Память без срока давности Агата Горай
        С детства Лиза Кот была не такой, как все: её болезнь - гиперамнезия - делала девочку уникальной. Лиза отчетливо помнила каждый день своей жизни. Но вскоре эта способность стала проклятьем. Слишком много в голове Лизы ужасных воспоминаний, слишком много боли она пережила, слишком много видела зла. Но даже ее сверхмозг не может дать ответа, как все изменить…
        Агата Горай
        Память без срока давности
        
* * *
        В исключительно редких случаях жизнь бывает безоблачной, простой и легкой, но чтобы увидеть и оценить всю ее прелесть, несмотря ни на что, ее стоит прожить от начала до конца.
Посвящается Анне. Ты навсегда в наших сердцах.
        «Это было», - сказала Память.
        «Этого не могло быть», - сказала Гордость.
        И Память сдалась.
Фридрих Вильгельм Ницше
        - Этой ужасной минуты я не забуду никогда в жизни.
        - Забудешь, если не запишешь.
Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье»
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        Если бы я могла, я бы давно самостоятельно сделала себе лоботомию. Вот так просто - раз, и все содержимое черепной коробки в мусорное ведро.
        Что делают с бракованными запчастями? Их заменяют качественными. Как ведет себя костер, в который регулярно подбрасывают хворост? Он никогда не угасает, даже если скупо тлеет. Что произойдет с воздушным шаром, если его перекачать гелием? Он лопнет. По подобным принципам устроен мой мозг: изначально дефектный, но на протяжении двадцати пяти лет получавший свою порцию топлива, в итоге механизм взорвался.
        Я была симпатичным ребенком, и взрослой должна была стать красоткой, но не судьба.
        «Не судьба» - принцип, по которому строится вся моя жизнь.
        С раннего детства я была особенной. И пусть внешне ничем не отличалась от других детей, кое-что внутри меня все же было не так.
        Умница Лиза неустанно радовала родителей уникальной способностью помнить все. Я была домашней обезьянкой, по первому требованию выступающей на арене - перед гостями нашего дома. Народ всегда умиляло, когда кроха с парой огромных бантов на голове, обязательно наряженная в розовое платьице, торжественно поставленная в центре комнаты, как по волшебству выкладывала самые невероятные факты из прошлого.
        «Подумать только! Лиза, как ты можешь помнить день рождения сестры в таких подробностях? Я-то уж давно забыла, в пеленку какого цвета была завернута Клавдия и как часто я кормила ее в тот день».
        «Лиза, не подскажешь, прошлое Рождество было снежным, или я путаю его с позапрошлым?»
        «Лиза, а ты случайно не видела, куда два месяца назад бабушка девала свою вставную челюсть? Дай бог, чтоб я снимала ее при тебе, а то ведь мне самой ни в жизнь не вспомнить, где мои парадно-выходные зубы».
        «Лиза…», «Лиза…», «Лиза…»… Сосчитать все эти «Лиза» сложно будет даже мне, их слишком много в моей жизни.
        В детстве подобные развлечения выглядели забавно. Когда тебе меньше шести и большинство самых горьких воспоминаний - это шлепок маминой руки по твоей заднице или стертые до крови коленки, это не так и страшно. Но жизнь, по крайней мере моя, не закончилась в шесть, и уже к этому возрасту в памяти хранились несколько болезненных и неприятных моментов. Воспоминания, которые не имели великой силы в детстве (детский мозг не в состоянии был их осмысливать правильно), хранятся и дозревают. Они будто выжидают, чтоб подгнившим плодом упасть с дерева памяти в самый подходящий момент.
        Вспоминать себя в образе светловолосого курчавого ангела с незатуманенным мозгом мне иногда приятно. Если задуматься, это были самые счастливые дни.
        «Лиза, ты обязательно станешь вторым Рахманиновым или Рузвельтом», - сияя от счастья, любила повторять мама. Папа в этот момент, развалившись в кресле с бутылкой пива, гордо приподнимал голову и широко улыбался.
        Я понятия не имела, кем являются люди, к которым меня приравнивают, но ужасно важничала от того, что мама сравнивает меня с ними, что она так довольна.
        Позже я узнала, что хорошей памяти недостаточно для нормальной жизни, потому что в жизни гораздо больше дней, месяцев и лет, о которых хочется забыть навсегда. Собственные прожитые дни, будто давно подохшие твари, разлагаются и своим трупным ядом уничтожают меня изнутри.
        О том, что я не вундеркинд и моя память далеко не феноменальна, что я даже не «человек дождя» из знаменитого фильма, все мы узнали, когда я пошла в школу.
        МАМА
        27 НОЯБРЯ 1993 ГОДА (ПЕРВЫЙ КЛАСС, ШЕСТЬ ЛЕТ)
        - Лиза, как ТЫ можешь получать двойки? Я не понимаю.
        На маме трикотажный халат цвета кофе с молоком в мелкие розовые цветочки, с рукавами в три четверти. Подол чуть ниже колен, а талию подчеркивает небрежно затянутый пояс. Короткие волосы идеально уложены, как у Гитлера, только другого цвета - орехового, а вот длина и пробор идентичны. Я только что вернулась из школы, и мама, отложив в сторону книгу, которую читала, сидя в одном из двух кресел нашей гостиной, привычно взялась просматривать мои отметки.
        Я пожимаю плечами и не знаю, что ответить. «ТЫ», скользнуло в мои уши не как обычное слово, а как лезвие ножа. Подобная интонация мне была еще не знакома - упрек, укор, обвинение. Чувствую себя виноватой настолько, насколько может себя чувствовать не ребенок, принесший в своей тетради плохую оценку, а человек, случайно нажавший на кнопку запуска ядерной боеголовки. Уничтоживший тем самым небольшое государство.
        Я не привыкла слышать из уст мамы в свой адрес ничего, кроме похвалы и восхищения (за исключением тех случаев, когда я реально в чем-то бывала виноватой). Я не знаю, что происходит с моим организмом и почему каждый сантиметр моего тела сейчас пробивает мелкая дрожь. Мое лицо опущено вниз, а все еще по-детски пухленькие пальчики обеих рук хаотично то сплетаются, то расплетаются между собой.
        - Лиза, ты ведь такая умная девочка, почему твои тетради пестрят облаками?
        Пасмурная тучка в тетради первоклассника - это двойка. Солнышко - пятерка. Тучек было достаточно, а небесное светило встречалось на моих неаккуратных страницах гораздо реже. Одна звездочка - тройка, а две - четверка. Но мои школьные будни скорее напоминали Туманный Альбион, чем звездное небо. Звездами собственного производства пестрели разве только мои тетрадные обложки. Я любила возить шариковой ручкой по бесцветным клеенчатым обложкам, вдохновенно вырисовывая на них звезды, цветы, солнце и просто каракули разных мастей. Но, судя по недовольному маминому лицу, моих звезд ей было недостаточно.
        - Не знаю.
        Это был честный ответ. Я и в самом деле не знала - почему. Наверное, потому, что хорошая память еще не признак одаренности во всем. На заплетенных в невероятный узел ладошках появляется теплая капля, совсем скоро вторая. Я плачу.
        - Милая, что ты! Не нужно плакать.
        Мама поднимается с кресла. Забыв сунуть ноги в плюшевые домашние тапочки ядовитого горчичного цвета, которые мне безумно нравится примерять, пока никто не видит, мама присаживается возле меня на корточки и крепко прижимает к груди. Ее правая рука заботливо скользит по моей голове с растрепанными косичками, на концах которых дохлыми белыми хомяками висят банты.
        - Я не ругаю тебя, милая. Лиза, нам просто нужно постараться, чтоб твои тетради стали похожими на вселенную с миллионом солнц. Ты ведь любишь солнечные дни? - мама отстраняется и дарит мне улыбку.
        - Да, - бормочу сквозь слезы и обвиваю вокруг ее тонкой шеи свои ручонки…
        Это одно из безвредных, казалось бы, воспоминаний не прошло для меня бесследно. Мне больше никогда не хотелось слышать ТЫ в подобном контексте. Я была ребенком, и словосочетания «ты такая умница» или «ты такая красавица» мне нравились куда больше этого «как ТЫ можешь». Но, к сожалению, жизнь не строится на одних похвалах. Каким бы ангельским ребенком ты ни был, мир, окружающий тебя, кишит демонами.
        Учиться лучше после двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто третьего я не стала. В этом плане я ничуть не отличалась от своих сверстников - мое чистописание было «грязнописанием», математика - кибернетикой, а пение… То, что я до мелочей запомнила продемонстрированные нам портреты бородатого Чайковского и лысоватого Шаинского, никак не отразилось на моей способности правильно воспроизводить мелодии. Я не была круглой двоечницей, но и с отличниками не имела ничего общего.
        Несмотря на то что я не блистала умом и сообразительностью, люди умудрялись находить что-то уникальное в девочке с диагнозом - гипермнезия. Повышенная способность к запоминанию и воспроизведению информации приводила в восторг многих, но на этом мои таланты заканчивались. Я легко могла вспомнить, что на мне было надето третьего мая тысяча девятьсот девяносто второго года (девяносто третьего или восемьдесят девятого, не суть), какой в этот день была погода и что мама готовила на ужин, но мне с трудом удавалось выучить стихотворение, а тем более таблицу умножения. Моя память работает по собственным правилам, которые я не в силах контролировать. Лучше всего мне запоминаются МОИ внутренние ощущения и чувства, МОИ переживания, прожитые МНОЮ дни.
        Каждый СВОЙ прожитый день я помню так, будто это было вчера, и тихо радуюсь, что мой мозг все же не безграничное хранилище еще и чужого хлама.
        В детстве обо мне часто писали в газетах, я была второй по значимости достопримечательностью родного городка. Первой являлась расформированная в 1985 году тюрьма строгого режима «Сизый голубь». Название свое она получила из-за схожего с этой оседлой птицей окраса. Так, по крайней мере, на протяжении долгих лет утверждал экскурсовод, изо дня в день просвещающий по этому поводу десятки туристов: «Именно эти прекрасные птицы придерживаются определенной небольшой территории и не перемещаются за ее пределы. Естественно, «сизый голубь» не единственная птица, которой ни к чему длительные и утомительные миграции, но, как вы можете наблюдать, бетонная стена высотой в пять метров, изолирующая заключенных от внешнего мира, окрашена именно в сизый цвет. Не серый или черный, а темно-серый с синевато-белесым отливом, точь-в-точь как окрас голубиных перьев».
        Прогулка по месту не слишком живописному должна была прийтись по душе туристам, для чего и требовалось изощряться, экскурсовод справлялся с этой задачей как мог. Неприятный исхудавший старик в «подстреленных» из-за тугих подтяжек брюках, открывающих верх застиранных грязно-белых носков, будто заевшая пластинка, изо дня в день, а иногда несколько раз на дню повторял заученную речь. Казалось, заставить его замолчать может лишь смерть или паралич всего тела, лишь в этом он найдет спасение, освобождение от этой чертовой работы. У старика-экскурсовода на лице было написано, как сильно он ненавидит всех толпящихся зевак, за счет праздного любопытства которых вынужден выживать. «Сизый голубь» - его личный Алькатрас, который покинули все заключенные, кроме него. До отведенного ему конца старик день за днем будет послушно отбывать в нем свое наказание. Это лучшее, на что он мог рассчитывать после двадцати пяти лет отсидки. Кому нужен сотрудник зэк?
        Мне едва исполнилось десять, когда я впервые посетила тюремный двор. Случилось это пятого июня девяносто седьмого года. Погода была солнечная, воздух пропитан ароматом жасмина. Большинство моих ровесников пропадали на берегу озера, а я не придумала ничего лучше, чем развлечь себя с помощью «Сизого голубя». С моего дня рождения еще не прошло и недели. Подаренные бабушками деньги потратить я не успела, так что за входной билет могла спокойно заплатить из своего бюджета. Втайне от родителей (мама запрещала мне приближаться к этому «грязному» месту, хотя я не единожды сообщала, что безумно хочу познакомиться со второй достопримечательностью нашего городка), я уверенно шагнула за огромные сизые ворота. Я попала в запретный мир, отчего чувствовала себя бунтаркой. Мне было интересно все. Я с любопытством заглядывала в пустующие камеры, охотно сравнивала столовую заключенных со школьной, активно представляла, чем во время прогулок во дворе занимались осужденные. Но на обратном пути я никак не могла избавиться от навязчивой мысли: будто посетила лекцию по орнитологии, а не прикоснулась к чему-то чертовски
«грязному». А еще мне было ужасно жаль злобного старика, который не жил, а отбывал наказание.

* * *
        Сейчас, когда я занимаю койку в реанимации ожогового отделения, у меня не осталось ничего, кроме заевшей пластинки собственных воспоминаний. Я потеряла семьдесят пять процентов кожи и шикарную шевелюру. Моим повязкам позавидовала бы любая мумия. В последний раз мои глаза были открыты тридцать первого мая, и будет ли у меня еще когда-либо возможность и способность их открыть, я не знаю, но у меня по-прежнему есть ОНИ - воспоминания. Память не сжечь, не утопить, не убить, пока функционирует мозг, а с моим «счастьем» его не просто вырубить.
        К привычной душевной боли теперь присоединилась ее подружка - боль физическая. Обезболивающие не спасают. Дьявольски острые булавки прокалывают каждый миллиметр обугленного куска мяса, в который я превратилась. Но эта боль ничто по сравнению с той, которую я несла в себе практически всю жизнь и которой подавилось даже сильнейшее пламя.
        Люди и не догадываются, как много они способны забыть и на самом деле забывают. Выражение «Я незлопамятный, но память у меня хорошая» всегда вызывало у меня ироничную улыбку. Знали бы вы, товарищи, что значит «хорошая память», но вам повезло больше, чем мне. А бабушка, папина мама, твердила: «Этот проклятый склероз!» Все бы отдала за подобное проклятие.
        Никто не догадывается, какое это счастье - способность забывать. Это не ценят, как не ценят способность дышать и не задумываться над каждым вздохом, от которых зависит жизнь. Способность терять кусочки воспоминаний такой же незаметный процесс, но тоже жизненно необходимый.
        «Время лечит» - миф. «Лечат» новые воспоминания, которыми ежедневно наполняется ваш мозг и успешно «архивирует» все то, что давно прожито. Прикоснетесь вы к минувшей и давно пережитой боли или нет, зависит только от вашего желания заглянуть в «архивы» мозга, а так боль безобидно лежит на хранении долгие годы. Как затонувшие в прошлых веках корабли - они точно где-то есть, но только единицы из нас опускаются на дно океана в их поисках. А в моей голове, скорее всего, сломан этот «архиватор», и у любого прожитого мною дня нет срока давности, все они свежи. Мои «корабли» идеальны, они не умеют тонуть, и в какой-то момент места в океане извилин стало катастрофически недоставать. Произошло абсолютно предсказуемое столкновение и взрыв. Без жертв, к сожалению, не обошлось.
        ЗОЯ
        23 АПРЕЛЯ 1994 ГОДА (ПЕРВЫЙ КЛАСС, ШЕСТЬ ЛЕТ)
        На мне джинсовый сарафан малинового цвета с белым, неправильной формы, пятном на правом накладном кармане. Пятно и карман практически одного размера. А под карманом еще два крошечных пятнышка, каждое не больше горошины. Их присутствие нисколько не унимает прелести наряда в целом. И для меня, взрослой, эти пятнышки имели бы большое значение, служа проводниками в тот самый день, когда появились на сарафане. Так было бы, если бы я нуждалась в подобных проводниках и спустя много лет, перебирая хлам на чердаке родительского дома, наткнулась на эту милую детскую одежку. Но это не обо мне.
        Двадцать пятого августа девяносто третьего года, когда мама порадовала меня прелестной обновкой, я радостно натянула сарафан и понеслась через зеленую лужайку к соседскому дому. Но споткнулась о торчащий из земли неизвестного происхождения небольшой пенек, стремительно полетев лицом в траву. Мне безумно хотелось похвастать перед лучшей подружкой Зоей своей обновкой и доказать, что ее, обычного синего цвета, джинсовое платье намного хуже, но…
        Не проронив ни слезинки, хотя обе коленки были содраны до крови и ужасно горели, я встала и обнаружила, что моя малиновая гордость беспощадно испорчена зелеными травяными разводами. Я не растерялась и помчалась домой с еще большей скоростью.
        В ванной я без проблем отыскала отбеливатель и щедро плеснула им на правый карман, который пострадал больше всего. Я часто видела, как ловко с помощью этой волшебной жидкости мама превращала ужасно грязные вещи в белоснежные. Поэтому мой поступок был совершенно осознанным. Папины темно-серые майки, например, вдруг оказывались белыми. Ясное дело, сарафан, изначально не белоснежный, привести в порядок будет еще проще.
        Разочарование оказалось безграничным: на моих глазах в считаные секунды отбеливатель начал пожирать не только грязь, но и сочный ягодный цвет. Испугавшись, я сорвала с себя сарафан и бросила его в ведро, удачно стоявшее в ванне, а затем открыла кран с холодной водой и наполнила ведро до предела. С дрожащим сердцем и трясущимися руками я изо всех своих детских сил старалась исправить то, что натворила, но стирка и длительное полоскание не спасли мой наряд.
        Безутешно рыдающей над изувеченным сарафаном меня и обнаружила мама. В белой футболке и розовых трусиках я сидела на ледяном полу в ванной и, сжимая в руках мокрую ткань, горько плакала.
        Тот день был одним из самых страшных в моей короткой жизни (к сожалению, не первый и, к еще большему сожалению, далеко не последний). Я была уверена - мама меня убьет, а если нет, точно больше не купит ничего красивого. А Зоя теперь ни за что не поверит, что у меня был сарафан в сто раз лучше, чем у нее. Случившееся было соизмеримо концу света, не меньше. Но к моему удивлению, мама не стала меня убивать, а, наоборот, успокоила: «Сарафан испорчен, но не безнадежно. Я приведу его в порядок, и ты еще долго сможешь носить его. Ну, по крайней мере, пока он будет тебе впору. А то, что случилось, послужит тебе уроком. Всякий раз как твои глаза коснутся этих пятен, вспоминай о том, что стоит смотреть под ноги - раз, и два - в жизни ты еще не раз упадешь, но я всегда помогу тебе подняться. Иногда это непросто сделать самостоятельно, а рыдать в одиночку - не вариант».
        Тогда я даже не догадывалась, как много «концов света» ждет меня впереди, как часто придется падать и как невыносимо, а не «непросто» бывает подниматься. Мама оказалась права во всем, кроме одного - для того чтобы помнить эти ее слова, тепло рук убирающих с моего лица слезы, разъедающий слизистую носа запах хлора, мне не нужен был этот несчастный сарафан.
        Возвращаюсь в двадцать третье апреля девяносто четвертого.
        В своем любимом малиновом сарафане, белой футболке и трусиках обязательного розового цвета я сижу посреди комнаты Зои и внимательно рассматриваю с ней старые фото. Жесткий ковер жуткого зеленого цвета через тонкую ткань «кусает» за зад, но это не мешает нам с моей лучшей подругой распластаться на полу, прижимаясь животами и локтями к колючему ворсу.
        - Помнишь, как нам было весело?
        В руках у Зои фотография, на которой две малышки - МЫ - смущенно позируют на камеру с букетами ландышей, которые самостоятельно нарвали в лесу, пока родители отдыхали от нашего присутствия на чудесной поляне меж сосен. Когда папа Зои снимал этот кадр, он еще не догадывался, что спустя несколько минут идиллия этого дня будет жестоко нарушена криками и стонами его дочурки.
        - Весело? - удивленно переспрашиваю я и пялюсь на свою узкоглазую подругу, родителей которой зовут Лан и Хонг. По венам Зои течет кровь корейского народа, ее мама и папа много лет назад бежали из Северной Кореи, но это нисколько не мешает нашей дружбе.
        - Ну да. Только не говори, что ТЫ забыла? - тоненькие губки Зои растягиваются в злорадной улыбке. Меня в ту же секунду накрывает огромной волной обиды. Как моя лучшая подруга может усомниться в моих способностях?!
        - Ничего я не забыла! - выкрикиваю, поднимаюсь с пола, скрещиваю на груди руки и, затаив обиду, жду продолжения.
        - Да я пошутила, ты чего! - Зоя задорно хихикает и стучит ладошкой по тому месту, где минуту назад лежало мое худосочное тельце. - Возвращайся, и я расскажу тебе, что помню я.
        Зоя - моя ровесница, но даже если бы мне в ту минуту приказал опуститься рядом с ней на ковер кто-то из взрослых, я бы и тогда этого не сделала… Я все еще обижена.
        - Не хочу. Я и так прекрасно тебя услышу.
        - Ну, как знаешь. - Зоя равнодушно пожимает плечами и возвращается к фотографии. - Мы так радовались, когда случайно обнаружили огромную поляну цветов. Помнишь, мы упали в них и, лежа на спинах, несколько минут вдыхали этот вкусный запах. С того самого дня ландыши стали нашими любимыми цветами. - Зоя дарит мне счастливую улыбку и весело продолжает: - Родители не сразу заметили, что мы пропали, а когда стали нас звать, мы торопливо нарвали для них по букету, чтоб не сильно ругались. Когда мы возвращались на поляну, видели целых три белки! А еще мы успели насобирать грибов, но прежде чем нас сфотографировал мой папа, твой велел выбросить поганки.
        Зоя весело хохотала, а мое маленькое тельце изнутри распирало непонятное чувство обиды. В голове противно шумело, жужжало и просилось наружу МОЕ воспоминание об этом «замечательном» дне.
        - А еще сразу после этого кадра тебе захотелось в туалет. Ты спряталась в кустах и уселась задницей на муравейник, а потом орала так, как бабушкина свинья Машка, которую закололи в прошлом году. А когда твоя мамочка стала тебя утешать, усадив к себе на руки, прижимать к груди и гладить по голове, то нащупала на твоем плече клеща. Маленькая букашка впивалась в твою кожу и высасывала кровь. Но я не думаю, что было так уж больно, как ты завопила. Это была крохотная букашка, а не вампир! Слезы катились по твоим щекам градом, твое лицо раскраснелось и распухло, от чего глаз вообще не было видно. А еще у тебя начали течь сопли, которые, всхлипывая, ты съедала. А еще…
        - Хватит! - отбросив фотографию в сторону, Зоя вскакивает с пола.
        Подруга стоит напротив, а в ее глазах слезы. Подбородок подрагивает, и я знаю, что совсем скоро из ее глаз потекут слезы, как в тот самый «веселый» день шестнадцатого мая прошлого года, но я не испытываю ни вины, ни стыда. Это МОИ воспоминания, и я не виновата, что они намного реальнее и точнее Зоиных. И именно они указывают на то, что тот день не был таким уж веселым и прекрасным.
        - Зачем ты так? Что я плохого тебе сделала? - голос подруги дрожит.
        - Ничего, - шепчу я в ответ и многозначительно добавляю: - А что плохого сделала я? Ты совсем скоро расплачешься, а я только поделилась СВОИМИ воспоминаниями о том дне. По-моему, ты смеялась над тем, что я могла забыть о нем. А я помню намного точнее, и это ты кое о чем позабыла, иначе не пялилась бы на эту дурацкую фотку со счастливой улыбкой.
        Принято считать, что все дети добрые, милые и им не свойственна подлость, но это не так. Вырастая, мы просто забываем о том, насколько жестокими могли быть и как легко нас мог ранить любой пустяк, отвечая на который мы зачастую бывали бессердечны.
        - Убирайся из моей комнаты! Пошла вон! Я больше никогда не хочу тебя видеть и дружить с тобой не буду! - растирая по лицу слезы, завопила Зоя.
        Я послушно исчезла тогда из комнаты Зои, совершенно уверенная в том, что навсегда потеряла лучшую подругу, от чего было немного грустно. Но овсяное печенье с молоком, предложенное мне хлопотавшей на кухне мамой, успешно переключило мое внимание с законченной дружбы на себя.
        К счастью подавляющего большинства людей - их память недолговечна. Понадобилось чуть больше недели, чтобы наша дружба с Зоей возобновилась.
        Родители подарили Зое велосипед, и она пришла с ним ко мне, предложив учиться такому непростому делу, как езда на нем, вместе. Я охотно согласилась, хоть и не понимала, как Зоя может простить, а тем более забыть мой поступок, в то время как я продолжала видеть ее зареванное лицо и отчетливо слышать: «Я больше никогда не хочу тебя видеть и дружить с тобой не буду!» - будто это случилось только что. Но ей это удалось.
        Вот так просто, спустя всего девять дней, мозг Зои легко превратил острые шипы обиды и ненависти в одуванчики, которые рассыпаются, стоит только хорошенько на них подуть. Она даже не заикнулась о нашей ссоре, будто и не было ничего. Я же просто подыграла ей в стремлении возродить то хорошее, что было между нами. Мне было весело с подругой, я любила ее, как умела. Но мое притворство не спасло нашу дружбу, и дело тут уже не в Зое. Притворяться вечно - выше моих сил, а стирать из памяти что-либо, сглаживать или приукрашивать - я не умею.
        ЗОЯ
        2 ИЮНЯ 1994 ГОДА (ПЕРВЫЙ КЛАСС ЗАКОНЧЕН, СЕМЬ ЛЕТ)
        Второе июня девяносто четвертого выдалось дождливым. Если быть точной, это был третий дождливый день подряд, но не последний. Лужи и свинцовые облака не исчезали еще неделю, превратив начало лета в середину осени.
        Совершенно естественным выглядело желание ребенка немного разукрасить серость дождливых будней любимыми веселыми красками. Я уверенно и безжалостно избавилась от тусклого синего спортивного костюма и влезла в свой любимый сарафан. К счастью, мамы не было дома, а то бы она быстро заставила меня переодеться. Мама с малышкой Клавдией ранним утром отправилась в детскую поликлинику.
        Младшая сестра не давала родителям спать почти всю ночь. Они терялись в догадках, что творится с их годовалым ребенком, который намеревается лопнуть от крика. Получив благодаря мне бесценный опыт воспитания, в случае с Клавдией мама даже не пыталась разобраться с проблемой самостоятельно, не терпела этот ужасный душераздирающий крик, не боролась с проблемой народными методами, доводя себя тем самым до психоза, а тут же мчалась в больницу. Она часто носилась с грудной Клавой в поликлинику. Я ни разу не видела, чтобы родители применяли к младшей сестре тот же способ успокоения, что и ко мне. Что радовало и обижало одновременно.
        В годовалом возрасте я, как, наверное, и любой другой ребенок, часто доставала родителей своими воплями. Когда подобное случалось, мама тут же подхватывала меня на руки и, глядя мне в лицо, начинала что-то говорить. Я не понимала ни единого звука, который извергал рот мамы, но прекрасно помню ее сначала искаженное непониманием, а потом злобой, раскрасневшееся и припухшее от слез и бессонницы лицо.
        Прижимая к груди (я и сейчас, из тысяч других ароматов, с легкостью узнаю аромат маминого грудного молока, если, конечно, подобное умение понадобится), мама долго укачивала меня, пытаясь заткнуть мой рот собственным соском, но молоко меня мало интересовало. Причиной моих страданий на самом деле был издающий душераздирающие звуки орган, именуемый ртом. В моей маленькой пасти ужасно болело ВСЕ, хотя собирался показаться наружу один-единственный и всего лишь пятый по счету зуб. Мне было год и два месяца, маме девятнадцать, папе двадцать два, и эти двое понятия не имели, что делать с орущей во всю глотку их маленькой «радостью». Это был первый раз, когда они оба сдались и, оставив меня в колыбели, плотно закрыв за собой дверь, исчезли. Не знаю, куда удалились мои родители, но знаю, что я кричала, визжала и захлебывалась собственной слюной еще долго, пока не села батарейка. Воспаленные десны не перестали болеть, просто маленький организм выбился из сил и под собственные всхлипывания обрел покой во сне.
        На следующий день мама делала все возможное, чтобы загладить свою вину, была любящей и заботливой как никогда: по первому требованию меняла подгузник, предлагала грудь чаще обычного и без устали таскала на руках. Как бы мне хотелось, чтобы третье августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого было единственным днем, когда мне пришлось одиноко засыпать в колыбели под собственные всхлипывания, а таких, как четвертое августа, наполненных любовью и заботой, было как можно больше. Но нет, чуда не произошло. Зубы не прекратили расти, а мой крохотный живот слишком часто болел, словно что-то резало его изнутри. Нормальный человек не вспоминает о подобном, и, наверное, мама только по этой причине так со мной поступала. Знай она тогда, что ее дитя может «припомнить» ей все это, вряд ли у нее хватило бы смелости так поступать. Радует одно - подобный метод воспитания не стал нормой. Мама никогда не бросала меня, не испробовав перед этим все доступные ей методы унять мой плач. Только находясь в крайней степени отчаяния, со словами «Что тебе от меня нужно?» (это я расшифровала гораздо позже), мама оставляла меня
в кроватке и, громко хлопнув дверью, выбегала из моей комнаты.
        Это случалось шесть раз, после каждого из которых первое, что я видела, раскрыв глаза, - мамино виноватое, зареванное лицо. А первое, что слышала: «Доченька, девочка моя, милая, прости, прости, прости, прости…» (тогда я не понимала ее слов, а просто видела, что губы родного человека изгибаются неестественно часто). Потом, как обычно, мама окутывала меня заботой, буквально облизывая с ног до головы, и спустя какое-то время покой в ее душе восстанавливался.
        С Клавдией все по-другому - маме уже двадцать шесть, папе двадцать восемь, у них есть я, подарившая им бесценный опыт воспитания. Маленькой Клаве повезло: благодаря мне она никогда не узнает, как это - быть брошенной собственной матерью и, сходя с ума от нечеловеческой боли, беспомощно орать в собственной колыбели несколько часов подряд.
        В раннем детстве о воспоминаниях подобного рода я умалчивала. Были моменты, когда мне едва удавалось совладать с детской обидой: то мне казалось, будто мама незаслуженно отшлепала меня, то заставила прибраться в комнате, когда у меня были совершенно другие планы, то любила Клаву больше, чем меня. В такие моменты сильно хотелось выложить все, бросить в лицо маме, обидеть в ответ, но я сдерживалась, будто чувствуя - еще не время.
        Для моих близких память заработала у меня во всю мощь в трехлетнем возрасте. По домашней легенде, после того, как я на похоронах прабабушки случайно свалилась в яму, прямо на крышку гроба. После подобного все, казалось, напрочь позабыли о прабабке и стали носиться со мной, будто я центр вселенной. А я никак не могла понять, с чего это вдруг? Я трижды падала с качелей, дважды с крыши невысокого сарая и дважды с дерева. Но тогда и близко ничего подобного не происходило, а в яму - не так уж и высоко. Атмосфера похорон и мертвая прабабушка меня ничуть не пугали, и я никак не могла сообразить, почему так реагируют взрослые. Хотя всеобщее внимание мне определенно понравилось. Понравилось настолько, что я даже не наябедничала на троюродного брата пятилетнего Сережу, а именно он со злобной улыбкой во все круглое, веснушчатое лицо толкнул меня в яму.
        Третьего июля девяностого года вместе с прабабушкой, земля ей пухом, был погребен под землей и ничем не примечательный ребенок. С перекошенными от испуга лицами из могилы взрослые вытащили уникальную девочку, достопримечательность и гордость. Но то, что было «до» этого дня, я продолжала хранить в секрете.
        Родители охотно поверили, что у маленькой Лизы случился большой шок и именно по этой причине ее мозг заработал по-другому. Я же не стала разубеждать их и что-либо доказывать, делясь фактами из своего короткого прошлого. Я не рассказала, что сотни раз видела, как папа трахает (правда, тогда я еще не знала, как назвать то, что я видела) маму; как мама берет в рот то, что в густых зарослях волос растет у папы между ног, но не ест это, тогда в чем смысл? Как и не упомянула о том, сколько раз рыдала покинутая в колыбели. Я позволила родителям спать спокойно. Скорее всего, они бы и не вспомнили о том, как «умело» справлялись со своим плачущим первенцем и как часто занимались сексом на моих глазах, обманчиво полагая, что я ничего не запомню.
        Девяносто восемь раз я видела своих родителей стонущих и извивающихся друг на друге и друг под другом - девяносто восемь раз за первых три года жизни. Но тогда им это знать было ни к чему.
        И снова возвращаюсь ко второму июня девяносто четвертого.
        Пока мама возилась с малышкой Клавой, а папа пропадал на работе, я была предоставлена самой себе и решила провести день с пользой. Собрав в охапку все свои цветные карандаши, раскраски и огромного, почти полметрового, желтого плюшевого слона Федю, я отправилась в гости к лучшей подруге Зое. Мелкий дождь не помеха для настоящей дружбы, а соседский дом на то и соседский, что до него можно добежать без зонта.
        К счастью, входная дверь Зоиного дома распахнулась раньше, чем мне пришлось оставлять на крыльце свои игрушки и карабкаться на волшебный голубой табурет, предусмотрительно оставленный взрослыми, чтобы подружки их чада могли дотянуться до звонка.
        Прямо на пороге дома я встретилась с миниатюрной тетей Лан. Даже я, семилетняя, относилась к ней как к большой кукле, а не как к взрослой тете, настолько мама Зои была компактной. На ней черная водолазка и черные гамаши, черные волосы заплетены в две косы и спадают с выразительной груди чуть ли не до самых бедер. По каким-то скрытым от посторонних людей причинам гардероб тети Лан состоял из вещей только черного цвета. Летом симпатичная кореянка всегда носила черные майки, черные шорты, черные платья, а в другие времена года к ее гардеробу присоединялись черные куртки, черные плащи и даже черные дождевики. Наверное, это помешательство возникло у нее неспроста, но это прячут ЕЕ воспоминания.
        - О-о-о, Лиза, здравствуй, - удивленно, но не без улыбки, поздоровалась тетя Лена (близкие, в круг которых входила и моя семья, называли ее именно так, более привычно).
        - Здравствуйте, тетя Лена. Зоя дома?
        Я улыбаюсь в ответ, без стеснения демонстрируя все прелести беззубой улыбки. Этим утром, лакомясь чесночными гренками, я потеряла второй в моей жизни молочный зуб. Первый выпал еще в марте и уже наполовину вырос, что превратило меня в бобра-неудачника, гордость которого стала комплексом. Странно, но выпадали молочные зубы намного безболезненнее, чем прорастали.
        - Где же ей еще быть в такую-то погоду? - тетя Лена присела на корточки, заботливой рукой поправила мне растрепанный мокрый хвост и убрала с лица дождевые капли. - А вот что здесь делаешь ты? Сомневаюсь, что твоя мама тебя отпустила.
        Я виновато опускаю глаза, но только на секунду. Что плохого в том, что я не хочу скучать одна дома?
        - Мама с Клавдией в больнице, а мне скучно, - честно признаюсь.
        На лице тети Лены тут же появляется озабоченность.
        - Что-то случилось? Что с твоей сестричкой?
        - Ничего особенного, просто этой ночью она кричала больше обычного, - со знанием дела заявляю я и старательно вытираю все еще влажное лицо Федей.
        - Ясно. Никуда от этого не деться. Все малыши капризничают, как бы мы их ни развлекали и ни носились с ними, - понимающе проговорила тетя Лена и снова улыбнулась. - В таком случае проходи. Зоя у себя и, по-моему, как раз сейчас собирается смотреть «Лис и Пес». Тебе нравится этот мульт-фильм?
        - Да!
        - Тогда поспеши. Может, успеешь к началу. А я в магазин. Вернусь и испеку вам вкусных кексов. Ты ведь любишь кексы?
        - Да, - и в подтверждение собственного ответа я киваю.
        Тетя Лена проводит ладошкой по моим влажным волосам, уступает мне дорогу в дом, а сама исчезает за дверью.
        Довольная, я семеню прямиком в комнату Зои и застаю подругу не за просмотром мультфильма, а скрутившуюся калачиком на кровати. Зоя лежит, глядя в окно, и совсем не похоже, что она собиралась что-либо смотреть.
        - Привет! - звонко здороваюсь я, вываливаю все свое добро на ковер и облегченно выдыхаю. Таскать с собой Федю, который почти с меня ростом, не так-то просто.
        Зоя неохотно поворачивает голову в мою сторону и как-то странно шепчет в ответ:
        - Это ты?
        - Я. На улице дождь, а дома скучно. Решила, что вдвоем будет веселее. Твоя мама сказала, что ты смотришь мультик, но вижу, что тебе тоже скучно. Давай лучше вместе раскрашивать?
        Сажусь на пол рядом со своим Федей и жду, что Зоя, как обычно, охотно поддержит меня, но этого не происходит.
        - Я не хочу ничего раскрашивать. И вообще, веселиться с тобой не хочу.
        Не сдвинувшись с места, Зоя снова уставилась в окно. Ее голос не такой веселый и дружелюбный, как обычно, но я охотно этого не замечаю.
        - Это почему? - Я медленно поднимаюсь с пола и растерянно смотрю на подругу. - У меня, между прочим, самые свежие раскраски, и я специально берегла их для нас двоих…
        - Мне не нужны твои раскраски, и ты мне не нужна! - Зоя вскакивает с кровати, и только теперь я замечаю, в какую страшилу ее превратила непонятная мне ненависть и ярость. - Отстань от меня и не приходи больше никогда! Не хочу дружить с такой умницей и красавицей!
        Последние слова еще больше путают мой детский мозг, в котором я не нахожу ни единого свежего воспоминания, где обижала бы Зою. После той истории с фотографией мы больше не ссорились, но выступающие на пухлых щеках подруги багровые пятна говорят мне об обратном.
        - Зоя, что я такого сделала?
        - Вот именно что ничего особенного, только помнишь больше других, и все! А я должна страдать из-за этого! Уходи!
        Подруга бросает в меня подушку, но я, растерянно хлопая ресницами, продолжаю стоять на месте. Слова Зои обижают меня, а терпеть незаслуженную обиду не в моих правилах. Мне безумно хочется во всем разобраться. Ведь Зоя, возможно уже завтра, и не вспомнит об этой ссоре, а я день за днем буду сходить с ума, вспоминая эти минуты.
        - Но об этом ты давно знаешь и все равно дружила. Что же сейчас не так?
        - А то, что я еще зимой примеряла мамины жемчужные бусы, доставшиеся ей от прабабушки, и теперь не могу вспомнить, куда их подевала. Сегодня они ей зачем-то очень понадобились, а их нет. Мама обыскала весь дом, но бусы не нашла. Она сказала, что, если бы ее дочкой была ты, такого бы никогда не случилось! Сказала, что ты не такая растяпа, как я. Я тебя ненавижу!
        В моих глазах мгновенно застывают слезы.
        - Но я ведь не виновата, что…
        - Замолчи! - Зоя быстро хватает что-то со своего письменного стола, стоявшего у приоткрытого окна. - Вот тебе!
        Первые секунды мной овладевает шок. Пока я молча наблюдаю, как по моему розовому сарафану расползаются черные чернильные пятна, Зоя собирает в охапку все мои вещи и с остервенением швыряет за окно.
        - Убирайся!
        В долгу я не остаюсь, хватаю со стола баночку зеленых чернил (этого добра в доме Хонгов всегда хватало - отец Зои школьный учитель рисования) и выплескиваю Зое прямо в лицо. Подруга начинает визжать, размазывая по лицу и волосам ядовитую зелень, я же, проглатывая слезы, бегу на улицу спасать своего Федю, карандаши и раскраски.
        Из всего перечисленного мне удается отыскать только Федю и четыре карандаша - черный, зеленый, синий и фиолетовый. Бумажные страницы раскрасок от заметно усилившегося дождя спасти не получается.
        В этот раз я не бегу в ванную за отбеливателем, а мчусь прямиком в свою комнату. Бросаю карандаши на стол и, крепко сжав в объятиях любимого слона, падаю лицом в подушку. Рыдаю до возвращения мамы и даже дольше. В те горькие минуты я пыталась понять и принять две вещи: мой любимый сарафан в этот раз не спасти, и у меня больше никогда не будет лучшей подруги.
        - Милая, Зоя не со зла, - гладя меня, лежавшую лицом в подушке, по волосам, шепчет мама. - Все люди ссорятся, а если дороги друг другу - мирятся. Так устроен мир. Так устроены мы. Нужно уметь прощать обиды, ведь не всегда обижают тебя, иногда, не со зла, ты тоже можешь обидеть. Не расстраивайся, все у вас наладится, вот увидишь.
        Глотая обиду, я отмалчиваюсь, но в голове по кругу звучит одно и то же: «Как это «не со зла»? Если один человек говорит гадости другому, это еще как «со зла». Никто никого не обижает, если не злится».
        Уже через три дня на пороге нашего дома появилась Зоя. Сжимая в руках аппетитный кекс, она глупо улыбается, виновато прячет глаза и просит у меня прощения, предлагая забыть обо всем и возобновить нашу дружбу.
        Кекс я не беру. Простить не обещаю. А забыть просто выше моих сил.
        Сухо подсказываю Зое, где искать злосчастные жемчужные бусы: двадцать седьмого января мы вместе примеряли их на кукол, и они так и остались висеть на шее Моники, с которой мы с того дня ни разу не играли, и многозначительно добавляю:
        - Если в дружбе так много слез и обид, она мне не нужна. И ты мне больше не нужна. Я больше ни с кем не хочу дружить.
        Этими словами заканчивается моя дружба с первой и единственной в жизни подругой. Перед носом Зои я уверенно захлопываю дверь в свою комнату.
        Помнит ли обо всем случившемся второго июня девяносто четвертого года Зоя сейчас, сильно сомневаюсь. Скорее всего, ее мозг сохранил в памяти только то, что когда-то в детстве мы были подругами и что мы разругались. Зоя вряд ли сохранила в памяти тот день и то, с какой ненавистью обливала меня черной краской и как жестоко обошлась с моими вещами. Мне же «повезло» больше, я до сих пор чувствую эту боль незаслуженной обиды, резкий и противный запах чернил, перед глазами стоит испорченный сарафан, и помню, как в горьких рыданиях на протяжении нескольких часов вздрагивало мое детское тело. Вкус ТЕХ солоновато-горьких слез мне, увы, никогда не забыть.
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        - Лиза, если вы меня слышите, сожмите руку в кулак.
        Рядом со мной звучит голос, но я могу только догадываться о том, кому он принадлежит. Голос женский. Судя по мелодичности и искренней заботе, я представляю его обладательницу невысокой, миловидной блондинкой лет сорока - сорока пяти. Скорее всего, это дежурная медсестра, в обязанности которой входит «развлекать» таких безнадежных «счастливчиков», как я, и за заботу и мелодичность ей неплохо платят.
        Как меня просил голос, сжимаю руку в кулак, хотя из-за тугих повязок это не так просто. Движение ладони скорее нервный тик, нежели согнутые пальцы, но это все, на что я способна.
        - Хорошо, Лиза. Очень хорошо. - Голос звучит слишком восторженно. Как будто я не рукой пошевелила, а встала и пошла. - Теперь давайте с вами договоримся: сжатая ладонь - это ваше «ДА», а разжатая - «НЕТ».
        Мысленно шепчу «хорошо» ив подтверждение сжимаю руку.
        - Ваша мама третий день ждет, когда вы придете в себя. Хотите ее… - голос обрывается, и для того чтобы понять, что медсестра ищет подходящее слово, глаза не нужны. - Желаете пообщаться? Правда, недолго. Не больше пары минут, для ее успокоения.
        Я не разговаривала с мамой почти семь лет (двадцать восьмое мая этого года не в счет), и тот факт, что она третий день торчит в больнице, ничего не меняет. К тому же я могу только догадываться, сколько времени нахожусь здесь я сама. Месяц? Неделю? Год? Моя рука остается неподвижной.
        - Хорошо, Лиза. Я скажу ей, что вы отдыхаете и еще недостаточно окрепли даже для самой коротенькой встречи. Думаю, она поймет. Отдыхайте.
        Приятный голос затих. Улавливаю звук открывающейся справа от меня двери, негромкий щелчок закрывшейся. Не знаю, надолго ли, но я снова предоставлена самой себе. Точнее, собственным мыслям.
        В черепной коробке начинает стрелять. Эта боль напоминает последствия жестокого похмелья, когда кажется, будто в твоей голове взрывается сотня петард, но это только начало. Взрывы быстро уступают место другим ощущениям. Могу поклясться своей не слишком долгой жизнью, что кто-то бесчеловечный и незримый неожиданно начинает вводить в мою голову через левое ухо слабый раствор кислоты, а спустя несколько секунд, с помощью правого, очень медленно припадает высасывать все тлеющее и воспаленное содержимое наружу. Боль адская, и спасения от нее нет. По крайней мере, не для меня. Я физически ощущаю болезненные передвижения внутри черепа. Самое страшное, что я не в состоянии просить о помощи, и персонал клиники может только строить догадки на счет того - как, где и что у меня болит, и болит ли вообще. Опорожняюсь я под себя, скорее всего не без помощи какого-нибудь хитромудрого катетера (по-маленькому так точно), а потом смиренно жду, пока кто-нибудь приберет. На большее я неспособна. Моя участь - ждать.
        Пожар, похоже, повредил многое во мне, вот только по какой-то самой фантастической случайности не затронул мозг, и он способен работать на все те же сто с лишним процентов. И это самое ужасное. Злосчастное «не судьба» ив этот раз не оставило мне выбора.

