Вечная ночь Полина Викторовна Дашкова
        Убита дочь известного эстрадного певца, пятнадцатилетняя Женя Качалова.
        Что это - месть? Деньги? Конкуренция? Или спасение ангела, как считает сам убийца?
        Поисками маньяка-философа занимаются следователь Соловьёв и его бывшая одноклассница - судебный психиатр доктор Филиппова.
        Полина ДАШКОВА
        ВЕЧНАЯ НОЧЬ

…Он сидел, но завалился набок. Рот широко открыт, глаза вытаращены. - Это я! Где я? Почему? За что? Я же все сказал! Сквозь нарастающую волну новых звуков, сквозь вой, плач, хохот и вопли ужаса, чистый детский голос пропел ему прямо на ухо:
        «Здравствуй, детка, пора умереть,
        Ты же так не хотела стареть,
        Уходи, улетай, умирай.
        Ждёт тебя кокаиновый рай».
        И бездна нам обнажена
        С своими страхами и мглами,
        И нет преград меж ей и нами -
        Вот отчего нам ночь страшна!

    Ф.И.Тютчев
        Глава первая
        - Вам хочется стать маленькой девочкой, хочется, чтобы кто-то погладил по голове, почесал за ушком, поправил одеяло, почитал сказку, непременно страшную. Вы любили в детстве страшные сказки? А помните, в пионерском лагере ночами, в тёмной палате, истории про чёрное пятно, красный рояль? Из рояля вылезла мёртвая рука, сначала задушила дедушку, потом бабушку, потом маму, папу. И наконец, дочку. Вы представляли себя этой самой дочкой. У вас замирало сердце в ожидании ледяной руки, которая тянется к горлу. На острых суставах налёт влажной голубоватой плесени. Пальцы, длинные и гибкие, как черви. Железные когти, едва уловимый аромат тления. Ну, доктор, что же вы молчите?
        Доктор Филиппова Ольга Юрьевна шла по тёмному пустому переулку, и в голове у неё звучал хриплый баритон. Она не могла заставить его заткнуться и пыталась верить, будто нарочно вспоминает во всех подробностях беседу с одним из своих пациентов. Он всего лишь пациент, не более. Один из сотен несчастных, которых ей пришлось лечить за пятнадцать лет работы.
        - Психиатрия не лечит, вы же знаете. Максимум, на что способна эта ваша наука, - сделать из человека животное, из животного - растение. Овощ. Вы хотите стать овощем, Ольга Юрьевна? Нет. И я тоже - нет. Так что, пожалуйста, не надо пичкать меня никакой психотропной отравой. Я не буду буянить, честное пионерское. Кстати, вы ведь тоже были пионеркой? Галстук гладили каждое утро. Его надо было намочить, отжать. Помните запах мокрой горячей ткани, которая шипит под утюгом, и гнусный голос по радио: «Доброе утро, ребята! В эфире „Пионерская зорька!“ Сейчас точно такие же голоса щебечут рекламу в метро. У меня от этого бодрого щебета воспаляются барабанные перепонки и рвотные массы подступают к горлу. А у вас?
        Ольга Юрьевна подняла капюшон меховой куртки, спрятала лицо в высокий ворот свитера. Ещё пару дней назад солнце было тёплым, по утрам пели птицы, почки набухли, и казалось - все, конец зиме. Вместо надоевшей куртки - лёгкое светлое пальто, вместо толстого шарфа - шёлковый платок. Но вдруг случилась гроза, чёрная туча обрушила на город колючую ледяную крупу. К ночи прояснилось, ударил мороз. Опять тяжёлая куртка, свитер.
        Апрельские заморозки похожи на предательство. Во всяком случае, по отношению к доктору Филипповой это точно предательство. Позавчера она отогнала в автосервис свой старенький «Жигуль»-шестёрку, и теперь надо пилить пешком от метро, поскольку она не может себе позволить выложить сто пятьдесят рублей на такси.
        Ветер сдувал капюшон, приходилось придерживать его рукой. Ольга Юрьевна забыла надеть шапку и перчатки, рука заледенела, пальцы ныли и не разгибались.
        Вокруг не было ни души. Центр Москвы, начало первого ночи. Арктический циклон загнал домой всех, даже бомжей и собачников, даже тусовочную бульварную молодёжь. Ольга Юрьевна пошла быстрей, побежала. Шпильки её сапог звонко цокали по чистому асфальту. От стужи он казался стеклянным. Льда и грязи уже не было. Все смыли тёплые мартовские дожди, и доктор Филиппова решилась надеть свои новые сапоги, белые, на шнуровке, на тонких высоких каблуках и с модными круглыми носами.
        - Вы в детстве занимались фигурным катанием? Ваши сапоги похожи на ботинки фигурных коньков. Скажите, у вас получался «пистолетик»? А «ласточка»? Любопытно, как высоко вы могли задрать ножку? Кстати, вы знаете, к белой обуви обязательно полагается белая сумочка. Колготки должны быть максимально светлыми. На два тона светлее, чем у вас, и почти прозрачные. Правда, на загорелых ногах это смотрится не слишком красиво. Но сейчас весна, в отпуск вы ещё не ездили, солярий не посещаете. У вас белая и очень чувствительная кожа. Если слегка надавить пальцами или провести линию острым предметом, останется красный след. А ноги у вас красивые. Вам это кто-нибудь говорил? Вы напрасно не носите коротких юбок. Думаете, уже не по возрасту? Не по чину? Ошибаетесь. Вы не выглядите на свой возраст и вовсе не похожи на доктора наук. Хотите скажу, на кого вы похожи?
        Доктор Филиппова свернула во двор. Не стоило ходить через тёмный проходняк, мимо бомжовских домов, но этот путь был короче на сотню метров. Мысль о горячей ванне оказалась первой собственной её мыслью, которая пробилась сквозь поток чужого монолога.
        Ванная была единственным местом, где доктор Филиппова могла побыть в одиночестве. Её семейство, муж и двое детей, ютилось в малогабаритной двухкомнатной квартире. Дети ложились поздно. Муж ещё позже. Все рано вставали, но дня никому не хватало. Когда Ольга Юрьевна возвращалась с работы, её ожидало бурное общение со всеми сразу и с каждым в отдельности.
        Муж, Александр Осипович, старший научный сотрудник отдела рукописей НИИ древних искусств, имел привычку каждый вечер делиться с женой подробностями прожитого дня. Это передалось по наследству детям, двенадцатилетним близнецам Андрюше и Кате. Они говорили хором. Они учились в одном классе, и одни и те же события производили на них противоположное впечатление. То, что Кате казалось кошмаром, у Андрюши вызывало гомерический смех. Дочь испуганно таращила глаза, прижимала ладонь ко рту, сын хватался за живот, сгибался пополам, притворяясь, что сейчас лопнет от хохота.
        - Вы похожи на маленькую девочку, которая нарисовала себе тени под глазами и сделала строгое лицо, чтобы её пропустили в какое-нибудь взрослое заведение. В секс-шоп. В ночной клуб с мужским стриптизом. Или куда-то ещё круче. Знаете, сейчас огромный выбор всяких развлекательных заведений, где можно расслабиться, оттянуться. Но вы добропорядочная мать семейства. Вы никогда ничего подобного себе не позволите. Признайтесь, вас давно тошнит от вашей добропорядочности, вам хочется, чтобы муж и дети исчезли. Нет, не навсегда, на некоторое время. Вам стыдно и страшно от таких чёрных мыслей. Вы себя не одобряете. Вы перестаёте себе доверять. Вы даже боитесь себя. Между прочим, по статистике, врачи чаще всего страдают именно теми недугами, от которых пытаются лечить. У онкологов бывает рак, психиатры сходят с ума. Интересно, а чем чаще всего болеют мужчины гинекологи? О, я вам скажу! Они становятся либо импотентами, либо сексуальными маньяками. Впрочем, одно другому не мешает.
        Ольга Юрьевна вдруг отчётливо вспомнила, как после этой реплики отметила про себя: «Ниже пояса». Она почти не сомневалась, что рано или поздно его монолог сползёт к чему-нибудь в этом роде - гинекология, импотенция, сексуальные маньяки. Она ещё ничего не знала о новом больном, но после первых десяти минут беседы стала подозревать, что он не тот, за кого себя выдаёт. Нет у него никакой амнезии, и реактивный психоз, с которым он поступил в клинику, грамотно, умело симулирован. В карточке она написала «установочное поведение», но поставила большой знак вопроса. Скорее это была сюр-симуляция. Сквозь ватные слои притворства остро просвечивал малиновый огонёк подлинного безумия.
        - Я о себе ничего не помню, вопросы задавать бесполезно, - заявил он, - я не могу избавиться от наплыва мыслей, но все они не имеют ко мне никакого отношения. Я думаю о вас, доктор. Вот этим я могу с вами поделиться, если желаете.
        В проходняке не горело ни единого фонаря. Их били, выкручивали лампочки. Ольга Юрьевна могла пройти по этому двору с закрытыми глазами. Сейчас здесь был абсолютный мрак, словно она правда закрыла глаза. Ветер выл так выразительно, что казалось, вот-вот удастся разобрать в звуковом потоке отдельные осмысленные слова.
        В узкую арку старого дома выходило одно окошко. Его лет сто не мыли. Сквозь слои грязи пробивался свет, такой слабый, что даже не отбрасывал блика на противоположную стену. Доктор Филиппова знала, что за этим окном маленькая комната, в которой нет ничего, кроме вонючих матрасов и облупленной табуретки. На полу валяются тряпки, газеты. На матрасах под тряпками спят дети, мальчик и девочка. Мальчику сейчас должно быть около четырёх. Девочка совсем кроха, года два, не больше. У них есть мать, отцы меняются ежемесячно.
        В прошлом году, ранней осенью, Ольга Юрьевна возвращалась с работы вот так же, пешком, в первом часу ночи, и пошла через проходняк. В арке её окликнул детский голос.
        - Тётя, проводи нас, пожалуйста, домой.
        Она не сразу сумела разглядеть их, сидящих у стены, прямо на асфальте. Достала из сумки зажигалку, посветила.
        - На лестнице темно, нам страшно.
        Говорил мальчик. Девочка молчала и улыбалась. Она была такая маленькая, что казалось странным - как она может идти самостоятельно.
        - Мама там во дворе с дядьками, они все пьяные, а мы спать хотим, - объяснил мальчик, - вот наш подъезд, четвёртый этаж.
        - Сколько тебе лет? - спросила Ольга Юрьевна.
        - Три с половиной. Меня зовут Петюня. А её Людка. Ей год и четыре месяца.
        - Может, всё-таки лучше отвести вас к маме?
        За аркой, в укромном грязном дворике, раздавались пьяные голоса, смех.
        - Не надо. Мы спать хотим. - Мальчик вцепился в её руку.
        Ольга Юрьевна впервые вошла в подъезд, который все добропорядочные жильцы окрестных домов старались обходить стороной. Вонь, мрак, холод. Её подъезд тоже не отличался чистотой и свежестью ароматов, но был светлым, вполне жилым и нестрашным.
        Газа в зажигалке осталось мало. Огонёк дрожал, дёргался, ничего не освещал.
        - Вот здесь ступенька сломана, - предупредил Петюня.
        - В квартире есть кто-нибудь? - шёпотом спросила Ольга Юрьевна.
        - Никого. Как раз хорошо, мы хоть поспим, пока они гуляют.
        Непонятно, кто кого довёл до четвёртого этажа. Ольга Юрьевна боялась, что сейчас случится какая-нибудь гадость. Откроется дверь. Вылезет, как покойник из гроба, жилец одной из квартир.
        - Тётя, вот мы пришли. Ты только зажги свет, я не достаю до выключателя.
        Ольга Юрьевна увидела кухню, вернее, полуразложившийся труп кухни. Ошмётки почерневшей клеёнки, затвердевшие слои грязи. Огромный мешок из пузырчатого пластика, набитый пустыми бутылками. Комната детей выглядела не многим лучше. Красный пластмассовый грузовик был единственным нормальным предметом в этом отхожем месте.
        - Все, тётя, ты можешь идти.
        Она ушла, не оглядываясь, умчалась по лестнице, почти не касаясь разбитых ступеней.

«Интересно, в этом доме топят? Как они прожили зиму?» - подумала Ольга Юрьевна, взглянув на одинокое окошко. На миг ей показалось, что там, за мутным стеклом, что-то темнеет. Она даже почувствовала взгляд. Может, кто-то из детей, Петюня или Люда, смотрят в окно?
        Зачем смотреть, если ничего, кроме глухой стены, не видно?
        Ольга Юрьевна бегом миновала арку, нырнула в свой родной тёплый подъезд и скомандовала себе: забыть! Прежде всего, забыть о болтливом больном, без имени и возраста. Потом о любимице отделения, кошке Дусе. Вечером она пропала, не пришла ужинать и на зов не откликнулась. Забыть о детях, живущих там, где жить нельзя, об их матери, наркоманке, проститутке, которой всего лишь восемнадцать лет.
        - Вы, Ольга Юрьевна, слишком чувствительны для вашей профессии. Вот у вас тут в кабинете кошечка живёт. Я слышал, её зовут Дуся. Беленькая, ласковая. Случится с ней что-нибудь, вы плакать будете. О, я отлично представляю себе, как вы плачете. По-детски, безутешно, трогательно. Мужчины обычно не выносят женских слез, а я люблю. Меня это здорово возбуждает.
        Оказавшись дома, Ольга Юрьевна с облегчением обнаружила, что её семья уже спит. Муж - на кухонном диване, перед включённым телевизором. Дети в своей комнате, разделённой книжными полками на две половины. Андрюша вырубился, сидя на полу, между столом и кроватью, в домашних рваных джинсах, в наушниках, из которых слышна нервическая пульсация рэпа. Только Катя потрудилась надеть пижаму и лечь в постель.
        Ольга Юрьевна не стала никого будить, выключила телевизор и стереосистему, сняла куртку, сапоги, взяла телефон, босиком, на цыпочках, прошла в ванную, закрыла дверь и позвонила в отделение.
        - Дуся нашлась?
        - Нет. Шляется где-то, - сквозь долгий зевок ответила дежурная сестра Галя, - весна на дворе, вот она и загуляла. Кошка, понятное дело. Я ж говорю, надо её кастрировать.
        - А как этот новенький?
        - Нормально. Спит.
        - Проверь.
        - Я говорю, тихо все, Ольга Юрьевна.
        - Пожалуйста, загляни в палату. Я подожду у телефона.
        - Да что проверить-то? Не сбежал ли?

«Правда, что за глупости? - одёрнула себя Ольга Юрьевна. - Куда он денется?»
        Галя всё-таки отправилась в палату. Ольга Юрьевна услышала, как стукнула о стол телефонная трубка, как зашаркали по истёртому линолеуму тапки. В трубке звучали лёгкие щелчки, треск, похожий на хриплое бормотание. На миг доктору Филипповой стало не по себе наедине с живой тишиной в трубке. Она сидела на краю ванной. Из крана медленно капала вода. Узкое тёмное окно отражало все в размытых бело-розовых тонах. Скрипела и подрагивала форточка. Ветер, мрак, ледяная ночь - все это осталось там, снаружи. Доктор Филиппова была дома, в тепле и покое. Рядом спали муж и дети.
        Она прикрыла глаза, чтобы не видеть в зеркале своё лицо. При ярком свете оно казалось серым, старым. В радужной мути под веками тут же проступило лицо неизвестного. Мужчина, от тридцати пяти до сорока лет. Рост 180 см, вес 73 кг, голова обрита наголо. Глаза маленькие, карие, лицо круглое. Нос прямой, приплюснутый. Рот большой. Губы пухлые, ярко-красные, блестящие, словно накрашенные. Кожа белая, слишком тонкая и нежная для мужчины. Под подбородком розовая сыпь, раздражение от бритья. Никаких особых примет, которые помогли бы установить личность.
        - Считайте, что перед вами труп. Личность без документов, без имени, без памяти, всё равно что труп, верно? Вам придётся заняться реанимацией, Ольга Юрьевна. Не совсем ваш профиль, но что же делать?
        Прошла вечность, прежде чем дежурная сестра вернулась к телефону.
        - Я ж говорю, спит он, Карусельщик хренов. И вам спокойной ночи.

* * *
        Вчера утром сторож в Парке культуры обнаружил в кабинке колеса обозрения человека. Кабинка зависла в самой верхней точке. Электричество выключили. Человека забыли. Он просидел там всю ночь. Утром, когда включили колесо и спустили кабинку с несчастным на землю, он отказался вылезать. На вопросы не отвечал. Вцепился руками в ледяные железные поручни и бессмысленно смотрел перед собой.
        Врач «скорой» поставил предварительный диагноз: психогенный ступор. Плюс, конечно, переохлаждение. Одет он был слишком легко для апрельских заморозков. Футболка, фланелевая рубашка, джинсовая куртка на тонкой подкладке. В карманах не нашли ничего, кроме двухсот рублей с мелочью, полупустой пачки сигарет
«Мальборо-лайт» и дешёвой одноразовой зажигалки. В отделении ему сразу дали прозвище Карусельщик, надо ведь как-то называть человека.
        Заговорил он сегодня вечером, в кабинете доктора Филипповой. Это произошло спокойно и естественно. Знакомясь с новым больным, Ольга Юрьевна представилась, и услышала в ответ: «Здравствуйте. Очень приятно».

* * *
        Борис Александрович Родецкий открыл глаза и увидел, как шевелится чёрный кустарник, подсвеченный огнями редких машин. Косая тень ограды штриховала аллею, исчезала, опять возникала, вместе с рёвом мотора и сполохами фар. В сквере было пусто и холодно. Он сидел на ледяной скамейке и так продрог, что стучали зубы. У него не было сил подняться, дойти до дома. Он боялся, что упадёт по дороге. Лучше сидеть на скамейке, чем лежать на ледяном асфальте, ночью, в центре Москвы. Примут за пьяного или наркомана, никто не поможет подняться.
        - Боренька, вставай, иди домой, ты простудишься!
        Голос жены прошелестел чуть слышно и исчез, слился с порывом ледяного ветра. Ветер гнал по аллее прозрачный кусок целлофана.
        Рядом играла музыка, звук то нарастал, то стихал, будто кто-то крутил регулятор громкости. За сквером, через дорогу, переливалось разноцветными огнями казино. Борис Александрович не видел, но знал, что там, на фасаде, жонглирует колодой карт клоун в колпаке. Нос у клоуна - большая красная лампочка, зубы - маленькие белые лампочки. Глаза - зелёные лампочки.
        Казино открыли три года назад, в доме, где раньше был комбинат бытового обслуживания. На первом этаже прачечная и химчистка, на втором - ателье, художественная штопка и художественная фотография.
        Однажды вечером клоун-картёжник вспыхнул на отремонтированном фасаде. Борис Александрович возвращался из клиники, где умирала его жена. Он остановил машину у светофора на перекрёстке, как раз напротив здания бывшего комбината, ещё тёмного, но уже готового в ближайшие дни принять первых игроков. Клоун возник из темноты и повис в воздухе, под полукруглой светящейся надписью «Казино». Он перекидывал карты, подмигивал и смеялся.
        В тот вечер Борис Александрович впервые осознал, что чуда не будет. Надя уходит. Даже мысленно не мог он произнести «умирает». В нём, пожилом разумном человеке, набухала детская обида, словно жена нарочно все это устроила. Уходит первая, оставляет его одного. Как он без неё? Никак! Он сидел за рулём своего
«Жигуленка» и плакал. Электрический клоун смотрел на него и смеялся.
        Прошло три года. Как-то он всё-таки жил, один, без Нади, и, в общем, привык. Знал, что скоро они встретятся. Смерти Борис Александрович больше не боялся. Умереть для него значило всего лишь уйти к Наде.
        Но вот, оказывается, есть вещи страшнее смерти. Тоска, стыд. То, с чем нельзя уходить. Душа не сумеет отлететь, её прижмёт к земле тяжкий груз, её начнёт мотать над городским асфальтом, как бешеную мутную позёмку.
        Электрический клоун опять смеялся над Борисом Александровичем. Повернувшись лицом к ночному проспекту, он перекидывал карты. Отсюда его не было видно, только разноцветные отблески кроили ночной воздух. Клоун знал, что рядом, в сквере, сидит на лавочке одинокий старый дурак, заслуженный учитель России Родецкий Борис Александрович, сидит, мёрзнет, мучается сердечной болью и сгорает от стыда, хотя сам не знает, в чём виноват. Боится идти домой, в свою пустую квартиру. Потеха! Столько лет прожил, стольких учеников выучил, а сам ничему так и не научился. Теперь вот по уши в дерьме.
        - Ты забыл, что нет ни одного доброго дела, которое осталось бы безнаказанным?
        Губам стало щекотно. Борис Александрович говорил с самим собой. Он зажмурился, закрыл лицо руками, подышал на ледяные ладони. Если он просидит здесь ещё несколько минут, уже никогда не сумеет подняться. Он умрёт. Не уйдёт к Наде, а именно умрёт. Сдохнет, как несчастный бомж, как брошенная собака.
        - Нет, Боренька! - Это опять был голос жены. - Не так, не здесь и не сейчас! Ещё не время.
        Наверное, Надя видела его и пыталась помочь. Музыка замолчала. Машины куда-то исчезли. Несколько секунд странной тишины, наполненной шорохами, вздохами, шёпотом голых веток. Борис Александрович теперь был не один в сквере. Кто-то шёл по аллее. Мягкие тяжёлые шаги приближались. Старого учителя колотила дрожь, страх и озноб, все вместе. Он боялся повернуть голову, посмотреть, кто идёт. Он даже глаза закрыл, сам не понимая, чего именно испугался. И вдруг рядом прозвучал голос:
        - Вам плохо, молодой человек?
        Над ним стояла женщина, его ровесница. Вязаная шапка, куртка, джинсы, большая хозяйственная сумка на плече. Борис Александрович слабо махнул рукой, отгоняя призрак, вовсе не похожий на его Надю. Крупная, широкоплечая женщина, с круглым лицом, с белыми кудряшками из-под шапки. На ногах кроссовки. Надя была невысокая, худая. Куртку, джинсы, кроссовки могла надеть только на дачу, в городе ходила в элегантном пальто, в шляпке и обязательно на каблуках.
        - Вы меня слышите? - Женщина тронула его за плечо. Она была живая, настоящая. От неё веяло теплом и силой.
        - Нитроглицерину не найдётся у вас? - спросил он, едва шевеля ссохшимися губами. Получилось нечётко, что-то вроде «нигилину», но она поняла.
        - Сердце, да? Сейчас, сейчас. Есть. Я всегда с собой ношу, на всякий случай. Может, «скорую» вызвать? У меня мобильный.
        - Не надо. Спасибо. - Он положил в рот две таблетки и даже не почувствовал приторной горечи. Боль в сердце приглушила все прочие чувства. Так страшно оно ещё никогда не болело.
        - Далеко живёте? Вас проводить?
        - Нет. Спасибо. Идите домой. Поздно уже. Холодно.
        Говорил он с трудом, сквозь тяжёлую одышку. Женщина никуда не ушла, присела рядом на скамейку.
        - Случилось что-нибудь?
        У неё был такой тёплый, мягкий голос, такие живые сострадательные глаза, что Борису Александровичу вдруг захотелось рассказать ей все, от начала до конца. Больше не с кем было поделиться. Сил нет терпеть и молчать, держать все внутри. Но она не поймёт. Так объяснить, чтобы поняла, он не сумеет. И в итоге вместо сочувствия будет страх, брезгливость. Она шарахнется от него, как от зачумлённого. Включатся древние инстинкты. «Чур меня, чур!»
        - Сердце прихватило, но сейчас уже легче. Спасибо. Все в порядке.
        - То-то я вижу. Люди, у которых все в порядке, в такую поздноту, в такую холодину не сидят на лавочке в сквере.
        Да, это она верно заметила.
        - Я просто так присел. Вышел прогуляться перед сном, и прихватило сердце. Вы идите, вас, наверное, дома ждут.
        - Подождут. Я вас не оставлю. А вдруг воры, грабители? Вон, вы одеты хорошо. Оберут до нитки, спасибо, если не зарежут. У нас сосед по даче, Никитич, как-то в прошлом году с дочкой поругался, вышел поздно вечером, подышать. И плохо стало, от переживаний. Сел на лавочку, сидел, сидел. Подошли двое, бумажник вытащили, а там все - паспорт, пенсионная книжка, денег триста рублей. Ну вставайте, держитесь за меня. Если вышли погулять перед сном, значит, живёте недалеко. Я вас до дома провожу.
        Она помогла ему подняться. Он объяснил, где живёт. Идти было правда недалеко. Минут десять медленным шагом. Женщина по дороге рассказывала о своих двух сыновьях, невестках, внуках, о муже, который к старости, дурак несчастный, стал слишком часто выпивать. Борис Александрович молча слушал.

«Ну вот, есть ещё что-то нормальное, живое, - думал он, едва переставляя ноги и пытаясь справиться с одышкой, - она помогает мне бескорыстно, по доброте душевной. Хороших людей много. Только кажется, будто весь мир озверел. Стоит столкнуться с настоящим злом, и сразу кажется - ничего нет, кроме него. Зло наглое, лезет в глаза, затмевает собой свет. Может, всё-таки рассказать, поделиться с ней? Вдруг станет легче?»
        Впрочем, он понимал: никому, никогда он не расскажет, что с ним произошло, почему он оказался поздно вечером на лавочке в пустом холодном сквере, из-за чего так сильно заболело сердце. Даже с Надей, если бы она была жива, он вряд ли решился бы поделиться этой тайной. А ей он рассказывал все.
        - Дома есть кто-нибудь? - спросила женщина, когда дошли до его подъезда.
        - Да, конечно, - соврал он, - спасибо вам.
        - На здоровье. - Она кивнула, улыбнулась.
        В тишине двора отчётливо зазвучали переливы колокольчика. Женщина охнула, достала из сумки телефон.
        - Иду уже, иду, не кричи! Ты что, маленький? Сам разогреть не можешь? Все там есть в холодильнике, возьми сковородку, поставь на плиту.
        Она ещё раз кивнула Борису Александровичу и быстро пошла прочь, продолжая разговаривать по телефону. Ему стало жаль, что он не спросил, как её зовут.
        Глава вторая
        Свидетель Краснощёков Олег Сергеевич, 1975 года рождения, был удивительно спокоен. Даже не верилось, что именно ему полчаса назад пришлось наткнуться в лесу на труп. Он не просто увидел, он упал, поскользнувшись в темноте. Сначала почувствовал под руками холодное, скользкое и только потом, посветив зажигалкой, разглядел, что это мёртвая девочка.
        Когда он давал показания, у него лишь слегка дрожали руки, он курил без конца, закуривал от окурка новую сигарету.
        - Я остановился, чтобы отлить. Короче, вылез, ну и Кузя за мной. Он у меня вообще-то пёс послушный, спокойный, а тут как с ума сошёл. Рванул к лесу и лает, воет. Я зову, он не идёт. Слышу, заливается где-то совсем близко. Хорошо, у меня фонарик есть в машине. Короче, я пошёл за Кузей, а грязно ещё, блин, прошлогодний снег, слякоть. Я поскользнулся и упал прямо на неё, представляете! Даже не понимаю, как у меня разрыв сердца не случился. А Кузя мой, дурья башка, главное дело, её вообще не унюхал. На ворону лаял. Охотник, блин!
        Он говорил тихо, медленно. Подружка его, наоборот, билась в истерике. Они возвращались из гостей, с подмосковной дачи. У них было отличное настроение. В машине играла музыка. И вот, приспичило остановиться.
        Девушку трясло. Когда приехала группа, она кричала, рыдала, потом сидела в фургоне «скорой» и тихо, монотонно повторяла:
        - Ой, мамочки, ой, мамочки!
        Ей дали успокоительное.
        Что касается Кузи, он как будто пытался осмыслить происшедшее. Стоял рядом с хозяином, понурый, задумчивый, только иногда вздыхал и помахивал хвостом. У следователя Соловьёва был точно такой же пёс, тёмно-шоколадный американский водяной спаниель Ганя. Гладкая морда, длинные лохматые уши. Завитки шерсти похожи на дикую причёску «дреды», когда волосы пропитывают каким-то липким раствором и скатывают в косицы-шнурки. Именно такие косицы разметались по ледяной прошлогодней траве вокруг головы убитой девочки.
        - Нет, я ничего не трогал, конечно, сразу позвонил «02». Но я на неё свалился в темноте. Не знаю, может, какие-то следы испортил. - Свидетель закурил очередную сигарету. - Блин, она же совсем кроха, ребёнок, лет двенадцать, не больше! Она мне теперь будет сниться всю жизнь.
        Соловьёв машинально поглаживал тёплую собачью голову, и от этого становилось немного легче.
        За семнадцать лет работы старшему следователю ГУВД Дмитрию Владимировичу Соловьёву всего четыре раза приходилось выезжать на детские трупы. Это был пятый. Место происшествия - опушка леса, примыкающая к Пятницкому шоссе, в двадцати километрах от МКАД. Убитая - девочка двенадцати-четырнадцати лет. Рост около ста пятидесяти пяти сантиметров, вес примерно сорок килограмм. Волосы тёмные, длинные. Тело обнажено. Одежда - джинсы, сапожки, свитер, куртка, - все раскидано вокруг, в радиусе двух метров. Предположительная причина смерти - механическая асфиксия, удушение руками. При первоначальном осмотре, кроме следов удушения на шее, никаких иных видимых повреждений не обнаружено.
        - Но, знаете, поза у неё была какая-то другая. Кажется, она сидела, прислонившись к стволу. Упала, когда я на неё налетел. Не понимаю, как у меня сердце не лопнуло. Под руками что-то ледяное, скользкое и - представляете - подвижное. В первый момент мне даже показалось, что она живая. Запах странный, сладкий. Конфеты или жвачка, что-то в этом роде. - Парень сморщился и посмотрел на свои ладони.
        - Масло, - подсказала его подруга. - Косметическое масло. У тебя до сих пор руки пахнут, и на свитере жирные пятна.
        Девушка подошла незаметно и встала рядом. Она почти успокоилась, только дрожала от холода.
        - Почему вы так думаете? - спросил Соловьёв.
        - Тут думать нечего. - Девушка закурила. - Это очевидно. Маньяк, он и есть маньяк. Они всегда сочиняют что-нибудь оригинальное. Для них убийство это перформанс. Творческий акт. Произведение искусства, блин. А что, у вас есть другие версии?
        Соловьёв молча пожал плечами, перепрыгнул канаву, поднырнул под ленту ограждения. Свидетели остались стоять на обочине.
        - Вот хрен они его поймают. Кстати, сейчас полнолуние. На маньяков луна действует очень сильно.
        - А ты откуда знаешь?
        - Книжки читаю.
        Соловьёв оглянулся. Свидетели стояли, обнявшись, и смотрели, как выплывает из-за тучи бледный, идеально круглый лунный диск.
        - Здесь все кусты и ветки поломаны, - тихо заметил эксперт, - как будто ураган прошёл.
        Фонарный луч медленно полз по кругу.
        - В такой темноте бесполезно, - сказал старший лейтенант Антон Горбунов, - надо ждать рассвета.
        Соловьёв ничего не ответил. Луч упёрся в тонкий ствол молодой берёзы. Дерево покосилось, как будто его правда трепал ураган, пытаясь вырвать из земли с корнем. Соловьёв вернулся к телу.
        Сладкий запах ударил в ноздри. Действительно, похоже на карамель или жвачку. Надо было вылить всю бутылку, чтобы так пахло. Пустая пластиковая бутылка валялась тут же. На этикетке улыбался младенец, завёрнутый в розовое полотенце.
«Беби дрим». Масло после купания. Пятьсот миллилитров. Такие продаются во всех аптеках. Соловьёв заметил, что крышка на месте, завинчена, и подумал, что отпечатки скорее всего стёрты. Убийца аккуратист.
        Луч скользнул по руке с ярко накрашенными короткими ногтями.
        - Училась, - пробормотал Соловьёв, - наверное, хорошо училась.
        - Почему вы так думаете? - удивился эксперт.
        - Характерное утолщение на верхней фаланге среднего пальца. Такая мозоль бывает у тех, кто много пишет от руки.

«Вот тебе и первое различие, - подумал Соловьёв, - у тех троих подростков пальчики были ровные, без всяких утолщений. Им не приходилось писать от руки. Они нигде не учились, иначе их бы обязательно кто-нибудь опознал».
        - Стоп, а это что тут у нас? - Соловьёв осторожно отогнул пучок сухой прошлогодней травы.

«А вот и второе различие. Впрочем, это может оказаться случайностью. Не стоит пока делать никаких выводов».
        - О боже, - выдохнул эксперт и подцепил пинцетом голубую прозрачную соску-пустышку.
        На секунду все замолчали. Стало тихо, и от тишины как-то особенно холодно. Руки в резиновых перчатках заледенели. Соловьёву показалось, что где-то далеко щебечет одинокая птица. Не могло быть никаких птиц, кроме ворон, сейчас в этом лесу, в начале апреля, в заморозки. Однако щебет не умолкал. Дмитрий Владимирович медленно пошёл на звук, прощупывая фонарным лучом каждый сантиметр.
        Звонил мобильный телефон. Он валялся под деревом, симпатичный, ярко-розовый, с брелком - золотой туфелькой.

«Третье различие. Но всё-таки почерк поразительно похож. Неужели опять он?»
        Соловьёв осторожно поднял телефон, нажал кнопку.
        - Алло! Женя! Где ты? Алло! Что молчишь? Женя, доченька…
        Хриплый женский голос шарахнул Соловьёву в ухо из маленькой трубки, как пулемётная очередь. Телефон пискнул и замолчал. Батарейка села.

* * *
        Странник вернулся из царства света, где всё ясно, в реальность, в вечную ночь, где ни черта не разберёшь. Ему не хотелось возвращаться, но его выкинула наружу неведомая мощная волна, с которой не поспоришь. В царстве света он был спокойным и сильным. Он выполнил святую миссию. Спас ангела. Что же теперь?
        Он смутно помнил, как мотался по ночному городу, каким образом попал сюда, где оставил машину. Он огляделся и увидел все словно в первый раз. Ночь. Центр Москвы. Река. Мост. Тёмные громады домов. Маслянистые разводы фонарного света, багровые, синие, жёлтые отблески рекламы.
        Пусто и страшно в этом городе, переполненном жизнью, копошением плоти, под землёй, над землёй, в глубинах метрополитена, на верхних этажах высотных зданий. Наркотики, проституция, тупая борьба за существование, деловитое утоление грязных страстей. Торжество зла, запечатлённое миллионами телеэкранов, компьютерных мониторов, газетных страниц.
        Конец света уже наступил, но никто этого не заметил, потому что некому замечать. Мир населён гоминидами, мутантами, демонами в человеческом обличий. По сути, это животные, обезьяны. Но выглядят как люди. Разница в том, что у человека есть душа, а у обезьяны нет. Гоминид - плотоядная гадина, коварная, агрессивная, готовая на все ради лишнего куска мяса. Но если бы они питались только мясом! Нет. Им этого мало. Как всякое исчадье ада, они пожирают души.
        Миф о животном происхождении человека связан именно с гоминидами. Корни у них и гомо сапиенс совершенно разные. Человекоподобные существа - творение дьявола. Плагиат. Они появились одновременно с людьми, как дьявольская альтернатива человеку разумному и духовному.
        Самцы и самки гоминидов присутствуют во всех цивилизациях, на всех широтах Земного шара. Два миллиона лет они разлагают, развращают людей, делают их мутантами, замещая чистую человеческую природу своей, звериной, на генетическом уровне. Вся мировая история и мифология - вопль о помощи, обращённый в пустоту. Оборотни, вампиры, живые мертвецы - не фантазии. Это гоминиды.
        Высокий плотный мужчина в тёмной куртке стоял на Крымском мосту, перегнувшись через перила, смотрел, как летит в воду пепел его сигареты, и вода была точно такая, как пепел, тусклая, серая. После долгой оттепели ударил мороз, но река ещё не успела покрыться коркой льда.
        Он стоял давно, время для него остановилось. Он примёрз к чугунной ограде. Не то чтобы ему хотелось сигануть вниз, но он чувствовал, до чего легко это сейчас, и даже видел себя, уже начавшего смертельную акробатику.
        Руки ухватились за перила, правая нога задралась в поисках опоры. Со стороны в эти несколько мгновений он, вероятно, будет похож на пожилого жилистого кобеля, который поднял лапу, чтобы помочиться. Совсем небольшое усилие - и тело перевалится через ограждение, полетит вниз. Вода взорвётся брызгами и проглотит добычу очень быстро. Он сразу пойдёт ко дну. Холодно. На нём много одежды. Он не умеет плавать.

* * *
        Сигарета догорела до фильтра. Он кинул окурок в реку, перегнулся ещё ниже, наблюдая, как медленно гаснет в чёрной пропасти алый огонёк. Он стоял на цыпочках. Ноги почти повисли в воздухе. Живот больно вжался в чугунную перекладину. Он смотрел на воду, не отрываясь, и вода смотрела на него, хищная чернота заглядывала прямо в душу и шептала: ну, что же ты? Не бойся! Утонуть легко, совсем не больно, всё равно как уснуть. Ангельские голоса услышишь, и будет хорошо, сладко.
        - Я такая разделась, блин, примерить же надо. И это, короче, он, такой, шторку приоткрыл, вылупился и грит, типа: «Ой, блин, извини, я думал, здесь свободно!» Врёт, как срет! Я знаю, он нарочно подсматривал! Короче, как зайдёт какая-нибудь девчонка в примерочную, он обязательно, блин, лезет, типа ошибся! Халявщик хренов!
        Голос звучал так близко, так пронзительно, что Странник чуть не свалился вниз. И тут же опомнился. Что это он надумал, в самом деле? Ещё не время. Он не имеет права. Он обязан жить и действовать. На него возложена священная миссия. Ему открыта сокровенная страшная тайна, он, единственный из всех живущих, обладает даром отличать людей от гоминидов, отделять зерна от плевел, видеть и слышать ангелов, освобождать их от грязной шелухи порочной плоти. Кто же, если не он?
        - Ай, блин, твою мать, сигареты кончились!
        Скомканная пачка полетела в воду, задев его ухо.
        - Мужчина, у вас сигаретки не найдётся?
        Две девочки, лет по четырнадцать, глядели на Странника, хлопая густо накрашенными ресницами. В фонарном свете посверкивали серёжки, воткнутые, у одной в бровь, у другой в нос. Улыбались губы, намазанные блестящей помадой. Несмотря на холод, они одеты были в узкие мини-юбки, спущенные значительно ниже талии, в курточки, такие короткие, что виднелись плоские нежные животы. У одной из пупка торчал металлический штырёк с блестящим шариком на конце, у другой была наколка, цветная розочка. У обеих тонкие длинные ножки, обтянутые сетчатыми колготками, лаковые сапоги на гигантских шпильках.
        - Ау, мужчинка! - Одна из девочек помахала рукой у него перед глазами. - Сигаретки не найдётся у вас? Глухой, что ли?
        Он не мог ответить. Он смотрел на них, не моргая. Они засмеялись и пошли дальше.
        Сквозь хриплый наглый хохот, сквозь смрад перегара и дешёвых духов, сквозь плоть двух юных самок гоминидов он явственно различил тихие всхлипы. Плакали ангелы, совсем слабенькие, но ещё живые. Он видел, как выглядывают они из подведённых глазниц этих несчастных погибших созданий, жалобно смотрят на него сквозь накрашенные ресницы, как сквозь тюремную решётку: помоги, спаси нас! Кто же, если не ты?
        Девочки, продолжая хохотать и материться, пошли дальше по мосту. Ему стало жарко. Ладони вспотели. Во рту пересохло. Он пошёл за ними, сначала медленно, потом быстрее. Он понимал, что не следует этого делать, с двумя ему не справиться.
        Одна из девочек обернулась, увидела, как он идёт за ними, что-то сказала своей подруге, и обе побежали. Быстро у них не получалось, слишком высокие и тонкие каблуки. Ему ничего не стоило догнать их. Но сейчас, в центре города, гнаться за ними мог только сумасшедший. А Странник был нормален. Здоров психически. Вменяем. Он всегда полностью отдавал себе отчёт в своих действиях.
        Он остановился, отдышался, пошёл в противоположную сторону, вспомнив, что именно там оставил свою машину. Он шагал спокойно, дышал глубоко и ни разу не обернулся.
        Девочки давно исчезли, цокот каблуков растворился в гуле ночного проспекта, но Страннику все слышалось: Помоги! Спаси нас!

* * *
        Неизвестный больной по прозвищу Карусельщик лежал с открытыми глазами. Наверное, он был единственным человеком во всём больничном корпусе, который не спал сейчас. За окном качался фонарь. Тень решётки медленно двигалась по одеялам, по лицам спящих больных. Кто-то бормотал во сне, кто-то ворочался, и скрип панцирного матраса неприятно отдавался в голове, словно скрип песка на зубах. Приглушённый мертвенный свет длинных ламп под потолком почему-то навевал мысли о морге. Дежурная сестра обязана была сидеть здесь, в палате, всю ночь. Но, конечно, не сидела. Дождавшись тишины, ушла спать в ординаторскую.
        Где-то далеко зазвонил телефон. Карусельщик вдруг запаниковал. Ему пришло в голову, что это звонят из-за него. Его вычислили, нашли и сейчас предлагают сестре деньги, чтобы она - что? Прикончила его по-тихому? Задушила подушкой? Вколола смертельную дозу морфия?
        Идея не показалась ему такой уж абсурдной. Он понимал, что это нелогично, бессмысленно, бред полнейший, но все равно вспотел от страха.
        Звонок затих. Трубку наконец сняли. Через несколько минут послышались шаги. Кто-то шёл по коридору, к палате. На всякий случай Карусельщик накрылся одеялом с головой и оставил щёлку, чтобы видеть, кто войдёт.
        Брякнул ключ в замке. Вошла сестра. Сестры здесь были как на подбор, здоровенные бабы с пудовыми кулаками. Он не дышал, пока она приближалась к его койке.

«Что же меня так колотит? Зачем она пришла? Какого чёрта стоит здесь и смотрит на меня?»
        Сестра со стоном зевнула, потянулась, покрутила мощными плечами, что-то проворчала себе под нос и зашаркала прочь. Дверь закрылась. Карусельщик вздохнул с облегчением, и даже вроде бы глаза стали слипаться, но старик на соседней койке вдруг сел и громко произнёс:
        - Наташа!
        - Ты чего? - спросил Карусельщик шёпотом.
        - Наташа, моя жена. Это она сейчас заходила?
        - Нет. Не она.
        - А кто?
        - Сестра.
        - Зачем?
        - Откуда я знаю? Спи.
        Но старик не собирался спать. Он тревожно огляделся, уставился на Карусельщика, потом ткнул пальцем в сторону двери и сказал:
        - Телефон. Звонил телефон. Вы слышали?
        - Да. И что с того? - Карусельщик отвернулся. Ему совершенно не хотелось общаться с соседом-психом.
        - Это Наташа, я знаю, - сосед притронулся к его плечу, - это она, а меня не позвали. Вот так всегда. Она звонит, а меня не зовут, и ничего не сообщают. Они это специально делают. Конечно, наш союз выглядит несколько нелепо, она годится мне в дочери. Я сейчас покажу вам её фотографию, и вы все поймёте.

«Ладно, хрен с тобой, - подумал Карусельщик, - хоть какое-то развлечение, всё равно не усну до утра».
        Он повернулся к соседу, мельком взглянул на цветной снимок. Старик поднёс фотографию к самому его лицу, но в руки не дал, быстро спрятал под подушку.
        - Видите, какая красавица? Когда мы появляемся вместе в общественных местах, на неё смотрят все мужчины, её нельзя не заметить и не влюбиться нельзя. Я всю жизнь считал себя порядочным, разумным и трезвым человеком, мне казалось, я полностью владею своими чувствами и всегда смогу себя контролировать. Но это было как наваждение, как гипноз, я оставил семью, предал, бросил и теперь расплачиваюсь за это. Заслужил. Что же делать? Заслужил…
        Речь старика становилась все невнятней, он упал лицом в подушку, продолжая бормотать, всхлипывать и наконец затих, уснул.
        Ночь катилась к рассвету. В палате было душно, воняло хлоркой, сероводородом, чёрной тоской.

«Нет, - утешался Карусельщик, - это не ад. Это значительно лучше. Ад был, когда они ходили за мной по пятам. Ад был в кабинке колеса обозрения, когда я чуть не сдох от холода. А здесь ничего. Здесь я выживу».

* * *
        Борис Александрович Родецкий любил свою маленькую чистую квартиру. Две смежные комнаты, кухня. Стоило вернуться домой, закрыть дверь, присесть на скамейку в прихожей, и сразу стало стыдно. Скамейка крякнула: «Ты что, с ума сошёл?» Из кухни обиженно забубнил холодильник. Всё здесь было живым, все бы осиротело, если бы он не вернулся.
        В гостиной круглый стол, покрытый тёмно-вишнёвой скатертью, потёртые, но очень удобные диван и два кресла. В спальне, которая служила ещё и кабинетом, стоял старинный, переживший три войны и тысячи проверенных школьных сочинений письменный стол. Дубовый, с зелёной кожаной столешницей, он, конечно, контрастировал с убогой тонконогой тахтенкой образца семидесятых. Но поролоновый матрас был накрыт зелёным покрывалом, под цвет столешницы. И шторы были зелёные, и абажур настольной лампы. Глубокий, с бирюзовым оттенком цвет создавал иллюзию вечной весны, свежей лесной зелени, покоя и счастья.
        В обеих комнатах и в крошечной прихожей книжные полки громоздились от пола до потолка. Два раза в неделю Борис Александрович делал влажную уборку, пылесосил, мыл, чистил. Он не терпел беспорядка. Все у него лежало на своих местах. Нигде ни пылинки.
        Пространство стен, свободное от полок, занимали фотографии. Выпуски с шестьдесят пятого по две тысячи второй. Его ученики.
        Самые старые снимки были украшены колосьями, профилями Ленина, Маркса, Энгельса, силуэтами кремлёвских башен и фабричных труб. Непременно присутствовали серп и молот, герб СССР. К семидесятым стал иногда мелькать водянистый бровастый Брежнев. Чем ближе к девяностым, тем жиже становилась советская символика. Коммунистическая бородатая тройка уступила место Пушкину, Толстому, Горькому, Маяковскому. На двух последних фотографиях Горького сменил Достоевский, Маяковского - Пастернак.
        Классное руководство Борис Александрович брал каждые три года, вёл классы с восьмого по десятый. За тридцать семь лет у него было двенадцать выпусков. Почти четыре тысячи учеников. Он помнил всех поимённо.
        Кроме школьных, были ещё семейные фотографии. Несколько поколений Родецких. Молодая бабушка Мария в форме сестры милосердия (Артистическая фотография И.И. Розенблата, Екатеринбург, 1912). Молодой дед Станислав Родецкий в офицерской форме. Поручик царской армии, поляк, из мелких дворян. Тот же год, тот же город. Клеймо той же Артистической фотографии. Они познакомились, когда пришли забирать снимки.
        Пухлый испуганный младенец в кружевной сорочке на фоне кудрявого грота, намалёванного на фанерной декорации. Фотография Фр. Де Мезера, Москва, 1917. Годовалый Саша Родецкий. Отец Бориса Александровича.
        На всех прочих снимках уже не было вензелей фотографов, не было никаких кружев и гротов. Дед Станислав в красноармейской форме, бабушка Мария в потёртой кожанке, стриженая, суровая. Папа-школьник под портретом Сталина, в пионерском галстуке.
        В 1912 году дед-католик принял православие, чтобы обвенчаться с Марией Кузиной, которая происходила из строгой купеческой семьи. В 1919-м дед-офицер перешёл из Белой армии в Красную, чтобы избежать расстрела.
        Борис Александрович помнил деда-инвалида, беззубого, страшно худого старика в телогрейке. Он появился в доме в пятьдесят четвёртом, когда Боре было одиннадцать лет. Ребёнку объяснили, что дедушка вернулся из Сибири, из долгой командировки. Строил секретный военный завод. Но Боря знал, что никакая это не командировка. Дед был в лагере, куда его посадил Сталин. Теперь Сталин умер, и Хрущёв деда выпустил.
        Дед Стас курил вонючие папиросы и тяжело кашлял ночами. У него была болезнь Паркинсона, тряслась голова, и казалось, он постоянно слушает кого-то незримого, быстро мелко кивает в ответ.
        Фотографии мамы, Надежды Ильиничны, и жены, Надежды Николаевны, были помещены вместе, в одной рамке. У обеих светлые волосы, гладко зачёсанные назад и убранные в тяжёлый пучок на затылке. Прямые тёмные брови, мягкие лёгкие черты лица. У мамы глаза карие, с золотом, у жены - серые, в голубизну. На чёрно-белых фотографиях не видна разница в цвете. И разница во времени не видна. Маме тридцать пять, жене столько же. Они похожи, как родные сестры.
        Рядом, тоже в одной рамке, портрет отца, Александра Станиславовича, и сына, Станислава Борисовича, тоже в одном возрасте: тридцать семь лет. Но никакого сходства. Отец лысый, с широким крупным носом, в круглых очках. У сына светлая шевелюра, правильное удлинённое лицо, тонкий благородный нос.
        Из четверых самых близких людей сейчас был жив только сын. В последний раз Борис Александрович виделся с ним три года назад, когда умерла Надежда Николаевна. Стас, врач-офтальмолог, приехал из Америки, но на похороны матери не успел. Прожил с отцом неделю и улетел в свой Бостон. Там у него была отличная высокооплачиваемая работа в клинике, жена-американка Джой и две дочери, пятилетняя Соня и трёхлетняя Надя. Борис Александрович внучек никогда не видел. Большая цветная фотография двух светловолосых девочек занимала самое почётное место - на письменном столе.
        Стас звал отца к себе в Бостон, но Борис Александрович медлил, хотел довести до выпуска очередной класс.
        Школа, в которой он проработал всю жизнь, считалась одной из самых престижных московских спецшкол. Менялась власть, переписывались учебники, приходили и уходили директора. Борис Александрович неизменно вёл литературу и русский язык в старших классах.
        Литература была для него интересней и надёжней реальной жизни. Он, зажмурившись, нырял в тексты русских классиков, и в этой тёплой стихии чувствовал себя как рыба в воде. Но стоило вынырнуть, он задыхался, не только в переносном, но и в прямом смысле. У него начинались приступы астмы. Прочитанные про себя, как молитва, несколько строк из «Евгения Онегина» или «Медного всадника» помогали лучше любых лекарств. Когда случались неприятности, мелкие и крупные, ему даже не надо было раскрывать книгу. Он знал наизусть огромное количество стихов, мог думать кусками из «Мёртвых душ» или «Анны Карениной».
        Проблемы в школе, сложные ученики, интриги учительского коллектива, смерть родителей, отъезд сына в Америку, денежные реформы и кризисы, маленькая зарплата - все это скользило по поверхности и не проникало внутрь. Злая рутина реальности таяла, стоило произнести про себя: «Мой дядя самых честных правил» - и пуститься дальше в странствие по первой главе, а потом отправиться в гости к сумасшедшему Плюшкину и поразмышлять о том, как странно переплетены два великих сюжета. Путешествовать по России должен был Онегин, но вместо него отправился пройдоха Чичиков. Идею «Мёртвых душ» подарил Гоголю Пушкин. У Онегина были не те глаза? Или роман должен был закончиться отповедью Татьяны? Действительно, более гениального финала придумать невозможно. Всё, что за ним, - лишнее. А как интересно сравнивать Татьяну Ларину с Анной Карениной! Два бессмертных женских характера, альтер эго двух великих авторов. Убивая Анну, Толстой убивал в себе плотскую страсть, удалял её, как опухоль. Рельсы и паровозные колеса вроде хирургических инструментов.
        Кажется, именно на этом месте очередного внутреннего монолога его однажды прихлопнула, как муху, чугунная ладонь реальности.
        - Боря, у меня рак, - сказала Надя.
        Он тут же вспомнил шутку поэта Светлова: «Рак у меня уже есть. А где же пиво?» - и странно, дико усмехнулся.
        - Два варианта, - спокойно продолжала Надежда Николаевна, не заметив его усмешки, - послушай меня внимательно и помоги принять решение. Вариант первый, традиционный. Операция, химия, лечение по полной программе. Это даст мне в лучшем случае полтора-два года жизни. Вариант второй - оставить все как есть. Тогда я умру через пять-шесть месяцев. Но умру легко. Боли отлично снимаются наркотиками.

«Не исключено, что если бы Татьяна поддалась страсти и изменила бы своему генералу с Онегиным, которого любила, пожалуй, ещё сильней, чем Анна Вронского, она бы в итоге погибла. Стало быть, порядочность, чистота для Пушкина - это так же естественно, как инстинкт самосохранения. Или дело совсем в другом? Пушкин свою Татьяну уважал, берег, а Толстой испытывал к Анне смешанные чувства, одновременно страсть и ненависть, что, пожалуй, одно и то же…»
        - Боря, ты меня слышишь?
        - Да, Наденька.

«Убийца русской императорской семьи Юровский в молодости был ярым толстовцем, сохранилось три его письма, адресованных Льву Николаевичу. Будущий убийца делился своей проблемой. Он любил замужнюю женщину. На два его письма Толстой ответил. В этом есть нечто таинственное и жуткое. Толстой - редкий пример русского гения, дожившего до старости и уставшего от собственной гениальности. Гигантскому, космическому дару к концу жизни он предпочёл плоское рациональное поучительтво. Ему хотелось упроститься, спуститься с небес на землю. Небеса показались слишком холодными. Старики часто зябнут. Земля влекла рыхлостью, мягкостью, он даже принялся ходить босиком, до того влекла земля. Но потом ему это стало скучно, и он умер, взбудоражив Россию и весь мир».
        - Боря, как мне быть? Лечиться или нет? Понимаешь, лечение очень мучительно, и стоит ли ради лишних нескольких месяцев жизни…

«Анна чувствовала, как у неё блестят глаза в темноте, и ещё, эти тёмные завитки на шее. А сцена, когда она приходит к ребёнку? У Серёжи жирные ножки. И сама Анна жирная, вся колышется. Вечная война духа и плоти, долга и страсти. Анна - это война Толстого с самим собой. Война, от которой он так устал к старости. Татьяна - это…»
        Он не сумел сформулировать, что же такое Татьяна. Он вдруг физически ощутил, как распадается в его душе великая гармония, как слой за слоем улетучиваются волшебные тексты, стихи и проза. Нет ничего, кроме жуткой, наглой опухоли в животе его жены.
        - Надо ещё раз проконсультироваться с врачами, - сказал Борис Александрович, - ведь случаются ошибки. Как это - ничего не было, и вдруг рак. Невозможно.
        Он говорил ещё что-то, но слова не имели смысла. У него начался приступ астмы, по привычке он попытался прочитать про себя какое-нибудь стихотворение, но не сумел вспомнить ни единой строчки. Пришлось воспользоваться баллончиком с лекарством.
        Вместе с женой они приняли решение всё-таки лечиться, и следующий год прошёл в мучительной бесполезной борьбе. Химия, от которой тошнит, лезут волосы, любая царапина заживает месяцами, пухнет и гноится. Операция, после которой из живота вывели трубку. Борис Александрович до последнего момента не верил, что его Наденька умирает, и когда это случилось, он как будто умер вместе с ней.
        Через десять дней после похорон, проводив сына в аэропорт, вернувшись в пустой дом, он взял с полки томик Чехова, раскрыл и тут же отложил. Ни Толстой, ни Бунин, ни даже Пушкин больше не спасали его. Одиночество обрушилось на старого учителя всей своей ледяной мощью.
        Он продолжал работать, ходил каждый день в школу, проверял сочинения, давал дополнительные уроки. Однажды наткнулся на два совершенно одинаковые сочинения по «Войне и миру», написанные вполне бойко и грамотно двумя очень слабыми учениками.
        - Они просто скачали из Интернета, - объяснил ему кто-то из молодых учителей.
        Сын в последний свой приезд купил ему стационарный компьютер, чтобы общаться по электронной почте. Борис Александрович вёл переписку с сыном, но в паутину никогда не влезал. А тут решил попробовать. Новая забава понравилась ему. Через Сеть можно было получать огромное количество информации, не выходя из кабинета, не заваливая дом газетами и журналами, не включая телевизор.
        Вечерами он стал бродить по энциклопедиям, по самым знаменитым музеям мира, по городам, в которых не суждено побывать. Ему нравилось отыскивать статейки на литературные темы, проглядывать рейтинги книжных новинок. Иногда он залезал в чаты, читал диалоги разных пользователей, но сам никогда в них не участвовал.
        В своих путешествиях он часто натыкался на грязь. В Сети жило огромное количество психов. Вампиры, ведьмы, чёрные и белые маги, сатанисты, фашисты, извращенцы всех видов и мастей. Но особенно много было порнографии. Борис Александрович обходил это, как грязные лужи, быстро и осторожно, стараясь не вляпаться.
        И всё-таки однажды вляпался.
        Это был вполне благопристойный чат, где велись умные диалоги о литературе. Один из участников дискуссии доказывал, что некто Марк Молох - гений, новый Набоков. Борису Александровичу стало интересно. Он вышел из чата, набрал «Марк Молох» и нажал «поиск».

«Новый Набоков» оказался всего лишь очередным порнографом. Бегло, брезгливо пробежав тексты, Борис Александрович всё-таки успел заметить, что Марк Молох довольно бойко пишет, с некоторым даже литературным блеском. То есть это не просто озабоченный болван, который тешит собственное больное воображение блеклыми картинками разнообразных соитий. Это автор с претензией, автор грамотный, образованный, умелый. Ну что ж, тем хуже, тем гаже.
        Старый учитель готов был уже покинуть мерзкий сайт, но завис. Нажал куда-то не туда. На дисплее появилась подвижная картинка. Кадр из порнофильма. Все бы ничего, но актёрами были дети. Две девочки и два мальчика, от десяти до четырнадцати лет. Худые голые тела переплетались в такой кошмарной композиции, что у Бориса Александровича пересохло во рту.

«Как же это?! Разве такое возможно? Должна существовать какая-то цензура! Ведь это уголовщина! И так открыто, нагло! Господи, что происходит? Почему? За что?»
        Следовало убрать страшную картинку с дисплея. Убрать и забыть. Начинался тяжёлый приступ астмы. Он захлёбывался кашлем. Руки тряслись, он не мог справиться с мышью. Оставил все, как есть, бросился в ванную за баллончиком. Снял приступ, вернулся к компьютеру. Картинка на дисплее сменилась. Теперь детей показывали по отдельности. Голых. В разных позах. Убрать и забыть. Иначе можно сойти с ума. Выключить компьютер и больше никогда не влезать в паутину.
        Он прикоснулся к мыши и громко, хрипло вскрикнул. Только что на дисплее извивался мальчик, теперь появилась девочка. Борис Александрович узнал свою ученицу, восьмиклассницу Женю Качалову.
        Глава третья
        Ольга Юрьевна Филиппова никак не могла проснуться. Звенел будильник, она ставила его на паузу, накрывалась одеялом с головой. Через пять минут он опять звенел. Ей хотелось плакать. Она села на кровати и тут же увидела себя в зеркале. Старое трюмо в спальне было самым добрым из всех зеркал в доме, но на этот раз оно не собиралась льстить.

«Чего же ты хочешь? - холодно спрашивало зеркало. - Сорок один год. То есть пятый десяток. Хронический недосып. Застарелые следы усталости, неизжитые детские фобии, комплексы. Седина лезет у висков. Не нравится - закрашивай. А лень закрашивать - смирись. Меньше кури, меньше нервничай, больше времени проводи на свежем воздухе, не работай по выходным, не грызи себя за то, в чём не виновата, и за то, в чём виновата, тоже не грызи, никому от твоего самоедства легче не станет».
        Оля пошевелила бровями, показала себе язык. Если долго смотреть в зеркало, оттуда выскочит черт. Так говорит мамочка. Или так говорит Заратустра? А может, это вообще цитатник Мао?
        Доктор Филиппова закрыла глаза и опять забилась под одеяло, чтобы не видеть свою сонную бледно-зелёную физиономию.
        В квартире стоял невозможный шум. На кухне орал телевизор. Из детской доносились звуки старого рок-н-ролла. Катя, подпевая Элвису Пресли, делала сложную зарядку. Двадцать упражнений для талии, двадцать для бёдер. Потом какие-то специальные прыжки, повороты, наконец, хождение на ягодицах.
        - Ма-ам! - прозвучал за дверью голос сына. - Мам, я не могу собраться в школу, Катька ползает на заднице по всей комнате!
        - Ма-ам! - донёсся голос дочери. - Папа уже полчаса не вылезает из ванной, мне надо в душ, я в школу опоздаю!
        - Оо-ля! - горным эхом, далёким и жалобным, прилетел из ванной голос мужа. - Оо-ля! Чистое полотенце! Пожалуйста!
        И тут опять зазвенел будильник. Не открывая глаз, Ольга Юрьевна села, спустила ноги с кровати, нашла одну тапочку.
        - Мам, у нас геркулес кончился, я не знаю, чем мне завтракать, - сообщила дочь.
        - Мам, ты не видела мой учебник математики, синий такой, в клеточку? - спросил сын.
        - Оля! Чистое полотенце! Я уже час жду! - напомнил муж.
        Ольга Юрьевна, прихрамывая, в одном тапочке, побрела по коридору.
        - Мам, ты опять спишь в этой байковой пижаме! Она какая-то казённая, ты в ней похожа на приютскую сироту. - Катя дёрнула её за рукав.
        - Зато тёплая, - заступился Андрюша и дёрнул за другой рукав, - и ничего не казённая. Её бабушка купила маме на день рожденья, лет сто назад, в «Детском мире».
        - Продолжаем нашу программу. Сегодня ночью, в двадцати километрах от МКАД, в лесополосе, найден обнажённый труп девочки, на вид около двенадцати лет, - сообщил после рекламной паузы бодрый голос.
        - Отстаньте, - тихо взмолилась Ольга Юрьевна, открыла наконец глаза и обнаружила, что стоит на кухне перед телевизором. - Андрюша, отнеси папе полотенце.
        - Почему я? - возмутился сын.
        - Ну не я же! - хихикнула дочь.
        - Вероятно, в Московской области появился очередной маньяк, серийный убийца.
        Ольга Юрьевна застыла перед телевизором. На экране показывали кусок шоссе, ряд милицейских машин, канаву, опушку леса, фрагмент ограждения.
        - Мам, а где у нас чистые полотенца? - спросил сын.
        - В кладовке, дурья башка! - ответила за Ольгу Юрьевну дочь. - Андрюха, ну честное слово, живёшь, как постоялец в гостинице!
        На экране корреспондентка ткнула микрофон в лицо усталому мужчине. У него была седая голова, поэтому он выглядел почти стариком, сердитым стариком, которому все надоело. Ольга Юрьевна знала, что ему сорок один год, так же как и ей.
        - Скажите, уже установили личность убитой?
        - Да. Установили.
        - А можно подробней? Она москвичка? Приезжая? Или проживала в области? Как её имя? Сколько ей лет? Каким образом…
        - Работа следственной группы только началась, никакой информации мы сообщить вам пока не можем. Обратитесь в пресс-центр ГУВД.
        - Мам, смотри, это твой Дима Соловьёв! - заметила Катя и включила чайник.
        - Мам, ты точно не видела мой учебник? Это очень важно! Там внутри листок с задачами, которые будут на контрольной! - крикнул из комнаты Андрюша.
        - Оля, у меня кончились лезвия! - пожаловался Александр Осипович. Он наконец вышел из ванной, розовый, распаренный, в старом махровом халате.
        - Конечно, маньяк! Кто же, если не маньяк? - уверенно заявила симпатичная блондинка, которая появилась в кадре после Соловьёва. - Он облил труп косметическим маслом, чувствуете, до сих пор пахнет. И ещё, рядом валялась детская пустышка.
        - Откуда у вас такая информация?
        - Слышала, как они обсуждали, - свидетельница криво усмехнулась, - этот перформанс. Маньяки в своих действиях демонстративны. К тому же полнолуние. Ладно, я расскажу по порядку. Мы возвращались из гостей, остановились…
        Телевизор выключился. Ольга Юрьевна вздрогнула, обернулась. За спиной стоял Александр Осипович с пультом в руке.
        - Нет, Оля. Нет.
        - Что?
        - Сама знаешь - что. Ты не будешь больше в этом участвовать. Никогда.
        - В чём именно, Саша?
        - Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Вспомни, что с тобой творилось. Тяжёлая депрессия, бессонница. Забыла? Ты тогда почти свихнулась, нас чуть с ума не свела, меня, детей, родителей твоих. И главное - без толку. Ты его практически вычислила, но они его не поймали и сейчас не поймают. Это безнадёжно. Кому-то выгодно, что он убивает подростков.
        - Саша, перестань, кому это может быть выгодно? Что ты глупости говоришь? - Оля хотела отнять у мужа пульт, включить телевизор. Но он не дал, спрятал руки за спину.
        - Конечно, я всегда говорю глупости, зато твой Соловьёв гений. Кто бы мог подумать, что из мальчишки, гадкого утёнка, вылупится такая сильная личность, вон, по телевизору его показывают, красавца седовласого. Его показывают, а ты смотришь, оторваться не можешь.
        Ольга Юрьевна заставила себя улыбнуться и поцеловала мужа в колючую щеку.
        - Сашенька, ну что ты завёлся? Сейчас приму душ и будем завтракать. Все хорошо, не волнуйся.
        Он тяжело вздохнул, насупился.
        - Ты не ответила мне.
        - А ты разве спросил о чём-то?
        - Ма-ам! Ты не брала мою красную расчёску? - крикнула из ванной Катя.
        - Я не спросил, - Александр Осипович упрямо мотнул головой, - я попросил. Обещай мне, что ты не будешь в этом участвовать. Даже если тебя пригласят. Даже если станут уговаривать, ты откажешься. Категорически. Ну что ты молчишь?

* * *
        Убитую девочку звали Качалова Евгения Валерьевна. Неделю назад ей исполнилось пятнадцать. На тумбочке, у её кровати, ещё стоял букет подсохших белых роз. Пятнадцать штук. К вазе была прислонена открытка, копия известной фотографии: Мерилин Монро стоит на решётке Нью-Йоркской подземки и пытается усмирить свою юбку, вздыбленную потоком горячего воздуха. На обратной стороне корявым почерком было написано:

«Дорогую любимую доченьку Женечку поздравляю с днём рождения, будь всегда самой красивой и счастливой! Папа».
        Внизу - дата и лихой росчерк подписи. Дмитрий Владимирович Соловьёв машинально отметил, что автору поздравления редко приходится писать от руки, зато автографы он раздаёт в день по десятку, не меньше.
        На письменном столе девочки в дешёвой бело-розовой рамке с мишками и цветочками стоял портрет потасканного молодого человека. Впрочем, молодым его можно было назвать с большой натяжкой и только потому, что определение «мужчина» существу на фотографии никак не подходило. Длинные жидкие кудри закрывали верхнюю половину лица, падали змейками на плечи. Из-под чёлки похабно и томно глядели подведённые глаза. Пухлую верхнюю губу украшали тончайшие, словно тушью нарисованные усики.
        Валерий Качалов, эстрадная звезда начала восьмидесятых, имел шестерых детей от разных жён. Женя была четвёртой его дочерью.
        - Больше трёх лет он ни с кем не жил, - сказала Нина, мать Жени, - для него женщина после двадцати пяти - старуха. Нет, даже не старуха. Покойница. Мне тридцать три, так что я для него умерла восемь лет назад.
        Застарелая, привычная ненависть к отцу Жени слегка притупила её боль. Соловьёв слушал, не перебивая.
        На опознании она упала в обморок. В машине, по дороге домой, молчала. Во время обыска сидела, сложив руки на коленях, когда задавали вопросы, отвечала коротко
«да», «нет» и всё время покачивалась, как кукла. В ней вообще было что-то кукольное. Соловьёв легко представил себе, что лет десять назад она выглядела как новенькая нарядная Барби. Ноги от ушей, осиная талия, высокие скулы, кошачий разрез глаз. Сейчас напротив него сидела Барби потрёпанная, в которую давно наигрались. Модельное изящество обернулось нездоровой костлявостью. Волосы, от природы русые, волнистые, превратились в жёлтую тусклую мочалку. Много лет она жгла их перекисью и составом для выпрямления, потому что его величеству Валероньке нравились блондинки с прямыми волосами.
        Его величество когда-то нашёл её, десятиклассницу Нину, в подмосковном городе. Неважно в каком. Дыра, захолустье. Он был там проездом, дал всего один концерт в заводском Доме культуры и углядел Ниночку в толпе поклонниц.
        Дома, в провинции, её красивой не считали. Слишком тощая, слишком длинная, большеротая. Она стеснялась своего шикарного роста, сутулилась, подгибала колени. Губы подкрашивала так, чтобы казались меньше. И вдруг московская звезда Валерий Качалов, прямо со сцены, на глазах у всех, наклонился к ней, схватил за руки и выдернул из толпы, как цветочек с клумбы сорвал.
        - Господи, я чуть с ума не сошла! Он заставил меня стоять рядом, целую песню. Он меня обнял за талию и шепнул: «Не горбись, дура!» Я тогда страшно удивилась, во-первых, что он такой маленький, мне по плечо, а во-вторых, что не поёт, только рот открывает и прыгает. Я же ещё ничего не знала про «фанеру». Он как бы пел и при этом со мной разговаривал. Когда кончилась песня, я думала - все, кончилась жизнь. Хотела рвануть со сцены, удрать, спрятаться в бабкином сарае. И знаете, я напрасно не сделала этого. Впрочем, тогда бы не было Женечки.
        Она замолчала, уставилась на Соловьёва сухими глазами. Она как будто проснулась после долгого наркоза. Дмитрий Владимирович испугался, что сейчас она опять оцепенеет, начнёт покачиваться, обхватив плечи руками. Но нет. Потянулась за сигаретой.
        - Позавчера Женя поехала к отцу. Думаю, вам надо с ним поговорить.
        - Обязательно, - кивнул Соловьёв и щёлкнул зажигалкой. - Она собиралась ночевать у него?
        - Да. Она обожает у него оставаться. Там праздник нон-стоп. Новые люди, тусовка с утра до утра. Весело, блин. А здесь, дома, - скука. Я её пилю, заставляю заниматься. Я, видите ли, хочу, чтобы она не только окончила школу, но и поступила в институт.
        Соловьёв молча встал, прошёлся по маленькой чистой кухне, уставился в окно. Ему было тяжело видеть её глаза, тусклые и спокойные, словно нарисованные на мёртвой пластмассе. Напомнить ей, что никогда уже её Женя не окончит школу, не поступит в институт? Напомнить или нет? Она забыла о секционном зале, о мраморном столе, о проштампованной простыне, которую приподняли слегка, чтобы показать ей лицо. Только лицо. Для опознания этого вполне достаточно. Нет, все отлично помнит. Просто ей так легче - говорить о Жене в настоящем времени. По-другому она пока не может.
        - Врач там, на опознании, спросил, почему моя девочка такая худенькая. Я не сумела ответить. Мне стало плохо. А сейчас вам скажу. Женечка ничего не ест, кроме яблок и зелёного салата без масла. Она хочет стать моделью. И ужасно страдает из-за своего маленького роста. Ростом она не в меня, в папочку. Он метр пятьдесят семь. На сцене это не заметно, к тому же специальная обувь, с подпятниками. Неудобно, конечно, зато лишние три сантиметра. Плюс ещё каблуки, сантиметров пять, и того получается восемь. Знаете, когда он ушёл, я не сильно испугалась. Он оставил квартиру нам с Женей, вот эту. Она неплохая, правда? И денег давал. Иногда возвращался на пару дней, на неделю. Увидит меня на какой-нибудь тусовке, заметит, что я хорошо выгляжу, узнает, что у меня роман, и обязательно заявится, как кобелёк, лапу поднять, территорию свою пометить, блин. Правда, и это кончилось. Я для него давно не женщина. Трупешник. Нет, денежку, конечно, подкидывает. Не регулярно, но подкидывает. В принципе, я сама зарабатываю. Учусь на курсах психологии и психоанализа. Уже есть своя клиентура. Господи, это он во всём виноват!
Зачем, зачем я её к нему отпустила? Я ведь не хотела, как будто чувствовала! У неё контрольные годовые, по всем предметам. Мы поссорились, я пыталась усадить её за стол, заставить заниматься. Орала, конечно. Она, знаете, когда мы ссоримся, молчит и смотрит. Это ужас! Я совершенно перестала её понимать.
        - Вы звонили её отцу, пока Женя была у него? - спросил Соловьёв, вклинившись в паузу.
        - Нет. Я ему никогда не звоню. Только Жене, на мобильный. Хотела помириться. Но она не брала трубку.
        - Телефон всё это время был включён?
        - Нет. Она его только вчера вечером включила и забыла о нём. Наверное, валялся там где-нибудь. Квартира огромная, народу полно, музыка орёт. Валера, кстати, недавно Женю в своём клипе снял. Ей даже деньги заплатили. Хотите, поставлю кассету? Женя ставит её всем, кто приходит в дом. Правда, в последнее время почти никто не приходит. У меня друзей не осталось, родственники все в провинции. А Женя своих не приводит. Стесняется. Мы, видите ли, бедно живём. Ну хотите, поставлю?
        Соловьёв не знал, что ответить. Ему вообще-то надо было не отвечать, а спрашивать. Он уже второй час сидел в этой кухне, наедине с матерью, у которой убили единственного ребёнка. Когда он уйдёт, она останется одна. Но если сейчас поставит клип, увидит свою Женю, какая будет реакция? Опять потеряет сознание?
        Нина искала кассету. На полках в прихожей они стояли плотно, в два ряда. Молодёжные комедии, мультяшки, мелодрамы. Пользуясь паузой, Соловьёв принялся задавать вопросы о Жене. Он избегал глаголов прошедшего времени.
        Ему удалось узнать, что Женя - девочка, в принципе, общительная, но иногда у неё случаются периоды такой мрачности, что к ней страшно подойти. Наркотики она пробовала, как все современные дети, но ничего серьёзного её мама пока не заметила. Дискотеки, кафе - да, это ей нравится. Правда, родители её приятелей - люди совсем иного материального уровня. Нина не может себе позволить давать дочери столько денег на развлечения, сколько дают другим детям. И Женя чувствует себя ущербной, хотя она красивее многих своих подружек. Но из-за этого они её постоянно подкалывают. Не дай бог надеть что-нибудь, дешевле ста баксов!
        Кассета наконец нашлась. Это была студийная запись, отличного качества. Соловьёв мгновенно узнал клип, его часто крутили по телевизору.
        «Детские глаза и мамина помада.
        Ты не торопись взрослеть, не надо»
        - пел, растягивая гласные, как сладкую жвачку, Валерий Качалов.
        Прелестная худенькая девочка, не старше одиннадцати, крутилась перед зеркалом, подкрашивала глаза и губы, примеряла мамины наряды, каталась на роликах по парку, надувала пузырь из жвачки, сидела в кино с мальчиком, и он робко обнимал её за плечи.
        Тёмный кинозал и пузырьки поп-корна,
        Целоваться в губы так прикольно.
        У девочки были прямые светлые волосы до пояса, большие голубые глаза. Качалов иногда появлялся в кадре с гитарой: то на скамейке в парке, то за окошком школы, верхом на ветке старой липы. Мудрый любящий папочка, немного смешной, все понимающий. Воплощение девичьей мечты о настоящем мужчине. Когда у девочки в клипе случались какие-нибудь неприятности (злая учительница выгнала из класса, любимый мальчик сидит в кафе с другой девочкой), папа отправлял ей эсэмэски:
«Котёнок, не грусти, всё будет классно!»
        Она читала и улыбалась сквозь слёзы. В конце клипа певец и девочка шли по аллее цветущего сада, обнявшись, оживлённо разговаривали о чём-то и весело смеялись.
        - Её теперь иногда на улицах узнают, - прошелестел голос Нины, когда клип кончился, - хотя её снимали в парике, и грим специальный, чтобы лицо выглядело совсем детским.
        - Да, - кивнул Соловьёв, - я заметил.
        - Это самый талантливый его клип, - Нина закурила и выпустила дым в потухший экран телевизора, - то есть это её клип, Женин. Она все придумала. А он тут вообще ни при чём. Валерий Качалов - бездарность. Ни слуха, ни голоса. На эстраде это иногда компенсируется чувственностью, обаянием, но ничего этого у него тоже нет.
        - Что же есть? - спросил Соловьёв.
        - Бешеный напор. Самоуверенность. Связи. Когда-то он сумел вписаться в нужную тусовку и до сих пор держится там, не знаю, каким образом. Даже для меня это загадка, хотя я прожила с ним три с половиной года. На целых шесть месяцев больше, чем остальные его жены. Но в этом не моя заслуга, а Женина. Он к ней с самого её рождения очень сильно привязался. Конечно, такую девочку невозможно не любить. Хотите выпить?
        - Нет, спасибо.
        - И правильно. Я, пожалуй, тоже не буду. Мне надо выйти в магазин, купить яблок, салату, орешков. Женя вернётся, а есть совершенно нечего.
        Дмитрий Владимирович попытался поймать её взгляд. Поймал. Но ничего не понял. Сухие голубые глаза смотрели сквозь него.
        Соловьёву приходилось видеть разные реакции на смерть. То, что творилось с Ниной, не было похоже на помешательство. Она говорила связно, разумно, вполне адекватно воспринимала окружающий мир во всех его проявлениях, кроме одного. Она не желала понимать, что её дочь убили.
        Она видела Женю, опознала её, опознала все её вещи, расписалась везде, где просили. Она, очевидно, считала Валерия Качалова если не прямым, то косвенным виновником смерти дочери. Но в саму смерть не верила. Допустим, у неё есть ещё пара-тройка дней на этот отчаянный самообман. Но потом всё равно придётся сказать себе правду, придётся похоронить Женю и как-то жить дальше.
        - Ладно, пойдёмте в её комнату, я должна прибрать там, - сказала Нина и тяжело поднялась с кухонной табуретки.
        - Вы знаете кого-то из друзей Жени? - спросил Соловьёв, наблюдая, как она перекладывает вещи в шкафу.
        - Я же сказала, Женя стесняется приглашать их домой. Да, собственно, и друзьями их назвать нельзя. Одноклассники. Ребятки с дискотек, из ночных клубов. Иногда с кем-нибудь завязывались более близкие отношения, но не надолго. Она легко сходится с людьми и ещё легче расстаётся. Если она любит кого-то по-настоящему, то только меня и его, - Нина кивнула на снимок в рамке.
        Дмитрий Владимирович взял фотографию в руки, прочитал надпись на обратной стороне: «Мой папочка - самый красивый и талантливый!» Буквы были выведены цветными фломастерами на серой картонке. Внизу нарисован цветочек. Железные зажимы, державшие картонку, истёрлись на сгибах. Между картонкой и фотографией Соловьёв обнаружил четыре купюры по сто евро.

«Неужели придётся проводить повторный обыск?» - подумал Дмитрий Владимирович, оглядывая комнату.
        Другой тайник был в старой цветастой косметичке. Там, за подпоротой и аккуратно зашитой подкладкой, Женя прятала пять сотенных купюр. Потом нашлось ещё пятьсот евро, в штанах большой тряпичной куклы.
        Нина смотрела на деньги молча, прижав руки ко рту.
        Из прихожей послышался скрежет замка. Нина вздрогнула, испуганно взглянула на Соловьёва.
        - Нинуль, ты дома? - спросил сочный женский бас.
        - Да, - громко ответила Нина и добавила чуть тише: - Это Майка, моя подруга. У неё есть ключ.
        Через минуту в комнату вошла высокая крепкая женщина в джинсовом комбинезоне. Короткие пегие волосы торчали во все стороны. Круглые щеки сияли здоровым румянцем. Она улыбнулась, показывая лошадиные зубы. В глубине рта блеснуло золото. Выпуклые карие глаза ощупали сначала Соловьёва, потом Нину.
        - Привет, ребята. А чего кислые, как на похоронах? Меня Майя зовут, - она протянула Дмитрию Владимировичу руку.
        У неё было мужское, крепкое рукопожатие. Соловьёв коротко представился и тут же про себя назвал эту даму физкультурницей.
        - Следователь? - удивлённо уточнила она. - Женька что-нибудь натворила?
        - Да, - сказала Нина, - натворила. Умерла.
        - Тихо, тихо, спокойно, не каркай, - физкультурница решительно помотала головой, - типун тебе на язык. Я понимаю, Женя ребёнок трудный, ты устала, но знаешь, солнце моё, так не шутят, ты всё-таки мать.
        Нина посмотрела на Соловьёва. Губы её медленно растянулись в улыбке.
        - Вот видите, никто не верит. Значит, это неправда.

* * *
        Странник принял душ, побрился, надел все чистое. Долго смотрел на себя в зеркало, словно увидел впервые и пытался узнать - кто это? Чужой незнакомый человек, вернувшийся из царства света, оттуда, где над пропастью сеют рожь, дети играют во ржи. Одно неосторожное движение, и дитя летит вниз, в пропасть, в вечную ночь. Жалобный крик тает в бесконечности. Другие дети не слышат, не знают об опасности и продолжают играть, бегать. Девочки и мальчики, несчастные погибшие создания.
        Трансформация каждого отдельного человека в гоминида происходит постепенно. Эволюция наоборот, то есть революция, продолжается во времени и пространстве, здесь и сейчас, везде и всегда, бесконечно множится на миллионы лет и миллиарды новых жизней. Младенец ещё наделён чертами человека. Чем старше он становится, тем отчётливей деградирует. Миазмы дыхания гоминидов изменяют тела на клеточном уровне. Но внутри тел мутантов какое-то время ещё живут ангелы. Они плачут, они пытаются выбраться на волю. Им надо помочь. Ну что ж, он помог. Он вернулся из царства света с чувством выполненного долга.
        Юная самка очень хотела жить. У гоминидов невероятно мощный инстинкт самосохранения. Напоследок он сказал ей правду. Её жизнь - грубый грязный блуд. Мерзость. Церковь только в одном случае прощает самоубийство - когда убивает себя дева, спасая свою чистоту. Ты понимаешь, что это значит? Чистота важнее жизни. Ангел в тебе, которого ты предала, важнее тебя, девочка. Он плачет. Ему больно и страшно в твоём теле, в теле жадной маленькой сучки, которая сводит людей с ума.
        Где-то в глубине квартиры заскрипела и хлопнула дверь. Это был знак. Он ждал его и знал, что обязательно будут другие знаки. Все правильно. Полтора года он позволил себе жить в плоской бессмысленной реальности, по ту сторону Апокалипсиса, который уже наступил, но никто не заметил. Он позволил себе восемнадцать месяцев существовать в мире пяти чувств и трёх измерений, в мире гоминидов, и, разумеется, всё это время был глух и слеп, как они.
        Число восемнадцать состоит из трёх шестёрок. Число зверя. Три шестёрки его бездействия. Понятно, кому это выгодно. Вот он, ещё один знак.
        Человек в зеркале нахмурился, потом улыбнулся. Повернулся, чтобы увидеть себя в полупрофиль. Провёл рукой по влажным волосам. Может, путешествие приснилось ему? Такое чувство возникало каждый раз, когда из царства света его швыряла неведомая сила назад, в вечную ночь. Тьма была привычной, она умела создать иллюзию комфорта и покоя. Но она высасывала из него силы. Тьма была вкрадчивым гигантским вампиром, она состояла из миллиардов незримых летучих мышей. Гоминидам она казалась светом, ибо настоящего света они не знали, он мгновенно ослепил бы любого из них. Они привыкли к мраку, их уши не воспринимали шороха мышиных крыльев, их кожа была слишком толстой, чтобы они могли чувствовать, как впиваются острые зубы крошечных демонов. Они не понимали, что умирают, и жили так, словно смерти нет.
        Странник всегда возвращался со слезящимися глазами и мучительной головной болью. Он был весь мокрый, он задыхался. Ему хотелось кричать, как новорождённому младенцу, и чья-то сильная рука зажимала ему рот.
        В ванной на полу валялась его одежда. Джинсы, клетчатая тёплая ковбойка. В карманах джинсов он обнаружил комок жвачки, завёрнутый в целлофановый мешочек от сигаретной коробки.
        - Плюнь! - сказал он девочке, когда они ехали в машине. - Что за дурацкая манера? Ты не корова.
        Она кивнула и выплюнула жвачку ему на ладонь. Конечно, её приучили выполнять все пожелания клиентов. Маленькая мразь. Шлюха.
        В заднем кармане остались деньги, добытые из внутреннего кармана её куртки, когда всё уже было кончено. Двести пятьдесят евро и сто долларов. Доллары - доплата, которую она у него потребовала, глупая жадина. Он хотел ей сказать, что уже все заплатил её сутенёру, но вовремя опомнился. Не стоило её напрягать.
        Евро ей дал кто-то другой, до него. Ну что ж, теперь эти грязные деньги послужат великому чистому делу. Они помогут освободить ещё нескольких ангелов.
        В ковбойке было два нагрудных кармана. В одном лежали тонкая золотая цепочка с маленьким кулоном - овальный тёмно-синий камень в золотой оправе и розовая пластмассовая заколка. Цепочку он снял с шеи мёртвой самки. Для него не имело значения, что это золото, а камень скорее всего сапфир. Он не грабитель. Когда освобождается ангел, происходит колоссальный выброс энергии. Ей нет цены. Она настолько мощная, что может неживое сделать живым. Её ещё называют биоплазмидом. По сути, это сама жизнь, выраженная в энергетическом потоке. Камень впитал часть биоплазмида, он был тёплым и слегка пульсировал под пальцем.
        Заколку Странник нашёл, когда чистил салон своей машины. Она никакого смысла не имела, но могла пригодиться. В другом кармане лежало самое главное. Пушистая каштановая косичка, бережно завёрнутая в бумажный носовой платок. Он развернул, поднёс к лицу, втянул слабый яблочный запах детских волос. Его обдало жаром.
        Итак, все правда. Ещё один освобождённый ангел весело резвится высоко над облаками, в чистом сияющем небе.

* * *
        Нина, бледная до синевы, курила и смотрела на деньги.
        - Он не давал ей так много, - произнесла она чуть слышно и закашлялась, - а то, что она заработала за клип, сразу потратила на шмотки.
        - Может, она копила? - спросил Соловьёв.
        - Кто? Женя? - подала голос физкультурница Майя. - Это невозможно. Она тратила все, до копейки. Сколько всего вы нашли?
        - Пока тысячу четыреста евро.
        - Что значит - пока? - Нина загасила сигарету и резко встала.
        - Боюсь, придётся провести повторный обыск, более тщательный, - сказал Соловьёв и взял в руки большого, потрёпанного плюшевого медведя.
        - Нет! - крикнула Нина. - Это Мика, её любимая игрушка, она спит с ним, не трогайте! Положите на место!
        Мишка был мягкий, рыхлый. Соловьёв тут же заметил у него на спинке аккуратный шов. Нитки совсем немного отличались по цвету. Майя молча подала ему маникюрные ножницы. Нина опустилась на пол, обняла колени, уткнулась в них лицом. Внутри игрушки была спрятана пачка, завёрнутая в тетрадный листок и перетянутая резинкой. Десять купюр по пятьсот евро.
        Майя громко выругалась и упала в кресло. Что-то пискнуло под её увесистым крупом. Тут же послышался томный гитарный перебор, и приятный баритон пропел:
        На бледной шее девы Ангелины
        Мерцают капли крови, как рубины.
        В моей руке серебряный клинок.
        Ах, Ангелина, как я одинок.
        Колонки делали звук таким объёмным, что казалось, певец появился здесь, в комнате.
        - Что? Кто? Откуда это? Зачем? - Нина вздрогнула и тревожно огляделась.
        - Прости. Я нечаянно села на пульт. - Майя выключила стереосистему и посмотрела на Соловьёва. - Это Вазелин. Певец такой. Знаете? Женечка его постоянно слушает. Слушала… Боже мой, не могу поверить…

* * *
        Соловьёв вызвал группу. Уже через час сумма выросла до двадцати тысяч. Часть денег обнаружили в потайном кармане зимней куртки, часть под стельками ботинок роликовых коньков.
        - Украсть она не могла, - жёстко сказала Майя, - я знаю Женю с рождения. Я не мать, всего лишь подруга матери, и моё мнение вполне объективно.
        Нина молчала. Пока шёл обыск, она сидела на полу, все так же, обняв колени, и на вопросы не отвечала.
        - Ну как вы думаете, откуда? - тихо спросил Соловьёв.
        - Она могла заработать, - Майя пожала мощными плечами, - другое дело, каким образом? Мне сорок лет, у меня два высших образования, я за всю свою жизнь не держала в руках и половины такой суммы.
        - Хватит! - Нина резко встала, шагнула к Соловьёву, уставилась на него сухими злыми глазами. - Это мои деньги. Я их спрятала. Женя совершенно ни при чём.
        - С ума сошла? - Майя взяла её за плечи. - Что ты врёшь? Зачем?
        - Не трогай меня! И вообще, все вы, уйдите, оставьте нас в покое! Не лезьте в нашу жизнь! Разгромили весь дом, испортили вещи моего ребёнка. По какому праву? Женечка скоро вернётся, а в её комнату войти страшно, и есть в доме нечего, я из-за вас не успела сходить в магазин. Мне надо купить яблок, свежего салата, орешков.
        Она не кричала, говорила чётко, монотонно, как автомат. Все, кто был в комнате, застыли, глядя на неё.
        - Может, врача вызвать? - шёпотом спросил трассолог.
        - Это вам надо врача, - Нина холодно усмехнулась, - вам всем, и тебе в том числе, Майка. У вас крыша съехала. Массовое помешательство. Дурдом. Выметайтесь отсюда, быстро!
        - Нинуля, деточка, послушай, - физкультурница горько всхлипнула и обняла её, - Жени больше нет, её убили. Ты сама это знаешь. Её нет. Ты поплачь, станет легче.
        - Да, я поняла, - Нина спокойно отстранилась от неё, - я все поняла. Только пожалуйста, очень вас прошу, уйдите все, и ты, Майка, тоже уйди. Мне надо побыть одной.

* * *
        Когда группа вышла из подъезда и все стали рассаживаться по машинам, Соловьёв вспомнил, что у него кончились сигареты. Ларёк был через дорогу. Перебегая на другую сторону, Дима заметил у обочины, прямо напротив подъезда, синий спортивный «Пежо». Небольшая лёгкая машина выглядела скромно и ничем не выделялась из вереницы автомобилей, припаркованных в переулке. Но стоила такая игрушка около пятидесяти тысяч. Дима обратил внимание на силуэт, который виднелся сквозь тонированные стёкла.
        Человек сидел на водительском месте. Наверное, ничего особенного в этом не было. Соловьёв прошёл совсем близко, заметил, что стекла приспущены, сантиметра на три, не больше, и из салона тянет табачным дымом.

«Ну и что? - спросил себя Дима. - Сидит человек в своей машине, курит, может, ждёт кого-то или просто отдыхает».

«Пежо» стоял таким образом, что через ветровое стекло можно было наблюдать за подъездом, из которого только что вышла группа.
        Сам не зная зачем, Дима нарочно замешкался рядом, стал доставать мелочь из кармана, уронил несколько монет. Пока поднимал, пересчитывал, услышал тихую трель мобильного. Человек в салоне тут же ответил.
        - Нет. Я сейчас в конторе. У меня люди. Прости, не могу. Разумеется, она говорит, что меня нет на месте, я попросил её. Она не врёт, а выполняет свои служебные обязанности. У меня важные переговоры. Все, прости, дорогая. И я тебя… Да, да, заинька, я обязательно перезвоню, как только освобожусь.
        У невидимки был низкий, очень солидный голос.

«Какое мне дело до него и до заиньки, которой он врёт?» - подумал Соловьёв, взглянул на номера «Пежо», дошёл до ларька и больше не оглядывался. Покупая сигареты, услышал звук мотора. «Пежо» отъехал и исчез за поворотом.
        Дима достал блокнот и записал номер.
        Глава четвёртая
        После того, как Борис Александрович случайно наткнулся на жуткие картинки в Интернете, он думал дней десять, что теперь делать? Было несколько вариантов. Первый, самый разумный, - просто забыть. Не лезть в это, не прикасаться к грязи.
        Он видел Женю Качалову в школе. Она ничем не отличалась от других детей, но он не мог смотреть на неё, не мог спрашивать на уроках. Образы классической русской литературы, несчастные поруганные создания, от Сонечки Мармеладовой до Лолиты, сосредоточились для него в этой худенькой девочке.

«Её вынудили, заставили, обманом, шантажом, угрозами, - думал Борис Александрович, - разве трудно обмануть и напугать ребёнка? Папа знаменитость, но он ведь не живёт с ними. Мама измождённая, нервная. Пьёт или больна чем-то. Девочка предоставлена самой себе, в таком сложном возрасте. Она развязна, вульгарна. Конечно, все это от беспомощности, от растерянности перед грубым взрослым злом, которое обрушилось на неё, маленькую. Вдруг я единственный, кто знает? Вдруг ей нужна помощь?»
        Самый разумный вариант - забыть и не лезть - стал казаться Борису Александровичу подлостью. Ему вспомнилась фраза Набокова. «Тайный узор в явной судьбе».
        У маленькой девочки, которая сидит за четвёртой партой у окна, вовсе не узор, а глумливое чудище скалится сквозь невинное розовое кружево счастливого детства.

«Что, если это чудище сожрёт ребёнка? Я буду виноват. Я, а не порнограф Марк Молох. Я знал и не помог. Струсил. Не захотел пачкаться».
        Второй вариант - связаться с милицией. Он даже нашёл в записной книжке телефон одного из своих бывших учеников, который служил в МВД и вроде бы стал майором. Но позвонить не решился. Испугался, что дело получит огласку, девочку выгонят из школы. Позор, пятно на всю жизнь. И опять он будет виноват. К тому же он не верил милиции. Трудно представить, что они не знают о существовании этой мерзости в паутине. А если знают, почему ничего не делают? Не могут? Не хотят? Получают свою долю от грязного бизнеса?
        Второй вариант отпадал.
        Оставался ещё третий - поговорить с мамой Жени. Борис Александрович оставил это про запас и решил сначала поговорить с девочкой. Она сидела на уроке бледная, тихая, у неё были красные воспалённые глаза, лицо осунулось, и он решил, что от слёз. Ему хотелось утешить её, погладить по голове. У него сердце сжималось от жалости. Кто же, если не он, старый учитель, поможет ей? Ему ведь и раньше приходилось помогать ученикам. Это его работа, это главное его назначение в жизни.
        Был мальчик, которого Борис Александрович поймал на воровстве в раздевалке. Не стал уличать, не поднял скандала, не донёс директору. Просто поговорил. Объяснил. Нашёл какие-то правильные слова. И ребёнок понял. Никогда это больше не повторялось.
        Была девочка, которая состояла на учёте в районном отделении милиции как малолетняя проститутка. Её хотели выгнать из школы. Борис Александрович отстоял её, узнал, что в семье кошмар, что отчим насилует её с семи лет, мать спивается. Но нашлась тётка, сестра матери, взяла девочку к себе. Отчима посадили, мать отправили на принудительное лечение. Девочка стала хорошо учиться, выросла нормальным человеком.
        Конечно, далеко не всем трудным детям удавалось помочь. Был среди учеников обязательный процент «производственного брака», как выражалась директриса. Воры, наркоманы, проститутки. Но всегда, даже в самых безнадёжных случаях, Борис Александрович пытался спасти. Хотя бы пытался. Давал шанс.
        - Женя, мне надо с тобой поговорить.
        - Да, Борис Александрович. Я вас слушаю.
        - Не здесь, не сейчас.
        Она слегка удивилась, кажется, испугалась, когда он подошёл к ней после урока.
        - Что, на педсовете опять обсуждали мою причёску? Но я объясняла, пока новые волосы не отрастут, сделать ничего нельзя, только наголо постричься. Надеюсь, меня не заставят ходить лысой?
        - Нет. Дело не в причёске.
        - А в чём?
        - Я сказал: не здесь и не сейчас.
        Она смотрела на него снизу вверх. Он видел тонкие белые проборы между дурацкими косичками, чистый выпуклый лоб, чёрные, словно колонковой кистью нарисованные брови. Голубые глаза странно, остро блеснули. Как будто она вдруг уличила его в чём-то тайном и стыдном. Или просто показалось? Он нервничал.
        - Ну вы хотя бы намекните, что случилось?
        - Ты часто пропускаешь занятия. - Он хрипло, фальшиво откашлялся и пожалел, что не выбрал первый, самый разумный вариант.
        - Я болею. У меня хронический бронхит. Есть справки от врача.
        От её тона, от жёсткого немигающего взгляда исподлобья его зазнобило. Он кожей почувствовал холод, который излучали детские невинные глаза.

«Остановись, пока не поздно! Куда ты лезешь, старый дурак?» - шептала слабенькая интуиция.

«Не будь трусом! Это твой долг, профессиональный и человеческий», - грозно наставляла совесть.
        Или, может, это были какие-то другие голоса? В самом деле, откуда человеку знать, кто они и зачем, все эти странные внутренние ораторы, бестелесные, но иногда весьма убедительные?
        - Женя, у тебя нет бронхита. Справки липовые. Ты пропускаешь не из-за болезни. Вот об этом я и хочу с тобой поговорить. Номер твоего мобильного не изменился? Нет? Ну и отлично. Я позвоню тебе, мы встретимся где-нибудь.
        Она ничего не ответила, только кивнула.
        Он ушёл. Слишком поспешно, как будто сбежал. Споткнулся, выронил папку, прижатую локтем к боку. Листочки с изложениями девятого «А» рассыпались по жёлтому паркету. Хорошо, что сам не растянулся. Вот была бы потеха! Пожилой учитель падает на ровном месте, комично взмахивает руками, брыкает ногами, показывая дешёвые носки и безволосые, белые, как варёная курятина, икры.
        - Что с вами, Борис Александрович? Вам помочь?
        Рядом, как назло, оказалась завуч старших классов Алла Геннадьевна. Она считала, что Родецкий метит на её место, и постоянно намекала на его возраст. А на последнем педсовете подняла вопрос о том, что некоторым заслуженным и уважаемым коллегам пора думать о пенсии.
        - Вы такой красный, тяжело дышите. Вам нехорошо?
        Она помогла собрать рассыпанные листки. Он поблагодарил, поправил пиджак и увидел, как в дальнем конце коридора, в толпе детей, мелькнули каштановые косички.

* * *

«Это, конечно, не альпийский курорт, но недельку здесь вполне можно продержаться», - размышлял неизвестный больной, которого прозвали Карусельщиком.
        Его устраивала такая кличка. Он чувствовал себя почти невидимкой. Анонимность бодрила. Вряд ли он решился бы так лихо трепать языком в кабинете доктора Филипповой, если бы ей было известно его имя. Впрочем, он прекрасно понимал, что куражился скорее от страха, чем от прилива бодрости. Вроде как заговаривал зубы, не только доктору, но и себе, своей панике, от которой устал безмерно.
        В палату заглянула сестра и позвала:
        - Марик! Эй, хватит фокусничать, что ты здесь цирк устраиваешь?
        Неизвестный больной вздрогнул, спустил ноги с койки, уставился на сестру. Она смотрела мимо него. Он проследил её взгляд и увидел, как из-под койки вылезает обритый наголо женоподобный юноша в майке, широких сатиновых трусах в цветочек и на четвереньках, гавкая, виляя задом, словно в трусах у него собачий хвост, направляется к сестре.

«Вот, оказывается, тёзка. Пустячок, а приятно. Если бы она знала, что я Марк, я бы у неё тоже стал Мариком. Звучит отвратительно. Ещё хуже - Морковка. Был у нас в классе Ваня Марков. Его все называли Морковкой. Гаденький такой, забитый, несчастный. Мне иногда снилось, что я - это он. Я просыпался в холодном поту и бежал к зеркалу, убедиться, что я - это я, а не Морковка. Он сидел за соседней партой, и я боялся на него смотреть. Боялся заразиться его сутулостью, прыщами, убожеством. Ну да чёрт с ним. Я ведь ничего не помню. Где и от кого родился, в какой учился школе, в какой потом поступил институт. Я аноним, невидимка. Моё прошлое, моя биография - это дико скучно. Зато моё настоящее - это весело. Мне классно здесь и сейчас. Особенно прикольно общаться с фрау доктор. Вчера я попытался растопить её ледяное медицинское сердце, хотел понравиться этой суке, заинтересовать её, расшевелить. Но вряд ли получилось. Придётся попробовать ещё раз. Я завишу от неё. Предложить денег не могу, для этого надо раскрыться. Трахнуть тоже не могу. Неподходящие условия. Впрочем, это как посмотреть. У неё отдельный
кабинет, она задерживается до позднего вечера, работает в выходные. Значит, есть проблемы дома. Муж надоел, или она ему надоела. Врачиха в психушке - неплохой вариант. Во всяком случае, нечто новое. Улетный экстрим. Она вполне ещё аппетитная телка. Сиськи, попка, все на месте, все натуральное, маленькое, сладенькое. И не подумаешь, что доктор наук».
        Тут же перед глазами у него прокрутился почти готовый сюжет короткометражного фильма. Он представил, как классно можно снять порноролик на тему психушки, и самодовольно усмехнулся. Ему нравилось чувствовать себя профессионалом.
        Мысленно смонтировав ролик, подобрав музыку, он немного пофантазировал на тему шантажа. Соблазнить строгую докторшу, трахнуть её прямо в кабинете при скрытой камере и потом увидеть выражение её лица, когда она узнает, что кассета будет показана её коллегам, мужу, детям и даже её больным. Впрочем, что с неё возьмёшь? Получает мало, и муж вряд ли олигарх.
        Марк рассмеялся про себя, но как-то вяло, без энтузиазма. Какой уж тут энтузиазм, когда загнали на свалку, в гущу человеческих отходов? Хотя, конечно, это он сам себя загнал. Спрятался. И, надо сказать, придумал весьма оригинальный способ.
        - Эй, малахольный, ты чего завтракать не идёшь?
        Визгливый бабий голос прозвучал у самого уха. Марк опять лёг, отвернулся к стене. Нянька трясла его за плечо. Он решил не отвечать. Псих он или нет, в самом деле? Псих имеет полное моральное право молчать и говорить, когда ему хочется, а не когда от него этого ждут.

* * *
        Дима Соловьёв ненавидел секционный зал и каждый раз, отправляясь к судебным медикам, с трудом преодолевал желание выпить. Выпивал он обязательно, однако не до, а после. За упокой чьей-нибудь души. Плоская маленькая фляга с коньяком лежала во внутреннем кармане куртки.
        В старом здании медицинского института морг был старый, столы не цинковые, а мраморные. Школа, в которой учился Дима, находилась в соседнем переулке. В пятом классе единственный второгодник, легенда и беда школы Петька Чувилин потащил после уроков самую красивую и тихую девочку в классе Олю Луганскую за руку по проходнякам, таинственно повторяя: «Чего покажу, чего покажу!» Дима, конечно, побежал следом. Оля нравилась Чувилину, но Диме она нравилась ещё больше. С первого класса.
        Был май, очень жаркий. Здоровяк Петька взмок и шумно пыхтел. Ранцы хлопали по спинам. Солнце слепило. Они пролезли через дыру в заборе и оказались в незнакомом асфальтовом дворе. Перед ними высилось мрачное старинное здание из тёмно-красного кирпича.

«А теперь закройте глаза!» - сказал Петька. Взял их обоих за руки и повёл дальше вслепую.
        Сначала они услышали песню в исполнении Кристалинской «На тебе сошёлся клином белый свет». Потом смех и весёлые голоса. Петька остановил их и завопил:
«Сюрприз!»
        Они не сразу поняли, в чём дело. Они стояли у широкого полуподвального окна. Окно было раскрыто настежь. Внутри огромный зал, кафельные стены, в глубине стеклянные шкафы с большими склянками, заполненными жидкостью, и там, в этой жидкости, плавало нечто непонятное, но кошмарное. Прямо под окном стол. На столе - голый человеке распоротым животом. У его ног два парня в зелёных халатах ели бублики с маком и запивали молоком из треугольного пакета. Рядом девушка, тоже в зелёном халате, красила ногти вишнёвым лаком и подпевала Кристалинской: «Я могла бы, только гордость не даёт». Жёлтая «Спидола» стояла на широком мраморном подоконнике. Петька держал Диму и Олю за затылки своими огромными ручищами и ржал.
        - Ну что, ребятки, охота посмотреть? Заходите, не бойтесь! - крикнул им один из парней.
        Они одновременно вывернулись из-под Петькиных лап и рванули прочь, не разбирая пути. Сами не зная как, отыскали дырку в заборе. Оля упала, разбила коленку. Дима нашёл для неё лист подорожника и вымыл его газировкой из автомата.
        Трупы на столах долго ему снились. Кроме мужчины, там была женщина, очень толстая. Из её ног торчали какие-то провода. Иглы были воткнуты прямо в кожу. Оля потом рассказала, что вообще не могла спать, хотя должна была реагировать спокойней. У неё мама врач, сама она собиралась стать врачом, и значит, ей придётся работать в анатомичке, резать трупы, как тем ребятам в зелёных халатах.

* * *
        Въезжая на стоянку перед зданием института, следователь Соловьёв в сотый раз, наверное, вспомнил ту историю. Прошло больше четверти века, столько всего страшного пришлось видеть ему, а все мерещатся детские кошмары.
        В машине, на волне «Радио ретро», пела Кристалинская: «Сколько зим, ты тихо скажешь, сколько лет…»
        Петька Чувилин уехал в Америку. Говорят, преуспевает, владеет несколькими ресторанами в Майами. Оля Луганская стала Филипповой Ольгой Юрьевной, врачом-психиатром, доктором медицинских наук. У неё двое детей, Андрюша и Катя, замечательный муж Александр Осипович, историк. А что касается Димы, то у него вообще все отлично. Старший следователь по особо важным делам, Соловьёв Дмитрий Владимирович. Дважды разведён. Сын Костик семнадцати лет, в этом году оканчивает школу, собирается поступать в университет на юрфак. Живёт с мамой и отчимом. К отцу приезжает на выходные и на каникулы. Что ещё? Есть близкая подруга, Любовь Петровна. Любочка. Эксперт-графолог. Красивая, умная. Двадцать восемь лет. Отлично готовит. Роман тянется уже четвёртый год, пора бы узаконить отношения.
        - Женись, - сказала Оля, когда они виделись в последний раз. Сидели в кафе на Неглинной, пили её любимый «Токай». - Женись на Любочке. Она такая славная.

«И ты мне ещё даёшь советы? А знаешь ли ты, что вся моя жизнь пошла кувырком из-за тебя?»
        Он, конечно, не сказал этого вслух. Зачем?

«Я могла бы побежать за поворот».
        Сейчас опять вошли в моду песенки шестидесятых, простые и чистые. Не то что нынешний шальной коммерческий ширпотреб, мёртвая «фанера», ни мелодий, ни текстов, ни лиц человеческих.
        - Димка, да ведь это старость, - сказала Оля в ту их последнюю встречу.
        Он поделился с ней, что время стало нестись в никуда, с дикой скоростью, что, кроме работы, уже ничего не интересно и трогает только все прошлое - песни, фильмы, книги. А настоящее раздражает и кажется чужим, холодным.
        - Не застревай в прошлом, - посоветовала Оля, - ещё немного, и ты станешь старым нудным брюзгой.
        - Уже стал. Смотри, я седой совершенно.
        - Тебе идёт. И вообще, прекрати говорить о старости. Мы с тобой ровесники, между прочим.
        - Ты совсем не выглядишь на свой возраст, Оленька.
        - Ага. Я моложавая старушка. Ладно, Димка. Хватит ныть. Вон, Гущенко Кириллу Петровичу под шестьдесят, а смотри, какой мощный интеллект, сколько энергии.
        - Да уж, прямо генератор. Батарейки продолжают работать, работать, работать…
        Оля посмотрела на него грустно и ласково. Они чокнулись, допили «Токай».

* * *

«На тебе сошёлся клином белый свет».
        Дима выключил радио, вылез из машины. Перед ним было мрачное старинное здание института. Ничего не изменилось. Немытые окна, толстые закопчённые стены из тёмно-красного кирпича. Только дверь поставили железную, с кодовым замком, сменили забор, теперь никаких дырок нет. У ворот посадили сонного охранника. Вряд ли забегут сюда дети из соседней школы. Ну и хорошо, и правильно. Им, нынешним, и так хватает кошмаров.
        Женя Качалова лежала на том самом столе у окна. Андрей Короб, судебный медик, сидел рядом и ел гамбургер из «Макдоналдса». Рот его был в кетчупе.
        Нельзя называть труп по имени. Дима столько раз одёргивал себя, и вот опять. Женя Качалова. Ребёнок. На два года младше его сына. Хотела стать моделью. Питалась яблоками и орешками. Снялась в клипе. Прятала деньги в игрушках. Слушала песни какого-то Вазелина.
        - Беременность, семнадцать недель. Мальчик, - сообщил Короб с набитым ртом.
        - У кого? - спросил Соловьёв.
        - Ну не у меня же!
        - Погоди, она совсем ребёнок.
        Короб доел свой гамбургер, допил колу, вытер губы и закурил.
        - Да, что-то вроде матрёшки. Ребёнок. Девочка. А внутри ещё один ребёнок. Крошечный мальчик. Кстати, вполне здоровый эмбрион, несмотря на юный возраст несостоявшейся мамочки. Слушай, Дима, правда, что она дочь певца Качалова?
        - Правда. Но они не живут вместе. У Качалова шесть детей от разных жён.
        Короб хмыкнул, покачал головой.
        - Силён мужик. Теперь уже не шесть, а пять. Одним ртом меньше.
        - Это ты к чему? - слегка удивился Соловьёв.
        - Так… гнусные мысли вслух. Ладно, вернёмся к нашей бедной малютке. Масло на коже и на волосах. Смотри, что я хотел тебе показать. - Он натянул перчатки, подошёл к столу, провёл рукой по волосам девочки. - По-моему, тут ножницами отхватили прядь. Срезали косичку, видишь?
        - Вижу, - кивнул Соловьёв.
        - И ещё, здоровая гематома на затылке. То есть он оглушил её ударом тяжёлого тупого предмета по голове. Камнем, что ли? Возможно, не ударил, а бросил. И попал.
        - Бросил сзади, в затылок, - пробормотал Соловьёв, - она пыталась убежать, но уже было поздно. Наверное, она и крикнуть успела. Но никто не услышал. У него заранее был заготовлен камень? Или он подобрал по дороге?
        - Не факт, что именно камень, - покачал головой Короб, - повреждение возникло от действия предмета с ограниченной гладкой ударяющей поверхностью. То есть это точно была не доска. И не кирпич. От кирпича обязательно остаётся пыль в волосах и на коже. Молоток, гирька какая-нибудь. Ничего подходящего на месте преступления так и не нашли?
        - Нет. Вроде бы нет. Подобрали несколько булыжников среднего размера, сразу же исследовали в лаборатории, но они чистые.
        - Может, он прихватил с собой какую-то ритуальную дрянь? Статуэтку божка, например? У тех троих, помнишь, тоже имелись гематомы на затылке. Почерк похож, а? Ударил, задушил, раздел, облил маслом, но не изнасиловал. И пряди у тех троих тоже были срезаны. А из вещей ничего не пропало. При трупах нашли полный комплект одежды, включая нижнее бельё.
        - На этот раз пропала золотая цепочка с сапфировым кулоном. Отец ей подарил на день рождения. - Соловьёв тяжело вздохнул и отвернулся.
        - А, кстати! - Короб поднял вверх указательный палец и сморщил лоб. - У тех троих детишек тоже никаких украшений не оказалось. Но я уверен, они что-то носили. У девочек уши были проколоты, и в пупках дырки.
        - Женя Качалова могла потерять свой медальон ещё до встречи с убийцей, - медленно произнёс Соловьёв, продолжая глядеть в одну точку.
        - Ничего она не теряла. Он снял.
        - Почему серёжки в ушах оставил? Они ведь золотые.
        - Они без камней.
        - При чём здесь камни? - Соловьёв наконец посмотрел на Короба и увидел, какое у того стало странное, печально задумчивое лицо.
        - А хрен его знает, - пробормотал Короб после долгой паузы и, как будто опомнившись, выбил сигарету из пачки, ловко поймал ртом, щёлкнул зажигалкой.
        - Часики дорогущие, «Картье», не тронул, - сказал Соловьёв и тоже достал сигарету.
        - На фига ему часики? - Короб дал Соловьёву прикурить. - Он не грабит детей, он их даже не трахает. Просто раздевает, бьёт по голове и душит руками. Не грабитель он, понимаешь? Не насильник. Миссионер. Миссия у него. Права твоя Филиппова.
        Последние слова Короб проворчал себе под нос, совсем тихо. Соловьёв ничего на это не ответил. Несколько секунд оба молча курили, не глядя друг на друга. Наконец Короб произнёс:
        - Дима, ведь это опять он.
        - Кто?
        - Молох. Ну что ты на меня так смотришь?
        Серийному убийце, который убивал детей полтора года назад, дали кличку Молох, с лёгкой руки Ольги Юрьевны Филипповой. Её версию никто не принял всерьёз. А кличка прижилась.
        Оля обнаружила в паутине порнографа, который работал под псевдонимом Марк Молох, и уверяла, что он как-то связан с убийствами. Конечно, порнографа попытались вычислить, но сайт был зарегистрирован за границей. Вступили в диалог в чате, договорились о встрече. Оперативник сыграл роль покупателя детского порно, продавец не появился. Потом ещё какое-то время им занимался специальный отдел по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий, но безуспешно.
        Молох до сих пор торгует своей продукцией, вместе с тысячами таких же ублюдков, производителей детского порно. Россия, между прочим, занимает по количеству порносайтов второе место в мире после США. Видеопродукцией и живыми детьми пользуются педофилы из Англии, Франции, Италии. Специально к нам приезжают даже из Штатов, хотя они на первом месте. Но у нас это дешевле и безопасней.
        - Твоя Филиппова говорила о детском порно, помнишь? Так вот, здесь есть ещё одна деталь. У этой девочки, как у тех, предыдущих, полностью выбрит лобок. Вполне возможно, это действительно дети из порно индустрии. Ты звонил ей?
        - Кому?
        - Ольге Юрьевне. Я бы позвонил на твоём месте.
        - Зачем? Она больше не занимается этим.
        - Жаль. Психиатры такие нудные, а она фантазёрка. С ней было интересно.

* * *
        Марк потихоньку достал из тумбочки чужой яблочный сок, отодрал зубами уголок пакета и выпил. За завтраком он ни к чему не притронулся. Сидел и смотрел, как жрут психи. Потом вернулся в палату, улёгся на свою койку, вжался лицом в подушку, с тоской вспоминая свиные рёбрышки, салат из рукколы, крем-карамель. Как же вкусно он ужинал в тихом ресторане «Парус». Как чудесно он ел! Даже присутствие наглой парочки наблюдателей не испортило ему аппетит.
        Его вели не от дома, а от тех мест, где он встречался с клиентами. Парк культуры, площадь Белорусского вокзала. Как узнавали место и время? Прослушивали телефон? Но клиентам он звонил только из уличных автоматов. Милиция? Нет, они работают иначе, изображают покупателей и берут с поличным.
        Когда-то он чуть не попался именно таким образом. Пришёл на встречу, понаблюдал издали за клиентом и почти сразу расшифровал мента. Человек, ждавший его, выглядел слишком здоровым и спокойным. Он выглядел как мужик с абсолютно нормальной половой ориентацией. Настоящий педофил нервничает и трусит, особенно когда приходит на первую встречу. Но главное, он не провожает взглядом взрослых красоток.
        Был конец июля, жара. Девушки оголились, Москва стала похожа на бесконечное предисловие к пляжу, к набережной какого-нибудь популярного курорта. Дрожь слоистого воздуха над асфальтом, нарядная голубизна неба, голые ноги, плечи, спины. Медовый, горячий глянец женской кожи, оттенённой условными полосками белого льна и линялой джинсы. Кажется, вот сейчас, за поворотом, за рядами домов, засияет россыпью солнечных бликов упругая морская гладь. Город млел и томился, таяло мороженое, шипели разноцветные напитки на белых столиках уличных кафе. Миляга мент глазел на раздетых красоток машинально, не отдавая себе в этом отчёта.
        Оставалось быстро скользнуть в метро, так и не появившись в поле его зрения.
        С тех пор Марк стал значительно осторожней. Прежде чем встретиться с клиентом, вёл с ним долгие переговоры в чате. Анализировал построение фразы, лексику, уровень эмоционального напряжения. Затем, являясь на встречу, долго наблюдал за клиентом. Прислушивался к своей интуиции. При малейшем подозрении исчезал. Всё шло отлично. Ни одного прокола.
        И вот, почти через два года, на него открыли настоящую охоту, его обложили со всех сторон. Уже не менты. Кто-то другой.

* * *
        В палату вернулся сосед, уселся на койку и забормотал:
        - Не могу, не могу, не могу!
        Фамилия его была Никонов. Марк успел узнать, что он академик каких-то там сельскохозяйственных наук, недавно развёлся со старой женой, женился на своей секретарше, роскошной блондинке Наташке, моложе него на двадцать лет.
        Поссорился с двумя взрослыми детьми, даже внуки с ним не общались. Но ему, кроме Наташки, никто не был нужен.
        - Наташенька, - повторял он, - девочка моя, красавица.
        А потом опять заводил волынку:
        - Не могу, не могу, не могу!
        Марк затыкал уши, сглатывал горькую слюну и морщился. Очень хотелось принять горячий душ, почистить зубы, выпить крепкого кофе, выкурить сигарету. Через несколько минут в голове у него стало звучать, повторяясь бесконечно, как на испорченном диске: «Не могу, не могу, не могу!» Старик Никонов давно замолчал, ушёл в коридор, а оно всё звучало.
        Глава пятая
        Если бы можно было из одной временной точки провести линию в другую временную точку и по этой черте, как по канату, вернуться к себе, двадцатилетней! Ольга Юрьевна живо представила медленное цирковое скольжение над таинственной бездной. У неё закружилась голова, и руки вздрогнули, как будто захотели подняться, раскинуться, чтобы удержать равновесие.

«Прекрати! Ты уже седая, хватит ходить по канату. Хочешь вернуться в свои двадцать лет? Как говорит твоя разумная мамочка: „Оля, сформулируй, чего ты хочешь в данный момент, и поступай с точностью до наоборот“».
        - Ольга Юрьевна, вы меня слышите?
        Доктор Филиппова тряхнула головой, одёрнула полу халата, допила остывший кофе. Она сидела в кабинете главного врача.
        Герман Яковлевич, коренастый пятидесятилетний брюнет, хмуро смотрел мимо неё. Брови росли у него густо, в разные стороны. Щетина на щеках и подбородке отливала синевой. Из кончика носа торчал толстый длинный волос, закрученный как вопросительный знак. Под халатом темнел треугольник пуловера, надетого прямо на голое тело, и вместо воротничка рубашки из-под пуловера лезла чёрная шерсть.

«Опять с женой поссорился», - отметила про себя Оля.
        Когда у Германа Яковлевича царил мир в семье, вопросительный волос из кончика его носа не торчал. Жена выдёргивала. А под пуловер всегда была надета рубашка с чистым отглаженным воротничком.
        Оля мысленно продолжала балансировать над таинственной бездной. Путь из точки
«В» в точку «А» на этот раз казался подозрительно коротким и лёгким. В точке «А» ей было двадцать лет, и она имела возможность все переиграть. Направить свою последующую жизнь в другое русло. Может быть, неправильное, кривое, но кто сказал, что всё должно быть правильно и ровно? За каждый свой необдуманный поступок мы несём ответственность не только перед собой, но и перед близкими. Кто сказал? Мама, конечно. Шаг вправо, шаг влево - побег. Расстрел на месте, без предупреждения.
        Сформулируй, чего ты хочешь, и поступай с точностью до наоборот.
        Каждый раз, поступая по-своему, Оля чувствовала себя виноватой. Но, поступая по-маминому, чувствовала себя несчастной. Две крайности. Посередине натянут канат. Надо уметь пройти по нему и не сорваться.
        - Ольга Юрьевна, я повторяю вопрос: вы уверены, что достаточно внимательно прочитали статью Егора Петровича?
        Главный был в дурном настроении. К ссоре с женой прибавились другие проблемы, наверное, для него более серьёзные.
        - Да, Герман Яковлевич, я прочитала и вернула автору.
        Автор сидел тут же. Рыхлый молодой человек, с лицом раскормленного младенца и голубыми кукольными глазами. На запястье блестели крупные золотые часы, украшенные россыпью бриллиантов. Звали его Егор Петрович Иванов. Знакомя с ним Олю дней десять назад, главный шёпотом, на ушко, пояснил, что Иванов он по матери. Отец у него… Тут главный прикусил язык, спохватился и фамилию отца не назвал. Сказал, что это очень, очень влиятельный человек, на уровне олигарха, но только не из тех, которых сегодня сажают.
        Далее Ольге Юрьевне вручили тонкую папку и объяснили, что здесь находится фундаментальный труд, созданный Ивановым по матери. Труд должен выйти в одном уважаемом научном издании. Егор Петрович, кандидат наук, готовит докторскую диссертацию, и для успешной защиты ему необходимы весомые публикации. Тема, выбранная им, близка и знакома доктору Филипповой, и не будет ли Ольга Юрьевна так любезна, не поможет ли молодому талантливому коллеге в подборе иллюстративных материалов, которые нужны ему не только для статьи, но и для самой диссертации.
        Тема была действительно знакома и близка Оле. «Депрессивно-параноидный синдром на фоне посттравматических церебрастенических психопатоподобных состояний». Текст, который она прочитала, представлял собой набор цитат, без кавычек, без намёков на ссылки.
        Оля хотела сразу сказать главному, что тут нет никакой научной статьи, что автор ни черта не понимает не только в этой теме, но и вообще в психиатрии, и невозможно представить, каким образом ему удалось стать кандидатом наук. Но главный укатил на симпозиум. Единственное, что Оля сделала, это расставила кавычки, обозначила в сносках имена авторов, у которых Иванов по матери наворовал куски, благо это было несложно. Молодой талантливый коллега, не мудрствуя лукаво, пользовался только одним источником - учебником судебной психиатрии для студентов медицинских вузов под редакцией профессора Дмитриева. Оля положила папку с научным трудом в ящик и занялась своей обычной работой.
        Сын олигарха позвонил ей домой пару дней назад в девять вечера. Оля долго не могла понять, кто это. Талантливый молодой коллега застал её не в самый удачный момент. Дочь шумно требовала проверить изложение по английскому. Муж рассказывал, как сегодня по дороге с работы стал свидетелем хулиганской атаки бритоголовых в метро. Сыну срочно понадобился телефон. А сама Оля жарила рыбу к ужину и старалась перевернуть её таким образом, чтобы не обжечься брызгами масла.
        - Вы прочитали мою статью? - спросил Иванов по матери.
        - Да.
        - Вы подобрали для меня примеры из практики?
        Оля поперхнулась от такой наглости, но решила, что, если пустится сейчас в долгие объяснения, рыба сгорит, и предложила молодому коллеге зайти к ней завтра.
        На следующее утро к ней явилась миловидная девушка, сказала, что она от Егора Петровича, и забрала папку. А потом вернулся главный с симпозиума и вызвал Олю к себе в кабинет, где уже сидел молодой коллега в бриллиантовых часах, ковырял в зубах зубочисткой и косился голубым кукольным глазом то на папку, которая лежала перед ним, то на Олю, то на главного.
        - Я не понял, что вы мне здесь понаписали, - сказал он и убрал зубочистку в нагрудный карман пиджака, - я не нашёл ни одного примера из практики.
        - А я не поняла, какого рода примеры вам нужны, о чём здесь вообще речь. Вы использовали чужие тексты, даже не потрудившись подумать, имеют ли они отношение к вашей теме. Не говоря уже о том, что, цитируя, надо ставить кавычки и называть источники. Что, собственно, я и сделала. Ваш единственный источник - вузовский учебник судебной психиатрии под редакцией профессора Дмитриева А.С.
        Она продолжала говорить, при этом все ещё балансируя на невидимой линии, проведённой из точки «В» в точку «А». Она думала о своём бывшем однокласснике Диме Соловьёве. Это не имело ни малейшего отношения к тому, что происходило сейчас в кабинете главного.

