Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски Александр Алексеевич Другов
        Русский детектив
        Главный герой произведений популярного современного писателя А. Другова сотрудник российской разведки Алексей Соловьев. В романе «Парижский антиквар» (по мотивам которого, кстати, поставлен известный телесериал) он распутывает цепь убийств. А в романе «Сделаем это по-голландски» ему выпадает совсем иная роль - доказать собственную невиновность.
        Александр Алексеевич Другов
        Парижский антиквар; Сделаем это по-голландски
        ПАРИЖСКИЙ АНТИКВАР
        роман
        За последние полтора часа с магазине Лорана на тихой рю де Лилль неподалеку от музея современного искусства Орсэ не было ни одного посетителя. Как и многие владельцы маленьких антикварных магазинов Парижа, Лоран не рассматривал торговлю антиквариатом как сколько-нибудь серьезный источник заработка. Скорее это был уютный мирок старых предметов и картин, в котором появлялись немногие избранные да заходили редкие иностранные туристы и спокойствие которого ничто не нарушало. Время от времени Лоран покидал его для консультаций по сложным случаям авторства тех или иных картин и полученные гонорары позволяли ему философски относиться к отсутствию покупателей.
        Хелле, сидевший в «пежо-406» метрах в пятидесяти от входа, недовольно глянул на часы. До закрытия магазина оставалось сорок минут. Он хотел быть уверен, что в магазине кроме него никого не будет. Так, скорее всего, и случится: посетители нечасто приходят к Лорану. Конечно, еще лучше было бы отложить визит до субботы, но дело казалось слишком срочным, и ему нужно было увидеть Лорана именно сегодня.
        Еще раз посмотрев на часы, Хелле закурил сигарету. Его худое аскетичное лицо оставалось неподвижным. Он был очень недоволен собой. Проблему необходимо было решить до приезда в Париж шефа, иначе не оберешься брюзжания и нотаций. Впрочем, скандала не избежать в любом случае, но уж лучше поставить его перед свершившимся фактом. В конце концов Хелле сам сделал ошибку, сам ее и исправил.
        После каждой выволочки от Ковальски ему хотелось напиться до бесчувствия - так было легче удержаться от соблазна свернуть шею своему работодателю. Кто мог еще десять лет назад представить себе ситуацию: он, майор «Штази», службы безопасности бывшей ГДР, работает на одного из тех, против кого столько лет боролся всеми доступными средствами. Именно то, что в борьбе с противником и с собственными согражданами, попавшими под влияние противника, «Штази» действовало последовательно и без особого ограничения в методах, обусловило гонения на сотрудников службы безопасности в девяностые годы. Хелле, который за время своей работы успел принять участие в нескольких специальных операциях, о возвращении на родину думать не приходилось.
        Хелле загасил окурок в пепельнице на приборной панели. Оглядев пустынную улицу, вытянул из-под пиджака «Вальтер П-88» и неторопливо навернул на ствол глушитель. Влюбых ситуациях он предпочитал этот безотказный пистолет, сконструированный под мощный девятимиллиметровый патрон для парабеллума. Хелле вообще доверял исключительно немецкой технике, и только необходимость приспосабливаться под окружающих здесь, в Париже, могла заставить его ездить на французском «Пежо».
        Захлопнув дверь машины, Хелле неторопливо направился к магазину и, почти дойдя до его двери, чертыхнулся сквозь зубы: навстречу ему из переулка появилась ветхая старушка. Что-то тихонько приговаривая и не глядя по сторонам, она медленно несла небольшую плетеную корзину с продуктами. Не замедляя шага, Хелле миновал антикварный магазин, вежливо посторонившись, пропустил мимо себя старушку, и, остановивившись на углу, успел заметить, как она вошла в подъезд дома.
        Вернувшись к магазину, Хелле осмотрел улицу и мягко толкнул дверь. Коротко звякнул колокольчик.

* * *
        Смахнув пыль с бронзовой головы сатира в своем небольшом кабинете, Лоран грузно оперся на шаткий столик и приостановился перевести дыхание. Грузный, со спутанными седыми волосами, поредевшими на макушке, он казался старше своих лет во многом благодаря бледноватой морщинистой коже и хриплому дыханию курильщика. Годы молодости, равно как и свойственное им ощущение силы и уверенности в себе, остались в далеком прошлом. Десятилетия, проведенные в замкнутом мире антикварного магазина давали о себе знать. Отдышавшись, Лоран еще раз провел метелкой для пыли по морщинистому смеющемуся лицу сатира и улыбнулся ему, старому приятелю. Покойная жена Лорана говорила, что на этом лице лежит печать всех пороков мира. Это была их любимая вещь в магазине, и продавать ее они никогда не собирались, как ни уговаривали коллекционеры и другие торговцы антиквариатом. Подруга жены Натали Завадская много раз негромко вздыхала, глядя на сатира, и деликатно заводила разговор о том, как он смотрелся бы в ее гостиной, но все было напрасно.
        Подумав о Завадской, Лоран поднял глаза на фотографии, висевшие у него над столом. Приемы, антикварные салоны, лица известных политиков, бизнесменов, актеров. Все они - коллекционеры, пользовавшиеся его советами. Только одна фотография в широком паспарту не относится к бизнесу. Они с Завадской, улыбаясь, стоят на аукционе Сотбис у женского портрета на мольберте.
        Фотография заставила Лорана вспомнить о проблемах последних дней и поморщиться. Можно отойти от дел, но навыки останутся. Бог с ними, с навыками. Остаются чутье и азарт охотника. Достаточно намека, интонации, взгляда, чтобы почувствовать - рядом есть чужая тайна. А собирать чужие тайны почти всю жизнь было основным занятием хозяина этого магазина. Занятием увлекательным и далеко не всегда безопасным.
        Звон колокольчика на входной двери отвлек Лорана от его мыслей. Размеренные шаги приближались, и Лоран не стал выходить в зал. Шел человек, знакомый с расположением помещений, а значит, кто-то из своих. На мгновение Лоран подумал, что это сосед и давний друг Габриэль. Но нет, это был кто-то нестарый, сильный и уверенный в себе. Когда на пороге кабинета возник Хелле, Лоран подумал, что ему стоило все-таки встретить гостя в зале с большими окнами, выходящими на улицу.
        Хелле равнодушно-сосредоточенно оглядел кабинет и повернулся к Лорану:
        - Не помешал? Как вы себя чувствуете после больницы? Мне говорили, у вас был тяжелый приступ. В вашем возрасте надо беречь себя. Больше гулять, меньше заниматься делами.
        Лоран молча смотрел на Хелле. Особого страха он не испытывал. Его всегда трудно было испугать. И когда он в годы войны совсем еще подростком выполнял задания Сопротивления, и когда позже отец постепенно ввел его в курс своей работы на советскую разведку, он остро ощущал опасность и умел избегать ее. Он успел кое-что узнать о прошлом Хелле и представлял, что должно твориться в душе этого человека, если догадки о его нынешней связи с западными спецслужбами были верны. И тем более Лоран понимал, что должно произойти сейчас. Но он прожил долгую жизнь, а последняя болезнь слишком ясно указала ему на скорое наступление неизбежного. Он всегда искал смысл и в событиях, и в собственных поступках, и теперь был уверен, что в происходящем такой смысл есть. Мучило его только одно - он не успел сообщить о том, что знает, связному, молодому и, как ему показалось, легкомысленному парню из русского посольства, с которым они сидели на бульваре. Лоран не был уверен, смогут ли этот парень и его коллеги пройти тот же путь, что и он, до выяснения истины.
        Не дождавшись ответа, Хелле мягко спросил:
        - Мсье Лоран, последнее время вы проявляли интерес к делам моего шефа. Насколько я знаю, вы даже наводили справки о нашем алмазном бизнесе и участии в космических проектах. Чем вызван этот интерес?
        Не дождавшись ответа, Хелле вытащил из бокового кармана пиджака пачку сигарет. Засунув сигарету в рот, он начал обшаривать карманы в поисках зажигалки. Не найдя ее в карманах брюк и наружных карманах пиджака, он досадливо нахмурился и принялся за внутренние карманы. Скользящим движением Хелле провел под левой полой пиджака, и в его руке появился пистолет.
        Два свистящих хлопка не были слышны даже в торговом помещении, не говоря уже о пустынной улице. Взяв со стола связку ключей, Хелле вышел в торговый зал и запер входную дверь. Перевернул на стекле табличку, которая теперь сообщала посетителям, что магазин закрыт, и вернулся в кабинет. Там сел в кресло и в ожидании темноты стал терпеливо курить, стряхивая пепел в кулечек, свернутый из голубоватой фирменной бумаги с адресом магазина.
        Хелле думал о том, что нужно еще будет обыскать кабинет Лорана, - у старика наверняка оставались записи. Но на это времени хватит. Конечно, можно было инсценировать ограбление магазина. Но надежней, хотя и рискованней, все-таки вывезти и спрятать тело. Тогда одинокого антиквара хватятся очень и очень нескоро.

* * *
        Серое небо, промозглый ветер, свист турбин невидимых самолетов за серым зданием аэропорта. Вечный сумрак у Шереметьево-2, около подъезда зала прилетов, отрезанного от неба широким плоским крылом эстакады. В этот раз в Москве меня никто из командировки не встречает. Может, оно и к лучшему - желания общаться с кем бы то ни было нет никакого. Общение - это прежде всего вопросы, а как раз на вопросы отвечать не хочется. Этим еще предстоит заниматься не один день в самых разных кабинетах.
        Все одно к одному: настроение паршивое, погода поганая, самочувствие премерзкое. Оживленный прием оказал только щекастый таксист в потертой кожаной куртке, довольно бесцеремонно выхвативший меня из толпы прилетевших с возгласом:
        - Поехали, довезу!
        - Поехали.
        Стоя у разинутого багажника замызганной канареечного цвета «Волги», мужик громогласно поинтересовался:
        - Откуда прилетел?
        - Из тропиков.
        Краткие и неохотные ответы не смущают жизнерадостного водителя. Окинув быстрым взглядом нехитрую поклажу и с разболтанным лязгом захлопнув багажник, он продолжает приставать с расспросами:
        - Ого! А чего подарков так мало? Заграница, как-никак!
        В этой командировке было всякое. Вот только о подарках у меня еще голова не болела. Пожав плечами, сажусь в машину. Плюхнувшись за руль и вставив ключ в замок зажигания, таксист задает новый вопрос:
        - А что делал за кордоном?
        - В тюрьме сидел.
        Так и не заведя двигатель, после короткой паузы он уже менее уверенно заключает:
        - Я и смотрю, что ничего не привез.
        - Мы едем или нет?!
        Открыв в задумчивости рот, водитель включает зажигание и мы наконец трогаемся.
        Всю дорогу таксист косится' на меня, не зная, как воспринимать услышанное. Так и хочется сказать ему, чтобы смотрел на дорогу. Хорошо, в России дороги просторные, а в Юго-Восточной Азии просвет между машинами такой, что кулак не просунешь. Вот там бы он головой повертел.
        Когда нас - меня и агента, с которым я впервые встречался в тот вечер в ресторане, - рассаживали в наручниках по разным машинам, он бросал на меня паскудные взгляды ни в чем не повинного человека. По ним я отчетливо понял, что мой предшественник здорово купился и что эта встреча была спектаклем. Но еще большим чем потрясение от ареста было удивление оттого, как вел себя сдавший меня агент. Казалось бы, он никогда больше не должен был меня увидеть, но все равно пытался хотя бы взглядом убедить, что он тут ни при чем. Чуден человек, непознаваем и необъясним.

* * *
        - Ну и как там?
        Генерал полон сочувственного интереса. А если этот человек хочет, чтобы вы поверили в его сочувствие, вы непременно поверите. Он весь - сочетание несовместимого: седые, как у луня, волосы и по-дстски круглое, удивленное лицо; ясные голубые глаза и моментальный укол узких черных зрачков; заливистый хохот и рвущие темп беседы неожиданные жесткие вопросы. А главное - обаяние, просто море обаяния, которое может при необходимости равно притянуть, как увлечь одного человека, так и приковать к себе внимание целого стола собеседников. Прозрачный взгляд не меняется независимо от количества выпитого - только где-то в глубине постоянно бьется тонкая напряженная жилка.
        Сейчас Горелов сидит напротив, изредка покачивая головой в такт моим словам.
        - Тюрьма как тюрьма, Владимир Николаевич. Только жарко и грязно.
        - Чужой агент сдал?
        - Прямо на контакте взяли. Из ресторана - и в камеру. Приглядевшись, Горелов спрашивает:
        - А ты чего желтый такой?
        - От усталости.
        - Есть возможность отдохнуть. Хочешь в Париж?
        Генерал откидывается в кресле и смотрит на меня, явно ожидая выражений признательности за блестящее предложение. Прием для несмышленых детей. Нас, тертых шпионов, так просто не купишь. От начальства добро исходит только как приманка для наивных, как зловещий предвестник грядущих проблем. Особенно в нашей конторе, живущей по запутанным законам международного шпионажа. И тем более, если начальство не твое, а из соседнего отдела. И вообще, в настоящий момент времени генерал - начальник только для тех, кто работает под его руководством в нашей резидентуре во Франции.
        Поэтому я сдержанно спрашиваю:
        - А что это вдруг меня и в столицу мира? Я больше привык к экзотике - жаркие страны, восточный колорит. Амебная дизентерия. Или появилось особо гадостное дело, и жалко послать кого-нибудь другого?
        После некоторой паузы Владимир Николаевич осторожно интересуется:
        - А что тебе руководство сказало?
        Подвох очевиден, тем не менее без запинки отвечаю:
        - Руководство? Молодец, говорит, Соловьев, спасибо за службу. Завербовать помощника премьер-министра, это, говорит, не фунт изюма. В остальном ты ни сном ни духом… В смысле, не виноват. Иди, говорит, Соловьев, в отпуск. На месяц, не меньше.
        Генерал снисходительно улыбается:
        - Насчет отпуска врешь. Я еще вчера просил временно откомандировать тебя в мое распоряжение во Францию. С руководством и твоим начальством все согласовано. Дело там непонятое и требует аккуратной разработки, лучше всего одним человеком без специальной поддержки. Исчез агент, необходимо провести расследование. Решили, что получится именно у тебя. И еще я не хочу подключать своих людей, чтобы не засветить. Достаточно того, что один сотрудник уже в это дело влез.
        - Спасибо за откровенность. И все-таки, это не по моей части. Служба безопасности справилась бы лучше. И потом, не понимаю, из-за чего шум. Не помню, чтобы в наше время шпионов убивали.
        Мое упрямство начинает понемногу раздражать обычно довольно терпеливого генерала. Резко и безо всякой нужды двинув по столу массивную хрустальную пепельницу, он подводит итог:
        - Во-первых, все зависит от ситуации, и убить могут и в наше время. Во-вторых, служба безопасности с подобной задачей не справилась бы. Помимо прочего, здесь нужен человек, который хотя бы немного разбирается в искусстве. А у тебя, помнится, дед собирал картины.
        Мой дед, довольно известный в медицине человек, действительно собирал живопись, и кое-каких отрывочных знаний в этой области я от него набрался. До сих пор чувствую сухой запах старой квартиры в центре Москвы и ясно вижу узкие коридоры с потолками в высокой полутьме, картины в большой гостиной и кабинет, в котором книги стояли на полках и в шкафах, лежали огромными стопками на полу, оставляя лишь узкий проход к крытому зеленым сукном письменному столу и кушетке павловских времен.
        Картины деда - совсем не повод, чтобы втягивать меня в расследование подобных дел. Видя, как я открываю рот для нового возражения, генерал торопливо завершает разговор:
        - Все-все, хватит препираться. Изучи и доложи свои соображения. К сожалению, ты Лорана не вел, так что тебя до его дела не допустят. Я дам указание - с тобой поговорит его куратор. И не тяни - у меня тоже начальство есть, и оно хочет знать, что там произошло. Подумай еще об одном: речь, вероятно, идет о космосе. Ты знаешь ситуацию - еще лет десять-пятнадцать, и нам развалят космическую промышленность. Людей подкупают, переманивают, скупают технологии, контрактами разоряют предприятия. Подумай хорошенько. Если там действительно что-то важное и мы это дело прохлопаем, нам спасибо не скажут. Уловил? Ну вот, бери бумаги и топай к себе.
        В нашем деле главное - чувство меры, в том числе и в пререканиях с руководством. Поэтому я именно «беру бумаги и топаю к себе».

* * *
        Куратор Лорана - предотставного возраста сухопарый подполковник - откровенно раздражен, что его подопечным предстоит заниматься мне. Иными словами, он сам хотел бы поехать во Францию. Посему он даже не предлагает мне чаю, сам же на протяжении всего разговора шумно прихлебывает из огромной керамической чашки. Он не вынул ложку, и это меня страшно беспокоит - при такой манере пить чай можно легко лишиться правого глаза.
        Между тем куратор неторопливо рассказывает:
        - Этот Лоран наш самый старый агент. Владелец антикварного магазина. Было ему уже около восьмидесяти и, в последние годы сильно болея, как агент он фактически бездействовал. Однако в начале девяностых, когда многие постарались лечь на дно, он вышел на связь с нашей резидентурой. Напомнил о себе и подтвердил готовность нести службу.
        Помолчат, подполковник интересуется:
        - Ты хоть французский знаешь?
        - Знаю. Как его завербовали?
        Вздохнув, куратор продолжает:
        - Он был даже больше чем инициативником - антикварный магазин и связи с нашей конторой Лоран унаследовал от своего покойного отца. Последнее время жил тихо-мирно, ничье внимание не привлекал. Однако немногим больше месяца назад Лоран вдруг вышел на связь и попросил о встрече. Свидание оказалось коротким - старик внезапно почувствовал себя плохо. Нашему сотруднику он успел сказать только несколько фраз, дословно следующее: «Готовится большая операция против вашего космического проекта. За чистейшими мечтами остался тот, о ком идет речь». В общем, ничего не понятно. А ты где работал последнее время?
        Вот настырный мужик! Но именно в последнее время, о котором он спрашивает, я видел массу людей много вреднее и неизмеримо любознательнее его. Один из них все время кричал и стучал по столу кулаком, а второй под влиянием тропической жары неосмотрительно пытался пырнуть меня ножом. Ни тот, ни другой своего не добились.
        Памятуя об этом негативном опыте, кротко отвечаю:
        - В Азии работал. Что дальше?
        - Прямо с улицы Лорана увезли в карете скорой помощи в больницу. Оттуда он вышел через две недели. Видимо, был спазм сосудов, хотя подозревали микроинсульт. А еще через два дня исчез, не успев передать нашим ни слова. А ты в Европе-то бывал раньше?
        - Бывал. Несколько раз. Какие контакты Лорана остались?
        Куратор надувается, как будто я его обидел, и сухо перечисляет, сверяясь со своими пожелтевшими бумажкам и:
        - Во-первых, Завадская, наследница дворянского рода, известная среди коллекционеров русской живописи. Во-вторых, Бортновский - торговец антиквариатом. Он выехал из России в Европу несколько лет назад. Еще Лоран имел дело с некоторыми довольно известными политиками из Европы, любителями антиквариата. Но тебе они вряд ли пригодятся. Вот список московских антикваров, с которыми он общался.
        Проглядывая список, отмечаю несколько фамилий. Наткнувшись еще на одну, интересуюсь:
        - Вот этот Колесников, кто он такой?
        Куратор снова копается в своих бумагах, поворачивая их так, чтобы я ничего не видел. Это он так секретничает. Много лет назад, когда я учился в первом классе, у меня была соседка по парте Танька Принцева, отличница. Как сейчас помню, в кружевном воротничке ходила. Зараза редкая. Она точно так же закрывала от меня промокашкой тетрадь, не давая списывать. Этот куратор еще хуже Таньки.
        Наконец он недовольно сообщает:
        - Игорь Колесников, выпускник исторического факультета университета. Сейчас у него антикварный магазин в районе Арбата. Он…
        Все, дальше я уже не слушаю. Это он - Колесников, с которым я мельком познакомился ближе к концу учебы. Это как раз то, что нужно - полузнакомый человек, с которым есть повод начать разговор, случайно зайдя в магазин, и на которого без особых угрызений совести можно давить впоследствии.
        Уже встаю, когда куратор говорит:
        - А вообще по антикварам тебе лучше обратиться к ребятам из ФСБ.
        Совет бесполезный, как любая банальность. И уже когда я открываю дверь, чтобы покинугь кабинет, куратор, что-то вспоминая, торопливо спрашивает:
        - Эй, слушай, это не тебя случаем в тюрьму?… Разговоры ходили? Голодовку ты объявлял?
        Несмотря на нашу взаимную антипатию, не отвечать невежливо, поэтому я задерживаюсь, прежде чем уйти:
        - Не стоит верить газетам. Они все врут.

* * *
        Входя в кабинет одного из управлений ФСБ и оглядывая лица, среди которых по меньшей мере треть мне хорошо знакома, учтиво приветствую собравшихся:
        - Привет контрразведке! Слушайте, ученые выяснили, что ловить значительно легче, чем убегать. У гепарда шансы пообедать на сорок процентов выше, чем у зебры удрать. Это потому…
        На что один из самых старых моих знакомых, с готовностью отложив в сторону ворох бумаг, отвечает:
        - Это потому, что зебра глупее.
        Его коллеги за соседними столами, оторвавшись от дел, громко ржут. Это просто нахальство, но инициатива уже безнадежно упущена, и мне остается только бесполезно поинтересоваться:
        - На что намекаешь?
        Меня успокаивающе хлопают по плечу:
        - Отечественные зебры - исключение. Хотя, извини, но ваши ребята не имеют представления о том, что такое настоящее внешнее наблюдение. Поэтому вас и ловят, как слепых котят. Это я так, к слову. Тебя не имел в виду.
        Один из контрразведчиков заинтересованно вклинивается в разговор:
        - Ты когда понял, что тебя «ведут»?
        Нельзя терять лицо и присущий нашей конторе интеллигентный стиль, но и сдерживаться больше нет никакой возможности:
        - Когда вошел в камеру! Что за вопросы! Это здесь хорошо в сыщиков играть! Тебя отправить за кордон, ты через полгода по пути в сортир от «хвоста» проверяться начнешь! Вы здесь водку пьете для удовольствия, а мы чтобы не сдохнуть от инфаркта!
        Сотрудник, к которому я собственно и пришел, заслоняет меня собой от сослуживцев:
        - Ладно, оставьте человека в покое. Алексей, тебе чай или кофе? Наливай сам. Теперь по твоему запросу. Портновский Леонид Борисович. Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения. Выпускник Ленинградского политехнического института. Как гражданин Бортновский учился в этом самом политехническом институте, одному Богу известно. Зато мы знаем, что с младых ногтей он почувствовал влечение в прекрасному и начал торговлю предметами искусства. Торговлю полностью криминальную, ибо она была в той или иной степени связана с целым букетом нарушений Уголовного кодекса, начиная с незаконных валютных операций и кончая контрабандой антиквариата. На этой ниве Бортновский достиг таких высот, что в середине семидесятых годов проходил по крупному делу группы, которая занималась нелегальным вывозом картин. Проходить-то проходил, только вот в тюрьму не попал. Пошел на сотрудничество со следствием. В результате все подельники сели, а Бортновский вышел из следственного изолятора на свободу с чистой совестью. С чистой совестью и смутной тревогой по поводу предстоящей через двенадцать лет встречи со своими
соратниками.
        - Как Бортновский попал в Париж?
        - Погоди, все будет. После выхода из-под ареста он не угомонился, а перебрался из Ленинграда в Москву. С началом реформ Бортновский к операциям с антиквариатом прибавил деятельность на финансовом рынке. Более конкретно - обналичивал деньги, открывал для клиентов банковские счета за границей. Дело хорошее, но нелегальное Исопряженное с изрядным риском. И однажды утром, выйдя из дому, Бортновский наткнулся на двоих молодых людей с пистолетами в руках. Спасло его стечение обстоятельств - осечка одного и промах другого. И еще то, что Бортновский очень быстро добежал до квартиры. Не дожидаясь, пока заказ передадут более умелым подрядчикам. Бортновский счел за благо оставить Россию и через два месяца выехал в Европу.
        - У него партнеры есть?
        Сотрудник достает пачку фотографий.
        - Кто сейчас - не знаю. Пока он работал в России, его партнером был такой Йозас Гутманис. Бывший инженер из рижского порта. Крупный делец. Занимался вывозом цветных металлов из России. Потом перекинулся на алмазы. Это последнее прижизненное фото. Год назад его расстреляли на Дмитровском шоссе. Вот фотография. «Мерседес» Гутманиса взорвался. А от него самого осталось не больше спичечного коробка пепла.
        - Не помню, чтобы от выстрела машина взрывалась. Впрочем, чего только не бывает в этом смешном мире.
        Разобрать на фото, где были остатки развороченного шестисотого «Мерседеса», а где Гутманиса и его телохранителя категорически невозможно. Пока я разглядываю этот кошмар, сотрудник ФСБ подводит итог:
        - Вот теперь все.

* * *
        Голос диктора первого канала российского телевидения наполнял кабинет. Двое мужчин в строгих деловых костюмах, сидевшие в креслах, внимательно смотрели на плоский экран большого телевизора в углу.
        - Низкая себестоимость проекта «Гермес» позволит России стать лидером на рынке вывода в космос малых космических аппаратов. К тяжелой ракете-носителю, ранее использовавшейся в военных целях, разработана универсальная платформа. На нее за считанные дни устанавливаются и затем выводятся на орбиту зонды, микроспутники и другие малые космические объекты. Заинтересованность в новом проекте уже выразили многие компании мира. Эксперименты в невесомости, выращивание кристаллов, получение сверхчистых веществ, проведение различных видов съемки поверхности Земли - все это, благодаря «Гермесу», становится дешевле. Первый запуск…
        Экран телевизора погас. Выключив видеозапись, хозяин кабинета отложил пульт дистанционного управления и повернулся к своему заместителю, Фрэнку Ковальски.
        Худощавый, среднего роста Ковальски рано поседел и выглядел старше своих сорока лет. Шеф не мог привыкнуть к его манере слушать: когда собеседник говорил, Ковальски оставался неподвижен, а взгляд темно-карих, почти черных глаз не отрывался от зрачков говорящего. Через минуту Ковальски мог расхохотаться, размахивая руками, изобразить кого-то или рассказать анекдот. И снова замереть, как кобра перед броском. Сам Ковальски как-то сказал: «Я понимаю, что это неправильно, что в нашей профессии надо уметь слушать мягче, незаметней. Но пусть это будет моим приемом маскировки. И потом, так мне легче думать о своем, слушая ерунду, которую несут мои агенты и коллеги по работе».
        - Вы все понимаете по-русски?
        Ковальски неопределенно покачал головой:
        - В принципе да, но когда не слишком быстро говорят. У русских недостаточно отчетливая артикуляция, звуки смешиваются, и это мешает.
        Шеф кивнул в сторону погасшего экрана телевизора:
        - У вас будет возможность практиковаться. Руководство требует активизировать операцию против «Гермеса». Активизировать и завершить в ближайшее время.
        Ковальски подумал, оценивая настроение начальника, и осмелился на осторожное инакомыслие:
        - Почему разведка всегда должна исправлять ошибки этих идиотов? Наши космические корпорации увлеклись звездными войнами, надеялись на правительственные заказы. Коммерческие запуски их не интересовали. В результате мы теряем рынок в несколько миллиардов долларов.
        Шеф не без коварства вставил:
        - Если бы удалось точно оценить ситуацию в свое время. Но - увы!
        - Именно. Если бы удалось в свое время правильно предвидеть развитие этого рынка, мы бы сейчас не были вынуждены суетиться. Стратегический анализ, к сожалению…
        Поняв, что в этом месте уже пора критиковать руководство собственной организации, которому по рангу полагается видеть долгосрочное развитие ситуации, Ковальски умолк. Насмешливо взглянув на подчиненного, начальник не стал требовать от него продолжения.
        - Оставьте стратегические проблемы. Подумайте лучше о своей карьере. Это банально, но если операция против «Гермеса» сорвется, нам с вами придется искать новую работу. Корпорации, о которых я говорил, с нас живых не слезут.
        - Я не предвижу особых сложностей. Единственная проблема - этот изобретатель, Тьери. Он трудно управляем. Вернее, почти совсем не управляем. Хелле жаловался на него. Когда речь об информационной кампании, преждевременная утечка может сорвать всю операцию.
        Шеф философски вздохнул:
        - Тьери - гений. Причем гений непризнанный, а это еще хуже. С такими, как он, всегда трудно. Сама идея блокирования систем управления «Гермеса» восхитительна. Падение носителя, скажем, на окраину Пекина, вызвало бы не только политический конфликт. Китай бы заморозил закупки русского оружия, а мы бы организовали бойкот их космических и некоторых других программ. Представляете, какова находка для раздувания скандала!
        Ковальски неторопливо моргнул:
        - Может быть, стоит подумать о более плотной изоляции Тьери?
        Шеф задумчиво покачал головой:
        - Тьери хочет заявить о себе миру, пусть и таким странным способом. Поэтому он будет работать на нас, работать искренне и хранить молчание. Меня больше беспокоит Гутманис. Когда в операции задействован человек, которого используют вслепую, риск многократно возрастает. Он неглуп, и может догадаться о своей роли.
        - У Хелле железная хватка. Гутманис считает его своей правой рукой, и Хелле полностью контролирует ситуацию.
        Недовольно покосившись на Ковальски, шеф наставительно заключил:
        - В действительности, ситуацию контролировать можете только вы сами, остальные должны в меру сил помогать вам в этом. Вам нужно видеть, что происходит. Готовьтесь, полетите в Париж.

* * *
        Магазин Колесникова расположен в одном из уютных арбатских переулков. Полтора часа я жду в машине появления хозяина. Он прибывает лишь к обеду, и, припарковав перед входом сверкающий черный «Фольксваген-Пассат», поправляет пиджак и степенно заходит в магазин. Выждав минут пять, тоже захожу и, оглядевшись, представляю себя Вроли очень состоятельного покупателя. Именно очень состоятельного, ибо самая древняя деревяшка с самыми ничтожными потребительскими свойствами здесь оценена в безумную сумму.
        Покупателей в большом торговом зале магазина почти нет. Недалеко от меня здоровенный парень напряженно разглядывает морской пейзаж в богатой раме. Его спутница с неправдоподобно черными волосами и ярко-голубыми глазами скучающе щурится на гарнитур из двух ореховых кресел и столика. Двое охранников в одинаковых черных костюмах неподвижно пылятся в дальнем углу зала.
        Выбрав диван постарше, сажусь на него и осторожно подпрыгиваю. Диван осуждающе отзывается протяжным скрипом и просыпает из рогожного подбрюшья на пол пригоршню столетней пыли. Вылетевшая из подсобки молоденькая продавщица испуганно интересуется, зачем я безобразничаю.
        - Я не безобразничаю, я проверяю. Мне же деньги вкладывать. А потом сидеть на нем. Вот, слышите, как трещит! Я лягу, а он развалится!
        Справедливо рассудив, что общение с сумасшедшими клиентами - удел руководства, продавщица приводит Колесникова.
        - Игорь! Сколько лет, сколько зим! Какая встреча!
        Нет, на эти восклицания классик непременно сказал бы, что он мне не верит. Наверняка бы сказал. И был бы прав. Я не особенно стараюсь создать видимость нежданной встречи. Пусть лучше с первой секунды Колесников почувствует заданность моего прихода. Несколько минут нервных размышлений помогут ему скорее принять правильное решение.
        Колесников проводит меня в свой небольшой кабинет и усаживает на антикварного вида диван неизвестного мне стиля и эпохи, но прекрасно отреставрированный. Подавшись вперед, он замирает в полной готовности посвятить мне свое время.
        Игорь производит необычное впечатление: у него шустрые черные глаза и острая пиратская бородка на совершенно круглом лице, и вместе с тем мягкие манеры и обволакивающий голос. В целом милейший человек, вызывающий полное доверие к себе. Так и хочется продать ему что-нибудь из семейного серебра. Единственный недостаток даже придает ему некоторое обаяние - один глаз Колесникова заметно косит, и, разглядывая меня, он подобно любопытному скворцу слегка выворачивает голову.
        Поглаживая золоченый резной подлокотник своего кресла, Колесников некоторое время вопросительно смотрит на меня. Здесь мне приходится ступать на путь, направления которого я и сам толком еще не знаю. Отсюда задушевность тона и проникновенность взгляда прямо в зрачки собеседнику, который предупреждает мои вопросы и осторожно интересуется:
        - Чем занимаешься?
        - Да, знаешь, на государственной службе. Здорово у тебя тут. Интересное это дело - торговля антиквариатом.
        После почти незаметной паузы, Колесников снова спрашивает:
        - А на какой именно государственной службе?
        Любопытство - порок невеликий, но идти на поводу своего приятеля я не могу. Поэтому этот вопрос просто игнорирую и вместо ответа снова спрашиваю:
        - Сколько же может приносить ввоз картин из Европы в Россию? Наверное, немало, если таможню не платить. Только дело рискованное, не дай бог, поймают.
        Колесников поджимается в кресле. Самое время перейти к цели моего визита.
        - Понимаешь, старик, мне необходим повод для контактов в русской общине в Европе, прежде всего во Франции. Насколько я знаю, эта среда тебе знакома. Ты ведь регулярно ездишь туда по своим делам, верно?
        Колесников молча пожевывет ртом, прихватывая верхней губой край рыжей бородки. Взгляд у него становится отсутствующим. Он достаточно сообразителен, чтобы понять - дружба дружбой, но упоминание о его частых поездках в Европу далеко не случайно. Антиквариатом-то торгуют многие, а вот проблемы возникают преимущественно у тех, кто неосторожно привлек к себе внимание спецслужб. Так что может оказаться проще откупиться единовременным сотрудничеством, чем испытывать на себе последствия недоброжелательного внимания органов. Тем более это нужно Колесникову, который постоянно возит в Россию купленные на аукционах Сотбис картины. Прибыль от подобных операций может составлять до тридцати процентов, но для экономии на огромных ввозных пошлинах приходится каждый раз давать взятки таможенникам. Так что мой собеседник, он же старинный приятель, относится к многочисленной категории российских дельцов, которые постоянно ходят под статьей Уголовного кодекса.
        Наконец Колесников протяжно вздыхает и спрашивает:
        - Ну и чего ты от меня хочешь?
        Сакраментальный вопрос. Сколько раз и в скольких вариациях за время своей работы в разведке я его слышал! Подходили мы к нему разными путями, но почти в каждом случае мой собеседник произносил эту фразу трудно, а часто Сусталой злобой. Такое балансирование между дружеской просьбой о помощи и неприкрытым шантажом постепенно входит в привычку и с годами дается все легче. Что очень печально. Но понимаешь это только со временем, когда перестаешь «купаться» в работе.
        С моим университетским приятелем сложные психологические этюды мы разыгрывать не будем. Он очень хочет как можно скорее от меня избавиться, и для этого готов поиграть в сотрудничество.
        - С кем из торговцев антиквариатом из числа наших соотечественников ты советовал бы установить связи, скажем, в Париже?
        - Советовать-то я могу что угодно, но вопрос в том, будут ли они с тобой разговаривать. Скажем, Завадская, известная как крупный знаток и коллекционер русской живописи, без рекомендации просто тебя не пустит на порог. Особенно, если, не дай бог, узнает о месте твоей работы. Попробуй, конечно, выйти на нее по своим каналам.
        Колесников называет еще пять-шесть имен, большая часть из которых мне уже известна. Но по некоторым персонажам мне нужны уточнения.
        - А что ты думаешь о Бортновском?
        Колесников впервые за время нашей беседы оживляется.
        - Ты понимаешь, имей я такое реноме, как он, давно бы уже утопился. А тот ничего, живет, и довольно неплохо. Он весьма удачливый торговец, в нашем деле разбирается. А вообще я не советую тебе с ним связываться. У Бортновского, как бы это сказать, пониженное ощущение опасности. Он имеет привычку обманывать окружающих, не осознавая, что за это бывает. Обманывать автоматически, то по мелочам, то по-крупному. Поэтому он при определенных обстоятельствах может быть просто опасен для тебя. У него и приятель был такой же чумовой, некий Гутманис, предприниматель из Риги. Они вывозили из России цветные металлы, занимались торговлей необработанными драгоценными камнями, естественно, нелегальной. Этот Гутманис в конце концов доигрался: с год назад расстреляли в его же собственной машине.
        Все это я знаю и без Колесникова. Сейчас меня интересует совсем другое.
        - Мне нужен выход на Бортновского.
        Колесников снова задумчиво жует нижнюю губу с частью бороды.
        - Бортновский сейчас должен продавать в Париже несколько работ Челищева, Родченко и Ларионова. Неплохие вещи. Сошлись на меня, прикинься покупателем. Будет повод для беседы. Да, еще у него есть Коровин.
        - Коровин какого года?
        - Двадцать пятого.
        - Пусть оставит себе. Поздний Коровин мало кого интересует.
        Колесников одобрительно кивает:
        - Согласен. Но вообще, чаще прикидывайся дураком - люди нашей профессии любят чувствовать себя умными.
        Колесников ошибается - это правило носит универсальный характер и распространяется не только на торговлю антиквариатом. В случае необходимости бодрая придурковатость легко становится частью моего существа. Но это и хорошо - людям нравится чувствовать себя умными, и в этом счастливом состоянии они чаще делают ошибки.
        - Последний вопрос перед тем, как я уйду, так сказать, освобожу тебя от своего присутствия. Тебе в Париже не приходилось сталкиваться с антикваром по фамилии Лоран? У него небольшой магазин на рю де Лилль.
        После очень короткой, почти неуловимой паузы Колесников сокрушенно разводит руками:
        - Не знаю, старик, такого. Всяких людей встречал во Франции, но этого - нет. Может, нас и знакомили где, скажем, на каком-нибудь антикварном салоне. Но разве всех упомнишь.
        - Конечно, не упомнишь. Спасибо тебе огромное за помощь. Будь здоров.
        И, тепло улыбнувшись своему старинному приятелю, я покидаю его магазин.

* * *
        Все, абсолютно все врут. Верить нельзя никому. Колесников по неведомой причине солгал, что не знал Лорана, а механик обманул, сказав, что отремонтировал генератор. А тот работает еще хуже, чем до ремонта, и аккумулятор садится на глазах.
        Вполголоса ругаясь, прижимаюсь к бровке и открываю дверь машины. В этот момент сзади слышатся визг резины и резкие сигналы клаксонов. Понятно: кто-то кого-то подрезал. Ничего удивительного. В Москве каждый едет туда, куда ему нужно, а не куда дозволено правилами. Водителю вон той синей «шестерки» потребовалось встать у обочины, он и поехал поперек движения.
        А я как раз наоборот, снова вливаюсь в поток машин на Садовом, чтобы направиться на юго-запад Москвы. Следующие минут двадцать твержу себе о необходимости сосредоточиться и вести машину неторопливо и аккуратно в окружении сонма потенциальных убийц. И постоянно поглядывать в зеркала, чтобы чувствовать дистанцию с другими машинами. С этой справа, с этой слева, и этой…
        А вон та синяя «шестерка» сзади мне знакома. Это она ездит не вдоль улиц, а поперек. Проходит еще минут десять, но «шестерка» все так же неотвязно следует за мной, оставляя между нами две-три машины.
        Ну что ж, на работу я все равно опаздываю, так что терять мне нечего. На Смоленской площади сворачиваю к Бородинскому мосту и, не доехав до него, круто направо вниз к набережной. Заправляю машину, курю у обочины, разглядывая через реку шпиль гостиницы «Украина». Просто сижу в машине, не курю и не разглядываю.
        Все это время синяя «шестерка» то тащится позади, то послушно стоит поодаль. Крутым переулком возвращаюсь на Садовое, после нехитрых маневров сбрасываю хвост на светофоре и направляюсь на юго-запад к комплексу наших зданий. Остается гадать, где меня будут ждать в конце рабочего дня.
        Для простоты исключим возможность слежки со стороны милиции. В равной мере маловероятно, чтобы за меня опять взялась наша служба безопасности. ФСБ и наши по преимуществу работают на другом уровне, и в этом случае я бы уж точно хвост не заметил. Что бы ни говорили Авилов и его коллеги, а работать они умеют.
        Тогда в ситуации нет ничего сложного. Следить могут или для того, чтобы установить место работы или определить распорядок дня. Если бы я не стал избавляться от слежки, то, в первом случае, хвост больше не появился бы - ведомственная принадлежность нашего комплекса зданий известна всем, а во втором случае - наблюдение еще продолжалось бы, пока мои передвижения в течение дня не стали бы ясны. О том, что должно было случиться дальше, лучше не думать.

* * *
        - И все-таки я не понимаю, почему этот Ковальски обратился именно к нам. Зачем мне нужен космический проект я знаю абсолютно точно. Почему русские соглашаются на участие посредников, тоже понятно. Но что касается Ковальски…
        Гутманис покачал головой. К этой теме он возвращался снова и снова. Ему не нужно было, чтобы Хелле его убеждал в чем-либо. Он скорее разговаривал сам с собой. В свою очередь Хелле и не пытался спорить, он скорее размышлял вместе с шефом, стараясь увести в нужном направлении.
        - Не знаю. Я сам часто думаю над этим. Но объяснения Ковальски звучат вполне логично. На крупных фирмах уводить заказы на свои или подставные компании - обычное дело. Это гораздо выгодней, чем получать зарплату.
        - Я бы на его месте создал свою фирму. Нет ничего проще.
        Гутманис и Хелле отдыхали на стульях рядом с сеткой своего корта. Массивный Гутманис сидел, свободно развалившись, стальные трубки стула, казалось, гнутся под тяжестью его мощной фигуры. Хелле вообще никогда не казался усталым или расслабленным. Вот и сейчас он вытирал полотенцем пот с лица, но было видно, что его сухое и твердое тело в любой момент готово к резкому и беспощадному броску.
        Эхо от ударов с соседних площадок гуляло под крышей крытого стадиона. С год назад Гутманис решил заняться своим здоровьем. Бегать ему было скучно, заниматься в тренажерном зале он считал вредным для сердца, а ездить верхом слишком претенциозным. Для плаванья он был слишком брезглив: наличие в воде рядом с ним даже небольшого количества незнакомых людей его раздражало. Методом исключения был выбран теннис. Поначалу играл Гутманис скверно, но весьма увлеченно. Изредка кидал на землю ракетку, часто спорил, был мяч в поле или нет, и довольно быстро прогрессировал в игре.
        Хелле еще в юности добился неплохих результатов в теннисе, но игра с Гутманисом его не раздражала: в полную силу он, конечно, не выкладывался, но и поддаваться шефу не приходилось. Гутманис остро чувствовал фальшь. Неискренность, пусть даже и на корте, ему бы не понравилась и навела на размышления. А этого Хелле хотелось меньше всего.
        Сделав глоток минеральной воды из пузатенькой бутылки «Перье», Хелле ответил:
        - Не каждый станет возиться со своей фирмой. Бухгалтерия, налоги, персонал. Проще отдать заказ человеку, которому можно доверять.
        - Ну, спасибо.
        - Да нет, я серьезно. У людей такого калибра, как Ковальски, есть связи в спецслужбах. Он навел справки, выяснил твое прошлое, нынешние обороты и сферы деятельности. И сделал предложение.
        Гутманис задумчиво постучал ракеткой по ранту кроссовки. Он уже размяк, но оставалось еще полчаса, а он за последние годы привык превозмогать себя, преодолевать усталость, отчаяние и неверие в удачу. Уйти раньше времени с корта значило потерять крупицу уверенности в себе, потерпеть невидимое, как маковое зерно в траве, поражение. Этого он себе позволить не мог.
        - Вот, смотри, что получается. Ковальски нашел выходы на русских, решил вопрос о покупке первых запусков «Гермеса». Инвесторы, которые дали деньги на проект, - тоже его заслуга. Он даже называл мне несколько компаний, которым мы перепродадим места на первом носителе. Предварительные договоренности у него с ними есть. Что остается нам?
        Хелле покачал головой и мягко возразил:
        - Это только первый запуск. Дальше клиентов мы сами будем искать. А пока это дело для тебя незнакомое, естественно, что он многое берет на себя.
        Скосив глаза на своего помощника, Гутманис поинтересовался:
        - А почему ни одного письма или факса я от него не получил? Общаемся только по телефону, а больше - лично. Чего он остерегается?
        Пожав плечами, Хелле ответил:
        - Это как раз понятно. Зачем следы оставлять? Чтобы ты потом при случае эти письма или факсы в нос ему сунул и стал шантажировать? Мало ли как жизнь повернется. В этом он абсолютно логичен.
        - Ну, может быть, может быть.
        Гутманис еще раз стукнул себя ракеткой по кроссовке, встал и, не оглядываясь, пошел на свое место на корте.

* * *
        - Владимир Николаевич, у меня новость: я сегодня утром заметил наружное наблюдение за собой. Знаете, оно появилось после того, как я занялся вашим делом. Я имею в виду пропавшего антиквара.
        Горелов, сняв очки, отрывается от бумаг, лежащих на его столе и долго растирает глаза. Смотрит в потолок. Затем медленно и безо всякого удовольствия опускает взгляд на меня.
        - Ты свихнулся на профессиональной почве. Тебе лечиться пора. Никто за тобой не следит.
        - Я-то как раз в полном порядке. По моим наблюдениям, нормальней многих в нашей конторе. Пошлите, пожалуйста, людей проверить, что происходит. Хорошо, если мной по недоразумению заинтересовались милиция или ФСБ. А ну как это хвосты от моих командировок? Или наши бандиты? Эти могут и по ошибке грохнуть. А для профессионала нет ничего унизительней, чем быть ликвидированным по ошибке.
        Генерал скептически морщится. Но что мне до гримас начальства, коли речь идет о моей голове?
        - Простите, так мне подать рапорт?
        - Чтоб тебя… Ладно, подавай, до вечера решим эту проблему. Служба безопасности тебя прикроет.

* * *
        За окном плавает противная серая хмарь, слипаются глаза и очень хочется спать. Сев на кровати, натужно пытаюсь сообразить, зачем я проснулся и что именно меня разбудило в этот предрассветный час. Кажется, это была хлопнувшая дверца автомобиля.
        Если это то, что я думаю, то на подобном представлении я имею право на место в первом ряду. Выскочив на балкон, перегибаюсь через холодный росистый поручень. Три человека в одинаковых серых куртках очень быстро и почти беззвучно бегут вдоль дома к припаркованной у соседнего подъезда светло-зеленой «пятерке». Когда самый резвый из них почти достигает машины, распахивается задняя дверца, гулко хлопает выстрел, и он, крутнувшись на месте, садится на асфальт. Двое других тут же останавливаются и проворно вскидывают пистолеты.
        Дальнейшее занимает не больше четырех-пяти секунд. Захлебывающийся рев двигателя, визг шин стартующей машины, дымящиеся черные полосы на асфальте, две сливающиеся быстрые серии по три-четыре выстрела, тяжкий удар и шелестящий звон осыпающегося на асфальт стекла. Утренняя городская симфония, которую сменяет звенящая тишина.
        Со всех сторон на балконах поплавками выскакивают головы соседей, которые принимаются оживленно обмениваться впечатлениями. Интересная у них реакция на стрельбу - вместо того чтобы спрятаться, тут же высовываются.
        Действия людей внизу вполне понятны. Они подскакивают к «пятерке», которая беспомощно уткнулась искалеченной мордой в фонарный столб. Один из оперативников открывает заднюю дверь и, покопавшись, захлопывает ее. Пока он вытирает носовым платком руки, его подоспевшие коллеги выволакивают водителя и распластывают на капоте машины. Судя по разбитому пулями заднему стеклу «пятерки», пассажир уже не требует внимания. У водителя, правда, ноги тоже подламываются, и он постоянно норовит сползти на асфальт, оставляя кровяную дорожку на капоте. Ему еще повезло, он имеет дело с относительно интеллигентными людьми. Собровцы или, скажем, омоновцы уже давно надавали бы ему пинков и тычков. А эти только опять велят залезть на капот. Потом они помогают своему раненному коллеге подняться с мостовой и сажают его в свою машину.
        Один из сотрудников службы безопасности уверенно направляется к моему подъезду. Соседи вертят головами, гадая вслух, к кому он может идти. Гвалт охватывает фасад дома. Я воздерживаюсь от участия в дискуссии, поскольку у меня-то как раз на этот счет никаких сомнений нет.
        Звонок в дверь. Так я и знал. На пороге стоит крепкий коротко стриженый парень лет двадцати пяти. Ясный взгляд, светлая куртка, под которой неудобно бугрится бронежилет. Отчитываться пришел. О проделанной работе.
        - Капитан Дорофеев. Доброе утро. У вас все в порядке? Я хотел вам сказать, что…
        - Спасибо, капитан, у меня все нормально. Остальное я слышал и видел.
        - Двое вели из машины наблюдение за вашим подъездом. Мы подошли проверить документы, они стали стрелять и попытались скрыться.
        - И не скрылись. Из твоих никто не пострадал?
        - Один легко ранен, пуля скользнула по бронежилету. А у тех один убит и один задержан. Правда, он тоже ранен в грудь, тяжело, но, вроде, не смертельно. Может, пойдете посмотрите?
        - И кого из них ты хочешь мне показать? Того или другого? Ладно-ладно, шучу. Никуда я, конечно, не пойду.
        Капитан уходит, а я иду на кухню готовить завтрак. Н-да, ошибочка вышла. Ребята, собственно, не виноваты. Им наверняка впопыхах велели оградить сотрудника от подозрительных лиц. Ну они и оградили в меру своих возможностей и разумения. Стрелять они, кстати, умеют. Разом положили двоих в движущейся машине.
        Швырну» в раковину со скандальным звоном вилку', отказываюсь от идеи завтрака и, допив чай, торопливо собираюсь на работу. Во дворе разбитая «пятерка» по-прежнему беспомощно горюет у столба. Заднее сиденье залито кровью, тело уже вытащили на асфальт и прикрыли куском замызганного брезента. Рядом вытянулась другая фигура - водитель «пятерки» не дождался скорой помощи. Тут же милицейская машина и вокруг копошатся сотрудники в штатском. С офицером в форме неторопливо беседует Дорофеев. Лениво посмотрев на меня, он отводит глаза и поворачивается спиной.
        Иду к своей машине походкой исключительно занятого и нелюбопытного человека. Уже подойдя, со злостью пинаю попавшийся под ноги камешек, который, неожиданно подпрыгнув на мостовой, звонко щелкает о полированный борт «мерседеса» соседа с пятого этажа. Я же говорил, что никому верить нельзя. Ну разве может быть случайностью, что на асфальте с простреленной головой лежит, уставя в небо свою черную пиратскую бородку, Колесников?
        - Ну что ж, пока все идет нормально. Был у нас один источник информации, и того грохнули.
        Генерал терпеливо молчит и с легким рокотом катает по столу большой граненый карандаш. Где он только его взял? Такие карандаши марки «Кремль» с толстенным и очень мягким грифелем я последний раз видел лет двадцать назад.
        - Этот Колесников прожил ровно столько, сколько нашим сотрудникам потребовалось, чтобы достать пистолеты. Правда, еще остались несколько человек во Франции, которые могли бы нам кое-что рассказать о деле Лорана, но это не проблема. Только дайте знать службе безопасности, и те смогут прикончить всех фигурантов в течение недели-другой. Мне, собственно, и ехать-то туда незачем, они вполне могут их сами перестрелять. Следует отдать должное, эти наши ребята вели себя раскованно, как шайка перепившихся средневековых наемников в захваченном городе. Пальба, крики, окровавленные тела и все такое.
        Но генерал и сам разозлен и потому не склонен к шуткам. - Не ерничай, они же не кому-нибудь, а тебе помогали. Если бы не они, мы бы сейчас деньги тебе на венок собирали. Учитывая твой характер и отношения с коллегами, многие наверняка постарались бы уклониться от этого дела. Скажи лучше, что ты думаешь по поводу этой истории.
        Думать тут особенно нечего, поэтому мои соображения звучат предельно кратко.
        - Колесникову я задал только один вопрос по существу, и он касался Лорана. Что делал Колесников у моего дома, непонятно. Из оружия у них на двоих был один пистолет. Поэтому пока ясно одно - исчезновение Лорана не случайность. Но спецслужбами тут и не пахнет. Надо разбираться на месте, во Франции.
        Генерал все это время согласно кивал и теперь подводит итог:
        - Поэтому давай пройдемся по твоим планам на поездку.
        - Я просчитывал разные варианты. Нам известны только две связи Лорана - это Завадская и Бортновский. К Завадской я как-нибудь пробьюсь, а Бортновский сейчас продает в Париже несколько неплохих картин. Я выяснил - они незаконно вывезены из России. У Бортновского в Париже круг клиентов весьма ограничен, и он неизбежно предложит эти работы Завадской. К этому времени я уже буду к ней вхож. Так я выйду на обоих.
        - Я боюсь, ты погрязнешь в антикварной тематике.
        Генерал пытается расшатать предложенную мной схему разработки контактов Лорана в Париже, и понять его можно: все это - художники, имена, картины - слишком сложно для международного шпиона. Впрочем, мне и самому не очень-то хочется заниматься этим делом, и я защищаюсь довольно вяло.
        - Владимир Николаевич, конечно, можно найти варианты подхода попроще. Только мне ведь Бортновского зацепить надо, а не просто взглянуть в его ясные очи. А без незаконно переправленных картин как мне на него давить? Кроме того, информацию в Париже придется собирать по крохам. Ведь нам даже приблизительно неизвестно, о какой операции говорил Лоран. Может быть, он хотел дать наводку на канал информации, а может - сообщить о ее утечке из России или предупредить о чем-то еще. Могу предложить десяток вариантов.
        Генерал еще минуту сидит в задумчивости, потом решительно кивает:
        - Леший с тобой, действуй, как считаешь нужным.
        В нашем деле чрезвычайно важно уметь довести начальство до такого состояния, когда оно утомленным жестом погонит тебя прочь с неосмотрительным предложением «все решать самому» и развяжет тем самым тебе руки. Такого рода напутствие - хорошее начало даже для самой противной командировки.
        Желая оставить последнее слово за собой, генерал подводит итог:
        - Значит, в Париже тебе надлежит, во-первых, выяснить, о каких таких «чистейших мечтах» хотел сообщить нам Лоран, и как они связаны с космосом. Во-вторых, узнать, что стало с самим Лораном.
        Уже встав, делаю последнюю, совершенно безнадежную попытку отбояриться от этого поручения. Дело Лорана не то чтобы тяжелое или неприятное, но какое-то глухое, и на самом деле я далеко не уверен в эффективности своей схемы.
        - Товарищ генерал, а этот самый Лоран случаем не страдал старческим маразмом? Ведь ему сколько лет-то было. Его эти две с половиной фразы просто понять невозможно. Понимаете, возрастные изменения…
        - Не валяй дурака! Наш многолетний агент выходит на связь, выдает тревожную информацию и вскоре исчезает, а ты считаешь, что у него просто не все дома. И потом, тебя утром едва не пристрелили, а ты говоришь о маразме!
        Снова сев, я возражаю:
        - В мою рабочую гипотезу сказанное вами легко вписывается. Прежде всего, сегодняшнее происшествие теоретически могло быть совпадением. А что касается Лорана, то послушайте: он тихо сошел с ума, и сказанное им нашему сотруднику - не более чем плод нездорового воображения. От многолетней, как вы сами говорите, нелегальной работы свихнуться - легче легкого. Вполне вероятно, вся эта история с космосом и «чистейшими мечтами» ему просто примерещилась. А после встречи с нашим сотрудником Лоран вышел из дома погулять, и привет: забыл дорогу обратно, пропал без вести. Знаете, сколько так народу исчезает в Париже? Может, он сидит сейчас, ест кашку в каком-нибудь приюте. У нас ведь тоже…
        Сделав заметное усилие, генерал сдерживается и подводит черту под нашим диалогом:
        - Ради всего святого - заткнись и иди готовься к отъезду. Я в Москве только на две недели. Вернусь в Париж через пять дней, там увидимся.

* * *
        Проводы - дело пустое. Сел в такси и уехал. К чему это топтанье в зале вылетов, неловкое покашливание и взгляды украдкой на часы? Меня, правда, никто провожать и не собирался. Единственное знакомое лицо возникает рядом совершенно неожиданно. Забираю из багажника такси чемодан, когда рядом раздается оглушительное:
        - Алле, каторжник!
        Кричит, высунувшись из окна своей машины, мордатый таксист, который совсем недавно вез меня из аэропорта в Москву. Он мог бы и не орать, благо я его прекрасно слышу. Но таксист неумолим, он хохочет:
        - Что, обратно в тюрьму собрался?
        Пассажиры с интересом поворачиваются в нашу сторону. Мальчик лет десяти, открыв рот, отстает от родителей и принимается меня разглядывать. Молоденькая девушка придвигается ближе к своим чемоданам. Напряженно улыбаясь, негромко, но так, чтобы он услышал, желаю таксисту: «Типун тебе на язык!» и направляюсь в здание аэропорта.
        Как большинство нормальных людей, не люблю летать самолетом. Не то чтобы боюсь до судорог, а просто трезво оцениваю сопряженный риск. За редким исключением, путешественники воспринимают необходимость отрываться от твердой и надежной земли как неизбежную плату нашей техногенной цивилизации. Остановившиеся глаза и вцепившиеся в подлокотники белые пальцы выдают тайное - каждый авиапассажир тихо молится при взлете и безудержно благодарит Бога при посадке. Отсюда привившаяся в наших самолетах традиция аплодировать пилоту при мягком касании земли. На самом деле пассажиры откровенно радуются, что самолет вообще сел, а не упал. Кстати говоря, любая расторопная церковь могла бы серьезно расширить ряды своих последователей, если бы стала рекрутировать паству во время воздушных рейсов. Каждый раз в полете ловлю себя на безобразной мысли, что в обмен на твердые гарантии благополучного приземления я бы охотно обсудил вопрос о вступлении в самую маленькую религиозную секту с самыми суровыми порядками. Справедливости ради стоит сказать, что это намерение испаряется в момент касания самолетными шасси земли.
        Из-за технической неисправности наш «ИЛ-96» остается на земле, а мы после двухчасового ожидания и завтрака за счет авиакомпании летим на французском «А-310». Мягко гудят двигатели, работают телевизоры и звучит музыка в наушниках.
        Прилетев в аэропорт Шарля де Голля, быстро прохожу паспортный контроль и оказываюсь на улице. Усаживаюсь в такси, которое стоит в голове длинной очереди машин, и называю адрес - рю де Парм. В Москве очереди такси существовали до второй половины шестидесятых, чтобы позже таинственно исчезнуть. На смену им пришли очереди пассажиров. Но тогда, в шестидесятых, среди стоящих в ожидании авто были двухцветные «волги» с восхитительно оранжевыми крышами. Восторг, а не автомобили! К сожалению, как терпеливо объясняли мне дед с бабкой, садиться следует в первую по очереди машину, а не в ту, которая больше приглянулась.
        Моя гостиница носит совсем не французское название «Блэкстон». Рю де Парм, или улица Пармы, находится недалеко от площади Клиши, в районе, где почти все улицы носят географические названия. Есть здесь улицы Москвы, Петербурга, Константинополя, Вены, Лондона, площадь Европы и так далее.
        Такси останавливается у ярко освещенного входа в небольшую гостиницу, над которой светится вывеска «Блэксток», сделанная почему-то готическими буквами. Дверь мягко откатывается в сторону при моем приближении, и я слегка вздрагиваю от мрачного взгляда лаково-черного мраморного абиссинца с фонарем в руке. Абиссинец охраняет вход в гостиницу.
        Самолеты, поезда, большие теплоходы, гостиницы и больницы - некая полоса отчуждения, в которой человек выпадает из ритма повседневной жизни. Маленькие гостинички, безусловно, уютней, чем огромные современные отели. Но они скорее создают впечатление комфортабельной коммунальной квартиры. В мой двенадцатый номер на втором этаже ведет очень узкая и скрипучая деревянная винтовая лестница.
        В небольшом холле стоит запах сухого дерева и воска. Из-за конторки справа появляется полная брюнетка средних лет с приветливым взглядом. После некоторого размышления прихожу к выводу, что она напоминает мне Монсеррат Кабалье. Женщина сообщает по-английски с довольно сильным французским акцентом, что она хозяйка гостиницы и что зовут ее Мари, что завтрак подается с половины восьмого до девяти и что по всем вопросам я могу обращаться прямо к ней или ее мужу. Еще могут дежурить молодые парень или девушка. Это ее сын и дочь.
        Я на несколько минут задерживаюсь в небольшой отделанной деревом гостиной, где сидят двое гидов и еще пара человек. Все они мои соотечественники, работающие на московское туристическое агентство, в котором я брал этот тур в Париж. Пятая в их компании - тоненькая голубоглазая брюнетка, совсем юная, лет девятнадцати. Это дочь хозяйки гостиницы, Надин. Они угощают меня бокалом вина, и, выкурив по сигарете, мы расходимся.
        Номер обставлен белой мебелью со слегка вытертой позолотой. Зато стены обтянуты свежим штофом, и небольшая хрустальная люстра отбрасывает на стены праздничные искрящиеся «зайчики». Как в большинстве столиц Европы, в центральных кварталах Парижа дома стоят столетиями или, по крайней мере, многими десятилетиями, иногда сохранив свои первоначальные деревянные перекрытия, окна и двери. Поэтому каждый шаг по комнате здесь сопровождается едва слышным поскрипыванием полов. От этого легкого скрипа веет ароматом веков, хотя человека с недостаточно устойчивой нервной системой он может довести до исступления.
        Поставив вещи у кровати, расстегиваю сумку и достаю из нее черную пластмассовую коробочку размером с небольшой портсигар. Нажимаю кнопку, и прибор реагирует бодрым зеленым огоньком индикатора. Это так называемая «рамка», и предназначена она для обнаружения подслушивающих устройств. Несмотря на все мои передвижения по номеру, зеленый свет не сменяется красным, а это значит, что номер чист. Теоретически чист, так как на цифровые устройства «рамка» не реагирует. Остается успокоить себя мыслью, что против меня самую новую технику никто использовать не станет.

* * *
        Утром поднимаюсь еще до звонка будильника от шума просыпающейся гостиницы. Раздергиваю плотные шторы, и в комнату врывается узкий солнечный луч, проскользнувший между высоких крыш соседних домов.
        В доме напротив деревянные серые ставни плотно закрыты. Зато в окне наискосок видна пожилая седая женщина. Сидя у окна в маленькой кухне, она пьет кофе с молоком из небольшой синей чашки. Время от времени женщина макает в кофе рогалик. Можно только подивиться странной традиции французов - я никогда не понимал вкуса мокрого хлеба.
        Внизу под окнами лавка зеленщика с выставленными на улицу ящиками с веселыми разноцветными фруктами. У фонарного столба на умытом ночным дождем асфальте блестят хромированной сталью два велосипеда, прикованные тонким металлическим тросом к фонарному столбу.
        За дверью моего номера раздается непрерывный! скрип ступеней: у соседей начинается хлопотливый «день туриста». Сейчас они поедут в Лувр и Версаль, посетят Монмартр и внимательно оглядят собор Сакре-Кер, побродят по Музею современного искусства Орсэ и Центру Помпиду. И обязательно, просто непременно, их повезут в хитрый парфюмерный магазин, где продаются произведенные по заказу модельных домов духи и одеколоны. У них еще нет ни ярких названий, ни изящных флаконов, ни ослепительных коробок, придуманных изобретательными дизайнерами. И оттого они много дешевле, чем станут после, когда обретут имя. Короче говоря, тот же запах, но по другой цене. Все довольны, и особенно - гиды, которые Получат комиссию за каждого приведенного сюда туриста.
        Ресторанчик гостиницы, который скорее похож на большую столовую комнату, находится в полуподвале. Большинство постояльцев уже позавтракали и уехали на раннюю экскурсию. Поэтому длинный стол пуст.
        Две полных негритянки неторопливо убирают грязную посуду, не особенно обращая на меня внимание. Мои покашливания и поерзывания не оказывают на них никакого воздействия. Я начинаю медленно закипать. В старину на Руси ярмарочные зазывалы делили публику на «почтенную, полупочтенную и ту, которая так себе». В этой гостинице меня явно относят к третьей категории.
        Уже открываю рот, чтобы выразить свое недовольство, когда в подвал заглядывает Надин. Бросив в мою сторону равнодушный короткий взгляд, она на одной ровной ноте быстро произносит длинную фразу в пространство и исчезает.
        Негритянка бросает в мою сторону испуганный взгляд и, забыв на соседнем столе скомканную скатерть, вперевалку спешит на кухню. Через пять минут я быстро управляюсь с тем, что в России называют европейским завтраком. Стандартный набор - кофе, апельсиновый сок, круассан, масло, джем. И легкое чувство голода по завершении трапезы.
        Надо позвонить Турчину из местной резидентуры и договориться о встрече - мне очень нужна любая, пусть самая ничтожная информация по делу. С Георгием мы знакомы уже лет пятнадцать: сразу после приема на службу в контору мы вместе учились в некоем закрытом институте, где собственно и получили профессиональную подготовку. В отличие от меня, Георгий по образованию был не востоковедом, а экономистом, специализировался по странам Западной Европы. Поэтому после окончания этого института он пошел работать в один из европейских отделов, а я уехал в Азию. За прошедшее время мы виделись всего несколько раз - одновременно быть в Москве не получалось.
        - Привет старик, привет! Ждал твоего звонка. Может быть, встретимся вечером? Посидим, поболтаем.
        - Посидеть еще успеем. Сейчас надо поговорить по делам.
        - Ох, какой же ты зануда! Совсем не меняешься. Ну, ладно. Расскажу тебе то, что успел собрать. Письменно я ничего не готовил, так как все равно ждал приезда кого-нибудь из наших. По-моему, все это ерунда.
        Через два часа в соответствии с договоренностью сижу у окна небольшого ресторана на короткой улочке, выходящей на бульвар де Бельвиль. Ресторан выбрал Турчин, а мне спорить не приходится. В конце концов, это место ничем не хуже других. Тем более, что других мест в Париже я и не знаю. Да и особенно долгой наша беседа, судя по словам Турчина, не будет. Ничего, мы свое вечером доберем. Вон он, кстати, идет, мой занятой приятель.
        По противоположному тротуару пустынной узкой улочки бодро шагает Турчин, широкоплечий и веселый. Одет он, как многие - в джинсы, пиджак и рубашку без галстука. Поравнявшись со входом, он приостанавливается, чтобы пропустить медленно ползущий «ситроен» и направиться к ресторану. Его догоняют двое молодых людей с руками в карманах светло-синих джинсовых курток. Они останавливаются за спиной Георгия, как и он внимательно глядя налево. Стоящий позади парень лениво шевелит рукой в кармане, и я вижу вороненый край небольшого пистолета. «Ситроен» неторопливо проезжает, и Турчин вот-вот сделает шаг на мостовую.
        Все трое видны мне в окне ресторана, как в темной раме огромной живой картины. Нарастающий рев двигателя автомобиля отдает противной зудящей мелкой дрожью в столешнице и оконном стекле и заставляет всех в ресторане насторожиться. Согнувшийся над соседним столиком официант замирает, повернувшись к окну и сжав в руках скомканную скатерть. Внезапно я осознаю, что именно должно неминуемо произойти в следующее мгновение. Быстрая цепь мыслей в долю секунды пролетает в голове, и я не знаю, вернее, мне хочется думать, что не знаю, как быть. Кричать? Турчин меня не услышит. Бежать к двери ресторана? На это нет времени. Я могу успеть сделать только одно - уже без особой надежды разбить окно.
        Расплескивая пиво, поднимаю руку с кружкой. Но тут же понимаю, что безнадежно опоздал. В тот момент, когда завывающий шум двигателя невидимой машины достигает наивысшей точки, предвещая ее скорое появление в просвете окна, один из двоих парней, высокий кучерявый блондин, не меняя выражения плоского равнодушного лица, резко толкает Турчина в спину, прямо под колеса автомобиля.

* * *
        Страшной силы гулкий удар швыряет Турчина через крышу налетевшего «БМВ», и он, мягкой куклой перевернувшись в воздухе, с хлюпающим звуком шлепается на асфальт. В просвете между двумя припаркованными у тротуара машинами, мне видны только ноги в окровавленных джинсах. Несколько секунд они мелко дрожат и затем затихают.
        Парни проскакивают между припаркованными автомобилями и прыгают в притормозивший красный «пежо». Машина резко ускоряет ход и исчезает из моего поля зрения.
        От всего произошедшего на меня нападает столбняк. А ведь самое разумное сейчас - убираться подальше, и чем скорее - тем лучше. Как только появится полиция, начнется проверка документов и меня наверняка заберут. Просто грех не забрать иностранца, тем более соотечественника убитого дипломата, который к тому же крутился поблизости от места происшествия.
        Осторожно поставив кружку на стол, начинаю подниматься на ватных ногах. В это время две девушки студенческого возраста на роликах появляются из подворотни на другой стороне улочки. Приостановившись, они суются в просвет между стоящими автомобилями. А я, расталкивая стулья, пробираюсь к выходу - сейчас начнется. Действительно, через мгновение раздается пронзительный визг в два голоса, и я быстро иду к двери. Белый как скатерть официант останавливает меня трясущимися руками уже у самого входа. Мне требуется время, чтобы понять, чего он от меня хочет. Сунув ему не глядя несколько купюр, выскакиваю на улицу.
        Вокруг Турчина собралась небольшая толпа прохожих. Пинками и тычками растолкав зевак, стискиваю зубы и опускаю взгляд. Турчин смотрит прямо на меня. Вокруг его головы - небольшая темная лужа крови. Живые люди с разбитой головой так не смотрят, тем более на их губах не может быть такой легкой и страшной улыбки. Я поворачиваюсь и начинаю выбираться из толпы.

* * *
        Первый попавшийся автобус увозит меня за несколько кварталов от злосчастного ресторанчика. Сойдя на остановке, сажусь на скамейку в каком-то довольно пыльном скверике и некоторое время обдумываю ситуацию.
        Особых усилий для оценки произошедшего не требуется, и его связь с моим заданием кажется мне бесспорной. Но что бы в дальнейшем не выяснилось в связи с убийством Турчина, мне-то свои задачи выполнять придется. Только вот надо как можно скорее сообщить о случившемся.
        Звонок занимает всего несколько минут. Мы договариваемся с Гореловым о встрече вечером. А пока нужно посидеть в кафе и постараться привести свои невеселые мысли в порядок.
        Подозвав жестом официантку - невысокую крашеную блондинку, - прошу ее принести двойную порцию коньяка. К несчастью, девушка сегодня в игривом настроении.
        - Мсье, не рано ли для столь крепких напитков?
        Это постоянная проблема. С одной стороны, завязать доверительные отношения с первым встречным не составляет для меня особого труда. Зато этот самый первый встречный тут же начинает давать мне советы. Видимо, я произвожу впечатление слабоумного, который непременно погибнет без посторонней помощи.
        - Мадмуазель, чуть позже мы обсудим проблемы моего здоровья и пути его укрепления. А сейчас принесите мне, бога ради, коньяк. Пока я не преставился от головной боли прямо здесь, нанеся непоправимый урон репутации вашего заведения.
        От густого и терпкого аромата коньяка перехватывает дыхание. Но зато через минуту напряжение отпускает, и меня перестает трясти.
        Вероятность непредумышленного убийства, а тем более обычного наезда исключаем сразу. И что тогда? Тогда в остатке мы получаем серьезные проблемы, проистекающие из незначительного происшествия со стареньким антикваром.
        Ну кто мог подумать, что все так повернется? И кто виноват в том, что произошло? Я был рядом и ничего не смог сделать. Или мог, просто не сумел?
        Я ошибался, полагая, что случай с антикваром - ерунда и мелочь. Очень ошибался. Теперь произнесенная Лораном внешне бессмысленная фраза о пустых мечтах приобретает зловещее звучание. Зловещее, но по-прежнему совершенно непонятное. И разбираться во всем этом деле кроме меня некому.

* * *
        Хелле первый раз видел своего работодателя в таком состоянии: Ковальски злобно метался по номеру. Как ни суди, полностью прикрыть Гутманиса он, Хелле, не смог. А именно это от него требовалось. Поэтому он безропотно слушал, что Ковальски о нем думает - давило осознание собственной вины.
        - Вы называете это «некоторыми проблемами»?! Да это катастрофа! Черт с ним, с антикваром! Но вы убили дипломата! Все газеты пишут об этом! Как можно было так сглупить! Вы же профессионал! Что произошло?
        После короткой паузы Хелле поднял голову:
        - Антиквар стал интересоваться делами Гутманиса. Он выяснил, что…
        Ковальски перебил его резким вопросом:
        - Как они вообще познакомились?
        - Гутманис, вернее, Бортновский - он возглавляет антикварный торговый дом, созданный на деньги Гутманиса - обращался к Лорану для проведения экспертизы некоторых картин. Тот был довольно известным специалистом. Потом Гутманис решил привлечь старика к сбыту ювелирных изделий. Их делают из алмазного сырья, которое он вывозит из Якутии и Латинской Америки.
        Вспомнив что-то, Ковальски остановился посреди номера:
        - Это тот Лоран, который был тогда, два месяца назад на антикварном салоне? Мне еще показалось, что он поглядывает в нашу сторону?
        Дождавшись кивка Хелле, Ковальски с досадой помотал головой и бросил:
        - Хорошо, давайте ближе к делу.
        Хелле впервые позволил себе огрызнуться:
        - Вы сами меня перебили. Так вот, Лоран понял, что речь идет о масштабных операциях с антиквариатом и драгоценными камнями. Стал исподволь собирать информацию. Старик оказался умнее, чем мы ожидали. Он узнал наши каналы поставки алмазного сырья, выяснил, где производится огранка. У него широкие связи в верхах здешнего общества.
        - Как он вышел на космическую тему?
        - Я не смог выяснить. Возможно, сам Гутманис похвастался при разговоре. Он ведь мечтает о крупном легальном бизнесе. На этом вы его и зацепили.
        - Ну хорошо, а зачем вы ликвидировали дипломата?
        - Бортновский видел его машину у антикварного магазина Лорана. Я проследил: Лоран встречался с дипломатом. После… после ликвидации Лорана он дважды приезжал к магазину. Видимо, у них были какие-то свои дела. Возможно, бизнес. Лоран наверняка успел ему что-то сказать. Он стал опасен. Я решил…
        Повернувшись, Ковальски перебил его:
        - И ошиблись! Дела у них были. Только иного свойства! Я навел справки: дипломат, которого ваши люди ликвидировали, скорее всего был сотрудником разведки.
        Хелле как будто обрадовался плохой новости:
        - Значит, Лоран был их агентом, и я поступил правильно. Утечка информации через него…
        - Опять вы не о том! Мы даже не знаем, успел что-нибудь узнать антиквар о наших делах или нет. Зато точно известно другое: русские пришлют человека провести расследование гибели своего сотрудника. Вы же знаете, ни одна разведка не оставит подобного случая без последствий! И это создает реальную угрозу для нашей операции. Понимаете, Хелле, реальную угрозу!
        После долгой паузы Ковальски вернулся в свое кресло и спокойно заключил:
        - В общем, так. В нынешней ситуации любой контакт людей из окружения Гутманиса - потенциальная угроза для нас. Поэтому обращайте самое пристальное внимание на каждого нового человека: делового партнера вашего шефа, клиента, поставщика алмазов, коллекционера, разносчика молока, проститутку! Русские будут снова и снова проверять вашу фирму. Речь идет о космосе, а в этой области они очень щепетильны.
        - Я знаю…
        - Плохо знаете! Приходится вас учить! И последнее - мне надо встретиться с Гутманисом.
        - Я договорился о встрече на завтра. Он придет к вам сюда, в гостиницу.
        - Рад, что хоть с этим вы справились.
        Когда обозленный Хелле уже был готов открыть дверь, Ковальски остановил его.
        - Знаете что, навестите нашего изобретателя. Вам будет полезно укрепить с ним контакт.

* * *
        Молодой парень в джинсах и пиджаке снова и снова шагает с тротуара на мостовую. Он весело улыбается, он идет мне навстречу рассказать, что значит таинственная фраза о пустых мечтах, которыми надо непременно заняться. Мне очень хочется, чтобы он все мне объяснил. И тогда все станет просто и очевидно, тогда мне не надо будет мучиться бесплодными размышлениями.
        Но каждый раз из ничего за его спиной появляется человек без лица, который неумолимо толкает парня в спину под колеса машины. Я кричу, и никто меня не слышит. Лихорадочно путаясь в одежде, выхватываю пистолет, который оказывается плоской и неудобной жестяной игрушкой. Несколько жалких щелчков, и я бросаю на землю эту пародию на оружие. Надо бежать предупредить парня. Я, перебирая ногами, рвусь вперед изо всех сил, но не могу двинуться с места.
        Похожие сны я видел в детстве. Теперь, через много лет, они снова приходят ко мне несколько раз за ночь. Первый раз в жизни я увидел хладнокровное убийство знакомого мне человека, и смерть прошла так близко, что я до сих пор чувствую ее присутствие. Впервые за эту командировку, даже за последние годы, мне стало по настоящему страшно.
        Мне теперь никогда не узнать, какую информацию удалось получить Турчину. Записей он не вел, и все, что знал, унес с собой. Это в том случае, если ему действительно удалось выяснить что-то путное. Важнее другое: тайна антиквара оказалась далеко не пустым звуком и за нее продолжают убивать людей.
        Так или иначе, с гибелью Турчина единственная нить порвалась, и новую мне предстоит кропотливо связывать узел за узлом. Первый шаг на этом пути - Завадская.
        Наутро, позавтракав, звоню ей и договариваюсь о встрече. Завадская предлагает мне приехать к ней в офис уже через сорок минут, и я без промедления покидаю гостиницу, всего на минуту остановившись поболтать с Надин.
        По дороге еще раз повторяю свою роль. Учитывая заведомо сложный характер пожилой дамы, любая ошибка может привести к преждевременному завершению знакомства. Тем более, что Завадская мне нужна, а я ей не очень. Даже совсем не нужен.
        Появилась Наталия Алексеевна Завадская на свет более семидесяти лет назад в Берлине. Род Завадских известен лет пятьсот, если не больше, и упоминается в половине всех известных летописных источников. В конце гражданской войны семья Завадских перебралась в Европу и после двух лет скитаний осела во Франции.
        В отличие от большинства эмигрантов, отец Наталии Алексеевны, Алексей Дмитриевич, в период революционной смуты смог перевести из России в Европу кое-какие деньги и открыть в Париже ресторан, который очень скоро стал весьма процветающим. Дожил Алексей Дмитриевич до восьмидесяти девяти лет и во время Второй мировой войны, следуя примеру генерала Деникина, он желал победы советской армии. Призывая ее, однако, как и бывший командующий белой армией, впоследствии обернуть штыки против большевиков.
        Так или иначе, деньги в семье водились и Наталия Алексеевна смогла не только получить экономическое образование в Сорбонне, но и отдаться своей страсти к коллекционированию картин. Особое внимание она отдавала художникам-членам объединений «Мир искусства» и «Голубая роза». Пыталась заниматься живописью и сама, но без особого успеха. Дважды со своей коллекцией была в советской России на выставках, но оставалась последовательно антисоветски настроенной, чем привлекала недоброжелательное внимание КГБ.
        В двадцать девять лет она вышла замуж. Имеет дочь и внучку. Муж, известный французский архитектор, умер четырнадцать лет назад.
        В досье приводилась пометка, сделанная бог весть когда нашим сотрудником: «Завадская имеет широкие связи в Европе и России. В обществе известна сложным характером. Имеет репутацию очень порядочного человека. Разработка не имеет перспектив. Ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество».
        Офис Завадской - небольшое помещение из двух комнат на втором этаже в старом доме на бульваре Вольтера, куда ведет лестница и где нет лифта.
        Единственный сотрудник в офисе - женщина лет сорока пяти. Большой офис и многочисленный персонал Завадской не особенно и нужны. Основное занятие пожилой дамы - это частное консультирование крупных фирм по вопросам финансов и права в международных сделках, преимущественно тех, которые касаются России. Дело вполне подходящее для человека, который по своей натуре менее всего склонен работать в команде. Неуживчивость пожилой дамы широко известна, а о привычке скандализировать собеседников ходят легенды.
        Завадская поразительно похожа на свои фотографии, которые я видел в одном из российских светских журналов. Высокая и очень худая седая дама в сером деловом костюме встречает меня на пороге кабинета. Все украшения - двойная нитка жемчуга на шее и платиновое кольцо с россыпью мелких алмазов на прямоугольной пластине.
        По ряду причин Колесников так и не оказал обещанного содействия, и я появляюсь у Завадской без его рекомендаций. Но несколько фраз на пороге о нашем давнем знакомстве с ним прозвучали достаточно убедительно, чтобы меня хотя бы провели в кабинет. Слухи о трагическом происшествии с владельцем антикварного магазина до Парижа еще не дошли.
        Несмотря на радушное приветствие взгляд бледно-голубых глаз хозяйки кабинета совершенно не меняется и оглядывает она меня довольно холодно. Когда я на мгновение запинаюсь, решая, целовать протянутую мне сухую узкую ладонь или пожать ее, Завадская слегка усмехается.
        - Здравствуйте, дорогой мой. Приятно видеть свежего человека, только что приехавшего из Москвы. Что вы будете пить - чай, кофе?
        Как любой эмигрант, Завадская жестковато произносит слова, интонация у нее в конце фразы неожиданно убегает вверх.
        - Мне абсолютно все равно. Что проще приготовить?
        Безмерная тактичность - одно из моих немногочисленных слабых мест. Завадская насмешливо приподнимает бровь:
        - Проше всего мне было бы налить вам пива, благо в приемной в холодильнике его сколько угодно. Но если вам действительно все равно, я могу попросить секретаршу сделать нам кофе.
        Сделав глоток крепкого кофе из чашки тончайшего фарфора и закурив сигарету, Завадская осведомляется:
        - Скажите, что привело вас ко мне?
        Я вкратце излагаю свою легенду высокопоставленного сотрудника российской аэрокосмичекой компании, решившего вложить деньги в живопись. О посланных из Москвы при моем участии картинах я, естественно, не говорю ни слова. Довольно скоро поток моей речи иссякает, и я умолкаю. Повисает неприятная пауза. Пожевав тонкими губами, Завадская неожиданно спрашивает:
        - А чем же вы, голубчик, занимаетесь и сколько получаете в этой вашей компании, что можете позволить себе покупать живопись?
        Таких вопросов мне до сих пор никто не задавал. Моя легенда вообще никого особенно не интересовала. В Москве достаточно сказать, что ты связан с нефтяным бизнесом, и всем все мгновенно становится ясно. А здесь… Пока я решаю, как лучше объяснить Завадской, откуда у сотрудника нефтяной компании могут быть деньги, вздорная старуха сама приходит мне на помощь:
        - Понятно, в России по-прежнему крадут. На зарплату картин ведь не купишь. Ну да ладно, это ваше дело. Ваше и налоговой службы. Так что же, голубчик, я могу вам посоветовать? Ведь коллекционирование - дело очень личное, если хотите, интимное. Вы должны собирать те вещи, в которых вы чувствуете душу. Можно, конечно, собирать одновременно авангард и передвижников, но это граничит с абсурдом. Конечно, вам нужен профессиональный совет, я это понимаю. Иначе можете наделать смешных ошибок.
        - Для кого смешных?
        - Для окружающих, конечно. Вам будет не до смеха. Я недавно была в Германии, у одного хорошего знакомого. Он богат, пытается коллекционировать живопись. Очень милый человек, но полнейший идиот в нашем деле. Прячет за шкафом и по строгому секрету показывает друзьям несколько икон, якобы украденных из русских церквей и проданных ему парой мелких жуликов. Но кроме того он мне показывал несколько работ Верещагина. Специально вызвал к себе. Старый дуралей был страшно горд, просто сиял от счастья. А я стояла перед этими картинами и не знала, что ему сказать.
        - Фальшивки?
        - В том-то и дело, что нет. Это были действительно работы Верещагина. Только не Василия Васильевича, известного баталиста, который погиб вместе с адмиралом Макаровым во время Русско-японской войны, а Василия Петровича. Этот последний был из Перми, профессор живописи.
        - Ну и что вы сделали?
        - А что я могла? Молчала полдня, а потом осторожно рассказала этому немцу, в чем дело. Уверила его, что работы этого сибирского Верещагина тоже совсем неплохи. Однако расстроился он до такой степени, что тут же продал их за бесценок. Так что теперь в подобных случаях я отделываюсь уклончивыми восклицаниями и никогда не огорчаю хозяев. Ну так, а что вы хотели бы купить?
        Поскольку я в Париже нахожусь в качестве новичка, то и говорить должен о том, что благодаря конфетным оберткам с самого детства прочно хранится в памяти самого тупого бизнесмена моего возраста.
        - Скажем, Шишкина. Знаете, Шишкин это всегда Шишкин.
        В ответ на эту банальную, но оттого тем более беспроигрышную сентенцию Завадская пренебрежительно морщит нос, ее голубые глаза становятся совершенно прозрачными. Она с усмешкой похлопывает ладонью по столешнице полированного дерева.
        - Шишкин, знаете ли, мне представляется слишком европейским и недостаточно русским. Его и Крамской за это упрекал. Говорил, что Иван Иванович рисует, а не пишет светом. Шишкин ведь довольно долго учился в Швейцарии и Германии. Когда я вижу его картины, особенно ранние работы, каждый раз вспоминаю об этом. Типичная германская живопись. Впрочем, это дело вкуса.
        Завадская задумчиво улыбается, вертя в пальцах чашку. Потом неторопливо поднимается и достает из старинного шкафа бутылку коньяка и два пузатых бокала.
        - Выпьем по десять капель. Я всегда угощаю коньяком гостей сама, иначе моя секретарь, эта глупая корова, станет ныть по поводу… Ну вот, пожалуйста.
        На пороге неожиданно возникает упомянутая секретарша, которая, бросив на меня враждебный взгляд, мрачно заявляет по-русски с сильным акцентом:
        - Пришла почта, есть срочные бумаги. Вам пить нельзя, сердце болеет.
        - Да не болеет, а болит. Сколько раз тебе повторять? Эмигрантка несчастная. От одной рюмки ничего не случится. Ну, иди-иди, больше не буду.
        Пригубив из бокала и прикрыв глаза от удовольствия, Завадская продолжает:
        - А вообще мой период коллекционирования - это начало двадцатого века, вплоть до тридцатых годов. Это было время, когда художники искали качественно новые пути, в их работах очень чувствуется мощь наступающего столетия. А вам, скорее всего, нравится понятная живопись, так ведь? Один мой знакомый - он много общается с новыми русскими - говорит: «Лоху что на картине надо? Лоху нужны море и корабль.» Простите, это я к слову. Так вот, об авангарде. У меня был хороший знакомый, можно сказать, приятель, с которым мы часто говорили на эту тему. Внешне очень незаметный, но большущий знаток, человек энциклопедически образованный. У него был антикварный магазин неподалеку от музея Орсэ. Увы, он недавно ушел от нас.
        Завадская на мгновение задумывается. Я тоже молчу, стиснув зубы. Мне очень хочется задать хозяйке офиса сразу несколько вопросов, но я не прерываю Завадскую из боязни, что дрогнувший голос выдаст мой интерес к ее последним словам. Это очень большая, просто невероятная удача - в первую же встречу вызвать разговор, пусть случайный, на интересующую меня тему. Сочувственно киваю, боясь спугнуть желание собеседницы говорить о ее знакомом, которым, несомненно, был Лоран. После томительной паузы, откашлявшись, осторожно спрашиваю:
        - Он что же, умер?
        Завадская задумчиво отвечает:
        - Нет, пропал. Этот мой приятель, его звали Лоран, недавно завел дела с русскими весьма сомнительного толка. И однажды он просто исчез. Его не смогли найти. Думаю, виноваты именно эти люди. Что у Лорана было с ними общего - ума не приложу. Вроде бы они что-то покупали или продавали через него. Правда, он однажды говорил, что приезжали и большие люди из Москвы, что-то приобретали. Но вряд ли это связано с ними. Да, кстати, недавно у Лорана в магазине я сама встретила одного такого «коллекционера». Этакий купчина - полный, с рыжей бородой. И вот этот купчина заявил Лорану, что купил бы Шишкина, но ни при каких условиях не возьмет Левитана. Я была настолько глупа, что влезла в разговор и спросила, отчего так. Знаете, что он мне ответил?
        - Нетрудно представить. Что Левитан не русский художник.
        - Именно! А как вы догадались? Ну, ладно, неважно. Этот господин явно не подозревал, что Валентин Серов тоже еврей, а Иван Айвазовский - на самом деле армянин, который сше подписывался как Гайвазовский. Это же просто фантастика! Кого же тогда он собирает? Архип Куинджи - грек, Михаил Врубель - поляк. А сколько среди художников было обрусевших немцев! Рубо, который написал полотна панорамы Бородинского сражения и обороны Севастополя, так тот вообще был французский подданный.
        Завадская вздыхает.
        - Вы хоть что-нибудь запомнили, из того, о чем я говорила? Вам надо больше читать. Ладно, послезавтра приходите часикам к двенадцати, мы попробуем кое-что вам подобрать. Ко мне должен зайти один любопытный тип. Некто Бортновский. Говорит, пришли интересные вещи из Москвы. А завтра я вас отведу на один салон, пообщаетесь с коллекционерами. Правда…
        Завадская не успевает договорить, как почти одновременно с коротким стуком дверь в ее кабинет распахивается и на пороге появляется молодая женщина лет двадцати пяти. Среднего роста, стройная фигура, насмешливые серые глаза, темные волосы и короткая стрижка. Это может быть только внучка Завадской, причем внучка любимая. Кто еще имеет право так бесцеремонно врываться в кабинет?

* * *
        Бросив мне вежливое «Bonjour, monsieur», женщина поворачивается к Завадской и спрашивает по-русски:
        - Бабуль, я не помешала? Я подожду в приемной.
        - Нет-нет, проходи. Это Алексей Соловьев, предприниматель из Москвы. Начинающий коллекционер, пока ничего не знает о картинах. А это моя внучка Вера. Она журналистка, вечно торопится, так что я радуюсь каждому ее приходу, как празднику.
        Вера садится в кресло, и Завадская оценивающе смотрит на нас. У меня появляется смутное беспокойство, но я не успеваю ничего предпринять, так как хозяйка кабинета спокойно сообщает:
        - Вы хорошо смотритесь вместе.
        Я напряженно улыбаюсь, а Вера откровенно смеется. Вероятно, ее труднее смутить, а может, у нее просто больше опыта в общении с Завадской. Повернувшись ко мне, она успокаивающе говорит:
        - Мое замужество - главная тема бабушкиных разговоров. Но вы не тревожьтесь.
        - Это даже как-то обидно. Почему я не должен тревожиться? Сказали бы прямо, что я не в вашем вкусе.
        Вера снова смеется.
        - Могу сказать, если хотите. Вам же будет спокойней. Все хорошо, пока вы - теоретический претендент на руку и сердце. А если станете ухаживать за мной, то превратитесь в заклятого врага, который хочет увести любимую внучку. Все очень просто. Извините, я отвечу на звонок.
        Вера достает из сумочки мобильный телефон и, коротко ответив по-французски: «Да, мсье Тьери. Хорошо, через полчаса», выключает его и встает.
        - Извините, мне надо идти. Счастливо. Еще увидимся - я буду завтра на салоне, который устраивает бабушка. Она вас пригласила? Еще нет? Тогда я приглашаю. До встречи.

* * *
        Итак, сегодня я пополнил свои знания о живописи и коллекционировании, и узнал совсем чуть-чуть по интересующему меня вопросу. Но это «чуть-чуть» стоит многого. Завадская может знать нечто важное о последних связях Лорана, и нужно помочь ей вспомнить это важное, не особенно напугав. Если эту женщину вообще можно напугать. А внучка у нее прелестная.
        Завтрашнее утро сулит мне удовольствие знакомства с Бортновским, но сегодня я хочу бросить взгляд на магазин Лорана. Почему-то кажется, что это поможет мне понять суть происходящего, которая пока ускользает от меня.
        Проехав с полчаса на автобусе с группой моих соседей по гостинице, схожу у Лувра.
        Иду вдоль сада Тюильри, через Сену по мосту де ля Конкорд, по набережным Анатоля Франса и Вольтера, и вот она - рю де Лилль, недалеко от музея Орсэ. На поиски магазина Лорана уходит не больше десяти минут. Это обычный парижский антикварный магазин, довольно большой, с набором хорошо отреставрированной мебели и картинами на стенах.
        Стоя у витрины, так увлекаюсь деталями большого лакированного китайского шкафа, инкрустрированного перламутром, что вздрагиваю от неожиданности, когда в глубине магазина из полумрака возникают несколько фигур. У входа сталкиваюсь с двумя молодыми людьми, которые несут завернутые в бумагу картины и массивную бронзовую фигуру. За ними выскакивает и пулей пролетает мимо меня жизнерадостного вида плотный бодряк, которого я мельком вижу в профиль, и ковыляет интеллигентного вида старик. Буркнув извинения, парни проходят мимо и вместе с толстяком усаживаются в машину. Старик машет им вслед рукой и поворачивается ко мне. Ему лет семьдесят-семьдесят пять. Чуть согнутая фигура, редкие седые волосы, растрепанные ветром, и выцветшие голубые глаза, в которых застыло немного удивленное выражение, какое бывает у многих стариков.
        - Хотели что-нибудь приобрести в нашем магазине, мсье?
        - Да, но только в том случае, если у вас есть русская живопись.
        Мой собеседник погружается в размышления.
        - Правду сказать, я и сам-то не очень знаю, что там есть в этом самом магазине. Я ведь не хозяин, а нечто вроде смотрителя. Впрочем, пройдите внутрь, посмотрите сами.
        Пока я хожу вдоль стен и рассматриваю картины, которые не имеют никакого отношения к России и представляют для меня не больший интерес, чем сводки фондового рынка, старик терпеливо топчется в зале. Наконец я поворачиваюсь к нему.
        - Абсолютно ничего такого, что могло бы приглянуться. А разве хозяина нет? Вероятно, у него нашлось бы что-нибудь интересное.
        Старик разводит костлявые руки в стороны.
        - Хозяин, простите, уже никогда здесь не появится. Исчез, знаете ли. Он был моим старым приятелем, мы давно дружили, и вот такая беда…
        - Никогда не думал, что торговля антиквариатом относится к опасным профессиям.
        Я стараюсь, чтобы мой тон не был слишком серьезным или заинтересованным, но старик меня толком не слушает. Он потерянно беседует с самим собой.
        - Кто мог подумать, кто мог подумать… Он всегда был такой аккуратный в делах, и у него не было врагов. Я теперь живу в его квартире и присматриваю за магазином.
        - А может быть, он по старости забыл дорогу домой, и сейчас находится в какой-нибудь лечебнице или доме престарелых?
        Но смотритель, взмахнув руками, с негодованием отвергает мою излюбленную гипотезу.
        - Что вы, он был в абсолютно ясном уме. Чудесная память, которой позавидовал бы молодой. В его жизни не было никаких проблем, тревог - только магазин, старинные вещи и картины.
        - И еще клиенты, самые разные клиенты. У него были постоянные покупатели? Вы их знали?
        Я тороплюсь с вопросами - пока старик погружен в свои переживания, он не сообразит, что наш разговор слишком напоминает допрос, а я совсем не похож на обычного покупателя. Смотритель автоматически отвечает:
        - Я не слишком хорошо знал его дела. Я ведь не антиквар, просто мы с Лораном жили рядом. Это сейчас мне приходится по поручению его адвоката рассчитываться с клиентами, так сказать, закрывать дело. А покупатели у него были в основном из числа коллекционеров или состоятельных людей. В обшем, публика вполне приличная.
        - Русские среди них были?
        - До недавнего времени точно не было. Он сам мне говорил, что охотно пообщался бы со своими. И только с год назад Лоран познакомился с несколькими русскими. Вы их видели, они только что приезжали забрать несколько картин, которые выставляли у Лорана на продажу. Да вот, же они, снова приехали. Видно, забыли что-нибудь.
        И старичок, бросив меня, торопливо шаркает навстречу клиентам. Знакомый «мерседес» с тремя пассажирами вновь останавливается у входа в магазин, и толстяк выскакивает из-за руля. Неторопливо поворачиваюсь к нему боком, но он и не обращает на меня особого внимания. Доверительно взяв старика под локоть и отведя его в сторону, он с нажимом говорит по-французски с заметным русским акцентом:
        - Забыл сказать еще об одном. Если кто-нибудь станет спрашивать Лорана, что-нибудь предлагать - сообщите, пожалуйста, вот по этому телефону. У меня самого антикварный магазин. Нам не хотелось бы упускать возможных клиентов.
        Смотритель открывает рот, чем приводит меня в отчаяние. Сейчас он по доброте душевной захочет нас познакомить, ляпнет, что я тоже русский, и завалит мне все дело. Но толстяк слишком нетерпелив, чтобы выслушивать всех стариков, которые хотят поделиться с ним своими соображениями. Он шагает к машине, напоследок окинув меня взглядом. И тут я впервые могу как следует увидеть его лицо.
        «Мерседес» уже скрывается за углом, а я все еще стою d оцепенении у входа в магазин. Если в первый раз я не разглядел лица плотного бодрячка, то теперь мне сделать это вполне удалось. Думаю, и он успел меня рассмотреть. По сравнению с фотографией десятилетней давности, которую я видел в деле, этот тип округлился и взгляд его стал более жестким. Но все равно это он - человек, который мне очень нужен и к которому я был намерен подобраться исподволь и невзначай, не вызывая подозрений. И уж во всяком случае, не сталкиваясь с ним в магазине Лорана при допросе свидетеля. Короче говоря, это Бортновский.

* * *
        По дороге в гостиницу я не переставая кляну себя. Ну кто мог подумать, что в этом чертовом антикварном магазине я столкнусь с Бортновским? Теперь при завтрашней встрече у Завадской он меня наверняка вспомнит. Конечно, я легко объясню свой визит в магазин Лорана, но подозрения у него возникнут, и развеять их будет невозможно.
        Еще меня тревожат какие-то ускользнувшие детали. В разговоре со старичком-смотрителем мелькнуло нечто, совершенно не соответствовавшее моему представлению о Лоране и его жизни. Но проклятый Бортновский, мотавшийся туда-сюда со своими подручными, не дал мне сосредоточиться на деталях. Впрочем ладно, вспомним позже.
        В гостинице в прескверном расположении духа молча подхожу к конторке. Протягивая мне ключи, Надин спрашивает:
        - Много успели посмотреть в Париже?
        - Весь центр города - Лувр, Елисейские поля и так далее.
        Надин смеется:
        - В Париже нет центра как такового. Наша гостиница тоже не на окраине.
        И неожиданно добавляет:
        - Я сегодня с самого утра работаю. Через гюлчаса меня сменяет брат. Пригласите меня куда-нибудь?
        Потоптавшись на месте, в некоторой растерянности возвращаюсь к стойке.
        - А ты не боишься, что за такое приглашение твоя мама тебе надерет уши? А меня выставит на улицу, даже не дав собрать вещи?
        - Нет. Она меня любит. Правда, не так, как моего брата, но любит.
        Надин спокойно выдерживает мой взгляд. Что за девушка! Только кончики ушей у нее розовеют.
        - Слушай, если не секрет, тебе лет-то сколько?
        - А зачем вам? Восемнадцать. И вообще, я уже самостоятельный человек.
        - Ну хорошо, самостоятельный человек. Я приведу себя в порядок, и мы пойдем с тобой в кафе. Тебя кафе устроит, или ты хочешь обязательно танцевать? Учти, в дискотеку я не пойду - возраст уже не тот, чтобы скакать в толпе.
        Через сорок минут я спускаюсь в холл. Надин уже ждет меня в кресле, а место за стойкой занял ее брат - парень лет двадцати двух. Увидев меня, он что-то недовольно бурчит, и Надин быстро и резко ему отвечает. Они говорят слишком быстро, и я не могу разобрать ни слова. В итоге Надин поджимает губки, берет меня под локоть и мы выходим на улицу.
        На мой молчаливый вопрос упрямое создание заявляет:
        - Я сама решу, куда нам идти. Мне не нужно его разрешение!
        После недолгих препирательств Надин сдается и отказывается от идеи забраться подальше от гостиницы. Пока мы идем по улице, она протягивает мне узкую шоколадку и сама разворачивает такую же. Когда мы уже подходим к кафе, я забираю у Надин обертку от шоколада и пытаюсь бросить ее в большую зеленую урну. Мне это не удается. Урна закрыта сверху блестящим медным диском.
        В кафе играет негромкая музыка. Некоторые из посетителей приветствуют Надин взмахами рук. Она делает заказ улыбающемуся пожилому официанту и поворачивается ко мне.
        - Расскажи, кто ты такой?
        В двух словах излагаю свою историю сотрудника нефтяной компании. Для Надин все это слишком скучно.
        - У тебя девушка есть?
        - Нет, нету. Но если бы и была, ты думаешь, я бы тебе сказал?
        Надин задумывается, разглядывая меня в упор. Наконец, делает вывод:
        - Нет, я бы сразу поняла, что ты меня обманываешь. Ты врать не умеешь. В твои-то годы.
        Вот тут ты, девочка, ошибаешься. Обманывать - это моя профессия и сущность моей натуры. Еще в студенческие годы, задолго до того, как я попал на свою нынешнюю работу, одна моя однокурсница сказала: «У тебя редкое лицо - оно никогда ничего не выражает. Ты станешь великим дипломатом. Или колоссальным мошенником».
        Но это ничего, что Надин меня идеализирует. Разочароваться она еще успеет. С другой стороны, еще неизвестно, рассматривает ли она неумение врать как положительное качество характера. Вполне вероятно, она расценивает это как свидетельство скудоумия.
        - Твой брат рассердился, что мы с тобой пошли в кафе.
        Это не вопрос, а скорее утверждение. Надин морщит нос:
        - Пусть сердится. Я уже взрослая. Он только на четыре года старше, а ведет себя так, как будто родился еще в прошлом веке.
        Надин вдруг задумывается, а потом спрашивает:
        - А кстати, сколько тебе лет?
        - Уже тридцать три.
        Надин критически оглядывает меня и ободряюще говорит:
        - Не переживай, для такого преклонного возраста ты неплохо сохранился. Я вообще-то думала, что тебе меньше тридцати.
        - Ну тогда для меня еще не все потеряно.
        Надин хохочет.
        - Потеряно-потеряно! Наш учитель в школе всегда говорил, чтобы мы учились, пока молодые. Потом будет труднее. Он прав.
        - Что это ты имеешь ввиду?
        Теперь Надин уже просто плачет от смеха:
        - Я наблюдала, как ты пытался бросить обертки от шоколада в урну. Ты уже действительно в таком возрасте, когда человек начинает медленно соображать.
        - Ты это брось. Просто у вас урны дурацкие.
        Надин снова начинает улыбаться.
        - Их заклепали по всему Парижу. После недавних взрывов в метро. Там ведь бомбы подкладывали в урны. Так что теперь прохожие бросают мусор на тротуар около урн, и его потом собирают машинами. Если бы кто видел, как сосредоточенно ты изучал урну! В твоих глазах было столько мысли.
        - Если ты сейчас же не замолчишь, я надеру тебе уши. И никто из твоих знакомых не заступится.
        - Хорошо-хорошо, не обижайся. Вы, старички, такие обидчивые.