* * *
        Одним из лучших периодов моей жизни было начало апреля девяносто третьего, я была тогда еще единственным ребенком и понятия не имела, ЧТО наше небольшое семейство ждет впереди.
        В марте отец подхватил вирусную пневмонию и больше месяца не пил, а вместо вечернего досуга у телевизора с пивом и сухариками мастерил мне домик на дереве. Домик так и не достроил, пятнадцатого апреля он стал отцом второй дочери, моментально раскодировался, и ему уже было не до забав со мной. Пол, две стены и целлофан вместо крыши трудно назвать полноценным домиком, но это было лучшим местом для моих игр на протяжении трех лет. Тем более это единственное, что для меня сделал в этой жизни отец, кроме того, что сделал меня.
        От частых дождей, снегов и палящего солнца незащищенное от ненастий деревянное сооружение начало гнить и в конечном итоге рухнуло. Третьего февраля девяносто шестого сильный ветер сорвал с яблони последние доски, выполнявшие роль пола. Глядя из окна гостиной на опустевшее дерево, я проплакала весь вечер, а утром четвертого числа искренне радовалась тому, что никто и никогда не сможет отнять у меня воспоминания о тех днях, которые я провела в своем домике.
        Спрятавшись от всего мира на высоте в пару-тройку метров, я часто угощала воображаемым чаем своего слона Федю и регулярно подкармливала семейство белок, поселившихся на соседнем дереве, реальными вкусностями. Зимой мой дом украшало от пяти до десяти кормушек для птиц, и я ни разу не забыла насыпать в них крупу или хлебные крошки. В дождь, снег или зимнюю стужу, прежде чем отправиться в школу, я заботилась о рационе несчастных синиц и воробьев, которым в холод было несладко. Иногда залетали полакомиться даже дрозды и дятел, а я стояла в нескольких шагах от яблони и боялась шелохнуться, чтоб не спугнуть голодных птиц. Хотя больше всего в моем чудо-доме радовали не благодарные трели птиц и довольный вид Феди, а завистливые взгляды Зои, которой оставалось только в собственных мечтах быть моей гостьей и злостно развешивать на деревьях возле собственного дома пародии на мои кормушки.
        Зимой девяносто четвертого я впервые серьезно заболела. Ангина, тот еще сюрприз. Но со стадом колючих ежей в горле, сопровождаемым высокой температурой и неспособностью нормально глотать даже собственную слюну, у меня связаны теплые воспоминания. Той зимой себе в помощь мама вызвала бабушку Галю, папину маму, которая помогала со мной, пока мама возилась с Клавдией. Чтобы отвлечь от болезни, тоски-печали и скуки, бабушка принялась обучать меня рукоделию. До сих пор кончики пальцев нервно подергиваются от ужаса, когда я возвращаюсь в те дни, но на душе становится тепло.
        То, что плести крючком - не мое, я поняла сразу, достаточно было одного взгляда на этот странный предмет. Вышиванием я увлекалась ровно один день. Это слишком кропотливая работа, и остекленевшие от болезни и лекарств глаза просто отказывались напрягаться. А вот вязание меня увлекло, пусть и ненадолго.
        За считаные дни я сумела проколоть острыми спицами нежную подушечку почти каждого пальца, а указательные и большие страдали не единожды. Но это занятие я не бросила. А как я гордилась всеми своими удавшимися «лицевыми» и «изнаночными», когда у меня начало получаться!
        Седьмого апреля мой Федя получил в подарок кроваво-молочного цвета шарф. Шарф должен был быть просто молочным, но проколотые пальцы внесли свои правки. Я принципиально его не стирала ни единого раза, с любовью рассматривая каждое из четырех засохших рыжих пятен крови, вытекшей из моих несчастных пальцев. Этот «шарф», если так можно назвать плетеную линейку, не в состоянии согреть даже шею Барби, не то что слона. Но это ничуть не сказывалось на моей гордости. Позже этот шедевр рукоделия я стану носить на запястье руки как напоминание, что в каждом ужасном и болезненном дне можно отыскать что-то хорошее. Жаль, что иногда дни бывали слишком кошмарными и шарф казался лишь бесполезно болтающейся на моей руке тряпкой.
        ОТЕЦ
        17 ОКТЯБРЯ 1995 ГОДА (ТРЕТИЙ КЛАСС, ВОСЕМЬ ЛЕТ)
        Во время второго урока у меня ужасно разболелась голова. Терпеть боль и сидеть на занятиях с жаром в мозгах у меня нет никакого желания. Я сразу сообщаю учительнице о своей проблеме, и она тут же отправляет меня в школьный медпункт. Пожилая медсестра, похожая на перекормленного бульдога, складки которого не скрывал, а подчеркивал меньший на пару размеров белый халат, равнодушно измеряет мне температуру и, сухо констатировав «37,3», отправляет выздоравливать домой.
        - Что толку травить тебя аспирином, если я знаю, что он не поможет? А других лекарств у меня нет. Ступай домой, пусть мама напоит тебя горячим чаем с малиной да медом, пользы больше будет. Так и передай маме, что я прописываю тебе как можно больше горячего питья, куриный бульон и постельный режим. Через пару-тройку дней от простуды и следа не останется.
        К тому времени как я возвращаюсь в класс за вещами, голова болит уже не так сильно, как я стараюсь это изобразить, я могла бы перетерпеть неприятные спазмы, но мне так не хочется сидеть на уроках. Куда интереснее смотреть по видеомагнитофону любимые мультики, тем более когда никого нет дома. Медсестре, естественно, о том, что мамы дома нет и кормить меня бульоном некому, знать необязательно. А чай с вареньем я и сама умею делать, да и где стоит мед - знаю.
        Вот уже неделю мама лежит в больнице с сестрой и появляется дома не чаще одного раза в день - за свежим бельем и едой, а бывает, и не появляется вовсе. У Клавдии «поднялся ацетон». Что это такое, я не знала, но тихо радовалась отсутствию в доме вечно болеющей и хнычущей не слишком удачной копии меня. Папа ежедневно трудится на пилораме и домой раньше семи вечера не является. Выходит, дом полностью в моем распоряжении. Сейчас папа не сможет отправить меня учить уроки, чтобы, развалившись в кресле с банкой пива, в одиночку смотреть свои дурацкие боевики.
        Теплых чувств, которые я испытывала к маме первые тринадцать лет жизни, в отношении к отцу у меня не было никогда. Многие утверждают, что все девочки обожают своих папочек, но это не про меня.
        Я никогда не любила своего отца даже за то, что от него мне достался белый цвет волос и почти васильковый цвет глаз. «Ангелочек» - было с ранних лет моим вторым именем. Но что мне с этого? Круглолицый, светловолосый, полноватый мужчина не выглядел привлекательно ни летом, ни зимой. Лицо отца практически всегда было красным, то ли от постоянного присутствия в крови алкоголя, то ли по каким-то другим причинам (хотя вряд ли). От папы постоянно несло спиртным, сигаретами, потом, и всякий раз как он склонялся над моей колыбелью, проявляя ко мне интерес и внимание, я начинала хныкать. Мне совершенно не хотелось, чтобы этот человек играл со мной или брал на руки, хотя в период обострения отцовского инстинкта это случалось, и всякий раз я чувствовала приступ удушья. В минуты, когда отец держал меня на своих сильных руках, самодовольно и гордо шептал в мое крошечное лицо: «Моя малышка. Хах! Даже представить не мог, что произведу такое крутое потомство!», кроме отвращения к ужасному запаху перегара, я ничего не чувствовала и начинала реветь. Мне было приятно получать от папочки всякие вкусности и мелкие
подарки, но даже они не могли разбудить во мне тех чувств, которые, наверное, должны быть у любящей и любимой дочки. Возможно, дело в том, что и от него я никогда не слышала ни единого «люблю», а только «это моя девочка!», будто я футбольный кубок, по счастливой случайности доставшийся ему, а не дочь, которую нужно просто любить и хоть изредка обращаться к ней, не заполняя ее легкие вонючим выхлопом спиртного.
        Возвращаюсь к семнадцатому октября.
        Я захожу в дом, прохожу в свою комнату, где избавляюсь от невыносимо тяжелого портфеля и верхней одежды. Натягиваю на себя спортивный костюм. Заглядываю в родительскую спальню в поисках стареньких, но таких уютных маминых горчичных тапочек. Следуя предписаниям врачихи, отправляюсь на кухню за лекарством - малиновым чаем и медом.
        Воду кипячу прямо в кружке, предназначенной специально для подобных мелких чаепитий, так как чайник на плите нагревается намного дольше. В холодильнике без проблем нахожу варенье, а еще тарелку с остатками вчерашних блинчиков маминого производства. Иду в гостиную, единственную комнату с телевизором, и подставляю ближе к дивану журнальный столик. Возвращаюсь на кухню за своими припасами. Включаю телевизор, видеомагнитофон. Из десятка предназначенных для моего просмотра кассет нахожу нужную с мультфильмом «Том и Джерри». Набрасываю на плечи плед, нажимаю «плей», вооружаюсь горячей кружкой и холодным, но не менее вкусным от этого блинчиком. На экране появляется знакомая заставка, а на моем лице - довольная улыбка. Разве можно проводить время еще лучше? О том, что у меня все еще болит голова, я забываю моментально.
        Успеваю два раза откусить блинчик и делаю один глоток чая, когда со стороны входной двери до меня доносятся чьи-то голоса и смех. Вздрагиваю. Быстро сбрасываю с плеч плед. Выключаю всю технику и успеваю оттащить на место, к окну у телевизора, стол, но на самую быструю пробежку до кухни времени нет. Хватаю безумно горячий чай и несусь к себе в комнату. Понятия не имею, кто это может быть - грабители, кто-то из родителей или очередные свидетели чего-то там, выпрашивающие пожертвования, но инстинкт самосохранения заставляет запереться на защелку.
        Ставлю горячую кружку на пол, а сама припадаю ухом к двери. Первые несколько секунд ничего, кроме сумасшедших ударов собственного сердца, услышать не удается. Зато потом…
        - Ну, ко-о-о-тя-я-я! Ну не надо… - протяжно звучит женский, не мамин, голос, а потом по дому разливается звонкий смех.
        - Еще как «надо», - раздается уверенный и многообещающий голос папы.
        - Ну ко-о-о-о-тяя…
        Хихиканье и череда непонятных звуков. Одна за другой на пол начали падать какие-то вещи. Быть может, это забытая Клавдией кукла, оставленный мной учебник, пульт или мамин любовный роман, давно поселившийся на диване в гостиной. Практически сразу начинает скрипеть наш старенький диван. Дальше внятных речей я не слышу, а только прерывистое «ах» или протяжное «да». Это был сто тридцать девятый раз, когда мне довелось слышать нечто подобное, вот только в этот раз мама к издаваемым звукам не имеет никакого отношения.
        Отхожу от двери, но не для того, чтобы отвлечься на что-либо другое, а чтобы набраться смелости и выглянуть за пределы комнаты. Любопытство сильнее страха. Наверное, поэтому в любом жутком ужастике, вместо того чтобы проигнорировать непонятные и пугающие звуки, народ, едва ли не отдавая богу душу, все же стремится выяснить первопричину будоражащих стонов, холодящих кровь скрипов половицы, неизвестного происхождения стуков или плача, доносящихся из каких-нибудь темных углов.
        Тихонечко отпираю дверь своей комнаты, аккуратно высовываю нос, а затем и все остальное. Уверена, папа знать не знает, что кроме него и его «гостьи» внашем доме нахожусь еще и я. Дом у нас небольшой, все четыре комнаты, ванная и кухня находятся на одном-единственном этаже, и чтобы попасть в гостиную, мне хватает десяти шагов на цыпочках. Вход в гостиную украшают шторы, за которыми я старательно прячусь, а немного раздвинув их, с помощью всего одного глаза, мой мозг начинает заполняться новым неизгладимым воспоминанием - отцовским трахом с незнакомой теткой.
        Невысокого роста пышногрудая блондинка в полусогнутом состоянии опирается руками о спинку дивана, а папа, обхватив ее бедра, то и дело насаживает ее себе на член. У обоих обнажены ноги, хотя джинсы до конца не сняты, а выполняют роль пут. Верхняя часть папы одета в его рабочую темно-синюю спецовку, из-за грязи и смол почти черную. Тетка же в одном лифчике, хотя на полу, у ее ног, я вижу красное тряпичное пятно, которого еще несколько минут назад в гостиной точно не было.
        Женщина запрокидывает голову, закатывает глаза и улыбается так, будто попала в рай. Папино лицо не просто красное, а жуткого багрового цвета, на лбу появилась страшно вздутая вена. Он тоже время от времени запрокидывает назад голову, болезненно стонет, в конце концов кричит: «КА-А-А-А-ЙФ!!!» - и все прекращается. Они оба падают на диван, а я спешу назад в свою комнату.
        - О-о-о, котя, это было… Это было круто, - слышу довольный голос незнакомки.
        Отец отвечает ей на свой излюбленный самодовольный манер:
        - Еще бы.
        - Ты не перестаешь меня удивлять. Всякий раз после очередной нашей встречи зарекаюсь завязать с этим, но отказать себе в подобном трахе выше моих сил.
        - Да, детка, у меня та же фигня.
        За запертой дверью я просидела еще долго, хотя папа со своей неугомонно хихикающей теткой (такое впечатление, что отец ей все время анекдоты рассказывал, так весело она ржала) покинули наш дом спустя полчаса. Я не понимала до конца смысла всего случившегося, что не особо меня тревожило, ведь я знала, что рано или поздно разберусь во всем.
        Тогда я не знала одного, что видела начало конца, а заодно убедилась в том, что не люблю отца не просто так - он не заслуживает моей любви, он не заслуживает маминой любви. Но если за свои чувства я могу отвечать, то за мамины никто, кроме нее, ответа не несет. Я привычно умолчала об этом своем воспоминании, стараясь не думать о том, что все тайное рано или поздно становится явным. А еще я больше ни разу не пришла домой раньше положенного времени. Даже когда по какой-то причине последний урок отменяли, а бывало и не один, я шаталась по улицам, безрадостно пиная попадавшиеся на пути камушки, считала ворон, кормила голубей, пряталась от дождя или снега на автобусной остановке, но домой - ни ногой.
        МАМА-ПАПА
        1 МАРТА 1996 ГОДА (ТРЕТИЙ КЛАСС, ВОСЕМЬ ЛЕТ, КЛАВЕ ПОЧТИ ТРИ)
        - Я просила тебя не приводить в наш дом своих шлюх! Я устала натыкаться в собственном доме на чужое грязное белье.
        Прижимая Клавдию к груди, я сижу у себя в комнате на кровати, дверь широко раскрыта. Я напугана. Подобных скандалов между родителями прежде не случалось. Клавдия испугана еще больше, ей нет даже трех лет, и понимает она еще меньше моего, а вот воспринимает все острее. Мне кажется, еще чуть-чуть, и ее маленькое сердце выпрыгнет из груди, а вот-вот сорвавшиеся с таких же васильковых, как у меня, глаз слезы попросту затопят наш дом.
        - Не бойся, все будет хорошо. - Я легонько касаюсь рукой белоснежных волос сестры и продолжаю играть роль взрослого рассудительного человека - кто-то ведь должен быть сильнее. - Все иногда ссорятся.
        Я говорю утешительную правду, от чего самой легче не становится. Уже завтра, пусть даже через неделю или две, Клавдия лихо спрячет эти минуты в глубоких подвалах собственной памяти с бесконечными стеллажами заархивированного прошлого, но я обречена четко помнить каждую из этих ужасных минут до конца своих дней.
        - Тебе надоело? - голос папы звучит вызывающе. - Надоело, говоришь? Думаешь, мне нечем крыть? Мне тоже надоело возвращаться по вечерам в пустой дом и трахать по ночам одеяло! Триста дней в году, из всех имеющихся трехсот шестидесяти пяти, тебя не бывает дома. Что прикажешь мне делать - молодому здоровому мужику с вполне естественными потребностями?
        - Это неправда, - голос мамы дрожит. - И как только у тебя язык поворачивается бросаться подобными вещами? Если меня часто не бывает дома, то не потому, что я где-то прохлаждаюсь, не желая возвращаться. Между прочим, в это время я выхаживаю нашу дочь, борюсь за ее здоровье. В то время как ты удовлетворяешь «потребности здорового мужчины», я пытаюсь вырвать НАШУ дочь из напасти болезней.
        - Отлично! А как насчет еще одной дочери, а? О том, каково ей расти без мамочки, ты подумала?
        Тут бы мне пропитаться, наконец, любовью к папочке (в кои-то веки он вспомнил о моем существовании), но эти его слова заставляют меня не любить его еще больше. Как он может прикрываться мной?
        - Господи! Не впутывай сюда Лизу, сейчас не о ней речь.
        - Но ведь ты сама начала с Клавы, почему я не могу вспомнить о Лизе?
        - Если бы ты меньше заливался пивом, мне бы не пришлось ничего начинать. У нас был бы здоровый ребенок и я, как тебе того хочется, всегда была бы дома. Вот только благодаря твоей заспиртованной сперме у нас родился ребенок с букетом всевозможных болячек и чрезмерно ослабленным иммунитетом, так что, кроме себя, тебе винить некого.
        - Если бы я меньше «заливался» - у нас вообще не было бы детей, у меня бы попросту не встал на такое фригидное полено, как ты.
        Дальше несколько минут тишины, которые нарушает мамин всхлип.
        - Прекрасно. Вот мы и выяснили, откуда в нашей семье берутся дети. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Но знаешь, этот разговор я начинала не о себе. Какой бы ужасной женой и матерью я ни вырисовывалась с твоих слов, это не дает тебе права трахать всяких шлюх под нашей крышей. Если тебя все так не устраивает, не вижу смысла играть в семью и дальше. Я без проблем дам тебе развод, но вытирать о себя ноги больше не позволю.
        Голос мамы дрожит еще сильнее. Я слышу, как она шмыгает носом, но слова звучат уверенно, я бы даже сказала - обдуманно. Скорее всего, мне многое неизвестно об отношениях родителей, как неведомо точное количество ссор, свидетелем которых я не была, и то, сколько раз мама обдумывала произнесенные слова и вынашивала в себе эту речь. А я ведь всегда считала свою семью пусть не идеальной, но крепкой. Мама, казалось, с удовольствием обхаживает отца, следит за домашним уютом, возится с нами и никогда не жалуется, не ворчит без повода ни на нас с Клавдией, ни на своего непутевого муженька. Отцу вообще грех жаловаться - сыт и обласкан, живи да радуйся. Из их спальни, пусть не так часто, как в моем раннем детстве, но все же доносятся кое-какие недвусмысленные звуки. Что не так-то?
        - Отлично. Обещаю подумать над таким заманчивым предложением. - Звучат последние слова папы, а затем оглушительный звук захлопнувшейся входной двери. Мама взрывается рыданиями.
        Прежде чем прикрыть дверь в свою комнату, я жестами велю Клаве сидеть тихо, а сама беззвучно пробираюсь в гостиную. Пытаясь оценить ситуацию, снова прячусь в проходе, за шторами.
        Упав коленями на пол, мама положила спрятанную в ладонях голову на все тот же диван, на котором папа пару месяцев назад развлекался с незнакомкой, а ее тело содрогается в безумном истерическом припадке.
        Очень хочется пожалеть маму, обнять, погладить по волосам и сказать ей, что все обязательно будет хорошо, как поступала сотни раз она, но я не делаю этого. На собственных щеках появляются мокрые ручьи, но я продолжаю прятаться. Всякий раз, когда в слезах захлебывалась я, будь то из-за разбитой коленки или испорченного платья, двойки, и меня принимались жалеть и утешать, плакать хотелось еще больше. А мне так хочется, чтобы мама плакала как можно меньше, а лучше бы это не происходило никогда. А в идеале пусть бы папа никогда не возвращался бы домой.
        Спустя пару минут я тихонько исчезла в своей комнате. На своей территории я с усердием принялась отвлекать от случившегося Клавдию, предлагая своего Федю и Барби, до которых прежде ее не допускала. Ни один ребенок в мире не должен становиться свидетелем подобных сцен. Даже если бы я была нормальной и рано или поздно смогла сгладить в своем мозгу некоторые нюансы, забыть это полностью мне бы едва ли удалось. Да, я бы вряд ли вспомнила, что сегодня в доме пахло сгоревшей яичницей, что мамины ноги согревали носки малинового цвета, а коричневая вязаная кофта была перепачкана мукой, но ее дрожащего голоса, ненависти во взаимных обвинениях, душераздирающих слез забыть не сумела бы даже спустя годы.
        Тепло поглаживаю увлеченную игрой с Федей сестру по спине и тихо радуюсь за нее, ведь она еще совсем малышка и вряд ли когда-нибудь вспомнит об этом кошмаре, а я… У меня нет выбора.
        Уже на следующее утро о скандале никто не вспоминает. Мама хоть и не разговаривает с папой, но привычно готовит ему завтрак и собирает на работу обед. Клавдия, схватившись за подол коричневого байкового халата, таскается за мамой и, по обыкновению, ноет, а я изо всех сил стараюсь играть во взрослую игру - вчерашний день - это уже прошлое, которое не стоит ворошить.
        Первое марта девяносто шестого заставило меня, девчушку восьми лет, взглянуть на своих родителей под другим углом. Я то и дело прокручивала в голове мамино «не со зла», сказанное мне давным-давно, и отказывалась верить в то, что гадости, которыми друг друга забрасывали родители, можно списать на это. Но папа обидел не меня, а ее, и ненавидеть его должна она. Тогда почему это чувствовала я?
        Сначала мне было безумно жалко мою несчастную мать - ее муж козел, а ей, бедной, и деваться некуда с багажом в лице двух дочек. Тем более что Клавдия вскоре в очередной раз попала в больницу с отитом. Но с другой стороны, в свое время ее мать не стала церемониться со своим супругом-кобелем и сбежала от него быстрее, чем солнце успело уступить место на небе луне.
        Наверное, маме попросту некогда было разбираться в отношениях с отцом. Но прошел месяц, затем еще один, потом за плечами остались полгода, а в их с папой жизни ничего не изменилось. Той страшной ссоры вроде и не было никогда. Как так можно? Как можно услышать подобные вещи в свой адрес и суметь переступить через это? Как можно быть настолько безвольной женщиной, чтобы прощать мужу бессчетное количество измен (а я уверена - то, что я видела, лишь вершина папиного Эвереста) и ежедневно ложиться с ним в одну кровать, а тем более продолжать заниматься с ним сексом? Как можно простить кому-то собственную многочасовую истерику и литры пролитых на пол слез? Я не понимала. Я отказывалась это понимать. Хотя откуда мне знать, по каким принципам функционирует мозг здоровых людей, как он стирает память, убивает боль, вычеркивает обиду и злость?
        Особенно противно было наблюдать за родителями в новогоднюю ночь.
        Тридцать первого декабря девяносто шестого года мы всей «дружной» семьей собрались за праздничным столом в гостиной у телевизора. Клавдия в кои-то веки была здорова, а родители вроде как счастливы. Мама то и дело обнимала папу, а папа довольно улыбался, не скупился на поцелуи и нежно водил рукой то по ее волосам, то по ляжкам. Мама сверкала от счастья не хуже нашей новогодней елки. Но в моих ушах назойливым комаром пищали ЕЕ и ЕГО слова, услышанные в начале весны. А еще я никак не могла избавиться от картинки - отец и пышногрудая блондинка на диване в гостиной. Она стояла у меня перед глазами, тряся своими прелестями над тарелкой мандаринов.
        В какой-то момент я не выдержала. Бросив вилку на стол, закрыв руками лицо, я выбежала из-за праздничного стола. Это было выше моих сил, выше моего понимания. Взрослая жизнь - сплошной самообман. До сих пор задаюсь вопросом - если бы в наследство от бабушки Нины маме досталось хотя бы десять процентов ее гордости и самоуважения, как бы сложилась моя жизнь в этом случае?
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        В нос ударяет едкий запах родом из детства, вырывая меня из пелены воспоминаний. Жасмин и оладьи - два ингредиента, входящие в состав аромата моей мамы. Дешевыми жасминовыми духами она всю жизнь пыталась искоренить запах кухни и лекарств, но этот прекрасный цветок был бессилен в неравной борьбе. Кухня и больница - все, что видела в этой жизни моя мать, их запахи впитала каждая клеточка ее тела, не то что одежды. Но, кроме себя самой, ей винить в этом некого.
        - Лиза, девочка моя…
        Жалость. Родной голос пропитан жалостью слишком обильно, как тампон кровью в первые дни месячных. Почему в этот раз у меня не спросили, хочу ли слышать сейчас свою мать? Почему она просто появилась в моей палате?
        В мозгу начинают пульсировать все имеющиеся кровеносные сосуды, которые насыщают его кислородом. Если б у меня (по счастливой случайности) была аневризма, именно в этот момент она бы обязательно лопнула, так остро я чувствую кровеносное давление у себя в голове.
        Голос. Как же мне нужен в этот момент мой собственный голос, чтоб выставить за дверь жасминовый куст, десятилетиями стоявший на кухне.
        - Госпожа Агата, у вас не больше пяти минут. Ваша дочь еще слишком слаба. - Слышу медсестричку и хочется завопить: «Я не настроена на прием гостей, сжальтесь!», но кроме провалившейся попытки привлечь к себе внимание с помощью собственных сжатых кулаков, я ни на что не гожусь.
        Улавливаю покидающие палату шаги, но цветочный аромат не испарился - ушла медсестра. «Черт!»
        - Милая, как же это?.. - Мама то ли спрашивает, то ли не может поверить собственным глазам. - Как только подобное могло произойти… Лиза…
        Сквозь слова пробивается бульканье, характерное для сдержанных рыданий. Скорее всего, зажав пальцами нос, мама глотает слезы, чтоб не таскать туда-сюда сопли.
        - Клавдия тоже хотела приехать, но у нее Мила снова болеет, надо ж было девочке унаследовать мамин ген, отвечающий за все болячки рода человеческого. - Ироничный смешок. - Хорошо хоть у Кирюши отцовское здоровье, богатырь, весь в Николашу.
        Мила, Кирюша и Николай - счастливое семейство моей младшей сестрицы-наседки. Дети, муж и счастливая семья должны быть у меня, ведь это я старшая, но в свои двадцать пять я сумела обзавестись только тремя разновидностями инвалидности. А Клавдия в двадцать…
        - Да и, по правде говоря, Клавдия снова в положении…
        «Быть этого не может! - взрывается в голове. - Сестренка решила превратиться в свиноматку, или Николаша, который старше жены на десять лет, не в курсе, что человечество давно изобрело средство контрацепции - гондон?»
        - Я так рада за нее. Жаль, что вы не общаетесь. Тебе обязательно понравились бы племянники. Да и с Николаем Клавдии повезло, прям муж с большой буквы.
        Сожаление и горечь. Теперь голос мамы превратился в кислый аспирин, который не спасает от боли, а усугубляет. Так и хочется задать вопрос: «К чему мне вся эта информация, или это какой-то извращенный метод наказать меня за МОЮ жизнь?»
        - Лиза… - тяжелый вздох и такой желанный для меня момент полной тишины.
        Скорее всего, сейчас мама растирает ладонями лоб или же теребит кончик пояса своей любимой, древней как этот мир, вязаной кофты. А вот о чем в этот миг она думает, я не могу знать. Быть может, сожалеет, что я не умерла много лет назад, хотя шансов предоставлялось больше, чем любому среднестатистическому человеку. Возможно, прокручивает свою жизнь, которая в очередной раз привела ее в больничную палату. А возможно, именно сейчас мама сожалеет о том, что я вообще появилась на этот свет, ведь, кроме слез и разочарований, я ничего не привнесла в ее жизнь. Очень даже может быть, что мысли мамы заняты вообще не мной. Я не могу пробраться в мозг к другому человеку, да мне этого и не нужно. Зато в собственной голове у меня носится по кругу одна и та же фраза: «Пожалуйста, уйди. Пожалуйста, уйди. Пожалуйста, уйди…»
        - Лиза, прости меня за все, ради всего святого. Прости, что не уберегла. Прости, что не стала той матерью, которой достойна такая дочь, как ты. Прости, что не уследила, не усмотрела, упустила… Лиза, я старалась, как могла, прости, что этого оказалось недостаточно…
        Мама больше не пыталась сдерживать слезы, а я будто снова оказалась в огне, который съедал мою плоть сантиметр за сантиметром. Но самое страшное, в этот раз я горела изнутри.
        - Господи, Агата, вы чем это тут занимаетесь?! - Белокурым коршуном в палату ворвался испуг. - Меньшее, что сейчас нужно вашей дочери, - ваши слезы. Встреча окончена. Пока вы не возьмете себя в руки, вы больше не увидите Елизавету.
        «Спасибо!» - тут же раздается в черепной коробке, но незримое присутствие мамы, благодаря обонянию, я ощущаю еще долго.
        Осознаю, что плачу, вот только понятия не имею, как это сейчас происходит и куда деваются слезы. Я не чувствую, чтобы по моему лицу катилась влага, хотя, наверное, это логично, так как я понятия не имею, осталось ли что-то от того, что я по привычке продолжаю называть лицом. Внизу живота тоже чувствую легкий спазм, понимаю, что организм решил выдавить влагу еще из одного места - непроизвольно мочусь, от чего слез становится больше.
        Прикрываю глаза. Точнее, в мозг поступает импульс, что я их прикрываю. На самом деле я который день нахожусь в кромешной темноте и могу только догадываться, а не сожрал ли огонь веки, которыми люди обычно спасаются от солнца, будто шторами. В ушах назойливо пищит мамино «прости». Именно «пищит», как самый противный из всех существующих на этом свете комаров. Комар, которого так и хочется прихлопнуть.
        Простить? Хах, смешно. Если б только я умела отпускать обиды и освобождаться от нанесенной ими боли…
        Жизнь мамы не похожа на ароматное сладкое варенье из роз, я это понимаю. Но в том, что ее жизнь очень даже напоминала тропинку с разбросанными по ней граблями и кучками дерьма, виновата она и только она. И она сама виновата, что не свернула на другую. У всех и каждого есть право выбирать, и именно «выбор», правильный или нет, рисует узоры наших судеб.

* * *
        Мне было почти два года, когда я услышала всю «правду» осебе из уст маминой мамы. До сих пор удивляюсь, как мама могла любить то свинцовое чудовище, которое породило ее на этот свет. Наверное, теплые чувства можно списать на память, точнее, на способность мозга сглаживать и приукрашивать. А память моей мамы очень часто творила чудеса. Иногда мне казалось, что те девять месяцев, что мать носила меня под сердцем, я питалась клетками ее мозга и поэтому заработала себе гипермнезию, оставив маму в дураках. Иначе как объяснить мамину неспособность относиться к своим обидчикам по их заслугам? Простить можно многое, но далеко не все.
        Никогда не любила бабушку Нину, но это не мой выбор, а просто ответная реакция. Любить кого-то, зная, что тебя этот человек ненавидит, по меньшей мере, глупо. А бабушка с самого рождения терпеть меня не могла. И это точно не мои вымыслы. Ее ко мне отношение немного улучшилось после того, как все поняли, что я особенная. Наверное, женщина, подарившая жизнь моей маме, решила про себя, что необычный ребенок все же лучше, чем обычный ублюдок, но до этого дня…
        Бабушка Нина всегда наводила на меня страх. Огромная бесформенная глыба с ореховыми волосами на пару тонов темнее, чем у мамы, и ледяным взглядом. Она не была толстой, просто крупной, квадратной тушей с двумя выпирающими арбузами чуть выше пупка. Внешность бабы Нины нисколько к ней не располагала, а о ее нраве сложно было бы забыть, даже имея нормальную память.
        Седьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят девятого года мама потащила меня в гости к бабушке. Естественно, она нарядила меня в самые изысканные розовые наряды и, естественно, счастливо толкала впереди себя мою темно-фиолетовую коляску, любезно предоставленную мне в дар какой-то соседской теткой, дитя которой выросло.
        Я помню тот день до мелочей, равно как и все остальные прожитые. Помню, как в воздухе пахло приближавшейся весной. Помню, как радостно щебетала позади меня мама, хотя до сих пор понятия не имею, что именно она пыталась донести до моего неокрепшего мозга. Помню серость улиц - и это прекрасно. Вот только слова моей так называемой бабули мне всегда хотелось затерять в лабиринтах мозга и никогда о них не вспоминать, но…
        Для того чтобы в более сознательном возрасте иметь возможность расшифровать услышанное, мне важно было видеть лица людей, их рты. Только в таком случае услышанные в раннем детстве слова позже обретали смысл. С возрастом и увеличением словарного запаса белых звуковых пятен из детства становилось значительно меньше. Запоминать звуки, не видя картинки, у меня стало получаться, только когда я начала понимать каждый из них. Но в этот день бабушка Нина постаралась, чтобы я запомнила все изгибы ее губ.
        БАБУШКА НИНА (МАМИНА МАМА)
        7 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА (ГОД И ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ)
        Опьяненная свежестью воздуха, я сладко уснула, а проснулась на бабушкиной кухне. Моя коляска стоит напротив обеденного стола, за ним сидят мама с бабушкой, громкий голос которой меня разбудил.
        Своим холодным взглядом бабушка, словно сделанная из стали каким-либо любителем крепких форм, сверлила меня и тыкала в мою сторону чайной ложечкой:
        - …А я говорила тебе, чтобы ты делала аборт. Я ведь знала, что эта твоя любовь добром не кончится. Скажи - ОНО того стоило?
        - Мама, не говори так! Это не «оно», это твоя внучка. - Мама отчаянно пытается защищаться, но против танка с голыми руками… Это было самоубийство.
        - Хах, тоже мне, «внучка»! - Бабушка бросила ложку на стол и теперь целилась в меня указательным пальцем, напоминающим по форме острую сосульку. - Это маленькое существо испортило твою жизнь, а МОЯ внучка подобного не сделала бы. Подарив жизнь этой девочке, ты похоронила себя, свое будущее.
        Голос бабушки громкий и страшный. Мамин - полон обиды, дрожи и слез.
        - Мама! Мама, опомнись, прошу! - Моя мама вытирает с лица воду, а я боюсь дышать, только глазами вожу из стороны в сторону, будто маятником, вглядываясь то в бабушку, то в маму. Абсолютно не понимаю, что происходит, но на подсознательном уровне чувствую собственную вину. А еще меня ужасно пугает грозный вид бабушки, из-за чего я даже не позволяю себе расплакаться, а незаметно писаю в ползуны.
        - Я в здравой памяти, в отличие от тебя, когда ты ложилась под это подобие мужчины! - У бабушки из ноздрей едва ли не идет пар, как у здоровой строптивой лошади. - У тебя могла бы быть замечательная жизнь, карьера, о которой можно только мечтать, муж кандидат наук. А что творишь ты?
        - Почему же ты от своего профессора сбежала? Почему предпочла карьере и почестям - свиней с курами?
        На короткое время в воздухе повисает тишина. Мама вскакивает из-за стола, а бабушка, сцепив руки на коленях, опускает на них глаза.
        - Сейчас не обо мне речь. - Сухо. Холодно. Безжизненно. Бабушка всегда умела держать удары достойно. Это, пожалуй, единственное, за что мне стоит поблагодарить ее - пример, как надо держать удары.
        - Да нет, мама, всегда только о тебе! Если бы у тебя все сложилось с папой, может быть, ты бы не портила мою жизнь, а занималась счастливой своей. Я люблю своего мужа, люблю своего ребенка и люблю свою жизнь. А то, что тебя это все не устраивает, это твои проблемы. Если ты не перестанешь называть Лизу «оно» или «эта девочка», клянусь, ты ее никогда больше не увидишь, как и меня.
        Бабушка ядовито ухмыляется и скрещивает руки на груди. На ней стального цвета кофта грубой вязки, что превращает ее в уродский памятник, сделанный из камня самой низшей пробы.
        - Может, еще предложишь полюбить твоего алкоголика? Заставишь меня уважать его, ценить?
        - Я ничего тебе не предлагаю. Живи как знаешь, люби кого хочешь, а мы без твоего уважения как-нибудь проживем. Только помни, мама, я твоя единственная дочь, а Лиза - единственная внучка. Извини, но эти вещи изменить невозможно. Мне больше нечего добавить, разве только - жду в гости только тогда, когда ты, наконец, решишь, кто мы для тебя - твои разочарования или единственные на всем белом свете родные люди.
        Мама исчезает из моего поля зрения, и в следующую секунду моя коляска трогается с места. Бабушкин силуэт исчезает. Каменная глыба не проронила больше ни слова, а по дороге домой я больше не слышу маминых веселых россказней позади себя. Отчаянные всхлипывания не прекращаются до порога нашего дома.

* * *
        Бабушка появилась в нашем доме спустя пару месяцев, на мой второй день рождения. Ее руки сжимали большую говорящую куклу, с которой всю свою жизнь я боялась играть, и только Клавдия сорвала с нее праздничную упаковку с бантом почти черного цвета.
        В этот день, тридцатого мая восемьдесят девятого года, на бабушке было траурное прямоугольное платье: ни подчеркнутой талии, ни выделенной линии бедер - черный прямоугольник. Покрой платья полностью соответствовал фигуре. Цвет наверняка был подобран тоже не просто так. Ореховые волосы, с парой седых прядей на каждом из висков, гладко зачесаны назад и собраны на затылке в тугой пучок. Губы улыбались, а глаза продолжали ненавидеть и презирать. Но мою маму устроил даже подобный вариант примирения, она охотно набросилась на бабушку с объятиями. Я сидела за праздничным столом в воздушном бело-розовом платье, с большим, чем моя голова, белоснежным бантом на макушке, внимательно всматривалась в происходящее, чтобы спустя несколько лет искренне удивляться тому, как мама может простить бабушке тот день. Но люди странные существа, а обо всех способностях мозга приходится догадываться даже сейчас - в век нанотехнологий. Думаю, чтобы продолжить размеренную спокойную жизнь, мама привычно списала все на свое фирменное «не со зла» иокунулась в настоящее, оставив прошлое в прошлом.
        Гораздо позже ко мне пришло понимание: почему бабушка так строга к маме и так ненавидит меня. А дело тут вот в чем. Ее брак с кандидатом исторических наук, профессором и так далее, моим дедом, который увез ее из нашего городка в большой город и приучил к хорошей жизни, уничтожила измена. Она достаточно комфортно чувствовала себя в роли просто жены профессора и гордилась этим. Ей нравилось приравнивать себя к интеллигентной дедушкиной династии педагогов, кандидатов разнообразных наук и профессоров, но все в один миг рухнуло, как Советский Союз. В один из дней, счастливой, как полагала бабуля, семейной жизни она застала деда на горячем. Прямо в их супружеской кровати он трахал одну из своих студенток. Бабуля была гордой дамой, несмотря на свое простецкое происхождение из семейства строителей. С чувством собственного достоинства, ножом в сердце и двенадцатилетней мамой она вернулась на родину, не испугавшись нелегкой судьбы матери-одиночки.
        Не имея достойного образования, с корочкой ПТУ №2 по специальности «зоотехник», бабушке было непросто, но ради солнечного будущего своего единственного ребенка она сумела выстоять. Она не гнушалась любой работы (благо в нашей округе достаточно фермерских угодий): оплодотворяла коров, ухаживала за свиньями, принимала роды у кобыл. Бабушка пахала как сто лошадей, вместе взятых, но порог ее дома не переступил ни единый мужчина, который сумел бы облегчить жизнь. Все свои несбывшиеся надежды она возложила на плечи моей мамы. Она из кожи вон лезла, чтобы ее дочь поступила в педагогический вуз и добилась всего того, чего не смогла добиться она сама. Ей так хотелось, чтоб ее дочь не зависела от мужчин, чтоб стала самодостаточной женщиной, чтоб построила свою жизнь по собственным правилам, но…
        Мама успела окончить только один курс педагогического университета. На летних каникулах она начала встречаться с возвратившимся из армии папой. Их страстные свидания закончились мной. Так для бабули я стала вторым в жизни айсбергом, о который разбились ее мечты. Мамино финансирование она тут же прекратила: «У тебя теперь есть кормилец» - и никогда не упускала возможности, будто слепого котенка в миску с молоком, ткнуть маму носом в ее пропащую жизнь.
        Лицемерное и вынужденное внимание, не более того, вот чем была для меня любовь бабушки Нины. Но жизнь разносторонняя, в этом ее прелесть и ужас одновременно - родители иногда вынуждены были прибегать к привычной для многих семей практике: бабушка-няня. И в один из таких дней я поняла, что холодные взгляды и неприязнь все же лучше, чем физическая демонстрация чувства нелюбви.
        БАБУШКА НИНА
        18 ИЮЛЯ 1992 ГОДА (ПЯТЬ ЛЕТ)
        Родители уехали на похороны погибших в автокатастрофе друзей, а меня оставили на попечение бабушки Нины.
        Солнце в этот день как-то по-особому беспощадно, но не это выматывает пятилетнюю меня, а скука.
        Получив внучку под свою опеку, бабушка никоим образом не позаботилась о моем досуге, а с равнодушной ухмылкой отправилась в огород. Конечно, урожай важнее нежеланной внучки.
        Недолго бесцельно брожу по двору. Спустя некоторое время нахожу себе компанию на запретной территории.
        Дома у нас был сарай, но он пустовал. Мама всегда говорила, что пока папиного заработка и государственных отчислений на содержание меня хватает, она не станет обзаводиться скотным двором. А бабушкин двор был разделен невысоким забором с калиткой на две части: одна - где гуляла я, вторая - где томились в разных загонах животные.
        - Бе-е-е, - доносится со стороны скромного серого домика и тут же завораживает меня.
        - Му-у-у, - звучит все с той же, неизведанной стороны забора.
        И снова:
        - Бе-е-е, - и это было самой большой ошибкой козы Тамары, которую мне захотелось увидеть и погладить.
        То, что произошло дальше, не назвать никак иначе, как страшный сон, так как преступление и наказание были несоразмерны.
        Не раздумывая ни минуты, уверенной походкой шагаю к запертой калитке. Одно движение руки, и на удивление легко ржавая задвижка поддается, но я не решаюсь сразу распахнуть дверь. С опаской оглядываюсь по сторонам. Убедившись в том, что бабушка вдруг не появилась рядом, ступаю на скотный двор.
        Сгорая от страстного желания погладить обалдевшую от неожиданности козу, бесстрашно шагаю обутыми в красные босоножки ногами по разного происхождения дерьму. Тамара, у которой изо рта торчит пучок недожеванной травы, предчувствуя что-то неладное, забилась в дальний угол двора и испуганно пялится на меня в оба глаза.
        - Мара, - шепчу я и вытягиваю вперед ручонки, а нога незаметно увязает в противной, огромной, вязкой куче темно-зеленого цвета.
        Отвлекаюсь от козы на утопшие в дерьме босоножки, и в считаные секунды меня сшибает с ног огромной силы удар. Попа, наряженная в розовые вельветовые шорты, присоединяется к босоножкам. От неожиданности я даже не сразу начинаю плакать.
        Растерянно поворачиваю голову в сторону исчезающей на другой стороне двора жирной свиньи. Выскочив из темного сарая, именно она сбила меня с ног. Только-только собираюсь расплакаться, но Тамара решает последовать примеру Машки и, перескочив через меня, тоже исчезает за калиткой. Плакать некогда. Мною движет состояние аффекта и, оставив в куче дерьма злосчастный сандаль, с воплями «МАРА-МАША-МАРА-МАША-МАРА…» ястремительно покидаю скотный двор.
        Полностью уверенная в том, что сумею вернуть козу со свиньей на место, бегу вслед за ними, но, не обращая на мои пронзительные крики никакого внимания, парочка успешно исчезает за калиткой, ведущей в огород.
        Бабушкины душераздирающие вопли заставляют мое сердце сжаться в ком. На секунду выглядываю в огород, по которому носятся: коза, свинья и бабка - и понимаю: хлопком по попе мне в этот раз не отделаться.
        Помочь вопящей бабушке не берусь, а придирчиво осматриваю больших размеров двор, ища для себя укрытие. Через пару минут убежище найдено. Стремительно прячусь в один из темных углов старенькой бани, наивно полагая, что здесь бабушка не додумается меня искать.
        - Вот ты где, маленькая дрянь!
        Сижу на корточках, плотно прижимая колени к груди. Голова лежит на коленях, а маленькие ладошки играют роль защитного шлема, цепко обхватывая ее. Мне по-настоящему страшно. Сердце сошло с ума и, кажется, выбрасывает кровь не литрами, а тоннами. Никогда прежде я так сильно не боялась предстоящего наказания, хотя не единожды доставляла своей маме массу проблем. То случайно зацепила локтем миску с приготовленным для яблочного пирога тестом, и оно до последней капли вылилось на пол; то вырезала из красивых занавесок снежинки; время от времени воодушевленно разрисовывала обои; кормила воробьев гречкой и рисом, до последнего зерна уничтожая мамины припасы; разбила с десяток банок с вареньем; вывернула на ковер в своей комнате не одну тарелку супа, сока и молока - но никогда не испытывала панического страха и ужаса перед наказанием.
        Бабушкин голос, будто занесшийся над моим телом стальной клинок, звучит резко, громко и пугающе.
        Сильные пальцы хватают за косу, заплетенную мамой еще утром. Одним движением бабушка отрывает меня от земли. На внутренней стороне бедер становится неестественно горячо. Теплые ручьи один за другим скатываются по дрожащим коленкам. Случилось то, чего не случалось с первого июня девяносто первого - я помочилась в шорты, но тогда это произошло во сне, а сейчас…
        - Ничего другого от тебя и ожидать не стоило! Ты рождена, чтобы приносить вред и ничего более. Ты маленький вредитель! - Бабушка не отпускает мои волосы, так и вытаскивает меня на улицу, а я задыхаюсь от страха и изо всех своих детских сил стараюсь не расплакаться, чтобы не разозлить женщину, сделанную из свинца, еще больше. - Но ничего, у меня, наконец, появилась возможность внести в твое воспитание свои коррективы.
        Яркий солнечный свет заставляет щурить глаза, и я не могу видеть лица бабули, но прекрасно представляю, как ее тонкие губы изгибаются в торжествующей улыбке.
        - Впервые дефект твоего мозга, гипермнезия, доставляет мне истинную радость. Надеюсь, этот день ты будешь помнить даже в столетнем возрасте. Я заставлю тебя отказаться от любого рода вредительства. - Бабушка притащила меня на скотный двор. - Понимаю, что ты не просила рожать тебя и твоя мать собственноручно испоганила себе жизнь, приняв неверное решение, но ты не должна была приживаться в ее теле. Просто не должна была. Не от этого олигофрена.
        Я все время смотрю вниз, и сдерживать слезы уже нет сил. Мое тело начинает вздрагивать, а на загаженную какашками землю падают слезы и сопли. Бабушка притаскивает меня на то самое место, в конце двора, где не так давно с широко раскрытыми глазами стояла Тамара.
        - Становись на колени!
        Я послушно выполняю приказ.
        - Будешь так стоять до тех пор, пока через ноги до твоей головушки не дойдет простая истина - за все в этой жизни нужно платить. Учись отвечать за свои проступки начиная с этого возраста, и может быть, в дальнейшем, прежде чем что-либо сделать, хорошенько подумаешь - а стоит ли?
        Трава, камни, земля - все безжалостно впивается в мою нежную кожу. По ощущениям я стою коленями на битом стекле, а не на земле. Жуткая боль, приносимая каждой песчинкой, навсегда въелась в душу. Сколько часов кряду я так простояла, не знаю, но за это время я еще два раза обмочилась и ни на секунду не прекратила плакать. Подохнуть от солнечного удара, обезвоживания или нечеловеческой боли мне не давали фантазии о том, как бабушке откусывает голову злой дракон, или как ее в лепешку расплющивает здоровенный камень, упавший с неба, или как ее разрывает стая волков, или как она падает в кишащую скорпионами яму, попадает в медвежий капкан, подрывается на мине. Десятки вариаций на тему бабулиной кончины придают сил достойно отбыть наказание.
        Ужасно хочется есть, пить и спать. Слезы и сопли, оказавшиеся у меня во рту, немного спасают, но они такие невкусные.
        Бабушка сжалилась надо мной, когда солнце наполовину спряталось за высокими деревьями позади ее дома, а я больше не ревела и находилась на грани голодного обморока.
        - Господи, да ты еще и зассанка! - Жестом бабушка велит мне подниматься и идти за ней. - Надо же, у твоей матери появился лишний повод наброситься на меня, обвиняя во всех смертных грехах. Она ведь не поймет, что я заслуженно тебя наказала, а в том, что у тебя недержание, нет моей вины.
        Ни до, ни после этого дня мне не доводилось больше так отчаянно ждать появления мамы.
        Во избежание ненужных разборок с собственной дочерью бабуля одевает меня в болотного цвета ситцевый платок, обвив два его конца вокруг моей шеи. Пострадавшие от страшных репрессий вельветовые шорты, а заодно и футболку она прячет в корзине для грязного белья.
        Не из чувства сострадания или жалости, скорее рефлекторно, бабушка пытается накормить меня супом, подсовывает ароматную плюшку и молоко, но кроме воды, из ее рук я не приняла ничего. Обида и ненависть сильнее чувства голода, тем более я понимаю, что совсем скоро меня вернут в руки мамы.
        Будто маленький надутый сыч, я молча сижу на ступеньках, ведущих в дом. Опустив голову вниз, выковыриваю из-под ногтей черную грязь, когда на территории проклятого двора появляются родители.
        - Ну что, мам, Лиза не доставила тебе много хлопот? - гладя меня по голове, вежливо интересуется мама, на что я никак не реагирую, а бабушка спешит вежливо оскалиться.
        - Нет, что ты. Мы провели время с пользой. Были, конечно, воспитательные моменты, не без этого, но всякое ученье свет. - Звучит без особых эмоций. - Хотя, думаю, у Лизы на этот счет могут быть собственные истории.
        Не издавая ни звука, я жмусь к маме, цепко обхватывая одну из ее ног руками. В сравнении с моей хваткой медвежий капкан ничто.
        Сухо распрощавшись с бабушкой Ниной, мы не спеша движемся к курящему в стороне папе.
        О том, как прошел день у бабушки, родителям я не обмолвилась ни словом. Израненные колени объяснила просто - поиск приключений на задницу не обходится без боевых ранений, чего было достаточно.
        С того самого дня я люто ненавидела свою стальную бабку и всякий раз, как родители порывались снова воспользоваться ее услугами няни, устраивала страшные истерики. Мама до сих пор не в курсе, по какой причине ее ангельское дитя при упоминании о выходных у бабули падало животом на пол и, рыдая взахлеб, колотило кулачками по полу. Не знаю, прибегала ли к подобным методам воспитания бабуля, когда растила мою мать, но то, что мама сбежала от ее опеки в брачную жизнь, точно не от хорошей жизни - факт. Загадкой остается следующее - как у настолько бессердечной женщины могла вырасти чрезмерно сердечная дочь?
        Двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девяносто четвертого года бабушка Нина скончалась от обширного инфаркта, сама того не желая сделав мне к седьмому дню рождения бесценный подарок. Как же я была счастлива от того, что плясать пришлось не на собственных именинах, а на похоронах женщины, в которой ненависти было побольше всего прочего. Патологоанатом после вскрытия заявил моей маме: «Ваша мать была полностью здоровой женщиной, но ее сердце изношено так, будто оно поддерживало жизнь не одного, а десяти курильщиков-алкоголиков. Странно все это». А я не находила в этом ничего странного, как и мама, - обида, ненависть, злость копились слишком долго в закромах бабулиного органа. В этом мнении мы с мамой схожи, вот только она не умела и не хотела забывать старые обиды, разочарования и предательство, а я не могла забыть.