«Я должна позвонить следователю Соловьёву и рассказать ему о Карусельщике. Это важно. Детское масло. Лес у шоссе. Я должна срочно позвонить Диме. Встретиться. Поговорить. Никто, кроме Димы, не верил мне полтора года назад и не поверит сейчас. Никто, кроме Димы…»
        Она испугалась, что произнесла последние три слова вслух, и машинально прижала ладонь ко рту. Главный воспринял этот жест по-своему.
        - Вы плохо выспались? Или хотите показать, как вам с нами скучно, и всё время зеваете?
        - Я ничего не хочу показать. Извините. Я правда не выспалась.
        Ольга Юрьевна зажмурилась, одним прыжком вернулась из точки «А» в точку «В». Диме Соловьёву надо позвонить в любом случае. У Карусельщика сняли отпечатки пальцев, его проверяют через поисковую систему МВД. Без вмешательства следователя Соловьёва такая проверка займёт минимум месяц. Дима может ускорить процесс. Впрочем, вряд ли это что-то даст. Доктор Филиппова почти не сомневалась, что Карусельщик никогда не привлекался к уголовной ответственности и отпечатков его пальцев нет в архивах МВД.
        - Если вы так хотите спать, могу предложить вам ещё кофе, - проворчал главный.
        - Нет, спасибо, - Оля заставила себя любезно улыбнуться, - Герман Яковлевич, скажите, а вы сами читали этот труд?
        - Да, - кивнул главный, и вопросительный волосу него на носу задрожал, - конечно, работа сырая, можно сказать черновик, наброски, но я ведь потому и обратился к вам, Ольга Юрьевна. Я ждал, что вы, как опытный врач, поможете молодому коллеге, подскажете, посоветуете. Для диссертации ему не хватает примеров из практики, а без них ему трудно выстроить основную, так сказать, генеральную линию своего исследования.
        Волос-вопрос продолжал дрожать. Главный смотрел на Олю такими же кукольными глазами, как Иванов по матери, только карими.
        Они оба хотели, чтобы доктор Филиппова написала за сына олигарха сначала статью, а потом и всю диссертацию. Интересно, сколько молодой коллега заплатил за это главному? Но ещё интересней, какую сумму Иванов по матери планирует отстегнуть для неё? Судя по всему, пока он настроен на халяву. Они оба, умные, трезвые, деловые мужики, считают её идиоткой. Ну что ж, флаг им в руки.
        Впрочем, наверное, сын олигарха не исключает варианта, при котором она заговорит о деньгах. Если она сейчас спросит «сколько», он назовёт сумму. Но сам не предложит ни за что. Зачем же предлагать, когда не спрашивают? Он ведь умный. Вдруг она, учёная дура, согласилась бы поработать на него бесплатно, из чувства профессиональной солидарности?
        - Герман Яковлевич, а почему бы вам самому не помочь молодому коллеге выстроить генеральную линию? - спросила она вкрадчиво.
        - Оля, ну вы же знаете, я администратор. Я давно не занимаюсь ни наукой, ни практикой. К тому же у меня совершенно нет времени.
        - А у меня есть, - она широко улыбнулась, - у меня куча времени, я просто не знаю, куда его деть. Я готова помочь молодому коллеге в работе над диссертацией. Я готова сделать это бескорыстно, бесплатно. Он станет доктором наук и будет лечить больных. Психиатрия - это, конечно, не хирургия, на столе он никого не зарежет…
        - Нет-нет! - перебил её главный и даже руками замахал. - О лечении больных речи не идёт, разве можно? За кого вы меня принимаете, Оленька?
        - Что вы этим хотите сказать? - Иванов по матери опомнился, вышел из своей сытой спячки и вытаращил кукольные глаза.
        Главный густо покраснел, закашлялся, стал суетливо искать платок. Потом сморкался долго и громко, бормотал что-то о весенней простуде, наконец пришёл в себя и произнёс важным низким голосом:
        - Егор Петрович в будущем намерен заниматься исключительно научно-исследовательской и преподавательской работой. - Он вытер вспотевшее лицо и так преданно улыбнулся Иванову, что Олю затошнило.

«Вот и будешь ты до старости ездить на метро, ибо твоя машина уже труп, жить в тесноте, экономить на электричестве, на еде, на одежде, - сказала себе Оля, - конечно, так и будешь. Твоя беда не в том, что ты сейчас собираешься этих двух умных мужиков вежливо послать в задницу. Просто в научном мире так всё устроено. Человек, который способен самостоятельно написать диссертацию, почему-то никогда не становится богатым. Шикарные машины, квартиры, дома и прочие радости достаются тому, кто способен заказать себе сначала кандидатскую, потом докторскую. И ни разу не покраснеть».
        - Извините, мне пора. Всего доброго. - Она встала и вышла из кабинета.
        Они ничего не ответили. Она не сомневалась, что, как только за ней закрылась дверь, сын олигарха грязно выругался в её адрес, а главный стал услужливо предлагать ему других бесплатных учёных идиотов.

«Зато здесь не приходится работать с маньяками, насильниками, серийными убийцами», - утешалась Оля, пока бежала через больничный сквер к своему отделению.

* * *
        Борис Александрович говорил с Женей Качаловой в среду. В четверг она не пришла в школу, пятницу тоже пропустила. В воскресенье Борис Александрович решился набрать номер её мобильного. В трубке слышался грохот, смех. Она сказала, что не может сейчас говорить и перезвонит позже. Он ждал. Она не перезвонила. Он ещё раз набрал номер.
        - Ну, ладно. Хорошо. Давайте в половине десятого в скверике за казино. Знаете, где это?
        До сквера было десять минут неспешным шагом. Но собираться он начал за час. Все у него валилось из рук.

«Боря, ты решился ступить на чужую территорию», - произнёс тихий печальный голос жены, когда он наткнулся взглядом на её фотографию.

«Боренька, там нет понятий добра и зла. Там все дозволено. Остановись. Никуда не ходи. Ты там чужой и не знаешь, что может с тобой случиться» - это шептала мама. Он смотрел на двойной портрет и думал, что просто сходит с ума.
        Женя опоздала на пятнадцать минут. Он увидел её издали и ещё раз отметил, что она выглядит значительно младше своего возраста. Больше двенадцати не дашь. Курточка, джинсы, сапожки. Наверное, все это ей покупала мать. Издёрганная, длинная, болезненно худая женщина. Бывшая жена эстрадной звезды. Всезнающие учительницы говорили, что у Качалова около дюжины бывших жён и детей.
        - Ну я вас слушаю. Только, пожалуйста, если можно, быстрей. У меня очень мало времени.
        - Женя, как, почему это с тобой случилось? Тебя заставили? Кто-то угрожает, шантажирует? Тебе нужна помощь?
        - Я не понимаю, о чём вы? Я… вы…
        Она, кажется, волновалась ещё больше него, говорила очень тихо, всё время нервно облизывала губы и вдруг выпалила:
        - Борис Александрович, вы уже проверили сочинения? Там…
        - При чём здесь сочинения? Нет. Твоё я ещё не проверял.
        Где-то рядом просигналила машина. Два коротких гудка, один длинный.
        - Да? Точно? - Она как будто вздохнула с облегчением и тут же спохватилась, взглянула в сторону невидимой машины. - Я, понимаете… Я сейчас ужасно спешу… Борис Александрович, простите. - Она хотела убежать, но он взял её за локоть.
        - Женя, ты снимаешься в детском порно.
        - Что? - она вырвала руку, отпрянула.
        - Ты меня отлично поняла. Я видел тебя. В Интернете сайт порнографа Марка Молоха.
        Гудки повторились. Два коротких, один длинный. Женя посмотрела туда, где просвечивали сквозь голый тёмный кустарник огоньки фар. Она топталась на месте, нервно, нетерпеливо, как стреноженный жеребёнок.
        - Вы с ума сошли. Вы обознались. Это полный бред. Слушайте, а вы что, лазаете по порносайтам? Вам это интересно?
        Они так стояли, что фонарный свет бил ему в глаза. Он не мог видеть её лицо. Но голос звучал гадко, визгливо. Она, конечно, нервничала и дико злилась.
        - Нет, Женя. Мне не интересно. Но этой мерзостью Интернет переполнен. Я попал на сайт случайно, нажал не ту кнопку.
        - Вы обознались, Борис Александрович, - она говорила быстрым нервным шёпотом, она была почти в истерике, - просто вас тянет к девочкам, вам хочется, но вы боитесь. Как же! Заслуженный учитель России, уважаемый человек, гордость школы. Кстати, я давно заметила, как вы пялитесь на меня. Залезли в порнушку, увидели какую-то девочку и приняли желаемое за действительное. Среди учителей больше всего педофилов, специально выбирают такую работу, поближе к детям!
        Опять гудки. Фары за кустами вспыхнули ярче. Женя быстро посмотрела туда, где пряталась машина, потом на старого учителя. У него сердце кололо все настойчивей, боль отдавалась в левой руке. К тому же начинался приступ астмы. Он закашлялся, полез в карман за баллончиком.
        - Вы больны. Вам надо лечиться, ясно? Вас нельзя подпускать к детям. Вы приглашаете заниматься к себе домой. Живёте один. Денег берете совсем мало. Представляете, что будет, если я пущу слушок по школе, что вы приставали ко мне?
        - Женя, но это ложь! Как тебе не стыдно? - Голос его звучал смешно и жалобно. - Разве я в чём-то виноват? Я просто хотел помочь тебе. Я не сообщил в милицию, не поставил в известность директора школы, даже маме твоей не стал звонить. Я дал тебе шанс…
        - Знаете, кто мой папа? Он вас уничтожит.
        Машина просигналила ещё раз, громко и настойчиво. Женя вздрогнула, огляделась и побежала вон из парка.
        - Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил! - Это были последние её слова.
        Борис Александрович опустился на скамейку. Боль в сердце стала невыносимой. Он услышал, как за оградой хлопнула дверца машины, потом звук мотора, быстрый проблеск фар сквозь кустарник.

«А ведь я правда мог обознаться», - думал он, хватая ртом ледяной вечерний воздух.
        Ему было так худо, что он не решался встать со скамейки и сидел очень долго, мёрз, пытался мысленно поговорить с покойной женой и даже, наверное, хотел умереть, уйти к ней, к маме, к отцу, к деду. Такое было ужасное чувство, что не только родные, любимые, но просто все хорошие люди уже давно на том свете, а на этом только одно зло, лютый холод, грязь, боль и одиночество.
        Он сидел до тех пор, пока не подошла к нему незнакомая пожилая женщина и не отвела домой. Жалко, что он не спросил, как её зовут.
        Глава шестая
        - Николай Николаевич, вам жена звонила трижды, потом из банка, по поводу рекламы. У них какие-то претензии к рекламному отделу. И ещё звонили от Лаврентьева, уточняли, будет ли сегодня встреча. Я все подтвердила. Они появятся здесь через пятнадцать минут. - Секретарша улыбнулась, помахала накрашенными ресницами. - Чаю хотите?
        - Нет, Настя, спасибо, не хочу. Больше никто не звонил?
        - Вроде нет, - она нахмурилась, тронула страницу настольного ежедневника, - точно, больше никто. Я всех записываю. Ждёте какого-то конкретного звонка?
        Он не ответил, неопределённо махнул рукой и скрылся за двойными дверьми своего кабинета. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома. Не надо было напрягаться, играть роль любящего верного мужа. Здесь всё было, как ему хотелось. Увлажнённый озонированный воздух. Полный набор отличной офисной мебели. Огромный стол тёмного дерева, буквой «т». Кресла, обитые натуральной кожей цвета горького шоколада. Уголок для отдыха и неофициальных бесед, отгороженный стеной вьющихся растений. Там диван, кресла, круглый журнальный столик. Чистота, строгость, ничего лишнего.
        Николай Николаевич снял куртку, повесил в шкаф на плечики. Машинально пригладил короткие седые волосы перед зеркалом, провёл пальцами по колючей щеке. Щетина росла у него быстро, бриться приходилось два раза в сутки. Тяжёлое заросшее лицо в зеркале не понравилось ему. Мешочки под глазами, мрачный затравленный взгляд.
        Он не завтракал сегодня. Поднялся в семь утра, быстро принял душ, оделся, не стал вызывать шофёра, сказал жене, что позавтракает в конторе, сел в машину, часа полтора кружил по городу, пытаясь обмануть себя. Включал радио, слушал финансовые новости, даже делал какие-то выводы и строил прогнозы по старой профессиональной привычке. Но ничего не помогало. Его магнитом тянуло в тихий переулок в районе Сокольников, к панельной девятиэтажке.
        Ему не следовало там появляться. Это было опасно, глупо, нелогично. Стоя в небольшой пробке на Комсомольском проспекте, он подумал, что сейчас доедет до поворота, развернётся к центру, по дороге остановится у какого-нибудь тихого дорогого кафе, вкусно позавтракает и потом отправится в свой офис. Он был уверен, что поступит именно так, но поступил наоборот. Когда пробка рассосалась, он двинулся дальше, миновал Красносельскую и опомнился в том самом переулке.

«Всё кончено, - бормотал он, едва шевеля пересохшими губами. - Я свободен. Я здоров. Это ведь была болезнь, верно? Два года опасного помешательства. Два года патологической любви, дикого риска, шпионской конспирации, невозможного счастья. Женя, Женечка, жизнь моя, смерть моя, маленькая циничная дрянь».
        Без малого три часа он просидел в машине, за тёмными стёклами, напротив девятиэтажки, наблюдая за подъездом. Курил натощак, сглатывал слезы, сморкался, слушал стук своего сердца и голодное урчание в животе. Не отрываясь, смотрел на подъезд. Грязный панельный дом, железная дверь в разводах граффити, сломанный домофон, даже воздух в переулке - всё было связано с ней, пропитано её дыханием, озвучено эхом её голоса, лёгким быстрым стуком её шагов.
        К дому подъехал милицейский «микрик», припарковался возле казённой чёрной
«Волги». Из «микрика» вышли трое в штатском и скрылись в подъезде.

«Там около сорока квартир, - сказал он себе, - мало ли к кому приехала милиция?»
        Позвонила жена, он растерялся, испугался, как будто она могла догадаться о чём-то по его голосу. Впрочем, звонок отрезвил его, словно ушат ледяной воды вылили на разгорячённую голову. Он отправился в контору.
        Представители пресс-службы политика Лаврентьева, главы думской фракции
«Отчизна», явились на пять минут раньше. Николай Николаевич не успел привести себя в порядок, хотя бы изменить выражение лица, и первый вопрос, который ему задали, был о здоровье. Не заболел ли? Сейчас в Москве опять эпидемия гриппа.
        Их было двое. Маленький лысый мужчина с усами и высокая худая женщина, похожая на постаревшую манекенщицу. Именно она участливо спросила о его самочувствии и несколько дольше, чем следовало, задержала его руку в своей, когда здоровалась. Он всегда нравился таким женщинам, к этому же типу относилась его жена.
        Политик Лаврентьев Василий Сергеевич готовился к выборам.
        Бывший дипломат, ныне председатель правления ЗАО «Медиа-Прим» Зацепа Николай Николаевич лично вёл переговоры по таким крупным заказам. Предвыборная кампания не могла обойтись без косвенной рекламы в глянцевых журналах с миллионными тиражами. Интервью, развороты с цветными семейными фотографиями, откровенные разговоры о любви, дружбе, кулинарных пристрастиях. Политик и дети. Политик и старики. Политик в лесу, на природе, в заводском цеху, в коровнике среди доярок.
        - Знаете, наши конкуренты напечатали серию безобразного наглого вранья, организовали полнейший беспредел. Василия Сергеевича обвиняют чёрт знает в чём, от миллионных взяток до совращения малолетних.
        - Даже так? - Зацепа оживился, оскалился, дёрнул головой. - Совращение малолетних? Очень интересно. А на каком основании? Неужели есть доказательства? То есть я хотел сказать, они сумели сфальсифицировать…
        - Если бы! - Гостья вздохнула и выразительно закатила глаза. - Если бы они попробовали, у нас была бы возможность подать в суд. Но в том-то и дело, что они используют старые гнусные технологии распускания туманных слухов. Понимаете, они намекают, только намекают, и наши юристы разводят руками. Намёки и слухи - не повод для судебного иска.
        Женщину звали Маша. Николай Николаевич вдруг понял, что перед ним знаменитая Маня Боеголовка, действительно бывшая манекенщица, ныне профессиональная пиарщица, боевая подруга многих демократических политиков. До Лаврентьева она работала с Кузнецовым, ещё раньше с Кудряшом. А когда-то, лет пятнадцать назад, была любовницей олигарха Шварца.
        - Мы должны дать ответный залп, очень точный, продуманный. - Маня говорила и крутила бриллиантовое кольцо на среднем пальце, поправляла волосы, трепетала ресницами, смотрела на губы Зацепы и едва заметно облизывалась.

«Хоть бы раз моя девочка проявила ко мне такой откровенный женский интерес, - думал он, - моё солнышко облизывалось только на мороженое и на крупные купюры евро. Моя маленькая обожаемая дрянь уже в свои тринадцать была хитрей и хладнокровней этой многоопытной пожилой красотки Мани. Поколение Next. Никаких комплексов. Никаких нравственных ограничений. Грубый бесстыдный расчёт, адский, невообразимый цинизм. Любопытно поглядеть хоть одним глазком, как господин Лаврентьев потихоньку балуется с маленькими, на все готовыми девочками. Или он предпочитает мальчиков? Миллионные взятки - чистая правда, на этом его не ловят потому, что те, кто хотел бы поймать, тоже берут взятки. Что касается совращения малолетних, тут вообще труба. В России за это никогда не сажали и ещё лет сто не посадят ни одного серьёзного чиновника. В Европе, в Америке постоянно идут судебные процессы. На педофилии ловят членов парламента, министров, генералов, епископов. У нас - тишина. Иногда схватят какого-нибудь мелкого извращенца, полубомжа, покажут по телевизору в криминальных новостях, посадят, потом сразу отпустят. А солидных людей
у нас за это не сажают. Ни-ни. Впрочем, кроме тюрьмы есть много разных других неприятностей».
        Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «чёрный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.
        Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времён года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.
        - Мы его потеряли, - сообщил хриплый женский голос.
        - Где? - Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.
        - В Парке культуры.

«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», - подумал Зацепа и рассеянно произнёс:
        - Хорошо.
        - Да уж, лучше некуда, - женщина в трубке усмехнулась.
        - Обсудим позже. У меня люди.
        Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.
        - Маня, - сказал он спокойно и ласково, - вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.

* * *
        Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея - все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьёва. Его мобильный был отключён. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.

«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоём, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться чёрт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».
        Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замёрзшими лужами.
        Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.
        Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».
        Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.
        В ту далёкую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьёву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твёрдо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.
        Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казённой телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.
        - Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! - Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.
        - Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.
        - Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. - Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.
        Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, её ни на минуту не оставляли в покое.
        - Ольга Юрьевна, я не понимаю, всё-таки есть надежда, что он поправится?
        В её кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на неё так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.
        - Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.
        - Я могу его забрать домой? - спросила женщина.
        - Через неделю, не раньше.
        - А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… - она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, - таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведёт переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой учёный, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите - умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трёх языках.
        - Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, - сказала Оля.
        - Ну вот! Значит, он может ещё работать!
        - Работать - да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу - нет.
        - Не понимаю, - женщина зажмурилась и помотала головой, - почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.
        - Вы сами привезли его к нам, - напомнила Оля.
        - Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.
        - Вы прожили вместе сорок лет. У вас двое детей, трое внуков. Вы его любите. Он любит вас. Да, мозг умирает. Это необратимый процесс. Всеволод Евгеньевич постепенно превращается в младенца. В младенца, но не в овощ и не в мертвеца. Надеюсь, вы понимаете разницу? Он дышит, он тёплый, с ним можно говорить, его можно взять за руку, погладить, поцеловать. Именно сейчас он нуждается в вас больше, чем когда-либо, - быстро произнесла Оля.
        Но женщина, кажется, не услышала её. Она поднялась и, уже открыв дверь, повернулась к Оле.
        - Умирает мозг… Необратимый процесс… Господи, почему вы, врачи, такие жестокие? Учтите, вы тоже станете старой. И о вас тоже кто-нибудь так скажет.
        Она вышла, хлопнув дверью. Оля закрыла глаза и принялась массировать виски.

«Конечно, я тоже стану старой. Вполне возможно, у меня тоже будет артериосклероз. Я курю, мало сплю, пью кофе литрами. Я добровольно прошла через ад, который теперь очень хочу забыть. Проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет забыть что-то. Грань между здоровьем и безумием совсем зыбкая, она может исчезнуть, как линия горизонта в тумане, при стопроцентной влажности. Любая мелочь способна сломать человека, и до чего иногда бывает заманчиво сломаться».
        Оля встала, прошла по маленькому тихому кабинету, вытащила из сумки сигареты, открыла форточку, закурила, хотя в кабинете никогда этого не делала. Дым попал в глаза, потекла тушь. Она достала салфетку, подошла к зеркалу. Но вместо своего лица увидела лицо первой жертвы, девочки, убитой ровно два года назад.
        Золотистые мягкие волосы. Светлые высокие брови. Совсем детское лицо. Слишком детское, чтобы быть мёртвым. Из тех троих первая, светловолосая, оказалась самой маленькой. Не больше двенадцати. Следующая, рыжая, с мелкими веснушками, была крупнее и старше года на два. Потом нашли мальчика, ровесника рыжей. Все трое отличались какой-то особенной хрупкостью, изяществом. Гладкие, тонкие, холёные тела, ни волоска, ни прыщика. Лобки выбриты. Маникюр на руках и ногах. У девочек накрашены ногти. «Две нимфетки и фавненок», - сказал о них профессор Гущенко, цитируя Набокова. Именно это и натолкнуло тогда Олю на идею пройтись по порносайтам. И ещё то, что дети остались неопознанными. Они не выглядели как нищие беспризорники. Они где-то жили, ели, одевались. Раскиданная рядом с трупами одежда была новой, добротной, модной. Пломбы на зубах из дорогого, импортного материала. У рыжей девочки губы надуты силиконом. Косметическая операция, мелкая, но не дешёвая.
        Кто-то взрослый заботился о них, следил за их здоровьем и внешностью. Но не счёл нужным заявить об их исчезновении, откликнуться, когда по всей стране, через прессу и телевидение, искали кого-то, кто мог бы их опознать.

«Я хочу забыть. Я больше никогда не вернусь в этот ад», - подумала Оля и тут же произнесла вслух, шёпотом:
        - Молох. Ты всё-таки не выдержал. Ты опять сделал это. Твой почерк, верно? Между первыми тремя убийствами прошло совсем немного времени. Троих ты убил в течение шести месяцев. Обычно маньяки ускоряют темп, промежутки сокращаются. Но ты затих, спрятался в нору. Нора у тебя вполне комфортабельная. Отличная квартира в Москве, чистая, аккуратная, уютная. Ты живёшь один и не тяготишься одиночеством. Наоборот, ты наслаждаешься им. Ты слишком высоко ценишь себя, чтобы терпеть кого-то рядом. У тебя мощный компьютер. Хорошая машина. Тебе есть, что терять. Полтора года не появлялось ни одного твоего трупа. Ты испугался? Но ведь и раньше ты боялся, поэтому был так осторожен. Уехал? Заболел? Маньяки почему-то не болеют. У них железное здоровье. В какой-то момент я решила, что ты умер. Случайно разбился в машине, но мог и убить себя. Если ненависть твоя к жизни не находила выхода, если ты не убивал других, ты вполне мог покончить с собой. Я искала тебя в сводках происшествий, несчастных случаев, самоубийств. Я ходила смотреть на трупы мужчин твоего возраста, твоего телосложения. Я искала тебя среди мёртвых, но
чувствовала - ты жив. Ты рядом. Ты все тот же, просто держишь паузу. Вот теперь эта девочка. Она твоя, верно? Ты выудил её из паутины, как и тех троих. Она, как и те, снималась в детском порно. Ты решил её покарать. Или спасти от греховной жизни. При всей твоей осторожности ты всё-таки не стал нарушать свой обычный ритуал. Масло. Теперь ещё и соска-пустышка. Ты хочешь сказать, что скоро примешься за младенцев?
        У Оли пересохло во рту, она нашла в холодильнике бутылку воды, глотнула из горлышка. В последней её фразе содержалась ошибка. Молох ничего не хотел сказать. Он не оставлял символических посланий. Он презирал тех, кто его ловит, и не вступал с ними в диалог.
        - И всё-таки мы с тобой поговорим, ублюдок. - Оля зажмурилась, тряхнула головой. - Ты где-то совсем близко. Конечно, ты не Карусельщик. Это было бы слишком просто. Но между вами существует связь.
        Дверь открылась, Оля вздрогнула и покраснела. В проёме появилась медсестра.
        - Ольга Юрьевна, вас в женское отделение вызывают, срочно. Там девочку из Склифосовского привезли, попытка суицида. Восемнадцать лет. Нужна ваша консультация.

* * *
        - Не могу, не могу!
        Марк уже не понимал, сам он это бормочет или Никонов опять завёл свою волынку. Старик вернулся из коридора, сел на койку, опустил голову, закрыл лицо руками. Он так мог сидеть сколько угодно, то бормоча себе под нос, то затихая и покачиваясь, как маятник.
        Марк пробовал одолжить у него пасту, чтобы хоть пальцем почистить зубы, но Никонов не дал, сказал, тюбик принесла Наташа, и если она узнает, что он давал чужому, то очень рассердится.
        - А ты не говори, и она не узнает. Я же тебе сразу верну.
        Но старик упёрся. Псих, он и есть псих. Как все в этом вонючем заведении, включая врачей, медсестёр, нянек и даже посетителей.
        - Не могу, не могу, не могу.
        - Что не можешь? - спросил Марк, не поворачивая головы, не открывая глаз.
        - Не могу спать в толпе, - ответил Никонов.
        - Почему?
        - Чужие сны ходят на цыпочках, дышат на меня микробами. У меня ослаблена иммунная система. Я скоро умру. Надо смотреть правде в глаза.

«Да, это верно, - усмехнулся про себя Марк, - смотреть в глаза правде, в её наглые холодные зенки, хотя это так противно. Меня вели дней восемь, а может и больше. Я не знаю, кто они, что им надо. Я устроил себе тайм-аут, спрятался в психушке. Но я не могу сидеть здесь вечно. Не могу, не могу, не могу… тьфу ты, черт, опять привязалось! Так и свихнуться недолго».
        Он стал в десятый или сотый раз прокручивать в голове события последних дней. С чего, собственно, всё началось?
        Чуть больше недели назад, кажется в прошлое воскресенье, расставшись с новым покупателем, Марк зашёл в ресторан поужинать. Предчувствие удачи всегда вызывало у него зверский аппетит. Он не сомневался: высокий седобородый мужчина, напяливший в пасмурный день тёмные очки, станет его постоянным клиентом. Он удивительно легко и быстро откликнулся на предложение перейти от пассивного созерцания к активным действиям. По всему было видно, как истомился он, бедняга, как жжёт его изнутри страсть, которую в современном цивилизованном обществе принято считать позорной, преступной.

«Кого вы предпочитаете, мальчиков или девочек?»
        Марк всегда заранее задавал этот вопрос, но не всегда сразу получал ответ. Его клиенты были людьми робкими и скрытными. Встречаясь с ним, надевали тёмные очки, иногда даже приклеивали усы и бороду. Этот, кажется, тоже приклеил. Впрочем, наивный камуфляж летел к чертям, когда у них возникало желание познакомиться с теми детками, которых они наблюдали на дисках и видеокассетах. На деток они подсаживались, как на наркотик. Таких гениальных девочек и мальчиков, как у Марка, не было ни у кого из конкурентов.
        Большинство производителей детского порно использовали бродяжек, вялых, нездоровых, неинтересных. Бродяжки, дети беженцев, работали за еду, наркотики и временную крышу над головой. Это выглядело жалко, не вкусно. К тому же СПИД, сифилис, чесотка, вши, туберкулёз. А ведь известно, что педофилы - люди в основном состоятельные, интеллигентные, с высокими эстетическими запросами и всегда очень осторожны.
        Марк производил и поставлял элитную продукцию. Он по праву считал себя лучшим на рынке детского порно. Он использовал маленьких профессионалов, они работали с удовольствием или, во всяком случае, умели изображать удовольствие. Он сам их всему научил. Своим клиентам он гарантировал не только высокое качество фильмов, но и полнейшую гигиеническую безопасность, когда у них возникала потребность в живых контактах.
        Сидя в уютном полутёмном ресторане, поедая изумительно зажаренные рёбрышки молочного поросёнка, он думал о новом клиенте. Да, этого робкого господина можно будет раскрутить на серьёзные деньги, поскольку он предпочитает девочек.
        Ика и Женя надёжней мальчишек. Они умеют заворожить клиента, привязать к себе надолго и мягко, незаметно тянуть деньги. А мальчишки теряются, напрягаются. Особенно Стас. Красивый подросток, но нервный, постоянно зацикливается на своих домашних проблемах. Когда его отец уходит в очередной запой и лупит мать, Стас вообще не может работать. Один раз даже удрал от клиента. Сказал - на минутку, по-маленькому, а сам быстро оделся и вон из квартиры, домой, к избитой маме. Аванс был уже получен, голый клиент ждал в полной боевой готовности. Но не дождался. Пришлось извиняться и присылать ему другого мальчика, Егорку. Он не так красив, как Стас, простоват, грубоват, зато исполнителен, не халтурит, работает добросовестно.
        Новый клиент выбрал Женю. В конце разговора он достал из кармана её фотографию, отпечатанную с сайта, на хорошем принтере, и, застенчиво откашлявшись, сказал, что хотел бы познакомиться с этой девочкой. Марк одобрил его выбор. Клиент слегка удивил его, когда тут же достал деньги - даже не аванс, а всю сумму, не за одно, а сразу за два свидания.
        Салат из рукколы с рокфором, маслинами и горячими чесночными гренками был великолепен. Марк спокойно и с удовольствием проедал деньги, полученные за Женю. Сейчас можно было позволить себе значительно больше, чем раньше. Бизнес набирал обороты, поднимался на новый уровень. То, что когда-то начиналось как эстетское хобби, теперь приносило хорошую прибыль. Скоро, наверное, придётся пойти на расширение штата. Неразумно и утомительно все брать на себя. Встречаться с клиентами, продавать кассеты и диски должен кто-то другой. Это самая нервозная часть работы. Постоянно мерещится слежка.
        Возможно, он просто переутомился и бдительность его потихоньку переросла в манию преследования. Как не хотелось об этом думать!
        На десерт Марк заказал крем-карамель. Снял с нежной дрожащей пирамидки листик мяты, посыпанный сахарной пудрой. Отправил в рот и стрельнул глазами в сторону молодой пары за соседним столиком. Ничего особенного. Обоим под тридцать. Она - коренастая крашенная блондинка с длинным лицом, в голубых узких джинсах, обшитых блёстками и бисером, в белой сатиновой блузке. Он - лысый, упитанный, круглолицый, в свободных бежевых брюках из мягкой фланели, в чёрном широком пуловере. Они вошли в ресторан сразу вслед за Марком. И он напрягся, поскольку девушку узнал. Видел её два дня назад, у площади Белорусского вокзала. Она стояла у ларька, как будто ждала кого-то, и рассеянно листала глянцевый журнал, не глядя на страницы. Глаза её скользили по лицам прохожих, остановились на Марке и тут же отпрыгнули, словно обжегшись. Потом он опять почувствовал взгляд.
        Тогда она была иначе одета и причёсана. Однако у неё слишком характерное лицо. Нос сердечком, острый выступающий подбородок.
        Марк глотнул кофе, закурил, попросил счёт. И тут же зафиксировал напряжённое внимание со стороны соседнего столика. Конечно, парочка была занята им куда больше, чем друг другом. Они тоже попросили счёт.
        - Ребята, что вам надо? - спросил Марк, когда отошла официантка.
        Они переглянулись. Молодой человек нахмурился.
        - Вы, девушка, ходите за мной третий день. Я вам так сильно нравлюсь?
        Девушка смерила его равнодушным взглядом и ничего не ответила.
        Молодой человек даже не посмотрел на Марка, взял свой мобильник, который тихо урчал и вибрировал на столе.
        - Да. Понял, - пробормотал он в трубку, - конечно, обязательно.
        Его спутница спокойно закурила, как будто вовсе позабыв о Марке.
        Принесли счёт. Марк вложил купюры в папку и, не дожидаясь сдачи, вышел. Сильно похолодало. Он бегом покинул переулок, выскочил на трассу, поднял руку. Остановился зелёный «Фольксваген». Слишком скоро остановился, как будто специально ждал. И как раз в этот момент из-за угла появилась парочка.
        - Куда ехать? - спросил шофёр.
        Рожа его показалась Марку подозрительной. Безглазый квадратный амбал, нос пуговка, шеи нет. Такой скрутит в минуту, пикнуть не успеешь, даст по башке или ножичком пырнёт.
        Парочка между тем медленно приближалась. Ни о чём больше не думая, Марк побежал. Амбал в «Фольксвагене» просигналил. Конечно, он был один из них.
        Марк знал этот район и наметил себе безопасный маршрут. Ближайший переулок, потом сразу проходной двор. Ещё переулок. Проспект. Метро. Чтобы догнать его,
«Фольксваген» должен был развернуться и ехать против движения. Девица вряд ли сумеет быстро бежать на своих высоких шпильках. Оставался молодой человек. Он честно бросился вслед за Марком, но, добежав до угла, остановился, растерянно вглядываясь в темноту.
        В тот вечер Марку удалось оторваться от слежки. Выйдя из метро, он для верности ещё пару часов петлял по окрестным переулкам и проходным дворам и, только убедившись, что никого подозрительного поблизости нет, вошёл в подъезд, поднялся в квартиру.
        Это была одна из трёх съёмных квартир. Здесь он жил. Имелась ещё студия, где он снимал своё альтернативное кино, и «гостиница», где встречались с мальчиками и девочками клиенты, не имеющие собственных помещений для интимных забав.
        На следующий день все повторилось. Уже не в ресторане, на улице, у метро. Ему опять удалось уйти, но встреча с клиентом сорвалась. Тем же вечером он заметил крашеную блондинку с носом-сердечком в супермаркете, неподалёку от дома. Удирал сложно, на такси, потом на метро, проехал все Садовое кольцо и, только оторвавшись, решился вернуться домой.
        Никаких сомнений не осталось.
        За ним правда следили, причём, нагло, открыто. Значит, главная их цель - напугать. Не убить - они давно бы могли это сделать, - а именно напугать, показать зубы. Хорошо. Он испугался. Что дальше? Дальше, вероятно, с ним, присмиревшим и робким, будут говорить. Ставить свои условия. Кто? Конечно, конкуренты. В общем, Марк ждал этого. Нельзя оставаться независимым успешным одиночкой. Не дадут. Не позволят.

* * *
        Сосед Никонов продолжал своё унылое «не могу, не могу!». Но вдруг тряхнул головой, облизнулся и деловито спросил:
        - У тебя случайно сладенького нет?
        - Нет.
        - Так, товарищи, внимание! На сегодня у нас назначено заседание комиссии по экстренной идеологии, явка обязательна, - прозвучал, перекрывая стоны, сопение, бормотание, высокий резкий голос.
        У двери, возле умывальника, пожилой толстяк по фамилии Шпон смотрел в зеркало и аккуратно раскладывал на лысине длинные жидкие пряди. Когда-то он работал в московском горкоме партии, заведовал каким-то отделом. Собственно, он и сейчас продолжал заведовать, но в другой реальности, в уютном войлочном гнёздышке своего старческого маразма.
        Шпону было хорошо. А Никонову плохо. Ночью он достал Марка рассказами о своей красавице Наташке, о том, как на неё смотрят все подряд мужики, молодые и старые, и даже показал фотографию. Бабёнка была сдобная, грудастая, со сладкой улыбкой и холодными наглыми глазами.
        - У тебя случайно нет мобильного телефона? - спросил Никонов шёпотом. Он склонился к самому лицу, и Марк почувствовал, как кисло пахнет у него изо рта.
        - Посмотри в тумбочке, - сказал он старику.
        Шорох, стук, сопение. Никонов искал телефон. Тумбочка у них была одна на двоих.
        - Где? Ну где же? Ничего не понимаю! - бормотал Никонов, выкидывая на пол жалкое барахлишко.
        - Что, не можешь найти? - сочувственно спросил Марк.
        - Нету!
        - Значит, спёрли.
        - Да, наверное. И что теперь делать?
        - Искать. Кто у вас тут главный вор?
        - Я не знаю. Не понимаю. Не могу.
        - Не можешь - отдыхай. Ты правда совсем больной. Забыл, что мобильники здесь держать запрещено?
        - Зачем же ты сказал, что у тебя есть?
        - Пошутил. А ты поверил. Получилось смешно. Кстати, зачем тебе телефон?
        - Я должен срочно позвонить жене. Мы давно не виделись. Она волнуется.
        - Так уж и волнуется? Может, наоборот, рада?
        - Что? Что ты сказал? - старик взвизгнул и вскочил. На его губах запеклась корочка, глаза выкатились из орбит, подёрнулись влагой.
        - Она завела себе другого мужика, здорового, крепкого. А ты, старый пердун, на фиг ей не нужен. Она тебя, печальную макаку, нарочно сюда сбагрила, ты здесь быстрей помрёшь, ей квартира достанется, - сказал Марк достаточно громко, чтобы его услышал старик, и достаточно тихо, чтобы никто другой в палате не услышал.
        Через пять минут рыдающего, трясущегося Никонова уволокли санитары. Палата ничего не заметила, её население, шаркая, ворча, перетекало в коридор, бродить, ждать посетителей, смотреть телевизор.
        Глава седьмая
        Плоская деревянная шкатулка размером не больше школьной тетради, изнутри оклеенная чёрной бархатной бумагой, хранилась в тайнике на антресолях. Там, в конвертах из папиросной бумаги, лежали пряди волос. Золотистая, похожая на лепестки жёлтой хризантемы. Рядом с ней пара серебряных серёжек с аметистами. Рыжая, как язычок пламени. Золотое колечко с тёмным крошечным рубином. Пепельно-русая, короткая и жёсткая. Серебряная цепочка с крестиком.
        Странник сел на пол, стал бережно перебирать и рассматривать свои сокровища. На лице его застыла отрешённая, почти идиотическая улыбка, глаза затянулись матовой плёнкой.
        Просидев так минут двадцать, он дёрнулся, как будто его ударило током. Осторожно сложил в шкатулку свои трофеи, в том числе новые, мягкую каштановую косичку и медальон. Встал, подошёл к шкафу, достал небольшой элегантный портфель, погладил мягкую чёрную кожу, щёлкнул замочком и убрал в портфель шкатулку. Потом закрыл антресоли, сложил стремянку.
        - Хороший мальчик. Умница, - шелестел в тишине ласковый шёпот, - теперь успокойся и поешь. Ты ничего не ел целые сутки. Ты голоден. Ты получил свежую порцию космической энергии. Но пищу телесную это не заменяет. Ты заслужил вкусный обед. Ты заслужил. Ты хороший мальчик.
        Странник правда проголодался. Пока оттаивали в микроволновке куриные крылышки, он занялся уборкой. Отнёс стремянку в туалет. Перемыл посуду, протёр плиту, подмёл пол. Обычно он занимался уборкой под музыку. Лучше всего Моцарт или Вагнер. Но сейчас нужна была тишина.
        - Ты освободил ещё одного ангела. Осознаешь ли ты своё величие? Достоин ли ты своего уникального дара, своей великой миссии?
        Ему хотелось ответить, вступить в диалог, но он пока не решался. Он боялся, что скажет что-нибудь не то, и продолжал молча наводить чистоту, при этом наблюдая за собой со стороны. Крепкий мужчина в спортивном трикотажном костюме, в тёплых тапочках. Лицо хмурое, напряжённое. Веник в правой руке, совок в левой. Руки сильные, красивые. Движения чёткие.
        - Ты всё сделал правильно. Но этого мало, мало. Ни на минуту ты не должен забывать о своей священной миссии.
        Он уронил веник и совок, медленно опустился на пол, сжал виски.
        - Я знаю, как больно тебе, как трудно, но кто же, если не ты? Хочешь сказать, тебе их жалко?
        - Да. Жалко, страшно. Жалко тех, кого не могу спасти. Страшно, что я один, а их много, и надо возвращаться в их мир, жить по их законам.
        - Ты не живёшь по их законам. Ты разведчик в тылу врага.
        Он сглотнул горький комок, шмыгнул носом. Слезы подступали к глазам, ему было стыдно, что он такой сентиментальный. Микроволновка звякнула и выключилась. Он не заметил, не услышал. Шёпот заполнил собой все пространство кухни, и в голове у него ничего не было, кроме этого шёпота.
        - Они жертвы Апокалипсиса. Они дети. Ты спасаешь детей. Как в твоей любимой книжке «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, помнишь? Ты один, и много маленьких детей, играющих над бездной. Ты ловишь их, чтобы они не падали. Ты не должен останавливаться. Гоминиды повсюду, ты чувствуешь в воздухе смрад их ядовитого дыхания, на дверных ручках в общественных местах остаётся пот их похоти. Они питаются гибелью детей, обращая их в себе подобных. На генетическом уровне. Юные новообращённые самцы и самки гоминидов отличаются особенной, дьявольской привлекательностью, они вульгарны и порочны. Они чудовищно сексуальны. Ты знаешь, что все зло от похоти. Первые люди, совершив грехопадение, добровольно уподобились зверям. Это был их выбор. Совокупление, похоть они предпочли райскому блаженству. Они покинули мир света ради вечной ночи. И звери обрели власть над ними. Совокупляясь, люди становятся гоминидами. Ты - разведчик, ты - агент света в мире тьмы, ты - посланник чистоты в мире грязи, ты - Странник, твой дом далеко отсюда.
        Шёпот сгущался, становился сплошным гулом. Он не мог разобрать слов. Ему казалось, голова его сейчас взорвётся. Нет, всё-таки он ещё не вернулся из царства света, он не может жить, как следует, здесь и сейчас. Он завис в каком-то вязком промежуточном пространстве, и если это состояние продолжится, гоминиды скоро почуют в нём чужака, смертельного врага. Начнут замечать странности в его поведении, шептаться за спиной. Понятно, чем это кончится. Они его уничтожат.
        Он попытался зацепиться за что-то реальное. Единственным звуком, который прорывался сквозь потусторонний гул, было урчание в его животе. Голод. Надо приготовить себе еду. Гоминиды обычно включают телевизор, когда ужинают на своих кухнях. Надо действовать здесь и сейчас, как они. Даже наедине с собой надо притворяться мутантом, питекантропом в человеческом обличье. Ему ведь удавалось это целые полтора года. Ему удаётся это в течение всей его жизни.
        Странник поднялся с пола, нашёл пульт, включил телевизор. Там симпатичная мультяшная помидорка пела песенку о том, как хочет стать томатной пастой. Это выглядело вполне безобидно и даже мило. Но Странник видел, как вылезают из телевизора щупальца. Слизистые, мутные, очень сильные, они с мокрым чмоканьем рвутся сквозь экранное стекло наружу и заполняют своим змеиным шевелением все пространство маленькой кухни.
        Реклама - одно из очевидных воплощений зла. Переливчатое разноцветное чудовище, гигантский спрут с круглым циклопическим глазом и множеством пухлых влажных ртов, похожих на присоски кальмара. Рты шевелятся, орут и шепчут разными голосами: Купи! Купи! Отдай свои денежки, скорее, сию минуту!
        В каждом щупальце трясутся, как погремушки, банки колы и пива, головы с пересаженными волосами, прозрачные торсы, внутри которых происходит силиконовое пищеварение, стиральные порошки, чипсы, автомобили. Реклама создаёт картинки фальшивого земного рая, пёстрые декорации, за которыми ад, смрад. Конец света наступил, но никто не заметил этого, потому что все смотрят рекламу.
        - Успокойся. Тебе надо поесть и поспать.
        Это был не потусторонний шёпот, а собственный его голос.
        - Ты хороший мальчик. Ты всё сделал правильно. Не бойся спрута. Ты сильней. Ты очень сильный и красивый. Не бойся гоминидов. Веди себя разумно и осторожно, как подобает разведчику. Будь бдителен, и они никогда не почуют в тебе чужака. Ты справишься.
        Он вытащил крылышки из печки, налил на сковородку оливковое масло, поставил на огонь и стал чистить чеснок. Масло зашипело. Он положил дольку чеснока в давилку. Крылышки на сковородке, белые, нежные, вдруг напомнили ему переплетённые хрупкие конечности детей в порнофильме.
        Он сел за стол, прошёлся по каналам. Нашёл новости. Страннику хотелось увидеть сюжет, посвящённый ему. Совсем не обязательно, что покажут, это обычные новости, не криминальные. Но вдруг? Мало ли?
        Густо загримированный ведущий рассказывал о скучных, незначительных событиях. Спорт сменился прогнозом погоды, сообщили, что к концу недели обязательно потеплеет. Он понял: о теле ничего не скажут.
        Странник любил смотреть криминальные новости. В них иногда, сами того не желая, гоминиды сообщали правду о себе. Картины кровавой бессмысленной жестокости были изнанкой рекламного рая. Каждый раз, прямо или косвенно, они напоминали Страннику о его миссии, помогали окончательно вернуться из мира теней и жить дальше, здесь и сейчас.
        Совсем недавно, в течение полугода, о нём говорили с телеэкрана часто и подробно. Ему нравилось оставаться единственным существом на свете, которое знает правду о том, что произошло в лесополосе неподалёку от кольцевой дороги и почему там лежит обнажённое тело мёртвого ребёнка.

«Это я сделал, дурни, животные! Я поймал дитя над пропастью и освободил ангела!»
        Он осознавал своё величие. И спокойно, уверенно продолжал жить среди гоминидов. Сильный, очень сильный самец.

* * *
        Зацепе удалось провести переговоры на пять с минусом. Он поднял цену до потолка, при этом отказался участвовать в чёрном пиаре. Он убедил Маню Боеголовку, что нет ничего лучше, чем позитивная информация о кандидате, поданная грамотно, тонко, ненавязчиво. Если сейчас прозвучит ответный залп, господин Лаврентьев в глазах избирателей станет таким же циничным негодяем, как его конкуренты. Народу надоели политики, которые поливают друг друга дорогостоящим печатным дерьмом. Лучше в спокойном задушевном интервью Василий Сергеевич заявит, что, конечно, мог бы дать сдачи клеветникам и так же, как они, оплатить чёрный пиар, но он никогда не опустится до этого.
        Маня сначала хмурилась, нетерпеливо качала ногой, обутой в высокий лаковый сапог, но в какой-то момент вдруг расслабилась. Николай Николаевич умел убеждать.
        Минус он мысленно добавил к пятёрке потому, что не отключил мобильник в самом начале переговоров. Это был резервный телефон. В аппарате стояла sim-карта, купленная в Риме на чужое имя. Два года назад он поклялся себе, что никогда не будет включать этот аппарат при посторонних, тем более говорить по нему. И вот надо же, нарушил клятву. Между прочим, впервые.
        Он потерял контроль над собой. В конторе, в кабинетах высоких чиновников, на теннисном корте, в ресторанах, в машине, в постели с женой он скучал и томился. Он постоянно смотрел на часы. Он жил в особом временном измерении, от встречи до встречи с Женей Качаловой. Ему хотелось поскорей отделаться от работы, от семьи и нестись к ней. Женя была единственным существом на свете, которое он любил, в первый и в последний раз в жизни.
        Каждый её жест, гримаски маленького чистого лица, изгиб тонкой спины, тяжесть и запах волос, прозрачные лёгкие пальцы, все в ней было для него как наркотик, без неё он переживал мучительную ломку. Разве мог он представить, что с ним когда-нибудь такое произойдёт?
        Николай Николаевич Зацепа был нормальным, здоровым, сильным человеком. Отличник и комсомольский лидер. Студент Института международных отношений. Сотрудник советского консульства в Риме. Разумная женитьба на дочери посла. Двое детей, мальчики. Блестящая дипломатическая карьера. За всю жизнь - ни одного лишнего слова, ни одного случайного поступка. Никому из его знакомых, друзей, сослуживцев, тем более - жене и сыновьям, в голову не могло прийти, что его нестерпимо тянет к девочкам-подросткам.
        Он регулярно, энергично выполнял свои супружеские обязанности. Принимал стимулирующие витаминные препараты, небольшую дозу алкоголя, закрывал глаза и представлял на месте супруги какую-нибудь одноклассницу сначала старшего, потом младшего сына.
        Когда именно это началось, он не знал. Он вообще старался не думать об этом. После сорока его жизнь дала трещину, внутренний разлом угрожающе рос. Было два Зацепы. Один - полноценный мужчина, верный муж, примерный отец. Другой - похотливое одышливое «нечто». Налитые кровью глаза, умоляющие и бесстыжие. Потные лапы невыносимо чешутся, когда рядом тоненькая беззащитная девочка лет двенадцати. Во рту наждачная сухость, язык прилипает к небу, губы к зубам. Между ног раскалённый пульсирующий камень, «чёртов палец», весом в пуд.
        Много лет он жил в Риме, свободно читал по-итальянски и по-английски, мог покупать порнографические книжки и журналы, соблюдая определённую осторожность, мог заглядывать в кинотеатры с богатым порнорепертуаром на любой вкус, мог, наконец, пользоваться малолетними проститутками. Но никогда ничего этого он не делал. Он не шёл на поводу у своего второго безобразного «я», не давал ему поблажек. Умный, сильный Зацепа презирал и ненавидел это внутреннее «нечто».
        Зацепа-интеллектуал не мог жить без книг, но упорно не признавался себе, что в литературе, как художественной, так и научной, более всего интересует его тема физической любви между взрослым мужчиной и маленькой девочкой.
        Он перечитывал римских историков, не замечая, что рассеянно листает страницы в поисках нескольких конкретных эпизодов. Труды о древних языческих обрядах, об инквизиции, ведовстве и чёрных мессах, о быте и нравах первобытных африканских племён, даже Ветхий Завет - все содержало в себе дозу наркотика, того самого, которым питалось внутреннее «нечто». Дети, невинные жертвы варварских традиций, суеверий, дьявольской похоти. Дети, совращённые, изнасилованные, убитые, вызывали у доброго Зацепы острую жалость, между тем как «нечто» истекало газированной слюной.
        Всё, что касалось соития взрослого с ребёнком, пахло кровью, кошмаром, психической патологией. Удачливыми собратьями «нечто» во временах и пространствах оказывались такие симпатяги, как Тиберий, Калигула, маркиз де Сад, Лаврентий Берия, раскрашенные голые африканские вожди, жирные восточные шейхи, средневековые колдуны, вампиры, сатанисты, уголовники, маньяки.
        Если бы Зацепа мог избавиться от своего безобразного второго «я», удалить его, как опухоль, он, не задумываясь, согласился бы лечь под нож. Но нельзя же, в самом деле, явиться в медицинское учреждение и сказать: кастрируйте меня!
        Единственным утешением для страдальца стала великая книга Набокова «Лолита». Когда она впервые попала к нему в руки, он ожил, он решился взглянуть на своё
«нечто» без брезгливости. Оказалось, в его тайной страсти есть не только жестокость, грязь, но и высокая поэзия. Все не так ужасно - даже наоборот, прекрасно, романтично. Он не выродок, не чудовище. Он принадлежит к тайному клану избранных, наделён особенным, утончённым чувством красоты, которого нет у других, обычных людей.

«Лолиту» интеллектуал Зацепа читал раз десять, по-английски и по-русски, и знал почти наизусть. Под влиянием книги внутренний разлом постепенно зарастал, рубцевался. В результате между Зацепой и «нечто» наладились вполне добрососедские отношения. Они понимали и щадили друг друга. «Нечто» не лезло в официальную стерильную жизнь Зацепы, не заставляло его краснеть, потеть, носить широкие брюки и прятать глаза. Зацепа, в свою очередь, дарил своему тайному товарищу тихие безопасные радости. В гениальной книге содержалось немало рецептов, как утешиться бедному художнику, не обижая девичью чистоту и не рискуя собственной шкурой.
        Городские парки, спортивные площадки, бассейны, теннисные корты, катки, праздничные детские концерты в школе при посольстве, семейные вечеринки с друзьями, у которых есть дочери не старше пятнадцати, наконец, пляжи, море. Иногда какую-нибудь хрупкую девочку надо было научить плавать, кататься на коньках и на роликах, правильно держать теннисную ракетку, подсадить на велосипед или на пони.
        Все знали: Николай Николаевич очень любит детей, легко находит общий язык с подростками. Для жены и друзей он придумал легенду, что всегда мечтал о дочери. Сыновья - это замечательно, однако хочется ещё и девочку.
        Зацепе исполнилось пятьдесят. Сыновья выросли, вокруг них уже вились не феи-малолетки, а зрелые неинтересные девицы. Зацепа затосковал. Но тут же судьба подкинула ему новую шальную надежду. Его сорокашестилетняя жена была беременна. Ультразвук показал, что плод женского пола.

«Нечто» ликовало. Осторожный Зацепа перечитал великий роман, чтобы поделиться радостью с господином Гумбертом, и получил от любимого героя очередной набор изысканных рекомендаций.
        В конце шестого месяца его супруга родила мёртвого ребёнка. В душе Зацепы разразилась чёрная буря. Он впал в депрессию, ему вдруг стало казаться, что, припадая ухом и щекой к выпуклому животу супруги, он как-то метафизически напугал эмбриончика либо вообще спалил бедную крошку потоком своих огненных биоволн.
        Между тем дипломатическая карьера Зацепы развивалась блестяще, новый министр собирался назначить его послом. Однако перед Николаем Николаевичем замаячили другие, более заманчивые перспективы. Он подал в отставку, вступил в совет директоров мощного международного концерна, стал правой рукой теневого российского олигарха, приобщился к баснословным капиталам, которые выкачивались из разорённой России, попал в стихию бандитских разборок, скандалов и заказных убийств. Однако по природе своей Зацепа был слишком осмотрителен, чтобы получить пулю в лоб, тюремный срок или стать по-настоящему богатым человеком. В критический момент он отошёл в сторонку, осел в удобной нише, на должности председателя правления ЗАО «Медиа-Прим». Под его руководством выходило несколько толстых, ежемесячных, и тонких, еженедельных, глянцевых журналов.
        В Риме у него была квартира, имелась вилла на побережье. В Москве они с женой занимали небольшой пентхаус на Кутузовском проспекте и строили грандиозный дом в дачном посёлке, в двадцати километрах от Москвы.
        Сыновья получили образование в Англии, младший остался там жить и работать, женился на англичанке. Старший вернулся в Москву, занял должность главного редактора самого престижного журнала из тех, что издавало «Медиа-Прим». Жена его, фотомодель Ева, родила девочку Лизу. У Николая Николаевича появилась прелестная маленькая внучка.

«Нечто» постарело, присмирело, безопасность Лизы была гарантирована. Пережитая чёрная буря уничтожила мечты об инцесте. Внучку Зацепа любил, как положено деду, чистой бескорыстной любовью. Великая книга спокойно дремала на книжной полке, в ряду полного собрания сочинений Набокова.
        Интернет предлагал сотни, тысячи платных девочек, любого возраста, на любой вкус. Ночами по обочинам проспектов и шоссе топтались на все готовые малолетки. Газеты, журналы пестрели рекламами разных салонов, VIP-саун и массажных кабинетов, где наверняка можно было заказать себе не только взрослую, но и маленькую фею. Но Зацепа слишком много страдал, чтобы под старость утешаться грубой пародией на любовь. Он понимал: «нечто» не насытится платным казённым соитием, останется горечь разочарования, страх разоблачения и венерических болезней.
        В тёплое время года Николай Николаевич иногда приезжал в Парк культуры, смотреть, как катаются на роликах девочки подростки. И вот однажды, два года назад, в начале мая, прямо на него налетела девочка, не старше одиннадцати, тоненькая, маленькая, разгорячённая. Длинные каштановые волосы отливали медью на солнце. Она разогналась, не успела затормозить, неслась наперерез открытому прогулочному трамваю. Но Зацепа оказался рядом и поймал её в свои объятья.
        - Ак-куратней! - От волнения он стал косноязычным.
        Она подумала, что он говорит с сильным акцентом, решила, будто перед ней иностранец. Правда, долгие годы жизни в Италии наложили на него определённый отпечаток. В Москве Зацепу часто принимали за иностранца. Не вырываясь из его рук, девочка подняла на него прозрачные голубые глаза, уже не испуганные, а любопытные, и сказала по-английски:
        - Oh, sorry! Thank you very much!

* * *
        Мелодия из времён года «Вивальди» заставила Зацепу вздрогнуть. Резервная трубка вибрировала в руке. Он не заметил, как после ухода гостей достал аппарат, включил его. Он вообще забыл, что сидит в своём кабинете, так глубоко ушёл в воспоминания.
        - Кажется, засветился один адрес, - сообщил все тот же хриплый женский голос, - что будем делать?
        - Следите за домом, - Зацепа тяжело вздохнул, - если он там появится, войдите в прямой контакт. Дальше - по плану.
        - А если не появится?
        - Подождите до вечера.
        Звякнул городской телефон, трубку тут же взяла секретарша, а через минуту сообщила по селектору:
        - Николай Николаевич, ваша жена на проводе.
        Зацепа отключил мобильный, откашлялся.
        - Да, Заинька, я тебя слушаю.
        Глава восьмая
        В казённой телогрейке поверх халата доктор Филиппова шла через больничный парк, от одного корпуса к другому, и бормотала себе под нос, так что со стороны её, наверное, вполне можно было принять не за врача, а за пациентку психиатрической клиники.
        Вступать в диалог с неизвестным убийцей её научил профессор Гущенко.
        - Не бойся. Поговори с ним. Он тебе ответит, рано или поздно. В какой-то момент ты почувствуешь его присутствие, услышишь его голос. Пусть это похоже на шаманство, на спиритизм, плевать. Неважно, как это выглядит со стороны. Продолжай говорить с ним.
        В команде профессора Гущенко доктор Филиппова проработала пять лет. Команда числилась при НИИ МВД, занималась сбором и анализом данных по серийным убийцам, разрабатывала компьютерную поисково-аналитическую систему «Профиль». В команду входили психологи, психиатры, трассологи, судебные медики, следователи, оперативники и даже пара экстрасенсов. Очередной министр МВД, поклонник всего американского, загорелся идеей создать у нас в России аналог отдела бихевиористики при ФБР.
        На Западе уже давно, с шестидесятых, существует институт профайлеров. Так называют особых специалистов в разведывательных службах или полиции. Профайлеры создают психологический портрет преступника, чтобы лучше представить его личность и предвидеть его действия. Работа психологов и психиатров может существенно помочь следствию. Бывали случаи, когда серийников удавалось вычислить и поймать исключительно благодаря точно составленному профилю.
        У нас судебные психологи и психиатры работают с преступниками, которых уже поймали. Определяют для суда степень вменяемости. Сумасшедших не судят, их изолируют и лечат.
        Профессор Гущенко Кирилл Петрович считался одним из лучших специалистов по серийникам не только в России, но в Америке и Европе. ФБР признало его методику чуть ли не самой эффективной. Методика эта называлась «Диалог» и предполагала максимально близкий контакт исследователя с убийцей, вживание в его образ, почти по системе Станиславского.
        Формула «Я - это он» многим чиновникам МВД казалась мистической чушью и профанацией. Однако она работала, эта формула. Правда, кроме самого Гущенко, мало кто из психиатров выдерживал эту жуткую игру. Набирая команду, Кирилл Петрович проводил специальное тестирование коллег по собственной системе. Помимо профессиональных навыков, врач должен был обладать колоссальной интуицией, богатым гибким воображением, глубокой эмоциональной и чувственной памятью.
        Доктор Филиппова и не подозревала, что обладает всеми этими качествами. Она раздулась от гордости, как пузырь. Ей льстило, что по результатам тестирования она оказалось такой гениальной. Ей хотелось поработать в одной команде с легендарным профессором Гущенко.
        Тогда ещё Оля смутно представляла себе, каково это - влезать в кошмарные глубины сознания маньяков-убийц, шаг за шагом проходить вместе с ними все стадии их психозов. Рассматривать тела жертв, читать подробности увечий, как книгу. Изучать места преступлений и стараться понять кошмарный язык символов.
        Детали убийства составляют шифрованное послание, в котором преступник сообщает о себе практически все. Надо только найти ключ к шифру. Надо представить себя на месте убийцы. И не свихнуться при этом.
        Первым пациентом Оли оказался людоед Д. Он делал пельмени и котлеты из женщин. Он не получал удовольствия от мучений своих жертв, не пытал, не истязал. Просто убивал и съедал, как домашних животных. Мощный, широкоплечий, высокий, с грубым мужественным лицом, он легко знакомился с женщинами, приглашал в гости, поил водкой, спал с ними, потом сонной жертве быстро перерезал горло кухонным ножом. Он работал ветеринаром, жил в деревне, имел большой приусадебный участок, пользовался уважением соседей. Им, кстати, он иногда продавал недорого излишки свежего мяса, говорил, что это оленина.
        У него не было ни трудного детства, ни проблем с потенцией. Он презирал женщин, считал их существами низкими, порочными. Утверждал, что каждая, даже самая добропорядочная особь женского пола в душе проститутка, и если не продаёт своё тело, то лишь потому, что недостаточно привлекательна. Истреблял их не только для удовольствия, но из принципа. Жизненная энергия - драгоценный дар. Низшие существа недостойны этого дара, они транжирят его на пустяки, пьют, курят, трахаются с кем попало. Надо рационально уничтожать их, отбирать жизненную энергию и поддерживать этим себя, высшее существо.
        Убивая и поедая жертву, он получал мощный энергетический заряд. Все серийники это чувствуют и почти все говорят об этом. Поток энергии агонизирующей жертвы даёт огромную подпитку.
        - Кажется, ты можешь все: летать, ходить по воде, двигать предметы взглядом. Это ни с чем не сравнимое чувство космического могущества невозможно забыть, от него невозможно отказаться, и когда оно постепенно уходит, ничего не остаётся, кроме поиска нового источника энергии.
        Ещё один объект исследования, насильник-педофил К., нападавший на мальчиков и девочек от двух до двенадцати лет, был говорун. Его поимка стала прямой заслугой профессора Гущенко. Кирилл Петрович составил настолько подробный и точный профиль, что оперативникам оставалось только арестовать его.
        К. мог часами рассказывать о том, как выслеживал жертву, как заманивал, насиловал, душил. Во время следственных экспериментов, показывая все на тряпичной кукле, испытывал сексуальное возбуждение.
        - У детей энергия чистая, здоровая, - говорил он доктору Филипповой, - римские императоры были не дураки, когда принимали утром натощак порцию свежей детской крови, смешанной с грудным молоком.
        Оля вынуждена была его слушать. Она сама выбрала такую работу. Профессор Гущенко никого силой в свою экспериментальную группу не тянул. Каждому предлагал хорошо подумать, прежде чем давать согласие. Педофил К. представлял собой отличный материал для исследования. Оля записывала его монологи на диктофон. Поскольку во время следственных экспериментов он становился особенно разговорчивым, она ездила вместе с группой, постоянно была рядом с чудовищем.
        К. охотился за детьми в Подмосковье, в радиусе шестидесяти километров от кольцевой дороги. На охоту выходил в июне. Выбирал деревни, посёлки городского типа, самые бедные, где жили семьи беженцев и дети бегали без присмотра. Действовал расчётливо и осторожно. Изучал заранее место будущего преступления, продумывал каждую мелочь. Насиловал и убивал на природе, в лесу. Никогда не появлялся дважды в одном месте.
        Во время первого следственного эксперимента Оля заметила, что чудовище, пристёгнутое наручником к оперативнику, держит свободную руку на ширинке. Говорит и мастурбирует. Она долго сдерживалась, а потом отбежала к кустам, и её вывернуло наизнанку.
        - Ничего, бывает, - утешил её пожилой судебный медик, похлопал по спине, протянул пачку влажных салфеток и бутылку воды.
        До сегодняшнего утра Оля не сомневалась, что никогда не вернётся к этому кошмару, и больше всего на свете хотела забыть. Она ушла из судебной психиатрии и думала, что навсегда.
        - Ты не прячешь трупы, но и не выставляешь их напоказ. Бросаешь там, где тебе удобно. Не режешь, не поедаешь куски плоти. Твой кайф - не боль и даже не совокупление. Тебе нужен ритуал и близкий контакт с жертвой в момент агонии. Ты оглушаешь жертву ударом в затылок, раздеваешь, душишь руками, срезаешь прядь волос на память, а потом обливаешь маслом и больше не прикасаешься к телу. Нигде, ни на одежде, ни на коже трупов, ты не оставляешь следов. Ты почти спокоен. Мозги твои работают чётко. У тебя припасён фонарь или даже очки ночного видения. Ты убиваешь глубокой ночью, в лесу, в темноте. Да, я почти уверена, ты имеешь очки ночного видения. Свет фонарика, мелькающий в лесу, кто-то может заметить с шоссе. Единственное, что ты позволяешь себе, - топтать и ломать кусты, пинать ногами стволы деревьев. Несколько минут дикого буйства. Что это? Злоба? Радость? Выхлоп энергии, которая переполняет тебя сразу после убийства? Или приступ отчаяния оттого, что ты не можешь обуздать свою жажду и опять делаешь это? В который раз? Ты убивал и раньше. Ты переступил черту очень давно, много лет назад. Была самая
первая жертва, девочка, твоя ровесница или моложе. С ней ты впервые осознал свою страшную, непоправимую мужскую ущербность. Наверное, она смеялась над тобой, и ты не выдержал. Никто тебя, хорошего мальчика, ни в чём не заподозрил, но ты пережил жуткий страх, ты целую бурю пережил один и никому не мог рассказать об этом. Потом ты учился, работал, внешне ты был спокоен, успешен. Но оставался совершенно одиноким человеком, таким одиноким, что создал своё второе «я». Ты существуешь в двух лицах, живёшь двумя жизнями. Возможно, в своей внешней, дневной жизни ты очень смутно помнишь, что было ночью, и не отличаешь сна от яви. В той, другой реальности всё перевёрнуто с ног на голову. Свет кажется тьмой, тьма - светом. Твой личный антимир. Там ты убиваешь и уверен, что делаешь благое дело. Здесь ты виртуозно заметаешь следы и продолжаешь жить как добропорядочный гражданин, уважаемый член общества.
        - Филиппова, ты чего? - На лестничной площадке перед дверью отделения курила её бывшая сокурсница Лида Пятакова. Полтора года назад именно она убедила Олю перейти на работу в эту клинику из Института судебной психиатрии.
        Лида заведовала женским отделением, активно занималась частной практикой и прилично зарабатывала на этом. Она считала, что должность в клинике нужна только для статуса и не надо здесь особенно надрываться. Денег всё равно не платят.
        В юности она была полненькой тихой брюнеткой из Саратовской области, а сейчас превратилась в поджарую шумную блондинку, москвичку, владелицу двухкомнатной квартиры в центре. За двадцать лет сменила пять мужей, не родила ни одного ребёнка, отлично выглядела и уверяла, что совершенно счастлива.
        - Ну, с тобой все в порядке? - Она окинула Олю строгим оценивающим взглядом. - Ты какая-то пришибленная. Слушай, тут девочка после суицида, энергию тянет, ужас. Я не могу с ней разговаривать, у меня сейчас сопротивляемость на нуле. А ты нейтрал, тебе это не страшно.
        Лида в последнее время слегка помешалась на биоэнергетической теории, делила людей на нейтралов, доноров и вампиров. Себя по какой-то сложной системе тестов причислила к донорам и, если больной казался ей вампиром, делала всё возможное, чтобы передать его другому врачу. Олю она считала образцом нейтральности, поскольку более вампирского контингента, чем маньяки, не существует, и если за пять лет работы с ними доктор Филиппова не умерла, значит, она непробиваемая.
        - Оля, ты меня слышишь? Ты девочку посмотришь или нет?
        - Посмотрю, так и быть.
        - Ты чудо, Филиппова! Ты ангел!

* * *
        Валерия Качалова следователь Соловьёв нашёл в ресторане «Голливуд», где певец обедал со своим продюсером. Дима ничего не стал сообщать по телефону, просто представился и сказал, что нужно срочно встретиться.
        В ресторане было пусто и уютно. Наигрывал старый джаз. Со стен улыбались звезды Голливуда. Пахло пряностями и жареным луком. Заняты были всего два столика. За одним обедали три строгие холёные дамы средних лет, за другим двое мужчин. Крупный, полный, с жёлтыми зализанными волосами и маленьким хвостиком на затылке, ел суп. Худой, сгорбленный, с жидкими длинными патлами до плеч, грыз жареного цыплёнка. Соловьёв не сразу узнал в этом втором, пожилом и жалком, знаменитого Валерия Качалова.
        - Вы следователь? Откуда у вас номер моего мобильного? Ах, ну да, понятно. Что всё-таки случилось? - спросил певец, едва Соловьёв подошёл к столу. Он так сипел, что было странно - как же он поёт на сцене?
        Толстяк забыл про суп, расплылся в улыбке, встал, отодвинул стул для Соловьёва.
        - Присаживайтесь. Что вам заказать? Меня зовут Михаил, я Валерин продюсер. А вы, если я правильно расслышал, Дмитрий. Можно без отчества? Тут, знаете, замечательные бифштексы с кровью. Очень рекомендую. Или, если вы предпочитаете рыбу, есть наша родная сёмужка. В меню, правда, они обозвали её сальмон по-лос-анджелесски, но суть не меняется.
        Продюсер болтал без передышки. У него был резкий противный фальцет.
        - Заткнись, будь так любезен, - попросил певец, - дай человеку сказать, что случилось?
        - Ничего, ничего не случилось, - мяукнул продюсер, - ты кушай, не волнуйся. Дмитрий, можно вас на минуточку?
        Толстяк взял Соловьёва под руку, повёл в другой конец зала.
        - Умоляю, не говорите ему сейчас. У него через три часа концерт, это чудовищно важно. Пусть он отработает, а потом уж вы сообщите. Всё равно ничего не изменится, Женечку не вернёшь, пусть земля ей, как говорится. Бедная девочка, бедная её мать. Не помню, как зовут. Нелли, кажется. Их у него столько было… Боже, какое горе, какое чудовищное горе. И какое счастье, что она не единственный его ребёнок. Тут, слава тебе господи, Валерик постарался, наплодил дармоедов от разных баб. - Продюсер шептал в самое ухо, тяжело, влажно дышал, пока говорил, пару раз быстро мелко перекрестился. Соловьёв заметил у него на руке перстень с печаткой и цветную наколку, изящного морского конька.
        - Погодите, откуда вы знаете? - спросил Дмитрий Владимирович, слегка отстраняясь.
        - Я? Откуда знаю? - Он нахмурился. - Честно говоря, уже забыл. Сама по себе новость так чудовищна… Ах, ну да, звонила какая-то женщина Валере на мобильный. Он был в ванной, я подошёл. Она мне сказала. Кажется, она подруга матери Жени или что-то в этом роде. Ну, так мы договорились?
        - О чём?
        - О том, что вы ему пока ничего не скажете. Если концерт сорвётся, это катастрофа, мы попадём на дикие бабки. А сейчас вы с нами покушаете спокойно, я угощаю. Поговорите с ним о драке на последнем концерте. Вы наверняка слышали, чудовищная была драка в Химках, кого-то даже убили. Валера там выступал. Он свидетель. Ну, договорились? Умоляю вас, хотите, на колени встану?
        Продюсер схватил его за правую кисть. Соловьёв почувствовал быструю возню влажных пальцев, успел отдёрнуть руку. По полу рассыпалось несколько мятых купюр по сто долларов.
        - Сейчас же поднимите и прекратите истерику, - сказал Соловьёв.
        Продюсер тихо зло выругался. Дима вернулся к столу, оставив толстяка собирать бумажки, пыхтеть и шёпотом материться.
        Певец успел догрызть цыплёнка и молча курил. Соловьёв сел с ним рядом.
        - Вы, наверное, насчёт того побоища в Химках? А Мишка небось умолял, чтобы меня не трогали сегодня до концерта? Не обращайте на него внимания, он псих, - произнёс певец, продолжая смотреть в одну точку.
        - Валерий Иванович, когда вы в последний раз видели вашу дочь Женю?
        - Женю? - Качалов загасил сигарету и резко развернулся к Соловьёву. - С ней что-то случилось?
        - Случилось. Её нашли сегодня ночью в лесу, у Пятницкого шоссе, в двадцати километрах от МКАД. Я знаю, в такой ситуации слова ничего не значат, но всё-таки, примите мои соболезнования.
        - То есть как - нашли? - Певец нервно помотал головой. - Какие, на хрен, соболезнования?! Что вы несёте?
        - Валерий Иванович, её убили, - произнёс Соловьёв, глядя в красные от бессонницы, гневно выпученные, почти безумные глаза певца.
        - Кого? Женю? Убили? Нашли? Кто нашёл? Когда? Почему? - Он схватил салфетку, тут же бросил её, дёрнулся, задел бутылку вина. Падая, бутылка толкнула высокий бокал с томатным соком. Прибежал официант, вместе с ним подоспел сопящий потный продюсер.
        - Миша! - крикнул певец. - Миша, он говорит, что убили мою Женьку!
        Толстяк плюхнулся на стул, покосился на Соловьёва и хрипло пробормотал:
        - Я просил его подождать. Ты должен сегодня отработать концерт.
        Официант поспешно промокнул красные и рыжие пятна на скатерти и убежал. Соловьёв закурил и обратился к певцу:
        - Валерий Иванович, мне необходимо задать вам несколько вопросов. Это срочно. У вас шок. Но мы должны поймать убийцу. Каждый час дорог. Пожалуйста, ответьте мне, когда вы видели Женю в последний раз?
        - Нет, подождите, вы точно знаете, что нашли именно мою Женьку? Может, ошибка? - пробормотал Качалов.
        Он сразу сник, кровь отхлынула от лица. Он стал таким белым, что Соловьёв испугался: сейчас потеряет сознание.
        - Её опознала мать, Нина Сергеевна. Она сказала, что накануне Женя была у вас. В котором часу она от вас уехала?
        - Как у меня? В последний раз мы виделись в её день рождения, неделю назад. Мы ездили за город, в ресторан, я подарил ей кулон с сапфиром. Ей давно хотелось украшение с настоящим камушком. - Он закрыл лицо ладонями. Плечи его мелко затряслись. Соловьёв услышал глухие, страшные всхлипы.
        - Ну я же предупреждал, ёлки! - процедил сквозь зубы продюсер. - Что вы наделали? Зачем сказали? Это чудовищно. Видите, что с ним? Все из-за вас!
        У продюсера зазвонил мобильный. Он встал, грохнув стулом, отошёл с трубкой. До Соловьёва донёсся тихий нервный мат. Суть монолога сводилась к тому, что концерт может вообще сорваться, трам-пам-пам, и тогда наступит чудовищный трам-пам-пам, практически конец света.
        Певец отнял руки от лица. Дима налил ему воды, протянул бокал. Качалов выпил залпом, закурил, пару раз затянулся и тут же раскрошил сигарету в пепельнице. Слёзы лились из его глаз. Он вытерся ресторанной салфеткой.
        - Ладно. Будем считать, я в порядке. Во всяком случае, говорить могу. Я понимаю, вам надо работать. Вы, конечно, ни хрена не найдёте, но хотя бы попробуйте. Лицо у вас вроде нормальное, человеческое. Извините. Но только говорить будем не здесь. Пойдёмте ко мне домой. Я живу рядом, десять минут пешком.
        Явился официант, спросил, подавать ли кофе и десерт.
        - Нет, спасибо, - сказал Качалов и кивнул в сторону продюсера: - Он расплатится.
        Толстяк, заметив, что они уходят, пробормотал в трубку: «Все, давай, перезвоню!» - и рванул за ними.
        - Куда ты, тварь, мать твою! Подумай о своих других детях, кто будет их кормить, если тебя замочат? А тебя замочат, зуб даю, если ты кинешь таких серьёзных людей, тебя точно замочат!
        Хорошо, что в ресторане было мало народу. Только официанты и три солидные дамы. Все головы повернулись к ним, все глаза вспыхнули. Продюсер орал, как базарная баба, слюна летела изо рта. Певца била дрожь. Он никак не мог попасть в рукава плаща, который держал гардеробщик.

* * *
        Девочку звали Соня. Её привезли из Института Склифосовского. Она сидела на краешке стула и смотрела в пол. Вытравленные немытые волосы падали на глаза. Восемнадцать лет, толстенькая, маленькая. В ноздре дырка от серёжки. На бледной коже красные пятна, старые шрамы, свежие незажившие корочки, следы жестокой борьбы с прыщами, свидетельства одиночества, депрессии и ненависти к себе. А в общем, нормальная девочка. Не наркоманка, не истеричка. Если ей похудеть немного, оставить в покое лицо и волосы, у неё будет все в порядке. Правда, для этого ей нужна помощь. Не медицинская, а материнская. Она ведь ещё ребёнок, детство затянулось, в нём было слишком мало любви. Она до сих пор не может одолеть стресс взросления, подсознательно боится взрослого мира, поскольку нет у неё тыла, счастливого детства.
        Сестры в реанимации называют таких девочек «саморезками» и терпеть их не могут. Зашивать вены - работа нудная и кропотливая. Соня сама вызвала «скорую», испугалась, что правда умрёт. Она хотела вовсе не этого. Она хотела внимания, причём не только молодого человека, который ей так сильно нравился, но и своих родителей. Она умоляла не сообщать в институт и не желала, чтобы к ней пускали маму.
        - Почему? - спросила Оля.
        - Она будет меня ругать, - шёпотом ответила девочка и вжала голову в плечи.
        Мама, совсем ещё молодая, холёная, подтянутая, сидела в коридоре и повторяла:
        - За что? За что она меня так?
        Несмотря на стресс, мама всё-таки не забыла подкрасить глаза и губы, припудрить лицо, побрызгаться туалетной водой.
        - Не вас, а себя, - сказала Оля, присев рядом.
        - Что?
        - Соня резала не вас, а себя.
        Мама разразилась монологом о том, какая она хорошая, самоотверженная мать, как всю жизнь она вложила в девочку, а та не ценит и готова лишиться жизни из-за какого-то мальчишки.
        - Она совершенно другая, не такая, как была я в этом возрасте. Она живёт только страстями, сиюминутными желаниями. Страдает из-за лишнего веса, голодает днём, а ночью атакует холодильник. У неё не работают сдерживающие центры. Она не может пересилить себя. Я бьюсь, как рыба об лёд, вкалываю сутками, чтобы девочка ни в чём не нуждалась. Сколько стоит так называемое бесплатное высшее образование? А приличная одежда, поездки за границу? С двенадцати лет, каждый год, она ездит в Англию, но все не может говорить по-английски. Нет, это не комплексы, это лень и разгильдяйство. Какой-нибудь прыщ на лице её волнует больше, чем её собственное будущее. Она инопланетянка, я не понимаю свою дочь, - твердила мама, комкая в труху бумажный платок.
        - Вы и не пытаетесь её понять. Вы только говорите: я хорошая, она плохая! Вы требуете, чтобы она была вашей копией. Но она ведь не клон, верно? Она ваш ребёнок, совершенно отдельная личность. В детстве она пыталась заслужить вашу любовь. Она чувствовала, что вы хотите видеть в ней повторение себя. И старалась во всём вам подражать, при этом беспощадно ломала собственное «я». В итоге там внутри колючие, болезненные обломки. Она не инопланетянка. Вы говорите на одном языке, но ваше общение больше похоже на монолог. Пусть оно станет диалогом. Не давите на девочку, попробуйте послушать её и понять. Лишний раз погладить по голове, поцеловать, сказать что-нибудь ласковое - разве это так сложно? Соне просто не хватает любви.

«А кому её хватает? - думала Оля, пока бежала по лестнице. - Вроде бы я помирила этих двоих. Барьер взаимных нервических претензий не разрушился, но треснул. Я взяла на себя ответственность, выписала Соню домой. Всё, что с ней произошло, останется тайной. В медицинской карте написано, что у неё тяжёлое пищевое отравление. Хоть что-то хорошее я сделала сегодня. Я больше не буду думать о Молохе. Не хочу, не могу. Когда я о нём думаю, я опять погружаюсь в какой-то душный мрак, в вечную ночь, я как будто умираю вместе с каждой его жертвой. Сколько их было? Не верю, что всего четыре. Десять, как минимум. Остались нераскрытые дела, возможно, кого-то осудили и даже расстреляли вместо него или кто-то покончил с собой в камере, до суда, как, например, Анатолий Пьяных, давыдовский душитель».
        Это был первый серийный убийца, которого увидела Оля, когда начала работать в Институте судебной психиатрии. Анатолий Пьяных проходил экспертизу в 1986-м. Действовал в Подмосковье, в городке Давыдове, с 1983 по 1986 годы. На его счёту было пять трупов. Дети от семи до шестнадцати, четыре девочки и один мальчик, воспитанники интерната для слепых и слабовидящих сирот.
        Два года назад Оля вспомнила о Пьяных в связи с делом Молоха. Почерк Давыдовского душителя был чем-то похож на почерк Молоха. Удушение руками, гематомы на затылке. У каждого ребёнка срезана прядь волос.
        Убийца оглушал, раздевал, душил. Срезал пряди. Маслом, правда, не поливал, в озере топил. Сначала была вода. Потом - масло.
        - Не выдумывай! - говорил Гущенко. - Это чушь собачья! В деле Давыдовского душителя всё ясно.
        Да, там правда всё было ясно. Неопровержимые улики. Признание. Самоубийство в камере, до суда. Вернее, убийство. Посадить Пьяных в общую камеру было всё равно, что убить его. А что, если суд, разобравшись в нагромождении улик, признал бы их недостаточными для доказательства виновности? Но суда не было. И все материалы по делу исчезли из архивов.
        В кармане халата заверещал мобильный.
        - Ольга Юрьевна, добрый день. Миша Осипов беспокоит. Помните меня? Программа
«Тайна следствия».
        Оля остановилась у скамейки, как будто её окатили ледяной водой. «Вот оно. Началось!» - пискнул у неё в голове испуганный голосок.
        В больничном сквере было тихо и пусто. Ветер успокоился. Чёрные низкие тучи посветлели, но не растаяли, затянули небо однотонной белесой хмарью. Колючая крупа превратилась в дождь, унылый, мелкий, но почти весенний. Никто не мог видеть, как доктор Филиппова краснеет, бледнеет, топчется в холодной луже, не щадя новых белых сапожек.

* * *
        Валерий Качалов вместе с молодой женой Мариной и четырёхмесячным сыном Никитой занимал верхний этаж небольшого семиэтажного дома в уютном переулке неподалёку от Новослободской. Бело-розовая новостройка с башенками и стеклянным куполом на крыше была окружена высоким чугунным забором.
        По дороге певец успел помириться со своим продюсером, прислушался к доводам толстяка, что работа - лучший способ отвлечься от чёрных мыслей.
        - Ну что ты будешь делать сегодня вечером? Рыдать? Рвать остатки волос? Посыпать голову пеплом из камина? Да, чудовищно, кошмарно, однако жить дальше как-то надо.
        - Ладно, успокойся, я отработаю этот концерт.
        - Умница, молодец! - Продюсер на ходу обнял певца и поцеловал в щеку. - Мне с таким трудом удалось организовать этот сольник! Знаете, что такое сольник в закрытом клубе? - обратился он к Соловьёву.
        - Догадываюсь, - вежливо кивнул Дима.
        - Ой, да брось ты, Мишка, - поморщился певец, - сольник! День рождения алмазного магната из Якутска. Магнат хочет, чтобы весь вечер звучали песни его юности.
        - Ну так он и платит за это столько, сколько нам с тобой давно не снилось. И тусовка там соберётся самая крутая.
        Втроём они вошли в калитку.
        - Она больше никогда не придёт, - пробормотал певец. - Слушайте, вы полностью исключаете ошибку? Вдруг это другая девочка, просто похожа на Женю? Ну ведь бывает, правда?
        - Бывает, - кивнул Соловьёв, - но я же вам сказал, её опознала мать.
        - Нина? Она плохо видит! Она носит контактные линзы и без них совершенно слепая! Нет. Я должен сам посмотреть, - он остановился у подъезда, - пока не увижу собственными глазами, не поверю.
        - Что ты несёшь? - испугался продюсер, открыл дверь и подтолкнул Качалова внутрь. - Зачем тебе смотреть на труп перед концертом? Ты же потеряешь форму, не сможешь петь! Учти, там никакая «фанера» не пройдёт, они заранее оговорили это. Магнат платит только за живую музыку.
        Качалов ничего не ответил. Кажется, он больше не мог говорить. Он сильно дрожал, у него стучали зубы, как будто температура поднялась до сорока. Пока ехали в лифте, он смотрел в зеркало на себя, как на незнакомого человека. В глазах стояли слёзы.
        - Она самая талантливая, самая красивая из всех моих детей, - глухо произнёс певец, сделав несколько судорожных глотательных движений и немного уняв дрожь усилием воли. - Я всегда хотел, чтобы Женя жила со мной. С ней единственной я мог работать. Вы наверняка видели клип, его постоянно крутят по телевизору. Так вот, она сама все придумала. Представляете? Такая маленькая, и все сама придумала.
        В квартире орала музыка, тяжёлые раскаты рока, от которых сразу что-то неприятно задёргалось в животе. После музыкального проигрыша мужской голос прорычал: «Твоё нежное сердце… а-а-ох… твоя гладкая печень… а-ах-х».
        В полутёмной прихожей возникла женская фигура, тонкая, длинная, в коротком халате. Волосы замотаны чалмой из полотенца, лицо покрыто какой-то зеленоватой зернистой массой.
        - Ой! - Девушка отпрянула, убежала.
        После вздохов и сопения, усиленных стереосистемой так, что казалось, здесь рядом дышит гигантское чудовище, опять вдарил рок.
        - Выключи! - заорал Качалов. - Маринка, мать твою, ты слышишь, выруби его!
        Нервно, громко матерясь, он кинулся в комнату, и через минуту стало тихо.
        - Она постоянно слушает Вазелина, - объяснил толстяк Соловьёву.
        - Кого?
        - Вы что, правда Вазелина не знаете? - Продюсер зажёг свет в прихожей и удивлённо взглянул на Диму.
        - Кажется, это певец?
        - Да, если так можно выразиться. Певец. Пойдёмте в гостиную.
        По гулкой металлической лестнице они поднялись наверх и оказались в огромной комнате с полукруглым стеклянным куполом вместо потолка. Бильярд, музыкальная аппаратура, камин, рояль ядовито розового цвета. Продюсер плюхнулся на диван, скинул ботинки. Зазвонил его мобильный. Потом сразу ещё один телефон, вероятно городской. Соловьёв услышал, как женский голос внизу закричал:
        - Нет! Он сейчас не может говорить! У него дочь убили! Что? Ты откуда звонишь? Ни фига не слышу! Женю! Я сказала, Женю! Все, давай!
        Звякнула трубка. Легко застучали шаги по лестнице. В гостиную вошла Марина. Лицо она успела умыть, чалму сняла, но осталась все в том же коротком халатике и босиком. Длинные светлые волосы были ещё влажными. Она откинула их красивым жестом, уселась на диван, закурила. Она была поразительно похожа на Нину, но моложе лет на десять. Новенькая Барби, в которую только начали играть, бело-розовая, ещё не потрёпанная.
        - Ужас какой, - сказала она, глядя на Соловьёва ясными голубыми глазами. - Меня Марина зовут. А вас?
        Соловьёв представился. Она кивнула и выпустила дым из ноздрей.
        - Вы извините, Валера сейчас поднимется.
        - Что с ним? - тревожно спросил продюсер.
        - Блюёт в сортире, - произнесла она чуть слышно и добавила громче, обращаясь уже к Соловьёву: - У него это обычная реакция на стресс. А скажите, пока его нет, как её убили? Кто?
        - Задушили, - Соловьёв принуждённо кашлянул, - причина смерти - удушение руками. Кто - мы пока не знаем. Когда вы видели Женю в последний раз?
        - Задушили? И что, изнасиловали, наверное? Неужели маньяк? Ужас какой! А, вы спросили, когда я видела Женю в последний раз? Дайте вспомнить. - Она нахмурила тонкие высокие брови, поправила волосы, загасила сигарету и тут же закурила следующую.
        - Ты видела Женю около двух недель назад на концерте Вазелина в «Нон-стопе», - сказал продюсер, - помнишь, ты рассказывала, она была там с каким-то старикашкой?
        Лёгкая тень пробежала по красивому свежему лицу, уголки губ дёрнулись, веки затрепетали. То ли Марина вдруг занервничала, испугалась чего-то, то ли просто пыталась сдержать слёзы. Тряхнув головой, она мгновенно справилась с собой и заговорила спокойно.
        - Ах да! Итальянец. Лет шестьдесят, наверное. Но Валере ни слова, - она прижала палец к губам, - я ей обещала, что не скажу ему.
        - Про итальянца? - спросил Соловьёв.
        - Да нет же! Итальянец как раз нормальный, очень даже симпатичный. Профессор, историк, древним Римом занимается. Говорить нельзя про «Нон-стоп» и про Вазелина. Валерка не разрешает ей шляться по ночным клубам, а с Вазелином они друг друга ненавидят.
        - Какие отношения были у неё с этим профессором?
        Марина высморкалась в бумажный платок. Кончик носа слегка покраснел. Но глаза её оставались сухими, ясными. Никаких слез.
        - Ну-у, спросите что-нибудь полегче. Я их видела вместе всего один раз, минут десять, не больше. К тому же ночной клуб, полумрак, музыка грохочет. Он по-русски совсем не говорит, только по-английски. Зовут Николо, фамилию не назвал. Мы потом с Женей встретились в туалете, она сказала, он отец какой-то её подружки, итальянки, с которой она познакомилась прошлым летом, когда ездила в Англию. И попросила не говорить Валере, что я её видела в «Нон-стопе».
        Внизу хлопнула дверь, послышался детский плач. Марина вскочила и бросилась к лестнице.
        - Моё солнышко вернулось! А что мы плачем? Ой ты мой сладенький, ну хватит сердиться, иди к мамочке, сейчас будем кушать. Верка, да он же мокрый насквозь, блин!
        Высокий женский голос заверещал в ответ что-то невнятное. Плач затих. Опять зазвонил городской телефон. В гостиной появился певец. Бледный, с чёрными кругами под глазами, пошатываясь, он доплёлся до дивана, тяжело рухнул, закрыл глаза. Продюсер бросился к нему.
        - Валера, что? Чем помочь? Вот, попей водички. Или, может, крепкого кофе?
        - Я в порядке. - Он взял стакан и еле донёс его до рта, расплескал половину, так сильно тряслись руки. Глотнул воды, посмотрел на Соловьёва и произнёс отчётливо, как автомат: - Извините, что заставил ждать. Я готов отвечать на любые ваши вопросы.
        - Вы давали Жене деньги?
        - Конечно. Она же моя дочь. А почему вы спрашиваете?
        - При обыске в квартире, в нескольких тайниках, мы нашли сумму в двадцать тысяч евро.
        - Хо-хо, а ты огорчался. - Продюсер присвистнул.
        - Двадцать тысяч евро? - Качалов нахмурился. - А при чём здесь Женя?
        - Мы нашли их у неё. В плюшевом медведе, за рамкой вашей фотографии, под стельками роликов, в штанах старой куклы.
        - Вот зараза!
        Это был голос Марины. Она успела неслышно подняться в гостиную и стояла у лестницы, прислонившись к стене.
        - Что?! - закричал певец. - Что ты там бормочешь, блин?! Как ты смеешь, о моей дочери?!
        - Успокойся, пожалуйста, я, конечно, не о Женечке. Нинка твоя зараза, все прикидывалась бедной сироткой.
        - Вы считаете, что это деньги Нины? - спросил Соловьёв.
        - Ну а чьи? - Качалов нервно хохотнул и дёрнул себя за нос. - Вы же взрослый, разумный человек. Откуда у ребёнка, которому только исполнилось пятнадцать, такие суммы? Конечно, я давал ей, иногда сто, иногда двести долларов в месяц. За клип она заработала полторы тысячи баксов. Слушайте, неужели Нина сказала, что это деньги Жени?
        - Нет, - вздохнул Соловьёв, - Нина сказала, что это её деньги.
        - Хоть на это совести хватило, - проворчала Марина.
        - Вы знали, что Женя была беременна? - спросил Соловьёв.
        В гостиной повисла тяжёлая пауза. Качалов несколько секунд смотрел на него бессмысленно и вдруг тихо засмеялся.
        - Ну вот, все разъяснилось. - Он взял стакан, допил воду. Руки у него уже не дрожали. - Я сразу понял, тут какая-то ошибка. Другая девочка. Конечно, грех радоваться, горе ужасное, но не моё. Не моё! Женьке неделю назад исполнилось пятнадцать. Но по физическому развитию она пока на уровне одиннадцати-двенадцати лет. Она инфантильна, понимаете? Она даже не подросток. Ребёнок. Как ребёнок может забеременеть? Как?
        Глава девятая
        Пока ловили Молоха, Оля дважды выступала в еженедельной телевизионной программе
«Тайна следствия». При помощи программы пытались установить личности убитых детей. И оба раза доктор Филиппова обращалась с экрана к преступнику. Кирилл Петрович Гущенко верил в этот метод, но сам сниматься не любил. К тому же считал, что в случае с Молохом будет лучше, если с ним с экрана побеседует женщина.
        - Да, Миша. Я вас помню, - сказала Оля ведущему и подняла ворот телогрейки.
        - Спасибо. Это приятно. Вы не могли бы сегодня приехать к нам на съёмку? Мы делаем передачу по поводу убийства Жени Качаловой. Нужен ваш комментарий.
        - Жени Качаловой? Погодите, Миша, я не…
        Он не дал ей ничего сказать, тараторил в трубку быстро и нервно:
        - Ольга Юрьевна, умоляю, не отказывайтесь! Эфир завтра вечером, мы уже пустили анонс, мы пришлём за вами машину, куда скажете, если не можете в восемь, передвинем съёмку на любое удобное для вас время, хоть на двенадцать ночи.
        - Миша, я не имею отношения к расследованию этого убийства.
        - Я знаю. Именно поэтому мы к вам и обратились. У вас развязаны руки. Вы выступите как независимый эксперт.
        - Но я не владею информацией. Видите, даже имя жертвы я впервые услышала от вас. Вы сказали, её зовут Женя Качалова?
        - Да. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Она дочь популярного эстрадного певца Валерия Качалова. Я расскажу вам всё, что нам известно из наших источников, а вы прокомментируете.
        - Миша, послушайте, я сейчас занимаюсь совершенно другими вещами. Пригласите кого-нибудь из пресс-центра ГУВД.
        - Пресс-центру дано указание молчать. Они только сказали, что не считают это убийство продолжением серии Молоха, хотя там всё очень похоже: лесополоса у шоссе, труп раздет, облит детским косметическим маслом. Правда, на этот раз им удалось сразу установить личность убитой.
        - Каким образом?
        - Неподалёку валялся мобильный телефон девочки.
        - Вы говорили с кем-нибудь из следственной группы?
        - Очень мало. Они отказываются отвечать на наши вопросы. Следователь Соловьёв вообще меня послал.
        - Кириллу Петровичу звонили?
        - Зачем? Гущенко так же, как вы, в расследовании не участвует, информацией не владеет. Но в отличие от вас, он боится камеры. Он ведь ни разу не дал согласие выступить в нашей передаче. И честно говоря, мы никогда не настаивали. Он, конечно, гениальный специалист, но человек трудный, замкнутый, совсем не обаятельный.
        - Кто? Кирилл Петрович не обаятельный? Ну, Миша, вы даёте! - Оля нервно рассмеялась. - У вас, телевизионщиков, какой-то извращённый взгляд на людей, честное слово. Гущенко в миллион раз обаятельней меня. Он мировая величина, а я кто?
        - Ольга Юрьевна, пожалуйста!
        Наверное, если бы сейчас Миша был здесь, он бы плюхнулся на колени, прямо в лужу.
        - Миша, я не могу. Просто не имею права. Ну что я полезу со своим дурацким мнением, когда совершенно ничего не знаю?
        У Оли сердце колотилось все быстрей. Она так разволновалась, что присела на край мокрой скамейки. Ведущий продолжал возбуждённо говорить.
        - Перестаньте кокетничать. Это ваш Молох, Ольга Юрьевна! Вы все равно будете думать, анализировать, вы не можете вот так спокойно остановиться на полпути. Мы дадим вам информацию, будем работать вместе. Мы хотим провести независимое журналистское расследование. ГУВД и прокуратура, как всегда, отрицают серию. Ольга Юрьевна, я читал профиль Молоха, который вы составили полтора года назад, и честно вам скажу, только такие кретины, как наши чиновники из прокуратуры, могли отнестись к этому несерьёзно. Вы же практически вычислили его.
        - Подождите, Миша, каким образом к вам попал профиль?
        - Неважно. У нас есть свои источники.
        - Так, может, вам стоит обратиться за комментарием к ним, к этим источникам?
        - Ольга Юрьевна, перестаньте! Наши информаторы не могут светиться на экране. А вы просто обязаны выступить.
        - Я должна подумать.
        - Нет времени думать! Я знаю, вы сейчас начнёте звонить Соловьёву, Гущенко, советоваться с ними. Но вы взрослый человек, профессионал. У вас перед ними нет никаких обязательств. Но у вас есть обязательства перед следующей возможной жертвой Молоха. Вам не приходило в голову, что перерыв в полтора года был связан именно с вашим обращением к убийце? Он почувствовал, что вы слишком много о нём поняли, и испугался.
        - Нет. Это невозможно. Так не бывает.
        - Разве? - Ведущий нервно засмеялся. - А как же история с калининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился к нему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, в прямом эфире. Помните?
        - Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариант исключён. К тому же я - не Гущенко.
        - В котором часу и куда прислать машину?
        - В девять.
        - Домой или в клинику?
        - В клинику. Я сейчас работаю…
        - Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будет вас ждать у будки охраны.

«Ну вот и все, - Оля глубоко вздохнула и убрала телефон в карман, - теперь я в игре».
        Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом. Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление - первый ход. Второй - Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующей программе можно будет показать его. Третий - Давыдово. Она давно хотела съездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства между Молохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует, слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитические возможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, все идеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленький подмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А он считал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе не Пьяных, полнейшим бредом.
        Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице в своё отделение.
        - Что у тебя с голосом? - спросила мама.
        - Все нормально.
        - Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такой холод с непокрытой головой?
        - Нет, мамочка. Я хожу в шапке.
        - То есть ты хочешь сказать, что не простужена?
        - Нет, конечно.
        - Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я видела сегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, ты не собираешься подключаться?
        - К чему, мамочка?
        - Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, не вздумай! Ты слышишь?

«Вот так, - усмехнулась про себя доктор Филиппова, - даже моей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всё ясно».
        - Мама, ты же не смотришь криминальные новости.
        - Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.
        - Здравствуй, дочь! - торжественно вступил папа через параллельную трубку. - Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права, дочь! Слышишь меня? - Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»
        - Не понимаю, что вы оба на меня набросились? - перебила Оля. - Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.
        - Что, и Соловьёв не звонил? - удивлённо спросил папа.
        - Нет.
        - Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? - поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.
        - Не знаю.
        Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось, что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы. В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.
        Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли, что она похожа на маму. Недоброжелательные - что вылитый папа.
        От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы - белая, чувствительная к солнцу кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин, то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой, золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению, достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией. Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»
        Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля вздрагивала, как будто её било током.
        На самом деле мама много лет любила другого человека, они работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть, настоящая женская жизнь, а с папой - ответственность, чувство долга, подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего! .
        Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама любила, а папу, хорошего, - нет.
        Оля, когда училась в институте, проходила практику в клинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна из операционных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.
        Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразу как-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, с которым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ей сочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.
        Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек. Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинского оборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи, песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизнь продолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся его шуткам.
        Сейчас они идеальная пара, два старика, которые существуют как единый организм. Когда у мамы болят ноги, папа прихрамывает, когда у папы поднимается давление, у мамы стучит в висках. Что там за страсти кипели, кто кому врал, уже не имеет значения.
        Оле в её двадцать лет не стоило так буквально понимать мамины слова, принимать их за истину в последней инстанции и строить свою собственную жизнь по бессмысленной ханжеской формуле «долг превыше всего». Теперь винить остаётся только себя. Мама не принуждала её балансировать на канате, совсем наоборот, звала спуститься на ровную твёрдую землю.

* * *
        Это был какой-то особенный, инфернальный страх. Маленький призрак не то чтобы являлся Борису Александровичу, он просто не исчезал, он был соткан из сердечной боли и мёртвого воздуха, который застревает в горле при астматическом приступе.
        Старый учитель бродил по квартире, пил холодную воду из чайника. Пробовал читать, но строчки плыли перед глазами.
        Ну были же на его учительском веку тяжёлые и даже страшные дети. Воры, наркоманы, проститутки, доносчики, наглые ледяные подлецы. Он справлялся. Он декламировал про себя Пушкина и Тютчева. Он искал помощи у Толстого и Достоевского. Что же теперь?
        Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил!
        Борис Александрович включил компьютер, чтобы опять найти рекламу детского порно. Зашёл на сайт Молоха, но кроме рассказов, там ничего не было. Шарил мышью по разным значкам, нажимал кнопки. Ничего. В первый раз он наткнулся на кадры из фильмов в результате какой-то случайной комбинации. Повторить не удавалось.
        Теперь он почти не сомневался, что ошибся, и нелепо, страшно виноват перед Женей Качаловой. Он виноват, а она права в своей злой агрессии. Как же такое могло произойти с ним, опытнейшим педагогом, знатоком детской психологии?
        Перед рассветом сквозь слои тяжёлого химического сна просочилось прозрачное детское лицо в обрамлении каштановых косичек. Блестели зубы и глаза, тихий смех отдавался эхом во мраке. Маленький призрак смеялся над старым учителем.
        Звонок будильника в семь часов был очевидным спасением. Борис Александрович уцепился за этот живой резкий звук, и по нему, как по канату, стал карабкаться вверх, к реальности ледяного тёмного утра.
        В комнате было холодно. Он спал при открытом окне. Обычно холод бодрил, но на этот раз напугал, показался могильным. С фотографии на письменном столе улыбались маленькие внучки. Свет лампы отражался в стекле, и между лицами двух девочек возникло третье. Борис Александрович погасил лампу, повернул фотографию к стене, отправился в душ. Пока он мылся, брился, пил чай, маленький призрак не оставлял его.
        - Разве я в чём-то виноват? - прошептал Борис Александрович, обращаясь к рисунку на фарфоровой сахарнице.
        Ангелоподобная немецкая девочка в розовом платье бежала по дорожке между розовыми кустами. Длинные каштановые локоны развевались на ветру. Обычно голова девочки была повёрнута чуть влево и вверх. Девочка смотрела на птичку, присевшую на куст. Сейчас она забыла о птичке, повернула лицо к Борису Александровичу и смеялась. Он отчётливо услышал тонкий серебряный звук, но вовремя сообразил, что это всего лишь ложка упала на пол.
        Сахарница была от старинного саксонского сервиза. Сохранилось ещё три чашки с блюдцами и молочник. На каждом предмете всё та же девочка, прелестная Гретхен лет двенадцати.
        Осенью, когда ничего ещё не произошло, он заметил, что сервизная Гретхен похожа на Женю Качалову. Девочка приходила к нему домой несколько раз на дополнительные занятия по русскому языку, вместе с другими детьми. Обычная девочка. Разве что слишком маленькая и худенькая для своего возраста и очень хорошенькая, как рождественский ангелок со старинной открытки. Даже дурацкие косички-дреды не портили её.
        В сентябре, взяв очередной восьмой класс, Борис Александрович сразу проверял уровень детей по собственной тройной системе: диктант, изложение, сочинение. Самых слабых подтягивал, занимался с ними дополнительно, у себя дома. Когда-то, в советское время, денег за это не брал. Сейчас приходилось. Во-первых, учительской зарплаты с трудом хватало на жизнь, во-вторых, все коллеги стали брать, школа приобрела статус элитарной, престижной, родители учеников имели возможность платить.
        Борис Александрович мог справиться даже с самыми сложными случаями безграмотности. От десяти до пятидесяти ошибок на страницу текста. Сочинение с такой орфографией и пунктуацией при поступлении в институт - «волчий билет». Никакие взятки не помогут, если столько ошибок.
        - Вы знаете, кто мой папа? - спросила Женя Качалова на первом занятии.
        Борис Александрович знал, учительницы просветили его. Бедная девочка делала надменные глаза и выпячивала нижнюю губу, когда говорила о своём папе. Точно такое выражение лица было у неё, когда он видел её в последний раз.
        Вы знаете, кто мой папа? Он вас уничтожит!
        Больше всего он боялся увидеть Женю Качалову в понедельник утром в школе. Не маленького призрака, а живую девочку.
        Но она не пришла.

* * *
        Перед тем как исчезнуть, Марк на всякий случай обновил свой сайт, вычистил его, убрал все картинки, оставил только тексты. Он отдавал себе отчёт, что в последнее время слишком обнаглел, стал размещать фотографии и клипы, на которых отчётливо видны лица мальчиков и девочек. Конечно, такая реклама более эффективна, но и опасность возрастает в сто раз. Кстати, возможно, слежка как-то связана с этим.
        Покидая одну из съёмных квартир, он нарочно оделся в старое барахло, не взял с собой ни документов, ни мобильного телефона. На одёжном развале неподалёку от метро купил дешёвую фланелевую рубашку, джинсовую куртку на тёплой подкладке, дурацкую вязаную шапку и шарф. Стал искать приличный платный сортир, чтобы переодеться. К уличным кабинкам с биотуалетами, которые называют «исповедальни», он даже приблизиться не мог, сразу начинало тошнить от вони.
        Он бродил с пакетом дешёвых шмоток и уговаривал себя не поддаваться панике. Совсем не обязательно, что именно сейчас кто-то идёт за ним. Возможно, все это вообще плод его богатой фантазии. Просто надо подстраховаться, на всякий случай. Раствориться в толпе без остатка.
        Проплутав ещё часа полтора, он решился нырнуть в парикмахерскую. Пока молчаливая мрачная девушка обрабатывала его, он то и дело косился на стеклянную стену. Там, снаружи, топтался человек-бутерброд, живая реклама ювелирного магазина с бешеными скидками. Все остальные люди проходили мимо.
        Поднявшись из кресла с обритым лицом и лысым черепом, он расплатился и спросил у мрачной девушки, где туалет. Ему показалось, что за стеклом, рядом с ювелирным
«бутербродом», застрял ещё кто-то. Темнело, и кто именно там стоит, он разглядеть не сумел. Рванул в сортир, быстро переоделся, при этом руки его так тряслись, что он с трудом попадал в рукава.
        На улице голове и щекам стало непривычно холодно. Он натянул шапку, обмотался шарфом. Дешёвая шерсть с синтетикой гадко колола обритую кожу. В парикмахерской он оставил свои длинные волосы, которые обычно стягивал в хвостик на затылке, а также бороду и усы. Старую одежду сложил в мешок и выкинул в ближайшую урну. Опять принялся кружить по городу, с одной только целью - запутать своих преследователей. Пешком дошёл до Парка культуры, без конца оглядывался, но так и не сумел понять, потеряли они его или нет. Купил билет, вошёл в парк. Народу там было совсем мало из-за холода. Большинство аттракционов ещё не работало, но колесо медленно крутилось.
        Он устал. Он был на ногах несколько часов, а перед этим не спал две ночи. Кабинка колеса обозрения показалась ему самым надёжным местом, где можно передохнуть. Сверху отлично видно, ждёт его кто-нибудь внизу или нет.
        - Через двадцать минут выключаемся, - предупредила девушка в кассе.
        Оказавшись в кабинке, он впервые за последние трое суток почувствовал себя в безопасности. Колесо медленно ползло вверх, кабинка покачивалась, уютно поскрипывала. Он задремал, сквозь дрёму услышал, что колесо собираются выключить. Взглянув вниз, увидел, что неподалёку от кассы стоят двое, мужчина и женщина. Они это или нет, он не сумел разглядеть, но желудок сжался от страха, и на последнем обороте, когда кабинка оказалась внизу, он нарочно сел на пол, чтобы его не заметили.
        Колесо прошло ещё половину круга, несколько раз дёрнулось и застыло. Его кабинка оказалась на самом верху. Он натянул шапку на уши, замотался шарфом, спрятал руки в рукава куртки. Ему показалось, что вместе с колесом остановилось время. Было тихо, темно. Далеко внизу мерцали разноцветные огни и глухо гудел ночной город.
        - Только без паники, - произнёс он вслух и испугался звука собственного голоса, так одиноко он прозвучал.
        Он хотел посмотреть на часы, но не обнаружил старой доброй «Сейки» на левом запястье. Наверное, браслет расстегнулся, когда он переодевался. Ладно, ерунда. Он всё равно хотел купить новые, более приличную марку, «Ролекс» или «Лонжин». Однако надо было всё-таки выяснить, который час и сколько ещё предстоит висеть под небом в ледяной люльке. Часы были в мобильном, но телефон точно остался дома. Это он помнил.
        В кармане нашлись сигареты и зажигалка. Он закурил и произнёс тягучим басом:
        - Круто. Прикольно. Гениальный экстрим.
        На этот раз собственный голос взбодрил. Но не согрел. Холод, вот от чего здесь можно было сдохнуть. И главное, не подвигаешься, не попрыгаешь, чтобы согреться. Сиди, дружок, не рыпайся, если не хочешь вылететь.
        Как он провёл эту ночь, лучше не вспоминать. Несколько раз он пытался выбраться из кабинки, спуститься вниз по перекладинам колеса, но голова кружилась, сердце ухало то в горле, то в паху. Колоссальным усилием воли он заставлял себя успокоиться и не рыпаться, дождаться утра. Даже если ему удастся благополучно спуститься на землю, что делать дальше, куда идти, непонятно.
        Чтобы не замёрзнуть насмерть и не свихнуться, он напевал все известные ему песни, рассказывал самому себе анекдоты, матерился, плевал на крыши соседних кабинок.
        Когда утром колесо включили и спустили Марка на землю, ему даже не надо было особенно притворяться. Никто не собирался его арестовывать. К нему отнеслись как к больному, как к настоящему психу. В машине «скорой» завернули в одеяло, дали горячего чая из термоса.
        Пока его осматривали, мыли в мерзком больничном душе, одевали в казённую пижаму, он молчал. Потом, чавкая, проливая мимо рта, с жадностью сожрал тарелку больничного рассольника с перловкой. Оказавшись в палате, на койке, свернулся клубком под двумя одеялами и проспал, как убитый, весь день. А потом, ночью, маялся бессонницей. Старик Никонов своим нытьём немного отвлёк его, но ненадолго.
        Перед рассветом ему вдруг пришло в голову, что следят за ним не обязательно конкуренты. Есть ещё один вариант, более неприятный. Кто-то из его ребятишек мог проявить самостоятельность. Они ведь умные детки. Умные и жадные. Кто-то соблазнился «левым» заработком, подцепил клиента и тянет из него деньги, то есть занимается банальным шантажом.
        Марка продрал озноб.
        В его компьютере хранились не только номера телефонов и псевдонимы клиентов, которые они для себя выдумывали. По номерам ничего не стоило узнать настоящие фамилии, иногда адреса и даже должности.
        Конечно, попадались типы, осторожные до паранойи. Ставили условие - связь должна быть односторонней. Звонили Марку исключительно из уличных таксофонов, готовы были платить вперёд всю сумму. Детей употребляли на собственной территории, где-то на съёмных квартирах, чужих дачах, в номерах частных гостиниц. Но таких было меньшинство. Основной контингент для связи пользовался мобильниками или даже своими служебными телефонами.
        У Марка дух захватывало, когда он вычислял очередного любителя мальчиков и девочек. Генералы ФСБ и МВД, депутаты, чиновники высокого полёта, из тех, что участвуют в политических ток-шоу и поют с экрана о падении нравов, призывают к беспощадной борьбе с пошлостью и порнографией.
        Когда дело касалось утоления тайных страстей, чиновные мастодонты превращались в застенчивых одиночек. Связи, охранные структуры, начальственный гонор - все летело к чертям.
        Марк осторожно копил информацию, как самую надёжную валюту. Нет, он не собирался никого шантажировать. Он не самоубийца. Но в будущем, когда ему надоест заниматься этим опасным бизнесом, он надеялся выгодно продать свою коллекцию и обеспечить себя до конца дней. В том, что он сумеет найти щедрого оптового покупателя, Марк не сомневался.
        Основную часть плёнок он пока держал в квартире, на полке. От сотен других кассет они ничем не отличались, стояли не в отдельном ряду, а были распиханы по полкам, без всякого порядка. Кассеты он не подписывал, только ставил специальные шифрованные номера. Те, на которых были засняты клиенты с детьми, он помечал маленькими чёрными звёздочками. Всего лишь пару месяцев назад начал потихоньку перегонять фильмы с кассет на диски. Снял ячейку в банке и прятал там диски.
        Никто, кроме него, об этом не знал. Своим ребяткам он постоянно повторял, что шантаж - это самоубийство. Лучше даже не пробовать.
        - Кто? - шептал он в подушку. - Ика? Исключено. Она не малолетка. Ей двадцать два, хоть и выглядит на четырнадцать. Но главное, Ика предана мне, как собачонка, и никогда меня не подставит. Стас? Слишком вялый, к тому же трус. Чуть что, бежит к мамочке. Егорка? Дурак. Кажется, у него лёгкая степень олигофрении. Поэтому он так сексуален, готов трахаться круглые сутки. Женя? Да, она способна на все. У неё колоссальные, недетские амбиции. Она шальная, непредсказуемая, скрытная. Самая умная и жадная из них, четверых. Таскается по ночным клубам, общается чёрт знает с кем. Есть у неё помимо общего бизнеса своя тайная жизнь и свой источник дохода. Кого-то она раскручивает на бабки, давно и серьёзно. Допустим, этот кто-то больше не может платить или суммы стали запредельными. И тогда она решилась на хитрый шантаж. Сказала, что все снято на видео, кассеты хранятся у меня, но где именно, она понятия не имеет.
        Марк вовсе не был уверен, что просчитал все правильно, вариантов могло быть много, самых разных и неожиданных. Главное, пока непонятно, что делать.
        Глава десятая
        Зое Федоровне Зацепе срочно понадобилась консультация мужа по поводу плитки для ванной на даче. Она ждала Николая Николаевича в кафе, возле салона эксклюзивной сантехники на Ленинском проспекте. Она была взвинчена, по телефону он уловил металлические нотки. Строительство дачного дома в последние два года стало главным делом её жизни, что позволяло Николаю Николаевичу вести свою жизнь, тайную, опасную, но именно ту, о которой он мечтал.
        Зоя Федоровна считала, что в ней погиб великий дизайнер. Все вопросы по планировке и отделке решала сама. Ездила на своей белой «Хонде» по магазинам и строительным ярмаркам, обзванивала фирмы, следила за рабочими, ругалась и мирилась с прорабом, аккуратно записывала расходы, посещала дачи и виллы всех состоятельных знакомых, щупала стены, простукивала полы. К мужу она обращалась только в двух случаях - когда кончались деньги и когда был завершён очередной этап работы. В первом случае от него требовались купюры. Во втором - восхищение.
        Но иногда у Зои Федоровны случался заклин. Так было, например, с отделочным камнем для фасада. Она не могла сама выбрать нужный оттенок и заставила Николая Николаевича не только смотреть картинки в каталоге, но ехать на фирму, поскольку картинки неправильно передавали оттенки и зернистость материалов. Такая же история случилась с камином для гостиной. Фирма предлагала несколько десятков вариантов, и опять пришлось ехать. Теперь проблема состояла в плитке, и Николай Николаевич понял, что ему не отвертеться.
        Проезжая по набережной, мимо Парка культуры, он подумал, что в мае исполнилось бы два года его знакомству с Женей, и опять погрузился в воспоминания.
        Девочка несётся на роликах, он ловит её. Прогулочный трамвай со звоном проезжает мимо. Он держит её в своих объятиях. Впервые такое происходит наяву. И всё-таки сразу появляется радужный отблеск галлюцинации, лёгкий привкус бреда. Девочка думает, что он иностранец, говорит с ним по-английски. Это - щедрый подарок судьбы, это, конечно, волшебная подсказка. Да, он иностранец, и знает не более десятка русских слов.
        Опомнившись, ослабив объятия, он спросил её по-английски, все ли в порядке, не подвернула ли она ногу. Да, кажется, подвернула, немножко больно. Она хорошо владела языком, вероятно, училась в спецшколе.
        Он помог ей добраться до ближайшей скамейки, снял тяжёлый пластиковый ботинок, прощупал хрупкую щиколотку, погладил и слегка помял тонкую стопу в смешном полосатом носке. Каждый пальчик отдельно, как в перчатке. Она сморщилась и охнула.
        Больше всего на свете он боялся, что сейчас появится кто-то взрослый, мать, отец, и всё кончится. Его поблагодарят, и никогда больше он это чудо не увидит. Но чудо сообщило по-английски, что никаких взрослых нет.
        - Я приехала с друзьями. Мы поссорились. Они пошли в кино, на какую-то дрянь про пришельцев. Я люблю кататься одна. Правда, сегодня не мой день. Ночью я слишком долго прыгала на дискотеке, и теперь все мышцы болят, даже наклоняться трудно.
        У неё за спиной болтался рюкзачок, там лежали кроссовки. Зацепа сел на корточки и стал переобувать её, как маленькую. Она не возражала, смотрела на него сверху вниз и улыбалась своей загадочной, с ума сводящей улыбкой.
        - Думаю, после такой бурной ночи надо восстановить силы и хорошо поесть, - сказал Зацепа, - я как раз собирался пообедать. Ты не составишь мне компанию? Я впервые в Москве и не знаю, где здесь поблизости приличный ресторан.

«Что я несу? Она ребёнок, она ничего не понимает в ресторанах!» - подумал он.
        Улыбка на её лице растаяла. Девочка сдвинула брови, закусила верхнюю губу.

