Прекрасное видение Анастасия Дробина
        # Катя, Нина и Ванда - закадычные подруги. Внезапно Ванда исчезает - красивая, талантливая и загадочная танцовщица фламенко… Девушки не на шутку обеспокоены этим. Они незамедлительно начинают поиски, к которым подключили и бывшего мужа Нины - милиционера Петра Осадчего, и крутых братьев Кати. Для начала они все вместе решили наведаться в квартиру Ванды - а вдруг найдут что интересное? И не ошиблись. И вот на столе у них лежит пакетик из-под героина, бумажка с обрывками слов и пустой конверт, в котором Ванда хранила деньги… Ничего себе коллекция! Неужели подруга связана с наркотиками? А они-то думали, что, кроме фламенко, ее ничего не интересует! Надо срочно что-то предпринять! Ведь никто, кроме них, не принесет решения проблемы на блюдечке с голубой каемочкой и не отыщет Ванду…
        Анастасия Дробина
        Прекрасное видение
        Военный совет собрался в пятницу, в девять часов вечера, на нашей кухне. Присутствовали: я, бабуля, Катька, Яшка Бес и мой экс-супруг Петька Осадчий, красавец и милиционер. Несмотря на количество людей, тишина в кухне стояла мертвая. Все взгляды были обращены к Катьке, которая накручивала телефонный диск. Набрав номер, она прижала трубку к уху. Мы вытянули шеи. Молчание длилось минуту. Другую. Третью.
        - Ну что? - спросил Осадчий. Ответ был рифмованным, но крайне неприличным. В трудные минуты жизни красавица, умница и старший налоговый инспектор Катька употребляла совсем не инспекторскую лексику.
        Яшка нахмурился. Спрыгнул с подоконника, прошелся по кухне, попил из чайника, поперхнулся, сплюнул в раковину и завопил:
        - Да где она может быть?! Вспоминайте… мать вашу так!
        - Мелкобесов, фу! - немедленно отреагировала бабуля.
        - Извините, Софья Павловна… Подруги вы или кто?
        - Замолчи, чучело, - неуверенно сказала Катька. Факт неуважения к старшему брату был налицо, но Яшка даже не огрызнулся. В кухне снова воцарилась тишина. Дело и впрямь выглядело нешуточным. Заканчивался четвертый день, как исчезла наша с Катькой подруга и сослуживица Ванда Андреева.
        Неладным запахло еще в понедельник, когда Ванда не явилась вовремя на работу. В данное время это было просто смерти подобно: вторую неделю на входе дежурила кадриха с толстой книгой для записи опоздавших. Мы с Катькой были изрядно ошарашены, влетев в отдел и увидев пустой стол подруги. Дело было не только в кадрихе: Ванда не опаздывала на службу никогда, точность была одним из ее пунктиков. Кроме того, в понедельник она обычно возвращалась первой электричкой из деревни, где жила ее прабабка. Электричка подходила к Киевскому вокзалу ровно в восемь, так что добраться к девяти на службу не представляло труда. Полчаса прошло в томительном ожидании, потом Катька подсела к телефону, и мы убедились, что Ванды нет и дома.
        Она вошла в здание инспекции через двадцать минут - спокойно и без приличествующего случаю безумного выражения лица. Кадриха онемела от подобной наглости, фамилия Ванды внеслась в книгу опозданий с особенным удовольствием, было обещано лишение квартальной премии, после чего завкадрами, победоносно раскачивая трикотажным дирижаблем, удалилась. Мы кинулись к Ванде.
        Очевидно было, что ночь она не спала. Под глазами темнели круги, цвет лица был изжелта-бледным. Инспектор Андреева даже не была накрашена, а на голове вместо идеального валика красовалось растрепанное гнездо, местами прихваченное шпильками.
        - Что случилось? Проспала? Электричка не пришла? С прабабкой что-нибудь?!
        Но на наши вопросы Ванда лишь молча покачала головой, отвернулась и включила компьютер.
        Через несколько минут нам уже стало не до Ванды. Из главка примчалась Шизофина и со стальным блеском в глазах объявила, что сведения по налоговым льготам должны быть собраны и предоставлены как можно скорее.
        - А срок какой, Жозефина Петровна? - робко уточнила Катька.
        - Срок - вчера! - отрубила шефиня. - Бросайте все - и марш в архив!
        Свет не видел противней работы, чем отчет по налоговым льготам. В отделе сие занятие именовалось «сбором прошлогоднего снега». На практике это означало просидеть полдня в душном архиве среди пыльных папок, перелистывая дела и делая из них выписки. Потом эти сведения вносились в специальные справки, подвергались суммированию, разбивались на колонки «До налогообложения», «После налогообложения», «Возможная сумма налога» и так далее. В итоге в главк отправлялись стройные ряды цифр, обозначающих налоги, которые государство могло, но так и не сумело выбить из стойких коммерсантов. С какой целью производилась эта разделка туш неубитых медведей, не знала, кажется, даже шефиня. Тем не менее всякий раз, когда из главка приходил запрос, Шизофина отменяла все текущие дела, включая срочную проверку квартальных отчетов, и бросала отдел на архив.
        - Нашли себе Золушку… - пыхтела Катька, сидя на табуретке перед архивным шкафом и яростно листая пухлую папку. - Составь сведенья, подмети пол, посади сорок розовых кустов, познай самое себя - и можешь, блин, своей текучкой заниматься… А потом начнется: «Почему квартальные валяются? Почему пени не начислены? Всех премии лишу!» Да засунь ты себе эту премию в одно место! У меня Бесы вечером на бильярде больше накатают. Я, между прочим, целый государственный налоговый инспектор, а на работу в зашитых колготках бегаю! Хоть бы взятки, сволочи, давали, так никто не чешется…
        Я не вступала в обсуждение спорного вопроса о взятках. Меня больше волновало отсутствие в архиве Ванды. Ее шкаф находился рядом с моим, но был заперт. Мельком я подумала о том, что надо бы сходить за подругой. Шизофина не выносила, когда ее распоряжения не выполнялись, а в отношении Ванды это приобретало угрожающий характер.
        Я, в общем-то, догадывалась, чем подруга раздражает начальницу отдела. Шизофина, немолодая уже тетка, имела за плечами двадцать лет работы в финансовых учреждениях с их бабьими коллективами, мелкими дрязгами, заспинными сплетнями и периодическим вылизыванием задних мест руководству, без чего не мыслилась никакая карьера. К этому прикладывалась несложившаяся личная жизнь, больная мать, малолетняя дочь-шалава и расширенные сосуды. Злой Шизофина не была, но характер имела склочный и могла при случае завернуть непристойное словцо. Ванда же мата не переносила в принципе. Какое-то время наши с Катькой увещевания по поводу того, что с начальством не спорят, оказывали действие, но однажды, на совещании, во время Вандиного отчета по результатам проверки Шизофина разошлась особенно, и подруга не выдержала:
        - Жозефина Петровна, здесь не кабак, выбирайте выражения.
        Шизофина онемела. В стенах налоговой инспекции субординация соблюдалась строжайшим образом. Подобные высказывания в адрес руководства не позволяли себе даже старшие работники. А двадцатилетняя нахалка, осмелившаяся читать начальству мораль, как ни в чем не бывало перевернула страницу и в гробовой тишине продолжила чтение акта. Происшествие обсуждалось в кулуарах инспекции добрые две недели, Ванде пророчили увольнение, однако дело как-то обошлось. Поговаривали, что сторону Ванды взял
«сам», к которому шефиня носилась жаловаться. Но Шизофина уже вышла на тропу войны, которая затянулась на три года. Ее раздражало все: толстые книги Ванды в ящиках стола (сама Шизофина довольствовалась журналами «Лиза» и «Отдохни»), ее аккуратные костюмы (Шизофина «рассекала» по инспекции в турецкой юбке и трикотажной кофте с блестками), изящные рисунки на ненужных бланках, не менее изящные отказы оформлять инспекторскую стенгазету («Это не входит в мои профессиональные обязанности»), ее неизменная сдержанность и возмутительная независимость. От всего этого Шизофина булькала, как самовар, но не имела возможности даже лишить умничающую девчонку премии: работала Ванда блестяще. Так что малейший промах со стороны подруги мог иметь необратимые последствия.
        Гром грянул перед обедом. Мы поднялись из архива усталые, запыленные, нагруженные папками, и первое, что увидели, - сидящую за столом Ванду. Было ясно, что она не вставала из-за него с утра. На ее лице по-прежнему не было косметики, неубранные волосы падали на лоб. На столе лежал открытый квартальный отчет, в который Ванда смотрела невидящими глазами. Мы переглянулись. Теперь уже не было сомнений - что-то стряслось. Катька вывалила груду папок на свой стол, вздохнула, собираясь с духом перед тем, как подступить к Ванде с расспросами, но в этот миг с грохотом разверзлась дверь. В отдел ворвалась Шизофина.
        - Ну че, девки, готовы, что ль, сведенья? Живо все мне на стол, в три уже повезу! Андреева, ты по заводу «Кристалл» сделала справ… Андреева!!! Это че за посиделки?! Че, как барыня, расселась? Работа здесь надоела? Я те мигом устрою увольнение по собственному! Отдыхать вздумала, графиня! Думаешь, хачика с деньгами завела, так тебя тут терпеть будут? Можешь к нему убираться, он те и будет зарплату платить, а здесь…
        Ванда резко встала из-за стола. Хлоп! Шизофина захлебнулась на полуслове, а мы даже не сразу поняли, что произошло. В наступившей тишине отчетливо было слышно гудение компьютеров. Ванда вытерла о юбку ладонь, которой влепила пощечину начальнику отдела, взяла со стола сумочку и вышла за дверь. С минуту отдел проверок напоминал Музей мадам Тюссо. Затем Шизофина взревела дурным голосом и ринулась прочь. Мы помчались следом.
        К счастью, шефиня бросилась не к начальнику инспекции, а к себе в кабинет, где и закатила грандиозную истерику. Мы, как цыплята, суетились вокруг с водой, нашатырем и валокордином. В дверь заглядывали любопытствующие из других отделов - через полчаса новость облетела всю инспекцию.
        - Сучка… Вот сучка… Я ж ей в матери… - икала Шизофина, судорожно глотая воду. Жирная косметика бежала по лицу ручьями, крашеные кудельки тряслись, и лично мне было ее жаль. Конечно, Шизофина не подарок, но бить морду руководству… «Во Вандка дала… Вот дала…» - стучало в голове. В круглых глазах Катьки, капающей валокордин в стакан, читалась оторопь.
        - Все… - толкнув меня локтем, пробормотала она. - Теперь точно вылетит.
        Разумеется, в тот день Ванда в инспекции больше не появилась. Не было ее и дома, куда мы с Катькой названивали до двух часов ночи. На следующий день она не пришла на работу. Мы встревожились не на шутку, решили было даже позвонить матери Ванды, но по зрелом размышлении отбросили эту мысль. Ирина Петровна была весьма нервной особой, и известие об исчезновении дочери, пусть даже взрослой и живущей отдельно, могло обеспечить ей сердечный приступ. Еще три дня мы ждали, что Ванда все же явится в инспекцию - хотя бы за расчетом. Но она так и не пришла. Ни в среду, ни в четверг, ни сегодня.

…- Где она вообще может быть? - с умным видом спросил Петька, доставая записную книжку. - Давайте, девки, думайте.
        - Да все уже передумали! - заорала Катька. - Нигде ее не может быть! Объявляй в розыск на фиг!
        - Куда я ее тебе объявлю? - разозлился Петька. - Она совершеннолетняя! Я ее сегодня в сводку поставлю, а она завтра явится и скажет, что на Канарах загорала! У нас и так висяков полно! Пусть мамаша заявление пишет - если через неделю не явится, будем искать…
        Катька схватилась за голову. Я молчала. Все мы, собравшиеся здесь, хорошо знали друг друга. Петька прекрасно понимал, что Ванда - не из тех эксцентричных девиц, которые неделями болтаются по своим делам, не оповещая об этом близких.
        - Да ежу понятно, где она, - вдруг зло сказал Яшка. - Или у придурка своего, или у Барса.
        В кухне воцарилась неловкая тишина. Мы с Катькой переглянулись: эти варианты уже обсуждались нами и, в общем-то, не были лишены основания.
        - Вряд ли, Яшенька, - как можно ласковее сказала Катька. - Мы бы знали.
        - Ка-ак же… Доложилась она вам… Курицы. - Яшка бросил недокуренную сигарету в раковину и вышел. Хлопнула дверь.
        - Яшка! Яшка! - Катька помчалась за ним.
        С лестничной клетки послышалось сестринское напутствие:
        - Борщ в холодильнике! Котлеты холодные не ешьте! Посмотри, чтобы Ванька уроки сделал! И не вздумайте там впятером его математику под ответ подгонять! Приду - проверю!
        Оставшиеся члены совета сошлись на следующем: горячку пока не пороть, подождать завтрашнего дня, если же Ванда не появится - ехать к ней на квартиру с обыском. Последняя функция возлагалась на нас с Катькой - обладательниц запасных ключей. Петька под нашим давлением пообещал проверить сводки по найденным трупам и обзвонить больницы.
        Катька ушла. Бабуля, вздыхая, прикурила сигарету из Петькиной пачки, взяла газету и отправилась в комнату. Мы с Петькой остались вдвоем.
        - Осадчий, иди домой. Двенадцатый час.
        - А борща? - удивился Петька.
        - Иди к своим девкам - они накормят. - Я придала своему голосу всю возможную непреклонность. - У меня не ресторан. И не богадельня.
        - Нинон, ну ты что? Я жрать хочу!
        - Убирайся, тебе говорят.
        Осадчий наконец понял, что я не шучу. С обиженным видом вышел в прихожую, крикнул бабуле: «До свидания, Софья Павловна!», получил в ответ елейное: «Заходи, Петенька!» - и хлопнул дверью. Через минуту из комнаты донеслись бравурные звуки рапсодии Листа. Лист означал, что бабуля не в духе. Я зашла. Бабуля, сжимая в зубах сигарету, ожесточенно барабанила по клавишам пианино. Я открыла форточку:
        - Не кури в комнате.
        - Почему ты меня воспитываешь?! - возмутилась она, выпуская клуб дыма. - И с какой стати он ушел? Если не ошибаюсь, у нас целая кастрюля…
        - Я не ему варила.
        - Поразительный эгоизм. Просто железобетон! Ты меня пугаешь, девочка.
        - А ты меня! - взорвалась я. - Мы в разводе - забыла? Забыла, сколько я с ним мучилась? А кто дома не ночевал? А кто весной с триппером пришел? А кого я с малолеткой в машине застукала?! Хватит, надоело! И не смей его в гости приглашать!
        Бабуля задумалась. Вздохнула, притушила сигарету в пепельнице, опустила крышку рояля и подытожила:
        - Кобель, конечно. Но хор-р-рош, мерзавец!
        Я ушла на кухню, чтобы спокойно пореветь.
        Осадчего моя Софья Павловна обожала еще с тех пор, как он появился в восьмом классе нашей школы. Бабуля тогда вела у нас литературу и русский язык. Проверив очередное Петькино сочинение и выведя под исчерканными красной ручкой каракулями большую пару, она мечтательно говорила: «Полнейшая бездарность… Но как похож на Жюльена Сореля!» Кто такой Жюльен Сорель, я тогда еще не знала, но собранием девического коллектива восьмого «А» было единогласно постановлено: Осадчий - вылитый Ален Делон. В том же восьмом классе Петька взялся меня охмурять, сначала с откровенно корыстными целями: я давала списывать диктанты и, как могла, исправляла ему сочинения. Девчонки шипели, я ходила счастливая и в глубине души удивленная - что он во мне нашел? Дома таращилась в зеркало. Черная коса, нос с горбинкой, глаза - ничего особенного…
        Закончив восьмой класс, мы с Катькой подали документы в экономический техникум, который был близко от дома. Петька, дабы не загреметь в армию, подался в Школу милиции. На этом школьный роман мог закончиться сам собой, но Петькино ухаживание вопреки всем правилам логики продолжалось и росло. Он водил меня в кино, иногда, стиснув зубы, - в театр, сидел у нас до ночи, фамильярно болтая с бабулей, тающей от его наглых светлых глаз. Если было время, он приезжал за мной в техникум, и девчонки дружно говорили: «Ах!» Как только мне исполнилось восемнадцать, воспоследовало предложение руки и сердца. Предложение сопровождалось охапкой тюльпанов с клумбы парка Советов и стихами, стоившими Осадчему, по его словам, трех бессонных ночей. Сей опус гласил:
        Дрожит рука, трепещет сердце, желудок прет из живота!
        Нинон, люблю тебя безмерно - так будь женой мне навсегда!

«Баратынский!» - растроганно сказала бабуля по прочтении шедевра. Положила листочек на стол и недоуменно воззрилась на меня: «Что, в таких случаях полагается долго думать?»
        Я не железобетон. И не статуя Командора, как утверждает бабуля. Я прожила с Осадчим четыре года. Но если мужик шляется по ночам, возвращается пьяный и весь в помаде, а утром, проспавшись, врет напропалую о секретных спецзаданиях, - долго этого не выдержит ни одна статуя.
        Ночью мне не спалось. За окном шел снег, я сидела на подоконнике, курила, смотрела на пустую улицу. Думала о Ванде. Куда она могла деться?..
        Прозвище «Марсианка» первой использовала бабушка на уроках литературы. «Андреева, о чем мы только что говорили? Андреева, ты слышишь меня?! Нет, это не нормальный ребенок! Это марсианка! Девочки рядом, оживите этот памятник нерукотворный!» - «Я вас слышу, Софья Павловна. Но я не знаю, о чем вы говорили». - «А что я задавала на дом, ты тоже не знаешь?»
        Серые, прозрачные глаза Ванды приобретали стальной оттенок. Она вставала, с раздраженным видом выходила к доске, отбарабанивала на одном дыхании стихотворение или характеристику образа Онегина и возвращалась на место, где снова принималась смотреть в окно или рисовать. Последнее Ванде удавалось мастерски, и ее тетради с обратной стороны были украшены портретной галереей учителей. Карикатуры были острыми, порой злыми и всегда похожими. Моя Софья Павловна, имеющая здоровое чувство юмора, хохотала до икоты, обнаружив однажды собственное изображение - величественную матрону, восседающую с сигаретой в зубах на томе Пушкина. Но отсутствующий вид Ванды на уроках приводил бабулю в растерянность.

«Девочка, ты же прекрасно знаешь предмет! - жалобно говорила она, когда вечером Ванда пила у нас чай. - Но в каких облаках ты витаешь? Создается впечатление, будто ты ничуть меня не уважаешь». - «Я вас уважаю, - серьезно говорила Ванда. - Только вы ко мне, пожалуйста, не приставайте. Я сразу забываю, о чем думала». От такой беспардонной искренности бабуля теряла дар речи. Обретя его вновь, возмущалась: «Нет, это, ей-богу, инопланетянка! Подумать только - ее отвлекают от великих мыслей! Я в ваши годы вообще не думала!» - «Не сомневаюсь, - тонко хамила Ванда. - Можно, я завтра не приду на литературу? У нас репетиция. А „Анчар“ я вам прямо сейчас расскажу».
        С детства Ванда занималась танцами в студии Стеллы Суарес - руководителя единственного в Москве профессионального ансамбля фламенко при Испанском культурном центре. Стелла Суарес была фантастической женщиной. Чистокровная испанка, танцовщица, победительница международных конкурсов и обладательница впечатляющей внешности, она приехала в Москву во время перестройки, выйдя замуж за русского дипломата. Возможность стать домохозяйкой она с негодованием отвергла, поступила на курсы русского языка при посольстве и развила бурную деятельность по организации собственного ансамбля. Бьющая ключом энергия и неуемный темперамент Стеллы сделали свое дело: затея удалась. Помимо профессионалов, Суарес взялась обучать танцам и мелюзгу, начиная с восьми лет. Совершенно случайно объявление о приеме в студию фламенко попалось на глаза матери Ванды.
        Ирина Николаевна отправила Ванду в студию без всяких честолюбивых планов - лишь для того, чтобы подрастающая девчонка не болталась по улице. Она никак не ожидала, что дочь вступит на путь профессиональной артистки. В четырнадцать лет Ванда уже свободно говорила по-испански и была ведущей солисткой ансамбля «Эстрелла», а в пятнадцать получила в партнеры Тони - Антонио Моралеса, племянника Стеллы Суарес. Прошлое этого героя-любовника было покрыто мраком тайны. Лично я знала лишь то, что Тони оказался в России в возрасте восемнадцати лет - без профессии, без языка и без планов на будущее. Что заставило его оставить солнечную Андалузию и заявиться к московской тетке - неизвестно. Парня красивее не видел свет, танцевал он великолепно, и Стелла взяла его в ансамбль, дав в партнерши любимую ученицу.
        Мы с Катькой не пропускали ни одного концерта подруги. Для нас, живущих обычными девчоночьими заботами - уроки, мальчики, бои за независимость с родителями, - все это казалось захватывающей сказкой. Жизнь подруги вызывала зависть своей безусловной взрослостью. Если мы с Катькой могли убить целый вечер лишь на то, чтобы определить - стоило мне или не стоило позволять Осадчему поцеловать себя под лестницей, то Ванда уже делила постель с Моралесом. Когда об этом узнала Ирина Николаевна, последовал шквал скандалов и слез. Ванда терпеливо выслушивала все это около недели. Затем без лишних эмоций собрала сумку и ушла к бабке, живущей через две улицы. Бабка уже больше года пребывала в глубоком маразме и посему интимной жизнью внучки не интересовалась. Ирина Николаевна первое время наезжала к дочери с показательными истериками. Однажды мне довелось присутствовать на одном из этих выступлений, включающем в себя и упреки дочери в непристойном поведении, и жалобы на сердце, и угрозы самоубийства. Меня поразила олимпийская реакция Ванды, которая даже не отвлеклась на время сцены от прослушивания новой
фонограммы. Когда за Ириной Николаевной захлопнулась дверь, я напустилась на подругу: «Как ты можешь! Это же твоя мама! А вдруг ей правда станет плохо?» Ванда чуть убавила звук, посмотрела на меня серыми спокойными глазами. «Не станет. Я точно знаю. Ты это один раз видела, а я - каждый день. Хорошо отцу - вовремя сбежал… Лучше иди сюда, послушай - я завтра это танцую».
        Меня всякий раз поражала та перемена, которая происходила с подругой на сцене. Гремели гитары, Ванда вылетала в луч прожектора в вихре алых юбок и замирала на авансцене, вскинув тонкие руки. Ее нельзя было узнать - светловолосая, сероглазая, она выглядела в эти минуты едва ли не большей испанкой, чем Стелла Суарес. Лишь после концерта, зайдя на правах подруг в гримерную, мы находили там прежнюю Ванду - усталую и счастливую. В заваленной цветами комнатке стоял запах сигарет и духов, на полу сидел Тони - смуглый красавец с медальным профилем, в расстегнутой на груди рубашке. Его пальцы без стеснения путешествовали вверх по ноге Ванды.
«Ужасно… Просто кошмар! - встречала нас Ванда. - Сегодня совсем плохо танцевали! Тони, я, кажется, отстала в конце? Не смей врать, отвечай! Отстала или нет?» Тони лениво откладывал сигарету, вставал, целовал ее в обнаженное плечо: «Все хорошо… Bueno. Fantastico». Мы чувствовали себя маленькими и лишними. Потихоньку уходили.
        Дуэт Андреева - Моралес стремительно стал известным. Замелькали заголовки в газетах и журналах. Ансамбль «Эстрелла» выезжал на гастроли за границу, и пиком взлета Ванды было выступление на сцене зала Casa Patas в Мадриде. После этого - снова фестивали, международные конкурсы, аншлаги на концертах… Ванде прочили большое будущее, но через три года все рухнуло - непоправимо и бессмысленно. Ванде было восемнадцать, когда, отдыхая с Тони на Майорке, она ударила ногу о подводный камень. Два пальца были сломаны. О профессиональной сцене можно было забыть.
        Бабка Ванды к тому времени уже умерла, и подруга жила одна. Мы с Катькой были при ней весь последующий месяц, и худших дней у меня не было. Ванда не плакала, не жаловалась, не разговаривала, ничего не ела. Лежала на кровати, завернувшись в старый плед. Запрокинув серое лицо, смотрела в потолок. Ирина Николаевна приезжала, пыталась утешать дочь. Та, не открывая глаз, цедила сквозь зубы: «Не смей приходить сюда…»
        Ее враждебность была уже неприкрытой, Ирина Николаевна рыдала на кухне. Мы с Катькой растерянно смотрели друг на друга - было бесполезно соваться к Ванде. Она немного приходила в себя, лишь когда появлялся Тони. Он проходил в комнату, брал Ванду на колени, гладил по волосам, что-то шептал. Ванда судорожно утыкалась в его плечо. Смуглое лицо красавца застывало. Взглядом он указывал нам с Катькой на дверь. «Отрава, а не мужик… - бурчала Катька, сердито гремя на кухне сковородками. - Небось уже соображает, что дальше делать будет. Я его насквозь вижу!»
        Катька не ошиблась. Однажды вечером (прошло уже около месяца) я позвонила Ванде. Телефонную трубку никто не брал. Это показалось мне странным: мы договаривались встретиться. Обеспокоившись, я помчалась к ней. Дверь была заперта. Отчаявшись звонить, я полезла за своим ключом.
        Ванда лежала на диване с закрытыми глазами.
        - Вандка, что с тобой?
        Молчание. Я бросилась на кухню. В раковине валялся пустой стакан, в мусорном ведре - разорванные упаковки из-под таблеток.
        К счастью, я успела вовремя. До сих пор не понимаю, как у меня хватило сил выволочь подругу в ванную, разжать ей зубы, вызвать рвоту и засунуть Ванду под горячий душ. Приехавшей через полтора часа «Скорой» было уже нечего делать. Ванда лежала, с головой укрывшись пледом и беззвучно содрогаясь. Лишь под утро я смогла вытрясти из нее объяснения. Моралес, которому надо было продолжать сценическую карьеру, взял себе новую партнершу.
        Тони приехал на другой день. Ванда была уже спокойна, бледна, почти равнодушна. Она говорила с ним в закрытой комнате ровно десять минут. Мы с Катькой, держа в карманах фиги, сидели на кухне и тревожно переглядывались. Вскоре дверь открылась, они вышли. У Тони было виноватое лицо, он что-то объяснял, прижимая руку к груди, и норовил вернуть Ванду обратно в комнату. Та уклонилась. Несколько тихих слов, сухой поцелуй, «ступай» - и дверь закрылась. Ванда, кутаясь в пуховой платок (стояла тридцатиградусная жара), вошла на кухню, посмотрела на нас пустыми глазами.
        - Ну ладно. Зато я умею рисовать.
        Катька, услышав эту фразу, проявила чудеса сообразительности. Она немедленно пристала к Ванде с просьбой разрисовать стенку в своей квартире. Стоял июль, Катькины родители были на даче. Пятеро братьев Мелкобесовых, известных во дворе и на близлежащей барахолке под прозвищем Бесов, решили в их отсутствие заняться ремонтом. Катька не стала мешать («Чем бы дитё не тешилось, лишь бы не стреляло»), и неделю квартира напоминала еврейский дом после налета черносотенцев. Братья Мелкобесовы, раздевшись до пояса и по-пиратски повязав головы Катькиными платками, орудовали мастерками, стамесками и валиками для краски. Когда дело уже шло к завершению, выяснилось, что на одну из стен в комнате матери не хватило обоев. Бесы приуныли: характер у тети Маши был крутой, санкции на ремонт она не давала, и последствия могли быть самыми тяжелыми. На всякий случай братья побелили злополучную стену, из принципа «семь бед - один ответ» нарисовали на ней черта в непристойной позе и сели ждать неминуемых репрессий.
        Катькина идея оказалась как нельзя кстати: Ванду надо было чем-то отвлечь. Та согласилась, не споря, и на следующее утро ее вместе с красками, кистями и растворителем доставили в квартиру Мелкобесовых.
        Ванда управилась за четыре дня. Похабный черт был ликвидирован, и на побеленной стене засверкало море и зазеленели тропические деревья. Волны накатывали на пеструю гальку. У берега покачивалась каравелла со спущенными парусами. На белом песке пятеро пиратов с легко узнаваемыми физиономиями праздновали победу. К пальме была привязана белокурая пленница, в которой угадывалась сама Ванда. У огня на барабане отплясывала смуглая туземка с гривой черных волос - я. В дымящемся котле двигала поварешкой бандерша-Катька с пистолетами за поясом. А у дальнего берега, на мелководье, прогуливалась немолодая чета. Ванда окружила их трогательным розовым туманом, но нельзя было не узнать гренадерские формы тети Маши и сутулый силуэт Мелкобесова-старшего.
        Родители вернулись в положенный срок. Увидев в своей спальне остров Сокровищ, тетя Маша с трудом удержалась на ногах, и в квартире забушевал десятибалльный шторм. Удар приняла на себя Катька, а братья в это время благоразумно отсиживались по соседству - у меня. Но вскоре буря утихла, в тете Маше проснулось эстетическое чувство, а когда начался процесс узнавания, громогласный хохот потряс всю лестничную клетку. Бесы дружно вздохнули, переглянулись и пошли домой.
        Впоследствии Катька причитала: «И чем я только думала! Ведь животом чувствовала - добром не кончится! Все с этого ремонта чертова началось!»
        Конечно, Катька была не виновата, но факт есть факт: именно в те дни Яшка Мелкобесов, хулиган, бабник, ночной кошмар участкового и гроза местной барахолки, потерял голову. За четыре дня, что Ванда работала в квартире, он не отходил от нее ни на шаг. Давал советы, менял воду, переносил стремянку, хвастался, врал и ухаживал. При этом они были знакомы с детства, и отчего Яшка так внезапно воспылал - не догадывался никто. Ремонт закончился, Ванда вернулась домой, но Бес не собирался сдавать позиции и повел стремительное наступление по всем фронтам. Ежевечерне он встречал Ванду у автобусной остановки и провожал до дому. Розы сменялись гладиолусами, гладиолусы - астрами (дело шло к осени). Если Ванде требовалось куда-нибудь поехать, достаточно было снять трубку телефона - к ее услугам были Яшка и «букашка» - джип семейства Мелкобесовых. Дворовые пацаны стали обращаться к Ванде на «вы». Старушки на лавочках ахали и всплескивали ладошками от романтичности ситуации. Тетя Маша предавалась сладостным мечтам о перебесившемся старшем сыне и планировала количество внуков. Ванда сперва пыталась держать
нейтралитет, но, когда мелкобесовская страсть приобрела угрожающие размеры, начала выстраивать оборону.
        Вначале у нее был разговор с самим Яшкой, который, разумеется, ничего не дал. Затем Ванда попыталась упросить Катьку: «Объясни ему, бога ради. Ни к чему это все…» Катька отказалась, мотивируя отказ сильным желанием жить. В конце концов неприятная миссия легла на меня. Вечером я на правах старого друга зазвала Яшку на борщ и осторожно объяснила, что ему не светит. Яшка молча выслушал меня. Мрачно сказал: «В адвокаты к ней нанялась? Сам разберусь», хлопнул дверью и ушел. Я закатила Ванде скандал по телефону, посоветовала самой разговаривать со своими мужиками и, злющая от сознания собственной дурости, легла спать.
        На другой день Яшка встретил меня у остановки и извинился в своей обычной манере.
        - Мать, я вчера это… не очень… Но ты ж ничего, правда?
        - Ничего. Зайдешь?
        - Не, время - деньги. - Он, насупившись, отвернулся. - Скажи ей - больше вязнуть не буду.
        Не знаю, что помогло больше - творческая работа в мелкобесовской квартире или Яшкины чувства, - но Ванда пришла в себя. Мы с Катькой окончательно убедились в этом, когда она подала документы в финансовый техникум около дома. У Ванды был отличный аттестат, и ее приняли без экзаменов. Бабушка, узнав об этом, едва не лишилась чувств и страстно убеждала подругу оставить эту затею:
        - Девочка, что ты делаешь? Девочка, подумай! Какие финансы, тебе нужно в Суриковку! Ты зароешь в землю свой талант!
        - Какой талант, Софья Павловна? - устало улыбалась Ванда. - Краски? Ерунда это все. Мне жить на что-то надо.
        - Марсианка, черт возьми… - сокрушалась бабушка после ее ухода. - Она же цены своей не знает! Ну, не вышло с танцами, ну ничего - переживет, молодая еще. Но зачем же в бухгалтерию кидаться? Что она в ней понимает? Хоть бы мать ей посоветовала глупостей не делать!
        Мы молчали. Мать могла подействовать на Ванду еще меньше, чем мы. Впрочем, Ирина Николаевна была единственной, кого устроило решение Ванды: «Хоть делом наконец-то займется».
        В техникуме Ванда училась так же блестяще, как и в школе. Уму непостижимо, почему ей легко и просто давалось все, за что бы она ни бралась! За два года учебы она была первой в группе и по бухучету, и по экономике, и по финансам. При этом лекции наспех прочитывались утром в автобусе, а к зачету Ванда начинала готовиться за пять минут до его начала. Было очевидно, что все это ее ничуть не интересует. Закончив техникум с красным дипломом, она получила распределение в налоговую инспекцию. Мы с Катькой, уже работавшие там, немедленно подсуетились, и Ванда оказалась в нашем отделе.
        Отношения Ванды с Тони Моралесом не закончились. Я узнала об этом случайно, ворвавшись однажды к подруге без звонка и наткнувшись на выходящего из ванной Тони с полотенцем на бедрах. Я поспешно ретировалась, а на другой день по-дурацки полезла к Ванде с расспросами:
        - Как же так?! Ты же говорила - он с той спит!
        - Конечно, спит.
        - И ты… И ты?!
        - Не кричи. - Я увидела знакомую горькую улыбку, которая старила Ванду на несколько лет. - Пойми, он же с ней танцует. Нельзя не спать с партнершей, иначе это не фламенко, а кастрат.
        - Но как же…
        - Вот так. И знаешь… Все-таки это мои дела.
        Намек был понят - больше я к ней не совалась.
        Уход со сцены и история с таблетками, конечно, не прошли даром. Ванда, и до этого не слишком разговорчивая, теперь замкнулась окончательно. Она не отказывалась принимать у себя нашу компанию, по вечерам в ее квартире плясали, пили вино, слушали музыку - дым стоял коромыслом. Иногда братья Мелкобесовы просили Ванду станцевать, но подруга всегда отказывалась. Часто она не произносила ни слова за целый вечер. Сидела с ногами на диване, вязала очередной свитер или шарф - и молчала. Молчание не было демонстративным - если к Ванде обращались, она отвечала, улыбалась на шутки, но взгляд ее был отсутствующим. Мы не приставали. Наверное, просто не знали, чем помочь.
        Иногда подруга исчезала по вечерам, прихватив сумку с костюмом для танцев. Быть солисткой она больше не могла, но Стелла Суарес иногда выпускала Ванду в массовке. Нас с Катькой на эти редкие выступления подруга больше не приглашала. А мы не напрашивались, понимая, как тяжело для нее после сольной карьеры оказаться в машущей разноцветными юбками «стенке». Так прошло несколько лет. А потом появился Барс.
        Прошлой осенью наш отдел получил направление на проверку фирмы «Джорджия». Фирма владела сетью бензоколонок и магазинов, оперировала миллионными оборотами и имела аса-бухгалтершу, разбирающуюся в налогообложении лучше, чем вся инспекция, вместе взятая. Генеральным директором «Джорджии» был Георгий Барсадзе по кличке Барс - известный всей Москве вор в законе.
        Проверка была чисто формальной - отправляясь в «Джорджию», мы прекрасно знали, что ничего не найдем. Это понимала даже Шизофина, деловито напутствовавшая нас:
«Девки, особо не ковыряйте. Пару тыщ нароете на валютных операциях - и слава богу. Ну его, бандита, к хренам собачьим».
        Проверка шла около недели, и за все это время мы видели Барсадзе лишь однажды. Он зачем-то зашел в кабинет бухгалтерши, где мы копались в горах справок, счетов и банковских выписок. У Катьки, сидящей рядом со мной, выпал из рук калькулятор, и, вместо того чтобы поздороваться, она громко и испуганно сказала:
        - Господи, ну вот!
        Барсадзе чуть усмехнулся. Он был огромного роста, его массивная фигура загородила все окно, и в комнате сразу потемнело. На вид ему было около сорока.
        - Добрый день, Георгий Зурабович, - пропищала я.
        - Здравствуйте, уважаемые, - вежливо ответил Барс. Его глаза остановились на Ванде. Та не замечала этого, с головой погрузившись в распечатки курса доллара. Прошла минута, другая. Барсадзе не отводил взгляда. Бухгалтерша нервно запрыгала на стуле. Мы с Катькой одновременно ткнули Ванду под ребра.
        - В чем дело? - недовольно спросила она. Подняла голову. Некоторое время они с Барсадзе изучали друг друга. Затем Ванда отвернулась и негромко попросила меня передать ей пачку накладных. Барс молча вышел из комнаты.
        Спустя несколько дней после проверки в инспекцию явилась бухгалтерша «Джорджии» с квартальным отчетом и билетами на концерт группы «Лесоповал» в районном кинотеатре. Билеты были недорогими и расцениваться как взятка, тем более после окончания проверки, не могли. Мы решили сходить.
        В темном вестибюле кинотеатра «Аврора» собрался весь бомонд. Бритоголовый цвет района в кожаных куртках облепил стойку бара, у раздевалки велись деловые переговоры на высочайшем уровне:
        - Братан из Солнцева людями поможет. А с теми «мерсами» что - замотать решил?
        - Толян, воли не видать - к весне подгоним! Вы ж меня знаете, без понтов!
        - Ты смотри у меня, сука, за базар ответишь…
        Пятеро братьев Мелкобесовых, подойдя, поприветствовали нас и составили эскорт. Мы двинулись по фойе. Половина присутствующих являлась клиентами нашей инспекции - то и дело с нами кто-то здоровался и «галантерейным» голосом осведомлялся о здоровье дорогих инспекторов и состоянии лицевых счетов фирмы. Навстречу Ванде со ступенек лестницы поднялись шестеро небритых азербайджанцев с разбойничьими физиономиями и хором гаркнули:
        - Здравствуйте, Ванда Станиславовна!
        - Здравствуйте, Агаджанов. Добрый вечер, Мамедов. - Ванда мужественно сохраняла присутствие духа. Катька шепотом ужасалась:
        - Батюшки, мы куда пришли-то? Одни бандиты! Вон мое ООО «Казань» сидит живое-здоровое - а говорили, что застрелили… А вон там… Ох, черт, - ну, все, допрыгались. Нинка, глянь, кто стоит!
        Я обернулась. От стойки бара за нами наблюдал Георгий Барсадзе. Бесы, заметив его, обменялись несколькими тревожными фразами, умолкли. Ванда посмотрела на Барсадзе в упор. Он поклонился. Медленно отвернулся, заговорил с кем-то. Я испытала страшное облегчение.
        Увы, радоваться было рано. После концерта, когда мы, выкатившись из кинотеатра, пытались ввосьмером запихаться в «букашку», у края тротуара затормозила серая
«БМВ». Барсадзе вышел на тротуар. Он был один.
        - Ванда Станиславовна, - в его низком, тяжелом голосе слышался чуть заметный акцент, - прошу вас.
        Он открыл дверцу. Мы застыли. Рядом со мной весь напрягся Яшка. И тут случилось страшное: Ванда подошла к «БМВ» и села на переднее сиденье. Барсадзе вернулся за руль, и машина рванула с места.
        Я до сих пор не понимаю, зачем Ванде понадобилось это. Она не была влюблена; более того, связавшись с Барсом, даже не подумала прекратить отношения с Тони. Мы, понимая всю опасность подобного знакомства, сделали все, что могли. На этот раз не помогли никакие просьбы Ванды не лезть в ее дела. Осадчий насильно привез ее на Петровку и показал объемистое дело Барса. Самыми невинными подвигами последнего были сбыт наркотиков и валютные махинации; среди тяжелых числились продажа оружия на территории Северного Кавказа и недоказанные убийства. Если все это и произвело впечатление на Ванду, то виду она не подала.
        - Петька, отстань. Вы докажите сначала, орлы-сыщики.
        Эти слова подействовали на Осадчего как красная тряпка на быка: с четверть часа он объяснял нам невозможность подобных доказательств, пользуясь исключительно ненормативной лексикой. По его словам, посадить Барсадзе было нельзя в принципе.

