит в упор, а я не отвожу взгляда. Пожалуй, Кларенс прав: уСкарпачи грустные глаза. Как у тех немолодых, уставших от жизни детективов, которых показывают в кино. Привлекательный типаж. Вытянутое лицо, впалые щеки, рельефные скулы, круги под глазами и взгляд много повидавшего человека. Ни обычных для копов усов, ни атлетического сложения. Думаю, он регулярно забывает об обеде и под мешковатым костюмом жил куда больше, чем мышц.
        Ходить кругами мне не хочется, и я рассказываю о тренировках по тайскому боксу - Скарпачи поднимает брови в насмешливом уважении. А когда я сообщаю о решении сохранить вещи Шанталь, он не скрывает интерес.
        - Возможно, я поставлю спектакль, - говорю я. - О ней - или о ком-то похожем. Должна признаться, я зациклена на ее личности, настолько, что мой психотерапевт даже беспокоится по этому поводу. Она считает, что у меня начинается одержимость, говорит, что я перестала различать, где я, а где Шанталь. Возможно, так и есть.
        Скарпачи кивает:
        - Мне доводилось посещать мозгоправа. Пару лет назад я попал в перестрелку - дело было связано с наркотиками, - и я застрелил наркодилера. Когда такое происходит, полицейских проверяют на посттравматический стресс. Меня отправили на обследование, и дама-специалист решала, возвращаться мне к оперативной работе, или лучше перевести меня в отдел по расследованию нераскрытых преступлений - копаться в пыльных бумажках. Парни, которым тоже довелось через это пройти, научили меня, как ее обдурить: язаявил, что мне помог прийти в себя мой духовник. - Он ухмыляется. - Духовника у меня нет, зато есть кузен-священник, он и в самом деле помог. Так что вот он я, все еще работаю в убойном отделе. Но случаются дни, когда я думаю, что лучше было бы копаться в бумажках.
        Он мне нравится: открытый, здравомыслящий. Я ему, кажется, тоже нравлюсь.
        - Я слышала, у Шанталь брат в Вермонте?
        - Да. Я с ним беседовал. Он произносил положенные слова, но, похоже, особой скорби не испытывал. Родственники часто спрашивают: акак убили? ау вас есть улики? авы кого-то подозреваете? А он не спросил ни о чем. Складывалось впечатление, что он только и ждал возможности положить трубку. Сказал, что разрешает другу сестры устроить кремацию и похороны. Я отправил ему документы, он подписал, вот и все. Тот же друг опознал тело, он живет в вашем же доме, возможно, вы с ним знакомы. Художник, рисует под заказ, кажется. - Скарпачи качает головой. - Хотя не очень-то он помог, еще меньше, чем «коллеги». Но почему они не желают откровенничать, я понимаю, но ему-то что скрывать?
        Джош опознал Шанталь!
        Мне он ничего об этом не сказал. Снова недомолвка. Впрочем, чему я удивляюсь? Джош уж точно не образец открытости.
        Скарпачи явно ждет от меня ответной откровенности. Поэтому я рассказываю о беседе с Рысью, о ее утверждении, что у Шанталь была бартерная сделка с нашим сенсеем. Я полагаю, что за эту ниточку стоит потянуть. Я также предлагаю еще раз поговорить с Джошем и убедить его сотрудничать.
        - Если вам это нужно конечно.
        - Еще как нужно. На мне полно дел. Бандитские разборки, несколько бытовых убийств. Но этот случай… он другой. Мы беседовали с Рысью, но она почти ничего не сказала.
        - Она не любит полицейских. Говорит, в прошлом году в Сан-Хосе тоже убили госпожу. Ходили слухи, что убийца достал из тела пули, и она подозревает, что это коп.
        - Интересно, откуда она узнала - информация об этом в газеты не попадала.
        - Рысь говорит, что некоторые из клиентов - полицейские. Возможно, кто-то из них и рассказал.
        - Может быть. Спасибо за наводку на тренера, проверю его.
        Мне нравится его улыбка; нравится, как лицо за секунду меняет выражение с угрюмого до жизнерадостного.
        - Вообще говоря, мы не приветствуем, когда посторонние играют в детективов. Но если вы желаете стать моим доверенным информатором - это совсем другое дело.
        Доверенный информатор - как звучит, а?
        Я киваю.
        - Вот и отлично! - радуется Скарпачи. - Ну, за моего нового агента!
        И мы чокаемся чашками кофе.
        Скарпачи молодец, знает, как вызвать расположение собеседника. Я позвонила ему, рассчитывая на помощь, а теперь мне самой хочется помочь ему.
        - Если удастся снова поговорить с Рысью, что надо узнать?
        - О клиентах Шанталь. Или, как их называют? Рабы? Насколько я представляю ситуацию, клиенты не рвутся сообщать свои настоящие имена, и доминантрикс в основном знают их под придуманными прозвищами. - Он на секунду замолкает. - Но кое-что мы все-таки о Шанталь выяснили. Она специализировалась на услугах, которые привлекали очень специфичный сорт мужчин - другие не хотели иметь с такими дело. Так что, если Рысь хоть что-нибудь об этом знает, будет просто замечательно.
        - Каким такими?
        Я спрашиваю, полагая, что речь пойдет о психологическом доминировании. Однако слова Скарпачи застают меня врасплох:
        - Мы слышали, она увлекалась ролевыми играми с уклоном в нацизм.
        - Что?!
        - Угу. Мне тоже было интересно, и я кое-кого распросил. Есть вид сексуального извращения, при котором госпожа одета в форму СС - ботинки, эмблема, повязка со свастикой, - ходит с хлыстом и обращается с клиентом соответственно. Иногда очень жестоко. В таких играх они имитируют немецкий акцент; на заднем плане играет нацистская музыка. Чем более тщательно продуманы декорации и реквизит, тем более убедительно все это выглядит. Как-то так.
        Немецкий акцент! Я тоже имитировала его в спектакле про Веймарскую республику!
        В очередной раз поражаюсь параллелям в наших жизнях.
        - Хотите сказать, что Шанталь занималась этим?
        Выражая вслух недоверие, я осознавала, как все сказанное сочетается с тематикой ее книг, с вложенной между страниц нацистской повязкой.
        - Мне сообщили об этом два источника. Когда клиенты проявляли интерес к играм такого рода, дамы передавали их Шанталь. А она выплачивала комиссионные. - Скарпачи трет впалую щеку. - Большинство дамочек с этим не связываются. Слишком эпатажно, слишком высокий шанс, что парень сорвется с катушек. - Он смотрит на меня. - Вы ведь еврейка, верно? - Я киваю. - Я понял по фамилии. Спрашиваю, потому что не хочу вас травмировать.
        - Не беспокойтесь. В одной из моих постановок есть монолог сексуального маньяка-нациста - так что в некотором смысле я привыкла к немецкому антисемитизму.
        Он медлит.
        - Тут и впрямь есть нечто странное. Мне показалось, что те клиенты, которых послали к Шанталь другие доминатрикс, были евреями. Оба. И оба утверждали, что немаловажная часть их сексуальных фантазий - издевательства со стороны женщины-наци. Это потрясло меня до глубины души. А потом я подумал и, полагаю, нашел в этом смысл: если уж тебя тянет на извращения, то почему что-то должно быть под запретом? Почему евреи-извращенцы не могут заказать такой сюжет? Госпожа играет роль садистки из охраны концлагеря… Можно представить, какое это оказывает воздействие.
        Я смотрю на задумчивое лицо Скарпачи. Вот человек, который прилагает огромные усилия, чтобы понять нечто, совершенно ему чуждое. Это… впечатляет. Вероятно, с таким складом души он действительно хороший детектив. И его следующие слова только подтверждают мое ощущение:
        - «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Так написал римлянин Теренций.
        Он цитирует Теренция! Ничего себе, коп-эрудит!
        - Взять моего напарника - ему цитировать эту фразу бессмысленно: для Рамоса есть только зло и добро, черное и белое. А я… я ищу серое. Поэтому, если какой-то еврейский парень хочет нанять женщину, чтобы она напялила на себя эсесовские шмотки и вела себя соответственно, - моя работа понять, откуда он такой взялся. Возможно… именно возможно… он и есть тот, кого я ловлю.
        - Почему же тогда он набросился на нее? Ведь она давала ему то, чего он так жаждал?
        - Может она была слишком щедра? Возможно, сцена, которую они воссоздали, разбудила в нем слишком болезненный стыд? Возможно, он не смог вынести мысли о том, что открыл ей свои самые темные желания. Ведь доминатрикс увидела самую скрытую грань его души - то, что считает злом его собственный рассудок. И он поступил так же, как поступают некоторые: нет свидетеля, нет проблемы.
        - По-вашему, это психологически мотивированное преступление?
        - Да. Есть, конечно, одна загвоздка, и Рамос не устает мне о ней напоминать. Тело нашли в багажнике угнанного автомобиля. Похоже на сцену из фильма про бандитские разборки. Я нюхом чую, что это убийство обусловлено психологически, что оно совершено в состоянии аффекта; абагажник - просто попытка сбить нас с толку.
        Его слова вызывают у меня смутную тревогу. Мы сидим и мирно пьем кофе, - а я изо всех сил стараюсь понять, отчего мне так не по себе, и унять расшалившиеся нервы.
        На улице меня начинает трясти по-настоящему, так зацепили его слова.
        Еврейские корни никогда не были для меня чем-то особенно значимым - просто национальность. Религия не имела значения в нашей семье уже на протяжении трех поколений. Мне почти не приходилось сталкиваться с проявлениями антисемитизма, которые были так обыденны во времена бабушки. Представить еврея, который платит за то, чтобы наряженная в костюм наци женщина над ним издевалась? Невозможно - рассудок съеживается от ужаса и бунтует. Размышления об этом, меня отталкивают… но также, признаю, зачаровывают.
        Я торопливо шагаю по улице, и, оказавшись дома, сразу бросаюсь к книжным полкам. Теперь ясно: Шанталь собирала свою коллекцию, чтобы достоверно и убедительно изображать нацистку.
        Какое чувство я испытываю? Пожалуй, самое точное слово - отвращение. Часть меня уже досыта наелась личностью Шанталь и жаждет избавиться от всех мыслей о ней. Но я знаю, это невозможно: слишком далеко все зашло, слишком я погрузилась в глубины чужой души. Доктор Мод права: моя одержимость патологична.
        И даже сейчас, потрясенная услышанным от Скарпачи, я хочу выяснить остальное. Не сомневаюсь, Джош знал о специализации Шанталь - ведь он наблюдал за ее сеансами. И Рысь наверняка знала. Надо ей позвонить и спросить напрямую.
        Она ничего и не скрывает:
        - Конечно, знала! Все свои знали, здесь не было никакого секрета. Шанталь объявила об этом всем госпожам, поскольку хотела, чтобы к ней посылали клиентов с такой тематикой.
        - А почему ты не сказала мне раньше?
        - Ты не спрашивала. - Пауза. - И я подумала, что тебе будет неприятно.
        - Мне неприятно - ну и что? Копы считают, что в этом может быть причина убийства.
        - Ну, пусть разбираются. - Она замолкает. - Я не рассказала, потому что для меня это больная тема. Собственно, это одна из причин, почему мы с Шанталь перестали работать вместе - я не люблю унижать. Ко мне часто обращаются белые парни, которые желают попасть в рабство к черной женщине. Плантаторы и их рабы, только наоборот. Некоторые чернокожие доминантрикс любят эту тему, но по мне расовые игры - чересчур. А Шанталь была в восторге от, как она сама выражалась, «еврейско-нацистских отношений». Странно, ведь ее мать была еврейкой.
        Еще одно совпадение! Сколько же можно!
        - Она это скрывала?
        - Да что ты, гордилась. Она ощущала себя еврейкой. После первого курса отправилась в Израиль и ей страшно там понравилось.
        Однажды я тоже хотела поехать в такой тур, однако в конце концов предпочла летнюю актерскую школу в Беркшире. Я ничего не имею против культурных связей, но бескомпромиссный черно-белый вариант «свой-чужой» мне не по душе. К тому же ходили слухи, что главная цель таких поездок - готовить сторонников Израиля.
        - Не могу понять, как она могла ощущать себя еврейкой - и изображать наци.
        - Так она и не изображала, - говорит Рысь. - Когда от клиента поступал такой заказ, она делала вид, что соглашается. А потом на ходу меняла правила игры. Называла это «практикой денацификации». Скажем, клиент-еврей хочет, чтобы она надела повязку со свастикой. А она вместо этого надевала костюм бойца израильского десанта, вела допрос, а потом рисовала на теле клиента Звезду Давида, иногда горячим воском от свечи. Так она пыталась избавить их от постыдных фетишей и возродить национальную гордость. Жестко, - но после сеанса многие ее благодарили. К ней шли за унижением на этнической почве, а она дарила взлет национального самосознания. Я сомневаюсь, чтобы кто-то из этих клиентов захотел причинить ей вред. Думаю, они были слишком признательны.
        - А если обращался не еврей?
        - Тогда все было достоверно. Тогда она бралась за хлыст.
        По утверждению Рыси, Шанталь освоила эти приемы во время ученичества у Графини Евы.
        - Вот в Вене были настоящие неонацисты. Ева показала, как можно с ними управиться. А от работы с клиентами-евреями Шанталь получала удовольствие. Говорила, что избавляет от болезненного патологического желания, переплавляет его в исцеляющий опыт.
        Денацификация… да, могу понять.
        - Мы это много раз обсуждали, - продолжает Рысь. - Не забывай, Шанталь считала себя целителем. Она признавалась, что если бы не считала, что помогает людям, никогда не взялась бы за роль госпожи.
        Перед тем как повесить трубку, я спрашиваю Рысь, что ей известно о судьбе колесницы - той, с портрета Королевы мечей.
        - А, эта рухлядь. Видела на распродаже, хотя не думаю, что кто-то позарился. Уж больно тяжелая и громоздкая. И для перевозки требовался грузовой фургон. Может, осталась в лофте, и домовладелец ее куда прибрал, а может просто выкинул.
        Я набираюсь духу и звоню Джерри. Сейчас, когда снова всплыло имя Графини Евы, игнорировать ее письма, вложенные между страниц книги о венских кофейнях, невозможно.
        Джерри сначала разговаривает сквозь зубы, затем, выслушав просьбу, меняет гнев на милость.
        - Писать полный перевод слишком долго, - говорит он, - но я могу прочитать письма, а потом пересказать тебе их суть.
        Я так признательна, что хочу как-то его отблагодарить: хотя Джерри далеко не беден, он страшно любит получать что-то бесплатно.
        - В Сан-Франциско скоро будет моя новая постановка. В бальном зале особняка в Президио-Хайтс. Билеты стоят двести пятьдесят долларов; если хочешь, я внесу тебя в список гостей.
        - Спасибо, это было бы отлично! - говорит он.
        Доктор Мод старается держать себя в руках. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы оценить степень отвращения, которое она сейчас испытывает.
        - Шанталь была наполовину еврейкой, однако участвовала в игрищах, чтобы «исцелить» евреев? И что вы об этом думаете, Тесс? Только честно.
        - Меня очень привлекает ее идея денацификации. Возможно, исцеляя клиентов, Шанталь исцеляла и себя.
        - А я считаю, это были очень опасные действия. Она вскрывала серьезные раны. Как вам и сказал детектив, кто-то мог сорваться.
        - Думаете, он прав? - уточняю я.
        - Думаю, ему следует учесть такую возможность. Однако гораздо больше меня беспокоит ваша реакция. Если я правильно понимаю, поначалу вы испытывали отвращение, но когда услышали, что Шанталь «меняла правила игры», то нашли в ее действиях даже что-то достойное одобрения.
        - Вряд ли одобрения. Все-таки, как ни верти, такие игры - извращение.
        Она кивает:
        - Разумеется. И, как вы сами многократно говорили, именно извращения вас привлекают. Полагаю, нам нужно проанализировать, откуда, собственно, возникло ваше восхищение. Чем на более глубоком уровне мы это проработаем, тем благотворнее окажутся наши встречи. Пожалуйста, подумайте об этом.
        Она в общем-то права.
        - Смотрите, - говорю я. - И вы, и я - еврейки. Нацисты - наш самый страшный кошмар. А тут женщина с еврейской кровью играет с этим, в некотором смысле творчески перерабатывает, даже эротизирует. Невротики готовы за это платить: ведь, участвуя в подобных сеансах, они в какой-то степени примиряются с собой. Детектив Скарпачи привел цитату из Теренция: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». И я полагала, что, как гуманист и опытный психиатр, вы могли бы понять мое восхищение.
        - Ох, Тесс, я понимаю. Более чем. И надеюсь использовать его как ключ - отпереть дверцу в глухую комнатку вашего разума. Вы испытываете сильное подсознательное чувство, и оно, как горючее, подпитывает творческое начало. Давайте рассмотрим это чувство со всех сторон - и все, чем оно вызвано, тоже. Ваши работы достойны всяческого уважения, а поняв себя до конца, вы сможете создать еще более мощные произведения.
        Итак, думаю я, прощаясь с Мод, охота продолжается. Двойная охота: Скарпачи ищет убийцу Шанталь - с моей помощью в роли доверенного информатора, - а доктор Мод пытается разобраться, что подпитывает мое творчество.
        Среди ночи начинается гроза, и я просыпаюсь - время двадцать минут второго. Я переворачиваюсь на спину и любуюсь грозой сквозь стекло потолочного окна прямо над постелью. Оно сделано не в форме выступающего над крышей купола, как строят сейчас, а в форме маленького домика со стеклянными стенами и наклонной стеклянной же крышей. Окошко отлично пригнано и уплотнено и совсем не протекает; иначе я не рискнула бы спать непосредственно под ним. Так здорово лежать ночью и наблюдать, как потоки дождя, подобно взбесившимся рекам, льют снаружи по стеклу.
        Вспышка далекой молнии, и через несколько секунд удар грома. Разрыв по времени между ними становится все меньше, а значит, гроза приближается. Во время особо сильной вспышки молнии небо будто раскалывается пополам. По стеклу мечутся сполохи белого света.
        А еще через секунду, на фоне угасающей вспышки и мерного шума ливня, я вижу черную фигуру. Человек, его голова скрыта капюшоном, лежит на крыше, схватившись за край окна, его лицо прижато к стеклу, и он словно рассматривает меня с высоты трех с лишним метров.
        Сначала я цепенею от ужаса. Потом приходит сомнение: ну, кто может оказаться на крыше в такую погоду? Что это - фантом, призрак, оптическая иллюзия? Это видение исчезло также быстро, как и появилось.
        Я видела его всего секунду, но картина отпечатана на сетчатке моих глаз словно гравюра: освещенное сполохами молний небо, и на его фоне - темный силуэт. А потом порыв ветра приносит новые струи дождя, и снова вспыхивает молния. Если на крыше кто-то и был, сейчас он уже ушел. Или его сдуло.
        Я в ужасе звоню Рексу. Слышу его сонный голос и понимаю, что разбудила.
        - Это Тесс. Кажется, я сейчас видела кого-то в окне над кроватью.
        - Да ладно! Это тебя гроза испугала. Успокойся и ложись.
        - Мне страшно.
        - Кого ты видела? Кто-то знакомый?
        - Мужчина. В черном плаще с капюшоном. Цеплялся за окно, потом исчез.
        - Мне приехать? Я доберусь за полчаса.
        Я благодарю его, уверяю, что в этом нет необходимости, говорю, что переберусь на диван в гостиной и утром позвоню управляющему зданием.
        - Прости, что побеспокоила, Рекс. Не знаю, с чего я вообще решила тебе позвонить.
        - Зато я знаю: мы друзья, и я всегда готов прийти на помощь.

* * *
        Утром звоню Кларенсу, рассказываю о ночном переполохе.
        - Да ну, Тесс, не могло такого быть. Обе двери закрыты: ина лестницу, и на крышу. Да и как туда вообще можно забраться в грозу? - Он медлит. - Надо было позвонить мне ночью, я бы поднялся и проверил. Сколько раз говорил: для жильцов мой телефон доступен круглосуточно. Вы ведь это знаете?
        - Знаю. Спасибо, Кларенс.
        - Сейчас я подойду, и посмотрю, что там наверху.
        В результате похода на крышу мы обнаруживаем, что обе двери просто захлопнуты, но на ключ не закрыты - всего-то и нужно повернуть ручку. Кларенс признается, что озадачен. Думаю, он расстроился куда больше, чем хочет показать: что-то бормочет о том, что последний, кого он пускал наверх, был мастер по установке телеантенны, две недели назад.
        - Я обычно проверяю сразу после ухода рабочих, убеждаюсь, что все заперто. Думал, что и в тот раз проверил… Наверное, забыл. Извините. - Он поворачивается ко мне. - Впрочем, это не объясняет зачем кому-то лезть сюда во время грозы. Полное сумасшествие - торчать под ливнем и порывами ветра.
        Утреннее солнце испарило большую часть воды, однако на крыше все еще сыро. Нет ни единого признака, что над моей кроватью кто-то лазил: если проникший сюда человек и оставил следы, дождь их смыл.
        - Вы постоянно говорите «проник», - замечает Кларенс. - Но он же никуда не проник, так и остался снаружи.
        - Если он прошел через все здание, то это и называется «проник». Или вы считаете, он попал сюда с соседней крыши?
        Мы осматриваемся. Расстояние до здания справа такое, что прыгать очень рискованно. А вот крыша дома слева подходит практически вплотную, прыгать нужно на полметра вниз и всего на метр в длину.
        - Может, оттуда… - предполагает Кларенс.
        - Прыгнул во время грозы? Очень опасно. Легко поскользнуться и слететь.
        - Да… - У Кларенса отстраненный взгляд. - Тесс, а вы уверены, что кого-то видели?
        Уверена, говорю я, но не на сто процентов - все произошло слишком быстро, а я была слишком шокирована и слишком напугана.
        - Может, на окно опустилась большая птица. Или притащило ветром газету, - предполагает Кларенс. - Или старое пальто. В такую погоду по воздуху чего только не летает. Упало на стекло, а через секунду было снова унесено ветром.
        - Может, и так, - соглашаюсь я.
        Впрочем, тот факт, что обе двери отперты, заставляет меня подозревать, не забрался ли сюда прошлой ночью на все руки мастер Джош Гарски.
        Пока мы спускаемся, я спрашиваю Кларенса, знает ли он что-нибудь о римской повозке Шанталь. Оказалось, она бросила колесницу, когда уезжала. На вопрос почему же он не оставил ее в лофте, как оставил камеру-клетку и косой крест, он пожимает плечам и дает разумный ответ - у нее есть колеса, ее можно передвигать, а те два агрегата встроены.
        - Она все еще в подвале. - Он смеется. - Ну так, на случай, если мне вздумается поиграть в Александра Македонского.
        - Продадите?
        - Вы серьезно? Да забирайте! Я подниму ее наверх и оставлю под дверью.
        Глава 13
        Выдержки из неопубликованных мемуаров майора Эрнста Флекштейна
        (известного как доктор Самуэль Фогель)

…На этом этапе жизни, после моей работы над делом Гели Раубаль[1 - Ангелика (Гели) Рубаль (1908 -1913) - племянница Гитлера, умерла при крайне подозрительных обстоятельствах (самоубийство? Убийство?) вмюнхенской квартире Гитлера. - Здесь идалее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. авт.] и особенно над убийством Бернарда Стемпфла[2 - Преподобный Бернард Стемпфл (1882 -1934) - католический священник-антисемит, редактор «Майн Кампф», обнаружен в лесу под Харлахингом со сломанной шеей и тремя пулями всердце 30июня 1934г., во время «Ночи длинных ножей», когда по приказу Гитлера вБад-Висзее иМюнхене были зарезаны Эрнст Рем идругие руководители национал-социалистической партии. Существует версия, что Стемпфл пытался шантажировать Гитлера угрозой публикации письма Гели Раубаль, вкотором она описывает, как Гитлер принуждал ее ксадомазохистской связи.] (о чьей смерти я по сей день очень сожалею), Гесс[3 - Рудольф Гесс (1894 -1987) - второе лицо в национал-социалистической партии, в некоторых кругах известный как «Фрейлейн Анна» из-за подозрений вгомосексуализме. Покончил с собой в тюрьме Спандау, где
отбывал пожизненный срок по приговору за преступления против человечности.] и еще больше Борман[4 - Мартин Борман (1900 -1945) - личный секретарь Гесса. В 1941 году, после бегства Гесса в Шотландию, начальник Партийной канцелярии НСДАП, фактически личный секретарь Гитлера, одна из самых влиятельных фигур Третьего рейха.] смотрели на меня как на мастера на все руки. Оба знали, что в Мюнхене я был частным детективом и специализировался на брачных делах, а после прихода фюрера к власти стал человеком, на которого можно положиться, когда обстоятельства требуют особых решений и подходов, на какие обычные оперативники не способны.
        Недоброжелатели называли меня наемным убийцей. Я считаю это определение оскорбительным. Я всегда гордился тем, что в состоянии выполнять трудные поручения - деликатно или жестко, в зависимости от ситуации.
        В сентябре тысяча девятьсот тридцать четвертого года, почти сразу после работы по делу Стемпфла, меня вызвал к себе Борман.
        - Вы отлично разобрались с этой сложной ситуацией, - сказал мне он. - Могу заверить, что фюрер очень доволен. Что касается партайгеноссе Гесса, он всерьез озабочен тем, что тело Стемпфла было обнаружено недалеко от его резиденции. - Борман хмыкнул. - Теперь о главном. У меня есть для вас новое поручение, очень деликатное, потребуются весь ваш ум и сноровка.
        Борман рассказал мне, что сотрудники Партийного архива разыскивают и собирают все ранние картины фюрера, не только чтобы каталогизировать их, но в первую очередь, чтобы их не было в свободной продаже. Продавцы этих картины, получают неоправданно высокую прибыль, так что появились мошенники, создающие новые «работы Гитлера». Фюрера это раздражает, и он хочет все это прекратить. Более того (тут Борман понизил голос), в определенных кругах ранние работы Гитлера-художника подвергают насмешке. А это причиняет фюреру огромную душевную боль. Мое задание будет заключаться в том, чтобы завладеть конкретным рисунком, который фюрер выполнил перед началом Великой войны и подарил довольно известной даме, с которой был в то время немного знаком, - некоей фрау Лу Андреас-Саломе, ныне практикующему психоаналитику в Гёттингене.
        - Еврейка? - спросил я.
        - Нет, - ответил Борман. - Хотя кое-кто в Гёттингене считает ее финской еврейкой. Возможно, это оттого, что она занимается «иудейской наукой». Некоторые еще доверяют мнению Элизабет Фёрстер[5 - Элизабет Фёрстер (1846 -1935) - сестра Фридриха Ницше, жена Бернхарда Фёрстера. Совместно с супругом основала в Парагвае немецкую колонию Nueva Germania. Создатель архива Ницше. Была известна своим антисемитизмом, пронацистскими взглядами и многолетней ненавистью к Лу Саломе.], которая не скрывает своей ненависти и презрения к фрау Лу. Ей сейчас семьдесят три года. Фюрер отдельно подчеркнул, чтобы ей не было нанесено никакого ущерба. И никаких угроз! Обращаться с величайшим уважением. Возможно, рисунка у нее больше нет, или она не захочет признаваться в том, что когда-то его получила. От вас требуется разобраться со всем без лишнего шума. Если рисунок у нее, вы должны выкупить его от имени фюрера. Не экономьте. Сами оцените, в каких условиях она живет, а потом делайте предложение. Как я сказал, Флекштейн, миссия очень деликатная. Из всех моих оперативников вы единственный, кому я могу ее доверить.
        Я спросил, что такого особенного в этом рисунке. Борман не знал, но, судя по нежеланию фюрера его обсуждать, сказал он, там нечто глубоко личное. И если мне удастся добыть рисунок, то я могу рассчитывать на существенную награду и быстрое продвижение в партийной иерархии.
        Нет необходимости говорить, что я с радостью согласился.
        Моей первой задачей было изучить личность женщины. В процессе работы я обнаружил интересные факты: например, в юности у нее был роман с Ницше; потом она была музой поэта Райнера Мария Рильке; ав возрасте пятидесяти одного года она отправилась в Вену учиться психоанализу у Зигмунда Фрейда. Я пытался прочесть несколько ее книг, но шло очень туго, и я решил бросить. Также попытался прочесть статьи о сексуальных отклонениях, которые она публиковала в журналах по психоанализу. Разобраться было сложно.
        Я раздумывал над тем, как мне представиться. Поговорив с членами партии в Гёттингене, я выяснил, что в последнее время фрау недомогает и после смерти мужа (Карл Андреас был известной личностью, профессором, преподавал восточные языки в местном университете) живет затворницей. Сначала я хотел выдать себя за пациента, но отказался от этой мысли, узнав, что она постепенно сворачивает практику.
        В итоге я решил представиться журналистом из Мюнхена, который желает взять у нее интервью в связи с приближающимся семидесятипятилетием и в преддверии юбилея просит поделиться воспоминаниями об известных личностях, с которыми ей довелось встречаться.
        Я написал ей крайне учтивое письмо, уверяя в своем бесконечном уважении и восхищении. Через неделю пришел вполне любезный ответ: меня приглашали на чай в «Луфрид», ее прекрасный, окруженный липами старый дом, расположенный на лесистом холме к северу от города.
        Я прибыл в назначенное время. Меня встретила экономка и провела в просторный, залитый солнцем кабинет. Из кухни едва ощутимо пахло отварным мясом и картофелем. На стенах, обитых серо-голубой тканью, висели красочные вышивки в русском стиле, а на полу лежали медвежьи шкуры. Ожидая хозяйку, я рассматривал книги на полках: тысячи томов, и названия многих были мне непонятны.
        Через несколько минут вошла знаменитая фрау Лу. Она вежливо со мной поздоровалась и указала на кресло.
        Сначала я увидел всего лишь старую больную женщину. Но когда она села и посмотрела на меня, я почувствовал, как пристально изучают меня ее блестящие, бледно-голубые глаза.
        Слухи не врут, какое обаяние!
        Вскоре появилась экономка с подносом, Фрау Лу разлила чай, и, удобно расположившись, мы вели легкую, необременительную беседу о погоде, о виде из окна и прочих пустяках. В какой-то момент хозяйка сложила руки на коленях и умолкла - демонстрируя, что готова к интервью. И в этот момент, учитывая ее репутацию и обнаруженную мной ясность ума, я решился говорить прямо:
        - Должен признаться, фрау Лу, что я не совсем журналист.
        Ни следа удивления.
        - Я поняла это, как только вас увидела. Эрнст Флекштейн - ваше настоящее имя?
        Я кивнул.
        - Вы представляете власти?
        Когда я спросил, отчего она так решила, фрау Лу слабо улыбнулась:
        - В вашей манере держаться присутствует нечто официозное.
        Я объяснил, что не занимаю конкретную должность, а просто выполняю частные поручения, в том числе от НСДАП.
        - Вы член партии? - спросила она.
        Я солгал:
        - Нет, я вне политики. Хотя сегодня я здесь по поручению партии.
        Она снова кивнула:
        - Я уже довольно давно ожидаю подобного визита. Получив ваше письмо, я заподозрила, что что-то нечисто. Можно было отказаться от встречи. Но хотя время сейчас и суровое, я не думаю, что должна чего-то опасаться, поскольку, как и вы, аполитична.
        Я заверил ее, что бояться действительно нечего, что я прибыл по частному вопросу и уеду сразу, как только все проясню. Желая окончательно успокоить ее, добавил, что высочайшее лицо в партии распорядилось ни в коем случае ее не волновать. Это всего лишь просьба о маленьком одолжении - разумеется, не бесплатно! - и, как всякий гражданин, она вправе согласиться или не согласиться.
        - Какое же «одолжение» немолодая слабая женщина может оказать правящей партии Германии?
        Тут я понял, что фрау просто забавляется: она прекрасно знает цель моего визита и хочет, чтобы я прямо ее изложил. Как она обаятельна! Возможно, возраст и болезнь дают о себе знать, но ее лицо полно жизни, а разум остер, как бритва.
        И я решил походить, как говорят, вокруг да около: фрау меня заинтересовала, так отчего бы не поддержать ее игру?
        - Думаю, вы знаете, зачем я здесь.
        Она качнула головой:
        - Не имею представления.
        - Вы же сказали, что ожидали подобного визита?
        - Ожидала. Однако не представляю, с чем конкретно он может быть связан. Например, официальным лицам понадобился мой дом, и они желают приобрести его за гроши. Или архив Фридриха Ницше хочет завладеть его письмами ко мне. Или, быть может, правительство намерено меня арестовать, ведь занятия психоанализом теперь запрещены. Или просто конфисковать мою библиотеку, - тут она махнула рукой в сторону полок, - поскольку многие книги признаны упадочническими, развращающими, злонамеренными. Генрих Манн, Бертольт Брехт, Генрих Гейне, Зигмунд Фрейд, Роберт Музиль, Эрих Мария Ремарк, Артур Шницлер, Эрнст Толлер, Франц Верфель… Многие авторы были моими близкими друзьями. А в прошлом году студенты наших лучших университетов устроили торжественное сожжение книг. Так что целью визита вполне может оказаться конфискация. - Она пожала плечами. - Да много вариантов.
        - Вы говорите, что аполитичны, фрау Лу, но ваши слова нельзя назвать нейтральными.
        - Я всего лишь тихая старуха, которая обожает немецкую литературу. - Тут ее лицо осветила лукавая улыбка.
        О, игра продолжается!
        - А что вы думаете про нашего фюрера?
        - Я слышала его выступления по радио - блестящий оратор.
        - А содержание его речей?
        - Я не особо вслушивалась в слова, меня куда больше интересовала манера подачи.
        - Вы были в Вене в тысяча девятьсот двенадцатом и тринадцатом годах? - Она кивнула. - В то время наш фюрер тоже там жил. В «Майн Кампф» он описывает этот период, как именно в те годы стал непреклонным.
        - Мне рассказывали. Возможно, это написано под впечатлением «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше?
        - Например?
        - Третья часть, «Старые и новые скрижали»: «А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, - как можете вы когда-нибудь вместе со мною - победить?»[6 - Перевод Ю.М.Антоновского под редакцией К.А.Свасьяна. - Примеч. пер.]
        Вот так да! Ясно, фрау не намерена признаваться, что была знакома с Гитлером. Мой чай остывал, фрау Лу явно устала и не предложила налить свежий. Я решил, что пора переходить к делу.
        - В ту пору вы свели знакомство с неким господином, имя которого мы не станем называть. Даже сейчас, после его стремительного взлета, он вспоминает вас с нежностью и ни в коем случае не намерен причинять вам вред - я получил на этот счет совершенно определенные инструкции. И тогда, много лет назад, а если быть совершенно точным, весной тринадцатого года он подарил вам некий рисунок. Он не просит, чтобы вы его вернули, однако готов приобрести за весьма немалую цену.
        - Если рассуждать теоретически… «немалая цена» - это сколько?
        Рассуждать теоретически! Хороший знак. Что же, поговорим.
        Я жестом показал, что речь идет об очень высокой цене, куда большей, чем готов заплатить кто-то другой.
        - А почему, - спросила она, - этот господин столь щедр? И что делает этот рисунок таким ценным?
        Я ответил ей совершенно честно, что не имею ни малейшего представления, но получил инструкции заплатить сумму, которую она назовет. Фрау ведь понимает, о чем идет речь?
        Она снова лукаво улыбнулась. И тут я понял, что перехитрил сам себя, что фрау просто хотела выяснить, как много мне известно. Меня переиграли: она вовсе не собиралась продавать рисунок - ни за какую цену.
        - Ну, - сказала она, - все это было очень интересно. Я с радостью помогла бы вам, но не имею такой возможности.
        - Хотите сказать, что не продадите рисунок, даже если я предложу вам баснословных денег?
        - Я хочу сказать, что такого рисунка у меня в собственности нет, никогда не было, и я не представляю, о ком вы говорите и на что пытаетесь намекнуть. Простите, я устала. Годы дают о себе знать, память слабеет. - Она поднялась. - Мне нужно отдохнуть. Спасибо за чрезвычайно занимательную беседу. Полагаю, вам пора идти. Или есть что-то еще?
        Не дожидаясь моего ответа, она потянулась к звонку.
        - Я позову Марию, она вас проводит.
        Мы молча ждали прихода экономки. Я старался не показать, как разочарован.
        - Что ж, - я пожал плечами, - в моем деле всегда так: что-то найдешь, что-то потеряешь.
        - Вы милый. Надеюсь, потеря не принесет вам неприятностей.
        - Ну, убить меня не убьют, но без гонорара оставят. Я работаю за комиссионные.
        - То есть вы своего рода торговец услугами?
        - В некотором смысле. Прошу, фрау Лу, если ваша память вдруг восстановится, и вы - совершенно случайно - обнаружите этот рисунок, - свяжитесь со мной, хорошо? Могу я оставить вам свою визитную карточку?
        - Конечно.
        Я положил визитку на журнальный столик и указал на покрытую кружевной накидкой кушетку, стоявшую на самом видном месте. Заметив мой жест, фрау Лу с любопытством на меня посмотрела.
        - Здесь это и происходит? - спросил я.
        - Психоанализ?
        - Ну да. Загадочные разговоры, и все про секс.
        - Далеко не все, - поправила меня хозяйка, - в этом люди заблуждаются. И ничего таинственного. Аналитическая кушетка вовсе не разновидность кабинки для исповеди, как полагают некоторые. Это просто удобная мебель, она позволяет пациенту расслабиться, раскрыть сердце и душу, высказать все, что его тревожит. Я сижу на стуле в изголовье. При таком расположении пациент не видит мою реакцию. Самое важное в моей работе - очень внимательно слушать, уметь вычленять из рассказа главное, некие ключи… В некотором смысле, похоже на работу следователя. Таким образом, кушетка - всего лишь инвентарь, важный, возможно, даже ключевой, но сам по себе он нейтрален. Это просто… диван.
        Появилась экономка. Мы с фрау Лу пожали друг другу руки, и меня проводили к выходу. Я сел в машину и бросил взгляд на дом: фрау Лу стояла у окна и смотрела на меня. На ее прелестных губах играла улыбка.
        Вряд ли нужно говорить, что Борман был недоволен.
        - Леди проявила неуступчивость? - спросил он, и прищур его глаз выдавал раздражение.
        - Она просто все отрицала.
        - И вы ей поверили?
        - Откровенно говоря, нет. Хотя она стара и больна, разум у нее совершенно ясный, а воля сильная. А еще она хитра, коварна и уверена в себе. По тому, как фрау отводила глаза и сжимала руки, я сделал вывод, что рисунок или у нее, или, по крайней мере, она помнит, куда он делся. И должен сказать, ее нельзя назвать горячей сторонницей нового порядка, это она ясно дала понять. Конечно, есть вероятность, что ей понадобятся средства, и она передумает. Но, честно говоря, очень в этом сомневаюсь.
        Я выдохнул. Я чувствовал, что должен предложить Борману какую-то версию для доклада Гессе и Гитлеру.
        - У меня ощущение, что долго она не проживет. Я буду следить за ней и в случае ее смерти сразу вас извещу. В дом нужно будет попасть сразу после ее кончины: перевернуть там все вверх дном, провести самый тщательный обыск - если рисунок в доме, мы его найдем. А если нет, то будем, по крайней мере, знать точно.
        Борман ухмыльнулся:
        - Отличная мысль! У вас хорошо работают мозги, Флекштейн. Хотя вы вернулись с пустыми руками, я распоряжусь выплатить вам половину гонорара. Считайте это авансом - остальное получите, если труп будет сговорчивей, чем живая хозяйка.
        Должен признаться, визит к фрау Лу в тридцать четвертом году произвел на меня сильное впечатление. Но только через много лет я действительно пойму как повлияло на мою жизнь то «интервью».
        И еще: сам вид аналитической кушетки и рассказ про инструменты анализа прочно отпечатались в моем мозгу, породив увлечение этой странной наукой, называемой психоанализом. Увлечение, которое проявилось несколько лет спустя помогло разработать план бегства и создать свою новую личность.
        Глава 14
        Мы в особняке ГрейсВи. Луис, обойдя по кругу бальный зал, рассмотрев пол и стены, приносит для себя стул и садится настраивать инструмент: звучит Бах - акустика здесь замечательная.
        Рекс вертит головой и восторгается. Я знакомлю его с Грейс, и мы болтаем о пустяках. А когда Грейс уходит, еще раз обсуждаем спектакль, и Рекс предлагает несколько идей.
        До сих пор мы с Луисом репетировали по отдельности. Сейчас настало время собрать спектакль воедино. И хотя, кроме Рекса, публики тут нет, его присутствие изменяет динамику спектакля.
        Мы заканчиваем; яедва держусь на ногах. Сцена срыва далась мне еще тяжелее, чем представление, разыгранное несколько дней назад в стриптиз-клубе. Луис тоже устал: он вложил невероятное количество энергии в финальное исполнение ломаной, аритмичной, безумной музыкальной мозаики.
        - Твой спектакль, - говорит Рекс, - это музыкальное вступление и следующий за ним монолог. Но давай разберемся, о чем этот монолог?
        - Я хочу показать портрет этой женщины.
        - Это так! Сейчас композиция спектакля такова, что музыка - всего лишь своего рода элемент антуража, способ подвести зрителей к эпизоду срыва. Не стоит делать «Монолог» просто пьесой о талантливом виолончелисте и его покровительнице. Пусть это будет спектакль об их взаимоотношениях. Вашим персонажам нужен секрет, один на двоих.
        Рекс предлагает намекнуть на тайную связь.
        - Для миссис Z это, наверное, последнее любовное приключение. Для Луиса - начало пути к вершинам музыкальной карьеры. Его первая немолодая покровительница, и вряд ли последняя. Каждый из них нуждается в другом и использует его. Каждый понимает, что монолог, во время которого миссис Z представляет Луиса элите Сан-Франциско, означает на самом деле конец любовной связи. Это - поворотный момент для обоих. Теперь их роли в жизни друг друг изменятся.
        - Прерывать ее слова музыкой, это слишком жестоко, - говорит Рекс, обращаясь к Луису. - Может, сделать так: она срывается, ты подходишь к ней, утешаешь, она вцепляется тебе в руку, и ты мягко ее уводишь. - Рекс поворачивается ко мне. - А то, как ты будешь касаться его, как отреагируешь на его прикосновения, скажет обо всем без слов. Кто-то из зрителей поймет, кто-то нет. Так даже лучше - будет, что обсудить по дороге домой.
        Рекс советует, как мне сидеть, когда будет звучать музыка: на крайнем месте первого ряда, вполоборота к публике, чтобы все видели, какие эмоции меня обуревают.
        Мы с Луисом в восторге от предложений Рекса, и в итоге договариваемся встретиться здесь же через десять дней и устроить генеральный прогон, уже в костюмах. Я буду в вечернем платье, с соответствующим макияжем; Луис наденет темный костюм и черную шелковую рубашку. Если репетиция пройдет хорошо, Грейс назначит дату и разошлет приглашения.
        Стук в дверь. Это Кларенс, сегодня он в джинсах и безрукавке, а рядом с ним колесница Шанталь.
        - С доставкой на дом. В подвале пыльно, так что я даже ее протер. Куда поставить?
        Я прошу закатить колесницу в гостиную, и Кларенс с усилием тащит колесницу в угол лофта.
        - Ух ты, как здорово! Увлекаетесь психологией? - Это он усмотрел мои «чернильные картины». Я киваю. - Шанталь в университете специализировалась на немецком языке и психологии. Говорила, что потом, когда стала госпожой, ей это очень пригодилось. Ее интересовали «церемонии покаяния и отпущения грехов». - Он хлопает по борту колесницы. - Шанталь утверждала, что это отличный инструмент для тренировки покорности. Она была такой необычной. Я скучаю, - признается он и поворачивается ко мне; лицо его озаряет улыбка. - Так здорово, что здесь поселились вы, Тесс. Как я уже говорил тетушке Эстер, иметь среди жильцов известную актрису - удачное вложение.
        Я пытаюсь заплатить ему за работу, но он вежливо качает головой.
        - Нет необходимости. Мне только в радость.
        Колесница Шанталь в углу моего лофта смотрится отлично - напоминает застывшую в прыжке большую кошку. И великолепно подходит для представления в античном духе: На фасаде резьба; под имперским орлом надпись «SPQR» - Сенат и граждане - квирты Рима. Похоже, изготовлено в мастерских Голливуда во времена его расцвета.
        Зачем Шанталь купила ее? Кем она ощущала себя: римской императрицей, командиром легиона, гладиатором? Она забиралась туда и принимала позы, как на портрете Джоша, чтобы поразить клиентов своей воинственностью? Она впрягала клиентов как тягловый скот - на это намекнул Кларенс - и заставляла возить себя по лофту?