«Вот и всё! Сейчас она скажет: нет, спасибо. Любая нормальная девочка на её месте именно так бы и сказала. Разве можно ребёнку знакомиться на улице со взрослыми мужчинами? Или я для неё уже не мужчина? Дедушка, к тому же иностранец. В России особое отношение к иностранцам, это идёт ещё с советских времён, когда их было мало и они казались представителями иного мира, заманчивого, свободного… Жвачка, джинсы… Нет, все давно изменилось, другое поколение, демократия…» Бред продолжался, мысли путались и скакали. У него даже температура поднялась, то знобило, то бросало в жар.
        - Я знаю одно неплохое место, - произнесла она после мучительной для него паузы, - я там бывала с папой. Знаете, кто мой папа? Очень популярный певец. Если вы хоть раз посмотрите здесь телевизор, музыкальный канал, вы обязательно его увидите. Он примерно как ваш Челентано и тоже когда-то снимался в кино. Значит, вы хотите пригласить меня в ресторан? Я с удовольствием. Но только у меня нет денег.
        Он погладил её по волосам.
        - Правда? Жаль, я рассчитывал, что меня сегодня угостит обедом какая-нибудь маленькая симпатичная москвичка.
        Да, в тот день всё было нереально. Малышка весело рассмеялась его неудачной шутке, легко пошла на контакт, откликнулась на приглашение пообедать. Эта лёгкость не насторожила его, наоборот, вызвала романтический трепет. Малышка чиста и доверчива. Разве могло прийти в голову Зацепе, пьяному от счастья, что это дитя опытно и цинично, как бывалая шлюха?
        Слишком долго и мучительно он ждал её, чтобы сохранить хоть каплю здравого смысла, когда она наконец возникла перед ним. Его девочка. Маленькая, хрупкая, беззащитная. Каждый Гумберт однажды встречает свою Лолиту.
        Прихрамывая, опираясь на его руку, она вывела Зацепу из парка. Рюкзачок с её роликами болтался у него на плече.
        - Кстати, меня зовут Женя.
        - Николо, - представился он. «Нечто» обрело наконец имя.
        Профессор Николо Кастрони жил в Риме, преподавал древнюю историю в университете, в Москву приехал впервые, на научную конференцию. Она, конечно, не стала уточнять, на какую именно. Равнодушно кивнула и сообщила, что с детства мечтает побывать в Италии, прошлым летом ездила в Англию, учить английский. Там постоянно лил дождь, было дико скучно и кормили ужасно. Каждый день на завтрак кукурузные хлопья с синим молоком.
        В ресторане она заинтересовалась тартинками с чёрной икрой и лобстером в базиликовом соусе. Это были самые дорогие блюда. Синьор Кастрони умилился непосредственности маленькой синьорины. Сам он не мог есть, смотрел на неё и таял от счастья.
        Когда-то в другом веке, в начале семидесятых, молодой советский дипломат Зацепа впервые попал в Рим. Магазин деликатесов «Кастрони» на виа Кола дел Рьензо поразил его воображение куда сильней, чем развалины Колизея, собор Святого Петра.
        Через тридцать пять лет старый бизнесмен Зацепа совершенно неожиданно стал гастрономическим синьором Николо, итальянским профессором, богатым, наивным, добрым, щедрым, и желал только одного: оставаться в этой сладкой роли как можно дольше.
        - Коля, наконец-то! Я уже волнуюсь! - Зоя Федоровна выплыла из глубины полутёмного зала, клюнула в его щеку. - Ужас, какой колючий.
        Оказывается, он успел доехать, припарковаться, войти в кафе. Все это он проделал безотчётно и спокойно, как сомнамбула.
        - Коля, ты голоден? Будешь кофе? Официант! Хотя нет, кофе мы выпьем потом, я уже расплатилась, пойдём, пойдём скорее, я так устала ждать! Это совсем рядом, соседняя дверь.

* * *
        Борис Александрович вёл урок на автопилоте. Он плохо соображал, о чём рассказывает, кого вызывает к доске. Взгляд его был прикован к пустому стулу за четвёртой партой у окна.
        Постоянная соседка Жени, полная некрасивая девочка, смотрела на него слишком пристально. Он знал, что они дружат, во всяком случае, в школе Женя больше всего общалась с ней, с Кариной Аванесовой.

«Неужели успела нашептать, пустить слушок, так, кажется, она выразилась?»
        Он говорил о прозе Пушкина, о «Капитанской дочке». Он рассказывал о прототипе Швабрина, подпоручике 2-го гренадерского полка Михаиле Александровиче Швановиче.
        - Шванович, потомственный офицер, крестник императрицы Елизаветы Петровны, переметнулся на сторону Пугачёва. В ноябре 1773 года он вместе другими офицерами и солдатами был захвачен в плен войском самозванца. Из всех офицеров он единственный пал на колени перед Пугачёвым и обещал ему верно служить. Его Пугачёв пощадил, остальных повесил. Шванович присягнул Пугачёву, постригся в кружок, оделся по-мужицки и в течение нескольких месяцев состоял при разбойничьем штабе переводчиком.
        Собственный голос доносился издалека, как будто перед восьмым классом стоял механический двойник Бориса Александровича, а сам он всё ещё сидел на бульварной скамейке ледяным вечером.
        Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил!
        Ни разу в жизни его никто так не оскорблял. Но и он никого так не оскорблял. Если он действительно обознался, то его фраза «Женя, ты снимаешься в детском порно» страшней пощёчины. Кто его тянул за язык? Нельзя было так сразу, в лоб. Её ответная реакция вполне понятна и оправданна. Он это заслужил.
        - Из рукописей Пушкина видно, что замысел романа о Швановиче возник ещё во время работы над «Дубровским». Написав две первые части «Дубровского» и план третьей, Пушкин бросает роман. И тут же просит предоставить ему доступ к следственному делу о Пугачёве. Пушкина всерьёз занимает тема крестьянского бунта и дворянского предательства. Романтический Дубровский становится предшественником циничного мерзавца Швабрина. В «Дубровском» разбойничий путь героя, предательство законов сословной чести, оправдывается обстоятельствами, облагораживается любовью. В
«Капитанской дочке» оправдания предательству нет. Мотив один - трусость. Даже любовь Швабрина к Маше Мироновой отвратительна, цинична. Швабрин трус и подлец. Автор выносит ему однозначный приговор. Швабрин ещё больший злодей, чем сам Пугачёв.
        Класс молчал и слушал. Механический двойник работал исправно. Никто не болтал, не зевал, не листал журналы под партой. Двадцать пять пар глаз смотрели на старого учителя, не отрываясь. Так бывало всегда, за многие годы Борис Александрович привык к тишине на своих уроках, перестал замечать её, относился к напряжённому вниманию учеников, как к чему-то нормальному, естественному. Но сейчас ему казалось, что они смотрят слишком внимательно. Разглядывают его, а вовсе не слушают. Насмешка, презрение, брезгливость. Вот что мерещилось ему в их глазах.

«Нет. Так невозможно. Я должен выяснить правду. Если я ошибся и в компьютере была другая девочка, я должен извиниться перед Женей и уйти на пенсию. Я не имею права работать с детьми. Но если это всё-таки она и ошибки нет, я обязан ещё раз попытаться помочь ей. Поговорить уже не с ней, а с её матерью».
        - В первоначальных планах и набросках «Капитанской дочки» не было ни Гринева, ни Маши Мироновой. Был Иванович, главный герой, дворянин-предатель. По мнению некоторых исследователей, Пушкин ввёл всех положительных персонажей исключительно по цензурным соображениям. Роман, где главный герой - изменник, государственный преступник, был обречён на запрет. Но если даже и есть в этой версии тень правды, мы должны благодарить царскую цензуру за то, что в литературе нашей живут все эти замечательные люди. Маша Миронова, Гринев, его родители, старый комендант и его жена. Наконец, Савельич. Они ведь правда живут и помогают жить нам, как помогали поколениям русских людей до нас. Своим благородством, чистотой, любовью они возвращают нас к реальности, напоминают, что мы все ещё люди, а не виртуальные монстры.
        Шарахнул звонок. Борис Александрович вздрогнул. Несколько секунд класс продолжал сидеть неподвижно. На его открытых уроках такие вещи вызывали у некоторых коллег жгучую зависть. Обычно дети вскакивают мгновенно, шумят, выбегают из класса, словно все сорок пять минут урока только и ждали этого счастливого момента.
        - Как это вам удаётся? - пожимала плечами директриса. - Вы их прямо будто заколдовали.
        - Все, ребятки, урок окончен, домашнее задание на доске, оценки за сочинения - в среду.
        Он опустился на стул, вытер влажный лоб.
        - Борис Александрович, Борис Александрович! - К его столу шла, неуклюже переваливаясь, толстенькая Аванесова. Взгляд чёрных выпуклых глаз казался испуганным.
        - Да, Карина.
        - Вы сочинения уже проверили?
        - Не все. А что?
        - Ой, правда? Не все? А Жени Качаловой тетрадку… - Она запнулась и покраснела.
        - Ну, Кариша, в чём дело? Продолжай.
        - Понимаете, случайно так получилось, в общем, Женя болеет, она передала мне тетрадь с сочинением, чтобы я сдала. Это было в четверг, а вечером она мне позвонила, сказала, что тетрадка не та, она перепутала. И просила, чтобы я поменяла. Вот, я принесла. Тут сочинение.
        Карина положила на стол обычную тетрадку в линейку, сорок восемь листов, на обложке игрушечные медвежата. «Тетрадь уч. 8 „А“ класса, Качаловой Евгении».
        - Вы, пожалуйста, Борис Александрович, вы отдайте мне ту, другую. Они, понимаете, совершенно одинаковые. Женя просто перепутала. А я забыла. Я должна была ещё в пятницу поменять, но вылетело из головы, а сейчас нашла в сумке.
        Когда Карина нервничала, у неё появлялся лёгкий армянский акцент.
        - Вы ту, другую тетрадь отдайте, пожалуйста, - повторила она несколько раз, подрагивая длинными чёрными ресницами.
        - Конечно, отдам. Но только завтра. Она у меня дома.
        - Дома?! - Карина готова была заплакать.
        - Ну да. Что ты так волнуешься?
        - Я? Совершенно не волнуюсь. Вам показалось. Просто… Мне перед Женей неудобно, она просила, я забыла.
        - Кстати, а что с Женей?
        - Как обычно. Хронический бронхит.

* * *
        Странник мог не спать сутками. Ему хватало двух-трёх часов сна, чтобы почувствовать себя свежим и отдохнувшим. Для гоминидов бессонница вредна и опасна. Их мозг нуждается в восьмичасовом отдыхе.
        Животные много спят. Человек может и должен бодрствовать. Отпущенное время слишком дорого, чтобы тратить его на сон.
        Странник проживал не одну, а две жизни. Самым тяжёлым оказывался момент перехода из одной в другую, из света во тьму и обратно. Шкура гоминида была чем-то вроде резинового водолазного костюма, в который следует облачиться, чтобы нырнуть в ледяную мрачную глубину.
        Первого ангела он освободил очень давно, в ранней юности. Это произошло почти случайно, он не хотел.
        Ему было шестнадцать, ей четырнадцать. Она сама затащила его на чердак, расстегнула ему рубашку и штаны, задрала свою юбчонку. Байковые трико, чулки на резиновых подвязках, сопение, жаркая возня, запах земляничного мыла. А потом смех. Злой, издевательский хохот.
        Он читал, что в джунглях Южной Америки живут гигантские пауки, похожие на обезьян. Они нападают на свою жертву, кусают её и пускают в организм сильнейший яд, от которого растворяются даже кости. Потом они высасывают из жертвы все, и остаётся только оболочка. Мёртвая пустая кожа. Возможно, это выдумка. Но с той, первой девочкой его плоть оказалась мёртвой и пустой, вялой, как тряпка. Девочка долго, жадно целовала его в губы, пустила яд, выпила из него жизнь, силу, а потом, сытая, стала смеяться.
        Он не хотел её убивать. Ему надо было, чтобы она замолчала. Только когда она перестала биться, хрипеть, он почувствовал себя живым. Он вернул силу, которую она у него отняла.
        Никто не видел, как они поднимались на чердак. Никому в голову не пришло подозревать его, хорошего мальчика, отличника. Уголовной шпаны в окрестных дворах было полно, девочка считалась шалавой и вертихвосткой. Кто-то из коммунальных кумушек сказал: сама виновата, допрыгалась.
        А от своей бабушки он услышал: «Ангел отлетел». Он спросил: «Куда?» Бабушка ответила: «На небо».
        Он понял, что освободил ангела. С тех пор он стал их видеть и слышать. С каждым годом их голоса звучали все громче, все жалобней.
        Много лет он жил в рутинной реальности, в глубине вечной ночи, за чертой Апокалипсиса, ясно сознавая свою миссию, но не смея действовать. Он слышал и видел ангелов, продумывал всё до мелочей, бродил возле школ, детских парков, но каждый раз что-то останавливало его. Он возвращался в реальность, измотанный, опустошённый, утешаясь тем, что время его не пришло и то, что случилось однажды, неизбежно должно повториться.
        - Они слепые, беззащитные, земля для них ад, им нечего делать в аду, их место на небе, потому что они ангелы. Я долго шёл по тёмному туннелю необъяснимых страданий. Почему я такой? Почему я не похож на миллионы других людей? Я мучительно искал ответы, и они однажды пришли, как озарение. Я не похож на других потому, что другие - не люди. Можно обрести блаженство, стать человеком в изначальном, божественном смысле, только очистившись, пройдя огненное крещение, освободившись от ядовитого корня похоти. Но сто крат блажен тот, кто свободен от рождения. Он избранный.
        Странник обнаружил, что сидит на полу и слушает магнитофонную запись. Когда он успел встать, взять кассету с полки, включить магнитофон? Несколько минут, несколько простых действий испарились из памяти мгновенно, как след дыхания со стекла. Голос, лившийся из магнитофона, был похож на тот, что постоянно звучал у него в голове. Высокий, мягкий, немного вялый, как будто говоривший пребывал в глубоком гипнотическом трансе. Это придавало словам абсолютную, высшую достоверность. Люди не лгут во сне.
        - Я слышал, как они обсуждают, чем вкусным будут кормить их сегодня в большом доме. Одна девочка объясняла другой, что это больно только вначале, а потом ничего. Когда они возвращались оттуда, я из темноты смотрел в их лица, в их слепые глаза, и мне казалось, что там, внутри, бьются, как птицы в клетках, живые чистые ангелы. Почему я не стал убивать злодеев, которые оскверняли и мучили маленьких слепых сирот? Потому что злодеи и так мертвецы. Я это знаю точно.
        Однажды ночью я увидел, как мертвец вылезает из воды. Он поспорил, что сумеет переплыть озеро, и ему это удалось. Без охраны, один, голый, мокрый, жирный, он прыгал по берегу, вопил и размахивал руками. Он был пьян. Я справился с ним очень быстро. Набросился сзади, стиснул шею, надавил на сонную артерию. Когда он затих, я втащил тело на холм и сбросил с обрыва в озеро. Мне было мерзко, как будто я раздавил гигантского червя. Сил не прибавилось. Наоборот, я ослаб. Я надышался смрадом и злом и ничего не приобрёл.
        Он был генерал, герой Советского Союза. Он часто приезжал в большой дом на другом берегу, ему нравились самые маленькие девочки, семилетние. Я слышал, как в магазине у станции, стоя в очереди за колбасой, нянька шепталась с поварихой, что проклятого беса покарал Бог. Знали бы они, что этим богом был я!
        Когда выловили труп, врач «скорой» сразу сказал, что это несчастный случай. Сердечный приступ. Генерала предупреждали: вода холодная, он выпил порядочно, это опасно. Но генерал не послушал.
        Наверное, приступ случился, когда я набросился на него в темноте. Я думал, что убиваю его, но он уже был мёртв. Он всегда был мёртв. Я не получил никакого удовлетворения. Нет смысла убивать мертвецов. Надо спасать живых.
        Странник выключил магнитофон, достал кассету, подцепил плёнку и принялся вытягивать её, аккуратно наматывать на руку. Когда остался только пустой пластмассовый корпус, он смял плёнку в комок, отправился на кухню, достал с полки большую медную вазу для фруктов, положил туда плёнку и поджёг. Она никак не хотела загораться, пришлось добавить немного бумаги. Он смотрел на маленький костёр, пока от сладковатого дыма не заслезились глаза. Прежде чем выбросить пластмассовый корпус кассеты, он не забыл отодрать бумажную наклейку, на которой мелкими буквами было обозначено: «Давыдово, 1983-1986».
        Плёнка сгорела, но голос продолжал звучать.
        Странник не замечал, как шевелятся его губы, не понимал, что это он сам говорит, и замолчал только тогда, когда подошёл к большому зеркалу в прихожей, оглядел себя, выбритого, причёсанного, одетого в безупречный дорогой костюм. Губы его замерли, потом растянулись в улыбке. Сверкнули белые крупные зубы, глаза заблестели, прищурились. Он выглядел как гоминид. Он чувствовал себя гоминидом. Он был готов без страха и сомнений опять нырнуть во мрак вечной ночи.

* * *
        У старика Никонова случился приступ. Ольга Юрьевна услышала его крики ещё на лестнице.
        Никонов страдал инволюционной депрессией. Причиной его тоски была жена. Моложе него на двадцать лет, полная, яркая блондинка, она приходила довольно часто, но старику казалось, что между её посещениями проходит вечность.
        - Она никогда не придёт! Не хочу жить! Я никому не нужен, я всем мешаю!
        В последнее время он шёл на поправку. Доктор Филиппова собиралась выписывать его. И тут вдруг - такое резкое ухудшение. В процедурной он бился в руках двух санитаров, плакал, пытался разодрать себе лицо ногтями.
        - Не подходите ко мне! - крикнул он, увидев Ольгу Юрьевну. - Не смотрите на меня! Я грязный, мерзкий, моё тело гниёт! От меня воняет! Не прикасайтесь!
        - Павел Андреевич, что случилось?
        Она кивнула санитарам, чтобы отпустили старика. Поняв, что его больше не держат, он перестал биться, бессильно опустился на пол, съёжился, закрыл голову руками и зарыдал.
        - Она никогда не придёт, она нарочно сбагрила меня сюда. Конечно, она молодая красивая женщина, а я старый урод. Её можно понять. Хочет квартиру? Я отдам ей квартиру, и это будет справедливо. Я был с ней счастлив, хотя совершенно не заслуживал этого счастья. Я украл её молодость, её лучшие годы. Я предал свою семью, жену, детей, внуков. Что по сравнению с этим какая-то квартира?
        Доктор Филиппова помогла ему подняться, усадила на банкетку. Старик дрожал и плакал. Ольга Юрьевна достала из кармана карамельку, протянула ему. Старик очень любил сладкое, и конфета часто успокаивала его лучше любого лекарства.
        - Нет. Спасибо, - он помотал головой и горестно всхлипнул.
        - Почему?
        - Мне очень плохо. Я теперь знаю правду, страшную правду. Я не хочу жить.
        - Интересно, что же это за правда?
        - Моя жена нарочно сбагрила меня сюда. Я здесь умру быстрей, чем дома. У неё другой мужчина, моложе, здоровей, красивей меня. Ей нужна квартира. Она хочет от меня избавиться и начать новую жизнь.
        - Кто вам сказал?
        - Сосед.
        - Кто именно из соседей?
        - Новенький, лысый, которого с карусели сняли.
        - Глупости, не слушайте его. Он просто злой человек. Он не знает ни вас, ни вашей жены. Он самого себя не знает и не помнит, а вы так расстраиваетесь.
        - Не надо меня жалеть! - крикнул старик и замотал головой. - Ваша жалость только продлевает мои мучения. Я гнию заживо, и чем скорей все это закончится, тем лучше.
        Ольге Юрьевне так и не удалось успокоить Никонова.
        Старик опять стал рыдать и биться. Она видела, что месяц интенсивной терапии пошёл насмарку. Достаточно было нескольких злых слов, чтобы хрупкое равновесие в его больной душе разладилось. Теперь придётся начинать все сначала.
        Но самое грустное, что жена его в одно из последних своих посещений зашла к доктору Филипповой в кабинет, прикрыла дверь, достала из сумочки коробку с дорогими духами, начала рассказывать, как благодарна за все, какой она, Ольга Юрьевна, замечательный доктор. Потом поинтересовалась, когда будет удобно прийти в больницу с нотариусом, чтобы муж подписал завещание, и наконец попросила выдать заключение о полной невменяемости её мужа и о том, что его необходимо поместить в интернат для слабоумных стариков.
        - Вы не думайте, я не какая-нибудь, которая хочет от него избавиться. Поймите меня правильно. Я работаю, оставлять его дома одного нельзя, на сиделку ни моей зарплаты, ни его пенсии не хватит, - объяснила она и деликатно высморкалась в бумажный платок.
        Ольга Юрьевна духи не взяла, сказала, что муж её не так безнадёжен, чтобы отправлять его в интернат. Разговор получился неприятный. Особенно не понравилось дамочке, когда доктор сказала, что её мужу нужны всего лишь внимание, уважение и самое обычное человеческое тепло. Никакой опасности ни для себя, ни для окружающих он не представляет. Дамочка ушла, не попрощавшись. Потом Ольга Юрьевна увидела, как в коридоре она кормила Никонова йогуртом с ложечки, гладила по голове и называла птенчиком. На лице старика было написано полнейшее счастье.

«И на том спасибо, - вздохнула про себя Ольга Юрьевна, - к каждому третьему из наших больных вообще никто никогда не приходит. Мы их держим, сколько возможно, потом переводим в отделение, где лежат хроники, лежат, пока не умрут. Всех жалко, и никому нельзя помочь».
        Никонова вынесли на руках санитары.
        Оля встала, подошла к зеркалу, поправила волосы, ещё влажные от дождя. Слабый крик старика стоял в ушах.

«Что же я так раскисла? Разве работать с несчастными депрессивными стариками тяжелей, чем копаться в мозгах маньяков?»
        Пришлось наконец признаться себе: да, тяжелей. Каждый раз сталкиваешься с неизбежностью старости и смерти. Наблюдаешь, как угасает разум, как человек уходит в темноту, и ничего не можешь сделать. Боль, отчаяние родственников или предательство, приправленное пресным жирным соусом самооправдания. Ледяные барьеры между близкими людьми, ужас одиночества и эгоизма. Нет виноватых. Только жертвы. Те, кто предают и бросают больных стариков, тоже жертвы. Сколько ни придумывай уважительных причин, как ни пытайся забыть, всё равно не получается. Мучает совесть, грызёт изнутри страх, что тебя тоже когда-нибудь бросят умирать в доме скорби твои дети и внуки.
        Старость, болезнь, смерть - зло обыденное, безличное. Зло, с которым нельзя бороться. А маньяки - зло исключительное, конкретное. Его можно вычислить и остановить. Если нет никаких следов, никаких зацепок в настоящем, надо заглянуть в прошлое.
        Когда появился Молох, Оля сразу вспомнила Давыдовского душителя Анатолия Пьяных и пыталась найти материалы по тому старому делу. Что бы ей ни говорили, она видела очевидное сходство почерка его и Молоха. Но материалов не нашла. На фамилию «Пьяных» поисковая система не выдала никакой информации. В архивах института удалось отыскать только копию официального заключения экспертной комиссии.
        - Ты что, не помнишь? Все материалы были приобщены к уголовному делу и переданы следствию, - сказал Кирилл Петрович, - я вообще не понимаю, зачем тебе это надо.
        Оля откопала сообщение о пожаре в давыдовском интернате для слепых и слабовидящих сирот, который произошёл в ноябре восемьдесят шестого, то есть именно тогда, когда Пьяных покончил с собой. При пожаре погибло трое детей, две воспитательницы, одна учительница. Позже в больнице скончались от ожогов няня и сторож. Причиной трагедии решено было считать неисправность электропроводки.
        Обычно по делам об особо тяжких преступлениях собирается огромное количество сведений, которые подлежат регистрации, учёту, хранению. Всё, что касалось дела Пьяных, исчезло бесследно.
        Дима Соловьёв тоже удивился, когда она попросила его послать официальный запрос в ГИЦ[ГИЦ - Главный информационный центр при МВД РФ.] . От него она услышала те же слова:
        - Не понимаю, зачем тебе это надо?
        Если честно, она сама до конца не понимала.
        - Действительно, почерк немного похож, - сказал Дима, - но всё-таки это не Молох. Ты же знаешь, убийца повесился в камере. Он не мог воскреснуть. Или ты подозреваешь, что Пьяных - не настоящий убийца?
        - Подозреваю, - призналась Оля, - как тогда, так и сейчас.
        - Да? Только никому, кроме меня, не говори об этом, ладно? И так я постоянно слышу, что ты фантазируешь, выдумываешь какие-то завиральные версии.
        - Хорошо, никому, кроме тебя, не скажу. Но тебе ведь можно?
        - Мне можно. Мне говори, что хочешь.
        Она сняла телефонную трубку, набрала рабочий номер Димы Соловьёва, долго слушала длинные гудки. Трубку так никто и не взял. Оля хотела перезвонить на мобильный, но в дверь постучали, и через минуту в кабинет ввалился табунок студентов-практикантов.

* * *
        Совещание у заместителя министра проходило довольно вяло. Соловьёв высказал версию, что это продолжение серии, начавшейся два года назад. Трёх неопознанных подростков и Женю Качалову мог убить один и тот же человек. Совпадала география преступлений - лесополоса у шоссе, в радиусе около двадцати километров от МКАД. Способ убийства, приблизительный возраст убитых. Отсутствие очевидных следов изнасилования. Убийца каждый раз оглушал ребёнка ударом по голове сзади, душил руками, раздевал и потом поливал труп детским косметическим маслом. Надо ещё раз просмотреть поисковые профили преступника, составленные специалистами-психологами и психиатрами из группы профессора Гущенко. Они, вероятно, полностью совпадут с нынешним вариантом.
        - Но тогда у нас этих профилей было штук пять, и все разные, - напомнил заместитель министра, - что вы скажете, Кирилл Петрович?
        Профессор Гущенко скромно сидел в углу, закинув ногу на ногу, приспособив блокнот на круглом мощном колене, сосредоточенно водил ручкой по бумаге. Соловьёв только сейчас его заметил и тут же вспомнил Олины слова: Кириллу Петровичу под шестьдесят, а какой мощный интеллект, сколько энергии.
        Профессор выглядел отлично. Широкие плечи, тёмно-русые густые волосы с красивой проседью, зачёсанные вбок и назад, гладкий покатый лоб, небольшие, без блеска, серые глаза. Крупный, слегка вздёрнутый нос, тонкий подвижный рот. Надёжный, спокойный, уверенный в себе мужчина. Интеллектуал, плейбой. Женщины от таких запросто теряют голову. Когда-то Соловьёв даже слегка ревновал к нему Олю, даром что профессор - холостяк.
        - Не надо спешить с выводами, - сказал Гущенко, оторвавшись от своего блокнота, - это может оказаться подражатель. А что касается профилей, то их действительно у нас было слишком много. Думаю, не стоит повторять прошлых ошибок. Некоторые члены моей команды попали в плен своих фантазий. - Профессор улыбнулся и опять принялся водить ручкой по бумаге.
        - Да уж, особенно доктор Филиппова любила пофантазировать, - проворчал начальник Соловьёва генерал Шаталов.
        - Все эти её изыскания в области детского порно, - поморщился руководитель опергруппы майор Завидов, - сколько времени и сил потратили зря!
        - Ничего не зря, - сказал Соловьёв, - именно благодаря этим, как вы выразились,
«изысканиям» была раскрыта сеть «Вербена».
        Тут повисла тишина. Историю с «Вербеной» никому не хотелось вспоминать.
        Сеть сайтов, производство и продажа видеопродукции, торговля живыми детьми. Прибыльный, отлично организованный бизнес существовал практически легально, безнаказанно и существует до сих пор, под другими названиями. Ежемесячный доход детского порносайта от пятнадцати до тридцати тысяч долларов. Часть денег идёт на финансирование экстремистских движений, в том числе чеченских боевиков.
«Вербена» - лишь верхушка айсберга. Из пятнадцати производителей и продавцов, имена которых стали известны, арестовать удалось только троих. А вспоминать не хотели потому, что эти трое сдали нескольких своих постоянных клиентов, среди которых были два иностранных дипломата, четыре депутата Госдумы, генерал МВД и полковник ФСБ.
        Скандал едва не просочился в прессу. Замять дело, скрыть информацию от вездесущих журналистов стоило огромных усилий. Полетели чиновничьи головы, два силовых министра подали в отставку, на закрытых экстренных совещаниях высокие чины матерились и брызгали слюной.
        Депутатский корпус и силовые ведомства готовы к любым разоблачениям, говорить можно о чём угодно - о взятках, о сфабрикованных уголовных делах, о связях с мафией, только не о педофилии и детском порно. Пусть в этом обвиняют никому не известных частных лиц, но не высокопоставленных государственных чиновников, не милицию, не ФСБ.
        Новый министр подписал приказ о прекращении работы группы профессора Гущенко.
        - Прямых доказательств того, что убитые подростки имели отношение к «Вербене», до сих пор нет, - подал голос заместитель министра, - и вообще, не будем отвлекаться. Версию старшего следователя Соловьёва принимаем как одну из рабочих. Я бы пока не спешил говорить о продолжении серии Молоха. Да, Кирилл Петрович, вы что-то хотите сказать?
        Гущенко опять оторвался от своего блокнота и обвёл собравшихся задумчивым взглядом.
        - Конечно, совпадает многое, - произнёс он и нахмурился, - но я вижу очень значительные различия. Прежде всего, личность жертвы. В первых трёх случаях это были беспризорные подростки, возможно, сироты. Их никто не искал. Они до сих пор остаются неопознанными и невостребованными. Сейчас у нас дочь известного певца. Не исключаются мотивы мести, шантажа, сведения каких-то личных счётов с отцом девочки. Мир шоу-бизнеса, этим всё сказано. Ещё раз повторяю, тут может присутствовать элемент инсценировки, подделка почерка. Я имею в виду масло. Мы все отлично помним, как пресса раззвонила подробности тех трёх убийств.
        - Да, - заместитель министра тяжело вздохнул, - тогда мы намеренно пошли на это, пытались через средства массовой информации найти родственников убитых детей. Сейчас совсем другие дело.
        - Американцы тоже, между прочим, не дураки, - встрял Шаталов, - в ФБР специальные исследования проводили об информационных эпидемиях среди серийников. Как только появляются в прессе подробности убийств, так сразу жди плагиата. Чужая слава покоя не даёт.
        - Порно в Интернете тоже многих вдохновляет, - тихо проворчал Соловьёв, - те же американцы постоянно пишут, что восемьдесят процентов серийников начинают с просмотра порнофильмов, а потом разыгрывают все это в реальности.
        - Не будем отвлекаться, - заместитель министра постучал карандашом по графину, - я думаю, здесь никто не считает, что порнография - это хорошо и полезно. Мы все благодарны доктору Филипповой, у нас у всех есть дети, внуки. Обилие грязи в Сети, и не только в Сети, пагубно влияет на нравственный климат в обществе. Но давайте всё-таки вернёмся к убийству Жени Качаловой. На мой взгляд, в тех трёх случаях версия доктора Филипповой о том, что Молох - убийца-«миссионер», который специализируется на детях, вовлечённых в порноиндустрию и в проституцию, имела определённый логический смысл. Но сейчас она совсем не работает. Дочь певца Качалова вряд ли можно назвать беспризорницей. Между тем, мы знаем, что дельцы этого бизнеса используют исключительно сирот, беспризорников, детей беженцев.
        - А деньги? - тихо спросил Соловьёв. - Откуда у пятнадцатилетней девочки двадцать тысяч евро? А итальянец лет шестидесяти, с которым её видели в ночном клубе? Наконец, беременность.
        - При чём здесь беременность? - сердито спросил майор Завидов.
        Гущенко качнул ногой, и его блокнот упал на пол. Молодой капитан оперативник, сидевший рядом, наклонился, поднял. Соловьёв заметил, как по лицу капитана пробежала усмешка, когда он взглянул на страницу. Обычно на совещаниях Гущенко ничего не записывал, а с важным видом калякал, рисовал какие-то завитушки, зигзаги.
        - Деньги, тем более такая крупная сумма, это, конечно, очень серьёзно, и на самом деле только подтверждает версию шантажа, - сказал заместитель министра. - А что касается пожилого профессора-итальянца, тут, на мой взгляд, все чисто. Женя действительно дважды ездила в Англию, в международную языковую школу. Там она вполне могла подружиться с девочкой из Италии. Отец девочки, профессор, прилетел в Москву, и Женя пригласила его в клуб. Ладно, попробуем найти этого профессора через Интерпол, хотя я не вижу тут ничего интересного, и данных о нём слишком мало.

«Всё-таки кое-что есть, - подумал Дима, - одна тоненькая, совсем ненадёжная ниточка. Но я вам, ребята, её пока не отдам. Я попробую сам потянуть за неё, осторожно и незаметно».
        При повторном обыске в квартире Жени он обратил внимание на флакон духов, спрятанный в рваном школьном ранце. Ранец валялся в глубине платяного шкафа в комнате девочки. Внутри старые тетради, ручки, фломастеры, сломанные заколки, всякое барахло, и этот флакон, маленький, гранёный, наполовину пустой. Этикетка какая-то кустарная или старинная. На ней написано латинскими буквами готическим шрифтом «Матерозони», дальше мелко «Рим», адрес и телефон. Ещё имелся кодовый номер, состоящий из цифр и букв. Физкультурница Майя сказала, что Женя купила эти духи в Англии, в какой-то маленькой парфюмерной лавке, и добавила, что запах, на её взгляд, слишком взрослый.
        Тогда Дима ещё ничего не знал об итальянском профессоре, но флакон прихватил с собой и отдал старому знакомому, эксперту-криминалисту.
        Дальше стали докладывать оперативники. Информации набралось много, но вся она касалась только личности убитой. Никаких сведений о преступнике получить пока не удалось. Вероятно, на место преступления он привёз девочку на автомобиле, из Москвы. Не исключено, что девочка была с ним знакома, доверяла ему и в машину села добровольно. Но что это за машина, определить пока невозможно. Были опрошены дежурные на ближайших постах ГИБДД, жители окрестных посёлков, водители рейсовых автобусов. Оперативники всем показывали фотографии Жени Качаловой. Кто-то даже узнал её, вспомнил клип. Но в машине, или не в машине, рядом с каким-нибудь мужчиной, никто не видел её вечером накануне убийства.
        Заместитель министра хмуро молчал, вертел карандаш и наконец произнёс, обращаясь к малахитовой пепельнице:
        - Кирилл Петрович, вы на этот раз будете работать с нами один или, может, хотите привлечь кого-нибудь из вашей прежней группы?
        - Только не Филиппову, - громко прошептал майор Завидов.
        - А что вы имеете против доктора Филипповой? - спросил профессор с холодной вежливой улыбкой. - Ольга Юрьевна отличный специалист, возможно, из всей моей группы, которую разогнали с треском, она самая талантливая.
        - Может быть, я не знаю, вам видней. - Завидов покраснел и отвернулся.
        Профессор посмотрел на Соловьёва и вдруг весело подмигнул ему. А потом, с серьёзным лицом, обратился к заместителю министра.
        - Валерий Иванович, вы же знаете, я всегда рад помочь.

«До сих пор обижен, - подумал Соловьёв, - ещё бы, пять лет напряжённой работы псу под хвост. Он - мировое светило, только у нас к его исследованиям относятся слегка иронично, будто он шаман какой-то. Спасибо, что за Олю заступился. Молодец».
        Глава одиннадцатая
        В пятьдесят восемь лет Зоя Зацепа выглядела воинственно сексуально. Высокая, рыжая, с большой грудью, крутыми бёдрами и рюмочно-тонкой талией, полученной в результате операции по удалению нижних рёбер.
        Чем старше становилась Зоя, тем рискованней углублялся вырез её кофточек. Юбки она всегда предпочитала короткие. Ноги у неё, правда, были хороши от природы. Лицо тоже изначально было красивым, но возраст делал своё чёрное дело. После нескольких подтяжек рот стал широким, как у Буратино, губы она накачала силиконом, и получилась карикатурная, какая-то мультяшная пасть, наполненная крупным сверкающим фарфором. Уголки глаз подтянулись к вискам, эта удлинённость оттенялась черным контурным карандашом, и глаза казались огромными. Ни морщинки, ни пятнышка на лице. Идеально гладкая чистая кожа. Только кисти рук усыпаны едва заметной старческой пигментацией.
        - Значит, смотри, Коленька. Есть несколько вариантов. Душевая при гостевой комнате будет выдержана в холодных бирюзовых тонах. Для большой ванной надо подобрать что-то тёплое, какао с молоком, мягкий беж либо вообще глубокий коралловый.
        Продавцы в салоне услужливо выкладывали перед ними на столе разноцветную плитку, как детали детской мозаики. Зацепа кивал, улыбался, глубокомысленно сдвигал брови, надувал щеки. Ноздри его трепетали, он вдыхал запах духов Зои, и голова его слегка кружилась.
        Лет десять назад, в Риме, в старинной парфюмерной лавке «Матерозони» для богатой русской синьоры Зацепы придумали индивидуальный аромат, и с тех пор никаким другими духами она не пользовалась. Маленькие гранёные флаконы стоили баснословно дорого, Зоя перед каждой поездкой в Италию заранее звонила в
«Матерозони», и к её приезду была готова очередная порция, плюс подарки от фирмы - мыльце, крем для рук с тем же сильным, неповторимым ароматом.

* * *
        - Чем от тебя пахнет? - однажды спросила Женя. - Потрясающий запах. Только духи, кажется, женские.
        Через месяц после их знакомства Зацепа снял квартиру в новом доме у метро
«Профсоюзная», неподалёку от дорогого оздоровительного центра, который посещал несколько лет подряд, раз в неделю. Девочке он наплёл, будто бы некий частный коммерческий университет в Москве заключил с ним долгосрочный контракт на чтение лекций по древней истории, теперь он будет прилетать часто и надолго. Женя никогда не задавала ему вопросов о его работе, легенды он сочинял больше для самого себя, чем для неё. Ему нужна была иллюзия нормальности, объяснимости происходящего.
        Их отношения развивались в особой электрической атмосфере взаимной лжи. Постоянно вокруг них воздух искрился. Естественное дневное освещение казалось искусственным, солнце было лампой. Вечерами люстра под потолком притворялась солнцем. Потолок был небом. Настоящее небо валилось вбок и превращалась в грубый задник любительской сцены. На улице живые деревья шуршали бумажными листьями. В комнате птички, нарисованные на обоях, щебетали и били крыльями. Зацепа то и дело подмалёвывал декорации, ибо краски не то чтобы тускнели - разлагались, как мёртвая плоть.
        В тот день он впервые привёз её в квартиру, с люстрой-солнцем и живыми птичками на обоях. До этого они могли уединиться только в салоне машины, за тонированными стёклами. «Пежо» Зацепы профессор Кастрони взял напрокат, впрочем, происхождение автомобиля крошку также не интересовало. Она мимоходом заметила, что машина
«cool», то есть классная, что надо.
        Застенчивый синьор Кастрони впервые попробовал прикоснуться к маленькой синьорине по рецепту Гумберта. Девочка часто моргала, разглядывала себя в зеркальце. Синьор Кастрони взял в ладони её лицо, провёл языком по глазному яблоку. В отличие от Гумберта, он не ограничился вторым облизанным глазом. Он мог сразу продолжить. Он стал целовать её лицо, шею, тонкие ключицы, умирая от счастья и ужаса, под внутренний аккомпанемент заученных цитат.

«Лолита» и ещё кое-что, возвышенное, то ли из Ветхого Завета, из «Песни Песней», то ли из «Суламифи» Александра Куприна. Строчки скакали и крутились у него в голове, свивались клубками, энергично ползали по мозговым извилинам.
        Спинки передних сидений легко откидывались.
        Она не испугалась и не удивилась, наоборот, ласкалась к нему, как котёнок, но ниже пояса не пустила. Нет - и все. Осторожный мудрый Зацепа объяснял нетерпеливому Кастрони, что в машине это опасно, неудобно, а больше пока негде.
        И вот наконец они оказались вдвоём в пустой квартире. Кастрони трясло от нетерпения. Синьорина была мрачна и капризна, но всё-таки позволила себя раздеть, взять на руки и, припав губами к его уху, прошептала:
        - Только, пожалуйста, осторожней, ты первый…
        Умная детка подгадала так, чтобы на простыне была кровь.
        Но одуревшему Зацепе это пришло в голову значительно позже. Она очень натурально сжалась и вскрикнула, потом всплакнула у него на плече и вдруг сказала:
        - Чем от тебя пахнет? Потрясающие духи. Они женские. Ты что, пользуешься женскими духами?
        Рубашка, которую он надел в то утро, долго провисела в шкафу, рядом с вещами жены. Он привык к этому аромату, не замечал его, а Женин тонкий нос учуял. Пришлось тут же импровизировать.
        - Сегодня утром я ехал в лифте с француженкой. Она открыла сумочку, выронила флакон, крышка отлетела, на меня попало несколько капель.
        - Да? Надо же! Ты заметил, какие это духи? Как они называются? Я хочу такие. Ник, милый, пожалуйста, вспомни, как выглядел флакон. Или, вот, ты можешь найти ту француженку и спросить? Где, кстати, это было? В твоём университете? Ник, я хочу такие духи!
        Он пытался возражать, приводил множество разумных доводов. Бесполезно. Если малышка чего-то сильно хотела, это было стихийное бедствие. Цунами.
        - Найди её, спроси, достань!
        - Но это запах взрослой женщины, а ты ребёнок.
        - Ребёнок? Ха! Теперь уже нет. С твоей помощью.
        - Женя, в любом парфюмерном магазине сотни чудесных ароматов. Я куплю тебе любые духи, можешь хоть ванну принимать из духов.
        - Нет! Мне не надо любые! И не смей меня трогать! Видеть тебя не желаю! - Она вырвалась из его рук и голышом побежала в душ.
        Кто из них двоих был сумасшедшим? Зацепа встал, прошлёпал босиком в прихожую, достал бумажник из кармана пиджака. Когда она вернулась, он протянул ей пятьсот евро с жалкой улыбкой.
        - Не сердись, деточка. Помнишь, тебе понравились джинсы в бутике на Патриарших?
        Она мрачно цапнула деньги и, подняв на него сухие сверкающие глаза, сказала:
        - Ты достанешь для меня эти духи, Ник. Если нет, ты больше никогда ко мне не прикоснёшься. И не пытайся подсунуть какой-нибудь другой парфюм, из обычного магазина. Учти, у меня собачий нюх.
        - …Коля, ты меня слышишь? Где ты там витаешь? О чём задумался? - Рука Зои Федоровны качалась у него перед носом, красные длинные ногти сверкали, как язычки пламени.
        Его всегда раздражал этот её дурацкий жест, настойчивый призыв не задумываться, не витать, внимательно слушать только её и смотреть, куда она хочет.
        - Да, Заинька. - Он послушно уставился на плитку.
        - Пожалуй, коралл - это слишком насыщено, как тебя кажется? Хотя, если взять фурнитуру в стиле модерн конца девятнадцатого века, под бронзу, и разбавить общий фон декоративными штучками с водяными лилиями…
        Зацепа одобрил фурнитуру, лилии, коралловый цвет, расплатился по кредитке и получил сочный поцелуй в висок, след от коего был мгновенно удалён бумажным платком.
        - Я понимаю, ты устал, но тут совсем рядом в итальянском бутике я приглядела замшевую курточку, это «Леонардо», стоит безумных денег, но сейчас распродажа, и я уже договорилась. Мне сделают большую скидку.
        На двух машинах они проехали по проспекту к центру и через десять минут остановились у красивой стеклянной витрины. Охранник открыл для них дверь, вежливо поздоровался. Зацепу качнуло. Надёжная рука Зои поддержала, не дала упасть.
        - Что с тобой, Коля? Голова кружится?
        - Да, Заинька. Устал. Давление.
        - Ну ничего, посиди, мой хороший, отдохни. Я быстро.
        Она усадила его в кресло в торговом зале и тут же исчезла в примерочной. Он схватил какой-то глянцевый журнал, принялся листать и почувствовал, что на него смотрят. Через минуту высокий мужской голос произнёс по-английски:
        - Добрый вечер. Как поживаете? А где ваша очаровательная дочка?

* * *
        По официальному запросу ГУВД информацию по телефонным номерам, сохранившимся в мобильнике Жени, можно было получить не раньше, чем через десять рабочих дней. Гриф «срочно», добытый у генерального прокурора, сокращал процесс в два раза. Только по запросам из администрации президента и через каналы ФСБ сроки сжимались до двух суток.
        Ещё до совещания у заместителя министра Соловьёв узнал, что генеральный прокурор ему не поможет. Убийство Жени Качаловой, конечно, событие серьёзное, но не государственного масштаба. Никаких личных связей в администрации президента у следователя Соловьёва не было. Имелись, конечно, знакомые в ФСБ, но не такие влиятельные и щедрые, чтобы к ним обращаться с подобной просьбой. Зато у Димы был знакомый из службы безопасности телефонной компании, Павлик Дымов.
        - Хорошо, - сказал Дымов, - я попробую. Но сейчас, ты знаешь, такая куча запросов на расшифровку абонентов, и все срочные. И тебе терроризм, и финансовые махинации мирового масштаба. Наши девочки зашиваются.
        Через оперативника Соловьёв передал Павлику распечатку списка номеров и времени звонков плюс бутылку хорошего коньяка для самого Павлика и флакон туалетной воды для девочки оператора, которая займётся расшифровкой.
        Оперативник, вернувшись, сказал, что Дымов принял подарки с довольно кислой миной и обещал позвонить, когда станет что-то известно.
        Дима Соловьёв сидел в столовой прокуратуры, ел рассольник и с раздражением вспоминал всё, что говорилось на совещании у заместителя министра. Тут как раз позвонил Дымов.
        - Знаешь, тебе ужасно не повезло. Именно сейчас у нас идёт проверка по левым заказам.
        - Не понял, - сказал Дима.
        - Кое-кто из наших иногда приторговывает информацией об абонентах, - стал объяснять Павлик, - ну допустим, тебе звонят и молчат или угрожают по телефону. Ты хочешь знать - кто. Есть официальный путь, через милицию, но это дико долго и практически безнадёжно. Есть другой путь. Прийти к девочке оператору, договориться в частном порядке. Ну ты понимаешь, о чём я. Вот, по этому поводу проверки и происходят. Они бывают редко, раз в квартал, и обычно мы о них знаем заранее. А сейчас - прямо как гром среди ясного неба. Так что извини, брат, пока ничего не получится.
        - Но подожди, проверка касается левых заказов, а у меня всё-таки официальный запрос из ГУВД.
        - Официальный, но не срочный. Понимаешь, после того, как на чёрном рынке стали появляться диски с информацией о наших абонентах, у нас все всего боятся. К тому же было уже несколько случаев, когда приходил официальный запрос из прокуратуры, из милиции, на бланке, с печатью, с подписью, а потом выяснялось, что на самом деле информацию запрашивали бандиты. - Павлик говорил нервным шёпотом, в трубке отчётливо слышался шум, голоса.
        - Да что за бред, в самом деле! - сказал Соловьёв. - Ты же знаешь, что я не бандит!
        - Дима, не обижайся, тут так получилось, девчонку оператора поймали именно на твоей расшифровке. Я же говорю, тебе жутко не повезло. Я показал им официальный запрос на твоего абонента, так они стали говорить, что нет пометки «срочно» и почему надо именно сейчас этим заниматься, если запрос пришёл только сегодня? Поинтересовались, не получил ли я за это бабки. В общем, твой запрос будет выполнен обычным порядком, не раньше, чем через десять рабочих дней. Ещё раз извини, брат.
        - Погоди, Павлик, кто - они? Кто именно проводит эти проверки?
        Голоса в трубке стали громче, Дима услышал, как кто-то крикнул: «Павел Евгеньевич, вас ждут!»
        - Все, Дима, прости, больше не могу разговаривать, - сказал Дымов и добавил шёпотом: - Тебе нужен кто-нибудь из ФАПСИ[ФАПСИ - Федеральное агентство правительственной связи и информации.] , они все сделают за сутки, да ещё поставят на прослушку, кого скажешь.
        Дима несколько секунд сидел, слушая короткие гудки в трубке.

«Бред. Я, старший следователь, не могу добыть необходимую информацию по делу об убийстве. Я должен что-то придумывать, дарить подарки, клянчить, и всё равно ничего не получается. Ну нет у меня знакомых в ФАПСИ. Не повезло. Такая серьёзная организация убийством Жени Качаловой по моей просьбе заниматься не станет… Интересно, почему проверка именно сейчас, почему мой официальный запрос вызвал такую странную реакцию? Что вообще происходит?»
        Он вдруг вспомнил, как у Оли, в её домашнем компьютере, исчез доступ в Интернет. Это произошло, когда она впервые озвучила на оперативном совещании свою версию о детском порно. В тот же день Оля пришла домой, включила компьютер. Доступа не было. Специалист из фирмы провайдера разводил руками и ничего не мог понять.
«Кто-то вас отключил. Не мы. Кто-то другой».
        Связь всё-таки наладили. А потом опять доступ исчез. И так продолжалось до тех пор, пока не развалилась группа Гущенко.
        - Но я же могу воспользоваться любым другим компьютером, на работе или вот у тебя в конторе, - говорила Оля, - я могу просто пойти в интернет-кафе. Зачем это нужно, не понимаю!
        - Может, это случайно? - успокаивал её Дима. - Паутина - вещь тонкая, сложная. Мы с тобой не специалисты.
        - Так именно специалист и говорит, что меня кто-то постоянно вырубает!
        - Кто, Оленька? Кому это нужно?
        - Не знаю.
        Он тоже не знал. Он не хотел об этом думать. Где граница между случайностью и злым умыслом? Если во всём видеть теорию заговора, можно стать психом. Вот и сейчас так. Почему необходимая информация вдруг недоступна? Сколько можно найти объяснений? Бюрократический маразм. Фатальное невезение. Случайное совпадение. Что ещё?

«Международный заговор педофилов на самом высоком уровне».
        Так, кажется, выразилась одна дама-политик, глава думской фракции, на популярном ток-шоу? Ох, как весело над ней смеялись! Ведущий тут же принял снисходительно издевательский тон, а оппонент, тоже «думовец», предложил сходить к врачу, проверить, нет ли паранойи. Речь шла, кажется, о цензуре и свободе слова, о разнице между порнографией и эротикой. В самом деле, очень удачная тема для ток-шоу. Занимательно, злободневно, остро. Болтать и упражняться в остроумии можно бесконечно.

«Дмитрий Владимирович, скажите вы своей школьной подруге, чтобы она прекратила эти идиотские изыскания в области детского порно!» - так выразился зам генерального прокурора. Кстати, после раскрытия сети «Вербена» он ушёл в отставку.
        Почти то же самое повторил сегодня на совещании майор Завидов. «Все эти её изыскания в области детского порно…»
        Серый вид из окна, мелкий дождь, голые ветки тополей, жирная мокрая ворона на карнизе - все добавляло тоски и безнадёги. Суп был невкусный. Настроение - хуже некуда. Дима думал, что Молоха не поймают никогда. Убийство Жени Качаловой - это, безусловно, продолжение серии. Какие, к чёрту, подражатели? Прошло полтора года. Подражатели могли появиться тогда, но не сейчас. И шантаж - это тоже чушь полная. Спрашивается, зачем высасывать из пальца идиотские версии, когда есть одна - реальная и единственная. Серийный убийца Молох вышел из спячки, которая длилась полтора года, и начал действовать на новом витке.
        Конечно, никому не охота затеваться с серией. Серия требует огромных усилий, денег, времени, ответственности. Она, как воронка, втягивает массу людей. Организуется штаб, поднимаются гигантские информационные пласты, создаются специальные дополнительные картотеки. Работают десятки оперативников, экспертов, следователей, прокуроров-криминалистов. Передвижные оперативно-поисковые бригады допрашивают свидетелей, дежурят непосредственно на месте преступления (а вдруг его туда потянет?).
        Когда жертвы - молодые женщины, сотрудницы МВД играют роль живых приманок, маячат в местах, где зверь может искать очередную добычу. Но если жертвы дети? Если география охоты не определена? Если на месте преступления зверь не появляется?
        Проходит неделя, месяц, год. Свидетели все уже опрошены, и ясно, что никакой новой информации больше не будет. Дорогостоящая, энергоёмкая машина некоторое время работает на холостых оборотах и наконец замирает в ожидании следующего убийства. А когда оно происходит, никто не хочет верить, что это продолжение старой серии.
        Соловьёв держал в руках свой мобильный и машинально просматривал записную книжку в аппарате. Как-то сам собой выделился и набрался номер оперативника Антона Горбунова, самого надёжного и толкового из всех, с кем ему приходилось работать.
        - Антоша, ты знаешь, где можно достать пиратские диски с информацией об абонентах телефонных компаний? - Соловьёв говорил очень тихо, прикрыв трубку ладонью.
        - Знаю, Дмитрий Владимирович. Практически на любом развале.
        - Как ты думаешь, насколько часто там обновляются версии?
        - Раньше - почти каждый месяц. Сейчас значительно реже.
        - У тебя есть распечатка входящих и исходящих с телефона Жени?
        - Конечно, есть. Я всё понял, Дмитрий Владимирович. Попробую сделать.
        Соловьёв успел съесть ещё пару ложек супа, телефон опять зазвонил.
        - Дима, у меня к тебе только один вопрос. Если я не вовремя, извини.
        Звонил Вячеслав Сергеевич Лобов, бывший преподаватель Димы в университете, старый эксперт-криминалист. Он давно был на пенсии, растил внука и внучку, писал мемуары. Именно ему Дима передал флакон духов, обнаруженный в шкафу, в старом ранце Жени.
        - Что вы, очень даже вовремя.
        - Ты где сейчас?
        - В столовой.
        - Ну вот, а говоришь - вовремя. Давай я позже перезвоню, поешь спокойно.
        - Да ладно, суп все равно невкусный. Второе, кажется, тоже. Я вас слушаю, Вячеслав Сергеевич.
        - Слушает он! Ну, ты ва-ажный стал, Соловьёв, прямо куда деваться! И еда ему столовская не нравится, и подчинённые у него все дрессированные. Мальчик, который мне флакон завёз, молчал, как партизан. Уж я его пытал, зачем, для чего, и чаем поил, и лапшу на уши вешал. Не проговорился. Ты, Соловьёв, можешь мне ответить по-человечески, что там у вас с Молохом?
        - С Молохом? Ничего. По-прежнему глухо.
        - Ой врёшь, Дима! Как же глухо, когда появился новый труп! Я ведь все криминальные новости смотрю. Он девочку убил. Дело ты ведёшь?
        - Я. Но руководство считает, что это убийство к той прошлой серии отношения не имеет.
        - То есть как - не имеет? Ежу понятно, это опять он! Надо действовать по полной программе, на государственном уровне, тем более что на этот раз личность установили. Флакончик, часом, не по этому делу идёт? Ну давай, колись, Димка! Ты же не просто так отправил его мне, по-тихому?
        - Да, Вячеслав Сергеевич, не просто так. Вам я доверяю больше, чем кому-либо другому, к тому же знаю, что вы все сделаете быстро. Я нашёл флакон при обыске, в квартире убитой девочки, среди её вещей.
        Лобов помолчал, посопел, наконец сказал:
        - В общем, так, Дима. Вечером жду тебя в гости, ты мне все спокойно, подробно расскажешь. И я тебе тоже кое-что расскажу про твой флакон. Ладно?
        - Вы что-то уже выяснили?
        - Вот приедешь ко мне, тогда узнаешь. По телефону ничего не скажу.
        - Вячеслав Сергеевич, но я могу очень поздно сегодня освободиться.
        - Неважно. Буду ждать звонка.

* * *
        Продавец, демонстративно голубой юноша, улыбался Зацепе и спрашивал по-английски, где его прелестная дочь, как она поживает. Зацепа делал вид, что не слышит, не понимает, продолжал листать журнал и готов был провалиться сквозь землю. Из примерочной донёсся громкий властный голос Зои Федоровны.
        - Сейчас я покажусь мужу, и мы вместе решим.
        Зацепа взглянул наконец на юношу.
        - Послушайте, молодой человек, вы, кажется, меня с кем-то перепутали, - холодно произнёс он.
        - Да? - продавец перешёл на русский. - Странно. У меня отличная память на лица.
        - Коля! Посмотри, как тебе?
        Зоя Федоровна медленно плыла к нему, крутилась, изгибалась, разглядывала себя в зеркалах. На розовых губах юноши вспыхнула и погасла наглая усмешка.

«У меня мало наличных, придётся расплачиваться кредиткой, здесь будут знать моё имя. Если этот тип, этот мерзкий голубой слизень скажет ещё хоть слово, я убью его».
        Всего лишь пару недель назад он был здесь с Женей, и они, как всегда, играли иностранцев, папу с дочкой. Щедрый синьор Кастрони купил синьорине платье и пару маечек из новой, весенней коллекции. Это был один из редких московских бутиков, где предлагалась эксклюзивная взрослая одежда самых маленьких размеров.
        То, что он тогда купил Жене, стоило значительно дороже, чем Зоина куртка от
«Леонардо». Голубой юноша крутился вокруг девочки, таскал ворохи одежды в примерочную. Женя о чём-то с ним шепталась и хихикала. Не мудрено, что продавец их запомнил. Зацепа расплачивался купюрами евро, их приняли по грабительскому курсу и очень живо благодарили, приглашали заходить ещё.
        - Ну, Коля, что ты молчишь? Нравится тебе? - спросила Зоя, нависая над ним. - Потрогай, какая нежная замша, какое качество. Сразу видно, что это настоящий
«Леонардо».
        - У нас не бывает подделок, - подал голос голубой продавец, - у нас прямые поставки из Милана.

«Каким же я был идиотом, - думал Зацепа, покорно доставая из бумажника кредитку, чтобы расплатиться за куртку, - сколько мест в Москве, где я засветился со своей малышкой? Этот бутик, ещё несколько таких же дорогих, с прямыми поставками. Рестораны. Наконец, отвратительный ночной клуб. Поход в клуб был просто верхом глупости».
        - Не волнуйся, там темно и шумно, - говорила Женя, - если встретится кто-нибудь из знакомых, я скажу, что ты папа моей подружки-итальянки, с которой я жила вместе в Англии.
        - Зачем тебе это нужно, детка? Я уже не в том возрасте, чтобы посещать такие места.
        - Откуда ты знаешь, что это за место? Там правда очень «cool», тебе понравится. Там будет петь лучший певец русской эстрады, он сам сочиняет музыку и стихи, у него потрясающий голос, он настоящий гений. Ну в самом деле, невозможно только трахаться и трахаться, надо иногда культурно развлекаться, общаться с интересными людьми. Ты сам говорил, человек должен жить насыщенной духовной жизнью.
        Ему очень не хотелось идти. Это было куда рискованней, чем рестораны и бутики. Но синьор Кастрони давно привык к капризам маленькой синьорины и старался не возражать. К тому же ему было интересно, как живёт его девочка за пределами декораций, в которых развиваются их отношения. Он ничего не знал о её той, другой жизни, только представлял себе стандартные идиллические картинки. Школа, уроки, дом, детская комната, ещё полная игрушек, здоровый девичий сон, в обнимку с каким-нибудь старым плюшевым медведем.
        В ночном клубе было действительно темно, к тому же душно, накурено. Музыка гремела, у старого профессора сразу заныл затылок и стали слезиться глаза. Публику он не мог толком разглядеть из-за темноты и плотного слоя дыма. Ему вдруг показалось, что он уже умер и попал в ад. На маленькую эстраду вышел певец и запел о том, как электрическим ножом отрезал голову своей подруге. Зал взревел. Женя вскочила и бросилась к эстраде, прорвалась сквозь накуренную, пьяную толпу и повисла на шее певца. Кастрони заметил, что голосистый подонок обнял и расцеловал синьорину. Других - нет. Только её одну.

«Видимо, коллега», - жёстко усмехнулся про себя Зацепа.

«А не соперник ли?» - испугался Кастрони.
        Зацепа все никак не мог разглядеть этого Вазелина. Лучи прожектора слишком быстро скользили по эстраде. Прыгали и визжали поклонницы. Женя вернулась за столик, когда зазвучала следующая песня.
        - Жалко, ты не понимаешь слов! - крикнула синьорина профессору. - Вазелин гений! Последний русский поэт. Было бы отлично, если бы о нём узнали в Италии. Слушай, может, у тебя есть знакомые, которые интересуются современными русскими песнями?
        - Я не понял, какой это жанр? - крикнул в ответ профессор, касаясь губами тёплого ушка синьорины.
        - Конечно, тебе трудно без текста! Но можешь мне поверить, это гениально. Просто слушай музыку, голос и смотри на него.
        Зацепа покорно кивнул. Наверное, он бы многое отдал сейчас, чтобы на некоторое время забыть русский язык и не понимать, о чём поёт кумир продвинутой молодёжи.
        Я любил её сверху и снизу,
        Молчаливую девушку Лизу.
        Я любил ледяную Авдотью,
        Упивался податливой плотью.
        Ароматную пышную Верку
        Я любил исключительно сверху.
        Песня была про вылазку некрофила на кладбище. Профессор Кастрони подавился солёным орешком, закашлялся, и его чуть не стошнило. «Может быть, я понимаю все слишком буквально? Это просто ирония такая? Или, как они говорят, стёб, прикол, экстрим, фишки-мульки?»
        Что бы это ни было, пришлось выйти в туалет. Там, возле умывальника, два хрупких юноши, один из которых оказался девушкой, сыпали белый порошок на карманное зеркальце.

«Кокаин!» - ахнул про себя Зацепа и нырнул в кабинку.
        Когда он вернулся в зал, Жени за столиком не было. Он увидел её на эстраде, опять в объятиях певца. Решительно встал, пошёл к ним, не зная, что сейчас скажет. Просто сидеть, смотреть и ждать он не мог.
        - Ник! Иди к нам, я вас познакомлю, - крикнула Женя.
        У певца оказалось влажное, вялое рукопожатие.
        - Я дам ему твои диски, он возьмёт с собой в Рим, у него есть знакомые продюсеры, - крикнула Женя певцу по-русски, потом лучезарно улыбнулась Кастрони и обратилась к нему по-английски: - Ник, скажи этому скромному поэту, что он гений! Ну, пожалуйста, для меня, скажи ему, что ты восхищён его песнями!
        - Вы хорошо поёте, - произнёс Кастрони покорно и тупо, - хотя я совсем не понимаю слов.
        - Большое спасибо. Я обязательно подарю вам пару своих дисков, - ответил певец на скверном английском.
        Женя запрыгала и радостно захлопала в ладоши. Рядом болталась кукольная блондинка лет восемнадцати.
        - Марина, моя мачеха, - представила её Женя и оскалилась.
        Был ещё одышливый потный толстяк, продюсер, некрасивая хмурая девушка по имени Наташа и ещё какие-то люди. Всем Женя выдала легенду о том, что профессор Кастрони - отец её итальянской подружки. Он впервые в Москве, ему интересно, как развлекается молодёжь.
        Когда наконец они очутились в машине, профессор спросил синьорину, знают ли её родители, где она бывает ночами.
        - Нет. Но о тебе они тоже не знают. - Она засмеялась.
        В её смехе слышались истерические нотки. Она была странно, нехорошо возбуждена. У Зацепы перед глазами возникла юная кокаиновая парочка из клубного сортира.
        - Женя, очень плохо, что ты ходишь в такие места. - Кастрони чуть не сказал это по-русски и прикусил язык.
        - Почему? - Она перестала смеяться и уставилась на него.
        Машина стояла на светофоре. Глаза Жени казались чёрными оттого, что зрачки были расширены. Пальцы, теребившие застёжку сумочки, заметно тряслись.
        - Там наркотики, там чёрт знает какая гадость.
        - Не волнуйся. Я не колюсь и не нюхаю. Я даже не пью и курю совсем мало. Я хорошая девочка. - Она опять стала смеяться.
        Они ехали по пустой предрассветной Москве. Зацепа испугался, что от её надрывного смеха машина сейчас взорвётся. Давно наметилась точка в будущем, когда всё кончится для них, когда они расстанутся. Чёрный карлик. Дыра в космосе. Сейчас они неслись именно туда, к чёрной дыре, и Зацепа сам прибавлял скорость.
        - У тебя впереди вся жизнь. Ты окончишь школу, поступишь в институт, выйдешь замуж, родишь ребёнка, - бормотал профессор, - ночные клубы, их обитатели, пьяные, обкуренные бездельники - это все не для тебя. Ты умная, чистая девочка, ты должна понимать, насколько это опасно и разрушительно.
        Старый дурак Кастрони гнал машину к Черёмушкам, произносил невнятные монологи и думал только о том, как они окажутся в их волшебном гнёздышке, как он её, нервную, горячую, разденет. А что будет завтра, не важно.
        Осторожный Зацепа предчувствовал беду.
        - Куда ты поворачиваешь? - вдруг крикнула Женя. - Я же просила отвезти меня к папе!
        - Нет. Ты не просила, - растерялся Кастрони, - мы об этом вообще не говорили. Я думал…
        - Ничего ты не думал! Я устала, ясно тебе? Я хочу спать. А ты не дашь мне спать, если мы поедем в Черёмушки!
        Свидание не состоялось. Бедняга Кастрони чувствовал себя обманутым. Никакой награды за ужасный вечер в клубе, за некрофильские песни и сцены объятий его синьорины с певцом он не получил. Треск от падающих, разваливающихся декораций потом ещё несколько суток не давал ему уснуть.
        - …Колюня, солнышко, давай теперь спокойно поужинаем? - Зоя закинула в багажник пакет с обновкой. - Тут есть отличное местечко.

«Конечно, - усмехнулся про себя Зацепа, - иного я и не ждал».

«Местечко» оказалось тем самым рестораном, куда его привела Женя в день их знакомства и куда потом они ещё приезжали обедать, в последний раз это было всего лишь десять дней назад.

* * *
        Дима отодвинул тарелку с остывшим рассольником, ковырнул картофельное пюре, отрезал кусок курятины. Мясо оказалось жёстким и жилистым.
        - Вам надо было взять судачка. Он вполне съедобный, - произнёс у него за спиной знакомый низкий голос, - приятного аппетита. Я всё-таки решил к вам подсесть. Не прогоните?
        Профессор Гущенко поставил на стол чашку кофе и сел напротив Соловьёва. Откуда он взялся, непонятно. Только что казалось, что в обеденном зале вообще никого нет.
        - Дима, у вас такой унылый вид. Это из-за курицы или из-за совещания?
        - Все вместе, Кирилл Петрович.
        - Да, - кивнул Гущенко, - у меня тоже скверное чувство. Особенно неприятно, что моё замечание о фантазиях было принято, как намёк на некомпетентность доктора Филипповой. Между тем я имел в виду не только её, но всех нас, всю группу. Мы ведь тогда совсем запутались с этим Молохом. Разогнали нас, как двоечников. Может быть, и поделом. А вы, если я правильно понял, считаете, что это опять он?
        С трудом дожевав кусок курицы, Дима хлебнул яблочного соку.
        - Да, Кирилл Петрович. Я уверен, это он.
        Гущенко откинулся на спинку стула и посмотрел в окно.
        - До чего гадкая погода. То заморозки, то дождь. Все никак весна не наступит. Скажите, Дима, вы хорошо помните профиль, составленный доктором Филипповой?
        - Ну в общих чертах помню. А что?
        - Советую перечитать на досуге. На мой взгляд, там есть кое-что любопытное. Нет, я не об идее миссионерства, это как раз её главная ошибка. Но вот в чём она была права, так это в том, что Молох в силу своей профессии как-то связан с детьми, с подростками. Детский врач. Тренер. Учитель. Правда, это больше относится к нынешнему варианту.
        У профессора зазвонил мобильный. Он извинился и, прежде чем ответить, сказал:
        - Вы будете брать себе кофе? Заодно для меня возьмите ещё чашечку.
        Дима встал и отправился к буфетной стойке. Народу в зале было совсем мало. Пока буфетчица готовила эспрессо, он слышал, как Гущенко говорит в трубку:
        - Нет. Электрошок без меня не делайте. Ни в коем случае. Переведите его в бокс. Не надо пока ничего колоть. Просто наблюдайте. Да? Неужели мать? Очень интересно. И когда она объявилась? Надо же! Ну пусть приходит. Я пока в управлении. Нет, уже не совещаюсь. Обедаю. Через час, не раньше. Почему? Я охотно с ней побеседую.
        Когда Соловьёв вернулся с двумя чашками, профессор убрал телефон.
        - Да, очень грустная история, - он посмотрел на Диму, вздохнул, достал из пачки сигарету, - мальчишка, студент, накачался какой-то синтетической дрянью и зарезал своего соседа по комнате в общежитии. Двадцать пять ножевых ударов. Сосед, видите ли, одержим дьяволом. Вот теперь этого, с позволения сказать, экзорциста прислали к нам на экспертизу. Мать из Бердянска приехала, а он только вчера уверял меня, будто круглый сирота. Ну да ладно. Мы с вами говорили совсем о другом. Знаете, существует стойкое убеждение, и у нас, и на Западе, что серийник никогда не трогает тех, с кем давно и хорошо знаком. Мне кажется, в этом заключалась наша главная ошибка с Молохом.
        - То есть?
        - Он не типичный, понимаете? Он другой. Оля нащупала что-то, но никто не воспринял это всерьёз, потому что всем нам проще мыслить стереотипами, готовыми блоками, чем воспринимать новую, непривычную информацию. Детский врач. Учитель. Взрослый любовник маленькой девочки. Вот что не идёт у меня из головы. - Он щёлкнул зажигалкой.
        - Кирилл Петрович, здесь нельзя курить, - сказал Соловьёв.
        - Да? С каких это пор?
        - Три месяца как запретили. Видите, и пепельниц нет.
        - Безобразие! А где же можно?
        - Есть курилка в конце коридора.
        - Ну тогда пойдём. Вы кофе допили?

«При чём здесь любовник? - думал Соловьёв, пока они шли к курилке. - И тем более - учитель? Какая связь? Молох - педофил, который некоторое время живёт с ребёнком, а потом убивает его таким изощрённым способом?»
        - Поэтому нет следов изнасилования, - произнёс Гущенко, тихо кашлянув, - ему не надо удовлетворять свою похоть. Он сыт. Он убивает потому, что боится огласки, но это лишь внешняя мотивация. Есть и другая, внутренняя. Он стыдится своей грязной страсти, мстит ребёнку, вместе с жертвой каждый раз уничтожает своё собственное страшное детство. Он сам пережил в детстве насилие, унижение и превратился в морального калеку, в инвалида.
        Соловьёву стало немного не по себе. Профессор шёл сзади и как будто читал его мысли. О Гущенко ходило много разных легенд. Он отлично владел техникой гипноза, говорили, что он экстрасенс, умеет угадывать, жив человек или мёртв, по фотографии, читает мысли на расстоянии. Правда, сам профессор это отрицал, повторял, что звание колдуна он пока не заслужил.
        - Кстати, Чикатило тоже некоторое время работал учителем, - сказал Кирилл Петрович, когда они пришли в курилку.
        - Но он не убивал своих учеников, - возразил Дима.
        - Не убивал, - кивнул Гущенко, - но домогался, приставал к девочкам, об этом многие знали. С одной ученицей заперся на ключ в классе после уроков, чуть не изнасиловал. Она стала кричать, потом выпрыгнула в окно. Когда все вскрылось, его даже не посадили, просто тихо уволили из школы. Если бы кто-нибудь отнёсся к этому серьёзно, если бы его тогда, в конце шестидесятых, обследовали, изолировали, сколько жизней могли бы спасти! Многие убийцы-педофилы работали с детьми. Маньяк Сударушкин был талантливым детским врачом, лечил ДЦП и убивал своих маленьких пациентов. Маньяк Сливко, который двадцать лет истязал, зверски убивал мальчиков и снимал их агонию на любительскую кинокамеру, вообще был заслуженным учителем РСФСР. Знаете, одно из профессиональных заболеваний учителей, помимо варикозного расширения вен, близорукости и воспаления голосовых связок, - патологическая ненависть к детям.
        - Те три подростка нигде не учились, - сказал Дима.
        - Вы уверены? - Профессор прищурился. - О них ведь до сих пор ничего не известно.
        - Именно поэтому я уверен. Если бы они учились, их бы непременно кто-нибудь опознал. Одноклассники, учителя.
        - Вы так думаете? - Гущенко выпустил аккуратное колечко дыма. - Вы должны помнить, что в распоряжении следствия не было ни одной нормальной, живой фотографии. Имелись снимки трупов. Смерть очень меняет лица, вам ли не знать? Художники, которые рисовали портреты, тоже отчасти фантазировали. В газетах и по телевизору показали посмертные слепки, и только.
        Соловьёву нечего было возразить. Профессор, как всегда, рассуждал вполне логично и говорил правду. И тут Гущенко неожиданно сменил тему.
        - А скажите, Дима, у вас ведь с доктором Филипповой особые отношения? Вы учились вместе в школе, а потом даже, кажется, были немножко женаты?
        - Мы не расписывались, - сказал Соловьёв и почувствовал, что краснеет.
        - Напрасно, - задумчиво произнёс Гущенко, - вы очень подходите друг другу. А Женю Качалову всё-таки убил не Молох. Это мог быть кто-то из её знакомых. Например, отец её ребёнка. Подумайте об этом варианте. Кстати, вы ещё не выяснили, кто он?
        - Нет.
        - Попробуйте его найти, это очень важно, уверяю вас. Может быть, он женатый человек, боялся огласки, мести со стороны отца девочки и подделал почерк Молоха, чтобы его никто не мог заподозрить. Такое в истории криминалистики уже бывало. Вы не согласны?
        - Что бывало в истории криминалистики - согласен. А что это подражатель - всё-таки не верю, - сказал Соловьёв.
        Гущенко загасил сигарету, посмотрел на часы.
        - Ох, заболтался я с вами. На самом деле мне давно пора. Сейчас придётся ехать час, не меньше. Пробки страшные. Удачи вам, следователь Соловьёв. Рад был пообщаться.

* * *
        - Ольга Юрьевна, правда, что вы раньше работали с серийными убийцами? - спросил мальчик.
        - Правда.
        - А почему ушли? - спросила девочка.
        - Потому что устала. Слушайте, господа студенты, у нас, кажется, сейчас совсем другая тема.
        Они столпились вокруг доктора Филипповой, смотрели на неё горящими глазами. Только что им было скучно. Депрессии, старческое слабоумие - что же тут весёлого? Но вот один из них решился спросить про маньяков, и мгновенно всем стало интересно. Оля не собиралась отвечать, но их как будто прорвало.
        - А почему разогнали группу Гущенко?
        - По приказу министра.
        - Правда, что людоед, который делал пельмени из женщин, сбежал из больницы и теперь на свободе?
        - Правда.
        - Маньяки испытывают раскаяние, муки совести?
        - Да.
        - Все?
        - Почти все, в той или иной форме.
        - Откуда они берутся?
        - Этого никто не знает.
        - Но когда-нибудь удастся найти причину, почему они становятся такими? Что это? Тяжёлое детство? Травмы черепа? Шизофрения?
        - Иногда, но не всегда. Слишком мало опыта в изучении их психики, чтобы обобщать и делать глобальные выводы.
        - Вы видели Чикатило? Говорили с ним?
        - Видела, говорила.
        - Ну и как?
        - Никак. Ни рогов, ни клыков. Ничтожный, вежливый, нудный, любил рассказывать о себе, был недоволен, что его личностью мало интересуются, мало изучают его богатый и сложный внутренний мир. Если не знать, кто он, невозможно представить, что это жалкое существо способно кого-то убить.
        - Расскажите про самого страшного убийцу, с которым вы работали.
        - Вообще-то, у нас здесь не пресс-конференция.
        - Вообще-то, лично я собираюсь заниматься судебной психиатрией, - заявила высокая худая девочка, глядя на Олю из-под красной чёлки, - не знаю, как остальные, но я от вас, Ольга Юрьевна, всё равно не отстану.
        Оля поняла: эта не отстанет.
        - Что именно ты хочешь услышать?
        - Кто был самый страшный? Кто не испытывал раскаяния, вообще никакого? В ком не было ничего человеческого? Ни жалости, ни совести, ничего.
        - Я уже сказала, угрызениями совести мучился каждый. Ну почти каждый. Убийц, которые вообще не знали раскаяния, я встречала совсем немного. Может быть, только одного. Он, пожалуй, был самым страшным. Вячеслав Редькин.
        Она назвала имя, тут же отчётливо вспомнила лицо и подумала: «Кого же он мне напоминает?»
        Румяный белокожий красавец, в свои семьдесят он выглядел на сорок. Главный инженер приборостроительного завода. Москвич с высшим техническим образованием. Женат. Двое детей, четверо внуков. Завёл себе потихоньку вторую тайную семью. Познакомился с прелестной девушкой двадцати трёх лет, доброй, тихой, улыбчивой Инночкой. Снял скромную квартирку на окраине Москвы. Законной супруге говорил, что отправляется в командировку, а сам ездил к Инночке. Ситуация вполне банальная, можно сказать, типичная, если бы не некоторые детали. Инночка имела диагноз - олигофрения в стадии дебильности. Каждый год она беременела и рожала. Редькин сам принимал роды. Плаценту съедал сразу. Кровь, печень, сердце и мозг младенцев хранил в холодильнике, потреблял маленькими порциями, запивая грудным молоком своей возлюбленной.
        - Видите, как я потрясающе выгляжу, - говорил он Ольге Юрьевне и профессору Гущенко, - я забочусь о своём здоровье, хочу прожить сто двадцать лет. Я изучаю и использую древнейшие рецепты эликсиров молодости. Вы ведь потребляете животный белок, правильно? Гемотаген из телячьей крови. Косметика на основе плаценты. Даунята, которых рожала Инночка, от телят ничем не отличаются. Да и сама она разве человек? Зато я - смотрите, здоров, хорош собой. Кровь с молоком.
        - Редькин ни малейшего раскаяния не испытывал. Был признан вменяемым и задушен сокамерниками в Бутырке, - Оля оглядела притихших студентов, - ну и хватит об этом.
        - Он вам снится? - спросила девочка с красной чёлкой.
        - Я сказала - хватит.
        Редькин правда снился иногда Оле, в самых страшных кошмарах возникала его самодовольная белозубая улыбка, здоровый румянец, ясные голубые глаза.
        У Карусельщика похожая улыбка, такие же белые зубы, красные губы, такая же нежная кожа с лёгким румянцем и глаза такие же ясные, только не голубые, а карие.
        Думать о Карусельщике было противно. Главный просил показать его студентам: такой любопытный, редкий случай, потеря автобиографической памяти. Она не стала этого делать.
        Она все старалась преодолеть личное отвращение, которое для врача непозволительно. Старалась, но не могла. Его монологи отдавали вкрадчивой гнильцой, глумливым высокомерием. Он издевался над ней, над стариком Никоновым, так же, как, наверное, над всеми другими людьми в его другой, внешней жизни, от которой спрятался сюда.
        Его душат нереализованные амбиции. Он пытается стать писателем. Но ничего, кроме порно, садо-мазо, у него не получается. Он может писать только гадость. И пишет её, имеет свой сайт в Интернете.

«Стоп. Ты опять фантазируешь! Ты пока не знаешь, преступник он или нет. Пока он всего лишь один из твоих больных».
        На самом деле Оля не сомневалась, что Карусельщик действительно болен, хотя вполне адаптирован социально, память в порядке, интеллект достаточно высок. Но у него, бедняги, тяжёлая форма нравственной идиотии. Патология, практически не описанная в советской психиатрии. У немецких и австрийских классиков, у Крепелина, у Блейлера, кое-что об этом есть.
        Нравственный идиот - человек, напрочь лишённый совести и сострадания. Логичней было бы назвать его идиотом безнравственным. Такие крайне редко попадают в тюрьмы и в дома скорби. Это вовсе не тип уголовного преступника. Они слишком осторожны и хитры, чтобы пойти на прямое преступление. Это тип искусителя. Из них получаются успешные чиновники, политики, особенно преуспевают они в сфере торговли и рекламы. Они, как правило, неплохо образованы, бывают обаятельными, светскими, милыми. Правда, безнравственный идиот в чистом, классическом виде встречается крайне редко. В среднестатистическом подлеце, взяточнике, мошеннике присутствуют некоторые элементы идиотии, в более или менее мягком, размытом варианте. С возрастом, в зависимости от внешних обстоятельств, от окружения, патология может прогрессировать, но возможна и ремиссия.

«Ты полагаешь, Карусельщик ест младенцев? - спросила себя Оля. - Может, он просто мошенник, авантюрист. Никакое не чудовище. Даже если он кого-то и ест, то не в прямом, а в переносном смысле. И уж никак не младенцев. Нет. Не младенцев. Детей постарше».
        Глава двенадцатая
        Борис Александрович распахнул окно. В голове все путалось. Ветер зашуршал тетрадными страницами. Хлопнула дверь. От удара сорвалась с полки тонкая медная фигурка Дон Кихота и больно задела плечо.
        Тетрадка оказалась действительно точно такая же, в линейку, сорок восемь листов, игрушечные медвежата на обложке. Не мудрено, что девочка перепутала и сдала её вместо той, в которой было сочинение. Никогда, ни разу в жизни, Борис Александрович не читал чужих дневников. Было сложно решиться, он чувствовал себя почти вором.
        Он открыл и тут же закрыл тетрадь, отправился на кухню, включил чайник, присел на корточки перед холодильником. Заветренный кусок «докторской», три яйца, сковородка, накрытая тарелкой. На сковородке гречневая каша и полторы котлеты в сухарях, судя по запаху, недельной давности. Впервые за эти дни он по-настоящему проголодался. Выкинул все со сковородки, вымыл её, обжарил колбасу, залил яйцами. Пока готовил и ел, окончательно успокоился. Заварил себе крепкий чай, отыскал высохшую половинку лимона. С дымящейся чашкой вернулся в кабинет, открыл первую страницу. Глубоко вздохнул и даже перекрестился.
        Почерк был настолько корявый и неразборчивый, что пришлось взять лупу.
        Март, полночь.
        Привет, мой новый дневник! Извини, что ты не такой красивый, как предыдущий. Это маскировка. Раньше я писала в толстом ежедневнике. Но однажды мама меня застукала, спросила, что это я пишу. Я сказала: так, набрасываю план доклада по биологии. Ляпнула, что в голову пришло, и главное, перевернула книжечку обложкой вверх. Мама, конечно, сразу напряглась. Стала спрашивать, какая тема доклада. Я врала, врала, плела чего-то, но уже знала: как только я уйду из дома, она устроит шмон, найдёт и прочитает. А там такое…
        Ладно, там уже ни фига нет. Ежедневник я сожгла у папы в камине. Никто не заметил. Потом долго ничего не писала. Это, правда, дико стремно. Я знаю, мама бы многое отдала, чтобы прочитать мой дневник. Её в последнее время все во мне напрягает. Она даже на курсы психологов ходит, чтобы разобраться во мне. Бедная, глупая моя мамочка! Вот сейчас я пишу спокойно. Если зайдёт и увидит обычную школьную тетрадь, у неё никаких вопросов не возникнет. Что я пишу? Черновик сочинения. К тому же у меня почерк непонятный, как будто это шифровка. А у мамы зрение плохое.
        Правда, что я пишу и зачем? Почему не могу не писать? Ведь знаю, как это опасно. Мне надо с кем-то поделиться, хотя бы с тобой, мой дневник. Ты просто бумага, а все равно легче. Так вот, мой сладкий, я, кажется, по уши влюбилась. Смешно, да? Ха-ха! Вчера Марк сказал, что на меня запал очередной старый пердун. Оплатил вперёд сразу два свидания, причём именно со мной, только со мной. Я сказала, что больше не могу, хочу отдохнуть, плохо себя чувствую. Марк сказал: ладно, этого обслужишь и отдыхай. Марк вообще вдруг разговорился. Не знаю, что на него нашло? Наверное, почувствовал, что я хочу слинять, уйти из бизнеса. Или Ика проболталась? В общем, Марк смотрит на меня, словно впервые увидел, и говорит, так задумчиво, с улыбочкой: «Возможно, он тебя убьёт. Но бить не будет. Гарантирую. Они все психи, но не садисты».
        Я говорю: «Ну прикольно! Спасибо, дорогой, утешил! Психи, но не садисты! Весело, блин! А как же твой любимый маркиз де Сад?»
        Он: «Брось, де Сад ничего такого не делал. Бил дворовых девок плетью, но животы никому не вспарывал. Только сочинял».
        Я: «А какого хрена он сочинял такое?»
        Он: «Ему очень хотелось».
        Я: «Чего? Сочинять или делать?»
        Он: «Сочинять, конечно. Де Сад великий писатель, но не маньяк. Маньяки если что и пишут, то очень возвышенно. Стихи патриотические, например».
        Тут Ика заржала, как безумная. А мне не смешно. Мне вдруг стало страшно. Жутко не хотелось ехать к этому новому старперу. Я люблю V., я точно его люблю. И ребёнок его. С другими я предохранялась, с ним нет. Никто не знает о ребёнке. Представляю, что будет с мамой, когда у меня начнёт расти пузо. Папа, наверное, вообще сойдёт с ума. Он V. ненавидит. Они враги на всю жизнь.
        Вот так, папочка, были врагами, а теперь станете родственниками. Тебе придётся смириться. Ты не захотел меня раскрутить, сделать из меня бренд? Один клип, и все. Никакого продолжения. Теперь получай внука.
        Если честно, меня эти старперы достали, сил нет. Даже Ник, хотя он, в общем, ничего. У него изо рта не воняет, и ко мне относится нежно. С ним у меня хорошая практика разговорного английского. Правда, весь этот его трёп про столбики из оникса, на которые сажали девочек в древности, про то, как трахались римские патриции с детьми и как это было естественно и прекрасно, очень меня достал. Историк хренов! Профессор половых органов! Кстати, если Марк узнает, что я встречаюсь с Ником, сколько он мне даёт бабла… ух, что будет, что будет! Он же постоянно нас предупреждает, чтобы мы не шабашили, не пытались подработать потихоньку на стороне.
        Эй, Ник, итальянское моё солнце, разве я с тобой шабашу? У нас любовь, чистая и высокая, блин! Денежки ты мне даёшь потому, что тебе нравится баловать твою синьорину, красиво одевать меня, маленькую, и вкусно кормить. Разве я могу отказать тебе в этом простом удовольствии?
        Дневник, хорошо тебе, ты бумажный. Как же мне неохота обслуживать очередного старого извращенца! Марк сказал, ему на вид лет шестьдесят, наверное, на профессора похож. Интеллигентный, тихий. Бородка, может накладная, тёмные очки. Первая встреча - в нашей «гостинице». Надеюсь, он уже ничего не может.
        Многое клиенты не могут, оттого и сходят с ума. Им нравятся дети потому, что они жизнь высасывают из нас. Стасу год назад попался один, лет семидесяти, совсем древний. Ничего не мог, только лапал, слюнявил, сопел. Но Стас после него шатался от слабости, голова кружилась, в ушах звон, перед глазами круги. А потом вообще заболел.
        Марк говорит, это все фантазии. Сволочь! Ему, конечно, по фигу, что с нами будет. Вырастем мы, станем взрослыми или передохнем, как крысята, ему без разницы. Найдёт новых деток, запудрит мозги, научит всему, как нас когда-то. Раньше я не представляла, насколько ему это пофигу, а теперь знаю. Он ведь клялся, гадина, что на картинках в Интернете наших лиц не будет. И действительно, не было. Только тела, в туманной дымке. А потом вдруг появились лица. Я когда увидела, мне плохо стало. И Стасу, и даже Егорке, хотя он совсем тупой. Только Ике без разницы, но она - особый случай.
        Так вот, я говорю Марку: ты совсем офигел, блин? Ты какого хрена лица показываешь? А он, так спокойненько, с ухмылочкой: чего ты боишься? Думаешь, папа, мама или директор школы тоже залезают в мой сайт?
        Скотина, мразь! Убила бы своими руками, честное слово! Хотя зачем мне пачкаться? Такую падлу рано или поздно кто-нибудь обязательно замочит. Ненавижу!
        Я дура. Меня затянуло в это дело, я совсем была мелкая, одиннадцать лет. Сначала только съёмки. Стас, Ика, Егорка и я. Все свои. Это казалось весело, прикольно - кувыркаться голышом перед камерой. Марк говорил, потом на всю жизнь никаких комплексов. Большинство людей живёт и подыхает, не представляя, что такое настоящий секс. А мы теперь знаем и никогда не забудем. Мы особенные, избранные. Свобода, блин. Ну и бабки, конечно.
        У меня были жуткие комплексы, все в себе не нравилось, глаза, волосы, нос, фигура. Зато теперь знаю, что я красавица, несмотря на маленький рост. И ещё, я с детства мечтала иметь много бабок. Не могу носить дешёвые шмотки и пользоваться дешёвой косметикой. Физически не могу. Пробовала. Сразу начинается аллергия, хочется убить кого-нибудь или повеситься. Надо быть выше этого, надо радоваться тому, что имеешь, гордиться собой, даже если ты одета в тряпки с рыночного развала и красишь ресницы гуталином. Но я ниже, значительно ниже.

* * *
        Оля отправила практикантов в женское отделение, под крылышко доктора Пятаковой, и вызвала к себе в кабинет Карусельщика.
        - Зачем вы это сделали?
        - Во-первых, здравствуйте. Во-вторых, вы сегодня дивно выглядите. В-третьих, что такое ужасное я сделал?
        - Зачем вы обидели старика Никонова?
        - Я? Обидел старика? Да бог с вами, Ольга Юрьевна. Такое в принципе невозможно. Я никогда…
        - Не обижали слабых?
        - Никогда! Я добрейшее, тишайшее существо. Сострадание, милосердие - вот мой жизненный девиз.
        - Отлично, - она кивнула и улыбнулась, - что ещё вы можете о себе сообщить? Как вас зовут? Когда и где вы родились? Чем занимаетесь?
        - Чем занимаюсь? - Он поднял глаза к потолку. - Схожу сума.
        - А если нам попробовать укол правды? Амитал-кофеиновое растормаживание.
        - Это что за гадость? - Он нахмурился.
        - Инъекция. Совершенно безвредное лекарство. Под его воздействием человек расслабляется, ничего не боится и перестаёт врать. Никаких побочных эффектов, выводится с мочой через несколько часов.
        Он низко опустил голову, уставился на свои казённые тапочки из рыжей клеёнки, секунду молчал, затем произнёс:
        - Я слышал, меня здесь окрестили Карусельщиком. Не знаете, почему?
        - Вас сняли с колеса обозрения в Парке культуры, - она устало вздохнула, - не слишком оригинальная идея. Недавно был сюжет в теленовостях. Папа с маленьким мальчиком застряли на том же колесе. Правда, в отличие от вас, они кричали, звали на помощь. Их сняли довольно скоро, и никакой амнезии у них не было.
        - Надо же, - он покачал головой, - а я, значит, не кричал, на помощь не звал. Любопытно. И сколько времени я там провёл?
        - Около семи часов. Перед этим вы зашли в парикмахерскую, сбрили волосы на голове, усы и бороду.
        - Класс! Супер! Я и не знал, что у меня была борода. А как вы это поняли?
        - Кожа на верхней губе, на щеках и подбородке немного светлей. Свежее раздражение от бритья. И ещё этот жест. Вы постоянно трогаете лицо, щупаете свой череп. Вам непривычно, что нет растительности.
        - Ого! - Он вытянул губы в хоботок, несколько раз цокнул языком, выражая ироническое восхищение. - Вы случайно не следователь по совместительству? Или добровольный помощник нашей доблестной милиции?
        - Знаете, - она взяла ручку и постучала колпачком себе по губам, - я, пожалуй, выпишу вас.
        - Как это?
        - Вот так. Выпишу, и ступайте с Богом.
        - Куда? Куда мне, как вы выразились, «ступать»? Я не помню ни имени своего, ни адреса.
        - Все вы помните. Хватит паясничать. У вас, вероятно, какие-то серьёзные неприятности, и вы решили здесь у нас отсидеться, переждать.
        - Да, - смиренно кивнул он, - у меня правда неприятности. Я забыл, кто я. Пожалуйста, вы можете меня выписать. Я выйду, сяду на лавочку и буду сидеть, поскольку идти мне некуда. Апрель в этом году холодный, ночью заморозки. Я простужусь и умру. Вы будете виноваты. Кстати, кошка Дуся нашлась?
        - Нет.
        - Так я и думал. Весна. А выписать меня без диагноза вы не имеете права. Но диагноз в психиатрии - понятие относительное. Пожалуйста, я могу изобразить психопата, буйного или тихого, какого хотите. Помните, как в фильме «Полет над гнездом кукушки»?
        Тут он скорчился, открыл рот, закатил глаза и принялся трястись.
        - Перестаньте, - поморщилась Ольга Юрьевна, - Николсона из вас не получится.
        - Я и не претендую.
        - А на что вы претендуете?
        - На помощь. Всего лишь на вашу профессиональную помощь. Помогите мне вспомнить, кто я. Не исключено, что вы правы и я пытаюсь здесь спрятаться. Но вряд ли от каких-то внешних проблем. Скорее всего, от внутренних. От себя самого. Я жутко себе надоел, я смертельно устал быть собой, и у меня в голове что-то заблокировалось. Своего рода самоубийство, но не физическое, а духовное.
        Несколько секунд Ольга Юрьевна смотрела на него задумчиво, словно увидела впервые.
        - Значит, вы всё-таки хотите вспомнить?
        - Ну как вам сказать? - Он нахмурился, опустил голову. - У вас здесь очень плохо пахнет. Вы привыкли, принюхались.
        - У нас здесь дом скорби, а не парфюмерный магазин.
        - Да-да, я понимаю. Но именно запах - один из главных стимулов для меня. Я хочу вернуться домой, почистить зубы, принять душ, одеться во все чистое, неказённое, выспаться, наконец.
        Оля встала, подошла к шкафу. На верхней полке лежала коробка с гигиеническими наборами для одиноких больных. В пластиковом пакете зубная щётка, маленький тюбик пасты, гостиничное мыльце. Месяц назад клиника получила три сотни таких наборов от Международного красного креста, вместе с одноразовыми шприцами, постельным бельём, пижамами. Сейчас осталось всего четыре набора. Их потихоньку растаскали няньки.
        Чтобы добраться до верхней полки, пришлось встать на стул. Карусельщик смотрел на неё так, что захотелось дать ему по физиономии.
        - Вот, возьмите. - Она бросила пакет с набором ему на колени, заперла шкаф.
        - Премного благодарен. И отдельное спасибо, что дали полюбоваться вашими прелестными ножками.
        - Слушайте, хватит паясничать.
        - Фу, как грубо! У вас дурное настроение? Вы плохо выспались? Вы, вероятно, спите с мужем? Он храпит?
        Ольга Юрьевна не ответила. Вопрос завис, стало тихо. Они смотрели друг другу в глаза.
        Карусельщик паузы не выдержал. Отвёл взгляд, уставился на настенный календарь и, стараясь придать своему голосу бархатную мягкость, произнёс:
        - Простите меня. Мне правда очень худо. Возможно, я чего-то смертельно испугался. Меня хотят убить. Вот вам, кстати, вполне полноценный параноидный бред преследования.
        - Кто же хочет вас убить?
        - Ох, если бы я знал! Честное слово, мне было бы не так страшно. Но вокруг меня сплошная темнота. Я кожей чувствую опасность, и мне хочется содрать с себя кожу, чтобы ничего не чувствовать.
        Он замолчал, пытаясь придать своему лицу жалобное выражение. Но глаза оставались холодными и злыми. Ольге Юрьевне не было его жалко. Он разыгрывал перед ней спектакль.
        - Здесь вы проведёте недели две. За это время будет сделано всё возможное, чтобы установить вашу личность, связаться с родными. Если не получится, вас направят в Институт Сербского. Там есть специальное отделение для людей, которые не помнят, кто они.
        - А что, таких много?
        - Не очень. Недавно один квартирный мошенник пытался спрятаться таким образом. Симулировал потерю автобиографической памяти. Его нашли довольно скоро. Показали по телевизору, и тут же несколько десятков звонков от потерпевших. Вас, кстати, мы тоже обязательно покажем.
        - О, пожалуйста. Я с удовольствием. Это, наверное, приятно - стать звездой экрана, хотя бы на короткое время.
        - Как думаете, звонки будут?
        - Надеюсь, - он широко улыбнулся, - но не от потерпевших.
        - А от кого?
        - Понятия не имею. Хочется верить, что меня узнает кто-нибудь родной, нежный и любящий.
        - Ладно, идите. Предупреждаю, если вы ещё раз словом ли, жестом, взглядом обидите кого-нибудь из моих больных, вы об этом пожалеете.
        - Вы меня накажете?
        - Я начну вас лечить. Обижать душевнобольных людей - это очевидная психическая патология. Вы будете получать лекарства, которых так боитесь.
        - Ольга Юрьевна, неужели вы на это способны? Лечить здорового человека, вкалывать все эти жуткие психотропные препараты… Брр, какая низость, как это негуманно! Мне казалось, время карательной психиатрии прошло.
        - Так вы здоровы? В таком случае что вы здесь делаете?
        - Я уже сказал - схожу с ума. - Он вздохнул. - Мне нужно совсем немного тепла и понимания, как, впрочем, каждому человеку в нашем кошмарном, жёстком, циничном мире.
        - Но ведь у вас есть родные, близкие. Они волнуются. Вам их не жалко?
        - Жалость унижает человека. Помните, кто это сказал?
        - Идите наконец в палату, у меня много работы.
        - Клянусь, я буду паинькой. - Прежде чем выйти, он вскинул руку в пионерском салюте.
        Может, стоило остановить его и задать прямой вопрос: «Вы порнограф Марк Молох?»
        Что это даст? Ничего. Даже если Оля сумеет уловить живую панику в его ледяных глазах, он станет все отрицать. Открытый вопрос его только спугнёт, насторожит. Пусть он расслабится, насколько возможно, пусть успокоится и почувствует себя в безопасности.
        На самом деле он дико напряжён. Он только притворяется ухарем, пофигистом. У него ад внутри. Запредельный цинизм - род тяжёлого наркотика, один из многочисленных вариантов медленного самоубийства. Карусельщика много лет подряд гложут нереализованные писательские амбиции. Ему кажется, что он умеет погружаться в сокровенные глубины человеческой психики и все знает о других. На самом деле он барахтается в собственном дерьме, знает только эту полужидкую субстанцию и только её может описать достоверно.
        Оставшись одна в своём кабинете, Оля принялась нервно рыться в ящиках письменного стола. Она искала зелёную пластиковую папку. Год назад она принесла её сюда, на своё новое рабочее место. Боялась держать дома, вдруг попадётся на глаза детям. Запихнула подальше, в глубину, под кипы бумаг, и теперь точно не помнила, выкинула её или всё-таки нет.

* * *

«Мужчина выше среднего роста, крепкого телосложения. Внешность приятная, солидная. Вызывает доверие. Возраст - между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Москвич. Образование высшее, медицинское или юридическое. По работе может быть связан с подростками, знаком с подростковой психологией, судебной психиатрией, судебной медициной и криминалистикой.
        Страдает импотенцией. Лечиться не пытался, это ниже его достоинства. К тому же недуг у него, скорее всего, неизлечимый (врождённое недоразвитие полового органа?). Детей нет. Не женат. Живёт один. Чистоплотен. Тщательно заботится о своей внешности. Стабильный, достаточно высокий доход. Пользуется уважением коллег, но ни с кем не дружит. Замкнут. Вежлив, но недоброжелателен.
        Поздний ребёнок, долгожданный и единственный. Вырос без отца, без мужчины в семье, воспитывался матерью, которая баловала его, чрезмерно опекала, прямо или косвенно внушала идею о его исключительности, о том, что он не такой, как все. Лучше, талантливей, красивей. В детстве плохо ладил со сверстниками (маменькин сынок). Его дразнили. Не мог социально адаптироваться. Копил обиды, в своих фантазиях изощрённо мстил обидчикам.
        Детские обиды, сознание собственной тайной неполноценности, уязвимости и одновременно исключительности составляют личностную доминанту. Отсюда - неумение сопереживать и поставить себя на место другого (ад - это другие). Эмоциональная холодность, и в то же время крайняя ранимость. Злопамятен, ригиден, застревает на негативных эмоциях, ничего не забывает.
        Вероятно, первое убийство совершил ещё в юности. Пытаясь впервые вступить в половой контакт с женщиной, потерпел жестокую неудачу, был осмеян и убил в приступе ярости. Преступление осталось нераскрытым. К уголовной ответственности не привлекался. Память о пережитом унижении, о «победе» над свидетельницей и
«виновницей» унижения, экстаз, испытанный во время убийства, но также страх быть пойманным, разоблачённым - все это сложилось в постоянный психотравмирующий фактор.
        Во время первого убийства и после него преступник полностью отдавал себе отчёт в своих действиях и понимал, что, если продолжит убивать, рано или поздно попадётся. Первое убийство, безусловно, было спонтанным. Потом все его детали многократно прокручивались в памяти. Это постепенно превратилось в ритуал, сначала только на уровне фантазий. Но настал момент, когда ритуал был разыгран в реальности.
        Многие годы Молох выстраивал сложные, уродливые конструкции самооправдания, поскольку собственное "я" должно оставаться для него идеальным, «божественным». Очень долго он сдерживал свою потребность убивать. На одной чаше весов лежал груз пережитых мощных эмоций во время первого убийства, на другой - страх быть пойманным. Возможно, выбрал профессию, позволяющую отчасти сублимировать болезненное влечение к смерти (медицина, судебная медицина, криминалистика). Сосредоточился на образовании и профессиональной карьере. Старался в этом самоутвердиться, удовлетворить амбиции, прежде всего социальные.
        Попытка вступить в диалог, в игру со следствием, так называемая соревновательная мотивация, которая иногда встречается у СУСП (серийные убийцы на сексуальной почве), в данном случае исключается. Молох - сноб. Всех других людей он презирает и считает ниже себя. Самооценка у него весьма завышена. Но при этом мнение о нём окружающих остро волнует его. В быту, в профессиональной деятельности может проявлять высокомерие, насмешливость. Часто улыбается, шутит. Умеет элегантно обидеть.
        В его другой, тайной жизни ему не до шуток. Там он не обижает, а убивает. Там он лишён чувства юмора. Его тайная жизнь полна пафоса, изобилует символическими знаками, посланиями. Молоха можно назвать сектантом-одиночкой, и если рассматривать его внутренний мир с этих позиций, то его идеология близка к русскому скопчеству.
        Секта скопцов появилась в России в середине восемнадцатого века. Члены её, не только мужчины, но и женщины, добровольно кастрировали себя, полагая, что полностью очищаются от греха, исключают саму возможность грешить. После обряда кастрации члены секты приобщались к «тайне», знание которой давало неограниченную власть над людьми, дар творить чудеса, исцелять, предвидеть и т. д.
        Молох - фанатик-кастрат по своей природе, но с высоким уровнем мужских гормонов. Внешне он полноценный мужчина, с сильным либидо, но лишённый возможности удовлетворить половое влечение. В качестве компенсации он создал фетиш из своей мужской ущербности, и это развилось в бредовую идею о некоей особой миссии. Выстраивал собственные философские концепции, свою ущербность пытаясь превратить в сверхценную идею чистоты.
        Не исключено, что за долгий период, между первым убийством и нынешними, случались ещё эпизоды и даже серии, совершенно латентные. На мой взгляд, необходимо поднять нераскрытые дела с середины семидесятых до конца девяностых, те, что связаны с убийством детей школьного возраста и подростков (раздевание, удушение руками, отсутствие следов изнасилования). Территория - Московская область. Место преступления - лес, роща. Время - весна с середины марта, лето, ранняя осень. Поздний вечер, ночь. Периоды полнолуния. Стоит обратить особое внимание на причины, по которым подобные преступления оказались нераскрытыми. Не исключено, что преступник связан с правоохранительными органами и имел возможность влиять на ход следствия.
        Убийства носят ярко выраженный ритуальный характер. Раздевание, «омовение» маслом со сладким запахом (миропомазание). Отрезание пряди (символический постриг при крещении). Но также очевидный элемент фетишизма (отрезанную прядь уносит с собой и наверняка хранит).
        В редких случаях, когда безнадёжная импотенция сочетается с высоким уровнем мужских гормонов и мощным либидо, психозы неизбежны.
        Молох - сильная личность, с высоко развитым интеллектом и самообладанием. Многие годы он справлялся со своими внутренними проблемами, но в определённые моменты срывался. Последнюю серию могли спровоцировать тексты и картинки порнографического содержания с явным садистским уклоном, обнаруженные в Интернете (сайт Марка Молоха). Возможно, именно оттуда убийца взял идею поливать трупы детским косметическим маслом (см. рассказ «Надежда» М. Молоха).
        Не исключено, что убитые подростки участвовали в съёмках порно, занимались проституцией и были куплены убийцей у сутенёров. Это смыкается с идеей миссионерства и объясняет, почему дети добровольно садились в машину к убийце. Это также объясняет, почему никто не заявил о пропаже детей, не откликнулся, когда по телевидению и в прессе были показаны их портреты, описаны приметы.
        Поскольку индустрия детского порно и детской проституции сегодня в России развита чрезвычайно и продолжает развиваться практически безнаказанно, угрожающими темпами, серия «Молох» будет иметь скорое продолжение.
        Убийца - паранойяльный психопат. Миссионер с манией величия. Хитёр, осторожен. Чрезвычайно опасен».

* * *
        Дима Соловьёв сидел один в кабинете и читал поисковые профили Молоха, составленные несколькими специалистами. Он сохранил их в своём компьютере. Последний, написанный доктором Филипповой, по мнению её коллег, никуда не годился. Слишком нетипичный получился у неё серийник.
        - Таких в России не бывает - говорили ей.
        Миссионеры-интеллектуалы с собственной философской концепцией встречаются иногда в США и в Западной Европе, и то крайне редко. А наш российский среднестатистический маньяк туп и необразован, имеет одну или несколько судимостей, низкий социальный статус, отталкивающую внешность, одевается кое-как, за собой не следит, моется редко, воняет, глаза у него злые, затравленные, речь примитивная, словарный запас минимальный. И вообще, он больше похож на обезьяну, чем на человека.
        Оля совершенно не умела отстаивать свою точку зрения. Она легко сдавалась. На все замечания и даже насмешки коллег смиренно отвечала: да, наверное, вам видней.
        Она была уверена, что в случае с убийцей трёх неопознанных подростков пусковой механизм сработал при помощи детского порно в Интернете. Порнограф Марк Молох в одном из своих опусов рассказывал, как герою -импотенту удалось вызвать эрекцию только благодаря маслу для младенцев, когда он стал лить его на убитую девочку.
        - Не могу больше, - говорила Оля, - читать, думать, выстраивать конструкции, не могу.
        Именно здесь, у Димы в кабинете, полтора года назад, она призналась, что собирается уходить из судебной психиатрии.
        - Ещё немного, и я свихнусь. Я сама стану маньячкой, разыщу этого порнографа и убью его. Или, чтобы работать дальше, мне надо убить что-то в самой себе.
        Она плакала. Он знал её с семилетнего возраста и ни разу не видел, как она плачет.
        Был небольшой период, когда они почти не расставались. «Немножко женаты», как выразился проницательный Гущенко.
        - Вы очень подходите друг другу, - сказал профессор.
        Так хотелось огрызнуться: не ваше дело.
        Никому никогда Дима не позволял лезть в свою личную жизнь. Конечно, для великого и могучего Гущенко секретов не было. Оля рассказывала, как он заставлял каждого члена своей команды вспоминать самые острые переживания детства, юности. Многих гипнотизировал, чтобы расслабились и вернулись к старым подсознательным фобиям.

«Она ему о нас рассказывала? Я что, её фобия?» - подумал Дима.
        Всё, что касалось его отношений с Олей, как будто возвращало его на двадцать лет назад. Он становился обидчивым и подозрительным, как мальчишка.
        Глава тринадцатая
        - Бе-е, бе-е!
        Получалось очень похоже, будто правда на зелёном вытертом линолеуме, как на свежей травке, резвился ягнёнок. Мальчик Марик, восемнадцати лет от роду. Дитя нежное и удивительное. К таким с ранних лет липнут голубые. Таких обожают и балуют пожилые сентиментальные тётки. У них не глаза, а глазки. Не губы, а губки. Полноценная мужская щетина если и появляется, то поздно, годам к тридцати.

«Его беременная мама очень хотела девочку», - заметил про себя Марк.
        Коридор кончался широким квадратным тупиком. Там для психов устроили что-то вроде общей гостиной. Лавки, привинченные к полу. Высоко, под самым потолком, телевизор. Марик бегал на четвереньках и старательно блеял. Ещё он умел лаять и мяукать. Юный дурачок, скорее всего, косил от армии.

«Как же это фрау доктор до сих пор не расколола мерзкого дезертира? - думал Марк. - Или его родители уже успели её подмазать?»
        За ягнёнком было забавно наблюдать. Он выделывался от души. Он даже умудрялся подпрыгивать на четвереньках и бодал вонючий воздух своей обритой круглой головой.
        - Эй ты, крошка педрилка, - тихо позвал Марк.
        - Бе-е! Ме-е!
        Брось придуриваться, малыш. Все в порядке. Миру уже известно, что ты кретин и к строевой службе не годен. Хотя, если честно, ты совершаешь большую ошибку. Таких красивеньких, как ты, в армии хорошо дрючат. Тебе бы понравилось. Ты уже пробовал? Смотри, не упусти свой шанс! Для тебя это стало бы полезной практикой. Ты знаешь, с твоей внешностью можно отлично зарабатывать, всего лишь подставляя задницу.
        В тупике, кроме них двоих, в эту минуту никого не было. Начинался ужин. Заранее, за час, наверное, психи перетекали поближе к столовой. Марк, хоть и был голоден, здешнюю кухню не переносил. А ягнёнок Марик ждал, когда его позовёт дежурная сестра. Что-то вроде ритуала. Ягнёнка поднимали, вели за руку, усаживали за стол. Ни с одним больным в отделении не возились столько, сколько с этой маленькой глупой педрилкой. Попадись он Марку лет пять назад, Марк бы сделал всё возможное, чтобы использовать такого фактурного мальчика в своём альтернативном кино. Он бы очень понравился некоторым серьёзным клиентам.

«А может, стоило обратиться за помощью к кому-то из них? - вдруг подумал Марк. - В самом деле, они ведь кровно заинтересованы в моём бизнесе. Детского порно и живых деток, которые продаются, в России навалом, но я знаю, что спрос все равно пока опережает предложение. Им, положительным семейным господам, постоянно хочется попробовать чего-то новенького, свеженького, причём без риска подцепить заразу или нарваться на шантаж. А детки растут быстро и ещё быстрее теряют товарный вид, многие подсаживаются на наркотики. Многие, только не мои. Ну что, стоит подумать над этим вариантом? Слинять отсюда я могу в любой момент».
        - Как, малыш, твоё кругленькое нежное филе готово к труду и обороне? - спросил он, потянувшись и хрустнув суставами. - Не советую терять время, губить свою сладостную юность в этой помойке. Чем ты моложе и свежей, тем дороже стоишь!
        Марк ясно представил себе, как звонит, допустим, отставному генералу ФСБ, отцу и деду, орденоносцу, который в теледебатах сокрушается по поводу распущенности нынешней молодёжи и голосует обеими руками за введение цензуры «на пошлость». Теми же руками он не часто, но регулярно, раз в месяц, тискает до синяков тихого послушного мальчика Егорку тринадцати лет.

«Товарищ (или господин) генерал, это вас беспокоит Марк, ваш знакомый. Тут у меня понимаете, неприятности, наехали какие-то придурки, пасут меня, раскачивают, чего хотят, не знаю. Вы уж будьте любезны, помогите, не только мне, но и себе самому. Знаете, я, грешным делом, запечатлел для истории вас вместе с вашим любимым мальчиком Егорушкой, как вы там, с ним, малышом, вдвоём в коечке. То да сё, ну сами понимаете. Представляете, что будет, если чужие недобрые глаза увидят такое кино?»
        Генерал, безусловно, наложит в штаны. Спросит, где хранятся плёнки. Что будет дальше, остаётся только гадать. Марк прокрутил в голове несколько вариантов развития событий. При всей несхожести этих вариантов их объединяло одно. В конце каждой истории стояла чёткая чёрная точка. Дырка от пули в башке Марка.
        Марик продолжал резвиться, но как-то вяло, по инерции. Его последнее «бе-е» прозвучало совсем неправдоподобно. Наконец он замолчал, застыл, косясь на Карусельщика блестящим голубым глазом. Щеки его покраснели, желваки задвигались под тонкой кожей.
        - Детка, ты чего? - Марк хихикнул и комично прикрылся рукой. - Ой, боюсь, боюсь! Какие мы грозные!
        Пол слегка задрожал. К ним по коридору шла дежурная сестра Зинаида Ильинична, дама двухметрового роста, весом килограммов сто семьдесят. Ягнёнок успел показать Марку кулак с вытянутым средним пальцем и встретил сестру радостным
«бе-е!».

«Нет, пожалуй, ни к кому из клиентов обращаться за помощью нельзя, - решил Марк. - В любом случае это огромный риск. Если я вычислил правильно и меня пасут потому, что кто-то из деток занялся шантажом у меня за спиной, где гарантия, что я по закону подлости не нарвусь именно на того клиента, который пустил за мной хвосты? Надо выкручиваться самому. Я точно знаю, убивать меня пока никто не собирается. Это главное».
        - Марик, встань сию минуту! - скомандовала Зинаида Ильинична. - Давай поднимайся, ну! А ты, Карусельщик, чего расселся? Тебе тоже особое приглашение? Быстро в столовую, кушать!

«Как же мне всё-таки повезло, что эта слонопотамша не знает моего имени. Я бы свихнулся, если бы меня здесь стали называть Мариком».
        Медсестра подхватила ягнёнка, ласково погладила по бритой голове.
        Марк нехотя поднялся, добрёл до столовой и не нашёл там ничего интересного. Все те же психи, то же сосредоточенное чавканье, грязно жующие рты, бессмысленные глаза.
        На ужин дали крутое яйцо, бутерброд с одесской колбасой, рыжую тушёную капусту, какао. Марк брезгливо сколупывал скорлупу с серого холодного белка, вспоминая свой последний ужин в ресторане.
        - Солянку не будешь? - деловито поинтересовался Шпон и тут же пододвинул к себе тарелку. Ел он жадно, громко. Покончив с капустой, стал смотреть на бутерброд.
        - Да бери уж, - разрешил Марк.
        Шпон запихнул в рот все целиком, хлеб и колбасу, вытянул жёлтую колбасную кожицу, внимательно оглядел её, опять отправил в рот и стал жевать, как жвачку. Потом рыгнул и задумчиво произнёс:
        - Никонова в бокс положили. Может, электрошок будут делать.
        - Мг-м, - кивнул Марк и хлебнул какао.
        Ничего более мерзкого он в своей жизни не пил. Тёплая бежевая бурда, приторно-сладкая, с коричневой слизистой пенкой.
        - Электрошок жуткая вещь, - сказал Шпон. - Слушай, ты какао все выпьешь или, может, оставишь половину?
        - Пей. - Марк поморщился и отодвинул стакан.
        Шпон жадно сцапал и влил в себя какао, выпил залпом, одним глотком, как водку.

«Блин, что я здесь делаю? Надо линять!» - подумал Марк.

* * *
        Два часа ночи.
        На день рождения мама подарила мне сумочку, купленную в подземном переходе. Это не просто дешёвка, это значительно хуже - подделка под «Шанель», с большим золотым вензелем, со стразами, которые отколупываются по одному. Конечно, пришлось изображать восхищение и бурный восторг, как будто я о такой сумочке всю жизнь мечтала и теперь с ней не расстанусь. Вот Майка молодец. Не стала выпендриваться, подарила пижаму, недорогую, но очень милую. И восторг не пришлось изображать.
        Мама внимательно смотрит в глаза, следит за реакцией, для неё это настоящее горе, если не понравился её подарок. А я ломаю голову, куда теперь эту роскошную гадость дену. Мамочка постоянно будет спрашивать: почему не ходишь с моей сумкой? Так что день рождения никогда не кончится. Ладно, скажу, что берегу такую красоту для особых случаев.
        Я, кстати, вообще ненавижу этот день. Не хочу быть на год старше и делать вид, будто счастлива от этого. Все поздравляют, когда надо, наоборот, выражать соболезнование.
        Мы с папой неплохо посидели в ресторане, он подарил мне кулончик с сапфиром, очень симпатичный. Вот это я понимаю, подарок родному ребёнку. Цепочка золотая, настоящий сапфир. Хоть и маленький, но настоящий. Я сразу его надела. Будет мой талисман.
        Итак, мне пятнадцать лет. Чувствую себя старухой, как будто уже тридцать, и все в прошлом. Вот интересно, Ике двадцать два, а чувствует себя младенцем. У неё жизнь кончилась в десять, когда убили родителей у неё на глазах. А потом опять началась в семнадцать, когда она познакомилась с Марком. Получается - минус семь лет. Я так не могу. Моя жизнь как будто никогда не начиналась - и постоянно кончается. То есть мне кажется, я, ещё не родившись, умерла. Господи, что за глупости? Откуда это, дневник? Ты не знаешь?
        Я спросила у папы, почему он с мамой развёлся. Он сказал, что просто встретил другую женщину, влюбился. У мамы тяжёлый характер, мне ли этого не знать.
        На самом деле характер тут совершенно ни при чём. Та, другая, была моложе. Но с ней он тоже развёлся, встретил Маринку. Года через три опять разведётся. Я, конечно, очень его люблю, но он тоже немного псих. Погоня за вечной молодостью. Свою догнать нельзя, так хотя бы за чужую подержаться…
        Из-за того, что он такой, у меня, кстати, тяжёлые комплексы. Дикий страх возраста. Время летит, как безумное, и постоянно счётчик в голове щёлкает. Мне кажется, после тридцати жизнь у женщины вообще заканчивается. Вот смерти я почему-то совсем не боюсь, а старости, морщин, пигментных пятен, седины, всего этого возрастного уродства боюсь ужасно. У меня прямо фобия какая-то. Понимаю, что глупо думать о таких вещах в пятнадцать лет, но все равно думаю.
        Мой папочка считает старухой любую женщину после двадцати семи. Для Марка старуха Ика, хотя ей только двадцать два и она выглядит младше меня.
        Конечно, если есть бабки, можно сделать пластику, подтяжки всякие, но ведь это всегда видно. Не знаю как. По глазам, что ли? И к тому же на это подсаживаются, как на наркотики. Начинают и не могут остановиться.
        Ладно, о чём я? Это пока не мои проблемы.
        Холодно. Пришлось открыть окно, очень хочется курить. Знаю, что нельзя, вредно для малыша, но одну, слабенькую, так и быть, я себе позволю. Видел бы ты, мой бумажный друг, этого нового старпера! Важный такой дядька, глазки маленькие, бегают, морда круглая. С виду здоровый, мощный. И не подумаешь, что у него между ног фитюлька размером с мой мизинец.
        Правда, радоваться особенно нечему. Есть кое-что похуже простого fuck. Когда на тебе сопит и елозит потный импотент, центнер старого гнилого мяса, хочется сдохнуть на полчасика. А может, и навсегда. Если бы не V., я бы, пожалуй, нажралась колёс, запила бы водкой, накурилась травки от души, и фигли меня бы потом откачали.
        Я, кстати, часто думаю об этом. Особенно когда выхожу ночью на балкон покурить. Так и тянет вниз, честное слово! Девятый этаж. Внизу голый асфальт. Если сначала колеса, а потом прыжок, то вообще кайф. Несколько мгновений абсолютного кайфа. Полет в невесомости.
        Интересно, зачем я потащила Ника в клуб, на концерт? Тебе правда интересно, мой дневник? Ну тогда слушай.
        Во-первых, это оказался неплохой способ сачкануть, не трахаться с ним той ночью. Вроде бы встретились, культурно пообщались, и ничего не было.
        Во-вторых, я хотела показать моему драгоценному V., что я не такая маленькая бесполезная дурочка, как многие считают. У меня есть связи, например знакомый итальянец, профессор, я могу через него сделать для V. промоушен в Италии. Я вся из себя деловая, и толковая, даже могу стать для него чем-то вроде продюсера.
        Ник ни фига не понял и, кажется, разозлился. Стал читать мне лекции, что опасно посещать такие места. Нудил всю дорогу. А я была даже рада. Мне дико не хотелось после концерта V. залезать в койку с Ником.
        Вообще, странно. Мне с обычными клиентами-старперами иногда бывает легче, чем с Ником. Когда я поняла, что люблю V., и особенно когда узнала, что беременна, Ник вдруг показался мне таким мерзким.
        С клиентами всё ясно. Обслужила. Заработала. Гуд бай, детка. А с Ником у нас как бы даже любовь. Конечно, бабки я из него тяну, я же не совсем идиотка, чтобы спать с ним, стареньким, просто так, из сострадания.
        Любой, самый вонючий клиент лучше Ника. Потому что не врёт. Себе не врёт. Вот это главное. Платит за удовольствие и не изображает возвышенную неземную любовь. Мухи отдельно, котлеты отдельно. А с Ником все вместе. И мухи, и котлеты. Гадость. Но самое ужасное, что я тоже начинаю ему в этом подыгрывать. Мне хочется играть в эту игру. Мне хочется верить, что старик, с которым я сплю почти два года, действительно любит меня. На самом деле наши отношения хуже воровства, грязнее любой грязи. Лучше обслужить десять тупых грубых ублюдков, чем переспать с нежным утончённым Ником.
        Ладно, все это бред, глупости. Ребёночек во мне, совсем ещё маленький, ни в чём не виноват. Клянусь, учёный биоробот будет последним! Ика говорит, среди импотентов больше всего садюг. Похоже на правду. И ещё, Ика говорит, что, если мы с V. поженимся, я рискую повторить судьбу моей мамы. Вокруг него крутится слишком много девиц, выбор огромный, постоянное искушение, перед которым ни один мужик не устоит. Она считает, что я нужна V. только для очередного скандала. Сожительство с малолеткой, да ещё дочерью заклятого врага - это круто для жёлтой прессы. Якобы он использует меня для очередной PR-кампании и бросит.
        Бред, бред, бред! Ика просто завидует мне. У неё жизнь была ещё хуже, чем у меня. Родителей убили у неё на глазах, она осталась одна в десять лет, со злыдней тёткой, которая чуть не сделала её психом. Или, может, даже и сделала, потому, что только сумасшедшая может любить Марка.
        Он сволочь, мразь. Ей тошно от этой своей любви. Уйти ей некуда, разве что назад, в Быково, уехать, к тётке. Ни денег, ни квартиры, ничего у неё нет, поэтому в башке все сдвинуто, ни во что не верит, придумала для меня и V. жуткое словечко - «сожительство».
        У нас с V. пока нет никакого «сожительства». Мы спали только четыре раза. Кстати, совсем другое дело, когда спишь с любимым человеком. Я потом ходила вся такая нереальная, ещё немножко - и растворюсь в воздухе от счастья. Мой V. гений, не только в поэзии, но и в жизни. Он единственный и последний поэт. У меня мурашки по коже от его песен. Интересно, что будет, когда он узнает о ребёнке? У него ведь нет детей. А ему, между прочим, уже за сорок. Баб всяких было полно, однако ни одна от него не залетела. Значит, ни одна не любила ни секунды. Залетают, когда любят.
        Так классно держать это в тайне! Иногда мне кажется, что он, мой ребёночек, моя тайна, потихоньку шевелится, двигает ручками, ножками. Конечно, я знаю, ещё рано, он слишком маленький. Я люблю разговаривать с ним, прикольно говорить не наружу, а внутрь. Снаружи все гнусь, грязь, чужой мир. А внутри солнышко моё, сидит себе, и уютно ему, спокойно. Я уже знаю, что он мальчик. Сейчас вот лягу спать, спою ему колыбельную песенку.
        Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал, прошёлся по комнате.