«А раз так - не приставай».
        Катька пошла другим путем и неведомыми инспекторскими путями добыла ксерокопию паспорта Барса, в котором числились жена и шестеро детей. Ванда, изучив снимок, взялась за виски:
        - Господи, Катька, угомонись. Я это все знаю. Они живут в Тбилиси.
        - Так какого ж ты хрена?! - вознегодовала Катька.
        - Отстань от меня, ради бога.
        Продолжать борьбу было бессмысленно.
        Жизнь продолжалась. Ванда работала, иногда выезжала на концерты с «Эстреллой», ездила к Тони, встречалась с Барсом, вечерами рисовала или принимала у себя гостей. По выходным пропадала в деревне у прабабки. И никогда ничего не рассказывала. Мы привыкли не расспрашивать ее, и даже отношения подруги с Барсадзе уже не пугали нас так, как вначале. Мало ли баб встречается с женатыми мужиками - дело житейское. Но четыре дня назад Ванда пропала - и мы понятия не имели, где ее искать.
        Веки тяжелеют. Я сползаю с подоконника на пол, кое-как тушу сигарету и неверными шагами бреду к постели. Завтра суббота, завтра поедем к Ванде домой, проведем разведку на местности. Может быть, она появится сама. Может, она у Барса… Может, у Тони… Завтра, все завтра.
        Утром меня разбудил телефонный звонок. Я с закрытыми глазами дотянулась до трубки и хмуро поинтересовалась наличием у Катьки мозгов и совести:
        - Полдевятого - с ума сошла? Суббота же…
        - Яшке рассказывай! - отрубила Катька. - Ни днем ни ночью житья нету! Одевайся, мы через полчаса спускаемся.
        За полчаса я успела умыться, выпить чаю, влезть в старые джинсы и свитер и досматривала перед телевизором сериал, когда на пороге вдруг нарисовался Осадчий.
        - Уже встала? - он сразу пошел на кухню. - Жрать хочу, как три медведя.
        - Здороваться надо, - холодно сказала я. - Тебе чего?
        - Мне Яшка с утра звонил. Хочет, чтоб я с вами поехал. Да, посмотрел я сводки - нет там ничего. Не убита, не ранена и не в КПЗ красотка наша.
        Порадоваться этому сообщению я не успела: за окном раздался пронзительный автомобильный гудок. На то, чтобы ругаться с Петькой, уже не было времени. Я проигнорировала факт похищения им из сковородки холодной котлеты, накинула дубленку и вышла. Петька, дожевывая на ходу, выскочил следом.
        Внизу нас ждала «букашка». Через переднее стекло была видна заспанная физиономия Катьки. Яшка курил снаружи. Мы загрузились в джип, и «букашка» поползла по темному двору.
        - В семь часов разбудил, паразит! - брюзжала Катька, тыча в брата пакетом с пирогами. - Погнал на кухню жрать готовить, а сам обратно спать завалился! Потом полчаса растолкать не могла! Не родной брат, а каторга бессрочная!
        - Плюнь на них и замуж выходи, - посоветовал Осадчий, плотоядно взирая на Катькин пакет. - Дай-ка мне вот этот пирог, и этот, и этот…
        - А за кого выходить? - грустно говорит Катька. - За засранца вроде тебя? Сейчас их пятеро ложками стучат, а будет шестеро - спасибо огромное.
        Петька обиделся и четвертый пирог есть не стал. В молчании мы подкатили к Северной улице, на которой жила Ванда, вошли в дом, поднялись на третий этаж. На лестничной клетке я на всякий случай позвонила, но квартира безмолвствовала, и Катька полезла за ключом.
        Ванда не выносила беспорядка в квартире. Комнаты были маленькими, прихожая - тесной и темной, но чистота всегда стояла идеальная. Ванда не терпела даже брошенной на кресло одежды или оставленных на столе книг. О раскрытых дверцах шкафов и речи быть не могло. Поэтому, едва войдя, я обратила внимание на распахнутый гардероб и сброшенные с полки прямо на пол и диван книги. На ковре был разбит горшок с геранью, ее алые лепестки засохли и скукожились. Сгрудившись у порога, мы растерянно смотрели на это безобразие.
        - Украли-и-и! - вдруг заревела Катька. - Увезли-и! А все этот бандит, грузинская морда, говорила я!..
        - Катрин, думай головой, - с досадой перебил ее Осадчий. - Если бы украли, хату бы не громили.
        - А воры?! Квартиру обчистили, Вандку - дрыном по голове…
        Яшка тихо матернулся и метнулся в ванную. Очевидно, он рассчитывал обнаружить там бездыханное тело Ванды, но через минуту уже вернулся и помотал головой:
        - Никого.
        - Девки, раздевайтесь, - деловито распорядился Осадчий. - Смотрите - что пропало.
        Мы сбросили дубленки и приступили к исполнению.
        Предположение Катьки о домушниках отпало сразу: Вандины золотые безделушки лежали нетронутые в хрустальной вазочке на столе. На месте были и телевизор, и магнитофон, и шикарная норковая шуба неизвестного нам происхождения. Шубу Катька, невзирая на серьезность момента, тут же напялила на себя.
        - Барсадзе подарил, точно, - с завистью вздохнула она, крутясь перед зеркалом. - За такую шубу и я бы кому угодно дала…
        - Катька!
        - Ну что?! От моих паршивцев разве допросишься чего?.. - Катька скинула шубу, для которой была явно толстовата, и сердито нырнула в ящик с бельем. - И хоть бы похвасталась, чертова кукла! Я бы в такой каждый день на службу ходила - Шизофине назло… И пусть бы думали, что взятки беру!
        Я сидела на пятках перед платяным шкафом и старалась оправиться от изумления. В выдвинутом ящике лежала груда разноцветных детских варежек. Я сосчитала их - восемь пар и одна незаконченная, из которой торчали спицы. Пестренькие, с вывязанными цветами и ягодками детские варежки.
        - Ой, какая прелесть! - запищала Катька за моей спиной. - Откуда, а?
        - Понятия не имею.
        - Может, она залетела? - напряженно предположила Катька. - И приданое готовит?
        - Да они же большие. - Варежки действительно были рассчитаны на семи-восьмилетнего ребенка. На всякий случай я покопалась в ящиках на предмет обнаружения пеленок-распашонок, но ничего не нашла. Все вещи были на местах - кроме серого брючного костюма, в котором мы видели подругу в последний раз. И все же в комнате был бардак. С недовязанной варежкой в руках я отошла от шкафа и села на заваленный книгами диван. Подняла глаза на полку.
        Старинный книжный шкаф с облупившейся позолотой достался Ванде от бабки. Книги стояли на широких полках в два ряда, и весь первый ряд был вынут и небрежно рассыпан по дивану. Я принялась рассматривать корешки и удивлялась все больше и больше. «Новгородская живопись», «Икона Владимиро-Суздальского княжества»,
«Иконостас Троице-Сергиевой лавры», «Иконопись Древней Руси»… Неужели Ванду интересовало что-то, помимо фламенко?
        Под одной из книг обнаружилась увесистая папка с рисунками. К моему разочарованию, в ней не было ни портретов, ни акварельных зарисовок. Внутри лежали лишь карандашные наброски икон - некоторые почти законченные, с тушевкой и прорисованными складками одежды, некоторые едва намеченные. На одной были обозначены лишь глаза - большие и скорбные. Перебрав еще раз рисунки, я заметила, что ни на одном из них нет мужского образа - только Богородица. Не зная, что подумать, я захлопнула папку. С кучи бумаг, подхваченный сквозняком, скатился белый бумажный шарик.
        Мы с Катькой кинулись на скомканную бумажку, как два коршуна. Я торопливо распрямила листочек. На нем ровным мелким почерком Ванды было набросано несколько слов. Вернее, не слов, а обрывков, на которые мы тупо таращились несколько минут. Затем взглянули друг на дружку и одновременно пожали плечами. Записка гласила:
«Георгий! ново-с. м. от. фот.?!! зачем». Далее - совсем уж неразборчиво.
        Об этой привычке Ванды мы знали хорошо. И не удивлялись, когда, к примеру, находили прилепленную на рабочий компьютер записку: «К! Прих. ар-т, 4 кв. не гот. зв. вовка пара по физ». В переводе на нормальный русский язык это означало:
«Катька! Приходили из фирмы „Арарат“, отчет за четвертый квартал еще не готов. Звонил Вовка, у него опять двойка по физике». Если подруга уезжала на проверку, в записке указывалось: «4 без конт». Следовательно, проверка будет длиться четыре дня, и при этом можно не опасаться контрольных звонков руководства. Нашпиленное на дверь Вандиной квартиры «ЦДРИ, до 23» значило, что очередной концерт фламенко будет проходить в Центральном доме работников искусств и до одиннадцати вечера подруги дома не будет. Немногословие Ванды распространялось и на ее послания - редкие слова она дописывала до конца, искренне полагая, что все понятно и так, а иногда даже не трудилась ставить заглавные буквы в именах собственных. Натренировавшись за долгие годы дружбы, мы с Катькой обычно расшифровывали Вандины творения без труда. Но на этот раз записка повергла нас в недоумение.
        - Эй, мужики! Давайте сюда!
        Из кухни появились Осадчий и Яшка.
        - Чего?
        - Гляньте, что нашли. - Катька бросила на стол бумажку, и ребята с глубокомысленным видом склонились над ней.
        - Георгий - это Барс, - мрачно сказал Яшка.
        - «Ново-с»… «М»… Новоспасский мост, - бормотал Осадчий. - Что ей там делать, там дорогу уже полгода чинят…
        - Может, не мост, а метро? - предположил Яшка.
        - Нет такого метро! Постой… Метро… «Новослободская», может?
        - А «от. фот.» что такое?
        - «Фот» - это фотографии, скорее всего, - думал вслух Осадчий. - «Отдать фотографии»… «Отнести фотографии»… Кому? Куда? Катрин!
        - А что «Катрин»? Я откуда знаю? Что она нам - докладывалась? Ей по доллару за слово плати - ничего не скажет!
        Я не вмешивалась в разговор, уставившись на разгромленные книжные полки. Предположим, Ванде потребовался очередной том. Но зачем же сбрасывать весь первый ряд? Даже если очень торопишься - можно снять две-три книги, на худой конец десяток… Но все?.. И вдруг я вспомнила.
        - Мужики! Катька! Деньги… Она за книгами прятала деньги! Катька, помнишь? В конверте! Посмотрите быстрее!
        Яшка одним прыжком оказался возле шкафа и, богатырски размахнувшись, смел с полки оставшиеся книги. Пыльные тома посыпались на диван и пол, Катька расчихалась, я упала на колени рядом с грузом фолиантов и начала торопливо перебирать их. Голубой конверт нашелся сразу же, но он был пуст. В спешке я не обратила внимания на выскользнувший из-под рук пакетик с белым порошком, и вместо меня его поднял Осадчий.
        - Выбрось, - не глядя сказала я. - Это от моли.
        - Нет, не от моли. - Голос Петьки заставил меня поднять голову от книг. - Бес… Поди сюда.
        Наступила тишина. Нахмурившись, Осадчий высыпал на ладонь немного порошка, понюхал, лизнул. Яшка напряженно наблюдал за ним. Они переглянулись. Осадчий кивнул.
        - Ребята, что это? - шепотом спросила Катька.
        - Героин, - коротко ответил Осадчий.
        Мы испуганно переглянулись.
        - Я его заберу. - Петька высыпал порошок обратно в пакетик. - Такой вещдок - не шутка, если узнаем, у кого брала, - можем целую контору накрыть.
        Яшка вдруг шагнул к нему, и, прежде чем мы успели что-то сообразить, содержимое пакетика уже летело в открытую форточку.
        - Вольтанулся?! - опомнившись, заорал Осадчий. - Что делаешь, лапоть?! Это ж доказательства…
        - Хрен тебе, а не доказательства. - Сие пояснение сопровождалось внушительным мелкобесовским кукишем. - Ты ее в эти дела не впутывай.
        - Я впутываю? Я?! - вскипел Петька. - Да она сама в них влезла! Что я ее - сажать, что ли, собираюсь? Я разобраться хочу! Я…
        - С Барсом лучше разберитесь. - Яшка сел на диван, уставился в пол. - Всей Петровкой сколько лет посадить не можете. А ее это не касаемо.
        - Тьфу, придурок… - сплюнул Осадчий. Сощурившись, взглянул на нас. - Она что - ширялась?
        - Нет! Никогда! Точно! - спохватившись, хором заверещали мы с Катькой. - Мы точно знаем! Мы бы видели!
        - Продавала, значит?
        Второй вариант был еще нелепее первого. Мы, как могли, попытались убедить в этом Петьку, но по его недоверчивой физиономии я видела - не выходит.
        - Черт знает что, - подытожил он, садясь на подоконник. - Значит, что мы имеем?
        Все, что мы имели, уже лежало на столе. Пакетик из-под героина, бумажка с обрывками слов и пустой конверт для денег. Поколебавшись, я добавила к этому недовязанную детскую варежку. Петька с подоконника недовольно разглядывал коллекцию.
        - Значит, забрала все деньги и куда-то смылась. Без вещей. И где концы искать?
        - У Барсадзе, - сразу предположила Катька. - Записку-то ему писала! Не дописала, решила лично на словах сказать!
        - Или у Тони, - добавила я.
        - Круто! - ухмыльнулся Осадчий. - Не много ли у нашей девочки мальчиков?
        - Заткнись, - буркнул Яшка. Встал, прошелся по комнате, покосился на скомканный листочек бумаги на столе и повернулся к нам: - Ищите эту испанку, Суарес. Она наверняка знает.
        Вечером мы с Катькой тряслись в троллейбусе, ползущем по Таганке. Настроение было премерзкое. Телефона Стеллы Суарес мы так и не нашли и решили отправиться в Дом культуры, где проходили репетиции ансамбля «Эстрелла». Катька, вися на скользком поручне, сокрушалась по поводу пропавшего для стирки дня и планировала завтрашнее меню, между делом привычно поругивая балбесов-братцев. Я молчала. Из головы не выходил пакетик с белым порошком. Одно дело - отстаивать подругу перед бывшим мужем и клясться в том, что она в жизни не прикасалась к героину. Но совсем другое - прикидывать, как все было на самом деле. То, что Ванда не говорила об этом нам, ничего не значило. А про то, сколько артистов, лишившись возможности выходить на сцену, хватается за водку или наркотики, - известно всем. Может быть, и Ванда таким же способом избавлялась от депрессии?..
        - Точно знаю - у Барсадзе она, - вдруг пробубнила Катька. - Наверняка любовь-морковь, петрушатся у него в Солнцеве, а мы тут с ума сходим. Сейчас еще и Стеллу Эрнандовну до смерти напугаем.
        - У Барсадзе телефон есть, - возразила я. - Вандка бы звякнула. Не маленькая, должна понимать, что мы тут с ума сходим.
        - Может, он ей и звякнуть не дает! Забыла, кто он? Говорила я ей - не вяжись с бандитом, застрелит когда-нибудь и не больно расстроится! Небось придушил и в Москву-реку сбросил, холера черномордая…
        В Доме культуры дрожал весь второй этаж - репетиция фламенко была в разгаре. Пройдя по пустой темной галерее, мы подошли к дверям зала, из-за которых гремела гитарная музыка, и просунули носы в щель.
        Огромный зал изначально предназначался для балетных занятий. Одна стена была сплошь зеркальной, и из-за этого мне показалось, что внутри находится не меньше пятидесяти танцовщиц. При беглом пересчете их оказалось двенадцать - молодых, тоненьких, в развевающихся юбках, от расцветок которых у меня зарябило в глазах. Все двенадцать яростно дробили каблуками пол, били в ладоши и запрокидывали головы под гортанное «Оле!». Стелла Суарес с сигаретой в зубах ходила вдоль стены и резкими хлопками отбивала ритм. У окна стоял высокий парень, со спины показавшийся мне похожим на Тони. Но он обернулся на скрип двери, и я увидела незнакомое лицо.
        Стелла развернулась к нам всем корпусом.
        - В чем дело? - Голос ее был таким же резким, как движения, с заметным акцентом. - Идет репетиция!
        - Стелла Эрнандовна, мы к вам… - проблеяла Катька. - Нам поговорить…
        - Прием в студию окончен. Освободите зал!
        - Извините, мы по делу, - вмешалась я, придав голосу тот металл, который обычно использовался при беседах со злостными неплательщиками. - Это касается Ванды Андреевой, она у вас работала. Мы ее подруги.
        - Подруги? - густые брови Суарес насмешливо приподнялись. - А… Налоговая полиция?
        - Инспекция, - кротко поправила Катька. - Понимаете, Ванда пропала… Уже неделя как нигде нету… Вы не знаете, где она?
        Смуглое лицо Стеллы застыло. Она молча побарабанила пальцами по дверному косяку. Мельком я увидела удивленные рожицы танцовщиц, повернувшихся к нам.
        - Хорошо. Через двадцать минут мы закончим. Подождите.
        Нетерпеливым жестом Суарес указала на узенькую банкетку у стены и, сразу забыв о нас, зашагала к стайке танцовщиц.
        - Никуда не годится! Что с вами сегодня? Замерзли, что ли? Все сначала! За мной пошли все вместе! Роман - работаешь со мной!
        Не дожидаясь музыки, она вскинула руки над головой и пошла вперед, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Ей было не меньше сорока, но с первых же шагов ее танца я поняла - этим юным кукушкам можно отдыхать. Прямая спина, длинная шея, тонкие черные брови над опущенными глазами, четкие, отточенные движения делали Стеллу Суарес красавицей. Резкий взмах рук, поворот, изгиб стройного тела - и бешеная дробь каблуков.
        - Оле! Пальмас! - Все двенадцать пошли за ней, как стадо молодых кобылиц. Половина огромного зала утонула в метели из красных, желтых, зеленых юбок. Высокий парень, стоявший у стены, вдруг шагнул к Стелле и, взмахнув руками, так припечатал каблуком паркет, что звук отразился от потолка. Та раскружилась волчком, пронеслась мимо, чудом не задев его лица, и дальше они танцевали вместе.
        Я следила за Суарес с восхищением и легкой завистью. Было очевидно, что танец доставляет ей огромное наслаждение - несмотря на то, что она наверняка проделывала это изо дня в день почти всю жизнь. Ее лицо горело, черные глаза светились таким дикарским огнем, что делалось жутко. И как она смотрела на этого парня, который годился ей в сыновья! Как он следил за ее взглядом, предупреждал каждое движение, каждый едва заметный поворот головы! Кармен, бешеная, сумасшедшая. Которой не сорок, а семнадцать лет.
        Танец окончился так же внезапно, как и начался. Стелла остановилась, и сразу замерли остальные.
        - Молодец, уже лучше, - было небрежно брошено заулыбавшемуся парню. - Наташа!
        Тоненькая хрупкая девочка торопливо подошла к ней.
        - Следила? Смотрела? Давайте дальше сами. И не бойся каблуков. Больше силы, удар - сильнее! Работай фанданго! Пошли!
        Вскоре репетиция закончилась. Девушки, смеясь и толкаясь, побежали переодеваться - мне в нос ударил крепкий запах духов и пота. Парень задержался: Стелла что-то яростно втолковывала ему, размахивая зажженной сигаретой перед самым его носом и стуча кулаком по стене. Он покорно слушал, кивал и наконец царственным жестом был отпущен с миром. Зал опустел. Гремя ведром, вошла уборщица.
        - Баба Люба, я задержусь, - сурово сказала Стелла. - Не закрывайте пока.
        - Как скажете, Стеллочка. - Казалось, бабка вот-вот отдаст честь, вытянувшись со шваброй во фрунт.
        - Идемте.
        Когда из тесной, плохо освещенной артистической выбежала последняя танцовщица, нам было указано на хлипкие стулья.
        - Кофе? - предложила Суарес не терпящим возражений тоном. На столе появилась банка
«Эспрессо», сахар, кипятильник, вазочка с печеньем. Стелла снова закурила и, выпустив в открытую форточку мощную струю дыма, повернулась к нам: - Так я вас слушаю.
        Мы переглянулись. По лицу Катьки было отчетливо видно, что держать речь она не в состоянии.
        - Ванда пропала, - осторожно сказала я. - Мы ищем ее. Вы что-нибудь знаете, Стелла Эрнандовна?
        - Как пропала? - В ее голосе послышалась досада. - Куда? Вы звонили Моралесу?
        - Она у него? - обрадовалась я.
        - Не знаю. Я давно его не видела.
        - Как? - растерялась я. - Ведь совсем недавно был концерт, в «России», кажется. Ванда танцевала в массовке, а Тони…
        Суарес вдруг бросила сигарету. Резко опустилась на стул. Черные блестящие глаза уткнулись в меня почти со злостью.
        - Вы в самом деле подруги? Ванда не выходит на сцену седьмой год!
        Это было похуже удара пыльным мешком. С минуту я не могла выжать из себя ни слова, сидя, как дура, с открытым ртом. Катька рядом со мной пискнула: «Господи…» - и одним духом втянула в себя кофе. Тот оказался горячим, Катька выругалась, утробно икнула, и от этого звука я пришла в себя:
        - Катька, с ума сошла, осторожней… Стелла Эрнандовна, но… как это? Ванда сама говорила нам… Ведь был же концерт в «России»?
        - Был, - подтвердила Стелла. - У нас, у «Эстреллы». А Ванду я видела в зале. С ней был какой-то грузин, два метра ростом. За кулисы они не пришли.
        - И она… за шесть лет ни разу не выступала? - глупо повторила я. - Даже в массовке?
        - Нет, - жестко сказала Суарес. Сильно, по-мужски затянулась, отошла к окну, за которым сыпал снег. Мы с Катькой тупо глядели друг на дружку. Сказать нам было нечего. Со стены на нас, словно издеваясь, смотрела старая афиша ансамбля
«Эстрелла»: шестнадцатилетняя Ванда в алом костюме с блестками на руках Моралеса. Странно было видеть ее улыбающейся.
        - Это ты - Нина? - спросила вдруг Суарес, повернувшись ко мне. Я удивилась:
        - Да… Откуда вы знаете?
        - Ванда рассказывала. - Она подошла, пристально посмотрела мне в лицо. Чуть усмехнулась. - Она говорила: будь я как Нинка - никто бы от испанки не отличил. Ты никогда не танцевала?
        - Нет. - Мне был неприятен ее острый взгляд. Стелла явно это заметила, но не торопилась отводить глаза.
        - Встань, пожалуйста. Ну встань, прошу тебя!
        Я пожала плечами. Поднялась. Суарес бегло осмотрела меня с ног до головы.
        - Как ты держишь спину, девочка? Прямее! Плечи назад! Подними руки!
        - Как? - растерялась я.
        - Вот так! - она резко вскинула кисти над головой. Я неуверенно повторила ее жест, чувствуя, что становлюсь смешной, и стараясь не встречаться глазами с Катькой.
        - Топни ногой.
        - Но…
        - Ударь каблуком! Со всей силы! Ну - заснула, что ли?
        Последним вопросом она вывела меня из себя окончательно, и я шарахнула об пол каблуком так, что задребезжали стекла. Что себе позволяет эта вобла?! Я государственный налоговый инспектор, в конце концов!
        - Браво, - удовлетворенно сказала Суарес, садясь на стул. - Тебе обязательно надо танцевать. Прием в студию уже закончен, но тебя я возьму. Приходи завтра к семи.
        - Но, Стелла Эрнандовна… - опешила я. - Я же работаю… Я никогда не собиралась… И потом - мне уже двадцать четыре…
        - Ерунда, - отрезала она. - Необязательно быть профессионалом. Мастеров я тренирую по утрам. В выходные вечером - тех, кто просто любит танцевать. У меня в группе пятидесятилетние пляшут! Тебе двадцать четыре, ты девчонка - а как ты стоишь? Как ты ходишь?! О чем я тебя попросила? Пустяки - выпрямиться и поднять руки, ты и то не смогла сразу! Я научу тебя двигаться - больше ничего.
        Слушать это было обидно, но я понимала, что Суарес права. О какой осанке может идти речь, если день-деньской сидишь над бумагами? Во всем нашем отделе одна Ванда могла похвастаться прямыми плечами и идеальной линией спины. Ванда… Значит, она рассказывала обо мне Суарес? Значит, они общались?
        - Она была лучше всех, - не поворачиваясь, сказала Стелла, и я поняла, что она тоже думает о Ванде. - Когда мы были в Андалузии, я возила ее к своим друзьям в Морон-де-ла-Фронтера. Они сказали: «Подходит». Вы представляете, что это значит, когда в Андалузии говорят: «Подходит»?!! Это - мировой уровень! У нее было лучшее сапатеадо, какое только может быть, - здесь, в России, конечно. Она танцевала «кон дуэнде»… - Стелла нахмурилась, пощелкала пальцами, явно соображая, как перевести для нас непонятное слово. - Значит: с чертом в крови! Я никогда не видела, чтобы байлаора[Танцовщица.] ТАК работала. До часу ночи! В этом самом зале! Пока охрана не выгоняла! - Она швырнула непотушенную сигарету в угол. Та описала в воздухе светящуюся дугу, свалилась за вешалку и погасла. Стелла заходила из угла в угол. - Сейчас у меня работает дуэт, Наташа с Романом, вы их видели. Как, по-вашему?
        - Очень хорошо! - в один голос сказали мы с Катькой.
        - Полное дерьмо! - отрезала Стелла. - Merda! Готовлю их к конкурсу - и просто плакать хочется. Если бы она хоть наполовину - как Ванда… Не то! Совсем не то! Ни к черту, не то! - Сев на стул, она нервным движением потянулась за новой сигаретой.
        - Стелла Эрнандовна… - я воспользовалась минутной паузой. - Как вы думаете, она может быть у Тони?
        - Может, - отрывисто сказала Суарес. Сдернув со спинки стула сумочку, она достала записную книжку, небрежно встряхнула ее, и та сама открылась на нужном месте. Если бы не серьезность положения, я бы рассмеялась: даже предметы слушались Стеллу Суарес.
        Телефон Моралеса молчал. Сначала Стелла ждала, потом повернула трубку к нам, и я отчетливо услышала долгие безнадежные гудки.
        - Стелла Эрнандовна, а разве Тони тоже больше не работает?
        Суарес повернулась, не вынимая изо рта сигареты. Оранжевая вспышка осветила ее лицо, мелькнула в сузившихся глазах.
        - «Работает»… - процедила она. - Да он никогда не знал, что это такое - работать! Ему все само давалось. Отец - цыган из Морон-де-ла-Фронтера, значит, все, что надо, - уже в крови… У этого парня ноги ходили с трех лет! Над чем ему было работать? Ванда месяцами над техникой билась, а у него все - с первого раза. И конечно, он лучше ее был, что говорить… Но тащила его она! На каждую репетицию - чуть не за руку! Лишние полчаса поработать - с уговорами! Не получается движение, нужно повторить - почти истерика! Паршивец… Красив необыкновенно, танцевал как бог, пластика, техника, морда - все!.. А мозгов совершенно не было, никаких! Я за месяц до концерта начинала его упрашивать: «Антонио, не пей, парень, никаких шлюх до конкурса»… А он на все и на всех плевал! В девяносто пятом был международный фестиваль в Севилье, «Феста де фламенко», среди профессионалов. Все - на иголках, волнуются, репетируют, а Моралес прямо накануне куда-то пропал! На Ванде лица не было! Я сама чуть с ума не сошла - ведь целая программа летит, год работы! Весь ансамбль не спал ночь, висели на окнах - ждали. А этот мерзавец
является утром, пьяный и с разбитой мордой! Подрался где-то в баре! Сразу после этого нужно было его выгнать…
        Я взглянула на афишу. Смуглое лицо Тони было повернуто в профиль, рука Ванды лежала на его черных блестящих волосах. Белозубая улыбка, широкие плечи, тонкая талия. На такого женщины должны были вешаться гроздьями.
        Стелла тоже покосилась на афишу.
        - Когда это случилось с Вандой, я сразу поняла - Моралес пропал. Что он мог без нее? Ну да, была другая партнерша, неплохая даже… Но - оказалась с характером, и абсолютная дура при этом. Через месяц рассорились к черту, он ее избил. Я чуть не на коленях перед ней стояла, чтоб она забрала заявление из милиции! А то посадили бы прямо перед всероссийским конкурсом… - Стелла вдруг выругалась не по-русски и умолкла. Мы растерянно молчали. За окном сыпал снег, в артистической стоял полумрак, который разгоняли лишь красный свет сигареты и тусклая лампочка у стены.
        - Ванда просто плакала от него. Сама уже не танцевала, но еще года два его пыталась подгонять. Приходила на концерты, на репетиции… Я ее упрашивала - не ходи, она же мучилась… Не слушала. Ничего не слушала. Один раз она даже вышла с ним на сцену…
        - И?..
        - И чуть не упала! - лицо Стеллы исказилось. Она с такой яростью прижала сигарету в пепельнице, что раздавила ее в дымящуюся труху. - Он едва ее поймал! Во фламенко все - на ударе, все - на ногах, как можно было делать сапатеадо со сломанными пальцами? Это же, кроме всего прочего, страшная боль! Больше я ее ни разу не выпустила. Но на концерты она всегда приходила. Сидела в зале и смотрела. Бедная моя девочка…
        Это вырвалось у нее внезапно и горько. Стелла отвернулась, провела пальцами по лицу. Устало взглянула на нас.
        - Тони в прошлом году не допустили к конкурсу «Фламенко де Булерьяс». Знала я, конечно, что он кретин, но что настолько… Принял допинг, какой-то наркотик. Из ансамбля я его вышвырнула в тот же день. И больше не видела.
        - Ясно… - пробормотала я.
        - Что вам ясно?! - вдруг взорвалась Стелла. - Вы ее подруги - так как же вы не знаете ничего? Ее нет целую неделю, а вы не знаете? Да найдите хотя бы этого грузина, черт возьми, кто он?!
        - Это Георгий Барсадзе, - зло сказала я. - Вор в законе.
        - Что?! Этого только не хватало… - С минуту Суарес молчала. Затем глухо спросила: - Она впуталась во что-то? Да? Что-то серьезное?
        - Мы не знаем. - Что я еще могла ответить? Наступило молчание.
        Катька, о которой я совсем забыла, толкнула меня локтем в бок. Я обернулась. Она выразительно постучала пальцем по запястью.
        - Стелла Эрнандовна, мы пойдем. Уже поздно.
        Суарес проводила нас до дверей артистической.
        - Не заблудитесь. Третья дверь направо, лестница. Потом - по коридору, там светло. Не переломайте ноги.
        Мы были уже внизу, когда нас снова окликнул резкий голос:
        - Когда найдется - позвоните мне! Обязательно! Слышите - непременно! Днем я здесь, ночью - звоните домой!
        - Позвоним, - пообещала я. В кармане лежал адрес Моралеса и телефон Стеллы, рядом хмуро сопела Катька, в голове был полный винегрет.
        На темной улице хлопьями валил снег. На остановке, кроме нас, не было никого. Троллейбус не торопился подходить, и вскоре стоящая напротив меня Катька была похожа на сердитого снеговика с красным замерзшим носом и в платке с бахромой.
        - Чего ты надулась? - глядя в сторону, спросила я.
        - И в мыслях нет.
        - Я же вижу.
        - А раз видишь - чего спрашиваешь? - вдруг огрызнулась Катька. - Сука она, Вандка! Подруга называется! Шесть лет нам врала! Танцует она, как же, выходит в массовке! Звезда наша, блин, незаходящая! И как я сразу не догадалась? Если б танцевала - сидела бы она в нашей богадельне с бумажками, дожидайся! Фря несчастная… Все Бесу расскажу - может, успокоится наконец-то! А то сам из-за этой фифы не женится и другим жить не дает! Ненормальная, ей лечиться надо было, а не налоги собирать…
        В том, что Яшка «успокоится», я сильно сомневалась. Тем не менее сказала:
        - Не смей.
        - Что-о? - Катька повернулась ко мне, сузив глаза. Назревал скандал.
        - Ты что, не понимаешь?! Она же психованная! Шесть лет, с ума сойти! И ведь придумывать же все это надо было! Ах, выступаем в ЦДРИ, ах, выступаем в Колонном зале! То-то она нас ни на один концерт не пригласила! А мы, как дуры, уши развешивали! В дурдоме ей самое место, вот так, ага! Интересно, а если бы мы без приглашения явились? Как бы она, прима наша, выкручивалась?!
        Катька орала безобразным визгливым голосом, который Бес метко называл «ножом по унитазу». Редкие прохожие недоуменно оборачивались, я морщилась, безуспешно пытаясь вставить хоть слово. Наконец мне это удалось:
        - А почему ты к этой психованной на Бесов жаловаться бегала? А?! Ну вспомни, вспомни! А кто ей в коленки плакался, что они тебе жизни не дают? А кто тебе сопли вытирал, когда тебя Пашка Филимонов бросил? Что? Забыла, да?
        - Не забыла, - стушевалась Катька. Помолчала, насупилась. - Но все равно же паскудство это, Нинк… Зачем врать было? Перед нами-то чего выпендриваться?
        Возразить на это было трудно. В молчании мы доехали до дома, условились созвониться завтра и разошлись.
        На кухне царила идиллия: бабуля с Осадчим сидели за столом и, дымя в две сигареты, сражались в дурака. Понаблюдав некоторое время за игрой, я заметила, что бабуля передергивает. Петька явно об этом догадывался, но почему-то строил из себя лопуха и ненатурально удивлялся:
        - Что это сегодня не фартит совсем? Софья Павловна, вы меня без получки оставите!
        - Мальчик, не везет в игре - везет в любви, - утешала бабуля, лихо прикупая козырей. - Ниночка, ну как? Марсианка наша не нашлась?
        - Нет. - Я ушла к себе. Зажгла торшер, вытащила из сумки папку с рисунками, которую утром забрала из квартиры Ванды, и залезла с ногами на диван. Нужно было подумать.
        Марсианка, Марсианка… Как вышло, что мы ни о чем не знали? Один за другим мне вспоминались наши разговоры.
        - Ванда, можно у тебя переночевать?
        - Ночуй, пожалуйста, только меня не будет. Я на концерте.
        - Ванда, приходи к нам, мы с мамкой «Наполеон» печем.
        - Катька, завтра у меня концерт вечером.
        - Вандка, в кино не хочешь? В «Авроре» с твоим Аль Пачино чего-то крутят.
        - Бесик, в другой раз, мы программу работаем.
        Для чего, зачем ей нужно было обманывать нас - ближайших друзей? Куда она уезжала на самом деле? Связано ли это с найденными рисунками?
        Ванда не была верующей, это я знала наверняка. В ее квартире не висело ни одной иконы, она никогда не ходила в церковь. Более того, ее страшно раздражал тяжеленный золотой крест, отягощающий грудь старшего Беса.
        - Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!
        - Какой такой мелкий? - оскорблялся Бес. - Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!
        - Неважно. Это грех - для красоты носить крест.
        - Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.
        Последнее почему-то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.
        Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что-то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить - что.
        Скрипнула дверь, вошел Осадчий.
        - Продулся вчистую, - сообщил он. - Шулер твоя бабка.
        - Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?
        - Знаю. Метро уже закрыто.
        - Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.
        - Нино-о-он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…
        - Если у меня что?..
        - Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!
        - Не жми из меня слезу. - Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.
        - Сколько мы уже в разводе?
        - Нинон, ну что ты, ей-богу…
        - Я спрашиваю - сколько?
        - Ну, второй год…
        - Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей-то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.
        - То-то и оно, что дуры, - зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. - У этой Суарес были?
        - Были. Ничего. - Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.
        - А это откуда? - Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.
        - Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?
        - Это же Богородица, дурак. - Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. - Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.
        - В тихом омуте черти водятся, - заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. - Тебе эти больше всех понравились?
        - Нет. Просто не пойму - видела я их, что ли, где-то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.
        - Дай-ка - у меня глаз незамыленный. - Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.
        - Ну что?
        - Не пойму… Тоже, что ли, видел… - напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.
        Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.
        - Не трожь! - заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. - Все - доперло! Они на Вандку похожи!
        Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки.
«Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?
        - Здрасьте, я ваша тетя… - Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. - Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М-да-а…
        Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала. Что это значит, что это еще означает?! Теперь мне было уже по-настоящему страшно, и я на одном дыхании вывалила Петьке все, что узнала сегодня. Про Стеллу, Моралеса и выдуманные концерты Ванды.
        - Катька… Катька говорит, что она - сумасшедшая. Что нормальные люди шесть лет так врать не могут.
        - Черт ее знает… Да-а-а… - Петька явно был растерян не меньше меня. - Может, у нее мания величия была? А мы не знали?
        - Боже мой… - пробормотала я, отворачиваясь. Все произошедшее настолько ошеломило меня, что я не сразу обратила внимание на Петькины пальцы, ненавязчиво поглаживающие мои волосы. - Осадчий, прекрати.
        - А что я делаю? - Петька с невинным видом уставился на вытащенные им шпильки. - Тебе с распущенными лучше. И правда - шла бы фламенко танцевать, раз эта Суарес приглашала. А я буду мужикам хвастаться.
        - Еще чего… Хватит. Хватит, тебе говорят! - Я оттолкнула его руку. Петька вздохнул, отодвинулся. Некоторое время мы молча сидели на полу. Вокруг были разбросаны рисунки Ванды. Один листочек слегка шевелился от сквозняка.
        - Нинон, я ж все понимаю. Думаешь, не понимаю? Не хочу я больше так… Сколько можно-то? И нет у меня никакой бабы, это ты сама себе насочиняла. Ну ладно, если хочешь - я виноват…
        - Одолжение мне делаешь?
        - Да нет… Не то. Ну, что ты хочешь, чтоб я сделал? На колени встать? Сейчас перевернусь…
        - Ничего не хочу. Правда. Иди домой, Осадчий. Ночь-полночь.
        Он взглянул на меня. Я чувствовала этот взгляд, но упорно смотрела на вздрагивающий в пятне света листок. Через минуту Петька молча поднялся и вышел. До меня донесся чуть слышный щелчок закрывшейся двери.
        Реветь я не стала, хотя желание было невероятное. Поднялась с пола, собрала рисунки, спрятала их в шкаф. Рука совершенно автоматически легла на телефонную трубку. Я уже начала набирать номер, когда вспомнила, что Ванды нет и жаловаться на Петьку некому. Обозвав себя дурой, я подошла к окну, отодвинула занавеску. Снег на улице валил все сильней. Сквозь сплошную пелену едва просвечивали мутные круги фонарей. Прислонившись лбом к окну, я сосчитала на пальцах. Закончились уже шестые сутки с того дня, как пропала Марсианка.
        Утром в воскресенье я проснулась злая, с больной головой. Было уже одиннадцать. Снег, сыпавший всю ночь, перестал. Под окном лежали белые горы, кое-где пересеченные птичьим следом. Низко нависшее небо обещало новый снегопад. На кухне свистел чайник и слышалось самозабвенное пение бабули, исполняющей арию Кармен:
        - Меня не любишь ты - так что ж,
        Зато тебя люблю я!
        Тебя люблю - так берегись
        Любви-и-и моей!
        Я придвинула к себе телефон и набрала номер Моралеса. В трубке слышались те же длинные гудки, что и вчера: Тони наверняка ночевал не дома.
        Второй звонок я сделала в Париж. По случаю воскресенья мама оказалась дома. Она обрадовалась мне, рассказала, что у них тепло, что работа идет вовсю и отцовская книга переведена уже наполовину, что если так пойдет и дальше, то к лету они вернутся, а для меня она присмотрела чудный брючный костюмчик. В ответ я рассказала о работе, о здоровье бабушки, о том, что в Москве опять снег, передала привет отцу. Настроение, как всегда после разговора с мамой, значительно поднялось. Теперь можно было спокойно подумать о делах. Натянув джинсы и свитер, я двинулась на кухню.
        Бабуля варила кофе. На меня она посмотрела с неодобрением:
        - Куда это вы собрались, мадам?
        - По делам, - в рифму ответила я. От дальнейших объяснений меня избавил звонок в дверь.
        На пороге стоял Яшка Мелкобесов. С первого же взгляда на него можно было констатировать, что Катька вчера не удержала языка за зубами.
        - Здрасьте, Софья Павловна, - хмуро сказал он. - Нинка, собралась? Поехали.
        Секунду я усиленно соображала, что взбрело Бесу в голову. Затем пожала плечами, под подозрительным взглядом бабули влезла в сапоги, стянула с вешалки дубленку и вышла вслед за Яшкой.
        - Нина, ты не накрасилась! - полетело мне вслед. Я сделала вид, что не слышу. Яшка, оказавшись на лестничной клетке, искоса взглянул на меня:
        - Ревела, что ль, вчера?
        - Ничего подобного (вот балда - хоть бы припудрилась!). А… а куда мы едем, Яшенька? Разве договаривались?
        - Катька говорила - ты к этому Моралесу собиралась. Я ее звал - не хочет ехать. Злая и солянку строгает. К ней щас лучше не лезть.
        Мы уже были внизу, где нас дожидалась «букашка». Идя через обледенелый тротуар, я торопливо прикидывала, как отговорить Мелкобесова от совместной поездки. Я никак не рассчитывала на его присутствие при разговоре с Тони.
        - Яшка, а давай я одна съезжу. Ну зачем тебе время тратить? Я с утра звонила - его и дома-то нет.
        - А куда прешься тогда?
        - На всякий случай…
        - Ну и я на всякий. - Он залез в «букашку», включил зажигание. Я села рядом, подумала и высказалась напрямик:
        - Знаешь что, Бес, - нечего тебе там делать. Вы будете друг другу морды бить, а я - вокруг вас бегать?
        - Много чести - морду ему бить, - буркнул Яшка, выруливая со двора. - Башку отверну, и все.
        Меня это мало утешило. Яшка был здоровым, сильным парнем, но и Моралес, по моим воспоминаниям, - не дистрофик. Хорошо, если Ванда окажется там и вдвоем мы их кое-как растащим. А если нет?..
        Яшка покосился на меня.
        - Да не бойсь. Не трону я его. - Он помолчал, глядя на заснеженную дорогу. - Мы с братанами ночью посидели, померекали… С утра Серега с Коляном барахолку пошли шерстить. Я так решил, что если она где-то ширево доставала, то рядом с домом. Может, запомнил ее кто, клиент-то она не постоянный… я думаю. А Гришка на Новослободскую поехал.
        - Зачем?
        - Ну, в записке-то, помнишь? «Новослободское метро, отдать фотографии». Может, она их печатать отдавала? Гришка пройдется, поспрашивает. Может, видал ее кто-нибудь. А Вовка здесь, по району бегает. У нас возле метро в шести местах карточки печатают, мало ли что.
        Я молчала, пораженная размахом мелкобесовской деятельности. До Павелецкого вокзала, возле которого обитал Тони, мы доехали в безмолвии.
        Прямо у подъезда я наткнулась на Стеллу Суарес. Она ставила на сигнализацию красную «Ауди».
        - Нина? - удивилась она. - Что ты здесь делаешь?
        - А вы? - нахально спросила я.
        - Я ему звонила всю ночь. - Стелла не обратила внимания на мой тон и встревоженно терла пальцами виски. - Не берет, паршивец, трубку.
        - Может, его нет?
        - Ну да, как же… Идемте. Быстрее.
        Она явно была взволнована. Втроем мы вошли в узкий, темный подъезд. Стелла неслась по лестнице впереди нас, и полы ее черного пальто развевались, как крылья.
        Квартира была заперта. Я вновь и вновь нажимала на звонок. Из-за двери доносились его приглушенные трели. Яшка уже махнул рукой, собираясь уходить, но напряженно прислушивающаяся Суарес вдруг сделала резкий жест.
        - Тихо! - и приникла ухом к двери. В следующий миг лестничную клетку огласили пронзительные вопли. Стелла орала по-испански, приникнув к замочной скважине. Я не понимала ни слова, но и так было ясно, что это самая отборная брань.
        - Дверь сумеешь высадить? - остановившись на секунду, спросила она Яшку.
        - Без проблем, - заверил Бес, бодро сбрасывая мне на руки куртку. Я зажмурилась, готовясь услышать страшный треск. Но в это время дверь медленно, словно нехотя отворилась.
        Тони Моралес едва держался на ногах. Он был совершенно пьян и стоял, держась обеими руками за узкие стены коридора. Как он сумел добраться до двери и открыть ее - уму непостижимо.
        - Каналья! - бросила Стелла и промчалась мимо него в комнату. - Ванда! Ванда, ты здесь?
        Яшка потопал было следом, но вскоре вернулся и решительно сгреб Тони за шиворот.
        - Нет ее тут. Ну, сука, давай разбираться?
        - Яшенька, не надо! - взмолилась я. - Он же пьяный!
        - Ни хрена. - Яшка внимательно изучил заросшую черной щетиной физиономию Моралеса и без особой деликатности бросил его на пол. - Он на игле. Посмотри на зрачки.
        Я недоверчиво присела на корточки. До сих пор мне приходилось видеть наркоманов только в кино и криминальных новостях. Передо мной валялся на спине грязный, воняющий потом мужик в задранной на животе майке. Небритое лицо отливало синевой, мутные глаза с иголочкой зрачка были абсолютно безумными. Он пытался встать, но лишь беспомощно корчился, напоминая животное с перебитым позвоночником. Черные встрепанные волосы были засыпаны какой-то белесой пылью. Приглядевшись, я поняла - известка.
        - Тони, ты слышишь меня? Я - Нина, подруга Ванды. Скажи, она была здесь? Приходила?
        Тони хрипло застонал, попытался перевернуться. Изо рта его потянулась ниточка слюны. Ища опору, он ухватился за мое колено, я проворно отдернула его, и Моралес снова упал. Стон, ворчание, несколько непонятных слов. Красные сумасшедшие глаза, не мигая, смотрели на меня.
        - Сеньорита… Сеньорита, сокорра… Сокорраме…
        - Я не понимаю, - испуганно сказала я. Невольно протянула ему руку, и Тони судорожно вцепился в нее. От страха я заверещала в голос, по коридору застучали каблуки мчащейся из комнаты Стеллы, Яшка кинулся мне на помощь, но отодрать от меня Моралеса они смогли лишь вдвоем с Суарес.
        - Каналья! Мерзавец! Ихо де пута![Сын шлюхи.] - вопила Стелла. Каждое слово сопровождалось звонким ударом по моралесовской физиономии. Тони стоял на коленях, его голова безвольно моталась из стороны в сторону. Боли он, казалось, не чувствовал и лишь что-то бессвязно бормотал. Когда Стелла, разрядившись последней пощечиной и длинной испанской фразой, отвернулась к стене, я смогла разобрать слова:
        - Помогите… Мне нужна доза, помогите… Сокорраме, сеньорита, мадре де диос…
        - За испанку тебя принял, - без улыбки сказал Яшка. Нагнувшись к Тони, взглянул ему в лицо. - Конкретно подсел, лопух. Теперь, пока в чувство не придет, - ничего не скажет. Здесь до вокзала близко вроде?
        - Из окна видно…
        - Сейчас вернусь. - Яшка вышел из квартиры. Дверь хлопнула так, что зазвенели оконные стекла, но Тони не поднял головы. По искаженному жалкой гримасой бледному лицу текли медленные слезы.
        - Помогите, сеньорита… помогите… Она не пришла… Она не принесла… Обещала, обещала… Ван… да… Позвоните Серому в Пуш… Пуш… В Пушкино… Он достанет…
        Я отвернулась. Мне было жутко. Не хотелось даже спрашивать, кто такой этот Серый из Пушкина. Наверняка какой-нибудь продавец героина. Стелла стояла отвернувшись к стене, молчала. В квартире было холодно, распахнутая форточка скрипела на сквозняке. Подойдя, я прикрыла ее. Осмотрелась.
        Когда-то это был очень красивый дом. Мебель темного полированного дерева смотрелась солидно, обои с блеклым рисунком выглядели бы вполне по-европейски, если бы не были местами залиты вином и чем-то еще, явно физиологического происхождения. Пахло отвратительно. По светлому квадрату на полу без труда можно было определить границы покинувшего квартиру ковра. Не было ни телевизора, ни музыкального центра, ни даже радио. На полу - осколки битой посуды. Наклонившись, я подняла один. Стекло с позолотой?
        - Хрусталь, - глухо сказала за моей спиной Стелла. - Кубок «Канте фламенко», девяносто шестой год. Третье место среди профессионалов. А не напился бы накануне - взяли бы первое. Ванда сильно переживала…
        Я положила осколок кубка на подоконник. Со стены смотрела огромная, наклеенная поверх обоев афиша ансамбля «Эстрелла» - такая же, что и в гримерной Суарес. На меня снова смотрела смеющаяся Ванда в алом платье. Лицо Тони было повернуто в профиль. Медальный профиль красавца со сверкающей улыбкой. Прямо под афишей стояла незастеленная кровать. На смятом, несвежем белье были отчетливо видны засохшие извержения желудка. Чувствуя, что меня начинает подташнивать, я вернулась в прихожую.
        Стелла сидела на корточках под вешалкой спиной ко мне. Она обернулась на мои шаги.
        - Нина… Подойди.
        Пару туфель, извлеченную Стеллой из-под вороха мужской одежды, я узнала сразу. Эти туфли мы с Вандой покупали вместе - шесть лет назад, в ГУМе. Ванде понравились устойчивый и вместе с тем изящный каблук и красные граненые бусинки, вделанные в черную кожу. Для каждодневной носки это, разумеется, было непригодно, но для выступлений - лучше не надо. Ей так и не удалось выйти в них на сцену - через две недели она разбила ногу на Майорке.
        - Это ее туфли?
        - Да.
        Мы с удвоенной энергией принялись за поиски и вскоре обнаружили массу признаков недавнего пребывания Ванды в этой квартире. В ванной на батарее висел знакомый комплект шелкового белья, на полочке лежала волосяная щетка. Из помойного ведра, решительно высыпав на пол его содержимое, Стелла извлекла смятую записку: «Деньги на хол. Куда т. ст.? Больше не д. ни коп. Сволочь». Расшифровка меня не затруднила, поскольку ключевые слова были написаны полностью. Вспомнив о привычке подруги читать перед сном и затем оставлять книгу на полу, я заглянула под кровать. Там лежал толстый том, и, прочтя название, я ощутила знакомое беспокойство. «Иконопись Полоцкого края». Да что же это значит, наконец?
        Истерика Тони постепенно переходила в раздражение. Он уже не плакал. Сидя на полу и прислонившись спиной к стене, он смотрел перед собой и глухо бормотал какие-то угрозы. Его лицо приобрело ожесточенное выражение. Я с тревогой начала подумывать о том, что, разойдись он по-настоящему, мы со Стеллой вряд ли с ним справимся. К счастью, вскоре вернулся Бес.
        - Достал, - сообщил он. На грязный стол легла ампула с прозрачным веществом. Из другого кармана Яшка вытащил обычный медицинский шприц.
        - Нинка, уколы умеешь делать?
        - Я умею, - сказала Суарес. Двумя резкими движениями засучила рукава и ушла в ванную мыть руки.
        Через час Тони Моралес был здоров и счастлив. Он лежал на кровати с закрытыми глазами, блаженным выражением лица и даже отчасти напоминал прежнего красавца с афиши. Стелла сидела рядом с ним, сжимая в побелевших пальцах пустой шприц. Ее узкие глаза не мигая смотрели в стену. Я стояла у окна и листала «Иконопись Полоцкого края» в надежде прояснить хоть что-нибудь. Но яркие иллюстрации и глянцевые страницы словно смеялись надо мной.
        - Хватит кайфовать, гнида, - потерял терпение Яшка. - Мадам, разрешите…
        Он потеснил Стеллу так ловко, что она даже не успела возмутиться. Бесцеремонно встряхнул Тони, заставил сесть и уже размахнулся было, но я повисла на нем:
        - Яшенька, подожди… Он все скажет…
        - Я скажу, - подтвердил Моралес, открывая глаза. С удивленной улыбкой он осмотрел нас. - Стелла, hola,[Привет.] что ты здесь делаешь? Кто это с тобой?
        - Ты в порядке? - напряженно спросила Стелла.
        - Si. - Он улыбнулся еще шире, блеснули белые крепкие зубы. - А в чем дело?
        - Пропала Ванда. - Лицо Суарес с опущенными глазами напоминало грозовую тучу. Было очевидно, что она едва сдерживается. - Когда ты ее видел последний раз?
        С лица Тони сбежала улыбка. Он отвернулся от Стеллы, опасливо покосился на Яшку, взглянул на меня:
        - Но… я ничего не знаю. На работе ее нет?
        Бес, изменившись в лице, качнулся вперед, и я снова вцепилась в него:
        - Яшка, прекрати! Сядь, тебе говорят! Тони, я работаю вместе с ней. Я - Нина, если помнишь, ее подруга. Ее нет на работе с понедельника.
        - А сегодня что? - невинно поинтересовался он. Под нарастающее рычание Беса я сообщила, что сегодня воскресенье. Собравшись с силами, Тони задумался.
        - Она была… Давно. Была два дня.
        - Целых два дня?
        - Ну да.
        - Значит, в выходные. Не помнишь, в эти или раньше?
        - Давно. Она обещала принести дозу… и больше не пришла. - По его красивому лицу неожиданно пробежало неприятное, почти жестокое выражение. Он явно собирался что-то добавить к сказанному, но, взглянув на Беса, воздержался.
        - Она приносила тебе наркотики? - тихо спросила я.
        - Да, всегда, - подтвердил он тоном обиженного ребенка. - Она сказала, что будет доставать сама… чтобы я ни во что не впутался. И не давала много. Мне надо было больше, я ей говорил, а она ничего не слушала.
        - В этот раз она должна была прийти?
        - Да-а… И не пришла совсем. Я же ей даже дал деньги, у меня были. Сука, она же знала, что я не могу…
        Тр-рах!.. Удержать Яшку не сумел бы сейчас даже отряд ОМОНа. Все произошло стремительно. Моралес с грохотом ударился о соседнюю стену, заорал, вскочил было, но Бес применил свой знаменитый апперкот левой, и комната наполнилась треском, воем и головокружительной руганью:
        - Щас ты у меня узнаешь, падла! Щас ты у меня все сможешь, пидор сраный! Ты у меня всю жизнь на таблетки пропашешь! Нинка, отойди, не мешайся!
        Ситуация стремительно выходила из-под контроля. К счастью, мне на помощь пришла Стелла, которая с удивительным профессионализмом заехала Бесу в челюсть. От неожиданности Яшка выпустил Моралеса. Тот кубарем откатился в угол.
        - Приложи холодное, - посоветовала Стелла ошалело глядящему на нее Бесу. Сама сходила на кухню и принесла из холодильника мороженую сосиску. Яшка автоматически взял ее, пристроил к челюсти и опустился на кровать. Я погрозила ему кулаком:
        - Совсем свихнулся… Тони! Ты живой?
        Моралес, шатаясь, поднялся. Сузившиеся черные глаза горели ненавистью.
        - Пошли вы к черту, - процедил он. - Больше - ни слова.
        - Подожди, господи… Скажи хотя бы, кто этот Серый? Он из Пушкина? Наркоторговец, да? Ванда не могла у него покупать наркотики?
        На миг лицо Тони дрогнуло, по нему пробежал испуг. Но он тут же пришел в себя и упрямо мотнул головой. Стелла, стоящая у стены, в упор посмотрела на него. Резко спросила что-то по-испански. Тони не ответил. Стелла спросила снова. Она почти не повысила тона, но от металла, звенящего в ее голосе, даже меня окатило холодом. Моралес опустил глаза. Едва слышно, сквозь зубы, произнес несколько коротких фраз.
        - Bueno, - отрывисто бросила Стелла. Повернулась к нам: - Он ничего не знает. Она ушла неделю назад. Не приходила и не звонила. С Серым она незнакома.
        Вот и все. Оставаться здесь дольше было незачем. Я потянула за рукав Яшку. Он молча пошел за мной в прихожую. Задержался у треснувшего зеркала, бегло осмотрел челюсть.
        - Фонарь будет - будь здоров. Ну и баба…
        - Ничего. Заживет. Поехали. - Я накинула дубленку и шагнула было за порог, но, вспомнив, что оставила на подзеркальнике шарф, вернулась.
        Из комнаты до меня доносился низкий голос Стеллы. Изредка ее перебивал Моралес. Я постояла несколько минут, прислушиваясь, но разговор шел по-испански. Спокойный, неторопливый разговор. Словно и не Стелла час назад отвешивала Тони пощечины с искаженным от ярости лицом. Подслушивать не имело смысла. Я взяла шарф и быстро вышла.

…В квартире семейства Мелкобесовых царил обычный воскресный бедлам. Еще на лестнице я услышала стук молотка и верещание дрели. Яшка пнул никогда не закрывающуюся дверь, и на нас обрушился водопад разнообразных шумов и звуков:
        - …ожидаются снегопады и метели, ветер порывистый, десять-двенадцать метров в секунду. В Санкт-Петербурге…
        - Кто весь борщ выхлебал?! Вчера целое ведро сварила - где оно? Ночами вы, что ли, жрете, золотая рота? Гришка!
        - А чего я-то сразу?! С утра Колян с Серегой на кухне терлись!
        - Катерина, молоко бежит! Эй, Григорий! Петрович! Выключайте свою адскую машину, голова кругом от вас!
        - Сейчас, мать, еще немного… Да едрит твою мать! Батя!!! Доску, доску держи!
        - Мама, через десять минут «Санта-Барбару» включать, не забыла?
        - А кто старшему брату солянки даст? Я с утра не жравши! - Яшка швырнул куртку на вешалку и двинулся на кухню. Там в облаках пара виднелись силуэты Катьки и тети Маши, известной под прозвищем Мама-шеф. Поперек коридора тянулись какие-то рейки и доски, над которыми виртуозно матерились Василий Петрович и Гришка. На сей раз усовершенствованию подвергались двухэтажные нары, тянущиеся вдоль стены. Эта полуармейская-полулагерная конструкция была гениально задумана Василием Петровичем, когда тетя Маша произвела на свет четвертого Мелкобесова. Сейчас нижние нары были безнадежно разворочены и топорщились торчащими гвоздями. Снятые с них одеяла и подушки были горой свалены в углу. Я осторожно обошла кучу железных скоб, перешагнула через ящик с инструментами, отцепила рукав от колеса висящего на стене велосипеда и протиснулась на кухню.
        Яшка уже сидел за столом. Катька, стоя рядом, накладывала ему солянку.
        - Хватит или нет? Ну знаешь - не тебе одному варила! Ну как, Нинк?
        - Никак, - взглянув на Яшку, сказала я.
        - Нет ее у хахаля? - Тетя Маша повернула от плиты красное, распаренное лицо. - Вот горе-то какое, а… Мамаше так и не сказали?
        - Боюсь говорить, тетя Маша. У Ванды мама с нервами.
        - Вот и рожай вас после этого! - Мама-шеф с сердцем припечатала крышкой бурлящую кастрюлю. - С одной девчонкой - и то покоя нет, а я со всей своей оравой? Ни одной ночи спокойно не спала! Всю жизнь дрожишь - морду набьют, сифилис схватят где-нибудь, в тюрьму сядут… Участковый уже как к себе домой ходит! Только успевай дурочкой прикидываться: «Все дома спали, нигде не болтались, ни с какими азерами на барахолке не резались!»
        - Да кто с ними резался, мать? - с набитым ртом возмущается Яшка. - Они сами поперли, как на кассу! Понаехало черноты всякой в Москву - у местных хлеб отбирают… Мне твоя милиция еще спасибо должна сказать!
        - Ты, Яков, вообще молчи! Ты жениться думаешь или нет?
        - Уй, ма-а-ать…
        - У меня в твои годы уже четверо было! - неистовствовала тетя Маша. - И Катерина на выход готовилась! О матери вы думать будете, голоштанники? Отдохну я от вас когда-нибудь или нет? Вырастила, откормила, воспитала - дальше все, дальше пусть жены с ума сходят, а мне уже хватит! И так сколько лет трясусь, что передачи носить придется!
        И вдруг гневный взгляд Мамы-шефа смягчился. Отойдя от плиты, она жалобно посмотрела на дочь.
        - Катерина, а ты погоди, ладно? Не ходи замуж подольше, с этой глупостью всегда успеешь. Как же я без тебя-то?..
        - Не пойду вообще, - без улыбки сказала Катька, очищая большую луковицу. - Дармоеда себе на шею заводить - спасибочки.
        Из прихожей появился взлохмаченный Гришка. Смахнув с головы опилки и мельком поздоровавшись со мной, он подсел к брату. Они обменялись несколькими фразами, и Яшка повернул ко мне разочарованную физиономию.
        - Ничего.
        - Ей-богу, всю Новослободку облазил. - Гришка вытащил из кармана помятую фотографию Ванды и вернул ее брату. - Никто ее не видал, никаких пленок-карточек она не отдавала и не брала. Бес, а меня в двух местах за опера приняли!
        - Да иди ты! - усомнился Яшка.
        - Вот и я им говорю - неужели похож? Кто вас сейчас разберет, говорят. - Гришка хохотнул, почесал грудь под измазанной тельняшкой и полез через стол за сковородкой. Яшка, подумав, спросил:
        - Серега с Коляном не пришли?
        Гришка не успел ответить: в прихожей грохнула дверь. Через минуту в кухню ввалились еще двое Бесов - близнецы Колька и Сережка. Увидев сидящего за столом старшего брата, они пожали плечами. Их кислые физиономии говорили сами за себя.
        - Глухо.
        - Да вы хорошо спрашивали-то? - Яшка помрачнел на глазах. Было видно, что на барахолку у него были особые надежды. - Не может быть, чтоб никто ничего не знал! Где-то же она ширево брала? У дяди лысого, что ли?
        - Зуб даем, Васильич, - один из двойняшек виновато поскреб буйную шевелюру. - Всех обошли.
        - И у Мустафы были? - не мог успокоиться Яшка. - И у Прохора?
        - Да говорю ж тебе…
        - «Говорю-говорю»… Завтра сам пойду. Толку от вас… - Яшка, насупившись, уставился в тарелку. Серега с Коляном, переглянувшись, сочли за лучшее промолчать. Тетя Маша расстроенно погладила старшего сына по плечу.
        - Яшенька, да ты погоди переживать-то, найдется еще она… Катька! Катерина! Что там с борщом? Будешь ты этих уголовников кормить или нет?