* * *
        Я все-таки надеюсь, что с Джошем удастся поговорить. Слишком много вопросов. Почему он скрыл, что ходил на опознание тела Шанталь? Что он знает про «денацификацию»? Последний раз мы виделись неделю назад. Возможно, он просто избегает меня?
        Звонит Джерри. Он прочел письма Графини Евы, адресованные Шанталь.
        - Похоже, Ева была по уши влюблена в Шанталь. Пишет, что страшно скучает, убеждает ее вернуться в Вену и начать с чистого листа. В одном письме вспоминает, как ездила в Окленд, чтобы встретиться с подругой. Они прекрасно провели время - «как в старые добрые времена». Она пишет: «Я понимаю, у тебя там новая жизнь. Ты молода, а я старуха. Ты уже не ждешь, что у нас все наладится, но помни, я буду тебя ждать. Ты всегда в моем сердце». Письма начинаются с обращения “Liebste Schatz Liebling”, что означает «Моя дорогая и любимая, сокровище мое». Письма полны заверениями в любви; так пишут близко знакомые люди, которых в прошлом многое связывало.
        - Спасибо, что помог с этим. Я внесла тебя в список гостей на спектакль. Как только мы определимся с датой, вышлю приглашение. Если хочешь, на два лица.
        - На одного, не хочу смущать тебя присутствием спутницы.
        Итак, Шанталь бисексуалка или лесбиянка. Никто не потрудился мне об этом сказать, однако я не удивлена. Она была сложным человеком. И все же… об этом стоило хотя бы упомянуть.
        Мы еще дважды репетируем с Луисом тайную связь наших персонажей.
        - Она сделала мне величайший подарок, - говорит он. - Конечно, там будет публика, но играть я буду только для нее.
        Я сажусь читать биографию Лу Андреас-Саломе - одну из книг Шанталь. В большинстве источников ее называют фрау Лу или просто Лу. Я выбираю самый зачитанный том с множеством рукописный пометок. В нем описывается, как, сразу после смерти Лу, в дом ворвались гестаповцы и увезли с собой все ее книги и документы.
        На полях заметка Шанталь: «Что они искали? Письма от Ницше? От Рильке? От Фрейда? Книги с автографами знаменитостей? Книги еврейских авторов, подлежащие сожжению? Или что-то другое, о чем не знает никто, кроме Е. именя?»
        Глава, посвященная занятиям у Фрейда, вся исчеркана. Автор книги цитирует запись из дневника Лу, сделанную в отеле «Зита», и Шанталь пишет на полях: «Номер 28». Ниже - адрес отеля: «Пеликангассе, 14».
        Я просматриваю биографию и открываю «Дневники» Лу Андреас-Саломе, раздел, посвященный Фрейду, перевод с немецкого. В третьей записи, датированной двадцать шестым октября тысяча девятьсот двенадцатого года, Лу описывает, как приехала в Вену в сопровождении некой Эллен Дельп. В примечании редактора сказано, что это молодая актриса, с которой Лу познакомил знаменитый режиссер Макс Рейнхардт. В той же записи Лу упоминает, как они сняли номер в отеле «Зита», «всего в нескольких шагах от того ресторана, где после занятий собирается кружок Фрейда».
        Что-то заставляет меня снова развернуть карту Вены, обнаруженную в путеводителе Бедекера. Рядом с отелем на Пеликангассе маленький квадратик и пометка: «Зита. Здание разрушено». Красная линия отмечает маршрут от отеля до точки неподалеку. Рядом приписка: «Дом Фрейда по Берггассе, 19».
        Пометки на карте означают, что Шанталь, одержимая личностью Лу Саломе, отслеживала маршруты от отеля до нескольких мест в Вене. Из «Дневников» я знаю, что Лу несколько раз навещала Фрейда, обычно поздним вечером.
        Почему Шанталь была так заворожена этой необыкновенной женщиной, что даже велела выбить ее высказывание на арке входа? Что в личности Лу Саломе так интересовало Шанталь, что она прокладывала на карте Вены маршруты, которыми та ходила сто с лишним лет назад?
        Я работаю над «Монологом», произношу на камеру реплики, потом просматриваю запись, снова репетирую - при этом я не могу насмотреться на «скандальную фотографию», которая так занимала мысли Шанталь. И чем больше смотрю, тем больше вижу.
        До меня доходит, что выражения на лицах трех «актеров» (а если верить записям Лу, это была именно постановочная фотография) проявляют страсти, кипевшие под покровом спокойствия. Пауль Рэ кажется умиротворенным, даже слегка скучающим - однако, судя по воспоминаниям, он ненавидел фотографироваться. С другой стороны, великий Фридрих Ницше выглядит нервозным, даже с ноткой безумия. А из рассказа Лу следует, что именно он был автором как идеи снимка, так и всего антуража. Да и в позе самой Лу, на лице которой застыла беззаботная полуулыбка, ощущается некоторое напряжение.
        Изучая композицию снимка и комментарии Шанталь, я вижу что связывавало эти три блестящие личности; атакже предчувствие раздоров и измен, которые вскоре разрушат их содружество. В моем воображении быстро мелькают картины.
        Вот Лу встречает Пауля Рэ; тот, очарованный, знакомит ее с Ницше, своим лучшим другом. Оба страстно влюбляются в юную женщину - с такой симпатичной внешностью и таким великолепным умом. Оба предлагают ей руку и сердце, а она в ответ предлагает им «интеллектуальное партнерство», жизнь втроем. Фото - в некотором смысле послание Ницше другу и возлюбленной, способ отметить их соглашение о жизни в целомудрии и любви к науке.
        Все распалось уже через несколько недель. Ницше изгнали из триады, и он сходил с ума от отчаяния и ревности. Рэ и Ницше, прежде лучшие друзья, больше никогда в жизни не обменялись ни единым словом. Лу и Рэ еще несколько лет прожили вместе в платоническом союзе. Потом за Лу стал ухаживать профессор из Гёттингена - Фридрих Карл Андреас, и он сумел увести ее у Рэ. Они заключили официальный брак и прожили в гармоничном, но тоже платоническом союзе до самой смерти профессора.
        Изгнанный из союза Рэ посвятил всю оставшуюся жизнь медицине. А вот Ницше, подпитываемый болезненным разрывом, написал знаменитую книгу «Так говорил Заратустра». Возможно это произошло под воздействием властной сестры Элизабет Фёрстер-Ницше, которая десятилетиями настраивала его против Лу, но в конце концов он выступил против многолетнего объекта своей страсти и написал бывшей возлюбленной: «Ты - похотливая, как кошка, с бездушным холодным мозгом».
        В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году у Ницше случается полное помутнение рассудка, и через одиннадцать лет он умирает в Веймаре, овеянный славой величайшего поэта-мыслителя своего времени. Лу выйдет замуж за Андреаса, и, несмотря на брак, будет поддерживать многолетний роман с Райнером Мария Рильке, а в возрасте пятидесяти одного года приедет в Вену учиться у Фрейда психоанализу.
        При всей сексуальной энергии, пронизывающей снимок из Люцерна, создается впечатление (хотя никто из биографов не утверждает это наверняка), что основной коллизией для Ницше и Рэ мог стать отказ от секса. Лу настаивала на платонических отношениях с двумя зрелыми мужчинами, которые смертельно ее вожделели. Она же контролировала их, отказывая в близости. Многие ее биографы полагают, что ее полноценная сексуальная жизнь началась гораздо позже, после встречи с Рильке. Другие указывают на то, как невротически повторяется в ее жизни один и тот же сюжет - создание рокового треугольника.
        Такая сложная женщина! «Сложная» - это слово употребил Джош, характеризуя Шанталь. Может быть, именно это, а еще девиантные сексуальные наклонности, побудили Шанталь тщательно изучать жизнь и биографию Лу?
        На очередной сеанс с доктором Мод я приношу ту самую фотографию - и этот вопрос. Она слушает меня и изучает снимок.
        - Да, любопытно. Тут масса материала для анализа. Если верить записям, идея композиции принадлежала Ницше. Однако собственно фотография это как будто опровергает.
        - Теперь вы понимаете, почему я заинтригована?
        - Понимаю. Потому что Шанталь была заинтригована. Она полностью овладела вашим рассудком, да, Тесс?
        - Ну, я бы так не сказала. Хотя фотография оказалась интересна для нас обеих. И, да, через этот снимок я надеюсь понять Шанталь.
        - А цель? Вы собираетесь сотрудничать с детективом, участвовать в расследовании убийства?
        - Я хочу ему помочь, но, думаю, основная цель - создать спектакль о Шанталь и терзавших ее демонах.
        Доктор Мод кивает: история Шанталь может лечь в основу великолепной пьесы. Впрочем, она желает обсуждать не будущую пьесу, а меня.
        - Помните, Тесс, вы принесли мне фотографии отца и пытались их «прочесть»?
        Это было полгода назад. Я тогда много думала об отце, раз за разом перебирала старые семейные фотографии и пыталась разгадать, что в них скрыто. Мне было очень нужно понять этого человека - такого неуловимо-скрытного, ускользающего от всех, включая собственную семью; человека, чью суть никто из нас так и не сумел постичь.
        - Тогда изучение фотографий поглотило вас. По-моему, вы перенесли тот интерес на эту фотографию. Впрочем, давайте вернемся к вашему отцу: помните, какой снимок зацепил вас больше всего?
        Разве можно забыть? Я сфотографировала папу утром, после его возвращения из тюрьмы. Он отсидел четыре года за мошенничество. Он вернулся, поздно вечером, тепло с нами поздоровался, крепко меня обнял, поцеловал - один раз в лоб и множество раз в волосы. На следующее утро я зашла в родительскую комнату с фотоаппаратом - хотела сделать сюрприз. Он, сгорбившись, сидел на своей стороне супружеской кровати - в серой футболке, протертой у ворота, и остекленевшим взглядом смотрел в пол. Не знаю, зачем я сделала тот снимок. Скорее всего, без всякой задней мысли. Даже сейчас та фотография вызывает у меня слезы: такая безнадежность и тоска в папином облике.
        Я описываю тот снимок и свою реакцию на него. Доктор Мод кивает.
        - Грустный снимок, да. Но, возможно, несколько по иной причине. К примеру, он только-только проснулся и просто пытался согнать сонливость. Или думал о том, как хорошо дома. Самое главное в другом: тем утром вы увидели его без маски; он не успел закрыться, не успел изобразить обычную для всех аферистов улыбку. На его лице не было нарочитого дружелюбия, притворного обаяния. Это фотография неудачника, просидевшего четыре года в тюрьме. Вот что вызывает слезы у вас на глазах. И, когда вы смотрите на нее сейчас, просыпаются ваши прежние ощущения. Такова сила образа.
        Доктор Мод снова берет в руки фотографию из Люцерна.
        - Вы перечислили все интерпретации, которые существуют в исследовательской литературе. Лу - управляет мужчинами, или мужчины, ведут ее в будущее. Это шутка, или это демонстрация нестабильности в их треугольнике, предзнаменование краха. И так далее. Ну, что сказать? Как и Лу, я последовательница Фрейда, поэтому дам интерпретацию с точки зрения его теорий. Эти трое зашли в фотоателье, желая запечатлеть важное событие. Позволяя запрячь себя в упряжку, мужчины показывают, что отдают свое либидо в руки Лу. Кнут, который она держит, символичен: она навязывает им собственное представление о целомудрии, направляет их фаллическую мощь в русло более тонких интеллектуальных материй. Вот как я все это вижу.
        - С ума сойти! - говорю я. - Такой анализ мне еще не попадался.
        - Можно без конца спорить о значении этого образа, но каждый видит в нем свое. Как сделанный вами в детстве снимок имеет для вас особенное значение, так и фотография из Люцерна имела особенное значение для Шанталь. Неважно, как я - или любой другой - трактуем скрытую в ней символику. Вам важно только то, что об этом думала Шанталь. Если вы собираетесь воплотить ее образ, то придется в этом разобраться.

* * *
        В спортивном зале я, как мы договорились, сообщаю Курту, что пришла.
        - Попрыгай на скакалке, поработай с грушей, передохни и готовься к спаррингу. Сегодня - с Роситой. Она устроит тебе хорошую встряску. - Курт улыбается. - Ну, чего ты ждешь?
        - Я видела, как дерется Росита. Не думаю, что готова к спаррингу с ней.
        - Если тренер говорит, что готова, значит, готова. - И вкрадчиво добавляет: - Ты говоришь, что хочешь научиться драться всерьез. Единственный способ - вступить в бой. В спарринге с Роситой ты поймешь вкус настоящей схватки. А потом решай: берешься за тренировки по-взрослому или и дальше занимаешься чисто для себя.
        Если тренер считает, готова, значит, готова, твержу я, хорошенько разминаясь. Пятиминутная передышка; яперед зеркалом засовываю в рот капу, надеваю шлем, - и иду к рингу.
        Росита уже ждет. Она ниже меня и куда мускулистее. Сквозь майку проступают налитые мышцы. У нее небритые подмышки и треугольное лицо - такие часто бывают у мексиканок с преобладанием индейской крови.
        Когда я подхожу, Курт что-то ей шепчет. Я не слышу, что, но понимаю, что обо мне. Она смотрит на меня, слушает тренера и кивает. Захожу в ринг. Ее взгляд будто говорит: «Сейчас получишь, сучка!»
        Мы кружим по рингу. Она не отводит от меня взгляда. Кошусь на Курта: он внимательно следит за нами. Росита делает удар рукой, я отскакиваю. Она скалится, затем проводит серию ударов локтем и стопой.
        Я изо всех сил стараюсь блокировать, однако несколько ударов все же пропускаю. Один очень болезненный. Я опять отступаю. Два месяца назад в этом зале Шанталь сказала мне: боль - часть процесса, нужно игнорировать ее и контратаковать.
        Я стараюсь пробиться сквозь блоки Роситы, но та только ухмыляется. Она гораздо быстрее меня, и даже во время моих попыток контратаки - безрезультатных попыток - она успевает наносить ответные удары.
        - Давай, Тесс! - вопит Курт. - Прямой дальней! Прямой дальней! Джеб - кросс!
        Я пытаюсь следовать его командам - бесполезно! Мои удары просто приходятся в пустоту. А если я все-таки попадаю, Росита презрительно фыркает. Она наклоняет корпус, скользит вперед и назад, меняя дистанцию, а затем снова бросается ко мне, словно желая сказать: «Ну, давай, сука! Еще разок!»
        Наконец, я пропускаю сильный удар в солнечное сплетение и сгибаюсь от боли.
        Курт кричит:
        - Всё, девочки, всё! Брейк!
        Росита немедленно опускает кулаки и отступает. Улыбается - впервые дружелюбно.
        - Хороший бой. - Она поворачивается и уходит с ринга.
        - Нужно учиться блокировать удары, - говорит мне Курт. - В следующий раз будем отрабатывать защиту.
        Переодевшись после душа я снова подхожу к нему.
        - Это было слишком. Почему ты поставил меня с ней?
        - Бой с сильным противником - это всегда хорошо. Дисциплинирует.
        Он пристально смотрит на меня, я на него.
        Я знаю твою тайну, сенсей. Ты хочешь, чтобы все считали тебя альфа-лидером, а сам был в подчинении у Шанталь. Боишься, что это всплывет? Может быть…
        - Почему ты поставил меня с Мари? - спрашиваю я.
        Он явно удивлен вопросом.
        - О!.. По ее просьбе.
        - Мари хотела встать в спарринг со мной? Ты уверен?
        - Она сказала, что узнала тебя, видела в какой-то постановке. Хотела познакомиться поближе. - Курт фыркает. - Сказала, что ты горячая штучка.
        - Горячая штучка? Ты хочешь сказать, я ее чем-то привлекла?
        Курт пожимает плечами. Он совершенно очевидно не желает это обсуждать. Нужно сказать Скарпачи, пусть все-таки не упускает его из виду.
        - Сегодня все было отлично, Тесс. Ты не отступала, как многие. Держала удары, словно не ощущаешь боли. В тебе есть бойцовский дух - мне нравится это качество в девушках. Но если ты собираешься участвовать в соревнованиях, нужно очень много работать. Следующий раз займемся блоками. Не научившись блокировать и контратаковать, ты и раунда не продержишься.
        С этими словами он поворачивается и уходит.
        Глава 15
        Из неопубликованной переписки Лу Андреас-Саломе
        с Зигмундом Фрейдом, декабрь 1935 - февраль 1936гг.

«Луфрид», Гёттинген

9 декабря 1935г.
        Дорогой профессор!
        Пишу сразу обо всем, ведь многое вызывает беспокойство. Во-первых, здоровье. Похоже, я быстро старею. Недавно мне удалили левую грудь, очень неприятная процедура. Но, надеюсь, это остановит распространение рака.
        Во-вторых, конечно, меня очень тревожит ваше будущее в Вене. Как вы знаете, я стараюсь держаться подальше от политики, но в наши дни это невероятно трудно. Ходят упорные слухи об аншлюсе. Сколько еще наши все более и более впадающие в безумие сограждане смогут противиться давлению сторонников воссоединения?
        Что касается «юноши», чей рисунок мы с вами когда-то анализировали перед моим отъездом из Вены, помните? Я что ни день изумляюсь причудам судьбы. Двадцать лет назад он пресмыкался передо мной - сейчас вся Германия пресмыкается перед ним!
        Помните, я рассказывала вам о его одержимости операми Рихарда Вагнера, об обожествлении того, что Вагнер называл искусством будущего? Несколько дней назад я ходила в синематограф посмотреть картину, о которой все говорят, «Триумф воли», которую сняла та хорошенькая актриса - Лени Рифеншталь.
        Меня потрясло, как она видит нынешнюю ситуацию. Это страшно. Боже правый, наш молодой человек охвачен идеей поставить спектакль в стиле Вагнера с немецкой нацией в главной роли! Ужасная мысль!
        И кстати. Помните, я рассказывала о визите довольно слащавого господина по фамилии Флекштейн, который сообщил, что готов предложить мне гигантскую сумму за известный рисунок? Теперь я знаю, что Флекштейн регулярно интересуется состоянием моего здоровья. Он обнаглел настолько, что затребовал информации в клинике, где мне делали операцию! Так что, моей смерти нетерпеливо ждут - и, скорее всего, сразу после нее ворвутся в мою маленькую крепость, чтобы изъять «сокровище». Ха! Пусть потрудятся. Я хорошо его спрятала.
        Нынче суровые времена, дорогой профессор, времена, которые воистину испытывают нас на прочность. Надеюсь, у вас с Анной все в порядке. С самыми лучшими пожеланиями вам и вашей семье. Хорошего Рождества.
        С глубокой благодарностью, Лу.
        ВенаIX, Берггассе, 19

11 января 1936г.
        Лу, моя дорогая!
        Весь день думал о вас и, признаюсь, тревожился. Анна тоже очень обеспокоена вашими медицинскими обстоятельствами. Мы оба надеемся, что все закончится благополучно. Что поделать, с возрастом мы становимся уязвимы. Как вы знаете, моя опухоль последнее время тоже все чаще дает о себе знать. Скоро мне исполняется восемьдесят, и я все яснее предвижу конец. Как вы замечательно и точно выразились: мы оба уже давно преступили порог старости.
        Кстати про Анну. Последнее время появились слухи, что именно Анна описана в моей статье тысяча девятьсот девятнадцатого года «Ребенка бьют» ив ее собственной, первой пошедшей в печать работе «Фантазии и образы избиения» (1922г.), в написании которой вы оказали ей огромную помощь, что и указано в посвящении. Кое-кто заявляет, что в обоих этих источниках описываются собственные мазохистские фантазии Анны, которые просто скрыты за отсылкой к неназванному пациенту.
        Конечно, настоящую правду знаем только мы втроем. Между тем негодяи распускают слухи: они боятся атаковать меня напрямик и идут окольным путем, подвергая сомнению достижения моей дочери. Я убеждал Анну не обращать на них внимания. Такого рода агрессия - небольшая цена, которую вынужден платить каждый, успешно работающий в области психологии человека. Я в высшей степени горд, что моя дочь написала эту статью, мне очень приятно, что этот материал позволил ей стать действительным членом Венского психоаналитического общества.
        Когда я думаю об этих двух статьях, моей и Анны, мне всякий раз приходит на ум садомазохистское творение нашего юного друга - подарок, который он сделал вам в тысяча девятьсот тринадцатом году на прощание. Вчера я слушал по радио его пламенную речь и не мог не проводить аналогию между тем рисунком и манерой его нынешних выступлений. Его речи - своего рода публичные признания в эротических наклонностях: за неудержимыми фантазиями о доминировании скрыто страстное желание подчиняться. Разумеется, такие извращения известны и хорошо изучены всеми, кто практикует психоанализ. Двадцать лет назад я высокомерно проигнорировал симптомы, наличие которых можно было обнаружить в том его рисунке. Мне тогда и в голову не могло прийти, что человек едва ли не из самых низов может взлететь так высоко и достигнуть такого положения, что сможет реализовать свои фантазии в общенациональном масштабе. Надеюсь, что более холодные головы вскорости возобладают, и нашего общего друга сместят с трона. Немецкий народ слишком мудр, чтобы отдавать свою судьбу в такие ненадежные руки.
        Желаю вам всего хорошего в наступившем тридцать шестом году.
        Искренне ваш, Фрейд.