* * *
        Как любую другую отдельно взятую семью, мою не обходили стороной ни беды, ни радости. Случалось всякое, но до своего тринадцатого дня рождения я изо всех сил старалась жить как все дети - беззаботно и счастливо. Обо мне давно позабыли журналисты, а от своих сверстников внешне я ничем не отличалась. Самая обычная девчушка с самыми обыденными проблемами и заботами, разве только с необычным звоном и давлением в мозгу, но кто это мог видеть?
        Лучших друзей и подруг у меня не появилось, но я охотно проводила время во дворе с соседскими ребятами: прыгая через скакалку, пиная мяч, рисуя на асфальте мелом, а зимой пропадая на заснеженных горках. Я старалась играть со всеми, кроме Зои, которой я так и не смогла простить испорченного сарафана, уничтоженных раскрасок и собственных слез. Да, впрочем, и она не настаивала на нашем общении, а обзавелась щенком. Всякий раз, когда я играла во дворе в компании пяти-шести человек, Зоя в стороне возилась со своим Булем (с фантазией, скажем прямо, у моей бывшей подружки всегда были проблемы: назвать американского голубого питбультерьера Булем - оригинально). Если же, выйдя во двор, я замечала в компании ребят Зою - оставалась дома. Не могла я списать детскую обиду на «не со зла», а всякий раз, как наши с Зоей пути пересекались, остро чувствовала, как по моим венам вместо крови начинает течь обида и ненависть, а на животе расползаются проклятые чернильные пятна.
        Иногда я просто сидела на веранде и наблюдала за соседями. Тетя Лан и дядя Хонг часто дружно хлопотали у своего дома. Дядя Хонг чинил забор, а тетя Лан возилась с цветочными клумбами под окнами дома. Бывало, кто-то из них сгребал в аккуратные кучки опавшие листья, а кто-то поджигал и руководил процессом сожжения. Они регулярно наводили у дома порядок, суетились в саду, занимались мелким ремонтом фасада и делали это с улыбками на лицах, будто нет большего счастья на земле. С легкой завистью я смотрела на них и пыталась понять - правдива ли их семейная идиллия или это очередной взрослый маскарад?
        Дни медленно складывались в месяцы: зима, весна, лето, осень - все банально и вполне естественно. Родители время от времени ссорились, Клавдия подрастала, крепла, и проблем со здоровьем у нее становилось значительно меньше. Папа трудился на пилораме и пил. Мама изо всех сил старалась играть роль хранительницы домашнего очага. Я… В моей жизни до января две тысячи первого было все ровно. А потом у меня просто не стало жизни.
        БУЛЬ
        1 ЯНВАРЯ 2001 ГОДА (ВОСЬМОЙ КЛАСС, ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Первое января две тысячи первого настало, несмотря на всевозможные пророчества о конце света.
        Как повелось со встречи девяносто восьмого, новый век я встретила в собственной комнате у маленького, но личного телевизора. Отец помогал кому-то строить баню, и с ним рассчитались не только деньгами, но и стареньким телевизором. Папа, само собой, собирался поставить честно заработанную технику в собственной спальне, но мама была категорически против: «Не хватало еще, чтоб ты и в нашей кровати валялся с банкой пива и чипсами!» Так и вышло, что я неожиданно выиграла в лотерею, даже не купив билет.
        Родители прощались со старым годом тоже традиционно - сидя за праздничным столом в гостиной. С ними была и Клавдия, привычно для девочек нашей семьи наряженная в праздничное платье ядовито-розового цвета и бледно-розовый бант размером с ее голову. Практически сразу после боя курантов сестра отправилась спать. Мама с папой отрывались до рассвета. Они редко позволяли себе расслабляться до беспамятства, но новогодняя ночь входила в те несколько счастливых дат, когда они позволяли себе забыть о всех разногласиях и просто наслаждались моментом. Я слышала их глупые смешки до трех ночи, а потом отключилась.
        В розовой плюшевой пижаме с капюшоном, согревавшей всю меня с головы до пят, я тихонько крадусь на кухню, чтобы заварить себе чай и слопать на завтрак кусок новогоднего торта, но остаться незамеченной у меня не выходит.
        - О-о-о, Лизка, - отец в одних семейках валяется на диване за праздничным столом. - Доча, а подай-ка папке холодненькой водички, а еще лучше - пивка.
        Отец выглядывает в мою сторону с одним прищуренным глазом, жадно облизывается и потирает рукой голову.
        Иду на кухню, ставлю на плиту чайник и, раздраженно выдыхая, заглядываю в холодильник.
        - Здесь нет пива. Воду давать?
        - Не-е-е, водой делу не поможешь.
        Я зло хлопаю дверцей, прекрасно понимая, что последует за этой фразой.
        - Доча, сгоняй тогда в магаз, не дай папке подохнуть.
        Вытаскиваю из одного из кухонных шкафчиков пол-литровую чашку и громко ставлю ее на стол. Ну почему всегда происходит одно и то же? Ну неужели нельзя затариться пивом накануне, ведь знает, что с утра будут гореть трубы?
        За последние годы у меня вообще сложилось впечатление, будто меня родили только потому, что не могли найти никого подходящего на бесплатную должность «куда пошлют». Дождь, снег, град, камни с неба - папе или маме что-то понадобилось. «Лиза, сгоняй в лавку». Черт! Вам нужно - вы и топайте! Но я слишком мала для подобных ответов, и приходится молча исполнять родительскую волю.
        Несколько секунд я отмалчиваюсь, продолжая заниматься своим чаем.
        - Лизка, ты меня слышишь?
        Нет, блин, оглохла!
        - Да, пап. Можно я сначала чай выпью?
        - Потом выпьешь. Как раз когда вернешься, он и завариться хорошенько успеет. У папки голова сейчас напополам расколется, а это, знаешь ли, не очень хорошо. Мама не любит, когда у меня что-то болит. Говорит, я становлюсь невыносимым. Так что, прежде чем она проснется, мы должны поправить мое здоровье. Меньше всего хочется начинать новый год с семейных разборок.
        «Бухать меньше надо! Странно, что голова у тебя вообще еще способна болеть», - тут же пронеслось в моей голове, а еще мелькает мысль о том, что чай не только завариться успеет, а остыть и заплесневеть. Ларек возле дома сегодня не работает, я еще вчера видела на нем объявление, неаккуратно написанное от руки: «1 и 2 января - выходные. Продавец тоже человек. С Наступающим!» Это значит, мне придется идти в центральный магазин, а он от нас далеко, не в пяти минутах ходьбы. Тем более по снегу и морозу.
        - Сейчас иду.
        Выключаю газ. Убираю с горячей плиты чайник. Отставляю в сторону чашку, в каторую уже успела насыпать сахар и бросить заварку. Пулей вылетаю из кухни.
        - Эй, Лизок, не психуй. Проветришься хоть. Впереди каникулы, и тебя из твоей каморки «папы Карло» не вытащишь. Все время только тем и занимаешься, что за закрытой дверью телевизор насилуешь, а за окном такая красота. «Мороз и солнце…», все дела.
        На секунду замираю на месте. Резко поворачиваю голову в сторону дивана и едва сдерживаю порыв - плюнуть отцу в красную рожу.
        - Да, пап, за окном и в самом деле красота. Мороз больше десяти градусов и снег до колен. Что ж сам не прогуляешься, вдруг уже завтра это все исчезнет?
        Проговариваю каждое слово издевательски-слащавым голоском, полным сарказма, но точно не вызова.
        - Не понял - что это было? - отец приподнялся на локте и выкатил на меня два шара-глаза.
        - Ничего, папочка. - Я улыбаюсь так, будто кто-то натянул невидимую леску, соединяющую уголки губ с кончиками ушей. - Думала пробудить в тебе интерес к прогулке, но нет так нет.
        Пока страдающий от похмелья отцовский мозг не распознал в моих словах издевку, а в улыбке фальшь, спешу убежать к себе. Но если честно, я сильно сомневаюсь, что до него что-либо дошло бы, даже будь он трижды трезв.
        На улице дела обстоят именно так, как и следовало того ожидать - холодно и снежно. Мороз кусает нежную кожу на щеках, вдыхать ледяной воздух до боли неприятно, а глаза слепнут от огромных снежинок.
        Быстро шагая, прячу руки в глубоких карманах персикового полушубка из зверя по имени «искусственный мех», а подбородок - в розовый шарф, и тихо ненавижу весь белый свет за мертвенную тишину пустынных улиц. Еще бы - все нормальные люди после празднования Нового года еще отсыпаются, и редкому идиоту придет в голову шататься по городу в поисках приключений.
        На дорогу туда и обратно ушел час.
        Подхожу к дому, сжимая в руках пакет, наполненный тремя упаковками «Короны». В будни отец заливается самым дешевым пивом, а в праздничные дни балует себя, и я давно в курсе его стандартного заказа в две упаковки. Сегодня я решила взять три, хоть тащить было непросто, но пусть лучше отец упьется и отстанет, чем недопьет и снова выгонит меня на холод.
        - Привет, Буль! - искренне радуюсь выбегающему из соседского двора псу.
        Несколько шагов не дохожу до крыльца собственного дома, ставлю пакет с покупками на снег и присаживаюсь на корточки.
        - Буль, иди сюда, мальчик! У нас всего пара минут, пока твоя хозяйка не появится.
        Я прежде не рисковала приближаться к Зоиной собаке, не хотела, чтобы она думала, будто я ей завидую, хотя так оно и было. Но в это морозное утро мне так хотелось почувствовать неподдельное тепло и увидеть в глазах животного благодарность уже за то, что я просто ласкаю его. Собака согласна любить тебя только за то, что ты есть, что уделяешь ей внимание, чешешь за ухом, шепчешь непонятные ей нежности, а в это утро мне отчаянно хотелось почувствовать на себе хотя бы капельку этой неподдельной любви и восторга, а шершавый язык на обледеневших щеках будет самым лучшим новогодним подарком.
        С раннего детства мне хотелось иметь домашнее животное - собаку или кошку, которая будет принадлежать только мне. Которую можно прижимать к себе в постели холодной зимой и с которой можно носиться во дворе в любое из времен года. Кошка не станет кричать, глядя налитыми ненавистью глазами: «Я тебя ненавижу и дружить с тобой не хочу!» А собака если и уничтожит твои игрушки, то точно не со зла. Животные неспособны на подлость, ложь, месть, издевательство, но вполне могут сделать ребенка самым счастливым. Я отчаянно завидовала Зое, тайно наблюдая за ее играми с Булем, но…
        В отличие от сестрицы Клавдии у меня проблем со здоровьем было в разы меньше, но гипермнезия и аллергия присутствовали в моей жизни всегда.
        - Лиза, милая, мы не можем завести собаку.
        Как в мультфильме «Малыш и Карлсон», я на очередной день рождения клянчила себе друга и шестой год кряду, вытирая горькие слезы с лица, выслушивала мамины аргументы.
        - Уже того, что вторым домом для твоей сестры стали больницы, мне хватает с головой. Я не хочу пичкать тебя лекарствами ради сиюминутной радости. Тебе щенок надоест через пару месяцев, а чихать и задыхаться ты не прекратишь до тех пор, пока он будет у нас жить. Прости, но нет.
        Если бы я снова подружилась с Зоей, я бы имела возможность играть с ее Булем, но даже для подобной выгоды я не могла вычеркнуть из своего мозга второе июня девяносто четвертого. Да и этот пес все равно был бы ЕЕ другом больше, чем моим. А мне хотелось своего собственного.
        К тринадцати годам страсть обладать каким-либо животным немного улеглась. Я взрослела и старалась принимать реальность такой, какой она была. Но изредка я все же не отказывала себе в удовольствии погладить соседскую кошку или в школьном «живом уголке» поиграть с хомяком. Вот и в этот день, приметив соседского пса, не сдержалась.
        То, что происходит дальше - хуже всех приснившихся за тринадцать лет кошмаров, ужасных воспоминаний и предсказанного на минувшую ночь конца света. Первое января две тысячи первого навсегда становится концом МОЕГО света.
        - Бу… А-а-а-а!!!!!
        Чтобы уложить меня на лопатки, бойцовской собаке понадобилось не больше секунды. И вот я валяюсь в снегу и визжу, как все, вместе взятые, десятки заколотых поросят бабы Нины. Я чувствую, как острые клыки впиваются мне в лицо, в шею и без наркоза вырывают куски плоти. Мой нос резко заполняет зловоние собачьей пасти. Я крепко зажмуриваю глаза и изо всех сил пытаюсь оттащить от собственного лица взбесившееся животное. Все происходит на уровне инстинктов и рефлексов. Чувствую, как веки утопают в горячей жидкости - мои глазницы затоплены кровью. Животное злобно рычит, я из последних сил пытаюсь громко кричать.
        - Господи! Лиза! - из темноты, в которую я погружаюсь, доносится перепуганный до предела голос отца.
        - Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. - пробивается в затухающее сознание вопль мамы.
        Совсем рядом громкий хлопок.
        Оглушительный собачий взвизг.
        Холод.
        Тишина.
        Темнота.
        Говорить о том, что первые полгода две тысячи первого превратились для меня в ад на земле, - все равно что констатировать факт существования солнца или звезд, настолько это естественно. Свершился самый большой мамин кошмар: вэтот раз она поселилась в больнице уже со старшенькой. Не обошлось и без хороших новостей - отец отказался от спиртного. Он навещал меня в больницах тридцать раз за полгода и всегда был почти идеальным: заботливым, внимательным, не воняющим потом и перегаром. Но трезвый отец меня волновал меньше всего, а мамина забота скорее раздражала. Родители не могли, даже если бы очень захотели, склеить мой взорвавшийся мир.
        Людей, пострадавших от нападения собак, в нашем городе хватало. Многие не смогли пройти мимо трагедии местной знаменитости-достопримечательности, пусть и в прошлом, и с азартом принялись устраивать пикеты и митинги перед городской администрацией с требованиями убрать с улиц беспризорных псов, а на домашних надеть намордники. Подобная шумиха вокруг моей персоны в этот раз длилась, слава богу, не долго - отцу до этого не было дела, он свой отцовский долг выполнил, разобравшись с Булем, а маме тем более было некогда скандировать, плюясь слюной, всякую чушь. Я… По принципу «не судьба», красной нитью проходящему сквозь всю мою долбаную жизнь, я оказалась наиболее пострадавшей жертвой в нашем городе с самыми серьезными увечьями, когда-либо наносившимися собаками, и никакие плакаты и возгласы не могли повернуть время вспять.
        Каждую ночь меня мучили кошмары, в которых на меня нападали собаки, кошки и даже мыши, норовя съесть мою голову, оторвать руку или ногу. Каждый день мозг неустанно транслировал обозленную морду Буля и посылал нервным окончаниям во всем теле импульс, будто все случается снова и снова. Изо дня в день я боялась засыпать, да и просыпаться. В моем случае спасения не было нигде. Все детские так называемые «болезненные» воспоминания мгновенно превратились во что-то мелкое и незначительное. Глупые обиды, разбитые колени, порезанные пальцы - ВСЕ это стало ничем. Это как долго и беспрерывно смотреть на слона, а всего один раз моргнув, увидеть перед собой муху. Каждый новый день моей новой жизни наполнял мозг более страшными ощущениями и мыслями, а когда я впервые увидела свое отражение в зеркале, я поняла - мне никогда уже не выбраться из выгребной ямы ненависти, боли и отчаяния. Через год, два, десять - я буду видеть себя в зеркале все такой же, как шестнадцатого февраля: уродцем без носа, без мочки левого уха, с багровыми шрамами на щеках и шее и с неаккуратно отрубленными волосами. От прежнего
голубоглазого ангела остались только голубые глаза, и то один из них, левый, стал плохо видеть, веко свисало над ним, будто не до конца опущенная портьера.

«ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА»
        16.02.2001 ГОДА (ВОСЬМОЙ КЛАСС, ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Я стою у большого настенного зеркала, которое появилось в моей палате всего полчаса назад. Позади стоит мама. Мне безумно хочется взглянуть на себя, но мои веки скованы крепко-накрепко. Страх парализует и заставляет оттягивать это роковое мгновение, но я понимаю - так не может продолжаться бесконечно. Медленно поднимаю веки… и вижу пред собой урода.
        Эмоции огромной волной накрывают всю мою сущность: жалко себя до одури, противно до тошноты и невыносимо больно. Если первого января мою плоть рвал пес, то сейчас этим занимается невидимый стервятник - я физически ощущаю, как кусок за куском страшная птица поедает мои сердце и душу. В эти секунды я умираю тысячу раз подряд.
        «Почему это произошло со мной?» - единственный вопрос, который волнует, но страшнее всего понимание, что так будет продолжаться до гробовой доски.
        «Лучше б я сдохла!» - второе откровение с этой минуты, навсегда поселившееся в мозгу.
        С моих полутора глаз срываются слезы. Продолжать смотреть на себя нет ни желания, ни сил. В зеркало летит кулак. Осколки смешиваются с каплями крови. В ужасе начинает кричать мама, она оттаскивает меня от таких манящих острых стекол. Даже одно, самое маленькое из них, смогло бы решить все мои проблемы. Всего-то и стоит провести осколком по «чудом не перекусанному горлу», как говорят доктора.
        - Лиза…
        Я утопаю в маминых объятиях.
        Чувствую себя чем-то старым, бесформенным - руки безвольно висят, плечи практически лежат на груди, даже сопли стекают на мамины плечи чертовски безжизненно.
        - Лиза, все будет хорошо. Мы справимся. Мы переживем, - шепчет мама, но я-то отлично знаю, что «мы» здесь неуместно.
        С этого дня началась моя интенсивная терапия. К горе из обезболивающих, которые я поедала день за днем, прибавилась горка не меньше - успокоительные и антидепрессанты. Я не особо разбиралась в лечебных свойствах каждого из них и очень сомневалась, что таблетки мне помогут, но послушно принимала их все. Неделю спустя я поняла, что начала терять связь с реальностью. Через две в моей голове прошлое смешалось с настоящим в такую кашу, которую не пожелаешь даже врагу. Я начала превращаться в зомби, путаться во времени и пространстве. Впервые в жизни мне не удавалось вспомнить кое-какие детали из прошлого: их блокировали препараты. Но от того, что я не помнила, какой была погода на Пасху в девяносто пятом или чем я завтракала пятого декабря девяносто восьмого, легче мне не стало. Первое января две тысячи первого я могла описать до таких мелочей, как, например, цвет отцовских семеек в то долбаное утро или карий оттенок глаз худосочной кассирши, продавшей малолетке три упаковки пива. Так, как я проклинала свою гипермнезию в эти дни, я не делала этого никогда.

* * *
        За полгода мне двадцать раз перекраивали рожу. Со мной практически ежедневно беседовали различные психологи. Мама не уставала твердить изо дня в день, что все у меня непременно будет хорошо, но… Раны на моем лице были слишком глубокими, и операции приносили пользы не больше, чем если бы мне делали примочки подорожником. Психолог, возможно, был бы полезен, если бы не моя долбаная сверхпамять, которая превращала слова специалистов в пустой звук. А самое страшное то, что я прекрасно понимала - мне никогда не избавиться от назойливого запаха псины, отравляющего мой мозг, как и от ощущения постоянного присутствия в моей шее острых клыков. В то утро из своего охотничьего ружья отец пристрелил Буля, но это ничего не меняет - его морду мне помнить до конца дней.
        Никогда-никогда. Ни-ко-гда! Выражение «никогда не говори - никогда» для меня всего лишь пустой звук. Я знала, в моем случае НИКОГДА - это не просто слово - это мой крест.
        ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
        30 МАЯ 2001 ГОДА (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ, КЛАВЕ ВОСЕМЬ)
        - Лиза, чем занимаешься?
        В моей комнате появляется мама. Я за последние месяцы не превратилась обратно в красотку, а мама за это время превратилась в бесполое существо. В молодости она носила прическу «Гитлера», но когда начала возиться с Клавдией по больницам - отрастила волосы и не забывала регулярно освежать свой натуральный ореховый цвет недорогой краской. Сейчас же ее седые пятисантиметровые корни молили о покраске. Провалившиеся глаза нуждаются в нормальном сне. Выпирающие на всех частях тела кости, обтянутые кожей, красноречиво кричат о том, что питаться ей нужно больше, а нервничать меньше. Но даже в подобном состоянии она выглядела лучше моего. У нее, по крайней мере, есть лицо, пусть и исхудавшее, осунувшееся, посеревшее. Даже за такое я готова продать душу Дьяволу.
        Кутаясь в вязаную коричневую кофту до колен и сутулясь, мама неуверенно подходит ко мне, сидящей на полу, на ковре из фотографий.
        - Ничем особенным, - как можно равнодушнее говорю и пожимаю плечами. - Решила подкорректировать свои фотоальбомы.
        - О чем это ты?
        Мама склоняется надо мной, уверенно уничтожающей булавкой свое ангельское личико на детской фотографии. Острой иглой, с остервенением, я соскребаю глянец со своего милого лица. Я быстро превращаю мордашку улыбающейся белокурой девочки в неаккуратную дыру размером с горошину.
        - Лиза-а-а?! Господи! - Мама вырывает у меня фото, ее взгляд касается тех, что уже прошли «корректировку». - Боже мой, что ты наделала? - Она падает рядом со мной на колени и хаотично хватает разложенные вокруг фотографии. - Зачем ты это сделала? - в словах ужас и непонимание.
        - У того, кому остаток дней придется жить без лица, его не должно остаться и в прошлом. Тем более эти фотографии мне не нужны, я и без них прекрасно помню себя начиная с пеленок. А вам незачем помнить, какой я была раньше - привыкайте к тому, что имеете. Без этих фотографий все вы совсем скоро забудете о том, каким «ангелочком» ябыла. Кто знает - может, через пару-тройку лет вообще решите, что родили подобного выродка, и начнете относиться ко мне без жалости и сожалений.
        - Лиза, девочка моя… - Мама роняет фотокарточки и притягивает меня к себе. Я слышу, как оглушительно бьется ее сердце. Я чувствую, как начинает дрожать ее подбородок. - Господи, как же мне помочь тебе… Что мне сделать, чтоб ты попробовала жить на тех условиях, которые продиктовала судьба, а не занималась самоуничтожением?
        - Мама, о какой жизни ты говоришь? - Я отталкиваю от себя маму, по щекам которой уже успели покатиться слезы, а мои только-только начали срываться с ресниц. - Ты ЭТО называешь жизнью?
        Я обвожу комнату руками и поднимаюсь с пола.
        - Думаешь, в мои четырнадцать предел мечтаний четыре стены и телевизор?
        Мама тоже поднимается, прихватив с собой немного фото из новой серии «без лица».
        - Я так не думаю, но и это не выход. Тем, что ты уродуешь память, ты себе не поможешь. Что плохого сделала тебе ты маленькая?
        Слова мамы звучат будто насмешка, но я понимаю, что ей не до смеха.
        - Если б только в моих силах было уничтожить этой самой булавкой собственную память… А так, я просто избавляюсь от лица, которого не вернуть. Этой девочки больше нет, зачем хранить ее отпечатки?
        Мама трясет зажатыми в руке фотографиями перед моим лицом.
        - Это не отпечатки - это прошлое, а оно уж точно неповинно в настоящем. - Мама бросает пачку испорченных фотографий на мою кровать и снова склоняется. - Те, которые ты не успела уничтожить - я забираю. Довольно издеваться над бумагой.
        - Ну да! Забирай! Тебе же без них через год-другой придется сильно постараться, чтобы вспомнить лицо своей подохшей дочери, потому что первого числа этого года ВОТ ЭТО дитя СОЖРАЛ пес! Забирай! - срываюсь на крик и, схватив с пола охапку фотографий, бросаю их маме в лицо. - Бери, тебе они нужнее, у тебя ведь с головой все в порядке, и совсем скоро твой мозг сотрет все до приемлемого вида и твой «ангелочек» превратится в размытое пятно с розовыми переливами.
        Горячая пощечина обжигает менее пострадавшую, правую, щеку.
        - Не смей так говорить!
        Признаться, подобного я не ожидала, но если мама этим ударом хотела поставить меня на место, то у нее все вышло с точностью до «наоборот».
        - Как хочу - так и буду говорить! - схватившись рукой за пылающую часть лица, я не собираюсь сбавлять обороты. - Что, правда глаза колет? Радуйся, что есть что колоть.
        - Лиза, я не заслужила подобного отношения!
        - А я, по-твоему, заслужила все ЭТО?
        - Но я-то тут при чем?
        - Ты всегда ни при чем!
        - Я просто пытаюсь заботиться о тебе и облегчить немного жизнь.
        - Ты не обо мне заботишься, а о себе. Это ведь тебе нужен мой прежний образ.
        - Лиза, ты принимала сегодня лекарства? - будто опомнившись, интересуется мама, в то время как ее ладони вытирают слезы.
        - Я не сумасшедшая. Мне не нужны ни твои чертовы успокоительные, ни обезболивающие, ни блокирующие память.
        - Лиза, но…
        - Что «но»? Что «но»? Это тебе нужно пить все эти пилюли, чтоб забить ими чувство вины. А мне они не помогут.
        - Какое еще чувство вины? Я не виновата в том, что с тобой произошло. - Мама растерянно хлопает ресницами. - В этом никто не виноват. Это ужасная, трагическая случайность…
        - Ну да, конечно! Удобно списывать все на «случайности», не так ли? Но я скажу тебе, мамочка, что всего этого кошмара в моей жизни могло и не быть, если б не твой муж-алкаш и его дура-жена.
        - Лиза… - мама шепчет мое имя с такой болью, чувствовать которую, я думала, она уже неспособна. Но меня это не цепляет, а заставляет задуматься: какой бы была ее речь, ощути она всю ту боль, которую держу в себе каждый день собственной жизни я?
        - Да, мама. Если пожелаешь, я готова написать расписку, что говорю тебе все это, находясь в здравом уме и трезвой памяти. Ты запрещала мне заводить собаку, и поэтому я довольствовалась редким общением с чужими питомцами. Поэтому я в тот проклятый день позвала к себе Буля. А если б меня дома ждал мой собственный пес, или кот, или хотя бы крыса… Если б не папаша, у которого все время горят трубы, меня б вообще в тот день на улице не было. Пива ему захотелось! Алкаш долбаный! Так кто виновен в том, что я теперь Квазимодо? И не нужно лить слезы и упрекать меня сейчас в жестокости и несправедливости. Я устала быть справедливой и, наступая себе на горло, всех понимать. Я ненавижу вас всех! Беги к своей Клавочке, ей твоя опека и забота больше по душе, а тем более привычнее, а я уж как-то сама со своим дерьмом справлюсь. Ах да, можешь даже не стараться списать весь этот мой текст на свое стандартное «не со зла». Я это все говорю тебе сейчас еще как СО ЗЛА. Я очень, чертовски, неимоверно, охренительно ЗЛА!
        Чувствую себя ночным горшком, который, наконец, опрокинули, и все его содержимое вылилось наружу. Стало легче, но зловоние не исчезло. До этого момента я могла только догадываться, что во мне живет подобная ненависть и жестокость. Страшно, когда осознаешь, что ты далеко не ангел, каким тебя считали тринадцать лет. Все твое нутро годами пропитывалось дерьмом и гнилью, и в один момент это поперло наружу.
        - Лиза… - в моем имени не слышно жизни, мама не наполнила его ею. - Я и не представляла, сколько в тебе… Я даже подумать не могла, как сильно ты меня ненавидишь…
        Мамины глаза безумно мечутся по моей комнате, руки висят вдоль тела, а удары ее сердца я слышу, находясь от нее на расстоянии в несколько шагов, но… останавливаться поздно.
        Контрольный в голову:
        - Я не тебя НЕНАВИЖУ, а всех ВАС!
        Падаю на кровать лицом, остатками лица, в подушку, как из-за любой проблемы в детстве. И, как в детстве, тут же чувствую легкое и теплое поглаживание по спине.
        - Я просто зашла поздравить тебя с днем рождения и пожелать тебе исполнения всех желаний, здоровья и сил. Прости…
        Я глотаю ком за комом, разрываясь между желанием повиснуть у мамы на шее и слезно просить прощения за все гадости, которые только что ей наговорила, и чувством облегчения, которое испытала. Наверное, то, что было озвучено - мое истинное Я, так как я не спешу виснуть на маме, а позволяю ей бесшумно уйти.
        Пусть в такой жесткой и жестокой форме, но впервые в жизни я сказала именно то, что думала. Не жалею, что не стала таскать весь этот груз неозвученных претензий и обид дальше. Мамина память со временем все сгладит, приукрасит, быть может, вовсе уничтожит этот эпизод, а мне пусть немного, но стало легче.

* * *
        Школьный год я закончила заочно, хотя физическое состояние организма в целом позволяло явиться в класс - морально я не была готова.
        Дни пролетали в ожидании пожертвований на следующую операцию. Я попросту сидела в собственной комнате и ждала, когда в дверь войдет мама и скажет, что добрые люди насобирали нужную сумму денег, и мы отправляемся в очередную клинику. В первые дни моего пребывания в больнице были потрачены все скудные родительские сбережения, позже они влезли в кредиты, и, спасибо, Зоины родители хорошо помогли. Мои мама с папой их не винили и ничего у них не требовали. Буль прожил по соседству не один год и никогда не был агрессивным. Что с ним случилось в тот день, не знали ни они, ни мы - никто. Но семейство Хонгов чувствовало вину за собой и старалось всячески поддерживать мою семью. Хотя мне от этого не легче.
        На правах инвалида, которому требуется особое отношение, я забрала в мою комнату видеомагнитофон. Моя фильмотека пополнилась такими шедеврами мирового кинематографа, как «Франкенштейн», «Человек тьмы», «Человек без лица», «Красавица и Чудовище», «Кошмар на улице Вязов» итому подобная прелесть.
        В основном я просиживала дни напролет в своей комнате за запертой дверью. Кушать старалась тогда, когда на кухне никого не было. Душ и туалет максимально оттягивала на ночь. Если сильно хотелось на свежий воздух, выходила либо в темное время суток, либо надев на лицо повязку, или сооружала из какого-нибудь платка паранджу. Я не стыдилась своего лица - нет, я его ненавидела. Из моей комнаты, как и остальных комнат в доме, исчезли все зеркала, но это никак не повлияло на мою искалеченную самооценку. До сих пор удивляюсь: почему не покончила тогда с собой? Быть может, где-то очень-очень глубоко в душе надеялась, что с годами медицина станет настолько могучей и волшебной, что сумеет поставить точку в этом кошмаре, и я еще успею насладиться полноценным существованием.

* * *
        В середине июня, четырнадцатого числа, Клавдия попала в больницу с аппендицитом - мама опять была привязана к больничной койке дочери и дома практически не появлялась.
        Семнадцатого - отец сорвался.
        Я привычно сидела в своей комнате и пыталась рисовать мрачные «картины», подходящие только под одно понятие - «абстрактный экспрессионизм», что хоть как-то отвлекало от «ужасающего реализма». Едва слышно телевизор в десятый раз транслировал мне один из фильмов о Викторе Франкенштейне, и вдруг - «Я свободен, словно птица в небесах! Я свободен, я забыл, что значит страх!..» И дальше по тексту. Наш дом взорвали вопли Кипелова, что могло значить только одно - отец накатил уже больше нормы.
        Находиться дома и слушать «Арию» - выше моих сил. Куда бежать? Раньше я могла просто отсидеться в нашем саду, отправиться бродить по городу, гулять в парке, встретиться с кем-нибудь из ребят с улицы, а сейчас?
        Хорошо, что на улице шел дождь - прятаться от любопытных глаз под капюшоном куда проще.
        Избавляюсь от вросшей в кожу пижамы. Натягиваю джинсы, свитер, куртку и обязательную деталь гардероба - марлевую повязку. Спасибо докторам, которые избавили меня от потребности заплетать волосы, когда обчекрыжили их с левой стороны, чтоб добраться до поврежденной кожи возле уха. Самостоятельно пришлось избавиться от локонов с другой стороны. Незамеченной проскальзываю на улицу и бреду, куда ноги ведут.
        Это был первый раз в две тысячи первом году, когда я покидала дом в направлении, не связанном с больницей. Черт! Вру - второй. Первый и единственный был, когда я, злая, но полноценная, шагала новогодним утром папусику за пивасиком. Но это было в другой жизни и абсолютно точно - с другим человеком.

«СИЗЫЙ ГОЛУБЬ»
        17 ИЮНЯ 2001 ГОДА (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Шагаю не спеша, жадно вдыхая дождевую свежесть. По сторонам не смотрю, а рассеянно изучаю лужи на асфальте, поднимать голову не хочется. Я просто иду, иду, иду… А затем сажусь на какую-то скамейку.
        - Деточка, а что это ты здесь делаешь, да еще в такую непогоду - заблудилась или как?
        Старческий мужской голос звучит слишком неожиданно. Я моментально вскакиваю с насиженного места и собираюсь молча податься в бегство.
        - Да я не против, сиди, если хочешь. Просто подумал, может, помощь какая нужна? А так, я не прогоняю. Сегодня погода слишком скверная для экскурсий, никого ждать не приходится. А компания мне не помешает. Отвлечешь старика от привычного подсчета дней до смерти.
        Неожиданное заявление, если учесть, что с первой встречи с этим «тюремным хранителем» ябыла уверена, что он ненавидит весь род людской.
        Я и не заметила, как забрела на тюремно-музейную территорию, а как оказалась на прогулочном дворе для заключенных, в стенной нише а-ля беседка, вообще не понимаю. Но так уж вышло, и теперь на меня с любопытством смотрит пара практически бесцветных и неестественно маленьких глаз.
        Первый порыв - бежать, но что-то в голосе старика заставляет притормозить. Идти мне все равно некуда, а здесь, по словам экскурсовода, потока людей не намечается. Быть может, на подсознательном уровне я и пришла сюда потому, что нуждалась в уединении. В будни вход давно бесплатный, тем более в дождь, тем более мне не нужна экскурсия - мне нужен покой. Это место хранит в себе много темноты и боли, и оно лучше всего подходит мне по духу, который за весьма короткий срок стал черным и обозленным.
        - Думала, вы не любите людей, - возвращаю зад на место, но голову поднять не решаюсь.
        - Хах, с чего вдруг мне их не любить? - старик садится рядом и начинает курить.
        - Не знаю, но мне кажется, долгие годы в подобном месте не могут пройти бесследно. Почему вы здесь оказались? - сама не знаю, какого черта мой язык сплетал такие предложения и вопросы, но он это делал быстрее, чем мозг успевал их обработать.
        Вожу кончиком кроссовка по мокрой каше из грязи тюремного двора. Слышу, как жадно мой собеседник втягивает в себя дым. Хорошо, что он сел справа от меня, и уцелевшим глазом я могу контролировать каждое его движение. Не то чтобы я боялась умереть от его рук, но что-то пугающее в этом старике присутствовало.
        - Порубил жену с любовником на кусочки.
        Меня передергивает. Дедуля сообщает о подобном спокойно и равнодушно, а затем с наслаждением выпускает дым. Сдержаться от желания взглянуть в глаза того, кто легко и просто сообщает постороннему человеку об ужасном факте собственной биографии, просто не реально. Поворачиваю голову в его сторону: на лице старика умиротворение и покой, в глазах пустота.
        У меня непроизвольно отвисает челюсть и округляются глаза, но если рта под повязкой не видно, скорее всего, мои полтора глаза, выскочившие из орбит, старик заприметил, хотя даже не взглянул на меня.
        - Удивил? - насмешка. - Можешь не отвечать. Знаю, что удивил.
        Он так уверен в произведенном на меня эффекте, что ясно - моя реакция для него не нова, и он вряд ли смотрел в мои глаза, просто знал, что я шокирована.
        Старик снова затягивается и, опрокинув голову назад, прикрывает глаза.
        Дальше происходит следующее - встретились два одиночества.
        - Хочешь, удивлю еще сильнее? - Снова на лицо старика скользнула ухмылка. - Я ничуть не жалею о содеянном. Двадцать пять лет, которые я провел в этих стенах под замком, не самое худшее, что могло бы случиться со мной в этом мире. Крыша над головой, кормежка, никаких забот о завтрашнем дне, расписание на который за тебя предусмотрело государство.
        Старик посмеивается вперемешку с кашлем, но не выпускает из рук сигарету.
        - Все стоило того, чтобы наказать эту дрянь за предательство. Знаешь, деточка… - пугающие глаза смотрят прямо мне в лицо, и я рефлекторно опускаю голову вниз. - Да ладно тебе, я не кусаюсь. Но если не хочешь, можешь не смотреть на меня, просто запомни: предательство - самое страшное, что может произойти с человеком. Можно простить в этом мире и этому миру многое, только не предательство. Люди способны открыть свою душу себе подобным в очень редких случаях, я имею в виду так, чтоб без остатка. Нам сложно довериться, показать свою истинную наружность, нам всегда кажется, что мы останемся непонятыми, а еще хуже - смешными. И когда случается так, что человек, которому в какой-то момент жизни ты доверил всего себя, насрал тебе в нутро и не поленился растереть…
        Может, мне показалось, но когда я решилась снова поднять голову, я заметила в глазах старика стоявшие слезы, ни одна из которых так и не сорвалась.
        - Мои родители эмигрировали в Америку много лет назад, а я, ради НЕЕ и НАШЕГО совместного будущего, остался здесь. Мы были полностью счастливы в нашей говенной стране, довольствуясь тем, что имели: коммуналку и надежды на светлое будущее. Но ведь дело было не в этом. Мы просто любили. Хах… смешно. Судьба-матушка поиграла с нами на славу, но я на нее не в обиде. Нет никакой судьбы, мы сами делаем свой выбор. И ОНА его сделала. Да и я…
        С каждым словом дедули мое сердце все больше сжимается, а вместо страха в мою душу пробираются боль и сожаление.
        Я продолжаю рассматривать землю под ногами, но мой мозг исправно фиксирует каждую реплику.
        Рядом с моими ногами падает окурок, и старик сразу же тащит в рот следующую сигарету.
        - Сначала мы похоронили нашего первенца. Девочка родилась мертвой. Через два года у нас родился мальчишка, который радовал нас целых три дня. Мы похоронили его рядом с сестренкой. Через пару недель ЕЙ удалили матку. Я знал, что отцом мне не стать, но меня это не пугало. В конце концов, у меня была ОНА, а больше для счастья мне ничего не нужно было. Я не представлял свою старость рядом с другой женщиной, пусть и в окружении собственного потомства. После всего пережитого наш брак просуществовал еще десять, как по мне не таких уж и плохих, лет. А потом был тот день…
        Старик нервно посмеивается.
        - Деточка, всегда и всех предупреждай о своем появлении. Иногда люди слишком полагаются на привычный расклад вещей и даже не рассматривают фактор непредвиденных обстоятельств. Я всего-то вернулся домой на пару часов раньше. - У меня в голове тут же возник отец с незнакомой грудастой блондинкой в нашей гостиной. - Я бы не сделал того, что сделал, если б не любил ЕЕ по-настоящему. А знаешь, почему я не оставил ни ЕЙ, ни ЕМУ шансов, хотя они просили?
        Я, чуть дыша, кручу головой. Старик снова ухмыляется.
        - Она знала, что ради нее я готов на все. Что за НЕЕ я в огонь и в воду. Что ради НЕЕ я согласен совершить все семь смертных грехов не по одному разу, если понадобится. Ради того, чтобы видеть улыбку на ЕЕ лице и слышать до конца дней своих ЕЕ смех и ЕЕ «люблю», я готов был горы свернуть… Но, наверное, ЕЙ не это было нужно. Прежде чем войти в НАШУ спальню, я полчаса стоял под дверью и слушал, как она стонала и выдыхала «люблю тебя» неизвестному мужику. Я ведь никогда не скупился на свое «люблю». Она знала, что я принадлежу ей, но… А ОН поплатился за то, что позарился на чужую женщину. Она была МОЕЙ с тех самых пор, как подарила мне свою невинность.
        Не стесняясь, глазею на изучающего серое плачущее небо старика.
        - Я полностью признал свою вину и никогда не пытался себя оправдать. Срок в двадцать пять лет меня нисколько не испугал - без НЕЕ мне все равно не было жизни по ту сторону. Но я не мог иначе. Поверни время вспять - поступил бы так же. Эта женщина не имела морального права так со мной поступать. Никто в целом мире не имеет права ТАК поступать. Мы не звери, мы - люди, которым господь даровал язык и речь. У нас всегда есть шанс, возможность, право на разговор. Многое можно разрешить словами. Я не идиот, я бы все понял и попробовал построить жизнь без НЕЕ, если б она об этом попросила. А если после стольких лет совместной жизни, за которые мы разделили надвое так много радости и еще больше горя, она даже не удосужилась признаться в своих чувствах и потребностях, будто я чужой, безразличный, глупый, посторонний человек…
        Слушаю старика и мысленно провожу параллель с собственной жизнью, поражаясь тому, насколько мы с ним похожи по духу. Его внутренний мир мне бесконечно близок, несмотря на то, что мне четырнадцать, а ему… может, семьдесят-восемьдесят. Я видела, я ощущала его боль, хотя внешне он был непробиваем и даже равнодушен, но я знала - это не так. Уверена, он не страдает гипермнезией, но до мелочей помнит ТОТ день, что делает нас чертовски похожими. У каждого из нас есть собственный день, который поделил жизнь на «до» и «после».
        Не пойми откуда у наших ног появляется мокрая дворняга. Собака ищет укрытие от дождя и, не обращая на нас особого внимания, уверенно заглядывает «на огонек», заставляя меня напрячься. По определенным причинам я перестала питать нежные чувства к братьям нашим меньшим. Теперь они меня пугали: никогда не знаешь, что у них на уме.
        Старик добро улыбается разместившейся у его ног псине. Сцепленные в кулаки руки я прячу поглубже в карманы и отодвигаюсь от греха подальше.
        - Роза, красавица, чего дома-то не сидится? - Старик принялся трепать суку за ухом, а до меня дошло, что хоть у нее двортерьерное происхождение, она не бездомна.
        В знак понимания собака легонько машет хвостом, ударяя им о землю, охотно кладет морду в протянутую костлявую руку старика, но продолжает валяться на земле.
        - Вот она - любовь на все времена. Эта тетка меня точно не предаст, - потрепав Розу, подытожил старик и выбросил второй окурок.
        - Когда-то и я так думала.
        Впервые за время нашей «милой» беседы старик с интересом взглянул на меня, хотя я продолжала рассматривать грязь.
        - А ты ведь та девочка, из газет, верно?
        Я отмалчиваюсь. На этот вопрос реагирует лишь мое сердце, ударяясь о грудную клетку сильным глухим боем. Ненавижу, когда меня начинают жалеть и причитать, что все будет хорошо, что жизнь наладится, что нужно быть сильной и держаться. Слушать подобную чушь невыносимо, но все почему-то решили, что врут мне во благо. Черта с два! Я не дура и прекрасно знаю: ничто не наладится и «хорошо» больше никогда не будет.
        - То, что с тобой произошло, - ужасная трагедия, но, к сожалению, так бывает. Животные с трахты-барахты нападают крайне редко. Они не мы, для наслаждения или ради забавы не убивают. Хотя кто ж разберет, что в их головушках узколобых творится? Инстинкт - сложная штука. Прости то несчастное животное, которому, скорее всего, что-то померещилось или сон дурной приснился, и перестань бояться остальных. Бояться нужно людей. Они самые страшные звери на планете. Предание старо как мир.
        Слова старика удивили, он оказался первым, кто не заикнулся о моем внутреннем состоянии и не стал мне лгать, за что я была ему искренне благодарна. Ворошить самый страшный день в моей жизни мне не хочется с любого ракурса. Не хочется рассуждать над почти философскими речами старика, не хочется разбираться в причинах. Кого они теперь волнуют? У Буля просто снесло крышу - вот и вся философия.
        - А зачем вы носите эти ужасные подтяжки? - более умного отвлекающего маневра в моей голове не нашлось, и я выложила подобную ерунду.
        - Надо же, не думал, что кого-то может волновать подобное. - Старик задорно хохочет. - Привычка. Еще со школьных лет. Раньше ведь мы все жили в страшном дефиците, и мама всегда покупала мне штаны на пару размеров больше - на вырост, так сказать. Вот и доводилось не с помощью ножниц, а с помощью этого не мудреного ухищрения контролировать длину. А сейчас я бы и рад от них отказаться, но когда не ощущаю на плечах груза собственных брюк - начинаю нервно подтягивать их обеими руками. Поверь, дитя, подобное зрелище выглядит намного ужаснее. Тем более когда на тебя одновременно пялится несколько пар глаз, а у тебя будто нервный припадок случился.
        Я понимающе улыбаюсь в ответ, но за повязкой старик не может этого заметить. А я не могу не заметить того, что это сокращение мышц на лице случилось в первый раз в этом долбаном году. Мне впервые захотелось улыбнуться, а не оскалиться.
        - Двадцать пять лет я носил только комбинезоны и пижамы, но стоило оказаться на свободе - привычка вернулась. Замечаю, что народ иногда потешает мой внешний вид, но ничего с этим поделать не могу. Меня все устраивает. Тебе, кстати говоря, будет полезно не обращать внимания на мнение и взгляды людей - это неблагодарное занятие. Задача любого человека найти гармонию в себе и жить с ней, а не с чужими оценками. Только так можно выжить в этом мире: принадлежать самому себе. Даже если все вокруг судачат о том, что ты монстр и изверг, и бог весть кто еще. Только тебе известна правда. Только ты знаешь, каково это - быть тобой.
        И я верю. Верю каждому слову старика, ведь он знает… Он знает, как это - быть в глазах мира чудовищем.
        Мое бегство из дома, непредвиденная прогулка вылились в нечто необычное - дружбу между подростком и стариком. Я не знала ни одного из своих дедушек. Так уж вышло, что мамина мама, бабушка Нина, развелась с дедушкой, когда обо мне еще и речь не шла. Она покинула его в далеком городе. А папина мама, бабушка Галя, похоронила своего мужа, когда отец был старшеклассником. Худощавый старик-экскурсовод стал для меня тем самым дедушкой с богатым жизненным опытом, которым он охотно со мной делился без всякой цензуры и запретных тем. Я стала частенько наведываться в пустующие тюремные стены за своим собственным глотком свежего воздуха, которым Маркович (так просил обращаться к нему старик, отрицая слово «дед» илюбые другие его падежи) охотно наполнял мою душу.
        Я часто брала из дому что-то съестное, не деликатесы, конечно, а то, что готовила мама, Маркович попробовал почти все. Мне нравилось разделять с ним домашние вкусности, ведь он слишком долго выживал за счет тюремной похлебки.
        За кружкой чая с блинчиками маминого приготовления или вкусными сухариками из черного хлеба мы много болтали на всевозможные и невозможные темы, обходя стороной острые углы как в моем, так и его случае. Постороннему старику с непростой судьбой хватило несколько дней, чтобы стать мне ближе и роднее собственного отца. Мне было интересно слушать его истории из жизни незнакомых людей. Мне было приятно общаться с повидавшим жизнь человеком, который не навязывал свое мировосприятие, не указывал, что хорошо, а что плохо, а позволял самостоятельно делать выводы на ту или иную тему. Мне нравилось, что в его взгляде я никогда не видела жалости или отвращения, даже после того, как при третьей нашей встрече, сняв повязку, показала свое истинное лицо. Мне нравилось быть его единственным слушателем, когда он водил меня по своей территории бывшей тюрьмы и рассказывал мифы и легенды, которыми долгие годы напитывалось это место. В стенах «Сизого голубя» ячувствовала себя менее убогой, ведь здесь хранились тайны не одного десятка душевных инвалидов, которых с трудом можно назвать людьми.