«Уголовники» помалкивали, косясь на сумрачное лицо старшего брата. Все вместе они до смешного напоминали шайку разбойников, озабоченных настроением непредсказуемого атамана. Атмосферы не разрядили даже огромные тарелки с борщом, выставленные Катькой на стол. Мама-шеф, вздыхая, пошла в прихожую и притащила оттуда Василия Петровича, коего насильно усадила во главу стола:
        - Поешь, Петрович, - потом будешь хоть до ночи молотком долбить. И так уже прозрачный стал!
        Василий Петрович, которому за всю совместную жизнь в голову не приходило возразить супруге, послушно взялся за ложку. Он был похож на грустного шимпанзе. Морщинистое лицо выражало полную покорность судьбе.
        Я сидела рядом с Катькой, прихлебывала восхитительно вкусный борщ и думала о том, что делать дальше. Операция «Фотографии» ничего не дала. На барахолке Ванду не видели. У Моралеса она не появлялась неделю, у Стеллы - и того больше. Осадчий уверяет, что ни в каких сводках имя Ванды не обнаружено. Через стол я посмотрела на Яшку. Он ответил тяжелым взглядом, отвернулся. Я понимала, о чем он думает. И отгородиться от этого было уже нельзя. Георгий Барсадзе. Только он.
        В прихожей оглушительно хлопнула дверь. Взвизгнула вешалка от брошенной на нее куртки. Кто-то споткнулся о доски на полу, вполголоса выругался. Ломающийся мальчишеский басок посоветовал:
        - Глаза разуй, чурка…
        Бесы переглянулись.
        - Владимир! - грозно провозгласила Мама-шеф. - Я тебя пустила на полчаса, а тебя нет три часа! Где картошка?
        Вместо ответа раздалось разудалое насвистывание: «Не жди меня, мама», и на пороге кухни появилось юное растрепанное существо с улыбкой до ушей. Оно важно продефилировало по кухне, бросило за плиту авоську с картошкой, вытерло нос кулаком и полезло пальцами в сковородку.
        - Ой, котлетка! Две!
        - Руки помой, свинтус… - горестно сказала тетя Маша. - Ни одна тюрьма тебя не примет, честное слово. Кто там с тобой? Пусть за стол садится. Катька, наливай еще борща.
        Вовка пальцем протолкнул котлету поглубже в рот и повернулся к старшему брату. Его веснушчатая рожица сияла.
        - Васильич, я его привел!
        - Это кого? - недоверчиво спросил Яшка.
        - Марата. - Вовку распирало от гордости. На двойняшек он покосился с невероятным презрением и жестом Цезаря указал в сторону прихожей: - Он Вандке ширню сплавлял! На нашей барахолке!
        Несколько секунд кухня тети Маши напоминала немую сцену из «Ревизора». Катька застыла у плиты с открытым ртом, держа перед собой половник. На лицах двойняшек смущение мешалось с недоверием. Первым пришел в себя Яшка. Он покряхтел, усаживаясь посолиднее, отодвинул пустую тарелку и приказал:
        - Зови.
        Вовка метнулся в прихожую. Через минуту на кухню бочком вошел Марат Нигматулин, с которым мы вместе учились в школе.
        - Здрасьте… - испуганно поздоровался он. Черные раскосые глаза скользнули по присутствующим, остановились на мне. - О, Лапкина, привет…
        - Привет, - ответила я, но Марат уже не видел меня. Они с Яшкой с подозрением рассматривали друг друга. Наконец Бес встал. Он был выше Нигматулина на две головы. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
        Марат прижался к стене. Сглотнув, прошептал:
        - Бес, сукой буду, ничего не делал! Ничего, клянусь!
        - Я тебя на барахолку пустил? - задумчиво спросил Яшка. - Я тебе, падла кривоногая, льготу по знакомству дал? Я своим сказал, чтобы к тебе не вязались? Да или нет? ДА, я спрашиваю, или НЕТ?!
        - Бес, все помню! По гроб жизни…
        - Гроб ты у меня щас получишь. - Яшка взглянул на подпрыгивающего за спиной Марата Вовку. Тот строил старшему брату какие-то многозначительные рожи. Яшка, пронаблюдав с минуту за этой пантомимой, шагнул назад.
        - Ладно, не бзди. Садись.
        Мелкобесовы потеснились, образовалась свободная табуретка. Однако Марат, прилипнув к стене, не трогался с места. Вовке пришлось подтолкнуть его в спину:
        - Садись, если зовут, редиска.
        Марат кулем плюхнулся на табуретку рядом со мной. Яшка дал ему минуту, чтобы прийти в себя. Затем предупредил:
        - Будешь врать - по стене размажу.
        - Бес!!! - последовал гулкий удар кулаком в грудь. Марат набрал воздуху для великой клятвы, но Яшка отмахнулся:
        - Не мельтеши. Когда ты ее видел?
        - Анд… Андрееву? - Марат шумно перевел дыхание, посоображал, явно решил, что при бабах и собственной матери Бес крови не захочет, и заговорил почти спокойно: - Неделю назад… Нет - больше. Прям перед выходным.
        - Где встретились?
        - Да на барахолке же…
        - Она к тебе пришла? - сощурился Яшка.
        - Да воли не видать - не ко мне! - снова заволновался Марат. - Случайно столкнулись. Я ее не узнал даже! Лет десять ведь не виделись! А она здоровается, улыбается, как дела, спрашивает… Понемножку, говорю, крутимся, вертимся… Что сидел - не стал рассказывать, наврал, что в армии служил. Палатку, говорю, держим, с корешами на долях. Она даже зашла, взглянула. Понравилось вроде… Мы харчами торгуем вроде как, по оптовым почти, я ей собирался даже ящик макарон толкнуть по льготной…
        Яшка помолчал, что-то прикидывая.
        - Какая она была?
        - Чего?..
        - Настроение у ней, спрашиваю, какое было?
        - Ну, Бе-ес… - заныл Нигматулин. - Что я - помню? Тыща человек за день, где же мне…
        - Вспоминай!!! - загремел Яшка. Марат икнул. Старательно наморщил грязноватый лоб:
        - По-моему… Так себе была. Не очень веселая. Даже, может, и совсем… Я даже раз обиделся: говорю, а она не слушает. Куда-то в стенку уставилась и не моргает.
        - Слушать тебя еще, гниду… Ширево ты ей сам предложил?
        - Ты ж знаешь - я не предлагаю, у меня свои клиенты. Она сама спросила. Я обалдел аж. Спросила, не знаю ли я здесь кого… Ну кто бы достать мог. Я сперва не понял, думал - косячок, может, надо… Нет, говорит, герыч.
        - И ты…
        - А что - я? У меня тогда было немного… Бабки были нужны… Бес, сукой буду - если б знал, что это твоя лярва…
        Яшка изменился в лице, и бедный Марат снова умолк. Раскосые глаза растерянно взглянули на меня.
        - Нигматулин, зайчик, - как можно мягче сказала я, одновременно пиная Беса под столом ногой. - Будь другом, вспоминай получше. Ванда пропала. Мы ее ищем - понимаешь?
        - Но я-то что знаю? - перепугался Марат. - Ничего я не знаю! Я ей герыча продал - и все! Она все бабки на месте отдала, без базара, «зелеными»! И сказала, что будет часто у меня брать. Я еще подумал - неужели подсела? Прикинул так на глаз - не похоже вроде… Обещала в выходной прийти опять, я ее ждал вчера, до вечера не закрывал - не пришла.
        - За какую цену отдал? - проворчал Яшка. - Наварил небось втрое, сволочь…
        - Ни фига, - обиженно сказал Марат. - Поскольку одноклассница - еще и скидку дал.
        - Угу… - Бес снова задумался. Нигматулин обеспокоенно следил за ним. Чувствовалось, что он больше ничего не знает. Яшка, видимо, тоже понял это.
        - Ладно. Катька, налей ему борща, что ли… Ешь - и чтоб духу твоего здесь не было.
        По лицу Марата было видно, что он сразу готов приступить ко второму приказу. Но Катька уже поставила перед ним полную тарелку. Села напротив, погладила пальцем синего татуировочного паука на руке Нигматулина и вздохнула:
        - Горе ты мое… Ешь. Сейчас хлеба дам.
        Вечером мы с Яшкой курили на лестничной площадке. Бес был хмур и сердит, и его высказывания между затяжками не имели ничего общего с хорошим тоном.
        - В бога душу мать… У этого урюка… Ко мне прийти не могла, раз ширево понадобилось?! Чертова кукла… И хоть бы слово, зараза, сказала!
        Я молчала: возражать Яшке сегодня было еще опаснее, чем обычно. Мимо тенями проскользнули трое Мелкобесовых, отправляющихся на ночной обход территории. Пролетом выше слышались шорох и хихиканье - у Вовки протекало рандеву. В грязное окно светил фонарь.
        - Так Нигматулин посидеть успел? - чтобы отвлечь Яшку, спросила я. - За что?
        - Да как все - ни за что. - Яшка сплюнул себе под ноги. - Не помнишь, что ль, как они жили? Его мамаша, Нурия, у нас в школе техничкой была. Пила, как грузчик, Марат ее каждый вечер на себе домой волочил. А у нее еще три девчонки сопливые были, все время Маратку у школы ждали. Катька их вечно бутербродами кормила. Думаешь, они все на материну получку в три копейки жили? Марат уже тогда с анашой шустрил, на вокзале терся. Потом связался с какими-то отморозками с завода, и решили они ночью продуктовый тряхануть. Ну, накрыли их, конечно. Те уже здоровые жлобы были, мигом сообразили, сколько им за магазин светит, и свалили все на Марата - типа несовершеннолетний, несудимый, много не дадут. А он, валенок, когда их брали, еще умудрился менту по башке ботинком съездить. Одно это, может быть, и ничего, да мент сердечником оказался и в ту же ночь в больнице скопытился. Ну Маратке и накрутили на всю катушку. Полгода назад освободился, пришел ко мне. Мне что - по знакомству места на барахолке жалко?.. Но, блин, где же она до этого брала?!
        Стремительный перескок Яшкиных мыслей поверг меня в замешательство.
        - Ты о чем?
        - Да все о Марсианке нашей! Этот хрен Моралес говорил, что Вандка ему уже давно ширню таскает. У Марата она только один раз взяла. А до этого где доставала?
        Мыслей на этот счет у меня не было, в чем я честно призналась. Яшка вздохнул, притушил о подошву окурок, потянулся и подвел итог:
        - Полная жопа. Иди спать. Да… Если Осадчий чего спрашивать будет - про Маратку или там про ширево, - не говори ему. У него, как ментом заделался, совсем крыша поехала - одна раскрываемость на уме.
        - Не скажу. Спокойной ночи.
        Дома было темно - бабуля уже спала. Никаких признаков Осадчего не наблюдалось. Я раздевалась в прихожей и слушала, как на лестнице распоряжается Бес:
        - Вован! Хорош мочалку тискать, марш домой! И не «ладно», а сейчас же! Ты сперва денег ей на аборт заработай, раздолбай, а потом любовь разводи! Вали спать, я по делам пошел…
        В который раз я подивилась мелкобесовской практичности, потушила свет в прихожей и пошла спать. Завтра нужно было отправляться на работу.
        Обеденный перерыв в налоговой инспекции длится сорок пять минут. Поскольку срок этот короток до неприличия, готовиться к обеду весь отдел начинает заранее - в ящиках стола разворачиваются бутерброды, взбалтываются банки с супом, режется масло и проверяется пригодность позавчерашнего рагу. Все это делается с величайшей конспирацией и под риском внезапной облавы в лице кадрихи или начальника отдела. За три минуты до обеда в столовую посылается курьер - занимать конфорку на плите для всего отдела. Вариант для начальства - «отошла в туалет». В случае накрытия курьера на месте преступления: «Ой, а Натальи Андреевны из архива здесь нет? Повсюду ищу…» Ровно в полпервого отдел снимается с места, как стадо антилоп во время весеннего гона, и с топотом несется в столовую. В считаные секунды производится захват столиков и табуреток, у горячих конфорок выстраиваются инспектора с мисочками и баночками, и столовая уже напоминает пункт раздачи бесплатного супа безработным где-нибудь в Чикаго. Через десять минут толкотни, визга и разборок наступает тишина. Все умиротворенно и очень быстро жуют: в оставшееся время
нужно успеть сделать рейд по магазинам.
        Во вторник все было как обычно, и в полпервого отдел как ветром сдуло. Остались только мы с Катькой, с умным видом склонившиеся над растрепанным отчетом. Как только дверь хлопнула в последний раз, отчет полетел в ящик стола. Катька метнулась к выходу и встала на шухер. Я помчалась к столу Шизофины.
        Весь стол и примыкающий к нему подоконник были завалены разбухшими делами организаций: Шизофина, как начальник, вела самые крупные. Я копалась в них минут пять, прежде чем обнаружила солидный трехтомник фирмы «Джорджия».
        - Нашла? Неси сюда! - Катька помогла мне тащить тяжеленные папки. Еще несколько минут заняло судорожное пролистывание дел. Наконец нужное было найдено. Мы переглянулись. Я решительно придвинула к себе телефон и, заглядывая в дело, набрала номер. Оглянувшись на дверь, включила на аппарате громкую связь.
        - «Джорджия» слушает, - раздался царственный голос бухгалтерши.
        - Добрый день, Валентина Ивановна, - не менее царственно поздоровалась я. - Сорок вторая налоговая беспокоит, инспектор Лапкина.
        - Здравствуйте, в чем дело?
        - У нас проходит ревизия первичных документов регистрации. Подпись Георгия Зурабовича на свидетельстве неразборчива. Не мог бы он подъехать в инспекцию и подтвердить?
        - Однако странно, - помолчав, надменно изрекла бухгалтерша. - Я впервые об этом слышу. И Жозефина Сергеевна ничего не говорила…
        - Жозефина Сергеевна не занимается регистрационными документами, - продолжала заливать я, в то время как Катька беспокойно поглядывала на дверь. - Это обычная формальность, но первая же проверка из главка обязательно придерется. Одно дело, когда просим мы, другое - когда налоговая полиция. Вам это нужно?
        Барсадзевской бухгалтерше это было совершенно не нужно. Начальственные нотки в голосе сменились сомнением:
        - Но я не знаю… Георгий Зурабович так занят… Может быть, я заверю его подпись?
        - Извините, но это невозможно. Это же первичные документы! Вы, как главный бухгалтер, должны понимать.
        - Но… Но… Хорошо, я поговорю с Георгием Зурабовичем. Но не могу гарантировать, что сегодня.
        - Можно завтра. Но в ваших интересах не затягивать. Сами понимаете… Пусть Георгий Зурабович свяжется или со мной, или… - тут меня озарило: - С инспектором Андреевой.
        Катька ахнула и уронила дело «Джорджии». Оно загремело по стулу и полу, Катька, шепотом матерясь, запрыгала за ним. Под шум и гром я продиктовала бухгалтерше телефоны и повесила трубку. Растрепанная Катька, с безумными глазами сжимающая в объятиях «Джорджию», стояла передо мной, как захваченный врасплох домушник.
        - Живо все на место! - просипела она. - Сейчас кадрилка принесется!
        Через минуту трехтомник был водворен на стол шефини и для заметания следов присыпан какими-то накладными. Я закурила, злостно нарушая правила пожарной безопасности. Катька, оглядываясь на часы, начала поедать огромный бутерброд с селедкой.
        - Ты, Нинка, сдурела, - сообщила она между жевками. - Зачем сказала Андреевой звонить?
        - Затем, что, если Ванда у Барса, он ей скажет. Может, эта дура сообразит, что мы тут с ног сбились.
        - А если Барсадзе сам ее укокал?!
        - Тем более он испугается. Решит, что мы знаем.
        - Ну да! Жди! Испугается этот! Пристукнет для верности и нас с тобой - всего и дел. Фу-у, наломали дров… Еще, не дай бог, главбухша решит Шизофине перезвонить. Вот тогда и повертимся… - Катька сердито откусила от бутерброда. - Теперь домой страшно идти.
        - Ну… Или пан, или пропал. Попросим ребят за нами приехать после работы.
        Катька с сожалением посмотрела на меня.
        - Ты Барсадзе не знаешь? Ему надо будет - он всю инспекцию штурмом возьмет.
        Она была права. Но что-либо менять было поздно, и поэтому я сделала единственное возможное в данной ситуации: позвонила Осадчему в отделение. Петька отреагировал бурно и непечатно, велел отставить самодеятельность, туманно пообещал выяснить все сам и отключился. От обеда оставалось семь минут, и мы использовали их по назначению.
        До вечера мы с Катькой орлами кидались на каждый телефонный звонок, но Барсадзе так и не объявился. В последний раз телефон ожил уже к концу рабочего дня, когда отдел занимался чисткой перышек перед вылетом на волю. С неудовольствием отложив пудреницу, я сняла трубку.
        - Сорок вторая налоговая, слушаю…
        Показавшийся знакомым нервный женский голос потребовал Ванду. Я привычно объяснила, что инспектор Андреева на больничном - именно так мы с Катькой отбивались от наседавших на нас Вандиных клиентов.
        - Девочки, что вы мне мозги пудрите! - сквозь капризные интонации голоса явственно пробивался испуг, и я узнала Ирину Николаевну - мать Ванды. - Ее уже и на работе нет? Какой больничный, у нее дома никто не отвечает! Нина, это ты? Что случилось? Где Ванда? Где мой ребенок, я хочу знать, я имею на это право или нет? Почему мне никто ничего не хочет объяснить?
        Катька, прижимающая к уху параллельную трубку, с ужасом посмотрела на меня. Вопросы сыпались градом, ни одной успокаивающей версии у нас заготовлено не было, и спасло меня лишь то, что Ирина Николаевна разрыдалась в трубку.
        - Ирина Николаевна… Тетя Ира… Успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя нервничать. Выпейте валокордин… - закуковала я. - Хотите, я приеду и все вам объясню? Да, прямо сейчас, мы уже заканчиваем. Да, немедленно. Ждите, я выезжаю. - Я положила трубку. Катька покачала головой. Мстительно пообещала:
        - Явится эта сучка - убью!
        Я молчала. Воображение рисовало мне мрачную перспективу встречи с матерью Ванды. Впервые я позавидовала Осадчему с его гениальными способностями к художественному вранью и свободным импровизациям на любую тему. Хотя и неизвестно, как бы он справился с дамой вдвое старше себя, с расстроенной нервной системой и сердечной недостаточностью.
        - Поедешь? - жалостливо спросила Катька.
        - А что делать? Господи боже мой… Дай валерьянки.
        Спустя полчаса я стояла на площадке перед квартирой Ирины Николаевны - накачанная валерьянкой, с сигаретой в зубах и без единой толковой мысли в голове. Ни успокоительное, ни никотин не помогали - я отчаянно трусила. Слабой поддержкой была мысль о том, что Ирина Николаевна может знать о делах Ванды что-то такое, чего не знаем мы, и это хоть немного облегчит дальнейшие поиски. Я выбросила сигарету, глубоко вздохнула, вспомнила любимое высказывание Яшки Беса: «Раньше сядешь - раньше выйдешь» - и нажала на звонок.
        Любовь к чистоте передалась Ванде по наследству - квартира Ирины Николаевны была вылизана до блеска операционной. Мое появление нарушило стерильность обстановки, и даже тщательно вытертые о половичок сапоги не послужили мне оправданием: Ирина Николаевна, чуть заметно покривившись, кивнула на приготовленные тапочки и на дверь в ванную.
        - Помой руки.
        Я сочла за нужное не перечить. В сверкающей кухне мне было указано на табуретку. Сама Ирина Николаевна присела на угловой диванчик, глотнула из стакана раствор валокордина и величественно вопросила:
        - Так что произошло?
        Я, изображая идиотку, захлопала ресницами:
        - А что, тетя Ира?
        - Где Ванда? - В голосе Ирины Николаевны снова прорвались истерические нотки. - Я звоню ей целую неделю - ее нет! На работе говорят - она на больничном! Эта мерзавка Суарес просто бросает трубку! Сразу видно, что никогда своих не имела! И еще имеет наглость мне высказывать претензии! Учить меня, как обращаться с дочерью! Представляешь, что она мне сказала? «Еще бы через год проснулась!» Именно так - на «ты»! Хамка!
        Ответ был вполне в духе Стеллы Суарес. Я промолчала. Ирина Николаевна оскорбленно высморкалась, глотнула из стакана и с упреком посмотрела на меня:
        - Нина, ну как она себя ведет?
        - Стелла Эрнандовна?.. - растерялась я. - Но… но ведь она тоже волнуется. И потом…
        - Боже, да я не о ней, - досадливо отмахнулась Ирина Николаевна. - Ванда! Какое она право имеет так со мной обходиться? Почему я, родная мать, должна ее разыскивать по всей Москве? Почему я даже не знаю, где ее искать? А если случится что-нибудь?
        На секунду я испытала страшное облегчение: похоже, Ирина Николаевна даже не догадывалась об истинном положении вещей. Как можно невиннее я поинтересовалась:
        - Разве она вам не звонила?
        - Боже мой! - Ирина Николаевна снова глотнула валокордина. - Ниночка, ты же знаешь - я всегда звонила сама! Всегда! Ей до матери дела не было! Мы с ней последний раз говорили в прошлую пятницу - она собиралась к прабабке в деревню. Видишь - даже туда она могла ездить каждый выходной, а посидеть с больной матерью - нет, зачем это ей… Теперь какой-то больничный… Нина, почему она не на работе? Только не обманывай меня!
        Я вздохнула. Снова с тоской и завистью вспомнила об Осадчем и фальшивым голосом начала:
        - Видите ли… Ванда, конечно, не могла вам сказать… Вам бы это наверняка не понравилось, но… У нее сейчас новый друг. Очень серьезный, богатый человек. Ванда… улетела с ним в Египет. А больничный - липовый. Сейчас же это так просто, вы сами знаете…
        Браво, браво, Нина Лапкина, государственный налоговый инспектор! Слышала бы это бабуля… Я никогда не думала, что способна на такую наглую ложь. Ирина Николаевна, однако, поверила и посмотрела на меня с грустью.
        - Он женат?..
        - Да, - зачем-то ляпнула я.
        - Я так и знала. - Ирина Николаевна посмотрела на свой пустой стакан. Жестом попросила меня налить еще воды. Я на ватных ногах пошла за чайником.
        - Я всегда знала, что это плохо кончится, - удовлетворенно произнесла Ирина Николаевна, получив новую порцию валокордина и откинувшись на спинку диванчика. - Всегда. Еще когда она связалась с этим испанцем. Уже по его сладкой роже видно было - бандит и сутенер. Да, я мать, я должна была остановить, пресечь… Но разве она меня слушала? Разве она хоть когда-нибудь меня слушала? Я, по ее мнению, ничего умного сказать не могла! Мать - дура, мать ничего не понимает… - Ирина Николаевна раздраженно тряхнула головой. Светлые крашеные пряди рассыпались по плечам. Мать Ванды была красивой женщиной - ее портили лишь капризные уголки рта и мелкие морщинки у глаз, отчетливо выделяющиеся, когда Ирина Николаевна плакала. Сейчас весь комплект морщин был налицо.
        - Тетя Ира, я, может, пойду? - робко спросила я. - Вам на работу завтра, уже поздно…
        - Ниночка! - Ирина Николаевна повернулась ко мне с глазами, полными слез. - Ты ее подруга. Я знаю, между девчонками бывают разные разговоры, чем-то делятся, на что-то жалуются… Ну что, что я делала не так?
        Я вздохнула. Что тут скажешь? Не будешь же учить жизни мать своей подруги… Впрочем, Ирина Николаевна не ждала ответа.
        - Я никогда ей ничего не запрещала! Захотела она танцевать - пожалуйста! Ездить на гастроли - ради бога! Международные конкурсы - на здоровье! Я подписывала все ее контракты, пока она была маленькой! Да - мне это не нравилось, да - я ей это говорила. А этот Тони был обыкновенным кобелем, а она - маленькой дурочкой и ничего не понимала! Я была матерью, я должна была ей это сказать! Но она же меня возненавидела! Она хлопнула дверью и ушла! Ей, видите ли, надоели мои истерики! - Ирина Николаевна оттолкнула стакан и заплакала. Я принялась растерянно бубнить:
        - Ну тетя Ира… Ну успокойтесь, вам вредно…
        - Никогда! Никогда ей мать не была нужна! - хлюпала Ирина Николаевна. - В пятнадцать лет - она уже самостоятельная! Она уже ни копейки у меня не берет и выслушивать мои советы не желает! У нее теперь другая родная мать - эта Суарес!
        - Ну что вы…
        - Да, да! Я знаю! Я прекрасно все видела! Для нее слово этой комедиантки - закон! И что мне было делать - на старости лет учиться фламенко танцевать?! И все равно вышло так, как я обещала, - они ее выкинули! И эта Суарес, и этот Тони! Вышвырнули, как тряпку, - оттанцевалась, не нужна! Да, я ей об этом сказала - но я ведь сказала правду! А она… Она… - и тут Ирина Николаевна заревела в голос. Я вскочила, забегала вокруг с водой, таблетками и носовым платком, чувствуя себя полнейшей идиоткой. А Ирина Николаевна отталкивала мои руки и самозабвенно рыдала:
        - Как она кричала на меня! Ниночка, ты бы слышала! На родную мать! Что она меня ненавидит, что никогда не будет со мной жить, что я ей отвратительна… Понимаешь - отвратительна! И хлопнула дверью! И три года, три года!.. Только потом… Кое-как… И все равно до сих по-о-ор…
        Наконец-то я поняла, и мне стало холодно. Видимо, эта ссора, о которой мы понятия не имели, случилась сразу же после краха Вандиной эстрадной карьеры. Особенным тактом Ирина Николаевна не отличалась никогда и не без мстительного чувства высказала дочери свои мысли по поводу случившегося. Зная Ванду, нетрудно было предугадать финал.
        - Но, Ирина Николаевна… Вы же понимали… - Я вспомнила белое лицо подруги на подушке, разорванные пакетики из-под таблеток в мусорном ведре. - Вы же знали, какая она. Для нее танцы - все…
        - Да! Танцы - все! - Ирина Николаевна театрально всплеснула руками. - Фламенко - смысл жизни, Тони - вечная любовь, эта Суарес - истина в последней инстанции! А родная мать - пустое место! Она знала, что у меня больное сердце. Что у меня давление! Неужели нельзя было уступить матери, пожалеть ее хоть немного! Я знаю, лет через десять она меня сдаст в дом престарелых и успокоится! Всегда ей было на меня плевать, всегда, всегда…
        - Но, тетя Ира… Вы же помирились. Она же приходила…
        - Да… конечно. - Ирина Николаевна промокнула лицо платочком, мельком глянула в зеркало на стене, пожала плечами. - Приходила, сидела, молчала. Спросишь ее о чем-нибудь - два слова скажет. Где бывает, с кем встречается - государственная тайна! И не смей вопросов задавать, она этого, видите ли, не любит! Конечно, ей двадцать четыре года, я не могу ее допрашивать… Теперь еще этот женатый гоец. Тоже поиграет с ней и бросит. Может, она решила, что лучше всех, мол, всех баб бросают, а ей вдруг повезет? Не будет такого! Я взрослая женщина, я знаю, чем это кончается, сама ее растила без отца! Конечно, она мне ничего не сказала - не хотела слушать правду! И вот, пожалуйста, - улетела с новым мерзавцем! До матери никакого дела! А если мне ночью станет плохо - кому я буду звонить?!
        - В «Скорую помощь», - подала я практический совет. - Ноль три.
        Ирина Николаевна с ужасом посмотрела на меня.
        - Дикари. Все вы теперь - дикари. Бедные ваши дети. И родители.
        В кухне повисло неловкое молчание. Я чувствовала, что ляпнула что-то далекое от хорошего тона, но извиняться было еще глупее. Ирина Николаевна поискала глазами стакан. Я подала его ей, но Ирина Николаевна раздраженно отстранила лекарство.
        - Как будто это поможет… Кто он хотя бы, этот ее новый? Искусствовед? Художник какой-нибудь?
        У меня пропал дар речи. С минуту я торопливо прикидывала, что могло навести Ирину Николаевну на подобную мысль. Затем пошла ва-банк:
        - Вообще-то да. Значит, Ванда все-таки вам рассказывала?..
        - Ой, Ниночка… - отмахнулась Ирина Николаевна. Она помассировала пальцами виски, небрежно взбила волосы и как будто повеселела. - Я все же не совсем еще дура. Я прекрасно видела, что она в последнее время читает. Эти книги по древнему искусству, немыслимые зарисовки… Лучший способ увлечь мужчину - интересоваться его делами. Старо как мир и даже неинтересно. А потом еще эти походы в монастырь…
        - Ну да… - наугад поддакнула я. В голове царил разброд. В какой еще монастырь, боже праведный?!
        - Откуда у художника деньги на Египет, хотела бы я знать? - ворчливо спросила Ирина Николаевна. - Если, конечно, он не Никас Сафронов. Хотя кто их знает, может, и вправду талантливый человек.
        - Оч-ч-чень… - необходимость отступления становилась все острее. - Ирина Николаевна, уже поздно… Девятый час…
        - Да? - Ирина Николаевна рассеянно взглянула на часы. - Ну иди. Дверь сама откроешь?
        Я пулей вылетела в прихожую, оделась, крикнула: «До свиданья» - и выскочила из квартиры.
        Домой я пришла в десять. Дверь в комнату была прикрыта, и из-за нее доносились пушечная пальба и мощное «ура»: бабуля в сотый раз смотрела по телевизору «Войну и мир». Я тихо разделась, прошла на кухню. Сев на подоконник, закурила. Делать ничего не хотелось. После разговора с матерью Ванды я чувствовала себя совершенно разбитой. К моей совести взывала куча дел - нужно было позвонить Стелле Суарес, Яшке, Осадчему, поужинать, постирать… Вместо этого я приняла безответственное решение - лечь спать, и решительно направилась в ванную.
        Телефон заверещал, когда я стояла под душем. Наверняка звонила Катька, жаждущая узнать о результатах моей поездки к Ирине Николаевне. Я выждала несколько звонков, надеясь, что подойдет бабуля, но от «Войны и мира» Софью Павловну не смогла бы оторвать даже воздушная тревога. Ругаясь, я выскочила из душа. Оставляя за собой мокрые следы, подскочила к телефону и, схватив трубку, заорала:
        - Катька, чертова кукла! Перезвони, я тут с голым задом стою!
        - Добрый вечер, Нина Сергеевна, - медленно произнес низкий голос с чуть заметным акцентом. - Вы хотели меня видеть?
        Я съехала по стене на пол. Слабо пропищала:
        - Кто это?
        - Георгий Барсадзе, - невозмутимо представилась трубка. - Вы искали меня.
        - Да… Да-да. А откуда… - Я остановилась на полуслове. Глупо было выяснять, где Барс раздобыл мой домашний телефон. Сочинять про подпись в свидетельстве о регистрации, видимо, уже не было необходимости. Зажав трубку ладонью, я откашлялась, перевела дыхание.
        - Георгий Зурабович, пропала Ванда.
        - Я в курсе.
        - Вы… знаете, где она?
        Теперь умолк он. Я ждала, сидя на полу, голая и мокрая, с часто колотящимся сердцем. Наконец медленный голос послышался вновь:
        - Нина Сергеевна, мне нужно с вами встретиться.
        - Когда?
        - Сегодня.
        Я взглянула на будильник. Пол-одиннадцатого.
        - Да, конечно. Я… должна быть одна?
        Неясный звук в трубке. Казалось, Барсадзе усмехнулся.
        - Нина Сергеевна, вам нечего бояться.
        - Я предупрежу друзей, - холодно сказала я. - И назову им место, где мы встретимся.
        - Как будет угодно. Ресторан «Колхида». Это удобно?
        - Вполне. - «Колхиду» я прекрасно знала, она находилась в десяти минутах езды от моего дома. - Но мне нужно время…
        - Я пришлю машину. Спускайтесь через полчаса.
        - Но…
        В трубке послышались короткие гудки. Я потерянно взглянула на часы. Кинулась к шкафу, стащила с вешалки шикарное вечернее платье с открытыми плечами - последний подарок мамы. Затем, одумавшись (много чести бандиту!), отшвырнула его и схватилась за синий рабочий костюм. Тот оказался с пятном на воротнике. Джинсы были потертыми и вообще не ресторанными. Остановив выбор на сером платье с пояском а-ля курсистка, я вспомнила, что так и не домылась, и загалопировала в ванную. После душа, оперируя расческой, косметичкой и лаком для волос, за три минуты проделала все то, на что у истинной леди должно уходить не менее часа, села на край ванны и погрузилась в размышления.
        Кого предупредить из наших? Мысленно я представила себе лицо Осадчего после того, как я объявлю ему о рандеву с Барсом. Нет, Петьку, пожалуй, нервировать не стоит. Катьку, Беса? Но Яшка попрет как танк, напролом, увяжется за мной… и вряд ли это устроит Барсадзе, который хотел поговорить тет-а-тет. К тому же - чего мне опасаться? Прикинув все варианты, я пришла к выводу, что лишать меня жизни, равно как и похищать, Барсу абсолютно ни к чему. Человек просит о разговоре, ведет себя достойно, не хамит, не угрожает, шлет за мной машину - так чего же психовать? Из-за его репутации? Плевать я хотела на все - Ванды уже вторую неделю нет дома! И только Барс может хоть немного прояснить ситуацию! Я вскочила и решительно натянула серое платье. Батальные звуки за стеной не смолкали: бабуля явно не догадывалась, что ее внучка уже час как дома и готовится потихоньку смыться для встречи с первым мафиози района. Тем лучше. Я схватила ручку, бумагу и сотворила следующее сообщение: «Уехала в „Колхиду“ разговаривать с Барсадзе. Кто Осадчему скажет - придушу!» Записку я, выходя, пришпилила с обратной стороны двери -
на тот случай, если ко мне заглянет кто-нибудь из семейства Мелкобесовых. Перекрестилась, поправила прическу и твердым шагом двинулась вниз по лестнице.
        Обещанная машина - «БМВ» стального цвета - дожидалась внизу. Рядом с ней стоял мальчишка-кавказец лет двадцати.
        - Вы - Нина Сергеевна? - удостоверился он и распахнул переднюю дверцу. Я села. Вскоре «БМВ» неслась по темной улице. У меня тряслись поджилки и то и дело начинали постыдно стучать зубы. Я стискивала их изо всех сил. К счастью, мальчишка не пытался начать разговор. Через десять минут машина остановилась у освещенного входа «Колхиды».
        Барсадзе ждал на ступеньках. Какой же он все-таки был громадный!.. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы поздороваться с ним.
        - Добрый вечер.
        - Добрый вечер. - Он открыл тяжелую дверь и посторонился, пропуская меня вперед. Я, не оборачиваясь, пошла вниз по лестнице.
        В ресторане не было ни души. Темный паркет поблескивал в свете зеленых ламп, смутно белели скатерти без приборов, на пустом пятачке эстрады стояли музыкальные инструменты. Я недоуменно осмотрелась, взглянула на часы. «Колхида» обычно работала до часу ночи. Куда девался весь народ?
        Барс истолковал мой жест по-своему.
        - Я не задержу вас.
        - Да уж, будьте добры. - Я села за столик. Барс расположился напротив. Рядом бесшумно, как привидение, возник официант, вопросительно уставился на Барсадзе. Тот, в свою очередь, посмотрел на меня:
        - Что вам заказать? Какое вино?
        - Георгий Зурабович… - Я откашлялась и изобразила на лице всю неподкупность государственной налоговой службы. - У меня мало времени. Если можно, давайте к делу.
        Барс чуть заметно усмехнулся. Впервые я видела его так близко. Смуглое лицо со сросшимися на переносице бровями, тяжелая нижняя челюсть. Темные глаза, в которых прыгал зеленый язычок светильника. Чуть тронутый сединой черный ежик волос. Одна рука Барсадзе лежала на столе, полностью закрывая собой пачку сигарет. Я почему-то подумала: один удар этим кулаком - и все…
        - Ступай, Шалико, - не глядя велел Барс, и официант исчез.
        - Что вы хотели мне сказать, Георгий Зурабович?
        - Я хотел спросить, - в черных глазах напротив не было никакого выражения, - когда вы в последний раз видели Ванду?
        - В прошлый понедельник, на работе.
        - В понедельник… - задумчиво и, как мне показалось, с облегчением повторил он. - И… после вы не виделись?
        - Она ушла после обеда. - Я не стала упоминать о сцене с Шизофиной.
        - И где она может быть, вы не знаете. - Он не спрашивал, а утверждал. Я еще ничего не понимала, но уже начала злиться.
        - Да, не знаю. Если вы хотели узнать только это - прошу простить, у меня дела.
        - Сидите, - не повышая голоса, сказал Барсадзе. Я замерла. По спине пробежал холодок. Барс, впрочем, не заметил моего испуга или не обратил на него внимания. Он сидел, опустив глаза, и о чем-то думал. Прошла минута, другая. Чтобы не сидеть как дура, я вытащила из сумочки сигарету. Барсадзе щелкнул зажигалкой, давая мне прикурить. Если бы не это, я бы подумала, что он вовсе забыл о моем присутствии.
        - Дело в том, - наконец заговорил он, - что мы с Вандой не виделись почти месяц. Я рад, что в понедельник она еще была… Что все было в порядке.
        - Вы не виделись? - Я сделала глупое лицо. - Почему?
        - Она от меня ушла, - просто пояснил Барс. Посмотрев на меня, снова усмехнулся: - Нина, прошу, перестаньте дрожать. Я ничего не сделаю вам.
        Утрата отчества неожиданно подействовала на меня успокаивающе. Все же этот человек годился мне в отцы, и проклятая «Сергеевна» только нервировала меня. Я затянулась, перевела дыхание и выложила все начистоту:
        - Георгий Зурабович, я вам не верю. Мы с друзьями ищем Ванду уже неделю. Никто не знает, где она, никто ничего не слышал. Остались только вы.
        Барсадзе вздохнул. Сунул в рот сигарету. Облако дыма на миг скрыло от меня его лицо.
        - Нина… Вы умная девочка. Подумайте. Если бы я убил ее (я невольно вздрогнула), для чего я бы стал сейчас разговаривать с вами? Чем бы мне это помогло?
        - Георгий Зурабович… - Я растерялась от подобной прямоты. - Я ничего такого не думала…
        - Именно это вы думали, - не меняя тона, сказал он. - Ванда - почти ребенок, она моложе моей старшей дочери. Что бы я мог ей сделать?
        Я промолчала, собираясь с мыслями. Недоверие не исчезало.
        - С какой же стати она ушла?
        Он посмотрел на меня с удивлением. Ничего не сказал. Через минуту молчания я решительно встала и взяла сумочку.
        - Пожалуй, мне пора. Мы не сказали друг другу ничего нового. Всего хорошего.
        - Сядьте, Нина, - хрипло сказал Барсадзе. - Сядьте. Поймите, что…
        Не договорив, он умолк. Я опустилась на место. Барс, не глядя на меня, мял в пальцах сигарету. Наконец медленно и словно нехотя сказал:
        - Хорошо, я вам расскажу. Но… Честно говоря, я думаю, что вы знаете сами. Женщины обычно говорят о таких вещах подругам.
        - Вы Ванду не знаете, - мстительно усмехнулась я, - она ни слова не сказала. Никому.
        Барсадзе улыбнулся - устало и как-то смущенно. Взгляд его скользнул в сторону.
        - Золотая девочка. Я таких никогда не видел. Я знаю, сколько она получала в налоговой инспекции. Это даже не копейки… - Барсадзе пренебрежительно пошевелил пальцами. Взглянув на меня, спохватился: - О, извините…
        - Ничего, - холодно сказала я.
        - И она никогда не просила денег! - В голосе Барса изумление мешалось с гордостью. - Ни разу! Я однажды предложил ей… Клянусь, не хотел обидеть, в мыслях не было оскорблять ее! А она расплакалась, сказала, что не проститутка… Целый вечер объяснял, что не думал ничего такого! Пробовал дарить вещи, платья, - она к ним не прикасалась. На золото даже не смотрела. - Барс вздохнул, посмотрел на меня, грустно спросил: - Шубу-то она надела хоть раз? Два дня уговаривал, чтобы взяла. Только взяла! Сказал - не возьмешь, на куски разрежу!
        - Кого?! - перепугалась я.
        - Ни-и-ина…
        - Ах, шубу… - Я вспомнила переливающееся норковое чудо, вызвавшее бурное возмущение Катьки. - Нет, я ее в шубе не видела.
        - Так и знал, - обиженно сказал Барсадзе. - Значит, опять засунула в шкаф - пусть моль ест… Золотая девочка. Если бы не этот щенок!..
        В первую секунду я не поняла.
        - Щенок?..
        - Тони.
        - Господи… - вырвалось у меня. - Так вы… Вы знали?!
        - Конечно.
        - Но… но…
        - Ванда рассказала мне сама, - глухо сказал Барс. - Еще в самом начале, в первый же день. Она сказала, что никогда не оставит Тони и что я должен решить - устраивает меня это или нет. Я согласился, потому что думал - это ненадолго.
        Барсадзе умолк. Я, совершенно ошарашенная, переваривала новую информацию.
        - Она все время ездила к нему. - Голос Барса стал еще тяжелее. Теперь он говорил не поднимая глаз. - Уезжала на день, два, иногда на неделю. Когда возвращалась - молчала. Шла в ванную, включала воду. Меня не впускала, но я же не вчера родился… Я не мог слушать, как она плачет. Я спросил: «Чем могу помочь?» Она сказала:
«Героин…»
        - Что?! - завопила я.
        - Успокойтесь, - поморщился Барс. - Ей бы я не позволил даже пальцем прикоснуться. Но Тони сидел на игле. Сначала Ванда просила меня помочь вылечить его, дать деньги на клинику. Я, конечно, сделал бы все… но разве щенок хотел лечиться? Он вбил себе в голову, что сможет бросить это сам, как только захочет… ну, как все они. Потом Ванда увидела, что он продает вещи из квартиры, занимается какими-то делишками, связался с ворами, перекупщиками… Ему уже нужна была большая доза. Ванда с ума сходила от страха, боялась, что его посадят. Тогда я сказал, что сам буду доставать для него дозу.
        Я пристально посмотрела на Барсадзе. Он отвернулся. На его виске под сухой смуглой кожей набухла жила.
        - Нина, поймите, так было лучше, - медленно выговорил он. - Во-первых, Ванда успокоилась: сопляк больше ни во что не вмешивался. Я знал - еще год, самое большее полтора, - и он умрет. Я мог подождать. Ванда - молодая девочка, она быстро бы забыла его. О таком долго не помнят. Тогда я смог бы ее увезти.
        - Куда?
        - Куда угодно. Я не мог жениться на ней, у меня семья, дети… Но она мечтала о Морон-де-ла-Фронтера. Это город в Испании, там люди танцуют фламенко прямо на улицах, возле кафе. Ванда была там шесть лет назад, на каком-то конкурсе. У нее остались там друзья. Когда я спрашивал, чего она хочет больше всего на свете, она говорила: «Мансарду в доме на углу улиц Патас и дель Фьерро». Я говорил: «Зачем мансарда, можно дом купить…» Она смеялась… и все. Я говорил - поедем, есть деньги, тебе будет хорошо, будешь танцевать… А она спрашивала: «Как же Тони?»
        Барс вполголоса произнес что-то не по-русски, умолк. Я тоже молчала. В душе я уже жалела, что вынудила его на этот разговор. Грех мучить человека, пусть он даже Георгий Барсадзе. Нужно было срочно переводить тему, но Барс неожиданно продолжил:
        - Месяц назад она снова ушла к Тони. Сказала - на день. Вместо этого не возвращалась две недели. Потом примчалась среди ночи и потребовала дозу. «Ему нужно! Срочно! Он умрет!» Я не сдержался, мы поссорились… Я сказал, что проще застрелить этого ублюдка, чем тратить на него героин. Она хлопнула дверью. Больше я ее не видел.
        Я стиснула пальцами виски. Было очевидно, что Барсадзе не врет. Теперь все становилось понятным. Я вспомнила нашу встречу с Тони, его объяснения, сделанные тоном капризного ребенка: «Она приносила сама… чтобы я ни во что не вляпался. А потом не пришла. Сука, мне же было нужно…» Значит, вот в чем было дело. Я взглянула через стол на Барсадзе. Он сидел опустив голову, постукивал пальцами по столу. Взрослый, умный человек. Он не хотел мешать Ванде, зная, что скоро все прекратится само. Достаточно было посмотреть на Тони в прошлое воскресенье, чтобы понять это. Со смертью Моралеса кончилось бы все. Ванда могла бы бросить осточертевшую налоговую инспекцию, уехать из Москвы в свою Андалузию… Барс никогда не женился бы на ней, но всегда был бы рядом. Он ждал целый год. А потом - минутная несдержанность, срыв, ссора… и Ванда убежала, хлопнув дверью, - вполне в ее стиле. Подумав, что Барс больше не поможет ей, она решила действовать сама. И отыскала на барахолке Нигматулина. Но почему добытый пакетик с героином остался у нее дома? Почему она не отдала его Тони? Почему была разгромлена квартира, что
означали слова в записке «Георгий! Ново-с. м. от. фот.?! зачем»?
        - Георгий Зурабович…
        - Да? - он вздрогнул, поднял глаза. - Извините… Я слушаю вас, Нина.
        Я рассказала ему обо всем. Не забыв ни нашу поездку к Суарес, ни встречу с Тони, ни блицкриг на барахолке братьев Мелкобесовых, показала записку. Барсадзе выслушал все без единого слова. Запиской он крайне заинтересовался, но тоже не смог понять, что имела в виду Марсианка, и заверил меня, что никаких фотографий в глаза не видел. К моему удивлению, его не удивил рассказ о найденных мною у Ванды книгах по иконописи:
        - Да, про иконы я знаю. Кажется, летом она начала этим заниматься. Несколько раз ездила в какую-то церковь…
        - В какую? Где? Куда?
        - Я не знаю, - хмуро сознался Барс. - Она никогда не звала меня с собой.
        - Но почему? - Лицо Барсадзе потемнело, и я поспешила уточнить: - Я хотела сказать - почему она делала это?
        - Я спрашивал ее. Но вы же знаете, Нина… Если она не хотела объяснять - бесполезно.
        Помедлив, я задала последний вопрос:
        - Как вы думаете, Георгий Зурабович… Она была в своем уме?
        Барс резко поднял голову. Я увидела, что он несказанно изумлен:
        - Кто? Ванда?! Да, конечно! Почему вы решили?!.
        Сказав «а», нужно было говорить и «б».
        - Она рисовала иконы со своим лицом. - Я расстегнула сумочку и вытащила три измятых листка. Барс разгладил их ладонью, всмотрелся в карандашные штрихи. Я напряженно следила за выражением его лица. Оно оставалось недоумевающим.
        - Этого она мне не показывала. Нет… Не знаю.
        Вот и все. И здесь уже нечего было искать. Я притушила в пепельнице сигарету, чувствуя себя усталой и совершенно опустошенной. Барс подал мне рисунки. Казалось, он тоже был разочарован нашим разговором.
        - Что ж… Спасибо, что приехали. И еще… Нина, у меня просьба к вам.
        - Да?
        - Я буду искать Ванду. У меня свои каналы и способы, я сделаю все, что можно. Но остается ее прабабка в деревне. Ванда часто, почти каждый выходной, ездила туда. Вы понимаете, что мне… Что я не могу там появиться.
        - Да… Да, я поняла. Я завтра… нет, послезавтра поеду туда. С работы так сразу не отпустят, надо написать заявление.
        - Конечно. - На лице Барсадзе не было и намека на улыбку, но я поняла, что он смеется. - Нина, скажите… Зачем вы пошли в налоговую?
        Я задумалась. Весь вечер мы проговорили с Барсом откровенно - так к чему же врать под конец?
        - Потому что финансовый техникум был близко от дома.
        Барс пожал плечами:
        - Это не женское дело. Если захотите уйти оттуда - сообщите мне. Я найду для вас хорошее место. И… чистое. Вы понимаете.
        - Спасибо. Я подумаю. (Только этого мне не хватало!)
        Рядом со столиком снова появился официант. Барсадзе недовольно посмотрел на него, но тот нагнулся и тихо произнес несколько слов по-грузински. Барс повернулся ко мне и впервые за вечер улыбнулся по-настоящему - во весь рот, блеснув крепкими белыми зубами. Его сумрачное лицо сразу стало моложе на двадцать лет.
        - Нина Сергеевна, за вами приехали.
        Внизу, на тротуаре перед входом в ресторан, стоял Осадчий. Он был один. Барсадзе показал мне на него сквозь стекло двери. Затем сунул руку в карман пиджака, достал визитную карточку.
        - Если что-нибудь узнаете - звоните. В любое время.
        - Вы тоже.
        Он кивнул. Помог мне одеться, подержав дубленку, открыл дверь и выпустил меня на заснеженный тротуар.
        Петька не сказал ни слова. Взял меня за руку и поволок к своей машине - старенькой, видавшей виды «семерке». Лицо у него при этом было такое, что я не решилась даже пискнуть. Через секунду я была без всякой нежности водворена на переднее сиденье, и «семерка» рванула с места.
        С одного взгляда было понятно, что Петька близок к женоубийству. Дабы не форсировать события, я сидела тихо, как мышь под метлой. Рот у меня открылся лишь тогда, когда я заметила, что мы едем не ко мне домой, а в другую сторону.
        - Куда ты меня везешь?
        - Молчи, - сквозь зубы сказал Осадчий. Но уже и так было все понятно. Мы ехали по Куликовской улице - к Петьке домой, где я не была больше двух лет.