«Луфрид», Гёттинген

3 февраля 1936г.
        Дорогой профессор!
        Спасибо за письмо и такую щедрую финансовую поддержку к моему семидесятипятилетию. Если бы не ваша многолетняя доброта, я бы просто не выжила. Я ваш вечный должник.
        Что касается нашего юного друга. Я тоже слушала его по радио. Кажется, он освоил компенсаторную позу - Великий Человек, раздувающийся от мании величия: чрезмерное красноречие, склонность к «проповедничеству», богатые модуляции голоса, которые завораживают настолько, что люди игнорируют содержание сказанного. И как это все напоминает постановки Вагнера! Подобострастный нервозный художник-неудачник, которого я когда-то знала, словно одержим бесами: он корчится, когда произносит речь; его голос дрожит, его гипнотическое влияние пробуждает в публике темные атавистические инстинкты. Я слушаю его и спрашиваю себя: «Что за сила дергает за веревочки эту марионетку?»
        Один из моих пациентов (у меня их в настоящее время всего четверо; как вы знаете, я потихоньку заканчиваю практику) сказал, что видел обсуждаемого господина во сне. Тот становился все более неистовым и свирепым, черты лица и тело плавились… менялись… перетекали в волчьи. Таково воздействие вагнеровской риторики.
        Не помню, говорила ли вам. Во время одной из встреч мы обсуждали работы его ровесника, Эгона Шиле. Он признался, что они пугают его чуть не до ночных кошмаров: искаженные и подергивающиеся тела на картинах Шиле приводили тогда еще молодого человека едва ли не в ужас. И что же? Сейчас я смотрю кинохронику и вижу в его собственной манере те же подергивания - он будто перенял все особенности персонажей тех картин. А еще, помнится, наш знакомый переживал, не окажутся ли те рисунки пророческими, не знаменуют ли они обращенный в руины мир и неприкаянные души, бродящие по обломкам. Возможно, он провидел именно то будущее, к которому сам ведет Германию, разжигая всеобщее безумие?
        Вероятно, не стоило бы доверять такие мысли бумаге, но возраст придает мне храбрости.
        И, что касается слухов о личности пациента, описанного в вашей и Анны статьях так блистательно. Я уже написала ей: поддержала ваш совет не обращать внимания на сплетни. Реагировать на измышления болтунов - только их поощрять. Ее аналитический труд говорит сам за себя, а выводы будут помнить и применять на практике еще долго после того, как имена этих критиков будут забыты. И позвольте добавить: явысоко ценю отвагу вашего решения отправить Анну за анализом ко мне. Я восприняла это как знак величайшего доверия и сделала все, что только могла. Впрочем, должна вам сказать: Анна и сама проделала огромную работу, потребовавшую от нее храбрости для истинного самораскрытия. Я всегда любила ее и восхищалась ею. Именно такую дочь я мечтала бы иметь.
        С глубоким уважением и признательностью,
        Лу.
        Глава 16
        Шанталь просила поставить нас в пару, поскольку я «горячая штучка»!
        Взбудораженная этим признанием, я не могу уснуть. Потом в моем беспокойном сне то появляется, то исчезает Шанталь. Или Мари? Временами она что-то мне шепчет. Я чувствую ее губы прямо у своего уха: «Ты такая горячая… я так тебя хочу…»
        Я просыпаюсь вся в поту посреди ночи, меня трясет. Поднимаю голову к потолочному окну: никого нет, никто не смотрит на меня сквозь стекло.
        И тут до меня доходит: мне только что снилось, как я занимаюсь любовью с Шанталь. Мы, обнаженные, сплелись на моей кровати: объятия, поцелуи… мы ласкаем друг друга языком и вместе поднимаемся к вершине блаженства.
        Во сне я испытала оргазм? Похоже, что так. Мне нравится осознавать это, но это и пугает: до какой степени я впустила в себя эту женщину, которая однажды захотела меня, а сейчас вошла в мой сон и взяла силой.
        Доктор Мод хочет знать, какие чувства я испытала, когда Курт передал мне слова Шанталь.
        - Это было странно, - говорю я, - и в то же время лестно. Оказывается, мы познакомились не случайно. В ее фантазиях я играла какую-то роль - точно так же, как сейчас она играет роль в моих.
        - А ваши эротические фантазии с ее участием - как вы это объясняете?
        - В ней есть что-то притягательное для меня. Нечто осязаемое и конкретное. Ее тело.
        - Вы провели бой, а это физический контакт.
        - Да. И те ощущения вернулись в моем сне: лоб в испарине, обтянутая тканью грудь, манера двигаться. И из писем Евы я знаю, что Шанталь была лесбиянкой.
        - В этом сне было что-то от садо-мазо? - спрашивает доктор Мод.
        - Нет. Только нежность.
        - Вы нервничаете, Тесс. Повлияет ли этот эротический сон на ваше желание поставить спектакль о Шанталь?
        Я думаю над ее вопросом, а затем честно отвечаю:
        - Кажется, мне уже не выбраться из этой паутины.
        Утром, около одиннадцати, раздается звонок домофона.
        - Шанталь? - спрашивает мужской голос.
        - Нет. Она здесь больше не живет.
        - О! Простите, пожалуйста, за беспокойство. Ее веб-сайт недоступен, телефон не отвечает. Подумал, может, она дома. Я конечно заметил другую фамилию у номера квартиры, но решил на всякий случай позвонить. Вы не знаете, как с ней связаться? - спрашивает мужчина после короткой заминки.
        - Нет, простите, - отвечаю я.
        - Я из Нью-Йорка. Раньше мы встречались каждый раз, когда я сюда приезжал. Гнал сюда из Сан-Франциско сегодня утром, надеялся ее застать. - Снова короткая заминка. - А вы с ней коллеги?
        Мое первое желание - послать его подальше. Но он вежлив и не говорит ничего оскорбительного - скорее всего, это один из постоянных визитеров Шанталь. Если он согласится поговорить, у меня будет возможность посмотреть на ситуацию глазами клиента. Поэтому вместо того, чтобы ответить, что я не по этой части, я приглашаю его выпить кофе.
        - С удовольствием.
        Назначаю встречу в «Даунтаун-кафе», обещаю подойти через пятнадцать минут и спрашиваю, как его узнать.
        - Темные волосы, серый деловой костюм, галстук в красно-серую полоску.
        Какой старомодный джентльмен!
        Говорю, что у меня в руках будет номер «Нью-Йоркера».
        Раз он в деловом костюме, то и я переодеваюсь: меняю черную футболку и джинсы на блузку и юбку, отказываюсь от мысли накинуть кожаную куртку. Достаю пару лодочек на среднем каблуке, беру журнал, дополняю ансамбль темными очками с голубыми стеклами и смотрюсь в зеркало.
        Веди себя честно, говорю я себе. Не надо тянуть, сразу предупреди, что Шанталь мертва. А то он решит, что ты с ним играешь, и замолчит.
        Он сидит лицом к двери и с улыбкой поднимается, едва я вхожу.
        Тесс, представляюсь я. Он сообщает свое имя - Карл. Я испытываю искушение несколько раз произнести его имя, как делала во время сцены с Майком.
        Мы рассматриваем друг друга. Он моложе, чем мне показалось по голосу, около сорока, производит впечатление небедного и благополучного человека, возможно, директора интернет-компании. Обручального кольца нет; впрочем, учитывая ситуацию, это ни о чем не говорит.
        - Что привело вас в наши края? - интересуюсь я.
        - Я архитектор. Мы открываем здесь филиал, так что ищу промышленный лофт с хорошим освещением, желательно в Сан-Франциско.
        - Не в Окленде?
        Он качает головой.
        - У Окленда дурная репутация, наши клиенты будут его опасаться. - Он разглядывает меня. - Вы очень привлекательны.
        Никак не реагирую.
        - И, - добавляет он, - вы заняли «Орлиное гнездо», где я так чудесно проводил время.
        Пожалуй, пора сказать прямо.
        - Да, я заняла жилье Шанталь, но я не по этой теме. Вам, наверное, непонятно, зачем мы встретились. Есть кое-что… о чем вам следует знать, а говорить по домофону такие вещи я не хотела.
        В его взгляде появляется беспокойство.
        - Несколько недель назад Шанталь скончалась. Полиция утверждает, что она была убита.
        - Убита?! Господи, какой ужас!
        - Мутная история. Она внезапно съехала, словно была сильно напугана, - исчезла. А потом ее нашли мертвой. Я разговаривала кое с кем из ее друзей. Похоже, очаровательная была женщина. Я планирую о ней написать.
        - Вы журналист?
        - Драматург. Пишу тексты, а потом ставлю моноспектакли. Вы вовсе не обязаны со мной откровенничать, но если решите что-нибудь рассказать, гарантирую: ваше имя не будет упомянуто, как и тот факт, что мы знакомы.
        Он достает из бумажника визитку, протягивает мне.
        - Карл Дрейпер.
        На визитке название фирмы - «Дрейпер и партнеры», номер телефона и почтовый адрес. Тронутая таким проявлением доверия, я, в свою очередь, тоже даю ему карточку.
        Он вслух читает:
        - Тесс Беренсон, актриса… Я мог о вас слышать?
        - Сам вопрос показывает, что вряд ли.
        - Простите. Я сейчас плохо соображаю, еще не отошел от шока.
        - Все знавшие Шанталь испытали такой шок. Никто ничего не понимает. Похоже, полиция тоже… хотя они работают.
        Он внимательно изучает меня.
        - А вы милая. Я с удовольствием поговорю с вами о Шанталь. - Опускает глаза. - Полагаю, вы уже поняли, что я из ее клиентов.
        Киваю.
        - Я пытаюсь понять, какой она была. Вы первый человек из встреченных мной, кто принимал участие в ее сеансах.
        - Вы позволите пригласить вас на обед? Мы с Шанталь иногда ходили перекусить во вьетнамское кафе за углом. Тихо, чисто и хорошо кормят.
        Я знала, о каком месте он говорит. Я соглашаюсь пойти, но если каждый заплатит за себя.
        На улицах полно офисных клерков - как раз время обеденного перерыва: кто-то гуляет, кто-то сидит на скамейках в парке и жует сэндвичи, некоторые просто загорают на солнышке.
        Мы делаем заказ.
        Карл подается вперед:
        - Возможно, вам покажется странным, но я бы хотел описать то, чем мы занимались. Без деталей, само собой, просто обозначить. Я не стыжусь своих сексуальных предпочтений.
        Снова благодарю его за готовность быть искренним и обещаю не злоупотреблять доверием.
        - Встреча с профессиональной госпожой - это великолепно! Поэтому каждый раз во время деловых поездок я захожу на местные сайты. Примерно год назад, когда я стал ездить в этот район, мне попалась страница Шанталь. Там было много интересного. Большинство профессионалок перечисляют конкретные специализации. Она предлагала «Психологические сеансы», «Психологическую поддержку с опорой на БДСМ» и «БДСМ: от теории к радости». И еще «Исповедь». Меня это зацепило. Я позвонил и спросил, что она имеет в виду. Мы встретились в кафе. Вот почему, когда вы тоже предложили встречу в кафе, я подумал, что вы, возможно, коллега Шанталь, и что вы хотите на меня посмотреть. Так вот, мы поговорили, беседа шла легко, мне показалось, что мои потребности ей интересны. Условились о сеансе. Через два дня я снова приехал сюда, и мы провели встречу. Мы разыгрывали… довольно неловко признаваться… впрочем, я уже столько всего вам рассказал… В общем, мы разыгрывали комбинацию церковной исповеди и сеанса у психотерапевта.
        Я и до этого внимательно слушала, но теперь удваиваю внимание.
        - Шанталь использовала слово «психотерапевт»?
        Он качает головой.
        - Она сказала, что в Калифорнии, чтобы называть себя так, надо иметь лицензию. Она использовала термин «коуч».
        - А что было на «сеансе психоанализа»?
        - Полагаю, проще сказать, чего там не было. Госпожа меня раздела, связала и уложила на медицинскую каталку. Лицом вверх. Устроила допрос, очень суровый. Жрица - и одновременно дознаватель. Она хотела, чтобы я всё ей рассказал: мечты, фантазии, сексуальный опыт. Чем больше я рассказывал, тем более настойчиво она спрашивала. Почувствовать себя настолько открытым и обнаженным - это такое освобождение! Она говорила, что хочет не только изучить мое сознание, но добраться и до подсознательного, до «животной составляющей сущности», до «самой глубокой части эго».
        Официантка принесла наш заказ, расставила тарелки и ушла.
        - Вам, вероятно, интересно, когда начнется БДСМ. Не буду вдаваться в подробности. Но, когда Шанталь сомневалась, что я полностью откровенен, или подозревала во лжи, она меня наказывала, связывала в болезненных и неприятных позах, причиняла боль.
        - Как инквизитор.
        - Да, верно, она была великолепным инквизитором! Ей было совершенно невозможно сопротивляться. - Карл поднимает на меня глаза. - Ладно, давайте есть, а то все остынет.
        Мы жуем, и я пытаюсь представить эффект освобождения, который он так хорошо описал. Это очень похоже на мое состояние после визитов к доктору Мод.
        - А сексуальные фантазии на тему исповеди… Шан-таль спрашивала, откуда они взялись?
        - Я сам ей сказал. Меня воспитывали в католическом окружении. Священник жестоко обращался с нами, детьми, - возможно, вы слышали такие истории? Чтобы избавиться от последствий, потребовались годы психотерапии, но и это не особо помогало. Потом я обнаружил, что могу купировать боль, эротизируя ее. Каким-то непонятным образом боль, причиненная мне в детстве священником, и сеансы с разными психотерапевтами сплавились воедино и превратились в эротические фантазии на тему подчинения доминирующей жрице. Шанталь точно понимала, что мне нужно, и лучше всех могла это обеспечить.
        - Она по-настоящему вам помогла?
        - Хотя мы провели всего десяток сеансов, жизнь поменялась. Я выходил от нее с ощущением ясности; словно мое сознание отчистили. - Карл умолкает. - Конечно, это помогало только на время, а потом снова требовался сеанс. Я в прямом смысле стал к ней привязан. - Он качает головой. - Мне будет ее не хватать.
        - Она рассказывала вам что-нибудь о своей личной жизни?
        - Только после сеансов. Мы ходили перекусить, часто именно сюда. Потом гуляли - как равные. Во время сеанса она была строгой и суровой, а после - милой. Что мне нравилось, не было всех этих психотерапевтических кривляний. «Мы работаем вместе, - часто говорила она. - Неважно, откуда взялась проблема, важно, как ее разрешить».
        Мы вдвоем оплачиваем счет, и Карл провожает меня обратно к дому. Я спрашиваю, как он охарактеризовал бы стиль доминирования Шанталь.
        Он отвечает не задумываясь:
        - Самоотверженность и погружение. Полная ответственность за меня как клиента и полное погружение в роль во время сеанса.
        Как у любой по-настоящему хорошей актрисы, думаю я.
        Он был со мной искренним; возможно, слишком искренним. Почему он так много рассказал совершенно чужому человеку? Мне это нравится и одновременно вызывает подозрение.
        - Я очень рад знакомству, - говорит Карл, когда мы подходим к двери. И, после паузы: - У меня такие теплые воспоминания от этого места. Можно мне зайти? Просто в память о старых временах.
        - Простите, это невозможно, - говорю я.
        Он кивает.
        - Да, понимаю. Но все равно, спасибо, что дали возможность выговориться.
        Я снова благодарю его, вхожу в дом и на мгновенье замираю по ту сторону стеклянной двери. Поворачиваюсь, и наши глаза встречаются. Он расстроен и смущен.
        Я улыбаюсь. Он улыбается мне в ответ и уходит.
        Днем, после многочасовой репетиции перед видеокамерой, я решаю пойти на прогулку. Отправляюсь в новый арт-салон на Телеграф-авеню, примеряю прекрасное колье ручной работы, в последний момент убеждаю себя, что обойдусь без него. На обратном пути прохожу мимо книжного магазина, где обнаружила библиотеку Шанталь. А еще через квартал замечаю Джоша: он устроился в кафе рядом с «Фокс-театром».
        Он тоже видит меня и окликает:
        - Эй, Тесс! Привет, куда подевалась? Сто лет тебя не видел.
        Я подхожу к столику, и Джош делает приглашающий жест.
        - Никуда не подевалась. А ты?
        - Уезжал в Лос-Анджелес, повидать детей. Теперь снова взялся за карточных королев. Королева Пентаклей готова. Сейчас заканчиваю писать Королеву Кубков. Та еще стерва! - Он внимательно смотрит на меня. - Так что?
        - В смысле?
        - Мы снова друзья?
        - А были?
        Он смеется.
        - Боже, как высокомерно!
        - Я вообще девушка высокомерная. Как Королева Кубков. Сам же сказал - стерва.
        - Ты согласишься позировать?
        - Для Королевы? Ты же сказал, что заканчиваешь.
        - Кроме лица. Лица пока нет. И сейчас я смотрю на тебя и думаю…
        - Имей в виду, Джош, ты рискуешь: будешь меня рисовать и однажды окажешься персонажем моей пьесы. Не факт, что положительным.
        Он вновь смеется.
        - Мне нравится, как идет наш разговор.
        - Вообще, хорошо, что я на тебя наткнулась. Есть пара вопросов.
        Рассказываю про беседу с детективом Скарпачи и его брошенную ненароком фразу, что именно Джош опознавал тело Шанталь.
        - Ты забыл это упомянуть.
        - Я много чего забыл упомянуть. Так что можешь составлять список. Потом я извинюсь за все разом. - Он внимательно смотрит на меня. - Что еще поведал тебе Скарпачи?
        - Думаю, тебе стоит с ним поговорить.
        - Мне не о чем с ним разговаривать.
        - А я думаю - есть о чем! Учитывая, что именно ты следил за сеансами Шанталь.
        - Далеко не за всеми.
        - А денацификацию наблюдал?
        - Ты и это раскопала?
        - Скарпачи тоже знает. Но он пока не вычислил убийцу. Пока.
        - Шанталь была очень осмотрительна в том, что касалось таких сюжетов. Опасалась, что ее неверно поймут.
        - Честно говоря, мне ее подход показался оскорбительным. Но Скарпачи, кажется, понимает. Он думает, что убийство как-то со всем этим связано.
        - Ты рассказала ему о том, что я следил?
        - Нет пока.
        Джош качает головой.
        - Но ты хочешь меня в это втянуть?
        - Ты уже втянут! Если ее действительно убил кто-то из клиентов, твоя помощь могла бы быть неоценимой.
        - А я тебе повторяю, что видел не всё. Только те сеансы, насчет которых она просила. Игры в денацификацию она держала в секрете. Я всего один раз видел ее в израильской форме, случайно. Она забыла отключить связь. Очень эффектная!.. А с чего Скарпачи решил, что это клиент?
        - Вполне разумная версия. Вопреки твоему представлению, он всерьез настроен выследить убийцу. Не хочешь помочь?
        - Я подумаю. - Он тянется к телефону. - Позволь, я тебя сфотографирую?
        - Для Королевы Кубков? - Он кивает. Я отрицательно качаю головой. - Давай так. Ты звонишь Скарпачи, рассказываешь все, что знаешь, - и я не только позволю сделать фото, но и приду в студию и соглашусь позировать. И вишенка на торте - приглашу тебя на премьеру моего нового представления. Да, и вот еще: ты дашь мне на время «Королеву Мечей»?
        - Запросы у тебя, однако.
        - Великолепный портрет. Я бы очень хотела любоваться на него, когда захочу.
        - Допустим, я соглашаюсь. Тогда ты разрешаешь изобразить себя как угодно?
        - Конечно. Хоть стервой, хоть ведьмой. Вполне привычный образ.
        Он улыбается, направляет на меня камеру.
        - Готова? Раз, два, три!
        Мы вместе возвращаемся к дому. По дороге я рассказываю ему о ночном посетителе.
        - Во время той страшной грозы я проснулась от удара грома. Вспыхнула молния, и я увидела, как через окно над моей постелью таращится парень в плаще с капюшоном. Снова вспыхнула молния, а его уже нет.
        - Что-то сомнительно. Как бы он туда пробрался? Между твоим этажом и крышей дверь заперта. Да и зачем ему туда лезть в такую погоду?
        - Утром мы осмотрели крышу вместе с Кларенсом. Обе двери были открыты. А еще можно попасть на крышу с соседнего здания.
        - И куда, по-твоему, он делся?
        - На крыше есть закутки, где можно переждать дождь.
        - Ты хочешь сказать, что нашелся придурок, который забрался на мокрую крышу, просто чтобы полюбоваться на то, как ты спишь?
        - Как бы странно это не звучало. И, возможно, не первый раз. Может, он каждую ночь смотрит. Я же не знаю. Я тогда перепугалась настолько, что ушла спать в гостиную. А ты взялся бы сделать жалюзи на окна, чтобы я могла их сама открывать и закрывать?
        - Конечно, только это довольно дорого. Восемьсот пятьдесят, включая материал.
        Мы уже дошли до дома.
        - Оно того стоит. Когда ты позвонишь Скарпачи?
        - Может, встретимся втроем? Он будет задавать мне свои вопросы, ты позировать, а я работать?
        - Не слишком много для одной встречи?
        - По мне, так самый раз.
        Я звоню Скарпачи, и говорю, что уговорила Джоша поделиться информацией.
        - Только он настаивает, что будет писать меня во время этого разговора. Довольно странно.
        - Хочет обеспечить свидетеля? Не знаете, почему?
        - Рамос произвел на него отвратное впечатление. Джош уверен, что полицейское расследование - простая формальность. Он вообще копов недолюбливает. Сейчас зарабатывает на жизнь тем, что делает для кафе и ресторанов картины в стиле Леже и Матисса. Называет это имитацией, но, думаю, в прошлом он не просто имитировал.
        Я рассказываю детективу о сенсее Курте, о том, как странно тот отреагировал, когда я завела разговор о Мари.
        - Словно испугался, что я знаю об их договоренности. Вы говорили, что уже встречались с ним, но может стоит еще раз все проверить?
        - Правильно сделали, что сказали, Тесс. Надеюсь, мы вскоре увидимся.
        Прогон «Монолога» проходит хорошо, и Рекс почти не делает замечаний. Я созваниваюсь с Грейс. Мы назначаем дату: десятое июня, четверг, восемь часов вечера. Шампанское и бутерброды заказаны, обслуживающий персонал нанят, приглашения будут разосланы.
        Я возбуждена и немного нервничаю. Звоню доктору Мод, приглашаю ее на спектакль.
        - Джерри тоже будет, сможете на него посмотреть. Будут еще режиссер Рекс, сосед-художник Джош, детектив Скарпачи и пара старых друзей.
        - Уверены, что хотите включить в список мозгоправа Мод?
        - Совершенно уверена. Хочу собрать всех в одном месте.
        Джош стоит у моей двери со стремянкой и «Королевой Мечей».
        - Надо замерить габариты. И вот, принес картину.
        Он заходит в гостиную и замирает.
        - Ты нашла колесницу!
        - Она хранилась у Кларенса, и он мне ее отдал. Великолепная, верно?
        - Ты превращаешь это место в мавзолей… в музей Шанталь.
        Он прислоняет «Королеву» ккресту святого Андрея, отходит, и мы вдвоем любуемся композицией.
        - Отлично смотрится. Если бы я знал, что колесница у Кларенса, то попытался бы выпросить ее для себя. Интересно, что еще из ее вещей он заныкал? Пару раз мы с Шанталь заглядывали к нему в берлогу, и я заметил, как он на нее смотрел… особенно. Как на чудо. Собственно, она такой и была.
        Джош подставляет стремянку к потолочному окну в гостиной, что-то измеряет и, потом повторяет весь процесс в спальне. Параллельно объясняет, как будут устроены жалюзи: если дернуть за шнур, светонепроницаемый черный велюровый экран опустится, натянется и закроет стекло.
        - Шанталь здесь держала много разного, чтобы создать у клиентов ощущение достоверности. - Он показывает мне, где она держала медицинскую каталку и столик с инструментами для гинекологических манипуляций.
        - Манипуляций?!
        - Она считала, что хороший реквизит - половина дела, способствует созданию правильного настроя. Темные подвалы, вроде того, где она работала с Рысью, ей страшно не нравились. Она хотела работать в «чистом, хорошо освещенном помещении».
        - Чем больше я про нее узнаю, тем интереснее.
        - Что-то происходило в ее голове, что-то такое, чем она не хотела делиться. Когда мы разговаривали, она вроде и внимательно слушала, но в тоже время думала о чем-то своем.
        Джош говорит, что жалюзи будут готовы через неделю. У двери он медлит.
        - Я поднимался на крышу, Кларенс мне разрешил. Он в полном расстройстве, что обе двери оказались не заперты. Ты права: там есть место, где можно переждать грозу. И перепрыгнуть с соседней крыши тоже можно. Но если там и был кто-нибудь, он наверняка поднялся по внутренней лестнице. Кларенсу надо поставить сигнализацию, камеры в вестибюле и на лестничных площадках. Правда против этого якобы возражает его тетушка - поскольку может пострадать аутентичная историческая отделка помещений. Кларенс пообещал снова с ней поговорить на эту тему, но у меня ощущение, что только пообещал.
        - С чего ты решил?
        - По-моему, здесь происходит что-то мутное. Видела, по вестибюлю все время снуют китайцы в темных костюмах? Если с ними здороваешься, едва кивают. Вряд ли они придут в восторг от видеонаблюдения.
        - Думаешь, криминал?
        Джош пожимает плечами и интересуется:
        - А ты не думаешь, что на крыше был Кларенс?
        - Боже! Надеюсь, что нет.
        Но мысль уже засела в моей голове.
        Отправляясь на пробежку вокруг озера Лэйк-Мерритт, я часто встречаю бездомного, расположившегося на углу Четырнадцатой и Эллис-стрит. Чернокожий старик - я слышала, как его называли Джейком, - всегда приветствует меня громким «Здорово, цыпочка!» ибеззубой улыбкой. Сегодня он куда-то толкает свою тележку, загруженную пустыми банками из-под пива. Я, как обычно, машу ему, но он не реагирует.
        И только когда я оказываюсь совсем близко, шепчет:
        - Поаккуратнее с тем зеленым, цыпочка.
        Я приглашаю Скарпачи подняться ко мне. Клетка-камера вгоняет его в ступор.
        - Это наследство Шанталь? - интересуется он.
        Я киваю и показываю ему «Королеву Мечей»
        - А это ее портрет. Работы Джоша.
        Скарпачи застывает перед картиной, словно посетитель музея - перед Матиссом.
        - Как живая. А я видел ее только в морге. - Он вертит по сторонам головой. - Теперь понятно, почему вам здесь понравилось. - Внимательно рассматривает мое чернильное творчество. - Дама-психиатр, которая меня обследовала, показывала нечто в этом роде: странные картинки со странными существами. Но, поскольку я хотел вернуться к оперативной работе, то все больше помалкивал.
        Я рассказываю ему о камерах и микрофонах, которые установил Джош по просьбе Шанталь, - и с помощью которых он наблюдал за сеансами, когда у нее были какие-то опасения.
        - То есть он свидетель ее встреч с клиентами. Как давно вам об этом известно?
        Признаюсь, что довольно давно.
        - Пожалуйста, на будущее: не надо ничего от меня скрывать, ладно? Откровенно, так откровенно.
        Тогда я упоминаю инцидент во время грозы, и он настораживается.
        - Вы заметил эти камеры на потолке? Я пришлю специалиста, пусть проверит помещение.
        - Это обязательно?
        - Ради вашей безопасности. Если кто-то за вами следит, лучше выяснить это побыстрее.
        Он звонит своему специалисту и предлагает продолжить разговор на улице.
        - На случай, если жучки все-таки есть.
        Мы идем в сторону Оклендского музея, и Скарпачи рассказывает про убийство в Сан-Хосе:
        - Я поговорил с детективом, который вел то дело. Рысь была права: пули из тела вытащили. Отсюда следует, что убийца использовал засвеченное оружие. Или ему так нравится собственная пушка, что он не желает ее светить.
        - То есть убийца все-таки полицейский?
        - Может быть. Но у жертвы, за исключением рода занятий, не было с Шанталь ничего общего. Англичанка, среднего возраста, работала в нижнем ценовом сегменте. Была обнаружена мертвой в своем «подземелье» - если так можно назвать замызганное полуподвальное помещение в Восточном Сан-Хосе. Дверь не заперта, следы борьбы отсутствуют. Детектив решил, что ее убил клиент. И да, некоторые копы тоже ходят к профессионалкам.
        - То есть никаких совпадений.
        - Кажется так. Идея с серийным маньяком - интересная. Допустим, есть парень, который посещает доминатрикс, потом приходит в ярость и убивает их… Но не срастается: там стрельба - здесь удушение; там тело оставили на месте, здесь - засунули в багажник чужой машины; там госпожа была немолодая и дешевая, здесь - молодая, ухоженная, для богатых. Скорее всего, эти два убийства все-таки не связаны.
        Мы возвращаемся в лофт, и вскоре звонит домофон. Женский голос требует детектива Скарпачи. Я нажимаю кнопку.
        Специалистом оказывается миниатюрная славянского вида женщина: унее с собой рюкзак, набитый всякой электроникой, наушниками, датчиками и измерительными приборами.
        Скарпачи представляет ее:
        - Это Надя, моя форточница.
        - Кто?!
        Надя поясняет:
        - Это производное от слова «форточка». - Она говорит с русским акцентом. - Очень узкое кухонное окно в московских квартирах. «Форточница» - гибкая худенькая девушка, вроде меня, которая в состоянии протиснуться через такое отверстие.
        - То есть ты воровка? - уточняю я.
        - Была раньше. - Она улыбается. - А потом детектив Скарпачи поймал меня с полными карманами камешков.
        - Она была первоклассной воровкой, - поясняет Скарпачи. - Могла проникнуть куда угодно и открыть любой сейф. Я работал по делу о краже: кто-то влезал в мастерские к ювелирам, причем на верхних этажах. Получил наводку, устроил засаду и перехватил Надю уже у самой земли. Мы договорились. Она признала вину и сдала своего босса, русского, главаря банды. А в ответ прокурор пошел на уступки.
        - Ну, не совсем на уступки, - возражает Надя. - Год в тюрьме я отсидела. Хотя это даже неплохо, выучилась на парикмахера. - Она ухмыляется. - Когда я вышла, то решила навестить своего дружка Скарпачи, и он отправил меня на курсы по технической безопасности. Так что теперь я работаю по контракту на полицию Окленда, Хэйварда и Беркли.
        - Она одна из лучших. Покажи класс, малявка! И посмотри, можно ли забраться внутрь.
        - Я тебе сразу скажу - можно. С крыши попасть в пентхаус легче легкого.
        Она показывает на камеры на потолке:
        - Знаешь о них?
        Я поворачиваюсь к Скарпачи.
        - Это вы ей сказали?
        Он качает головой.
        - Легко заметить, - говорит Надя. - Я заметила сразу, как вошла. Закончу тут, и сниму их.
        Надя принимается за работу, а Скарпачи снова рассматривает мои чернильные картины.
        - А что на них?
        Я описываю, при каких обстоятельствах они появились, и как на них реагируют мои гости.
        - Все думают, что в картинах есть внутренний смысл… моя тайная внутренняя жизнь.
        Он смеется.
        Пока я рассказываю ему о Джоше, Надя кружит по лофту, прикладывает датчики к полу, потом к стенам, прислушиваясь к сигналу в наушниках. Скарпачи скептически относится к полезности Джоша как охранника и защитника.
        - Не сомневаюсь, что он с энтузиазмом «охранял». Похоже, он с ума по ней сходил. - Скарпачи машет рукой в сторону «Королевы Мечей». - Я бы сказал, портрет это ясно показывает.
        Я не хочу признаваться, до какой степени тоже схожу с ума.
        - Возможно, это было платоническое чувство? После кремации он забрал себе часть пепла. Он и впрямь серьезно относился к Шанталь. И основная причина, по которой не захотел говорить с вами, полицейскими, - желание уберечь память о ней.
        Из моей спальни появляется Надя.
        - Жучков не обнаружено, но в полу в гардеробной что-то есть. Возможно, старая труба.
        - Давай поглядим, - говорит Скарпачи.
        Надя ведет нас в гардероб, показывает пол под вешалкой, садится на корточки и проводит руками по покрытию, затем осторожно давит на плинтус - часть пола отходит, и мы видим пустое пространство.
        - Тут вот что. - Надя вытаскивает прочный металлический ящик с замочной скважиной на крышке.
        - Типичный домашний сейф, - говорит Скарпачи. Дергает крышку. - Заперто.
        Надя улыбается.
        - Дай-ка я.
        Ей требуется пять секунд. Она снова пропускает к сейфу Скарпачи и сообщает:
        - Сейчас закончу и займусь камерами.
        Детектив переносит сейф в гостиную.
        - Негусто, - комментирует он, вываливая содержимое на мой дизайнерский кофейный столик.
        Еще одна нарукавная повязка со свастикой - такая же, как в книге про форму Третьего рейха; пара кожаных масок из ассортимента госпожи (зачем, спрашивается, держать их в сейфе?); изрядно потрепанная колода карт таро, так называемые «Таро Тота»; резиновая игрушечная маска свиньи из магазина шуточных сувениров. На ней завязки, так что маску можно надевать. Это что, способ унижения? Еще армейские значки, воинские знаки различия, медали, на некоторых тоже свастика и символ СС (для игр в денацификацию?), на других что-то написано на иврите (это когда Шанталь изображала израильтянку?) - и черно-белая фотография, от которой у меня перехватывает дыхание.
        Шанталь, одетая в элегантный деловой костюм, стоит в колеснице. В одной руке у нее кнут, в другой - поводья. Я смотрю на «вьючную пару», и меня начинает пробирать дрожь. Двое мужчин. Оба высокие, мускулистые, совершенно обнаженные. Они смотрят прямо в объектив камеры, однако лиц не видно - головы обоих облегают черные кожаные маски. Отверстия для ушей, глаз и рта застегнуты на молнию. Такое изделия я видела в витрине магазина, где Рысь назначила мне первую встречу.
        Странный, тревожащий образ. Шанталь выглядит невероятно притягательно, даже более притягательно, чем на портрете Королевы Мечей. Но больше всего меня потрясает другое: полное сходство образа с образом на фотографии, запечатлевшей Лу Саломе, Фридриха Ницше и ПауляРэ.
        Что побудило ее выстроить сцену именно так? Просто хотелось воспроизвести знаменитую скандальную фотографию? Воспроизвести - или спародировать? А что думали по этому поводу позирующие мужчины, и волновало ли хоть кого-нибудь их мнение?
        Я пытаюсь донести это до Скарпачи. Вынимаю книги, в которых есть репродукция знаменитой фотографии из Люцерна, объясняю предысторию навязчивого интереса Шанталь. Когда я умолкаю, Скарпачи качает головой.
        - Что-то не сходится. Мы находим сейф, наполненный всякой всячиной. И тут же - снимок, по вашим словам, важный. Зачем, спрашивается, хранить в тайнике всякую ерунду - а если фотография была действительно важна для Шанталь, почему она оставила ее здесь?
        Мне это тоже интересно.
        Может быть, просто забыла?
        Звучит совершенно неправдоподобно. Шанталь так тщательно избавлялась от вещей, устроила распродажу… Но я смотрю на предметы, разложенные на моем журнальном столике, и понимаю, что они рассказывают историю о Шанталь: кем она была и чем занималась.
        Может ли она специально оставить эти вещи для кого-то вроде меня, кого-то, кто найдет их, подумает о них и, возможно, использует их как способ разгадать ее историю и финальную драму ее жизни?
        Глава 17
        Выдержки из неопубликованных мемуаров
        майора Эрнста Флекштейна
        (известного как доктор Самуэль Фогель)
        Вернемся к делу фрау Лу Андреас-Саломе. Когда в начале тысяча девятьсот тридцать седьмого года пришло известие, что она при смерти, оно не застало меня врасплох. В подвале гёттингемской ратуши была подготовлена большая комната, куда должны были привезти книги и документы из библиотеки фрау Лу. Кроме того, по приказу Бормана в мое распоряжение предоставили штурмовой отряд гестапо под командованием лейтенанта Ганса Бекендорфа.
        Молодой Бекендорф, атлетически сложенный коротко стриженый блондин с пронизывающим взглядом голубых глаз, соответствовал всем арийским стандартам истинного воина. Через несколько лет, просматривая кинохронику из Берлина, я увидел его в числе награжденных Рыцарским железным крестом.
        Понятливый и расторопный Бекендорф проявлял жгучее любопытство в отношении гёттингенской миссии. Пока мы ожидали смерти фрау Лу, он изводил меня требованиями детально перечислить, что должны делать его люди, когда мы ворвемся в дом.
        У меня была наготове легенда: яупомянул интервью тридцать четвертого года, заявил, что ее библиотека включала массу подстрекательской коммунистической литературы, а также «еврейских книг», что все это необходимо конфисковать. На лице Бекендорфа явно читалось выражение скепсиса и недоверия.
        - Двадцать моих солдат - двадцать штурмовиков, - только чтобы собирать и вывозить книги! Смешно!
        В конце концов мне пришлось напомнить ретивому лейтенанту, что подразделение поступило в мое распоряжение прямым приказом рейхсляйтера Бормана. И что ему следует неукоснительно исполнять мои приказы - в противном случае я буду вынужден подать рапорт о нарушении субординации. Я добавил также, что причины, послужившие основанием для конфискации книг и документов фрау Лу, находятся далеко за пределами его компетенции. И, желая окончательно привести парня в боевой настрой, я добавил, что весьма высока вероятность найти ценные материалы, касающиеся Ницше, в том числе, его личные письма - а это порадует фюрера. Молодой Бекендорф заверил меня, что, будучи горячим почитателем «Заратустры», такую цель он понимает. Он даже пригласил меня присоединиться к ежедневной утренней разминке - вне всякого сомнения, дружеский жест с его стороны. Когда я ответил отказом, лейтенант едва заметно усмехнулся, но упоминание о Ницше держало его в узде оставшиеся несколько дней ожидания.
        Дождливым холодным утром десятого февраля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, наконец, поступило сообщение, что фрау Лу умерла. Я немедленно отдал приказ Бекендорфу, и отряд штурмовиков под нашим командованием пересек спящий городишко и углубился в лесистые холмы к северу от Гёттингена. Мы были готовы ломать двери и сокрушать на своем пути всех попавшихся по дороге евреев и коммунистов.
        Экономка Мария, которую я видел еще в тридцать четвертом году, была разгневана нашим вторжением. Она кричала: «Бедняжка не успела остыть, а вы и ваша банда уже хотите побеспокоить ее прах!» Разъяренный Бекендорф собирался произвести арест, однако я приказал оставить экономку в покое. И, пока штурмовики паковали книги, попытался выяснить, есть ли в доме сейфы или тайники. Мария мрачно покачала головой.
        Во время беседы я заметил девушку, замершую у кухонной двери. Я знал из донесений, что это дочь экономки, Марихен, рожденная ею от покойного мужа фрау Лу, доктора Фридриха Карла Андреаса, который, лишенный счастья взойти на ложе с законной супругой, вступил, с ее согласия для удовлетворения физиологических нужд, в связь с верной экономкой.
        Когда все было упаковано и погружено в машины, я еще раз прошел по дому: простукивал стены, искал тайники - все под неусыпным наблюдением Марии. Что-то в ее манере держаться, возможно, слегка искривленные в усмешке губы, подсказывало мне: она предвидела тщательный обыск и была совершенно уверена, что, если в доме и есть нечто, спрятанное ее покойной хозяйкой, обнаружить это нелегко.
        Несколько дней я скрупулезно изучал все конфискованное: внимательнейшим образом прочитал каждый документ, включая записные книжки и дневники фрау Лу; яперетряс каждую книгу, надеясь на то, что из нее вывалится спрятанный между страниц рисунок. Тщетно. Письма, фотографии, открытки, оплаченные счета, корешки билетов, засушенные цветы, какие-то рецепты… Рисунков не было.
        Тело умершей, согласно ее завещанию, кремировали. Однако, хотя она распорядилась развеять пепел над территорией усадьбы, городские власти позволения на это не дали.
        Удрученный неудачей, я пришел на похоронную церемонию. День был холодный и ненастный. Мария, конечно, тоже была здесь вместе с дочерью. И снова я заметил насмешливое и призрительно выражение у них на лицах. Раздосадованный, я взял такси и отправился в «Луфрид».
        По моему приказу там было все опечатано солдатами Бекендорфа. Перочинным ножиком я срезал пломбу из красного воска, вошел в дом и направился прямо в кабинет - где три года назад меня принимала фрау Лу.
        Нахлынули воспоминания. Тогда в своем докладе Борману, я отметил, что она отличалась редкостным умом и хитростью. Я знал, что тогда, в тридцать четвертом, фрау Лу мне солгала. Впрочем, я не держал на нее обиды.
        Я сел в кресло, в котором во время нашей встречи сидела она, и попытался поставить себя на ее место. Какая первая мысль пришла ей в голову, когда наши глаза встретились? И тут мой взгляд упал на кресло, стоящее в изголовье кушетки: именно там она располагалась во время сеансов психоанализа, выслушивая откровения пациента.
        За время работы следователем я наслушался невольных признаний, которые люди делают в состоянии тяжелого стресса. Позже, после вступления в партию, я становился свидетелем других признаний - выбитых побоями и пытками. Готовность пациента довериться психоаналитику, которого он не видит, - это плохо укладывалось в голове. Но возможно, конечный результат во всех случаях один и тот же: чувство облегчения, которое наступает, когда вывалишь всю подноготную. А что, если собирать под видом психоанализа информацию, которую впоследствии можно будет использовать для вымогательства и шантажа?
        Как удобно! Ты только делай вид, что сочувствуешь, - и все самые опасные тайны и секреты будут в твоем распоржении. Способ куда более чистый, чем пытки. Единственное, что требуется из инвентаря, - вот такая кушетка. Как сказала мне фрау Лу, кушетка всего лишь инструмент, - и он гораздо гуманнее, чем раскаленные иглы, электроды, щипцы и прочее в том же роде - и гораздо эффективнее. Есть о чем подумать.
        Однако сейчас я сосредоточился на первостепенном: если фрау Лу хранила рисунок, куда она могла его спрятать? Я снова обошел комнату. Как ни странно, весь мой маршрут проходил так, что в центре постоянно оказывалась кушетка. И тут я осознал кое-что, усколзнувшее от меня тогда, в тридцать четвертом - ее реакция, подсказка.
        Меня учили, что подсказкой может быть что угодно: прищуренные глаза, беспокойство, движения рук или ног, да просто смена позы. И я вспомнил, как мы обменялись парой слов по поводу кушетки для проведения психоанализа. В голосе фрау Лу проскользнуло напряжение.
        А вдруг все время разговора спрятанный рисунок находился всего в двух метрах от нас? Она заявила, что не имеет представления, о чем я спрашиваю? Ну, мало ли что она заявила!
        Возможно, именно это теперь так забавляло экономку?
        Я подошел к кушетке и провел рукой по подушке и матрасу. Подушка была в белой наволочке: требования гигиены, иначе и быть не могло. Но почему тогда матрас - без всякого чехла - ничем не покрыт, а закреплен на каркасе с помощью крупных стежков? Я просунул в шов перочинный нож, разрезал нитки, схватил матрас и скинул его на пол.
        Сердце неистово колотилось.
        Эврика! Я нашел! Картонная папка «под мрамор» ссерыми тесемками, наверняка рисунок внутри.
        Я вернулся к столу и трясущимися руками осторожно развязал тесемки. Рисунок фюрера был там. Скандальный сюжет, компрометирующая поза… Надпись на обороте свидетельствовала, какого рода сексуальные фантазии являлись ему в отношении фрау Лу. Я вспомнил все, что довелось читать о ее прошлом, и на ум сразу пришла знаменитая фотография, снятая в конце девятнадцатого столетия: фрау, Ницше и еще один господин, не помню имени.
        Рисунок Гитлера не оставлял сомнений в том, какое преклонение и трепет испытывал художник по отношению к изображенной женщине.
        Не стану утверждать, что я был шокирован. К тому времени я уже имел представление о некоторых, назовем это так, личных пристрастиях фюрера: вделе Гели Раубаль проскальзывали намеки на садомазохизм. Собственно, именно угроза Стемпфла предать огласке письмо Гели о некоторых особенностях личности ее дяди и привела к решению устранить этого во всех смыслах достойного священника. Так что теперь я осознал, почему фюрер готов заплатить за обладание этим рисунком любые деньги, и к каким последствиям может привести его обнародование.
        Но отсюда вытекает и следующая логичная мысль: отвези я рисунок Борману, его благодарность будет велика, но в то же время я сделаю себя уязвимым. Прикосновение к такой тайне поставит меня в тот же ряд, что и Гели Раубаль и отца Стемпфла - с тем же финалом. Стоит ли благодарность Бормана таких последствий?
        Решать следовало быстро.
        Чтобы лучше понять, о чем я говорю, надо принять во внимание традиционную беспощадность членов НСДАП, их склонность к жестокому «урегулированию» неприятных ситуаций: ночные автокатастрофы в пустынной местности; вторжение воров, которые, застав хозяев дома, без колебаний перерезали им горло; необъяснимые «самоубийства»…
        Я много знал о такого рода мероприятиях - мне и самому доводилось в них участвовать. И хотя я не получал от такого рода поручений никакого удовольствия, были оперативники, которые явно наслаждались происходившим. Какая ирония: я, карающий ангел Бормана, могу погибнуть от того меча, который не раз направлял сам!
        Решено, я не отдам Борману рисунок фюрера! Слишком большой риск. Я поклянусь, что к моменту смерти у фрау Лу не было никаких произведений Гитлера. А если и были когда-то, то она давным-давно их уничтожила.
        Рисунок перепрячу в надежное место, и если я когда-нибудь попаду в серьезную переделку, мне будет чем выкупить свою жизнь.
        Перед отъездом из Гёттингена я распорядился вернуть все конфискованное в усадьбу. Еще раз просматривая книги, я обратил внимание на экземпляр труда Фрейда «Толкование сновидений» - раритетное первое издание тысяча девятисотого года с таким посвящением: «На память Лу. С особой признательностью за все, что вы сделали в нашей научной области. Пусть мечты сбываются! Преданный вам Фрейд».
        Отлично, подумал я. Прекрасный сувенир на память о моей встрече с этой необыкновенной женщиной.
        Как и три года назад, Борман был недоволен. Зная, как он ненавидит докладывать фюреру о неудачах, я приготовился к буре, но он вел себя куда спокойнее, чем обычно, и выслушал мой доклад вполне мирно.
        - Хорошо. Хоть какая-то определенность. У меня есть для вас новое поручение, Флекштейн. Очень деликатное и очень срочное. Полагаю, вам понравится.
        Затем, весь лучась от предвкушения, он спросил меня, слышал ли я что-нибудь о киноактрисе Ренате Мюллер.
        Глава 18
        В бальном зале в доме Грейс публика занимает свои места. Стараясь не встречаться взглядом с моими настоящими друзьями, сидящими в заднем ряду, я встречаю «друзей» моей воображаемой миссис Z.
        Со всех сторон - любезные улыбки. Радуюсь дамам, как подругам. Моя улыбка - это улыбка единомышленницы: мы знакомы много лет, вместе заседаем в комитетах и благотворительных советах; мы бываем друг у друга на рождественских вечерах и свадьбах детей. Они надели изысканные туалеты и украшения, чтобы посетить мой музыкальный вечер, мой «Монолог».
        Играет виолончель.
        Теперь - моя очередь. Что же, начнем.
        - О, благодарю! - Я произношу эту фразу, вполоборота повернувшись к Луису. - Спасибо, что наполнил этот зал звуками великолепной музыки; спасибо, что так внимателен к желаниям пожилой дамы… к личным желаниям… Искусство всегда с нами, не так ли? - задаю я не требующий ответа вопрос. - Как любил говаривать мой дорогой Сэм, «искусство добавляет в нашу жизнь огня». - Делаю паузу. - Разве не так?
        Большинство кивает. Я снова поворачиваюсь к Луису, который замер на стуле, сжав коленями виолончель.
        - О, милый Луис! Твоя игра, как это изумительно! Браво! Браво! - Обращаюсь к публике: - Искусство нас исцеляет. Без него мы бы пропали. Я пропала бы, без сомнения. Искусство умиротворяет душу. Разве можно обойтись без него в нашем безумном мире? Вот почему мы тратим силы, время и состояние на то, чтобы оказывать поддержку тем, кто его творит. Так позвольте же еще раз поблагодарить моих дорогих друзей: спасибо, что пришли! И позвольте со всей откровенностью заявить… от чистого сердца… - Я умолкаю, опускаю глаза - и снова поднимаю их на зрителей. - Да, несколько фраз… возможно, вы сочтете их бестактными. Но это, скажем так, привилегия хозяйки.
        В зале раздаются смешки. Зрители садятся удобнее, двигают стулья. Жду, пока все затихнет. Я гранд-дама, я желаю абсолютного внимания. Им придется выслушать все, что за столько лет переполнило душу: ярасскажу им о своих обидах, о болезненных уколах по самолюбию, о проявлениях неблагодарности, с которыми мне доводилось столкнуться.
        - Выставка картин моего сына Кевина - столько неблагоприятных отзывов! Критики назвали его творчество «вторичным» и «любительским»; они заявили, что если бы не деньги, вбухнутые мной в музей, его работы никогда не прошли бы отбор.
        Вбухнутые! Я выделяю это слово, катаю его на языке. Я хочу показать, как глубоко оно ранит.
        - А как все злорадствовали, когда второго моего сына, Джастина, обвинили в создании финансовой пирамиды?! А некоторые - возможно, они есть и среди сегодняшних моих гостей - радовались, когда он оказался в тюрьме. Вы вложили в его проект деньги, потом их потеряли, и теперь вам радостно от того, что он страдает. - Горький вздох. - Злорадство - это такая новая добродетель, да? Ведь все здесь понимают, о чем я?
        Я вновь надолго замолкаю, словно пытаясь собраться с мыслями.
        - А теперь вспомним о разрешениях на парковку. Говорят, у меня их слишком много. Говорят, говорят… никак не успокоятся. Сколько времени и денег вы должны вложить, прежде чем вас оставят в покое? Кажется, собирать старые меха для бездомных, этого уже недостаточно. Это была моя идея - собирать шубы, поскольку в наши дни носить их политически некорректно; срезать рукава и делать одеяла для тех несчастных, которые вынуждены жить на улицах нашего прекрасного города. Благодаря мне ваши старые шубы и накидки, пропитанные ароматами дорогих духов, сейчас защищают несчастных от стужи. А вы только и видите эти дурацкие разрешения на парковку! Посмотрите на мой дом! - Я обвожу зал рукой. - Не просто квартирка - для его обслуживания требуется персонал, и им надо где-то парковаться. И я покупаю для них разрешения. Да, мне нужно больше, чем среднему горожанину. Но что в этом плохого? Что? О, господи, что они от меня хотят? Что еще я должна отдать? Сколько времени и денег еще потратить?
        А слухи о том, что Сэм был геем и держал в Чайна-тауне квартирку, где встречался с мальчиками-азиатами? Ради всего святого, мой супруг мертв! Его пожертвования на благотворительность исчисляются десятками миллионов! Впрочем, какая разница. Кого волнует, что бедняга давно в могиле! Давайте набросимся на него - ведь он не в силах себя защитить! Давайте подвергнем его осмеянию за мелкую слабость. Это так… так нечестно! Мы должны давать и давать… а нас будут поносить и поносить? Так теперь принято?
        Принимаю величественную позу.
        - Поэтому позвольте заявить вслед за королевой Викторией: «мы не впечатлены». Да, я совершила промах, назовем это так. Когда в Музее де Янга выставляли Модильяни, я устроила прием - вот в этой самой комнате, - и директриса Музея современного искусства в Париже, которая привезла большую часть работ, захотела посмотреть на моего Моди… Ну, и я сболтнула нечто… скажем, ненадлежащее. Так, по крайней мере, мне потом объяснили. Какой только ерунды не ляпнет подвыпивший человек!
        Короткий смешок.
        - Вроде бы я сказала той даме, что держу своего Моди наверху, в комнате, в которой дрыхнет эта маленькая дрянь, моя внучка, когда соизволит у меня остаться с ночевкой. Это потому, сказала я той мадам, что я недолюбливаю старого Амедео. Что тут началось! Скандал, презрительные взгляды! «Какое невежество!» - Решительно выпячиваю грудь. - Можно подумать, меня вырвало на ее поношенный костюм от Валентино - я просто изложила свое мнение, не побоялась сказать правду… Хотя кто тут должен бояться - та, у кого нет ничего своего, или мы, настоящие меценаты? Так что, надо мной насмехались, жестоко насмехались.
        Ты сорок лет помогаешь, даешь деньги, льстишь, стараешься быть любезной - а им все мало! И упаси господь обидеть кого-нибудь - всегда помни, что надо быть политкорректной! Не то потом косые взгляды и за спиной шепот (достаточно громкий, чтобы ты различила все до единого слова), что твой покойный муж педераст, сын фигляр, а второй сын в тюрьме - хотя он всего лишь ошибся в бизнесе!
        Не надо лицемерить, давайте скажем правду. Мы с вами, вместе. Наше преступление… все знают, в чем оно заключается. Мы богаты! А некоторые чертовски богаты!
        Какая прекрасная мысль - заставить богатых платить за то, что они богаты! Как всем нравится наблюдать за унижением аристократов! Если я что-то и поняла к своим шестидесяти семи, так это вот что: сколько ни делай, сколько ни давай, все будет мало, мало, мало!
        Смотрю по сторонам, стараясь избегать взглядов моих настоящих друзей, сосредоточиваю внимание на зрителях.
        - Луис, бразилец по крови, рассказывал мне об очень популярном в Латинской Америке мексиканском сериале. - Я поворачиваюсь к Луису. Он улыбается мне и кивает. - Сериал называется “Los Ricos Tambien Lloran” - «Богатые тоже плачут». Да, богатые тоже плачут. Я могла бы вам кое-что об этом рассказать. Думаю, кое-кто из присутствующих мог бы тоже.
        Здесь публика начинает понимающе кивать.
        - В последнее время из моих глаз часто катятся слезы. То, что раньше казалось ясным… я уже ничего не понимаю! Стареть так трудно. Красота увядает. Люди оказывают меньше уважения. А новые люди, Сэм называл их «понаехавшими» - они вообще не знают, кто мы. И кем были. Как мы строили здесь музеи, театры, создавали симфонический оркестр… А теперь - что? Кто мы сейчас? Кто я? Нелепая богатая старуха с крашеными волосами, которая раздает бездомным разящие духами меховые одеяла!
        Что за времена нынче! Как люди одеваются на улицах! Глаза бы не смотрели! - Продолжительная пауза. - Но пусть об этом беспокоятся они сами. Течет время, уходит целая эпоха. Мир, который мы знали и любили; мир, который мы создали и питали, уходит… унесенный, как говорится, ветром…
        Долгое молчание.
        - По утрам я смотрю в зеркало и не узнаю себя. Кто это? Все, что я сделала в жизни, - все зря? Все бессмысленно? Пожертвования, благотворительные балы, завтраки, все наши планы, обращения к властям, проекты - зачем все это было? Нас рассудит время? Помните, у Кэрролла: «Едва ли, - Плотник отвечал». Так вот - едва ли!
        Простите меня! Я вижу по вашим лицам, как вам всем за меня неловко. Вы уже жалеете, что пришли. Жалеете, несмотря на прекрасную игру Луиса? Звуки, которые издает его виолончель,… так стонет женщина в руках опытного любовника. Или, может, мне следует сказать: так будет стонать женщина, когда… Впрочем, оставим это… Искусство питает нас, исцеляет, наполняет жизнь блеском и страстью. Кажется, я это уже говорила… К сожалению, не всегда. Для меня сегодняшний вечер - смесь радости и горечи. Единственное, что нужно сказать: вскоре этот в высшей степени талантливый и привлекательный молодой человек уедет в Нью-Йорк, где его ждет, я уверена, блестящая карьера. И я очень, очень горжусь им. Та старуха, что стоит сейчас перед вами, поблекшая, дряхлая балаболка со всеми своими морщинами и промахами, - она останется здесь и дальше выслушивать насмешки. Нескончаемые насмешки, глумление, ложь и злорадное торжество, которые - пусть так! - двигают вперед наш жестокий мир. Вот и все! Радуйтесь!
        Я уже вся в слезах - публика отводит глаза.
        Луис обнимает меня и, бережно поддерживая, уводит из зала. Я цепляюсь за него - рыдающая старуха, сломавшаяся под грузом лет. Даже оказавшись вне пределов видимости, я все рыдаю. Что там в зале, аплодисменты?
        Конечно, нет! С чего бы?
        Наконец, я распрямляюсь; мы с Луисом беремся за руки и выходим к зрителям. Я не кланяюсь. Глаза все еще мокрые; ястою, уставившись куда-то в стену.
        Раздаются аплодисменты. Сначала тихие, потом громче. Сильнее всех хлопает Джерри, мой бывший. Я хотела бы сказать ему спасибо, но не желаю выходить из образа. Поэтому опускаю глаза, делаю вид, что расстроена и смущена.