«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил ли я сочинения. Теперь ясно, почему её это так беспокоило. Значит, все правда. Я не обознался, - думал он, нервно расхаживая из угла в угол. - Что же мне делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить ещё раз? А Карина? Неужели она знает? Или Женя полагается на её честность, на то, что подруга не станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза, то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».
        И их глаза, набухшие от слёз,
        Излились влагой, и она застыла,
        И веки им обледенил мороз.
        Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове, защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.
        Читать осталось немного, всего пару страниц.

* * *
        Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протёртые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
        В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ёрзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину. Зацепа узнал его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он вздрагивал, косился на официантов и продавцов.
        Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком, потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым холуём. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.
        Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из утиной печёнки, закрыла глаза, сказала:
        - М-м, Коля, ты знаешь, это не хуже, чем в Париже у «Максима». Попробуй.
        Вилка с куском паштета потянулась к его губам. Пришлось открыть рот. Наверное, это правда было вкусно, очень изысканно, однако Зацепа не мог есть. Кусок застревал в горле. Всё мерещилось, что официант смотрит как-то многозначительно. Кстати, когда он вышел из туалета, этот холуй стоял возле Зои, низко склонившись, и шептал ей что-то на ухо. Заметив, что Зацепа возвращается к столу, тут же замолчал, разогнулся, ускользнул. А у Зои после этого глаза стали другие.
        Зацепа залпом выпил стакан воды, закурил.

«Всё кончилось, - повторял он про себя, - это только мои фантазии, нервы, пустой страх. Я теперь другой человек, со мной все в порядке, и бояться мне совершенно нечего».
        На самом деле не так уж сильно он боялся. Он тосковал. Ослабевший, но ещё живой Кастрони выл в нём, как старый пёс, которого посадили на цепь и оставили в пустом дачном посёлке на всю зиму.

* * *

…Когда они вышли с Женей из ресторана и сели в машину, он попытался опять заговорить с ней о ночном клубе, о том, что ей не стоит ходить в такие заведения, это опасно, вредно. У неё вся жизнь впереди, сейчас надо учиться, строить своё будущее.
        - Что ты болтаешь? Какое будущее? - вдруг крикнула синьорина по-русски. - Что ты знаешь обо мне, старый идиот?
        Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.
        - Осторожней! - взвизгнула Женя. - Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!
        У Зацепы трещало в ушах. Он не только чувствовал, но уже видел, как рушатся декорации. Женя впервые заговорила с ним по-русски. Что это было? Провокация? Она догадалась, что он не тот, за кого себя выдаёт? Или просто устала от чужого языка?
        - Я не понимаю, детка, пожалуйста, переведи, - жалобно попросил Кастрони.
        - У меня нет никакой жизни, - она перешла на английский, - только грязь, чёртова мерзость.
        - О чём ты? - хрипло спросил Зацепа, подозревая, что она о нём, об их любви, которая крепко воняет проституцией.
        - Скажи, ты когда-нибудь видел детское порно в Интернете?
        - Нет. Я знаю, что там его много, но сам не видел.
        - Правда? Но ведь ты любишь не взрослых женщин, а девочек, и тебя должно это интересовать.
        - Я люблю одну девочку. Синьорину Женю. Я не маньяк, не извращенец, просто так случилось. До встречи с тобой ничего подобного не было. Ты же знаешь, у меня в Риме жена, двое детей, внучка.
        - У них у многих есть жены, дети, внуки.
        - У кого - у них?
        - Неважно.
        - Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
        - Не знаю. - Она заёрзала на сиденье, отвернулась, уставилась в окно.
        Осторожный Зацепа больше не стал задавать вопросов. Поглядывал на неё, видел, как вздрагивают её плечи, слышал тихие жалобные всхлипы. Он привык, что она часто плачет. Её смех мог мгновенно превратиться в слезы, и наоборот. Он списывал это на переходный возраст. Остаток пути они молчали. Когда доехали до дома в Черёмушках, вошли в квартиру, Женя побежала в спальню, упала на кровать, лицом в подушку. Кастрони подошёл, стал снимать с неё сапоги. Она вдруг резко развернулась, чуть не заехав ногой по его физиономии.
        - Ник, сколько лет твоей внучке?
        - Одиннадцать. Почему ты спрашиваешь?
        Она усмехнулась, оскалилась, как собачонка, и сказала по-русски:
        - Мне было столько же, когда это началось.
        - Я не понимаю. Женя, пожалуйста, говори по-английски. - Кастрони растерянно заморгал.
        - Ох, Ник, может, не стоит? Лучше тебе не понимать, о чём я говорю. Мне плохо, Ник. Ты даже не представляешь, как мне плохо сейчас. Я люблю его, он гений, лучше него нет никого на свете. Мы, наверное, поженимся. Но если он узнает… Господи, как бы я хотела вычеркнуть все это из моей жизни, забыть, начать с нуля, стать обычной девочкой.

«Кто он? Неужели этот певец, людоед-некрофил, которому она вешалась на шею? - простонал про себя Зацепа. - О чём узнает? Обо мне? Но она вряд ли привела бы меня в клуб и стала знакомить с ним, если бы боялась именно этого».
        - Женя, - сказал Кастрони, - мне, конечно, нравится, когда ты говоришь по-русски. Звучит красиво, но я ни слова не понимаю. Что с тобой происходит? Ты, может быть, хочешь рассказать мне что-то, но не решаешься? Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
        - Ник, ты правда любишь меня? - Это было сказано по-английски, громким драматическим шёпотом.
        - Да, Женя, конечно, я тебя очень люблю. Я много раз говорил тебе.
        - Говорил? Слова ничего не значат. Ты мог бы убить за меня? Ты мог бы убить человека, который растоптал, утопил в грязи моё детство, заставил раздеваться перед камерой и выделывать такое, что тебе в страшном сне не приснится? Но если бы только это! Нет, ему было мало. Он стал торговать мной.
        Зацепе показалось, что она репетирует роль для мелодрамы. Кастрони тихо поскуливал от волнения и жалости.

«Замечательно! - думал Зацепа. - Вот появился ещё один персонаж. Нас было только двое, она и я. Теперь уже четверо. Третий, как я понимаю, этот певец Вазелин. Надо бы уточнить, но нельзя. Она ведь сказала о нём по-русски. Интересно, кто четвёртый? Кого мне надо убить?»
        - Женя! Прекрати! Что ты говоришь? Что ты выдумываешь, девочка? Зачем? - зашептал Кастрони, искренне подыгрывая синьорине, заламывая руки и слегка подвывая на гласных.
        Зацепа между тем сохранял ледяное, отрешённое спокойствие.
        - Зачем? - взвизгнула Женя. - Затем, что я больше не могу так жить. Я хочу покончить с этим. Но у него есть много записей. Если я уйду, он сделает так, что все это увидят мои родители, учителя, одноклассники. Он может, я знаю. Уже было, когда он снимал со мной или с другими девочками и мальчиками разных богатых известных людей, а потом шантажировал их. И они платили. Теперь он шантажирует меня. Требует огромную сумму. Он уже поместил в Интернете картинки, клипы, на которых видно не только тело, но и лицо, очень чётко, крупным планом.
        Зацепа сидел на краю кровати, не в силах шевельнуться. Кастрони бешено колотил кулаками изнутри по стенкам его сердца. В голове вдруг пронеслась строчка из чьих-то стихов:
        «Конец мог быть и пострашней,
        но не придумаешь бездарней».
        Зацепе все уже стало ясно, Кастрони надеялся на чудо.

«Этого не может быть! - вопил Кастрони. - Она все выдумала! Я знаю её почти два года, она вся, как на ладошке».

«Да, ты знаешь её. Каждый квадратный сантиметр её тела, вес, рост, объём талии, бёдер, щиколотки, шеи. Каждый оттенок интонации, гримасы, капризы ты знаешь наизусть. Но тебе ничего не известно о ней, - устало возражал Зацепа, - ты встречаешься с ней не так уж часто. Что происходит в её жизни там, за кадром ваших отношений, ты знать не можешь».

«Если бы это было правдой, - не унимался Кастрони, - открылось бы все раньше, я бы понял, почувствовал».

«Понял? Почувствовал? - горько усмехался Зацепа. - Вспомни, как легко она пошла на контакт с тобой, как ловко тянула из тебя деньги. Ты что, всерьёз считаешь, что она получает удовольствие от ваших постельных игрищ? Или, может, ты надеешься, она влюблена в тебя, старого кретина? Опомнись. Разве всё это время она вела себя как нормальная, чистая девочка-подросток? Она спала с тобой за деньги. Почему ты думаешь, что она не могла делать это с другими?»
        - Кто он? Как его зовут? - спросил Зацепа, когда Женя замолчала.
        - Марк. Фамилии не знаю. Адреса тоже. Он постоянно снимает сразу несколько квартир и меняет их очень часто. Он хитрый и осторожный, подонок. Он работает один, без помощников. Сейчас нас у него всего четверо, две девочки и два мальчика. Он очень тщательно отбирает детей, чтобы были не сироты, не наркоманы, здоровые, нормальные, но при этом, чтобы не проболтались родителям.
        Кастрони трепетал от жалости, хотел спросить, как это произошло с ней, чистой девочкой, как она попала в лапы к злодею-порнографу. Но Зацепа заткнул своё внутреннее нечто и задал Жене другой вопрос, куда более актуальный:
        - Ты говорила ему о нас, обо мне?
        - Нет. Никогда, - она горько всхлипнула, - не бойся, Ник. Ты улетишь в свой Рим, тебя здесь никто не знает. Вот если бы ты был русский и жил в Москве, занимал высокую должность, тогда другое дело.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Марк не станет связываться с иностранцем.
        - Значит, ты всё-таки говорила?
        - Да нет же, нет! Успокойся.
        - Погоди. Почему ты сказала - если бы я был русский? Что это меняет?
        - Не знаю! Отстань! - Она вдруг зарыдала. - Ты, как все! Думаешь только о себе, а на меня плевать! Я не могу так больше жить! Не хочу! Если мне не удастся отделаться от него, я наглотаюсь таблеток с водкой и выброшусь в окно!
        Кастрони был в обмороке. Наверное, у него случился инфаркт, и он тихо подыхал, из последних сил тянул дрожащие ледяные пальцы, чтобы притронуться к своей маленькой синьорине, попрощаться, погладить по голове. Но злой Зацепа не дал ему сделать этого.

«Хватит! Я сыт по горло! С таким же успехом можно было подобрать проститутку на улице или воспользоваться любым из заведений, которые предлагают весь спектр интимных услуг. Получилось бы дешевле и безопасней».

«Но я люблю её», - прошептал Кастрони и отключился.
        - Если я правильно понял, тебе нужны деньги, чтобы уйти от этого твоего Марка. Сколько? - Зацепа задал свой вопрос спокойно и жёстко.
        Она подняла руки с растопыренными пальцами, как будто сдавалась и просила не стрелять.
        - Десять? - уточнил Зацепа.
        Она молча, виновато кивнула.
        Если посчитать, сколько он давал ей и тратил на неё в эти два года, выйдет значительно больше.
        - Ты уверена, что, получив деньги, он оставит тебя в покое?
        - Конечно.
        - Откуда взялась именно эта сумма? Он сам её назвал?
        - Нет. То есть да. Я просто знаю. Одна девочка, которая тоже хотела уйти, дала ему десять тысяч. И он её больше никогда не трогал.

«А вот сейчас ты растерялась и врёшь неумело, моя радость, - отметил про себя Зацепа, - ты не была готова к этому вопросу. Наверное, мой следующий вопрос тоже застанет тебя врасплох».
        - Допустим, ты дашь ему деньги. Разве он не спросит, где ты их взяла?
        Лживая маленькая дрянь вдруг обхватила его за шею и стала целовать, приговаривая:
        - Ник, любимый, хороший, спаси меня! Пожалуйста! Я правда больше не могу так жить. Неужели ты допустишь, чтобы твоя синьорина погибла?

«Ах! - долетел слабый замогильный голос Кастрони. - Пожалуйста, прошу тебя, ведь это последняя возможность, потом всё кончится. Последняя ночь, прошу тебя!»
        Кастрони корчился от голода и жажды. Впервые Зацепа понял, что девочка - это не любовь, не страсть. Она пища. Утончённому Гумберту хотелось добраться до детских внутренностей. «Вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени…» Гумберту-эстету нравился вкус «пряной крови» Лолиты. Добрый Кастрони тоже однажды попробовал. Женя порезала палец, и он припал губами к ранке. Поцеловал, чтобы ей, маленькой, не было больно, и потом долго не мог забыть мгновенной дрожи нового, дикого наслаждения.
        - …Коля, смотри, у тебя все остыло. - Голос Зои Федоровны прорвался сквозь алую пульсирующую пелену, которая окутала Зацепу, как адское пламя, пока холодное и безвредное.
        - Вам не понравилось мясо? - спросил официант.
        - А? Спасибо. Все очень вкусно.
        Зоя строго посмотрела на мужа, покачала головой.
        - Как же вкусно, когда ты даже не попробовал? Ешь, пожалуйста. Это свежайшая парная телятина.
        Глава четырнадцатая
        Дима Соловьёв сидел в своём кабинете над кипой протоколов допросов свидетелей, механически пробегал глазами строки и опять, как полтора года назад, не мог найти ни одной зацепки. Он вдруг вспомнил, как в девяносто восьмом парадоксальная версия профессора Гущенко, что серийный убийца, который режет проституток в Калининградской области, и аноним-кляузник, который звонит в прямые эфиры на местное радио, телевидение, возмущается падением нравов, распущенностью молодёжи, требует принять срочные меры, - одно лицо.
        Кирилл Петрович предложил устроить ток-шоу на местном телевидении, поговорить в прямом эфире на темы, волнующие анонима. Он был уверен, что аноним позвонит. Действительно, позвонил. Стал высказываться по теме. Гущенко тут же понял, что это он, вступил с ним в диалог и держал на связи столько, сколько нужно было, чтобы определить его местонахождение.
        Уже во время разговора профессору Гущенко удалось добиться от маньяка косвенного признания.
        - А вы, - спросил Гущенко, - лично вы что-нибудь делаете, чтобы очистить общество от скверны?
        Маньяк распалился. Его впервые слушали по ту сторону экрана, с ним говорили серьёзно и уважительно.
        - Я не сижу сложа руки, - кричал он, - я борюсь со злом. Это главная цель моей жизни.
        - Да, у вас великая цель. Вы сильная личность, вы честный благородный человек. Я не спрашиваю о методах вашей борьбы, но скажите, чувствуете ли вы, что она имеет реальные результаты?
        - Чувствую. Знаю. Результаты есть.
        - Какие же?
        - Я преподал этим сукам хороший урок, как надо себя вести, теперь они по крайней мере боятся! Каждая шлюха знает, что с ней будет! Карающий меч настигнет каждую, каждую! Я докажу всему миру, кто я такой! Моё место в Кремле!
        Запись этого ток-шоу теперь показывают как учебное пособие криминалистам, судебным психиатрам. А сначала к идее Гущенко отнеслись скептически, как и ко многим другим его идеям, парадоксальным и неожиданным.
        Кирилл Петрович привык побеждать. Молох оказался первым его серьёзным поражением.

«Может быть, поэтому он не хочет верить, что убийство Жени - продолжение серии? - подумал Соловьёв. - Профессор уже успел выстроить пару версий. Детский врач, учитель, взрослый любовник маленькой девочки, отец её ребёнка. На самом деле он запутал меня совершенно. Неужели он всерьёз, искренне верит, что Женю мог убить кто-то другой, не Молох? Или просто пытается взглянуть на это дело под новым, неожиданным углом? Это ведь один из постоянных его методов: если перестаёшь видеть что-либо и перед глазами муть, попробуй изменить угол зрения».
        Дима нервничал и злился на себя. Ему хотелось позвонить Оле. За полтора года они не виделись ни разу, оба понимали, что это ни к чему. Никого продолжения быть не может. Она ни за что не уйдёт от своего Филиппова, хотя вряд ли счастлива с ним. А встречаться потихоньку, врать, выкраивать часик-другой на быстрые вороватые свидания - это не для неё. Она так не сможет. Соловьёв, наверное, смог бы и так. Если честно, он смог бы как угодно, лишь бы видеть её иногда.
        Они собирались пожениться сразу после десятого класса. Родители, и его, и её, считали это глупостью. Мама Димы говорила, что Оля эгоистка и слишком интеллектуальна. Для сына она мечтала о ком-нибудь попроще, чтобы была жена как жена, не книжки читала, а стирала и готовила. Мама Оли уверяла, что ничего конкретно против Димы Соловьёва не имеет. Он милый мальчик. Но жениться в семнадцать лет рано. Сначала надо получить профессию, создать собственную материальную базу.
        Действительно, базы у них не имелось, ни материальной, никакой вообще, кроме любви. Родители объясняли, что любовь - это прежде всего ответственность. Дима и Оля были бы рады не слушать родителей, но оба в то время полностью зависели от них. Жить вместе с родителями не получалось. Пробовали. В маленьких двухкомнатных квартирах, кстати совершенно одинаковых, становилось тесно, все друг друга напрягали.
        Дима готов был разгружать ночами вагоны, чтобы заработать и снять отдельное жильё. Но после трудовых ночей он засыпал на лекциях, чуть на завалил сессию, а денег заработал до смешного мало. Кончилось все тем, что пьяный-коллега грузчик уронил ему на руку ящик с мясными консервами. Получился какой-то сложный перелом, несколько косточек раздробились и долго не хотели правильно срастись.
        Затем была попытка устроиться дворником. В то время дворникам давали казённые комнаты. Полгода они прожили в подвальной коммуналке, мыться ходили к родителям, питались в институтских столовых, а потом оказалось, что дом идёт на снос. Сразу после Нового года надо было выметаться.
        Что делать дальше, где жить, Дима и Оля не знали. Они оба устали от бездомности, от неприятных разговоров с родителями. Накопилось глухое раздражение и обида, нет, не друг на друга и даже не на родителей, а на судьбу, которая все никак не желала дать им шанс в виде крыши над головой.
        И судьба как будто откликнулась, сжалилась.

31 декабря они устроили праздник у себя в дворницкой.
        Приходили все, кто хотел. Сокурсники, бывшие одноклассники, друзья детства. Дом прятался в глубине большого старого двора. Проходняки, закоулки, путаница номеров. Если случайный человек попадал в этот коварный лабиринт в поисках какого-нибудь конкретного адреса, разобраться без помощи аборигенов он ни за что не мог.
        Филиппов Александр Осипович был приглашён в гости в один из соседних домов. За два часа до Нового года он бродил с адресом на размокшей от снега бумажке, тыкался в разные подъезды. Единственный на весь двор автомат сожрал все его двушки, дозвониться в квартиру, где его ждали, так и не удалось. Там, как потом выяснилось, кто-то плохо положил трубку.
        Из полуподвальных окон дворницкой слышалась музыка, смех, и Филиппов постучал. Дима пытался запечь гуся с яблоками в кошмарной коммунальной духовке. К растерянному продрогшему незнакомцу выскочила Оля, в туфельках, в лёгком платье, и побежала провожать беднягу до подъезда.
        В гостях Филиппов провёл часа полтора, сберёг одну из двух бутылок шампанского, лежавших в его сумке, и без чего-то двенадцать опять постучал в окно дворницкой, сказал, что, во-первых, счёл своим долгом поблагодарить, во-вторых, там скучно, а тут значительно веселей.
        Так они познакомились. А потом оказалось, что у Филиппова есть тёплая дача под Москвой, совсем недалеко. Зимой там никто не живёт, и он готов приютить Олю с Димой до конца апреля, за символическую плату, а можно и вообще бесплатно. Ему, Филиппову, и его родителям неспокойно, когда дом стоит пустой, беспризорный.
        Ох, как это оказалось кстати! Филиппов был такой милый, тихий, «уютный», как сказала о нём Оля. Диме он тоже сразу понравился. Ему и в голову не могло прийти, что душка историк, рыхлый, неуклюжий, бледно-рыжий, с лысиной, похожей на цезуру католического монаха, положил глаз на Оленьку сразу, как только увидел её в новогоднюю ночь.
        Дима в свои двадцать лет был категорически не ревнив. В детстве, в школе он ревновал её ужасно. А потом она сказала ему, что ревность - это диагноз. И он расслабился.
        Кроме дачи, у Филиппова имелся ещё и старенький, но очень симпатичный
«Жигуленок». Раньше совсем не ездил, догнивал в гараже, а тут вдруг разъездился, и не куда-нибудь, а на дачу. Разве запретишь хозяину приезжать на собственную дачу?
        Бревенчатый дом стоял у самой опушки сосновой рощи. Веранда с цветной мозаикой стёкол, крыльцо со скрипучими ступенями и резными перильцами. Флюгер на крыше, петушок из ржавой жести с отколотым клювом. Двадцать один год назад Дима прожил в этом пряничном домике три месяца, январь, февраль, март, вместе с Олей, когда они были «немножко женаты».
        Дорога от станции до посёлка шла мимо заснеженного поля, потом сквозь сосновую рощу. Они приезжали поздно. Над полем сияли зимние звезды. Снег скрипел под ногами, от мороза слипались ноздри и слегка кружилась голова. В доме, кроме отопления ОГМ, была ещё и печка. Её обязательно топили, пекли картошку в золе. Картошка с крупной солью, чай с сушёным смородиновым листом. Так они ужинали. Часто в посёлке вырубали электричество, и они проводили вечера при свечах и керосинке.
        У Оли появился яркий, совсем не городской румянец, и это очень шло ей. Она вообще удивительно похорошела в эти три месяца. Дело было не только в свежем воздухе и умывании чистым снегом каждое утро. Она светилась изнутри, она чувствовала, как влюблён в неё Филиппов. Ей нравилось, что её любят сразу двое. А какой же девочке это не понравится?
        Филиппов навещал их по выходным, ночевал за тонкой стенкой. Было всего две тёплые комнаты. Дима и Оля слышали, как он ворочается, как дышит. Он их тоже слышал, каждое движение, каждый шёпот и вздох.
        Перед сном они вместе гуляли. У Филиппова на морозе краснел нос и запотевали очки. Для ночных прогулок в доме имелся запас валенок и старых тулупов. Оля надевала на голову белую пуховую шаль. Они шли втроём по узкой тропинке среди корабельных сосен. Филиппов рассказывал об африканских походах Наполеона, о французе Шампильоне, которому первому удалось расшифровать египетские иероглифы. Шампильону было одиннадцать лет, когда он познакомился со знаменитым физиком Фурье, увидел его египетскую коллекцию и, рассматривая папирусы и каменные плиты с иероглифами, заявил: «Я это прочту!»
        Оля слушала, и глаза её блестели в темноте. Филиппов выразительно размахивал руками в толстых варежках.
        Сейчас, через двадцать один год, те три зимних месяца казались целой эпохой. Качество времени было совсем другим. Каждая прожитая минута сверкала холодно, как снег в лунном свете, горячо, как угли в печи. Лучше не вспоминать. Либо сгоришь, либо замёрзнешь…
        В тишине кабинета взорвался телефонный звонок.

«Оля!» - крикнул про себя Соловьёв, хватая трубку. Но это была никакая не Оля.

* * *
        Оля опомнилась в четверть девятого. День был забит до предела, она почти забыла, что в девять за ней приезжает машина с телевидения. Ноги гудели от беготни по этажам, из корпуса в корпус, в одиночку или с табунком студентов.
        Она сняла промокшие сапоги, набила газетой, поставила под батарею, надела тапочки. Но колготки тоже промокли, а запасных не было. Голос осип, в горле першило. Слишком много пришлось говорить сегодня. Глаза покраснели и слипались. Дурацкое состояние, когда валишься от усталости, а внутри все дрожит.
        Критически оглядев себя в зеркале, она обнаружила, что выглядит ужасно. Под глазами синие круги. Лицо бледно-зелёное. Ладно, это не сложно исправить гримом. Но волосы после беготни под снегом и дождём напоминают паклю. С такой башкой появляться на экране неприлично.
        При ординаторской имелся душ для персонала. Оля одолжила у одной из сестёр шампунь, резиновые шлёпанцы, заперлась в кабинке. Мощный напор горячей воды - это почти реанимация. Десять минут под душем, и можно жить дальше.
        Продумывая, как лучше выстроить разговор в эфире, Оля в очередной раз задала себе вопрос, почему серийные убийцы вызывают у публики такой жгучий интерес?
        Самые страшные злодеи, людоеды, вампиры, как правило, существа серые, скучные. Ничего таинственного. Их психическая патология - всего лишь концентрированное проявление бездарности. Доктор Филиппова за свою долгую практику общения с душевнобольными людьми пришла к парадоксальному выводу, что чем талантливей человек, тем он ближе к норме. Сочетание «сумасшедший гений» для неё, вопреки всем авторитетным теориям, было абсурдно.
        Внутренняя жизнь насильников, серийных убийц, с которыми доктору Филипповой приходилось работать, оказывалась скудной и унылой, она состояла из половых проблем, как будто весь человек начинался и заканчивался гениталиями. Истязая жертву, эти существа пытались избавиться от своей позорной озабоченности. В момент преступления они кромсали и втаптывали в землю не чужую живую плоть, а собственные комплексы.
        Анатолий Пьяных, Давыдовский душитель, являлся ярким подтверждением этой теории. Урод с заячьей губой. Ходячий комплекс неполноценности.
        В том, что никакой информации об этом Пьяных не оказалось в архивах, ничего странного не было. В конце восьмидесятых - начале девяностых уничтожили много уголовных дел. Вместе с СССР развалилась старая правоохранительная система. Очередному министру пришла идея расчистить архивы, избавиться от мусора. Особенно рьяно избавлялись отделы серийных убийц, насильников и людоедов. Дань советскому номенклатурному ханжеству.
        Все эти аппаратчики, партийная элита, жеманились, как старые девы, кривились, как скопцы, когда речь заходила о чем-нибудь, относящемся к полу, будь то проституция, порнография, гомосексуализм или сексуальные маньяки. Но главное, при расследовании серийных убийств происходило слишком много ошибок, арестов, признаний, судов. Случалось, что расстреливали невиновных.
        - Брось, - сказал Дима, - мы себя так утешаем, что в уничтожении архивов был какой-то злой умысел, хотя бы какая-то осмысленность, логика. На самом деле это была дурь очередного министра, не более. Если тебе не даёт покоя несчастный Пьяных, можешь навестить моего старого учителя Лобова. Он будет рад поболтать с тобой. Он выезжал в составе объединённой группы в Давыдово, на два последних трупа.
        Оля позвонила старику, он пригласил её в гости и рассказал о давыдовском душителе всё, что помнил, или, вернее, всё, что считал возможным рассказать.
        Первый слепой ребёнок погиб в июне восемьдесят третьего. Сначала хватились в интернате. Потом обнаружили одежду на берегу. Наконец нашли тело в озере. Решили, что это несчастный случай. Девочка семи лет купалась и утонула. Только непонятно, почему это вдруг она отправилась купаться ночью?
        Вскрытие в давыдовской больнице всё-таки произвели. Врачи говорили между собой, рассказывали своим домашним, что на самом деле ребёнка задушили и изнасиловали, а потом уже бросили в озеро. Но почему-то все это замяли. Никакого дела не завели. И, что самое удивительное, никто из руководства интерната не был привлечён к ответственности, хотя бы за халатность.
        - Почему? - спросила Оля. Старый криминалист ответил:
        - Не знаю.
        По тому, как он нахмурился и отвёл взгляд, Оля поняла: знает. Но ей не скажет.
        В августе «утонула» ещё одна девочка. Этот случай в точности был похож на предыдущий. Только ребёнок на два года старше. Девять лет. И опять - ничего. Несчастный случай. Девочка купалась ночью. Вообще-то для слепых без разницы, что ночь, что день.
        Следующий труп - в середине октября. Мальчик. Восемь лет. Тут уж, конечно, заговорили о серии. Приехала группа из Москвы, следователь, все, как положено. Схватили какого-то местного алкаша, который сидел за изнасилование десять лет назад и состоял на учёте в психдиспансере. Добились признания.
        До мая 1985-го убийства прекратились. Девятого, как раз на День Победы, - девочка двенадцати лет. Признавшийся алкаш в это время находился в тюрьме. Лобов так и не узнал, выпустили его потом или нет.
        Опять начались активные следственные действия, допросы - и нулевой результат. К интернату приставили охрану, переодетые оперативники из Москвы дежурили в роще, у озера изображали рыбаков, в общем, все как положено, по полной программе.
        Полтора года - ничего. Охрану, конечно, сняли. Дети стали потихоньку выползать за территорию, гулять по лесу, ходить к озеру.
        У слепых от рождения все чувства обострены необычайно. Слух, осязание, обоняние. Отчасти это заменяет им зрение. Дети из интерната хорошо знали окрестности, старшие сами ходили в магазин на станцию. Воспитатели давали им мелкие деньги на сладости, это было включено в программу обучения и адаптации. За территорию, к озеру, детей тоже отпускали, не одних, конечно, в сопровождении учителя физкультуры, того самого Анатолия Пьяных. Тем, кто умел плавать, летом разрешали купаться. Но, конечно, днём. Ночью они убегали сами.
        В июле 1986-го - ещё одно убийство. Девочка шестнадцати лет, не совсем слепая. Слабовидящая. Носила очки с толстыми стёклами. И опять никаких свидетелей. Тупик.
        В интернат приезжали бесконечные комиссии из министерств, важные чиновники от образования и здравоохранения, грозно размахивали кулаками, требовали принять срочные меры, произносили речи об ответственности, милосердии, называли детей
«нашими общими детьми, за которых душа болит». Но ничего при этом не происходило. Или нет, происходило много всего, тонны бумаги извели на официальные отчёты, но всё без толку.
        На следующий день после того, как нашли последнюю девочку, учитель физкультуры Пьяных ворвался в кабинет к директору. Там как раз сидели следователь и двое оперативников. Пьяных сказал, что хочет сделать заявление.
        - Решился наконец? - сказала директриса. - Совесть замучила? Ну давай, признавайся чистосердечно. Это ведь ты насиловал и убивал детей!
        Пьяных кинулся на неё с кулаками, стал кричать, нецензурно выражаться в адрес директрисы. Он был под градусом. Пьяный Пьяных. Его, конечно, скрутили, он продолжал буянить и кричать.
        Пьяных работал в интернате учителем физкультуры. Парень странный, тихий, стеснительный. У него была врождённая патология, заячья губа. Он потому и работал со слепыми, что стеснялся своего уродства.
        При обыске в дровяном сарае у дома, где жил Пьяных, нашли берестяную шкатулку. Внутри лежали пряди волос, завёрнутые в папиросную бумагу, всего пять конвертиков. Очки в прозрачной пластмассовой оправе, с линзами, толстыми и выпуклыми, как лупы. Браслет, сплетённый из бисера, так называемая «фенечка», дешёвое серебряное колечко с бирюзой, крестик на рваном шнурке. Эти вещи принадлежали убитым детям.
        Все только разводили руками - как это раньше не догадались? Кстати, первым, кто обратил внимание на психические отклонения учителя физкультуры, был Кирилл Петрович Гущенко. Он приезжал в интернат в составе одной из комиссий Минздрава, после того как нашли четвёртый труп.
        Но вначале никто, кроме Гущенко, не подозревал Пьяных. Слишком он был тихий, маленький, убогий. Про него говорили: «Мухи не обидит».
        Вопрос о том, насиловал он детей или нет, так и остался открытым. Официально следствие утверждало, что да, насиловал. Но некоторые эксперты высказывали сомнения. Эксперты считали, что убитые дети подвергались насилию неоднократно, ещё задолго до убийства. Даже у самой маленькой девочки, семилетней, оказалась порвана девственная плева. И мальчика кто-то активно употреблял.
        В теле четвёртой жертвы удалось обнаружить остатки спермы, которая очевидно не могла принадлежать Пьяных.
        Он признался и в убийствах, и в изнасилованиях.
        Оля входила в состав экспертной комиссии, видела Пьяных и считала большой ошибкой, что его признали вменяемым и отправили после стационарной экспертизы в тюрьму. Он страдал тяжёлой реактивной депрессией. Ему всё было безразлично. Он отказывался от еды, его кормили через желудочный зонд.
        Перед комиссией во время судебно-психиатрической экспертизы Пьяных говорил как робот, без всяких эмоций. Ничего не отрицал. Лобов рассказывал, что на следственных экспериментах он вёл себя странно. Ему давали муляж, объясняли, что надо делать, и он послушно выполнял.
        Не дождавшись суда, Пьяных повесился в камере. Дело закрыли.
        Теперь возле города Давыдова, в тридцати километрах от Москвы, престижный, дорогой дачный посёлок. Там виллы очень богатых людей. Красивое место, берег Москвы-реки, сосновые рощи, озеро Чистое. Говорят, правда чистейшее озерцо, до сих пор в нём много рыбы. Вокруг никаких промышленных предприятий. Есть несколько родников с целебной водой.

«Я туда поеду, - думала Оля, - вот приведу в порядок машину и поеду. А может, и просто на электричке. Давыдово всего в тридцати километрах от Москвы. Интернат давно сгорел, но остались люди, местные жители, которые там работали. Остались бабушки из ближайшего посёлка. Вечные бабушки, они должны что-то помнить».

* * *
        Выйдя из душа, в чистом чужом халате, доктор Филиппова столкнулась с медсестрой Иришей. Ириша держала в руке её мобильник.
        - Ольга Юрьевна, он вопил детским голосом: «Мама, возьми трубку!» Я сначала не поняла, что это телефон. Так вообще свихнуться недолго. Это ваша дочь, я сказала, что вы принимаете душ, но она сказала, что это очень срочно.
        - Мама, ты совсем офигела! Сегодня было родительское собрание в семь, ты обещала прийти! Ну сколько можно, мама? И кушать дома нечего совершенно! - Катин голос дрожал от обиды и возмущения.
        - Катюня, во-первых, не кричи. О собрании я правда забыла. У меня был сумасшедший день.
        - У тебя все дни сумасшедшие! Ты же в психушке работаешь!
        - Что ты несёшь? Не стыдно?
        - Ну ладно, ладно, извини. Просто это было важное собрание. Мы с Андрюхой как беспризорники, у всех родители пришли, а у нас - никого.
        - Ты папе звонила? Он тоже мог бы сходить.
        - У него учёный совет. Мам, Андрюха пару получил за контрольную по математике. И сейчас у него, кажется, температура. Я градусник не могу найти. Слушай, зачем ты на работе принимаешь душ? Езжай домой сейчас же! Я умираю от голода! А папа сказал, он раньше одиннадцати не придёт.
        - Градусник в аптечке в ванной или в тумбочке у кровати. Посмотри, пожалуйста, прямо сейчас.
        В трубке слышалось сердитое сопение, потом что-то грохнуло и зашуршало.
        - Катя, что случилось?
        - Ничего. У вашей тумбочки ножка отломилась, и какие-то бумаги попадали. О, это распечатка папиной статьи о ритуальных убийствах у древних инков! Я давно хотела почитать, а он не разрешал. Вот, градусник нашла.
        - Умница. Теперь измерь Андрюхе температуру. И пожалуйста, не читай папину статью, если он не разрешил.
        Опять сопение. Потом голос сына: «Катька, отстань, я сплю!»
        После того, как Оля ушла из команды Гущенко, семья успела привыкнуть к почти домашней маме. Доктор Филиппова стала получать в два раза меньше денег, зато больше времени и сил могла отдавать семье. Работа специалистов в команде оплачивалась вполне прилично, из каких-то специальных фондов. Обычный врач в государственной клинике, пусть даже доктор наук, получает копейки.
        Муж не раз намекал ей, что за деньги, которые ей платят в последние полтора года, она могла бы вообще сидеть дома. Сам он тоже получал смехотворную зарплату, но подрабатывал консультациями, читал лекции по древней истории и языческим религиям в частных вузах, иногда готовил абитуриентов. Он уверял, что, если бы Оля сидела дома, он мог бы зарабатывать ещё больше, поскольку был бы полностью освобождён от домашних хлопот.
        - Мама, ты придёшь, наконец? - просипел в трубке голос сына. - У меня горло болит, а Катька даже чаю не может сделать. Сует мне этот градусник. Я и без градусника чувствую, что не меньше тридцати восьми.
        - Андрюша, лежи спокойно и не злись. От этого будет только хуже. Что ещё болит, кроме горла?
        - Голова. И тело все ломит. Мам, приходи скорей, пожалуйста, мне правда плохо.
        - Мама, ну в чём дело? - трубку вырвала Катя. - Это связано с тем, что сегодня утром по телевизору показывали? С трупом девочки, да? Тебе звонил Дима Соловьёв? Ты опять будешь заниматься маньяками? Ты же обещала!
        - Катюня, ты поставила ему градусник? - Оля старалась говорить спокойно, но еле сдерживалась.
        Так сложилось в её семье, вернее, она сама так все сложила, что дети и муж считали её своей собственностью. Полтора года всем было удобно, что мама сравнительно рано возвращается с работы, не так сильно устаёт, не сидит ночами на кухне за компьютером. Сейчас ничего ещё не произошло, а Андрюха уже заболел, и Катя злится, чуть не плачет.
        - У меня съёмка на телевидении, - произнесла Оля самым жёстким тоном, на какой была способна, - программа «Тайна следствия». Сегодня съёмка, завтра эфир. Тебе, Катюня, придётся заварить для Андрюхи липу с ромашкой, а для себя ты можешь пожарить картошки или возьми пельмени в морозилке. Все, мне надо собираться. Позвони, пожалуйста, когда измеришь ему температуру.
        - Так я и знала! - выкрикнула Катя. - Между прочим, пельмени кончились, а картошка вся проросла! И у меня, кажется, тоже температура. Голова раскалывается и тело ломит!
        - Есть макароны и гречка. Катя, успокойся сейчас же. Прекрати. Убили ещё одну девочку. Ты понимаешь это или нет?
        - Убийствами занимается милиция и прокуратура. При чём здесь ты?
        - Все, я сказала, успокойся.
        - Это ты успокойся, мамочка! Ты нас вообще не любишь, ни капельки!
        В трубке послышались частые гудки. Оля захлопнула телефон.
        Из окна ординаторской видны были ворота. Возле будки охранника стоял синий
«микрик» с эмблемой телеканала. Оставалось всего пятнадцать минут, чтобы высушить волосы и одеться.
        Глава пятнадцатая
        - Я вспомнила про пустышку, - произнёс хриплый незнакомый женский голос.
        Соловьёв не сразу понял, кто говорит. Физкультурница Майя была так возбуждена, что забыла представиться.
        - Не знаю, насколько это важно, но я вспомнила. Пустышка Никиткина. Никитка - сводный брат Жени. Ему четыре месяца. Женя его очень любит… то есть любила. Иногда гуляла с ним. Положила соску в карман и с тех пор таскала, все забывала отдать. Слушайте, может, я не вовремя? Вы сказали, если что-нибудь вспомню, звонить в любое время.
        - Да, спасибо. Как Нина?
        - Напилась и спит. Я не знаю, хорошо это или плохо. У неё были серьёзные проблемы с алкоголем, она лечилась два года назад. И до последнего времени держалась.
        - А сейчас сорвалась, - пробормотал Соловьёв и, прижимая трубку к плечу, насыпал в чашку растворимый кофе, сахар.
        - Сорвалась. Это вполне понятно. Не представляю, как она будет жить дальше. Она ведь совершенно одна. Знаете, я догадываюсь, откуда у Жени столько денег. Не хотела говорить, во-первых, при Нине, во-вторых, я тогда ещё не до конца осознала, что девочки больше нет.
        - Да. Я вас слушаю.
        - Женя лет с двенадцати встречалась со взрослыми мужчинами. И они платили ей.
        - Откуда вам это известно? - Соловьёв чуть не расплескал кофе, пока нёс чашку к столу.
        - Неважно. Это к делу не относится. Но я знаю точно.
        - И всё-таки, откуда? - спросил Соловьёв. - Поймите, то, что вы сказали, - очень важно. Я должен знать, насколько достоверна эта информация.
        Майя вдруг перешла на шёпот.
        - Я сейчас, по телефону, не могу. Но информация точная. Возможно, кто-то из них её и убил. А устроила это все Маринка.
        - Кто, простите?
        - Ну последняя жена Качалова. Вы её видели?
        - Да.
        - Значит, уже имели счастье. Она небось сокрушалась, жалела Женечку. Учтите, все это гнусное лицемерие. Я не удивлюсь, если окажется, что она напрямую причастна.
        - К чему?
        - К убийству, вот к чему! Женечка была для неё, как кость в горле. Если кому и выгодно, чтобы девочки не стало, так только ей, этой проклятой стерве! Ой, не могу больше говорить. Нина встала, идёт сюда. Учтите, она ничего не знает!
        - Подождите, Майя, вы завтра утром можете подъехать ко мне в управление?
        - Нет.
        - Почему?
        - Мне к восьми утра на работу. Я не могу опаздывать. Только устроилась. У меня сейчас испытательный срок.
        - Но у вас будет повестка, официальный документ.
        Рядом пьяный голос простонал:
        - Майка! Где ты, твою мать?! С кем ты там треплешься? Давай выпьем, блин, ну, Майка! У нас что, коньяк кончился, на хрен?
        - Сейчас, Нинок, сейчас иду, солнце моё! - крикнула в ответ Майя и зашептала в трубку: - Слушайте, давайте сделаем так. Она заснёт часа через два, я выйду, а вы подъедете к девяти. Это не поздно? Мы поговорим или в машине у вас, или в кафе зайдём. Хорошо?

* * *
        Всё та же ночь, но уже светает. Очень холодно. Время как будто остановилось.
        Опять пишу. Уснуть не могу. Первый раз со мной такое. После этого безымянного киборга всё-таки невыносимо тошно. Я как будто до сих пор чувствую на своей коже его пальцы.
        Он сразу зашёл в ванную и вышел с размалёванной рожей. Я даже, кажется, заорала, когда увидела его. Зелёно-коричневые полосы, пятна. Наверное, так выглядит лицо полуистлевшего трупа. Я спрашиваю: что это? Он оскалился и говорит: камуфляжная окраска кожи. Так маскируются разведчики в тылу врага. Мы с тобой поиграем. Я разведчик, ты пленный враг.
        Я решила: все, приехали. Вот тебе, Женечка, и псих. Сейчас начнёт пытать. Но потом до меня дошло. Он просто боится, что в спальне есть жучок, скрытая видеокамера. На самом деле правильно боится. Камера точно есть. Вот только где, не знаю.
        Потом он меня раздел и стал трогать. Ощупывал, осматривал, изучал, как-то по-медицински или по-людоедски. Было такое ощущение, что я для него вроде редкого экспоната, существо другой породы, не человеческой. Меня трясло от него, такой он холодный.
        У меня вообще иногда бывает: я вдруг чувствую людей, вижу, что там у кого внутри. Снаружи у всех все нормально, примерно одинаково: кожа, мышцы. А внутри по-разному. Вот у киборга, например, камень или пластик сверхпрочный космический и шарниры. А в башке маленький пультик, центр управления. Технология будущего, блин. У Ника под кожей дрожит липкое красное желе. Клюква, что ли? Он нежный, но всё-таки не совсем живой. Технология прошлого. У Марка - ох, там вонючая чёрная грязь, ледяная слизь, болотная гуща. Технология ада. Но, в общем, это ерунда. Меня иногда глючит, без всякой аптеки, от тоски, от страха.
        Что будет, когда V. узнает о ребёнке, я могу представить. Но что будет, если он узнает об остальном? О Марке, о Нике, обо всех старперах, что они со мной делали и что я делала с ними? Вдруг он станет подозревать, что это не его ребёнок? Не хочу об этом думать, не желаю! Почему обязательно он должен узнать о моей прошлой жизни? Ник ведь ни о чём не догадывался, хотя мы встречаемся уже два года. Если бы я сама не рассказала ему, он бы, наверное, так и считал себя первым и единственным.
        Ой, блин! А может, не надо было рассказывать? Не понимаю, что на меня нашло? Взяла и вывалила на него, беднягу, все дерьмо, которое накопилось за четыре года. Я даже не думала о последствиях, когда стала его грузить своими проблемами. Просто больше не могла держать это в себе. Мне ведь некому поплакаться в жилетку, а так иногда хочется, ужас!
        Конечно, я не такая дура, чтобы говорить всю правду Нику. Я навешала ему три кило лапши на уши, будто Марк меня с самого начала шантажировал, пугал, что перешлёт кассеты маме, папе, в школу.
        Хотя, если честно, это и не совсем лапша.
        Какое было у Ника лицо! Я ещё подумала, если он найдёт Марка, он его убьёт, придушит собственными руками. А что, кстати, неплохой вариант!
        Шучу, дневничок, разумеется, шучу. Точно знаю, Ник никого не убьёт. Желе. В итоге я просто попросила у него бабок. Мне сейчас позарез нужны бабки, чтобы не висеть на шее у V. Папочка перестанет меня подкармливать, когда узнает, за кого я выхожу замуж. Во всяком случае, первое время он будет дуться и денег не даст. А у мамы их просто нет. Она никогда не умела зарабатывать.
        Интересно, Ник теперь позвонит мне? Я сама не решусь. Фиг с ними, с оставшимися бабками. Он и так мне много давал. Я могла сочетать эти отношения со своей прежней жизнью. Ник был для меня отдушиной. Но с настоящей любовью, с моим V., ничего не сочетается.
        На самом деле мне грустно будет расстаться с Ником. Думать и вспоминать противно, а расставаться грустно. Я к нему привыкла. С ним всё-таки не страшно. Я знаю, что он меня не придушит, не сделает больно. Иногда бывало с ним даже уютно.
        Новый клиент как будто создан для того, чтобы стать последним. Гаже этого ещё никого не было. Тьфу на него! Не соизволил представиться. Они, конечно, никогда не называют настоящих имён, но хотя бы придумывают. Этого я спросила, как к нему обращаться, а он говорит: как хочешь. Я вообще-то никак не хочу.
        Знаешь, дневник, когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва. Я обозвала его старым козлом, импотентом, думала, прибьёт сейчас. Но ничего, стерпел, как будто не услышал. Или ему понравилось? Черт его разберёт!
        Я дико его боюсь. Страх не прошёл, даже когда мы стали просто болтать. Он расспрашивал о школе, о родителях, спросил, нравится ли мне учиться, в какой институт я собираюсь поступать. Голос у него стал нормальный, человеческий, и улыбка. Зубы, конечно, искусственные, но все равно красивые, ровные. Для меня очень важно, чтобы у мужика были хорошие зубы. Я подумала - может, он всё-таки ничего? Вполне душевный старикашка? В любом случае - последний. Перетерплю как-нибудь.
        Дневничок-дурачок, я устала. Пора, пора мне завязывать со всем этим. Отскрести грязь, стать новенькой, чистенькой, по-настоящему счастливой. Жить спокойно, без всяких приключений. Растить своего ребёнка, любить V., спать только с ним, и больше ни с кем. Потом получить образование, стать крутым менеджером, коммерческим директором, сидеть в шикарном офисе, в собственном кабинете.
        У Ики есть дурацкая присказка: «Ишь, размечталась!» Но я не мечтаю. Я спокойно, разумно планирую своё будущее. Когда мой малыш немного подрастёт, мне помогут мама и Майка, я смогу учиться и работать. Хочу годам к двадцати стать не Женечкой, а Евгенией Валерьевной, уважаемой дамой со стабильным доходом и крепкой семьёй. Я сыта приключениями по горло.
        Биоробот оплатил меня вперёд, ещё на один раз. Встреча будет уже не в нашей
«гостинице», а на территории клиента. Он подъедет на своей машине к скверику у казино и даст условный сигнал. Два коротких гудка, один длинный. Куда повезёт, понятия не имею. Но это уже неважно. Отработаю - и все. Привет. Конец карьеры. Бабок я скопила достаточно. Здоровье дороже. Пусть Марк что угодно говорит, пусть пугает. Я сама его так могу напугать, что мало не покажется. Я вообще могу намного больше, чем эта сволочь думает.
        Мы для него что-то вроде дрессированных зверушек. Он уверен, что мы по его команде готовы ходить на задних лапках, прыгать через горящие кольца и благодарно крутить хвостами за кусочки сахара из его рук. Вообще-то, я человек. Вот возьму и не встречусь с киборгом! Что я, каторжная, крепостная? Ха-ха!
        Я загадываю. Орёл или решка.
        В воскресенье мы с V. идём в клуб. Я скажу ему, что хочу остаться с ним на ночь. Я никогда ещё этого не говорила прямо, никогда не напрашивалась. Он сам меня звал к себе. А теперь вот попробую, посмотрю, какая будет реакция.
        Если я вечером в воскресенье поеду к V., значит, клиент будет ждать напрасно. Я его кину. И пусть Марк потом хоть удавится. Вариант «орёл».
        Вариант «решка» - если всё-таки V. меня к себе не пригласит. Мало ли, вдруг у него ночью какие-нибудь срочные дела? Репетиция, запись. Тогда - что делать? - киборг, будь он неладен. Отработаю в последний раз. Не домой же ехать, не к папе!
        V., любимый, пригласи меня к себе! Я ужасно не хочу к биороботу. Ну пожалуйста, ты даже не представляешь, как это важно для меня.
        Вот, только что бросила монетку. И все три раза - решка. Ужас какой-то! Но я не буду расстраиваться. Подумаешь - монетка!
        Всё зависит от V. Если мы эту ночь проведём вместе, я скажу ему о ребёнке, я скажу, как сильно его люблю. Я знаю, он меня тоже очень любит, он моя судьба.
        Спокойной ночи, дневник, или доброе утро? Сейчас я, кажется, усну. И сны будут только хорошими.
        На этом записи обрывались. Дальше - пустые страницы. Тишина показалась Борису Александровичу тревожной, странной. Только что, читая дневник, он ясно слышал голос живой девочки. И вдруг голос оборвался, исчез, будто кто-то зажал ей рот.

* * *
        Физкультурница Майя ждала Соловьёва у подъезда. Он сразу заметил в фонарном свете, в штриховке мелкого дождя мощную фигуру с маленькой лохматой головой и тихо просигналил. Майя замахала рукой, побежала к машине. Когда она открыла дверцу, пахнуло перегаром.
        - Добрый вечер. Я тут замёрзла, как собака. Слушайте, давайте пойдём в кафешку. Мне надо срочно что-нибудь съесть.
        - Да, - кивнул Соловьёв, - наверное, вам не помешает закусить.
        - Что, пахнет? Не бойтесь, я, вообще-то, не пьянею. Соображаю нормально. Только живот болит, если нет закуски. - Она залезла в машину, хлопнула дверцей. - Поехали. Сейчас направо, на проспект выезжаем, там совсем близко, хорошая кафешка. Вкусно, дёшево и народу мало. У Нинульки холодильник пустой, она ничего не покупает и не жрёт, когда Женечки нет. А дома у себя я бываю редко. Живу в коммуналке, там такая тоска, повеситься хочется. Извините, я забыла, как вас зовут?
        - Дмитрий Владимирович.
        - Ой, а можно просто Дима? Мы с вами вроде как ровесники. Слушайте, никогда не думала, что следователи бывают такие симпатичные. А вы какой следователь? Важняк?
        - Важняк.
        - Класс! Машина у вас, правда, неважнецкая. Старый «Фольксваген». В Штатах небось люди вашего уровня ездят совсем на других тачках. Ой, господи, что я болтаю? Плакать не могу, вот и болтаю. Ком в горле стоит, а глаза совсем высохли. У меня ведь своих детей нет. Я с Женечкой возилась больше, чем мать. Я окончила педагогический, поработала пару лет учителем физкультуры, поняла, что это не для меня. Денег мало, дети шальные, училки - одни тётки, мужичков вообще никаких. Прямая дорога в старые девы. Поступила на заочный финансово-экономический. Ну да вам это не интересно. Когда Женя родилась, я как раз была без работы, и Нинулька с Валерой взяли меня няней. Вот, все, мы приехали.
        В кафе было пусто и душно. В ярком свете у зеркала в гардеробе Соловьёв заметил, что его спутница грубо, неряшливо накрашена. Усевшись за столик, она жадно закурила. Не заглядывая в меню, заказала себе салат, куриные котлеты с рисом и тут же спохватилась:
        - А вы, Дима? Здесь правда все очень вкусно.
        - Мне, пожалуй, то же самое.
        - Ну, во-от, - протянула Майя, когда удалилась официантка, - даже не знаю, с чего начать. Про пустышку я вам по телефону сказала. Хотя это, конечно, не главное. Надо собраться с мыслями. Все путается в башке. Хочу про Женечку говорить, только про неё, но знаете, как это больно! Вам же факты нужны, а я болтаю, болтаю. Отнимаю ваше драгоценное время.
        - Не волнуйтесь. У меня пока время есть. - Соловьёв улыбнулся.
        - Какая у вас улыбка хорошая. Эх, жалко, вы за рулём, а то мы бы с вами выпили. Хотя, конечно, мне достаточно. Ладно, попробую по порядку. Когда Валерка их бросил, Жене исполнилось четыре года. Он хотел забрать ребёнка, даже грозил судом. К тому времени у него уже имелось три мальчика, от разных жён, но ими он мало занимался. А к Женечке вдруг проснулись отцовские чувства. То ли возраст у него подошёл, то ли потому, что она девочка и показалась ему такой беззащитной. С первых дней она была хорошенькая, как ангел. Локоны, глаза, ресницы. Ему улыбнулась, когда он взял её на руки в роддоме. Клянусь, я сама видела, хотя знаю, такие крошечные дети ещё не улыбаются. И первое слово её было «папа». А потом она стала говорить «Мая». Мы с Нинулькой до сих пор спорим. Она считает, что ребёнок говорил «мама». Я уверена, что - Майя. А Валерка однажды заявил, что мы тут вообще ни при чём. Женечка говорит «мало!». Ей правда всего всегда было мало. Грудного молока, игрушек, гостей, подарков, шмоток, праздников, приключений, внимания, любви. Иногда у меня возникало такое чувство, что девочка ошиблась адресом,
родилась не в то время, не в том месте и теперь ищет то, чего не бывает. - Она грустно усмехнулась. - Опять болтаю. Вряд ли вам все это интересно.
        Принесли еду. Майя принялась жевать, неопрятно, жадно. Помада размазалась, тушь потекла. Она ела и плакала.
        - Вот, соли теперь не надо, - заметила она с набитым ртом, схватила салфетку, высморкалась, - и слезы наконец. Уже легче немного. Извините. Я сегодня весь день Нинульку утешала, а меня утешить некому. Я вообще-то совершенно одинокий человек. А вы?
        - Нет, - сказал Соловьёв, - я - нет.
        - Врёте, господин важняк. По глазам вижу, что врёте. Впрочем, это не моё дело. Слушайте, почему вы ничего не едите? Вам противно на меня смотреть? Извините. Не жрала со вчерашнего вечера. Все хочу похудеть, но постоянно срываюсь. Как сейчас.
        Соловьёв стал есть. Несколько минут они молчали, уставившись в свои тарелки.
        - Ну вот, я же говорила, здесь вкусно. - Майя собрала корочкой остатки соуса. - Вы небось хотите услышать о взрослых мужчинах, с которыми Женечка спала за деньги? Предупреждаю, ни одного имени я вам назвать не могу. Вы хорошенько потрясите мерзавку, сводницу Маринку, она наверняка знает. Из всех жён Качалова эта дрянь оказалась самой умной. Хватка у неё железная. Она сразу поняла, что если кто из его детей представляет для неё реальную опасность, так это Женечка.
        - В каком смысле - опасность? - перебил Соловьёв.
        - В материальном, прежде всего. Валерка по сути своей жмот, но Жене постоянно денежку подкидывал, оплачивал её поездки в Англию на лето, в языковую школу. Знаете, сколько это стоит? А если бы Женя окончила школу, пришлось бы платить за вуз, платный, бесплатный, неважно. Бесплатный ещё дороже. К тому же Валерка в свои сорок восемь развалина. И сердце больное, и с почками проблемы. Если что, он бы Женю в завещании не обошёл, ей бы отвалил больше всех.
        - Ну пока он, слава богу, помирать не собирается, - тихо заметил Соловьёв, - сорок восемь лет - это ещё далеко не старость, а проблемы со здоровьем есть у всех, и у молодых.
        - Сегодня не собирается, а завтра - кто знает? Думаете, Маринка вышла за него по большой любви? Вы же видели его, уродца, заморыша, и её, красотку молодую. Ей деньги его нужны, только деньги, и ради них она на все способна. У неё типично лимитская хватка. Она из Быкова, приехала завоёвывать Москву, и вот, завоевала Валерку. Я не удивлюсь, если окажется, что она наняла убийцу и сама сочинила весь этот спектакль, чтобы думали, будто убил маньяк.
        Дима попытался заглянуть в её мокрые глаза, обведённые черным, как у трагической героини немого кино. Он хотел понять, насколько она пьяна и соображает ли, что говорит.
        - Погодите. Майя, вы это серьёзно? Вы думаете, Марина могла нанять убийцу, который подделал почерк серийного маньяка?
        - Запросто! Недаром она Женечку окучивала, приручала, таскала её с собой на разные тусовки, наряжала, учила краситься, знакомила со своими друзьями. Ребёнку, конечно, это нравилось. Ей было всего одиннадцать лет, а она крутилась среди взрослых, причём таких крутых взрослых. У Маринки друзья - модные люди. Все со всеми спят, наркотиками балуются. У них там свобода, блин. Никаких ограничений.
        - А что за люди? - спросил Соловьёв.
        - Ну как вам сказать? Каждой твари по паре. Попса, бизнесмены, девочки-модельки, сериальные актёры, галерейщицы, рестораторы, культурные бандиты, в общем, откройте любой глянцевый журнал, посмотрите раздел светской хроники, вот вам Маринкин круг. Тусовка, одно слово. Конечно, Жене, девочке с амбициями, с дикой жаждой приключений, всё это было в кайф. Я первая заметила, как она изменилась. В ней появился надрыв и какая-то противная взрослая надменность. Я знаю, она меня любила, а мать - тем более, но так жестоко могла обидеть, не дай бог! Ладно, не буду это вспоминать. В общем, она стала другая, чужая, нервная, колючая. То хохочет, как сумасшедшая, то рыдает. Раздражается из-за любой мелочи. Бывало, скажет матери, что поехала к отцу, и пропадёт дня на три. Нинулька ему вообще не звонит. Они много лет не разговаривают. Но иногда всё-таки выяснялось, что у отца её не было. Она смотрела невинными глазами и говорила, будто ночевала у подруги. Врала легко, продуманно, с подружками договаривалась заранее, и они её никогда не закладывали.
        - Вы знакомы с кем-нибудь из этих подруг?
        - Есть такая Карина Аванесова, они с первого класса дружат. Хорошая девочка, открытая, добрая, совсем не грязная. Она вряд ли что-то знает про Женину тайную жизнь.
        - А кто может знать?
        - Никто. Если только Ика. Это тёмная лошадка. В гости ни разу не приходила, но Женя у неё ночевала очень часто. То есть говорила так. Ика всегда её покрывала. Она из Быкова, как и Маринка. Ей двадцать два, хотя выглядит младше Жени. Живёт со старшим братом.
        - У вас есть её телефон?
        - Только мобильный.
        - Мобильный у нас тоже есть. Но мы пока не можем дозвониться. Фамилии, адреса не знаете?
        - Конечно, нет. Даже как брата зовут, понятия не имею. Кстати, про Ику лучше всего поговорить с Маринкой. Если эта сволочь, конечно, расколется. Я знаю, что Ика даже жила у них с Валеркой около полугода, как домработница. Ну а потом переехала к брату. Слушайте, да позвоните вы Маринке прямо сейчас! Время детское. Вызовите её, допросите, потрясите как следует. Вот точно вам говорю, она больше всех знает.
        У Майи загорелись глаза. Видно, очень ей хотелось, чтобы молодую жену Качалова
«как следует потрясли». Соловьёв посмотрел на часы, потом достал блокнот, набрал номер мобильного Марины.
        Она ответила сразу и ничуть не удивилась, когда услышал а вопрос: кто такая Ика? Тут же сообщила, что Дроздова Ирина Павловна, восемьдесят четвёртого года рождения, её подруга.
        - Она из Быкова, как и я, мы вместе занимались художественной гимнастикой в детстве.
        - А сейчас чем она занимается?
        - Ика? Да, в общем, ничем. Тусуется, живёт там с одним как бы писателем. Она, знаете, дико несчастный человек. Родителей убили прямо у неё на глазах. Ей было десять лет. Она до сих пор заикается сильно, когда волнуется.
        - Как бы писатель - это брат? - спросил Соловьёв.
        - Брат? - Марина засмеялась. - С чего вы взяли? Когда-то он собирался на ней жениться. Не знаю, может, правда расписались, но вряд ли. Она бы сказала мне. Они просто живут вместе. Его зовут Марк, ему около сорока. Фамилию не помню. Живут они с Икой сейчас где-то у Полежаевской. Как раз недавно сняли квартиру. Адрес могу поискать, но не обещаю. Если найду, перезвоню.
        - Женя была знакома с Икой и с этим Марком?
        - С Икой да, они дружили. Насчёт Марка не знаю. Знакома наверняка была, но дружила вряд ли.
        - А что значит - как бы писатель?
        - Ну, пописывает там всякую фигню. Я, честно говоря, ничего не читала. Вроде бы когда-то он написал роман про клонов, книжка вышла, но её не покупали. Мы с ним давно не общаемся. Мне, кстати, даже интересно, на что они с Икой вообще живут.
        - Как-то вы очень уж вежливо с ней, - заметила Майя, когда Соловьёв отложил телефон, - ну что она сказала?
        - Ничего особенного. Назвала фамилию Ики. Человек, с которым она живёт, никакой не брат. Его зовут Марк.
        - Вот, я так и думала! Они - существа из Жениной тайной жизни.
        - Вы уверены, что была эта тайная жизнь?
        - А вы - нет? - Майя грустно усмехнулась. - Сначала мы с Нинулькой думали - наркотики. Потащили ребёнка в диспансер, оказалось - все чисто. Она, кстати, этим воспользовалась, обиделась на мать, заявила, что её страшно унизили, и дней десять не появлялась дома.
        - Майя, но почему всё-таки взрослые мужчины? Может, это были мальчики, её сверстники? - спросил Соловьёв.
        - Ага, конечно. Сверстники. Когда вы при обыске нашли деньги, у меня все окончательно сложилось в голове. И у Нинульки, кстати, тоже. Она потому и стала говорить, что это её деньги. С ума сойти, двадцать тысяч евро. Я ведь давно замечала у Жени шмотки баснословно дорогие, косметику. Ответ один: папочка, Мариша. Знала, маленькая врушка, что мать у них никогда спросить не решится.
        - Но всё-таки очевидных доказательств того, что Женя встречалась со взрослыми мужчинами и они ей за это платили, у вас нет? - уточнил Соловьёв.
        - Нет. - Майя тяжело вздохнула и закурила. - Женя была слишком умной и осторожной, чтобы у меня или у матери появились эти очевидные доказательства. Но про одного я знаю точно. Вазелин. Певец. Правда, он вряд ли давал ей деньги. О нём говорят, что он жмот страшный, пижон и циник. В общем, тоже очень модный человек. Тусовщик. У них с Женей совсем недавно начался роман. Их Маринка познакомила. Вот и понеслось.
        - То есть Женя была в него влюблена?
        - Не то слово! Она на нём помешалась. Все его песенки знала наизусть.
        - А он? Как он к ней относился?
        Майя высморкалась в салфетку, закурила и произнесла трубным басом:
        - Вазелин - тупая самовлюблённая скотина. Я думаю, всё дело в пиаре. Ему постоянно нужны публичные скандалы, чтобы не слезать со страниц жёлтой прессы. А наша дурочка влюбилась. Вполне возможно, что забеременела именно от него.
        - Вы знали? - удивился Соловьёв.
        - Ну а как же? Я обратила внимание, что у неё давно нет месячных, и тошнило её по утрам. Как-то зашла к ней в комнату, когда она одевалась, и заметила маленький животик. Она же худющая, а там, наверное, уже недель двадцать.
        - Семнадцать, - сказал Соловьёв.
        - Что, уже было вскрытие? - Майя всхлипнула и покачала головой. - Господи, она, дурочка маленькая, хотела этого ребёнка. Ждала его. Она хотела замуж за Вазелина. Нашла принца! Спасибо, что вы не сказали Нине.
        - Майя, а вы пытались поговорить с Женей, когда заметили, что она беременна?
        - Конечно, пыталась. Она стала хохотать, кстати, довольно фальшиво, обозвала меня старой перечницей, сказала, что это полный бред, и ещё напомнила ту историю, когда мы с Ниной потащили её в диспансер проверяться на наркотики. Да, я думаю, отец ребёнка - Вазелин. Вы, кстати, допросите эту сволочь хорошенько. Проверьте алиби. По-моему, у него с башкой не все в порядке, и я не удивлюсь, если окажется, что он шизофреник и маньяк.
        Соловьёв глотнул кофе, обжёгся, запил холодной водой. Вспомнил, как тяжело пульсировала музыка в квартире Качалова, как хриплый голос повторял: «Твоё нежное сердце, твоя гладкая печень, виноград твоих лёгких и сладкая кровь».
        Глава шестнадцатая
        На самом деле его звали Валентин Фёдорович Куваев. Вазелином его дразнили в детстве. У него вообще было много разных кличек. Для названия музыкальной группы и для псевдонима солиста эта вполне подходила. Ему исполнилось сорок два года, но издали, особенно со сцены, он выглядел значительно моложе. Лицо его оставалось таким же гладким и розовым, как двенадцать лет назад, в самом начале его фантастической эстрадной карьеры.
        В девяносто втором, в популярном ночном ток-шоу, он впервые спел с экрана, для огромной аудитории. То, что он преподнёс публике, было очень похоже на романс, и текст, и музыка, и выражение лица автора-исполнителя - все в традиции классического русского романса. Калитка, накидка, нежная тень девушки, хризантемы, разбитое сердце. Но к третьему куплету оказывалось, что сердце разбито не в переносном, а в самом прямом смысле. Оно вывалилось из вспоротой белой груди лирической героини и раскололось, как спелый помидор. Далее, все с той же серьёзной миной, тем же оперным басом, автор рассказал, как «жевал его, упругое, сырое, артерии скрипели на зубах, и струйки тёплой крови стекали тихо с губ за воротник». В последнем куплете он насадил на чугунное копьё ограды отрезанную голову своей юной подруги, украсил её локоны хризантемой, «и вот она печальными глазами на белые акации глядит».
        Двенадцать лет назад ведущий ночного ток-шоу сдержанно поаплодировал, сохраняя скептическую мину, заговорил о постмодернизме и «Чёрном квадрате» Малевича, но говорить ему пришлось недолго. Последовал шквал зрительских звонков. Одни возмущались, негодовали, другие выражали восторг. Никто не остался равнодушным. Все спрашивали, кто он такой, откуда взялся и где был раньше.
        Валентин, тогда ещё даже не Вазелин, неохотно сообщил некоторые детали своей предыдущей биографии. Родился в Москве, в 1962-м, после школы поступил в Институт инженеров транспорта, но всё время пел, сочинял стихи и музыку, жить не мог без этого. Пел везде, где находился хотя бы один слушатель. С годами слушателей становилось всё больше. Появились кассеты кустарного производства. Появились поклонники и поклонницы. После института некоторое время работал по специальности, то есть транспортным инженером в троллейбусном парке, но вскоре понял, что должен только петь. Петь и сочинять. Вот наконец пригласили на телевидение, за что большое спасибо.
        Собственно, тогда, в ночной студии, всё и началось. На него вышел бойкий молодой продюсер и принялся раскручивать по полной программе. Слава, деньги, поклонницы, шумиха в прессе, гастроли. Почти каждый концерт сопровождался скандалом. Сначала он выступал один, без группы, только с гитаристом-аккомпаниатором. Позже присоединились ещё двое музыкантов, флейтист и ударник. Это расширило репертуарные возможности, позволило устраивать настоящие театральные действа на сцене.
        В ход пошли не только романсы, но и советская эстрада, и патриотические песни, и белогвардейские, и творчество бардов шестидесятых. Вазелин не опускался до откровенной пародии. Пародистов и без него хватало. Он создавал нечто своё, новое, но использовал старые традиции, сваливал в кучу лучшие образцы, наблюдал, как сама собой выпаривается из них неуловимая ароматическая эссенция смысла. Словесно-музыкальный жмых Вазелин смешивал с кровью, с дерьмом, со всякой гадостью, которая существует внутри человека и вокруг него, и выплёскивал эту безумную смесь на своих благодарных слушателей.
        Благодарны были все, и поклонники, и противники. Творчество Вазелина давало возможность поговорить, поорать, выразить публично собственную позицию. На его концертах зал ревел и стонал. Девочки сбрасывали с себя одежду, с воплями рвались на сцену. Завязывались драки, слушатели из задних рядов напирали, сшибали, давили. Когда этого не происходило, ему хотелось убить кого-нибудь.
        Такое случалось все чаще. Интерес публики остывал. Его надо было постоянно подогревать новыми пиар-акциями. С каждым очередным выступлением, особенно в провинции, Вазелин все отчётливей понимал: надо что-то делать. Последний концерт в подмосковном городе Лапине его доконал. В зале было пусто, гнусно и скучно, словно двенадцать лет славы ничего не значили.
        С самого начала что-то не заладилось. Автобус застрял в пробке. Из кабины звучал писклявый голос одного из конкурентов Вазелина, солиста группы «Чипсы». Шофёр слушал последний хит на диске, даже не по радио. Специально поставил диск, но этого мало. Он ещё и подпевал.
        Когда наконец подъехали к большому стеклянному зданию городского концертного зала, Наташа, верная спутница Вазелина, стала рассказывать анекдот про Чебурашку, который все слышали уже раз десять, потом заметила, что у Вазелина сейчас ресница попадёт в глаз, заставила смотреть вверх и принялась осторожно вытаскивать ресницу.
        Трое музыкантов в это время просыпались, потягивались. Администратор шуршал газетой. Все делали вид, будто ничего не происходит.
        На площади перед концертным залом действительно ничего не происходило. Можно было отпускать охрану. А ещё лучше - разворачивать автобус и ехать назад, домой, в Москву. Площадь оставалась пустой и спокойной. Только в углу, в сотне метров от здания концертного зала, наблюдалось некоторое оживление. Там был небольшой рынок и открытое кафе с пивом и чебуреками. Бабки торговали прошлогодней квашеной капустой, мёдом и шерстяными носками. В кафе за столиками сидели люди, в основном молодые крепкие мужчины. Никто даже не взглянул на автобус, в котором приехал в замызганный городок Лапин знаменитый Вазелин со своей командой.
        А всего лишь год назад на этой площади творилось нечто невообразимое. Наряд милиции еле сдерживал толпу подростков, ожидавших своего кумира. Мальчики и девочки, не только местные, но и из Москвы и других городов, давя друг друга, рвались получить автограф, прикоснуться к одежде Вазелина. Лил дождь, было холодно, но они не замечали ничего, кроме Вазелина и его команды.
        Но это было год назад. А сейчас пустынную площадь заливало солнце. Вокруг кафе топтались продрогшие голуби, проехал грузовик, и огромный рекламный щит с портретом Вазелина задрожал, словно от страха.
        - Не напрягайся, - сказал администратор. - Мы рано приехали, ещё два часа до концерта.
        Вазелин не ответил. Он чувствовал, стоит ему открыть рот, и он начнёт орать, кинется с кулаками на этого жирного ленивого бегемота, своего администратора. Вместо Вазелина подал голос ударник Вова. Смерив администратора хитрым взглядом, он спросил:
        - Бориска, ты чего, блин, опять все рекламные бабки прожрал? Смотри, лопнешь.
        Остальные музыканты засмеялись, Бориска возмущённо заморгал, заверещал, что рекламу раскрутил по полной программе, ткнул жирным пальцем сначала в газету, где на первой полосе был портрет Вазелина, потом в плакаты и афиши, обильно украшавшие площадь и здание концертного зала.
        Вазелин продолжал молчать, когда автобус остановился, сердито оттолкнул руку ненужного охранника, сдержанно кивнул в ответ на приветствие директора концертного зала, полной свежей дамы в белом костюме, которая вышла его встречать.
        - Да перестань ты, в самом деле! - пела ему в ухо Наташа, пока они шли через служебный вход по узким коридорам. - Ты же сам говорил, раз на раз не приходится. Весна - не лучшее время для концертов. К тому же холод собачий. Людям неохота из дома вылезать. Не надо делать глобальных выводов. Ты все равно самый лучший. Вон, смотри!
        Совсем близко послышался топот и гул голосов. Дверь, ведущая к запасной лестнице, распахнулась, в коридор, прямо навстречу Вазелину, повалила толпа подростков. Вазелин облегчённо вздохнул, подумал: не густо, конечно, но хоть что-то, оскалился в звёздной улыбке, полез в карман за ручкой и приготовился раздавать автографы.
        Чтобы пропустить толпу, охраннику и директрисе пришлось вжаться в стену. Первый подросток замер напротив Вазелина. Он раскраснелся и тяжело дышал. Ему в затылок дышали остальные.
        - А-а… это, короче, разрешите пройти.
        Голос у подростка ломался. Первую часть фразы он произнёс басом, вторую - детским фальцетом. Звёздная улыбка на лице Вазелина превратилась в гримасу. Он посторонился. Мальчики протопали мимо, обдавая его жарким дыханием и запахом молодого здорового пота. Один из них нечаянно задел локтем толстое пузо администратора Бориски и вежливо извинился.
        - Это наши каратисты, - с гордостью объяснила директриса, - у них сегодня последняя тренировка перед соревнованиями. Прошу ко мне в кабинет.
        - Вот видишь, - прошептала на ухо Наташа, - не твоя публика. Они каратисты, этим всё сказано.
        В кабинете директрисы был накрыт стол. Чай, пирожки, бутерброды. Бориска плюхнулся в кресло, накинулся на еду.
        Ударник Гриня стал доставать из сумки водку, у него там оказалось бутылок пять, и каждую он любовно приветствовал:
        - Вот она, родимая, вот она, лапушка, а вот ещё, красотуля холодненькая, потненькая…
        - Да вы кушайте, кушайте, угощайтесь, - суетилась директриса, - Валентин, вы что-то грустный сегодня, - она протянула ему тарелку с пирожками, - попробуйте, это наша сотрудница испекла, библиотекарь. Вот, кстати, она тут передала мне диск, чтобы вы подписали для её племянника. Он ваш тёзка, тоже Валентин.
        Вазелин отстранил тарелку, молча раскрыл плоскую коробку с диском, чиркнул наискосок: «Привет тёзке!», поставил свой размашистый автограф.
        - Валя, вы себя плохо чувствуете? - не унималась директриса. - Я вас не узнаю, вы обычно такой весёлый.
        - Мы просто устали, сегодня утром прилетели из Саратова, - объяснила Наташа, - рейс задержался, ночь бессонная.
        Группа и администратор угощались вовсю, уже разлили водку, жевали, смеялись. Никакой бессонной ночи не было. Из Саратова они прилетели накануне вечером, в десять. Вазелин спал с полуночи до полудня, проснулся злой и опухший.
        Нельзя сказать, чтобы короткие весенние гастроли по волжским городам прошли так уж плохо. Залы в основном были полны, поклонницы толпились у гостиниц. Вроде бы все, как обычно, однако с каждым городом, с каждым очередным концертом толпа становилась немного жиже, крики тише. Нигде никого не раздавили, нигде не снесли ограждений. Последний концерт в Саратове пришлось отменить. Накануне скончался какой-то крупный местный чиновник, и так случилось, что гражданскую панихиду решено было проводить именно в том концертном зале, в котором планировался концерт Вазелина.
        - Вы с ума сошли?! Хотите, чтобы у вас здесь все разнесли?! - кипятился толстый Бориска, объясняясь с местной администрацией.
        Но ничего страшного не произошло. Перед артистами извинились, публике вернули деньги.
        - Что теперь, вешаться, что ли? - рассуждали музыканты в ресторане, в аэропорту. - Надо думать, менять репертуар, искать что-то новое. Мы уже третий год работаем на одном приёме, крутим десяток песен. Да, это классные песни, это шлягеры, но все приедается, а конкуренция дикая.
        - Пора мочить конкурентов, - мрачно произнёс Вазелин.
        Никто его не услышал, кроме Наташи. Она улыбнулась, как всегда улыбалась в ответ на его шутки, даже самые грубые и несмешные.
        Перед выходом на сцену Вазелин выпил рюмку хорошего коньяку в полном одиночестве, закурил сигару. Ему нравилось курить перед зеркалом и смотреть, как проступает сквозь медленные слои дыма его красивое породистое лицо. Кто-то из журналистов однажды удачно заметил, что с возрастом он все больше становится похож на Шаляпина. Долгожданный и, вероятно, последний гений русского вокала. Голос, лицо и барственная осанка, как у Шаляпина. Но этого мало. Великий певец был всего лишь исполнителем. Вазелин сам сочинял музыку и стихи, и некоторые называли его сегодняшним Вертинским. Диапазон его голоса позволял плавно подниматься от шаляпинского баса к тенору Вертинского и съезжать обратно в пространстве одной песни. Нашлась фанатка, которая создала в Интернете красивый коллаж, посвящённый Вазелину, состоящий из фотографий Шаляпина и Вертинского, но вместо их лиц везде было аккуратно вмонтировано лицо Вазелина. Нашлась ещё фанатка, совладелица сети модных магазинов мужской одежды, которая специально для него сшила шубу, похожую на знаменитую шаляпинскую, и меховую шапку старинного фасона. Ему все это очень шло.
Глянцевый журнал для мужчин, дорогой, толстый и чрезвычайно популярный, тут же напечатал фотографию Вазелина в этой роскоши на своей обложке. Примерно месяц номер красовался на полках супермаркетов, в газетных ларьках, на развалах в метро и в подземных переходах. Чуть позже вышел очередной альбом, состоящий из двух компактов. Для оформления использовали тот же снимок, только общий план. На фоне заснеженных деревьев шикарный задумчивый Вазелин в распахнутых барских мехах.
        Небольшое, но преуспевающее издательство готовило сборник текстов его песен. На гримёрном столике перед ним лежала пластиковая папка. В ней было предисловие, написанное маститым литературным критиком, а также несколько восторженных отзывов, подготовленных заранее к выходу книги. Основной пафос сводился к тому, что представленные в книге тексты сами по себе, без музыки, без волшебного голоса автора, являются образцами высокого искусства.

«Это настоящая поэзия, по которой так изголодался русский читатель. Тот факт, что Вазелин представляет собой грандиозное явление в нашей культуре и, безусловно, останется в истории, неоспорим уже для всех, включая оголтелых гонителей его самобытного творчества. Мы знаем и любим его как певца, музыканта. Теперь у нас есть счастливая возможность познакомиться с Вазелином-поэтом».
        В гримёрную бесшумно вошла Наташа. Вот уже второй год эта крепенькая, как молодая картофелина, деловитая и спокойная девушка моталась с ним по гастролям, вытаскивала из депрессий, кормила кашами и фруктовым пюре, добавляя к каждой ложке порцию искреннего восхищения, массировала, гримировала, утешала. Жаль, что скоро придётся с ней расстаться.
        Наташа взяла щётку и принялась расчёсывать ему волосы.
        - Опять лезут, надо немного подстричься, - произнесла она шёпотом и тут же поцеловала его в шею, - тебе пора на сцену. Всё готово.
        - Что там, в зале? - спросил он и раскрошил сигару в пепельнице.
        - Ну как тебе сказать? В принципе, народ есть.
        - В принципе… ладно, пошли. Говоришь, волосы лезут? А на хрена ты это мне говоришь? Намекаешь, что я старею? - Он тихо рассмеялся и легонько хлопнул её по спине.
        Наташа в ответ даже не вздохнула. Она шла перед ним по узкому коридору и чувствовала затылком его злой холодный взгляд.
        Зал был освещён. Пустые места зияли, как выбитые зубы. С каждым концертом пустых мест становилось всё больше.
        Вазелин запел без предисловий, задушевно и серьёзно, обращаясь к пожилой паре в пятом ряду, справа. Люди старше сорока редко забредали на его концерты. Он начал с одного из самых скандальных своих хитов. Песня имитировала стиль бардов шестидесятых, имитировала грамотно и тонко. Тайга, суровые романтические геологи, изба с русской печкой. В третьем куплете лирический герой хватал топор, но вместо того, чтобы нарубить дров для печки, смачно трескал по головам своих задремавших товарищей. Мозги, кровь, осколки костей. Все, как обычно, как в каждом его сочинении.
        Пожилая пара в пятом ряду удивлённо застыла. Вазелин отчётливо видел их лица. Ещё не закончив песню, он загадал: если они просто молча встанут и выйдут из зала, этот концерт можно считать провалом. Если начнут вопить и возмущаться, значит, все нормально.
        Он зажмурился на последнем, протяжном аккорде, а когда открыл глаза, пожилой пары уже не было. Он успел заметить, как они тихо прошмыгнули в чёрную дыру, над которой светились электрические буквы «ВЫХОД».
        Дальше он запел уже без всякой надежды, исполнил несколько старых шлягеров, бросил в полупустой зал пару бессмысленных реплик. Аплодисменты были вялыми.
        - Ненавижу, - бормотал он, трясясь в автобусе на обратном пути.
        Все дремали, кроме него и водителя. Водитель слушал Высоцкого и тихо подпевал.

«Вот до кого я ещё не добрался», - уныло заметил про себя Вазелин.
        Ночью после провального концерта в Лапине он опять не мог уснуть.
        - Что ты ворочаешься? - уютно ворчала Наташа. - Спи, не переживай. Все нормально.
        Да, наверное, она права. Все нормально. Все по-прежнему. На каждом шагу попадаются афиши и плакаты с его физиономией. Песни Вазелина звучат по радио, его приглашают на самые популярные ток-шоу и на самые престижные тусовки. Сайт в Интернете пестрит восторгами и проклятиями.
        - Все нормально, - шептал он, ворочаясь на скомканной простыне и в десятый раз прокручивая в голове проклятый концерт.
        Ему было жаль, что он не съязвил вслед удалившейся пожилой паре. Возможно, если бы он задержал их под электрической табличкой «ВЫХОД», выкрикнул со сцены нечто обидное, они бы вернулись, чтобы ответить. И мог бы завариться скандал. Скандал - это альфа и омега любого коммерческого проекта. Разумеется, нужен скандал, чтобы подогреть остывающий интерес публики.

«Заняться политикой? Скучно. Нет вакансий. Чтобы добиться в этом настоящего успеха, надо в тюрьме посидеть, а неохота. Да хрен с ней, с политикой. Нужен скандал. Крутой, прикольный, гламурный, сексуальный. Сочный, долгоиграющий».
        За окном светало. Он сел на кровати. Наташа тихо посапывала во сне. Одеяло сбилось. Он провёл пальцем вдоль её крепкого ровного позвоночника и прошептал:
        - Я буду немного скучать по тебе, киска.
        Тонкий пушок на её коже встал дыбом от его прикосновения. В последнем сочинении Вазелина герой орудовал электрическим ножом для разделки мяса. Он перепиливал хребет своей подруги, как раз в этом месте, между позвонками. Белые простыни быстро пропитывались пенистой густой кровью. Подруга не успевала крикнуть, она только хрипела.
        Перед гастролями по волжским городам, прослушав готовую песню, Наташа потихоньку выкинула электрический нож, который валялся в кухонном шкафу. Вазелин пока не знал этого.
        Глава семнадцатая
        Соловьёв подвёз Майю. Она не хотела его отпускать, попросила подняться в квартиру. Ей вдруг пришло в голову, что Нина могла проснуться и что-то с собой сделать. Но нет, она спала. Майя пощупала ей пульс, поправила сбившееся одеяло. Нина горько всхлипнула во сне и отвернулась. На полу Соловьёв заметил забитую окурками пепельницу, пустую коньячную бутылку.
        - Я все опасные таблетки взяла с собой, вот они у меня, в сумке, - прошептала Майя, - но все равно я за неё боюсь ужасно. Завтра утром мамаша её приедет. Не знаю, как бы хуже не было. Мамаша у неё зверь. Работала начальником отдела кадров на ламповом заводе, такая, знаете, коммунистическая кобра. Ханжа и садистка. Когда Нинулька уехала в Москву с Качаловым, мамаша прокляла её, даже внучку свою родную видела не больше трёх раз.
        У Соловьёва зазвонил мобильный. Он попрощался с Майей и вышел. Опять это была никакая не Оля. Пожилой голос в трубке, сиплый, слегка картавый, проворчал:
        - Между прочим, я бы давно лёг спать, если бы ты не сказал мне, что дело срочное. Ты же знаешь, я ложусь очень рано. Но сейчас вот по твоей милости не могу уснуть. Ждал, что ты сам объявишься, не хотел тебя, такого занятого, беспокоить. Но не выдержал. Побеспокоил, извини. Скажи, мне тебя сегодня ждать или нет?
        Звонил Вячеслав Сергеевич Лобов. Диме стало неловко, что он забыл о старике.
        - Я просто не думал, что вы поняли меня так буквально, и не надеялся, что вы так быстро справитесь, - сказал Соловьёв.
        - Там и справляться нечего. Достаточно было взять лупу. Ну и ещё пришлось потратиться на международный телефонный разговор с Римом. - Лобов выдержал долгую эффектную паузу, которую Дима поспешил заполнить бурными благодарностями и обещанием оплатить счёт.
        - Не тараторь, Соловьёв. Что за манера? Я ещё ничего тебе не рассказал. И не расскажу по телефону, не надейся. Придётся тебе меня, старика, навестить.
        - Я с удовольствием, Вячеслав Сергеевич. Когда?
        - Это тебе решать. Я на пенсии, у меня время все своё, не казённое. Ты сейчас где?
        - В Сокольниках.
        - Помнишь, где я живу?
        - На Красносельской. Да, действительно, отсюда десять минут на машине.
        По дороге Дима остановился, купил букет нарциссов для жены Лобова и коробку шоколадных конфет. Вячеслав Сергеевич был известным сластёной.
        - Вот тапочки, проходи. Только тихо. Вера спит. За цветы спасибо. Ох, тут ещё и конфеты. Ну давай уж по такому случаю сварю тебе кофе.
        Дима заметил, как сильно сдал старик, располнел, появилась тяжёлая одышка, лицо стало серым, под глазами мешки.
        - Что смотришь? Плохо выгляжу?
        - Нет, почему? Просто мы давно не виделись.
        - Год и восемь месяцев. Я, Дима, инфаркт перенёс, чуть копыта не отбросил. Не курю теперь. Питаюсь творожком да протёртыми овощами. Гуляю каждый день. Хожу, как дурак, по скверику, туда-сюда. Хорошо, если Вера со мной выходит. Но ей все некогда.
        Они прошли в маленькую чистую кухню. Лобов усадил Диму на деревянную лавку, открыл окно, включил чайник.
        - Кури, если хочешь. Скажи, ты так и не женился на той девочке, графологе. Людочка, кажется?
        - Люба. Нет, Вячеслав Сергеевич, не женился.
        - А что тянешь? Вон, седой уже.
        - Да так как-то. Она намного моложе меня, и вообще, я привык жить один.
        - Не модный ты какой-то, Дима. Сейчас все как раз на молоденьких женятся. А как твой Костик? Сколько ему?
        - Семнадцать. В этом году поступает на юрфак.
        - Ну, славно, славно. - Старик разлил кофе по чашкам, себе добавил молока, открыл конфеты. - Ладно, не томи. Расскажи, что ты успел нарыть по этому трупу, который в новостях показали.
        Пока Соловьёв рассказывал, старик молчал, пыхтел, прихлёбывал кофе, качал головой, в какой-то момент схватил блокнот, карандаш, стал делать пометки.
        - Нет, я всё-таки не понимаю, почему они отказываются от серии? Бред какой-то.
        - Действительно, бред, - кивнул Соловьёв и вдруг пробормотал: - Они отрицают серию сейчас так же, как тогда отрицали версию детского порно.
        - А ты как думал? Кому нужна эта мерзость?
        - Судя по тому, сколько этой мерзости в паутине, она нужна многим. Потребителям, производителям, чеченским террористам. Они это дело крышуют и получают прибыль. Кому-то в нашей структуре, в МВД, в ФСБ. Только мы с вами никогда не узнаем, кому именно.
        - Так, может, нам лучше и не знать? - Старик перешёл на шёпот. - Дима, ну ведь это действительно чума. Кажется, твоя первая любовь Оля Луганская предложила версию, что Молох убивает детей, которых используют в индустрии детского порно?
        Соловьёв нахмурился, отбил пальцами дробь по подоконнику.
        - Ольга Юрьевна Филиппова, - произнёс он сердито, - Луганская - это её девичья фамилия. Да, доктор Филиппова работала в группе профессора Гущенко и выдвинула такую версию. В результате группу разогнали.
        - Ну вот! А в Давыдове интернат сгорел! Никого, ни единую сволочь потом не привлекли.
        - При чём здесь Давыдово? - Соловьёв даже поперхнулся от неожиданности.
        - При том! Твоя Ольга Юрьевна приходила ко мне, расспрашивала о давыдовском душителе.
        - Вячеслав Сергеевич, я и тогда, и сейчас не понимаю, какое это имеет отношение к серии Молоха?
        - Не понимаешь? - Старик отвернулся и поджал губы. - Очень жаль. Прошло столько лет, а у меня этот Пьяных до сих пор не выходит из головы.
        - Вы тоже, как доктор Филиппова, считаете, что это не он?
        - Не знаю! Там было слишком много всего сразу. После четвёртого трупа, когда Гущенко высказал свои подозрения, Пьяных допрашивали, проводили обыск, в доме, в сарае. И ничего не нашли. А потом вдруг после пятого трупа - бабах! Шкатулка. Полный набор улик. И почему-то сразу забыли, что возле интерната иногда крутился какой-то странный слепой старик с палочкой. Никто не знал, откуда он взялся, куда исчезал. Его видели накануне убийств. Сторож как-то попытался с ним заговорить, попросил документы, но старик промычал что-то, махнул палкой и ушёл.
        - Думаете, это был переодетый убийца? - скептически хмыкнул Соловьёв.
        - Не знаю. Вполне возможно. Когда вокруг интерната ставили охрану, когда съезжалось много народу, он не появлялся. Сторож рассказывал, что для слепого этот старик передвигался слишком уверенно. И ещё, кто-то из детей обмолвился, что некий дедушка приносил конфеты. Мать Пьяных уверяла, будто видела, как несколько ночей подряд к ним на участок пытался проникнуть какой-то человек. Но они на ночь спускали собаку. А потом собака умерла. Местный ветеринар сказал, что пса отравили. И вот после этого в дровяном сарае нашли шкатулку.
        - Вячеслав Сергеевич, погодите, все это, конечно, очень интересно и убедительно, но Пьяных признался.
        - Дима, ты что, вчера родился? Пока ловили Чикатило, Головкина, Сливко, Михасевича, столько народу признавалось, и некоторых успели расстрелять. Настоящих серийников ловили по десять-двадцать лет. Нервы сдавали, хватали того, кто попадал под горячую руку, фабриковали улики, давили при допросах, выбивали признательные показания. Отчасти поэтому уничтожали в начале девяностых дела по маньякам.
        Соловьёв уже тихо и подло сожалел, что обратился за помощью к старику. Лобов мог проговорить всю ночь. Ему не хватало общения, внимания. Он лет семь писал свои мемуары. Заканчивал очередной вариант книги, относил в разные издательства и везде получал отказ. Начинал писать другой вариант, вспоминал очередную порцию криминальных баек, добавлял, вычёркивал, нёс рукопись, но опять не печатали, просили переработать.
        - И всё-таки я не понимаю, при чём здесь Молох? - упрямо повторил Дима. - Насколько я помню, душитель насиловал детей. И никакого масла не использовал.
        Лобов тяжело вздохнул, покачал головой.
        - Вместо масла была вода. Озеро. А что касается изнасилования, то там вообще ничего не ясно. Никому ведь не могло прийти в голову, что слепых детей кто-то активно употреблял ещё до убийства. Решили, что это мог сделать только маньяк. Поскольку их всех вытаскивали из воды, точного анализа провести не удавалось. А следы того, что с детьми кто-то жил половой жизнью, были очевидны.
        - Господи, кто же? - Соловьёв спрыгнул с подоконника, прошёлся по маленькой кухне. - Они маленькие слепые сироты…
        - В том-то и дело. Слепые не могут никого опознать. Разве что на ощупь, по запаху, по голосу. Но для суда это не серьёзно. Сироты не могут пожаловаться родителям, - старик налил себе воды, выпил залпом, - кое-что открылось, но позже. Об этом я твоей Оле не рассказывал. Не хотел её грузить, слишком уж мерзкая история. И сам не хотел вспоминать. Но тебе, Дима, это знать нужно. Ну, ты готов?
        - К чему, Вячеслав Сергеевич?
        - Слушать меня внимательно готов?
        - Я и так вас слушаю.
        - Нет. У тебя слишком скептическое лицо!
        - Ну извините, - Соловьёв развёл руками, - какое есть.
        - Ладно, сейчас ты улыбаться перестанешь и, кстати, поймёшь, что Оленька твоя во многом была права. - Старик глубоко вздохнул, нахмурился и заговорил совсем тихо: - После пожара обожжённая нянька исповедовалась перед смертью, рассказала попу из местной церкви, что на ней страшный грех. Чистых агнцев, слепых сироток, возили ночами в волчье логово. Директор получала за это деньги. Нянька знала, но боялась сказать кому-нибудь. Поп грехи ей отпустил, а потом согрешил сам. Выдал тайну исповеди, рассказал своей попадье. А она пошепталась ещё с кем-то. Впрочем, все это были только слухи, показаний так никто и не дал.
        - Но всё-таки были какие-то попытки выяснить, кто насиловал детей и что за волчье логово?
        - Да, конечно. Прежде всего, обратились к директрисе. Она объяснила, что эти дети - особый контингент, они агрессивны, лживы, неблагодарны. У них с ранних лет повышенная сексуальность, и они чёрт знает чем занимаются друг с другом. Ты бы видел её. Толстая надменная бабища, вся в бриллиантах. Безжалостная, как скала.
        - Ну а детей допрашивали?
        - Естественно. Они были жутко запуганные, клещами слова не вытянешь. К тому же кому-то из них это даже нравилось. Их там кормили вкусно.
        - Где - там? Что - нравилось? - Соловьёв только сейчас заметил, что они оба, старик и он сам, не просто разговаривают, а кричат нервным шёпотом.
        Дима опять закурил, Вячеслав Сергеевич накапал себе валокордину в рюмку, выпил залпом, сморщился.
        - Неподалёку от интерната, на другом берегу озера, была закрытая зона, секретный объект, за высоким глухим забором. Так называемый гостевой комплекс ЦК КПСС. На огромной территории роскошная трёхэтажная вилла с бассейном, сауной, зимним садом. Постоянно там никто не жил, только охрана, обслуга и администратор, некто Грошев Матвей Александрович. Импозантный такой мужчина, красавец, как из Голливуда. Хозяин роскошного заведения. Приезжало высокое начальство из Москвы, эскорты машин с затемнёнными стёклами, с мигалками, иногда под охраной мотоциклистов. Вот туда и возили слепых детишек ночами.
        - Зачем?
        - Затем! Дима, ты правда не понимаешь? Или придуриваешься?
        - Правда не понимаю, Вячеслав Сергеевич.
        Старик закатил глаза к потолку, поджал губы и произнёс бесстрастным тусклым голосом:
        - Их там употребляли всякие высокие чины, из тех, что у нас всегда оставались и остаются неприкасаемыми. Грошев Матвей Александрович был чем-то вроде номенклатурной сводни, на самом высоком уровне. Думаю, он и сейчас занимается тем же, только под другой крышей. Директриса была в доле. Её потом повысили, взяли в Москву, в министерство. Дело изъяли из архива. Интернат сгорел.
        - А вилла? - спросил Соловьёв.
        - Некоторое время она стояла пустая, никто не приезжал, охрана, обслуга, сам Грошев - все уволились. В начале девяностых землю и дом купил какой-то новый русский. Потом хозяева менялись. Теперь это просто частная собственность, там кто-то живёт. А что касается твоего Молоха, он действительно миссионер. Дети, которых он убил, снимались в порно, занимались проституцией. Единственный шанс выйти на него - отлавливать торговцев детьми и трясти их как следует, чтобы они сдавали свою клиентуру. Но этого у нас никогда не допустят. Второй скандал вроде того, что был с сетью «Вербена», вряд ли удастся скрыть от прессы. Кто там может оказаться среди клиентов и покровителей? Ой, не дай бог! Пусть лучше ловят взяточников из ДПС. Пусть ловят жуликов. Пусть разоблачают тех, кто злоупотребляет служебным положением, фабрикует уголовные дела на богатеньких. Воровать и жульничать у нас в России не стыдно. Обижать богатых - святое дело. Даже насиловать не стыдно. Вон, есть губернаторы, которые за это сидели, и не стесняются, наоборот, щеголяют своим половым недержанием. Но только они насиловали совершеннолетних, не
детей. Понимаешь, о чём я? За детей даже на зоне убивают до сих пор. Вот так, Дима. И, между прочим, посадить Пьяных в общую камеру было всё равно, что убить.
        - Спасибо, Вячеслав Сергеевич, - вздохнул Соловьёв, - вы меня взбодрили и обнадёжили.
        - Не за что. Считай, что это просто информация к размышлению, как говорил за кадром моего любимого фильма мой любимый актёр. Вот ты и подумай, поразмышляй на досуге. Что, если Анатолий Пьяных убивал бедных агнцев, чтобы спасти их чистоту, отправить прямиком на небеса? Что, если убивал не Пьяных, и настоящий Давыдовский душитель до сих пор жив? Найди Грошева. Только очень осторожно. У него огромные связи, на самом верху.
        - Вы что, думаете, это мог быть он? Он - душитель? Он - Молох?
        - Не знаю. Я уже старый. Думай ты, Дима. Ладно, не расстраивайся, сейчас я тебя действительно слегка взбодрю. - Старик, как фокусник, достал из кармана фланелевой домашней куртки гранёный флакон и поставил на стол. - Духи твои из частной коллекции парфюмерного дома «Матерозони» в Риме. Эта фирма двести пятьдесят лет составляет на заказ индивидуальные ароматические композиции. Флакончик твой стоит, вероятно, бешеных денег. На этикетке есть адрес и телефон. Кроме того, имеется индивидуальный номер заказчика. Дальше я разыграл маленький спектакль. Я позвонил по этому телефону. Стал врать на своём дурном английском, будто бы в аэропорту нашёл дорогую дамскую сумочку. Внутри большая сумма денег, но никаких документов. Только косметика, щётка для волос, шоколадка и флакон духов. Как порядочный человек, я хотел бы разыскать владелицу и вернуть ей пропажу.
        - Гениально, - улыбнулся Соловьёв.
        - Не перебивай меня. Потом будешь аплодировать. Представь, для того чтобы произнести этот текст, мне пришлось сначала залезть в русско-английский словарь. Впрочем, я мучился недолго. Почти сразу трубку взяла барышня, которая отлично говорит по-русски. Оказывается, основной контингент клиентов дома «Матерозони» - русские. Ну кроме, конечно, голливудских звёзд и дюжины каких-то несчастных американских и греческих миллионеров. Так вот, Дима. Владелица этого аромата тоже оказалась русской.
        Повисла пауза. Старик возбуждённо пыхтел. Съел конфету, встал, налил воды в чайник. Дима ещё раз рассыпался в благодарностях.
        - Синьора Зоя Зацепа, - торжественно произнёс старик, - раньше постоянно жила в Риме. Её муж был дипломатом, работал в посольстве. Теперь они живут в Москве, но в Рим приезжают часто. Любезная барышня дала мне адрес и телефон их квартиры в Риме, итальянский мобильный синьоры и ещё московский. Вот, я все тебе записал.

* * *
        Странник сидел в машине и наблюдал, как перекидывает карты электрический клоун на фасаде казино. Он нарочно задержался здесь. Воспоминания питали его дополнительной энергией. Он чувствовал себя непобедимым. Гоминиды, тупые животные, никогда не разгадают его тайну. Каждый из них видит и слышит только себя. Им надо заполнять эмоциональные пустоты, разукрашивать свой бесцветный мир искусственными цветными огнями, добиваться острых ощущений с помощью азартных игр, алкоголя, наркотиков, громкой музыки.
        Даже те из них, кто занимается вроде бы серьёзными делами - наукой, бизнесом, искусством, всё равно не могут выбраться из капсулы собственного убогого «я». В пространстве вечной ночи все работает на уничтожение. Самые полезные и разумные игрушки в руках гоминидов становятся вредными и опасными. Бомбы, вирусы, дырки в атмосфере - вот их наука. Войны, безработица, нищета - вот их бизнес.
        В основе их так называемого высокого искусства - грязь и мерзость. Классические греческие трагедии описывают порок и безнравственность, ибо ничто иное гоминидов не интересует. Символ эпохи Возрождения Леонардо выкапывал трупы и препарировал их, чтобы достичь совершенства в изображении тел гоминидов.
        Клоун перекидывал карты. Реклама притягивала взгляд и навевала воспоминания. Всего сутки назад он ждал здесь самку, боялся, что она не придёт. Если бы она не пришла, Странника бы, наверное, разорвало изнутри.
        Двадцать четыре часа прокрутились назад с бешеной скоростью. Странник давно научился поворачивать время вспять и видеть прошлое, как настоящее.
        Самка перебегала дорогу. Ладони его стали мокрыми. Сквозь гул машин, сквозь грохот собственного сердца он слышал голос ангела. Это был уже не плач, ангел звал Странника, вёл самку прямо к нему. Ангел чувствовал скорое освобождение и ликовал. Самка не могла сопротивляться, ноги сами несли её к машине.
        Но вдруг что-то произошло. Она исчезла.
        Только что он видел её силуэт, тонкие ноги в джинсах, ядовито-зелёная куртка, такая яркая, что светилась в темноте, словно пропитанная фосфором. Он лишь моргнул, а её уже нет. Куда она делась?
        Он подождал несколько минут, пытаясь унять дрожь. Промокнул бумажным платком вспотевший лоб, вытер ладони. Закурил, тут же загасил сигарету. Самка не появлялась. Странник коротко просигналил. Никакого результата. Он точно знал, что она где-то здесь, рядом. Он слышал зов ангела, который жил в ней, он чувствовал кожей её присутствие совсем близко. Казалось, даже запах её проникает сквозь стекла.
        Он просигналил ещё, выкурил сигарету, потом опять просигналил. И она появилась. Взглянув ей в лицо, он понял: только что в сквере она встречалась с кем-то и разговор был ей неприятен. Глаза тревожно блестели. Он спросил, в чём дело. Она долго молчала и заговорила, когда они выехали к окраинам.
        Сейчас, когда все уже случилось и прошли сутки, он понимал, что сорваться ничего не могло. Связь между ним, Странником, и ангелом, который зовёт его на помощь, возникает задолго до того, как происходит в вечной ночи реальная их встреча.
        В голове у него зазвучал высокий детский голос, так ясно, словно он прокручивал магнитофонную запись.
        - Это никто. Просто учитель русского и литературы. Привязался, старый дурак.
        Девочка нервничала. Страннику это не нравилось. Её не должны занимать мелочи. Она обязана осознать важность предстоящего момента.
        - Успокойся. Ты же сказала ему, что он ошибся.
        - Он не поверил. К тому же…
        - Что?
        - Нет. Ничего. Вдруг он расскажет в школе или маме позвонит?
        - А что он за человек?
        - Не знаю. Учитель. Наш классный руководитель. Борис Александрович Родецкий. Старый. Кажется, заслуженный какой-то. Типичный отстой. Никогда бы не подумала, что он шныряет по Сети, интересуется порнушкой.
        - У тебя есть его номер?
        - Зачем?
        В темноте глаза её насторожённо блеснули.
        - Ну я мог бы позвонить ему, сказать, что я твой близкий родственник, дядя, например.
        - У меня нет никакого дяди!
        - Но он же этого не знает. Допустим, я долго работал за границей, вернулся и хочу с ним встретиться, поговорить. Пусть он мне расскажет. Мне, и больше никому. Я попрошу его об этом.
        Она замолчала надолго. Он не торопил её. Если она согласится, значит, между ним, Странником, и ею, маленькой самкой, установились по-настоящему доверительные отношения. Именно это и нужно. Она должна расслабиться.
        - А вообще, ты знаешь, это неплохая идея. Можешь сказать, что ты мамин старший брат. И если какие-то проблемы, пусть тебя вызывают в школу. Допустим, вы с мамой много лет в ссоре, что-нибудь в этом роде. Слушай, как прикольно! Обожаю вешать лапшу на уши! - Она засмеялась.
        Её смех резанул по сердцу. Он напомнил ему смех той, первой девочки, с которой всё началось. Странник не мог слышать смеха. Все внутри пылало, кипело, казалось, голова лопнет от напряжения. Но он отлично владел собой и только ласково улыбнулся самке.
        Она перестала смеяться, задумалась.
        - А если все раскроется? Допустим, мама явится на родительское собрание, этот старый пень скажет: вот, звонил ваш брат. И что тогда?
        - Твоя мама часто ходит на собрания?
        - Нет. - Она опять замолчала.
        Он не стал её уговаривать. Он никогда никого не уговаривал. Минут через пять она протянула ему свой телефон.
        - Вот его номер. Запишешь?
        - Запомню.
        И вдруг его прошиб пот. Перед глазами возник розовый мобильный телефон в руках Жени, светящийся в темноте экран. Как же он мог упустить это из виду? Все предусмотрел. А про телефон забыл! Она держала его в руке, когда они вышли из машины.
        - Здесь живёт сторож, я должен взять у него ключ от дома.
        - Но здесь же лес!
        - По тропинке самый короткий путь. Сейчас увидишь. Пошли.
        - Нет уж. Я лучше подожду в машине. Холодно.
        К этому моменту напряжение в нём достигло высшей точки. Потребовались огромные усилия, чтобы ничем себя не выдать и убедить её выйти. Один неверный жест, одно неправильное слово, и она могла побежать, закричать, остановить какую-нибудь из проезжавших машин.
        - У сторожа овчарка ощенилась. Семь щенков, и все такие симпатичные. Я хочу взять одного, но не могу выбрать. Нужен твой совет.
        Сработало. Она пошла с ним. Поднялись на холм, потом спустились в низину. Он заранее изучил это место и знал точно, что с шоссе ничего не видно и не слышно.
        Вероятно, телефон она выронила, когда попыталась убежать. Да, она успела побежать и даже крикнула.

«Ну и что? Они нашли телефон, легко и быстро установили её личность. Однако последний, с кем она разговаривала, - её учитель. Родецкий Борис Александрович. Я видел, как она нашла его номер в списке входящих. Значит, всё верно. Круг замкнулся».
        Лёгкий стук в стекло заставил его подпрыгнуть на сиденье. Он увидел тёмный мужской силуэт, белое пятно лица.
        - Извините, вы кого-то ждёте?
        Он хотел тут же отъехать, не вступать в диалог, но обнаружил, что почти заперт. Чтобы выехать и никого не задеть, надо очень медленно пятиться задом, потом аккуратно развернуться. Небольшая площадка перед казино заполнена машинами. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, когда они успели понаехать.
        Охранник казино знаками показывал, чтобы он приспустил стекло.
        - У нас сегодня ночью частная вечеринка, - сказал охранник с вежливой улыбкой, - вы не могли бы отъехать?
        - Я бы с удовольствием, но для этого нужно отогнать вон тот «Опель». - Ему удалось мгновенно прийти в себя и ответить улыбкой на улыбку.
        Через три минуты «Опель» отогнали. Странник выбрался из затора, объехал квартал и нашёл подходящее место для парковки.

* * *
        - Она не ставит чисел, только время суток. Только ночь, - бормотал старый учитель. - Сколько раз я замечал, что она спит на уроках? Да, ей постоянно хочется спать. И все равно она садится писать свой дневник. Глаза слипаются, буквы прыгают. Почерк у неё ужасный. Почерк человека на грани нервного истощения. Или уже за гранью? Жизнь этого ребёнка - вечная ночь, адская, ледяная, бесприютная, населённая плотоядными чудовищами, киборгами, биороботами. К кому же она всё-таки спешила в воскресенье вечером? К своему V. или к безымянному киборгу-профессору? Кто ждал её в машине и нетерпеливо сигналил ей? Два коротких гудка, один длинный.
        Он вдруг ясно представил, как Женя кидает монету, как хочется ей, чтобы выпал
«орёл». Но трижды выпадает «решка».

«Когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва.»

«Конечно, ей стало страшно, что учитель знает и всем расскажет. Бедная, бедная девочка! Только пятнадцать лет! Какой-то Ник, пожилой иностранец, спал с ней почти два года, за деньги. А этот "V"? Ему за сорок. И тоже спал с ней. Чем же он лучше других, которые её покупали? Но она любит его, она хочет родить от него ребёнка. Он первая её любовь, из тех, что помнится потом всю жизнь. Конечно, она придумала его себе, создала принца. Наверняка тот ещё мерзавец. У девочки совершенно изломанная психика, столько всего происходит с ней страшного, патологического. И никого рядом. Ни души. Кроме этого её дневника, ни одного полноценного собеседника.
        Впрочем, возможно, я просто отсталый мамонт. Ископаемое, окаменелость из другой эпохи. Мне только кажется, что детство должно оставаться детством, что порнография - это мясная лавка, в которой вместо туш животных продаются тела живых людей, детей, маленьких девочек и мальчиков. Мораль, сострадание, простая чистоплотность давно устарели и никому не интересны, кроме таких, как я, ископаемых. Хотя все это уже было, в разных вариантах повторялось на протяжении всей истории человечества. Рабовладение, языческий Рим, кровавый и развратный, потом инквизиция, эпоха Ивана Грозного в России. Французская революция, русская революция, Гражданская война, сталинские репрессии, Третий рейх, концлагеря. Разве сегодня хуже, страшней?»
        Борис Александрович бродил по квартире, шаркал разношенными тапочками, бормотал, говорил с самим собой. Опять стало покалывать сердце.

«Сейчас только не хватало приступа. Надо сходить в поликлинику, с сердцем не шутят. И ещё надо отправить письмо сыну. Ему, пожалуй, можно все рассказать, просто поделиться. Очень трудно одному с этим черным ужасом внутри. Как там у неё в дневнике? Технология будущего. Технология прошлого. Технология ада. Да, пожалуй, этот Марк опасней клиентов, которые пользуются детьми. Для них, педофилов, можно найти хотя бы слабые зыбкие оправдания: они больны, не властны над своей похабной страстью.
        Есть гениальная книга, возможно, самая гениальная из всего, что написано в двадцатом веке. И в ней, в этой книге, - эстетическое оправдание педофилии. После «Лолиты» мир стал другим. Каждый отдельный человек, прочитав её, становится другим. Сколько мужчин находит в себе черты Гумберта, с ужасом или с радостью, кому как дано? Сколько женщин, чьё детство замарано вкрадчивым вожделением этих Гумбертов, узнает в погибшей нимфетке себя?»
        Ещё давно, когда впервые попала ему в руки «Лолита», Борис Александрович испугался: вдруг и в нём есть жуткая, убийственная страсть? Раньше ему такое просто в голову не могло прийти. Но ведь и раковая опухоль вначале растёт незаметно, без боли, без очевидных симптомов. Она уже есть, а человек живёт, как прежде, и не знает, что обречён.
        После «Лолиты» он поймал себя на том, что совсем иначе стал смотреть на девочек в школе. Вот эта - нимфетка, а эта - нет. Ну и что? Любая девочка, будь она тысячу раз нимфетка, все равно дитя. Тронуть её или даже просто посмотреть с вожделением - это хуже, чем убить.
        Вы что, лазаете по порносайтам?
        «Нет, не лазаю! Попал случайно. Мой компьютер завис. Я не собираюсь оправдываться. Я ни в чём не виноват. Всю жизнь работаю с детьми, и никогда, никто не посмел меня заподозрить…»
        Несколько минут Борис Александрович сидел неподвижно, слушая странную мёртвую тишину.
        У Данте последний, девятый круг ада наполнен не огнём, а холодом. Там, на дне преисподней, «синели души грешных изо льда». Ледяная вечная ночь.
        Затем что слезы с самого начала,
        В подбровной накопляясь глубине,
        Твердеют, как хрустальные забрала.
        Строки из «Божественной комедии» он произнёс вслух, нараспев, и сам испугался, как гулко и грозно они прозвучали.
        В последний, девятый круг, туда, где сам Люцифер, «мучительной державы властелин грудь изо льда вздымал наполовину», на самое дно преисподней, падают души ещё живых людей. «Он ест, и пьёт, и спит, и носит платья». Да, это как раз о нём, о порнографе. Надо быть заживо мёртвым, чтобы продавать и покупать детей.
        И вдруг тишину разорвала телефонная трель. Он сильно вздрогнул, бросился к аппарату, по дороге опрокинул стул и больно стукнулся коленкой о дверной косяк.
        - Алло. Добрый вечер. Можно попросить Бориса Александровича? - произнёс в трубке незнакомый мужской голос.
        - Да. Я слушаю.
        - Борис Александрович, здравствуйте. Извините за беспокойство. Меня зовут Михаил Николаевич. Я дядя вашей ученицы, Жени Качаловой.
        Глава восемнадцатая
        Шофёр попался молчаливый, и это было очень кстати. Сорок минут пути до
«Останкино» доктор Филиппова проспала. Не раздумывая, сняла влажные сапоги, вытянула ноги на заднем сиденье и вырубилась. Но и во сне она продолжала скользить по натянутому канату.
        В детстве у Оли была страсть - лазать по деревьям, перемахивать заборы разной степени сложности, но главное - ходить по узким брёвнам, перекладинам, парапетам.
        По дороге в школу было несколько оградок. Первая, тонкая, но вполне примитивная, вокруг газона. По ней Оля пролетала легко, на цыпочках, ни разу не качнувшись. Огороженный газон прятался в самой глубине большого двора, который заканчивался дореволюционным домом. Дом был такого же мышиного цвета, как старая школьная форма у мальчиков. Вверх по фасаду ползли каменные лилии. Тонкий каменный плющ обрамлял окна первого этажа и входную дверь. На нижней ступеньке высокого крыльца сидела на складном брезентовом стуле дворовая сумасшедшая старуха Слава Лазаревна. Зимой и летом, в любую погоду - в синем пальто с облезлым собольим воротником. Лапки и мордочка соболя покоились на суконной груди. Если подойти близко, можно было разглядеть стеклянные глаза-бусины. Когда старуха кричала и размахивала руками, мёртвый зверь шевелился, глаза-бусины блестели.
        Голову старухи всегда покрывал малиновый шерстяной платок. Такими же малиновыми были накрашенные губы и нарумяненные щеки. Брови, две жирные дуги, она рисовала черным карандашом на голой коже. Все дети во дворе считали её ведьмой и называли Славушкой. Славушка могла ходить, но с крыльца никогда не спускалась. Сидела и орала.
        В нескольких метрах от дома с лилиями тянулась ограда, отделявшая часть двора от переулка. Довольно широкая труба, облупленная, шершавая. По такой каждый дурак пройдёт, не глядя. Но фокус в том, что надо было сделать это на глазах у ведьмы, под её хриплый крик, под проклятья, совершенно бессмысленные и оттого ещё более страшные. Ведьма проклинала каждого ребёнка, который появлялся в поле её зрения. Проклинала насмерть, и мёртвый соболь кивал головой, лапы крупно дрожали, как будто дирижировали.
        Одна из секций ограды отломалась от столбика и качалась под ногами. На этой отломанной трубе Оля балансировала нарочно долго. Она пыталась победить страх перед сумасшедшей старухой.
        Оля была нервным ребёнком, с сильно развитым воображением. Она боялась темноты, боялась замкнутого пространства лифта. Она весила слишком мало, лифт не хотел её везти. Свет в кабинке гас. Чтобы лифт поехал, приходилось несколько раз сильно подпрыгнуть, а потом сесть на корточки. Прыгая, она чувствовала, что подвижный пружинистый пол сейчас провалится. Ей часто снилось, как она висит над шахтой, вцепившись пальцами в металлическую сетку. Пальцы порезаны, кровь течёт, ещё немного, и она сорвётся.
        Конечно, можно было ходить пешком по лестнице на девятый этаж, но Оля хотела победить страх и нарочно ездила в лифте одна.
        Ещё больше лифта она боялась толпы. Однажды, когда ей было шесть лет, они вместе с бабушкой поехали в гости к бабушкиной подруге. Подруга только что получила квартиру в новостройке, на самой окраине Москвы. Был конец мая, стояла невероятная жара. Когда они возвращались домой, небо почернело. До ближайшего метро ходил автобус. На остановке постепенно собиралась толпа, а автобус не появлялся. И почему-то не было ни одной машины. Пустое шоссе.
        Чёрное небо. Вспышки молний. Открытое пространство и пластиковый кубик остановки, к которому бежали через пустырь от новостроек все новые люди.
        Хлынул дождь. Коробка была забита людьми, и казалось, пластиковые стенки вот-вот лопнут. Ливень бил по плоской прозрачной крыше. Олю с бабушкой втиснули в самый центр коробки, в гущу толпы. Бабушка обняла Олю, прикрыла собой, все повторяя:
«Осторожней, здесь ребёнок». Но никто её не слышал.
        Когда подъехал наконец автобус, толпа ринулась к нему, а он был уже полный. Бабушка каким-то чудом умудрилась удержаться на ногах и вырваться вместе с Олей из толпы. Люди давили друг друга, отталкивали локтями, у какой-то женщины выпал из рук плащ, и тут же на него наступили, втоптали в грязь, она закричала так, словно он был живым существом, и Оле вдруг показалось, что плащ правда живой, ему больно.
        Все люди на остановке, молодые и старые, мужчины и женщины, стали как дворовая ведьма Слава Лазаревна. Они орали, проклинали и ненавидели друг друга.
        - Не война, - повторяла бабушка, - не эвакуация. С ума сошли. Подумаешь, дождик.
        Автобус уехал. Те, кто не успел влезть, ещё немного покричали и успокоились. Через несколько минут подоспели сразу два автобуса, почти пустые. Оле потом долго мерещились искажённые злые лица, вспышки молнии, крики, втоптанный в грязь плащ.
        Но всё-таки самым главным её детским ужасом оставалась Слава Лазаревна, таинственная ведьма с нарисованными бровями. Говорили, что много лет назад её ограбил и чуть не убил собственный сын, ещё рассказывали, будто бы в молодости она работала воспитателем в детской колонии, страшно издевалась над малолетними преступниками, а они над ней. Несколько поколений детей, выросших в этом дворе, передавали друг другу разные истории о Славушке. Одна девочка подошла к ней совсем близко, хотела потрогать лапку соболя. Ведьма прокляла её каким-то особенно страшным проклятьем, и девочка попала под машину. Один мальчик обстрелял старуху жёваной бумагой из трубочки, а потом заболел менингитом и умер.
        - Она просто больной человек, - объясняла Оле мама, - несчастная, одинокая, совершенно безобидная старуха. Детей своих у неё никогда не было. Раньше она работала диспетчером в домоуправлении. Привыкла следить за порядком во дворе, вот и орёт, когда кто-то рисует на асфальте, играет в «ножички», топчет клумбы, ходит по оградам.

«Микрик» подъезжал к зданию телецентра, а доктор Филиппова все ещё шла во сне по канату. Когда машина затормозила, Оля сильно вздрогнула. Ей показалось, что она сорвалась и летит вниз.
        - Пожалуйста, просыпайтесь, мы уже приехали.
        Смущённый голос водителя окончательно разбудил её.
        Она стала быстро надевать сапоги.

* * *
        - Наверное, будет удобнее, если я просто подъеду к вам домой.
        Голос у Михаила Николаевича, дяди Жени Качаловой, был настолько приятный, спокойный, что старый учитель, ещё не видя его, уже проникся к нему доверием. Но главное, звонок этот, прозвучавший так вовремя, вывел Бориса Александровича из нервного ступора. Теперь ситуация не казалась безнадёжной. Появился взрослый разумный человек, близкий родственник, с которым можно поговорить, на которого можно хотя бы отчасти переложить груз ответственности за девочку.

«Отдать ему дневник? Или не стоит? Не лучше ли всё-таки ещё раз попытаться поговорить с Женей?»
        Он вдруг подумал: если Женя действительно решила покончить с этим кошмаром, не надо отдавать дневник дяде. Что, если дядя вообще ничего не знает о съёмках в порно, о проституции и беседовать с учителем собирается о чём-то совсем другом? О дополнительных занятиях, например. Об успеваемости и частых пропусках. Для него Женя - просто пятнадцатилетняя девочка, племянница, которая растёт без отца. Им, родственникам, ещё предстоит узнать новость о ребёнке, о бескорыстном гении V.
        Совсем недавно считалось, что беременность в пятнадцать лет - это позор, катастрофа. Оказывается, есть вещи куда более страшные. Наверное, будет лучше, если известие о беременности Жени станет для её родных самым сильным потрясением. А всё прочее останется за скобками. Девочка решила начать новую жизнь. Ну и слава богу. Возможно, ей даже удастся забыть. У детей память короткая, особенно на плохое. Но если узнают родственники, они вряд ли дадут забыть. Информация такого рода имеет свойство зависать в пространстве, как ядовитый газ, и просачиваться сквозь стены.