* * *
        К концу лета две тысячи первого года на моем счету появилось плюс две операции, которые ровным счетом ничего не изменили, и я сказала маме, что больше не желаю издеваться над тем, ЧТО от меня осталось. Да и доктора осторожно сообщили, что то, что мы имеем, - лучшее, что они могли сделать, и пока в новых операциях особого смысла нет. Нос с ухом не пришить, глаз не пересадить, а шрамы не разгладить.
        Пять ядерных родительских ссор, свидетелем которых я невольно стала, и, скорее всего, сотня тех, о которых я, слава богу, была не в курсе, - тоже вошли в мой пакет «лето 2001». Родители практически перестали разговаривать друг с другом. Да и о чем можно говорить с человеком, который едва владеет своим языком? Лучше б отец вообще не бросал пить, может, не произошло бы такого ужасающего нового старта. Казалось, папа решил в кратчайшие сроки выпить все, что не было выпито за несколько месяцев трезвости, и парой бутылок пива в день дело уже не обходилось.
        Мама держалась из последних сил, находя утешение в заботе о Клавдии. Я же и близко не подпускала к себе ни одну из них. Меньше всего мне нужно было мамино «все будет хорошо» иКлавин брезгливый взгляд. Винить их за это неправильно, но по-другому я не умела.
        Все лето я занималась мрачным художеством, ходила на «свидания» со стариком, смотрела телевизор, читала, а перед сном обязательно мечтала о том, как проснусь полностью здоровой. Даже не знаю, от какой болячки мне в первую очередь хотелось избавиться: врожденной - сверхпамяти или приобретенной - уродства.
        МАМА
        18 АВГУСТА 2001 ГОДА (ДЕВЯТЫЙ КЛАСС, ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        - Мама, я не хочу ходить в школу и не пойду.
        - Лиза, прекрати истерику. Я устала от твоих «не хочу» и «не буду». Пойдешь, и точка.
        - Но я прекрасно могу учиться дома. Я ведь закончила прошлый учебный год заочно и школу закончить сумею так же.
        - Лиза, прошлый учебный год был… сумасшедшим, и ты физически не могла посещать школу, а в этом году все иначе. Государство не будет оплачивать тебе репетиторов и учителей, как это было в прошлом, а у нас нет денег на подобную роскошь. Поэтому ты пойдешь в школу на общих основаниях.
        - Ты, наверное, шутишь, да? - Поднимаюсь из-за кухонного стола, за которым еще несколько минут назад с аппетитом уплетала омлет. - Как с такой рожей я могу учиться там на «общих основаниях»?
        Мама отставляет в сторону сковороду, но на ней все еще что-то продолжает шкворчать. Руки быстро ложатся одна на другую в районе ее груди.
        - Лиза, все всё понимают, то, что с тобой случилось, не повод стать затворницей. Ты подросток и жить должна подобающе. Да - случилась трагедия, но у тебя впереди еще вся жизнь, которую ты не сможешь просто просидеть взаперти. У тебя, слава богу, руки, ноги и голова на месте, что мешает тебе ходить на занятия?
        Смотрю на мать и не понимаю - то ли она в самом деле дура, то ли я.
        - Руки-ноги? Мама, да на мои конечности никто не обратит внимания, когда я появлюсь на пороге школы. Ты смотрела хоть один фильм о таких уродцах, как я? Люди съедают на завтрак и не таких, как они, тем более подростки, у которых гормоны зашкаливают. Да они разорвут меня в клочья своими косыми взглядами, тупыми подколами, злыми шутками, намеками и издевками. Мама, если ты еще помнишь - у меня гипермнезия, мой мозг не вынесет такого количества отвратных воспоминаний.
        Почти падаю на место, мама тут же опускается на соседний стул.
        - Лиза, ну почему все должно быть именно так? Не думаю, что дети настолько злые. Ты просто пересмотрела своих фильмов, в которых для нужного эффекта все представлено в самом жутком свете. Но мир не так ужасен, как ты вбила себе в голову.
        Отрываю глаза от поверхности кухонного стола и пристально вглядываюсь в лицо мамы.
        - Ты права, мама, мир не такой - он еще хуже. И я бы не знала этого в свои четырнадцать, если б не мой сломанный мозг, который не в состоянии приукрасить любой из прожитых мною дней.
        Поднимаюсь и собираюсь покинуть кухню - мама все равно не поймет. Понять мой внутренний мир может только мне подобное существо, но я таких не знаю.
        - Неужели все в твоей жизни было так плохо? Или ты способна запоминать только то, что тебе хочется запомнить? Может, дело в том, что тебе нравится нести всю тяжесть и несправедливость мира на своих плечах?
        Проговаривая каждый из своих вопросов, мама даже не догадывается, что играет с огнем, что ее дочь - достаточно мощный заряд динамита.
        Замерев на выходе из кухни, оборачиваюсь. Мама умоляюще смотрит на меня, и я в какой-то степени понимаю всю ее боль и обиду, но эта степень слишком ничтожна, чтобы заткнуть меня.
        - Нет, мама, не все. Поверь, мне абсолютно не хотелось запоминать, как вы с отцом меня годовалую оставляли орущей в колыбели, дожидаясь, пока я не умолкну или не подохну. Еще я не мечтала носить в своем мозгу воспоминания о том, как он трахал тебя у меня на глазах. Девяносто восемь раз. Да, вы думали, что я сплю, а если и нет, то все равно ничего не запомню, но… Прости, что приходится разочаровывать. Я помню каждый ваш трах. Мне ни к чему помнить, как отец, прямо у нас в гостиной, имеет какую-то тетку. Хочешь скажу, какого цвета были ее трусики или дословно озвучу их не слишком долгий диалог? Вам же так нравилось, когда в детстве я выступала перед вами, будто цирковая обезьянка - «Лиза, скажи то…», «Лиза, расскажи это…». М-м-м, что скажешь? И уж точно мой мозг не хранилище для ваших с папочкой ссор. Но когда я вижу вас лицемерно улыбающихся друг другу, эти ссоры эхом разносятся у меня в мозгу. И еще - если ты считаешь, что круглосуточно видеть налитые кровью глаза псины, вонзающей в меня зубы, и ежесекундно чувствовать фантомные боли без наркоза вырванной кожи на собственном лице - это не тяжесть
и не несправедливость мира по отношению ко мне, то я не знаю, что еще тебе сказать.
        Смотреть на маму в эти секунды больно. На уставшее от жизни лицо, с парой неаккуратно спадающих ореховых прядей, я жестоко поставила нечеловеческую печать боли и сожаления. Ее руки спрятаны в глубоких накладных карманах любимой темно-коричневой вязаной кофты, такой же старой и потрепанной, как и моя мать. Ее глаза остекленели и отражали весь ужас ее нынешнего внутреннего состояния. Но рано или поздно это должно было случиться - мне необходимо было выпустить наружу всю ту дрянь, которая скопилась за годы, и я уже не могла притормозить. Однажды я уже очищала свое нутро прямо на голову маме и без капли жалости повторила это опять.
        - Хочешь, поговорим о хорошем в моей жизни? Когда мне особенно хреново, я вспоминаю, какими нежными и теплыми были твои руки в те минуты, когда гладили и прижимали меня к груди, пока я была совсем крохой. Как ты любила строить планы на будущее, без умолку делясь ими со мной, непонимающей значения слов «мы всегда будем самой счастливой семьей» или «я так тебя люблю». Но я чувствовала, что ты говоришь что-то очень, очень хорошее. Это были слова, которые согревали. Я прекрасно помню свое первое «мама», и как ты радовалась ему со слезами на глазах, зацеловывала меня до смерти. Помню все дни рождения, которые были полны радости и веселья, несмотря на то, что я никогда не получала заказанного подарка - щенка. Помню каждый раз, когда являлась к тебе с разбитой коленкой или счесанным до крови локтем, и ты заботливо и почти без боли лечила раны, не забыв по окончании поцеловать каждую из них. Мне до сих пор приятно вспоминать счастливые минуты, проведенные в своем недостроенном домике на дереве - он сгнил, но связанные с ним эмоции навсегда будут со мной. Есть куча мелочей, которые делают жизнь любого
человека если не счастливой, то радостной, и я не исключение. Но ответь мне, мама, способно ли все «хорошее», случавшееся в моей долбаной жизни за четырнадцать лет, перевесить по значимости хотя бы два дня - первое января и шестнадцатое февраля этого года? День, когда было изуродовано мое тело, и день, когда сгорела моя душа.
        За весь мой монолог не проронив ни слова, мама стоит как вкопанная. С ее глаз срывается одна-единственная слеза.
        - Так что, мама, не говори МНЕ, как прекрасен этот мир.
        Закончив, быстро разворачиваюсь и ухожу восвояси.
        Кровать. Горизонтальное положение. Прикрытые глаза. Покой.
        Жадно вдыхаю воздух и очень медленно выдыхаю, изо всех сил пытаясь усмирить бешено колотившееся сердце. Изредка, гостив у бабушки Гали, я, забавы ради, доставала из клеток загнанных в угол крольчат (естественно, пока никто не видел и всего на несколько секунд, чтоб не успеть покрыться сыпью), их маленькие сердца на моей ладони стучали точно так же. Сейчас я чувствую себя таким же крольчонком, только загнанным в угол жизнью, как следствие - озлобившимся на весь белый свет. Мне самой противно ЭТО во мне, но я не могу удалить собственное нутро.
        Дверь в мою комнату неожиданно открылась. На пороге стоит мама. Ее лицо камень, ее слова и того жестче.
        - Первого сентября ты идешь в школу - это не обсуждается. Ненавидеть меня больше, чем сейчас, ты все равно не сможешь. Получить хотя бы среднее образование ты обязана, и ты его получишь. Параллельно можешь сколько угодно ворошить свои кошмарные воспоминания и продолжать день за днем пропитываться ненавистью и злобой, словно ватный тампон, это твое право. До твоего совершеннолетия я буду заботиться о тебе - хочешь ты этого или нет, нравится тебе это или нет. Я люблю тебя, Лиза, и этого не изменить ни тебе с твоей злобой, ни кому бы то ни было еще. Я прощаю тебе свое растерзанное в очередной раз сердце и надеюсь, когда-то ты тоже сможешь простить мне все то, в чем, по-твоему, я перед тобой провинилась.
        Мама исчезла так же быстро, как и появилась. Дверь захлопнулась. Я еще долго лежу в позе безжизненного полена, но в какой-то момент не справляюсь с накатившими эмоциями и, скрутившись в клубок, начинаю реветь. До этого момента я не плакала слишком долго, с февраля, так что влаги скопилось во мне не меньше, чем дерьма в моей душе.
        Тем же вечером, сообщив, что подает на развод, мама попыталась выставить отца из дома. На развод он согласился, но дом не покинул. Проживание абсолютно чужих друг другу людей под одной крышей растянулось еще на один дрянной год. Мама и папа больше не были мужем и женой, а все мы больше не имели никакого права называться семьей. Семья - это нечто большее, чем ежедневное молчание за холодным завтраком, невысказанные претензии и тихая ненависть в сердце каждого из членов этой недосемьи.
        В сентябре, как и обещала мама, я пошагала в школу. Ходить в школу с марлевой повязкой в пол-лица было неудобно, но в подобной необходимости всплыл и маленький плюсик - меня практически не вызывали к доске. Мама не ошиблась и насчет отношения одноклассников и других учащихся моей школы - все оказалось не таким ужасным. Я ловила на себе любопытные и сочувственные взгляды, но никто не дразнил, не оскорблял, не издевался и не шарахался, за что я была премного благодарна. Разве только Зоя избегала меня больше обычного, но меня это особо не цепляло, она всегда была неженкой.
        Спустя пару месяцев учебы в моем гардеробе появилось несколько симпатичных бандан. Вместо косметики, которой уже начали пользоваться некоторые одноклассницы, я училась носить на лице разнообразные лоскуты ткани, отражающие мой внутренний мир. Иногда я прятала лицо за устрашающим рисунком клыкастой челюсти; иногда за грустным желтым смайлом; иногда за набором непонятных символов или сотни черепов. Еще одним постоянным аксессуаром стал для меня, начиная с семнадцатого февраля, недошарф моего слона, пусть немного, но он напоминал о том, что во всем плохом есть капелька чего-то хорошего. Всякий раз, нервничая, я механично вращала вокруг запястья кусок окровавленной шерсти, который возвращал меня в те дни, где мне больше никогда не быть.
        Я пыталась существовать, как того требовали от меня обстоятельства, ни на что не надеясь и не рассчитывая ни на какие милости судьбы.
        МАРКОВИЧ
        27 ДЕКАБРЯ 2001 ГОДА (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ, ДЕВЯТЫЙ КЛАСС)
        - Лиза, а ты разве не должна сегодня веселиться со своими сверстниками?
        - Нет, не должна. Дискотека не входит в список обязательных школьных программ.
        - Это понятно, - старик ухмыляется, - но тебе не помешало бы немного развлечься. Танцульки дело молодое. Мне вот сейчас хоть миллион заплати - я не захочу трясти косточками. А вам, молодежь, это полезно.
        Маркович мастерски очищает тюремный двор от выпавшего накануне снега, а я как привязанная топаю рядом. На улице мороз не меньше минус пяти градусов, но общество этого старика я не готова променять на уютное одеяло и теплый чай, не то что на «танцульки». На мне теплый пуховик до пят с капюшоном, но не он греет, а добрая улыбка, забота и внимание чужого, но такого родного человека.
        - Мне сейчас не до танцулек, - опускаю голову и пинаю снег ногами.
        - Понимаю. - Старик отбросил снег в сторону и облокотился о лопату. - Первые лет пять мне тоже не по себе было в преддверии ТОГО дня. Ничего, минулось. - Маркович дарит мне понимающий взгляд и снова принимается за работу.
        Иногда мне кажется, случись что с этим старцем, наш музей просто рухнет, превратится в одну из архитектурных развалин. На видавших жизнь плечах бывшего заключенного здесь держится все: он сторож, экскурсовод, дворник, садовник, слесарь, столяр, маляр… Тюремный двор - это все, что у него есть, а у двора старик - это самое все.
        - Я вам не рассказывала, но дело не только в приближающейся дате… - На секунду я замолкаю, чтобы прочувствовать двадцать седьмое декабря прошлого года. - В прошлом году в этот самый день, только немного позже, случился мой первый поцелуй. Он ничего для меня не значил, как и для того мальчика, который с воплем: «Я обязан успеть до конца света перецеловать всех когда-либо нравившихся мне девчонок!» - впился в мои губы. Сложись моя жизнь по-другому, я бы, возможно, даже не считала бы его своим первым поцелуем, но теперь… Я так рада, что он у меня был. И знаете, что самое страшное - я почти уверена, что это был единственный поцелуй в моей жизни. А ведь сегодня у меня мог быть второй или двадцать второй… Но их уже никогда не будет, а все из-за проклятого пса!
        Зло пинаю снег. Старик снова останавливается и пристально всматривается в мое неприкрытое лицо, искаженное, кроме увечий физических, еще и болью обиды.
        - О, милая моя, не стоит так убиваться из-за каких-то там поцелуев. Пса проклинать тоже не нужно. Я прожил жизнь и что теперь знаю точно, так это то, что мы ни черта не знаем о том, что нам уготовано. Ты не знала в то утро, чем закончится день, как не знал этого и я. Как не знает никто. Ну, исключая, конечно, буйнопомешанных, которые утверждают, будто знают все, и всяких экстрасенсов да ворожей. Хотя двух последних можно смело отнести к первым. Все будет так, как должно.
        - Да. Наверное.

* * *
        Первые месяцы две тысячи второго не привнесли в мою жизнь ничего кардинально нового, и слава богу. Отсутствие каких-либо событий в моем случае - уже хорошее событие.
        Я старалась не ссориться с родными и в школьных коридорах существовать невидимкой, но с приходом весны мой хрупкий мир в очередной раз разлетелся на тысячи осколков.
        ШКОЛА
        11 АПРЕЛЯ 2002 ГОДА (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ, ДЕВЯТЫЙ КЛАСС)
        На урок физкультуры я отправилась первой и заняла вакантное место у огромного дуба, возле которого начиналась площадка с турниками. Спрятавшись ото всех, я тихонько сижу и рисую, ожидая, когда прозвучит громкое: «Класс, стройся!» от учителя. Совсем скоро подтягиваются одноклассники, и я попадаю в ад.
        - Скорее бы уже каникулы, я просто не могу больше делить одно помещение с этой уродкой, - ловлю я, но пока не понимаю, о чем речь.
        Замираю.
        - Это точно. Бедная, несчастная Лизонька… Тошнит уже от этого.
        Сердце вздрагивает.
        - Как по мне, для таких ущербных, как Кот, должны существовать отдельные школы. Безногие, безглазые, безрукие, косые, кривые, дауны и остальные, кого обделила жизнь, должны тусоваться с себе подобными, а не вызывать жалость у нормальных.
        Мне хочется оглохнуть или уйти в одну секунду под землю, но я задерживаю дыхание и ловлю каждое слово.
        - Нет, ну ее, конечно, жалко, но блин! Я уже не могу смотреть на этот ее глаз… А эти тряпки на лице… И уродская стрижка…
        - Могу представить, что у нее под намордниками. Хорошо хоть ума хватает прикрывать свою рожу.
        Лицо начинает пылать, а места, которые пострадали больше всего, оживают и будто кровоточат. Я не вижу этих великих ораторов, но угадываю голоса: Бородина Соня - рыжеволосая девица, возомнившая себя королевой красоты; Королек Аркадия - местная «Рапунцель», для друзей-товарищей просто Аркада, а иногда и Аркаша; Гаврилова Арина - особых примет нет, одна из одноклассниц; Журавлева Яна - овечка «Долли» - такая же курчавая и овца. Поскольку лучших подруг после Зои у меня больше не было, ни одна из этой стаи не являлась ни в прошлом, ни в настоящем близким мне человеком. Мы общались ровно настолько, насколько было принято общаться одноклассникам: смеялись на переменах, подкалывали друг друга, судачили иногда о моде и погоде, давали друг дружке списывать. Когда были детьми, иногда вместе играли в классики или резиночку, поле чудес или города, не более того. Возникает вопрос: кто вы такие, чтобы обсуждать меня и мою жизнь?
        Медленно выхожу из своего укрытия. Обвожу взглядом сидящих на спортивном бревне, будто вороны на проводе, одноклассниц. Я не ошиблась, это действительно были голоса тех, о ком я подумала, только вот я не дождалась слов еще троих состоящих в этой же компании - Леры Шаховой, Наташи Ивановой и Лизы Шариковой. Могу только представить, что бы мне еще пришлось о себе узнать.
        - Это на вас намордники нужно надеть, - прижимая к груди альбом, говорю спокойно и уверенно. Весь этот год я все время ждала чего-то подобного. Ну не могла я ошибаться, когда объясняла маме, ЧТО ждет меня в школе, просто не могла!
        Все девчонки опешили, а Аркада с Ариной даже с бревна сползли. Шарикова и Шахова прячут глаза. Иванова нервно ищет поддержки на лицах вожаков - Бородиной и Журавлевой, которые самодовольно ухмыляются.
        - Ой, кто это? А, это наша бедная Лиза. - Бородина всплеснула ладонями и оторвала свою гордость - большой зад - от бревна. - Сорри, мы не хотели… Хотя почему это? Еще как хотели, причем давно! Отвечаю за каждое свое слово: такие, как ТЫ, должны учиться с себе подобными, чтоб не травмировать нормальных.
        Соня скрещивает на груди руки и вызывающе вскидывает подбородок, словно ожидая бурных аплодисментов. Высокая, фигуристая, голубоглазая, с копной огненных волос и вакуумом вместо души. У нее определенно завышенная самооценка, вот только ей неизвестно, что жизнь закаляет всех, а таких «обделенных уродов», как я, вдвойне.
        Я притворно хохочу и делаю несколько шагов, сокращая расстояние между нами.
        - А что ты подразумеваешь под словами «такие, как ты»? У меня что, пять рук? Может, я чешуей покрыта? Или у меня вместо волос змеи? Кого я травмирую? Кого ты считаешь «нормальными»? По-моему, у меня такой же комплект всех конечностей и внутренностей, а мозгами еще со всеми вами могу поделиться. Так почему это мое место в другой школе?
        - Потому что ты уродка! - тявкнула «Долли», а остальные твари едва не зааплодировали.
        - Вот тебе и ответ. - Бородина снова довольно ухмыляется.
        Смотрю на высокомерную курицу и ненавижу ее за то, что она права. Ненавижу так, что, если б только мне хватило смелости, я бы запросто могла растерзать ее самодовольную рожу собственными зубами. Я бы с наслаждением впилась в ее идеально отшлифованное тоннами косметики лицо и вырывала бы ее плоть кусок за куском не хуже Буля. Я бы легко могла перекусить ей сонную артерию, но не стала бы этого делать, а оставила бы ее в живых. Я бы сохранила жизнь Бородиной не оттого, что великодушна, а совсем наоборот. Я бы упивалась ее болью и отчаянием, точно зная, что ее жизнь теперь тоже закончена, как и моя. Но я не животное и разум не позволяет мне переступить черту. Как учил Маркович, я продолжаю пользоваться речью.
        - Простите меня великодушно, но вынуждена вас огорчить - в ближайшие два года я исправно буду радовать вас своим присутствием. Вне всяких сомнений, рядом со мной каждая из вас чувствует себя королевой, так что наслаждайтесь. И да, вам больше не придется ломать голову над тем, что скрывают мои «тряпки» или «намордники», кому как угодно, я откажусь от них.
        Легким движением руки срываю с себя черную бандану с изображением клыкастой челюсти скелета.
        - И пусть мой образ преследует вас и днем, и ночью. Наслаждайтесь, но задумайтесь о том, что злая собака может подстерегать за углом каждую из вас.
        Сняв с лица не такой уж и большой кусок ткани, чувствую себя абсолютно голой. Стайка шавок растеряна, девицы немеют, бледнеют, а кое-кто, по-моему, даже собирается блевать, но я не хочу на это смотреть и с гордо поднятой головой покидаю не успевший начаться урок физической культуры.
        Уже на следующий день, прямо посередине второго урока, директор школы вызвал меня к себе в кабинет и культурно попросил вернуть на место «платки» и «повязки». Я отказалась это делать, а законных прав принудить меня к этому у него не оказалось. Я видела, как глаза взрослого мужчины упорно избегают моего лица, и понимала - директор испытывает то же чувство брезгливости, что и его подопечные. Он теребил ручку, бесконечно перекладывал бумаги из одного конца стола на другой, что-то искал в ящиках стола - только бы не смотреть на меня. Никто не любит уродцев, и будь я на месте любого полноценного человека, скорее всего, я бы тоже сторонилась таких персонажей, коим являюсь сейчас сама.
        Так, из разряда «урода, обсуждаемого за спиной» яуверенно шагнула в «уродку, от которой откровенно шарахались все». В классе появилось на три парты больше обычного и только для того, чтобы каждый имел возможность сидеть от меня как можно дальше. Учебный год я заканчивала почти как Робинзон - на собственном острове: справа от меня, слева и впереди - пустующие места, позади и так никого не было - этот год я осознанно просидела на галерке. А еще, глядя на откровенное отвращение на лицах мальчиков, я лишний раз убеждалась в правильности собственных суждений: ясдохну старой девой. Спасибо Темирову, который подарил мне какой-никакой первый поцелуй.
        Каждую секунду своей искалеченной жизни мне хотелось покончить с собой и со всем этим кошмаром одним махом, но это был бы для всех слишком щедрый подарок. Я знала, что сильнее всего этого, что выдержу удары. Больнее, чем первого января прошлого года, мне быть уже не могло. А еще время от времени со мной случались веселые истерики на фоне подростковых комплексов одноклассниц. Я никогда не мечтала подслушивать чужие жалобы на жизнь, но иногда это случалось, и в такие моменты в глубине меня что-то взрывалось. Я чувствовала внутри себя взрывы десятков фейерверков из дерьма и зависти. Угри на лице, скобы на зубах, редкая растительность на голове, лишние кило, дистрофия, лопоухость высшей степени, горбатый нос, большое количество веснушек, большой рост, маленький рост, кривые ноги, слишком узкие губы, отсутствие груди - для меня все это ничто, для одноклассниц, которых коснулось то или иное, - конец света. Мне хотелось прокричать каждой дуре прямо в лицо - да что вы знаете о недостатках?! Угри, зубы, уши, носы, губы и волосы, как и все остальное, легко можно исправить, это отнюдь не приговор. А вы
пробовали избавиться от постоянного ощущения зубов на собственной шее и уродских шрамов во все лицо, нарастить нос и пришить кусок уха? Вешаться из-за лишнего веса, вскрывать вены из-за кривых ног, мечтать о смерти из-за отсутствия груди - вы серьезно? Зашей рот, накупи юбок подлиннее и сэкономь на покупке лифчиков - в чем проблема? Но слишком нежные подростки продолжают кончать жизнь самоубийством, оставив где-нибудь в родительской спальне записку: «Моя жизнь дерьмо, я урод и не хочу так жить». Да что вы знаете о том, что такое быть уродом, идиоты?

* * *
        Девятый класс я с горем пополам закончила. Свой пятнадцатый день рождения успешно проспала за запертой дверью собственной комнаты. Первое и второе июня ничем не отличились, я продолжала торчать в четырех стенах, а третьего ко мне заглянула мама. Как оказалось, на открытый на мое имя счет кто-то пожертвовал приличную сумму, и теперь нам оказалась по карману заграничная клиника. Кем был этот человек, до сих пор не знаю, но искренне благодарна за такой широкий и щедрый жест.
        Десятого июня я отбыла в Израиль. Сама. Без мамы, которой и без моего присутствия было чем заняться дома летом.
        Я впервые летела на самолете. Для меня все было ново и удивительно: начиная с шума турбин, заканчивая сказочным видом из окна. У меня захватывало дух от приятных эмоций, и опускаться на землю вообще не хотелось. Время, проведенное в небе, стало для меня светлым пятнышком в моей мрачной земной повседневности.
        Лето две тысячи второго - это: белые стены, вежливые и внимательные доктора, хорошее медицинское обслуживание, вкусная еда, десятки прочитанных книг и четыре операции, одна из которых была офтальмологической.
        Шестнадцатого августа я в последний раз рассматривала себя в зеркале израильской клиники. Заграничным врачам удалось привести в порядок мой левый глаз не только внешне, но и восстановить зрение. Теперь хотя бы верхняя часть моего лица выглядела почти так же, как прежде, но ниже дела обстояли не так хорошо. Приличная часть носа по-прежнему отсутствовала, что больше всего уродовало меня в целом. Зато шрамов заметно поубавилось. Точно не знаю, как и что именно делали со мной во время всех процедур, я была под наркозом, но рубцы на шее и левой щеке утратили свой пугающе-багровый цвет. Да, шрамы не исчезли, слишком глубокими были раны, но они хотя бы не полыхали на моем лице, будто рябина на снегу. Ухо вообще осталось не тронутым, как бы мне того ни хотелось - левая мочка заново не выросла. Не могу сказать, что чувствовала себя счастливой, но то, что я видела, определенно радовало.
        По приезде мама устроила мне шикарный прием с воздушными шариками и тортом, на котором розовым кремом было написано: «С возвращением!» Клавдия тоже не осталась в стороне. Младшая сестрица самостоятельно смастерила гирлянду из цветных букв, вырезанных вручную из бумаги - «Добро пожаловать домой!». Было приятно, и я даже почти пустила слезу, почти. Никогда не была близка с сестрой. Может быть, у нас просто не было возможности: первые годы своей жизни Клавдия прожила в больницах, а потом мне была не интересна ее пусть не слишком здоровая, но хотя бы полноценная жизнь симпатичной девочки. В глубине души я ненавидела сестру и всячески пыталась уничтожить в себе это, но… Всякий раз как наши с Клавдией дороги на домашней территории пересекались, я видела в ней себя прежнюю: те же белоснежные локоны, та же синева глаз, милая улыбка на идеально гладком лице, которое я не могла уничтожить, вооружившись булавкой, как поступила практически со всеми своими детскими фотографиями. Клавдия была будто сделана родителями под копирку, а я чувствовала себя бракованным экземпляром. Первый ребенок не удался - не
страшно, у нас ведь есть отличный образец номер два. Как я могла подружиться с сестрой, если, будучи номером один, на ее фоне всегда чувствовала себя недочеловеком низшей пробы? Она ни в чем не виновата, я это понимала, но не могла заставить себя полюбить свою младшую копию. Да и Клавдия никогда не горела желанием сблизиться со мной. Я, наверное, была для нее кем-то наподобие морского черта, уникальным внешним видом которого легко можно восхищаться, глядя на его фотографии, но жить с ним бок о бок - противно.
        Дома все осталось по-прежнему, разве только отец, наконец, исчез из него, что ничуть не отразилось ни на маме, ни на Клаве. В доме стало чище, исчезли разбросанные повсюду носки и бутылки, и в кои-то веки не воняло перегаром. Все остальное осталось на своих местах. Вроде и не было у нас этого «отца» никогда. А наш старенький диван выиграл больше всех! Еще бы, по вечерам он теперь мог дышать свободно, стокилограммовая туша больше не продавливала его и не вытирала о него перепачканные в чипсах или куриных крылышках руки, а еще на нем больше никого не трахали.
        Я не понимала тех детей, которые растут в неполных семьях и жалуются на «недолюбовь» со стороны отсутствующей половины. Такое впечатление, что дети матерей-одиночек перефантазировали на тему идеального семейства, которое обязательно должно быть сказочным, имейся в их жизни папочка. Им, скорее всего, никто не объяснил, что присутствие в доме крепкого мужского запаха, разбросанных повсюду носков и инструментов (молоток в кухонной мойке, или болгарка на диване в гостиной, или рассыпанные по веранде гвозди, смиренно ждущие своей очереди быть когда-нибудь заколоченными в долбаный трухлявый пол) и постоянное наличие на диване в гостиной полупьяного тела не делают жизнь ребенка счастливее. Так что вся наша семья, в особенности мама, даже не помышляла горевать, а дружно перекрестилась.
        После праздничного обеда я побежала навестить Марковича. Старик в этот день был в образе садовника - подрезал декоративные зеленые кусты, растущие у входа с обеих сторон. Во рту сигарета, рядом дрыхнет преданная Роза, а неправильно разросшиеся кустарники быстро превращаются в ухоженных красавцев. До глубокой ночи мы делились друг с другом скопившимися за почти три месяца эмоциями, и только когда зевать стали чаще, чем произносить слова, я потопала домой.
        Первое сентября и школа пришли быстрее, чем мне того хотелось: новый учебный год, новые взаимные пытки на прочность, очередные поражения и победы…
        ПЛАТОН
        1 СЕНТЯБРЯ 2002 ГОДА (ДЕСЯТЫЙ КЛАСС, ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Праздничную линейку пропускаю, хотя в школу являюсь вовремя.
        Стараясь обходить стороной привычно глазеющие стайки разных возрастов, я сразу иду в класс.
        Альбом и карандаш давно стали моими бессменными друзьями. Всякую свободную минуту я старалась отвлекаться на свои каляки-маляки, и это утро сентября не стало исключением.
        Задумчиво вывожу на белоснежном листе очередного монстра непонятного пола и происхождения. Дверь в класс резко открывается. В нее не спеша повалил народ.
        - Ты видела этого новенького?
        - Не успела. А что, есть на что посмотреть?
        - «Есть на что посмотреть»? Журавлева, ты что, издеваешься? На него не смотреть сложно!
        - Да ладно тебе, Соня, неужели он круче твоего Костина?
        - Гаврилова, издеваешься? Костин и рядом не валялся. Этот Шивов будто с другой планеты. У наших парней ведь как: если рожей вышел - обязательно придурок, если умом блещет - морда кирпича просит, если личико вроде ничего и с головой порядок - хлюпик, ну или гонора столько, что не вывезти. А Шивов…
        Бородина с таким восхищением произносит это «Шивов», что даже у меня дух перехватывает. Это ж кем нужно быть, чтоб произвести подобное впечатление на эту стерву? У ее приспешниц Журавлевой и Гавриловой мгновенно начинают течь слюни. Интересно, как скоро они друг другу глотки перегрызут в борьбе за внимание этого таинственного одноклассника.
        Девчонки рассаживаются на свои места в первых рядах, и я уже не слышу их болтовню. Пытаюсь снова отключиться от внешнего мира, но…
        - Чувак, добро пожаловать, так сказать, - со стороны двери звучит громко и радушно.
        - Благодарю. Надеюсь, поладим со всеми.
        - Хах, не надейся. Со всеми - плевое дело. Нужно общий язык находить с нужными людьми. Думаю, тебе не понадобится много времени, чтобы разобраться - ху есть ху.
        Тупой смешок Темирова, и снова звучит завораживающий своей хрипотцой и мужественностью незнакомый голос. Инстинктивно кошусь в сторону входной двери и обалдеваю! Впервые в жизни я вынуждена согласиться с Бородиной - новенький просто красавчик.
        Незнакомец выше на темно-каштановую голову густых волос светловолосого Тимура Темирова. Под небрежно надетым пиджаком однозначно подкачанное тело, которое на фоне достаточно худого Тимура только выигрывает. Лицо не подростка, а молодого мужчины - сильного и самоуверенного, в то время как Темиров - смазливый мальчишка, не более того. А этот голос… Шивов мог нести любую чепуху об охоте, рыбалке, погоде, всемирном потеплении, миграциях саранчи… Но я готова слушать его настолько внимательно и преданно, будто от этого зависит моя жизнь.
        Глупо, банально, предсказуемо, но в Шиву влюбились все без исключения девочки нашего класса, и не только нашего. Я в этом случае оказалась в общей массе. Вот только в отличие от любой, даже самой некрасивой одноклассницы у меня не было никаких шансов на взаимность.
        Буль, чтоб его!!!
        Вот он - еще один мой личный конец света - безответная любовь. Думала, хуже, чем без помощи зеркал видеть в мельчайших подробностях собственное изображение, уже не будет - ошибалась. Видеть перед глазами образ того, кто никогда не окажется моим, - еще больнее.
        В глубине меня, будто гигантский червь, моментально начинает шевелиться всепожирающая ненависть. Ненавижу эту жизнь! Ненавижу счастливых и беззаботных одноклассников! Ненавижу весь белый свет!
        С самого проклятого дня в моей жизни я безумно боялась подобных чувств, и то, что в нашем небольшом городке до сих пор мне ни разу не встречался парень, которого смогло бы выбрать мое сердце, было, пожалуй, единственной радостью. Но откуда-то суждено было взяться Платону. Чтобы влюбиться впервые, мне хватило одного косого взгляда. Первая любовь, плюс любовь с первого взгляда, плюс безответная любовь - охренительно термоядерная смесь!
        Ладошки становятся влажными. Сердце ускоряется. Катастрофически недостает кислорода, будто этот Шивов втянул его весь, без остатка, в себя.
        Спустя несколько секунд я опомнилась. Пялюсь в свой альбом, но рисовать больше не хочется. Темиров быстро представляет Платона народу, а народ - Платону. Забыв упомянуть обо мне, будто и нет меня вовсе.
        Тимур предлагает Платону занять любое понравившееся свободное место и… Мало мне ада наяву, так этот парень выбирает свободную парту справа от меня. Улавливаю аромат его духов - он пахнет морем и теплом.
        - Не помешаю?
        Не уверена, что Платон обращается ко мне. Не рискую взглянуть на него. Отмалчиваюсь, делая вид, что рисую.
        - Кх-м-м, Платон, может, тебе стоит присмотреть место в первых рядах? Думаю, Кулаков с удовольствием уступит тебе свое, - раздается кокетливый голосок Бородиной.
        Тут же звучит вежливое:
        - Спасибо, но нет. Не люблю быть на виду. - Платон садится за соседнюю парту.
        Вдавливаю карандаш в белоснежный лист так, будто в руках не хрупкое дерево с сердцевиной из графита, а свинец чистой пробы, который я пытаюсь затолкать в мрамор. Каракули, которые выходят из-под моего «пера», смело можно вручать на прочтение слепым, шрифт Брайля по сравнению с моим ничто.
        - Черт! - шепчу я, когда кусочек черного графита отлетает в сторону.
        - Лучше пользоваться карандашами фирмы «Strong», они реже ломаются.
        - Спасибо, - шепчу я и опускаю голову так низко, что еще немного - рисовать стану собственным носом. Волосы - шторы, за которыми моему новому «соседу» не разглядеть меня.
        - Познакомимся? А то Тимур мне тебя не представил. Я Платон, а как к тебе обращаться?
        Еще бы Темиров нас познакомил! Ага, сейчас. Интересно, как бы это звучало в его исполнении? «А это наша убогая Лиза Кот, которая для всех нас будто бельмо на глазу». Ну, или что-то в этом духе.
        - Лиза.
        - Очень приятно. Боюсь показаться банальным, но у тебя очень красивое имя.
        - Спасибо, - шепчу в ответ, хотя безумно хочется сказать: «Твое тоже ничего», но развивать разговор не хочется. Пусть лучше Платон посчитает меня дикой, и хотя бы в первый день нашего знакомства я не заставлю его усесться за другую парту.
        Я не вижу его, но прекрасно представляю, как он легонько пожимает плечами и изображает на лице эмоцию «не хочешь общаться - как знаешь». Дальше звенит звонок, и в классе появляется учительница истории, класс затихает, я медленно выдыхаю.
        Начинается урок. Елена Сергеевна решает начать его не с очередной исторической даты и события, а со знакомства с новым учеником. Наша Елена Сергеевна явно ошиблась эпохой, но это не мешало ей быть одним из лучших учителей нашей скромной школы. Учительница старой закалки с самым строгим внешним видом: очки с толстой оправой грязно-розового цвета, собачья какашка, свитая из скудной растительности на голове, болотного цвета блуза, застегнутая до самого верха, на пару тонов темнее юбка то ли до середины голени, то ли до пят - обращает внимание всего класса на одного-единственного учащегося.
        Елена Сергеевна со сдержанной улыбкой на губах просит Платона встать и о чем-то спрашивает, что-то говорит сама, но меня это не интересует. Пользуясь случаем, я аккуратно пытаюсь рассмотреть новоиспеченного соседа. Незаметно кошусь в сторону Шивова, желая навсегда зафиксировать в своей памяти каждую мелочь.
        Прежде чем встать с места, Платон засучил рукава своего пиджака и обнажил жилистые руки. Тыльную сторону ладоней украшают хитросплетения выпирающих вен. На всю внутреннюю часть от запястья до локтя правой руки растягивается тату - предложение на иностранном языке, скорее всего латынь. Шея крепкая, напряженная. Красивый нос. Мужественные скулы. Милая улыбка. Он шикарен. А исходящий от него аромат… Не сойти с ума невозможно. Старшеклассник не должен так выглядеть, это преступление. Шестое чувство подсказывало: скромная успеваемость женской половины учащихся, включая и меня, резко снизится. Какие там уроки, когда нужно изловчиться, чтоб поймать в сети такую рыбку.
        С появлением Шивова в моем классе я чаще и болезненнее стала сожалеть о первом числе нового года. Мне отчаянно хотелось, чтоб какой-нибудь Гринч уничтожил первые числа всех январей и то, что со мной произошло, никогда бы не произошло. Бессонными ночами я упивалась собственными мечтами о том, какая мы с Платоном прекрасная пара: я - Барби, он - Кен. Мы оба идеальны, мы побеждаем во всех школьных конкурсах, которые не так давно были позаимствованы у американских школьников и успешно приживались у нас: «король и королева школы», «лучшая пара», «мистер и мисс школы», «самый красивый и самая красивая», «пара года»… Если б только дата первое января две тысячи первого года была просто одним из дней, затерявшихся в сотнях других. Если бы…
        Рефлекторно или инстинктивно, но я снова начала прятать лицо за повязками. Я часто украдкой рассматривала Платона, издалека наслаждаясь его не по годам мужественными чертами, аккуратным шрамом в форме полумесяца на подбородке и растянутой от запястья до локтя татуировкой на руке. Непонятное предложение на латыни… Он будто был рожден с этими красивыми буквами. Я влюбилась впервые в жизни. В этом не было ничего странного, ведь, несмотря на то, что мне пришлось слишком быстро повзрослеть и возненавидеть этот мир раньше многих, я все же была подростком, которым как воздух нужны первые чувства.
        Случилось чудо, начиная с первого сентября у меня, наконец, появилось желание дожить до завтрашнего дня. Прежде, с приходом ночи, я часто закрывала глаза с мечтами о том, чтоб не проснуться (что-то же хорошее должно было произойти даже со мной, пусть это была бы всего лишь смерть). Теперь, укладываясь в постель, я рассчитывала на быстрый сон. Мне так хотелось ускорить приход уже желанного утра. Каждый новый день приобретал новые краски, пусть неуверенно и смазанно, но в кромешной темноте моих дней появлялись яркие цвета. В моих мрачных рисунках вдруг нашлось место сердечкам и цветочкам, причем они вырисовывались абсолютно неосознанно, будто моими руками овладевал посторонний, но безнадежно романтичный мотылек-невидимка, и я ничего не могла с этим поделать. Я продолжала рисовать исключительно простым карандашом, и все картинки были серыми, но ведь даже самое черное сердечко в уголке тетради по физике говорило о многом.
        Не по своей воле я превратилась в изгоя-уродца и по собственному хотению не могла отказаться от такого естественного душевного порыва, как подростковая влюбленность. Само состояние влюбленности делало меня счастливой. Это как наблюдать за рыбками в аквариуме - ты не можешь ни приласкать их, ни поцеловать, но как завороженный наблюдаешь за ними, ощущая внутри себя тепло и умиротворенность. Платон стал моей любимой рыбкой, от которой я ничего не ждала, а безмолвно любовалась.
        Я любила, абсолютно не надеясь на взаимность. Трезво смотреть на вещи мне пришлось учиться в сжатые сроки, и я это приняла. Скорее всего, я бы долгие месяцы витала в облаках из несбыточных желаний, если б оттуда меня в очередной раз не столкнули на холодный асфальт.
        ОДНОКЛАССНИКИ
        12 ОКТЯБРЯ 2002 ГОДА (ДЕСЯТЫЙ КЛАСС, ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Последним был урок литературы. Задание на дом - изучение жизненного и творческого пути Федора Михайловича Достоевского и его произведения «Преступление и наказание».
        Иду в библиотеку первой и, скорее всего, единственной. Люблю запах школьной библиотеки. В воздухе сплетены ароматы печатных изданий с разницей в сто и больше лет - это завораживает. Я отношусь к вымирающему виду школьников, регулярно посещающих подобное место, чем оно меня еще больше притягивает. Люблю, когда на меня не глазеют. Люблю, спрятавшись в темном углу меж стеллажей, пролистывать первые страницы любых книг, пытаясь понять, в какой из этих миров мне погрузиться сегодня. Даже когда иду за чем-то продиктованным школьной программой, все равно заглядываю на страницы внеклассной литературы.
        - Да я бы лучше козу трахнул, чем позарился на Кот. Нет, тело у нее, может, и неплохое, но то, что осталось от лица…
        От неожиданно ворвавшегося в тишину мужского голоса замираю и, забившись в угол, сползаю на пол. Прижимаю к груди Достоевского, но он не помогает унять громкий стук сердца. Книга подпрыгивает.
        - Да какая, на хрен, разница, что у нее с лицом. Главное, чтоб между ног все было тугонько и скользко.
        От того, что начало нового учебного года стартует так же, как конец прошлого, немного не по себе. Неужели ни девочки, ни мальчики не могут оставить меня в покое?!
        - Ой, смотрите, кто заговорил! Большой знаток! Да ты вообще ни одной девчонки не завалил, откуда тебе знать, как бывает между ног? Правая рука, смазанная вазелином, - это еще не влагалище.
        - Мудак!
        - Придурок!
        Я узнаю каждый из голосов - идиот, мудак, кретин и урод. Хорошая компания для подобных разговоров. Темиров никогда не отличался умом и сообразительностью, разве только смазливой рожей. Борисов просто конченый человек - тупой раздолбай. Воробьев - по жизни пресмыкающийся, а Якушев - обычный дегенерат, выглядевший не многим лучше моего. Те еще специалисты.
        - Да ладно вам. Было бы из-за чего собачиться. Лиза Кот уродина без права на секс. Пусть у нее хоть до шестого размера сиськи вырастут, а ТАМ будет так же влажно и глубоко, как на болотах. Лично я - пас. Борисов прав - лучше уж козу.
        Почему обязательно Я должна стать свидетелем какого-нибудь жуткого разговора обо мне? Или же всем вокруг живется настолько скучно, что более интересной темы, чем убогая Лиза Кот, для своих идиотских разговоров они уже не находят? Как же меня достало оказываться в не самое подходящее время в самых неудачных местах.
        Мне нечего сказать «милым» одноклассникам. Мне не нужны их члены, как и все остальное. Плевать я хотела на их козлиный выбор. Пусть катятся ко всем чертям, а там - горят в аду!
        Глотая обиду, пытаясь совладать с ненавистью, я продолжаю тихонько сидеть между стеллажей в самом дальнем и темном углу школьной библиотеки.
        - А ты видел, как она пялится на Шиву? - звонкий хохот. - Это ж полный улет!
        - Ага, даже «намордники» свои снова начала напяливать. Глаза ведь ей подрихтовали. Ха-ха-ха…
        - Точно. А что, если ее отыметь с тряпкой на лице? Думаешь, встанет?
        - Какой там «встанет»! Ты реально сможешь избавиться от образа съеденного носа и мерзких шрамов на шее и щеках? Может, еще и в ушко поцелуешь?
        Толпа взрывается оглушительным хохотом, а затем звучат разные проявления всеобщего отвращения.
        - Фу-у-у-у!!!
        - Бе-е-е-е!!!
        - Да ну на фиг!
        - Короче, валим отсюда. Скажем «мурке», что все книги разобрали.
        Снова дружный хохот, и совсем скоро такая желанная тишина.
        Прижимаю к груди «Преступление и наказание», за которым явились сюда парни, расползаюсь по деревянному полу, будто медленно тающий пломбир. Выдыхаю.
        Земля из-под ног не ушла - она убежала.
        Я урод, но не дура - у таких, как я, нет права на простое женское счастье. Я это прекрасно понимала и ненавидела своих одноклассников за то, что и они тоже понимали. Как оказалось, моя тайна - вовсе не тайна, а очередной повод для тупых насмешек и, уверена, вечерних обсуждений за бутылочкой какого-нибудь пойла. Мне оставалось только догадываться, громко ли хохочет над моими «тайными» взглядами сам Платон.
        Эпизод поучительный, я стала ненавидеть людей еще больше, вне половой принадлежности. Взаимность должна быть во всем.
        К концу года я научилась никак не выказывать свои чувства, не смотреть в сторону Платона, даже когда рядом никого не было. А еще постепенно прекратила носить банданы. Зачем прятать то, что от этого все равно лучше не станет. Тряпки на лице ведь не волшебные, а как я выгляжу без них, знала каждая дворняга нашего города.
        Мне было нестерпимо больно. Новый день больше не радовал. Но я ничего не могла с собой поделать, продолжая любить молча, невидимо, безнадежно.
        Это было легко - запасть на парня, который просто хорошо воспитан и вежлив, в то время как другие продолжали тыкать в меня пальцами, изображая затем рвотный рефлекс, или чаще всего просто не замечали. Иногда мне даже казалось, что Шивов просто поспорил с кем-то, что не побрезгует пригласить меня на свидание, этот прием всем давно известен - на спор заполучить сердце уродины. Но мысли о спорах я быстро прогнала, ни у кого из наших общих знакомых не нашлось бы солидной ставки, а начать со мной отношения ради какой-нибудь шапки, как в фильме «Девчата» (еще одна моя странность, любовь к доброй советской классике, в которой отсутствует чрезмерная жестокость и бесчеловечность, в отличие от реальности наших дней), никто бы не рискнул. Добрые улыбки, тепло во взгляде, заботу в элементарных фразах, которые я иногда подмечала и охотно зачисляла в бесконечный список достоинств Платона, одним из которых было пристойное отношение к убогим и ущербным. Наверное, рядом со мной он себя чувствовал так, как я рядом с любым дворовым котенком: он грязный, блохастый и плешивый, но пройти мимо несчастного комка шерсти,
не произнеся «кис-кис» ине проведя ладошкой по грязной шерстке - сложно.
        Я сократила общение с Шивовым до «привет» и «пока», которые произносила с замиранием сердца, не глядя при этом в убийственные для меня глаза. Игнорировала даже простые вопросы типа «а что вчера задавали по химии, а то я не записал» или «не отменили ли завтра последний урок, ведь математичка заболела». Я боялась на него смотреть и заговаривать с ним, чтоб снова не выставить себя влюбленной идиоткой, хватало уже того, что его голос звучал в моей душе постоянно.
        Девчонки продолжали вешаться на Платона гроздьями, но к концу года он заметно сблизился только с Зоей.
        Наблюдать за тем, как некогда лучшая подруга, шагая бок о бок с Платоном по школьным коридорам, сияет - врагу не пожелаешь. Я отказывалась понимать, что Шивов нашел в моей бывшей подруге с ее ростом в полтора метра, отсутствием груди, круглым, как воздушный шар, лицом и узкими, как замочная скважина, глазами. Такие, как он, не обращают внимания на таких, как она. С его стороны логичнее было бы связаться с Бородиной, которая и дьяволу душу продала бы за внимание Шивова. А мне, если б не Буль, не пришлось бы никому ничего продавать, я бы однозначно не осталась в стороне и вступила в борьбу за теплое место в объятиях Платона и непременно победила бы. Если бы…
        Постепенно в мозг просочилось убеждение, что у Шивова Платона имеется какой-то скрытый комплекс, который заставляет его сторониться явных красоток и подталкивает к девочкам, далеким от идеала. Хотя вполне может быть, Платону нравится экзотика, и именно поэтому он выбрал Зою Хонг. Думать об этом мне не особо хотелось, я знала одно: кто бы ни приглянулся Платону - толстуха или худышка, мулатка или азиатка, девушка с прыщами или угрями, с большой грудью или полным ее отсутствием, она обречена на победу в моем невидимом бою за любовь.
        Первого сентября две тысячи второго года Шивов без каких-либо предупреждений поселился в моем сердце, бесцеремонно оттяпав приличный кусок плоти. Я не хотела никакой любви (это последнее, о чем я могла думать в своем состоянии), но это случилось, и я вынуждена была научиться жить с подселенцем в собственной груди. Каждый новый день начинался с рассвета и заканчивался закатом, а мне ничего не оставалось делать, как просыпаться и засыпать, изо всех сил стараясь избавиться от пустых надежд и глупых призрачных мечтаний.