        И вот уже не аплодисменты - овация. Те, кто заплатил за билет бешеные деньги, теперь отбивают ладоши: представление, как зеркало, отражает их самих. Несколько первых фраз моего монолога - и они забыли, что это спектакль. А сейчас наваждение схлынуло. Они вопят: «Браво! Браво!»
        А я все еще не могу прийти в себя. Снова начинаю плакать, не в силах с собой справиться, вцепляюсь в Луиса, и он уводит меня со сцены.
        На прием я не остаюсь. Говорю Грейс, что таков замысел.
        Смываю грим, принимаю душ и иду к коллегам. Мы с Рексом и Луисом молча покидаем здание через черный ход, нас ждет такси.
        Рекс возбужден.
        - Ты порвала их в клочья, Тесс! И на прогоне все было отлично, однако зрители создают совершенно особый настрой. Ты наэлектризовала публику, они были в твоей власти; их корежило от жалости и стыда. Я видел почти все твои спектакли, но не помню, чтобы ты так выкладывалась. - Он поворачивается к Луису. - Ты тоже был великолепен. Мощное исполнение. И общая тайна - у вас все получилось как надо, тонко и ненавязчиво.
        Мы сидим в ресторане. Я уже настолько измучена, что едва нахожу силы разговаривать. Лишь через полчаса, под устрицы, жареного цыпленка и шампанское, у меня открывается второе дыхание.
        Луис спрашивает:
        - Тесс, ты как?
        Уверяю его, что в норме.
        - Просто надо хорошо выспаться. В моей голове слишком долго сидела миссис Z. Пора ее оттуда извлечь и переключиться на что-нибудь новенькое.
        Правда ли я «порвала всех в клочья» сегодня вечером? Хочется верить, что да. Хорошо или плохо, - я рада, что все закончилось и что мне никогда больше не придется перевоплощаться в эту свою героиню.
        Впереди новая работа: история о Шанталь, убитой оклендской доминатрикс, одержимой личностью Лу Андреас-Саломе, и о молодой актрисе, которая заняла ее жилье и, в свою очередь, помешалась на них обеих.
        Я не ставлю будильник и встаю только около одиннадцати. На автоответчике куча поздравлений.
        Грейс в экстазе. Большинство зрителей еще несколько часов обсуждали шоу. «Они никак не могли успокоиться. Никто даже не вспомнил про высокую цену. За свои деньги они получили стоящее зрелище! Я горжусь, что «Монолог» проходил у меня в доме, Тесс. Дай знать, если решишь показать его еще раз. Зал всегда в твоем распоряжении».
        Джерри не настолько экспрессивный, зато в его сообщении есть фраза, которая начисто смывает всю накопившуюся между нами горечь: «Твоя миссис Z - только о ней и говорили. Этот архетип, герой и монстр одновременно, известен с доантичных времен; его хорошо изучил и описал Марсель Пруст. А твоя героиня - образчик этого архетипа в двадцать первом веке. Какой крик души! Если бы у меня когда-нибудь и были сомнения, что ты талантлива, сегодня вечером они развеялись бы в прах».
        Когда твой бывший признается, что недооценивал тебя, - это ли не достижение!
        Доктор Мод говорит, что ей было до слез жалко героиню и, может быть, еще сильнее жаль меня: «Ты ее создала, а потом обнажила перед публикой. Однако тебе и самой пришлось выложиться; пришлось перетрясти всю себя, чтобы найти основание для образа». На следующем сеансе, обещает она, мы поговорим об этом подробнее.
        Однако самую неожиданную реакцию я получаю от Лео Скарпачи. Он звонит около полудня. Я смотрю на определитель и снимаю трубку.
        - «Ослеплен» - это подходящее слово? - спрашивает он.
        - Вполне. Но давайте лучше остановимся на «поражен»… если вы поражены.
        - О, да. Никогда не имел дело с людьми типа миссис Z. Вы показали мне мир, о котором я ничего не знаю, и заставили поверить, что он существует. - Он медлит. - Ничего, что я так говорю, Тесс?
        Уверяю его, что лучшего комплимента и быть не может.
        Он нерешительно произносит:
        - Я хотел бы узнать вас получше, Тесс. Завтра мы и так увидимся, когда я буду опрашивать Джоша. Однако я подумал… вы не согласились бы…
        - Встретиться с вами? Если вы спрашиваете об этом, ответ утвердительный.
        - Спасибо. Если в субботу вечером удобно, я бы за вами заехал. Можно поужинать, а потом я бы хотел пригласить вас на представление, которые вы точно еще не видели. Не такое изысканное, как вчера вечером, но оно вполне в декадентском стиле, а вы говорили, что любите декаданс.
        Днем приходит Джош, делать жалюзи.
        - Тесс, мне очень понравилось, спасибо. Слегка удивился, что ты еще и детектива пригласила. Я по-прежнему не рвусь с ним откровенничать.
        - Это ради Шанталь, Джош. Ради нее.
        Он не спорит.
        - Конечно. Только вот так поговоришь-поговоришь с копами, смотришь - и уже в чем-то сознался.
        - Да не нервничай. Я буду там же. Ты ведь собирался меня рисовать? Кстати, Скарпачи от этого не в восторге. Он любит смотреть свидетелям в глаза. Поэтому ты получишь некоторое преимущество. Мой совет - пока будешь работать, постарайся разобраться, что и как. А после моего ухода, поговори с ним без недомолвок. Ему надо лишь найти убийцу Шанталь. Ты же тоже этого хочешь?
        Джош крепит ткань и спускается вниз. Все работает прекрасно; когда жалюзи опущены, окно затемняется полностью. Теперь меня с крыши никому не разглядеть.
        С самого начала разговора Скарпачи пытается настроить Джоша на мирный лад. Он застывает перед незаконченной «Королевой Кубков», лицо которой уже приобрело некоторые мои черты.
        На картине изображена стройная загорелая женщина в джинсах и черной майке. Она стоит в пустыне, среди дюн. Вокруг никого, никаких следов человеческого присутствия. Одна рука застыла на бедре, в другой женщина держит белую фарфоровую чашу. Хотя своей композицией и настроением картина напоминает «Королеву Мечей», в этой Королеве есть что-то необычное, что-то, противоречащее канонам таро. Она держится уверенно, но не надменно. И она вовсе не стерва.
        - Похожа на Тесс, - произносит Скарпачи.
        - Когда я закончу, сходства будет еще больше, - говорит Джош.
        Мы рассаживаемся: Скарпачи и я на диване, Джош на стул напротив, между нами низкий столик. Едва усевшись, Джош достает альбом для эскизов и приступает к работе.
        Скарпачи кладет на стол диктофон, некоторое время рассматривает Джоша и переходит к делу.
        К моему удивлению, Джош не напускает туману, а описывает систему безопасности Шанталь и признает, что был наблюдателем во время сеансов.
        - Ни разу не видел, чтобы что-то пошло не так. Думаю, она не особенно беспокоилась насчет безопасности. Очень аккуратно начинала работать с новыми клиентами, всегда назначала первую встречу в кафе.
        - Тогда зачем было контролировать сеансы?
        - Лишь некоторые, - уточняет Джош, - и она сама решала какие. Честно говоря, думаю, тут был элемент эксгибиционизма. Ей нравилось, что я за ней наблюдаю.
        - Она хотела вас таким образом возбудить?
        - Однажды Шанталь сказала мне, что любит работать на публику; когда она знает, что я наблюдаю, то старается работать как можно лучше. - Он поворачивается ко мне. - Вы с ней во многом похожи, Тесс. Ее бы привело в восторг то, что ты делала вчера.
        Скарпачи подается вперед.
        - То есть она была эксгибиционисткой, а вы зрителем, я правильно понял?
        - Да, что-то в этом роде.
        - И при вас клиенты ни разу не выходили из себя и не давали ей повода для страха?
        - Если бы такое случилось, я бы вам сказал. Я не знаю, чего она боялась - Шанталь была не из пугливых.
        - А если бы ей угрожали?
        - Уверен, она бы справилась. А если бы не смогла, то обратилась бы к тому, кто может. Возможно, даже и в полицию.
        Скарпачи хмыкает.
        - У вас нет записей сеансов?
        Джош мотает головой.
        - Точно?
        - Ни единого.
        Скарпачи кивает, достает найденную в тайнике фотографию и кладет на столик. Джош отодвигает альбом и тянется к снимку. Я успеваю бросить взгляд на эскиз. У женщины на рисунке мой взгляд: так вчера я смотрела мимо публики на спектакле, когда вышла в конце на поклоны.
        - Что вы скажете об этом? - спрашивает Скарпачи.
        Джош разглядывает фото.
        - Да много чего. Парень справа - это я. Кто слева, понятия не имею. Но уверен, это один из постоянных клиентов.
        - Ты?! - изумляюсь я. - Джош, ты шутишь!
        Он смеется.
        - Раздень меня да сравни.
        - Ладно, ладно. - Скарпачи смотрит в сторону. - Шанталь в колеснице с кнутом и два обнаженных мужчины в масках в качестве тягловой силы.
        - Мы не впрягались по-настоящему, лишь приняли соответствующие позы. Она хотела, чтобы снимок выглядел нарочито постановочным: художественный образ, чтобы сразу всё было понятно. В этом суть, так она сказала. Она показала старинную фотографию из какой-то книги, тоже девушка и два парня. Только парни на той фотографии были одеты, вместо колесницы - повозка; адевушка, державшая хлыст, всем свои видом показывала, что это шутка. Шанталь сказала, что именно этот снимок послужил основой. Она собиралась использовать его как образец, воспроизвести сцену, только жестче и откровеннее. Обязательно в черно-белом цвете; сюжет и ракурс - в точности те же. Я спросил, почему это так важно, она ответила, что восхищена оригиналом и что люди, которые в теме, немедленно узнают источник.
        - А кто снимал?
        - Она поставила камеру на автоспуск: ее идея, ее аппаратура, ее воплощение. Как только раздавался сигнал, мы должны были принять правильные позы и замереть. Все время что-то не ладилось. Для первых снимков Шанталь обрядила нас в черные тканевые капюшоны. Однако потом посмотрела снимки и увидела, что при ярком освещении ткань просвечивает и наши лица можно разглядеть. Ей это не понравилось - рабы должны быть анонимными. Я сказал, что можно затенить на компьютере, но Шанталь уперлась: лица должны быть неразличимы и без всяких фоторедакторов. Поэтому она принесла маски из кожи, которые использовала во время сеансов, велела нам их напялить и пересняла все заново. Разместила снимок на своем сайте. - Он качает головой. - Жалко, что я не попросил экземпляр. Сайт больше не открывается. Похоже, она заблокировала его, когда решила уехать.
        - Когда было сделано фото?
        - Примерно два месяца назад. Чертовски удачный снимок: мощный, впечатляющий, загадочный, приводящий в замешательство. Все, как она хотела.
        - Давайте вернемся к тому, как вы позировали. Вы утверждаете, второй мужчина вам не знаком. Это довольно странно.
        - Почему странно? Нас друг другу не представляли. Просто парень, который согласился в этом поучаствовать. И все. В какой-то момент у него встал, и я решил, что происходящее его возбуждает.
        - А вас - вас это возбуждало?
        Джош улыбается.
        - Она позировала для меня, а я - для нее. Нравилось ли мне? Конечно. Раньше я никогда не раздевался перед ней. Она тогда пошутила: «Если вдруг решишь исследовать грани своей покорности, сразу скажи». Это у нас были стандартные шуточки.
        Скарпачи просит Джоша описать второго мужчину. Тот пожимает плечами.
        - Вежливый, образованный, уверенный в себе. Наверняка не из неудачников.
        - А на сеансах он вам ни разу не попадался?
        Джон качает головой.
        Тут я чувствую, что мое присутствие уже не требуется. Не знаю, какие у Скарпачи причины так интересоваться вторым «натурщиком», но поскольку Джош отложил альбом в сторону, я вполне могу уйти. Прошу прощения и встаю. Джош смотрит с несчастным видом и встает меня проводить.
        - Все нормально, чего ты? - шепчу я.
        - Я бы нашел занятие поприятнее, - шепчет он в ответ. - Ладно, в принципе - нормально.
        У себя в лофте я снова рассматриваю колесницу Шан-таль, обдумывая все, что удалось узнать. Кожаные маски. Хлыст под названием «Черный шип». Израильская форма для сеансов денацификации. Игрушечная свинка в сейфе.
        Что все это значит?
        Считала себя работником сферы специфических услуг и исполняла все пожелания клиентов - только плати? Или делала все это по зову собственного сердца?
        Ясно одно: ксвоей работе Шанталь относилась крайне ответственно. Она вся отдавалась роли, которую играла, - в точности так, как я отдаюсь своим.
        Во время пробежки к озеру Лэйк-Мерритт на Четырнадцатой улице я снова натыкаюсь на Джейка. Он стоит рядом со своей полной объедков тележкой и при моем приближении ухмыляется.
        - Привет, цыпочка! - А потом хриплым шепотом добавляет: - Берегись чувака в зеленом.
        Я притормаживаю.
        - Джейк, ты мне уже это говорил. О чем это ты?
        Он отводит взгляд.
        - Человек в зеленом. Берегись. - И бредет прочь.
        Доктор Мод встречает меня крепкими объятиями.
        - Вы словно помолодели, Тесс! А то в последнее время казались даже старше меня.
        Она снова говорит, как ей понравилось представление. Рассказывает, что осталась на банкет и подслушивала разговоры зрителей.
        - Думаю, многие были смущены и озадачены. Одна дама сказала, что нашла в героине черты «полдесятка местных богатых сук». А пожилой джентльмен заявил, что миссис Z - жалкая.
        Спрашиваю, обратила ли она внимание на высокого худощавого парня с ястребиными чертами лица в черном костюме. Он тоже сидел в заднем ряду, рядом с ней.
        Она кивает.
        - Чуть со стула не падал, так подался вперед. Не отводил от вас глаз.
        - Это Лео Скарпачи, детектив из Окленда, расследует убийство Шанталь. Пригласил меня на свидание. Обещает показать мне то, что я никогда не видела.
        - Он вам нравится?
        Я признаюсь, что да.
        - Вот и хорошо. Симпатичный парень без фокусов. Был слегка не в своей тарелке, видно, что пришел ради вас. Джерри ведь там тоже был? - Я киваю. - Я уверена, что правильно идентифицировала его. Он приятнее, чем я ожидала. Он и этот детектив - совсем разные. - Она подыскивает слова. - Надеюсь, когда-нибудь вам захочется сделать спектакль про отца. Такие монологи - прекрасный способ побороть собственных демонов.
        На прощание Мод, как обычно, обнимает меня и с лукавой улыбкой желает:
        - Удачного свидания!
        Теперь время бокса. Курт велит позвать его после разминки: будем отрабатывать блоки. Он показывает разные связки, заставляет меня проделывать движения медленно; потом я учусь блокировать его удары, уходить от захвата, парировать. Он показывает мне, как уклоняться, нагибать голову, скользить взад-вперед. Гоняет меня до полного изнеможения, а потом мы меняемся местами: янападаю, он ставит блоки.
        После тренировки я спрашиваю, знал ли он, что Мари имела еще одно имя - Шанталь. Не знал, отвечает он, пока не услышал по местному ТВ сообщение об убийстве.
        - Здесь она всегда была Мари.
        Я недоверчиво прищуриваюсь. Он отвечает мне сердитым взглядом.
        - В следующий раз снова поработаешь с Роситой. Посмотрим, выйдет ли что-нибудь с блокировкой ее ударов.
        - А если не выйдет?
        - Продолжим тренировки. Пока не станет получаться.
        Звучит как угроза. Это мне наказание за вопрос про Шанталь? Как-то это раздражает.
        - Я знаю, ты к ней ходил. Тренировка здесь - сеанс там.
        Он фыркает.
        - Какой бы умной ты себя ни считала, Тесс, тебе еще предстоит многое узнать про боевые искусства.
        Скарпачи советует одеть либо что-то изысканное, либо уж совсем по-простому. Но не что-то обычное.
        - Там, куда мы идем, - объясняет он, - дамы делятся на две категории: «принцесса» или «свой в доску парень».
        Ничего особо изысканного у меня нет; поэтому пусть будет неформальный вариант: черная майка, черные джинсы, черная кожаная куртка, короткие черные ботильоны.
        - Настоящая Королева Кубков! - говорит он, встречая меня в вестибюле.
        Мы едем в «Рамен», маленькую японскую лапшичную в Рокридже. Здесь подают великолепную лапшу и отличные коктейли. Поскольку столики бронировать нельзя, а у раздачи все занято, мы ждем за барной стойкой. Хорошая возможность выяснить, что Скарпачи думает про Джоша.
        - Он не отпирался и не спорил, - отвечает детектив. - Однако вертелся как мог.
        - Всё вытрясли?
        Он качает головой.
        - Может, со второго раза получится его расколоть.
        - Расколоть?
        - Удивлены?
        - Вы вроде такой сдержанный.
        - Я не люблю орать, Тесс, или пускать в ход кулаки. Но убийство - тяжкое преступление, и редко кто признается сам. Приходится работать. Расколоть - просто один из вариантов.
        Мне нравится, что он не оправдывается.
        - Джош обещал нарисовать того, второго парня. Рассмеялся, когда я предложил ему проехаться в участок, к полицейскому художнику составить фоторобот. «Я сам нарисую, художник я или что?»
        - А почему вас так интересует этот второй?
        - Ну, как я уже говорил, по-моему, мы имеем дело с убийством в состоянии аффекта. Вспышка страсти. А в этом снимке страсть так и плещется. Поэтому мне так интересны те двое, которые впряжены в колесницу.
        Впрочем, с куда большим удовольствием Скарпачи готов обсуждать мой «Монолог».
        - Сначала спектакль напомнил мне слащавые мелодрамы. Знаете, где предлагают посочувствовать тяжелой жизни миллионеров. Но чем дальше, тем больше меня захватывало. К концу я уже глаз не мог оторвать.
        - Рядом с вами сидела мой психотерапевт. Она говорит, вы едва не подпрыгивали в кресле.
        - А, та среднего возраста дама с этническими украшениями и в бесформенном пурпурном балахоне?
        - Она называет это «шмотка» - еврейское словцо для старого домашнего платья.
        Скарпачи смеется.
        - А некоторые как будто не знали, смеяться им или плакать… - Помолчав, спрашивает: - Кто тот высокомерный парень с модной укладкой, который первый начал хлопать?
        - Мой бывший.
        - Странно, что у вас был такой возлюбленный.
        Я смотрю на него.
        - Вы наблюдательны, детектив Скарпачи.
        - Можно просто Лео.
        - Лучше Скарпачи, если вы не против.
        - Из ваших уст - совсем не против.
        Мы сидим за стойкой, едим суп и лапшу и знакомимся друг с другом: обсуждаем книги, кино, рассказываем, что заставляет не смеяться, а что плакать, чем мы любим заниматься. Он был женат на школьной учительнице, развелся после пяти лет брака. Потом несколько долгих романов, последний - с шеф-поваром ресторана. Он подчеркивает - все закончилось еще в прошлом году.
        Я рассказываю, что мой отец был аферистом и получил срок за мошенничество. Скарпачи реагирует спокойно.
        - Аферисты всегда очень обаятельны.
        - Он был страшным лгуном. Просто не способен был сказать правду. Последний раз, когда мы виделись - незадолго до его смерти, - он кое-что по этому поводу обронил. На моей памяти это единственный случай хоть какой-то откровенности с его стороны.
        - И что он сказал?
        - Помню каждое его слово. Я попыталась соврать ему, а он посмотрел мне в глаза и очень мягко произнес: «Постарайся все же не лгать, Тесс. Всякий раз, когда ты обращаешься ко лжи, умирает еще одна частичка тебя». Никогда не забуду.
        - Вы честная, иногда до жестокости. Возможно, лицо вашего отца было просто маской, которую он не мог снять. А вы надеваете маску, только когда играете.
        Невероятно точно! Поверить не могу, что слышу от него такие слова.
        - А в остальное время? По моему лицу все заметно?
        - Я бы сказал, вычисляемо. - Он ухмыляется. - Такое слово есть?
        - Кажется нет, но смысл ясен. Примерно так: «Если-знаешь-как-смотреть-увидишь». Верно?
        Скарпачи вглядывается мне в глаза.
        - Я вижу женщину: она прекрасна, однако по какой-то неясной причине не желает, чтобы это заметили.
        И мне это почему-то очень приятно.
        Эй, очнись! Спокойнее, подруга, не западай на него.
        Автомобиль пересекает мост над заливом. Мы направляемся в складской район на выезде из Сан-Франциско. Там стоят несколько новых зданий, несколько жилых высоток. Но в основном застройка начала двадцатого века: кирпичные склады, теперь переоборудованные под лофты, галереи, танцевальные клубы, спортзалы и кафе. Скарпачи паркует автомобиль, и мы идем к трехэтажному дому: на втором этаже окна затемнены, а на третьем - заложены кирпичом. У передней двери дежурит бандитского вида чернокожий парень; стоит, прислонившись к стене, оценивающе оглядывает Скарпачи.
        - Ха! А я тебя помню, - говорит он, пропуская нас внутрь.
        На первом этаже темновато и пусто, если не считать стоящего у стены старого разбитого мотоцикла. Второй этаж, вероятно, был прежде картинной галереей: белые стены, пустующие пьедесталы, серый бетонный пол. В конце зала - лестница вверх; площадка огорожена канатом. Там стоит мрачный мускулистый азиат с обритой головой. Мы подходим к лестнице, и я слышу - сверху доносится шум. Скарпачи что-то тихо говорит охраннику, тот кивает и приподнимает канат.
        - А что там? - спрашиваю я у детектива, пока мы поднимаемся по ступенькам.
        - Частный бойцовский клуб. Полулегальный, пока никто его не прикрыл. Полагаю, вам будет интересно - вы ведь тоже занимаетесь единоборствами. Здесь все несколько отличается от того, к чему вы привыкли.
        Мы оказываемся на лестничной площадке. Отсюда просматривается огромное пустое пространство и в дальнем конце - боксерский ринг. Там идет бой. Два парня, оба очень молодые, оба симпатичные, один с убранными в хвост волосами, другой со впалыми щеками и высокими славянскими скулами. На обоих только шорты, тела блестят от пота.
        В качестве рефери - азиат лет пятидесяти. У гонга некто в смокинге, с бородкой клинышком. В одном углу ринга - старик, в другом - молодая женщина. Есть еще красотка в бикини и на высоких каблуках: вперерывах она выходит и показывает номер раунда. Скарпачи, указав на небритого немолодого мужика с пузом, говорит мне, что это местный врач.
        Я осматриваюсь. Вокруг ринга пара сотен зрителей, большей частью золотая молодежь: юристы, айтишники, деятели индустрии моды, - возможно, их родители почтили присутствием мой «Монолог». Поражаюсь, как жадно они следят за боем. Завороженно.
        Я вовсе не знаток бокса, но даже я понимаю, что бойцы на ринге откровенно слабы. И они совсем не соответствуют тому типажу боксеров, которых ожидаешь увидеть в нелегальном клубе: любителей боев без правил, дальнобойщиков, строителей, мастеров смешанных боев.
        - Кто это? - спрашиваю я у Скарпачи.
        - Милые мальчики.
        - А?
        - Каждую вторую субботу месяца здесь проводят «Потасовки милых мальчиков», бои между фото- и подиумными моделями; некоторые приезжают даже из Лос-Анджелеса. Большинство из них начинает заниматься боксом, чтобы быть в форме; они устраивают нежесткие спарринги, потом втягиваются, а потом не могут остановиться и начинают выступать на ринге. Меня интересуют не бои, а сами «боксеры»: как они рискуют своими смазливыми мордашками, - приносящими им полторы тысячи долларов за съемочный день, - только чтобы доказать свою мужественность. В мире моды этого не найдешь.
        Да, театр - это здорово, но сценические драки всегда фальшь. Может быть, я ищу в тайском боксе именно эту жесткую реальность «здесь и сейчас», которую Мари/Шанталь коротко называла «Наносить и получать удары».
        - Много эмоций, мало способностей, - шепчет мне на ухо Скарпачи. - Надеюсь, следующие пары будут лучше… если хотите и дальше смотреть.
        Мне интересно: нет сомнения, зрелище вполне декадентское, тут Скарпачи не обманул. Люди ждут острых ощущений, надеются стать свидетелями того, что потрясет их пресыщенные души. Пролившаяся кровь, дикая драка, разбитое в лепешку лицо. Они заворожены картинами насилия, жаждут увидеть, как один из этих красивых мальчиков валится, поверженный, на пол. Жажда крови стара как мир. Так в древнегреческом театре зрители с придыханием ждали, когда Эдип ослепит себя; вримском Колизее толпа неистовствовала, когда гладиаторы на арене убивали друг друга. Этим людям не интересен спорт - они явились сюда, чтобы насладиться чужой болью.
        Я спрашиваю Скарпачи, согласен ли он со мной.
        - Согласен. Я понимаю, почему хотят испытать себя мальчики-модели, - но пока вы не сформулировали, я не понимал, что в любительских боях находит публика.
        Мы смотрим поединок еще одной пары, а потом стилизованный под кикбоксинг поединок двух стройных девушек. Девушки дерутся лучше. Больше изящества, лучше техника. Бой скорее напоминает танец. И когда рефери, объявив ничью, поднимает вверх сразу обе руки, девушки обнимаются. Толпа свистит: слишком пресное зрелище.
        - Вы были правы насчет декаданса, - говорю я Скарпачи, когда мы едем обратно в Окленд. - Но если клуб полулегальный, как же вас пускают?
        - Я знаю владельца здания. - Короткий испытующий взгляд. - Я хотел показать вам то, что вы, вероятно, никогда не видели. Надеюсь, вы не обиделись.
        - Нет, конечно. Все в точности по вашей любимой фразе: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо».
        - Homo sum, humani nihil a me alienum puto. - Скарпачи произносит фразу на латыни с торжественностью жреца. - Мне нравится эта фраза. Я когда-то даже подумывал сделать на предплечье такую татуировку, чтобы утешала, когда на работе совсем тяжко.
        Мы останавливаемся у бара неподалеку от его дома. Пьем пиво. Он спрашивает, чем меня так зацепила Шанталь.
        - Она ставила этюды, играла роли, придумывала костюмы, использовала реквизит. Она тоже актриса, исполнитель.
        - А для вас это важно.
        - Да. Без творчества я бы пропала.
        Он внимательно рассматривает меня.
        - Такое ощущение, что у вас внутри боль.
        Я не отвечаю ни «да» ни «нет», и он начинает рассказывать о своей страсти к раскрытию сложных преступлений.
        - Я получаю настоящее удовольствие. В этом мы с вами похожи: нам обоим нужна в жизни цель.
        Да. Нас обоих зацепила Шанталь, и мы оба хотим разгадать ее историю - только по разным причинам. Мне нужна полная ясность, потому что без нее не поставить спектакль. Ему - чтобы отправить за решетку убийцу.
        - Похоже, мы оба те еще сказочники, - говорит он.
        Скарпачи в постели нежный и бережный. Мы отдыхаем, и он спрашивает о моих фантазиях.
        - А если они слегка отдают извращением?
        - Тогда тем более интересно.
        Кажется, его ничто не сможет смутить. Я называю несколько своих желаний; он кивает и начинает меня ласкать.
        - С тобой хорошо, - говорю я.
        - Я стараюсь. - Он смотрит на меня. - Ты особенная, Тесс. Я понял это, еще когда мы пили с тобой кофе. Когда по телефону ты сказала, что актриса, я не знал, чего ожидать. А потом мы встретились, и я увидел, какая ты.
        Утром, пока он готовит нам завтрак, я брожу по его квартире. На книжных полках полно классики. Истрепанные томики говорят, что Скарпачи часто их перечитывает: Мелвилл, Достоевский, Джойс, Хемингуэй, Грэм Грин. Не только романы, которые на слуху, но по несколько менее известных работ каждого автора.
        Много книг по древнеримской и древнегреческой истории и, что мне больше всего нравится, пьесы античных драматургов: Софокл, Еврипид, Аристофан, Теренций, Плавт, Сенека. Я также заметила книги Томаса Мертона и прекрасное издание стихотворений Джерарда Мэнли Хопкинса.
        Точно так же, как библиотека Шанталь многое мне о ней рассказала, так и собрание Скарпачи многое говорит о нем.
        - Я учился в иезуитском колледже. - Он протягивает мне чашку. - Изучал классическую литературу. Хотел стать учителем. Как меня занесло в копы? Долгая история…
        Я заверяю его, что хочу когда-нибудь ее услышать.
        - После выхода в отставку я собираюсь писать криминальные романы. Не интеллектуальные детективы, а реальные истории, без выдумки. То, что случается каждый день.
        - От первого лица?
        - Еще не решил. Но главный персонаж (не хочу говорить «герой») будет обладать такими же, как у меня, достоинствами и недостатками. Без прикрас.
        - И будет так же отзывчив?
        - Уж не знаю, насколько я отзывчив, но спасибо на добром слове.
        - Так же сексуален и опытен?
        - Ты мне льстишь.
        - Так же привлекателен и притягателен для более молодых женщин?
        - Да, да, продолжай!
        - Когда мы узнаем друг друга лучше, придумаю еще. Однако я точно знаю: твой персонаж должен иметь подругу. Ты ведь не хочешь, чтобы он был угрюмым одиночкой?
        - Угрюмый одиночка, Тесс? Ты так меня представляешь?
        - По крайней мере, печальный. Откуда берется эта грусть, я не знаю.
        Он смотрит на меня.
        - Как я понимаю, нам есть, что обсудить.
        Глава 19
        Выдержки из неопубликованных мемуаров
        майора Эрнста Флекштейна
        (известного как доктор Самуэль Фогель)
        Слышал ли я имя Ренаты Мюллер? Смешной вопрос. Вряд ли в Германии кто-то не слышал ее имени. Звезда европейского уровня, немыслимая красавица, она сыграла главную роль в прогремевшем фильме «Виктор и Виктория» иеще в одном, таком же популярном, «Английская свадьба». Ее фотографии смотрели с обложек всех журналов. В те дни невозможно было раскрыть газету - и что-нибудь о ней не прочитать.
        Тем не менее эта роскошная блондинка, голубоглазое воплощение арийской богини представляет собой серьезную проблему. Я узнал, что фюрер, вроде бы увлеченный фрейлейн Евой Браун, оказал внимание этой актрисе, пригласил в свою резиденцию, - и то, что там произошло, вызвало у нее гнев и отвращение.
        - Это если ей верить, - пренебрежительно заметил Борман. - Нам донесли, что она позволяет себе в отношении фюрера грязные инсинуации. А мы не можем позволить сейчас, чтобы женщина, какой бы популярной и знаменитой она ни была, распускала про лидера нации порочащие слухи. Это не только вредит репутации фюрера, но и подрывает моральный авторитет режима.
        Я притворился глубоко возмущенным.
        - Эта дрянь еще смеет что-то болтать?
        - Вот и выясните, дорогой Флекштейн, вот и выясните. Проведите детальное расследование. Узнайте, что она говорит о случившемся; если окажется, что в доносе на нее - правда, позаботьтесь принять надлежащие меры. - Тут Борман тяжело посмотрел на меня. - Ясно?
        - Абсолютно ясно, рейхсляйтер, - заверил я.
        Я не хочу сильно углубляться в дело Мюллер. Некоторые его подробности малосимпатичны, и гордиться мне нечем, но поскольку об этой истории написано много ложного и несправедливого, я воспользуюсь возможностью рассказать, как все было на самом деле. Это важно и лично для меня: трагический финал той истории стал поворотным пунктом в моей жизни.
        Мне не потребовалось много времени собрать все, что рассказывали о фрау Мюллер. Список получился неприглядный, что странно для звезды такой величины. Говорили всякое: она имеет пагубное пристрастие к алкоголю; она морфинистка; ее любовник-еврей, некто Георг Дойч, недавно сбежал в Париж. Говорили, что Йозеф Геббельс проявляет к ней особый интерес: Мюллер многократно предлагали главные роли в пропагандистских фильмах, и она всякий раз отказывалась, к вящему неудовольствию рейхсминистра. Также ходили слухи о том, что именно Геббельс организовал ее встречу с фюрером. И что якобы там, в своих личных апартаментах в рейхсканцелярии, Гитлер без долгих разговоров снял одежду и потребовал, чтобы она сделала то же самое. Что он голый валялся у нее в ногах, что он объявил себя ее жалким негодным рабом и умолял в наказание подвергнуть его порке. Сначала фрау Мюллер отказывалась, затем, видя его настойчивость и опасаясь за свою жизнь, выполнила требования: непристойно бранясь, она дико отстегала его плетью, которая предусмотрительно была приготовлена на столе. Якобы фюрер при этом онанировал и довел себя до
оргазма, - а потом встал, привел в порядок одежду, налил себе и гостье по стаканчику, поблагодарил ее за приятную встречу и приказал шоферу отвезти фрау домой.
        История была настолько дикой, что вполне могла оказаться правдой, тем более, мне уже доводилось слышать о сомнительных особенностях личной жизни Гитлера. Не вызывало сомнения, что источником слухов могла быть только сама фрау Мюллер - поскольку свидетелей случившегося конечно же не существовало.
        Произошедшее страшно потрясло Мюллер. Актрисе не привыкать к ролям, которые совершенно не соответствуют ее темпераменту, - но ведь здесь не было ни режиссера, ни оператора, ни съемочной группы, и сцена оказалась ей не по силам. Рассказывая о случившемся друзьям, она говорила, что кроме отвращения и брезгливости испытала ощущение, что ее обманули. За это она очень гневалась на Геббельса и заявляла, что больше не хочет иметь с ним ничего общего. Она также намекнула друзьям, что намерена взять пример с Марлен Дитрих, покинуть Германию и воссоединиться во Франции со своим евреем.
        Слухи энергично муссировались в кинематографических кругах Берлина. К тому моменту на экраны как раз вышел последний фильм фрау Мюллер - «Тоггер». Посмотреть его я отправился в «Универсум» на Курфюрстендам. Даже ранним утром зал был полон. В этой забавной, идеологически выдержанной ленте Мюллер сыграла журналистку, опубликовавшую разоблачение преступного иностранного синдиката. По-моему, она переигрывала. Было очевидно, что от своей роли актриса не получает никакого удовольствия; яслышал, роль была ей навязана силой.
        Как можно унять разговоры? Слухи о ее скандальном свидании с Гитлером распространялись из самых верхов столичного общества и при каждом новом витке обрастали новыми подробностями. И не было никакой возможности эти слухи остановить. Если можно так сказать, кот уже выбрался из мешка. Мне на ум пришли три варианта действий: заставить фрау Мюллер яростно все отрицать и выставлять клеветниками тех, кто распространяет слухи; объявить ее сумасшедшей, отправить в психиатрическую лечебницу - и пусть болтает что хочет; либо последовать намеку Бормана и организовать «аварию».
        Будь она обычной женщиной, мог бы сработать любой из этих вариантов. Но кинозвезда, вращающаяся в самых высоких артистических кругах, среди элиты; кинозвезда, которая на короткой ноге с высокопоставленными персонами?.. Я решил, что для начала лучше всего просто с ней побеседовать.
        Встреча состоялась утром двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года на вилле фрау Мюллер в берлинском районе Далем. Организовать встречу оказалось несложно - все прошедшие недели актриса находилась под неусыпным надзором гестапо. Борман связался с секретариатом доктора Геббельса и договорился о моем визите.
        Дверь открыла служанка, она же провела меня в небольшую гостиную на втором этаже, где меня ждала фрау Мюллер в соблазнительно изящном бледно-розовом шелковом платье.
        Очень красивая, страшно нервозная, невозможно хрупкая. В ярких лучистых глазах сквозило то же отчаяние, как во взгляде роскошной птицы с поломанным крылом. Мне было трудно узнать в этой женщине актрису, которая бодро пела "Ich Bin Ja Heut’ So Glucklich", актрису[7 - «Я так счастлива сегодня!» - песня, исполненная Ренатой Мюллер в фильме «Личная секретарша».], покорившую сердца всей Германии.
        Я мягко заговорил с ней. Она отвечала настолько тихо, что мне пришлось наклониться вперед. Я сказал: «Вы, конечно, знаете, какие дикие слухи ходят вокруг вашего предполагаемого свидания с фюрером и как это оскорбительно и опасно». Я заверил фрау Мюллер, что совершенно не желаю знать, что там произошло в действительности, что моя единственная цель - не допустить ущерба для репутации конкретных высокопоставленных деятелей. И назвал первые два варианта решения проблемы, оставив ей самостоятельно додумать существование третьего варианта. Разумеется, ей будет очень сложно обвинять в клевете своих близких знакомых и друзей: актрису Габриэле Шварц, продюсера американского происхождения Альфреда Зейслера… А раз первый вариант не годится, возможно, она добровольно даст согласие отправиться в психиатрическую лечебницу? Право, это наилучшее решение. Объявим, что дело в переутомлении. А, скажем, через девять месяцев можно будет снова предстать перед публикой и продолжить блистательную карьеру.
        Вряд ли я когда-либо забуду печаль, исказившую ее лицо.
        - Психиатрическая больница? На год? - прошептала она, и из ее прекрасных глаз покатились слезы.
        - Лечебница роскошная, - заверил я. - Совсем не то, что обычно понимают под психиатрической больницей.
        - Дурдом? Психушка? - переспросила фрау Мюллер.
        - Просто место для отдыха. Спокойное и мирное, похоже на домик в Альпах.
        Внезапно она вскрикнула:
        - Спокойное и мирное? Ха! Да я ночами спать не могу! После того кошмарного вечера…
        - Пожалуйста, фрау Мюллер, - взмолился я, - не нужно об этом говорить, прошу вас.
        - Почему? Боитесь услышать правду?
        - Потому что это не мое дело.
        - А что именно ваше дело, герр Флекштейн? - ожесточенно спросила она.
        - Я приехал сюда дать вам совет.
        - О, конечно! Добровольное согласие, как же! Поскольку упомянутые вами господа так жаждут от меня избавиться, отчего бы им не засунуть меня в смирительную рубашку и не бросить в сумасшедший дом? - Она заплакала. - Я ничем не заслужила такого обращения. Какая жестокость! Разве у меня нет права искать утешение у друзей?
        Видя, что она выходит из равновесия, я забеспокоился, не перегнул ли палку.
        - Полагаю, самое разумное решение в такой ситуации, - я старался говорить со всей мягкостью, - доверить случившееся психоаналитику, специалисту, поклявшемуся хранить врачебную тайну.
        - Они же все евреи! - воскликнула она с истерическим смешком. - И вы полагаете, Геббельс не узнает все, о чем мы говорили? Вы полагаете, у него нет шпионов среди евреев? Если вы верите в это, герр Флекштейн, то, как говорят американцы, вам можно продать даже Рейнский мост!
        Пагубные пристрастия, депрессия, истерия, теперь еще и паранойя, - знаменитая кинодива продемонстрировала полный набор симптомов. Думаю, ей и в самом деле не помешал бы хороший длительный отдых в альпийской клинике. Решив сделать именно такую рекомендацию в своем докладе Борману, я поблагодарил фрейлейн Мюллер за уделенное время, пожелал всего доброго и отбыл.
        Если верить версии, которая позже получила распространение, в тот же день в дом ворвались четыре гестаповца, скрутили фрау Мюллер и выбросили с балкона. По другой версии, эти четыре агента довели ее до самоубийства, и она совершила прыжок сразу после их ухода. Истина же заключается в том, что она спрыгнула вниз не после их, а после моего ухода. Я знаю это точно, поскольку в тот момент еще не успел отъехать от виллы, а сидел в автомобиле и делал записи. Когда раздались крики прислуги, в дом одновременно ворвались я и четыре гестаповца из службы наблюдения.
        Молодая красивая женщина, с которой я недавно разговаривал, теперь лежала под балконом в луже крови. Не было никаких сомнений, что она выпрыгнула добровольно.
        Ужасная картина: теперь фрау Мюллер была сломлена не только душевно, но и физически. Обнаружив, что она еще дышит, один из агентов вызвал карету скорой помощи. Актрису отправили в ближайшую больницу; там она пробыла в коме четырнадцать дней и умерла, не приходя в сознание. Ее кремировали, и прах захоронили. Вопреки возражениям семьи, драгоценности и имущество кинозвезды были проданы с аукциона для погашения долгов.
        После ее смерти меня терзала мысль: почему я должен раз за разом подчищать за фюрером последствия его порочных склонностей? Мало того что выполнение таких задач требовало напряжения всех внутренних сил и нервов, - это было еще и крайне рискованно: человек, который слишком много знает, рано или поздно становится слишком опасным.
        Именно в тот сложный период своей жизни я вспомнил короткую встречу с фрау Лу Саломе, ее кушетку для психоанализа, - и мне представилось совсем иное будущее для себя. Примерно через месяц после смерти Ренаты Мюллер я сообщил Борману, что намерен кардинально изменить род деятельности.
        Прищурившись, Борман долго рассматривал меня. Мое заявление его позабавило.
        - И чем, дорогой Флекштейн, вы предполагаете заняться?
        - Я решил посвятить себя изучению психоанализа. Думаю, это важный инструмент для вытягивания информации у наших врагов. Ведь мы оба хорошо знаем, рейхсляйтер: пытки не особенно эффективны.
        Он хмыкнул, но когда я начал развивать свою мысль, стал слушать с куда большим интересом.
        - А что, Флекштейн, в этом что-то есть.
        Затем Борман упомянул, что доктор Маттиас Геринг, старший кузен рейхсминистра Германа Геринга, возглавил берлинский Институт психологических исследований и психотерапии.
        - Он выгнал всех евреев и теперь развивает чисто арийскую науку. Если вы действительно этим увлечены, я могу позвонить ему и замолвить словечко.
        - Большое спасибо, рейхсляйтер.
        Он ухмыльнулся.
        - Мне будет вас недоставать, Флекштейн. Вы забавный парень - и прекрасный сотрудник. Если мне когда-нибудь потребуется специалист в деликатных делах, я ведь могу на вас рассчитывать?
        Я горячо его в этом заверил.
        Таким образом, вскоре после кончины великой актрисы Ренаты Мюллер, воодушевленный примером другой исключительной женщины, фрау Лу Саломе, я переехал из Мюнхена в Берлин, где, завершив обучение, стал практиковать «черную магию», как некоторые называют психоанализ…
        Глава 20
        Доктор Мод улыбается, когда я признаюсь, что провела ночь с Лео Скарпачи.
        - Если хотите знать, все было супер-пупер, - с вызовом говорю я.
        - Рада слышать. Без секса-то что за жизнь? - И она меняет тему: - На предпоследнем сеансе вы говорили мне, что иногда чувствуете себя потерянной. Это по-прежнему так?
        Пожимаю плечами.
        - Пропускать через душу и рассудок столько разных персонажей очень тяжело, можно себя утратить. Я играю эскорт-девицу в постановке у Рекса, и подчинение кажется мне чем-то само собой разумеющимся. Затем вижу фото Шанталь с хлыстом, представляю себя на ее месте, - и меня тянет к доминированию.
        - Наш рассудок - это всегда сцена, где мы отыгрываем собственные скрытые конфликты. Полагаю, у вас та же проблема, что и у многих исполнителей: трудно отделить роли, которые ты играешь на сцене, от тех, которые отыгрываются во внутренних драмах разума. Отсюда все вопросы, которые вы себе о себе задаете.
        - Вообще-то я задаю их вам.
        - Нет, Тесс, ответить на них можете только вы сами. Каждый человек растет и меняется. Вспомните Лу Саломе. Сколько ролей у нее было? Муза-вдохновительница, писатель, психоаналитик. А вы - актриса. Часто и быстро трансформируетесь - порой чрезмерно быстро. Но у вас прочная основа. Проигрывая все эти роли - ценителя порока и развращенности, эстета, - вы не обязана показывать миру свое истинное «я». Впрочем, наблюдательный зритель, например, опытный психотерапевт, - тут она улыбается, - или опытный детектив способен увидеть за всеми этими масками тонкую отважную женщину.
        - То есть я мошенница?
        Она энергично качает головой.
        - Вовсе нет! Вы просто носите маски. Мошенником был ваш отец.
        Я снова на ринге с Роситой. Ее удары так быстры, что блокировать их я не успеваю. Она достает меня раз за разом. Больно. Хотя она не бьет в полную силу, а просто развлекается. Я отступаю на шаг, бросаю взгляд на Курта. Он смотрит без выражения.
        Опускаю руки в перчатках.
        - Сдаюсь.
        Росита кивает, выходит из стойки, смотрит на Курта. Прощальный жест - и она выбирается за канаты.
        Подхожу к Курту.
        - Чего ты добиваешься? Хочешь посмотреть, как меня отлупят? Ты же знаешь, что она мне не по зубам.
        - Я хотел выяснить, есть ли у тебя на самом деле бойцовский дух. После сегодняшнего боя уже не уверен.
        - И я не уверена. Бой с откровенно более сильным противником - что это за тренировка?
        - Если тебе здесь не нравится, я не настаиваю. Есть другие залы.
        - Ты меня прогоняешь?
        - Сама решай.
        Я в упор смотрю на него.
        - Это оттого, что я знаю про тебя и Шанталь?
        - Ничего ты не знаешь. И как бы то ни было, Шанталь мертва.
        - Ты больше не называешь ее Мари.
        - Приходил детектив, задавал вопросы. Это ты его навела?
        - Что ты несешь?! - Я не отвожу взгляда, но он молчит. - Ладно, думай, что хочешь. Не желаешь меня видеть. О’кей. Сейчас освобожу шкафчик.
        Он пожимает плечами и уходит.
        С улицы звоню Скарпачи, рассказываю, что случилось и как я зла.
        - Я ни слова ему о тебе не сказал. Но раз он так считает, тебе и вправду лучше заниматься где-то еще. Мест предостаточно.
        - Само собой. Просто неприятная ситуация. Меня выгнали. Хоть не зря?
        - Курт признался, что был клиентом Шанталь. Ему нравилось, что они по очереди друг друга тренируют. Довольно странный способ описать сеансы с госпожой, но, по существу, - вряд ли он замешан в деле.
        Днем на меня внезапно обрушилось вдохновение, и сейчас, много часов спустя, я все еще работаю, ничего не видя вокруг: бью по клавишам компьютера, продумываю сценографию, делаю черновые наброски; пытаюсь с разных сторон подойти к истории о себе и о Шанталь Дефорж, странной женщине, в чьем жилище я теперь обитаю и чья личность и фантазии занимают в моих мыслях так много места.
        Распечатываю самую качественную репродукцию знаменитого фото из Люцерна, креплю рядом с монитором; теперь я могу смотреть на него во время работы.
        Я и смотрю. И мучаюсь вопросом: что находила Шанталь в этом странном снимке? Она потратила массу усилий, чтобы добиться сходства и создать на своей фотографии похожий образ - зачем? Была ли ее одержимость личностью Лу Саломе своего рода безумием?
        И связано ли это как-то с ее насильственной смертью?
        Я совершенно уверена: новая пьеса не будет похожа на мои прошлые работы. Я вообще не уверена, что это будет моноспектакль. Скорее, полноценная многоактная театральная постановка с участием других актеров. Она будет о трех женщинах, чьи жизни переплелись: оТесс Беренсон, искательнице и актрисе; оШанталь Дефорж, госпоже и жертве, и о Лу Саломе, писательнице, психоаналитике и интеллектуалке.
        Я работаю до поздней ночи. Когда мысли иссякают, просто смотрю на снимок - и на мозг водопадом обрушиваются новые идеи. Так много текста, так много сцен - я едва могу удержать в голове полную картину. Кое-что мне нравится; другое я безжалостно отбрасываю. Я потеряла ощущение времени.
        Когда в двенадцатом часу ночи звонит телефон, он выбивает меня из этого сладкого транса.
        Скарпачи только что приехал домой с работы.
        - Я бы не стал звонить так поздно, - оправдывается он, - если бы ты не сказала, что редко ложишься раньше полуночи. Как тебе пишется?
        - Очень.
        - Отлично. Слушай, Тесс, я тут подумал насчет твоей маленькой стычки с Куртом. Вероятно, он считает, что раз ты знаешь о его подчиненной роли на сеансах, то не сможешь больше его уважать. Разве уважение в боевых единоборствах не строится в первую очередь на уважении ученика к сенсею?
        Вероятно, Скарпачи прав. Однако мне от этого не легче: понимание, почему Курт меня прогнал, не делает для меня проще попытку его простить.
        - Да забудь. Он не стоит твоих переживаний. - Скарпачи медлит. - Сегодня Джош принес мне портрет второго мужчины. По-моему, он уже не так психует. Я спросил его, зачем Шанталь поставила их «в одну упряжку». Джош полагает - это оттого, что они примерно одного роста и сложения. Он также сказал, что никогда не видел ее такой сосредоточенной, как в тот день.
        Звонит Джерри. Приглашает на обед в модный ресторан «У Панисса».
        - Хочу сразу внести ясность, - говорит он. - Я не пытаюсь тебя вернуть. Ты молодец, что решилась уйти. Я тогда пришел в бешенство и вел себя ужасно. Ты ушла, поскольку я тебя слишком подавлял. Я понимаю.
        - Поправка: не «слишком подавлял», а «слишком давил».
        - Принято. Со мной трудно, готов признать. Однако я посмотрел «Монолог» ипонял, насколько ты талантлива. Все, что я наговорил тебе про получение стипендии, - непростительно. Я приглашаю тебя на обед в знак своих искренних извинений. Не хочу, чтобы ты меня презирала.
        Мы назначаем встречу на пятницу. Джерри предлагает за мной заехать, но я предпочитаю встретиться уже в ресторане. А то будет напрашиваться в гости - и обидится, когда я откажу.
        Мы с Лео Скарпачи обедаем в маленьком семейном сицилийском ресторанчике неподалеку от дома, где он живет. Скарпачи считает, что заниматься любовью лучше на его территории.
        - Потому что… ну, если нас увидит Джош… ну, это нехорошо. Он все еще под подозрением. Хорошо знал Шанталь, наблюдал за ее сеансами, очень вовремя смотался из города. И потом, он мошенник. И сам признался, что часто врет.
        Официантка приносит пасту; Скарпачи роется в телефоне и показывает мне картинку: Джош нарисовал второго «натурщика».
        - Ой, а я знаю этого парня! - Скарпачи от удивления роняет вилку. - Это Карл Дрейпер. Несколько недель назад он приходил к Шанталь, звонил снизу по домофону. Мы с ним встретились, выпили кофе, потом пообедали. Он архитектор из Нью-Йорка. Сказал, что был ее постоянным клиентом. Приехал очередной раз в Окленд, обнаружил, что телефон не отвечает, а сайт заблокирован, и решил сходить к ней домой.
        Рассказываю про нашу встречу и о том, как после обеда он напрашивался зайти.
        - Заявил, что снова хочет повидать лофт, потому что пережил там сильные ощущения. «По старой памяти». Я тогда напряглась. Какая еще память? И, само собой, его не пустила.
        - А ты не знаешь, как с ним связаться?
        - Он давал мне свою визитную карточку, она где-то в лофте.
        Скарпачи утыкается в содержимое тарелки.
        - Если не возражаешь, Тесс, мы заедем к тебе после обеда. Если найдешь визитку, я смогу его найти.
        Потом, уже у себя в квартире, Скарпачи показывает мне семейные фотографии. Родители, братья, сестры… Я обращаю внимание на их старомодную чопорность. На снимках нет улыбающихся лиц.
        - Вы все такие суровые.
        - У нас было мрачное семейство. Похоже, по мне это тоже заметно.
        Потом, в постели, я снова говорю ему, что меня привлекла к нему аура печали.
        - Черт, а я-то думал, что моя неземная красота. - Он вновь становится серьезным. - Я хочу рассказать тебе свой сон. Мне снилось, что мы с тобой вместе ездили на Сицилию: не в туристическое место, наподобие Таормины, а в маленький городок на холме в глубине острова; примерно из такого городка родом мои предки. Мы остановились в местной гостинице. Не сезон, пусто; мы были там единственными постояльцами. Часами бродили по лесу. Под ногами каменистая почва, а пахнет землей и тимьяном. Владелец гостиницы - охотник, он стрелял дичь, а жена ее готовила. Мы ужинали после заката в пустой столовой, запивая еду местным темным вином, а по ночам любили друг друга в свете лунных лучей, проникающих сквозь окно. Совершенная идиллия. Не знаю, почему мне это приснилось. Наверное, я влюбился в тебя, Тесс.
        Утром, когда я прохожу по вестибюлю, от стойки консьержа меня окликает Кларенс.
        - Тут у дома ошивается парень. Я заметил его, когда выходил. Возможно, он следит за вами, Тесс. - Кларенс описывает высокого белого мужчину в зеленой куртке с капюшоном. - Он прячет лицо.
        - Джейк, бездомный с Четырнадцатой улицы, говорил что-то насчет «остерегайся человека в зеленом».
        - Вот видишь. Ты посматривай. Здесь иногда крутятся странные персонажи.
        Он прав, ведь неподалеку - аптека для наркоманов. Но что если за мной и вправду следит некто в зеленом?
        Я заранее накручиваю себя, карабкаясь по лестнице вверх. Джерри наверняка опоздает и будет держаться в своей обычной пассивно-агрессивной манере, которую - надо не забыть! - я больше не обязана терпеть.
        Однако он уже на месте: сидит у окна, выходящего на Шаттак-авеню.
        При моем приближении Джерри встает, а когда я сажусь, не подставив щеку для поцелуя, хмурится.
        Плохое начало, думаю я. Мы изучаем меню, делаем заказ и молча смотрим друг на друга.
        Я первая нарушаю молчание:
        - Ты перестал презирать саму идею «обеда с бывшей»? Можно ведь было просто выпить кофе.
        Он приподымает бровь.
        - Обед удобен, потому что задает настроение. И иногда, если все идет хорошо, «обед с бывшей» может перейти в «перепихнуться с бывшей».
        - А если плохо, то кто-то может швырнуть салфетку и уйти. - Я смотрю ему в глаза. - Хочу помочь тебе сориентироваться, Джерри. Мне неинтересно твое самоуничижение. Извинения приняты. Что не означает, что я забуду.
        - Спасибо за ясность, Тесс. - Он откашливается. - Я уже говорил, до какой степени мне понравился «Монолог». Весь зал затаил дыхание.
        - Спасибо. А с чего это ты первым начал аплодировать?
        - Я был под впечатлением. А еще боялся, что кто-нибудь из тех придурков начнет шикать.
        - И пусть бы. Тоже форма признания.
        - Я подумал, ты заслуживаешь большего.
        Приносят заказ, и мы склоняемся над тарелками. Джерри спрашивает, над чем я работаю сейчас. Пока я описываю ему замысел, улыбается.
        - Что смешного, Джерри?
        - Значит, я принес тебе кое-что полезное. - Он достает из пиджака конверт и передает мне через стол. - Я все-таки перевел те письма.
        Открываю конверт. К каждому письму Евы прикреплен листок с переводом.
        - Здорово, спасибо. Но ты же говорил, что у тебя нет времени?
        - Для тебя это важно - в противном случае ты бы не стала просить меня о помощи. Считай это жестом доброй воли.
        - Еще раз спасибо.
        Наши взгляды встречаются.
        - Вчера вечером в зрительном зале я заметил нескольких твоих друзей, Рекса и прочих. Но кое-кого я никогда прежде не видел. Пожилая женщина в неряшливом балахоне - это знаменитая доктор Мод? - Я киваю. - Я видел, что она рассматривает меня; вероятно, гадает, такое ли я чудовище, как ты ей описала? - Я смеюсь. - А еще там были два парня, одетые… ну, как бы это помягче… - Он морщит нос. - На одном была такая… шапочка.
        - Не будь снобом, Джерри. Это Джош, он художник.
        - И второй, такой сосредоточенный, с напряженным взглядом. Ел тебя глазами.
        - Это коп.
        - Даже не буду спрашивать, кто-то из них твой парень…
        - А спросил бы, я бы ответила, что это не твое дело. И да, твоя личная жизнь меня тоже не касается.
        Мы доедаем десерт. Джерри пристально смотрит на меня.
        - Сначала все было просто прекрасно, да? И секс, и остальное. А потом все пошло не так.
        У него на глазах слезы?
        - Так бывает, Джерри. Чувства угасли. Энтропия отношений.
        - Энтропия? Ну, в некотором смысле это о моей жизни, - говорит он и протягивает официанту кредитную карточку.
        Переписка Графини Евы и Шанталь куда более эмоциональна, чем я представляла. У обеих в письмах ощущается страсть, тоска по совместному прошлому. Письма пронизаны воспоминаниями о том, как они вместе бродили по Вене, прослеживая ежедневные маршруты давно умерших людей, которые обозначены буквами Л., Ф. иГ. Зная круг интересов Шанталь, я не сомневаюсь, что это Лу, Фрейд и Гитлер.
        Я достаю карту, которую нашла в путеводителе Бедекера. Расправляю ее. Те же три буквы; разноцветными чернилами помечены дома и улицы Вены. Очевидно, что это места, где когда-то жили эти трое, где они работали. Получается, Ева и Шанталь проводили свободное время, разыскивая точки их пересечения?
        В письмах есть упоминания о занятиях любовью. Ева признается, что тоскует по телу Шанталь, по ее теплым объятиям.
        Есть несколько упоминаний клиентов: кое-кто, как пишет Ева, до сих пор спрашивает о Шанталь.