«Нет, не дам я этот дневник никому, кроме Жени, - решил Борис Александрович, - и дяде этому ничего не скажу, если сам не спросит».
        Старый учитель разложил в две стопки тетради с проверенными и непроверенными сочинениями. Дневник Жени убрал в ящик, вздрогнул от неожиданности и больно прищемил палец, когда позвонили в дверь. Два коротких звонка, один длинный.

* * *
        У главного подъезда «Останкино» толпились продрогшие возбуждённые подростки. Моросил холодный дождь, у многих намокли волосы и одежда, влажные бледные лица лоснились в фонарном свете. Нарочито громкий смех, мат. Было ясно, что стоят они здесь давно, возможно, с самого утра, ждут своей очереди, чтобы участвовать в очередном конкурсе, спеть и сплясать, получить свой маленький шанс приобщиться к миру шоу-бизнеса. От них пахло пивом, сигаретным дымом, жвачкой, озоном. Вокруг них воздух был пронизан электричеством, мелькали острые искры.
        Шофёр остался в машине. Оле предстояло одной пройти сквозь толпу. Администратор программы ждал её внутри, у поста милиции. В тот момент, когда она входила в стеклянные двери, как раз позвали внутрь очередную порцию конкурсантов. Они ринулись вперёд, Олю пару раз толкнули. У неё закружилась голова, ослабели ноги. Она чуть не упала и ужасно испугалась. Рядом, у самого уха, запыхавшийся девичий голос произнёс:
        - Светка, подожди, правда, что ли, Качалова в жюри не будет?
        - Конечно. Ты что, не знаешь? У него дочку убили.
        Две девочки лет четырнадцати застряли в толпе, возле доктора Филипповой. Та, которая только что спросила о Качалове, услышав ответ, застыла с раскрытым ртом.
        - Что? Нет, подожди, его дочка, Женя Качалова, которая в клипе снималась, она в нашей школе учится, в параллельном классе.
        - Вот её и убили.
        - Да ладно, брось! Я её видела в школе, совсем недавно. А кто, почему?
        - Вроде маньяк. Или кто-то с папашей счёты свёл. Там что угодно может быть. Такие бабки крутятся, жуть! Вообще, она сама допрыгалась. Говорят, она с Вазелином тусовалась, а вокруг него всяких психов, наркоманов полно.
        Толпа двинулась, загалдела, Олю оттеснили от девочек.

«Вот, пожалуйста, сразу несколько версий, - подумала Оля, - месть, шантаж либо то, что называется на языке криминалистов и судебных медиков „смерть, связанная с образом жизни“. Так говорят о бомжах, проститутках, наркоманах. Дочь певца Качалова, конечно, не бомжонок. Но проституцию и наркотики исключать нельзя. А если сработал подражатель? Почему нет? Столько шумихи было в прессе, а прошло всего полтора года. Там, где убиты три подростка, может появиться и четвёртый. Деньги в шоу-бизнесе крутятся гигантские, в том числе и криминальные. Этот Качалов на эстраде давно, ещё с конца семидесятых, наверняка успел обрасти сомнительными связями. Кому-то понадобилось убить его ребёнка? Полный бред! Даже самые страшные бандиты редко идут на такое. Могут похитить, шантажировать. А убить, да ещё с инсценировкой - зачем?»
        Толпа подростков застряла в проходе. Милиционеры пропускали их по одному, сквозь рамку металлоискателя. Две девочки, обсуждавшие убийство, как два тарана, врезались в гущу и уже были внутри. Оля выбралась из толпы, и тут рядом с ней возникла долговязая тощая фигура в камуфляжных шароварах и зелёной футболке. Длинные жёлтые волосы падали на лицо.
        - Вы доктор Филлипова? Я администратор «Тайны следствия». Пойдёмте со мной.
        Больше он не сказал ни слова, повёл её через холл к лестнице, шёл так быстро, что Оля едва поспевала за ним. В коридорах под ногами хлопали плиты, низкие потолки давили, холодный синюшный свет делал лица мертвенно бледными. Несколько раз пришлось пробиваться сквозь толпы гостей ток-шоу. Оля постоянно натыкалась на кого-то, поскольку в голове у неё сам собой звучал очередной диалог с Молохом. То есть пока это был только монолог. Она задавала вопросы и не получала ответов.

«Как ты мог оставить мобильный телефон на месте преступления? Ты теряешь форму? Мало того, что впервые удалось идентифицировать жертву, она ещё оказалась дочерью знаменитости. Ты знал об этом? Ты хотел убить именно её, эту конкретную девочку, Женю Качалову? Раньше личность жертвы не имела для тебя значения. Только внешний образ, возраст, принадлежность к порноиндустрии. Даже пол ребёнка был тебе безразличен. Две девочки и мальчик. Две нимфетки и фавненок. Теперь ещё одна нимфетка. Ты рисковал сознательно? Хочешь вступить наконец в диалог? Или ты после полутора лет бездействия сорвался, и тебе наплевать, что, зная личность жертвы, будет легче тебя найти? Веришь в свою неуязвимость? Кстати, ты не знаешь, кто такой Вазелин? Что-то очень знакомое. Нет, ты не знаешь. Зато я вспомнила».
        Администратор двигался вперёд на своих журавлиных ногах, расчищая Оле дорогу, довёл до гримёрной и исчез.
        Гримёр, женственный юноша, приветствовал её застенчивой улыбкой и дрожью накрашенных ресниц.
        - Ну что, будем личико делать? - пропел он тоненько, цапнул Олю пальцами за подбородок, приподнял её лицо вверх, повернул направо, налево, отпустил, красиво взмахнул пеньюаром и надел его на Олю, туго стянув у шеи.
        Рядом в зеркале отражалось лицо ведущего, Миши Осипова. Его тоже гримировали, и, чтобы не терять времени, он принялся выкладывать доктору Филипповой всю информацию, добытую его командой.
        На столике, обсыпанные розовой пудрой, лежали фотографии убитой девочки. Их купили у корреспондента ежедневной новостийной программы, который первым оказался на месте преступления. Фотографии были не очень качественными, но Оля разглядела характерный блеск кожи от масла, длинные волосы, скрученные в косицы-дреды, гладко выбритый лобок.
        Пару раз в кадр попало лицо Димы Соловьёва. Изображение получилось смазанным, но Оля заметила, какой он хмурый и сосредоточенный.
        - У Качалова шесть детей, от разных жён. Женя снялась в клипе. Может, вы даже видели, его часто крутят. Называется «Котёнок, не грусти».
        - Нет, я не видела.
        - Мы его пустим как заставку к программе. Вы посмотрите. А кто такой Вазелин, знаете?
        - Знаю. Пару месяцев назад ко мне попал мальчик с острым психозом, фанат этого певца. - Оля нахмурилась, и тут же гримёр похлопал её по лбу.
        - Вы мне мешаете!
        - Извините, - улыбнулась Оля, и гримёр слегка шлёпнул её по губам.
        - Опять мешаете. Можете три минуты не шевелить лицом? И глаза закройте.
        Оля подчинилась, замолчала, опустила веки и вдруг почувствовала, что засыпает. День был долгий, тяжёлый. Сейчас десять вечера, она на ногах с половины восьмого утра.
        - Вы серьёзно? К вам попал фанат Вазелина? Слушайте, это ужасно интересно! А можно чуть подробней? - донёсся до неё голос Миши.
        - Пожалуйста. - Оля старалась говорить как чревовещатель, не шевеля губами. - Мальчик Марик, ребёнок из интеллигентной московской семьи. Восемнадцать лет. Наркотическая зависимость с четырнадцати. Вся жизнь в ночных клубах. Энергетические напитки и экстази. В итоге нервное истощение, попытка суицида. Он меня в первые дни замучил песенками про кровь, кал и человеческий ливер. Кажется, он все его песни знал наизусть. Но потом забыл, впал в младенчество, как будто начал жить заново, набело.
        - Как вам тексты?
        - Гадость. Я сначала думала, что Марик бредит в рифму.
        - Можете оценить эти тексты как врач? Вы считаете, Вазелин здоров психически?
        - Миша, я никогда его не видела. Как я могу поставить диагноз?
        - Но ведь это явная патология - всё время петь про кровь, испражнения, трупы, перерезанные глотки, отсечённые конечности. К тому же он не сочиняет ничего своего. Он берет чужие, живые песни и делает из них свои, мёртвые. Как вы думаете, человек, который описывает изощрённые садистские убийства в таком издевательски пародийном тоне, сам способен убить? Он всё время думает об этом, фантазирует. Разве не могут его фантазии стать реальностью?
        - Теоретически, конечно, могут. - Оля решилась наконец открыть глаза и не узнала себя в зеркале.
        На неё смотрела женщина-вамп, картинка из гламурного журнала, или ожившая покойница из фильма ужасов. Гримёр постарался на славу. Глаза обвёл сине-чёрным, вокруг все выбелил, снизу до скул, сверху до бровей, причём сами брови тоже замазал белым, как будто их нет вообще. Скулы выделил так, что они казались в два раза шире, зато щеки ввалились, словно под ними не было коренных зубов. Подбородок стал острым и торчал вперёд, губы выросли новые, мясистые, кроваво-красные, с черным ободком. И всю эту красоту обрамляли взбитые, начёсанные, дыбом вставшие волосы.
        - По-моему, очень даже живенько, - сказал гримёр.
        Несколько секунд Оля молча смотрела в зеркало и вдруг стала смеяться. Слезы хлынули, потекла тушь, размазались сине-чёрные тени по белым скулам.
        - Нет, я уверен, что не только теоретически, - продолжал рассуждать Миша.
        В зеркале он видел лишь себя, самому себе с нежностью смотрел в глаза и на Олю не обращал внимания.
        - Я, конечно, не профессионал, но я знаю, многие маньяки писали стихи, рисовали картины. Почти каждый увлекался жёстким порно и потом разыгрывал все в жизни.
        Оля стала икать от смеха.
        - Я сказал что-то смешное? - удивился Миша.
        - Нет, просто… Я так устала… это нервная разрядка. Простите.
        Остановиться она не могла. Схватила салфетку, высморкалась.
        - Что вы делаете? - гримёр оттолкнул её руку, взял кисть и принялся поправлять грим.
        - Не надо, - выдохнула Оля сквозь смех, - не надо больше красить. Я хочу умыться.
        Миша, которого давно уже загримировали, раскинулся в кресле, курил и продолжал говорить.
        - Если на минуту представить, что убийца - Вазелин. Как вам такой поворот? Нет, в эфире я это озвучивать не собираюсь, но было бы отлично, если бы вы разрешили мне снять мальчика, Марика, вашего пациента. Я задумал серию передач о том, как современная индустрия развлечений, от попсы до Интернета, сводит людей с ума, особенно подростков, молодёжь. Но и домохозяйки, которые подсаживаются на сериалы и ток-шоу, тоже не вполне нормальны.
        - Как - умыться? Что значит - умыться? - с дрожащим спокойствием спросил гримёр, склонившись к Олиному уху.
        - Я не могу появиться перед камерой в таком виде. Извините.
        - Вы с ума сошли? Я сделал это лицо из ничего, нарисовал на пустом месте! - Голос гримёра взлетел до визга. - Вы испортили мою работу! Можно подумать, вы что-то понимаете в этом! - Он вылетел вон, хлопнув дверью.
        - Ребята, у нас мотор через три минуты! - крикнул кто-то.
        Оля принялась быстро снимать разводы грима, кое-как припудрилась, тронула губы помадой.
        - Да, теперь значительно лучше. - Миша поднялся и одобрительно оглядел её. - Пойдёмте в студию, уже пора.
        - Почему этот мальчик позволяет себе так разговаривать? - шёпотом спросила Оля.
        - Не обращайте внимания. Он привык работать с моделями.
        - А с ними так можно? Они что, не люди?
        - Фиг их знает. - Миша поморщился и махнул рукой. - Да, я забыл вам сказать. Пока не стоит озвучивать версию с детским порно. Женя - дочь Качалова, он очень известная фигура, связан с бандитами, олигархами, политиками. Всякие сибирские уголовные губернаторы тащатся от его песен. Он может нанять адвоката, и нас чёрт знает в чём обвинят. Мы с вами просто поговорим о серийных убийцах.

* * *
        На пороге стоял высокий солидный мужчина в светлом плаще нараспашку. Под плащом хороший костюм, галстук. В руке небольшой портфель из мягкой чёрной кожи. Тёмная с проседью бородка, усы, дымчатые очки. Лёгкая одышка. Наверное, не стал ждать лифта, поднялся пешком на четвёртый этаж. Приятная улыбка. Крупные белые зубы сверкают из-под тёмных усов. Сразу видно, серьёзный, порядочный человек.
        - Здравствуйте, простите за вторжение. Боялся опоздать, но пробок совсем не было. Вот, приехал раньше на полчаса. Когда ездишь по Москве на машине, невозможно точно рассчитать время. У вас есть автомобиль?
        - Есть, но я вожу очень редко.
        - Из-за пробок?
        - Отчасти из-за них. Но главное, нет необходимости. Школа совсем близко, предпочитаю пешком. Только иногда езжу на машине на дачу. Правда, после смерти жены я туда почти не выбираюсь. Проходите, пожалуйста. Нет-нет, можете не разуваться.
        Гость кивнул, снял плащ. Борис Александрович усадил его в кресло в гостиной, сам уселся напротив.
        - Где же вы её держите? - спросил гость, продолжая улыбаться.
        - Кого?
        - Машину.
        - Прямо под окнами.
        - Надо же! - Гость тихо присвистнул и покачал головой. - Не боитесь?
        - Кому нужна моя старушка? У меня «Жигули»-шестёрка.
        Общаться с гостем было легко, словно они давно знакомы. У него получалось говорить и улыбаться одновременно. Редко кто так может. Пожалуй, хорошо, что он сначала решил поболтать о ерунде, о пробках и проблемах с парковкой.
        - Меня долго не было в Москве, я работал за границей и вот вернулся, а машину ставить негде. Раньше во дворе у моего дома было полно места, а сейчас не сунешься, особенно вечером. Погодите, я вроде бы у вашего подъезда не видел ни одной «шестёрки».
        - Она с другой стороны дома, на улице, прямо под балконом. - Борис Александрович поднялся с кресла, открыл балконную дверь.
        Гость вышел вместе с ним, перегнулся через перила. С высоты четвёртого этажа, в фонарном свете, машину было хорошо видно.
        - Вот эта? Красная?
        - Нет. Зелёная. С решёткой на крыше.
        - Ну, вовсе не старушка. Можно сказать, девица. Сигнализация хотя бы есть?
        - Нет. Я снял. Она была дурацкая, включалась сама по себе и выла ночами. - Борис Александрович поёжился, закрыл балкон. - Холодно. Весны все нет. Может, чаю или кофе?
        - Спасибо. От чая не откажусь.
        Когда он вернулся из кухни с подносом, гость стоял посреди комнаты, изучал фотографии.
        - Ваши ученики?
        - Да.
        - Совсем другие лица, - гость покачал головой, - выпуски семидесятых, восьмидесятых очень отличаются от нынешних. Вам не кажется?
        - Конечно. Разные поколения. Но в каждом есть и хорошее, и плохое. Труднее всего пришлось тем, кто оканчивал школу в конце восьмидесятых. Тогда все встало с ног на голову. Ценность образования упала, считалось - зачем учиться, если торговец в коммерческом ларьке зарабатывает больше академика?
        - Да, время было ужасное. - Гость тяжело опустился в кресло. - Но сейчас не лучше. В определённом смысле даже хуже. И, как всегда, виноваты взрослые, а страдают дети.
        Борис Александрович разлил чай по кружкам. Гость вдруг занервничал, стал покашливать, облизывать губы.
        - Страдания детей - это так ужасно. Жизнь бывает страшнее смерти. Грязь, мерзость, растление. Надо спасать детей, пока они маленькие, пока остаётся в них что-то чистое, светлое. Невыносимо наблюдать, как они деградируют. Сердце разрывается.
        Голос вдруг стал глухим, хриплым, на лбу блеснули капли пота. Глаз не было видно за стёклами очков, но Борису Александровичу почудилось, что глаза закрыты, что его гость впал в какое-то полусонное состояние. Это выглядело странно, даже немного страшно.
        - Михаил Николаевич, вам нехорошо?
        - А? Что? - Он дёрнулся, выпрямил спину. Руки спокойно легли на колени.
        - Вы хотели поговорить о Жене, - мягко напомнил старый учитель.
        - Простите. Я волнуюсь. Даже не знаю, с чего начать. - Он ещё раз прокашлялся, голос стал нормальным. - Видите ли, я уже, кажется, говорил вам, меня долго не было в России, я работал за границей. И вот, вернувшись, узнал, что в жизни моей племянницы происходит катастрофа. Ситуация в семье такова, что Женя не может поделиться ни с матерью, ни с отцом.
        Он сморщился, потёр лоб, прикоснулся к дужке очков, словно хотел снять их, но не снял.
        - Да вы пейте чай, не волнуйтесь, - подбодрил его старый учитель.
        - Как же не волноваться? У вас есть дети?
        - Сын. Уже взрослый. Живёт в Америке.
        - А у меня никого, кроме Женечки. Конечно, я сам виноват. Нельзя было уезжать так надолго. Пока я отсутствовал, Женя попала в чудовищную ситуацию. Она мне все рассказала. Она снимается в детском порно и обслуживает клиентов-педофилов. За деньги.
        Гость низко опустил голову, сжал виски. Борис Александрович хлебнул чаю. Гость к своей кружке не притронулся.
        - Я знаю, - сказал старый учитель.
        - Да, она сказала мне, что вы знаете. И теперь ко всем прочим страхам прибавился ещё один. Она боится, что вы расскажете об этом в школе, позвоните её маме. Видите ли, она хочет прекратить всё это. Прекратить и забыть, начать новую жизнь. Вы понимаете, о чём я?
        - Конечно, понимаю. Никому в школе я говорить не буду. Что касается мамы - да, я собирался ей звонить.
        - Собирались? Но ещё не звонили?
        - Нет. Не успел. Скажите, а вы, если я правильно понял, брат Жениной мамы?
        - Да. Совершенно верно. Старший брат. У нас с Ниной огромная разница в возрасте. Так получилось, что я был ей вместо отца. Правда, в последние годы отношения между нами испортились. Она отреклась от меня и говорит, что никакого брата у неё нет.
        - Даже так? - удивился Борис Александрович и сочувственно покачал головой.
        - Именно так. Со стороны это выглядит нелепо, дико. И, кстати, для Жени наш разрыв стал дополнительной тяжелейшей травмой. Как вы думаете, почему с ней это произошло? Потому, что в семье с самого её младенчества были сплошные конфликты. Отец ничтожество, похотливое животное. В мире так называемой попсы они все животные. Он ушёл от Нины, когда Женечка была совсем крошка. Нина стала пить. Знаете, как легко спиваются женщины? Нет, я не дал ей окончательно опуститься. Она прошла курс лечения, сейчас все сравнительно благополучно. Но мне она не может простить, что я помню её безобразные запои. Я прошу вас, ни в коем случае не звоните Нине. Она человек нервный, непредсказуемый, и реакция может быть любая, вплоть до суицида.
        - Хорошо. Допустим, я не стану ей звонить. Но вдруг она всё-таки узнает? Не от меня, не от вас, откуда-то ещё.
        - Откуда? Женя никогда не расскажет.
        - Но я ведь узнал, - напомнил Борис Александрович, - совершенно случайно, наткнулся на картинку в Интернете.
        - Нина не пользуется Интернетом. У неё слабое зрение. Да, кстати, насчёт случайностей. Есть один очень неприятный момент. Язык не поворачивается произнести вслух. - Гость быстро взглянул на часы, встал, прошёлся по комнате.
        - Ну говорите, раз начали. - Старый учитель попробовал улыбнуться, но вышла гримаса. Он почувствовал, что краснеет, и это было совсем уж глупо.
        - Вы встречались с ней вечером, в сквере у казино? - спросил гость, глядя на него снизу вверх.
        - Да. Но…
        - Вы назначили ей свидание, - гость говорил быстро, жёстко, словно допрашивал Бориса Александровича, - вы угрожали, что, если она не согласится прийти к вам домой, вы расскажете директору школы о порносайте.
        - Это ложь! У нас был совсем другой разговор! - Старый учитель вцепился в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев.
        - Кто-нибудь, кроме вас двоих, присутствовал при этом разговоре?
        - Нет.
        - То есть поблизости не было ни души? Только вы и она?
        - За кустами у ограды стояла машина.
        - Какая машина? Вы её видели?
        - Только свет фар. Было уже темно.
        - Ни цвет, ни марку, ни номер вы не знаете?
        - Нет. Послушайте, я не понимаю…
        - Вы говорили с Женей о порносайте?
        - Да, но я не угрожал, совсем наоборот…
        - Борис Александрович, не надо оправдываться. - Голос гостя опять стал мягким, вкрадчивым. - Я вам верю. Вам, а не ей. Если бы я хотя бы на секунду усомнился в вашей порядочности, никогда не пришёл бы сюда. Женя билась в истерике. Я пытался её успокоить, но тщетно. Она говорила, что не хочет жить, что все мужчины похотливые скоты. И рассказала о вас, Борис Александрович. Будто вы тоже… как бы приличней выразиться? Проявляли к ней определённый интерес, отнюдь не учительский. Извините. Я счёл своим долгом предупредить.
        - Предупредить о чём? - спросил Борис Александрович, отцепил пальцы от подлокотников, взял кружку, глотнул чаю, поперхнулся, закашлялся.
        - О том, что девочка ни перед чем не остановится. Она ожесточилась, стала агрессивной. Ей хочется отомстить всему миру. Она может обвинить вас публично, распространить слух по школе. Не исключено, что она уже нашептала кому-нибудь из подружек по секрету.
        - Что? Что она могла нашептать?
        - Что угодно. Вы ведь занимались с ней дополнительно у себя дома?
        - Не только с ней.
        - Ну вот видите! Значит, и другие дети подтвердят. Девочки-подростки любят фантазировать, что все мужчины на свете проявляют к ним активный сексуальный интерес. Вам ли, педагогу с огромным опытом, не знать этого?
        - Да вы с ума сошли! - Борис Александрович резко поднялся с кресла. - Я работаю в школе тридцать семь лет, я заслуженный учитель России!
        - Тихо, тихо, тихо! - Гость шагнул к нему, посмотрел в глаза сквозь свои дымчатые очки. - Что вы так нервничаете? Зачем всё время оправдываетесь? Я же с самого начала сказал: я вас ни в чём таком не подозреваю. И никто не заподозрит! Даже враги, даже те, кто мечтает отправить вас на пенсию, кто завидует вам, даже они не посмеют бросить в вас этот грязный камень. С вашим педагогическим стажем, с вашим авторитетом опасаться совершенно нечего. Тем более доказательств никаких. На порносайт вы наткнулись случайно. Ваш компьютер завис. Разве можно представить, что вы специально искали эту мерзость, что вид голой девочки, вашей ученицы, вызвал у вас какие-то иные чувства, кроме ужаса и возмущения? Не переживайте. Нет доказательств. Нет ничего конкретного. Только слухи, шёпот за спиной. На каждый роток не накинешь платок.
        - Послушайте, я не понимаю, зачем вы все это мне говорите? Какие слухи? Какой роток?
        Гость медленно отступал в прихожую, продолжая говорить и улыбаться. Поставил на пол портфель. Снял с вешалки свой плащ, надел перчатки, взял портфель, открыл дверь. Старый учитель стоял посреди комнаты, смотрел на него. Бормотание гостя доносилось издалека, сквозь шум в ушах и быстрый стук сердца.
        - Я просто считал своим долгом предупредить, из уважения к вам. Всего доброго, берегите себя.
        Дверь хлопнула. Борис Александрович продолжал стоять ещё несколько мгновений, пока приступ астмы не заставил его броситься в ванную за баллончиком.
        Глава девятнадцатая
        - Ольга Юрьевна, в средствах массовой информации постоянно пишут о том, что в двадцать первом веке количество серийных убийц будет расти. Что вы можете сказать по этому поводу?
        - Миша, давайте сначала определимся с терминологией. Серийный убийца - слишком широкое понятие. Любые многоэпизодные убийства, совершаемые одним лицом или группой лиц, в условиях неочевидности, можно назвать серией. Заказные убийства, ограбления - это тоже серии.
        - Значит киллер - это серийник?
        - Серийник. Но не маньяк. Хотя тут нет чётких границ. Наёмный убийца может получать острое удовольствие от своей работы, вполне сравнимое с сексуальным экстазом. Точно так же и грабитель. Кстати, сексуальное насилие иногда сочетается с ограблением. Которая из мотиваций для преступника главная, определить трудно. Отнять имущество. Отнять жизнь. Унизить. Изуродовать. За этим стоит прежде всего зависть, ненависть к другому человеку, который обладает чем-то, чего нет у тебя.
        - То есть все маньяки - завистники?
        - Да. Как и все убийцы, начиная с Каина. Убийство - крайняя, последняя степень зависти. А зависть из всех мотиваций - самая древняя.
        - Нет, погодите, но ведь известно множество случаев, когда жертвами становятся проститутки, пьяницы, наркоманы, отбросы общества, а убийца оказывается вполне благополучным человеком, стоящим значительно выше жертвы на социальной лестнице. Чему же тут завидовать?
        - У них другая логика. Не наша. Они завидуют самой жизни, таинственной энергии, которой им постоянно не хватает. Понимаете, психопат не чувствует себя достаточно живым, когда не убивает. А выбор жертв из низших слоёв общества в большинстве случаев объясняется вполне банально. Лёгкость, доступность, безопасность. Проститутки - едва ли не самая беззащитная категория граждан. Их проще убивать. Остаться наедине с незнакомым человеком и позволить ему делать с собой что угодно - это особенность их профессии. Часто они живут в чужих городах, вдали от родственников. Если проститутка исчезает, её не ищут, идентифицировать тело трудней. Кстати, в американской криминологии существует теория, что любой мужчина, регулярно покупающий проституток, скрытый психопат, или, как они это называют, социопат. Он склонен к насилию, к доминированию. С нормальными женщинами он чувствует себя неуверенно, боится проявить слабость, не переносит критики.
        - Круто. Впрочем, в этом что-то есть. Ну ладно, а как же маньяки-миссионеры? Те, которые считают, что очищают общество от грязи?
        - Идея миссионерства является так называемой заместительной мотивацией. Кстати, также как ограбление. На первом месте всегда само убийство, экстаз. А корысть или миссия очищения общества - это вроде уважительной причины. Психопаты, как правило, мегаломаны, то есть страдают манией величия и хотят выглядеть красиво в собственных глазах. Ограбление как заместительная мотивация встречается у преступников, выросших в уголовной примитивной среде. В блатной иерархии насильник всегда стоит значительно ниже вора, грабителя. Насильников опускают. Грабителей уважают. Корысть и прагматизм считаются признаком ума. А вот миссионер почти всегда происходит из интеллигентной среды, имеет высшее образование. Ему хочется казаться бескорыстным, возвышенным существом. Но и тот, и другой убивают ради убийства. Возможно, только это их и объединяет.
        - То есть как - только это? Всё-таки существуют какие-то типологии, во всяком случае, на Западе.
        - Существуют постоянные попытки создать типологии, но каждый раз реальность опровергает очередную теорию. Как только криминологи и психиатры делают вывод, что маньяк обязательно молодой человек, что склонность к жестокости проявляется ещё в детстве, тут же появляется убийца лет пятидесяти, а то и шестидесяти. У нас в России известен случай, когда человек начал убивать и расчленять трупы в шестьдесят пять лет. До этого был здоров и социально адаптирован, все, кто его знал, говорили, что он добрый, мягкий, застенчивый человек. Версии трудного детства, психических травм, травм черепа тоже оказываются блефом. Попадаются маньяки, у которых в детстве всё было хорошо, и никаких травм. А с другой стороны, миллионы людей с травмами, с тяжёлым детством живут себе и никого не трогают, не становятся маньяками. Да вообще, о какой типологии, о какой теории мы говорим? Совсем недавно в Вологде психопат изнасиловал и убил восьмилетнюю девочку. Его нашли и взяли уже через несколько часов. Знаете, почему? Он только что вышел из заключения. Сидел за изнасилование трёхмесячного ребёнка и был выпущен досрочно, за
примерное поведение.
        - Замечательно! Слушайте, а те, кто его выпустил, они, по-вашему, нормальные люди, не маньяки? Я бы их судил и изолировал от общества.
        - Думаю, в этом случае виноваты не конкретные люди, а система. Впрочем, система состоит из людей. Кто-то принял решение, поставил подпись.
        - А в итоге погибла восьмилетняя девочка. Ужас, вообще, да? Ну ладно, теперь давайте посмотрим сюжет, который подготовил наш корреспондент.
        Миша расслаблено откинулся на спинку кресла. Свет перестал бить в глаза, засветился большой экран. Клип Качалова «Котёнок, не грусти!» показали почти целиком. Затем появились увеличенные фотографии обнажённого трупа девочки. В ней трудно было узнать маленькую героиню клипа. Голос корреспондента за кадром рассказал, как и в каком виде её нашли, на экране мелькнула девушка-свидетельница, несколько уже знакомых кадров из утренних криминальных новостей. Бледное лицо Димы Соловьёва, взмах руки перед камерой, тихое сиплое:
«Без комментариев! Пожалуйста, не мешайте работать».
        Потом замелькал монтаж из любительского видео. Жене Качаловой шесть лет, семь, десять. Мама, высокая худая блондинка модельного типа. День рождения. Большой плюшевый медведь. Торт со свечками. Певец-отец в широких трусах и кепке, кривоногий, маленький, с выпуклой птичьей грудью и тонкими, как ветки, предплечьями. Какая-то шикарная дача, мангал, шашлыки, бассейн. Ещё одна блондинка с грудным младенцем на руках, уже не мама Жени, следующая жена певца, но похожа на предыдущую, как родная сестра.
        Студия звукозаписи, Женя в наушниках у микрофона, улыбающееся лицо отца, фрагмент песни. Опять фотография обнажённого трупа. Голос корреспондента за кадром:
        - Её невозможно представить мёртвой. Её знает и любит вся страна. Сколько замечательных песен она могла бы спеть?
        - Это, конечно, некоторое преувеличение, - прошептал Миша, - отец не очень хотел, чтобы она пела. Клип только один, и там она не поёт.
        В кадре появилась молодая строгая сотрудница пресс-центра ГУВД, произнесла несколько общих обтекаемых фраз.
        - Класс, да? - шёпотом прокомментировал Миша. - Проговорила полторы минуты и не сказала вообще ничего.
        Голос корреспондента:
        - По этическим соображениям мы не стали снимать родителей Жени. Они только что потеряли ребёнка, лучше их сейчас не трогать. Мы также не обратились за комментариями к друзьям Жени, к её одноклассникам и учителям. Они пока не знают, что Жени нет больше, для них какое-то время она останется живой. За последние годы мы все слегка отупели, слишком много вокруг нелепых, неожиданных смертей. Разгул терроризма, авиакатастрофы, стихийные бедствия. На этом фоне гибель одной маленькой девочки кому-то может показаться пустяком, каплей в кровавом море. Но давайте останемся людьми. Каждая жизнь бесценна. Убийца Жени Качаловой пока на свободе. Не исключено, что Женя не первая и не последняя его жертва. Наша программа будет самым внимательным образом следить за расследованием.
        - Как вам текст? - шёпотом спросил Миша. - Ничего, да? Я сам писал!
        Вспыхнул свет. Миша встрепенулся, поправил ворот свитера.
        - Напоминаю, что у нас в гостях постоянный консультант нашей программы, доктор медицинских наук, психиатр Ольга Юрьевна Филиппова. Ольга Юрьевна, мы только что говорили с вами о серийных убийцах. В случае с Женей Качаловой, как вы считаете, это работа маньяка?
        - Пока невозможно сказать ничего определённого. Да, есть некоторые признаки сексуального характера убийства. Тело обнажено, облито маслом.
        - Помнится, полтора года назад были такие же случаи. В течение шести месяцев от рук неизвестного маньяка погибли три подростка, две девочки и мальчик. Их так же, как Женю, нашли в лесополосе, в радиусе двадцати километров от МКАД. Кстати, их ведь до сих пор не идентифицировали. И убийца пока на свободе. Может, это опять он?
        - Не исключено. Хотя возможна и подделка почерка.
        - То есть?
        - В истории криминалистики известны случаи подражания серийным убийцам, особенно тем, о ком много говорят и пишут в средствах массовой информации. Почерк маньяка иногда подделывают, чтобы скрыть реальные мотивы: месть, похищение с целью шантажа. В первых трёх случаях были убиты подростки, относящиеся к категории так называемых социальных сирот. Их никто знал, не искал. Женя Качалова к этой категории не относится никоим образом. Пока очевидно только, что она была знакома с убийцей, доверяла ему. Он планировал убийство заранее, взял с собой бутылку масла, перчатки, ножницы, чтобы отрезать прядь, возможно, у него даже были очки ночного видения.
        - Да, целая амуниция. Серьёзный товарищ, основательный, ничего не скажешь. Как вы думаете, масло это что - ритуал? Или необходимый элемент для сексуального возбуждения? Возможно, это как-то связано с детскими воспоминаниями? Символ детства, младенчества. Наверное, мы имеем дело с педофилом?
        - Кроме ритуала и сексуального возбуждения есть ещё момент вполне прагматический. Масло смывает следы. На теле обязательно остаются какие-то фрагменты кожи, волос, телесных жидкостей убийцы. Слюна, пот, кровь, сперма. Масло затрудняет проведение анализа ДНК, а иногда делает его невозможным.
        - Ого! Слушайте, но такие подробности могут быть известны только специалистам! Вы хотите сказать, что убийца знаком с криминалистикой?
        - Информация такого рода вполне доступна. Есть специальная литература, Интернет. Некоторые маньяки серьёзно интересуются криминалистикой, изучают судебную медицину, химию.
        - Ольга Юрьевна, знаете, я вот вдруг подумал: мы с вами говорим об этом и, возможно, инструктируем очередного убийцу. В следующий раз он тоже запасётся бутылкой масла, чтобы смыть следы.
        - Хорошо, давайте не будем ни о чём говорить. Кстати, при расследовании серийных убийств на сексуальной почве иногда молчать куда полезней, чем поднимать шумиху. Убийцы очень часто жаждут внимания, стремятся стать героями новостей. Не стоит поощрять их тщеславие. Иногда желание прославиться оказывается главным мотивом убийства, возникает цепная реакция. Американские специалисты сейчас говорят о целых эпидемиях убийств, начавшихся из-за шумихи в прессе. Впрочем, бывает и наоборот. Профессору Гущенко удалось однажды вступить в диалог с преступником в прямом эфире. Убийца позвонил в студию, и Кирилл Петрович вытянул из него косвенное признание.
        - Да, я помню этот случай. А кстати, я как раз хотел спросить вас, почему была расформирована команда профессора Гущенко? Почему провалилась попытка создать у нас структуру профайлеров, аналогичную той, что существует при ФБР? Неужели наши психологи и психиатры хуже американских? Неужели мы не можем составлять профили убийц, прогнозировать их поведение? Ведь группа существовала пять лет и за это время сделала очень много.
        - Вопрос не ко мне. Просто сменилось руководство министерства, и группу перестали финансировать.
        - Ну да, понятно. Все как обычно. Тупой чиновничий произвол. Ольга Юрьевна, наша программа намерена вести собственное независимое расследование убийства Жени Качаловой. Я приглашаю вас к сотрудничеству. А сейчас давайте вместе помолчим минуту, вспомним Женю, и тех трёх детей, и всех детей, погибший от рук маньяков.
        Опять погасли софиты. На экране появилось лицо Жени, затем воссозданные по фотографиям трупов, как бы живые, лица трёх подростков, потом другие, совсем маленькие девочки и мальчики. Некоторых Оля узнавала. За кадром звучала «Аве Мария» Шуберта. Наконец экран погас.
        - Все, - выдохнул Миша, поднимаясь, - теперь перекурим и выпьем кофейку.

* * *
        Вокруг старого учителя, в его убогой квартире, отчётливо звучали голоса ангелов. Ангелы смотрели со стен, с фотографий выпускных классов. Учитель был из тех, кто заманивает детей к пропасти. Многие годы он создавал для них иллюзию любви и возможности жизни там, где только похоть, тлен и смрад. Это было так же подло и лицемерно, как реклама по телевизору, но действовало на более глубоком уровне.
        Старого учителя хотелось убить. В разговоре Странник едва не сорвался, запросто мог выдать себя и даже заметил в глазах этого полудохлого, но ещё опасного гоминида лёгкий холодный огонёк подозрения. Такое было впервые. Странник привык очень тщательно анализировать каждое своё слово, каждый жест и тем более поступок. Разведчик в тылу врага. Одинокий партизан. В детстве он играл в войну. Он один. Вокруг фашисты. Сейчас это перестало быть игрой. Сейчас его окружали существа, более ужасные и чуждые. Гоминиды. Следовало сохранять бдительность.
        Косметический клей стягивал кожу на подбородке и верхней губе. Хотелось снять накладную бороду, но придётся потерпеть. Дома, ночью, это будет целая процедура - отклеивать усы и бороду надо медленно, осторожно и потом обязательно протереть лицо специальным лосьоном.
        Кожа у него с детства была очень чувствительная. Все тактильные ощущения обострены до предела, как будто верхний слой содран. От воротника рубашки оставалась красная полоса на шее. В паху от шва сатиновых трусов зудели малиновые шрамы, которые не исчезли до сих пор, хотя в последние двадцать лет бельё он покупал себе самое дорогое, мягкое.
        В детстве его одевали слишком тепло и постоянно кормили. Бабушка и мать наголодались, намёрзлись в войну. В ненаглядного мальчика впихивали жирные борщи, огромные сковороды картошки, жареной на гусином жиру, бесконечные вареники, плюшки, оладьи.
        - А вот котлетка. И макарончики. За маму, за бабу.
        Он родился семимесячным и таким синюшным, что в первую минуту показался матери негритёнком.
        Мама была порядочная, тихая женщина, работала экономистом в Министерстве тяжёлой промышленности, вместе с бабушкой занимала маленькую комнату в коммуналке в старом доме, неподалёку от площади трёх вокзалов.
        Крупная, нескладная, широкоплечая, с толстыми щиколотками, с большими плоскими ступнями и руками, как лопаты, с волосами, по цвету и грубости напоминавшими мешковину, она привыкла, что её не замечают. В её поколении мужчин вообще осталось мало. Ровесников и тех, кто постарше, сожрала война, истребили сталинские лагеря.
        Она привыкла, но не смирилась. Ей очень хотелось ребёнка. К сорока годам тоска по материнству выросла в настоящую манию. На каждом, самом завалящем мужичке она останавливала задумчивый взгляд, заранее покорный, овечий.
        Шёл сорок шестой год. Кончался влажный горячий май. Короткие грозы, шум свежей листвы, первые после войны туфельки на каблуках, яркое платье из крепдешина. Она сшила его сама на старой зингеровской машинке из отреза, который чудом сохранился у мамы в сундуке. На ночь она накручивала волосы на марлевые папильотки, утром красила губы, брызгала на шею духи «Красный мак». Третьего июня ей исполнялось сорок лет. До этого дня оставалась ровно неделя.
        История судьбоносной встречи с человеком, который стал его биологическим отцом, менялась почти каждый год, по мере взросления бесценного мальчика, обрастала разнообразными подробностями.
        То он был лётчик. Они с мамой познакомилась ещё до войны и не успели пожениться потому, что он ушёл на фронт. В мае сорок шестого встретились, всего на сутки. Он продолжал воевать после победы, вырвался в короткий отпуск, а потом сразу погиб.
        То он становился разведчиком, страшно засекреченным, глубоко внедрённым во вражеский тыл, то капитаном подводной лодки. Дальний Восток, Порт-Артур. Контузия.
        Она, кажется, забыла, как всё произошло на самом деле. Но помнила бабушка и помнили соседки. Он узнал правду из случайного кухонного разговора, когда ему было пятнадцать лет.
        Тридцатого мая мама возвращалась очень поздно из своего министерства. Шла пешком по глухим переулкам и проходным дворам.
        В метро за ней увязался молодой человек. Смотрел в упор в вагоне, потом пошёл следом и в тёмном тихом месте, у пустыря, где ещё не начали стройку, набросился, ударил по голове, стал душить. Она не успела крикнуть, потеряла сознание. Её подобрал на рассвете милицейский патруль. Исчезла сумочка с продуктовыми карточками, туфли, дешёвые коралловые бусы. Травмы оказались не слишком серьёзными. Уже через неделю она вышла на работу. А через месяц поняла, что беременна.
        Аборты были запрещены. Конечно, она могла по справке из милиции все устроить. Но не захотела. Она помнила, что парень был молодой, здоровый, сильный. Остальное не важно. Это последний шанс. Другого не будет.
        До года никто не верил, что он выживет, недоношенный, с какой-то сложной лёгочной патологией. Она обкладывала кроватку бутылками с горячей водой. Она сутками носила его на руках. Потом всю жизнь дрожала над ним, берегла от сквозняков и сырости.
        Мелкими предметами можно подавиться. Тяжёлые предметы могут упасть на голову. Электрические провода и розетки, кипящий чайник, грязь под ногтями, дверные ручки в общественных местах, трамваи, автомобили, бродячие собаки, мальчишки во дворе и в школе - всё было опасно, все представляло угрозу его здоровью и жизни. Страх за себя, единственного, бесценного, самого главного мальчика на свете, он усвоил с её молоком.
        Мир вокруг был враждебным и грубым. Он ни с кем не мог дружить. Его дразнили пончиком и нюней. Всегда, с младенчества, он чувствовал себя страшно уязвимым. Возможно, поэтому кожа его стала такой чувствительной.
        Варежки, связанные бабушкой из дешёвой пряжи, кололи руки. Кромка валенок, даже сквозь брюки, натирала икры до крови. Саднящая боль прикосновений неживой и живой материи пропитала его насквозь.
        Эта боль - всё, что осталось от детства. Боль и жгучее желание отомстить всем, кто смеялся над ним, кто дразнил.
        - Они не люди, они звери, - шептала мама, утешая его после очередной атаки сверстников во дворе или в школе, - ты человек, а они нет. Ты лучше, умней, сильней их, они это чувствуют и травят тебя, моего нежного, бесценного мальчика.
        Он играл в разведчика. Он был заброшен во вражеский тыл. Кругом фашисты, злодеи, не достойные жалости. Он один советский, честный, положительный герой.

* * *
        - Тот мальчик умер, - пробормотал Странник и выпустил дым в окно, - нежного бесценного мальчика с его героическими одинокими фантазиями, с его тонкой ранимой душой уничтожили гоминиды.
        Он посмотрел на часы. Потом перевёл взгляд на окна дома. Он поставил машину так, чтобы видеть дом старого учителя. Когда переулок затихнет и опустеет, когда уйдут последние собачники, нагуляется молодёжь и, главное, когда погаснет свет в окне на четвёртом этаже, можно будет спокойно завершить операцию.

* * *
        О розовом слоне, о белом медведе - о чём там ещё нельзя думать? «Ни за что не думай о Жене Качаловой и её дяде!» - уговаривал себя Борис Александрович, стоя под душем. И тут же в шуме воды отчётливо услышал высокий надтреснутый голос завуча старших классов Аллы Геннадьевны:
        - Я всегда знала, с ним что-то не так. Эта его бескорыстная любовь к детям, дополнительные занятия дома, эта его манера обнимать девочек за плечи… Мерзость какая, несмываемое пятно на репутации нашей школы.
        - Конечно, это общая наша ошибка, наш позор. Тень подозрения лежит теперь на всём коллективе. Как мы допустили? Почему ничего не заметили? Почему проявили непростительную близорукость? Но коллектив у нас дружный, крепкий, мы переживём, и хватит обсуждать это. Даже сами разговоры на эту тему аморальны и разрушительны. Мы отвечаем за нравственность детей. Мы учтём свои ошибки и впредь будем бдительны, - вступал голос директрисы, низкий, жёсткий голос человека, который привык отдавать приказы.
        Да, пожалуй, она отдаст приказ: не обсуждать. Но вряд ли они подчинятся. Обсуждать чужой позор так сладко. У кого из них достанет смелости не поверить, усомниться? Может, у математички Ксении Семёновны? Они проработали вместе тридцать семь лет. Когда-то даже дружили семьями, но беда в том, что после смерти жены Борис Александрович тихо, не нарочно раздружился со всеми. Не мог видеть сочувствия в чужих глазах, не знал, о чём говорить. Ксения Семёновна хороший, порядочный человек, но у неё тоже пенсионный возраст, а уходить из школы - значит почти умереть.
        Историчка Альбина Федоровна, Альбиша, бывшая ученица Бориса Александровича. Пенсия ей пока не грозит, ей тридцать восемь. Но она красавица, муж у неё весьма состоятельный человек, чем-то там торгует. Она приезжает в школу на шикарном сиреневом «Форде». Одевается вроде бы скромно, однако учительницы, особенно те, у кого не сложилась личная жизнь, подмечают, что костюмчики её от Диора и Сони Ракель. А сапожки видели на Тверской, в витрине какого-то бутика, и стоят они пять учительских зарплат. Альбина всегда очень хорошо относилась к Борису Александровичу. Но её не любит коллектив. А если она решится не бросить камень, как все, противопоставит себя коллективу, её заклюют.
        Борис Александрович вылез из душа, крепко растёрся полотенцем, накинул старый тёплый халат, вытер запотевшее зеркало. Старик, усталый, испуганный, жалкий, смотрел на него. Глаза слезились. Они уже слезились, хотя плакать он ещё не собирался. Получается, что доброе имя, уважение, всё, что наработано за долгую честную жизнь и, в общем, стоит дороже, чем сама жизнь, - вроде шинели Акакия Акакиевича Башмачкина? В любой момент могут отнять, содрать, и никто не поможет, не заступится?
        Дневник так и остался лежать в ящике стола. Дядя не спросил о нём, и Борис Александрович ничего не сказал. Странно, Женя могла бы попросить дядю забрать дневник, тем более, если она все рассказала ему и полностью доверяет. Но дядя о дневнике даже не заикнулся.
        Борис Александрович принялся ещё раз перечитывать исписанные страницы, пару раз рука машинально потянулась исправить ошибки. Но, конечно, не стал он этого делать.
        Перечитывая текст, уже спокойно, без сердцебиения и астматической одышки, он заметил любопытную деталь. Девочка в своих записях перечисляла всех, кто что-то значил для неё. Мама, папа, V, какая-то Майя, Ика, Стас, Марк. То есть порнограф Молох. Пожилой иностранец Ник, «профессор половых органов», который давал ей деньги. Но ни единого упоминания о дяде, мамином брате, в дневнике не попадалось. Между тем, если он был для неё настолько близким человеком, что именно ему она решилась доверить свою жуткую грязную тайну, почему о нём здесь нет ни слова? Допустим, он недавно вернулся из долгой заграничной командировки. Разве не стало его возвращение для неё значительным событием?

«Брось. Ты пристрастен, - одёрнул себя старый учитель, - просто тебя глубоко оскорбила последняя часть вашей беседы. Но, если попытаться взглянуть на это объективно, ничего плохого нет. Он просто счёл своим долгом предупредить. Несколько раз повторил, что абсолютно уверен в моей порядочности. Что же тебя больше всего мучает после этого странного визита?»
        Он подъедет на своей машине к скверику у казино и даст условный сигнал. Два коротких гудка, один длинный.
        Именно так гость позвонил в дверь.

* * *
        - У тебя новый телефон? - спросила Зоя Федоровна. - Мог бы купить что-нибудь приличней. Это устаревшая, совсем дешёвая модель.
        Зацепа лежал в широкой супружеской постели. На носу очки, в руках книга. Зоя вышла из душа, в халате, с блестящим от крема лицом. На пальце у неё болтался
«резервный» мобильник и нежно играл Вивальди.
        - Коля, возьми же его, ответь. Или, хочешь, я отвечу? Он заливается уже минут двадцать.
        - Нет!
        Зацепа слишком поспешно вскочил с кровати, слишком резко схватил аппарат. Петля, обмотанная вокруг пальца Зои, никак не хотела распутаться, он дёрнул, и Зоя сморщилась.
        - Ты что, спятил? Сломаешь мне палец!
        Зацепа побежал в гостиную. Аппарат успел затихнуть, но тут же опять заиграл Вивальди.
        - Он пока не появлялся, - сообщил женский голос, - но в квартире девочка лет четырнадцати. Пришла только что, у неё был ключ. Подвезли её на тёмно-синем
«Мерседесе». Она или пьяная, или под наркотиком.
        - Как она выглядит? - прошептал Зацепа, косясь на дверь.
        - Маленькая, очень худая.
        - Можно подробней? - Он судорожно сглотнул, от виска к подбородку медленно потекла струйка пота.
        - В каком смысле?
        - Ну о девочке, подробней.
        - Я же говорю, маленькая, худая, симпатичная. Вишнёвые узкие джинсы, синяя куртка. Волосы короткие, рыжеватые. Что вас ещё интересует?
        - Нет. Ничего. Все в порядке. - Зацепа хрипло откашлялся.
        - Какие будут указания? Может, войти в квартиру, поговорить с девочкой?
        - Нет. Пока рано.
        - Хорошо, подождём ещё. Всего доброго.
        - Стойте! Вы сказали, что потеряли его в районе Парка культуры. Расскажите подробней, как это произошло, где, рядом с парком или внутри?
        Собеседница тяжело вздохнула, помолчала. Зацепа нащупал на каминной полке сигареты. Руки дрожали.
        - Снаружи. То есть внутри. Мы его потеряли дважды. В какой-то момент он изменил внешность, переоделся. Так получилось, что некоторое время мы вели другого человека, который со спины был на него похож, одет так же, рост, походка. Уже стемнело. Был вариант, что он мог войти в парк. Мы перекрыли выходы, ждали до закрытия, но никого, хотя бы отдалённо похожего на него, не было.
        - Кретины! - рявкнул Зацепа, отсоединился и тут же набрал другой номер.
        - Успокойся, - сказал ему мягкий мужской голос, - они сделали всё, что могли, никуда он не денется. Мы теперь знаем его имя, дежурим по одному из адресов. Рано или поздно он появится в этой квартире. В любом случае у нас есть девчонка. Пусть она проспится, потом мы с ней пообщаемся. Ей наверняка что-то известно.
        - Ты проверял сводки происшествий в районе парка? - вдруг выпалил Зацепа.
        - Нет. А зачем?
        - Не знаю. На всякий случай.
        Он успел захлопнуть крышку аппарата за секунду до того, как в гостиную заглянула жена в прозрачной ночной рубашке.
        - Коля, ты скоро?
        - Да, да, я сейчас, Заинька.
        Зоя Федоровна царственно прошествовала к нему через гостиную, по дороге взглянула в зеркало. Лицо она успела промокнуть, расчесала волосы и даже надушилась.
        С тех пор, как он привёз Жене из Рима флакон индивидуальных Зоиных духов, этот запах, раньше такой знакомый и безразличный, стал сводить его с ума. Сейчас он вдруг подумал, что всё это было не просто так. Женя как будто почувствовала, что он соврал про незнакомую француженку с флаконом в лифте. Догадалась, маленькая жадина, что это духи его жены. Мало того, что полностью поработила её мужа, она ещё запах решила присвоить.
        Зоя Федоровна взяла его за плечи, внимательно посмотрела в глаза, поцеловала в губы и прошептала:
        - Я тебя жду, Коленька.
        - Да, да, я сейчас. Мне нужно сделать ещё один важный звонок.
        На самом деле, прежде чем нырнуть к ней под одеяло, ему нужно было принять специальный китайский препарат и выпить коньяку. Иначе он мог потерпеть фиаско. Зоя потрепала его по загривку и удалилась назад, в спальню.
        - Эй, осторожней! Так недолго свихнуться, - пробормотал Зацепа, обращаясь к своему отражению в зеркале над камином. Зеркало висело наклонно, смотрело сверху вниз. На несколько мгновений оно вдруг превратилось в экран. Оно стало отражать не гостиную в семейном пентхаусе, а спальню в Черёмушках.
        Старый синьор и юная синьорина сидят на измятой двуспальной кровати. Она обняла его за шею. Её каштановые косички-дреды вздрагивают. Она плачет. Он сидит, как каменный, молчит и механически поглаживает её тощее плечико. Взгляд его медленно скользит по стенам.

«У неё есть ключ от этой квартиры. Она могла сто раз явиться сюда без меня и привести кого угодно. Установить в спальне видеокамеру с автоматическим включением совсем не сложно. Понять, что никакой я не итальянец, и вычислить моё настоящее имя ещё проще. Есть номер моей машины, хозяйке этой квартиры я показывал свой настоящий паспорт. Найдётся достаточно людей - официантов в ресторанах, продавцов в бутиках, которые видели нас вместе. Возможно, в клуб она привела меня именно за тем, чтобы увеличить число свидетелей, и по-русски заговорила со мной не случайно. Откуда я знаю, что она не рылась в моих карманах, не видела права, кредитки, на которых моё настоящее имя?»
        - Ну все, детка, успокойся, не плачь. Всю сумму сразу я дать тебе, конечно, не смогу. Мне надо будет слетать в Рим, пойти в банк. Но быстро это не получится. Очень много дел в Москве. Скажи, неужели ты успела потратить всё, что я давал тебе раньше?
        - Конечно, - она всхлипнула и потёрлась лбом об его руку, - ты же сам говорил, Москва - очень дорогой город.
        - Хорошо. Я дам две тысячи. Потом достану остальные восемь.
        - Когда?
        - Точно пока сказать не могу.
        - Предатель! Жмот несчастный! - крикнула она по-русски, вскочила с койки и помчалась в ванную.
        Оставшись один, Зацепа осмотрел спальню и нашёл не меньше полудюжины точек, удобных для установки скрытой камеры. Потом, когда девочка уснула, он сидел на кухне, курил, листал записную книжку, думал, к кому можно обратиться по такому деликатному делу.
        Прежде всего, он хотел выяснить, существует ли на самом деле человек по имени Марк, независимый порнограф и сутенёр. Если да, то насколько он опасен, кто за ним стоит, подрабатывал ли он когда-нибудь шантажом, снимал ли клиентов скрытой камерой и что это за клиенты.
        Службу безопасности «Медиа-Прим», а также кое-каких знакомых из правоохранительных структур Николай Николаевич отверг сразу. В записной книжке нашёл телефон старого приятеля, бывшего одноклассника. Его звали Матвей Александрович Грошев. У него была странная, запутанная биография. Ещё со школы к нему прилепилась кличка Грош. Он был мрачный, замкнутый, но очень начитанный мальчик. Рос без отца, с мамой и бабушкой, был толстый, раскормленный, страшно комплексовал из-за этого. Ни с кем не дружил, в младших классах его дразнили, жестоко травили. Классу к восьмому он похудел, возмужал, научился давать сдачи. Его больше не дразнили и побаивались.
        Сразу после школы Грош поступил в университет, на философский факультет, отделение психологии, закончил с отличием. Открыл в себе дар экстрасенса, пытался заниматься частной практикой, лечил депрессии, сексуальные расстройства. Вроде бы даже преуспевал в этом, но вдруг чуть не сел за валютные махинации. Кто-то из клиентов расплатился с ним долларами, Грош взял, пытался продать и попал в милицию. Зацепа тогда помог ему выкрутиться.
        Грош был дико энергичный, умный, хитрый, умел произвести отличное впечатление. Зацепа старался не терять таких людей, тем более если удавалось оказать услугу. Мало ли, как сложится жизнь?
        Был период, когда Грош работал администратором закрытого гостевого комплекса ЦК КПСС под Москвой. Потом журналистом, помощником депутата Госдумы, торговал голосами избирателей, водкой, недвижимостью, пищевыми добавками. Семь лет назад занялся частной охранной и детективной деятельностью, возглавлял небольшое агентство.
        Женат Грош никогда не был, детей не имел. После того, как умерла его мать, жил один. Что там происходит в его личной жизни, Зацепа не знал, но подозревал, что у Гроша есть своя тайна, возможно, он любит маленьких мальчиков или девочек. Это в определённой мере гарантировало безопасность. Ну и, конечно, ту старую историю с долларами Грош не должен был забыть.
        Прежде чем позвонить Грошу, Зацепа тщательно взвесил все «за» и «против». Допустим, он отдаёт Жене деньги, расстаётся с ней и живёт дальше так, словно ничего не произошло. Но где гарантия, что этим все закончится? Вдруг это только начало, и шантаж развернётся в полную силу? Нет. Невозможно жить, подозревая, что в чьих-то грязных руках есть бомба замедленного действия, кассета, на которой запечатлён Зацепа Н.Н., человек с кристальной репутацией, отличный семьянин и так далее, в койке с малолеткой. Съёмку могли сделать полтора года назад, когда Жене было всего тринадцать, а выглядела она и того моложе. Совсем дитя, хрупкое, беззащитное, в объятиях старого извращённого монстра. А если вспомнить, кто её отец, с какими бандитами он, эстрадный певец, дружит…
        К девяти утра Зацепа созрел. Допив чашку растворимого кофе, закурив сигарету, он набрал наконец заветный номер.
        Разговор получился чёткий, деловой. Грош не задал ни одного лишнего, бестактного вопроса. Назвал сумму аванса, спросил, по какому телефону лучше связываться с Зацепой, и пообещал, что его люди начнут действовать прямо сегодня.
        Прошло десять дней. Люди Гроша успели выяснить, что порнограф Марк правда существует, зовут его Хохлов Марк Анатольевич, в Интернете действует под псевдонимом Молох. Им удалось отыскать чат, где он вёл переговоры с клиентами, покупателями детского порно. Далее они вычислили, когда и где он встречается с одним из них, определили его в толпе, крепко сели на хвост. Порнограф просек слежку, стал петлять, уходить.
        - Мы его будем раскачивать, - сказал Грош, - мы доведём его до нужной кондиции. Он работает без всякого контроля, делает, что хочет, так быть не должно.
        - Поговорил? - спросила жена, когда он вернулся в спальню.
        - Да.
        - Что-нибудь случилось? - Она зевнула и поправила подушку.
        - Нет. Все нормально. - Зацепа улёгся рядом.
        - Ты очень напряжён, тебе надо расслабиться. - Зоя стала медленно расстёгивать пуговицы его пижамной куртки.
        Зацепа закрыл глаза и представил, что рядом с ним Женя. Помог запах, точнее, эхо аромата, потому что итальянские духи на коже Зои Федоровны пахли совсем иначе.

* * *
        Дима Соловьёв бежал по пустому коридору и слышал, как в его кабинете заливается телефон. Почему-то ему пришло в голову, что это Оля, хотя было начало первого ночи и вряд ли она стала бы звонить ему на работу в такое время. На мобильный, наверное, могла бы. Но у мобильного села батарейка.

«В любом случае завтра я позвоню ей сам. Мне нужна её помощь. Я хочу её видеть. Я соскучился, господи, я правда очень соскучился по Оле. Когда она рядом, мне легче работать. Жизнь становится более осмысленной. Я даже молодею. А она? Она ещё не знает, что Молох вернулся? Хотя, собственно, откуда ей знать? Был сюжет в криминальных новостях, и все, вряд ли она видела», - думал Дима, пока возился с ключом, открывал кабинет.
        От Лобова он отправился не домой, а в контору. Дома ждал брошенный, обиженный Ганя. Дима знал, что первым делом придётся выгуливать пса, не десять минут, а час. После этого только в душ и в койку. Ни на что уже сил не останется.
        Как только он открыл дверь, аппарат затих. Номер не определился. Дима включил компьютер. Проще всего было найти Зою Зацепу в информационной базе ГИБДД.
        Через несколько минут компьютер выдал данные двух десятков разных Зацеп, автовладельцев, проживающих в Москве.
        Соловьёв сидел, уставившись в экран. Из всех Зацеп его заинтересовал один. Николай Николаевич, 1946 года рождения.
        Сначала Дима обнаружил, что этот Зацепа - муж синьоры Зои, владелицы индивидуального эксклюзивного аромата. Потом узнал, что Н.Н. Зацепе принадлежит тёмно-синий спортивный «Пежо».
        Пролистав свой блокнот, Дима убедился, что именно этот «Пежо» стоял напротив подъезда Жени Качаловой. Его владелец сидел в салоне, курил и врал по телефону Заиньке, что он сейчас в офисе и у него совещание. Заинька эта не кто иная, как Зоя Федоровна, 1948 года рождения, прописанная по одному адресу с Николаем Николаевичем, законная его супруга.
        А если предположить, что флакон попал к Жене случайно? Нашла. Стащила. Наверняка Николай Николаевич так и скажет: «Знать не знаю никакой Жени Качаловой!»
        И на следующий вопрос - зачем он сидел в машине напротив подъезда, тоже можно ответить: просто сидел, и все. Отдыхал. Понятия не имею, кто там живёт, в этой убогой панельке у метро «Сокольники».
        Но вот если устроить ему очную ставку с Мариной, молодой женой Валерия Качалова, она наверняка узнает в нём профессора древней истории Николо и очень удивится, что итальянец отлично говорит по-русски, без всякого акцента.
        Что это даст? Хороший адвокат отобьёт, как мячики, все имеющиеся улики. Да, собственно, и улик пока нет.
        Итак, Зацепа Николай Николаевич. Шестьдесят один год. Проживает в Москве. Председатель правления ЗАО «Медиа-Прим». Большая шишка. Весьма состоятельный человек. К уголовной ответственности никогда в жизни не привлекался.
        На официальном сайте «Медиа-Прим», а также в закрытых информационных пространствах МИДа и Налоговой полиции Соловьёв нашёл скудные и совершенно стерильные сведения об этом новом персонаже. Единственным мутным пятном в блестящей биографии Зацепы оказался период с 1993 по 1997. В эти четыре года Николай Николаевич был тесно связан со скандально известным олигархом, который ныне числится в розыске по линии Интерпола и ФСБ. Но к Жене Качаловой это, разумеется, отношения не имело.
        На своей Заиньке Зацепа женат тридцать лет. У них два сына и внучка. В профиле, составленном Олей, сказано, что Молох одинок. Оля, конечно, могла ошибиться. Вот, пожалуйста, есть профиль, составленный самим профессором Гущенко, где говорится, что Молох - человек семейный, имеет детей, а возможно, и внуков.
        Если представить, что Зацепа - Молох, то вряд ли он, такой осторожный, стал бы маячить на следующий день после убийства возле дома жертвы, даже не потрудившись замазать грязью номер своей машины, не убравшись прочь, когда к подъезду подъехала милиция.
        А с другой стороны - почему нет? Принято считать, что убийца может вернуться на место преступления. В трёх предыдущих случаях Молох не возвращался. Однако, чтобы освежить в памяти острые ощущения, он вполне мог явиться и к дому жертвы, тем более что подозревал о засаде на месте преступления.
        Но вот в ночной клуб за две недели до убийства он вряд ли бы отправился с девочкой, даже под чужим именем.
        Духи, деньги - всё говорит о том, что отношения Зацепы и Жени были долгими и достаточно близкими. Маньяки не убивают тех, кого хорошо знают. Гущенко сказал, что в данном случае могло быть иначе. У всякого правила существуют исключения.
        - Ладно, - пробормотал Соловьёв, - то, что Зацепа встречался с Женей и давал ей много денег, ещё не доказывает, что он мог её убить. Скорее, наоборот. Он был к девочке по-своему привязан, очередной клон набоковского Гумберта. К тому же в истории криминалистики нет ни одного серийного убийцы-миллионера. А Зацепа, безусловно, миллионер. Имеет пентхаус в доме на Кутузовском, квартиру в центре Рима, строит себе особняк на Рублёвке.
        Соловьёв встал, принялся ходить по кабинету. В тумбочке у окна нашёл банку с остатками растворимого кофе, кружку, кипятильник.
        Бывший дипломат к старости свихнулся, влюбился без памяти в девочку-подростка. Кстати, он вполне мог играть роль итальянского профессора и для неё тоже. Это отличная страховка. Но в какой-то момент она узнала правду и занялась шантажом. Он испугался и придушил сгоряча.
        Но Молох убивает вовсе не сгоряча. Он все тщательно продумывает, готовится, заранее держит в машине свою амуницию: ножницы, хирургические перчатки, бутылку масла, фонарь или очки ночного видения. Это скорее подходит певцу Вазелину с его изощрёнными садистскими песенками. Майя говорила именно о Вазелине, его она считает возможным отцом ребёнка. О Зацепе ей ничего неизвестно.
        - Что же мне с вами делать, уважаемый Николай Николаевич? - пробормотал Соловьёв. - Вы, конечно, не Молох и никого не убивали. Вы просто нашли себе девочку, маленькую, хорошенькую, как ангел, и употребляли её в полное своё удовольствие. Вы очень щедро платили за удовольствие, лично девочке, без всяких посредников. Возможно, вы хорошо относились к ней. Тепло, заботливо. Вы даже рискнули подарить ей духи, которыми пользуется ваша жена. Если бы вы оставались для Жени всего лишь клиентом, вряд ли она потащила бы вас в клуб, на концерт своего обожаемого певца. Как же быть? Доложить о вас руководству? Глупо. Моё руководство занимается такими, как вы, исключительно по указанию сверху. По информации снизу таких, как вы, не трогают. Я не знаю, какие нравы царят там, наверху, среди нынешней номенклатурной элиты, но подозреваю, что ваш тайный роман с маленькой девочкой не произведёт на них сильного впечатления.
        Что же с вами делать, господин Зацепа? Может, просто оставить в покое? Или попытаться привлечь к ответственности по статье 134 УК: «Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим четырнадцатилетнего возраста». Как вам понравится ограничение свободы на срок до трёх лет? Нет. Уже не получится. Девочке исполнилось пятнадцать. Ну ладно. Есть ещё статья 152:
«Торговля несовершеннолетними». Вы, конечно, Женю не продавали. Вы её покупали. Как вам понравятся «обязательные работы на срок от ста восьмидесяти до двухсот сорока часов, либо исправительные работы на срок от одного года до двух лет»?
        С монитора компьютера на Соловьёва смотрел приятный пожилой господин Зацепа. Лицо дипломата, образованного либерального чиновника. Седые, красиво подстриженные волосы, чёрные брови, крепкая мужская челюсть, тонкий скептический рот. Только глаза не чиновничьи. Глаза собачьи, умные и печальные.
        Глава двадцатая
        В тёплом старом халате, со взъерошенными мокрыми волосами Борис Александрович бродил по квартире, пытаясь успокоиться и убедить себя, что все не так плохо, и ничего подозрительного в его сегодняшнем госте нет.
        Часы в кабинете пробили час ночи. Он привык ложиться рано, однако сейчас спать совсем не хотелось. Он погасил свет в гостиной, сел за стол, проверил несколько сочинений, в том числе Женино, которое передала ему Карина. Машинально отметил про себя, что Женя стала писать значительно лучше. Во всяком случае, рассуждая о любовной лирике Пушкина, она на этот раз не все скатала с учебника, а добавила немного собственных мыслей. Всего три орфографические ошибки, две лишних запятых, одна пропущена.
        - Умница, - пробормотал старый учитель.
        Кому-нибудь другому он за такое сочинение поставил бы четыре. Но для Жени Качаловой это была пятёрка с минусом. Между прочим, первая пятёрка за весь восьмой класс. Училась девочка неважно. Кто-то из учителей натягивал ей четвёрки как дочке известного певца или просто по доброте душевной. Но в основном тройки. Почти ничего, кроме троек.
        Привычная любимая работа успокоила Бориса Александровича. Он зевнул. Пора спать. Пожалуй, после всех переживаний можно позволить себе одну сигаретку. Когда-то он много курил, но из-за астмы пришлось бросить. Он прятал от себя пачку на одной из полок, за книгами, и каждый раз забывал, где именно. Принялся искать и обнаружил за серыми томами собрания сочинений Достоевского розовую пластмассовую заколку для волос.
        - Наверное, кто-то из девочек забыл, - проворчал он, продолжая поиски сигарет, - хотя как она туда попала? Я пару недель назад проводил генеральную уборку, снимал книги с полок, все пылесосил, протирал.
        Сигареты прятались за синими томиками Гоголя. Борис Александрович накинул куртку поверх халата, вышел на балкон. Был сильный ветер. Ночное небо расчистилось. Прозрачные мелкие облака неслись так быстро, что полная луна нервно вздрагивала от их прикосновений, как будто они её щекотали. Переулок спал. Звук редких машин казался особенно громким. Где-то вдали, ближе к проспекту, звучал пьяный женский смех, долгий и монотонный, больше похожий на рыдания. Справа пульсировал красный электрический треугольник на крыше огромного круглосуточного супермаркета. Слева переливалось разноцветными огнями крыльцо казино. Лампочный клоун улыбался и перекидывал карты. В доме напротив светилось всего три окошка. За одним смотрели телевизор. За другим кто-то сидел перед компьютером. За третьим, не прикрытым даже лёгкой занавеской, бабушка в ночной рубашке стояла у кровати и часто, широко крестилась.
        Внизу хлопнула дверца машины. Борис Александрович взглянул и увидел высокую фигуру человека, который быстро зашагал от машин под балконом через дорогу, на другую сторону переулка. Светлый плащ, тёмная кепка. В ярком фонарном свете он был виден вполне отчётливо, правда, только со спины.
        - Нет! Просто показалось! - одёрнул себя Борис Александрович.
        Человек в плаще перешёл дорогу и утонул в темноте. Старый учитель мог разглядеть теперь только силуэт, но всё-таки заметил, что человек обернулся.
        Свет в гостиной, за спиной Бориса Александровича, не горел, но все равно его, курящего на балконе, было видно. Человек направился к тёмной машине, припаркованной под фонарём, на противоположной стороне улицы, помедлил секунду, ещё раз взглянул в сторону балкона и вдруг побежал.
        - Да нет же, нет! Какая ерунда! - строго сказал себе старый учитель.

* * *
        Сил совсем не осталось. Глаза закрывались. Но пальцы продолжали плясать по клавиатуре компьютера. Дима Соловьёв хотел ещё раз убедиться, что все материалы по Анатолию Пьяных исчезли, а заодно посмотреть, что есть в информационных базах по Грошеву Матвею Александровичу.
        Старик Лобов озадачил его всерьёз.
        О Давыдовском душителе Соловьёв впервые услышал от Оли. Она даже уговаривала его съездить вместе в Давыдово, найти каких-то свидетелей. Но он тогда отмахнулся. Испугался, что совсем запутается и попадёт в очередной тупик. Поиск Молоха вёлся в нервной горячке, начальство теребило, торопило, требовало докладывать несколько раз в день, устно и письменно, объяснять и комментировать каждый свой шаг. Влезать в старое, забытое, изъятое из архивов дело казалось верхом глупости.
        Что, если Анатолий Пьяных убивал бедных агнцев, чтобы спасти их чистоту, отправить прямиком на небеса? Что, если убивал не Пьяных, и настоящий давыдовский душитель до сих пор жив?
        Слепые сироты. Тихий подмосковный городок. Интернат. И рядом - партийный бордель. Если бы нянька перед смертью не исповедалась, если бы батюшка не нарушил тайну исповеди, возможно, ничего бы никогда и не вскрылось.
        - Оно и так не вскрылось, - пробормотал Соловьёв, пробегая глазами короткую информацию о пожаре в Давыдовском интернате, - столько народу знало и молчало. Охрана, горничные. Врач интерната. Дети ведь регулярно проходили медицинское обследование. Но все молчали. Страх, деньги, круговая порука.
        В советское время существовали по всей стране закрытые тайные бордели, с банями, с девочками, которые помогали партийной и хозяйственной элите расслабиться, отдохнуть от важных государственных дел. Девочки - проверенные, отборные кадры КГБ, иногда они даже имели офицерские звания. Но они были совершеннолетними.
        С детьми когда-то вполне открыто забавлялся Лаврентий Берия. Но позже, при Хрущёве, при Брежневе, при Горбачёве, вроде бы ничего подобного не было. Во всяком случае, следователь Соловьёв с такой информацией ни разу не сталкивался.
        Дима зажмурился, сжал виски. Грошев Матвей Александрович. Это имя мелькало где-то в связи с сетью «Вербена»?
        Соловьёв знал, что в документах искать бесполезно. Он много раз просматривал материалы по «Вербене» за эти полтора года и помнил почти все имена. Конечно, можно предположить, что оно мелькнуло, а потом было аккуратно изъято. Такие вещи случаются.

«Нет, дело не только в имени, - думал Соловьёв, - я знаю этого человека, я где-то когда-то встречался с ним».
        Когда старик Лобов сказал: «Импозантный такой мужчина, красавец, как из Голливуда», перед Димой возник размытый образ. Лицо, фигура, безупречный светло-серый костюм, обаятельная улыбка, низкий бархатный голос, бокал шампанского в руке.
        - Погодите, давайте сначала определимся с основными понятиями. Что такое мораль, нравственность? В Древнем Египте была одна мораль, в Древнем Риме - совсем другая, в Европе в средние века - третья. Жиля де Лаваля барона де Ре, аристократа, маршала Франции, сподвижника Жанны д'Арк, святая Инквизиция судила не за то, что он собственноручно убил в своём замке триста маленьких мальчиков. Сексуальные мотивы воспринимались тогда, в 1440-м году, как смягчающие обстоятельства. Маршала повесили, а потом сожгли за занятия алхимией и чёрной магией, за то, что он вступил в сделку с дьяволом. Что касается мальчиков, суду не было до них никакого дела.
        Дима даже хлопнул в ладоши, и спать расхотелось. Он вспомнил не только, где, когда и при каких обстоятельствах познакомился с господином Грошевым, но и о чём они беседовали.
        Два года назад заместитель министра устроил банкет для коллег в честь своего шестидесятилетия. Следователь Соловьёв был в числе приглашённых. Обычно на таких мероприятиях, вроде бы официальных и как бы дружеских, Дима чувствовал себя неуютно, не знал, куда деться, слонялся со своим бокалом неприкаянный и уже собирался тихо слинять, когда столкнулся с господином Грошевым.
        С чего это вдруг они стали болтать о морали и нравственности, Дима вспомнить не мог. Но ясно помнил, как во время застолья отметил про себя, что заместителя министра и приятного господина в светлом костюме связывает давняя дружба. Они друг для друга Мотя и Петя, и даже некоторое лёгкое подобострастие сквозило в голосе и во взгляде чиновного юбиляра, когда он вдруг поднял тост за своего старого товарища, верного и надёжного человека, за эрудита и умницу Грошева Матвея Александровича.
        Кстати, именно этот заместитель чуть позже ярко засветился в деле «Вербены» и подал в отставку.
        - У древних языческих народов приносить в жертву детей считалось делом вполне нравственным. Религия - это вечный торг людей с богами, и дети долго оставались надёжной валютой. У карфагенян гигантская медная статуя бога Кроноса была сделана таким образом, что ребёнок, положенный на руки идолу, скатывался в яму, наполненную огнём. Заметьте, живой ребёнок. Финикийский бог Ваал, о котором говорится в Книге пророка Иеремии, требовал в жертву самых любимых детей из благородных семей и, наконец, Молох, тоже финикийское божество, - древний символ ритуального убийства детей.
        Господин Грошев был эрудирован, обаятелен. Он разговорился с Димой просто потому, что следователь Соловьёв попался под руку, был по сравнению с другими на том банкете достаточно трезв и умел слушать. Где-то дома, в ящиках стола, наверное, сохранилась визитка Матвея Александровича, так что найти приятного господина Грошева не составит труда.
        - Вы что, думаете, это мог быть он? Он - душитель? Он - Молох?
        - Не знаю. Я уже старый. Думай ты, Дима.

«Кто угодно, только не он», - Соловьёв сморщился и потёр глаза.
        Труп первой девочки нашли через неделю после того банкета. Невозможно представить господина Грошева, совершающего ритуальное убийство ночью в лесу. Пафос его монологов сводился к тому, что человек - животное злобное и примитивное, им движут лишь инстинкты. Мораль и нравственность - ханжеский набор условных запретов, некая аморфная субстанция, которая постоянно меняется и не имеет твёрдой основы.
        Он сыпал фактами и именами из всемирной истории. Он отлично разбирался в том, что касалось ритуальных убийств детей.
        Ну и что? Это был просто банкетный трёп, не более.

* * *
        В половине второго ночи Антон Горбунов прислал по электронной почте всё, что сумел нарыть про абонентов, с которыми говорила Женя Качалова.
        Прежде всего, Диму интересовали входящие и исходящие звонки за сутки перед убийством. Их оказалось не так много. Жене восемь раз звонила её мама. Один раз Дроздова Ирина Павловна, восемьдесят четвёртого года рождения, прописанная в городе Быково Московской области. Та самая Ика. Ей Женя ответила и говорила три с половиной минуты. А маме своей не перезвонила ни разу.
        Был звонок от Куваева Валентина Фёдоровича, шестьдесят второго года рождения, прописанного в Москве. Ему Женя тоже ответила, и его номер в её книжке был обозначен тремя большими латинскими буквами «VAZ». Тот самый Вазелин.
        Имелись ещё три входящих звонка от Родецкого Бориса Александровича, сорок четвёртого года рождения, проживающего также в Москве. Из трёх звонков Родецкого Женя ответила на два. В её записной книжке этого номера не было.
        - Шестьдесят один год, - пробормотал Соловьёв. - Родственников с такой фамилией у Жени нет. А ведь он, этот Родецкий, был последним, с кем она говорила, примерно за два часа до убийства.

* * *
        Часа два, наверное, а может, и больше, Странник кружил по городу. Он ходил очень быстро, почти не уставал от ходьбы, наоборот, набирался сил. Он отправился в это ночное путешествие потому, что не хотел сразу садиться в машину. Оставалась небольшая вероятность, что старый учитель опять выйдет на балкон. Машина стояла под фонарём. Родецкий мог запомнить цвет, марку, номер. Он ведь заметил Странника, когда тот переходил улицу. Вряд ли узнал в нём своего гостя, но мало ли? Лучше не рисковать, не спешить.
        Сначала он шёл, не разбирая пути, переулками, проходными дворами. Вышагивал тяжело, мощно, как ожившая каменная статуя. Лицо его ничего не выражало. Ветер холодил кожу. Но там, где были приклеены борода и усы, неприятно пощипывало.
        Он не смотрел по сторонам, ни о чём не думал. Страстное желание освободить, спасти очередного ангела, жгло его внутренности, словно он глотнул уксусной кислоты. Он хотел одного: действовать, твёрдо шагать к намеченной цели. Если бы он остановился сейчас, то, возможно, упал бы замертво.
        Мимо мчались машины, и в тёмных салонах мерещились ему детские силуэты. Мелькали редкие прохожие. Когда они проходили близко, его обдавало кислым козлиным запахом гоминидов, который проникал сквозь наслоения разнообразной маскирующей парфюмерии, бензина, холодной городской пыли, птичьего помёта, табачного дыма, шерсти, кожи.
        Вроде бы цель у него сейчас была одна, вполне определённая и простая: погулять, подождать, вернуться в переулок, где живёт учитель Родецкий, сесть в свою машину, доехать до дома. Потом останется только лечь спать. А утром он проснётся и продолжит жить по ту сторону Апокалипсиса. Опять станет гоминидом. Обрастёт наружным, дополнительным слоем твёрдой непроницаемой плоти. Улыбчивой, успешной, благополучной плоти. Странник свернётся внутри него, как улитка внутри ракушки, как зародыш в материнской утробе. Страннику нужно спокойно выспаться, набраться сил для очередного священного похода. Однако пока Странник бодрствует и рвётся в бой.
        Между тем он прошёл уже порядочно, не меньше трёх станций метро. Район был смутно знаком ему. Кажется, он уже бывал здесь. Память Странника удерживала только то, что необходимо для выполнения великой миссии и обеспечения собственной безопасности. Все ненужные детали, мелочи отлетали, как шелуха. Если бы сейчас его спросили, как его имя, где и кем он работает, есть ли у него семья, жена, дети, он бы не сумел ответить. Он знал, как выглядит его машина, знал, где находится его дом. Машина - средство передвижения. Квартира - убежище. Там еда, тепло, сон.
        И вдруг резкий, приторный, ничем не прикрытый запах гоминида ударил ему в ноздри. Прямо перед ним из тёмной подворотни вынырнуло существо. Со спины оно выглядело как располневшая девочка-подросток. Короткое пальтишко, под ним юбка ещё короче. Толстые ляжки обтянуты блестящими чёрными колготками. На уровне подколенной впадины дырка, ровный овал белой кожи. Ноги, широкие сверху, узкие книзу, расползаются в стороны. Высокие каблуки сбиты и перекошены. Голова маленькая, в коротких крашеных чёрно-белых перьях.
        Она шла и что-то бормотала. Странник, поравнявшись с ней, услышал тихую матерную брань. Она разговаривала сама с собой, матом. Она ворчала, что не осталось ни одной иглы. Надо шприцы покупать. Эта зараза могла бы бесплатно иголочки выдавать постоянной клиентуре, но нет, удавится, сволочь, не даст, таким, как она, в лом даже пернуть бесплатно, теперь вот приходится пилить до аптеки.
        Самка думала матом, вся пропитана была грязью, и ангел в ней уже погиб. Задохнулся. Но как же долго он плакал, как ему пришлось страдать. И никто не явился спасти его. Странник ясно слышал посмертное эхо ангельского плача. Не существовало ни в этом мире, ни в мире теней звука жалобней и безнадёжней.
        Странник оглянулся, увидел её лицо. Нет, она не подросток. Лет девятнадцать, двадцать. Наркотики, алкоголь, разврат стремительно сжигали последние блёстки привлекательности. Глаза и губы накрашены кое-как. Волос почти не осталось. Она заметила его взгляд и улыбнулась. Во рту не хватало зубов. Эхо посмертного плача звучало все настойчивей. Уничтожить её? Она и так живой труп. Наказать, отомстить за погибшего в ней ангела?
        Он сбавил шаг, он не хотел потерять её из виду. Ему следовало принять решение. Жалобный плач не затихал, наоборот, становился все отчётливей, и Странник стал сомневаться, правда ли это посмертное эхо? Вдруг ангел жив? Вдруг дитя ещё играет над пропастью, на самом краю, за мгновение до гибели?
        Ему показалось, что у него быстро пульсируют барабанные перепонки и голова сейчас лопнет. Так-так-так. Тикает часовой механизм. Он не сразу понял, что эта пульсация не внутри него, а снаружи. Звук быстрых шагов за спиной, мягкий топот детских ног.
        - Мама! Мамочка!
        Мальчик, совсем маленький, лет четырёх, не больше, бежал к самке гоминида. Она остановилась, оглянулась. Ни удивления, ни испуга не выразило её отёчное лицо. Из всех возможных эмоций только лёгкая, спокойная досада.
        - Петюня, ты чего, блин? Иди домой, простудишься.
        - Мама, пошли, пошли вместе. - Мальчик схватил её за рукав, потянул так резко, что она едва удержалась на своих каблучищах.
        - Куда вместе? Пусти! Мне в аптеку надо, короче, за лекарством. Петька, да отцепись ты, блин!
        - Мама, там Людка плачет, дядя Коля, он её…
        - Молчи! Что орёшь на всю улицу? - Она сильно шлёпнула его ладонью по губам.
        Странник заметил пятна чёрного лака на её ногтях. Мальчик завертел головой, всхлипнул. Она убрала руку.
        - Мама, пойдём домой, прогони этого Кольку, не бери у него денег, прогони его! Он злой, плохой! Прогони! - Ребёнок говорил громким шёпотом и по-взрослому косился на Странника, который застыл возле них.
        - Мужчина, короче, все в порядке, чего, блин, встал, деловой такой? - Самка добродушно ощерилась.
        - Мама, пошли скорей, Людка там одна с ним, ну, пошли! - хныкал ребёнок.
        - Беги, Петюня, я только в аптеку и сразу вернусь, ты понял? Беги, блин, я сказала!
        - А Людка?
        - Он, это, короче, так играет с ней, понял, нет? Играет.
        Она легонько подтолкнула его. Мальчик побежал назад, в подвортню.
        - Помоги, спаси меня! - кричал ангел.
        Прямо напротив светилась бело-зелёная ослепительная вывеска. «Аптека 24 часа». Странник, не задумываясь, направился туда.
        Ему надо купить детское масло после купания «Беби дрим». Самке гоминидихе нужны шприцы. Наркотики она уже купила. Некий Колька дал ей денег, и за это она оставила в полное его распоряжение своих детей.
        - Помоги, спаси нас! - надрывались голоса ангелов, уже не одного, а двух. Маленькие дети подбежали к самому краю пропасти, и нельзя было медлить.

* * *
        Тусовка - высшая форма жизни. Концерт в ночном клубе поднял Вазелину настроение, прочистил мозги. Деньги, конечно, небольшие, зато успех гарантирован. Публика вся его. Люди, которые балуются травкой, общаются в Интернете, презирают слюнявые обывательские ценности, обожают всё, что круто и прикольно. Поколение Next. Хотя возраст тут ни при чём. Главное - абсолютная внутренняя свобода.
        Эстрада размещалась внизу. Зрители сверху, на стилизованных строительных лесах. Там стояли столики. Официанты бегали по шатким деревянным лестницам, разносили спиртное, кофе, сухарики и чипсы. Кто-то сидел перед раскрытым ноутбуком, кто-то читал книжку или журнал, кто-то извивался и ломался в танце. Но большинство слушало Вазелина. Публика гроздьями перевешивалась через перила, стекала вниз по лестницам, поближе к эстраде. Многие подпевали, покачиваясь, закрывали глаза. Пахло потом, парфюмом и марихуаной.
        Вазелин спел несколько старых хитов, получил свою порцию воплей, свиста, аплодисментов. Разгорячённые, обкуренные девочки бросались к нему на шею. Он целовал каждую в щёчку, смеялся. Наташа ревниво крутилась рядом. Разумеется, ревность её ничего не значила. Она отлично это понимала и старалась сдерживать свои дурацкие чувства.
        - Какой ты классный, Вазелин! Я тебя обожаю! - Незнакомая красоточка лет пятнадцати обхватила его за шею и не отпускала. У неё были гладкие золотые волосы до пояса. Огромные глаза казались совершенно чёрными из-за расширенных зрачков. Высокая, почти одного с ним роста, она ничего не весила. Талию можно было обхватить пальцами.
        - Ты гений, я вся твоя! - бормотала она, прижимаясь к нему всеми своими хрупкими косточками. - Ну же, поцелуй меня! Вазелинчик, я от тебя балдею!
        Краем глаза он заметил несколько фотовспышек. Отлично. Концерт должен попасть на страницы светской хроники. Пусть все видят, как его любят девочки, какой он плейбой и супермен.
        Он чмокнул белокурую худышку в лоб, осторожно отцепил её руки. Конечно, она хороша, готова на все и вполне в его вкусе. Но у него другие планы. Поверх её золотой макушки он беспокойно шарил взглядом по залу. Среди множества девичьих лиц ему то и дело мерещилось одно, совсем детское. Голубые круглые глаза, каштановые волосы, заплетённые в косички-дреды. Тонкая цыплячья шейка.
        - Её нет, - тихо сказала Наташа, помогая ему высвободиться из объятий золотоволосой обкуренной красотки.
        - Кого? - спросил он шёпотом.
        - Да ладно тебе, - Наташа грустно усмехнулась, - я все знаю.
        Разговаривать было трудно. Из динамиков гремел тяжёлый рок, громко щебетали поклонницы. Вазелин взял Наташу за руку и быстро поволок к выходу.
        - Ну? - спросил он, когда они оказались в фойе, у стойки охранника.
        - Не понимаю, что ты так завёлся? - Наташа дёрнула плечом.
        - Кто завёлся? Я? По-моему, это ты не в себе. Со мной как раз все в порядке.

«А ведь она просто так не отвяжется, - подумал он с тоской и раздражением, - начнёт ныть, упрекать. Может нагадить напоследок. Впрочем, что я мучаюсь? Как будет, так и будет. Только бы малышка Женечка не выкинула какой-нибудь фортель. Почему её сейчас нет? Ведь обещала. Папа не разрешил?»
        - Что с тобой? Успокойся! - упрямо повторяла Наташа и заглядывала ему в глаза.
        - Отстань! - тихо взревел он и покосился на какого-то незнакомого парня, который курил возле туалета.
        Наташа взяла Вазелина за плечи и повернула лицом к зеркалу.
        - Посмотри на себя!
        В резком люминесцентном свете лицо его казалось бледным до синевы и всё было покрыто жуткими красными пятнами. Лоб блестел от пота. Волосы, слегка смазанные гелем, встали дыбом.
        - Что это? Экзема? - испугался он.
        - Всего лишь помада, - Наташа достала бумажный платок, - меньше надо целоваться с девочками. Кстати, статья 134. Половое сношение с лицом, заведомо не достигшим четырнадцатилетнего возраста, наказывается лишением свободы на срок до четырёх лет. А ей, насколько мне известно, совсем недавно исполнилось пятнадцать. И сношался ты с ней ещё до дня рождения. Так что твоё счастье, что её здесь нет. Здоровее будешь.
        - Что ты болтаешь, идиотка! - крикнул он так громко, что дремавший охранник встрепенулся, открыл глаза, а незнакомый парень застыл и удивлённо шевельнул бровями.
        - Не ори. Ты прекрасно понимаешь, о ком и о чём я говорю. Конечно, я идиотка и для тебя ничего не значу. Но учти, вторую такую идиотку найти будет сложно.
        Вазелина трясло. Он чувствовал, что ещё немного, и он не выдержит, врежет по круглому бесцветному лицу Наташи, причём не ладонью, а кулаком, так, чтобы крепко хрястнуло под ударом, чтобы мягкий пухлый рот залился кровью.
        - Заткнись, - прошептал он, совсем тихо, едва шевеля одеревеневшими губами, - если ты не заткнёшься сию минуту, я…
        - Ну что? Что ты? Убьёшь меня? Задушишь? Зарежешь? Вырвешь сердце и сожрёшь его? Ты сумасшедший, Валька. Тебе лечиться надо. И я тоже сумасшедшая. Любая на моём месте давно бы послала тебя подальше.
        Наташа стояла перед ним, широко расставив короткие толстые ноги, по-бабьи уперев руки в квадратные бока. Розовым пятном маячила у неё за спиной напряжённая физиономия охранника. А дальше, за приоткрытой дверью, мерцал бледными огнями предрассветный притихший проспект.
        - С вами все в порядке? - спросил охранник.
        - Да, - ответила Наташа, - с ним все в порядке.
        Она шагнула к Вазелину, решительно взяла его под руку и повела назад, в грохочущий дымный зал. Они прошли мимо молодого человека, который вроде бы уже не обращал на них внимания, набирал номер на мобильном.
        - Хватит беситься, - тихо шипела Наташа. - Тебя ждут. Люди, между прочим, деньги заплатили. Ты должен спеть ещё несколько песен.
        - Зачем? - спросил он, едва шевеля губами, словно рот его был разбит резким ударом невидимого кулака.
        Они уже были в зале. Аплодисменты, визг и свист заставили Вазелина улыбнуться, потрясти стиснутыми над головой руками и громко крикнуть:
        - Вау! Я здесь, ребята! Я весь ваш!

* * *
        Самка гоминида уже ничего не замечала. Как только упаковка со шприцами оказалась у неё в руках, она припустила от аптеки к подворотне. Но бежать быстро не могла. Удивительно, как не вывихнула щиколотки, ковыляя на своих косых каблуках. Она уже не разговаривала с собой, не бормотала, только нетерпеливо сопела.
        Странник шёл за ней. Очки он снял, кепку надвинул на брови, так, что тень козырька полностью скрывала верхнюю часть лица. А нижнюю, до носа, скрывал тонкий клетчатый шарф. Сейчас, в темноте, его вряд ли мог кто-то узнать, запомнить и потом описать внятно.
        Вслед за шальной самкой он пересёк широкий двор со спортивной площадкой, миновал ряды гаражей, серую панельную коробку районной поликлиники. Да, безусловно, этот район ему был знаком. Значит, следовало соблюдать особую осторожность.
        Никакого определённого плана в голове его пока не сложилось. Он просто хотел выяснить, где обитают два рыдающих ангела, мальчик Петя и девочка Люда. Это не составило труда. Самка привела его к четырёхэтажному облупленному дому без номера. Странник, почти не таясь, нырнул за ней в чёрную пасть арки, заметил одинокое мутное оконце. За аркой был ещё один двор. Там, с тыльной стороны старого дома, скрипела от ветра дверь подъезда. Он еле удержался, чтобы не последовать за самкой вверх по тёмной вонючей лестнице. Остановил его отчётливый вой сирены где-то совсем близко и лязг двери наверху.
        - Рая, ты? - спросил хриплый женский голос.
        Забрезжил свет. Странник отпрянул, скрылся во мраке под лестницей.
        - А? Я, да! - весело отозвалась самка.
        - Слышь, ща, это, короче, «скорая» и менты приедут.
        - А че случилось?
        - Да вроде, это, дядя Гриша опять повесился. На этот раз удачно. А у тебя там чего Людка разоралась? Орёт, прям невозможно. Может, покойника чует? Или заболела?
        - Не-е, здорова Людка. Настроение у неё плохое. - Самка хрипло захихикала.
        - А че, этот твой, новый, деток не обижает?
        - Да мои детки сами, кого хотят, обидят!
        Опять смех. Счастливый - от предвкушения дозы.
        Странник не стал слушать дальше. Выскользнул из подъезда. Вой сирены приближался. Выходить через ту же арку не стоило. В любой момент могли подъехать
«скорая» и милиция. В пустом тёмном переулке его осветят фарами, возможно, остановят, попросят предъявить документы. Сейчас ничего опасного в этом нет. Но если он здесь засветится, то не сумеет явиться сюда ещё раз. Это будет слишком опасно. И тогда ему вряд ли удастся освободить ангелов.
        Сирена затихла. Стало слышно натужное прерывистое фырчание мотора. Фары косо осветили арку. Фургон «скорой» пытался развернуться, чтобы въехать во двор.
        Несомненно, Странник бывал здесь раньше, в толстой шкуре гоминида. Когда, зачем, у кого, он сейчас не помнил. В голове его образовался фильтр, который пропускал только необходимую информацию и отсеивал все второстепенное. Сейчас надо было ускользнуть незаметно. Он знал, что двор не тупик, хотя кажется таковым, особенно в темноте. Должен быть проход между глухими стенами двух соседних домов. Там темно и грязно, там никто никогда не ходит. Проход представляет собой нечто вроде туннеля без крыши, и через него можно попасть в параллельный переулок.
        Оказавшись между глухими стенами соседних домов, в узком пространстве, он вдруг испугался. Слабость, дрожь, ледяной пот. Кожа под накладной бородой зудела и горела так сильно, что он застонал. Кирпичные стены домов шевелились, как бока гигантских доисторических ящеров. Ветер выл. Высоко над головой чернела полоса ночного неба. Клаустрофобия. Он считал, что давно справился с этим недугом, оказывается, нет. Он двигался боком, но ни на шаг не приближался к выходу, беспомощно перебирал ногами, а стены медленно наползали, чтобы расплющить его.
        Он заранее почувствовал боль, услышал хруст собственных костей. Краш-синдром. Синдром длительного сдавливания. Стены сомкнутся, и он останется внутри. Вот, оказывается, каким образом решили уничтожить его гоминиды. Заманили в ловушку. Да, именно так. Он бывал здесь раньше, и кто-то вроде бы случайно указал ему на узкий проход между домами. Эту информацию заложили в его мозг, как бомбу замедленного действия, и вот теперь механизм должен сработать.
        Со стороны двора звучали голоса. Кроме «скорой», подъехала милиция. Он зажал себе рот, чтобы не закричать. Гоминиды не должны обнаружить его здесь. Где-то совсем близко притаилась особенно опасная особь.
        Есть среди питекантропов редчайшие экземпляры, наделённые высоким интеллектом, вполне человеческим. Они выполняют охранительную функцию. Из всех разновидностей гоминидов эти самые сильные и более других похожи на людей. Оборотни. Они враждебны и коварны. Где-то рядом сильнейший, опаснейший оборотень, живущий в безобидном обличье красивой женщины. Именно он заманил Странника в эту ловушку. Восемнадцать месяцев назад именно эта особь вплотную подошла к разгадке священной тайны Странника и вынудила его сделать паузу, бездействовать, оставить погибать десятки беспомощных ангелов.
        Невидимая липкая паутина опутывала его все туже. Он чувствовал влажный хруст рвущихся живых нитей и видел, как волнообразно, тяжело шевелятся стены. Ноздри его трепетали. Сквозь волны запахов двора, сквозь густую смесь нечистот, аммиака, сероводорода, бензина, кислых гнилостных испарений многочисленных гоминидов он ясно различил тонкий след аромата оборотня.
        Чистый, мягкий, волнующий аромат. Когда-то Странник принял её за человека. Ему казалось, давно уже нет среди взрослых особей ни одного гомо сапиенс. За чертой Апокалипсиса никто не мог уцелеть. От всех взрослых несёт гнилой козлятиной. Чуткий нос Странника не обманывала парфюмерная маскировка. Но естественный женский запах оборотня оказался серьёзным испытанием. Оборотень перехитрил Странника, почти свёл с ума, чуть не убил. Только что произошло второе покушение. Оно не состоялось.
        Через минуту Странник был в соседнем переулке, а ещё через сорок минут сел в свою машину, которая ждала его напротив дома старого учителя.
        Пока он пробирался по туннелю, к подошвам прилипли нечистоты. Он заметил это не сразу, только в машине почувствовал запах. Пришлось чистить коврик в салоне, а потом, дома, мыть ботинки.
        Гоминиды гадят везде. Вряд ли можно найти в этом городе хоть один укромный уголок, где бы не справил нужду какой-нибудь питекантроп.
        Вытянувшись на своей ледяной постели, сложив руки на груди, как покойник, Странник продолжал слышать настойчивый плач ангелов. Сейчас, в тишине и безопасности, он мог все обдумать, понять логику последних событий, прочитать полученные знаковые послания.
        Ангелы, которых он услышал сегодня, привели его в ловушку не для того, чтобы он погиб, а для того, чтобы пробудить его бдительность. Оборотень. Красивая женщина, у которой острое чутьё. Она опять помешает Страннику выполнить святую миссию. Нельзя забывать о ней.
        Голоса ангелов не замолкали. К их жалобному плачу, к мольбе о спасении, прибавился настойчивый призыв: убей оборотня!

* * *

«Микрик», который вёз Олю домой из «Останкино», долго не мог проехать по переулку. Из проходняка, от бомжовского дома, медленно двигался задом фургон
«скорой». Переулок был односторонний, очень узкий, к тому же заставленный машинами вдоль тротуара.
        - Ладно, спасибо, я здесь выйду. Идти два шага, - сказала Оля шофёру.
        Арка была ярко освещена. Оля увидела милицейскую машину с зажжёнными фарами. Рядом стояли и курили три милиционера. У неё почему-то ёкнуло сердце, она сразу подумала о детях, которые живут в этом бомжатнике, о Петюне и Люде, подошла и спросила, что случилось.
        - Бомж повесился, - сердито ответил молодой лейтенант, отвернулся и сплюнул, - давно надо выселить их всех отсюда.
        - А клоповник снести к чёртовой матери, - добавил тот, что был в штатском.
        Оля хотела пройти дальше, к своему подъезду, но всё-таки решилась задать следующий вопрос:
        - А дети?
        Три милиционера посмотрели на неё удивлённо.
        - Какие дети?
        - В этом доме живут мальчик и девочка, совсем маленькие. Квартира на четвёртом этаже, справа от лестницы, номер я не знаю.
        - Здесь нет номеров, - сказал лейтенант.
        - Ну да, наверное. Не важно. Вы не могли бы проверить, все ли с ними в порядке?

«Что я делаю? Зачем?» - подумала она.
        Осенью, после встречи с Петюней и Людой, она говорила о них со своей знакомой, которая работала заведующей в районной детской поликлинике.
        - Допустим, мы добьёмся лишения родительских прав мамаши наркоманки, - сказала знакомая, - это трудно, но в принципе возможно. Детей отдадут в детский дом. Ты уверена, что им будет там лучше?
        - По крайней, мере, их там будут кормить, лечить, присматривать за ними. Они же совсем маленькие, - возразила Оля.
        - Считаешь, государство о них позаботится? - усмехнулась знакомая.
        - Ну, не знаю, хотя бы защитит, согреет.
        - Может быть, - кивнула знакомая, - может быть. Ты возьмёшь на себя право решать за них? Я точно не возьму. Слишком большая ответственность. У них есть мать, пусть шалава, но родная мамочка. Иногда она бывает трезвой и даже любит их по-своему.
        - Идите домой, женщина, - сказал милиционер в штатском и бросил окурок.
        - Значит, вы не станете проверять, все ли в порядке с детьми? - Оля сама не понимала, почему вдруг так разволновалась. - Ну, что вам стоит подняться? Мальчику года четыре, его зовут Пётр. Девочка, Людмила, ей всего два.
        - Это Райки Буханки дети, что ли? - спросил лейтенант и опять сплюнул.
        - Её, - ответил третий, молчавший до этой минуты, - других детей тут вроде бы нет.
        - А, понятно, - кивнул лейтенант.
        Из вонючего подъезда послышался вопль, двое милиционеров вывели лохматую толстую бабу в драной куртке и трикотажных штанах. Баба материлась, визжала. Её стали запихивать в машину. Оле ничего не оставалось, как уйти домой.
        Конечно, не стоило лезть в чужую, грязную жизнь, не стоило приставать к милиционерам. Глупо и бессмысленно. Вообще, наверное, всё бессмысленно. У этих детей, Петюни и Люды, своя судьба. У Жени Качаловой тоже - судьба. Профессор Гущенко считает, что между жертвой и убийцей существует особая энергетическая связь ещё задолго до того, как они встречаются. Их тянет друг к другу, и ничего изменить нельзя.
        Оля вдруг подумала, что, если всерьёз поверить в это, можно сойти с ума. Ей захотелось спросить Кирилла Петровича - как же он живёт и работает с этим?
        Глава двадцать первая
        Сколько в одном человеке газов? Много. Хватит на всю ночь.
        Старика Никонова перевели в бокс. Вместо него на соседнюю койку положили жирного пожилого дебила с бабьим лицом, узкими покатыми плечами и необычайно широким тазом. Дебил скинул одеяло и, повернувшись к Марку задницей, устроил настоящую газовую атаку.

«По крайней мере, здесь я в относительной безопасности», - утешался Марк, все ещё не решаясь задать себе главный вопрос: что дальше?
        Толстозадый сосед продолжал свою гнусную атаку. Марка тошнило от вони, он не мог уснуть.
        Если случались у него периоды бессонницы, то часы перед рассветом оказывались самыми тяжёлыми. Что-то происходило. Умирающая ночь заражала его страхом смерти. Ему едва исполнилось сорок, он был здоров, полон сил. Но ужас надвигающейся старости, физического небытия душил его бессонными ночами, перед рассветом.
        Сон - репетиция смерти. Бессонница - репетиция того, что приходит вслед за смертью. Во сне ты все видишь, слышишь, чувствуешь запахи, отлично соображаешь, но не владеешь своим телом. Во время бессонницы ты не владеешь куда более важным орудием. Тебе отказывает самооправдание. Каждый поступок, совершенный вчера или двадцать лет назад, вспоминается во всём своём безобразии, и непонятно, что с этим делать, как быть с собой, со своей жизнью, с предстоящей неминуемой смертью, и что там, за её пределами? Кокаиновый рай? Апофеоз пофигизма? Волшебный сад де Сада, наполненный красивыми, покорными, никогда не взрослеющими детьми? Или рогатые черти с красными сковородками?
        Когда-то он хотел быть знаменитым. Он искренне считал себя гением и ненавидел других, которые не желали признавать его гениальности. Формула «они просто завидуют мне» давала временное облегчение, действовала как антидепрессант, но потом становилось ещё хуже.
        Он активно тусовался, пропадал в ночных клубах, нюхал кокаин. У него всегда было мало денег, не хватало на любимый наркотик, и он выискивал на тусовках некрасивых девиц из состоятельных семей, изображал влюблённость, тянул деньги.
        Кокаин делал его обаятельным, остроумным, неутомимым. Он мог всю ночь заниматься сексом, как автомат, а потом за день написать какой-нибудь рассказ, в полной уверенности, что и то и другое он делает гениально.
        Но когда кончалось действие наркотика, приходила депрессия, дикая, неуёмная тоска, ненависть к миру, к людям, к самому себе. Начинались галлюцинации. Ему казалось, что кто-то невидимый, враждебный прикасается к нему, что под кожей у него шевелятся насекомые, клопы и черви.
        Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке, извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.
        Кокаин, в отличие от других наркотиков, не вызывает физической зависимости, только психическую. Марк был достаточно сильным человеком, чтобы справиться с этим.
        Он сумел избавиться от кокаиновой зависимости и поклялся себе, что больше никогда не подсядет.
        Но без наркотиков депрессия почти не оставляла его. Не было никаких галлюцинаций, ничего вообще не было. Он не мог написать ни строчки. От людей тошнило, все казались уродами, хотелось остаться одному. Но наедине с собой он томился чёрной скукой. Ему нужны были постоянные внешние подтверждения своего присутствия во времени и пространстве. Правда, в последние пять лет время для него исчислялось простой формулой «все сдохнем», а пространство съёжилось и отвердело в одном зубодробительном слове «бардак». Ничего более интересного он не мог не только сказать, но даже подумать.
        Марку Хохлову было скучно всегда и везде.
        Он не сомневался, что другим тоже. Большинство поступков совершается от скуки. Есть, конечно, иные мотивы. Жадность, похоть, зависть, инстинкт самосохранения, тщеславие, наконец. Но это вторично. В основе только скука. Жирная желеобразная гадина. Всю жизнь она пыталась уничтожить Марка, навалиться и задушить. Когда он был ребёнком, она являлась ему в образе воспитательницы детского сада, учительницы, директора школы, наконец, собственных его родителей.
        Скучным было детство. Вечный грязно-белый фон панельных стен, закопчённых сугробов зимой, чахлой пыльной зелени летом. Окраина Москвы. Тухлые семидесятые. Синяя форма у мальчиков, чёрно-коричневая у девочек. Училки в кримплене. Кино про красных партизан. Колбаса по два двадцать. Ежевечерняя мелодия программы
«Время». Бред собраний, сначала пионерских, потом комсомольских. Дни рождения с непременным жирным тортом, жидким чаем и липким лимонадом.
        Так было устроено его зрение, что все уродливое увеличивалось, наливалось ярчайшими красками, надолго застревало в памяти. Окурок, размокший в унитазе школьного туалета. Раздавленный голубь на мостовой. Соседка по парте, тайком поедающая собственные козявки. Хлопья перхоти на синем сатиновом халате учителя труда. Глядя на любого человека, он видел не лицо, а гаденькие подробности: какой-нибудь прыщ, бородавку, родинку или испорченный зуб во рту.
        Марк был ещё маленьким мальчиком, а уже отличался особенной, изощрённой наблюдательностью. Ничто не ускользало от его внимательного взгляда. Он замечал и сообщал товарищам, что учительница математики носит парик и рисует брови черным карандашом. Что у директрисы волосатые кривые ноги и под прозрачным капроном чулка получается лохматая воздушная прослойка. Что у англичанки жирная кожа, а пионервожатая чем-то набивает свой лифчик; что физкультурник пьёт и у него вставная челюсть.
        Дома было ещё гаже, чем в школе. Психопатка мать, которую не интересовало ничего, кроме чешского хрусталя, афганских ковров, своего пищеварения и кровяного давления. Сентиментальна до соплей, но по сути равнодушна и безжалостна. Рыдала перед телеэкраном, когда показывали фильмы про войну и про любовь, и орала на собственного сына из-за пятна на рубашке или разбитой тарелки. Отец, тихий, с кислым нездоровым запашком, с тремя волосинами, прилипшими к бледной лысине.
        Оскорбительно было иметь таких родителей, жить в такой квартире, учиться в такой школе. Марк чувствовал себя чужаком, попавшим по жестокому недоразумению в мир говорящих кукол и фанерных декораций. Он знал, что достоин большего, и, если кто-то рядом имел больше, чем он, эта несправедливость жгла ему душу.
        Убогий советский ширпотреб давал богатую пищу для переживаний. Любая импортная мелочь была посланием из другого мира, из настоящей жизни, свободной и яркой. Пластинка жвачки, изящная подробная моделька гоночного автомобиля, толстенная шариковая ручка с множеством разноцветных стержней, джинсы, пусть даже индийские или польские.
        У кого-то отец был лётчиком и привозил разные штучки из-за границы. У кого-то мать работала кассиршей в большом универмаге и доставала нечто импортное, красивое, вкусное. Кто-то каждый день жрал бутерброды с настоящим финским сервелатом. Кто-то зимой ходил не в сером в ёлочку пальто с цигейковым воротником, а в невесомом пуховике с толстой молнией и серебряными нашивками. Кто-то умел стоять на руках, шевелить ушами, складывать язык трубочкой.
        Один мальчик в пятом классе принёс иностранный потрёпанный журнал. На цветных фотографиях голые женщины в разных позах щедро показывали всё, что принято скрывать. Пятиклассники жадно рассматривали глянцевые прелести на пустыре за школой, у помойных контейнеров. Это было вкуснее сервелата и круче джинсов. Образовалась очередь. Дети стукались лбами, толкали друг друга, пыхтели, шумно сглатывали слюну. Мальчик с журналом на несколько дней стал самой популярной личностью в классе.
        В отличие от большинства взрослых, Марк никогда не забывал, как на самом деле испорчены и порочны дети, особенно когда собираются в коллектив, как озабочены они вопросами пола, совокупления, как горят глаза, сопят носы. Чистота детства - лицемерный миф. Лицемерие - одна из составляющих раствора пошлости, мутной кислотно-щелочной субстанции, в которой барахтается слепо-глухо-немое человечество.
        Именно с этой фразы он начал когда-то свой первый рассказ. Тогда он мечтал об огромной, всемирной писательской славе.
        Теперь ему хотелось денег.
        Какая слава при его бизнесе? Наоборот, нужна полнейшая анонимность, лучше вообще стать невидимкой.
        До того, как он попал сюда, у него не было свободного времени. Он либо занимался своим бизнесом, либо активно отдыхал, оттягивался в ночных клубах, в казино. Единственным стимулятором, который он позволял себе после избавления от кокаиновой зависимости, была виагра. И ещё деньги. Его бизнес постепенно стал приносить реальный, серьёзный доход.
        Он вкусно ел и отлично разбирался в московских ресторанах, он шнырял по дорогим магазинам, покупал себе шмотки и получал от этого почти эротическое удовольствие. У него были не просто рубашки, а от «Бум-бум», не просто джинсы, а от «Пук-пук». И трусы шёлковые в клеточку от «Фак-фак». У него была цель, даже несколько целей, по нарастающей. Платиновый «Ролекс», «Мерседес» кабриолет, квартира в центре, дом на Рублёвке. Это могло бы хоть как-то примирить его с несправедливостью и мерзостью жизни. Пока он утешался скромной «Сейкой», тремя съёмными квартирами, старым «Фольксвагеном», а шмотки покупал только на распродажах.
        Газовая атака продолжалась. За решётчатым окном светало. Бессонная ночь готовилась умереть. Марк понял, что мучает его вовсе не вонь, не отсутствие нормальной еды, сигарет, кофе, а собственные мысли.
        Когда нечего делать, поневоле приходится думать. Оказывается, это самое отвратительное занятие на свете, хуже любой ломки.

* * *
        Дома Олю встретил мрачный обиженный муж. У Андрюши была нормальная температура, но красное горло. Катя уже спала. Оля принесла сыну в постель ромашковый чай с лимоном, посидела с ним, пока он пил.
        - Мам, можно я завтра не пойду в школу? - спросил Андрюша.
        - Ладно, не ходи.
        - Как прошла съёмка? - спросил Саня, когда она вышла на кухню покурить.
        - Нормально. Завтра вечером посмотрим, что получилось.
        - Зачем тебе это нужно, Оля?
        - Что именно?
        - Вся эта мерзость. Маньяки. Трупы, облитые маслом. Детское порно.
        - Саня, я не смогу спокойно жить, пока не поймают Молоха, я постоянно думаю об этом. - У неё не было сил говорить, объяснять что-то.
        - Ты собираешься опять работать с Соловьёвым?
        - Не знаю.
        Несколько минут они сидели молча, не глядя друг на друга. Потом Саня встал и вышел.
        Черта, проведённая из одной временной точки в другую, всё-таки существовала. Оля чувствовала, как режет ступни этот воображаемый канат. Она опять бежала от себя к себе, через двадцать лет, в обратном направлении.
        Что там? Плотное тёмное кружево листьев в центре Москвы, в конце июля. Пресный пресненский дождик. Дом с лилиями. Сумасшедшая старуха на крыльце. Лапки и мордочка мёртвого соболя на её суконной груди. Нарисованные брови. Кровавый вампирский рот. Конечно, это не кровь, а губная помада. Но все равно страшно.
        Двадцать лет назад Оля встретилась с Димой Соловьёвым именно там, в глубине двора, у дома с лилиями. Он ждал её, сидел, курил на сломанной ограде, отделявшей двор от переулка. Они не разговаривали с марта. И вот он позвонил, сказал, что надо поговорить. Она уже знала: это в последний раз. Она все решила и считала, что сделала правильный, разумный выбор.
        Её ожидало дома, в платяном шкафу, свадебное платье, похожее на мыльную пену. Она выходила замуж за Филиппова, за надёжного уютного Саню. Он тоже ждал её дома, пил чай на кухне с её родителями. Дима позвонил из автомата, попросил выйти во двор. Трое за кухонным столом смотрели на неё с пониманием. Конечно, иди, Оленька, поговори с ним, попрощайся по-хорошему.
        Да, им с Димой следовало поговорить. Но они не сказали ни слова, даже не поздоровались. Они стали целоваться, как сумасшедшие. Шумел тёплый дождь, качалась сломанная ограда. Они оторвались друг от друга. Она убежала, он не окликнул. Или всё-таки окликнул, но она не услышала из-за шума дождя и проклятий сумасшедшей старухи.
        На самом деле бедняга Слава Лазаревна к тому времени уже умерла. На крыльце сидел всего лишь призрак. Но за свою долгую безумную старость дворовая ведьма успела выкрикнуть столько страшных проклятий, что воздух в глубине двора был пропитан ими насквозь.

«Может быть, поэтому я тогда и убежала? - вдруг подумала Оля. - Сумасшедшая старуха проклинала меня с того света, когда я в последний раз встретилась с Димкой и целовалась с ним. Покойница Славушка помешала мне стать счастливой. Господи, как все просто получается, нет ни свободного выбора, ни личной ответственности. Кто-то другой виноват, не я. С меня взятки гладки. Между прочим, профессор Гущенко считает, что в основе большинства наших нелепых взрослых поступков лежат детские страхи».
        - Вот смотри, Оленька, - говорил Кирилл Петрович, - ты до сих пор не можешь забыть то, что пугало тебя в детстве. Толпа. Подвижный пол в лифте. Безумная старуха. Иррациональный ужас, загнанный внутрь, в подсознание, косвенно влияет на твою взрослую жизнь. В определённом смысле, он формируют твою судьбу.
        Профессор предлагал соотносить застарелые детские страхи с важными взрослыми поступками, с моментами выбора. Это было необходимо для того, чтобы лучше понять логику фобии. Логику серийного убийцы. Олина история про старуху Славушку очень понравилась Кириллу Петровичу.
        - А теперь представим, - говорил он, - что такая бабка была не во дворе, а значительно ближе. В доме.
        Она - соседка по коммуналке, родственница или вообще главный взрослый твоего детства. Ты зависишь от неё. Каждый день наполнен её злом и твоим страхом. Ты вдыхаешь вместе с воздухом миазмы зла. Эта жуткая смесь оседает в твоей душе, постепенно замещая всё прочее. Ты перерождаешься, становишься другим существом. В тебе не остаётся ничего нормального, человеческого. Твоя личностная доминанта замещается абсолютно чуждой субстанцией, как если бы скелет состоял не из костной ткани, а из металла.
        Окно в кухне было открыто, мелкий дождь стучал по карнизу, Оля ёжилась от холода. Логика фобии, миазмы зла. Кирилл Петрович даже пытался гипнотизировать Олю, чтобы она вспомнила все как можно подробней. Но доктор Филиппова гипнозу не поддавалась, в самый ответственный момент на неё нападал приступ смеха, как от щекотки. А профессор Гущенко в период охоты на Молоха становился серьёзней и напряжённей с каждым днём.
        Кирилл Петрович вообще был человеком замкнутым, скрытным, и это понятно. Мало кому приходилось так подробно, так глубоко влезать в сознание злодеев, уходить в их унылый жуткий внутренний мир и существовать там вместе с ними, по их законам. Детские страхи и психологические травмы он считал главной и единственной причиной половых психопатий. Оле он говорил, что сумасшедшая старуха из её детства должна послужить пусковым механизмом для вживания в образ чудовища.
        - Старуха Славушка поможет тебе думать и чувствовать, как Молох.
        - Но у Молоха не было в детстве злой старухи, - однажды возразила Оля, - у него совсем другие проблемы. Мама его обожала, наверное, была ещё и бабушка, добрая, заботливая. Они сдували с него пылинки, баловали, закармливали жирным и сладким. Он родился после войны, мама и бабушка знали, что такое голод, и еда казалась им символом здоровья, счастья, любви. Но была девочка, которая посмеялась над ним из-за его импотенции. Он убил её за это. Постоянным травмирующим фактором стали не внешние обстоятельства, а его собственная ущербность, его неспособность решить свои внутренние проблемы на внутреннем уровне. Его бездарность и слабость. Миазмы зла были в нём самом.
        Кирилл Петрович вдруг взбесился, стал кричать:
        - Откуда ты знаешь? Что ты чушь несёшь?
        Оля всего лишь повторила то, о чём писала в поисковом профиле. Кирилл Петрович всегда терпимо относился к чужому мнению, но тогда вдруг сорвался. Лицо побагровело, на лбу вздулись синие жилы. На миг Оле показалось, что он сейчас кинется на неё с кулаками, даже стало не по себе, что они одни в кабинете. Но, конечно, он не кинулся, вылетел вон, хлопнув дверью.
        А на следующий день стало известно, что новый министр подписал приказ о прекращении финансирования и роспуске группы профессора Гущенко. Кирилл Петрович сорвался потому, что уже знал о приказе. Более того, знал, что именно Оля косвенно виновата в этом. Ей пришла в голову идея о связи убийств с индустрией детского порно. В результате вскрылась сеть «Вербена», разразился скандал, полетели чиновничьи головы, и новый министр решил ликвидировать всю группу.
        Прежний министр обожал все западное, американское, и пытался реформировать структуру МВД по образу и подобию полиции США. Новый объявлял себя патриотом и говорил, что для России унизительно подражать Западу. Институт профайлеров считал шарлатанством, пустой тратой денег и времени.
        Впрочем, взаимное раздражение внутри группы к тому моменту достигло точки кипения. Гущенко собрал, как он сам выражался, «штучных» людей. Каждый внутри себя был гений. Каждый считал свою версию единственно верной и не желал слушать других. Когда Оля заявила, что видит определённую связь между старой, вроде бы раскрытой серией Давыдовского душителя и серией Молоха и даже не исключает, что убийца - один и тот же человек, над ней стали откровенно издеваться.
        Дима предупредил её тогда: не говори им. Она не послушала и получила по полной программе.
        - Интересно, а чем же он занимался с восемьдесят шестого по две тысячи третий? Кроликов разводил? Пейзажи рисовал? У маньяков не бывает таких долгих периодов бездействия. И как тогда быть с твоей идеей о миссионерстве Молоха и детском порно? Или ты считаешь, что слепые сироты из Давыдовского интерната тоже снимались в голом виде?
        Она не возражала. Может быть, включалась старая фобия, страх толпы? Она терпеть не могла коллективных заседаний, собраний. Каждый из её коллег по отдельности был умным и вовсе не агрессивным человеком, но как только они собирались и начинали что-то обсуждать, превращались в толпу.
        - Давайте думать вместе! - командовал Кирилл Петрович.
        Оля ничего не могла делать по команде, вместе, тем более думать.
        - А ты скорчи умное лицо и говори: «Мг-м», - советовал Дима.
        Она не жаловалась ему, что не может работать в группе. Он и так знал это.
        Они с Димой до сих пор понимали друг друга с полуслова и вообще без всяких слов. В детстве у них была такая игра. Они шли по улице на расстоянии не меньше десяти метров друг от друга, она впереди, он сзади, или наоборот. Тот, кто шёл вторым, мысленно просил первого: остановись! И первый останавливался. Второй чесал нос, шевелил бровями, показывал язык, тянул правой рукой себя за левое ухо, и первый, не оглядываясь, делал то же самое.
        Ни у кого ничего подобного не получалось. Ни у кого, кроме её детей-близнецов, у Андрюши и Кати, и то, когда они были совсем маленькими.