«Семерка» остановилась у темного подъезда. Осадчий выдернул меня из нее как морковку и потащил за собой. Отпер квартиру, толкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Все пути к отступлению были отрезаны.
        Описывать то, что происходило в квартире следующие десять минут, нет никакой нужды. Осадчий превзошел самого себя. Слова «идиотка» и «шалава» были самыми приличными.
        - …и хоть бы сообразила, чем это кончиться может! Ненормальная баба! Мне тебя еще раз на Петровку свозить? Жмуриков показать, которых мы из Москвы-реки вылавливали? Между прочим, твоего любимого Барса конкуренты! Хоть бы позвонила, хоть бы слово сказала, чокнутая! Знал, что дура, но что такая!..
        Я молчала, понимая, что в случае бунта Осадчий просто треснет меня и будет по-своему прав. Понемногу я сообразила, в чем дело. У Петьки выдался свободный вечер, он решил не проводить его в одиночестве, поехал ко мне и, естественно, обнаружил мою записку на двери. Бабуля и семейство Мелкобесовых по-прежнему оставались в неведении, чему я тихо порадовалась. Иначе мне пришлось бы выслушать ту же оперу в исполнении Беса и Катьки.
        Странно было, что я ничуть не сердилась. Стояла, прислонившись к стене, смотрела в светлые, бешеные глаза Осадчего и вяло думала о том, что завтра на работу, что я страшно устала и что день прошел впустую. Нужно было как-то утихомиривать Петьку и ехать домой. Я взглянула на наручные часы. Полвторого.
        Почему-то этот мой жест разозлил Осадчего еще больше:
        - Чего смотришь?! Кто тебя отсюда выпустит? Я уже твоей бабке позвонил, что ты у меня! Инфаркта ее ты хочешь, зараза? Она, когда узнает, с кем ты в кабаке сидишь, сразу концы отдаст! И с какой стати ты так домой рвешься, а? Ждешь кого? Завела себе козла какого-то?!
        Это было уже чересчур. На секунду у меня полностью выключился самоконтроль, и я сделала то, чего не делала никогда. Ни когда однажды весной Петька явился с триппером, ни когда я застала его в машине с пятнадцатилетней пигалицей, ни когда он восемь дней подряд не приходил ночевать. Размахнувшись, я со всей силы влепила бывшему мужу кулаком по скуле. По-моему, это было справедливо, но кто из нас испугался больше - утверждать не берусь.
        - Ёп-понский бог… - пробормотал Осадчий, поспешно давая задний ход к кухонной раковине. Я смотрела на него, чувствуя, как перед глазами все плывет от слез. Истерика была бы катастрофой: требовалось срочно что-то предпринять. Я шмыгнула носом, кинула взгляд через плечо Петьки и заголосила:
        - Где мои черпаки, паразит?!
        - Чего?.. - шепотом переспросил он. Обернувшись, взглянул на стену, где виднелась темная полоска, и растерянно захлопал глазами.
        Когда мы жили вместе, на стене висел прекрасный набор ложек, поварешек и половников, подаренный мне Катькой в день свадьбы. Набор был чудным, сияющим, с деревянными, покрытыми росписью ручками, но все это великолепие почему-то безумно раздражало Осадчего. По утрам сонный и плохо соображающий Петька задевал висящие на стене кухонные принадлежности плечом, поднимался звон, грохот, ложки и черпаки сыпались на пол, и нередко за ними следовала и сорванная полочка. Вечером Осадчий, матерясь, прибивал ее на место и предлагал разместить поварешки более рационально - в мусорном ведре. Я, естественно, не соглашалась, и провести этот план в жизнь Петька, как видно, сумел лишь после нашего развода.
        - Выкинул, мерзавец, - подытожила я. Села на табуретку и заревела. При Петьке, как дура. Потому что уже сил не было.
        В мгновение ока Осадчий оказался рядом.
        - Нинка… Нинон… Ниночка… Ты что? Девочка, ну ты что? Испугалась, что ли? Обиделась? Ну не буду больше, ну прости…
        - Т-т-ты… как-к-кое право им-м-еешь… на меня орать, ск-к-котина? - икала я сквозь слезы.
        - Никакого… Никакого не имею, - торопливо соглашался он. - Я уж так… без права. Ну, ей-богу, чуть с ума не сошел, когда узнал, что ты к Барсу двинула. Я-то его получше знаю, чем… Нинка, ну прости. Ну не плачь… Ну все, все… Никто твои черпаки не выкидывал, на балконе в ящике лежат, проверить можешь хоть сейчас. Я вообще ничего не выбросил… И не водил сюда никого. И никаких профурсеток мне не надо. И вообще, я тебя люблю, если хочешь знать.
        - Врешь, кобель… Все врешь… Пошел вон, мне домой ехать надо… Избавлюсь я от тебя когда-нибудь или нет?!
        Какое там… Петька сгреб меня в охапку и потащил, всхлипывающую и сморкающуюся, в спальню. Через пять минут моя двухлетняя оборона бесславно пала. Чего у Осадчего было не отнять - так это умения правильно воспользоваться моментом.
        Утром что-то теплое и мохнатое ткнулось в мое плечо.
        - Осадчий, сколько времени? - сквозь сон спросила я. Ответа не последовало. А мохнатый предмет уже возился под одеялом. Мягкие лапки заколотили по моему животу. Я открыла глаза, села.
        - Бонифаций! Брысь с постели!
        Из-под одеяла на меня смотрели два сердитых желтых глаза. Издав презрительное
«мяв», Бонифаций выбрался из укрытия и нахально уселся на смятой подушке. Серо-пегая шерсть топорщилась по-разбойничьи, во взгляде ощущалась прежняя приблатненная наглость - за два года Бонифаций почти не изменился. Разве что заметно похудел.
        Из ванной слышался звук льющейся воды и пение Осадчего:
        - Са-алавей мой, са-алавей -
        Га-а-аласистый са-алавей!
        Ни голоса, ни слуха у Петьки не было. Когда он попытался изобразить верхнюю фиоритуру для колоратурного сопрано, Бонифаций страдальчески мяукнул и перелетел с постели под шкаф.
        - Осадчий, замолчи! - крикнула я, но Петька не услышал. Я вылезла из-под одеяла, накинула на себя покрывало и пошла осматривать квартиру.
        Ну бабы-то, конечно, нет никакой… К этому выводу я пришла, обнаружив чудовищную грязь на кухне. В хорошеньком состоянии я была вчера, если не заметила этого. В раковине горой была навалена недельная посуда, увенчанная черной от копоти сковородой. На плите между конфорками можно было бы, используя Катькину терминологию, «сажать репу без навоза». Под холодильником высыхала какая-то липкая лужа. Кактусы на подоконнике держались молодцами и напоминали воинственных обитателей КПЗ, выстроенных на поверку. По столу совершали променад два рыжих таракана. Я замахнулась на них тряпкой, и они неторопливо отошли в сторонку. Беспомощно осмотревшись, я подумала, что нет смысла начинать уборку за полчаса до ухода на работу. Здесь нужны два дня выходных, хорошие нервы и отсутствие в доме Петьки и Бонифация. Последний ходил за мной по пятам, задрав хвост трубой, и всем своим видом демонстрировал независимость. Однако кусок колбасы из моих рук выхватил мгновенно и метнулся с ним под шкаф. Вскоре оттуда послышалось такое утробное урчание и чавканье, словно там расправлялась со своей жертвой стая вурдалаков.
        - До чего животное довел! - крикнула я в сторону ванной и отправилась в комнату.
        Там царил не меньший кавардак - вещи были разбросаны как попало, и из самых неожиданных мест торчали грязные носки, смятые пачки сигарет и пустые пивные бутылки. Развороченная постель тоже не добавляла порядка. Я застелила ее, сунула в рот сигарету, подошла к подоконнику в поисках зажигалки. Мое внимание привлек розовый кружевной комочек, заткнутый за батарею. Я выковыряла его пальцем. Расстелила на стуле трогательные ажурные трусики. Села рядом. Попыталась усмехнуться, но не смогла.
        А на что, собственно, можно было рассчитывать? На то, что Осадчий - Осадчий! - проживет два года «на просушке»? Смешно. Но врать-то вчера было зачем? Я постояла немного у окна, глядя на то, как в свете фонаря крутятся редкие снежинки. Хорошее настроение улетучилось. Вместо него передо мной отчетливо вырисовался идиотизм ситуации. Ну ладно - Петька, который в жизни ни о чем серьезно не думал, но я-то хороша! Стоило держать фасон два года… Я бросила недокуренную сигарету в форточку, оделась, причесалась, вытащила из сумочки косметичку. Появившийся из ванной Осадчий застал меня добавляющей последние штрихи к утреннему марафету.
        - Куда в такую рань? - весело удивился он. - Я тебя до инспекции подброшу.
        Я не ответила. Петька подошел сзади, обнял меня, уткнулся лицом в волосы.
        - Уйди. Прическу испортишь.
        - Сегодня вечером поедем к тебе? - Петька не обратил внимания на мой тон, привычно вытащил из прически все шпильки, и мои волосы снова рассыпались по плечам. - Соберешь шмотки, и я тебя перевезу. У меня, конечно, свинство тут везде… Ну некогда хозяйством заниматься - в час приходишь, в семь уходишь, не до того, сама понимаешь… Господи, хоть пожрать вечером по-людски!.. Господи, борща!.. Котлет немагазинных!
        - Понимаю. - Я решительно отстранила его. - Осадчий, вот что… Я к тебе не поеду.
        - Ну конечно, - ухмыльнулся он. - Не ты поедешь, а тебя повезут.
        - Я серьезно. Не нужно, Петька. Ни к чему нам это.
        - То есть… как это ни к чему? - Голос у Осадчего изменился. Он вместе со стулом развернул меня к себе, и я увидела, как темнеют его светло-серые глаза. - Ты о чем, Нинон? Ночью что-то не так было?
        - Только одно на уме! - не сдержавшись, вспылила я. Перевела дух, заговорила медленно, стараясь подбирать слова подоходчивее: - Петька, я тут подумала - и решила. Нечего все сначала тянуть. Два года все-таки. Я уже успокоилась, привыкла без тебя…
        - А я не привык! - завопил он. - Сдурела ты, что ли? Что случилось?
        - Осадчий, не хочу я все снова. - Голос предательски дрогнул, я отвернулась. - Хватит с меня. И баб твоих, и вранья. Я нормально жить хочу.
        - Какого вранья?.. - растерянно переспросил Петька. - Ты что, Нинка? Что ты?
        - Всякого. Глупо, конечно, получилось… вчера. Ну я тоже не железная. Ты мальчик большой, понимать должен. Было - и было. Больше не будет. Все, извини, мне пора.
        Петька молча, изумленно хлопал глазами. Взгляд его скользнул мимо меня и остановился на розовых трусиках, расстеленных на стуле. На секунду физиономия Осадчего приобрела озабоченное выражение. Затем Петька подпрыгнул, гикнул по-разбойничьи, сел на пол и захохотал:
        - Мать честная! А я думаю - чего она взбесилась! Ну так это не мои трусы!
        - Еще не хватало… - успела вставить я, но Петька даже не заметил насмешки и продолжал возбужденно орать:
        - Это Бес! Яшка! Да чтоб мне до аванса не дожить, падлой буду, - Яшка! Он у меня по выходным ключи берет, чтоб со своей Маринкой покувыркаться! Мне что - жалко, если хата свободная? Ну не веришь - ну, позвони ты ему сама! Хоть сейчас звони! Вот! - передо мной на стол шмякнулся телефон.
        - Ага, сейчас… Знаю я вашу круговую поруку. - Я отстранила телефон и поднялась. - Вот что, Петька, - хватит. Не в трусах этих дело. Я бы и без них ушла. Пойми… Не для того я два года от тебя отвыкала. Ничего у нас не получится. Кончилось. Все.
        Петька перестал улыбаться. Секунду напряженно смотрел мне в лицо. Затем встал и повернулся к стене. Глухо сказал:
        - Ладно… Вали куда хочешь.
        Я встала. В прихожей, не попадая в рукава, натянула дубленку, взяла сумку и вышла из квартиры.
        В инспекцию я явилась раньше всех - не было даже Шизофины. Первым делом закурила, привела в порядок лицо, черное от потеков туши, - слезы все-таки нашли дырочку, и в метро я от души наревелась, уткнувшись в железный гладкий поручень. Поправив макияж, я поставила кипятиться воду в банке из-под перца: хотелось кофе. Села за стол, вытащила книгу Ванды «Иконопись московских монастырей». Лениво перелистала страницы.
        Смешно, но Петька даже не спросил у меня, о чем, собственно, я разговаривала с Барсадзе. Вероятно, и к лучшему. Тем более что разговор этот ничего не дал - кроме твердой уверенности в том, что Барс к исчезновению Ванды непричастен. Но что же в таком случае остается? Столетняя прабабка, живущая черт знает где, в забытой богом Калужской области? Конечно, съездить стоит, но, скорее всего, Ванды там не окажется. Только зря напугаем старушку, а с учетом ее возраста исследование и вовсе может плохо кончиться. Как там говорил Осадчий: «Много ли бабке надо? Трах - и с копыт». Осадчий… Я торопливо встала, налила себе кофе и уткнулась в книгу. Не реветь. Ни в коем случае. Впереди еще целый рабочий день.
        Хлопнула дверь, влетела Катька.
        - Батюшки - сидит! - изумилась она. - Ты что здесь делаешь в такую рань? А я-то бегу, думаю, что Шизофине врать, если ты вообще не явишься…
        - С чего бы это? - удивилась я.
        - Ну как же! - сощуренные глаза Катьки смеялись. - Нам разведка доложила точно! Знаем, слышали! НУ, КАК?
        Я обалдело захлопала ресницами. С минуту Катька наслаждалась моим видом. Затем снизошла до объяснения:
        - Бабку твою с утра встретила, когда из дома выходила! В булочную за хлебом плывет, дымит, как паровоз, и довольная - сил нет! Я ей: «Здрасьте, Софья Павловна, Нинка скоро выходит?» А она мне говорит: «Девочка не дома. Она устраивает свою личную жизнь». Я так в сугроб и села! Ты что - нового мужика наковыряла? Где? Когда? И молчала, партизанка несчастная, а еще подруга называется! Давай, колись - кто у тебя там завелся? При деньгах хоть? Где работает? Машина есть?
        - Какой новый, господи… У Осадчего была.
        Катька охнула, швырнула пальто в один угол, сумку в другой, плюхнулась на стул и потребовала подробностей. Но к отчету о прошедшем утре я была еще не готова и поэтому отвлекла Катьку рассказом о вчерашней встрече с Барсом. После десяти минут оханья, всплескивания руками и упреков - почему не предупредила, почему не взяла с собой, мог и по кумполу дать, бандит такой, совсем мозгов у бабы нет, правильно Осадчий орал!.. - Катька неожиданно спросила:
        - А про какую это церковь он говорил?
        - Не знаю. Не сказал. Она ему не объясняла ничего.
        - Ох, бедный мальчик… - неожиданно пожалела Катька сорокапятилетнего Барсадзе. - И им вертела как хотела. Да что ему стоило шлепнуть этого Тони втихую и в Москву-реку спустить, а?! Не скоро бы отыскали. А Вандке бы сказал, что, мол, дружки пацана зарезали. Сам говорил, что он с какими-то уголовниками снюхался. И всего-то делов. И чего мужики так дуреют, когда влюбляются?..
        Катькина кровожадность повергла меня в ужас. Но от комментариев я воздержалась, поскольку сама вчера думала примерно о том же. Я вспомнила охрипший голос Барса, тяжелый взгляд, с которым он упоминал о Моралесе. Несомненно, ему приходили в голову рассуждения, близкие к Катькиным. Почему он не сделал их реальностью?
        - …так, значит, болталась по церквям, - закончила Катька развивать свою мысль, и я, спохватившись, сделала вид, что внимательно слушаю. - А куда? А по каким? И что нам теперь делать - по всей Москве, хвост задравши, бегать и в каждый собор заглядывать? Ну не знаю я, Нинка, что делать, не знаю, и все! Вторая неделя уже пошла - не шутка. Звони Осадчему - пусть в розыск объявляет! Ах да, я забыла… - она деликатно поджала губы. - Сама позвоню. Кстати, что там за розовые трусы были? Говоришь, Яшкиной мартышки рыжей?
        - Катька, ну откуда я знаю? Какая разница? Врал наверняка, как всегда…
        - Да не врал он, господи! - воспламенилась Катька. - Знаю я эту Маринку! Ну, я Бесу вечером дам! Совсем, засранец, совесть потерял! Какого черта девочку без трусов по холоду таскает? Хочет, чтобы она потом ежиков отмороженных рожала?! Ух, сволочи мужики - ни о ком, кроме себя, не думают!
        С последним пунктом я была согласна целиком и полностью. Однако обсудить его детально мы не успели, потому что минуло девять, и в отдел повалил народ. Начиналась обычная противная среда. Почему-то с утра не заладилось все. Мне позвонили из отдела перечислений с ехидным сообщением о том, что у завода
«Кристалл» опять не сходятся расчетные данные. Я в очередной раз помянула недобрым словом Ванду, к участку которой принадлежал проклятый завод, и села делать ее работу. Вскоре позвонила бухгалтерша «Кристалла», и я схлестнулась с ней по телефону:
        - Нет, было такое постановление! От второго января этого года! Ну откуда же я знаю, почему у вас не сходится? Выверяйте платежки. Ну и что, что пятьсот штук! А у меня таких, как вы, - четыреста! Вы, я вижу, хотите полную проверку? По счетам и по фондам? С закрытием счета? Ах, не хотите… Ну так извольте выполнять требования инспекции. Что-что? Ах, директор - немец… Сочувствую. Будьте добры привезти все сведения сегодня до шести вечера.
        За соседним столом Катька геройски отбивалась от фирмы «Арарат» в лице двух армян с грустными небритыми физиономиями:
        - Армен, солнце мое, но не я же эти законы выдумываю! Возьми инструкцию, чудо ты в перьях, почитай ее как следует! Там все написано!
        - Катерина Васильевна! Катенька! Зачем читать? - Армен шлепал себя ладонями по коленям и воздевал к потолку глаза, в которых стояла вся скорбь армянского народа. - Разве это для нормальных людей пишут? Это для дэбилов пишут!
        Глубокий Катькин вздох выражал полное согласие с данным утверждением. Но честь родной инспекции священна, и она молчала с умным видом.
        - Скажи, дорогая, что тут понять можно? - Армен водил черным пальцем по странице инструкции. - Вот! «Среднегодовую стоимость необлагаемого имущества составляет сумма половины стоимости необлагаемого имущества на первое число отчетного периода и на первое число следующего за отчетным периодом месяца, а также стоимости имущества на первое число всех остальных кварталов отчетного периода делить на четыре». «Стоимость» и «делить на четыре» - понимаю! А остальное все что означает?
        Последовала пауза. Катька напряженно соображал, как быть.
        - Мы по-русски плохо знаем, - вмешался второй армянин. - Мы вчера впятером эту бумагу читали. Веришь ли, уважаемая, - восемь раз прочли, ничего не поняли! Позвали Мириам, она два года в русской школе училась, - и Мириам ничего не поняла! Пошли к соседям, с ними два раза читали - соседи матом ругаются, не морочьте, говорят, голову перед футболом! А у нас товар стоит, нам платить надо!
        - Ты, Симон, вообще молчи! - заявила Катька. - Сто раз говорила - найди себе настоящего бухгалтера, а ты все бабок жалеешь. Подумай, что будет, если к тебе проверка явится! Вся твоя липа сразу наружу вылезет! И водка безакцизная, и консервы тухлые! И то, что ты зарплату всем родственникам по три раза в месяц начисляешь!
        - Ва! - беззаботно отмахнулся Симон. - Что проверка - не люди? Им тоже детей кормить надо… Договоримся. Ты лучше расскажи, как правильно эту бумажку понимать. Если так считать, как здесь написано, то нужно торговлю закрывать на фиг са-а-авсэм! Потому что на четыре делить уже нечего будет!
        - Уважаемые, знаете, вы кто? - печально спросила Катька.
        - Кто? - в один голос отозвались армяне.
        - Ужас моей жизни, вот кто! - Катька придвинула к себе многострадальный расчет и принялась заполнять его сама, злобно бормоча: - Никакой совести нету… Уже и посчитать не могут… Мало того, что налогов не платят, так еще и инспектора нервируют… От рук отбились совсем… На, аферист, распишись здесь и здесь! Вот это пишешь, вот это платишь, вот это в балансе указываешь! И чтоб духу вашего здесь не было до первого квартала!
        Армяне благодарили так шумно, что к столу Катьки повернулся весь отдел. Армен улучил момент и чмокнул своего грозного инспектора в щеку:
        - Ах ты, моя дорогая, красавица… Замуж захочешь - только свистни!
        - Да пошел ты! - Катька замахнулась на него инструкцией. - Черномор! Умойся сначала! Да, не забудь вечером к Яшке зайти - у него дело до тебя. Мириам привет!
        Наконец фирма «Арарат» откланялась. Катька с минуту сосредоточенно пошелестела бумагами, затем оглянулась на кабинет начальства, нырнула в ящик стола и, улыбаясь, украдкой показала мне уголок огромной коробки конфет:
        - В обед чайку попьем! Хоть какая-то от этих балбесов польза…
        К двенадцати часам с летучки вернулась Шизофина и согнала нас на совещание. На повестке дня стоял острейший вопрос: проверки банковских компаний. Больше всех повезло Катьке, на участке которой таких организаций не значилось. Поэтому подруга уселась в дальнем углу кабинета, загородилась папками с отчетностью и открыла Вандину книжку, к которой с утра проявляла повышенный интерес. Сначала я оглядывалась на Катьку, но довольно быстро забыла о ее существовании, потому что прения по поводу банковских компаний разгорелись нешуточные. Последняя инструкция главка по этому поводу состояла из пяти десятков разделов, пунктов и подпунктов и напоминала стратегический план захвата внеземных цивилизаций. Две недели мы всем отделом пытались разобраться, что хочет Главналогинспекция от несчастных плательщиков, для которых, собственно, и предназначался этот кошмар на тридцати страницах. В понедельник третьей недели Шизофина плюнула на дворцовый этикет и лично двинулась в главк за разъяснениями. Сейчас она стояла посреди кабинета с бумажками в руках и добросовестно пыталась перевести злосчастную инструкцию на
нормальный язык:
        - То есть, девки, они хотят, чтоб мы считали не со всей прибыли, а с той, которая числится по процентам. А все остальное - льготы.
        - Как это - льготы? - возмущается кто-то. - А с какого числа считать? Если с даты выхода, то придется весь годовой баланс им пересчитывать! А суммы как-то разбивать надо?
        - Надо, а как же! Будем требовать пояснительные записки с указанием сумм помесячно! А куда деваться? Лапкина, ты записываешь?
        - Записываю, - уныло сказала я. На моем участке числилось около пяти банков. - А на каком основании требовать, Жозефина Петровна? У меня «Северкредит» чуть что -
«покажите, где написано, что мы вам должны!..» Что я им показывать буду?
        - Что-что! Хрен в пальто! - распаляется Шизофина. - Умные все стали, грамотные! С инспекцией спорят! Вот как поотправляю их всех на выверку расчетов с девяносто четвертого года - вот тогда они попрыгают! Ты им сразу говори - распоряжение главка!
        - Так они в главк названивать начнут…
        - И пусть! Наше дело маленькое - потребовать. А там хоть трава не расти. Ты прикинь лучше, что будет, если нас самих проверять придут. Ведь обещали проверку к весне - и устроят! Я вам сто раз говорила - лучше перебдеть, чем недобдеть! Вы сейчас с них пояснилки требовать стесняетесь, а как главк нам всю ихнюю сумму льгот насчитает, куда тогда деваться?
        - Монастырь! Монасты-ырь! - вдруг раздался ликующий вопль из угла. Шизофина смолкла на полуслове с открытым ртом. Все повернулись к Катьке, чья сияющая физиономия выглядывала из-за папок.
        - Что с тобой, Мелкобесова? - оторопело спросила Шизофина. - Какой еще монастырь?
        - Ново-Спиридоньевский! - радостно оповестила Катька и уставилась на меня. - Нинка, сечешь? Записка! Вандкина записка! Шизофина… ой, Жозефина Петровна, извините, ради бога, это мы о своем, не по делу…
        - Другого места не могли найти?! - рассвирепела завотделом. - Цирк вам тут или чего? Дождетесь - без премии оставлю! Совсем пораспускались!
        Но я уже ничего не слышала. Ну конечно, господи! Белый листочек с обрывками слов, найденный на столе Ванды: «Ново-с.м. от. фот.»… А мы-то хороши - «Новоспасский мост», «Новослободское метро»! Ух, дуры, дуры набитые… Столько времени ушло зря.
        Вечером того же дня мы сидели на кухне Мелкобесовых. За окном сплошной стеной падал снег. Катька лепила пельмени - белыми комочками на длинных деревянных досках уже был уставлен весь подоконник. Мы с Яшкой пристроились на другом конце стола. Бес был мрачен, дожевывал голубец и делал вид, что засыпает. У меня на коленях лежала Вандина книга. Я вполголоса читала:
        - «Ново-Спиридоньевский монастырь, бесспорно, является старейшим в Москве. Во времена правления московских князей он представлял собой центр обороны южных границ города. Ему неоднократно приходилось выдерживать нападения татарских орд и, позже, польско-литовских войск. Впечатляющим был его архитектурный ансамбль - четыре храма, собор Рождества Богородицы, западная стена и колокольня…»
        - Ну хватит, - довольно невежливо прервал меня Яшка. - Каждый день мимо всего этого на работу бегаете. Клуши несчастные, нет бы сразу додуматься! Не пришлось бы Гришку по всей Новослободке гонять.
        - Сам-то хорош! - огрызнулась Катька. Я пихнула ее под столом ногой. Яшка вытащил из моей пачки сигарету, сунул в рот. Его насупленная физиономия выразила глубокую работу мысли.
        Ново-Спиридоньевский монастырь был такой же достопримечательностью нашего района, как барахолка, налоговая инспекция и кинотеатр «Аврора». Еще в детстве мы бегали к его сохранившейся стене, описанной в книге как выдающийся памятник древнерусского зодчества, кататься на санках. Глубокий ров, выкопанный средневековыми монахами, не был завален даже в советское время, и по его склонам летала на салазках, досках, «ледянках» и попросту на мягких местах вся районная детвора. В самом монастыре тогда располагалась плодово-овощная база.
        Лет десять назад, когда оказалось, что бог есть, и вся страна дружно уверовала, в монастыре начались перемены. Городские власти спохватились, вспомнили про уникальный архитектурный ансамбль и древность многовековой постройки и дали средства на реконструкцию монастыря. К настоящему дню были восстановлены две башни из семи, часть колокольни, а также церковь, в которую немедленно начали стекаться старухи. Сам монастырь как таковой еще не действовал, но на окрестных улицах уже начали появляться духовные лица в нестираных рясах с увязанными в хвостик волосами. Народ, не привыкший к такому зрелищу, реагировал подозрительно. В частности, Яшку Беса безмерно раздражали бродящие по барахолке попы, которым «не пойми чего надо, и как с ними базарить, не знаешь». Совсем недавно при монастыре открылся приют для беспризорников, и теперь на улицах можно было наблюдать чинные колонны пацанят, возглавляемых чернорясым предводителем. Беспризорники были перемазаны зеленкой, вид имели неблагообразный и внушали аборигенам района законное опасение.
        - Спрашивается - что ей там было делать? - Яшка выплюнул незажженную сигарету, встал, прошелся по кухне. - Попам фламенко танцевать?
        - Яшенька, но мы же ничего еще не знаем… Вот сходим, разберемся…
        - Разберутся они… - не оборачиваясь, зло сказал Яшка. - Вторая неделя пошла. Человека нет, а у них все ни концов, ни кольцов… полна жопа огурцов. Шерлоки Холмсы долбаные.
        - Хорошо, ты что предлагаешь? - вскинулась Катька. - Другие варианты имеются? Нет?
        Вот и пойдешь завтра с Нинкой на разведку. Мне эта зараза Шизофина отгула не дала.
        Это было правдой. После внезапно снизошедшего на Катьку озарения мы кое-как досидели до конца совещания и помчались к шефине выпрашивать отгулы. В ответ на нашу просьбу Шизофина вполне резонно заявила, что отсутствие в отделе сразу трех инспекторов (Ванда числилась на больничном) вызовет естественное недовольство плательщиков и руководства. В итоге два свободных дня получила только я.
        - Я - в монастырь? - испугался Яшка. - Ну еще чего… Как я с ними разговаривать буду?
        - Я сама со всеми поговорю, - преувеличенно бодро заверила я. - А ты будешь моя охрана. Мало ли что… Все-таки монахи…
        - Пыльным мешком стукнутые они все, - убежденно сказал Бес. - Если у мужика с башкой и с хреном все в порядке - он разве в монастырь попрется?
        Я молчала. На то, чтобы спорить с Яшкой, уже не было сил. День был ужасным, настроение - отвратительным, и не было никакой надежды на то, что завтра в монастыре мы узнаем что-то новое. Вдобавок еще предстояло объясняться дома с бабулей по поводу так и не устроившейся личной жизни с Осадчим. Вывод из всего этого я сделала неожиданный:
        - Вот что, Яшка, не смей меня завтра спозаранку будить. У меня отгулы не каждый день. До одиннадцати даже не суйся.
        - Чертовы бабы, только бы дрыхнуть, - выругался Бес. Вытащил из хлебницы кусок
«Бородинского», шлепнул на него еще один голубец и, не удостоив нас с Катькой прощальным взглядом, пошел спать. Мы остались вдвоем.
        - Господи, правда дурдом, - задумчиво сказала Катька. Положив на доску последний обсыпанный мукой пельмень, подперла щеку кулаком. - А что, если бы она не пропала? Мы бы так и не знали ничего.
        - Может, и хорошо, что не знали. - Я смотрела на серый квадрат фонарного света, отпечатавшийся на полу. - Как там Бес говорит? «Много будешь знать - плохо будешь спать».
        - Ну и какие мы ей подруги тогда? - буркнула Катька. - Жила сама по себе, ездила где-то, с двумя мужиками сразу спала, книжки толстые зачем-то читала… А мы ей и ни к чему были. Нам ничего рассказывать не обязательно. Эх, знала бы - в жизни бы этой воображале на Бесов не жаловалась!
        - Но ведь жаловалась же… И я жаловалась. Когда мы с Осадчим разводились, я вообще у нее, считай, поселилась - помнишь? И ревела каждую ночь, как дура. А она меня успокаивала.
        - Ну да. А сама потихоньку с ума сходила. И с чего?! Танцевать не могла! - Катька встала, подняла руки вверх, изображая позу фламенко, бухнула тапочкой об пол: - Ие-ех! - и, не удержав равновесия, шлепнулась обратно на табуретку. - Ну и что в этом такого? Что так психовать? Подумаешь… И из-за этого лучшим подругам про свои несчастья не рассказать?!
        - Да… - Я задумалась. - Ну люди-то разные, Катька. Кто-то может на свои проблемы жаловаться, а кто-то, наверно, нет.
        - В жисть не поверю, - фыркнула Катька.
        Я рассердилась:
        - А что можно с богатым мужиком жить и ни копейки у него не брать, ты поверишь? Тоже нет? А Барсадзе насильно Ванду заставлял шубу норковую взять! Обещал на куски разрезать и выбросить, если не заберет!
        - Сумасшедшая, - уверенно подытожила Катька. - Ей лечиться надо.
        - Да ну тебя. Она-то нормальная. Это мы хороши. Придем, сядем, спросим: «Как дела?
        Она говорит: «Нормально». Мы и рады: нормально - и слава богу. И давай о своем, и до ночи. Свинство.
        - А что надо было?! - завопила Катька. Осеклась, испуганно прислушалась к ровному пятиголосному храпу из комнаты. Но громоподобные раскаты не смолкали, и Катька продолжила яростным шепотом: - Что надо было? Над душой у нее стоять и ныть: «Нет, я вижу, что у тебя все плохо? Нет, расскажи мне, что с тобой?!» Да послала бы она тебя на три буквы и права была бы! Не желала она свою жизнь с нами обсуждать, не желала, и все! Зачем мы ей только нужны были, можешь ты объяснить?!
        - Знаешь… - я помолчала. - По-моему, она и без нас обошлась бы прекрасно. Это мы без нее - никак. А она - запросто. И без нас, и без матери, и без Беса. И без Барсадзе тоже. Только Тони ей был нужен. И фламенко.
        - Ну тебя, Нинка, - прошептала Катька. - Так не бывает.
        Я молчала, глядя на сыплющий за окном снег. В свете фонаря густые хлопья казались черными. Фонарь за окном замигал и погас. Пора было отправляться спать.
        Утром заверещал телефон. Я с закрытыми глазами дотянулась до трубки:
        - Яшка, черт… Который час?
        - Полдвенадцатого! - рявкнула трубка. - Мне самому прийти тебя из кровати выдернуть?! Тетеря сонная!
        - Сам ты тетеря… Сейчас встаю.
        Взглянув на будильник, я убедилась, что возмущение Яшки вполне закономерно. Шел двенадцатый час. Комната была залита солнцем. Бабуля ушла в школу, и в квартире стояла восхитительная тишина. При мысли о том, что сегодня налоговой инспекции придется обходиться без меня, на душе стало просто замечательно. Все-таки хорошая вещь - отгулы. Вот если бы еще не надо было тащиться в монастырь… Ну что мы сможем там предпринять? Выстроить всех монахов в ряд и каждому предъявить фотокарточку Ванды для опознания? Бред… Но я догадывалась, что убедить в последнем Беса будет очень нелегко.
        Яшка зазвонил в дверь через пятнадцать минут, когда я одевалась в ванной.
        - Заходи, открыто! Возьми там на кухне котлету!
        - Некогда, - благородно отказался он. - Да живее давай, клуша вареная! До ночи тебя дожидаться?
        Судя по всему, настроение Беса со вчерашнего дня не изменилось. Доводить его до греха было ни к чему, я постаралась завершить туалет с максимальной скоростью, в результате чего длинная шерстяная юбка оказалась надетой навыворот. Я заметила это уже на пороге. Пришлось возвращаться и под возобновившуюся мелкобесовскую ругань исправлять неувязку.
        На улице Яшка понемногу перестал бурчать и в знак особой милости даже предложил мне сигарету. День стоял чудесный, снег сверкал на солнце и звонко скрипел под ногами. «Букашку» Бес брать не стал: до монастыря было рукой подать. Я очень надеялась, что за ночь Яшка продумает план операции «Монастырь» и мне не придется брать инициативу на себя. Однако, судя по молчанию и глубокомысленному виду Беса, никаких соображений на сей счет у него не было.
        У стен монастыря царили шум и веселье - детвора летала на санках. Среди мальчишек почти половина была приютских, в одинаковых серых пальтишках. Некоторое время мы наблюдали за ними. Если не считать «форменной» одежды, беспризорники ничем не отличались от местных: так же орали, толкались, так же пронзительно делили салазки и ставили друг другу подножки, с таким же удовольствием опрокидывали пищащих девчонок в сугробы. Я рассматривала их, старательно оттягивая момент входа в монастырь. В голову не лезло ничего путного.
        К кому подойти? Как обратиться? Какими словами начать расспросы, если даже не знаешь, что Ванда могла делать в монастыре? Наверное, нас и слушать никто не станет… С некоторым беспокойством я покосилась на Беса. Вот кому совсем не место в духовной обители.
        - Ты хоть в церкви был когда-нибудь? - спросила я.
        - Был один раз, - подумав с минуту, сказал Яшка. - Летом, когда Колю Резаного отпевали. Скукота смертная, дышать нечем. Курить не дают. Часу с пацанами не выдержали, пошли в машину пиво пить.
        Час от часу не легче… Я нервно предупредила:
        - Ты только рта там не открывай.
        - А ты из меня валенка не делай! - огрызнулся Бес. - Надо будет - открою. Не пальцем деланный.
        Возражений на последний довод у меня не нашлось. Вздохнув, я зашагала к воротам. Бес тронулся следом. Я слышала его тяжелое топанье за спиной. Внезапно оно резко прекратилось. Я удивленно обернулась:
        - Ты где там? Заснул?
        - Гляди, - хрипло сказал Бес. Я повернулась в указанном направлении.
        По тротуару чинно, в колонне по два, двигались приютские. В отличие от тех, которые носились на картонках по склонам рва, эти были совсем маленькие: лет по пять-шесть. Их сопровождал молодой монашек в синей спортивной куртке поверх рясы. Из-под иноческого одеяния выглядывали совсем уж легкомысленные кроссовки.
        - Чего ты, Яшка? Монах как монах. И не холодно ему в кроссовках…
        - Ты на шелупонь погляди, - изменившимся голосом сказал Яшка. - Варежки…
        Я присмотрелась… и тут мне сразу стало понятно. На фоне серых пальтишек приютских яркими пятнышками выделялись рукавички - синие, красные, желтые, с пестрыми узорами и кисточками. Точь-в-точь такая же лежала в ящике Ванды - недовязанная, с воткнутыми в нее спицами. Я чмокнула Яшку в щеку и, оставив его осмысливать этот факт, помчалась за колонной ребятишек, уже входящей в ворота. На бегу я вспомнила о том, что понятия не имею, как обращаться к людям духовного звания. Ваше благородие? Не то… Ваше святейшество? Тоже не годится…
        - Молодой человек! Извините, пожалуйста, будьте любезны!..

«Молодой человек» наступил на рясу, споткнулся и изумленно уставился на меня. У него были такие огромные синие глазищи, что на секунду я забыла обо всем. Господи! Дает же бог такое сокровище!
        - Я слушаю вас. - Голос монашка был несколько удивленным. Беспризорники остановились и во все глаза уставились на меня.
        - Простите… Извините, пожалуйста! - выпалила я, задыхаясь от бега. - Мне нужно поговорить с вами!
        - Со мной? - Небесные глаза стали еще больше. - П-п-пожалуйста… Коля, веди всех в трапезную!
        Мальчишка с умной хитроватой рожицей не без удовольствия возглавил колонну. Мы с монашком слегка отстали. Он вопросительно и немного смущенно взглянул на меня. Мельком я отметила, что «святейшество» примерно одних лет со мной. Если не моложе.
        - Пожалуйста, говорите. - Он смотрел на меня участливо, как на идиотку.
        - Видите ли, варежки… на ваших детишках… - промямлила я. - Такие вязала одна моя подруга. А десять дней назад она пропала.
        - Ванда пропала?
        Рот у меня открылся сам собой. Я во все глаза смотрела на встревоженное лицо монаха и не могла выдавить ни слова. Выручил Яшка, ловко вклинившийся между нами.
        - Ты что, ее знаешь? - грубо спросил он.
        - Конечно, знаю, - улыбнулся ему монашек. - Она часто бывала здесь.
        - Ну так рассказывай, ты… Как тебя звать?
        - Сергей.
        - И… все? - усомнился Яшка. - Ты что - не поп?
        - Я еще даже не монах, - снова показал белые зубы Сергей. - Пока что послушник, готовлюсь к постригу.
        Яшка пробормотал сквозь зубы что-то про хрен и редьку. За спиной Сергея я показала ему кулак. Втроем мы пошли к опутанному строительными лесами зданию церкви.
        Внутренний двор монастыря меньше всего напоминал божью обитель. Повсюду виднелись штабеля бревен и досок, строительный мусор, горы цемента и кирпичей, кое-как прикрытые от снега брезентом. Возле них суетились рабочие и монахи. В отдаленном углу, у стены, раздавался смех и вопли: группа приютских сражалась в снежки.
        - Монастырь пока не действует, - на ходу объяснял Сергей. - Работы еще много, а денег мало. На то, что дала мэрия, открыли приют, но уже и его держать почти что не на что.
        - Оно и видно, - пробурчал Яшка, проигнорировав мой тычок в бок. - Ваша голота уже по барахолке шлендрает. Как где что плохо лежит - через полминуты нету…
        - Быть не может, - огорчился Сергей. - Мы стараемся не допускать…
        - Угу… Спросились они тебя.
        - Сергей, а что это за церковь? - торопливо спросила я.
        - Храм Рождества Богородицы Спиридоньевского подворья, - отрапортовал монашек с такой гордостью, словно это ободранное уродливое сооружение с кое-как залатанным куполом и облупившимися стенами было его фамильной резиденцией. - Здание тринадцатого века! Конечно, сильно испорчено, многого нельзя вернуть. Но сохранились фрески Даниила Черного, товарища по артели Андрея Рублева. Сейчас над ними работают наши ребята-реставраторы. Пожалуйста, заходите.
        Внутри церкви было пусто и гулко. Наверху, под самым куполом, были проложены леса, и на них копошились человеческие фигурки. Часть стен уже была отреставрирована, и с нее на нас неприязненно смотрели темные лики святых. Я поправила на голове платок, толкнула Яшку:
        - Кепку сними…
        Сергей огляделся по сторонам, задрал голову, крикнул:
        - Миша! Слезай!
        Одна из фигурок помахала ему рукой и неторопливо начала спускаться. Вскоре перед нами стоял толстоватый увалень лет двадцати восьми с перепачканным красками лицом. Из-под огромных очков близоруко щурились темные глаза. Он был похож на разбуженного среди зимы медвежонка, и я невольно ужаснулась: как он не боится ползать по лесам на такой высоте?
        - Здравствуйте, - удивленно сказал он. Посмотрел на Сергея: - Что случилось?
        Сергей представил нас, добавив:
        - Это друзья Ванды. Она пропала.
        - Пропала? - растерянно переспросил Миша. - Куда пропала?
        - Да знали бы куда, здесь бы не торчали! - взорвался Яшка. - Что она тут у вас делала, говори!
        - Не ори, - мирно посоветовал Сергей, кладя на плечо Беса руку. - Здесь храм божий…
        Яшка сердито фыркнул, умолк. Миша изумленно рассматривал нас из-под очков. Затем застенчиво предложил:
        - Если хотите, пойдемте ко мне. Здесь холодно разговаривать.
        Я кивнула, и Миша, забавно переваливаясь, потопал к выходу из церкви.
        Через несколько минут мы оказались в небольшой теплой пристройке монастыря. Миша помог мне снять дубленку, аккуратно повесил ее на торчащий из стены гвоздь и показал на табуретки. Под Яшкой хрупкая конструкция угрожающе затрещала, и Бес поспешил переместиться на фанерный ящик у стены. В углу топилась чугунная печка-буржуйка. Повсюду - на деревянном, покрытом клеенкой столе, на застланных полосатым одеялом нарах, на шкафу, полках, подоконниках - лежали книги. Присмотревшись к ним, я поняла, откуда Ванда брала свою иконописную литературу. Здесь было то же самое: «Каноны новгородской живописи», «Иконопись на Руси»,
«Творчество Андрея Рублева»… У окна стоял сбитый из реек мольберт, на котором была укреплена доска. Я подошла взглянуть. Незаконченная икона Спаса.
        - Ты рисуешь иконы?
        - Да… То есть нет… - отчего-то засмущался Миша. - Я вообще-то реставратор. Предложили поработать здесь, я согласился. Хорошая практика. Летом, если бог даст, закончим роспись храма.
        - Платят хорошо? - осведомился Яшка.
        - Почти ничего, - сознался Миша. - Но дают еду… и вот эту комнату. Мне хватает. Я из Серпухова, там совсем никакой работы нет.
        - А родня что же - не кормит?
        - Я из детдома.
        - Эх ты, раб божий… Шел бы лучше на Арбат портреты мазюкать. - С утра вселившийся в Яшку дух противоречия разошелся вовсю. - Или «новым русским» потолки под Репина расписывать. Если хочешь, пристрою, знакомые есть.
        - Спасибо, не нужно, - тихо, но с достоинством отозвался Миша. - Мне нравится здесь. Я люблю свою работу… Чаю хотите?
        Мы отказались, но Миша, не обратив на это внимания, поставил на печку алюминиевый чайник. На клеенке появилась растерзанная пачка сахара, пакет с сухарями, банка с медом.
        - Достань, пожалуйста, кружки, - попросил Миша Беса. Тот покосился на меня, пожал плечами, но без возражений снял с деревянной полки глиняные кружки. Одна из них была с отбитой ручкой, и Миша придвинул ее к себе.
        - Так что случилось с Вандой? - смущенно спросил он. - Она вправду пропала?
        Я кивнула. Как можно короче изложила происшедшее за последние полторы недели.
        - Мы даже не знали, что она здесь бывает. Скажи - давно вы познакомились?
        Миша наморщил лоб, вспоминая.
        - Осенью… Нет. Еще летом. На яблочный Спас. Я увидел ее в храме…

…Стояли последние дни августа, сухие и теплые. Вечернее солнце путалось в редеющей листве парка, пятнами ложилось на дорожки. У стен монастыря пламенели клены, возле входа в храм на круглой клумбе пышно цвели астры и георгины. Шла служба, и голос отца Фотия гремел под куполом церкви:
        - Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй на-а-ас…
        Внутри пахло ладаном, свечами и яблоками. Привычно перекрестившись, Миша вошел внутрь, огляделся. Ему нужен был Сергей, но тот сегодня прислуживал на клиросе, и надо было ждать конца литургии, который, впрочем, был уже близок. Чтобы не мешать шмыгающим по церкви старушкам со свечками и антоновкой в узелках, Миша отошел в левый придел. Там было темновато, лишь перед иконой святого Николая теплилось несколько догорающих свечей. У стены стояла девушка. Она была одета совсем неподходяще для церкви - джинсы, тонкий свитер в обтяжку. Светлые, связанные в низкий узел волосы не были покрыты платком. Невероятно, что к ней до сих пор не привязались с ценными указаниями храмовые аборигенки. Она стояла с закрытыми глазами, неловко прислонившись плечом к стене. У ее ног лежал большой пакет с какой-то алой блестящей тканью. На миг Мише даже почудилось, что девушка спит стоя. Он растерянно смотрел на нее, не зная, что делать - то ли подойти разбудить ее, то ли помочь выйти, то ли просто спросить, что случилось. Но веки девушки вдруг задрожали, не поднимаясь. По бледному, осунувшемуся лицу побежали слезы.
        Миша никогда не видел, чтобы люди плакали так - беззвучно, не вздрагивая, с закрытыми глазами. Слезы капали на пальцы девушки, стиснутые в кулаки у груди, скользили между ними, падали на пол. Миша не мог отвести от нее глаз. Он давно забыл, зачем пришел сюда, не заметил, как мимо проскользнул к выходу Сергей, не слышал молитвы, звуки которой раскатывались по церкви:
        - Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…
        Наконец плотно сжатые губы девушки разомкнулись. Она перевела дыхание, открыла глаза - прозрачные, огромные, медленно вытерла лицо рукавом свитера. Удивленно осмотрелась, словно вспоминая, зачем пришла сюда. Взглянула на свечечки перед иконой. Неожиданно усмехнулась, и эта недобрая усмешка поразила Мишу еще больше недавних рыданий. Не перекрестившись, волоча за собой пакет, девушка вышла из церкви.
        Миша догнал ее уже за оградой, на монастырском дворе.
        - Постойте… Пожалуйста, подождите!
        Она остановилась. Осеннее солнце светило ей в спину, и от этого фигура девушки в джинсах и свитере казалась еще выше и стройнее.
        - Я слушаю вас. - Голос ее был глухим, равнодушным. Она даже не повернула головы к Мише и не возразила, когда он пошел рядом.
        - Простите, что вмешиваюсь… Мне показалось… У вас несчастье?
        - Нет.
        - Но ведь что-то случилось?
        - Нет.
        - Но как же… Я видел - вы плакали в храме. Значит, у вас горе…
        - Нет.
        В ее голосе не было ни гнева, ни раздражения. Она роняла свои «нет», не глядя на Мишу, а он все никак не мог извиниться за беспокойство и уйти.
        - Вы напрасно не хотите рассказать. Почти всякому горю можно помочь…
        Девушка вдруг остановилась. На Мишу в упор взглянули светлые глаза. Они еще были мокрыми от слез, со слипшимися ресницами.
        - Послушайте, не мелите чушь, - резко сказала она. - Никто никому помочь не может. Если вы чуть-чуть подумаете, то поймете. Оставьте меня в покое.
        Она прибавила шагу. Миша бесстрашно затрусил следом.
        - Постойте… Простите меня.
        - Господи, вас-то за что? - устало спросила она.
        - За назойливость, - запыхавшись, уведомил Миша. - Но я не могу, чтобы вы ушли… вот так. Я видел, как вы плакали… - Он напрягся, вспоминая, что в таких случаях мог бы сказать отец Фотий. - Надо верить, что бог услышит молитву и поможет… Уныние - тяжкий грех, это малодушие, только вера может помочь. Бог видит…
        - Видит? - девушка снова усмехнулась. - Видит он… Ну пусть посмотрит.
        Миша осторожно спросил:
        - Вы - неверующая?
        - Да.
        - Но почему… Зачем же… в храм… без веры…
        - Посмотреть. Здесь раньше овощная база была. Теперь лучше.
        - Вы могли бы помолиться, - робко посоветовал Миша.
        - Мне от бога ничего не надо.
        - Так грешно говорить.
        - Грешно?! - вдруг взорвалась девушка, и шествующие к церкви старушки неприязненно покосились на нее. - Да обойдется как-нибудь ваш бог без моих реверансов! Никогда и никому он не помог! Слышите - никогда и никому!
        Внезапно лицо девушки побелело, она поднесла руку к груди. Покачнулась. Миша едва успел подхватить ее. Она была совсем легкой, и он без труда довел ее до каменной скамьи у стены монастыря.
        - Присядьте… Что с вами? Может, вызвать врача?
        - Нет… не надо. Спасибо. - Она закрыла глаза. - Извините. Я две ночи не спала.
        - Как вас зовут?
        - Ванда, - сказала она. Желтый лист клена, кружась, опустился ей на колени. Она не сняла его. В воздухе терпко пахло яблоками. Ветерок погнал по дорожке палые листья. Сквозь ветви деревьев синело блеклое августовское небо. Миша смотрел на тонкий профиль сидящей перед ним девушки, молчал. Молчала и она.