«Помнишь того старого наци из Берлина, который любил скрести кухонный пол, чтобы ублажить свою еврейскую госпожу? Как мы заставили его думать, что он попал в западню Моссад? А тот парень, который наглаживал кушетку, которую я использовала на сеансах психоанализа?»
        Ева, словно желая всколыхнуть в Шанталь ностальгию, описывает Вену и смену времен года: желтые осенние листья, опадающие на дорожки парка Пратер; распускающиеся бутоны на аллеях Фольксгартена… Вспоминает удовольствие, с которым они разыгрывали знаменитую сцену из фильма «Третий человек».

«В кабинке колеса обозрения мы были с тобой вдвоем. Колесо поднималось, а мы вели диалог, ты в роли Холли Мартинса, я - в роли Гарри Лайма, и хихикали. И ты сказала мне, что я прекрасно изобразила Орсона Уэллса, а я - что у тебя вышел замечательный Джозеф Коттен!»
        Она пишет о посещении знаменитых венских кладбищ: на одном они возложили лилию на могилу племянницы Гитлера Гели Раубаль, а на другом преклонили колени у могилы Густава Климта.

«Я очень по тебе тоскую, - пишет Ева. - Ты вернешься ко мне? Я часто мечтаю, что наступит день, и мы снова будем вместе».
        Письма Евы меня трогают. И то, что она писала их синими чернилами на голубой бумаге.
        Иду к компьютеру и открываю ее сайт. Он на немецком, но есть и английская версия.
        На главной странице - цитата из Ницше: «Никакого празднества без жестокости».
        Страница «О себе». Вот она, Графиня, женщина средних лет с едва уловимой пренебрежительной усмешкой. Она несколько мужеподобна: короткие стального оттенка волосы, серьезный умный взгляд.
        Раздел «Специализация». В дополнение к обычному списку я нахожу следующие интригующие пункты: «Терапия доминированием по-венски», «Исполнение фантазий по Фрейду», «Ницшеанская психодрама», «Вариации на еврейско-немецкую тему». И вот: «Пади на колени перед Графиней, покайся, прими наказание - и освободишься».
        Страница «Контакты». Тут я обнаруживаю адрес ее электронной почты. Пишу ей письмо, несколько раз переписываю. На случай, если Ева еще не знает о смерти Шанталь, стараюсь упомянуть об этом с осторожностью.
        Дорогая Графиня Ева!
        Надеюсь, это письмо не будет воспринято как вмешательство в ваши дела. Я актриса из США; недавно переехала в лофт, где прежде жила Шанталь Дефорж. Я почти не знала ее, но многое слышала от Рыси, с которой они вместе работали, - во время своего приезда сюда в прошлом году вы с ней встречались. Рысь сказала мне, что вы с Шанталь были близкими подругами.
        Не знаю, дошли ли до вас печальные новости. В случае, если нет, мне жаль, что вы узнаете об этом от незнакомого человека. Несколько недель назад Шанталь умерла, сразу после своего спешного переезда. До сих пор неизвестно, что с ней произошло и почему.
        После того как я заняла ее прежнее жилье, я много узнала про нее от Рыси и от художника Джоша Гарски, который написал ее портрет. Он живет в том же доме. Я также приобрела множество принадлежащих ей книг; внекоторых были ваши письма. Я бы хотела вернуть вам эти письма, а также узнать о Шанталь больше, если вы согласны поделиться воспоминаниями.
        Возможно, такое желание покажется вам странным, ведь я почти не знала Шанталь при жизни. Однако ее биография, работа, ее интерес к некоторым вопросам - все это отражено в замечаниях на полях книг. Я поддерживаю контакт с полицейским инспектором из Окленда, который расследует обстоятельства ее смерти. Если есть что-либо, что поможет расследованию, и вы готовы этим поделиться, я буду рада передать ему эту информацию или связать вас напрямую.
        Пожалуйста, дайте знать, если согласны. Если же нет - я вполне вас понимаю. Надеюсь, мы сможем поговорить по телефону или хотя бы обменяться сообщениями. И, пожалуйста, примите мои соболезнования.
        Искренне ваша,

Тесс Беренсон.
        С волнением отправляю письмо. Если бы на ее месте оказалась я, такое сообщение привело бы меня в замешательство. Ответит ли Графиня? Не знаю.
        - Не оборачивайся. Тот, в зеленом, - в квартале за тобой! - бросает Джейк, когда я пробегаю мимо.
        Я бегу вниз по Элис-стрит, потом неожиданно меняю маршрут и срезаю дорогу через парковку, потом по Тринадцатой, по Джексон-стрит, потом сворачиваю направо и в Чайнатаун. На Девятой улице ныряю в Мэдисон-парк. Здесь я в безопасности. Кругом люди, мамы гуляют с детишками, беседуют по-китайски старики. Я замираю под деревом, разворачиваюсь в сторону, откуда прибежала, и жду.
        Через полминуты ожидание подходит к концу. Он несется вниз по Джексон-стрит, вертя головой во все стороны. Я испытываю большое искушение выпрыгнуть и заорать «Ю-ху!». Потом, правда, решаю, что лучше подпустить его ближе.
        Сбив дыхание, он тормозит и сгибается, опустив руки. Я несусь навстречу, направив камеру телефона прямо ему в лицо.
        - Эй! Ты зачем за мной следишь?
        - А? - Он пытается изобразить растерянность.
        - Сними капюшон и покажи лицо, - требую я, не отводя объектив камеры. Внимательно присматриваюсь. Вот так сюрприз! - О, да я тебя знаю! Ты же этот, как его… Дик?
        - Майк, - поправляет он.
        - Ну да, Майк из «Головокружения». - Сердито его рассматриваю. - Следил за мной? Я этого не люблю.
        - Прости… пожалуйста, прости, - бормочет он, пытаясь отвернуться от камеры.
        Погоди, дружок, сейчас ты у меня получишь.
        - Как ты меня нашел?
        Он опускает глаза и признается:
        - Нанял частного детектива.
        - До тебя так и не дошло, что та история была просто оплаченной ролью?
        - Я просто подумал… если бы ты узнала меня получше, то, возможно…
        - Согласилась бы на встречу? Нет, Майк! Рекс же все тебе рассказал.
        - Я знаю… знаю… Я просто не мог выбросить тебя из головы.
        - Хорошо, будем считать это подтверждением моих актерских способностей. Однако, по правде говоря, я слегка злюсь. Ты нанимаешь частного детектива, узнаешь имя и адрес, а потом меня преследуешь. Я думала, компьютерному гению есть чем заняться.
        - Прошу тебя… Я не хотел…
        - Не ври, хотел. Давай так: если я увижу тебя еще раз, будешь иметь дело с настоящим полицейским детективом. Поверь, тебе не понравится. Я также подам судебный иск о преследовании. Ты меня слышишь, Майк?
        - Слышу, - шепчет он.
        - Отлично! Потому что разговаривать с тобой я больше не буду.
        Дожидаюсь, пока он уходит, и иду домой. Как это мне хватило храбрости так себя вести?
        Звонит Скарпачи.
        - Адрес на визитке выдуман. Скорее всего, и имя поддельное. Но телефонный номер в Сан-Франциско настоящий. Ты не согласилась бы…
        Отвечаю, даже не дослушав:
        - Конечно. Я позвоню. Поинтересуюсь, когда он будет в наших краях.
        Мы вместе планируем разговор. Я позвоню по номеру с визитки и скажу Карлу, что хотела бы с ним увидеться. Объясню, что работаю над пьесой о Шанталь (чистая правда) и что мне нужно знать его мнение (вот уж нет!). Если он засомневается, сделаю вид, что готова пригласить его в лофт «по старой памяти» (пусть даже не надеется). Я назначу встречу в том же кафе. А когда выясню все, что собиралась, скажу, что с ним также хочет побеседовать полицейский, который ведет дело об убийстве Шанталь.
        - Здесь он, вероятно, психанет, - предостерегает Скарпачи, - поэтому сразу после моего появления уходи. Я вежливо попрошу его помощи в работе над делом. А будет упираться - скажу что кто бы он ни был, вряд ли его обрадует огласка того факта, что был клиентом убитой госпожи.
        - Жестко.
        - Только если не останется выбора, - говорит он.
        Графиня мне ответила. Письмо написано на прекрасном английском:
        Дорогая Тесс Беренсон!
        Спасибо за письмо. Брат Шанталь уже известил меня о том, что случилось, но детали непонятны, и я надеюсь, вы расскажете мне, что произошло.
        Я все еще не могу прийти в себя и не в состоянии обсуждать случившееся по телефону. Однако через пару недель мне надо быть в Нью-Йорке по делам. Если желаете, мы можем встретиться и поговорить.
        Спасибо за предложение вернуть письма. Пожалуйста, уничтожьте их. Я предпочитаю не замыкаться на прошлом, а все осмыслить и жить дальше. То же относится к утрате моей дорогой Шанталь - хотя это ужасно трудно.
        С наилучшими пожеланиями,

графиня Ева.

* * *
        Я взбудоражена. Встретиться лицом к лицу!.. Что до просьбы уничтожить письма, я не в силах этого сделать.
        В вестибюле налетаю на Джоша. Мы вместе садимся в лифт.
        - Ваш этаж, мэм? - он изображает лифтера.
        - Уничижаешься? Может, тебе еще и на чай оставить?
        - Уничижение. Какое интересное слово. Третьего дня даже было актуально.
        - С чего вдруг?
        - Обед с бывшей супругой.
        Он хохочет. Лифт останавливается на шестом. Джош поворачивается ко мне.
        - Я закончил «Королеву кубков». Хочешь посмотреть?
        Я вижу ее сразу, едва мы заходим в мастерскую. Мольберт повернут к свету. Картина великолепна. Она так же хороша, как «Королева мечей», - но совсем в другом роде. С холста на меня смотрит мое собственное отражение с открытым, уязвимым взглядом. У Шанталь в руках меч, она воплощает власть и тайну. Моя королева же держит кофейную чашку и выглядит приветливо и дружелюбно.
        Джош идет за чаем.
        - Снова беседовала с твоим дружком-детективом. Тот еще персонаж.
        - Мой дружок?
        - А разве нет? - Джош ставит на огонь чайник и поворачивается ко мне. - У меня сложилось впечатление… впрочем, неважно. Увиваться рядом с ним совсем неглупо.
        - Не знаю, что ты подразумеваешь под «увиваться». Он источник информации. Ты ведь молчишь как рыба.
        Он наливает в заварочный чайник горячей воды и составляет на поднос посуду.
        - Так ты и не спрашиваешь.
        Я иду за ним в гостиную.
        - Как же я могу, Джош, если не знаю правильных вопросов?
        - А ты стреляй наугад.
        Потираю лоб. Сколько эвфемизмов: увиваться, молчать как рыба, стрелять наугад. Хватит уже болтовни.
        Мы садимся на диван, и я сразу перехожу к делу:
        - Ты наблюдал за ее сеансами, так что знаешь, как это выглядело. Опиши, а? Конечно, если не испытываешь неловкости.
        Он вздыхает.
        - Я не испытываю неловкости. Однако считаю, что самое важное про Шанталь к ее сеансам отношения не имеет. А вот странности, которые так или иначе с ней связаны… Вроде фотографии, для которой я позировал. Зачем это все было? А увлечение Гитлером? Когда я спрашивал, Шанталь настороженно улыбалась и меняла тему. Показывала мне репродукции. Дрянные картины. Кажется, она рассчитывала понять его через творчество. Я сказал ей, что творчество любого художника скорее что-то затуманит, нежели прояснит - и что, как по мне, Гитлер больше иллюстратор, чем художник. - Вздох. - Такое впечатление, что свою внутреннюю жизнь она закрыла на замок и надежно охраняла. От всех. И это самое интересное.
        - Ты думаешь, эта закрытая часть жизни могла привести к ее гибели?
        - Не знаю. - Он снова пожимает плечами. - Я считал ее другом, но понимал, что наша дружба ненадолго. Шанталь была замкнута. Вещь в себе. И не хотела, чтобы кто-то что-то о ней знал. Однажды она сказала, что образ госпожи - отличный способ конспирации. При работе над портретом я исходил из идеи, что Королева - куда больше, чем просто могущественная дама с мечом в руке.
        - У тебя получилось, Джош, - говорю я. - Твоя Королева мечей могущественна и загадочна. Спасибо, что разрешил взять ее на время. Очень помогает обрести вдохновение.
        Я работаю над «Проектом Шанталь». И вспоминаю утверждение Рекса о том, что каждое сколько-нибудь заметное действующее лицо драмы должно иметь собственную тайну - то, что тщательно укрыто от публики и остальных персонажей; то, что накладывает особенный отпечаток на все произносимое и совершаемое.
        Какие тайны будут скрывать три мои героини? Что сведет их жизни в одну точку? Если бы я это знала, пьеса была бы давно закончена.
        Одно я знаю точно: чем больше я узнаю о Шанталь, тем более сложной и многогранной личностью она мне кажется.
        Во время перерывов в работе я часто брожу по своему жилищу. Смотрю на «Королеву мечей» иразмышляю о том, что здесь происходило; остранных удовольствиях, которые видели эти стены.
        А порой, когда работа идет гладко, моей рукой будто водит Шанталь.
        В эти минуты я думаю: так вот что она от меня хочет! Так вот что желает донести до зрителей!
        Сегодня доктор Мод намерена поговорить о Лу Саломе. Она наслушалась моих рассказов, изучила литературу; оказывается, Лу была серьезным и увлеченным идеями психоанализа специалистом.
        - Не из главных фигур в истории психоанализа, - поясняет она, - но довольно важной. Они с Фрейдом поддерживали теплые отношения до самой ее смерти. Однако большая часть их переписки была достаточно официальной. Она обращалась к нему «дорогой профессор», а он многие годы называл ее «дражайшая Лу». Только однажды он обратился к ней «мой несгибаемый друг!». Они оба чрезвычайно высоко друг друга ценили. Однажды, в самом начале знакомства, фрау Саломе попросила Фрейда прислать ей фото. Он согласился при условии, что она пошлет ему свое. Фотографию, полученную от Лу, он поставил на полку рядом с рабочим столом. Если зайти в музей Фрейда в Хэмпстеде, можно увидеть эту фотографию на прежнем месте.
        Как всегда в конце сеанса, доктор Мод старается связать все воедино:
        - Я знаю, вы отождествляете себя с Шанталь. Помните, вы назвали себя ее зеркальным отражением? Я не согласна. Я полагаю, вы находите в ее личности те черты, которые хотели бы иметь у себя.
        Обдумываю сказанное.
        - Я выхожу на сцену и играю для публики. Она ублажала своих клиентов. Я разыгрываю роль. Она в ней жила.
        - Завидуете?
        - Нет. Я бы не рискнула заходить так далеко. Мы по-прежнему не знаем причину убийства, однако Скар-пачи уверен, что это связано с ее работой.
        - А что насчет ее одержимости личностью Лу Саломе? У вас появились по этому поводу новые мысли?
        - Кнут и все прочее на снимке из Люцерна… такое впечатление, что Шанталь зациклилась на этом; вот почему она решила повторить тот же образ, с собой в главной роли. У меня нет сомнений: она тоже отождествляла себя с Лу - в том смысле, что была очень похожа по типу личности и темпераменту. Только в результате Лу стала профессиональным психоаналитиком, а Шанталь - госпожой БДСМ. Обе искренне жаждали помогать людям, но в первую очередь хотели понять себя.
        Доктор Мод улыбается.
        - Многих к нашей профессии приводит именно стремление себя понять. Однако не стоит недооценивать желание избавить от боли других.
        Я горячо киваю; поняв Лу, я стала лучше понимать Шанталь и ее веру в то, что боль лечится болью: боль тела в состоянии облегчить ужасную душевную боль, засевшую где-то внутри. Мне кажется, они обе так считали - да и я тоже.
        - Думаю, это же чувство заставляет меня обращаться к публике со своими историями.
        В постановке «Черные зеркала» ястояла у шеста в центре восьмиугольной конструкции из тонированного стекла. Я танцевала у шеста, я показывала стриптиз, я говорила непристойности. Я знала: за каждым затемненным зеркалом скрыта приватная кабинка - и в каждой онанирует, глядя на меня, похотливый самец.
        Доктор Мод кивает.
        - Временами вы будто не уверены, кто вы на самом деле. Однако это самообман: вы прекрасно себя понимаете. Вот почему эти две женщины так вас зацепили.
        Я ухожу от нее в замешательстве. Неужели доктор Мод права, и мы с Шанталь отличаемся друг от друга куда сильнее, чем мне сначала показалось? И - самое главное - как это повлияет на пьесу?
        В итоге я принимаю важное решение: отказаться от хронологического порядка. Мое повествование будет состоять из разрозненных элементов мозаики, перескакивать по времени взад и вперед, побуждая публику самостоятельно складывать узор. Кем мне суждено стать в этом полотне? Кто я: идущий по минному полю сапер? исследователь? просто человек, сующий нос не в свое дело? Одно я знаю точно: сторонним наблюдателем мне быть не суждено. Это история не о Шанталь и Лу; это история о нас троих.

* * *
        Среди ночи подскакиваю, дрожащая и покрытая потом. Мне снова снилось, что я занимаюсь с Шанталь любовью. В этот раз никакой нежности; только доминирование и подчинение. Шанталь хриплым шепотом отдает команды, как ее следует ублажить, а я, утопив голову между ее ног, повинуюсь.
        Она стонет и извивается, все сильнее сжимая мое лицо бедрами. Когда ее тело начинают сотрясать спазмы, я поднимаю голову и смотрю на нее. Ее губы искривлены в гримасе довольства. «Хорошая девочка», - шепчет она.
        Я просыпаюсь в поту. Муха попалась в паутину.
        Отвечая Еве, я обхожу молчанием ее требование уничтожить письма. Пишу, что с радостью приеду в Нью-Йорк, что готова встретиться, когда ей удобно. Даю ссылку на свой веб-сайт и немного рассказываю о том, чем занимаюсь. Подчеркиваю, что, хотя мои истории вымысел, они всегда основаны на фактах. Признаюсь, что то немногое, что я успела узнать о Шанталь, подтолкнуло меня написать пьесу, основанную на событиях ее жизни, особенно на ее увлеченности личностью Лу Саломе, женщины самой по себе необыкновенной. Надеюсь, Ева не сочтет это злоупотреблением? Обещаю при встрече рассказать все, что мне известно о полицейском расследовании… Само собой, я надеюсь, это поможет выстроить доверительные отношения.
        Карл возбужденно смотрит на меня и ждет пояснений. Он что-то подозревает?
        Утро. Мы сидим в «Даунтаун-кафе» ипотягиваем латтэ.
        - Я прочитал о тебе в светской колонке «Кроникл», - говорит он. - Про постановку в особняке на Президио-Хайтс. Очень разные мнения.
        - Ты поэтому так на меня смотришь?
        - Просто любопытно, почему ты захотела увидеться.
        Я смотрю ему в глаза:
        - Мне тоже кое-что любопытно. Что тебя связывало с Шанталь?
        - Я же тебе объяснил. - Он нервничает.
        - Всё? Честно говоря, причина, почему ты захотел попасть в лофт, показалась мне несуразной. «По старой памяти». В самом деле?
        Он опускает глаза и шепчет:
        - Я по ней с ума сходил.
        - А она об этом знала?
        - Я говорил, что хочу быть в ее власти постоянно. Она отнеслась к этому без восторга. Заявила, что меня влечет не лично она, а типаж, что я не знаю, какая она на самом деле. Что я просто клиент, который платит ей за услуги, и есть жесткие правила насчет личной привязанности.
        - Как ты себя чувствовал в тот момент?
        Мне очень нравится моя роль психолога-самоучки.
        - Хреново. Пытался ее уговорить - бесполезно. Чем сильнее я умолял, тем непреклоннее она становилась. В конце концов Шанталь заявила мне, что нужно устроить передышку. Я понимал, что это значит. Разрыв. После того разговора она перестала снимать трубку. Я впал в отчаяние.
        Мне очень его жаль, хотя я отдаю себе отчет, что его одержимость была опасна для Шанталь и что она была права, ему отказав.
        - Тебя ведь зовут не Карл Дрейпер? - Он качает головой. - Когда ты позвонил мне, то уже знал, что Шанталь убита? - Он кивает, уткнувшись взглядом в чашку. - Ты мне лгал. Ладно, мы были незнакомы. Но зачем ты делал вид, что выворачиваешь душу?
        - Прости, Тесс. Мне очень стыдно.
        - Угу, стыдно… Не потому ли, что тебя поймали за руку? Пора все прояснить, Карл. С тобой хочет поговорить детектив, который ведет следствие. Его зовут Скар-пачи, он ждет снаружи, вон там. Думаю, тебе следует все ему рассказать.
        - Так вот зачем ты мне позвонила? - Я вижу, что он сдался.
        - Представить вас друг другу?
        - А у меня есть выбор?
        - В общем-то нет, - отвечаю я.
        Позже мне звонит Скарпачи.
        - Его настоящее имя Карл Хьюз. Он смотритель Музея изящных искусств в Сан-Франциско. Женат, двое детей, собственный дом. Встречался с Шанталь раз в месяц примерно два года. По его собственным словам, пристрастился. У него редкий вид сексуальных фантазий - «шантаж по договоренности». В такого рода играх тот, кто в подчинении, хочет, чтобы доминирующий собирал компромат на него и затем угрожал рассказать о его извращениях семье, друзьям, коллегам, работодателю, если «раб» не заплатит или не выполнит нечто унизительное. Шанталь отказалась этим заниматься. Он умолял, она не соглашалась, он продолжал умолять до тех пор, пока она не разорвала знакомство.
        - Выходит, на самом деле он от нее не зависел. Просто желал, чтобы она ему угрожала.
        - Да, но потом история приняла странный поворот. Однажды ему в офис принесли конверт. Внутри были фотографии, серия снимков, которые Шанталь делала с ним и Джошем. На снимке его голова была закрыта капюшоном из ткани, который позволял различить черты лица. Если верить Джошу, Шанталь выкинула эти фотографии. Хотя, возможно, что и нет. Хьюз говорит, его лицо было прекрасно видно, так что любой знакомый сразу узнал бы его. Он не испугался, не запаниковал. Наоборот, почувствовал возбуждение. И решил, что отказ Шанталь был просто частью роли. И что это начало той игры в шантаж, которую он так жаждал. Он с нетерпением ждал развития событий. Ждал, что она выйдет на связь и объявит свои требования. А когда ничего не получил, начал сам названивать и писать. В конце концов она перезвонила. Если ему верить, они поругались. Шанталь отрицала, что посылала фото, что вообще что-то делала. Когда Карл описал ей присланные снимки, она напомнила, что первая серия была уничтожена, так что фотографиям просто неоткуда взяться. Снова сказала, что сожалеет о необходимости разорвать отношения, однако его настойчивость не
оставляет ей выбора. Если верить Хьюзу, это был их последний разговор. Он также утверждает, что продолжения истории с письмами не было.
        - Ничего себе! И что ты об этом думаешь?
        - Болтун, придумал слезливую историю, чтобы его пожалели. Я спросил, сохранились ли фото, - клянется, что все уничтожил. Конечно, это никак не подтвердить, но в конце концов я ему поверил: все детали друг другу соответствуют; ктому же рассказанное только ему во вред. Вероятно, он и вправду мечтал, чтобы Шанталь подчиняла его, угрожая и унижая, - но вот чего он точно не хотел - чтобы я или кто другой рассказал его жене про сеансы с платной профессионалкой.
        - Так он представляет интерес для следствия?
        - Пока да. Но если он говорит правду, то самый большой вопрос, кто послал ему фотографии.
        - Думаешь, Джош?
        - Он - первый кандидат.
        Тем утром я получаю второе письмо от графини Евы.
        Дорогая Тесс Беренсон!
        После обмена письмами я зашла на сайт и потрясена вашим творчеством. Поздравляю вас с получением стипендии Холлиса. Оказывается, вы серьезная актриса. Я уверена, что Шанталь оценила бы ваш интерес и не возражала бы против использования в проекте своего образа.
        Я готова всецело помогать вам, как только вы убедите меня в своем добром отношении к моей дорогой подруге. Речь не о контроле за вашими действиями; единственное, я хочу полностью убедиться в отсутствии возможных злоупотреблений. Не сомневаюсь, вы понимаете, как важно взаимное доверие. И лучший способ выстроить такое доверие - личная встреча.
        Я буду в Нью-Йорке шесть дней, начиная с двадцатого июля. Надеюсь, такое расписание вам подходит. С нетерпением жду встречи; хочу больше узнать про ваш замысел и про то, как идет полицейское следствие.
        С наилучшими пожеланиями,

Ева Фогель.
        Глава 21
        Выдержки из неопубликованных мемуаров
        майора Эрнста Флекштейна
        (известного как д-р Самуэль Фогель)
        В конце сорок второго года моя «психоаналитическая публика» стала доносить до меня слухи о тяжелой ситуации на Восточном фронте. Несколько пациенток - в основном жены высокопоставленных военных - заявили, что им снятся тревожные сны. Используя техники, которые я освоил во время учебы в Институте психологических исследований и психотерапии (а еще подсмотрел у гадалок), я сумел, интерпретируя эти сны, выявить их причину: огромные потери под Сталинградом, о которых не сообщалось, и возможность грандиозного отступления сил Вермахта.
        Примерно тогда же пациентки стали по секрету сообщать мне: среди элиты говорят о необходимости готовиться к поражению Германии в войне. Некоторые признавались, что их мужья втайне открывают счета в зарубежных банках - «на всякий случай», если вдруг придется просить статус беженца в государствах Южной Америки. Мне стало ясно, что, если Германия действительно проиграет, послевоенная ситуация будет чрезвычайно тяжелой; иесли вскроется, что под видом занятия психоанализом я работал на разведку, проблем мне не миновать.
        Должен еще отметить, что мой бывший начальник Мартин Борман, занявший после перелета Рудольфа Гесса[8 - 10мая 1941 года заместитель фюрера Рудольф Гесс, становясь все более психически нестабильным, в одиночку совершил перелет в Шотландию, намереваясь договориться с британцами о мире. Попытка потерпела крах. Гесс был объявлен военным преступником и отправлен в тюрьму. Впоследствии предстал перед Нюрнбергским трибуналом и был приговорен к пожизненному заключению. В 1987 году, в возрасте девяноста трех лет, совершил самоубийство в тюрьме Шпандау.] в тысяча девятьсот сорок первом году место личного секретаря Гитлера, был для меня теперь недоступен. Впрочем, я в любом случае вряд ли рискнул бы обсуждать с ним подобные вопросы.
        Именно тогда, в канун нового, тысяча девятьсот сорок третьего года, я начал свои собственные приготовления «на всякий случай». Способ возможной смены дислокации, маршрут, новая личность. Когда детали стали вырисовываться, я понял, что если хочу сделать это легально, с одобрения начальства, то должен быть на отличном счету. А для этого требовался успех в моей деятельности. И он случился.
        После завершения войны о кружке Ханны Зольф и том трагическом чаепитии[9 - Группа антинацистского сопротивления, в состав которой входили представители интеллектуальной и управленческой элиты Германии. В сентябре 1943 года группа встретилась на чаепитии, которое собрала Элизабет фон Тадден.В январе 1944 года по приказу Гиммлера было арестовано семьдесят четыре человека (посетители чаепития и другие, связанные с ними люди). Большую их часть пытали и затем казнили.] стало широко известно; его разоблачение связывают с именем швейцарского врача Пауля Рекцеха, тайного агента гестапо. Однако до сей поры никто не знает, что в тех событиях я тоже сыграл свою роль. Фактически причиной внедрения Рекцеха стала моя «психоаналитическая деятельность».
        В конце сорок второго года моя пациентка, прекрасная графиня Аннелоре фон Т., страдающая неврозом, во время сеанса призналась, что ее очень беспокоят «провокационные беседы», которые ведут ее близкие друзья. Под предлогом освобождения пациентки от стресса я немедленно ввел ее в гипнотическое состояние и затем вытянул всю информацию, которой она обладала о кружке Ханны Зольф, включая имена руководителей.
        Я не участвовал непосредственно в разоблачении этой группы и, следовательно, не несу ответственности за последовавшие затем аресты и казни. Операция проводилась исключительно силами гестапо. Но успешное внедрение доктора Рекцеха спустя несколько месяцев стало возможным только благодаря той информации, которую предоставил я. Хотя все эти люди казались мне высокопоставленными снобами (включая дам, которых я «лечил»), личной вражды я к ним не испытывал. Однако в тот момент Германия находилась в состоянии войны, и все они должны были осознавать, к каким последствиям могут привести подрывные разговоры.
        Полковник Хайнц Фругауф, мой куратор из абвера, был поражен тем, информацию какой важности мне удалось выжать из «лечения» графини фон Т. ик каким результатам это в конце концов привело. Наконец-то затраты на мое внедрение окупились, сказал он.
        Предварительная работа и в самом деле была проделана немалая: изготовлены соответствующие сертификаты, подтверждающие мою якобы квалификацию; обставлены роскошной мебелью доставшиеся мне «в наследство» от терапевта-еврея кабинет и приемная в шикарном здании на Виланд-штрассе. Среди прочего там была установлена знаменитая психоаналитическая кушетка. Я сам выбрал ее и торжественно разместил в самом центре кабинета - в точности так, как видел у фрау Лу Саломе.
        Мое положение «процветающего аналитика для богатых» обязывало меня носить отличные, сшитые на заказ костюмы и ежедневно их менять. Коротко говоря, затрат подготовительный этап потребовал больших, а пользы до разоблачения кружка Зольф почти не было. Зато теперь самые известные берлинские психотерапевты получили распоряжение, которого не могли ослушаться: отправлять нужных пациенток ко мне «на психоанализ». А уж я должен был вытягивать из этих прекрасных дам все, что только можно, об антипартийных настроениях.
        Когда список группы Зольф стал известен, я наконец получил возможность предложить свой собственный план: проникнуть в Соединенные Штаты под видом беженца-еврея, психоаналитика по специальности, который решился на побег из нацистской Германии и теперь ищет убежища. Прибыв на место, я представлю свои документы и буду просить разрешение открыть в Вашингтоне такую же психоаналитическую практику, какая была у меня в Берлине. Там я смогу поддерживать связь между агентами абвера и в то же время тянуть информацию из пациенток, мужья которых - крупные фигуры в армии, разведке и контрразведке США.
        Как и ожидалось, Фругауф отнесся к этому скептически. Почему я вдруг решил, что американское психоаналитическое сообщество, которое уже заполонили еврейские беженцы из Австрии и Германии, меня примет? И разве время не упущено: ведь война полыхает вовсю?
        Хорошие вопросы - но я знал ответы. Наш отдел подготовки, сказал я Фругауфу, вполне в состоянии обеспечить меня отличной легендой, разве нет? Один раз они это уже сделали. Более того, я собирался взять имя Самуэля Фогеля - реального человека, с которым мы были очень похожи; язнал точно, что он умер в тридцать девятом году в Бухенвальде, куда попал после ареста во время облавы. Кроме того, моя легенда будет включать пикантную деталь: меня не только не убили в лагере; нет, я чудесным образом спасся и выжил благодаря невероятному сходству с доктором Эрнстом Флекштейном, аналитиком-арийцем, и потом вел прием под его именем.
        Что касается моего бегства, оно произойдет во время предстоящей конференции по психоанализу в Цюрихе, организованной ученым арийского происхождения доктором Карлом Густавом Юнгом, соперником и идеологическим противником Фрейда. Именно там я ускользну и обращусь в американское консульство, назову свое настоящее имя и попрошу убежища в США. Будучи подвергнут жесткому допросу (никаких сомнений, что допрос будет жестким), я подробно расскажу им историю своих злоключений, включая дерзкий побег из лагеря и историю моей работы в Берлине. Я подробно опишу, как «лечил» высокопоставленных деятелей Вермахта и СС, приведу примеры закрытой информации, которую получил таким способом, и постараюсь убедить американцев, что я просто кладезь для их разведки.
        Фругауфа идея очень позабавила.
        - То есть Фогель заявит, что, выдавая себя за вас, он сумел практиковать в столице Третьего рейха?
        - Именно! Фогель стал Флекштейном, чтобы выжить. И, попав наконец в США, рассказал, кто он такой на самом деле.
        Надо заметить, Фругауф был личностью заурядной: малого роста, с круглым животиком, медленно соображающий, с тяжелым взглядом вечно прикрытых глаз. Он носил закрученные вверх усы в стиле бывшего президента Пауля фон Гинденбурга, над которыми кто только у нас не подшучивал.
        - Фогель-Флекштейн-Фогель, - несколько раз повторил полковник. Улыбнулся. - Говорите, вы похожи на еврея? Хм, а может, вы и есть еврей, а, Флекштейн? Я давно это подозревал.
        - О господи, вы меня раскололи! Ха-ха-ха! - Как всегда, я сделал вид, что восхищен удачной шуткой этого коротышки. - Бдительность и только бдительность! Ха-ха-ха!
        Полковник стер с лица улыбку.
        - Это так нелепо, что может сработать. Но требуется серьезная подготовка.
        - Согласитесь, полковник, что подобная операция может заинтересовать Канариса[10 - Имеется в виду адмирал Вильгельм Франц Канарис (1887 -1945), начальник абвера. В феврале 1944г. был отстранен Гитлером от должности, а затем арестован за участие в заговоре против фюрера. В апреле 1945г. повешен.]. Он всегда призывает нас использовать такие дерзкие схемы, которые просто не придут в голову вражеской контрразведке. Я уверен, ему придется по вкусу мысль получить в столице Штатов нового агента. Явившиеся на психоаналитический прием высокопоставленные дамы наверняка будут делиться секретной информацией, к которой имеют доступ их мужья. А маленькие личные секреты, а признание в совершении непристойных поступков!.. Подумайте, какая прекрасная основа для шантажа! А возможность сливать дезинформацию! И разве можно вообразить лучшее место для связи с нашими агентами, нежели врачебный кабинет еврея-беженца? Что, дорогой Фругауф, может быть еще более дерзким?
        - Составьте рапорт, и я передам его по инстанциям, - распорядился Фругауф. - Не знаю, что выйдет. Хотя, - самодовольно добавил он, - в любом случае мы наберем очки за инициативу.
        Под «мы», разумеется, он подразумевал себя.