* * *
        Две тысячи второй заканчивался, оставив пометку «прошлое» на многих эпизодах моей жизни. За год случилось много всего, как отвратного, так и сносного, но к концу декабря внутри меня выросло необъяснимое чувство тревоги. Каждый снежный новый день заставлял мое тело дрожать от непонятного противного предчувствия, как это проделывал ветер с одинокими листьями на обнаженных деревьях. Паника нападала без предупреждения, разделившись на маленькие злостные стайки комаров, жаливших до сотни раз в секунду. Я пыталась не думать о начале января две тысячи первого, но разуму приказывать было выше моих сил. Тревожное состояние я списывала на реакцию организма на приближающийся день, но ошиблась. Шестое чувство не подвело, просто я не сумела расшифровать его крик правильно.
        ДЯДЯ МАРК
        31 ДЕКАБРЯ 2002 ГОДА (ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ДЕСЯТЫЙ КЛАСС)
        - Лиза, мне нужно вам с сестрой сказать кое-что важное. - Звучит слишком неожиданно, меньше всего мне сейчас нужно, чтоб мама начала разговор о том, что встречать Новый год положено в семейном кругу и бла, бла, бла. Зря я выбралась из своей комнаты.
        Замираю на месте, хотя жуть как хочется сбежать к себе. Глаза непроизвольно закатываются под лоб, а из души вырывается тяжелый вздох. Стоя на полпути к кухне, оборачиваюсь на мамин голос. Бледные от постоянных ударов судьбы, которая методично, год за годом, выколачивала из мамы все яркие краски, щеки вдруг побагровели.
        - Возможно… Я даже уверена, этот разговор должен был состояться немного раньше, но… - Речь мамы неуверенная, прерывистая, как у меня, когда приходится разговаривать на не слишком приятные темы. Мама смущена.
        Только теперь замечаю, что мама наряжена не хуже нашей елки, коктейльное платье из переливающегося материала всех цветов заката ей очень идет, хотя мне режет глаза. Я привыкла видеть маму в мрачных потасканных вещах: бесформенных кофтах, застиранных джинсах, стареньких халатах. Отцу всегда было плевать на тряпки, главное, чтоб «давала» регулярно и стряпала три раза в день, а как при этом жена выглядела, его не волновало. Мамин внешний вид по большому счету в нашей семье не волновал никого. А еще волосы мамы не собраны в бесформенную кучу, их просто невозможно завязать в хвост или заплести в косу, мама избавилась от не слишком шикарной шевелюры, вернув себе прическу Гитлера. Аккуратная укладка, насыщенный ореховый цвет и никаких седых корней. Мама помолодела лет на двадцать, но что бы это могло значить?
        - Клавдия, милая, подойди сюда.
        Из кухни, прижимая к груди стопку праздничных тарелок, в ту же минуту послушно топает сестра. Ловлю на себе интригующий взгляд малышки, но она тут же его прячет, будто уже знает о той страшной тайне, которой хочет поделиться с нами мама. Клава ставит тарелки на выставленный в центре гостиной стол, и теперь я вижу, что он тоже «наряжен» впраздничную белоснежную скатерть.
        - Что здесь происходит? - В душу закрадывается нехорошее предчувствие, а глаза то и дело бегают по кругу: мама-Клава-стол-мама-Клава-стол.
        Мама слегка прокашливается и снова краснеет. Ее руки не находят покоя: она то обнимает себя за плечи, то заправляет за уши невидимые выбившиеся пряди, то просто сплетает и расплетает пальцы.
        - Этим летом, когда ты, Лиза, была в Израиле, я стала посещать психолога. Ну, знаешь, в заграничном кино они всегда помогают. Последние пару лет были слишком сложными, самостоятельно мне уже было не справиться с эмоциями и мыслями… - Мама заходит издалека, и чует мое сердце, что это не к добру. - Девочки мои, я всегда вас любила и буду любить. Я всегда старалась для вас и ради вас, но… Дело в том, что женщине одной слишком сложно справиться со всякого рода перипетиями, и как бы ни складывалась моя жизнь с вашим отцом, он делал ее легче.
        Вот оно! Вот оно что! Сердце выпало в трусы, а злость отравила мозг.
        - Только не говори, что все это представление ты устраиваешь, чтоб вернуть в дом отца?! Мама, ты в своем уме?! А ты у нас… У меня спросила - нужен ли мне…
        - Лиза, прекрати, пока не зашла в своих домыслах слишком далеко!
        Клава стоит, потупившись в пол, но я замечаю ее поджатые в улыбке губы, а мама гордо вскидывает подбородок.
        - Речь не об отце. Прошлое в прошлом. Речь о будущем.
        Сердце вернулось на место, злость отпускает, но что-то определенно не так.
        - В общем, я познакомилась с мужчиной. - БАМ! Тупым предметом по башке, в то время как мама просто засияла. - Это тот самый психолог.
        - Что?! - снова не держу удар. - Твой мужчина старый, толстый, лысеющий пердун Филипп Гаврилович?
        - Нет, что ты! - Мама брезгливо и смешно фыркнула, как кошка, которую макнули носом слишком глубоко в молоко. - Лиза, может быть, ты дашь мне закончить? - Руки мамы, наконец, обрели покой в районе груди. - Филипп Гаврилович, чтобы ты знала, не единственный психолог в нашем городе. У него наблюдалась ты, он работает с подростками, а я ходила к специалисту по взрослым проблемам. Он помог мне разобраться во многом и объяснил, что все в моих руках, и что я еще могу быть счастливой… Мы много разговаривали, я многим делилась, он умело слушал… А ведь этого практически не было в моей жизни никогда…
        С последними мамиными словами на меня вылился океан грусти. Вспомнилась бабуля-камень, папаша-алкаш, мы - дети-«подарки». На самом деле маме не позавидуешь - слушать ее действительно было некому. Даже у меня есть Маркович, который всегда выслушает.
        - Сегодня Марк, а так его зовут, будет встречать Новый год с нами. Уверена, он вам понравится, как и вы ему.
        Мама в очередной раз просияла, а мне хотелось завыть: внашем доме снова будет вонять мужским потом, мы опять будем спотыкаться о пустые бутылки и снова станем слушать душераздирающие скандалы. Интересно, все женщины не дружат с головой или только моя мать?
        - Я не фарфоровая кукла, чтоб всем нравиться. И не цирковая обезьяна, в которую вы меня превращали в детстве. Я больше не буду выступать перед кем-то, чтоб произвести хорошее впечатление. Новый год я встречу в собственной комнате, а как это сделаешь ты, дело твое.
        Клава, едва успев поднять голову, вновь уткнулась в пол, а мама вмиг прекратила улыбаться.
        - Лиза, я не прошу тебя превращаться в обезьяну или в куклу, я только хочу, чтоб ты познакомилась с мужчиной, который дорог мне и который, очень даже может быть, совсем скоро переедет к нам. Разве сложно быть милой хотя бы один-единственный вечер в году?
        Живот раздраженно заурчал, напомнив о себе и о том, что я вообще-то шла на кухню. Ругаться с мамой не хочется, хотя, зная себя, думаю, это неизбежно.
        - Ок. Один-единственный ЧАС в году, а затем я иду к себе.
        - Хорошо.
        Мама, видимо, тоже не настроена на скандал, и мы молча расходимся в разные стороны: она - накрывать праздничный стол, а я отправляюсь на кухню за бутербродами и чаем.
        Без четверти девять мама постучала в дверь моей комнаты, сообщив, что я должна привести себя в порядок. Я мычу в ответ, даже не пытаясь поинтересоваться, что именно она имеет в виду: надеть на лицо повязку, сделать прическу или влезть в свое детское праздничное платье сумасшедшего розового цвета?
        В теплой пижаме безразлично валяюсь на кровати. По телевизору в сотый раз крутят сказку «Ночь перед Рождеством», а я безразлично смотрю на картинки, думая о том, что за нормальное лицо и стандартные мозги я бы продала душу не то что черту - дьяволу.
        - Ли-за, - в дверь снова стучат, в этот раз Клавдия. - Мама зовет. Дядя Марк пришел.
        Обреченно вздыхаю и даже не думаю вскакивать с кровати, будто меня облили кипятком, никуда этот Марк не денется и ничего с ним не случится, если я выйду через пять-десять минут.
        - Хорошо. Передай маме, я скоро буду.
        Ответа не последовало, но я уверена, сестра в этот момент кивает, ей всегда нравилось разговаривать молча.
        В «порядок» япривела себя за три минуты: пижаму сменила на темно-синие джинсы и черную водолазку, причесала волосы и не забыла спрятать лицо за черной банданой с изображением скелетообразной челюсти. Маму мой внешний вид вряд ли обрадует, но с недавних пор у меня проблемы с праздничным настроением, а она все равно не умеет злиться долго.
        То, что я ошибалась насчет запаха пота и разбросанных бутылок, я поняла спустя три секунды. Столько времени мне понадобилось, чтобы уловить приятный аромат мужского парфюма, медленно расползающийся по всему дому, будто ядовитый плющ, и оценить степень аккуратности мужчины, одетого в «футляр» стального цвета, в народе именуемый костюмом-тройкой. В том, что мама тоже заблуждалась, полагая, будто он нам понравится, я убедилась спустя минуту нашего знакомства. По крайней мере, насчет моего «понравится». За Клавдию не ручаюсь, ведь уже сейчас она смотрела на этого незнакомца восторженными глазами и глупо улыбалась. Еще бы, мама и ее нарядила в праздничное накрахмаленное платье цвета спелой малины, перевязала заранее накрученные волосы шелковой лентой на пару тонов светлее, а на ногах Клавдии сверкали белоснежные лаковые туфельки, сестрица будто сошла с обложки детского «Fashion». С этой сверкающей нарядами и улыбками троицы можно смело писать портреты счастливого семейства, на которых никогда не найдется места мне.
        - Добрый вечер, Елизавета. Ваша мама много рассказывала о вас с сестрой. Рад, наконец, познакомиться лично.
        На когда-то папином месте во главе стола теперь красовался абсолютно не похожий на него человек. «Из крайности в крайность» - мгновенная оценка маминого выбора. Шатен с такой же, как у мамы сейчас, прической, без намека на лишний вес, с белоснежной до отвращения улыбкой и черными до невозможности глазами (никогда не видела черных дыр, но что-то мне подсказывает, что они выглядят именно так). Даже форма их с папой лиц кардинально отличалась, и если их рассматривать в виде овощей, то отец спелый сочный помидор (не тот, что в маркете, наполированный и упругий, а тот, который с грядки, взращенный солнцем и заботой), а передо мной сейчас сидит жилистый огурец, причем тепличный, неестественно сверкающий и без пупырышек. Он однозначно красив, но не той красотой, которая притягивает, а той, которая вызывает мороз по коже и леденит сердце.
        - Елизавета - была королевой Англии, а я просто Лиза, - отвечаю без намека на взаимную улыбку и усаживаюсь на единственно свободный за столом стул.
        Мама сидит напротив, и я моментально улавливаю ее желание наброситься на меня с просьбами о хороших манерах. Я физически ощущаю ее напряжение и недовольство, еще секунду, и уверена, что получу под столом по ноге, но ее опережает бойфренд.
        Губы Марка расплываются в скользкой, вызывающей во мне самые отвратные ассоциации и тошноту, улыбке:
        - Хорошо, Лиза, как скажешь. А я Марк. Просто Марк.
        Я отмалчиваюсь. Хватаюсь за вилку и принимаюсь активно наполнять тарелку всем, что в радиусе моей досягаемости. Очень быстро в ней появляются: куриная ножка, пара кусочков буженины, два блинчика с красной рыбой, оливье, ложка «цезаря», порция говяжьей печени в винном соусе, два соленых огурчика, жюльен… В общем, моя тарелка превратилась в свиной тазик, но кто мне запретит трапезничать именно так?
        - Лиза! - не сдержалась мама и пнула меня под столом ногой. - Марк, прости, просто…
        Я зло выпячиваю глаза, всем своим видом демонстрируя раздраженное «Что?!».
        - Агата, тебе не за что просить прощения. Я все понимаю. Девочкам всегда непросто принять в доме чужого мужчину. От первой встречи я и не ждал большего. Думаю, со временем мы с этим справимся. Правда ведь, Клавдия?
        Ну как же, в борьбу вступил рыцарь дня! Противная улыбка не сползает с лица Марка, а моя сестренка смущенно кивает и изо всех сил пытается справиться с кусочком буженины, заботливо уложенной на ее тарелку мамой, с помощью не только вилки, а и ножа. Стараюсь вспомнить, когда в последний раз в нашем доме пользовались полным комплектом столовых приборов. Ах да, это случалось, когда у нас в гостях появлялась бабушка Нина, скончавшаяся почти десять лет назад. Обычно в нашей семье для поглощения пищи хватает чего-то одного - ложки либо вилки, а папа очень часто вообще не нуждался в подобных «излишествах». «Рыбу, птицу и молодицу - берут руками» - было его любимым выражением. Видимо, теперь настали другие времена.
        Час длился будто год. Изображать интерес к маминому кавалеру или принимать участие в их разговорах ни о чем желания не появилось. Клавдия поглощена телевизором, ей уже около получаса нет дела ни до Марка, ни до мамы, хотя при каждом обращенном на нее взгляде мистера идеала она раз за разом тает, будто сливочное масло на солнце.
        Я активно набиваю живот едой, чтоб при первом удобном случае сбежать и до завтрашнего полудня не рисковать собственным появлением вне своей комнаты и ни с кем не встречаться.
        Спустя обещанный маме час из гостиной меня моментально сдуло ветром. По понятным причинам я не любила отца, но к новому избраннику мамы я испытывала неприязнь на уровне инстинкта.
        В темноте лежу на кровати, в миллионный раз изучаю потолок. Бабушка Нина вспомнилась второй раз за вечер. А это ой как много не то что для вечера, а для года. Она бы однозначно одобрила подобный мамин выбор. Марка назвать «олигофреном» унее вряд ли бы повернулся язык.
        Впервые за долгое время я подумала об отце: он раздолбай, алкоголик и простак, но в нем точно никогда не было отталкивающего холода и высокомерия, и умнее других он себя никогда не считал.
        Прекрасный цветок родом из джунглей - вот кем увидела я маминого мужчину. Он источает приятный аромат, завлекает своей холодной красотой, позволяет любоваться и восторгаться собой, но стоит к нему прикоснуться, как на лепестках появляются зубы, а аромат превращается в отраву. Таким растением можно любоваться издалека, но в доме его держать точно никто не стал бы. Кроме моей мамы, конечно.
        Очередная встреча Нового года не принесла ничего хорошего. Ненавижу зиму! Январь, казалось, поставил перед собой цель уничтожить меня и медленно, год за годом, шел к ней. То, что уже произошло, больше не пугало, а о том, что ждет меня впереди, я могла только догадываться.
        Мамино «совсем скоро переедет к нам» не заставило себя долго ждать. Уже в середине января в нашем доме поселился Марк. Из маминой спальни снова стали доноситься недвусмысленные звуки. О физиологических потребностях и умственных способностях женщин мне оставалось только догадываться. Возможно ли такое, что одна животная потребность блокирует все остальное?

* * *
        Жить с посторонним мужчиной под одной крышей было нелегко. Тем более с таким мужчиной. Он не напивался до беспамятства, как отец, наплевав на все и всех, а всегда был начеку. Казалось, его трезвый взгляд улавливает и фиксирует все, даже передвижение по дому мух и пауков, что уж говорить о более крупных особях.
        Поначалу я, не задумываясь, часто разгуливала по дому в одном только нижнем белье (к примеру, ночью шагала в туалет, или утром выходного дня за чашкой чая в постель, или после душа шла к себе), но когда с Марком начала сталкиваться чаще, чем с дверными косяками, я опомнилась. Понимание, что в доме чужак, мудак и сволочь, окончательно сформировалось на День влюбленных две тысячи третьего года.
        ДЯДЯ МАРК
        14 ФЕВРАЛЯ 2003 ГОДА (ДЕСЯТЫЙ КЛАСС, ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        По обыкновению, сразу после школы я заперлась у себя в комнате. С некоторых пор все календарные и просто существующие праздники утратили для меня хоть какую актуальность. День влюбленных не был исключением, разве только я ненавидела его больше других, ведь улицы нашего небольшого городка просто кишели парочками разных сортов и калибров. Складывалось впечатление, будто народ весь год только тем и занимается, что ждет четырнадцатое февраля, чтоб во всей красе продемонстрировать свои чувства второй половинке, которая исполняет эту роль в данный праздничный день. Пятнадцатого числа половина из этих фальшивых влюбленных переставали быть друг другу любовью всей их жизни, но это ничего, у них ведь было ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ! Куда ни погляди, все облизывают друг друга, все лыбятся, все сжимают в руках подарочные кулечки, букеты и конфеты, и только я не жду от этого праздника ни-че-го. Да и вообще от жизни.
        Бросаю рюкзак, доверху набитый учебниками, возле кровати, включаю телик и дивиди, подаренный мамой на Новый год, жму на «плей». Не утруждаю себя переодеванием после школы, падаю на кровать прямо в джинсах и свитере, отметить «праздник» по-своему хочется как можно скорее, чтоб хоть как-то приглушить в голове кричащие розовые образы этого дня.
        «День святого Валентина» - триллер что надо, и не только для этого дня. Люблю этот фильм, который в какой-то степени отражает мою жизнь, а других учит, что бывает, если издеваться над человеком слишком долго.
        В полностью расслабленном состоянии меня и застает постучавшийся в дверь Марк.
        Жму на «паузу» ибыстро меняю лежачее положении на сидячее. Вопросительно всматриваюсь в появившееся на пороге комнаты лицо.
        - Лиза, можно войти? - за противно улыбающейся головой в комнату тут же просачивается туловище, интересно, зачем люди вообще задают этот глупый вопрос, если практически всегда вваливаются, не дожидаясь ответа.
        - По-моему, ты уже вошел, - отвечаю грубо, но по-другому я с этим представителем мужского пола и не разговаривала никогда, несмотря на все его похабные взгляды и слащавые улыбки.
        Хорошо, что я не сменила штаны со свитером на шорты и майку, а то бы этот упырь подавился слюной. С недавних пор на территории дома единственная часть моего тела, которую я старательно выставляла напоказ - лицо, а остальное все нуждалось в одеяниях, желательно мешковатого покроя.
        - Вот это мне в тебе и нравится - характер. Но характер - это не единственное твое достоинство. - Марк делает пару шагов к кровати. - Ты очень красивая девушка и должна понимать это, но… Сейчас не об этом.
        Похотливый холодный взгляд скользит по мне, но я ощущаю его не так, как обычно - я не покрываюсь инеем, мою кожу будто обжигают, словно прикасаются ко мне не глаза, а раскаленный утюг. Но Марк педантичный, расчетливый и осторожный, не в его правилах действовать открыто. Он наблюдает и изучает жертву, он выжидает, это в его крови, это в его самодовольной ухмылке, это в его венах - ни шага без предварительной оценки. В конце концов, так действуют те самые цветы-убийцы родом из джунглей, с которыми я его сравнила еще в первую нашу встречу, - умеют выжидать. А как еще они могут выжить?
        Марк садится на стул, на котором обычно сижу я, делая домашнее задание за своим письменным столом. Бросает любопытный взгляд на беспорядочно лежащие на нем книги, тетради и карандаши, а затем берет в руки блокнот с рисунками. Я никогда и никому не показывала свои «шедевры», и Марк, будь он даже последним человеком на нашей планете, точно никогда бы их не увидел, если б я только могла допустить мысль, что ОН может появиться в моей комнате.
        Внутри все сжалось, но я не спешу выхватывать из ухоженных пальцев свои одноцветные картины.
        - Черный… Как предсказуемо. - Выстрел взглядом в мою сторону и опять на рисунок. - Знаешь, а у тебя неплохо выходит. Вот, например, этот парень…
        Это был перебор. Вскакиваю с кровати и молниеносно вырываю свое творчество из рук врага.
        - М-м-м, как интересно. Значит, - Марк откидывается на спинку стула и скрещивает на груди руки, - так выглядит тот, о ком спустя годы ты будешь вспоминать как о первой любви. Судя по тому, что демоны и природа у тебя получаются достаточно реальными и естественными, выходит, этот парень на самом деле красавчик. Не удивлюсь, если этот мальчишка один из самых популярных в школе, а возможно, самый лучший.
        Мне это все начинает надоедать. Спрятав блокнот с рисунками под одеяло, я тоже решаюсь вызывающе скрестить на груди руки.
        - Марк, чего тебе от меня надо? Друзьями нас не назовешь, и вести задушевные беседы мне с тобой незачем и некогда.
        - Боже, как же ты хороша в гневе! А эти твои шрамы только придают пикантности образу в целом. Ты похожа на разъяренную тигрицу, которая выстояла в сотнях схваток и готова в любой последующей драться до конца. Это так возбуждает. - Прикрыв глаза, Марк широко растопыривает ноздри и жадно вдыхает воздух, а затем медленно выдыхает. В то время как я начинаю задыхаться от ярости.
        - У тебя что, с головой проблемы? Так это не ко мне. - Я отказываюсь верить собственным ушам, одно дело ловить на себе его красноречивые взгляды, даже тогда, когда он обнимает или целует маму, другое - слышать подобный бред. Раньше он не позволял себе подобных выходок.
        Легкий смешок.
        - Какая же ты строптивая. Ну ничего, и не таких приручали, а времени у меня для этого предостаточно. - Марк встал, поправил пиджак, который и без того сидел на нем идеально, даже стряхнул с него невидимый мусор. - Сегодня я пришел к тебе не за этим. Но хочу, чтобы ты знала, этот сопляк, со страниц твоего блокнота, никогда не сможет доставить тебе истинного наслаждения и удовольствия, как это может сделать зрелый мужчина. И я сделаю это, поверь. А сейчас давай поговорим о твоей маме. Не подскажешь, на какой подарок она рассчитывает? Да, знаю, что сейчас для нее лучший подарок забота и любовь, но я люблю баловать своих женщин. Так что - духи или серьги? Быть может, качественное нижнее белье, что скажешь?
        Секунду я пытаюсь понять, все ли в порядке с моей головой и ушами, остальные тридцать секунд - то же самое выяснить насчет мозгов стоящего напротив меня мужчины. Мамин мужчина будто сидел за пультом с двумя кнопками «ядерный взрыв» ивеселая мелодия «кукарача» - минуту он держал палец над одной, а потом резко бросился к другой. Я, конечно, знала, что Марк еще тот козел, но даже не догадывалась, что этим оскорбляю такое милое животное.
        - Пошел вон! - Я не двигаюсь с места, и даже руки, хоть и дрожат, но все еще находятся в районе груди, но голос не подводит - два слова прозвучали уверенно.
        - Лиза, ты неправильно реагируешь на мои слова, мне всего лишь хочется быть с тобой честным. Я люблю твою маму, она очень хороша в постели, да и хозяйка отличная. Женщина, страдавшая от недостатка нежности и заботы в первом браке, готова ради банального внимания, тепла и ласки носить нового избранника на руках. Твой отец хорошо поработал над нервной системой твоей матери, так что мне грех жаловаться - она идеальная жена, не побоюсь этого слова. Но мне никогда не насытиться одной женщиной, так уж я устроен. - Марк делает шаг ко мне - я от него и тут же натыкаюсь на стену.
        - Ты больной или как? - Сердце вот-вот выскочит, но я не боюсь этого слизняка, я слишком зла, чтобы реально оценить ситуацию. - Ты вообще понимаешь, что уже сегодня я обо всем расскажу маме и она тебя выставит за дверь нашего дома в три секунды?
        Смешок.
        - Лиза, ты себя слышишь? Ты психически нестабильный подросток с нереальным количеством проблем, практически социопат. Я - любимый мужчина твоей мамы, по совместительству уважаемый в медицинских кругах доктор. Как думаешь, кому твоя мать поверит, если придется выбирать? Я бы не рекомендовал тебе ставить ее перед таким выбором, у вас с ней и без того сложные взаимоотношения. Так что - цепочку или пеньюар?
        - Отвали от меня, урод! И вываливайся из моей комнаты!
        Злость делает меня бесстрашной, и я буквально выталкиваю Марка из комнаты, хотя даже притрагиваться к его спине мне до ужаса противно. Он не сопротивляется, а только противно смеется.
        - Ладно, как скажешь. Но, милая Елизавета, рано или поздно я тебя трахну.
        Захлопываю дверь так, что, скорее всего, это услышали и на соседней улице. Несколько долгих минут продолжаю стоять в ступоре. Руки болтаются по швам, как сосиски, а веки забыли, что нужно моргать.
        Поднимаю голову к потолку, представляя, что общаюсь напрямую с богом, ну, или кто там правит бал. «Какого черта?! - молча и отчаянно задаю этот вопрос самой себе. - Ну почему больной на голову педофил должен был стать именно моим отчимом?! У вас там что, чернила для писания моей жизни тоже только черных оттенков?»
        Так состоялось мое тесное знакомство с «отчимом». Маме я об этом ничего не сказала, смысл? Марк прав, она мне все равно не поверит. Но после этого случая находиться в доме я старалась, только когда дома были либо Клавдия, либо мама. Марк незаметно продолжал терроризировать меня своими многозначительными взглядами, брошенными невзначай фразами конкретного содержания, иногда позволял себе случайные прикосновения - в одно время со мной схватиться за чайник либо заглянуть в холодильник, в который нырнула я, не забыв накрыть мою ладонь своей, но ничего более. Глядя на сверкающие глаза мамы (хоть я и считала ее полнейшей слепой дурой), я не рискнула завести с ней разговор по поводу ее избранника, а решила, что смогу жить с этим. Моя память хранит достаточное количество всякого дерьма, как подвал бабушки Гали бессчетное количество дохлых крыс, и плюс-минус одно кошмарное воспоминание уже никак не может повлиять на картину в общем. А мама… Мама бы все равно списала все на свое стандартное «не со зла».
        Иногда, когда мне были особенно противны ухмылки Марка, я готова была рискнуть и выплеснуть наружу все, но отчетливо слышала слова мамы, которые она бы обязательно произнесла: «Лиза, ты хорошая девочка, и я знаю, что ты не со зла все это говоришь, но прошу тебя, научись любить людей. Не стоит ненавидеть всех и каждого, мир не так уж и плох». Зачем напрягать свой язык и нервы, спрашивается?
        Так мы и жили - каждый выстраивал свой собственный мир, даже не пытаясь вникнуть в чужой. Иногда меня и саму удивляет, как я не свихнулась еще тогда, в юности? Откуда у меня взялись силы дожить до совершеннолетия, избежав психушки и не покончив с собой?
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        Не знаю, какой сейчас день и который час, но почти уверена в том, что уже несколько раз проваливалась на длительное время во сны, а это могло означать только одно - мир не замер, дни продолжают сменять друг друга.
        Обычно в дневное время моя палата оживляется: медсестры, доктора, перевязки, кормление при помощи вен, смена утки, я в это время в состоянии полусна. Что, кроме еды и крови, течет сейчас по моим венам, мне остается только догадываться, но дрянь редкостная - это точно. Пусть я и лежу на кровати куском недожаренной плоти, но состояние прострации доставляет больше боли, нежели ожоги. В моей жизни было множество проблем, но светлый разум никогда не покидал, видно, теперь это для меня тоже непозволительная роскошь. Другого развлечения, кроме как выхватывать из изобилия воспоминаний самые яркие, те, которые даже сильнейшие препараты не сумели затуманить, мне не остается. Воспоминания любого человека - это приобретенный им опыт, который в итоге создает личность. Наш жизненный опыт-то, что никто не может отнять, и именно самые значимые происшествия в прожитых нами десятилетиях делают нас теми, кем мы являемся на сегодняшний день. Мои, по крайней мере, объясняют - почему я оказалась здесь и сейчас.
        Постоянно размышлять над вопросом: «Какого черта огонь подавился мной?» - не слишком привлекательное занятие, которое легко может проложить мне дорогу отсюда прямиком в психушку. Думаю, в какой-нибудь палате номер шесть клиники имени академика Павлова специально для меня припасена пустующая койка с биркой «Лиза Кот - параноидальная социопатка, склонная к психозам» или «Лиза Кот - шизофреник». Я не доктор, ставить диагнозы не в моей компетенции, поэтому я лишь предположила, а по факту написано может быть все, что угодно. Скорее всего, мне не удастся избежать ни палаты, ни клиники, «билет» туда уже давно зарезервирован, но пусть это случится по вине ошибочного диагноза, я абсолютно не горю желанием утратить остатки здравого смысла в самом деле.
        - Елизавета, к вам гость, если вы не возражаете.
        Голос слишком неожиданно вырывает меня из собственных мыслей. Понимаю, что это не та женщина, которую я какое-то время назад представляла блондинкой лет сорока. В голове возникает образ коротко стриженной жгучей брюнетки с пирсингом в носу и жевательной резинкой во рту, и, скорее всего, она даже моложе меня. Так мое подсознание увидело этот голос. Я попала в руки к интерну либо просто практиканту, но это меня нисколько не волнует - горшок поменять много ума не требуется.
        - Я, конечно, не вижу особого смысла в подобной информации, но должна предупреждать вас о визитах. - Слышу шаги совсем рядом, а затем мятное дыхание чуть ли не у самого носа. - Спишь ты или нет, кто тебя знает. Думаю, от того, что у твоего тела поболтает сестрица, хуже никому не станет.
        ДУРА!!! ИДИОТКА! КРЕТИНКА! - взрывается в голове. - И кто тебя только допустил до особо тяжелого пациента?! Я могу отвечать! Посмотри на мои руки! Я могу общаться с тобой с помощью ладоней! Я не нуждаюсь в гостях! Посмотри на мои руки!
        Собственный голос в голове пропитан таким отчаянием, что мне позавидовала бы любая раненая лань. Я не нуждаюсь ни в каких гостях, тем более в пузатой сестрице-наседке. Мне необходима лишь одна терапия - полная изоляция от каких бы то ни было посетителей, только она всегда спасала. Верните мне квалифицированную медицинскую сестру! Умоляю! Не нужно превращать мою палату в мавзолей!
        Крик моей души остался не услышанным, не сумев пробиться дальше черепной коробки, но я впервые за долгие дни сжала ладони в нормальные кулаки.
        - Сейчас только уберу за тобой дерьмо… - С этими словами обладательница голоса а-ля треск сороки принялась за дело.
        Я никогда не была близка с сестрой, у нас просто не было возможности подружиться или хотя бы узнать друг друга. Когда я была нормальной (хотя я такой никогда не была, но хотя бы с носом, лицом и ушами был порядок) - Клавдия всегда пропадала в больницах, а позже я не нуждалась в дружбе любого происхождения. Да и после Буля Клава начала сторониться меня больше обычного, а в зеркальном отражении ее глаз я легко читала отвращение. Чего еще можно было ожидать от ребенка? Это взрослые любят лгать не только словами, а выучились уже и глазами. За чрезмерную со мной схожесть я почти возненавидела сестру после того, как сама лишилась аккуратного носа и гладкой кожи. О близости, в любом ее проявлении, и речи быть не могло. В моем супермозгу даже воспоминаний значимых о Клавдии не имеется - ни плохих, ни хороших. Иногда мы вздорили по мелочам, как все братья и сестры, но никогда ничего не делали вместе. Я не учила ее кататься на велосипеде, мы не пропадали днями на пляже, не грелись, обняв друг дружку, под пледом долгими зимними вечерами, не ходили по грибы или ягоды, не ловили светлячков, не играли в куклы,
не делились секретами, не придумывали свой собственный язык… Уж не знаю, чем еще занимаются настоящие сестры. И вот теперь ей захотелось примерить на себя роль заботливой сестрицы. Да кому это нужно?!
        Медсестра справилась быстро, видно, менять утки и катетеры - дела, которые ей поручают чаще всего. По звуку закрывшейся двери я поняла, что осталась, наконец, одна. Жаль, ненадолго.
        - Лиза… - Со стороны двери тут же понесло подгузниками и детскими рвотными массами. - Боже мой, Лиза!
        Слышу, как сестра сдавливает срывавшийся плач и пытается контролировать дрожащий голос. Секунды тишины позволяют пронестись в голове сотням: ПОЖАЛУЙСТА, УЙДИ! Когда, наконец, разбинтуют мою несчастную рожу и я смогу изъясняться ртом! А не пытаясь развить в себе телепатию, заработаю от подобных потуг грыжу. Только я могла обгореть по принципу самых важных частей тела - лицо, горло, руки, живот, ноги. Двадцать пять процентов, которые не пострадали, - это в основном задняя часть, радость-то какая.
        - Прости, что не пришла раньше…
        Жалость. Как же меня бесят эти нотки в голосе! Я сама во всем виновата, не нужно мне ни ваше сожаление, ни визиты.
        - Знаешь, а ведь ты скоро в третий раз станешь тетей… Наверное, мама тебе уже сообщила об этом, но мне и самой хочется поделиться радостной новостью с сестрой. Как жаль, что мы никогда ничем не делились… А ведь мы бы могли быть лучшими подругами…
        Клавдия, так хорошо начав с оптимистичной ноты, снова прыгнула в лужу сочувствий и сожалений. Может, она не в курсе, что это не мои похороны, ведь «хорошо» или «ничего» принято говорить о покойных. Какие, в задницу, «лучшие подруги»? Мы хоть и сестры, но сделаны из абсолютно разного теста и вряд ли смогли бы подружиться, даже если бы оказались вместе на необитаемом острове. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что во мне слишком много от бабки Нины, которая не была способна любить и прощать. Клавдия же - это мамина доброта, всепрощение и понимание, хозяйственность и гипертрофированный материнский инстинкт, а еще отцовская беззаботность и упрощенное восприятие мира. Это только в случае с любовью «противоположности притягиваются». Люди должны дополнять друг друга и компенсировать недостатки один другого. Хотя что я об этом могу знать?.. Но дружба практически всегда завязана как раз таки на общих интересах и одинаковых взглядах. Если их нет - о чем дружить?
        - Мне так жаль, что дошло до подобного. Лиза, знай, я искренне считаю, что никто в этом мире не должен страдать столько, сколько довелось тебе. В твоем срыве нет ничего удивительного. Знаешь, если б я была на твоем месте… - Несколько секунд тишины. - Признаться, мне даже страшно представлять подобное, даже кожа вся гусиной стала. В детстве мне казалось, что самый несчастный человек на всем белом свете я. Все эти больницы, уколы, таблетки… Но все, что теперь считается моим прошлым, - ничто, в сравнении с твоим.
        Да что ты знаешь о МОЕМ прошлом?! - хотелось проорать во все горло. Сестра никогда не отличалась умом и сообразительностью, это у нас семейное, но пытаться заткнуть ее я могу только мысленно.
        - Знаешь, Мила иногда выдает такое, что мне становится страшно. Вполне возможно, ей достался тот самый ген, или что-то еще, что отвечает за работу мозга, и она тоже склонна к гипермнезии. - Дура! Идиотка! Моя болезнь не простуда, ее не подхватить в трамвае! При чем тут гены? Не я же мать твоей Милы. - Но мне нисколько не хочется, чтоб она пошла твоим путем. Мне не нужны газетные вырезки, которые до сих пор хранит мама о твоих фантастических способностях. Я не хочу, чтобы мой ребенок был особенным. Мне нужно, чтобы он был просто счастлив. Для своих детей я желаю только одного - здоровья и счастья, а твоей судьбы даже врагам не желаю. Прости…
        Снова слышу, как сестра шмыгает носом, таская туда-сюда сопли, и мечтаю только об одном - избавиться от подобных звуков, от ее голоса и от ее присутствия.
        - Знаешь, мне даже рассказывать тебе о своей жизни неловко, так сильно она отличается от твоей… У меня муж, дети, семья… - Можно подумать, что я когда-либо мечтала о «подобном» счастье! - Но, Лиза, у тебя ведь тоже все еще может быть! - Подобной наглой лжи мне не доводилось слышать… никогда. - Тебе всего двадцать пять! Пластические хирурги уже сейчас практически полубоги, а на что они будут способны спустя год, а тем более пять лет, представить сложно.
        Пластическая хирургия, ты серьезно? А как насчет тюремного пожизненного? Да мне плевать, как я буду выглядеть, коротая дни за решеткой! И о светлом будущем теперь мечтать не приходится. Клавдия, ты вообще в курсе, по каким причинам я здесь? Почему ты навещаешь меня здесь? Может, ты детской присыпки надышалась и плохо соображаешь? Я хотела подохнуть, и на медицинские прогрессы с недавнего времени мне плевать, пусть хоть из коровы зайца научатся делать!
        - Лиза, а хочешь, я поделюсь секретом? - Сестра явно издевалась. Больше всего на свете я хочу, чтоб ты выкатилась отсюда! - Я даже Николаю не говорила, что у нас снова будет девочка, но не это секрет. Я назову ее в твою честь. Будет Мария Елизавета. Мария - в честь Николашиной мамы. Думаю, будет справедливо ребенку дать имя самых дорогих людей. Я хочу все исправить и искупить перед тобой собственную вину за наши холодные отношения, ведь я никогда даже не пыталась стать ближе к тебе. Но теперь все будет иначе, обещаю. Когда я наблюдаю за играми Кирюши и Милы, сердце напополам разрывается… Почему у нас с тобой никогда ничего подобного не было?.. Быть может, я просто не помню…
        - Простите, Клавдия, но вашей сестре пора принимать лекарства, да и доктор хочет самые проблемные места лично осмотреть. Быть может, завтра будет очередная пересадка кожи.
        Если б я могла издавать звуки, я б в этот момент завизжала от радости - пришло мое беспардонное и плохо воспитанное, но все же спасение.
        - Да, конечно, - растерянно шепчет Клавдия. - Лиза, поправляйся, а я как-нибудь еще тебя навещу. У тебя все обязательно будет хорошо.
        Чувствую на руке теплое прикосновение чужой ладони. Едва касаясь повязок, сестра легонько погладила часть моей несчастной конечности.
        За Клавдией захлопнулась дверь, но уже через пару минут снова открылась, и в моих покоях появился доктор. Я научилась определять его по запаху, как собака. От моего врача всегда пахло кремом для бритья или после, которым он, по-моему, натирался полностью. Мой мозг представлял его высоким статным мужчиной почему-то обязательно в очках и всегда с серьезным гладковыбритым лицом, на котором практически нет морщин, хотя ему уже перевалило за сорок. Потребуется не больше двух минут, и доктор приступит к не слишком приятным для меня процедурам. Смена повязок и осмотр ран - это кошмар наяву, и я искренне считаю, что подобные процедуры нужно проделывать под наркозом, так как никакие болеутоляющие не действуют стопроцентно. Возможно, в первые дни так оно и было - мне вводили наркоз, но сейчас… С другой стороны, лучше уж физическая боль, только бы не теребили душу, которая и без того похожа на киноафишу родом из восьмидесятых с рекламой «Коммандос», по нелепой случайности уцелевшую на фасаде старенького заброшенного кинотеатра.
        Прежде чем меня начинают переворачивать, будто кусок буженины, готовящийся к запеканию, в голове проносится последняя фраза Клавы. «У тебя все обязательно будет хорошо». Истерично хохочу, тоже в районе черепной коробки, ведь сомнений нет - она права! Начинаю ощущать медленное движение по венам - лекарство введено, и мозг, будто по приказу, переключается на предстоящий сеанс шоковой терапии.
        Сколько времени уходит у лечащих меня врачей на все процедуры, высчитать сложно, но мне кажется, будто оно исчисляется не в часах и уж тем более не в минутах, а в вечностях. Сегодня, например, прежде чем то, что от меня осталось, оставили в покое, я пережила пару-тройку вечностей.
        Безумно хочется спать и реветь. Даже сложно понять, чего больше. В голове возникает образ худощавого старика. Маркович. Подсознание намекает на то, чего мне на самом деле хочется больше всего - оказаться в теплых объятиях мудрого старика. Как же я скучаю по нему! Все эти долгие, одинокие, бесконечные годы без него, без его тепла, без его мудрых советов, без его жизненных уроков…
        Уверена, Маркович не похвалил бы меня за то, что я совершила, но у него нашлись бы для меня не укоры или нравоучения, а непременно самые важные слова. Как же сложно в одиночку высвободиться из паутины боли, отчаяния, обреченности и мрака…
        МАРКОВИЧ
        30 МАЯ 2003 ГОДА (ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        - Маркович, я ужасный человек. В моей голове миллион и одна тысяча воспоминаний, но едва ли из них наберется сотня добрых. Я всегда ненавидела своего отца, презираю мать, а ее мудака Марка готова убить. Не люблю сестру, да и люди в целом не вызывают во мне симпатий. Зачем это все в моей голове?
        Я и старик сидим на сочной траве тюремного двора, некогда предназначенного для прогулки зэков. Грубые берцы давно перестали вытаптывать не без труда пробивавшуюся зелень, а заботливый Маркович всегда следит за чистотой, контролирует рост и даже удобряет этот матрац, на котором нам так нравится отдыхать.
        - Нет, милая, что ты, какой же ты ужасный человек, если тебе неспокойно от подобных мыслей? - Рука старика ловко нырнула в карман брюк, и спустя несколько секунд в его рту задымилась сигарета, а клубы дыма появлялись наружу медленно, как туман поутру. - Думаю, каждый живущий на Земле хоть раз в жизни ловил себя на ненависти к самым близким. Все без исключения хотя бы раз испытывали ненависть к родителям, друзьям, любимым. Вот только многие не помнят или не хотят помнить о подобных чувствах, считая их постыдными, не нормальными. Тебе же досталось больше других: ты не знаешь, как это забыть, в чем же тут твоя вина? Да и по правде говоря, твой папаша еще тот фрукт, а этого твоего Марка-херарка я бы и сам пришил. Так что пятьдесят на пятьдесят выходит. Не так уж и плохо.
        Ловлю на себе добрый взгляд Марковича. Мне нравится то, что изрек его улыбчивый рот, но я все еще в замешательстве.
        - Но подавляющее большинство народа просто светятся от избытка любви. Все такие хорошие дети, такие замечательные родители, отличные друзья. Все вокруг упорно закрывают глаза на очевидные вещи и ведут счастливый образ жизни. Мама долгие годы мучилась с отцом, но она не ревела сутки напролет, а даже казалась счастливой. Сейчас вот с этим Марком не замечает ничего и тоже светится, будто месяц в полнолуние. Клавдия, несмотря на временную прописку в больницах… Не говорю уже обо всех не слишком знакомых мне людях. Все находят счастье в чем-то и живут. Я смотрю на этот мир и думаю, то ли люди так тупы, что не понимают, к чему все эти радости, то ли я слишком гнилая… Жизнь - боль. Неужели это известно только мне?
        - Деточка, люди склонны к самообману. Люди умеют забывать и только поэтому прощать. Мы не стремимся ухватиться за обиду и ненависть и выпускаем их на волю, чтоб жить спокойно дальше. - Старик привычно затянулся никотином. - Знаешь, здесь, в «Сизом голубе», большинство отбывали наказание за то, что не сумели лицемерить и не хотели забывать. Те, кто не сумел отпустить. Большинство подстраивается под принятые обществом, эволюцией и бог еще знает чем и кем стандарты. А те, кто не сумел пережить измену, ложь, предательство, боль, оказываются в подобных местах. Так устроен наш мир, и ты в нем не исключение, но ты выше этого. Много ума ведь не нужно, чтобы наказать смертью предателя, которого ты люто ненавидишь, это я по собственному опыту знаю. А чтоб ежесекундно помнить боль обиды, осознавать ее и пропускать через себя с каждым новым днем, не сломаться и не оказаться в ее пасти - нужно быть поистине сильным человеком.
        - Но я не…
        - После всего ужаса, через который тебе пришлось пройти, ты не стала уничтожать собак, верно ведь?
        - Да, но…
        - Никаких «но». Поверь, люди убивают и за меньшие прегрешения.
        - Но мне иногда хочется убить. Не животное, нет. Есть люди, которые просто напрашиваются на конец. Я бы без колебаний перерезала глотки парочке человечков.
        - Но ты ведь не сделала этого до сих пор?
        - Нет.
        - Тогда тебе не стоит беспокоиться о своей ненависти - она естественна. Ты просто должна понять - нет идеальных людей. Твои родители не идеальны. Ты не идеальна. Мир не идеален. Ты либо принимаешь это и живешь как все, либо… - старик прокашлялся, - либо пытаешься восстановить справедливость и оказываешься в подобном месте лет так… от десяти до пожизненного. Пока ты справляешься, и видит бог, да и я тоже, так и будет продолжаться. Ты хорошая девочка, уж я-то знаю, о чем говорю, и не пытайся переубедить себя в обратном. Ты особенная, другой такой не сыскать. Никогда об этом не забывай и не занимайся саморазрушением. Любовь и ненависть в тебе тоже естественны, в каждом человеке это есть. День не был бы так прекрасен, если б не ночь. А в особенно опасные и болезненные моменты представляй, будто в твоей душе царит сейчас полярная ночь, черная и, кажется, нескончаемая… Но никогда не забывай, что где-то там тебя обязательно дождется полярный день. По-другому никак.
        Старик нежно обнял меня за плечи, и в этот момент я верила. Мне хотелось верить в то, что я не плохой человек, что ему виднее, что идеальных людей нет. Еще бы этот старик сумел отключить мой мозг, жизнь бы враз обрела иные краски. Быть может, черного в ней стало бы намного меньше и «полярный день» пришел в мою жизнь чуть раньше.
        - Знаешь, если вдруг ты больше не сумеешь самостоятельно справляться с тем, что накопилось, только скажи, мне терять уже нечего. - Маркович улыбнулся так тепло, что в этот миг даже солнце стало ничем. Страшно подумать, что когда-то я боялась этого старика, что считала его злым. - Я серьезно. Хочешь, я разберусь с этим твоим Марком, научу его уважительно относиться к детям и женщинам в целом? Могу в школу наведаться и поубавить спеси у твоих одноклассников. Какой мой век? День? Два? Месяц? Год? Что с меня, старика, возьмешь? Зато тебе добрую службу сослужу, от греха уберегу. Считай - не прошла жизнь зря.
        Я крепко обхватываю Марковича обеими руками, что не составляет никакого труда, ведь мой старший товарищ почти Дюймовочка. В глазах появились слезы, я слишком долго никого не прижимала к себе, и вряд ли найдется другой такой человек, которого мне захочется обнять. Маркович предлагает гнусные и неприемлемые решения моих проблем, и, ясное дело, я никогда не осмелилась бы воспринять эти слова серьезно, да и он вряд ли всерьез, но как же все мое существо благодарно ему за каждое слово! Знать, что на этом свете есть хотя бы один-единственный человек, способный ради тебя на ВСЕ, - бесценно. У каждого в этом мире должен быть некто, кто способен вытащить тебя из самого вязкого и черного болота проблем, разочарований, депрессий, пусть даже ему в обед сто лет, это не имеет никакого значения.
        - Спасибо.
        Костлявая рука легонько касается моих плеч.
        - Всегда пожалуйста. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу? Я, если что, вполне серьезно: иты от греха подальше окажешься, и я на тот свет с легкой душой отправлюсь. Мне все равно гореть в аду.
        Вот она - дружба. Вот оно - понимание. Вот она - забота. Вот оно - самопожертвование. Вот они - такие важные и нужные слова. Вот ОН - самый дорогой искалеченному подростку человек.
        - Может быть, но масла в огонь подливать я никогда не стану.
        Мой шестнадцатый день рождения остался в памяти как самый теплый и значимый. Все, что сказал мне тогда Маркович, я часто прокручивала в голове как волшебную мантру, как магическое заклинание, которое удерживало в шаге от вечной, а не полярной ночи. Иногда я изо всех сил старалась верить, что где-то и когда-то меня и в самом деле встретит полярный рассвет…
        Марковича не стало шестого января две тысячи четвертого, что только укоренило мою ненависть к январю и зиме в целом. В свои шестнадцать я научилась ненавидеть многое: родителей, собак, зиму, розовый цвет, любовь, людей (в том числе и себя). ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!
        Прихватив с собой кутью, шестого числа, накануне Рождества Христова, я отправилась в «Сизый голубь». Это было нашей маленькой традицией - праздновать Рождество вместе. У Марковича на белом свете не было ни единой родной души, до того как в его жизни появилась я. А у меня была не одна такая «душа», вот только этот старик единственный, кто стал по-настоящему родным.
        В тот морозный белоснежный вечер встречал меня не приветливый старец, а суетящиеся у его жилища незнакомые люди. Толстая тетенька в старой, цвета тюремных стен, фуфайке, с каменным лицом (иногда я встречала ее на этом дворе, одна из немногочисленных работниц музея) сухо сообщила мне, что у Марковича случился удар. «Его больше нет. Порадуйся за него, девочка. Он, наконец, перенесся в лучший из миров», - с фальшивой скорбью проговорила женщина и продолжила руководить процессом приготовления к похоронам.
        До этого момента я уже знала, что человек на самом деле способен умирать в этой жизни не один раз, и не так уж важно, что его телесная оболочка все еще числится среди живых. Мне кажется, перестать дышать и чувствовать удары сердца в груди не так страшно, как продолжать чувствовать их, понимая всю бессмысленность этого процесса. В тот вечер я в который раз умерла.
        Маркович скончался. Я обречена на одиночество. Чувство, будто последние годы я держалась в океане жизни на надувной лодке, и она лопнула. Больше не будет мудрых советов, добрых слов, теплых и таких важных объятий, в то время как весь мир переполнен отвращением ко мне. Худощавый, неприятный на первый взгляд старик, с подстреленными штанами, держащимися на бессменных подтяжках, больше никогда не расскажет мне ни единой захватывающей истории из жизни, не подарит согревающую больше тысячи свечей улыбку, не объяснит понятными словами о превратностях человеческих судеб, не утешит, не вступится за меня, не развеселит, не… Я осталась один на один с холодным, полным ненависти, боли и лицемерия миром.
        Шестого января четвертого года я до глубокой ночи просидела на смотровой вышке (мама давно перестала контролировать мое появление дома, тем более после появления в ее жизни Марка-мудака). Незнакомым людям, находившимся в столь поздний час на территории музея, было не до меня. Никто даже не заметил осторожно проскользнувшую на старенькую вышку тень. С высоты в пять с половиной метров я наблюдала за мирно падающим снегом, прячущим под своим покровом наш неприглядный городок. В тот вечер звезды были особенно яркими, и их было слишком много. Но могу поклясться, что в этом миллиарде светил я заметила одну, самую яркую, неуверенно появившуюся, но моментально затмившую все. Я знала, это был мой старик, которого забрали к себе небеса, отвоевав чистую душу у Ада.