…- Вот так и познакомились, - тихо закончил Миша. Отпил из кружки остывшего чаю, удивленно посмотрел на меня из-под очков. - Она никогда не говорила, что у нее есть друзья. Мне она казалась очень… одинокой. Я советовал ей исповедаться. Многим это помогает. Сначала она отказывалась, говорила, что не хочет ни с кем обсуждать свою жизнь, а я… Я, конечно, не священник, я не умею убеждать, но… Однажды она сказала, что бог не разбирается в людях.
        Яшка мрачно усмехнулся. Миша вопросительно взглянул на него. Бес отмахнулся:
        - Ничего. Гони дальше.
        - Однажды я ее все-таки уговорил сходить на исповедь. К отцу Фотию. Она пошла… По-моему, только чтобы я отвязался. Кажется, легче ей от этого не стало. Теперь я понимаю, что не должен был настаивать…
        - На исповедь? К отцу Фотию? Попу вашему? - загорелся Яшка. - Веди к нему! Он что-то знает - верняк!
        Миша укоризненно взглянул на Беса.
        - Во-первых, отец Фотий занят. Во-вторых - тайна исповеди свята. Священник не имеет права ни при каких обстоятельствах…
        - Взять бы его за жопу, как положено… - мечтательно сказал Яшка, - все бы за милую душу выложил… Ну ладно, спусти пар. Шучу.
        - Мишенька, Ванда часто сюда приходила? - наступив Бесу на ногу, спросила я.
        - Не очень. - Он вздохнул. Я едва удержалась от усмешки - эх, милый, и тебя тоже зацепило…
        - Она заходила раз в неделю, иногда в две. Обычно вечером - посмотреть, что я сделал за день. Я даже не знал, где она работает. Ванда говорила, что она танцовщица. Но мне казалось, она художница… Она очень хорошо делала наброски. Часто даже советовала мне, как лучше. Иногда сама рисовала.
        - Иконы со своим лицом? - в упор спросила я. Миша недоумевающе взглянул на меня:
        - Что?
        Я достала из сумочки пресловутые рисунки. Миша взял их в руки, и по выражению его лица я поняла, что они знакомы ему.
        - Но это не она… Я хотел сказать, не ее лицо.
        - Как?! - перепугалась я. - Что ты, Мишенька? Посмотри получше!
        - Разве она вам не рассказывала про свою икону?
        Я беспомощно пожала плечами. Краем глаза увидела, что Яшка поднял голову и весь подался вперед.
        - Странно… - Миша снял очки, взволнованно протер их краем свитера. - Видите ли… У нее в деревне живет прабабушка, очень старая женщина. Где-то в Калужской области…
        - Да-да, мы знаем…
        - Мы с Вандой часто говорили про историю иконописи. Я рассказывал ей про Даниила Черного, Андрея Рублева, иконописные каноны… Она всегда очень внимательно слушала. Один раз я спросил, почему ей это так интересно. Ванда рассказала, что у ее прабабки есть икона, которой больше семисот лет. Конечно, я заинтересовался, ведь таких икон даже в музеях ничтожное количество. И, честно сказать, даже не очень поверил. Ведь если бы где-то в богом забытой деревне отыскалась икона тринадцатого века - это могло бы стать событием мирового значения! Через неделю Ванда привезла мне свои наброски с этой иконы. Я тоже заметил… э-э… сходство. Но Ванда уверяла, что срисовывала икону точь-в-точь. А если так - значит, ни о каком тринадцатом веке речи быть не могло…
        - Это почему еще? - оскорбленно спросил Бес. - Ты что - международная экспертиза?
        Миша захлопал короткими ресницами и стал еще больше похож на медвежонка.
        - Понимаешь ли… В иконописи есть свои законы и правила. Это долго объяснять, ты можешь просто не понять сразу…
        - Да уж не дурней тебя, наверно! - вскипел Яшка. - Валяй толкуй!
        Вздохнув, Миша огляделся по сторонам, встал и пошел к дальнему верстаку, заваленному книгами. Вернулся с объемистым томом под мышкой и раскрыл его перед недоверчиво хмурящимся Бесом.
        - Посмотри на эти лики.
        Я тоже подошла. С потрепанных страниц на меня смотрели суровые темные лица святых.
        - Дистрофия на выпасе, - оценил лики Яшка. - Ну и что?
        - М-м… Отчасти ты прав. - Миша выпрямился. - Дело в том, что аскетичность изображения - господствующая тенденция в древнерусской иконописи. Другими словами, лики должны были быть страдающими, иссохшими, скорбными. Эта традиция передавалась из одного поколения иконописцев в другое, а каноны в иконописи были абсолютно незыблемыми. Более того, за малейшее отклонение от нормы иконописца могли навсегда отлучить от его ремесла…
        - Нормы какие-то… - проворчал Бес. - Что за туфта?
        Миша с готовностью принялся объяснять:
        - Ну, скажем, поза святого, сложение его пальцев, поворот головы… Например, одеяние Иисуса всегда должно быть вишневым, в покрове Богородицы использовались только синие и те же вишневые тона. Иконопись, в отличие от живописи, не терпит проявления личности художника. Иконописец должен полностью отрешиться от своих желаний, забыть, что он художник, творец, и знать, что он лишь орудие бога. Еще протопоп Аввакум в шестнадцатом веке возмущался «неподобным письмом»: «Пишут Спасов образ - лицо одутловато, уста червонные, руки и мышцы толстые, и весь яко немчин учинен, лишь сабли при бедре не написано. Старые добрые изографы писали не так: лицо, и руки, и все чувства отончали, измождали от поста, труда и всякия скорби. А вы ныне подобие их изменили, пишете таковых же, каковы сами». Вот… Конечно, великие мастера не могли полностью подавить свою индивидуальность. Скажем, Феофан Грек. - Миша быстро пролистал свою книгу и ткнул перепачканным краской пальцем в мрачно глядящего на него Спаса. - Вот, пожалуйста! Стиль можно узнать из тысячи! Очень темные, насыщенные тона, преобладание темно-вишневого,
коричневого, резкие белые мазки. Заметьте, фигура господа всегда крупнее всех остальных фигур, лик его грозен, суров. Феофан Грек был выдающимся новгородским мастером, можно сказать, законодателем иконописи всего четырнадцатого века. У него учились Андрей Рублев, Даниил Черный…
        Миша говорил увлеченно и быстро, размахивая руками перед носом насупленного Беса. Его черные волосы взъерошились, в глазах засветилась сумасшедшинка. Он обежал стол, чуть не уронив свой мольберт, стащил с полки еще одну книгу и раскрыл ее перед нами:
        - А вот, пожалуйста, иконы новгородской школы пятнадцатого века - яркие, насыщенные краски, преобладает киноварь. Вот это - псковская школа… По сравнению с Новгородом здесь более глухие тона, часто попадается зеленый цвет, но зато они не выглядят такими пестрыми. А Дионисий?! Его иконы просто драгоценны. Смотрите сами! Теряя в яркости, они приобретают свечение, краски кажутся прозрачными. Это полный разрыв с византийской школой, окончательная победа самобытности русской иконы! - В это время Миша заметил выражение лица Яшки, стушевался и закончил уже без эмоций: - Все это пропадает в более позднее время, шестнадцатый-семнадцатый века. Побеждают темные тона, сходящие в черноту.
        Яшка ошалело посмотрел на меня. Принял сосредоточенный вид, потер кулаком лоб и медленно выговорил:
        - Ну-ка, сядь, не мелькай… По-твоему, выходит, что Вандкина икона - неправильная?
        - Я этого не говорил! Но если допустить, что икона в самом деле древнейшая, двенадцатого-тринадцатого веков, значит, придется признать существование какого-то неизвестного современной науке мастера, который писал иконы с нарушением всех утвержденных канонов, придавая своим ликам черты реальных лиц. Если это так - немудрено, что сейчас он никому не известен. «Неподобное письмо» могло быть признано дьявольским попущением и уничтожено.
        - Кем?!
        - Церковниками, священниками. Наконец, просто верующими. Времена были суровые, вряд ли и мастер остался в живых. - Миша сел за стол, обеими руками пригладил волосы. - Но я все же не думаю… Это было бы слишком… необычно. Я много раз просил Ванду привезти в монастырь саму икону, но она отказывалась. Ссылалась на то, что прабабушка никогда не позволит…
        - А ты как думал?! - рявкнул Яшка. - Чтобы бабка вашей богадельне за спасибо суперикону отдала?
        - Спасибо тут ни при чем, - терпеливо объяснил Миша. - Ты понимаешь, сколько может стоить такая икона? Счет пошел бы на миллионы долларов.
        - На сколько?! - поперхнулся Яшка.
        Я была изумлена не меньше.
        - Мишенька… а ты говорил об этом Ванде?
        - Да… конечно. Но, кажется, ей это было не очень интересно.
        - Она никогда не показывала тебе никаких фотографий? - вспомнила я найденную записку. Миша честно наморщил лоб, вспоминая.
        - Фотографии? Нет… Кажется, нет. Только наброски.
        Я посмотрела на Яшку. Он пожал плечами:
        - Ну чего… Значит, завтра едем к бабке. Я так думаю, что…
        Что думает Яшка, я не успела узнать. Скрипнула дверь. Миша уронил книгу, неловко вскочил:
        - Отец Фотий!
        - Си-и-иди, - нараспев произнес низкий мужской голос. В дверь, наклонившись, вошел священник. Мы, растерявшись, остались сидеть.
        Отец Фотий был совсем не стар - лет пятидесяти. Высокого роста, с широкими плечами, мощными кистями рук, видных из-под рясы. По черной курчавой бороде бежали редкие серебряные нити, у рта лежала жесткая складка. Острый взгляд черных глаз из-под мохнатых бровей обежал комнату, остановился на нас.
        - Мир вам.
        - Здравствуйте, - ответила я. Яшка невежливо промолчал. Отец Фотий подошел к реечному мольберту, взглянул на незаконченную работу. Подозвал Мишу к себе, негромко заговорил, показывая на доску. Миша с готовностью кивал. Несколько раз он робко пытался возразить, но бас отца Фотия рокотал уверенно, и Миша смолкал на полуслове. Их разговор длился не более минуты, а затем священник шагнул к выходу. Бес вскочил, и я поняла: разговора с отцом Фотием не избежать. И лучше будет, если его поведу я.
        - Отец Фотий!
        Священник обернулся. Острые темные глаза смерили меня с ног до головы. Мне почему-то стало неуютно.
        - Слушаю.
        - Извините, ради бога… Вы ведь знакомы с Вандой?
        - С Вандой? - отец Фотий нахмурился, быстро взглянул на растерявшегося Мишу, о чем-то подумал. - М-м… Та девочка, которая сюда приходила? Артистка?
        - Да-да, - обрадовалась я. - Она была у вас на исповеди, верно?
        - Да, была. - Отец Фотий нахмурился. - Но это было более полугода назад.
        - Простите, что я спрашиваю… Я понимаю, вы не имеете права об этом говорить, но… Ванда пропала. Мы ее ищем уже десять дней. Может быть, вы… Вам что-то известно? Может…
        - В милицию обращались? - перебил меня отец Фотий.
        - Да, - я вспомнила Осадчего. - Но вы же знаете, как они ищут…
        - Верно, верно… - задумчиво протянул отец Фотий. Мы смотрели на него во все глаза. Я машинально дергала Беса за рукав, молясь, чтобы он не открыл рта и не испортил мне налаживающегося разговора со священником. Яшка молчал, зло выдергивал рукав, но рта не открывал. Я понимала почему. При одном взгляде на сильную фигуру и на суровое, жесткое лицо отца Фотия становилось ясно - напористость и хамство здесь не пройдут. Мельком я подумала, что он похож на неистового протопопа Аввакума из Мишиной книжки, который клеймил «неподобную» иконопись, яростно отстаивая старую веру.
        - Наверное, я не могу помочь, - наконец отрывисто сказал отец Фотий. - Насколько я помню, она и на исповеди не была полностью искренна. А это большой грех.
        - Но, может быть, она вам рассказывала…
        - Тайна исповеди не может быть разглашена. - Отец Фотий даже не повысил голоса, но я отчетливо поняла, что дальнейшие расспросы бесполезны.
        Наверное, на моем лице слишком ясно отразилось разочарование. Глаза священника потеплели. Смягчившимся тоном он сказал:
        - В ее исповеди не было ничего криминального. Если бы было так, я бы первый забеспокоился. Жаль, что я не могу помочь.
        С этими словами священник вышел за дверь. Глядя в окно, я видела, как отец Фотий широким размашистым шагом пересекает монастырский двор, что-то зычно кричит работающим на лесах монахам. Неожиданно он развернулся на полдороге и зашагал к штабелям досок, где сгрудилось несколько рабочих. Священник подошел к ним, что-то сказал. Слов я не слышала, но, видимо, произнесены они были резко, потому что рабочие тут же начали оправдываться. Отец Фотий, не дослушав, раздвинул их плечом, схватил с положенной поперек доски фанерки бутылку водки и с силой запустил ее через двор. Бросил что-то гневное и, не оглядываясь, зашагал к церкви. Рабочие провожали его хмурыми взглядами.
        - Круто, - оценил глядящий через мое плечо Бес. - Они так его зарежут когда-нибудь. Что это такое - людям на работе выпить не дают.
        - Грешно пить при строительстве святого храма, - отозвался Миша. Он по-прежнему стоял у своего мольберта, вглядываясь в изображение на доске. - А зарезать… Господь не допустит. Отец Фотий - такой человек! Без него этот монастырь никогда бы не смогли восстановить. Он все делал сам - и ездил в мэрию, и договаривался в Патриархии, и искал людей, строителей, деньги… Только сегодня вернулся из Киева, из Печерской лавры. Здесь никто не знает, когда он спит. Если бы вы видели, как он везде успевает! И служит литургии, и в приюте ведет уроки, и с нами лазает по лесам… Кстати, по вопросам иконописи лучше разговаривать не со мной, а с ним. У него лучшее собрание икон в Москве, некоторые - уникальны! После полной реставрации монастыря он все их отдаст в храм. Вам надо было попросить у него благословения…
        Яшка скорчил презрительную мину. Я спросила:
        - А как?
        - Очень просто. Складываешь ладони крестом, - Миша показал как. - И говоришь:
«Благословите, батюшка». А потом кланяешься.
        - Еще кланяться всякому хрену… - проворчал Яшка. Я в очередной раз толкнула его в бок, и Бес взорвался: - Да не тыкай ты меня! Всю печенку отшибла! Ну не люблю я попов, НЕ ЛЮБ-ЛЮ! Ясно тебе?!
        Он вскочил, с грохотом опрокинув табуретку, и вылетел за дверь. Я, едва успев попрощаться с Мишей, выбежала следом.
        На улице уже темнело, начал падать снег. Я догнала Беса у монастырской стены. Яшка шел опустив голову, пинал ботинком снежный комок. Я тронула его за плечо:
        - Чего ты разошелся?
        - Надоело все к чертям! - вызверился он, сбрасывая мою руку. - Монахи, попы, иконы какие-то! Благословения еще просить у фраера всякого! На хрена ей это все нужно было, можешь ты мне объяснить?!
        - Так что - не поедешь завтра?
        - Ну да, как же, - уже спокойнее сказал он. - Стоило столько возиться… Поеду. Может, прабабка эта больше всех знает. Если этот раб божий не лепит, если там правда «лимон» долларов… Представляешь, какая каша могла начаться?
        - С чего ей начинаться? - неуверенно сказала я. - Вандка не болтала. Миша тоже. Ты в другой раз соображай все-таки, на кого орать. Что он тебе плохого сделал?
        - Мне этот главный поп не понравился, - упрямо сказал Яшка. - У него морда протокольная… Отойди-ка в сторону, едет кто-то.
        Мы сошли с дороги. Мимо нас, фыркая и грохоча, прокатили старые красные «Жигули». Они остановились у ворот монастыря. Из них вышли двое мужиков в кожаных куртках, решительно зашагали через двор. У одного из них была наголо обрита голова; другой был в черной бандане, завязанной по-пиратски. Последний, проходя мимо нас, мельком обернулся. Я увидела небольшие настороженные глаза, щетину на узком лице.
        - Во - архангелы прикатили, - удовлетворенно отметил Яшка, провожая глазами колоритную пару. - Рожи эти видела? Спрашивается - что таким в монастыре делать? Грехи замаливать? У, богадельня чертова… Анаша для народа.
        Сзади послышался приближающийся топот. Я обернулась. По дорожке за нами бежал Миша.
        - Мишенька, ты что? Случилось что-нибудь?
        - Нет… ничего. - Миша поправил очки, немного отдышался. - Я хотел попросить… Если, конечно, это можно… Можно, я завтра поеду с вами? В эту деревню?
        - Зачем?! - поразился Бес. - Там снега по уши!
        - Мне очень хочется увидеть икону, - сознался Миша. - Может быть, и в самом деле тринадцатый век… Всегда лучше знать наверняка. Я, конечно, не эксперт, но все-таки смогу более-менее точно сказать.
        Я посмотрела на Яшку. Тот пожал плечами. Хмуро сказал:
        - Как хочешь.
        Перед главной башней монастыря играли в снежки четверо Бесов. Кто-то из близнецов залепил снежным комком в спину Вовке, тот проорал боевой клич команчей, разбежался и боднул родного брата головой в живот. В сугробе немедленно образовалась вопящая куча-мала. Мимо, опасливо крестясь, прошмыгнули две старушки. Подошел Яшка, и безобразие прекратилось. Из сугроба быстро вынули и поставили на ноги Вовку.
        - Ну, что у попов? - едва отряхнувшись, деловито осведомился он. - Нашли чего?
        Яшка окинул встрепанных, пыхтящих братцев тяжелым взглядом.
        - Дебилы великовозрастные. Чтоб я вас до утра не видел, - и пошел прочь. Бесы растерянно смотрели ему вслед.
        - Нина… Извините. Так как же завтра?
        Я оглянулась. Миша по-прежнему стоял рядом. Снег уже залепил ему все очки.
        - Что, завтра? Поедем. Как решили. - Я вдруг вспомнила еще об одной вещи. - Мишенька, а откуда варежки? Ванда вязала варежки для приюта?
        - Да. И варежки, и шарфы, и даже жилетки. По-моему, очень красивые. - Миша снял очки, улыбнулся. - У наших мальчиков мало хорошей одежды. А она еще делала все разные, ни разу не повторилась. Вязала, когда сидела у меня в комнате.
        - Но зачем?
        - Я же говорил… - Миша замялся. - Ванда была очень странная. Мы с ней часто разговаривали об иконах, о православии, о живописи. Ванде, кажется, было очень интересно, но она была уверена, что для меня эти разговоры - только напрасная трата времени. Переспорить ее было невозможно! И вот, чтобы это время… ну, не совсем зря пропадало… Конечно, это было совсем не нужно. То есть нужно мальчишкам, приюту, но не как плата за мое время. Мне нравилось разговаривать с Вандой, она всегда так внимательно слушала… И вообще, как можно оплачивать разговоры? Я все-таки не частный психолог, и потом… - Миша замялся. Даже в темноте было заметно, что он покраснел. - Я и сам… Ну, в общем… Я ждал каждого ее прихода. Я лучше работал, когда она сидела рядом. Так что неизвестно, кто кому должен был платить… А Ванда почему-то так боялась быть в тягость… Нина, вы плачете?!
        - Нет. Правда, нет. До завтра, Мишенька.
        Я сглотнула горький комок в горле и побежала вслед за галдящей ватагой Бесов.
        Дома я была в пять часов. Бабушки не было - по средам Софья Павловна вела в школе литературный кружок. Я поставила чайник, вытащила из буфета пакет с бубликами. Вяло подумала, что надо бы позвонить Катьке. Потом вспомнила о том, что по дороге домой успела поплакать, пошла в ванную, умылась. Не переодеваясь и не зажигая света, села на кухне - пить чай и думать. За окном все гуще сыпал снег.
        Зазвонил телефон. Я нехотя взяла трубку.
        - Слушаю вас.
        - Добрый вечер, Нина, - послышался знакомый медленный голос. - Извините, что беспокою вас. Удалось что-нибудь узнать?
        - Да. - Я помолчала, не зная, с чего начать. Из трубки слышалось тяжелое дыхание Барса.
        - Нина, это серьезно? - Его голос звучал еще ниже, чем обычно, в нем заметно усилился акцент. - Может, не стоит говорить по телефону?
        Он был прав. Но при мысли о том, что сейчас придется ехать в «Колхиду», мне чуть не стало дурно. Дернул же черт взять трубку!
        - Машина будет через полчаса, - сообщил Барсадзе и, прежде чем я успела возразить, отключился. Я с тоской взглянула на недоеденный бублик, отнесла кружку в раковину и пошла собираться.
        Внизу, у подъезда, дожидалась знакомая «БМВ».
        - Добрый вечер, уважаемая, - мальчишка-водитель распахнул передо мной дверцу. Я села, машина тронулась с места.
        Довольно быстро я поняла, что мы едем не в «Колхиду». За окном замелькали новостройки соседнего района. Забыв правила настоящих леди, я пристала с вопросами к водителю, но тот только улыбался и качал курчавой головой. Всерьез испугавшись, я уже начала подумывать о том, как выскочить из машины на полном ходу. К счастью, через несколько минут «БМВ» свернула с трассы в какой-то двор и остановилась перед подъездом обычной кирпичной пятиэтажки. Я вышла, исполненная достоинства и негодования. Впрочем, на шофера мой гневный вид не произвел никакого впечатления. Он, насвистывая, запер машину, открыл дверь подъезда и с самым почтительным видом пропустил меня внутрь.
        - Лифта нет, уважаемая. Надо пешком. Если хотите - донесу на руках.
        От этой сомнительной перспективы я отказалась и, пыхтя и кипя, как самовар, начала подниматься по лестнице. Мальчишка шел сзади. На площадке четвертого этажа он позвонил в одну из квартир, нахально улыбнулся мне и запрыгал по ступенькам вниз.
        Дверь открыл Барсадзе.
        - Здравствуйте. Проходите, пожалуйста.
        Войдя, я с недоумением огляделась. Это была самая обычная хрущевская квартира с тесным коридором, смежными комнатами и, кажется, совмещенным санузлом. Лампочка в прихожей почти не давала света, и лицо Барсадзе показалось мне совсем черным. Он помог мне снять дубленку, встряхнул ее.
        - На улице такой сильный снег?
        - Георгий Зурабович, - резко сказала я, - зачем меня привезли сюда? Что это за квартира? Вы должны были хотя бы предупредить…
        Секунду он удивленно смотрел на меня. Затем, что-то сообразив, улыбнулся:
        - Извините меня, Нина. Да… конечно, должен был. Как-то не пришло в голову. Я уже говорил - вам незачем бояться. Здесь я жил с Вандой.
        - Здесь?! - вырвалось у меня. Я тут же вспомнила огромный трехэтажный особняк Барсадзе за городом. Фотографию этого смахивающего на луарский замок сооружения как-то показывал мне Осадчий.
        Барс, кажется, догадался, о чем я думаю.
        - Я много раз предлагал ей жить там, в Солнцеве. Ее бы возили на работу и всюду, куда бы ей хотелось. Но она отказывалась. Почему-то ей не нравилось там. Говорила - как в Пушкинском музее, только старух по углам нет… Я не спорил.

«Попробовал бы», - неприязненно подумала я, проходя вслед за Барсом в комнату. Там тоже стояла полутьма, которая немного рассеивалась светом торшера у стены. Я села в кресло, осмотрелась.
        Комната выглядела так, словно Ванда ушла отсюда час назад. На покрытом старой бархатной скатертью столе лежали ее книги, на стене висела афиша ансамбля
«Эстрелла», где Ванда была одна, без Тони. Рядом с ней красовался рисунок акварелью - ночной средневековый город, луна и на переднем плане - самозабвенно целующаяся пара. Белая надпись внизу рисунка гласила: «Sevilia - corasson de flamenco». В углу, у шкафа, стояли две пары туфель. Одну из них я узнала - это были рабочие туфли Ванды для танца. За дверью висела гроздь оборок, алых кружев и блесток - концертный костюм. Что он здесь делал?
        - Ванда танцевала иногда, - пояснил севший напротив Барс. - Когда я просил. В этом она никогда не отказывала. Правда, говорила, что это непрофессионально… Что в сто раз хуже, чем она могла раньше. Но я не понимал, почему хуже. Это было… самое красивое, что я видел в жизни.
        На подоконнике стояла открытая бутылка вина. В свете торшера было заметно, что в ней почти ничего не осталось. Теперь стало понятно, почему голос Барса показался мне странным.
        Барсадзе, проследив за моим взглядом, поднял обе ладони:
        - Не подумайте ничего, Нина…
        - Вы пьяны, - сурово сказала я.
        - Я? - искренне удивился он. - От такой бутылки мой младший сын не будет пьяным. Если бы был хоть ящик - тогда бы я вас, конечно, не пригласил.
        Похоже, он не врал. И все же, несмотря на относительную трезвость районного мафиози, мне не хотелось надолго задерживаться здесь. Я собралась с мыслями и как можно связнее изложила Барсу все, что мы узнали в монастыре. Он слушал, как обычно - не перебивая, не задавая вопросов. Терпеливо ждал, когда я прервалась на минуту, чтобы закурить. Лицо его пряталось в тени.
        Когда я закончила, Барс тяжело поднялся. Прошелся по комнате, остановился у стены, полностью заслонив торшер, и огромная тень протянулась по полу к моим ногам.
        - Я не знаю, что делать, Георгий Зурабович, - сказала я ему в спину. - Этот мальчик, Миша, сказал, что могут быть замешаны очень большие деньги. Ведь Ванда… Она же могла впутаться во что угодно. И никто ничего не знал. Я боюсь.
        - Я тоже боюсь, - не сразу отозвался он. - Дело в том, что… В тот раз я не сказал вам всего. Вернее, я сам еще не знал. Заметил только сегодня и… очень испугался.
        - Испугались… чего? - севшим от страха голосом переспросила я. По спине пробежал мороз.
        - У меня пропал пистолет, - хрипло сказал Барс. - Отсюда, из этой квартиры. Он никогда не был в деле… то есть был новый, не использовался. Лежал в шкафу вместе с патронами - так, на всякий случай. Я сам почти забыл про него. Ванда, конечно, знала, но мне и в голову не приходило… Когда она пропала, я даже не подумал… И только сегодня увидел, что его нет. Кроме нее, никто не знал. Никто не мог взять.
        - Господи… - простонала я.
        Барсадзе резко повернулся. В свете торшера ярко блеснули белки его широко открытых глаз.
        - Не понимаю! - вдруг взорвался он, ударив кулаком по подоконнику. Тот затрещал, бутылка полетела на пол, а я, пискнув, прыгнула с ногами на кресло. Барс метнулся по комнате - от стены к стене.
        - Не понимаю, почему она мне, МНЕ ничего не сказала! Если она впуталась во что-то, если ей нужна была помощь, почему она не пришла ко мне?! Я бы сделал все, я бы перевернул Москву, я бы убил любого, кто обидел ее, только обидел! Она это знала! Почему, чеми потара сакварела… - Барсадзе разрядился бешеной тирадой на грузинском языке, с размаху сел в кресло и опустил голову на руки. Тихо сказал: - Извините, Нина.
        Я молчала, сжавшись в кресле. На полу блестели осколки бутылки, темнела винная лужица. Мельком я подумала, что, вероятно, Катька в эту минуту выслушивает примерно такой же текст от Беса. Чертова Марсианка… И правда, почему она молчала? Ведь по крайней мере двое мужиков для нее расшиблись бы в лепешку. Или даже трое - если присчитать Мишеньку.
        - Я хотел увезти ее, - вдруг глухо сказал Барс. - Ей нечего было здесь делать. Она ненавидела эту работу, мучилась на этих концертах фламенко… Я каждый раз просил ее не ходить, а она все равно шла - сидеть в зале. Потом не могла разговаривать по три дня. Шесть лет, бог мой! И еще этот паршивец Тони… Я даже застрелить его не мог!
        - Почему? - вдруг заинтересовалась я, вспомнив гневную Катькину речь по этому поводу.
        - Ну что вы, Нинико… - устало отмахнулся Барсадзе. - Она мне выдвинула такой ультиматум… Вроде того, что, если с Тони что-нибудь случится, она вскроет себе вены. Вы ее знаете. Она, что говорила, всегда делала. Теперь я еще должен был бояться, что щенка зарежут его же дружки! И она бы ни за что не поверила, что я тут ни при чем! Впору было охрану приставлять к этому сукину сыну!.. Извините.
        - Что же нам теперь делать? - растерянно спросила я. - Куда она могла пойти с пистолетом?
        - Поезжайте в эту деревню, прошу вас, - сдавленно сказал Барс. - Если дело в иконе, то бабушка должна что-то знать. Только постарайтесь ее не очень пугать.
        Легко сказать… Я отчетливо представила себе скрюченную и сморщенную, как перезимовавший мухомор, старушонку, на каждое наше слово переспрашивающую «Ась?» дребезжащим голосом и падающую в обморок при известии об исчезновении правнучки. Надо будет купить перед отъездом нашатырь, валидол и кислородную подушку. Интересно, рассказывала ли ей Ванда хоть что-нибудь о своих друзьях? Судя по последним данным, полученным нами, - вряд ли.
        Барс по-прежнему сидел в кресле, глядя в пол. Он не пошевелился даже тогда, когда я встала, чтобы уйти. С минуту я колебалась, глядя на его огромную сгорбленную фигуру. Затем все же подошла.
        - Георгий Зурабович, мне пора.
        - Я думаю, она все-таки жива, - не поднимая головы, сказал Барс. - Не может быть, чтобы… Меня знают в Москве, знают, что Ванда - моя женщина. Никто не осмелится… Она найдется… я так думаю. И я сразу ее увезу. Она будет жить в этом Морон-де-ла… И будет танцевать то, что она хочет. Я все сделаю. Клянусь могилой матери - все… - Он умолк на полуслове. Чуть погодя хрипло выговорил: - Нельзя было тогда отпускать ее. Никак нельзя было…
        Помедлив, я погладила Барсадзе по плечу.
        - Не мучайтесь. Вы же не виноваты. Она найдется.
        Он изумленно взглянул на меня снизу вверх. Осторожно взял мою руку, поцеловал ее. Поднялся.
        - Я отвезу вас.
        Барс довез меня до самого дома, вышел из машины, чтобы открыть дверцу. На улице поднялась настоящая метель, и через минуту мы оба были засыпаны снегом с головы до ног. Барсадзе встал так, чтобы загородить меня от ветра.
        - Нина, пожалуйста, позвоните мне завтра, когда вернетесь. У вас есть мобильный телефон?
        - Есть у Яшки.
        - Хорошо. Пусть мальчик позвонит. И если нужна будет помощь…
        - Я поняла. Я сразу же найду вас.
        Он наклонил голову, прощаясь. Затем посмотрел через мое плечо.
        - Кажется, это вас ждут.
        Я обернулась. Возле подъезда стояла Стелла Суарес. Она была с непокрытой головой, и снег сделал совсем белыми ее волосы и черное пальто. Я подбежала:
        - Стелла Эрнандовна, вы ко мне?
        - Да. - Она проводила глазами исчезающую в снежной пелене машину Барсадзе. - Это тот грузин? Да? Что он сказал?
        - Он тоже ничего не знает.
        - Да что же это, черт возьми!!! - завопила Стелла. - Куда мог деться человек?! Хоть что-нибудь вы выяснили?
        - Да… Но долго рассказывать. Зайдете к нам?
        Я была уверена, что Суарес откажется. Но она согласилась.
        Бабушка еще не спала и села за стол вместе с нами. Тихо посипывал электрический самовар, стыл чай в бабулиных хрустальных стаканах. В вазочке из соломки лежали Катькины пирожки с вареньем. Сама Катька пристроилась в кресле с горой мелкобесовских нештопаных носков. Подперев голову рукой, Стелла слушала мой рассказ. Свет падал на ее худое скуластое лицо, резко выделяя синеватые круги у глаз, морщины на лбу. Она казалась постаревшей, смертельно усталой, и несколько раз мне даже становилось неудобно за то, что я вынуждаю ее выслушивать такое длинное и беспорядочное повествование.
        - …так что теперь еще какие-то попы, - закончила я. - И миллионная икона. Я ничего не понимаю!
        - Я тоже, - хрипло сказала Стелла. - Но Барс этот прав - к прабабке ехать нужно срочно. Может быть, она там! Кто знает…
        Голос Стеллы оборвался, смуглые пальцы задрожали. Она поспешно поставила стакан на стол. Запустила обе руки в мокрые от растаявшего снега волосы, простонала:
        - Но что же это такое, боже мой… Девочка моя…
        - Стеллочка, сигаретку, - сочувствующе предложила бабуля. Суарес взяла предложенную «мальборину», поблагодарила кивком головы. Из кресла донесся шумный протяжный вздох. На несколько минут в кухне зависла тишина. Снег за окном падал все сильней. Свет фонарей едва пробивался сквозь него.
        - Стелла Эрнандовна… - я наконец решилась задать вопрос, который мучил меня со дня первой встречи с Суарес в Доме культуры. - Почему она обманывала нас? Почему она говорила, что продолжает танцевать? Ведь она же всерьез собиралась на концерты, брала костюм, туфли… И шла… в монастырь. Или ехала к Барсадзе. Или просто гуляла где-то. И ведь не месяц, не два, а шесть лет! Для чего она это выдумывала?
        - А что ей было говорить?! - вдруг взорвалась Стелла, хлопнув ладонью по столу. Стаканы жалобно звенькнули. - Что ей было говорить? Что она в монастыре варежки вяжет?! Что мамаша сумасшедшая ей всю кровь отравила своим нытьем? Что этот мерзавец с нее героин требует?! Что в инспекции на нее из-за дурацких бумажек орут?! Ведь Ванда же артистка, байлаора, она ТАН-ЦОВ-ЩИ-ЦА! Первого класса, madre de dios! Да, для нее все кончилось еще тогда, шесть лет назад! Я, я сама уговаривала ее, что она молода, что жизнь еще большая. Возможно, будет что-то другое, что-то лучше фламенко, лучше сцены… А попробуй уговори, когда сама в это не веришь ни на грош… Случись со мной такое в ее годы - ни минуты не думала бы! Бритвой по венам - и все! Все! Все, к чертям!
        Меня невольно передернуло. Я вспомнила серое запрокинутое лицо Ванды в тот день, когда я ворвалась к ней без звонка. Стелла ожесточенно продолжала:
        - Знаете, как она вашу налоговую инспекцию называла? «Газовая камера»! Сунулась туда, ненормальная девчонка, думала клин клином выбить… Господи, да я бы там в первый же день с ума сошла! Разве Ванде там место? Разве ей можно было НЕ ТАНЦЕВАТЬ? Она выдумывала себе эти концерты, потому ей без них - конец! Пусть хоть иллюзия. Она байлаора, пойми, была и осталась! Она не может жить без фламенко. Это… это тоже наркотик. Это судьба.
        - Стелла Эрнандовна, а Испания? - робко спросила я. - Ведь она могла бы уехать? Барс говорил, что он может…
        - Это было бы самое лучшее, - отрывисто бросила Стелла. - На профессиональную сцену Ванде, конечно, путь заказан, а в ресторан или кабаре в Андалузии - пожалуйста. Я позвонила бы друзьям, родственникам. Они бы помогли. Ванда же замечательно танцует, говорит по-испански, знает людей. Были бы только деньги на первое время… Так на то и грузин… Но ведь не ехала, проклятая девчонка! Видите ли, Антонио! Видите ли, пропадет без нее! Проклятый бандит, скотина, мерзавец, ненавижу эту сволочь!
        Голос Стеллы сорвался. Она уронила сигарету в стакан с остывшим чаем, схватилась за голову и зарыдала в голос.
        Через час Суарес уехала. Я стояла у окна, смотрела на то, как фигура в развевающемся черном пальто пересекает двор и ныряет в заметенную снегом «Ауди». Желтый сполох фар полоснул по стене дома. Машина снялась с места и исчезла.
        Мы сели на электричку у Киевского вокзала в девять часов утра. Состав экспедиции разросся до четырех человек: на вокзале к нам с Бесом присоединился Миша, а когда электричка тронулась, я с ужасом увидела стоящего в проходе вагона младшего из братьев Мелкобесовых. Вовка был, по обыкновению, в радужном настроении, послал мне воздушный поцелуй и с некоторым опасением посмотрел на поднимающегося со скамейки старшего брата.
        - Ё-моё, ты что здесь делаешь? - грозно вопросил Бес. - По шее навалять? Совсем от рук поотбивались!
        - Не психуй, Васильич, - сказал Вовка, поспешно отступая к проходу. - Мы с братанами вчера потолковали и решили, что хватит тебе одному мотаться. Так крыша съехать может - от избытка чуйств.
        - От чего?! Стратеги сраные, потолковали они! Что, кроме тебя, не нашлось никого?
        - Нет, вы слышали? - возмущенно заорал Вовка. - А кого еще? У Сереги с Коляном сегодня стрелка с суреновскими чижиками, с утра поехали. А Гришка к своей стриптизерке еще вчера умотал. Между прочим, пятьдесят баксов у меня занял и хрен отдаст теперь. Как приедем, Васильич, скажи ему…
        - Ничего не буду говорить! Нашел, кому давать! Сами разбирайтесь.
        Яшка сел на место. Остывая, спросил:
        - Мать знает, где ты?
        - Как где? - удивился Вовка. - В школе. Контрольную по физике пишу.
        Миша беззвучно смеялся, отвернувшись к замерзшему окну. Редкие утренние пассажиры с интересом наблюдали за семейной сценой. Я подвинулась.
        - Вовка, иди сюда. Садись. Ватрушку хочешь?
        - Хоть один нормальный человек нашелся, - с удовлетворением сказал Вовка, садясь рядом. - Давай.
        Сжевав ватрушку, юноша сходил в тамбур покурить, потом пристроился у меня под боком, сладко потянул носом и заснул. Миша некоторое время неуклюже пытался завязать беседу с Яшкой, но Бес был не расположен к разговорам и заявил об этом с присущей ему прямотой. Миша вздохнул, пожал плечами и вытащил из сумки толстую растрепанную книгу. Я же занялась неблагодарным занятием: суммированием тех скудных сведений, которые имелись у меня о Вандиной прабабке.
        Итак, Анна Казимировна. Не то полька, не то украинка, во время Гражданской войны вышедшая замуж за красного командира и прибывшая с ним в Россию. Место проживания - деревня Вязичи, богом забытое местечко среди бесконечных лесов. Вчера мы с величайшим трудом отыскали эту деревню на карте области и определили станцию и направление, в котором следовало ехать. Весь вечер я тщательно вспоминала редкие рассказы Ванды о деревне: дом ее прабабки еще нужно было как-то узнать. Кажется, наша Марсианка упоминала сирень под окнами, старый дуб у забора, который видел еще царя Гороха, и колодец-журавель во дворе. Этот самый колодец должен был служить главным ориентиром наших поисков, поскольку Бес честно заявил, что не сможет отличить дуб от клена даже летом. В моей сумке был заготовлен нашатырь и таблетки - на тот случай, если придется откачивать старушку.

«Следующая станция - Запрудное…» - объявил механический голос. Я толкнула локтем спящего Вовку. Бес бесцеремонно поддал снизу ладонью Мишину книгу.
        - Приехали, профессор, протри зенки. Ну, много ума набрался?
        - Да не нервничай ты так, - сказал на это Миша.
        Яшка свирепо посмотрел на него, но промолчал. Вчетвером мы вышли из вагона на пустую платформу. Кроме нас, на станции Запрудное не сошло ни одного человека.
        Яшка действовал решительно: смотался к станционному домику, минуты три побухал кулаками в запертую дверь, извлек на свет яркого февральского солнца заспанную бабу в валенках на босу ногу и довольно быстро вытряхнул из нее инструкцию по обнаружению деревни Вязичи.
        - А вот прямотки за лесочком, вярсты три тропкой по-над овражком, мимо Запрудного… А ктой у тябя там будет, сыночка?
        Последний вопрос «сыночка» хамски проигнорировал; увязая в снегу, вернулся к нам и махнул рукой на едва заметную, протоптанную в сугробах тропку.
        - Через час дотопаем.