* * *
        Позволю напомнить читателям, что мои впечатления от пребывания в Институте психологических исследований и психотерапии под руководством Маттиаса Геринга приятными не были. Приняли меня неласково. Я не был психиатром, не имел даже степени по медицине; так каким же образом я предполагаю изучать психоанализ?
        Однако рекомендация Бормана открыла двери, и мне позволили посещать лекции и семинары. И на том спасибо - я всячески подчеркивал, что знаю свое место.
        Вспоминаю об этом просто по контрасту: насколько иначе обстояло дело, когда адмирал Канарис одобрил мой план. Какая началась подготовка к операции! Инструкторы учили меня технике перекрестного допроса, навыкам выживания, умению быстро реагировать. Они уверяли, что чем больше нелепостей будет в моей легенде, тем более правдоподобной и убедительной она покажется. Они говорили, что разведывательная служба США, УСС, запуталась, пытаясь разобраться в отношениях между лидерами Третьего рейха, так что этим обстоятельством можно воспользоваться при допросе и стоять на своем.
        Вместе мы придумали хорошее объяснение для прекращения моей берлинской практики: срочная командировка на Восточный фронт в качестве полевого психоаналитика. Все мои пациенты были заранее проинформированы о моем отъезде и переданы другим врачам.
        Должен признаться: по некоторым я даже скучал. К сожалению, давно известно, что трансфер в отношениях врача и пациента зачастую бывает двусторонним. Не стану также отрицать, что романтические фантазии, которые переживали в отношении меня некоторые пациентки, доставляли большое удовольствие, - не говоря уж об эротических грезах на мой счет, в которых они мне же и признавались, лежа на кушетке в кабинете.
        А уж слушать описания жарких фантазий внешне ледяных дам высшего общества было (и продолжает быть) едва ли не самой большой радостью, которую я получаю от работы. Не стану отрицать: внескольких случаях я воспользовался слабостью этих пациенток; особенно уязвимы они бывали после того, как я вводил их в гипнотический транс. Поскольку я не настоящий доктор и врачебная клятва для меня пустой звук, речь о нарушении медицинской этики не идет. Просто два взрослых человека, просто обоюдное желание. И этим все сказано!
        Впрочем, вернемся к тому, как меня готовили. Мне собрали полный пакет документов, которые должны были убедить всех сомневающихся, что я никто иной, как доктор Фогель.
        Диплом, удостоверение личности, фотографии. А еще козырная карта, приводящая в восторг моих инструкторов: издание трудов Фрейда о толковании снов с посвящением фрау Саломе. Что могло лучше подтвердить мое отношение к психоанализу? Разве не показывает обладание таким раритетом тесную связь доктора Фогеля с отцом-основателем психоанализа и одной из его ближайших последовательниц? А если кто-либо поинтересуется, как мне досталось такое сокровище, я предъявлю дарственное письмо, созданное умельцами абвера; даже самые близкие друзья фрау Лу поклянутся, что письмо написано ее рукой.
        Позвольте добавить вот что. Хотя я встречался с этой выдающейся женщиной всего лишь единожды, ее манера держаться произвела на меня неизгладимое впечатление. Поэтому, создавая новую личность, личность врача-психотерапевта, я взял ее манеру держаться за образец. Даже после своей кончины она оказала мне огромную помощь. Спасибо ей за это.
        Визит в американское консульство в Цюрихе прошел гладко, как я и предполагал. Когда военный атташе услышал мои рассказы о сексуальных отклонениях Гитлера (разумеется, рассказы о реальных историях, которые я слышал во время службы в качестве специального агента Мартина Бормана), его брови взлетели вверх, словно уши переполошенного кролика. Всего несколько часов - и выжимка из моего дела оказалась в Берне, на столе у шефа резидентуры Управления стратегических служб Аллена Даллеса[11 - По результатам блестящей работы в качестве руководителя УСС в Швейцарии он был назначен директором ЦРУ (1953). После провала операции в заливе Свиней (Куба, 1961г.) вынужден был подать в отставку.].
        Про Даллеса скажу вот что: это был едва ли не самый проницательный человек из всех, кого мне довелось видеть. Под маской показного радушия и дружелюбия скрывался крайне осторожный и внимательный игрок в карты, умеющий отлично блефовать.
        Даллес терпеливо выслушал мою тщательно продуманную легенду, откинулся в кресле, раскурил трубку, остановил на мне взгляд немигающих глаз - и сразу перешел к сути.
        - Не знаю, как вас зовут на самом деле: Флекштейн, Фогель, Финкельштейн или как-нибудь еще, - сказал он мне, - и, откровенно говоря, меня это не интересует. Я точно знаю одно: вы агент абвера. Откуда я это знаю? У нас есть источники в вашей структуре[12 - Гораздо позже я выяснил, что на меня донес Фриц Кольбе, курьер дипломатической службы. В мемуарах Даллеса он описан под именем Джорджа Вуда: «безусловно, один из лучших агентов, которые когда-либо были у разведки».]. Я знал о вашем предстоящем прибытии и ждал его. Сейчас, когда вы здесь, я лишний раз убедился, что вы верны не организации и даже не родной стране, но единственно себе и своему благополучию. Вся эта невероятная операция была исключительно вашей разработкой. Возможно, вы искали для себя безопасную гавань - или считали, что в самом деле сможете послужить своим хозяевам. Тот факт, что они на это пошли, подтверждает, что в немецкой разведке сейчас царит отчаяние. Мне все это неинтересно. Единственное, что меня заботит - качество предоставляемой вами информации и готовность ею поделиться. Так что дальше я буду называть вас Фогелем. И если
вы станете сотрудничать с нами, - тут он хитро усмехнулся, - Фогелем вы и останетесь.
        Если после нашей беседы, сказал Даллес, я откажусь признать, что являюсь агентом абвера, меня подвергнут допросу с пристрастием, а затем, получив мое признание - а иначе и быть не может, - казнят как шпиона.
        В случае же добровольного признания, после того, как я расскажу ему до мельчайших подробностей все, что знаю о руководителях нацистов, меня отправят в Вашингтон, где мне предстоит действовать в качестве двойного агента под неусыпным контролем УСС. Я буду принимать агентов в своем врачебном кабинете, собирать донесения, передавать их американскому куратору для снятия копий - и отправлять в абвер. Если к моей работе не будет претензий, то после капитуляции Германии меня избавят от надзора разведки. Я получу право остаться в США и жить под именем Самуэля Фогеля или вернуться в Германию как частное лицо под любым именем, на свое усмотрение.
        - Так что выбирайте: стойко все отрицать и пострадать от своего упорства - или сотрудничать и получить за это награду.
        Даллес пристально посмотрел на меня, и глаза его блеснули.
        - Вы производите впечатление умного человека. У вас богатое прошлое. Я предлагаю вам великолепную сделку. Даю час на размышление. Уверен, что вы сделаете правильный выбор.
        Он дернул ленту звонка, и меня сопроводили в тесную комнатушку без окон. Там я быстро принял решение. Даллес все правильно оценил: собственное выживание - вот единственное что меня волновало.
        Позвольте отметить следующее: мне очень нравилась работа психоаналитика; надеюсь, я хорошо ее выполнял. Хотя диплом достался мне не вполне честным путем, я был в состоянии провести анализ не хуже любого практикующего специалиста. Я внимательно и с сочувствием слушал своих пациентов, мои интерпретации всегда были подробными, тонкими и глубокими. Я умел хорошо прослеживать связи, и меня очень любили пациентки определенного возраста и социального положения. Я умел найти к ним подход и знал, как вытянуть самые сокровенные фантазии и мысли. Думая о будущем, я не особенно беспокоился: существование в качестве доктора Фогеля обещало мне жизнь, полную благополучия, уважения и достатка. Частный детектив по брачным делам, тайный партийный агент для особых поручений, благодаря счастливой случайности, приведшей меня в дом фрау Саломе, я обнаружил призвание к психоанализу. Если говорить кратко, сомнений, какой дать ответ, я не испытывал.
        Даллес был доволен. Он похлопал меня по плечу и произнес: «Ну что же, поиграем. Если сейчас вы испытываете стыд, то позже будете гордиться своим выбором. В Большой Игре вам отведено не последнее место. Вам предстоит встречаться и работать с выдающимися людьми. Я даже в некотором смысле завидую тому удовольствию, которое вы получите от этой двойной жизни. И потом, вы же всегда так жили, разве нет? Я вижу вас насквозь, Фогель. Простая жизнь не для таких, как мы.
        Он замолчал, а потом резко скомандовал:
        - А теперь расскажите все, что знаете, о Мартине Бормане.
        Глава 22
        Я встречаю Еву Фогель в вестибюле гостиницы в центре Манхеттена. Она выглядит старше, чем на фотографиях на сайте, - коренастая женщина с лицом, на котором возраст оставил след, и зачесанными назад седыми волосами. Я прикидываю: ей примерно пятьдесят пять. Небольшие серебряные кольца в ушах, изящные лодочки без каблуков, простой, но дорогой и стильный серый брючный костюм и светло-серая шелковая блузка. Спокойная, уверенная в себе женщина.
        Дружелюбная улыбка. И полное ощущение, что вставать у нее на пути не стоит.
        - Здесь есть бар, - говорит она. - Можно сесть, сделать заказ и поболтать.
        У нее американское произношение.
        - А я думала, у вас будет немецкий акцент, - признаюсь я.
        - Я родилась в Кливленде и до двенадцати лет росла в Штатах. Потом отец умер, и мама увезла меня на родину родителей, в Вену. С тех пор я там и живу.
        Мы заказываем пиво. Ева меня рассматривает. Какой пронзительный у нее взгляд!
        - У вас ко мне много вопросов. И первый наверняка, как я встретила Шанталь.
        - Точно, - киваю я, удивленная тем, как быстро она перешла к делу.
        - История совсем бесхитростная, случайное знакомство. В Вене, на лекции о начальном этапе психоанализа… так называемый героический период - то, что меня особенно интересует. Шанталь зашла в аудиторию и села неподалеку. Мне понравились ее внешность и манера поведения. Позднее она сказала, что я тоже пришлась ей по вкусу. Обмен взглядами, улыбки. После лекции я пригласила ее попить кофе. Она согласилась, мы пошли в ближайшую кофейню, сели - и проговорили до двух часов ночи.
        Ева делает глоток. Она рассказывает о первой встрече и улыбается.
        - Шанталь бросила колледж и приехала в Вену усовершенствовать свой немецкий, а еще потому, что интересовалась Фрейдом. В разговоре мы выяснили, что у нас обеих есть еврейские корни. Шанталь спросила, чем я занимаюсь, и я ей рассказала: что я профессиональная госпожа, доминатрикс, что я претворяю в жизнь мужские сексуальные фантазии о доминировании женщин; своего рода психотерапия, зачастую даже более эффективная, чем традиционная. Она страшно заинтересовалась. Я описала, что происходит во время сеансов; Шанталь заявила, что это как постановка спектакля для двоих, где я актриса и режиссер… Так и есть. Спросила, можно ли понаблюдать за сеансом. Я не возражала, но предупредила, что тем самым становишься соучастником спектакля. Шанталь это понимала. «Присутствие наблюдателя усилит эффект», - вот что она сказала тогда.
        Ева качает головой.
        - Она была удивительной. Умница, с отличной интуицией. Как выяснилось, у нее от природы был талант к эротическому доминированию и врожденные актерские способности; она прекрасно вписалась в мои сеансы.
        - Она стала вашей ученицей?
        - На следующий же день. И оставалась со мной три года. Я научила ее всему, что знала. Мы работали вместе. И полюбили друг друга. Вам об этом, конечно, известно.
        - Да, из писем. Друг мне их перевел. Когда я осознала, насколько они интимны, то страшно удивилась, почему она хранила их между страницами книги.
        - Какой именно книги, не помните?
        - Фотоальбом. Старые венские кофейни.
        - Само собой! - Ева улыбается. - Прекрасное место, ведь мы провели в них столько времени. Кофе и кофейни - радости венской жизни.
        - Мне все равно непонятно: почему, распродавая книги, она не вытащила ваши письма?
        - Возможно, очень спешила?
        - Спешила? Отчего вы так думаете?
        - Она была напугана.
        У меня перехватывает дыхание.
        - И вы знаете причину?
        Неужели я, наконец, что-то пойму?
        - Она связалась со мной через несколько дней после переезда. Сказала, что поселилась в отеле. Ей было не по себе. Она пробормотала что-то насчет нежелания казаться параноиком. - Ева вздыхает. - Наша работа требует отваги, ведь приходится иметь дело с эксцентрическими фантазиями незнакомых людей. Иногда сеанс что-то высвобождает в клиенте, и следует взрыв. Я показывала Шанталь, как поступать в таких случаях, и она принимала обычные меры предосторожности. Возможно, этого оказалось недостаточно. Я просила объяснить, что происходит, и она сказала, что это связано с фотографией. «Той, люцернской?» - спросила я. «В некотором смысле», - вот что она мне ответила. И пообещала рассказать подробности при встрече. Упомянула, что должна сделать кое-что важное, а потом приедет в Вену; спросила, можно ли у меня остановиться. Я сказала: «Тебе не надо спрашивать разрешения, ты ведь знаешь». Она поблагодарила и пообещала провести со мной несколько недель. «Мы будем гулять по улочкам Вены, как раньше. Мне нужно время, чтобы понять, как жить дальше».
        Она сказала, что подумывает вернуться в колледж. Получить степень и строить новую карьеру. Ей нравится черно-белая фотография, а работы Гельмута Ньютона всегда вызывали восторг. «Я бы хотела заниматься художественной фотографией. Надо навести справки, как туда попадают».
        Ева опускает глаза. И с болью произносит:
        - Больше она не выходила на связь. Не отвечала на мои письма и звонки. Я забеспокоилась, позвонила Рыси. Та могла только сказать, что Шанталь выглядела расстроенной, а потом исчезла. Я обезумела от тревоги. Потом, через две недели, Рысь написала мне, что Шанталь убита. Поначалу я отказывалась в это верить. Думала, возможно, она подстроила свою смерть - и сейчас живет где-то, избавившись от всего, что ее пугало. А затем все подтвердил ее брат. Когда он написал, что ему переслали прах, мне стало плохо. Я поняла, что моя дорогая Шанталь в самом деле умерла.
        Ева поворачивается ко мне и говорит совсем другим тоном:
        - Прекрасный вечер. Давайте разомнем ноги. В это время года Нью-Йорк прекрасен.
        Мы выходим на улицу. Прохладный ветерок пришел на смену влажной жаре, которая висела над городом, когда я прилетела. Часы пик миновали, на тротуарах уже нет толпы пешеходов. Можно разговаривать, не повышая голос.
        Мы идем в сторону Пятой авеню.
        - Мне нравится местный темп жизни, - говорит Ева. - Он так отличается от размеренного неспешного ритма старой Вены. Хорошо иногда прилетать сюда, набираться энергии. Но я никогда не смогла бы здесь жить.
        С Пятой мы идем вверх, мимо магазинных витрин, банков, офисных зданий. Шагая рядом с Евой, я неожиданно чувствую себя уютно. Спрашиваю об интересах Шанталь, которые нашли отражение в ее библиотеке: Лу Андреас-Саломе, Фрейд и психоанализ, Гитлер и Третий рейх.
        - Это то, чем всегда была увлечена я. Шанталь безумно влюбилась в меня и вскоре всей душой воспринимала мои дела как свои. Вы ведь знаете, Вену называют «городом снов». Думаю, невозможно жить в Вене и не знать о Фрейде. А Шанталь уже раньше проявляла к нему интерес; потому и оказалась на той лекции. Что касается Гитлера и Саломе, это тоже пошло от меня, по личным причинам. Однажды я рассказала ей про Лу, и Шанталь это зацепило. Большинство людей занимают отношения Лу с Ницше и с Рильке, но меня больше интересует ее контакты с Фрейдом. Когда я объяснила, почему, Шанталь приняла их даже ближе к сердцу, чем я.
        Мне очень хочется узнать, что это за личные причины, но тут Ева просит рассказать о себе. Она вскидывается, когда я упоминаю, что хожу к психотерапевту неофрейдистской школы, поскольку меня не отпускают детские отношения с отцом.
        - Интересно… у меня с отцом тоже кое-что связано.
        Она произносит «кое-что» так, словно это все объясняет. Однако когда я рассказываю криминальную историю папочки, про его отсидку в тюрьме, про то, как он разрушил семью смесью обаяния и лжи - ядовитой смесью! - по ее реакции я вижу: она понимает и сочувствует.
        Ева спрашивает о моей сценической деятельности, и я описываю «Монолог», «Черные зеркала», постановку о Веймарской республике. Кажется, особое впечатление на нее производит моя роль роковой красотки в «Головокружении» уРекса.
        - Вам ведь понравилось? - спрашивает она. - Вероятно, гораздо больше, чем вы готовы признать.
        Я удивлена такой проницательностью. Спрашиваю, чем себя выдала.
        - Ничем. Я слышала это в вашем голосе, видела в глазах.
        Мы встречаемся взглядами. Я понимаю, что, как и доктор Мод, Ева не станет осуждать или порицать меня, в чем бы я ни призналась.
        Она предлагает пообедать в ресторане неподалеку. А затем останавливается и снова на меня смотрит.
        - Хотя мы это не обсуждали… думаю, теперь я понимаю, почему вы так заинтересовались Шанталь. У вас с ней много общего: красота, ум, любовь к перевоплощению, завороженность идеями порока и упадка. Однако в вас, Тесс, совсем нет напряженности и испуга. И за вами я бы не стала приударять. - Она хмыкает. - Если не… впрочем, это уже на ваше усмотрение. Лично я предпочитаю ухаживать, нежели принимать ухаживания. Но если вы вдруг настроены, я готова сделать исключение.
        Позабавленная, я качаю головой. И решаю, что, пожалуй, не стану делиться своими эротическими снами про Шанталь.
        Мы закрываем тему и поворачиваем на восток, на Шестьдесят вторую улицу.
        По дороге в ресторан я спрашиваю, сделала ли она такое исключение для Шанталь.
        Ева улыбается.
        - В том случае соблазнительницей совершенно точно была я. Шанталь была полна желания и энтузиазма, но также была стеснительна и неопытна. Мне потребовалась неделя, чтобы уложить ее в постель. А потом уже обратного пути не было. Как говорят у нас в Вене: Wunderbar, чудесно! Чудесное было время! Шанталь - любовь всей моей жизни. Даже после нашего расставания она осталась в моем сердце.
        Такое признание из уст такой сильной женщины… Как же близки они были!
        Мы стоим на светофоре. Я решаюсь:
        - А можно личный вопрос?
        - Вы хотите знать, что привело к разрыву? Не было ни ссоры, ни скандала. Мы просто медленно отдалялись друг от друга. Конечно, немаловажную роль сыграла разница в возрасте. И накал нашего романа; ито, что мы обе практиковали доминирование. Такая яркая страсть, как наша, не могла пылать вечно. В конце концов, мы просто устали друг от друга. И обе с грустью поняли, что пришло время расставаться.
        Ева показывает маленький итальянский ресторан: здесь вкусно кормят, и хозяин не гонит гостей, как только опустеют тарелки.
        После обеда объясняет причины своего интереса к Гитлеру:
        - Вы говорили о проблемах, связанных с отцом. У меня тоже имелись… проблемы. Мой отец был очень необычным человеком. Далеко не в позитивном смысле. Мне пришлось учиться жить с мыслью о том, кем он был и что делал. Меня это не отпускает и по сей день.
        Когда Ева родилась, отцу было шестьдесят. У него была потрясающая биография, вернее, две - хотя о первой она узнала только после смерти матери. Еве достались по наследству три предмета: книга, рисунок и рукопись. Книга - первое издание «Толкования сновидений» спосвящением «дорогой Лу Саломе». Ева недавно выставила ее на аукцион в Вене и получила больше ста тысяч евро. Она перечислила всю сумму Венскому психоаналитическому обществу.
        Я перебиваю ее. Но как, как ее отец стал владельцем такого сокровища? Ева вежливо просит, чтобы я оставила все вопросы до конца истории.
        Второй предмет - эротический рисунок. Предположительно, он выполнен перед Первой мировой войной Адольфом Гитлером, когда тот жил в Вене и пытался заработать на жизнь рисованием. Вероятно, будущий фюрер подарил его Лу Саломе при не вполне ясных обстоятельствах. Рисунок воспроизводит знаменитую фотографию из Люцерна - ту самую, с двадцатилетней Лу, Фридрихом Ницше и ПаулемРэ.
        Ева показывает мне с телефона рисунок. Я смотрю на нее в замешательстве.
        - Ни один исследователь Гитлера не признал рисунок аутентичным, - говорит она. - Хотя на обороте стоят инициалы Гитлера и посвящение Лу. И вроде бы это его почерк. Однако эксперты заявляют, что это невозможно: Гитлер не рисовал ничего подобного; ни малейшего сходства с другими, известными его работами. Все, с кем я консультировалась, заверяют меня, что это дешевая подделка.
        Третий предмет, рассказывает Ева, - рукопись, мемуары, написанные отцом в последние годы перед смертью. Там он описывает свою странную двойную жизнь: жизнь человека по имени Эрнст Флекштейн, мюнхенского частного детектива, потом специального агента Мартина Бормана и, наконец, сотрудника контрразведки. А затем, в сорок девять лет, резкий поворот и побег из Германии под именем еврея-психоаналитика Самуэля Фогеля; именно под этим именем его встретила мама Евы; именно это имя носит сейчас сама Ева.
        Она рассказывает, что было в тех мемуарах.
        Меня особенно цепляет описание встречи с Лу Саломе, когда Борман поручил своему агенту добыть тот непристойный эротический рисунок.
        - Думаю, теперь вы понимаете, - говорит мне Ева, - почему я настолько очарована личностью фрау Лу; возможно, даже сильнее, чем тогда мой отец. Если верить его рассказу, вся их беседа заняла лишь несколько минут. И эти несколько минут так повлияли на него, что он решил стать психоаналитиком. Не знаю наверняка, что на самом деле привело его к этому решению. В мемуарах есть намеки на умолчания и недомолвки. Мать утверждала, что он помог огромному количеству людей. Она и сама была одной из его пациенток. Папа был одарен от природы - если не в изучении психотерапии, то в ее практическом применении. Ему доставляло огромное удовольствие толковать сновидения пациентов, помогать им понять природу и происхождение эротических фантазий, выявлять корни нанесенных в детстве психических травм. Да, он пользовался спецификой своего положения. По собственному признанию, он соблазнил несколько пациенток… включая маму. В те дни такое поведение считалось совершенно недопустимым. И все же я считаю, что отец приносил пациентам много добра. Тем не менее мне очень трудно представить, что человек, поначалу настолько
лишенный жалости, позже обрел чуткость и сострадание. Словно новая личность, личность доктора Фогеля, поменяла и его характер.
        Я слушаю, затаив дыхание.
        - Он был нацистом?
        - Он был членом партии, но не фанатиком. В те дни многие вступали - так было лучше для карьеры. По его собственному признанию, он был оппортунистом. Возможно, кто-то отнес бы его к психопатическому типу… вы ведь так бы охарактеризовали своего отца?
        - Ну, по сравнению с вашим мой просто любитель-самоучка. Разве не странно, что ваш отец выбрал для себя образ еврея?
        - Насколько я могу судить, он никогда не был антисемитом. Думаю, единственная причина, по которой он принял такое решение, - больше шансов замаскироваться.
        - И все это в результате одной короткой встречи с Лу Саломе?
        - Так он говорил. Если верить мемуарам, эта встреча стала поворотным пунктом.
        - А Шанталь была в курсе?
        - Разумеется. Это стало центром и моей, и ее жизни - попытка разрешить загадку прошлого моего отца.
        Я упоминаю сложенную карту, засунутую в путеводитель Бедекера; карту, где отмечены венские дома и маршруты.
        Ева улыбается.
        - Да, я ее помню. Шанталь любила отмечать места, где мы бывали, и улицы, по которым мы гуляли. Нам обеим нравилось прослеживать маршруты писателей, художников, мыслителей, которые жили в Вене перед Первой мировой. Мы побывали не только в Вене. Ездили в Гёттинген, где Лу жила и практиковала психоанализ; видели тот дом, где произошла ее встреча с моим отцом. Мы нашли место на окраине Мюнхена, где был убит шантажист - преподобный Стемпфл; поступок, за который отца грызла совесть. Мы побывали в кабинете отца в Берлине, там, где он изображал психоаналитика; на вилле в пригороде, где он сыграл роковую роль в самоубийстве несчастной кинозвезды. Мы хотели не просто проследить его маршруты, а почувствовать настроение - если можно так выразиться. Не уверена, что поездки помогли. А вот то, что Шанталь была рядом, - помогло. Меня по-прежнему мучает двойная жизнь отца, но, спасибо Шанталь, уже не так остро.
        Сейчас многое мне становится ясно: название «Орлиное гнездо», которое Шанталь выбрала для лофта; заметки на полях книг про склонность Гитлера к сексуальным извращениям; рассуждения на полях биографии Лу Саломе…
        После обеда мы неспешно пьем кофе. И я осмеливаюсь заговорить о зацикленности Шанталь на фотографии из Люцерна.
        Ева кивает.
        - В наши дни ее сюжет кажется почти невинным, верно? Шанталь видела то, чего не замечала я, - а когда она поняла, что в основе рисунка Гитлера лежит люцернское фото, чуть с ума не сошла. Что это значит? Почему? Какова история той, первой постановки; что за неосознанные побуждения заставили трех участников съемки принять странные позы и смотреть в объектив с непонятным выражением на лицах? Великолепный снимок; возможно, все еще непонятый. Рассуждать об этом - истинное удовольствие.
        Я рассказываю про интерпретацию доктора Мод. Ева внимательно слушает.
        - У вас замечательный врач, - заключает она. - Именно так и было. Нельзя забывать, что фото было сделано задолго до того, как Фрейд открыл роль подсознательного. Позируя в ателье, они вряд ли отдавали себе отчет в том, какие скрытые побуждения ими руководят.
        - Вы знаете, что Шанталь изготовила свой собственный вариант снимка?
        - Да, она мне его присылала. Написала, что процесс съемок ей очень понравился. По-моему, это был своего рода акт преклонения с ее стороны. Приняв ту же позу, что и Лу, Шанталь заявляла о себе нечто важное. - У Евы влажнеют глаза. - Я тогда подумала, что она чрезвычайно эффектно выглядит. Великолепная современная интерпретация оригинала. А еще подумала, что снимок демонстрирует ее немалый талант к искусству фотографии. Если бы Шанталь не погибла, она стала бы изумительным фотографом, я совершенно уверена. Возможно, она именно в этом и специализировалась бы - в интерпретации знаменитых фотографий прошлого. Мне больно думать о том, сколько прекрасных работ она могла бы сделать.
        Мы возвращаемся в отель, и я рассказываю, что копия фотографии из Люцерна стоит рядом с моим компьютером, и я поглядываю на нее во время работы. Ева замедляет шаг и остро на меня смотрит.
        - В письме вы упоминаете пьесу о Шанталь. Надо понимать, вы уже начали?
        Я киваю.
        - Жить и работать там, где раньше жила и работала она… Возможно, вы сочтете меня безумной, но порой во время работы я чувствую, что рядом со мной витает ее дух. Психотерапевт заявила, что я одержима образом Шанталь и излишне увлечена и поглощена новым проектом. А я на это ответила, что одержимость - единственно возможный путь для творчества. По крайней мере, иначе я не умею.
        - Не думаю, что вы безумны, Тесс. И не думаю, что в одержимости есть что-то плохое.
        Я говорю Еве, что хочу понимать Шанталь лучше, чем понимаю сейчас.
        - Вы прояснили для меня многое, - говорю я, - однако Шанталь по-прежнему кажется мне загадкой. Я не про повседневную жизнь, а про чувства, эмоции и мысли. Когда я пытаюсь представить себе ее личность, меня словно затягивает внутрь калейдоскопа: каждый раз картинка другая. Возникает множество вопросов.
        Что она на самом деле ощущала, проводя сеансы с клиентами? Кроме любовных отношений с вами и дружбы с Рысью и Джошем, кто еще играл в ее жизни важную роль? Были ли у нее любовники? Если да, то кто? Мужчины, женщины, те и другие? Было ли ее стремление заново воссоздать фотографию из Люцерна только желанием повторить произведение искусства - или она тем самым проигрывала свою личную психодраму? И, само собой, последнее - кто ее убил и почему? - Я перевожу дыхание. - Есть кое-что еще, что я намерена включить в свою пьесу: моя собственная одержимость ее одержимостью. Я даже представляю, какой будет первая строчка: «Позвольте рассказать, как я переехала в лофт, который прежде занимала профессиональная доминатрикс…»
        - О, мне нравится! - восклицает Ева. - Я бы непременно купила билет на ваше представление.
        Я решаю рассказать ей все, что знаю о полицейском расследовании, не делясь, впрочем, характером отношений между мной и Скарпачи.
        - Он хороший детектив, очень ответственный. Он стремится найти того, кто убил Шанталь. Полагает, что убийца - один из ее клиентов, работает с подозреваемыми.
        - Надеюсь, он найдет, - серьезно говорит Ева. - Не могу думать о том, что убийца останется безнаказанным.
        Мы в молчании возвращаемся в отель. В вестибюле Ева поворачивается ко мне.
        - Сколько еще вы будете в Нью-Йорке?
        - Ночь, день и еще ночь.
        - То есть завтра в первой половине дня вы свободны? - Я киваю. - Утром у меня встреча. Полагаю, вам будет интересно поприсутствовать. Человек, с которым я намерена увидеться, имеет очень своеобразную репутацию. Пожалуйста, подождите в баре, я ему сейчас позвоню. Я приду через пару минут и сообщу, согласился ли он.
        В баре пусто. Я сажусь, заказываю коньяк, откидываюсь на спинку стула и обдумываю невероятные несколько часов, которые провела с Евой и ее историями. Она поведала мне многое из того, о чем я не знала, дала ключи к пониманию Шанталь и ее навязчивых идей. Эти детали расцветят мою пьесу яркими красками.
        В голову приходит поразительная мысль: чем больше я узнаю о Шанталь, тем меньше ее понимаю. И что истинный герой моей пьесы не человек, а история поиска и осмысления.
        Теперь я вижу замысел целиком. Огромное пространство, лабиринт, через который я, искатель, поведу за собой публику. Поиск и начнется с люцернской фотографии, и завершится ею. Одна за другой тайны получат свое разъяснение, а вопросы найдут ответы. Однако в конце драматического конфликта все равно останется загадка, загадка женской судьбы.
        В бар заходит Ева. Она улыбается.
        - Все отлично. Встречаемся здесь, в девять утра. Я заказала автомобиль. Завтра расскажу подробнее.
        И вот мы в арендованном лимузине едем в Вудсайд, район Квинса.
        - Предстоит встреча с человеком по имени Квентин Сомс, - сообщает Ева, - хотя обычно я таких людей избегаю. В Нью-Йорк я прилетела из-за него. Слышали имя?
        Я качаю головой.
        - Он называет себя «ниспровергателем Фрейда». Таких много, он просто самый известный. Они считают Фрейда мошенником и помешаны на желании это доказать. Перекапывают книги регистрации старых гостиниц, ищут людей, чьи родственники у него лечились, страшно гордятся, если удается обнаружить хотя бы крошечное пятнышко грязи, даже если это всем давно известно: например, что у Фрейда был роман со свояченицей или в юности гомосексуальная связь с Вильгельмом Флайсом. Но Сомс, он ведет блог, жаждет добыть нечто погорячей. Последнее время его заклинило на мысли, что между Фрейдом и Гитлером существовала связь.
        Вся эта ерунда опирается на абсурдное утверждение, что в доме Фрейда висела одна из дрянных акварелей Гитлера. На психоаналитической конференции показывали документальный фильм: якобы они регулярно сталкивались, когда Гитлер совершал дневной моцион, а Фрейд отправлялся за утренней газетой. Сталкивались - и обменивались поклонами.
        - На карте Шанталь как раз были пересекающиеся маршруты.
        Ева кивает.
        - Мы пытались проследить. Если верить воспоминаниям моего отца, Гитлер каким-то образом познакомился с Саломе в течение того года, который она провела в Вене, обучаясь у Фрейда. Они были знакомы настолько близко, что он осмелился подарить ей рисунок эротического содержания. Трудно представить более невероятную пару: знаменитая элегантная интеллектуалка в возрасте пятидесяти одного года и нищий, в обносках, двадцатитрехлетний художник-неудачник. Даже если допустить, что они встретились, то как Гитлеру хватило дерзости подарить респектабельной даме такой рисунок? Казалось бы, совершенно невероятно; однако через много лет, опять же если верить утверждениям отца, ему поручили выкупить рисунок у фрау Лу.
        Ева рассказывает мне, что когда Лу стала отрицать наличие у нее такого рисунка, отец понял, что она лжет. И о том, как после ее смерти он нашел рисунок под матрасом психоаналитической кушетки в кабинете. Точно известно: Лу никогда не обсуждала нацистский режим прилюдно, ни разу не произнесла и слова неодобрения. А сразу после ее смерти в дом ворвался отряд штурмовиков, вывез все ее книги и документы и опечатал двери.
        - Что они там искали? Вы ведь читали ее биографии, знаете существующие версии - якобы гестаповцев интересовали книги еврейских авторов, письма от Ницше… или, как утверждал мой отец, некий рисунок.
        Начинается дождь. Мы проезжаем тоннель, пересекаем Лонг-Айленд, поворачиваем в сторону Нортерн-бульвара. Машина петляет по узким, грязным, мокрым от дождя улицам Вудсайда; за окном мелькают мечеть, синагога, церковь, ирландский паб, тайские, филиппинские, латиноамериканские рестораны.
        Ева морщится.
        - Исследователи Гитлера отмахивались все до одного, когда я показывала им рисунок. Кто-то, должно быть, упомянул об этом в разговоре с Сомсом. Тот со мной связался, написал, что о подобном рисунке давно ходят слухи… слухи, которые он проследил до Мари Бонапарт, одной из немногих женщин в близком окружении Фрейда. Сомс утверждает, что Бонапарт рассказывала нескольким свидетелям, как однажды Фрейд невзначай обронил, что несколько лет назад Лу показывала ему в высшей степени выразительный эротический рисунок, который ей подарил Гитлер.
        Упоминание о Мари Бонапарт попадалось мне в книгах Шанталь. Обладающая несметным состоянием дама была одной из пациенток Фрейда, а затем сама стала психоаналитиком. Именно она помогла Фрейду перебраться с семьей в Великобританию, перевезти все книги и коллекции и заплатила за него гигантский налог, который затребовали нацисты за разрешение на выезд.
        Ева продолжает:
        - Когда Сомс впервые связался со мной, я послала его подальше. Не люблю ниспровергателей. Однако месяц назад он снова мне написал. Сообщил, что приобрел копии писем, якобы подтверждающие связь между Гитлером, Саломе и Фрейдом. Сказал, что даст мне их прочесть при условии, что я приеду в Нью-Йорк и покажу ему рисунок. Вот, собственно, причина для встречи.
        Мы едем по узким улочкам, вдоль которых выстроились четырехэтажные дома из кирпича. Наконец, автомобиль тормозит перед узким трехэтажным деревянным строением. Облицовка тут унылого серо-зеленого цвета, а жалюзи на всех окнах закрыты.
        Мы выбираемся из автомобиля и раскрываем зонты. Передняя дверь распахивается сразу, едва мы к ней подходим. На пороге - невысокий лысеющий мужчина среднего возраста с морщинистым лицом и неухоженной эспаньолкой.
        - Полагаю, фрау Ева Фогель? - Он делает старомодный поклон. - Или к вам следует обращаться «графиня»? - Не дожидаясь ответа Евы, он смотрит на меня. - А вы, дорогая, должно быть, актриса Беренсон. - Он снова кланяется, предлагает не бояться его пса, крупного черного добермана, который не сводит с нас взгляда. - Чарли может быть опасен, если считает, что незнакомец пришел с недобрыми намерениями. Однако, услышав, как тепло я вас приветствовал, он будет вести себя ласково, как кошка. Не так ли, малыш Чарли?
        Пес рычит, роняя на пол капли слюны, затем поворачивается и уходит вверх по лестнице. В доме мрачно: шторы задернуты, электрические лампы горят тускло.
        Кажется, хозяина надо бояться больше, нежели его собаки.
        Я кошусь на Еву, ловлю начисто лишенный энтузиазма взгляд. Впрочем, у них это взаимно.
        - Не хочу показаться грубым, - говорит хозяин, - но в этом доме есть правило: никакой съемки, никаких записывающих устройств, никаких телефонов; все можно оставить здесь. А потом - милости прошу ко мне в кабинет.
        Мы с Евой переглядываемся, пожимаем плечами и подчиняемся. Сомс приводит нас в небольшое помещение, в котором расположено множество запертых на затейливые замки сейфов. Жалюзи на окне закрыты; на столе мерцают два компьютерных экрана. В центре комнаты треугольником составлены стулья. Сомс предлагает нам располагаться и занимает место напротив.
        - Я прекрасно знаю, что обо мне говорят. Что я безумец и психопат, что у меня навязчивая идея. Но однако же, - тут он неприятно усмехается, - есть люди, готовые на все, лишь бы меня остановить. Ярые поклонники Фрейда, само собой, его ревностные приспешники, для которых каждое слово мастера - святое писание. Они люто ненавидят всех, кто придерживается противоположного мнения. Они высмеивают мои исследования и меня самого. Мне это безразлично. И как Самсон разрушил святилище Дагона, я низвергну миф о Фрейде. - Он снова усмехается. - Вы скажете: такая страсть - и такая приземленная цель. Однако, дорогие дамы, не впадайте в повсеместное заблуждение: эта цель огромна. Если такому несомненно одаренному человеку, как Фрейд, позволено выдавать за науку профанацию, тогда «наука» не имеет смысла.
        Ева смотрит на него.
        - Все это я уже читала в вашем блоге. Но ведь на вас ополчились не только последователи Фрейда?
        - Ну, разумеется, есть другие! Моссад прослушивает мои разговоры и пытается взломать шифр. Зачем они это делают, спросите вы? Они в ужасе: ведь если я смогу доказать, что Фрейд был знаком с Гитлером, знал его задолго до того, как тот пришел к власти; если он знал и ничего не сделал, чтобы его остановить, - то, в метафорическом смысле, в Холокосте виноваты сами евреи. А такое разоблачение от «ученого-гоя» для них нестерпимо.
        Мы оторопело слушаем, а Сомс хохочет. Ясно, ему ужасно нравится такая реакция.
        - А ведь есть еще поклонники Гитлера…
        В точности, как предупреждала меня Ева, он несет какой-то бред, заканчивая свой страстный монолог словами:
        - …так что, сами понимаете, меня атакуют с трех сторон. Иметь врагов хорошо. Держит в тонусе. Ладно… теперь, когда мы со всем этим разобрались, давайте займемся делом. Графиня, рисунок при вас?
        Глядя ему в глаза, Ева спрашивает:
        - А письма? Письма при вас?
        - Ха! А вы мне по нраву, графиня! Я тоже сторонник такого подхода.
        В его «почтительном» обращении звучит насмешка. Я кошусь на Еву и вижу, что она злится.
        Сомс этого словно не замечает. По его словам, большая часть материалов из архива Фрейда, размещенного в Библиотеке Конгресса, недоступна («во многих случаях еще в течение пятнадцати лет, а в одном - до две тысячи сто второго года, вы только представьте!»). Однако он все-таки получил доступ к закрытым материалам («Ну, скажем так, я прикормил местную моль. Ведь библиотекари так мало зарабатывают»). В результате он якобы смог получить фотокопии фрагментов переписки Саломе и Фрейда, в которых содержится признание.
        Он говорит:
        - Позвольте мне зачитать перевод следующего интересного пассажа: «Что касается юноши, чей рисунок мы с вами когда-то анализировали перед моим отъездом из Вены, помните? Я что ни день изумляюсь причудам судьбы. Двадцать лет назад он пресмыкался передо мной. Сейчас вся Германия пресмыкается перед ним! Какой поворот!»
        Ева не отводит от него взгляда.
        - Могу я увидеть эти письма?
        Снова поединок взглядов. Сомс отвечает:
        - Разумеется. А могу я одновременно увидеть рисунок?
        Я вижу: Ева колеблется. Если она покажет Сомсу рисунок, то ей нечем будет вести торговлю. С другой стороны, если она прочтет письма, то узнает, что Лу Саломе думала о ее отце.
        - Да, - наконец отвечает она. - Без разрешения не копировать. Это ясно?
        - То же условие в отношении писем. Можно читать, но нельзя делать записи.
        Она кивает, открывает сумку и достает два листа бумаги.
        - Передняя и задняя сторона. Оригинал я не привезла.
        - Понятно. - Сомс одной рукой берет протянутые листки, другой подвигает ей копии писем.
        Почти сразу он радостно вскрикивает; апотом восклицания следуют одно за другим: «О господи!», «Разве это не чудо?!», а потом совсем громко: «Боже, я сейчас упаду в обморок!»
        Однако Ева не слушает. Она поворачивает ко мне ошеломленное лицо и шепчет:
        - Все сходится. Отца действительно отправили добыть рисунок. Письмо это подтверждает.
        Сомс тоже ничего не слышит и не видит. Он бьется в экстазе.
        - Это бомба! Миф о Фрейде взлетит на воздух! Фрейд знал, он собственными глазами видел патологию, однако и словечка не проронил!
        Ева поднимается.
        - Спасибо за интересную встречу, - говорит она. - Нам пора идти.
        - Пожалуйста, подождите! - умоляет Сомс. - Мы же еще не договорились!
        - Нет предмета для переговоров. Я всегда знала, что рисунок аутентичен. Сейчас это подтверждено, и вопрос себя исчерпал.
        Он смотрит на нее непонимающим взглядом. Ева делает резкое движение и выдергивает рисунок из его рук.
        - Верните! - кричит Сомс. - Я знаю людей, которые заплатят за него состояние!
        Ева швыряет ему письма и презрительно цедит:
        - Лу Саломе отказалась продавать рисунок Флекштейну, а я отказываюсь продавать вам.
        И поворачивается ко мне:
        - Пойдемте, Тесс. Машина ждет.
        Сомс тоже поднимается. Первый раз за все время визита он по-настоящему ошарашен.
        - Прошу вас, графиня, - взывает он. - Ну, куда же вы? Мы же только начали.
        - Возможно, вы только начали. А я - закончила.
        - Нельзя просто взять и уйти, графиня! Разве вы не понимаете: это перевернет все наши представления о Гитлере и покажет Фрейда в истинном свете, как притворщика и ханжу. Это же настоящая бомба, даже две! Ради таких открытий и живут ученые!
        - А вы не ученый, - спокойно бросает Ева. - Вы фанатик.
        В автомобиле, везущем нас обратно на Манхеттен, Ева показывает утаенную от Сомса страницу письма. Читает и переводит для меня:
        - Лу писала: «Помните, я рассказывала о визите довольно слащавого господина по фамилии Флекштейн, который сообщил, что готов предложить мне гигантскую сумму за известный рисунок? Теперь я знаю, что Флекштейн регулярно интересуется состоянием моего здоровья. Он осмелел настолько, что потребовал информации в клинике, где мне делали операцию! Так что моей смерти нетерпеливо ждут и, скорее всего, сразу после нее ворвутся в мою маленькую крепость, чтобы изъять свое «сокровище». Однако им придется потрудиться. Я хорошо его спрятала». Понимаете, Тесс? Это полностью подтверждает рассказ отца о том, что в конце концов, чудом, но он все-таки нашел рисунок! - Она трясет головой. - Паршивый коротышка, идиот. Вопит о двойной бомбе - а самого главного не увидел. Он не понял, что рисунок Гитлера совпадает по композиции с фотографией из Люцерна. А ведь именно этим объясняется, почему он подарил его Лу и почему она его хранила. Сомс настолько поглощен своим идеями, что ничего не видит. А если видит, то не сознает.
        В отеле мы прощаемся. Ева меня обнимает, затем делает шаг назад.
        - Я вижу, как важен для вас этот замысел, Тесс; только поэтому даю свое согласие. И если вы доведете дело до конца, я хотела бы посмотреть спектакль. Удачи!
        И не дав мне ответить, протягивает копию рисунка Гитлера, которую выдернула из руки Сомса.
        - Прощальный подарок. Будет о чем подумать и, возможно, даже использовать в спектакле. Что касается Шанталь… Она часто называла себя целителем. Хотя, возможно, это кажется вам высокомерным или хвастливым, она понимала ситуацию именно так, совершенно искренне. «Все, что я делаю, - говорила она, - любая мелочь - все это для того, чтобы мир стал чуточку лучше». Думаю, она достойна доброй памяти.
        В аэропорту, ожидая ночной рейс до Сан-Франциско, я думаю о тех поразительных часах, что провела рядом с Евой, вспоминаю безумную встречу с Квентином Сомсом. Я многое узнала от Евы, и, в частности, вот что: какова бы ни была причина испуга и паники Шанталь, она связана с фотографией из Люцерна.
        Лайнер летит где-то над Великими равнинами. Я выглядываю в иллюминатор. Ночь. Далеко внизу мигают редкие огни. Я ошеломлена и взволнована: теперь части мозаики встали на место. И все их связывает фотография из Люцерна. Теперь я точно знаю, о чем будет мой спектакль: отом, что каждый человек непостижим.
        Глава 23
        Выдержки из неопубликованных мемуаров
        майора Эрнста Флекштейна
        (известного как доктор Самуэль Фогель)
        С тех пор как я оказался в Штатах, все пошло хорошо.
        Работать в Вашингтоне мне нравилось. Единственное, что вызывало сожаление, - деятельность в качестве двойного агента завершилась очень быстро. Я сдал агентов абвера и не испытывал от того ни малейших угрызений совести. Их было всего трое - плюс связной, который забирал донесения, да еще радист в Балтиморе, который передавал их в штаб немецкой разведки. Как выяснилось, двое из трех все выдумывали, их «донесения» представляли собой фантазии на тему появляющихся в прессе материалов. Третьим агентом был замороченный парень немецко-американского происхождения, переводчик в Пентагоне. То есть это оказалась такая жалкая компания, что мой куратор из УСС, Джим Лэндон, решил не тратить на них время.
        - Все! Хватит этой ерунды, - сказал он мне. - Пора приложить свою энергию к чему-то полезному.
        Мне и впрямь жаль, что деятельность двойного агента закончилась так быстро: она полностью соответствовала особенностям моего характера. И, должен признать, было в ней нечто шикарное. Однако Лэндон, судебный психиатр по специализации, вскоре прикрепил меня к команде, занимающейся разработкой психологических профилей партийных бонз рейха: Гитлера, Бормана, Гейдриха, Гиммлера, Геринга, Геббельса, Гесса, Кальтенбруннера и Розенберга. Нужно было обратить особое внимание на две детали: их слабые места и анализ того, как каждый относится к предстоящему поражению Германии в войне.
        Мне очень нравилась эта работа; яделился подробностями, которые узнал или подслушал за время жизни в Берлине. Иногда даже кое-что сочинял - если был уверен, что это поможет лучше понять характер объекта.
        Мы с Джимом подружились. Не считая Даллеса, он был единственным офицером УСС, который знал, кто я на самом деле. Поначалу Лэндон сомневался в моей способности вести психоаналитический прием пациентов, но со временем высоко оценил мою квалификацию.
        - Я уверен, что вы хорошо разбираетесь в… что бы это ни было такое, - сказал он, демонстрируя повсеместное в то время в среде американских психиатров мнение, что открытия Фрейда умозрительны, а методы - неэффективны.
        Следует еще отметить, что в то время мне нравилось изображать из себя беженца-еврея. Я отлично вжился в роль. Это было нечто сродни очищению, почти катарсису: явыводил из себя антисемитскую отраву, которой, как и всех немцев моего поколения, меня пичкали на протяжении многих лет. Я также понял, что моя легенда, история о еврее-психоаналитике, которому удалось бежать из лагеря и на виду у всех работать в Берлине, побудила многих коллег по УСС считать меня героем. Мне удалось сделать ровно то, чего требовали от меня мои инструкторы из абвера: вжиться в образ так глубоко, что однажды во время бритья, глядя на себя в зеркало, я понял, что мне не требуется больше изображать Фогеля - я стал Фогелем!
        В тысяча девятьсот сорок седьмом году, получив американское гражданство и медаль за военные заслуги, я решил начать жизнь заново и перебрался в Кливленд, штат Огайо. Странный выбор? Тому было несколько причин.
        Во-первых, Кливленд посоветовал Джим Лэнгдон. Это был его родной город, куда он вернулся после войны. В случае переезда он обещал помочь мне обосноваться и открыть практику; обещал, что будет направлять своих пациентов и попросит коллег делать то же самое. В Кливленде почти не было практикующих психоаналитиков, так что спрос на подобные услуги в среде образованной верхушки среднего класса был велик. Это позволило мне быстро открыть ровно такую практику, как я хотел: моими пациентками стали благополучные невротичные дамы, которых угнетала унылая, однообразная жизнь верных жен и почтенных матерей семейства. В ухоженных загородных усадьбах им было тесно, и они рвались найти для своей жизни какой-либо смысл.
        Во-вторых, Кливленд - город, где хорошо принимали еврейских беженцев из Европы. В последнее время этот критерий стал для меня одним из самых важных; яхотел обосноваться в местности, где минимален шанс встретить знакомых из прошлой жизни. Я решил сидеть тихо и не высовываться - этакий застенчивый еврей-беженец, притом прекрасный психоаналитик, с очаровательными манерами и приятным немецким акцентом.
        По совету Джима я снял помещение с приемной в респектабельном здании медицинского центра на Карнеги-авеню и обставил его мебелью в модернистском стиле Баухауз. Единственным экстравагантным поступком стало приобретение роскошного дизайнерского дивана из черной кожи: яиспользовал его в качестве аналитической кушетки. Я оправил дипломы в рамки и развесил по стенам, указал свое имя на информационной доске в вестибюле и открыл дело. Спасибо Джиму и его коллегам: благодаря их рекомендациям ко мне пошли пациенты, и вскоре я уже со всей скоростью несся навстречу американской мечте.
        В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году я женился на своей бывшей пациентке, Рахиль Шапиро, милой нервозной молодой выпускнице Исследовательского университета. Ее родители, австрийские евреи, тоже были мигрантами: они попали в Новый Свет, покинув Вену перед самым аншлюсом.
        С Рахиль в свое время пришлось много поработать: япроводил сеансы четырежды в неделю три месяца подряд. Почти все ее родственники стали жертвами Холокоста. Она страдала от состояния повышенной тревожности и ночных кошмаров. Семья жила в непритязательном доме в кливлендском Ист-Сайде. Ее отец учил детей играть на скрипке, мать лепила из глины.
        Хотя мы вступили в связь, еще когда Рахиль была моей пациенткой и много раз отдавались страсти прямо на том самом обитом маслянистой черной кожей диване-кушетке, мы дождались, пока со времени лечения не миновал год, - и только потом объявили о помолвке.
        В июне шестидесятого родилась наша единственная дочь. Мы назвали ее Евой в честь венской бабушки Рахиль. Мне в ту пору было уже шестьдесят лет.
        В том же году я приобрел замечательный дом в стиле Тюдоров. Он стоял на тихой улочке в респектабельном пригороде. Рахиль, получившая степень по микробиологии, начала работать исследователем в нефрологической лаборатории при университете. Мы отдали Еву в частный сад рядом с домом. Если говорить коротко, все шло отлично.
        В конце тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, выйдя проводить последнего на сегодня пациента, я обнаружил в приемной плохо одетого господина.
        Сначала я его не узнал. Но он держался со мной как со знакомым, шагнул навстречу с широкой заискивающей улыбкой и обратился по-немецки:
        - Герр доктор Фогель?
        Я насторожился.
        - Простите, мы знакомы?
        - Я знаю вас как доктора Эрнста Флекштейна. Или будете утверждать, что в самом деле этот самый Фогель, как написано на табличке?
        - О чем вы?
        - Что же вы испугались, дорогой доктор? Хотя, конечно, как не струсить? Вот он, ваш самый жуткий кошмар.
        Сначала я подумал, что это агент израильской разведки или один из парней «охотника за нацистами» Симона Визенталя. Но с чего бы ему в таком случае интересоваться Флекштейном? Хотя я и был в свое время членом национал-социалистической партии, однако не имел отношения к Холокосту и никогда не числился в официальных структурах Третьего рейха.
        Если не считать достойного всяческого сожаления участия в убийстве Стемпфла (о чем знали только Борман и Гесс) и информации, которую я собрал о кружке Ханны Зольф, мои руки были относительно чисты.
        Как выяснилось, мой «гость» просто мелкий шантажист. Он случайно меня увидел, когда мы с Рахиль и Евой выходили из кинотеатра. Его звали Карл Ганглофф, и он работал лифтером в том шикарном здании, где доктор Флекштейн, действуя по поручению абвера, практиковал психоанализ в военные годы.
        Совершенно уверен - раньше я отреагировал бы на появление Ганглоффа крайне агрессивно. Флекштейн, агент и наемный убийца, немедленно начал бы продумывать, как лучше всего прикончить мерзавца, а затем без последствий избавиться от тела. Однако теперь я был Фогелем, человеком куда более хладнокровным, не склонным к вспышкам агрессии и ярости, - интеллигентный джентльмен под семьдесят с мягкими обходительными манерами и глубоким пониманием человеческой психологии.
        Я пригласил его в кабинет.
        - Входите, Карл. Располагайтесь. Хотите чая?
        Я возился со спиртовкой и развлекал его пустой беседой; он все больше и больше нервничал. Ясно, господин шантажист рассчитывал совсем на другой прием. Он предполагал, что я съежусь от страха и по первой команде выплачу любую сумму, которую он потребует за молчание.
        В конце концов Ганглофф не выдержал и резко оборвал мою болтовню:
        - Герр Флекштейн, я пришел за деньгами.
        Он старался говорить властно, но голос выдавал напряжение.
        - О, вам нужна субсидия? - беззаботно спросил я. - Ну, как всем в наши дни, верно?
        Карл обвел взглядом мой кабинет.
        - Кажется, у вас-то нет никаких затруднений, - сказал он.
        А вот он, он всецело зависит от родственников, детей своей сестры. Они оплатили его переезд в Америку, нашли ему работу сторожа на машиностроительном заводе, взяли к себе жить. Он добавил, что невзлюбил их - и, надо признать, это взаимно.
        - Да, печально, сказал я. Однако я по-прежнему не понимаю, отчего он рассчитывает на мою помощь?
        И тут Карл взорвался.
        - Не смейте со мной играть! Какой вы еврей, что вы из себя корчите! Если я захочу, то все ваши пациенты, друзья, родственники, жена и дочь узнают, кто вы на самом деле!
        Я посмотрел на него с любопытством.
        - А кто я, по-вашему?
        О, уж он-то знал ответ! Я доктор Эрнст Флекштейн. На протяжении многих лет он сталкивался со мной по несколько раз на дню. Когда я утром приезжал на работу, мы здоровались - и желали друг другу приятного вечера, когда я отправлялся домой. Среди моих пациенток было много важных дам, жен генералов и богатых господ. А потом вдруг - совершенно внезапно - я закрыл практику. Говорили, что меня отправили на Восточный фронт. Карл в это не поверил. Он слышал шепотки о том, что я шпион. И вот, пожалуйста: яздесь, в Кливленде, штат Огайо, на другом материке, - и строю из себя еврея! Какое превращение! Как хитро придумано! Но он-то, он всегда подозревал, что я себе на уме.
        Я дал ему выкричаться. Когда в конце концов Ганглофф замолк, я поинтересовался, бывало ли, чтобы я обошелся с ним плохо. Он сразу признал, что я всегда вел себя дружелюбно и вежливо.
        - И ваши чертовы чаевые! Вы их давали, в отличие от остальных, кто вечно задирал нос, будто чем-то лучше меня!
        Я снова посмотрел на него, на этот раз с грустью.
        - И, тем не менее, Карл, вы пришли требовать с меня деньги.
        Он опустил голову. Ему жаль, что все так сложилось. Однако я богат, а он беден, и ему просто нужно, чтобы я поделился с ним малой частью нажитого состояния.
        - То есть вы хотите взять в долг? - спросил я.
        Он фыркнул.
        - Ну, если вам угодно назвать это так.
        Я выдвинул ящик стола, достал чековую книжку, снял колпачок с ручки. Спросил, удовлетворят ли его пятьсот долларов, и заметил, что, разумеется, он их вернет, когда сможет.
        Он опять обозлился и стал угрожать мне серьезными последствиями, если я пожадничаю.
        - Вы угрожаете мне, Карл? Вы правда считаете, что так чего-либо добьетесь?
        - Можете называть это угрозой, - произнес он. - Мне нужен чек на пять тысяч долларов.
        Я взглянул на него с жалостью. Раз так, сказал я, он не получит ни цента. И спокойно закрыл чековую книжку.
        - Да, и кстати. Почему вы называете меня Флекштейном?
        - Потому что вы и есть Флекштейн!
        Я покачал головой. Он не унимался:
        - Вы Флекштейн, мы давно знакомы!
        Я снова покачал головой.
        - Вы ошиблись, Карл. Я всегда был Фогелем, даже когда притворялся Флекштейном.
        Он изумленно на меня уставился, и я пояснил:
        - Я всегда был Самуэлем Фогелем, евреем-психоаналитиком, который практиковал под фальшивым именем Эрнста Флекштейна. Так я скрывался от мелких людишек вроде вас, которые маршировали по улицам, выкрикивали лозунги, высмеивали и проклинали евреев, избивали нас, а часто убивали. Вы ведь не просто здоровались со мной по утрам, Карл. Вы не просто говорили: “Guten Morgen, Herr Doktor.” Нет. Вы щелкали каблуками и вопили «Хайль Гитлер!» прямо мне в лицо. И мне приходилось отвечать - чтобы не вызвать подозрений.
        Я улыбнулся ему, сказал, что все в Кливленде знают про мое прошлое, а кое-кто даже считает героем.
        - Так что, как видите, у вас на меня ничего нет. А вот у меня на вас кое-что есть - мерзкий жадный наци, пробравшийся в Америку, а сейчас шантажирующий одного из немногих выживших членов немецко-еврейского Сопротивления.
        Я заявил, что записываю разговор, и, если он не уймется, передам запись властям. С другой стороны, - это я произнес уже мягче, - я все еще готов ему помочь, одолжив пятьсот долларов, на которые он наплевал пять минут назад.
        Если бы он скромно поблагодарил меня за щедрость, убрался из кабинета и больше не попадался на глаза, - то возможно, только возможно, я бы простил его. Кто он, добродушный веселый лифтер, с которым я тысячу раз здоровался и прощался, или грязный шантажист, каким сегодня себя проявил?
        Карл безмолвно смотрел на меня и хватал ртом воздух. Вся его наглость улетучилась. Глаза в панике бегали. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. К моей величайшей радости, он больше не задавался вопросом, кто я: Флекштейн или Фогель, - а просто отчаянно прикидывал, как бы побыстрее смыться.
        Я молча ждал. Наконец он открыл рот:
        - Приношу свои искренние извинения, доктор Фогель. Мне и в голову не могло прийти, что еврей будет притворяться нацистом. Нацистом! Немыслимо! - Он повернулся ко мне. - Получается, сэр, что вы еще умнее, чем я думал.
        - Я все еще готов одолжить вам пятьсот долларов. Под расписку, разумеется.
        Я видел, что Карл колеблется.
        - Нет, сэр, - произнес он. - Я обойдусь.
        - Вы же сами утверждали, что жестоко нуждаетесь!
        - Нуждаюсь, да. Но пусть лучше от нашей встречи не останется никаких документальных свидетельств.
        - Мудрое решение, Карл.
        - Так я пойду, сэр?
        - Не смею задерживать.
        - Я вас больше не побеспокою.
        - Не побеспокоите, - подтвердил я. - Полагаю, что нет.
        Он протянул мне руку для пожатия, я посмотрел на нее так, словно это отвратительная клешня и повернулся спиной.
        Он крадучись выскользнул из кабинета.
        Тем вечером я пришел домой в великолепном настроении. Встреча, которой я опасался долгие годы, произошла и закончилась моей победой! Рахиль, заметив мое жизнерадостное поведение, ласково обняла меня, а малышка Ева подбежала и обхватила своими маленькими ручками.
        - Ты весь светишься, - сказала Рахиль. - Удачный день?
        - Да, во всех отношениях.
        - Отлично, тогда мой руки. Ужин будет на столе через пятнадцать минут.
        Прошел год с тех пор, как я последний раз делал записи в этой тетради. Моя жизнь удалась: прекрасная любящая жена, очаровательная любящая меня дочка, успешная профессиональная жизнь человека, помогающего другим избавиться от боли. И несмотря на неутешительные прогнозы докторов, я благодарю Небеса за эти мирные плодотворные годы.
        Три месяца назад я закрыл свою практику, передал пациентов достойным доверия коллегам. И уделил все внимание литературе. Я давно мечтал прочитать в оригинале произведения авторов, которых во время нашей единственной встречи рекомендовала мне фрау Лу. Генрих Манн, Бертольт Брехт, Эрих Мария Ремарк, Артур Шницлер, - и еще другие, с которыми ее связывали дружба, любовь, гнев или просто общие заботы: Райнер Мария Рильке, Франк Ведекинд, Август Стриндберг, Герхарт Гауптман, Стефан Цвейг… и, конечно, великий философ, поэт и мыслитель Фридрих Ницше.