* * *
        Десятого января две тысячи четвертого. Со дня, который изменил всю мою жизнь, прошло три года и девять дней.
        Десятого января две тысячи четвертого, поздним вечером, я медленно брела в «Сизый голубь» складбища, где в свежей могиле покоился самый дорогой моему сердцу человек. Я продолжала навещать Марковича и беседовать с ним, и пусть не во власти старика было мне отвечать, я невидимыми нитями была пришита к нему и физически ощущала его присутствие, которого мне чертовски недоставало.
        На улице жутко холодно. Порывистый морозный ветер, взбивавший из снежинок ледяной коктейль, обжигает остатки лица, и мне бы вернуться домой, в тепло, но это то, чего мне хотелось меньше всего. Мама, облизывающая своего озабоченного педанта, и Клавдия, торчащая у телика в окружении тонны носовых платков и бидонов чая, не очень-то привлекательная картинка. Зимний холод не так страшен, как изморозь домашнего очага, которого, по сути, никогда и не было.
        Их было четыре, плюс один.
        Первого января две тысячи первого Буль разорвал мою жизнь, будто плюшевую лисицу, и справился с этим в одиночку, а спустя три года втоптали остатки меня в грязь четыре плюс один парня.
        Январь, за что ты так со мной?!
        ИЗНАСИЛОВАНИЕ
        10 ЯНВАРЯ 2004 ГОДА (ОДИННАДЦАТЫЙ КЛАСС, ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        - А это кто тут у нас не боится гулять темными переулками?
        Я шагаю неторопливо, и когда слышу позади себя подобные слова, хочется бежать изо всех ног, но я не привыкла убегать.
        - Эй, потеряшка, составить тебе компанию?
        Один пьяный голос сменился другим, причем оба мне знакомы. Молча иду дальше, только поглубже прячу руки в карманах. Холод вмиг становится невыносимым, а все кровеносные сосуды превращаются в американские горки, по которым в вагончиках на безумной скорости передвигается кровь вперемешку со льдом и гвоздями.
        - Молчание - знак согласия.
        Совершенно неожиданно падаю лицом в снег, и только болезненные отголоски в районе почек подсказывают - удар пришелся в нижнюю часть спины.
        - Ну, раз уж нас свела судьба на этих закоулках, мы не имеем права не воспользоваться подобным подарком.
        Я распласталась на холодном и противном снегу в самом неудачном месте, какое только можно вообразить - между городом и тюрьмой. Кричать и звать на помощь бесполезно: жилые дома слишком далеко, а на тюремной территории рабочий день давным-давно закончен. Марковича, несущего вахту круглосуточно, больше нет. Где-то в поле, в паре километров от моего падения, воет то ли собака, то ли волк, но ждать помощи от них точно не стоит. Надо мной слышно ворон, которые по каким-то странным причинам еще не спят.
        - Незнакомка, как насчет поразвлечься?
        Толпа содрогается тупым бессмысленным смешком, как принято у стада: одна овца блеет - остальные подхватывают.
        Я молчу, не вижу смысла в любых словах и воплях. Длительное проживание с алкоголиком под одной крышей не прошло даром: им все равно, кто и что говорит, доказывает, объясняет, - пьяница всегда прав. Отец никогда не считался с мамой, никогда не слышал ее, не обращал внимания на ее протесты или возмущения, он всегда делал то, чего ему хотелось, даже если на следующий день слабо понимал «почему ему этого хотелось». Для человека, в жилах которого спирта больше, чем крови, существует только «здесь» и «сейчас», все остальное не в счет. Что толку умолять о моем «завтра», если для пьяных одноклассников важно их «сегодня».
        Снег больно впивается в, казалось бы, бесчувственное лицо, но я не шелохнусь. Слышу, как звенит пряжка чьего-то ремня, заставляя тело содрогнуться.
        - Эй, ты что, идиот? - Голос Темирова звучит резко, а затем происходит какое-то движение и глухой удар. Недалеко от меня кто-то приземлился на холодный снег, на секунду во мне зажглась надежда. - Ты соображай хоть чуть-чуть. Это какая-никакая проезжая часть. За гаражи нужно ее тащить, там успеешь снять штаны.
        Надежда подохла. Человек, подаривший мне первый и единственный поцелуй, обошелся с ней как с едва успевшим разместиться на оголенной плоти комаром - расплющил без тени сожаления.
        - Точняк! - Воробьев мгновенно соглашается. Я снова остаюсь лежать в одиночестве. Правда, недолго.
        Гаражи, о которых упомянул Темиров, были в нескольких шагах от нас, и мое податливое тело потащили именно в этом направлении. Не больше пары минут у меня уходит на принятие решения о побеге. Кто держит меня за руки, кто за ноги, я не понимаю, голоса в голове все перемешались, но я решаю не сдаваться без боя.
        Вырваться из лап обдолбанных и пьяных парней не составляет особого труда. Эффект неожиданности и скорость играют мне на руку.
        - Вот зараза!
        - Твою мать!
        - Лови ее!
        Допускаю роковую ошибку, побежав в сторону проклятых гаражей. Среди бездушных железных коробок меня в считаные минуты нагоняет чья-то нога, о которую в этот раз я спотыкаюсь. Лицо снова обжигает леденящая боль.
        - Вот тварь! - Меня быстро седлает Борисов и практически пробирается ко мне в ухо своим мерзким языком. - Думала сбежать? Нет уж, от нас не уйдешь. Мы получим то, что положено получать от таких, как ты.
        Глупый смешок проникает прямо в мозг, но что это подобие мужчины подразумевает под «таких, как ты», могу только догадываться.
        - Хорошие девочки давно спят в своих кроватках на розовых простынках, а шлюхи ищут приключения и находят. - Теперь вся толпа довольно хохочет, и в этот раз звенит уже не один ремень.
        Зажимаю в кулаки снег.
        «Почему это все происходит со мной?! За что я так провинилась?!»
        - Ты ведь говорил, что лучше козу трахнешь! - Откуда-то изнутри вырывается последний вариант во спасение.
        На мгновение все замерли, будто я начала игру в «Море волнуется» исейчас пришло время фигурам замирать. Но бездействие длится недолго.
        - Ха-ха-ха! Насмешила! - Мне казалось, один только мой голос заставит одноклассников протрезветь и опомниться, но я ошиблась в расчетах, ни черта они не вспомнили и не поняли, кто я. - Где ж мы сейчас козу будем искать? Да и зачем, если имеется дырка потуже.
        - А как же громкие слова о том, что я не имею права на секс? - еще одна попытка включить мозг хоть кого-то из одурманенной толпы.
        - Слушай, буйная, до фига болтаешь! - В следующую секунду возле моего лица разместились колени Темирова, а сидящий на мне Борисов потянул меня за волосы так, что шея чуть не переломилась напополам. Рот раскрылся автоматически, как и глаза. - Сама на кляп напросилась. И только попробуй использовать свой ротик не по назначению. Не заставляй выдирать твои острые зубки.
        Рот тут же заполняет член Темирова. В мозгу начинают бороться две мысли: «Откуси! Откуси! Откуси! Сомкни зубы! Сомкни! Сомкни! Откуси!» и «Ты сильная! Ты все вынесешь, в конце концов это только секс!».
        Ни лишаться зубов, ни погибать (как бы странно это ни было) мне не хочется. Не для того я выстояла в схватке с Булем, чтоб спустя две зимы подохнуть подобно ему на грязно-кровавой снежной кашице.
        Я неумело берусь облизывать и посасывать член Темирова, в то время как Борисов уже справился с моими джинсами и пристраивал свой половой орган меж моих ног. Острая боль пронзила низ живота, и я едва не сцепила зубы, но все обошлось.
        Один член сменяется другим по кругу. Меня насилуют во все допустимые отверстия на теле, а я ловлю себя на мысли о том, что это не так страшно, как зубы животного на твоем лице и шее. Не кричу, не рыдаю, не вырываюсь. Я послушна и прилежна, как идущая на заклание скотина.
        В промежутках между сменой партнера успеваю проблеваться. Организм существует отдельно от разума, всем нутром протестуя и выталкивая быстро наполняющую рот вязкую соленую жидкость наружу. Но подобное извержение никого не волнует, парни механично продолжают заниматься своим делом, не забывая при этом довольно стонать, кряхтеть и материться.
        В каком-то смысле мне повезло - меня насиловали подростки, которым много не нужно, максимум пять минут на каждого, но это нисколько не отразилось на качестве причиняемой боли.
        Рот онемел. Между ног мокро, но это точно не та влага, которая увлажняет все для пользы дела. Последним на меня взбирается Якушев, и его член уже не член, а нож, которым он медленно, практически в полусонном состоянии, расковыривает живую рану. Вспоминается боль родом из детства, доставленная острыми спицами нежным кончиком пальцев, я легко представляю, будто сейчас одна из спиц во сто крат увеличилась в размере и теперь разрывает не подушечки, а нижнюю часть меня.
        Все заканчивается так же неожиданно, как и началось.
        Я лежу, окруженная рвотными массами, спермой различных сортов и собственной первой кровью, которую все так ценят. С неба срываются редкие снежинки и мгновенно тают на левой щеке, повернутой к небу, заменяя слезы, которых нет. Хочется сбежать, но подняться сразу просто нет сил, да и вряд ли мне удастся свести ноги в кучу. В состоянии отрешенности провожаю неподвижным взглядом четверку уродов - Темирова, Борисова, Воробьева и Якушева, едва державшихся на ногах, при этом громко и довольно обсуждавших свой подвиг. Плюс один - Шивов Платон, тот самый, которого выбрало мое глупое сердце. Платон не принимал участия в оргии, а сидя в стороне, избавлялся от содержимого собственного желудка. Не знаю, какую дрянь эти ублюдки сегодня принимали, но рада, что хотя бы одному из них было не до любовных утех.
        Платон как будто ничего дурного и не сделал, а сейчас плетется позади стаи, но иногда ничего не делать не означает быть лучше. Измывались надо мной четверо, пятый просто был не в состоянии. Но бросили меня подыхать наполовину обнаженной и истерзанной в богом забытом месте - пятеро, и никак иначе.
        Как только пять мужских спин исчезли из виду, я устало прикрыла глаза. Вдруг стало тепло и уютно, будто я лежу на горячей печке в гостях у бабушки Гали.
        «Так не бывает! Так не бывает! ТАК НЕ БЫВАЕТ!» - то и дело носится в голове, будто психованный хомяк в своем долбаном колесе. Не может все то, что происходит со мной в последние годы, свалиться на голову одного человека. Это ведь не по-людски!
        ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, ТАК НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ, НЕ БЫВАЕТ…
        Но факты утверждали обратное.
        Кутаясь в разорванные, перепачканные жидкостями различного происхождения вещи, домой я возвращалась долго и мучительно. В этот раз все тело превратилось в месиво, а едва ли затянувшиеся шрамы на лице вдруг тоже ожили. Мне было больно делать шаги, хотя спешить было незачем, все же приходилось как-то передвигаться. Убегать больше не от кого. Смерть уже не пугала, а еще больше испаскудить мою жизнь точно никому не под силу.
        Первым изменения во мне заметил Марк, и в этом ничего странного, ведь только он всегда был «внимателен» ко мне. «Только не говори, что у тебя был секс с твоим сопляком», - с презрением процедил сквозь зубы мамин бойфренд, стоило только мне показаться ему на глаза. Огрызаться и разжигать скандал сил не было. Я молча прошла в ванную, чтобы смыть с себя остатки первого секса. Как бы там ни было, после этой нашей встречи Марк отстал от меня. Всем своим видом этот педантичный мудак демонстрировал свое ко мне отвращение и презрение, будто я вдруг стала самой падшей из всех возможных грешниц. Скорее всего, он стал испытывать ко мне брезгливость. Я в очередной раз сжимала в ладонях Федин окровавленный шарфик - во всем ужасном и плохом непременно есть капля чего-то хорошего. Кто знает, что было бы, если б не групповое изнасилование? Марк ведь обещал трахнуть меня, а так…
        Мама не увидела во мне никаких перемен ни на следующий день, ни через три, ни через пять… Кроме своего Марка она давно перестала что-либо замечать. Не думаю, что ее стоит в этом упрекать, ведь я сама всегда отталкивала ее от себя… Хотя нет - стоит. Она же мать!
        Пытаясь во всем разобраться, остаток зимних каникул я провела взаперти, хотя выход виделся лишь один - убить себя. До сих пор не ясно, почему я этого не сделала, но я выстояла и после этой схватки. Видимо, мой инстинкт самосохранения был сильнее других чувств и боли.

* * *
        Мозг и мысли - это наше все. Безвылазно проведя в кровати четыре дня, я не сумела заставить собственное тело перестать конвульсивно подергиваться (то голова, то одна из ног, иногда плечи неожиданно сводило судорогой). Мысли, вот с чем мне удалось договориться. Я убедила себя, что со мной не произошло ничего ужасного - ну трахнули меня без согласия, и что? Нужно вообще сказать Темирову и его команде «спасибо» за то, что превратили меня в женщину, из большой любви это вряд ли когда-либо произошло бы.
        На четвертый день болезненные спазмы отступили, и я, наконец, могла почти нормально жевать пищу, ходить в туалет. Организм восстанавливался, и мне удалось убедить себя в том, что ничего, кроме моей гордости, не пострадало. Живи да радуйся. Но как же я ненавидела всех тех подонков, которые еще раз выгуляли меня по всем кругам Ада!
        Десять белоснежных альбомных листов я аккуратно разрезала ножницами напополам, потом эти половинки еще раз пополам, а потом еще и еще. На каждом получившемся прямоугольном кусочке бумаги почти каллиграфическим почерком вывела пять фамилий: Темиров, Борисов, Воробьев, Якушев и Шивов. Все тщательно перемешала и сложила в обычный целлофановый кулек, который с нездоровой заботой спрятала под собственную подушку. Это случилось пятнадцатого января две тысячи четвертого, и каждое мое новое утро с тех пор начиналось одним и тем же ритуалом: окунаю руку под подушку, она все еще хранит тепло моей головы, и вытаскиваю одну бумажку. Обладатель фамилии становится на весь день объектом моей ненависти. Ну и что с того? Ничего. Но я чувствовала себя немного легче, когда втыкала иголки в спрятанный в столе коллаж из фотографий моих обидчиков. Вуду? Нет, простая психологическая разрядка, чтоб не свихнуться и не наброситься на одного из членов клуба самых отъявленных ублюдков моей жизни и не вонзить острую иглу в реальный глазной хрусталик. Изо всех своих детских сил я пыталась не предать память Марковича и
оставаться той хорошей девочкой, в которую он верил. И мне, признаться, это удавалось, до определенного момента.
        Практически ежедневно перед сном я мысленно наказывала каждого, кто причастен к пополнению моего мозга самыми болезненными воспоминаниями, придумывала самые изощренные способы их уничтожения. А прикрыв глаза, чувствовала себя несчастным плюшевым медведем, которого по жестокой случайности наполнили не опилками или ватой, а плесенью и опарышами, аппетиты которых ежегодно росли. Проблески добра и человечности в моей душе, изредка подмеченные мною самой, были отличной закуской для живущих во мне подселенцев, которые вмиг пожирали слабые зародыши радости или счастья, оставляя на их месте собственные экскременты. Я не знала другой жизни, гипермнезия не оставляла шансов на прощение и успокоение. Я была обречена на всепожирающую меня ненависть до конца своих дней, хотя это и не мой выбор.
        Мне никогда не были нужны «проводники» впрошлое, но до дрожи в каждой клеточке моего тела мне требовались «подушечки» для булавок с человеческими лицами. Я ненавидела этот мир. Я искренне не желала оставаться в нем. Но еще больше я ненавидела счастливые ухмылки на лицах тех, кто понятия не имел, как ему повезло родиться нормальным, и как не хотелось делать эти улыбки шире: шагнув с крыши, бросившись под поезд, вскрыв вены… Я была вынуждена жить назло врагам. Скорее всего, им не было до меня дела, но я отчего-то вбила себе в голову, будто мир без меня станет счастливее, а я этого допустить никак не могла.
        Хотелось бы, но не скажу, что жизнь наладилась после того, как зажили все раны. Она оставалась дерьмом. Кучка тех уродов, которые надругались надо мной, вели себя абсолютно естественно, без тени намека на муки совести. Они не помнили! Они ничего не помнили! НИ-ЧЕ-ГО! И этот факт во сто крат умножал мою боль, душевную боль. НЕ ПОМНИТЬ, как это?
        Изменения коснулись лишь Шивова. Он больше не старался быть со мной милым, не предлагал свои карандаши и вообще перестал обращаться ко мне по какому бы то ни было поводу. Платон стал превращаться в буку, но я не относила это на свой счет. Если он прячет глаза, это еще не значит, что из чувства стыда. Может, ему просто стало особенно противно смотреть на меня теперь, когда его товарищи сделала из меня женщину. Иногда мне безумно хотелось увидеть ужас на лицах одноклассников, рассказав о том, кого они поочередно отымели, но я не стала этого делать. Они не помнят. А если вспомнят, то скоро забудут. А какой мне прок от их перекошенных блюющих образов в моей голове?
        Впереди оставалось так мало школьных дней и так много надежд на то, что, возможно, за пределами школы будет легче… Но количество не всегда идет в комплекте с качеством, и до призрачного «легче» существовала преграда в несколько недель.

* * *
        Дом. Школа. Регулярные прогулки на кладбище. Все шло своим чередом, ровно, без сюрпризов. Память съедала изнутри, но внешне я никак не изменилась. Я «жила».
        Июнь две тысячи четвертого должен был стать для меня первой каплей радости в бездонной бочке дерьма, но «не судьба». Лето переняло эстафету у зимы.
        ВЫЗОВ
        22 ИЮНЯ 2004 ГОДА (ОДИННАДЦАТЫЙ КЛАСС, СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Я как раз покидаю класс, в котором мы, практически бывшие одиннадцатиклассники, сдали последний экзамен, когда меня окликает приторный голос Сони Бородиной.
        - Эй, Кот, можно тебя на пару слов.
        Прежде чем обернуться, замираю на месте и быстро обрабатываю информацию, поступившую в мозг, - «быть или не быть»?
        - Чего тебе?
        Прислонившись спиной к входной двери в класс, согнув одну ногу в колене, кокетливо играла ручкой у рта рыжеволосая стерва, которую я ненавижу почти так же сильно, как покойного Буля.
        - Я тут подумала… - пушистые ресницы начинают игриво хлопать, а на заднем фоне вырисовываются силуэты Рапунцель и Долли. - Почти четыре года ты терроризировала всех нас своим присутствием в нашем классе, будь человеком, не являйся на выпускной.
        Я смотрю на эту троицу из глубин капюшона своей толстовки и отказываюсь верить в то, что этой твари хватило наглости озвучить подобную просьбу.
        - Кот, ну правда, что тебе от этого праздника жизни? Ты, кстати, правильно поступила, что отказалась фотографироваться на выпускной альбом, будь умницей еще раз. Что толку тухнуть в темном углу, раздражая собственным присутствием полноценных жизнерадостных… нас? Оставь о себе хорошую память напоследок.
        Вся троица противно хихикает, а я еле сдерживаюсь от соблазна впиться зубами в пульсирующую сонную артерию на шее Бородиной. «Я не животное, я не животное, я не животное…» - твержу про себя.
        - Веришь, Бородина, мне абсолютно наплевать на вашу память. Разве только в контексте «светлая вам память» ито, это слишком щедро.
        - Нет, ну ты реально собираешься припереться? - самодовольная ухмылка на лице Сони сменяется разочарованием.
        - А это не твое дело. - Разворачиваюсь, не имея ни малейшего желания продолжать этот разговор, но теперь точно знаю, что обязательно пойду на выпускной. Хотя до этого вовсе не собиралась.
        - Кот, да ладно! Опомнись! Тебе нужно еще одно печальное воспоминание о чужих триумфах? Включи мозги…
        Резко оборачиваюсь и не даю Бородиной закончить пламенный монолог.
        - О моих мозгах, как и обо всем остальном относительно меня, рекомендую не беспокоиться. Лучше научись пользоваться собственными. Ой, прости, мозг - это громко сказано. Одну прямую извилину, случайно затерявшуюся в твоей черепной коробке, мозгом назвать никак нельзя. И чтоб ты не напрягала ее лишний раз, скажу прямо - школьный выпускной для всех, и я ни за что его не пропущу.
        Мама, которая весь май и июнь потратила на уговоры типа: «Выпускной вечер - это то, что должно быть у каждого подростка. Ты, как и все остальные дети твоего возраста, имеешь право от души повеселиться в этот вечер. Выпускной - это точка в одном из жизненных этапов, и ты должна ее поставить», была вне себя от радости, когда узнала о моем решении посетить его. С мамой у меня всегда были непростые отношения. После всего, что я ей высказывала, я не могла заставить себя поверить в то, что это можно простить, хотя она никогда не вспоминала о моем красноречии. Возможно, если бы я с ней делилась своими школьными буднями, она бы и сама настаивала на моем отсутствии на балу «нормальных», но о моем настоящем знал только Маркович. Если б только он был жив, он бы точно нашел такие нужные слова, которые помогли бы мне в последний раз появиться в школьных стенах с гордо поднятой головой, но старика не было и никогда уже не будет.
        Во мне не было ни капли радости от предстоящего веселья, Бородина была права - это будет всего лишь очередное ужасное воспоминание (за что я ненавидела ее еще больше, хотя это и невозможно).
        Я планировала провести этот день перед телевизором за одним из фильмов о Франкенштейне, чипсы и кола были бы моими друзьями, а удобная пижама - вечерним нарядом… Но нужно же было этой гадине Бородиной раскрывать свой поганый рот! Никогда не была прилежной собачонкой, которой указали на место и она послушно исполняет указ, и вряд ли стану. Хотя, знай я чем все закончится…
        Впервые за долгие годы я позволила маме внести свои коррективы в мой образ. Мне было по фиг, как я выгляжу, а она светилась от счастья, когда подбирала мне наряд. Я подарила ей несколько минут радости, которые мне ничего не стоили. Я стояла бездушным манекеном, а она вертелась вокруг меня на одной ноге, как знающий толк кутюрье. В парадно-выходном мамином платье цвета морской волны и ее туфлях-лодочках я отправилась по знакомому до боли маршруту в последний раз.
        ВЫПУСКНОЙ
        25 ИЮНЯ 2004 ГОДА (СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ)
        Веселые самодовольные рожи повсюду, и одному богу известно, с каким удовольствием я бы содрала эти улыбки со счастливых лиц. Единственное, что объединяет меня с одноклассниками, - радость от ощущения свободы. Это как дождаться долгожданного помилования. У Марковича срок заключения длился двадцать пять лет, у меня - одиннадцать. Хотя нет - четыре года, первые семь лет были сносными.
        Официальная часть праздника проходит быстро: вручение аттестатов, медалей, грамот под пламенную речь учителей, никому не интересно. Все взволнованно ждут праздничного гулянья и танцев.
        Совсем скоро все вокруг танцуют, поют и пьют. Все счастливы. И только в моей голове одна-единственная бегающая по кругу строка: «Зачем я здесь?»
        Со всех возможных и невозможных, видимых и невидимых мест доносится веселый смех, пьяные вопли, стоны. По всему школьному двору разбрелись мои одноклассники и одногодки из параллели, как рассыпавшиеся бусины от наполовину сгнившего ожерелья. В школе гремит музыка, а вокруг - секс, наркотики, алкоголь, и только мне не хочется ни одного, ни второго, ни третьего. Хочу большей половине веселящихся проколоть глаза на самом деле. Хочу сделать с Темировым и его компанией все то, что они проделали со мной, их же членами. Хочу взорвать этот «храм науки», чтоб от него не осталось и следа. Но больше всего мне хочется домой, в объятия одеяла, убежать от всех своих «хочу», от соблазна пойти на поводу своих желаний. А еще я хочу, чтоб этот мир онемел.
        Задыхаюсь.
        Из душного школьного зала на улицу практически выбегаю. Падаю на одну из хорошо освещенных фонарем пустующих скамеек у тротуарной дорожки, только такие места вакантны.
        Перевести дух и сбежать! Хватит с меня этой радости.
        - Не занято?
        Мужской голос раздается в паре шагов, заставляя меня вздрогнуть.
        Молча смотрю в сторону Шивова, который с видом побитой собаки стоит позади меня, и тут же опускаю голову. Сердце вмиг встрепенулось, так делают уютно свившие гнездо в высокой траве птицы, когда ты случайно ставишь ногу рядом с их домом. Что ответить? Что очередь желающих посидеть со мной рядом только закончилась? Или что место рядом со мной занимает мой воображаемый друг? Быть может, просто послать к черту?
        - Прости, - звучит так тихо, что поющие вокруг сверчки кажутся истеричными психопатами.
        Платон садится рядом. Он ставит локти на колени и опускает лоб на костяшки пальцев, сцепленных воедино.
        - Да ладно, ты имеешь равные со мной права на эту скамейку. Тем более я собираюсь уходить.
        В самом деле отрываю зад от успевшего согреться под ним дерева.
        - Я не об этом. - Замираю в полусогнутом состоянии. - Лиза, прости, если сможешь.
        Чан с ледяной водой обрушивается на мою несчастную голову, но в душе все же тлеет надежда, что я ошибаюсь в своих догадках.
        - Бог простит, - стараясь быть равнодушной, произношу я и окончательно выпрямляю спину. Перед лицом возникают пьяные образы Темирова, Борисова, Воробьева, Якушева и все их причиндалы. - Так моя бабка говорила.
        - Но я не у бога прошу прощения, оно мне как раз без разницы, мне нужно твое…
        Стою спиной к скамейке и не вижу, что происходит, но голос Платона стал громче, и, кажется, он больше не пялится в землю.
        - А мое тебе к чему? Ты и без него прекрасно живешь…
        - Лиза! - Платон хватает меня за руку и встает за спиной. - Думаешь, я живу? Да я не помню, когда в последний раз нормально спал, и понятия не имею, как долго еще меня будут преследовать ужасные картины… Знаешь, я ведь даже в полицию собирался идти, но… После каникул ты вела себя как ни в чем не бывало… Лиза…
        У бабушки Нины бельевые веревки всегда были натянуты сильнее каната, по которому шагает канатоходец, и в этот самый момент я чувствую, будто всю меня натянули ничуть не хуже.
        - Он не помнит, когда нормально спал! Подумать только, какая жалость! - Оборачиваюсь резко, моя рука получает свободу. - Рано или поздно придет тот день, когда из твоей головы исчезнут ненужные тебе картины, а как быть с моими? Говоришь, спать не можешь? По-твоему, как спится мне? Пойти в полицию? Что ж не пошел?
        Продолжать это все становится невыносимо. Не хочу, чтобы меня видели слабой и уязвленной. Тем более Шивов. Тем более когда воспоминания сжигают меня изнутри сильнее любой кислоты. Проще быть оскаленным хищником.
        - Я прощаю тебя, если тебе от этого станет легче.
        Глаза Платона большие и печальные, я вижу в них искреннее раскаяние. Не так давно я готова была раствориться в его глазах навсегда, а этот его «полумесяц» на лице… Мне казалось, он делает нас чем-то похожими друг на друга… Но этого недостаточно для настоящего помилования. Выдергиваю непонятным образом снова оказавшуюся в цепких руках Платона собственную руку. Опустив голову, делаю шаг прочь. Он не имеет права увидеть в моих глазах боль и отчаяние.
        - Лиза, мы просто не понимали, что творили! Воробьев, придурок, подсунул всем какую-то паленую дурь… Да мы не понимали, в какой вселенной находимся!
        Слова Шивова вонзаются мне в спину, словно острые гвозди в крышку гроба.
        - Зато я прекрасно понимаю, в какой нахожусь. - Шепчу еле слышно и ухожу прочь.
        Музыка постепенно становится тише, а шаги быстрее. Мамины лодочки ужасно жмут. Останавливаюсь, чтобы освободить ноги, привыкшие к свободным мокасинам и кроссовкам, из лакового склепа.
        - Да ладно вам! Позариться на Кот? Вы вообще, что ль, в хлам были?
        - Ну, в хлам не хлам, а на наши возможности это не повлияло.
        - Фу-у-у, ну вы и придурки!
        Сначала до меня доносится возмущенный голос Бородиной, затем Темирова, а потом писк Рапунцель. Я каменею на месте. От веселой компании, спрятавшейся меж зелени от лишних глаз, меня отделяет расстояние в несколько шагов и преграды в количестве пяти туй.
        - Так что, Журавлева, одна ты, выходит, школу девственницей заканчиваешь. - Тупой смешок Борисова. - Но, если есть желание, можно это исправить.
        - Да пошел ты! Лучше Кот разыщи, вдруг снова повезет.
        - Нет уж, одного раза более чем достаточно. Ночью ведь оно нормально все было - дырка как дырка, а когда пересекаешься с ней в школьных коридорах… Бр-р-р, аж в дрожь бросает, а мой меньший товарищ впадает в кому.
        Борисов срывает звонкий смех всей компании вперемешку с «фуу» и «бее».
        - А главное, явилась в школу как ни в чем не бывало. Видать, самой понравилось.
        - Еще бы! Хоть узнала, что это за странное слово такое «секс» ис чем его едят.
        - А тебе известно это слово, а, Аркаша?
        - Представь себе, Якушев, известно. - Звучит с вызовом и гордостью. - В отличие от некоторых, которые только и могут убогих удовлетворять, а потом выдавать это за полноценный секс.
        - Аркада, ну почему ты такая злая? Лизонька ведь тоже человек. Подумаешь, половину рожи псина сожрала, но ведь это всего лишь лицо, а не более важная часть тела. Правда, мальчики?
        Бородина в ударе. Ее речь слаще сахарной ваты, но вся пропитана ядом. В эти минуты она гордится собой, я это чувствую, а все остальные бурно аплодируют, звонко хохочут и продолжают дальше игру под названием «Кто сможет унизить Лизу Кот еще сильнее».
        - Это да, там у нее все как положено.
        - Якушев, тебе-то откуда знать «как положено»?
        - Смешно, Гаврилова. Ой, как смешно. Допустим, я не знаю. Может, покажешь?
        - Эй, мечтатель, пора наполнить бокалы, - в игру вступает Темиров, - и хватит уже об этой ущербной. А то ведь, что пил, что нет. Протрезветь раньше времени не входит в мои планы, а образ ее симпатичного личика покруче любого вытрезвителя…
        Дальше я не слушаю. Схватив в руки туфли, я убегаю.
        В ту ночь я прорыдала до рассвета. Это был не первый, но последний раз, когда я позволила себе подобную слабость. Когда солнце было в зените, мне больше не хотелось жалеть себя, мне хотелось убить ИХ. Не знаю, могут ли ненавидеть смертельно раненные животные стервятников, которые, не дождавшись их последнего вздоха, принялись вырывать еще теплую плоть кусками, но моя ненависть была подобна этой (если она существует).
        Школа осталась в прошлом. Поставить в этом жизненном этапе жирную точку мне помогли фотографии. Я отыскала в ящике своего стола все школьные фотографии, которые только имелись, и принялась за новый ритуал. Собственное лицо на всех снимках я уже давно уничтожила, а вот над лицами одноклассников пришлось поработать.
        Я смотрела на фотографии давно минувших дней и никак не могла понять - почему одним дано все, кроме мозга, а другим только мозг и ничего кроме. Практически на всех снимках во весь рот улыбались одни и те же лица, и я с наслаждением уничтожила улыбки на каждом из них, представляя, как все эти светящиеся счастьем рожи умываются кровью.
        Я не заслужила всего, что со мной произошло, но я сильнее. Я выстою. Выживу. Я не подведу старика, который в меня верил.

* * *
        Наотрез отказавшись от поступления в любое учебное заведение (мне с головой хватило человеческой бесчеловечности), я одолжила у мамы денег и купила свой первый компьютер. Это был еще тот зверь! Монитор занимал половину моего письменного стола, а системный блок шумел так, будто вот-вот взлетит. Но я искренне полюбила это чудо техники. Заочный «Базовый курс для пользователей ПК» яполностью прошла за три недели. Все просто - находишь объявление в газете со списком разнообразнейших курсов от «Кроя и шитья» до «Бухгалтерского учета», при каком-то там высшем учебном заведении, подаешь заявку вместе с денежным переводом, и все, дело практически сделано. Полгода потребовалось, чтобы по такому же принципу, полностью удаленно (мне почтой высылали необходимые материалы и домашние задания, а я чеки и выполненные задания обратно), я прошла еще несколько заинтересовавших меня курсов: «Академический рисунок и графика», «Рисовать карандашом», «Живопись и композиция», «Живопись маслом». Степень обучения и качество были еще те, но по окончании у меня на руках появились хоть какие-то корочки, с которыми я могла
претендовать на профессии, связанные с этим направлением. Пойти работать официантом или продавцом-консультантом я точно не могла. Да и вообще не хотелось больше иметь дело с родом человеческим. Сидеть на шее у матери до конца своих дней? Этот вариант я даже не рассматривала. За все время, что я занималась самообразованием за закрытой дверью в собственную комнату, и день не прошел без мысли о том, как сильно мне хочется сбежать из так называемого отчего дома.
        Пятнадцатого мая две тысячи пятого, едва получив предложение о работе, я быстро собрала все свои скромные пожитки и без тени печали распрощалась с мамой, Клавдией и послала куда подальше Марка. Хлопнув дверью, я уехала в никуда, но ни разу не пожалела об этом своем решении.

* * *
        Сняв на выделенные мамой деньги в далеком и чужом мегаполисе настолько маленькую квартиру, что ее проще назвать шкафом, я была счастлива так, как никогда в жизни ни до, ни после. Жить над рестораном японской кухни, вытяжка из которого, казалось, выходит прямо к тебе в окно, было самой большой радостью за последние годы жизни.
        Мое первое место работы - завод по производству керамической посуды. Предприятие было новым, и им катастрофически недоставало креативных идей для продвижения своей продукции в массы. Для этого им и понадобились мои художественные способности. Им не нужен был Дали, а меня устраивал скромный оклад. Предложенных за мои услуги денег не хватило бы на месяц, даже если бы я питалась одним только хлебом и солью. Спустя пару недель я устроилась еще на одну похожую работу, в этот раз мне доверили расписывать вручную рамки под фотографии. Материал для работы присылали по почте на дом, а я, справившись с почти детсадовским оформлением, отсылала все обратно. Этот труд оплачивался немного выше, но все же на сытую и довольную жизнь не хватало.
        Первые пару месяцев самостоятельной жизни пришлось нелегко, но я была счастлива и довольна собой. Ну и что, что на завтрак, обед и ужин не один день кряду я питалась черствым хлебом и самыми дешевыми макаронами без масла. Мое счастье заключалось не в набитом досыта желудке, а в полном отсутствии посторонних в моей новой жизни.
        Работу для завода я, выполнив, отсылала через Интернет (им всего-то и нужны были мои эскизы и рисунки, чтоб использовать их в производстве), а рамки - по почте. Заработную плату в обоих случаях я получала в виде почтового перевода, так было удобно всем. Ближе к зиме я нашла для себя еще две подработки: роспись елочных игрушек (самое высокооплачиваемое занятие) и рискнула окунуться в ландшафтный дизайн, так, по мелочам. В совокупности все эти работы, наконец, смогли не только радовать, а еще и достойно кормить, поить, одевать.
        Так, прибывшее в большой город чудовище начало свою взрослую жизнь с создания мнимой красоты. Я безумно радовалась тому, что с детства любила рисовать, что хоть чем-то меня наградили небеса, иначе не представляю, как бы пришлось выживать.
        С тех самых пор как я оказалась в чужом городе, на улицу я не выходила чаще, чем требовалось пополнять скудные припасы неважно чего. Я была запертым в клетке тигром, причем клетка - это его личный выбор. Радовало одно - мой мозг был избавлен от новых отвратных воспоминаний, но это же и убивало - мне постоянно приходилось переживать старые. Это ужасно - чувствовать себя сосудом с протухшей водой, которую никому не под силу выплеснуть или высушить, от которой с каждым днем все больше воняет.
        Иронично посмеиваясь над произнесенной восемнадцатого августа две тысячи первого года маминой фразой: «Да, случилась трагедия, но у тебя впереди еще вся жизнь, которую ты не сможешь просто просидеть взаперти», в подобном ритме я прожила год. В этот раз январь не поточил о меня свои клыки, но уже в мае мне казалось, еще чуть-чуть, и я сойду с ума от одиночества.
        Мама регулярно писала письма на электронный ящик, но у меня не было желания отвечать. Да и что рассказывать?
        Я нисколько не скучала по отчему дому. Я ненавидела все, что было связано с маленьким городишком моего детства. Родина и родственники, как вариант избавления от одиночества, не для меня. Искать дружбу и общение через Интернет? Это не то, чего мне хотелось. Да и лгать я никогда не умела, а мой внутренний мир вряд ли кому-то пришелся бы по душе. Как не сойти с ума от одиночества, не желая впускать в свою жизнь ни единого человекообразного?
        Буль-два - так звали щенка голубого окраса породы «американский питбультерьер», которого я раздобыла по объявлению «отдам в хорошие руки». В нем я нашла свое спасение.
        Собак я решила простить, в отличие от людей. Маркович был прав, собаки достойные друзья, просто мне не повезло.
        Человеку, который борется со своими фобиями, часто советуют избавляться от них с их же помощью: клин клином. Вот и я решила, если выбирать между людьми и животными, пусть лучше будет пес, о котором я мечтала с детства. От недостатка людей в моей жизни я никогда не страдала, а о животном грезила десяток самых первых лет.
        Пожирая горстями таблетки от аллергии, я каждый день приучала себя к пониманию того, что теперь в моем доме воняет псиной, но этот запах не несет в себе никакой опасности. Даже если этот пес позарится на мою рожу, он вряд ли что-то существенно испортит. Но мой Буль изо дня в день только облизывал меня с головы до пят, заставляя вздрагивать и напрягаться так, будто меня удерживают над пропастью головой вниз. Пес, как показало время, ни о чем плохом не помышлял, а только дарил мне свою искреннюю любовь и нежность. Спустя годы, отчетливо помня зловоние пасти Буля, который уничтожил мою жизнь, я ежедневно пропитывалась ароматом, принадлежавшим другому псу, который был способен спасти ее остатки.
        Пес понимал меня с полувзгляда, он согревал меня прохладными ночами и выгуливал два раза в день, исключая возможность нам обоим подохнуть от недостатка кислорода. Он заменил мне все человеческие радости - стал моей семьей и другом, которому плевать на мое изуродованное лицо, мою злобную память и ненависть. Буль-два лизал мое лицо от переизбытка самых теплых ко мне чувств, и уже было не так важно, где до этого находился его язык.
        Мне жилось если не хорошо, то терпимо, а оглядываясь на юность - просто замечательно. Жить в большом городе оказалось намного комфортнее: здесь до тебя нет никому дела, каждый утопает в собственной куче дерьма.

* * *
        Пусть не совсем мой, а съемный, но дом. Пес, существо, способное растянуть мои губы в улыбку разнообразнейшими мелочами, начиная с жалостливого взгляда, заканчивая дурачеством с плюшевыми игрушками, которые я покупала ему тоннами. Слава техническому прогрессу - развивался Интернет, усовершенствовались компьютеры, мобильные телефоны перестали быть роскошью. На улицу можно было не выходить годами, но Буль не позволил мне превратить себя в домового окончательно. Я могла бы жить так вечно: заниматься почти любимым делом, время от времени играть в компьютерные игры, дурачиться с псом, самостоятельно удовлетворять свои чисто физиологические сексуальные потребности (прогресс не обошел стороной этот жизненно важный для обреченных на одиночество женщин аспект), иногда заливать особенно назойливые воспоминания давно минувших дней бутылкой-другой какого-нибудь пойла не слишком высокого качества (у меня с детства нелюбовь к спиртному, но иногда без его помощи было не обойтись). В таком ритме я прожила шесть лет и, может быть, сумела бы прожить сто, но в игру снова вступил отец. Даже отправившись на тот свет,
он не забыл добить меня, в этот раз пригласив на съедение другого зверя.
        Школа давно осталась в прошлом, и если бы не воля случая, судьба, рок, мое вечное «не судьба», я бы и дальше продолжала мирно и уединенно существовать в своем мирке, но… Смерть отца взвела курок, а встреча с прошлым не в голове, а наяву заставила его спустить.
        ОТЕЦ
        26 МАЯ 2012 ГОДА (ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА)
        «Здравствуй, Лиза.
        На все мои письма и звонки ты не отвечаешь уже семь лет, и я к этому привыкла, но в этот раз все по-другому.
        Лиза, будь милосердна хоть раз в жизни. Твой отец никогда не был идеалом, но он навсегда останется твоим отцом. Я не прошу его полюбить, я прошу приехать и проводить его в последний путь. Лиза, папы больше нет. Несчастный случай на пилораме глупо и неожиданно оборвал его жизнь (не стану вдаваться в подробности), но все мы обязаны с ним проститься.
        Надеюсь, в тебе еще осталась человечность. Похороны состоятся 28 мая.
        Всегда любящая тебя мама».
        Смотрю на монитор и ничего не чувствую. Электронные письма от мамы приходят ежемесячно, и я привыкла читать об успехах в семейной жизни наседки Клавдии, о «счастливых» маминых буднях с козлом Марком, о погоде и многих других безразличных мне вещах, но это письмо в самом деле «другое». Оно отличается от всего прочего материнского спама уже тем, что в нем упомянут мой папаша, но даже в подобном контексте меня это ничуть не взволновало.
        О-Т-Е-Ц - просто четыре буквы и пустой звук, но мама права, проститься нужно. Хотя кому это нужно? Ему было плевать на меня при жизни (мне на него, в принципе, тоже), сомневаюсь, что после смерти что-то изменилось. Я слишком ненавижу свой родной город, и желания возвращаться туда, даже по приглашению смерти, нет, но я хочу в последний раз посмотреть на человека, подарившего мне жизнь, а потом сломавшего ее, чтоб навсегда оставить в памяти образ мертвеца, который больше никогда и никому не причинит боль. Смерть еще не повод для того, чтоб тебя вдруг все полюбили.

* * *
        Прихватив в непривычно длительное для нас обоих путешествие Буля, выезжаю на похороны в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое мая. Задерживаться на родине дольше двух дней не планирую, даже не подозревая, что этого окажется более чем достаточно, чтобы пробудить во мне всех дремлющих демонов.
        ПОХОРОНЫ
        28 МАЯ 2012 ГОДА (ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА)
        Кладбище. Легкий дождик. Пара десятков скорбящих, в числе которых замечаю маму в траурном одеянии, сжимающую в кулаке носовой платок. Отказываюсь понимать, по какой причине она льет слезы. С лежащим в гробу мужчиной они давно и не совсем мирно разошлись. Жизнь с моим отцом не была сказочной, и одному богу известно, сколько слез впитали пол и мебель нашего дома, сколько скандалов застряло в стенах, сколько обид и взаимных укоров прогремело в свое время под крышей… Как можно оплакивать подобное? Слезы на мамином лице говорили лишь об одном - она все такая же наивная и добродушная дуреха, ведь другая бы не сумела так искренне оплакивать бывшего мужа-козла и так долго жить с настоящим мужем-мудаком. Хотя вид у нее даже в трауре гораздо лучше, чем когда она, забитая бытом, жила с отцом. Марк не превратил ее в ничтожество.
        Увидеть мать не на фото странно, но мне абсолютно не хочется броситься к ней на шею с нежными дочерними объятиями. Молча прохожу к гробу. Ловлю на себе любопытные взгляды, но старательно не реагирую. Рассматриваю труп отца. Вечно молодой и вечно пьяный папаша даже на тот свет отправился с улыбкой, пусть и не такой лучезарной, как при жизни. Верхняя часть головы забинтована, что вызывает у меня ироничную усмешку - благодаря его похмелью я вынуждена много лет носить бинты и повязки на нижней части своего лица, а он проследует в ад, скрывая верхнюю его часть.
        С покойниками принято прощаться, целуя их лоб или сложенные на груди ладони, но это не про меня. Беру в руки горсть влажной земли и отхожу в сторону, дожидаясь, пока все желающие сказать последнее слово успокоятся и гроб, наконец, опустят в яму.
        Первая бросаю землю на крышку и спешу покинуть этот цирк с плачущими тюленями. При жизни отец не был любимчиком публики, к чему все эти лицемерные слезы? Не хотелось бы мне, чтоб на моих похоронах случилась подобная фальшь. Смотреть с небес на то, как кучка людей, считавших тебя при жизни говнюком, усердно изображает обратное у твоего охладевшего тела, не предел мечтаний. Любить и ненавидеть нужно вне зависимости от того, жив человек или мертв. Если он дерьмо при жизни, вряд ли он стал хорошим после. Ах да, я упускаю один важный момент - память нормальных людей слишком ненадежна.
        - Лиза! - слышу свое имя и замираю на выходе из кладбища.
        Оборачиваюсь. Позади меня стоит мама с раскинутыми в разные стороны руками, приглашая меня в свои объятия, но это не то место, где бы мне хотелось оказаться.
        - Привет, мам. - Мои руки машинально прячутся в карманах ветровки.
        Не зная, куда деть свои, поняв, что я не принимаю ее «приглашения», мама начинает теребить носовой платок, что-то похожее она всегда проделывала с вязаным поясом своей бессменной коричневой кофты.
        - Уже уходишь?
        - Как видишь.
        - И что, даже не заглянешь домой?
        - Я чего-то там не видела?
        - Нет, но… Ты ведь приехала, и я подумала…
        - Спешу заверить тебя, о чем бы ты ни подумала, ты во всем ошиблась. Я приехала не проститься, а убедиться, что этот человек мертв. Делать в ВАШЕМ доме мне нечего. Завтра я уезжаю обратно. Обнимашек и семейных посиделок за чашкой чая не будет.
        Жестоко? Может быть. Но не я жестокая, мир жесток.
        - Хорошо, как скажешь. - В эти минуты мама напоминает мне ребенка, которому дали вкусную конфету, но тут же отняли - она растеряна и обижена. - Может, хоть к Клаве заглянешь, все же не чужие люди. Она с отцом еще утром простилась и сейчас с детьми…
        - Чужие. Мы с Клавдией всегда были чужими. У меня нет времени таскаться по гостям, тем более о ее жизни мне все известно из твоих писем.
        Улыбка пробралась на лицо мамы, как неуверенный солнечный луч сквозь тяжелые грозовые тучи.
        - Значит, ты все-таки их читаешь?
        - Значит, читаю.
        - Лиза… - мама делает пару шагов навстречу.
        - Ма, мне правда нужно идти. Пока.
        Мой взгляд соскальзывает с лица мамы, на мгновенье задерживается в том месте, где совсем скоро появится свежий земельный холм, и я поворачиваю голову в противоположную от всего этого действа сторону.
        - Лиза, скажи, я еще когда-нибудь увижу тебя или мне для этого нужно будет умереть? - выстрел в сердце холостыми.
        Ничего не отвечаю. Сердцу причинить боль или ранить может только не безразличный ему объект, но таких в моей жизни не существует. Все боевые патроны были выпущены в него еще в школьные годы. Семь лет, которые я провела вне этого города, оно спокойно переносило выстрелы любого калибра. Хотя о чем это я? Никто не «стрелял» вменя с тех пор, как я убралась из этого города.