* * *
        Еще в машине, по дороге к загородному дому Франсуа Тьери, Хелле прикидывал возможные сложности предстоящего разговора. На Тьери они наткнулись случайно, когда искали выходы на французские компании, производящие авионику, то есть электронное оборудование для военных самолетов. Тогда Ковальски с присущей ему прозорливостью обратил внимание на странного сосредоточенного человека, который по меньшей мере дважды в неделю доводил президента одной компании до сердечного приступа. Главная проблема заключалась в том, что Тьери не переносил попыток заставить его заниматься вопросами, которые, на его взгляд, - лежали на обочине магистрального развития техники. Его в принципе нельзя было привлечь к изучению или решению проблем, которые носили сиюминутный характер и не предполагали возможности хотя бы минимального теоретического прорыва. Иными словами, Тьери отказывался заниматься тем, что ему не было интересно.
        Но то, в чем он был заинтересован, Тьери делал с блеском. В тот момент, когда его нашел Ковальски, этот человек покидал фирму под аккомпанемент грандиозного скандала. Он с увлечением обсчитывал принципиально новую схему вывода космических кораблей на околоземную и дальние орбиты с помощью некоего подобия маятника - многокилометрового троса, закрепленного на космической станции. Главная техническая проблема проекта заключалась в том, как поймать выведенный в космос корабль на раскачивающийся маятник, чтобы затем перевести его на требуемую орбиту. Решением этого вопроса Тьери и занимался, категорически отказываясь от более мелких заданий. Как ни доказывал он, что русские и американцы в ближайшее время будут готовы приступить к практическому осуществлению этой идеи, с работы его все-таки выгнали.
        Ковальски предложил Тьери довольно значительную сумму денег и просил помочь в решении некоторых технических задач. В основном они были мелкими, но вот одна предполагала такое воздействие на системы управления носителя, которое делало их дальнейшее функционирование невозможным. Тьери довольно быстро решил эту задачу, предложив несколько вариантов, при которых такое воздействие производилось автономными устройствами, находящимися на борту носителя.
        Остановив машину у приземистого кирпичного особняка, Хелле выключил двигатель и по узкой мощенной булыжником дорожке направился к двери дома. Он не успел поднести руку к звонку, как дверь стала медленно открываться. Искаженный динамиком голос Тьери без приветствий, и, как показалось Хелле, не особенно дружелюбно предложил гостю пройти в мастерскую.
        Это был второй визит Хелле в дом Тьери, и он не ожидал никаких сюрпризов. В прошлый раз он предполагал увидеть непригодное для проживания обиталище инженера-отшельника. Напротив, Хелле оказался в безжизненно-чистом доме, жизнь которого концентрировалась в заставленной приборами и компьютерами мастерской.
        Войдя внутрь мастерской, он приостановился, глядя в согнутую спину Тьери. Наконец, тот убрал со лба увеличительное стекло и встал из-за стола, на котором собирал схему. Протягивая Хелле руку, Тьери бемятежно сообщил:
        - Знаете, я несколько опаздываю с изготовлением вашего агрегата. Но зато мне в голову пришла прекрасная идея. Я нашел гораздо более изящное и простое решение. А простота и красота решения - не это ли главное?
        Пожав руку и терпеливо покивав в ответ, Хелле поинтересовался:
        - Что означает по срокам это «несколько»? И чем же вы были так заняты?
        Первый вопрос Тьери проигнорировал как несущественный, а на второй ответил подкупающе искренне:
        - У меня пингвин болел. Он единственное, что у меня есть.
        Поскольку речь о пингвине зашла впервые за все время их знакомства, Хелле не стал задавать новых вопросов, а только обвел неторопливым взглядом помещение. Из дальнего угла мастерской на него неподвижно блестел темными глазами довольно крупный и упитанный пингвин с белой грудью и черными крыльями, как, собственно, и полагается пингвину. Подойдя к нему, Хелле осторожно протянул руку. Птица неожиданно сделала быстрое движение головой и попыталась цапнуть его длинным клювом за палец. Промахнувшись, пингвин с досадой тряхнул головой и снова замер.
        - Вот черт! Я был уверен, что это чучело!
        Тьери обиженно закрутил головой:
        - Он живой. Ему жарко. И еще он все время падает. Видите ли, на воле, то есть в природе, пингвины спят в стаях, опираясь друг на друга спинами. Но у меня ведь он только один. Я ставлю его в угол, и тогда все в порядке. Но иногда он выходит из угла, и если заснет, то…
        По-прежнему сдерживаясь, Хелле прервал поток слов Тьери:
        - Я вас очень прошу, агрегат должен быть готов вовремя. У нас нет возможности ждать. Сроки зависят не от нас.
        - Нет-нет, вы делаете ту же ошибку, что и руководство моей фирмы. То есть бывшей моей. Нельзя исходить из исключительно утилитарных соображений. Если то или иное техническое решение не выдержано в рамках определенной стратегии, или, так сказать, идеологии, вы со временем перестаете ощущать взаимосвязь подходов. При дальнейших шагах…
        Хелле жестом остановил изобретателя:
        - Если мы не выполним свои обязательства перед заказчиком, ни о каких «дальнейших шагах» и речи не будет.
        Понимаете? У вас есть какие-нибудь проблемы? Серьезные трудности?
        Тьери взмахнул руками, отрицая саму возможность возникновения у него серьезных трудностей.
        - Поскольку мой агрегат будет расположен в одном из спутников, размещенных на носителе, питание у него автономное. Фактически он никак не связан с системами управления носителя. Но эту проблему я решил. Кстати, мне вот что пришло в голову. На носителе наверняка есть система самоликвидации. Поэтому я предусмотрел и ее блокировку, так чтобы нельзя было уничтожить ракету, когда системы управления выйдут из строя.
        - Прекрасно, просто прекрасно. Напоминаю - у вас есть ровно две недели, ни днем больше.
        Смирившись с неизбежным, Тьери всплеснул руками и, не прощаясь, направился к своему столу. Глядя ему в спину, Хелле спросил:
        - Кто-нибудь интересовался вашей работой?
        Повернувшись к Хелле, Тьери неопределенно развел руками:
        - Я не могу исчезнуть просто так, у меня есть друзья, коллеги… то есть бывшие коллеги. Но я говорю с ними совсем о другом, о развитии познания.
        Хелле с облегчением вздохнул и вышел из мастерской. В машине он поймал себя на том, что впервые позавидовал руководству французской компании, избавившейся от беспокойного изобретателя.

* * *
        В огромном доме Завадской можно было бы потеряться, если бы нас пустили на жилую половину. Но гости собраны в большом зале, пристроенном с тыльной стороны дома. Из зала двустворчатая дверь вела в небольшой дворик, со всех сторон окруженный глухим каменным забором. На идеально ровном изумрудном газоне - несколько скульптур, под кустом жасмина - небольшая скамейка.
        На кирпичных стенах зала - работы какого-то начинающего дарования, которому Завадская по неясным причинам намерена помочь раскрыться. Для этого она собрала значительную часть парижского бомонда. Правда, гости больше заняты друг другом, чем тощим бородатым творцом неясного возраста в грязноватых брюках, вытянутом свитере и напоминающем веревку галстуке. Он же с тоскливой ненавистью смотрит из угла на собравшихся.
        Заметив меня, Завадская оставляет своего собеседника - пузатого седого старика в костюме и рубашке с расстегнутым воротом - и едва заметным кивком дает понять, чтобы я следовал за ней в дом.
        В коридоре она доверительно говорит на ходу:
        - Правда, голубчик, у меня есть сомнения по поводу того, насколько легально появились в Европе те работы, что принесет Бортновский. Но это уже детали. Главное - ввести. вас в общество. В нашем деле важнее всего контакты. Чем больше связей и знакомых, тем выше вероятность отловить интересную вещь. Конечно, человек, с которым мы встретимся, к сливкам общества отнесен быть никак не может. Но что делать, если до многих работ он добирается первым! Вам же я не рекомендую с ним иметь дело - при вашей неопытности можете легко попасть в беду. Вы что-нибудь собирали в своей жизни?
        - Только марки. Еще когда был школьником. Нет, простите, еще пытался коллекционировать каслинское литье, когда учился в институте. Знаете такое? Чугунные фигурки, шкатулки там всякие. Мне дали Ленинскую стипендию, появились деньги. Но ровно столько, чтобы собирать что-нибудь недорогое. Вот я и решил…
        Подняв (лаза, останавливаюсь. Завадская с подозрением смотрит на меня.
        - Какую-какую стипендию дали?
        - Ленинскую. Ничего идеологического. Просто именная стипендия Министерства высшего образования за хорошую учебу.
        - Да? Ну ладно. Так чем кончилось дело с коллекцией?
        - А ничем. Я открыл в себе такие свойства, что сам испугался. В семидесятые годы каслинского литья в магазинах почему-то было со. вссм немного. Позже, в девяностые, им завалили все прилавки. Так вот, зашел я как-то в антикварный магазин и увидел на полке литое пресс-папье. Но меня опередил другой покупатель. Когда я увидел это пресс-папье у него в руках, то почувствовал, что могу его в два счета пришибить. Стоила эта вещица, кстати, рублей десять.
        Завадская кивает с полным одобрением:
        - Я вижу, у вас есть все данные для этого дела. Если вы были готовы без размышлений уничтожить конкурента, значит, понимаете, что такое коллекционирование. В вас есть азарт. А без страсти, поверьте, нет настоящего коллекционера. Правда, когда человек охвачен страстью, ему часто приходится якшаться черт знает с кем.
        Под этот многозначительный комментарий в кабинете появляется Бортновский. Учитывая положение Завадской в антикварном мире и в парижском высшем свете в целом, Бортновский приезжает к ней сам. Он появляется в очень хорошо пошитом сером в полоску летнем костюме с каким-то чудным значком в петлице. Автоматически отмечаю, что Бортновскому Завадская руки не подала и что картины он принес завернутыми в простую бумагу. Между тем, любой мало-мальски серьезный торговец обзаводится либо фирменным, либо самодельным планшетом для переноски картин. Это не только гораздо удобней, чем обкладывать работы в картон и заворачивать в бумагу - в хорошем планшете они гораздо сохранней.
        Но сейчас мне не до таких мелочей. Я жду, узнает ли меня визитер Завадской. И он узнает. Скользнув по мне взглядом, Бортновский совершенно спокойно замечает:
        - А вашего гостя я знаю. Не по имени, конечно, а в лицо. Мы ведь с вами вчера столкнулись у антикварного магазина Лорана, разве нет? Удалось найти у него в галерее что-нибудь интересное?
        Улыбаясь, киваю, и напряженно слежу за выпуклыми свело-карими глазами Бортновского. Но в них ни тени подвоха. Он, кажется, гораздо больше озабочен продажей привезенных работ и не ждет от меня ответа на свои вопросы.
        Бортновский, сопя, срывает бумагу и, небрежно свернув ее, запихивает за кресло. Все это делается под неодобрительным взглядом Завадской. Помогая распаковывать принесенные картины, я спрашиваю Бортновского, что за украшение у него на пиджаке.
        Бросив листы картона и оставив на время картины, тот мгновенно распрямляется и разворачивается в мою сторону:
        - Это золотой масонский значок.
        - Так вы масон?
        - Нет, я его купил по случаю неделю назад. Ценнейшая вещь!
        Поскольку владелец «ценнейшей вещи» замер, выпятив грудь, и, по-моему, даже затаив дыхание, я был вынужден наклониться к нему, и, цокая языком и крутя головой, многократно выразить свое восхищение. На самом деле гость Завадской не может не вызвать интереса. Что за поразительное сочетание циничной напористости прожженого дельца и наивной тяги к украшательству! Завадская негромко, но довольно внятно бормочет под нос о том, что «кое-кто, подобно папуасу, обожает увешивать себя разными значками и брошками». Бортновскин слегка краснеет.
        - А часы можно посмотреть?
        Бортновскин с готовностью демонстрирует толстое волосатое запястье с часами диковинной треугольной формы на браслете.
        - Тоже золотые?
        Бортновский на мгновение задумывается. Потом, искоса взглянув на Завадскую, с ноткой сожаления говорит:
        - Нет, позолоченные.
        И торопливо добавляет:
        - Зато коллекционные. Таких очень немного.
        В это время Завадская раздраженно говорит:
        - Господа, я не особенно интересуюсь значками и наручными часами. Поэтому хотела бы посмотреть принесенные работы. А потом можете болтать друг с другом сколько душе угодно.
        Бортновский театральным жестом срывает остатки бумаги и картона с принесенных работ и расставляет их на стульях. Завадская молча прохаживается вдоль выставленных работ, берет их в руки, разглядывает задники, то есть оборотную сторону. Все это время Бортновский терпеливо и безмолвно стоит в стороне. В общем, происходит непременная в подобных случаях процедура. Затем начинается неторопливый торг.
        Я стараюсь понять, какое впечатление на меня производит Бортновский. Несмотря на богатую и по преимуществу негативную информацию на этого джентльмена, должен признать, что Леонид Борисович исключительно обаятелен. Без труда могу представить, как он обволакивает своим дружелюбием клиента, заразительно хохоча, обнимая его за талию и убеждая в достоинствах картины. Правда, человеку с лином мизантропа в таком бизнесе делать нечего. Как говорил по другому поводу один знакомый оперативник с Петровки, «жулик на доверии и есть жулик на доверии. Если у него будут трястись руки и бегать глаза, он на жизнь не заработает».
        Завадская не выражает намерения сделать покупку немедленно, и Бортновский начинает снова паковать картины. Насколько я понял, две из них хозяйка дома хочет еще посмотреть и затем примет окончательное решение в течение трех дней.
        Увязав работы опять-таки в оберточную бумагу, Бортновский бодро следует за нами в зал. Там мы почти сразу сталкиваемся с Верой. Завадская радостно хватает нас под руки и заводит разговор о том, как хорошо семьи эмигрантов обрастают связями со своей родиной. Наши с Верой взгляды на этот предмет ее не особенно интересуют. Поскольку под «связующим звеном с родиной» она совершенно очевидно имеет в виду меня, я предпочитаю молчать. Оставшийся не у дел Бортновский обиженно отходит в сторону.
        Завадская интересуется нашим с Верой мнением Овывешенных картинах. По мне эти сочетания масляной краски и аппликаций ничем не хуже и уж точно не лучше того, что я неоднократно видел на выставках в Центральном Доме художника на Крымском валу в Москве. Более точно определить свое отношение я не могу, поскольку вынужден следить за передвижениями Бортновского. Мне надо по возможности скорее познакомиться с этим типом поближе.
        Вера излагает свою точку зрения на развешанную по стенам живопись предельно ясно:
        - Ерунда. Я сюда приехала только из уважения к тебе, бабуль.
        Распахнув глаза, она сообщает мне:
        - Алексей, есть несколько вещей, которые недопустимы: нельзя класть локти на стол, есть рыбу ножом и пропускать бабушкины салоны.
        - На уважении к бабушкам держится мир. Сегодня не пошел к бабушке на салон - завтра начнет поезда грабить.
        Завадская, покосившись на нас, бурчит:
        - Однако, быстро вы спелись.
        Между тем Бортновский проявляет очевидное намерение покинуть дом. Постояв у картин, перекинувшись парой фраз с пожилой дамой и раскланявшись с двумя господами с сигарами, он направляется к выходу.
        Вера между прочим говорит:
        - Вот я здесь стою, время теряю. А меня ведь пригласили на ужин.
        - Деловой?
        - Совсем нет.
        - Жаль, что меня опередили.
        - Вы неискренни. Вы смотрите, не собрался ли уходить Бортновский. Я совсем забыла, вы ведь здесь по делу. Бегите, а то совсем его потеряете.
        Повернувшись ко мне спиной, строптивая внучка своей бабушки идет к какому-то мужчине скандинавского вида, только что появившемуся в зале. А я, виновато вздохнув, тороплюсь вслед за Бортновским.

* * *
        Бортновского удается поймать уже на пороге дома Завадской, где он роется в карманах в поисках ключей от машины.
        - О! Ты тоже решил оттуда сбежать? Правильно, нечего разглядывать эту дрянь. Я тебе классные вещи подберу. Черт, ключи куда-то делись! На той неделе продал классного Шагала. Недорого, за триста тысяч долларов ушел. Знаешь, черт с ними, с делами! Поехали пообедаем?
        Уровень предложенного моим спутником ресторана вполне соответствует масштабу его бизнеса. За два еще не проданных театральных эскиза на многое рассчитывать не приходится, и он ведет меня в «Гиппопотам». Рестораны этой системы с красными жизнерадостными бегемотами на витринах разбросаны по всему городу. Сюда многие парижане заходят поужинать после работы. Особых гастрономических изысков здесь ожидать не следует, но хороший бифштекс с бутылкой красного вина получить можно.
        Сделав заказ именно в этом духе, Бортновский с облегчением вздыхает.
        - Ну-с, а чем ты занимаешься? Ничего, что я к тебе на «ты»?
        - Ничего-ничего. Работаю в нефтяной компании. Доходы позволяют думать о вложении денег. Ну вот я и приехал сюда - мне сказали, что в Европе русская живопись дешевле, чем у нас.
        - Это точно. Что тебя конкретно интересует?
        - Я не настолько искушен, чтобы точно сформулировать задачу. Хотелось бы несколько вещей по две-три тысячи каждая.
        Бортновский даже не задумывается над ответом.
        - Мой тебе совет - лучше истрать все деньги на одну или две вещи подороже. Хорошие работы, которые ликвидны, то есть могут быть потом проданы, и которые будут смотреться в коллекции, стоят минимум десять-пятнадцать тысяч здесь и тысяч двадцать в Москве. Это могут быть очень небольшие работы Левитана, Шишкина, Коровина.
        - Поэтому я и приехал, что здесь покупать выгоднее.
        - Да ты видишь какое дело, выгоднее-то выгоднее, но есть одна тонкость. Для того, чтобы выбрать вешь, нужен профессиональный глаз. Да и глаз может подвести.
        - Но ведь здесь можно сделать атрибуцию, то есть экспертизу? Ведь на Сотбис-то, скажем, продают работы с заключением специалистов.
        - Конечно. Но дело в тем, что эксперты Сотбис в Москве особым авторитетом не пользуются и их заключения там мало кого будут интересовать. Если ты захочешь продать в России картину, с тебя потребуют заключение специалистов из Третьяковской галереи или Центра Грабаря. А вот они могут отвести твою картину, то есть не подтвердить авторство. И тогда останешься ты со своей липовой живописью, но без денег. Больше того, были случаи, когда западные коллекционеры покупали целые собрания, которые российские эксперты потом отказывались подтверждать. Вот была трагедия!
        - Но не может же целая коллекция состоять сплошь из фальш ивок!
        - Может-может. Есть люди, которые специализируются на производстве подобной «липы». Иногда вдруг в течение нескольких лет рынок оказывается наводнен работами художника, который до этого был представлен в двух-трех собраниях. Ну так получилось, что человек мало сделал за свою жизнь. Возникает вопрос: откуда взялся этот поток картин? На чердаке нашли? Нет, совершенно очевидно - работает мастерская.
        - А заключение эксперта дает гарантию подлинности?
        - Да господь с тобой! Какая там гарантия! Конечно, заключение хорошего официального эксперта с именем значит немало. Но дилеру оно нужно прежде всего, чтобы снять с себя ответственность за подлинность вещи, а коллекционеру - чтобы не мучиться мыслью, что его облапошили. Но стопроцентной гарантии никакое заключение не дает. Причин тому несколько.
        Бортновский относится к категории людей, обожающих поучить и сейчас он в своей стихии. Водя перед моим носом толстеньким пальцем, он назидательно сообщает:
        - Так вот, прежде всего, эксперты тоже люди, и они могут ошибаться. Как и в любом деле, кто-то из них лучше, кто-то хуже знает свое ремесло. Потом, практически каждый художник не всегда выдерживает свою манеру письма. Когда-то он экспериментировал, когда-то был не в настроении, а иногда просто мучился с похмелья. Возьми того же нашего Саврасова. Ведь там по каждой картине с первого взгляда видно - с пьяных глаз человек сработал вещь или нет.
        Сделав глоток вина, Бортновский после короткой паузы продолжает:
        - Кроме того, возвращаясь к экспертам, надо еще учесть фактор профессиональной ревности и внутренних склок. Такое есть в каждом музее. Ты, скажем, принес вещь на экспертизу. Прежде чем ты успел что-либо сказать, вышел специалист, глянул и сказал при всем честном народе, что это никакой не Репин.
        Сделав драматическую паузу, Леонид, наклонившись вперед, поднимает палец:
        - А у тебя между тем полная гарантия, что картина подлинная. Скажем, эту вещь кому-то из твоих предков подарил сам Илья Ефимович сто с лишним лет назад. И с тех пор так она и провисела в доме все войны и революции. И даже в каких-то мемуарах об этом кем-то говорится. Но слово, как ты сам понимаешь, не воробей. Кто же из экспертов станет признаваться, что ошибся?
        - Профессионалы подделку сразу определяют?
        - Как говорила мне одна пожилая дама, кстати, специалист-искусствовед высокого класса, если захотят подделать работу того или иного художника, то ее подделают. И никакая экспертиза не поможет. Здесь вопрос только в мастерстве того, кто лепит фальшивки, и в наличии у него материалов, то есть старого холста, подрамников и так далее. В Третьяковской галерее есть такой эксперт Иван Благомиров. Профессионал экстра-класса, его знают все искусствоведы и коллекционеры. Так вот он говорит, что дал положительные заключения на такое количество работ Айвазовского, какого сам художник в жизни не написал.
        Сделав знак официанту принести кофе, мой собеседник подводит итог:
        - Вопрос еще заключается в индивидуальности техники автора. Того же Айвазовского подделать не так уж и сложно, а популярен он страшно. Особенно среди тех, кто любит, скажем так, понятную живопись. Как говорится, что надо лоху? Лоху на картине нужны море и корабль. Так говорил один мой знакомый московский антиквар. Ну и что делать эксперту, если ему приносят каждый месяц на экспертизу двух-трех «Айвазовских» и на большинство из них в принципе можно давать положительное заключение? Вот так картины и плодятся. Поэтому полная уверенность может быть, в первую очередь, в картинах с точно установленным провенансом, то есть происхождением. Иначе говоря, о картине стало известно сразу после написания пятьдесят или сто лет назад, и с тех пор она не исчезала надолго из поля зрения специалистов. Но такое случается нечасто, и относится это прежде всего к работам музейного качества.
        Вся лекция занимает почти сорок минут, на протяжении обеда я должен изображать почтительное внимание к словам говорливого «наставника». Устраивает одно - тема позволяет задать основной вопрос, который меня интересует.
        - Но ведь главное, чтобы тебя не обманули при покупке, так? У тебя эксперт есть хороший? Завадская говорила о Лоране. Но я так понял, с ним что-то произошло. Я приезжал - вместо него в магазине какой-то старик.
        Бортновский пожимает плечами.
        - Лоран действительно был классным специалистом. К нему половина коллекционеров за советом ходили. У него глаз был точнейший. Но он исчез. Странная история, никто ничего не знает. А старик, который остался в магазине - его друг, Габриэль. Ничего не соображает в нашем деле.
        - Хорошо, что ты мне-то посоветуешь?
        Бортновский обещающе и очень честно округляет глаза:
        - Я могу подыскать тебе несколько стоящих работ, которые не вызывают сомнений и которые почти наверняка подтвердят в Москве. В случае чего всегда сможешь их реализовать и вернуть деньги или даже заработать.
        Обед заканчивается, мы пьем кофе. Разомлевший Бортновский откидывается на спинку стула и добродушно спрашивает:
        - Ты где в Москве живешь?
        - У метро «Динамо».
        - Значит, соседи. Я вырос на Нижней Масловке, и у меня там до сих пор квартира. Ты извини, но иногда с клиентом работаешь-работаешь, а он… Ну, в общем, у тебя деньги-то есть?
        В кармане у меня лежит полученная при отъезде служебная золотая карточка «American Express», один вид которой убедит любого в моей платежеспособности. Но с Бортновским лучше поступить по-другому: немного помолчать, недоуменно-снисходительно глядя прямо в глаза. Переложив без необходимости чайную ложку, поправив салфетку на столе и кашлянув, он сдается:
        - Все понял, Алексей. Извини. Просто в нашем деле по-разному бывает. Ходишь с человеком, ищешь для него товар, тратишь время, а он потом вдруг начинает ныть, что денег нет. В общем, будем работать. Подберем тебе хорошие вещи. У меня есть на примете…
        В кармане пиджака Бортновского звонит телефон. Включив его, он бросает солидное: «Да?» и тут же подбирается. Настроение у него стремительно падает, он переходит на почтительную скороговорку.
        - Да, Отто. Я? Обедаю с клиентом. Конечно, сейчас еду. Выключив телефон, Бортновский разводит руками. Настроение у него испорчено, он почти забыл о моем существовании. Коротким жестом подзывает официанта, берет у него счет и тут же возвращает, вложив туда несколько купюр.
        - Извини, начальство вызывает. Нет-нет, я угощаю.
        После ухода Бортновского заказываю себе еще кофе и пытаюсь понять свои впечатления от разговора. За стеклом с вечно улыбающимся бегемотом постепенно гаснет дневной свет и поток пешеходов становится гуще. Рядом с витриной пытается припарковаться женщина на красном «ситроене». Не большом роскошном автомобиле, а крошечном смешном «ситроене» серии «Де-шво», то есть «две лошади». Маленькие дешевенькие машинки этой модели ездят по городским и сельским дорогам всей Европы. Больше всего в них умиляют двигающиеся вперед-назад форточки.
        Тыркаясь туда и обратно, дама в конце концов сильно толкает задним бампером сверкающий черный «БМВ» пятисотой серии. Женщина невозмутимо вылезает из автомобиля. Оглядев небольшую вмятину на радиаторе «БМВ», она хладнокровно садится к себе в машину и уезжает. Вот, пожалуйста, нормальная реакция нормального человека. Точно так поступил бы и среднестатистический водитель в Москве.
        Почему у Бортновского шеф с немецким именем Отто? На чьи деньги он занимается торговлей антиквариатом? И все ли он сказал о Лоране?

* * *
        В кабинет Хелле Бортновский всегда входил даже не то что с опаской, а скорее со смутной тревогой и уверенностью в предстоящих серьезных неприятностях. Он был очень опытным человеком, умел и даже любил при случае обманывать других, особенно когда это приносило ощутимую материальную отдачу. Как правило, ему это удавалось. В тех случаях, когда не удавалось, риск был относительно невелик, или, по крайней мере, мог быть просчитан.
        С Хелле все было по-другому. Он, казалось, знал наперед все уловки Леонида и со скрытой холодной усмешкой ждал, пока своими наивными выдумками Бортновский сам выроет себе яму. Леонид даже отчетливо представлял, как Хелле с равнодушным лицом засыпает его в этой яме мокрой, отвратительно-желтой глинистой землей.
        Но поделать с собой Бортновский ничего не мог. Любой другой на его месте тоже не смог бы. Сама работа главы фирмы по торговле антиквариатом предполагает возможность кражи, или, как Леонид предпочитал говорить, «увода» части прибыли, принадлежащей Гутманису. Никто не был в силах проконтролировать цены, по которым Леонид брал антиквариат у продавца, и то, за сколько та или иная вещь уходила к покупателю. К тому же значительная часть клиентов предпочитала расчеты наличными, и потому сама мысль полного учета операций, которые Леонид проводил с антиквариатом, была обречена.
        Бортновский знал, что некоторые из его сотрудников получают деньги от Хелле за информацию о происходящем в его фирме. Но тут он мог быть относительно спокоен. Никакой сотрудник не мог знать содержания его переговоров с клиентами. А в том, что касалось операций с ювелирными изделиями, с алмазами, вывезенными из Якутии и Латинской Америки и ограненными на фабриках Гутманиса в Таиланде и Германии, Бортновский был предельно честен.
        Здесь потерять голову - потерять в прямом смысле этого слова - было легче легкого, и он держался изо всех сил. Правила игры в этой области он нарушил только один, от силы два раза, когда не смог превозмочь себя. Страшно было так, что он зарекся повторять тот опыт.
        И все равно, входя сегодня в кабинет Хелле для регулярной, как тот сам ее называл, «профилактической» беседы, Бортновский чувствовал, как намокает рубашка на спине. Хелле встретил его несколько дружелюбнее чем всегда, против обыкновения подняв на вошедшего глаза и даже указав ему на кресло. Бортновский тоскливо подумал, что это плохой знак: видимо, у Хелле была на него какая-то информация.
        - Садись, рассказывай, как дела.
        Прокашлявшись, Бортновский с готовностью сообщил:
        - Торгую помаленьку. Наконец продал Шагала. Ну, помнишь, я рассказывал. Еле-еле уговорил покупателя. За двести пятьдесят ушел.
        Хелле слегка наклонился вперед и мягко переспросил:
        - За сколько, ты говоришь, ушел?
        - За двести пятьдесят. Тысяч долларов.
        Повисла неприятная пауза. Решив ее заполнить чем-то менее взрывоопасным, чем разговор о картине Шагала, Бортновский заторопился:
        - Ну что еще? Предлагают Лисицкого. Недорого. Я думал…
        - Покупатель сказал, что он отдал за Шагала триста тысяч.
        Холодный голос Хелле вонзился Бортновскому не в уши, а скорее в темя. После секундной паники он справился с собой - никто не мог знать содержания его разговора с покупателем, а тот никогда не стал бы делиться информацией о цене приобретения. Скорее всего, Хелле стрелял наугад.
        Стараясь быть убедительным, Бортновский прижал руки к груди:
        - Отто, пятьдесят тысяч взял посредник со стороны продавца. Неужели ты думаешь…
        - Ты мне надоел. Я тебя в конце концов поймаю. Знаешь, что тогда будет?
        Ответ, который вырвался у Бортмовского, неожиданно прозвучал более искренне, чем он сам того хотел бы:
        - Знаю.
        - Ладно, с этим пока все.'Новые люди у тебя появля-л и с ь?
        Недолго подумав, Бортновский пожал плечами:
        - Да нет. Познакомился, правда, с одним на салоне у Завадской. Ко мне обещался зайти. Что, проблемы?
        - Не твое дело. Кто такой?
        - Соловьев. Коллекционер из Москвы. Прилетел на аэрокосмический салон. Заодно хочет кое-что приобрести.
        - О чем говорили?
        Медля с ответом на вопрос Хелле, Бортновский быстро вспоминал свой разговор с Соловьевым. Вроде бы ничего лишнего он тогда не сказал.
        - Полный лох. Я ему о картинах лекцию прочел. Ушел под впечатлением.
        - Я представляю. О делах вопросы задавал?
        Бортновский вспоминающе поднял глаза к потолку, скосил в угол, затем уверенно ответил:
        - Нет.
        После короткої! паузы Хелле спросил, пронизывая взглядом Бортновского:
        - О Лоране Соловьев спрашивал?
        Бортновский удивленно вскинул глаза на Хелле. Тот невозмутимо ждал ответа. В любом случае рассказывать о Соловьеве было гораздо веселей, чем обсуждать собственные дела, от которых иногда попахивало могилой, и, пожав плечами, Бортновский с готовностью ответил:
        - Спрашивал. Ему рекомендовали Лорана как классного специалиста. Да, я первый раз Соловьева и встретил-то у магазина Лорана. Он со стариком-смотрителем разговаривал. С Габриэлем. О чем-то его расспрашивал. По-моему, они договорились, что Соловьев снова к нему придет.
        Хелле, задумчиво покачивая головой, смотрел мимо Бортновского.

* * *
        Сегодня я хочу уточнить некоторые детали, ускользнувшие от меня во время разговора со старичком-смотрителем магазина Лорана, поэтому наутро готов снова ехать на рю де Лилль. У меня остались вопросы к моему престарелому собеседнику.
        Но в девять часов неожиданно звонит Завадская и предлагает зайти к ней. Насколько я понимаю, старушке просто скучно, хотя она уверяет, что намерена дать мне некоторые крайне полезные советы. У меня масса своих дел, но ссориться с Завадской нет никакого резона. К тому же я надеюсь отделаться визитом минут в тридцать-сорок, не больше.
        Завадская живет в уже знакомом мне просторном доме недалеко от своего офиса на бульваре Вольтера. На этот раз хозяйка проводит меня во внутренние комнаты, усаживает в гостиной за старый овальный стол, наливает кофе и коньяк.
        Сегодня Завадская одета в темно-синее платье, на правой руке перстень с крупным александритом карата в три с половиной - четыре. Если камень натуральный - а в этом у меня особых сомнений нет, так как Завадская не та женщина, которая будет носить на своих тонких артистократических пальцах синттику - то он должен стоить безумных денег.
        С середины гостиной за нами молча наблюдает крупный бассет с массивными лапами и длинными ушами. Подвинув ко мне бокал с коньяком, эта женщина останавливает взгляд на бассете:
        - Как смотрит-то! Скотина.
        Несмотря на изолированность от родины и живого языка, эта женщина сохранила полнокровность русской лексики. Из единственного подслушанного телефонного разговора в ее офисе я точно знаю, что ей известны значения слов «лох», «бабки» и «понт». Употребляет их она нечасто, произносит отчетливо и с расстановкой, держит себя при этом с достоинством и вообще делает это только для того, чтобы эпатировать собеседника.
        - Любите собак, Наталия Алексеевна?
        - Кто? Я? Не переношу. Дочь уехала отдыхать, а меня оставила с этим уродом. А он сожрал сырую свиную отбивную, которую оставила на столе в кухне моя дура кухарка.
        - Ну и что?
        Завадская оживляется.
        - Как что? Я его перетянула поводком и ушла одеваться. А когда вернулась, то обнаружила, что эта сволочь нагадила на ковре в гостиной.
        Бассет шумно, с пристаныванием вздыхает и садится поудобней. Его невозмутимая наглость начинает мне нравиться. Как тут не заступиться за животное.
        - Он не виноват. Собак от свинины, простите, несет.
        - Как бы не так! Он это сделал специально, за то что я его выдрала. Еще он забрался на ётол и сожрал печенье, которое мне было поставлено к завтраку, и лимон. Лимон-то зачем сгрыз, мерзавец? Алексей, вы слышали, чтобы собаки ели лимоны?
        - Нет.
        - То-то и оно. Я тоже. Говорю вам, он мне мстил.
        Пока мы обмениваемся своими соображениями, бассет бесстрастно смотрит на нас. При взгляде на Завадскую в его влажных темных глазах загораются глумливые огоньки.
        Пытаясь выставить собаку из гостиной, Завадская бормочет:
        - Никогда не понимала Лорана, которому нравились картины и рисунки с изображением животных. Он собирал работы русских анималистов. Утверждал, что это помогает ему поддерживать духовную связь с родиной. Вообще говоря, у него были очень неплохие вещи работы Льва Бруни и Николая Сверчкова.
        Бассет не делает ни малейшей попытки сопротивляться. Но и уходить он не намерен - наша компания ему кажется гораздо интересней, чем сидение в пустом коридоре. Завадская подпихивает его ногой в изящной туфле, и пес, сидя, скользит по паркету к двери. Дело идет очень медленно, так как собака мускулистая и тяжелая, а Завадская женщина в общем-то хрупкая и к тому же в возрасте. Неожиданная мысль заставляет меня перебить Завадскую:
        - Простите, а почему он говорил о связи с родиной? Лоран что, родился в России?
        Оставив собаку в покое, хозяйка с удивлением смотрит на меня:
        - Что значит «родился в России»? Он был русским, ведь его настоящая фамилия была Ларин. Он сын выходцев из России, и это все знали. Как некоторые эмигранты, его родители изменили фамилию на французский манер. О его прошлом я мало знала. Он больше откровенничал со своим приятелем Габриэлем. Тот многое знал о Лоране.
        Так вот что сказал Габриэль из магазина Лорана-Ларина! «Он мне говорил, что охотно пообщался бы со своими». Значит, Лоран был русским! А точно знаю, что это очень важно, но пока не могу сообразить, почему. Между тем Завадская подносит мне новый сюрприз:
        - Знаете, Лоран что-то предчувствовал. Выйдя из больницы, он хотел оставить мне какие-то бумаги. Я рассердилась, сказала, что умирают раньше других те, кто думает о смерти. Он улыбнулся и промолчал. А вскоре…
        О каких бумагах идет речь? Если Лоран не оставил их Завадской, то к кому обратился? К Габриэлю? От мыслей меня отвлекает телефонный звонок. Завадская нажимает кнопку режима конференции, и телефон отзывается бодрым голосом Бортновского.
        - Наталия Алексеевна, день добрый. У вас Соловьева случайно нет?
        Я открываю рот, но вредная старуха опережает меня, сварливо отвечая:
        - Ко мне случаем не заходят, только по приглашению.
        Этот ответ можно понимать и как признание моего наличия в квартире, и как полное его отрицание. У Завадской интонация часто вообще убивает желание вдумываться в смысл сказанного, и Бортновский вместо дальнейших расспросов начинает трусливо оправдываться:
        - Извините, просто мы с ним хотели пойти пообедать вместе. Но если нет… Целую руки.
        Завадская остается верна себе:
        - Не переношу, когда мне руки целуют.
        Она уже почти выключает телефон, когда из динамика доносится приглушенный голос Бортновского, обращенный к кому-то третьему в его кабинете:
        - Его у Завадской нет.
        Новое дело - меня кто-то разыскивает. И в этих поисках Бортновский оказывает посильную помощь. Ну вот, начинается. Меня зацепили. Но где? Через Бортновского? Это наиболее естественный ответ.
        От нехороших мыслей меня отвлекает Завадская:
        - Когда после пожара пришлось восстанавливать здание «Гранд Опера», роспись плафона заказали Марку Шагалу. Шагал мне нравится, но все-таки его стиль не для здания оперы. Знаете, что мне сказал один из чинов префектуры Парижа? «Да, здесь мы действительно допустили промашку. Но, с другой стороны, мы не так уж часто смотрим в опере на плафон потолка». Каково? И вообще, чувство меры и вкуса важно во всем. А в коллекционировании в особенности. Мы с моим другом Лораном видели одну вещь. Уверяю вас, любой новый русский с руками оторвал бы эту картину.
        Я напрягаюсь и становлюсь, наверное, похож на почуявшего дичь и одеревеневшего в охотничьем экстазе спаниеля.
        Нет, учитывая мой рост и конституцию, скорее на тощеватого ирландского сеттера. Я знаю, чувствую, что Завадская вот-вот сообщит мне что-то важное. А она мучительно долго достает зажигалку и раскуривает сигарету, и, только выдохнув в сторону тонкую струю дыма, продолжает:
        - Так вот, это была картина неизвестного русского художника девятнадцатого века. Прелестнейший женский портрет, хотя и скорее красивенький, чем действительно глубокий. Но если бы вы знали, как Лоран обиделся, когда я сказала, что этот портрет - чистейший Грез.
        В этом месте я проливаю кофе.

* * *
        В кабинете в квартире Лорана Хелле терпеливо следил взглядом за согнутой фигурой Габриэля. Старик, шаркая, принес кофейник и разлил кофе в чашки. Вспомнив что-то, стал шарить по небольшому подвесному резному буфету. Наконец достал сахарницу и поставил ее на стол. Размешав сахар и сделав глоток, Хелле отставил чашку и грустно задумался, едва слышно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.
        Сокрушенно покачивая головой, он повернулся к Габриэлю:
        - Значит, к Лорану никто не приходил. Да, мсье Габриэль, такова жизнь. Человек исчезает, даже не умирает, а просто исчезает, и никому он больше не нужен. У меня ведь тоже нет семьи, как и у Лорана. Совсем никого. Боюсь, меня ждет такая же участь. Работа, все время только работа, поездки, страны. А к старости - ничего, кроме воспоминаний.
        Хелле снова печально покачал головой. Лоран протянул к нему сухую руку с тонкими узловатыми пальцами.
        - Вы еще молоды, заводите семью. У вас все будет. А Лоран, что ж… Жаль, конечно, что некому принять его дело, этот магазин. Тот молодой человек сказал, что Лоран сейчас может быть в каком-нибудь приюте. Как хотелось бы, чтобы это оказалось правдой. Но, увы…
        Хелле отвлекся от своих мыслей и медленно повернул голову к Габриэлю, посмотрев на него затуманнеными грустью глазами:
        - Так значит, к Лорану приходили? Вот видите, о нем все-таки помнят.
        Старик удивленно поднял брови.
        - Так я вам не сказал? Ах да, забыл. Приходил один молодой человек. Иностранец. Но ведь он пришел по делу. Он интересовался живописью, хотел посмотреть картины. Он еще придет. У него такой легкий славянский акцент, едва заметный… По-моему, он русский. Ах, кстати, Анри оставлял мне какие-то бумаги, просил в случае… ну, в общем отправить их в российское посольство. Я и это совсем забыл. Видите, как хорошо, что вы пришли и напомнили мне. Я запишу, запишу. Извините меня.
        Глядя как старик суетливо ищет бумагу, очки, а затем выводит слова на четвертинке бумаги, Хелле развел руками:
        - Что вы, конечно. Воля старого друга - дело святое.
        Габриэль с листком в руках искал на столе видное место для записки. Хелле задумчиво посмотрел на чашку Габриэля и неторопливым движением опустил руку во внутренний карман пиджака.

* * *
        Итак, никаких «пустых мечтаний» нет и не было в помине. Турчин не понял, что именно ему сказал Лоран, прежде чем потерять сознание от приступа. А старый антиквар вообще не произносил слов «чистейшие мечты». На самом деле он сказал «чистейший Грез», почти дословно повторяя обидные слова Завадской, которая сравнила потрет работы неизвестного русского художника с работами француза Жана Батиста Греза. Грез жил в конце восемнадцатого века, и женские портреты его работы были страшно популярны среди современников, но очень невысоко оценивались потомками. Его упрекали за то, что сейчас назвали бы «мещанским вкусом». Турчин, не знавший о существовании Греза, воспринял его имя как слово «грезы», которое в рапорте начальству вообще трансформировалось в «мечты».
        Черт возьми, ведь я мог, я должен был догадаться, что речь идет о чем-то подобном, ведь не совсем зря значительная часть моего детства прошла среди картин. Но уж слишком непонятной была ситуация. И кроме того, мне в голову не могло прийти, что разговор нашего сотрудника с Лораном шел на русском языке, ибо вполне естественно считал агента французом по происхождению.
        Итак, единственная ключевая фраза оказалась вовсе не ключевой. И теперь, как говорил приятель моего детства деревенский пастух, добрейший человек и горький пьяница дядя Федя, «куды бечь и за чево хвататься, совершенно непонятно».
        Но с Габриэлем встретиться надо прямо сейчас. Если Завадская ничего не перепутала, все выглядит логично. Выйдя из больницы, Лоран в ожидании предусмотренной графиком связи решил подстраховаться. Он мог опасаться людей Гутманиса и не доверять собственному здоровью. После отказа Завадской взять бумаги он, скорее всего, обратился бы с такой же просьбой к Габриэлю. Это логично. Тогда сейчас… Это еще что такое?
        На двери антикварного магазина висит табличка «Закрыто». Постояв мгновение у двери, автоматически смотрю на часы. Сейчас уже двенадцать. Куда делся старик? Он уверял меня, что открывает магазин ровно в десять, как и его покойный друг Лоран.
        Закурив, делаю несколько шагов и останавливаюсь. Сквозь вымытое до блеска оконное стекло первого этажа на другой стороне улицы на меня смотрит женское лицо. Скорее всего, это консьержка, которая не может не знать, что происходит в квартале. Стараясь выглядеть не слишком мрачнососредоточенным, перехожу улицу и стучу в дверь.
        Женщина лет сорока пяти кокетливо склоняет голову:
        - Вас интересует мсье Лоран?
        - Кто такой Лоран? Ах, хозяин магазина? Да мне, собственно, все равно, как его зовут. Тут был один старичок, он приглядывал за этим антикварным магазином. По-моему, Габриэль. Я хотел кое-что купить, и он обещал сегодня быть на месте.
        По глазам видно, как собеседница размышляет, стоит ли заводить разговор или захлопнуть дверь перед моим носом. Чтобы подтолкнуть этот процесс в нужном для российской разведки направлении, напрягаюсь и изображаю всем своим видом сложную смесь абсолютной честности на грани идиотизма, доброты, близкой к бесхребетной мягкотелости, и проникновенной нежности, не переходящей, однако, границ мещанской добродетели.
        Судя по всему, мне это удается. Женщина, наконец, улыбается:
        - Тот старичок, о котором вы спрашиваете, мсье, сейчас живет вон в том доме с зелеными ставнями. Его зовут мсье Габриэль. В том же доме раньше жил бедный мсье Лоран. Теперь его место в магазине занял Габриэль. Обычно в девять часов он выходит из дома, делает покупки, а в десять уже в магазине. Знаете…
        Ст трескотни консьержки у меня начинает гудеть голова. А женщина только вошла во вкус, и остановить ее уже невозможно. Но тут она завершает фразу, и мне кажется, что я ослышался:
        - Знаете, к нему сегодня утром уже приходил какой-то мужчина. Он ждал мсье Габриэля перед открытием не меньше двадцати минут. Ну, может, минут пятнадцать. Сидел и курил в машине. Они вместе вошли в магазин, так что; наверное, за разговором с ним мсье Габриэль не перевернул табличку на двери. Этот мужчина совсем недавно уехал. Зайдите к Габриэлю в магазин, чтобы не ждать попусту. Там наверняка открыто.
        Возникает пауза. Я напряженно соображаю, скосив глаза на белый крашеный косяк двери, женщина выжидающе смотрит на меня. Затем решаю подстелить немного соломы на место падения, которое при сложившихся обстоятельствах представляется неизбежным.
        - Да уж, схожу. А то мне сегодня улетать к себе в Америку, в Вашингтон, и я хотел купить кое-какие вещицы. На память о Париже.
        Женщина не сможет определить русский акцент в моем французском. И когда полиция станет ее допрашивать, она расскажет о странном американце, который заходил в магазин и который скорее всего уже покинул Францию.
        А в том, что полиция скоро будет здесь, остается все меньше сомнений. Я шагаю к магазину, на ходу прикидывая, что за посетитель мог с утра пораньше навестить мсье Габриэля. Выводы получаются самые мрачные.
        На стук в дверь с толстым волнистым стеклом и ажурной кованой решеткой никто не откликается. Тишина в магазине кажется все более зловещей, хотя, правду сказать, через такую дверь я не услышал бы и шума веселой вечеринки с дракой и битьем посуды. Сквозь стекло заставленной какими-то куклами и граммофонами витрины почти ничего не видно. Вздохнув, нажимаю ручку. В ответ замок мягко щелкает и дверь неслышно отворяется.
        Теперь, когда путь открыт, мне больше всего хочется повернуться и уйти. Это было бы благоразумней со всех точек зрения. Но через плечо замечаю переполненный любопытством взгляд консьержки. Не в моих правилах отступать под взглядом женских глаз. Тем более что она может очень скоро донесли на меня в полицию. Ну ладно, с богом. Посылаю консьержке несколько натянутую улыбку и вхожу в дом.
        Пустой и темный торговый зал, короткий коридор, закрытая дверь в небольшой кабинет. Не раздумывая, достаю платок, оборачиваю им ручку и открываю дверь. В кабинете на полу, неудобно скрючившись и уставив взгляд под низкий резной стол, лежит мсье Габриэль.

* * *
        Дружба с нашим агентом Лораном стала для Габриэля фатальной. Кровь на голове старика уже стала подсыхать, и сквозь слипшиеся редкие седые волосы почти не видно места, где он ударился об угол стола. Хозяев этого магазина смерть настигает неожиданно и оставляет массу вопросов.
        Вопрос первый: если гость провел у Габриэля в магазине не меньше часа, тот наверняка угощал его чаем или кофе. Да, правильно, кофейник еще теплый. Но чашек на столе нет. Кто их вымыл и убрал в буфет? Сам Габриэль? Нет, не Габриэль, а тот, кто сдвинул кресло. И сдвинул уже после смерти старика. Оно стоит так, что Габриэль никак не мог упасть в узкое пространство, ограниченное низким столиком, креслом и диваном.
        Мне надо убираться отсюда как можно скорее, но я стою над бедным Габриэлем. Непривычное чувство жалости не мешает мне со злобной мстительностью просчитывать дальнейшие шаги. Мои коллеги далеко не ангелы, и никому из мало-мальски понимающих нашу профессию людей не пришло бы в голову даже ставить так вопрос. Более того, людям нашего рода занятий то и дело приходится наносить вред другим. Кто-то из нас правильно понимает цели, во имя которых это делается, кто-то нет. Но убивать стариков - не наша профессия, и я отказываюсь понимать тех, кто занимается подобным. А в этом деле уничтожены уже двое вставших на пути неизвестно кого. Сначала Турчин, теперь Габриель. О попытке, сделанной в Москве в отношении меня говорить не будем. Кроме того, я не такой уж и старый и беззащитный. Короче говоря, происходящее начинает задевать меня лично.
        Хотя бы тем, что разрушает жалкие остатки моих представлений о справедливом устройстве мира.
        Пока мир несовершенен и существуют разведки, шпионам следует помнить о полученных заданиях. Окинув комнату взглядом, чертыхаюсь сквозь зубы. Увешанная фотографиями стена. Письменный стол, низенький резной столик, настенный буфет, бюро светлого дерева с массой ящичков и еще картотечный шкаф. Искать здесь что-либо, а конкретно бумаги Лорана, чистейшее безумие. Для очистки совести заглядываю в стол и бюро. Фотографии картин и бронзовых фигур, каталоги, конверты. Чтобы просмотреть все это… Еще какие-то фото. Здесь наверняка не один раз копались до меня. Если что и было, то исчезло.
        Фотографии на стене. В них есть что-то нелогичное. Что? Политики, актеры, неизвестные мне лица. Дарственные надписи на представительских фото, которые дают мгновенное представление об уровне связей хозяина кабинета. Лоран с Завадской. Это единственное личное фото. Почему оно здесь? Тонкая рамка и широкое паспарту, окаймляющее изображение. Лоран и Завадская стоят у портрета, с которого улыбается прелестная молодая женщина. Типичный, чистейший Грез. Это они, наверное, на аукционе. Скорее всего…
        Чистейший Грез! Зачем Лоран говорил это Турчину? Просто так? Не может быть. Снимаю фотографию со стены - сзади она, как обычно, закрыта куском сероватого картона, который удерживают тонкие вороненые шпильки. Аккуратно раскрепив картон, вынимаю его вместе с фотографией. И понимаю, что не ошибся. Широкое паспарту закрывало большие поля фото. Слева от Лорана и Завадской - ничего существенного, чья-то спина, половина лица с некрасиво вытаращенным глазом, подрамник с картиной и рука бронзовей фигуры. А справа на заднем плане в три четверти - среднего роста седой господин с очень темными глазами, за мгновение до щелчка затвора поднявший взгляд в объектив.
        Надпись синими чернилами на обороте фото сообщает, что господина зовут Ф.Ковальски. Мне это имя ничего не говорит. Безжалостно сложив фото пополам, так что пострадали Лоран и Завадская и остался нетронутым человек с польской фамилией Ковальски, убираю его в карман. Вытираю носовым платком и убираю распотрошенную рамку в ящик стола. Затем выхожу из кабинета и стремительно иду к выходу.
        Выскочив на улицу, торопливо бегу к консьержке, которая по-прежнему ждет у окна. Удивительно терпеливая женщина, видимо, ее жизнь не слишком богата событиями. Хотелось бы надеяться, что у нее и с памятью все в порядке. Задыхаясь от волнения и держась за сердце, достаточно раздельно говорю:
        - Скорее, вызовите скорую помощь. Там несчастье с мсье Габриэлем. По-моему, он умер. Ударился головой. Я пытался помочь, но ничего не смог сделать. Скоро они могут приехать? У нас, в Америке, скорая помощь приезжает через несколько минут.
        И после того как перепуганная консьержка сделала несколько всполошенных кругов по своей узкой комнатке и метнулась к телефону, я быстрым шагом иду в сторону метро.

* * *
        Последние события привели меня в состояние напряженного ожидания неприятностей. Теперь, каждый раз выходя на улицу, ощущаю легкую дрожь. И дверь в номере на ночь запираю тщательней обычного. Интересно, если мне так нехорошо, то какие же ощущения испытывают нелегалы? Чтобы не сойти с ума при такой работе, нужно иметь либо притупленное чувство опасности, либо заранее, на годы вперед смириться с самым худшим. Теоретически, конечно, еще можно допустить наличие людей со стальными нервами. Но в своем нынешнем состоянии я в такое категорически не могу поверить.
        Сидящий рядом со мной в машине Горелов, наоборот, мрачно-спокоен. Мимо нас проходят трое жандармов в камуфлированных комбинезонах, беретах и с автоматами на плече. Горелов неожиданно хмыкает.
        - Вон видишь, жандармы пошли? Недавно после взрывов в метро в Париж ввели ешс и части иностранного легиона.
        - Наемников?
        - Именно. Среди них немало русских. В основном офицеры и прапорщики, которые прошли Афганистан и Чечню. Очень скоро в парижских газетах появились статьи о том, что патрули иностранного легиона нарушают права человека. Дело в том, что наши ребята не особенно обременяли себя процессуальными деталями. В переходах и на станциях метро они мгновенно укладывали подозрительных пассажиров липом вниз и обыскивали. В первую же неделю они конфисковали массу наркотиков и оружия. По поскольку большинство из тех, кто попал в руки русских легионеров, были арабы и негры, журналисты стали писать о нарушении прав национальных меньшинств. И в общем-то справедливо, хотя парижане немало терпят от грабежей в метро, особенно в длинных подземных переходах. Поэтому многие из них молчаливо одобряли жесткие манеры легионеров. Но так или иначе, очень скоро иностранный легион вывели из Парижа, и остались только патрули жандармерии и армии.
        Поглядывая в окно, Владимир Николаевич неторопливо переходит к делу:
        - Мы по своим каналам навели справки: Габриэль умер от сильнодействующего препарата, вызывающего паралич сердечной мышцы. Врачи, правда, до конца не уверены. Но если это так, то убрали его, скорее всего, из-за бумаг, которые у него оставил или мог оставить Лоран.
        - Понятно, этот ход нам закрыли. Пойдем дальше - кто такой Ковальски?
        Владимир Николаевич хмыкает:
        - Мы получили из Москвы ответ на запрос. Ковальски - наш коллега из-за океана, весьма опытный. Работал по восточноевропейским странам, три года пробыл под крышей посольства в России.
        - Странная фамилия. Он что, поляк?
        Горелов кивает:
        - Да, его родители выехали из Польши в конце войны. Отец был офицером, воевал в Армии Крановой. Умер в конце шестидесятых.
        - Могу представить, как он любит русских.
        Покивав, Горелов жестом отказывается от предложенной сигареты и продолжает:
        - Точный пост Ковальски в настоящее время неизвестен. Специализировался он в области технической разведки. Его фотография у Лорана скорее всего означает, что действительно речь идет о какой-то операции, связанной с наукой или техникой. Вероятно, о чем упоминал и сам Лоран, с космосом. Но пока нам это мало что дает.
        - Полный тупик.
        Горелов повернулся ко мне:
        - Ты удивишься, но это не так. Пришла информация из Москвы. Гутманис, которого считали погибшим, на самом деле жив, и участвует в нашем космическом проекте «Гермес». Покупает и перепродает места на первых запусках. Со стороны российских партнеров к нему претензий нет.
        Вот это новость! Эта информация здорово поможет нам продвинуться вперед. Если мы к ней получим еще кое-какие данные.
        - Чудесно, Владимир Николаевич. Будем исходить из того, что Лоран имел в виду Гутманиса. Тогда мы теперь знаем, о каком проекте идет речь и кто составляет для этого проекта угрозу. Только не знаем, в чем заключается.
        Кивнув, Горелов подводит итог:
        - Единственный, с кем из знакомых Гутманиса мы можем реально работать, - Бортновский. И ведь именно с помощью него кто-то начал тебя разыскивать. Все складывается один к одному: надо действовать через Бортновского.

* * *
        Согласившись с предложением Горелова разрабатывать Бортновского, я умолчал еще об одном: прежде мне следовало выяснить, кто именно с помощью этого самого Бортновского пытался меня найти. Умолчал по той простой причине, что тема того не заслуживала. Для убийства человека так открыто не разыскивают - но втолковать это Горелову было бы просто невозможно. Уже потеряв сотрудника и агента, на этот раз он точно снарядил бы взвод сопровождающих для моего прикрытия, а это могло только помешать.
        Сразу после встречи с Гореловым еду в гостиницу. Никаких дел у меня там нет, но это единственное место, где меня можно найти и где поэтому меня наверняка ждут.
        Как и следовало ожидать, неподалеку от входа в «Блэкстон» стоит черный «ситроен». Скучающий в машине молодой человек оживляется при виде меня и принимается набирать номер на мобильном телефоне.
        Перебросившись парой фраз с Надин, поднимаюсь к себе в номер. Выкурив сигарету, смотрю на часы. Прошло восемь минут. Соглядатай в машине уже сообщил о моем возвращении в гостиницу. Если он вызывал подкрепление, оно прибудет с минуту на минуту. Выжидаю еще пять минут, неторопливо спускаюсь вниз и выхожу на улицу.
        Мое появление вызывает суету в уже известной машине. Водитель включает двигатель, медленно трогается с места. Потом резко тормозит и пропускает появившийся из-за угла светло-серый «мерседес». Если я правильно понимаю ситуацию, он передал меня с рук на руки.
        Неторопливо шагаю в сторону бульвара Клиши. Изредка останавливаюсь, чтобы рассмотреть витрины магазинов. Покупаю свежие газеты. Все это время «мерседес» медленно тянется следом. Не доходя до плошади, захожу в ресторан с красным бегемотом на окне. Заказав жареную рыбу и потягивая охлажденное белое вино, я возвращаюсь к размышлениям по поводу Бортновского. Возвращаюсь в той степени, в какой способен отвлечься от мыслей о тех, кто последние часы так активно интересовался моей персоной. Вот, кстати, и они.
        В ресторане появляются двое молодых людей плотного телосложения. Подскочившая официантка жестом предлагает им следовать за ней. Но молодые люди отрицательно качают головами и показывают на свободные места за моим столиком. Они явно хотят быть поближе ко мне, может быть, даже поговорить о чем-нибудь.
        Как раз общаться с ними мне хочется меньше всего. Но деваться некуда, и я обреченно смотрю, как эти двое пробираются к моему столику. Усевшись, они делают отрицательный жест в сторону официантки, и она разочарованно поджав губы, исчезает.
        Молодые люди настроены решительно. Едва присев, один из них тут же осведомляется по-русски:
        - Господин Соловьев?
        - Да. Мы знакомы?
        - Вы с нами - нет. Мы с вами - да. Мы просим вас как можно быстрее покинуть Париж. Скажем, завтра.
        Визитеры одеты неприметно, как многие парижские конторские служащие. Никаких цепочек и браслетов, часы на ремешках. Волосы не длинные и не короткие. В общем и целом, вменяемые и относительно образованные люди. Разве что несколько крупнее среднего размера. Правда, создается впечатление, что кто-то велел этому парню выучить его речь заранее, чтобы он не брякнул чего лишнего.
        Тем временем, обращенное ко мне выступление завершается, и я улавливаю последнюю фразу:
        - Основная мысль понятна?
        С готовностью киваю. Такой ответ ни к чему не обязывает. Я ведь действительно в общем и целом понял, о чем мне говорят. Тем более что изъясняется этот парень действительно вполне доходчиво, хотя и несколько примитивно. А вот уезжать мне или нет, решим позже. Но мой собеседник принимает утвердительный жест как знак полной капитуляции.
        - Ну, вот и чудесно. И не надо бегать от нас по Парижу. Нашли вас здесь, найдем где угодно.
        Ну как раз на сей предмет можно было бы поспорить. Игре в прятки я поучил бы и не таких орлов. Но пока игра идет в открытую, и пусть думают, что счет не в мою пользу. У них есть все основания полагать, что меня можно поймать легко, как глупого карася в бредень.
        - А вы имеете представление, кто я такой и где работаю? Не боитесь нашей службы?
        Смутить или напугать парней не так-то просто. Некоторое время они с усмешкой смотрят на меня. Наконец я получаю вполне резонный ответ:
        - Мы ведь вам уже сказали - важно не то, что мы знаем вас, а то, что вы не знаете нас и ничего не сможете предпринять.
        После этого пассажа парень, видимо, решает показать, что с ним и его организацией шутки плохи. Поэтому он легко перегибается через стол и на прощание внешне по-дружески, но на самом деле очень крепко хлопает меня широкой короткопалой ладонью по щеке. Шлепок почти не слышен за соседними столиками, но от удара мгновенно загорается лицо.
        Этот жест тоже явно заготовлен заранее. Хорошо бы сейчас сказать, что в следующий раз я его убью за такую шутку. Это выглядело бы весьма эффектно, как в кино. Еще лучше дать этому шутнику в зубы, так чтобы он снес пару столиков. Но в ответ эти двое изувечат меня прямо в ресторане и уйдут. Кто станет за ними гнаться, чтобы сдать в полицию? И вообще, нет ничего глупее, чем угрозы. Ничего, бог даст, посчитаемся.
        Я криво улыбаюсь своему обидчику и он со своим молчаливым спутником покидает ресторан. Щека горит, но я автоматически слежу через витрину за двумя супостатами, пересекающими улочку. Они садятся в своей серый «мерседес», за рулем которого их ждет еще один парень, и уезжают.
        Перевожу дыхание и с некоторыми усилием постепенно восстанавливаю душевное равновесие. Затем поднимаю указательный палец и заказываю подошедшей официантке кофе и коньяк. По-моему, я заслужил коньяк. Даже наверняка заслужил. В обмен на какие-то пятнадцать минут страха, несколько грубостей и шлепок по морде я получил довольно интересную информацию. А сводится эта информация к следующему.
        Первое, установлен крайне важный факт: не очень понятно, как именно и в какой точно момент, но я попал в поле зрение людей, которые связаны с делом Лорана. Из всего, что я делал и о чем спрашивал за время пребывания в Париже, только это имя могло вызвать у кого-то тревогу.
        Второе, эти «кто-то» связаны с Бортновским, который выдал себя телефонным звонком Завадской.
        Третье, эти люди, скорее всего, знают, где я работаю. К человеку из ФСБ они отнеслись бы с большей опаской, а нашу контору большинство граждан по преимуществу воспринимает как абстрактное сборише интеллектуалов, обслуживающих за границей политические интересы государства и предпринимающих конкретные шаги только против таких же как они шпионов.
        Из этого третьего следует четвертое: узнать, где я работаю, мог только человек из нашей международной шпионской тусовки, то есть занимающийся тем же ремеслом, что и я, и располагающий доступом к соответствующим базам данных. А значит, за делом Лорана начинают маячить спецслужбы. И, соответственно, Ф.Ковальски возник в этой истории совсем не случайно.
        Таковы выводы. Вот сколько нового можно узнать за один визит в ресторан. Допиваю вино, и, почти не тронув рыбу, покидаю негостеприимное заведение под сенью красного бегемота с улыбкой кретина. Сюда я больше никогда не пойду - положительные и отрицательные рефлексы у меня прививаются быстро, как у собак в виварии академика Павлова. И вообще я не люблю места, где меня били. Кроме того, сегодня мне есть чем заняться. Главный практический вывод из событий этого дня заключается в том, что наступило время вплотную заняться господином Бортновским.

* * *
        В небольшой приемной офиса Бортновского за столами с компьютерами сидят томного вида секретарша, вся состоящая из пышных форм и смелых вырезов, и еще молодой человек, лица которого я не вижу. Кабинет у Леонида большой, но окно выходит на глухой двор с несколькими деревьями и редкой травой.
        Бортновский здоровается со мной совершенно спокойно, взгляд прямой, в глаза, держится без напряжения. Значит, тот, кто меня искал, скорее всего не вводил его в курс дела. Ну что же, тем лучше.
        Едва мы усаживаемся и Леонид предлагает мне кофе, дверь распахивается, и появляется невысокий большеголовый молодой человек из приемной. Он кладет перед Борт-новским бумаги и подает перьевую ручку для подписания, когда Бортновский широким взмахом простирает в его сторону коротенькую руку:
        - Вот, Алексей, знакомься, - это Андрей, мой помощник. Фактически правая рука. Человек исключительных способностей. Ну-ка, Андрюш, сообщи нам, каков курс франка к доллару на сегодняшней бирже?
        Помощник и фактическая правая рука мучительно краснеет и, вытянув шею, говорит:
        - Леонид Б-б-борисович, сегодня к-к-курс еще не сообщали.
        - Ну ладно, тогда поведай нам, скажем, когда был построен Собор Парижской Богоматери?
        - С т-тысяча сто шестьдесят третьего по т-тысяча д-двести пятьдесят третий г-годы.
        - Во, видел? А вот почему Квазимодо смотрел на казнь этой, как ее…
        - Эсмеральды.
        - Да, Эсмеральды, с северной башни Собора Парижской Богоматери?
        Парадоксально, но Бортновский совсем не намерен унижать своего референта. Он скорее хвастается им, как барин породистой борзой. Ему и в голову не приходит, что может твориться в душе Андрея. В глубине темно-серых глаз парня пролетает едва заметный нехороший огонек, но он покорно отвечает:
        - Потому что только оттуда была видна городская ратуша и Гревская площадь, где ее казнили.
        Бортновский в восторге поворачивается ко мне.
        - Вот, Алексей, понял, какие люди у меня работают? Это же клад, а не сотрудник!
        - Понял-понял. Спасибо, Андрей, ваши знания действительно впечатляют. Просто поразительно.
        Парень с молчаливой благодарностью смотрит на меня, а Бортновский повелительно машет ему рукой:
        - Ну все, можешь идти.
        - Леонид Б-борисович, там Балабанов звонил. Сказал, что будет через пять минут.
        - Так что ж ты, идиот, молчал?
        Андрей отвечает с неуловимой мстительной нотой:
        - Я х-хотел сказать, но вы стали з-задавать вопросы про Париж.
        - Черт бы его взял, этого Балабанова! И тебя вместе с ним! Болван!
        Бортновский швыряет в Андрея ручку, которая оставляет на обоях синий росчерк чернильных брызг и откатывается ко мне под ноги. Подняв ручку, протягиваю ее референту. Покрывшись красными пятнами, Андрей хватает ручку и вылетает из кабинета. Когда дверь за ним захлопывается, Бортновский со злостью отдувается:
        - Вот дубина! Типичный Форест Гамп! Ты смотрел этот фильм? Просто один к одному. В данном случае - обшее слабумие при колоссальном интеллектуальном потенциале.
        - Ты смотри, полегче с ним. Люди не любят, когда над ними издеваются. Тебе эти демонстрации его способностей еще боком выйдут.
        Бортновский пренебрежительно машет рукой.
        - А, брось. Что он мне сделает? Вот сейчас один тип придет, так тот действительно просто ходячая головная боль.
        - Может быть, мне уйти?
        - Да нет, сиди уж. Это вряд ли надолго. И потом, при таком разговоре свидетели не помеха.
        Бортновский не успевает договорить, как в кабинет врывается среднего роста плотный рыжеволосый мужчина с всклокоченной бородой. Пришелец с размаху впечатывается в кресло и, сопя, начинает сверлить Бортновского взглядом.
        Хозяин кабинета довольно неумело изображает равнодушие. Постепенно он начинает краснеть и ерзать в кресле. Молчание сгущается и давит. В полной тишине я с удовольствием перевожу взгляд с Леонида на его гостя и обратно. Наконец, Бортновский неуверенно спрашивает:
        - Как дела, Борис?
        От этого вопроса бомба наконец взрывается.
        - Ты, скотина, имеешь наглость спрашивать, как дела?! Это после того, как ты мне подсунул целый ворох липы?!
        При жав руки к груди, Бортновский надрывно-искренне ноет:
        - Боря, о чем ты говоришь? Когда у меня есть хотя бы тень сомнения, я ведь сразу тебе говорю, предупреждаю. Неужели ты думаешь…
        Тут собеседник Бортновского срывается на визг.
        - Ты предупреждаешь?! Да ты в жизни никогда этого не делал! Ты, сволочь, когда давал мне эти картины, только сказал, что они не атрибутированы.
        - Так они и действительно не были атрибутированы.
        - Да, только ты не предупредил, что эти картины отвели в Русском музее в Петербурге.
        - Но, Боря, поверь мне…
        - Тебе может поверить только псих, слабоумный идиот вроде меня! Тебе было известно, что эти работы не прошли экспертизу и что их знает каждая собака. Кроме меня.
        Балабанов переводит дыхание, и Бортновский пользуется моментом, чтобы удовлетворить свое любопытство:
        - Ну и что, у тебя возникли проблемы?
        - Слава Богу, нет. Я успел показать их только одному дилеру, и он сказал, что прекрасно знает эти якобы работы Саврасова и Шишкина. Более того, он даже знает, кто на самом деле автор этого фальшивого Саврасова. Какой-то русский академик начала века. Его подпись смыли, подписали Саврасовым и продали какому-то иностранцу.
        - Но я-то откуда мог…
        - Все ты прекрасно знал! Ты, с твоим опытом не мог не знать провенанса этих работ.
        Моих знаний хватает, чтобы уловить содержание этого напряженного диалога. Мой новый приятель Бортновский подсунул своему партнеру несколько липовых работ Шишкина и Саврасова для продажи в России. Картины были ранее «засвечены» на рынке антиквариата, что уже само по себе нехорошо - каждый коллекционер предпочитает купить вещь, которую еще никто не знает. Гораздо приятней поразить гостя новинкой своей коллекции, чем выслушивать: «Как же, я знаю эту вещь. Мне ее предлагал такой-то. Я ее не взял - это не лучшая работа автора. Да и цена… За сколько вы взяли? Сколько-сколько?! Что вы, мне эту картину отдавали вдвое дешевле».
        Хуже того, на эти картины было получено отрицательное заключение в Русском музее. Как говорят специалисты, их «отвели» эксперты. Опытный человек, Бортновский действительно не мог не знать провенанса, то есть истории или происхождения этих картин. Таким образом, предлагая их своему партнеру он мог надеяться лишь на то, что тот получит на них положительное заключение в другом музее, скажем, в Третьяковской галерее, или продаст малосведущим лицам вообще без письменной экспертизы.
        И вот как раз в последнем случае Борис попадал бы в крайне неприятное положение. Что такое в России «малосведущее в живописи лицо при больших деньгах»? Это человек, занимающийся криминальным или околокриминальным бизнесом, пожелавший вложить деньги в предметы искусства и заодно улучшить интерьер своего жилища. Только подобный типаж может не знать о том, что такое экспертиза и не потребовать ее.
        Теперь предположим, этот самый Борис продает пять-шесть липовых картин Шишкина и Саврасова. Я их не видел, но средних размеров работа этих мастеров стоит от тридцати до пятидесяти тысяч долларов. Таким образом, общая стоимость сделки составила бы около двухсот тысяч долларов или больше.
        Не будем более сдерживать свое воображение. Представим, что в гости к упомянутому бандиту приходит некто сведущий в искусстве и хозяин интересуется мнением специалиста об этих картинах. Слово за слово, и встревоженный хозяин несется со всей приобретенной живописью в отдел экспертизы Третьяковки. Если он не скончается на месте от огорчения, получив в ответ на свои вопросы пять или шесть «нет», то дальше он начнет активно искать продавца этих шедевров.
        Далее все зависит от кровожадности новообращенного любителя картин. Если он по складу своему миролюбив, то может ограничиться возвратом своих денег и, скажем, стопроцентным штрафом. Напомню, что в сумме это составило бы без малого полмиллиона долларов. Если же покупатель склонен к жестокости, то, получив тем или иным способом свои деньги обратно, он отправил бы продавца туда, где живописью не интересуются. Причем последний вариант представляется гораздо более вероятным.
        Прикинув, что ему грозило в результате успешной продажи злополучных картин, Борис пришел в ужас. При первой возможности попав в Париж, он явился к Портновскому сообщить свое мнение о нем.
        Помимо этого мнения, посетитель экспансивно изложил свои взгляды на предков, потомков и других родственников Леонида и доходчиво сформулировал свои пожелания им. У человека с воображением от этих пожеланий встали бы волосы дыбом, однако лысый, как коленка Леонид сохранил философское спокойствие. Когда Борис покидает кабинет, громко ахнув дверью, хозяин офиса поднимает сорвавшуюся со стены акварель в рамке и хладнокровно заключает:
        - Я давно знаю Бориса. Он вообще склонен драматизировать ситуацию.
        И откидывается в кресле. Я не могу не возразить:
        - Интересный) ты человек. «Драматизировать!» Если бы он продал эти работы, ему покупатель в два счета свернул бы шею.
        - Ай, оставь! Никто бы ничего не свернул. Любого человека можно открыто обманывать. Необходим точный психологический расчет - для каждого индивида требуется рассчитать критическую массу денег, за которую он готов убить. Если эту черту не переступать, то можно действовать без особого риска. Далеко не каждый захочет из-за денег грех на душу брать или оказаться под следствием. А остальное ерунда. Кто это говорил: "Ну, плюнут в глаза. Иным сколько раз плевали, и ничего?"
        - Это говорил Кочкарев у Гоголя. Ты когда-нибудь с этими своими теориями голову потеряешь.
        Бортновский только машет рукой:
        - Перестань. До сих пор все было в порядке. Меня только однажды били, правда, сильно. Спасла моя комплекция - отделался ушибами.
        И Бортновский звонко хлопает себя по тугому животу. А я прихожу к выводу, что сидящий передо мной человек может оказаться бесценным помощником. Где еще найти подобный этому безумный сплав блестящих знаний антикварного бизнеса, притупленного чувства опасности и неодолимой тяги к авантюре? Таких людей, как Леонид, слава богу, один на тысячу. Это же не человек, а просто находка. Если, конечно, его правильно использовать. Постараемся сделать именно так. Для этого нужно, чтобы сейчас зазвонил телефон.

* * *
        Бортновский достает бутылку «Мартеля» и два пузатых бокала. Налив коньяк, он сообщает:
        - Если хочешь знать, это совсем не авантюризм, а точный расчет. Я вот тебе расскажу одну историю…
        Звонок телефона перебивает Бортновского на полуслове. Предложив мне жестом подождать несколько минут и дослушать его рассказ, Леонид отставляет бокал и берет трубку. Вопросов он не задает, только начинает пугающе быстро менять цвет. Из почти детского молочно-розового он стремительно становится ярко-красным, затем заливается густым малиновым и под конец уходит в насыщенно-бордовый, так что я пугаюсь за его здоровье. Предолев спазм в горле, Бортновский делает короткий вздох, еще один, и все краски вообще сбегают с его лица, оставив синюшное послецветие.
        Так ничего и не сказав, Бортновский осторожно кладет трубку. В офисе повисает тишина. Осторожное покашливание не привлекает внимание хозяина офиса. Между тем, совсем не реагировать на это буйство красок на его лице нельзя. Бортновский может совершенно безосновательно решить, что я равнодушен к его проблемам.
        - Леня, что-нибудь случилось? Я так понимаю, ты залетел на очередной своей авантюре.
        - Иди к черту.
        - Это ответ не по существу. Можно даже сказать, что ты мне вообще не ответил. Что произошло?
        Бортновский шумно вздыхает, но воздерживается от ответа.
        - Ну вот видишь, ты уже задышал. Тоже неплохо. Если бы ты еще начал говорить… Так что ты натворил? Позволь, я угадаю. Ты украл пригоршню медяков у торговца печеными каштанами на бульваре, и тебе только что сообщили, что ты заявлен в розыск на всей территории Франции? А может, ты ни в чем не виноват, и у тебя самого украли невероятной ценности золотой масонский значок и теперь требуют выкуп? Только не говори, что у тебя нет для этого денег и, чтобы вернуть эту ценность, придется грабить банк «Креди Лионэ», который у нас в народе называют «Лионский кредит». Тут я тебе не поверю. Во-первых, вооруженный грабеж это не твое, а во-вторых, на твою рожу, прости, на твое лицо, ни один чулок не налезет.
        Серо-белое лицо Бортновского снова быстро наливается нездоровой краской, и сн кричит:
        - Заткнись ты! Я влетел почти на четыреста тысяч долларов! Что, дашь мне взаймы?
        - Нет, не дам. Не сочти меня жадным, но после сегодняшней сиены в этом самом кабинете я тебе кошелька не доверю, а не то что… Кроме того, по ряду причин мне нужно срочно возвращаться в Москву. Пойдем-ка со мной, отметим мой отъезд.
        - Пошел ты… Мне только пьянки не хватало!
        Но несмотря на тяжелые финансовые потери способности соображать Бортновский не утратил. Когда я многозначительно киваю на дверь, он внимательно смотрит мне в глаза и встает. В приемной я, откашлявшись, обращаюсь к немногочисленным сотрудникам с прощальным словом:
        - Всего доброго, друзья мои. Неотложные дела чрезвычайной важности ждут меня в Москве. Не теряю надежды встретить вас однажды на своем жизненом пути. Общение с вами легло теплым светом на дни моего пребывания в столице Франции.
        Речь производит должное впечатление: обычно мрачный Андрей неожиданно хихикает, а пышная секретарша впадает в глубокую задумчивость, что в ее исполнении сродни летаргическому сну.
        На улице немного оживший Бортновский недовольно брюзжит:
        - Что ты еще за цирк устроил перед сотрудниками? У меня без тебя головной боли хватает. Ты что, действительно собрался уезжать?
        - Погоди, не все сразу. Сейчас я тебе расскажу.
        Я ловлю такси, и минут через десять мы добираемся до небольшого ресторанчика в переулке недалеко от рю Лафайет. Сделав заказ, я говорю:
        - Так вот, уезжать я действительно никуда не собираюсь. Но думаю, твоя секретарша доносит твоим партнерам о каждом твоем шаге. Учитывая то, как ты обращаешься со своими подчиненными, она наверняка добавляет от себя и то, чего не было. Так что при ней откровенничать мы не станем. Но давай поговорим о твоих делах. Что у тебя произошло?
        Поколебавшись секунду, Бортновский решает, что если и поделится со мной своими бедами, хуже от этого ему уже не будет.
        - Мы проводили схему по отмыванию денег в России, и один из партнеров меня кинул. Счета в банке неожиданно заморозили, и он исчез. А теперь хозяева денег требуют от меня возмещения потерь.
        Я с пониманием киваю:
        - Еще бы не требовать. Этот твой партнер, что, такой же аферист как и ты?
        - Знаешь что, иди ты…
        - Ладно-ладно, не буду. Дело скверное. Насколько я понял твою богатую мимику и быструю смену цветов, источников для срочного получения необходимой суммы у тебя на примете нет. Так что придется уносить ноги, и чем дальше, тем лучше.
        Подумав, Бортновский нерешительно говорит:
        - Ну, это еще неизвестно.
        - Известно-известно. Но только ведь для того, чтобы лечь на дно, опять-таки нужны хорошие деньги. Такой выходит замкнутый круг. Поэтому постарайся запомнить - сейчас кроме меня тебе никто не поможет.
        Отчаянное положение не убило в Бортновском подозрительности.
        - Каким это образом ты поможешь? Денег дашь взаймы? Я тебе не верю.
        - Ты бы свою бдительность проявлял раньше, когда партнеров под схемы отмывания денег подбирал. Но подожди, пока поговорим о другом. Не хочу тебя травмировать, но твои нынешние проблемы создал я. Конечно, не без помощи своих коллег в Москве, которые блокировали вашу сделку.
        Здесь мне приходится хватать за руки малиново-красного Бортновского, который начинает медленно подниматься с места.
        - Сиди тихо, на нас люди смотрят. Я загнал тебя в угол и говорю об этом откровенно, не хвалясь, но надеясь на дальнейшее сотрудничество. Да сядь ты! Плох я или хорош, но только я могу дать тебе шанс спасти голову. Упрешься - я сдам тебя твоим кредиторам без малейших угрызений совести, ибо натворил ты предостаточно. Ты замешан в убийстве трех человек, и один из них сотрудник спецслужб. Да и за мной стали гоняться по твоей наводке. О контрабанде и незаконных валютных операциях я не упоминаю - человеку в последней стадии чахотки о мелких неприятностях вроде насморка напоминать просто бестактно. Так вот, вопрос первый: с кем ты здесь работаешь?
        Бортновский молчит, уставившись в красно-белую клетчатую скатерть.
        - Ну молчи-молчи. Знаешь, что тебя ждет? Я тебе скажу: постоянный выматывающий душу страх. У тебя нет денег, чтобы хорошо укрыться, и ты будешь все время думать о том, кто пойдет по следу и, поверь мне, очень скоро отыщет тебя. Так чем занимаются те люди, с которыми ты связан в Париже?
        Бортновский через силу хрипло отвечает:
        - Контрабандой антиквариата.
        После этого он надолго замирает, как лягушка в анабиозе. Молчание становится тягостным.
        - Можешь считать, что я уже выбрался из-под того вороха информации, которым ты меня только что завалил. Продолжай.
        - Еще они вывозят камни из России. Алмазы. Последнее время было решено гранить камни в Таиланде и продавать уже в изделиях, в том числе и в России. Часть камней гранят под старину и сбывают как антиквариат.
        - Для этого вам и понадобился Лоран с его связями в Европе и Москве?
        Бортновский кивает. Он сказал правду и теперь постарается разбавить ее ложью. Поэтому его надо поторопить, не давая времени на размышления.
        - На кого ты работаешь? Отвечай быстро, ничего не придумывай.
        Шумно выдохнув, Бортновский медленно говорит:
        - Его зовут Трезиньш. Но это ненастоящая фамилия. Настоящая - Гутманис.

* * *
        Старый араб, громыхнув железом, поправил жаровню. Ветер дохнул на угли, они засветились малиновым сквозь серый пепел. Дым от жаровни стал прозрачным и, стелясь, потянул по бульвару. Сладковатый запах печеных каштанов остановил парня лет шестнадцати в клетчатой рубашке, легкой куртке и джинсах. Он свернул к жаровне, протянул арабу несколько монет. Тот быстро свернул кулек из старой газеты, насыпал в него рукой пригоршню каштанов и склонился над жаровней, подсыпая углей. Парень пошел дальше, нетерпеливо очищая каштаны от треснувшей скорлупы и откусывая суховатую мякоть. Каштаны сквозь газету грели ему руки.
        Гутманис терпеливо прогуливался у входа в здание телевизионного канала. Он специально оставил машину на соседней улице, чтобы водитель не наблюдал шефа меряющим шагами тротуар. Еще глупее было бы ждать в машине. Конечно, водитель не посмел бы не только улыбнуться, но даже вида подать, что его забавляет эта ситуация. Но достаточно, что он увидел бы начальника в необычной для него роли.
        Гутманис был почти уверен, что Вера намеренно заставляет его каждый раз ждать - пунктуальность была обязательным атрибутом ее профессии тележурналиста. Странно, но это его не раздражало и, тем более, не обижало. Наоборот, эти минуты ожидания позволяли ему снова почувствовать себя молодым, ждущим, неуверенным в счастливой встрече с той, которую так хотел видеть. Другой возможности для этого его положение, состояние и возраст не давали.
        Он помнил, как в детстве его мать вполголоса осуждающе говорила об одном или другом знакомом: «И представляете, он ведь на десять лет старше ее. Каково?» И обязательно при этом с неуловимым удовлетворением осуждающе поджимала губы. Вполуха слушая эти разговоры, Йозас мимолетно соглашался с матерью. Десять лет - это вечность, это пропасть, разделяющая людей.
        Вера была моложе его на семнадцать лет, и Гутманис не слишком часто вспоминал об этом. Он чувствовал в себе столько сил, что разница в возрасте казалась смешным недоразумением, но никак не препятствием.
        Вера вышла из подъезда с небольшим свертком в руке. Идя ей навстречу, Гутманис еще издали начал улыбаться.
        - Вера, хотите, я угадаю, что у вас в руках? Я рад, что у нас есть повод для встречи. Вы прекрасно выглядите.
        Поцеловав Вере руку и взяв перетянутый лентой сверток, Гутманис развернул его. В руках у него оказался небольшой деревянный божок, сверкающий полированным круглым ЖИВОТОМ и бодрой улыбкой.
        Вера со смехом покачала головой:
        - Отец в своем репертуаре. В отличие от бизнеса, в медицине он бог. Эти штуки, зная его пристрастие, ему приносят благодарные пациенты. У меня таких - на небольшую африканскую деревню.
        Повертев статуэтку в руках, Гутманис ответил:
        - Симпатичный тип. Но очень несерьезный. А у меня к вам именно серьезный разговор. Ваш отец вмешивается в наши отношения даже из Африки.
        Продолжая улыбаться, Вера перевела взгляд на пробегавшего мимо малыша лет четырех.
        - Вы же знаете, как он вам благодарен за то, что вы для него сделали.
        Гутманис не стал скрывать своего недовольства. Повертев божка в руках, он попытался засунуть его в карман пиджака. Божок не влез в карман, и Гутманис разозлился еще больше.
        Два года назад он приобрел торговый антикварный дом, которым владел отец Веры - человек прелестный и удивительно интеллигентный, но абсолютно ничего не смыслящий в бизнесе. Купив у него практически разоренную компанию, Гутманис спас семью Веры от крупных неприятностей и при этом сам не прогадал. Благодаря серьезным финансовым вливаниям дом встал на ноги, а неукротимая энергия Бортновского превратила его в процветающее предприятие. Если бы только Бортновский поменьше воровал… Хелле уверяет, что по крайней мере пятнадцать процентов чистой прибыли наличными оседает у этого оборотистого управляющего в карманах, по это была уже другая тема.
        Вера коварно использовала тему признательности за помощь семье каждый раз, когда по неуловимым признакам предчувствовала приближающееся объяснение Гутманиса. Этим она полностью его обезоруживала - после ее слов благодарности его предложение руки и сердца отдавало бы если не насилием, то принуждением уж точно.
        Довольно холодно Гутманис ответил:
        - Вы знаете, я не люблю, когда вы вспоминаете об этом. Вера не стала делать вид, что не понимает его:
        - Было бы невежливым не помнить. Йозас, у меня двадцать минут до эфира.
        - Ну, хорошо, я хочу увидеть вас завтра. Заеду за вами в шесть. И не говорите ничего об эфире - я знаю расписание ваших передач.

* * *
        Значит, воскресший Гутманис - не престо старый знакомый Бортновского, а его шеф. Хороший поворот. Если я правильно помню народные приметы, встретиться с похоронной процессией - к удаче. К слову сказать, эта странная, чтобы не сказать больше, примета всегда вызывала у меня массу сомнений. Но в данном случае вопрос совсем в другом: кто мне скажет, что по этой народной логике сулит встреча с ожившим покойником?
        Оставим фольклор, надо трясти Бортновского, пока он не пришел в себя.
        - Гутманис что, инсценировал свою гибель в Москве, чтобы скрыться в Европе?
        - Да. Ты его мог видеть - он бывает у Завадской, ухаживает за ее внучкой. Верой. Антикварная фирма, в которой я директором, принадлежала отцу Веры. Гутманис ее выкупил.
        - О моем появлении у Завадской и в магазине Лорана Гутманису сообщил ты?
        - Не ему, а его заместителю. Его зовут Хелле.
        - Он что, немец?
        - Да. Занимается у Гутманиса вопросами безопасности. Страшный человек. Он, по-моему, дает деньги Андрею, моему референту, чтобы тот доносил на меня.
        Бортновский постепенно выдыхается от быстрой череды вопросов и ответов, и я перевожу беседу в эндшпиль, делая, вероятно, ошибку.
        - А ты донес на меня. Ты, конечно, не мог знать, что именно последует за этим. Но, в любом случае, ты косвенно виновен в смерти Габриэля, и я хочу, чтобы ты об этом помнил. Это Хелле меня искал, когда ты звонил Завадской?
        Бортновский молча мотает головой, избегая смотреть мне в глаза. Но так я и сам делать умею, особенно когда приходится врать.
        - Смотри на меня и отвечай!
        - Ну хорошо. После встречи у Завадской он вызвал меня, спрашивал о новых людях. Я рассказал ему, что видел тебя. Где ты работаешь, он и сам выяснил по своим каналам, или просто догадался. Больше я ничего не говорил, потому что за картины и отмывку денег он мне самому голову оторвет. А тогда он пришел ко мне в офис и заставил тебя разыскивать. Я не знал, что было ему нужно. Честное слово!
        - Ну если «честное слово», то я, конечно, тебе верю. Что случилось с Лораном?
        - Не знаю.
        Бортновский произносит эти слова уже на последнем издыхании. Глаза у него потускнели, лицо осунулось и побледнело. Этот день ему дался нелегко. И я оставляю Леонила в покое. Почти все его ответы похожи на правду. Особенно в части его доноса на меня Хелле.
        Трапеза завершается в недружелюбном молчании. Мы выхолим на улику в сумерках и молча идем по рю Лафайет к машине Бортновского. У меня к моему спутнику еще масса вопросов, касающихся Лорана, но он и без того достаточно обозлен. Пусть остынет, продолжим в следующий раз.
        Бортновский не просто остывает, он понемногу приходит в себя. Надо отдать должное, удар он держать умеет. После коротких и мрачных размышлений он встряхивается, вдыхает прохладный вечерний воздух, смотрит по сторонам со странной улыбкой, покопавшись в карманах, на ходу бросает нищему несколько монет, как будто этим подаянием хочет заручиться поддержкой свыше. Поддержкой в чем? Что-то очень уж быстро к Леониду вернулся его неискоренимый оптимизм.
        У машины он напряженно спрашивает, как будто переступает последний рубеж:
        - Подвезти?
        - Отчего ист?
        Тряхнув головой, Бортновский кусает губу и решительно бросает:
        - Садись!
        В машине он насупленно шарит по карманам, достает ключи и заводит двигатель. Затем, кряхтя, лезет под сиденье, достает небольшой блестящий пистолет и направляет на меня.
        Могу представить, как мы выглядим со стороны - два мужика, с сопением дерущиеся за пистолет в тесной полутьме автомобиля. Преимущество в силе и тренированности сказывается очень скоро. После короткой ожесточенной борьбы, стараясь не сломать Бортновскому толстый указательный палец, выворачиваю кисть и отбираю оружие. Теперь больше всего мне хочется этим пистолетом как следует дать моему соседу по его лысой голове. Но профессия сделала меня сдержанным. Отдышавшись, в насколько возможно корректной форме излагаю свои соображения.
        - Ты что же, играть надумал, гангстер с Нижней Масловки? А если я тебя сейчас пристрелю, придурок? Или сдам в полицию? Где ты взял пистолет, и кто тебя надоумил меня убивать?
        Такого количества вопросов хватило бы для двухчасовой неторопливой беседы, но Бортновский и не собирается отвечать. Шипя от злости, он растирает руку и смотрит на меня с тихой ненавистью. В принципе, такой или подобной реакции следовало ожидать. Я не думал только, что Бортновский возит под креслом машины пистолет. Но что ни делается, все к лучшему - после неудачной попытки лишить меня жизни он должен окончательно сломаться.
        - Ну что ты на меня уставился так, как будто именно я создал тебе все проблемы на свете? Тебе психиатры не говорили, что причины бед надо искать прежде всего в себе самом? Обвинять в них окружающих - удел хронических неудачников.
        Я, видимо, задел больное место, потому что Бортновский все-таки решает ответить на часть моих вопросов.
        - Никго меня не надоумил! И в полицию ты меня не сдашь, побоишься. А проблемы мои действительно из-за тебя.
        В своих ответах Бортновский благоразумно воздерживается от обсуждения моей идеи пристрелить его. Но насчет источника своих проблем он отчасти прав. И я примирительно говорю:
        - А пистолет где взял?
        Попыхтев, Бортновский недовольно отвечает:
        - Купил у одного знакомого. Давно уже.
        Пистолет - не очень новый никелированный «МАС-35-С» калибра семь шестьдесят пять. Оружие французского производства, бывшая армейская модель, которая ныне стоит на вооружении полиции. Скорее всего, Бортновский действительно купил его по случаю, просто из детского желания иметь настоящий пистолет. Спасибо, хоть в этом не врет.
        - Леня, скажи мне, что с тобой теперь делать? Ты хоть понимаешь, что бывает за подобные штучки? Ведь, не к ночи будь сказано, последний человек, пытавшийся меня лишить жизни… Впрочем, эта история не для хрупких и впечатлительных созданий вроде тебя.
        Я говорю эти пустые слова, пытаясь решить, что на самом деле двигало Бортновским и как быть дальше. Вывод прост: скорее всего моим приятелем действительно руководило крайнее отчаяние. Если бы его хозяин хотел меня убрать, он поручил бы это кому-нибудь менее бестолковому. Поэтому я поступаю нелогично. Вынув из рукояти пистолета обойму и выщелкивая патроны, говорю:
        - Вот что, милый друг, я ухожу. Постарайся успокоиться. Поверь мне, я предложу тебе очень неплохой выход из положения. Плюнешь на Гутманиса и заживешь как человек. Держи.
        Положив пистолет на колени Бортновскому и ссыпав патрону ему в карман, собираюсь вылезти из машины. Задерживаюсь и делаю то, ради чего затевал весь этот цирк. Достав из кармана фотографию из кабинета Лорана, показываю Бортновскому ту ее часть, где изображен Ковальски.
        - Знаешь этого человека?
        Бортновский уже пришел в себя после несостоявшегося убийства. Он вялым движением включает внутреннее освещение в машине и притягивает к себе мою руку с фото.
        - Плохо видно. Да, знаю. Я его видел только один раз, случайно на антикварном салоне. Он собирает европейскую живопись. Я был с Иозасом, то есть с Гутманисом. Он увидел этого человека, подошел к нему и представил нас друг другу. Йозас стал говорить мне, что у них общий космический проект. Но тот мужик, мне показалось, был недоволен нашей встречей и скоро ушел. Как зовут его, не помню. Все. Уходи, ладно?
        Бортновский откидывается на спинку кресла и снова замолкает, глядя перед собой. Мне действительно надо идти, но как его оставлять в таком состоянии?
        - Ну, все так все. Отдыхай. Скоро я к тебе зайду, обсудим, как поправить твои дела. Да, и последнее - не передавай наш сегодняшний разговор Хелле, ладно? Не делай этой глупости. Лучше подумай, как тебе повезло, что у меня быстрая реакция. Не отбери я у тебя пистолет, что было бы? В салоне кровь, мозги, мертвое тело. Которое, кстати, надо еще где-то прятать. А убивать меня ты не собирался, это была импровизация, значит, и места укромного на примете нет.
        Леонид неожиданно поворачивается ко мне и молча кивает, подтверждая справедливость догадки о том, что укромного места для моего тела у него не было.
        - Ты со мной согласен? То есть возни с трупом в лучшем случае на половину ночи. Это если бы полиция не забрала. А то сидел бы ты в камере с какими-нибудь обкурившимися неграми. Теперь же вместо этого вернешься домой, вольешь в себя граммов триста виски. Лучше что-нибудь выдержанное, скажем, двенадцатилетний «Джонни Уокер» или «Чивас Ригал», а? Потом ляжешь спать. Или еще куда пойдешь, это. уже по желанию. Ведь лучше, правда?
        Дождавшись от Бортновского еще одного медленного кивка, вылезаю из машины и иду к станции метро, на ходу доставая мобильный телефон. По-моему, когда я выбирался из машины, Леонид вполголоса пробормотал в ответ на мои соображения: «Тем не менее, так мне было бы спокойней». Или мне послышалось?

* * *
        Поздний вечер окончательно завоевал Париж. Нигде не отличается так разительно жизнь дневная и вечерняя, как здесь. Рестораны и кафе, огни, темные переулки, гуляющие пары, яркие витрины закрытых магазинов. Может быть, это настроение у меня оттого, что я чужой в этом городе и вижу праздник там, где его нет.
        По телефону Вера сказала, что задерживается на работе, и я жду ее у офиса телеканала. Мне показалось, или она действительно была рада меня слышать? Наверное, показалось. Смешно, мужику за тридцать, а я стою, как мальчишка, свидания жду. Еще не хватает гвоздик в руке, теплых от долгого ожидания. А ведь сейчас мог бы найти тихую брассерию, сесть за деревянный стол. В углу, где никому не мешаешь, и где тебя мало кто видит. Заказать телятины с жареным картофелем. Не всяких парижских изысков, а именно телятины с жареным картофелем. Но прежде велеть принести бокал хорошего портвейна. Это в России портвейн ошельмован как напиток плебса. А в остальном мире хороший портвейн числится по разряду аперитивов, в меню прописан вместе с почтенными виски, коньяком и водкой. Знаю это, знаю, и все равно, каждый раз, заказывая в командировках портвейн, против воли понижаю голос и принимаю независимый вид.
        Да, значит, принесут мне портвейн, густой и ароматный…
        - Вот и я!
        Сердце оборвалось и упало. В голове стало пусто, выражение устало-снисходительного ожидания после короткого сопротивления сдалось и исчезло, и лицо безвольно сложилось в счастливую глупую улыбку. Мужчина на свидание должен приходить первым. Не потому, что этого требует кодекс романтических отношений, и не из вежливости. А для того, чтобы он отрешился, задумался о своем, очень важном, и тут кто-то неожиданно сказал за спиной: «Вот и я!» И он повернулся и увидел улыбающиеся губы и глаза.
        Господи, ведь я же здесь по делу! Ну чему я радуюсь?
        У женщины должны быть лучистые глаза, в них должны светиться звездочки. Глаза, которые смотрят на меня - две серые звездочки, светлые и теплые.
        - Идем ужинать? Вера, ресторан выбираете вы - я в этом городе ничего кроме Эйфелевой башни не знаю.
        - Хорошо, только погуляем немного. У меня от монтажа голова разболелась.
        Меня взяли под руку и повели. Все, этот вечер для работы пропал окончательно.

* * *
        - Отец решил оставить медицину и заняться бизнесом. Это была очень неудачная идея. Бабка дала ему денег на открытие торговли анткивариатом и помогла связями.
        - Не слишком почтительно это звучит - «бабка»!
        Вера насмешливо смотрит на меня:
        - Это старый русский язык. Так всегда говорили - «тетка», «дядька». Так вот, кончилось тем, что отец практически разорился.
        - Могу представить - взять у тещи деньги и пустить их на ветер. Тем более, прости, у такой тещи, как Наталия Алексеевна.
        Вера, кивая, смеется:
        - Бабка была в ярости. Но отцу повезло - нашелся человек, купил его дело, и купил за хорошие деньги.
        - И кто этот благодетель?
        Вера досадливо морщит нос:
        - Хороший человек, предприниматель. Латыш, несколько лет назад перебрался во Францию.
        - Есть какое-то «но»?
        За эти полчаса прогулки по набережной Сены мы перешли на «ты», но от этого моя спутница совсем не стала податливей в разговоре.
        - Неважно. Так вот, отец вернулся к медицине. Уехал по контракту от международной организации в Африку. Работает врачом в какой-то глухой деревне.
        Вера определенно не хочет говорить о Гутманисе. Тем лучше - я не могу настаивать, чтобы не вызвать подозрений. Скорее всего, никаких отношений у них нет или они сводятся к тому, что Гутманис безуспешно ухаживает за Верой. Пока на этот счет нет ясности, развивать тему Гутманиса - чистое безумие. Не хватало, чтобы она поделилась с ним впечатлениями от нашего разговора. Поэтому сегодня можно с чистой совестью говорить о чем угодно, или даже вообще молчать и просто слушать голос Веры.
        - Отец в полном восторге от Африки. Лечит людей. Пару раз его чуть не убили. Там в деревне, если пациент добрался к доктору еще живым, он должен живым и уйти от него. Иначе родственники тут же прикончат врача.
        - Определенная логика в этой традиции есть. В Европе тоже стоило бы…
        - Подожди. Один раз пришел к нему пациент, какой-то местный вождь, жаловался на боль в груди. Жаловался-жаловался, а потом замолчал, упал прямо в кабинете на пол и все, умер. А за окном куча родни топчется, половина с копьями, и до ближайшего полицейского участка триста километров. Отец за минуту распаковал новый дефибриллятор, которым он никогда до этого не пользовался - знаешь, такой аппарат, чтобы сердце запускать - включил его на полную мощность и как даст электрический разряд! В общем, остался жив.
        - Пациент?
        - Нет, отец. Ну и пациент, естественно, тоже.

* * *
        Вместо ресторана Вера ведет меня в небольшую брассе-рию. Заказав по бокалу красного вина, мы смотрим друг на друга. Пауза возникла сама србой - вступительные темы, пригодные для знакомства, исчерпаны, а ничего общего у нас пока еще нет. Вера - не Надин, которая может простодушно потребовать, чтобы я рассказал о себе.
        Конечно, дело здесь в другом. Я должен использовать человека, которого мне меньше всего хочется использовать, в интересах дела. Это будет похоже на предательство. Не совсем предательство, но все-таки похоже. Было бы гораздо легче действовать в открытую. Даже конфликт, даже если Вера поймет, что я тут занимаюсь своей работой, все было бы лучше.
        - Тебе от меня что-то надо?
        Ну вот, дождался. Хотя с самого начала следовало понимать - с этой женщиной в игры играть будет очень трудно.
        Я чувствую, что любая фраза сейчас прозвучит фальшиво, и поэтому только вопросительно поднимаю на Веру глаза. Она смотрит на меня поверх бокала с вином. Кто из нас скажет первое слово?
        - Бабка человек хороший, много повидавший, но ужасно наивный.
        - Ты это к чему?
        Вера задумчиво разглядывает меня. Все женщины меня задумчиво разглядывают, как будто оценку картины делают.
        - Бабка поверила, что ты занимаешься бизнесом. Но ты не похож на бизнесмена. Они - как бы это поточней сказать - настроены на то, чтобы произвести впечатление, завоевать, убедить. А ты, наоборот, впитываешь собеседника.
        - Бизнесмены разные бывают. Одни производят впечатление, другие впитывают. Но отчасти ты права - я лишь чиновник в крупной компании.
        Вера только вздыхает:
        - Ой, болтун. Не хочешь говорить о себе, расскажи, что ты успел посмотреть в Париже. Это самый глупый вопрос, какой можно придумать. Так что мучайся, отвечай.

* * *
        Из всего, что удалось узнать за это время, в том числе и от Бортновского, можно с большей или меньшей степенью уверенности установить наличие связи между Гутманисом, Ковальски и проектом «Гермес». Неизвестно только, какова связь между Ковальски и Гутманисом в этом деле.
        Ответ можно найти, только проникнув во внутренний круг Гутманиса. Конечно, Ковальски в этом смысле для нас много интересней - он профессионал, занимается технической разведкой. Выйдя на него напрямую, мы могли бы решить все проблемы разом. Но он профессионал, его так просто не ухватишь. А у Гутманиса слабых мест пусть не так много, но все-таки есть. И одно из них… Вон он, пошел на обед.
        Из подъезда дома, где расположен офис Бортновского, появляется Андрей. Слегка скособочившись, он быстрыми короткими шагами идет по улице. Включаю зажигание и трогаюсь следом.
        Как много манера ходить по улицам говорит о человеке. Андрей всем уступает дорогу, на женщин смотрит только исподволь и никогда - в глаза. Вот он посторонился, пропуская выходившую из магазина старушку и тут же получает толчок плечом от размашисто шагающего долговязого подростка, который даже не извинился.
        Вербовка Бортновского была, так сказать, силовой. Его можно было заставить работать на себя, только создав очень ясную и очень реальную угрозу его карману и жизни. Причем в дальнейшем необходимо будет постоянно напоминать о серьезных неприятностях, которые его неотвратимо ждут в случае нарушения наших договоренностей.
        С Андреем будет сложней - надо точно просчитать его психологическое состояние и выстроить разговор в тон с его переживаниям. А переживаний при таком работодателе, как Бортновский, у него должно быть - хоть отбавляй.
        Медленно двигаясь за Андреем, жду, когда он свернет в какое-нибудь кафе. По вместо этого он неожиданно заходит в подъезд незнакомого дома. Что он, домой ходит обедать? Нет, этот дом слишком дорогой для референта Бортновского. Скорее всего он зашел сюда по поручению Леонида и, значит, должен скоро появиться. Припарковавшись, принимаюсь ждать.