«Я существовала столько лет, не думая о Димке. На самом деле, в тот мокрый июльский день я исковеркала себе жизнь. Я все эти годы тосковала по нему, но боялась признаться себе в этом. А потом, когда мы встретились и стали работать вместе, я просто больше не могла себе врать. Дима Соловьёв - единственный человек, которого я любила и люблю до сих пор. Мы расстались. В этом только я виновата. Не мама, не Саня. Я. Ну и что с того? Что дальше? У меня двое детей, Саня их отец».
        Она знала, что Дима сейчас сидит у себя в конторе, один в кабинете, уткнувшись в компьютерный монитор, пытается добыть и переварить очередную порцию информации и злится на себя потому, что ждёт её звонка. Но сам, конечно, не позвонит ни за что. Он ведь сказал на прощание, полтора года назад:
        - Если захочешь меня видеть, звони. Я сам не буду.
        Оля очень хотела его видеть, каждый день тянула руку к телефону и отдёргивала, как будто её било током. Позвонить Диме просто так, без всякой уважительной причины, значило начать все заново. А это невозможно.
        - Невозможно, невозможно, - шептала Оля, пробуя на вкус это скользкое слово.
        Исцарапанный пластик кухонного стола, дверца шкафа с отбитым уголком, тишина коридора, тёплый мрак комнат, в которых спят муж и дети, всё вдруг показалось маленьким, беззащитным, обиженным. Старая квартира, семейное гнездо, где давно пора делать ремонт, никто не хочет мыть полы и посуду, подтекают краны, гудит холодильник, грохочет стиральная машина, прорастает картошка, в последний момент теряется чей-нибудь второй носок, вечно занят телефон и орёт телевизор.
        У детей начинается переходный возраст. Они постоянно ссорятся, мирятся, выясняют отношения. Им срочно нужно купить по новому мобильному телефону с видеокамерой, по ноутбуку, по паре роликов и ещё полный набор летней обуви и одежды, поскольку оба выросли за год и ни во что не влезают.
        Андрюша пытается говорить басом, и от этого у него першит в горле. Он отрастил чуб до носа, сутулится и встряхивает головой, откидывает свой чуб резким независимым жестом. Кате какая-то добрая подружка сказала, что у неё квадратная фигура. Теперь она не ест хлеб и упорно каждое утро делает свою сложную гимнастику. Андрюша живёт в наушниках, из которых слышится вой, грохот, шаманское бормотание. Катя без конца заполняет какие-то анкеты в глянцевых журналах для девочек. «Узнай свой характер!», «Хорошая ли ты подруга?», «Что мешает тебе избавиться от комплексов и стать крутой?». Лёжа на полу посреди комнаты, Катя ставит плюсы и минусы, подсчитывает результаты. Она занимается этой ерундой потому, что ей не хватает внимания, общения. Узнать себя в этом возрасте можно, если много говорить о себе вслух, так, чтобы слушали, не упуская ни слова, вникали во все мелочи, которые посторонним кажутся чепухой.
        - Твоих маньяков и психов ты любишь больше, чем нас! - крикнул однажды Андрюша.
        Именно после этого она ушла из судебной медицины. Дело ведь не только в том, что разогнали группу Гущенко. Она могла остаться в институте и очень хотела остаться. Но опять сработала старая идиотская формула: «Определи, что ты хочешь, и поступай с точностью до наоборот».
        - Ты спать собираешься? - Саня возник на пороге, сердитый, бледный, в своём заношенном халате и рваных шлёпанцах.
        - Сейчас иду. Ты ложись, Санечка, не жди меня.
        - Сидишь тут, дымишь, как паровоз, мёрзнешь. - Он шагнул к ней, обнял, уткнулся носом в её макушку и пробормотал чуть слышно: - Оля, у нас все плохо, да?
        - Почему? У нас всё замечательно.
        - Ты уверена?
        - Конечно, Санечка.
        Глава двадцать вторая
        Если бы собаки умели говорить, американский водяной спаниель Ганя сейчас произнёс бы следующее:
        - Тебе не стыдно, Соловьёв? Ты знаешь, который час? Половина третьего ночи! А из дома ты ушёл в восемь утра. Да, ты хорошо со мной погулял перед уходом. Да, ты оставил полные миски еды и воды. Но видишь, они до сих пор полные. Разве ты не знаешь, что я с детства не могу ни есть, ни пить в одиночестве? Впрочем, голод и жажда - не самое страшное. А вот что творится с моим животом, ты можешь себе представить? На моём месте любая собака давно бы все сделала дома и была бы права. Но я жду. Терплю. Что ты застыл? Да возьми, наконец, поводок! Подождёт твой мобильник. Как же я ненавижу эту маленькую тренькающую дрянь! Когда-нибудь разберусь с ней, честное слово! Между прочим, приличные люди не звонят в половине третьего.
        Ганя, вероятно, именно это говорил, заливаясь лаем в прихожей, пока Соловьёв пытался одной рукой пристегнуть карабин к ошейнику. В другой руке у него был телефон. А в телефоне звучал голос оперативника Антона Горбунова. Из-за обиженного собачьего лая Соловьёв почти не слышал его.
        - Я нашёл Вазелина! - кричал Антон. - Куваев Валентин Фёдорович, шестьдесят второго года рождения! Тот самый, который в телефоне! Я сейчас в ночном клубе, на его концерте!
        Наконец они оказались во дворе. Ганя тут же решил первую проблему, задрал ногу на колесо шикарного джипа. Потом рванул вперёд, чуть не навалил кучу прямо на асфальт, еле дотянул до земляного газона, встал поудобней, сосредоточился и весь отдался процессу. Взглянув на выражение собачьего лица, можно было понять, что такое счастье, в самом высоком, философском смысле этого слова.
        Антон ждал указаний: следует ли сразу допросить Вазелина как свидетеля, или лучше сначала установить за ним скрытое наблюдение, повести его несколько дней.
        - Тут полно малолеток, они все вешаются ему на шею, - возбуждённо, громко шептал Антон, - наркотой торгуют открыто, в сортире нюхают, колются. По-моему, Вазелин псих. Вы бы послушали его песенки! Сплошное садо-мазо!
        - Да, я слышал, - хмыкнул Соловьёв, - но это ещё ничего не доказывает. Не спеши с выводами, Антоша. Проверь, водит ли он машину. Попытайся выяснить, где он находился в ночь убийства.
        - Машину водит. У него «Хонда». В ночь убийства никаких концертов не было, а находился он в Москве. Не женат, детей нет, живёт один. Иногда у него ночует женщина, вроде администратора его, что ли, ну и любовница по совместительству. Отношения у них сложные. Вообще, он сейчас на сильном взводе. Ведёт себя странно. Всё время озирается, будто ищет кого-то в толпе или боится.
        - Представься корреспондентом. Попробуй договориться об интервью. Прощупай его для начала, а там видно будет.
        Соловьёв убрал телефон. Ганя отошёл на пару метров от дымящейся кучи, несколько раз символически лягнул землю задними лапами и застыл, вопросительно глядя на хозяина.
        Диме очень хотелось домой, но он чувствовал себя виноватым перед собакой. Спустить Ганю с поводка он не рискнул. Раньше спускал, но неделю назад именно на этом перекрёстке, ночью, какой-то шальной водила сбил насмерть соседского пса, приятеля Гани, скотчтерьера Бади. Конечно, можно было пройти пару кварталов до небольшого пустыря, который когда-то был спортивной площадкой, а теперь стал собачьей, дать Гане набегаться перед сном, но у Соловьёва закрывались глаза. Он попытался договориться с Ганей.
        - Завтра приедет Люба. Она отведёт тебя на площадку, и ты набегаешься, сколько душе угодно. А сейчас прости, брат, мы пойдём домой.
        Соловьёв врал. Люба вряд ли придёт. На самом деле отношения их зашли в тупик, а скорее всего, кончились. Она ждала от него предложения руки и сердца. Он не предлагал. Она обижалась, он не пытался помириться. Он чувствовал себя виноватым из-за того, что морочит ей голову, и больше не морочил.
        Ганя сел, визгливо гавкнул: нет! И положил лапу на поводок. Как будто понял, что хозяин врёт.
        - Да! - сказал Дима. - Мы пойдём домой. Я очень устал. Мне вставать в семь.
        - Нет! - возразил пёс.
        Дима всё-таки сдался. На самом деле, не так плохо подышать перед сном. Погода вполне приличная, дождь кончился, только ветер какой-то сумасшедший.
        На площадке было пусто. Он спустил Ганю с поводка, присел на бревно, хотел закурить, но раздумал. Сегодня выкурил пачку, не меньше. Надо бросать. Одышка появилась, во рту противно. «Вот поймаю Молоха и после первого допроса выкурю последнюю в жизни сигарету».
        В современном американском кино, если герой курит, значит, он злодей. Когда удавалось выкроить пару часов, поваляться на диване, посмотреть какой-нибудь боевичок или триллер, Соловьёв почти сразу угадывал, кто в финале окажется убийцей или, в лучшем случае, коварным предателем, пособником главного преступника.
        Первым претендентом был курильщик. Вторым - герой мужского пола с зализанными волосами, с хвостиком на затылке, в кожаной одежде, с маленькими глазками и толстым лицом. Изредка случается, что курит один из второстепенных героев, какой-нибудь сложный, с запутанной биографией, не совсем положительный, но и не отрицательный. Однако он обязательно погибает или бросает курить.
        В триллерах курящая девушка обречена стать жертвой маньяка, а некурящая имеет шанс уцелеть.
        Что касается положительных героев обоего пола, то им дозволено выпить, даже свински напиться изредка, конечно, по уважительной причине. Не запрещается иногда переспать с кем-то случайно. Это придаёт характеру живость и пикантность. В прошлом, в студенческие годы, положительные герои могли баловаться травкой, это свидетельствует о тонкости натуры. Но курить обычные сигареты - нет. Ни за что на свете!
        - Видишь, курят только отрицательные! - язвительно замечала Люба, когда они смотрели кино вместе.
        - А кто тебе сказал, что я положительный? - усмехался Соловьёв.
        Сидя на бревне, Соловьёв почти задремал. На нём была старая куртка с капюшоном. Он согрелся, глаза стали закрываться, в голове закрутился какой-то антиникотиновый триллер.
        - Да, я, конечно, отрицательный, - бормотал он сквозь дрёму, - я сплю, как бомж, на улице. Не бросаю курить, не женюсь на Любочке, постоянно мучительно думаю о немолодой замужней женщине с двумя детьми, которая двадцать лет назад меня предала, променяла на лысого хмыря Филиппова и теперь живёт с ним, словно никогда ничего у нас не было. Я не могу поймать Молоха. Я чувствую его где-то рядом. Анонимный порнограф, печальный дипломат Зацепа, эрудированный сводник Грошев, псих Вазелин с песенками «садо-мазо». Кто из них? Никто. Каждый может знать что-то, может быть косвенно причастен. Но Молоха среди этих четверых нет.
        Возможно, Молох есть в числе абонентов, которые остались в телефоне девочки, но там он обозначен не цифрами, а словами: «Нет номера». На какой-то заправке ему заливали бензин. В какой-то аптеке он покупал детское масло. Он - пользователь Интернета. У него паспорт с московской пропиской. У него диплом о высшем образовании, не исключено, что красный диплом. Он положительный, законопослушный гражданин. Автовладелец и ответственный квартиросъёмщик. В ближайшее время он убьёт следующего ребёнка.
        Ганя трусил по площадке, энергично нюхал твёрдую землю, поднимал лапу и метил клочья прошлогодней травы. Для него это было чем-то вроде вечерней программы новостей. Собачий нос жадно вбирал информацию: что здесь произошло за долгий день. Кто забегал из знакомых, из чужих; из домашних и бродячих. У кого течка, и какие в этом смысле лично у него, у красавца Гани, пса в расцвете кобелиных сил, могут быть перспективы. Пару раз он подбегал к Диме, тыкался носом ему в ладонь, улыбался, размахивал хвостом. «Видишь, я был прав, как всегда. Тебе самому нравится гулять, и домой совсем не хочется».
        Соловьёв гладил его кудрявую голову, что-то бормотал. Он почти отключился. Было тихо, тепло в старой куртке. Усталость и недосып навалились разом. Наверное, он просидел бы так ещё час, если бы не резанула по мозгам оглушительная музыка из проезжавшей машины:
        Детские глаза и мамина помада,
        Ты не торопись взрослеть, не надо!
        Голос певца Валерия Качалова звучал на весь переулок, и Диме показалось, он сейчас оглохнет. «Опель»-металлик промчался и исчез за поворотом, а шлейф шлягера все ещё развевался на сумасшедшем ночном ветру. Соловьёв встал, потёр кулаками глаза, оглядел площадку. Гани нигде не было. Он позвал собаку, но в ответ услышал только далёкий отголосок музыки и вой ветра. Впрочем, был ещё третий звук. Быстрый сухой шорох.
        В дальнем тёмном углу площадки он разглядел Ганю, который медленно пятился задом, в игривой позе: попа вверх, передние лапы косо упёрты в землю. Подлец прекрасно слышал, что к нему обращаются, небрежно помахал хвостом, но даже не соизволил оглянуться. Он был занят. Он тащил из-под ограды что-то большое и шумное, тянул изо всех сил, а оно тянулось туго, не кончалось, не хотело вылезать целиком.
        - Ганя! - в очередной раз позвал Соловьёв и добавил к этому короткий тройной свист, условный сигнал, на который пёс обязан откликаться сразу. Но не откликнулся. Продолжал упорно тянуть. И вытянул. Резко отскочил, от неожиданности чуть не упал, радостно размахивая хвостом, хотел побежать к хозяину, показать добычу. Но добыча вдруг встала дыбом, затрепетала на ветру и раскрылась, как парашют.
        Это был большой кусок полиэтилена. Очередной порыв ветра упаковал Ганю в полиэтилен, как чемодан в аэропорту. Пса облепило целиком, он стал отчаянно биться и запутался ещё сильней. Соловьёв бросился к нему, попытался распутать, увидел, что пасть и нос у Гани закрыты пластиком, хотел разодрать ногтями, но пластик был слишком плотный, к тому же мокрый и скользкий.
        Ганя начал задыхаться. В карманах куртки не было ничего острого, кроме ключей от квартиры. Именно они спасли пса. Соловьёву удалось проделать отверстие возле морды. Дуралей смог дышать. А потом уж хозяин распутал его целиком.
        Домой шли молча. Ганя поджал хвост. Соловьёв поджал губы. В лифте пёс ткнулся мордой хозяину в руку, помахал хвостом.
        - Отстань, - сказал Соловьёв, - я не хочу с тобой разговаривать. Ты взрослый пёс и должен соображать, что делаешь.
        Если бы Ганя мог говорить, он бы ответил:
        - Прости. Я всё понял. Я больше так не буду. Но знаешь, это было дико страшно, когда я запутался и стал задыхаться.

* * *
        Странник открыл глаза и уставился в темноту. Поспать удалось не более двух часов. Его колотила дрожь. Ему необходимо было действовать, прямо сейчас, сию минуту. Он потерял много сил, пока разыгрывал спектакль перед старым учителем, и потом, когда застрял между стенами домов. Он испытал настоящий ужас, и все его существо требовало утешения, новой порции биоплазмида.
        Яркими быстрыми вспышками, словно кто-то стрелял в темноте, замелькали перед ним образы пленённых ангелов. Мальчик, бегущий с криком «Мама! Мамочка!» к дохлой самке гоминидихе. Девочка, совсем маленькая, которую он не видел, но легко мог представить.
        Странник лежал, смотрел в потолок и бубнил, тихо, монотонно произносил свои бесконечные монологи. Был период, когда он записывал эти откровения на плёнку, уверенный, что говорит не он, а некий древний дух, удостоивший его своим божественным вниманием. Потом другая, реальная его половина, поняла, что держать в доме кассеты с записями опасно. Он стал уничтожать плёнки. Последнюю сжёг сегодня утром. Она была самая ценная. На ней он запечатлел начало осознанного выполнения своей великой миссии.
        С 1983-го по 1986-й ему удалось спасти пятерых ангелов.
        Слепые сироты, маленькие гоминиды, были предоставлены самим себе. В тёплое время года они иногда возвращались из волчьего логова в свой интернат пешком, одни, без взрослых. Они хорошо знали окрестности, им, слепым, было всё равно, ночь или день. А взрослых особей, которые их употребляли, не волновало, дойдут они или нет. Этих взрослых уже ничего не волновало. Они напивались и храпели.
        Дети шли по широкой тропинке, огибавшей озеро. Путь пешком был значительно короче, чем на машине, по шоссе. Обычно они передвигались гуськом, по три-четыре человека. Старший шёл впереди, легко постукивая белой тростью по земле, по вздутым корням деревьев. Остальные - за ним, ориентируясь на звук его шагов.
        Собственно, всё и началось с этого странного ночного шествия слепых детей.
        Из-за постоянной бессонницы он часто отправлялся гулять глубокой ночью. Ему необходимо было двигаться, ходить, просто переставлять ноги. Оставаясь один в лесу ночью, он мог отчасти утолить жажду действия, дать волю своему воображению. В сотый, в тысячный раз он проигрывал в памяти сцену на чердаке, доходил до экстаза, до исступления и, опомнившись, вдруг обнаруживал, что сжимает руками тонкий ствол молодой берёзы, как будто это шея самки гоминида.
        Дерево качалось, шумело листьями, и ему чудилось, что это шумят крылья освобождённого ангела.
        И вот однажды, сквозь шорох листьев, сквозь таинственные звуки ночного леса, прорвались живые детские голоса. Он притаился, спрятался и увидел сквозь кусты странную процессию. Ночь была светлая, полная луна освещала их лица, застывшие глаза. В какой-то момент он испугался, что они заметят его.
        Они остановились, но заметить никого и ничего не могли. Зато они его услышали. Старшая девочка громко спросила:
        - Кто здесь?
        Он перестал дышать, притворился мёртвым, как это делают хищники, чтобы обмануть жертву.
        Последней шла самая маленькая девочка, лет семи. Она отстала, выронила что-то, присев на корточки, шарила в траве. Другие прошли немного вперёд, она окликнула их, чтобы подождали. Он не решился напасть. Детей было четверо. Со всеми он бы не справился, другие могли убежать, поднять шум, позвать на помощь.
        Но с той ночи в конце мая прогулки его обрели смысл и цель. Он кружил вокруг интерната, вокруг озера. Круги сужались. Не осталось ни одной молодой берёзки на берегу, чей тонкий ствол не был бы исцарапан его короткими крепкими когтями. Нежная береста впитывала пот его ладоней.
        Он почти постоянно пребывал в царстве света, и с непривычки глаза его слепли, мысли путались. Опомнился он, когда его заметил и окликнул охранник большого дома. Лица не видел, узнать Странника никак не мог, разглядел только силуэт. Странник ускорил шаг, но не побежал. С тех пор стал осторожней.
        Во время очередной поездки в Москву в театральном магазине Странник купил несколько разных накладных усов, бород, париков, набор грима. На рыночной барахолке набрал всякого безобразного тряпья и обуви. Все это сложил в спортивную сумку и спрятал в багажник.
        Первой его жертвой, мерзкой и совершенно бессмысленной, стал голый пьяный генерал.
        Потом он подкараулил девочку. Она собирала первую землянику у забора, с тыльной стороны территории интерната, там, где не было сторожа, и вообще никого. Он долго наблюдал, как слепой ребёнок, сидя на корточках, медленно ощупывает траву, земляничные кусты, как будто играет на фортепьяно. Лёгкие чуткие пальцы едва касались белых цветов, находили и срывали редкие, бледно-зелёные, с розовым бочком, ягоды.
        - Вкусно? - спросил он, присев рядом с ней на корточки.
        - Да. Очень. Хочешь? - Она протянула ему несколько земляничин на ладони.
        Он взял их ртом, и жгучая волна прошла внутри его тела, когда он прикоснулся губами к тёплой коже.
        Слепые сироты были доверчивы, в любом новом взрослом им мерещился тот, кто захочет удочерить, усыновить, взять в семью или вообще окажется родным. Самые маленькие спрашивали каждую женщину: «Ты моя мама?» И каждого мужчину: «Ты мой папа?» Только мужчин в волчьем логове они об этом не спрашивали.
        - Ты дедушка? - спросила Странника маленькая самка.
        - Да, - ответил он, - я дедушка, но не простой, а волшебный.
        - Как это?
        - Ты разве не слышала, что на свете существуют волшебники?
        - Слышала. Но это только в сказках.
        - Не только. В жизни тоже. Вот скажи, чего тебе сейчас хочется?
        - Шоколадку, - не задумываясь, ответила девочка.
        Он достал из кармана и положил ей в руку шоколадный батончик. Она радостно засмеялась.
        - А ещё? - спросил он. - Чего ещё тебе хочется?
        - Новые туфельки.
        - В один день я могу исполнить только одно желание. А всего ты можешь загадать три желания. Ты умная девочка, подумай, чего тебе хочется больше всего на свете?
        - Чтобы я стала зрячей и чтобы за мной приехала мама.
        - Это трудно исполнить, но я попробую. Только учти, если ты хотя бы одному человеку расскажешь обо мне, ничего не получится.
        - Нет, нет, я никому не скажу! А ты не врёшь?
        - Я не обещаю, но попробую. Правда, есть одна проблема. Ты должна прийти ночью в лес к озеру, так, чтобы никто не знал.
        - Почему ночью?
        - Потому что днём свет слишком яркий. Когда твои глазки начнут видеть, им надо будет привыкать к свету постепенно.
        Гоминиды, особенно маленькие, верили тому, чему хотели верить. Всё получилось удивительно легко. Девочке не терпелось стать зрячей, ночью она пришла к озеру, и ангел, который плакал в ней, улетел на свободу, в небо. Странник выполнил своё обещание. Среди ангелов слепых нет.
        Когда нашли труп в озере и одежду на берегу, решили, что это несчастный случай. Не было никакого расследования. Он понял, что девочка никому не успела ничего рассказать. Но теперь детей из волчьего логова в интернат отвозили на машине, дети перестали выходить за территорию интерната одни, без взрослых. Странник затаился и терпел.
        К концу августа дети осмелели, взрослые расслабились. За забором интерната был орешник. Однажды Странник увидел, как девочка, немного старше первой, пытается наклонить ветку, ищет орехи. Никого вокруг не было, он подошёл, помог, нарвал для неё орехов, заговорил. Диалог получился почти такой же, и три желания те же. Шоколадка. Зрение. Мама.
        Странник на этот раз слово «озеро» не произнёс, чтобы у маленькой самки не возникло случайных подсознательных ассоциаций. Он сказал, что она должна дойти до того места, где тропинка сворачивает к станции.
        И опять никто из взрослых ничего не заподозрил. Несчастный случай. Единственная метка, на которую они могли бы обратить внимание, - срезанные пряди. Странник делал это не потому, что хотел сохранить что-то на память. Срезанная прядь символизировала крещение, монашеский постриг.
        Он не убивал, он совершал священный ритуал.
        До следующего лета Странник решил затаиться. Но так случилось, что в середине октября он столкнулся ночью в лесу с мальчиком восьми лет.
        Никого вокруг не было. Мальчик шёл к станции. Он хотел сбежать из интерната.
        Когда его нашли, началось следствие. Уже никто не верил в несчастный случай. На этот раз затаиться надо было надолго и всерьёз.
        Прошло полтора года, прежде чем он опять решился выйти на охоту. Начался май, а никто из детей ночью в лесу не появлялся. В большой дом их по-прежнему привозили, по три-четыре человека, чаще только девочек, но иногда и мальчиков. Назад везли на машине, до ворот интерната.
        Странника колотила лихорадка. Плач ангелов заглушал все прочие звуки, он катался по земле, рвал влажную от ночной росы траву, ветки и сучья, впивался ногтями в нежную бересту.
        Однажды, в самый разгар мучительного приступа тоски, он отчётливо услышал детский голос:
        - Кто здесь?
        Девочка лет двенадцати шла с тросточкой по траве, очень медленно.
        Позже он узнал, что она ослепла недавно, и из обычного интерната её перевели в специальный, для слепых. Ночью она вышла за территорию случайно. Кто-то посоветовал ей тренироваться как можно больше, ходить ночами, привыкать жить на ощупь.
        Она была удивительно хороша. Белокурые вьющиеся волосы, тонкое правильное лицо. Возможно, её так ни разу и не успели свозить в большой дом. Но повезли бы обязательно.
        После этого очень долго, год и два месяца, до июля восемьдесят шестого, Странник жил в шкуре гоминида и не позволял себе даже ночных прогулок. Гоминиды всполошились всерьёз. Детей перестали возить в волчье логово. Территория интерната охранялась круглосуточно. Все свои силы Странник направил на то, чтобы обезопасить себя, он действовал продуманно и осторожно. Ему удалось выстроить настолько безупречную и надёжную линию защиты, что в середине июля, когда представился случай, он решился освободить напоследок ещё одного ангела.
        Никакой охраны уже не было. Поздно вечером Странник возвращался из Москвы в Давыдово. Он ехал на машине, в обычном костюме, без накладной бороды, без парика и круглых чёрных очков. Под костюмом была твёрдая шкура гоминида. Когда он остановился у шлагбаума, заметил на платформе девочку. Она только что вышла из электрички и осторожно шла к лестнице.
        Он пересёк пути, дождался, когда она спустится с платформы. Она была почти взрослая, шестнадцать лет, и не совсем слепая. Слабовидящая. Странник знал, по шоссе она пройдёт немного, потом свернёт в рощу. Именно там, на повороте, он дождался её. Убедился, что вокруг нет ни души, опустил стекло, заговорил с ней, предложил подвезти. Он ласково улыбался девочке. Слепые не видят улыбку, но слышат её по интонации.
        Она согласилась. В руке у неё была сумка, в которой лежала толстая тяжёлая книга с выпуклым шрифтом. В машине она рассказала, что ездила в библиотеку для слепых, очень хотела получить именно эту книгу, «Унесённые ветром». Задержалась потому, что заблудилась, села не в тот автобус и долго стеснялась спросить, как ей добраться до нужного вокзала.
        - Ты бывала когда-нибудь в большом доме, на другом берегу озера? - спросил он.
        - В каком доме? Я ничего не знаю!
        По её испугу, по дрожи в голосе, он понял: бывала, все знает.
        - Остановите, выпустите меня! Я дальше пойду сама! Ну пожалуйста, прошу вас!
        Он притормозил, но из машины её не выпустил. Она стала дёргать дверную ручку. Он понял, что если она выберется, то может побежать и закричать. Ударил ребром ладони по сонной артерии, свернул с шоссе в рощу, поставил машину так, чтобы её не было видно.
        К озеру через рощу он тащил её уже мёртвую. Прядь срезал перочинным ножом, поскольку ножниц у него с собой не было. Но перчатки были. Сбросив труп с обрыва, он тщательно осмотрел одежду, протряхнул каждую вещь. Потом вернулся к машине, взял сумку с книгой, выбросил подальше.
        В качестве трофеев, кроме пряди, оставил себе очки с толстыми линзами и серебряное колечко с бирюзой.
        Он собирал и хранил пряди и мелкие предметы, принадлежавшие убитым гоминидам, вовсе не из сентиментальности. Берестяная шкатулка, в которую он все это складывал, была частью его плана.
        Ему удалось обмануть гоминидов, так хитро, что никто из них ни о чём не догадался. Урод с заячьей губой, учитель физкультуры, работавший в интернате, идеально подходил на роль серийного убийцы. Его уже подозревали. Последним препятствием стала собака, которая охраняла дом жалкого гоминида. Но это препятствие ничего не стоило устранить.
        Куда сложнее оказалось жить дальше в вечной ночи, не вылезая из толстой шкуры.

* * *
        Перед сном Соловьёв опять просмотрел список расшифрованных абонентов, подумал, что обязательно надо будет завтра звякнуть профессору Гущенко, расспросить его о Давыдовском душителе. Он должен помнить. В той серии действительно много общего с нынешней. Права Оля, прав старик Лобов. Почерк очень похож на Молоха.
        - Что ещё? - бормотал Соловьёв в подушку. - Валентин Куваев. Певец Вазелин. Им занимается Антон. Я всё-таки попытаюсь поговорить с Зацепой. И попробую осторожно выйти на Грошева, под каким-нибудь невинным предлогом. На завтра, то есть уже на сегодня, остаются ещё двое: Родецкий Борис Александрович, Дроздова Ирина Павловна.
        Ика. Существо из тайной жизни Жени. А может быть, просто подружка? Нет, она обязательно должна что-то знать. Ей двадцать два года, но выглядит младше Жени… сирота… живёт с как бы писателем Марком… он написал роман про клонов… Порнографа Молоха из Интернета тоже зовут Марк…
        Дима уснул, ему приснилось, как они с Олей идут вдвоём по сосновой роще. Непонятно, какое время года, тепло или холодно, солнца нет, освещение странное. Светло, все видно, а сверху мрак, ночь, без луны, без звёзд, чёрная бездна. Нельзя понять, где источник света.
        Под ногами тоже бездна. Ощущение такое, будто ступаешь по упругой массе, вроде твёрдого студня. Сосны стоят слишком ровными рядами, и совершенно одинаковые.
        Промежутки между стволами с каждым их шагом становились все уже и скоро сосны сомкнулись в сплошные глухие стены. Оля не замечала этого, смеялась, просто покатывалась со смеху. Дима видел, что коридор, по которому они идут, заканчивается плотным туманом или облаком, сотканным не из воды, а из чёрных чернил.
        Оля смеялась, тянула его вперёд, в этот чернильный мрак. Он пытался удержать её. Рука её выскользнула, и она побежала. Он бежать не мог, ноги стали ватными, не слушались. Он звал её, кричал, но звука не было. Она вдруг обернулась, и он ясно увидел, что она вовсе не смеётся, а плачет.
        Чернота, в которую она бежала, была живой, как гигантская чернильная медуза. Там, внутри, что-то шевелилось, тяжело переваливалось, пульсировало. Диме удалось сдвинуться с места, только когда Оля исчезла. Эта гадость как будто всосала её. Он подошёл и тоже оказался внутри.
        Ночной лёд, или заледеневший мрак, вот что это было. Внутри можно передвигаться, только очень медленно. Плотное ледяное пространство влажно хрустело. Глаза привыкли к темноте, и Дима разглядел, что идёт по озеру. Все то же ощущение упругого студня под ногами. Мрак внизу был гуще, но все равно сквозь толщу просвечивали какие-то водоросли, камни, и слышен был глухой, далёкий плеск воды.
        Впереди отчётливо виднелся высокий забор, открытые ворота. За воротами дом, трёхэтажный небольшой замок, построенный с претензией на роскошь. Колонны, башенки. Когда Дима подошёл ближе, он увидел, что это только плоский фасад, стоило ступить на полукруглую ступеньку крыльца, и все развалилось в труху.
        Он стоял один посреди пустоты. Где-то внизу, под ногами, слышался шорох. Там, завёрнутые в толстую мутную плёнку, копошились люди, клубок человеческих тел. Как будто кто-то сбросил их в гигантский пластиковый мешок. Они пытались выбраться, задыхались, Дима видел головы, руки, ноги. Он заметил, какое все это маленькое, и понял, что там, в мешке, дети. Он бросился к ним, стал раздирать плёнку, она оказалась жирной и скользкой, она была как слой масла. И прямо под этим мутным слоем белело лицо Оли.
        Мрак рядом с ним медленно сгустился и образовал чёткий силуэт. Фигура мужчины одного с ним роста. Куртка с капюшоном. Широкие плечи. Под капюшоном чёрная пустота, только два мутных беловатых пятна там, где должны быть глаза. Существо протянуло руку в белой резиновой перчатке. На ладони лежала прядь каштановых волос. Это были Олины волосы.
        Дима врезал кулаком в пустоту под капюшоном, кулак прошёл насквозь, существо тихо рассмеялось и стало таять.
        В руке осталась ноющая боль. Внизу, в пропасти, уже ничего не было. Оглядевшись, он обнаружил, что стоит один посреди той же рощи. Под ногами обычная земля, усыпанная сухой хвоей. Над головой тёмно-зелёные кроны и сизое рассветное небо.
        Он проснулся весь в ледяном поту и в слезах. Правая рука ныла нестерпимо. Впрочем, она часто ныла. Много лет назад пьяный коллега грузчик уронил на неё ящик с консервами.
        Глава двадцать третья
        Проще всего было позвонить и спросить, что случилось, почему её светлость Женечка не пришла на концерт. Но Вазелин уговаривал себя не делать этого. Он знал, как легко наглеют женщины. Стоит показать, что она нужна тебе, и начинаются фокусы. Конечно, она обиделась, что он не пригласил её к себе в воскресенье вечером. Но он не виноват, у него дома была Наташка. Не мог же он позвонить и сказать: «Слушай, Натаха, ты давай-ка, уматывай, я сейчас с Женей приеду».
        Конечно, если бы Женя заранее предупредила, тогда другое дело. Но она заявила, что хочет к нему на всю ночь, только когда они сели в такси. Ещё не хватало выполнять каждый её каприз!
        Он ей нужен, а не она ему. Он, звезда, снизошёл, обратил свой звёздный взор на неё, пигалицу. Сколько таких, как она, готовы ради одного лишь его автографа мёрзнуть, мокнуть, давиться в толпе, драть глотку, выкрикивая его сценическое имя!
        Вазелин никогда ни за кем не ухаживал, никогда не добивался женского внимания. Ему приходилось чаще отбиваться, чем добиваться. Чем небрежней и циничней вёл он себя с юными гламурными барышнями, тем отчаянней они к нему льнули. В интервью и на ток-шоу, рассуждая на пикантные темы, он иногда цитировал Пушкина, в собственной интерпретации: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нам она даёт». Всегда часть публики поддерживала его смехом, аплодисментами. Вазелин знал, что пока существует эта часть, у которой мозги расположены ниже пояса, он не пропадёт.
        Себя самого он видел современным Казановой, правда, подчёркивал, что времена изменились и свои победы он таковыми не считает, поскольку понятие «победа» предполагает некую борьбу. А ему, Вазелину, прекрасные дамы сдаются всегда добровольно, без боя, да ещё встают в очередь и норовят накормить, носки постирать и шнурки погладить.
        Когда его спрашивали, почему он до сих пор не женат, он отвечал, что не выносит однообразия, семейная жизнь - это скучно. Чтобы оставаться в творческом тонусе, он должен постоянно стремиться к чему-то новому, свежему. Вечный поиск совершенства - вот его стихия. Смена впечатлений бодрит. Стоячая вода тухнет.
        Допустим, он женится, а потом встретит кого-то лучше, и что тогда? Прекрасных женщин много, а он один. Последний и единственный русский бард, поэт, красавец. Если он соединится с какой-нибудь дамой, другие дамы лишатся надежды и будут чувствовать себя обделёнными. Разве это справедливо? Каждая должна иметь свой шанс.
        Вазелин никогда не стеснялся говорить о себе возвышенно. Называл себя «солнцем русской поэзии». И никто не возражал. Все только улыбались. Это воспринималось как шутовство, самоирония. Ведь надо быть совсем уж идиотом, чтобы так говорить о самом себе. Разве кому-то могло прийти в голову, что Вазелин идиот? Даже заклятые враги считали его умным, оригинальным, интересным человеком.
        Его любили приглашать на ток-шоу. Присутствие Вазелина гарантировало если не скандал, то провокацию. Это нужно для рейтинга.
        Он никогда не отказывался. Он выработал для ток-шоу специальную улыбку кота, обожравшегося сметаной, и голос его становился совсем низким, медленно тягучим, с хрипотцой, и разыгрывал он всегда одно и то же: этакий утомлённый половой гигант, Клеопатра мужского пола и Кама-сутра в одном флаконе.
        На самом деле, кроме толстой хлопотуньи Наташи, никто носки ему не стирал и шнурки не гладил. Вообще, если и любили его люди, то лишь издалека, когда он пел на сцене или торчал в телевизоре. Стоило немного приблизиться к нему, и обдавало холодом, глобальным пофигизмом. Ему ни до кого, кроме самого себя, не было дела.
        Гламурные барышни легко, из любопытства, прыгали к нему в койку и быстро ускользали разочарованные, в поисках новых приключений. Он был не ахти какой мужчина. В постели грубый, тупой, однообразный. В быту ленивый, неопрятный. Редко мыл голову, забывал чистить уши и менять носки. При всём том опасался, что найдётся какая-нибудь бойкая хитрая особа, которая его на себе женит.
        Откуда взялся в нём этот страх, он сам не знал. Едва познакомившись с барышней, оценив её экстерьер, престижность появления с ней на разных тусовках, он почему-то сразу начинал видеть в ней потенциального врага. Вдруг как-нибудь исхитрится и окольцует его? Страх добавлял льда и скуки в каждую новую связь.
        - Дурак, - говорил ему продюсер, - женитьбы и разводы - это тоже реклама. Сколько там у тебя романов, никого не беспокоит. Чтобы беспокоило, нужно трахать только звёзд: спортсменок, телеведущих, балерин. Да ещё дарить своим подстилкам
«Мерседесы», квартиры, шубы, бриллианты. Тогда твоей любовью люди заинтересуются, станут обсуждать, писать. А так - хоть всех клубных девок поимей. Кому дело до голой низкой физиологии? Интересно про высокое, про бабки. Чем больше бабок, тем интересней. Официальный брак - это имущественная сделка, а потому хороший информационный повод.
        Так рассуждал продюсер Бориска, и был прав. Но следовать его правоте Вазелин не мог. Закрутить роман с какой-нибудь звездой спорта или балета у него не получалось. Он даже не пробовал, справедливо опасаясь получить унизительный отказ. Он не умел ухаживать, а сами звезды на шею ему не вешались. Он не имел средств на серьёзные дорогие подарки вроде квартир и машин, и, вероятно, если бы даже посчастливилось ему стать очень богатым человеком, он всё равно ничего никому не дарил бы, ибо самым ценным подарком считал себя самого, гения и красавца. А если уж совсем честно, то Вазелин был по природе своей жаден. В детстве, в пионерлагере, толстый мрачный мальчик Валик поедал сладости под одеялом и ни с кем никогда не делился, хотя не раз бывал бит за это жестокими сверстниками.
        Однако необходимость информационного повода для очередной пиар-кампании назрела очень давно, и медлить с этим не стоило. Слава Вазелина возникла и держалась исключительно благодаря умной, правильной рекламе. Вазелин был брендом, то есть плодом профессиональной работы продюсеров, имиджмейкеров, проплаченных журналистов. Разумеется, это никоим образом не умаляло его собственных творческих заслуг. Он писал стихи и музыку, пел свои песни, имел голос богатого диапазона, яркую мужественную внешность. Но сколько таких, пишущих, голосистых, фактурных, готовых на все, толпилось у главного подъезда «Останкино», рекламировало себя в паутине, лезло во все дыры, вставало на уши, дышало в затылок?

«Их много, а я один! - утешался Вазелин. - Я единственный, уникальный, неповторимый. Я - солнце русской поэзии».
        Как будто в подтверждение этих слов, ночью в клубе, после концерта, на котором не было Жени, к нему подошёл невысокий тощий парень с короткими рыжеватыми волосами, в круглых стильных очках, тот самый, что крутился в фойе, когда они с Наташкой орали друг на друга. Парень оказался корреспондентом тонкого еженедельного журнала, из тех, что печатают подробную телепрограмму и светские сплетни. Он хотел получить интервью, большое, на разворот, с фотографиями.
        Обычно такого рода интервью организовывал продюсер Бориска. Иногда проплачивал, иногда умудрялся устроить все бесплатно, через свои разнообразные связи. Разворот в журнале с миллионным тиражом - это круто, это один из самых действенных видов косвенной рекламы.
        - Вам удобно прямо завтра с утра? - спросил корреспондент, робко и восторженно глядя на великого поэта.
        - Что, так срочно надо? - снисходительно улыбнулся Вазелин.
        - Вас хотят дать прямо в следующий номер.
        - Ну ладно. Только утром я сниматься не буду. Я с утра не в форме.
        - Хорошо. Фотограф может прийти вечером, когда скажете. А интервью желательно поскорей. Мне ведь надо будет расшифровать текст, написать, потом отправить вам на подпись.
        - Ладно, давай часам к двенадцати.
        - Ой, а пораньше нельзя? - спросил парень, слегка помявшись. - Мне к половине первого позарез надо быть в «Останкино», там ток-шоу, тема «жёлтая пресса», меня пригласили, первый раз в жизни.
        Вазелин проявил великодушие, назначил ему встречу на одиннадцать, в кафе возле своего дома.

* * *
        Остаток ночи старший лейтенант УВД Антон Горбунов провёл в Интернете, узнал о Вазелине много интересного и отлично подготовился к интервью.
        Оказалось, что Вазелин и Валерий Качалов - давние лютые враги. Однажды они чуть не подрались. На концертах очень важно, кто, когда и после кого выходит на сцену. Качалов отказался выходить после Вазелина, заявил, что зал опустеет, все нормальные люди слиняют, останутся одни психи, потому что только психи могут воспринимать кровавый понос, который он, Вазелин, именует песнями.
        Вазелин в долгу не остался, обозвал Качалова трэшем, совковой попсой и отстоем. Перебранку подробно, с удовольствием, распечатало несколько таблоидов.
        Потом оба певца давали интервью, в которых поливали друг друга грязью. Вазелин утверждал, что Качалов связан с бандитами, в молодые годы был штатным осведомителем КГБ, лизал задницу ЦК ВЛКСМ. Никогда не поёт вживую, потому что нет у него ни голоса, ни слуха. И вообще, давно никому не нужен, поскольку устарел, смертельно скучен и является образцом советской пошлятины.
        Качалов не отставал, говорил, что Вазелина и тех, кто его, слушает, надо лечить. Всё, что он сочиняет, - издевательство и плагиат. От его, с позволения сказать, песен можно повеситься, спиться или подсесть на иглу. Он - жалкий пародист. Он - бездарность, которая вопит о своей гениальности на каждом углу, он - фурункул на теле нашей эстрады, образец попсы в самом мерзком смысле этого слова.
        На личном сайте Вазелина, в чате, где певец иногда беседовал со своими фанатами, вдруг промелькнуло имя Жени Качаловой.
        - Правда ли, что у тебя роман с Женей Качаловой? - спрашивал некто под условным именем Пуся.
        - Ха-ха! - отвечал Вазелин. - Это моя великая тайна.
        - Так всё-таки правда или нет? - не унималась Пуся. - Мне надо знать, потому что я тебя обожаю.
        - Пуся, у тебя на меня есть виды? - кокетничал Вазелин.
        - А ты как думал? Конечно!
        Тут в беседу вступал некто Хмырь.
        - Эй, Vaz, смотри, будь осторожен, девочка Женечка малолетка, хотя, если честно, я тебя понимаю. Видел её в клипе придурка папаши, «Котёнок, не грусти». Она прелесть, настоящая нимфеточка.
        - Хмырь, ты козёл! - влезала обиженная Пуся. Хмырь отвечал матом.
        Потом они помирились, стали болтать сами по себе, а Вазелин из диалога вышел.
        Напоследок Антон заглянул в криминальные новости, но там ни слова об убийстве Жени Качаловой не было.

«Странно, - подумал Антон, - вроде бы новость должна была уже просочиться в паутину. Пусть без имени жертвы, но сюжет по телевизору был. И в сводках происшествий… Неужели опять, как в тот раз, с Молохом?»
        Антон знал, что пространство Всемирной паутины не столь бесконтрольно, как кажется. Бывает, какая-то убойная информация висит пару часов, а потом вдруг исчезает сразу со всех сайтов. Возможно, её убирают сами хозяева сайтов, но делают они это вряд ли по доброй воле.

«Значит, информация по Молоху остаётся нежелательной? Опять кто-то будет мешать? Вот, пожалуйста, на совещании у замминистра отказались признать, что это продолжение серии. Соловьёву даже не удалось официальным путём в нормальные сроки добыть расшифровку номеров, которые остались в мобильнике убитой девочки. Бред».
        Было восемь утра. Антон выключил компьютер, поставил будильник на десять и уснул на диване, одетый.

* * *
        Странник до сих пор не понимал, как сумел выдержать столько лет. Коварство тьмы заключалось ещё и в том, что она ловко притворялась светом. Вечная ночь втянула Странника, как болото, чмокнула и сыто облизнулась. Он жил как гоминид среди гоминидов. Много и напряжённо работал, для разрядки стал бегать по утрам, нарочно выматывал себя так, чтобы не осталось никаких физических сил.
        Ночь символизирует хаос. Она родилась из хаоса и породила двух древних богов, Танатоса, бога смерти, и Гипноса, бога сна. Смерть и сон родные братья. Есть у них ещё брат Мом, бог злословия. Он связан с самыми тёмными глубинами зла, с подземными безднами Тартара. Слепые дети, безусловно, несли на себе знак тьмы. Они жили во тьме ещё более безнадёжной и страшной, чем прочие гоминиды, и ангелы внутри них страдали нестерпимо.
        Иногда ему казалось, что все, происходившее с ним ночами в маленьком подмосковном городе Давыдово, приснилось ему. Шкура гоминида постепенно врастала в его живую чувствительную кожу, и уже не хотелось её сдирать.
        Он стал забывать о своей великой миссии и все реже слушал кассеты, на которых был записан голос существа из царства света.
        Иногда ночью, во время бессонницы, он задавал себе вопрос: неужели это конец?
        Ответа не было. Он кусал подушку и давился слезами.
        На самом деле он продолжал постоянно слышать голоса ангелов, его тянуло туда, где было много детей, подростков. Ангелы плакали и звали его на помощь. Он затыкал уши. Он понимал: так легко и безнаказанно, как возле Давыдовского интерната, он не сумеет действовать нигде. Если он попытается, его сразу поймают.
        Мир гоминидов гнил изнутри, и вонь душила его. Похоть и разврат наползали на Странника со всех сторон, то, что раньше пряталось за стенами домов, за плотными шторами, бесстыдно вылезло наружу, стало публичным и общедоступным.
        Чтобы понять и измерить глубину падения нравов, Странник блуждал по Всемирной паутине, находил самые страшные, самые грязные порносайты, смотрел, читал, дрожал от праведного гнева.
        Особенно сильно подействовал на него небольшой рассказ, написанный порнографом по кличке Молох. Это было зашифрованное послание, адресованное ему, Страннику, и нашёл он его в самой глубине адской бездны, на ледяном дне той пропасти, куда падают дети, играющие во ржи.
        Автор-порнограф не осознавал, что делает, когда сочинял свой рассказ. Он, как и положено гоминиду, оставался лишь орудием. Его рукой водила мощная, неведомая ему, жалкому похотливому ублюдку, сила.
        В рассказе было описано освобождение ангела, именно такое, каким оно виделось Страннику. Некий человек, чистый от рождения, то есть страдающий тем, что гоминиды именуют импотенцией, убивает маленькую проститутку, а потом медленно поливает тело жидким маслом, которым смазывают младенцев после купания.
        Сладкий запах и то, как льётся масло на тело, затекает в складки порочной плоти, омывает плоть, освобождает от последней грязи, вызвало мощный, неожиданный экстаз у Странника, горячее покалывание в паху.
        Он мог сравнить эту бурю чувств лишь с тем первым экстазом, который испытал много лет назад, на чердаке, когда убил первую в своей жизни самку. Именно тогда он и выпустил первого ангела, но ещё не осознавал этого.
        Масло - миро, священный жертвенный елей, символ чистоты и покоя. Оно смывает следы, гоминидам будет трудней найти Странника.
        Паутина у древних, у греков и египтян, - символ судьбы. У майя плетение паутины воплощает непрерывную мутацию, превращение людей в гоминидов. У христиан - это символ абсолютного зла. Именно паутина с её тайной символикой и явной грязью подсказала Страннику простой и разумный путь.
        Чтобы освободить ангела, надо купить юного гоминида, в котором ангел ещё жив. Покупать через паутину безопасно. Можно сохранять полную анонимность, не привлекать внимания. Торговцам ничего не нужно, кроме денег. Они даже не смотрят в лицо покупателю.
        Странник проснулся и прозрел. Испытал горький стыд за годы тупого бездействия.
        Разведчик опять стал диверсантом. Пользуясь Интернетом, он мог бесконечно продолжать своё священное дело, спасать сколько угодно ангелов.
        За полгода он спас троих. Двух девочек и мальчика. Это были беспризорные сироты из глубокой провинции, родители умерли либо сидели в тюрьме. Каким-то ветром их занесло в Москву, в лапы порнодельцов.
        Он не оставил ни единого следа. Он понимал, что искать его будет не только милиция, но и сутенёры, которые продали ему детей. В диалог с ними он вступал из интернет-кафе и никогда не использовал для связи свой домашний компьютер. Звонил только из уличных таксофонов. Менял внешность и голос, платил вперёд и даже добавлял щедрые чаевые, ибо знал: ничто так не притупляет бдительность гоминидов, как деньги.
        Полтора года его активно искали, но так и не вышли на его след. Никто не понял, что это продолжение, не связал нынешние трупы с теми, что десять лет назад вылавливали из озера возле маленького подмосковного городка Давыдово. У серийных убийц не бывает таких долгих периодов покоя.
        Но фокус в том, что Странник не серийный убийца. Он не душит детей. Он освобождает ангелов.
        Гоминиды опять оказались бессильны против него. Никто, ни милиция, ни сутенёры, не догадался об его истинных мотивах, целях и средствах.
        Никто, кроме женщины-оборотня. Сейчас, когда он освободил очередного ангела, она опять начнёт думать и действовать. Следовало срочно избавиться от этого опасного существа, убрать оборотня со своего пути, раз и навсегда.
        Глава двадцать четвёртая
        Сквозь шум воды Ика слышала, как заливаются сразу три телефона. Городской, самый громкий, и два мобильных.
        - Идите на фиг! - сказала она, разглядывая свою ногу, такую живую и симпатичную, что стоит посмотреть, и мгновенно поднимается настроение. Правда, тут же где-то, совсем глубоко, защекотала маленькая поганая мыслишка. Вот эту плоть, розовую, упругую, выхоленную, будут когда-нибудь жрать черви. Когда-нибудь, не скоро, но обязательно.
        О червях однажды сказал Марк. Держал её ногу, бережно, как произведение искусства, и вдруг произнёс, с обычной своей ухмылкой:
        - Обидно, что такая красота достанется червям. Представляешь, вся ты, Ика, нежная и удивительная, с твоими тонкими пальчиками, с твоими грудками, губками, шейкой, станешь обедом подземных тварей. Они тупы, бессмысленны, лишены эстетического чувства. Им без разницы, кого жрать: тебя, мою прелесть, или какого-нибудь урода. Остаётся пожелать им приятного аппетита.
        Марк говорил много глупостей и гадостей, она привыкла, щёлкала его по носу, злилась чуть-чуть и скоро забывала. Но про червей запомнила и никак не могла выкинуть - даже не из головы, а откуда-то из солнечного сплетения.
        - Гад, гад, ненавижу! - пробормотала Ика и стала чистить зубы.
        На городском телефоне включился автоответчик. Из ванной Ика не могла разобрать слов, но слышала, что голос женский. Потом стало тихо. Телефоны помолчали, отдохнули минут пять и опять затрезвонили хором.
        Ика выдавила на ладонь прозрачный зелёный шампунь, закрыла глаза, намылила короткие густые волосы и запела во весь голос:
        Тёмный кинозал и пузырьки поп-корна,
        Целоваться в губы так прикольно! А-а, ля-ля!
        Предстояло самое неприятное - брить подмышки. Ика подняла руку, заглянула в нежную впадинку, подёрнутую золотистой щетиной. Там такая тонкая кожа, каждый раз страшно прикасаться бритвой.
        - Вот, например, немки подмышек не бреют, - рассуждала Ика вслух, сплёвывая воду, - и правильно делают. То ли в Италии, то ли в Англии подмышки бреют только проститутки. А порядочные женщины - никогда. Ой, блин! - Несколько капель крови проступило сквозь пену. Ика порезалась потому, что телефонные рулады выводили её из себя и руки слегка дрожали. - Блин-блин, твою мать! - От перекиси щипало ещё больше.
        Был бы дома Марк, она позвала бы его, чтоб подул. Он бы подул, потом поцеловал, во все местечки. Ему нравилось, когда она влажная, горячая, только что из душа. Он бы целовал и приговаривал: «Косточки мои сладкие, цыплёнок мой, тут у нас мягонько, а тут тверденько, ой, как вкусненько, ой, как классненько, прикольненько».
        Ика протёрла запотевшее зеркало, увидела себя, скелетика, девочку-спичку. Скуластое аккуратное лицо. Круглые зелёные глаза, большой пухлый рот и маленький мягкий нос. Без косметики, с мокрыми волосами, она выглядела лет на четырнадцать. На самом деле ей было двадцать два.
        - Марк, Марик, Морковка, козёл, сволочь, ненавижу, убью когда-нибудь!
        К трём разноголосым звонкам прибавился четвёртый, дверной. Ика накинула халат и босиком помчалась в прихожую.
        - Мало того, что исчез на трое суток, бросил меня, ещё и ключи забыл, гад, и явился именно тогда, когда я в ванной! Все мне назло, все всегда мне назло! Ну я тебе сейчас устрою! - Она распахнула дверь, не взглянув в глазок.
        На пороге стояла незнакомая девица лет тридцати, высокая крашеная блондинка, в джинсах и дутой куртке такого розового цвета, что у Ики заболели глаза. Девица, вероятно, не ожидала, что ей сразу, без вопросов, откроют дверь, и удивлённо уставилась на Ику.
        - Взрослые кто дома есть?
        - А что вам нужно?
        - Я из ЖЭКа. Жалуются на вас соседи, девочка. Заливаете вы их. - Глаза девицы быстро, хищно обшарили маленькую прихожую.
        - Мы?! Заливаем? Да что за бред, блин! - Ика туже затянула пояс халата и надменно вскинула подбородок.
        - Я спрашиваю, взрослые кто есть? - Девица шагнула в прихожую.
        Она была куда хладнокровней, чем показалась в первый момент. Проворно потеснила Ику, просочилась сквозь бамбуковую шторку, заменявшую дверь между коридором и единственной комнатой, и через секунду стояла посреди комнаты, широко расставив длинные толстые ноги в обтягивающих джинсах и розовых лаковых сапожках.
        - Слушайте, женщина, я вас в гости, кажется, не приглашала, - Ика забежала вперёд, встала перед ней, лицом к лицу, и вперилась в маленькие рыжие глазки, - если мы протекаем, так в ванную идите, куда вы в комнату лезете?
        - А я не в гости, - сказала девица, - я по делу.
        Она была выше Ики на голову и весила раза в два больше. На Ику она не смотрела. Спокойно, деловито оглядывала двуспальную кровать, измятое красное бельё. На подушке валялась старая футболка Ики. На полу - халат Марка, рядом тарелка с гнилыми виноградинами и яблочным огрызком. Взгляд девицы скользнул по полкам, уставленным видеокассетами, дисками DVD, затем её внимание привлёк компьютерный стол. На принтере стояло зеркало, флакон туалетной воды, на выдвинутом дисководе - грязная кофейная чашка.
        - Так, короче, документы предъявите, женщина! - грозно сказала Ика.
        - Обойдёшься, - сухо отозвалась девица. - Ну, кто здесь проживает? Кто прописан? Где взрослые?
        Ика не успела ответить. Зазвонили телефоны, опять все хором, и негромко хлопнула входная дверь. Ика вздрогнула, у неё пересохло во рту. Ей показалось, что в квартиру успел зайти ещё кто-то.
        - Да я сейчас милицию вызову, женщина! - крикнула Ика сквозь телефонные переливы. За бамбуковой шторкой бесшумно шевелилась огромная чёрная тень.
        - Вова, заходи, не стесняйся, - позвала девица, рассматривая корешки коробок с дисками и кассетами, и добавила, обращаясь к Ике: - Это наш водопроводчик. Ну ты трубочку-то возьми, хоть одну какую. Что застыла?
        Из прихожей проскользнул в комнату человек-тень. Он умудрился войти так, что бамбуковые палочки, которые мелодично постукивают при малейшем движении, не издали ни звука.
        Девица была нестрашная, Ика называла таких «недоделанная модель». Лицо вполне симпатичное, но глазки маленькие, нос раздвоенный, сердечком, подбородок тяжёлый, торчит вперёд. Если ей сделать лёгкую пластику, аккуратней красить волосы и похудеть килограммов на десять, могла бы стать красоткой.
        Вова, водопроводчик, показался Ике чудовищем. У него лба вообще не было. Серые редкие волосы росли сразу над бровями. Глаз тоже не было. Тёмные провалы. Такие маленькие глазки, так глубоко посажены, что заглянуть в них невозможно. Нос без переносицы, круглая пористая пуговка с двумя дырками, рот без губ, длинная плоская щель. Прямо под тяжёлым, как булыжник, подбородком, начинался бугристый торс, обтянутый чёрной футболкой. Чёрная кожанка лопалась по швам на пудовых покатых плечах. Росту Вова был метра два, весил килограмм сто пятьдесят. Войдя, не произнёс ни слова. Просто встал рядом с блондинкой и посмотрел на Ику сверху вниз.
        Телефоны продолжали заливаться.
        - Вот, чудачка, - девица покачала крашеной головой, - ей звонят, она не подходит. Ну, может, я за тебя отвечу, а? - Она подмигнула и засмеялась. Зубы у неё были крупные, лошадиные и слишком белые, наверное, искусственные.
        Ика бросилась к городскому телефону, попутно прихватила свой дрожащий мобильник. Остался ещё мобильник Марка. Звонок у него был самый тихий, он мяукал, как голодный котёнок.
        - Ика, привет, это Стас, короче, слушай, завтра вроде съёмка, да? Короче, у меня, блин, отец нажрался, скотина, маму избил, она дома лежит, совсем плохая, я не могу её одну оставить. И с клиентом я тоже не смогу встретиться. Пусть он, короче, Егорку пошлёт, этому старому козлу всё равно, какой мальчик. Ты скажи Марку, я потом, как она поправится, все отработаю. Эй, ты где, Ика? Ты меня слышишь?
        Торопливый подростковый тенорок прозвучал на всю комнату. Ика никак не могла найти кнопку отключения громкой связи. Руки у неё дрожали.
        - Да, Стас. Я слышу. - Она не узнала собственный голос, так хрипло и жалобно он прозвучал.
        - Ика, ты чего, блин, простыла? - тревожно спросил Стас.
        Она нашла наконец нужную кнопку. Нажала, посмотрела на девицу. Та уже перестала смеяться. Спокойно выдвинула верхний ящик компьютерного стола, принялась рыться, словно это был её собственный стол.
        - Стас, тут ко мне пришли какие-то воры, отморозки, блин, - быстро забормотала Ика, - короче, позвони Ибрагиму, пусть подъедет сюда, разберётся.
        - Ика, ты что? - ошалело спросил Стас.
        Никакого Ибрагима не существовало. То есть, может, их было много на свете, но Ика ни одного из них не знала лично. Она назвала звучное кавказское имя, чтобы гости испугались. Но они не испугались. Вова стоял и слушал. Девица продолжала спокойно рыться в ящиках.
        - Стасик, сделай что-нибудь, - прошептала Ика, - помоги мне, пожалуйста.
        - А Марк где? Его, что ли, дома нет?
        - Нет! Третий день нет. Я не знаю, куда он делся. Я одна, а тут эти. Кошмар какой-то!
        - Сколько их?
        - Двое.
        - Зачем ты чужим дверь открываешь?
        - Я случайно. Я думала, это Марк.
        - Слушай, короче, может, ментам позвонить? - В голосе Стаса звучала искренняя тревога. Он был хороший, добрый мальчик, он правда испугался за Ику, но помочь ничем не мог.
        Он так же, как Ика, отлично понимал, что нельзя вызывать милицию в квартиру Марка. Что бы ни происходило - нельзя. Девица и Вова тоже, вероятно, понимали это, потому были так спокойны. Краем глаза Ика заметила, что девица нашла паспорт Марка, пролистала, спрятала в карман розовой куртки и тут же закрыла ящик.
        - Ладно, Ика, ты, короче, не плачь. Потяни время, я, может, что-нибудь придумаю.
        Два мобильных телефона давно замолчали. Когда Ика положила трубку городского, стало страшно тихо.
        - Значит, ты не знаешь, где он? - спросила девица и задумчиво посмотрела на Ику.
        - Что вам нужно? Вы можете объяснить?
        - Хохлов Марк Анатольевич, - ответила девица и тяжело вздохнула, - он нам нужен, а не ты. И ещё, чтоб ты знала, мы не воры. Скажи, Вова? - Девица опять засмеялась.
        От её смеха Ике стало холодно.
        - Зачем вам Марк? Какого чёрта вы взяли его паспорт?
        - Это не твоё дело, - девица критически оглядела Ику с ног до головы, - тебе сколько лет?
        - Двадцать два. Положите паспорт на место, сию минуту, и выметайтесь отсюда.
        Вова, человек-тень, впервые издал какой-то звук. Он тихо хмыкнул.
        - Болеешь, что ли? - спросила девица, продолжая разглядывать Ику.
        - Почему болею? Здорова.
        - Очень уж худая. Настоящий дистрофик. Ладно. Зовут как?
        - Отдай паспорт и выметайся со своим шкафом, дура! - Крик Ики прозвучал жалко и неубедительно.
        - Зовут как? - спокойно повторила девица.
        - Ирина.
        - Фамилия?
        - Да пошла ты!
        Девица укоризненно покачала головой, подняла с пола открытую сумочку Ики, вытряхнула содержимое, взяла паспорт, открыла, стала читать вслух.
        - Дроздова Ирина Павловна, ноль первое, ноль шестой, восемьдесят четвёртого. Место рождения - город Быково Московской области. Мужа нет, детей тоже. А прописана ты не здесь, девочка. В Быкове ты прописана, вот и жила бы там, сидела тихо, дурочка малохольная. Чего в Москву припёрлась, а? Ну, ладно. - Она бросила паспорт на журнальный стол. - Чем занимаешься?
        Ика еле сдерживала слёзы. Только злость помогала не разреветься. Злилась она не на девицу и тем более не на Вову, человека-тень. В данный момент она смертельно ненавидела Марка, за то, что бросил её вот так, не предупредив о возможных проблемах. Только сказал: «Я исчезну на несколько дней. Не волнуйся, ничего не бойся. Отдыхай. Скоро у нас будет очень много бабла, мы купим новую большую квартиру, отправимся на Канары, в общем, все о’кей!»
        Она удивилась, что он не взял с собой ни денег, ни документов, ни мобильника, оделся в какое-то старьё.
        - Ну, что молчишь? Отвечай, когда спрашивают, - напомнила о себе девица.
        - Я актриса, - сказала Ика.
        Опять смех. На этот раз особенно долгий и весёлый.
        - Актриса она! Слышь, Вова? Она актриса! Ой, я не могу! - Девица вытерла слезы, высморкалась. - Ладно, девочка. Я пойду, а Вова останется здесь. Ты уж извини, нам обязательно надо дождаться Марка Анатольевича Хохлова. Ну, до скорого!
        Она быстро вышла. Ика услышала, как хлопнула дверь, и посмотрела на Вову. Он, ни слова не говоря, плюхнулся в кресло, взял пульт, включил телевизор, нашёл футбол на спортивном канале.
        - Как долго ты намерен здесь торчать, ублюдок? - прошептала Ика, собирая с пола содержимое своей сумочки.
        В ответ он издал глухой горловой звук и хлопнул себя по коленке. Одна из команд забила гол.

* * *
        Странник так и не понял, спал ли он этой ночью. Но не важно. Он чувствовал себя отдохнувшим, полным сил. У него осталось время на утреннюю пробежку.
        В спортивном костюме, в кроссовках, с плеером, пристёгнутым к поясу, он вышел из подъезда, приветливо поздоровался с молодой соседкой, помог ей спустить с крыльца коляску. Младенец в коляске заплакал, увидев его.
        - Ну что ты, что? - сказала его мать. - Дядя хороший, добрый.
        Младенец заплакал ещё громче.
        Странник включил плеер. Из наушников зазвучала «Симфония №5» Шуберта. Теперь он ничего не слышал, кроме этой бодрой торжественной музыки и собственных мыслей. Он думал о женщине-оборотне, уже без страха, но с удовольствием, как о своей добыче. Тянулись незримые прочные нити между ним и ею. Связь возникла давно, нити скручивались в тугую спираль, опутывали Странника, мешая двигаться вперёд, выполнять свою святую миссию.
        Спираль - знак змеи, искушения, женского коварства. Плоть оборотня - темница ангела, который до сих пор жив и страдает многие годы.
        Обычно они умирают внутри гоминидов, когда те совсем юные. Но здесь особый случай. Жизнь ангела внутри оборотня поддерживается для достоверности образа, для того, чтобы в глазах светилось что-то человеческое. Надо отдать должное злым силам вечной ночи, они это здорово придумали.
        Странник долго не мог понять, что она такое на самом деле. У гоминидов не бывает острого чутья, им не свойственна гибкость и лёгкость мысли. Гоминиды видят и слышат только себя, каждый как будто окружён зеркалами, в которые готов глядеться бесконечно, не замечая ничего, кроме собственного отражения в разных ракурсах.
        И пахнут они совсем иначе.
        Сначала ему казалось, что она человек, как он. Она умела слушать других. Вокруг неё не было зеркальных стен. Иногда ему даже хотелось рассказать ей все о себе и казалось, что она поймёт. Но он не сделал этого, он вовремя догадался: она не человек. Оборотень. И залёг на дно на восемнадцать месяцев.
        Больше такого не будет. Она ответит за все. За свою ложь и за его иллюзии, за своё дьявольское чутьё и за его унизительный страх.
        Кроссовки мягко пружинили по влажному асфальту. Крепкий широкоплечий мужчина в светлом спортивном костюме бежал по скверу. Он был красив, и знал это. Седина, жёсткие мужественные морщины делали его ещё привлекательней. От него веяло силой, здоровьем, благополучием.
        Две девушки, проходившие мимо, оглянулись. Он улыбнулся им. Они замешкались, заулыбались в ответ. Он помахал рукой и побежал дальше, чувствуя, как они на него смотрят. Две мёртвые самки. Две тени в мире вечной ночи. Пусть себе идут, ангелы в них давно задохнулись.
        Странник увеличил звук. Симфонический оркестр играл «Симфонию №5» в его честь. Голоса скрипок пели бодро и весело, как поют освобождённые ангелы на небе. Скоро к ним присоединится ещё один.

* * *
        В половине девятого утра Зацепу разбудил тихий рык резервного мобильника. Накануне вечером, после выполнения своих супружеских обязанностей, Николай Николаевич дождался, когда заснёт довольная жена, отключил звонок и поставил аппарат на режим вибрации.
        Сейчас аппарат рычал у него под подушкой. Зацепа выскользнул из постели, на цыпочках ушёл в гостиную.
        - Надо срочно встретиться, - произнёс приглушённый голос Гроша.
        - Что-нибудь случилось? - спросил Зацепа, с трудом сдерживая нервный зевок.
        - Случилось.
        - Ну давай, говори. Он появился в квартире?
        - Нет. Он не появлялся и вряд ли теперь появится.
        - Как это? Я не понял.
        - Слушай, Коля, я через двадцать минут буду ждать тебя в кафе напротив твоего дома. Знаешь, это, французское, возле супермаркета, забыл, как называется. Придёшь, все расскажу.
        - Куда ты так рано? - спросила сонная Зоя, когда он после душа прошёл на цыпочках через спальню в гардеробную, за одеждой.
        - Позвонили с работы. Спи.
        - Да что такое, в самом деле! - Зоя резко села на кровати. - Без десяти восемь, у вас там пожар, что ли?
        - У нас предвыборная кампания Лаврентьева. - Зацепа скинул халат и запрыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.
        - Лаврентьева? Ты что, собираешься пиарить эту сволочь?
        - Почему сволочь? Нормальный политик, как все. - Зацепа влез наконец в брюки, но молния заела.
        Зоя сползла с кровати, принялась ему помогать.
        - Конечно, все политики мерзавцы, но Лаврентьев - это что-то особенное. Смотри, Коля, будь осторожней.
        - Да почему, объясни?
        - Потому, что он педофил. - Зоя со стоном зевнула и слегка похлопала ладонью по его ширинке. - Я бы их всех кастрировала.
        Зацепа натянул пуловер и спросил равнодушно:
        - Заинька, откуда ты всё знаешь? Кто тебе сказал, что Лаврентьев педофил?
        - Валюшка сказала. Мы позавчера встретились с ней в салоне, а потом вместе пообедали.
        Валюшка, близкая подруга Зои, известная дама-политик, возглавляла одну из думских фракций и как раз недавно пыталась провести поправки к законам, ужесточающие уголовную ответственность за распространение порнографии и совращение малолетних. В одном из толстых журналов, принадлежащих «Медиа-Прим», было напечатано интервью с ней, где она довольно туманно объясняла, почему Госдума категорическим большинством отвергла её поправки, рассказывала, как ей угрожали, как пытались взорвать её машину.
        - Ты разве не читал её интервью? - Зоя ещё раз зевнула, чмокнула Зацепу в щеку и вернулась в кровать.
        - Читал. Но при чём здесь Лаврентьев? Она не назвала ни одного конкретного имени, только общие слова.
        - Конечно. Она же не самоубийца. Эй, ты куда? А поцеловать?
        Пришлось вернуться, подойти к Зое. Когда он наклонился, она обхватила его за шею и притянула к себе.
        - Заинька, прости, я ужасно спешу! - Он попытался вырваться, но хватка у его жены была крепкая.
        Через двадцать минут он опять влез в штаны и натянул пуловер, бормоча извинения:
        - Ты же знаешь, Заинька, утром, особенно в спешке, у меня ничего не получается.
        - Да, Коля, поспешишь - людей насмешишь. - Она зевнула и отвернулась.
        Кроме Гроша, в кафе никого не было. Зацепа заказал себе кофе и горячие булочки с маслом. Грош медленно тянул свежий апельсиновый сок.
        - Мы, кажется, нашли его, - сообщил он с широкой, ясной улыбкой.
        - Где?
        - В психушке. Надо, конечно, кое-что уточнить, но, скорее всего, это он. Ты оказался прав, когда сказал о сводках происшествий. Все сошлось. Мои люди, которых ты назвал кретинами, вычислили каждый его шаг. - Грош вдруг замолчал, отвернулся и стал смотреть в окно.
        - Давай, Мотя, выкладывай, не томи, - прошептал Зацепа.
        - Нет, Коля, сначала ты выкладывай, - Грош покачал головой и неприятно усмехнулся, - это сейчас значительно важней.
        - Что?
        У Зацепы глаза на лоб полезли от такого тона, а Грош продолжал, как ни в чём не бывало:
        - Ты вроде бы взрослый человек, Коля, профессиональный дипломат, умный, хитрый. Чего же ты так вляпался, мой дорогой?
        - Слушай, ты можешь без дурацких намёков? - рассердился Зацепа. - Я сам знаю, что вляпался, потому и обратился к тебе за помощью.
        - Коля, некогда болтать, давай-ка ты честно, без фокусов, расскажешь мне, что произошло на самом деле.
        - Я уже все рассказал. Мне нечего добавить.
        - Уверен?
        - Абсолютно.
        - Ну тогда повтори. А то я забыл.
        - Мотя, что за тон? Я заплатил тебе аванс.
        - Я могу вернуть деньги, прямо сейчас. Хочешь? Они у меня с собой.
        - Не понимаю, тебе мало, что ли? Так бы сразу и сказал. Что ты все крутишь?
        Официантка принесла кофе и булочки для Зацепы, ещё один сок для Гроша. Когда она отошла, Грош заговорил, медленно и так тихо, что Зацепе пришлось перегнуться к нему через стол.
        - Ты сказал, Коля, что случайно переспал с девушкой, которая оказалась малолеткой. На тебя нашло затмение. Ты никогда раньше не изменял своей жене и никакой патологической тяги к маленьким девочкам не испытываешь. Но тебе страшно не повезло. Она, эта малолетка, буквально силой затащила тебя, бедного, в койку в какой-то чужой квартире, а потом оказалось, что она снимается в детском порно, и её хозяин стал тебя шантажировать. Так? Я ничего не упустил?
        Зацепа молча кивнул и принялся размешивать сахар в чашке.
        - А скажи, пожалуйста, Коля, чего ради ты второй год подряд снимаешь квартиру на Профсоюзной?
        - Откуда ты знаешь?
        - Ну привет! - Грош противно, визгливо рассмеялся. - Я же сам тебе это устроил. Да-а, Коля, совсем плохи твои дела!
        Зацепа взмок. Он вспомнил, что именно Грош познакомил его с хозяйкой квартиры в доме напротив спортивного центра. Он не рискнул обращаться ни к кому другому и тем более искать квартиру через Интернет или газеты. Грош, как сейчас, так и тогда, казался ему самым надёжным человеком, может, даже единственным из его знакомых, кто умеет держать язык за зубами.
        Что же получается? Грош ведёт двойную игру? Он сам поставил там скрытую камеру? Он давно знаком с этим Марком? Они в сговоре и вместе раскачивают его, Зацепу? Вон, как он смотрит в глаза, не моргая, будто прямо в душу хочет влезть. А там, в душе, между прочим, все ещё живой, корчится и стонет Кастрони.
        - Вспоминай, Коля, как ты мог наследить? Что ты ей дарил? Где ты с ней появлялся? Кому она могла рассказать о тебе? Ну давай, Зацепа! Она знала твоё настоящее имя?
        - Нет, - выдохнул Николай Николаевич, - почему ты сказал - «знала»?
        - Потом объясню. Скажи, ты что, встречался с ней два года и только сейчас выяснил, что она проститутка и снимается в порно?
        - Она не проститутка! - вскрикнул Кастрони. - Как ты смеешь?!
        Грош рассмеялся. Смех у него был высокий, почти женский. Воспользовавшись паузой, Зацепа дал Кастрони по башке кулаком и заставил заткнуться.
        - Мои люди ждут звонка, - сказал Грош. - От того, что ты сейчас скажешь, зависит, как они станут действовать дальше. Я должен понять, можно тебя отмазать или нет. Учти, времени совсем мало. Решение надо принимать сейчас, сию минуту.
        - Что значит - отмазать? Что ты хочешь от меня услышать?
        - Правду, Коля. Только правду. Ты что, серьёзно ни о чём не догадывался?
        - Нет. Пока она сама не рассказала, я не мог себе представить!
        - Ну ты даёшь! Что, нельзя было заранее подстраховаться? Почему ты сразу мне не сказал, не объяснил, зачем тебе понадобилась эта хата на Профсоюзной и чем ты там намерен заниматься? Я бы проверил девчонку и предложил бы тебе другие варианты, более разумные, безопасные. Я же представить не мог, что ты - один из нас. Когда ты снял квартиру, я думал, у тебя нормальная взрослая любовница.
        - Подожди, - Зацепа поморщился и замотал головой, - я не понял, что ты имеешь в виду? Из кого - из вас?
        - Коля, возьми себя в руки, - Грош тяжело вздохнул, - все ты прекрасно понял. Если тебя тянет к малышам, к девочкам или мальчикам, это нормально. Ты не один такой. Просто не надо терять голову, распускать сопли, становиться сентиментальным и выдумывать высокие чувства там, где происходит обычная сделка. А ты подставился. И косвенно подставил всех нас. Ладно. Об этом после. Значит, ты ей своего настоящего имени не называл? Ну давай, подробней.
        - Она думает, что я итальянец. Я никогда не говорил с ней по-русски.
        - Так. Молодец. Отлично. Где вы бывали вместе?
        - В ресторанах. В бутиках. В Серебряный Бор ездили, на пляж. Один раз были в ночном клубе.
        - Хорошо. Ты знал, что она дочь Качалова?
        - Да.
        - И это тебя не насторожило, не остановило? Ну? Что молчишь? Или ты считал, что у тебя с этой малышкой настоящая взаимная любовь, чистые возвышенные отношения? Кстати, твой итальянский псевдоним случайно не Ромео? Это было бы здорово.
        - Николо Кастрони, - взвизгнуло внутреннее нечто, на мгновение опомнившись.
        - Как? - Грош захохотал. - Вот класс! Слушай, Коля, у тебя, оказывается, неплохое чувство юмора. «Кастрони» - это ведь лучший магазин деликатесов в Риме. И малышка тебе верила?
        - Да… кажется, да. Я не понимаю, Мотя. Прости, я не понимаю, что происходит? К чему все эти вопросы?
        - Потерпи ещё немного. Скоро объясню. Вспоминай, что ты ей дарил?
        - Ничего. То есть я покупал ей одежду, давал деньги.
        У Зацепы кружилась голова. Он так и не притронулся ни к кофе, ни к булочкам. Сердце его прыгало и дёргалось. Там, в сердце, в раскалённом мышечном мешке, бился в судорогах Кастрони.
        - Значит, ты уверен, что никак не наследил за эти два года?
        - Не знаю. Я, собственно, потому и обратился к тебе, Мотя, чтобы ты это проверил.
        Грош помолчал, наконец произнёс:
        - Ну, ладно. Я постараюсь довести свою работу до конца. - Он взял мобильник, набрал номер, проворчал: - Черт, они там что, уснули? Да! Ну? Понятно. Молодец. Ты все сделала правильно. Паспорт держи пока у себя, выясни, что там, по адресу прописки… Правда, что ли? Двадцать два года? Интересно… Ладно, я сам подъеду, поговорю с ней. Когда? Через час-полтора. У меня ещё дела.
        - С кем - с ней? - спросил Зацепа, когда Грош убрал телефон.
        - С девкой, которая в квартире. - Грош встал, вытащил бумажник, бросил на стол несколько купюр. - Все, Коля, прости, мне пора.
        - Подожди, кому двадцать два года? Они сказали, ей на вид не больше четырнадцати.
        - Так это на вид. - Грош криво ухмыльнулся.
        - Погоди, Мотя, а с ним, с этим ублюдком, что вы собираетесь делать?
        - А что бы ты хотел, Коля? Чего бы ты ему пожелал, нашему гордому одинокому другу? Долгих лет жизни? Ладно, все, давай, я позвоню.
        Он направился к выходу, но вдруг остановился, оглянулся, несколько секунд странно смотрел на Зацепу. Потом открыл портфель, достал небольшой конверт из плотной бумаги, вернулся и положил на стол перед Николаем Николаевичем.
        - Открой и посмотри потом. Но не сейчас, не здесь.
        - Что это?
        - Я сказал, потом, и желательно, чтобы рядом никого не было. Как только посмотришь, звони. Ты понял?
        Грош быстро вышел. Конверт был заклеен. Зацепа хотел надорвать, но подошла официантка.
        Глава двадцать пятая
        Марк сидел в коридоре на банкетке. Мимо плыли тени, бормотали, хныкали. Воняло нестерпимо. Было тоскливо и душно. К больным приходили родственники. Женщины с пакетами с едой и чистым бельём. Только женщины, ни одного мужчины. Марк вдруг подумал, что в женских отделениях посетителей должно быть значительно меньше, и тоже в основном женщины. Матери, дочери, сестры.
        Комнатой свиданий между завтраком и обедом служила столовая. В открытую дверь без конца заглядывали те, к кому никто не пришёл. Дежурная сестра лениво гнала их от двери, но некоторым удавалось проскользнуть внутрь и выходили они обязательно с добычей, с конфеткой, с апельсиновой долькой.
        Марк не особенно испугался, когда доктор сказала про «укол правды». Что-то он слышал о таких штуках, где-то читал. Амитал-кофеиновое растормаживание. Под воздействием препарата человек на некоторое время теряет контроль над собой, окружающие кажутся лучшими друзьями, благожелательными, милыми, хочется говорить, говорить. Ну что ж, больной по прозвищу Карусельщик готов болтать сколько угодно. Он потопит их в бредовом трёпе.
        Их проблема в том, что слишком маленькая доза растормаживает недостаточно, а слишком большая вызывает обморочный сон. Найти оптимальный вариант сложно, даже опытные специалисты ошибаются. Да и вообще, вряд ли дело дойдёт до укола.
        Здесь сумасшедший дом, не только в прямом, но и в переносном смысле. Врачей, медсестёр, санитаров явно не хватает, зарплаты маленькие, работать никому не охота, всем все пофигу, и пока фрау доктор вспомнит о нём, о неизвестном больном, которого считает здоровым, он просто смотается отсюда, и все дела.

«Да, пожалуй, пора сматываться, - думал он, с тоской оглядывая облезлые стены гнусного цвета хаки, психов в пижамах, - я больше не могу. Пошутили, и хватит. Надо уходить. Но как? Сказать, что я все вспомнил, выздоровел? Отпустите меня домой, фрау доктор. Спасибо за гостеприимство. Да, пожалуй, других вариантов нет. Уйти по-тихому вряд ли получится. Одежда заперта в кладовке. Нет ни денег, ни телефона. Нет даже ключей ни от одной из квартир. В любом случае сначала надо связаться с Икой, узнать, что там, во внешнем мире, происходит. Вдруг они всё-таки выследили одну из квартир? Будет глупо, если я высунусь отсюда, а они меня сразу сцапают, и все мои страдания окажутся напрасными».
        В коридоре появилась пара посетителей. Крупная сочная блондинка в короткой кожаной юбке, в сапогах со стразами. Высоченные тонкие шпильки цокали по плитке. Позади семенил бесцветный мужичок в скучном костюме, в галстуке, с кейсом. В блондинке Марк узнал Наташку, жену старика Никонова, она была в точности как на цветной фотографии, даже ещё привлекательней.
        Из своего кабинета появилась фрау доктор, увидела Наташку и направилась к ней.
        - Здравствуйте, Ольга Юрьевна! - Наташка растянула губы в сладкой улыбке. - А мы к вам. Это вот нотариус, мы с вами договаривались, насчёт завещания, помните?
        - Здравствуйте, Наталья Ивановна. К сожалению, сегодня ничего не получится. Павлу Андреевичу стало хуже.
        Улыбка на лице Наташки превратилась в гримасу. Нотариус почему-то вжал голову в плечи, словно опасался, что его сейчас ударят.
        - Что случилось? - спросила Наташка.
        - Ему стало хуже, - повторила доктор и взглянула на Марка.
        Она только что его заметила. Он ей подмигнул.
        - То есть вы хотите сказать, что Павел Андреевич на данный момент недееспособен? - встрял нотариус.
        - Да. Вам лучше прийти через неделю. Извините, мне пора.
        - Минуточку, - прошипела Наташка и преградила ей путь, - вы же говорили, он дееспособен, и даже собирались выписывать его.
        Больные потихоньку стали собираться вокруг. Всем было интересно.
        - Меня, меня выпишите! Я хочу домой! - крикнул тощий, маленький, лет сорока мужчинка в казённой пижаме. Марк знал, что в казённое одевали только тех, кого никто никогда не навещал.
        - Ты, квазиморда, куда тебя выписывать? - Дородный старик в хорошем спортивном костюме хлопнул маленького по плечу. - У тебя никакого дома нет, ты бомж, квазиморда, тебя на Курском вокзале нашли.
        - Как это нет дома? Есть! Мама, скажи ему!
        - Нет! Нет! Бомж! - Дородный захихикал и вместе с ним несколько других больных. Маленький вцепился в рукав доктора.
        - Мамочка, они меня обижают, вколи им всем аминазину, сделай им электрический шок, мамочка!
        Марк заметил, что дверь в кабинет доктора Филипповой приоткрыта и там вроде бы никого нет. Всех магнитом притянула суматоха в коридоре. Он осторожно скользнул внутрь, кинулся к телефону, набрал номер мобильного Ики.
        - Ну давай же, давай, проснись, возьми трубку!
        Длинные гудки. Шум снаружи как будто стихает. Шаги.
        Сейчас кто-нибудь войдёт. Нет, прошли мимо. В трубке что-то пискнуло. Несколько секунд тишины.
        - Алло! - шёпотом крикнул Марк. - Алло, Ика!
        - Нет, - голос Ики звучал как-то странно, - вы ошиблись.
        - Это я. Слушай меня внимательно.
        - Вы не туда попали. Здесь таких нет.
        - С ума сошла? Это я!
        - Вы что, глухой? Слов не понимаете? Я же говорю, вы ошиблись. Больше сюда не звоните, ясно вам? Не звоните больше!
        Он услышал в трубке какой-то грохот, потом Ика крикнула:
        - Пусти, дурак, больно, ты что? Это не туда попали!
        Частые гудки. Она успела нажать кнопку. Марк бросил трубку и пулей вылетел из кабинета.

* * *
        Человек-тень достал блокнот и переписал номер, который отпечатался в аппарате Ики. Она не хотела брать трубку, чувствовала, что это Марк. Но человек-тень заставил, как будто тоже чувствовал. Столько звонков пропустил, а тут вдруг взял аппарат, открыл и приставил к её уху.
        - Я тебе сказала, кретин, это не туда попали! Ты слышал, позвали какую-то Ику. А я Ирина. Понял?
        Человек-тень достал свой мобильник. Ика впервые услышала его голос, странно высокий, почти визгливый.
        - Проявился, - сказал он в трубку, - пиши номер.
        - Кто проявился? Что ты несёшь, дурак? Я же тебе объясняю, это не туда попали, - верещала Ика и дёргала его за футболку, - ты, Вова, совсем ничего не понимаешь? Эй, алло, гараж! Ты, вообще, слышишь меня или нет?
        Он слегка повёл рукой, она отлетела в угол, к дивану и заплакала. Вова спокойно уселся в кресло, взял пульт и включил звук в телевизоре.
        - Хрен вам, - пробормотала Ика сквозь слёзы, - он звонил со случайного чужого телефона. Ой, как же мне паршиво, как паршиво!
        Она встала, волоча ноги, поплелась на кухню, хотя бы кофе сварить, съесть что-нибудь.
        - Во что же ты вляпался, зараза, - ворчала она, звеня посудой, хлопая дверцами, - в лом тебе было предупредить меня? И главное, звонить вздумал в самый неподходящий момент. Нет, чтобы вчера, или ночью, или хотя бы на час раньше. Главное, я ведь не знаю, кто они. Вроде бы не менты. Бандиты, что ли? Ёлки, жрать вообще нет ни фига, как всегда.
        В холодильнике она не нашла ничего, кроме куска старого сыра и банки протухшего майонеза. В вазочке на столе остались три сушки и полторы шоколадные конфеты. Со дна банки удалось соскрести пару ложек растворимого кофе. Сахарница была пуста, зато в кармане своей куртки Ика обнаружила целую кучу пакетиков. Вчера вечером клиент повёл её в кафе, и она утащила пакетики со стола. В другом кармане нашлась смятая пачка с двумя последними сигаретами.
        Закурив после кофе, Ика почти успокоилась. В её небольшой, но бурной жизни случалось и не такое. Она знала, что ей нельзя сильно нервничать, от этого она начнёт опять заикаться. Хуже ничего быть не может.
        Когда она была маленькой, не могла быстро произнести даже своё короткое имя - Ира. Полчаса тянула жалобное вялое «и-и». Многие думали, что она то ли плачет, то ли смеётся. Одолеть острое «р-ра» было всё равно, что разжевать горсть гвоздей. Её дразнили заикой, от этого и получилось - Ика.
        Она до сих пор не понимала, почему заикалась в детстве. Чего ей не хватало там, в кукольном раю? Может быть, она, маленькая, заранее чувствовала, что должно случиться? Да, наверное, чувствовала. Недаром она, когда папа был с ней рядом, постоянно на нём висла, лезла на ручки, целовала, не хотела отпускать.
        Мама сидела с ней дома, папа много работал. У него был свой бизнес, он начал с двух коммерческих ларьков в восемьдесят девятом. К девяносто третьему стал владельцем трёх шикарных супермаркетов и лучшего ресторана в городе Быково. Ика помнила взрослые разговоры о покупке дома, поближе к Москве, помнила, как они все втроём ездили смотреть дома.
        Это были настоящие сказочные дворцы, с башенками, лестницами, колоннами. Она представляла, как сбегает по мраморной лестнице в белом платье со шлейфом, и на голове у неё маленькая корона. Вокруг дома сад, круглый год цветут яблони, поют птицы, сверкает вода в бассейне, хлопает по мячу теннисная ракетка, в конюшне живёт лошадиная семья, и жеребёнок берет сахар у неё с ладони тёплыми губами.
        Ика занималась художественной гимнастикой и мечтала стать актрисой. Мама покупала ей бархатные и шёлковые платьица с кружевами, бантиками, оборками. Всё, что окружало Ику до десяти лет, было красиво, как в бразильском сериале или на глянцевых журнальных картинках. Даже мрачные амбалы, папины охранники, были какие-то не совсем настоящие. Ике они напоминали пластмассовых кукол - солдат и суперменов, которые продавались в папиных супермаркетах, в отделе игрушек.
        - Ты их купил? - спрашивала Ика папу.
        - Нет. Я их нанял.
        - Зачем?
        - Чтобы они нас охраняли.
        - От кого?
        - От врагов.
        - У нас есть враги?
        - Есть.
        - Мы их боимся?
        - Не очень.
        - Мы их победим?
        - Обязательно.
        Из обрывков взрослых разговоров Ика знала, что у папы проблемы. Кто-то хочет отнять его бизнес. Иногда ночью она просыпалась от телефонных звонков, слышала, как папа кричит в трубку:
        - Вас не слышно, перезвоните!
        Сгорел ресторан. Потом какие-то бандиты подъехали на мотоциклах к самому большому супермаркету и устроили там жуткий погром. Через несколько дней загорелась машина. Она стояла во дворе, возле дома. Охранник, который дежурил ночью в будке у ворот, клялся, что ничего и никого не видел.
        Он, как и папины личные охранники, тоже был игрушечным.
        Ночами продолжали звонить, но теперь папа не кричал «вас не слышно!». Он разговаривал с кем-то, иногда тихо и вежливо, иногда громко, матом.
        - Ика, мы с тобой скоро поедем отдыхать в Испанию, - сказала мама.
        - Одни, без папы?
        - Он к нам потом приедет.
        - Хорошо. Но мой день рождения мы отпразднуем дома, все вместе.
        - Конечно. И сразу полетим.
        Билеты были уже куплены. Мама заранее собрала чемоданы. Они должны были улетать второго июня. А первого был день рождения Ики. Ей исполнялось десять лет.
        Этот день Ика помнила поминутно. Утром они с мамой и папой собирались поехать в Москву, по магазинам, покупать маленькой принцессе подарки, потом должны были пообедать в ресторане, вернуться часам к пяти. В шесть приходили гости, друзья Ики из её класса и из секции гимнастики.
        Старый, ещё довоенный дом, в котором они жили, был самым лучшим в городе Быкове. В нём никогда не выключалась горячая вода. Пять этажей, и на каждом только одна квартира. Большой двор, огороженный кружевной чугунной решёткой, охрана в будке.
        Они вышли из дома в девять. Папа был в бледно-голубом костюме, мама в белых брюках и шёлковой кремовой блузке без рукавов. Ика в розовом лёгком платье. Джип ждал их за воротами, в переулке. Шофёр ездил в автомойку и не стал заезжать назад, во двор. Охранники вышли с ними из подъезда, но у одного зазвонил телефон, и они оба остановились.
        - Не будем их ждать. Пойдём к машине, - сказал папа.
        Утро было солнечным, ярким. Все вокруг дружелюбно улыбалось Ике и её родителям: двор, качели и лесенки детской площадки, выкрашенные свежей краской, тополя с побелёнными стволами, серебристый асфальт, усыпанный первым тополиным пухом.
        Охранники стояли у подъезда. Шофёра в машине не было. Охранник у ворот приветливо помахал рукой. Лёгкий тёплый ветер поднял волну пуха, Ика чихнула. Папа и мама хором сказали: будь здорова.
        Она ещё раз чихнула, так громко, что не сразу услышала рёв мотоцикла. Он вылетел из-за угла и тут же притормозил, поехал медленней. Ика успела разглядеть и запомнить фигуру мотоциклиста в чёрном шлеме. Он, как и охранники, показался ей игрушечным.
        Четыре хлопка потонули в рёве мотора. Мотоциклист выстрелил сначала в папу, потом в маму и замешкался на секунду, направил дуло на Ику. Она не могла пошевелиться. Она боялась повернуть голову, посмотреть на родителей. Её взгляд примёрз к забралу мотоциклетного шлема. Там, за блестящим пластиком, прятались глаза человека, который убил её родителей. Сейчас он смотрел на Ику и решал, убивать её или нет.
        Мотор оглушительно взвыл, через секунду мотоциклиста не было. Ика опустилась на колени, попыталась поднять мамину голову, стала тянуть за руку папу, потом упала лицом на мамин живот и потеряла сознание.
        Дальше был туман, наполненный чужими голосами, воем сирены, запахом больницы, лицами в марлевых масках. Туман все не хотел рассеиваться. Сквозь него настойчиво проступало только одно лицо, шевелились тонкие сухие губы, высокий надрывный голос повторял:
        - Ой ты бедная девочка, несчастная сиротка, да что же мне теперь с тобой делать, говорила же, предупреждала, надо было меня слушать.
        Из Мурманска прилетела папина старшая сестра, тётя Света. Вот тогда Ика и поняла, что родителей больше нет.
        Кроме тётки, из родственников была ещё бабушка, папина мама.
        - Г-г-де ба-ба-бушка? - спросила Ика, мучительно продираясь сквозь своё заикание.
        - В больнице, вот где! Инфаркт у неё, как узнала, так и свалилась. Теперь уж вряд ли встанет.
        - Я х-х-хочу к м-м-маме! К п-п-папе! - сказала Ика.
        - Куда? На тот свет, что ли?
        - Д-да! Н-на т-тот с-свет! - радостно закричала Ика, как будто тётка только что назвала ей адрес, дала надежду, что родители исчезли не совсем, и существует конкретное место - «тот свет». Надо скорее туда отправиться, чтобы опять быть с мамой и с папой.

* * *
        Человек-тень вёл себя тихо, смотрел сначала один футбольный матч, потом другой и звуки издавал, только когда забивали гол. Задавать ему вопросы не имело смысла. Пока он не позвонил своим друганам, не произнёс одно слово и телефонный номер, Ика сомневалась, есть ли у него вообще язык. Мало ли, вдруг отрезали при какой-нибудь разборке? Чего не бывает в среде бандитов-отморозков?
        Ика достала из шкафа джинсы, свитер, отправилась в ванную переодеваться. Отчётливо вспомнила последние слова Марка. Она тогда собиралась к очередному клиенту, довольно мерзкому старикашке, злилась, нервничала и пропустила мимо ушей всё, что он ей говорил, не задала ни одного вопроса.
        - Я исчезну на несколько дней. Ничего не бойся. Скоро у нас будет очень много бабла.
        - Вот они и принесли тебе бабло, Марик, - пробормотала Ика и кинула халат в стиральную машину, - этот Вова сидит, ждёт тебя, чтобы лично вручить, в торжественной обстановке. Морковка, ты знаешь, я тебя ненавижу! Авантюрист несчастный! Что ты задумал? Где тебя носит? Зачем ты позвонил в самое неподходящее время? И почему сразу не понял, что надо бросить трубку? Ты же болтал, что у тебя чутьё, интуиция, тебя выследить нельзя! Суперагент хренов! Джеймс Бонд!
        За стенкой послышалось тихое журчание. Тень зашёл в туалет, отлить.
        - Эй, Вова! - крикнула Ика и постучала щёткой по кафелю. - Какой там счёт? Наши опять продули?
        В ответ он спустил воду.
        - Откликнись, милый, поговори со мной, мне грустно и страшно! Я знаю, ты умеешь говорить!
        Тишина. Он, наверное, вышел из туалета, но двигался совершенно бесшумно. Даже дверью не скрипнул.
        - Молчишь? Ну и чёрт с тобой! Да, кстати, мне скоро надо уходить. Я не собираюсь целый день торчать дома.
        Она нашла его на прежнем месте, в кресле у телевизора, и встала между ним и экраном.
        - Ты понял меня, Вова? Я должна уйти.
        Он посмотрел на неё своими пустыми ямами и произнёс одно слово:
        - Нет.
        - Тот есть как - нет? - Она взяла сумочку, звякнула ключами. - Пока, милый!
        - Стой! - Он даже не шевельнулся, продолжал сидеть в кресле, развалившись, но в руке его каким-то странным образом появился пистолет, и дуло было направлено на Ику.
        Она не испугалась, только удивилась. Такое уже было в её жизни, очень давно, двенадцать лет назад. Она чувствовала, что если этот тупой Вова её и убьёт, то не здесь и не сейчас. И вообще, надо беречь нервы. Глубокий вдох, воздух задержать на десять секунд, затем медленный выдох.
        - Что, все так серьёзно?
        - М-гм.
        - Ну хорошо. Давай поговорим, если ты в принципе способен произнести больше одного слова. - Ика выключила телевизор и уселась перед Вовой на пол по-турецки. - Тебе ведь тоже в лом здесь торчать, верно? Я понимаю, вам нужен Марк. Но никто не знает, куда он делся и когда появится. А вдруг через неделю? Связи с ним никакой нет. Мобильник он оставил дома. Ты расскажи по-хорошему, чего тебе и твоей носатой дуре в принципе надо. Может, мы все решим спокойно?
        Он слушал, очень внимательно. Когда она закончила, произнёс:
        - Нет.
        - Что - нет? У тебя проблемы с речью? Я в детстве заикалась, очень сильно. И знаешь, что мне сказал умный доктор, который меня лечил? Чтобы говорить, надо говорить. Ну, давай, попробуй. И убери ты пушку свою.
        Он спрятал пистолет в карман широких штанов. Ика смотрела на него. Он молчал.
        - Допустим, у меня жрать нечего. Сигареты кончились. Надо выйти в магазин.
        - Нет.
        - Ой, блин, ну ты упёртый мужик, Вова! Если я здесь сдохну от голода, тебе это по фигу. Но ты сам, вон какой здоровый, ты что-то должен есть.
        Он молча взял пульт, включил телевизор.
        - Ты меня достал, понял, Вова, ну достал, блин! - закричала Ика и вскочила на ноги. - Нет, я всё-таки позвоню в милицию!
        - Звони. - Край тонкого рта дрогнул, Ика поняла, что человек-тень улыбается.

* * *
        Вазелин, конечно, проспал, только в одиннадцать продрал глаза. Наташа хотела пойти с ним. Он рявкнул:
        - Нет, ты начнёшь влезать, мешать.
        Она всё-таки вышла в коридор, проводить его, рыхлая баба, в дешёвом цветастом халате. Отёчное лицо лоснилось, волосы свалялись, и пахло от неё утром нехорошо, кислятиной какой-то. Когда она хотела его поцеловать на прощание, он увернулся.
        - Все, я опаздываю.
        - Только не кури на голодный желудок! И попроси у него удостоверение, - крикнула она в хлопнувшую дверь.
        - Вот дура, - сказал Вазелин своему отражению в зеркале в лифте, - удостоверение! А он потом напишет, что я параноик, который никому не доверяет. Достала она меня, сил нет. Наташка по утрам какашка, нимфетка по утрам конфетка, - пропел он басом, слегка прочистив горло.
        Пока шёл от дома до кафе, повторял про себя эту строчку, вертел её так-сяк, прикидывая, может ли получиться песенка.
        - Здравствуйте, вас уже ждут, - сказал метрдотель.
        Вазелина в кафе знали. Он бывал здесь часто, встречался с журналистами, иногда просто приходил поесть. Хорошо, что метрдотель проводил его к столику, иначе он ни за что не узнал бы корреспондента. У него была отвратительная память на лица.
        Парень пил кофе и читал газету. Вазелин плюхнулся напротив.
        - Привет, извини, я опоздал.
        - Ничего страшного, - парень сверкнул белыми зубами, - скажите, как мне вас называть, Вазелин или Валентин Фёдорович?
        - Ну, вообще-то, я Ваз. Странно, что ты этого не знаешь. Тебя как зовут? Я забыл, извини.
        - Антон.
        - Ладно, Антон, я сначала пожру что-нибудь. Не возражаешь? Кстати, можешь подробно описать мой завтрак. Публике всегда интересно, чем питаются гении.
        Гений заказал себе омлет с беконом, горячие гренки, свежий ананасовый сок, двойной кофе со сливками.
        - Скажите, у вас есть враги? - спросил Антон, когда ушёл официант.
        - А как же? - ухмыльнулся Вазелин. - У кого их нет? Я красивый, талантливый, знаменитый.
        - Вы именно такой?
        - Ты сомневаешься? Тогда зачем пришёл брать у меня интервью?
        - Что вы, я нисколько не сомневаюсь, мне очень нравятся ваши песни. Я спросил потому, что талантливые творческие люди редко бывают в восторге от самих себя, у них случаются приступы рефлексии, депрессии, бывают периоды, когда не пишется, и это очень мучительно. Вы всегда в полном порядке? Одни победы, никаких поражений?
        - А, ты хочешь, чтобы я тебе поныл, пожаловался? - Вазелин подмигнул. - Типа, не волнуйтесь, ребята, великий Ваз такой же, как вы. Он не всегда в шоколаде, иногда бывает и в дерьме. Нет, малыш, этого ты от меня не услышишь. Я - солнце русской поэзии.
        - Солнце в шоколаде, - Антон покачал головой, - звучит не очень аппетитно. Впрочем, солнце в дерьме ещё хуже. Когда вы сочиняете свои песни, вы сразу пишете набело, или всё-таки какие-то строчки вам не нравятся, вы их вычёркиваете?
        - Да-а, вычёркиваю, рву черновики, сжигаю! И волосы рву на голове, хожу весь такой трагический, потерянный. - Вазелин сделал важное лицо, заговорил тягучим басом. - Творческий процесс так колбасит меня, жуть, я парюсь иногда над песней неделю, месяц. - Он брезгливо сморщился. - Ой, блин, ну зачем тебе нужно это нытьё? Вчерашний день, отстой. Кстати, слушай, мы пишемся уже или просто болтаем?
        - Пишемся, - кивнул корреспондент.

* * *
        - Ольга Юрьевна, руководство запретило пускать в эфир нашу передачу, - Миша Осипов так кричал в трубку, что у Оли заболело ухо, - представляете, без всяких объяснений, просто нет - и все!
        - Ну, наверное, какая-то причина есть, - сказала Оля.
        - Очень, очень формальная причина. Отговорка. Будто бы, пока идёт расследование, информация об этом убийстве засекречена в интересах следствия.
        - Но мы с вами не выдавали никакой информации. Только общие рассуждения. Ваше руководство видело запись?
        - Конечно. По-моему, больше всего их напугала та часть разговора, где мы обсуждаем, почему закрыли группу Гущенко. Я предложил обрезать этот кусок, но все бесполезно. Знаете, я десять лет на телевидении, но такого у меня ещё не было. Иногда просят что-то смягчить, не называть имён, но чтобы совсем сняли передачу, в день эфира, когда уже прошли анонсы, - это что-то запредельное!
        - Ясно, - рассеяно ответила Оля.
        В кабинет заглядывала медсестра Зинуля и делала выразительные знаки. Надо были идти к старику Никонову. Только что явился главный со свитой. Наташка успела сбегать к нему, нажаловаться, что мужа неправильно лечат. Оказалось, у неё есть кто-то там важный в министерстве, она тут же, из кабинета главного, ему и позвонила.
        Главный ещё не остыл после истории с Ивановым по матери и сейчас возбуждённо потирал руки, сверкал грозными очами. Оля этого сверкания не боялась и вкратце объяснила главному, в чём суть претензий госпожи Никоновой.
        - Девушка хочет, чтобы старик сначала был немножко вменяемым и подписал завещание, а потом чтобы сразу стал совсем невменяемым и остаток своих дней провёл в интернате.
        - Вот гадина! - возмутился главный, правда, возмутился шёпотом, Оле на ушко.
        Было забавно и грустно наблюдать, как в Германе Яковлевиче кипит внутренняя борьба. Ему хочется казаться хорошим, честным, совестливым человеком. Ему стыдно брать взятки, трястись перед начальством. Ему важно, что о нём думают коллеги. Но он боится остаться в дураках, упустить выгоду, нарваться на неприятности.

«Все берут, а я дурак, что ли?»
        Если Наташка ещё не предложила ему деньги, либо дорогой подарок, то обязательно предложит. Тогда он с умным видом угробит старика и скажет, что виновата доктор Филиппова.
        Оля зашла в кабинет за медицинской картой Никонова, и тут как раз позвонил Миша Осипов.
        - Что вам ясно? - кричал Миша. - Вы знаете, почему это произошло? Знаете? Тогда объясните мне, пожалуйста, потому, что я ничего не понимаю. У меня такого никогда не было.
        - Да, извините. Я просто ляпнула. Я тоже, конечно, не понимаю. Это прямо мистика какая-то.
        - Мистика? Кстати, да, очень похоже. Слушайте, а помните, вы мне говорили тогда, полтора года назад, когда вы занимались Молохом, у вас в вашем компьютере постоянно пропадал доступ в Интернет?
        - Ольга Юрьевна! - громко позвала Зинуля. - Вы меня, конечно, извините, но вас ждут. У Никонова истерика, Герман Яковлевич сказал, надо делать инсулиновую кому и электрошок, и ещё назначил аминазин с галоперидолом, лошадиные дозы! А у старика сердце слабое, и сосуды.
        - Миша, простите, мне надо идти, я вам перезвоню, когда освобожусь. - Оля хотела отсоединиться.
        - Подождите! - крикнул Осипов. - Вы кому-нибудь говорили, что я вас пригласил на съёмку? Вы звонили Соловьёву, Гущенко? Обсуждали это с ними?
        - Миша, бросьте. Вы что? Я ни с кем ничего не обсуждала. А насчёт Интернета, кстати, это полная чушь. Совпадение. У меня компьютер тогда был старый, зависал постоянно. Все, Миша, мне пора, меня больные ждут.
        - Ладно. Хорошо. Ещё одна секунда. Я тут раскопал кое-что, я вам сказал, что собираюсь провести независимое расследование, на самом деле я его уже веду. Помните, мы говорили об этом певце, о Вазелине, с которым у Жени Качаловой был роман? Так вот, в воскресенье вечером, незадолго до убийства, их видели вдвоём, в ночном клубе. Они уехали вместе. Мальчик, ваш пациент, который свихнулся на его песнях, всё ещё лежит у вас?
        - Да. А что?
        - Вы разрешите мне снять его?
        - Разрешение на съёмку в клинике даёт главный врач. Что касается мальчика, надо спросить его родителей, хотят ли они, чтобы он появился на экране. Вообще, Миша, мне не нравится ваша идея снимать больного мальчика. Извините, меня ждут.
        - Ладно. Я понял. Встретимся и все обсудим. В любом случае я буду вести своё расследование, и мне понадобится ваша консультация. Могу я к вам обратиться?
        - Конечно.
        - Ольга Юрьевна, я спрашиваю не из вежливости. Это может быть рискованно. Вы не боитесь?
        - Ничего я не боюсь. Обращайтесь сколько угодно. Все, Миша, простите, мне правда пора. У меня очень тяжёлый больной.
        Из коридора доносился шум. Зинуля скрылась, возмущённо крикнув напоследок:
        - Ну нельзя же так! Угробят старика!
        В коридоре беднягу Никонова скручивали санитары. Герман Яковлевич стоял тут же, в окружении преданной свиты, и давал короткие злые указания. Оля заметила, что волос из носа у него уже не торчит, а под пуловер надета белоснежная рубашка.
        - А, вот наконец доктор Филиппова удостоила нас, - ласково пропел главный.
        - Ольга Юрьевна! Спасите меня! Мне нельзя шок, у меня сердце! Позовите кардиолога!
        - Павел Андреевич, все хорошо, не будет никакого электрошока, сегодня вас посмотрит кардиолог, а сейчас давайте пойдём в палату, вам надо лечь.
        - В палату? - недоверчиво спросил старик. - Не в процедурную? Правда в палату? Скажите им, пусть они меня отпустят.
        Главный хмуро кивнул санитарам, мол, отпускайте, можно. Когда они перестали его держать, он чуть не упал. Оля ловко подхватила его под руку и повела к боксу. Старик тихо всхлипывал и бормотал:
        - Не надо шока, не надо, я боюсь, я не могу, не могу, не могу.
        - Ольга Юрьевна, - прозвучал сзади голос главного, - мы вас ждём у вас в кабинете.
        - Да, Герман Яковлевич.
        Оглянувшись, она заметила среди знакомых санитаров новенького. Парень лет двадцати двух, высокий, полноватый, с приятным лицом, круглым и добродушным.

* * *
        Когда Вазелин ушёл, Наташа несколько минут слонялась по квартире, машинально вытирала пыль, складывала вещи на полках. Запустила стиральную машину, обнаружила, что у Ваза оторвалась пуговица от рубашки, села пришивать. Спать ей уже не хотелось.
        Он опять, в сотый, в тысячный раз обидел её. Она давно привыкла к его хамству и принимала это как должное. Вазелин творческая личность. Все творческие личности орут, хамят, матерятся. Это Наташа знала точно, поскольку большая часть её жизни проходила за кулисами эстрадного мира.
        По сравнению с попсовыми идолами, которые прыгали по сцене и открывали рты под фанеру, Вазелин был действительно гений. Он сам пел, сам сочинял стихи и музыку. Он ни на кого не был похож, придумал свой стиль, своё направление и только за это был достоин тех пиар-усилий, которые на него тратились. К тому же он был очень сексапилен. Низкий бархатный голос, отличная фигура, широкие плечи, узкие бедра, породистое мужественное лицо. Наташе нравилось, что у них не только деловые отношения. Вокруг крутилось множество девиц, моложе и красивей Наташи, она, конечно, ревновала, но не слишком, поскольку знала, что он всё равно всегда возвращается к ней.
        Наташа была убеждена, что любые человеческие отношения, сотрудничество, дружба, любовь, строятся по стандартной схеме: кто кого грузит и парит. Она давала Вазелину себя грузить и парить по полной программе и чувствовала, что именно это - гарантия стабильности. Он от неё никуда не денется просто потому, что тяжесть такого груза и жар такого пара никто, кроме неё, не выдержит.
        Расхаживая по его квартире в халате, неумытая, лохматая, но уже с веником, с пыльной тряпкой, Наташа нашла старинную серебряную опасную бритву и тут же вспомнила песенку про серебряный клинок и перерезанное горло девы Ангелины. Бритва валялась в ванной, в тумбе под раковиной. Как раз сегодня ночью ей снилось, как Ваз идёт на неё с этой бритвой. Сон был настолько реальный, что она, проснувшись, решила найти старое лезвие, выбросить, от греха подальше.
        Ей снились кошмары. Она постоянно слушала его песни, привыкла к ним и вроде бы пропускала все мимо ушей. Но что-то оседало в мозговых извилинах, как ржавчина в старых водопроводных трубах. Ей снилось, как Ваз делает то, о чём поёт. Душит, режет, насилует, пьёт кровь, раскапывает могилы.
        Наяву она искренне возмущалась людьми, которые критиковали его творчество, называла их бездарными завистниками. Во сне кошмары, придуманные Вазелином, оживали. Она видела Ваза с топором, с электрическим ножом, окровавленным ртом, с выпученными глазами, и потом потихоньку выбрасывала наиболее опасные штуки. Топорик для разделки мяса, электрический нож.
        Наташа взяла бритву двумя пальцами, завернула в газету, выбросила в помойное ведро. И тут позвонил продюсер Бориска, сказал, что придётся арендовать новую студию, подешевле, что презентацию книги стихов Ваза никто спонсировать не хочет, и вообще - труба, хуже некуда. Он пытался пробить интервью в нескольких глянцевых журналах, но не удалось. Ваз перестаёт быть брендом, надо что-то делать.
        - Почему не удалось? - удивилась Наташа. - Вот сейчас как раз он сидит в кафе. Даёт интервью.
        - Кому?
        Наташа рассказала о корреспонденте, гордо и слегка язвительно сообщила, что он сам подошёл к Вазу после концерта и будет шикарный разворот, с фотографиями, бесплатно, без всяких Борискиных хлопот.
        - Этого не может быть, - сказал Бориска, - я только что получил от них отлуп. Они, конечно, обещали, но не раньше осени. Либо надо напрямую, за бабки, а у нас сейчас голяк. Слушай, а как фамилия этого корреспондента?
        - Не знаю. Зовут Антон. Фамилию мы с Вазом не спрашивали.
        - Где, говоришь, они сидят? - тревожно спросил Бориска.
        - Да близко, в кафе, через квартал отсюда.
        - Черт. А я думаю, чего у него мобильник выключен?
        - Ну да, он во время интервью всегда выключает. - Наташе мгновенно передалась Борискина тревога.
        Не случайно, когда Вазелин уходил, она попросила его проверить удостоверение у корреспондента. Это мог быть кто угодно. К Вазелину иногда приходили под видом журналистов всякие психи, фанаты или, наоборот, ненавистники, борцы за честь русской поэзии и песенного искусства. Неизвестно, кто хуже. Среди фанатов попадались фетишисты. Они отрывали пуговицы от одежды, воровали нижнее бельё, грязные носки. Один такой, вполне нормальный с виду, стянул у Ваза дорогие часы прямо с руки, другой вообще вцепился в волосы, выдрал клок.
        Ненавистники могли спровоцировать Ваза на драку, оскорбить, ударить, плеснуть чем-нибудь в лицо. Но больше всего и Бориска, и Наташа боялись мелких уголовников, торговцев наркотиками. Среди публики Вазелина полно наркоманов, и торговцы клубились стаями. В некоторых клубах был жёсткий контроль, пронести большое количество колёс, порошка или промокашек не удавалось. Торговцы просили помочь, спрятать дурь куда-нибудь в аппаратуру, предлагали приличные деньги. Для них, торговцев, это всё равно было дешевле, чем подмазывать охрану и администрацию клуба.
        - Знаешь что, Наташка, дуй-ка ты туда, в кафе, - сказал Бориска.
        Наташу не надо было долго уговаривать.
        Глава двадцать шестая
        Повезло. Ключи от машины оказались в кармане пиджака, можно было не заходить домой. Зацепа не вынес бы сейчас вопросов Зои, даже одного вида её не вынес бы.
        Из кафе он сразу пошёл в гараж, с нераспечатанным конвертом в руке. Сел в машину. Бросил конверт на сиденье. В голове у него звучал высокий неприятный смех Гроша.

«Ты - один из нас. Просто не надо терять голову, распускать сопли, становиться сентиментальным и выдумывать высокие чувства там, где происходит обычная сделка».
        Несколько минут он сидел в машине, тупо глядя перед собой.

«Я - один из них. Я такой же, как Грош, только он по-тихому оттягивается с разными мальчиками, а я покупал себе одну девочку. Я очень сильно к ней привязался и теперь не могу без неё жить. Сколько раз я всерьёз думал дождаться её совершеннолетия, развестись с Зоей, жениться на Жене и уехать с ней навсегда, куда-нибудь к тёплому морю, в Грецию, в Испанию. Я знал, что этого никогда не будет, что каждое очередное наше свидание может оказаться последним».
        Декорации рухнули, но небо не стало небом, вместо него был низкий серый потолок, в подтёках, трещинах и клочьях паутины. Вместо солнца болталась на кривом проводе голая пыльная лампочка, и Зацепа понял, что теперь так будет всегда. Мир для него останется мёртвым и невыносимо скучным.
        - Декорации рухнули, - бормотал он и крутил тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце, - вокруг только грязь, я валяюсь под обломками, пытаюсь выбраться. Грош, любитель многих маленьких мальчиков, протягивает мне, любителю одной маленькой девочки, крепкую дружескую руку помощи.
        Трель мобильника привела его в чувство. На дисплее он увидел номер своей приёмной.
        - Николай Николаевич, доброе утро. Тут следователь из ГУВД, - тихо и несколько смущённо сообщила секретарша.
        - Следователь? Интересно, по какому вопросу?
        - Он сказал, что ему необходимо с вами поговорить.
        - Он что, уже сидит у тебя в приёмной?
        - Нет. Он на параллельной трубке. Спрашивает, когда вам удобно, чтобы он подъехал.
        - Как его фамилия?
        - Соловьёв Дмитрий Владимирович.
        - Что у нас на утро, на ближайшие полтора часа?
        - Ничего, Николай Николаевич. Вы сказали, что будете сегодня только к одиннадцати.
        - Ладно, передай ему, пусть подъезжает через полчаса.
        Зацепа убрал телефон. Визит следователя не вызвал у него никаких эмоций, ни тревоги, ни даже любопытства. Ему было лень думать, с чем это может быть связано. После разговора с Грошем на него напала неодолимая апатия. Хотелось забиться в угол, под одеяло, спрятаться, накрыться с головой, чтобы все отстали, чтобы рядом была только Женя, и никого больше.
        Прежде чем выехать из гаража, он взял резервный телефон, набрал по памяти номер её мобильного. Он не собирался с ней говорить, просто должен был услышать голос. После трёх длинных гудков ответила какая-то чужая женщина. Зацепа тут же отключился, убрал телефон, выехал из гаража и через двадцать минут оказался в офисе.
        В приёмной, кроме секретарши, никого не было.
        - Следователь ещё не приехал?
        - Нет. Должен быть с минуты на минуту. Николай Николаевич, а что случилось?
        - Понятия не имею.
        Зацепа нырнул в свой кабинет, еле волоча ноги, доплёлся до дивана и упал на него. Что-то острое впилось ему в ладонь. Это был угол плотного конверта, который он машинально захватил из машины и нёс в руке, не замечая. Наверное, сейчас, пока он был один в кабинете, стоило взглянуть, что за сюрприз приготовил ему добрый друг и коллега по увлечениям Матвей Грош.
        Раздирая плотную бумагу, он чуть не вывихнул пальцы, но встать, дойти до письменного стола, взять нож или ножницы было лень. Провозившись несколько минут, он достал наконец из конверта небольшую стопку цветных фотографий.
        Глянцевая бумага бликовала. Сначала он увидел знакомое детское лицо, крупным планом. Девочка, лет тринадцати, очень бледная, измученная, как будто спала. Да, если бы не странные пятна на шее, пожалуй, можно было бы поверить, что она спит.
        Каштановые косички-дреды. Он ужасно огорчился, когда она сотворила такое со своими волосами. Кажется, это было месяца полтора назад. Родинка на правой скуле, крошечная капля тёмного шоколада. Она хотела вывести её, выжечь лазером. Тонкий, едва заметный шрам над левой бровью. Когда ей было шесть лет, ударилась об угол дверцы кухонного шкафа.
        Руки у Зацепы так сильно тряслись, что он выронил снимок, взял другой, но тоже выронил и услышал жуткий сдавленный крик.
        Кричал Кастрони. Орал так, что закладывало уши, и воздух вибрировал. Или нет, вибрация была связана с тем, что трезвонил внутренний телефон. Зацепа попытался встать на ноги, дойти до стола, взять трубку, но не сумел. У него заболела голова, затошнило. Он сполз на пол и так остался сидеть, возле дивана. Сердце колотилось не в груди, а где-то вне тела, довольно далеко, в другом конце кабинета. Череп раскалывался, каждый звук приносил дополнительное страдание, тем более этот настойчивый стук. Зацепа зажал уши. На самом деле, стучали в дверь. Через мгновение она распахнулась.
        - Николай Николаевич, что с вами? - Голос секретарши донёсся издалека, он видел, как она бежит к нему, а вслед за ней - незнакомый мужчина, худощавый, седой, но с молодым лицом.

* * *
        Вазелину принесли завтрак. Он жадно накинулся на еду. Ел противно, неопрятно. Корреспондент заказал себе ещё чашку кофе, поменял кассету в диктофоне и спросил:
        - Ваз, а как вы относитесь к своим врагам?
        - В каком смысле?
        - Ну вы отвечаете ударом на удар? Мстите? Или вам наплевать?
        - Хороший вопрос. По-разному отношусь. Иногда наплевать, но если кто-то очень сильно достаёт, я могу и ответить.
        - Каким образом?
        - Могу по роже заехать, - Вазелин ухмыльнулся, - могу что-нибудь сказать публично, в интервью. Слушай, а тебя кто-то конкретно интересует? Небось этот отстой Качалов?
        - Угадали. Именно ваши отношения с Качаловым, а вернее с его дочерью Женей, меня больше всего интересуют.
        - Молодец! Я всё думал, когда же ваш брат, жёлтенький, этим займётся? Это же эксклюзив. Ромео и Джульетта. Два мира, два враждующих лагеря. Попса и высокое искусство. Он, то есть я, гений, который творит для вечности. Она - юная красавица, дочь бандита, который ненавидит гения потому, что сам бездарен.
        - Качалов - бандит? - осторожно уточнил Антон.
        - Нет, ну так ты, конечно, не пиши, он меня по судам затаскает, придумай сам, как его назвать. Отстой, имитатор, - Вазелин тихо захихикал, - Между прочим, отличная идея. Имитатор. Резиновый такой, на батарейке, прыгает и дёргается.
        - Значит, вы Ромео, а Женя, как я понимаю, Джульетта? - спросил Антон.
        - Да. Именно так. Мы любим друг друга и хотим пожениться. Круто, да? Пипл схавает и добавки попросит. Кстати, слушай, надо нас вместе снять. Я ей звякну, она вечером приедет, получится вообще прикольно. Мы с ней и поцеловаться можем в кадре. Как тебе идея?
        У входа между тем происходила какая-то перебранка. Голоса звучали все громче.
        - Да вон там, за тем столиком, меня ждут! - кричал женский голос.
        - Кто ждёт? Имя назовите. Нас не предупреждали, - отвечал мужской голос.
        - Дайте пройти, я сказала! Я вам покажу, кто ждёт! - Наташа, всклокоченная, ненакрашенная, кое-как одетая, влетела в зал.
        Вазелин никогда не брал Наташу с собой в это кафе. Сюда он приходил исключительно с модельными красотками, Наташу здесь не знали. Сейчас она выглядела настолько скверно, что охранник сомневался, пускать ли её. Вазелин поперхнулся омлетом, закашлялся, Антон принялся хлопать его по спине.
        - Не трогай его, гад! Не смей к нему прикасаться! - Наташа бросилась на Антона, схватила за руку.
        - Успокойтесь, сядьте, никто его не трогает, - сказал Антон и повернулся к охраннику и метрдотелю, которые стояли рядом и готовы были прийти на помощь, вывести скандальную бабу вон из приличного заведения. - Все нормально, она с нами.
        Вазелин справился наконец с приступом кашля, хлебнул воды.
        - Ну, чего ты припёрлась? - тихо спросил он. - Тебе же сказано было: сиди дома. Хоть бы умылась, причесалась, дура.
        - Ваз, он никакой не корреспондент, - сказала Наташа, - я недаром тебя предупреждала, чтобы ты попросил у него удостоверение. - Она повернулась к Антону: - Кто ты такой? Что тебе надо? Давай, показывай свою ксиву.
        Антон тяжело вздохнул, достал из кармана удостоверение и положил на стол перед Наташей.
        - Так, очень интересно, - сказал Вазелин и уставился на Антона.
        Наташа схватила малиновую корочку, открыла.
        - Управление внутренних дел… старший лейтенант… - Она посмотрела на Антона, облизнула пересохшие губы и прошептала: - Господи, этого только не хватало. Что случилось?