* * *
        Наш городок далеко не мегаполис, даже полноценным городом его с трудом можно величать. Я передвигаюсь по улицам моего детства пешком, общественный транспорт здесь такая же редкость, как четырехлистный клевер. Дома, магазины, люди - все кажется таким незначительным и ущербным, а ведь когда-то это все было целым миром для меня, по большей части кошмарным миром.
        По пути в никуда улавливаю запах свежей выпечки, значит, совсем рядом булочная «Плюшка» свывеской: «Самая свежая и вкусная выпечка только у нас! С пылу - с жару!», и она не лгала. Булочки, ватрушки, пончики, кексы и все остальное, что только можно испечь, здесь всегда было действительно бесподобным на вкус и теплым. Это, пожалуй, самое теплое мое детское воспоминание - воскресные походы за руку с мамой покупать пончики с разноцветной присыпкой…
        Издалека доносится колокольный звон. Неважно, по какому поводу, важно то, что еще при моем здесь обитании местная церквушка едва влачила свое существование, а спустя годы она все еще функционирует.
        По тротуарам и дорогам спокойно разгуливают кошки и собаки, как и семь лет назад, и десять, и двадцать.
        Из спрятанных во дворах детских площадок доносится смех, а иногда и плач. Никому в этом городе нет дела до того, что в этот самый момент кого-то навсегда прячут в сырую землю.
        Встроенный в меня автопилот неожиданно приводит к школьным стенам, отчего сердце вдруг останавливается, а потом будто взрывается и начинает колотиться со скоростью сто сорок ударов в минуту. Глаза замирают на отремонтированном фасаде двухэтажного здания, но смотрят сквозь стены. Вот искалеченная псом девушка крепко прижимает к груди учебники и передвигается по школьным коридорам, глядя себе под ноги, но это не спасает ее от разившего отовсюду зловония отвращения и брезгливости, адресованного ей. Вот все та же девчушка прячется от всего мира меж библиотечных стеллажей, но и это не помогает. Класс - одиночная парта. Столовая - стол на одну персону. Призрак изгоя с бессменным блокнотом и искусанным до невозможности карандашом прятался за каждой дверью, в каждом углу.
        - Кот? Лиза? Вот так встреча!
        Будто снег в июне на меня обрушивается чей-то дикий восторг. Знакомый до мурашек голос заставляет повернуть голову в его сторону. Платон Шивов, все так же хорош, хотя его юношеское мужество стало теперь более выразительным. Его губы растянуты в радостной улыбке, будто нет большего счастья на земле, чем встретить спустя годы меня. Вот она, человеческая память. Моим бывшим одноклассником управляют эмоции, как и любым нормальным человеком при неожиданной встрече с кем-то из далекого прошлого. Память в этом случае второстепенна, и когда она хоть немного просыпается, уже поздно, диалог завязался.
        - Платон. - Произношу без лишних эмоций и уж тем более без намека на сверхрадость.
        - Папа, а кто эта тетя?
        Только теперь замечаю рядом с Шивовым дитя, крепко сжимающее его руку. Черные косички, круглая форма лица и узкий разрез глаз говорят о многом - у Зои Хонг с Шивовым все срослось. Бедный ребенок, при таком красавце-отце получиться настолько похожей на мать. У генетики, кажется, тоже имеется чувство юмора. Тетя Лан мне всегда нравилась, она очень милая и симпатичная кореянка, а вот Зоя еще в старших классах стала больше походить на отца - грузного и слишком угрюмого.
        - Лия, это тетя Лиза, твои папа и мама учились с ней в одном классе. Правда, это было очень давно.
        - А что у нее с лицом? Почему она такая страшная? - подобная реплика от девочки, которой на вид года три, сообщает мне еще и о том, что под черепной коробкой этой юной особы скрыт аналогичный маминому умственный состав. Да уж, «повезло» ребенку.
        - Лия! - Платон резко одернул дочь за руку.
        - Ничего страшного, мне не привыкать. - Странно, но я пытаюсь быть милой, хотя этой девочке удалось всколыхнуть былые ощущения неполноценности. Дело в том, что, переехав в большой город, у меня почти получилось затеряться, тысячам людей просто некогда пялиться на тебя, а все прелести маленького городка налицо. - Тетя такая страшная потому, что ей не слишком повезло в жизни.
        Вижу, как ребенок пытается самостоятельно понять смысл моих слов и уже готов задать очередной вопрос, но ее опережает отец:
        - Лия, совать нос, пусть даже такой милый, как у тебя, в разговоры старших неприлично. - Девочка тут же надула губки и виновато наклонила голову. - Иди, погуляй в школьном дворе. Я позову тебя, когда будем уходить. Прости. Дети, и все такое…
        Платон глупо улыбается и нервно треплет волосы, а малышка без лишних слов топает в сторону выкрашенной в яркие цвета скамейки, спрятанной за школьной изгородью.
        - Ничего, говорю же, я привыкла к подобной реакции, спасибо школе, в которой имелась пара-тройка отличных специалистов в этом вопросе. - Расслышал ли Шивов в моем голосе иронию, мне неизвестно, но он охотно подхватывает тему школьных дней.
        - Да-а-а, школа… Лиза, а ты надолго к нам? А то ведь можно было бы организовать встречу выпускников, ну, или типа того. Посидели бы где-нибудь в кафешке, поболтали. Знаю, друзьями нас назвать сложно… Меня до сих пор мучают кошмары и преследует чувство вины… Хотелось бы узнать, как сложилась твоя жизнь. Может, в очередной раз попросить прощения. Сложно все это…
        Этот виноватый вид и такие же речи заставляют ухмыльнуться.
        - Что именно «сложно»?
        - Ты знаешь, о чем я. У меня, конечно, память самая обычная, но даже ее хватает, чтоб практически ежедневно сожалеть о глупых ошибках юности.
        «Глупая ошибка», вот чем был мой кошмар наяву для этого красавца.
        - Да уж, мне ли не знать, как память порой мешает наслаждаться жизнью. - Мое лицо будто кто-то разрезал острым лезвием ножа, чтоб получилось как можно шире, это была улыбка. - Глядя на эту малышку, с трудом верится, что тебе память мешает жить.
        - Понимаю твою иронию, стеб, но ведь как ни крути, нужно жить. Я ненавижу себя за прошлое, но не могу ему позволить окончательно уничтожить настоящее. Если Темиров, Якушев и Борисов сумели устроиться в этой жизни, я тоже попытался.
        - А что Воробьев? - Их было четыре плюс один…
        - А Воробьева жизнь не пощадила, два года назад умер от передоза. Но наша история здесь точно ни при чем, он просто, кроме спиртного и наркотиков, ничем в этой жизни не увлекался. Темиров, например, неплохо чувствует себя в роли футболиста. Якушев стал приличным семьянином и бизнесменом, у него сеть киосков детских игрушек «Карапуз» идвое своих детей. Борисов о женитьбе не задумывается, но счастливо сожительствует с Бородиной где-то во Франции, если не ошибаюсь. Бородина - успешная модель, а Борисов, как бы смешно это ни звучало - модный фотограф. Кстати говоря, они пару дней назад тоже появились в нашем городе. Королек и Гаврилова открыли свой салон красоты и сами на себя работают, одна стрижет волосы, другая ногти. Аркада через год после школы выскочила замуж за мужика на пятнадцать лет ее старше, он и помог с салоном. А Арина замужем за Костей Петуховым. Может, помнишь, он на пару лет раньше нас выпустился. У них близнецы, и в остальном все как у всех… - Платон вдруг осекся. - Вот это да! Чувствую себя одной из тех бабулек, что вечно караулят на скамейках. Прости, занесло немного. Пожалуй, ты
последний человек, которому было бы интересно узнать все то, что я так охотно выложил.
        - В точку. - Не хочу лицемерить и изображать вежливость, когда перед глазами спустя столько лет продолжают мелькать члены.
        Шивов глупо улыбается.
        - Еще раз прости. Но, если вдруг у тебя есть время и желание, можем сегодня встретиться, только ты и я. Никаких выпускников.
        - Ничего не могу обещать, кроме как подумать. Дай мне свой номер, я, если что, наберу. Я пока не уверена насчет своих желаний и насчет времени.
        Получив номер Платона, шагаю дальше, даже не подозревая о том, что подобная мелочь станет для меня роковой.

* * *
        Естественным для меня было прийти к тюремным воротам. «Сизый голубь» - единственное место на всем земном шаре, по которому я скучаю и тоскую. Так много лет прошло со дня моего знакомства с худощавым стариком в смешных штанах на нелепых подтяжках, но для меня все как будто случилось только вчера. Своей гипермнезии я благодарна лишь за горячие воспоминания о Марковиче, ведь мне столько раз было необходимо чувствовать его присутствие, слышать его добрые советы, рассуждения, истории… Наверное, если бы в моей жизни не произошла встреча с одиноким стариком, я бы уже давно сломалась.
        Центральный тюремный вход встречает меня широко распахнутой дверью, нестрижеными газонами, разбросанным то там, то здесь различным мусором, от пластиковых бутылок до смятых сигаретных пачек. Когда-то аккуратные декоративные кустарники теперь больше напоминают всклокоченных чудищ, а на бывших шикарных клумбах с цветами самых различных сортов остались лишь одуванчики. «Сизый голубь» мертв, больше добавить нечего.
        Лениво ступаю по музейным тротуарам, и никому из нынешних сотрудников нет до меня дела. В когда-то нашей с Марковичем беседке, врезанной в стену, расслабленно сидит тетенька в почти черного цвета костюме и с помощью мобильного телефона возбужденно учит кого-то жизни. Ничто в безразличной к музею особе не выдает его работника, кроме бейджа на левой груди. Для нее этот бейдж лишь кусок пластика, а для Марковича был целой жизнью. В дальнем углу двора, сладостно пуская дым, громко беседуют двое мужчин, судя по униформе - сантехники. Из раскрытых дверей доносятся чьи-то голоса, видимо, кто-то самостоятельно проводит себе экскурсию. Двигаюсь по направлению к вышке, и когда у моих ног приземляется три сигаретных окурка, понимаю, что уже на месте. Злостный хохот и три вызывающих детских взгляда из серии «ну, и что ты нам сделаешь?» улавливают мои глаза, стоит только поднять голову. До меня, наконец, доходит: этот «Сизый голубь» уже не мое убежище и не мое спасение. Время не стоит на месте, оно изменяет все! Те места, где когда-то было хорошо, остаются такими только в нашей памяти. В моей, так точно.
        Чувствуя себя заблудившимся щенком, поджав хвост, шагаю обратно. Мне не нужно было приходить сюда. Мой мозг не нуждается в визуальном контакте с прошлым. Маркович с метлой в руках или Маркович с кистью, Маркович с молотком или садовыми ножницами, Маркович с бессменной сигаретой во рту и такими простыми истинами на языке - вот по чему я скучаю, и это всегда со мной. Я зря положила в свою бездонную копилку воспоминай унылую территорию двора, который был когда-то смыслом жизни для одного старика и стал ниточкой, удержавшей в этом мире душу одной девочки. Сейчас «Сизый голубь» сам нуждается во спасении, вот только второго Марковича ему вряд ли суждено дождаться.
        Ухожу без оглядки.

* * *
        Бедный Буль просидел в гостиничном номере весь день. В этот раз выгулять его, а не как обычно, наоборот, выгуляться с ним, было моей прямой обязанностью.
        - Ты и собака? - завидев нас, у Платона глаза увеличились в разы, будто у лягушек, которых так любят надувать через соломинку мальчики-садисты.
        - Да. Я давно простила четверолапых.
        - А как насчет двуногих?
        - Их пусть кто-то другой прощает. И, припоминаю, лет семь назад я уже тебе об этом говорила.
        - Да, но ведь ты сейчас здесь?
        - Скажи спасибо ему, - киваю в сторону задравшего у большого дерева заднюю лапу Буля.
        - Похоже, память у тебя по-прежнему хорошая.
        - Спасибо. Не жалуюсь.
        Мы с Платоном встретились в единственном парке нашего города. Просто шагаем по аллее, будто старые знакомые, со стороны может показаться - друзья. В моей голове калейдоскоп воспоминаний: явлюбляюсь без памяти в новенького, над моими чувствами потешаются одноклассники, безжалостно втаптывая первые нежные чувства в кучу дерьма, я намеренно отказываюсь от призрачных мечтаний, грязные ботинки пятерых парней расплющивают меня по снегу, хохот, члены, перегар… Ублюдки!
        - Так ты до сих пор не простила?
        Ухмылка непроизвольно вырвалась на свободу.
        - А ты как думаешь?
        - Но ведь четверолапым ты дала шанс, почему не дать его людям?
        В это время к нам подбегает Буль и добродушно трется о протянутую ладонь Платона своей мордой.
        - Собаки лучше людей. Если на меня напал Буль-один, значит, у него на то была причина. Да и он за это поплатился. Только люди способны творить зло безнаказанно и беспричинно.
        - Все совершают ошибки.
        - Но не все ошибки можно простить.
        Платон растерян. Вижу, что прекрасному внешне, как и в школьные годы, молодому мужчине неловко, и он растерянно пинает невидимый мусор.
        - Почему ты позвонила? Только честно.
        Уверенно гляжу прямо в глаза.
        - Не имею привычки лгать. Мне нужно было выгулять собаку, а гулять по нашему городу в вечерних сумерках в одиночку бывает опасно.
        Конечно, я солгала, этот город давно научил меня быть бесстрашной, отобрав то, чем привыкли дорожить и за что опасаться все люди. Но я не могу удержаться от укола. Спустя годы обида все еще переполняет меня. Она такая же свежая, как коровья лепешка на скотном дворе бабушки Нины, и все так же, как десятого января две тысячи четвертого, воняет спермой, кровью и рвотными массами.
        Стоит погрузиться в тот январь, и внизу живота все судорожно сжимается. Мой первый и единственный сексуальный опыт забыть не удалось бы даже девушке с самым обычным набором извилин. Радует, что спустя годы хотя бы лицо прекратило спазмировать всякий раз, когда на него смотрели так, как сейчас это делал Шивов. Человек привыкает ко всему, тем более к собственному отражению в зеркале, которое кривые зеркала лишь красят.
        - Заслуженно.
        Проходим мимо огромного фонтана, к которому не суждено было бегать на свидания мне и у которого в это время года всегда собиралось много народа.
        Буль тут же помчался принимать водные процедуры, а мы послушно остановились его обождать.
        - Ничего себе! Какие люди! Шивов?
        Этот голос мне не забыть, даже если старческий маразм, дай бог, меня когда-нибудь одолеет. Мое тело судорожно вздрагивает, а рука рефлекторно тянется к лицу, чтоб спрятать его хотя бы с помощью ладоней.
        - Бородина? - Платон искренне удивлен, но от этого не легче.
        Понадобилось не больше пяти секунд, чтоб из взрослой, самодостаточной, циничной женщины я превратилась в закомплексованную школьницу-изгоя.
        Эти двое бегут друг другу навстречу и обнимаются так пламенно, как я не позволяла себе делать даже с мамой. Интересно, когда это они успели подружиться? Может, когда в очередной раз упражнялись в остроумии на мой счет? Или в пламенных чувствах и бурных эмоциях опять повинна плохая память?
        - Надо же! Подумать не могла, что встречу тебя здесь. Ты вроде как приличный семьянин, который в это время должен укладывать спать ребенка. Ну, или хотя бы удовлетворять жену.
        Бородина хихикает звонко и пусто. В ее смехе нет искренности, как не было ее в школьные годы. Она все та же пластмассовая Барби без намека на интеллект или душу. Единственное, что в ней изменилось, - это размер задницы, которой девица очень гордилась в школьные годы. Теперь от аппетитных булок не осталось и следа. Что поделаешь, модель не может быть толстозадой коровой.
        - Ничего себе! Кот? - в этой фразе удивления ровно столько, сколько бы было у меня, встреть я сейчас Иисуса. Но, слава небесам, Бородина хотя бы не набросилась на меня с объятиями.
        Соня все такая же рыжая и… Все такая же стерва.
        - Слушай, говорят, пластические хирурги способны творить чудеса. Не пробовала обращаться?
        Идеальное тело Сони запаковано в обтягивающее красное мини-платье с коротким рукавом, еще немного, из декольте вывалятся два шара. Грудь у нее всегда имелась, но раньше это были яблоки, но никак не арбузы. Я снова рядом с ней чувствую себя еще большим убожеством, чем являюсь на самом деле, а мой скромный наряд, состоящий из стандартных джинсов, старых мокасин и простой ветровки, только подчеркивал наше классовое различие.
        - А я смотрю, ты знаешь, о чем говоришь. Не стоит скромничать и ссылаться на других. - Сарказм, мое вечное спасение от боли.
        - А я смотрю, ты все такая же убогая, обозленная на весь мир маленькая тварь.
        Безумно хочется впиться зубами в точеную шею, как тогда, в юности. Пусть ее сонная артерия больше никогда не будет пульсировать. Пусть ее огромные, как Буренки у бабушки Гали, глаза никогда больше не будут сверкать. Пусть ее рот больше не произнесет ни единого гнилого слова.
        - Солнце мое, ты куда это… Охренеть!
        Борисов появляется из ниоткуда. Я даже заметить не успела, как оказалась спустя всего пару минут в какой-то безумной параллельной вселенной. Вокруг нас начинают носиться дети от двух до пяти лет и заключают в кольцо, даже скорее удавку, сотканную из юношеских обид и ненависти к их родителям.
        Темиров, Якушев, Королек и Гаврилова от неожиданной и такой радостной встречи один за другим роняют свои челюсти на землю. Мой мозг становится тяжелым, вытаскивая на белый свет все записи прошлых лет из бесконечных стеллажей: смех, слезы, члены, яд, издевки, отвращение. Все смешалось. Все вот-вот взорвет череп и тухлым болотом прольется наружу.
        Кто, что и о чем говорит, стараюсь не слушать. Закрыв глаза, пытаюсь усмирить болото, в которое злой рок бросил упаковку качественных дрожжей в виде этой встречи.
        Хочется заткнуть их всех навсегда, но пока немой остаюсь только я. Старательно повторяю про себя: ты сильная, ты камень, ты боец, ты сильная, ты камень, ты боец, ты сильная… Распахнув глаза, погружаюсь в кошмар, знакомый с детства, - счастье есть, только как ЭТО, ТЕБЕ узнать не дано.
        Борисов облизывает Бородину, практически заглатывая. Арина зацеловывает до полусмерти двоих сопляков, сделанных под копирку, им лет пять, не больше. Темиров и Якушев заливаются смехом, пока, судя по всему, супруга последнего проделывает то же самое, что и Арина, с двумя другими отпрысками приблизительно двух и четырех лет.
        Прошла еще пара минут, и наша компания увеличилась на три человека. Не очень приятный внешне взрослый мужик, проглотивший глобус, видимо, суженый Королек Аркады. Клон Бородиной, только с белыми волосами - возлюбленная Темирова, кто бы сомневался. А высокий сутулый простофиля, лицо которого мне знакомо, но не связано ни с одним из моих воспоминаний, так - просто лицо, одно из, видимо, тот самый, закончивший школу чуть раньше нас, муженек Арины.
        Шивов не слишком оживленно поддерживает разговор, а я слышу только обрывки фраз.
        - Мамаши и папаши, может, уведете своих отпрысков подальше от греха? Вдруг заикаться начнут…
        - Я просто в шоке! Неужели нельзя было за все эти годы привести себя в порядок!
        - Вот же живучая…
        - Думал, она давно подохла…
        - А кто это вообще?
        - Я тебе потом расскажу.
        - Представляешь, в следующем номере я на обложке! Аркаша, прикинь - я лицо бренда…
        - А у нас тоже новость - я беременна!
        - Эй, ты чего завис, Платон? Как с узкоглазой живется? Не жалеешь, что упустил топ-модель? А тебя что, контузило? - Бородина толкает меня в плечо.
        Задыхаюсь, отчаянно хватая кислород открытым ртом. В голове все смешалось. Запрокидываю голову, пытаюсь остановить колокольные раскаты звуков и фраз, которые с силой ударяются о черепную коробку, чтоб навсегда в ней остаться.
        Растопыриваю ноздри так сильно, что могу всосать не только нужную дозу кислорода, а еще пару-тройку назойливых бабочек. Отвращение, презрение, радость, счастье, смех, брезгливость - все чужие эмоции смешались под моей белой шевелюрой. Чтоб не наброситься на всех присутствующих с диким воплем, хватаюсь за свою несчастную голову и уношусь прочь.
        - Лиза! Лиза!.. - голос Платона я перестала слышать скоро.
        У входа в гостиницу, если так можно назвать клоповник, в котором я остановилась на пару дней, других вариантом в нашем мини-городе никогда не было, я опомнилась. Сползаю по грязной серой стене прямо на асфальт. В мозгу продолжают пульсировать картинки: смех и презрение, счастье и отвращение - чужие эмоции. А еще ненависть - МОЯ.
        Обхватываю руками колени и кладу на них голову. Шершавый язык Буля моментально начинает успокоительно-ласкательный терапевтический сеанс.
        - Да люблю я тебя, собака, отстань только. - Отталкиваю пса, который моментально усаживается напротив. Ненависть переполняет, и тут уж не до собачьих нежностей. - Я их всех ненавижу! НЕНАВИЖУ, понимаешь?
        Поднимаю голову и передразниваю Буля, склонив ее набок.
        - Да что ты можешь понимать! Ты ведь пес. Безмозглое существо, живущее по команде и по велению сиюминутных эмоций и инстинктов. Ты любишь меня за то, что я кормлю, купаю, выгуливаю и обеспечиваю тебе крышу над головой, а вот знаешь ли ты, что такое ненавидеть? - Буль поворачивает голову на другой бок, а затем стремительно тянется ко мне с вполне определенными намерениями. - Нет, нет, нет! Не нужно этого делать! Я с тобой о серьезных вещах, а ты? Ты вообще понимаешь, что по вине твоего собрата со мной произошло слишком много ужасных вещей? Нет, конечно. Но я не сержусь на тебя, ты животное, что с тебя возьмешь. Я сержусь на НИХ. Нет, «сержусь» - это вовсе не то слово. За то, что эти люди - звери, я люто их ненавижу. Они не заслужили право на счастье. Они должны быть наказаны за их идеально устроенные жизни. У них семьи, дети, лица, карьеры, планы… А что у меня? Кошмары. Миллионы кошмарных стеллажей с датами и лицами, наполненные обидами и ненавистью… Что ж, все поправимо. Как когда-то говорил Маркович - мне терять нечего.
        Будто в одобрение, Буль звонко залаял. С единственным во всем мире другом я, оторвав свой зад от холодного асфальта, не спеша побрела в номер.
        «УНИЧТОЖИТЬ» - слово, которое я с любовью вывела пальцем на запотевшем зеркале в ванной, после того как попыталась смыть под душем ненависть. Вода не спасала. Чужое счастье должно быть наказано. Я не обвиняю этих счастливых тварей в том, что способна помнить каждый момент своей жизни, но это единственное, в чем они не виновны. За то, что благодаря их усердным стараниям большая часть моей памяти засорена их брезгливыми рожами, колкими фразами, насмешками и издевательствами, эти люди должны поплатиться. Они не имеют права безнаказанно наслаждаться всеми прелестями жизни, в то время как моя жизнь - это четыре стены и ежедневно преследующий меня запах спермы и надменный душераздирающий кукольный хохот.
        Из далекого девяносто второго доносится каменный голос свинцовой бабули, в нос ударяет запах детской мочи, и начинают зудеть коленки: «За все в этой жизни нужно платить. Учись отвечать за свои проступки, начиная с этого возраста, и, может быть, в дальнейшем, прежде чем что-либо сделать, хорошенько подумаешь - а стоит ли?»
        Кто повинен в том, что ОНИ не думали о последствиях? Кто виноват, что у них не было такой мудрой бабули?
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        - Все повязки с лица можно снять. Поздравляю вас, Лиза, с вашим новым рождением. - В первую очередь мой нос уже привычно улавливает лосьон для бритья, а затем я слышу голос. - Лицо ваше, признаться, далеко от совершенства, и мы еще долго будем делать компрессы, но мы должны заняться вашими глазами. Сегодня уже двадцать седьмое число, скоро будет месяц, как вы к нам пожаловали, а мы до сих пор занимаемся только внешними проблемами. Не ясно, что с вашим зрением и можете ли вы нормально разговаривать, ведь шея слишком пострадала. Как сильно повредились связки, пока неизвестно.
        С этими словами меня начинают очищать от нескольких слоев тряпок. Боли не чувствую - либо остатки нервных окончаний на лице безнадежно уничтожены, либо все компрессы и перевязки были с обезболивающими.
        - Прекрасно. Очень хорошо. - С этими словами доктора я впервые за длительные беспросветные дни начинаю ощущать кожей свежий воздух. Может быть, так себя чувствует кусок колбасы, который мы любезно высвобождаем из целлофана. Боли нет, я чувствую лишь приятный холодок. - Просто замечательно.
        Прохладные пальцы ложатся мне сразу на обе щеки. Прикосновения очень аккуратные, изучающие. А монотонные комментарии о том, как все замечательно, сводят с ума. Охренеть как прекрасно выглядит Фредди Крюгер!
        - Мазь, на применение которой вы дали свое согласие, творит чудеса.
        Пару недель назад у меня и в самом деле интересовались насчет разрешения опробовать на мне какой-то экспериментальный препарат, я и согласилась. Терять в этот раз двести процентов - нечего. Но я сильно сомневаюсь, что это снадобье превратило меня в красотку.
        - Если так пойдет дальше, совсем скоро мы вынуждены будем с вами попрощаться. Операцию по пересадке кожи можно считать успешной. Отторжения трансплантата не произошло. Осталось определить чувствительность на пересаженных участках. Ну а если на пересаженной коже не будут расти волосы, это ведь не страшно? Сэкономите приличную сумму, отказавшись от эпиляции, - попытался пошутить доктор «икс», и я тут же представила собственный лысый череп. - Никакого воспаления нет, нет фибринозного налета на повязке и гноя. Все просто замечательно. Глюкокортикостероиды пока отменять не стану, нам ведь отторжение ни к чему. Но я уже сейчас вижу, что все прошло успешно, а ваш молодой организм нам только помогает справиться со всеми сложностями.
        Да уж, мой молодой организм… И почему я не сгорела? Валялась бы сейчас себе в деревянном макинтоше в сырой земельке рядом с папашей, и жрали бы нас одни и те же черви - никаких тебе проблем и жизненных стенаний. Но нет, я ведь Кот. В запасе еще пара жизней осталась.
        - Мила, займитесь повязками на конечностях. - Рядом прозвучало «хорошо» от брюнетки с пирсингом, и она тут же схватилась за мою левую руку. - Сейчас я легонько проведу смоченным в специальном растворе тампоном по вашим векам, но открывать глаза не нужно. Ради всего святого, не торопитесь. Ваши хрусталики не готовы к свету, пусть даже такому слабому. За окном пасмурно, лето выдалось дождливым, но нам с вами это только на руку. Вы еще успеете насладиться солнцем, но сейчас ваши глаза должны привыкнуть к отголоскам света, пробивающимся к ним через занавески из-под ресниц и век. Перед сном вам снова сменят повязки и увлажнят веки. Оставляю вас в хороших руках и удаляюсь. Ах да, чуть не забыл. Разговаривать вы можете уже сейчас, если есть что сказать. Тоже аккуратно, а то ведь с непривычки можете наделать беды и травмировать и без того пострадавшие связки. Главное правило для вас на ближайшее время: никуда не торопиться и не спешить. Реабилитация всего организма - длительный процесс, но от этого никуда не деться. Все. Покидаю вас. До завтра.
        Спасибо доктору, я хотя бы теперь знаю, сколько времени провалялась здесь бесполезным куском мяса. Хотя, если учесть, что меня ждет за больничными стенами…
        Месяц! Почти целый месяц я была глухо-слепо-немым пациентом, и вот настал этот день, когда у меня, наконец, появилась возможность научиться заново говорить и видеть. Страшно провести в темноте месяц, но еще страшнее - всю жизнь. Не удивлюсь, если зрение мне откажет, а язык сгорел, только я пока еще этого не заметила. «Не судьба» не могла оставить меня в покое, не с моим счастьем. Да и какая разница, в каком виде коротать остаток жизни за решеткой? В конце концов, мозг не сгорел, а сводить себя с ума дальше я благополучно могу как в домашних четырех стенах, так и в тюремных.
        Легкий холодок пробежал сначала по рукам, затем по ногам. Я живо ощущаю, как остатки кожи благодарно впитывают в себя кислород. Жизнь удалась! Не каждому дается столько шансов выжить. Судя по оптимистичным прогнозам доктора, совсем скоро я не только смогу наслаждаться своим новым образом в зеркале, а еще и отправлюсь в тюрьму. Разве это не сказочные перспективы?
        Как говорил Маркович - я не жалею о содеянном, вот только странно, что никто мне ничего не рассказывает. Кто пострадал больше? Кто меньше? Кому повезло и он подох? Сволочам всегда везет, и я не удивлюсь, если им всем удалось сгореть. Хотя кто мне расскажет? Мама с ее вечной добротой вряд ли станет упоминать о том, что я натворила. А Клавдия была у меня всего раз, и ей точно не до моих проблем, как бы она ни старалась показать обратное. Все. На этом посетители закончились. Радует то, что совсем скоро я снова начну разговаривать и обязательно все проясню. Не потому, что я переживаю за чужие судьбы, а потому, что желаю услышать, что кто-то помимо меня тоже превратился в обугленное бревно. Например, Бородина. Было бы неплохо. Или Темиров с его членом - еще лучше. Эти моральные разложенцы не должны просто умереть, они должны жить и видеть свои рожи в зеркалах и любых других отражающихся поверхностях. Пусть они меня проклянут и возненавидят так же, как я их. Все в этом мире должно быть взаимным, и я готова понести самое суровое наказание за возможность брезгливо посмотреть в глаза бывших одноклассников
и поинтересоваться: каково это, лишиться собственного лица и стать тем чудовищем, сказками о которых родители пугают детей. Безумно огорчает только тот факт, что спустя месяцы, а тем более годы, боль и ощущение огня на коже их не будут радовать так же ярко, как меня. Вот что значит - ПОМНИТЬ ВСЕ. Вот что значит - ЗЛОПАМЯТСТВО. Я смеюсь. Я хохочу во все горло, хоть и мысленно.
        Не так скоро, как хотелось бы, мою палату покидает отвратная медсестра. Оставшись наедине с собой, принимаюсь проверять такие элементарные прежде способности. Тугие повязки больше не мешают сжимать и разжимать пальцы, более того, я свободно могу делать руками все, что угодно - как прежде. Ноги тоже справляются со своими обязанностями, хотя о способности ходить говорить рано. Но у меня получается отрывать их поочередно от кровати, а это уже что-то.
        Голос. Это, пожалуй, самый нужный в моем нынешнем положении инструмент. При малейшей потребности я, наконец, смогу посылать всех куда подальше!
        Прежде чем что-то произнести, сглатываю тонну непонятно откуда взявшейся слюны.
        - Ли-за. - Шепчу. Радуюсь, что получается. - Лиза Кот. Я Лиза Кот. Ли-за.
        Выходит! Я могу говорить! Моей глоткой пламя, видимо, тоже подавилось. Голос немного изменился, но он звучит! Осталось узнать, как дела обстоят со зрением. Радуюсь способности говорить почти так же искренне, как в детстве радовалась розовому сарафану или почти построенному домику на дереве.

* * *
        Нашептывая всякого рода ерунду себе под нос, я коротаю свой бесконечный день.
        Вечерний обход. Смена оставшихся повязок, примочки, кормежка, гигиенические процедуры. Все происходит быстрее обычного, ведь самые нежные части тела больше не нуждаются в чрезмерной заботе.
        Остаюсь один на один со своими демонами в который раз за день, но старательно прогоняю от себя все кошмары, пытаясь настроиться на обновленный взгляд на мир.
        Я уже успела ощутить свет, который так долго прятали от меня повязки, а обнаженные веки не смогли. Теперь осталось дождаться темноты и не слишком торопливо, как наставлял доктор, открыть глаза.

* * *
        Все получилось! О чем только думал доктор, когда предупреждал «не спешить»? Да я едва сумела разлепить веки! Глаза будто склеены смолой, которая недостаточно хорошо расплавилась. Пришлось постараться, чтоб их раскрыть. Хотелось помочь руками, но Мила предупредила, когда обработала всю меня антисептиками и еще бог знает чем, чтобы освободившиеся от повязок руки не совала куда не нужно. Я и не стала.
        Первые ощущения - мурашки. Миллион крошечных прохладных ножек пробежались по моим радужкам. Вторые - паника. Все расплывается, и я успеваю поймать себя на мысли о том, что список моих «достоинств» пополнит слепота. Радоваться, что наконец перестану лицезреть свою рожу? Или прямо сейчас выброситься из окна? Но немного проморгавшись, в не такой уж и кромешной темени, я начала улавливать очертания предметов. Это как долго-долго находиться под водой без акваланга, а потом резко вынырнуть!
        Почти месяц я заменяла зрение воображением, но наконец воспринимать мир станет немного легче. Хотя сомневаюсь, что он станет для меня красочнее - если тебе удалось выбраться из темного помещения, это совсем не значит, что ты попал в радужное. Мир для меня был, есть и навсегда останется убогим и жестоким. Так я его вижу. Так он себя ведет.

* * *
        Уже утром следующего дня я поняла, как далеки от реальности были мои представления о докторе и медсестре с пирсингом.
        Врач оказался среднего роста, упитанным, как сказал бы Карлсон: «В полном расцвете сил». На лице легкая щетина, а морщин и вправду не оказалось, по той причине, что лицо было круглым, как шарик для пинг-понга, и морщинам сложно было пробраться на натянутую гладкую кожу. Очки доктор не носил, и я понятия не имела, почему от него так сильно несло кремом для бритья, если бритьем он себя не утруждал. На голове заметная плешь, но седины нет вообще. Пожалуй, я не ошиблась только с возрастом, ему и в самом деле было не меньше сорока.
        Медсестра, смешно, но медсестра выглядела так же, как доктор. Невысокая шарообразная дама с волосами цвета выгоревшей травы, затянутыми в скудный хвост. Какая уж тут жгучая брюнетка! Единственное, в чем я не ошиблась, - наличие жевательной резинки, дамочка лет тридцати напоминала жвачное животное - Буренку. Что ж, у каждого свой крест.
        Приходилось только удивляться тому, каким обманчивым оказалось восприятие мира с помощью двух чувств: обоняния и слуха. Может, лучше бы мне остаться без глаз, и рано или поздно я бы смогла убедить себя, что красотка и все ужасы моей жизни просто приснившиеся кошмары и ничего более?
        Процедуры, осмотры, перевязки, анализы - то, из чего состоял мой день, вот уже который по счету, только с той разницей, что я теперь могу контролировать все, что происходит вокруг. Глаза и способность говорить - единственные поводы для радости, хотя болтать без умолку я не стала, а наедине с собой все так же предпочитаю находиться в привычной темноте, с закрытыми глазами. Да и невозможно бесконечно рассматривать четыре стены, тумбочку, шкаф, окно, дверь, пол, потолок. Радовало и то, что я сумела самостоятельно менять положение с лежачего на сидячее и избавилась от трубки между ног! Это ли не счастье, контролировать собственное мочеиспускание. Никогда прежде не задумывалась о том, какое это счастье. Обхохочешься просто. Но чтобы не свихнуться, приходится находить радость в таких неприглядных на первый взгляд моментах.
        Самостоятельно жевать пищу, опорожняться, произносить слова и шевелить пальцами - все мои радости, но я готова отказаться от них. Еще раз попытаться покончить с собой? Стоит только задуматься о подобном, смех начинает сдавливать глотку. Мозги набекрень у меня с рождения, проклятый пес сожрал половину лица, пожар подавился мной, но сумел обглодать в некоторых местах до кости, осталось только поломать ноги, выбросившись из окна, или сжечь желудок, наглотавшись таблеток, а может, вскрыть вены?
        Я на грани. На грани безумия? По-моему, это мое обычное состояние.
        Нет, довольно экспериментов! Я Кот, и у меня в запасе еще пара жизней. Провести остаток дней пусть и за решеткой, но на своих двоих лучше, чем подохнуть с полностью атрофированными мышцами, съеденными заживо пролежнями.