* * *
        В приемной Гутманиса Андрей поздоровался с секретаршей - крашеной блондинкой с зелеными глазами, которая, не отвечая ему, сняла трубку телефона. Глядя под ноги Андрей дожидался, пока она свяжется с шефом и разрешит ему войти в кабинет. Он предпочитал не садиться: во-первых, потому что не предлагали, а во-вторых, потому что не хотел торопливо выбираться из глубокого кресла, когда пригласят зайти в кабинет. Это смешно - поспешно вылезать из кресла, а неторопливо вставать, особенно под взглядом секретарши, он никак не мог научиться.
        Многие, очень многие крупные бизнесмены России в прошлом были учеными или получили техническое образование. Гутманис - бывший инженер. Он, Андрей, тоже мог бы выбиться, просто ему не повезло. Можно было пойти на фирму, там двигаться со ступеньки на ступеньку. Специалисты-компьютерщики везде нужны. Он стал бы влиятельным человеком, и такие как Гутманис и Бортновский толпились бы у него в приемной. Он ведь так и собирался сделать, и работал на фирме. Но специалист должен заставить себя уважать, а он не нравился людям и знал это. Им не нравились его ищущий взгляд, вытянутая шея, робкое потирание рук. Когда Бортновский познакомился с ним и предложил ехать референтом в Париж, он…
        - Войдите.
        Секретарша сказала это, не глядя на Андрея. А если бы он сел, она бы сейчас обязательно повернулась и смотрела, как он станет из него неловко выкарабкиваться.
        В кабинете Андрей замер у порога. Гутманис сидел в своем кресле, Хелле стоял у окна, разглядывая прохожих. Не предлагая Андрею сесть и не глядя на него, Гутманис спросил:
        - Новости есть? Крупные продажи были?
        - Шагала купили, цены я не знаю. Клиент Бортновского, они переговоры проводили где-то в ресторане. Больше никакие клиенты в офис не приходили. Это точно. А с кем он еще встречался - не знаю.
        Хуже пытки, чем эти регулярные посещения офиса Гутманиса, Андрей придумать бы не мог. Во Францию он поехал по доброй воле, в своих бедах никого не винил, а к Бортновскому у него были другие претензии. Но заниматься доносительством на шефа его заставили, пригрозив в противном случае вышвырнуть на улицу. Хелле пообещал это так равнодушно, что Андрей без колебаний поверил - в случае отказа ему не останется ничего другого, только именно «сдохнуть с голоду», как и сулил помощник Гутманиса.
        - Так больше никто в офис не приходил?
        - Нет.
        - Что-то ты крутишь. За что я тебе деньги плачу?
        Андрей неуверенно пожал плечами. Он не стал говорить о визите Соловьева по двум причинам. Во-первых, Хелле, который втайне от шефа доплачивал ему пятьсот франков в не делю, запретил ему обсуждать эту тему с Гутманисом, а Хелле Андрей боялся гораздо больше. Во-вторых, ему вообще не хотелось доносить на Соловьева кому бы то ни было независимо от того, кем Соловьев был и зачем приехал в Париж.
        - С этого дня мне нужна вся информация, которую Бортновский отправляет и получает по Интернету. Понял?
        - У него в к-кабинете свой к-компьютер. К-как же…
        Хелле впервые за все время разговора повернулся от окна:
        - Ты ведь компьютерный гений - найди возможность. Если не получится, скажешь - я помогу тебе сделать ключи от кабинета. Понял?
        Не дожидаясь ответа Андрея, Гутманис полез во внутренний карман пиджака, достал бумажник и вынул из него четыре пятисотфранковых купюры. Подумав, отделил две бумажки, бросил их на стол. Андрей, прикусив губу и покрывшись пятнами, подошел, взял деньги. Постояв немного, вышел из кабинета и прикрыл за собой дверь.
        Поймав осуждающий взгляд Хелле, Гутманис поинтересовался:
        - Что опять не так?
        Поколебавшись, Хелле вернулся от окна в кресло и соединил перед собой ладони.
        - Йозас, извини, я не учу тебя. Но с агентами так не разговаривают. Даже с такими ублюдками, как этот. Он должен чувствовать себя твоим союзником, соратником, понимать, что ты ему доверяешь. А ты его будто специально злишь и унижаешь. И с деньгами этими… Лучше бы ты ему дал только пятьсот франков, но в конверте.
        - Перестань - я знаю твою манеру решать проблемы. Бортновский иногда выходит от тебя едва живой от страха.
        Хелле усмехнулся:
        - Именно, что иногда. При первой беседе с этим Андреем я тоже по-другому разговаривал. Потому что мне надо было его ломать. А сейчас нужно, чтобы он работал на тебя, и работал преданно.
        - Ну все, хватит меня учить, умник!
        Хелле пожал плечами, прекращая спор:
        - Тебе видней, ты босс.
        Сколько можно ждать? Не меньше чем через полчаса Андрей появляется в дверях. Оглядевшись, он идет по улинс. Теперь он двигается медленней и как-то потерянно.
        Оставив машину, догоняю Андрея и трогаю за плечо. Вздрогнув, он оборачивается.
        - Ой, здравствуйте. А вы что…
        - Ищу, где пообедать. Пойдем вместе?
        Андрей, поколебавшись, кивает, и мы направляемся в ближайший китайский ресторан. Судя по всему, Андрей предпочел бы обед в заведении еще дешевле, возможно, и багет с уличного лотка, но мне нужна обстановка, удобная для разговора.
        В ресторане Андрей, покраснев, погружается в меню и долго принимает решение, шевеля губами, вздыхая и туда-сюда ворочая страницами. Чтобы помочь ему, предлагаю то, что часто делается в таких случаях - мы берем два блюда, каждое из которых делится пополам. Порции в китайских ресторанах обычно немалые, да и обед получается разнообразней. Сегодня мне эта братская дележка, так сказать, преломленный хлеб, помогает еще и перекинуть дополнительный мостик к собеседнику.
        Решив непростую проблему меню и определив предстоящие расходы, Андрей заметно веселеет и в ответ на мои вопросы рассказывает, как Бортновский, с которым он познакомился еще в Петербурге, привез его во Францию. О работе в офисе моего приятеля он говорит, пренебрежительно кривясь.
        Уже приступив к еде, завожу разговор:
        - Память у тебя фантастическая. Я на свою не жалуюсь, но тебе просто завидую. А почему ты по специальности не работаешь? Сейчас компьютерщики на вес золота.
        Помолчав, Андрей отвечает:
        - Не получилось. Дед болел, некому было с ним сидеть. Потом он умер. Одно цеплялось за другое, так и…
        Андрей, помрачнев, замолкает. Но выхода нет - надо его долавливать.
        - Да, Андрюш, к сожалению, сейчас успех не всегда зависит от способностей. Нужно еще и везение - оказаться в нужном месте в нужный момент. Такое быдло наверх выбирается, и ведь все у них - деньги, власть.
        Андрей молчит, глядя в тарелку.
        - Наверное, трудно работать с Бортновским? Еще когда и кричат на тебя. И ручки кидают.
        Реакция оказывает даже более бурной, чем я ожидал. Губы у Андрея начинают дергаться, и он внезапно разражается рыданиями. Пытаясь достать носовой платок, он сбрасывает со стола бокал с водой, и на нас начинают оглядываться окружающие.
        Схватив Андрея за локоть, тащу его вниз по лестнице в мужской туалет. Там, убедившись, что мы одни, умываю его холодной вод'.й, а вернее - сую головой под кран. Постепенно он успокаивается. Прерывисто вздыхая, как ребенок после слез, и вытирая нос бумажным полотенцем, Андрей говорит:
        - Я их всех ненавижу.
        Он вкладывает в эти слова столько силы и чувства, что жуть берет и мурашки бегут по коже. Просто Зорро и Хоакин Мурьета в одном лице.
        Помолчав, Андрей продолжает с опушенными глазами:
        - Они издеваются, п-презирают меня. И Бортновский, и этот… Ведь они быдло, тупые, необразованные люди. Это правда, что у меня проблемы с нервной системой, мне т-трудно общаться с людьми. У меня и друзей-то толком нет. Но я закончил физтех, г-говорю на трех языках. А они… Гутманис говорит, что я убогий. Мне н-нравилась одна его сотрудница, а он знаете, что ей про меня сказал?
        Андрей мучительно вытянул шею, от напряжения у него появляются капли пота на висках. Мне начинает мерещиться острый запах щенячьей шерсти. Запах беспомощности и унижения. Я чувствую, что у меня самого что-то сжимается внутри. Все-таки лучше вербовать негодяеев. Их не так жалко.
        - Все-все Андрей, успокойся. Послушай меня. Я тебе верю, можешь даже не сомневаться на этот счет. Но поверь и ты мне, в подобных делах надо быть очень осторожным. Если ты…
        Сжав побелевшие губы, Андрей снова принимается мотать мокрой головой:
        - Я не собираюсь делать ничего особенного. Я только хочу помочь вам. Пусть им тоже будет плохо. Пусть они…
        Я создал эту ситуацию, но теперь у меня начинает кружиться голова. Если все и дальше пойдет тем же манером, я и сам довольно быстро созрею для сумасшедшего дома.
        В туалет неторопливо спускается пожилой мужчина. На последних ступеньках он замедляет шаг, подозрительно глядя на нас с Андреем. Взяв своего спутника за руку, веду его наверх, благо он начал постепенно успокаиваться.
        За столиком быстро задаю серию вопросов, не дожидаясь, пока Андрей совсем придет в себя и сможет полностью осмысливать свои ответы.
        - Слушай, как я понял, ты сообщаешь Гутманису о делах Бортновского?
        Залившись краской, Андрей молчит, потом с трудом, не глядя в глаза, произносит:
        - Не Гутманису, а Хелле. В п-приннипе Хелле хотел прослушивать наш офис, но потом з-заставил меня следить за шефом.
        - Что Бортновский говорил Хелле обо мне?
        Андрею очень хочется соврать, чтобы придать вес своим словам и заслужить доверие. Но у него хватает ума на то, чтобы преодолев себя, неохотно признаться:
        - Толком я ничего не слышал. Но он точно рассказывал о ваших встречах.
        - Ты часто бываешь в офисе Гутманиса? Знаешь их распорядок работы?
        Подумав, Андрей пожимает плечами:
        - Бываю раз в неделю. Но кроме того Гутманис мне поручал создать им компьютерную сеть, кое-какие вещи наладить. Так что…
        И тут Андрей перехватывает инициативу:
        - Что мы будем дальше делать? Я хочу вам помогать.
        Этого парня надо держать в руках, иначе он со своей жаждой мести подведет меня под монастырь.
        - Вот что, старик. Я чрезвычайно признателен тебе за предложение помощи, вместе мы действительно можем сделать многое. Но ты должен принять мои категорические требования. Во-первых, никаких действий без моей просьбы. Только ходи и слушай, что творится у Бортновского и Гутманиса. Во-вторых, ни в коем случае, не нанеси вреда Бортнов-скому. Нам с тобой Леонид Борисович еще может очень и очень пригодиться. В-третьих, что бы ни случилось, сам меня не ищи. Надо будет, я сам тебе позвоню или приеду. Нарушишь хоть одно из этих правил - мы с тобой из друзей превращаемся во врагов.
        Новоявленный друг и соратник с готовностью кивает, и в его еще непросохших прищуренных глазах появляется стальной блеск. Это преображение жертвенного ягненка в волка заставляет меня вздрогнуть.
        - Андрюша, если ты с этаким вот лицом завтра предстанешь перед Гутманисом, он без размышлений велит тебя утопить. В Париже что протекает, Сена? Вот в Сене и утопит. Уловил? Поэтому будь таким, каким ты вошел в этот ресторан, иначе все твои знакомые заподозрят неладное. Не надо этого зловещего каменного лика. Ты всего-навсего референт мелкого жуликоватого бизнесмена, а не международный террорист.
        После нескольких минут подобных наставлений Андрей уходит, а я перевожу дыхание. Все-таки я умею работать с людьми и понимать их. Доброе отношение к референту Бортновского и понимание его душевных мук дало результат. Вообще, все добрые дела рано или поздно приносят плоды, я в этом уверен. Правда, иногда в небесной канцелярии происходят сбои. Я вот так одному своему приятелю и соседу по кабинету занимал очередь в столовой почти каждый! день в течение полугода. А он на зачетных стрельбах попытался снести мне голову выстрелом из пистолета. И сколько этот оболтус меня впоследствии ни уверял, что растерялся из-за осечки и всего лишь повернулся показать инструктору, что пистолет только щелкает, но не стреляет, я ему не поверил. Просто бывают неблагодарные натуры.

* * *
        Возвращаясь в гостиницу, подвожу итоги дня. Кажется, я правильно выбрал тональность в разговоре с этим горемыкой Андреем. Что только с ним делать, когда вся эта история закончится? А если все пойдет, как идет сейчас, он в конце концов останется без своего шефа. Найти ему здесь работу на какой-нибудь фирме? Тоже вариант. Хотя нет, за границей он в конце концов пропадет - не тот тип, чтобы самостоятельно устроиться.
        О чем я думаю? Мне бы самому кто помог. Сейчас наиболее актуальная задача - проникнуть в офис Гутманиса. Привлекать для этого местных коллег - дело гиблое. Одно согласование займет несколько дней, после чего мне запретят нарушать закон. А сами потом станут спрашивать…
        У этой женщины, идущей передо мной, очень красивые ноги. Тонкие в щиколотках, удивительно правильной формы. Красивые длинные ноги - это хорошо, даже прекрасно, но как она может ходить по плиткам и брусчатке тротуара на таких шпильках? У меня даже ранты ботинок в них застревают. А уж каблуки - это в условиях Парижа просто что-то невозможное. Сумочка раскачивается на плече в такт шагов. Я отвлекся. Так вот, потом руководство меня станет спрашивать, отчего дело совсем не движется.
        Навстречу нам стремительно раскатывается на роликах темнокожий парень лет восемнадцати. С таким отсутствующим видом сдут только по важному делу. Вопрос лишь в том, какое именно пело ждет этого молодого человека. В Париже с темнокожими юношами ухо надо держать востро. Скоре всего… Так и есть!
        Поравнявшись с женщиной, парень мягким кошачьим движением сдергивает сумку с ее плеча и, взмахнув рукой, делает вираж, чтобы прямо передо мной свернуть в переулок. У него сегодня неудачный день. Ругая себя, что лезу не в свое дело, прихватываю парня за руку, и мы вместе довольно сильно бьемся об угол дома. Пиджак наверняка испорчен. Черт меня дернул ввязаться, у него в кармане может быть нож, а где-то рядом наверняка ждут приятели. Мне только дырки в спине не хватало.
        Рядом раздается возбужденное:
        - Мсье, одну минуту, я сейчас вызову полицию! Только сумку отдайте, в ней телефон.
        - Вот ваша сумка. Не надо полиции. Эти ребята мстительны, неизвестно что они сделают, когда их выпустят. Посмотрите на него.
        Женщина колеблется. Парень, вывернув голову от стены, скашивает глаза на противоположную сторону улицы, отчего его лицо приобретает зверское выражение. Там на дальнем углу маячит еще одна фигура на роликах. Другой темнокожий подросток наблюдает происходящее с безопасной дистанции, благоразумно воздерживаясь от участия.
        Наличие сообщника действует на женщину сильней, чем мои слова. Она торопливо подхватывает сумку и стремительно уходит, пробормотав что-то вроде невнятного «спасибо». Проведя руками по карманам парня и не найдя ножа, отпускаю его. Он поворачивается и искоса смотрит по сторонам, выбирая путь для побега. Широкие штаны-трубы, свитер как парус, на шее цепь. Подозрительный тип. Это хорошо - как раз подозрительными знакомыми в Париже я и не успел пока обзавестись.

* * *
        Полдня жизни потрачены в ожидании того момента, когда Гутманис покинет свой офис и решит куда-нибудь поехать на своем темно-синем «мерседесе».
        В открытом кафе рядом со мной сидят две старушки, за чашкой кофе с куском торта обсуждающие вполголоса какую-то неизвестную мне Мари. Насколько я могу понять, она легкомысленна, ее история с Жаном заслуживает осуждения, а за домом следить, как она, просто недопустимо. Подозреваю, что легкомысленной Мари не меньше восьмидесяти, и она является предметом обсуждения дам никак не менее полувека.
        Пожилой мужчина с сигарой и бокалом коньяка читает газету. Время от времени он выпускает клуб терпкого дыма и смотрит поверх очков на дам. У меня же другое занятие - приглядывать за двумя темнокожими юношами, сидящими на скамейке в сквере неподалеку от нас. Молодые люди громко обмениваются впечатлениями о проходящих женщинах, щадя лишь самых древних. При этом они не перестают жевать чипсы.
        В дверях дома появляется Гутманис. Он оглядывает улицу и неторопливо направляется к машине. Уже открыв дверь, чертыхается, бросает туго набитую коричневую барсетку на переднее пассажирское сиденье и садится на корточки. Левое заднее колесо беспомощно сплющилось на мостовой, и «мерседес», скособочившись, просел до обода матового диска.
        Юноши перестают жевать и, вытерев руки об одежду, вразвалку, паруся широкими штанами и бесформенными куртками, идут они вдоль витрин. У машины останавливаются и равнодушно смотрят на исходящего проклятиями Гутманиса. Покрутившись некоторое время вокруг, потыкав пальцами в спущенную шину и дав пару бесполезных советов, один садится рядом с хозяином машины на корточки и принимается сочувственно качать головой. Другой неслышно открывает переднюю дверь машины со стороны пассажирского сиденья. Гутманис некоторое время терпит присутствие подростка, потом поворачивает голову и резко бросает несколько слов. Парень встает, примирительно разводит руками и уходит. Его приятеля уже давно нет рядом с машиной.
        Через пять минут на соседней улице я обмениваю пятьсот франков на оттиски ключей, которые лежали в барсетке, неосмотрительно оставленной! Гутманисом в машине.
        Взяв деньги, парень деловито сообщает:
        - Вообще-то у него и в кошельке было достаточно. Но все равно пригодятся. Кредитную карточку мы тоже взяли, но он скорее всего успеет ее заблокировать. Ключи и все остальное, как вы велели, мы бросили у машины.
        Помолчав мгновение, он деловито заключает:
        - Если что еще будет нужно - найдите нас. С удовольствием поможем.

* * *
        О чем бы мы ни говорили во время наших встреч, так или иначе Завадская обязательно присутствует в разговоре. Вера в основном воспитывалась в доме Наталии Алексеевны и без памяти любит свою вздорную родственницу.
        - Для бабки Россия - это рассказы родителей. Даже не воспоминания, - она побывала там уже взрослой, - а скорее образ. Страшно переживает за то, что происходит. Ругает всех - царя, Керенского, Сталина, Ельцина. Всех. Новых русских - особенно.
        - Я заметил.
        Насмешливо покосившись на меня, Вера отвечает:
        - Ты - исключение. Она была страшно рада, когда узнала, что ты меня отыскал после того салона. Я не стала ей говорить, что у тебя ко мне скорее деловой интерес.
        - Перестань. У тебя это становится навязчивой идеей.
        Мы сидим в салоне речного трамвайчика. Скоро вечер, вокруг нас много пустых мест. Сзади громко переговаривается группа американских туристов. Мимо плывут фасады дворцов, соборов и зданий. Возникает и пропадает статуя Свободы, кружит на месте в своей ажурно-железной неуместности Эйфелева башня.
        Черт меня дернул мельком спросить Веру о материалах, связанных с космическими запусками! Она не упускает случая напомнить об этом, имея явной целью привить мне комплекс вины. Даже если этот комплекс на самом деле не прививается, изображать его необходимо. Таковы условия игры. В противном случае действительно создастся образ хладнокровного негодяя, который прикрывается романтической маской для удовлетворения низменных деловых потребностей.
        Покрутив в руках небольшой букет цветов, Вера вспоминает:
        - Кстати о космосе. У меня есть один знакомый инженер, ужасно чудной. Занимается компьютерами. Я о нем делаю репортаж, мы должны завтра встретиться. Он обычно в это время бродит по набережной, кормит чаек. Хочешь, познакомлю?
        Знакомый Веры мне даром не нужен, но сказать об этом прямо просто неудобно. Не поворачивается язык и упрекнуть ее в том, что на самом деле она хотела напомнить этому своему инженеру о предстоящей встрече, и с этой целью ссадила меня с уютного теплохода и потащила куда-то по плитам продуваемой ветром набережной.
        Но знакомый действительно чудной, и это самое малое, что можно о кем сказать. Кожаная куртка, у которой слишком короткие полы, зато на редкость длинные рукава, вытертые джинсы и стриженые бобриком волосы неопределенного цвета. Буркнув что-то в ответ на приветствие Веры и мои заверения в почтении, субъект продолжает сидеть на корточках на самом срезе набережной, скармливая птицам длинный багет. Кормление не является для него целью - он подкидывает каждый кусочек высоко в воздух. Пойманный на лету хлеб вызывает у него одобрительный, похожий на утиное кряканье возглас, упавший в воду - разочарованное бормотанье. Докрошив батон, на что ушло не меньше десяти минут, субъект отряхивает руки, поднимается и уставляет на меня очень маленькие и очень круглые карие глазки.
        Насмотревшись, он вместо приветствия отрывисто спрашивает:
        - Чем занимаетесь?
        Несколько растерянно рассказываю о целях командировки, нефтяной корпорации и аэрокосмичеком салоне. Но обладатель диковинной куртки не способен подолгу слушать. Нетерпеливо взмахнув рукавами, он прерывает меня:
        - Тоже, наверное, ничего не понимаете в сути открытий!
        В чем-то он прав - я действительно не уделял особого внимания этому вопросу. Более того, я вообще не очень понимаю, о чем идет речь. Не успеваю хотя бы пожать плечами в ответ, как приятель Веры восклицает:
        - Нельзя рассматривать решение той или иной технической задачи в отрыве от общей тенденции развития познания! В противном случае мы рискнем оказаться в тупике! Что может быть хуже этого?
        Неопределенно покачав головой и выразительно пошевелив в воздухе пальцами, в меру сил демонстрирую, что ничего хуже мое воображение действительно нарисовать не может. Даже столь неочевидно выраженное согласие приводит говорливого изобретателя в восторг. Он победно вздымает к небу руку, отчего из рукава неожиданно выскакивает прятавшаяся там круглая пятерня с коротенькими пухловатыми пальцами. Указательный палец направлен в небольшое облако над нами.
        - Вот! Поэтому стремление остановить техническую мысль, направленную на решение, казалось бы, частной проблемы, не только преступно! Оно чревато долгосрочными и, главное, непредсказуемыми последствиями!
        От восклицаний сумасшедшего инженера начинает гудеть голова и покалывать в висках. Я Вере как-нибудь припомню это знакомство. Пора, однако, его прервать.
        - Простите, в ваших словах мне видится что-то личное, далекое от объективного взгляда на проблему. Вам не кажется, что вы экстраполируете свой неудачный жизненный опыт и, возможно, служебные неурядицы на общие проблемы познания и технического прогресса? Это некорректно не только с научной точки зрения. С позиций научной этики…
        Быстро заморгав, субъект замирает, затем бледнеет, прикрывает на секунду глаза и наконец взрывается.
        - Это абсурд! При чем тут опыт! Какая этика! Вы подозреваете меня в примитивном научном эгоизме! Мое открытие еще потрясет мир!
        Развернувшись, непонятый гений стремительно уносится от нас по набережной. Вера тихо плачет от смеха, присев на скамейку.
        - Душа моя, зачем ты мне подсунула этого ненормального?
        - Я сейчас умру. Ты не можешь так о нем говорить.
        - Я могу говорить о нем еще и не так. Я боялся, он столкнет меня в воду. Кстати, ты действительно делаешь о нем репортаж? Тебя выгонят с работы.
        Аккуратно вытерев слезы сложенным платочком так, чтобы не смазать тушь, Вера поднимается со скамейки и берет меня под руку.
        - Прости, я не могла упустить такой случай. А что до репортажа, то его моему начальнику сосватал какой-то знакомый. Конечно, материал в конце концов пойдет в корзину. Но зато какое свежее впечатление. Ну согласись со мной! Ты не сердишься? Прости меня.
        - Поцелуй меня еще раз, и я догоню твоего психа и попрошу у него прощения.

* * *
        Конечно, я бы предпочел иметь в этом деле другого напарника. Но, в отличие от моих коллег, Андрей свободно ориентируется в офисе Гутманиса. И, в отличие от Бортновского, работает на меня не из страха, а из-за близости наших взглядов на жизнь. Поэтому вероятность сознательного предательства с его стороны практически исключена. Хотя по недомыслию - недомыслию в обычном, житейском понимании, в том, что не связано с компьютерами и историей Парижа - подвести он может легко.
        Стоя на лестничной клетке, неторопливо ковыряю дубликатом ключа в замке двери офиса. Андрей молча стоит рядом. Когда он без нужды поправляет воротник рубашки, вижу, как у него мелко трясутся руки. Представляю, как возбуждение и страх острой холодной иглой пронизывают его внутренности. Я последний раз испытывал это ощущение в третьем классе, когда под крики сторожа с жестяным грохотом бегал по крышам гаражей, которые забором выходили на двор нашей шестнадцатой школы в Замоскворечье.
        - Что, страшно?
        Благодарно улыбнувшись, Андрей кивает:
        - Конечно. А вдруг кто-нибудь выйдет?
        - И что? Мало ли что нам нужно. Разве я похож я вора? После некоторого колебания Андрей тихо говорит:
        - Сейчас - да. Если долго копаться в замке…
        - Недолго. Все уже.
        Дверь, щелкнув, открывается. Мы проходим в темный коридор. Я зажигаю тонкий карманный фонарик. Андрей протягивает руку и дрожащим от напряжения шепотом говорит:
        - Вот дверь в кабинет Гутманиса, а эта - к Хелле. Они обычно заперты. Там комната для гостей.
        - Все понял. Я займусь сейфом, а ты скачивай информацию из компьютера.
        Среди ключей, которые оказались в барсетке Гутманиса, один подходит к двери в его кабинет. Рядом с письменным столом в стене - дверца вмурованного в стену сейфа. Достаю из кармана зажигалку и жевательной резинкой прикрепляю ее к дверце. Зажигалка эта ничем не отличается от любой другой. Только у нее на донце две крошечные лампочки. После поворота рычажка регулировки газа загорается красный глазок. Медленно, щелчок за щелчком поворачиваю диск замка. На цифре «7» красный индикатор гаснет и загорается зеленый. Одна цифра из шифра замка установлена. Теперь диск вращается в другую сторону. Точно так же зеленый индикатор выдает остальные - «3», «6», «1», «5».
        Поворот ключа, и сейф открыт. В нем в идеальном порядке разложены папки, рядом лежат несколько печатей. Включив ксерокс, начинаю снимать копии, и в этот момент раздается встревоженный голос Андрея из приемной:
        - Алексей, пойдите, пожалуйста, сюда.
        Оставив ксерокс, иду в приемную.
        - Что случилось?
        - Смотрите.
        Я, собственно, все вижу и сам. На экране монитора в темноте светится надпись «Enter password».
        - Они установили п-пароль. Странно, этого раньше не было.
        Раньше не было, потому что они чувствовали себя спокойно. Теперь - спасибо Бортновскому - Хелле знает о моем присутствии в Париже и принимает меры безопасности. Кстати, это должно касаться не только компьютеров.
        - Андрей, жалюзи на окнах давно повесили? Осмотревшись, Андрей отрицательно мотает головой: - Дня два назад. До этого были только занавески.
        Так и есть. Жалюзи - самый дешевый, но от того не менее надежный способ защититься от снятия информации, то есть прослушивания, с оконных стекол. Лазерные микрофоны, которые так эффектно выглядят в кино, на самом деле приборы довольно капризные. Они плохо работают, если луч попадает на стекло под углом или с большого расстояния. Кроме того, достаточно установить хороший стеклопакет или оклеить окна специальной пленкой, или, например, повесить металлические жалюзи - и все, окно надежно защищено. Звуки изнутри не будут вызывать вибрации стекол, и прослушивание станет невозможным.
        Хелле защитился от прослушивания через окна. Ему только не могло прийти в голову, что кто-то нагло полезет внутрь офиса через дверь.
        Андрей, подумав, говорит:
        - В п-приннипе я могу обойти пароль. Сделать?
        - Нет-нет. Они могли установить и журнал загрузок, который фиксирует все включения. Если загрузить программу, Гутманис завтра же будет знать о несанкционированном входе в сеть. А нам этого не надо.
        Размышлять тут не о чем, и Андрей делает единственно логичное предложение:
        - Т-тогда надо заходить извне, через Интернет. Когда включен этот к-компьютер.
        - Когда это бывает?
        - Обычно с д-двенадцати до четырех.
        Я возвращаюсь в кабинет Гутманиса, кладу бумаги на место, оглядев аккуратные стопки папок, запираю сейф. Когда я выхожу в приемную, Андрей дисциплинированно ждет, переминаясь с ноги на ногу у выключенного компьютера.
        - Ну что, пошли?
        В тот момент, когда мы почти подходим к входной двери офиса, раздается звук вставляемого в замок ключа. Мгновенно отпрянув и выключив фонарик, тащу Андрея вглубь офиса. За углом дверь. Открываю ее, мы заскакиваем внутрь. Короткая вспышка фонаря: судя по наличию плиты и холодильника - кухня.
        Да, вот это фокус! Не хватало, чтобы нас здесь взяли. Тогда мне - срок, пусть небольшой, но достаточный для окончательного и бесповоротного завершения карьеры. Дважды за один год - это много. Рецидивиста-уголовника в нашей конторе держать не станут.
        Андрею этот визит обойдется еще дороже. Застав забитого, бессловесного референта в офисе ночью одного, Хелле очень удивился бы. Но за подобное появление уже в моей компании он убьет парня, не задумываясь. Судя по тому, как Андрей прилип к стене и затаился, он ясно понимает это и сам.
        Кажется, я зря тратил время, оставляя следы нашего присутствия в офисе, перекладывая предметы в сейфе. Все идет к тому, что этих следов будет здесь в избытке. Спрятавшись в кухне, мы слушаем звук открываемой двери, шаги, невнятный разговор. Вернее, говорит только один человек. Нетрезвый хрипловатый мужской голос произносит: «Проходи, сейчас мы…» Звуки поцелуев. Женское хихиканье. Тот же голос произносит: «Жалко, ты ни черта по-нашему не понимаешь». Кое-что становится ясным.
        Андрея начинает колотить нервная дрожь, так что лязгают зубы. Сейчас он может с перепугу броситься, очертя голову, к двери. Беру его за шею и слегка встряхиваю. Успокаивающе подмигиваю темному силуэту, хотя понимаю, что в темноте Андрей все равно меня видеть не может.
        Прийдя в себя он едва слышно шепчет:
        - Это охранник Г-гутманиса.
        - Понятно. Где у вас тут диван?
        Андрей показывает пальцем в сторону приемной. Там же находится и комната для гостей.
        - Там.
        Кивнув, тащу Андрея в противоположную сторону. Непонятливый парень неожиданно упирается и делает решительное движение туда, где раздается бурчание охранника.
        - Я же вам сказал - диван там!
        Я едва успеваю поймать его за воротник и направить к двери.
        - Диван нужен не нам, а им!
        Слушая доносящиеся из приемной звуки, мы пробираемся к выходу. Из-за угла на пол коридора косо падает яркий луч света. Когда я, подталкивая перед собой Андрея, поворачиваюсь спиной к приемной, луч пропадает. Шумное сопение сзади подтверждает худшие опасения: резко повернувшись, вижу громоздкую темную фигуру, перегородившую дверной проем. Почувствовав, что в темной глубине коридора кто-то есть, охранник мгновенно застывает на месте. Не дожидаясь, пока он привыкнет к полумраку и разглядит нас, делаю шаг вперед и наношу два быстрых удара. В том, что огромная фигура с грохотом вытягивается на полу, никакой моей заслуги нет - уложить беспомощного, пусть и очень большого, противника, который тебя толком не видит и не может защититься, способен и ребенок.
        Пока я избавлялся от охранника, Андрей, одержимый стремлением вырваться из офиса, исступленно воевал с дверным замком. Не успеваю прийти к нему на помощь, как он рывком распахивает дверь, и мы выскакиваем наружу.

* * *
        - Вот, я принес кофе.
        Когда мы только ехали к Андрею, я подумал, что жилище у него должно быть очень небогатым и очень чистеньким, как у одинокой старушки. Так и есть. Андрей снимает квартиру в большом панельном доме в недорогом квартале на краю Парижа. Такие дома с дюралевыми дверями в подъезде и расписанными граффити стенами можно найти в любом городе мира, поближе к окраине, а в Москве их даже искать не надо.
        Но в самой квартире порядок, который с порога сообщает о занудливо-пунктуальном характере хозяина. Все вычищено, надраено, разложено и прибрано. И кофе Андрей мне принес в маленькой чашке (как я любою пить этот напиток именно из тонких кофейных чашек, ведь они потому так и называются, что кофе надо пить именно из них, а не из лоханей, которые используются для чая!), подложив под чашку небольшую клетчатую салфетку.
        Присев на диван, так как единственное кресло в комнате занято мной, Андрей делает глоток из своей чашки к, подумав, решает завести разговор. Для начала он сообщает мне то, что мы уже успели обсудить раза два или три:
        - Программа запущена. Т-теперь остается ждать. Все з-зависит от того, кто ставил защиту от проникновения изв-вне. Если фантазия была небогатая, наверняка найдем пароль простым перебором. А если работал профессионал, то пойдем другим путем.
        Помолчав, он добавляет:
        - Хакерская работа не особо интересная - с-сиди и жди.
        Мы оба молчим. Хелле не привлек Андрея к установке защиты компьютерной сети в офисе Гутманиса. Он перестает доверять всем, и в первую очередь тем, кого могут использовать для подхода к шефу. Очень логично, очень правильно. Я сам сделал бы точно так же.
        - Что ты сказал? Извини, Андрей, я задумался.
        - Это хорошо или плохо, что я вам помогаю?
        Ну, начинается. Любой агент в определенный момент времени испытывает сомнения в правильности того, что он делает. Поведение его зависит от многих факторов, в том числе от устойчивости психики и от способности опекающего его сотрудника своевременно и правильно оценить ситуацию и оказать помощь. Конечно, далеко не все склонны топиться в приступе раскаяния, но кто знает, что выкинет столь экзотический тип как Андрей.
        - Извини, Андрей, я не понял, о чем ты?
        - Я о том, что я помогаю вам против Леонида Борисовича и Гутманиса. Нет-нет, поймите правильно, я их очень не люблю. Но получается, что я их как бы…
        Сочувственно киваю головой.
        - Теперь понял. Ты их как бы предаешь?
        Андрей благодарно кивает. Он ждет, что я ясно и убедительно объясню, в чем и почему он неправ. Нельзя обманывать эти ожидания.
        - Не думай об этом. Предают друзья. А ты для них - даже не противник. Так, сор под ногами. И главный вопрос ведь в другом - чтобы каждому было воздано по заслугам. Не больше и не меньше. И я постараюсь за этим проследить, будь уверен.
        - А что с ними будет?
        Вот неугомонный парень! Что ему отвечать? Что Гутманиса надо сажать лет на пятнадцать, что Хелле я бы при случае с удовольствием отправил на тот свет, а любезного Леонида Борисовича передал для расправы обманутым клиентам?
        - Трудно сказать наперед. С Бортновским, думаю, ничего не будет.
        - А с Гутманисом?
        - Смотря что мы сейчас найдем в его компьютере.
        Но в компьютере мы ничего на находим, так как перебором выяснить пароль не удается. Андрей запускает сниффер - специальную программу, которая попытается узнать пароль через сервер, то есть центральный компьютер, собственно обеспечивающий клиентам выход в Интернет.
        Снова тянется ожидание, которое сопровождается вздохами Андрея и несколько скрашивается новыми чашками кофе. Наконец, Андрей, встрепенувшись, подсаживается к компьютеру.
        - Д-добрались. Вот основные договоры Гутман иса. Вот по космосу, вот инвестиционный договор. Сбросить вам на дискету?
        Но мне не терпится узнать, что нам удалось найти. Бегло просмотрев материалы, откидываюсь на спинку стула. Или они изъяли всю секретную информацию, или я чего-то не понимаю. Ничего интересного в том. что я вижу, нет. Вся работа впустую.
        - Ну как, что там?
        Растерев лицо ладонями, поворачиваюсь к Андрею:
        - Спасибо, старик. Даже не представляешь, как ты мне помог.

* * *
        Бортновский сидел в углу и радовался, что быстро разгоравшийся скандал его никак не касается. В центре внимания Гутманиса был Хелле, что тоже доставляло Портновскому немалое удовольствие. Рядом с ним тихо ссутулился массивный охранник с огромным синяком на левой стороне лица, который только что получил свое от шефа и надеялся, что больше к его роли в ночном происшествии в офисе возвращаться сегодня не будут.
        Срываясь от злости в хрип, Гутманис орал на Хелле, сидевшего в кресле у его стола:
        - Ты понимаешь, что это значит! Твоя задача обеспечивать мою безопасность! А здесь шляется черт знает кто!
        Бортновский, опустив глаза, внимательно прислушивался к происходящему в кабинете. Ему казалось странным, что, против обыкновения, сегодня крики начальника не особенно задевали Хелле. Как правило, в таких случаях он каменел, глядя в одну точку, и только опасно расширившиеся зрачки выдавали его ярость. Сегодня он скорее был погружен в размышления о том, что случилось.
        Дождавшись паузы, Хелле поднял глаза на шефа:
        - Подожди, Йозас, помнишь случай с барсеткой? Ты же сам говорил, что вокруг тебя крутились двое, когда спустило колесо. Давай разберемся. Они могли залезть в машину…
        При упоминании барсетки и от предложения разобраться Гутманис взвился пуще прежнего:
        - Не делай из меня идиота! Какая к черту барсетка! Какая кража! Ты что, хочешь сказать, что сюда залезли два негра-подростка?! Открыли сейф, а потом одним ударом уложили этого бугая?!
        Бугай потупился, Хелле терпеливо молчал. Дождавшись, когда Гутманис умолкнет и усядется за стол, Хелле рассудительно продолжил свою мысль:
        - Во-первых, ты мог ошибиться насчет этих парней. Вполне вероятно, они обычные мелкие уличные воры. Во-вторых, они могли действовать по чьему-то заказу. А снять отпечатки с ключей и подбросить их тебе - дело минутное.
        Гутманис резким жестом отверг все аругменты своего помощника, но промолчал. Несколько успокоившись, он поставил вопрос конкретно:
        - Кому это может быть нужно? Кому?
        Бортновский впервые задумался о том, кому действительно могло быть нужно забираться в кабинет Гутманиса. События последних дней наводили его на мысль только об одном человеке, который проявлял серьезный интерес к его шефу и который, на его взгляд, был способен забраться в офис, вскрыть сейф, уложить охранника и еще многое другое. Бортновский вскользь глянул на Хелле. Глаза обоих встретились, и Леонид понял, что их мысли совпадают.
        Показав взглядом, что в кабинете слишком много народа, Хелле дождался неохотного кивка шефа и жестом отпустил охранника. Поднявшемуся было Бортновскому он велел сесть на место.
        - Йозас, помнишь, я говорил, что русские будут проверять всех, кто принимает участие в космическом проекте? Помнишь? Так вот, насколько я знаю, в Париже уже появился человек, который очень серьезно интересуется твоими делами.
        Хелле ждал вопросов, но Гутманис молча смотрел на него. При всем его опыте ведения допросов, вытряхивания информации из других и утаивания ее им самим, в конфликтах с Гутманисом Хелле далеко не всегда чувствовал свое преимущество. Самое неприятное было в том, как Гутманис держал паузу. Вопросы и даже возражения оппонента далеко не всегда есть зло. Часто они отвлекают его от самого главного, заставляя концентрироваться на частностях. Между тем долгая, хорошо взятая пауза может довести собеседника до полного срыва, особенно если у него не хватает выдержки остановиться там, где этого требует логика избранной им линии поведения. «Дай противнику достаточно длинную веревку, чтобы он мог ею удавиться» - этой тактикой, сформулированной еще древними, Гутманис владел в совершенстве. Однако переиграть Хелле было трудно: он твердо знал, что и зачем говорит и где остановится.
        Не дождавшись реакции шефа, Хелле продолжил:
        - Йозас, я очень серьезно отнесся к этой проблеме, просил всех докладывать мне о новых контактах, людях, которые появятся в твоем окружении.
        Гутманис налил себе минеральной воды, сделал глоток и аккуратно поставил стакан на место. Взглянул на Хелле и ободряюще поднял брови.
        - Леонид сообщил мне, что у него на днях появился человек из Москвы. Некто Соловьев. По легенде - сотрудник российской компании, приехал на аэрокосмический салон. Коллекционирует русскую живопись, поэтому вышел на Леонида. Но по моим данным он сотрудник ФСБ, который приехал добывать информацию о твоем теневом бизнесе. И кое-что он уже выяснил. Это создает реальную угрозу нашему космическому проекту.
        Бортновский, до того довольно равнодушно следивший за разговором, почувствовал, что у него начинает покалывать кожу на затылке. Впервые он стал свидетелем того, как Хелле давал Гутманису неточную информацию. Из своего разговора с Соловьевым Леонид понял, что тот как раз меньше всего интересуется алмазным и антикварным бизнесом Гутманиса и уж совсем не намерен сажать его в тюрьму. Опустив глаза, Бортновский пытался сообразить, какую игру ведет Хелле.
        Высказавшись, Хелле умолк. Покрутив в пальцах пустой стакан, Гутманис посмотрел на своего помощника. Он понял, что продолжения не будет.
        - Все? Чудесно, послушай теперь меня. Мне не нравится многое в том, что ты рассказал. Вернее, почти все. Не нравится, что я узнаю о Соловьеве только сейчас, когда он залез ко мне в кабинет. Что он успел обработать Леонида, а ты ничего не предпринимал. Что Соловьев якобы собирает информацию о моем теневом бизнесе, болтаясь вокруг меня под видом коллекционера. ФСБ так не работает. Они бы сначала пошли по моим связям в России и Европе, по банковским счетам, и сюда они приехали бы уже с ордером. Странно, что ты сам этого не понимаешь.
        Гутманис медленно перевел взгляд с мрачного Хелле на Бортновского, который постарался принять нейтрально-заинтересованный вид, и обратно.
        - Что следует из сказанного? Что я не понимаю, зачем Соловьев в Париже. И еще, что мне следует с ним познакомиться. Организуй мне такую встречу.

* * *
        Горелов закрылся меню в массивной кожаной папке и наставляет меня низким начальственным голосом:
        - Ты опять свою говядину хочешь брать? Ты же не в Америке! И подумай о холестерине. При нашей работе холестерин - это главная опасность. Холестерин и давление. На третьем месте - ФБР. Лучше форель закажи. Жареную, с отварным картофелем и лимоном. Бутылка «Шабли» - и ты почувствуешь, как я прав.
        Конечно, резидент всегда прав. Потому что у него свои лимиты представительских расходов. Он может позволить себе отвести подчиненного в ресторан и уговаривать его взять там форель и бутылку дорогого белого вина.
        Горелов слегка возбужден, он предвкушает. В любом месте, от китайского ресторанчика до «Максима» - он в своей стихии. Это может показаться штампом и банальностью, но значительная часть жизни шпиона действительно связана с ресторанами. Встречи со связниками, агентами и объектами вербовки, приемы и связанные с работой под крышей посольства, торгового представительства или иного заведения деловые встречи, наконец, просто удовлетворение потребности организма в пище - этих поводов достаточно для того, чтобы считать рестораны всех категорий и направлений в любой стране мира своим вторым домом.
        Вообще-то, учитывая характер моей миссии, мне должны были бы выделить связного от резидентуры, чтобы держать меня подальше от посольских и других российских государственных учреждений, да и самого не подставлять лишний раз. Тем более не должен со мной встречаться сам Горелов и, тем более, в людных местах - как правило люди его уровня установлены в качестве сотрудников разведки и могут только создать головную боль тем, с кем выходят на контакт.
        Но как раз чрезвычайность ситуации и заставляет Горелова идти на прямую связь и получать информацию из первых рук. Хотя в нынешних условиях я как раз предпочел бы докладывать о своих успехах письменно или через связного, так как хвастаться особенно нечем.
        Правда, Горелов сам начинает разговор. Он уже переварил мой краткий, лишенный красок рассказ о посещении офиса Гутманиса и теперь начинает с риторического вопроса:
        - Значит, залез в офис? Вскрыл сейф? Тебя постоянно тянет на уголовщину. Тюрьмы мало было?
        - Там я был как политический, сидел-то ведь за шпионаж. Уголовники меня уважали. Один предлагал работать на него. Серьезный мужик. Его потом повесили за торговлю, наркотиками.
        - У каждого своя компания.
        Горелов молодец. Задним числом он только рад побрюзжать - санкции на проникновение к Гутманису он не давал, а теперь уже все страхи позади. И можно задумчиво подводить итог:
        - Получается, что Гутманис проводит совершенно чистую схему: его фирма оптом покупает места на нашем носителе; затем перепродает их компаниям связи, фармацевтическим и химическим фирмам и так далее, получает на этом прибыль.
        - Это было в его бумагах в офисе?
        - И в компьютере. Выпотрошили полностью. Все чисто, и черт его знает, что делать дальше.
        Вино стоит в ведерке на отдельном столике, и официант, издали приглядывающий за нами, должен время ог времени наполнять бокалы. Два или три раза Горелов недовольно смотрит в его сторону, но официант занят какой-то молодой парой, показывает им бутылку, изящно держа ее за горлышко и под дно. Я не успеваю понять намерений начальника и предупредить его движение - крякнув, Горелов встает и, бормоча: «Спит на работе, мать его, а мы от жажды подыхай», наливает нам обоим вина. Потом ставит бутылку на стол: «Пусть здесь стоит» и садится на свое место.
        Пригубив из бокала, Горелов удовлетворенно хмыкает и отвечает на мой вопрос:
        - Что дальше, как раз ясно. Нужно искать этого твоего Ковальски и выяснять, чего ему надо. Если, конечно, часть операции проводится во Франции и он здесь. Вопрос в том, справишься ли ты с этим сам или тебе нужна поддержка.
        - О поддержке рано думать. Сначала выясним, где наш противник.

* * *
        Двое солидных мужчин лет сорока пяти в джинсах и свободных легких куртках, с дорогими дорожными сумками в руках вошли в безлюдный холл гостиницы «Блэкстон». Приветливо улыбнувшись Надин, они положили на стойку портье свои паспорта и вежливо объяснили ей, что приехали в Париж на неделю отдохнуть. К сожалению, выяснилось, что пригласивший их приятель неожиданно уехал по делам, и эти сутки им придется провести в гостинице. Но если бы они знали, что в парижских гостиницах столь очаровательные портье, они ни за что не стали бы договариваться ни с какими приятелями. И в следующий раз они непременно остановятся именно в «Блэкстоке», как бы друзья ни уговаривали об ином.
        Еще раз улыбнувшись, общительные туристы поднялись в свой номер на двоих. Отдельных номеров они не просили - что такое одна ночь в их далеко еще не преклонном возрасте!
        Войдя в номер и поставив сумки на кровать, мужчины неторопливо выкурили по сигарете и занялись делом. Один стал звонить по мобильному телефону, другой снял трубку с аппарата, стоявшего на тумбочке. Первому ответили сразу - он бросил короткое «это я», выслушал ответ, выключил телефон и сообщил: «Наблюдение за входом установлено, если он появится - дадут знать». Второму, оказалось, повезло меньше - ему вообще не ответили. Но, положив трубку, он сказал, не поворачиваясь: «В номере никого нет, можно идти».
        Встав, путешественники достали из своих сумок небольшие несессеры и вышли. В коридоре они неторопливо прошли два поворота. На следующем углу один из них остановился, а другой подошел к двери с номером «12» и деликатно постучал. Не дождавшись ответа, он достал отмычку и стал аккуратно вскрывать дверь. Через несколько секунд замок щелкнул, и оба вошли в номер.
        Дальше все происходило быстро. Надев тонкие перчатки, привычными движениями они просмотрели повешенные в платяном шкафу вещи. Отобрали пиджак, куртку и брюки. Пока один подпарывал подкладку куртки и закреплял там небольшой, как пуговица от пальто, радиомаяк, другой закладывал в пиджак, брюки и джинсы похожие на очень толстые короткие портновские булавки микрофоны. Еще один микрофон он заложил в куртку.
        Завершив работу, они аккуратно повесили вещи на место, собрали инструменты, методично осмотрели помещение и вышли из номера Соловьева. На улице они сели в неприметный белый «рено-меган». Первый из техников достал небольшой прибор, похожий на ноутбук, раскрыл и включил его. На дисплее, изображавшем квадрат карты Парижа с рю де Парм, где расположена гостиница «Блэксток», загорелась яркая точка, - маяк, заложенный в куртку, исправно посылал сигналы. Как правило, маяки подобного типа маломощны, подают сигнал на небольшое расстояние и применяются, в основном, для определения местоположения объекта в толпе. Прибор в куртке Соловьева давал возможность следить за ним на относительно большом расстоянии, хотя питания его хватило бы только на несколько дней. Это, впрочем, техников не волновало - был бы контакт с объектом, а снабдить его новыми устройствами дело пустяковое.

* * *
        Расставшись с Гореловым, захожу в ближайшую телефонную будку и звоню Надин. Моя юная приятельница готова помочь во всем, что мне нужно. Деликатно отказавшись от «всего», прошу узнать, в каком отеле остановился мой приятель Фрэнк Ковальски.
        Перезвонив через двадцать минут, спрашиваю, удалось ли что-либо выяснить.
        - Ты мой должник. Твой знакомый остановился в «Гранд-отеле», номер триста двацать четыре.
        - Спасибо тебе огромное. Я…
        - Пойдем сегодня куда-нибудь? Ты обещал.
        Маленькое чудовище. Только поможет, окажет малюсенькую, совсем крохотную услугу и на тебе - тут же выставляет требования. Но я, к счастью, еще способен на сопротивление молодым прелестным девушкам.
        - Как-нибудь в другой раз. У меня сегодня дела.
        - Хорошо. Целую.
        - Девочка, никогда не целуй пожилых мужчин, даже по телефону.
        Не раздумывая, Надин быстро соглашается на компромисс:
        - Я только в щеку.
        - Ну, если в щеку, тогда можно.
        Закончив разговор с Надин, тут же делаю еще один звонок.
        - «Гранд-отель»? Я хотел бы заказать у вас номер.

* * *
        Заехав к себе в «Блэкстон», беру дорожную сумку, надеваю куртку и, поймав такси, еду в «Гранд-отель». Если Ковальски только что прилетел в Париж, он в первые часы и дни станет проводить интенсивные встречи и есть возможность узнать нечто интересное.
        В вестибюле гостиницы заполняю регистрацию, отбиваю попытку носильщика завладеть моей сумкой - незачем ему знать, что в сумке нет ничего, кроме нескольких газет - и поднимаюсь в свой номер.
        Там оставляю сумку и иду по коридору к триста двадцать четвертому номеру. К счастью, здесь замки отпираются не магнитными карточками, а обычными ключами. После некоторых манипуляций замок щелкает, я вхожу в номер Фрэнка Ковальски и обвожу помещение взглядом. Да, вот что значит «иные финансовые возможности»! Этот двухкомнатный номер совсем не похож на мои скромные апартаменты в «Блэкстоне». Но времени разглядывать жилище моего предполагаемого противника совершенно нет - есть более важные дела.
        В принципе, будь я лучше оснащен, можно было бы прибегнуть к самым разным методам снятия информации. Скажем, самый обычный телефон может сообщить массу интересного о разговорах его хозяина, если тот находится неподалеку от аппарата. В обычной ситуации небольшой электромотор заставляет колокольчик телефона подавать звуковой сигнал вызова. Но происходит и обратное явление, называемое «микрофонным эффектом». Даже когда трубка не снята, колокольчик воспринимает колебания воздуха, производимые, в том числе, и человеческим голосом и, переводит его в электромагнитные импульсы. Снять их и расшифровать можно на некотором расстоянии с помощью относительно несложного прибора, которого у меня под рукой, к сожалению, нет.
        Но есть методы и попроще. Быстро прохожу к стоящему на журнальном столике телефону, снимаю трубку и спичкой заклиниваю клавишу отключения, на которой лежала трубка, во включенном положении. Перочинным ножом вскрываю трубку и вытаскиваю из нее динамик - когда я уйду, телефон останется во включенном положении, и чихни я в своем номере, он исправно донесет этот чих до ушей удивленного Ковальски. Затем аккуратно кладу трубку на аппарат и звоню в снятый мной номер. Выйдя из апартаментов Ковальски, быстро иду к своему номеру. Еще отпирая дверь, слышу телефонные звонки. Как ни парадоксально, это я звоню самому себе. Включаю режим конференции, сдвигаю регулятор громкости на максимум и ставлю рядом с динамиком миниатюрный диктофон. Мало ли что интересное может быть сказано сегодня в номере Ковальски.
        Ну вот, пока вроде бы все. Можно перевести дыхание. Залезаю в бар-холодильник, набитый самым разнообразным спиртным и прикидываю гостиничную наценку. Бормочу: «Пейте сами за такие деньги» и захлопываю холодильник. Ожидание затягивается на час с лишним. За это время я успеваю подремать в кресле, выкурить две сигареты и, наплевав на экономию, все-таки выпить бутылку «Хейнекена». Наконец в динамике раздается шум, приглушенно хлопает дверь и звучит низкий уверенный голос:
        - Вы делаете ошибку за ошибкой! С этой минуты вы будете выполнять только мои указания!
        Говорят по-русски с довольно сильным акцентом - это англичанин или, скорее, американец. У того, кто ему отвечает, отчетливый немецкий акцент. Поскольку языком общения выбран русский, совершенно очевидно, этот второй - тот самый помощник Гутманиса Отто Хелле, бывший сотрудник восточногерманской службы безопасности «Штази».
        Он оправдывается:
        - Я не могу уследить за всем! Гутманис не заботится о безопасности так, как положено.
        - Что произошло у вас в офисе?
        После короткой паузы Хелле неохотно объясняет:
        - Кто-то проник в кабинет Гутманиса. Использовались дубликаты ключей - следов взлома или отмычек нет. Был вскрыт и затем заперт сейф. Охранника - он привел в офис ночью свою девку - ударили так, что он лежат без сознания минут пятнадцать.
        После паузы Ковальски говорит:
        - Работа квалифицированная со всех точек зрения. Кто это мог быть, по вашему мнению?
        Хелле даже не требуется времени для размышлений:
        - Скорее всего, Соловьев. Вы же сами справедливо сказали - работал профессионал высокого класса.
        Если бы это был не Хелле, мне было бы приятно слышать такую оценку. Между тем, Ковальски интересуется:
        - Где он взял ключи, этот ваш профессионал?
        - Скорее всего, снял отпечатки с комплекта Гутманиса. Не сам, конечно, по его заказу это сделали двое уличных воров.
        Звуки шагов, звяканье стекла. Судя по всему, эти двое в номере Ковальски решили выпить. Через некоторое время Ковальски несколько бодрее прежнего интересуется:
        - И что вы намерены делать?
        - Надо принять меры в отношении Соловьева. Он нам мешает.
        Ковальски резко возражает:
        - Даже не думайте об этом! Достаточно того, что вы ликвидировали двоих. В нашей профессии существуют определенные правила: мы не убиваем друг друга! Без крайней необходимости. Мои люди уже занимаются им. Пока Соловьев будет разбираться в сути происходящего, мы завершим операцию против «Гермеса». Для русских это будет катастрофой.
        Интересно, что это значит: «Мои люди уже занимаются им»? Каким образом они мной занимаются? Кажется, я что-то прозевал. Между тем Ковальски продолжает:
        - Гутманис ни о чем не догадывается? Я боюсь, он поломает нам всю игру.
        Хелле неторопливо отвечает:
        - Он опытный бизнесмен, и у него есть интуиция. Конечно, кое-какие вопросы возникли. Но его интересуют прежде всего деньги и возможность заняться легальным и престижным бизнесом. А это вы ему гарантировали.
        - Учтите, в решающей стадии операции вам надо будет позаботиться о нашем любителе пингвинов. Он - ключевая фигура. Подождите минуту, я закажу нам кофе.
        Мне кажется, я ослышался. Что он сказал? В этот момент звякал стакан и было плохо слышно. Я еще размышляю над этим вопросом, а руки уже сами торопливо забирают со стола диктофон, подхватывают сумку. В динамике телефона слышно, как Ковальски берет трубку.
        Слышится удивленное:
        - Телефон не работает.
        И после паузы не слишком естественное и явно предназначенное для моих ушей:
        - Наверное, что-то на линии. Ничего страшного, потом позвоним.
        Ковальски потребуется минуты две-три, чтобы выяснить, с каким номером связан их телефон. Этого мне вполне достаточно, чтобы без особой суеты, но и без промедления, убраться из гостиницы.

* * *
        Ковальски и Хелле стояли в пустом номере «Гранд-отеля», снятом Соловьевым. Пожилой коридорный, только что открывший дверь, услужливо топтался рядом, заглядывая время от времени им в лица. На журнальном столике стояла пустая бутылка из-под пива и стакан со следами высохшей пены, в пепельнице - два аккуратно загашенных окурка. Двое из присутствующих были профессионалами, и объяснять суть произошедшего не было никакой необходимости.
        Однако Ковальски не смог удержаться:
        - Вот, дорогой мой Хелле, результаты ваших промахов. Вам все ясно? Объяснить, кто здесь только что был и слушал наши разговоры? Соловьев подобрался вплотную уже не только к Гутманису, но и ко мне!
        Не понимавший ни слова из их разговора коридорный на всякий случай подобострастно сообщил:
        - Звонили из этого номера, мсье.
        - Спасибо, догадались!
        Ковальски молча вышел, Хелле задержался, чтобы сунуть в руку коридорному десять франков - Ковальски не переносил давать на чай и предоставлял подчиненным возможность делать это за него.
        В коридоре Ковальски, не глядя на Хелле, бросил:
        - Не спускайте глаз с Гутманиса. Он - наше самое слабое место. Ковальски потребовалось две минуты, чтобы выяснить по телефону, что машина их технической службы стоит рядом с «Гранд-отелем». Чертыхнувшись, он велел Хелле ждать в номере и бросился вниз.

* * *
        Техники скучали в своей машине уже около трех часов. Если быть точным, они скучали два часа сорок восемь минут. Точности требовала служба - в соответствии с полученным приказом, следовало не только записывать все переговоры объекта, но и регистрировать и хронометрировать его передвижения.
        Дождавшись появления объекта у гостиницы, сотрудники пунктуально сообщили об этом по инстанции. Затем они «довели» Соловьева до «Гранд-отеля» и пристроились ждать неподалеку от входа. Один из них быстро сбегал в магазинчик на ближайшем углу за бутербродами, сделанными из длинных батонов, и кока-колой. Они принялись за еду, чертыхаясь, когда корка царапала рот - оба предпочитали американские гамбургеры с мягкими булками.
        Техники пребывали в хорошем настроении. Погода стояла отличная, объект, судя по его поведению, особых хлопот не сулил. Как это часто бывало, они не получили детальной информации о человеке, которого «вели». Тем более они не могли знать, что в этой же гостинице находится тот, по чьему требованию они следили за Соловьевым.
        Несколько странным казалось только поведение объекта в номере «Гранд-отеля». Судя по звукам, он среди дня то ли отдыхал, то ли чего-то ждал. Сразу после прихода в номер вышел, затем вернулся, когда звонил телефон. Молча снял трубку и затих. Через некоторое время выпил, судя по звуку, бутылку пива или минеральной воды, два раза чиркал зажигалкой.
        Они лишь терпеливо ждали, в этом и заключалась их работа. За годы работы в «фирме», они видели и, особенно, слышали такое, что удивить их чем-либо было трудно, если вообще возможно. Объекты наблюдения и прослушивания продавали и покупали государственные и коммерческие тайны, задерживались ФБР, пили, кололись наркотиками, занимались любовью в самых невообразимых местах, ели, спали, скандалили со своими супругами и любовницами. Некоторые били детей. Один застрелился у них на глазах на балконе своего дома.
        В номере Соловьева было по-прежнему тихо. Некоторое время были слышны мужские голоса, они доносились как из слабенького радиоприемника. Затем в наушниках послышались резкие движения, звуки торопливых шагов, шум лифта, после недолгой паузы - отдаленные голоса посторонних, как будто в коридоре. Сотрудники наблюдения подобрались в своих креслах. Было ясно, что объект вот-вот выйдет из отеля. Но ничего подобного не произошло, зато раздался звонок мобильного телефона, а вскоре в окне машины появилось разъяренное лицо Ковальски.
        - Какого черта вы здесь делаете?
        Не дожидаясь ответа, который был совершенно очевиден, он приказал:
        - Включите ваш монитор! Скорее всего, объект ушел запасным выходом. Быстро за ним!
        Поднявшись в свой номер, Ковальски сообщил Хелле, терпеливо сидящему в кресле:
        - Это действительно был Соловьев. Служба наблюдения «довела» его до отеля и ждала у входа. Они понятия не имели, что я здесь остановился. Когда они подхватят его - позвонят мне. Идите.
        Дождавшись, когда за Хелле закроется дверь, Ковальски подошел к окну и стал задумчиво разглядывать фасады домов на другой стороне улицы. У него не было времени для хитрых комбинаций. Он запретил Хелле заниматься Соловьевым. Но что останется делать, если не удастся остановить его другими способами?

* * *
        Покинув как можно незаметнее гостиницу, еду на метро в «Блэкстон» - среди дня это может оказаться в два раза быстрее, чем добираться на машине. Качаясь в вагоне, подвожу итоги проделанной работы.
        Итак, разговор в гостиничном номере заставляет сделать несколько выводов. Инстинкт самосохранения настоятельно подсказывает поставить на первое место новость о том, что Ковальски и Хелле знают о моем существовании. Скорее всего, знают от Бортновского. И людей, пугавших меня Вресторане, посылал, вероятнее всего, Хелле.
        Ковальски запретил Хелле меня ликвидировать. Очень мило с его стороны. Хотя, нужно признать, руководит им только здоровый прагматизм, на котором основаны взаимоотношения спецслужб всего мира - убей сегодня чужого агента, завтра начнут истреблять твоих. Но, боюсь, Ковальски будет оставаться джентльменом, лишь пока я не создаю реальной угрозы для его операции.
        Беспокоит меня и активность немца. Он больше других заинтересован в моей ликвидации - третья новость заключается в том, что именно он убил Турчина и Лорана. Было бы преждевременным утверждать, что моя участь решена, но Хелле успокоится, только когда увидит мое мертвое тело. Тем более после того, как он и его партнер по сегодняшним переговорам обнаружат, что их разговор прослушивали. Суммируя сказанное, Хелле может легко нарушить приказ своего шефа и пристукнуть меня. А потом поставить его перед свершившимся фактом. И Ковальски уже не сможет помешать ему, ибо после драки кулаками не машут.
        Что же касается сути дела, то выяснилось, что Ковальски через Хелле использует Гутманиса вслепую в операции против нашего космического проекта «Гермес». Только вот содержание самой операции остается для меня неизвестным. Вместе с тем, важно уже то, что очерчен круг вопросов, которые надо выяснять, и известен круг лиц, задействованных в операции против проекта.
        Возвращаясь к Хелле. Я опасен для него как человек, способный разоблачить его перед Гутманисом. Поэтому он скорее всего не угомонится и пошлет, или уже послал, своих людей по мою душу. И они, скорее всего, будут ждать меня у гостиницы.
        Оставив такси за квартал от гостиницы, дохожу до угла улицы, на которой стоит «Блэкстон». Дождавшись группы молодых людей, вместе с ними проскакиваю в небольшой магазинчик на перекрестке. Через его витрину просматривается вся короткая рю де Парм и ясно виден вход в гостиницу. А у входа - машина с водителем.
        Обложили так обложили. С этой единственной мыслью слоняюсь вдоль полок с товарами. Фрукты, молоко, крупы, хлопья, вино. Вино. Недорогие столовые вина по десять-пятнадцать франков бутылка и по соседству, скажем, Шато Мутон Ротшильд и Шато Лятур. Задень средний российский турист неловко локтем пару таких бутылок, которые стоят на самом краю полки, и не на что будет возвращаться в Москву. Разглядываю и аккуратно ставлю бутылки на место. На темном стекле остаются ясные отпечатки пальцев. Это мне не нравится.
        Полка с кухонными принадлежностями. Медленно перебираю их с видом добропорядочного и хозяйственного человека, обремененного семейными проблемами. Чего здесь только нет! Масса полезных вещей. Ножички непонятного предназначения, открывалки, мочалки, скалки, крючки, дощечки, выжималки и так далее.
        Минут через пять выхожу из магазина с пластиковым пакетом в левой руке и свернутой газетой в правой и быстро сворачиваю на улицу, параллельную той, на которой стоит гостиница. Еще два поворота, и я оказываюсь на заднем дворе гостиницы. Остановившись, прислушиваюсь. Тишина. Опустив лицо и напевая по-французски «Sous le ciel de Paris», быстро иду к двери черного хода. Сзади, совсем близко на плохом французском раздается не очень уверенное: «Эй, мсье, извините». Так я и знал.
        Вздрогнув от неожиданности, выпускаю пакет из левой руки. Не оборачиваясь, испуганно спрашиваю через плечо: «Excusez-тоі?» и останавливаюсь. Сейчас стоящий сзади человек должок автоматически бросить взгляд на пакет. Пора.
        Мгновенно провернувшись на левой ноге, бью газетой по правому локтю того, кто стоит сзади. Тупой хрустящий звук удара и короткий болезненный крик. Новый замах, человек уклоняется, и теперь защищаться приходится мне. Отбив удар рукой, вижу, как нападавший неудобно лезет левой рукой за пистолетом. Сблизившись прыжком, бью его левым кулаком в солнечное сплетение и правым локтем в висок. Нападавший молча валится на землю.
        Путь к черному входу в гостиницу свободен. Бросив в мусорный бак только что купленную деревянную скалку, которая была завернута в газету, отпираю с помощью нехитрых приспособлений дверь. Надин за стойкой говорит по телефону. Приветливо кивнув, она дает мне ключ.

* * *
        Из окна коридора выглядываю на улицу. Машина наблюдения стоит у входа в гостиницу. Ну и хорошо, ну и славно. Надо собирать вещи - скоро того типа с заднего двора хватятся. Я был прав, Хелле меня в покое не оставит. Приставучий парень на заднем дворе это не наблюдение, это уже один из группы, целью которой является захват или ликвидация.
        Отпираю номер, закрываю за собой дверь и зажигаю в коридоре свет. У меня всего… Тут же понимаю, что с облегчением переводить дыхание рано - из ванной беззвучно появляется человек, который упирает мне в спину что-то твердое. Не хотелось бы думать о самом плохом, но скорее всего это ствол пистолета с глушителем. Если человек за моей спиной нажмет на спусковой крючок, меня ждет быстрая и относительно безболезненная смерть.
        Из комнаты выходит еще один. Быстро ощупав мои карманы, он перекладывает к себе их содержимое и поворачивает меня к двери. Визитер с оружием прежде чем убрать пистолет подносит его к моему лицу. Я в ответ понятливо киваю - дураку ясно, что имеется в виду.
        Меня довольно споро сводят вниз по лестнице и конвоируют к черному ходу. За стойкой стоит моя юная приятельница. Все еще занятая разговором по телефону, Надин не обращает на нас ни малейшего внимания. Оно и к лучшему, в этой ситуации ее наблюдательность ни ей, ни мне пользы не принесла бы.
        Почти бегом мимо лежащего на заднем дворе тела, которое мои сопровождающие хладнокровно игнорируют, и к машине. После нескольких минут неторопливой езды мы останавливаемся на пустынной улице рядом с другим автомобилем. Я на заднем сиденье, справа сидит один из похитителей, уперев мне в бок ствол пистолета с глушителем.
        Из поджидающей нас машины вылезает высокий массивный мужчина. Светло-каштановые волосы, четкая линия лица, прямой нос, глубоко посаженные карие глаза. Пока он шагает к нашей машине, я только вздыхаю. Этого человека я знаю по материалам, полученным из Москвы. Это наша первая встреча с Гутманисом, и скорее всего она окажется последней.

* * *
        Сидящий рядом с водителем похититель уступает Гутманису место, одновременно что-то говоря вполголоса. Слышны слова: «…на заднем дворе… пробита голова… надо отправлять в больницу». Гутманис кивает и не без труда поворачивает ко мне голову на сильной шее. Мне остается только ответить ему ясным взглядом и пожатием плеч: «Так вышло».
        Поднимаю руку с зажатым в ней флаконом с лекарством от малярии и достаю таблетку. При этом приходится отвести направленный мне в печень ствол пистолета. Сосед справа злобно бурчит, но терпеливо возвращает ствол на место. У него костистое породистое лицо, чеканный римский профиль, узкий рот и жесткий, нехороший взгляд светло-карих глаз.
        Сунув в рот сигарету, но не раскуривая ее, Гутманис спрашивает с легким прибалтийским акцентом:
        - Ничего, что я спиной? У нас с вами вообще как-то не получается по-человечески, лицом к лицу. Буду краток: если вы скажете, кто вы и зачем здесь, то перестанете быть опасным для нас. Тогда мы вас отпустим.
        Кому сказать - не поверят. Такого тупика я предвидеть не мог. Знай я хотя бы что-то, хоть чуть-чуть о сути операции против «Гермеса», я бы сейчас сам искал встречи с Гутманисом для его вербовки. Но это если бы я знал о том, как его используют. Сейчас темы для подобного разговора у нас категорически нет. Конечно, можно было бы попробовать и так, с чистого листа, устроить импровизацию на пустом месте. Но для этого надо выгнать из машины двоих свидетелей.
        Может, все-таки попробовать? Кладу таблетку в рот и опускаю руку с флаконом, по пути снова отведя от себя ствол пистолета. И тот снова упирается мне в бок. Покосившись на пистолет, по возможности хладнокровно начинаю:
        - Я хотел бы с вами поговорить…
        Сидящий рядом римлянин с такой силой тычет мне глушителем под правое ребро, что в глазах плывут темные круги. Круги начинают быстро светлеть и исчезать, и тут я получаю еще кулаком в ухо.
        Человек с пистолетом сквозь зубы шипит:
        - Будешь говорить, когда позволят!
        Зачем он это делает? Какой-то сумасшедший подручный у этого Гутманиса. Странно, это абсолютно ненормальная реакция, а неврастеников на такой работе, как правило, не держат. Ответ я слышу от Гутманиса, который предупреждающе повышает голос:
        - Отто, перестань, мне надо с ним поговорить.
        Отто?! Мои дела обстоят гораздо хуже, чем я мог предполагать! Когда меня вели гостиничными коридорами, я надеялся на то, что впереди ждет последнее предупреждение, может быть, сильное избиение. Сейчас получается, что ничего такого не будет.
        Сосед с пистолетом не кто иной, как Отто Хелле. Теперь понятно, отчего его панически боится Бортновский. Тут меня впервые охватывает короткий приступ ледяного ужаса. Я органически не переношу ситуаций, в которых от меня ничего на зависит. Сейчас же я лишен возможности хоть как-то повлиять на ход событий. Хелле ничего не стоит нажать спуск, сейчас он хочет этого больше всего на свете. Его может удержать только опасение сорвать операцию Ковальски, вызвать недовольство человека, которому он служит. Господи, сделай так, чтобы и на этот раз немецкая педантичность и дисциплина возобладали!
        Все вокруг перестает для меня существовать. Есть только смерть, которая давит на ребра, готова по воле сидяшего рядом человека вырваться из ствола пистолета и разорвать мне внутренности.
        Я заставляю себя прислушаться к тому, что говорит Гутманис. А он бросает в окно незажженую сигарету и терпеливо объясняет:
        - Я хочу легального бизнеса. Поверьте, мне не нужны все эти… Я устал от этого еще там. Мы не будем вытряхивать из вас информацию. Просто ликвидируем и все. Так что вы здесь делаете?
        Вот что ему отвечать? Он не догадывается, что за лишнее слово я тут же получу пулю. Но Гутманис не подозревает и другого - если я успею разговориться, пулю получит еще и он сам. Провал заставит Хелле тут же убрать своего шефа, которого он продал.
        Остается только молчать и смотреть в окно с отсутствующим видом. Со стороны я наверняка произвожу впечатление человека ледяного самообладания. Могу даже почесать подбородок флаконом. Хелле даже не бурчит - уже привык. Я поворачиваю к нему голову - нехороший взгляд у этого человека. Такой взгляд парализует. Правда, присутствие палача уже само по себе способно загипнотизировать жертву до полного столбняка. Понемногу прихожу в себя. Руки перестали дрожать, хотя мысли мечутся, как белки.
        Гутманис перебирает выложенные на приборную панель вещи из моих карманов. Смотрит аккредитацию на аэроакосмический салон, визитные карточки вице-президента топливной компании, пластиковые карточки. Откладывает бумажник в сторону. Вертит в руках «рамку», которую я на всякий случай таскаю с собой.
        Не поворачиваясь, Гутманис спрашивает:
        - Отто, что это такое?
        Бросив взгляд на прибор, тот отвечает:
        - Скорее всего, «рамка», датчик для определения устройств прослушивания. Короче говоря, для поиска «жучков». Необычный бизнесмен нам попался, правда?
        Гутманис слегка поворачивается в мою сторону:
        - Как интересно! Действительно, зачем вице-президенту аэроакосмический компании такая вещь?
        - Все компаниям охотятся за секретами друг друга. Приходится принимать меры.
        По-моему, Гутманис мне не поверил. Покрутив прибор в руках, он бросает его на приборную панель. Отвернувшись, смотрит в окно. Медленно ползет время.
        Гутманис не может видеть, что Хелле постоянно тычет меня глушителем то в ребра, то в живот, причем поворачивает пистолет так, чтобы было побольней. Это не проявление садизма - он хочет спровоцировать меня на попытку выскочить из машины, чтобы убить. Действительно, трудно усидеть на месте, когда тебе стволом пистолета того и гляди проткнут грудную клетку.
        Гутманис неожиданно подает голос:
        - У меня нет ничего против вас лично. И против организации, которую вы представляете. Но вы создаете мне проблемы, и я буду вынужден защищаться. В офис ко мне вы залезали?
        Сейчас молчать безопасней, чем оправдываться или вообще говорить что-либо. Хотя Гутманис, похоже, уже теряет остатки терпения.
        - Вы будете со мной разговаривать?
        Подождав и раздраженно крякнув «жаль», Гутманис собирает мои вещи с приборной панели и передает Хелле, который распихивает их по моим карманам. Не прощаясь, Гутманис выбирается из машины. Еще можно крикнуть ему вслед, остановить. Внутри у меня все сжалось, и трудно сказать, не могу я или не хочу его останавливать.
        Водитель включает зажигание и смотрит влево, чтобы отъехать от тротуара. В тот момент, когда машина трогается, я снова начинаю поднимать руку с зажатым флаконом. Хелле привычно отводит ствол. Водитель выруливает на проезжую часть и прибавляет скорость. Хелле ждет, пока я вытру пот с лица. Он расслабился. Когда победа полная, победитель может себе это позволить, даже если проигравший еще жив.
        Мгновенно хватаю Хелле за кисть с пистолетом и выворачиваю ее так, что ствол смотрит в подбородок убийце. Мы молча боремся. Водитель, не замечая этого, мирно сворачивает в переулок. Раздается негромкий хлопок выстрела и тяжелая девяти миллиметровая пуля пробивает лобовое стекло прямо перед лицом водителя. От неожиданности он дергает руль и машина, вильнув, врезается в столб.
        Нас кидает кого куда. Меня сначала влево, потом вперед и вправо, так что я успеваю удариться обо все элементы конструкции машины. Самым неудачным оказывается соприкосновение левым глазом с водительским подголовником.
        Пистолет вылетает из руки Хелле, и, как это обычно бывает с любым упавшим в автомобиле предметом, бесследно исчезает между кресел, педалей, ковриков и других внутренностей машины. Водитель лежит без сознания, с окровавленным лицом, навалившись грудью на руль. Скорее всего, он ударился головой о стойку кузова.
        Хелле на удивление быстро оправляется от короткого шока. Как ни странно, он не бросается на меня с кулаками, а с окаменевшим лицом замирает в своем углу. Не оттого, что струсил. Просто этот человек очень быстро оценивает ситуацию и делает правильные выводы. Убить меня голыми руками он не сможет, а устраивать ради удовольствия кулачный бой с непонятным исходом, было бы просто непрофессионально.
        Мгновение мы смотрим друг на друга. Большей ясности во взаимоотношениях двух людей одной профессии представить невозможно, поэтому мы обходимся без слов. Не глядя, нашариваю ручку, открываю дверь и, не спуская с Хелле глаз, выбираюсь из машины. Вдохнув свежего воздуха и, наплевав на чувство собственного достоинства, как можно быстрее бегу прочь, в направлении своей гостиницы.

* * *
        Стараясь не привлекать к себе внимания, вхожу в холл гостиницы и проскальзываю к стойке администратора. Сегодня удачный день - сегодня дежурит Надин. Подняв глаза, она тихо ахаег.
        - Боже, Алекс, что с тобой? У тебя лицо…
        - Я знаю, какое у меня лицо. Вернее, чувствую. Дай ключ от номера.
        - Сейчас. Ой, его нет!
        Удары по голове не прошли даром, действительно, ключ остался в номере - меня вытащили слишком быстро, чтобы я думал о такой ерунде. Между тем, Надин, понизив голос, чтобы не нанести ущерба престижу гостиницы, рассказывает:
        - Алекс, полиция приезжала. За гостиницей нашли человека, иностранца.
        - Пьяного?
        Надин отвечает с совершенно круглыми глазами:
        - Думали, что мертвый. Его кто-то сильно ударил по голове. Но он жив.
        - Правильно, что не умер. Это банально - увидеть Париж и умереть. У тебя никто из знакомых квартиру не сдает?
        Надин, подумав, набирает номер телефона. После короткого разговора она сообщает:
        - У моей подруги тетка уехала на месяц. Можем пойти прямо сейчас.
        - Вот и чудесно. Только заберу вещи из номера.

* * *
        Техники с изумлением наблюдали, как машина, в которой, судя по сигналу маяка, находился объект наблюдения, вильнула на полном ходу и врезалась в столб. Этому предшествовала серия труднообъяснимых звуков, похожих на шум драки, а затем - выстрел бесшумного пистолета. Менее всего они ожидали, что в центре Парижа кто-нибудь станет драться и стрелять в машине.
        После получения нового приказа они по дороге из «Гранд-отеля» простояли минут двадцать в пробке на площади Согласия и теперь понимали, что скорее всего объект ушел от наблюдения. Маяк перестал подавать сигналы почти сразу после включения приемника у «Гранд-отеля». Это могло означать только то, что объект спустился под землю, так как вероятность обнаружения им маяка на ходу, посреди улицы была весьма невелика.
        Ловить объект в городе было безумием, и, решив, что правильнее всего будет вернуться к гостинице «Блэксток», техники неторопливо двигались в потоке машин, пока в районе бульвара Клиши приемник снова на заработал. А на подъезде к рю де Парм они получили сигнал и с микрофонов.
        Некоторое время прислушивались к разговору, который ни один из них не понимал. Вполне естественно, что в местной резидентуре не нашлось технического сотрудника со знанием русского. Поэтому техники довольно отстраненно воспринимали происходящее, тем более что видеть они ничего не могли. Разговор объекта с собеседником, судя по акустике, шел в ограниченном пространстве, скорее всего, машине. Предположение подтвердил звук хлопнувшей двери. Вскоре они нашли машину стоящей в одном из переулков у «Гранд Опера», остановились сами и стали издалека наблюдать за ней. А затем и последовали события, которые заставили техников уставиться друг на друга.
        Сразу после того как отзвенело разбитое автомобильное стекло, наступила короткая тишина. Вытянув шеи, они следили за происходящим. Наконец, задняя дверь автомобиля открылась, из нее вылез тот, за кем они следили весь день, и, держась за правый бок, бегом направился к гостинице.
        Наблюдение за выходом из гостиницы показало, а сигнал маяка подтвердил, что объект не намерен покидать своего убежища. Однако минут через десять в наушники ударил звук падающей волны, а сигнал маяка медленно двинулся на юго-восток. Подняв глаза, техники оглядели улицу, по которой в этот момент должен был у них на глазах удаляться Соловьев. Улица была совершенно пуста.

* * *
        Поднявшись в номер, торопливо кидаю в сумку вещи. Хелле на некоторое время, по мсиьшей время - час или два, нейтрализован. Но что могли означать слова Ковальски о том, что его люди мной занимаются? Если наружное наблюдение установит служба, определить его будет крайне сложно, если вообще возможно силами одного человека. Поэтому…
        Срывая с вешалки пиджак, автоматически фиксирую едва заметную нитку, торчащую из шва подкладки. Если бы не мысль о возможности квалифицированного наблюдения, я не обратил бы на нитку никакого внимания. Сейчас же я начинаю торопливо прощупывать полу пиджака и покрываюсь омерзительной холодной испариной, наткнувшись на похожий на толстую спичку длинный предмет. Через секунду выдираю из-за подкладки небольшой, но, судя по всему, достаточно мощный микрофон. Включенная тут же «рамка» подает еще несколько тревожных красных сигналов, и вот передо мной лежат маяк и четыре микрофона.
        Олух! Раззява! Первоклассник! Не раздумывая, бегу в туалет, рывком отхватываю от рулона изрядный кусок туалетной бумаги, заматываю в нее обнаруженную технику и бросаю в унитаз. С водопадным грохотом обрушивается вода. Бумага не позволит микрофонам и маяку, утонув, залечь в извилине фановой трубы где-нибудь в метре от стены номера. Сейчас она, скорее всего, уже несет их вдоль улицы.

* * *
        Открыв нам дверь, подруга Надин критически оглядывает меня и одобрительно цокает языком. Я благодарно улыбаюсь ей в ответ. Позволив войти в прихожую, она спрашивает:
        - Так это вам квартира нужна? Моей тетки не будет еще недели четыре, а то и больше. Можете оставаться.
        - Спасибо. И давайте сразу договоримся: мне также нужны запасные ключи. Кроме меня сюда никто ходить не будет, я не люблю, когда меня беспокоят.
        Подруга, которая выглядит на пару лет старше Надин, снова щелкает языком, на этот раз с недоверием, а Надин розовеет.
        - Во Франции белки есть?
        - Есть, а что?
        - У нас в России белки тоже так цокают. Ну вот что, Белочка, давайте-ка я вам отдам деньги за квартиру, а вы за это сделаете нам всем кофе. И мы выпьем кофе, а потом я, с вашего позволения, займусь делами.
        Болтая о всякой всячине, мы пьем кофе. Подруга увлекается разговором настолько, что Надин демонстративно наступает ей на ногу. Когда девушки подходят к двери, я придерживаю Надин за локоть.
        - Послушай, у меня бывают самые разные обстоятельства, могут приходить сюда всякие люди. Поэтому не приезжай без звонка. А еще лучше, я тебе сам позвоню и мы куда-нибудь сходим.
        Поразительно, как в таком розовом возрасте Надин может быть столь недоверчивой. Враждебно глянув на подругу, которая томится на лестничной клетке, она вызывающе говорит:
        - Понятно, ты любитель более зрелых форм. Можешь быть спокоен, я здесь не появлюсь, даже если ты позвонишь Иочень попросишь об этом.
        И, повернувшись, уходит, упрямое существо. Как ей объяснить, что дело вовсе не в подруге, а что сама Надин может легко навести на меня людей Гутманиса?

* * *
        Я опаздываю на семь минут, и когда прихожу на условленное место в Люксембургском саду, Горелов уже прогуливается по дорожкам. Его высокая массивная фигура видна издалека. Вот он остановился и внимательно разглядывает группу ребят лет пятнадцати-семнадцати, одетых в спортивные костюмы. Разбившись на пары, они фехтуют на саблях и узких мечах. Тускло высверкивают клинки, слышны звон стали и резкие стонущие выдохи.
        Горелов, не глядя, протягивает мне руку и спрашивает:
        - Оружие похоже на боевое. Вон как искры летят. Кто это такие?
        - Откуда же я знаю. Это вы здесь местный, а я так, командированный.
        - Никогда их раньше не видел. Ладно, леший с ними. Что у тебя?
        Пересказав события последних дней, умолкаю. Горелов тоже не торопится говорить. Оба понимаем - пора принимать решение. Мы довольно точно знаем единственное слабое место противника, и это слабое место - Гутманис. Осталось только определить, готовы ли мы воспользоваться этим знанием. Ошибка поставит под угрозу всю операцию, и, скорее всего, исправить ее будет невозможно. Просто не хватит времени.
        - Когда первый запуск «Гермеса»?
        Это скорее начало размышлений вслух, чем вопрос, ибо Горелов знает о «Гермесе» больше, чем знаю о нем я. Не успеваю ответить, как резидент делает это сам:
        - Первый запуск через пять недель. Скорее всего, акция, если она действительно планируется, как-то связана со спутниками, которые понесет ракета. Трудно представить, чтобы кто-то пилил топливный провод или отвинчивал дюзу. Верно?
        Я киваю, и Горелов продолжает сооружать свое логическое построение. Мешать не стоит - отвечать-то в конце концов именно ему, и у нас должно быть полное согласие при окончательном решении. А возразить я всегда успею.
        Горелов отвечает на свой вопрос:
        - Верно. Спутники монтируют на носитель за три дня до старта. Доставка по Европе в среднем два-три дня. Добавляем для страховки еще пару дней, мы ведь не знаем, что именно они готовят. Итого, у нас в распоряжении две недели. Но поскольку мы понятия не имеем, о чем конкретно идет речь, времени у нас еще меньше. То есть все расчеты времени лишены практического смысла. Что это значит?
        Остановившись, Горелов, поворачивается ко мне и широко раскрывает свои ясные голубые глаза. Не дождавшись ответа, интересуется:
        - Ты чего молчишь?
        - Жду, пока вы сами скажете. Зачем мне ответственность? Я исполнитель.
        Нахмурившись, Горелов советует:
        - Не умничай.
        - Не буду. Отвечаю: надо встречаться с Гутманисом. Хуже не будет. Без него мы дальше не двинемся. Провалится встреча - хотя бы выбьем его из игры. Не провалится - выясним с его помощью, что происходит. Вы ведь это хотели сказать?
        Горелов молча кивает. Так же молча лезет во внутренний карман пиджака и передает мне желтый конверт.
        - Здесь фотографии встреч Хелле с Ковальски. Записи некоторых разговоров - наша техническая служба постаралась. Еще одна запись у тебя. Для начала хватит. Разговор с Гутманисом выстроишь сам - не мальчик. Удачи. И будь осторожен.

* * *
        Вера по телефону сказала, что сегодня вечером она занята. Сообщила она это невеселым голосом, но на вопрос, в чем дело, не ответила. Что ж, у каждого из нас есть проблемы, и я не могу претендовать на то, чтобы она со мной делилась своими. Непонятно, правда, отчего у меня это чувство обиды после разговора.
        Гутманиса необходимо застать врасплох. По словам Бортновского он передвигается по городу без охраны. Как правило, водитель дожидается его в машине или сидит в офисе. Еще есть небольшой список ресторанов и брассерий, где он имеет обыкновение обедать и ужинать. Короче говоря, в наличии исходная информация, вполне достаточная для проведения встречи.
        Однако первые попытки найти этим вечером Гутманиса оказываются неудачными. В ресторане на Севастопольском бульваре и в брассерии на рю де Дюрок Гутманиса не оказывается. Снова сажусь в машину и еду по следующему адресу. Опять пусто. И каждый раз во избежании лишних расспросов приходится объяснять метрдотелю, что я вынужден отменить деловой ужин со своим партнером. Давать пятьдесят франков и просить передать мсье Бертрану - маленькому толстому седому мужчине лез сорока в очках без оправы, который непременно появится через сорок минут, - что меня сегодня не будет.
        Только в пятом по счету ресторане на рю де Пильнор, войдя и оглядев зал, вижу знакомый четко очерченный профиль Гутманиса. Он с кем-то говорит, улыбаясь и наклоняясь к собеседнику, который мне не виден из-за колонны. Ждать на улице - дело муторное, кроме того, непонятно, в каком состоянии Гутманис окажется к концу ужина. Исход подобных деловых встреч часто непредсказуем - все зависит ОТтого, с кем встречаешься, зачем, и сколько партнер по переговорам может выпить. Поэтому лучше всего было бы сейчас избавиться от собеседника Гутманиса и тихо-спокойно поговорить с тем, кто мне так нужен этим вечером.
        Идея хорошая, но трудно реализуемая. Сделав короткий шаг в сторону, застываю от неожиданности. За колонной открывается лицо Веры. Она смеется, слушая Гутманиса, Икороткие каштановые волосы мягко отливают золотом Всвете ламп. Я знаю, что сейчас сделаю и что мне потом за это будет. Но нет другого выхода, и, грех сказать, именно такой поворот событий на самом деле для меня наиболее выгоден.
        До стола остается несколько шагов, когда Вера поднимает глаза и у нее мгновенно меняется выражение лица. Наличие интуиции позволяет женщинам не тратить времени на обработку информации и мгновенно получать правильные выводы с минимальной для подобного метода погрешностью. Главный же вывод, который она делает, заключается в том, что кое-кто ради своих дел готов наплевать на приличия и влезть в чужой разговор.
        Враждебная искра в глазах Веры разгорается все ярче, но отступать поздно. Продолжаю идти и тут по направлению взгляда Веры поворачивается Гутманис. Нужно отдать ему должное, Гутманис быстро справляется с собой. Он невозмутимо следит за тем, как непрошенный гость подсаживается за их стол. Несколько секунд над бокалами с вином висит. неприятная тишина. Как ни странно, первым подает голос именно Гутманис:
        - Насколько я понимаю, мы все здесь знаем друг друга?
        И, посмотрев на Веру, добавляет:
        - Хотя для меня новость, что вы знакомы. Вера, нам, видимо, надо будет поговорить с господином Соловьевым. Мой водитель вас отвезет. Я провожу…
        Но Вера вскакивает и быстро выходит из зала. Мы оба провожаем ее взглядом и поворачиваемся друг к другу. И снова Гутманис нарушает молчание:
        - Вы мне такой вечер испортили! Что вы хотели?
        - Оказать вам услугу.
        Гутманис даже не улыбается. Он только смотрит в ту сторону, где скрылась Вера. Потом некоторое время молчит, вращая в пальцах ножку бокала и в упор разглядывая меня. Боюсь, встряска уже в самом начале разговора ничем не поможет. Сидящий передо мной человек очень силен, и его еще предстоит ломать и ломать, если это воообще окажется возможным.
        В третий раз Гутманис начинает говорить первым:
        - Вы смогли уйти от моих людей. Я в некотором смысле даже рад, что все так закончилось. Кто вы такой?
        - Вы в общем-то сами догадываетесь. Давайте забудем о нашей прошлой встрече. Есть более серьезная тема для разговора. Вас ничто не смущает в вашем сотрудничестве с господином Ковальски?
        Гутманис едва заметно пожимает массивными плечами и без выражения смотрит на меня. Этого достаточно, чтобы понять, что первый вопрос лег точно в цель. Значит, он и раньше сомневался в искренности намерений Ковальски. Это уже хорошо, это очень хорошо. Поехали дальше.
        - Ваши сомнения совершенно справедливы. У нас есть информация о том, что вас используют как подставную фигуру в операции против нашего космического проекта. Речь идет, как вы понимаете, о «Гермесе».
        - В чем суть операции?
        Достав сигареты, предлагаю закурить своему собеседнику. Когда он отрицательно качает головой, закуриваю сам и только тогда отвечаю:
        - Мы пока не знаем. Точно известно лишь то, что контроль за вами осуществляется через вашего помощника Хелле. Поэтому, кстати, он так хотел меня пристрелить в прошлый раз.
        Гутманис молча смотрит в сторону. Сейчас он напряженно перебирает в памяти все, что может подтвердить справедливость сказанного мной.
        - Вот фотографии и записи встреч Хелле с Ковальски. Ни об одной из этих встреч ваш помощник вам не сообщал. Кассеты можете прослушать прямо здесь - вот диктофон. Речь идет о вас и вашей роли в операции.
        Гутманис все так же молча отодвигает в сторону диктофон, просматривает фотографии, вертит в руках и кладет на скатерть две аудиокассеты. Пожевав губами, откидывается на спинку стула и смотрит на то, как официант сервирует соседний столик. Позвякивают приборы, с мягким стуком ставятся на стол тарелки и бокалы. Неожиданно Гутманис переводит взгляд на меня.
        - Что вы хотите?
        - Когда операция будет завершена, Ковальски станет зачищать следы. И тогда…
        Гутманис прерывает меня нетерпеливым жестом:
        - Это я уже понял без вас. В чем суть вашего предложения?
        - Помогите нам выяснить, что намерен делать Ковальски.
        - Что я получу взамен?
        - Гарантию от ликвидации вас Хелле. Это первое. А второе - помощь в легализации вашего бизнеса. Вы этого хотите и при нашем содействии это станет вполне возможным.
        Гутманис протягивает руку и молча берет сигарету из лежащей на столе пачки. Щелкнув зажигалкой, подношу огонь. Прикурив, он некоторое время молчит. Стряхнув первый, с гладким срезом пепел, спокойно произносит:
        - Вы не сказали еще одного. Если я выйду из игры, но не стану вам помогать, вы постараетесь меня разорить. Учитывая характер моего бизнеса и вашу информированность, сделать это будет совсем не сложно. Я правильно понимаю ситуацию?
        Получив утвердительный ответ, Гутманис спрашивает, что конкретно от него требуется. Детальный разговор затягивается почти на час. По истечении этого времени мы решаем расстаться. На прощание еще раз напоминаю:
        - Йозас, очень прошу вас - не пытайтесь свести счеты с этими людьми. В конце концов - это их работа, и вы стали жертвой совершенно случайно. Как бы тривиально это ни звучало, но ничего личного здесь действительно нет, просто бизнес. И поверьте мне, я с этими людьми общаюсь довольно давно. Если вы попробуете им отомстить - они вас ликвидируют.
        Гутманис спокойно кивает, но ничто в его непроницаемом лине не указывает на то, последует ли он моему совету.

* * *
        Уклончиво кивая в ответ на просьбу Соловьева воздержаться от каких бы то ни было шагов против Ковальски, Гутманис с трудом сдерживал ярость. Он понимал, что вряд ли смог обмануть сидевшего напротив человека. Но это его не особенно беспокоило. Отношения с партнерами и сотрудниками были делом сугубо личным, и он не мог позволить кому бы то ни было вмешиваться в них. Хелле был самим близким КГутманису человеком в его структурах. Более того, сам Гутманис верил ему как никому другому. Когда восемь лет назад он встретил Хелле, бездомного, голодного и обозленного на весь свет, он твердо решил, что этот человек может быть ему полезен. Когда же он более детально изучил прошлое Хелле, то без колебания предложил ему работать в качестве помощника, отвечающего, прежде всего, за вопросы безопасности. Он был уверен, что резкая перемена от отчаяния к надежде и, более того, - к обеспеченной стабильной жизни должна навсегда отпечататься в памяти Хелле и гарантировать его верность. А сегодня выяснилось, что Хелле его предал.
        После того как Соловьев ушел из ресторана, Гутманис заказал коньяк и долго сидел, собираясь с мыслями. Он не мог заставить себя уйти - на улице его ждала машина. Если все, что он узнал о Хелле, было правдой, то предателем в равной мере мог быть любоі'і из его людей. И если его собирались убрать, то водителя было необходимо было вовлечь Взаговор одним из первых.
        Закурив, Гутманис усмехнулся - Соловьев предусмотрительно оставил пачку на столе, предвидя, что Гутманису в его состоянии понадобятся сигареты. Смешной тип, он не представляет, чего стоит сделать хоть сколько-нибудь значимый шаг на пути к превращению в состоятельного человека. Действительно состоятельного, обладающего не сотнями тысяч долларов, не двумя-тремя миллионами, а гораздо большими деньгами. После примерно трех-четырех миллионов прирост денег в арифметической прогрессии дает рост влияния и возможность не искать благоприятных условий для своего бизнеса, а творить эти условия. Творить, покупая политиков и финансируя их избрание, воздействуя на средства массовой информации и власть предержащих.
        И на этом этапе надежность и преданность тех, с кем ты работешь, становится одним из главных условий не просто успеха, а выживания в прямом смысле этого слова. Гутманис всегда был уверен в своих людях. Ни разу он не получал удара в спину и поверил в свою абсолютную способность управлять людьми и точно определять их намерения и мотивы поступков. Так что полученная сегодня информация ошеломила его.
        Немного придя в себя, Гутманис стал прикидывать примерный масштаб угрозы своему бизнесу. Именно бизнесу, так как угрозу его собственному существованию ему часто приходилось если не игнорировать, то ставить на второе место. Он пережил два покушения на свою жизнь - после них он и покинул Россию - и знал, что такое ужас приговоренного. Одновременно он научился даже в таком состоянии просчитывать свои шаги.
        Соловьев не был способен понять того, что Гутманис в принципе не мог себе позволить передать право мести другому человеку. Он должен был сам извести предательство в своем доме. А бизнес до сих пор оставался для него и работой, и семьей, и увлечением. И домом. И пусти он сейчас в него Вкачестве хозяина кого-то другого - этот дом был бы обречен на разрушение.
        Сейчас Гутманис думал не об этом - еще слушая Соловьева, он точно знал, ЧТО нужно сделать. А вот КАК это должно быть сделано, следовало решить. Но только после трезвого и холодного размышления. Просидев еще полчаса, Гутманис, не глядя в поданный официантом счет, бросил на стол несколько купюр и тяжело поднялся. Неторопливо шагая к выходу он думал о том, что теперь должен будет каждую секунду сдерживать свой гнев и ненависть к тем, кто его предал. Сев в машину, он устало велел везти его домой. Отпустив водителя и поднявшись к себе в квартиру, сел на стул у небольшого столика с телефоном у входа и некоторое время неподвижно сидел, глядя перед собой. Затем вздохнул и снял трубку.

* * *
        Завадская стоит, недружелюбно насупившись. Судя по всему, Вера успела поделиться с ней своими подозрениями касательно рода моих занятий и целей поездки в Париж. Хуже того, она рассказала и о моем неуместном появлении в ресторане. К сожалению, объяснений избежать никак не удастся - в настоящий момент взбунтовавшаяся хозяйка дома перекрывает вход в дальние комнаты и с места двигаться не намерена. Одета она в туго подпоясанный роскошный шелковый халат, что странным образом придает ей особенно воинственный вид.
        - И не думайте, молодой человек, Вера с вами разговаривать на станет. И вообще, люди вашего рода занятий нам в семье не нужны.
        Стараясь поаккуратней подбирать слова, чтобы не обидеть хозяйку квартиры, объсняю:
        - Наталия Алексеевна, вообще говоря, речь о нашем браке пока не шла. Не знаю, что говорила вам Вера…
        Неосторожный намек на то, что любимая внучка могла представить события в неверном свете, окончательно выводит Завадскую из себя, и она резко прерывает меня:
        - Она мне ничего не говорила, сама все вижу! Я сейчас о другом! Запомните - у нас с вами не может быть ничего общего. У меня свои счеты с теми, на кого вы работаете. То, что происходило в России, не имеет оправдания!
        Мне нечего возразить; не может быть ничего хуже и глупее в разговоре, чем личная тема, переходящая на политику. Я думал, этот абсурд возможен только в Россия во время родственного застолья, причем ближе к подаче сладкого. Оказывается, я ошибался.
        - Наталия Алексеевна, я не могу нести ответственность за Октябрьскую революцию. За восстания Пугачева, Разина и Ивана Болотникова - тоже.
        Хмыкнув, Завадская ненадолго задумывается. Потом что-то вспоминает и с язвительной радостью говорит:
        - А в первый раз пришел как будто за картинами! Замаскировался! Знала бы, кто такой, на порог бы не пустила!
        Ясное дело, не пустила бы, поэтому и маскировался. Постепенно заводясь, все-таки стараюсь сдерживаться.
        - Да, именно так. Как будто за картинами! С разными людьми дело имею, приходится маскироваться!
        Скрестив руки на груди, Завадская царственно кивает головой на входную дверь:
        - Молодой человек, я не намерена с вами больше разговаривать!
        Собственно говоря, я тоже пришел общаться не с ней, а с ее внучкой. Но разве этой даме что-нибудь втолкуешь? Терять уже нечего. Понимая, что Завадской руководят по преимуществу личные мотивы, все-таки иду по ее неверному пути и сваливаюсь в политику:
        - Хорошо, я уйду. Только рол занятий тут ни при чем. Вы не на меня злитесь. Вы на себя злитесь. Вы, эмигранты, относитесь к России как к очень старой и очень больной родственнице. Изредка вспоминаете, еще реже навещаете. И стараетесь поскорее уйти и забыть, чтобы не портить себе настроение!
        И совсем уж непоследовательно добавляю:
        - Можно, я все-таки с Верой поговорю?
        - И не думайте! Я вам уже сказала…
        За ее спиной раздается голос:
        - Все обсудили? Бабуль, дай нам поговорить.
        Завадская в негодовании всплескивает руками и, окинув нас возмущенным взглядом, удаляется в глубину квартиры, бормоча что-то неодобрительное в адрес Веры. На этот раз она явно недовольна поведением своей внучки.
        Скрестив на груди руки, точь-в-точь как ее престарелая родственница, Вера вопросительно поднимает бровь. У нее на редкость неприступный и холодный вид. Безумно хочется ее поцеловать. Ей очень идут тонкий вишневый свитер и узкие черные брюки.
        - Что ты хотел?
        - Кофе.
        Поперхнувшись от неожиданности, Вера качает головой и с каким-то даже сожалением сообщает:
        - Какой ты нахал!
        - Это не нахальство, а парадоксальное мышление в его частном проявлении. Нам надо спокойно поговорить. Пойдем куда-нибудь посидим.
        - Ладно, сделаю я тебе кофе.
        - А Наталия Алексеевна?
        Не особенно почтительно махнув рукой в сторону комнат, Вера ведет меня на кухню. Сварив кофе и поставив на стол чашки, она садится напротив. Подперев щеки ладонями, некоторое время насупленно смотрит, как я пью. Потом неохотно делает глоток из своей чашки и говорит:
        - Не смей вмешиваться в мою личную жизнь.
        - Я не вмешиваюсь. А что ты так разозлилась? Он собирался делать тебе предложение?
        Вера слегка краснеет от этой неожиданно верной догадки и, помедлив, кивает:
        - Хотя бы и так.
        - И ты хотела его принять? Тогда извини.
        - Это не имеет никакого значения. Пусть делают предложения. Я решу, какое из них принимать. Тем более, что от некоторых такого не дождешься.
        Самое время уйти от щекотливой темы. Поставив пустую чашку, предлагаю:
        - Может, все-таки пойдем куда-нибудь? Наталия Алексеевна не слишком довольна моим присутствием.
        Вера отрицательно качает головой:
        - Не могу. Я же тебе вчера говорила - у меня сегодня встреча с этим изобретателем, Тьери. Если хочешь, поехали со мной. Кстати, ты, случайно, не из-за этого пришел? С тобой я перестала верить в случайные совпадения и бескорыстные отношения между мужчиной и женщиной.
        Минут через двадцать мы уже едем в машине. Стараясь отвлечь Веру от мысли о моем интересе к Тьери, без умолку обсуждаю предстоящий визит.
        - Он хоть пьет, этот изобретатель? Одному мне пить будет неудобно. А в трезвом состоянии слушать, что он думает о путях технического прогресса, абсолютно невозможно.
        Вера терпеливо молчит. Она ведет свой ярко-красный «рено-меган» очень аккуратно. Редкий случай - сидя рядом с водителем, не давишь пол правой ногой в поисках педали газа и не стискиваещь в раздражении зубы, когда двигатель трясет машину, залы, чаясь на слишком высокой передаче.
        Разговор о спиртном носит исключительно светский отвлекающий характер - хорошее красное сухое вино мы на самом деле уже купили. А правда заключается в том, что визит к Тьери действительно представляет для меня интерес. Встреча на набережной, при всей ее экзотичности, навела на некоторые размышления. Скудность информации по делу Лорана заставляет приглядываться к каждой мелочи, и я осторожно поинтересовался у Веры, когда ее познакомили с Тьери.
        Наморщив лоб, она некоторое время вспоминала, затем ответила:
        - Недавно, недели две… нет, если быть точный - десять дней назад.
        Прелестная женщина. Любая другая на ее месте обязательно добавила бы «а что?», заставив придумывать заведомо неправдоподобный ответ. А эта только добавила:
        - Не представляю, что будет с материалом. Некоторые вещи из того, что он говорит, звучат вполне разумно. Но я абсолютно не понимаю, как из этого выстроить что-нибудь приемлемое.
        - Судя по его монологам, твоего изобретателя выгнали с работы. Причем выгнали с треском. Вообще говоря, история развития человеческого общества показывает, что у непризнанных гениев есть два пути прославиться - что-нибудь изобрести или что-нибудь взорвать, причем второй путь значительно проще. Поэтому хотелось бы верить, что Тьери в настоящий момент изобретает вечный двигатель, чтобы утереть нос бывшим начальникам и заодно - всему человечеству. Ты не в курсе его занятий?
        Вера пожала плечами.
        - Мне его жалко. Как правило, агрессивные люди страдают от каких-то проблем, в которых им не смогли или не захотели помочь. Но, что касается славы, то, вполне вероятно, он ее действительно сможет добиться. Практические задачи - ерунда. Они касаются частных заказов, и я ими не интересовалась. Главное, чем он занимается и занимается успешно, - это математика компьютерных процессоров. Ты понимаешь, что это значит?
        Положим, я не столько понимаю, сколько могу приблизительно представить. От математических решений зависит, в первую очередь, быстродействие компьютерных процессоров, и каждый серьезный шаг вперед в этой области может означать прорыв для их производителей и деньги и славу для автора. Но эта тема носит для меня отвлеченный характер. Больший интерес представляют «чисто практические задачи», которые, по словам Веры, решает Тьери.
        За окном машины - душноватый осенний вечер. Теплый ветер врывается в салон, принося незнакомые запахи чужого города. Нужно несколько недель, чтобы город со всеми ощущениями от него стал «своим». А пока продолжается прелестный в своей свежести период знакомства.
        Улицы заполнены людьми. Легкие застекленные веранды ресторанов и кафе освещены, все места заняты. Мелькают витрины, прохожие, вынесенные на тротуар столики, стволы каштанов.
        Проезжаем восточную часть Парижа, я постепенно перестаю ориентироваться в названиях улиц, по которым мы едем. Начинаются кварталы частных домов и тихих переулков. Наконец Вера притормаживает, съезжая на узкую мощеную плиткой дорожку. Аккуратно подстриженый жесткий кустарник с крошечными листьями отделяет дом от дороги. Едва мы подходим к двери невысокого кирпичного здания, металлический голос из ожившего домофона предлагает нам войти и замок со щелчком открывается. В этой процедуре есть что-то от детского желания произвести впечатление, и это очень похоже на того чудака, который на набережной кидал хлеб в небо.
        В просторной, но довольно безликой гостиной нам навстречу из мягкого кресла поднимается Тьери. Это вполне в его стиле - сидеть с газетой и ждать, пока автомат откроет гостям дверь, чтобы затем встать при их появлении. Широким жестом в сторону низкого стола хозяин дома предлагает нам выбрать напитки на свой вкус. Принесенное нами вино он, взглянув на этикету, отставляет в сторону. У Тьери хватает терпения только на то, чтобы дождаться, пока будут наполнены бокалы. Сразу после этого он тащит нас в подвал, в мастерскую.
        Изобретатель не очень доволен моим появлением, поэтому, показывая дорогу и предупреждая о высоких ступеньках, разговаривает преимущественно с Верой. Наконец, он распахивает обитую железом дверь, восклицая:
        - Не многие удостоены чести! Лишь близкие люди приходили сюда!
        Мониторы, компьютеры, непонятные инструменты и приборы нагоняют тоску, напоминая о школьных уроках физики, математики и химии одновременно. Вера вежливо слушает пояснения хозяина, пока я оглядываю сложное хозяйство Тьери. В углу за спиной раздается шорох. Осторожно повернувшись, в двух шагах от себя между шкафом и столом с компьютером вижу крупного пингвина, который! с интересом уставил свои блестящие глазки на мои ботинки.
        Насладившись зрелищем, птица вперевалку приближается и, вытянув шею, клювом пытается лишить меня шнурков. Собственно, шнурки - это ерунда, копеечное дело, их совсем не жалко, но пингвин легко может ими подавиться. Поэтому осторожно убираю ноги и в виде компенсации глажу его по голове. Пингвин готов к компромиссу - замерев на месте и поводя крыльями, позволяет провести ладонью еще по шее и спине.
        Прервав рассказ о своем компьютере, Тьери всплескивает руками.
        - Смотрите, Поль вас совсем по-другому встречает. Чувствует отношение. А вот… в общем, один мой знакомый его не любит. И Поль его тоже. Пытался укусить. Правда, Поль?
        Отлаживание пингвина заставило Тьери растаять, и он принимается рассказывать нам о своей работе. Слова льются потоком, Вера слушает с профессиональной вежливостью, хотя взгляд ее серых глаз все больше становится прозрачноотсутствующим. Чтобы не заснуть, прогуливаюсь вдоль железных стеллажей с книгами и чертежами. Те, которыми хозяин пользуется реже, вертикально стоят в дальнем и более темном углу. Ближе к рабочему столу Тьери на стеллаже стопкой сложены несколько справочников и толстых папок. На корешке одной из них надпись: «Системы управления тяжелых носителей. Россия».