* * *
        - Николай Николаевич, что с вами? Сердце, да? Может, вызвать врача? - Секретарша Настя искренне испугалась за своего шефа, но её любопытный глаз все косился на фотографии, раскиданные по полу.
        - Нет, - сказал Зацепа, - не надо врача. Я в порядке.
        Он почти сразу перестал кричать, когда они вошли. Он сидел на полу у дивана, лицо его было бледным, мокрым от слёз и таким старым, что Соловьёв едва узнал его, как будто на фотографии в Интернете, датированной этим годом, был не Зацепа, а его брат, лет на десять моложе.
        - Настя, от головы что-нибудь и ещё успокоительное, - попросил Зацепа, едва ворочая языком.
        - Да, я поняла, Николай Николаевич, я сейчас.
        Пока она ходила, Соловьёв успел собрать снимки, помог Зацепе подняться, усадил на диван.
        - Николай Николаевич, вы уверены, что вам не нужен врач?
        - Уверен.
        - Вы можете сейчас говорить?
        - Да. Я попробую. Очень болит голова.
        Соловьёв сел в кресло, напротив Зацепы, кивнул на конверт, спросил:
        - Откуда это у вас?
        - Мне их прислали, подбросили в машину.
        - Когда?
        - Сегодня утром.
        - Вы знаете её?
        - Кого?
        - Девочку на фотографиях.
        Зацепа мучительно сморщился, медленно, тяжело покачал головой.
        - Нет.
        - Уверены?
        Он не ответил. Вернулась секретарша, дала таблетки, воду. Когда он пил, зубы его отчётливо стучали о край стакана.
        - Николай Николаевич, точно все в порядке? - спросила Настя.
        - В порядке. Иди.
        Она замешкалась, с сомнением глядя то него, то на Соловьёва.
        - Настя, иди, - повторил Зацепа.
        - Значит, вы уверены, что не знаете эту девочку? - спросил Соловьёв, когда дверь за Настей закрылась, и протянул Зацепе первый снимок, крупный план.
        - Впервые вижу, - прошептал Зацепа и отвернулся.
        Соловьёв отложил фотографию, встал, прошёлся по красивому просторному кабинету. Зацепа продолжал сидеть на диване, сложив руки на коленях и глядя в одну точку. Из глаз текли слезы, но он не замечал их.
        - Пятна у неё на шее - следы удушения, - сказал Соловьёв, - она сама села в машину к убийце. Она знала его и не боялась. Они поехали за город. В двадцати километрах от МКАД, в глухом безлюдном месте, где только лес, и никаких посёлков, кафе, магазинов, постов ДПС, он остановился. Вряд ли он тащил её насильно. Был поздний вечер, но все равно трасса достаточно оживлённая, и кто-то мог случайно увидеть. Он всегда тщательно продумывает каждый свой шаг, не оставляет ни следов, ни свидетелей. В лес она пошла с ним добровольно. Он взял с собой сумку или портфель, и это её не насторожило. Она знала, что нельзя ничего оставлять в машине. По лесу они прошли совсем немного, ровно столько, чтобы их не было видно и слышно с трассы. Но всё-таки настал момент, когда она что-то поняла, почувствовала и попыталась убежать. Возможно, она даже успела крикнуть. Думаю, это произошло, когда он надел очки ночного видения и натянул хирургические перчатки. Она побежала, он кинул в неё камнем, с близкого расстояния, и попал по затылку. Удар, судя по гематоме, получился сильный, болезненный. Она упала. Он бросился на неё и
стал душить. Вряд ли она могла сопротивляться. Маленькая, худенькая. Рост сто пятьдесят пять сантиметров. Вес сорок два килограмма.
        - Зачем? - прошептал Зацепа. - Зачем вы все это мне рассказываете? По какому праву?
        Соловьёв достал из кармана пачку бумажных платков, протянул ему.
        - У вас все лицо в слезах, Николай Николаевич.
        - Спасибо. - Зацепа машинально взял платок, вытер лицо, высморкался. - Я не понимаю, что вам от меня нужно? Я уже сказал, я не знаю эту девочку.
        - Почему же вы плачете?
        - Вид мёртвого ребёнка произвёл на меня очень сильное впечатление.
        Ему было трудно говорить. Голос сел, он шептал чуть слышно, и Дима придвинул своё кресло совсем близко.
        - Да, действительно, нет на свете ничего ужасней, чем видеть мёртвого ребёнка. Тем более если это не болезнь и даже не несчастный случай, а убийство. Я запрещаю себе думать о таких вещах, иначе просто не сумею работать. Но сейчас вместе с вами, Николай Николаевич, я всё-таки позволю себе подумать, представить, что она чувствовала, когда побежала, закричала, и потом, когда получила удар по голове. При асфиксии уже в первую минуту происходит нарушение биоэлектрической активности головного мозга, на второй минуте - полная потеря сознания. Начинаются судороги.
        - Нет, - прошептал Зацепа, - нет.
        - Вы не хотите слушать? - спросил Соловьёв.
        - Зачем вы мучаете меня? Прошу вас, уйдите, умоляю, не надо больше. У меня страшно болит голова.
        - Ладно, - кивнул Соловьёв, - я сейчас уйду. Но выпишу официальную повестку, вам придётся явиться на допрос. Кстати, вашей жене, Зое Федоровне, тоже. Это ведь её духи фирмы «Матерозони» мы нашли при обыске в квартире убитой девочки. А вам предстоит очная ставка с Мариной Качаловой. Знаете, кто это? Или вам напомнить? Женя познакомила вас с молодой женой своего отца в ночном клубе на концерте певца Вазелина. Правда, вы представились итальянским профессором Николо и совсем не говорили по-русски.
        - М-м, - простонал Зацепа и сжал виски.
        - Послушайте, может, вам всё-таки нужна медицинская помощь? - спросил Соловьёв. - Я же вижу, как вам плохо.
        - Нет. Ничего не нужно. Болит голова, но я принял лекарство, сейчас пройдёт. У меня такое бывает. Давление, спазм сосудов. Не надо повестку, не трогайте Зою, прошу вас, оставьте меня в покое. Я ничего не знаю. Господи, это невыносимо! Откройте, пожалуйста, окно, здесь очень душно.
        Соловьёв открыл, вернулся, опять сел рядом.
        - Николай Николаевич, я скоро уйду, и, наверное, врача всё-таки надо вызвать.
        - Нет. Я сказал - нет. Никакой «скорой».
        - Я не собираюсь вызывать «скорую». Может, у вас есть свой врач, семейный?
        - Нет. И хватит об этом. Я здоров. Я справлюсь. Как только вы оставите меня в покое, все сразу пройдёт.
        - Николай Николаевич, я бы с удовольствием оставил вас в покое, но не могу. Послушайте меня, пожалуйста, и постарайтесь понять. Жене мы уже не поможем, но мы должны найти убийцу. Он маньяк, серийник, до Жени он убил ещё троих детей, и наверняка будет продолжение. Задушив ребёнка, он раздевает его, срезает прядь волос, берет что-то в качестве сувенира. У Жени он взял кулон с маленьким сапфиром, который подарил ей отец на день рождения. Напоследок он обливает труп детским косметическим маслом «Беби дрим». Это ритуал.
        - Все. Довольно. - Зацепа слабо помотал головой и поднял руку, как будто защищаясь от удара. - Я больше не буду вам врать. Только не надо этих подробностей, пожалуйста. Это пытка. Я любил её. Мы встречались два года. Я снял квартиру. Я давал ей деньги. Как иначе я смог бы её удержать? Мне казалось, она тоже по-своему привязана ко мне.
        - То есть это началось, когда ей было тринадцать лет? А вам, простите, тогда было пятьдесят восемь? - осторожно перебил Соловьёв.
        - Пятьдесят семь! Да, да, да! Ей тринадцать, мне пятьдесят семь. Но сниматься в порно и спать за деньги со взрослыми мужчинами она начала, когда ей было одиннадцать. Я узнал об этом совсем недавно. Меньше двух недель назад.
        - От кого?
        - От неё, от Жени. Она сказала, что хочет прекратить это и ей нужны деньги, чтобы откупиться от сутенёра. Десять тысяч евро. Я дал ей две тысячи, пообещал, что остальные восемь дам позже. После этого мы не виделись.
        - Что она говорила о сутенёре?
        - Ничего. Только что зовут его Марк, фамилию она не знает, он мерзавец и все снимает скрытой камерой.
        - И вы ей сразу поверили? Вам не пришло в голову, что она могла это выдумать?
        - Сначала не поверил. Просто потому, что очень, очень не хотелось верить. Но потом понял: если она со мной могла за деньги, значит, с другими тоже. Я решил прекратить всякие отношения с ней. Это было трудно, больно, но другого выхода я не видел.
        - И денег больше давать не собирались?
        - Нет.
        - А она не требовала?
        - Нет. После той последней встречи она мне ни разу не звонила.
        - Она не звонила. Но вы всё-таки приехали к её дому, сидели довольно долго в машине напротив подъезда и врали жене по телефону, что вы в конторе и у вас совещание. Вы следили за Женей?
        Зацепа вскинул глаза, впервые посмотрел на Соловьёва открытым взглядом, но тут же сморщился, отвернулся, видно, голова у него всё ещё болела.
        - Я не следил. Я тосковал по ней. Я страшно тосковал. А её, оказывается, уже не было. И вы приехали обыскивать квартиру. Нашли духи. Вычислили меня. Вы хороший следователь. Господи, как больно. Простите.
        Он зажал рот, поднялся с дивана, еле волоча ноги, покачиваясь, добрёл до неприметной двери между двумя книжными шкафами. Щёлкнула задвижка. Соловьёв услышал жуткие лающие звуки. То ли Зацепу рвало, то ли он так рыдал. Дима выглянул в приёмную. Там было пусто. Секретарша сидела на подоконнике у открытого окна и курила.
        - Настя, у него есть свой врач? - спросил Соловьёв.
        - Да, кажется. Только я не знаю телефона. Вы у него спросите.
        - Я уже спрашивал. Он отказывается.
        - Надо позвонить Зое Федоровне, его жене.
        - Да, пожалуйста. Иначе придётся вызывать «скорую».
        - Погодите, а что вообще случилось? В чём дело? - спросила Настя, уже взяв телефонную трубку.
        - Плохо ему. Врач нужен обязательно.
        - Нет, я не понимаю, а почему плохо? Вы его допрашиваете, что ли? В связи с чем? По какому делу? - Секретарша разнервничалась всерьёз, в голосе появилась лёгкая агрессия.
        - Не допрашиваю. Мы просто беседуем.
        Соловьёв вернулся в кабинет и закрыл дверь. Зацепа уже вышел из туалета и сидел за большим столом. Лицо было влажным, дышал он ещё тяжелей. Видно, держался из последних сил. Соловьёв не стал говорить о враче. Он видел, времени осталось совсем мало. Зацепа в любой момент мог отключиться. Похоже, у него было прединсультное состояние. Дима задал вопрос, который считал сейчас самым важным.
        - Николай Николаевич, откуда у вас фотографии?
        - Подбросили.
        - Вы обещали, что больше не будете лгать.
        - Только не это, я не могу, он страшный человек, - пробормотал Зацепа и стал медленно сползать вбок, переваливаться через подлокотник. Соловьёв подхватил его, удержал, как мог, усадил в кресле.
        Зацепа был без сознания. Лицо перекосилось. Левая рука болталась, как плеть.

* * *
        - Ну и при чём здесь я? - спросил Вазелин.
        Антон смотрел на него во все глаза. Только что это чмо спокойно выслушало известие об ужасной смерти Жени Качаловой, маленькой девочки, которая была в него влюблена, и ничего, кроме вопроса «причём здесь я?». Никаких эмоций. Каменное лицо.
        - Вскрытие показало, что Женя была беременна. Семнадцать недель. Мальчик. Ваш ребёнок, Валентин Фёдорович.
        - Откуда вы знаете, что он мой?
        - Допрыгался, идиот, - прошептала Наташа.
        Она сидела, отвернувшись, глядя в окно. Губы её дрожали, Антон не мог понять, то ли она усмехается, то ли сейчас заплачет.
        - Да чей угодно! - процедил Вазелин сквозь зубы.
        - Когда вы виделись с Женей? - спросил Антон.
        - В воскресенье вечером. Мы были в клубе. Ушли рано. Она сказала, что ей надо встретиться с её учителем. Около десяти я высадил её из такси неподалёку от её дома, в сквере у казино. Все.
        - С учителем? Кто он? Вы знаете его имя, фамилию?
        - Конечно, нет. Она сказала, это её классный руководитель, преподаёт у неё в школе русский и литературу.
        - Она объяснила, зачем она встречается с ним так поздно?
        - Она сама этого не знала. Он назначил ей встречу. Он ей звонил. Я слышал, как она с ним разговаривала.
        - Вы видели его?
        - Нет. Такси остановилось довольно далеко, на противоположной стороне улицы. Я видел, как она перебегала дорогу.
        - В десять пятнадцать в воскресенье он был дома, - сказала Наташа, - и больше никуда не выходил. Я могу это подтвердить официально, если нужно.
        - Кроме вас, кто ещё может это подтвердить? - спросил Антон.
        - В течение вечера несколько человек в разное время говорили с ним по домашнему телефону. В двенадцать пришла соседка, стала орать, что у нас слишком громко играет музыка. Он полчаса, наверное, с ней ругался. Слушайте, это что, допрос? Тогда где санкция, повестка, или как там у вас положено по закону? И какого чёрта вообще вы устроили спектакль вчера в клубе, потом тут, с интервью? - Наташа очень старалась не кричать, но голос срывался на визг.
        - Нет. Это не допрос, пока только беседа. Все ещё впереди.
        - Я все уже сказал. Чего вы ещё от меня хотите?
        После того, как Антон показал удостоверение, Вазелин сразу перешёл на «вы». Антон сам не знал, чего ещё хочет от «солнца русской поэзии».
        Было ясно, что Вазелин никакой не Молох, говорит правду. С алиби у него все в порядке, ни одной улики против него нет. Доказать, что ребёнок его, невозможно. Экспертиза установления родства является так называемой экспертизой исключения. Существует только точное «нет». Точного «да» никто не скажет. Но если бы и можно было сказать точное «да», что толку? Валентин Куваев, популярный эстрадный певец, завёл роман с одной из своих поклонниц, с маленькой девочкой, дочерью своего злейшего врага, популярного эстрадного певца Валерия Качалова, чтобы насолить ему, чтобы раздуть жёлтый скандал и в очередной раз пропиарить себя. Это называется подонство. Но за это привлечь нельзя.
        Почему-то даже самые отъявленные рецидивисты, уголовники, не вызывали у лейтенанта такого отвращения, как этот гладкий сытый красавчик, похожий на Шаляпина.
        - Статья сто тридцать четвёртая, - сказал Антон, - половое сношение с лицом, не достигшим четырнадцатилетнего возраста.
        - Ей было пятнадцать, - ухмыльнулся Вазелин, - да и ничего вы не докажете. Вы сами это понимаете, а беситесь потому, что я лично вам не нравлюсь. Оно и понятно. В вас никогда не влюблялись пятнадцатилетние нимфетки, не вешались вам на шею.
        - Слушай, заткнись! - поморщилась Наташа. - Что ты порешь? Вы его извините, лейтенант. Он привык выдрючиваться и все остановиться не может. Опомнись, придурок. Девочку убили. Тебе что, совсем её не жалко?
        Вазелин отбил пальцами дробь по столешнице, надул щеки и с шумом выпустил воздух.
        - Ну, допустим, жалко. Мне рыдать, да? Вот прямо здесь и сейчас? А потом прийти домой, напиться в зюзю, залезть в ванную и порезать вены? Этого ты хочешь?
        Наташа махнула рукой, отвернулась, закурила. Антон достал заранее заполненный и подписанный Соловьёвым бланк повестки и положил на стол перед Вазелином.
        - Распишитесь.
        - Как? Мы же все выяснили! - Он прищурился, поднёс бумагу к глазам. - Куда мне следует явиться?
        - Пожалуйста, внимательно прочитайте и распишитесь. Там всё написано.

* * *
        Ждать личного врача не стали, вызвали «скорую». У Зацепы случился инсульт, левую половину тела парализовало. Он был без сознания. Соловьёв знал, что надо уходить, больше нечего здесь делать, но всё-таки остался до приезда «скорой» и, конечно, жестоко поплатился за это.
        Сразу вслед за бригадой в кабинет влетела Зоя Федоровна. Каким образом ей удалось домчаться от Смоленской до Бронной за десять минут, через все утренние пробки, так и осталось тайной.

«Наверное, на помеле прилетела», - грустно пошутил про себя Соловьёв, хотя, конечно, было не до шуток.
        Секретарша успела сказать Зое Федоровне по телефону, что к Николаю Николаевичу явился следователь, и синьора, переступив порог кабинета, кинулась не к мужу, не к врачу, а к Соловьёву.
        - Кто вы такой? По какому праву? Что вы с ним сделали? Предъявите документы! - кричала синьора.
        - Тише, пожалуйста, - попросил врач.
        Соловьёв протянул даме своё удостоверение. Она открыла, бросила на стол, тут же схватила листок бумаги, карандаш.
        - Я все записываю! Я сегодня же буду жаловаться. Он отлично себя чувствовал утром, когда уходил из дома.
        - В котором часу? - спросил Соловьёв.
        - Что?
        - В котором часу он ушёл сегодня из дома? Сразу поехал сюда, в офис, или перед этим встречался с кем-то?
        Зоя Федоровна часто заморгала, тряхнула рыжими волосами. Она опешила от такой наглости: как он смеет ещё и вопросы задавать?! Но всё-таки ответила, скорчив снисходительную гримасу, как будто объясняла идиоту, что земля круглая и дважды - два четыре:
        - Николай Николаевич ушёл в начале десятого и поехал сразу сюда, в офис.
        Соловьёв посмотрел на часы. Двенадцать десять. В офисе Зацепа появился в одиннадцать тридцать пять. Где он провёл полтора часа, а то и больше? Встречался с кем-то?
        Дима взял своё удостоверение, убрал в карман. Поднял с пола конверт с фотографиями. Хорошо, что он успел собрать их и спрятать. Вопреки всему, ему было жутко жалко человека, которого сейчас перекладывали на носилки. Он пытался сочинить какое-нибудь внятное объяснение лично для Зои Федоровны, но не мог. Просто ничего в голову не приходило.
        - Что произошло? Зачем вы сюда явились? - подступала к нему разгневанная синьора.
        - Я не могу вам этого сказать, - честно признался Соловьёв.
        Синьора открыла рот, но ответить не успела, увидела, что её мужа на носилках выносят из кабинета, и бросилась к врачу.
        - Послушайте, почему вы ничего не говорите? Куда вы его везёте? Насколько это серьёзно?
        - Очень серьёзно, - сказал врач, - геморрагический инсульт. Везём в Институт Склифосовского, в реанимацию.
        - Как - инсульт? Не может быть! Коля, ты меня слышишь? Почему ты дрожишь?
        - Он вас не слышит. У него судороги, - сказал фельдшер.
        В приёмной собралась куча народу, и санитарам с носилками пришлось проталкиваться сквозь эту кучу. Зоя Федоровна бежала следом, на прощание обернулась, крикнула Соловьёву:
        - Мерзавец! Вы за это ответите!
        Все, кто был в приёмной, уставились на него. Какой-то лысый толстый мужчина тут же вцепился в локоть и спросил с тяжёлой одышкой:
        - Вы из налоговой полиции?
        Вдруг повисла тишина. Все продолжали смотреть на Диму.
        - Нет, - сказал он, - я из ГУВД. Разрешите пройти.
        Толпа расступилась. За окном взвыла сирена. «Скорая» увозила Зацепу. За спиной Соловьёва шелестели голоса. Он шёл по коридору, не оглядываясь. Оказавшись на улице, достал мобильник и машинально, почти не соображая, что делает, набрал номер. Кому он звонит, он понял только, когда услышал:
        - Алло.
        - Это я. Ты можешь сейчас говорить?
        - Дима, где ты пропадал? - По её голосу он догадался, что она улыбается. - Ты знаешь, я собиралась тебе позвонить… Сейчас, одну минуту. Нет, это я не тебе. Прости. Что-нибудь случилось?
        - Случилось.
        - Да, конечно, я задаю глупые вопросы. Тебе нужна моя помощь?
        - Мне нужно тебя увидеть. Когда мы встретимся?
        - Когда скажешь. Хочешь, сегодня вечером, часов в семь.
        - Я заеду за тобой в клинику к семи.
        - Хорошо. Да, все, уже иду. Нет, это я не тебе. Димка, что у тебя с голосом? Ты простудился?
        - Нет, Оленька. Я здоров. Просто мне приснился плохой сон.
        - Наверное, очень плохой, если у тебя из-за этого такой голос. Димка, ты же никогда не придавал значения снам, ты не запоминал их и уверял меня, что это все бред. Ну что с тобой?
        - Я только что беседовал с одним человеком, он свидетель, и у него случился инсульт.
        - Да-а, вот это уже совсем не сон. Свидетель по убийству Жени Качаловой?
        - Откуда ты знаешь, как звали убитую девочку?
        - Потом расскажу. Так что твой свидетель?
        - Мужик, под шестьдесят. Два года тайно встречался с девочкой и спал с ней за деньги. Только что его увезли в реанимацию. Врач сказал, мало шансов, что он оклемается.
        - У тебя будут неприятности?
        - Разумеется, будут. Он большая шишка. Но дело не в этом. У меня такое чувство, что я его убил. Он сказал, девочка снималась в порно. Наверное, ты всё-таки была права с самого начала. Он даже назвал имя порнографа. Марк. Правда, больше он ничего не знает. Опять тупик.
        - Да почему тупик? Ты что? Интернетского Молоха тоже зовут Марк.
        - Ты уверена, что это настоящее имя?
        - А вдруг? Послушай, - она перешла на быстрый шёпот, - у меня тут один больной, его сняли с колеса обозрения в Парке культуры, у него вроде бы потеря автобиографической памяти, но он симулирует, скрывается тут от кого-то. Омерзительный тип. Меня тошнит от него. Когда я с ним говорила, он цитировал тексты Молоха кусками, почти дословно. Мне кажется, это он и есть.
        - Кто?
        - Порнограф. Ему сели на хвост, и он спрятался. Отпечатки у него сняли сразу, но ты знаешь, как у вас это все долго делается.
        - Да, Оленька. Я понял, постараюсь ускорить. Пусть он пока лежит у тебя. Вечером приеду, ты мне его покажешь.
        - Обязательно. И ещё, я Кириллу Петровичу позвонила, пусть он его посмотрит. Он умеет раскалывать симулянтов.

«Ему позвонила, а мне нет», - обиженно подумал Дима, но вслух этого не сказал.
        В трубке отчётливо прозвучал раздражённый женский голос:
        - Ольга Юрьевна, ну сколько можно? Вас все ждут!
        - Да, уже иду! Извините. Дима, я жутко по тебе соскучилась. - Последнюю фразу она даже не прошептала, а выдохнула в трубку, так тихо, что он не был уверен, не ослышался ли.
        Частые гудки. Соловьёв убрал телефон, на ватных ногах поплёлся к машине. По-хорошему, надо было сию минуту ехать в контору, докладывать обо всём начальству, писать объяснительную записку. Формально он ничего не нарушил. Он имел право вызвать Зацепу на допрос в качестве свидетеля. Но если бы Зацепа и явился по повестке, то непременно притащил бы с собой адвоката, а при адвокате фиг бы он сознался. И вообще, это был не допрос. Беседа. Никто не виноват, что в результате этой беседы у Зацепы случился инсульт. К тому же до встречи с Соловьёвым Николай Николаевич встречался ещё с кем-то. Этот кто-то, скорее всего, и вручил ему конверт.
        Дима сел в машину, осторожно, стараясь не стереть чужие отпечатки, вытащил фотографии. Вот это, пожалуй, самое интересное.
        Снимал профессионал, в морге, ещё до вскрытия. Фотографии отличного качества, отпечатаны непосредственно с негативов. Либо кто-то взял негативы из сейфа технического отдела, либо просто прислал своего фотографа в секционный зал. Да, скорее всего, так.

«Зачем? - думал Соловьёв. - В любом случае получить фотографии было совсем не просто. Ради чего столько хлопот? Напугать Зацепу? Может быть, его действительно шантажировали? Но в таком случае было бы логичней использовать совсем другие снимки, сделанные скрытой камерой, запечатлевшие его с живой Женей. Впрочем, возможно, это уже было. Теперь кто-то решил показать бедняге, насколько серьёзно он вляпался? Запросто может стать подозреваемым в убийстве?»
        Морг охраняется кое-как. Дай охраннику рублей двести, входи и снимай всё, что хочешь.
        Соловьёв ещё раз осмотрел конверт. Отличная дорогая бумага, плотная, тяжёлая, слегка голубоватая. Никаких надписей, штампов, эмблем. Чисто.
        Только не это. Я не могу. Он страшный человек.
        Последние слова Зацепы. Значит, всё-таки шантаж? Кто-то ведёт своё, параллельное расследование? Или Зацепа сам обратился за помощью? Почему нет? Мог нанять кого-то, чтобы нашли этого Марка, прощупали его, выяснили, насколько он опасен для Зацепы.
        Да, скорее всего, именно так Николай Николаевич и поступил.
        У Оли больной с потерей автобиографической памяти. Цитирует порнографа Молоха. Не обязательно, что это он, собственной персоной, может, просто псих, помешанный на детском порно?
        Его сняли с колеса обозрения. «Ему сели на хвост, и он спрятался». Наверное, Оля права. Но если бы за порнографом следила милиция, Соловьёв узнал бы об этом.
        Убийца был клиентом порнографа, связался с ним, купил Женю. Марк Молох - одиночка, у него нет помощников и посредников, именно поэтому его так сложно поймать. Значит, вероятность того, что эти двое встречались, очень велика.
        Молох встречался с Молохом. Порнограф и убийца. Тёзки.

«Убийца - тень порнографа. Никто не может перепрыгнуть через собственную тень. А вдруг они правда встречались?»
        От этой мысли у Димы пересохло во рту.

«Нет. Невозможно. Даже если встречались, Молох-убийца наверняка изменил внешность».
        Заверещал телефон.
        - Родецкий Борис Александрович - учитель Жени. Классный руководитель. Преподаёт литературу и русский, - услышал Соловьёв голос Антона.
        - Отлично. Молодец. И что из этого?
        - Женя встречалась с ним в воскресенье, около десяти вечера.
        - Где?
        - Очень странно. В сквере, неподалёку от дома.
        - Откуда информация?
        - От Куваева.
        - Да, действительно, странно. Ну а что сам Куваев?
        - Глухо. Они были в клубе с Женей, потом он подвёз её на такси к скверу, отправился домой и до утра никуда из квартиры не выходил. Алиби, несколько свидетелей. Но повестку я ему все равно вручил. Мне кажется, из него можно ещё что-то вытянуть. Он редкостная мразь. Представляете, ему вообще пофигу, что девочку убили. Главное - он ни при чём.
        - Ладно, это мы потом обсудим. Выясни, есть ли у учителя машина.
        - Уже выяснил. «Жигули», шестая модель. Водительский стаж тридцать лет.
        Глава двадцать седьмая
        - Ты всё сделал правильно, малыш, - тихо повторял знакомый голос, - как тогда, со слепыми, так и сейчас, ты придумал отличную комбинацию, ты сумел использовать гоминида для своей святой цели. Очень скоро следствие выйдет на него. Ему будет сложно доказать, что он ни при чём. Алиби нет. Улики, которые найдут при обыске, весьма весомы. Ты хороший мальчик. Но этого мало, мало. Время уходит, ты должен действовать. Женщина-оборотень. Вот кто главный твой враг сейчас. Она стоит на твоём пути. Восемнадцать месяцев твоего бездействия связаны именно с ней. Она почти разгадала твою тайну. Она не остановится на этом. Если не убьёшь её, умрёшь.
        Следовало выкроить пару часов из первой половины дня, чтобы отдышаться, отдохнуть от толстой душной шкуры гоминида и опять стать Странником, провести рекогносцировку, изучить место действия. Это вполне рутинная операция.
        Возле дома оборотня Странник уже бывал, знал устройство дворов. Отправляясь туда, надо было поменять внешность, причём таким образом, чтобы потом, прямо в машине, быстро вернуть свой обычный облик сытого, вальяжного, лояльного самца гоминида.
        Кожа под носом, на щеках, на подбородке всё ещё была слегка раздражена, поэтому он решил обойтись без накладных усов и бороды. Очки с затемнёнными стёклами в пасмурную погоду сами по себе могли привлечь внимание. Чтобы замаскировать глаза, Странник нарисовал коричневые тени, тяжёлые старческие мешки и наклеил брови, чёрные, лохматые. Лицо покрыл тёмным гримом, губы высветлил, сделал совсем тонкими, синеватыми. На голову натянул парик, седые жидкие космы до плеч, а сверху старую трикотажную шапочку. Спортивные штаны с вытянутыми коленями он надел поверх брюк. Пятнистая камуфляжная куртка на три размера больше скрывала дорогой пиджак. Шею и подбородок он замотал серым штапельным платком.
        Оглядел себя в зеркале. Сгорбился, вжал голову в плечи, подогнул колени. Получилось все очень натурально, узнать его было невозможно. В пакет он положил флакон с жидкостью для снятия грима, упаковку ватных шариков, зеркало.
        Странник повременил немного, прежде чем подойти к своей машине, огляделся, чтобы никого вокруг не было. Мало ли, вдруг кто-нибудь заметит, как в приличный дорогой автомобиль садится неприличный алкаш? Подумают, что он собирается угнать машину и вызовут милицию?
        Но никто не заметил и ничего не подумал.
        Он ехал очень аккуратно, стараясь не нарушать. Через двадцать минут благополучно припарковался в трёх кварталах от двора, где жила женщина-оборотень.
        Подготовка, фаза сталкинга, включает выбор жертвы, слежку, тщательную разработку плана. Это очень увлекательно. Это завораживает и бодрит, придаёт жизни чёткость, определённость.
        Осматривая двор, вернее цепочку проходняков, он тут же наметил сразу несколько возможных вариантов действия. Щель между домами, которая накануне ночью была для него ловушкой, теперь может стать отличным наблюдательным пунктом. Можно спрятаться там, надеть очки ночного видения, дождаться, когда оборотень пойдёт по двору к подъезду, и напасть. Он знал, что она возвращается домой иногда за полночь.
        Но тут есть риск. Ему ещё не приходилось убивать взрослых гоминидов. Генерал, который переплыл озеро ночью, не в счёт. Он оказался слабей ребёнка. Во-первых, был пьян, во-вторых, умер сам. Женщина-оборотень не пьёт спиртного и вряд ли умрёт сама. Она будет сопротивляться. К тому же Странник никогда не действовал там, где могут появиться случайные свидетели.
        Другой вариант - подъезд. Ничего не стоит узнать код домофона. Ждать можно между этажами, у окна. Оттуда отлично просматривается двор, видно, кто идёт. Но убить надо мгновенно, чтобы не успела крикнуть.
        Внезапное, молниеносное нападение и убийство, допустим, ножом в сердце.
        Между тем у оборотня колоссальная внутренняя энергия. Чтобы получить полноценную порцию биоплазмида, нужен близкий эмоциональный контакт, переход от доверия к удивлению, от удивления к ужасу. Жертва должна осознать, что находится в полной власти Странника, почувствовать собственную ничтожность и его всемогущество. Тогда открываются невидимые клапаны, биоплазмид начинает выходить, жертва быстро теряет силы. Рушатся стены темницы, ангел разворачивает крылья.
        Потом агония, близкий физический контакт. Надо видеть лицо, глаза, поймать последний выдох. Мощный выброс биоплазмида. Ангел вырывается на свободу, летит домой, в небо.
        Странник присел на разломанную скамейку во дворе, возле дома оборотня, закурил. Автоматически отметил про себя, что сигареты и зажигалка не соответствуют камуфляжу. Впрочем, ошибка простительная. Дешёвые он курить не мог, к тому же никого рядом не было. Никого, кроме двух маленьких детей.
        Мальчика он, конечно, узнал. Тот самый Петюня. Девочка Людка. Одетые кое-как, в рваных растоптанных ботинках, они крутились на косой дворовой карусели. Деревянный круг с железными поручнями качался и скрипел. Сквозь приглушённый гул проспекта Странник различил голоса. Дети пели, картаво повторяли слова знакомой песенки:
        Тёмный кинозай и пузыйки попкойна,
        циваваться в губы так пикойно…
        Знак был настолько очевидным, что Странника зазнобило, а потом обдало жаром.
        С этой песенки начался для него новый этап. Он увидел клип по телевизору, и девочка в клипе вызвала у него сердечный спазм. Ангел бился и кричал в ней так, что дрожало стекло телеэкрана. Ангел обращался к Страннику с жалобной мольбой:
«Спаси меня! Я погибаю!»
        Странник стал думать, как её найти. И вдруг нашёл в паутине. Там она выглядела иначе, но он, конечно, узнал её.
        Она продавалась, и он её купил.
        Теперь - эти двое маленьких детей. Подобраться к ним сложнее, но он придумает что-нибудь. Два ангела отчаянно зовут на помощь, напевая тот же пошлый шлягер.
        Итак, сначала оборотень. Потом дети. Существует чёткий стратегический план. Остаётся продумать детали, тактическую схему действий.

* * *
        В кармане зазвонил мобильный. Странник автоматически отметил ещё одну свою ошибку. Аппарат следовало выключить и оставить в машине. Мобильник, как и дорогие сигареты, ломает образ нищего алкаша. Но никого, кроме детей, рядом не было, и он решился ответить.
        Голос, прозвучавший в трубке, заставил его мгновенно вернуться в реальность, обрасти скорлупой, толстой непробиваемой шкурой гоминида. Через пять минут он сидел в машине, стягивал безобразные трикотажные штаны, переобувался, стирал грим.
        Он был спокоен и доволен собой. Теперь он знал, где, когда и как убьёт оборотня.

* * *
        Ика где-то уже видела пожилого седовласого красавца плейбоя, который вошёл в квартиру вместе с носатой крашеной блондинкой. Или он просто был ужасно похож на какого-то голливудского актёра.
        Вова тут же вскочил и вытянулся по стойке смирно. Красавец улыбнулся Ике и весело подмигнул.
        - Привет.
        - Да пошёл ты! - ответила Ика.
        - Фу, как грубо, - поморщился красавец, оглядел комнату, уселся в кресло, - меня зовут Матвей Александрович. Можно просто дядя Мотя. А ты, как я понимаю, Ика. Слушай, ты не могла бы пересесть поближе, мне так неудобно с тобой разговаривать.
        Ика сидела на полу, между компьютерным столом и кроватью. После того, как дебильный Вова пригрозил ей пистолетом, она взяла охапку глянцевых журналов и уселась туда, в свой любимый угол. Она не стала звонить в милицию. Просто сидела, листала журналы, смотрела картинки, читала все подряд, даже рекламу.
        Часа через полтора явились эти, красавец и блондинка.
        - Встань, тебе говорят, - сказала блондинка.
        Ика не шелохнулась. Вова подошёл, отшвырнул ногой журналы, поднял Ику, как куклу, под мышки, вынес на середину комнаты. Она извернулась и заехала ему босой пяткой в брюхо. Но брюхо оказалось каменным. Пятку она здорово ушибла, а Вова как будто и не заметил ничего. Держал её на весу перед красавцем, пока тот не сказал:
        - Посади в кресло, ко мне лицом. И давайте, начинайте, ребята. Теряем время.
        Блондинка, которую, оказывается, звали Тома, уселась за стол, включила компьютер.

«Фигли ты туда влезешь, дура. Там у Марка такие коды…» - подумала Ика.
        - Ну, что, лапушка, - вздохнул дядя Мотя, - Молоха твоего мы нашли. Знаешь, где? Ни за что не догадаешься.
        Ика молчала, сидела, опустив голову, смотрела на свои босые ноги и думала, что пора делать педикюр.
        - Ладно, не мучайся, я тебе скажу. У него, у бедняги, поехала крыша, и он попал в психушку. Боюсь, он останется там надолго. Стало быть, у тебя, красавица, большие проблемы. Во-первых, с жильём. Квартиру эту он снимает и, между прочим, задолжал хозяину за три месяца. Так что здесь ты вряд ли сможешь остаться. Есть ещё два адреса. Мы их пока не знаем, нам понадобится твоя помощь. Эй, ты меня слушаешь?
        Ика отвернулась. Она смотрела, как орудует крашеная Тома в компьютере Марка. Эта крыса умудрилась за две минуты взломать все хитрые коды, влезть на жёсткий диск и сейчас просматривала кадры последнего, ещё не смонтированного фильма.
        - Да, он работает профессионально, ничего не скажешь, - заметил дядя Мотя, проследив взгляд Ики, - жаль, что оказался придурком. Знаешь, лапушка, я думаю, мы с тобой договоримся. Это не ты ли там так красиво танцуешь?
        В фильме был танец Ики с медленным стриптизом, под песню сестёр Берри «Майне либен доктор». Плагиат, конечно. Идею Марк содрал с фильма «Ночной портье». Ика начинала танцевать в широченных галифе на подтяжках, в кителе и в фуражке.
        - Какое тело, какая пластика, просто супер, - сказал дядя Мотя и противно причмокнул, - ты потрясающая девочка, ты знаешь об этом?

«Не хочу быть девочкой, девушкой, женщиной, не хочу быть, не хочу жить. Господи, забери меня на тот свет, к маме с папой!» - вдруг подумала Ика.
        Именно это она повторяла ночами, как молитву или как упражнение для дикции.

«Чтобы говорить, надо говорить, - учил её доктор логопед, - даже думать старайся вслух».
        Вот она и думала вслух, бормотала, стоя под душем, или уткнувшись носом в подушку, или на кладбище у могилы родителей.
        Папины супермаркеты достались человеку, который нанял убийцу. Об этом все знали, но его не судили, не сажали в тюрьму. Он разъезжал по городу на огромном джипе, как ни в чём не бывало.
        Из всего имущества Ике и её тётке осталась только квартира. Тётка тут же продала её и купила маленькую, двухкомнатную, в доме на соседней улице. По профессии она была бухгалтер и довольно быстро устроилась на работу в какую-то контору.
        Первый год жизни с ней показался вполне терпимым. Ика готова была привязаться к любому живому существу, изо всех сил старалась угодить тёте Свете. Кроме неё, никого не было. Бабушка так и не поднялась после инфаркта. Другая бабушка, мамина мама, умерла давно, когда Ике было пять лет. Где-то в Америке жил мамин отец, но у него была другая семья, другие дети, внуки. Он даже не прилетел на похороны.
        - Что ты на меня так смотришь? Чем ты недовольна? Зачем ты надела эту блузку? Она просвечивает! Кого ты хочешь привлечь? Вся в мать, ведёшь себя, как проститутка. Кто так моет посуду? Ну-ка, иди сюда! Почему ты не вытерла пыль? Свинья! Чем ты занимаешься целый день?
        Тётке исполнилось пятьдесят. Замужем она никогда не была, своих детей не имела. Не толстая, но какая-то квадратная, широкоплечая, твёрдая, как камень. Маленькая голова с жёлтыми, зализанными назад волосами выглядела на мощном теле, как прыщ.
        Тётка относилась к тому типу женщин, которые всех ненавидят и ненависть свою облекают в благопристойную форму «мнения». У неё была такая присказка: «Я хочу сказать».
        Наверное, ни разу в жизни она не захотела сказать ничего хорошего. Всегда только плохое, злое.
        Главным объектом тёткиного «мнения» была мама Ики.
        - Я хочу сказать, это она во всём виновата. Кто? Мамочка твоя! Охмурила Павлика, женила на себе. Он с детства был недотёпой. Потом заставила его заниматься этим проклятым бизнесом, сама дома сидела, тунеядка, а он работал, а ей все мало, мало, вон сколько золота себе накупила. Я хочу сказать, у меня вот никогда в жизни столько не было, а мог бы Павлик, между прочим, сестре родной подарить колечко, серёжки, но нет, все этой сучке белобрысой, мамочке твоей. А кто она такая, спрашивается? Дура необразованная, только могла, что задницей крутить. Да и крутить-то было особенно нечем. Я хочу сказать, ни кожи ни рожи.
        Вначале Ика плакала, кричала, даже бросалась на тётку с кулаками, но в ответ получала тяжёлые оплеухи и новые порции «мнения».
        Часть маминых украшений тётка продала, часть оставила себе. Ику каждый раз колотила дрожь, когда она видела, как тётка вдевает в свои уши мамины серёжки, как нанизывает на толстые пальцы мамины кольца, которые специально увеличила в ювелирной мастерской.
        - Ну что вылупилась? Иди, делай уроки! Я в своём праве, это все на денежки брата моего куплено. Я хочу сказать, ни копейки тут её нет, и твоей тоже! Иди, дармоедка, чтоб я тебя не видела! Вот отправлю в детский дом, тогда поймёшь, кто ты такая есть. Я хочу сказать, в нормальный небось не возьмут, ты ведь слабоумная, только и умеешь, что задницей крутить да ноги задирать в своей гимнастике. Даже говорить по-человечески не можешь, ы-ы-ы! - Она корчила рожи, передразнивая Икино заикание.
        При посторонних тётка поразительно менялась. Губы растягивались в заискивающей, плоской улыбке, глазки бегали, голос делался тягучим, влажным, со слезой.
        - Я хочу сказать, мы люди бедные, от братца-то ничего не осталось, только вот девочка сирота, я уж её, как могу, воспитываю, бьюсь из последних сил, я насквозь вся больная, давление у меня и сахар высокий.
        Ика никому не смела пожаловаться. Она боялась, что не поверят или расскажут тётке, как она жалуется, и та сдаст её в детдом. Заикаться она стала ещё сильней, произнести целиком фразу было мучительно тяжело. Но всё-таки училась Ика хорошо. За письменные работы получала четвёрки и пятёрки, только устно не могла отвечать. Её жалели, к доске не вызывали.
        Друзей у неё почти не осталось. Раньше с ней хотели дружить многие, родители устраивали дома детские праздники, всем гостям дарили подарки. Теперь она никого не могла пригласить в гости, тётка не разрешала. Из-за заикания с ней даже поговорить было невозможно.
        Лет с шести она ходила раз в неделю к доктору логопеду, милому старику. Ей нравилось с ним заниматься, но толку от занятий было мало. Наверное, она могла бы этому доктору рассказать, как плохо ей с тёткой, но, пока думала, решалась, занятия кончились. Оказалось, что уже год доктор занимается с ней бесплатно. Тётка платить отказывается, он несколько раз говорил с ней, она сказала, что найдёт Ике другого врача.
        - Так что, прости, деточка, не грусти и, главное, не нервничай. Тогда всё будет в порядке.
        Конечно, никакого другого врача тётка ей не нашла. Расставшись с доктором, Ика почувствовала себя совершенно беззащитной, никому не нужной.
        Тётка постоянно внушала ей, что она урод и нечего вертеться перед зеркалом. Покупала ей одежду, добротную, не дешёвую, чтобы никто не подумал о ней, о тётке, будто экономит на девочке сироте. Но настолько уродливыми были эти юбки, кофты, куртки, сапоги, туфли, что Ику каждый раз тошнило, когда она это на себя надевала, и действительно не хотелось смотреть в зеркало.
        Ика не могла заткнуть тётку, которая постоянно говорила гадости про неё и про её погибшую маму. Она вынуждена была все это слушать и чувствовала себя предательницей, ничтожеством. Гимнастику она давно забросила, стала вялой, сонной, безразличной. Нарочно уродливо остригла волосы. Без конца что-то жевала. За полгода она поправилась на десять кило. Лицо стало отёчным, тяжёлым, испортилась кожа. Волосы торчали безобразными перьями. Она сутулилась, вжимала голову в плечи. В двух передних зубах образовались дырки, она не пошла к врачу, а тётке, конечно, было наплевать. Зубы почернели и раскрошились.
        Ика тихо подыхала от тоски, одиночества, унижения, от безнадёжной тёткиной ненависти. Единственным человеком, который хоть иногда её замечал, беспокоился о ней, осталась её подруга Маринка. Она жила в соседней квартире, когда-то они вместе занимались гимнастикой.
        Маринка была на два года старше и выглядела потрясающе. Высокая тонкая блондинка с длиннющими ногами, голубыми глазами, пухлыми губами. В пятнадцать она стала
«Мисс Быково». Отправилась в Москву, покрутилась в мире модельных агентств и конкурсов красоты, в итоге вышла замуж за известного певца Валерия Качалова.
        В Быково она приезжала довольно часто, навещала родителей.
        - Что с тобой происходит? - спросила Маринка, когда приехала в очередной раз. - Ты болеешь? Тебя гормонами лечат?
        - Нет. Это я нарочно, - призналась Ика и впервые в жизни рассказала все не подушке, не кафельной стене в ванной, не надгробному памятнику, а живому человеку. Маринка слушала так терпеливо, так сострадательно, что, рассказывая, Ика почти перестала заикаться.
        Они сидели ночью на маленькой чистой кухне Маринкиных родителей, курили, пили кофе и дорогой французский коньяк.
        - Знаешь что, уматывай ты от неё, - сказала Маринка, - сдашь выпускные и уматывай.
        - К-куда? Кому я н-нужна? Г-где буду жить?
        - Попробуешь поступить в институт, в Школу-студию МХАТ, например, или в Щепкинское. Ты ведь когда-то хотела стать актрисой. Я с Валеркой поговорю, у него есть знакомые.
        - Из-здеваешься? П-посмотри на меня!
        - Ну а что? Красоток как раз хватает. Ты будешь характерная. И заикание твоё там вылечат, там знаешь, какие классные преподаватели сценречи! Не только заговоришь, запоёшь!
        - Я б-больше не хочу в актрисы, - зло усмехнулась Ика, - я б-больше вообще ничего не хочу, ни г-говорить, ни тем более п-петь.
        - Ой, да ладно, перестань, не кисни. Подумаешь, тётка! Да она вообще никто, дура старая, злобная. Квартира на неё записана?
        - Н-не знаю.
        - Надо выяснить. У Валерки есть хороший юрист. Когда она ту большую квартиру продала, куда деньги дела?
        - Н-не знаю. Мы на н-них жили.
        - Не знает она! А спросить не судьба?
        - Т-ты что! Если бы я т-такое спросила, она бы уб-била меня.
        - Ничего не убила бы. Ты больше её не боишься, поняла? Пусть она тебя боится! В любом случае, сейчас тебе надо от неё мотать, иначе ты тут с ней окончательно свихнёшься. А жить, кстати, первое время можешь у нас. Квартира огромная, будешь помогать мне по хозяйству. Это ведь лучше, чем с тёткой.
        Да, это действительно оказалось лучше.
        - Слушай, у тебя талант, честное слово, - донёсся до неё голос дяди Моти.
        Она вздрогнула, огляделась, увидела, что на экране компьютера она всё ещё танцует и не успела до конца раздеться.
        Нацистскую форму Марк взял напрокат в костюмерной какой-то старой киностудии. И полосатые пижамы с номерами тоже были оттуда. В пижамах появлялись Стас и Женя. Егорка играл офицера. В общем, всё это был какой-то бред. Все, кроме танца Ики. Когда на ней оставалась только фуражка, начиналась обычная порнуха, и, конечно, без разницы, какая там играла музыка, кто во что был изначально одет. Но Марк говорил, что обязательно должен быть сюжет. Этот фильм он собирался запустить в паутину ко Дню Победы.
        - Да, солнце моё, если бы он вами при этом не торговал, его можно было бы назвать художником, - сказал дядя Мотя. - Ну, ладно, красивое кино мы потом посмотрим. Нас, как ты, наверное, уже поняла, интересует другое кино, некрасивое. Мы ведь все равно найдём, но на это уйдёт много времени. Так что давай, малыш, помоги нам. А мы поможем тебе. Ты ведь знаешь, где Марк хранит кассеты и диски, на которых сняты клиенты.
        - Он не снимал к-клиентов, - сказала Ика и подумала, что все бесполезно. Они действительно найдут сами. И ещё ей вдруг пришло в голову, что вот эти костюмы, нацистская форма и полосатые пижамы, так и остались на квартире, где делали кино. Кто их теперь сдаст, неизвестно.
        - Детка, если бы он не делал этого, мы бы сейчас не сидели здесь, не общались с тобой. А он, бедолага, не гнил бы в психушке.
        - Ну, если вы его н-нашли, у него и спрашивайте. М-мотайте к нему в психушку и спрашивайте. Я н-ничего не знаю. - Ика как будто проснулась и вступила наконец в осмысленный диалог с дядей Мотей, пока не замечая, что опять заикается.
        Молчун Вова между тем копался в кассетах и дисках. Он оказался не таким тупым. В отдельную стопку он откладывал те, которые были помечены маленькими чёрными звёздочками. Это как раз Марк тупой, а Вова, человек-тень, наоборот, умный.

«Конечно, - думала Ика, - даже я обратила внимание на эти звёздочки и посмотрела пару кассет. Марк снимал клиентов скрытой камерой. Я знаю, что она установлена в квартире-гостинице, прямо над кроватью. Там такая здоровая модерновая люстра, и вот как раз в ней эта штуковина и спрятана. Марк правда тупой, а думает, что самый умный. Камера включается, когда погасишь верхний свет. Он нас всех предупреждал, что верхний надо гасить обязательно. Если клиент желает при свете, пусть остаётся бра».
        Блондинка Тома шныряла по другим сайтам. Теперь на мониторе был какой-то список. Фамилии, телефонные номера. Дядя Мотя встал, подошёл к Томе, покачал головой и тихо присвистнул.
        Ика отчётливо вспомнила один из недавних разговоров с Марком. Они лежали в койке, усталые, размякшие после бурной любви, отщипывали виноградины ртом с грозди, и она сказала:
        - Слушай, продаются такие диски, по которым можно найти фамилию любого человека по телефонному номеру.
        - Продаются, - кивнул Марк, - ну и что?
        - А то, что ты ведь запросто можешь узнать настоящие имена клиентов.
        - На фига? Мне от них бабки нужны, а не паспортные данные. Шантажом я заниматься не собираюсь, если ты об этом. Я не идиот.
        Оказывается, идиот, ещё какой. Может быть, он и не собирался заниматься шантажом, но паспортные данные всё-таки узнавал потихоньку и заносил в компьютер.
        - Ладно, Тома, - услышала она голос дяди Моти, - вытаскивай жёсткий диск. Вова, что там у тебя?
        Вова взял одну из кассет, помеченных маленькой звёздочкой, молча вставил в магнитофон. Ика повернулась к телевизору. Качество плёнки было плохое, но можно разглядеть, как голая Женя скачет верхом на каком-то жирном старикашке. И лицо этого старикашки видно вполне чётко.
        - Между прочим, та самая малышка, - сказал дядя Мотя и тяжело вздохнул.
        - К-какая - та с-самая? - спросила Ика.
        Дядя Мотя, Тома, Вова уставились на неё, и повисла тишина. Её нарушали только хриплые стоны старика, звучавшие из колонок видеосистемы.
        - Та самая, которую задушил маньяк, - произнёс наконец дядя Мотя, - странно, что ты до сих пор этого не знаешь.
        Глава двадцать восьмая
        Едва Борис Александрович вошёл в школу, к нему кинулась учительница начальных классов, пожилая, очень полная Вера Евгеньевна.
        - Горе-то какое! Единственный ребёнок у матери. Вот так живёшь, живёшь, нервничаешь из-за всякой ерунды, забываешь, что такое настоящая трагедия. Сейчас там, в учительской, сидит следователь, допрашивает Карину Аванесову, подружку её. Ой, не знаю, не знаю, вряд ли они найдут убийцу. Вчера был сюжет в криминальных новостях, я ещё смотрела, думала, хорошо, что это в области, не у нас. Там имени не назвали, только сказали: девочка-подросток, от двенадцати до четырнадцати. И никаких подробностей. Кстати, следователь тот самый, которого показывали по телевизору, только что пришёл, сначала два милиционера приехали, оперативники, а потом следователь. Он ничего, нормальный, лицо интеллигентное.
        Они вошли в учительскую раздевалку. Борис Александрович машинально поставил на пол портфель, снял плащ, стянул шарф. Стал запихивать его в рукав, но все не мог попасть. Шарф, словно живой, то и дело выползал из рукава, падал на пол. Борис Александрович смотрел на учительницу. Он только сейчас заметил, что у неё распух нос, покраснели глаза, и слезы текут по щекам.
        В школе было тихо. Четвёртый урок ещё не кончился. Борис Александрович пришёл к пятому. Он наконец нормально выспался, даже проспал немного, и до школы почти бежал. Одышка до сих пор не прошла.
        - Я ведь помню её совсем маленькой, невозможно представить, - бормотала Вера Евгеньевна, всхлипывая и сморкаясь, - говорят, это какой-то маньяк. Он уже давно орудует, убивает женщин и девушек в зелёном. На ней как раз была зелёная куртка.
        - Подождите, - сказал Борис Александрович, продолжая воевать с шарфом, - подождите, я не понимаю, о чём вы говорите. Какая зелёная куртка? На ком - на ней?
        На самом деле, он уже все понял, но не хотел верить. Куртка на Жене Качаловой была действительно зелёная, вернее салатная, с капюшоном, отороченным серебристой норкой.
        Вера Евгеньевна охнула и всплеснула руками.
        - Так вы ещё ничего не знаете?! Ну да, вы же только что пришли. Уже вся школа знает. Горе-то какое, господи! Женечку Качалову нашли в лесу, возле кольцевой дороги. Убитую.
        Взорвался звонок, и через мгновение коридоры наполнились гулом и грохотом. Так шумно, как в школе на переменах, бывает только на аэродроме, когда взлетает реактивный самолёт, или на берегу океана, когда гудят волны. Борис Александрович привык к этому шуму, любил его, но сейчас детские голоса и топот множества ног разрывали ему мозг. Он двинулся вперёд по коридору, все ещё комкая в руке шарф. Мимо носились малыши. Это был этаж первоклашек. Покачиваясь, загребая ногами, словно шёл по воде, стараясь никого не задеть, он добрёл до учительской. Она находилась в «аппендиксе», в глухом конце коридора, вдали от классов. Здесь было значительно тише.
        - Вы только не волнуйтесь, - прошептала на ухо Вера Евгеньевна и отдала ему портфель, который прихватила из раздевалки, - если что, у меня есть валерианка в таблетках и валокардин.
        - Спасибо.
        Дверь открылась. Из учительской вышла Карина Аванесова, красная, мокрая, с открытым ртом и блестящими от слёз глазами. Увидев Бориса Александровича, она вдруг схватила его за руку, как будто боялась упасть, и прошептала:
        - Не говорите им про дневник, умоляю!
        - Кариша, - Вера Евгеньевна обняла её за плечи, оттащила от старого учителя, - деточка, как ты себя чувствуешь?
        - Голова кружится, - хныкающим голоском пожаловалась Карина.
        - Пойдём, я отведу тебя к медсестре.
        Они прошли несколько шагов по коридору. Учительница поддерживала девочку за локоть.
        - Борис Александрович, - Карина остановилась, оглянулась.
        - Что? Что ты хочешь сказать? - спросила Вера Евгеньевна.
        - Борис Александрович, - повторила девочка и больше ничего не прибавила.
        В дверном проёме появился рыжий парень в джинсах и свободном сером свитере, скользнул взглядом по лицу старого учителя.
        - Проходите, пожалуйста.
        Никого из учителей в комнате не было. Рыжий оказался старшим лейтенантом ГУВД Антоном Горбуновым. Кроме него, в учительской находились ещё двое. Один, полный, лет тридцати пяти, в милицейской форме, с майорскими погонами, стоял у окна и тихо разговаривал по телефону. Второй, худощавый, в штатском, с седым ёжиком, сидел за столом и быстро писал что-то.
        - Здравствуйте, Борис Александрович, присаживайтесь, - произнёс седой, продолжая писать, - меня зовут Соловьёв Дмитрий Владимирович. Я следователь ГУВД.

«Через пятнадцать минут у меня урок в десятом "А", - подумал Борис Александрович, - наверное, уже отменили».
        - Этого не может быть, - произнёс он вслух и удивился звуку собственного голоса, как будто говорил не он, а кто-то другой.
        - Простите? - Следователь вскинул глаза, отложил ручку.
        - Когда? - Борис Александрович хрипло откашлялся. - Когда это произошло?
        - В ночь с воскресенья на понедельник. Между двенадцатью и часом.
        - Убийство? Её убили? Господи! Нет, подождите, этого не может быть, это какая-то нелепая ошибка.
        - Борис Александрович, когда вы видели Женю Качалову в последний раз?
        - Я видел Женю… Да. Мы с ней встречались в воскресенье, поздно вечером, около десяти. А скажите, вы уже беседовали с её дядей? Он знает?
        - С дядей? - Следователь слегка шевельнул бровью. - У Жени есть дядя?
        - Брат её матери. Старший. Как раз вчера вечером приходил ко мне домой, поговорить о Жене. У девочки огромные проблемы, и он единственный знает о них. Женя сама рассказала ему. Я тоже знал, случайно. Мне она не рассказывала, просто так получилось. Но это требует особого разговора. Это потом. - Борис Александрович испугался, что сейчас совсем запутается и запутает их, заговорил слишком быстро, скороговоркой. - Дядю зовут Михаил Николаевич. Он долго был за границей, теперь вернулся. Вы обязательно должны с ним связаться. Нет, погодите. Вы сказали, всё произошло в ночь с воскресенья на понедельник? Получается, что мы с ним говорили о Жене, когда её уже не было? То есть он ничего ещё не знал? Ну да, именно так получается.
        В комнате повисла тишина. Все трое смотрели на старого учителя. Он стоял посередине, с портфелем в одной руке, с шарфом в другой. Он вдруг замолчал, несколько раз чихнул, закашлялся, прижал ладонь к груди. Портфель и шарф упали на пол. Лицо побелело, на лбу выступил пот. Дыхание сделалось частым и хриплым.
        - Вам нехорошо? - спросил следователь.
        Борис Александрович принялся шарить в карманах в поисках баллончика. Руки дрожали. Он вытащил упаковку бумажных носовых платков, очки, ручку. Все падало на пол, он как будто не замечал. Баллончика в карманах не оказалось. Его там и не могло быть. Он положил его в карман плаща в последний момент.
        - Пожалуйста… там… в раздевалке… мой плащ, - прохрипел он сквозь одышку.
        - Что? Лекарство? Что у вас? Сердце? - Рыжий лейтенант бросился к двери.
        - Баллончик с вентолином, - успел сказать ему вслед Борис Александрович и опять захлебнулся кашлем.
        - Может, «скорую»? - спросил следователь. - Да сядьте хотя бы.
        Борис Александрович опустился на стул, расстегнул ворот рубашки. Соловьёв стал поднимать все с пола. Портфель, шарф. Пачка платков, очки, ручка и ещё одна вещица. Розовая пластмассовая заколка в форме бантика, с мелкими блестящими стразами. Её он взял двумя пальцами, поднёс к свету. Полный майор тут же подскочил к нему и чуть слышно присвистнул. В замочке заколки застрял закрученный спиралью каштановый волос.
        - Это… это… - повторял Борис Александрович, глядя на заколку, - я нашёл… принёс… - В груди у него хрипело и булькало, кашель сменялся тяжёлой одышкой.
        - Не волнуйтесь, пожалуйста, - мягко сказал следователь, - у вас ведь астма, да? Вам нельзя волноваться.
        За дверью послышался топот. В учительскую вбежал рыжий лейтенант с баллончиком вентолина в руке.
        - Извините. Пришлось залезть к вам в карман, не тащить же сюда плащ.
        Он протянул баллончик и посмотрел на Соловьёва. Как ни было худо Борису Александровичу, он успел заметить, что улыбка на круглом лице рыжего лейтенанта слишком быстро сменилась серьёзным, тревожным выражением. Оперативник и следователь обменялись непонятными взглядами.
        - Дмитрий Владимирович, на минуту, - тихо сказал оперативник.
        Они отошли в дальний угол комнаты, стали шептаться. Толстый майор направился к ним. Старый учитель видел только три спины и не слышал ни слова. Он брызнул в рот порцию вентолина. Лекарство действовало слишком медленно. Надо было расслабиться, закрыть глаза, считать про себя до ста. Но не получалось. Он, как зачарованный, смотрел на седого следователя, рыжего оперативника и толстого майора. Откашлявшись, он спросил:
        - Как вы узнали мой плащ?
        Голос его прозвучал тихо, сипло, но рыжий услышал и резко повернулся, успев надеть на лицо все ту же приятную улыбку.
        - В учительской раздевалке он единственный мужской.
        - Да, конечно. Кроме меня в школе ещё двое мужчин. Учитель труда у мальчиков и учитель физкультуры. Но они носят куртки.

«Зачем я это говорю? - подумал он. - Я уже могу говорить, но сказать должен совсем не то. Мне необходимо сообщить им нечто важное. Что же? Господи, что же?» - После приступа сознание его путалось. Ему требовалось ещё минут тридцать, чтобы окончательно прийти в себя.
        - Борис Александрович, вам лучше? Вы уверены, что врач не нужен? - спросил следователь.
        - Уже все в порядке. Спасибо.
        Соловьёв взял стул, подвинул его и сел совсем близко, напротив.
        - Можете отвечать на вопросы?
        - Попробую.
        - Значит, вчера вечером к вам приходил человек, который назвал себя дядей Жени Качаловой, - напомнил следователь, - вы раньше были с ним знакомы?
        - Никогда. Я даже не знал, что у Жени есть дядя. Но он объяснил, что долго работал за границей. С матерью Жени у них конфликт, и они много лет не разговаривают. Она якобы даже утверждает, что у неё нет брата.
        - А брат родной, да? - уточнил рыжий.
        - Да. Значительно старше неё. Лет на двадцать, наверное.
        - Как, вы сказали, его зовут?
        - Михаил Николаевич.
        - Как имя-отчество мамы Жени Качаловой случайно не помните? - спросил следователь.
        У Бориса Александровича стало горячо в желудке, как будто он наглотался углей, а руки, наоборот, заледенели.
        - Нина… - произнёс он, зажмурившись, - Нина Сергеевна. Может, у них разные отцы?
        - Может быть, - легко согласился следователь, - так зачем он к вам приходил?
        - Поговорить о Жене. Он позвонил мне на мобильный в понедельник, часов, наверное, в восемь. Представился. Сказал, что ему необходимо срочно со мной встретиться. Я продиктовал ему адрес, он приехал.
        - Вы сказали, у Жени были огромные проблемы. Так называемый дядя знал о них от неё. А вы узнали случайно. Если я правильно понял, именно поэтому вы звонили Жене и встречались с ней в воскресенье вечером, и с этим же был связан визит дяди. - Голос следователя звучал спокойно, лицо его было усталым, очень приятным. В серых глазах никакой враждебности. Наоборот, сочувствие и даже симпатия.
        - А кстати, почему надо было обязательно встречаться так поздно и на улице? - вдруг спросил толстый, в форме, который раньше всё время молчал.
        - Не я выбирал время и место, - сказал учитель, - мне надо было с ней поговорить. Я дозванивался, её не было в школе несколько дней.
        - Почему именно с ней, а не с её мамой, например? - спросил толстый.
        - Простите, как ваше имя-отчество? Я не могу так разговаривать.
        - Руководитель оперативной группы майор милиции Завидов Эдуард Иванович, - представился толстый и презрительно поджал губы.
        - Да, Эдуард Иванович, - кивнул учитель, - я полностью с вами согласен. Со стороны это, действительно, выглядит странно. Подождите. Сейчас я попробую рассказать по порядку. - Борис Александрович зажмурился, жадно, глубоко вдохнул, словно приготовился нырнуть в ледяную воду. - Дело в том, что пару недель назад я случайно наткнулся в Интернете на порносайт. Марк Молох. Порнограф. Он сочиняет мерзкие рассказы и снимает детское порно. Там я увидел Женю.
        Загремел звонок. Перемена кончилась. В дверь заглянула завуч старших классов.
        - Извините, мне надо взять журнал. - Она проскользнула к шкафу, принялась нарочно медленно перебирать журналы, а сама смотрела на Бориса Александровича. Она даже не поздоровалась с ним.

«У меня такое лицо и такая поза, как будто я подозреваемый. Она это сразу поняла. Она знает, что меня подозревают и допрашивают».
        - Борис Александрович, как вы себя чувствуете? - Голос у завуча был громкий, учительский. Она нашла наконец нужный журнал, но уходить не спешила. - Мне сказали, у вас только что был приступ. Ещё бы, такое потрясение! Мы все в шоке. Может, позвать сестру, чтобы померила вам давление?
        - Спасибо, Алла Геннадьевна. Я в порядке. - Ему даже удалось улыбнуться.
        - Держитесь. А вы, товарищи, пожалуйста, не слишком мучайте нашего Бориса Александровича. Он, между прочим, заслуженный учитель России, школа гордится им. Дети очень его уважают и любят.
        Он покраснел. Сердце глухо стукнуло.

«Господи, что это с ней? Я привык думать, что она меня ненавидит. Старый идиот!»
        - Спасибо. Как там десятый «А»?
        - Не волнуйтесь. У Альбиши свободный урок, она вас подменит. Ну все, мне пора.
        - Алла Геннадьевна, а с моими детьми что?
        - Я как раз иду к ним. Попробую провести урок, ну или просто поговорю. Они все знают, сидят тихие, как будто оглушённые. - Завуч покосилась на седого следователя и добавила с вызовом: - У Карины Аванесовой истерика после допроса.
        Соловьёв никак не отреагировал. Он придвинул свой стул к столу и писал что-то на разлинованных бланках, низко опустив голову.
        - Простите, пожалуйста, вам пора на урок, а нам надо работать. - Толстый майор подхватил завуча под руку и проводил до двери. Напоследок она грустно улыбнулась Борису Александровичу и кивнула, мол, держитесь.

* * *
        - Же… Же… - повторяла Ика, не в силах преодолеть мягкое, совсем безобидное «ня».
        Она опять стала заикаться, даже хуже, чем раньше. Она думала, что уже ничего на свете не может её всерьёз напугать, огорчить, ужаснуть. Ей казалось, что все слезы она выплакала в детстве.
        После выпускных экзаменов Ика приехала в Москву, но поступать никуда даже и не пыталась. Её сразу закружила бурная Маринкина жизнь. То ли подруга, то ли прислуга, она спала в маленькой уютной комнатке при кухне, чистила, пылесосила, готовила, мыла. Когда собирались гости, её, как равную, приглашали в гостиную. Маринка давала ей деньги на хозяйство и на карманные расходы. Качалов относился к ней доброжелательно и слегка насмешливо, все обещал поговорить со своим знакомым юристом, чтобы занялся Икиными проблемами.
        Гости собирались часто, два-три раза в неделю. Ику они не замечали, она не замечала их. Первое время она жила, как во сне.
        Качалов часто уезжал на гастроли, Маринку брал с собой. Ика оставалась одна в огромной пустой квартире, смотрела телевизор и видик, валялась на диване, постоянно что-нибудь жевала. Она уже не могла без чипсов, сырокопчёной колбасы, печенья, булочек, шоколадок, огромных бутербродов с маслом и сыром. Иногда она вставала на весы в ванной и видела, что стрелка с каждым разом все ближе подбирается к цифре «80». Но ей это было безразлично. Она продолжала пребывать в странном, тупом оцепенении. Ела, спала, гудела пылесосом, катила тележку в супермаркете, загружала стиральную и посудомоечную машину. Носила бесформенные, как мешок, джинсы, мужские ковбойки навыпуск, кроссовки. В зеркало не смотрела, даже когда умывалась и чистила зубы.
        В январе у Качалова был день рождения. Отмечали в каком-то шикарном ресторане, за городом. Маринка предупредила, что оттуда они приедут домой часа в четыре утра, наверное, с кучей народу, так что надо приготовить лёгкую закуску.
        Ика все приготовила и уснула. Проснулась от жуткого шума, смеха. Из ресторана явилось человек двадцать. Все были пьяные. Пришлось встать.
        Когда она несла из кухни в гостиную очередной поднос, на неё налетели два незнакомых мужика. Они о чём-то громко возбуждённо спорили. Один маленький, жирный, лысый, лет пятидесяти. Другой повыше, крепкий, но не жирный, лет тридцати пяти. Широкие плечи, тёмно-русая бородка. Длинные волосы зачёсаны назад, стянуты в хвост резинкой.
        - Это ты в своём рассказике можешь любую уродину превратить в красотку. А в жизни, если девка страшная, ничего с ней не сделаешь, - говорил лысый.
        - Ещё как сделаешь! - кричал бородатый. - Я вообще не пишу о том, чего не бывает в жизни!
        - Да ладно! Эта твоя история про Золушку, которая стала порнодивой, - полная чушь! Ты уж реши для себя, кто ты, серьёзный писатель или рыночный графоман, который обслуживает мечтательных домохозяек.
        - При чём здесь домохозяйки? Они меня вообще не читают!
        - И правильно делают! Потому что ты - грязный ублюдок, порнограф, аморальный тип!
        Ика подумала, что эти двое сейчас подерутся, но они, наоборот, рассмеялись, бородатый дружески шлёпнул лысого по лысине, и вдруг оба замолчали, уставились на Ику.
        - Стой! - скомандовал бородатый и схватил её за локоть так резко, что она чуть не выронила поднос. - Тебе сколько лет?
        - С-семнадцать, - ответила Ика, - ч-чего вы л-лезете? Д-дайте пройти!
        Она отнесла поднос в гостиную, а когда вернулась на кухню, обнаружила, что эти двое сидят там, курят и продолжают спорить.
        - Миф о Пигмалионе, конечно, классная основа для сюжета, и многие пользовались с успехом, но это только миф, - говорил лысый, - это очень мило получилось у Шоу, но, если ты помнишь, там девушку всего лишь учили правильной речи и хорошим манерам. С внешностью у Элизы Дулитл было все в порядке. А у тебя она вначале жирная свинья, уродина.
        - Ну, правильно, - кивнул бородатый, - у нас с профессором Хиггенсом разные задачи. Он творил леди, а я - порнодиву. Если ты помнишь, моя свинка вначале была ещё и фригидна, как тухлый бекон.
        Ика успела дважды сходить туда-обратно, они все разговаривали, и оба все поглядывали на неё.
        - Хорошо, - услышала она голос лысого, - я готов поставить триста баксов.
        - Ты издеваешься? - засмеялся бородатый. - Одни только зубы обойдутся раза в три дороже.
        - А сколько ты хочешь?
        - Хотя бы косушку. Если не получится, я через полгода тебе верну.
        - Слушай, а может, мы всё-таки у неё спросим? - Лысый поймал Ику за руку. - Стой. Как тебя зовут?
        - И-ирина.
        - И тебе, значит, только семнадцать лет?
        - Д-да. Ч-чего вам надо?
        - Успокойся. Сядь, - сказал бородатый, - нам надо с тобой поговорить.
        У него был мягкий низкий голос. Он мог смотреть прямо в глаза, не моргая. Он взял её руку и стал поглаживать, слегка массировать. Он как будто заколдовал её своими выпуклыми карими глазами, тёплыми пальцами. И вместо того, чтобы послать его подальше, она вступила в разговор и даже заикаться почти перестала.
        - Ирочка, ты хочешь стать красавицей? - спросил бородатый, щекоча её ладонь тёплыми пальцами.
        - З-зачем?
        - А просто так! Хочешь?
        - К-какая разница - хочу или нет? Всё равно не получится.
        - Спорим, получится?
        - Как?
        - Да очень просто. Тебе надо сбросить килограммов тридцать, вставить зубы, привести в порядок кожу, волосы. Ну-ка, встань! Повернись! Смотри, у тебя хорошие пропорции, правильные черты. Ты бабочка, тебе пора вылупиться, расправить крылышки. Кстати, если ты станешь красавицей, ты больше не будешь заикаться. Это у тебя от комплексов, а их не останется. Ну, ты готова? Я помогу.
        - З-зачем?
        - Затем, что бабочкой быть лучше, чем жирной личинкой. Ну давай, решайся, а то крылышки сгниют.
        Лысый сидел молча, улыбался, качал головой. Бородатый все не отпускал Икину руку. Вошла Маринка, продолжая смеяться чьей-то хохме, услышанной там, в гостиной. Ика посмотрела на неё и вдруг почувствовала странный зуд между лопатками, как будто там правда прятались мятые крылья.
        - Я её забираю, - сказал бородатый Маринке.
        - Кого? - сквозь смех спросила Маринка.
        - Вот её, домработницу твою.
        - Зачем?
        - Я за полгода сделаю из неё красавицу, а потом, может быть, женюсь.
        - Очумел? - Маринка все ещё захлёбывалась смехом, сверкала белыми зубами. - Ика, не слушай его, пойдём, там надо тарелки грязные собрать.
        - Ика, поехали со мной. Ну её на фиг с её тарелками! - Бородатый тоже смеялся и тоже сверкал зубами.
        Спина у Ики чесалась невыносимо.
        О том, что его зовут Марк, что он писатель, Ика узнала, когда они оказались в такси. Маринке она позвонила только через три дня, извинилась, сказала, что барахло её можно выкинуть или отдать бомжам. Выслушала лекцию о том, что Марк мерзавец, авантюрист, ему в голову пришла очередная дурь, он наиграется и выгонит Ику на улицу.
        - Я, конечно, подожду ещё немного, но ты же понимаешь, мне трудно без помощницы…
        Ика выслушала, поблагодарила, сказала, что ждать не надо.
        Следующие полгода оказались самыми счастливыми в её жизни. Марк снимал маленькую квартиру на Войковской. В единственной комнате не было ничего, кроме стола с компьютером, тумбы с телевизором и видиком, полуторной кровати, на которой спал Марк, и раскладушки, на которой спала Ика. Каждое утро раскладушка убиралась, на пол стелилось одеяло, открывалось окно, Ика занималась гимнастикой, сначала двадцать минут, потом сорок, потом полтора часа. На завтрак стаканчик йогурта или миска размоченной овсянки с мёдом. На обед тарелка зелёного салата без соли. На ужин яблоко или апельсин. Три литра минеральной воды в день. Два раза в неделю кусок вареного мяса или рыбы.
        Марк почти не выходил из дома. Он сидел за компьютером и писал роман. Иногда зачитывал Ике большие куски. Роман был фантастический. Некий учёный создаёт клоны разных великих людей, чтобы они размножались и улучшали человеческую породу. Ика слушала, ей очень нравилось, только она считала, что слишком много траханья и мата. Марк снисходительно усмехался и объяснял: «Ты ничего не понимаешь, без этого в наше время книжку никто не купит».
        Она ему верила безоглядно. Он стал главным человеком в её жизни. С ним всё было легко и нестрашно. Голодать, делать изнурительную гимнастику, от которой пот тёк ручьями и сводило мышцы.
        Когда ей становилось совсем тяжко, он голодал вместе с ней и вместе с ней делал гимнастику. Они были союзники. Оба фанатично шли к цели, каждый к своей. Он создавал главный роман своей жизни, надеялся на большую славу и большие деньги. Она рождалась заново. Это действительно было похоже на бесконечно долгие и очень тяжёлые роды. Прекрасная бабочка мучительно выбиралась из серой бесформенной оболочки.
        Ещё в самом начале Марк купил для неё три пары джинсов. Большие, средние и маленькие. Через месяц большие висели мешком. Через два месяца стали спадать, и она надела средние. В них ходила следующие три месяца. К концу мая обнаружила, что и они спадают.
        В тот день, когда Ика решилась влезть в самые маленькие джинсы, Марк закончил свой роман. Ика кинулась ему на шею, стала целовать, повизгивая от восторга. Он подхватил её на руки, закружил, они плюхнулись на скрипучую кровать. Ика поняла, что такое быть бабочкой. Она как будто правда летела, купалась в тёплых воздушных потоках, пронизанных солнечным светом и запахом райских цветов. Не было никогда никакой тётки, никакого чёрного мотоциклиста с пистолетом, ни жирного чужого тела, ни гнилых обломков во рту. Был только гениальный Марк и лёгкие яркие крылья за спиной.
        Потом она не заметила, как заснула. Проснулась оттого, что он поцеловал её в губы. В комнате было темно, работал телевизор. Марк лежал рядом, с пультом в руке.
        - Ну давай посмотрим, что у нас получилось.
        Ика сначала не поверила своим глазам. По телевизору показывали откровенную порнуху. Она, конечно, знала, что показывают всякое, но такого представить не могла. Взрослый мужик и девочка лет четырнадцати.
        - Это что? - спросила она Марка.
        Он засмеялся и остановил картинку. Она поняла, что это никакой не телевизор, а видео. Марк продолжал смеяться.
        - Слушай, он похож на тебя! - закричала она и выхватила пульт.
        - А она - на тебя! - закричал он, подёргиваясь от смеха.
        До неё наконец дошло. Она выключила телевизор, вскочила, побежала в ванную, но тут же вернулась и влепила Марку пощёчину. Он, все ещё смеясь, схватил её за руки, стиснул запястья, притянул к себе.
        - З-зачем? К-как ты мог? Гад! Предатель! - бормотала Ика, извиваясь, отворачиваясь от его поцелуев.
        Но скоро замолчала. И тогда, в первый раз, и потом, он умел заставить её молчать. Через десять минут она опять почувствовала себя счастливой бабочкой. А бабочки не издают никаких звуков, только легонько шуршат крыльями.
        На следующий день он отнёс распечатку романа в издательство. А вечером они вместе с лысым ужинали в дорогом ресторане. Лысого звали Гарик. Он долго рассыпался в комплиментах, причмокивал и качал головой, разглядывая Ику.
        - Ну, слушай, супер!
        Ика сама с удовольствием разглядывала себя в ресторанных зеркалах, улыбалась, сверкая красивыми зубами, ровными и белоснежными. И говорила, не заикаясь, спокойно, мягко, как будто пела.
        - Что ты хочешь сказать, ну? - Дядя Мотя наклонился к ней совсем близко, держал за подбородок, заглядывал в глаза, а она всё повторяла:
        - Же… Же…
        Она многое хотела сказать, но могла произнести лишь первый слог имени.
        Только что ей объяснили, как маньяк убивал Женю. Дядя Мотя говорил так подробно, словно сам присутствовал при этом. И ещё ей показалось, что он получает удовольствие от этих подробностей. Он щурился и облизывал губы.
        Ика видела ночной лес, слышала близкий гул трассы, чувствовала руки, которые сдавливают шею, и задыхалась.
        Тома принесла ей воды. Вова предложил сигарету. Дядя Мотя объяснил, что на самом деле они пришли сюда из-за Жени, они хотят найти того ублюдка, который её убил. Он - маньяк, и не остановится на этом, а милиция его ни за что не поймает. Полтора года назад он уже убил троих ребят, которые снимались в порно. Убил точно так же, как Женю.
        - Ты понимаешь, как тебе повезло, девочка, что мы появились здесь раньше милиции? Ты совершеннолетняя, тебя могли бы запросто привлечь сразу по нескольким статьям. Твоего Марка им ещё искать и искать, а ты - вот она, готовенькая, им бы только галочку поставить, сама знаешь, в милиции сплошная коррупция, телевизор смотришь иногда.
        Она его почти не слышала. В ушах у неё возник насмешливый голос Марка: «Может быть, он тебя убьёт, но бить не станет».
        Марк сказал это Жене, когда отправлял её к новому клиенту.
        Первая их встреча была в квартире-гостинице. Женя потом говорила, что он какой-то жуткий. Ни фига не может, полнейший импотент, но хуже его она ещё никого не встречала. Он как будто не человек, а робот.
        - Ну и ладно, расслабься, - сказал ей Марк.
        Женя не хотела ехать на вторую встречу. Ей было страшно. Тем более, что этот робот собирался везти её куда-то за город. Но Марк уговорил. Пообещал, что заплатит в двойном размере.
        - Пойми, он хочет именно тебя, и больше никого. Это любовь, дура! Надо ценить высокие чувства.
        Женя в итоге согласилась, но не из-за денег. После того, как Марк поместил на своём сайте картинки и клипы, где были видны лица, Женя больше всего на свете боялась, что Марк отправит по электронке какую-нибудь из этих картинок её папе, или на сайт её школы, или придурку Вазелину, в которого она почему-то влюбилась, за которого собралась замуж.
        Марк в качестве последнего аргумента напомнил ей, что запросто может сделать это.
        Да, Женя встретилась с этим последним клиентом именно вечером в воскресенье.
        Дядя Мотя сказал, что в ночь с воскресенья на понедельник её нашли в лесу, в двадцати километрах от МКАД.
        Ика крепко зажмурилась, глубоко вдохнула, задержала дыхание, а потом хрипло и чётко произнесла:
        - Ж-женя была с ним в к-квартире, где камера. Он есть на к-кассете, если только Марк не успел з-абрать.

* * *
        - Вы увидели Женю Качалову на рекламной картинке порносайта Марка Молоха, - медленно произнёс следователь, - и вот так, сразу, её узнали?
        - Да. То есть нет. Я сначала не поверил своим глазам. Мне никогда прежде не приходилось сталкиваться с такими вещами. Я имею в виду детскую порнографию. Я всю жизнь работаю с детьми, учу их русскому языку и литературе, и мне трудно представить, что детей можно использовать вот так. Понимаете, это всё равно, что убийство. Они там, на картинках, похожи на мёртвых, и Женя, моя ученица, маленькая девочка, в этом кошмаре. Компьютер завис, я что-то не то нажал, и картинка никак не убиралась с экрана. Это, безусловно, была Женя. Позже я имел возможность убедиться, что не обознался.
        Старый учитель старался говорить чётко, излагать только факты и никому не навязывать своих эмоций. И всё равно не получалось. Он путался, краснел, покашливал. Соловьёв иногда перебивал его короткими вопросами.
        - Вы не спросили Женю, куда она спешит, кто ждёт её в машине?
        - Нет.
        - Почему?
        - Я нервничал, у меня начался приступ. Да и не сказала бы она мне правду, я уверен. Она только повторяла, что я обознался, и тоже очень нервничала.
        У следователя зазвонил телефон. Он извинился, встал, отошёл к шкафу, коротко тихо поговорил и передал трубку молодому оперативнику.
        Толстый майор придвинул свой стул поближе к Борису Александровичу и спросил:
        - Как долго вы потом сидели на лавочке?
        - Наверное, около часа или больше. Я боялся встать. Мне было очень плохо. Думал, упаду по дороге. Но мимо шла какая-то женщина. Она проводила меня до подъезда.
        - Какая-то женщина, - Завидов покачал головой, - имени, конечно, не знаете.
        - Нет. Я хотел спросить, как её зовут, но не решился, мне было очень плохо.
        - Откуда у вас эта заколка?
        - Я нашёл её у себя дома, на полке, за книгами.
        - Вы живёте один?
        - Да. Жена умерла. Сын в Америке.

«Зачем он спрашивает? Они наверняка успели это выяснить. Он, этот толстый майор, постоянно меня сбивает и путает».
        - Борис Александрович, как вы думаете, каким образом к вам попала эта заколка? - подал голос следователь.
        - Ко мне иногда приходят домой ученики, я занимаюсь с ними дополнительно. Какая-нибудь девочка могла забыть. Я нарочно принёс в школу, чтобы спросить, чья это заколка.

«Неужели Женина?» - подумал он. И тут же в мозгу у него живой тонкий голос прокричал: Не лезьте ко мне никогда, старый педофил!
        Молодой оперативник попрощался и быстро вышел.
        - А ещё какие-нибудь вещи ученики забывали у вас? - опять встрял злобный толстяк.
        - Да. Случалось. Тетради, ручки. Разные мелочи.
        - Женя Качалова тоже приходила к вам домой на дополнительные занятия?
        - Да. Но это было давно. Осенью. Послушайте, я все никак не могу сказать вам самое важное. Дело в том, что ко мне случайно попал дневник Жени. Она вела его в обычной школьной тетради и перепутала, сдала вместо сочинения. Я узнал об этом только вчера, в понедельник, уже после нашей встречи. Его очень трудно прочитать. Ужасный почерк.
        - И вы не прочитали? - спросил майор Завидов.
        - Нет, почему? Мне удалось. Я разбираю любые почерки. Это у меня профессиональное.
        - О чём там речь?
        - Я не могу так, в двух словах. Надо подробно. Это правда очень важно. Там о порнографе, о каком-то певце, в которого она влюблена, от которого…
        - Подождите, - перебил его майор, - интересно получается, как много у вас оказалось вещей убитой девочки. Заколка, дневник, и все случайно. А потом вдруг явился странный человек, который представился дядей. И вы, наверное, отдали ему дневник.
        - Нет. Не отдал. Он у меня. - Борис Александрович взял портфель, достал тетрадь с мишками на бумажной обложке.
        Майор хотел тут же цапнуть, но следователь опередил его. Старый учитель заметил, какими взглядами они обменялись. Майор злился. Следователь улыбнулся, едва заметно, краешком рта. Они явно не были друзьями.
        - Вы вряд ли сумеете прочитать, - сказал Борис Александрович следователю.
        Тот открыл первую страницу, поднял брови.
        - Да, правда, почерк неразборчивый.
        - Ничего, у нас есть специалисты графологи, они разберутся, - опять встрял майор и вдруг резко протянул руку, - скажите, пожалуйста, а это каким образом у вас оказалось?
        Прямо перед носом Бориса Александровича покачивалось маленькое украшение на тонкой цепочке. Он надел очки, чтобы лучше разглядеть. В его доме, в шкатулке, осталось немного маминых и Надиных украшений. Обручальные кольца, две пары серёжек, старинная брошка с аметистом, ещё бабушкина.
        - Нет. Я это никогда не видел, - сказал он, разглядывая кулон на золотой цепочке, с крошечным синим камнем.
        - Уверены?
        - Конечно, уверен.
        - Странно, - майор надул щеки, пошевелил бровями, - этот кулон принадлежал убитой девочке, вашей ученице Жене Качаловой. Недавно у неё был день рождения. Исполнилось пятнадцать лет. Кулон с сапфиром ей подарил отец. Как вы думаете, каким образом он оказался в кармане вашего плаща?
        Глава двадцать девятая
        Они не спешили ехать в квартиру-гостиницу, спокойно продолжали обыск. Крашеная Тома молча вытряхивала все из ящиков, просматривала каждую бумажку. Наконец издала звук «Вау!» и протянула дяде Моте тонкую пластиковую папку с какими-то документами.
        - Банковский договор на аренду ячейки, - пробормотал дядя Мотя, - отлично. Что за банк? А, понятно. Ну, там проблем не будет.
        У него зазвонил мобильный.
        - Да. Как, говоришь, её зовут? Филиппова Ольга Юрьевна? Да ну? Дорогой мой, я и без тебя знаю, что она доктор наук и работала в группе Гущенко. Но ты все равно молодец. Это точно? Ты уверен, что звонок был именно из её кабинета? Мг-м. Понятно. Действуй, как договорились. - Дядя Мотя нахмурился, встал, быстро вышел из комнаты.
        Мелодично застучали бамбуковые шторки. Он ещё несколько минут говорил по телефону, Ика не слышала, о чём. Когда он вернулся, лицо его было мрачным, тяжёлым, он как будто обрюзг и постарел.
        - Почему мы не едем? - спросила Ика. - Разве маньяк - не самое важное?
        - Так мы же не знаем куда.
        С минуту он разглядывал её совсем новым взглядом. Ику слегка зазнобило. Она уже открыла рот, чтобы назвать адрес квартиры-гостиницы, но вдруг подумала: «Ага, я скажу, и они меня сразу убьют!»
        Она впервые заметила, какие у дяди Моти странные глаза. Жутко холодные. Не злые, а просто мёртвые стекляшки, без всякого выражения. Она вспомнила, как Женя назвала последнего клиента киборгом.

«Понимаешь, вроде бы лицо вполне приятное, симпатичное, а глаза как будто впиваются в тебя. Смотрит, не моргая, вот сейчас набросится и сожрёт».
        Именно такое чувство возникло у Ики под взглядом дяди Моти: набросится и сожрёт.
        Сама того не замечая, она научилась разбираться в людях и остро чувствовала опасность. Марк не часто продавал её клиентам, реже, чем других, но каждый раз она боялась нарваться на садиста или маньяка. Особенно после той истории, о которой только что напомнил ей дядя Мотя.
        Тогда, полтора года назад, нашли двух девочек и мальчика, убитых маньяком. Их фотографии показывали по телевизору, печатали в газетах. Марк сказал, что они были коллегами Ики, Жени, Стаса, Егорки.
        О детской порнографии Марк знал все. Он постоянно смотрел продукцию конкурентов и даже иногда по-тихому пользовался чужими девочками в качестве заказчика.
        Однажды Ика случайно застукала его в квартире на Войковской с двумя малышками, одной восемь, другой девять. Он рискнул заказать их туда потому, что это был последний день. Они переезжали на Полежаевскую.
        Почти все барахло уже перевезли, Ика заехала случайно, кое-что забрать, открыла дверь своим ключом.
        Нет, ничего особенного там не происходило. Марк с малышками просто разговаривал, все были одеты. Через пятнадцать минут он проводил их вниз.
        - Видишь, как поставлено дело, - сказал он Ике, - деток привозит и забирает шофёр. Два часа с такими крошками - пятьсот баксов. Это я ещё поторговался, а так было семьсот, причём им, бедняжкам, выдают по полтиннику за клиента. Работать не умеют совершенно. Без слёз не взглянешь. Я, кстати, заснял. Хочешь полюбоваться?
        Это был второй раз, когда она влепила ему затрещину.
        - Ну, ну, что ты бесишься, дура? Я их пальцем не тронул. Я только попросил их показать, как девочки любят друг друга, и снимал. Мне же надо думать о новых кадрах, ты вон уже старушка, Женька постоянно выдрючивается, отлынивает. Стас недавно вообще удрал от голого клиента. Избаловал я вас, дармоедов.
        - Ты точно не трогал их, не трогал? Честное слово? - плакала Ика.
        - Я не понимаю, ты ревнуешь? - Он засмеялся. - Совсем офигела? Ревнуешь, да?
        - Пошёл ты, гад! Ненавижу тебя! Ничего я не ревную, трахайся, с кем хочешь. Мне их жалко. Они маленькие.
        - Маленькие, да удаленькие. Знаешь, как называется фирма, которая их прислала? Школа красоты «Незабудка». Детское модельное агентство. Заметь, не Москва. Старинный волжский город Киряевск. Все школьницы Киряевска хотят стать топ-моделями, и родители их тоже этого хотят. Платят приличные для провинции деньги, сто баксов в месяц, чтобы их драгоценных чад научили вести себя раскованно. Раздеваться, улыбаться, взрослых дядей не стесняться. Иногда их возят в Москву, будто бы на показы коллекций детской одежды, на фотосессии в глянцевых журналах. Домой они привозят деньги, заработанные честным трудом. И все довольны: дети, родители, сутенёры, клиенты.
        - Тебя посадят, - прошептала Ика, - и правильно сделают.
        - Тебя тоже, моя прелесть, - хмыкнул Марк, - мы с тобой партнёры. У нас один бизнес. Между прочим, далеко не самый грязный. Мы не торгуем наркотиками и оружием, никого не грабим, не убиваем и даже не обманываем. Мы снимаем красивое кино. Мы утешаем страждущих. Я пишу замечательные рассказы, которые пользуются большим успехом. Меня даже иногда называют новым Набоковым. Что же тут плохого?
        Это была одна из постоянных его присказок: что же тут плохого?
        - Ты просто доставишь человеку удовольствие. Что же тут плохого? - сказал он в тот день, когда повёл её в ресторан, где они встретились с маленьким лысым Гариком.
        Из ресторана они поехали не домой, а к Гарику. У него была роскошная квартира на Брестской. Она напомнила Ике квартиру её детства. Такая же мебель под старину, диваны и кресла, обитые мягкой натуральной кожей, раздвижные двери. Они втроём немного посидели в уютной гостиной, потом Марк собрался уходить. Она не сразу поняла, что ей придётся остаться, кинулась за ним в прихожую.
        - Я должен Гарику тысячу баксов, - сказал он, - полгода назад мы поспорили. Ты помнишь? У Качалова, когда я тебя увидел впервые и увёз. Ты же все слышала. Так вот, я выиграл. Ты стала красоткой, и он тебя хочет. Если ты не останешься, мне придётся отдать ему деньги, а у меня нет. Эту его тысячу я потратил на твои зубки.
        - Напечатают роман, и ты отдашь, отдашь! - шептала Ика, обхватив его за шею. - Не надо, Марк, ну пожалуйста, я не хочу с ним, я очень тебя люблю, не оставляй меня здесь!
        - Прекрати ныть, - сказал он, отцепил её руки и ушёл.
        Куда ей было деваться? Назад в Быково, к тётке? Нет, лучше сдохнуть, чем это. К тому же она не могла представить себе жизни без Марка. Так получилось, что все неизрасходованные запасы любви, которые копились в ней после гибели родителей, достались ему, первому встречному мерзавцу. Она находила оправдание любому его поступку и ничего с собой поделать не могла.
        Роман про клонов долго не хотели печатать. Марк не объяснял почему, говорил, что издатели придурки и ни фига не понимают в настоящей литературе. Наконец какое-то маленькое издательство выпустило книжку. Продалось совсем мало экземпляров. Гонорар Марк так и не получил. Ему объяснили, что за аренду склада, где гнил нереализованный тираж, заплатили столько, что не они ему должны, а он им.
        Какое-то время он ходил злой, мрачный. Ике приходилось без конца позировать голышом перед камерой. Он помещал на своём сайте рассказы и её фотографии. Он торговал ею, и на это они жили.
        Стаса и Егорку на первую съёмку привёл Марк. Познакомился с ними на улице. Случайно забрёл в какой-то двор, двое мальчишек гоняли мяч на спортивной площадке, он к ним присоединился, потом разговорились. Он предложил им заработать, и они легко, не задумываясь, пришли с ним в квартиру-студию, разделись. Марк умел все представить так, будто они вроде бы прикалываются, учатся танцевать, красиво и раскованно двигаться. Было даже весело. Мальчишки, раздеваясь, кидались друг в друга одеждой, подушками, покатывались со смеху.
        Женю привела Ика. Познакомилась с ней в доме Качалова.
        Ика иногда забегала к Маринке в гости. Несколько раз случайно встречалась там с Женей, они болтали.
        Женя была совсем маленькая, нервная, с кошмарными комплексами. Считала себя уродиной, не могла смотреть в зеркало, горбилась, зачёсывала волосы на лицо. Ика рассказала ей свою историю, наплела, что с Марком у них настоящая любовь, что они скоро вообще поженятся. Женя слушала, разинув рот.

«Господи, ей ведь было всего одиннадцать лет, - вдруг подумала Ика, - а мне восемнадцать. Из всех, кто бывал у её отца в доме, никто её, мелкую, не замечал. А я стала говорить с ней как со взрослой, как с равной. Мы вместе иногда шлялись по магазинам. Потом я познакомила её с Марком. Не нарочно. Случайно. Я ведь, честное слово, не собиралась этого делать. Но каким-то образом мы встретились втроём в кафе. Всё вышло очень естественно. Марк умеет разговаривать с детьми. Женьку он сразу очаровал. Всего лишь рассмешил и сказал, какая она красотка, как классно будет смотреться на экране, надо только полюбить себя, своё обалденное тело.
        Почему я не крикнула тогда «беги, дурочка»? Почему она не убежала потом, когда мы оказались в студии и Марк предложил ей раздеться? Она хотела быть взрослой, крутой, без всяких комплексов. И ещё, она хотела денег. Марк сразу выложил ей сотню баксов, сказал, что она честно заработала их за эту первую съёмку. И она взяла. Она давно мечтала о настоящих, фирменных роликах. Ей надоело постоянно клянчить у отца».
        Ика вспомнила, как полтора года назад они с Женей впервые заговорили о том, что среди клиентов может оказаться тот маньяк, который убил троих ребят.
        - Знаешь, я хочу завязать, - сказал Женя, - я больше не могу.
        - Ну и завязывай.
        - Ага, а Марк отправит по электронке картинки моему папе, в школу.
        - Он не сделает этого. Если на него выйдет милиция, его посадят.
        - Почему же до сих пор не вышла? - усмехнулась Женя.
        - Потому, что он работает очень осторожно. Потому, что среди клиентов есть люди из МВД и ФСБ.
        - Знаешь, мне по фигу, посадят его или нет. Но если он всё-таки пошлёт картинки, я никогда не отмоюсь. Я придумала клип, это должно быть супер. Если папа узнает, он не станет снимать мой клип, он откажется от меня. Он ведь постоянно твердит: не забывай, ты дочь очень известного человека. И вообще…
        Ика знала, что стоит за этим «вообще». Деньги. Марк подсадил на деньги Женю и Стаса. Эти двое работали исключительно ради бабок. Егорке, идиотику, нравился сам процесс, хотя и ему Марк платил прилично. Ике просто некуда было деваться. Ни образования, ни жилья, никого на свете, кроме Марка. Она ненавидела его, она его любила, и, наверное, было бы справедливо, если бы маньяк убил не Женю, а её, Ику.

* * *
        Дядя Мотя продолжал разглядывать её своими мёртвыми глазами. Но ей больше не было страшно. Все вдруг стало по фигу.
        - Ангел, - произнёс дядя Мотя, и в голосе его послышалась лёгкая хрипотца, - чудо девочка. Хрупкая, нежная, беззащитная. Глаза большие, грустные. Шейка тоненькая, как у цыплёнка.
        - Т-так и х-хочется придушить, - прошептала Ика, не отводя взгляда.
        Он засмеялся, потрепал её по щеке.
        - С юмором у тебя все в порядке. Значит, жить будешь.
        Вова просмотрел несколько кассет и дисков, не помеченных звёздочками. Убедился, что там ничего интересного. Порнушка, ужастики, садо-мазо, всякое дерьмо, которое продаётся в обычных ларьках и в магазинах «для взрослых». Марк покупал и часами пялился в экран. Говорил, ему это нужно для работы.
        Вова прокручивал кассеты, диски, вынимал, бросал на пол, ставил другие. Один раз ему попался диснеевский «Пиноккио», любимый мультик Ики. Она знала его с детства, почти наизусть. Когда услышала знакомую музыку и голос волшебного Сверчка, чуть не завыла, зажала рот ладонью.
        Вова остановил диск, вытащил, отбросил. Поставил следующий, там опять была порнуха.
        - В т-туалет можно? - спросила Ика дядю Мотю.
        - Иди.
        Она заперлась ванной, включила воду. Звук льющейся воды её всегда успокаивал. Она стояла у раковины и смотрела на себя в зеркало, как будто видела впервые.
        - У тётки болезнь Альцгеймера. Что-то вроде старческого слабоумия. Она опустилась, живёт в грязи, беспомощная, совсем сумасшедшая, - пробормотала Ика, глядя в глаза своему отражению, - если они меня отпустят, клянусь, я поеду к ней и буду ухаживать. Какой бы ни была она злыдней, всё равно, родная папина сестра. Она - всё, что осталось от папы, от моего детства. Господи, честное слово, если они отпустят меня, я поеду к тёте Свете. Хоть что-то хорошее сделаю в жизни.
        Ика выключила воду, хотела выйти, но вдруг отчётливо услышала голос Томы.
        - Матвей Александрович, вы извините, я не думала, что их так много. Можно сложить в пластиковый мешок.
        - Не думала она! Я же тебя предупреждал, прихвати какую-нибудь большую сумку.
        - А вот, смотрите, тут наверху вроде есть сумка. Вова, достань. Да вытряхни ты все это барахло.
        - Куда? - спросил Вова.
        - Хоть на голову себе! И давайте, давайте быстрей, ребята, не копайтесь, - торопил их дядя Мотя.

«Они собирают кассеты и диски, на которых сняты клиенты, - поняла Ика, - взяли мою сумку, она на верхней полке в стенном шкафу. Они здесь, в прихожей, поэтому так хорошо слышно».
        - Матвей Александрович, а с девчонкой что? - вдруг спросила Тома.
        - Догадайся на счёт три! - сердито рявкнул дядя Мотя.

* * *
        - Я не сомневаюсь, это подделка! - тупо повторял майор Завидов. - Вы уверяете, что о дневнике вам сказала Карина Аванесова. Но девочка заявила, что никакого дневника не было.
        - Ну допустим, она этого не заявляла, - возразил следователь Соловьёв, - она только повторяла: нет, я ничего не знаю.
        - Она знала, - Борис Александрович тяжело, безнадёжно вздохнул, - когда мы встретились с ней в коридоре, она прошептала мне: только не говорите им про дневник.
        - Это вы сейчас придумали! Почему вы при девочке этого не сказали? - спросил Завидов.
        - Я не решился. Она плакала. Мне кажется, ей что-то известно о Жениной тайной жизни и она боится, что это дойдёт до её родителей. У неё очень строгая семья, и одно то, что её подруга занималась такими вещами…
        - Какими вещами? Ну, договаривайте! Жени Качаловой больше нет, теперь о ней можно сказать что угодно! - заорал Завидов.
        - Эдуард Иванович, пожалуйста, потише и повежливей, - одёрнул его Соловьёв.
        В квартире Родецкого шёл обыск. Было полно народу. Соловьёв сумел прочитать дневник Жени с помощью лупы. Он разбирал самые сложные почерки не хуже старого учителя. Потом дневник взял Завидов и тоже вооружился лупой.
        Часа два назад, перед тем как отправиться на квартиру, в учительскую ещё раз привели Карину Аванесову. За ней пришла мама, полная, громкоголосая дама. Она говорила с сильным армянским акцентом и не давала дочке раскрыть рта, отвечала вместо неё.
        - Карина не читает чужих дневников! - заявила она, не дослушав вопроса. - Чего ещё вы хотите от моего ребёнка? Вы что, не видите, в каком она состоянии?
        - Карина, ты подошла ко мне вчера после урока и сказала, что Женя перепутала тетради, - напомнил Борис Александрович.
        - Я не знаю.
        - Ты подходила или нет? - спросил Соловьёв.
        - Нет. Да. Насчёт сочинения.
        - Пожалуйста, расскажи подробнее.
        - Сочинение по «Капитанской дочке». Я спросила Бориса Александровича, проверил он уже или нет.
        - Был у вас разговор о Жениной тетради?
        - Да. Нет. Я не помню.
        - Конечно, она не помнит! Как она может помнить в таком состоянии? - кипятилась мама.
        - Женя звонила тебе, просила поменять тетради, она перепутала, сдала не ту, в которой было сочинение. Ты сказала мне, что Женя болеет, хронический бронхит, - говорил старый учитель, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и мягко.
        - Да, она болела. Я сдала её сочинение. Я ничего не знаю, я тетрадку не открывала.
        Девочка дрожала и плакала. Так и не добившись никакого толку, её отпустили.
        - Я уверен, графологическая экспертиза легко определит, что это подделка, - продолжал повторять Завидов. - Вообще, все враньё, от начала до конца.
        - Нет, не враньё, - тихо сказал Соловьёв, - в том, что это дневник Жени и никакая не подделка, я лично не сомневаюсь.
        - Да брать его надо! В камере он быстро расколется, - рявкнул Завидов, - учитель!
        В гостиной телевизор стоял на небольшом комоде. Там, на дне нижнего ящика, под кипами старых газет и журналов, нашли плоскую деревянную шкатулку.
        - Это не моя вещь, - прошептал Борис Александрович, - он оставался один в комнате, я выходил на кухню, готовил чай. У него был портфель, небольшой, чёрный. Он с ним не расставался. Когда сел вот в это кресло, поставил его на пол, у ног.
        Старый учитель даже попытался изобразить все в лицах. Показал, как они вышли на балкон, перевесились через перила, разглядывая машину.
        Шкатулку открыли. Внутри, в конвертах из папиросной бумаги, лежали пряди волос. Светлая, длинная, прямая. Рядом с ней пара серебряных серёжек с аметистами. Рыжая, закрученная спиралькой. Золотое колечко с тёмным крошечным рубином. Пепельно-русая, короткая и жёсткая. Серебряная цепочка с крестиком.
        В багажнике машины старого учителя нашли пластиковый пакет, в котором лежали большие стальные ножницы, новая, запечатанная бутылка масла «Беби-дрим», упаковка хирургических перчаток.

* * *
        Марина Качалова позвонила Соловьёву и продиктовала адрес квартиры, которую снимал некто Марк, как бы писатель, и где он проживал вместе с Дроздовой Ириной Павловной. Марина сказала, что пыталась дозвониться Ике на мобильный, послала несколько сообщений, но ни ответа, ни привета.
        Соловьёв передал трубку Антону. Он не мог говорить. Он допрашивал учителя Родецкого, и ему не хотелось, чтобы майор Завидов брал инициативу в свои руки.
        - Тут ещё такая ситуация, - сказала Марина, - я понимаю, это вас, в принципе, не касается, но её тётка в Быкове очень болеет, мои родители живут в соседней квартире, помогают, как могут, и звонят мне каждый день, спрашивают, когда Ика приедет. На самом деле, ей обязательно надо там появиться, срочно. Тётка совсем плоха, родственников, кроме Ики, никаких.
        - Так, может, она и уехала туда, в Быково? - спросил Антон.
        - Нет. Мои родители знали бы. Я с ними говорила буквально десять минут назад.
        Антон отправился на Полежаевскую.
        - Не исключено, что этот как бы писатель Марк, с которым она живёт, и есть порнограф Молох, тёзка нашего маньяка, - напутствовал его Соловьёв, - если не пустят в квартиру и откажутся разговаривать, свяжись с районным отделением, вот тебе ордер на обыск. Но это крайний вариант. Сначала ты просто поговоришь с Дроздовой. По идее она должна пойти на контакт, Женя - её подруга. Да, и учти, Дроздова, когда нервничает, может начать заикаться, так что будь мягким, доброжелательным, насколько возможно.
        Дом прятался глубоко во дворах. Когда Антон нашёл нужный подъезд и припарковал свой старый обшарпанный «Жигуль» возле новенького шикарного «Вольво», в кармане у него просигналил мобильник.
        Эту гениальную игрушку Антону совсем недавно подарили на день рождения родители. Он не мог нарадоваться. В телефоне была куча разных функций, большой цветной дисплей. Хочешь - влезай в Интернет. Хочешь - фотографируй, снимай на видео, записывай музыку, голоса. Он ещё не до конца все освоил и слегка удивился, обнаружив не только текстовое послание, но и картинку.
        С дисплея на Антона смотрела темноволосая стриженая девочка, очень симпатичная. Большие, широко посаженные зелёные глаза, чистый выпуклый лоб, носик маленький, круглый, как у котёнка, высокие скулы, бледные пухлые губы. Тонкая шейка, острые ключицы. Никакой косметики. Детские пропорции лица, поэтому девочка кажется такой юной и трогательной. На вид лет четырнадцать, ну пятнадцать, не больше. Невозможно поверить, что ей уже двадцать два.
        Марина сделала, что обещала. Нашла и прислала ему по MMS фотографию Ики. В сообщении написала:

«Наверное, что-то случилось. Обычно она перезванивает. Дайте мне знать, когда выясните. Я волнуюсь».
        Антон вышел из машины, хотел набрать на домофоне номер квартиры и вызов, но передумал. Заметил нацарапанные на двери цифры кода. Всегда лучше звонить сразу в квартиру.
        Лифт оказался занят, Антон пошёл пешком на пятый этаж.
        Дойдя до площадки между третьим и четвёртым, услышал, как лифт остановился внизу.
        - Ещё раз повторяю, я ничего плохого не имел в виду. Всё зависит от тебя, - отчётливо произнёс низкий мужской голос, - ты же умная девочка.
        - Матвей Александрович, что-то долго нет никаких известий от Зацепы. Может, всё-таки позвонить ему в офис или домой? - спросил женский голос, тихий и почтительный.
        - Не надо. Не суетись. Нам сейчас не до него. Он сам объявится, я уверен. Ну давай, лапушка, иди, что застыла?
        - Н-нет! П-подождите. Я з-забыла т-телефон! - вступил третий голос, высокий, почти детский.
        Антон не услышал, что ответил девочке-заике мужчина. Хлопнула входная дверь. Он кинулся вниз. Чуть ли не кубарем скатился по ступеням. Выскочил из подъезда как раз в тот момент, когда захлопнулась дверца шикарного «Вольво».
        Он успел разглядеть, что за рулём громила совершенно бандитского вида, рядом очень приличный пожилой господин. На заднем сиденье двое. Коренастая блондинка лет тридцати с крупным носом и острым длинным подбородком. Темноволосая стриженая девочка. Дроздова Ирина Павловна. Ика.
        - Стойте! - заорал Антон. - Стойте! Милиция!
        Его не захотели услышать. «Вольво» сорвалась с места. Громила за рулём был ас. Он мгновенно вписался в узкий проход между ракушками и строем машин, припаркованных вдоль обочины, свернул в переулок и скрылся.

* * *
        - Слушай, ты совсем офигел? - Майор Завидов отвёл Диму на балкон и громко шептал ему на ухо. - Какая подписка? Ты что! Надо брать его немедленно!
        - Эд, успокойся. Никуда он не денется. Я уверен, это не он.
        - Почему? Объясни, откуда такая уверенность? Потому что он интеллигентный и книжки читает? Так твоя же драгоценная Филиппова первая заявила, что Молох интеллектуал, миссионер.
        - Слишком много всего, - Соловьёв закурил, - и тебе заколка, и кулон, а потом ещё шкатулка, бутылка масла, ножницы.
        - Ну правильно, все улики налицо. Надо брать его и не разводить тут китайские церемонии.
        Дима покачал головой.
        - Человеку, который ждал её и сигналил, Женя рассказала, что встречалась с учителем.
        - Да никто её не ждал! - Завидов от возбуждения ударил кулаком по балконным перилам. - Она к нему села в машину, к учителю! А дневник, даже если и не целиком подделка, то он мог запросто дописать, что ему нужно, подделать её почерк. Он придумал какой-то предлог и заманил её в машину.
        - Не получается, - прозвучал сзади хриплый простуженный голос.
        Эксперт Вера Сергун вышла к ним на балкон, стрельнула у Соловьёва сигарету. Вера, тридцатилетняя, худющая, длинная, с волосами, остриженными коротко и выкрашенными в жгуче-чёрный цвет, приехала с температурой, у неё болело горло, и говорила она с трудом.
        - А ты не влезай! - рявкнул на неё Завидов. - Что значит - не получается? Запросто мог заманить и отвезти куда угодно. Она же ему доверяла, он учитель! Не было там никого третьего, никто не сигналил, он это все сочинил, литератор хренов!
        - Может, и сочинил, - Вера выпустила клуб дыма и закашлялась, - но только в машину свою он не садился месяца три, как минимум, права у него просрочены, а техосмотр его колымага вообще лет сто не проходила. Машину, безусловно, вскрыли, на замке свежие царапины, а сигнализация давно не работает.
        - Значит, есть другая машина! - не унимался Завидов. - Как вы не понимаете, все это фигня, мелочи. Главное - основные улики.
        - Он тоже так думал, - сказал Соловьёв.
        - Кто?
        - Молох.
        - Ну, хорошо, допустим, - Завидов нахмурился и поджал губы, - а телефон учителя как он узнал?
        - Да запросто. Через Интернет. Диск пиратский у него есть наверняка, а может, ещё проще - Женя дала номер, - сказал Соловьёв.
        - Зачем?
        - Затем, что она ребёнок, к тому же девочка, - опять вступила Вера Сергун, - после разговора с учителем она испугалась и сильно нервничала, ей срочно надо было с кем-то поделиться.
        - С клиентом? - скептически усмехнулся Завидов. - Нет, ребята, опять у вас ни фига не получается. Если дневник не подделка, то вряд ли она стала бы все выкладывать ему, он же ей жутко не нравился, она называла его киборгом и биороботом.
        - В тот момент ей было всё равно, кому рассказать, а он наверняка пытался выяснить, с кем она встречалась и о чём говорила. Делал он это психологически тонко, он умеет общаться с детьми, - сказала Вера и загасила сигарету.
        - Да ты, вообще, откуда знаешь? - закричал на неё Завидов. - Ты дневник не читала.
        - Не читала, - кивнула Вера, - но могу себе представить, как девочке стало страшно и как ей хотелось срочно с кем-то поделиться. Она жила в постоянном напряжении, испытывала непосильные психологические нагрузки, а ей едва исполнилось пятнадцать.
        - Да какие нагрузки! Вы что, спятили, оба? - Завидов оскалился в противной улыбке. - Она проститутка! Тоже, нашли невинного ангела! Обыкновенная шлюха, только маленькая, но, знаете, они очень быстро взрослеют.
        - Она ребёнок, - упрямо повторила Вера, - её зверски убили. И сделал это вовсе не учитель.
        Соловьёв посмотрел на неё с благодарностью. Ему надоело препираться с Завидовым. Да и не было в этом никакого смысла. К счастью, старший следователь Соловьёв был вправе избрать ту меру пресечения, которую считал необходимой в данном конкретном случае. Он, а не майор Завидов.
        - Если ты оставишь его на подписке, он сбежит. Извини, конечно, но ты ведёшь себя странно. У тебя наконец первый подозреваемый, и если все сделать грамотно, суд, безусловно, признает его виновным.

«Вот так оно все и происходит, - устало подумал Дима, - денег на приличного адвоката у старого учителя, разумеется, нет. При желании можно запросто все свалить на него. То есть взять и убить старика, который если в чём и виноват, то в своём излишнем благородстве. Посади его в камеру, к уркам, отдай в руки такому вот прыткому Завидову, неделя, другая, и он готов будет признаться в чём угодно. А кстати, интересно, благородство бывает излишним?»
        У Соловьёва заверещал телефон. На дисплее отпечатался номер Антона.
        - Они увезли её! - заорал он в трубку так, что Дима чуть не оглох. - Я, как назло, на папиной «шестёрке», на ней вообще фиг кого догонишь!
        - Тихо, успокойся, кто они? Кого её?
        Антон стал быстро, сбивчиво объяснять. Соловьёв молча слушал. Завидов и Вера Сергун смотрели на него с любопытством. Наверное, у него было интересное лицо, и совсем интересным оно стало, когда Антон произнёс имя-отчество: Матвей Александрович, а потом ещё добавил, что в коротком разговоре речь шла о ком-то по фамилии Зацепа.
        Глава тридцатая
        "Значит, надо сидеть здесь тихо, как мышь, и не высовываться, поскольку идти мне пока совершенно некуда, - думал Марк. - Ика, когда я позвонил, скорее всего, была в квартире на Полежаевской. Где ей ещё быть в такое время суток? Она обычно дрыхнет до двенадцати, потом долго моется, красится. Иногда она валяется в постели целый день до вечера, смотрит старые диснеевские мультики или канал, где постоянно показывают моды, подиумы, интервью с моделями. Получается, они вычислили квартиру на Полежаевской и явились туда? Супер! Они найдут там кассеты и диски. Но не все. Нет, не все. То, что есть в компьютере, расшифруют, но не сразу. Так. Это в принципе не плохо. Во всяком случае, есть повод поторговаться».
        У него вдруг закружилась голова, то ли от голода, то ли от духоты и вони. Он закрыл глаза, прислонился затылком к холодной стене. Он ясно представил Ику в квартире на Полежаевской, одну с бандитами. Интересно, кого они прислали? Носатую крашенную блондинку? Ублюдка, который сидел в машине? Бедняга, она, наверное, жутко испугалась.

«Хорошо, что она не знает, где я, и о кассетах ничего не знает. Или догадывается? А, плевать! В любом случае она меня никому ни за что не сдаст. Ради меня она готова на что угодно. Я главный мужчина в её жизни. Недаром я так старался, когда создавал это чудо, эту идеальную девочку. Какой она была, когда я встретил её? Жаль, не осталось фотографий. Даже свой старый паспорт она сожгла. Толстая маленькая крыска. Личинка. Вместо передних зубов чёрные гнилые обломки, перья на голове, лицо в прыщах, сутулая круглая спина, почти горбик. Она заикалась и грызла ногти. Она ненавидела себя и не хотела жить. Ей было семнадцать. Я её спас, из бесформенного комка глины я вылепил настоящее произведение искусства. В свои двадцать два она остаётся полноценной нимфеткой. Оттого, что другие спят с ней за деньги, для меня она ещё желанней. Деньги она отдаёт мне. Собственно, с неё, из-за неё и начался мой бизнес. Странные существа - женщины. Нет, не странные. Примитивные. Суть у них рабская, собачья. Ика - забавная болонка, не более. И всё-таки мне не по себе оттого, что она там одна, с бандитами. Бедняжка. Она там, я
здесь, в грязной вонючей психушке. Я тоже бедняжка.
        - Не дай мне Бог сойти сума…
        - Что, простите?
        Голос доктора заставил его открыть глаза. Он и не заметил, что последнюю фразу произнёс вслух.
        - А? Да. Я, кажется, процитировал Пушкина.
        Она стояла над ним, вся такая свежая, здоровая, красивая. Из-под шапочки выбивались короткие тёмно-рыжие пряди.
        - Уж лучше посох и сума, уж лучше… как там дальше, не помните? - Он смотрел на неё снизу вверх, заметил маленькую родинку на круглом подбородке.
        - Нет, легче посох и сума; нет, легче труд и глад. Пойдёмте со мной.
        - Куда?
        - Ко мне в кабинет. Вас посмотрит мой коллега.
        Марк потянулся, похрустел суставами, неохотно встал.
        - Кто такой?
        - Очень опытный, умный доктор. Профессор. Мой учитель.
        Марк поднялся.
        - Кстати, Ольга Юрьевна, вы должны похвалить меня.
        - За что же?
        - Если бы я не обидел сегодня утром старика Никонова, ему пришлось бы подписывать завещание. Вряд ли после этого его фифа стала бы навещать его так часто и кормить с ложечки йогуртом.
        Доктор ничего не ответила.
        В кабинете, у окна, стоял высокий мужчина в белом халате. Массивные плечи, крупная круглая голова, густой седоватый ёжик, свежий запах дорогой туалетной воды.
        - Вот, Кирилл Петрович, привела.
        Профессор развернулся. Приятное, гладкое, правильное лицо. Глаз не видно за дымчатыми очками.
        - Ну, что вы застыли? Проходите, присаживайтесь. Давайте побеседуем. Меня зовут Кирилл Петрович Гущенко. Ваше имя вы, насколько мне известно, забыли.
        Профессор опустился в кресло. Марк продолжал стоять. Скрипнула дверь, в кабинет заглянула сестра.
        - Ольга Юрьевна, можно вас на минуту?
        - Да. Сейчас. - Филиппова вопросительно посмотрела на профессора.
        - Иди, Оленька, мы тут пока поговорим по-мужски. - Профессор улыбнулся и подмигнул ей.
        Когда она вышла, в кабинете стало тихо. Марк так и не сел. Гущенко достал сигарету, повертел её в руках.
        - Курить здесь нельзя, а хочется, - произнёс он задумчиво. - Скажите, вы знаете, какой сегодня день?
        - Вторник.
        - Правильно, вторник. А год, месяц, число?
        Марк ничего не ответил. Под взглядом невидимых глаз ему стало холодно, почти так же, как той ночью, в кабинке колеса обозрения.
        Гущенко вальяжно откинулся на спинку кресла, вытянул ноги. У него были отличные, очень дорогие ботинки из тёмно-серой кожи, на мягкой толстой подошве.
        - Ну, господин сочинитель, - произнёс профессор после следующей порции мучительной тишины, - не надоело валять дурака?

* * *
        - Здравия желаю, товарищ генерал. Да, так точно, это я, Матвей. Узнали сразу, значит, богатым не буду. Как самочувствие? Ну замечательно, рад за вас. Конечно, помню вашу просьбу, уже есть несколько вариантов, в любое удобное для вас время привезу, куда скажете. Добро, добро, понял. Сделаем. Иван Поликарпович, простите, что беспокою, у нас тут небольшие неприятности, какой-то сумасшедший увязался, на «Жигулях». Молодой парнишка, рыжий. «Шестёрка» бежевая, грязная. Номер? Сейчас скажу.
        Тома, не дожидаясь просьбы, обернулась назад, разглядела номер «Жигуленка» и произнесла вслух. Дядя Мотя повторил в трубку.
        - Пусть там разберутся, кто он и откуда взялся. Да, спасибо, Иван Поликарпович, жду, мой дорогой. Обнимаю вас.
        Дядя Мотя убрал телефон. Облезлый «Жигуленок» грязно-бежевого цвета упрямо торчал в зеркале заднего обзора. Ика видела, как рыжий парень в джинсах и широком сером свитере выскочил из подъезда вслед за ними, слышала, как он заорал: «Стойте! Милиция!»
        Теперь он ехал следом.

«Если он действительно из милиции, почему нас не останавливает ДПС? - подумала Ика. - У „Жигуленка“ даже антенны нет. Может, он никакой не мент?»
        Ей вдруг пришла в голову совершенно идиотская мысль, что Стас мог попросить о помощи своего сводного брата Костика. Он был старше Стаса на двенадцать лет, воевал в Чечне, вернулся с инвалидностью, работал охранником в каком-то кафе, кололся и, по словам Стаса, был прямо бешеный.