«Дотопали» мы через полтора часа, успев основательно замерзнуть. Единственным удовольствием в пути был вид зимнего леса, сверкающего под солнцем. Холмы снега отливали розовым, елки стояли в высоких шапках, заиндевелые березы казались сказочными. По белой поляне петляла цепочка следов. «Зайчик!» - обрадовалась я.
«Ворона…» - буркнул Бес. Скрип снега под нашими ногами разносился на весь лес. Рыжая белка метнулась по сугробам совсем рядом. В ужасе замерла в двух шагах от меня - я увидела острую мордочку с черными блестящими глазами, дрожащий хвостик-облачко. Вовка пронзительно свистнул, белка кинулась в сторону и за долю секунды вознеслась на самую макушку елки. Мы услышали возмущенное цоканье. С ветвей посыпался снег. Мы прибавили шагу. Впереди показались черные заборы и заснеженные крыши Вязичей.
        Деревня словно вымерла. На улице не было ни одного человека, лишь из двух-трех труб поднимался дым. Изредка взлаивали, гремя цепью, собаки, когда мы проходили мимо. Один раз я увидела сморщенное старушечье лицо, наблюдающее за нами из-за занавески. Я повернулась, и лицо мгновенно исчезло.
        - Это дуб? - спросил Яшка, останавливаясь перед огромным корявым деревом с дуплом посередине, опирающимся на дряхлый забор. Я пожала плечами, заглянула во двор. Голубой домик с поблекшей краской на наличниках смотрел на нас маленькими чистыми окнами. Палка журавля вонзалась в небо.
        - Здесь. Кричи.
        - А чего я-то сразу? - неожиданно отказался Яшка. - Я на днях с мужиками на барахолке ругался, весь голос сел. Давай ты ори.
        Я набрала в грудь ледяного воздуха.
        - Анна Казимировна! Анна Казимировна-а-а!
        Дом безмолвствовал. Не шевелились даже занавески на окнах. После нескольких позывных я беспомощно повернулась к Бесу:
        - Яшка, ну что делать? Нет там никого! Может, к соседям сход…
        - Иди сюда, - вдруг странным голосом сказал Яшка, глядя через мое плечо. Я обернулась было, но Бес схватил меня за руку и рывком отбросил себе за спину. Неловко качнувшись, я толкнула Вовку, и тот, не удержавшись на ногах, с воплем опрокинулся в сугроб. Миша не двинулся с места, но смотрел в ту же сторону, что и Бес.
        Посмотреть было на что. Из приоткрывшейся двери дома было выставлено дуло ружья. В полной тишине мы разглядывали его.
        Первым опомнился Яшка.
        - Эй, в чем дело-то? Кто там пушкой машет? Бабка где? Выходи, побазарим по-хорошему, на авторитете!
        Дверь открылась пошире. Вслед за ружьем на крыльце появилась высокая старуха. Она была без платка, седые, довольно густые волосы были уложены на затылке. Лицо напоминало печеное яблоко, но с него на ошарашенного Беса смотрели ясные светлые глаза.
        - Чего надо? - недружелюбно спросила старуха, поднимая ружье. - Прочь подите. Стрелю.
        - Анна Казимировна… - подался вперед Миша. - Не бойтесь. Мы…
        - Я, хлопец, и не боюсь, - спокойно сказала бабка. - Давай назад. И руки подними.
        - Да что ж это такое! - лопнуло терпение у Беса, и он, отпихнув Мишу, шагнул вперед. Старуха вскинула ружье. От грянувшего выстрела с ветвей дуба взметнулась стая ворон, которые скрипуче заорали на всю деревню. И тут уже руки подняли все - и Бес, и Миша, и я, и даже сидящий в сугробе Вовка.
        Полчаса спустя мы сидели в залитой светом горнице. От недавно побеленной печи шло тепло, солнечные пятна плясали на выскобленном полу. На пестром половичке жмурился толстый, наглый котяра. Пахло сухими травами, пучки которых были развешаны по стенам между старыми фотографиями, вырезанными из журналов картинками и афишами Ванды, которых я насчитала целых три. Одна из них, на которой Ванда была вместе с Тони, была наклеена над дряхлым телевизором, покрытым кружевной салфеткой. В углу висела погасшая лампада. На месте иконы темнело пятно.
        - И чего я, дура, ей рассказала… И зачем только наболтала… - всхлипывала Анна Казимировна, сидя с нами за столом. - Нет бы промолчать, старой ведьме… Куда она кинулась, моя касаточка? Где она только искать будет это ворье бесстыжее…
        - Когда это случилось? - спросил Миша.
        - Сразу после Сретенья. Недели две как. - Старуха шумно высморкалась в огромный платок, нахмурилась, вспоминая. Я, не скрывая любопытства, разглядывала ее. Прабабке Ванды было около ста, но даже сейчас было заметно, как необыкновенно хороша она была в молодости. Огромные серые глаза не поблекли, оставаясь ясными и чуть насмешливыми. Почти не поредевшие волосы были заплетены в несколько кос, уложенных замысловатыми «бубликами» на затылке. Ни у одной из наших старух я не видела такой прически. На изрезанном морщинами лице выделялись высокие скулы. Что и говорить, Марсианка была потрясающе похожа на свою прабабку.
        - Уже вечер стоял. Я баню топила, воды нанесла туда, иду домой за исподним, смотрю - тени в комнате. Мне бы ружжо взять, а я, дурища, обрадовалась - Ванда приехала, думаю. И в голове нет, что четверг, она работать должна… Вхожу в горницу - а они икону сымают! Двое сымают, а третий, цыганская морда, на меня топором замахнулся. Стой, говорит, старая лошадь, не то башку проломлю! Глаза бешеные, чумные… Я и стою. Только сказала: «Грех, мужики». Те двое засмеялись - грехи, говорят, поп отмолит. Сняли икону, в тряпку завернули - и вон со двора.
        - Цыганская морда, говорите? - заинтересовался Яшка. - Это цыгане были?
        - А кто их знает… - с сердцем сказала старуха. - Цыгане тут в трех верстах живут, весной ездят пашут, боронят. Допреж вроде бы ничего не крали. Но рожу его я видала где-то. Вот с места мне не сойти - видала.
        - Где? - Бес даже изменился в лице. - Знаете, кто это был? Узнать сумеете?
        Бабка с сожалением взглянула на него:
        - Да в уме ты, хлопец? Где же тут узнать, голова-то не варит. Всю ночь с боку на бок проворочалась, вспоминала, мучилась… Нет. Не помню, хоть режь. А через день Ванда приезжает. Сразу взглянула в угол: «Где?!» А я… Нет бы промолчать… - Анна Казимировна тихо заплакала, уткнувшись в сухие кулачки. Я с готовностью вытащила из сумки валокордин, но она не глядя отмахнулась…
        - Ой, что с этого… Хлопец, ты вот что… Шкафик тот открой. Что найдешь - неси сюда.
        Яшка, к которому она обратилась, без возражений отошел в глубь комнаты, к древнему шкафчику с резными дверцами. Анна Казимировна проводила его глазами:
        - А сестра его что же не с вами?
        - Катька? - удивилась я. - А вы ее знаете?
        - Ванда рассказывала. И про них, и про тебя. И про него тоже. - Старуха взглянула на смутившегося Мишу. - И про кавалеров своих двух. Сто раз я ей говорила - не мучь своего татарина, будь с им, ничего, что в годах, седина бобра не портит…
        - Он грузин, - машинально поправила я.
        - Один леший, - отмахнулась бабка. - Ехала бы с ним в свою Испанью и жила бы на радость. Говорю: «Поезжай», а она смеется: «Как же ты тут без меня?» Оно и верно, конечно… Кроме нее, кто ко мне сюда поедет? Ну мне-то чего, мне, может, год-два землю топтать осталось, я свое пожила. Что же ей, из-за меня, сморчка древнего, век тут сидеть? Ух! Так бы этого ее испанца и придушила! Своими бы руками!
        Я молчала, не веря своим ушам. Значит, вот кому Ванда рассказывала все.
        - Но как же, Анна Казимировна… Барс… Грузин Вандин - он же женатый!
        Старуха посмотрела на меня с насмешливым интересом. Собралась было что-то сказать, но в это время к столу вернулся Яшка с початой бутылкой водки.
        - Там, в шкафу, больше ничего нет.
        - А ничего больше и не нужно. - Анна Казимировна торжественно водрузила бутылку на стол. - Ниночка, там на полке - стакашки. Неси сюда.
        Я пошла за стаканами, твердо решив ничему больше не удивляться. Водку разлили, мы с Мишей отказались было, но старуха строго сказала: «Для здоровья!» - и пришлось пригубить. «По второй» выпили только Анна Казимировна и Яшка. Затем Бес вытащил сигареты. Я свирепо взглянула на него. Яшка, спохватившись, спросил:
        - Курить можно, бабушка?
        - Кури, проше пана, - разрешила та, и это единственное польское словечко, проскочившее в ее речи, показалось мне невероятно изысканным. - И мне дай.
        Бес вытаращил глаза. Анна Казимировна, посмеиваясь уголком губ, вытащила из его пачки «мальборину», умело прикурила от спички, выпустила в сторону печи клуб дыма.
        - Люблю, грешным делом… За всю жизнь не отвыкла. В армии солдатня к махорке приучила, так до старости и продымила. Ванда руга-а-алась… Но папиросы мне все равно возила. Нечего, говорит, «Примой» травиться.
        - Вы с немцами воевали? - заинтересовался Яшка.
        - С какими немцами, Езус-Мария… - тихо рассмеялась старуха, и я заметила, что зубы у нее целы все до одного - мелкие, желтоватые, в плотный ряд. - Еще в Гражданку. Я то с белыми, то с красными моталась…
        - Анна Казимировна, - не выдержал Миша, - почему ваша икона была похожа на Ванду?
        Бабка опустила сигарету. Без улыбки посмотрела на Мишу.
        - На Ванду? С чего ты взял, хлопец? Не на Ванду, а на меня.
        - Д-да… Да-да, ведь вы похожи… Вы очень красивая! - вдруг отвесил комплимент Миша. Анна Казимировна с достоинством кивнула.
        - Сейчас уж не осталось ничего. А была, верно, хороша. Пан мой как меня увидел - задохнулся.
        - Пан?
        - Это я его так звала. Но он не поляк был, а русский, белой армии штабс-капитан. - Анна Казимировна вдруг встревожилась, обеспокоенно посмотрела на меня. - Ванда верно говорит, что теперь про это рассказывать можно?
        - Теперь все можно.
        - Хм… А я из-за него всю жизнь дрожала. И то не за себя больше, а за сына. Кабы выплыло, что мой Колька - беляка сын, что бы с нами обоими стало?..
        - Анна Казимировна, - я почувствовала невыносимое любопытство, - а как его звали - этого… пана?
        - Орлов Николай Владимирович, - в голосе старухи зазвенели гордые нотки. - Он мне всегда говорил: «Судьба это, Анна, что мы с тобой встренулись». Господь ему знак послал.
        - Какой знак? - не поняла я.
        - А вот - икону. - Анна Казимировна, не глядя, перекрестилась на пустой угол. - Это же его была икона… Фамильная, орловского рода. Ему мать ее с собой на войну отдала, сказала - сохранит. Она его и впрямь хранила долго… К тому году, как мы с Николаем Владимировичем встренулись, у него уже из родных никого не было - мать умерла, отца мужики убили, братьев на войне положили - всех троих. Имение родовое, он рассказывал, еще в первые дни войны пожгли дотла. А он жив остался, и икона - с ним. По всем фронтам ее за собой возил. Я и сама потом дивилась - до чего же я на нее похожа, будто с меня писали. Даже страшно делалось. В Гражданку их полк на нашем хуторе под Вильно стоял. А я уже третий год как замужем была, но только-только девятнадцать исполнилось. Хороша была. Что скрываться - хороша. Николай Владимирович как на порог к нам взошел - так и застыл. Смотрит на меня, глаз не сводит. Хозяин мой сразу недоброе почуял. «Проше пана, - говорит, - в чистую горницу, только сегодня помыли…» - это чтоб от печи, от меня его увести… - старуха печально улыбнулась. - Но ведь я-то, я-то тоже черт была! И душа уже
зашлась! Как увидела глаза эти синие… Синие с чернью, как вода в проруби… Седой уже был, а ведь только-только тридцать ударило. Он уж в горницу ушел, а я все у печи стою, миску к себе прижимаю и тру ее, тру, тру… Вечером захожу к нему с полотенцем чистым, говорю: «В баню пожалуйте, пан». А он смеется, зубы белые сверкают: «Без тебя не стану». Мне бы этим полотенцем - по морде ему, а я стою и вздохнуть боюсь. В баню, конечно, я с ним не пошла. А ночью босиком к нему в горницу прокралась. И - пропала душа грешная…
        - А как же ваш муж? - испуганно спросила я.
        - Муж?.. - старуха усмехнулась. - Да хозяина моего уже так эти белые-красные-зеленые застращали, что он и слова Николаю Владимировичу не сказал. Боялся, что рассерчает и солдатня нам опять скотный сожгет, а то и всю хату на зиму глядя. Молчал, весь черный ходил. Один только раз спросил меня - сама я к пану пошла или он меня силой… «Сама», - говорю. И больше я от него слова не слыхала. А там опять загремело, красные наступать начали, и уехала я с Николаем Владимировичем.
        - Куда?
        - У-у, куда… Война была! По всей Польше, по всей Украине нас носило. И всюду я - с паном своим. Иногда подолгу в городах стояли, иногда - утром войдем, а к вечеру уже ноги уносим: красные пятки жгут. В Киеве долго жили, в Харькове. Он мне откуда-то платья приносил - узкие, с корсетами. Уж и мучилась я в них - тут трет, тут давит, под мышками режет… А он все свое - «красавица, богиня…». Побрякушки золотые горстями приносил, я уж не знала, куда складывать. Любил меня пан мой, Николай Владимирович. Все говорил: «Как только кончится война, увезу тебя в Москву, жить будем». Обвенчаться уговаривал, но я-то тогда дура дурой была. Все боялась - как же я, католичка, с православным венчаться буду, это же веру менять надо. Говорю ему это, а он только смеется: «Ведьма бога испугалась!»
        - Ведьма?..
        - Ну не ведьма, это уж он напраслину возводил. Но кровь я хорошо заговаривать умела, из госпиталя все время за мной посылали. Фельдшер ругался: «Это против всех законов медицины!» - кричал. Но, правда, не спорил, когда я раненых зашептывала. Ведь уже тогда ничего не хватало - ни бинта, ни корпии, ни рук на них всех.
        Старуха махнула рукой, умолкла. В горнице наступила тишина. Мельком я увидела широко открытые глаза Миши, наткнулась на хмурый, тяжелый взгляд Беса.
        - А потом что?
        - Известно, что. - Анна Казимировна отвернулась к мерзлому окну. - Крым, Одесса. Мы там до-о-олго стояли, держались за эту Одессу, как за царствие небесное. А уж что было держаться, когда самый распоследний солдатик знал - пропали наши головы. Я у пана своего в ногах валялась, выла, - ну ее, эту войну треклятую, к лешему, поплыли, прошу, к туркам, в Констанцу… Ведь беженцев полна Одесса была, все, кто мог, ноги уносили… Но Николай Владимирович и слушать меня не хотел. «Я, - говорит, - дворянин и офицер русской армии, бесчестно оставлять Россию…» - «Да чего же тут, - кричу, - бесчестного, когда половина офицеров тех уже удрапали! Полполка нету! Солдатня во все стороны разбегается, скоро воевать не с кем будет! Всяк свою голову бережет, на том мир стоит!» Кричу эдак, плачу, ругаю его… ведь на сносях уже была… а он молчит и в стену смотрит, скулы белые. Только и скажет: «Уходи, Анна, одна». «Нет уж, - говорю, - пан мой, одна я не ходок». Вот и дожили так до осени. А потом - началось.
        Анна Казимировна снова прикурила потухшую сигарету, не спеша затянулась. Взглянула в окно на затягивающееся тучами небо.
        - День тот ветреный был… До сих пор помню - рябина под нашим окном стояла, красная-красная, и ветер ей эдак-то ветви выворачивал, что я по пять раз на день к окну бросалась - думала, пожар занимается. Но в тот день еще ничего не жгли. Пана моего третьи сутки дома не было, я уж помирала со страха, то плакать кидалась, то молиться. Все, думаю, сгинул, не увидимся больше. Вдруг, Езус-Мария, слышу калитки стук! Влетает. Голова завязана, глаза бешеные. Я - к нему: «Что ты, пан мой, Николай Владимирович, душа моя, что?» А он в одну руку - мое золото горстью из шкатулки, в другую - меня, и - вон из дома. «Куда?!» - кричу. «Молчи», - говорит. И меня за собой тащит. Я хоть и перепугалась, но вижу - не к порту бежим, значит, в Констанцу не плывем пока. А в голове бьется, что никаких вещей собрать не успела, голыми убегаем, на нем - шинель, на мне - платье черное со шнуровкой да шаль, чтобы живота не видно было. Бежим по улице, как ошпаренные. Тихая такая улица была, людей - никого, и пальбы не слышно, а ведь тогда по всей Одессе грохот стоял. Смотрю - впереди церковь русская. Пан мой - по ступенькам наверх,
я - за ним. В церкви - пусто, один поп молится. Старенький такой попик, в чем душа держится. Пан мой меня к попу толкает и говорит ему: «Окрестите ее». Я только рот открыла, а Николай Владимирович на меня ТА-АК посмотрел… У меня спина сразу замерзла и язык присох. От страха не помню, как и окрестилась. Поп молитву говорит, мне за ним повторять надо, а у меня язык заплетается, бормочу сама не знаю что… Только окрестили, только последний раз «Верую» поп прочел, - пан мой снова к нему: «Венчайте!» - и меня за руку к алтарю тащит. Как я тогда с перепуга не выкинула - побей бог, не знаю. Ведь на последнем месяце ходила! Но молчала, не спорила. Раз, думаю, делает, значит, так нужно ему. Военное у нас венчание вышло - без колец, без шаферов. И ни одного человека в церкви. После мы уж как уговаривали попа золотишко мое за труды принять - не согласился, святой человек. Ни копейки денег не взял, благословил нас и сказал, чтобы поскорей из города шли. А куда нам было идти?.. Ночь мы с Николаем Владимировичем дома пересидели, не спали. Огня не жгли. Пан мой все на меня смотрел своими глазами синими и молчал. Раз
только назвал меня графиней Орловой и улыбнулся - да так, что я реветь начала. Он приказал не плакать. Икону мне отдал. Пусть, говорит, хранит тебя и дитя. Утром, едва рассвело, ушел. И больше я его не видала.
        Анна Казимировна умолкла. Толстый кот встал с половичка и заходил взад-вперед по горнице, подняв пушистый хвост.
        - А что потом, бабушка? - чуть слышно спросил Миша.
        - Потом… Потом по всему городу грохотало. Я сижу в комнате на полу, уши руками зажала, об одном молюсь - не выкинуть, не выкинуть… На рябину за окном смотрю, а она мечется, мечется, красная… И в мыслях нет, что узлы вязать надо, золото прятать, в порт бежать. Так и сидела бы до второго пришествия - спасибо, Юзыся примчалась. Тоже полячка была, жила через дом, мы с ней дружили. Она видела, как утром Николай Владимирович уходил, и, когда стихло немного, побежала меня проведать. «Красные, - кричит, - в Одессе, а ты тут в муаровом платье сидишь, графиня?!» В один миг меня из платья того вытряхнула, заставила юбку и кофту старые надеть и потащила к себе. Тащит и учит: «Как хамы придут, говори, что ты моя сестра, беременную не тронут, не обидят». Спасибо Юзысе… Если б не она, поймали бы меня в этом платье да к стенке поставили вместе с животом моим - белого офицера жена, контра! Я насилу успела икону схватить да золотишко мое несчастное. Ночью мы с Юзысей его в печь под кирпичи спрятали. А на другой день и вправду красные пришли. Но, правда, нас не обижали. Прошли по комнатам, ковер с пола забрали и
фарфоровые чашки из горки побили, Юзысиной бабушки. Сказали - буржуйство. Мы с Юзысей притворялись, что по-русски не понимаем, они спрашивают - мы по-польски отвечаем… В Юзысином доме я и родила - мальчика. Как Николай Владимирович велел, Колькой назвала и в русской церкви окрестила - тогда еще можно было.
        - А как же дальше?
        - Дальше - зима… Красные в Одессе обосновались, сказали - навечно. Я в госпиталь к ним пошла работать - золотишко мое еще осенью ушло. Яиц пяток - кольцо золотое, муки полпуда - браслетка… Скоренько ничего не осталось. А в госпитале хоть и не платили, зато пайку хорошую давали. Там и Ивана я встретила. Он командиром красным был, с прохваченной грудью у нас лежал, и фельдшер говорил, что не жилец уже. Я раз на командира взглянула, другой… Нет, думаю, жить-то пан будет. Ночью, во время дежурства, пришла, села возле него и шептать начала, как бабка-покойница учила. Час шепчу, другой - уж светает… Фельдшер сунулся было, да я в него костылем запустила - не лезь, говорю, товарищ. Шептала так, шептала, да и заснула. Потом чую - трясут меня. Открываю глаза - полна палата народу, фельдшер прыгает и носится, про восьмое чудо света кричит, а Иван сидит на койке. Сидит! А месяц не вставал, и поили с ложки! Потом уж я к нему каждый день ходила. Он молодой был, лет на десять Николая Владимировича моложе, веселый. Рассказал, что русский, из-под Калуги, третий год воюет, а в деревне у него мать с сестренками и
хозяйство. Я еще удивилась - такой большой красный начальник, а про коров-курей вспоминает, как про царство небесное. Смешил меня все время. Ходить ему еще трудно было, а утку признавать не хотел, так я его каждый раз чуть не на себе в отхожее место таскала. Приду к нему, скажу: «Проше пана по надобности…» Иван - ну хохотать! «По-буржуйски, - говорит, - это, сестричка! Надо так: „Товарищ Опенкин, шагом марш в нужник!“ Сидим, смеемся оба, фельдшер бежит, ругается… Так зима прошла. Я тогда еще в Юзысином доме жила, сами они уже месяц как с греками в Балаклаву уплыли. Кольку маленького, пока работала, евреям по соседству отдавала, им какая разница - девять или десять по дому ползает. Ихняя Хава меня и надоумила.
„Если, - говорит, - такой шановный пан со звездой к тебе ходит, не пробрасывайся. Господа не вернутся, так жить все равно как-то надо. Тебе мальчика поднимать, а на Привозе говорят, что хлеба нет и совсем не будет скоро“. Подумала я, поревела, сходила в церковь - и к весне уехала с Иваном из Одессы.
        - Он знал, что вы графиня Орлова? - тихо спросила я.
        Анна Казимировна усмехнулась:
        - Слава богу - до последнего своего дня не чуял. Я ему сказала, что мужа Петлюра убил, а родня с голоду перемерла. Война кончилась, и я с ним и с сыном в эти Вязичи приехала. Это сейчас здесь полторы бабки костьми скрипят, а раньше - огромное село было, с церковью, со школой, с клубом. Семья у него была большая, работы много. И как Ивана на все хватало! И хозяйство поднимал, и с мужичьем ругался про советскую власть, и в область ездил учительницу в школу требовать, и трактора выбивал… По ночам сидел книжки читал. Стыдно, говорил, красному командиру с одним классом церковно-приходской мировую революцию делать. За ним вся деревня, как за апостолом, ходила.
        - А икона? - встрял Миша.
        - Ну, икону-то свою я отстояла. Иван все выбросить хотел, говорил - смех перед доской в пол лбом колотить. Спасибо, мать его, свекровь-покойница, заступилась. Икона, говорит, письма древнего, староверческого, грешно ее глупым словом обижать. И - в красный угол ее. Иван рукой махнул: «Бабье несознательное…» Спорить с нами у него времени не было. И лет пять мы с ним прожили. А потом снова началось.
        - Коллективизация? - догадался Миша.
        - Она. Вся деревня с ума посходила. Никто не хотел скотину отдавать в колхоз. Слухи такие ходили, что креститься люди не успевали. А как раскулачивание пошло, так Ивана моего на сходке чуть не порешили. Он и сам ничего толком не понимал - что там в Москве начальство выдумало. Мне говорил, что, мол, не по-революционному это, чтобы людей из домов гнать, и добро бы кулаков - а то и середняцкие семьи тоже. Ведь и мы не нищие были, две лошади, две коровы, семья с утра до ночи работала, так что же теперь - все голоте распьянцовской отдать? Пьянь-то нашу деревенскую я хорошо знала. Сколько им ни дай - все в кабаке спустят, а работать все равно не станут, потому как не приучены. Иван с мужиками поговорил и поехал в область ясности добиваться. И - добился…
        Анна Казимировна вдруг умолкла. Аккуратно прикоснулась к глазам концом полотенца, вздохнула.
        - Его арестовали? - тихо спросила я.
        - Я тогда ничего не знала. Сколько ни искала, сколько по начальству ни бегала - все впустую, никто мне ничего не рассказал. Письма писала и в область, и в Москву, собралась было сама ехать на прием к Сталину пробиваться, так, слава богу, свекровь не пустила. На пороге с топором стояла и кричала: «Не дам тебе, дура, от пятерых детей к антихристу в нору лезть!» Покричала я, повыла… но детей-то правда уже пятеро было. Помолились мы и тронулись всей семьей в колхоз. Больше все равно делать было нечего. А там - война, сперва финская, потом - с Гитлером. Потом - Хрущев с кукурузой со своей… Потом мне бумага из Москвы пришла. Мол, Опенкин Иван Дмитриевич за отсутствием чего-то там… То есть не бандит оказался. И не контра. - Анна Казимировна горько усмехнулась. - Спохватились, рабы божьи. После того, как троих его сынов на войне положило. А Кольку икона хранила, вернулся живым и целым. Шестерых детей родил, все потом в город поуезжали. Я никого не держала, всяк ищет где лучше. А я и одна живу, не пропадаю. Ванда опять же ездит…
        - Но ей-то вы рассказывали? - вдруг спросил до сих пор молчавший Яшка. - Она-то знала?
        - Она все знала. Самая что ни на есть наследница этой иконы была. Я ей как-то сказала: «Хочешь, бери да продавай, по нынешним временам большие деньги дадут. И езжай хоть в Испанью, хоть в Америку». Смеялась, отмахивалась… Жаловаться не любила, нет. Я уж если ночью слышу, что плачет, - не вставала к ней. Сама такая же была. Один раз только пригрозила: «Изведу твоего испанца», так она до небес вскинулась! Кричала, что руки на себя наложит, если с ним чего случится.
        - Изведете? - удивилась я. - Как это?
        - А вот так, - неожиданно сварливо сказала старуха и, поджав губы в оборочку, уставилась в угол. - Сейчас не то, конечно, старая стала, многого уже не могу… А молодая была бы - ух!
        Забыв о приличиях, я таращилась на Анну Казимировну. Не то чтобы я очень верила в экстрасенсов и ведьм, которых в последнее время развелось как нерезаных собак… Знакомых из этой колдовской братии у меня не было, а обращаться к их услугам я считала ниже своего достоинства. Видимо, мысли эти отразились на моем лице, потому что Анна Казимировна кинула на меня быстрый внимательный взгляд, этим еще больше напомнив Ванду, и к упомянутой теме уже не вернулась. Вместо этого ее внимание перекинулось на Вовку, который, заскучав, пристроился к старенькому телевизору, покрытому вышитой салфеткой. Последний раз это сооружение включалось, по всем признакам, еще до перестройки.
        - Оставь технику, хлопчик, - посоветовала Анна Казимировна. - Он у меня уж пенсионер заслуженный. Выкинуть жалко, иногда и покажет чего.
        - Лампы посмотреть бы надо, - важно сказал Вовка, заглядывая под салфетку. - И контакты сменить. Васильич, поди сюда.
        Бес недоверчиво подошел поближе. Вдвоем они начали обсуждать состояние допотопной техники - сначала тихо, потом все увлеченнее. Когда же к ним присоединился Миша, Анна Казимировна поднялась и вышла в сени. Я едва успела заметить ее короткое движение, приглашающее меня идти следом.
        В сенях по стенам были развешаны связки лука и сухих трав. Из угла, где стояла большая круглая бочка, чуть заметно тянуло кислой капустой.
        - Подержи-ка миску, - сказала Анна Казимировна, снимая с бочки черную, разбухшую крышку. Подойдя, я взяла миску, больше напоминающую таз. Анна Казимировна ловко принялась накладывать в него капусту.
        - Это у тебя, что ли, муж - мильцинер?
        - Вам Ванда рассказывала? - Я подцепила из миски щепоть капусты. - Мы давно развелись.
        Капуста была острая, свежая, холодная. Проглотив одну щепоть, я потянулась за другой. Было ужасно вкусно, хотелось есть все больше и больше. Анна Казимировна стояла напротив. Мне показалось, что она улыбается.
        - Вы… колдунья? - наконец спросила я.
        - Какое… - отмахнулась старуха. - А ты скажи, чего хочешь. Может, сумею.
        - А можно сделать так… Так, чтобы… муж не гулял?
        Анна Казимировна улыбнулась углом губ. Я отвернулась, чувствуя, что мне делается жарко. Вздрогнула, почувствовав прикосновение сухой старческой руки.
        - Посмотри-ка там, за дверью. В ларе. Рубашка сверху лежит? Бери ее, и пошли. И не бойся - худого не сделаю. За дурное дело и в молодости не бралась.
        Мы прошли через пустой белый двор. На задах, полускрытая сухими голыми стеблями полыни, стояла покосившаяся избенка.
        - Банька. - Анна Казимировна потянула на себя тяжелую дверь, и та беззвучно отворилась. На меня пахнуло теплом и чем-то хлебным. - Только вчера истопила. Входи.

…По низкому потолку бани бродили тени. На скамье передо мной горела свеча в медном, позеленевшем подсвечнике. Анна Казимировна принесла полную шайку воды, поставила ее на скамью, и по черной глади, отражаясь, запрыгали блики огня. Передо мной мелькнули два белых рукава - Анна Казимировна сняла нагар со свечи. Мне было тепло - даже в одной рубашке. Распущенные волосы щекотали шею.
        - Смотри в воду, - наставляла старуха. - Ничего не выглядывай там, только смотри. Захочешь глаза закрыть - закрывай. Захочешь заснуть - спи. Только слушай, что говорить буду.
        Я глубоко вздохнула. Передо мной в черной воде качался и плыл светящийся огонек. Пахло мятой и какой-то болотной травой. В углу кто-то чуть слышно пошуршал веником. «Мыши?..» - подумала я, чувствуя - сейчас и в самом деле усну. Анна Казимировна стояла у меня за спиной. Я видела лишь край ее длинной рубахи. Ее глуховатый голос то пропадал куда-то, то снова звучал рядом. Казалось, она читает нараспев стихи. Я вслушивалась, стараясь запомнить, но голова тяжелела, веки опускались. Все острее, резче пахло травой.
        - Встану благословясь, пойду перекрестясь - из избы в сени, из сеней в двери, из дверей в ворота, из ворот в болота, из болот в чисто поле. В чистом поле лежит камень-горюн, на камне - мать честная пресвятая Богородица слезу точит, в реке косу мочит. Я паду к ногам пресвятой матери, возмолю ее о великой милости. Помоги, мать пресвятая Богородица, чтобы раб божий Петр от жены своей, рабы божьей Нины, ни душой, ни телом, ни разумом не отходил… Удержи его, мать честная Богородица, от белой, от черной, от рыжей, от черемной, от трех дорог, от дурного глаза, от плохого слова, от ночной думы… Приведи, мать Богородица, раба божьего к жене его, рабе божьей, дай им жизнь долгую без слова бранного, дай любовь крепкую без шишиги-разлучницы, дай детей горшок да внуков мешок… Да горшок семиведерный, да мешок без дна…

«Господи, куда столько?..» - было последнее, что я подумала. Огонек свечи погас, отяжелевшие веки опустились сами собой.
        Я очнулась от резкого света, ударившего по глазам. В окно баньки светило солнце. Потушенная свеча чернела скрючившимся фитильком, шайки с водой не было. Анна Казимировна, уже одетая, сидела на полке напротив.
        - Ой, сколько времени? - испуганно пробормотала я.
        - Не беспокойся, проше пани, - улыбнулась старуха. - Полчаса не прошло, как мы вышли. Мужики твои и спохватиться не успели.
        - Как вы это делаете? - одеваясь, спросила я.
        - А вот так, - популярно объяснила Анна Казимировна. Усмехнулась углом губ, взяла шайку и исчезла с ней за дверью.
        Ребята и в самом деле не заметили нашего исчезновения, вдохновенно копаясь в старом телевизоре. Задняя крышка «заслуженного пенсионера» была снята, на столе лежала сдернутая со стены афиша, а на ней высилась горка каких-то лампочек и болтиков. До меня донесся оживленный спор:
        - Да, Васильич, дело говорю - контакты…
        - Какие, на хрен, контакты - всю проводку надо менять.
        - Я думаю, шестимиллиметровый подойдет. Ну-ка, подержи вот здесь.
        - Блин!!! Раб божий! Гляди, куда суешь! Уйди, не доводи до греха!
        - Ах вы, черти! - всплеснула руками Анна Казимировна. - Какого, я спрашиваю, лешего телевизор раскурочили? Так хоть раз в месяц известия показывал, а теперь? Кто его после вас собирать будет? А картину зачем сняли, чем мешала? А ну, геть отсюда!..
        Старуха подскочила к столу, дала подзатыльник подвернувшемуся под руку Вовке, сгребла на стол винтики и лампочки и дернула на себя афишу.
        - Да что ей сделается, картине вашей? - обиженно сказал Вовка. - Не порвали, не помяли… Специально сняли, чтоб не зацепить чем-нибудь, а вы - орать… Э, бабушка! Анна Казимировна, вы чего? Анна Каз…
        Старуха вдруг схватилась за грудь. Пестрый лист афиши выпал у нее из рук и плавно опустился на пол, а саму Анну Казимировну в последний момент успел подхватить Миша.
        - Бабушка, что с вами? - в один миг все мы сгрудились возле нее. Признаться, я на секунду подумала, что старушка повредилась умом. Анна Казимировна бормотала что-то бессвязное, путая русские и польские слова, и обеими руками махала на афишу, а на лице ее были изумление и ужас. Мы ничего не могли понять и бестолково суетились вокруг. Спас положение Бес.
        - Да вашу мать, заткнитесь!!! - громоподобно рявкнул он, разом перекрыв наши охи и расспросы. Стало тихо. Яшка сел на кровать рядом с Анной Казимировной, рывком поднял с пола афишу и хрипло спросил:
        - Что?
        - Вот… он. - Дрожащий сморщенный палец ткнул в лицо Тони Моралеса.
        Через пять минут мы напоминали воинское подразделение, поднятое по тревоге. Я, в шубе на одном плече и незастегнутых сапогах, металась по комнате в поисках своего платка. Вовка, ругаясь, шнуровал ботинки, Миша застегивал куртку. Бес, уже одетый, стоял у двери и подгонял нас сержантскими криками. Анна Казимировна сидела на кровати со скомканной афишей в руках и повторяла:
        - Ах, старая дура, старая ведьма… Семь лет уж эта картина висит, мне и невдомек… Ванда привезла, повесила - и ладно. И внимания-то никогда не обращала и не смотрела по неделям на нее… Это ж он, он, испанец этот! Он тут у меня был! И топором он на меня замахнулся! Глаза шалые, как у пьяного… То-то ж я рожу эту цыганскую узнала! Еще бы не узнать, когда она на меня восьмой год со стены смотрит! У-у, пся крев, разбойничья душа…
        - Тех, других, точно не знаете? - в десятый раз спросил Яшка.
        - Да вот тебе крест! Я и его-то не вспомнила бы, кабы вы картину не сняли. Господи-и-и… Что же делать-то?
        По лицу Беса было видно, что для него этого вопроса уже не существует. Он был готов сорваться с места и выходил из себя, глядя на наши черепашьи, по его темпам, сборы.
        - Да быстрее вы, тюхи!.. - наконец заорал он. - Час вас дожидаться?! Щас один свалю!
        - Не гони коней, хлопец, - остановила его немного пришедшая в себя Анна Казимировна. - Электричка московская только через два часа, чего на платформе зря мерзнуть? Сядь. Уймись. Ну вот так-то оно лучше. А коль не хочешь раздеваться - помоги мне дрова переложить. Вон там, у сараюшки.
        Яшка исподлобья взглянул в лицо старухи. Поднялся, медленно вышел за дверь. Анна Казимировна накинула телогрейку, платок и вышла следом. Вовка бросился было вслед за братом, но Миша удержал его:
        - Давай лучше телевизор соберем.
        Вдвоем они взялись прилаживать на место крышку. Я сидела у окна, смотрела на белый двор, на подпертые жердинами кривые яблони, сарай с покосившейся крышей. У дверей сарая стоял Яшка; опустив голову, разглядывал корявое полено у себя под ногами. Анна Казимировна, стоя напротив, что-то спокойно и уверенно говорила ему. Бес не отвечал. И медленно отстранился, когда старуха погладила его по плечу.
        На обратном пути мы сидели в вагоне втроем. Бес, сначала севший вместе с нами, вскоре вытащил сигареты и ушел в тамбур. Целый час мы озабоченно посматривали на него и друг на друга, но предпринимать что-либо не решались.
        - Нинка, сходи за ним, - наконец не выдержал Вовка.
        - Не пойду.
        Я знала, что говорила. К Яшке, пребывающему в подобном настроении, не рискнула бы подойти даже Мама-шеф.
        - Сходи. Ты баба, тебя он не треснет.
        В последнем у меня не было ни малейшей уверенности, и Беса оставили в покое до самой Москвы. Разговаривать не хотелось. Глядя в окно на пролетающие мимо голые, заснеженные деревья, я думала о том, что мы узнали.
        Наконец-то вырисовывалась более-менее отчетливая картина произошедшего. Меня ничуть не удивило то, что Ванда рассказала Тони о сокровище прабабки. Влюбленные женщины допускают и куда более серьезные глупости. Предприимчивый юноша прикинул, сколько он сможет выручить за семивековую икону староверческого письма, нашел среди своих дружков пару жуликов и провернул нехитрую, в общем-то, экспроприацию произведения искусства. Наверняка ему и в голову не могло прийти, что старуха узнает его. На следующий день в деревню приехала Ванда и, услышав про «цыганскую морду» и «бешеные глаза», сразу же все поняла. Впрочем, вычислить Тони можно было бы и без сбивчивых описаний старухи. Ванда никому не рассказывала об иконе, и знать о ней могли только Тони да еще Миша. Но последний не знал ни имени, ни адреса Анны Казимировны, в отношении его подруга проявила безупречную осторожность. В понедельник Ванда, как обычно, возвращается из деревни прямо на работу. Теперь нетрудно понять ее сомнамбулическое состояние. И объяснить внезапный нервный срыв, вызванный обычным, в общем-то, выступлением Шизофины. Это был последний
раз, когда мы видели подругу. Куда она кинулась из инспекции? Домой? К Тони? К Барсу на квартиру за пистолетом? Что означала найденная нами записка? Почему она забрала все деньги из голубого конвертика? И что же нам делать теперь? Взглянув на стоящего в тамбуре Беса, я подумала о том, что лучше всего подключить к делу Осадчего и Петровку, 38. По крайней мере, они не дадут Бесу отправить Тони Моралеса на тот свет. Еще не хватало Яшке сесть в тюрьму из-за такой сволочи. Но как успеть позвонить Осадчему, если Бес прямо с вокзала помчится на квартиру к Тони? Господи, что делать?
        Электричка уже миновала Солнцево. За окном замелькали новостройки. Яшка вернулся из тамбура, сел рядом со мной и насупился. Мы все старательно делали вид, что все в порядке.
        В кармане у Беса запищал сотовый телефон. С минуту Яшка не шевелился, явно выжидая, что аппарат заткнется добровольно. Тот, однако, проявлял настойчивость. Яшка вздохнул, пробормотал что-то о круглосуточном отсутствии покоя и полез в карман.
        - Слушаю. Ну да, почти в Москве. Подъезжаем. ЧЕГО?!!
        От вопля Беса я подскочила на месте, Миша уронил на пол книгу, а Вовка - сигарету изо рта. Весь вагон повернулся к нам, послышались удивленные возгласы.
        - Что такое? Что случилось? - вцепились мы в Беса. Тот, не обращая на это внимания, во все горло орал в трубку:
        - Звоните Лысому! Прохора найдите! Пусть Гришка за мужиками в гаражи дует! И кто-нибудь - сюда на вокзал, на «букашке», живо! Я тебе дам «мочить»! Никого без меня не мочить, убью! - Яшка отключился, бросил телефон на скамейку рядом с собой, посмотрел на Вовку и хрипло сказал: - Полундра. На моей барахолке черных бомбят.
        На Киевском вокзале Яшка вылетел из вагона первым и, тараня плечом толпу, понесся к тротуару. Мы устремились за ним. Возле метро дожидалась «букашка» - уму непостижимо, как Бесы умудрились домчать сюда за четверть часа. Но, подбежав к машине, я убедилась, что Яшкины братцы тут ни при чем. На переднем сиденье сидела девица лет восемнадцати, в джинсах, коротенькой куртке и красной шапочке. Когда девица выскочила из джипа, шапочка упала на снег, и из-под нее высыпались буйные рыжие кудри - кажется, некрашеные.
        - Привет, Маринка! - полез здороваться Вовка. Девица по-матерински чмокнула его в макушку.
        - Ты зачем здесь? - неприязненно спросил Бес.
        - За спросом! - отпарировала девица. - Твои все на барахолке, меня послали. Садитесь уже, поехали!
        - А ну марш из-за руля, - заявил Яшка и, потеснив Маринку, сел на место водителя. - Права сначала получи, блоха конопатая.
        Девица, ничуть не обидевшись, села рядом, подождала, пока мы все спрессуемся на заднем сиденье, и, когда «букашка» вывернула на дорогу, начала вводить Беса в курс дела.
        Национальный вопрос заострился на барахолке после полудня, когда в торговых рядах появились «левые лохи». По прикидке Маринки, торговавшей в нескольких шагах от места происшествия турецкими «кожанками», «левые» были из компании ореховских братков, давно зарившихся на мелкобесовскую барахолку. Пройдясь хозяйской походкой по рядам, они прицепились к фирме «Арарат», мирно торговавшей разноцветными коврами. Армянам скандал был ни к чему, и они до последней возможности держали нейтралитет, не замечая даже оскорблений по адресу собственных задниц. Но потом один из «левых» непечатно высказался по поводу матери Армена, и шаткая стабильность международного положения на барахолке рухнула - начался мордобой.
«Лохов» было человек десять, армян - трое, но уже через минуту на подмогу примчались абхазцы из соседнего ряда. Несколько русских торговцев с воплями: «Не хрен, падлы, наших черных гонять!» - также выступили на стороне национального меньшинства. Битва была короткой, но яростной. Вскоре «левые» позорно отступили, оставив на поле брани свою машину, но пообещали вернуться с подкреплением и спалить «тараканник». Победившая сторона приуныла: угроза была серьезной. Все понимали - никакая милиция не будет защищать лиц кавказской национальности.

«Тараканником» именовалось левое крыло нашего дома, почти сплошь заселенное торгующими на барахолке кавказцами и их семьями. Каким-то образом они умудрялись селиться рядом, снимая, скупая и обменивая квартиры во всех доступных вариантах. Смуглые ребята в кожаных куртках кучковались вечерами во дворе, беседуя о своих делах и провожая мечтательными взглядами шествующих мимо дам. Бабки на лавочках бурчали: «Понаехали, черножопые…»
        Ребята добродушно огрызались: «Свой жоп лучше помой, мать…»
        Грустноглазые мамаши по утрам водили детей в школу. Старухи в черном, с резкими замкнутыми лицами стояли в очередях и пасли во дворе внуков. Весь этот народец был шумным, суетливым, но абсолютно безобидным и всеми силами избегал конфликтов с местным населением. Добрая половина торговцев не имела ни прописки, ни регистрации - не говоря уже об их многочисленных родственниках. Обитатели «тараканника» платили определенную мзду братьям Мелкобесовым, и на барахолке их не трогали.
        Услышав угрозу в адрес «тараканника», доблестные сыны гор окончательно струхнули, в спешном порядке отыскали троих имеющихся в наличии Мелкобесовых и воззвали о помощи. Пока Бесы мобилизовывали свою армию и готовились к внезапной войне, ореховские исполнили обещание: в окно нижнего этажа «тараканника», разбив стекло, влетела шашка с газом. Крикливое население дома в считаные минуты высыпало наружу с детьми, женами, старухами и узлами, расселось во дворе и начало ждать погрома. Бесы, растерявшись, позвонили Яшке и отрядили за ним на вокзал Маринку, которая, побив все рекорды Шумахера, затратила на дорогу пятнадцать минут.