* * *
        Сидя в своем кабинете, Гутманис еще и еще раз продумывал свои действия на ближайшие дни. Он полностью отдавал себе отчет в том, что вмешательство Соловьева в его космический бизнес, предложенный Ковальски, спасало ему жизнь. Но чувства благодарности у него не возникало. Гутма-нис прекрасно понимал, что они станут вынужденными союзниками, и помощь в устройстве на новом месте, которую обещал ему Соловьев, почти наверняка будет означать кабалу на долгие годы, если не на всю жизнь. Гутманис не строил на этот счет иллюзий, так как не верил в бескорыстное содействие спецслужб. Но для того, чтобы завершить расчеты в Париже и беспрепятственно перебраться в другую страну или даже на другої» континент, следовало быть весьма и весьма осмотрительным. Поэтому он хладнокровно просчитывал окончательный вариант своих действий.
        Резко встав, Гутманис вышел из кабинета, дошел до кабинета бухгалтера и открыл дверь. Бухгалтер - крупный пожилой мужчина - посмотрел на шефа, никак не выразив удивления. За многие годы работы с финансами он привык к двум вещам: ни при каких обстоятельствах не обсуждать служебные дела с теми, к кому они прямо не относятся, и ничему не удивляться. В данном случае, если шеф не стал вызывать по телефону, а сам пришел в его кабинет, плотно притворил дверь и уселся на край стола, значит, у него были веские причины прийти именно самому и сесть на край стола.
        Гутманис, не говоря ни слова, с порога внимательно оглядел кабинет одного из своих наиболее доверенных лиц. Эти сутки он напряженно думал, пытаясь решить, кому из сотрудников он пока может доверять. Бухгалтера он знал еще по своей работе в рижском порту, то есть больше двадцати лет. Но не это было главным. По роду своей работы бухгалтер не был склонен к авантюрам, и вряд ли Хелле стал бы вовлекать его в свои дела. Кроме того, судя по рассказанному Соловьевым, задуманная операция против проекта «Гермес» не требовала никаких махинаций с финансовыми документами изнутри компании Гутманиса. Схема взаимоотношений с российской стороной с точки зрения денежных расчетов, была достаточно прозрачной, и не предполагала участия бухгалтера.
        Таким образом, со всех точек зрения, бухгалтер был чист. По крайней мере, должен был. По времени для проверок у Гутманиса не оставалось, а значит, следовало просто довериться интуиции. Побарабанив пальцами по краю стола, он начал:
        - Вот о чем я хотел тебя просить. Мне будет нужна вся документация…
        Он не успел закончить фразы, как дверь в кабинет без стука открылась, и вошел Хелде. Он был единственным, кто позволял себе не стучать в дверь, даже входя к Гутманису. Предполагалось, что от него секретов в этой конторе быть просто не может. Гутманис с досадой подумал о том, что фактически так оно и было.
        Ни словом не выразив своего удивления, Хелле коротко кивнул бухгалтеру и повернулся к Гутманису:
        - Занят? Я подожду у себя. Есть дело.
        Но Гутманис, отрицательно покачав головой, уже вставал. В дверях он, не оборачиваясь, сказал бухгалтеру:
        - Мне понадобятся все документы, касающиеся торгового дома Бортновского. Подготовь к завтрашнему утру.
        Вернувшись в свой кабинет, он сел за стол и вопросительно посмотрел на Хелле.
        - Чего ты хотел?
        - Нужна проверка всех дел, связанных с алмазами. Похоже, та партия, которая якобы была арестована в России в прошлом году, на самом деле уведена нашими партнерами. Скорее всего, им помогает кто-то из наших.
        Задумчиво кивая, Гутманис выравнивал ножницы и нож для разрезания бумаг по краю кожаного с золотым тиснением бювара. Выложив все предметы в строгий ряд, он поднял глаза на Хелле.
        - Завтра расскажешь, что предлагаешь сделать, хорошо?
        Не договорив, он понял, что сделал ошибку. Хелле только информировал его о возникших подозрениях в отношении сотрудников, и обычно в таких случаях Гутманис вопросов не задавал. Предполагалось само собой, что Хелле проведет комплекс мер по выявлению того, кто работал на другую сторону. Тем более, Гутманис ни при каких обстоятельствах не откладывал обсуждение таких серьезных вопросов как, например, пропавшая партия товара. Вырвавшаяся фраза могла означать только то, что в настоящий момент он серьезно озабочен другой, гораздо более важной проблемой, о которой по тем или иным причинам не стал сообщать своему помощнику.
        Озлясь на себя за допущенный промах, Гутманис не стал дожидаться ответа:
        - Короче говоря, действуй как обычно. И подготовь все бумаги по фирме Бортновского. Ворует он. И ворует много. Надо его чуть-чуть прижать. Бухгалтеру я уже дал распоряжение.
        Кивнув, Хелле подождал еще мгновение, легко поднялся и вышел. Идя в свой кабинет и механически кивая сотрудникам, он думал о том, что Ковальски оказался прав. Гутманис был их самым слабым звеном. И сейчас, судя по его поведению, по оборванному разговору с бухгалтером, что-то в их хитрой схеме начало разлаживаться.

* * *
        В небольшой однокомнатной квартире на Монмартре человек со скучным лицом, одетый в черные джинсы и серую рубашку, аккуратно укладывал в средних размеров пластико-, вый кейс разобранную снайперскую винтовку. Ствол и ложе мягко легли в предназначенные для них выемки. Цель должна была находиться на смешном расстоянии, не больше ста метров. При такой дистанции промахнуться было просто невозможно. Единственная сложность заключалась в том, что рядом с целью будут еще несколько человек, НИ один из которых не должен пострадать. Это практически исключало возможность дополнительных выстрелов. Но такой необходимости в его практике пока еще не было.
        Снарядив пятью патронами магазин, человек положил его в тот же чемоданчик. Аккуратно вымыв руки, пошел на кухню, приготовил себе крепкий и сладкий чай. Выпив его и выкурив сигарету, сполоснул и вытер чашку, блюдце и ложку. Надел куртку, взял кейс с винтовкой и вышел из квартиры.
        Машину он вел аккуратно и мягко, пропуская других водителей и осмотрительно перестраиваясь. Припарковавшись, он достал из багажника кейс. Пройдя два квартала, открыл ключом дверь, вошел в парадное и стал подниматься по лестнице. Два дня назад его ассистент снял квартиру в этом подъезде по чужим документам и сделал дубликаты ключей от пустующей студии.
        Закрыв дверь, он подошел к окну и в просвет прозрачных тюлевых занавесок оглядел площадь внизу. На карнизах домов тесно сидели голуби. Мокрые от дождя пластиковые стулья уличного кафе были пусты. С высоты третьего этажа он видел зеркальце воды, набравшееся в пластмассовую черную пепельницу на круглом зеленом столе. Прошли несколько молодых людей с рюкзаками. Из ресторана напротив вышел пожилой мужчина в костюме и галстуке и с опаской посмотрел на небо - видимо, забыл дома зонт.
        Взглянув на часы, снайпер неторопливо открыл чемодан и собрал винтовку. Вставив магазин, он сделал прикидку и удовлетворенно кивнул. Расстояние до входа в ресторан не превышало восьмидесяти метров. Положив винтовку, он закурил, стряхивая пепел в пустую сигаретную пачку. Патрон в патронник он никогда загодя не досылал - чувствовал дискомфорт, когда боевая пружина оружия долго находилась во взведенном состоянии. Еще раз посмотрев на часы, он загасил окурок и выглянул в окно.
        Пустынная площадь еще не начала оживать людьми, возвращающимися с работы. Официант протирал столы и стулья. Выплеснув на камни мостовой воду из пепельницы, вытер ее и поставил на стол. Закинув полотенце на плечо, он посмотрел на небо и ушел в кафе.
        Дверь ресторана через площадь распахнулась, и на пороге появилась группа из пятерых мужчин. Они вышли на улицу, тоже поглядывая на небо. Двое стали закуривать, остальные, переговориваясь, осматривали плошадь в ожидании машин. В спокойном предвечернем воздухе поднялись голубоватые струйки сигаретного дыма.
        Снайпер с двойным щелчком отвел затвор и поднял винтовку. В прицеле был отчетливо виден стоящий впереди группы Гутманис. Рядом с ним стояли Хелле и бухгалтер. Перекрестье прицела переместилось с Хелле на Гутманиса, затем на бухгалтера, обошло двоих других мужчин и поплыло обратно. Снайпер сделал вдох и выдох. Как обычно, на втором выдохе он задержал дыхание и плавно потянул спусковой крючок.
        Раздался тихий хлопок. Вонзившись под левый лобный бугор, пуля наискось прошила череп Гутманиса, вырвала часть затылка, срикошетила о булыжник площади и уже бесформенным кусочком свинца с коротким треском вошла в серый гладкий ствол платана у входа в ресторан.

* * *
        Большой туристический автобус останавливается на набережной, из него горохом высыпаются туристы, по преимуществу пенсионного возраста. Едва ступив на тротуар, они начинают снимать все вокруг, и, передавая друг другу фотоаппараты, самих себя. Одна старушка торопливо повязывает голову от ветра легкой косынкой и принимается водить вокруг себя видеокамерой. Сделав полный оборот вокруг своей оси, она бросается слушать гида, который заученными жестами дирижирует головами туристов. Подчиняясь ему, члены группы дружно смотрят налево, направо, поворачиваются назад.
        - Черт возьми, как это могло произойти? Ты что, не видел, что он может выйти из-под контроля? Что, надо учить тебя, как работают с агентами?
        - Меня не надо учить, как работают с агентами. Было ясно как Божий день, что полностью контролировать его мы не смогли бы ни при каких обстоятельствах. Человек, который способен достичь оборотов в несколько миллионов долларов, не станет пешкой в один день.
        Чтобы не накричать на меня снова, Горелов предпочитает, стиснув зубы, промолчать и только шумно переводит дыхание. На этот раз мы прогуливаемся по набережной неподалеку от Лувра. День ветреный, седые легкие волосы Горелова неожиданно вздыбливаются и падают то в одну, то в другую сторону, отчего его раздраженные тирады в мой адрес теряют значительную долю назидательности.
        - Владимир Николаевич, пока ясно одно: Гутманис чем-то себя выдал. Где и как - сказать трудно. Почти наверняка его расколол Хелле. Это был неизбежный риск, на своей стороне мы имели непрофессиналыюго, не до конца завербованного агента, а против нас был профессионал, постоянно следящий за ним. Даже теоретически Хелле был обязан нас переиграть. Он и переиграл.
        Задавив злость, Горелов устало произносит:
        - Иди к черту со своей теорией. Давай думать, что делать дальше.
        - Хорошо, давайте назовем вещи своими именами: с ликвидацией Гутманиса мы потеряли все, что наработали за это время. Он был единственным, кто мог нам помочь. Сейчас мы в тупике.
        Крякнув от неудовольствия, Горелов прерывает меня:
        - Без тебя знаю, где мы. Давай по существу. Что нам может дать этот твой ненормальный изобретатель? Если он - ключевая фигура, то в принципе все не так плохо.
        - Это если он действительно ключевая фигура. В ближайшее время я с ним встречусь еще раз. Но нам надо одновременно отрабатывать этого Тьери и держать под контролем Ковальски и его людей. Пока мы не знаем, о чем конкретно идет речь, придется заниматься всем вместе.
        - На все вместе у нас…
        - Извините.
        Звонок мобильного телефона прерывает наш разговор. Включив его, слышу фальшиво-возбужденный голос Бортновского. Очень странный человек. Он причитает, охает и стонет. В обшем, изо всех сил показывает, как огорчен тем, о чем рассказывает. На самом деле он сейчас подпрыгивает в кресле от радости и строит рожи своему отражению в полированной поверхности письменного стола. Бортновского можно понять - он ошибочно полагает, что ситуация разрешилась сама собой и я теперь от него отстану навсегда.
        По завершении его сбивчивого монолога насколько возможно убедительно и весомо говорю:
        - Не убивайся так. Это только кажется, что в большом городе легко спрятаться. Поверь мне, найдем его, никуда не денется. Через час я буду у тебя, а к вечеру у нас будут новые номера его телефонов. Да, и еще одно - не вздумай никуда деваться. Тогда тебя будем искать и я, и Хелле.
        Выключаю телефон и убираю его в карман. Горелов подозрительно смотрит, ожидая сообщения о новой напасти. Третья плохая новость за день действительно пришла. Чтобы не заставлять начальника томиться в ожидании, сообщаю:
        - Бортновский звонил. Помните, вы сказали, что все не так плохо? Так вот - установить контроль за офисом Гутманиса не удастся. Хелле перевел его в другое место. Вот теперь все действительно плохо.

* * *
        Сложив газету с пространным отчетом о вчерашнем происшествии у ресторана и сделав глоток вина, Бортнов-ский говорит:
        - Кто-то свел счеты с Гугманисом. Снайпер стрелял с крыши соседнего дома. Интересно, сколько ему заплатили за один выстрел?
        И Бортновский глубоко задумывается. Кто не знает ситуации, подумает, что он прикидывает возможности перехода на новую стезю. На самом деле он переживает потрясение от вчерашнего события, участником или, по крайней мере, свидетелем которого он не стал по чистейшей случайности. Бортновский улетал на два дня в Лондон, вернулся этим утром и до сих пор не пришел в себя от полученных новостей.
        Но его один из первых вопросов просто поражает. В который раз удивляешься тому, как, читая каждый день об одном и том же, люди не представляют реального содержания событий. Вытерев губы салфеткой, спрашиваю:
        - Ты что, действительно думаешь, что здесь проблема одного удачного выстрела?
        - А чего же еще? Сейчас ты опять начнешь говорить о «технических сложностях».
        Бортновский говорит это, увлеченно пережевывая кусок мяса и пренебрежительно помахивая вилкой в мою сторону; Ну вот, так я и знал! Как ему объяснить, что именно технические детали решают все дело?
        - Ты сам-то когда-нибудь стрелял из снайперской винтовки?
        - Не приходилось.
        - То-то и оно, что не приходилось. Нужно представить себе действия шаг за шагом, чтобы понять все проблемы, с которыми то или иное дело сопряжено.
        - Ты, как всегда, преувеличиваешь.
        - Я ничего не преувеличиваю. Представь себе, что такое выяснить маршруты цели, подготовить позицию для стрельбы, оставаться на ней так, чтобы тебя не заметили, и, наконец, попасть в темноте в мишень, которая появляется в поле зрения на несколько секунд.
        Бортновский задумывается, потом упрямо говорит:
        - Но этот, который стрелял вчера в Гутманиса, смог же все это сделать.
        - Смог, потому что ему помогали до последнего момента. Более того, наверняка на месте был его ассистент, который указал цель.
        Леонид от удивления откладывает вилку.
        - Ты шутишь!
        - Ничуть. О способах индивидуального террора я мог бы много тебе порассказать. Так что в данном случае все говорит о том, что я прав.
        Теперь мой партнер проявляет интерес к поднятой теме.
        - Что ты конкретно имеешь в виду?
        - Очень просто. Гутманис вышел из дверей ресторана Идолжен был преодолеть всего несколько метров до машины. То, что они остановились - дело случая. Стреляли в него с относительно большого расстояния из винтовки с оптическим прицелом. Визир винтовки довольно сильно ограничивает поле зрения, и быстро отыскать мишень, то есть опознать в лицо человека, да еще в течение нескольких секунд очень сложно. Поэтому скорее всего рядом с Гутманисом был человек с легко опознаваемым знаком. Самое банальное - это хорошо различимая газета, которую этот человек держит в руках. Он должен появиться на выходе из ресторана, скажем, справа от жертвы, то есть Гутманиса. Такое целеуказание очень эффективно. Его вполне достаточно, чтобы снайпер мог быстро найти мишень и произвести выстрел.
        Вот тут на Бортновского действительно находит задумчивость. После нескольких минут размышлений он соглашается:
        - Ты прав, в каждом деле есть столько тонкостей!
        - Именно так. Поэтому, как правило, обстоятельства покушения довольно много говорят о том, как оно готовилось, какая подготовка у исполнителя и сколько примерно человек было задействовано. В некоторых случаях совершенно очевидно, что терракт отрабатывался на макетах, что прорабатывались различные варианты. При такой проработке у жертвы остается очень немного шансов. Тем более, что за исполнителем почти всегда преимущество, которое дает фактор неожиданности. Ладно, давай оставим эту тему. Поговорим о чем-нибудь более жизнеутверждающем.
        Но Леонид погружен в свои мысли. Очнувшись, он заглядывает в пустой бокал и очень серьезно говорит:
        - Если все обстоит именно так, как ты говоришь, то наше дело плохо. Что же это должен быть за человек, если он способен встать под пулю? Суля по газетному отчету, рядом с шефом были только наши. Значит, наводил кто-то из них, верно?
        - Верно.
        И здесь Бортновский делает совершенно правильный вывод.
        - Такое похоже только на Хелле. Тем более что сразу после этого фирма в полном составе исчезла. А команду на это мог дать только Отто - он был вторым человеком после Йозаса. И его будут слушаться беспрекословно.
        - Он с тобой не связывался?
        - Один раз звонил на мобильный. Сказал, что сам найдет.
        - Скажи, Леонид, Гутманис недвижимость в Париже не покупал?
        Подумав, Бортновский отрицательно качает головой.
        - Никогда не слышал. Ты прикидываешь, куда мог переехать Хелле? Забудь об этом. Гутманис был не тот человек, чтобы оставлять следы.
        Бортновский понял меня с полуслова, и с его выводами спорить не приходится. Горелов сказал, что постарается по своим каналам выяснить адреса всех квартир и особняков Гутманиса, куда могли перебраться на время Хелле и компания. Однако оба мы не особенно верили в успех этой попытки - учитывая характер бизнеса, который вел Гутманис, почти наверняка вся недвижимость покупалась на подставных лиц. Проще говоря, выяснять место новой лежки Хелле легальными путями - дело абсолютно гиблое.

* * *
        Время стремительно уходит. Что делать? Время уходит. Делать нечего. Время уходит. Хелле исчез из нашего поля зрения. Это худшее из того, что можно было ожидать. Потеряв Гутманиса, мы утратили вполне реальный путь проведения ответной операции, но продолжали хотя бы видеть противника. Теперь же вместе с Хелле испарился последний шанс отработать другие варианты. Положение отчаянное. И уходит время. Что делать, абсолютно непонятно.
        После часовой прогулки по городу в голове начинают брезжить некоторые идеи. Еще через полчаса сижу в квартире Андрея и в пятый раз выслушиваю его вопрос:
        - Вы действительно не хотите больше кофе?
        - Старик, какой кофе! Мне взбадриваться нет надобности. Тут впору успокоительное пить.
        Андрей с сомнением смотрит на меня - насколько серьезно была произнесена последняя фраза и стоит ли предлагать что-нибудь из домашней аптечки.
        Чтобы вывести его из этого состояния, размышляю вслух:
        - Слушай, я что подумал. У нас ведь только одна зацепка - их выходы в Интернет. Ты ведь знаешь все сетевые реквизиты Гутманиса? Знаешь. Вряд ли Хелле стал их менять. Ну вот и все, надо через Интернет определить новый номер их телефона, а уж по номеру телефона новый адрес их конторы я выясню.
        Андрей, как любой легко обучаемый человек, тоже начинает размышлять вслух:
        - Трудно. Но можно. У некоторых провайдеров Интернета на входе есть специальные программы-определители телефонных номеров. Они так ловят несанкционированных пользователей. Мы войдем в сервер и запустим эту программу.
        Все, парень выпал из общения. По мере развития мысли, Андрей уходит в себя, глаза сосредотачиваются на светильнике в углу комнаты. В конце тирады он начинает двигаться к компьютеру, ловко перебирая ногами и перекатываясь по диагонали комнаты на офисном стуле с роликами.
        Ровный треск клавиш убаюкивает, и я чувствую, как закрываются глаза. Напряжение последних дней сказывается в самый неожиданный момент.
        Очень скоро вздрагиваю от резкого возгласа:
        - Алексей, у провайдера компании Гутманиса такой программы нет. Но я и сам могу написать и запустить ее.
        - Валяй, пиши. И запускай. Разве я возражаю? Слушай, можно я прилягу на диван? Не волнуйся - ботинки сниму.
        Добравшись до дивана, подпихиваю под голову небольшую круглую подушку и сразу же ухожу в сон. И, кажется, через мгновение слышится голос Андрея:
        - Алексей, проснитесь! Программа сработала. Вот они, номера абонентов.
        Еще не очнувшись, протираю глаза и спросонья недовольно спрашиваю:
        - Почему «номера»? Каких «абонентов»? Мне нужен один абонент.
        Андрей обиженно отвечает:
        - У нескольких пользователей одинаковые имена и пароли.
        Поднявшись с дивана, подхожу к столу и допиваю полчашки уже совсем холодного крепкого кофе. Остатки сна быстро рассеиваются.
        - Извини, Андрей, это я спросонья не разобрался. Ты просто умница. Сколько их тут? Восемь? Ничего страшного, найти среди них контору Гутманиса, то есть Хелле, - дело техники. Спасибо, тебе нет цены.

* * *
        Дождь гасит краски дня, размывает силуэты прохожих и очертания домов. Дворники широкими взмахами проявляют окружающий мир, на мгновение возвращают ему четкость линий, которые опять расплываются под струями воды. Хорошо сидеть в машине в дождь. Порывы ветра редко-редко качнут кузов. Капли барабанят по крыше. Едва слышно сопит напарник, неподвижно сидящий за рулем.
        - Я чувствую, нам здесь еще сидеть и сидеть. Надо было поесть чего-нибудь взять.
        - Бутерброды.
        - Что «бутерброды»? Пойти купить бутерброды?
        - У меня бутерброды. И чай. В термосе.
        Замерший рядом со мной сотрудник на редкость неразговорчив. Его можно понять - он провел в таком вот наблюдении не часы и не дни, а недели и месяцы. За это время появится отвращение не только к разговорам, а ко всему роду человеческому. И разовьется способность сидеть абсолютно неподвижно, глядя в одну точку и изредка моргая. Интересно, он думает о чем-нибудь, когда ведет наблюдение, скажем, за подъездом, из которого должен выйти объект? Я перестал думать уже через час. Сиди я здесь один, давно заснул бы.
        - Трудно было установить этот особняк?
        - И трудней бывало. У нас свои каналы.
        Нет, не стоит и пытаться разговорить этого молчальника. Машина стоит неподалеку от двухэтажного дома на севере Парижа. Серые оштукатуренные стены, белые переплеты окон, стриженый газон перед входом, потемневший от дождя кустарник вдоль низкой металлической ограды, фонари на въезде. Дем как дом. Сейчас в нем - новый офис конторы Гутманиса, которой теперь командует Хелле. Мы сидим здесь уже шесть часов, и пока ничего интересного не наблюдается. За это время приехали и уехали сумрачного вида мужчина лет сорока пяти и двое парней помоложе. Сейчас в доме должен быть один Хелле, планов которого мы не знаем.
        Лезть внутрь бессмысленно, прослушивать линии бесполезно - по телефону он ничего даже сколько-нибудь важного говорить не станет. Поэтому здесь можно только зацепить самого Хелле и проследить его передвижения. Вдруг что полезное и выяснится.
        Улица пустынна, редко-редко проедет машина, а прохожих почти нет вовсе. У дома стоит одинокий «лежо-406», на котором, как мы успели выяснить, ездит Хелле. Строго говоря, мне следует находиться именно здесь, так как этот дом на окраине Парижа - единственная наша зацепка. Сидящий рядом сотрудник не в курсе операции и в случае чего не сможет сразу сориентироваться. Вместе с тем, торчать на одном месте становится невыносимым. Сейчас стоило бы хорошенько проинструктировать Бортновского. Конечно, если Хелле решил залечь на дно по-настоящему, он и с Леонидом контактировать не будет. Но надо воспользоваться любой, самой малой возможностью зацепить Хелле.
        - Слушай, давай сделаем так: я поеду, а ты в случае необходимости меня вызовешь. Номер моего мобильного телефона у тебя есть, я смогу до тебя добраться в течение получаса.
        Сотрудник лениво пожимает плечами. Ему-то что - за операцию он не отвечает. На редкость невозмутимый тип. Собираюсь открыть дверцу и замираю: на пороге дома появляется Хелле. Заперев дверь и оглядев улицу, он поднимает воротник плаща, легко сбегает по ступенькам и быстро садится в свою машину.
        - Поехали за ним.
        Молчавший последний час сотрудник раскрывает рот:
        - В одиночку этим не занимаются. Он нас заметит. Нужна хотя бы еще одна машина.
        Заговорил наконец на мою голову! Захотел все по правилам!
        - Какая тебе машина! План «Перехват» не нужен? Поехали, говорю!
        Пожав плечами, сотрудник включает зажигание и, дождавшись, когда «пежо» Хелле скроется за углом, трогает машину с места. Улицы здесь пустынны, поэтому приходится отпускать Хелле довольно далеко, рискуя потерять. Ближе к центру города машин становится больше, и мы подтягиваемся к объекту наблюдения. Мой коллега ведет машину свободно, не выбиваясь из ритма общего движения, но в случае необходимости перестраиваясь в другой ряд мгновенным броском.
        На перекрестке, не поворачивая головы, он спрашивает:
        - Куда он едет?
        - Кто ж знает. Не исключено, что придется пешком за ним таскаться. Ориентироваться будем на ходу. Учти только - объект квалифицированный, обученный.
        Коллега недовольно косится в мою сторону. Попытка поставить под сомнение его профессиональные достоинства вызывает первое проявление эмоций. Тронув машину на зеленый свет, он ревниво бормочет себе под нос:
        - Подумаешь, «обученный»! Мы тоже не из тундры. С разными клиентами работали, никто не жаловался.
        - Похоже на рекламу похоронного бюро.
        Сотрудник недовольно морщится и замолкает. Между тем, Хелле не проявляет нервозности, не пытается провериться, ведет машину плавно и аккуратно. Либо он не видит нас, либо готовится оторваться. Между нами постоянно находятся две-три машины.
        - Ах, черт!
        На очередном светофоре машина Хелле делает рывок, пролетает на красный свет и мы видим, как она сворачивает в первый же переулок. Очередная неудача. Я начинаю от них уставать.
        - Все, ушел. «Никто не жаловался!»
        К моему удивлению, сразу за светофором коллега прижимает машину к тротуару и, глядя перед собой, ровным голосом говорит:
        - Не думаю, что он нас заметил. Такие вещи, как правило, чувствуешь по манере вождения объекта. Скорее всего, он перестраховаться решил. Куда он все-таки мог ехать?
        - Да леший его знает! У нас одна привязка - его дом. Давай возвращаться. Надо действительно вызывать еще одну машину, а то и две.
        Но мой собеседник решительно качает головой, отвергая предложение:
        - Не торопись. Если он ехал на встречу, то надо проверить ближайшие рестораны. Я знаю этот район. Нас здесь тоже не зря держат.
        Проехав три улицы, на четвертой мы облегченно вздыхаем и мой коллега останавливает машину. У входа в небольшой ресторан стоит знакомый «пежо». Теперь мы препираемся насчет того, кому идти в ресторан. Коллега приводит свои аргументы:
        По-моему, я выиграл этот спор. Подводя итог, излагаю последний и главный аргумент:
        - Самое важное заключается в том, что они меня знают. Как я туда полезу?
        Рассерженно посапывая, сотрудник достает небольшой несессер и начинает копаться в нем, перебирая мелкие предметы и детали.
        - Не люблю этих импровизаций. Как сейчас там работать? Попробуй, подбрось им технику, если не знаешь, где они и что они.
        - Хочу напомнить, оперативный состав ты, а не я. И потом - я только сюда приехал. Если я погорю, меня ведь вышлют. А ты в командировке, тебе не страшно.
        Чувствуя, что эти слова меня не пронимают, он начинает канючить, крутя у меня перед носом крошечным устройством на кусочке клейкой ленты:
        - Слушай, я тебе все объясню, как и что делать. Очень просто, вот так и так. Отлепи только защитную пленку. Язнаю этот ресторан - сядешь у входа, из зала тебя не будет видно. Там колонны такие, знаешь, с плющом, очень удобно.
        Молча беру у него микрофон, вылезаю из машины и шагаю к ресторану, гадая, с кем встречается Хелле. Главное, чтобы они сидели на своем месте - если Хелле, скажем, задержался в туалете и встретит меня сейчас на входе, очень удивится.
        В пустом вестибюле ресторана меня никто не встречает. Зал ресторана действительно совпадает с описанием, полученным от коллеги. Два столика, стоящие у самого входа, практически не видны из остального зала.
        Сев за один из столов, в просвет между колоннами и какой-то свисающей с них лианой просматриваю зал. В углу сидят Хелле и Ковальски. Они только что сделали заказ. Официант забирает меню, коротко кивает и уходит на кухню.
        Ну хорошо, они сейчас будут есть и беседовать. А мне-то что делать? Не подойти, не подобраться. О чем они говорят? Я просто изнываю от любопытства.
        Попросив официанта принести бокал портвейна, приглядываюсь к посетителям. Зал почти пуст. Несколько человек сидят у окна. В глубине, в углу негромко беседуют Ковальски и Хелле. Через столик от объектов сидит дама лет шестидесяти с чашкой кофе, тортом на тарелке и книгой в руках. У ее ног крутится маленькая черно-рыжая собачка с перетянутой резинкой игривой пальмочкой на голове. Как же называется эта порода? Неважно. Исследовав окрсстнос-ти своего стола, собачка решает расширить владения. Пока дама поглощена книгой, ее питомица семенит по залу, бесцеремонно обнюхивая ноги посетителей и ловко отскакивая от проходящих официантов.
        В принципе для этих целей используются специально дрессированные животные, которых подсылают к объекту. Но настоящий профессионал тем и отличается, что в нестандартных ситуациях фантазия позволяет ему находить новые Инеожиданные решения. Опустив руку, шевелю пальцами. Уловив движение, собачка замирает, потом доверчиво приближается. Постояв некоторое время у соседнего стола, животное подходит вплотную. Взяв собаку под живот, поднимаю к себе на колени.
        На мгновение собачка замирает. Этого должно хватить, чтобы прикрепить ей микрофон на ошейник. Но, как это всегда бывает в подобных случаях, защитная пленка липнет к пальцам, а очнувшаяся от столбняка собака начинает бороться за свободу. Короткие взвизги привлекают внимание хозяйки собаки. Она вопросительно поднимает брови. Напряженно улыбаюсь, показывая, что без памяти люблю зверье, не могу пропустить мимо ни одну собаку. Еще несколько секунд и хозяйка направится сюда выяснять, что происходит.
        Животное бьется у меня в руках: сложность операции в том, что микрофон надо прикрепить на внутреннюю поверхность ошейника, для чего его приходится вывернуть. Сделав скоропалительный и абсолютно ошибочный вывод, что ее хотят удушить, собака извивается, как уж. При этом она в конце концов ухитряется, извернувшись, дважды укусить меня за палец, прежде чем я достигаю успеха.
        Оказавшись на полу, собака стремглав бежит к своей хозяйке и, прижавшись к ее ноге, трясется и злобно смотрит в мою сторону. Убедившись, что ее никто не намерен преследовать, собачка вновь обретает интерес к окружающему миру и начинает бродить между ножками столов и стульев. Наконец она усаживается рядом со столом Ковальски и, задрав голову, принимается разглядывать его и Хелле. Бросив на стол деньги за портвейн, выхожу на улицу и сажусь в машину.
        Коллега сидит, отсутствующе глядя перед собой. Это, в сочетании со вставленной в правое ухо капсулой, означает, что микрофон исправно работает. Когда я усаживаюсь Вмашину, он, не поворачиваясь, говорит:
        - Все в порядке, запись идет. Только там какая-то баба бормотала, и скулил кто-то.
        - Это я скулил. От желания поработать за тебя. Дай послушать.
        Во втором наушнике слышен голос Ковальски:
        - Ваш шеф создал нам много проблем. Не хочу лишний раз напоминать, но в этом виноваты прежде всего вы.

* * *
        Ковальски читал нотацию, недовольно поглядывая на сидящую рядом с ним собачку. Хелле, пытаясь подавить раздражение, крутил в руках свернутую пирамидкой салфетку. Заказ уже был сделан - Ковальски ждал семгу под соусом, Хелле же отказался от обеда и попросил только красного вина. В ответ на слова Ковальски он кивнул, оставил в покое салфетку и взял в руки бокал.
        - Я понимаю. Но возникающие проблемы я пока решаю сам.
        - Одновременно создавая новые. С Соловьевым мы до сих пор не смогли ничего сделать. Ну хорошо, оставим это. Кто-то должен возглавить фирму Гутманиса. Готовить замену просто нет времени. Есть предложения?
        Вместо ответа Хелле, плавно очертив подставкой бокала круг на скатерти, устремил колючий взгляд на Ковальски. Несколько секунд он молчал.
        Впервые за годы их знакомства они оказались у черты, за которой один должен был стать жертвой другого. Но кому именно достанется эта роль, в данный момент для Ковальски было далеко не ясно. На мгновение в его глазах мелькнула неуверенность, и в эти секунды Хелле с коротким ощущением холодного восторга понял, что может быть сильнее своего нанимателя. Преодолев это чувство, он опустил взгляд и снова принялся чертить подставкой бокала по скатерти. Голос его стал тягуче-бесцветным, отдавая в скрип. Тем весомей был подтекст:
        - Вы ведь предлагаете мне занять место моего покойного шефа? Хорошо, я готов, ведь мы должны завершить это дело. Теперь задача упрощается - никого не придется держать в неведении относительно наших планов. Главное не забыть, что теперь в конце операции нет необходимости ликвидировать основное действующее лицо. Не забудете? Ну и хорошо. Забавная была бы ошибка, правда?
        Глаза его снова стали внимательно-почтительными. Медленно кивнув, Ковальски несколько откинулся назад, позволяя поставить перед собой блюдо с рыбой. Дождавшись ухода официанта, он отложил вилку и подался к Хелле.
        - Не надо нервничать, давайте поговорим спокойно. Перевод денег через двадцать дней. Спутник к этому времени должен быть готов к отправке. Если все будет в порядке, остановить нас никто не сможет. Вскрывать спутник русским не позволят, а отказываться от запуска без неоспоримых доказательств они не рискнут.
        Хелле молча кивнул. Он по-прежнему выдерживал паузу - хотел, чтобы Ковальски понял серьезность его предупреждения. Между тем сам Ковальски делал вид, что ничего не произошло, и с аппетитом расправлялся с нежнейшей семгой. Оторвавшись от трапезы, он поинтересовался:
        - Вы надежно укрылись?
        - Насколько это возможно в городе таких размеров, как Париж. Соловьев встречался с изобретателем.
        Ковальски промокнул рот салфеткой и кивнул.
        - Я знаю. Пусть общаются. Чем дольше продлится их знакомство, тем безопасней мы себя будем чувствовать. Вы как следует проверили архивы вашего покойного шефа? Поймите правильно, он мог начать копать материалы по космическому проекту. Гутманис не пытался выяснить, кто инвесторы с нашей стороны?
        - Я застал его во время разговора с бухгалтером. Гутманис замолчал и увел меня к себе в кабинет, стал давать разные поручения. Потом я говорил с бухгалтером. Он уверяет, что шеф интересовался только делами Бортновского. В общем-то я верю. Зачем ему врать?
        - Никаких записей Гутманис не оставил? У него было время связаться с русскими.
        - Нет. Все произошло слишком быстро. Он не успел ничего сделать и ничего не узнал. Даже его попытка заказать мою ликвидацию была-такой поспешной, что я о ней узнал раньше, чем исполнитель принял заказ.
        Пожевав губами, Ковальски заключил:
        - Ну что ж, если так, тем лучше. Теперь главное - активизировать информационную кампанию. К запуску мы должны выйти на пике интереса к «Гермесу», иначе эффект от нашей акции будет смазан. Но этим я буду заниматься сам. Ваша задача - обеспечение, всей официальной стороны сделки по проекту.

* * *
        После короткой паузы голос Ковальски продолжил:
        - Что же касается информационного обеспечения, то…
        В наушнике раздается страшный треск, от которого мы подскакиваем на месте.
        - Чертова собака! Чешется наверное, сволочь. Лапой по ошейнику бьет.
        Вынув наушник, сидящий рядом коллега любознательно интересуется:
        - Какая собака?
        - Ладно, неважно.
        В дверях ресторана появляется дама с собачкой на руках. Неторопливо выйдя на улицу, она спускает свою любимицу на тротуар и направляется прочь. Собачка резво семенит следом, удаляясь от нас. Вообще говоря, правила требуют обязательного изъятия оборудования с места прослушивания. Но контора от потери одного микрофона не обеднеет, а пожилая дама вряд ли поймет, где именно ее собака подцепила на ошейник этот непонятный предмет.
        - Все, сеанс окончен. Вон наш микрофон пошел. Поехали отсюда. Быстрей!
        Коллега удивленно пожимает плечами и включает зажигание. Ему не понять того, ЧТО мы только что узнали. Его счастье. От услышанного волосы встают дыбом. Все обстоит еще хуже, чем мы с Гореловым предполагали во время последней встречи.
        Прежде всего, как я и думал, Тьери действительно подставная фигура. Мы потратили на него время, организовали наблюдение, отвлекли людей. Вся эта работа идет в отвал.
        В принципе, к такому повороту событий я отчасти был готов. С самого начала в появлении фигуры Тьери многое смущало. Во-первых, его подставили Вере после моего появления, причем подставили довольно прямолинейно, потому что Тьери действительно не особенно интересен для телевидения. Во-вторых, этого изобретателя Ковальски никак не прикрывал, что было совершенно непонятно. Если уж Тьери играл ключевую роль в операции, он должен был быть укрыт будьте-нате. В-третьих, реакция Тьери на вопросы о его работе, в том числе и о системах управления ракет, не соответствовала его предполагаемой роли. Когда я в его мастерской взял в руки папку с материалами о российских носителях, он лучезарно улыбнулся и сообщил, что советская, а затем - российская космонавтика для него являются мерилом технического прогресса и противовесом американскому влиянию в современном мире. Иначе говоря, было похоже, что Тьери нам предложили как отвлекающую фигуру. Так оно в итоге и оказалось.
        Далее, у Ковальски есть главный вариант, о котором мы до сих пор ничего не знаем. Ясно только то, что он не связан с Тьери. Если бы речь действительно шла об устройстве, которое блокирует системы управления носителя, никакая информационная кампания не была бы нужна. Падение ракеты на территорию другой страны событие само по себе настолько шумное, что способно заглушить что угодно и не требует дополнительной рекламы.
        Еще одне. По-видимому, речь идет о чем-то, связанным скорее с политикой, чем технологиями. Поэтому единственный путь для нас - установить всех лиц, причастных к контракту на покупки запусков «Гермеса». Мысль сама по себе хорошая, неясно только, как ее реализовать. Главная и единственная нить - упоминание инвесторов, участвующих в проекте.
        Последнее. Хорошо, что Горелов сам узнает все от своего сотрудника. Мне не хотелось бы сейчас находиться рядом с ним.

* * *
        Бар авиасалона почти не отличается от любого другого аналогичного заведения. Разница только в том, что он заполнен людьми с пластиковыми карточками-аккредитациями аэрокосмического салона на груди, и говорят они все на абсолютно непонятные для обычных граждан темы, пользуясь диковинными словами. В этом смысле все специалисты в точных и естественных науках похожи на сумасшедших - они могут часами обсуждать темы, о которых средний человек не задумывается ни разу за всю жизнь, и способны дико хохотать над ситуацией, которую можно описать только цифрами и формулами. Это, впрочем, в равной степени относится и к представителям других отраслей знания. Помню одного субъекта - сотрудника научно-исследовательского института, где мне пришлось побывать по делам, - который свалился от смеха со стула, прочтя статью в толстом научном журнале. Пока его отливали водой, я поднял этот журнал. Самое смешное из того, что я увидел, звучало примерно так: «Использование двойной модуляции частоты, когда информация сначала модулируется на довольно низкой частоте, а затем на заметно более высокой частоте, порождает сигнал,
не расшифровываемый ни приемником, настроенным на высокую, ни приемником, ориентированным на низкую частоту».
        Мы с Гореловым и руководителем проекта «Гермес» сидим за столиком в углу и безуспешно пытаемся найти общий язык. Отчасти этому мешает нервозность Горелова - он не привык, нарушая правила, появляться на людях со своими коллегами. Но представитель космической отрасли наотрез отказался ехать куда-либо, намекнув, что нам встреча нужна гораздо больше, чем ему. После десяти ми нудных телефонных переговоров Горелов шваркнул трубкой по аппарату и буркнул: «Черт с ней, с конспирацией! Придется ехать. Хорошо ты хоть аккредитован на аэрокосмическом салоне, сойдешь за их человека».
        Руководитель проекта в четвертый раз излагает нам свою позицию, каждый раз пользуясь одними и теми же выражениями:
        - А факты? Безусловно, мы на орбиту ничего сомнительного не запустим. Но и без реальных оснований от контракта не откажемся. Вы что, хотите, чтобы я заплатил несколько миллионов неустойки?
        В сказанном нет ничего нового для нас, а выплата неустойки действительно не является нашей целью. Горелов безнадежно отвечает:
        - Факты мы ищем. Но мы абсолютно уверены, что против проекта проводится операция.
        - И что мне делать с этой вашей уверенностью? Конечно, конкуренты очень недовольны нашим проектом. У нас своя служба безопасности, и мы представляем общую ситуацию. Но пока нет конкретики, я просто не могу ничего поделать.
        После паузы, которую мы заполняем кофе и коньяком, Горелов спрашивает:
        - Когда вы должны получить последнюю проплату за спутники?
        Руководитель проекта пожимает плечами:
        - Прежде всего, не за спутники - за первую серию запусков. То есть за места на носителе.
        Посмотрев на нас и решив, что требуются пояснения, наш собеседник терпеливо говорит:
        - Грубо говоря, билет на поезд и сам пассажир - разные вещи. Сейчас мы продаем билеты. Тс, о ком вы мне рассказали, в некотором роде посредники в продаже билетов. Они перепродают места на нашем носителе и на этом делают деньги. А срок оплаты - через неделю. Если деньги не приходят, запуск откладывается до появления нового поку-. пателя. А если приходят, простите, мы отправляем спутники на орбиту.
        Покрутив в руках пустую чашку, Горелов задумчиво спрашивает:
        - И вам все равно, что вы отправляете?
        Отставив чашку, руководитель проекта жестом показывает официанту, что нам требуется еще три порции коньяка, и отвечает:
        - Вы знаете, нам действительно практически все равно. По международным соглашениям, мы не несем ответственности за то, какого характера спутник выводится на орбиту. Наша задача - только вывести его в космос. И ни при каких обстоятельствах мы не имеем права его вскрывать. Так что если деньги приходят вовремя и все условия контракта соблюдены, у нас не будет оснований для переноса запуска. Если вопросов больше нет, позвольте откланяться.
        Встав и коротко кивнув нам, руководитель проекта уходит, и Горелов спрашивает:
        - Улавливаешь мысль?
        Не понять её трудно. Гутманис хотел зарабатывать деньги на перепродаже мест на носителе «Гермес». Но он никогда не вникал в то, какие спутники будут размешены на ракете. По его словам, этим занимался Ковальски, как имеющий больший опыт и связи в этом бизнесе.
        - Улавливаю. За спутник несет ответственность его владелец, а не тот, кто запускает его на орбиту. Но это если владелец добросовестный. А если выясняется, что с данным владельцем спутника мы вообще сотрудничать не должны?
        Горелов кивает:
        - Вот это в принципе меняет ситуацию. Если «Гермес» выведет на орбиту оборонный спутник какого-нибудь государства, скажем, ближневосточного, находящегося под международными санкциями, будет скандал. И в этом скандале главным вопросом станет не что было запущено на орбиту, а кому принадлежал спутник. А Гутманис отследить владельца спутника не мог, особенно если Ковальски использовал цепочку подставных фирм и людей.
        - Да, и в случае запуска мы попадем сразу под договоренности о нераспространении ракетных технологий, вооружений и кучу секретных двусторонних договоров, о которых никто не знает.
        Видимо, мы нащупали верный путь. Как правило, на подобные нарушения, особенно если они носят разовый характер и подпадают под двусторонние договоренности, стороны смотрят сквозь пальцы или ограничиваются умеренными протестами. Но когда есть потребность, из каждого случая можно раздуть шумный скандал. Особенно если к нему как следует подготовиться. А судя по тому, что я последнее время наблюдал, такая подготовка идет. В средствах массовой информации повились материалы по «Гермесу» почти нейтральные по своему содержанию, но выражающие осторожные сомнения в надежности российской техники. Кроме того, намекается на возможность использования проекта силами, само присутствие которых в космосе создало бы угрозу международной безопасности.
        - Я просил Веру Завадскую выяснить кое-какие детали. Вчера она сказала, что в большинстве случаев материалы по «Гермесу» в газетах, на радио и телевидении готовили не те, кто обычно занимается космическими проблемами. Вера полагает, из-за спешки. Думаю, она ошибается.
        Горелов отрицательно качает головой.
        - Конечно, ошибается. При чем тут спешка? Эти материалы наверняка размещали через уже имеющиеся каналы. То есть через прикормленных журналистов. А у каждого из них - своя специализация, не обязательно космос. Здесь и гадать нечего, сами так делаем.
        - Все это правильно. Но сейчас важно другое. Важно то, что информационная подготовка уже ведется. И мы вряд ли можем ей противостоять. У меня есть кое-какие соображения на этот счет.
        Два дня назад Андрей позвонил мне и сообщил о странном сайте, значительная часть которого посвящена «Гермесу». Под конец разговора в баре аэрокосмического салона Горелов довольно нервно отреагировал на мои предложения по использованию Интернета в наших целях. Мой начальник начинает уставать от постоянной нервотрепки, с которой сопряжено это дело, и его можно понять.
        Главный вопрос, который Горелов задал в ответ на мое предложение, в очень отредактированной и очень усеченной форме звучал бы так:
        - За каким чертом ты хочешь устроить этот балаган в Интернете? С ума сошел? Мы не можем выяснить, что затевает Ковальски, а ты занялся этой ерундой.
        На самом деле он все прекрасно понимает и отдает себе отчет в том, что при любых обстоятельствах срыв информационной кампании может быть для нас крайне важен.
        - Владимир Николаевич, времени остается очень мало. Информационный поток по проекту «Гермес» резко усилился. Эффективно противостоять ему мы не сможем. Денег не хватит. И влияния.
        Тема нехватки денег и влияния близка Горелову, и он согласно кивает:
        - Это как раз понятно. Меня другое беспокоит - ты отвлекаешься на частности, а в главном мы уперлись в стену. И потом, эффективность твоего метода у меня вызывает большие сомнения.
        Я знал, что Горелов станет проверять на прочность мою идею, и выдаю заготовленную тираду:
        - Знаете, как иногда гасят лесные пожары? Пускают встречный огонь. Он выжигает полосу, и пожар гаснет. Вот пусть они и пляшут на выжженой полосе.

* * *
        - Извини, старик, что я тебя побеспокоил. Но дело есть дело. Покажешь мне сайт, о котором ты говорил?
        - Не извиняйтесь, я все понимаю. Сайт я сейчас покажу. Очень странный.
        Мы сидим в квартире Андрея. Компьютер у него хороший, с большим плоским монитором. Рядом - лазерный принтер. Техника дорогая, последних моделей. Это вообще самые ценные предметы в весьма скромной квартире.
        На мониторе чудная заставка под стать хозяину квартиры: туда-обратно, заложив руки за спину, вперевалку ходит очень одинокий и очень грустный зеленый инопланетянин. Иногда он останавливается, смотрит на вас, печально вздыхает, разводит четырехпалыми лапками с присосками на пальцах и снова принимается вышагивать по черно-серой планете, аккуратно обходя крупные и переступая через мелкие кратеры.
        - Андрей, ты сам эту заставку делал?
        - Да. Стандартные заставки скучные. А этот друг у меня разные фокусы выкидывает. Я потом покажу. Он у меня как торговый знак.
        Андрей нажимает клавишу, и инопланетянин исчезает. На мониторе - изображение абстрактной космической станции и название сайта - «SpaceNet». Меняются картинки запусков кораблей, станций. Появляется изображение станции «Гермес».
        - Вот то, о чем я вам рассказывал. Этой станции п-посвящено не меньше пятидесяти процентов сайта. И накачка усиливается. Как будто сайт и создан ради «Гермеса».
        - Чей он?
        Андрей делает паузу, чтобы его слова прозвучали особенно значимо:
        - Адрес сайта - «ком», это либо Соединенные Штаты, либо международный. Но я проследил по м-маршрутизаторам - он зарегестрирован на Кипре. А ведь «Гермес» - российский п-проект. На этом сайте повторяют, что он станет сенсацией в день запуска. Еще здесь размешена масса всякого другого материала, но «Гермес» - все равно главная тема. Знаете, как будто делают рекламу чужому товару. Странно, правда?
        - Странно - это не то слово.
        Подумав, Андрей нерешительно говорит:
        - Еще я нашел к-клуб любителей политики. Вы просили посмотреть сайты такого рода. Там публикации, конференции, чат, то есть прямое общение. Знаете, я что подумал? Самое интересное в этом клубе - пускать слухи. Очень трудно выяснить, откуда исходит информация. А хорошо продуманный слух - тонкая вещь, к-квинтэссенция мысли. Волны расходятся кругами, как от брошенного в воду камня.
        - Ты, я смотрю, поэт. Романтик электронных сплетен. Слушай, через этот сайт надо будет запустить информацию. Я ее в основном подготовил, вот на этой дискете материалы.

* * *
        Прохаживаясь по своему номеру, Ковальски злобно поносил руководство, в то время как Хелле с равнодушным видом сидел на диване, провожая его взглядом. С самого начала операции Ковальски был против развертывания информационной кампании до того, как сработает основной план. Он полагал, что подобная накачка только спровоцирует несвоевременный интерес противника и это сможет серьезно помешать операции. Однако его шеф, всегда ратовавший за комплексное проведение любой акции, отмел все возражения. Теперь Ковальски получал удовольствие от сознания своей правоты, но все, что он мог себе позволить, это только выговориться. В этом смысле Хелле, не являвшийся их кадровым сотрудником и умевший к тому же молчать, был благодарной аудиторией.
        - Отто, вы представляете, что происходит? Соловьев сделал из меня клоуна. Он наполнил Интернет потоком бредовых слухов о «Гермесе». Теперь любое мое разоблачительное заявление вызовет бурю веселья. Прекратите ухмыляться! Что там было вчера?
        Хелле, не скрывая улыбки на узком лине, ответил:
        - Что первый запуск «Гермеса» полностью куплен новозеландским биологическим институтом. В космосе будут спариваться шестьдесят семь морских свинок.
        Ковальски, хмыкнув, резко остановился посреди номера:
        - Почему именно шестьдесят семь? Отчего нечетное число?
        Пожав плечами, Хелле ответил:
        - Чтобы заявление выглядело особенно абсурдным.
        - Да? Черт знает что! И после этого выйду я и… Нет, об этом лучше не думать.
        Помолчав, Ковальски неожиданно усмехнулся и устремил взгляд поднял темных немигающих глаз на Хелле.
        - У Соловьева безусловно есть чувство юмора. Нашу подготовительную акцию он практически нейтрализовал. Впрочем, последними смеяться нам. Вы встречались с Тьери?
        Хелле молча кивнул. Поколебавшись некоторое время, он неторопливо проговорил:
        - Соловьев был у него. Позже я слушал запись. Они говорили о многом, о практических разработках Тьери. Соловьев смотрел папки, в том числе и ту, что дали мы. Думаю, он не поверил нам.
        - Возможно, стоило вовлечь Тьери в игру? Он мог бы повести Соловьева по нужному пути более целенаправленно.
        Хелле категорично покачал головой:
        - Он убедителен только когда искренен. Если его заставить играть, он провалит дело. Какой актер из полусумасшедшего ученого?
        - Их люди следили за домом Тьери, собирали о нем информацию. Но последние два дня они ничего не предпринимали. Наблюдение снято. Боюсь, вариант с Тьери не сработал. Будем считать, эта тема закрыта. Хорошо, займемся пока нашими делами. Кстати, идемте, я покажу вам наш сайт.
        Они сели за стол со стоящим на нем включенным ноутбуком. Пробежавшись по клавишам, Ковальски вошел на сайт «SpaceNet». Следя за меняющимися картинками запусков кораблей и летящих по орбите станций, Хелле одобрительно кивал, изредка бормоча: «Фантастика!». При появлении логотипа проекта «Гермес» он умолк и только внимательно наблюдал за изображением на мониторе. Выполненный в компьютерной графике старт носителя с надписью «Гермес» и логотипом проекта на борту точностью деталей производил впечатление документальной съемки. Отделение первой и второй ступеней, выход на орбиту, сброс головного обтекателя, и вот установленные на платформе спутники начали отделяться и уходить на свои орбиты.
        Появление на экране монитора в углу очень печального зеленого инопланетянина вызвало машинальный кивок Хелле и настороженный взгляд Ковальски. Потоптавшись на месте, оглядевшись и кивнув Ковальски и Хелле, инопланетянин медленно и грустно побрел на другой край монитора, прихватив четырехпалой лапкой угол изображения, так что оно начало сворачиваться вслед за ним. Через несколько секунд на мониторе осталось только небо в мигающих звездах.
        Довольно откинувшись на стуле, Хелле мягко заметил:
        - Вам не кажется, что это уже излишество? Ваши сотрудники перестарались. Что это за персонаж?
        Но взглянув на Ковальски, он понял, что последняя картинка не была предусмотрена. Потерев лоб ладонью, Ковальски сообщил:
        - Боюсь, сайта у нас больше нет.

* * *
        Мы сидим в одной из небольших брассерий в районе бульвара Клиши. В последнее время наши встречи с Гореловым стали слишком частыми, но приходится поступаться конспирацией ради операции, угроза срыва которой стала более чем реальной. Именно эту мысль Горелов сейчас и ' излагает, недовольно морщась и качая головой.
        - До запуска остается пять недель. Через три недели Хелле получит от Ковальски деньги и со счетов фирмы Гутманиса проведет последнюю проплату за первые запуски «Гермеса». Сразу после этого начинается доставка и монтаж спутников на носитель. Фактически мы не имеем возможности контролировать события по официальным каналам.
        - Невесело.
        На эту в общем-то бессодержательную реплику Горелов откликается, на мой взгляд, излишне эмоционально:
        - Тебя никто смешить и не собирался! Ты понимаешь, что мы по сути уже проиграли? У нас в распоряжении три недели. Что за это время можно сделать? Практически ничего.
        Сейчас предстоит убедить Горелова в том, что кое-что сделать как раз можно. Только это «кое-что» не слишком стандартно, и потому вряд ли вызовет у него особый восторг.
        - Владимир Николаевич, есть одна идея, но она потребует очень быстрой реализации. Вот послушайте.
        Рассказ занимает примерно пятнадцать минут, и все это время Горелов молчит и несколько удивленно смотрит на столешницу своими прозрачно-голубыми глазами. Судя по выражению лица, он решает: сразу встать и уйти, или сначала высказать свое мнение по поводу услышанного. Дослушав до конца, он обводит взглядом зал, убирает в карман зажигалку, сигареты, прокашливается и только затем резюмирует:
        - Эта идея - лишнее подтверждение того, что у тебя не все дома.
        На некоторое время Горелов умолкает, видимо, подбирая наиболее точные слова для продолжения. Еще раз оглядев зал, опустив взгляд на стол и уделив пару минут своего внимания солонке и перечнице, он продолжает:
        - Но у нас действительно нет особого выбора. По логике и мотивам все, сказанное тобой, звучит довольно убедительно. Беда только в том, что если твой вариант не сработает, ничего другого мы сделать уже не успеем.
        - Мы и так не успеваем сделать ничего другого. Так что паниковать не имеет смысла. Поздно нам паниковать. Поэтому я, с вашего позволения, назначу свидание Портновскому.

* * *
        - Ты еще больший идиот, чем я! Ты всерьез полагаешь, что это может пройти?
        Я не ожидал от Бортновского восторгов по поводу моего делового предложения. Однако и на столь резко отрицательное отношение тоже не рассчитывал. В конце концов он мог бы проявить больше такта. Мы сидим в ресторане, и я пытаюсь защитить свою идею.
        - Именно так я и полагаю. Послушай меня. Во-первых, это дело напрямую связано с твоим бизнесом, который ты хорошо знаешь. Кое-чего нахватался и я, так что мы составим достойный дуэт. Можешь назвать это тандемом. Во-вторых, как я тебе сказал, твоя задача как раз в том и заключается, чтобы сдвинуть это дело с мертвой точки. Но при этом внешне все должно происходить как бы против твоей воли, и ты будешь оставаться в стороне.
        Несмотря на убедительность моих доводов, Бортновский твердо держит свои позиции. Потерев ладонью лысину, он отвечает:
        - Ха, в стороне! Когда эта твоя схема сработает, всех причастных начнут косить направо и налево! Ты что, думаешь, меня не тронут? Если уж Хелле дал указание ликвидировать тебя, то меня он прихлопнет, не задумываясь.
        - Спасибо за информацию. А твоя судьба будет зависеть только от твоего актерского искуства и быстроты реакции. Если ты вовремя уйдешь в тень, все будет в порядке. Дальше этим ребятам будет просто не до разборок. Кроме того, у тебя нет особого выбора. Тебе так или иначе недели через три-четыре оторвут голову. Так что ведь особо-то выбирать не приходится. А я предлагаю заработать деньги, много денег. Чтобы ты хоть смог скрыться как следует.
        Бортновский тяжело задумывается, качая круглой головой. Я тем временем потягиваю свой портвейн, тогда как виски моего собеседника остается нетронутым. Наконец, он поднимает взгляд.
        - Ты все-таки ненормальный.
        - Ты повторяешься. У тебя есть конструктивные идеи? Однако выражение паники в глазах Бортновского уже сменилось задумчивостью. Я правильно его просчитал - авантюрная натура этого человека не позволит ему отказаться от моего предложения.
        - Все равно, это безумие.
        - Ты пошел по третьему кругу, и мне твое однообразие начинает надоедать. Что бы ни случилось, как бы трудно ни было, твердо помни одно - если ты будешь неукоснительно выполнять наш план, я гарантирую тебе безопасность. Это не пустые слова. В отличие от тебя, я считаю шаги наперед и на случай не полагаюсь. Итак, ты будешь заниматься этим делом или нет? Я сейчас уйду.
        - Ну черт с тобой, давай решать, как мы будем все это делать.
        - Вот это уже речи не мальчика, но мужа. Давай только сначала поедим. Есть еще масса технических деталей, которые следует обсудить.
        Ужинаем мы молча. За едой Бортновский несколько раз набирает воздух, чтобы заговорить, но сдерживается.
        Наконец, за кофе мы переходим к делу. Но прежде я вношу ясность в наши новые отношения.
        - Прости, друг мой, начну с напоминания, что я человек не агрессивный, но до крайности злопамятный. Может получиться так, что на том или ином этапе ты вдруг решишь, что это дело не по тебе и захочешь, как говорят в некоторых кругах, «настучать» на меня нашим общим знакомым. Эта идея будет преследовать тебя непрестанно просто ввиду твоего двойственного статуса. Твое положение с этого момента определяется емким понятием «двойной агент». В нем есть свои преимущества. Когда работаешь на две стороны, часто и знаешь, и получаешь больше. Правда, сидение между двумя стульями всегда чревато осложнениями. Но стулья - ерунда, не этого надо опасаться. Главное - не попасть между жерновами. Чтобы избежать этого, есть только одно средство: решить, с какой из сторон ты играешь по-настоящему, какая тебе ближе. Настаиваю на том, что такой стороной в твоем случае являюсь я. Если ты примешь это как главный мотив своего поведения, то не поддашься пагубному соблазну попытаться избавиться от меня. На всякий случай заклинаю - не делай этого. Я, возможно, тебя пальцем не трону. Но либо организую посадку в тюрьму здесь во
Франции, либо пущу какой-нибудь гадкий слух, так что тебя тихо прикончат твои же друзья. В которых ты, кстати, не очень разборчив. Веришь, что я это сделаю?
        - Давай ближе к делу! Что ты меня пугаешь?!
        Нет, этот человек все-таки очень труден в общении. Я мягко кладу ладонь на руку Бортновского и быстро и незаметно выворачиваю ему кисть. Мой собеседник становится сиреневым от боли.
        - Ты понял, что я тебе сказал? Запомни, прежде чем они по твоей наводке найдут меня, я доберусь до тебя. Будь добр, скажи мне, что не наделаешь глупостей!
        Бортновский быстро кивает. В качестве поощрения я отпускаю его руку. Вместо благодарности мой склочный сосед пинает меня под столом рантом ботинка в голень так, что от боли темнеет в глазах. Мне хочется плеваться и орать. Тем временем уже Бортновский обращается ко мне с наставлением, растирая руку.
        - Не смей со мной обращаться подобным образом. Может быть, я не слишком ловок и силен, даже имея пистолет, убить тебя не смог. Но если ты будешь надо мной измываться, то очень скоро пожалеешь.
        В этих словах есть изрядная доля здравого смысла, и я стараюсь забыть о ноющей ноге.
        - Чудесно, мы квиты. В основе моего плана лежит тот факт, что на счет наших «друзей» должны поступить средства для проведения последней оплаты по проекту. Вот в этот момент мы и должны их поймать. Сам знаешь, когда у тебя на руках большая сумма чужих денег, появляется соблазн их прокрутить. Все зависит от трех факторов. Первое - как долго деньги будут находиться у Хелле на руках. Второе - как велика сумма. Третье - насколько будет заманчива наживка, которую мы им предложим. А предложим мы им коллекцию русской живописи.
        Здесь нетерпеливо ерзавший Бортновский прерывает меня:
        - Вот это третье суть самое важное. Но как ты намерен собрать коллекцию за несколько дней или недель?
        - Справедливый вопрос. Вот что я предлагаю. Коллекция должна быть очень понятной для клиентов, чтобы они не мучались сомнениями. Никакого авангарда, ничего сложнее передвижников. Кроме того, покупатель должен быть лишен возможности проверить провенанс коллекции.
        Бортновский с досадой стучит пальнем по столу:
        - Это все чудесно. Но ты что-нибудь существенное придумал или ограничишься общими соображениями?
        - Нет, почему же? Вывод, который я сделал, сводится к тому, что нам нужно предложить нашим друзьям коллекцию русской живописи начала века. Легенда будет такой. Эта. коллекция принадлежала нашему эмигранту. Часть картин он вывез из России после революции, часть собрал в двадцатые-тридцатые годы. Владелец умер много лет назад, и его вдова до последнего не хотела расставаться с собранием покойного мужа. Ее муж был человеком не очень заметным, поэтому оставался всю жизнь в тени, и о его коллекции никто из специалистов и журналистов толком не знал. Но тем реальнее возможность на этой коллекции заработать. После того как и вдова умерла, осталась дочь, которая хочет продать коллекцию. Взять это собрание картин у наследницы можно относительно недорого, а продать раза в полтора-два дороже. Вопрос только в том, чтобы не запрашивать слишком много.
        - Подожди, мы еще не продали коллекцию, а ты уже пытаешься загнать ее дальше. Возникает сразу несколько проблем. Кто будет изготавливать коллекцию? Кто будет ее предлагать нашим друзьям? Что, если они захотят сделать экспертизу? Есть еще тьма технических вопросов. Где мы возьмем хозяйку коллекции? Как будем эту самую коллекцию показывать?
        - Чудесно, ты обозначил практически все ключевые моменты. Отвечаю. Что касается изготовления, то я по свои каналам вышел на группу людей в Европе, которые пробавляются как раз изготовлением фальшивок. Предлагать коллекцию нашим клиентам должен человек сторонний, но под нашим контролем.
        Бортновский недовольно хмыкает:
        - Как это?
        - А вот как. Проговоришься случайно в разговоре, что наклевывается интересная комбинация, на которую у тебя нет денег. Обернуться можно быстро, потому что на коллекцию есть еще и покупатель, который не имеет выхода на владелицу. Сам ты прямого контакта с хозяйкой, коллекции тоже не имеешь, однако можешь познакомить с ее представителем. Но все это ты расскажешь позже, когда они юно нут. Думаю, это не займет много времени.
        - Да, они ухлопают меня очень быстро, как только обнаружат, что я морочу им голову. Или хотя бы мельком увидят рядом с тобой.
        - Не ухлопают. Твое дело сторона. Задача твоя как раз в том и заключается, чтобы создать впечатление, что они заставили тебя отдать им это дело. Именно заставили, понял? Повторяю, ты должен дать делу толчок, а дальше оно само покатится.
        - На хозяйку коллекции и ее представителя ложится важная часть работы.
        - Есть у меня на примете одна парочка. Но все это детали, с которыми я разберусь. Тебя я хочу попросить найти того, кто якобы купит коллекцию у наших покупателей. Если Хелле сразу же не подставить перекупщика картин, он почти наверняка не решится сделать покупку. А так ему будет психологически легче вложить деньги. Вот этого перекупщика тебе и нужно будет отыскать к моему приезду. Все, на этом давай остановимся - на сегодня достаточно. Поехали по домам.
        Пока я решаю не говорить своему компаньону о том, что сменил место жительства. Поэтому едем с Бортновским до гостиницы «Блэкстон». Оставив машину в самом начале улицы, Леонид предлагает пройтись пешком, чтобы подышать прохладным ночным воздухом. Я его понимаю - у самого голова гудит, как колокол. Пройдясь, мы перебрасываемся парой фраз, и я поворачиваюсь, чтобы уйти. И тут мы оба застываем.
        Во мраке тихой улицы мягко щелкает дверь автомобиля. Из припаркованной метрах в двадцати от нас машины бесшумно появляется темная фигура, которая неторопливо направляется в нашу сторону.

* * *
        Мы завороженно смотрим на приближающуюся тень. Двое заплутавших детишек в лесной чаще и серый волк.
        Узкие полосы света падают на лицо хищника, и я узнаю в нем одного из тех молодых людей, которые сулили мне неприятности в «Гиппопотаме». Боюсь, в данном случае давнее знакомство еще не дает мне надежды на сколько-нибудь сносное обращение. Я окончательно утверждаюсь в этой мысли, когда замечаю в руке у парня пистолет.
        Увидев стоящего рядом со мной и чуть сзади Бортновского, молодой человек удивленно поднимает брови, затем нехорошо усмехается и поднимает оружие. Надо полагать, Леонид не зря опасался появляться в моей компании в обществе. Сейчас этот нелюдь пристрелит его вместе со мной. Во всем этом есть грустная ирония - впервые в жизни у Бортновского завелся приличный партнер, и вот такой невеселый финал.
        Грохот выстрела над ухом заставляет меня присесть от неожиданности. Но парень с пистолетом оказывается готов к происходящему еще меньше моего. Изумленно распахнув рот и выронив оружие, он неловко топчется на подгибающихся ногах. Второй выстрел опрокидывает его на асфальт. На темных фасадах домов начинают загораться окна и с треском отпираются ставни.
        Пинком отбрасываю в сторону пистолет нападавшего, быстро нагнувшись, пытаюсь нащупать пульс на его мощной шее. Он мертв. Подняв взгляд, застываю. Надо мной в темноте белеет лицо Бортновского. Направленный мне в лицо трясущийся ствол выписывает восьмерки.

* * *
        Замерев, внимательно слежу за движениями хорошо знакомого мне пистолета. Спрашивается - ну зачем я вернул этому кретину его оружие? Сейчас нельзя ни резко двигаться, ни даже громко говорить. Бортновский в шоке ничего не соображает и легко может разнести мне голову одним выстрелом. Поэтому я смотрю в переносицу новоиспеченному убийце и как можно мягче завожу речь, однако, очень быстро, теряя терпение:
        - Леня, если тебя не затруднит, опусти пистолет. Здесь вот-вот будет полиция. Нам с тобой надо как можно быстрее уехать. Если ты, конечно, не намерен остаток жизни провести в тюрьме. Я тебе говорю, убери пистолет к чертовой матери! Если ты уж так разохотился, можешь еще пару раз пальнуть, скажем, вон в тот дом. Да очнись ты! Поехали отсюда!
        Забрав у обмякшего Бортновского оружие и ключи от машины, сажусь за руль и гоню «мерседес» по темным улицам. Конечно, только что свершившееся убийство может создать массу осложнений, и, в частности, остается только молиться, чтобы никто не успел заметить наши лица и номер машины. С другой стороны, если бы Леонид был этим вечером не при пистолете… Да и, кроме того, теперь-то я уж твердо уверен, что для него все пути отрезаны. Так прикинуться мертвым, как тот парень на рю де Парм, не смог бы ни один актер «Гранд Опера».
        Минут через десять Бортновский начинает приходить в себя.
        - Поехали ко мне. Только возьми по дороге чего-нибудь выпить.
        - Думаешь, есть что праздновать? Пьянка над неостывшим телом? В этом есть нечто циничное. Все-все, я больше не буду. Прости, конечно, ты прав, здесь нет ничего смешного.
        Сверкнув глазами, Бортновский отворачивается. И только время от времени хрипло бурчит, указывая дорогу.
        У Леонида просторная трехкомнатная квартира на третьем этаже пятиэтажного дома, слава богу, оборудованного лифтом. Быстрый осмотр емкого, но совершенно пустого холодильника показывает, что купленная мной литровая бутылка виски «Джонни Уокер» будет выпита без особого сопровождения. Банку теплых сардин из шкафа, кусок хлеба и огрызок сыра, на мой взгляд, закуской считать нельзя.
        И тем труднее оказывается пробуждение на следующее утро. Я вяло завтракаю на кухне чашкой дымящегося черного кофе и свернувшимися сырными корками, когда, шлепая босыми ногами и хрустко почесываясь, появляется мой вчерашний собутыльник. Поджав одну ногу и обхватив себя руками, он прислоняется к косяку. От вида полуголого Бортновского, у которого растительность по всему телу с похмелья встала дыбом, как у жесткошерстного пинчера, мне становится еще хуже.
        - Ой, Леня, будь добр, спрячься куда-нибудь и причешись.
        - Ты про мою лысину?
        - Я про все остальное - грудь, спину и руки. И ноги.
        Внимательно оглядев себя, Бортновский медленно машет лохматой рукой.
        - Дурак, ты не понимаешь, а бабы визжат от восторга. Есть, правда, одна, в определенные моменты она норовит выдрать клок-другой на спине. Я тебя потом с ней познакомлю. Ты хоть понимаешь, что мне надо отмазываться от вчерашнего э-э-э события? Ты-то уезжаешь, а я-то остаюсь. И меня Хелле будет трясти первым.
        - Я уже об этом подумал. Свалишь все на меня. Я все равно завтра улечу, так что они тебе поверят. Это самое разумное.
        Выслушав, Бортновский светлеет лицом.
        - Мне нравится твое намерение обойтись без меня.' Беспокоит одно - тебя почти наверняка пристрелят, и тогда я останусь без компаньона. Хотя это все-таки лучше, чем сложить голову самому.
        Леонид говорит о моей возможной кончине с неприятным оптимизмом. Но сейчас не время обращать внимание на такие мелочи. Гораздо важнее проследить за возможными упущениями моего суетливого помощника.
        - Да, пока не забыл - пистолет выброси.
        Бортновский злорадно щурит припухшие слезящиеся глазки.
        - Полиции боишься?
        Этот человек неисправим. По нему тюрьма плачет, а он пытается иронизировать. Наставив на него палец, назидательно говорю:
        - Бояться надо не мне, а тебе. И не полиции, а людей Гутманиса. Они наверняка узнают от полиции марку оружия, из которого убит их человек. И если они найдут пистолет, то отстрелят тебе голову. Но перед этим, скорее всего, станут пытать. А я не хочу, чтобы ты в предсмертных муках прохрипел им мое имя.
        Теперь очередь Леонида кривиться от недовольства. Но мысль изложена предельно ясно, и Бортновский с готовностью обещает сделать, как велено.

* * *

*
        - Черт возьми, я же говорил ничего не предпринимать, не вызвав остальных! Каким образом Макс оказался у гостиницы? Почему был один? Он успел сообщить, что происходит?
        Хелле сидел в кресле посреди гостиной в особняке, который теперь использовался как офис. Часть вещей была сложена на полу, компьютер и телефоны стояли на резном обеденном столе, за которым могли легко разместиться не меньше дюжины гостей. Трое его подчиненных, занимавшихся вопросами безопасности, расселись на стульях вокруг. Подавленно отвечая на вопросы, они не смотрели Хелле в глаза. Несмотря на постоянные предупреждения шефа об осторожности, они полагали, что ликвидация Соловьева не вызовет особых проблем. Поэтому для них потеря Макса была неожиданным и оттого еще более страшным ударом.
        - Он поехал к гостинице на всякий случай, узнать, не появлялся ли Соловьев. Тот мог оставить вещи. Звонка не было, пока из полиции не сообщили…
        - Все понятно.
        Перебив говорившего, Хелле задумался. В ситуации с Максом было что-то неправильное, не вписывавшееся в его представление о Соловьеве. Сотрудник разведки в чужой стране даже под угрозой ликвидации практически никогда не станет носить при себе оружия. Уехать, затаиться - да. Сменить квартиру и документы, вызвать замену - тоже возможно. Но вооружиться, чтобы при случае отстреливаться от противников? Нет, это ерунда.
        Хелле поднял голову и обвел подчиненных взглядом:
        - Из чего стреляли?
        Один из сотрудников пожал плечами.
        - В полиции сказали, французский «МАС-35». Я даже не знаю, пистолет это или револьвер.
        Хелле терпеливо вздохнул. Ну вот, час от часу не легче. Старый, снятый с вооружения пистолет. И это оружие профессионала? Черт знает что!
        Он решительно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла:
        - Ну; хорошо. Сейчас вы поезжайте по местам его наиболее вероятного появления. Как только обнаружится - вызывайте остальных и сообщайте мне. Без команды…
        Звонок мобильного телефона прервал Хелле. Поморщившись, он включил телефон и тут же подобрался в кресле. Голос Ковальски звучал скорее иронично, нежели озабоченно.
        - Это вашего человека подобрали ночью? В утренних газетах было сообщение.
        - Одну минуту.
        Хелле кивком отпустил своих людей, и только после этого, кашлянув, насколько мог спокойно ответил:
        - Да, моего.
        - Я так и думал. Я ведь предупреждал, что ваши методы в данном случае только нанесут вред.
        - Вы же понимаете, что…
        Но Ковальски не был намерен пускаться в обсуждение:
        - Меня волнуют не ваши потери. Я долго думал над последним разговором с вами. Наш друг идет в направлении, которого мы не знаем. Вот это меня действительно беспокоит. Найдите его и устройте нам встречу. Вы меня понимаете?
        От неожиданности Хелле замолчал, и Ковальски был вынужден спросить:
        - Вы меня слышите? Только запомните: мне нужна именно ВСТРЕЧА С ним. Придержите своих людей.

* * *
        Пообещав Бортновскому отвлечь внимание на себя, я не сказал ему, что для этого придется проделать довольно сложные и совсем не безопасные трюки.
        Вечером, после предварительного звонка прихожу к Завадской, чтобы попрощаться с Верой перед отъездом. Сегодня, как и в прошлый раз, здесь собирается довольно шумное общество. Что служит поводом, догадаться довольно трудно. Насколько можно понять, приехал какой-то искусствовед из Англии, которого в этой компании знают все, кроме меня, и в его честь хозяйка дома устроила очередной светский раут. Возможности выпить и поболтать радуются всегда и все. Искусствовед - пузатенький седенький старичок в сером костюме с малиновой бабочкой - стоит в окружении нескольких дам и что-то темпераментно рассказывает им о Матиссе.
        К моему приходу гости и, надо отдать ей должное, сама Завадская уже успели неоднократно воспользоваться услугами официантов, которые обносят присутствующих бокалами с вином, коктейлями и крепкими напитками. Гвалт в гостиной стоит не то чтобы очень громкий, но плотный и несмолкаемый. В воздухе плавает прозрачный сигаретный дым, в котором время от времени набегает горьковатый запах чьей-то сигары. Гости уже в том состоянии, когда каждый концентрирует внимание почти исключительно на собеседнике, и всякий вновь пришедший некоторое время чувствует себя абсолютно одиноким.
        Правда, я заскучать не успеваю - меня замечает Завадская. Поскольку я в этом доме не впервые, а главное - пользуюсь определенной благосклонностью внучки, она относится ко мне с некоторой фамильярностью. Взяв меня доверительно за рукав, раскрасневшаяся хозяйка дома говорит:
        - Верочка еще не приехала. У нее какая-то важная встреча. Она даже не стала звонить вам на мобильный телефон, но скоро должна быть. Да, совсем забыла, с вами хотел познакомиться один человек.
        Она машет кому-то рукой и к нам подходят двое. Один из них издали начинает приветливо улыбаться, другой спокойно и немного мрачно смотрит на меня темными глазами. Седой, среднего роста стройный господин лет сорока. У меня появляется смутное ощущение, что вся эта сиена была заранее подготовлена.
        Завадская берет улыбчивого под руку, называет мое имя и представляет гостя мне:
        - Жан Бертье, очень известный специалист по фламандской школе. Понятия не имею, чего он от вас хочет. Сами выясните.
        Сделав свое дело, Завадская коротко кивает нам, ловко подхватывает длинный узкий бокал с шампанским с подноса проходящего мимо официанта, так что ему даже не приходится притормозить, и исчезает среди гостей.
        Бертье, не переставая улыбаться, трясет мне руку и сообщает:
        - Очень приятно познакомиться. Но у меня к вам особенного дела нет. Сказать правду, я только посредник. Это мой давний знакомый, он на прошлой неделе прилетел в Париж и просил меня помочь встретиться с вами. Знакомьтесь. Фрэнк Ковальски.

* * *
        Темноглазый без улыбки пожимает мне руку. Бертье бормочет еще несколько фраз и исчезает. Мы с Ковальски смотрим друг на друга.
        - Я очень рад вас видеть. Правда-правда. Надеюсь, мы с вами сможем решить многие вопросы. У меня от этого шума начинает болеть голова. Пойдемте поужинаем где-нибудь? Безопасность гарантирую.
        Этого можно было не говорить. После того как Ковальски через Бертье и Завадскую просил о знакомстве и мы вместе ушли с приема, я не в меньшей безопасности, чем в служебном кабинете в Москве.
        Извинившись перед Завадской настолько коротко, что она не успевает возмутиться, присоединяюсь к Ковальски, и мы покидаем вечеринку. Перекинувшись по дороге парой ничего не значащих фраз о погоде и очаровании Парижа, мы заходим в небольшой ресторан. Ковальски называет свою фамилию, и нас отводят за столик в углу. Вежливым жестом Ковальски предлагает мне сесть лицом к залу. Два очка он у меня уже выиграл, показав уверенность в своих силах: заказал заранее стол и позволил мне занять более удобное место.
        Дождавшись, когда гарсон принесет нам аперитивы - мне портвейн, а ему самому виски безо льда, - Ковальски закуривает. Оглядев неторопливо зал, как будто находится здесь впервые, он переводит взгляд на меня:
        - Мы так с вами и не обсудили выставку, на которой познакомились. Вы обратили внимание на того Шишкина, ну, «Лесная опушка»? Как вы считаете, он подлинный? Уж очень он зеленый, нет?
        Я рассматривал ту картину и точно знаю, что Ковальски это видел. Но важно другое: первые произнесеные фразы объясняют многое, если не все. Задавая несложные вопросы, ответы на которые ему заранее известны, Ковальски определяет реакции оппонента, когда тот дает правдивые или ложные ответы. В дальнейшем разговоре это даст ему возможность со значительной долей уверенности судить, когда я вру, а когда нет.
        Задавая этот вопрос, Ковальски преследовал еще одну цель. Ответ потребует восстановить в памяти зрительный образ, то ес'іь вспомнить картину. Как правило, в таких случаях человек смотрит прямо-вверх. Когда не восстанавливают, а конструируют зрительный образ, то есть придумывает ложный ответ, обычно смотрят вправо-вверх. Это тоже поможет Ковальски понять при разговоре, когда я говорю правду, а когда собираюсь обмануть. Затем последует аналогичный вопрос, связанный со слуховым восприятием и так далее.
        Кроме того, реакции, а в первую очередь это движения глаз, позволяют установить, в каких образах преимущественно мыслит собеседник - слуховых, зрительных или в ощущениях. Это необходимо, чтобы подстроиться под объект, установить с ним контакт на подсознательном уровне и получить возможность воздействия. При всей сложности этот метод так называемого нейролингвистического программирования эффективен, если им, конечно, пользуется достаточно подготовленный специалист. И если ему противостоит недостаточно подготовленный объект.
        Один из возможных вариантов поведения в такой ситуации для самого объекта - постараться не давать вообще никаких реакций. Скажем, отвечая на все вопросы, избегать движений глазами и таращиться на собеседника, как младенец на погремушку. Что, кстати, совсем не просто. Более того, сбивая собеседника, можно при ответах переходить на те образы, которые не предусмотрены в вопросах. Например, тебя спрашивают о цвете глаз жены, а ты рассказываешь о скрипучем голосе соседки.
        - Шишкин? Вы многого от меня требуете. Я ведь пока профан в живописи. И потом, там был так душно, что я даже не смотрел на картины.
        Помолчав, Ковальски продолжает:
        - А меня все время отвлекала музыка. Моцарт - не для выставок. Не так ли?
        - Это полбеды. Сегодня хоть на картины можно было смотреть. В прошлый раз Завадская пригласила какого-то начинающего художника. От сочетания цветов на его картинах меня три дня мигрень мучила.
        - Теперь она вас будет мучить от теплого шампанского.
        - Скорее от голоса Завадской. Кроме нее никого не было слышно.
        Усмехнувшись, Ковальски оставляет свои вопросы. Нам обоим можно расслабиться - откинуться на стуле, закурить сигарету. Ситуация за столом резко изменилась - все акценты расставлены. Мы уже достаточно развлеклись, пора переходить к делу.
        Продолжая едва заметно улыбаться, Ковальски признается:
        - Конечно, это страшно непрофессионально - выходить на такой разговор без всякой подготовки. Но когда мне было готовиться? События развивались так быстро. Я даже не успел толком собрать о вас информацию. Я уж не говорю о каком-либо компромате.
        - В чем проблема? Спрашивайте, я сам все расскажу. Мы, профессионалы, должны помогать друг другу.
        Снова усмехнувшись, Ковальски заглядывает в свои стакан и задумчиво говорит:
        - Я американец во втором поколении. Мои родители из Польши.
        - Знаю.
        Ковальски кивает:
        - У вас было время навести справки. Я хотел сказать, что я недостаточно американец - не могу привыкнуть к виски со льдом. Лед убивает вкус и аромат. Как они могут пить это пойло? Да, так вот, моя область, прежде всего - подбор персонала. Не думали сменить место работы? У вас могут быть проблемы из-за последнего провала в тропиках.
        - Что называть провалом. Если я попал сюда, можно считать, что меня простили.
        Кивнув, Ковальски отпивает из стакана и мягко, без давления, продолжает гнуть свое:
        - Можно считать и так. И все-таки, хочу сделать вам предложение. Обдумайте его. Деньги и перспективу я вам гарантирую.
        - Знаете, перспектива всегда обманчива. А за большие деньги и поступаться приходится многим. Я видел таких людей. У них ужасная жизнь.
        Энергичным жестом Ковальски отметает возражения:
        - Она не ужасная, она другая. Со всех точек зрения. У вас не будет прошлого.
        - Так не бывает.
        Ковальски наклоняется вперед так, что наши лица разделяет не больше полуметра.
        - Бывает, дорогой мой, бывает. Все зависит только от количества денег. У вас их будет достаточно, и мы знаем, за что платим. Не вдаваясь в детали, буду откровенен и скажу: нас беспокоит ваша активность. Вы начинаете нам мешать. Более лого, создаете угрозу нашим интересам.
        - Что я должен сделать?
        - Ничего. Ближайшие три недели - ничего. Потеряйте все следы, связанные с проектом «Гермес». Такое может случиться с каждым, тем более при нехватке времени. За каждую неделю бездействия вы получите, скажем, полмиллиона долларов. Это вас устроит?
        Вот мы и дошли до дела. Ковальски смотрит с сочувственной усмешкой. Он понимает, что должен ошушать человек, которому предлагают полтора миллиона долларов. По любым меркам деньги не просто большие, а очень большие. Колоссальные. За такую сумму трудно не продаться. Просто невозможно.
        - Полтора миллиона, говорите? Новая жизнь, новая страна. Новая жена. Хотя почему именно новая. У меня пока никакой нету. Просто жена, дети. Кстати, дети вырастут, как им объяснить, за что деньги получены? Посоветуйте.
        Нет, от Ковальски совета на этот счет не получить. Он прищуривает темные глаза, как будто ему в лицо направили яркий свет. Затем поднимает палец и просит официанта принести ему счет. Во время вынужденной паузы он пристально разглядывает меня, как будто хочет запомнить перед долгой разлукой. Затем, не глядя в счет, достает бумажник и передает официанту пластиковую карточку. Прежде чем уйти, он слегка склоняется над столом:
        - Поверьте мне, я говорю искренне - вы делаете ошибку.

* * *
        Наутро просыпаюсь в отвратительном настроении, какое бывает у всякого более или менее здравомыслящего человека, когда предстоящий день сулит ему нечто весьма неприятное, а тем более опасное. Хуже всего то, что неприятности отложены на послеобеденное время и ждать их придется еще полдня.
        Все это ненормально - как раз этим угром я должен быть на седьмом небе от восторга. Но помимо указанных причин для скверного настроения, еще предстоит объяснить Вере, что меня несколько дней не будет в Париже. Вернее, как раз об этом рассказывать нельзя, и необходимо срочно придумать что-то более или менее убедительное.
        Рогалик, апельсиновый сок, масло, джем, копченая колбаса. И еще кофе. Вера не знала, что едят в России на завтрак, и сделала выбор в пользу международного стандарта. Когда мне в последний раз приносили в постель завтрак? Если память не изменяет, то никогда. Никогда и никто не припо-сил мне в постель завтрак. Кофе у Веры отличный, крепкий и очень горячий. Так что говорить Вере? Если срочно не придумать…
        - Зачем ты ставил колпачок от зубной пасты на полочку в ванной? И зачем ты вообще чистил зубы? Я же тебе принесла завтрак в постель!
        Сердитый голос доносится из ванной. Вот ведь человек: торопится на работу, мечется, собирая вещи, а все равно будет задавать пустяковые вопросы. Теперь мы станем перекликаться через всю квартиру, как будто накануне расставания нет ничего важнее на свете.
        Громко, но без сварливости, отвечаю:
        - Я не могу завтракать, не почистив зубы! А колпачок на полочку никто не ставил!
        - Ставил! Следы остались!
        - Неправда, я его вытер!
        - Чем?
        - Полотенцем!
        - С ума сошел? Кто вытирает подзеркальник полотенцем?
        Да что же это такое! Как это можно вытерпеть? Поставив поднос с завтраком на стул, несусь в коридор, откуда доносится голос Веры. Она уже стоит у двери с сумочкой в руках.
        - Ну, чего еще?
        - Хочу тебя поцеловать.

* * *
        Я так и не смог придумать, как объяснить Вере свое отсутствие в ближайшие дни. А если быть честным, просто не решился ничего сказать.
        Покинув ее квартиру, иду на встречу с одним из лиц, порекомендованных коллегами из ФСБ. Сложность задачи заключается в том, что от этого человека мне потребуется профессиональный совет по щекотливому вопросу, суть которого я не могу полностью ему раскрывать. В нашей телефонной беседе он был немногословен, и теперь ждет от меня изложения дела. А дело заключается в том, что вчера в разговоре с Бортновским я сказал неправду, уверяя, что у меня есть изготовитель коллекции. Человек, с которым Ясегодня встречаюсь, должен мне в этом помочь.
        Моему собеседнику около пятидесяти лет. Коротко стриженые седые волосы, правильные черты лица, внимательные серые глаза, тихий голос. Он в равной степени может сойти за профессора университета, за управляющего крупной конторы или писателя. На самом деле он искусствовед, коллекционер и торговец картинами. По его предложению мы встречаемся у входа в собор Сакре-Кер на Монмартре. Выбор места может показаться странным, но он легко объясним. По телефону я прошу о консультации, не вдаваясь в детали дела и не рассказывая, кто я такой и, тем болеее, по чьей рекомендации обращаюсь. Поэтому, естественно, мой собеседник не захотел приглашать меня к себе в контору. Вместо этого он сказал, что хотел бы побродить по художественным магазинам Монмартра и предпочел бы встретиться именно там.
        Мы здороваемся, и искусствовед молча ждет, пока я заговорю.
        - Прежде всего, о тех, кто вас рекомендовал. Это были мои коллеги из Федеральной службы безопасности Росии. Они говорили, что вы один из самых серьезных специалистов в своей области.
        Мой собеседник молча оглядывает неохватную панораму Парижа, которая открывается от собора на Монмартрском холме. Затем медленно произносит:
        - Значит, эта контора меня не забыла. Я уже несколько лет как уехал, а обо мне все еще помнят.
        - Там ничего не забывают. Но поймите меня правильно. Я сослался на наше заведение исключительно для того, чтобы стало понятно, как я на вас вышел. Никаких претензий собственно к вам у нас нет. Поверьте, я только хотел просить о консультации.
        Мужчина с сомнением смотрит на меня, но не возражает. Это позволяет мне продолжить:
        - Мне нужна встреча с человеком, который бы серьезно разбирался в технологии изготовления фальшивых картин.
        Вступление сразу вызывает у моего собеседника ряд возражений:
        - Если речь идет о высокопрофесиональной экспертизе, то для этого не нужно было ехать в Европу. В Москве и Ленинграде, простите, Петербурге, есть масса блестящих специалистов своего дела. Наконец, если работы находятся здесь, в Париже, то я мог бы их посмотреть.
        Такой оборот разговора легко было предвидеть, и он меня не устраивает. Поэтому эти соображения приходится отмести:
        - Я бы предпочел не излагать вам суть дела. Вы, конечно, понимаете, что, скорее всего, речь пойдет о таком человеке, который сам так или иначе занимался изготовлением фальшивок. По ряду причин нам нужен тот, кто никоим образом не был замешан в российских делах. Прежде чем мы продолжим разговор, хотел бы вас просить вот еще о чем. Когда я обращусь к этому вашему специалисту, он, естественно, свяжется с вами для подтверждения рекомендации. Дело щекотливое, и такая осторожность понятна. Но вот к вам у меня настоятельная просьба ограничиться этим подтверждением. Не пытайтесь выяснить суть моего дела, и тем более не надо рассказывать о том, кто я и откуда. Я просто один из тех, с кем вам пришлось столкнуться по делам и кому нужен контакт.
        Мужчина кивает, глядя в сторону. Я, между тем, продолжаю:
        - Говорю потому, что мои коллеги всегда ценили именно ваше благоразумие и способность воздерживаться от попыток влезать в чужие проблемы и тем самым создавать проблемы для себя. В свою очередь могу обещать: ничего, что может нанести даже малейший ущерб интересам, вашим или вашего знакомого, я не сделаю.
        Собеседник без удовольствия смотрит на меня. Наступает решающая стадия разговора. Сейчас он может просто повернуться и уйти, и я не буду в состоянии его остановить. Реальной возможности давить на оппонента не было и нет. Изначально я надеялся только на то, что он не станет ссориться с конторой, именем которой я в очередной раз пользуюсь.
        Есть, правда, еще одно обстоятельство, которое не должно позволить этому человеку повернуться ко мне спиной и удалиться. В свое время он состоял осведомителем ФСБ, об этом мне сообщили ещё в Москве сотрудники этого ведомства. Я из деликатности не напоминаю собеседнику об этом факте его биографии, но он витает в воздухе. Есть вещи, которые действуют сильнее, если о них не говорить вслух.
        Однако мой собеседник продолжает молча прогуливаться вдоль ступеней величественного храма и не торопится выполнять мою просьбу. Наконец он говорит:
        - Мне нужно подумать…
        - Простите, у меня мало' времени.
        - Вы меня не поняли. Я хочу кое-что прикинуть, и надолго я вас не задержу. Вы были на Монмартре? Давайте прогуляемся, и затем завершим наш разговор.
        Мы обходим громаду собора и вскоре попадаем на площадь, заполненную художниками. Повсюду на мольбертах, стенах и на булыжной мостовой выставлены картины маслом, листы ватмана и картона с графикой. Мы рассматриваем работы, но большинство из них не производят на меня впечатления. По ценам же они раза в два превосходят те, что продаются у нас на вернисажах в Измайлово или на Крымском валу. Я гозорю об этом своему спутнику. Он усмехается:
        - Здесь и работы, и цены для туристов. И потом, самые удачливые и талантливые художники, не в обиду будет сказано всем этим людям, сюда не ходят.
        - А что вы здесь ищете?
        - Меня просили подобрать небольшие и недорогие акварели с видами Парижа в качестве сувениров для друзей. Мои приятели приехали в Париж, и у них нет времени прийти сюда самим. Кроме того, на мой вкус они больше полагаются. Но здесь, на площади, вероятно, ничего подобного и нет. А вот в одном подвальчике стоит посмотреть.
        По крутой и узкой каменной лестнице мы спускаемся в расположенный в полуподвале магазин, вывеска над входом в который сообщает, что здесь находится художественная галерея.
        Стены подвала увешаны картинами. В центре на столах лежат большие папки с листами акварелей, офортов и рисунков. Мой спутник просматривает работы, недовольно бормочет и хмурится.
        Наконец, он отбирает несколько акварелей с видами Парижа и расплачивается. Продавщица скручивает листы в трубочку и упаковывает в цветную бумагу.
        Когда мы поднимаемся из магазина на улицу, мой спутник говорит:
        - Ну что ж, я обдумал вашу просьбу и постараюсь помочь. Я советую вам обратиться к одному специалисту. Он, правда, живет далеко отсюда, в Афинах. Но здесь я не волен ничего изменить. Зато он действительно мастер в своем деле. Можете сослаться на меня.
        Продиктовав миеїтелефон и адрес человека в Афинах, мой спутник рукой останавливает попытку распрощаться и покинуть его;
        - Я не знаю, что именно вам нужно из картин от этого человека. Насколько мне известно, для этого он напрямую нанимает молодых художников и студентов школы живописи в Афинах. Но учтите: у него есть и хороший запас работ, в том числе и российских художников. Оригиналы работ находятся в его собственной коллекции, если он станет ссылаться на нехватку времени, знайте - это только для того, чтобы набить себе цену.
        Я понимаю, что последний пассаж имеет целью выведать, почему меня интересует специалист по фальшивкам. Но мое молчание достаточно красноречиво. Собеседник уже должен был понять, что мне нужна не только консультация, но и сами работы.
        Внимательно посмотрев на меня, мой спутник улыбается. Затем он прощается, не подав руки, и исчезает в переулках Монмартра. Я не в обиде. Я и сам не люблю трясти руки всем подряд.

* * *
        Сразу после встречи на Монмартре провожу некоторые организационные мероприятия, которые должны обеспечить пути отступления. Эти пути мне могут понадобиться уже сегодня.
        Затем наступает время для послеобеденных неприятностей. Скверное настроение не покидало меня весь день, сохраняется оно и теперь, когда я, мучимый дурными предчувствиями, топчусь во внутреннем дворике дома Завадской. По моим подсчетам, с полчаса назад Бортновский должен был подробно и в меру искренне ответить на вопросы Хелле, возбужденного вчерашним убийством одного из его подручных, и сдать меня своему боссу. Убедительный рассказ о якобы случайно увидежзом злодейском преступлении у отеля «Блэкстон», как мы оба надеемся, поможет Леониду спасти свою голову в мое отсутствие. В обсуждение судьбы моей головы мы не вдавались. Бортновский бывает удивительно эгоистичен, и в этом не отличается от большинства людей, с которыми меня сводила жизнь.
        На противоположной стороне улицы останавливается небольшой «пежо» серого цвета, который мне уже приходилось видеть. Правда, ни водителя, ни его пассажиров я раньше не встречал. Но что-то подсказывает мне, что это те, кого я жду. Опустив стекла, все трое закуривают и принимаются равнодушно разглядывать фасад дома. Пора.
        Выскочив из дворика и оглядевшись на ходу по сторонам, быстрым шагом пересекаю улицу. Уже у самого «пежо» как бы случайно натыкаюсь взглядом на его пассажиров и неловким суетливым движением перепуганного и опасного в этом своем испуге человека сую руку во внутренний карман пиджака.
        Немая сцена. Два лица прямо передо мной и одно в глубине машины мгновенно каменеют. Только голубоватая струйка дыма от сигареты в руке водителя струится и выскальзывает в окно.
        Сейчас эти трое наспех примеряют на себя судьбу вчерашнего неудачливого убийцы. И рисуют в своем воображении фотографии в вечерних газетах - три безобразных окровавленных трупа в машине с простреленными стеклами.
        Это хорошо, это просто замечательно. Подобные мысли заставят преследователей остерегаться опрометчивых шагов. Сейчас при желании, скорее всего, можно было бы даже безнаказанного скрыться. Но я не могу скрываться, не для того все затевалось.
        Крутой разворот, я устремляюсь по улице к остановке и прыгаю в автобус. Моя цель - небольшой ресторанчик в переулке рядом с рю Лафайет. Там я соскакиваю со ступенек автобуса, быстро прохожу через стеклянные двери в зал и занимаю столик у окна.
        Выпив бокал вина, встаю и отчетливым жестом показываю официанту, что заказ можно поставить на стол. Сам же я тем временем иду в направлении туалета, но по дороге сворачиваю в служебный коридорчик и мимо удивленных поваров выхожу во внутренний двор.
        Уже идя по узкому и темному переулку, я мучаюсь сомнениями. Может быть, разумней было бы удрать, не оглядываясь. Но нельзя думать только о своих интересах. Непременно надо убедить противника, что я покинул Париж.
        Выглянув за угол, вижу, как двое парней выбираются из машины и вразвалку идут ко входу в ресторан. Возможно, они еще ничего не заподозрили, и лишь хотят подождать меня за столиком. А может, намерены выяснить, куда я делся. Ну что ж, пусть выясняют. Как только они скрываются за дверьми ресторана, я быстро перебегаю улицу. Рывком распахиваю дверцу машины и плюхаюсь рядом с водителем.
        Он поворачивается ко мне с удивлением:
        - Тебе чего надо?!
        Вопрос пропал даром - на слове «чего» он уже понял, с кем имеет дело. И закоченел с перекошенным лицом и сведенным судорогой телом, как будто побывал в руках у неумелого набивальщика чучел.
        - Что, узнал меня? Это за мной твои приятели пошли в ресторан. А я тут оказался. Представляешь, как они удивятся?
        Водителю, видимо, удается это представить, потому что он неожиданно возбуждается и начинает резко и беспорядочно выкидывать руки в мою сторону. Я вынужден двумя короткими и довольно щадящими ударами вернуть его в спокойное состояние. Кровь из разбитого носа заливает водителю рубашку, но зато ведет он себя теперь гораздо более смирно.
        - Молодец. Сиди тихонько. И скажи своим приятелям, что я вынужден вернуться в Москву, не завершив своих дел. И виноваты в этом вы. Но еще ничего не кончено. Я напущу на вас свою контору, и мы вас все равно достанем. Да и кроме того, счет все равно уже сейчас в мою пользу.
        Мне пора прервать свои излияния. Посмотрев в сторону ресторана, вижу, как двое парней глазеют на нас через стекло витрины. По сравнению с субтильным водителем они выглядят просто устрашающе. Поскольку они начинают спешно выбираться из-за столика с моим бифштексом, я стремительно удаляюсь с места возможной встречи.
        На бегу едва не сбиваю какую-то старушку, которая осыпает меня короткими фразами. Несовершенное знание французского языка избавляет меня от переживаний по поводу сказанного в мой адрес. Французские бабульки могут быть настоящей головной болью.
        Сворачивая за угол, вижу, как один из преследователей бежит за мной, а другой направляется в переулок с очевидным намерением перехватить меня на параллельной улице. Похоже, моя прекрасно продуманная схема небезупречна. А точнее, все домашние заготовки обратились в прах. Я-то полагал, что туповатые убийцы устроят со мной увлекательную и джентльменскую беготню наперегонки, которая быстро закончится моей бесспорной победой под их одобрительный смех. А эти скоты самым подлым образом устраивают охоту, намереваясь загнать меня в ловушку.
        Иногда требуется время, чтобы понять, насколько ты прав. Сразу за углом я утыкаюсь в непреодолимое препятствие. Веселенького зеленого цвета стена из толстого пластика, натянутого на строительные леса, перегораживает улицу от стены до стены. Огромная надпись любезно информирует о путях объезда. Но у меня нет времени разбирать ее по слогам. Прыгаю в ближайшую подворотню и становлюсь за выступ стены. И делаю промежуточный вывод. По-моему, я оказался в западне.

* * *
        Это типичный парижский дворик, тихий и чистенький - узким колодцем он поднимается на высоту четырех этажей. Шершавые оштукатуренные стены. Окна с частым переплетом и ставнями. Побеленые и простые, серые от времени дощатые ящики с цветами и вьюнками. Рядом с одной из входных дверей стоит вымытая до блеска темнозеленая с перламутровым отливом новенькая «тойота-авенсис». На мое счастье, в окнах никого из обитателей домов не видно.
        Конечно, гораздо удобнее было бы спрятаться и переждать в каком-нибудь парадном. В Москве я так бы и сделал. Но это совсем не Москва. Это Париж, и здесь большинство парадных снабжены замками. Если замков нет, то за дверью сидит консьержка. А обшаривать окрестности в поисках подъезда, где нет ни замков, ни консьержки, просто нет времени. Поэтому я поступил правильно.
        Так я бодрюсь, стоя за выступом и безрадостно поджидая своего преследователя. Чем быстрее он надумает свернуть Вэтот дворик, тем лучше. Лучше для меня. Если же он дождется своего партнера и на пару с ним начнет прочесывать округу, получится скверно. Сказать правду, это далеко не первый случай в моей биографии, когда, затеяв какое-нибудь изощренное коварство, я впоследствии горько и запоздало жалею о своих излишне хитроумных планах.
        Серьезный белобрысый мужчина лет шести в синих джинсах Ипронзительно-желтой куртке появляется в дверях Иидет через дворик, крепко держа обеими руками большой черный пакет с мусором. Не глядя по сторонам, он поднимается на цыпочки и, пыхтя, переваливает пакет через край мусорного бака. Затем так же сосредоточенно удаляется, забыв притворить за собой дверь.
        Дверь еще слегка ходит на петлях, когда мимо меня скорым шагом проходит мой преследователь. Уловив движение двери, он в несколько прыжков пересекает дворик и заглядывает в проем. Неизвестно что там углядев, он тут же разочарованно оборачиватся. И первое, что попадает в поле его зрения, это мое задумчивое лицо, выглядывающее из-за угла кирпичной кладки.
        В тот же момент в дверном проеме справа появляется анемичная молоденькая девушка с могучим рыжим английским мастифом, засыпающим на ходу. Вот оно, мое спасение - не станет же убийца стрелять при свидетелях. И я делаю неуверенное движение в сторону арки, ведущей на улицу.
        Но у меня сегодня день ошибок. Настырный парень даже не думает менять своих намерений. Вместо этого он споро вытягивает из внутреннего кармана пистолет с глушителем и направляет в мою сторону. Мгновенно падаю на четвереньки, больно ударившись коленями о булыжники мостовой. Несколько выстрелов сливаются в протяжный рваный свист. Одна из пуль бьет в стену рядом с моей головой и с отвратительным визгом уходит в небо.
        Следующая секунда приносит сразу два события. Пронзительный крик испуганной девушки заглушает урчащий шум двигателя «ситроена», который начинает осторожно протискиваться в арку с улицы. Проснувшийся мастиф тратит на осмысление ситуации на удивление немного времени. Хотелось бы верить, что собакой руководит чувство справедливости и глубокое знание людской натуры. Но возможно, что убийца просто ближе находится к хозяйке пса, и, соответственно, должен рассматриваться как первостепенная опасность, о которой девушка вполне доступно сигнализирует своими дикими воплями.
        Сейчас наступит очередь убийцы орать на весь двор: мастиф весит не меньше четырех-пяти пудов, и сбивает он преступника с ног одним толчком. Выронив пистолет, парень летит наземь. Но что мне проблемы преступников? Хотя он и молодец, стоически молчит, остервенело отбиваясь от рычащего пса. Одним прыжком перемахиваю крыло «ситроена» и вылетаю на улицу.
        Однако дело сше не сделано - где-то неподалеку бродит другой бандит, который непременно постарается меня добить. Я много тружусь над поддержанием своей физической формы, но встреча лицом к лицу со вторым противником не сулит мне ничего хорошего. Поэтому я иду по пути, где меня никто не ждет, а именно - возвращаюсь к ресторану. Еще издали вижу, что водитель вместо наблюдения за улицей занят преимущественно своим носом.
        Остается только укоризненно покачать на ходу головой. Что делать, непрофессионал он и есть непрофессионал. Кстати, я забыл кое-что сделать, а именно застраховаться от возможной автомобильной! погони. Когда парень наконец видит меня, его глаза поверх скомканного окровавленного носового платка становятся совершенно круглыми от ужаса, и он замирает. Я даже начинаю испытывать к бедняге некоторую симпатию. Он единственный человек в этом городе, который меня боится.
        Когда я нагибаюсь к автомобилю, водитель прыжком пытается перескочить на сиденье рядом, но безнадежно застревает на рычаге переключения передач и там остается. Зато у меня появляется возможность без помех протянуть руку в открытое окно машины и вытащить ключ из замка зажигания.
        - Не бойся, ты свое уже получил. С остальными разберутся мои коллеги. Жаль, что мне приходится сегодня улетать. Не забудешь передать? А ключи я возьму на память. Там, кстати, твоего приятеля покусали. Но я тут, как говорится, ни причем.
        С этими словами я спешно удаляюсь. Спустившись в ближайшую станцию метро, а именно Сент-Жорж, сажусь в поезд и еду к себе на квартиру. Вещи уложены заранее, через час такси отвезет меня в аэропорт.