«Видеть страдания - приятно, причинять страдания - еще приятнее… Никакого празднества без жестокости - так учит древнейшая, продолжительнейшая история человека, - и даже в наказании так много праздничного!».
        Это написал человек, который безумно любил Лу Саломе и, отвергнутый ею, создал эстетику человеческой жестокости.
        Мне довелось жить в злое, жестокое время. Работа частного детектива, а потом специального агента Бормана показала мне темные стороны человеческой натуры, - и это сослужило хорошую службу в моей последующей карьере психоаналитика-самоучки. Я видел стальные глаза Бормана, ощущал на себе жестокий взгляд Гитлера; яловил уязвимый взгляд Лу Саломе. И я смог, смог изменить свою жизнь: от эгоизма и аморального самолюбования к доброте, состраданию и сочувствию.
        Возможно, читатель сочтет, что многие события, описанные здесь, переплелись с величайшим кошмаром двадцатого столетия. Эти записи - не попытка искать оправдания. Мне не за что просить прощения, как нет причин особенно терзаться угрызениями совести.
        Моя жизнь сложилась так, как она сложилась. Мне уже немного осталось; ныне, страдая от тяжелой неизлечимой болезни и видя впереди конец, я хочу оставить эти записи в наследство жене - вернее сказать, почти уже вдове, - моей любимой дочери и потомкам, если они у меня будут.
        Этими словами я завершаю свою хронику.
        Глава 24
        После возвращения из Нью-Йорка я ставлю на стол три «фотографии из Люцерна»: оригинал с Лу Саломе, Ницше и Рэ; рисунок Гитлера, копию которого подарила мне Ева; ипостановочное фото, сделанное Шанталь. Работая над проектом и пытаясь разгадать скрытые мотивы поступков моих героев, я теперь имею возможность постоянно держать их в поле зрения.
        Надо обязательно выяснить причину, по которой Шанталь решила сменить жилье. Чего она испугалась, как нашла свою смерть? Я не могу закончить пьесу, пока все не выясню.
        Время от времени я выбираюсь из-за компьютера и устраиваю передышку: бегаю вокруг озера Лэйк-Мерритт или брожу по центральной части Окленда, обдумывая сценарий. Вечера мы проводим у Скарпачи дома.
        В среду, прихватив все три снимка, я сажусь на автобус до Беркли и еду к доктору Мод.
        Мы сидим друг напротив друга. Три фотографии лежат между нами на столике. Доктор Мод берет их поочередно и зачарованно рассматривает.
        - Хотите послушать, что я думаю? - спрашивает она.
        Само собой, хочу. Блестящее толкование оригинала с точки зрения теории Фрейда здорово прочистило мне мозги, так что теперь я вижу многое в ином свете.
        Она начинает:
        - Для Ницше сюжет снимка был способом увековечить соглашение жить вместе в непорочности и постигать мудрость. Таково было его видение; так он представлял роль, которую Лу Саломе суждено сыграть в их с Паулем Рэ жизни. Для молодого Гитлера все иначе. Ты говоришь, фото с Ницше было в то время широко известно; значит, будущий фюрер не мог не видеть его. И люцернский снимок стал для Гитлера фетишем, основой для сексуальных фантазий. Он стремился выразить в своем рисунке страстную жажду оказаться порабощенным женщиной. А вот реконструкция Шанталь - какое хорошее слово вы использовали! - это, скорее, дань памяти, дань уважения, своего рода присяга на верность. Как и Гитлер, Шанталь взяла за основу фотографию из Люцерна и создала собственный образ, посредством которого представила себя в роли госпожи.
        Создавая что-то свое, любой художник рассказывает историю; он ясно представляет, для какой публики эта история предназначена. Для Ницше зрителями и слушателями были остальные участники драмы: Саломе и Рэ. Он не мог в тот момент предвидеть, что фотография станет знаменитой. Гитлер же создавал свой образ исключительно для одного зрителя - для Лу. Он хотел донести до нее нечто настолько личное и вызывающее жгучий стыд, что не мог выразить это словами. Годы спустя, став всесильным фюрером, он был не в силах вынести мысли о том, что где-то существует рисунок, зафиксировавший его юношеские мазохистские фантазии. Вот почему он приказал Борману послать отца Евы выкупить рисунок.
        - А Шанталь? О чем ее история, и для какой публики она ее создавала?
        - Она выложила снимок на свой сайт, в открытый доступ. И все-таки я думаю, что ее истинная публика - сама Шанталь. Снимок был способом отождествить себя с Лу Саломе, которой она безмерно восхищалась, - и в то же время утвердить свою собственную идентичность. Ее версия фотографии великолепно продумана и прекрасно выполнена. У нее определенно был талант к художественной съемке.
        Позже, во время сеанса, я пересказываю доктору Мод все, чем поделилась со мной Ева. Мод слушает о Квентине Сомсе и морщится от неприязни.
        - Фрейд тоже делал ошибки. Он был излишне категоричен и догматичен. Он настраивал своих последователей друг против друга; унего случались вспышки гнева. Все это хорошо известно. Но когда такая бездарность, как Сомс, осмеливается думать, что в состоянии повалить одного из гигантов двадцатого века… Нет, это отвратительно.
        Мод рассказывает, как во время посещения музея Фрейда в Хэмпстеде в ее глазах стояли слезы. Дело не только и не столько в обстановке и в духе экспозиции; втот момент Мод особенно остро почувствовала, что дело, которому она посвятила жизнь, продолжало развиваться в этом кабинете, обставленном точно так же, как венский.
        - Именно там, в этом кабинете, были раскрыты и получили объяснение те чувства и побуждения, загадка которых мучила людей с самой зари истории развития человечества.
        Я спрашиваю: что, по ее мнению, в действительности произошло между Фрейдом и Лу?
        - Ну, если судить по письмам, они относились друг к другу с величайшим уважением. Вопрос о любовной связи даже не возникал. Дружба с Фрейдом в последние годы жизни, равно как и юношеская связь с Ницше и Рильке, ставят Лу в центр интеллектуальной и художественной элиты того времени. Это, плюс собственные достижения, делают ее одной из ключевых фигур. - Доктор Мод поворачивается ко мне. - Мы много говорили о том, что Шанталь была одержима личностью Лу. А вы, что испытываете вы?
        - Восхищение, уважение, увлеченность. Хотя, возможно, не в такой степени, как у Шанталь. В некотором смысле, это похоже на стремление стать спутником великого человека. Не думаю, что из меня вышла бы удачная муза. Великий человек должен смотреть на свою Музу и видеть в ее глазах отражение своего величия. Не мое амплуа. Не хочу быть приложением к кому-то.
        - А ваши эротические сны о Шанталь - как по-вашему, что они означают?
        Я отвечаю: поскольку у меня со Скарпачи все отлично в сексуальном плане, вряд ли эти сны представляют лесбийские фантазии; скорее можно говорить о попытке запечатлеть связь с тематикой занятий Шанталь.
        Ей это нравится. Прощаясь после сеанса, доктор Мод говорит:
        - У меня было чувство, что нас несет куда-то не туда, Тесс. Однако теперь мы начинаем выбираться. Одержимость Шанталь… Сначала я за вас тревожилась - слишком сильно на вас это подействовало. Однако сейчас я считаю, что такое полное погружение помогает вам в работе. Думаю, вы создадите очень сильное произведение.
        Вечером Скарпачи признается, что расследование зашло в тупик. У него остались только Джош Гарски и Карл Хьюз, хотя ничего реального против них нет.
        - Джош знает, что я его подозреваю, и не желает общаться. А Хьюз нанял адвоката, который запретил ему давать показания. - Скарпачи качает головой. - Я исключил Курта и убийцу госпожи из Восточного Сан-Хосе. Мне нужны другие клиенты Шанталь. Кто-то, кто не выдержал и сорвался.

* * *
        Потом, разгоряченные после любви, мы лежим в постели. Он мягко ласкает мои груди. Из окна задувает холодный воздух: вавгусте в районе Залива уже холодно. Скарпачи встает - его худощавое обнаженное тело отлично смотрится на фоне городских огней - и закрывает окно. Он поворачивается ко мне.
        - На моем столе кипа незавершенных дел. Возможно, я слишком хочу раскрыть убийство Шанталь, и это желание мешает мне увидеть нечто очевидное. - Он качает головой. - Я не отступлю. Рано или поздно наступит прорыв. И, может быть, внезапно появится свет в конце тоннеля.
        А потом я снова сижу за компьютером у себя в лофте. Отвожу глаза от экрана, смотрю на «чернильные картины», на «Королеву мечей», прислоненную к кресту святого Андрея, на три фотографии на столе.
        Каждый образ рассказывает историю. Но ее еще нужно понять.
        Утро, одиннадцать часов. Я вернулась с пробежки и теперь работаю за компьютером.
        Мою сосредоточенность сбивает сигнал домофона. Это Кларенс. Похоже, я заливаю соседей снизу. Он хочет подняться и проверить трубы. Я говорю, что работаю, но, конечно, он может прийти и сделать все необходимое. И снова сажусь за компьютер. У меня сложная любовная сцена между Шанталь и Лу.
        Сцена написана по мотивам моих эротических снов о Шанталь. Я дошла до места, где Лу привлекает возлюбленную к себе и целует. В это время раздается стук в дверь. Пришел Кларенс.
        На нем комбинезон, в руках сумка с сантехническими инструментами. Машу ему рукой - заходите! - и благодарю за то, что предупредил насчет парня в зеленом.
        - Н-ну, он… последнее время его здесь не было.
        - Потому что я приняла меры.
        Кларенс одобрительно поднимает брови.
        - О, почти как раньше, - говорит он и указывает на колесницу Шанталь. - Только прежде она стояла немножко иначе. Я поправлю?
        Он подходит к колеснице и чуть-чуть ее сдвигает.
        - Вот так. Когда Шанталь хотела использовать ее во время сеанса, то приказывала клиенту вытащить ее в центр комнаты, а потом играла с ним в лошадки. Называла это «скачками».
        - Такие подробности…
        Он смеется.
        - Ей нравилось мне рассказывать про всякие штуки. Может, думала, что я подключусь. Ну, ладно, там вода льется. Сейчас проверю кухню и ванную.
        Он проходит в кухонную зону и опускается на колени рядом с раковиной. Я возвращаюсь к работе. Слышу, как он перебирается в ванную комнату и через несколько минут идет обратно.
        - Ничего серьезного. Просто подтянул прокладки.
        Кларенс наклоняется и смотрит мне через плечо. Сначала я думаю, что он читает с экрана текст, и начинаю злиться. Потом вижу, что он рассматривает снимки.
        - Как интересно. - Кларенс указывает на фотографию с Шанталь. - Она здесь такая красивая, такая властная. А второго экземпляра у вас случайно нет? Я бы взял на память.
        Внизу я сталкиваюсь с Джошем. Мы вежливо киваем друг другу, перебрасываемся ничего не значащими фразами, но избегаем настоящего разговора.
        Вместе едем в лифте. И Джош внезапно поворачивается ко мне.
        - Я любил Шанталь, - произносит он. - Никогда ей об этом не говорил, но уверен, она знала.
        - Ух ты, Джош, какие откровения! С чего бы?
        - Скарпачи меня подозревает. Понимаешь, Тесс, я не смог бы причинить ей вред. Она слишком много для меня значила. И сейчас, когда я захожу в здание, то не испытываю ничего, кроме пустоты. Я, наверное, перееду. Таких выгодных условий мне не найти, однако каждый раз, проходя по вестибюлю, я ощущаю присутствие тьмы. - Он опускает глаза.
        Лифт останавливается на шестом.
        - Прости, что вывалил это на тебя. Похоже, мне надо к врачу.
        Я не успеваю ничего ответить - двери лифта закрываются.
        Позже я обдумываю сказанное Джошем. Набираю его номер, спрашиваю, согласен ли он поговорить. Мне можно спуститься?
        - Конечно, - говорит он. - Я тут просто рисую.
        Дверь открыта. Джош лежит на диване, рядом валяется альбом.
        - Надеюсь, ты все-таки раздумаешь переезжать. От себя не убежишь.
        - Да я понимаю, что дело не в здании, но все равно.
        - А почему ты вдруг об этом заговорил?
        - Мы столько раз вместе оказывались в лифте! Шутили над тем, как там все мигает и дергается. Поскольку ты пишешь о Шанталь, я решил, что тебе стоит об этом знать.
        Он смотрит на меня.
        - Там ведь и про меня немного есть?
        - А ты против?
        - Да нет.
        Спрашиваю, можно ли проиллюстрировать пьесу его «Королевой мечей».
        - Не вопрос. Иллюстрируй. Кто-нибудь увидит и придет в восторг. - Он приподымается и садится ровно. - Да, вот еще что, Тесс. Давно хотел сказать. То, что я делаю, вся эта имитация чужих стилей… Есть вполне уважаемые специалисты, которые считают, что это отдельная форма искусства. И есть известные имитаторы: Хан ван Меегерен, Дэвид Стейн, тот китаец, Пэй Шэнь Цянь, который делает великолепных Поллока, Ротко, Кляйна. Я тоже ничего, но все-таки в другой весовой категории. Стейн за час может сделать набросок в стиле Шагала, Пикассо или Миро. Однажды галерея устроила его показ, «Имитации Стейна», и офис прокурора штата Нью-Йорк подал иск, чтобы выставку запретили. Судья встал на сторону Стейна. В своем решении он написал: «Его работы по усовершенствованию стиля известных мастеров могут быть объяснены особым талантом, который всегда свойственен истинным художникам». Иначе говоря, Стейн заслуживает уважения своим умением работать в стилистике других авторов. Его можно в чем-то обвинить только в том случае, если он подделает подпись автора оригинала.
        Жаль, что Джош так не уверен в себе. Жаль, что считает себя имитатором-неудачником, которого без упоминания судьи никто не примет всерьез.
        Как помочь ему повысить самооценку? Его «Королевы» великолепны; ему надо и дальше работать в таком стиле. Как бы ему это сказать?
        И тут, как гром среди ясного неба, звучит признание: оказывается, Шанталь просила его выполнить цикл эротических рисунков в духе «той самой» работы Гитлера.
        - Она показала мне копию с его рисунка. Сказала, что оригиналом владеет кто-то из ее друзей. Уверяла, что работа в самом деле написана Гитлером и что эксперты не желают этого признавать именно из-за эротического контекста. Хотела, чтобы я сделал еще несколько в том же стиле. Я был поражен, насколько этот рисунок похож на фотографию с колесницей, для которой мы позировали.
        - Так ты их сделал, рисунки?
        Он качает головой.
        - Не смог. Сказал, что в исходном образце нет ничего, что можно было бы копировать, никакого особенного стиля. Шанталь была разочарована. Даже пробормотала что-то вроде: ядумала, что повезло познакомиться с настоящим имитатором, а он не справился. Это было как раз перед моей поездкой в Лос-Анджелес к детям. Было неприятно, я никак не ожидал, что она так отреагирует. Поэтому перед отъездом сунул ей под дверь записку, обещал еще раз попробовать, когда вернусь. А когда вернулся… ее уже не было. - На его глаза наворачиваются слезы. - Если бы я тогда нарисовал, возможно, она была бы сейчас жива.
        Поднявшись к себе, я немедленно звоню Скарпачи. Его не столько трогает испытываемое Джошем чувство вины, сколько раздражает способ, каким эта информация получена. Он бурчит:
        - Похоже, Шанталь решила, что от него нет проку.
        - Судя по тому, что я о ней знаю, она вовсе не была потребительницей, - возражаю я. - И они дружили. Возможно, у нее был потенциальный покупатель, и она пыталась убедить его приобрести у Евы рисунок?
        - Как-то сомнительно, - замечает Скарпачи. - Можешь спросить у Евы?
        Рано утром я связываюсь с Евой - первый контакт после встречи в Нью-Йорке.
        Рассказываю ей о странной просьбе Шанталь.
        - Да, - говорит Ева, - я в курсе. Шанталь, да благослови ее Господь, придерживалась безумной мысли, что рисунок Гитлера вызовет большее доверие, если будет частью «цикла». Я просила ее учитывать, что рисунок из отцовского наследства вполне может быть подделкой, что многое в мемуарах вызывает серьезные сомнения. Но даже если бы выяснилось, что рисунок настоящий (а теперь я в этом уверена, спасибо мистеру Сомсу), смешивать его с подделками - дурная идея. Она со мной согласилась, признала, что мысль была опрометчивой, и обещала все прекратить.
        Ева щурится.
        - Возможно, Шанталь все-таки решила предпринять попытку. Имея такого друга… Во время моего прошлого приезда мы с Джошем познакомились. Приятный парень. Мне очень понравилась его «Королева мечей». Жаль, что он себя винит, однако он правильно сделал, когда отказался. Как Шанталь и говорила, идея была сомнительной.
        Услышав это, я решаю не сообщать ей, что как раз Джош - основной подозреваемый у Скарпачи. Спрашиваю, возможно ли, что Шанталь искала покупателя?
        Резкий отрицающий жест.
        - Вряд ли. Если бы у нее кто-то был на примете, она обязательно бы мне сказала.
        Сейчас я бегаю каждый день: это единственная физическая нагрузка, которая у меня осталась после ссоры с Куртом. И хотя я отложила занятия боевыми искусствами до лучших времен, все равно скучаю по тренировкам, по бою с тенью, по скакалке, разминке, по работе с грушей.
        Пока не найду себе новый зал, буду заниматься дома. Иду в спортивный магазин, покупаю тяжелую грушу, а потом зову Джоша ее установить.
        Он вешает ее у меня в спальне, подсмеивается над моим желанием вымещать агрессию на безвинном мешке и отказывается уходить, пока я не продемонстрирую боксерские навыки.
        - Обожаю смотреть на воительниц, - говорит он. Внезапно его глаза затягиваются пеленой грусти. - Прости, Тесс. Я пойду.
        - Эй, ты что?
        - Вспомнил о Шанталь. Мы тоже так перешучивались.
        Утром очередной раз рассматриваю три снимка и понимаю, о чем говорила доктор Мод: каждая фотография рассказывает свою историю.
        Каждая содержит тайну, отпечаток которой сознательно или бессознательно заложил автор.
        Секрет Фридриха Ницше многослоен.
        История, поведанная Гитлером, прозрачна.
        Фотография Шанталь содержит загадку в загадке. Мне нравится, как сказал об этом художник Рене Магритт: «За любым образом всегда что-то кроется. Мы всегда хотим видеть то, что скрыто за тем, что мы видим».
        Доктор Мод хочет, чтобы я освободилась от гнева по отношению к отцу.
        - Он умер прежде, чем вы успели примириться. Ушел, оставив вам только один завет. Завет жить честно - странный призыв для такой фигуры, но, думаю, ваш отец был искренен. Он был человеком психопатического типа, из тех, кто справляется с жизненными трудностями, громоздя ложь на ложь. Впрочем, даже у психопатов наступает озарение. Он посмотрел на вас, испытал момент ясности - и поделился с вами. Это его наследство, помните о нем. Ведь ложь и обман не оставляют после себя ничего, кроме горечи.