«Букашка» влетела во двор на бешеной скорости, и к выпрыгнувшему из машины Яшке со всех сторон кинулись обитатели «тараканника». Двор взорвался гортанными криками, воплями и обвинениями. Перед Бесом мелькали сверкающие глаза, оскаленные зубы, перекошенные лица.
        - Смотри, что делается, Бес! Собаки, шакалы - детей газом травить!
        - Клянусь, ничего не делали! Не ругались, не грозили, не трогали их! Они сами начали! Женщины уже боятся со двора выходить! Нам что - на улице ночевать? Ночью минус двадцать пять обещали!
        - Сказали - вернутся, Бес! Сказали - всех перестреляют! Вах, женщины, дети при чем?!
        - Мы тебе зачем платим, да? Чтобы наших детей убивали, да? Чтобы дом спалили, да?!
        Вы уже ореховских унять не можете - так и говори! За что деньги берешь, дорогой?
        Столпившиеся у подъезда женщины ревели на все голоса. Из окон с любопытством выглядывали аборигены дома. Яшка нахмурился. Рявкнул:
        - Ш-ш-ша, чернота! Разберемся! Где мои?
        Из толпы выбрались Мелкобесовы. Яшка отвел их в сторону и открыл экстренное совещание. Несколько кавказцев подошли было к ним, но, узрев внушительный Яшкин кулак, поспешно восстановили дистанцию. Я сидела в машине, и до меня доносились обрывки фраз:
        - Тут большим дерьмом пахнет… Могут правда подпалить.
        - Борик ореховский давно грабки тянет…
        - Да хрен ему летающий, а не барахолка! Не хочет на авторитете решать - будет ему разборка по всей программе! Народ вон уже сползается. Прохор людей дает, Мустафа быков прислал, у Лысого тоже собираются…
        - Да? А черноту куда девать? Они домой идти боятся.
        - Куда-куда… К нам, что ли, давайте пока. Матери сказали?
        - Катька ее убалтывать пошла… Да куда их всех к нам? Хата не резиновая!
        - Можно половину ко мне, - предложила я. Мелкобесовы притихли и недоверчиво повернулись в мою сторону.
        - Софью Павловну кондратий не хватит? - озабоченно спросил Бес. - Ты это… Скажи ей, что ненадолго. Пока мы с ореховскими разбираться будем, пусть посидят.
        Из подъезда выбежала Катька в тапочках и пальто внакидку. Не заметив нас, пронеслась к группе женщин, стоящих возле узлов и растерянно прижимающих к себе детей:
        - Каринка! Зарка! Долго мне вас дожидаться? Мелюзгу уже заморозили совсем! Поднимайтесь живо к нам! А где Мириам? Сто раз вас приглашать?!
        - Эй, Катька! - окликнул ее Бес. - Что мать говорит?
        - Говорит - запускайте! Она как раз борщ сварила!
        Упоминание о борще почему-то оказалось решающим. Всхлипывающие женщины, таща за собой детей и вещи, цепочкой потянулись к подъезду. Я побежала за ними, ворвалась в свою квартиру, извлекла из-за рояля бабушку и торопливо доложила обстановку.
        Моя Софья Павловна отреагировала бурно:
        - Мерзавцы! Выродки! Травить газом детей! Конечно, пусть переждут здесь. Это надолго?
        - Яшка сказал - к ночи разберутся.
        - Только бы без стрельбы… - вздохнула бабуля, закрывая крышку рояля и обводя взглядом комнату. - Слава богу, у нас чисто. Иди приглашай. Господи, стоило доживать до семидесяти лет, чтобы смотреть на вот это! Дикари! Варвары!
        Вскоре квартира была полна смуглыми, испуганно переговаривающимися женщинами. На кухне основательно засели несколько старух в черном, дети набились в мою комнату. Вытащив для них с антресолей пыльный ящик со старыми игрушками, я убедилась, что бабуля полностью контролирует ситуацию, и убежала к Мелкобесовым.
        У Бесов полным ходом шла подготовка к военным действиям. Я невольно вздрогнула, застав в прихожей близнецов, деловито проверяющих автоматы. Яшка возился с патронами, рассыпанными на промасленной бумаге, и одновременно отмахивался от наседающего на него Вовки:
        - … а я сказал - будешь дома сидеть! Тебя там не хватало!
        - Да, Васильич, в бога душу мать! Что я тебе - сявка?!
        - Нос не дорос! Мать, ты следи за ним! На улицу не выпускай!
        - Не выпущу, не беспокойся! - Мама-шеф появилась в прихожей с отчаянно ревущим армяненком на руках и грозным движением головы приказала Вовке следовать в кухню. Тот умоляюще посмотрел на старшего брата, но Яшка сквозь зубы велел не доводить до греха и занялся патронами.
        На кухне Мамы-шефа стоял дым коромыслом. На плите булькало одновременно три кастрюли, в сковородке дымилось что-то ароматное, кипел электрический самовар. Женщины суетились возле стола. Маринка, повязав рыжую голову косынкой, кормила с ложки сразу двух пацанят. Запыхавшаяся Катька резала хлеб. Я пристроилась помогать ей и как можно короче доложила о том, что выяснилось в деревне. Катька выслушала меня с огромным интересом и в конце облегченно перекрестилась:
        - Слава богу, что у нас погром случился. А то бы Яшка прямо с вокзала к Тони понесся. Того бы потом с асфальта отшкрябывать пришлось.
        - Не сегодня, так завтра помчится. Что делать-то, Катька? Может, в милицию позвонить? Пусть приедут, заберут Тони… Хоть живой останется.
        - Да? И что мы милиции скажем? Ведь он эту икону запросто уже загнать мог… - Катька бросила нож и закричала: - Анэля, Анэля, щи на подоконнике стоят, наливай своим! Армен, не смей в сковородку руками лезть! Ты их помыл хоть, чудо в перьях?!
        - Может, нам самим съездить к Тони? Пока Бес… м-м… занят?
        - Не поеду я никуда, - с сердцем сказала Катька, вновь берясь за нож. - На барахолке вот-вот палить начнут, неизвестно еще, чем все это кончится, а я, значит, разъезжать где-то буду? Ты вот что… Позвони лучше Барсу. Он из Моралеса за две минуты душу вытряхнет. С превеликим удовольствием. Давно пора.
        Последнее утверждение подруги было, без сомнения, справедливым, но звонить Барсадзе я все-таки не стала. Вместо этого я подождала, пока Мелкобесовы покинут квартиру, и набрала в прихожей номер Тони. Разговаривать с ним я не собиралась и хотела лишь узнать, дома ли он. Дома Моралеса не было. На том конце провода слышались долгие гудки.
        С отъездом мужчин на барахолку шум не утих. То и дело хлопали двери, женщины курсировали из квартиры в квартиру, дети носились по комнатам. Те, кому не хватило места в квартирах, сидели на лестнице. Мама-шеф, Катька и Маринка спешно кормили всех подворачивающихся под руку. Вовка проявил чудеса ловкости и, стоило матери отвернуться, немедленно смылся. В очередной раз перебегая из Катькиной квартиры к себе, я услышала звуки рояля и заглянула в комнату. Бабуля в окружении зачарованно глядящих на нее детей сидела за клавишами и распевала романс:
        - Белой акации гро-о-оздья душистые но-очь напролет нас сводили с ума-а-а… Нина! У нас еще осталось варенье? Достань, пожалуйста, сверху! И надо поставить чайник!
        Голова у меня гудела. Вскоре я забыла и о Тони, и о Ванде, и об иконе. Под ногами крутились, плакали, цеплялись за мое платье черноглазые детишки, смуглые мамаши тщетно пытались унять их, старухи вскрикивали резкими голосами и хватались за головы. И над всем этим носилась мелодия «Белой акации».
        Бесы и мужское население «тараканника» вернулись поздним вечером. Мы уже давно висели на окнах и, увидев приближающуюся вереницу фар, всем гаремом высыпали во двор. Из темноты до нас донеслись хлопанье дверей, гортанная речь кавказцев и мелкобесовское ржание:
        - Ха! Стоило такой хипеж поднимать!
        - А Борик под завязку в штаны наложил!
        - А ты бы не наложил? Такая шобла приехала!
        - Вот будет теперь вовремя со своими козлами разбираться…
        История напоминала скорее фарс, чем трагедию. Когда решительно настроенная армия Беса на десяти машинах подкатила к дому, где проживал ореховский «авторитет», и вызвала того на переговоры, Борик, оторванный от вечернего футбола, вначале даже не понял, чего от него хотят. После того как Бес, проявив недюжинное терпение и выдержку, изложил события во второй раз и потребовал объяснений, матюги Борика загремели на весь район. Немного успокоившись, тот всеми доступными способами выразил Бесу свое уважение и почтение, заверил недоверчиво взирающее на него цветное население в своей лояльности и подтвердил неприкосновенность границ Яшкиной барахолки. После чего матюги возобновились, но теперь они уже имели конкретное направление и предназначались тем самым «левым», из-за которых все началось. По словам Борика, «эти отморозки» появились в банде ореховских недавно, еще не успели разобраться в хитросплетениях районной политики и «поперли на кассу» исключительно по недомыслию. Борик пообещал лично устроить новичкам «козью морду» и принес Бесу извинения за расстройство, которые и были снисходительно приняты. В
заключение Яшка вспомнил о красной «девятке», которая была захвачена кавказцами в результате побоища на барахолке. В ответ Борик замахал руками: забирай и делай с ней что хочешь - компенсация. Такое решение устроило всех.
        - Чье окно они шашкой кокнули? - Голос Беса, запирающего джип, звучал устало. - Симон, ваше?
        - Угу… Среди зимы, вах! Четверо детей! Мать старая! Зара скоро родит! А где стекло доставать? Что мне теперь - матрасом окно затыкать, да?
        - Не воняй. Забирай «девятку». Права есть?
        - Да… как же, Бес-джан… Я… Мне… И прав нет никаких!
        - Зайди завтра к Прохору, скажи - от меня. Сделает права. Сходи сейчас, пригони ее к дому, а то свистнут. А за стеклом мы с тобой с утра…
        - Яшенька!!! - отчаянно завопила Маринка. Она сбежала по крыльцу и с размаху скакнула Бесу на шею, обхватив его руками и ногами. - Бесик! Солнышко мое!
        - Заглохни, оторва, - сказал Бес, ставя Маринку на землю. - Весь дом перебудишь.
        - Ха! Никто и не ложился! Есть хочешь?
        Есть хотели все.
        Час спустя в квартире тети Маши царили тишина и покой. Ликвидировавшие остатки борща братья отправились спать, и из дальней комнаты уже доносился ровный четырехголосый храп. Мы с Катькой мыли посуду. На полу сидела рыжая Маринка, а рядом с ней, положив голову ей на колени и закрыв глаза, растянулся Яшка.
        - Шел бы уже да ложился по-людски, - неприязненно сказала тетя Маша, проходя на кухню с авоськой картошки. - Спишь, бандит, или прикидываешься?
        Бес не подавал признаков жизни. Тетя Маша высыпала картошку в раковину, вооружилась ножом и, перебирая клубни, привычно забубнила:
        - Говорю этому уголовнику - женись на Маринке, женись на Маринке… Надо же в конце концов и о матери думать! Имею я право на внуков, имею или нет?
        - Не дождетесь, - не открывая глаз, сказал Яшка. - Внуков вам пусть Вовка делает. Комсомольцы - вперед.
        Я краем глаза взглянула на Маринку. Та безмятежно улыбалась, поглаживала темный ежик Яшкиных волос. Поймав мой взгляд, она лукаво высунула кончик розового языка. Наклонившись, сказала:
        - Не надо, Яшенька. Не женись никогда. Не люблю мужиков окольцованных.
        В прихожей хлопнула дверь. Тетя Маша свирепо взглянула на сладкую парочку на полу и пошла проверить, в чем дело.
        Вскоре Мама-шеф вернулась.
        - Яшка! Просыпайся, каторга! Мариночка, потряси его!
        - Ну что еще, едрена рашпиль? - с тоской спросил Бес, садясь на полу. - Ни днем ни ночью покоя нет.
        - Там двое из «тараканника» пришли.
        - За-а-автра…
        - Говорят - срочно.
        - Тяжела ты, шапка Мономаха, - пошутила я, глядя на заспанную и сердитую Яшкину физиономию. Бес отмахнулся и пошел в прихожую.
        Через несколько минут Яшка заглянул на кухню.
        - Нинка, выйди.
        Его голос показался мне странным. Стараясь выглядеть как можно беззаботнее, я встала и вышла из кухни.
        На лестничной клетке стояли Бес и двое армян из фирмы «Арарат». Я прикрыла за собой дверь, вопросительно взглянула на них.
        - Кыш! - сказал Яшка кавказцам, и те исчезли. - Нинка, идем к тебе.
        - Да что случилось? - Я увидела в руках Яшки пакет. Обычный, полиэтиленовый, с портретом Наоми Кэмпбелл.
        - Идем.
        В квартире были заметны следы торопливой уборки: женщины из «тараканника» перед уходом, как могли, навели порядок. И все же полностью истребить последствия пребывания в квартире трех десятков детей они не смогли. На ковре валялись цветные лоскутки, фантики, обрезки бумаги. Из раскрытого шкафа свешивалось мое вечернее платье. Герань на окне как-то грустно поникла, обремененная бабулиной меховой шапкой. На столе поблескивала размазанная лужица варенья. В кресле с погасшей сигаретой во рту спала моя Софья Павловна. Я вынула сигарету и, подумав, позвала Яшку:
        - Можешь ты ее осторожно перенести?
        - Раз плюнуть. - Яшка примерился, взял свою бывшую учительницу на руки и потопал с ней в соседнюю комнату. Со всеми предосторожностями Софью Павловну уложили на кровать, и я прикрыла ее пледом. В этот момент бабуля открыла один хитрый глаз.
        - Последний раз меня носили на руках на пятидесятилетие Октября, - сообщила она. - Было безумно приятно. Спасибо, Мелкобесов.
        - Да ладно, Софья Павловна, - смутившись, буркнул Яшка. - Я это… извиняюсь за черноту в квартире. Девать их было некуда.
        - Фу, как тебе не стыдно - «чернота»… Очень милые дети. Я им отдала все старые игрушки. Они же только зря занимают полку… - Бабуля задумалась и выдала: - По-моему, Ниночке пора рожать.
        Обсуждение этой темы абсолютно меня не привлекало. Торопливо пожелав бабушке спокойной ночи, я выскользнула вслед за Яшкой на кухню.
        - Ну что там у тебя?
        - Кажись, это она, - хрипло сказал Бес. Перевернул пакет и выложил на стол икону в потемневшем серебряном окладе.
        У меня остановилось дыхание. Я пошатнулась и уселась бы на пол, не подхвати меня Яшка. Сомнений быть не могло - это была та самая икона. На меня смотрело тонкое грустное лицо Богородицы, закутанной в покров. Краски почти не поблекли, вишневый цвет покрывала и темно-синий - одежды отчетливо вырисовывались на золотистом фоне, который сохранился хуже и местами обнажал почерневшее дерево. Лик остался нетронутым временем, и на секунду мне стало страшно - настолько явна была схожесть божьей матери с Вандой. Огромные глаза были светлыми, серыми, несмотря на то, что написаны были черной краской. Бог знает, как сумел это сделать древний мастер. Выделяющиеся скулы обозначены неуловимой тенью, возле губ притаилась знакомая скорбная складка. Казалось, Богородица едва сдерживает слезы. Это было лицо не святой, а самой обычной, хотя и невероятно красивой женщины.
        - Господи… - пробормотала я. С трудом отвела взгляд от иконы. - Яшка… Откуда?
        - Из той «девятки» красной. - Бес выглядел не менее ошарашенным. - Симон с мужиками ее перегнали от барахолки, залезли внутрь и нашли.
        - Но почему… - Я остановилась на полуслове, сообразив, что спрашивать об этом у Яшки бессмысленно. Впрочем, все было и так предельно ясно. «Левые лохи», устроившие погром на барахолке, имели прямое отношение к исчезновению иконы. Возможно, среди них были те двое, которые вместе с Тони забрались в дом Анны Казимировны. И найти их теперь не составляло большого труда. Взглянув на Беса, я поняла, что он думает о том же.
        - Вот козлы… - изумленно сказал он. - С такой штучкой в багажнике идти черножопых бомбить. На сколько миллионов, Мишка говорил, она тянет? М-да-а…
        - Что же нам теперь делать? - испуганно спросила я. Машинально взглянула на ходики, которые показывали второй час ночи.
        - Не могу я больше ничего делать, - устало сказал Бес, опуская голову на руки. Было очевидно, что он действительно вымотан до предела. Я погладила его по голове.
        - Знаешь что - иди-ка спать. Завтра что-нибудь придумаем. Твоя Маринка, наверное, ушла уже?
        - И слава богу, - зевнул он. - Визгу много - толку мало.
        - Дурак ты, Мелкобесов, - подумав, сказала я. - Не мое, конечно, дело, но Ванда… Ну подумай сам. Что тебе там светит?
        - Сговорились вы, что ли? - не поднимая головы, спросил Яшка. - Эта бабка в деревне мне то же самое вкручивала. Помоги ей, видите ли, дрова переложить, ага… Я что, на фраера похож?
        Настаивать на подобном сходстве не решился бы никто. Я благоразумно промолчала. Яшка поднялся, пошел к дверям. Я вдруг вспомнила, что оставила в квартире тети Маши сумку, и пошла за ним.
        На кухне Мамы-шефа горел свет. Обрадовавшись, что не придется шарить в потемках, я потянула на себя прикрытую дверь. Глазам моим открылась пасторальная картина: Катька в сбитом набок фартуке стояла у стола и задумчиво жевала соленый огурец, а за ее спиной, обхватив обеими руками подружкину упитанную талию, пристроился совершенно счастливый Армен из фирмы «Арарат». Меня они не замечали. Я вежливо постучала по дверному косяку. Армен приоткрыл глаза, выразил переполнявшие его чувства нечленораздельным урчанием и переместил руки на двадцать сантиметров выше.
        - Яшка где? - томно спросила Катька. - С тобой пришел?
        Я кивнула. Катька вздохнула и нежно двинула Армена локтем в челюсть:
        - Имей совесть, шимпанзе небритое! Люди кругом… Господи, ну что я за дура набитая - никакой силы воли! Я тебя сегодня уже кормила? Тогда шагом марш отсюда. Не видишь - Бес дома.
        Последний аргумент показался Армену убедительным, и он, выпустив Катькину талию, на цыпочках проследовал к двери. Проходя мимо меня, он чинно, словно мы находились в стенах налоговой инспекции, попрощался:
        - До свидания, Нина Сергеевна.
        - Оно тебе надо? - спросила я, когда в прихожей хлопнула дверь.
        - Да ладно, пусть будет, - блаженно улыбнулась Катька, восстанавливая статус-кво пуговиц на груди. - По мне, пусть хоть папуас, лишь бы водку не жрал. Рожай потом зелененьких… А эти армяне, говорят, не пьяницы.
        - Зато кобели.
        - Ну и фиг с ним, пусть шляется. Уж лучше кобель, чем алкаш… Ты чего не спишь?
        Я вспомнила про икону, оставшуюся на столе в моей кухне, и потянула Катьку за рукав:
        - Пойдем ко мне. Покажу кое-что.
        Утром меня разбудили истошные вопли на лестничной клетке. Вскочив, я кинула безумный взгляд на часы, убедилась, что идет двенадцатый час, за долю секунды вывернулась из ночной рубашки, заметалась по комнате в поисках одежды, но затем сообразила, что сегодня суббота. Вздохнув с облегчением, я накинула халат и подошла к двери. Крики стали отчетливей. Семейство Мелкобесовых выясняло отношения на лестничной площадке в лучших традициях итальянского кинематографа.
        - … А я сказала - без меня не поедешь!
        - Да в бога душу мать - отвали! Щас на шкаф посажу!
        - Ну, Яшенька, ну, миленький! Можешь ты раз в жизни родную сестру послушать?! Что тебе стоит, возьми меня! А то, честное слово, в такси за тобой поеду! В тюрьму захотел, засранец? Посчитай сперва, сколько в этом году за убийство дают!
        - Да пошла ты!.. Будет меня всякая сопля учить!
        - Да тебя учить - что мертвого лечить! Мама! Гришка! Колька! Только через мой труп он уедет!
        Кое-как одевшись, я выбежала на лестницу. Вся соседская семья была в наличии. Катька в бигуди и ночной рубашке фокстерьером висела на матерящемся Бесе. Я ткнула в бок посмеивающегося Гришку и потребовала объяснений. Оказалось, что Яшка проснулся в боевом настроении духа, подкрепился на кухне холодными щами и пошел за ключами от «букашки» с намерением немедленно ехать на квартиру к Тони Моралесу. Проснувшаяся Катька моментально сообразила, чем может закончиться подобный визит, и забила тревогу.
        - Мама! - Катькины силы были на исходе. - Скажи ему, чтоб не ехал! Сама же не хотела передачи носить!
        - Яков, никуда один не поедешь, - категорически заявила Мама-шеф. - Катерина дело говорит. Знаю я, каких ты там дров наломаешь.
        - Мать, не вмешивайся, - мрачно сказал Яшка. - Мои дела.
        - Я вмешиваться не буду, - угрожающе заявила тетя Маша. - А уедешь без Катьки - домой не приходи. Я все сказала.
        Когда фельдмаршальские очертания Мамы-шефа скрылись за дверью, Яшка стряхнул с себя сестру, виртуозно выругался, сплюнул на лестничный кафель и приказал:
        - Одевайся, холера.
        Катька галопом умчалась в квартиру. Бес смерил тяжелым взглядом ржущих братьев, и те умолкли. Затем Яшка заметил меня.
        - А ты чего сорвалась?
        - Я?.. - За секунду я приняла решение. - Я с вами еду.
        - Еще не хват…
        - Катька же одна с тобой не справится.
        - Как вы мне, бабы, надоели… - грустно сказал Бес, садясь на ступеньки и доставая сигареты. - А мать еще: «Женись, женись»… Да на хрена?!
        На улице по-прежнему сыпал снег - за ночь сугробы поднялись почти до окон первого этажа. За белой стеной, вставшей перед передним стеклом «букашки», едва были видны красные огоньки ползущей впереди машины. Дорога была завалена, Яшка мог двигаться с черепашьей скоростью, и процент приличных слов в его комментариях сократился до нуля. Мы с Катькой помалкивали на заднем сиденье. Подруга украдкой показала мне баллончик лака для волос.
        - Во… Захочет Тони застрелить - сразу в нос прысну.
        - Родному брату?..
        - Ты его не знаешь?! Мозгов нет и не будет. Молодой еще на зону идти. Да еще из-за такого гада. - Катька спрятала баллончик в карман и уверенно заявила: - Сам потом спасибо скажет.
        У двери квартиры Моралеса я звонила добрых десять минут. Никто не открывал.
        - Ну видишь, Яшенька, - бодро сказала я. - Его и дома нет. Зря ездили.
        - Дома нет… - процедил Бес. - Его и в прошлый раз так же не было. А ну, девки, осади назад.
        Через десять секунд входная дверь полетела с петель.
        К счастью, нам не суждено было спасать Тони от преждевременной кончины, а Беса от тюрьмы. В квартире действительно никого не было. Более того, проскакав по комнатам и произведя сравнительный анализ пыли на открытых поверхностях, мы поняли, что здесь никто не живет по меньшей мере неделю.
        - Вот сука, - кисло сказал Бес, рисуя пальцем на пыльном подзеркальнике лопоухую рожу. - Куда он смылся?
        Рожа смотрела сочувственно, но не отвечала. Катька попыталась рассуждать:
        - Могли дружки зарезать. Мог обколоться до смерти. У бабы какой-нибудь зависнуть мог. Да мало ли, Яшенька! Поехали домой. Поехали, а? Мать блины обещала сделать… А то сейчас еще соседи милицию вызовут.
        Бес выглядел растерянным. Отмахнувшись от Катьки, он еще раз обошел квартиру, заглянул во все комнаты, зачем-то пошарил в шкафах, на полках. Из состояния странной задумчивости его вывело резкое верещание сотового телефона. Яшка вернулся в прихожую и достал трубку.
        - Да, я. Слушаю. Нашли?! - сумрачная физиономия Беса просветлела на глазах. - Как Борик сказал - пушкинские? Да запомню я! Улица Гурьянова, восемь… Да, еду прямо сейчас. Подгребайте туда же. И ни шагу без меня!
        Закончив разговор, Яшка вылетел из квартиры. Мы, переглянувшись, помчались следом.
        - Яшка, что случилось?
        - Чижики этих двух отморозков нашли, Борик сдал. Братаны уже туда едут. Девки, шагом марш домой!
        - Еще чего! Мы с тобой!
        - Марш, кому сказал!
        - Яшка, мы в машине посидим! - хором заверещали мы. - Мы вмешиваться не будем! Мы…
        - Ох, черт. - Яшка затормозил посреди тротуара и недоумевающе провел руками по карманам. - Ключи-то где?
        - От радости в квартире потерял, - язвительно сказала Катька. - Дуй теперь обратно.
        В этот миг меня озарило.
        - Давай я сбегаю, - предложила я. И, прежде чем Бес успел поинтересоваться, чем вызвана такая любезность с моей стороны, умчалась обратно в квартиру.
        Яшкины ключи с черным брелком в виде черепушки лежали на полу - Бес в спешке выронил их, покидая квартиру. Это оказалось как нельзя более кстати, поскольку ситуация складывалась экстремальная и, на мой взгляд, давно пора было вмешаться третьей силе. Поэтому я взяла телефон и набрала номер Осадчего. К счастью, тот оказался дома. В двух словах я изложила все, что узнала, назвала услышанный адрес - улица Гурьянова, восемь - и заверила ошалевшего Петьку в том, что, если опергруппа не поторопится с выездом, Петровка получит еще один «глухарь». Осадчий разрядился целой обоймой вопросов, но на разъяснения не было времени, и я бросила трубку.
        - Что так долго? - недовольно спросил Бес, когда спустя десять минут я выбежала из подъезда.
        - Всю квартиру на четвереньках обползала! - натурально обиделась я, вручая ему ключи. - Рычит еще вместо спасибо… Поехали!
        По дороге я шепотом ввела Катьку в курс своих действий, и подруга энергичными жестами одобрила их. Снег шел все сильней, «дворники» на стекле старались вовсю. Яшка уже не матерился. За полтора часа дороги он лишь один раз подал голос - когда протянул мне тряпку и попросил вытереть заднее стекло.
        Нужная улица находилась в Печатниках.
        - Кажется, здесь, - сказал Бес, сворачивая с дороги к низкому четырехэтажному дому. - Улица Гурьянова, восемь, правильно… Вон наши стоят… Едрена мать!!!
        Высунувшись в окно, я поняла, к чему относилось последнее замечание Яшки. Возле подъезда стояла милицейская машина с распахнутыми дверями. Возле нее топталось несколько человек. Чуть поодаль со скучающими физиономиями прохаживалась четверка Бесов. Я почувствовала неимоверное облегчение и первый раз в жизни подумала: какая удача иметь в бывших мужьях милиционера. По крайней мере криминальной перестрелки я сегодня не увижу.
        Злой, как черт, Яшка подошел к братьям:
        - Что за шухер здесь? Откуда менты?
        - А мы знаем? - На лицах Мелкобесовых читалась искренняя обалделость. - Мы приехали - они уже тут. И Петька с ними.
        - Петька? Осадчий? - Яшка подозрительно взглянул на меня. Я, как могла, изобразила предельное изумление. - Н-ну… И что?
        - Вроде повязали этих гавриков. Там квартиру уже группа шмонает. Нас в понятые хотели брать…
        Из подъезда вышел Осадчий. Осмотрев нашу компанию, он даже не счел нужным разыгрывать удивление и лишь поинтересовался:
        - Бутерброда ни у кого нет? С утра не жравши.
        - Ты мне объяснишь, в чем дело, или нет? - возмущенно спросил Бес. - Это мои разборки! Вы откуда нарисовались?
        - Умерь аппетиты, дорогой, - заявил Петька. - Его разборки это, видите ли… Да Петровка эту парочку с осени пасет. Хек и Серый, из ореховской кодлы. До того, как к Борику прилепились, пенсионерок грабили. Больше на иконах специализировались, там вся квартира игрушками церковными забита. И героин тоже нашли. Теперь хоть будет за что сажать.
        - Допрашивали уже? - профессионально поинтересовался Яшка. - Колются?
        - Чего тут колоться? - рассмеялся Осадчий. - Все наверху плавает! Хранение наркотиков, спекуляция произведениями искусства… Что тебе еще нужно?
        Я посмотрела на Яшку, ожидая от него подробного рассказа о событиях прошедших дней. Но Бес изобразил на лице невинность, пожелал родным следственным органам удачи и махнул рукой братьям - отваливаем. Для меня это было полнейшей неожиданностью, но открывать рот я не стала и, отложив объяснения с Бесом на потом, полезла в джип. В этот момент из подъезда вывели задержанных. Я изо всех сил вытянула шею, но за фигурами милиционеров ничего нельзя было разглядеть. Я успела заметить лишь кожаную куртку и черную бандану одного из «спецов по антиквариату». В голове мелькнуло смутное воспоминание. Где-то я видела это… Совсем недавно… Напрягая память, я вспомнила, как назвал задержанных Осадчий. Хек и Серый. Серый… Серый из Пушкина… Да от кого же я слышала это имя?
        Поразмыслить над новой информацией не удалось: от подъезда меня окликнул Осадчий:
        - Нинон! Можно тебя на минутку, коль ты здесь?
        - Чего ему надо? - Яшка, который уже сидел за рулем, сердито повернулся ко мне: - Предупреждаю: сболтнешь чего ментам - придушу.
        - Совсем одурел? - огрызнулась я.
        Меня с жаром поддержала Катька:
        - Привяжи язык, балда! Тут дела амурные! Он ее обратно хочет, не понял еще?
        Яшка покрутил пальцем у виска, но зажигание все же выключил.
        - Иди. Мы тебя подождем.
        Всем своим видом Осадчий давал понять: сделать из него идиота не удастся. Серые, холодные, как две льдинки, глаза мерили меня подозрительным взглядом.
        - Ты зачем звонила?
        - Как зачем? Не видишь - жуликов поймали…
        - Ты откуда знала? Почему тут Бесы крутятся? Зачем вы с Яшкой прилетели? Ты сказала: «Приезжайте на Гурьянова, восемь, там сейчас палить начнут». Кто палить собирался? Бесы? Зачем?
        Я собралась с духом и пустилась, используя Яшкино выражение, «в глухую несознанку»:
        - Петька, ну откуда я знаю? Случайно услышала, как Бес по телефону говорит… Испугалась, что его застрелят.
        - А вы с Катькой зачем явились?
        - Да говорю же тебе - испугались… Мама-шеф послала… Какие вы молодцы, что так вовремя приехали! В кои-то веки оперативность проявили!
        Петьку моя чрезмерная восторженность не успокоила.
        - Что-то ты, мать, темнишь… Смотри, все равно разберемся.
        - Да разбирайся! - вышла я из себя. - Тебе за то и деньги платят! Допрос окончен, гражданин начальник? Могу идти или еще вопросы есть? Может, в КПЗ заберешь?
        - Нинон, ты что? - после паузы тихо сказал Осадчий. - Что ты, девочка? Что с тобой?
        Он приблизился вплотную, взял меня за руку. Я видела тающий снег на его темных волосах. Капля воды сбежала по виску Петьки - он не заметил этого.
        - Нинка, я приду сегодня? На два слова…
        - Я в тот раз плохо объяснила? (Дура, дура, ну зачем…) Осадчий, прости, меня ребята ждут.
        Светлые глаза Осадчего приобрели морозный оттенок. Он выпустил мою руку, отвернулся, сделал шаг назад. Я, высоко подняв голову, прошествовала к «букашке». Вскоре джип полз по заснеженной дороге в Москву. Я сидела, отвернувшись к окну. Катька сочувствующе поглаживала мою руку.
        - Нинк, может, зря ты так? - улучив момент, шепнула она. - Жалко мужика… Вон - первым делом про бутерброд спросил.
        - Пусть кухарку наймет, - огрызнулась я. Делать этого не следовало: две большущих слезы предательски выкатились из глаз. Сидящие рядом Бесы деликатно изображали полную незаинтересованность. Катька сунула мне платок, протяжно вздохнула и умолкла до самой Москвы.
        Дома, на кухне Мамы-шефа, Беса прорвало:
        - Да откуда, распроети их мать, они взялись?! Вчера, когда черных били, где они болтались? В кои-то веки менты понадобились, так хоть бы один нарисовался! А тут - здрасьте, пожалуйста, явились! Какая только сука их навела?!
        - Яшенька, а может, и хорошо? - осторожно спросила я. - Зачем тебе лишнюю разборку устраивать?
        - Да?! Ты думаешь, на Петровке из них вытряхнут что-нибудь? Иконы нет, Вандки нет, Моралеса нет, менты ничего не знают! Эти гаврики тоже не дураки, лишнего на себя брать не будут! А наверняка, падлы, знают что-то. Эх, если бы они мне, а не ментам, попались… Кишки бы по одной вымотал!
        Я невольно поежилась. Нет, пожалуй, все я сделала правильно.
        - Яшка, а что же ты Осадчему не рассказал ничего? Может, помогли бы все-таки. Ванды-то так и нет.
        - Рассказать? - Бес посмотрел на меня, как на идиотку. - Забыла, что Вандка со стволом барсовским смоталась? Хочешь, чтоб ей, как найдут, тут же ношение оружия пришили? А если она еще кого шлепнула?
        - Нет! Ох, господи, замолчи…
        - И что теперь делать прикажете? - не мог успокоиться Бес. - По всей Москве носиться, Моралеса искать? Да, может, он со страху давно в свою Испанию рванул! Все! Надоело! Идите вы все… - Яшка указал предельно точный адрес, встал и двинулся к двери. - Я на барахолку пошел.
        Я тоже ушла к себе. За окном уже стемнело, снег не прекращался, черные кусты стояли в пухлых шапках. Заварив себе чаю, я взобралась с ногами на диван, укуталась пледом, закурила. Требовалось привести в порядок мысли.
        Что ж, получается, что в деревне у Анны Казимировны вместе с Тони побывали Хек и Серый. И теперь уже неважно, каким образом двое уголовников и наркоман нашли друг друга. Скорее всего, Тони покупал у них наркотики. Вот, оказывается, кто был тот Серый из Пушкина, которому Тони, мучаясь от ломки, так просил позвонить меня. А раз так, то Бес прав - с арестом Серого и Хека оборвалась последняя ниточка, ведущая к Ванде. На Петровке они ничего не расскажут, им и так навесят достаточно - наркотики, иконы… Прихлебнув из стакана чай, я подумала о том, что вряд ли Серый и Хек знают о местонахождении Ванды. Судя по тому, что из троих воров Ванде был известен только Тони - к нему она и помчалась в понедельник, захватив пистолет Барса, - Серого и Хека она не знала. Ничего не узнали бы и мы, если бы эти двое, имея в багажнике миллионную икону, не спровоцировали так по-глупому побоище на барахолке. Зажмурившись, я попыталась представить себе дальнейшие события. Куда могла пойти Ванда от Тони? Рассказал ли он ей о чем-нибудь? И где теперь его искать?
        В прихожей зазвонил телефон. Я нехотя поднялась. Кутаясь в плед, вышла из комнаты, сняла трубку.
        - Слушаю.
        - Ни-и-ина… - укоризненно протянул низкий голос Барсадзе.
        - О господи… - Я совершенно забыла о том, что еще позавчера обещала позвонить Барсу с отчетом о событиях. - Георгий Зурабович, извините, ради бога. Я помню, что должна была… Но у нас тут такое творилось…
        Я рассказала Барсу о военных действиях последних двух дней. Он выслушал, как всегда, спокойно и внимательно. Один раз, кажется, усмехнулся - когда я описывала обстоятельства своего звонка на Петровку.
        - Георгий Зурабович, я уже сама не знаю, - жалобно сказала я. - Может, не надо было их вызывать? Яшка говорит, мы теперь вообще ничего не узнаем.
        - Вы умная девочка, Нина, - после минутной паузы сказал Барс. - Все правильно.
        - Но… как же теперь? Что нам делать? Ванда…
        - Дело в том, что… - он помолчал. - Мои люди нашли Тони.
        - Как?.. - пискнула я, оглушенная. Этого я ожидала меньше всего, но уже в следующий миг очнулась и засыпала Барса вопросами: - Тони? Где?! Как?! Господи, что он говорит? Он знает, где Ванда? Она была у него?! Что с ней? Когда она нашлась? Она жива? Георгий Зурабович!!!
        Барсадзе вежливо выслушал мои ахи и восклицания до конца. Когда же я наконец выдохлась и умолкла, в трубке снова послышался медленный голос:
        - Нинико, я сейчас еду туда. Вы можете поехать со мной?
        - Да! Конечно! - завопила было я, но тут же спохватилась: - А… зачем?
        - Видите ли… - на секунду Барс запнулся. А затем пояснил с обезоруживающей искренностью: - Это мое личное дело, лучше будет обойтись без милиции.
        Сначала я не поняла. Затем снизошло прозрение:
        - Но… но я не собираюсь звонить на Петровку. Георгий Зурабович! Подумайте сами - я даже не знаю, куда мы поедем! Какой адрес я им назову?
        - На Петровке очень мало дураков, - терпеливо пояснил Барсадзе. - Так вы едете?
        - Еду, - твердо сказала я. От усталости не было и следа. По спине бежали горячие мурашки. Дело, кажется, двигалось к концу.
        - Через десять минут будет машина.
        Я все-таки не удержалась и мстительно напомнила:
        - За десять минут я успею позвонить куда угодно.
        Короткая пауза.
        - Этого не нужно делать, - наконец сказал Барс. Сказал спокойно, ни на полтона не повысив голос, но я отчетливо поняла, что никуда не позвоню.
        Через десять минут я спустилась во всеоружии: накрашенная, причесанная, выпившая полфлакона валерьянки и посему немного ошалевшая. Сердце стучало как сумасшедшее: я чувствовала, что наконец-то события приобретают ясность. Серая «БМВ» уже стояла у подъезда, полузанесенная поземкой. Порыв ледяного ветра, смешанного с колючим снегом, ударил мне в лицо, сорвал платок. Я поспешила подойти к машине. Дверца открылась, и я увидела за рулем Барсадзе. Он подождал, пока я сяду, и тронул «БМВ» с места.
        Погода разошлась вовсю. Сквозь метель едва просвечивали вереницы фонарей вдоль дороги, снежные комья били по лобовому стеклу, встречные машины неожиданно выскакивали из пурги в полуметре от нас. Барс был спокоен и все внимание, казалось, сосредоточил на тяжелой дороге. Один раз он вполголоса выругался, но лишь потому, что из правого ряда нас подрезал «Москвич». Я сидела как на иголках, изредка косилась на барсовский орлиный профиль и всеми силами давила в себе страх. Последний появился из-за попытки взглянуть на происходящее со стороны: я, Нина Лапкина, налоговый инспектор, еду в неизвестном направлении, с неясной целью, в дурном обществе и по отвратительной дороге… А самое главное - никто об этом не знает. В этот раз я даже не оставила записку на двери. И случись что - где искать мои бренные останки? Я снова посмотрела на Барсадзе. Он по-прежнему выглядел гранитным монументом, но кто знает, куда денется это княжеское спокойствие при виде Тони, «щенка» и «паршивца», по вине которого, собственно, все и случилось? Все-таки Барс - это Барс… и не зря же его так все боятся. Мне только не хватало быть
свидетельницей убийства. Барсадзе - не Яшка, на нем не повиснешь… Требовалось срочно прояснить обстановку. Мысленно я сосчитала до десяти, затем глубоко вздохнула и спросила:
        - Георгий Зурабович… Вы его убьете?
        Барсадзе коротко взглянул на меня. С минуту честно подумал (я за это время успела вспотеть). Затем с явным сожалением сказал:
        - Нет. Ванда бы не хотела…
        Слова Барса немного успокоили меня. Убедив себя в том, что на предполагаемое место преступления умные люди не берут с собой молодых женщин (Барсадзе, несомненно, был умен), я облегченно вздохнула и выглянула в окно. Снег валил, как пух из вспоротой перины, но я все же исхитрилась разглядеть в белом крошеве неоновую рекламу кока-колы и мартини, очертания многоголовой церквушки и освещенную афишу театра с огромными буквами: «Мастер и Маргарита». Так. Таганка.
        Барсадзе свернул с улицы в темную подворотню. Немного поплутал по дворам, высветил фарами штабеля помойки, гаражи, детскую площадку, завернул за угол и остановился перед черным подъездом. Вышел первым и открыл для меня дверцу. Я выбралась из
«БМВ», отворачиваясь от бьющего в глаза снега.
        К Барсадзе, отделившись от тени подъезда, подошел человек в кожаной куртке. Я узнала его - это был мальчишка-шофер, два раза возивший меня. Он вполголоса заговорил было по-грузински, но Барс, остановив его коротким жестом, указал в мою сторону. Парень удивленно посмотрел на меня, пожал плечами и продолжил по-русски:
        - Никуда не выходит. К нему тоже никто не приходил. Хозяйка уходила утром на три часа, потом вернулась. Сейчас ее тоже нет, вышла с сумкой. Наверное, в магазине.
        Барсадзе кивнул, быстро зашагал к дому. Я побежала следом. «Хозяйка?..» - мелькнуло в голове. Но обдумывать услышанное было некогда: высокая фигура уже скрылась в подъезде.
        На площадке второго этажа Барс нажал на звонок. Отчетливо слышались дребезжащие звуки в недрах квартиры. Затем - тишина. Минута. Другая. Осторожные шаги.
        - Кто там? - спросил испуганный голос. Я узнала Тони и отчаянно посмотрела на Барса. Тот, в свою очередь, чуть слышно сказал:
        - Ответьте вы…
        Вот это да!.. Несколько секунд я палила Барса взглядом, готовая убить этого бандита, подставившего меня в последний момент. Но нужно было что-то делать, и я, приблизившись к двери, официальным голосом сказала первое, пришедшее на ум:
        - Немедленно откройте, налоговая инспекция!
        - О, чеми деда[Мамочка моя.] … - тихо ужаснулся Барс. Но произошло удивительное: дверь приотворилась. Правда, цепочка осталась неснятой, но остановить Барсадзе это уже не могло. Он лишь слегка, без видимого усилия, нажал плечом, - и цепочка лопнула.
        В квартире не горел свет. Темная фигура метнулась из коридора - прочь от нас. Барс полетел следом, из комнаты послышался грохот, крик Тони: «Но! Пор фавор, но!» Я кинулась было туда, но за спиной у меня хлопнула дверь. Я повернулась. Передо мной, в своем черном длинном пальто, с сумкой в руках стояла Стелла Суарес.
        - Ты?.. - изумленно спросила она.
        - Вы?! - в свою очередь ахнула я. Стелла, не ответив, резко отвернулась от меня и помчалась в комнату, откуда доносилось яростное рычание и истошные крики.
        Барсадзе стоял к нам спиной, и его действий я не видела. Стелла не стала дожидаться прояснения картины и с воплем: «Ихо де пута!» - ударила Барса по голове своей сумкой. Судя по звуку, в ней были консервы. Моя догадка тут же подтвердилась: по полу с грохотом покатились банки.
        - Вах! - удивленно сказал Барсадзе. Повернулся, осторожно взял из рук Суарес сумку, положил ее на стол и отошел к стене. Я сделала единственное разумное в данной ситуации - зажгла свет. Лампа под красным абажуром осветила небольшую комнату с ковром на одной стене и репродукцией Веласкеса - на другой, вытертым паркетом, дряхлой мебелью и развесистым фикусом в углу. На подоконнике лежало несколько книг, стояла полная окурков пепельница, туфли на высоком каблуке и бутылка какого-то вина. У окна, вжавшись спиной в батарею, сидел Тони. По его лицу, искаженному страхом, бежала кровь.
        Я кинулась к Барсадзе:
        - Георгий Зурабович, вы как?
        - Спасибо, ничего, - вежливо сказал Барс, ощупывая потенциальную шишку. Взглянув на Стеллу, он поднял ладони вверх, давая понять, что Моралесу больше ничего не грозит. Но Суарес уже стояла у окна, загораживая собой Тони, и бешено кричала в лицо Барса:
        - Скотина! Скотина! Скотина! Не смей прикасаться к нему! Я тебя убью!
        Ее перекошенное лицо с оскаленными зубами и выкаченными глазами напоминало маску из фильма ужасов. Черные волосы, выбившись из узла, упали на плечи, скрючившиеся пальцы напоминали когти.
        - Калбатоно[Уважаемая.] … - начал Барс, шагнув вперед. Этого ему делать не следовало: в тот же миг Суарес бросилась на него, как взбесившаяся кошка, и от ее пронзительного вопля задрожал хрусталь в шкафу. Барсу пришлось перехватить ее руки, остановив их на безопасном расстоянии от своей физиономии, и, отворачиваясь от лязгающих перед его носом зубов, мирно объяснить:
        - Я его не трогал, уважаемая. Он сам упал и ударился…
        Стелла с силой вырвалась из рук Барса. Всем телом повернулась к Тони. Тот, нервно всхлипывая, еще вытирал кровь с лица. Поймав взгляд Суарес, вялым жестом указал на край подоконника, о который, по всей видимости, ударился, падая. На лице Стеллы появилось озадаченное выражение. С минуту она переводила воспаленный взгляд с Тони на меня и с меня на Барса. Затем устало махнула рукой, начала было снимать пальто, но, избавившись лишь от одного рукава, неловко, боком осела на стул, закрыла лицо руками и заплакала.
        Я ушла в прихожую, чтобы раздеться. Что-то подсказывало мне, что мы задержимся здесь надолго. Моя дубленка была вся в снегу. Я, как могла, отряхнула ее на лестничной клетке, повесила на вешалку. Курить хотелось страшно, и я взяла из сумки пачку сигарет.
        Когда я вернулась, мизансцена уже изменилась. Стелла больше не плакала, хотя глаза ее были красными и мокрыми, а растрепанные волосы налипали на щеки. Пальто она так и не сняла. Барсадзе поместился напротив нее за столом и выглядел, как всегда, невозмутимым. Тони по-прежнему сидел у батареи, уткнувшись головой в колени. Ни Стелла, ни Барс не обращали на него внимания, о чем-то негромко говоря. Подойдя, я прислушалась.
        - … и что я должна была делать, по-вашему? - Стелла резко смахнула волосы с лица, зашарила по столу в поисках сигарет. Я подсунула ей под руку свою пачку, и Суарес машинально вытащила одну. - Когда он мне рассказал обо всем, я чуть не умерла со страха! Ввязаться в такое! Я, конечно, видела, понимала, что происходит… И знала: будет что-то подобное! Еще когда он только появился в Москве - знала!
        Тони с пола подал какую-то робкую реплику по-испански, но яростный поток брани Суарес заставил его замолчать.
        - Я всегда говорила Пресьосе: «Ты ему много позволяешь! - едва переведя дыхание, продолжила Стелла. - Ты распустила мужа, распустила любовника, распустила родню - и сына ты тоже распустишь!» Но она же не слушала, никого никогда не слушала! И сделала из сына - вот что! Уже в шесть лет он знал, что ему все разрешено! Что его желания - закон для всех! И - вот… А Пресьоса, эта овца, ни о чем не думала! Ему надо было убить человека, чтобы она испугалась!
        - Тони?.. - ахнула я. Моралес не поднял головы. Я увидела, как дрогнули его плечи.
        - В восемнадцать лет, - отчеканила Суарес, метнув на племянника полный отвращения взгляд. - В Морон-де-ла-Фронтера, в баре. Не поделили девчонок. Потом говорил, что не хотел убивать, но какая уж тут разница? Драка была большая, но все видели, кто ударил ножом. До полиции не дошло - цыгане не любят впутывать власть в свои дела. Тот парень тоже был цыганом. Его братья поклялись отомстить. Пресьоса перепугалась и позвонила мне в Москву. Она - моя сестра, я не могла отказать. Я сказала:
«Присылай его сюда».
        Барсадзе медленно кивнул головой. Дождался, пока Стелла возьмет в рот сигарету, дал ей прикурить. Та несколько раз судорожно затянулась, поперхнулась дымом, закашлялась.
        - О, черт возьми… Carrajo. Ну вот… Здесь ему сначала было плохо - чужая страна, по-испански никто не говорит, холод, грязь. Закатывал мне истерики, кричал, что плюнет на все и вернется в Андалузию, грозился вскрыть вены… Спасибо, появилась Ванда. Наверно, мне надо было ее предупредить. Но мне показалось - Антонио изменится… Сначала все было хорошо - он работал, почти не пил, кажется, влюбился по-настоящему… Я молчала. Я не думала… Я… Я любила Ванду, я очень ее любила, это правда! - вдруг горестно вырвалось у нее. Стелла бросила сигарету в пепельницу, снова заплакала.
        Барсадзе, нахмурившись, ждал. Стоя у стены, я видела его потемневшее лицо.
        - Перед тем как… это случилось, мы не общались почти год. Антонио ушел из ансамбля, заявил, что проживет и без меня, что ему ничего не нужно. У меня тоже лопнуло терпение. В конце концов, ему уже было двадцать шесть, и к России он привык. Я, конечно, видела, что у него за друзья, понимала, что он сидит на наркотиках… Но что я должна была делать?! У меня была работа, ансамбль, четыре профессиональные пары, мы должны были лететь в Америку! Нужно было бросить все и бегать за этим мерзавцем? Упрашивать его не ломать свою жизнь?!
        - Тебя никто не просил! - крикнул Тони. Его голос прозвучал неожиданно, я вздрогнула, обернулась. Лицо Моралеса было бледным, напряженным. На шее часто колотилась сизая жилка.
        - Замолчи, - не глядя на него, сказал Барс. Голос прозвучал тихо, но мурашки по спине побежали даже у меня. Тони невольно отодвинулся к стене, снова затих.
        - Я послала к черту и его, и Пресьосу, - сдавленно сказала Суарес. - Но когда ко мне на репетицию пришли эти девочки - испугалась. По чести сказать, я решила, что он убил Ванду. Он - мог… Особенно если не получил дозы перед этим. Всю ночь я прозвонила ему, утром помчалась к нему домой, подъезжаю - а эти уже там!

«Эти» явно предназначалось мне. Я вспомнила зимнее утро неделю назад, когда мы с Бесом подъехали к дому Моралеса. Опоздай мы на пару минут - и кто знает, как развивались бы события. На ум пришел разговор Моралеса и Стеллы, подслушанный мной тогда в прихожей. Тихий, спокойный разговор на испанском, так отличающийся от громов и молний, потрясающих квартиру за полчаса до этого. Тогда мне и в голову не могло прийти, что Суарес разыгрывает спектакль.
        - Я видела этого… Беса, - словно подтверждая мои мысли, глухо сказала Стелла. - Он убил бы Антонио, если б узнал. Я не могла, поймите, не могла этого допустить! Пресьоса - моя родная сестра, этот мерзавец - ее сын! Что я должна была делать, что?! И про вас я тоже знала! - Это уже адресовалось Барсу. - Девочки сказали, кто вы! Разве вы не хотели его убить?!
        Барс неопределенно пошевелил пальцами, пробормотал, что раньше надо было, а теперь уже что ж… Стелла встала, подошла к подоконнику, плеснула в один стакан вина, в другой - воды из чайника. Стакан с водой, не глядя, протянула Тони. Тот жадно выпил, давясь и роняя капли на пол. Затем напомнил:
        - Мне нужна доза… Ты обещала.
        Несколько секунд можно было ожидать, что бутылка полетит Тони в голову. Но Стелла все же сдержалась. Пробормотав сквозь зубы «merda», поставила вино на подоконник, вернулась за стол. Полный стакан придвинула Барсадзе. Тот поблагодарил кивком головы, отпил немного. Затем Стелла налила вина себе и мне.
        - Стелла Эрнандовна, - воспользовавшись паузой, вмешалась я, - но что же все-таки случилось?
        - Что случилось? - устало переспросила Стелла, пригубливая из стакана. - Случилось то, что ему постоянно нужны были деньги. Того, что давала Ванда, уже не хватало. Работать он не умел и не хотел. А девочка все еще чего-то ждала. Хотела поехать с ним в Испанию, остаться там… Однажды она ему рассказала про икону своей прабабки. Кажется, это была очень древняя и дорогая вещь. И вот это дерьмо, - резкий жест в сторону Тони, - решил заработать!
        Тони что-то недобро пробормотал по-испански, отворачиваясь к стене. Я увидела, как заходили желваки на его скулах.
        - Я не знаю, откуда Ванда узнала про все. Но она примчалась к нему домой с пистолетом и пообещала, что его мозги будут на стене. Я правильно говорю? - жестко спросила Стелла у Тони. Тот подтвердил хмурым кивком, еще ниже опустил голову. Стелла продолжила: - Пистолета он бы не испугался. Но его уже ломало, нужен был героин, а Ванда приносила его каждый раз. Она предложила: героин после рассказа обо всем. И он рассказал ей. И даже назвал адрес своих дружков. Они должны были передать икону и получить деньги.
        - Господи… - пробормотала я. Значит, Ванда все-таки была у Серого и Хека… Подняв голову, я взглянула на Барсадзе. Тот не заметил моего взгляда. Он смотрел на Тони, и лицо у него было такое, что Моралес проворно отполз подальше.
        - Она сказала - передать икону, - своим обычным негромким голосом выговорил Барс. - Передать - кому? Кто ее заказал?
        Тони молчал. Барс поднялся, задев головой абажур лампы. Тот закачался, на стене и потолке заплясали тени. Стелла вскочила, метнулась было к Барсадзе, но тот, не глядя, отстранил ее. Наклонившись к Тони, очень тихо произнес несколько слов. Даже в прыгающем свете лампы было заметно, как побелело лицо Моралеса.
        - Я скажу! - отчаянно закричал он. - Отойди, я скажу! Они говорили - Фотий!

«Фотий!» - грянуло у меня в голове. Стена с репродукцией Веласкеса вдруг качнулась перед глазами, я зашарила руками за спиной, ища стул. Отец Фотий… Кто же это? Кто? Такое знакомое… И тут я вспомнила. «Георгий! ново-с. м. от. фот. зачем?!!» «От. фот.»… И когда Ванда научится ставить заглавные буквы?!
        - Записка! Георгий Зурабович! Вандина записка! Мы думали - «отдать фотографии», а это - «отец Фотий»! Ново-Спиридоньевский монастырь, отец Фотий! Боже мой!
        - Какая еще записка? - ошеломленно переспросила Стелла, но объяснять ей что-то я была уже не в силах. Отчаянно кружилась и болела голова. Мельком я подумала: хорошо еще, что не выпила вина.
        - Фотий? - переспросил Барс. Я увидела, что он тоже изумлен. - Ты уверен?
        - Si, - хрипло сказал Тони. - Это… Это правда.
        - Откуда ты знаешь? - повысил голос Барсадзе. - Ты знаком с ним?
        - Я… никогда его не видел. - На лице Тони снова появился страх, он не сводил расширенных глаз с лица Барса. - Ко мне пришел Серый… Пришел, когда меня ломало, дал героин. Потом начал спрашивать - про Ванду, про ее бабушку…
        - И про икону, - полуутвердительно сказал Барсадзе.
        - Да…
        - Ты понимал, почему он спрашивает?
        - Да…
        - И решил заработать?
        Тони ответил не сразу. Барс не спеша поднялся с места. Сразу же, не сводя с него тревожного взгляда, приподнялась Суарес. Тони судорожно вздохнул, отвернулся.
        - Серый сказал - если помогу, то получу дозу на месяц вперед.
        - Что ты знаешь про Фотия? - помолчав, спросил Барсадзе.
        - Почти ничего… Я не знаю, кто это, они не говорили мне… Я знаю только, что они уже давно ему возят иконы. Что всегда хорошо платит. И не спрашивает, где взяли… Они сказали - дело чистое, старуха не узнает, кто воры… Это правда… Она никого из нас раньше не видела… Я… Я не хотел, madre de Dios, я не хотел!
        - Заткнись! - сорвался наконец Барс, и Тони, захлебнувшись на полуслове, умолк, уткнулся лицом в кулаки. Барсадзе отошел к столу. Взял пачку сигарет. Вспышка зажигалки неровно осветила его лицо, красным огоньком забилась в темных, ничего не выражающих глазах, и мне опять стало страшно.
        Стелла стояла, отвернувшись лицом к стене, - тонкая, высокая, похожая на статуэтку из черного мрамора. Со спины ей не дашь больше двадцати.
        - Что мне делать? - не поворачиваясь, спросила она. - Если эти два бандита уже в милиции, то что им стоит рассказать об Антонио? Сюда, конечно, придут не сразу, но ведь придут же! Я уже думала обо всем. Еще одна моя сестра, Кармен, живет в Аргентине. Она замужем, у нее свой ресторан, там танцуют фламенко. Она согласна взять к себе Антонио, но нет денег на билет. Я собиралась продавать машину, бог с ней… но на это нужно время. Может быть…
        Стеллу перебил тихий писк - звонил сотовый телефон. Барс вытащил его из кармана, извиняющимся жестом приложил руку к груди и вышел из комнаты.
        Он отсутствовал минут пять. За это время мы не произнесли ни слова, а Тони даже не пошевелился, сгорбившись в углу и закрыв голову руками. Почему-то я вспомнила, как он был красив шесть лет назад, когда они с Вандой выносились на сцену в розовом свете прожектора под дрожащие звуки гитар. Зал взрывался аплодисментами - и затихал от первого же гортанного «Оле!» и бешеной дроби каблуков. А когда танец заканчивался, Ванда взлетала на руки к Тони. Он подносил ее к самому краю сцены, и минуту они стояли там - разгоряченные, счастливые, слушая бесконечные овации. К их ногам летели букеты. Тони собирал их и под восторженный рев зала высыпал цветы на свою смеющуюся партнершу. Целовал ей запястье. И уводил за кулисы, чтобы через секунду вынести на руках снова под гром аплодисментов - во второй, третий, четвертый раз…
        Ванда… Что она почувствовала, узнав о предательстве Тони? Перед моими глазами возникло письмо подруги - скомканный белый листочек, найденный нами в углу ее комнаты. Ванда не дописала эту записку, отбросила, не закончив. Значит, не рассчитывала, что ее найдут. Но ведь она начала писать! И записка была адресована Барсу. Что она хотела потребовать от него? Поисков? Мести? Возможно, и того и другого. Но потом Ванда вспомнила, что Барсадзе, как и все другие - я, Катька, Бес, - ничего не знает. И, скомкав, отбросила записку.
        Скрипнула дверь - Барс вернулся. Мы, как по команде, повернулись к нему.
        - У меня есть предложение, - сказал он, обращаясь к Стелле. - Думаю, оно вам подойдет.
        - Что именно? - нетерпеливо спросила Суарес.
        - Я даю деньги. Сколько понадобится на билет до Аргентины и еще столько же. Мои люди делают паспорт и визу. Это займет один день. Если нужен героин - он будет. И завтра тоже. Но только пусть не везет его с собой в аэропорт - могут задержать. Если нужно что-то еще - говорите, я сделаю. Но я не хочу больше видеть его в Москве. Никогда.
        Стелла Суарес думала ровно четыре секунды.
        - Хорошо, - сухо сказала она. Помолчав, с натяжкой попросила: - Вы… можете достать ему дозу? Если не дать сейчас, ночью он полезет на стену.
        Барс молча достал из кармана пакетик с белым порошком.
        Через несколько минут я и Барсадзе покинули квартиру Стеллы. Было десять вечера. Метель на улице прекратилась, но снег не перестал и падал теперь тяжелыми, мягкими хлопьями. Во дворе не было ни души, но, стоило нам отойти от подъезда, как у стоящей неподалеку машины зажглись фары, и она тронулась с места. Открылась дверца, показалась физиономия мальчишки-грузина.
        - Поезжайте домой, Нинико, - посоветовал Барс. - Вам нужно отдохнуть. Дато отвезет вас.
        - Что нам теперь делать, Георгий Зурабович?
        - Я не знаю, - рассеянно ответил он, явно думая о чем-то другом. - Есть кое-какие варианты… Если что-то получится, вы об этом узнаете первая. Я обещаю.
        - А отец Фотий? - удивилась я. - Разве мы не поедем туда?
        Барсадзе невесело усмехнулся:
        - Зачем? Если все так, как рассказал щенок, - поп давно сбежал.
        - Но он может знать, где Ванда!
        - Вряд ли, - равнодушно сказал Барс. - Поезжайте домой, Нина.
        В его охрипшем голосе явственно слышалась усталость. Мне не хотелось казаться невежливой, и поэтому я послушно села в машину рядом с Дато. Но через четверть часа, когда впереди показались башни Ново-Спиридоньевского монастыря, я попросила:
        - Останови.
        - Георгий велел - домой, - неожиданно заупрямился мальчишка.
        - Останови!
        - Уважаемая, раз Георгий велел…
        Я поняла, что настало время действовать решительно, и вцепилась в руль. Машина с диким скрежетом развернулась посреди дороги, завизжала тормозами и встала. К счастью, на улице никого не было. В течение следующих двух минут мне пришлось выслушать темпераментный монолог на грузинском языке, сопровождаемый весьма недвусмысленными жестами. В конце концов Дато сообразил, что я его не понимаю, по-русски обозвал меня безголовой курицей и открыл дверь:
        - Иди, пожалуйста, куда хочешь. Только я с тобой.
        Я пожала плечами и пошла по пустой, серебрящейся в свете фонарей дорожке к монастырю. За спиной отчетливо слышались шаги Дато.
        В пристройке Миши горел свет. Из жестяной трубы поднимался чуть заметный дымок. Странно было видеть его в центре Москвы. Я поднялась по низкому крылечку, потопала ногами, сбивая с сапожек снег, постучалась. Из-за двери послышались шаги.
        - Кто это?
        - Мишенька, это я, Нина. Открой.
        Дверь тут же открылась, и я увидела изумленное, перепачканное краской лицо Миши.
        - Нина? Так поздно? А… это кто?
        - Я могу подождать, - заверил Дато, отходя от крыльца. Я поймала его за рукав:
        - Не выдумывай, холодно. Заходи. Мишенька, я ненадолго. Мне нужно только спросить…
        - Входите, пожалуйста.
        Внутри было тепло, в буржуйке потрескивали дрова. На реечном мольберте была укреплена та же икона Спаса, но теперь она уже была почти закончена. Желтые блики света падали на темный, суровый лик Иисуса. На столе, среди раскрытых книг, банок с красками и грязных кистей стоял чайник, высилась горка пряников. Миша, усадив нас на табуретки, достал с полки знакомые мне глиняные кружки, занялся заваркой. Он старался не показывать удивления. Дато от чая отказался и, вытащив мобильный, возбужденно затараторил по-грузински. Вероятно, жаловался на меня Барсу. Но мне было уже все равно. Я отпила горячего, пахнущего мятой чая, обхватила замерзшими ладонями теплую кружку.
        - Мишенька… Скажи, пожалуйста, кому ты рассказывал об иконе?
        - Никому. - Черные глаза Миши недоумевающе смотрели из-за очков. - Ванда просила никому не говорить, и я молчал. Что-нибудь еще случилось? Ванда не нашлась?
        - Вспомни хорошенько, - я проигнорировала его вопросы. - Пожалуйста, от этого много зависит. Может, кто-то тебя спрашивал?
        - Да ведь никто о ней не знал! - резонно возразил Миша. - А я никому бы не рассказал. Я же понимаю, это - большие деньги, а люди бывают разные. И я молчал.
        - Это точно? - упрямо переспросила я.
        - Конечно, - пожал плечами Миша. - Я никому не говорил. Только отцу Фотию. Он большой знаток иконописи, мне хотелось посоветоваться с ним по поводу отдельных деталей. Очень важно было установить время написания…
        Ну вот все и сошлось.
        - Мишенька, а где сейчас отец Фотий?
        - Я… не знаю. - В голосе Миши послышалась едва заметная растерянность. Я с трудом разлепила губы.
        - Как это? Он что - пропал?
        - Вообще-то я не думаю… - замялся Миша. - Но, честно сказать, все наши уже беспокоятся. Он не появляется в монастыре со вчерашнего дня. Мы думали - болен, звонили домой - там никто не отвечает. Наверное, уехал по делам обители… А почему вы спрашиваете?
        Итак, Барс оказался прав - поп сбежал. Вероятно, узнал о том, что его доверенные лица ввязались в толковище на барахолке. А может быть, до него уже дошли слухи, что в этом деле лично заинтересован Георгий Барсадзе. Так или иначе - отец Фотий исчез.
        - Нина, в чем дело? - обеспокоенно повторил Миша. - Отец Фотий…
        - Бандит и жулик твой отец Фотий, - сказала я, закрывая глаза. - Это для него украли икону.
        - Нет… Не может быть, - сдавленно сказал Миша. - Этого никак не может быть.
        - Скажи-ка, дорогой, - вдруг вмешался Дато. - Где твой отец Фотий живет, знаешь?
        - Здесь, недалеко, - чуть слышно сказал Миша. - На Рылеевской.
        - Поехали, покажешь.
        Я изумленно посмотрела на парня. Тот, пряча мобильный в карман, чуть заметно улыбнулся:
        - Георгий сказал - съезди на всякий случай.
        - И я! Я с тобой! - закричала я.
        - И я! - вскочил Миша.
        Дато смерил нас кислым взглядом профессионала, вынужденного работать с недотепами-дилетантами. С минуту я лихорадочно думала - что делать, если Барсадзе запретил ему брать меня с собой? Но, видимо, никаких инструкций на этот счет не поступало, потому что Дато, поразмыслив, пожал плечами:
        - Да ради бога…
        Через пять минут машина летела по пустым улицам. Сидящий за рулем Дато, судя по всему, ничуть не нервничал, крутил головку радио и вполголоса подпевал Алле Пугачевой:
        - Мэ-э-ри… Никому тэпэрь нэ верит Мэ-эри… Вах, бедная девочка… Нина Сергеевна, печку не включить?
        - Не надо. - Я не сводила глаз с Миши. Он не замечал моего взгляда, сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Пальцы его были сцеплены в замок. Всю дорогу он молчал, лишь изредка подсказывая Дато:
        - У светофора - налево. Второй поворот. Во двор… У третьего подъезда.
        Машина остановилась в темной арке. Мы вышли. Вслед за Мишей вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. На лестничной площадке Миша кивнул на внушительную бронированную дверь.
        - Здесь.
        Я позвонила раз, другой, третий. Никто не открывал.
        - Никого нет, - сказала я. - Поехали домой?
        Дато не отвечал, сосредоточенно разглядывая дверь. Затем повернулся и молча пошел вниз по лестнице, на ходу бросив нам:
        - Я сейчас…
        Вернулся он в самом деле быстро, неся с собой взятый из машины сверток.
        - Что ты хочешь делать? - обеспокоенно спросила я. Дато, не отвечая, развернул тряпку, в которой оказался набор отмычек, снова осмотрел дверь, замурлыкал:
        - Георгий сказал посмотреть - мы и посмотрим… Не волнуйся, дорогой, - все увидим, все поглядим… Нина Сергеевна, можете идти. Дальше я сам.
        - Тебя заметут, - нервно сказала я.
        Дато скорчил гримасу: мол, что за ерунда, - и спокойно, по-деловому занялся дверью. Я растерянно следила за его движениями. Разумнее всего было в самом деле уйти и не рисковать оказаться замешанной в квартирную кражу. К тому же я не понимала, что рассчитывал найти Дато в запертой квартире отца Фотия. Я посмотрела на Мишу. Тот стоял прислонившись к стене, наблюдал за работой Дато. Казалось, ни о чем не волновался. Подумав, я решила, что в случае появления милиции я свалюсь под мусоропровод и притворюсь пьяным бомжом. Но на площадке было тихо.
        Дато работал мастерски - без шума, без лишних движений. Замки чуть слышно поскрипывали, щелкая отжатыми язычками. Не прошло и десяти минут, как мальчишка выпрямился, вытер ладони о штаны и удовлетворенно сказал:
        - Все готово.
        Нам пришлось еще подождать, пока Дато аккуратно сложит инструмент в тряпицу, завернет его и спрячет за пазуху. Затем он толкнул дверь, та подалась, и мы вошли внутрь.
        Во всей квартире горел свет, но я не успела удивиться тому, что хозяин, уходя, забыл погасить электричество. Глаза разбежались от множества икон, покрывавших стены огромной комнаты. Старые, темные образа со стершимися ликами висели рядом с яркими, словно написанными вчера. Серебряные, покрытые камнями оклады отбрасывали на стены разноцветные блики света. Скорбно смотрели Богородицы. Сумрачно взирали Спасы. Ангелы с печальными глазами дули в трубы. В углу мигала красным огоньком лампада.
        Я ошеломленно смотрела на это великолепие. Миша рядом со мной машинально перекрестился. И только на Дато увиденное, казалось, не произвело никакого впечатления. Насвистывая «Мэри», он не спеша прошел в соседнюю комнату, заглянул на кухню, в туалет, в ванную, - и я вздрогнула, услышав его радостный возглас:
        - Вах, ну что я говорил! Вылезай, отец! Зачем прятаться?
        Мы с Мишей переглянулись, кинулись было к ванной, - но в это время в комнату вошел отец Фотий. За ним появился улыбающийся Дато.
        - Что вам угодно? - отрывисто спросил отец Фотий. Он был без рясы, в обычных потертых джинсах и растянутом свитере. Только сейчас я заметила, насколько силен физически этот человек. Соперничать с ним мог, пожалуй, только Георгий Барсадзе. Борода отца Фотия была всклокочена, темные острые глаза метались по нашим лицам.
        - Почему дверь не открывал, когда звонили? - весело спросил Дато, разваливаясь в кожаном кресле у стены. - Столько замков зря испортили… Тебе, отец, привет от Барса. Слыхал?
        Отец Фотий, не отвечая, сделал движение к двери. В ту же минуту Дато словно подбросили пружиной. Вскочив на ноги, он загородил выход, и я с ужасом увидела в его руке пистолет.
        - Дато!
        - Шума не будет, Нина Сергеевна, - пообещал Дато. - Шпалер с глушаком. А тебя, отец, по-хорошему прошу - не дергайся.
        Несколько секунд отец Фотий в упор смотрел на него. Затем молча скрестил руки на груди, отошел к стене. Дато спокойно вернулся в кресло. На минуту в комнате повисла тишина. Нарушила ее я:
        - Отец Фотий… Как вы нашли Тони? Вам рассказала Ванда? Где она, что с ней случилось?
        Отец Фотий даже не повернул головы в мою сторону. А я, глядя на его высокую, широкоплечую фигуру и седую голову, не решилась повторить вопрос. Даже сейчас этот человек продолжал внушать мне уважение. Я чувствовала - отец Фотий так и не заговорит. Пистолет в руке Дато, казалось, не пугал его. Молчание затягивалось.
        - Зря не отвечаешь, отец, - вдруг послышался голос Дато. Не вставая из кресла, мальчишка поднял руку с пистолетом. Послышался сухой щелчок. Икона Богородицы на противоположной стене раскололась и с треском осыпалась на потертый ковер.
        - Господи! - хором охнули мы с Мишей. Дато даже не повернул головы в нашу сторону. Снова тихий щелчок - и рухнула икона Спаса. Щелчок - и Троица рассыпалась в труху.
        Отец Фотий издал придушенный вопль - и рухнул на колени рядом с обломками икон. Я бросилась к Дато:
        - Ты с ума сошел! Перестань!
        - Это же доски, уважаемая! - с неожиданной злостью сказал парень. С его лица слетело всякое благодушие. - Просто доски, дрова!
        - Доски?!! - неожиданно заревел отец Фотий, и мне показалось, что уцелевшие иконы закачались от этого крика. - Вандалы! Изверги! Проклятые нехристи! Это же одиннадцатый век, изуверы! Это древние мастера, это Дионисий!
        От его невозмутимости не осталось и следа, лицо перекосилось от ярости. Сжав в руке обломок иконы, он бросился было к Дато. Тот в ответ улыбнулся и прицелился в многоярусный иконостас в углу.
        - Смотри, отец, - у меня еще пол-обоймы.
        Отец Фотий сразу сник. Покачнувшись, опустился на пол рядом с разбитыми иконами, опустил на них руки. Я заметила, как дрожат его сильные, покрытые ссадинами и зажившими трещинами пальцы.
        - Не стреляй. - Голос отца Фотия сорвался на хрип. - Что… что вы хотите знать?
        Дато взглянул на меня. Я сглотнула слюну, откашлялась.
        - Как вы вышли на Тони, отец Фотий?
        - Ванда исповедовалась мне, - глухо сказал он. - Я знал, что ее любовник - наркоман. Это было ее самым большим несчастьем.
        - Да, - машинально сказала я.
        Цепочка соединилась. Итак, операция отца Фотия «Богоматерь» началась в тот день, когда Ванда, поддавшись на уговоры Миши, решилась исповедоваться. Облегчения, правда, это ей не принесло. А отец Фотий, принявший исповедь, вероятно, вскоре забыл бы об услышанном, если бы Миша, безгранично верящий своему духовному пастырю, через какое-то время не рассказал ему о сокровище Вандиной прабабки.
        - Господи всемилостивый… - вдруг пробормотал Миша. - Я же помню… Отец Фотий, как же так? Вы спрашивали меня, где живет Вандина бабушка… А я не знал и не смог ответить…
        Отец Фотий даже не повернулся к нему, продолжая перебирать обломки икон. Я положила руку на колено Миши. Конечно, он ничего не знал. А расспросить саму Ванду, не возбуждая подозрений, отец Фотий не мог. И тогда он вспомнил об исповеди, принятой полгода назад. О главной боли Ванды - медленно умирающем от героина Тони. И послал к нему Серого. Вот и все.
        - Но как же вы… - вырвалось у меня. - Ведь вы же… Вы - священник…
        Дато, покосившись на меня, скорчил кислую мину. Подавшись вперед, с интересом спросил:
        - Ванда была здесь, отец? Ты знаешь, что с ней?
        - Нет, - снова послышался тихий, сдавленный голос. - Я ничего не знаю. Я… впервые услышал, что она исчезла, от нее. - Не поворачиваясь, отец Фотий указал в мою сторону.
        - А Серый и Хек? - Я вдруг вспомнила красные «Жигули» на монастырском дворе, двоих в кожаных куртках, идущих к церкви. - Они же были у вас в тот же день, что и мы. Почему они не отдали вам икону?
        - Потому что в тот день я не смог им заплатить. Нужна была очень большая сумма, я не успел снять со счета…
        - Разве вы не договаривались об оплате заранее? - удивилась я.
        - Конечно. Но я рассчитывал, что это будет в выходные, как мы условились. Я только вернулся из Киевской лавры, было не до расчетов. Не знаю, почему им понадобились деньги раньше. Кажется, у них возникли сложности, они собирались уехать из города. Но денег у меня не было, я попросил подождать до следующего дня. А назавтра они не пришли. Я не знал почему.
        Вот оно что… Серый и Хек почему-то собрались смыться из Москвы. Но почему? Что произошло, чего они испугались? Связано ли это с Вандой? Кто теперь сможет ответить… Я посмотрела на скорчившегося на полу отца Фотия. Он, не обращая на меня внимания, перебирал трясущимися руками куски разбитых икон, пытался приставить их один к другому, что-то невнятно бормотал. От его силы и уверенности не осталось и следа. Передо мной на полу сидел больной, полусумасшедший старик, за секунду лишившийся самого ценного в своей жизни. Было абсолютно ясно, что ему нет дела ни до нас, ни до Ванды, ни до того, что минуту назад он фактически сознался в преступлении в присутствии трех свидетелей, ни даже до направленного на него пистолета. Я была уверена, что отец Фотий не врал: он в самом деле не видел Ванды и не знает, где она. А раз так, то делать здесь больше нечего.
        - Поехали, Дато.
        Тот молча поднялся с места. Бледный Миша тоже поднялся, забыв на краю стола очки. Я взяла их и, уходя, еще раз взглянула на отца Фотия. Он по-прежнему сидел на полу, не замечая нас. Его дрожащие пальцы перебирали расколотые иконы. Почему-то я подумала о том стареньком священнике в охваченной огнем Одессе, который обвенчал без свидетелей в пустом храме белогвардейского офицера и молоденькую беременную польку. Но голос Дато полусердито окликнул меня из прихожей, и я торопливо вышла из комнаты.