* * *
        Входя в здание аэропорта смотрю на часы: до моего рейса еще полтора часа. Сегодня я самый дисциплинированный пассажир. Как только будет объявлена регистрация, я окажусь первым в очереди. А пока нахожу телефон и звоню в гостиницу. Брат Надин неприветливо сообщает мне, что ее нет дома. Что-либо объяснять ему не имеет никакого смысла. Все равно кроме Надин в этой семье мне никто не верит. Более того - после нашего последнего разговора перестала верить и она.
        Я вешаю трубку, и в это время голос диктора сообщает о начале регистрации пассажиров рейса в Афины. Быстро прохожу контроль, и, не успев с облегчением вздохнуть, уже из-за стойки вижу троих молодцов, которые появляются в зале аэропорта. Это водитель с распухшим носом и еще один из моих сегодняшних преследователей. Покусанного убийцу сменил какой-то мордатый новичок.
        Измываться над противником с безопасного расстояния не в моей привычке. Вообще, бесполезное удовольствие, как правило, в итоге оборачивается серьезными проблемами. Но надо, чтобы эти парни убедились в моем отъезде. Я задерживаюсь за барьером контроля ровно настолько, чтобы эта троица меня заметила. Наконец, они прекращают крутить головами и сосредотачивают на мне свои угрюмые взгляды. С счастью, они не выказывают намерения перемахнуть барьер и учинить драку прямо в зале отлета. Собственно, в этом нет необходимости - в койне концов я выполнил их требование и теперь, хотя и с некоторым запозданием, убираюсь из Парижа.
        Однако меня интересует еще одно. Этих троих так срочно примчаться в аэропорт заставил мой рассказ водителю о сегодняшнем отъезде. Вполне вероятно, что впопыхах они не задумались над тем, совпадает ли время моего отлета с расписанием рейсов в Москву. Сейчас же у них появилось время поразмыслить над этим вопросом.
        Я прав - водитель оказывается самым сообразительным из прибывшего трио. Он вдруг начинает оживленно озираться в поисках информационного табло. Шевеля губами, меньший из бандитов читает список ближайших рейсов, затем дергает одного из напарников за рукав и принимается что-то горячо рассказывать. Но те только раздраженно отмахиваются. Такая реакция мне нравится. В конце концов, какая им разница, куда именно я собрался. Главное, что я улетаю.
        Однако водитель оказывается не только ни более сообразительным, но и наиболее настырным. Завязывается перепалка, сопровождаемая короткими возгласами, тыканием пальнем в сторону табло и взаимными толчками в грудь. Появление вдалеке среди голов пассажиров двух полицейских фуражек заставляет парней мгновенно успокоиться. Шумливое трио прекращает свару и дружно поворачивается ко мне. Все-таки они забавные ребята. Когда разглядываешь их через два ряда чиновников и под наблюдением полицейского патруля.
        Удостоверившись в том, что эти трое еще раз зафиксировали мое присутствие за чертой паспортного контроля, демонстративно смотрю на часы и иду в глубину зала отлета.
        Теперь я могу пойти выпить чего-нибудь крепкого в баре. Мне это нужно. И я это заслужил. Впереди ждут Афины.

* * *
        - После этого он почти оторвался от моих людей, но они его вычислили. Он поехал в аэропорт. Там прошел регистрацию и…
        - Я не верю, что он улетел из Парижа.
        Перебив Хелле, Ковальски не стал продолжать. Он даже не обрадовался новости об отъезде Соловьева. Скорее, он казался озадаченным. Не слушая дальше, он качал головой и думал о своем. Хелле, прикусив от досады губу, настаивал:
        - Мои люди довели его до аэропорта. Они видели, как он прошел регистрацию. Рейс был московский.
        С разбегу сказав про московский рейс, Хелле тут же пожалел об этом. Но ему очень хотелось закрыть тему Соловьева, и поведение Ковальски его раздражало. Между тем, Ковальски не проявлял ни малейшего неудовольствия. Подняв на Хелле глаза, он насмешливо спросил:
        - Трудно обманывать себя, если тебе в этом мешают? Перебивают, не дают договорить?
        Ковальски улыбался без тени издевки. Помолчав, он терпеливо объяснил:
        - Мы не слишком долго разговаривали с Соловьевым тогда, в ресторане. Но мне кажется, я его понял, просчитал.
        - И каков вывод?
        Вопрос Хелле прозвучал более язвительно, чем он сам того хотел. Но Ковальски был слишком погружен в логику своих слов, чтобы обращать внимание на выпады своего агента.
        - Вывод, дорогой мой, таков, что Соловьев не относится к типу людей, которые отказываются от своей цели. Если он отверг деньги, причем деньги большие, с чего вдруг ему убираться из Франции?!
        - Но он действительно улетел!
        - Давайте исходить из установленных фактов. Насколько я понимаю, ваши люди всего лишь видели его в аэропорту прошедшим регистрацию. Не более того. Могу предложить этому несколько объяснений. Первое: Соловьев никуда не улетал, он заморочил вам голову и сейчас находится в Париже. Второе: он улетел, но ему пришлют замену, человека, которого мы не знаем. Третье: он улетел с какой-то неведомой нам целью, но вскоре вернется. Какой вариант вам больше нравится?
        Хелле пожал плечами. Он прекрасно понимал, что Ковальски прав. Как ни странно, своим отлетом Соловьев отобрал у них инициативу, и теперь приходилось принимать решение вслепую.
        Не дождавшись ответа, Ковальски сам подвел итог:
        - Гадать бесполезно. Все три варианта почти равноправны. Поэтому нам остается лишь проверить пассажиров всех рейсов и узнать, куда действительно улетел Соловьев. Если он полетел не в Москву, вполне вероятно, еще можно будет что-нибудь сделать. Это первое. И второе - держать ваших людей во всех наиболее вероятных местах его появления в Париже.
        - Как долго?
        На этот раз плечами пожал Ковальски:
        - До тех пор, пока не состоится запуск «Гермеса».

* * *
        В самолете я расслабляюсь впервые за много дней. Теперь очередь Бортновского поработать. И сделать за время моего отсутствия он должен много - все, о чем мы договорились во время последней встречи. Наши с ним роли постепенно меняются, и теперь, когда Бортновский проникся предложенной ему идеей, его профессионализм является залогом успеха. Сидя вчера у него в квартире, я пытался найти бреши в нашем плане подготовки.
        - Леня, что мы с тобой еще не предусмотрели?
        - Нужны документы, уйма документов: каталог коллекции, оценочный протокол с какой-нибудь выставки, официальное заключение экспертизы, переписка со специалистами, где речь идет о коллекции и так или иначе подтверждается ее художественная ценность, и общая стоимость. Кстати, каталог желательно бы иметь настоящий, выполненный полиграфическим способом, с цветными иллюстрациями.
        - Н-да, задачка. Это максимум желаемого. Без чего можно обойтись?
        - Думаю, без любой половины. В конце концов, можно сослаться на то, что коллекцию по сути дела хранили дома и она толком не выставлялась. Но все равно, какие-то документы нужны. И чем больше их будет, тем скорее мы достигнем цели. Мы имеем дело с непрофессионалами в этой области, и они будут ориентироваться на количество и разнообразие предложенных аргументов, а не на их качество.
        Наконец, я сдался:
        - Все понял. Давай сделаем так. Прежде всего, пока меня не будет в Париже, купи приличный компьютер, принтер и сканер…
        - Подожди, а кто будет за все это платить? Ты денег дашь?
        - Нет, не дам. Сам заплатишь. Это будет твой вклад в уставной капитал нашего предприятия. Нет денег - займи еще у кого-нибудь. Тебе это не повредит, все равно у тебя положение такое, что хуже не бывает. Да, и кроме того, оплати мою поездку за коллекцией. Я как-никак государственный служащий, и средств на это у меня нет. Не возражай, денег потребуется не слишком много. Обещаю в командировке обойтись без цыганского хора и купания актрис в шампанском.
        Неохотно кивнув, Бортновский задумчиво проговорил:
        - Надо будет достать какие-нибудь образцы документов основных галерей Европы, по возможности, с печатями. В принципе здесь, в Европе, печати на документы ставить принято далеко не всегда, и главное - это подпись. Но россияне почему-то с почтением относятся именно к печатям на документах, а мы должны произвести на них впечатление.
        Бортновский вдруг оживился:
        - Изготовление фальшивых писем и актов экспертизы открывает такой простор для творчества!
        - Вполне вероятно, но не опережай события. Не забудь узнать, сколько будет стоить изготовление черно-белого или цветного каталога коллекции, и как быстро он может быть сделан. Естественно, что фотографии там будут помещены выборочно. Всю коллекцию снимать для каталога нет смысла. Да и самих каталогов нужно будет сделать не больше десятка или двух.
        Все уже обговорено. Но опыт приключений в других странах показывает, сколько людей может пострадать в ходе попыток отстоять идеалы добра и справедливости. И я не мог не предупредить Бортновского, тем более, что он пребывал в предвкушении прибыльного и, как ему теперь казалось, легкого предприятия.
        - Леня, тут вот еще какое дело. Ты не пугайся, но всяко бывает, и может статься, Хелле прознает о наших планах. Или ему донесут о твоей двойной игре. Поэтому будь настороже. Если почувствуешь, что эти ребята ведут себя странно, приостанови свои контакты с ними.
        Я безжалостно разбил мечту, и настроение у Бортновского испортилось в одно мгновение. Раздраженно запыхтев, он спросил:
        - Что значит «странно»?
        Как бы это растолковать Леониду поделикатнее? Я постарался проявить максимум такта, чтобы не травмировать его психику еще больше.
        - Ну например, они вдруг пригласят тебя на загородный пикник. Или предложат поехать в Лион для опенки какой-нибудь картины. И при этом пообещают очень хороший, необычно хороший гонорар. На этот случай мой тебе совет - не езди, скажись больным или придумай что-нибудь еще. Если все-таки станешь встречаться с ними, делай это на людях. А еще лучше держись от них в стороне.
        Бортновский скривил губы:
        - Хорошее дело «держись в стороне»! А как ты собираешься проворачивать все это дело, если я буду держаться в стороне?
        - Я имею в виду время моего отсутствия в Париже. Скоро я вернусь и смогу тебя подстраховывать, а в случае контактов с ними, особенно, контактов по их инициативе, окажусь поблизости. Так я по крайней мере буду уверен, что они не смогут дать тебе по голове и утопить в Сене.
        Бортновский прервал меня, взмахнув руками:
        - Подожди, а кстати, как мы с тобой будем связываться?
        - А мы не станем связываться. Если будет очень нужно, я тебя найду. Но, скорее всего, особой необходимости в этом не будет. У тебя сейчас две задачи. Одна - сделать все, о чем мы договорились. Вторая - избегать конфликтов с кредиторами. Чтобы они тебе не отстрелили голову до того, как ты разбогатеешь.
        Леонид поморщился:
        - Очень смешно! Ты начинаешь повторяться. Смотри, как бы наши клиенты тебя не прибили раньше, чем меня.
        Последние слова Бортновского звучали в сознании, пока я ехал в аэропорт. Он оказался прав - только чудо помогло мне разминуться с троицей преследователей в зале отлетов аэропорта.

* * *
        Отдохнув один день под жарким солнцем Греции в гостинице «Маре Ностру», чувствую себя в силах заняться тем делом, ради которого, собственно, и приехал. Из своего номера звоню по телефону, полученному на Монмартрском холме от седого специалиста в области живописи, и догово-риваюсь с господином Янакисом о встрече.
        На следующее утро около одиннадцати я уже дежурю на углу площади Аммония. Эта площадь фигурирует почти во всех разговорах русских туристов. Она служит ориентиром в походах за покупками, и, кроме того, поблизости находятся лавочки и магазины, в которых торгуют шубами. Торговцы стоят на улице и по-русски зазывают к себе покупателей. Как они выделяют русских из шумной и суетливой толпы, остается загадкой.
        Центральная площадь Афин больше похожа на небольшой перекресток нескольких улиц, посреди которого, ко всему прочему, идет то ли строительство, то ли ремонт мостовой. Это придает площади еще менее презентабельный вид.
        Ровно в одиннадцать рядом со мной останаливается небольшая серебистая «тойота-авенсис». Водитель, не вылезая из машины, распахивает дверцу. В машине ее владелец - смуглый худощавый грек с задумчивыми печальными глазами и короткими курчавыми, совсем седыми волосами, - молча жмет мне руку.
        Только после того, как машина вливается в поток движения, он раскрывает рот:
        - Давайте поговорим о деле в одной таберне. Здесь недалеко.
        И снова замолкает. Уже сделав заказ в таверне, или как здесь называют ресторанчики, «табсрне», Я накис кладет худые руки со сцепленными пальцами на стол и спрашивает:
        - Итак, что я могу для вас сделать?
        Мне требуется несколько минут, чтобы изложить свою просьбу, и все это время Янакис невозмутимо смотрит на меня. Этот грек все больше мне нравится. С таким же выражением лица он бы принимал заказ на ящик узо - кошмарной, на мой вкус, анисовой водки, которой здесь потчуют «за счет заведения» всех посетителей ресторанов. У этой водки, которую у меня на родине еще иногда поэтически именуют «каплями датского короля», а во Франции - «пастис», - угнетающий вкус микстуры от кашля. Каждый раз, когда официант, сладко улыбаясь, сообщает, что это угощение предоставляется бесплатно хозяином заведения, меня тянет сказать, что ни один здравомыслящий человек за деньги это пить и не станет.
        И сегодня официант приносит нам два стаканчика, до половины наполненных узо. Он торжественно бросает туда лед, и у нас на глазах содержимое стаканов становится молочно-белым. Мой собеседник с наслаждением пригубливает принесенный напиток, я невежливо воздерживаюсь.
        Выслушав меня, Янакис задумывается. Затем негромко говорит:
        - Господин, который меня вам рекомендовал, знает, зачем я вам понадобился?
        - В общих чертах. Поэтому он, собственно, и посоветовал обратиться именно к вам. Он характеризовал вас как одного из ведущих специалистов в данной области.
        Янакис принимает комплимент хладнокровно.
        - Спасибо. На какую сумму примерно вы хотите создать коллекцию?
        - Около семи-восьми миллионов.
        Грек задумывается еще глубже. Потом молча принимается за салат из помидоров, огурцов, лука, сладкого перца, маслин и брынзы. Закончив трапезу, Янакис вздыхает:
        - На это требуется время.
        - Тот, кто вас рекомендовал, сказал мне, что вы коллекционировали подобные вещи. Более того, у вас хорошее собрание подделок. Это облегчает задачу. Основа есть, остальное можно сделать.
        - Так-то оно так. Но некоторые из вещей, которые я собирал, известны специалистам.
        - Специалисты эту коллекцию смотреть не будут.
        Впервые за время нашего знакомства мой собеседник усмехается:
        - Этого действительно лучше избегать. Ну, хорошо, сколько у меня есть времени для изготовления заказа? И как вы намерены расплачиваться?
        - Что касается времени, то его очень мало. Было бы хорошо уложиться в недели полторы, от силы две. Я хочу сказать, самое позднее через пятнадцать дней коллекция должна быть в Париже.
        Грек поднимает руки ладонями вверх и явно намеревается выразить свое негодование по поводу этих требований. Но он еще не все знает о моих намерениях, поэтому возмущаться рано.
        - Подождите негодовать. Мои условия еще хуже, чем вы можете предположить. Сейчас я готов оплатить только расходы на изготовление работ, и лишь по завершении всей операции вы получите остальное.
        Moi'i собеседник задумчиво говорит:
        - Это неслыханно и совершенно неприемлемо.
        Однако выражение его лица свидельствует как раз об обратном. Оно означает, что мое предложение в принципе может обсуждаться, хотя и в ходе трудных торгов.
        - Я понимаю ваше недовольство, но ничего не могу поделать - у меня нет денег.
        - Вы не учитываете некоторые вещи. Наши художники пишут совершенно в другой манере.
        - Я знаю не так мало, как вы думаете. Действительно, то что, продается в магазинах для туристов, выглядит угнетающе. Однако у вас есть хорошие профессионалы. До встречи с вами я походил по улицам вокруг Акрополя и посмотрел выставленные на улицах работы. Эти ребята могут почти все. И уж точно делать копии.
        Мой собеседник не сдается.
        - Есть еще проблема получения соответствующих материалов. Нужны старые холсты, бумага и так далее. Все это требует средств и времени.
        - Это технические детали, которые я, увы, не могу решить за вас. Нам сейчас нужно достичь принципиальной договоренности.
        Янакис печально вздыхает.
        - Вы выставляете очень тяжелые условия. Кроме того, есть еще проблема доставки работ до места. Это будет стоить тысяч пятнадцать-двадцать долларов. Я считаю доставку в центр Западной Европы.
        - Доставку мы оплатим.
        - Хорошо, что хоть так. Что вы можете сказать об общей сумме, которую вы предполагаете мне выплатить?
        - Давайте посчитаем вместе. Я думаю, что общая номинальная стоимость коллекции, о которой идет речь, составляет около семи-восьми миллионов долларов. Чтобы быстро продать ее и оставить покупателю надежду на прибыль в случае перепродажи, нужно отдавать это собрание, скажем, миллиона за четыре-четыре с половиной. Ровно треть - ваша.
        - Половина.
        Жители древней Лаконики вряд ли смогли бы выразить мысль более сжато и ясно, чем мой собеседник. Впрочем, выставлять требования всегда легче, чем отклонять чрезмерные притязания. Поэтому мне приходится быть многословны Nt.
        - Мне еще предстоит убедить своих партнеров, что вам следует отдать хотя бы двадцать пять. На большее они вряд ли пойдут, потому что картины все-таки не настоящие. Я преклоняюсь перед вашим знанием предмета и профессионализмом, но, согласитесь, главное - умение продать изготовленный продукт.
        Янакис снова начинает тяжело вздыхать, но в конце концов мы достигаем договоренности почти по всем пунктам. Более того, Янакис соглашается доставить заказ в указанное место, с тем чтобы мне не пришлось ждать его исполнения в Греции.
        Под конец я вдруг вспоминаю, что чуть не упустил важную деталь:
        - Кстати, мне нужно будет взять с собой некоторые работы. Из тех, которые войдут в коллекцию. Причем десятка полтора. Хорошо бы из, них иметь четыре-пять настоящих работ. Конечно, недорогих. Можно графику, она будет стоить по полторы-две тысячи лист или даже меньше, и за них я вам заплачу.
        Янакис с усмешкой кивает. Этому человеку не нужны дополнительные пояснения.
        Мы отмечаем заключение сделки распитием еще одной бутылки красного греческого вина и договариваемся о встрече в офисе Янакиса через день. Нам еще предстоит обсудить конкретный перечень картин, которые должны войти в коллекцию. На этом моя задача в Греции будет выполнена.

* * *
        Каждое утро в отеле «Маре Ностру» согрето предвкушением завтрака. Шведский стол здесь обилен, а обслуживание заставило бы прослезиться американского миллионера или английского аристократа. По крайней мере мне, шпиону средней руки, оно нравится.
        В ресторане гостиницы я попал за стол с тремя соотечественницами лет по тридцать. Они работают в инофирме, и, бросив мужей с детьми в Москве, приехали сюда отдыхать. Все три, как специально подобраны - разной масти и цвета глаз. Распознав во мне земляка, они хором закричали:
        - Ура! Теперь есть кому занимать лежаки на пляже, ходить за вином и ограждать от посягательств.
        - Что, были посягательства?
        На мой кислый вопрос последовал исполненный женской логики ответ:
        - Не было. Но мало ли что.
        Но посягательства стали неизбежны, так как именно с моим появлением барышни осмелели до нахальства. В первый же вечер они потребовали, чтобы я испросил для них разрешения сфотографироваться с мэтром ресторана. Мэтр Джордж действительно хорош - высоченный красавец в белом костюме, на него засматриваются все женщины. Некоторые даже уезжают с ним по вечерам в Афины.
        Сегодня утром я встретил мэтра за воротами гостиницы, когда он запирал машину. Вчера еще мэтр приезжал на небольшом новеньком «фиате-пунто», а сегодня у него здоровенный старый «ауди-100», когда-то серебристый, а теперь похожий на местами проржавевшую железную щуку.
        В конце завтрака Джордж подходит к нам и, изящно склонившись над столом, приглашает любых двух дам вечером на открытие сезона дискотек. Увы, только двух, больше билетов не смог достать.
        Несмотря на работу в инофирме, знания английского у милых дам едва достигают уровня Джорджа, и беседа приобретает односторонний характер. Мэтр поясняет, что представление будет в ночном кабаре, которое находится на окраине Афин, километрах в тридцати от нашего отеля. К утру они вернутся обратно. При этих словах мэтр выразительно смотрит на меня - третью барышню он великодушно оставляет в виде отступного единственному в компании мужчине.
        Из всего сказанного барышни поняли только то, что их вечером будут ждать в баре гостиницы. На какой предмет и в каком составе, они явно не уловили. Однако мои попытки вклиниться в разговор решительно пресекаются.
        - Не лезь, не с тобой разговаривают! Видишь, нас приглашают.
        - Куда приглашают, дуры несчастные?!
        Однако несчастные дуры лишь трясут своими разноцветными головами, преданно глядя на обворожительного грека и повторяя «йес» - иностранное слово, которое у них получается наиболее отчетливо.
        Наконец, мэтр, лучезарно улыбаясь, раскланивается, а барышни принимаются возбужденно обсуждать свои наряды на вечер. Когда первые восторги утихают, я осторожно встреваю в их трескотню:
        - Девушки, не сочтите за бестактность: вы ясно поняли, куда вас зовут?
        - Как куда? В бар и на танцы.
        - Да, только плясать будете не вы, и не надейтесь - там уже есть свои танцовщицы. Этот обворожительный мужчина вместе со своим приятелем зовет вас в ночное кабаре в полусотне верст отсюда. Обешал привезти обратно под утро. Правда, берут только двух. Третью из вас он оставляет мне. Ну-с, давайте решать, кому из вас я больше приглянулся. Только не надо скидываться на пальцах, это унизит мое достоинство. Еще хорошо бы обойтись без драки, хотя небольшая потасовка посреди ресторана и польстила бы моему самолюбию.
        Переход от бурного восторга к подавленному молчанию занял не более секунды. По задумчивому выражению лиц дам я понял, что ответа ждать придется долго. Барышни молча прикидывали различные сценарии ночного путешествия, и каждый раз заключительная часть вояжа выходила малоутешительной.»
        - Ну хорошо, я буду в баре. Понадоблюсь - зовите.
        Понадобился я уже через четыре с половиной минуты. Три пары цепких рук стаскивают меня с высокого табурета и волокут на открытый воздух. Затем я выслушиваю эклектичную смесь лести, уговоров и угроз. В результате, напутствуемый классической фразой «иди и соври что-нибудь», плетусь к мэтру. Простодушная ложь о женах друзей и деловых партнеров, за которыми я должен приглядывать, не могла бы обмануть и младенца, не то что такого тертого ловеласа, как этот красавец. Хлопнув меня по плечу, он ухмыляется:
        - Э, брось, какие там мужья. Просто дамы побоялись ехать с нами бог знает куда на ночь глядя. Ладно, не страшно. Хорошо, что вовремя сказал. Еще есть возможность пригласить кого-нибудь другого.
        Однако и портить отношения с постояльцами мэтр не хочет. В обед он неторопливо подходит к нашему столику у просторного окна - мои спутницы при этом заметно напряглись и перестали жевать - и, склонив по-птичьи голову набок, отчетливо говорит по-русски, совсем как ученый скворец:
        - Ну что?
        И затем уже по-английски:
        - Я не Джордж, как вам раньше говорили. Нет, не Джордж. Меня зовут Дракула, и я пью кровь беззащитных девушек, которые осмеливаются со мной уезжать в ночь. Но есть выход, ибо я достал еще два билета. Теперь вы можете взять свою подругу и вашего спутника. Он гарантирует вашу безопасность. А моего приятеля уж как-нибудь втиснем в машину.
        Пока сумасбродные барышни восторженно благодарят мэтра, мне в голову приходит парадоксальная мысль: их мне послало небо в качестве не то наказания, не то напоминания о том, что мне тоже многие люди помогали в разное время. Некоторые даже пострадали на этом. Теперь я, в свою очередь, должен заботиться об этой троице симпатичных вампиров.
        И еще одно - мне не нравится легкость, с которой Джордж ухитряется решать возникающие проблемы.

* * *
        Войдя в квартиру, Вера не глядя повесила сумочку на вешалку и пошла по комнатам по поисках бабушки. Та не любила, когда ее окликали через весь дом, и долгие молчаливые путешествия по дому под легкий скрип паркета были частью детских воспоминаний Веры.
        Завадская читала у окна в комнате, которую она называла «турецкой», хотя из Турции здесь был только ковер на полу. Остальная обстановка - кресла, балдахин над диваном, две сабли в простенке между окнами, еще один ковер на стене - была обязана своим происхождением почти всем странам Ближнего Востока. Опершись локтем на одну из многочисленных подушек с кистями, Завадская держала на отлете небольшую книгу стихов Эмилии де Жирарден. Вера прекрасно знала это издание 1834 года - его появление в руках бабки было знаком дурного настроения.
        Молча сев в кресло, Вера взглянула в окно. В тени куста жимолости рыжий персидский кот Бонапарт, замерев, неотрывно смотрел на ворону. В его имени отразился патриотизм Завадской, которая в случае проступков со стороны своего любимца задавала ему трепку, назидательно напоминая о несчастливой судьбе его тезки. Ворона степенно прогуливалась по стриженому газону, не чуя беды и не обращая ровно никакого внимания на куст и кота.
        Оторвавшись от чтения, Завадская проследила за взглядом внучки. Вера с бабкой были похожи друг на друга. Это часто создавало проблемы в их отношениях, зато избавляло от необходимости давать лишние объяснения.
        Отложив книгу, Завадская сняла очки и, помолчав, спросила:
        - Тоже не в настроении сегодня?
        Вера молча кивнула, не отрывая взгляда от дворика за окном. Бонапарт сделал едва заметный мягкий шаг в сторону вороны. Птица неторопливо, с прискоком прыгнула вперед, взмахнула крыльями и уселась на забор. Оттуда она, наклонив голову, стала без стеснения разглядывать кота. Поняв, что его надули, Бонапарт принял равнодушный вид и отвернулся, а после надлежащей паузы с достоинством удалился в дом. Ворона, не выдержав, издевательски каркнула ему вслед.
        - Где твой красавец?
        Это был единственный вопрос, который Вера не хотела бы сейчас обсуждать. Именно поэтому бабка его и задала.
        - Не знаю. Он не звонил два дня. Может быть, занят. Но мне почему-то кажется, он уехал.
        - Он не похож на человека, который уедет, не простившись. Но пусть даже и так. Если судьба захочет, вы снова встретитесь. Мы с твоим дедом в молодости расстались на три года. Потом случайно столкнулись в доме знакомых. И были вместе тридцать лет. А после него мне все мужчины казались неинтересными.
        Вздохнув, Вера повернулась от окна.
        - Но у тебя дед был все-таки. А Алексей… Понимаешь, он не боится терять. Это страшно. И для него существует только его работа. Его постоянные дела сводят меня с ума. Мы оба знаем, что он уедет, и притворяемся, что это не так.
        Понимающе кивнув, Завадская заметила:
        - Я не верю мужчинам, готовым ради женщины бросить все. Хуже - только женщины, которые этого требуют. Не заставляй его выбирать, иначе ты его потеряешь.
        Помолчав, она добавила:
        - Хотя мне надо бы говорить совсем другое. Я меньше всего хочу, чтобы тебя кто-то забрал у меня. Не представляю, как буду без тебя жить.

* * *
        Ночь опускается быстро, в прохладном черном небе вечные звезды равнодушно наблюдают за нашей суетой вокруг старого автомобиля.
        Пытаюсь сесть на переднее сиденье, но Джордж возражает, показывая на синеглазую, на которой нынче вечером маленькое черное платье от Диора:
        - Нет-нет, пусть здесь садится моя сегодняшняя партнерша по танцам. А вы болтайте себе на заднем сиденье. Ты, Алекс, сядь туда, за мной будет место только для девушек - я далеко отодвигаю сиденье, и для твоих длинных ног не хватит места.
        Столь тщательную рассадку не часто встретишь на посольских приемах, не то что в изношенных ржавых машинах. Безо всякой задней мысли, просто так, я решаю провести небольшой эксперимент. Глупо не доверять всякому, кого встречаешь на жизненном пути, но еще глупее отмахиваться от любых, пусть самых пустячных подозрений.
        - Братцы, теперь, когда мы все познакомились, может, вы поедете без меня? Что-то мне нехорошо, излишек вина за ужином сказывается. Тем более что вам еще надо уместить сюда приятеля Джорджа.
        Барышни реагируют быстрее мэтра. Пока этот красавец суетливо и безмолвно размахивает руками, мысленно подбирая слова, голубоглазая доброжелательно интересуется:
        - Ты что же, мерзавец, удумал? Бросить нас решил?
        Кареглазая, ее верная подруга, подхватывает:
        - Эти два подлеца сговорились. Ты хочешь, чтобы мы втроем остались с тобой? Скажи только слово, и ты эту ночь запомнишь навсегда.
        Прежде чем я успеваю ответить на эту зловещую двусмысленность, Джордж со злостью швыряет на асфальт недо-куренную сигарету:
        - Алекс, черт возьми, мы же договорились!
        Вот кто больше всех хочет, чтобы я поехал в кабаре. Отчего бы и нет? Пойдем ему навстречу - все равно, чему быть, того не миновать.
        Минут через двадцать машина взбирается на холм над Афинами. С высоты видна почти вся столица вплоть до основания подступающих гор. Почти весь город - море рассыпанных огней небольших домов. Только в центре громоздятся современные стеклянно-бетонные здания, да в нескольких местах одиноко стоят руины древних храмов.
        История действительно бурного развития Греции закончилась многие века тому назад. Главные события для этой страны произошли в древней истории. Памятники, рисунки на футболках, названия улиц - все напоминает о временах Александра Македонского и Афинской республики.
        А дальше - провал на целые исторические эпохи, когда страна находилась на обочине всеобщего развития и искала свое место в мире. Эти поиски длятся до сих пор. Как сказал мне в разговоре Янакис, почти никто из состоятельных греков не живет на родине. Большинство, разбогатев, уезжают в Европу или Америку.
        Джордж притормаживает у небольшой таверны.
        - Сейчас поужинаем, ведь в кабаре нам ничего, кроме спиртного не подадут.
        Хозяин таверны привествует нас по-русски. Выслушав заказ, он, сверкнув улыбкой,'исчезает, чтобы через минуту появиться, неся на блюде двух громадных омаров. Водрузив поднос на наш стол, хозяин щелкает несчастных членистоногих по глазам. При этом те начинают шевелить усами и лениво пытаются удрать.
        Вздрогнув от отвращения, кареглазая спрашивает:
        - Зачем он это делает?
        Джордж хмыкает, мы задумываемся. Хозяин между тем время от времени повторяет свой изуверский трюк. Русской части присутствующих становится нехорошо. Наконец, кареглазая догадывается:
        - Он хочет показать, что они свежие, еще живы.
        Синеглазая вмешивается в разговор, по-русски обращаясь к хозяину:
        - Все, уноси ты их. Хватит измываться.
        Легкий ужин с вином проходит весело, минут через сорок мы покидаем таверну и отправляемся дальше.
        Пока все идет хорошо. Вот только долго ли… Мои размышления прерывает короткий визг покрышек. Чертыхаясь, Джордж сворачивает на обочину.
        - Что там у тебя?
        Пожав плечами, грек вылезает из машиины и ныряет под капот. В воздухе повисает ощутимый запах бензина.
        Тишина, остывающее шоссе, на обочине жесткая выгоревшая трава, дымная пыль поднимается в свете фар. Трещат сверчки, а может быть, цикады - голоса этих тварей Яне различаю. Изапах бензина.
        Впереди телефонная будка, вокруг ни души. Удачное место для поломки. Запах бензина.
        - Ну-ка быстро, девушки, выбирайтесь все из машины. Искорее отойдите к телефонной будке. Закройте рты и выметайтесь, иначе я вас за ноги вытащу. Вы что, не чувствуете запаха? Машина вот-вот взлетит на воздух.
        Барышни более или менее грациозно выпархивают из автомобиля и, покачиваясь на высоких каблуках, спешно удаляются в сторону телефонной будки. Обойдя автомобиль, подхожу к греку, который быстро хватается за капот и торопливо сообщает:
        - Что-то с двигателем, пойду позвоню. Пусть пришлют такси. А куда девушки пошли?
        Отвечаю в одесской манере вопросом на вопрос:
        - А где твоя машина?
        Странно, но Джордж совсем не пугается. Он задумчиво смотрит на меня, опуская капот. Прикидывает, подлец, может ли справиться со мной?
        - Я спрашиваю, зачем ты свою машину сменил на эту здоровенную колымагу? Ну хорошо, подсказываю: ты знал, что все равно в конце концов мы поедем вместе. Заряд тебе заложили под бензобак, поэтому ты меня туда и сажал. Сейчас ты разрезал бензопровод, вот и…
        Джордж кидается на меня, одновременно пытаясь залезть в карман пиджака. Нормальные люди так не поступают, тем более открыв грудь для удара коленом.
        Крякнув, грек оседает на асфальт. Изо рта у него стекает струйка крови. Но его совсем не жалко. Меня бы кто пожалел. Когда мэтр брал деньги, он знал, на что идет.
        Обшарив карманы Джорджа, выбираю только тот единственный предмет, что может мне пригодиться, остальное сую обратно. Преодолев вялое сопротивление, запихиваю грека на водительское сиденье и, сев рядом, пару раз хлопаю по щекам, чтобы он окончательно пришел в себя.
        - Кто тебя нанял? Ты долго за мной следил? Так кто тебя нанял? Что ты обо мне узнал? Кто тебе заплатил?
        Будь у меня больше времени, я бы его непременно расспросил о другом. А именно, что чувствует человек перед тем, как вместе с одним заказанным убить трех безвинных. Но мэтр оказывается крепким парнем. Из его злобного бурчания я разбираю только посулы скорых неприятностей. Тут мне в голову приходит неожиданная мысль.
        - Ты мои телефонные звонки из номера гостиницы отслеживал?
        Грек только угрюмо пялится на меня, но мне достаточно и этого молчания. Из гостиницы я звонил только сегодня днем, и дальше Джорджа информация пока еще не пошла. Но мэтр уже знает номер Янакиса, а значит, он фактически оказался в курсе моих переговоров. Это скверно, очень скверно. Мэтр, наверное, даже не подозревает, насколько это плохо.
        Нащупав ручку двери, Джордж пытается рывком выбраться из машины. В попытке удержать грека почти непроизвольно попадаю кулаком ему в висок, и он оседает, навалившись на руль.
        Захлопнув дверь машины, быстро бегу к телефонной будке. Не успеваю сделать и» двух десятков шагов, как за спиной упруго ахает взрыв.

* * *
        Оторванный оранжевым пламенем капот, который еще недавно поднимал-опускал грек, плавно кувыркаясь в воздухе, падает на асфальт. В машине никакого движения, только пламя вырывается из разбитых окон. Все, как в американском кино среднего уровня.
        Барышни, сбившись в кучку, стоят у телефонной будки. Такими испуганно-покорными они мне нравятся больше всего.
        - Звоните, вызывайте полицию. Я ведь ему говорил, что пахнет бензином, а он решил попробовать завести машину. И вот результат.
        Эти же слова я повторяю прибывшим через пятнадцать минут патрульным. Пожарные в это время гасят уже догорающий автомобиль. Впечатлительные дамы, обещав позже встретиться с полицией, уехали на такси в отель.
        Полиция довольно скоро удовлетворяется моими показаниями, особенно после того, как я рассказал о преследовавшем нас всю дорогу запахе бензина. Более того, экипаж патрульной машины любезно подвозит меня до гостиницы.
        Распрощавшись с полицией, мимо своего бунгало иду к берегу моря. Мне есть что сказать самому себе. Хелле и его люди оказались гораздо более сообразительными и, значит, много более опасными, чем я полагал. В считанные дни они сумели вычислить мое местонахождение и организовать попытку ликвидации. Остается только надеяться, что Джордж действительно не успел сообщить своим то ли заказчикам, то ли партнерам номер телефона Янакиса. Если Хелле смог меня отыскать в Афинах, то уж по номеру телефона вычислить мои планы он способен и подавно.
        В невеселых размышлениях бреду по песчаному пляжу и дальше, влево, где тропинка поднимается на гору к крутому обрыву над камнями. Внизу море размеренно накатывает шипящие волны на отлогий песчаный пляж и негромко шлепает ими о редкие валуны далеко внизу. Из заднего кармана достаю предмет, который в последние два часа, занятых общением с полицией, казалось, мог довести меня до сумасшедшего дома. Если не до сумасшедшего дома, то до тюрьмы уж точно. Разжимаю пальцы, и пульт дистанционного управления миной, исчезая во тьме, летит в почти невидимое морс.

* * *
        На следующий день отправляюсь в офис к Янакису неподалеку от Аммонии. На табличках у стеклянной входной двери с автоматическим замком названия дюжины фирм, среди которых и компания «Эллас Артс» моего знакомого.
        Янакис встречает меня приветливо, и, попросив секретаршу сделать нам кофе, сразу же говорит:
        - Я все это время обдумывал ваше предложение. Хочу еще раз сказать: мне кажется, что это дело может быть успешным.
        - Именно поэтому я к вам и обратился. Как вы считаете, удастся ли нам уложиться в оговоренные сроки, то есть две недели? Если этого не произойдет, вся сделка не просто окажется под угрозой - она совершенно точно сорвется.
        Задавая вопрос, я на самом-то деле хочу спросить, уложится ли в срок мой собеседник, но из деликатности употребляю местоимение «мы». Приятно, что мой такт оценили. Янакис улыбается, опустив глаза.
        - Заверяю вас, если я берусь за дело, то имеется ввиду, что выполнение всех условий гарантируется.
        - Прекрасно. Я рад, что мы понимаем друг друга. Вы подготовили работы, которые я мог бы взять с собой?
        Здесь мой собеседник показывает, что некоторые люди не способны правильно оценить взятого с ними дружеского тона.
        - Хотите заранее сделать каталог? Или будете показывать покупателю?
        Нужно отдать должное проницательности этого человека. Но и поощрять его любопытство тоже не следует. Поэтому я доброжелательным тоном повторяю свой вопрос:
        - Простите мою настойчивость, но я все-таки хотел бы знать, готовы ли картины, о которых мы договаривались?
        На этот раз Янакис проявляет больше такта. Он быстро поднимается и жестом предлагает мне следовать за ним. В соседней комнате стоят прислоненные к стенам примерно два десятка работ. В основном это портреты, эскизы театральных декораций и костюмов. Есть несколько натюрмортов и пейзажей. Янакис молча протягивает мне список картин с их кратким описанием. Обозначены размеры, название, техника и год исполнения каждой вещи. Отдельно указаны шесть подлинных работ.
        - Хорошо, я забираю эти вещи, и буду ждать новостей. Прошу звонить мне вот по этому телефону и говорить о деле только со мной. В том смысле, что не следует никого просить передать мне, что вы звонили, и так далее.
        Янакис слегка обижается:
        - Зря предупреждаете. Я старше вас раза в полтора, и занимаюсь этим бизнесом без малого двадцать пять лет.
        - Ну тогда извините. Как насчет полного списка работ?
        - Вот, пожалуйста. Я исходил из предложенной легенды. А именно: коллекция собиралась в тридцатые и пятидесятые годы с перерывом на войну. Затем она хранилась в семье и не выставлялась. Кое-какие работы были проданы по необходимости. Отсюда некоторые особенности собрания - оно не полностью выдержано тематически, есть некоторые провалы с точки зрения представительства авторов. В незначительной части это будет акварель, карандаш, пастель и темпера. Примерно восемьдесят процентов будут составлять работы маслом. Конечно, предпочтительно, чтобы коллекция была предложена людям, не очень сведущим. Потому что при тщательной профессиональной проверке вас, простите, нас могут быстро расколоть. Что скажете?
        - Все, кажется, продумано. То, что вы сказали, звучит убедительно. Если по тем или иным причинам вы будете вынуждены внести коррективы в список работ, позвоните и предупредите меня в течение недели. После этого срока изменения не принимаются.
        Обговорив некоторые технические детали, включая способы окончательного расчета, мы расстаемся.
        Итак, я выполнил свои задачи в Греции. Пора опять собираться в дорогу. Хотелось бы верить, что за это время противники забыли о моем существовании. Или хотя бы поверили в то, что меня нет в столице Франции.

* * *
        Доехав из аэропорта до центра Парижа, меняю на всякий случай такси и добираюсь, наконец, до площади Согласия. Оттуда звоню Бортновскому.
        - Это я, как у тебя дела?
        Готовлюсь внимательно вслушаться в голос собеседника, чтобы определить самую незаметную фальшивую ноту. Но вместо этого быстро отнимаю трубку от уха - оглушающий вопль звучит необычно даже для экспансивного Леонида:
        - Черт возьми, я тебя заждался! Тут такое дело раскручивается! Ты не представляешь…
        - И не хочу представлять, пока мы не увидимся. Через сорок минут встречаемся там, где ты меня пинал.
        Встреча назначена в небольшом старом кафе на набережной Сены недалеко от Музея современного искусства Орсэ. И от магазина Лорана. Именно там происходило первое и самое знаменательное обсуждение моего плана в отношении Хелле.
        Но ресторан выбран не только из-за этого достопамятного события. Бортновский почти наверняка поедет к нему по длинной и прямой набережной, так что у меня будет возможность проверить, не тянется ли за ним наблюдение.
        Уже через десять минут занимаю место за вынесенным на тротуар столиком бистро метрах в двухстах от нашего кафе. Вполне вероятно, что я слишком рано выдвинулся на эту позицию, но, когда имеешь дело с персонажем, подобным Леониду, следует быть готовым к любым неожиданностям. Вдруг он решит прилететь на нашу встречу пораньше в нетерпеливом желании поделиться со мной неприятностями? Или пришлет кого-нибудь вместо себя? Ведь много чего могло произойти за время моего отсутствия.
        «Мерседес» Бортновского появляется за восемь минут до назначенного срока. Не рискуя тратить время на поиски свободного места для парковки в переулке, Леонид втискивает машину в первый попавшийся просвет метров за сто до поворота к ресторану. Дальше он идет пешком. Почти все пешеходы, за исключением двух совсем молоденьких девушек и древнего старичка, идут в противоположную сторону. Но девушки и старички вне подозрений.
        Дождавшись, пока Леонид свернет в переулок к кафе, вытягиваю шею и оглядываю набережную. Ни одна из машин, проскочивших переулок, не разворачивается, чтобы спешно последовать за моим компаньоном. Прохожие его тоже игнорируют. Однако этого мало, чтобы меня успокоить. Быстро расплатившись с официантом, направляюсь за Борт-новским.
        В переулке Леонида уже нет - он зашел в ресторан. Десятиминутное ожидание заставляет меня заключить, что и здесь больше никто не появится. Поэтому я наконец захожу внутрь. Протискиваясь к столу, думаю о том, что из второстепенных, хотя и более или менее симпатичных персонажей этого дела, Бортновский в конце концов превратился в одну из ключевых фигур. Однажды он даже спас меня. Теперь я привык к нему и сегодня рад его видеть.
        Заметив меня, Бортновский молча поднимает руку. Заказав по пути два бокала вина, сажусь за стол. Пренебрегая предисловиями, Леонид выпаливает:
        - Нас опередили! Вчера здесь появились люди, которые уже предложили Хелле коллекцию драгоценных камней.

* * *
        Вывалив эту информацию, Бортновский залпом всасывает принесенное официантом вино, которое обошлось мне по шесть с половиной долларов за небольшой бокал. Он просто выхлебал его, как верблюд ведро воды после двухнедельного перехода по пустыне. Такт не позволяет мне обратить внимание Бортновского на неуместность подобного потребления благородного напитка, а сам он не обращает на мой недовольный взгляд ровно никакого внимания.
        Посидев и шумно подышав, Леонид продолжает:
        - Так вот, милый мой, пока ты шлялся по своим командировкам, нас опередили! Вчера появилась группа прохиндеев, которые предложили Хелле коллекцию драгоценных и полудрагоценных камней общей стоимостью полтора миллиона долларов.
        - Леня, теперь не торопись, излагай дело с расстановкой.
        - Пожалуйста, если тебе это поможет. Они аферисты, и, как мне сдается, работают по схеме фирмы «Таурус-Ювелир». Российские газеты о ней, мне помнится, не особенно сообщали, но среди специалистов эта афера стала известной весьма широко. Идея была простой. Нескольким российским банкам были предложены коллекции цветных камней, по преимуществу, ограненных крупных золотистых и коричневых топазов в качестве залога под кредиты от полумиллиона до миллиона долларов. Были в этих коллекция и драгоценные камни, но в виде щеток или друзов, то есть скоплений кристаллов, как правило, в кусках горной породы. Гемологические заключения на эти коллекции были составлены и подписаны неким профессором Тарасовым.
        - Жулик?
        - Да нет, этот Тарасов был действительно доктором наук и профессором, а камни были действительно топазами. Правда, в основной своей массе синтетическими, то есть искусственными. Дело, однако, не в профессоре и даже не в происхождении камней. А в том, что сами коллекции были переоценены этак раз в сто-сто пятьдесят. Иначе говоря, там, где коллекции стоили от силы две-три тысячи долларов, их оценивали в четверть миллиона тех же долларов или даже больше. А деньги тогда у наших финансистов были огромные, доставались им легко. Видя заключение солидного специалиста, банки без размышлений выдавали кредиты, общая сумма которых достигла десяти миллионов долларов. Несколько мелких банков на этом прекратили свое существование.
        Бортновский переводит дыхание, я тем временем неохотно заказываю еще вина. Краем уха я слышал об эпопее «Таурус-Ювелира», но деталей не знал, так как нашего ведомства она не касалось. Было возбуждено уголовное дело, хотя, строго говоря, факт мошенничества здесь установить весьма сложно. В самом деле, никто не мешает владельцу коллекции драгоценных камней или пары рваных башмаков установить их залоговую стоимость на уровне миллиона долларов и сделать соответствующее предложение любому банку. Другое дело, что ликвидность тех и других, то есть способность быть проданными, может в действительности оказаться совершенно иной. И здесь уже дело кредитора - соглашаться на предложенные ему условия или нет. В случае с коллекционными камнями банкиры соглашались, чтобы позже выяснить, что и коллекционная, и собственно ювелирная их стоимость едва ли окупит банковские операционные расходы по переводу кредита на счет получателя.
        В общем-то, схема мошенничества здесь проста как апельсин. В конце концов Лело кончилось судом и посадкой основных действующих лиц. Но только основных. Теперь, как выясняется, в Париже появились охвостья этой группы.
        - Ну хорошо, а откуда они всплыли на сей раз, эти дельцы?
        - А черт их знает! Они пришли к Хелле с предложением о покупке. Когда он увидел, что ему принесли, он буквально завыл от восторга. Сам подумай - человеку, который прежде видел подобные драгоценные камни только на витрине ювелирного магазина, вдруг приносят вросший в кусок скалы изумруд размером в кулак взрослого человека. К камню приложена официальная бумага с печатью, подтверждающая, что это действительно изумруд. Ну разве может каменюга таких размеров стоить меньше ста тысяч долларов, если в магазине малюсенький камешек тянет на несколько тысяч?
        Леонид, откинувшись, позволяет официанту поставить новые бокалы с вином. На этот раз Бортновский пробует не торопясь, чмокает губами и смотрит бокал на свет. Одобрительно кивнув - почему-то самому себе, а не мне, - он отпивает глоток и ставит бокал на стол.
        - Это все, Леонид, понятно. На самом-то деле больших денег стоят только очень чистые камни хорошего цвета. И таких, что касается именно изумрудов, очень и очень мало. А вот коллекционные экземпляры - все в мельчайших трещинах и включениях, что делает их практически непригодными для использования в ювелирных украшениях, - стоят от силы несколько сотен долларов. Но это уже лирика. Что решил Хелле?
        - А ничего. Он сказал, что улетает на два дня. Вернется - примет решение. Ты приехал раньше, так что у тебя есть время придумать выход из положения. Ты же у нас самый умный. Я вчера долго прикидывал, и теперь у меня есть свое видение проблемы - надо сматываться.
        Панику следует пресекать на корню, иначе она быстро охватит всю команду. Наиболее действенное в таких случаях средство - прилюдный расстрел паникера, но мы с Бортнов-ским еще нужны друг другу.
        - Это верно, можно и смотаться. А что ты собираешься делать после этого? Христарадничать на паперти собора Парижской Богоматери? Там тебя и найдут те, кому ты должен то ли двести, то ли триста тысяч долларов.
        - Триста восемьдесят.
        - Тем более.
        Но если называть вещи своими именами, то в некотором смысле Леонид прав. Если новоявленным жуликам удастся надуть Хелле на миллион-полтора, наше с Бортновским появление в огнях рампы сразу вслед за ними не сулит особого успеха. Мы даже не успеем до конца изложить свое предложение, как Хелле и его подручные под свежим впечатлением от своих финансовых потерь станут бейсбольными битами вышибать из нас саму мысль о возможности сделки.
        - Ты, Леня, вот что мне скажи. Во-первых, эти отвратительные жулики, они же наши временные собратья по профессии, тебя в лицо знают? Ты с ними лично встречался?
        - Хелле меня приглашал присутствовать при его встрече с ними. Я же, как-никак, специалист по редкостям.
        - Да-да, я в курсе. Второе: кто именно их вывел на Хелле, ты не знаешь?
        Бортновский отрицательно мотает головой. Потом вспоминает:
        - Вроде бы Отто говорил, что познакомился с ними по случаю в ресторане.
        - А найти этих мошенников ты сможешь?
        Тут Бортновский уверенно кивает:
        - Хелле тщательно проследил, чтобы я с ними не обменивался визитными карточками. Но его отвлекли на минуту телефонным звонком, и один из них сказал мне, где они обычно обедают. Там их можно будет найти. Слушай, а может просто сказать Хелле, что это мошенники? Он им головы враз открутит.
        - Нельзя, твой босс и сотоварищи сразу насторожатся, и нашу коллекцию будут проверять в стократ тщательней. Или вообще откажутся от этой затеи. Поэтому нам надо, чтобы эти прохиндеи с камнями исчезли внезапно, не. вызывая подозрений в отношении их коллекции.
        После недолгого молчания, сделав некоторые прикидки, я отвечаю:
        - Есть у меня одна идея.
        Когда я завершаю свою речь, Бортновский набирает в грудь воздуха, чтобы порушить созданное у него на глазах построение. Я привык к тому, что никто не принимает мои предложения с первого раза и за них вечно приходится воевать. Но вместо ожидаемого протеста Леонид на выдохе заявляет:
        - По-моему, это совсем недурно. Конечно, жалко денег, да и твоя идея абсолютно сумасшедшая, но если ее точно реализовать…
        - Да уж, точность нам не помешает. Если Хелле хоть что-нибудь заподозрит, мы протянем очень недолго. Вообще говоря, эти ребята на редкость мстительны. Да и работать умеют.
        Я не договариваю. Но надо отдать должное Леониду, он точно чувствует интонацию.
        - Ты это к чему? С тобой что-нибудь произошло в командировке?
        Скрывать греческие приключения не имеет особого смысла, да и надо поднять Бортновскому рабочий тонус. Ему следует помнить о постоянной опасности, сопровождающей нас.
        - Произошло. Хелле довольно быстро вышел на меня и подослал своего человека.
        Затаив дыхание и вытянув короткую шею, Леонид спрашивает:
        - Ну и?..
        - Их операция сорвалась. Бедняга взорвался в собственной машине. Прохудившийся бензопровод был тому причиной. Мрачная гримаса судьбы - полиция нашла только оплавившуюся зажигалку «Зиппо», от которой несчастный прикуривал в момент взрыва.
        Зябко поежившись и сообразительно отделив зерна от плевел, Леонид заключает:
        - Иногда ты несешь полную ерунду, но в твоем изложении она звучит просто жутко.
        - Ты о чем?! Может быть, ты меня в чем-нибудь подозреваешь? Меня? Я добродушный и неуклюжий человек. Дети, собаки и женщины начинают наглеть со второй минуты общения со мной. А если бы ты еще видел, как я пытаюсь есть палочками рис или кататься на скейт-борде! Просто обхохочешься.

* * *
        - Я и сам понимаю, что виноват. Мне пришлось на несколько дней уехать. Срочные дела, такие, что и сам сегодня не ожидаешь, что завтра придется уезжать. Да. Там в углу еще немного пыли. Поэтому я не мог тебе позвонить. Понимаю, что это свинство. Давай я в холле приберусь. Не хочешь? Ну, ладно. А как только приехал, сразу позвонил. Практически прямо из аэропорта. Ну, не из аэропорта, а по дороге. Я могу пылесос за тобой носить. Тоже не надо? Хорошо, не буду. Вообще-то он сам катается за тобой, я вижу. Ты меня по ноге задела. Ничего, не волнуйся, совсем не больно. Ты все еще сердишься?
        Вера молча убирается в квартире, а я таскаюсь за ней. Почти двадцать минут объяснений, уговоров, заверений, клятв и нытья под ровный вой пылесоса не оказали на нее ровно никакого воздействия. Максимум того, что мне удалось добиться, это повторяющееся краткое «отойди» и «не мешай».
        Но и это большой прогресс. Час назад Вера неосмотрительно распахнула дверь на звонок и не успела ее захлопнуть до того, как я проник в квартиру. После этого она сорок минут в полном молчании смотрела телевизор, а я сидел рядом, демонстрируя бессловесную собачью преданность хозяйке квартиры и полное отсутствие какого бы то ни было интереса к тому, что происходит на экране.
        По сравнению с этими невеселыми посиделками краткие враждебные возгласы во время уборки кажутся дружеской болтовней. Бросив пылесос посреди гостиной, Вера направляется на кухню. Послушно плетусь следом, на ходу бормоча что-то извиняющееся. Открыв холодильник, Вера достает морковь, сладкий перец, какой-то толстый стеблистый овощ и начинает их стремительно-агрессивно резать на разделочной доске темного дерева. Интересно, она делает ужин на одного или на двоих? Хорошо бы проследить этот процесс до финала - многое можно было бы понять в настроении хозяйки и на этой основе оценить мои перспективы.
        Покосившись на сверкающий нож в ее руке, продолжаю гнуть свою линию:
        - А ты овощи не забыла помыть? Это я так, на всякий случай. Ты не представляешь, как я скучал. Я даже…
        - Да замолчи ты!
        Вера с силой бьет ножом, так что толстый стебель неизвестного растения разлетается надвое. Одна половина улетает в мойку, где делает несколько стремительных оборотов по стенкам раковины и успокаивается в водостоке, а другая скользит под стол и дальше в угол кухни. Чтобы не слышать того, что сейчас кричит Вера, лезу под стол достать казненный овощ.
        - Ты даже не позвонил! Ничего не сказал! Мне плевать на твою работу! Завтра ты уедешь совсем, и я даже не буду знать! Ты используешь людей и бросаешь! Оставь ты этот проклятый латук! Что ты смотришь? Убирайся отсюда!
        - С ума сошла? Никуда я не уйду. Тебя нельзя оставлять в таком состоянии.
        Бросив на стол нож, Вера хватает трубку радиотелефона и замахивается. Мне претит применять силу против более слабого существа, но в данном случае самооборона просто необходима. Кто может противостоять соблазну держать в объятиях такую женщину?

* * *
        На следующее утро я сижу в небольшоим ресторанчике недалеко ог своей квартиры, ожидая звонка Леонида. Однако после утомительного часового сидения вижу в окне его самого выбирающимся из «мерседеса».
        - Все прошло нормально, даже лучше, чем можно было полагать. Я вчера вечером, как договаривались, нашел этих торговцев булыжниками и подучил насесть на Хелле. Посоветовал, как только он приедет, сказать ему, что у них появился еще один покупатель, который дает столько же, но готов на сделку уже сейчас. Но главное - в качестве залога я им дал от имени Хелле пять тысяч долларов.
        Помолчав, Бортновский с сердцем добавляет:
        - Взяли, сволочи! Денег, я тебе скажу, жалко - просто жуть!
        - Догадываюсь. Что собой предствляют эти продавцы?
        Посмотрев в потолок и пошевелив губами, Бортновский выдает на удивление сжатые и внятные характеристики.
        - Один - по виду типичный перспективный младший научный сотрудник конструкторского бюро или НИИ. Среднего роста, рыжий, щуплый, с бородой и зачумленным взглядом низкооплачиваемого физика. Но держится довольно уверенно, в камнях разбирается достаточно, чтобы вполне убедительно плести покупателю всякий вздор. Второй - здоровенный матерый уркаган лет сорока пяти, у него руки толще, чем у тебя ноги. Этот в основном молчит и вступает в разговор преимущественно для того, чтобы давить на собеседника.
        Задетый неуместным замечанием о ногах, сварливо спрашиваю:
        - Кстати, надеюсь, у тебя хватило ума при Хелле не комментировать качество коллекции?
        - Кого ты учишь! Я молчал как пень и только выразительно качал головой.
        - Я представляю. И что они дали тебе против задатка?
        - Пару больших топазов и здоровенный кристалл изумруда с куском породы. Могу тебе подарить, если хочешь. Все вместе тянет долларов на четыреста. Жулье чертово!
        Для нас начинается мучительное ожидание. Если у жуликов не выдержат нервы и они скроются с довольно тощей синицей в руках, то можно будет считать, что своей цели мы добились. Если же они, набравшись наглости, останутся ожидать журавля в образе Хелле, который по дурости отдаст за предложенный хлам еще миллион долларов или даже больше, то наша с Бортновским операция будет загублена на корню.

* * *
        К сожалению, в очередной раз жадность оказывается гораздо более сильным мотивом человеческого поведения, чем самое обычное благоразумие. Научный сотрудник с бугаем не проявляют ни малейшего желания скрыться из Парижа с полученными деньгами и поискать счастья в другом месте. Как показывает многочасовое наружное наблюдение, вместо этого сразу после встречи с Бортновским они напиваются в ресторане до абсолютно свинского состояния и надолго уединяются в своем номере с двумя сомнительного вида девицами.
        Пока идет гулянка на кровные деньги Бортновского, мы с Леонидом шлифуем детали плана на завтра. Все выверено до минуты - наши будущие оппоненты не должны иметь возможности задумываться над происходящим, тем бодее пытаться связаться с Хедле.
        На следующее утро я сижу в кабинете Бортновского и пью кофе, который сам себе и приготовил. Секретарше и референту Андрею хозяин офиса без их просьбы предоставил отгул на пару дней.
        Слышатся голоса, звук шагов, распахивается дверь, и Бортновский театральным жестом предлагает пришедшим с ним гостям войти в кабинет. Пришельцы очень похожи на портреты, нарисованные мне Леонидом. После взаимных приветствий и согласия гостей выпить кофе Бортновский, потирая руки, доброжелательно предлагает:
        - Ну что же, приступим к процедуре. Я вам говорил, что Хелле просил меня сделать точную опись коллекции с тем чтобы не тратить времени, когда он сам приедет. Тогда мы быстренько расплатимся с вами, и все. Наш эксперт Боря хорошо знает свое дело, и много времени опись не займет.
        Я, в данном случае выступая в роли «нашего эксперта Бори», достаю десятикратную лупу-монокль, предоставленную мне Леонидом, и, многозначительно хмурясь и повторяя про себя детальные наставления моего партнера, открываю первые несколько футляров.
        То, что Бортновский назвал процессом, занимает действительно немногим более полутора часов, благо я только имитирую работу. Сверяясь с приложенными к коллекции гемологическими заключениями, диктую Леониду каратность, цвет и другие характеристики камней. Атмосфера в кабинете царит самая непринужденная. Бородатый мечтательно смотрит в потолок, время от времени кидая на меня затуманенный взгляд. Его громоздкий напарник с мрачным равнодушием следит за тем, чтобы я не умыкнул что-нибудь из драгоценностей.
        Завершив работу, вынимаю из глаза лупу и, растирая лицо руками, готовлюсь к наиболее ответственной части представления. В моих повадках странным образом появляется что-то от дореволюционного ювелира - аккуратного Идотошного, живущего в мире камней и золота человека, который равно ценит красоту и деньги, за которые эту красоту можно купить. Мне, кажется, удалось создать такой образ. Сейчас это выяснится.
        - Ну что ж, очень, очень интересно. Редко найдешь такое полное собрание, господа. И недешевое. Если повезет с покупателем, то все это дело может потянуть тысяч на пятнадцать-двадцать, никак не меньше. А сколько, если не секрет, вы запросили с господина Хелле?

* * *
        Такой густой и вязкой тишины мне в жизни ощущать не приходилось. Оба мошенника медленно фокусируют на мне свои тяжелые взгляды, так что хочется ткнуть пальцем в сторону Бортновского, который никак не меньше меня заслуживает их внимания. Дореволюционный лоск с меня быстро облезает. Изо всех сил стараясь не суетиться, убираю лупу в футляр. Вздрогнув от щелчка застежки, бородатый приходит в себя:
        - Пятнадцать-двадцать тысяч чего?
        - Замбийских квачей! Ха-ха-ха! Это я пошутил. Долларов, конечно. А вы что, запросили меньше?
        В этом месте в беседу очень своевременно вступает Леонид:
        - Какой там «меньше»! Они хотят получить полтора миллиона долларов. У меня были некоторые сомнения, но я не решился спорить, хотелось узнать мнение профессионала.
        Мошенники получают еще одну возможность проявить свое здравомыслие. На их месте я бы сейчас торопливо поблагодарил всех святых за уже полученные деньги и как можно скорее убрался из этого кабинета, этого города и этой страны. Но алчность вновь неумолимо берет верх. Когда-нибудь эти двое сложат головы из-за своей неудержимой любви к деньгам.
        - Вы что же, нам не верите?
        Это опять слова бородатого. Глупее вопроса задать было нельзя. Но что возьмешь с людей, у которых из-под носа уходят полтора миллиона долларов? По опыту могу судить - очень трудно совладать с собой. Не успеваю ответить, как в разговор вмешивается Бортновский.
        - Ну и дела! Милый мой, драгоценный, доверие не имеет никакого отношения к бизнесу. «Не верь, не бойся, не проси». Слышали такую мудрость?
        Леонид еще раз удачно включился в беседу. Эта лагерная присказка напомнит нашим собеседникам о том, что на свете существует не только пьянящий воздух французской столицы, но еще и стылые бараки российских зон, и сырой запах раскрытых могил.
        Рыжий пытается сделать более тонкий ход, обращаясь ко мне:
        - Это натуральные камни. И стоят они даже больше, чем мы просили.
        - Не спорю, часть материала действительно составляют минералы, созданные природой. Только стоимость их в сотни раз меньше того, что вы требуете. Видите ли, вот такие чудесные огромные кристаллы в Хабаровском крае можно добывать карьерным способом. И если в Москве они стоят по пятьдесят-семьдесят долларов, то это исключительно из-за трудности транспортировки. Но даже если их тащить с Дальнего Востока в Европу в вещевом мешке пешим ходом, то и тогда они не будут стоить тех одиннадцати тысяч долларов, которые вы, господа, имеете наглость за них просить. Друзы изумруда по полторы-две тысячи карат тоже переоценены раз эдак в сто пятьдесят-двести.
        Отличный монолог. Сказано содержательно и сжато, убедительно и в меру экспрессивно. Но все идет к тому, что здоровяк треснет меня чем-нибудь по голове. Однако пока младший научный сотрудник делает достойные жалости, но довольно настырные попытки спасти положение, это вряд ли произойдет.
        - Ограненные камни стоят бешеных денег.
        - Не стоят, потому что они синтетические. Рубинов такого размера, чистоты и цвета, как вот этот, в мире практически не существует. Но даже если бы природа решила нас побаловать камнем, подобным этому, ни один ювелир, находясь в здравом уме, не стал бы его гранить. Рубины такого качества, душа моя, стараются не трогать, чтобы не терять драгоценную массу. То же самое относится и вот к этому александриту. Он великолепно меняет цвет и чудесно огранен. Будь он настоящий, я и сам бы его с удовольствием носил. Но в пятидесятые годы московские ювелирные магазины были забиты украшениями с точно такими синтетическими александритами. Из-за этого даже разгорелся скандал, потому что наше правительство не удосужилось уведомить покупателей! о реальної! их цене. Леонид, я все правильно говорю? Впрочем, не будем больше ссориться, окончательное суждение можно вынести только после проверки ваших камней на технике. Милости прошу к моему другу, у него в ювелирной мастерской мы моментально разрешим все наши споры.
        Но наши гости, видимо, не намерены откладывать разрешение споров, потому что бугай хватает телефон - ближайший к нему более или менее тяжелый предмет - и широко замахивается. Валясь вместе со стулом на пол, жалею о том, что не отсадил Бортновского от двери. Сейчас он перекрывает жуликам путь к отступлению, и они, прорываясь к выходу, вполне могут его изувечить.
        Когда я после короткой паузы осторожно поднимаюсь на ноги, все кончено. Камней в футлярах на столе нет, беспорядочно валяются только наиболее крупные кристаллы, кабинет пуст, на полу лежит телефон. А над столом медленно появляется голова моего напарника с окровавленной щекой.

* * *
        - Ну и как я появлюсь на людях с такой мордой?
        Бортновский сидит в кресле, прижав к щеке смоченный в воде птаток и злобно глядя на меня одним глазом. Мой долг - успокоить его.
        - Ты сейчас выглядишь ничуть не хуже обычного. Есть люди, которые только выигрывают, когда прикрывают часть лица. Я, например, абсолютно уверен, что паранджу изобрела некрасивая женщина. В средние века…
        - Заткнись, не то сейчас шарахну по голове этим же телефоном.
        - Хорошо, хорошо. Экий ты нервный. Скажешь Хелле, когда он завтра прилетит, что за время его отсутствия эти двое нашли другого покупателя и сбыли свои камни. Что, кстати, подстегнет его интерес к нашему предложению. А теперь, если удар по голове не был слишком сильным, давай обсудим состояние наших дел. Эти два типа отвлекли нас от основного плана. Кстати, и кофе наконец выпьем. Что ты успел сделать за время моего отсутствия?
        - Практически все, о чем мы договаривались. Купил компьютер и другую технику. Заметь, купил в кредит. Достал образцы документов. Кое-что у меня было, остальное дали знакомые. А что у тебя?
        - Я тоже сделал то, что собирался. В течение недели коллекция должна быть готова. За это время нам необходимо создать, так сказать, изваять владельца этого собрания и его представителя. Тебе нужно будет только невзначай дать толчок делу и отойти в сторону.
        Бортновский мне напоминает:
        - Еще документы надо будет подготовить.
        - Это верно. Но мы сможем реально начать работать над бумагами только после того, как мне пришлют окончательный список коллекции. Без этого не сделаешь ни каталог, ни переписку, ни экспертизу. Теперь вот что: ты узнал что-нибудь о графике получения товара и проплат? Я имею в виду наших покупателей. Фактор времени для нас будет решающим. Мы должны попасть со своим предложением в такой момент, когда с точки зрения достаточности времени операция по покупке и быстрой продаже коллекции окажется для Хелле вполне реальной, но особого времени на рамышления не будет. Тогда он одуреет от запаха легких денег и ринется вперед, не разбирая дороги, опасаясь только упустить блестящую возможность поживиться.
        Бортновский задумывается.
        - Фактор времени для нас действительно крайне важен. Но здесь нельзя пережимать. У нас есть еще запас времени. Это если Хелле не прознает о том, что случилось.
        - Не прознает. Ты лучше скажи, ты нашел человека на роль перекупщика коллекции?
        - Да. Завтра или послезавтра я тебе его покажу.
        Расставшись с Бортновским на скорую руку строю планы на сегодняшний! вечер. Сейчас я неторопливо и со вкусом поужинаю в маленькой брассерии неподалеку, после этого по дороге домой захвачу бутылку красного вина. А уже на квартире приму душ и за бокалом скоротаю вечер у телевизора. Жизнь не так уж и плоха, несмотря на наличие в ней Хелле, его банды, а также мошенников, торгующих фальшивыми драгоценностями. Кстати, надо бы взять не одну бутылку, а две.

* * *
        Дня через два Бортновский знакомит меня с предполагаемым перекупщиком коллекции. Судя по его рассказу, этот человек не меньший авантюрист, чем сам Леонид. Знакомы они еще по Ленинграду, где приятель Бортновского торговал антиквариатом с советских времен. Теперь он пробавляется в Париже тем, что консультирует своих немногочисленных парижских знакомых по вопросам покупки картин в России. Его материальное положение далеко от блестящего.
        Однако в целом кандидат производит благоприятное впечатление. Солидный мужчина лет сорока пяти-пятидесяти. Уверенные манеры, ясный взгляд. Узел галстука не захватан, и, вполне вероятно, что в отличие от многих моих знакомых, Омельченко завязывает галстук каждый раз заново. Такой действительно может купить коллекцию. Мы беседуем с полчаса, после чего он уходит, а мы с Бортновским остаемся.
        - Как он тебе?
        - Нормально. Насколько он в курсе нашего дела? Бортновский мнется.
        - Я в общих чертах ему рассказал, что к чему. Но без деталей. Не мог же я вообще ничего человеку не говорить и просто привести на встречу с тобой.
        - Он понимает, что в случае успеха дела ему придется некоторое время побыть на карантине? Вообще, он осознает риск, с которым все это связано?
        - Все он понимает. Но ведь ты говорил, что в случае успеха покупатели будут нейтрализованы. Я и ему так сказал.
        - И сколько ты ему обещал за участие?
        - «Десять тысяч долларов.
        - Не много.
        Но в этом вопросе Бортновский проявляет неожиданную твердость.
        - Перетолчется. У него и так денег нет. Так что для него эти деньги просто манна небесная. Надо экономить.
        Подход партнера к проблеме траты денег мне нравится, Имы считаем вопрос решенным.
        Через пять дней после моего возвращения из Афин по факсу поступает полный скорректированный список работ, который для нас готовит Янакис. Это дает нам повод для довольно интенсивной работы на несколько дней. Бортновский долго и страстно обсуждает с каким-то небольшим издательством макет каталога, то используя для этого телефон, то выезжая на встречи. Результатом его бурной деятельности становится остро пахнущий типографской краской толстый буклет, который он с гордостью мне и демонстрирует.
        - Нет, ты только глянь! Вот это вещь! Главное, что он производит солидное впечатление. Были бы деньги, сам бы купил.
        - Этот каталог?
        - Да нет, коллекцию.
        Итак, дело мелкими шажками двигается. Бортновского особенно увлекает процесс изготовления фальшивых заключений экспертизы и официальной переписки по коллекции. У меня создается впечатление, что он набирается опыта на будущее. Я же в работу над этими бумагами вкладываю всю душу, знание компьютера и некоторые технические навыки, приобретенные во время учебы на специальных курсах.
        Сканер позволяет довольно удачно скопировать необходимые бланки и печати. После их подчистки на компьютере цветной лазерный принтер выводит такие копии документов на бланках и с печатями солидных организаций, что Бортновский ахает.
        - Вот это да! Надо быть идиотом, чтобы отказаться от коллекции, снабженной подобными документами.
        Я придерживаюсь как раз обратного мнения. Нужно быть полоумным, чтобы вкладывать деньги в дело, которого толком не знаешь. Однако меня беспокоит больше другое. Не следует недооценивать противника.
        - Друг мой, не заносись раньше времени. Эти люди смогли раскрутить свой бизнес до такого уровня, на котором стало возможным купить, пусть и для перепродажи, коллекцию в несколько миллионов. Для этого нужна голова.
        Пока все, что мы делаем, подготовлено с максимальной тщательностью. Поскольку изготовленный нами каталог относится к началу девяностых годов, несколько его экземпляров держим на подоконнике, где они немного выгорают и пылятся.
        В деловую переписку по коллекции включены несколько посланий по факсу. Для полной достоверности два факсовых аппарата, которые мы используем, перенастраиваются, так что номера телефонов, автоматически наносимые на послание, соответствуют реальным реквизитам участников переписки.
        Меня более всего тревожит фактор времени. Бортнов-ский до сих пор не выяснил точного графика поставок и проплат. Без него вся наша работа ничего не стоит. Я размышляю над этим в кафе, где мы встретились с Леонидом после тяжелого дня.
        Ни адреса своей квартиры, ни номера телефона я своему партнеру не дал. Обидевшись, он пытался обвинить меня в излишней подозрительности и недоверии ему. Я был вынужден растолковать, что при отсутствии специальных навыков он легко может навести на мою квартиру своих бывших партнеров, а ныне кандидатов на финансовое заклание. Именно поэтому теперь я и сам не появляюсь в офисе Бортновского, а встречи у нас проходят на нейтральной территории, причем почти каждый раз я проверяюсь сам и проверяю своего партнера. Когда я привел несколько примеров печальной судьбы людей, которые легкомысленно пренебрегали самыми простыми правилами безопасности, Бортновский мне поверил и успокоился.
        Сейчас он прикрыл покрасневшие от напряженной работы глаза и потягивает виски. Я заказываю портвейн.
        Растерев лицо руками, Бортновский спрашивает:
        - У меня есть бестактный вопрос. А что тебе будет на работе за все эти фокусы? Если, конечно, они узнают.
        Я пожимаю плечами:
        - Именно, если узнают. Потом, не забывай, ведь зачем-то меня сюда посылали, верно? Так что я действую не совсем по своей инициативе. А в обшем, нечего загадывать, надо дело делать.
        Помолчав, Леонид говорит:
        - Во время нашего первого разговора, когда ты расколол меня, ты спрашивал про Лорана. Он был как-то связан с тем, чем ты занимаешься?
        Бортновский начинает лезть не в свое дело. Но мы партнеры, а просто так игнорировать вопросы партнера непозволительно. Тем более когда их можно использовать в воспитательных целях, не раскрывая особых секретов.
        - Лоран не был связан с нами. Погиб сотрудник посольства, и мы отрабатывали все его контакты. Он покупал у Лорана кое-какие мелочи.
        - Но ведь Лоран исчез.
        - Он не исчез. Его убил Хелле.
        Бортновский молча переваривает услышанное. Потом начинает бояться так, что у него дрожит челюсть.
        - Ты не трясись. Просто надо помнить об опасности, вот Ивсе. Сейчас ты сильнее Хелле, потому что он не знает о нашей игре. А что касается убийства Лорана, то ты теперь понимаешь: если Хелле начнет зачистку, тебе голову открутят в первую очередь. Так что в этой игре ты на правильной стороне.
        Бортновский согласно кивает. Потом, отогнав нехорошие мысли, вдруг восклицает:
        - Да! Ты, помнится, собирался подобрать людей на роли продавца коллекции и его представителя. Для этого требуется время, так что не тяни.
        Я вовремя прикусываю язык. Первым движением было сказать, что в Париже предостаточно всякого отребья, которое готово поучаствовать в любой авантюре, лишь бы это сулило деньги. Но именно к Бортновскому с этой сентенцией обращаться не стоит.
        Кроме того, если быть справедливым, я действительно должен был заняться подготовкой продавцов значительно раньше. Но в последние дни меня серьезно отвлекали частые визиты Анриетт, той самой подруги Надин, у которой я снимаю квартиру. Вопреки моему изначальному требованию она оставила себе комплект ключей, категорически отказалась их сдать в ходе недавнего визита и теперь продолжает появляться, когда ей только заблагорасудится. Это очень выматывает.

* * *
        Собственно о существовании парочки, которая планируется на роль продавцов, я знал еще до поездки в Афины. В ответе на один из последних запросов в Москву нам прислали координаты двух профессиональных, хотя и не очень удачливых мошенников.
        В свое время они начинали карьеру в качестве художников. Ни талантливыми, ни многообещающими они никогда не числились, но зато довольно быстро сообразили, что есть гораздо более прибыльные области деятельности, чем просто живопись. Отход от карьеры профессионального живописца Татьяна Куркова и Глеб Мельников начали с изготовления картин для продажи на московских вернисажах под открытым небом. Это не были подделки в прямом смысле слова, хотя и оригиналами их творения тоже назвать было нельзя. Например, бралась старая доска с заведомо непродажной живописью. Изображение смывалось, а на его месте писалось нечто в стиле старых голландцев или немцев. Ставилась подпись латинскими буквами, скажем, «G.Melnikoff». Затем изображение искусственно старилось путем выдерживания в духовке газовой плиты и других несложных манипуляций, вполне осуществимых в домашних условиях.
        В результате получалась вполне приглядная картинка, за которую на вернисаже в Измайлове с состоятельного, но не просвещенного в живописи клиента можно было получить, скажем, триста-четыреста долларов. Причем покупателя никто не убеждал, что покупке двести или триста лет. Ему предлагалось принимать решение самому. А если уж доходило до худшего, то после попытки обвинить в продаже подделок следовало разъяснение, что на картине стоит подпись самого автора.
        К сожалению, этот промысел не приносил достаточно денег, и тогда эти двое, кстати, познакомившиеся еще во времена учебы в Строгановском училище, занялись посредничеством в торговле антиквариатом на более высоком уровне, с привлечением солидных клиентов. Как уже говорилось, правоохранительные органы довольно снисходительно относятся к мелким дилерам, на которых просто жалко тратить время.
        Однако беспокойная натура не позволяла этим ребятам заниматься честной, хотя и официально не зарегистрированной торговлей предметами искусства. Их постоянно тянуло то продать фальшивку, то краденую из церкви икону. В итоге они однажды попали в поле зрения сотрудников Министерства внутренних дел и почти одновременно стати объектом охоты тех, кого принято относить к представителям организованной преступности. Кому-то одному еще можно было морочить голову, но вот играть в прятки одновременно с теми и другими было делом совершенно бесперспектив-н ым.
        Наиболее благоразумным в сложившихся обстоятельствах представлялось оставить страну, что и было сделано. Осев во Франции, Татьяна и Глеб продолжили свой мелкокриминальный бизнес. Понемногу торгуя антиквариатом, они одновременно пытазись наладить канал вывоза предметов искусства из России. То, что тем же самым занимаются люди гораздо более солидные, их нимало не смущало.
        Короче говоря, эта парочка, как мне заочно представляется, идеазьно подходят для наших целей. В них есть редкое сочетание неодолимой тяги к легким деньгам, авантюризма и ощущения жизненного тупика. Остается только правильно обработать и использовать эти самородные таланты.
        Поскольку в данном случае мне не на кого сослаться в качестве рекомендации, приходится заводить знакомство в явочном порядке. Явочном в прямом смысле этого слова - я намерен явиться по адресу, указанному Авиловым, без специального приглашения.
        Взяв такси, еду в район авеню Гамбетта, что неподалеку от кладбища Пер-Лашез. Там отпускаю машину и нахожу требуемый дом. Звонок из ближайшего кафе заставляет сделать вывод, что хозяев на месте нет. Нельзя исключать, что эти двое вообще сменили адрес. Но ничего другого не остается, и поэтому я устраиваюсь у окна в кафе и принимаюсь неторопливо поглощать кофе, одновременно наблюдая за улицей.
        В детстве в описании работы разведчиков меня всегда более всего привлекали сцены именно подобного рода. Что может быть лучше, чем сидеть в парижском кафе и ждать. Чего именно ждать - не так уж и важно. Главный элемент в этом действе - кафе в Париже.
        Сейчас мне, однако, хотелось бы иметь больше уверенности в том, что мне есть чего ждать. Глупо потерять полдня ни за что, ни про что. Тем более, что хозяева квартиры вполне могли просто уехать из города на день-два, и тогда их отсутствие сегодня ни о чем не говорит. Эти мысли крутятся в голове на протяжении полутора часов, что я провожу в кафе. Но все-таки это лучше, чем без толку маяться у себя в квартире или… Стоп! Вон те двое, что выбираются из такси, похожи на поджидаемый мною дуэт.
        Оба подходят под описание. Он - тощий, высокий, с собранными в хвост немытыми волосами и в темных круглых очках. Она - среднего роста и сложения с желтыми волосами несколько необычного оттенка и в голубом джинсовом сарафане. Их лиц мне с моего места, к сожалению, не видно.
        Жду минут пятнадцать, пока эта пара поднимется к себе в квартиру. Затем расплачиваюсь за то ведерко кофе, что я выпил за последние полтора часа, и неторопливо направляюсь к нужному дому.
        Домик не из богатых - ни переговорного устройства, ни консьержки. Впрочем, мне ни то ни другое как раз не нужно. Да и неустойчивое финансовое положение парочки мне на руку. Поднимаюсь на второй этаж и уверенно жму кнопку звонка. Через некоторое время осторожный женский голос осведомляется, кто именно осмелился потревожить хозяев. Мой ответ звучит уверенно, с некоторой долей наглости:
        - Открывайте, свои! Не ждали земляка?
        Дверь открывается. Однако увидев незнакомое лицо, женщина тут же пытается ее закрыть. Надо заметить, реакция у нее завидная. Мне остается только возмутиться.
        - Вы что это?! Не хотите друзей пускать?
        На это женщина резонно возражает:
        - Я вас не знаю.
        Как человек покладистый, я быстро соглашаюсь:
        - Это точно, встречаться нам не приходилось. Зато у нас есть общие знакомые.
        Поскольку имена этих общих знакомых могут вызвать у женщины неприятные ассоциации и побудить ее к новой и гораздо более решительной попытке захлопнуть дверь, быстро протискиваюсь в квартиру. В этот момент в прихожей появляется тот самый тип в темных очках. Интересно, зачем он дома-то в них ходит? Так недолго и голову разбить, ведь ничего же не видно.
        Тощий настроен гораздо более агрессивно, чем его подруга. Еще одно живое подтверждение того, что полные люди добрее худых.
        - Какие еще общие знакомые? Выметайся отсюда!
        И он решительно направляется ко мне. Остатется только ждать, как скоро в этом человеке проснется здравый смысл. Ему нужно преодолеть всего метра три-четыре, но по мере приближения его энтузиазм испаряется. Не дожидаясь, пока он начнет суетливо хватать меня за рубашку, я миролюбиво предлагаю:
        - Ну что вы так нервничаете? Сейчас все объясню. Только давайте не будем разговаривать, стоя в коридоре, ладно?
        Подталкивая хозяев в спины, веду их в гостиную. Комната производит довольно угнетающее впечатление. То, что мебель старая и вытертая, еще полбеды. Но, в конце концов, можно было бы вытирать пыль и не выливать остатки пива на пол.
        Усевшись на диван, Татьяна и Глеб вопросительно и со значительной долей враждебности устремляют на меня свои взгляды. Н-да, партнеры мне попались далеко не первосортные. Оба какие-то потертые, хотя им не должно быть многим больше тридцати. Ойи из той категории посредников в торговле антиквариатом, что в Москве отираются у входов в салоны и пытаются перехватить старушек с иконами, бронзой и картинами. Своей клиентуры у них почти никогда не бывает, и серьезные торговцы стараются не иметь с ними дела.
        А сейчас они сидят и смотрят так, словно я уже начал их убивать. Будь я у друзей, тоже сел бы в кресло, но, поскольку мне нужно сохранять инициативу и давить на собеседников, глядя сверху вниз, приходится оставаться на ногах.
        - Так вот, нервничать не надо. Пока для этого нет оснований. У нас действительно есть общие знакомые. По крайней мере, один. Мой коллега подполковник Авилов из ФСБ. Вы, наверное, помните его еще майором?
        По глазам вижу, что помнят. Но не хотят признаваться. Что поделаешь, людей нашей и смежных профессий вообще мало кто любит. Еще меньше числят их среди своих друзей.
        - Так вот, Авилов просил передавать вам привет. Говорил, что рад был оказаться вам полезным и закрыть те два уголовных дела, что на вас завели.
        Профессия делает из меня лгуна. В действительности эти дела не только не закрывали, но и не открывали, потому что с такой мелочью никому не хотелось возиться. Однако, как говорится, свое уголовное дело всегда кажется толще чужих, так что эти двое должны принять мои слова всерьез.
        - Что вам от нас надо?
        Вопрос задан по существу, и мне хочется поощрить тощего.
        - Вы хорошо сформулировали мысль. Как ни странно, я не намерен нанести вам никакого вреда. Более того, хочу сделать вам интересное деловое предложение, которое позволит вам хорошо заработать.
        Как и следовало ожидать, в этой компании мне не верят. Оба мошенника смотрят с недоверием, ожидая подвоха.
        - Можете мне верить. Для провокации с целью посадить вас в тюрьму я бы сюда через всю Европу не потащился. Игра бы не стоила свеч. Вы мне нужны совсем для другого.
        Поскольку меня никто не прерывает, я кратко пересказываю суть своей идеи. Когда я заканчиваю изложение, оба слушателя некоторое время сидят в глубокой задумчивости. Как мне кажется, подобно всем ограниченным людям они обдумывают не пути реализации предложенной идеи, а скрытый в ней подвох. Наконец, они предлагают мне свое видение проблемы:
        - Бред какой-то!
        Жаль, я не могу им сказать, что мой партнер и соратник Бортновский сначала оценил мое предложение примерно такими же словами. А теперь постоянно подгоняет меня и нудит, что я недостаточно радею о нашем общем деле.
        Втягиваться в дискуссию мне не хочется, но и оставлять этот невнятный выпад без внимания тоже нельзя.
        - Это не бред. Бредом было бы ни с того ни с сего сообщить в полицию о двух русских мошенниках, которые околачиваются в Париже. Это не имело бы ровно никакого смысла. Ну какая, скажите, мне от этого польза? Максимальный возможный результат - задержание до выяснения обстоятельств. Кому это нужно? Разве что в самом крайнем случае, если мы не найдем общего языка. А я между тем предлагаю вам дело, за которое вы получите пятьдесят тысяч долларов. Только не надо торговаться. Эта сумма окончательная. Зато она и велика.
        На этот раз жулики погружаются в конструктивное молчание. Через некоторое время Глеб заинтересованно просит:
        - Еще раз раскажите суть своей идеи.
        Его напарница обижается, что он принял решение без предварительных консультаций с ней. Но Глеб останавливает ее нетерпеливым жестом:
        - Подожди, дай разобраться!
        Итак, нам удалось добиться некоторого прогресса. Я еще раз, уже гораздо детальней, излагаю свой план. Сразу после этого начинается обсуждение, которое показывает, что мои собеседники не новички в деле и не лишены некоторой доли сообразительности.
        После часовой дискуссии я нахожу необходимым сделать перерыв. То, что мне предстоит проработать с этими двумя деятелями дальше, потребует от них значительных затрат нервной энергии. Поэтому на сегодня достаточно.
        - Ну хорошо, друзья мои, я рад, что мы пришли к согласию. Думаю, что вам нужно обдумать наши общие дела. Суток на это должно хватить. Встретимся завтра здесь в то же время.
        После этого я без всякого перехода начинаю уже привычно запугивать собеседников:
        - Я сейчас уйду, а вы, конечно, станете обсуждать и просчитывать варианты. Хочу вас предупредить - пусть ваши мысли и, тем паче, дела останутся в русле наших договоренностей. Не надо звонить знакомым, выяснять о возможных покупателях, пытаться напустить на меня кого-нибудь. Не создавайте себе лишнюю головную боль.
        Татьяна, наконец, решает показать характер:
        - А что вы нас запугиваете?
        - Я не запугиваю, я обрисовываю перспективу.
        Но женщина не унимается:
        - Мы еще ничего не решили!
        Приходится подавлять мятеж на корню и притом чужими рукам и.
        - Глеб, мне нужно знать, кто у вас принимает решение. Что это за игры - «решили-не решили»?! Мы что, начинаем препираться по новой?
        Трюк срабатывает безотказно - Глеб начинает медленно надуваться. Выпятив грудь, он снисходительно смотрит на свою напарницу и говорит:
        - Никаких дискуссий. Мы будем это делать. До завтра.
        Последняя фраза адресована мне. Думаю, прощание было» весьма своевременным. К чему мне наблюдать, как мои новые знакомые станут выяснять, кто из них на самом деле главный?

* * *
        - Как у нее настроение? За эти дни я ог отвык от Наталии Алексеевны.
        Мы с Верой поднимаемся по лестнице. Нам предстоит встреча с Завадской, предчувствие которой, как обычно, вызывает у меня легкую нервную дрожь.
        Остановившись на площадке и без необходимости поправляя мне галстук, Вера сообщает:
        - Какое у нее может быть настроение? Скверное настроение. Она предпочла бы не встречаться с тобой. Но со мной ей трудно спорить. Я уговаривала ее полдня и часть вечера. Ты - мой должник.
        - Я согласен на должника.
        - Конечно, согласен. Ты ведь еще не получил своего за недавнее исчезновение.
        - Оставь ты, ради Бога! А что Наталия Алексеевна сказала?
        Поморщившись, Вера говорит:
        - Думаю, она повторит это еще раз. Но главное - она обещала помочь. А ты - побольше молчи.
        Пожав плечами, покоряюсь требованию. В конце концов, молчать не самое трудное. Завадская мне не особенно нужна. Этот визит организован ради ее друга студенческой молодости, ныне занимающего важный пост в американской фармацевтической корпорации.
        В гостиной за столом сидят Завадская и пожилой благообразный мужчина лет семидесяти в темном костюме. При нашем появлении Наталия Александровна довольно холодно кивает, а мужчина бодро встает и, одобрительно оглядев Веру, протягивает мне руку.
        - Виктор Сухоруков. Натали просила меня встретиться с вами, хотя я не представляю, о чем мы могли бы говорить.
        - У меня есть некоторые предложения, которые, вполне вероятно, вас заинтересуют. Они касаются получения чистых веществ в космосе.
        Завадская молча ставит на стол бутылку коньяка, с помощью Веры приносит кофе и, взяв в руки какую-то книгу прошлого века, садится в стороне. Вера, убедившись, что наша с ее бабкой встреча обошлась без кровопролития, уезжает по своим делам. Еще на улице она сказала, что через час должна быть на работе.
        Чуть пригубив коняк и не уделяя особенного внимания кофе, Сухоруков говорит:
        - Наша компания действительно использует технологии получения чистых веществ в невесомости. Они необходимы для производства лекарств. Но дело в том, что в своей корпорации я занимаюсь совсем другим.
        - Но вы можете связаться с теми людьми, которых это непосредственно касается.
        Виктор строптиво пожимает плечами.
        - Вы должны знать, как любое начальство не любит, когда кто-нибудь лезет не в свое дело. Хотя я и вице-президент…
        Завадская, которая, как выясняется, была занята не столько своей древней книгой, сколько нашим разговором, неожиданно подает голос из кресла:
        - Виктор, прекрати. Америка тебя испортила. Кстати, тебе надо бросить эти гамбургеры. Посмотри на свой живот.
        Поежившись и скосив глаза на свой галстук, Виктор пытается несмело сопротивляться:
        - Не понимаю, при чем тут мой живот?
        - Ни при чем. Это я так, к слову. Помнишь, ты говорил, что сделаешь для меня все, что угодно?
        Подумав, Виктор осторожно отвечает:
        - Я все помню. Но, Натали, это было сорок лет назад, когда я просил твоей руки.
        Это заявление никак нельзя признать удачным. Как обычно, в подобных ситуациях мне хочется выйти или стать на время глухим. Ужасно, когда хрупкое и в общем-то слабое существо утверждает свое превосходство, не считаясь с чувствами пострадавшего, который имеет значительное превосходство в силе, но слабее морально. Завадская, отложив книгу в сторону и надменно вздернув голову, резко интересуется:
        - И что изменилось с тех пор?
        Видимо, хорошо зная свою собеседницу, мужчина быстро соглашается:
        - Ничего!
        После некоторого колебания он, как бы про себя, добавляет:
        - Ты, во всяком случае, абсолютно та же.
        - Виктор!
        - О, Господи, ну ладно!
        Результатом этой короткой перепалки становится то, что Виктор утрачивает остатки строптивости и довольно покладисто рассказывает о своей компании, изредка опасливо поглядывая в сторону Завадской. Послушав нашу беседу еще минут десять, Завадская поднимается и выходит. Проводив ее взглядом, Виктор прерывает свой рассказ, наклоняется ко мне и негромко говорит:
        - Потрясающая женщина! Жаль, вы ее не видели в молодости! Вылитая мадонна работы Леонардо, которая в Эрмитаже. Была невероятно хороша. Я четыре раза делал ей предложение. Но - увы! Теперь женат на женщине, которая за последние двадцать лет сделала мне замечание только один раз. Когда я разбил нашу новую незастрахованную машину. Она сидела на переднем сиденье. Давайте выпьем.
        По мере того как уровень коньяка в бутылке понижается, Виктор становится всё более конструктивен, и минут через сорок мы достигаем договоренности. Напоследок Сухоруков дружелюбно говорит:
        - Я сегодня же переговорю по телефону со своими боссами с Нью-Йорке. Если ваше предложение так выгодно, как вы говорите, я постараюсь, чтобы его приняли. В принципе, Госдепартамент старается ограничить использование русской космической техники американскими компаниями. Но есть разные способы обойти эти ограничения.

* * *
        На следующий день опять еду к своим новым знакомым, которым предстоит играть роль продавцов коллекции. Однако у дома я нахожу необходимым оказаться на час раньше назначенного срока. Такова участь осторожных людей - на все встречи и свидания я прихожу заранее, дабы узнать, не будет ли в нашей компании лишних участников.
        Увидев меня в кафе, официантка округляет глаза. Вполне вероятно, это оттого, что после моего вчерашнего посещения у них не осталось ни капли кофе. И теперь она боится за лицо заведения. Кивнув в ответ на мое приветствие, девушка проводит меня к столику у окна и настороженно ждет.
        - Дайте мне, пожалуйста, э-э-э…
        - Кофе?
        - Не надо кофе. Пока бокал красного вина. А там посмотрим.
        - Мсье п. нам надолго?
        - Это зависит от ваших запасов вина.
        Глубоко задумавшись, она уходит выполнять заказ, а я принимаюсь разглядывать подъезд дома напротив. Интересно, за кого официантка меня принимает? Правда, гадать особенно нечего - больше всего я похож на туриста, тронувшегося рассудком.
        Часовое ожидание в кафе не приносит результата. Вернее, результатом становится уверенность в том, что мои новые знакомые не намерены устраивать мне неприятности. Тем лучше и для них, и для меня. Чашка кофе венчает почти бутылку вина, и, расплатившись, я покидаю гостеприимное кафе.
        На этот раз дверь мне открывает Глеб. Татьяна ждет в уже знакомой гостиной. Оба они подчеркнуто деловиты. Неизвестно, правда, как это может сказаться на нашем общении. Поэтому сразу беру инициативу в свои руки.
        - Итак, друзья мои, наша с вами операция была в общих чертах обсуждена еще вчера. Детали мы станем прорабатывать несколько позже. Сейчас я хотел бы обсудить с вами некоторые тонкости вашего поведения в ходе дела. Можно сказать, что мы станем разрабатывать ваш имидж.
        В этом месте Татьяна позволяет себе пренебрежительно фыркнуть, в то время как Глеб недовольно хмыкает.
        - Кстати, о принципах наших с вами взаимоотношений. Мы не станем обсуждать целесообразность моих предложений, этих или других. Будем просто их выполнять, хорошо? Вот и славно. Вам будет нужно сыграть непростую роль, к которой, по моим наблюдениям, вы элементарно не готовы. Так что нечего здесь кряхтеть и постанывать.
        - Любопытно будет послушать.
        Татьяна снова начинает дерзить. С этой дамой я еще намучаюсь. Ладно, к концу нашей сегодняшей беседы у нее настроение будет другим.
        - Послушаете, всему свое время. Кстати, дабы не ранить ваших чувств, хочу побеседовать отдельно с каждым.
        Как и следовало ожидать, это предложение встречает столь дружное сопротивление, что мне трудно настаивать. Глеб категорически мотает головой:
        - Ни в коем случае! Нечего здесь плести интриги. Кто знает, что вы нам наговорите друг про друга.
        Что ж, пусть будет так. Сейчас они узнают, что именно я намерен наговорить. Им же будет хуже.
        - Хорошо, тогда начнем. Итак, что касается ваших ролей и вхождения в образ. Татьяна, начнем с тебя. Ты будешь выступать в роли наследницы, которой коллекция досталась после смерти матери. Ты хочешь ее продать, но опасаешься жуликов. Готова уступит в цене, но отдать собрание картин надежным людям, которые не обманут. Вообще ты должна полностью соответствовать образу выпускницы университета. Ты из какого города?
        - Из Ленинграда, то есть Петербурга.
        - Ну вот, значит необходимо соответствовать образу выпускницы Петербургского университета. Скажем, восточного факультета, так меньше вероятность встретить однокурсника. И в связи с этим необходимы некоторые перемены в твоем облике. Прежде всего, покрасишь волосы и сделаешь стрижку.
        Как я и ожидал, Татьяна оскорбленно вздергивается.
        - Еще чего! Я сама решу, как быть с волосами.
        - Не решишь. То, что ты носила на голове до сих пор, меня не устраивает. У хозяйки коллекции стоимостью в семь миллионов не может быть желтых волос и старого распушенного перманента. Во всяком случае, так могут подумать покупатели. Поэтому будь добра, делай, что велят. Да, еще одно. Если у тебя нет строгого делового костюма, купи его. Ты не должна производить впечатление женщины на грани нищеты, которая торгует подержанными сувенирами, предприимчиво выдавая их за антиквариат. Пусть тебя считают служащей небольшой конторы. У тебя на все это два дня.
        Ставшая малиновой Татьяна набирает воздуха, чтобы высказать свое мнение обо мне. Но как раз эта тема меня интересует меньше всего. Я перехожу к следующему пункту повестки дня.
        - Теперь о тебе, Глеб. Ты - серьезный дилер, торговец антиквариатом. Представляешь интересы хозяйки, хорошо с ней знаком, но готов пойти навстречу покупателям. Поэтому тебе придется расстаться со своим хвостом и темными очками. Что касается костюма, то эту проблему ты решишь сам. Еще вот что: взгляд у тебя должен быть прямой и немного усталый. Не надо сердиться, ты знаешь, что я прав. У тебя глаза бегают, как будто ты промышляешь кражами в супермаркетах. Поэтому мой тебе настоятельный совет - следи за собой. Можешь тренироваться на Татьяне. Садись и смотри на нее, как будто она покупатель, которого ты должен охмурить. Я не шучу и не издеваюсь. Над такими вещами приходится долго работать. Пока все. Вопросы есть?
        Татьяна продолжает что-то угрюмо бурчать. Глеб оказывается благоразумней. Он недоволен, но предпочитает скорее проглотить обиду, чем затевать свару.
        - Как я понял, вопросов нет. Тем лучше. Теперь вот еще что. Пока вы будете общаться с покупателями, могут между делом возникнуть разговоры о прошлом, общих знакомых и так далее. Будет не очень хорошо, если вы ляпнете какую-нибудь ерунду или станете выдумывать на ходу. Поэтому ваши легенды должны быть продуманы заранее. Имена оставите свои, где родились и учились - тоже. Это избавит вас от необходимости запоминать большой объем информации. Вы, Танечка, обдумайте свою биографию с поправкой на университет и выезд во Францию. Кроме того, вам нужна легенда на всю семью. Но это обсудим позже. Пока займитесь своим внешним видом. Послезавтра Я заеду, посмотрим, что получилось, и продолжим разговор.
        В течение двух дней мы с Бортновским продолжаем работу по подготовке документов на коллекцию. Я вновь появляюсь в квартире будущей владелицы коллекции и ее агента. Это наша третья встреча, но знакомство не сделало меня более доверчивым. И я снова продежурил в течение часа в кафе. Конечно, можно было бы просто приехать без предупреждения, но я хотел лишний раз проверить своих партнеров.
        Дверь открывает Татьяна. Она явно готовилась к моему приходу. На ней строгий синий костюм. Волосы покрашены в темно-русый цвет, короткая стрижка ей удивительно к лицу. На шее нитка искусственного жемчуга.
        Я воздерживаюсь от комментариев и только восхищенно кручу головой. Татьяна краснеет от удовольствия. Глаза у нее блестят. Как может измениться женщина! Плохо одно - проходя мимо нее в квартиру, я чувствую слабый запах алкоголя.
        Преобразился и Глеб. На нем светло-серый однобортный костюм, синяя рубашка и бордовый галстук. Это серо-сине-бордовое сочетание надоело мне до оскомины еще в семидесятые годы. Но обижать Глеба не хочется. Тем более, что на нем нет круглых черных очков и он избавился от своего хвоста. Такие жертвы вызывают уважение.
        Поэтому я развожу руками и искренне говорю:
        - Вас обоих не узнать! У таких людей я и сам бы купил коллекцию без дополнительной проверки.
        Договорив последнюю фразу, я вспоминаю, что слышал нечто подобное из уст Бортновского. Что делать, хорошую мысль не грех и повторить.
        Глеб берет с журнального столика бутылку виски «Белая Лошадь» и вопросительно смотрит на меня.
        - Налей немного безо льда. А вообще учтите - наша с вами операция может начаться через неделю, максимум дней через десять. До этого времени не пейте. У вас должен быть свежий вид и абсолютно надежные нервы.
        Краем глаза вижу, как порозовела Татьяна. Не страшно, хуже будет, если они сгорят из-за выпивки.
        - Итак, друзья мои, какие вопросы у вас накопились за это время? Что вы хотели бы уточнить?
        Татьяна молча смотрит на Глеба, и тот откашливается, прежде чем заговорить. Видимо, за прошедшие два дня им удалось-таки решить, кто является главным в их дуэте. Как можно судить, победила физическая сила. Что касается интеллекта, то степень его наличия сейчас выяснится. Начало монолога Глеба оказывается вполне разумным.
        - Прежде всего, мы хотим знать, кто будет покупателем коллекции. От этого зависит, согласимся мы на это дело или нет.
        И он замолкает, вопросительно глядя на меня. Н-да, вопрос по существу. От того, как эти двое воспримут мой ответ, зависит почти все. Однако в главном он врет. На самом-то деле в душе они уже давно приняли решение’ Несмотря на затеянную мной операцию я в целом не склонен к криминалу. Но могу представить, как легко ломается человек, которому обещают вполне реальные пятьдесят тысяч долларов. Поэтому я ни за что не поверю, что из боязни риска эти двое откажутся от такой суммы.
        - Согласен, теперь самое время обсудить эту тему. Но вот кто именно окажется покупателем, я вам не скажу до начала операции. Если вы, зная покупателя, решите уйти в сторону я просто не буду знать, как с вами поступить. Вы будете обладать слишком значительной информацией о моих делах. Вы следите за логикой изложения?
        Оба собеседника медленно кивают. В переводе на обыденный язык я предупредил, что они будут знать слишком много. Что бывает с людьми, знающими слишком много о деле на несколько миллионов, они прекрасно представляют. Достаточно почитать газеты.
        Вместе с тем, держать эту пару в полном неведении тоже нельзя. Поэтому я продолжаю:
        - Могу только сказать, что покупателями будут люди, занимающиеся нелегальным бизнесом. Они действительно представляют значительную опасность. Но ведь вы и так постоянно рискуете. Вы все равно кончите пулей, потому что у вас такой бизнес.
        Татьяна оскорбленно выпрямляется в кресле.
        - Почему это?
        - Потому что вы - мелкие нелегальные торговцы. При этом в той или иной мере имеете дело с крупным криминалом. Денег у вас, чтобы защититься, нет, а знаете вы довольно много и многих. Рано или поздно вас пристукнут. Просто так, чтобы не отсвечивали.
        Так вот, я продолжу. В свете этих обстоятельств есть лишь один выход - сорвать с моей помощью приличный куш и уехать отсюда. О том, чтобы в ходе операции с вами ничего не случилось, я уж позабочусь. Это в моих интересах. Еще вопросы?
        Мои собеседники погружаются в тягостное раздумье. Интересно, насколько оно было отрепетировано. Уверен, что они не особенно сомневались в том, кто будет покупателем, и теперь только играют.
        Наконец Глеб вопросительно смотрит на Татьяну, и она кивает. Тогда он медленно говорит:
        - Хорошо, ответ принимается. Еще один вопрос - вы выступаете в данном случае как представитель своей организации или как частное лицо?
        Вопрос резонный, хотя на самом-то деле я до сих пор не сформулировал ответ на него. Но разъяснения давать приходится прямо сейчас - помимо прочего ребята хотят знать, какую позицию в случе нашего с ними ареста или других неприятностей займет та организация, которую я представляю.
        - Естественно, я представляю не самого себя. Суть всей операции и ее конечная цель вас не касается.
        Двое опять задумчиво кивают. Но в запасе у них есть еще вопросы, потому что Глеб вновь открывает рот:
        - Когда мы получим свои деньги?
        - По реализации коллекции.
        - Это нас не устраивает. Как мы сможем вас отследить, когда все закончится?
        Оба моих собеседника категорически мотают головами. НОкак раз тут-то торговаться не приходится. Вперед платить им никто не будет.
        - Никто никого отслеживать не будет. В данном случае мы выступаем в роли партнеров, и поэтому мы оговорим точные сроки оплаты. Даже и после завершения всего дела мне будет крайне невыгодно вызывать ваше недовольство. Чем позже покупатели узнают правду о своей покупке, тем лучше. Пятьдесят тысяч при такой операции для меня не расчет, а проблем создать вы сможете много, так что нечего и волноваться. И прошу вас, не торгуйтесь, в этом вопросе я вам не уступлю.
        Глеб не унимается:
        - Кто еще будет участвовать в деле? Мы хотим знать, потому что от этого зависит наша безопасность.
        - Ну что ж, и это разумный вопрос. На той или иной стадии в подготовке операции участвуют еще два человека. Имен я вам называть не буду. В этом нет необходимости, так как вас эти люди знать все равно не будут. Видеть тоже.
        То, что я говорю сейчас, не совсем правда. Я еще не представляю, встретится ли по ходу дела с этими двумя персонажами Бортновский. Это было бы совсем неплохо для контроля за ними. Но даже если это и произойдет, им совсем необязательно знать, что Бортновский на нашей стороне. Однако пора прекращать этот допрос.
        - Ну ладно, хватит вопросов. Давайте-ка…
        Но Татьяна меня перебивает:
        - У нас тоже есть некоторые соображения. Во-первых, нам не нравится твой тон. Ты не учитель, а мы не ученики. Если мы партнеры, то и веди себя соответственно.
        Опять бунт на корабле! Мало того, что она без спроса перешла на «ты», так еще… Чувствую, придется постоянно воевать с этой дамой.
        - Танечка, не могу с тобой согласиться. Дело обстоит именно таким образом: вы исполнители, а я руковожу операцией. Если хочешь, то вы еще и ученики, потому многому в этом деле я вынужден вас учить. А что касается менторского тона, то пока вы успели продемонстрировать лишь способность задавать массу вопросов. В деле я вас еще не видел. Чтобы было понятнее распределение ролей между нами, позволю себе спросить: вы обдумали свои легенды и слабые места в них?
        В ответ я получаю два кивка, впрочем, весьма неуверенных.
        - Что вы киваете? У вас есть что сказать мне по этому поводу? Нет? Хорошо, тогда я вас спрошу. Итак, прекрасная дама, если покупатели полюбопытствуют, где вы работаете, что будем отвечать? А если они пожелают навестить вас дома? А где ваш офис, мой дорогой торговец антиквариатом? Да, кстати, Таня, что вы можете рассказать мне о вашей семье? Кто менно собирал коллекцию? Можете предложить какие-нибудь убедительные детали биографии, своего папы?
        Ничего, кроме глуповато-преданных взглядов, мне дождаться в ответ не удается.
        - Молчим? Учтите - я-то с покупателями по ряду причин встречаться не собираюсь. А вот вы с ними будете общаться по полной программе. И если у клиентов возникнут подозрения на ваш счет, то они решат похоронить их. Вместе с вами.
        Короче говоря, нам предстоит еще масса работы, а времени в обрез. Так что вместо препирательств, будьте любезны выполнять мои указания. Вы меня слышите?
        После того как мне удается добиться покорности, работа над легендой возобновляется.