* * *
        Новый день меняет все!
        ЛИЗА КОТ
        НАШИ ДНИ
        Мила едва закончила возиться с моей тушкой, как ко мне пожаловал гость. Это был следователь, который весь этот месяц терпеливо ждал моего минимального для допроса восстановления.
        Медсестра исчезает за дверью. Мужчина ставит рядом с моей койкой стул.
        - Лиза, вы помните, ЧТО произошло?
        Ощущаю острую потребность рассмеяться прямо в лицо седовласого мужчины, наряженного в слишком приличный костюм мышиного цвета. И делаю это.
        В детстве мне часто доводилось быть свидетелем нежелания заводиться старенького «Запорожца» деда Кузьмы Перепелкина, проживавшего через четыре дома от нашего. Это подобие автомобиля издавало странные урчаще-стучаще-пукающие звуки и редко соглашалось работать, сейчас мой смех оказался таким же кряхтяще-пукающим звуком. Иронией, которую мне хотелось продемонстрировать сидящему у моей койки полицейскому, и не пахло, а на лицо следователя мгновенно скользнуло сожаление и жалость.
        - Конечно, ПОМНЮ! - зло, почти так же, как в детстве, когда в этой моей способности кому-то вздумалось усомниться, бросаю я.
        Мужчине удается распознать в ответе обиду, смешанную с гордостью, и он понимающе кивает.
        - Хорошо. В таком случае, не затруднит ли вас, для начала в двух словах, поделиться этим со мной?
        - Не затруднит. Хотя не понимаю, к чему все это, ведь будь вы даже самым поганым следователем на всем белом свете, времени, которое я валяюсь здесь, вам хватило бы с лихвой, чтобы во всем разобраться.
        С каждым словом говорить все труднее. Всякий раз, как я открываю рот, легкие как будто снова заполняются угарным газом и выедают все внутри. Я еще не привыкла к длительным разговорам. В горле поселилась невидимая крыса, она настойчиво пытается расцарапать его, заставляя болезненно прокашливаться, не давая возможности оставить бутылку с водой в покое. Вода, глоток за глотком растекаясь по горлу, спасает от неприятных ощущений.
        - Разобраться-то разобрались, но показания пострадавших еще никогда не были лишними. Что вы мне можете рассказать?
        Странно, но мне кажется, этот мужчина преднамеренно не назвал меня преступницей. Вместо этого я услышала, что я, оказывается, «пострадавшая». Смешно. Быть может, он идиот?
        Следователь немного склоняется, протягивает руку и откуда-то, будто фокусник из своей шляпы, достает небольшой «дипломат» из темно-коричневой кожи. Он кладет его на колени, раскрывает и вооружается нужными для дела атрибутами - блокнотом и карандашом.
        Чемодан служит «письменным столом».
        - Я готов выслушать вашу версию произошедшего, - констатирует мужчина и прижимает носик карандаша к блокноту. А я ловлю себя на мысли, что мне ужасно недостает моих карандашей.
        - Вы это серьезно? - Если б я могла, я бы вскочила с проклятой больничной койки, но все, на что я сейчас способна, - возмущенное движение головой и громкое возвращение бутылочки с водой на прикроватную тумбу. - А что, есть какие-то другие версии, кроме той, что я убийца?
        Следователь резко отрывает глаза от блокнота и недоверчиво щурится.
        - А с чего вы взяли, что убийца вы?
        Вопрос прозвучал так искренне и учтиво, что моментально возникло два варианта для ответа: либо у меня поехала крыша, либо у этого мужика с головой проблемы.
        - Вы находите смешным подобный вопрос? Думаете, если я монстр, то мне приятно копаться в самых жутких и темных подвалах собственной памяти? Считаете, я сейчас начну смаковать подробности и детали, будто медовые куриные крылышки?
        - В том, что произошло, только человек с больной психикой мог бы увидеть юмор. А я, поверьте, к их числу не отношусь. - Мужчина закинул ногу на ногу и расслабленно развалился на стуле. - А еще я не садист, задавать вопросы - моя работа. Насколько мне известно, вы с детства страдаете редким заболеванием, если можно так сказать, так что мельчайшие подробности трагедии из ваших уст существенно помогли бы восстановить картину. Для расследования важны все детали, чтобы четко понимать, какая статья Уголовного кодекса светит обвиняемому. Убийство по неосторожности заметно отличается от тщательно спланированного. Мне важно все. Кто где находился? Кто чем занимался? Где началось возгорание и тому подобные вещи. Ваши показания бесценны, и уж простите, но вам придется покопаться в кошмарных воспоминаниях. Ничего личного.
        - Что ж, в таком случае я облегчу задачу. Чистосердечное признание ведь все упростит, не так ли? - Мужчина, сидящий напротив, чрезмерно сосредоточен и никак не реагирует на мой вопрос, он будто находится в театре и ждет продолжения спектакля. Молча. Увлеченно. - Я ненавидела всех пострадавших. Я организовала встречу выпускников лишь с одной целью: уничтожить всех сволочей, отравлявших мою и без того паскудную юность. Не знаю, важно ли для вас мое желание умереть, ведь двадцать пять для таких, как я, - это слишком много. Как вы уже поняли, на тот свет я собиралась отправиться в компании «друзей». Сожалею ли я о содеянном? Нет. Пощадила бы я этих людей, будь у меня такой шанс? Нет. Считаю ли я себя ужасным человеком? Нет. Подобных ответов достаточно для вашего расследования?
        Удивленная ухмылка на лице следователя не совсем то, чего я ожидала, точнее - вовсе не то.
        - Упаси господи перейти дорогу подобным вам женщинам. Похоже, восемьдесят седьмой год был щедрым на гнилой урожай, но сейчас не об этом. - Мужчина выровнял спину, а перед этим, как мне показалось, его слегка передернуло. - Возможно, я вас сейчас сильно удивлю, но в том, что произошло, вашей вины нет.
        Теперь передернуло меня, точнее, ударило разрядом в несколько сотен ватт. Не обращая внимания на боль, я резко оторвала спину от подушки. Сидячее положение приближало меня к следователю, на лице которого я надеялась найти ответ на немой вопрос - все ли у него в порядке с мозгами?
        - Уж не знаю, по какой причине в вашей голове все перепуталось, пусть с этим разбираются специалисты, вот только не вы подожгли кафе.
        - Что значит не я? Вы вообще слушали меня, или я сама с собой пару минут назад болтала? Я все спланировала, я всех собрала в одном месте, я…
        - Вы пытались устроить встречу, собрать всех под одной крышей, но вас проигнорировали все, кроме Зои Хонг, которая взяла организацию мероприятия в свои руки, так сказать.
        - О чем вы говорите?.. - в голове все смешалось. Мозг - будто доверху набитая лотерейными шариками емкость, которые тщательно перемешивают, прежде чем достать один-единственный. - При чем здесь Хонг? Я не общалась с Зоей с того самого дня, как она испортила мой любимый сарафан и выбросила в окно Федю. Ее даже нет в моем списке «приглашенных», ведь ее я ненавидела только в детстве, но это не то чувство, которое выливается в жажду убить. У меня с рождения не все в порядке с мозгами, но я могу отсортировать детские обиды от юношеских унижений, оскорблений, издевательств. В «Лагуну» яприглашала только тех, у кого нет права на долгую и счастливую жизнь, в то время как они сделали все возможное для уничтожения чужой. Это я их позвала! Я! Вы меня слышите?
        - Кто такой Федя?
        - Какая разница! По-моему, вы здесь по другому поводу появились.
        - Повод, конечно, другой, но связь имеется. - Следователь задумчиво стучит карандашом по чистому блокнотному листу. - Тщательное расследование показало, что пожар устроила Зоя Хонг. В смерти двоих человек и нанесении тяжких телесных повреждений еще троим, включая вас, виновата ваша подруга детства. Для нее, как оказалось, нет различия между детскими обидами, недоразумениями, фантазиями. Не знаю, позволительно ли с моей стороны разговаривать сейчас с вами откровенно, но рано или поздно вы все равно узнаете правду, так почему не сейчас? Погибшие при пожаре и уцелевшие, но получившие ожоги разных степеней, стали случайными жертвами. Единственной целью были вы.
        Меня будто ударили по голове монтировкой, мало того, что этот мужик в отглаженном костюмчике надругался над сверхспособностями моего мозга, так еще решил устроить вместо допроса стендап. Отмотайся время вспять, я б непременно включила его в список приглашенных в «Лагуну».
        - Смешно. Ха-ха. - Я снова ложусь. - Знаете, а я ведь еще слишком слаба для длительных разговоров. Если вы пришли сюда валять дурака, время вышло. Я не тот человек, который может оценить ваши шутки, и, откровенно говоря, вообще слабо понимаю, к чему все это. Я во всем созналась. Я готова понести наказание. Уточните у докторов, когда меня можно будет закрыть в клетку, и я охотно перееду. На сегодня прием окончен.
        Следователь встал, положил «дипломат» на стул и молча спрятал в него не пригодившийся блокнот и карандаш.
        - Лиза, я уважаю ваше право на отдых и не стану больше утомлять, тем более все, что вы могли мне рассказать, вы уже рассказали. А насчет госпожи Хонг я не шутил и уж точно не лгал. К чему мне это? Она слишком много лет взращивала в себе лютую к вам ненависть. Отдыхайте. Быть может, через пару дней я снова навещу вас, если увижу в этом смысл.
        За мужчиной захлопнулась дверь, а мои глаза к ней приклеились и перестали моргать. Что это было? Зоя Хонг, серьезно? Почему я вообще вернулась в этот городишко? Что послужило детонатором для моего внутреннего взрыва? Что происходит с моей головой в этот раз?
        Я убила их. Я ведь хотела уничтожить всех ИХ. Вот что значит ПАМЯТЬ. Вот что значит - ПОМНИТЬ ВСЕ. Вот что значит - ЗЛОПАМЯТСТВО. Следователь - это насмешка, шутка, не более.
        Я смеюсь. Я снова хохочу во все горло, хоть и мысленно. Я не хочу в психушку, пусть лучше тюрьма. Я не сумасшедшая! Но, похоже, случилось главное - в моей голове, наконец, спустя двадцать пять лет, починился архиватор воспоминаний!
        Я не могу вспомнить, как расправлялась со стайкой бешеных животных, которых давно пора было усыпить. Я НЕ ПОМНЮ, как это происходило!
        Вопли бывших одноклассников и их искаженные ужасом лица - размытые пятна. «Лиза - стерва! Лиза - стерва!» и «Лиза, пожалуйста! Лиза, пожалуйста!» - звучит в голове непривычно тихо и, как мне кажется, совсем скоро вообще заглохнет. О том, что я натворила, мне теперь будет изо дня в день напоминать почти догола съеденное огнем тело, и это прекрасно. Теперь мне, как любому нормальному человеку, нужны «проводники» впрошлое. Я победила! Я выиграла! Я выздоровела!
        Мне никогда не позабыть день приведения собственного приговора в исполнение, но спустя месяцы и годы я не буду сгорать на костре ежесекундно. Мой мозг будет транслировать скупую долю воспоминаний, которые неспособны убивать и причинять боль. Эхо и отголоски ничто по сравнению с воспоминаниями, которые я проживала ежедневно, как впервые, целых двадцать пять лет. Гореть живьем страшно, и кажется, что в те минуты, как огонь пожирает твою плоть, душа от боли умирает по несколько раз в секунду, из глотки неконтролируемо вырывается стон, заставить себя замолчать выше собственных сил, но если бы я могла повернуть время вспять, я бы поступила так же. Уничтожить свое физическое тело не такая уж и высокая плата за освобождение души, но нормальным, полноценным во всех отношениях людям этого никогда не понять. За двадцать пять прожитых лет в моей голове скопилось слишком много неподъемных, тяжелых и болезненных воспоминаний. Я обычный человек, которому не под силу изо дня в день таскать с собой подобный груз. Я устала всех ненавидеть. Я устала от неспособности любить и прощать. Я устала от боли восьмидесятых,
девяностых, нулевых… Я устала от мощи и силы негативных воспоминаний, уничтожавших все хорошее, что все же случалось. Я всегда хотела одного - иметь выбор, как все: успешно отказываться от плохого, делая выбор в пользу пусть совсем незначительного - хорошего.
        Впервые в жизни я счастлива: яспособна забыть, приукрасить, сгладить. Пусть в глазах всего мира до конца дней останусь умалишенным чудовищем, но в своих собственных - я впервые обычный человек. Пусть все склеротики мира жалуются на неспособность вспомнить, я, всякий раз позабыв о том, принимала ли сегодня лекарство или где оставила свою вставную челюсть, буду благодарить за это весь мир. Кому, как не мне, хорошо известно - если тебе вздумала изменить память, значит, это кому-то нужно и, скорее всего, это нужно самому тебе.
        Прохлаждаюсь на больничной койке уже почти месяц, и все это время я заперта в собственной черепной коробке, как в подвале, и только тем и занимаюсь, что сортирую воспоминания, будто сгнившие овощи. То, что мои мозги, наконец, заработали иначе, я не поняла только потому, что было чем заняться и без этого. Но теперь!..
        Мир разделен на «до» и «после». «ДО», то есть двадцать пять лет своей гребаной жизни, я продолжаю помнить в идеале, эти воспоминания забальзамированы навсегда. А вот «после» - это то, о чем я мечтала всю свою жизнь: не помнить, какого цвета кофточки были на всех общавшихся со мной людях; позабыть о том, в какой именно день у меня ужасно болела голова и как долго зудело тело; охотно стереть из памяти болевые ощущения недельной давности. Видимо, в незначительном промежутке между этими двумя периодами произошел сбой посерьезнее, если верить господину следователю.
        Снова вынуждена нырнуть в вязкую и неприятную зловонную субстанцию воспоминаний месячной давности. Я должна поставить перевернутый импозантным мужчиной мир с ног на голову на место. Неужели именно сейчас, когда я могу насладиться отсутствием деталей, мне придется пожалеть об этом?
        Мозги, пожалуйста, не подведите! Не сейчас.
        Двадцать девятое мая. Трачу день на разработку плана, взвешивая «за» и «против». Хотя «против» не было. Мне надоело это жалкое подобие жизни, а не прихватить с собой на тот свет пару-тройку дерьмовеньких душонок причин не нашлось.
        Отыскать все нужные контакты в Сети проще простого. Рассылаю красочные приглашения на встречу выпускников в загородном кафе «Лагуна». Заведение полуподвальное, то, что нужно для моего замысла. Синоптики обещают дождливую погоду еще на неделю, соответственно, на террасу нас никто не усадит. А из помещения без окон и с одной только входной дверью, которую я найду способ запечатать, вряд ли кому удастся бежать.
        Тридцатое мая. День снова проходит в гостиничном номере. Свои двадцать пять отмечаю бутылкой безалкогольного клубничного шампанского, пиццей, которая больше напоминает резину и по вкусу и по цвету, и огромным тортом с шоколадной глазурью. Должно же хоть что-то порадовать меня в этой жизни, прежде чем я…
        Буля выгуливаю прямо в пижаме, желания что-то из себя изображать нет, а о том, что обо мне подумают другие три постояльца, персонал и десяток случайных прохожих, мне дела нет.
        Звонила мама, но я привычно не сняла трубку и нашла ее поздравительную открытку в корзине спама. Счастья, здоровья, любви, удачи и бла-бла-бла… Удаляю.
        Кроме мамы мне пришло еще десять поздравительных писем: онлайн-библиотека, доставка еды на дом, банк онлайн, собачий корм из Европы, почтовый ящик, виртуальный кошелек, интернет-магазин одежды, интернет-магазин «все для дома», супермаркет низких цен, и от одной из соцсетей, где я указывала свою настоящую дату (по глупости, в самом начале моего знакомства с Интернетом, я правдиво заполняла все нужные данные). Итог - я теперь знаю, кому дорога в этой жизни и кто реально желает мне счастья и удачи в ней.
        Поздним вечером мне пришло несколько писем от бывших одноклассников, которые охотно согласились прийти завтра в «Лагуну», вот только не было самых важных: Бородина, Темиров, Королек, Борисов, Якушев и Гаврилова молчали.
        Свое «Ок» эта компания прислала мне уже наутро следующего дня, даже не догадываясь о том, что этими двумя буквами подписали себе приговор.
        - Что ж, товарищ, в этой жизни все должно быть взаимным. Если на тебя набросится очаровательная сука любой породы - не нужно терпеть боль и обиду, нужно ставить ее на место тут же. Запомни это, дружок. Поверь, даже в твоей жизни это пригодится.
        Приглашаю внимательно слушающего меня Буля к себе в кровать и, прижав к груди, сладко засыпаю.
        ПОЖАР
        31 МАЯ 2012 ГОДА (ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ)
        Вызываю такси.
        Покидаю гостиничный номер.
        Глупо, но помереть мне хочется красивой (насколько это вообще возможно), а поэтому я нарядилась в платье, одно из трех имеющихся в гардеробе. Ничего особенного, черное платье-футляр с рукавами в три четверти. Даже попыталась уложить волосы в прическу. Прятать лицо под банданой не стала, я давно поняла бессмысленность этого процесса. Даже ноги впихнула бы в босоножки на шпильке, если бы таковые имелись. Но классические черные туфли со шнурками тоже неплохо смотрелись.
        Оказавшись на улице, жду Буля, который быстро справляет нужду, и мы едем. Едем на встречу… На встречу с прошлым, чтоб навсегда попрощаться с будущим.
        В последний раз пристально рассматриваю пейзажи города детства из окна и… И нет ни капли страха или боли от того, что сама себе вынесла приговор.
        Буль тепло жмется ко мне, ни о чем не подозревая, и это единственное существо на планете Земля, да и во всей Вселенной, которого мне не хочется предавать, покинув одного в паршивом городишке. Но выбора у него нет. Как и у меня. Кто-нибудь обязательно заберет моего красавца к себе. Он будет кому-то приносить тапки. Будет выгуливать и в снег, и в град, и в зимнюю стужу. Будет весело носиться за мячиком и гонять в парке белок. Но все это уже будет без меня.
        Прежде в «Лагуне» мне бывать не доводилось. Когда я была ребенком, мама чаще «гуляла» по больницам, а не по кафе. А потом…
        Кафе спрятано в прекрасном живописном уголке у озера. В какой-то сказке я видела нечто подобное - озеро-блюдце в плену у вечно зеленых елей. Двенадцать лет я не замечала ничего вокруг, кроме собственной убогости. Спасибо небесам, что прежде чем я отправлюсь в ад, мой мозг навсегда зафиксирует эту волшебную картину.
        Дождь не прекращается, что не может не радовать, ибо в противном случае задуманному не суждено будет исполниться.
        Прежде чем выйти из машины, замечаю на парковке разнообразие иномарок, видно, у многих одноклассников жизнь сложилась. Что ж, тем лучше для них - успели пожить.
        Сломя голову Буль бросился под дождь. Мой пес самый неряшливый на всем белом свете, и не пропустить ни единой лужи - это его кредо. Не раз сообщала ему истину о том, что он пес, а не свинья, но ему глубоко на это плевать.
        - Буль, мальчик мой, ко мне.
        Дай бог все закончится быстро, и моему товарищу не придется слишком долго сидеть на привязи у пылающего кафе. Обматываю поводок вокруг одного из многочисленных стволов елей. Как можно дальше от заведения, которое совсем скоро превратится в пепелище. Но не слишком далеко, чтоб не дай бог Буль в суматохе не остался незамеченным кем-то из людей.
        - Что ж, дружок, пора прощаться. - Присаживаюсь на корточки и обхватываю любимую морду обеими руками. - Спасибо, что ты был в моей жизни. Спасибо тебе, псина, что любил меня так, как мог только ты. Прости, что тебе не повезло с хозяйкой. Понимал бы ты изначально, какому монстру достался, давно бы сам сбежал. Но ты любишь меня не за внешность и не за переизбыток извилин, это я точно знаю. И за это - мое тебе большое человеческое спасибо!
        Едва сдерживаю слезы, нельзя позволить себе разрыдаться сейчас. Это так глупо, я собираюсь заживо поджарить больше дюжины человек, а слезы вызывает прощание с собакой. Бред! Или бессердечность?
        Глаза Буля смотрят в душу, никогда не замечала подобного в человеческих взглядах. Кажется, он все понял и ему тоже больно. Его взгляд красноречивее миллиона слов, он умоляет, он не отпускает. Крепко целую Буля в нос и позволяю ему ответить взаимностью. Поднимаюсь. Пес начинает заметно нервничать и громко лаять.
        - Прекрати, это не поможет.
        Разворачиваюсь и с болью в сердце удаляюсь.
        Никогда прежде я не слышала, чтоб собака кричала. Буль не лаял, он кричал так громко и отчаянно, что пока я не спряталась в помещение, мне казалось, будто я уже в аду. Буль-один - разодрал мне рожу, а Буль-два - сердце в клочья. Я физически ощущала, как кусочки горячей плоти внутри меня падают.
        О том, чтобы передумать, и речи быть не могло. Как бы я ни любила собаку, ненависть к счастью тех, кто когда-то причинил боль, перевешивала. Эта ноша стала невыносимой с тех самых пор, как я увидела их счастливые рожи и устроенные жизни. Так не должно быть. Неправильно это, когда моральные разложенцы и бессердечные твари получают в этой жизни то, чего не заслуживают. Их место рядом со мной, на раскаленной сковородке в преисподней.
        Напоследок жадно вдыхаю воздух вперемешку с дождем. Иду по ступенькам вниз…
        Мрак…
        Больница и зудящий запах лосьона после бритья в воздухе вперемешку с характерным для подобных заведений ароматом стерильности и пилюль…
        У меня ничего не вышло. Сколько бы раз я ни напрягала свой супермозг, он отказывался выдавать мне дальнейшую информацию о том дне. Я много лет ненавидела свою способность помнить все, и в самый важный момент даже она подвела. Снова на моем пути встало роковое для меня словосочетание «не судьба».
        Как можно о подобном забыть?! Как можно помнить пятнадцатое июля девяносто первого и то, как мама целый день консервировала огурцы, а я вдохновенно разрисовывала обои в гостиной, и не помнить день, срок давности которого не превысил месяца? Как можно помнить первое января две тысячи первого и впивающиеся в твою плоть зубы и не помнить того, как огонь начинал пожирать твое тело? Как можно помнить цвет нижнего белья папиной любовницы и не помнить лица тех, кому суждено было подохнуть в организованном мной крематории? Я помню Зою, стоящую на крыльце родительского дома с кексами в руках и улыбкой на лице, но не нахожу в своей башке ее образа в этот день казни!
        Я ведь пару дней назад вспоминала о том, как все происходило, и искренне радовалась воплям, шлющим мне проклятья. Я точно была уверена в том, что убила. Так почему сейчас ничего, кроме черных пятен? Что за шутки в этот раз вытворяет моя несчастная головушка? Что за подмена желаемого и действительности?
        Нужно взять себя в руки и расслабиться. Нужно успокоиться и попробовать уснуть, на время выключить мозг. Может быть, он перезагрузится и, наконец, покажет правдивую картинку.
        ЛИЗА КОТ
        ИЮЛЬ 2012 ГОДА
        - Вы по-прежнему ничего не вспомнили?
        Как и обещал, уже на следующий день следователь снова был у меня. В этот раз на нем костюм стального цвета, такой же идеальный футляр. На лице следы бессонной ночи в виде мешков и покрасневших глаз. Может быть, он и вправду хочет докопаться до истины, желая получить как можно больше информации. Хотя, возможно, он просто провел ночь в каком-нибудь кабаке.
        - Вспомнила. Где мой пес?
        Подобного вопроса этот мужчина явно не ожидал. Он встал у окна. Опустил голову. Поднял. Повернулся ко мне. Последовали осторожные, щадящие слова.
        - Ваш пес бросался под колеса проезжающих по шоссе автомобилей до тех пор, пока один из водителей не остановился и не попытался разобраться, в чем дело. Собственно говоря, ваша собака спасла не одну жизнь… - Следователь замялся, и я без слов все поняла. - Ваш пес искренне любил вас, это факт.
        - Вы говорите о Буле в прошедшем времени? - осознаю всю глупость подобного вопроса, но не задать его не могу.
        Следователь прячет глаза, с интересом рассматривая больничный пол.
        - Простите, Лиза, но в первую очередь спасали людей, а пес не сумел выбраться из-под обломков. - Взрослый мужчина с серебристой головой впервые за наше с ним знакомство сглатывал ком. - У вас был настоящий друг. Был.
        И я вспоминаю. Сквозь пелену безызвестности относительно всего того, что происходило в тот кошмарный день на самом деле, кусочки памяти возвращаются. Вспоминаю, как лежу на полу, лицом кверху, а шершавый язык облизывает все доступные ему места. Безумный собачий лай эхом разносится по помещению, в котором царят паника и безумие. А еще огонь.
        Как я могла это забыть?!!! КАК Я МОГЛА ЭТО ЗАБЫТЬ? КАК?!
        Молча опускаю голову на колени, а руками обхватываю затылок. Впервые за долгие годы мне хочется не плакать, а рыдать. Буль погиб из-за меня. Он пожертвовал собою ради меня. А ведь я не заслуживаю этого. Разве он не понял, что я хуже его дерьма! Смерти желала я. Успокоения в мире мертвых искала я. Но ему было не понять этого, ему просто хотелось, чтобы я была рядом, чтобы я осталась, чтоб не покинула его… Глупый пес! Вот в чем кардинальное отличие между людьми и собаками - они любят нас сердцем, а не мозгом.
        - Черт… - мертво срывается с губ.
        - К-хм, я, наверное, оставлю вас. Может, воды? Или медсестру позвать? Лиза, вы как?
        - Лучше всех. Как всегда. Правда, сомневаюсь, что кто-то завидует.
        - Так что насчет медсестры?
        - Не нужно никого звать. Оставьте меня в покое.
        Не проронив больше ни слова, следователь молча покинул палату.
        - Буль, мой Буль… Мой Буль… Буль… - твержу про себя как полоумная и ударяю руками о белоснежные больничные простыни. Боли не чувствую, по крайней мере физической.
        Перед глазами возник образ Буля номер один. Впивающиеся в мою шею клыки, зловоние пасти, теплые струйки на шее… Больницы, бесконечные операции, урод в каждом зеркале… Но мне никогда, клянусь небесами, никогда еще мне не было так больно, как от воспоминания о прикосновениях шершавого языка в охваченном огнем помещении.
        В этот день меня больше никто не беспокоит.
        Мне хочется выть на луну, но, к счастью для других пациентов и персонала, ночь выдалась темной и мрачной. Казалось, вселенная тоже нацепила траурный наряд, и я ей благодарна хотя бы за это.
        ЛИЗА КОТ
        ИЮЛЬ 2012 ГОДА
        Новый день. В моей палате все тот же постоянный гость - следователь. Я сжимаю в руках потрепанную толстую тетрадь, пестрящую всевозможными рисунками и наклейками: сердечки, цветочки, аккуратно выведенные слова «любовь», разных цветов, на разных языках, разных калибров, солнышки, цветочки, радуги, зайчики, звездочки… В детстве я всегда рисовала нечто подобное, яркое и красочное, пока единственным цветом во всех картинах не стал черный. Открываю титульную страницу «Мой дневник ? ? ? Вся моя жизнь на твоих страницах ? ? ? Зоя».
        - Откуда у вас это?
        - Муж Зои, Платон, предоставил мне эти записи.
        - Платон?
        Я могла говорить и задавать вопросы уже четыре дня, но мне ни разу не пришла в голову мысль узнать, кем были те два трупа, о которых прежде упоминал следователь, и двое, помимо меня, тяжелых. Видно, пришло время.
        - Да. Платон Шивов один из немногих, кому удалось отделаться легким испугом и незначительными ожогами на руках.
        - А кому не удалось?
        Мне плевать. Глубоко, высоко, широко - плевать. Мной руководит простое любопытство, ведь я до сих пор не помню ничего, кроме моего Буля.
        - Гавриловой и Борисову. Гаврилову привалило балкой, удар пришелся по голове…
        - Ну, это не страшно, там все равно ничего не было, - не могу сдержаться.
        - Кот, проявите хоть капельку уважения к покойнице! - Мужчина был ошарашен моей репликой, но чего он ждал от поджаренной туши с прекрасными перспективами и сказочным прошлым?
        - Ну, на этот счет у меня своя теория. Хотите, поделюсь?
        - Нет.
        - А я все равно поделюсь. Вдруг вам пригодится. - Легонько прокашливаюсь. - Этим мертвецам мое к ним уважение нужно так же, как тогда, когда они были живыми. Или вы полагаете, что, отправившись на тот свет, они вдруг стали достойны уважения? То есть, чтобы стать любимчиком для всех и каждого, заслужить «положительные отзывы в прессе», тебе нужно подохнуть? Так я вам скажу - ни черта подобного. Дерьмо фиалками пахнуть не начнет, даже если его триста раз закопают в землю.
        - А вы, я смотрю, само очарование. - Ирония. - Судя по всему, вам крупно повезло. Если бы не госпожа Хонг, вам бы пришлось до конца своих дней рассуждать о дерьме, сидя в четырех стенах под замком.
        - О, мистер, да вы, я смотрю, хорошо осведомлены о моей жизни. - Иронию я обмениваю на такую же иронию. - Я вообще везучий человек. Правда. Мозги у меня шикарные, вам бы такие. Ммм… Мечта просто. Собака сожрала половину лица. Но ведь я счастливица, и только поэтому она не перекусила сонную артерию. Я выжила и после группового изнасилования… И вот сейчас. Вся в шрамах и дырах, как чертова вселенная, причем не только снаружи. Но ведь я до сих пор жива. Это ли не счастье.
        Следователь виновато отвел глаза в сторону.
        - Простите.
        - Да ладно. Мне не привыкать. А как насчет парочки, которая погорела не хуже моего?
        - Не думаю, что вам нужна подобная информация… - следователь задумался, на автомате сжав пальцами подбородок. - Но ведь если не от меня, то от кого-то другого вы все равно об этом узнаете. Бородина София и Темиров Тимур.
        Безграничное счастье от осознания того, что бумеранг, наконец, ударил по кому нужно, наполнило меня всю так же стремительно и быстро, как водопад живой воды годами пустующий сосуд. Я давно не испытывала подобной радости. Из меня вырвался фонтан искреннего смеха. Буль пожертвовал собой не зря. Сгореть дотла для этой парочки было бы слишком простым наказанием, а видеть свое отражение в зеркалах… Мужчина, стоявший у моей койки, поежился и напряженно сморщил лоб.
        - Вы это серьезно? Вам доставляет радость чужая трагедия?
        По всем глубинам моих извилин тут же пронеслась жизнь: школа, насмешки, издевательства, высокомерие, отвращение, гнобление, изнасилование, пренебрежение, превосходство, счастливые улыбки, состоявшиеся семьи…
        - Да. Но это не трагедия. Это карма. Скажу больше - я с удовольствием встречусь с этими ублюдками, чтоб задать один-единственный вопрос: каково это - видеть в зеркале лицо убогой Лизы Кот вместо своего совершенного?
        - Дело не в отражении. Темиров потерял ногу, а Бородина рассудок.
        - Вы не тому человеку решили об этом поведать. Хотя спасибо, так поднять мне настроение еще никому не удавалось. Да и вы особо не переживайте - Соне терять было нечего, а Темиров… Ну, не повезло парню.
        - Ладно. Хватит. Я не веселить вас сюда пришел. Боже! И как только земля носит таких… - Мило улыбаюсь и прелестно хлопаю ресницами, точнее, тем, что от них осталось. - У вас в руках дневник Зои Хонг, который полностью доказывает ее вину. Уж и не знаю, стоит ли после вашего выступления вам заглядывать на его страницы… Вы и без этого ненавидите весь белый свет. Но мне нужны детали. Мне нужна полная картина. Это моя работа. А у кого об этом спросить, если не у человека с вашей памятью. Этот дневник - одна из важнейших улик, и я не имею права вам его давать, но мне чертовски интересно разобраться в вашей женской искаженной пороками психике и извращенной логике. Хотя я и так вижу, что вы не менее безумны, чем госпожа Хонг. В общем, эти записи следствие могло бы списать на бредовые подростковые фантазии, если б у нас больше ничего не было. В то, что подросток, тем более девочка, а затем молодая и прелестная женщина, может быть настолько жестокой и бессердечной, человеку с нормальной психикой поверить сложно, да и не хочется. Но небеса распорядились так, что эти мемуары появились «к месту» истали
неопровержимым доказательством. Мы опросили всех возможных свидетелей, из числа выживших, показания были путаными, и в этом нет ничего странного - шок способен смешать карты, но почти все сказали, что те несколько минут, проведенных в «Лагуне», вы всегда были на виду и никуда не отлучались. Ваши бывшие одноклассники также поведали мне, что на празднике отсутствовала Зоя Хонг и что между вами давно пробежала черная кошка. В озере сотрудниками полиции была обнаружена пустая канистра из-под бензина с неизвестными отпечатками пальцев на ней. В первую очередь мы сняли отпечатки у всех ваших одноклассников - присутствовавших на празднике и отсутствовавших. Даже у вас, когда вы находились в коме. Выяснилось, что на канистре запечатлелись пальчики вашей подруги детства. Ненависть ослепила ее настолько, что она даже не позаботилась о перчатках. А еще нашли свидетеля - один из трех мужчин, рыбачивших на другом берегу озера, заприметил выбегающую из кафе, из которого в одночасье повалил дым, темноволосую женскую фигуру. И так еще кое-что по мелочи, о чем вам знать не обязательно. Наверно, вы все же можете
считать себя человеком, которому в этот раз повезло. Может быть, эти записи помогут вам вспомнить некие детали, которые будут полезны и нам, и вам. Важные записи собраны воедино - ксерокопии. Они вложены в тетрадь.
        (Записи из дневника Зои)
        27.12.2000
        «Тварь!
        Кот - самая настоящая подлая тварь!
        Она ведь знала, что я схожу по Тимуру с ума еще с детсада, и в ее случае банальное «я и забыла, что он тебе когда-то нравился» не пройдет!
        Как она могла сосаться с ним? Как? Как? Как?
        НЕНАВИЖУ!
        Шлюха!
        Темиров - козел! Как он мог повестись на эту фарфоровую куклу? Я думала, он особенный, не такой, как все мальчишки, которые ведутся на белые кудряшки и глупые коровьи голубые глазки. А он такой же, как и все. Придурок! Ну ничего, я разберусь со своей бывшей лучшей подружкой, и ей испорченное платье и потерянные карандаши покажутся пустяком.
        Память, говоришь, у тебя отличная? Что ж, я постараюсь заполнить ее яркими воспоминаниями. Я переключу твой мозг в противоположную от Темирова сторону. Ты и думать забудешь о парнях, дрянь!»
        30.12.2000
        «Я почти придумала, как наказать Лизу и не замараться при этом самой. Она всегда гордилась своей памятью, что ж, я на свою пожаловаться тоже не могу, и вот уже третий день подряд в голове только одна картинка - Темиров, облизывающий ее губы. А он ведь должен был стать моим! Она не умеет прощать даже детские обиды - хорошо, я не прощу ей взрослую».
        1.01.2001
        «Господи, что я наделала!
        Я не хотела ничего подобного…
        Я и подумать не могла, что все обернется так…
        Господи, что теперь делать?
        Боже, только бы Лиза выжила! Только бы выжила!
        Буль должен был просто укусить ее за ногу… Или за руку…
        Я бы никогда не произнесла это «ФАС», если б знала…
        Господи, что я наделала…»
        Я раз за разом перечитываю последние предложения, в то время как во мне умерли миллион и еще одна тысяча нервных клеток. Это были не записи девушки-подростка, это была ядерная бомба, изготовленная специально для меня. Я годами бегала по зеленой лужайке в соседский дом. Зоя была единственной лучшей подругой за всю мою жизнь. Мы с ней собирали ягоды, рвали цветы, рисовали, пели, плясали, играли в куклы, ссорились и мирились… Даже в самых жутких ночных кошмарах, которыми были наполнены последние двенадцать лет моей жизни, я не могла себе представить подобного.
        «ФАС». Изувечило меня и всю мою жизнь слово из трех букв, произнесенное малолетней идиоткой!
        Буль-один не был психом, Маркович был прав - собаки не нападают просто так. Так вот, значит, кого нужно было сжигать живьем, поливая бензином, тушить и снова поджигать, тушить и поджигать, тушить и поджигать!
        - Тварь! Какая же ты маленькая корейская тварь! Почему ты не осталась в своей долбаной стране! Пусть бы тебя там твои же сожрали, вместо бешеной собаки! Пустили на шашлык!
        Столько эмоций за последние несколько минут выдержать было сложно. Я то ныряла в прорубь с огненным маслом, то в студеную воду. Если бы кому-то в голову сейчас взбрело измерить мне давление, то у тонометра вылетели бы стекла.
        Следователь молча стоит у окна, развернувшись ко мне спиной. А я продолжаю читать.
        6.01.2001
        «Слава богу, сегодня Лиза пришла в себя.
        Мама говорит, ее состояние стабилизировалось, и хоть она все еще лежит в реанимации - самое страшное позади.
        ЭТО САМЫЙ ЧТО НИ НА ЕСТЬ - РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК.
        Я так рада, что самое страшное позади и мне не придется жить с невидимым клеймом «убийца» до конца дней своих. Все обошлось - Лиза будет жить!
        Ненавижу Темирова! Как из-за этого придурка я могла так поступить с Лизой? Господи, неужели правду люди говорят, что из-за любви многие совершают необъяснимые поступки? Тупеют. Или это не про меня? Может, к подобному меня подтолкнула ненависть, а не любовь?
        Я запуталась, но очень рада, что Кот выжила. А Буль…
        Буль, если ты меня слышишь, где бы ты сейчас ни был - ПРОСТИ! Я не хотела. Я не думала… Я любила тебя. Знай, ты был самым лучшим моим другом. Прости, что предала, что…
        Не могу больше писать… Безумно хочется плакать…»
        - Дрянь! Да кого ты могла любить! Бессердечная маленькая дрянь!
        3.02.2001
        «Я почти месяц тебя не заполняла, и вот…
        Мне так хреново, что просто жизненно необходимо кому-то излить душу.
        Лиза выжила, но…
        Мама вчера навещала ее вместе с ее мамой, и… Лиза - урод. Я не знаю, как она будет жить дальше, а самое страшное - я не знаю, как с этим жить дальше мне.
        Я безумно виновата, но эта тайна умрет вместе со мной, и с тобой, конечно. Я не могу сознаться в том, что Буль не был психом, что ПСИХ - Я. У меня еще вся жизнь впереди. Я не… Я просто не могу уничтожить еще одну жизнь - свою. Все равно назад ничего не воротишь. Даже если я сознаюсь, от этого лучше никому не станет. Нужно смириться и жить дальше. У меня обязательно получится. А Лиза… Лиза сильная, она всегда была такой и тоже со всем справится».
        - Лиза сильная, говоришь? Тварь! Бездушное чудовище! Ты не псих, ты монстр! Чтоб ты в аду сгорела! Но я не желаю тебе смерти, этого слишком мало для тебя.
        ДНЕВНИК ЗОИ (2012 год)
        «Я устала от этой Лизы. Видит бог, я не хотела натравливать на нее своего несчастного Буля, но ему так же известно, что то, что я собираюсь сделать - я ХОЧУ СДЕЛАТЬ. Я устала всю жизнь только и слышать о Лизе Кот. Все газеты с детства расхваливали эту уродину. Все в школе любили эту особенную блондинку, хоть она была тупой и кроме своей болячки ей нечем хвастать. Всем нравилась Лиза до ее тесного общения с моим Булем! Ха! Вот она - справедливость. Но нет же, опять все пошло не так. Эта убогая снова на первых полосах, и пусть ее изуродованное лицо вызывает только отвращение и ужас, ей удается быть популярной. Но я готова была это стерпеть, я привыкла быть незаметной экзотической мышью, но Платон! Это уже перебор. Я не могу позволить этой дряни вытирать об меня ноги. Я не могу позволить этому кобелю втоптать меня в такую грязь и такой позор, от которых мне вовек не отмыться. Господи, и зачем только ты устроил мою жизнь так, что наши с Кот пути пересеклись? Лучше б мои родители никогда не иммигрировали.
        Ненавижу эту убогую! КАК ЖЕ Я ЕЕ НЕ-НА-ВИ-ЖУ!!! НЕНАВИЖУ-НЕНАВИЖУ-НЕНАВИЖУ-НЕНАВИЖУ-НЕНАВИЖУ-НЕНАВИЖУ!»
        ДНЕВНИК ЗОИ (2012 год)
        «Интересно, эта долбаная стерва когда-нибудь сдохнет?!
        Все ведь так хорошо складывалось. Я ведь все продумала. Она не должна была выжить! НЕ ДОЛЖНА!
        Как это называется? Господи, ты издеваешься? Быть может, дело в ее фамилии - Кот? Может, у этой убогой и в самом деле девять жизней, как у этих блохастых тварей?»
        ДНЕВНИК ЗОИ (2012 год)
        «Зачем я в тебя записываю все это, ты ведь улика? Почему я храню тебя? Почему не сожгу или не съем? Но, как бы мне ни хотелось согласиться с Кот, она была права, утверждая, что нормальным людям нужны «проводники» впрошлое, и, наверное, по этой причине я не уничтожаю тебя. Я не хочу, чтоб через год или пять лет память мне изменила и я позабыла обо всем. Я не хочу проснуться однажды с чувством вины, будто это я ужасный человек и я заслуживаю всех мук ада… Это не так! Эти короткие записи помогают мне держать себя в руках, оправдывают каждый из моих поступков. Доказывают, что я не бездушная тварь, а человек, которому причинили боль, и он отплатил тем же. Не хрен чужих мужей из семьи уводить!»
        ДНЕВНИК ЗОИ (2012 год)
        «Спасибо, Всевышний. Видно, ты и вправду существуешь! Я победила эту тварь, и пусть ее век растянется хоть на сотню лет - мне все равно. Она больше НИКТО. Она инвалид без права на будущее. Она - труп, пусть и живой. Я сделаю все возможное, чтоб она стала не просто калекой, а осужденной на «пожизненное» тварью. Я обязательно выкручусь и что-либо придумаю. В конце концов, это у нее всегда были проблемы с мозгами и злопамятством. Пусть она ответит за ВСЕ! А я останусь победителем».
        - Этого просто не может быть! Это… Это… Я не могу вместить это в своей голове! Я не уводила ничьих мужей! Зоя вообще спятила? И вы хотите сказать, Шивов обо всем знал? Откуда у него эта мерзость?
        Следователь машинально почесал лоб.
        - Нет, что вы! Платон до последнего не догадывался, с кем связал свою жизнь. Кстати говоря, этой ячейки общества больше не существует. Господин Шивов подал на развод и, забрав дочь, переехал к своим родителям. Он случайно обнаружил дневник жены, когда искал нижнее белье. В комоде, в их спальне. Поверьте, он был поражен не меньше вашего. А насчет «уводить мужей»… К-хм. Тут вот какое дело. Госпожа Хонг видела вас со своим мужем у школы, а потом прочла смс в его телефоне о подтверждении встречи. Она следила за вами в парке и поспешила с выводами…
        - «Поспешила»? Да она охренеть как поспешила! Я и Платон? У нее в голове кроме вавок вообще что-то есть? У нее что, мозг вообще отказал, и она не помнит, как я выгляжу и кем являюсь? Кого я могу увести? Да по сравнению со мной Хонг просто королева красоты!
        Меня переполняют эмоции. Я зла до такой степени, что если бы ко мне сейчас заглянула Зоя Хонг, я бы без раздумий сняла с нее скальп, а затем выгравировала на роже миллион раз слова «БЕШЕНАЯ ТВАРЬ!». А потом отвезла ее в собачий питомник и бросила в клетку к псам с диагнозом «бешенство».
        - Дело в том… Как признался мне Платон, жена всегда ревновала его к вам. Они со школьной скамьи вместе, но это был брак, заключенный скорее по дружбе, а не из-за большой любви. По крайней мере, с его стороны. А она это чувствовала и всегда упрекала вами. Той, из-за кого он сблизился с ней.
        - Не поняла? - Я реально ничего не понимаю. У меня в жизни еще не было в голове такого огромного пазла, детальки которого никак не складывались.
        - Вы были интересны Платону Шивову. Он сблизился с Зоей, так как знал, что вы когда-то были лучшими подругами, чтоб узнать о вас как можно больше. Но полностью погрязнув в своем болоте, вы выстроили вокруг себя слишком высокую стену. Да и он сотворил что-то ужасное и перестал даже пытаться сблизиться с вами, но успел подружиться с милой азиаткой. Их союз посторонними всегда воспринимался как нечто из ряда вон - серая мышь, пусть даже экзотическая, и первый красавец в городе. Ясное дело, Зоя изводила и себя, и его постоянными приступами ревности и подозрений, а тут являетесь вы…
        Я обхватываю обеими руками череп, пытаясь спасти его таким образом от взрыва. Мне хочется хохотать и рыдать одновременно. Я всю жизнь считала себя самым чудовищным чудовищем всех времен, а эта безмозглая курица с самооценкой ниже нуля уложила в гроб двоих и троих сделала инвалидами из-за ревности ко мне!
        - Простите, но мне еще долго придется распихивать эту информацию в сознание и подсознание. Я просто отказываюсь верить в подобную чушь.
        - Дело ваше. Я не собираюсь вам что-либо доказывать, тем более что все доказательства вы сжимаете в руках. Позвольте. - Следователь протягивает руку, а я, прежде чем вернуть ему мемуары психованной твари, еще раз бегло перечитываю их, фиксируя каждое слово, каждую запятую. - В общем, теперь вы знаете все. Может быть, я на это очень надеюсь, эта история наглядно показала вам, к чему ведет ненависть и злопамятство. Свою реальность мы создаем сами, и даже если у вас все в порядке с внешностью, мозгами, социальным положением в обществе: дом, семья, руки, ноги, голова на месте, это не принесет вам счастья, когда внутри все мертво и убого. Лиза, вам повезло, вы свободный человек, и свою реальность вы еще можете сделать счастливой. Мир видеть только в черных тонах может любой, а вы хоть раз пытались его разукрасить? Возможно, вам в этой жизни повезло меньше других, но если всю жизнь прятаться от людей, вы никогда не узнаете, что среди них есть добрые и отзывчивые. Вы просто не желаете замечать хорошее. Подумайте об этом на досуге. А я, скорее всего, вас больше не потревожу. Вы, к сожалению, ничем не
смогли и вряд ли уже сможете помочь. Всего доброго, Лиза.
        Молча провожаю следователя долгим взглядом. Пытаюсь принять нормальное горизонтальное положение, чтоб успокоиться, остановить тараканьи бега в собственной голове. Хотя понимаю, что это из области фантастики.
        Я отказываюсь верить увиденному и услышанному. Я так долго ненавидела этот мир, а, оказывается, ненавидеть нужно было только одного человека, а лучше всего придушить еще в детстве. Я и Платон! Я и Платон?! Похоже, это не я параноик.
        «Возможно, вам в этой жизни повезло меньше других, но если всю жизнь прятаться от людей, вы никогда не узнаете, что среди них есть добрые и отзывчивые. Вы просто не желаете замечать хорошее…» - эхом разносится в голове.
        А я ведь не всю жизнь пряталась. Я помню каждый день из прожитых двадцати пяти лет и точно знаю - нет таких. Все порочны, убоги, жестоки, злобны, завистливы, высокомерны, распутны, безжалостны и бессердечны, вот только никто не спешит выставлять это напоказ. Иногда они случайно оступаются и позволяют себе быть самими собой, ведь спустя некоторое время об этом все равно никто не вспомнит. Чтобы выжить в этом притворном мире, все носят маски, которые им кажутся более приемлемыми. Только подобные мне «счастливцы» споломанными мозгами помнят даже доли секунды, когда эти маски были сняты. Я не верю в людей. Нет. Я верю в собак. Они прекрасно существуют без масок, даже не догадываясь о том, что намордники, которые на них любезно надевают перед прогулкой, натянуты не на те морды.
        ЗОЯ
        ДОПРОС
        2012 ГОД
        - Госпожа Хонг, это вы устроили пожар в кафе «Лагуна» тридцать первого мая?
        - Допустим.
        - А как вы это сделали?
        - С помощью спичек.
        - Госпожа Хонг, напоминаю, я здесь не для того, чтоб играть в игры. Пожалуйста, отвечайте детально и конкретно. От ваших слов зависит, сколько десятилетий вы проведете за решеткой. Опишите подробно, как и что вы делали.
        Открыто глядя в глаза следователю, сцепив закованные в наручники руки, лежавшие на столе в серой комнате допросов, с веселыми огоньками в глазах Зоя заговорила:
        - Платон любил эту убогую дрянь только потому, что его старшую сестру когда-то, в далеком детстве, сожрал какой-то там пес. Кот спасли, а Алису нет. Вот он и проникся к ней жалостью с первых минут знакомства, а потом все время твердил, что главное - это душевная красота, а Лиза потрясающий человек. Может быть, не знаю, они бы поженились и жили долго и счастливо, чтоб сдохнуть в один день, но Лиза постаралась на славу. Она послала первого мачо в школе далеко. Я бы на ее месте, не дай бог, конечно, целовала бы землю, по которой ходил Шивов, только за то, что тот не блевал при каждой встрече, а еще и пытался быть другом. Но нет, Кот у нас еще та… штучка. Что творится в голове Кот, одному богу известно, но в искренность заботы и интереса Шивова она не верила, а о случае с его сестрой, видимо, не слышала. Короче говоря, отшила она парня. Я же с распахнутой душой и полной готовностью пригрела его на груди. В конце одиннадцатого класса Платон очень изменился и, кроме меня, вообще перестал общаться с девчонками. Какой бы неземной красоты они ни были и что бы ни делали ради его внимания. Как же меня
распирало от гордости! Я влюбилась по уши, но не Платон. Уже спустя неделю после нашего брака я поняла, что выбор пал на меня не из-за великой любви или даже дружбы, а только потому, что ему нужно было устраиваться в этой жизни. Семья, дом, ребенок, ему нужны были все эти жизненные компоненты любого нормального человека, но точно не я. - Зоя опустила голову и крепче сжала руки. - Вы хоть представляете, как это - каждый день своей семейной жизни ложиться и просыпаться в постели рядом с человеком, который с радостью обменял бы вас на убогую бывшую одноклассницу? Вы представить себе не можете, как это - заниматься любовью с тем, кто просто трахает вас, как мог бы делать это с любой другой, без намека на эту какую-то любовь? Бывали дни, когда я сожалела о том, что мой пес не довел дело до конца. Бывали дни, когда я ненавидела себя за то, что позволила Платону обвести меня вокруг пальца. Бывали дни, когда я случайно встречала на прогулке в парке таких счастливых Якушева с семьей, или Королек, или Гаврилову… У них было неподдельное счастье, понимаете? А я повелась на картинку, которой был Платон.
        - Кхм, госпожа Хонг, вы ушли в сторону от заданного вопроса, а эту историю я слышал прежде. Давайте поговорим о пожаре.
        Зоя гордо вскинула подбородок, и следователю показалось, будто ее глаза на мокром месте, но он быстро понял, что «показалось».
        - Я узнала о встрече выпускников от Карины Поповой. Представляете, Кот даже не удосужилась пригласить свою единственную в этом мире подругу - меня - на этот праздник жизни. Я знала, что она явилась на похороны отца, но представить не могла, что ей захочется лицезреть бывших одноклассников. Это ж какой идиоткой нужно быть, чтоб собрать под одной крышей всех тех, кто тебя гнобил долгими месяцами? И вдруг у меня родилась гениальная мысль, для воплощения которой «Лагуна» подходила просто идеально. Созвонившись со всеми бывшими однокашниками, я узнала, что желающих встретиться насчиталось не больше пяти. Я испугалась, что Кот в таком случае может и не явиться, ведь для чего-то она всех собирала. Зная злопамятную Лизу, я отказывалась верить в ее светлые намерения, скорее всего, она хотела всем им что-то доказать. Может, физиономию подправила, может, богатством разжилась и хотела всех унизить, может, еще что-то, но ее побудила устроить эту встречу точно не ностальгия по школьным временам. И я решила ей помочь, по старой дружбе. На мои приглашения откликнулись почти все. - Хонг нервно засмеялась. - А
потом я залила коридор и находившиеся в нем туалетные комнаты бензином и поднесла пылающую спичку. Знаете, прежде чем это сделать, я имела счастье увидеть Лизу. Она прибыла к «Лагуне» позже всех. Долбаная Золушка! Каково было мое удивление, когда из такси она вышла не одна, а в компании своего пса, точной копии моего Буля. Это как насмешка надо мной - вот, мол, какая я великодушная, даже собак прощать научилась. Тварь! Сидела чуть ли не на коленях перед этой шавкой. А затем прошла мимо моего авто и даже не заметила в нем меня. Зато я заметила, что она по-прежнему невеста Франкенштейна. Все было при ней, за что я возненавидела ее еще больше, - фигура, рост, даже волосы. Ведь если бы не мой пес и не ее дурацкий характер, Платон никогда бы на меня не взглянул. Она сломала мне жизнь, понимаете?
        Следователь отказывался верить собственным ушам - она сломала ей жизнь!
        - Зоя, вы считаете, что причиненная вам боль соразмерна той, которую вы причинили Лизе Кот? Не говоря уже о более тяжких преступлениях.
        - Да, считаю.
        - Вспомним, с чего все это начиналось. Вы в самом деле искренне полагаете, что детская ревность повод для команды «фас»?
        - Да. А если вы внимательно прочли мои записи, вам должно быть известно, что я не намеревалась причинить Лизе Кот подобных увечий. Так вышло. - Равнодушно и почти весело, с улыбкой и максимально разведенными по сторонам руками, насколько позволяли наручники, заявляет Зоя.
        Следователь шокирован. За двадцать лет его доблестной службы он впервые сталкивается с подобной жестокостью, безразличием и спокойствием. Ему доводилось сажать в клетки убийц, совершивших преступления различной степени тяжести, но никогда в комнате допроса не сидела симпатичная хрупкая женщина с таким легким отношением к содеянному. Одно дело - здоровый бугай без намека на интеллект, солидный мужчина с явными психическими отклонениями, даже женщина, из мести кастрировавшая своего насильника, но не милое создание слабого пола, совершившее ужасные вещи без весомых на то причин, без капли сожаления и раскаяния.
        - Да. Я внимательно изучил ваши, к-хм, записи. Столько ненависти на страницах видали очень не многие тетради, уж поверьте.
        Ироничная ухмылка скользит по лицу Зои.
        - А вы читали дневники всех подростков? Сомневаюсь.
        - Вы уже давно не школьница, госпожа Зоя. Как, скажите, из мести одному человеку вы могли лишить жизни двоих и сделать инвалидами троих? Это нельзя списать на переходный возраст, буйство гормонов и детский максимализм.
        - Вы ошибаетесь - у любой взрослой психологической проблемы ноги растут из детства. Это вам каждый психолог скажет.
        - Хотите списать все на свою невменяемость?
        - Нет, конечно. Ни в коем случае. Я вполне адекватна, хотя вы, естественно, так не считаете.
        - Как вы проницательны.
        - Стараюсь. - Улыбка.
        - Я так понимаю, вам плевать на тех людей, которые уже начали разлагаться в земле, не без вашей помощи, прошу заметить?
        - Вы думаете, ИМ на меня было не плевать?
        Следователь выходит из себя и с силой ударяет кулаком по железному столу. Впервые в жизни ему захотелось, чтоб в его стране никогда не отменяли смертную казнь.
        - Да какая разница, как и кто к вам относился?! За это не убивают! Нельзя отнимать жизнь у человека за то, что он когда-то обыграл вас на школьной олимпиаде по шахматам, отказался с вами дружить, целовался с нравившимся вам мальчишкой, нравился вашему мужу или имел фигуру лучше вашей! Вы это понимаете?
        Зоя ничего не отвечает, но улыбка на ее лице и довольный блеск карих глаз говорят сами за себя. Сидя на стуле в комнате допросов, она смотрит на следователя снизу вверх, но это лишь иллюзия. Даже в сидячем положении у Зои получается высокомерно глядеть на этого, в очередной раз разочаровавшегося в людях, немолодого мужчину - сверху вниз. Она чувствует себя выше всего ЭТОГО, уверенная в том, что убивают и за меньшее.
        ЭПИЛОГ
        С тех пор как случился пожар, прошло уже четыре года. Сказать, что многое в моей жизни изменили эти месяцы - не могу. Дни бывали разными. Иногда отчаяние поглощало практически всю меня, но спасательной соломинкой теперь была память, а точнее, ее нормализация.
        О тридцать первом мае две тысячи двенадцатого мне так и не удалось вспомнить ничего более. Мой мозг, наконец, научился хоронить боль. Выписавшись из клиники, я сразу же покинула родной город, и в этот раз навсегда.
        Бородину, Темирова, Шивова и Хонг после пожара я ни разу не видела и вряд ли захочу когда-то сделать это. Хотя мама как-то писала, что Бородина пыталась не единожды покончить с собой, Темиров спился, Шивов так и живет с дочкой у родителей, а Хонг получила тридцать лет колонии. Я все еще ненавижу этих людей, но не нахожусь у ненависти в плену. Их счастливые лица, наконец, не стоят у меня перед глазами, а практически стерты. Они превратились в безликие тени, которые неспособны больше причинять боль и тревожить душу. Я, наконец, обрела покой.
        Как же это замечательно - иметь обычную память. Как же это прекрасно - не видеть и не слышать изо дня в день сотни прожитых дней. Как правильно, оказывается, устроены мозги нормальных людей и как жаль, что они так часто на них жалуются, не понимая своего счастья.
        У меня уже два года живет новый лучший друг - Лаки. В этот раз это обычная дворняга, которую я подобрала у своего дома первого января две тысячи четырнадцатого года в виде практически окоченевшего комка размером с ладошку. Похоже, январь решил таким образом извиниться за прошлые свои проколы. О своем Буле я никогда не забываю, но Лаки дарит мне такую же искреннюю любовь и нежность.
        Я все так же тружусь на удаленных работах, связанных с любого рода росписью, живописью, карикатурами, что, наконец, начало приносить достойный заработок. Людей любить я так и не научилась, но теперь их пороки - последнее, что меня волнует. Мозг не фиксирует ВСЕ, он, как оказалось, отпускает так много ненужных мелочей…
        Год назад я решила прислушаться к совету Бородиной, да и Клавдия заикалась об этом, когда навещала меня в больнице первый и единственный раз, и отправилась в клинку пластической хирургии. И знаете, они чертовски помогли! Мое «плачевное» положение больше не является таковым. У меня появился нос! У меня исчезли самые ужасные шрамы от зубов и от ожогов! Лицо и тело в целом далеки от идеала, и некоторые увечья слишком глубоки, но кто знает, до чего дойдет медицинский прогресс еще через пару-тройку лет?
        У меня, наконец, появилось желание жить и узнать, что будет дальше. Без невыносимого груза прожитых дней жизнь теперь не кажется мне настолько невыносимой. Когда мозг занят планами на будущее, а не тянет на дно якорем из пережитых кошмаров, жить в миллион раз легче! Этого не понять никому и никогда. Никто не ценит по достоинству такую мелкую способность, как умение забывать, которая, по сути, является матерью прощения, понимания, любви и гармоничной жизни. Хранить ли обиду и злость в сердце - каждый вправе решать сам. И у меня, наконец, тоже появилось это право выбора. До конца отведенного мне времени буду благодарна соседской девочке, которая безжалостно уничтожила мою жизнь, за то, что спустя годы подарила шанс на другую.
        Выбор и право выбора - то, что строит наши жизни и судьбы, то, что делает нас теми или иными людьми, и я безумно счастлива от того, что, наконец, и у меня появилась возможность выбирать. Иметь убогое тело не так страшно, когда тебе под силу управлять мыслями, чтоб излечить убогую душу. Гораздо страшнее прожить жизнь, имея одно, не сделав ничего для того, чтобы появилось другое.
        Счастлива ли сейчас я? Да. Каждый день, глядя в зеркало, я по-прежнему не вижу идеальной картинки: отсутствие половины уха, различного происхождения шрамы по всему телу, корявый, но все же нос… Искалеченные судьбы бывших одноклассников - не такая уж большая плата за счастье обладать бесценным даром забывать, сглаживать, приукрашивать, отпускать, а поэтому прощать, освобождаться, жить.
        Счастливы ли вы, глядя на себя в зеркало, имея весь комплект органов, нормальную кожу, право выбора, психику, память и мозг? Достаточно ли вам этого для счастья?