* * *
        Я пишу эпизод с Лу и молодым Гитлером. Разговор, после которого он подарит ей рисунок. Пусть они сидят в кофейне вроде той, которые описывались в книге, где Шанталь хранила письма Евы.
        Звонит телефон. Это Скарпачи.
        - Пойдем ужинать?
        - Я работаю, но давай. Что у тебя?
        - Надо сделать перерыв, уже ничего не соображаю. Тогда в шесть около «Трибуны». - Он спрашивает с некоторой заминкой. - Кстати, сколько ты платишь за квартиру?
        - Кстати? Тысячу семьсот пятьдесят, включая коммунальные услуги.
        - Здорово! При такой-то площади! Рыночная цена для лофта на верхнем этаже здания, имеющего историческую ценность, да еще в центре города - тысячи четыре, не меньше. Я не пойму, почему так мало? И почему Шанталь уехала в такой спешке? Боялась человека, который знал, где она живет? Так кто ей мешал установить самую лучшую систему безопасности? Если только речь не об обитателе того же здания. Что опять приводит нас к Джошу. Нет, отчего все-таки так дешево? Что есть такого в этом доме, о чем я не знаю?
        - Поговори с Кларенсом. Здание принадлежит его тете.
        - Поговорю. А другие жильцы не в курсе?
        Рассказываю ему то немногое, что знаю. Близко из всех жильцов я знакома только с Джошем. Других я, конечно, тоже видела: мы раскланиваемся в вестибюле, с некоторыми обмениваемся ничего не значащими фразами. Я сообщаю Скарпачи, что офисы на нижних этажах заняты в основном хмурыми китайцами; похоже, у некоторых не все в порядке с законом. Есть бухгалтеры и юристы, вьетнамка, импортирующая керамических слоников, несколько художников и мастеров, которые, как заявляет Кларенс, «повышают класс заведения». Таких он любит.
        - Интересно, сколько платит за аренду эта богема?
        - Богема! Пожалуйста, Скарпачи! Нашел тоже слово! Обидно же!
        - Пардон. Художники и мастера.
        - Прощаю. А про аренду так. Кларенс говорит, что устанавливает плату индивидуально. В зависимости от того, насколько заинтересован в конкретном жильце.
        - Странный способ вести дела. С другой стороны, управляй я зданием и приди ко мне очень привлекательная молодая женщина, я бы тоже захотел сдать ей лофт по дешевке.
        - Ты про Шанталь?
        - Про вас обеих.
        - Ты это имел в виду, когда сказал, что кое-что выяснил?
        - Возможно, есть некоторая связь.
        - А почему так загадочно?
        - Мы знаем, что Шанталь была напугана, но так и не объяснила, чем. Мы также знаем, что она спешила убраться отсюда как можно быстрее. И я спрашиваю себя: не происходило ли в здании что-то такое, что побудило ее сбежать?
        Я прихожу в «Трибуну» раньше назначенного времени. Это ресторанчик, расположенный на первом этаже старинной оклендской Башни: там всегда людно, можно встретить судей, политиков, журналистов, чиновников из мэрии; все прекрасно знакомы, все приветственно машут друг другу.
        Протискиваюсь к угловому столику, жду Скарпачи. Вижу, как он пробирается между рядами столов, и меня охватывает возбуждение. Он садится рядом со мной, глаза горят.
        - Ты ужасно собой доволен, да?
        - Рамос взял кадра, который заявил, что кое-что знает про «убийство той дамочки с плеткой». Конец цитаты. Само собой, он не просто шпана, а будущий знаменитый рэпер. Подозревается в непредумышленном убийстве. Хочет обменять информацию на смягчение наказания.
        - И что, это возможно?
        - Сейчас идет торговля между адвокатом и службой окружного прокурора. Если там действительно что-то ценное, то ему могут смягчить статью. Но прокурор не в восторге: как правило, «информация» оказывается пшиком. Нет в мире совершенства.
        Да уж. Впрочем, Скарпачи, как я замечаю, по-прежнему улыбается.
        - С чего ты так цветешь?
        - Цвету? Да нет. Разве что появилась надежда. Первый раз у нас есть хоть что-то новое про Шанталь. - Он мнется. - Помнишь Надю, мою форточницу?
        - Такую не забудешь. Гений электронного сыска.
        - Я поручил ей слегка поработать сегодня вечером. Такой небольшой не вполне законный обыск. Если она найдет то, чего я жду, возможно, выйдет получить ордер и закончить дело.
        Он отказывается рассказывать подробности.
        - Хочешь, считай меня суеверным, но я лучше подожду.
        Я снова за компьютером, работаю над сценой встречи Гитлера и Лу. Решаю, что неплохо бы сделать перерыв. Иду в спальню, надеваю боксерские перчатки и с наслаждением колочу грушу. Пятнадцать минут разминки - и голова очистилась, можно продолжать. Как всегда перед началом работы, смотрю на три снимка, расставленных у меня на столе.
        Что имела в виду Шанталь, сказав Еве, что причина ее страха связана с фотографией из Люцерна? Что в ней есть - или не в ней, - чтобы вызвать страх?
        Бери пример с доктора Мод, говорю я себе. Думай психоаналитически!
        В фотографии нет ничего пугающего, она сделана сто тридцать лет назад. Однако Ева помнит, как спросила: «Люцернская?» - и Шанталь ответила: «В некотором смысле».
        Именно в этот момент в голове выстраивается финальная сцена новой пьесы: яделаю шаг вперед, обращаюсь к публике и связываю воедино три линии повествования. Рассказываю о том, как сделанная давным-давно в люцернском ателье фотография через тридцать лет была по-своему воспроизведена Гитлером, а потом, еще через сто лет, стала навязчивой идеей для оклендской госпожи - настолько, что та решила воспроизвести ее сюжет.
        Внезапно меня озаряет мысль: «А если Шанталь, говоря о люцернской фотографии, имела в виду не оригинал, а свою реконструкцию?»
        Тут меня озаряет еще раз. Я хватаю телефон и звоню Карлу Хьюзу.
        Он не рад моему звонку.
        - Адвокат запретил мне разговаривать с полицейскими.
        - Я не коп, Карл. Мне нужно спросить о снимках, которые ты получил. Это важно, правда.
        - Для тебя, может, и важно. А для меня?
        - Возможно, здесь кроется ответ, почему Шанталь была убита.
        - Мне не нравится, что ты меня используешь, Тесс. Знаешь поговорку: не беда, если тебя одурачили, - стыдно, если одурачили второй раз…
        И не успеваю я сказать ни слова, он начинает жаловаться, как вмешательство Скарпачи перевернуло с ног на голову его жизнь:
        - Жена отправила меня к врачу, а потом и вовсе выставила из дома. Сейчас я живу в гостинице. Работать толком не могу, адвокат стоит бешеных денег. Все полетело к черту. Дурак я, нельзя было связываться с такой женщиной.
        - Не думаю, что ты дурак, Карл. У тебя были определенные потребности, и ты нашел способ решения проблемы. Я думаю, ты поступил храбро. - Я медлю. - Мне правда нужно поговорить об этих снимках. Я приеду, куда ты только скажешь. Через двадцать минут буду в Сан-Франциско.
        Молчание.
        - Эй, ты где? Ну, пожалуйста.
        Наконец он отзывается. Назначает встречу в баре по соседству со своей гостиницей.
        - Я сейчас здесь. Пью бурбон и оплакиваю собственную жизнь.
        Я замечаю его сразу, едва вхожу. Карл, ссутулившись, сидит за столиком в углу. Небритый, в полинялой футболке - далеко не тот уверенный в себе лощеный смотритель музея, которого я видела в Окленде. Теперь он больше похож на неудачника-пьянчугу, одинокого и неприкаянного.
        Я пробираюсь к нему и осматриваюсь по сторонам. В баре почти никого нет, да и выглядит он убого. У стойки среднего возраста персонаж болтает с мужеподобного вида барменшей. На ней ковбойская шляпа и кожаная куртка с бахромой. На стене - афиша старого вестерна.
        Я сажусь за столик.
        - Привет, Карл. Спасибо, что согласился на встречу.
        - Угу… конечно… Так что там такое, Тесс? Такое чертовски важное?
        Мне не сразу удается его разговорить. Сначала он рассказывает о фотосъемке то же, что и Джош. Первый вариант Шанталь забраковала, потому что можно было разобрать лица, и поэтому ко второй фотосессии натурщиков обрядили в кожаные маски.
        - А те фотографии, которые пришли тебе на почту - они из первого комплекта, верно?
        - Получается, что так, - говорит он. - Снимки были нечеткие, но я себя узнал.
        - Нечеткие?
        - Ну, не в фокусе. - Он медлит. - С ними вообще было что-то не так. Словно сняты не под тем углом. Шанталь установила камеру на треноге, невысоко. А фотографии выглядели так, будто сняты сверху.
        Я сразу вспоминаю про потолочные камеры в лофте и спрашиваю:
        - Насколько сверху?
        - С высоты роста. Я подумал, что она сделала их на телефон, когда мы не видели. Я же говорил: когда мне по почте пришел конверт, я решил, что это та самая игра в шантаж, о которой я просил. Но по телефону Шанталь отрицала, что отправила мне фотографии. Я описал их, и она сильно расстроилась, заявила, что вообще таких не делала, и повесила трубку.
        Он смотрит на меня.
        - Если она их не делала, то кто делал? Тот, второй парень? Зачем? - Кажется, Карл даже протрезвел. - Чего этот фотограф хотел добиться? Ведь не было никаких требований.
        - Не знаю, Карл. Возможно, просто глупая шутка. У Шанталь на потолке были установлены камеры системы безопасности. Думаю, снимки сделаны с них. Насколько я понимаю, едва ты описал снимки, Шанталь поняла, что кто-то использует камеры, чтобы шпионить. Полагаю, именно это ее выбило из равновесия, заставило спешно распродать вещи и съехать.
        Он ошеломленно спрашивает:
        - То есть, когда она сказала, что не посылала мне никаких фотографий, она не соврала?
        - Похоже, что так…
        Еду на экспрессе домой. Мне не по себе. Все указывает на Джоша, главного подозреваемого Скарпачи, которого я все это время защищала, несмотря ни на что. До сих пор в голове не укладывается. Джош сказал, что любил Шанталь… Впрочем, чего он только не говорил! Я не знаю, чему верить. Зато точно знаю: нужно позвонить Скарпачи и пересказать разговор с Карлом. А к выводам он пусть приходит сам. Ведь есть же вероятность, что к камерам Шанталь имел доступ кто-то еще! Даже если Джош и вправду послал Карлу эти снимки - не обязательно, что убил именно он? Я напоминаю себе: когда ее убили, он ездил к детям в Лос-Анджелес.
        Выхожу из экспресса и плетусь домой. Жара сегодня вечером просто отупляющая. Замечаю, что птицы на ветвях юкки не находят себе покоя. Слышу клекот в небе и задираю голову: чайки кругами носятся над домами, как гигантские летучие мыши.
        В вестибюле никого нет. Стиль ар-деко - пол в желтую и черную плитку, латунная отделка лифта, светильники в форме геометрических фигур, большая люстра каскадами. Все блестит и сверкает. Здесь, внизу, всегда ощущение роскоши и упадка. Смотрю на стойку консьержа, от которой по утрам Кларенс приветствует спешащих по рабочим местам обитателей офисов.
        Вызываю лифт. Двери открываются с резким лязгом, свет внутри кабинки слепит глаза. Нажимаю кнопку последнего этажа. Лифт вздрагивает и начинает ползти вверх. Я прислоняюсь к стене и думаю, отчего так странно меняется освещение.
        Выхожу у своего пентхауса, озираюсь. Никого нет. Открываю дверь, захожу и запираюсь на два замка.
        Притормаживаю в прихожей. Привычная обстановка; книги, которые когда-то принадлежали Шанталь, выведенное на арке двери высказывание Лу Саломе. Включаю свет.
        И вижу Кларенса, который, замерев, сидит на моем диване.
        В этот момент я понимаю все! Кларенс каким-то образом получил доступ к управлению камерами Шанталь. Едва Карл описал снимки, Шанталь тоже это поняла. Конечно же, она испугалась! Конечно! Конечно, ей пришлось менять жилье!
        Я смотрю на замершего Кларенса и начинаю дрожать.
        - Привет, Тесс.
        Я приказываю себе собраться и спрятать страх. Он управляющий зданием. У него есть ключи. Но какого дьявола он делает здесь в полночь?
        - Я так понимаю, вы с детективом не разлей вода, - говорит он.
        - Вы понимаете? Вот как? - Я добавляю в свой голос яда. - А я вот не понимаю, Кларенс. Не понимаю - с какой стати вы в темноте торчите у меня в гостиной?
        Он поднимает брови.
        - Трубы, вы забыли? Я поднялся доделать работу и решил устроить перекур. И заметил у вас на столе распечатку и почитал. - Он делает рукой неопределенный жест. - Интересный проект. И Шанталь была интересной женщиной. Только одна проблема, Тесс, - вы в ней ошиблись.
        - Отлично, Кларенс, давайте на этом закончим. - Я изо все сил стараюсь сдержать дрожь. - Вы не имеете права копаться в моих документах; ивламываться сюда тоже права не имеете. Уходи. - Я достаю телефон. - Или я звоню девять-один-один.
        - Не делайте этого, Тесс. - Сверхуслужливый управляющий? Как бы не так! Сейчас Кларенс приказывает, как сержант - новобранцу. - Положите телефон и сядьте.
        В его тоне слышится угроза. Я убираю телефон в карман и сажусь.
        - Шанталь вовсе не была похожа на героиню вашей пьесы. - Он презрительно отшвыривает распечатку. - Я знал ее, изучал ее, видел все, что она делала, часами наблюдал за ее сеансами. Это было совсем просто. Однажды, в ее отсутствие, я зашел сюда, поиграл с компьютером, нашел программу, отвечающую за работу системы безопасности. Пара команд - и я получил доступ к камерам. Чтобы смотреть, когда сам хочу, а не когда она позволяет. Если подумать, это ее собственный промах: не закрыть доступ. Чего, интересно, она ждала от меня, когда я это обнаружил? Естественно, я наблюдал за ней. Наблюдал часами.
        - И она не знала? - Я стараюсь говорить спокойно.
        - О, она знала. Почувствовала - так же, как вы. Вы ведь поэтому заклеил линзы скотчем - чтобы подразнить меня, да? - Он издает смешок. - На крыше, тогда, во время грозы. Вы ведь поняли, что это я? А кто, мать твою, это еще мог быть?
        В его голосе звучит издевка. Мне уже по-настоящему страшно. Кларенс выговорится и мирно уйдет? Как бы не так! И он знает, знает, что я поддерживаю связь со Скарпачи. Откуда-то появились злость и агрессия; унего холодный взгляд змеи, готовящейся к броску. Моя единственная надежда - сохранить хладнокровие. Нужно поддерживать разговор, пока я не придумаю, как переломить ситуацию.
        Ты же актриса! Ломай стереотипы! Импровизируй!
        Я рассудительно произношу:
        - Кларенс, я вовсе не хочу, чтобы вы испортили себе жизнь. Скажете что-нибудь лишнее, так что вас можно будет заподозрить в смерти Шанталь, - и сам потом пожалеете.
        Он вроде бы слушает, однако никак не реагирует. Смотрит в пространство, словно думает о чем-то своем. Затем начинает говорить. Странный отрешенный голос; так ровно и монотонно произносит слова актер, изображая внутренний монолог героя.
        - Она была восхитительна. Такая властная… и нежная одновременно. Мы много с ней разговаривали. Она рассказывала о клиентах… всякое, про их заскоки и фантазии. «Это самое лучшее в моей работе, - говорила она, - ощущать, как отчаянно я им нужна, понимать, как хорошо у меня выходит удовлетворить их желания, играть с ними, мучить их, показывать, кто они есть на самом деле. А в конце заглядывать в глаза и видеть там благодарность за все, что я для них сделала».
        Он говорит, и говорит, и говорит. Про Шанталь, про секреты, которые она ему доверяла, про то, что происходило во время ее сеансов… какой уязвимой она выглядела, когда думала, что никто ее не видит. А он, он видел. Он знал о ней все: ижесткие доминантные грани ее существа - это для клиентов, - и мягкую незащищенность, которую она скрывала от всех.
        - …Она разговаривала сама с собой, ходила по комнате, что-то бормотала.
        Я видел: вы так же делаете, когда репетируете…»
        Видел! Сволочь!
        - …Ее властную манеру держаться. Она знала, как себя вести; знала, на какие точки надавить, чтобы клиент пал к ее ногам. Я смотрел, как она подчиняет клиентов своей воле, одного за другим, и меня пробивала дрожь. Я уже думал попросить ее о сеансе. Думал, оказаться в ее власти - это что-то. Мне понравится. Ненадолго, на час или два. Но я знал: поступи я так, и все изменится. Рабов у нее хватало, а друзей почти не было. А я был другом.
        Она знала, что я забочусь о ней, присматриваю, защищаю. Джош считал себя ее защитником, но по-настоящему это был я. А потом мне стало скучно, и я решил немного поиграть, внести путаницу. Я слышал, как этот парень, Карл, умолял ее о «шантаже по согласию»; слышал, с каким презрением она отказалась. И я подумал: отлично, выполним его пожелание, пусть наслаждается, пусть попробует шантаж на вкус. Ему будет неплохая встряска, а я посмотрю, как они оба отреагируют. Моя большая ошибка! Я плохо продумал последствия. Как только Карл описал полученные фотографии, Шанталь поняла, что они делались с ее камер, - хотя она была уверена, что система безопасности отключена. Я видел, как она сразу помчалась к ноутбуку и удалила все программы системы безопасности. Полагаю, именно в тот момент она решила поменять жилье. Я понял, что скоро ее потеряю. А я никак не мог этому помешать… и, что хуже всего, виноват был только я сам…
        Он смотрит на меня.
        - Вы ведь это поняли? Я слушал ваши разговоры с детективом.
        Слушал! То есть, когда Надя убрала все камеры, он явился и снова их подключил?! И теперь знает все, включая наши разговоры о том, почему Шанталь съезжала в такой спешке?
        Кларенс пребывает в некоем состоянии транса, в странном полузабытьи. Попробовать убежать? Нет, не успеть. Я закрыла входную дверь на два замка, и, пока буду возиться с ними, он догонит. Кларенс не атлет, однако довольно сильный; япомню, как играли его мускулы, когда он приволок колесницу.
        Озираюсь по сторонам. Нужно что-нибудь тяжелое: ударить и убежать. Вон стеклянная столешница кофейного столика. Если ударить ею по голове, она разлетится на куски. Остановит ли его это? В кухне есть большой нож, но в кухню еще нужно попасть. Броситься на Кларенса с ножом?
        Сердце стучит как бешеное. Внезапно меня пронзает мысль: надо стать Шанталь, стать той госпожой, за которой он подсматривал, которую вожделел на расстоянии, поскольку был слишком труслив, чтобы попросить о сеансе.
        Давай же! Сыграй ее!
        - Встань, Кларенс! - приказываю я, поднимаясь. Бросаю на него грозный взгляд. - Ты вел себя гадко. А ты ведь знаешь, как я поступаю с гадкими мальчиками. Я их наказываю.
        Он ошеломленно таращится на меня. Я с ужасом жду, что сейчас он начнет хохотать. Но, к моему изумлению, Кларенс подчиняется, встает и опускает голову. Я не могу понять - это он всерьез или кривляется? И поэтому решаю не отступать.
        - Гадких мальчиков, которые шпионят за госпожой, всегда ловят. Ты приходил сюда, пока меня не было, верно, Кларенс? - Он кивает. - Рылся в моем белье, все вынюхивал. - Он ухмыляется. - Я тебя за это накажу. Иди в клетку.
        Он колеблется. Я повышаю голос:
        - А ну-ка, шевелись! - Он мотает головой. - Ты смеешь ослушаться меня, Кларенс? - И, не давая ему опомниться: - Знаешь, что я думаю? Ты очень хочешь, чтобы тебя наказали, но боишься в этом признаться. Трусишка, да?
        Я хватаю его за руку, тяну вперед - и толкаю к огороженной части помещения.
        - Ты сейчас зайдешь в клетку, и я тебя там запру. Чтобы ты обдумал все свои гадкие поступки. И выпущу, только когда ты попросишь прощения. Хорошенько попросишь.
        Я снова толкаю его в спину. Распахиваю решетчатую дверь. Толчок!
        Еще два шага - и все!
        Звонит домофон. Сигнал приводит Кларенса в чувство. Он выходит из своего странного транса, поворачивается и смотрит на меня, сузив глаза.
        - Это еще кто?
        - Скарпачи.
        - Не отвечай!
        - Он знает, что я дома. И у него есть ключ.
        Кларенс хватает меня.
        - Снимите трубку. Скажите ему, что работаете. Скажите, чтобы пришел позже. - Он берет мою голову в захват. - Или я сверну вам шею.
        Я киваю и обвисаю в его руках, делая вид, что мне плохо. Плачу:
        - Ой, нога, нога! Я потянула лодыжку!
        Его хватка немного слабеет. И тогда я жестко бью его локтем в живот и вырываюсь. Он снова отлетает к дверному проему. Мы застываем лицом к лицу. Я принимаю стойку из тайского бокса. И когда Кларенс бросается на меня, бью ногой с разворота, попадая кончиком туфли прямо в пах.
        Он сгибается, и я пробиваю сжатыми пальцами прямо в лицо. Из его носа плещет кровь. Тогда я бросаюсь вперед и впечатываю локоть прямо ему в висок, выскакиваю из клетки, захлопываю дверь и вытаскиваю ключ.
        Весь в крови, визжащий от боли, он катается по полу клетки. Внезапно успокоившись, я иду к входной двери и распахиваю ее.
        За дверью - Надя. Я смотрю на нее, и меня начинает трясти.
        - Ты не отвечала, и я решила подняться, - объясняет она. - Детектив Скарпачи послал меня поменять замки.
        Когда появляется Скарпачи, я все еще дрожу. Сразу после прихода Нади все завертелось. Набежала толпа копов; на Кларенса надели наручники и уволокли его. Наконец, мы остаемся со Скарпачи вдвоем, и он крепко прижимает меня к себе.
        Только тогда, у меня перестают трястись руки и губы, и я повторяю все, что сказал Кларенс. Откуда только силы взялись на него наброситься?
        - У меня очень скромные успехи в муай тай, - говорю я.
        - Возможно, не такие уж скромные. Отличная работа! У тебя есть бойцовский дух, Тесс. Двум смертям не бывать - организм мобилизовался, и ты вошла в боевой транс. Теперь предстоит обратный процесс. Это займет некоторое время.
        Скарпачи настаивает, чтобы я снова легла. Предупреждает: пульс и давление придут в норму не скоро, через несколько часов. И, скорее всего, меня будут мучить головная боль и ощущение усталости.
        - Ничего, пройдет, - обещает он. - У тебя хороший психотерапевт. Она знает, как с этим работать.
        Скарпачи наклоняется и целует меня, затем рассказывает про Надю:
        - Вчера вечером я попросил ее нарушить закон: проникнуть в здание, найти вай-фай роутер, взломать его и войти в компьютер Кларенса. Я начал подозревать его, когда задумался, почему Шанталь так торопилась сменить жилье. Если Кларенс шпионил за ней, и она об этом узнала, тогда все сходится. Час назад мне позвонила Надя. Она обнаружила огромное количество видеозаписей с сеансами Шанталь. После этого я велел ей подняться к тебе в лофт и поменять замки.
        Он качает головой.
        - Как только я пошел на сделку с адвокатом и прокурором, наш рэпер заговорил. Оказывается, он слышал на улице, как компания китайцев-головорезов хвасталась, что пару месяцев назад им приказали прийти сюда, забрать труп и спрятать его. Рамос сейчас их ищет. Когда найдет, они наверняка сдадут Кларенса.
        И все это происходило, пока я разговаривала с Карлом Хьюзом!.. Я пересказываю наш разговор Скарпачи. Все же очень любопытно: мы вышли на преступника одновременно, но с разных сторон.
        Я говорю:
        - Вообще-то описание тех снимков еще больше убедило меня, что их послал Джош. Но в тот момент, когда я увидела Кларенса, сидящего в темноте у меня в лофте, я все поняла..
        Скарпачи говорит, что я молодец: убедила Карла поделиться подробностями.
        - Это следовало сделать мне. Шанталь была умницей и как только Карл описал снимки, она поняла, что кто-то имеет доступ к ее камерам. А у Кларенса были ключи от лофта. Понятно, что она заподозрила его.
        Я внимательно слушаю. Он чего-то недоговаривает. Я проявляю настойчивость, и Скарпачи сдается.
        - У Кларенса были видеозаписи с тобой тоже. Когда ты только переехала. Удачно, что Рысь рассказала тебе о тех камерах и что ты их заклеила.
        От услышанного меня снова начинает трясти.
        - Эй, мы ведь его поймали. - Он меня обнимает. - Ну, все, все.
        Проходит четыре дня. Вчера в присутствии адвоката Кларенс дал показания. Скарпачи рассказывает:
        - Он следил за Шанталь. Она это узнала, съехала. А затем через пару дней вернулась: забыла что-то, может, пришла за сейфом. Кларенс так же сидел в лофте в темноте. Она накинулась на него с обвинениями, он начал отпираться. Слово за слово; Шанталь ударила его, он отразил удар. Завязалась драка. И во время борьбы он ее задушил.
        Его адвокат утверждает, что это бесспорный случай самообороны. А вот потом Кларенс запаниковал, позвонил знакомому китайцу, торговцу наркотиками, попросил помощи. Тот послал пару громил забрать тело. А у Кларенса в крови еще играл адреналин. Он увидел, что Шанталь припарковала у здания мотоцикл, поехал на нем к гавани, затопил, а потом отправился в отель, куда она переехала. Воспользовался ключом, который обнаружил у нее в кармане, вошел в номер. Навел там порядок, собрал все вещи, включая ноутбук, привез все это обратно в здание и засунул в чулан за своим кабинетом.
        Это его версия. Может, правда, а может, вранье. Все-таки он скорее склонный к вуайеризму психопат, чем убийца с железными нервами. Но когда он ощутил под руками ее шею, то уже не смог остановиться. В том чулане мы нашли все вещи Шанталь. И вся стена была в ее фотографиях. Знаешь, как в сцене из полицейского сериала. Копы врываются в логово преступника и обнаруживают мавзолей. В кино такое сплошь и рядом. Детективы в изумлении замирают, а потом молодой поворачивается к старшему напарнику и говорит примерно так: «Да этот парень реально свихнулся!» Я, сколько работаю, и не думал, что такое на самом деле бывает. - Помолчав, он смотрит на меня. - Я знаю, что мучает тебя, Тесс.
        - Он задушил ее здесь. А я столько времени прожила в месте, где ее убили. Я пока не могу это переварить.
        - Справишься?
        - Не уверена, - отвечаю я.
        Глава 25
        Сейчас март. С ареста Кларенса прошло восемь месяцев и четыре - с тех пор, как он признал себя виновным в умышленном убийстве и получил одиннадцать лет строгого режима.
        Я завершила новую пьесу - «Фотография из Люцерна».
        Я по-прежнему живу в том же месте. Мне довольно долго пришлось приучать себя к мысли, что Шанталь была убита именно тут.
        Мне помогла справиться доктор Мод. Разумеется, она твердит, что не верит во всякую паранормальщину - и что возникавшее во время работы над проектом чувство, будто Шанталь ведет меня за руку, основано на предчувствии и интуиции. Не знаю, права ли она. Однако я и впрямь провела много времени, пытаясь представить, что происходило в лофте до моего появления. И еще - спрятанный Шанталь сейф… Такое ощущение, что она оставила его сознательно, предоставив мне возможность исследовать содержимое, поразмышлять над ним, - а потом сложить из отдельных элементов мозаики узор и поведать историю ее жизни.
        В лофте многое изменилось. Клетки и креста святого Андрея больше нет, все оштукатурено и покрашено заново. Домовладелица, миссис Чен, назначила нового управляющего. Порой, когда мы сталкиваемся, он бормочет невнятные угрозы поднять мне аренду до рыночного уровня. Затем мы оба улыбаемся: что поделать, я вместе со старой ценой досталась ему по наследству.
        Я нашла новый зал для занятий тайским боксом. Меня теперь тренирует Деб Доусон, которая прежде служила в морской пехоте. Она специализируется как раз на женских боях. Деб гораздо более открыта, чем Курт, и не так сурова. По ее мнению, я должна сама разобраться, как далеко хочу зайти.
        - А мое дело помочь тебе с достижением выбранного уровня, - говорит она.
        Джош переехал в Лос-Анджелес, ближе к детям, и продолжает писать имитации для кафе и ресторанов. Порой, поднимаясь к себе в пустом лифте, я скучаю по парню в черной вязаной шапочке с надписью «Долой халтуру» на комбинезоне - надписью, которая вспыхивает и гаснет по мере того, как лифт тащится вверх.
        В оклендской полиции сокращение, и поэтому у Скарпачи работы даже больше, чем раньше. Пока я была поглощена написанием пьесы, мы встречались всего трижды в неделю, и каждая встреча была от этого только острее.
        Мы занимаемся любовью, затем отдыхаем, болтаем, смеемся, рассказываем друг другу о своей жизни.
        Сегодня, разомлев от близости, я спрашиваю:
        - Помнишь, ты переживал, что слишком сильно рвешься разгадать убийство Шанталь?
        - Я тогда чуть с ума не сошел. Не мог больше ни о чем думать.
        Я признаюсь, что то же самое испытываю в отношении своей пьесы.
        - Это как азартная игра. Я все поставила на кон. Чтобы собрать денег на постановку, могут понадобиться месяцы, возможно, годы. Публика увидит пьесу - или все кончится интересным сценарием? Я не знаю.
        Скарпачи не в восторге от моего сравнения с картами.
        - Все на кон, высокие ставки - в твоем голосе звучит отчаяние. Ты отдавалась творчеству без остатка. Может, пора сделать перерыв?
        Он предлагает слетать на Гавайи, недельку отдохнуть. У него есть приятель, который сдает отличные бунгало. Будем нырять с аквалангом, загорать, жарить рыбу - и ни о чем не тревожиться.
        Совершенная идиллия. Только, боюсь, если я сейчас расслаблюсь, то потеряю темп.
        - Мне нужно еще немного поработать, довести пьесу до ума. Чтобы и персонажи, и мотивы их действий выглядели абсолютно достоверными. Я сознательно писала художественное произведение, а не документальный репортаж. Теперь не уверена, что сделала правильно.
        - А я уверен, - говорит Скарпачи. Наклоняется и целует меня. - Твои друзья не сомневаются в успехе, и я тоже. Тебе просто нужно в себя поверить.
        Рекс приглашает на кофе. Мы встречаемся в его любимом «Тартин». Занимаем столик в углу, делаем заказ и смотрим друг на друга с серьезными минами. Потом я не выдерживаю и начинаю смеяться.
        - Блестяще, Тесс, - говорит Рекс. - Да, тут еще надо поработать. Никогда не видел пьесу, которая этого не требовала бы. Такая масштабная постановка - дело долгое, трудное и дорогое. Несколько площадок, каждая со своими декорациями, куча телемониторов, зрители, перемещающиеся от площадки к площадке. И ты. Сначала на одной сцене, потом - раз! - и на другой. Настоящая иммерсивная театральная пьеса с полным эффектом присутствия у зрителей. Тебе удалось, поздравляю.
        - Во сколько обойдется постановка?
        - Думаю, порядка трехсот тысяч. Декорации, костюмы, работа актеров… И это только в процессе подготовки. Чтобы хотя бы отбить расходы, тебе надо каждую неделю получать прибыль в семьдесят пять. Спектакль может окупиться только года через два-три. - Он делает паузу, вздыхает. - Я не хочу сказать, что тебе это не по силам. Можно открыть запрос на площадке краудфандинга и попытаться собрать деньги там. Или поискать соинвестора, кого-нибудь состоятельного, например, ГрейсВи. Продолжать?
        - Давай, - прошу я, стараясь не впасть в панику.
        - Тогда пойдем дальше. Допустим, ты нашла пустующий склад и за полгода сделала там нечто наподобие необходимого для замысла пьесы лабиринта. А дальше? Начнутся проблемы, связанные с производством. До сих пор ты ставила только моноспектакли. Большая разница. Потребуется персонал.
        Я смотрю на него.
        - А у тебя есть другая мысль?
        Рекс кивает.
        - Я пришла, чтобы тебя выслушать. И готова обсуждать любое предложение.
        Рекс садится прямее. Смотрит пристально, опускает глаза.
        - Попробуй посмотреть на сценарий под другим углом, не как на масштабное зрелище. Если отказаться от идеи поставить спектакль с полным эффектом присутствия и с перемещением зрителей от сцены к сцене, то можно здорово сэкономить. Скажем, ты и еще пять актеров. Простые костюмы. Декорации и реквизит - только самое концептуальное. Затемненная сцена, филигранная работа со светом. Великолепное звуковое сопровождение: Луис и его виолончель. На заднем плане - проекция люцернской фотографии во всех ее версиях. Зрители сидят с трех сторон от сцены. Никаких сложных постановочных трюков: несколько столов, стулья, пара платформ.
        Он достает блокнот и начинает делать пометки.
        - Переписывать почти ничего не надо. Просто поменять концепцию постановки и оставить только самое значимое. Если ты решишь действовать в этом направлении, мы можем начать сразу, как только найдем площадку. Обойдется недорого. За неделю набрать актеров и начать репетировать. Повезет со стоимостью аренды, - можно будет запуститься через два месяца. Если мы справимся, а мы справимся, информация разойдется повсюду, и сюда поедут люди со всех концов страны. Из Лос-Анджелеса, Чикаго, Нью-Йорка. И, возможно, к тебе кто-нибудь подойдет и скажет: «Привет, это грандиозно. А вы не хотите поставить спектакль на большой сцене?» И вот тогда можно будет вернуться к твоей первоначальной идее - или послать всех подальше, потому что ты уже всей душой прикипела к тому, что у нас получилось.
        Голова идет кругом. Почему я обо всем этом не подумала? Я была так захвачена идеей создать масштабное зрелище, что позабыла, какие постановки нравятся мне самой?
        - Думаешь, выйдет?
        - Отлично выйдет. Мне нравится твой подход: чем больше узнаешь о человеке, тем меньше знаешь. И нравится, что ты начала с фотографии из Люцерна и по ходу пьесы постоянно к ней возвращаешься. Три снимка и поиск связи между ними предполагает трехактную структуру: оригинал тысяча восемьсот восемьдесят второго года, рисунок Гитлера и новая интерпретация Шанталь. И все три истории - о наваждениях. Финал пьесы сводит линии воедино. Ты хорошо придумала. Сначала мне показалось, что сюжет идет по кругу, а потом я понял, что это не круг, а лента Мёбиуса. Вряд ли масштабная постановка - удачное решение. Скорее, стоит сосредоточить силы на последовательности коротких мощных эпизодов: чтобы энергия накапливалась и обрушивалась на зрителя лавиной. Ты знаешь мои работы, Тесс, а я знаю твои. Мы оба минималисты. Будешь спорить? Так что давай делать то, что получается у нас обоих лучше всего.
        Я слушаю, киваю, продолжая обдумывать пьесу.
        - …для сцен с Шанталь нужны крест, клетка, колесница. Никаких стен. Смонтировать клетку, а крест пусть стоит сам по себе.
        - Так. А для эпизода между Лу и Молодым Художником нужен только столик, как в кафе, пара венских стульев и софиты.
        - Актеры переходят из одного светового пятна в другое.
        - Все на контрасте. Включается софит, с разных сторон из темноты появляются персонажи, играют эпизод, потом свет гаснет. Они уходят, пауза, а потом…
        - Прожектор освещает уже другой участок сцены. В него снова входят актеры. И никакой смены костюмов.
        - Может, только для женщин пару раз.
        - Ладно. А потом…
        Через час, взбудораженные, мы обсуждаем последние детали.
        - Я твоя с потрохами, - говорю я Рексу. - Обойдемся малым.
        Доктору Мод моя пьеса нравится.
        - Это лучшее из всего написанного вами. Успокоились? А то на прошлой неделе я уже начала тревожиться, на вас лица не было.
        Заверяю ее, что после разговора с Рексом меня отпустило.
        - Мне очень хотелось создать нечто масштабное. А он убедил меня, что камерный вариант подходит лучше, лучше показывает суть истории.
        Сеанс закончен. Мод подводит итоги:
        - Что мне больше всего нравится, так это ваш способ проработки деталей. Успешная психотерапия - всегда сочинение историй. Мы берем чувства, эмоции, мечты, события прошлого, смешиваем их - и сшиваем из них для пациента полотно нового существования. Вам хватило всего несколько лоскутков. А теперь вы сделали из своих историй пьесу. - Она смотрит на меня. - И это здорово!
        Шесть недель назад мы сняли помещение: тот самый склад, куда Скарпачи возил меня посмотреть «Потасовки милых мальчиков». Бойцовский клуб прикрыли. Скарпачи, который знаком с хозяином здания, помогал с переговорами об аренде.
        С тех пор мы репетируем и репетируем. Я никогда не видела, чтобы Рекс так выкладывался. Мы цапаемся и спорим, хотя до настоящей ругани дошло только два раза. Полагаю, цифра не окончательная.
        Сегодня днем репетиция заканчивается раньше обычного: ждем Антонио Да Коста, легендарного фотографа-трансгендера, работающего в теме БДСМ. Он знаменит своими образами «плененных» звезд кино и эстрады. Рекс так описывает стиль Да Косты: «Великие Гельмут Ньютон и Анни Лейбовиц в одном флаконе». Его фотографии не сходят с обложек топовых журналов, и Рексу подфартило заполучить его в Сан-Франциско.
        Я переодеваюсь в красное платье из постановки про Веймарскую республику, оно же - из истории про эскорт-красотку, распускаю волосы и выхожу из гримерки. На сцене собралась вся труппа: актеры, рабочие сцены, электрики, даже бухгалтер и доброволец-билетер. Две потрясающего вида ассистентки Да Коста устанавливают свет, направляя его на колесницу, а третья в это время взнуздывает двух красавчиков в набедренных повязках. Лица парней спрятаны под масками комедии и трагедии, символов театра.
        Рекс представляет мне Да Косту. По рассказам я представляла изможденного нервного мэтра, а увидела галантного кабальеро с волной седых волос.
        - Рад встрече, синьора, - говорит он с очаровательным испанским акцентом, наклоняясь и целуя мне руку. - Чтобы вас снять, я проделал долгий путь.
        И не успеваю я пробормотать слова благодарности, как Да Коста говорит, что прочитал «Фотографию из Люцерна». Ему очень понравилось, и они с Рексом подробно все обсудили.
        - Пьеса своеобразная, так и я своеобразный, - улыбается он. - Думаю, мы отлично друг другу соответствуем.
        Перевожу взгляд на Рекса. Тот кивает, подтверждая, что Да Коста не шутит. Я мало что про него знаю: мэтр скрывает свою частную жизнь и впадает в ярость, если кто-то пытается сделать его фото. Ходят слухи, что он асексуал, что живет с матерью на вилле под Марракешем, где устраивает для богатых и знаменитых секс-вечеринки. Единственное, на чем все сходятся: Да Коста обладает невероятной способностью убедить кого угодно раздеться и позволить себя связать, часто в унизительной позе. Его работы узнают с первого взгляда: лица позирующих всегда искажены от боли. Ему приписывают фразу: «Я люблю принуждать. Мои фотографии - это история неравной борьбы».
        Мне Да Коста заявляет:
        - Концепция очень проста. Мы поставим тебя в колесницу, пришпоришь моих мальчиков, - он жестом показывает на красавцев в театральных масках, - и вперед! Весь мир у твоих ног. - Он улыбается. - Я приготовил для тебя прелестную штуку.
        Мэтр щелкает пальцами, что-то бросает на испанском. Одна из ассистенток бегом несет коричневый полотняный футляр. Да Коста открывает его и достает длинную однохвостую плеть, очень похожую на «Черный шип», принадлежавший Шанталь.
        - Вот, синьора, чтобы держать мальчиков в строгости. - Я ошарашенно смотрю на него. Он улыбается. - А что? Угроза всегда эффективнее наказания. Разве не так?
        - О, да. Так.
        Он с притворной застенчивостью советует:
        - Не замахивайся. Просто пусть будет - как у Лу Саломе на той знаменитой фотографии.
        Потом он извиняется и отходит проверить свет. Рекс пихает меня локтем.
        - Что скажешь?
        - Идея, что драматурга влекут музы театра, мне нравится. Но только вот музы какие-то сомнительные. И не того пола. Муза комедии - Талия, муза трагедии - Мельпомена. Девочки.
        - Знаю. А он хочет, чтобы были мальчики. Свежо, будешь спорить? К тому же, так больше напоминает фотографию из Люцерна.
        Мальчики красивые и накачанные. Спасибо еще, что Да Коста не пришло в голову меня связать. И я понимаю, что такое фото не просто вызовет всплеск интереса у публики, но и будет потрясающе смотреться на главной странице моего сайта.
        Да Коста объявляет, что все готово. Я забираюсь в колесницу Шанталь. Одна ассистентка впрягает «муз», другая протягивает мне вожжи и плеть. Третья включает огромный вентилятор. Волосы раздувает ветер.
        Да Коста безапелляционно заявляет:
        - Это метафора. Уверенно расправив плечи, ты повернулась лицом к зрителю, смотришь ему прямо в глаза. Колесница, запряженная музами, мчит с равнин Древней Греции сюда, в театр. На вашем пути встречается странствующий фотограф. Анахронизм, конечно, но ничего, в глубине души я сюрреалист. Фотограф восхищен и заворожен чудесным видением, возникшим из ниоткуда. Он умоляет остановиться и позволить себя запечатлеть. - Да Коста изображает «умоляющего». - О, прекрасная богиня театра, натяни вожжи и останови бег своих быстроногих коней.
        Он вновь меняет тон на безапелляционный и командует:
        - Повернись. Смотри на меня. Вы, музы, тоже. Все смотрят в объектив.
        Следую командам. Остальные, стоя у Да Коста за спиной, не отводят взгляда от моего лица.
        Я смотрю на них и киваю. Теперь я знаю, как надо.
        Ты по праву стоишь в этой колеснице. Она для воинов, а ты - и актриса, и воин. Театр - жестокое искусство. Ты сражаешься и временами побеждаешь. Берешь хаос, формируешь из него нечто, лепишь, делаешь из этого свои истории. Музы показывают путь, но все зависит только от тебя. Так покажи им, докажи им! Покажи им свою силу! Свой триумф!
        Да Коста наводит объектив и начинает снимать. Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!
        Ты не Лу Андреас-Саломе и не Шанталь Дефорж. Ты Тесс Беренсон, ты написала пьесу, и вскоре ее увидит публика. Так покажи им!
        Ассистент подает Да Коста другую камеру. Она издает другой звук:
        - Клац! Клац! Клац! Клац!
        Ты актриса. Ты играешь, ты умеешь перевоплощаться. Ты лицедей, скоморох, притворщик. Ты писатель, ты драматург, ты художник.
        Так покажи им! Покажи!
        Да Коста прыгает с камерой и делает снимок за снимком. Щелк! Щелк! Щелк! Щелк! Клац! Клац! Клац! Клац! Вжик! Вжик! Вжик!
        Он со всех сторон. Но, где бы он ни был, мой взгляд прикипел к объективу его камеры.
        Так покажи им… покажи им… покажи им, кто ты!
        Одна камера, другая, третья… Кадр, еще кадр, и еще. Наконец - мне кажется, что прошла вечность, - он останавливается и выдыхает:
        - Сделано! Gracias! - Поворачивается к ассистентам. - Всё!
        Освещение гаснет, вентиляторы прекращают гонять воздух. Съемка завершена.
        Я моргаю, улыбаюсь, опускаю кнут и выбираюсь из колесницы. Меня поздравляют.
        Рекс протягивает руки.
        - Вот это, - шепчет он мне на ухо, - вот это было представление!
        И я шепчу ему в ответ:
        Да. Теперь у меня есть собственная фотография из Люцерна.
        notes
        Примечания

1
        Ангелика (Гели) Рубаль (1908 -1913) - племянница Гитлера, умерла при крайне подозрительных обстоятельствах (самоубийство? Убийство?) вмюнхенской квартире Гитлера. - Здесь идалее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. авт.

2
        Преподобный Бернард Стемпфл (1882 -1934) - католический священник-антисемит, редактор «Майн Кампф», обнаружен в лесу под Харлахингом со сломанной шеей и тремя пулями всердце 30июня 1934г., во время «Ночи длинных ножей», когда по приказу Гитлера вБад-Висзее иМюнхене были зарезаны Эрнст Рем идругие руководители национал-социалистической партии. Существует версия, что Стемпфл пытался шантажировать Гитлера угрозой публикации письма Гели Раубаль, вкотором она описывает, как Гитлер принуждал ее ксадомазохистской связи.

3
        Рудольф Гесс (1894 -1987) - второе лицо в национал-социалистической партии, в некоторых кругах известный как «Фрейлейн Анна» из-за подозрений вгомосексуализме. Покончил с собой в тюрьме Спандау, где отбывал пожизненный срок по приговору за преступления против человечности.

4
        Мартин Борман (1900 -1945) - личный секретарь Гесса. В 1941 году, после бегства Гесса в Шотландию, начальник Партийной канцелярии НСДАП, фактически личный секретарь Гитлера, одна из самых влиятельных фигур Третьего рейха.

5
        Элизабет Фёрстер (1846 -1935) - сестра Фридриха Ницше, жена Бернхарда Фёрстера. Совместно с супругом основала в Парагвае немецкую колонию Nueva Germania. Создатель архива Ницше. Была известна своим антисемитизмом, пронацистскими взглядами и многолетней ненавистью к Лу Саломе.

6
        Перевод Ю.М.Антоновского под редакцией К.А.Свасьяна. - Примеч. пер.

7

«Я так счастлива сегодня!» - песня, исполненная Ренатой Мюллер в фильме «Личная секретарша».

8

10мая 1941 года заместитель фюрера Рудольф Гесс, становясь все более психически нестабильным, в одиночку совершил перелет в Шотландию, намереваясь договориться с британцами о мире. Попытка потерпела крах. Гесс был объявлен военным преступником и отправлен в тюрьму. Впоследствии предстал перед Нюрнбергским трибуналом и был приговорен к пожизненному заключению. В 1987 году, в возрасте девяноста трех лет, совершил самоубийство в тюрьме Шпандау.

9
        Группа антинацистского сопротивления, в состав которой входили представители интеллектуальной и управленческой элиты Германии. В сентябре 1943 года группа встретилась на чаепитии, которое собрала Элизабет фон Тадден.
        В январе 1944 года по приказу Гиммлера было арестовано семьдесят четыре человека (посетители чаепития и другие, связанные с ними люди). Большую их часть пытали и затем казнили.

10
        Имеется в виду адмирал Вильгельм Франц Канарис (1887 -1945), начальник абвера. В феврале 1944г. был отстранен Гитлером от должности, а затем арестован за участие в заговоре против фюрера. В апреле 1945г. повешен.

11
        По результатам блестящей работы в качестве руководителя УСС в Швейцарии он был назначен директором ЦРУ (1953). После провала операции в заливе Свиней (Куба, 1961г.) вынужден был подать в отставку.

12
        Гораздо позже я выяснил, что на меня донес Фриц Кольбе, курьер дипломатической службы. В мемуарах Даллеса он описан под именем Джорджа Вуда: «безусловно, один из лучших агентов, которые когда-либо были у разведки».