* * *
        - Соловьев не появлялся. Мы проверяли все московские рейсы, каждый день справляемся в гостиницах. Но ты сам понимаешь, это ничего не значит. Он мог прилететь в Париж через третью страну, приехать поездом, на машине. Вместо него мог приехать еще кто-то. На все у нас не хватит людей.
        - Я все понял, продолжайте наблюдать за возможными местами его появления. Идите.
        Дождавшись ухода своих людей, Хелле задумался. Сейчас возможность появления Соловьева его волновала меньше всего. Вскользь проброшенная Бортновским информация о продаваемой коллекции произвела на Хелле гораздо большее впечатление, чем можно было увидеть со стороны. Мысль о том, как избавиться от опеки со стороны Ковальски, преследовала его с самого начала их сотрудничества. Как всякий офицер, Хелле умел подчиняться. Но работа с Ковальски все больше тяготила его. Нынешняя операция стала последней каплей. Хелле был почти уверен, что Ковальски не станет предпринимать шагов по его ликвидации. Пр ежде всего, для этого не было особой необходимости. Кроме того, тогда в ресторане он дал понять своему нанимателю, что в случае создания угрозы своей жизни он способен нанести удар первым.
        Однако в любом случае их сотрудничество не могло продолжаться вечно. Сам характер поручений, исполняемых Хелле, предполагал его излишнюю информированность в проведении деликатных операций. Поэтому тема своевременного расставания с Ковалльски становилась все более актуальной. Единственный реальный выход из ситуации обещали только деньги. А независимость можно было обрести лишь как приложение к качественно иному финансовому положению. Такое положение заработать исключительно на своем профессиональном умении было практически невозможно. Работа наемником более или менее высокого уровня в Африке или Латинской Америке, выполнение разовых или даже постоянных поручений от людей вроде Ковальски не могли дать решения проблемы. Таким образом можно было зарабатывать на жизнь, но не жить как состоятельный человек. И кроме того, подобный способ заработка вообще, как правило, значительно сокращал саму жизнь.
        Именно поэтому последние два-три года Хелле особенно внимательно следил за делами Гутманиса, стараясь определить слабые места его финансовых схем. Несколько раз он приходил к выводу, что, в принципе, мог бы увести у своего шефа двести-триста тысяч долларов, а один раз - перехватить партию товара на полмиллиона. Но, во-первых, эти суммы его не устраивали, а, во-вторых, работа у Гутманиса давала ему некоторую стабильность. Попытка порвать с Гутманисом и тем самым нарушить строгие запреты Ковальски была сопряжена с серьезным риском, к которому Хелле еще не был готов.
        Однако с началом операции против «Гермеса» он начал всерьез задумываться о своем будущем. Устранение Гутманиса по сути ничего не меняло, его фирма в любом случае была обречена на заклание вместе с ним. Но встав во главе компании своего бывшего шефа, Хелле впервые ощутил эту обреченность как реальность. С неизбежной ликвидацией дела Гутманиса его самого ждали серьезные перемены. Смена имени и страны были не главным - Хелле далеко не был уверен, что с самого начала Ковальски не планировал ликвидировать его заодно с Гутманисом.
        Сообщение Бортновского о коллекции заставило Хелле замереть от предчувствия невероятной удачи и от боязни ее спугнуть - он прекрасно знал, что подобную возможность жизнь предоставляет только один раз. Если он правильно понял, даже быстрая перепродажа на не слишком выгодных условиях могла принести ему лично не меньше миллиона долларов. Это уже была сумма, ради которой стоило рисковать. Рисковать деньгами, которые он должен был получить от Ковальски для операции против «Гермеса». Именно об этих деньгах он сразу вспомнил, когда впервые услышал от Бортновского о коллекции.

* * *
        По мере того как работа над легендой Татьяны приближается к завершению, меня все больше одолевает желание посмотреть моих подопечных в деле. Для разговора на эту тему я приглашаю их в кафе. Присутствовать при встрече, вернее, наблюдать ее со стороны, предлагаю и Бортновскому. Леонид тут же принимается недовольно брюзжать.
        - Это еще зачем? Мне твои жулики не особенно интересны. Своих дел хватает.
        - Хочу, чтобы ты посмотрел их со стороны.
        - Тогда почему со стороны? Давай я с ними побеседую, в глаза посмотрю.
        - Обойдешься без этого. Моя мысль как раз и заключается в том, чтобы ты их наблюдал во время операции Иконтролировал. Если они вдруг захотят нас продать, ты сможешь вовремя об этом узнать. Это очень хорошая возможность держать дело под контролем, и ею нельзя пренебрегать.
        Бортновскому не остается ничего иного, как сдаться. Ион из-за соседнего столика наблюдает нашу встречу. Зе ужином преображенные Татьяна и Глеб обсуждают оставшиеся детали нашего дела. В конце вечера я перехожу к сути своего предложения.
        - А теперь, дорогие мои, у меня есть одна идея. Прежде всего, скажите мне, нет ли у вас на руках какой-нибудь картины, которой реально интересуется реальный клиент?
        Удивленно взглянув на меня, Татьяна отвечает:
        - Есть. У нас есть клиент на картину Клодта. Цена небольшая. Мы просим за нее пять тысяч долларов, и клиент, вернее клиентка, приедет завтра утром в одиннадцать смотреть эту вещь. Она также просила показать ей картину Брюллова.
        - Вот и чудесно. Я буду в это же время, можсть быть, чуть раньше. Поприсутствую при вашем сеансе торговли антиквариатом.
        - Зачем?
        - Хочу посмотреть, как вы будете работать с клиентом. А своему посетителю скажете, что я интересуюсь той же работой Клодта, но стою в очереди вторым после него. Это, кстати, подстегнет и покупателя.
        После короткой перепалки, Татьяна и Глеб сдаются. Когда они уходят, Бортновский пересаживается за мой столик.
        - Ну и как они тебе?
        Мой партнер пожимает плечами.
        - Выглядят они нормально, ведут себя вроде бы тоже. А вот какими они будут в деле, надо смотреть.
        - Именно поэтому я хочу завтра присутствовать при том, как они будут продавать что-то своему клиенту.
        На следующее утро без четверти одиннадцать я появляюсь на квартире. Через полчаса, с некоторым опозданием, появляется покупательница. Это женщина около тридцати лет, высокомерного вида и в темных очках. Еще только появившись на пороге, она уже начинает меня раздражать. Пройдя к креслу и усевшись, она командует:
        - Ну, показывайте!
        Глеб покорно тащит средних размеров пейзаж в темной от времени раме. В углу картины стоит подпись Клодта и указан год - 1884.
        Глеб держит картину, а Татьяна неторопливо, но уверенно говорит:
        - Ну вот, работа барона Клодта, 1884 года. Добротная интерьерная картина, будет очень хорошо смотреться в квартире. Автор известный, так что краснеть вам не придется. Есть экспертиза Сотбис.
        Покупательница сдержанно кивает и солидно сообщает:
        - Вижу. Это тот самый Клодт, который делал коней для моста в Петербурге.
        При этих словах я внимательно смотрю на Татьяну. Та кивает, слушая пояснения клиентки. В глазах у нее только почтение к покупательнице и желание услужить ей. Та, между тем, продолжает:
        - Покажите-ка мне задник.
        Поковыряв холст пальцем, она спрашивает:
        - Продублированная?
        Посетительницу интересует, дублирован ли холст, то есть был ли он укреплен путем наклеивания на картон или другой холст. Такое приходится делать со старыми работами, потому что от времени холсты тлеют. Это покупательнице известно. Другое дело, что никто из людей знающих не скажет «продублированная картина». Говорят «холст дублирован». Однако и теперь Татьяна сохраняет полную серьезность.
        - Нет, холст хорошо сохранился.
        Дама погружается в созе'рцание работы. Затем неторопливо кивает. Это, видимо, означает ее намерение купить вещь. Ободренный Глеб вытаскавает еще одну картину.
        - Вот, Брюллов. Пейзаж. Тоже есть заключение. Пятнадцать тысяч. Удалось опустить цену хозяина, поэтому получается недорого.
        Дама пристально разглядывает картину. Затем со знанием дела молвит:
        - Рука Брюллова чувствуется, хотя есть отличия. Что и понятно - сюжет другой. Это же, в конце концов, не «Последний день Помпеи».
        Глеб с готовностью кивает. Татьяна тоже степенно соглашается:
        - Конечно. Вообще, во многих случаях главную роль играет общее впечатление от работы. Детали могут отличаться, но мастер есть мастер, и даже первый взгляд знатока на картину говорит о многом.
        Знаток, то есть дама, кивает, и диалог продолжается. Наконец, покупательница забирает и эту вещь. Некоторое время уходит на подсчет денег, и дама удаляется. Проводив ее до двери, Глеб возвращается с довольной ухмылкой. Татьяну же больше интересует моя реакция на всю сиену.
        - Ну и что’ты скажешь?
        - Скажу, что вы умеете терпеть клиента. Ее попытки сыпать специальными терминами ты снесла совершенно невозмутимо. И от обсуждения того, кто автор работы, ты тоже аккуратно ушла.
        Глядя на меня круглыми глазами так же честно, как на давешнюю клиентку, Татьяна возражает:
        - Никуда я не уходила.
        - Ну не надо только морочить голову мне, зубру антикварного бизнеса. Этот пейзаж написан наверняка Михаилом Клодтом. Михаилов Клодтов было двое. Но оба не имели никакого отношения к скульптурам коней на Лничковом мосту. Те были сделаны Петром Клодтом. Один Михаил был сыном Петра Клодта, а другой - его племянником. Кстати, и год соответствует.
        - Ну и что? Вряд ли кто из знакомых этой дамочки имеет представление о том, что ты сказал. Да и, в конце концов, какое ей дело, ведь все трое Кдодтов были баронами. А я ей и сказала, что автор барон Клодт. Остальное - ее дело. Меньше будет изображать специалиста.
        - Тоже верно. А с Брюлловым что ты здесь плела о руке мастера? Это ведь не Карл Брюллов, который написал «Последний день Помпеи». Это либо его брат Александр, либо племянник Павел. Вопрос только в том, куда делся с подписи инициал. Вы его сами смыли, или вам кто помогал? И вообще, я вижу, вы специализируетесь на продаже работ однофамильцев великих. Дело хорошее. Пока вы тут охмуряли эту даму, я сделал некоторые прикидки. Получается, что чистая прибыль от таких операций может составлять от пятидесяти до ста процентов. Но это пока кто-то из клиентов не узнает, как вы его обманули. Тогда все кончится очень быстро. Клиентура-то у вас, я так понимаю, довольно нервная.
        На что Глеб логично возражает:
        - Сколько раз говорить - мы их не обманываем. Заключения экспертизы есть, картины подлинные. А если они чего не знают, так пусть читают литературу по искусствоведению.
        - Справедливо. Но главное, я убедился в том, что вы оба могли бы с успехом променять карьеру торговцев антиквариатом на работу на сиене. Ладно, спасибо, я пойлу. Через пару дней для вас найдется дело.

* * *
        В конце недели приходит сообщение от Янакиса о том, что коллекция отправлена. Бортновский едет на таможню оформлять получение груза и решать вопрос о его хранении. Поскольку платить за склад ему, возвращается он в крайне дурном расположении духа.
        - Когда будем начинать? Я по миру пойду до того, как мы провернем всю эту, как-ты ее называешь, операцию!
        - Mon cher[1 - Мой дорогой (фр.).], ты забываешь, что срок начала операции, как я ее действительно называю, зависел не от нас. Насколько я знаю, сегодня Хелле получит на свой счет деньги. Значит, завтра мы можем начинать. Если мы правильно оцениваем ситуацию, Хелле сам даст знать.
        Когда до сознания моего партнера доходит, что уже завтра он отправится совать голову в пасть льву, его начинает бить мелкая дрожь. До сих пор он воспринимал операцию несколько отстраненно. Теперь же она становится пугающей реальностью. Ему надо помочь.
        Подозвав официанта, прошу его принести два виски. Пока он выполняет заказ, Бортновский пребывает в глубокой задумчивости. Мне приходится толкнуть его локтем:
        - Не задумывайся, не то с ума сойдешь. Давай лучше выпьем за успех нашего предприятия. Запомни - твое дело сторона и риск минимален. Если ты хорошо сыграешь, они вообще могут постараться тебя оттереть в сторону, чтобы не платить комиссионные.
        Выпив еще и обсудив детали дела, расходимся. Следующий день проходит в нервном напряжении. Лишний раз звонить в офис Бортновскому не хочется, а моего телефона у него нет. Поэтому я слоняюсь по квартире, потом выхожу пройтись по улицам. Обедаю и только затем звоню Леониду.
        Я оказываюсь прав: Бортновский победно сообщает:
        - Есть новости! Приходи, встретимся.
        Надо полагать, новости хорошие, иначе он не стал бы так радоваться. Действительно, едва завидев меня, Бортновский начинает рассказывать:
        - Сегодня он мне позвонил. Сказал, чтобы приезжал и привез материалы по коллекции.
        - Он что, дал новый адрес?
        - Да, он поверил, что тебя нет в Париже.
        - Ну хорошо. Он велел приехать. И что ты?
        - Как договаривались, я сделал вид, что не помню, о чем идет речь. Потом вспомнил и сказал, что у меня материалов нет и что вообще я слышал об этом деле краем уха. Обещал в течение часа навести справки и стал тянуть время. Через два часа он сам перезвонил и обругал, потребовал быстрее добыть информацию. Еще через час я ему сообщил, что связался с агентом владелицы, и обешал их свести. Все.
        На самом-то деле это еще далеко не все. На самом деле мы только погружаемся в дело, которое заварили. Заканчивается лишь активная часть роли, отведенная Портновскому.
        - Хорошо, я звоню этой парочке и предупреждаю, что мы начинаем.

* * *
        Чтобы показать Хелле принесенные картины, Бортновский расставляет их на полу вдоль стены и сам старается вылезти на передний план, оттесняя Татьяну и Глеба. В принципе, это аксиома торговли любого рода - уболтать покупателя всеми возможными способами, создать ему атмосферу, в которой ему захочется купить вешь или даже просто станет неудобно отказаться от покупки.
        Было и еще одно соображение: не стоило особенно полагаться на Татьяну и Глеба, у которых могли в решающий момент подвести нервы. Но в данном случае и это было еще не все. Бортновский отчетливо чувствовал потребность говорить без остановки, чтобы подавить в себе страх и не дать Хелле возможность уловить хотя бы малейшую фальшь в его поведении. При мысли о том, что Хелле может разгадать его игру, у Бортновского сводило гортань и останавливалось дыхание. Поток слов должен утопить Хелле, увлечь и рассеять внимание.
        - Что еще, Отто? Да, вот каталоги. Это с выставок. Япония, Австралия, Англия, Бельгия. Америка - музей Ме-трополитен.
        Хелле молча кивал, просматривая каталоги и бумаги, взятые у Бортновского, пока тот продолжал непрерывно говорить:
        - Вот картины, Огто. Это Айвазовский. В прошлом году подобная вешь была продана на Сотбис за триста двадцать пять тысяч долларов. В России за нее можно просить до чслырехсот тысяч. А хозяйка хочет двести пятьдесят. Если надавить - может опуститься до двухсот тысяч.
        Хелле прервал его подозрительным вопросом:
        - С чего вдруг?
        Бортновский, не переводя дыхания, незаметно вытер платком потные ладони и выдал ответ:
        - Она хочет перебираться в Америку, важно быстро продать коллекцию. И потом, нетак npocYo найти серьезного покупателя. Серьезного и надежного.
        Хелле солидно кивнул. Ему нравилось быть серьезным и надежным покупателем. Однако его не покидало чувство бросившегося в воду неумелого пловца. Необходимость принимать решение по вопросу, о котором он не имел практически никакого представления, вызывало состояние, близкое к панике.
        Словно понимая это, Бортновский без умолку трещал, понижая голос до уровня полной доверительности:
        - Учти - у хозяйки есть предложение от одного американского музея. Они берут всю коллекцию за хорошие деньги. Ведь это - классика русского искусства. Но с музеем все будет делаться слишком официально. Ты понимаешь? Налоги… Но завтра она встречается с их представителем.
        Прервав его жестом, Хелле обратился к Татьяне:
        - Я все понимаю. Ну, хорошо, мне надо подумать. И цену надо понижать.
        Пересиливая себя при словах о понижении цены, Бортновский показал на Татьяну:
        - Все это вполне возможно. Но подобные вопросы - к хозяйке.
        Не двигаясь с места, Татьяна дождалась, пока Хелле подойдет к ней и только тогда сказала:
        - К сожалению, не думаю, что смогу пойти вам навстречу. Я и так опустила цену до предела. Ваш человек сказал, что я вынуждена была это сделать в силу обстоятельств. Но если вы отказываетесь…
        Пауза была почти незаметной, но ее хватило, чтобы заставить Хелле поторопиться:
        - Что вы, я не имел ввиду отказываться. Но надо же было поторговаться. Я вам позвоню завтра утром.
        Дождавшись, пока Бортновский и Глеб соберут картины и вместе с Татьяной покинут офис, Хелле снял трубку и вызвал бухгалтера. Едва тот появился на пороге кабинета, Хелле спросил:
        - Когда у нас могут быть поступления?
        Бухгалтер спокойно ответил:
        - Ты знаешь ситуацию - у нас полный провал. Единственное поступление в ближайшее время - за космический проект. Но мы должны эти деньги тут же перевести дальше.
        Подумав мгновение, Хелле сказал, как в воду нырнул:
        - Сам знаю. Собери все, что есть. Используем космические деньги тоже. Обернутся быстро.

* * *
        С этого момента события резко ускоряют ход. На следующий день происходит встреча клиентов с Глебом. Судя по рассказу Бортновского, переговоры проходят вполне нормально. Далее следует встреча с Татьяной.
        А затем наступает однодневное затишье. О чем думает наш клиент, можно только догадываться. Наконец он требует встречи с перекупщиком, о котором ему также мимоходом сообщает Бортновский.
        И вот тут начинают возникать технические трудности. В первую очередь сообразительный Хелле требует от перекупщика гарантий того, что тот заберет у него коллекцию. Он по-своему совершенно прав, но нам от этого не легче. Собственно говоря, я предусмотрел этот ход, хотя пути его решения Леониду и не излагал. Не хотел нервировать человека.
        Когда Бортновский сообщает мне о требовании Хелле, я ему предлагаю:
        - Скажи, что перекупщик готов выставить аккредитив в качестве залога. Не на всю сумму, естественно, даже не на половину или треть. Скажем, тысяч на сто.
        - Где он их возьмет?
        - Не он возьмет, а ты. Попроси кредит в банке. А еще лучше положить тысяч сто пятьдесят. Тогда покупатель скорее нам поверит.
        Вот тут мой партнер взрывается.
        - Пошел ты к черту! Мало того, что я оплачиваю все расходы, так ты снова предлагаешь брать кредиты! Все, хватит, или сам ищи деньги, или я выхожу из дела!
        - Я тебе выйду! Ты же знаешь, у меня кет необходимых связей среди банкиров, а у тебя есть. Вот и воспользуйся. Ведь я простой государственный служащий, а ты прикидываешься предпринимателем. И перестань со мной спорить. Отступать поздно.
        Покричав еще некоторое время, Бортновский смиряется с неизбежным и отправляется излагать нашу идею покупателю и перекупщику.

* * *
        Бортновский, насупившись, барабанит пальцами по столу. Смешной человек - сам не раз обманывал людей точно таким же образом, а тут обиделся, как ребенок.
        - В общем, ты был прав.
        - Конечно, и предупреждал с самого начала, что будет именно так. Радоваться надо.
        - Сегодня Хелле сказал, что время следующей встречи он точно определить не может и что сам позвонит Татьяне. На меня даже не посмотрел. Кстати, и время сегодняшней встречи я тоже узнал не от Хелле, а от Глеба.
        - Очень хорошо.
        - Что ж тут хорошего?
        - То, что он совершенно очевидно пытается тебя оттереть от сделки. Чтобы не платить комиссионные. Для Хелле вопрос о покупке решен, найден и перекупщик. Теперь возникает тема расчетов с тобой. Ну и зачем ему платить? Ты же сам знаешь правила игры в этом бизнесе. Скорее всего, он больше не пустит тебя на встречи с Глебом и Татьяной. А на твои попытки получить комиссионные выставит какие-нибудь претензии к твоей работе. Сколько тебе причитается?
        - Десять процентов от всей суммы. Поскольку они сошлись на четырех миллионах долларов, то я должен получить четыреста тысяч.
        Тут Бортновский умолкает и глубоко задумывается. Потом соглашается:
        - Ты прав, такие деньги жалко отдавать. Я на месте Хелле и сам попытался бы зажать комиссионные.
        - Совершенно верно. Но ведь это, строго говоря, как раз то, чего мы добивались. Он тебя старается оттереть от этого дела. Ну и слава Богу. Ты обидишься и уйдешь, утирая слезы. Можешь немного поскандалить, но только в меру, а то он тебя убьет.
        Согласно покивав, Бортновский осведомляется:
        - Когда мы будем удирать? В этом вопросе, знаешь ли, крайне важно точное ощущение времени. Если мы задержимся, будет много проблем.
        - Дело можно будет считать законченным, как только удостоверимся, что деньги поступили на счет, который мы дали Хелле, и я их разведу по нашим счетам. Вот тогда можно исчезать.
        Жизнь и на этот раз подтверждает ту простую истину, что каждый норовит обмануть посредника. Ни в тот же день, ни позже Хелле не сообщает Бортновскому о своих встречах с Татьяной и переговорах с перекупщиком.
        Следуя моему совету, Бортновский пытается осторожно скандалить и является в офис Хелле, откуда его решительно выпроваживают. При этом ему говорится, что самого Хелле нет в Париже и в ближайшее время не будет. А в его отсутствие никто ничего не может сказать по текущим делам. Вот когда Хелле вернется…
        Попытки оказать давление на Татьяну заканчиваются тем, что и там его выставляют на улицу. Последнее, что Леонид слышит от этой криминальной парочки, сводится к совету обратиться к Хелле и забыть дорогу к ним. Круг, тем самым, замыкается, подтверждая правильность моих расчетов. Бортновский - идеальный посредник для Хелле: его, одинокого и не имеющего реальной поддержки, просто грех не обмануть.
        Оставшись на обочине событий, мы получаем информацию о происходящем от Татьяны и Глеба. Напряжение достигает предела. Наконец, через два дня вечером звонит Татьяна сообщить, что деньги отправлены Хелле на указанный счет. После этого мы не можем даже просто сидеть на месте. То слоняясь по улицам и обмениваясь бессмысленными замечаниями, то ненадолго забегая в кафе ждем получения денег.
        Этот момент наступает уже на следующее утро. Получив сообщение о поступлении денег, отправляю их по частям Янакису и на счет, специально открытый для Бортновского. Получение наличных для расплаты с перекупщиком и дуэтом Татьяна-Глеб займет еще сутки. После этого можно будет растворяться в воздухе.
        Судя по тому, что говорил Бортновскому перекупщик, Хелле испытывал нехватку времени и потребовал срочного перевода денег за коллекцию. Сегодня вечером этот перекупщик исчезнет и запланированная на завтра его финальная встреча с Хелле не состоится. Учитывая состояние дел компании Хелле, достаточных связей для получения кредита у него сейчас нет. Перехватить денег он не сможет и прямиком попадет р. серьезные трудности. Вернее, уже попал, хотя сам об этом, скорее всего, еще не знает.

* * *
        До завершения сделки с картинами оставалось не более двенадцати часов. Все шло нормально, но постепенно Хелле чувствовал, как его охватывает холодная беспричинная паника. Он не смог бы объяснить, что вызвало это состояние, скорее всего это было все сразу: едва заметные интонации Бортновского, штрихи в одежде и поведении владелицы коллекции, манера держаться перекупщика. По отдельности эти детали не могли привлечь внимание, тем более - вызвать подозрение. Но в совокупности они создавали ощущение страшной игры, которую вел против него некто невидимый.
        К вечеру, не выдержав ожидания, Хелле оставил все дела, сел в машину и без звонка помчался к Бортновскому. Войдя в приемную, он, как обычно, молча кивнул референту Андрею и прошел в кабинет. Возглас Андрея «Леонида Борисовича еще нет!» он проигнорировал.
        Окинув взглядом кабинет, Хелле замер и присел в кресло. Он почувствовал, как на мгновение встало и снова забилось сердце. На противоположной от входной двери стене, где всегда висела небольшая работа Татлина, было пустое место. «Уже уехал, или только собирается?»
        Коротко застонав от злобы, Хелле рванулся к двери спросить у Андрея, но взял себя в руки и вернулся на место. Посидев мгновение, снова вскочил и быстро обошел кабинет, осматривая шкафы и полки. Подойдя к письменному столу, перебрал лежащие на нем бумаги. Открыл один за другим ящики стола. Открыв последний, замер. На дне ящика сверкал никелем небольшой пистолет. Взяв его в руки, Хелле увидел маркировку и почувствовал, как холодный пот разом пропитал рубашку и пиджак. У него в руках был французский «МАС-35».

* * *
        Увидев через щель неплотно притворенной двери Хелле с пистолетом в руке, Андрей приоткрыл от удивления рот. Он иногда подслушивал разговоры Бортновского, особенно телефонные, но никогда не лазил к нему в стол. Сейчас он не знал, что может означать находка, которую сделал Хелле.
        Услышав его шаги, Андрей спохватился и отвернулся к компьютеру. Подойдя к двери, Хелле, не оборачиваясь, бросил:
        - Нет времени ждать твоего шефа. Скажешь, я уехал.
        Эта реплика, произнесенная безжизненным голосом, заставила Андрея молча кивнуть в спину Хелле. Спохватившись, он сказал:
        - Да, конечно.
        Когда замок входной двери щелкнул, Андрей схватил трубку и набрал номер Соловьева.

* * *
        Черт бы взял этого скупердяя, этого жлоба. Ведь ему же было сказано выбросить пистолет. Сколько он пожалел утопить в Сене - тысячу франков? Две? Сейчас за эти деньги я должен бросить все дела и искать негодяя Бортновского по всему Парижу в слабой надежде найти его раньше, чем это сделает наш противник. И мобильный телефон он выключил - с Хелле общаться не хочет. За что мне это наказание?
        Покачиваясь от усталой злобы, я сижу на кухне в квартире Андрея. Хозяин дома, одетый в какую-то невероятную шелково-блестящую полосатую пижаму, тем временем вспоминающе бубнит:
        - Еще он иногда заходил, не помню, как называется, такой ресторан в районе Монмартра. Потом в районе «Гранд Опера» есть одно место.
        Растерев лицо ладонями, встаю и наливаю себе еще кофе.
        - Нет, Андрей, так не пойдет. Возьми бумагу и выпиши все места, в которых Леонид Борисович бывает вечерами. Приятели, кафе, рестораны. Женщины…
        Услышав о женщинах, Андрей берет еще один лист бумаги и в сомнении качает головой:
        - Я, конечно, напишу. Только… так мы его не найдем.
        - Найдем. Все мы - люди привычек. Даже если нас очень напугать. Кстати, что ты собираешься делать дальше? Бортновский, скорее всего, будет сворачивать свой бизнес здесь.
        Андрей молча пожимает плечами. Хочет что-то сказать, но останавливается.
        - Понятно. Бортновский даст тебе денег - я за этим прослежу, - и тогда решай, как быть. Можешь попробовать устроиться по специальности здесь или в Штатах. Подумай, может, стоит вернуться в Москву. Тебе трудно будет тут пробиваться, поверь. Ты одаренный человек, но есть еще проблема характера.
        - Я знаю.
        - Вот и хорошо. А пока - посиди дома пару дней, а еще лучше - у какого-нибудь друга. Пока все окончательно не успокоится.

* * *
        Продавщицы, официанты, метрдотели, собутыльники Бортновского смешались у меня в голове. Все они, как один, отрицательно качают головами, так что у меня скоро начнется морская болезнь. Нет, они не видели Леонида последние дни. Нет, он не заходил. Нет, не звонил.
        Если я найду этого типа раньше Хелле, то немцу останется только признать свое поражение - я придушу Бортновского первым, и ни при каких условиях не уступлю этого права никому. Сейчас нет других забот, кроме как искать этого любителя оружия! У Бортновского даже денег толком нет - его доля от операции с картинами лежит на счету, о котором он не имеет никакого представления. Выкинь он вовремя пистолет - сейчас получил бы деньги, и кати себе на здоровье на все четыре стороны! Так нет, он будет барахло свое собирать, пока ему голову не открутят!
        Поговорив с очередным барменом, допиваю кофе и кладу на стойку пятьдесят франков. Бармен благодарно улыбается и показывает мне куда-то в сторону, объясняя, как пройти. Едва отойдя от стойки, слышу сигнал мобильного телефона. Включив его, вздыхаю от долгожданного сопения Ипридушенно-конспиративного голоса:
        - Алексей, это я. Алло, ты слышишь?
        Подавив в себе злобу, по возможности дружелюбно отвечаю:
        - Ты что же, милый друг, пропал? Я тебя ишу-ишу…
        Бортновский все так же вполголоса торопливо объясняет:
        - Я отключал телефон, боялся, Хелле позвонит. И в офисе я не был. Есть новости?
        Сейчас будут тебе новости, конспиратор проклятый. Продолжая идти по бару, пересекаю зал, спускаюсь по лестнице в подвал, где рядом с туалетами расположены телефонные кабинки.
        - Как тебе сказать, Леня. Вообще-то новости есть. Но ты сначала произнеси заклинание. Повторяй за мной: «Прости меня, пожалуйста. Я теперь всегда буду тебя слушаться и выбрасывать все, что ты скажешь.»
        Подумав, Бортновский обеспокоенно интересуется:
        - У тебя все в порядке? Я ничего не понял.
        - Хорошо, я тебе все объясню при встрече.
        - Где встретимся?
        Наступает развязка. Выключая мобильный телефон, говорю в затылок Бортновскому, который стоит в кабинке с трубкой, прижатой к уху:
        - Да прямо тут!
        Роняя трубку и хватаясь за сердце, Бортновский реагирует коротким воплем и попыткой сползти на пол. Но нечего тут мне сползать - он отделался легким испугом в прямом смысле этого слова.
        - Вставай-вставай. И не надо орать. Поздно орать. Хелле обнаружил у тебя в офисе пистолет. Сейчас он ищет тебя по всему Парижу. Мне полагается приз - я первый тебя отыскал.
        Сиреневый от страха Бортновский благодарно и безмолвно кивает. Сейчас с ним шутить не только бесполезно, но и даже как-то бессовестно.
        - Андрея я предупредил - он уже укрылся. Вот твоя карточка, на ней деньги за коллекцию. Переведешь Андрею десять тысяч, как договорились. Не забудешь? Я проверю. И последнее - у тебя есть, где спрятаться на время? Думаю, дня на два-три?
        Бортновский все так же молча кивает еще раз.
        - Вот и прячься.

* * *
        Ковальски аккуратно заштриховал последний неправильный треугольник на листе бумаги. Привычку рисовать мозаику из наползающих друг на друга узких и хищноостроугольных фигур он усвоил еще во времена студенческой молодости, когда надо было занять время на малоинтересных семинарах по философии и'политологии во время учебы в Беркли. Позже он совершенствовался в этом искусстве на длинных служебных совещаниях, слушая еще менее интересные рассуждения начальников преклонного возраста. Главная хитрость заключалось в том, чтобы треугольники не были слишком большими, тогда движения руки со стороны напоминали скоропись и не привлекали недоброжелательного внимания начальства. Когда Ковальски был в хорошем настроении, треугольники были по преимуществу светлыми и серыми. Сегодня лист бумаги был почти черным.
        Закончив рисунок и отодвину» его по полированному столу в сторону, Ковальски поднял немигающий взгляд на Хелле. Тот поставил подпись на последнюю страницу контракта, по которому его компания переуступала права на первые запуски «Гермеса» американской корпорации в лице человека с русским именем Виктор Сухоруков. Встав из-за стола и убирая ручку в карман пиджака, Хелле нашел взглядом Ковальски. Тот отсутствующе следил за тем, как Сухоруков убирает бумаги в портфель, пожимает руку Хелле и, пробормотав невнятные поздравления, бодро шагает к выходу из небольшого конференц-зала аэрокосмического салона. Вслед за ним, не глядя по сторонам, вышел Хелле.
        Ковальски неторопливо поднялся. Вместе с подписанием Сухоруковым договора исчезли последние надежды на благополучное завершение операции против «Гермеса». Только что заключенная сделка отсекала саму возможность размещения на носителе спутника, который должен был стать причиной скандала вокруг российского проекта. Через две недели на орбиту уходили невинные гражданские аппараты, в которых будут получены химически чистые вещества.
        Во время вчерашнего разговора с Соловьевым Ковальски впервые за свою карьеру ощутил, что полностью утратил контроль за ходом событий. Невероятная, чудовищная глупость, которую совершил Хелле, невозможность исправить просчеты, наконец, предложенный Соловьевым выход создавали впечатление потока, который нес Ковальски прямиком к обрыву. Он даже видел этот обрыв: каменистую гряду в потоке по краю водопада, летящую в тишине гладкой стеной воду и ревущую пену, и брызги внизу.
        Ковальски прекрасно понимал, что предложение Соловьева перепродать запуски фармацевтической корпорации и таким образом вернуть полученные для операции против «Гермеса» деньги американских налогоплательщиков могли помочь ему спасти лицо. Подготовленная Соловьевым легенда о якобы проведенной российской стороной проверке компании Хелле и отказе от сотрудничества в рамках проекта «Гермес» была еще одним элементом, который полностью очищал бы Ковальски от подозрений.
        Однако он отчетливо осознавал и то, что эта помощь потребует от него платы. И какой она будет, гадать не приходилось. Прощаясь, Соловьев без улыбки обещал новую встречу в самом ближайшем будущем. Слабым утешением для Ковальски была возможность сказать в ответ:
        - Хотелось бы верить, что мы сможем увидеться. Конечно, я заставлю Хелле подписать завтра все необходимые документы. Но, не хочу вас огорчать, удержать его от попытки свести с вами счеты я не способен.
        Помолчав, он добавил:
        - Так что, как говорится, ходите и оглядывайтесь.

* * *
        Утром просыпаюсь рано и долго безо всякой цели смотрю в широкую щель между тяжелыми гардинами. В Париже принято закрывать окна прочными деревянными ставнями или, на худой конец, плотно задергивать шторы. Чего парижане, собственно, боятся - вторжения в их личную жизнь или грабежа - мне непонятно. Но я так и не смог привыкнуть к глухой изоляции от внешнего мира и оставляю широкий просвет между гардинами. Хорошо все-таки знать, что происходит в мире. Хотя бы иметь представление о времени суток.
        Здесь мне редко приходилось увидеть в окнах домов прозрачные тюлевые занавеси. В России они почти обязательная деталь интерьера, независимо от достатка семьи. В Европе, как я мог наблюдать, все по-другому.
        Однажды, будучи проездом в Лондоне, я спросил англичанина о том, почему в одних домах окна занавешены гардинами, а в других тюлем. И еще почему в некоторых садах розы выдержаны в единой гамме, а в других - пестрят всеми возможными оттенками.
        Мой знакомый легко ответил:
        - Потому что высшие классы общества вешают гардины и сажают однотонные цветники,'а средние - предпочитаюттюльи многоцветье.
        - А почему так?
        На этот раз собеседник надолго задумался. Потом пришел к какому-то выводу, облегченно вздохнул и твердо сказал:
        - Потому что одни - высшие классы, а другие - средние.

* * *
        - Ну. вот и все. Спасибо тебе. Жаль, что все так закончилось.
        В своем кабинете Хелле пожал руку бухгалтеру, проводил его и прикрыл дверь. Тяжело вернулся к столу, опустился в кресло, закрыв глаза и стиснув зубы, вздохнул. Утром он выдал зарплату сотрудникам за три месяца вперед, только что попрощался с последним из них. За дверью в пустой приємної! щелкнул и начал принимать какое-то бесполезное сообщение факс.
        Потрясение от произошедшего постепенно покидало его. Напоминанием о нем было только ощущение чудовищной усталости и апатия. Безразличие и неожиданное для него самого чувство некоторой вины перед Ковальски заставило Хелле поехать на встречу с представителем американской фармацевтической корпорации и подписать докумены по переуступке прав на запуски «Гермеса». Он понимал, кто подставил Ковальски эту компанию и стоял за сделкой, поэтому до последнего момента с трудом преодолевал желание швырнуть ручку и выйти из конференц-зала. Тяжелый взгляд Ковальски прижимал его к креслу и заставлял исполнять обещанное.
        Хелле отдавал себе отчет в том, что должно было последовать за подписанием документов. Ковальски ни при каких обстоятельствах не простил бы ему провала операции. Сутки, необходимые для подготовки и подписания документов, были отсрочкой, которую Хелле использовал для приведения в порядок своих дел и расчетов с сотрудниками фирмы. Сегодня утром он вызвал в офис бухгалтера, в последний раз поговорил с ним и теперь в полной тишине смотрел перед собой на входную дверь, как будто ожидая прихода смерти.
        Он успел перевести на свой счет несколько десятков тысяч долларов, но прекрасно понимал, что этих денег не хватит для того, чтобы надежно укрыться. Можно было некоторое время поморочить Ковальски и его людям голову. Выиграть неделю-другую, может быть, несколько месяцевжизни. Но не более того. А дальше… Дальше все зависело от фантазии и мастерства исполнителя. Как всегда, выбор был широк - от обычного убийства или тривиального несчастного случая на дороге до смерти в дешевой гостинице от естественной причины.
        Хелле поймал себя на том, что прикидывает наиболее вероятный вариант и с досадой покрутил головой. Об этом было думать еще рано. Если все подходило к концу, то следовало завершить по крайней мере еще одно дело.
        Встав, он подошел к сейфу и достал из него «вальтер ППК». Пистолет, из которого был убит антиквар, он выбросил в тот же день. Хелле безнадежно подумал, что в нынешней ситуации ему абсолютно все равно, насколько чисто оружие, с которым он имеет дело. Надев наплечную кобуру и убрав в нее пистолет, он присел на край стула. Появление Соловьева в Париже, о котором ему сообщил Ковальски, было неожиданным, и не было времени организовать более или менее его планомерный поиск. Последние два дня люди Хелле отрабатывали все адреса, где Соловьев мог появиться. Без особой надежды Отто слушал их сообщения, но напоследок ему повезло. Сегодня утром позвонил один из людей, уже не работающий на него, и назвал адрес, на который никто особых надежд не возлагал.
        Хелле поднялся, и, надев куртку, вышел из офиса.

* * *
        - Ты постоянно занят. Мы с тобой ни разу не были ни в одном приличном ресторане. Короткие прогулки по набережной - это все, что я запомню после твоего отъезда. Тебя интересует только постель?
        Я и сам удивлен, что после пережитого за последние дни меня вообще может что-либо интересовать. Но втягиваться в спор с Верой было бы некстати. Достаточно того, что мне пришлось довольно долго и не очень убедительно объяснять, отчего мне пришлось провести последнюю ночь именно в квартире подруги Надин. Если я не ошибаюсь в своих догадках, Хелле должен искать меня по всему городу в неукротимом желании свести счеты.
        - Вера, у меня кое-какие проблемы. Нам желательно сейчас не появляться на людях. Не обижайся, но тебе даже лучше со мной не общаться. Поезжай домой, а я тебе позвоню.
        - Опять начинается. Ты снова куда-нибудь собрался?
        - Никуда я не собрался. Но ты можешь навести на меня людей, с которыми я не хотел бы встречаться. Сама пострадаешь и меня подведешь. Это понятно?
        - Мне все понятно. Я перестала тебе верить.
        Мелодично тренькает звонок. Вера кладет щетку для волос и хладнокровно идет к двери, спрашивая на ходу:
        - Это, наверное, та, из-за которой ты меня так настойчиво выставляешь?
        - Слушай, мать моя, ты хотя бы часть своих одежд на себя нацепила! Вдруг это почтальон, он же в момент помрет от такого зрелища.
        Но это не почтальон, это гораздо хуже. На пороге комнаты возникает Надин.

* * *
        Лучше бы это все-таки был почтальон. Надин смотрит на нас свирепыми синими глазами, сжав губы в линию. Как можно к таким-то юным годам накопить столько злости? Еще полбеды, если она обратит свой гнев на Веру. Потому что я здесь, собственно, не особенно…
        - Значит так?
        Женщины обладают уникальной способностью задавать вопросы, на которые практически невозможно дать вразумительный ответ. Тем более, что после моего недавнего и весьма настоятельного призыва покинуть на время город, нынешняя ситуация должна представляться Надин в особенно неприглядном свете.
        Если Вера надумает вдаваться в объяснения, Надин вполне может прикотить нас обоих. Кстати, Вере не мешало бы все-таки одеться. Вид обнаженной соперницы, нахально стоящей посреди комнаты, может подтолкнуть любую женщину Кнеобдуманным действиям.
        - Тебе все-таки нравятся более зрелые формы.
        Это уже не вопрос, а констатация факта, обращенная конкретно ко мне. Надин и не собирается ждать ответа. Вместо этого без долгих раздумий она хватает с камина хрустальную вазу и швыряет ее в противоположную стену. Веер осколков всех оттенков синего осыпает комнату. Феерическое зрелище.
        Еще через мгновение Надин вылетает из комнаты. Гулко хлопает входная дверь. Вера берет с журнального столика пачку сигарет и хладнокровно закуривает.
        - Многие женщины так реагируют, когда замечают, что на других обращают больше внимания.
        - Я тебя умоляю, о соперничестве между женщинами расскажешь потом. Если представится возможность. А сейчас давай каждый из нас займется своими делами. У меня от вас голова начинает раскалываться.
        На самом деле голова у меня начинает болеть совсем от другого. Приезд Надин на эту квартиру мог дать Хелле выход на меня. И тогда его можно ждать в любой момент.
        - Подожди, не выходи на улицу. Ну, остановись ты, бога ради!
        Мы быстро одеваемся наперегонки. Мне надо выйти на улицу и проверить, не появился ли там Хелле. Не думаю, что он станет захватывать Веру - не в характере этого человека, как мне кажется, вымещать свои неудачи на женщине. Но кто знает?
        Однако Вера выскакивает на улицу до того, как я успеваю ее остановить, и беспрепятственно уезжает на своем автомобиле. Еще полчаса я нахожусь в мучительных раздумьях. Затем начинаю собираться. Заперев квартиру, иду по коридору, затем по короткой галерее, которая ведет во внутренний дворик. Этот выход из квартиры я исследовал сразу после того, как поселился здесь. Через пару минут попадаю на соседнюю улицу. Свернув за угол, оказываюсь недалеко от входа в парадное своего дома. Несколько минут уходит на то, чтобы внимательно обозреть улицу.
        Вывод печален - за подъездом никто не наблюдает. Тем больше вероятность того, что кто-то в настоящий момент наблюдает за мной из укромного места. Хуже всего то, что я не знаю психологического состояния противника. Если он контролирует себя, то будет ждать удобного момента для нападения. И тогда можно будет просчитать логику его поведения.
        А вот если он сошел с рельсов и жаждет только мести, то дел о плохо. Хелле может моментально поднять стрельбу при моем появлении в любом месте и при любых обстоятельствах. Тогда шансов у меня будет очень мало. Почти совсем не будет.
        Как странно, эта история начиналась с убийства и может им закончиться. Лоран заплатил жизнью за переданную им информацию. Следующей! потерей стал Турчин. И взавершение всего…
        Мне становится холодно от каменного угла дома, о который я оперся. Поежившись, прохожу по улице мимо своего парадного. На ходу быстро оглядываю салоны припаркованных машин. Пусто.
        Круто развернувшись, быстро, почти бегом, направляюсь к перекрестку. Там ловлю такси. Добравшись до офиса Бортновского, отпускаю машину и точно так же, как пятнадцать минут назад, прохожу по всей длине улицы. Если не считать старушки, которая медленно выбирается из своего заслуженного «рено», все машины пусты.
        Вот черт! Несмотря на напряженность ситуации, мне становится смешно. Мало того, что не занимаюсь своим прямым делом, то есть погоней за чужими государственными секретами. Мало того, что веду почти уголовные расследования и ввязываюсь в авантюры. Мало того, что в результате за мной в который раз начинают охотиться далеко не интеллигентные люди. Мало всего этого, так теперь я потерял и никак не могу найти человека, который изо всех сил стремится свернуть мне шею.

* * *
        Неожиданно появляется чувство, что на меня смотрят. Улица пуста, но я уже не один. Пусто на улице и пусто в голове. Никаких идей. В сквернейшем настроении бреду к повороту. Выйдя на улицу Клиши, сворачиваю налево в сторону бульваров. Уже на подходе к ним вдруг снова испытываю настоятельную потребность оглянуться.
        Сделав неуверенный шаг, сталкиваюсь с быстро идущей мне навстречу молодой женщиной. От толчка у нее из рук вылетает бумажный коричневый пакет. Из пакета в свою очередь выскакивают и принимаются весело прыгать по мостовой изумрудно-зеленые яблоки и солнечные оранжевые апельсины. А скучные желтые бананы остаются уныло лежать на асфальте.
        Извиняясь, помогаю даме собрать фрукты. Доставая огромное яблоко, которое спряталось за колесом сверкающего «ситроена», бросаю взгляд натолько что остановившуюся машину. Из-за руля золотистого «шевроле» на меня пристально смотрит коротко стриженый светловолосый мужчина с худым лицом Отто Хелле.
        Человек за рулем даже не пытается сделать вид, что кроме меня его может что-либо привлекать на улице. Поощрять его интерес ко мне я не намерен. Поэтому, передав благодарной даме яблоко, быстро сворачиваю на бульвар Клиши. Единственная моя мысль сводится к тому, что в любой момент Хелле может поднять стрельбу. Терять ему нечего. Кроме того, в случае переполоха на улице ему почти наверняка удастся уйти.
        Так что наличие людей на бульваре ему не помеха. А мне, соответственно, не зашита. Живцом быть плохо. Защищать тебя никто не собирается. Единственный, кто действительно проявляет интерес, намерен тебя заглотить.
        Оглянувшись, вижу как «шевроле» мягко выплывает из-за угла. Возможности у нас неравны, и игра в пятнашки на бульваре исключается.
        И я прыгаю в остановившийся автобус. Когда двери закрываются, соображаю, что ничего не знаю о способах оплаты городского транспорта в Париже. Исключение составляет метро, на котором мне приходилось ездить несколько раз.
        Но в данном случае я не буду особенно возражать против того, чтобы меня забрали в полицию. Хуже будет, если только оштрафуют и насильно высадят из автобуса. Хотя нет, если возьмут штраф, то заставят и оплатить билет. Тогда можно будет ехать дальше.
        Стоя на задней площадке, наблюдаю за «шевроле», который неторопливо тянется за автобусом. Яркие блики бегут по лобовому стеклу, водителя почти не видно. Жаль, что машина едет не сама по себе и за рулем действительно сидит помешанный убийца.
        Довольно скоро это катание по городу начинает надоедать. Проехав пару остановок, вижу вход в огромный универмаг «Галери Лафайет» и тут же выпрыгиваю из автобуса.
        Влетев в универмаг, сбавляю ход и медленно иду по первому этажу. Вот уж положение! Пока Хелле паркует машину, вполне можно было бы уйти от него. Но не для того я его искал, чтобы удирать.
        А тогда зачем? Ломая голову над этим вопросом, стараюсь не выпускать своего преследователя из виду. Он идет сзади на расстоянии двух десятков шагов. Уйти бы, оторваться от него. Но тогда он в последнем желании хоть как-то отомстить постарается убить всех, кто причастен к этому делу.
        Я не удираю, но и не подпускаю Хелле слишком близко. Кто его знает, вдруг соблазн окажется слишком велик и он выстрелит? Или подскочит и ударит ножом?
        Но рано или поздно терпение моего преследователя истощится, и он перейдет к действиям.

* * *
        - Что же делать-то, люди добрые?
        - Это как раз не вопрос - надо бежать, и как можно быстрее. Вот и побегай, заодно узнаешь, каково быть в другой роли. Ты ведь считал себя охотником на протяжении стольких дней, а теперь в одночасье стал дичью. Вопрос как раз в другом - чем эта самая беготня закончится.
        - Кто же знал, что все так обернется!
        - Мог бы догадаться. Идиоту понятно, что с этим человеком шутить нельзя. А теперь бегай по универмагу, как таракан на свету, и прячься от этого душегуба.
        Я вполголоса препираюсь сам с собой, но делаю это скорее автоматически, чтобы избавиться от чувства паники. А мимо проносятся отделы с женской одеждой и бельем, игрушками, мужскими костюмами, парфюмерией. Универмаг «Лафайет» в самом центре Парижа, столицы мира. Женщины перебирают вывешенные блузки и юбки, меряют туфли; мужчины раздраженно томятся в ожидании. Чей-то пухлощекий ребенок лет трех стоит посреди прохода с закрытыми глазами, разведя руки и самозабвенно пританцовывая под музыку, звучащую из динамиков пол потолком. Двое мальчишек разглядывают в витрине сверкающие лаком модели машин. И никому нет дела до того, что за мной гонится убийца. Всем на это наплевать. Через несколько секунд или минут грохот выстрелов заставит одних броситься на пол, других - кинуться к своим детям. А еще чуть позже все они соберутся посмотреть на скрюченное тело в луже черно-красной крови.
        Я снова на первом этаже. Передо мной входные двери, а сзади Хелле. Игра в прятки подходит к концу. Последние мысли улетучиваются, и в голове бьется только одно: «Они заклепали всеурны. Потому что боятся. Боятся взрывов. Поэтому все урны заклепаны».
        При чем тут урны? Урны - это что-то кладбищенское. Но есть еще урны на улице. Кто говорил о заклепанных уличных урнах? Тогда еще пахло кофе и играла музыка, громко разговаривали люди. Это Надин смеялась надо мной, когда мы с ней сидели в кафе. Я тогда не знал, что по всему Парижу урны заклепаны. Почему я это вспомнил теперь?
        Вот почему! Подсознание не зря привело меня в универмаг. У выхода стоит жандарм - совсем молодой парень в камуфлированной зеленой форме и с потертым автоматом на ремне. После недавних взрывов в метро заклепали урны и патрули вооруженных жандармов и солдат появились по всему городу. Почти наверняка патруль должен быть неподалеку от крупного универмага, в месте, где скапливается много людей.
        Изо всех сил сдерживая шаг, выхожу на улицу. Почти сразу же за мной рывком выскакивает мой преследователь. Уже само его неожиданное появление привлекает внимание жандарма. Неотрывно глядя мне вслед, Хелле сует руку за пазуху, и жандарм настораживается.
        Когда Хелле начинает тянуть руку наружу, жандарм его резко окликает. Понемногу пячусь и жду того неизбежного, что должно сейчас произойти. Хелле резко разворачивается и направляет ствол пистолета точно в переносицу жандарму. Не успев вскинуть автомат, тот белеет и замирает на месте. Хелле медленно пятится назад, опуская пистолет. Он что-то зло бормочет, едва шевеля губами и урывками зыркая глазами по сторонам в поисках пути отступления.
        И Хелле, и парень в камуфляже стоят ко мне вполоборота. Они сосредоточены друг на друге и не могут видеть того, что видно мне. А за углом стеклянной витрины стоит еще один жандарм. Он спрятался там от ветра, чтобы прикурить сигарету. Молодой смуглый парень с темными внимательными глазами и тонким с горбинкой носом. Наверное, южанин.
        Посмотрев на своего напарника и Хелле, парень неторопливо выпускает прикуренную сигарету из пальцев, и она плавно и бесшумно падает на тротуар, выбрасывая россыпь искр. До белизны потертый брезентовый ремень автомата медленно соскальзывает с плеча жандарма. Хелле, убирая пистолет, поворачивается, чтобы прыгнутьвтолпу. Там он в безопасности - там никто не станет в него стрелять. Но пока он один у огромной стеклянной витрины. И второй жандарм окликает его. И здесь вместо того чтобы скрыться в толпе, Хелле дергается и снова сует руку за отворот куртки.
        Оглушительно грохочет очередь. Стреляные гильзы разноголосыми рождественскими колокольчиками звенят по каменным плиткам тротуара. Одна гильза, кувыркаясь с горлышка на донце, отлетает далеко на мостовую. Видимо, среди гильз и яблок часто попадаются индивидуалисты.
        Витрина за спиной Хелле заливается молочной белизной и медленно оседает искристой волной. Сам он еще мгновение стоит, затем ноги его подламываются и он быстро падает лицом вниз на еще не успокоившуюся россыпь стекла.

* * *
        За окном в сумерках самолеты, терпеливо дождавшись свой очереди, тяжело ползут к взлетной полосе. Загоревшиеся навигационные огни отчуждают их от всего земного - самолеты уже принадлежат небу, они зажигают эти огни не для людей, а для того, чтобы за облаками узнавать друг друга. Желтые цепочки иллюминаторов по бортам - напоминание о жизни внутри тонких алюминиевых скорлупок.
        Непривычно, но на этот раз меня провожают. Однако о чем говорить, мы не знаем. Прежде всего потому, что продолжения у нашего разговора не будет. Ни завтра, ни позже. Я оставляю здесь все - людей, привязанности. Даже погоду. Это не в первый раз, но больно как впервые.
        - Вечером будет дождь.
        Вера произносит это без выражения, я слушаю без ответа. Она говорит о погоде, которая мне уже не принадлежит.
        - А завтра?
        - Что завтра?
        - Будет дождь?
        Вера пожимает плечами, глядя в темень аэродрома.
        - Будет. И похолодание. Наверное, надолго. Может, до весны.
        - Весна уже скоро.
        - Мне кажется, что ее совсем не будет.
        - Так не бывает.
        - Иногда бывает. Ты просто не знаешь.
        Мы прожили вместе эту часть жизни, не ставя условий, чтобы не оттолкнуть, и не давая обещаний, чтобы не солгать. Мы оба знали, что нас ждет впереди, и молчали об этом, надеясь обмануть судьбу и вместо этого обманывая друг друга. Пришло время расплаты за это молчание, но плачу не я, и мне уезжать отсюда с долгом, который никогда не удастся отдать.
        Размещение спутника-провокатора на ракете «Гермес» вызовет международный скандал и поставит крест на космическом проекте России. При передаче этой информации погибает агент российской разведки в Париже Анри Лоран; Для расследования обстоятельств его гибели и проведения ответной операции во Францию выезжает сотрудник разведки Алексей Соловьев. В первый же день он становится свидетелем гибели своего коллеги, занимавшегося делом Лорана.
        По мотивам книги Общественным Российским Телевидением в 2001 году снят трехсерийный телевизионный художественный фильм «Парижский антиквар».
        СДЕЛАЕМ ЭТО ПО-ГОЛЛАНДСКИ
        РОМАН
        Прохаживаясь по кабинету и поглядывая в окно, за которым черный дырявый снег, истекая струйками воды, постепенно уступал место проталинам, генерал еще раз повторяет:
        - Главная твоя задача - завязать контакты. Симпозиум специалистов по России дает для этого отличную возможность. Никаких оперативных действий, это все потом. Только новые контакты, как можно больше контактов. Общение - это как раз по твоей части, так что не командировка будет, а одно удовольствие.
        Горелов останавливается и смотрит на меня своими голубыми ясными глазами. Смотрит вопросительно, немного удивленно, словно ждет ответа на какой-то вопрос. Не дождавшись, он снова принимается путешествовать по кабинету.
        - Вы мне, Владимир Николаевич, в Париже, по делу антиквара, тоже обещали неделю отдыха и развлечений. Я с этого курорта еле ноги унес.
        - Да нет, во Франции все было по-другому. Там и дело-то началось с пропажи нашего агента, антиквара. А дальше так покатилось, что мы сами, здесь в Москве, только за головы хватались.
        Горелов сдержанно усмехается и вяло машет рукой, потом рассеянно приглаживает совершенно седые волосы и усаживается за стол. Он сегодня явно занят своими мыслями. Генерал категорически не переносит ламентаций, то есть жалоб, и в другой ситуации не преминул бы сделать выговор за упоминание парижской истории. Сегодня же он только крутит головой и, еще раз коротко улыбнувшись, протягивает руку. Поморгав, он произносит:
        - В общем, все понятно. Ты, Соловьев, умница, больше тебе инструкций, собственно, и не нужно. У тебя ведь самолет завтра? Мягкой посадки и удачной поездки. Уходи сегодня с работы пораньше, соберешь вещи. Ну, счастливо.
        Все-таки генерал иногда бывает очень заботливым, милым и трогательным. Удивительно трогательным. Таким трогательным, что начинаешь подозревать неладное. Что это его так разобрало? Сентиментальный разведчик - это нечто невиданное, вроде дантиста-плаксы. Может, у Горелова возраст сказывается? Или случилось что-то, чего я не знаю?
        Идя по коридору и лестницам и здороваясь с коллегами, вспоминаю, когда начальство в последний раз было таким обходительным и тем более называло меня умницей. Отпирая дверь в свой кабинет, прихожу к выводу, что если подобное и случалось, то очень давно. Из всего, что приходит в голову, упоминания заслуживают только сдавленные выкрики «безответственная выходка», «сомнительные методы» и «прекрати ухмыляться».
        В кабинете быстро прибираюсь перед предстоящей почти месячной командировкой, просматриваю бумаги и запираю их в сейф; стоящий напротив стол идеально чист. Моего соседа по комнате уже две недели нет - отправился куда-то за уральский хребет. Он бормотал что-то невнятное насчет того, по какому именно делу уезжает колесить по нашей необъятной стране, но как раз в это время руководство вдруг приняло решение о моей поездке в Голландию, и мне было не до его рассказов.
        Ребята из отдела должны сегодня вечером заглянуть ко мне отметить отъезд, так что предложение Горелова уйти с работы пораньше пришлось как нельзя кстати. Накупив по дороге продуктов и, главное, то количество бутылок, которое по моим подсчетам позволит не бегать в магазин хотя бы до полуночи, наконец добираюсь до дому. Старушка с восьмого этажа, наметанным взглядом пересчитав торчащие из пакетов бутылочные горлышки и многозначительно хмыкнув, придерживает входную дверь. Неловко раскланявшись с ней, тащу покупки к лифту. Какое старухе дело до того, что я покупаю в магазине? Ведь я же ничего не говорю ей по поводу голубей, которых она приваживает на свой подоконник. А мог бы, потому что голубей кормит она, а балкон загажен у меня. Никакие просьбы, уговоры и попытки осторожных скандалов не помогают. Старушка глохнет к любым доводам и увещеваниям и лишь смутно отговаривается тем, что «птичек только две» и что они «привыкли до нее прилетать».
        Поднявшись к себе, с трудом достаю ключи, открываю дверь квартиры и на пороге наконец роняю пакет с продуктами. Старуха все-таки вывела меня из себя. Пакет шлепается на пол, лопнув сбоку и выстрелив банкой шпрот, которая, кувыркаясь, улетает к столику у зеркала. Сквозняк подхватывает несколько телефонных счетов и разбрасывает их по прихожей. Чертыхнувшись, захлопываю дверь, скидываю ботинки, наклоняюсь за банкой и застываю.
        В этой квартире сквозняки - сущее наказание. При закрытых окнах зимой и летом дышать совершенно нечем. Но стоит чуть открыть входную дверь - ветер тут же бьет стекла форточек, пугает грохотом неожиданно захлопнувшихся дверей, разбрасывает бумаги и утягивает за окна занавески, которые до моего прихода с работы пестрыми флагами украшают фасад дома или никнут под дождем, обтирая оконные стекла. Сегодня утром, когда я уходил на работу, сквозняк шаловливо подхватил со столика счета и швырнул их на ковер. Я подобрал все листки, кроме одного - он на мгновение прилип к стене и тихо скользнул вертикально вниз, застряв за плинтусом. Точно так же, если мне не изменяет память, произошло с одним из советских чиновников, который в свое время получил восемь лет лагерей. У него сквозняк сдул со стола лист совершенно секретного документа и закинул в узкую, в волос толщиной, щель за дубовые панели, которыми были обшиты стены. Семь с половиной лет бедняга размышлял, куда мог деться окаянный листок. Ответ он получил за полгода до окончания срока, когда в его кабинете начали ремонт и сняли панели.
        Сегодня утром я не стал тянуться за этим телефонным счетом - не хотелось снимать ботинки, а ходить по ковру в уличной обуви меня много лет назад раз и навсегда С помощью веника отучила бабка. Сейчас этого счета за плинтусом не было.
        Тот, кто в мое отсутствие входил в квартиру и, открывая дверь, поднял сквозняк, не мог знать, не мог видеть от входа, что листок торчит за плинтусом с самого утра. И он аккуратно подобрал его вместе с другими счетами. Невольная, но от того не менее классическая ловушка для того, кто хочет незаметно проникнуть с обыском - не можешь привести обстановку в изначальный вид, потому что не имеешь о нем представления. Это ясно как день. Вопрос в другом - что этот некто делал в моей квартире?

* * *
        Горелов задумчиво разглядывал сидящих перед ним троих сотрудников. Ситуация складывалась чрезвычайная, и группу приходилось подбирать очень и очень быстро, но тщательно и в обстановке полной секретности. В конечном итоге, из всех этих условий было соблюдено только требование секретности. Те, кого Горелов сейчас видел перед собой, были утверждены в результате массы утрясок и согласований с руководством, долгих споров и скоротечных скандалов.
        Он не торопился закончить совещание, прежде всего потому, что не знал, что сказать, и главное - как сказать. Информация на Соловьева даже не удивила Горелова, она его оглушила. В их профессии приходилось быть постоянно готовым ко всему, в том числе и к возможной измене. Уходы сотрудников за рубеж всегда были чрезвычайным происшествием, за которым следовало жесткое разбирательство и неотвратимое наказание. Вторая половина восьмидесятых и начало девяностых нанесли серьезный удар по российским спецслужбам, от которого они до сего времени не смогли полностью оправиться. Справедливости ради следует сказать, что политической разведке повезло больше, так как пришедший в то время к руководству СВР человек сделал все, чтобы укрепить организацию и сохранить людей. Отток части сотрудников в частный бизнес в девяностые не мог не сказаться на уровне работы и отчасти - на надежности кадров. И однако именно Соловьев оказался последним, от кого можно было ожидать измены. И сейчас Горелов пребывал в некоторой необычной для него растерянности перед необходимостью дать указание в отношении своего сотрудника.
        Старший группы, полковник Сибилев, слегка откинув голову, смотрел на генерала с уверенной усмешкой заплечных дел мастера, довольного полученным заданием. Он не переносил Соловьева за характерное для молодого поколения сотрудников недостаточно почтительное отношение к старшим по званию и демонстративное отсутствие интереса к политике, что, по его мнению, было проявлением беспринципности. Сибилев этой нелюбви ни от кого никогда не скрывал, в том числе и от Соловьева. Но в последнем разговоре с начальником управления он ухитрился доказать, что именно поэтому способен на объективную оценку ситуации. К его удовольствию, положение было настолько очевидным, что никто не сомневался в конечном результате работы его группы в Голландии. Сибилев чувствовал, насколько проблема Соловьева мучительна для Горелова, и снисходительно наблюдал за его метаниями.
        Сидящий рядом с Сибилевым длинный и тощий Олег Воропаев привычно рисовал на листе бумаги чертей, в который раз решая, доволен ли он выбором начальства и в очередной раз не приходя к какому-либо выводу. Воропаевбыл удивлен, когда его и Игоря Панченко вызвали к руководству и сообщили о решении направить в составе группы для расследования дела Соловьева. Логичнее было бы отрядить для этой цели людей из службы безопасности, которых Соловьев по крайней мере не знал в лицо. Об этом Панченко и сообщил в свойственной ему обстоятельной манере начальнику управления. На это ему было сказано, что в Голландии нужен будет постоянный анализ получаемых данных и скорое принятие решений на месте, для чего потребуются люди, знающие Соловьева. А что касается собственно наружного наблюдения за Соловьевым, то и для этого будут направлены люди.
        Сегодня Горелов снова вернулся к этой теме. Оглядев сидящих перед ним сотрудников, он после долгой паузы неохотно сказал:
        - Вам нужно будет постоянно оценивать ситуацию, следить за его настроением и передавать нам информацию. Без всего этого одно только наружное наблюдение много не даст. В целом, особых проблем у вас быть не должно. Основные доказательства уже собраны. У нас есть номер его счета с двумя сотнями тысяч долларов, данные о контактах с установленными торговцами оружием из Европы. Ваша задача - не упустить его, не дать ему уйти.
        Горелов поймал себя на том, что не называет Соловьева по имени, пользуясь только местоимениями «он», «его». В этом он почувствовал торопливую готовность согласиться с виновностью своего сотрудника, обозлился на себя и умолк.
        Коренастый, основательный до медлительности Панченко неторопливо провел пальцами по рыжим усам, осторожно подвинул локоть и незаметным для Горелова рывком увел из-под руки Воропаева рисунок. На нем тощий и вредный бес дразнил толстого и грустного черта. Высунув от усердия язык, Панченко тут же принялся дорисовывать молодому черту бутылку в руке, а старому - длинные рога. Подумав, он придал одному бесу черты Сибилева, а другому - Горелова. После некоторых колебаний, искоса глянув на присутствующих старших товарищей, он стал тщательно гримировать оба изображения - дорисовывать пышные усы и бороды, делая их неузнаваемыми.
        Потерявший рисунок Воропаев поднял голову и включился в разговор:
        - Владимир Николаевич, думаю, насчет доказательств вы несколько преувеличиваете. Самое серьезное из того, что мы имеем - это счет Соловьева в зарубежном банке. Хотя даже и тут мы незнаем, за что был и перечислены деньги и как была получена эта информация?
        Горелов мельком бросил взгляд на Сибилева и неторопливо ответил:
        - Николай Гаврилович в курсе. С этого, собственно, все и началось. Банковскую карточку наего имя перехватили в конверте международной экспресс-почты.
        - Что, так прямо на его имя и шел конверт?
        Почувствовав, что настроение в кабинете меняется не в его пользу, Сибилев вмешался в разговор:
        - Нет, конечно. Адресат - представительство голландской фирмы в Москве.
        Панченко, не поднимая головы, вскользь заметил:
        - Несерьезно. Вы же понимаете, ни одна спецслужба не пошлет такие вещи по почте. Для этого есть посольские каналы. Вот если он работает на какие-то негосударственные структуры… Тогда - да, тогда все это складывается логично.
        Воропаев подхватил:
        - Согласен. Но, возможно, он занимается бизнесом в свободное от работы время. А что касается контактов, так пока установлен только сам их факт. Насколько я понимаю, в большинстве случаев встречи Соловьева были вызваны служебной необходимостью.
        Гореловбросил на Воропаева короткий признательный взгляд и вопросительно посмотрел на Сибилева. Открытый конфликте группе, отправлявшейся в Голландию, был ни к чему. Но некоторые противоречия в ней играли бы на руку Горелову - именно его человек попал под подозрение, и любое сомнение это подозрение ослабляло. Впрочем, Сибилев понимал все это не хуже остальных присутствовавших. Подняв бровь, он недовольно произнес в пространство:
        - Думал, дадут мне оперов, а подсунули адвокатов. Кроме того, установлен факт его контакта с сотрудником как раз той фирмы, на которую была выслана кредитная карта. И именно эту фирму накрыла голландская пслиция. Они занимались незаконной торговлей драгоценными камнями и антиквариатом.
        Панченко и Воропаев коротко переглянулись и одновременно повернулись к Сибилеву. Почувствовав изменение обстановки, тот заговорил еще уверенней:
        - И здесь все логично - протягиваются нити к его парижскому делу, которое было наполовину завязано на антиквариат и драгоценные камни. Так что вместо болтовни надо работать.
        Панченко, отодвинув в сторону рисунок, согласился, как возразил:
        - Это верно. Только не очень похоже это на человека из спецслужб - связываться с криминалом. Кто действительно хочет денег, либо уходит в бизнес, либо в крайнем случае продается другой разведке. Зачем ему эти дела с незаконной торговлей?
        Чувствуя победу, Сибилев отбил последние возражения:
        - Неизвестно, как и на чем они могли его зацепить. Кроме того, за всем этим может действительно стоять и спецслужба. Мы этого просто не знаем.
        И закончил, как дверь в камеру захлопнул:
        - Вот еще что… Я бы его здесь брал, опасно отпускать.
        Горелов, дернув щекой, возразил:
        - Николай Гаврилович, мы с вами уже это обсуждали, и не один раз. У нас нет оснований для этого, просто не хватает доказательной базы. Понимаете? Что вы предлагаете, отключить его от всех дел и держать в изоляции? Сколько на это уйдет времени? Год, два?
        - Нужно набраться терпения…
        - Да нет у вас такой возможности! Мы знаем только, что наш сотрудник поддерживает связь с преступной организацией. Вы говорите, что от этого - один шаг до работы на чужие спецслужбы. Хорошо, пусть так. Но выяснить, что к чему, мы можем только тщательно разрабатывая Соловьева. Ладно, мы его возьмем, как вы предлагаете. А он не раскроет рта. Будет тупо молчать, и что тогда? Что тогда?
        Дипломатично помолчав, Сибилев назидательно проговорил, уже полностью повернувшись к Воропаеву, но скосив глаза на Горелова, и дрогнув голосом в лицемерном сочувствии:
        - Конечно, всем нам хотелось бы вообще это дело не ворошить. Но не те времена, слава Богу, приходится думать не о чести мундира и отдела, но об интересах более высокого порядка.
        Едва заметно покривившись на «интересы были высокого порядка», Горелов заключил:
        - Это тоже нам все известно, Николай Гаврилович. Поэтому повторяю, ваша задача не упустить Соловьева. Если он заподозрит неладное - мгновенно уйдет. Не в обиду вам будет сказано, он и не от таких уходил.
        Уловив протестующее движение Сибилева, Горелов не без мстительности повторил:
        - Именно так - уходил от профессионалов повыше классом. И если вы получите окончательные доказательства, но при этом упустите Соловьева, первым голову снимут именно вам. Мне - следующему. Так что, как только он выйдет на контакт с покупателем, его надо будет сразу же брать.

* * *
        Что еще? Где еще могут быть следы проникновения? Пройдя через квартиру в кладовку, превращенную в подобие небольшой библиотеки с самодельными книжными полками, снимаю первый том Довлатова. Вот они, эти следы. Любой, кто заберется в дом, будь то для кражи или с другой целью, непременно просмотрит книги. Открыв книгу и обнаружив косо вложенную открытку тридцатилетней давности с изображением санатория «Красное знамя» в Мисхоре, самый старательный пришелец не обратил бы внимания на то, что ее нижний край косо пересекал две строки из моего любимого «Заповедника» на триста сорок девятой странице: «Что же тебя в ней привлекало? - Михаил Иванович надолго задумался». Я заметил положение открытки скорее автоматически, когда захлопывал в прошлый раз том Довлатова. Сейчас открытка съехала на следующие строчки: «Спала аккуратно, - выговорил он, - тихо, как гусеница».
        Обойдя квартиру и вернувшись в прихожую, сажусь на пол у злополучного плинтуса и пытаюсь согнать растерянные мысли в одну кучу, чтобы оценить ситуацию.
        Проникновение в квартиру будем считать установленным фактом. Не вызывает сомнения и то, что сделали это люди квалифицированные и материально не заинтересованные. Лица заинтересованные, сиречь воры, не подбирают упавшие счета и не кладут их на место, зато вы носят массудругих более ценных вещей и при этом оставляют после себя откровенный беспорядок. Кстати, я не мог ошибиться с этим листочком? Нет, никак не мог, утром он торчал вот здесь, справа от потайной шляпки гвоздя, которым прибит плинтус.
        Итак, проникали люди квалифицированные, и не для кражи, а для обыска. Возможно, для установки техники. Нет, технику ставить не станут - человеку с квалификацией ее обнаружить ничего не стоит. Да и не станет агент никого принимать у себя дома. А прослушивание стационарных телефонов проводится с телефонных станций, для этого лезть в квартиру нет никакой необходимости. Если наблюдение за квартирой и будет установлено, то скорее через окна из дома напротив. Оттуда, правда, не очень-то удобно - деревья мешают. Если только крону подрезать, тогда из окон последнего этажа… Господи, о чем я думаю!
        Войти в квартиру могли только наши - ФСБ к сотрудникам «конторы» не полезет, им просто никто не позволит. Что я такого сделал, за что подобная немилость?
        Действительно, за что? Этого прямо здесь и сейчас не вычислить. Утечка информации, которая заставляет проверять всех подряд? Сигнал конкретно на меня? Что-то не понравилось в работе? Нет, тут гадать бессмысленно.
        Что происходило в последние дни? Из кабинета убрал и соседа. Видимо, чтобы я не мог видеть материалов, с которыми он работает. Что еще? Было приказано передать два дела другому сотруднику. В этом была некоторая логика, потому что именно он занимался экономическими вопросами. Но, вероятно, и тут настоящая причина была в другом. Еще было принято срочное решение о поездке в Голландию. Вот это совсем непонятно. Человека на подозрении отправлять в командировку? Ерунда какая-то.
        Что было сегодня? Сегодня была внеплановая поездка в один научно-исследовательский институт на пару с Панченко. Я был неособенно нужен, но начальство приказало, и пришлось провести там почти полдня, сидеть на каком-то глупом совещании о перспективах нашего военно-технического сотрудничества с одной очень умеренно развитой африканской страной. Потом - вызов к Горелову, который битый час говорил ни о чем и в конце концов отпустил меня домой. Короче говоря, почти весь день под плотным контролем, который позволил спокойно работатьу меня дома целой оперативной группе.
        Может быть, я ошибаюсь, и ничего не произошло? Отношение коллег вроде не менялось, никто косо не смотрел, кошельков не прятал и руку пожимать не отказывался. Хотя это я уже совсем ерунду несу - никто и знать-то ничего не будет, пока идет расследование. А уж я-то вообще, как обманутый муж, должен узнать все последним.
        Поставив книгу на полку, удрученно иду на кухню. Кстати, о коллегах, ведь надо что-нибудь приготовить на ужин, через два часа наши приедут. В дверях в кухню меня останавливает новая и очень непривычная мысль - теперь неизвестно, кто для кого «наш».

* * *
        Ветер неожиданно бросал в окно россыпь дождевых капель, переходил на ровное, обманчиво-негромкое бормотание, чтобы затем снова напомнить о себе пригоршней дождя. В этом году весна была необычно теплой для Голландии. В Гааге деревья уже раскрыли листья, воздух перестал пахнуть весной и стал совсем летним, с едва заметным привкусом пыли.
        Разговаривая со своим гостем, Ван Айхен долго крутил в руках короткую и толстую сигару фисташкового цвета. С недавних пор он перешел на более легкие сорта и каждый раз, раскуривая сигару, мучился предчувствием неполученного удовольствия. Из-за этого сама процедура приготовлений утрачивала значительную долю смысла, и Ван Айхена теперь раздражало то, что раньше он, растягивая, смаковал.
        Дело было не только в сигарах. Одни сигары он еще мог бы пережить. Но его врач решительно выставил целый ряд категорических требований, которые делали жизнь его пациента если не бессмысленной, то близкой к тому, настолько пресным и безвкусным становилось существование. Итак, надо было перейти на легкие сорта сигар, ограничить себя в спиртном, полностью отказаться от ужинов, сбросить вес со ста семнадцати с половиной килограмм до девяноста, совершать ежедневные прогулки и обеспечить себе щадящий для нервов режим работы. В противном случае врач отказывался гарантировать Ван Айхена от инсульта в самом близком будущем.
        Что касается шалящего режима работы, то наивный доктор сам бы умер без покаяния, узнай он о некоторых аспектах реальной деятельности пятидесятилетнего предпринимателя, уважаемого, если не всеми, то многими в Амстердаме. Умер бы, если не отудивления, то оттого, что сам Ван Айхен не терпел существования на этом свете людей, излишне информированных о его делах.
        Итак, отказаться от своей работы Ван Айхен не мог, без спиртного он, при его ритме жизни долго не протянул бы, так что в этом доктор тоже своего не добился. С сигарами требование было выполнено почти полностью, а что касается питания, то здесь Ван Айхен по его собственному определению прошел через все круги ада и на последнем безнадежно застрял. Он не бросил ужинать - это был о категорически невозможно, учитывая постоянные деловые встречи в ресторанах. Зато он отказался от завтраков и сократил обеды до одного блюда и пива. После недели этой диеты он однажды утром поймал себя на бессознательной попытке незаметно стянуть печенье у секретарши с блюдца. Еще через месяц брюки на нем сзади слегка обвисли некрасивым мешочком. Приведенный этим открытием в восторг, Ван Айхен гардероба менять не стал, а, наоборот, при каждом удобном случае демонстрировал гостям свой похудевший зад как свидетельство железной воли. Впрочем, в тот же период ему пришлось показатьсвой характер уже по совершеннодругому поводу. Один из его людей был уличен в контактах с полицией, и Ван Айхену пришлось затратить немало времени и
нервов в подвале одной из своих вилл, с помощью двух помощников вытряхивая из предателя детали его работы на противника. Позже изуродован ное тело провинившегося нашло вечное, как надеялся Ван Айхен, успокоение в основании одной из ремонтируемых дамб.
        Срезав коротким движением золотой гильотинкой край сигары и быстро раскурив ее, Ван Айхен кивнул собеседнику на стоящий рядом с их креслами столик:
        - Наливайте еще, угощайтесь виски. Это односолодовое, на любителя. Я предпочитаю именно односолодовый чистый молт, у него более тонкий вкус, хотя кто-то может сказать, что он бедноват.
        Его собеседник, звякнув кубиками льда, отпил глоток из стакана и кивнул:
        - Спасибо за угощение. Позвольте быть откровенным - это, конечно, не так аристократично, но я действительно предпочитаю бленды, составленные из разных спиртов. Банально, но классические «Джонни Уокер», «Чивас Ригал» или «Баллантайнс» доступнее для моего вкуса. Смешение разных сортов виски делает его интереснее, богаче. Хотя, по рассказам, британская королевская фамилия предпочитает именно чистый вкус молта.
        Ван Айхен хохотнул, кивая:
        - Вот-вот, я тоже люблю молт, совсем как принц крови, хотя не могу похвастаться аристократическим происхождением. Мой отец был простым учителем и не мог себе позволить ничего, кроме дешевого красного вина или стакана пива в конце дня.
        Его собеседник обвел взглядом просторный кабинет с тяжелой мебелью и рассудительно заметил:
        - Нужда рождает упорство, а оно, в свою очередь, - успех. Кстати, об успехе. Нам надо торопиться с завершением нашей сделки. Мы готовы согласиться с ценами, которые предлагают ваши партнеры, но каждый день проволочек может обойтись нам очень дорого. И вам тоже.
        - Я понимаю. Я нус сообщает из Москвы, что Соловьев будет в Голландии завтра. Так получилось, что и сам Янус приезжает сюда. Это смешно, но его включили в группу, которая должна будет брать Соловьева.
        Собеседник Ван Айхена потер лоб и хмуро проговорил:
        - Это совсем не смешно. Участие Януса в группе может оказаться совсем несовпадением. Нобудем надеяться налучшее. Когда они намерены брать Соловьева?
        - Когда получат окончательные и неопровержимые доказательства его вины. То есть после прямого контакта с теми, на кого он, якобы, работает.
        Собеседник Ван Айхена поставил пустой стакан, жестом отказался от новой порции и задумчиво сказал:
        - Плохо, что нам приходится действовать через вас. Простите, но я не всегда уверен, что ваши люди смогут точно оценить ситуацию. Сотрудник спецслужб, подобный Янусу, требует тонкой работы. С этим и подготовленный профессионал не всегда справляется.
        Ван Айхен без малейшей обиды пожал плечами:
        - Ради бога. Он завтра будет в Голландии. Можете взять его себе.
        Его собеседник с улыбкой поднял руки:
        - Нет-нет, пока рано. Сейчас Янус психологически еще не готов к встрече с нами. Пусть он пока думает, что работает на большой бизнес. Подобного рода помощь, даже если она граничите нарушением закона или даже экономическим шпионажем, всегда легче переносится объектом вербовки, чем что-либо другое. Не надо ему знать, что за вами стоит разведка. К этому мы еще успеем придти.
        Ван Айхен задумчиво кивнул:
        - В этот раз Янус только должен помочь провезти через границу груз оборудования. Вполне невинное дело. Если не считать того, что на самом деле речь идет о поставке оппозиционным группам на Северном Кавказе и в Средней Азии самых современных средств связи. Кроме того, мы должны помочь доставке вте же адреса партии оружия. Я правильно понимаю наши обязательства перед вами?
        Его собеседник пожал плечами:
        - Все должны быть довольны. Мы помогаем вам создать законченный никл производства вашего товара из производимого в Средней Азии, Пакистане и Афганистане сырья, включая его доставку в Европу. Мы оказываем содействие вам организационно и финансами. Вы же оказываете нам содействие в решении некоторых политических задач на Кавказе. Сотрудничество бизнеса и разведки - это нормально.
        Слегка подавшись вперед, Ван Айхен внимательно выслушал собеседника и с любопытством спросил:
        - Вы верите людям, которые вынужденно работают на вас?
        Его собеседник усмехнулся и неторопливо ответил:
        - Как вам сказать. Мы имеем дело, как правило, с инициативниками. С теми, кто сам находит нас и предлагает свои услуги. У каждого из этих людей свои мотивы, но они надежней, более прогнозируемы. Однако с ними и больше риска получить подставную фигуру. Что касается тех, кто работает на тебя вынужденно, то их сложнее контролировать. Зато их ты и выбираешь сам. Так что я не всегда знаю, что лучше.
        - Так, может быть, вам все-таки стоит познакомиться с Янусом?
        Собеседник Ван Айхена категорически покачал головой:
        - Нет, не надо его сейчас выводить на нас. Он может сорваться. Тем более что он так стережется, нервничает.
        - Да, Янус настаивал на том, чтобы его полностью прикрыли. Он боится своих коллег. Если они что-либо заподозрят, его возьмут мгновенно. А уходить раньше срока, не пол уч и в денег, он категорически отказывается.
        Помолчав, собеседник поинтересовался:
        - Кто придумал эту кличку? Он знает, что вы его за глаза называете Янусом?
        Ван Лихен с улыбкой покачал головой:
        - Нет, конечно не знает. Хотя не думаю, что он мог бы обидеться. Мне кажется, что люди вашей профессии - простите мне мою откровенность - сродни актерам. Они помешаны на перевоплощении и обмане. Вероятно, даже в этой ситуации он счел бы эту кличку за комплимент.
        - Боюсь, для него она может звучать как оскорбление. Вообще, учтите возможность его душевных метаний, не позволяйте ему чувствовать себя изменником. Но оставим это. Что вы думаете делать с Соловьевым? Простите, что я оставляю эту проблему вам, но он входит в вашу часть сделки.
        Вздохнув, Ван Айхен налил себе еще виски, покачал стаканом и ответил:
        - Тянуть здесь опасно. По словам Януса, это очень опытный человек. Так что… Так что Соловьева надо будет дискредитировать перед его коллегами сразу после прибытия в Голландию. Азатем лучше всего - ликвидировать.

* * *
        В комнате звякали бокалы, звук голосов упал - кто-то из коллег рассказывал анекдот. Донеслись обрывки фраз «еще полчаса…», «и пойду домой». Грохнул хохот, снова зазвенели приборы.
        Приступ бешенства накатил стремительной волной, в груди стало легко, холодно и жутко. Все встало на свои места - проникновение в квартиру, странные мелочи, безотчетное и беспричинное чувство тревоги. Мир перевернулся. Меня подозревают. Меня. Что я такого сделал?
        - Что же ты, паразит, замолчал? Ты на что конкретно намекаешь? Ты меня имел в виду?
        Мой собеседник, Олег Воропаев из нашего отдела, только таращит мутные глаза, дергает руками и мотает головой, то есть всеми доступными способами демонстрирует категорическое нежелание участвовать в разговоре.
        - Не кривляйся, отвечай, я тебя спрашиваю!
        Не отвечает. Похоже, так я ничего путного не добьюсь. Струдом заставляю себя отпустить его горло, и Воропаев, со свистом отдуваясь, медленно сползает на табуретку. Растерев посиневшую, покрывшуюся пупырышками шею и восстановив дыхание, он вместо ответа начинает замысловато и скверно браниться, поглядывая в сторону коридора. После короткого размышления, опасаясь, что я могу ошибочно отнести сказанное на чей-нибудь еще счет, он добавляет:
        - Ты - идиот!
        - Я тебя не об этом спрашивал. Я тебя…
        - Причем идиот буйный! Что ты меня схватил?
        Воропаев возмущается не зря, вцепился я в него, в общем-то, без особого повода. Так, во всяком случае, могло бы показаться стороннему наблюдателю, благо что на кухне, кроме нас двоих, никого нет. Коллеги, ближе к вечеру, собрались отметить мой отъезд, и все пошло по намеченной схеме. День нынче будний, времени мало, за исключением меня все люди семейные, поэтому присутствующие надирались необыкновенно стремительно и, я бы сказал, не без вдохновения.
        Когда мы вышли на кухню покурить, я напомнил Воропаеву об одной информации по делу, которое он вел. Эти данные были мне нужны, чтобы подготовить заключение по проблеме экспорта оружия. Строго говоря, подобный обмен информацией требовал хотя бы устной санкции руководства отдела. Но если на каждый чих испрашивать разрешения начальства, мы работать не сможем, мы зарастем паутиной, поэтому Воропаев легко пообещал мне предоставить необходимую информацию. Это было неделю назад. Справку я уже сдал, и вопрос я сейчас задал уже так, случайно, по странному наитию. И в ответ Олег стал блудливо отводить глаза и мямлить что-то невнятное.
        - Так я не понял, что случилось?
        - Да ты понимаешь, я до сих пор так и не смог узнать, понимаешь, получить…
        - Что ты врешь? Ты эти данные получил на прошлой неделе. Тогда никаких проблем не было. Что изменилось? Может, ты просто не хочешь говорить? Ты мне не веришь?
        Окончательно струсив, Воропаев совсем уже несвязно стал объяснять:
        - Ну что ты, совсем нет, тут дело совсем в другом.
        Воропаев даже не смог изложить никаких деталей этого своего дела. Выпито было уже много, и у меня не было времени, чтобы об дум ать услышанное. Видимо, слегка одеревеневшее от выпитого и оттого плохо управляемое лицо выдало мои эмоции, ибо глаза Воропаева начали бегать с удивительной прытью. Он уже все понял, проклинал свою неизобретательность и боялся продолжения разговора. У меня, наоборот, начала подниматься в душе вся муть прожитого дня и мыслей, которые успели перебродить в голове. Нервы начали опасно вибрировать, предвещая взрыв.
        Наконец, уставившись на дверцу холодильника, Воропаев стал бормотать ненатуральным голосом:
        - В общем, ты просто не так меня понял. Такие вот дела. А ты, значит, завтра улетаешь? Куда? Говоришь, в Голландию? Хорошо тебе, за кордон поедешь.
        - Хорошо, это не то слово. Наша работа вообще - просто фантастика. Романтика, новые люди, встречи. Свежие впечатления. Ты куда это собрался?
        Пока я говорил, Воропаев начал тихонько пробираться к выходу из кухни, и вот как раз в этот момент мне и пришлось прижать его к стене. Хватал я его в спешке, как попало, и всего через несколько секунд он начал стремительно синеть и дергаться. Но теперь Алик уже пришел в себя, у меня рассеялась пелена бешенства перед глазами. Некоторое время мы молчим каждый о своем. Потом закуриваем, и я делаю Алику деловое предложение:
        - Значит так: выкладывай, с чего ты вдруг так изменился ко мне. И что вообще произошло? Что тебе известно? Давай выкладывай, не тяни душу. Ты видишь, я собой не владею.
        - С ума сошел? И зачем тебе это? Ничего не знаю. А знал бы, думаешь, сказал бы? Чтобы я делился с тобой такой информацией?!
        - Ты уже начал это делать. Кстати, без моей просьбы. Так что, если меня станут судить «за измену Родине в форме шпионажа», ты будешь сидеть рядом со мной.
        Воропаев уже не говорит, а стонет:
        - Господи, а я-то за что?
        - Ты помог мне понять, что меня подозревают. То есть разгласил служебную тайну. Так что тебе ничего другого не остается, как рассказать мне все. И радоваться, что я не придавил тебя за твои беспочвенные подозрения. Ты ведь принял меня за сволочь, нет?
        - А кто ж ты еще? Друга своего шантажируешь, гад.
        Наклонившись к Воропаеву вплотную, сговорчиво принимаю его точку зрения:
        - Это точно, шантажирую. Меня работа таким сделала. Это я по первоначалу думал, что у нас все как один ангелы в белых ризах, а на самом деле такой народ собрался - даже говорить не хочется. И если подопрет, я ради своей шкуры не то что тебя, я брата родного продам. Вернее, продал бы, если бы он у меня был. Ты мне все расскажешь, а я уже руководством разберусь сам. Они там совсем свихнулись. Я им устрою небо с овчинку.
        Терпеливо выслушав эту тираду, Воропаев спокойно возражает:
        - Это ты свихнулся. Куда ты собрался? Так прямо заявишься и скажешь, что ты ни в чем не виноват? Да они извинятся и пожмут тебе руку? У тебя с головой все в порядке?
        - Это не твое дело. Мне нужна информация.
        Однако тут Воропаев уперся намертво и категорически отказался дальше обсуждать тему. Никакие угрозы и посулы не могли его сдвинуть с места, заставить рассказать, какую информацию получило наше руководство. В ответ на все уговоры он только мотал головой, махал руками и бормотал о моей не требующей проверки честности, о своем служебном долге и прочей ерунде. Затем стал изобретательно распространяться на тему того, что, правда, всегда выйдет наружу, и что когда разберутся, все станет на свои места. Как я понял, в данном случае он, будучи человеком сторонним, был вполне готов ждать победы справедливости лет пятнадцать-двадцать, в зависимости от решения суда.
        Попытки быстро протрезвевшего Воропаева меня успокоить особого успеха не имели. Отводя глаза в сторону, он неубедительно бормотал нечто вроде:
        - Перестань, Алексей, ты ведь прекрасно знаешь правила игры. У вас в конторе никто никому не верит.
        Он говорил сущую правду. У нас не верят нелегалам, долго работавшим за рубежом, потому что от продолжительной деятельности в одиночку у человека часто происходят необратимые изменения в психике. И еще потому, что за это время человека хотя бы теоретически можно было перевербовать. Не верят агентам-двойникам, потому что полностью их проконтролировать практически невозможно. И так далее. Поэтому я покладисто соглашаюсь с Воропаевым:
        - Это точно, никто и никому. Но мне от этого не легче.
        - Брось, в крайнем случае уйдешь из конторы. Ты два языка знаешь, работу найти для тебя не проблема.
        - Ну да, уйду весь в дерьме, чтобы со мной потом никто не здоровался при встрече?
        - Для тебя это так важно?
        - Важно. Я ненормальный.
        Подумав, Воропаев встрепенулся:
        - Будь ты под колпаком, ни о какой командировке речь бы даже не шла.
        До чего же у него блудливые глаза. Сам не верит в то, что говорит. Руками вон перебирает по столу. Несет ерунду, а самому стыдно.
        - Конечно-конечно. Ладно, Олег, иди. Мне одному посидеть надо. Я к вам скоро присоединюсь.
        Воропаев, не глядя в глаза, ерзает на табурете. Все он прекрасно понимает. Интересно, доложит он руководству о нашем разговоре? Наверняка доложит. А руководство знает, что делает. Я и сам поступил бы точно так же, как наше руководство. Скорее всего на меня была получена информация, по которой тянуть время ни в коем случае нельзя. Нужно решать, а достаточных доказательств нет. Поэтому затейники из нашей службы безопасности решили пустить за мной наблюдение и сэкономить время, проследив мои контакты, так сказать, на месте.
        Решившись, Воропаев спрашивает:
        - Ну и что ты собираешься делать? Поедешь?
        С интересом посмотрев на любознательного коллегу, отвечаю:
        - А ты как думаешь? Конечно, поеду. Куда я денусь?

* * *
        Как хотите, ноэто унизительно, когда тебя заставляют стоять нажелтом квадрате. Квадраттоли намалеваннасеромполу, толи вырезан из желтого пластика. Офицер паспортного контроля лениво листает туда-обратно документы, а я, как клоун на манеже, маюсь на этом проклятом квадрате в Голландском аэропорту «Схрипхрол», который голландцы с присущим им изяществом называют «Схрипхрол», и жду, когда ему надоест пялиться на паспорт.
        Из-за чего, собственно расстраиваться? Да, попал под колпак, так сложились обстоятельства. С каждым может случиться. В этой профессии, правда, каждый уверен, что с ним, как с супругой Цезаря, подобное случиться как раз не может. Все играют в неприкасаемых. Потому, собственно, и выбирают именно это ремесло, чтобы играть в неприкасаемых. Но коли уж стряслось, так выход один и самый простой - уйти с работы и затихнуть, глотая обиду. И нечего оскорбляться! Понятно ведь было, что за работа, какие люди будут окружать. И по каким правилам пойдет игра. Нужно было обязательно реабилитироваться? Идея прекрасная, только как это сделать?
        - Нечасто такое вижу. Сейчас все постоянно путешествуют. Весь мир путешествует. Вы слушаете меня, господин Соловьев?
        Как же меня раздражает этот тип! Может быть, это просто нервы. Настроение донельзя поганое. А тут еще этот болтун в униформе. Офицер молодой и толстый. И меланхоличный, как захандривший в неволе слон. Но говорливый, как эстрадный конферансье. Не поднимая глаз, он мычит:
        - У вас совсем новый паспорт. Поздравляю. Это, понимаете ли, редкость. Обычно бывает столько штампов, что и не знаешь, куда ставить новые отметки. У меня тут, скажу вам, был случай с одной туристкой из Южной Африки…
        Я напрягаюсь. С первым же шагом по чужой земле автоматически включаются системы защиты. Совсем как у робота. Резко обостряется восприятие и натягиваются нервы. Это в театре и кино все ясно и понятно. Если есть ружье, то оно всенепременно стреляет, если есть грабли - на них обязательно наступают. Примитивная логика. Ав нашей многотрудной работе все как раз наоборот. Ружья развешаны повсюду, и одному богу известно, кому какое из них предназначено. Ходи и смотри в оба, если хочешь уцелеть. Работа в конторе учит, по крайней мере, одному непреложному правилу: «Бойся случайностей и не верь в совпадения».
        Интересно, что надо этому типу за стойкой паспортного контроля? При его работе главное - не допускать сбоев и не устраивать толкотню. А он треплется со мной, как со старым приятелем, и хвост пассажиров сзади все растет. Я улыбаюсь, хотя кожу на лице начинает покалывать, как иголками. Сейчас этот толстяк еще немного поговорит, а потом ко мне подойдут двое неприметных граждан и возьмут под руки. И отведут для допроса. В конце концов, конечно, отпустят, но нервы попортят изрядно.
        Конечно, все это чепуха, и как раз перед голландскими властями я пуст и прозрачен. И невинен как дитя. И проблемы у меня совсем иного рода, нежели риск испортить карьеру. Но мысль об аресте - ярмо, которое разведчик несет всю свою жизнь, и которая в итоге сводит его в могилу раньше положенного срока. Сейчас надо помолчать, пока этому типу надоест чесать язык.
        Как же он мне надоел! И тут, как всегда не ко времени, меня прорывает:
        - Да, новый паспорт, новый. Люблю путешествовать по миру. А старый отобрали. В Таиланде. За торговлю живым товаром.
        Голландец медленно поднимает голову:
        - Все бывает. Кстати, давно хотел спросить, но не было случая. А правда, что торговлей живым товаром в основном занимаются те, кого женщины не интересуют?
        Вот он как все повернул. Молча размышляю над ответом, который должен быть не более чем умеренно вызывающим - не надо забывать, что мой паспорт все еще в руках у этого типа. А офицер, навалившись на заскрипевшую стойку и не обращая ни малейшего внимания на недовольный гул пассажиров за моей спиной, тем временем продолжает:
        - Не боитесь, сэр?
        - Чего?
        - Что я не пойму шутки и задержу вас до выяснения обстоятельств?
        - Боже сохрани. Это что же, у голландских офицеров паспортного контроля совсем нет чувства юмора?
        Голландец надолго задумывается. Потом со вздохом заключает:
        - У меня есть чувство юмора. Определенно есть.
        И, поставив штамп, протягивает мне треклятый новый паспорт. После этого, уже не глядя больше на меня, берет документы у худой седой дамы, которая последние десять минут сверлила мне мрачным взглядом затылок.
        Переводя дыхание и вполголоса чертыхаясь, шагаю в зал получения багажа. Общительность - обязательный элемент нашей профессии. Но правильно говорила мне в детстве бабка: «Не чешись за столом и никогда не болтай лишнего». Чесаться я перестал, а вот трепаться попусту продолжаю.
        Длинная черно-серая резиновая лента транспортера медленно тащит по кругу вереницу сумок и чемоданов. Вокруг терпеливо мнутся пассажиры. Они получат свои вещи и наконец попадут под долгожданное небо Голландии. Мне бы их заботы. Я как раз под небо Голландии не хочу. Я хочу домой.
        События последних дней полностью выбили меня из колеи. Злобное, непримиримое ожесточен не прошло, осталась горькая, какая-то детская обида. Многие годы продолжалось одно и то же: одних людей с переменным успехом вербовал я, другие безуспешно пытались вербовать меня. И то и другое носило некоторый оттенок игры с более или менее ясно установленными правилами. Во всяком случае, для меня. И вот, эта игра кончилась. И теперь правило только одно - я один за себя и против всех.
        Это все логично и понятно. Странно другое - то, в какой степени я оказался потрясен случившимся. До сей поры я всеми вообразимыми способами заставлял людей работать на себя, подкупая их, если было нужно - оказывая давление и угрожая. В очень редких случаях приводил угрозы в исполнение. По при этом был уверен в том, что за мной организация и люди, которые мне безоговорочно верят.
        Дело не только в доверии. Ощущение принадлежности к касте избранных, осознание собственной исключительности - непередаваемо. Как сторонний человек может понять чувства молодого опера, впервые получившего свежеотпечатанное с несколькими степенями зашиты удостоверение, в просторечии - «ксиву» сотрудника разведки! А к ней в разные годы прилагались еще и документы армейского офицера или оперативника угрозыска. Правда, это было в те времена, когда каждому было известно, что такое КГБ, и никто не путался, соображая, что такое СВР и в чем его отличие от ФАПСИ, ФСБ или ФСО. Как передать выражение лица сотрудника ГАИ, когда он, неторопливо подойдя к твоей машине, небрежно брал в руки удостоверение, в секунду каменел лицом, через силу козырял и желал доброго пути? Ты понимал, что ты - не просто человек, ты - один из немногих!
        А сейчас этому самому «одному из немногих» вот-вот наденут наручники. Такой вот поворот сюжета. Какого-то невероятного и непонятного идиотского стечения обстоятельств оказалось достаточно, чтобы все пошло прахом и я оказался под колпаком. И ведь в службе безопасности полно моих друзей. Так что вполне вероятно, один из них недрогнувшей рукой санкционировал мою разработку. Затем начальство созвало совещание узкого круга особо доверенных лиц, сообщило, в чем состоит дело и дало указания. И никто в ответ не сказал растерянно: «Не может быть». Никто не воскликнул: «Не верю!». Все посвященные в это дело озабоченно покивали и разбежались по своим делам, одно из которых заключалось в том, чтобы выследить, собрать доказательства и посадить меня в тюрьму.