…- Нинка, вставай! Нинка, вставай! Просыпайся немедленно! Совесть у тебя есть или нет?!
        - Нет у меня совести… Катька, отстань… Сегодня же воскресенье… Катька?!!
        Я торчком села на месте, ошалело осмотрелась по сторонам. Вместо собственной комнаты перед глазами были обшитые фанерой стены, некрашеный стол, штабеля книг на полу и подоконнике и сердитая Катькина физиономия.
        - Ты, мать, совсем с ума сошла! - заявила она. - Дома надо ночевать порядочным девицам!
        Господи, где я? Обведя комнатку безумным взглядом, я убедилась, что нахожусь у Миши. В голове всплыли вчерашние события. Я вспомнила ночное посещение квартиры отца Фотия. Вспомнила, как мы ехали по темным улицам обратно в монастырь. Разумеется, мне нужно было отправляться домой, но я боялась оставить одного Мишеньку, которого все произошедшее подкосило окончательно. В машине он тихонько всхлипывал, отвернувшись к окну, и совсем по-детски повторял: «Но как же так… Как же так… Боже мой…» Дато тактично делал вид, что ничего не слышит, но, подвезя нас к монастырю, заявил: «Я сейчас», исчез и вернулся с двумя бутылками «Гжелки». Через час они с Мишей сидели за столом, чокались глиняными кружками и дурными голосами пели «Никому теперь не верит Мэри». Потом Миша размахивал перед носом Дато книгой «Иконопись новгородской школы» и пытался поцеловать глянцевое изображение святого Гавриила. Потом Дато бил себя кулаками в грудь и кричал, что все иконы мира бледнеют перед собором Светицховели во Мцхете. Потом… Потом, наверное, я заснула, потому что больше ничего не могла вспомнить.
        Оглядевшись, я увидела, что Мишина каморка заполнена людьми. Присутствовали все пятеро Бесов, Катька, Миша, храпящий в углу на раскладушке, и Дато - как обычно, в радужном настроении.
        - Почему ты меня не разбудил?!! - завопила я.
        - Зачем? - пожал плечами мальчишка. - Вы устали…
        - А бабушка знает?!
        - Я ей сказал, что ты у Петьки, - ухмыльнулся сидящий на ящике Бес. - Личную жизнь устраиваешь. Кажется, купилась старушка.
        - Не скалься, балбес. Где моя сумка?
        Взгляд в маленькое зеркальце подтвердил мои худшие опасения. Волосы выбились из прически и торчали во все стороны, под глазами лежали синеватые тени, тушь с ресниц размазалась и поплыла, и в общем я была похожа на Маньку Облигацию. Катька поймала мой панический взгляд и моментально сориентировалась:
        - Все - вон. Пошли, пошли отсюда, мужики, идите покурите… Марш, я сказала! Хотите, чтоб я вечером вместо пирогов на свидание пошла?!
        Катькин шантаж, как обычно, увенчался успехом: Бесы с необыкновенной быстротой очистили помещение, утащив за собой Дато. Спящий мертвым сном хозяин опасности не представлял. Я торопливо умылась из рукомойника в углу и принялась заново наносить косметику. Катька с любопытством осматривала комнатку, иконы и книги, одновременно вводя меня в курс событий. Они развивались следующим образом.
        В десять часов утра в квартире Мелкобесовых раздался телефонный звонок. Поскольку в такую несусветную рань все семейство, кроме не ночевавшего дома Беса, еще спало, из постели геройски вылезла одна Катька. Схватив трубку, она без особой деликатности высказала свое мнение об умственных способностях звонившего, объявила, что Яшки дома нет и где он шляется ночами - она не знает, что старшие братья перед ней не отчитываются и что дома они по делам не принимают, а к обеду будут на барахолке, так что со всеми вопросами - туда. В ответ трубка мягко извинилась, представилась Георгием Барсадзе и сообщила о том, что Ванда нашлась.
        Пудреница вылетела у меня из пальцев и разбилась на деревянном полу. Я, не взглянув на нее, вцепилась в Катьку:
        - Как нашлась? Где она?
        - В Пушкине, в больнице.
        - Живая?!
        - Сотрясение мозга. Так что собирайся живей, наши сейчас туда едут.
        Что-то в голосе подруги насторожило меня. Я отодвинула косметичку.
        - Наши? А ты?
        - Ну а чего всем-то тащиться? Я тесто поставила… Бесам обещала, что пирогов нашлепаю. - Катька упорно смотрела в сторону. - И стирать с матерью хотели. Завтра-то уже на работу, когда же мне…
        - Катьк… - Я села рядом с ней. - Ну ты что?
        - Да ничего. Не поеду я. Нашлась она - и нашлась, слава богу. Можно теперь и своими делами заняться. И не смотри на меня так! Сама-то чего туда несешься? Она тебя звала?
        - Но ведь Барс позвонил… - Я невольно смутилась.
        - Ну да - Барс! А не она… - Катька, насупившись, встала, отошла к окошку. - Ей-то, можешь успокоиться, никто не нужен. Я, конечно, что… Сразу Бесу на мобильник названивать начала, прямо с Маринки его стащила. Уж кому-кому, а ему вовсе туда ехать незачем! Чего позориться зря, она ему черт знает когда отставку дала. Какое там, ничего слушать не стал! Чудо мое в перьях, и за что такое наказание…
        Я не стала выяснять, что именно Катька считала наказанием - самого Яшку или его чувства к Ванде. Продолжать спор не имело смысла.
        - На, держи. - Катька протянула мне пакет с Наоми Кэмпбелл. - Икона ее. Пусть радуется - отыскали… И вот это возьми, здесь печенье и смородина тертая, мать положила. От меня - привет. И давай уже домазывайся - с одним накрашенным глазом ехать собралась? Совсем с ума посходили с этой Марсианкой!
        К больнице номер один города Пушкино мы подъехали на двух машинах полтора часа спустя. Трехэтажное серое здание скрывалось в глубине обширного, занесенного снегом двора. Вдоль ограды тянулись голые кусты сирени, по белой клумбе расхаживали две вороны, третья в стороне теребила хлебную корку. По расчищенным дорожкам чинно прогуливались старушки. Наше прибытие произвело небольшой переполох. Бабки, настороженно кудахтая, сбились в кучу у подъезда и с ужасом наблюдали, как из черного джипа выскакивают один за другим братья Мелкобесовы. До меня донеслись обрывки разговора:
        - О - бандиты явились! Говорила я - здесь из ихних кто-то лежит!
        - А рожи-то, рожи! Куды милиция смотрит?
        - Гли, и девку с собой привезли…
        - Один-то еще вчера явился. Точно вам говорю - чеченец самый главный!
        - Да вон он стоит! У, разбойничья морда…
        У крыльца действительно стоял Барсадзе. Я еще при въезде во двор узнала его огромную фигуру в черном плаще. Увидев меня, он подошел. Первыми словами Барса были:
        - Нина, простите меня.
        - Не прощу, - холодно сказала я. Тут же мне вспомнился отсутствующий вид Барсадзе, когда вчера мы вышли от Суарес, его рассеянные ответы на мои вопросы. - Вы еще вчера вечером знали… Это же она позвонила вам на мобильный? Когда мы были у Стеллы?
        - Да, - сознался Барс. - Но, Нинико, что я мог сделать? Она сказала два слова - адрес больницы и «приезжай». Все! Как я должен был поступить?
        - Что с ней?
        - Слава богу - почти все в порядке.
        - Она знает, что мы здесь?
        - Да.
        Сгрудившиеся неподалеку Бесы напряженно наблюдали за нами. Взглянув на них, Барсадзе поднял руку:
        - Здравствуйте, уважаемые.
        - Здравствуйте, Георгий Зурабович, - спокойно сказал Яшка, подходя. Несколько секунд они с Барсом рассматривали друг друга. Во взгляде последнего мне почудилась едва заметная насмешка. Заметил ли ее Бес? Кажется, нет.
        - Подождите, я щас, - махнул он рукой братьям. - Мотор не выключайте.
        Барсадзе посторонился, пропуская нас вперед. Втроем мы вошли под гулкие своды приемного покоя.
        Ванда была одна в большой палате на пять человек. Она сидела на аккуратно застланной койке с потрепанной книгой в руках. Я автоматически бросила взгляд на название. «Револьвер Мегрэ».
        Ванда положила книгу на подоконник и протянула мне руку.
        - Привет.
        Она страшно похудела, осунулась. На ее голове все еще была белая повязка, скрывающая волосы, из-за которой Ванда как никогда напоминала марсианку. Сходство дополняли огромные прозрачные глаза на бледном лице.
        - Ванда… - прошептала я. - Как ты?
        - Спасибо, уже ничего. - Голос ее был прежним: спокойным, ровным. - Яшка, здравствуй. Как барахолка - еще стоит?
        - Ну, мать, задала ты нам жару, - сказал на это Бес. Покосившись на Барсадзе, придвинулся ближе, неловко присел на хлипкий стул. - Ты это… Какая сука тебя?..
        Ванда пожала плечами. Через плечо Яшки взглянула на Барса.
        - Но они же знают, девочка, - словно извиняясь, сказал тот. Ванда отвернулась к окну. Повисло натянутое молчание. Наконец Барсадзе пояснил:
        - Она приехала в Пушкино на квартиру к Хеку и Серому. Тони ей дал этот адрес, про квартиру на Гурьянова он не знал. Пришла с пистолетом и потребовала вернуть икону. Кажется, выстрелила один раз…
        - Два, - не оборачиваясь, поправила Ванда.
        - Да… Конечно, не попала. А потом кто-то из них ударил ее. Чем-то тяжелым, сзади. Когда она очнулась, никого не было. Эти два шакала - воры, но за мокрые дела никогда не брались. Скорее всего, они ударили Ванду со страху, не хотели убивать. А когда увидели, что она не дышит, перепугались и сбежали в Москву, к Серому. Икону, конечно, захватили с собой. Десять дней никуда не высовывались, ждали отца Фотия из Киева. Когда поп вернулся, тут же приехали к нему, но у того не оказалось денег. Хек с Серым согласились подождать до завтра. Вот только не пойму, зачем им понадобилось на барахолке кашу заваривать. Одно слово - отморозки…
        - А… ты? - спросила я Ванду. Та не повернулась, не ответила. Вместо нее продолжил Барсадзе:
        - Ванда сумела выйти из квартиры и выбраться на улицу. Возле подъезда снова потеряла сознание. Люди вызвали «Скорую», Ванду отвезли в больницу. При ней не было никаких документов. Три дня она находилась без сознания, когда очнулась - сказала, что упала с лестницы. В розыске ее не было, и милиция не заинтересовалась.
        Барс говорил еще медленней обычного, с трудом подбирая слова, и я прекрасно видела, что ему неловко. Все это должна была рассказывать сама Ванда. Но она по-прежнему молчала, глядя в окно. Ее тонкие пальцы, сжимающие книгу, слегка подрагивали.
        - Почему ты никому не позвонила? - спросила я. Ванда повернулась ко мне с вопросительным выражением лица. Я поняла, что она не слышала меня. Пришлось повторить:
        - Почему ты не звонила? Мне, матери? Твою прабабушку чуть инфаркт не хватил!
        - Как инфаркт? - нахмурилась Ванда. - Я же ей два дня назад дала телеграмму. Как только меня стали выпускать на улицу - сразу дала. Зачем вы вообще к ней ездили? Так бы она вообще ничего не знала…
        - Но… как же… - растерялась я. - Мы беспокоились…
        - О чем?
        - Но ведь ты пропала!
        - Нин, я большая девочка, - сказала Ванда, слабо улыбнувшись. - У меня свои дела. Вам что, мать названивала?
        - Конечно!!! Я ей сказала, что ты с любовником в Египет улетела!
        - Правильно. Спасибо.
        Я не знала, что сказать еще. Ощущение было таким, будто я разговариваю с подругой сквозь стеклянную стенку, как в импортных фильмах, и мы не очень хорошо слышим друг друга. Чтобы не молчать, я достала пакет с иконой.
        - Вот. Мы ее нашли.
        В глазах Ванды мелькнуло оживление. Она поспешно протянула руку, сняла пакет, положила икону себе на колени. Барсадзе, который еще не видел «события в мировой живописи», подошел ближе. Я следила за его лицом. Когда Барс взглянул на икону, в его глазах на миг промелькнул испуг.
        - Чеми деда… - вырвалось у него. Я понимала его: казалось, что Ванда, держащая икону перед собой, глядится в зеркало. Она сидела почти спиной ко мне, повернув икону к окну, и светлые грустные глаза Богоматери смотрели прямо на меня.
        - Надо отвезти ее бабке.
        - Если хочешь - отвезу, - подал голос Бес. Ванда опустила икону, улыбнулась.
        - Это правда, что ты у этих… двух бандитов отбил машину?
        - Да не я, а из «тараканника» черножопые… О, черт! - спохватился Яшка, взглянув на Барса. Но тот стоял отвернувшись к окну и, казалось, ничего не слышал. Ванда беззвучно рассмеялась, глядя на смущенного Беса. Затем повернулась ко мне:
        - Как твои дела? Что там на работе? Годовой уже все сдали?
        - Пока несут. Твой «Кристалл» меня уже замучил. Что за сводку по льготам ты у них просила?
        - По прибыли и по продажам, с разбивкой на кварталы. Ты требуй, с годовым они так или иначе должны все принести. Как Осадчий?
        - Что ему сделается… Ловит своих жуликов.
        - Вы с ним не помирились?
        - И не собиралась даже…
        Я осеклась на полуслове, сообразив, что говорю что-то не то. Ванда смотрела на меня своими прозрачными глазами, и ее лицо было спокойным и безмятежным. Словно ничего не произошло. Словно не было этих двух недель, за которые я узнала о своей лучшей подруге больше, чем за всю жизнь. Словно не было ни беготни по чужим квартирам, ни разговоров с незнакомыми людьми, ни наркотиков, икон, пистолета… Словно мы сидели не в больничной палате, а на кухне Мамы-шефа, и Ванда готовилась в очередной раз выслушать мои жалобы на Осадчего, Шизофину, полинявший от стирки синий костюм, головную боль от компьютера и прочую ерунду. Еще вчера я была уверена - стоит отыскаться Марсианке, и я засыплю ее вопросами, выясню наконец, почему она так старательно прятала от нас свою жизнь, почему ей было легче солгать, чем признаться, что ей плохо… Но вот она сидит передо мной - и я привычно отвечаю на ее, ЕЕ вопросы о работе, о сводках, об Осадчем…
        - Ванда… Послушай меня. Мы все с ума сходили. Мы за две недели столько всего понаделали…
        Она остановила меня движением руки.
        - Я знаю. Мне Георгий рассказал. Спасибо.
        Я посмотрела на Барса. Тот стоял, опустив глаза, на лице его лежала тень. Что ж… Конечно. Он был здесь еще вчера. Наверняка они с Вандой проговорили всю ночь. И что нового я теперь ей скажу? Внезапно я отчетливо поняла, что Катька была права, и в горле встал комок. Ванде совершенно был не нужен здесь никто из нас. Кроме, разве что Барсадзе.
        За спиной у меня поднялся с места Бес. Послышался глухой стук - он поставил на тумбочку сумку.
        - Тут это… Катька насовала. Печенье какое-то, смородина… Лопай. И того… Давай уже, мать, домой, без тебя скучно.
        Лицо Ванды слегка порозовело. Она жестом попросила Яшку нагнуться, поцеловала его в щеку, прошептала несколько слов. Бес растерянно буркнул в ответ что-то невразумительное, отошел к двери. Ванда посмотрела на меня.
        - Увидимся дома, - буднично сказала она. Нагнувшись, достала из тумбочки листок бумаги. - Пожалуйста, отдай в отдел кадров на работе. Это заявление об уходе.
        - Отдам. Выздоравливай.
        Я вышла из палаты вслед за Яшкой. С порога я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на подругу, но рядом с койкой уже стоял Барс. До меня донесся его голос. Я услышала лишь несколько слов, обращенных к Ванде. Но и этого было достаточно, чтобы побыстрей закрыть за собой дверь.
        Больничный дворик потемнел: из-за макушек тополей наползала туча. Первые снежинки уже вертелись в воздухе. Ворон на клумбе не было, вместо них гонялись друг за другом взъерошенные воробьи. Один из них взлетел на куст, и с веток сирени тяжело посыпался снег. Стоя на дорожке, я смотрела на воробьиную возню. Старалась не моргать.
        - Ну здрасьте нам, - невесело сказал Яшка. - Ты чего это, Нинк?
        - Бес, отстань… Не обращай внимания…
        Яшка, вздохнув, полез в карман. После минуты сосредоточенных поисков извлек из него огромный, скомканный, весьма сомнительной чистоты платок и насильно заставил меня высморкаться. Затем для полноты эффекта сам вытер мне слезы, и мне показалось, что по лицу проехался ледовый каток.
        - Яшка! Лопатой своей! Отстань сейчас же!
        - А ты не реви. Надоели вы мне хуже сифилиса. - Он убрал платок, сощурился на тучу. - Надо ехать. Щас так снежком отоварит…
        - Ты правда с утра от Маринки сорвался? - спросила я.
        - Угу… Теперь визгу не оберешься. А я ей сто раз говорил - когда дела, тогда не лезь! Мозгов-то нету - баба…
        - Ты у Осадчего на квартире с ней встречаешься?
        - Кто тебе сказал?! - возмутился было Бес, но, посмотрев на меня, пожал плечами. - Н-ну… А куда я с ней денусь-то? У ней - родители-алкаши, я уж замучился папаше мозги вправлять, чтоб Маринку с матерью не гонял. У нас - сама знаешь, что делается, двор проходной… Что мне - в гараже ее?.. Так зима вроде…
        - Давно бы квартиру купил.
        - Фигушки, - подумав, убежденно сказал Бес. - Ее потом из этой квартиры никаким танком не выпихнешь. Знаю я вас, бабье, - тут же решит, что жениться хочу. Поехали домой!
        Дома мы были через два часа. Дорогу сильно затруднил снегопад, накрывший нас при выезде из Пушкина. Яшка за рулем пыхтел, ругался и обвинял в неожиданной снежной буре всех на свете, включая бога, президента, метеобюро и собственных братьев. Последние на всякий случай не возражали, но, как только джип поравнялся с родной барахолкой, хором попросили остановить и организованно покинули средство передвижения. Яшка с минуту соображал, не податься ли следом за ними, но затем все же решил сделать широкий жест:
        - Довезу тебя.
        На лестничной клетке царила подозрительная тишина. Не было слышно ни команд Мамы-шефа, ни телевизора, ни грохота кастрюль. Мы с Бесом недоумевающе переглянулись.
        - Повымерли они, что ли?.. - пробурчал Яшка. Решительно бросил в угол так и не раскуренную сигарету и толкнул дверь. Я, крайне заинтригованная, пошла за ним.
        Было очевидно, что Катьке сегодня не до пирогов: на кухне безраздельно царствовала фирма «Арарат» в лице Армена Саркисяна. Катькина кофточка утратила свою необходимость и грустно висела на крючке для полотенец. Сама Катька с блаженным выражением лица мешала ложкой в кастрюле, а Армен, пристроившись сзади, сражался с ее лифчиком. От сего занятия его отвлекли три слова, произнесенные Бесом. Слова были короткими и всем известными, но произвели эффект взорвавшейся бомбы. Катька по-куриному квохтнула, утопила ложку в щах и тяжело плюхнулась на стул. Саркисян испуганно забормотал по-армянски, увидел меня, покраснел и поспешно принялся приводить в порядок отдельные детали своего туалета.
        - Бес, не подумай ничего…
        - Какого, я спрашиваю, хрена?! - загремел Яшка. - Ты что, засранец, тут делаешь? Хочешь, чтоб я тебе на фиг открутил… - последовало полное перечисление частей тела, подлежащих откручиванию. - Тебе что, во всей Москве больше трахать некого?! Забыл, на чьей территории свои дела обтяпываешь?! Я тебе щас напомню! Катька, выдь отсюда, с тобой потом поговорю!
        - Чи-и-иво-о?! - Катька вдруг восстала с табуретки, воинственно поправляя лифчик. Глаза ее сузились в колючие щелочки, руки уперлись в бока, а лицо приобрело отвратительное выражение. И, прежде чем Яшка сумел переоценить ситуацию, Катька грудью вперед пошла в атаку:
        - Да ты кто такой?! ТЫ КТО ТАКОЙ?! Козья морда, бандит недорезанный! Ты чего командуешь, холера? Тебе тут не барахолка! Мне, слава богу, третий десяток, мне свою жизнь устраивать надо! Что я - к этой вашей плите навеки приставленная? Всю жизнь на вас, обормотов, батрачить буду? Каждый день ваши рожи перед глазами, хоть бы вас понос прохватил, чтобы не жрали с утра до ночи все подряд! Я тебя не спрашиваю, где ты по ночам болтаешься! Я от тебя твоих девок не гоняю! Ишь, взял моду - учить меня! Еще слово - и всех без щей оставлю! Ты меня знаешь, я за базар отвечаю!
        Такого напора Бес не ожидал. Он сделал шаг назад. Потом второй. Ловко уклонился от запущенного в него черпака, перехватил в сантиметре от собственной физиономии мокрое полотенце, швырнул его в раковину и заорал:
        - Ша!!! Чего взбесилась! Сядь, поговорим спокойно! Где мать?!
        - К Софье Павловне ушла, - мстительно прошипела Катька, натягивая кофту. Из-за ее спины испуганно выглядывал Армен. Стоя у порога, я с растущим интересом рассматривала его. Что-то в его облике казалось мне странным. После минуты напряженного всматривания я осознала, что свершилось чудо: кажется, Саркисян побрился.
        - Катенька, девочка, успокойся, - косясь на грозного Беса, неуверенно начал Армен. - Зачем так кричать? Всегда договориться можно. Бес, не подумай ничего плохого. Я тебя и твою сестру очень уважаю! Я, между прочим, к тебе поговорить пришел, по делу! Разговор важный, очень серьезный, давно собирался…
        - Денег не дам, - отрезал Бес. - Ты мне с декабря должен.
        - Ва! Не о том! Эх, черт, вина нету…
        - Замолчи, чучело, - горестно сказала Катька. - Лишь бы нарезаться… Бес, слушай, я сама скажу. Мы вот с этим женимся. Я в залете.
        Секунду можно было гадать, хватит Яшку удар или нет. Но молодость организма взяла верх, и вместо удара последовал короткий текст, которого я здесь не привожу по соображениям морали. Затем на всеобщее обозрение была выставлена Яшкина фига, приправленная комментарием: «Через мой труп, шалава! Все!» После чего за Бесом захлопнулась дверь, и от ее удара закачались все поварешки в кухне.
        - Ну и наплевать, - беззаботно сказала Катька. Посмотрев на скисшего Армена, подмигнула ему: - Чего ты, горе мое? Раз сразу не убил - потом не будет. Вечером все равно жрать захочет и явится. Говорила я, что с ним голодным разговаривать без толку? Садись, давай я тебя хоть накормлю чем-нибудь. Нинка, и ты садись. Посмотри за дверью, в мамином сапоге, - стоит пузырь? О, не нашли, уголовники, мою заначку! Тащи сюда! Давайте хряпнем - за мою семейную жизнь!
        - Ура, - тупо сказала я, ставя на стол бутылку «Хванчкары». Голова шла кругом. Слава богу - безумные выходные подходили к концу.
        Два месяца спустя мы с Георгием Барсадзе сидели в «Колхиде». На дворе уже была весна, ранняя и дружная в этом году. В восемь часов вечера еще было светло, каштаны за окнами ресторана начинали разворачивать почки, сохли тротуары, на улицах мелькали разноцветные плащи и куртки. В этот раз Барс настоял на том, чтобы сделать заказ. От огненного сациви во рту у меня был пожар, который я безуспешно пыталась погасить минералкой. Одновременно приходилось взывать к совести Барсадзе:
        - Георгий Зурабович, ну что же тут смешного? Мы две недели боялись, что до смертоубийства дойдет. Вам легко смеяться…
        Мои увещевания пропадали втуне - Барс хохотал. Во все горло, зажмурившись, сверкая большими белыми зубами и сквозь смех приговаривая что-то по-грузински. Пять минут назад я рассказала ему о состоявшейся недавно Катькиной свадьбе. Сему событию предшествовали долгие и выматывающие бои, в ходе которых обе воюющих стороны - Катька и Бес - стояли насмерть. На стороне Катьки была тетя Маша, которую Армен Саркисян сумел обаять своими бархатными очами, уверениями в страстной и пламенной любви к ее единственной дочери, демонстрацией московской прописки и обещанием в скором времени купить квартиру. Сторону Беса приняли братья и отец, и на протяжении двух недель на барахолке могли происходить любые события вплоть до гражданской войны - Мелкобесовых это не интересовало. Кухня Мамы-шефа, к вечеру забитая родственниками и друзьями обоих влюбленных, ходила ходуном. Произносились страстные клятвы и матерные монологи, протекало развенчивание кумиров и открывание глаз, вспоминался ход истории, религиозные обряды, национальные традиции, курс доллара и цены на квадратный метр жилплощади в Москве. К концу второй
недели Катькино терпение лопнуло. Выхватив из рук старшего брата стакан водки, она лихо втянула его в себя, воздвиглась на стул и с его высоты решительно объявила, что сейчас же, сей секунд, забирает косметичку, дубленку, финские сапоги и уходит в
«тараканник». Плевать, что там пять человек на метр. Плевать, что развернуться на кухне невозможно, что чужие дети под ногами и что окно до сих пор забито фанерой. Любовь - главное в жизни, и если некоторые недоразвитые рэкетиры этого не понимают - что ж, их проблема. Она, Катерина Мелкобесова, не намерена жертвовать из-за этого личным счастьем и любимым человеком. Под гром аплодисментов семьи Саркисян Катька хлопнула стакан об пол, слезла со стула и, покачиваясь, пошла собирать вещи. Дело приобрело нешуточный оборот, Мама-шеф схватилась за валидол, честь семьи была поставлена на карту, - и Бес сдался. Последующая неделя протекла не в пример спокойно и в основном была посвящена обсуждению коммерческих вопросов. В конце концов деньги на пресловутую квартиру для молодых дали обе семьи. Кроме того, Бесы сконцентрировали свою фамильную предприимчивость и умудрились путем тройного обмена приобрести жилплощадь в нашем же дворе. Обрадовались все, кроме невесты: «Это что же - до смерти мне вас кормить?! Саркисян! Все к черту, не хочу свадьбы, поехали в твой Ереван! Видеть их больше не могу!»
        Армена предложение возлюбленной почему-то не устроило. Неминуемую катастрофу предотвратила только клятва братьев Мелкобесовых не появляться на кухне замужней сестры чаще трех раз в неделю. Услышав это, Катька тут же утихомирилась, и процесс женитьбы потек положенным путем. На свадьбе было такое количество народу, что ресторан «Колхида», снятый для сего события, не мог вместить всех гостей, и столы пришлось выносить на улицу - благо, было уже тепло. По ходу торжества Бесы решали свои производственные проблемы, по залу то и дело шныряли темные личности, периодически возле ресторана возникали наряды милиции, и все это изрядно напоминало первые кадры «Крестного отца». После медового месяца, сокращенного трудовым законодательством до трех дней, Катька принесла в налоговую инспекцию заявление об уходе.

«Пойду к мужу бухгалтером на фирму. А то его посадят за неуплату, а мне передачи носи!»
        - …Золотая девочка! - отсмеявшись, одобрил Барсадзе. - Жаль, что меня в Москве не было. Это надо же - такое пропустить!
        - Какая погода в Испании, Георгий Зурабович?
        - Жарко. Ванда передавала вам привет.
        - Когда она вернется?
        - В августе. Поступать в художественное училище. Та-а-акой список книг мне велела купить… Но почти все уже нашел.
        Ванда улетела в Испанию два месяца назад - сразу же после выписки из больницы. Перед отлетом она съездила в деревню к прабабушке и лично отвезла ей злополучную икону. На работу Ванда не пришла даже за расчетом. Я уже не удивилась тому, что она не позвонила ни мне, ни Катьке. Вместо нее позвонил Барс, который, собственно, и рассказал мне обо всем, присовокупив, что перед отлетом Ванда несколько раз встречалась со Стеллой Суарес. О чем они говорили - Барс не знал, но конечным результатом оказалась внушительная пачка писем - от Суарес друзьям в Испании. Эти рекомендации позволили Ванде получить работу байлаоры в ресторане «Los gitanos» в одном из пригородов Мадрида. Затем долгих два месяца от нее не было никаких известий. Я уже окончательно смирилась с тем, что больше никогда не встречусь с Марсианкой, но сегодня утром зазвонил телефон. Барсадзе снова объявился в Москве.
        - Почему она возвращается? - спросила я. - Она же мечтала танцевать!
        - Да… конечно. Но, во-первых, - прабабушка. Ванда очень скучает.
        - ?!!
        - Не верите? Она хотела послать ей телеграмму из Мадрида, но там на почтамте не принимали русский текст. Письма идут очень долго. А во-вторых… Вы знаете, что там весь город ходит смотреть на ее рисунки? Сначала она перерисовала всю обслугу и танцовщиц. Потом - хозяина, его семью, потом друзей хозяина, потом родственников друзей хозяина… - Барсадзе говорил абсолютно серьезно, но в его темных глазах скакали чертики. - Кончилось тем, что она заключила с этим Диего контракт на переоформление ресторана. С ума можно сойти, что за девочка! Ночью - танцует, днем - рисует, когда спит - не понимаю! Кажется, счастлива… пока. Испанцы на нее ходят смотреть, как в кино. Она там, среди этих черных галок, - экзотика. Стала как негатив: загорелая, волосы светлые… Но чувствует себя рыбкой в воде. Болтает по-испански, носится по Мадриду на мопеде, уже какие-то парни… Как будто у меня есть время их гонять!
        - Но чего же ей еще?..
        - Как «что»? - усмехнулся Барс. - Вы же ее знаете! Решила, что как художник непрофессиональна, и собралась поступать летом в Суриковку. Совсем не понимаю, что из этого выйдет. Но если хочет - почему нет?
        Действительно… Я отвернулась к окну, вспоминая события двухмесячной давности.
        - Отец Фотий все-таки сбежал, - словно прочитав мои мысли, сказал Барсадзе. - Наверно, понял, что ввязался в опасную кашу. Коллекция икон тоже пропала вместе с ним. Надо думать, все доставались так же - по деревням, по церквям. Разве будет какая-нибудь старуха обращаться в милицию? Только порадуется, что саму не пристукнули - и все… А работала эта парочка - Серый и Хек. Им, кстати, дали срок условно.
        - Как? Только условно?!
        - За хранение наркотиков и спекуляцию произведениями искусства. То, что они чуть не убили Ванду, - не выплыло. Среди икон, найденных у них в квартире, ничего ценного не было. Героина тоже совсем мало, даже не дотягивало до нормы. До сих пор сам не пойму - зачем они к ореховским пристроились? Разве поп платил плохо? Я хотел встретиться с ними, но Ванда не разрешила. Сказала - пусть все останется как есть. Раз икона на месте - зачем людей убивать?
        - Все-таки странно, - подумав, сказала я. - Отец Фотий… В монастыре все на него просто молились. Там все держалось на нем. Да я же видела - его даже рабочие-алкаши боялись! Сейчас его нет - и все строительство стоит. Не сегодня-завтра беспризорники разбегутся, их уже кормить нечем. Даже реставраторы ушли. Остался только Миша, но и он через неделю уезжает: в Суздале восстанавливается какая-то церковь, есть работа… Такой человек, такая силища - и из-за этих икон, в сущности, деревяшек!.. Я же помню - он даже Дато с пистолетом не испугался. А стоило испортить две иконы - и все. Как будто родных детей убили.
        Барс неопределенно пожал плечами. Подняв на меня глаза, чуть заметно улыбнулся:
        - Вы еще очень молодая, Нинико.
        Я не стала уточнять, что он имел в виду. Вместо этого вспомнила о другом:
        - Георгий Зурабович… А что с Тони?
        Барсадзе нахмурился:
        - Он в Аргентине. Кажется, в клинике, но надежды мало. В таком состоянии трудно вылечиться. Этот мальчик, я думаю, не выкарабкается.
        Я невольно передернула плечами. Тихо спросила:
        - Ванда знает?
        - Нет, - коротко сказал Барс. Помолчав, неохотно поправился: - Наверное, нет. Я ей не рассказывал, но, может, эта Суарес… Не знаю. Сама она о нем никогда не вспоминает.
        - Жаль. Такой молодой… - прошептала я.
        - Нина, он получил свое, - сдержанно возразил Барсадзе. - Это со всеми бывает - рано или поздно.

«А с вами?» - захотелось спросить мне. Но благоразумие взяло верх, и я промолчала.
        - Когда вы будете в Мадриде?
        - Не скоро. Через месяц, я думаю. - Поймав мой удивленный взгляд, Барсадзе пояснил: - Завтра я лечу в Тбилиси. Цицино, моя дочь, выходит замуж. - Барс задумался на минуту. Затем улыбнулся, и лицо его посветлело. - Нина, если бы вы ее видели… Мою девочку… Цицино - красавица! Семнадцать лет, и ее еще никто не целовал! Она чистая, как… как роса. Как вода Ингури…
        Впервые я слышала от Барса такой изысканный поэтический оборот. Он сам заметил это, смутился и неловко полез за «Мальборо». Я тоже закурила было, но, вспомнив об одном обстоятельстве, поспешно притушила сигарету.
        - Что ж… Поздравляю. Когда будете в Испании - передавайте Ванде привет.
        Барсадзе опустил голову. Несколько минут сидел молча, явно что-то обдумывая. Дым сигареты скрывал от меня его лицо. Наконец Барс поднял глаза.
        - Нинико… Мне бы не хотелось, чтобы вы плохо думали о Ванде. Я все понимаю, она обидела вас… Здесь нельзя спорить, но вы… Вы умная девочка. И мне кажется, вы понимаете. Ванда не умеет показывать своих мыслей. Она не умеет жаловаться, не умеет плакать. Она не умеет даже разговаривать с людьми. Ей всегда было проще слушать кого-то, но рассказать в ответ что-то о себе… Она не знает, как это делается. И на лице у нее совсем не то, что… Я же сам не догадывался ни о чем! Она жила со мной целый год, и я ничего не понимал! Мне сорок пять, я много видел, у меня взрослые дети, - и все равно я не понимал! Пока она не поговорила со мной - тогда ночью, в больнице. Я… я не знаю, как сказать, - вдруг смешался Барс.
        Я не пыталась помочь ему. Молчала, постукивала ногтем по стакану с минералкой.
        - Тогда, когда все это случилось… Она не позвонила вам не потому, что не доверяла. Просто она была уверена, что справится сама. Как до сих пор справлялась со всем. Ей в голову не приходило, что друзья бросятся ее разыскивать, что Бес устроит все эти разборки, что вы будете со мной носиться по Москве… Она привыкла ни на кого не рассчитывать. Ни на вас, ни на мать… ни даже на меня. Вспомните, она писала записку мне, хотела просить о помощи - и не сумела. Особенно после того, как этот Тони предал ее. Вам она не подала виду. Но для нее все, что вы сделали, было большим… большим потрясением. И неожиданностью. Она много плакала - в больнице и потом, в Испании. Сама хотела позвонить вам, но так и не смогла.
        - Господи, да почему?! - вырвалось у меня.
        Барс грустно усмехнулся:
        - Вы же ее знаете… Теперь она думает, что вы считаете ее дурой и истеричкой.
        - Конечно, дура, - пробормотала, отвернувшись, я. Отпила минералки, подумала: - Георгий Зурабович… Перед тем, как лететь в Мадрид, позвоните мне, пожалуйста. Я… напишу Ванде.
        Он молча кивнул. Чуть погодя сказал:
        - Я знаю, что вы уходите из налоговой инспекции. Помните, я предлагал вам работу? Я не шутил. Вы правильно поступили, налоговая инспекция - не место для женщины. Подумайте еще раз, Нинико. Это будет хорошая работа за хорошие деньги. И никакого отношения к моей… м-м… деятельности. За это я отвечаю.
        - Спасибо, Георгий Зурабович. Я не могу.
        - Нина! - обиделся Барс. - Не подумайте ничего плохого! Это не подарок и не взятка! Мне ведь есть за что благодарить вас. Я не забываю таких вещей.
        - Георгий Зурабович… - я улыбнулась. - Ваша информация не точна.
        - То есть как? - нахмурился Барсадзе.
        - Я в самом деле ухожу из наложки. Но вам не доложили почему.
        Выслушав меня, Барс рассмеялся. Ему удивительно шла улыбка, его грубое лицо с тяжелыми чертами сразу молодело на несколько лет. В темных, обычно ничего не выражающих глазах забилась озорная искорка.
        - Нинико, но это же прекрасно.
        - Я тоже так думаю. - Я вздохнула. Барс, кинув взгляд на мое лицо, явно хотел спросить о чем-то, но, подумав, воздержался. Чуть погодя сказал:
        - Если будут проблемы - вы знаете, как меня найти. И, пожалуйста, не стесняйтесь.
        - Спасибо.
        Я знала, что никогда не обращусь к Георгию Барсадзе за помощью - что бы ни случилось. И все же его слова были мне приятны.
        Вдвоем мы вышли из «Колхиды». На улице едва начинало темнеть. Дворник гонял по тротуару воду из лужи, верба у газетного киоска пушилась серебристыми сережками. Над крышами домов вставала белая весенняя луна.
        - Куда вас отвезти? - спросил Барс.
        - Никуда. У меня встреча через полчаса - напротив, в «Макдоналдсе».

«О, чеми деда…» - отчетливо прочиталось на лице Барсадзе. Он с отвращением покосился на красно-желтое здание «Макдоналдса», но вслух ничего не сказал. Бережно поцеловал мне руку, улыбнулся и пошел к серой «БМВ».
        Осадчий, как всегда, опаздывал. В ожидании его я листала журнал, тянула кока-колу через соломинку (сациви все еще давало о себе знать) и даже не сразу заметила знакомую кожаную куртку, мелькнувшую у входа. Петька подошел и сел напротив. Серые холодные глаза выражали крайнюю степень отчуждения и неприступности.
        - Привет. Что случилось?
        Вчера, когда я позвонила Петьке на службу и назначила свидание, он не сразу нашелся что сказать. Затем замороженным голосом справился о здоровье бабушки и поинтересовался, чем вдруг вызван подобный интерес к его скромной персоне. Не влипла ли я в криминальную историю со своими новыми дружками? Последняя фраза содержала прямой намек на Барсадзе, но я не поддалась на провокацию, заверила Осадчего, что все в порядке, и повторила, что мне очень нужно с ним увидеться. Петька наконец пришел в себя, заявил, что у него масса дел, и личных в том числе, времени на пустую болтовню мало, но если я уж так настаиваю, то он, так и быть, из уважения к женщине придет к восьми часам в «Макдоналдс». Пожалуйста, не задерживайся, дорогая. «Не беспокойся», - ледяным тоном заверила я. Желание со всего размаху швырнуть трубку на рычаг было мною с честью подавлено.
        - Так в чем дело? - осведомился Петька. - Давай быстро, время - деньги…
        - Ничего особенного. - Я достала из сумочки узкую полоску бумаги. Положила на стол перед Осадчим. С минуту Петька озадаченно разглядывал ее.
        - Это что?
        - Тест на беременность. Видишь - две полоски.
        У Осадчего медленно открылись рот и глаза. Для начала он икнул. Затем для чего-то потыкал в бумажку пальцем. Полез за сигаретами, уронил пачку на пол, потер кулаком лоб. Уставился на меня.
        - Это… точно? Ошибки быть не может?
        - Не может. Я уже была у врача. Закрой рот, люди смотрят.
        - К-к-какой месяц?
        - Третий. Слушай внимательно. Никаких абортов - я так решила. Осенью буду рожать. С родителями я уже говорила, с бабушкой тоже, они не возражают. От тебя ничего не требуется. Но бабушка сказала, что ты должен знать. Наверное, правильно. Никаких алиментов я, боже сохрани, не прошу, - мы в разводе. Но ребенок - твой, и нужно, чтобы ты…
        - Ур-р-р-ра-а-а!!!
        На дикий вопль, ударной волной прокатившийся по залу, обернулись все до единого. Официантка уронила поднос, и бумажные стаканчики из-под кока-колы весело покатились по полу. Охранники, стоящие у дверей, переглянувшись, дружно зашагали к нам. Но Осадчему уже было все равно: он схватил меня на руки и, сметая все на своем пути, галопом заскакал по «Макдоналдсу». Мне потребовались все мои голосовые возможности, чтобы объяснить лейтенанту милиции Петру Осадчему, что с беременными женщинами так не обращаются. Угомонился Петька только тогда, когда я клятвенно пообещала - будет сын.
        Эпилог
        Нина Петровна и Софья Петровна Осадчие появились на свет в последних числах октября, ночью, основательно помучив меня и акушерскую бригаду. Утром я сквозь сон услышала знакомые голоса, скандирующие: «Ни-ну! Ни-ну! Ни-ну!» Выглянув из окна роддома, я узрела внизу на клумбе мужа, бабушку, примчавшихся из Парижа родителей и семейство Мелкобесовых в полном составе - включая месячного Якова Арменовича Саркисяна, своим криком перекрывшего весь сводный хор. Через несколько дней я вернулась домой. Стояли последние ясные дни осени, клены роняли рыжие листья, во дворе горели кисти рябины, и рождение моих девиц праздновалось с невероятным размахом. В разгар торжества раздался звонок в дверь. Я выбежала в прихожую и оказалась в горячих объятиях Дато. Он обнял и поцеловал меня так непринужденно, словно приходился мне, по меньшей мере, родным братом, полез поздравлять подозрительно хмурящегося Осадчего, сказал: «Вах! Богини!», заглянув в кроватку, и, наконец, втащил в квартиру огромную корзину роз. Никогда, ни на одном московском рынке я не видела такой красоты. Багряные лепестки дрожали от свежести, они еще
были обрызганы водой; алые отблески играли на стенах квартиры. Пока все ахали и восхищались цветами, Дато отвел меня в сторону и сунул в руку бархатную коробочку. Открыв ее, я обнаружила внутри две золотые цепочки замысловатого плетения и крошечные крестики в бриллиантах.
        - Дато! Но я не могу! Это очень дорого! Дато, ни в коем случае! Передай Георгию Зурабовичу, что большое спасибо, но я никак не могу…
        Дато подпрыгнул на месте, замахал руками, как ветряная мельница, и объявил, что мой отказ будет воспринят Георгием Зурабовичем как тяжелейшее оскорбление в его жизни. Георгий Зурабович большой, уважаемый человек. Георгий Зурабович помнит о своих друзьях. Георгий Зурабович очень уважает меня лично и моего супруга, пусть даст бог счастья и здоровья на долгие годы. Георгий Зурабович просит не понять его неправильно, поэтому подарок - для вот этих красавиц, а не лично для меня. Георгий Зурабович все понимает… и так далее. В конце концов бурного напора кавказского темперамента не выдержал даже Осадчий.
        - Фиг с ним - бери. Пусть меня увольняют! За коррупцию и несоответствие!
        - Вах!!! Дорогой! Какая коррупция? Кто «несоответствие»? Что за глупости? Давай пить за твоих красавиц! Мра-а-авол джами-и-и-е-е!
        В общем - полный дурдом…
        Большое, на семи листах, письмо от Марсианки пришло мне еще в июне. В августе в Москве появилась она сама - похудевшая, коричневая от загара, с выгоревшими льняными волосами и татуировкой на плече - черной ящерицей. В сентябре подруга успешно поступила в Училище живописи и ваяния имени Сурикова. Но это уже начало совсем другой истории.
        notes
        Примечания

1
        Танцовщица.

2
        Сын шлюхи.

3
        Привет.

4
        Мамочка моя.

5
        Уважаемая.