«Может, этот рыжий и есть Костик? Даже если так, что толку? Допустим, он запомнит номер их машины, проследит, куда мы едем. А дальше? Кто Костик и кто они! Дядя Мотя уже связался с каким-то генералом. Ага, вот поэтому нас никто и не останавливает. У них спецномера. Значит, не важно, кто этот рыжий. Костик, мент, Робин Гуд, Питер Пен или Индиана Джонс. Если бы это было кино, рыжий достал бы пушку, которую случайно прихватил из Чечни, пальнул бы им по покрышкам, вытащил меня, их всех перестрелял бы к чёртовой матери, а меня на своём „Жигуленке“ отвёз в Быково, к слабоумной тёте Свете, чтобы я там начала новую жизнь. Или нет, он бы взял их живыми, мне вручил бы вторую пушку, которую тоже случайно прихватил из Чечни, и мы бы с ним отвели их, дрожащих от страха, в ближайшее отделение милиции. А там как раз сидел бы друг рыжего, который тоже воевал в Чечне, честный благородный мент. В финале мы с рыжим поженились, ну или просто целовались бы на берегу моря, под шум прибоя и красивую музыку».
        - Ну давай, говори адреса, - в десятый раз повторила Тома.
        Они уже забрали все ключи, которые нашли в квартире, и теперь требовали, чтобы она назвала адреса студии и гостиницы.
        - К-куда мы едем? - спросила Ика.
        - Не твоё дело.
        У дяди Моти зазвонил мобильник.
        - Да, слушаю. Нет, я уже сказал, за рулём молодой парень, лет двадцать семь, наверное. Ну, значит, ездит по доверенности. А, вот, все, я вижу, его стопанули. Передайте от меня товарищу генералу большое сердечное спасибо. Всего доброго. Да, жду.
        Ика оглянулась. «Жигуленок» прижался к обочине. Рядом с ним стояла машина ДПС с синей мигалкой на крыше.
        - Адреса, давай адреса, - гундела Тома.
        - М-мне надо в туалет.
        - Потерпишь.
        - Н-нет. Н-не могу. С-сейчас описаюсь. - Она заёрзала на сиденье и как бы нечаянно дёрнула дверную ручку.
        Разумеется, всё было заблокировано.
        - Как только ты назовёшь адреса, мы остановимся у ближайшего «Макдоналдса», и ты сходишь в туалет, - пообещал дядя Мотя.
        Ика закрыла глаза - и тут же оказалась в своей детской. Один из старых любимых приёмчиков: когда совсем худо, мысленно вернуться туда, в кукольный рай, на тот свет, домой, к маме с папой, забиться в уютную, воображаемую нору, единственное место, где чувствуешь себя в безопасности. Вспомнить и назвать по именам всех кукол, мишек, обезьян, понюхать цветы маленького лимонного дерева, которое росло в горшке у окна. Когда оно цвело, вся комната наполнялась тонким волшебным ароматом. Ни одни цветы, ни одни духи так не пахнут, как лимонный цвет.
        - Слушай, лапушка, что за фокусы? Ты же сама сказала, что хочешь поехать с нами на квартиру, где спрятана видеокамера, - уговаривал её дядя Мотя, развернувшись с переднего сиденья, - ты собиралась помочь нам поймать маньяка, который убил Женю. Что же теперь?
        - Т-теперь я в-вам не в-верю, - сказала Ика, не открывая глаз.
        - Почему? Мы же с тобой друзья.
        - Д-друзья, т-так остановитесь и п-пустите меня в с-сор-тир. В-вон, там, у м-метро, к-кабинки.
        - Там грязно и воняет, лучше потерпи, - елейным голосом посоветовал дядя Мотя, - и вообще, пока адреса не скажешь, из машины не выйдешь.
        Ика помотала головой и приложила палец к губам, чтобы ей не мешали. Она сосредоточенно качалась на качелях спортивного комплекса, который стоял в её детской. Качели взлетали под потолок. Потолок был высокий, не белый, а голубой, и на нём Ика с папой нарисовали облака, солнышко. Все рисовал папа, Ика только подрисовывала облакам и солнцу глазки, ротики, чтобы они на неё смотрели и улыбались.

* * *
        - Пусть полежит, - сказал профессор Гущенко, когда Оля вернулась в свой кабинет, - то, что он скорее болен, чем здоров, для меня очевидно. И я бы, Оленька, на твоём месте не спешил приписывать ему установочное поведение.
        Больной был бледен, глаза его бегали. Оля заметила струйку пота, стекающую по бритому виску.
        - Потеря автобиографической памяти, некоторые признаки аутоскопии. То есть собственное тело он воспринимает, как неизвестного двойника во времени и в пространстве. Таким образом, налицо расщепление психики. Элементы бреда. Галлюцинации. Велеречивость, вязкость, ригидность. Плюс эмоциональная тупость. Я бы пока поставил шизофрению под ма-аленьким, вот такусеньким вопросом, - он показал кончик мизинца и улыбнулся, - думаю, скоро вопрос отпадёт, диагноз полностью подтвердится. Лечение можно начать уже сейчас. Надо ведь помочь человеку. Это наш профессиональный долг, верно? Терапия психотропными средствами, инсулиновые комы.
        Профессор был спокоен и слегка насмешлив. Оля знала, что говорит он сейчас для больного, а не для неё. Они оставались вдвоём совсем недолго, минут двадцать. Но Карусельщик удивительно изменился. Никакого куража не осталось. Он молчал, и это было совсем уж странно. Сидел на стуле, сжавшись в комок, втянув бритую голову в плечи, и накручивал на палец уголок казённой пижамной куртки.

«Вот это класс! - восхитилась Оля. - Кирилл Петрович сразу поставил мерзавца на место. А мне, как всегда, не хватает жёсткости».
        - Ну, что, дорогой, будем лечиться? - Профессор встал, прошёлся по маленькому кабинету, положил руку Карусельщику на плечо и подмигнул Оле.
        Больной вздрогнул и съёжился под его рукой. Даже стало жаль наглого болтуна. Он казался совсем несчастным и пришибленным, особенно на фоне Кирилла Петровича, спокойного, уверенного, весёлого. Оля давно не видела своего учителя в такой отличной форме. Полтора года назад, когда они встречались в последний раз, профессор Гущенко был на грани нервного истощения. Впрочем, она тогда чувствовала себя не лучше. Между ними происходило много неприятных разговоров, Кирилл Петрович иногда срывался, грубо, обидно орал на неё.

«Ладно, не стоит вспоминать», - одёрнула себя Оля.
        - Идите, отдыхайте, - сказал Карусельщику Кирилл Петрович, - всё будет хорошо, мы с Ольгой Юрьевной обязательно вам поможем.
        Больной поднялся и на заплетающихся ногах вышел из кабинета. Перед тем, как исчезнуть за дверью, он быстро взглянул на Олю, словно хотел сказать что-то, но промолчал.
        - Ну что, Оленька, - профессор обнял её за плечи, - откроем окошко да покурим?
        Она не могла отказать, хотя сама почти никогда не курила в своём кабинете и никому не разрешала.
        От ветра зашевелились бумаги на столе. Стало холодно. Оля накинула вязаную кофту поверх халата. Они уселись на подоконник. Профессор так и не снял очков, она не видела его глаз, от этого было слегка не по себе.
        - Вы его здорово напугали, Кирилл Петрович.
        - Я не нарочно. - Он улыбнулся краем рта. - Противный тип. Впрочем, он, безусловно, болен. А больных надо жалеть, лечить, откинув личные симпатии и антипатии.
        - Вы думаете, это действительно шизофрения? - Оля попыталась разглядеть глаза Гущенко сквозь затемнённые стекла, но не получилось.
        - У тебя есть сомнения?
        - Да. Я поэтому и позвонила вам. Спасибо, что сразу приехали.
        - На здоровье. Я был поблизости. Слушай, сколько мы с тобой не виделись? - Он слегка отстранился и снял наконец очки. - Выглядишь неплохо. Подстриглась. Между прочим, напрасно. У тебя хорошие волосы.
        - Что, так хуже?
        - Нет. Тебе идёт. Просто волосы жалко. В наше время роскошная шевелюра редкость, даже у женщин. А уж у мужчин… - Он вздохнул, загасил сигарету и похлопал себя по голове.
        - Не гневите Бога, у вас никакого намёка на лысину.
        - А вот посмотри, редеют на макушке. - Он пригнул голову.
        - Все в порядке, Кирилл Петрович, кстати, макушка у вас двойная.
        - Да? Не знал. Ну и что это значит?
        - Вы должны быть очень счастливым человеком, просто обязаны.
        - Ты смешная… - Он провёл пальцем по её щеке. - Веришь в такие штуки? Двойная макушка. Ну ладно, душа моя, давай выкладывай, зачем звала.
        - Кирилл Петрович, - Оля зажмурилась и незаметно сложила пальцы крестом, - я попросила вас приехать потому, что мне показалось, этот человек, Карусельщик, на самом деле Марк Молох.
        - Кто, прости? - Гущенко протёр очки полой халата и опять надел их.
        Он не мог не помнить. Просто удивился, и сейчас, кажется, они опять поссорятся, как полтора года назад. Оля почувствовала, как он напрягся. Не хотелось ему возвращаться к той истории. Понятно, он тогда проиграл. Группа развалилась. Убийцу не нашли.
        Сколько всякой мерзости насмотрелась и начиталась она тогда, гуляя в паутине. Из однообразного месива выделялся только один автор. Марк Молох. И монологи Карусельщика удивительно напоминали его стиль, его изобразительный ряд.
        - Вот смотрите, слушайте. - Она вставила кассету, включила диктофон, положила перед Гущенко распечатку порнорассказов. Эти листы долго хранились у неё в ящике, она надеялась, что никогда не придётся к ним вернуться, и несколько раз хотела порвать, выбросить. Но что-то останавливало.

«Маленькой девочке так хочется, чтобы её погладили по голове, почесали за ушком. Маленькая девочка любит страшные сказки. Большой дядя готов ей рассказывать их с утра до вечера…»
        Дальше в тексте начинался вкрадчивый адский ужас. Из рояля вылезала мёртвая рука с гибкими червеобразными пальцами. А рука дяди оказывалась у девочки под одеялом. Красочным литературным языком, обстоятельно, слегка иронично, было описано, как взрослый насилует и убивает ребёнка, при этом рассказывает страшные сказки.
        Голос из диктофона так же вкрадчиво и так же литературно обращался к доктору Филипповой.
        В следующем рассказе присутствовали фигурные коньки, запах выглаженного пионерского галстука, радиопередача «Пионерская зорька». Это было «ретро». Действие происходило в начале семидесятых. Девочка шла в школу. По дороге её сажал в блестящую чёрную машину красивый дядя с седыми волосами. «Скажи, ты умеешь кататься на фигурных коньках? У тебя получается „пистолетик“? Вот сейчас ты мне покажешь, как высоко можешь задрать ножку».

«Скажите, у вас получался „пистолетик“? А „ласточка“? Любопытно, как высоко вы могли задрать ножку? Кстати, вы знаете, к белой обуви обязательно полагается белая сумочка».
        Профессор выключил диктофон, вытащил кассету. Сложил в стопку листы.
        - Мне казалось, ты давно пришла в себя, Оленька, - произнёс он медленно и задумчиво.
        - Но ведь похоже, Кирилл Петрович. Очень похоже. Он почти наизусть шпарит. Так знать и любить эти тексты может только один человек - их автор.

* * *
        Номер патрульной машины и фамилию младшего лейтенанта ДПС Антон на всякий случай запомнил. Как только лейтенант отпустил его, он рванул вперёд по Хорошевке, к Беговой. Если пробка или светофор, можно успеть. Но лучше, конечно, подстраховаться, пусть папина «шестёрка» пока отдохнёт.
        Антон прибился к обочине, выскочил из машины, поднял руку. Почти сразу остановилась старая побитая «Волга». За рулём сидел дед лет семидесяти, морщинистый, загорелый до черноты, длинные седые волосы собраны в хвостик, усы скобкой, весь в вареной джинсе.
        - Куда едем? - спросил он весёлым басом.
        - К Беговой! - Антон влез на переднее сиденье. - Только быстрей.
        Заднее было завалено какими-то деревяшками, железками, тряпками.
        - Поспешишь - людей насмешишь, - заметил дед, включил радио, нашёл радиостанцию. Зазвучала песня «Белоруссия» в исполнении ансамбля «Песняры».
        - Быстрей, пожалуйста! - взмолился Антон и достал из кармана удостоверение.
        Дед взглянул мельком, хмыкнул, тронулся. Сразу набрал приличную скорость и спросил:
        - Догоняем преступников?
        - Пытаемся догнать.
        - В кой это веки хотел деньжонок подзаработать, взял пассажира. - Старик вздохнул и покачал головой.
        - Вы не волнуйтесь, я заплачу, - пообещал Антон.
        - Заплатишь - спасибо, не заплатишь - переживу. Не деньги, так хотя бы адреналин, тоже не вредно. - Дед пошевелил усами, и вдруг стал подпевать радио.
        - Песни партизан, сосны да туман.
        У него был приятный, хрипловатый бас. Через несколько минут «Волга» выбралась на Беговую и встала в хвосте пробки.
        - Приехали, - сказал дед, - похоже, там впереди авария.

«Ну, вот и все. Мы будем долго и тупо здесь стоять, а они тем временем уже двадцать раз успели свернуть куда-нибудь», - с тоской подумал Антон, открыл дверцу, вылез, оглядел тесные ряды машин и тут же сел обратно.
        - Отлично, дед, вы гений! - сказал он старику. - Оказывается, они тоже приехали.
«Вольво» серый металлик с двумя антеннами.
        Старик открыл окно, высунулся по пояс, посмотрел, потом обернулся к Антону и весело сообщил:
        - Вижу твою «Вольву». Я, может, гений, но уж точно не генерал. Тормозить тачки со спецномерами имеют право только генералы. Слушай, если не секрет, что случилось?
        - Они девочку увезли, свидетельницу. Прямо у меня из-под носа.
        - Очень интересно. А кто они?
        - Не знаю.
        - Ну а чего ж ты не сообщил, куда следует, чтобы их остановили?
        - Я сообщил. Но ДПС остановила не их, а меня.
        - Хорошие дела! Очень даже в духе времени! Погоди, я не понял, они эту твою девочку насильно увезли, что ли?
        - Похоже на то, - вздохнул Антон.
        Старик помолчал, подумал, потом вдруг посмотрел на Антона и возмущённо произнёс:
        - Ну так чего ж ты сидишь здесь, вздыхаешь? Иди, забирай свою девочку!
        - То есть, как?
        - Да очень просто! Смотри, бодяга эта ещё минут на двадцать. Постучи к ним в окошко, покажи свою ксиву. Народу кругом полно. Что они тебе сделают? Ну, иди же! Ты опер или макаронина варёная?

* * *
        У профессора зазвонил мобильный. Оля терпеливо ждала, пока он объяснит какой-то Галочке, что прежде, чем говорить о фебрильном приступе, надо измерить больному температуру, посмотреть язык.
        Наконец Гущенко убрал телефон.
        - Извини. Хочешь, я его выключу, чтобы нам не мешали?
        - Да ладно, Кирилл Петрович. Вдруг что-нибудь срочное?
        - Срочное, - он улыбнулся и покачал головой, - гениальный симулянт, брачный аферист. Знакомился с одинокими состоятельными дамами, женился, обирал до нитки и исчезал. Штук десять паспортов, и все поддельные. Косит под кататонию, причём вполне грамотно косит, начитался учебников. Ну ладно, мы с тобой отвлеклись. Я тебя внимательно слушаю.
        - Кирилл Петрович, вы, конечно, уже знаете, Молох убил ещё одну девочку. Четвёртую. Или нет, пятую.
        - Почему ты сказала - пятую?
        - Потому, что первую он убил очень давно, в ранней юности. Но возможно, это уже десятая жертва, если считать тех детей, из Давыдовского интерната.
        - Оленька, - профессор укоризненно покачал головой, - ты меня пугаешь. Ты прямо зациклилась на нём.
        - А вы - нет? - спросила она чуть слышно.
        - Я? - он вздохнул, грустно улыбнулся. - Да, я, наверное, тоже. Вчера я был на совещании у замминистра, как раз обсуждали это убийство. Кстати, видел твоего Соловьёва, мы потом в столовой встретились, поболтали. Из всех из них только он один считает, что убийство девочки - продолжение серии.
        - Как - один? А остальные?
        - Ну, видишь ли, различий действительно, слишком много.
        - Да вы что, какие различия? Тот же почерк! - Оля не заметила, что повысила голос. - Та же серия! Она продолжается многие годы. Не первый, не четвёртый, а уже десятый труп! Если считать ещё и этого несчастного Пьяных, то вообще одиннадцатый!
        Кирилл Петрович успокаивающе похлопал её по руке.
        - Тихо, тихо, не заводись. Пьяных он уж точно не убивал. Вижу, ты готова подключиться к расследованию, просто рвёшься в бой. Я прав?
        Оля кивнула и постаралась улыбнуться.
        - Конечно, иного я от тебя и не ждал. Честно говоря, мне тоже в последнее время не даёт покоя та старая история со слепыми сиротами. Тогда я был уверен, а сейчас стал сомневаться.
        - В чём? В том, что Пьяных виновен?
        Он кивнул.
        - Несчастного учителя физкультуры уже не вернёшь. Но, знаешь, я в таком возрасте, что пора и о душе подумать. Если я всё-таки ошибся, следует исправить ошибку, хотя бы посмертно оправдать человека.
        - Вы серьёзно? - Оля смотрела на него во все глаза.
        - Серьёзней некуда, - он тяжело вздохнул, - мучает меня это, Оленька, очень мучает.
        - И что вы собираетесь делать? Вы же знаете, все материалы из архивов изъяты, никто не захочет в этом копаться. Почти десять лет прошло.
        Он посмотрел ей в глаза и хитро прищурился.
        - А я и не рассчитываю на помощь официальных инстанций. Я прекрасно знаю, что ни в ГУВД, ни в прокуратуре меня не поймут, да ещё смеяться станут, скажут, сбрендил профессор на старости лет. Я, душа моя, если на кого и рассчитываю, то только на тебя, - он погладил её по плечу, - ты ведь лучшая из всего моего выводка. Помнишь замечательные стихи: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться».
        - Кирилл Петрович, вы… - Оля запнулась, почувствовала, что сейчас заплачет, и отвернулась.
        Никогда, ни разу за многие годы, он не говорил ей таких слов.
        - Ладно, пока хватит об этом, - он вытащил сигарету, но закуривать не стал, - а то ещё возгордишься, задерёшь нос. Скажи, что тебе известно о последнем убийстве?
        Оля спрыгнула с подоконника.
        - Я закрою окно. Холодно. Мне известно имя девочки, я видела снимки трупа, сделанные на месте преступления, я знаю, что совпадает практически все.
        - Все, кроме личности жертвы. Одна такая ма-аленькая деталь. Откуда вообще у тебя информация? Ты уже встречалась с Соловьёвым?
        - Нет. Я вчера вечером была на программе «Тайна следствия». Но это не важно, передачу все равно в эфир не пустят.
        - Ух ты! Интересно, почему? Неужели у нас опять появилась цензура?
        Оля не успела ответить. Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая медсестра Алена. Лицо её сияло. На руках она держала кошку Дуську. Шерсть слиплась, на ухе запеклась кровь.
        - Нашлась, зараза! - сказала Алена.
        Кошка мяукнула басом, спрыгнула с Алениных руки, хромая, побежала в угол, где стояло её блюдечко.
        - Представляете, я иду, а она под кустом лежит… - Алена заметила наконец профессора, извинилась, смущённо поздоровалась и выскользнула из кабинета.
        Кошка принялась вылизывать пустое блюдце. Гущенко успел убрать в свой портфель листы распечатки и кассету.
        - Ты пожрать дашь бедной твари или нет? - спросил он, хрипло хохотнув.
        - Да, да, конечно. - Оля открыла холодильник, нашла остатки колбасы, положила кошке. - Кирилл Петрович, это всё-таки он. Хорошо, что вы взяли тексты и кассету. Вы сравните и сами увидите.
        - Конечно, увижу, - он шагнул к ней, чмокнул в щеку, - ты, главное, не нервничай. Дай кошке молока, а Карусельщику галоперидолу. Скорее всего, у него параноидная форма шизофрении. Я позвоню тебе.
        Он вышел. Кошка успела проглотить колбасу и стала тереться о ногу с громким урчанием.
        - Я вовсе не нервничаю, - пробормотала Оля, - я вполне спокойна.

* * *
        Они стояли в пробке. Деться им было некуда. Дядя Мотя нервничал, дёргался, приоткрыл окно и закурил. Бежевый «Жигуленок» исчез. Кругом полно машин.

«У них в багажнике кассеты и диски, - думала Ика, - им надо срочно куда-то спрятать всё это добро. Возможно, туда же они спрячут и меня, будут держать, пока я не расколюсь. А потом убьют по-тихому. Кто, кроме Маринки, хватится? Марк? Ха-ха, из психушки!»
        Тома и дядя Мотя говорили ещё что-то, но она не слышала. Она опять закрыла глаза, нырнула в свою детскую, уселась на пол и принялась крутить ручку музыкальной шкатулки. Мелодия, лившаяся из круглой жестяной коробки, убаюкивала, заглушала все остальные звуки. Ике захотелось забраться под одеяло. Она свернулась калачиком, согрелась, усадила рядом на кровать маму и папу.
        Обычно перед сном с ней сидела мама, читала какую-нибудь сказку. Папа возвращался поздно, заходил поцеловать её, когда она уже спала. Но сейчас в своей воображаемой норе Ика была полной хозяйкой, и ничего не стоило сделать так, чтобы перед сном с ней сидели оба, мама и папа, как угодно долго.
        - Ты все равно скажешь адрес, но мы потеряем время, и тебе будет неприятно. Поверь, тебе будет очень неприятно, так что лучше скажи.
        - П-пытать с-станете? - спросила Ика, не открывая глаз.
        - Нет. Зачем? Разве мы звери? Существуют другие, более гуманные методы. Современная фармакология идёт вперёд семимильными шагами.

«Значит, посадят на иглу, - подумала Ика, - лучше бы сразу убили».
        В голове у неё образовалась звенящая пустота. Она вдруг ясно поняла, что кончился ещё один этап её дурацкой жизни. Почему, интересно, у других все развивается плавно, постепенно, а у неё какими-то жуткими рывками, будто Боженька её судьбу ломтями режет. Каждый следующий ломоть ни капли не похож на предыдущий. Как в детской игре, когда один рисует голову, другой туловище, третий ноги, а потом разворачивают и смотрят, что получилось.
        Ика быстро выпрыгнула из кровати, босиком добежала до своего письменного стола, взяла листок, цветные фломастеры и стала рисовать портрет своей жизни. Стройные ножки гимнастки в нарядных дорогих туфельках. Уродливое жирное туловище. И чёрт знает какая башка, может, и симпатичная, но без мозгов совершенно.
        Одна Ика была в детстве, до десяти лет. Совсем другая потом, с тёткой, до семнадцати.
        Третья, с семнадцати до двадцати двух, теперешняя Ика, сегодня, кажется, умерла. Но четвёртая ещё не родилась, и что это будет за человек, пока неизвестно.
        Только одно она знала точно. Четвёртая, новая Ика, ни за что не станет сниматься в порно и спать за деньги со старыми извращенцами.
        И вдруг молодой мужской голос отчётливо произнёс:
        - У вас в машине свидетельница, Дроздова Ирина Павловна.
        Ика дёрнулась, открыла глаза, увидела рыжего. Он стоял у приоткрытого окна со стороны дяди Моти, держал в руке удостоверение.
        - Да в чём дело, я не понимаю? - сердито спросил дядя Мотя.
        - Грошев Матвей Александрович?
        - Откуда вам известно моё имя?
        Рыжий проигнорировал вопрос и сказал:
        - У вас в машине находится Дроздова Ирина Павловна. Будьте добры, выпустите её, пожалуйста.
        - Так, минуточку, а на каком основании? - Голос дяди Моти звучал совсем скверно. Вроде бы он говорил спокойно, но как-то слишком спокойно и медленно. Протянул руку, взял удостоверение рыжего.
        - Я должен забрать её на том основании, - спокойно и громко объяснил рыжий, - что она является свидетельницей по делу об убийстве.
        - Послушайте, старший лейтенант, вы, вообще, здоровы? Вы соображаете, что делаете? Я помощник депутата Государственной думы, у меня неприкосновенность, вы за это ответите.
        - Ну я же не вас прошу выйти из машины. Отпустите свидетельницу.
        - Вы можете прислать ей повестку, - подала голос Тома, - вы не имеете права забирать её здесь, прямо сейчас!
        - Статья 294, воспрепятствование производству предварительного расследования, лишение свободы на срок до двух лет, - невозмутимо сообщил рыжий. - У вас, гражданка, тоже неприкосновенность?
        Дядя Мотя вернул ему удостоверение. Ика заметила, что оттуда торчит купюра, сто долларов.

«Возьмёт и уйдёт», - испугалась Ика и завопила во всё горло:
        - З-заберите меня! С-скорее! П-пожалуйста! Они меня уб-бьют!
        Получилось так громко, что услышали из двух соседних машин. Какая-то девушка выскочила из «Тойоты», стоявшей рядом, подошла к рыжему, спросила:
        - Помощь нужна?
        - Спасибо. Будете свидетельницей?
        - С удовольствием, - кивнула девушка.
        - Вот сейчас этот господин, Грошев Матвей Александрович, попытался дать взятку должностному лицу, находящемуся при исполнении своих служебных обязанностей, с целью воспрепятствовать оному лицу в оном исполнении. - Рыжий раскрыл своё удостоверение и показал девушке купюру.
        - Ладно, все, лейтенант, не хочешь, не бери. - Дядя Мотя опустил стекло до конца, протянул руку, ловко цапнул свою сотню и спрятал её в карман.
        - Только что Дроздова Ирина Павловна заявила, что не желает оставаться в вашей машине и опасается за свою жизнь, - продолжал рыжий с издевательским спокойствием. - Таким образом, господин Грошев, получается уже статья сто двадцать шестая, похищение человека. Тут уж никакая неприкосновенность не поможет. Впрочем, может помочь примечание к данной статье. Лицо, добровольно освободившее похищенного, освобождается от уголовной ответственности, если в его действиях не содержится иного состава преступления.
        - Слушай, ты что, весь кодекс наизусть знаешь? - хихикнула девушка.
        - Ага, - кивнул рыжий, посмотрел сквозь стекло на Ику, улыбнулся и подмигнул.
        Пробка медленно двинулась. Впереди стоящая машина поползла вперёд, и Вова, сидевший за рулём, дёрнулся, как будто проснулся. «Вольво» тоже двинулась.
        - В-выпустите м-меня! - крикнула Ика и застучала кулаком в стекло.
        Рыжий забежал вперёд и встал перед «Вольво», сложил руки на груди и улыбался, как будто позировал перед объективом фотоаппарата.
        - Ладно, пусть катится! - выдавил сквозь зубы дядя Мотя.
        Двери разблокировали. Ика вылезла. Рыжий поблагодарил свидетельницу, крепко взял Ику за руку. Лавируя между машинами, они побежали назад, остановились у старой
«Волги».
        - Ну что, очень было страшно? - спросил рыжего водитель, смешной усатый дед с хвостиком. - Вон, я там местечко для неё расчистил.
        Рыжий усадил Ику назад, сам сел вперёд, рядом с водителем.
        Пробка опять замерла и долго ещё не двигалась.
        Глава тридцать первая
        После разговора с профессором Марк странно ослаб, все вдруг стало безразлично. На заплетающихся ногах он добрёл до палаты и рухнул в койку. У него болела голова. Самое скверное, что он толком не мог вспомнить, о чём они говорили. Голос профессора стоял в ушах монотонным гулом, уиу-уиу-уиу, как будто электропилой медленно распиливали череп.
        - Он меня гипнотизировал! - Марк мучительно сморщился. - Вот сволочь! Я же мог ему чёрт знает что рассказать.
        Это показалось ему жутким, немыслимым унижением. Получается, какой-то учёный хмырь может вот так, запросто, одним только голосом и взглядом, сделать из тебя послушную марионетку и вывернуть тебя наизнанку, вытянуть любую информацию.
        Марк пытался успокоиться, вспомнить разговор с профессором, но не мог. Все сливалось в это проклятое уиу-уиу. Единственный способ выяснить хоть что-то - поговорить с фрау доктор.
        Одолевая головокружение и ватную слабость, он встал с койки, поплёлся в коридор и опустился на первую банкетку, рядом с жирным бабообразным новеньким, который ночью устраивал газовую атаку. Новенький жадно жевал булку. Крошки прилипали к подбородку, сыпались на гигантские ляжки, обтянутые трикотажными штанами.
        - Чтоб ты лопнул, толстая скотина, - пробормотал Марк.
        - Ы-ы, - ощерился жирный и спрятал булку за спину, - сам дурак.
        - Сдохнешь здесь, вонючка, и твои мама с папой будут только рады. - Марк вложил в слова всю злобу, которая скопилась у него за последние дни, и сразу как будто полегчало, даже головная боль утихла.
        - Ы-ы… - Губы дебила в слюнях и крошках растянулись, все его лицо зашевелилось, сморщилось. - Ы-ы!
        Мимо прошла сестра.
        - В чём дело? - она взглянула сначала на дебила, потом на Марка.
        Дебил плакал в голос, размазывал слезы и сопли, показывал на Марка, причём не рукой, а подбородком, выдвигая вперёд нижнюю челюсть, как ящик комода.
        - Мне плохо, - пожаловался Марк, - позовите доктора.
        - Тебе? - Сестра прищурилась и поджала губы. - С тобой как раз все в порядке. Вот ему плохо, да. - Она ласково, без всякой брезгливости, посмотрела на дебила, погладила его по лысой голове. - Костик, он что, обидел тебя? Почему ты плачешь?
        - Обы-ыдил, Косыка обы-ыдил, - промямлило жирное животное.
        - Ну, пойдём, миленький, пойдём, умоемся, плакать не будем.
        Сестра подняла Костика и повела его к умывалке, бросив на Марка такой взгляд, как будто это он, а не Костик, был дебилом, весь в соплях, слюнях и хлебных крошках.
        Марк закрыл глаза, прижался затылком к холодной стене.

«Мог я сболтнуть что-то или нет? - думал он, но как-то совсем вяло, равнодушно. - И зачем я привязался к этому недоумку? Кто меня за язык тянул? Теперь Зинка наверняка пожалуется Филипповой, опять ко мне будут приставать, ой, как же хреново мне!»
        Это было похоже на кокаиновую ломку. Тоска, слабость, злость. Чувство абсолютной, глобальной безысходности, тупая головная боль.
        В коридоре опять появилась слонопотамша Зинка, Марк узнал её по тяжёлым шагам, от которых дрожал пол. Он открыл глаза и позвал:
        - Зинаида Ильинична! Мне правда плохо!
        Хотел громко, но получилось совсем тихо, губы едва двигались.
        - Что? В чём дело? - Сестра встала перед ним и недоверчиво глядела сверху вниз.
        - Слабость. Голова болит и кружится.
        - Не жрёшь ничего, вот и слабость, - заключила сестра, но всё-таки взяла его руку, пощупала пульс, нахмурилась. - Ладно, пойдём в процедурную, доктор тебя посмотрит.
        Марку измерили давление, оказалось очень низкое, девяносто на шестьдесят.
        - Не смертельно, - заявила Филиппова, - у меня всю жизнь такое. Могу назначить вам глюкозу и витамины.
        - Дело не в этом, - Марк помотал головой, и ему показалось, что она сейчас отвалится, - ваш профессор, он что-то сделал со мной. Мне из-за него так плохо.
        - Что же такое он с вами сделал? - Её губы слегка дрогнули в улыбке, наверное иронической.
        - Я не понимаю. Не помню. Это было что-то вроде гипноза.
        - Вполне возможно. Кирилл Петрович иногда использует гипноз. Кстати, при амнезии это даёт хороший эффект.
        - Да нет, нет, - он болезненно сморщился, - он гипнотизировал меня не для того, чтобы я вспомнил, а наоборот.
        - То есть?
        - Не знаю, как это объяснить. Вы врач, вы должны понимать такие штуки. Что он вам про меня говорил, когда я вышел?
        - Ничего. О вас он все сказал в вашем присутствии. Вы боитесь, что под гипнозом вспомнили своё имя? - спросила Филиппова.
        - Нет. Этого я как раз боюсь меньше всего. Наоборот, я хочу вспомнить. Объясните, почему мне так плохо?
        - Муки совести, - усмехнулась Филиппова.
        - Что вы имеете в виду?
        - Вы опять обидели больного.
        - А, вы об этом? Ну извините. Я не нарочно. Так получилось. Его положили на соседнюю койку, и он всю ночь портил воздух. Из-за этого я не мог спать.
        - Какой у вас, однако, чуткий нос. Скажите, а вы, вообще, хорошо спите? Кошмары не мучают? Мальчики кровавые в глазах, и девочки…
        - Вы на что-то намекаете, я не понимаю, - быстро, нервно пробормотал Марк и принялся растирать лоб. - Ольга Юрьевна, мне плохо, вы всё-таки врач, вы обязаны мне помочь, хотя бы дайте таблетку от головной боли, какие мальчики, девочки?
        Филиппова несколько секунд молчала и смотрела на него. Наконец спросила, очень тихо:
        - Ваш псевдоним в Интернете Марк Молох?
        Он перестал растирать лоб, покачнулся, ухватился за край кушетки обеими руками. Кадык задвигался, глаза часто заморгали. Руки вцепились в край кушетки так, что побелели костяшки пальцев.
        - Вы не только сочиняете порнографические рассказы о том, как насилуют и убивают детей, - продолжала Филиппова своим мягким, низким, спокойным голосом, - вы ещё и фильмы снимаете с участием детей. Но этого мало. Вы детьми торгуете.
        Марк почувствовал, что пижамная куртка стала мокрой и прилипла к спине. Они были одни в процедурной, сестра вышла. Филиппова стояла над ним и смотрела в упор, сверху вниз. Он мысленно досчитал до десяти, облизнул пересохшие губы, поднял лицо, посмотрел ей в глаза и медленно, спокойно произнёс:
        - Грязная клевета. Как вам только в голову пришла подобная мерзость? Я, по-вашему, законченный подонок? Какие дети? Какой Интернет?
        Филиппова как будто не услышала его, продолжала говорить:
        - Женя Качалова. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Вы продали её серийному убийце. Он задушил её в лесу, в двадцати километрах от МКАД. Вы встречались с ним, брали деньги за Женю? Ну? Клиент, который купил у вас Женю. Как он выглядел? Можете не отвечать прямо сейчас. Думайте. Если вы окажете содействие в поимке серийного убийцы, для суда это очень серьёзно. Вы можете рассчитывать на более мягкий приговор, на сокращение срока.
        Дверь распахнулась, появился санитар.
        - Ольга Юрьевна, извините, пожалуйста, вас просили зайти в приёмное отделение. Там больного привезли на «скорой».
        - Да, сейчас иду. - Она наклонилась и тихо произнесла: - Думайте, Марк, думайте. Для вас это единственный шанс.
        Потом повернулась к санитару.
        - Вы новенький? Как вас зовут?
        - Слава.
        - Очень приятно. Слава, проводите, пожалуйста, этого больного в палату и дайте ему таблетку анальгина.

* * *
        Старый учитель сидел за столом и писал подробные показания. Стопка листов, исписанных аккуратным учительским почерком, все росла, рука устала, а конца не было видно.
        Борис Александрович больше не боялся очередного приступа. Включились какие-то неведомые внутренние резервы. Он даже не боялся, что его могут прямо отсюда, из дома, увезти в камеру предварительного заключения.
        С того момента, как он узнал, что Женя убита, его не покидало чувство, будто он потерял кого-то близкого, и сам во всём виноват. Надо было взять девочку за руку и отвести домой, к маме. Почему он не спросил: кто тебя там ждёт? Конечно, она бы не ответила и руку бы вырвала, но вдруг нет? Если бы он с самого начала построил разговор как-то иначе, если бы не возникло между ними этой нервозной враждебности, он бы сумел её удержать.
        А что стоило раньше начать проверку сочинений? Дневник лежал у него дома. Если бы он прочитал его до встречи с девочкой, он вёл бы себя совсем иначе. Как теперь входить в класс? Как смотреть на пустое место за четвёртой партой у окна? Как смотреть себе в глаза в зеркале? Конечно, это он во всём виноват! Надо было сразу поднять тревогу, позвонить матери девочки, заявить в милицию. Пусть скандал, пусть что угодно, но ребёнок был бы жив.

«Успокойся. Да, ты виноват. Но если ты будешь трястись от страха и стыда, никому от этого легче не станет. Не забывай, ты свидетель. Ты должен сохранять здравый рассудок, чтобы помочь следствию и не оказаться в камере в качестве подозреваемого в страшном убийстве. А настоящий убийца при этом останется на свободе», - сказал себе Борис Александрович так строго, как говорил с теми учениками, которые могли хорошо учиться, но не хотели.
        Руки перестали дрожать. Даже в самой ужасной ситуации надо находить что-то позитивное.
        Вот, например, теперь он точно знал, что все его подозрения относительно так называемого дяди оказались более чем справедливы. Убийца был у него дома, подкинул улики, заранее запугал.
        Он очень точно просчитал все психологические реакции Бориса Александровича, нашёл слабое место и обработал старого учителя весьма грамотно, по полной программе.
        В голове вдруг зашелестели строки Иннокентия Анненского:
        Спите крепко, палач с палачихой!
        Улыбайтесь друг другу любовней!
        Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
        В целом мире тебя нет виновней!
        Может быть, именно стихи спасли от паники, от очередного приступа? Так ведь часто бывало раньше.

«Нет. Раньше в моей жизни ничего подобного не бывало! - одёрнул себя Борис Александрович. - Мне не приходилось лицом к лицу, наедине, у себя дома, сидеть и разговаривать с серийным убийцей. Мне не приходилось оказываться в роли подозреваемого по воле этого убийцы, согласно его хитрому плану. Мой страх, безусловно, входит в этот план. Значит, бояться я больше не буду».
        Борис Александрович потряс рукой, принялся сжимать и разжимать пальцы, как учат первоклашек: мы писали, мы писали, наши пальчики устали.
        Соловьёв, Завидов и длинная женщина эксперт вернулись с балкона. Старый учитель взял ручку.

«Убийца полностью владел собой, но один раз всё-таки сорвался. Как будто провалился куда-то на несколько минут, мне показалось, он засыпает или теряет сознание. Голос его изменился. Я не видел его глаз за дымчатыми очками, но уверен, они были закрыты, когда он говорил: Страдания детей - это так ужасно. Жизнь бывает страшнее смерти. Грязь, мерзость, растление. Надо спасать детей, пока они маленькие, пока остаётся в них что-то чистое, светлое. Невыносимо наблюдать, как они деградируют. Сердце разрывается.»
        Старый учитель отложил ручку и повернулся к Соловьёву.
        - Вот, послушайте, Дмитрий Владимирович! Я, кажется, дословно вспомнил его слова, послушайте! - Он громко зачитал текст.
        Слушали все, даже Завидов.
        - Он миссионер, - сказал Борис Александрович, - он считает, что, убивая, спасает детей. Он образован, умён. Отлично владеет собой, обладает даром внушения, а возможно, и навыками гипноза. Я понимаю, что для вас, профессионалов, мои дилетантские умозаключения звучат нелепо, но поверьте мне, он не просто маньяк. Он миссионер, фанатик. Он изменил внешность, борода, усы, все это, возможно, накладное. К тому же дымчатые очки. Но я, наверное, сумел бы опознать его.
        - Спасибо, - сказал Соловьёв и протянул ему какой-то бланк, - распишитесь, пожалуйста.
        - Что это?
        - Подписка о невыезде.
        - То есть вы меня в тюрьму не заберёте?
        - Нет.
        Борис Александрович зажмурился, тряхнул головой и пробормотал:
        Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
        Среди неравного изнемогая боя…
        - Что, простите? - Соловьёв удивлённо поднял брови.
        - А? Нет, ничего. Это так, стихи. Иннокентий Анненский, «Третий мучительный сонет».

* * *
        Новый больной оказался известным актёром. Его привезли со съёмок какого-то сериала, у него был алкогольный галлюциноз. Народный артист России, гениальный комик, трогательный и смешной до слёз, обожаемый несколькими поколениями зрителей, уверял, что в его голове поселились все герои, которых он сыграл за сорок лет работы в кино и театре.
        - Они скандалят, требуют, чтобы я срочно оформил им прописку. Это же получится коммуналка! Они говорят, жилплощадь принадлежит им по закону, - шептал актёр, опасливо озираясь по сторонам, - вы знаете, там есть несколько уголовников, от которых неизвестно, чего ждать. К тому же милиция их ищет, поэтому за мной постоянно следят, вмонтировали в мозг подслушивающие устройства. Обо всём, что там происходит, сразу докладывают министру.
        Ирина Александровна, маленькая, худая, как подросток, шестидесятилетняя женщина, врач приёмного отделения, чуть не плакала от жалости. Она обожала этого актёра, смотрела все фильмы с его участием. Она и представить не могла, что её кумир - запойный алкоголик.
        В кабинет постоянно под каким-нибудь предлогом заглядывали санитары, сестры, врачи. По клинике уже прошёл слух, что привезли знаменитость, и всем хотелось поглазеть.
        - Зачем они на меня смотрят? Проверьте их документы и отпечатки пальцев, - говорил актёр, - заприте дверь, никого не пускайте!
        Когда просунулась очередная любопытная голова, больной дёрнулся и чуть не упал со стула.
        - Хватит! Дайте умереть спокойно!
        Наконец его отвели в бокс.
        - Знаешь, Оленька - сказала Ирина Александровна и шумно высморкалась, - в юности я была в него влюблена. Честное слово. Девочки обычно влюбляются в красавцев, в героев-любовников, а я вот в него. Я даже согласилась выйти за моего первого мужа только потому, что он был похож на моего смешного кумира. Господи, как все банально и как грустно. Скажи, ты думаешь, он совсем безнадёжен?
        - Не знаю. Если только чудо. - Оля посмотрела на часы.
        - Торопишься? Может, чайку выпьем? Я, кстати, хотела с тобой посоветоваться. Главный дал мне статью какого-то юноши, просит, чтобы я помогла ему подобрать иллюстративный материал. Я посмотрела, знаешь, это не кандидат наук писал, а двоечник из средней школы. Не знаю, что делать.
        - Двоечника зовут Иванов Егор Петрович? - улыбнулась Оля.
        - Да. Неужели к тебе тоже с этим подкатывали?
        - Мг-м.
        - Отказалась?
        - Разумеется.
        - Умница. Боюсь, я так не смогу, - вздохнула Ирина Александровна, - главный намекнул, что отправит меня на пенсию.
        - Не отправит, не бойтесь. На нашу с вами зарплату желающих мало.
        - Да? Ты считаешь, надо отказаться?
        - Конечно. Или денег потребуйте. С какой стати вы будете писать статью за этого наглого тупицу бесплатно? Потом ещё он и докторскую захочет. Главный сказал вам, что он Иванов по матери, а отец у него олигарх?
        Ирина Александровна вжала в плечи маленькую стриженую голову. Чёрные глаза недоуменно смотрели из-под седой чёлки.
        - Олигарх? Ой, батюшки, а зачем ему понадобилась психиатрия? Он что, больных лечить собирается?
        - Никого он лечить не будет. Ему хочется иметь докторскую степень. Кандидатскую уже имеет. Почему психиатрия, а не микробиология или ядерная физика, это вы у него спросите.
        - Ой, какой ужас! - Ирина Александровна перешла на шёпот. - Думаешь, там фигурируют деньги?
        - Я предпочитаю об этом вообще не думать. Очень уж противно. Лучше не связывайтесь с этим двоечником.
        Ирина Александровна отвернулась, покрутила дешёвую серёжку в ухе, тяжело вздохнула, помолчала, потом заговорила совсем другим, преувеличенно бодрым голосом:
        - Значит, чаю ты со мной не выпьешь, Оленька?
        - Нет, спасибо. Мне пора.
        Оля посмотрела на сморщенное личико, заметила, что седая чёлка мелко дрожит, и поняла, что Иванову по матери повезло. Он нашёл учёного идиота, вернее, идиотку, которая напишет ему и статью, и диссертацию, причём о деньгах не заикнётся. Не так воспитана.
        - Это тебе спасибо, Оленька. Так удачно получилось, что ты зашла.
        - Ирина Александровна, вы же меня попросили зайти.
        - Я? - Чёрные глаза удивлённо округлились, тонкие брови поползли вверх и спрятались под чёлкой. - Нет, Оленька, я не просила. Кто тебе сказал?

* * *
        - Ну вставай, пойдём лечиться.
        Из-за головной боли Марк соображал совсем плохо, мысли путались, цеплялись одна за другую, скручивались бешеным змеиным клубком.
        - Пойдём, пойдём, не бойся, - санитар взял его за локоть, - да ты чего, мужик? Вставай! А то клизму поставлю, доктор прописала тебе клизму керосиновую. - Санитар заржал и повёл Марка по коридору, позвякивая ключами.
        - Она сказала, чтобы ты дал мне анальгину, - напомнил Марк.
        - Ага, - кивнул Славик, - сейчас. Посиди пока.
        Он усадил Марка на банкетку и ушёл.
        Началось время посещений. Больные потекли к столовой. Марк не стал ждать санитара с анальгином, поплёлся в другой конец коридора, туда, где сейчас было тихо и пусто. Опустился на лавку, закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг услышал тихий мужской голос.
        - Привет. Вмазаться хочешь?
        Рядом с ним на скамейку присел парень лет тридцати, толстый блондин в очках, с аккуратной бородкой. Одет он был в джинсы и свитер. На руке висела лёгкая чёрная куртка.
        - Ты кто такой? - спросил Марк.
        - Я к тебе в гости, Хохлов Марк Анатольевич. - Парень произнёс это очень тихо, на ухо.
        Марк вздрогнул и почувствовал, как что-то твёрдое упёрлось в левый бок.
        - Не дёргайся. Пушка с глушителем. Пикнешь - пальну, никто не услышит. Короче, так. Адреса двух квартир, той, где клиенты с твоими детками отдыхают, и той, где ты снимаешь своё кино. В квартире на Полежаевской мы уже были. Девочка твоя, Дроздова Ирина Павловна, просила передать тебе пламенный привет.
        - Сука, - прошептал Марк и стиснул зубы.
        - Короче, дашь адреса по-хорошему, выйдешь отсюда здоровым и богатым. Не дашь - сдохнешь.
        Марку вдруг жутко захотелось кокаина. Одну маленькую понюшку. Он бы часть дозы вдохнул, а часть втёр в верхнюю десну. Сразу такой холодок и онемение, как от анестезии, можно зубы драть, не будет больно. И вообще ничего не больно. Ты гений, красавец, супермен, плейбой, все от тебя без ума, и даже дуло с глушителем у левого бока можно не замечать. Подумаешь, дуло.
        Высокий детский голос отчётливо и чисто пропел:
        Выбирай, детка, выбирай
        Дивный край
        Кокаиновый рай.
        Голос был Женин. Она часто напевала песенки Вазелина. Марку некоторые из них нравились. Особенно эта.
        Он провёл по десне языком, воображая нежно-горький вкус тончайших белых кристаллов.
        Улетай, детка, улетай
        Высоко, в кокаиновый рай.
        Голос Жени звучал так отчётливо, словно она сидела рядом с Марком на лавке. Блондин слева, Женя справа.
        - Память отшибло? Помочь тебе? Смотри, пальну в печень, умирать будешь долго и больно. Ну, считаю до трёх. Раз!
        - Не надо, - процедил Марк сквозь зубы и медленно, чётко назвал оба адреса.
        - Молодец, - похвалил парень, - видишь, как все просто, блин!
        Одновременно со словом «блин» прозвучал мягкий глухой хлопок, словно где-то за стеной открыли бутылку шампанского. Блондин встал и спокойно пошёл по коридору, не оглядываясь.
        Боли не было, перехватило дыхание. Марк хотел спросить, в чём дело? Он же назвал оба адреса. Но звука не получилось. И вдоха не получилось.
        Коридор медленно заливала тьма. Чёрные тени шептали, клубились, свивались в подвижный конус, который уходил острым концом вниз, сквозь пол.
        Марка подбросило, как в машине, которая резко тормозит на полном ходу. Он взлетел вверх, к потолку, дёрнулся и оказался внутри ледяной воронки. Вокруг вращались чёрные плотные тени. Он отчаянно барахтался, пытался вырваться, но его несло вниз, как щепку или окурок уносит под ночным ливнем в сток, сквозь решётку канализации.
        Издалека, изнутри водоворота теней он видел комнату, широкий проем без двери, лавки, телевизор, закреплённый высоко, под самым потолком. Комната плавала над ним, в невесомости, крутилась, поворачивалась разными боками, давая разглядеть со всех сторон лысого мужчину в коричневой пижаме.
        Поза у мужчины была странная. Он сидел, но завалился на бок. Рот широко открыт, глаза вытаращены.
        - Это я! Где я? Почему? За что? Я же все сказал!
        Сквозь нарастающую волну новых звуков, сквозь вой, плачь, хохот, и вопли ужаса чистый детский голос пропел ему прямо в ухо:
        Здравствуй, детка, пора умереть,
        Ты же так не хотела стареть,
        Уходи, улетай, умирай,
        Ждёт тебя кокаиновый рай.
        Глава тридцать вторая
        В квартире-гостинице не нашли ничего интересного, кроме видеожучков, вмонтированных в спальне, но вовсе не в люстру, как думала Ика. Маленькие блестящие штучки выглядели просто как декоративные детали рамы большого зеркала, которое висело напротив кровати.
        Сигнал с жучка мог поступать в квартиру-студию, набитую всяким оборудованием. Она находилась на седьмом этаже панельного дома в соседнем переулке.
        Когда группа приехала туда, там уже было полно народа. Внутрь впустили только Соловьёва. Остальных вежливо попросили подождать во дворе.
        - Это они! - прошептала Ика на ухо Антону. - Они отправили кого-то из своих людей в психушку и выпотрошили Марка.
        Никого из знакомой тройки, красочно описанной Икой и Антоном, ни дяди Моти, ни Вовы, ни Томы, в студии не оказалось. Дима даже пожалел, что не довелось ещё раз встретиться с господином Грошевым.
        Работали специалисты ФАПСИ. К Соловьёву подошёл маленький толстый человек с такими большими щеками, что они сдавливали ему ноздри и наползали на уши. Он показал удостоверение заместителя председателя Комитета по безопасности Государственной думы и заявил:
        - Всё, что содержат носители информации, находящиеся в этом помещении, является государственной тайной.
        - Меня интересует только одна запись. Вероятно, последняя. На ней может быть снят опасный преступник, серийный убийца.
        - Вы сказали «может быть», - маленькие блестящие глазки ощупали лицо Соловьёва, - значит, абсолютной уверенности у вас нет?
        - Просмотрите последние записи. У убийцы лицо замазано гримом. Это должно напоминать маскировочную коричнево-зелёную окраску, как у бойца спецназа. Он снят с девочкой, которую убил через несколько дней после их первой встречи.
        Щекастый насупился, помолчал, потом резко развернулся, вышел в коридор и стал названивать кому-то по мобильному.
        Дима наблюдал, как потрошат оборудование порнографа, и думал о том, что второго скандала по образцу «Вербены» уже точно не случится. Ика сказала, что из квартиры на Полежаевской вывезли все видеоматериалы, нашли документы на аренду банковской ячейки, где Марк Хохлов хранил часть дискет.
        Багажник машины Грошева набит порнухой. Некий генерал Иван Поликарпович обеспечил дяде Моте «зелёный коридор». «Вольво» со спецномерами выехала из пробки на Беговой и спокойно проследовала к месту назначения.
        Ика уверяет, что, по крайней мере, двух своих клиентов она видела по телевизору, когда показывали в новостях заседание Госдумы. Мальчик Стас рассказывал ей, что однажды узнал своего клиента в чиновном госте какого-то политического ток-шоу.
        Сейчас этот щекастый запрашивает кого-то, можно ли выдать следователю ГУВД диск, на котором запечатлён маньяк. Наверное, для них это разумный вариант. Тихо отдать Молоха и забрать всё остальное, включая самого порнографа. Хорошо ещё, что этот как бы писатель не единственный свидетель. Молоха-убийцу видел Борис Александрович Родецкий. Но не только он.
        Один из охранников казино вспомнил, что в воскресенье, с девяти тридцати до десяти вечера, на углу возле ограды сквера, стоял тёмно-синий «Форд-Фокус». Охранник высунулся посмотреть, кто там сигналит. И даже вспомнил, что сигналы были такие: два коротких, один длинный. Номер охранник не разглядел, но успел заметить, как из сквера выбежала девочка в ярко-зелёной куртке, села в машину.
«Форд-Фокус» тут же уехал.
        На следующий вечер эта, или очень похожая, машина опять появилась на том же месте, около половины девятого вечера. В казино было мероприятие, конкурс красоты на звание «Мисс Рулетка». Съезжалось много народу, тёмно-синий
«Форд-Фокус» мешал парковаться, занимал место. Охранник (уже другой) подошёл и вежливо попросил отъехать. За рулём сидел мужчина лет пятидесяти или старше, с аккуратной седой бородкой, в чём-то светлом. То ли плащ, то ли куртка. Мужчина показался охраннику вполне нормальным, спокойным. Не ругался, не возражал, попросил отогнать машину, которая заперла его, и сразу отъехал.
        Этот, второй охранник, тоже не запомнил номер «Форда». Но уверял, что мог бы опознать водителя.

«Форд-Фокус» очень распространённая модель. Например, у майора Завидова точно такая машина. Во дворе, возле дома, где живёт Дима, паркуется каждый вечер три
«Фокуса», из них один тёмно-синий.
        Появился щекастый, быстро прошёл мимо Соловьёва, склонился к парню, который сидел за компьютером, о чём-то пошептался с ним, потом повернулся к Диме.
        - Пожалуйста, выйдите, подождите на лестнице. Мы попробуем найти этого вашего, в маскировочной окраске.
        На площадке Дима закурил, достал мобильный, набрал номер Оли, услышал механический голос: «Абонент временно недоступен».
        В её кабинете никто не брал трубку.
        Дима отправил ей сообщение:

«Ты права. Это он, М.М. Изолируй его. Будь осторожна. Скоро приеду».
        Потом отыскал в маленькой записной книжке телефон ординаторской, узнал, что Ольга Юрьевна сейчас в приёмном отделении, её просили посмотреть нового больного. Когда вернётся, неизвестно.
        - Передайте ей, пожалуйста, что звонил Соловьёв. Попросите, чтобы она включила свой мобильный.

«Все бесполезно. Раз они здесь, там они уже побывали, - думал Дима, - сейчас как раз время посещений, вход в клинику свободный. Персонала не хватает. Нет, если бы что-то случилось, она бы сразу позвонила мне. Но она сейчас в приёмном отделении, кажется, это другой корпус. Клиника огромная. Случиться могло что угодно, причём очень тихо, так, что сразу никто не заметит».
        Дверь открылась. Щекастый протянул Диме диск.
        - Возьмите. Тут человек с разрисованным лицом и девочка. Женя Качалова, кажется? Отвратительное зрелище. Желаю удачи.

* * *
        Оля неслась через больничный сквер к своему отделению, на неё оглядывались больные, врачи, посетители, кто-то окликнул, она не ответила, только махнула рукой, налетела на полного невысокого блондина в чёрной куртке, чуть не упала. Блондин поддержал её за локоть и вежливо извинился.
        По лестнице медленно поднимались две пожилые женщины с тяжёлыми сумками. Оля промчалась мимо.
        - Ольга Юрьевна! Подождите! Можно вас на минуту?
        - Потом, позже. Я спешу!
        На площадке перед отделением сидела Зинуля. По её спокойной улыбке Оля поняла, что ничего страшного пока не произошло.
        - Ой, не могу, летит, как на пожар, - сказала Зинуля и покачала головой. - Да сядьте вы, отдышитесь. Все в порядке. Правда, что ли, в приёмное артиста привезли, с белой горячкой? Ну, как его? Потешный такой, курносенький. - Она защёлкала пальцами, пытаясь вспомнить фамилию.
        - Точно все в порядке? - спросила Оля.
        - Точно. Посетителей много, идут, идут, я тут замаялась впускать, выпускать. О! Вон, опять звонят! - Зинуля встала, открыла дверь.
        Вошли те две женщины с сумками, которых Оля обогнала на лестнице.
        - Ольга Юрьевна, а когда можно будет с вами поговорить?
        - Позже. Извините.
        В коридоре ничего необычного не происходило. Больные сидели на банкетках. Из-за открытой двери столовой слышался тихий ровный гул разговоров. Марка нигде не было. Первым делом Оля направилась в палату. Убедилась, что койка пуста. Увидела, как из процедурной вышел санитар Славик, и бросилась к нему.
        - Да вы что, Ольга Юрьевна! Я ничего не выдумал. Позвонили в ординаторскую, мужской голос сказал, чтобы я вас нашёл и пригласил в приёмное отделение. Я передал.
        - Где больной? - спросила Оля, пытаясь унять странную, совершенно немотивированную дрожь.
        - Какой? Карусельщик, что ли? Виноват, Ольга Юрьевна. Забыл, - Славик хлопнул себя по лбу, - вот сюда посадил его, а потом меня отвлекли. Куда он делся, не знаю. Извините.
        Оля помчалась дальше по коридору, Славик за ней. Они свернули в тупик, где больные по вечерам смотрели телевизор, и оба застыли.
        На лавке сидел Карусельщик. Он завалился на бок, но не упал. Остекленевшие глаза, открытый рот. Слева, на коричневой фланели пижамной куртки, небольшое тёмное пятно.
        Между двумя окнами, забранными решёткой, вжавшись в стену, стоял его тёзка, восемнадцатилетний Марк, маленький Марик, тот самый мальчик, который свихнулся от наркотиков и песен Вазелина. В руке он сжимал пистолет. Дуло с навинченным глушителем тряслось у его виска.
        Оля не решилась оглянуться, сказать Славе, чтобы он убрал из коридора больных и посетителей, вызвал милицию. Она поймала взгляд мальчика и боялась потерять контакт. И ещё она вспомнила, что те две пожилые женщины с сумками - мать и тётка Марика. Через пару минут они могут появиться здесь. Тогда шансов почти не останется. Мальчик не стреляет потому, что ждёт зрителей.
        - Тихо, малыш, тихо, я с тобой. У тебя все хорошо. Отдай мне эту гадость.
        - Я устал. Я больше не хочу жить, - сказал он и всхлипнул.
        - Марик, ты хочешь жить. Ты очень сильный, мужественный человек. Ты слез с иглы. Ты сделал это, Марик. Ты уже здоров. Дай мне железку, пожалуйста.
        Она нарочно не произносила слово «пистолет». Слишком красивое слово, слишком весомое.
        - Я хочу умереть, - медленно произнёс Марик.
        - Почему?
        - Мне все надоело. Жизнь дерьмо.
        - Нет, малыш. Жизнь прекрасна. Смерть дерьмо. Отдай железку. Её здесь бросил убийца, зачем ты подбираешь всякую дрянь? Помнишь, ты обещал научить меня танцевать чечётку? Кроме тебя, я не знаю никого, кто умеет бить степ. Ты гениально это делаешь, Марик, опусти руку, она дрожит, ты чувствуешь? Слезы тёплые чувствуешь? Все хорошо, ты живой, сильный, красивый. Сколько женщин в тебя влюбится и потеряет голову? Думаю, много. Ты опускаешь руку, осторожно, пальцы расслабь, не спеши, так, молодец. Ты скоро уйдёшь отсюда, никто не узнает, в какой ты лежал больнице, от чего лечился. Все плохое уже кончилось. Ты стал взрослым, детские болезни позади. Ты уйдёшь домой, начнётся новая жизнь, яркая, потрясающе интересная, в ней будет все - любовь, работа, друзья, ты объездишь весь мир, ты увидишь Африку и Северный полюс, ты будешь подниматься в горы и нырять на дно океана. Я очень тебя люблю, Марик. Когда ты уйдёшь отсюда, я буду скучать по тебе. Отдай мне, пожалуйста, железку.
        Самое сложное было снять его палец со спускового крючка. Сзади стояла напряжённая, глубокая тишина, и, оглянувшись наконец, Оля удивилась, что там собралось так много народу.
        Ближе всех оказалась Зинуля. Повернувшись спиной к Оле, лицом к толпе, растопырив руки, она своим огромным телом защищала пространство комнаты. Замерли все, даже больные. Помощь из других отделений ещё не подоспела, своих санитаров, сестёр, врачей было слишком мало.
        Из толпы резко выделялись два женских лица, бледных до синевы. Мать и тётка.
        Оля поставила пистолет на предохранитель и отдала Славику, который первым решился подойти.
        Марик обхватил Олю, вцепился в её халат, как будто пытался спрятаться за ней от толпы, уткнулся лицом ей в плечо и громко, страшно зарыдал.
        - Марик, сынок! - К нему бросилась мать, за ней тётка.
        Толпу прорвало, поднялся шум, гам, подоспела наконец подмога. Санитары, врачи, медсёстры пытались разогнать больных по палатам.
        - Все, малыш, иди к маме. - Оля осторожно отцепила руки мальчика, подошла к Карусельщику, приложила пальцы к его шее.
        Конечно, пульса не было. Судя по пятну на куртке, убийца попал в сердце.
        - Ольга Юрьевна, я вызвала милицию, они будут с минуты на минуту, - послышался рядом голос Зинули, - знаете, я, кажется, видела его. Сама впустила, сама выпустила. Невысокий такой, полный блондин с бородкой. Лет тридцать ему, наверное. Даже в голову не пришло спросить, к кому он. Главное, приличный такой мужчина, вежливый. А народу вон сколько, каждого спрашивать не станешь. Миленькая моя, да вы белая вся, пойдём, пойдём, деточка.
        Зинуля обняла её за плечи, отвела в кабинет, налила воды. Оля пила и слышала, как постукивают зубы о край стакана.
        - Ой, да, я совсем забыла! - Зинуля всплеснула руками. - Вам звонил какой-то Соловьёв. Просил передать, чтобы вы включили свой мобильный.

* * *
        - Что т-теперь со мной б-будет? - спросила Ика.
        - Поедешь домой. Если возникнут вопросы, мы позвоним, - ответил Антон.
        Они сидели в милицейской «Волге», на заднем сиденье. Начался дождь. Соловьёв все не появлялся.
        Ика отвернулась и провела пальцем по запотевшему стеклу.
        - Д-домой - это куда?
        Антон посмотрел на неё. Она одета была слишком легко. Тонкий свитер, старые кроссовки. Джинсы тугие, видно, что в карманах ничего нет, и сумочки никакой.
        - Тебе некуда ехать?
        - Н-не знаю. - Она закрыла лицо руками и помотала головой.
        - Подожди, я не понял, ты вообще, где живёшь? Где твои вещи, документы?
        - В-все там, на П-полежаевской. К-ключи они з-забрали. Я т-туда н-ни за что н-не вернусь.
        - Может, позвонить кому-нибудь?
        - К-кому? М-маме с п-папой н-на тот с-свет? Т-тётке в Б-быково?
        - Ну да, хотя бы ей.
        - У н-неё Альцгеймер. Она с-сумасшедшая. К-конечно, я к ней п-поеду, но п-потом, с-сейчас н-не могу.
        - У тебя что, никого нет, кроме этой тётки с Альцгеймером?
        - Н-никого.
        Из подъезда появился Соловьёв. Он вылетел пулей, подбежал к машине, прыгнул на переднее сиденье.
        - Быстро, поехали. - Он назвал адрес.
        - Это что, - спросил шофёр, - психбольница, что ли?
        - Да. Включай мигалку и сирену. Порнографа застрелили, прямо там, в клинике, в коридоре. Киллер успел скрыться.
        - М-марк! - жалобно вскрикнула Ика. Соловьёв обернулся.
        - А, и ты здесь. Отлично. Опознаешь его.
        - Н-нет! Я н-не могу, н-не хочу! З-застрелили! Я н-не могу б-больше! М-мама, п-папа, М-марк!
        - Дмитрий Владимирович, у неё документов нет, - сказал Антон.
        - Не важно, потом все оформим. Кто-то должен его опознать, кроме неё некому.
        Говорить приходилось громко из-за воя сирены. Машина мчалась по встречке, следом за ней «Газик» с остальной группой.
        - Тихо, тихо, ну что ты. - Антон пытался успокоить Ику, нашёл бутылку с остатками воды.
        Она припала к горлышку, выпила залпом и немного пришла в себя, перестала дрожать.
        Дождь лил все сильней. У входа в корпус толпились посетители. Их успели вывести на улицу, но они не уходили. Небольшая толпа состояла в основном из пожилых женщин, они возбуждённо галдели, перебивая друг друга.
        - Как такое могло произойти?! Заряженный пистолет валялся в коридоре, здесь душевнобольные люди!
        - Мальчик чуть не убил себя!
        - Кто за это ответит?
        - Счастье, что доктор Филиппова вовремя подоспела и не растерялась. Вы слышали, как она с ним говорила?
        - А кого убили-то? Кого убили?
        Неподалёку ждала труповозка, две милицейские машины и даже телевизионный микроавтобус с эмблемой канала.
        - Ну вот, опять нас опередили, - проворчал Антон.
        На площадке перед входом в отделение их встретила Оля, рядом с ней топтался парень с телевидения, Миша Осипов. У двери дежурили два милиционера.
        - Ольга Юрьевна! Но меня-то вы можете пропустить! - кричал Осипов. - Только меня и оператора.
        - Миша, при чём здесь я? Вас милиция не пускает.
        - Ну так вы их попросите. Вон, кстати, Соловьёв собственной персоной. Попросите, он вам не откажет.
        - Откажу, - сказал Дима, - сейчас, во всяком случае. Подождите на улице, потом поговорим.
        Он подошёл к Оле и быстро, сухо поцеловал её в щёку.
        - Как ты?
        Она взяла его за руку и шепнула:
        - Димка, ты, наконец…
        Её пальцы казались ледяными и слегка дрожали.

* * *
        Ни малейшего удовлетворения от того, что удалось обезвредить порнографа, Странник не чувствовал. Дохлый гоминид, мертворождённый. Эта порода, пожалуй, самая мерзкая. Наглядный пример деградации, послушный исполнитель воли вечной ночи, марионетка, зомби. Какая разница, есть он или нет? Ему на смену явятся десятки, сотни таких же чудовищ.
        Больше нельзя отвлекаться от главной цели. Чтобы жить и действовать, надо избавиться от оборотня.
        Она чем-то напоминала ту, первую, самку. У неё были такие же глаза. Золотисто-зелёная радужка, обведённая чёрной каймой, тяжёлые, как будто припухшие спросонья веки. И такая же манера щуриться по-кошачьи, тихо ласково смеяться, слегка опустив голову.
        Его так же тянуло к ней.
        До того, как первая самка затащила мальчика Странника на чердак, прошло несколько месяцев другой, невозможной жизни. Как будто образовалась дыра в ткани вечной ночи и ворвался дневной свет. Источником света казалась она, девочка.
        Он больше не был «пончиком» и «нюней». Сто отжиманий каждый день, гантели, бег, прыжки. Он стал высоким, сильным и красивым. Сначала он смотрел на неё издалека, и шея у него вытягивалась, как дрессированная змея из корзины, под дудочку индийского факира. Девочка была музыкой, странным, завораживающим сочетанием звуков. Девочка была водой, а он - рыбой, брошенной на берег. Девочка была водкой, а он алкоголиком без гроша в кармане.
        Она училась в восьмом, он в девятом. Он ходил за ней тенью на переменах и после уроков. Когда она смотрела на него, он отворачивался и краснел. Когда подошла и заговорила, он чуть не умер от разрыва сердца.
        Она жила в соседнем дворе. Сначала он шёл за ней на расстоянии, потом они стали ходить рядом. Она говорила, смеялась. Он молчал. У него ком вспухал в горле. По дороге из школы они покупали мороженое. Он не мог есть, и она съедала обе порции.
        Он пригласил её в кино, на какую-то французскую комедию. Она заливалась смехом и била его кулаком по коленке от возбуждения. Она хотела, чтобы он её поцеловал. Он не мог, ему казалось, что он сразу умрёт. На самом деле, правильно казалось. Она заманивала его в ловушку. Она обволакивала его медовым взглядом, свежим травяным ароматом кожи, лёгкими тёплыми прикосновениями. Она была коварна и вероломна. Самка богомола сжирает партнёра после соития. Самка гоминида собиралась сожрать мальчика, человека.
        Дети его поколения играли в войну, не только мальчики, но и девочки. На чердаках и в подвалах устраивали штабы. Она позвала его показать штаб.
        Он не сразу догадался о её истинных намерениях. Поднявшись на чердак, они впервые остались наедине. И тут он окончательно потерял бдительность. Пульс его достиг двухсот ударов в минуту, сердце скакало не только в груди, а во всём теле. Он забыл, что он не такой, как другие, ему в первый и в последний раз в жизни захотелось стать как все, он готов был отказаться от себя, человека, и превратиться в гоминида, лишь бы угодить самке, понравиться ей, доставить удовольствие.

* * *
        Когда он родился, акушерка, принявшая его, долго озадаченно разглядывала младенца и произнесла «мальчик» несколько неуверенно. Врачи определили это, как странную, редкую патологию неизвестного происхождения, в принципе не опасную для здоровья. Он слышал, как мама однажды ночью шепталась с бабушкой и рассказала об этом. Бабушка утешала маму, что все ничего, оно потом само как-нибудь вырастет. Вон, носик у младенцев тоже сначала махонький, но ведь вырастает.
        Когда ему было восемь, поддатая молодая соседка случайно дёрнула дверь ванной, где он мылся, хотела тут же уйти, но застыла, удивлённо вылупилась на него, голого, и запричитала: ой, бедненький, да как же ты жить будешь?
        Позже он подслушал, как она рассказывала другой соседке:
        - Представь, яйца нормальные, здоровые такие, тяжёлые, а пиписька малюсенькая, как клювик у воробья, и синяя совершенно.
        Однажды он спросил у матери, почему у него внизу живота все не так, как у других мальчиков. Мать ответила, что у него как раз все так, это у них неправильно. И вообще, нечего интересоваться глупостями. Штучка эта существует для того, чтобы писать. Раз он писает нормально, значит, все в порядке.
        У четырнадцатилетней самки, в отличие от взрослой соседки, его синяя штучка вызвала не жалость, а жуткий смех. Многие годы потом этот ведьмячий, гоминидский хохот стоял у него в ушах, пока не превратился в отчётливый плач ангелов, которые звали его на помощь, и ещё в тот внутренний голос, который постоянно напоминал ему о его великой миссии.

* * *
        - Я н-никогда не видела его б-без бороды, без усов, и тем более, без волос на голове, - сказала Ика, - но это, конечно, он. Х-хохлов Марк Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский. Р-родители его живут в Москве, их адреса я не знаю, он с ними не общался, даже не звонил. Б-больше родственников нет.
        Тело переложили на каталку, накрыли простыней.
        - П-подождите. Можно, я с ним попрощаюсь?
        Ика почти перестала заикаться. Откинула край простыни. Провела ладонью по бритой голове, разгладила пальцем лохматые брови.
        - М-марк, Марик, Морковка, что же ты наделал, идиотина несчастная? Ненавижу тебя, ты, г-грязная скотина, даже не представляешь, как я тебя любила. Ты убийца, ты хуже убийцы. Из-за тебя п-погибла Женя, ты продал её маньяку, т-ты её заставил, гад… Почему я тебя любила? Почему именно тебя? За что? Господи, за что?
        - Правда, за что ей все это? - шепнул Соловьёв на ухо Оле. - Такая маленькая и такая несчастная.
        - Она справится, - прошептала в ответ Оля, - у неё всё будет хорошо.
        Они стояли рядом, соприкасаясь плечами. Им хотелось обняться, но они не могли. Кругом было полно народу. Оперативники, криминалисты, эксперты.
        Главный врач Герман Яковлевич, красный, трясущийся, пил сердечные капли у Оли в кабинете, звонил в министерство, докладывал о ЧП, наорал на Зинулю дурным голосом, что она во всём виновата, пропустила в отделение убийцу и не проследила, где он бросил пистолет.
        Зинуля стояла рядом с Олей и Соловьёвым и ворчала:
        - Ага, умный! Я должна была бандита этого обыскать, рентгеном просветить и сказать: товарищ киллер, вы, будьте любезны, свою пушку в коридоре не бросайте, тут больные ходят! Ставили бы уж тогда металлоискатели, охрану бы наняли нормальную, чтобы проверять документы, сумки смотреть, раз такие дела. Ольга Юрьевна, ну скажите, я разве виновата?
        - Нет, конечно. Наоборот, ты мне очень помогла, когда Марик держал пистолет.
        - Спасибо на добром слове, вы только ему об этом скажите, Герману, будь он неладен! Ой, - Зинуля кивнула на Ику, - а эта, маленькая, что ли, дочка его, Карусельщика?
        - Нет. Подруга, - сказал Соловьёв.
        - Да вы что! Она ж дитё! Ой, господи прости! Да смотрите, она сейчас упадёт, вон, трясётся вся!
        Оля подошла к Ике, взяла её за плечи.
        - Хватит с тебя. Ты уже попрощалась. Пойдём, выпьем чайку и поговорим.
        - Ч-чайку? - Ика вскинула удивлённые заплаканные глаза. - Д-да, ж-жутко холодно.
        Они втроём ушли в ординаторскую. Там никого не было. Оля усадила Ику на диван, включила чайник.
        - Видишь, Молох повторил свою комбинацию, подбросил улики, - сказал Дима, - причём заметь, опять учителю. Так что ты была права. Женя - уже девятая жертва. Сначала пять слепых сирот в давыдовском интернате, потом те трое детей, теперь Женя.
        - Ты забыл ещё двоих. Первую девочку, которую он убил лет в пятнадцать-шестнадцать, и Анатолия Пьяных.
        - Да, конечно. Прости.
        - За что, Димка?
        - За то, что я тебе не верил.
        - Ладно, это ерунда. Я сама себе не очень верила. А главное, от моей правоты все равно никакого толку. Мы опять в тупике.
        - Почему в тупике? Учитель может его опознать, охранник казино. И если съездить в Давыдово, как ты давно хотела, там кто-нибудь что-нибудь может вспомнить.
        - У тебя есть, кого предъявить им для опознания? - спросила Оля.
        - Нет.
        Они говорили очень тихо. Ика не слышала их, она сидела, съёжившись, вжав голову в плечи. Чайник закипел и выключился с громким щелчком. Ика вздрогнула, как будто проснулась, и спросила:
        - М-марк с-сразу умер?
        - Мгновенно. Пуля попала прямо в сердце. Вряд ли он успел даже понять что-то. - Оля поставила на стол чашки, нашла коробку с печеньем.
        - Д-дядя М-мотя п-послал к-киллера! - сказала Ика.
        - Откуда ты знаешь? - спросил Соловьёв.
        - Он п-при мне г-говорил п-по т-телефону. Я с-слышала н-не все. Т-точно п-помню, он с-сказал: д-действуй, как д-договорились.
        - Дядя Мотя? - Оля нахмурилась. - Кто это?
        - Грошев Матвей Александрович. Я тебе потом объясню, - сказал Соловьёв.
        - Матвей Грошев? - Оля чуть не выронила сахарницу. - Господи, он-то здесь при чём?
        - Ты давно его знаешь? - удивился Соловьёв.
        - Да сто лет! Мотька Грош психолог, одно время был модным экстрасенсом. Он жуткий авантюрист, но обаятельный и образованный. Ходил на лекции по гипнозу к Кириллу Петровичу. Когда сложилась наша команда, ещё в самом начале, он устроил нам поездку в Штаты, в Институт биховиористики при ФБР. Потом он вроде бы стал крутиться в Думе, теперь помощник главы какой-то фракции. Кстати, когда команду разогнали, он звал меня на работу в частную закрытую клинику, заниматься психотерапией. Деньги бешеные, но я отказалась, не мой профиль, к тому же эта клиника вроде как при ФСБ.
        Закипел чайник. Оля разложила по чашкам пакетики, налила кипяток. В дверь постучали, заглянул Антон.
        - Извините, Дмитрий Владимирович, там уже все закончили.
        - Хорошо. Пусть едут в контору. Ты чаю хочешь?
        - Ага. Спасибо, я сейчас.
        - Значит, Мотя Грош, - пробормотал Соловьёв, когда дверь за Антоном закрылась, - я тоже с ним встречался однажды на банкете. Ты права, он обаятельный и образованный. А ты знаешь, что он был администратором так называемого гостевого комплекса ЦК КПСС в Давыдове? Он работал там с восемьдесят второго до восемьдесят шестого.
        - Гостевой комплекс? Подожди, это такая вилла шикарная за бетонным забором, на другом берегу озера?
        Вернулся Антон. Оля налила ему чаю.
        - Дмитрий Владимирович, знаете, я хотел сказать, они вряд ли её оставят в покое, - он кивнул в сторону Ики, - и вообще, ей даже ночевать негде.
        - Ну и что ты предлагаешь?
        Антон кашлянул и отвернулся, стал внимательно разглядывать какое-то пятно на стене.
        - Н-не знаю. В принципе, можно ко мне на время.
        - Благородно, - кивнул Соловьёв, - а родители твои как к этому отнесутся?
        - В-все в порядке. Я маму уже предупредил. У нас т-три комнаты, я могу в гостиной спать.
        - Ика, ты чего молчишь? - спросила Оля. - Как тебе такое предложение?
        - Я с-согласна. Т-только если он д-дразниться не будет. Я н-не виновата, что з-заикаюсь, это н-не смешно!
        - Ты не поняла. Он просто очень волнуется.
        - З-за меня?
        - Ну, а за кого же ещё?
        Глава тридцать третья
        После такого долгого, трудного дня любой гоминид валился бы с ног от усталости. Страннику хватило часа, чтобы восстановить силы. Он лежал на полу, раскинув руки, полностью расслабившись. Он глубоко дышал, считал вдохи и выдохи, заставлял своё сердце биться ровно.
        Это тоже был ритуал. Отдых перед решающим броском. Погружение в мягкие волны света, в нирвану. Nirdvandva - отсутствие двойственности, единство с самим собой. Никаких противоречий между телом и душой. Никаких мыслей, никаких чувств. Покой покойника.
        Ровно сорок минут он провёл в таком состоянии. Затем встал, свежий и решительный. Ещё двадцать минут он потратил на то, чтобы принять прохладный душ, побриться, надеть все чистое, проверить содержимое портфеля. Очки ночного видения, бутылка масла, тонкие резиновые перчатки, ножницы.
        Он надеялся, что не встретит никого из соседей. Это было совсем ни к чему. Простое «добрый вечер» прозвучало бы сейчас, как если бы посреди гениальной симфонии кто-то в тёмном зале закашлялся или громко испортил воздух.
        Но мир гоминидов устроен так, что именно это всегда и происходит.
        Во дворе Странник столкнулся со старухой с нижнего этажа, она выгуливала свою таксу. Собака была злобная, когда случалось оказаться с ней в лифте, она скалилась, рычала, короткая шерсть на загривке вставала дыбом. Если бы хозяйка не держала её на руках, она бы обязательно вцепилась Страннику в ногу. Он давно заметил, что у собак чутьё на чужака развито значительно острей, чем у их хозяев, гоминидов.
        Много лет назад, после того, как он убил самку на чердаке, на него зарычала огромная бездомная дворняга Юра, названная так в честь космонавта Гагарина. Самка регулярно подкармливала Юру. Странник до сих пор помнил собачий взгляд, хмурый и пронзительный, глухой рык, ощеренную морду, жёлтые клыки, вздыбленную шерсть на загривке.
        Тогда он, шестнадцатилетний мальчик, не побежал. Спокойно прошёл мимо, изо всех сил заставляя себя не бояться. Он читал, что от страха у человека меняется состав крови и, соответственно, запах. Собака или волк чувствуют это и бросаются на жертву.
        Собака не бросилась на него, просто смотрела налитыми кровью глазами и не двигалась с места. Мальчик вдруг понял: псу всё известно. Пёс ненавидит и боится его.
        В гастрономе он купил ливерной колбасы. Дома, в общей кладовке, нашёл банку с крысиной отравой. Он был уверен, из его рук дворняга ничего не возьмёт. Утром, перед уходом в школу, попросил одну из соседок, когда пойдёт на рынок, покормить Юру. Соседка умилилась его доброте, отнесла собаке колбасу. Потом он видел, как дворник убирал труп. Пёс был старый, шарил по помойкам, и никто не удивился, когда он сдох.
        Собака - символ грязи и блуда. Если собака забегает в христианский храм, её убивают, а храм освящают заново. Собака стоит на страже разврата и чует угрозу. Странник много раз убеждался в этом. Никогда ни один пёс не подошёл к нему близко, не приласкался. Дворняги и домашние, большие и маленькие, старые и молодые, кобели и суки дрожали, случайно оказавшись с ним рядом, скалились. Шерсть вставала дыбом. Некоторые, самые отчаянные, пытались укусить.
        - Добрый вечер, - сказала старуха.
        Такса, почуяв Странника, на этот раз не затявкала, а заскулила, поджала хвост.
        - Чапа, как не стыдно? Перестань сию минуту! Ты что, своих не узнаешь?

* * *
        Оля долго терпеливо объясняла по телефону сначала сыну, потом дочери, что не может сию минуту ехать домой. Трубку взял Саня. Ей пришлось в третий раз повторить, что в клинике, у неё в отделении, произошло убийство, и сейчас она в милиции.
        - Где именно?
        - На Петровке.
        - У Соловьёва? Ну, Оля, ответь, пожалуйста, ты сейчас у него? С ним?
        Это было невыносимо. Дима сидел, уткнувшись в бумаги. Она говорила по его телефону, из его кабинета. Саня в трубке нервно покашливал. Наверное, следовало соврать, сказать мужу что-нибудь ласковое, утешительное. Но ничего лучше, чем
«не жди меня, ложись спать», она не придумала.
        Саня первый бросил трубку.
        - Неужели ревнует? - спросил Дима, не поднимая головы.
        Они были одни в его кабинете. Стемнело. Дождь стучал по карнизу.
        - Ещё как! - Оля упала в кресло. - Сумасшедший день. В голове не укладывается, что Мотя Грош мог нанять убийцу. Что он сутенёр. Слепые дети… Я столько лет его знаю, могла представить что угодно - воровство, взятки. Такой обаятельный, умный циник, пройдоха, все у него схвачено. Как ты думаешь, почему они не трогали этого несчастного Марка раньше? И почему так переполошились сейчас?
        - Не трогали потому, что руки не доходили. Порнографов и торговцев детьми в Интернете море. Но когда Зацепа обратился к Грошу и они стали пасти Марка, оказалось, что у него очень не хилые клиенты. То есть Марк Молох, в отличие от множества других, для Гроша конкурент.
        - Да ладно, конкурент! - Оля махнула рукой. - У Гроша целая империя, огромные связи, а Марк одиночка, у него даже пресловутой «крыши» не было.
        - Видишь ли, серьёзному клиенту иногда удобней по-тихому обратиться к такому одиночке, чем пользоваться услугами Гроша с его империей и связями. Судя по тому, какой поднялся переполох, так поступали многие. Покупая ребёнка у Марка, они сохраняли анонимность, вернее, иллюзию анонимности, как теперь выяснилось.
        - Неужели он решился бы шантажировать всех этих генералов, депутатов?
        - Нет, - Дима усмехнулся, - он снимал их для истории. Знаешь, я дядю Мотю все равно достану.
        - Брось. Его тебе не отдадут. Таких, как он, не судят. В крайнем случае, их тихо убивают.
        - Я попробую подцепить его на киллере.
        - Подумай об этой девочке, Ике. Если ты покусишься на Гроша, ты её подставишь. Она свидетельница. Не делай этого, Дима. Уверяю тебя, они его сами уберут. Начнётся предвыборная кампания, там, в этой фильмотеке, столько всего интересного с политической точки зрения, ой, они друг другу глотки перегрызут.
        - Оля, Оленька, я жутко по тебе соскучился, - вдруг сказал он, так быстро и тихо, словно не хотел, чтобы она услышала.
        Она вздрогнула. Она, конечно, услышала, и глаза у неё стали испуганные, умоляющие.
        - Димка, не надо, пожалуйста.
        - Почему?
        - Ты знаешь, почему. У тебя Любочка, у меня Саня, дети.
        - Любочка? - он улыбнулся и покачал головой. - Уже всё кончилось, да, в общем, и не начиналось. Я один. Никого, кроме тебя, нет. Когда-то Филиппов тебя увёл у меня, теперь моя очередь. Можешь ничего не отвечать. Просто ставлю тебя в известность.
        - Дима, зачем тебе старая нудная тётка с двумя балованными детьми, у которых начинается переходный возраст?
        - Мы это больше не обсуждаем. Не время и не место.
        - Ты сам начал.
        - Да, правда. - Он встал, прошёлся по кабинету. - Я не могу без тебя, я постоянно думаю о тебе, иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, ты убежала тогда, помнишь? Мы встретились у тебя во дворе, за неделю до твоей свадьбы идиотской, шёл дождь, как сейчас, но только тёплый, июльский. Мы с тобой целовались, а потом ты убежала. Никогда тебя не прощу. И себя не прощу. Надо было догнать. Вот и догоняю, как дурак, все эти двадцать лет. Ты понимаешь, что сломала жизнь, и мне и себе? Твой Филиппов ревнует, и правильно делает. Я точно уведу тебя. Все. Прости, Оленька, не знаю, что на меня нашло.
        Пока Дима говорил, он ни разу не взглянул на неё, он стоял у окна, смотрел на дождь. Когда он замолчал, она уже не сидела в кресле, а стояла рядом с ним. Он обнял её, прижал к себе, зарылся лицом в её волосы.
        - Нет, Димка, нет, мы целоваться не будем, - шептала она, - перестань, двадцать лет назад это плохо кончилось. Ни за что не буду с тобой целоваться, у тебя в кабинете точно, не буду. Телефон, Димка! Ты что, не слышишь?
        Звонили из прокуратуры. Приятный женский голос сообщил, что завтра к девяти утра Соловьёв должен явиться к заместителю генерального прокурора.
        - Вас просили захватить диск, вы знаете, какой, - сказала вежливая секретарша, - всего доброго.
        - Оба-на! - весело произнёс Дима, положив трубку. - Ты права, здесь нам целоваться не дадут. И, в общем, они правы.
        - Тебя вызывают на ковёр?
        - А как же! Заместитель генерального прокурора.
        - Ой. - Оля поморщилась. - Это такой жирный-жирный, басовитый, постоянно в телевизоре торчит, на пресс-конференциях и ток-шоу?
        - Мг-м. Он самый.
        - Истерик. Демонстрирует искрение бурные эмоции, но внутри холодный, расчётливый и жутко трусливый. Лжёт легко, не краснея, как все истерики. Не выносит возражений и критики.
        - Откуда ты знаешь? - удивился Дима.
        - Профессия, - Оля усмехнулась, - иногда самой страшно. Будь с ним осторожней.
        - Ладно. - Дима включил компьютер, и, как фокусник, достал непонятно, откуда, маленький бумажный конверт. - Ты готова посмотреть на Молоха?
        Оля застыла, вытянулась в струнку и даже побледнела.
        - Димка, что же ты молчал? Он что, здесь, на этом диске? Вот прямо на диске? Молох?
        - Подожди, не нервничай, может, мы там ничего не сумеем разглядеть. И учти, зрелище не из приятных. Он там с девочкой. С Женей Качаловой.
        Человек, запечатлённый скрытой видеокамерой, был отлично сложен. Высокий, широкоплечий, мускулистый. Жилистая крепкая шея, все тело покрыто обильной седой шерстью.
        - Смотри, - сказал Дима, - ты была права. Он практически кастрат. Что это, как ты думаешь? Какая-то генетическая болезнь? Или травма?
        - На травму не похоже. Да и как ты себе это представляешь? Неудачное обрезание? Или дверью защемили? Нет, это, видимо, врождённая патология, недоразвитие. Такое изредка случается с мальчиками, почему, никто не знает. Но, как правило, при этом бывает нарушен гормональный фон. А Молох выглядит полноценным мужчиной. Возможно, это ХУУ-синдром, то есть наличие одной лишней мужской хромосомы. Больные отличаются высоким ростом, волосатостью, агрессивностью. Хотя они обычно отстают в умственном развитии. Про Молоха этого никак не скажешь. В любом случае, теперь ясно, почему он свихнулся. Дико хочет, но не может. И так всю жизнь.
        Голос у Оли вдруг стал какой-то замороженный. Дима ждал, что сейчас она попросит выключить компьютер. Зрелище, правда, было чудовищное. Лицо, замазанное коричневыми и зелёными разводами, узнать всё равно невозможно. Женя, ещё живая, но уже обречённая. Страх и отвращение в её глазах. Руки убийцы на её теле. Странные, низкие скрипучие звуки, которые он издаёт.
        - Ладно, зато теперь мы знаем его «особую примету», - сказал Дима.
        - Да, но, чтобы найти его по этой примете, надо со всех снимать штаны. - Оля закурила. - Ты можешь остановить вот этот кадр? Так. Теперь попробуй увеличить.
        На экране была видна спина и голова Молоха.
        - Что именно?
        - Голову. Затылок. Хорошо. Немного назад. Все. Стоп.
        - Что? Скажи? - Дима смотрел то на неё, то на экран.
        Оля молчала минуту, Дима заметил, как дрожат её ресницы и слегка шевелятся губы.
        - Не бормочи, скажи, что ты там увидела, Оля?
        Она загасила сигарету, встала, отошла к открытому окну, жадно втянула влажный вечерний воздух.
        - Нет. Невозможно.
        - Что ты сказала?
        - Ничего, Димка, ничего. Просто померещилось.

* * *
        Из-под колёс летели брызги. Дождь заливал ветровое стекло. Вечерний город был опутан дождём, как паутиной. Красные огни отражались в мокром асфальте. Гигантское тело вечной ночи кровоточило. Кровь пенилась под дождём.
        Совсем близко промчался мотоциклист в чёрном блестящем шлеме. Мотор без глушителя дико, страшно ревел. Это был знак угрозы, как будто скалилась и рычала свора огромных собак. Боевой клич вечной ночи. Тьма знала, что Странник решился уничтожить одного из её апостолов, женщину-оборотня.
        Он остановил машину в параллельном переулке, прямо напротив туннеля-ловушки. Там, внутри, было мокро и мерзко. Но Странника не пугали трудности. Дождь, грязь под ногами, вонь. Разведчик обязан быть терпеливым. Часами ждать в засаде и напасть мгновенно. От этого зависит успех операции. А от успеха операции зависит жизнь Странника.
        Переулок был пуст. Никто не заметил, как статный мужчина в лёгкой непромокаемой куртке с капюшоном нырнул в узкий проход между стенами домов.
        Двор оттуда отлично просматривался. Горел фонарь над подъездом. Очки ночного видения Странник оставил в машине. Они пригодятся потом, позже.
        Лес за кольцевой дорогой. Ночь. Масло. Мощный поток биоплазмида. Священный ритуал. Вот что нужно. Это окончательно запутает следствие. Это станет очередным витком его судьбы.
        В кармане куртки лежал чёрный капроновый мешок и шприц, наполненный нореталом, психотропным препаратом нового поколения. Он вызывает недолгий, очень глубокий сон. После пробуждения реакции несколько замедленны, вялость, лёгкая дурнота, но сознание остаётся ясным.
        В руке он сжимал фигурку обезьяны, сделанную из дымчатого сердолика. Его талисман и оружие.

* * *
        - А слабо сейчас поехать ко мне? - спросил Дима, когда они сели в его машину.
        Он знал, что услышит в ответ, но все равно спросил, причём с такой залихватской улыбочкой, что самому стало противно.
        - У меня нет зубной щётки, - произнесла она все тем же замороженным голосом.
        - Можно заехать в супермаркет и купить. Ладно, прости, я больше не буду. Скажи, что с тобой? Что ты там увидела?
        - То же, что и ты.
        - Нет. Не морочь мне голову. Ты попросила остановить кадр, и тебя как будто обухом огрели. Кому угодно можешь врать, мужу, детям, маме с папой. Только не мне.
        - Не мучай меня, пожалуйста. Это была просто галлюцинация. Я устала, у меня глаза слипаются. К тому же я сначала должна кое-что проверить, уточнить. Да нет, это бред полный!
        - Что именно?
        - Ничего. Димка, отстань, будь так любезен.
        - Не отстану.
        - Ну ты упрямый. - Она чмокнула его в щеку. - Я скажу тебе завтра. После того, как ты сходишь на ковёр к этому жирному заместителю. Что ты замер? Уже давно зелёный.
        - Жду, когда ты ещё раз меня поцелуешь. Ехать осталось десять минут. Но если я сейчас сверну направо, через полчаса мы будем у меня.
        - Нет. Ты не свернёшь. Ты поедешь прямо.
        - И я потом ещё двадцать лет тебя не увижу?
        - Ну, во-первых, мы не виделись всего полтора года, а во-вторых, если мы продолжим целоваться, то это вполне вероятно. Димка, перестань, мы завтра вечером поужинаем вместе. Не будем говорить о Молохе, о Гроше, устроим себе маленький ностальгический праздник.
        - У меня?
        - Этого не обещаю. Дай мне время. Я так не могу. Мы поужинаем в кафе.
        - У тебя было достаточно времени. Двадцать лет.
        Он затормозил возле арки, которая вела во двор. Оля открыла дверцу. Он перегнулся через её колени и закрыл.
        - Димка, тебе завтра рано вставать. И мне тоже.
        - Ладно. Я провожу тебя до подъезда. Там дождь, а у тебя нет зонтика.
        - У тебя есть?
        - Нет.
        - Тогда какой смысл? Ну все, все, отпусти меня. Я больше не исчезну, честное слово!
        Она выскочила из машины и побежала. Арка была ярко освещена, сразу за ней маленький двор, он казался тёмным и мрачным. Старые дома обступали его четырёх сторон.

* * *

«Я, конечно, ошиблась. Это галлюцинация, случайное мгновенное сходство, не более. Даже думать об этом не хочется. У меня в голове помутилось, бывают такие дни, которые переворачивают жизнь. Может быть, мы с Димкой придумали эту свою безумную любовь, а на самом деле есть просто тоска по юности? Мы создали фантастический мир, другую жизнь, которая не состоялась. Именно потому она и кажется такой счастливой, что её не было. Димка всякий раз, когда ссорился со своими прошлыми жёнами, думал: „А вот Оля…“ Я тоже, когда возникали проблемы с Саней, воображала, что с Димой было бы иначе, лучше. Это все иллюзия, она растает, как только наступит утро. Вечный закон следующего утра. Без Димки я не могу жить, но если уйду от Сани или начну врать, изменять ему по-тихому, буду чувствовать себя предательницей. И дети меня не простят».
        Все это мгновенным вихрем пронеслось у неё в голове. Она выбежала из арки. Дождь хлынул в лицо. Справа был бомжовский дом. Дверь открыта. Оле почудилось, что там кто-то есть, кто-то смотрит на неё из темноты. Она услышала то ли шорох, то ли вздох, и как будто кошка мяукнула.
        До подъезда осталось несколько шагов. Боковым зрением Оля заметила, как в глубине двора от стены отделилась тень. Тёмная фигура передвигалась странными скачками. Там был проем между домами, шириной меньше метра. Единственный выход из тупика. Оттуда постоянно воняло. Обитатели бомжовского дома пользовались этим туннелем, как сортиром и помойкой.

«Пьяный бомж», - подумала Оля.
        Удар в затылок был таким внезапным, что она не успела крикнуть. На голову ей надели чёрный мешок и быстро стянули шнур на шее, так туго, что она не могла дышать. Сквозь тонкую плотную ткань твёрдая мужская ладонь зажала ей рот и нос.
        Всё произошло мгновенно. Оля потеряла сознание и уже не чувствовала, как её тащили, как бросили в машину, сняли с головы мешок, связали руки, задрали юбку и вонзили иглу в бедро, сквозь колготки.

* * *
        Выезжая из переулка, Соловьёв услышал отчётливый детский голос:
        - Мама, возьми трубку! Сейчас же возьми трубку!
        Он резко затормозил.
        На полу, под передним пассажирским сидением, валялась Олина сумка. Дима вытащил телефон. На экране высветилось слово: Катя.
        - Алле, кто это? Где мама? - спросил тот же детский голос, что был записан вместо звонка.
        - Катюша, это Дима Соловьёв. Мама забыла свою сумку у меня в машине.
        - Сумку? Да, это на неё похоже. А что там случилось у неё в больнице? Кого убили?
        - Подожди, Катя, разве мама ещё не пришла? Я пять минут назад высадил её у арки.
        - Нет. Её нет.
        Дима с телефоном в руке выскочил из машины, помчался назад по переулку. Когда вбежал в арку, чуть не сшиб маленького мальчика.
        - Дядя, стой! Там тётю утасили, - закричал мальчик и потянул Диму за рукав во двор.
        Совсем маленький ребёнок, года три-четыре, такой оборванный и грязный, что даже в темноте видно.

«Бомжонок, наверное, тот, о котором рассказывала Оля. Кажется, его зовут Петюня, он живёт в этом жутком логове», - подумал Соловьёв.
        Мальчик был сильно возбуждён, испуган, говорил картаво, непонятно и дёргал Диму за рукав.
        - Дядька здоловый, как выскотиль, как даст тёте по га-ваве! Туда, смотли, туда потасил!
        - Куда - туда? Там стена, там нет прохода.
        - Есть, плоход! Посли, показу!
        Дима пулей пролетел по узкому туннелю и оказался в соседнем переулке. Сквозь потоки дождя он увидел красные задние огни машины, побежал за ней так быстро, как никогда в жизни не бегал. Прежде чем автомобиль скрылся, Дима успел заметить, что он тёмный, чёрный или тёмно-синий. Но ни марки, ни номера не разглядел.
        Глава тридцать четвёртая
        Жалобный стон, жуткое сдавленное мычание заставило Олю открыть глаза. Она не сразу поняла, что это она сама стонет. Перед глазами плавали светящиеся мухи. Тупо ныл затылок.
        Первое, что она сумела разглядеть, была ёлочка, болтавшаяся перед ветровым стеклом. Такие штуки вешают в машину, чтобы хорошо пахло. Но в салоне все равно воняло нестерпимо. Запах шёл снизу. Оля попыталась опустить голову, затылок и шею пронзила боль. Рот был заклеен куском пластыря. Руки связаны тонким крепким шнуром, крест-накрест. В полумраке салона ей удалось разглядеть свои ноги. Белые сапоги были заляпаны грязью.

«Он тащил меня через проход между домами. Его обувь тоже в дерьме и помоях. Вот почему так воняет. Я в машине, на заднем сиденье. За рулём неизвестный человек. Я вижу только его силуэт. Когда я вышла из арки, он подошёл сзади, ударил меня по затылку, накинул мешок на голову. Заклеил рот, связал руки. Потом он вколол мне какой-то наркотик. Поэтому мне так плохо. Сколько же времени я была в отключке? Как далеко мы уехали?»
        Руки были связаны спереди. Она попробовала поднять их, снять пластырь, но пальцы не слушались. Они онемели, как и все тело.
        За окном мелькали редкие огни. Незнакомый промышленный район. Пусто, тихо. С того момента, как она очнулась, мимо не проехало ни одной машины. Уже не центр, но ещё не окраина. Бетонные глухие заборы, трубы, гаражи, унылые громады каких-то фабрик, подстанций, складов.
        Оля замычала, нарочно громко, чтобы обратить на себя внимание водителя. Зеркало заднего обзора не отражало его лица.
        - Потерпи, не плачь, - произнёс голос, как будто из глубины колодца, глухой, хриплый и совершенно незнакомый.
        Оля ответила мычанием.
        - Ты скоро будешь свободен, я помогу тебе.

«В обычной жизни у него должен быть совсем другой голос. С кем он говорит? Конечно, не со мной. Он не заклеивал рты предыдущим жертвам, не связывал руки. Но они садились к нему в машину добровольно и кричали только в последнюю минуту, когда это уже не имело значения. Его жертвы - дети и подростки. Я взрослая женщина. Я подошла к разгадке слишком близко, и он счёл необходимым убить меня. Тогда почему он не сделал этого сразу?»
        Машина переехала железную дорогу-одноколейку, свернула в тёмный тупик и остановилась. Человек за рулём вылез, открыл заднюю дверцу, сильно дёрнул Олю за связанные руки, вытащил из машины. Он действовал ловко и быстро. Он владел какими-то особыми приёмами и навыками. На нём была чёрная куртка, он успел накинуть капюшон. Дождь все лил. Она попыталась дёрнуться, вывернуться, но не смогла. Тело все ещё не слушалось, перед глазами стоял туман, тошнило, но голова работала ясно.
        Под тёмным капюшоном не было видно его лица. Руки, которые тащили её за подмышки, казались железными. Он больше походил на робота, чем на человека. Дима сказал, что Женя Качалова в своём дневнике называла Молоха киборгом и биороботом. Конечно, он не человек. Оно. Нечто.
        Оля слышала, как оно дышит, слегка посапывает. Чувствовала его запах. От него пахло зубной пастой, травяным мылом, кремом после бритья и дерьмом, которое прилипло к его ботинкам.

«Что же такое он мне вколол? Существует более трёх тысяч снотворных и наркотических препаратов самого разного действия. Он в них отлично разбирается. Наверное, даже учёл мой маленький вес, низкое давление и рассчитал время. Он меняет автомобиль, значит, заранее допускал возможную погоню? Проверку на трассах? Да, на этот раз он особенно серьёзно подстраховался».
        Молох усадил её на заднее сиденье. Захлопнул дверцу. Сел за руль, включил двигатель.

«Тонированные стёкла, - отметила про себя Оля, - салон меньше. Первая машина была более дорогой и новой. Эта старая, тесная. Судя по тому, как крепко он связал меня, действие наркотика скоро прекратится».
        Её немного пугало собственное спокойствие. Как будто всё происходило не с ней, как будто она смотрела кино. Наверное, включились механизмы подсознательной защиты. Или это тоже было действие наркотика?
        Они свернули и выехали на оживлённую трасу. Мимо неслись машины. В них сидели люди, совсем близко. Впереди вспыхнул красный огонёк светофора. Существо за рулём притормозило и остановилось. Оле хотелось биться головой о стекло и орать. Она ясно видела профиль пожилого полного мужчины за рулём соседней машины. Он курил и смотрел перед собой. Но даже если бы он повернулся, вряд ли разглядел бы её сквозь тонированное стекло. Ей удалось сдвинуться ближе и боком, виском стукнуть по стеклу. Удар получился слабый, голова закружилась. Загорелся зелёный. Машины двинулись.
        Оля громко замычала. По щекам медленно, щекотно потекли слёзы.
        - Оборотень, апостол вечной ночи, скоро умрёт, - произнёс глухой голос, - ты вылетишь из своей страшной темницы, ты расправишь крылья и поднимешься в небо.

«Я могу сколько угодно стонать и мычать. Ему это всё равно. Он в капсуле своего бреда. Даже если он снимет пластырь с моего рта, я не сумею пробить эту капсулу. Там, внутри, все логично, чётко, незыблемо. Сверхценные идеи паранойального психопата коррекции не поддаются».
        И вдруг заиграла музыка. Спокойные, нежные аккорды фортепьяно.
        - Ференц Лист. «Утешение», - сказал киборг.
        То ли кончалось действие наркотика, то ли музыка так подействовала, но Олю затрясло. Отрешённое спокойствие сменилось паникой. Она почувствовала, как бьётся сердце, движется кровь, лёгкие наполняются воздухом. Она попыталась пошевелить пальцами. Медленно, тяжело поднялись к лицу связанные руки. После третьей попытки ей удалось подцепить ногтем пластырь и оторвать немного с краю, возле уха.

* * *
        По плану «Перехват» на вечерних московских улицах останавливали тёмные иномарки, особое внимание обращали на «Форды-Фокусы» тёмно-синего цвета. Патрульные машины дежурили на всех главных выездах с МКАД. Из-за дождя движение было не слишком интенсивным.
        - Почему ты решил, что он повезёт её именно за город? - орал в трубку майор Завидов. - Объясни, где ты находишься? Куда тебя несёт, Соловьёв?
        Старый бежевый «Фольксваген» мчался по Хорошевскому шоссе. Диму несло в Давыдово, и маршрут он выбрал довольно странный, учитывая, что до этого маленького подмосковного города добраться можно либо по Волоколамке, либо по Ленинградке.
        Хорошевка за Полежаевской переходит в проспект Маршала Жукова. Дальше мост через Москву-реку. Слева Крылатское, справа - Серебряный Бор. Ни один нормальный человек так не поедет, если хочет выбраться из Москвы.
        Но тот, у кого в машине похищенная женщина, от проспекта Мира к МКАД поедет именно так. Телефон опять зазвонил.
        - Дмитрий Владимирович, один «Фокус» точно упустили, - орал в трубку Антон, - на Хорошевке, где-то между Третьей и Четвёртой Магистральной. Понимаете, они другой синий «Фокус» тормознули, а там штук семь обкуренных подростков, пока с ними разбирались, ту машину потеряли. И главное, она пропала, прямо как сквозь землю провалилась.
        - Номер, конечно, опять никто не разглядел? - спросил Дима.
        - Нет. Грязью заляпан номер.
        - Хорошо. Будь на связи.

«Да, там совсем просто исчезнуть, провалиться сквозь землю, - думал Дима. - Мальчик сказал, что Олю ударили по голове и потащили. Она потеряла сознание, но вряд ли надолго. Она очнётся. Станет кричать, попытается выбраться из машины. Ему придётся остановиться, чтобы отключить её ещё раз. А вдруг он связал её и вколол что-то? Он не мог успеть за пять минут. Или мог? Если бы он просто хотел её убить, он бы сделал это сразу и оставил во дворе. Но у него другие цели. Он везёт её за город, в лес, чтобы совершить свой обычный ритуал».
        За окнами машины было темно и пусто. Дима проезжал одно из самых безлюдных мест Москвы. Полежаевская, район Магистральных улиц. Склады, холодильники, гаражи. Слева мелькнул стеклянный куб автосервиса, освещённый изнутри мертвенным светом. Справа шла сплошная бетонная стена.
        Давыдово - единственный шанс. Один из ста или из тысячи. Дима не знал, почему его туда так тянет сейчас, что это - интуиция или просто отчаяние. Перед глазами стояло Олино лицо, в тот момент, когда она попросила остановить и увеличить кадр.
        Она, безусловно, узнала кого-то. И не поверила себе, испугалась. Даже Диме ничего не сказала. Значит, это был кто-то свой, близкий, кто-то вне подозрений. С самого начала Оля высказывала версию, что Молох может быть связан с правоохранительными органами, что он в курсе расследования и имеет возможность влиять на его ход.
        Кто же? Кто вне подозрений? Кого Оля знает и уважает настолько, что ей было больно узнать его на диске? У кого нет семьи? Кто постоянно в курсе расследования и имеет возможность влиять на его ход?
        Ответ напрашивался сам собой. Прежде чем назвать имя, Дима пробормотал: «Нет. Невозможно!» То есть повторил слова Оли, которые она произнесла после того, как он остановил кадр.
        Слегка снизив скорость, он набрал телефонный номер, один из трёх десятков, внесённых в записную книжку мобильного. Пока звучали долгие гудки, Дима думал:
«Ерунда. У него нет „Форда-Фокуса“. Есть какая-то старая подержанная иномарка, то ли „Опель“, то ли „Шкода“. За руль он садится редко, предпочитает такси или метро. Он, конечно, дома. Сейчас возьмёт трубку, спросит, что случилось, выслушает, поможет, успокоит, выдвинет одну из своих парадоксальных версий, которая окажется единственно верной и спасёт Оле жизнь».
        - Здравствуйте. К сожалению, в данный момент я не могу взять трубку, перезвоните, пожалуйста, позже или оставьте сообщение после сигнала.
        На автоответчике звучал такой приятный знакомый голос. Дима не стал оставлять никаких сообщений. На всякий случай набрал номер мобильного и уже не удивился, когда услышал:
        - Абонент временно недоступен.
        Соловьёв переехал одноколейку, заметил, что один бетонный забор кончился, начался следующий и между ними прореха, пустое пространство шириной в несколько метров. Развернувшись, Дима включил дальний свет. Между заборами был тупик, довольно глубокий, в глубине его, у ржавой стены то ли гаража, то ли склада, стояла машина. Тёмно-синий «Фокус», с номером, заляпанным грязью.

* * *
        Руки дрожали. Голова кружилась. Надо было немного отдохнуть. Каждое движение давалось с трудом. Они подъезжали к кольцевой дороге. Оля увидела две милицейские машины. Офицер ДПС стоял с поднятым жезлом.

«Господи, помоги!» - крикнула про себя Оля.
        Офицер был совсем близко, они ехали прямо к нему. Синие сполохи мигалок освещали салон. Молох снизил скорость. Офицер опустил свой жезл. К обочине прибилась тёмная иномарка. Молох медленно проехал мимо и пересёк МКАД.
        - Разведчик обязан все продумать заранее. Гоминиды бдительны и агрессивны. Теперь мы в безопасности. Потерпи ещё немного, душа моя.
        Опять заиграла музыка. На этот раз симфонический оркестр. Пронзительная, глубокая волна струнных ударила в сердце, потом медленно, нежно, как слеза по щеке, потекло соло скрипки.
        - Иоганн Брамс. Симфония № 1, - сообщил Молох.

«Душа моя, душа моя, - повторяла про себя Оля, не в силах шелохнуться. - Двойная макушка. Родимое пятно на шее, чуть ниже затылка. Плоское тёмно-красное пятно, размером со старый пятак. Его почти не видно под волосами, но я заметила, когда он пожаловался, что лысеет, и наклонил голову. Это его голова, его затылок. В восемьдесят третьем он снял дачу для своей матери, в тридцати километрах от Москвы, и часто ездил туда. Мать умерла в восемьдесят седьмом. Посёлок Уборы, надо было просто посмотреть по карте, уточнить. Зачем? Я и так помню, что эти Уборы всего в двух километрах от Давыдова. Марк мог узнать его, но он загипнотизировал Марка. Порнограф легко поддаётся гипнозу, как все идиоты, включая моральных. Он парализовал его память, подавил волю. Он гениально это делает. Он вообще гений, лучший судебный психиатр России. Его методика „Я - это он“ предполагает абсолютное вживание в образ. Поэтому все его странности были объяснимы. Он думал, мучился над загадкой очередного монстра, и никто не мог представить, что он сам - монстр».
        Она не замечала, что руки её упрямо поднимаются к лицу. Пальцы нашли отлепившийся уголок пластыря, прихватили, потянули. Он отклеился удивительно легко, наверное, потому что размок от слёз.
        - Кирилл Петрович, - произнесла Оля и не узнала собственного голоса, - мы с вами нашли Молоха. Ваша формула работает отлично. Он - это вы. Не дайте ему вас сожрать.

* * *
        Открыть дверцу Диме удалось неожиданно легко и быстро, при помощи тонкой отвёртки из перочинного ножика. Взвыла сигнализация, но некому было её услышать. В салоне «Фокуса» воняло. Коврики на полу заляпаны комьями грязи. Фонарь в мобильном телефоне давал мало света, но Дима заметил в левом углу, у спинки заднего сиденья, что-то блестящее. Маленькие женские часы на тонком золотом браслете. Он не мог не узнать их. Он так долго выбирал для неё подарок на день рождения два года назад и нашёл эти часики, изящные, нежные, с овальным перламутровым циферблатом.
        Тогда поиски Молоха только начались. Они работали в диком напряжении, и Оля не собиралась праздновать свой день рождения. Она удивилась и смутилась, когда Дима вручил ей подарок.
        - Ты что, они же такие дорогие! С ума сошёл!
        Часы очень красиво смотрелись на её запястье. Она с ними не расставалась. Дима застыл, глядя на крошечный циферблат. Часы стояли.

«Глупости, суеверие, просто кончилась батарейка. Почему это произошло именно в половине одиннадцатого, через две минуты после того, как она выскочила из моей машины?»
        Сквозь вой сигнализации пробился телефонный звонок.
        - Слушай, это бред какой-то! Я вообще ни фига уже не понимаю! - растерянно бормотал в трубку Завидов. - Ты ещё там? Посмотри на номер, может, ты ошибся?
        Дима повторил номер.
        - Ну, бли-ин, - простонал Завидов, - все точно. Это машина Гущенко Кирилла Петровича. Слушай, а если совпадение? Может, угнали, знаешь, как бывает?
        - Эд, проверь, у него должна быть вторая машина, «Шкода» или «Опель». Выясни и сразу дай информацию на перехват, только уже за кольцевой, на Волоколамке или на Ленинградке. Там есть несколько объездных путей.
        - Хорошо. Понял. Как думаешь, он вооружён?
        - Не знаю. Все, Эд. Нет времени.
        - Погоди, Дима, не отключайся, ты что, серьёзно думаешь, он повёз её в это, как его? В Давыдово? Почему именно туда?
        - У тебя есть другие варианты?
        - Нет.
        - Отправь Антона к Лобову. Пусть старик точно укажет на карте места, где Молох убивал слепых детей. Он должен помнить.
        - Лобов? Кто это?
        - Некогда объяснять. Антон знает, у него есть телефон и адрес.

* * *
        - Гоминиды не ведают, кто они. Но оборотню всё известно. Это более совершенный вид. Генетически он близок к человеку, настолько, что можно ошибиться. Странник не имеет права на ошибку.
        Скрипучий голос вещал монотонно и вяло. Музыка кончилась. Дождь заливал окна, стучал по крыше. Молох свернул с трассы и ехал по просёлочным дорогам. Машина подскакивала на ухабах, грязь летела из-под колёс.
        - Кирилл Петрович, проснитесь! Он сожрёт вас, он убивал детей, он, не вы. Он Молох, он врёт вам, Кирилл Петрович, вы больны, я могу помочь вам, вы это знаете, нет ничего необратимого. - Оля старалась говорить как можно спокойней, но голос все равно дрожал.
        Она повторяла его имя. Он ещё не лишился способности противостоять самому себе. Его реальное «Я» существовало, жило, иначе он не мог бы так легко адаптироваться, так безупречно притворяться. Оля пыталась пробиться сквозь капсулу бреда, но ничего у неё не получалось.
        - Врёт оборотень. Я не говорю с оборотнем, я обращаюсь к ангелу. Не плачь, не бойся, осталось совсем немного. Я не дам тебе задохнуться. Я спасу тебя.
        - Кирилл Петрович, очень хочется покурить. У вас есть сигареты? Вы ведь тоже хотите. Давайте остановимся, покурим, передохнем. Сегодня был сумасшедший день. Порнографа убили прямо в отделении, в коридоре. Помните этот закуток, где больные смотрят телевизор? Киллер спокойно вошёл и вышел. Никто его не заметил. Самое ужасное, что он бросил пистолет под лавку, и пистолет взял мальчик. Я рассказывала вам о нём. Марик, совсем ребёнок, всего восемнадцать лет. Он чуть не выстрелил себе в голову. Кирилл Петрович, вернитесь, поговорите со мной, пожалуйста.
        Машину сильно тряхнуло. Рядом послышался протяжный гудок и стук колёс поезда. Окна запотели, она не видела, где они едут, но поняла, что пересекли железную дорогу.
        - Оля, не надрывайся, - произнёс знакомый, живой голос, - бесполезно.
        - Кирилл Петрович, миленький, ну, слава богу, вы справились, я знала, что у вас получится.
        - Оля, ты слышала, что я сказал? Не надрывайся. Я все равно убью тебя. Ты, душа моя, оборотень, и сама это отлично знаешь.

* * *
        Дима никогда в жизни не был в этом чёртовом Давыдове. Пока он ехал по Волоколамке, ему позвонил Лобов и сказал, что за памятником героям обороны Москвы есть неприметный поворот налево, там дрянная дорога, но это самый короткий путь.
        - Как пересечёшь железку, сразу бери вправо, проедешь два дачных посёлка и упрёшься в сосновую рощу. За ней озеро.
        Старик говорил из машины. Он выехал вместе с группой.
        Дворники едва справлялись с потоками воды. Дима разглядел станцию, будку. Шлагбаум медленно опускался, отчаянно звенел звонок. Приближался огромный, тяжёлый товарняк. Гремели колеса, дрожали рельсы. Такие составы едут невыносимо долго. Можно потерять минут двадцать. Впереди, за пеленой дождя, мелькнули красные огоньки машины. Дима нажал на газ и проскочил перед поездом. Машинист возмущённо загудел ему вслед.
        Справа был лес, слева заборы дачного посёлка. Лобов сказал, что до озера можно дойти только пешком, через рощу. К тому месту, где Молох убивал детей, на машине не подъедешь. Дима не включал дальний свет, он надеялся, что из-за дождя Молох не услышит и не увидит его.
        Второй посёлок остался позади. Красные огоньки были все ближе и вдруг исчезли. Дорога упёрлась в ряд тёмных сосен. Ничего не было слышно, кроме шума дождя.

* * *
        - Ты действительно, лучшая из моего выводка, Оленька. Но гордиться нечем. Это не твоя заслуга. Просто они все гоминиды, а ты оборотень.
        Ноги вязли в мокром суглинке, хрустел заледеневший твёрдый снег. Дуло пистолета упиралось в спину. Шумел дождь, качались верхушки сосен. Оля слышала, как скрипят старые стволы, как гудит совсем близко электричка и лают собаки в посёлке. Она больше не могла говорить. Что толку повторять: «Кирилл Петрович, опомнитесь, вам надо лечиться».
        Нет никакого Кирилла Петровича, да и не было никогда. Неведомое, чуждое существо многие годы находилось рядом, ело, дышало, читало лекции, принимало экзамены и зачёты, при помощи гипноза вторгалось в больные души людей, легко, талантливо вычисляло серийных убийц, своих кровных братьев.
        Оля остановилась и развернулась к нему лицом.
        Из-под капюшона видна была короткая трубка очков ночного видения. Глаз циклопа. Оля подумала, что если поднять связанные руки и вмазать снизу по этой штуке, а потом метнуться вбок, в темноту, появится шанс. Всё равно терять нечего. Лучше уж пусть он выстрелит, чем будет раздевать и душить.
        Но сначала надо собраться с силами, немного отдохнуть, рассчитать траекторию удара. Руки слишком слабые, голова кружится. Убежать далеко по снегу и мокрому суглинку на высоких каблуках не получится.
        - Ладно. Я оборотень. Другие гоминиды. Кто человек?
        - Людей не осталось. Никого, кроме меня. Я спасаю ангелов, - опять голос из колодца, - ну, иди, иди вперёд, ангел в тебе устал ждать, ты и так слишком долго мучила его, бедняжку.
        - Нет. Я не пойду. Можете стрелять. Вы хотите получить свой кайф. Биоплазмид, верно? Близкий физический контакт в момент агонии. Жизнь, выраженная в энергетическом потоке. Так вот, Кирилл Петрович, Странник, Разведчик, Молох, кто там ещё? Никакого биоплазмида вы не получите. Идите к чёрту.
        Вдруг Оля услышала смех. В темноте под капюшоном блестели зубы.
        - Хорошее воспитание и упрямство, вот что составляет твою личностную доминанту, Оленька, - на этот раз опять звучал натуральный голос профессора, - даже здесь, сейчас, ты, душа моя, обращаешься ко мне на «вы», но при этом хочешь, чтобы всё было по-твоему.
        Он убрал пистолет в карман куртки, схватил шнур, которым были связаны её руки, дёрнул и поволок Олю по грязи. От боли в запястьях и суставах перехватило дыхание, она пыталась упираться, слышала собственный крик, слишком слабый, чтобы его мог услышать кто-нибудь ещё.
        Открылся просвет между деревьями. Внизу блеснуло озеро. Руки у Оли раздулись и стали тёмными от крови. Никакой боли она уже не чувствовала. Колени, живот, всё было ободрано. Кровь мешалась с дождём и грязью. На открытые раны налипла колючая хвоя.
        Профессор бросил её на землю, на спину, у самого края обрыва.
        - Ты плохо выглядишь, душа моя.
        Сквозь кровавый туман она увидела, как он откинул капюшон, снял очки ночного видения, опустился на колени, достал ножницы, перерезал шнур между запястьями. Этими же ножницами он потом отстрижёт прядь волос. Её руки упали, как плети. Она чувствовала, как он поворачивает её, тянет за рукав плаща. Она слышала его тяжёлое, возбуждённое дыхание, скрипучие жуткие стоны. Он весь трясся, как будто сквозь него проходили электрические заряды. Когда стал стягивать сапоги, Оля попыталась ударить его ногой и вроде бы промахнулась, брыкнула мокрый воздух. Но профессор вдруг качнулся, потерял равновесие, упал.
        Оля увидела рядом смутный мужской силуэт и крикнула:
        - Пистолет в правом кармане куртки!
        Крик отнял последние силы. Звон в ушах заглушил все прочие звуки. Стало темно.

* * *
        Дима успел перехватить руку профессора. Пистолет выстрелил в воздух, упал на землю и соскользнул в озеро. Рядом слышался топот множества ног, в мокрой мгле прыгали фонарные лучи.
        - Стоять! Брось оружие!
        Профессор шагнул назад, ноги его заскользили, руки взметнулись, он рухнул с обрыва. Высокий гортанный звук вылетел из его груди, как будто крикнула большая ночная птица. Брызги взлетели в небо и смешались с дождём. Озеро в этом месте было очень глубоким. Странник не умел плавать.
        Его быстро нашли и вытащили, пытались реанимировать, но не получилось. Позже вскрытие показало, что он умер от обширного инфаркта, ещё не коснувшись воды.
        До шоссе Дима нёс Олю на руках. Она открыла глаза, попыталась обнять его за шею, но руки не слушались. Дождь все лил. Мелькали огни, выли сирены.
        Врач «скорой» щупал ей пульс, поднимал веки, заглядывал в зрачки.
        - Сейчас сделаем прививку от столбняка. Раны обработаем, будет щипать, терпите. Вообще, все ерунда, царапины, до свадьбы заживёт.
        - Мама, возьми трубку! Сейчас же возьми трубку!
        Все вздрогнули, уставились на Соловьёва. Голос звучал из кармана его куртки.
        - Ты забыла сумку у меня в машине, - Дима приложил телефон к её уху, - ответь ребёнку.
        - Мама, где ты бегаешь? Я тут чуть с ума не сошла. Папа с Андрюхой спят, твой Соловьёв сказал, чтобы я их не будила. Можешь, наконец, объяснить, что происходит?
        - Все хорошо, Катюша. Мы поймали Молоха.
        - Ты серьёзно? Ну ни фига же себе! Круто! Поздравляю! Что, вы вдвоём с Соловьёвым? Мам, ты вообще, как себя чувствуешь? С тобой все в порядке? Домой когда вернёшься?
        - Скоро. Ложись спать.
        notes
        Примечания

1
        ГИЦ - Главный информационный центр при МВД РФ.

2
        ФАПСИ - Федеральное агентство правительственной связи и информации.