* * *
        Пассажиры терпеливо мнутся вокруг серой ленты транспортера. Парадоксально, но даже у самого заядлого путешественника в глубине души таится страх, что его багаж, этот верный спутник в странствиях по миру, бесследно исчезнет в дебрях какого-нибудь аэропорта или будет по ошибке увезен на край земли. Может быть, поэтому, когда чемодан задирает занавеску и торжественно выползает из таинственных недр багажного отделения, его владелец не может скрыть приступа тихой радости и, независимо от положения в обществе и доходов, расталкивая окружающих, рвется к транспортеру. Происходит сцена, напоминающая воссоединение семей после долгой разлуки.
        На транс портере появляется багаж нашего рейса. Очередной скромный кожаный чемодан производит фурор. Левый замок у него расстегнут, из хамски разинутой кривой пасти развязно свисает мой любимый темно-зеленый шелковый галстук. За ним в темном чреве в неясной путанице вещей загадочно поблескивет горлышко водочной бутылки.
        Я равнодушно слежу за ползущим по кругу чемоданом. В этой жизни меня уже мало что может удивить или огорчить. О каких бы то ни было радостях тем более не может быть и речи.
        - Смотрите, вон чемодан какой смешной. Его, наверное, вскрыли грузчики в Москве. Они все время так делают. Я там бывал, знаю.
        Это говорит бодрый упруго-толстенький американец с нашего рейса. Нетерпеливо подпрыгивая, он ищет взглядом свою поклажу. Сейчас он оторвался от этого занятия и смотрит на меня, ожидая ответа. Вежливость заставляет вступить в беседу.
        - В Москве? Я тоже там бывал. Грузчики в Шереметьево украли бы водку.
        Понизив голос и оглянувшись, турист говорит:
        - Тогда это наверное, голландская таможня или спецслужбы провели секретный досмотр вещей. Они…
        - Голландцы заперли бы чемодан.
        Американец не унимается, похоже, он окончательно забыл о своем багаже. Недолго поразмыслив, он хмыкает и предлагает новую версию:
        - Тогда, может, это русские спецслужбы…
        Упоминание о коллегах вызывает у меня приступ вполне обоснованного раздражения.
        - Вот это вполне вероятно. Эти идиоты и водку бы не взяли, но и чемодан бы забыли запереть. Но если вас действительно интересует мое мнение, то, скорее всего, замок открылся от удара при погрузке или разгрузке. А вообще говоря, эти самые спецслужбы такие сволочи! Это, знаете ли, такая публика! Впрочем, ладно, до свидания.
        Эта вспышка застает американца врасплох. Он остается стоять с открытым ртом. Я же, совладав с чувствами и непринужденно подхватив чемодан, на ходу запихиваю в него галстук и защелкиваю замок. Надо поторапливаться. Время позднее, а поезда у них в Голландии ходят только до часа ночи или около того. Мне же еще предстоит ехать в Гаагу.
        Быстро пролетаю зеленый коридор таможенного контроля, благо ничего запрещенного к ввозу у меня действительно нет, и в зале прилета ищу указатели, которые направили бы меня к железнодорожным платформам. Одновременно урывками оглядываю небольшую группу встречающих. Абсолютно ничего необычного, что зацепило бы взгляд.
        Хотя нет, необычное все-таки есть. Парень в спортивной куртке у огромного зеркального окна зала прилета не успел отвести взгляд и теперь с ненатуральным равнодушием на маловыразительном лице смотрит сквозь меня. Уверен - пройдет пара секунд, он неумело очнется от своих мыслей и отвернется. Так и есть, поворачивается ко мне спиной. Нет, на театральной сцене он бы на жизнь себе не заработал. Впрочем, и в «конторе» ему тоже зря платят. Вот, пожалуйста, мелкий прокол, который так часто проваливает наружное наблюдение. Ладно, посмотрим, двинется ли он за мной.
        Но посмотреть я не успеваю, дернувшись от раздавшегося под рукой голоса:
        - Господин Соловьев, я вас уже давно жду! Меня зовут Эрнесто, меня послали вас встретить.
        Вот новое дело! Ко мне, распахнув объятия, вперевалку приближается полноватая фигура в дорогой кожаной куртке и темносиних джинсах от Труссарди. Черная коротко стриженая голова, мягкие черты лица со слегка приплюснутым носом и ярко-карие глаза. Кто скажет, могут быть в голландском международном институте сотрудники-латиноамериканцы? Наверное, могут.
        Точно, могут. Письма-приглашения из этого института были подписаны дамой, у которой фамилия вообще вьетнамская. Но я хорошо помню и другое, а именно - условия приема на этом симпозиуме. Меня никто не должен встречать в аэропорту, не по чину мне, старшему научному сотруднику одного из исследовательских институтов Академии наук, такая встреча.
        У меня опускаются руки, зато волосы медленно вздымаются на затылке дыбом. Я должен, просто обязан был предусмотреть возможностьтакой встречи. Теперь все варианты отпадают, остается один и очень понятный - кто-то меня целенаправленно подставляет, и с первой минуты в Голландии нужно было ожидать попытки продемонстрировать наблюдению мои сомнительные контакты.
        Эрнесто лучится тихим восторгом. А я в молчаливой прострации наблюдаю его выкрутасы. Тем временем к парню у окна присоединяется еще один, неуловимо похожий на него. Оба принимаются спинами наблюдать за мной и гостеприимным Эрнесто.
        Вот ведь сволочь какая, встрече он радуется. Впрочем, к черту эмоции, надо срочно решать, что делать. В голове пусто и звонко. Ну же, решай быстрее! Повернуться спиной и убежать? Сделать вид, что я безумно рад встрече черт знает с кем, покорно уехать с ним из аэропорта как со старым приятелем и тем самым сыграть ему на руку? Пойти напролом? Философия восточных единоборств требует использовать движение, энергию противника для того, чтобы свалить его. Поэтому было бы правильно и логично сейчас броситься в объятия Эрнесто и посмотреть, чтоон станет делать дальше.
        Еще месяц назад я бы так и поступил, затеял хитрую и долгую головокружительную комбинацию, запутал и заморочил голову этому толстяку. Но сейчас я слишком измотан, нервы на пределе, и поэтому я делаю то, что больше отвечает моему нынешнему раздерганному настроению. Поломаю-ка я ему игру, пусть он растеряется и начнет суетливо метаться прямо здесь и сейчас.
        - Простите, это вы ко мне обращаетесь?
        Эрнесто подходит ближе, берет за рукав и доверительно, почти интимно сообщает, глядя снизу вверх:
        - Что вы, господин Соловьев, я же сказал, что прислан встретить вас. Машина ждет. Сейчас я отвезу вас в гостиницу. До Гааги довольно долго ехать. Поезд слишком утомителен. Вот я…
        Да уж, такой отвезет. На машине, в Гаагу. Потом тело будут искать до следующей весны. Лучше скучать в утомительном поезде, чем развлекаться на пустом ночном шоссе с таким вот провожатым и его сообщниками.
        - Какая еще встреча? Какая гостиница? Я вас не знаю и не понимаю, что вам от меня нужно.
        Эрнесто разевает рот:
        - Как это?
        Что, сукин сын, удивился? Ишь, как глаза забегали. Подожди, то ли еще будет. Вы здесь со мной горя хлебнете, уж я постараюсь.
        Впрочем, потрясен не только Эрнесто. Два наблюдателя у окна наплевали на конспирацию и уставились на нас, глуповато открыв рты. Это не люди, а позор конторы. Правда, некоторые пассажиры, приостановившись, тоже с любопытством глядят в нашу сторону. Они правы, тут есть на что посмотреть. Чем не бенефис двух коверных в мраморном интерьере аэропорта? Плохо только, что мне выпала роль белого клоуна, которому, на радость публики, достаются все колотушки и затрещины.
        Убитый нелюбезным приемом, Эрнесто вяло пытается опять схватить меня за рукав. Подобное амикашонство, то есть панибратство, следует пресекать в корне.
        - Да что же это, черт возьми, такое? Ну и нравы! Пристают прямо в аэропорту!! Полиция!!!
        Вот так хорошо на верхних нотах сорваться в хрипло-пронзительный петушиный крик. Моего привязчивого встречающего как ветром относит на несколько шагов в сторону. Там он и застывает в растерянности. Возмущенно фыркнув, оставляю его и быстрым нервным шагом направляюсь к эскалатору, который ведет к пригородным поездам.
        На платформе пустынно и тихо, только серое бетонное эхо бегает от перрона к перрону. Точно так же гулко и пусто у меня в голове. За всплеском эмоций наступает неизбежная реакция. Не прошло и часа после прилета, а я уже проигрываю по всем статьям. Надуть-то Эрнесто я надул, но что дальше? Он был единственной ниточкой, и ту я под сиюминутным влиянием настроения оборвал.
        На ярко освещенном крытом перроне только одна-фигура. Темноволосая девушка с длинной косой, вджинсахи кедахсидит на рюкзаке. Она курит и иногда искоса поглядывает на меня.
        Подходит ее поезд, и я вижу, как она забрасывает рюкзак на полку и садится у окна. Прежде чем поезд тронется, я успеваю ей подмигнуть, и она улыбается в ответ.
        Еще один человек, мелькнувший в моей жизни и исчезнувший навсегда. Вечерний этюд на залитом желтым электричеством перроне. Я слегка грущу и по привычке прикидываю, что именно вмоей неброской внешности могло заинтересовать девушку. Не скрою, подобное внимание приятно, но я не люблю выделяться в толпе. Даже когда толпы нет вообще, как в данном случае, людям моего рода занятий предпочтительно не привлекать взгляды окружающих. Впрочем, о чем это я? Судя по всему, в этой профессии мне долго не быть.
        Можно передохнуть и закурить. Неторопливо затянувшись, оглядываю перрон. Пусто вокруг, совсем пусто. Ну и славно. Но на всякий случай не помешает задержаться на площадке вагона и еще раз оглядеть бетонное нутро вокзала. Ну вот, так и есть. По лестнице на перрон, легко прыгая, каучуковыми мячиками скатываются двое молодых людей и в последний момент перед отправлением успевают заскочить в наш поезд.
        За окном вагона быстро плывут в темноте огни городов, желтые пятна теплиц, лучи автомобильных фар. Как всегда в новой стране, быстро меняющийся пейзаж исполнен неясного значения и таинственности. Уже через два-три дня тайна исчезнет, заметнее станут надписи на бетонных ограждениях у дорог, дома в придорожной полосе превратятся из средоточия чужой Изагадочной жизни в недорогие и не очень ухоженные жилища. Однако пока все еще продолжается вечер знакомства, волнующий и таинственный.
        Кстати, насчет волнений и тайн. У меня в этом поезде есть одно небольшое дело. Приветливо улыбаюсь пожилой даме Встрогом летнем костюме, сидящей через проход от меня. Она слегка кивает в ответ. Вот оно, кратковременное братство пассажиров. Теперь я могу отлучиться минут на пять-десять, не опасаясь за свой багаж. При первой попытке стороннего человека покуситься на него, дама поднимет шум не хуже корабельной сирены.
        Покачиваясь, неторопливо иду полупустыми вагонами. За окнами исчезли россыпи огней города, и только вдали светятся окна сельских домов. Редкие пассажиры читают или дремлют. Не спят и смотрят в черное окно только двое резвых молодцев в спортивных куртках, что имеют опасную манеру прыгать в вагон перед самым отправлением. Спать им не дозволяет характер работы, а к чтению у них, видимо, особого пристрастия нет. Неподвижной сосредоточенности этих молодых людей могли бы позавидовать мыслители древности. Плохо только, что эти два изваяния будут мотаться за мной по всей Голландии, связывая мне тем самым руки и усложняя и без того незавидное положение.
        Сев перед ними, фамильярно беру ближнего за мускулистую коленку, обтянутую новыми темно-синими джинсами. Он аккуратно отстраняется.
        - Как дела, орлы? Набегались? Напрыгались? Ну не молчите, скажите что-нибудь, а то я решу, что вы и на самом деле голландцы, а не представители славного и героического племени российских разведчиков.
        При упоминании разведки глаза у обоих становятся матовыми, как обкатанные морской волной бутылочные стеклышки, и такими же выразительными. По ряду причин собеседники из них никакие, и вести разговор дальше мне предстоит одному.
        - Скажите начальству, что я в курсе проблемы и что я не тот, кто вам нужен. Сегодняшняя встреча в аэропорту - провокация, и я попытался вам это показать. Вас дурачат, а вы и купились. Запомните, мои молодые друзья, - доверчивость в нашем деле губительна. Я мог бы рассказать вам на этот счет массу поучительных историй из своей богатой практики, но, нет времени. Я еще в Москве понял, что руководство решило повесить всех имеющихся собак именно на меня. И сюда приехал сам во всем разобраться. Дальше слушайте внимательно.
        Оба истукана неохотно скашивают глаза на мой назидательно поднятый палец. Затем они переводят взгляд на меня, и в их глазах столько насмешливого презрения, что становится нехорошо. От этого сказанное дальше звучит гораздо резче, чем хотелось бы.
        - Что смотрите? Повторяю, я постараюсь все сделать сам. Не стреляться же мне теперь.
        Судя по лицам этих двоих, у них нет уверенности в полной неуместности подобного шага. Но такой радости ни они, ни другие коллеги не дождутся.
        - Короче говоря, не надо мне мешать, не крутитесь под ногами. Будете за мной таскаться - вот честное-благородное слово, с легкой душой сдам вас полиции. С вашими одухотворенными лицами и крепкими шеями вы вполне сойдете за русских мафиози. «Контора», конечно, непременно заступится, но карьера ваша будет на веки вечные загублена. И последнее: передайте, что я хочу связаться с теми, кто меня разрабатывает. Нам есть о чем поговорить.
        Переведя дыхание, завершаю монолог.
        - У меня все. Вопросы есть? Вопросов нет. Чудесно. Пока, соратники.

* * *
        В Гааге, выйдя из здания аэропорта, приостанавливаюсь и жду, пока трое или четверо человек возьмут такси передо мной. Можно назвать это паранойей, но нам втолковывали несколько лет подряд, что садиться в первую попавшуюся машину ни в коем случае нельзя. И я этого не делаю даже в Москве.
        Не знаю и не хочу знать, куда делись двое моих земляков из поезда и вняли они моему совету или нет. Мне все равно. Может быть, они и не интеллектуалы, но дело свое знают. Если они решили продолжать слежку, то второй раз не подставятся. Не будет их, появятся другие. Интерес к моей персоне в этой сонной стране могут проявить многие.
        Рослый мулат в белоснежной рубашке с короткими рукавами и галстуке распахивает мне дверь новенького черного опеля:
        - Вам куда?
        - Институт международных исследований.
        Водитель слегка поднимает брови, но ничего не говорит. Ятоже не уверен, что меня ждут в институте в начале первого часа ночи, но ничего другого не остается. На вокзале меня никто встреча ьи не собирался, итеперья надеюсь, что в институте есть дежурный. В противном случае появляется вполне отчетливая, хотя и весьма непривлекательная перспектива провести ночь на улице.
        Мысленно возвращаюсь к теме своих новых взаимоотношений с «конторой». Несмотря на цинизм профессии, мои коллеги всегда оказываются удивительно чувствительны к подозрениям в свой адрес. Однажды мне пришлось присутствовать на беседе с полковником из соседнего отдела. Специалист по Латинской Америке, удачливый разведчик, он до этого момента довольно быстро делал карьеру. На беду, его сестра познакомилась и, как пишут в официальных документах, «вступила в связь» с установленным сотрудником французской разведки, работавшим под крышей посольства в Москве.
        За сестрой установили самое плотное наблюдение, не поленившись оборудовать ее квартиру всевозможной техникой. Люди из службы безопасности уже вертели дырки для орденов, подслушивая разговоры влюбленной пары. И тут выяснилось самое интересное. Сестра ни словом не обмолвилась французу о месте работы своего братца. А француз, в свою очередь, не подозревая ни о чем. питал к ней самые искренние чувства. Короче говоря, любовная идиллия безо всякой шпионской подоплеки.
        Люди из службы безопасности едва не умерли от огорчения. Однако еще хуже досталось братцу - когда моего коллегу вкратце посвятили в эту историю, даже не успев сообщить, что к нему особых претензий нет, он грохнулся в обморок. Просто повалился на пол и потерял сознание. За этим последовала сильнейшая депрессия, сердечный приступ и уход из органов.
        Забрасываю руку на спинку сиденья и время от времени поглядываю назад. Улицы пустынны. Ни людей, ни машин. Может быть, мне кажется, но два или три раза сзади мелькнула фара мотоцикла. Наконец она пропадает и больше не появляется.
        Ну-с, что мы имеем к настоящему моменту? Про актив говорить вообще не будем, а в пассиве набирается немало. Неизвестная организация, использующая неизвестного сотрудника нашего отдела, вознамерилась сделать из меня козла отпущения. В чем много преуспела, превратив меня в изгоя в родной конторе. Подозрения нашей службы безопасности пали на меня. Встреча с Эрнесто в аэропорту на глазах двух топтунов должна была, по замыслу, не то что подтвердить эти подозрения, а превратить их в уверенность. Спектакль, который я устроил, этот план сорвал. Во всяком случае, очень хотелось бы в это верить.
        В такси курить можно? Нет, в такси курить нельзя. Наплевав на запрещающую наклейку на лобовом стекле, нашариваю в кармане пиджака пачку сигарет и закуриваю. Водитель, недовольно покачав головой, нажимает кнопку, и стекло моей двери ползет вниз.
        Итак, я приехал сюда, самонадеянно полагая, что смогу провести частное расследование, не имея толком плана действий. И, несмотря на клоунаду в аэропорту, в первые же часы безнадежно упустил инициативу. А что изначально собирались сделать и что теперь будут делать мои противники? Я бы на их месте…
        Неожиданно вспотевшая рука с сигаретой начинает мелко дрожать, и меня мутит от страха.
        Да, размышлять здесь особенно нечего. Это я считаю, что сорвал спектакль в «Схипхоле». А если противник думает иначе? Тогда на их месте после засветки в аэропорту я постарался бы на веки вечные спрятать концы в воду. А сделать это совсем не сложно - надо лишь быстренько ликвидировать ставшего ненужным этого самого козла отпущения, то есть меня. И неизвестно, отказались ли они от этого плана при изменившихся обстоятельствах, даже если и сочли миссию Эрнесто провалившейся. И потом, кто его знает, вдруг у них плохо отработана система оповещения об отмене операции.

* * *
        Опершись спиной на металлические трубы ограждения, Янус стоял на темной набережной узкого канала и, не мигая, смотрел на низкие окна одноэтажного дома через улицу. Там, за прозрачными тюлевыми занавесками, полная женщина накрывала на стол. Поправив скатерть, она расположила в центре салатницу, расставила тарелки, принесла из буфета полную руку ножей и вилок и стала раскладывать их возле тарелок. Внезапно остановившись, она к чему-то прислушалась, бросила приборы на стол и быстро выскочила из комнаты.
        В гостиной появились двое детей - мальчик примерно трех и девочка шести лет. На ходу оглянувшись на дверь, за которой исчезла мать, мальчик вскарабкался на стул и полез руками в миску. Нахмурившись и скривив губы, девочка сделала ему замечание. Оторвавшись от салата, мальчик ответил ей, видимо, что-то дерзкое, потому что тут же схлопотал затрещину, свалился со стула на пол и зарыдал. Его лицо превратилось в один распахнутый рот с небольшими добавлениями пухлых щек и крепко зажмуренных мокрых глаз. Влетевшая со сковородой в гостиную женщина без колебаний отвесила свободной рукой оплеуху девчонке. Теперь дети беззвучно орали на пару, в то время как их мать озабоченно пересчитывала брошенные на стол ножи и вилки.
        Не обратив на эту сцену ни малейшего внимания, невидимый в темноте Янус повернулся и медленно пошел по набережной. Он вышел прогуляться, потому что хотел побыть один. Кроме того, они с группой прилетели только сегодня вечером, а после перелетов у него часто болела голова. Но сегодня тепловатый воздух вечерней Гааги, к которому примешивался запах асфальта и едва ощутимые испарения от канала, не приносил облегчения.
        Сейчаслюди Ван Айхена должны устроить Соловьеву встречу в аэропорту, тем самым подставив наружному наблюдению «конторы». Акция в отношении Соловьева вступила в завершающую стадию, и одновременно близилась к концу и его собственная операция. Теперь, как никогда, он был близок к тому, чтобы стать состоятельным человеком. И никогда еще он не чувствовал себя так мерзко.
        Янус был завербован год назад. Это не была та вербовка, которой больше всего боялись в его «конторе» и которая означала сотрудничество со спецслужбам и иностранного государства. Однажды он имел глупость оказать содействие московскому бизнесмену, за которого Януса просил один из его друзей еще по институту. Просьба была действительно пустяковой - нужно было помочь связями в оформлении сделки по экспорту некоторых химических веществ. Янус сделал это через своего коллегу, который! в свою очередь имел выход на соответствующие учреждения. Сделка прошла нормально, за исключением одной детали - вывезли из страны не просто химические вещества, а кристаллы, запрещенные к экспорту из России.
        Об этой детали Я нус узнал простым и страшным образом. Во время командировки в Англию на приеме по случаю открытия международной конференции по экономическому сотрудничеству участники российскойделегации встречалисьс группой голландских предпринимателей. Среди последних был улыбчивый человек, который представился вице-президентом голландской химической корпорации и пригласил Януса на деловой ужин. В ресторане за кофе сказал, что его компания весьма признательна за оказанное содействие в получении кристаллов.
        Ощущение, которое тогда Я нус испытал, стех пор оставалось сним. Мир разлетелся на тысячу кусков. Вся жизнь - начиная с фруктового мороженого за семь копеек, которое он во втором классе покупал на сэкономленные от школьных завтраков деньги, до звания майора, которое он получил затри недели до этого проклятого ужина, - все рухнуло и исчезло в черной пропасти, название которой было должностное преступление.
        Улыбчивый сотрапезник умело держал паузу, и отего понимающей улыбки у Януса сводило лицо. Все, что предшествовало их встрече и что должно было последовать, мгновенно выстроилось в его натренированном мозгу с неумолимой логикой. Ему позволят придти в себя, дадут паузу в несколько часов, скорее всего до утра, и затем попросят об очередном более или менее безобидном одолжении. Может быть, более или менее щедро расплатятся. Это уже не принципиально, главное, его зацепили. А сорваться с крючка в таких случаях не позволяют ни при каких обстоятельствах. Дальше все покатится само, вплотьдоформаль-ной вербовки чужой спецслужбой.
        Янус ошибся водном - его услуги были нужны не спецслужбе, а крупной химической корпорации. Узнав об этом, он не испытал ни малейшего облегчения. Он прекрасно знал ту банальную истину, что большие деньги в принципе не могут обойтись без поддержки политиков. А это означало, что рано или поздно в ходе взаимных расчетов услугами его великодушно уступят тем людям, которые, как и он сам, уважительно-фамильярно называют свою организацию «конторой», и от которых никакими одолжениями в сфере бизнеса не отделаться. Более того, от них вообще отвязаться нельзя.
        С момента, когда улыбающийся голландец сообщил ему о реальной подоплеке сделки с химическими веществами, сознание Януса перестало быть единым. Оно разбилось на несколько осколков, каждый из которых по-своему отражал происходящее и тем самым дарил ему свободу выбора - быть отступником и негодяем или жертвой обстоятельств. Того выбора, которого в реальной жизни он сделать не смог.
        Янус отстраненно и не без некоторого любопытства наблюдал за тем, как его «я» дробилось и корчилось, как ложь мешалась с истиной, запутывала ее, создавала невообразимый клубок логических построений и постепенно одерживала верх. Он не смог заставить себя сразу после встречи в ресторане пойти и сообщить руководству о произошедшем. Он был должен, просто обязан был сделать это. Но это означало бы конец карьеры, а он был не готов к такой жертве. И виновато в этом руководство «конторы» - сотрудник обязательно должен иметь возможность, в случае необходимости, придти безбоязненно повиниться, не тревожась за свое будущее, в этом гарантия от многих проблем. Услуги, которые он, Янус, сейчас вынужденно оказывает Ван Айхену и его людям, причиняют реальный ущерб его стране. Но этот ущерб ничтожен, несопоставим с вредом, который наносился теми, кто в разное время получал доступ к политическим рычагам и кормушке. Голландцы рано или поздно сдадут его спецслужбам. Однако пока это не произошло, и прямого нарушения служебного долга он не совершил. Ван Айхен подставляет Соловьева, чтобы отвести подозрения от него,
Януса. Но он-то, Янус, против этого. Он возражает, протестует и однако невластен повлиять на исход дела. Кроме того, Соловьеву ничего особенно не грозит. На гражданке он будет получать в несколько раз больше, и в некотором роде Я нус станет для него благодетелем.
        Снова остановившись у поворота набережной и глядя втемную воду, Янус глубоко вздохнул. В эти мгновения он впервые откровенно сказал себе, что здесь, в Голландии, он стоит перед окончательным выбором. До сих порой не сделал ни одного шага против своих. Подставляя Соловьева, он приблизился к последней черте, которую не переступит. Если Соловьева не удастся переиграть - а это сделать будет очень и очень непросто - то Ван Айхен решит его ликвидировать. Но уж здесь Януса будет не сдвинуть с места - он ни под каким видом не позволит Ван Айхену причинить физический вред Соловьеву. Он может поступиться многим и закрыть глаза на то, что произошло против его воли или в минуту слабости, но есть на этом свете вещи, которых он никогда не сделает.

* * *
        Если все обстоит так, как я предполагаю, то ждать меня, скорее всего, должны на подъезде к институту. Причем особую деликатность соблюдать совсем не обязательно - если уж они решили скомпрометировать меня, то ликвидация с шумом скорее дойдет до нашего руководства и будет дополнительно работать на версию о моей связи с противником. Засветить они меня с грехом пополам засветили, так что теперь самое время закрыть тему.
        Несколько раз глубоко вздохнув и относительно восстановив душевное равновесие, выбрасываю в окно недокуренную сигарету и поворачиваюсь к водителю.
        - Дружище, давайте-ка разворачиваться. Я забыл один из чемоданов в аэропорту. Там очень важные бумаги и я не могу ждать до утра. Изведусь просто, изнервничаюсь, понимаете? Давайте-давайте, быстрее поворачивайте. Естественно, я оплачу дорогу в оба конца.
        Водитель абсолютно спокойно качает головой, внимательно глядя перед собой:
        - Придется вам потерпеть несколько минут. Здесь нет разворота.
        Проклятое европейское законопослушание! Машина быстро и почти бесшумно катится по ночным улицам Гааги. Огни в окнах домов, в основном одно- и двухэтажных, погашены, узкие улицы пустынны. В самых узких проулках водитель не снижает скорости, и «опель» проносится впритирку к тесно припаркованным по обочинам машинам.
        Наконец, он круто разворачивает машину, и мы направляемся обратно на вокзал. Некоторое время с трудом удерживаюсь оттого, чтобы посмотреть назад. В конце концов все-таки наклоняюсь вперед и смотрю в боковое зеркало на моей двери. Почти вплотную за нами, мерцая фарой на неровностях брусчатки, следует мотоциклист. На узкой улице места для обгона нет, и очень скоро он отстает. Свет фары исчезает в темноте.
        Интересно, что водитель такси будет делать на такой скорости, если кто-нибудь вынырнет из переулка? Пока мы еще несемся по улочкам Гааги и сворачивать особенно некуда. По таким улицам…
        Меня внезапно швыряет к двери. Прямо перед капотом «опеля» из проулка вылетает уже знакомый мотоциклист. В темноте сверкетбликами его черный шлем. Скользнув по брусчатке, мотоцикл исттеряст равновесие и его юзом несет на обочину. Там мотоцикл все-таки задевает бордюр, и седок вылетает на тротуар. Водитель такси резко тормозит, машину ведет бортом вперед, и она гулко бьется крылом о чугунную тумбу ограждения. Все, приехали.
        Таксисте громкими проклятиями вылетает из машины. Непонятно зачем, но я делаю то же самое. Впрочем, все правильно - если стрельба все-таки начнется, лучше быть вне машины. И я, как заяц, прыгаю из двери.
        В тот же момент лежащий на противоположном тротуаре мотоциклист, приподнявшись, вытягивает в нашу сторону руку. Втемноте пистолете длинным стволом почти не виден, он скорее угадывается. Однако я очень ясно понимаю, что происходит, и поэтому незамедлительно падаю на асфальт, больно ударившись локтем о бордюр. Водительтакси, наоборот, ничего не понимает, и потому, что-то рыча по-голландски, направляется к мотоциклисту.
        - Стой, не ходи! Падай! Падай!
        Я опаздываю со своим воплем. Свистящий хлопок бесшумного пистолета останавливает водителя на полдороге, он боком грузно валится на капот своей машины и сползает на мостовую.
        Ну вот, теперь моя очередь. Вряд ли здесь, в Голландии, убийцы с бесшумными пистолетами охотятся на водителей такси. Мне остается только молиться, лежа за машиной, чтобы у мотоциклиста не выдержали нервы. Нужно обладать недюжинным хладнокровием, чтобы в подобной ситуации повторить попытку. Сдругой стороны, место здесьтихое, просто грех не довести дело до конца. Кроме того, он ведь, наверное, и аванс получил…
        Прижавшись шекой к прохладному шершавому асфальту тротуара, вижу из-под дниша автомобиля суетливо переступающие ноги убийцы в массивных ботинках на рифленой подошве. Глухо крякнув из-под шлема, он поднимает мотоцикл. Слава тебе, господи, решил уезжать!
        Красные стоп-сигналы мотоцикла исчезают в переулке. Одновременно метрах в пятидесяти позади нас гаснут фары какого-то автомобиля. Понятно. Привязчивые коллеги не решились бросить меня одного в незнакомом городе. Спасибо вам, ребята, вы приехали как раз вовремя, чтобы спугнуть убийцу. Если бы вы еще были на моей стороне…
        Сидя на мостовой и опершись головой о радиатор машины, водитель давится кровью. От радиатора пахнет горькой городской пылью, горячим моторным маслом и металлом. Господи, не хватало еще, чтобы этот таксист помер у меня на руках. Из-за скоротечности происходящего методы первой помощи при проникающих огнестрельных ранениях вылетели из головы, и я могу только бестолково шарить руками по груди водителя, все больше перемазываясь в горячей и липкой крови.
        Визг тормозов патрульной машины заставляет меня дернуться, и я, вскакивая, больно бьюсь рукой о бампер «опеля». Из машины выбирается темная в свете фар фигура и неторопливой уверенной походкой направляется к нам. Напарник полицейского остается за рулем.
        Бросив на лежащего водителя короткий взгляд, молодой офицер наклоняется к таксисту, смотрит в лицо, щупает пульс на шее, негромко произносит несколько фраз в микрофон рации и спокойно сообщает:
        - Ну что, «скорую помощь» я вызвал. Можете внятно объяснить, что именно здесь произошло?
        - Какой-то идиот на мотоцикле в нас стрелял. Выскочил из переулка и поднял стрельбу. Обкурился, наверное, принял нас за кого-то другого.
        Я снова открываю рот, чтобы спросить офицера о том, что будет дальше. Но он опережает меня:
        - Сейчас здесь будет другая машина. Вас отвезут по нужному адресу. А мы здесь разберемся.
        - Свидетель вам нужен?
        Но полицейский только машет рукой и повторяет:
        - Сами разберемся. Оставьте свои координаты, если будет нужно, мы вас вызовем.
        Он переписывает данные из моего паспорта и молча возвращает документы. Через пять минут появляется «скорая помощь» и вслед нашей - другое такси. Мой водитель уже почти не хрипит, и санитары, после быстрого осмотра, сноровисто укладывают его на носилки и закатывают в машину. Я, в свою очередь, уже готов сесть в такси, когда в голову приходит неожиданная мысль. Отчетливо понимая, что этого не надо делать, тем не менее поворачиваюсь к полицейскому.
        - Быстро же вы добрались на место происшествия, офицер. Позвольте полюбопытствовать: вас кто-нибудь вызывал?
        Таким же ровным голосом тот отвечает:
        - Нам звонили из одного из этих домов. Есть еще вопросы?
        И тут второй раз за ночь я нарушаю правило не молоть языком попусту. Усталость и испытанное потрясение оказываются сильнее разболтанных нервов.
        - Есть вопросы. Есть. Они что же, так и звонили вам, не зажигая света? А потом попрятались под кроватями? Ну что вы на меня-то смотрите? Лучше вокруг оглянитесь.
        Полицейский неторопливо обводит взглядом темные фасады домов и спокойно соглашается:
        - Так и звонили в темноте. Мало ли у кого какие причуды бывают, верно? Простите, вы будете меня и дальше допрашивать или все-таки уедете? У меня работа.
        Ну его к черту, флегматика голландского. Все местные офицеры похожи друг на друга. Главное мне уже стало ясно - патруль вызвали те, кто следили за мной. А это могли быть либо те двое из поезда, имеющие связь, либо люди из местных спецслужб. У меня уже нет сил решить, какой вариант меня бы устроил больше.

* * *
        Новый водитель, тощенький молодой араб, от любопытства ерзает за рулем. Ему отчаянно хочется знать, что произошло, но мой сумрачный вид не располагает к расспросам.
        - Куда едем?
        Действительно, куда? Складывается отчетливое впечатление, что в этой стране меня ждут везде. И я называю адрес Института международных исследований, в который я, собственно, и приехал. Может быть, со второй попытки удастся туда попасть еще до рассвета.
        Очень скоро мы мягко подкатываем к освещенному входу в двухэтажное старое здание, окруженное деревьями. Странно, но вопреки заверениям, полученным в предварительной переписке, здесь меня не ждут. Все окна по фасаду погашены, только через стекла входной двери льется поток яркого света. На звонок от двери никто не отвечает.
        В холле за столиком охранника тоже никого. В попытке разглядеть что-либо через окна, я двигаюсь по газону вдольфасада.
        За спиной раздается осторожный хруст гравия. Шагнув в тень большого куста неразличимой в темноте породы, я вижу небольшую фигуру, которая крадется к входу. Если и этот охотится за мной, то сейчас мы поменяемся местами, и я отыграюсь разом за все.
        Когда темный силуэт оказывается ко мне спиной, сгибом локтя захватываю подбородок незнакомца, одновременно при-жимаяегоруки ктелу. Ростом ночнойбродягалишьнаполголовы выше моего плеча и хлипок сложением, так что особого сопротивления не предвидится.
        Однако вместо того, чтобы от испуга потерять сознание или по той же причине заорать дурным голосом, незнакомец довольно сноровисто бьет меня каблуком в подъем ноги и почти одновременно локтем - в солнечное сплетение. Будь он тяжелее килограммов на двадцать-тридцать, я бы от такого приема бездыханно улегся на коротко стриженую траву газона. А так я только ухаю от острой боли и поднимаю противника в воздух. Он перестает сопротивляться и покладисто замирает.
        Через несколько секунд у меня складывается отчетливое впечатление, что ситуация приобрела патовый характер. Несмотря на его, в обшем-то, незначительный вес, держать этого типа всю ночь на руках невозможно. Поэтому я с угрозой спрашиваю:
        - Ты кто такой и что здесь делаешь?
        На это следует неожиданно спокойный, хотя и слегка придушенный ответ:
        - Если вы поставите меня на землю и отпустите мою шею, нам легче будет общаться.
        Это мой первый интеллигентный и разумный собеседник за всю ночь и ему нельзя не пойти навстречу. В падающем из окна свете кожа ночного незнакомца кажется красноватой. И еще, она вся в мелких морщинках.
        Спокойно оправив одежду, он протягивает руку:
        - Билл, из Мексики. Я приехал в этот институт на семинар по стратегии экономических реформ. Но, похоже, ночью здесь никого не бывает. Вот только ты…
        - Ладно-ладно, не надо обижаться. Я Алекс, из России. Темнота с детства угнетающе действует мне на психику, и я начинаю бояться незнакомых людей.
        - А больше никто тебя этой ночью не пугал?
        Вопрос задан профессионально-равнодушным тоном, который заставляет меня насторожиться. И ответить самым дурацким из возможных вопросом:
        - А что?
        Билл хмыкает:
        - Да ничего. Здесь некоторое время околачивался какой-то сомнительного вида мотоциклист, а потом два раза медленно проезжала патрульная машина. Вот я и подумал…
        - Ко мне это не имеет никакого отношения.
        - А манжет рубашечки почему в крови? Что, в России так носят?
        И Билл довольно небрежно треплет мой измаранный рукав.
        - Оставь мою одежду в покое. Я в аварию попал. Водитель такси пострадал, это его кровь. Вообще говоря, по своим манерам ты больше похож на полицейского, а не на специалиста по проблемам экономики.
        Билл равнодушно отвечает почти без размышлений:
        - А я и есть полицейский.

* * *
        Пока я, оторопев, силюсь разглядеть в темноте выражение лица моего нового знакомого, он спокойно поправляется:
        - Вернее, я бывший полицейский. Потом расскажу. Сейчас у нас другие проблемы. Надо возвращаться в Амстердам. Если, конечно, ты не собираешься платить за гостиницу.
        Я не собираюсь платить за гостиницу. В размышлениях о ближайшем будущем мы оба начинаем понемногу приплясывать. Ночь не то чтобы очень холодная, но ветер несет с моря резкую соленую свежесть, от которой по спине хлопотливыми стаями разбегаются мурашки. Билл между тем заканчивает свою мысль:
        - На вокзале ночевать нельзя. Там дверей нет. Очень холодно. Действительно, в Гааге на железнодорожном вокзале двери имеются только со стороны входа. С другой, через крытые туннели для поездов, вогромный, отделанный мрамором зал ожидания врывается довольно холодный майский ветер. Ночевать там нечего и думать. Домчавшись на такси до вокзала, быстро покупаем билеты и едва успеваем вскочить в последний поезд. И я снова отсматриваю ночной придорожный пейзаж Амстердам-Гаага, на этот раз в обратном порядке.
        Итак, я снова в аэропорту «Схипхол», но уже в компании с мексиканцем Биллом, который в настоящий момент мирно спит в ярко-желтом пластиковом кресле. Как и я, он прилетел на семинар по стратегии экономических реформ и человеческим ресурсам, который проводит Институт международных исследований в Гааге. Институт содержит голландское правительство, но несмотря на это в нем много профессуры левой ориентации. Сторонники радикальных экологических движений, защиты этнических меньшинств и вообще правозащитники из Африки, Азии и Латинской Америки здесь чувствуют себя как дома. Даже лучше, чем дома, потому что в Голландии уровень жизни выше.
        Но сейчас меня занимает другая мысль.
        - Билл, так ты бывший полицейский?
        Не открывая глаз, Билл кивает:
        - Именно так. Меня выгнали примерно год назад.
        И он замолкает. Минут через пять я понимаю, что так я продолжения не дождусь.
        - За что выгнали?
        - За дело.
        Снова молчание. Тряхнув кресло так, что мой новый знакомый едва не вываливается из него, настаиваю:
        - Ты будешь рассказывать? Хватит спать!
        Билл, наконец, открывает глаза и, зевнув, выпрямляется:
        - Ох, ну хорошо. Меня выгнали за то, что я направил начальству рапорт о коррупции среди полицейских. Наслушался разговоров коллег, да и насмотрелся тоже всякого, разного, и решил бороться за справедливость.
        - Ты ненормальный!
        - Не поверишь, но моя жена сказала то же самое. Правда, у меня от отца оставалась в наследство небольшая гостиница, поэтому я мог себе позволить некоторую независимость в отношениях с начальством. Так что с голоду мы не умерли. А потом друзья устроили меня водну неправительственную организацию, и вот я здесь на семинаре.
        Но я уже не слушаю Билла. Так получилось, что в этой стране все против меня. А коли так, надо спешно искать союзников, тех, на кого я могу положиться. И вполне может статься, Билл окажется первым из тех, к чьей помощи мне придется прибегнуть.

* * *
        - Мне плевать, что он там натрепал сотрудникам наружки! Они его засекли ваэропорту на контакте с этим латиноамериканцем, что ему еще было говорить? Не распускайте слюни! Он гораздо хитрее, чем вы думаете. Я не переношу Соловьева, но признаю, что в голове у него кое-что есть.
        Сибилев пренебрежительно помотал головой и отвернулся к окну. Он расположился в единственном кресле. Воропаев и Панченко сидели на кровати, молча слушая начальника группы. Воропаев без выражения смотрел перед собой, сцепив на коленях длинные худые пальцы; практичный Панченко методично оглядывал номер. Результатом его неторопливых наблюдений стал вывод о том, что номер Сибилева ненамного лучше того, где разместились они с Воропаевым, а если и дороже, то только потому, что был одноместным. Сделав этот вывод, Панченко принялся разглядывать лежащий у встроенного шкафа кожаный чемодан с гобеленовыми вставками. По его мнению, чемодан можно было бы купить и подешевле. Когда он медпенно перевел взгляд и изучающе уставился на ботинки начальника группы, Воропаев, помнивший рассказ Соловьева о военных ботинках Сибилева, незаметно толкнул его ногой и едва заметно покачал головой.
        При последних словах Сибилева об умственных способностях Соловьева Воропаев покосился на Панченко, тогнегромкохмык-нул и погладил усы. При каждом его движении пиджак натягивался на широких покатых плечах и морщил в локтях. Дождавшись паузы, Панченко неторопливо поинтересовался:
        - А как вы расцениваете нападение на такси Соловьева по дороге из аэропорта? Это скорее вписывается вето версию, чем в нашу.
        Сибилев стиснул зубы, некоторое время неотрывно смотрел на Панченко, затем медленно проговорил:
        - Во-первых, этому нападению можно придумать тысячу и одно объяснение. Я тебе докажу как дважды два, что это была инсценировка, хочешь? Ответьдля начала, почему водителя грохнули, а Соловьева даже не задели? Во-вторых, я не понимаю вашей с Воропаевым позиции. Изложите ее, будьте так добры. Для полного взаимопонимания в группе.
        Панченко, замешкавшись, несколько секунд собирался с мыслями. Воропаев воспользовался преимуществом стороннего в чужом споре и первым ответил Сибилеву:
        - Пожалуйста, Николай Гаврилович, изложим. Если это действительно поможет. Так вот, нужен объективный подход к делу. Мы действительно хотели бы убедиться в виновности Соловьева. Получить прямые доказательства. Дотой поры мы не можем считать его замешанным в чем-либо. Тем более что с ним никто ни разу не говорил напрямую и оправдаться у него не было никакой возможности.
        Довольный речью своего напарника, Панченко покивал и добавил:
        - Никакой возможности не было. Может быть, пригласить его, поговорить? Он знает, что его ведут, и это серьезно меняет ситуацию. Потом, если бы мы работали вместе, он мог бы серьезно нам помочь. А то учтите - мы будем за ним мотаться, а он от отчаяния таких дел наворотит! За это спасибо не скажут.
        Сибилев от злости не сразу нашел слова. Несколько раз сглотнув, он наконец закричал вполголоса:
        - Вы рехнулись оба! Давайте пригласим, поговорим! Выпьем еще. Он поболтаете вами по-приятельски. А потом свалите концами после этой самой беседы. А мы с вами поедем в Москву, чтобы с нас там сняли погоны!
        Панченко попытался вставить слово, но Сибилев жестом велел ему молчать:
        - Вы забыли, чем мы занимаемся! У нас презумпции невиновности не бывает! Если появляются сомнения, то человек автоматически считается виновным, пока не удастся доказать обратное! Это если удастся, потому что просто так сомнения не появляются! Мы не в игрушки играем, каждый уход сотрудника - это проваленные агенты, утечка информации, годы работы, которые уходят в отвал!
        Панченко, который вообще не любил лобовых возражений, и в этот раз согласно покивал на все сказанное, спокойно поинтересовавшись:
        - Помните, о чем Горелов предупреждал в Москве? Да вы и сами только что признали: Соловьев человек не самый глупый в нашей «конторе» и не надо его дразнить. Он просит о встрече. Что будем делать?
        Воропаев поддержал его:
        - Злить его нельзя, если он почувствует себя загнанным в угол, может действительно уйти, даже если ни в чем не виноват.
        Сибилев презрительно хмыкнул:
        - Какие вы чувствительные. Обидится - и уйдет! Ладно, черт с вами, вы правы водном: его нельзя загонять в угол. Если он действительно понял, что его разрабатывают, то упираться не имеет смысла. Скажите ему, что я здесь по другим делам, но готов встретиться. Кто поедет говорить с Соловьевым?
        Воропаев и Панченко посмотрели друг на друга. Воропаев раскрыл рот, но Панченко на этот раз оказался необычно прытким. Быстро повернувшись к Сибилеву, он опередил своего напарника:
        - Воропаев с ним учился в «лесу»? Вот он пусть и отправляется.

* * *
        Просторные холлы и коридоры Института международных исследований еще пусты. В отделе приема слушателей тощий рыжий парень радостно трясет нам с Биллом руки:
        - Мы вас заждались. Вы опоздали на один день. Но теперь можете приступить к занятиям уже сегодня, через полчаса. Вот ваши пластиковые карточки для столовой, автоматов кофе и чая. Пока денег у вас нет, я хотел бы угостить вас кофе от себя.
        Мы с Биллом небриты, измяты и сонны. Мы отвратительны самим себе. Нам даже кофе не хочется. Но рыжий неумолим:
        - Вас посылали сюда разве для того, чтобы сидеть в гостинице? Нет, не для этого.
        Это уже звучит смешно: о том, для чего сюда посылали именно меня, этот рыжий не имеет и приблизительного представления. Этого даже я толком не знаю. А он между тем продолжает:
        - У нас порядок строгий. Можете до обеда посидеть на семинаре, а потом ехать в нашу гостиницу. И так каждый день. Конечно, когда после семинаров нет дополнительных мероприятий.
        Понятно. Мнепредстоитодновременнозаниматься частным расследованием, уворачиваться от недоброжелателей и своих коллег и, кроме того, быть примерным участником семинара. Последним пренебрегать нельзя: если институт мне через три-четыре недели не продлит регистрацию, нужно будет в срочном порядке убираться изстраны или каждый день рисковатьтем, что прямым ходом загремишь в полицию.
        Наше нытье и многословные слезливые рассказы в лицах о ночных страданиях у входа в институт, в поезде и аэропорту никого не трогают. Отчаявшись, лениво бреемся в туалете и бредем на соседнюю виллу, которая уютно пристроилась в тени двух огромных дубов. Как сказал рыжий изувер, там будут проходить все занятия нашего семинара. В холле виллы стоятавтсматы для кофе и чая и мягкие кресла. Любознательный Билл застревает для осмотра одного из этих агрегатов, а я тяну на себя дверь в аудиторию.
        Но на аудиторию это не похоже. В огромной комнате на застеленном серым паласом полу набросаны пестрые коврики и циновки. Стулья здесь тоже есть. Но эти символы европейской цивилизации беспорядочно и униженно сгрудились в углу вокруг нескольких столиков, освободив центр комнаты. Одна стена затянута пестрым африканским ковром, другая занята складной зеленой доской, исчерченной мелом. Прямо передо мной огром-ноеокно, выходящее настриженуюлужайкуснесколькимидере-вьями.
        На полу сидят человек пятнадцать. Все босиком, их ботинки, кроссовки и туфли кучкой стоят у двери. Босые участники семинара окружили большое блюдо с перемешанными чипсами, орешками и печеньем. Среди присутствующих две индианки в сари, один негр. Шестеро или семеро, судя по всему, приехали из Юго-Восточной Азии. Двое белых. Чуть поодаль сидит изящная китаянка в голубых джинсах. Ближе всех к двери расположилась полная молодая негритянка. Ее босые ноги повернуты ко мне, и я вижу розовые подошвы с тонкими коричневыми морщинками.
        При моем появлении все дружно поворачивают головы и выжидательно замолкают, не переставая жевать. В голове у меня гудит, спина ноет, и я натужно размышляю о том, как лучше представиться. После полной тревог и волнений ночи думается плохо. Сидящий ближе всех к блюдутоший молодой азиатлюбез-но предлагает:
        - Не надо церемоний, присаживайся. Ты кто будешь?
        Негритянка опережает меня:
        - Чтозначиткто? Сам не видишь? Типичный русский шпион. Ты посмотри, как он одет.
        Сидящий на полу интернационал начинает раскачиваться от смеха, как кобры в корзине факира, а я готов придушить любого из тех, кто ближе ко мне. Теперь я понимаю причины пристального внимания ко мне всех, кого я встретил за эту ночь. На мне костюм из английской шерсти, шелковый галстук и итальянские ботинки. Ни одного человека в подобном наряде я сегодня не встретил - все одеты гораздо дешевле и практичнее.
        Впрочем, черте ними со всеми. Пусть думают, что хотят. Все равно половина Голландии уже знает, кто я такой. Снимаю пиджак, ботинки и сажусь ближе к блюду.
        - Шпионов к еде допускают? Или их кормят централизованно, в Министерстве внутренних дел?
        - Ешь-ешь.
        Негритянка с размаху хлопает меня по спине так, что картофельный чипе встает у меня поперек горла.
        - А где еще один опоздавший? Этот, из Мексики?
        - Я здесь.
        Билл еще мнется у порога, когда дверь за его спиной снова открывается и возникает сутуловатая фигура в пузырящихся серых холщовых штанах, таком же жилете и темно-малиновой рубашке. Судя по приятельски-почтительным возгласам аудитории, это пришел лектор. Ему около шестидесяти. Жесткие курчавые седые волосы и ярко-голубые детские глаза. Скинув ботинки, он быстро пробирается между сидящими на полу к блюду. Набив рот, пришелец показывает рукой, чтобы мы расселись вокруг него и начинает лекцию по общим теориям экономического развития переходных обществ.
        Мысли неожиданно уходят в сторону. Подбор рассевшейся на ковре группы почему-то вызывает смутное беспокойство. Исподволь еще раз пересчитываю и группирую присутствующих и делаю интересный вывод. Судя по внешности, из пятнадцати человек почти три четверти приехали с Востока. Между тем, я точно знаю, что организаторы подобных семинаров обращают особое внимание на то, чтобы все регионы мира были представлены примерно одинаково.
        Толкнув Билла локтем, шепчу ему на ухо:
        - Ты обратил внимание на подбор нашей группы? Почти все они из Азии.
        Не дожидаясь продолжения, Билл задумчиво кивает:
        - Да-да, я уже заметил. Это интересно.
        Искоса глянув на меня, он после некоторого колебания добавляет:
        - Вообще, об этом институте нам стоит поговорить отдельно. В первую очередь из-за того…
        Дверь в аудиторию открывается, и на пороге возникает персонаж, которого я менее всего ожидал увидеть здесь. В дверях топчется мой коллега, длинный и тощий Олег Воропаев, который, по моим данным, в настоящий! момент должен быть в Москве.

* * *
        С Воропаевым мы в свое время учились в одном учебном заведении, которое в обиходе называют «лесной школой». Этот инкубатор шпионов не минул практически ни один из наших коллег. Воропаев - человек довольно сдержанный, весь в себе. Большими друзьями мы с ним не стали, в Москве общались в основном по служебным делам, но относились друг к другу с симпатией.
        Олег от двери приветливо кивает мне, хлопая темно-серыми глазами с длинными ресницами. Не замечал раньше, какая у Воропаева глупая улыбка. И брюки мятые. Хорошобы кинуть в него чем-нибудь тяжелым или перекрестить. Но, насколько я знаю своих сослуживцев, нито ни другое не может заставить их исчезнуть. От них вообще бываеттрудно отвязаться, особенно если они взяли что-то в голову. А в данном случае я даже догадываюсь, что именно у них в голове. Поэтому вежливо прошу у лектора разрешения выйти и, снова обувшись, покидаю аудиторию.
        Вот оно, начинается. А я-то только успел подумать о том, куда запропастились мои коллеги. Они прислали человека, который неплохо знает меня и к которому хорошо отношусь я. Интересно, кого еще включили в состав группы? А может, Воропаев здесьдействительно по другим делам? Нет, это уж совсем ерунда. За сутки до моего вылета мы виделись, и он ни слова не сказал о своем намерении лететь в Голландию.
        Воропаев поджидает меня на крыльце виллы, жмурясь на солнце с лучезарной улыбкой на лице и с руками в карманах. Я же не втом настроении, чтобы скалить зубы вместе с ним. Тем более что его поза явно продумана заранее и должна избавить Олега от необходимости подавать руку человеку, которого подозревают невесть в чем. Вероятно, у меня уже начинается паранойя, но мучает один впрос - ему очень противно было бы пожимать руку предателю? Может быть, спросить его об этом напрямую? Что он станет делать - отнекиваться, удивляться, отводить глаза?
        Воропаев продолжает улыбаться, поворачиваясь ко мне. ПРИвиде протянутой ладони его улыбка становится несколько натянутой и блекнет. Но он быстро вытягивает руку из кармана Издоровается. Поздоровайся с изгоем, голубчик, потренируй нервную систему. Завтра ты можешь оказаться на моем месте. При нашей работе люди вообще часто меняются ролями.
        - Ну и чего тебе надо, весельчак? Вы здесь от безделья совсем с ума сошли. Явились бы еще всей резидентурой, со значками почетных чекистов на пиджаках. А то тут еще не все поняли, кто я такой.
        Воропаев быстро избавляется от остатков улыбки и сухо сообщает:
        - Ну, что ты лаешься? Я узнал, что ты здесь, и вот решил заехать. И при чем тут безделье? Я ведь тоже прилетел только вчера. Срочно послали…
        - Не придуривайся, я догадываюсь, зачем тебя послали.
        Стоя на крыльце виллы, мы смотрим, как у магазинчика через улицу выгружает продукты водитель небольшого грузовика.
        - Ну, так все-таки, что тебе нужно?
        - Да говорю же, ничего особен ного. Просто сегодня я в Гааге по делам, вот и воспользовался случаем навестить.
        Ну вот что делать - рассмеяться своему сентиментальному коллеге в лицо или просто погнать его прочь? Заявление Воропаева, как и вся ситуация в целом, абсурдны: в нашей «конторе» чувствительность не в ходу. Каждый дорожит своей карьерой и без санкции руководства шага лишнего не сделает. Более того, часто из боязни провала не делает и того, что следует. Поэтому Воропаев не мог приехать просто так, это исключено. Тем более, что по установленному жесткому порядку, я все равно обязательно должен был известить местную резидентуру о своем прибытии. Возникает вопрос - зачем он приехал конкретно сегодня? И ответ на этот вопрос мне нужен по возможности скорей.
        - Как ты только работаешь в «конторе», с твоей-то тон кой и чувствительной натурой? Ну да ладно, низкий тебе поклон и спасибо за трогательную заботу. Я пойду обратно, меня ждут.
        Настырный Воропаев бормочет мне в спину:
        - Если будет что нужно - звони.
        - Всенепременно так и сделаю. Каждый вечер перед сном, до того как напиться горячего молока и лечь в постель, буду сообщать о событиях дня и обсуждать планы на завтра.
        Уже открывая дверь, слышу произнесенное вполголоса:
        - Конечно, звони. Тут вообще наших много понаехало. Ты ведь хотел встретиться, поговорить? У тебя какие-то проблемы. Здесь из наших Сибилев, если хочешь, можно с ним устроить встречу.
        Вот и ответ на мой вопрос. Отпустив ручку двери, возвращаюсь к Воропаеву.
        - Сибилев?! Этот идиот с орлиным профилем? У тебя есть сигарета? Спасибо.
        Мы сходим со ступенек крыльца на траву и закуриваем. Сообщение Воропаева прозвучало для меня довольно безрадостно.
        - Значит, по мою душу Сибилева прислали. Ты знаешь, он проводил со мной собеседования, когда меня еще только брал и на работу. Помнишь, в этом особнячке на Садовом? Это было в начале восьмидесятых. Как сейчас помню, Сибилев ходил на работу в этот секретный особняк в сером костюме и военных коричневых полуботинках. Сума можно сойти. Милейший человек: он мне говорил, что даже если у человека что-то не так, пятно в биографии, но он производит хорошее впечатление, то он, Сибилев, такого человека все равно рекомендует для работы. А потом зарубил мои документы.
        Воропаев впервые проявляет живой интерес к моему рассказу:
        - За что?
        - Ему не понравилось, что моего прадеда репрессировали в тридцатые годы. В пятидесятые его реабилитировали, но на Сибилева это впечатления не произвело. Если бы мне тогда не помогли друзья отца… Да, и еще одно - несколько лет спустя я имел глупость прилюдно напомнить Сибилеву об этом его пристрастии к форменным штиблетам и получил на свою голову вечного врага.
        Воропаев рассудительно и не без оснований говорит:
        - Сам виноват. Ноу вас ведь конфликт был еще и по другому поводу. По квартирному вопросу, помнишь?
        Конечно, помню, еще бы мне не помнить. Сразу после прихода на работу в нашу «контору», я заскучал на партийном собрании, где шумно и довольно бестолково обсуждались вопросы распределения квартир. Меня, как новичка, эта тема никоим образом не касалась, и я от нечего делать намарал на листке бумаги:
        Сменила ночь день трудовой,
        Не видно неба хмурого.
        Кому тащиться в Бирюлево,
        Кому - до цирка Дурова.
        Невинная шутка в стенах, которые видели вещи и похуже. Старики показывали щербины от пуль в туалетах, где в тридцатые годы стрелялись от безысходности чекисты. Но сидевший рядом со мной Сибилев увидел в этих незамысловатых виршах намек на то, кому достаются квартиры в центре и кому - на окраинах. В доносе руководству он особенно напирал на непочтительное указание на уголок Дурова, как свидетельство отсутствия у автора моральных устоев и уважения к старшим и заслуженным товарищам. Тогда дел о, к счастью, закончил ось краткой и оттого еще более выразительной устной рецензией замначальника главка на незрелое поэтическое творчество: «Бальмонт хренов».
        - Ты, Олег, правильно говоришь, у нас всякие конфликты были, но не в этом дело. У нас с Сибилевым разные взгляды на жизнь. Но друг на друга мы смотрим примерно одинаково. С легким отвращением. Ты, наверное, в его группу входишь?
        Услышав последний вопрос, Воропаев начинает отсутствующе рассматривать грузовичок через дорогу. Я тем временем разглядываю Воропаева. Но не стоит его больше мучить: все равно, больше, чем ему велено, он ни за что не скажет.
        - Ну, понятно. Я сказал вашим топтунам…
        Я спотыкаюсь на этих словах. Впервые за многие годы вместо «наши» я сказал «ваши». Нехорошая оговорка. Хотя она по сути ничего не меняет, вроде черной кошки по дороге на эшафот. Зато она говорит многое о том, что творится в моем потревоженном последними событиями подсознании. Воропаев наверняка тоже заметил эту подмену местоимений, но продолжает смотреть в сторону.
        - Так вот, я сказал вашим топтунам: если не уберете людей, будете мне здорово мешать. Объясни это Сибилеву. А там - как знаете. Второй раз уже прошу, третьего не будет. А что касается встречи, то давай с ней погодим. Я передумал, так и скажи. С Сибилевым с пустыми руками мне разговаривать не с руки. Просто нет никакого смысла. Счастливо, спасибо, что навестил.
        В холле я наливаю себе кофе из автомата и, наплевав на семинар, сажусь в кресло, вытянув ноги. Ну что ж, я-то думал, что за ночным нападением последует некоторая пауза. Однако благодаря моим коллегам никакой паузы не будет, они станут меня развлекать, пока противная сторона отдыхает. Кофе неплохой, даром что из автомата. Так они и будут гонять меня в очередь, пока не добьют. Парадоксально, но их интересы совпадают - и те, и другие хотят видеть меня в камере.
        И последнее: сдается, Воропаев сообщил мне гораздо больше, чем сам того хотел. Или действительно хотел?

* * *
        Неслышный ветер за окном дергал ветви дерева, и его тени бегали по стеклу в просвете между тяжелыми занавесями. Стоило подняться из кресла и становилась видна буроватая вода узкого канала, на другой стороне которого теснились фасады домов. Шум улицы едва доносился в кабинет, голоса двух собеседников звучали глуховато-ровно, лишь и когда выдавая скрытые эмоции.
        Сидевший спиной к окну Янус покачивал головой, стараясь подавить раздражение.
        - Что за идиота вы послали в аэропорт? Соловьев шарахнулся от него, как от зачумленного! Он бездарно провалил все, что должен был сделать.
        - Это вовсе не идиот. Эрнесто один из наших людей. У нас есть к нему некоторые претензии, поэтому мы и не боялись его засветить. Но…
        Янус в раздражении грохнул стаканом по столешнице так, что Ван Айхен невольно повел головой, ожидая звона разбитого стекла. Он хотел сделать замечание собеседнику, но передумал. Убедившись, что ни стакан, ни стеклянная столешница не пострадали, он подчеркнуто аккуратно поставил свой бокал и спокойно наклонился к Янусу:
        - Не стоит так нервничать. Ничего страшного не произошло. Всего лишь мелкая неудача в самом начале, которая не меняет сути дела. Мы…
        - Ван Айхен, прекратите меня уговаривать! Я не переношу пустой болтовни! Вы не понимаете, что происходит. Каждый подобный просчет играет на руку Соловьеву. Мои коллеги почувствуют, что ведется какая-то непонятная игра, и тогда будет невозможно дальше морочить им голову.
        Янус откинулся в кресле и с силой потер подбородок. Ван Айхен спокойно ждал продолжения. После паузы он неторопливо произнес:
        - В конце концов мы здесь лучше знаем обстановку. У вас не должно складываться впечатления, что вы единственный, кто знает, как следует поступать.
        Наткнувшись на взгляд Януса, он умолк. Сдержавшись, Янус раздельно и отчетливо, как метроном, стал говорить:
        - Ван Айхен, я хочу, чтобы вы точно уяснили - вы не можете принимать решения один, без меня. В том числе и здесь, в Голландии. Благодаря мне вы получили возможность решить свои финансовые проблемы и стать действительно состоятельным человеком. Я помог уладить проблемы с вашими конкурентами в Европе и выйти на новых партнеров в Азии.
        - Я вам признателен, но…
        - Да не перебивайте вы меня! Приехавшие сюда люди будут проверять каждый контакт Соловьева. Кто вам сказал, что дело сделано? Вы не можете, вы неспособны переиграть целую группу профессионалов!
        Разведя руками и кивком продемонстрировав согласие со всем сказанным, Ван Айхен вежливо поинтересовался:
        - Разве у нас нет союзника в этой группе профессионалов?
        - Я не всемогущ! Соловьев догадался, что находится под колпаком, и, в свою очередь, вывернется наизнанку, чтобы выяснить правду! Уже одно это ставит нас на грань провала!
        В наступившей тишине стал слышен звонок велосипедиста, проезжавшего по набережной под окнами кабинета Ван Айхена. Мужчины в креслах молча сидели, глядя перед собой. Наконец, Ван Айхен провел рукой по подлокотнику, как будто смахивая пыль, и ровным голосом спросил:
        - Что вы предлагаете?
        Покивав в ответ на свои мысли, Янус ответил:
        - Я предлагаю продолжить то, что мы и делали, только гораздо более разумно.
        - А именно?
        - Не иронизируйте. Мои коллеги пришли к естественному выводу, что Соловьев не захотел раскрываться и ушел от контакта с Эрнесто из-за обнаруженного им наблюдения. Так что этот эпизод закончился вничью.
        Ван Айхен, подняв палец, перебил Януса:
        - Простите, ваши коллеги узнали о покушении, о мотоциклисте, который стрелял? Это была инициатива Эрнесто, но…
        - Конечно узнали, нам доложили об этом люди из наружного наблюдения. Для нашего дела это как раз было не страшно. В конце концов мы пришли к выводу, что это была неудачная попытка ликвидации провалившегося агента.
        Ван Айхен обрадованно закивал и тут же настороженно замер, наткнувшись на холодный взгляд Януса. Тот помолчал несколько секунд и раздельно сказал:
        - Кстати, вы зря радуетесь. Это покушение было действительно целиком вашей инициативой. Я хочу, чтобы вы запомнили: я вынужденно подставляю Соловьева, делаю это исключительно под давлением обстоятельств и по вашему требованию. Мне нужно отвлечь от себя внимание буквально на несколько дней. Соловьев рано или поздно оправдается, так что ему в реальности ничто не грозит. Я хочу сказать, не грозит физически, а уход с работы - это ерунда, которую он переживет. Не сразу, конечно.
        Помолчав, он добавил:
        - Мы занимаемся серьезными делами, а вы устроили какую-то самодеятельность. Запомните: с моим приездом ситуация изменилась. Мы постоянно следим за Соловьевым и не можем безучастно смотреть, как он воюете вашими людьми. Понятно вам? Не можем! Я по вашей милости оказался участником уличной драки. Короче говоря, я настаиваю на том, чтобы против него больше не предпринимались попытки ликвидации. Не смейте даже тронуть его пальцем. Иначе я наплюю на все наши договоренности и уйду. Это понятно?
        Задумавшись, Ван Айхен смотрел на собеседника. Очнувшись от своих мыслей, он произнес:
        - Ваша беда в том, что вы пытаетесь соблюсти невинность после того, как давно утратили ее. Решите, наконец, по чьим правилам вы играете. Если уж мы используем вашего коллегу как разменную карту, то поздно беспокоиться о его судьбе.
        Янус сделал резкое протестующее движение, но Ван Айхен опередил его мягким жестом:
        - Но если вы настаиваете, то хорошо - мы не будем предпринимать шагов по ликвидации вашего коллеги. Хотя это серьезно затруднит нам жизнь.
        Янус, поджав губы, выслушал Ван Айхена и заключил:
        - Ну и славно, будем считать, что мы поняли друг друга. Давайте сделаем так: вы устроите еще одну встречу Соловьева и Эрнесто, которую мои коллеги должны зафиксировать. Вы сказали, что у вас есть к этому вашему человеку некоторые претензии? Чудесно, дайте ему возможность реабилитироваться. Как у него с умственными способностями?
        Ван Айхен пожал плечами:
        - Он очень неглуп.
        - Хотелось бы верить. Он должен вести разговор, не давая Соловьеву перехватить инициативу. Моим коллегам должно быть предельно ясно, что это разговор союзников. Как только это произойдет, мы возьмем Соловьева. Если вы считаете, что ваш человек на это не способен, пусть запишет разговор. Потом вы его смонтируете, чтобы он звучал нужным образом.
        Отказавшись от еще одного стакана виски, Янус поднялся из кресла. Ван Айхен проводил его до двери, которая шла в проход между домами. Оттуда Янус мог попасть на соседнюю улицу. Вернувшись в кабинет, Ван Айхен остановился на середине ковра, задумчиво глядя на оставленный Янусом стакан. С ним уже давно никто так не разговаривал, тем более из людей, со всех точек зрения ему подчиненных. Но Ван Айхен, в частности, потому и достиг своего положения, что умел терпеть собеседника. И сейчас он был готов поиграть в игру, навязываемую Янусом. Недолго, но поиграть.

* * *
        После занятий мне выдают небольшой желтый листок с адресом гостиницы. Как выясняется, кроме меня и Билла, там уже живут Элизабет, или просто Лиз, из Нигерии, и Азат, адвокат из Пакистана. Азат молодой и смешливый, он вполне дополняет в нашей компании меланхолично-рассудительного Билла и говорливую Лиз.
        Наше жилище - небольшой бывший женский монастырь - находится в центре Гааги на улице Оудемолстраат, недалеко от здания парламента. Оудемолстраат - это не только престижно и удобно. Это романтично. Как во всех городах, центр Гааги - это старые здания, тишина и уют, аромат истории и тени прошлого.
        Тени здесь даже слишком много. Это я обнаруживаю, войдя в свой номер. Улицы в старой части голландских городов состоят из сплошной полосы фасадов домов, как правило, без малейшего зазора. Кажется, что хозяева строил и дома стена кетене в лихорадочном стремлении сэкономить землю. На самом деле это не так. Между домами, хотя и небольшое, но пространство есть. Со стороны улицы это пространство, как правило, забрано фасадной стеной, и поэтому глубины кварталов - это романтичная путаница крошечных двориков, колодцев и проходов, куда попадают только хозяева и обслуживающий персонал, вроде уборщиков мусора. Вот в такой глухой проход между домами и выходит окно моего номера. Дергаю занавеску, и взгляд с размаху натыкается на кирпичную кладку в полутора метрах от моего носа. Кирпичи старые и запотевшие, с фиолетовым отливом. Из щелей торчат темные пучки жесткой травы.
        Небо, правда, увидеть можно. Если лечь на подоконник подбородком, прижаться к стеклу носом и до предела закатить глаза. Хорошо, что из глухого прохода между домами такую рожу никто не может увидеть. Тот, кто был в Петропавловской крепости в Петербурге, поймет. Залетали не ручаюсь, но общая атмосфера очень похожа.
        По своему характеру я одиночка. Люблю все делать один - работать, путешествовать, пить коньяк. И полагаться привык только на себя. Это у меня от моей бабки. Проведя всю жизнь в довольно большой, шумной и не всегда благополучной семье, она, когда ей уже было под восемьдесят, вдруг однажды сказала: «Кошка, которая ходит сама по себе - это обо мне».
        Одиночество одиночеством, но все хорошо в меру. С другой стороны, комната не так уж плоха. Обстановка без особой роскоши, однако все необходимое есть. Если бы еще не этот тюремный вид из окна…
        Не тот вид и не то настроение. А ведь какая могла быть командировка! Два месяца временной, но зато почти полной свободы. Каждодневные проблемы - рапорты начальству и квартплата, рассыпавшийся опорный подшипник в двигателе машины и протекшие потолки - все это осталось бы в Москве, и предстоящие недели сулили мне беззаботность, какая бывает только в детстве. Полный восторг. Это ощущение знакомо любому командированному. Мой знакомый контр-адмирал, преподаватель воен ной академии, рассказывал отом, как ведут себя во время учебы съехавшиеся со всей страны слушатели, командиры боевых кораблей. Однажды на перемене он застал в аудитории двух капитанов второго ранга, которые, ухватив друг друга за отвороты кителя, норовили стереть чужой спиной мел с доски.
        Да, кстати об окне. Я УЖЕ достаточно пришел в себя, чтобы вспомнить о своем ремесле. Не откладывая дело в долгий ящик, обследую этот запасной выход или вход, который теоретически может понадобиться в будущем. В большинстве старых домов в Голландии окна устроены на общий европейский манер, то есть примерно одна треть его сдвигается вниз или вверх. В моем окне открывается верхняя часть и, учитывая, что потолки здесь под четыре метра, открыть его можно только потянув за шнур. Однако это и хорошо, так как залезть ко мне в комнату с улицы без помощи лестницы практически невозможно. Хотя, с другой стороны, это только вопрос навыка. Кроме того, из такого окна и вылезти при необходимости будет затруднительно. Все это я отмечаю автоматически: хочется надеяться, что лазить в окна мне не придется.
        Надо сделать еще одно. Я неторопливо обхожу номер по периметру. Осматриваю один за другим светильники и лампы. Затем, достав несессер, вынимаю из него небольшую отвертку и терпеливо развинчиваю розетки. Все в порядке, ничего лишнего. Собственно, снимать информацию, или, проще говоря, подслушивать можно и десятками других способов. Скажем, путем установки микрофонов в стенах и перекрытиях, или даже считыванием вибрации оконных стекол. Но в данном случае это уж слишком сложно: я не заслуживаю таких усилий. Тем более что к такому окну и подобраться-то трудно.
        В дверь деликатно стучат. Спешно складываю свои мелкие инструменты и открываю дверь. В проеме стоит благообразная пожилая седая жен шина в накрахмаленном голубом халате, белом фартуке и наколке. Сложив руки под грудью, она приветливо улыбается.
        - Я старшая сестра-хозяйка этой гостиницы. Меня зовут Мария. Как вы устроились?
        - Спасибо, чудесно.
        Мария еще не исчезла, а в проеме возникает Азат, тощий и подвижный, с длинными вьющимися волосами, сверкающей улыбкой и надписью на ярко-желтой майке «Notdangerousunless provoked», то есть «Не опасен, если не провоцировать». Насколько я мог понять из короткого разговора во время перерыва в семинаре, Азат полагает, что двусмысленная надпись на груди дополнительно придает ему привлекательности в глазах женщин.
        Стукнув для приличия в косяк открытой двери, войдя без спроса в номер, оглядев мои вещи и довольно бесцеремонно плюхнувшись в кресло, Азат бодро спрашивает:
        - Ты как насчет женщин?
        Теоретически считается, что на краткие и ясно сформулированные вопросы отвечать легче всего. Но это далеко не так. И хотя это не совсем вежливо, я терпеливо отвечаю вопросом на вопрос:
        - Прости, что именно тебя интересует? Мой сексуальный опыт?
        Закинув голову, Азат заливается смехом. Отхохотав и похлопав ладонями по подлокотникам кресла, он говорит:
        - Да нет, это я просто так, начать разговор. Здесь много женщин, и не только в нашей группе. Некоторые очень ничего. Одна есть из Индии… Ну, неважно, сам увидишь. У института есть небольшие гостиницы и в других местах. Тебе сколько лет?
        Вот любопытный парень, и вопросы задает вразброс, как опытный следователь. Но у Азата это от сумбура в голове.
        - Азат, ты прости, я напрямик спрашиваю, но что тебе от меня надо? Я устал с дороги, у меня от твоих вопросов голова кружится. И сердцебиение начинается.
        Поняв, что его вот-вот выгонят, Азат мгновенно становится серьезным и торопливо излагает суть проблемы:
        - Понимаешь, у нас в стране юноши к девушки до женитьбы почти не общаются. Это потому что традиции…
        - Я в курсе ваших традиций, занимался Востоком, знаю. Дальше.
        Опустив глаза, Азат говорит:
        - Я стесняюсь один пригласить кого-нибудь. А так мы могли бы вдвоем позвать двух девушек. Ну, понимаешь? Только чтобы место было не очень дорогое, потому что…
        - Все понял. Непременно сходим. В следующий раз.
        Повеселев, Азат вскакивает:
        - А завтра можно?
        - Можно. Отчего нельзя? Можно и завтра. А пока иди к себе, ладно? Мне отдохнуть надо.
        Азат выкатывается, вместо него в номер протискивается Билли с мягким стуком вываливает на столик кучу банок с пивом.
        - Знакомишься понемногу с соседями? Азат чего от тебя хотел? С девушками знакомиться? Жаловался на традиции? Он ко всем с этим пристает. Гони его, не обращай внимания. А я вот взял упаковку пива. Еще поесть бы чего-нибудь. У меня уже рук не хватило.
        - Это не вопрос, подожди, я сбегаю за угол.
        Но Билл оказывается человеком вполне компанейским. Схватив две банки пива, он одну сует мне, другую открывает со словами:
        - Бери, пока не согрелось. Пошли вместе. Что мне одному в номере сидеть?
        Но ближайший магазинчик за углом уже закрыт. И мы, торопливо выхлебав на ходу по банке холодного пива, рысью несемся на параллельную улицу: там, как сообщила Мария, должно быть еще открыто. Тротуар крыт кое-где потрескавшимся асфальтом. Один из пунктов теста психолога, который мне пришлось пройти при поступлении на работу, сводился к вопросу, имею ли я привычку при ходьбе наступать на трещины в асфальте или переступать через них. Подобной наклонности я за собой не замечал и не знал, как отвечать. После недолгих размышлений написал «нет», и лишь позже узнал, что подобная привычка - одно из проявлений склонности к шизофрении.
        Назло психологам и всей «конторе» в целом на бегу козлом прыгаю через трещины, вызывая одобрительный смех Билла. Интересно, мои коллеги сейчас видят нас? Ау, где вы, сослуживцы?
        Ноу ярко освещенной витрины обувного магазина мне приходится резко остановиться. Справа, из щели между домами бесшумно появляются три фигуры и быстро обступают нас.

* * *
        Ближе всех, пакостно улыбаясь, стоит высокий тощий парень в футболке и с длинными немытыми волосами. Таких подонков я много перевидал в дни своей ранней молодости, проведенной в Замоскворечье. В правой руке у него тускло поблескивает кастет. Рядом переминается с ноги на ногу еще один тип с высоко подбритыми висками. Обе руки у него в карманах кожаной куртки с косой полой, которые у меня на родине молодежь называет косухами. В общем, эта пара просто просится на рекламу общества собаководов: «Лучшее средство от нежелательных встреч - верный друг-ротвейлер». Друга-ротвейлера у нас нет. А у меня так вообще друзей совсем не осталось.
        Однако больше всего тревожит третий участник их команды, который держится чуть сзади. Он, видимо, мулат. Курчавые черные волосы коротко подстрижены. Определить степень его физического развития трудно из-за свободной джинсовой куртки. Но крепкая шея и то, как он свободно и неподвижно стоит и отсутствующе смотрит мне в подбородок, заставляет опасаться прежде всего его.
        Странно, эти ребята с самого начала все свое внимание сосредоточили именно на мне. Отчего так? Кто сказал, что у Билла должно быть меньше денег? Даже я в этом не уверен. И вообще, у этих троих слишком сосредоточенные глаза для обычных уличных грабителей.
        Длинный ухмыляется еще шире:
        - Финансами не поможете?
        Улица абсолютно пуста, и ясно, что иного выхода, кроме как именно «помогать финансами» этой троице, у нас и быть не может. Билл что-то неодобрительно бормочет под нос, исподлобья глядя на молодых людей. Мой спутник явно не намерен уступать, и уж тем более делиться деньгами. Как бы он не наделал глупостей: бывший полицейский, ему такое - просто нож острый. Между тем, в подобных ситуациях, чтобы уцелеть, требуются гибкость дипломата, мастерство переговорщика, такт и понимание мотивов противоположной стороны. Пу и, конечно, изредка приходится идти на незначительные уступки, вплоть до некоторых финансовых потерь.
        В ответ Билл злобно бурчит:
        - Какие вам деньги? Идите отсюда.
        Так я и знал. У Билла настолько обострено чувство справедливости, что это может создавать угрозу окружающим. Попытку нас ограбить он никак не может счесть делом праведным, и вот-вот ринется в бой отстаивать свои взгляды. Я согласен с тем тезисом, что иногда добро должно быть с кулаками. Но если уж кулаки - так кулаки, а Билл в этом смысл сбое итак себе: он силен духом, но не телом.
        Стараясь предупредить неразумные действия Билла, суетливо роюсь в карманах. Ключи, платок, мелочь, снова платок… Черт, наблюдение на ночь наверняка сняли, и помочь-то некому. Улица совершенно пуста. Выполнили мою просьбу, леший их задери. Спят мужики, не знают, что нас вот-вот резать начнут.
        Наконец, в нагрудном кармане нахожу смятые десять гульденов. Неуверенно протягиваю их длинному и вижу, как у меня дрожит рука. Он презрительно сплевывает, стаскивает с руки кастет и лениво тянется к деньгам.
        На этот нехитрый трюк попадались люди поопытнее и покрепче этого типа. Сминая купюру, захватываю его кисть, и, выворачивая наружу, тяну по широкой дуге вниз и на себя. В нижней точке этого движения рука длинного хрустит и он молча валится на асфальт. Что поделать - если у тебя тонкие кости, не приставай к прохожим.
        С правонарушителем в кожанке получается еще проще. Подвывая от злости, он шагает через тело длинного и тянет руки из карманов. Но смотреть, что именно он таскает с собой по вечерним улицам, уже времени нет. Он не успевает поставить ногу на землю, когда я достаю его колено ребром ступни и пытаюсь добавить кулаком под левое ухо.
        Сделав едва заметное движение головой, он уходит от удара и в свою очередь ловит меня за руку. Кто занимался борьбой, поймет это ощущение человека, попавшего на хорошо проведенный бросок, - мир делает стремительный, захватывающий дух оборот, за этим следует тупой удар о тротуар, легкий звон в голове и вопрос: что это было и как меня так угораздило?
        Мне еще не удается полностью придти в себя, я только начинаю подниматься, когда владелец кожанки получает короткий удар в подбородок от Билла, и, оступившись, валится на асфальт. Вскакиваю тем временем на ноги и оказываюсь лицом к лицу с третьим членом этой компании.
        Я был прав, когда больше тревожился по поводу именно этого третьего. Даже не замечаю, как этот парень приходит в движение. Скользнув вперед, он делает легкий замах руками и мягко бьет меня ногой в голову. Успеваю отчетливо увидеть шнурки на его серых кроссовках, и все плывет у меня в глазах.
        После такого удара все чувства на время отмирают и мир становится пресным и скучным настолько, что хочется закрыть глаза и лечь. И я второй раз за этот вечер ложусь, вернее, падаю на асфальт.
        Крепыш перепрыгивает через лежащего напарника и делает шаг в мою сторону. В руке у него то ли кастет, то ли нож. Мир двоится, и я вижу только, как неприятно светится сталь. Билл, вцепившись в более высокого соперника, как английский бульдог, в стороне возится с парнем в кожаной куртке. Раздаются невнятные возгласы и кряхтенье.
        Крепыш делает еще шаг. Вот и все. Сейчас он меня прикончит. Бесславный и бессмысленный конец на загаженной собаками мостовой.
        Как мелодичен бывает звук автомобильного мотора, как радостно и нарядно светятся фары и мигают поворотники! Небольшой автомобиль выворачивает из-за угла и с приглушенным ревом подлетает к нам. Присев на передние колеса и коротко визгнув резиной, машина резко тормозит, двери распахиваются, выскакивают две темные фигуры. В полосе света, падающего из витрины, фигуры превращаются в Воропаева и Панченко, сотрудников нашего управления. Из-за руля выбирается еще один человек, издали похожий на Сибилева. Но как раз он-то двигается не слишком торопливо, полагая, видимо, что Воропаев и Панченко вполне способны управиться и без него.
        В рукопашном бою крепко сбитый, хотя и не очень поворотливый, Панченко еще может сойти за партнера, а вот худому и нескладному Воропаеву лучше бы остаться в машине. Хотя он создает численный перевес и уже тем может быть полезен.
        Не успеваю подняться с тротуара, как крепыш, который не смог быстро сориентироваться в изменившейся обстановке, получает два коротких и плотных удара в корпус. Основательный Панченко вообще не любит суеты, с которой сопряжены попытки попасть в голову противника, тем более что от его коротких в печень ничего не стоит потерять сознание. Утратив способность дышать, крепыш на мгновение замирает и начинает неуверенно перебирать ногами на месте. И в это время происходит самое скверное: очнувшийся бандит в косухе наконец сбивает с ног Билла, мгновенно разворачивается и достает пистолет. Прежде чем кто-либо успевает среагировать, он поднимает оружие. Крепыш сдавленно выкрикивает что-то, по слишком поздно: раздается выстрел, и Воропаев, дернувшись, садится на асфальт. Все замирают - не успевший подняться на ноги Билл, пригнувшийся от неожиданности Панченко, стоящий за его спиной Сибилев - в ожидании новых выстрелов. Сейчас он нас всех перестреляет. Я испытываю нечто похожее на неуместное злорадство: Сибилев может схлопотать пулю.
        Крепыш снова хрипит что-то, и бандит в кожаной куртке делает неожиданное. Не выпуская пистолета и не сводя с нас глаз, он вместе с крепышом помогает встать длинному, и они втроем исчезают в ближайшем переулке.
        Мы с Панченко и Сибилевым бросаемся к Воропаеву. Билл в стороне медленно поднимается с тротуара. Воропаев коротко стонет, пытаясь завести руку за спину. Вторая рука у него беспомощно висит вдоль тела. Хочу перевернуть его, но Панченко зло отталкивает меня:
        - Иди отсюда. Из-за тебя, козла, влетели.
        Оторопев, пытаюсь возразить:
        - При чем тут я? Ты же видел…
        - Да или ты!
        Подхватив Воропаева, Панченко и Сибилев подтаскивают его к машине и укладывают на заднее сиденье. Не обращая на нас с Биллом внимания, Сибилев быстро садится за руль, и машина мгновенно скрывается за углом. Остается только легкий запах бензина и паленой от резкого старта резины да небольшое пятно крови на асфальте на том месте, где лежал Воропаев.

* * *
        - Магазин уже, наверное, закрылся.
        Не отойдя еще от драки и неожиданной стычки с Панченко, я даже не сразу понимаю слов Билла.
        - Какой магазин, ты что, рехнулся?
        Билл невозмутимо возражает, осторожно трогая ссадину на лбу:
        - Я не рехнулся. Мы с тобой шли в магазин. Что ж нам теперь, возвращаться?
        Тоже правильно. Возвращаться с пустыми руками нет никакой причины. И кроме того, от всего произошедшего за последние дни хочется, как следует напиться. Интересно, что у меня с лицом? Крови вроде бы нет, только саднят правая бровь и щека.
        - Билл, ну-ка повернись. Нет, в ту сторону, к витрине.
        У Билла будет синяк под левым глазом, а ссадина на лбу уже начала подсыхать.
        Мы успеваем добежать до магазинчика на соседней с гостиницей улице, когда хозяин уже готов опустить металлические ставни. Поворачиваясь к хозяину не побитыми сторонами своих физиономий, берем бутылку бурбона «Четыре розы», колбасу разных сортов в вакуумной упаковке, какие-то непонятные маринованные овощи в банке и возвращаемся в гостиницу.
        В коридоре мы не успеваем увернуться от Лиз, которая, на нашу голову, идет на второй этаж смотреть телевизор. Заметив нас, Лиз мгновенно останавливается посреди коридора и, уперев руки в бока, принимается нас разглядывать. Когда мы, опустив глаза, пытаемся протиснуться мимо нее, она растопыривает руки, перегораживая коридор, и начинает комментировать наши побои:
        - Ну и вид! Вы похожи на бродяг. Вечерами надо сидеть дома, а не болтаться по улицам. Это главная заповедь новичка.
        Билл хладнокровно отстраняет ее руки, пытаясь освободить проход:
        - А ну тебя с твоей заповедью! Это мы упали.
        - Оба сразу? Вы как сиамские близнецы - падаете только вместе? Ах нет, я поняла, в чем дело.
        Мы уже почти обошли Лиз, повернувшись к ней на ходу лицом, Билл молитвенно складывает перед собой руки:
        - Лиз, отстань. Пожалуйста, говори тише. Сейчас соседи выйдут.
        Но Лиз не так просто заставить молчать. Она, вытаращив глаза, поднимает палец и верещит на весь этаж:
        - Я поняла! Но, парни, магазинное воровство требует навыка. Иначе риск превышает все разумные пределы. Хозяева здешних маленьких магазинчиков, как правило, плотные и агрессивные субъекты. Поймав вора, они…
        - Ты удивительно, просто потрясающе остроумна. Алекс, пойдем, ну ее. В номере Билла мы открываем бутылку бурбона и успокаиваем нервы, на некоторое время забыв о закуске. Опьянение быстро подступает легкой подвижной дымкой. Однако избавиться от тревожных мыслей не удается. Нападение показало, что инициатива по-прежнему не у, меня. Еще одна попытка, и они меня достанут.
        Плеснув нам обоим в стаканы, Билл спокойно интересуется:
        - Кто эти двое ребят, которые помогли нам? И еще один был. Они тебя знают.
        Лучше бы он спросил о чем-нибудь еще. Остается только неохотно ответить:
        - Знакомые, поэтому и знают.
        - Вовремя они появились. А за что этот здоровый парень тебя обругал?
        - Настроение у него было плохое. Он, когда дерется, все время ругается.
        На некоторое время Билл замолкает, слегка обидевшись на раздраженный тон. Потом, влив в себя еще немного бурбона и довольно быстро пережив обиду, он добродушно сообщает своим хрипловатым от сигарет голосом:
        - Ты похож на благополучного человека, у которого возникли проблемы. Не хочешь рассказать?
        И несколько неожиданно для самого себя я действительно вываливаю свои проблемы человеку, которого знаю меньше суток. Помимо прочего, посвящать других в свои проблемы противоречит всем правилам и привычкам. Но что делать, мне нужен помощник. А главное, нужен человек, который мне поверит. Оказывается, человек очень быстро устает от недоверия. Устает до отчаяния и тоски.
        Я только умалчиваю о настоящем месте своей работы, выдав себя за сотрудника ФСБ. Впрочем, Билла обмануть не удается. Прищурив и без того маленький карий глаз, он наставляет на меня смуглый кривоватый палец:
        - Врешь, в службах безопасности работают другие люди. Я видел, знаю. Там они, как бульдоги, у них в глазах такой, знаешь, охотничий азарт. А ты, скорее всего, из разведки. Этакий образованный любитель многоходовых комбинаций и хитроумных трюков. Потому у тебя и психика хрупкая: один раз схлопотал от своих же по морде и затосковал. Но это, впрочем, неважно. Давай лучше подумаем, что означает этот сегодняшний мордобой. Для простоты будем исходить из того, что нападение непосредственно связано с твоими проблемами.
        Уязвленный скорым разоблачением, я возражаю:
        - Я бы не был в этом так уверен. Меня больше всего интересует, кто эти трое? Возможно, что он и профессиональные убийцы? Возможно. Конечно, внешне непохожи, но это ни о чем не говорит, да и глаза у них слишком сосредоточенные для бандитов. Смущает другое - средний уровень подготовки в рукопашном бою позволяет выстоять против одного человека, независимо от его квалификации. От двоих я могу более или менее успешно отбиться. А трое профессионалов прикончили бы меня безо всякого шума в несколько секунд. Для этого не надо было требовать денег. Чего они ждали?
        Билл медленно вливает в себя очередную порцию бурбона и задумчиво говорит:
        - Скорее всего, у них такой цели и не было. Кроме того, не забывай: у того парня в куртке был пистолет. Он мог перестрелять нас в любой момент - и с самого начала и позже. Но он не сделал этого. Тогда чего они могли добиваться? Избить и запугать? Глупо и ненужно. Устроить еще одну провокацию? Это похоже на правду, хотя можно только догадываться, в чем она заключалась бы. Самое простое - вколоть тебе наркотик и сунуть в карман, скажем, какие-нибудь подозрительные бумаги и пачку денег. Или пакет того же наркотика. Банально, но действенно. Тогда голландская полиция взяла бы тебя в оборот, и информация о случившемся рано или поздно попала бы в ваше посольство. Тогда бы ты уж точно ничего не смог доказать. Кто поверит, что три уличных хулигана вместо того, чтобы обобрать тебя, еще что-то подкладывали?
        - Возможен еще один вариант. Второй раз подсылать убийцу с пистолетом слишком тривиально. Может, они хотели инсценировать убийство в драке?
        Мы оба задумываемся над возможными вариантами. Спиртное согрел о душу, отпустило нервы и даже думать о неприятностях стало как-то легче. Кажется, что они происходят не с тобой. Сигаретный дым плавает над нашими головами и тонкой плоской струей выбирается в приоткрытое окно над подоконником.
        За окном мокнет под мелким дождем небольшой внутренний садик. Он с трех сторон огорожен глухими стенами дома, с четвертой на него выходят окно номера Билла и застекленная дверь из коридора первого этажа. Солнце сюда заглядывает всего на несколько часов в день, скупо освещая стриженые кусты с крошечными жесткими листьями, небольшой газон и дорожку, посыпанную мелкой кирпичной крошкой. Клену - единственному в садике дереву - пришлось вытянуться до уровня второго этажа, и его тонкий ствол привык гнуться от ветра, который треплет почти невидимую снизу крону. Серая кора клена постепенно намокает от моросящего дождя, который тонкими струйками стекает вниз.
        Наблюдая за тем, как я наливаю ему и себе бурбон, Билл вздыхает:
        - Наверное, ты прав. Это больше всего похоже на правду. Молодец.
        - Спасибо.
        - Поровну разлил. В общем, я бы сформулировал свое отношение к делу следующим образом. Ты только не обижайся. Самое разумное для тебя - это наплевать на самолюбие, уехать в Москву Иуволиться с работы.
        Я открываю рот, чтобы возразить, но Билл высокомерным жестом останавливает меня:
        - Тебе сколько лет? Тридцать? Чуть больше? Хорошо, все равно меньше сорока. А мне почти пятьдесят. Я лучше знаю жизнь. Судя по последним событиям, тебе предстоит такая схватка, каких ты еще не видел и к которой ты элементарно морально не готов. Поверь мне, это не для тебя.
        Глядя, как я протестующе мотаю головой, Билл замогильным голосом заключает, разливая по стаканам остатки спиртного:
        - Поверь мне, если не последуешь моему совету, тебе очень скоро свернут шею. Я видел таких упрямых много раз.
        Бурбон делает любого человека более мужественным и решительным, чем он есть на самом деле, и предостережения Билла вызывают у меня только снисходительную и отчасти высокомерную усмешку. Отставив на подоконник пустую бутылку, Билл спокойно говорит:
        - Ну что ты ухмыляешься? Хорошо, если ты умнее меня, тебе и карты в руки. Скажи мне только вот что: ты понял, что сказал этот крепкий парень, с которым вы дрались? Я имею в виду, перед тем, как они убежали?
        - Нет, я голландского почти не знаю, еле-еле разбираю. А что? Слушай, сейчас уже наверное поздно, мы больше выпить нигде не достанем? У Азата ничего не может быть в номере? А Лиз пьет?
        Билл задумчиво смотрит на меня и медленно произносит:
        - Подожди ты со своей выпивкой. Тот парень крикнул: «Не стреляй. Он здесь». Как ты думаешь, что это значит? По-моему, он имел в виду кого-то из приехавших на машине. Мне кажется, один из твоих коллег работает против тебя.

* * *
        Словами не сказать, как мне плохо. Голова кружится, тошнота набегает отвратительными приливами и руки мелко дрожат. Как глуп человек, как он может не понимать, что излишества действительно губительны для организма. Говорят, водка с пивом плохо. Так вот, опыт показал, что бурбон - не решение проблемы.
        Какая же это мерзость, пиво с бурбоном. Пол качается. Чем мы вчера закусывали? А чего мне сейчас не хочется? Если подумать, то ничего не хочется. Но больше всего этой гадости - копченой колбасы и маринованных овощей. Не считая, конечно, бурбона и пива.
        Драка на улице. Погано, все просто погано. Надо узнать, что там с Воропаевым. И еще плохо, что я не знаю, как быть дальше. Я отшил этого типа в аэропорту. Как он представился, Эрнесто? Отшил и тем самым порвал контакт с противником. Они меня видят, а я их - нет. Это и есть самое скверное. Постоянное ожидание удара, вот что теперь будет.
        И еще одно. То, что сказал Билл и что является самым скверным. Если он прав, то один из группы - имен но тот, кто пытается меня подставить. Если Билл не ослышался, если он прав, то это конец. Ничего хуже придумать нельзя. Бороться бесполезно.
        Кто из них? Сибилев? Панченко? Воропаев? Больше там никого не было. Как узнать? Мама моя, как же все скверно складывается.
        Может, я действительно в чем-то виноват? Почему я решил, что я чист перед собой и «конторой»? Я мог проболтаться о чем-то, сам того не зная. Или случайно совершил какой-то проступок, который имел кошмарные последствия. И мне ничего не скажут, пока не узнают всех деталей. Я сейчас играю в незаслуженно обиженного, а по мне не то что тюрьма, по мне «вышка» плачет? Может, действительно застрелиться? Тогда ни кто и плохого слова не скажет, никто ничего знать не будет. А то потом поздно будет. Привезут в Москву, снимут шнурки, пояс. Камера, допросы. Застрелиться, отвязаться ото всех раз и навсегда. Какая глупость, у меня и оружия-то нет. Не топиться же на самом деле. Черт, до чего я докатился, начал с ума сходить.
        Кофе, вот что мне нужно. Чашка хорошего крепкого кофе. Черного, и сахара побольше. Дошаркав до кухни, насыпаю в турку молотый кофе и сахар, наливаю холодной воды и ставлю на плиту. По хорошему, кофе нужно молоть самому в ручной мельнице, тогда ты получаешь настоящий густой и пряный аромат. Но где я возьму сейчас мельницу? А где взять силы ее крутить? Не это сейчас важно, сейчас проблема в другом. Приготовление кофе - процесс, который требует сосредоточенности и предельной концентрации внимания. Вот пошли пузырьки, вот они начали пробивать коричневую корку всплывшего кофе на поверхности воды, вот еще через мгновение плотная пена начала подниматься, сначала медленно, потом все быстрее. Сейчас, сейчас, еще несколько секунд. Еще чуть-чуть… Опоздал! Трясущиеся руки подводят в самый неподходящий момент - предательски быстро вспузырившись, кофе шипящей густой струей убегает на плиту, оставив отвратительный запах горелого кофейного зерна. Убежавший кофе - это не кофе, а помои. Его пить нельзя даже с похмелья.
        - Алекс, что ты делаешь?
        Азат любознательно сует голову в дверной проем. Потянув носом, он все понимает, но все равно остается топтаться у порога.
        - Иди отсюда. Твоих вопросов только не хватало.
        Обругав кофе, турку, плиту и самого себя, выливаю остатки кофе в раковину и повторяю процедуру с самого начала, на этот раз более успешно.
        Стараясь не расплескать кофе, так же медленно возвращаюсь к себе. Ах ты, леший, надо было сварить и на долю Билла. Ему тоже нужен будет кофе. Если он еще жив. Ну нет, на кухню я больше не пойду. Этот кофе я варил сам, и он мой. Если Билл захочет, сам себе сварит. Подношу чашку к губам. По черной зеркальной поверхности разбегаются легкие круги. Это рука трясется.
        Ух ты, чуть чашку не уронил! Беспардонно резкий стук в дверь болезненными волнами расходится в голове. Кто же это так лупит в дверь? Неужели нельзя стучать деликатно, негромко? Лиз засовывает в комнату увешанную мелко-плетеными косичками голову и принимается безбожно громко трещать:
        - Алекс, тебя… Ой, мамочки, на кого же ты похож! Тебя к телефону. Это тут, за углом под лестницей. Сегодня воскресенье, я иду в церковь. Ты пойдешь со мной? Я заходила к Биллу, он молча лежит, не отвечает.
        - И не ответит. В какую церковь?
        Лиз делает круглые глаза:
        - Как, в какую? В католическую, естественно. Я каждое воскресенье…
        - Не пойду, я православный.
        Лиз исчезает, уважительно кивнув и бестактно грохнув дверью. Подождав, пока эхо от удара мучительно замрет где-то в районе позвоночного столба, плетусь к телефону.
        Из-под лестницы, где повешены два телефона, доносится бубнящий голос. Азат, суетливо переступая ногами в сандалиях, неумело пытается развлечь собеседника. Или собеседницу, что более вероятно. Время от времени он напрягается, выдает короткие и бессодержательные фразы, вроде «ну, а ты что?», слушает ответ, заливается визгливым смехом и снова принимается слушать. Вряд ли его собеседница сможет это долго выносить.
        Вот, пожалуйста. Азат озадаченно замирает, прислушивается и осторожно вешает трубку. Оставив на минуту свои дела, влезаю в чужие. Кто бы мне ни звонил, он может подождать. Все равно ничего радостного от собеседника ждать не приходится.
        - Ну и как? Тебя можно поздравить? Вечером встречаетесь у нее? Или сюда приведешь?
        Азат сокрушенно качает головой.
        - Нет, отказалась. Даже не попрощалась. Повесила трубку.
        - Не может быть. Отказать такому мужчине? Ты ее, наверное, не так понял.
        С утра пораньше ирония с трудом добирается до сознания собеседника. Может быть, это я невнятно изъясняюсь. Подумав, Азат отрицательно мотает головой:
        - Нет, я ее наверняка правильно понял. Она сказала, что я занудный осел.
        - Да, скорее всего ты прав, тут у тебя шансов практически нет. На будущее совет: только идиот может так завлекать женщин. Их надо смешить, а не заставлять слушать собственный смех. Кстати, не в обиду тебе будь сказано, довольно противный.
        Обиженно фыркнув, Азат удаляется к себе в комнату. Да, меня ведь к телефону звали. Вон и трубка болтается. Беру трубку другого телефона и слышу голос, от которого похмелье испаряется, чтобы через мгновение вернуться еще более удушливой волной. Отвергнутый в аэропорту Эрнесто дел овито спрашивает:
        - Долго приходится ждать. Как у вас дела? Надо встретиться. И не стоит опять прикидываться, что вы не понимаете, чего от вас хотят. В ваших интересах придти на эту встречу.
        Несмотря на крайне болезненное состояние, мне нужно не более нескольких секунд, чтобы принять решение. Противник сам предоставляет шанс, на который нельзя было и надеяться.
        - Ну хорошо, что вы предлагаете?
        - Встречаемся через час в кафе в пассаже.
        - Через два часа. Я только что встал и мне надо привести себя Впорядок.
        На самом деле мне надо привести в порядок прежде всего свои мысли и, кроме того, кое-что сделать в городе. Но Эрнесто жестко повторяет:
        - Через час.
        Выслушав гудки отбоя, я торопливо возвращаюсь в номер. Наскоро допиваю чашку уже безнадежно остывшего кофе и, поминутно охая от головной боли, плетусь к Биллу. Смотреть на его сизое опухшее лицо еще противней, чем вспоминать нашу вчерашнюю попойку. Вытянувшись на кровати, Билл смотрит в потолок налитыми кровью глазами и хрипло дышит. В ответ на мое приветствие он с протяжным стоном отворачивается к стене и затихает, по-моему, даже перестает дышать.
        Осторожно подсев к кровати своего приятеля, пытаюсь его расшевелить.
        - Билл, мне звонили те люди, которые за мной охотятся. Вызывают на встречу. Слышишь? Старик, мне и самому плохо. Но я не могу выходить на улицу, они наверняка следят за гостиницей. А без техники мне идти на эту встречу никак нельзя. Билл, поднимайся сейчас же, не то я заору на всю комнату, и у тебя лопнет голова.
        Понукаемый мною, Билл, кряхтя и то и дело останавливаясь, собирается и уходит. Тем временем я достаю мобильный телефон и набираю номер. Длинные гудки мне ответом. Черт возьми, у меня есть только номер телефона Воропаева, который сейчас неизвестно где - толи в больнице, то ли уже в Москве. Звонить в резидентуру? Пока они разберутся, что к чему, примут решение, время уйдет. Ладно, все равно наружное наблюдение должно меня вести. А если и нет, сам справлюсь. Сегодня убивать не будут, предчувствие у меня такое. С другой стороны, с похмелья вообще предчувствий не бывает.
        Снова достаю мобильный телефон и на всякий случай еще раз набираю номер Воропаева. После нескольких гудков неожиданно раздается его слабый и недовольный голос:
        - Алло.
        - Олег? Как у тебя дела?
        - Что ты хотел?
        Свинская манера отвечать вопросом на вопрос. Вместе стем, это хороший знак. Стеречься нужно будет, когда коллеги заговорят медоточивыми голосами, когда они, получив окончательные и неоспоримые доказательства, станут подкрадываться для последнего броска. Пока рычат и ругаются, они не опасны. Будь я менее деликатен, вспомнил бы английскую пословицу о том, что лающая собака не кусается.
        - Что я хотел? Я хотел бы видеть ваши открытые лица и слышать дружеские голоса. Ты не представляешь, как трудно на чужбине…
        Кашлянув, Воропаев, невежливо перебивает:
        - Ты что, просишь о встрече?
        - Именно так. Передай своему начальнику, что именно его я буду особенно рад видеть.
        - Хорошо.
        Торопясь, чтобы он не повесил трубку, добавляю то, ради чего, собственно, и звонил:
        - Но встретимся во второй половине дня. Сейчас меня вызывают на встречу те, кто хотят меня подставить, понимаешь?
        - Да.
        - Я запишу разговор, вам станет понятно, что к чему. Надеюсь, после этого вы от меня отвяжетесь.
        Не удержавшись, добавляю:
        - Если сможете, обеспечьте прикрытие. Черт его знает, что они удумают. Ладно?
        После короткой паузы перед тем как, выключить телефон, Воропаев сухо говорит:
        - Понял тебя. Все передам.
        Выслушав гудки отбоя и выключив телефон, принимаюсь ждать Билла. Итак, я начал проверять своих коллег. Если «чужой» в группе - Воропаев, он непременно предупредит Эрнесто о том, что разговор будет записан. И тогда тот либо не придет на встречу, которая утратит для него смысл, либо отберет записывающее устройство. Может, еще сразу после разговора забрать пленку? В общем, он непременно должен так или иначе выдать себя. Себя и Воропаева.
        Через сорок минут едва плетущийся Билл приносит купленный в ближайшем магазине бытовой электроники диктофон «Сони» размером с полтора спичечных коробка, батарейки и микрофон на тонком шнуре. Бросив все это добро на стол, он тут же падает на кровать.
        Некоторое время он переводит дыхание. Затем, постанывая, морщась и чертыхаясь, Билл советом принимает участие в моих сборах.
        - Ох, как же мне нехорошо. Во рту, как бы это сказать… Подожди, надень рубашку с коротким рукавом, по возможности из тонкой, но плотной ткани. Сейчас бы холодной минеральной воды. Как я забыл зайти за водой в магазин?
        - Надо бы пиджак надеть.
        - Никаких пиджаков. Это создаст впечатление открытости, отсутствия подвоха. Хотя холодная газированная вода поутру так в голову ударит… Микрофон приклеим пластырем на грудь или живот. Черт бы побрал твой бурбон. Во время записи постарайся не двигаться, иначе ткань будет шуршать о микрофон. Нет, меня сейчас стошнит, я лучше лягу.
        Пристраивая микрофон, пытаюсь вяло огрызаться:
        - Кого ты учишь? Тебя просили только технику купить. Я сам могу тебе порассказать о системах подслушивания и записи такое…
        Но следующий совет Билла оказывается дельным. Пока я молча занимаюсь техникой, он бормочет в пространство:
        - Возьми непрозрачный пластиковый пакет и положи в него книгу или какую-нибудь еще ерунду, это отвлечет внимание. Твой собеседник, если у него в голове хотя бы что-нибудь есть, первым делом обязательно проверит пакет на предмет записывающих устройств. На том, скорее всего, и успокоится, не станет ощупывать тебя на людях, побоится злить перед важным разговором. У тебя пива пет? Сходи к Лиз, спроси, может, у нее есть.
        - Отстань.
        - Ну, пожалуйста, спроси ее. А вообще говоря, тебе следовало бы послушаться моего совета» забыть об этой истории. Ты же вместо этого… Впрочем, делай как знаешь, у меня нет сил с тобой спорить. Может быть, тебя убьют, я лишусь собутыльника и брошу пить. А теперь проваливай, Христа ради, не то я помру без покаяния.
        Что касается подозрительности моих противников, то Билл оказывается прав. Я прихожу в кафе раньше Эрнесто, который появляется минут через десять. Где он был это время? Проверял, есть ли наблюдение? Интересно, обнаружил или нет? Наблюдение наверняка есть, должно быть.
        Н а этот раз я не ломаю комедию, но приветствую Эрнесто как своего старого доброго приятеля, тем более что теперь мы и действительно знакомы. Рук друг другу мы, правда, не подаем, зато обмениваемся дружескими кивками. Прежде чем сесть, Эрнесто ставит на стул небольшой кожаный портфель, нагибается и берет пакет, стоящий у ножки столика. Небрежно пролистав книгу, он сует ее обратно, внимательно оглядывает меня. На мгновение кажется, что он станет охлопывать меня в поисках микрофона. Но вместо этого, не садясь за стол, он неожиданно предлагает:
        - Поедем в другое место? Здесь слишком людно.
        - Но мы договорились…
        Эрнесто спокойно парирует:
        - Мы договорились здесь только встретиться, но не беседовать. Вставайте.
        Что с ним, драться? Послушно встаю, и мы идем к новому темно-серому «БМВ», который ждет нас неподалеку от пассажа. Беспомощно оглянувшись, пытаюсь найти взглядом машину наблюдения. По улице едут, стоят на светофоре и разворачиваются автобус, два небольших грузовика, такси, три разноцветных малолитражки - это все транспортные средства, попавшие в поле зрения. Если наблюдение и есть, то заметить его невозможно.
        Усадив меня на переднее сиденье, Эрнесто аккуратно смотрит назад, неторопливо отъезжает от тротуара, затем резко дает газ, пролетает метров пятьдесят и сворачивает в переулок. Один повороте визгом покрышек по мостовой, другой. Судя по всему, мы движемся в сторону вокзала. С моего места в боковое зеркало не видно, что происходит сзади, и непонятно, идет ли за нами машина наружки. Крутить же головой не с руки, слишком смешно и глупо это будет выглядеть. И, главное, бесполезно.
        Квартал дешевых одноэтажных домов. Первые этажи забраны запыленными жалюзи, граффити на стенах, на асфальтовых потрескавшихся тротуарах редкие прохожие. Эрнесто ведет машину совершенно спокойно и уверению, я даже не заметил, чтобы он особенно часто смотрел в зеркало заднего вида.
        Неожиданно Эрнесто резко утапливает педаль газа. Едва не ободрав борт, мы впритирку проносимся мимо небольшого грузовичка, который выезжает из переулка справа. Темнокожий водитель грузовика в ярко-красной бейсболке на нас даже глазом не ведет, он, пригнувшись к рулю, смотрит налево, его больше интересует тот, кто едет за нами. Все-таки оглядываюсь и вижу, как грузовик выезжает па пересечение улиц и тут же резко тормозит, перекрывая проезжую часть. Почти одновременно с этим наследующем перекрестке мы сворачиваем налево и почти сразу направо.
        Все, если нас и сопровождали, то теперь хвост сброшен. Мы одни, и надежда на то, что коллеги будут невидимыми участниками разговора с Эрнесто, исчезла. Хуже того, они будут уверены, что все это сделано намеренно, по предварительному сговору со мной.
        Первый раунд этой встречи безнадежно проигран.

* * *
        Панченко и Воропаев сидели в машине, упершись радиатором в легкий переносной щит с надписью: «Дорожные работы». Рабочие, которых визг резины и рев двигателя заставил на мгновение замереть на месте, вновь начали двигаться. Один принялся деревянной киянкой вбивать темно-серый каменный брус в песчаную подушку, другой стал выкладывать в аккуратные кучки брусчатку из бортового грузовичка. Третий, опершись на лопату и глядя на Панченко, выразительно постучал себе по каске и осуждающе покачал головой.
        Сделав вид, что последнее его совершенно не касается, Панченко закинул руку за спинку пассажирского сиденья и, глядя в заднее стекло, начал сдавать обратно к перекрестку, который они только что пролетели на предельной скорости. Там он с проворотом колес и заносом развернулся и притормозил у бровки. Не выключая двигателя, он уставился перед собой.
        Воропаев, сдерживая бешенство, молча следил за его манипуляциями. Кактолько машина застыла, он раскрыл рот и заорал:
        - Я же тебе, идиоту, говорил, что надо было объезжать по другой улице! Если ты ведешь наблюдение, ты должен изучать город, обнюхивать каждую улицу, каждый переулок! Какого черта ты сюда поперся?! Ты что, специально? Я ведь предупреждал! Где мы теперь их искать будем? Ты все делаешь медленно: и машину водишь, и соображаешь!
        Дождавшись, пока напарник успокоится, Панченко сделал движение, чтобы включить передачу. Воропаев жестом остановил его и достал мобильный телефон.
        - Да подожди ты, Игорь. Нам теперь торопиться некуда. Надо Сибилеву доложить. Ох, что сейчас будет! Алло, это мы. Да. Нет, они ушли. Так и ушли. Как можно одной машиной вести… Ладно, хорошо. Мы еще проедем по центру, может, найдем их по машине. До связи.
        Выключивтелефон, Воропаев вздохнул. Потом локтем толкнул еще не пришедшего в себя Панченко:
        - Ну, что затих? Гляди веселей. Нам обделываться не впервой. Поехали, будем имитировать деятельность. Воплей сегодня вечером будет - лучше не думать. Сибилев орет как резаный. Пока мы приедем, он уже успокоится.
        Поморщившись, Панченко медленно двинул машину по узкой улице. Вытащив из кармана куртки пачку сигарет, он закурил и задумчиво спросил:
        - Что думаешь обо всем этом? Я имею в виду все это дело.
        Воропаев пожал плечами. После долгой паузы нехотя ответил:
        - Ничего не думаю. Мало материала. Все, что у нас есть, это какая-то невероятная каша, одно противоречит другому. Буквально все. Ничего не удается сложить вместе. Соловьев звонит предупредить, что у него встреча с тем и людьми. Это хорошо, это работает на Соловьева, никто не спорит, все довольны, даже Сибилев. Отлично, мы несемся зафиксировать эту встречу. А они отрываются от нас. Бред какой-то! Поэтому я не знаю, что думать.
        Панченко, внимательно глядя на проезжавшие перед ними перекресток машины, кивнул:
        - Точно. Поэтому у меня постоянное ощущение, что мы движемся не в ту сторону. Не похоже все это на Соловьева. Знаю, что это нерационально, что нужны факты, а не эмоции, но чувствую - здесь что-то не то.
        Воропаев хмыкнул:
        - Он «чувствует». Останови ты машину! Что без всякого толка кататься! Меня скоро укачает.
        Машина остановилась у большого сквера. Из-за высокой решетки с пиками через дорогу бронзовый военный сурово смотрел с лошади на машину российской разведки. Воропаев и Панченко равнодушно отвернулись рт него.
        В сквере трое детей лет пяти-шести кидали друг другу огромный красно-зеленый мяч. Их. бабушки умиротворенно сидели на скамейке, изредка обмениваясь фразами. Каждая фраза была, видимо, исполнена неопровержимых истин, потому что обязательно сопровождалась неторопливыми одобрительными кивками. От особенно удачного броска мяч высоко выпрыгнул и в два скачка оказался на тротуаре. Также мгновенно одна издевочек в джинсовом комбинезоне рванулась за ним и вылетела к дороге. Дернувшись, Панченко и Воропаев сделали одновременно движение, чтобы выскочить из машины. Их опередила высокая девушка с сильной фигурой спортсменки, переходившая дорогу. Перехватив одной рукой ребенка поперек туловища, другой она подняла мяч и запустила в сквер. Отпустив девочку, небольно шлепнула ее и крикнула что-то старушкам. Подумав, одна из бабок ответила. Завязалась короткая перепалка. Девушка коротко взмахивала руками, старушки дружно отругивались.
        Навстречу машине, покачиваясь, брел заросший тип в невероятно грязном джинсовом костюме. Проходя мимо урн, он на мгновение приостанавливался, искоса оглядывал содержимое и разочарованно тащился дальше. Поравнявшись с автомобилем, он остановился. Почти коснувшись обтерханными джинсами высунутый в раскрытое окно пиджачный рукав Воропаева, раскрыл рот. Напоровшись на недружелюбные взгляды, бродяга отказался от своих планов, миролюбиво развел руками и продолжил свой путь.
        Воропаев проводил его взглядом, почесал нос и произнес:
        - Вот, видел наркомана? Знаешь, о чем я подумал? Все на что-то подсаживаются. Наркотики - это самое простое, самое бездарное, но и самое откровенное. Есть масса вещей покруче, которые люди научились скрывать. Кому-то нужны деньги, кто-то не может жить, если не будет перед тол пой кривляться, изображать черт знает что. Можно даже от своих несчастий тащиться, или от того, что всю жизнь потратить на спасение редких видов тараканов в тропической Африке. Каждый сам выбирает себе путь.
        - Это банально.
        - Да? Но в итоге-то получается, что каждый старается для себя.
        - А это цинично.
        - Нет, это правда. И мы с тобой, дорогой, мой, ничем не лучше других. Нет, не лучше. Давай называть вещи своими именами. Мы в экстазе от своей исключительности, даже оттого, что служим практически за спасибо. И все время ждем, что другие это должны понять и оценить. Но нас ведь никто не заставлял. Поэтому и обижаться нечего, когда тебе вместо «спасибо»… Главная ошибка Соловьева как раз в том, что он ждал одного, а получил другое и теперь не может придти в себя.

* * *
        Минут через пять мы оказываемся в совершенно незнакомом районе на южной окраине Гааги. Остановившись, Эрнесто любезным жестом приглашает выйти и ведет меня в небольшое открытое кафе. Пока он окидывает взглядом небольшую террасу перед входом, я иду к столику у самого окна. Едва мы успеваем сесть, как тут же подскакивает черноволосый официант, вытирает стол и в ожидании склоняется над нами. Эрнестос изысканной любезностью поворачивается в мою сторону:
        - Что будем пить? Предлагаю пиво.
        Идея ничем не хуже других, и я молча пожимаю плечами. Получив согласие, Эрнесто делает заказ. Пока он общается с официантом, лихорадочно пытаюсь просчитать его планы. Портфель он поставил на пол рядом со своим креслом. Странно, я был уверен, что в портфеле диктофон. Значит, записывающее устройство не в нем, на таком расстоянии хорошего звука не будет. А им нужен хороший, очень хороший звук. Тогда где оно, записывающее устройство или микрофон? Место должно быть оборудовано. Стол? Нет, когда я к нему пошел, Эрнесто даже не повел бровью, он его вполне устраивал. С таким же успехом я мог сесть за любой другой стол или на пол. Тогда где? Может, они станут фотографировать? Нет, ерунда, кому нужны фотографии! Они буду писать разговор. На чем?
        Отпустив официанта, Эрнесто лучезарно улыбается и приступает к делу.
        - Не будем морочить друг другу голову предисловиями: ваш спектакль в аэропорту никого не обманул. Скорее, наоборот, вы себя раскрыли и продемонстрировали свою осведомленность о наших планах. Кстати, не обольщайтесь: ваши коллеги в аэропорту тоже могли заключить, что вы разыграли спектакль именно пото-му, что заметили их. Но не это важно. Не буду скрывать, у нас действительно были некоторые намерения на ваш счет. Теперь же игра пойдет в открытую.
        На чем они пишут наш разговор? Черт возьми, на чем?! Чтобы не выглядеть тугодумом, тороплюсь согласиться с собеседником:
        - Куда как в открытую! Сначала попытались меня угрохать в такси, потом наслали троих идиотов с ножами и кастетами.
        Эрнесто пытается игнорировать это замечание об идиотах, но по его лицу пробегает недовольная гримаса. Похоже, он считает то ночное нападение своим личным проколом. Возможно даже, что он организовал его без ведома своего шефа и получил нагоняй. Сделав глоток пива из бокала и неторопливо закурив сигарету, Эрнесто продолжает:
        - Предложение сводится к следующему. Вы знаете о нашем намерении подставить вас как человека, якобы работающего на нас. Но вслепую использовать вас нам не удалось, поэтому предлагаем вам сделать это сознательно.
        - Зачем мне это?
        Эрнесто отвлекся взглядом на проходящую смуглую девушку в обтягивающих тонких голубых джинсах и темно-синем топе. Когда стук ее каблуков затих, он счел возможным повернуться ко мне:
        - Что вы сказали? Ах, зачем это нужно вам? Справедливый вопрос. Затем, что вы все равно ничего не сможете сделать. Находясь на чужой территории и не имея за спиной ни одного союзника, выиграть нельзя. Вопрос только втом, чего вам это будет стоить. Вы меня понимаете? Вижу, что понимаете. Так что вам гораздо выгоднее согласиться на наше предпожение.
        Видимо, годы работы, предполагающей постоянное лицедейство, сделали свое дело. На моем лине не отразилось и малой доли того, что я думаю об Эрнесто, всей его компании и их предложении. Со стороны это, видимо, выглядело как глубокомысленное внимание. Во всяком случае мой собеседник безмятежно стряхивает пепел и продолжает:
        - Мы приготовим несколько вариантов на ваше усмотрение. Вы можете тем или иным образом «засветиться» перед своими коллегами как человек, работающий на нас. Можете просто исчезнуть во время загранкомандировки. Такое ведь случается в вашей организации? Не обижайтесь, в других организацияхтоже. Возможны и иные варианты по вашему желанию. Предлагайте, мы рассмотрим любые идеи.
        - Зачем вам это нужно?
        Эрнесто хотел ответить, но в этот момент к столу неслышно подошел официант, и мой собеседник умолкает. Официант привычным жестом забирает пепельницу, в которой всего-то и была кучка пепла от нескольких затяжек, ставит чистую и отходит с дежурной улыбкой. Продолжая наш разговор, Эрнесто осуждающе качает головой:
        - Вот уж был совсем лишний вопрос. Я понимаю ваше состояние, только оно извиняет подобное праздное любопытство. Вы вчера много выпили? Ладно, забудьте. Что же касается компенсации вам, так сказать, за причиненное беспокойство, то этолегко решается. Естественно, путем переговоров и, простите, торга.
        Мысли роятся в оставшихся парах алкоголя, сталкиваясь и сплетаясь в клубок. Пашу беседу пишут, и я ничего не могу поделать. В таком состоянии стройной линии поведения мне на ходу не выработать, и я прибегаю к еще одному правилу, которое сложилось на основе многолетнего опыта, а именно: «Не можешь играть роль - не играй, будь самим собой». И я спрашиваю:
        - Что-то я вас не совсем понимаю. Не знаю, откуда у вас информация, но вы должны меня более или менее хорошо знать. И что же, вы полагаете, что я могу плюнуть на свое доброе имя и пойти на сотрудничество с вами из-за денег? Вы в это верите?
        Неторопливо допив пиво и поставив бокал, Эрнесто дает полный холодной иронии ответ:
        - Но ведь ваши коллеги поверили. Хотя хорошо вас знали. Так что доброе, как вы говорите, имя для вас уже дело прошлое.
        Эрнесто хорошо понимал, что именно говорит, и его слова попадают в цель. Лино у меня перекашивается и он, насладив-шисьэтим зрелищем, после некоторой паузы не без удовольствия продолжает:
        - А что касается ваших убеждений и порядочности, так кто говорит, что вы соглашаетесь нам помочь из-за денег? У вас просто нетдругого выхода. Деньги, в конце концов, дело десятое. Если вы откажетесь, мы все равно найдем способ вас дискредитировать в глазах вашей службы или простоликвидирусм. Возможно и, кстати, паи более вероятно и то и другое одновременно. Так что особого выбора у вас просто нет.
        Это глупо, но я автоматически отмечаю, как непрофессионально, как неправильно Эрнесто проводит вербовку. Нельзя потенциального агента ставить в безвыходное положение, тем более унижать. Убеди человека, создай у него иллюзию возможности выбора, а дальше уж он себя убедит, что сам принял решение. Никому не хочется чувствовать. себя негодяем, так что каждый подонок может найти массу оправданий своему поступку: от несправедливого отношения начальства до агрессивной внешней политики своей страны. Помочь найти подобные оправдания - задача того, кто проводит вербовку. Впрочем, Эрнесто тоже понять можно: что цацкаться с отверженным вроде меня, от которого даже собственная «контора» отказалась?
        Будто услышав мои мысли, Эрнесто говорит гораздо более мягко, почти ласково:
        - Не терзайтесь, принимайте наше предложение. Не буду обманывать, конечно, на всю жизнь мы вас не обеспечим, но на первое время хватит. С работой тоже можем помочь. В конце концов, устроим вас в любую программу в любой части света.
        Официант приносит нам еще по бокалу пива и отходит. Докурив сигарету, двигаю пепельницу к себе, и в тот же момент мускул на щеке Эрнесто едва заметно дергается. В пепельнице уже четыре окурка и куча пепла. Где шляется этот чернявый в белом пиджаке, в его обязанности входит менять пепельницы. Пепельница! Ее принес он, хотя в этом не было никакой необходимости, зато теперь ждет, пока мы заполним седо краев?
        - Мне надо подумать.
        - Ну нет, думать вам мы не дадим, а то еще неизвестно, что вы там надумаете. Вы человек изобретательный. Напишете нам сейчас бумагу, некое соглашение, из которого будет ясно и однозначно следовать, что вы снами готовы сотрудничать. А там думайте, сколько хотите. Если договоримся насчет денег, можете прямо сейчас исчезнуть, даже не возвращаться в гостиницу.
        Внимательно выслушав его, неожиданно вскакиваю, так что Эрнесто откидывается назад. Толчком отодвигаю свободное кресло и поудобнее устраиваюсь в пластиковом кресле. В результате моих телодвижений стоящее рядом кресло подается в сторону, толкает находящийся на полу портфель Эрнесто и тот падает. Эрнесто, приоткрыв рот, слушает мои неврастеничные сдавленные выкрики:
        - Вы с ума сошли! Какие бумаги?! Хотите, чтобы я себе подписал приговор? Одно дело политика, когда люди работают на чужую разведку, чужое правительство. Но там и деньги другие, и цели. Можно было говорить о помощи вашей фирме, пусть и в обход законов. А вы хотите, чтобы я расписался в разглашении служебной информации? Идите вы…
        Эрнесто быстро хватает меня за руки и усаживает на место, поскольку я снова пытаюсь вскочить. Ему приходится повторить эту процедуру пару раз. Наконец, тяжело дыша, я остаюсь сидеть на своем месте. Быстро оглядев совершенно пустую террасу, мой собеседник успокаивающе бормочет:
        - Прекратите орать. Что вы, в самом деле. Ничего страшного мы не предлагаем. Можете считать это обычным деловым контрактом. Как можно заключить сделку, не подписав ни строчки?
        Не переставая говорить, Эрнесто наклоняется и на несколько секунд опускает взгляд. Этого достаточно, чтобы приподнять пепельницу и провести рукой по ее дну. Когда голова Эрнесто снова выныривает, я отрицательно мотаю головой.
        - Это исключено. Исчезать я не буду. Где после этого прятаться, чем заниматься, как доставать документы? Нет, это просто бред. И с вашей бумагой тоже. Подставиться так, чтобы меня без шума уволили, это одно. А подписывать бумагу, за которую я могу пойти под трибунал, знаете, совсем другое. Нет, об этом и говорить не хочу.
        Некоторое время продолжается торг, в итоге которого Эрнесто с фальшивой улыбкой на смуглом лице заявляет:
        - Мне надо подумать. Кто знал, что вы окажетесь таким упрямым?
        Пока Эрнесто размышляет, допиваю свое пиво и закуриваю новую сигарету. В пепельнице лежат уже несколько окурков, но официант никак не подойдет заменить ее. Ну-с, что будем делать, дорогой друг? Если Эрнесто унесет пленку с записью нашей беседы, никакая следующая встреча, скорее всего, не состоится. Доказательств будет предостаточно, и люди Сибилева отправят меня в Москву. Так что пленку у него придется отбирать.
        Допив свое пиво и закурив еще одну сигарету, Эрнесто решительно кивает в ответ на свои мысли и поднимает на меня глаза.
        - Ну хорошо, пойду у вас на поводу. Но у меня другое предложение. Вот текст, прочтите его вслух и все. Мы расстанемся до завтра. А завтра решим все оставшиеся вопросы.
        Он достает из портфеля лист бумаги и кладет на стол.
        - Валяйте, читайте. И разойдемся.
        Он даже не считает необходимым объяснять, что эту мою декламацию будут писать. Прекрасная ситуация - все друг друга понимают, знают, что будет сейчас, чуть позже, дальше и в самом конце. Кстати, что они планируют в финале? Этот вопрос я как-то упустил, а он может оказаться актуальным гораздо раньше, чем кажется.
        Так что же мне предстоит читать? Н-да, это тот самый хрен, который ничуть не слаще редьки. Но все же лучше начитать самый поганый текст на диктофон, чем его же подписать. На всякий случай нахожу необходимым немного поупираться. Лица этим не спасти, так хоть своему оппоненту нервы немного подергаю.
        - И вы хотели, чтобы я это подписал? С ума сошли? Я и читать не стану. Больше ничего не надо? Может, голым искупаться в фонтане перед зданием парламента?
        Эрнесто невозмутимо отметает это предложение:
        - Это привлечет внимание полиции и нарушит наши планы. Слушайте, вас все равно выведут из игры, но при этом ровным счетом ничего не получите. А мы предлагаем деньги.
        - Кстати, сколько?
        - Читайте по порядку, вы дойдете до этого.
        Пожав плечами, еще раз проглядываю начало текста.
        - Число читать? И без того понятно, что сегодня четвертое апреля. И еще: я буду по ходу редактировать некоторые фразы, чтобы это не звучало как написанный текст, хорошо? Иначе получится слишком глупо.
        Теряя терпение, Эрнесто кладет оба кулака на стол:
        - Черт вас возьми, читайте как считаете нужным. Главное - сохраните основной смысл.
        - Ну, хорошо, итак: "Я, Соловьев Алексей Дмитриевич, готов сотрудничать с организацией, представляемой господином Эрнесто Эстебано, в предоставлении…" Эрнесто Эстаебано, надо понимать, это вы?
        Эрнесто шумно выдыхает, но ухитряется сдержать эмоции.
        - Ладно, понял. Продолжаю: "… в предоставлении информации, связанной с моей работой. В обмен на данные о деятельности российских спецслужб по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и их ввозом на территорию России из Европы за 1998 - 2001 годы, и о планируемой деятельности соответствующих служб и организаций России в указанной области в ближайшие два года я получил…" Простите, но я ничего не передавал и, тем более, ничего не получал. Я сейчас это наболтаю, а вы сообщите своим шефам, что передали мне… сколько тут сказано! Тридцать пять тысяч долларов! И вы положите эти деньги себе в карман. Эта хитрость рассчитана на идиотов!
        Эрнесто начинает молча подниматься. Судя по его каменному лицу, после нашего расставания счет отведенного мне судьбой времени пойдет на часы, если не на минуты. Бдительный официант делает движение в сторону нашего стола. Боится, что мы уйдем, не заплатив? Но мне удается вовремя остановить своего раздражительного собеседника.
        Хорошо-хорошо, я дочитываю: "… получил тридцать пять тысяч долларов". Все.
        Удовлетворенно кивнув, Эрнесто салится. Загаси в сигарету в уже переполненной пепельнице, он доверительно наклоняется ко мне:
        - Спасибо, господин Соловьев. Мы действительно можем надеяться на дальнейшее сотрудничество с вами?
        Он хочет получить заключительные фразы для записи. Потом все, что мы успели наговорить, перемонтируют в короткий и содержательный диалог. Мои коллеги будут в восторге от него. Если, конечно, он попадет к ним в руки в переработанном виде - без исходных материалов.
        - Безусловно, господин Эстебано. Можете положиться. Еще какие-либо заверения с моей стороны нужны? Нет? Тогда, будьте так добры, довезите меня до центра.
        Эрнесто светло улыбается:
        - Конечно, я ведь привез вас сюда. Подождете еще минуту? Пойду, как говорят в таких случаях дамы, попудрю носик.
        Какое кокетство. «Попудрю носик». Иди, пудри. Моя воля, я бы тебе лицо так отряхнул, мало не показалось бы.
        Пытаюсь суммировать свои впечатления. Эрнесто вел себя в целом логично, рационально и даже более сдержанно, чем того можно было ожидать. Тем не менее, можно считать, что этот раунд выиграл я, ибо получил запись на кассете. Это главное, это большая победа. С этой кассеткой можно будет вести разговор с моими коллегами по-другому, не так, как раньше.
        Смущают две вещи. Первое: имея достаточную информацию обо мне, Эрнесто не может поверить в то, что я с готовностью и чистосердечно стану выполнять его условия. Второе: в этой ситуации ему нужно было бы додавить меня на месте, заставить подписать документ, не давая времени на размышление, а тем более на подготовку ответных шагов. Он же поступил по-другому: либо решил, что не справится со мной, что спугнет меня, либо никакой встречи завтра не будет и за предстоящие сутки должно что-то произойти.
        Заметив уход Эрнесто, официант приближается, молча забирает пепельницу и уносит ее. Автоматически провожая его взглядом, замечаю, что он свернул не налево, в кухню, как делал это каждый раз, а направо, видимо, в подсобное помещение. Зачем ему в подсобке пепельница, полная окурков? Интересно было бы знать, есть ли у Эрнесто техника в портфеле. Ну, это мы проверим на обратном пути.
        Официант возвращается с пустыми руками и вежливо интересуется:
        - Принести счет? Одну минуту.
        - Хотите, чтобы я платил и за того господина в туалете? Ну нет, он вернется и сам заплатит.
        На это официант, уходя, бесстрастно сообщает:
        - Боюсь, он не заплатит. Он только что уехал.

* * *
        - Мне надо подумать.
        Голос Соловьева, преображенный десятком динамиков мощной акустической системы «мерседеса» звучал много мягче и сочнее, чем в жизни. Его сменил бархатистый баритон Эрнесто:
        - Ну нет, думать вам мы не дадим, а то еще неизвестно, что вы там надумаете. Вы человек изобретательный…
        Раздался короткий скрежет и голос прервался шипящей тишиной. Водитель, не меняя выражения лица, протянул руку и выключил магнитофон.
        Ван Айхен сидел на заднем сиденье черного «мерседеса», глядя в окно. Несколько офицеров в светло-зеленой форме верхом появились на дорожке, огибавшей небольшое озеро. Впереди на крупном темно-гнедом жеребце с белым чулком на правой передней ноге ехал шагом седой полковник, за ним смеявшиеся над чем-то трое младших офицеров со стеками в руках. Пропустив автобус, офицеры дали лошадям шпоры, пересекли автомобильную дорогу и, перейдя на рысь, скрылись за поворотом обсаженной высоким кустарником скаковой дорожки.
        Водитель, не поворачивая головы, произнес:
        - Это был о самое начало их разговора. До дела они не дошли. Я звонил, спрашивал, что произошло. Соловьев нашел микрофон. Согнул его так, что тот сломался. Официант не понимает, когда это могло произойти. Он наблюдал за ними, но его пару раз отвлекали.
        Сидевший на переднем сиденье вполоборота Эрнесто изо всех сил стиснул руки, чтобы удержать нервную дрожь, и проговорил:
        - Соловьев уперся, и ни на что другое его уговорить не удалось бы. Он ни за что не стал бы подписывать бумагу. Я подумал, что если мы будем иметь пленку, этого вполне хватит, чтобы их люди его забрали.
        Ван Айхен наконец вынул изо рта короткую незажженную сигару, недовольно оглядел ее и, по-прежнему глядя в окно, произнес:
        - Твоя задача выполнять мои указания, а не делать выводы; Было сказано - заставить Соловьева подписать бумагу. Все, никаких других вариантов, никаких отступлений. Магнитофонная запись была нужна лишь для подстраховки. Ты нарушил мой приказ.
        - Я не мог звонить вам: оставлять его одного было опасно, он мог уйти. Кроме того, на столе стоял микрофон. И еще…
        Ван Айхен поморщился:
        - Я все сказал. Ты тоже. Больше никаких объяснений не нужно.
        - Поймите…
        - Заткнись, дай мне подумать!
        Помолчав еще несколько секунд, Ван Айхен опустил стекло и неторопливым жестом выбросил сигару. Поколебавшись, он сказал Эрнесто:
        - В том районе такси нет. Так что Соловьев будет добираться до гостиницы еще минут двадцать-двадцать пять. Поезжайте к нему и поставьте микрофоны. Продолжим игру.
        Дождавшись, когда Эрнесто вылезет из машины и захлопнет дверцу, водитель, все так же не поворачиваясь к Ван Айхену, сказал:
        - Я не успел вам сказать - звонили зарубежные партнеры. Они получили информацию от своего источника в нашем министерстве внутренних дел'. Там вплотную заинтересовались Эрнесто и его международными связями. Скорее всего, арестовывать пока не будут, но нельзя исключать, что в ближайшие дни его вызовет следователь.
        - Что им известно?
        - Пока неясно. Он ведь последнее время отлаживал каналы сбыта товара. Скорее всего его зацепили именно на этом.
        Ван Лихен зло повел головой:
        - Это серьезно усложняет дело. Если полиция следит за Эрнесто, они были свидетелями нашей возни вокруг Соловьева. Он попал в их поле зрения. Это связывает нам руки. Черт возьми!
        Оба они смотрели, как Эрнесто подошел к своей машине и нервно шарил в карманах в поисках ключа. Подумав, Ван Айхен тронул водителя за плечо и добавил:
        - Я сам сяду за руль. А ты поедешь с ним.

* * *
        Этот Эрнесто шустрый малый. И купил он меня легко и непринужденно, оставив сидеть за этим дурацким столиком в компании с дурацким официантом. И запись, которую сделал Эрнесто, ушла бы из моих рук. Каким образом эту запись после монтажа собирались довести до сведения Сибилева и иже с ним, не так уж и важно. Возможна масса вариантов. Главное, что удалось вовремя найти микрофон и вывести его из строя.
        А Сибилев и его люди, наверное, сейчас гадают, куда я мог деться. Теперь мое спасение в той пленке, которая находится в диктофоне на моем животе. Как дела у Воропаева? Он не звонит и не появляется, передал ли мою просьбу Сибилеву? Надо самому вызывать людей из резидентуры. Неизвестно еще, как Сибилев отреагирует на пленку, не исключено, что придется связываться с Москвой мимо него.
        Вокруг кафе нет никаких машин, прохожих тоже не видно. Иными словами, наблюдения вроде бы нет. Ни чужого, ни своего. Ни одного знакомого лица, кроме официанта, который выглянул из подсобки и злобно таращится на меня. Наверное, что-то не так с пепельницей. В следующий раз будет лучше следить за казенной утварью. Бросив на столик деньги, иду от кафе к ближайшей оживленной улице.
        Ну что же, хорошо уже то, что Воропаев оказался чист. Если бы он передал информацию Эрнесто - а он должен был бы это сделать - тот ни при каких обстоятельствах не отпустил бы меня с пленкой в руках. Она для них сейчас, как бомба. И эту бомбу я могу спрятать в любой момент и где угодно - ищи ее потом.
        То, что Воропаев, заступаясь за меня, получил дырку, на самом деле ниочем не говорило. Он стоял спиной и даже не видел того типа с пистолетом. А не влезть в драку он не мог: рядом были двое коллег. И все равно, эмоционально это ранение вызывало у меня вполне понятные симпатии к Олегу. Ну ладно, если Воропаев ни при чем, то остаются Сибилев и Панченко. Кто из них? Ответ на этот вопрос нужен был как можно скорее.
        Продолжаю мусолить детали предстоящего разговора с коллегами по дороге в свой бывший монастырь, куда добираюсь сначала на трамвае, затем - на автобусе. Какие у них будут лица, когда они прослушают запись? Что они станут делать? Извиняться за свои подозрения или просто оставят меня в покое без объяснений? Сделают вид, что ничего не было? А что, кстати, дальше делать мне? Может, действительно уйти из «конторы»? Отмыться от всего, что на меня вывалили, и уйти? Сколько вопросов в предвкушении завершения этого мерзкого дела. Ладно, там будет видно. По дороге несколько раз проверяюсь - наблюдения нет.
        Вот уже ставшая знакомой дверь, покрытая зеленым лаком и с медными ручками. Полутемный коридор, дверь в такой же полутемный крошечный внутренний дворик с моим тощим приятелем-кленом. В коридоре из кухни плавают пряные запахи африканской и восточной еды. Оттуда же доносятся голоса соседей, вернувшихся с семинаров в институте.
        Поколебавшись, решаю пока ни к кому не заходить, достаю ключ и иду к своему номеру. Билла сейчас видеть не хочется: он человек любопытный, начнет задавать вопросы, а мне надо привести мысли в порядок и решить, что делать дальше.
        Обычно такой послушный, замок на этот раз строптиво зажимает ключ. После короткой борьбы он все-таки сдается и, щелкнув, позволяет мне открыть дверь. Вот я и дома. При других обстоятельствах я бы хорошенько выпил, но сейчас об этом лучше и не вспоминать. Вытаскивая ключ из замка, думаю о том, как человек быстро ко всему привыкает. Я пробыл в Гааге даже не считанные дни, а скорее часы, но этот номер с цифрой 12 уже стал для меня своим. Пусть мрачноватым, но все-таки прибежищем, укрытием, почти родным домом.
        Только вот дома я не один. В кресле нахально расположился Эрнесто. На нем все тот же светлый костюм с белой рубашкой и темно-синим галстуком. Голова у него не слишком эстетично свесилась набок. Криво улыбаясь, он разглядывает мои ботинки. Когда он только успел добраться до гостиницы? Хотя ничего удивительного - он ведь ехал на машине. А почему у него пятно на пиджаке?
        Эрнесто отдыхает. А я нахожу себе другое занятие. Получив сильный и совсем небольной удар по затылку, бесчувственно лечу навстречу полу.

* * *
        Сознание возвращается медленно, постепенно растворяя мрак и высветляя предметы вокруг. Помнится, совсем недавно я уже дважды видел мир с этой точки, где ниже меня никого нет, зато все остальное кажется большим и значительным, уходящим ввысь. Правильно, это было у такси и потом еще раз, когда нас на улице били те трое. Мне вообще в этом смысле в Голландии не везет. А почему я сейчас-то на полу? Ах, да…
        Со второй попытки с трудом встав на четвереньки, поднимаю голову и наталкиваюсь на взгляд Эрнесто. Он все так же нагло скалится из кресла. Пока я валялся, он так и сидел, разглядывая хозяина номера. Садист какой-то. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что это, собственно, не Эрнесто, а его труп.
        Как ни странно, общее болезненное состояние не мешает мне посту пить самым рациональным образом. Вместо того, чтобы выскочить с воплями в коридор или заголосить, сидя на полу, прежде всего проверяю, закрыта ли дверь. Затем ощупываю голову и обнаруживаю здоровенную шишку.
        Немного передохнув, медленно оглядываюсь. Все вещи на своих местах, и если бы не тело в кресле, все было бы в порядке. Ну-с, и что же случилось с Эрнесто? Судя по бурому пятну и узкой дыре в пиджаке на левой стороне груди, его убили ударом ножа. На полу небольшая лужица свернувшейся крови. Это, равно как и отсутствие беспорядка в одежде, говорит о том, что сюда он пришел сам. Пришел с кем-то, кто его потом аккуратно и хладнокровно зарезал. Затем дождался моего прихода и дал по голове.
        Судя по всему, мое пребывание на свободе продлится недолго. Либо я сейчас же улетаю в Москву, либо меня отправят в тюрьму. Впрочем, не будем суетиться, решим, что делать в сложившихся обстоятельствах.
        Нужно быть идиотом, чтобы попытаться избавиться от тела или тянуть время. Тем не менее, с инстинктом не поборешься, и я бесполезно подхожу к окну. Нет, тут нечего и думать: даже если с тяжелого похмелья и с ушибленной головой я смогу поднять тело Эрнесто под самый потолок и просунуть через фрамугу, покойный так брякнется в проход между домами, что половина живых соседей сбежится посмотреть, что стряслось. Так что о тем, чтобы избавиться от трупа, нечего и думать. Тем более, что организаторы этого паноптикума скорее всего и надеялись, что я с перепугу наделаю глупостей. Ударюсь, скажем, в бега или с потерянным видом начну таскать труп по ночным улицам Гааги. Но я так поступать не буду.
        Выхожу в коридор к телефону, вызываю полицию и затем заглядываю к Биллу. Мой сосед, сидя на кровати, с отсутствующим видом цедит пиво. При моем появлении он несколько оживляется. Со стуком поставив банку на столик, он бодро восклицает:
        - О, Алекс! Как дела? А я уже лучше себя чувствую. Успел в магазин смотаться. Хочешь пива? Тебя, я вижу, не прибили на этом свидании. Ого, слушай, у тебя опять рубашка в крови! Ты однообразно неряшлив.
        Действительно, только теперь замечаю, что рубашка у меня на груди и животе вся в бурых мазках и пятнах. Сам я испачкаться так не мог. Кто-то постарался меня извозить, пока я бесчувственно валялся у себя в номере на полу. Беря без спроса банку пива из холодильника, предлагаю:
        - Какая рубашка, о чем ты говоришь? Ты еще не видел, какая у меня шишка на затылке. У меня нет сил с тобой болтать. Про кровь мы после поговорим. Сходи лучше посмотри, что я нашел у себя в комнате.
        Билл возвращается не больше чем через полминуты. Аккуратно прикрыв за собой дверь, он останавливается и задумчиво смотрит перед собой. Затем, не произнося ни слова, привычно лезет в холодильник. Даже сейчас он не особенно возбужден, только поблескивают маленькие карие глазки. Открыв новую банку пива, мой приятель суммирует свежие впечатления:
        - Первое, что я могу тебе сказать: это не ты его прирезал.
        - Даты что? Спасибо тебе. Я так волновался.
        - Не придуривайся, я пока единственный твой свидетель. Сейчас полиция приедет, и свидетели тебе очень пригодятся. Судя по тому, как свернулась кровь, и по температуре тела, его убили с полчаса назад или даже больше, а ты только что явился.
        - Ты-то откуда это знаешь? У тебя ведь дверь была закрыта.
        Билл пожимает плечами.
        - Это профессиональное. Конечно, прежде всего я тебе просто верю, ибо чисто теоретически у тебя была возможность проникнуть незамеченным в номер. После твоего ухода я поднялся в телевизионную и вернулся в номер ми нут за двадцать до твоего возвращения.
        - Прости, ты можешь излагать короче?
        Снисходительно посмотрев на меня, Билл невозмутимо отвечает:
        - Не перебивай. Так вот, затем я услышал, как ты пришел. Потом дверь еще раз открылась, и я был уверен, что это ты идешь ко мне. Но вместо этого какой-то человек ушел по коридору к выходу. Я удивился, но мне было лень вставать. А еще через десять минут пришел ты, перемазанный в крови и напутанный, как малолеток в грозу. Тыс этим типом раньше встречался?
        - Да, я рассказывал, это он в аэропорту ко мне лез, подставлял под наблюдение. И сегодня навстречу именно он меня вызывал.
        Билл плюхается на кровать, едва не пролив пиво, и сообщает:
        - Это скверно. Тот, кто его резал, подставит уйму свидетелей того, как вы общались.
        - Спасибо, это я и без тебя знаю.
        Подумав, Билл вздыхает и со знанием дела добавляет:
        - Откровенно говоря, лучше всего было бы дождаться ночи и скинуть этого типа в канал от греха. Нет ничего глупее явки с повинной, это я тебе говорю как бывший полицейский. Эрнесто все равно уже убил и, а полиция тебя замотает. Но это вряд ли у нас выйдет: слишком много народу кругом вертится. Трупы прятать - это вообще страшная маета. Так что вызывай полицию.
        - Уже вызвал. Они скоро появятся.
        - Плохо только, что у тебя вид хронического алкоголика, да и несет, наверное… Я-то этого не чувствую, потому что и сам хорош. Но важно, дорогой мой, не это. Важно другое.
        Привстав на постели, Билл с загадочным видом лезет в задний карман джинсов, но в этот момент домофон у моей двери начинает надрываться пронзительным звонком. И, недослушав своего приятеля, я выскакиваю в коридор.
        Во всех странах на место убийства полиция приезжает быстро. Но стремительность голландцев просто поражает. Кажется, я только-только положил трубку, и вот они уже здесь. Но пусть Мария откроет полиции. А я лучше постою у двери в номер. Это будет выглядеть не слишком суетливо и вместе с тем продемонстрирует готовность к сотрудничеству с властями.
        Если в этой ситуации меня еще что-то может радовать, так это профессиональное спокойствие прибывшей бригады. Мимо замершей от удивления Марии они стремительно проходят в мой номер, натягивают тонкие резиновые перчатки и начинают оглядывать тело, едва прикасаясь к нему. Никто не сверлит меня мрачным взглядом и не клацает угрожающе наручниками. Хотя сочетание трупа в комнате и мучимого тяжелым похмельем хозяина должно вызвать подозрения у любого здравомыслящего стража закона.
        Но инспектор полиции - молодая смуглая женщина в джинсах и пиджаке, судя по всему, мулатка, - внимательно изучает мои документы и вполне нейтрально спрашивает, что произошло.
        Пока я, прилипая сухим языком то к губам, то к зубам, излагаю ход событий, она задумчиво постукивает корешком моего паспорта по открытой! ладони. Несмотря на знойную внешность, смотрит мулатка на меня довольно холодно. Затем проявляет отчетливое намерение убрать паспорт в карман пиджака.
        В этот момент в разговор вступает пристроившийся у косяка двери Билл. Мне он бросает:
        - Сейчас я поговорю с ней как бывший коллега.
        Дальше он обращается к инспектору по-испански, так что понять содержание их быстрого обмена репликами я не могу. Билл что-то агрессивно втолковывает, показывая пальцем на мои документы в руках мулатки и довольно сердито качая головой. Понятно, он требует вернуть документы, полагая, что для их изъятия нет достаточных оснований. На самом деле это основание остывает в кресле посреди комнаты, и мне-то оно как раз представляется вполне достаточным. Билл будет бороться за правду до тех пор, пока окончательно меня не утопит.
        Доброжелательно улыбаясь инспектору, вполголоса говорю приятелю:
        - Билл, ты сейчас достукаешься. Она не только паспорт отнимет, она еще и посадит меня. Заткнись, пожалуйста.
        Билл, недовольно покрутив носом, пересиливает себя и сворачивает на нелюбезный его сердцу путь дипломатии. Судя по некоторым словам, он рассказывает о своей карьере в полиции и о том, зачем приехал в Голландию. Теперь дама из полиции смотрит с гораздо большей симпатией, чем раньше, и пару раз даже слегка улыбается. Билл входит в роль, начинает понемногу размахивать руками и, судя по всему, рассказывать анекдоты. Кашлянув, я вынужден напомнить ему о сути происходящего. Жестом успокоив меня, Билл вполне серьезно заключает свой рассказ, показывая поочередно на труп, часы, за свою спину и в конце концов на меня. Во время этого последнего пассажа инспектор неожиданно по-девчоночьи прыскает. Билл хладнокровно поясняет:
        - Я сказал ей, что твоего дедушку сгноили в сталинских лагерях за пацифизм, что ты не только человека убить не можешь, а от тараканов шарахаешься. И что мне приходится из твоего номера вечером выгонять всех комаров, чтобы они тебя испугали ночью.
        - Спасибо тебе.
        - И еще, что ты, скорее всего, пришел уже после того, как этого типа прирезали.
        Женщина поворачивается ко мне и уже совершенно серьезно сообщает:
        - Я хотела бы побеседовать с вами более подробно.
        - Прямо сейчас?
        - Нет, зачем же. Вам, наверное, следует перебраться в другой номер. Здесь еще некоторое время будут работать наши эксперты. Да и вряд ли вы захотите жить в этой комнате.
        И, поведя носом, она язвительно добавляет:
        - Кроме того, вам, по-моему, требуется некоторый отдых. Так что приезжайте после обеда. Здесь недалеко.
        Однако оказывается, что свободных номеров в нашей маленькой гостинице нет. После некоторых колебаний соглашаюсь остаться в своей комнате при условии, что там сделают уборку. Сменив рубашку, призываю Марию, которая смотрит на меня, как на вурдалака, и прошу сменить кресло, измазанное кровью. Она испуганно кивает и выскакивает в коридор. Правильно, лучше уйти, пока кое-кто не решил напиться ее крови.
        А я тем временем схожу в кафе, попробую что-нибудь съесть. По дороге к выходу захожу в туалет умыться. Одна из двух кабинок в туалете занята, там кто-то, без перерыва чертыхаясь, спускает воду. Поплескав в лицо, опускаю вниз рукоять крана. За спиной в кабинке продолжается возня, слышатся сдавленная ругань, шелест ершика и шум воды. По-моему, кому-то плохо. Но помощь в таких случаях предлагать бестактно, кроме того, мне самому кто бы помог.
        Электросушилка быстро стирает с липа и рук капли воды, я готов уже выйти, когда задвижка на двери кабинки щелкает, и в приоткрытую дверь осторожно выглядывает Билл.
        - Так это ты там возишься? Я уже дверь хотел ломать. У тебя от страха живот схватило?
        Билл, даже не улыбнувшись, осуждающе качает головой:
        - Ты неблагодарный тип. Пойди сюда, что покажу.
        - Ты сам-то понимаешь, что говоришь?
        Но Билл от злости так скалится, что я быстро следую жесту его руки. А рука велит заглянуть в унитаз. Там, в белой фаянсовой глубине, в озерке еще неуспокоившейся воды бодро крутится небольшой прозрачный пакетик. Сквозь пластик видно его содержимое - нехорошего вида белый порошок.
        С долгим выдохом прислоняюсь к косяку. Все складывается воедино: Эрнесто в моем номере, удар по голове, загадочный вид Билла, который хотел показать мне что-то, вернувшись в свою комнату после посещения места убийства. На лбу выступает испарина от осознания опасности, которую удалось избежать чудом. Чудом и благодаря Биллу.
        - Спасибо тебе, старик. Где это лежало?
        - Пожалуйста. А лежало это под левой ногой трупа. Не огорчайся, в твоем состоянии ты не мог его заметить. На это и был сделан расчет. А я искал целенаправленно, зная, что тебя хотят подставить и что вот-вот приедет полиция.
        - Еще раз спасибо. Я пойду, попробую позавтракать.
        Но Билл задумчиво кусает ноготь большого пальца, совсем не обращая внимания на мою благодарность. Оставив палец в покое, он наконец мрачно сообщает:
        - Но это все ерунда, как говорится, утекло с водой. В прямом смысле утекло. Но есть кое-что похуже. Я не хочу тебя пугать, но тот человек, который вышел из твоего номера. После того, как ты получил по голове, понимаешь?
        - Понимаю, не тяни.
        - Там не один он был. Их было двое. И один действительно пошел к выходу, как я тебе и сказал.
        - А второй?
        - А второй поднялся по лестнице наверх. Понимаешь? Он здесь живет.

* * *
        Вот это фокус. Если один из противников находится в гостинице, это еще больше усложняет дело. Может, Биллу это все примерещилось? Вряд ли, человек его профессии и в полубессознательном состоянии все вокруг себя фиксирует точно. Кто это может быть? Гостиница у нас небольшая, по восемнадцать номеров на каждом этаже. Всего тридцать шесть человек. Из них примерно десять женщин. Итого два с половиной десятка совершенно незнакомых мне людей. Невеселая арифметика. Кто из них?
        Еда категорически не лезет в горло. Никаких ценных соображений я генерировать в таком состоянии не могу. Как ни странно, некоторую информацию можно получить именно от полиции. Поэтому нечего откладывать визит и, бросив несостоявшуюся трапезу, я еду к Элеонор Контрерас. Это имя значится на визитке, которую мне вручила мулатка. Уже входя в кабинет Контрерас, неожиданно для самого себя ухмыляюсь. Вдруг пришло в голову, что если меня не арестуют, то за мной теперь будут следить не только коллеги и пока неизвестные структуры противника, но еще и голландская полиция. С ума можно сойти.
        Контрерас воспринимает мою улыбку без понимания.
        - Что вас так развеселило?
        - Какое там веселье. Это я пытаюсь выглядеть непринужденно.
        На этот раз понимающе улыбнувшись, женщина отвечает:
        - Должна вас огорчить - попытка была неудач ной. Учитывая ситуацию, ухмылка придала вам вид закоренелого и циничного злодея.
        Проглоти в это сообщение, еще раз более или менее правдиво рассказываю о том, что делал последние часы и, наконец, подавленно замолкаю. Контрерас сидит, опершись щекой о ладонь, и задумчиво меня разглядывает. Вздохнув, она спрашивает:
        - Ну и как вы можете объяснить произошедшее?
        - Никак. Меня примерно с час не было в гостинице. За это время кто-то привел ко мне в комнату и убил Эрнесто. Для опытного человека подобрать ключи и открыть дверь особого труда не составляет. Если вам нужно официальное заявление, то сообщаю, что все это сделал не я. Я сюда ехал не людей резать. А с Эрнесто мы не ссорились, и вообще были едва знакомы. Но зачем и кем все это было сделано, я не имею ни малейшего представления.
        - Вот именно. Вы понимаете, что находитесь в весьма уязвимом положении? Странная история. И ваше алиби некому подтвердить, кроме соседа, внешность и состояние которого не внушают особого доверия.
        У меня и самого внешность сейчас не очень. Но лицо придет Внорму, а что делать дальше?
        - Билл - лицо незаинтересованное, ему можно верить, к тому же он ваш коллега.
        - Бывший. Бывший коллега. И потому он для нас не более, чем обычный свидетель.
        И она снова вздыхает. Я осторожно вторю ей, стараясь не создавать впечатления, что передразниваю следователя. Последним словам Контрерас я не очень поверил. Я точно видел, как внимательно она слушала в гостинице то, что ей вполголоса рассказывал Билл.
        Еще немного повздыхав, Контрерас возвращает паспорт и отпускает меня. Правда, обещает вызвать в случае необходимости.
        Выйдя от Контрерас, решаю все-таки наконец пообедать. Получив шоарму, сижу и отщипываю кусочки пресной лепешки. Есть не хочется. От запаха мяса меня начинает мутить.
        За соседний столик подсаживаются молодые парень с девушкой. Оба - смешные заморыши-отличники из колледжа, в круглых очках и растянутых свитерах. Хозяин приносит им два бокала пива. Они тихо разговаривают, застенчиво-влюбленно глядя друг на друга, тянут свое пиво ми нут двадцать, потом уходят. Автоматически отмечаю, что заплатили они каждый за себя. В Европе это называется «сходить в ресторан по-голландски». Дикие традиции. Попробуйте в России пригласить девушку в ресторан «по-голландски»…
        Со мной бывало всяко. Трупы в номер, правда, не подбрасывали, врать не буду. Впрочем, что касается злосчастного Эрнесто, то подоплека дела не вызывает сомнений. Скорее всего, его убрали за какую-то провинность. Вопрос в том, кто это сделал и кого из моих соседей следует опасаться. Скорее всего, и в гостинице есть их люди. С ума можно сойти.
        Живот и грудь под пластырем начинают чесаться. Надо снять этот проклятый микрофон: все утро я был на людях и расстаться с техникой не было времени. Но лучше этим заняться у себя в номере и самому. Билл сегодня утром по ряду причин был недостаточно сосредоточен при установке микрофона, вряд ли он будет аккуратен и при его снятии. Между тем, отрывание пластыря от волосатого муже кого торса - процедура весьма и весьма болезненная, требующая концентрации духа, сосредоточенности Иуединения. Но здесь и сейчас предаваться этому занятию тоже нет никакой возможности.
        Расплатившись, встаю и, почесываясь под рубашкой, как шелудивый пес, иду к выходу. Вроде бы все не так уж и плохо, но настроение в каком-то скверном предчувствии близко к нулю. Однако на улице оно стремительно падает еще ниже. Прямо на ступенях у входа в ресторанчик меня не слишком любезно перехватывает за рукав Воропаев.

* * *
        - Олег, тебе никто не пенял на манеру появляться в самый неподходящий момент, как черт из коробочки?
        - В нашей работе подходящих моментов не бывает.
        Обдумывая эту глубокую до бессмысленности сентенцию, замечаю, что одна рука под пиджаком у него на перевязи. Несколько виновато кивнув на обездвиженную конечность, спрашиваю:
        - Как ты?
        Осторожно пожав здоровым плечом, Воропаев сухо отвечает:
        - Нормально. Задело несильно. Тебя Сибилев ждет в машине. Вон там.
        Сибилев действительно дожидается меня на заднем сиденье кремового цвета «пежо» в недобром молчании Великого Инквизитора. Покатые сильные плечи борца, волевое с резкими чертами лицо древнегреческого полководца, зачесанные со лба волосы и проникающий в душу суровый непреклонный взгляд, все видящий и все понимающий, какой часто бывает у очень глупых людей. Зато голос у него красивый, низкий с легким хрипом, голос завзятого курильщика. Впереди на пассажирском сиденье расположился громоздкий Панченко. Как всегда, он молча смотрит перед собой. Занимая обычно больше места, чем кто-либо из присутствующих, он как будто отсутствует.
        Воропаев садится за руль, я непринужденно подсаживаюсь к Сибилеву и вежливо здороваюсь:
        - Добрый день, Николай Гаврилович.
        - Здравствуй.
        - Спасибо вам всем за помощь тогда, вечером. Те трое нас почти уже…
        - Не за что. Рассказывай.
        - Что именно, Николай Гаврилович?
        Есть масса способов посеять зерна конфликта с оппонентом. Одним повторением имени можно довести собеседника до исступления. Но я это делаю скорее подсознательно, чем намеренно. А может, и не очень подсознательно. Факт остается фактом: у нас с собеседником вызванная длинным рядом причин психологическая несовместимость.
        Но этот прием для людей с более хрупкой нервной структурой. А Сибилева не так просто вывести из равновесия. Он спокойно поясняет:
        - Рассказывай о выполнении своего задания по разработке каналов влияния и о пребывании вообще.
        - Нук чему эти словесные игры? Знаете, Николай Гаврилович, прежде следует точно определить наши с вами, так сказать, позиции. Вы не мой начальник, и рассказывать о своей работе здесь я вам, Николай Гаврилович, простите, не обязан. Тем более что мое задание, насколько я понимаю, вас интересует меньше всего. Я бы предложил обсудить другое. М-м-м, Николай Гаврилович.
        Не дрогнув лицом, Сибилев прерывает меня совершенно ровным голосом:
        - Прекрати называть меня Николаем Гавриловичем.
        - Интересно, а как же мне вас..? Представляете, я на людях стану вам кричать «товарищ полковник»? Ну хорошо-хорошо, не буду. «Господин Сибилев» вам не претит? Ну и отлично. Ну вот, вы меня с мысли сбили. О чем это я говорил? Кстати, как вы меня нашли? А то с этими голландскими улицами легко запутаться. Очень трудные названия, просто кошмар. Вот одна наша Оуде-молстраат чего стоит. Хотя, если знаешь языки и имеешь склонность к анализу, можно запомнить. Я вот голландский плохо знаю, можно сказать, практически совсем не знаю, но «страат» это явно улица, она созвучна английскому слову «стрит» и немецкому «штрассе», так что тут проблем особых нет. А вот с «оуде» разберется только лингвист. Дело в том, что звуки «л» и «у», вернее короткое «уа», близки, и некоторые из наших с вами соотечественников с дефектом дикции произносят, скажем, имя «Алла» как «Аууа».
        Меня никто не прерывает. Сибилев молчалив, как мумия, Воропаев в зеркале заднего вида едва заметно улыбается глазами, Панченко вообще, по-моему, не слушает. Когда в последний раз мне представлялась такая возможность свободно пообщаться с коллегами? Очень давно. Впервые за последние дни я чувствую себя самим собой, живым и способным не только получать удары, но и наносить их. А если говорить еще точнее, утратил мироощущение побитой собаки, которую не пинает только ленивый.
        - Кстати, Ник… Извините, еще один пример: сербы, в отличие от нас, название своей столицы пишут как «Београд», а не «Бел град», что звучит почти одинаково, можете попробовать сами произнести. Так вот, такое же чередование происходит в английском и голландском языках. Англичане произносят слово «старый» как «оулд», а голландцы как «оуде». Отсюда этот корень в названии улицы, где находится наша гостиница. А вот что такое «мол», которое находится посередине названия улицы, я, извините, просто не знаю. Даже…
        Воропаев, не сдержавшись, коротко хихикает с закрытым ртом. Панченко неподвижно смотрит перед собой. Терпеливо молчавший до сих пор Сибилев поднимает палец и прерывает деревянным голосом:
        - Прекрати немедленно идиотничать. Ты говорил о задании, вот и продолжай.
        - Да-да, верно, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Но только с вами, без участия наших дорогих коллег. Простите, друзья мои, я хотел бы видеть вас вон у того фонарного столба.
        Поскольку я умолкаю, в машине наступает тишина. Сибилев смотрит в окно. Что он там увидел? Ничего интересного, кроме маленькой черно-белой псины, которая нагло справляет нужду на тротуаре, пока ее хозяин делает вид, что его безумно заинтересовал фасад дома через дорогу.
        Наконец, не поворачивая головы, Сибилев командует:
        - Ладно, идите, погуляйте пока.
        Панченко и Воропаев безропотно вылезают из машины и отходят метров на десять, из строптивости не дойдя до указанного столба. Будут сторожить, чтобы я не умыкнул их дорогого начальника. А их дорогой начальник между тем отдаст короткую команду мне:
        - Говори.
        - Спасибо. Так вот, Николай Гаврилович, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Только не о своем, а о вашем. Я уже говорил Воропаеву: мне известно, что именно вам нужно. Мне, в свою очередь, необходимо снять с себя подозрения. Без активных действий это невозможно: противник уже ведет операцию прикрытия своего агента и постоянно опережает нас. Это тем более скверно, что агент этот в вашей группе.
        Сибилев непроизвольно дергает головой. Тут же, словно застеснявшись этого проявления чувств, он снова устремляет свой взор вперед.
        - Не понял тебя.
        - Он в вашей группе. У меня есть кое-какие идеи на этот счет. Сейчас это обсуждать не будем. Общаться я готов с любым из вас, но докладывать реальную ситуацию стану только вам. С завтрашнего дня я начинаю действовать сам на упреждение. Действовать, подчеркиваю, вместо вас, ведь вам это просто не нужно: подозреваемый у вас и без того уже есть.
        Говоря вес это, думаю только об одном: один из троих, сидевших в машине, работает против меня. На самом-то деле он работает против всех, но этого никто не знает. И удар его придется не по всем, а именно по моей голове. Кто из них? Меланхолично разглядывающий проходящих мимо женщин Воропаев до сих пор вел себя безукоризненно. Значит, остаются двое. Тогда кто из них? Замерший, как в столбняке, Сибилев? Панченко, который докурил сигарету, бросил окурок в решетку канализации и теперь неодобрительно рассматривает серое голландское небо?
        Следующим проверку проходит Сибилев. Пусть это отчасти наивно, но с этого момента только Сибилеву известно: я знаю о наличии в группе чужого. Как он себя поведет дальше? Первое, что мне не понравилось, так это полное отсутствие реакции. Он мог иронично посмотреть на меня, мог вполне серьезно поинтересоваться, откуда у меня информация, мог рассмеяться над глупой попыткой отвести от себя подозрения. Он же был больше похож на человека, который потрясен услышанным. Что это может означать? Что он хотя бы отчасти верит мне или что он сам и есть этот агент?
        Хуже нет, чем пытаться анализировать реакции. Они далеко не всегда могут быть правильно прочитаны, не говоря уже о том, что многие люди способны скрывать свои эмоции. Но когда нет реальной возможности отрабатывать контакты человека, когда, как в моем случае, ты связан по рукам и ногам, это один из немногих вариантов. После того, как люди ФБР справедливо заподозрили Олдрича Эймса в'работе на российскую разведку, одна из сотрудниц заглянула к нему в кабинет и неожиданно сообщила о создании специальной группы для поиска «крота» в ЦРУ. Она с надеждой следила за реакцией своего коллеги на это сообщение. В ответ Эймс, к тому времени сдавший российским спецслужбам с добрый десяток агентов ЦРУ, любезно предложил свои услуги в поисках предателя в рядах американской разведки. Эймса арестовали только три года спустя.
        Ладно, делать выводы рано. Выводы надо будет делать, когда выяснится, поделился ли Сибилев услышанным от меня с другими членами группы. Поверил он мне или нет? Но по логике вещей он должен сообщить в Москву и при этом ни в коем случае не делиться новостями со своей группой: подобные вещи не для обсуждения с сотрудниками, тем более если один из них на подозрении. А вот если моя информация касается именно Сибилева, возможны варианты. Он может запаниковать и уйти, может утаить информацию от Москвы. Но скорее всего он поделится услышанным с Панченко и Воропаевым. Это сплотит группу, настроит ее против меня, отведет подозрения от самого Сибилева и погасит конфликт, который у них должен неизбежно быть. Не может у них не быть конфликта. У каждого, кто знает Сибилева больше пяти минут, с ним непременно возникает конфликт.
        Сибилев не проявляет ни малейшего намерения принять участие в беседе, и я продолжаю:
        - К вам же настоятельная просьба - наблюдать события. так сказать, издалека, не мешая мне. Со своей стороны, обещаю полностью держать вас в курсе событий. Через Воропаева. Можно через Панченко. Других людей, тем более из тех, кого я лично не знаю, не посылайте.
        Сибилев странно терпелив сегодня. В другое время он давно уже оборал бы меня и выгнал. Не успеваю уди виться этому факту, как старший товарищ все-таки решает более или менее мягко поставить меня на место:
        - Что-то ты разошелся. Решил мне указания давать?
        Прекрасно, сейчас мы, похоже, сможем несколько прояснить отношения.
        - Повторяю, Николай Гаврилович, никого другого не посылайте. В лучшем случае, не стану разговаривать, в худшем - прилюдно прогоню. Вы ведь для меня, простите никто.
        Сибилев с некоторым подобием удивления поворачивает голову, но что мне до его осуждающих взглядов?
        - Ну, действительно, кто вы все мне? Не более чем люди, которые мне не верят и хотят посадить в тюрьму. Так что - почти никто.
        - Ты не очень-то…
        Это ошибка, что он решил меня одернуть. Не надо было ему меня одергивать. От резкого крика Сибилев слегка подпрыгивает.
        - Что «не очень-то»! Чего вы ждали, что я у вас в ногах валяться стану?! Сбегу со страху? Утоплюсь? Не дождетесь! Вы себе по железке на грудь приехали зарабатывать, по вечерам втроем пьете в гостинице. Или вы сами по себе, а они сами по себе, каждому, как говорится, по чину?
        Сибилев поднимает руку:
        - Подожди…
        - Чего ждать-то?! Это у вас там тусовка на троих. А я вот, знаете, один сижу, трясусь, что вам очередная дурь в голову ударит, и вы меня в наручниках в Москву потащите. Осрамите так, что потом не отмоешься.
        Переждав этот взрыв, Сибилев достает пачку сигарет и закуривает. Как и все остальное, делает он это сосредоточенно и чрезвычайно многозначительно. Чтобы он не чувствовал себя одиноким, я тоже закуриваю. Постепенно пыль оседает, атмосфера остывает. Затем он поворачивается ко мне.
        - Успокоился? Если все обстоит так, как ты говоришь, тебе не особенно долго осталось бегать. Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Причем способ они могут избрать самый неожиданный. Ну хорошо, что произошло со времени того происшествия на улице?
        Все правильно, он не получил «добро» на мою эвакуацию в Москву, но и не хочет совсем отстраняться от дела. Вдруг у меня что и получится, вдруг я окажусь чист. Тогда можно будет поделить славу.
        И я коротко, но не пропуская ничего существенного, излагаю события последних дней. Сибилев перебивает меня вопросом:
        - Я так понимаю, полиция не придала особого. значения трупу в твоей комнате? Фантастика!
        - Согласен, это единственное, что не поддается объяснению. Но я здесь ничего не могу поделать. Вероятно, у полиции были какие-то претензии к этому самому Эрнесто. А может, я вызываю безотчетное доверие у Людей. Я такое за собой и раньше замечал. Короче, однозначного толкования этому факту я дать не могу, зато у меня есть кое-что поважней.
        Заключительный аккорд моего повествования должен произвести на Сибилева убийственное впечатление.
        - Я могу вам представить вещественное доказательство - запись нашего разговора с Эрнесто. Вы должны были получить перемонтированный вариант, но скорее всего не получите.
        - Почему?
        - Так вышло, что у них техника сломалась. А у меня записана вся беседа. Можете считать этот разговор инсценировкой, но так или иначе вот вам кассета. И давайте снова работать как добрые друзья в славные старые времена. Хорошо?
        Наконец-то он настал, момент моего триумфа. Наслаждаясь чувством превосходства, неторопливо лезу под рубашку. Сейчас посмотрим, какое у него будет лицо. Но тут от внезапной догадки, от нехорошего предчувствия меня бросает в жар. Лихорадочно расстегиваю чехол диктофона, нажимаю защелку… Кассеты в диктофоне нет.

* * *
        - Все ясно, кассету у тебя забрали, покаты валялся на полу в номере.
        Билл излагает свои соображения, не забывая крепко затягиваться сигаретой и отпивать из бокала пиво. Он окончательно оправился и чувствует себя превосходно. Обо мне этого сказать нельзя даже с натяжкой. Триумф обернулся позорным поражением, полнейшим срамом. Проблематичным утешением может служи гьто, что Сибилев больше удивился моей глупости, чем отсутствию кассеты. Это несколько сглаживает горечь провала. Билл придерживается того же мнения. Когда я, подводя итог, заключаю, что в результате оказался в еще худшем положении, чем раньше, он возражает:
        - Не скажи. Как раз отсутствие кассеты должно было убедить коллег в твоей искренности гораздо больше, чем ее наличие. Такие идиотские ситуации не придумывают специально, их создает наша бесконечно многообразная жизнь. В общем, в результате твоим противникам всерьез подставить тебя не удалось, но затоты попал в пояс зрения голландской полиции. Кстати, именно поэтому я думаю, твои недруги вряд ли предпримут что-либо в ближайшее время.
        За окном снова смурнеет, на стекле появляется дождевая пыль. Ствол клена начинает ходить из стороны в сторону: где-то наверху поднялся ветер. Редкий газон в полутемном дворе постепенно темнеет от воды.
        - Тебе надо вычислить чужого в их группе. Без этого ничего не получится.
        - Отличный совет. Беда, однако, в том, что никто из них со мной не будет откровенничать. А без этого…
        В завершение фразы я только развожу руками. Рассказывать Биллу о первых шагах именно в этом направлении не хочу: лишняя информация ему совершенно ни к чему. Пусть лучше порассуждает о том, что он сделал бы на моем месте. Спаси его Господь от такого.
        Билл плюхается навзничь на кровать, закуривает сигарету и делает сильный выдох. Узкая струя дыма вертикально уходит вверх, но не достигнув высокого потолка, беспомощно рассеивается в воздухе. Недовольно цокнув языком, Билл скашивает на меня глаза:
        - Вообще говоря, есть аксиома: «кротов» вычислить крайне сложно, почти нельзя, и обычно их сдают агенты, работающие на другую сторону. Агенты вашей разведки в ЦРУ сдавали тех офицеров российской разведки, кто продался ЦРУ, и наоборот.
        - Это я без тебя знаю. Но ничего другого не остается - либо сделать невозможное и в ближайшее время найти этого «крота», либо меня отсюда в железах отправят в Москву.
        - Для начала вспомни все, что ты знаешь о своих коллегах. Банально, но всегда, повторяю, всегда объяснение измены находится где-то в прошлом человека.
        - Это действительно банально. Тем более что мы даже не знаем, идет ли речь о сотрудничестве с чужим и спецслужбами или там что-то другое.
        Билл отрицательно мотает головой на подушке, глядя в потолок:
        - Это не так важно. Более того: не принципиально даже, инициативник он или его на чем-то поймали и заставили работать на себя. Я говорю о психологической готовности к работе на другую сторону. У некоторых она лежит в подсознании так глубоко, что не докопаешься. Пока жизнь не шарахнет. У других поближе к поверхности, так что некоторые отклонения видны. Среди них есть ярко выраженные карьеристы?
        - Нет.
        - Люди, обиженные руководством, непризнанные гении?
        - Нет.
        - Помешанные на сексе, деньгах? Вспоминай, вспоминай!
        - Билл, говорят тебе, я не настолько хорошо их знаю. Потом, далеко не всякий знакомит окружающих со своим внутренним миром. Тем более в нашем заведении. У нас любителей поболтать о себе в шею гонят.
        Подумав, Билл с ноткой безнадежности спрашивает:
        - А просто неприятные персонажи? Часто такие вещи чувствуются на подсознательном уровне. Ведь люди, которые осознают, что их не любят и не принимают, в отместку способны на многое. Изгои очень опасны в этом смысле. Так есть среди них антипатичные личности?
        - Да я бы их всех сто лет не видел.
        - Понятно.
        Билл с кряхтением приподнимается, делает глоток из банки с пивом и снова опускается на подушку. На мои слова он особого внимания не обращает. Ему в голову приходит еще что-то, потому что он тычет в мою сторону своим смуглым пальцем.
        - Вот я еще что подумал. Надо вспомнить: кто из них в жизни пробивался с трудом, приехал из провинции, рос в трудной семье. Люди такого типа подсознательно или даже сознательно полагают, что у других была изначальная фора. Поэтому те, у кого такой форы нет, считают, что они имеют право играть по собственным правилам, в нарушение общих норм.
        - Ты сам-то понимаешь, что сказал? Хотя меня с похмелья тоже на философию часто тянет.
        - Что ты скалишься? Я серьезно говорю. Когда человек оказывается перед выбором, очень часто, если не всегда, в основе его окончательного решения лежит самый что ни на есть нерациональный мотив - желание сохранить чувство собственного достоинства. Ведь очень многие, когда им приставляют пистолет к голове, не могут представить себе, как будут жить, разрушив ими же созданный образ о самом себе. Я понятно говорю? И в итоге получают пулю. Но тут многое определяется тем, через что прошел человек до того. Кто-то может позволить себе играть в тонкие чувства, переживать, что его подозревают, рисковать из-за доброго имени. Но это, друг мой, от хорошей жизни, оттого, что его по морде мало били. А тот человек, которого мы ищем, скорее всего зубами прогрызал себе дорогу, он не о добром имени привык думать, а о том, как выжить. Достань мне еще пива из холодильника. Достань, тебе что, жалко? Я старше тебя на десять лет.
        Билл доболтался. Сейчас он попадется на своей собственной логике.
        - Сейчас достану я тебе пива. Только ты ведь тоже за правду в полиции боролся потому, что твой папаша тебе гостиницу оставил в наследство.
        На это мстительное замечание Билл удовлетворенно кивает головой, не отрывая головы от подушки:
        - Вот, ты начинаешь постепенно понимать, что тебе говорят. Кстати, мне то же самое заявил один тип из наших. Он получал огромные взятки зато, что покрывал контрабанду. А жил тихо, как мышь. Все деньги держал за границей, хотел уехать. Попался на мелочи, но не это важно. На допросе он мне сказал: «Ты, сволочь, можешь себе позволить играть в честного. Знаешь, почему? Все потому, что ты не боишься с голоду сдохнуть». В общем-то, он был прав. Так что вспоминай, друг мой, вспоминай. А, кстати, что ты сам намерен делать дальше?
        - Еще не знаю.

* * *
        - Ты каждый раз собираешься ужинать в номере? От твоих объедков не то что тараканы, скоро мыши заведутся. И я не переношу, когда в номере воняет копченой колбасой.
        Воропаев брезгливо смахнул со стола крошки и повернулся к вытиравшему усы Панченко. Скомкав салфетку с лежавшими на ней огрызками сыра и колбасы и одним глотком допив кока-колу из маленькой бутылочки, тот молча поднялся и пошел в ванную комнату. Вслед ему донеслось:
        - Слышишь, ты, щирый украинец? У тебя что, денег на ресторан не хватает?
        Появившись в дверях ванной, Панченко провел языком за щекой, вычищая полость рта от остатков еды, от чего Воропаева передернуло, и спокойно ответил:
        - Хватает. Это старая привычка экономить. Еще со студенчества. Это ты, москаль, из докторской семьи. А я…
        - Денег не «хватает - иди на вольные хлеба.
        Все так же невозмутимо Воропаев перебил его:
        - Я за идею работаю. Начальство, сам знаешь, двигать меня не собирается. Не ценит, так что только и остается трудиться во имя идеалов. У тебя, конечно, другие перспективы. Правда, и интеллект у тебя совсем другой. Пока тебя тоже обходят, но твое время еще придет. Голова у тебя, скажу, просто…
        Воропаев сдержанно показал на стоящий в углу чемодан:
        - Что-нибудь скажешь про мою голову, я по твоей голове вот этим чемоданом…
        Звонок телефона прервал их спор. Поднявтрубку, Панченко коротко ответил:
        - Да, хорошо.
        Через пять минут они сидели в номере Сибилева и слушали своего начальника:
        - Ума не приложу, что делать дальше. Вы вели себя как идиоты, совершенно не умеющие вести наблюдение. Соловьев со своими хитростями тоже дошел до ручки. Гнать надо всех отсюда к чертовой матери. Меня, старого дурака, в первую очередь, зато что не смог всего предусмотреть.
        Отдохнув от этой тирады, Сибилев поднял глаза на своих подчиненных. Воропаев, машинально кивавший на слова шефа, последний раз особенно энергично качнул головой при упоминании о ста ром дураке, и, спохватившись, замер. Панченко отсутствующе смотрел в сторону. Не дождавшись реакции паевой слова, Сибилев поинтересовался:
        - Что молчите? Вы же меня критиковали. Видимо, лучше знали, что делать. Вот и предлагайте, как быть дальше.
        Раздражаясь молчанием, Сибилев собрался сказать что-то еще, когда его перебил Панченко:
        - Мне интересно, кто формировал нашу группу?
        Сибилев от неожиданности не сразу ответил вопросом на вопрос:
        - Чего вдруг тебя это заинтересовало? Не о том говоришь.
        Панченко упрямо наклонил голову:
        - Я как раз о том говорю. Во-первых, в группе три человека, у которых друг с другом нет никакого контакта. Как нарочно - разные привычки, происхождение, образование, возраст. Во-вторых, ни у одного из нас нет и контакта с Соловьевым. Меня он просто плохо знает. Олега знает едва-едва. С вами знаком хорошо, но зато с трудом переносит. О чем они думали?
        Хмыкнув, Сибилев поинтересовался:
        - Не хочешь об этом Москву запросить? По-моему, сейчас не время все это обсуждать.
        - Я не предлагаю ничего обсуждать. Речь не о том. У нас нет единой группы как таковой. Если Соловьев захочет, он может в два счета вообще взорвать нас изнутри. Подставит одного из нас, и - привет. Мы займемся не им, а друг другом.
        Застыв, Сибилев перевел отсутствующий взгляд на скверную литографию на стене за головой Панченко. Тот продолжал:
        - Соловьев ведет свою игру и только изредка информирует нас. Он знает о нашей задаче. Поэтому…
        Воропаев нетерпеливо взмахнул рукой:
        - Слушай, излагай короче. Тебя все давно уже поняли.
        Панченко недовольно нахмурился:
        - Поэтому только им одним заниматься не имеет смысла. Нам надо заходить со стороны тех, на кого он работает. Предположительно работает. Надо их искать. У меня есть на этот счет кое-какие соображения.

* * *
        Уверяя Билла, что не представляю своих дальнейших шагов, я говорил неправду. Я уже решил, что именно делать дальше. Но Билл мне здесь не помощник, так что пусть мирно пьет свое пиво и ходит на скучные семинары.
        Мне же пора от пассивного ожидания ударов по голове переходить к наступлению. Ясно одно: надежда вычислить чужого в группе Сибилева весьма призрачна, поэтому надо заходить с другого конца, искать главного противника. Для этого у меня есть только одна зацепка, совсем пустяковая, о которой при других обстоятельствах и думать-то не стоило бы. В разговоре Контрерас подтвердила, что Эрнесто представлялся своим настоящим именем. Полиция непременно станет отрабатывать этот след, и, скорее всего, ничего не найдет. Но это потому, что они не беседовали с Эрнесто. А я беседовал, и меня он обещал пристроить в любую программу в любой, как он сказал, части света.
        Он произнес это легко и привычно, как человек, хорошо знакомый с функционированием международных фондов и других организаций, реализующих различные экономические, социальные и исследовательские программы в разных странах. Более того, он говорил как человек, вхожий в такую организацию. И это выглядит очень логично. Независимо от того, чем конкретно заняты люди, ведущие против нас игру и стоящие за Эрнесто, международный институт или фонд для них идеальное прикрытие. И выходить на них надо именно с этой стороны.
        Отличная идея. Только надеяться обнаружить подобное учреждение в Голландии - этой столице международных организаций - чистейшее безумие. Но есть одна оговорка. Как только я набреду на это заведение, пусть и случайно, реакция последует незамедлительно. Это все равно что искать ежика, мотаясь босиком по густой траве.
        Но и при таком кустарном методе возможно использование передовых технических средств и информационных технологий.
        На следующий день, отговорившись необходимостью зайти в полицию, еду в Амстердам и в первом попавшемся магазине электроники подбираю необходимое оборудование. В принципе, мне нужно немного. Портативный компьютер «ноутбук», модем, то есть устройство для связи компьютеров через телефонную сеть, а также телефонный аппарат и несколько соединительных шнуров.
        Все необходимое я подбираю лучшего, из того что есть в магазине, качества. Это вызывает уважение продавщицы, и она начинает строить мне глазки.
        Девушка толи ждет приглашения в кафе, толи рассчитывает на новые покупки. Я уже совершил один промах, купив и компьютер, и остальные принадлежности в одном магазине. Сейчас сделаю второй.
        - К-к-к-компьютерных игр поинтересней, вроде диггеров, м-м-м-мотогонок или з-з-звездных войн нет?
        Восторженное выражение глаз, слегка трясущаяся голова и пузырьки слюны на губах помогают продавщице избавиться от моих чар. Коротко промычав что-то, она пятится. Ее поведение, видимо, означает, что нужных мне игр в наличии нет. Вежливый и полный достоинства кивок, и я покидаю магазин.
        Боге ними, с голландками, у нас есть дела посерьезней. Пока я могу посидеть в кафе недалеко от вокзала и выпить бокал красного вина. Сегодня-завтра надо снять квартиру в Гааге, по возможности недалеко от гостиницы. Основные требования: старая и нелюбопытная хозяйка, свободная комната для одинокого постояльца на втором этаже с окном, в которое трудно заглянуть, и отсутствие соседей.
        Из этой квартиры по электронным сетям я смогу спокойно собирать информацию об организациях, которые могут представлять для меня интерес. Кроме того, компьютер еще и надежное средство связи с Москвой. Наконец, мне остро необходимо место, где можно уединиться от вредных и назойливых противников и чуть менее вредных, но таких же назойливых коллег.
        Мимо кафе течет нескончаемый и шумный поток прохожих. Я уже привык к Гааге - провинциальной и немного сонной. В Амстердаме, этом торговом и деловом центре Европы, жизнь бьет ключом. После Гааги чувствуешь себя немного провинциалом.
        Против меня останавливаются молодой паренье гитарой в футляре и пожилой мужчина, может быть, его отец, с флейтой. Они садятся на ограждение тротуара и начинают наигрывать латиноамериканские мелодии. Столики стоят на улице. Посетители кафе греются на солнце и снисходительно слушают музыкантов. Монеты в раскрытый футляр бросают немногие. Туристы не особенно склонны разбрасываться деньгами, а уж от голландцев этого и подавно не дождешься. Время от времени проезжающие машины и трамваи заглушают звуки гитары и флейты.
        Лица мужчины мне не видно: он опустил голову. Парень ємотрит прямо перед собой. Как у большинства уличных музыкантов, взгляд у него ничего не отражает и не пускает внутрь. Он смотрит сквозь людей в кафе, If в его фигуре отчуждение. Один из подвыпивших посетителей подходит к старшему из музыкантов, о чем-то просит его и бросает несколько монет. Тот кивает. Однако как только мелодия заканчивается, он укладывает флейту в футляр. Посетитель протестует. Но мужчина мрачно бросает:
        - Я устал.
        В этот момент у парня наконец проясняются глаза. Он насмешливо смотрит на нас и сплевывает на брусчатку. Музыканты уходят.
        Сейчас наблюдение есть, хотя в таком многолюдье никого заметить нельзя. Банально, но наблюдение часто действительно не замечаешь, а именно ощущаешь. В этом смысле книги не врут. А вотто, что сбросить хвост можно шутя, неправда.
        После окончания одного из многочисленных курсов повышения квалификации, я должен был сдать экзамен как раз на предмет ухода от наблюдения. Три дня подряд мой наставник встречался со мной в метро, болтал ни о чем в течение пяти минут и уходил. Тем самым он показывал меня группе наружного наблюдения. После этого я должен был сделать все возможное, чтобы определить, идет ли за мной хвост, где он уцепился и кто именно осуществляет слежку. Затем по возможности уйти. В какой именно день за мной пойдут, мне, естественно, никто не говорил - сам догадайся.
        Вот тогда я, еще совсем зеленый опер, понял, что значит противостоять государственной машине. В своем родном городе, в толпе, я был один как перст против десятка, или около того, равнодушных ибезжалостныхлюдей, которым было строго наказано ни при каких обстоятельствах не спускать с меня глаз. Более того, их предупредили, что «объект» обладает профессиональными навыками ухода от слежки, что, понятное дело, только усилило их бдительность. Забыл сказать, что этих ребят не уведомили, что следят они за своим, поэтому стараться они должны были на совесть. И они старались.
        В первый же день, поднявшись из метро на поверхность, я почувствовал, как по спине медленно пошли колкие мурашки. Как наждаком по коже провели. Такое у меня бывает только в минуты тихой паники.
        Несмотря на все ухищрения, я вскоре заметил только двоих из своих сопровождающих, и то вполне вероятно, что ошибался. Когда слежку ведут несколько человек, вычислить их всех практически невозможно.
        И все-таки я ушел. Я дотащил хвост до родной высотки МГУ на тогда еще Ленинских горах. Там в любое время толчея почище, чем в метро в час пик. И только основных выходов четыре, не считая всяких въездовдля служебных машин, и дверей, запертых еще со времен «отца всех народов». Дальше все было относительно просто. В пельменной в зоне «Б» я устроил скандал из-за прокисшей сметаны и с тарелкой в руках ринулся в кабинет директора столовой. В коридоре подсобки обитая стальным листом двойная дверь в маленький товарный двори к была, как всегда, открыта. Сколько бы топтунов за мной не пустили, обыскивать все грузовики, выезжающие с территории МГУ, они не смогли бы. И действительно не смогли.
        Ладно, хватит воспоминаний - пора ехать в Гаагу. Погружаюсь в быстрый и говорливый поток пешеходов, но уже в двух шагах от кафе дорогу мне перегораживает шатающаяся фигура в грязном выцветшем плаще. Это бродяга, один из тех, кого во Франции называют «человек-сыр». Запах от него действительно исходит одуряющий. Бродяга молча протягивет руку с черными обломанными ногтями, обмотанную у запястья невероятно грязными бинтами. Я также молча, стараясь избежать прикосновения, кладу ему в ладонь монету в пол гульдена. Деньги исчезают в кармане потрепанного плаща, и рука вновь тянется ко мне. Опускаю в немытую руку еще одну монету. При третьей попытке обобрать меня, не выдерживаю и спрашиваю:
        - Вы не находите, что с чисто финансовой точки зрения наше общение становится для меня несколько обременительным?
        Судя по усмешке, которая мелькает на лине бродяги, он достаточно понимаетанглийский. Вотона Европа - даже попрошайка здесь полиглот. Впрочем, у нас в Москве в гастрономе на Песчаной тоже есть один джентльмен из числа спившихся интеллигентов. Дискуссии вокругего настоятельного требования подкинуть денег на бутылку у нас с ним возникали с неумолимой регулярностью. Причем безошибочно угадывая собрата-лингвиста, этот доходяга неизменно обращался исключительно на английском. Правда, он допился до того, что всякий раз мы знакомились заново.
        А может быть, этот попрошайка совсем не бродяга? Слишком уж смышленые у него глаза. Нет, чтобы довести себя до такого состояния, нужно много месяцев. Я не стоютаких усилий. А уж пахнет он…
        В конце концов, нищий уступает мне путь. Однако уже на следующем углу возникает новое препятствие - тощий негр в выцветшей черной футболке и вытертых джинсах, на тонких подгибающихся ногах, который неуверенно заступает дорогу прохожим с одним и тем же бесхитростным предложением:
        - Друзья, гашиш. Хороший гашиш.
        Глаза у него мутные и застывшие, совершенно неподвижные, зато голова трясется, просто ходуном ходит. Этого персонажа я просто обхожу, и долго вслед тянется шелестящее:
        - Друзья, гашиш…
        Музыканты, бродяги, уличные торговцы наркотиками. Несчетное количество людей мелькает мимо. И каждого хотя бы мельком фиксирую взглядом. Можно сколько угодно долго предаваться воспоминаниям. Но один слишком долгий взгляд, и я чувствую, как холодеют руки.
        Закури в, быстро оглядываюсь. Вотэто номер! Метрах втрид-нати от меня, засунув руки в карманы, бодро шагает еще совсем недавно полумертвый негр, что на перекрестке предлагал гашиш каждому встрсчному-поперечному. Быстро же он очнулся. Зазевавшись, негр делает еще несколько шагов и замирает. Затем, спохватившись, садится на корточки и начинает завязывать шнурки. Н-да, излишней сообразительностью он не отличается. Нет, это все-таки не голландские спецслужбы. Там таких идиотов держать не станут.
        Но я тоже хорош. Профессионал, прозевавший слежку. Этот тип тащится за мной не меньше десяти минут, а я плетусь по набережной и думаю о своем.
        И все-таки день выдался удачным. За мной снова следят, и это значит, что не все потеряно. Но позволять этому оборванцу таскаться за мной по городу, даже и в качестве признательности, я не могу.
        Некоторое время продолжаю неторопливо шагать по набережной небольшого канала, затем быстро сворачиваю в узкий проулок, где едва разойдутся два пешехода. Если этого якобы полуживого торговца сопровождает машина, то пусть они попытаются перехватить меня на параллельной улице. Для этого им придется проехать не меньше двух кварталов.
        Так оно и происходит. Не успеваю сделать и десятка шагов, как за моей спиной с ревом пролетаеттемно-серый «БМВ». Вот и славно, пусть ловят меня на другой улице. А я передумал и решил вернуться на набережную.
        Брошенный всеми негр мечется по тротуару, не зная куда бежать. Я из-за выступа стены безо всякого сочувствия наблюдаюего мучения. В машину его вспешке не посадили, так что теперь он скорее всего отправится докладывать о своих успехах. Не станет же он вести разговоры на столь щекотливые темы по телефону. Поэтому я решаю не сдерживать своего любопытства и, совсем как дворняга, начинаю гоняться за своим «хвостом».
        Хотя на самом деле о гонке и речи нет. Незадачливый «хвост» уныло плетется по набережной. Ему и в голову не приходит обернуться. Дважды свернув на пересечении каналов направо, он оказывается на Мауритскаде. Зайдя в телефонную будку, неумелый преследователь бросает всего несколько фраз и, повесив трубку, принимается с несчастным видом топтаться на тротуаре.
        А я усаживаюсь на скамейку у чугунной ограды канала, находчиво замаскировавшись газетой. Всего через несколько минут к поникшему негру вразвалку приближается широкоплечий лощеный молодой человек в модном светлом костюме. По моим наблюдениям, он вышел вон из того трехэтажного кирпичного особняка в квартале от нас.
        Молодой человек молча выслушивает короткий рассказ негра, и его реакция оказывается вполне естественной. Презрительно сплюнув на асфальт, он также молча возвращается вособняк, вто время как негр еще ниже свешивает голову и плетется в обратную сторону.
        Я провожаю взглядом молодого человека и медленно открываю рот. Почти у самого крыльца дома тот сталкивается с выходящим из двери Йостом - тем самым преподавателем, что вел лекцию в день моего приезда в Гаагу. Ясно улыбнувшись, Йост раскланивается с парнем, что-то говорит на прощание и, склонившись по своей привычке вперед, торопливо направляется по набережной в мою сторону. Он шагает, низко опустив седую кучерявую голову, и что-то бормочет себе под нос.
        Йост проходит, даже не глянув в мою сторону. А я, гонимый любопытством, направляюсь к загадочному особняку. Но в нем нет ничего необычного. Мауритскаде, 12. Дом старого красного кирпича, свежие белые рамы, четыре каменные ступеньки, традиционная зеленая лакированная дверь со сверкающими медными ручками. И, как издевка, четыре вывески: «Фонд содействия развивающимся экономикам», «Институт проблем развития», «Общество изучения древних культур» и «Союз экологических обществ». Иди ищи нужный.
        Чтобы вас всех разорвало. Даже если откинуть любителей древних культур, которые звучат безобиднее других, остается еще три организации. Скорее всего, они совсем небольшие, но от этого не легче. Откуда взялся этот парень в костюме?
        Ладно, хорошо уже-то, что у меня наконец есть сразу две загадки, над которыми можно ломать голову. Отгадками займемся завтра. Вообще, судя по всему, мне предстоит довольно долгий период нудного сбора информации и наведения справок. Надеюсь, ожидания сбудутся и на ближайшее время мои противники возьмут некоторый тайм-аут. Поймав такси, еду на вокзал, чтобы вернуться в Гаагу.

* * *
        Несколько дней ничего не происходит. Поездки на автобусе в институт и обратно, во время которых я размышляю о своих проблемах, семинары, на которых я занимаю голову своими проблемами, вечера в гостинице, когда невозможно думать ни о чем, кроме своих проблем. На улице я провожу как можно меньше времени, дабы не вводить противника в соблазн, и только пару разе Биллом покидал вечером гостиницу, отправившись на дружеские посиделки. Но завтра все-таки придется вместо обычного расписания заняться делами. Чтобы опять-таки хотя бы как-то попытаться решить свои проблемы.
        В столовой института стоит гул: после семинаров слушатели сбежались из залов главного здания и вилл. С гомоном они загружают подносы и рассаживаются за столами. Поодаль сидят Билл и Азат. Они сегодня решили посвятить вечер амурным утехам, поэтому за обедом отсели от меня и пытаются уболтать двух молоденьких китаянок. Вернее, убалтывает Билл, а верный своей манере Азат заливается громким смехом, изредка повизгивая. Он неисправим. Китаянки переглядываются и едва слышно посмеиваются.
        С содроганием разглядываю стоящий передо мной очередной обед, с которым предстоит вступить в схватку. Голландцы вобрали в свою кухню блюда всех народов Азии. Может быть, это свидетельствует об их открытости, но прием пиши в этой стране сопряжен с получением массы излишне острых ощущений. Столовую в институте содержит пара полных и опрятных голландцев. Жена раскладывает еду, а муж сидит за кассой, оба они чрезвычайно приветливы и старательны. Но, Боже мой, чего они только не пихают в свою стряпню! Их мясные блюда состоят из пряностей на треть, а супы наполовину. Не пробуя сегодняшнюю похлебку, я на глаз могу сказать, что она будет пробирать не меньше, чем газосварка.
        Устанавливаю дыхание, прежде чем влить в себя первую ложку раскаленной лавы, прикинувшейся голландским обедом, когда над ухом раздается мелодичное:
        - Можно?
        Поднимаю голову и забываю о вулканическом супе. Передо мной с подносом в руках стоит Джой, которую за глаза у нас называют «Мисс Азия.» Она действительно хороша необыкновенно - высокого для индонезийки роста, а глаза у нее… Впрочем, это словами не передать, это надо видеть.
        С Джой я познакомился только вчера на вечере, который устроили для слушателей института молодые голландские художники. Они живут ни много, ни мало в представительском особняке министерства иностранных дел. Особняк по назначению не использовался, и прознавшие об этом художники заняли его самовольно. После недолгого и шумного разбирательства с участием полиции и прессы Министерство мудро предпочло уступить здание в аренду и брать с живописцев только плату за коммунальные услуги. Это было много разумней, чем делать скандал достоянием общественности и объяснять журналистам, почему простаивает без дела государственная собственность.
        В полутьме огромного зала приемов - электричество художники экономили - вино и пиво лилось широким потоком, гости - кто танцевал, кто болтал, сидя по углам. Длинная стойка из нержавеющей стали отделяла зал от кухни, на столах которой громоздились бутылки, блюда с фруктами, орехами, чипсами и другой снедью, которую принесли гости. Вечер, как и большинство других, проводился по обычному для подобных сборищ принципу «принеси для себя и других», к которому я начинаю понемногу привыкать.
        Я разговаривал с Джой, смотрел в ее черные мерцающие глаза, чувствовал пряный запах ее волос, и все окружавшее нас растворялось и исчезало в полумраке зала. Дело портили только упившиеся до чертей Азат и Билл, которые, заливаясь смехом, неумело строил и рожи и закатывали глаза из темного угла, то есть в меру своих убогих возможностей изображали зависть.
        Счастье было коротким. Через некоторое время я побежал рысью за бокалом вина для богини, а когда вернулся, на моем месте сидел жабообразный субъект, по виду голландец, лет пятидесяти, гаже которого я в жизни не видел. Своей отвратительной короткопалой пятерней он нагло держал Джой за руку, явно намереваясь ее увести. Вероятно, подобная оценка его наружности была предвзятой и сторонний объективный наблюдатель счел бы пришельца вполне симпатичным. В конце концов он был довольно благообразным и неплохо одет. Но для этого был нужен сторонний и объективный судья, а я на тот момент ни одному из этих требований не отвечал.
        Джой и новоявленный конкурент о чем-то спорили. Разговор их постепенно достигал повышенного накала, и на меня ни один из них не обращал никакого внимания. Я, слегка покачиваясь, стоял перед самозванцем, готовый наплевать на разницу в возрасте, и только соображал, что лучше - вылить на него вино и дать по голове, когда он вскочит, или просто взять за ноги и выволочь в коридор. Второй вариант привлекал простотой Иизяществом, в то время как первый давал больше простора для импровизаций. В конце концов, конечно, можно было и просто попросить его уйти. Но не хотелось унижаться. Да и потом, по своей воле он бы все равно не убрался.
        В этот момент трудного для меня выбора Джой вскочила на ноги, чтобы представить нас друг другу.
        - Знакомьтесь, это мой муж…
        Но затем, решив не продолжать, только махнула рукой и бросилась к выходу. Пришелец в личине жабы наконец недовольно посмотрел на меня с обоснованным подозрением и тоже начал подниматься. Надеюсь, я смотрел на него хотя бы без выражения, ибо даже на подобие дружелюбного взгляда у меня не хватало душевных сил. Проходившие мимо Азат и Билл на мою беду стали свидетелями этой скоротечной сцены. Билла качнуло в сторону, и из его горла вырвалось бульканье. Уже поднявшийся разрушитель счастья напыщенно произнес:
        - Ему, вероятно, плохо.
        - Не беспокойтесь, я за ним пригляжу. Вы идите.
        Далеко идти не пришлось: оба негодяя стояли, привалившись к стенке, прямо за углом коридора. Азат противно взвизгивал, а Билл негромко стонал от смеха. Всякое глумление должно иметь свои пределы. Соблюдая достоинство, я взял их за щуплые шеи и строго произнес:
        - Если вы, скоты, посмеете еще раз…
        Тут у них подогнулись колени и оба рухнули на пол.
        После такой неудачи я не надеялся на продолжение знакомства с Джой. Однако сейчас это хрупкое воплощение мечты стоит передо мной с подносом в руках и насмешливо улыбается:
        - Алекс, Алекс, я тебе помешала? Ты о чем-то думаешь?
        - Бог с тобой, о чем я могу думать. Рад тебя видеть. Как живешь?
        От вопросов о муже я, хотя и не без труда, воздерживаюсь. Надо полагать, это неприглядное существо из отряда амфибий в настоящее время находится достаточно далеко от нас. Краем глаза наблюдаю за Азатом, который спять ухмыляется за соседним столиком. Билл делает вид, что его происходящее не касается, но, даже судя по его затылку, он - весь внимание и уже прикидывает, как сегодня вечером сможет проехаться на мой счет.
        Джой подсаживается к моему столу, и расставляя тарелки, оживленно щебечет:
        - Ничего, нормально. Семинары и лекции надоели до смерти. Что ты делаешь вечером? Пойти бы посидеть куда-нибудь, пока я не сошла с ума от занятий.
        От потрясения я начинаю жевать вместо куска рыбы собственный язык.
        - Не вопрос. Я заеду за тобой около семи. На месте решим, куда идти.
        Как только Джой уходит, Азат, бросив китаянок, мгновенно перескакивает за мой стол. Благоразумный Билл с усмешкой наблюдает за нами с безопасной дистанции. Азат сразу же принимается трещать, не дожидаясь ответов на свои возгласы:
        - Алекс, это невероятно! И несправедливо. Чего она от тебя хотела? Какая женщина! Почему такое счастье не мне? Мне нужнее - я моложе и у меня кровь горячее. Ты холодный европеец и в возрасте. Тебе ведь уже тридцать пять. Или больше?
        - Уйди отсюда.
        - Алекс, ты знаешь, у нас традиционное общество. И юноша с девушкой…
        - Слушай, юноша из традиционного общества, сгинь немедленно, или я за себя не ручаюсь. Тебе еще причитается за тот вечер, так что сейчас хлебнешь полной ложкой.
        Азат неохотно удаляется, а я пытаюсь привести в порядок разбросанные мысли. Есть мне уже не хочется совершенно.

* * *
        К тому времени, когда Янус вошел в небольшое кафе неподалеку от железнодорожного вокзала, Ван Айхен сидел там уже пятнадцать минут и раздражен неготово было выплеснуться через край. Стоявшие перед ним тарелка овощного салата и стакан минеральной воды довершал и впечатление пропавшего зря вечера и еще больше усиливали его недовольство.
        Встретив Януса мрачным Взглядом, Ван Айхен дождался, пока тот усядется за стол, и с отвращением отодвинул от себя тарелку.
        - Послушайте, мало того, что вы вызвали меня в эту дыру, так еще и опаздываете. Что вам пришло в голову встречаться здесь? И где вы были?
        Оглядев серые стены кафе, украшенные блеклыми эстампами, Янус равнодушно пожал плечами:
        - Заведение как заведение, ничем не хуже других. А был я на улице. Проверял, не ведется ли за вами наблюдение. В вашем офисе мы больше встречаться не будем.
        Ван Айхен, подняв вопросительно брови, вытянул из кармана короткую сигару и, не зажигая, сунул ее в рот. Поставив локти на стол, он молча ждал продолжения. Заказав у проходившего мимо официанта кофе, Янус сказал:
        - Ценю вашу выдержку. К сожалению, ситуация ухудшается. Операция в отношении Соловьева не удалась. Будем надеяться, пока не удалась. Думаю, он уже догадался, что искать следует через тех, кто стоит за атакой на него. Другими словами, сейчас он перестанет искать меня. И начнет искать вас.
        Покрутив во рту сигару, Ван Айхен невидящим взглядом проводил чашку с кофе, которую ставил перед Я нусом официант, и посмотрел на собеседника:
        - Почему вы так уверены?
        - Мои коллеги и я одновременно пришли к тому, что заходить надо именно с этой стороны. Мы уже начали отрабатывать международные организации, которые могут иметь отношение к делу Соловьева. Значит, вы вод лежит на поверхности. И значит, Соловьев наверняка додумался до этого раньше нас: ему нужнее, оттого и размышляет он больше и быстрее.
        Помолчав и сделав глоток, Янус неторопливо продолжил:
        - Не уверен, что он уже вычислил вас, это слишком сложно. Но вероятность этого растете каждым днем. Поэтому я и не хочу появляться у вас в офисе. А вы примите меры, прикиньте, кого из ваших людей он может зацепить.
        Вынув, наконец, сигару из рта, Ван Айхен кивнул:
        - Это я сделаю. Но с самим Соловьевым? Если я правильно понимаю ситуацию, сейчас он нам не нужен для отвлечения внимания. Он ведет собственное расследование и поэтому становится опасен сам по себе. Причем не только для вас, но и для нас.
        Вздохнув, Янус произнес:
        - Именно поэтому убирать Соловьева нельзя, иначе станет ясно, что его использовали вслепую и помимо него есть кто-то другой. Лучшее, что можно сделать - это вовлечь его в какую-нибудь историю. Пусть его заберут в полицию. Придумайте сами. Я начинаю уставать от всего этого.
        Янус отвернулся к окну. Ван Айхен внимательно посмотрел на него, повернувшись, подозвал официанта и заказал два бокала красного вина. Янус жестом отказался от предложения, и его собеседник так же жестом изменил заказ. Подняв бокал и пригубив, Ван Айхен осторожно спросил:
        - Есть еще проблемы?
        Глядя, как играет вино в бокале Ван Айхена, Янус неохотно произнес:
        - Да, есть и еще одно. У нас в группе, мне кажется, что-то происходит.
        - Что-нибудь серьезное?
        Янус задумчиво поболтал остатками кофе в чашке и неторопливо ответил:
        - В таких случаях серьезное появляется только перед самым концом. Нет, изменилась атмосфера. Едва заметно, но изменилась. Как будто каждый задумался о том, что на самом деле виноват не Соловьев, а один из нас.

* * *
        Вечером я должен заехать за Джой на Хроте Марктстраат. Но до этого происходит мимолетный разговор, который неожиданно дает мне новую пищу для размышлений на тему о том, что на самом деле представляет наш институт. Уже подойдя к самой двери, вижу в холле небольшую толпу. Посреди нее за небольшим столиком сидит Азат и что-то увлеченно втолковывает нескольким собравшимся. Среди слушателей трое новичков из Африки, две индианки и пара европейцев. Эти люди не знают Азата, не понимают, что он ничего хорошего сказать не может, только проблемы создаст. Кстати, он оказался хитрее, чем кажется на первый взгляд: уселся у входа, так что миновать его почти невозможно. Не успеваю незаметно пробраться к двери, как раздается невнятный, но довольно громкий и непочтительный возглас «Эй!». Окружение расступается, и становится полностью виден Азат: он тянет ко мне тощие лапы, в одной из которых зажаты изрядно мятые листки бумаги.
        - Алекс, давай скорее, наши уже почти все подписали.
        Все поворачиваются в мою сторону, так что просто плюнуть на приглашение юного приятеля и уйти представляется невозможным. Тем более что, по его словам, «наши уже почти все подписали». Подойдя, беру в руки и рассматриваю листки. На первом из них напечатан текст, на втором - куча подписей на разных языках.
        - Давай скорее, не тяни.
        - Да подожди ты. Что значит «давай скорее» и что это такое?
        - Это петиция. Почему ты так брезгливо смотришь, это она просто смялась. Голландское правительство запретило въезд в страну двум активистам палестинского освободительного движения, которых пригласил наш институт. Мы протестуем против этого.
        Азат от нетерпения шумно сопит носом. Он явно не одобряет моей разборчивости.
        - Протестуете, понятно. Святое дело. Перестань сопеть, адвокат не должен свистеть носом. Что здесь еще написано? Ага, сегодня еще и митинг по этому поводу? Ясно, давай ручку.
        Не ожидавший быстрого успеха Азат светится от радости, пока я старательно вывожу свою подпись в самом низу листка. Бросившему на стол ручку, возвращаюсь к своему номеру. Постояв у двери и убедившись, что все зрители нашего скромного представления разошлись, быстро иду к выходу. Азат трепетно складывает свои замусоленные странички.
        Быстро подойдя и выхватив петицию, складываю ее еще два раза и щелкаю несмышленого соседа тугим бумажным квадратиком по носу.
        - За что?
        - За каким дьяволом ты в это ввязался?
        Азат возмущенно надувается:
        - Ты что, против свободы передвижения?
        - Я за свободу передвижения. Но полагаю, что голландцы могут сами определить, кого им пускать в страну, а кого нет. И не наше дело учить их. А ты просто ненормальный.
        Азат любознательно вытягивает шею:
        - Почему?
        - Потому. Ты ведь в ноябре опять собираешься приехать сюда на семинар по экологии? Вот и плюнь на свой семинар. Никто сюда тебя больше не пустит.
        - Почему?
        - Вот заладил! Да потому что голландцы любят демократию. Но еще больше они любят тех, кто не лезет в их дела. А едва достигшие половой зрелости пакистанские адвокаты, подписывающие петиции протеста, у них вызывают раздражение, понял?
        Азат снисходительно усмехается.
        - Никто не узнает.
        - Боже, тебе сколько лет?
        Азат поднимает глаза и задумывается.
        - Двадцать два…
        У меня от злости начинает садиться голос.
        - Черт тебя побери, это вопрос риторический, на него можно было и не отвечать. В твоем возрасте надо бы знать, что спецслужбы следят за подобными мероприятиями и принимают меры против наиболее активных организаторов. Тем более иностранцев. Вот вернешься к себе в Пакистан, там и борись за свободный въезд и выезд.
        - К нам палестинцы не ездят.
        - Правильно делают. Я бы тоже на их месте предпочел Европу. Не обижайся, просто сюда ближе ехать.
        Я уже готов прекратить этот пустой и раздражающий меня разговор, но тут в голову приходит неожиданная мысль.
        - А ну-ка, покажи мне еще раз свою бумажку. Интересно, здесь еще призывают к поддержке парламентом законопроекта об упрощении процедуры въезда в Голландию слушателей учебных заведений. Голосование через три дня. Интересно. Очень интересно. Так кто именно тебе это дал?
        - Слушатели-арабы.
        - Арабы, говоришь? Смотри-ка, они хорошо осведомлены о повестке дня парламента. Сдается, их кто-то надоумил составить эту петицию. И смотри, главное в чем - митинг в поддержку палестинцев состоится только сегодня вечером, а наши подписи уже стоят. Если там что-нибудь случится, мы автоматически становимся соучастниками. Нас вышибут отсюда в двадцать четы ре часа.
        Азат делает неожиданно-быстрое и ловкое движение в попытке вернуть петицию, но промахивается.
        - Отдай!
        - Иди-иди. Потом еще будешь меня благодарить.
        Быстро разорвав петицию в клочья и предусмотрительно сунув обрывки в карман, пытаюсь бежать дальше, но Азат виснет у меня на рукаве и жалостливо бормочет:
        - А что я скажу арабам?
        - Что ты по недомыслию полез за подписью в поддержку палестинцев к Соломону. Тот, кто тебя мало-мальски знает, в твое скудоумие поверит легко. Далее скажешь, что у Соломона случился приступ ярости, он вырвал у тебя листок и разодрал в мелкие клочья. Чтобы их разжалобить, добавь какую-нибудь яркую деталь. Можешь сказать, что он заставил тебя эти клочья съесть. Вот он, кстати, идет. Соломон, можно тебя на минуту?
        Соломон приехал из Эфиопии, он выше меня на две головы. Если он положит руку на голову Азату, то ладонь покроет пространство от нижней части затылка до кончика носа и пакистанец начнет от страха садиться на пол. Так однажды и произошло после необдуманного заявления Азага о том, что Израиль является искусственным государственным образованием, не имеющим реального права на существование. Жест был укоряюше-дружеским, но Азат с тех пор избегает прямого общения с эфиопом, и сейчас он торопливо бормочет:
        - Пусть он уйдет. Я сам придумаю, что им сказать.
        Близкий к отчаянию, Азат наконец отпускает мою руку и вваливается в вечно приоткрытую дверь Лиз. Учитывая их разницу в возрасте и насмешливо-покровительственное отношение Лиз к пакистанцу, Азат явно пошел искать утешения и совета.

* * *
        Я опаздываю к Джой на двадцать минут, но она еще не готова. Сегодня она была в гостях у своей подруги, китаянки Шам Шан, которая учится в магистратуре института. Шам Шан живет не в гостинице, а в принадлежащем институту небольшом современном двухэтажном коттедже, расположенном довольно далеко от центра Гааги. Случайно или нет, коттедж населен исключительно особами женского пола, включая двух индианок из нашей группы.
        Мне приходится ждать Джон в номере Шам Шан, пока она вернется из душевой. За те десять минут, что я здесь нахожусь, не меньше полдюжины девушек самых разных рас заглядывали в дверь, спрашивали Шам Шан и, с любопытством оглядев меня, исчезали. Господи, насколько все женщины одинаковы. Оно, с другой стороны, и хорошо: по крайней мере, хотя бы примерно знаешь, чего от них ждать.
        Наконец, Джой готова, и мы отправляемся в центр города. Шиковать среди студентов института не принято, поэтому мы едем на трамвае, благо вечером он почти пуст.
        Немного посетителей и в ресторане у центральной площади. Беленые стены, литографии с видами старой Гааги, темные балки, винтовая лестница на деревянную антресоль, приглушенный свет. Сюда мы, те, кто живет на Оудемолстраат, заходим отметить дни рождения и другие торжественные события. Джой говорит, что она не голодна.
        - Если не сделать заказ, нас вытолкают в шею. Не пить же кофе весь вечер.
        Джой рассудительно предлагает:
        - Тогда будем себя вести как благочинная пара: закажем рыбу и белое вино.
        На улице темнеет, зажигаются фонари и окна в домах через площадь. Начинается дождь, капли его замирают на окне, у которого мы сидим, и, помедлив, срываются вниз.
        Мы болтаем о себе, институтских делах, общих знакомых. Джой учится в магистратуре Института международных исследований. Замуж она вышла два года назад за голландца, которого я уже имел возможность видеть.
        Глядя в окно, Джой расказывает:
        - Мой отец - чиновник в правительстве Индонезии. Среднего ранга и небогатый. А муж очень состоятельный человек.
        - Чем он занимается?
        Джой неопределенно пожимает плечами:
        - Бизнесом. Я не лезу в его дела. У нас большая разница в возрасте и разные интересы. Он приезжал в Джакарту по делам. Мы познакомились случайно на приеме.
        Деньги у них в семье действительно есть. Еще при знакомстве я обратил внимание на часики Джой: они выполнены из стали и золота Эбель и стоят не меньше полутора тысяч долларов. Одета она тоже неброско, но довольно дорого. Чтобы оценить все это, нужен наметанный глаз, и единственная, кто обнаружил такие способности, была Лиз. При первой возможности она язвительно бросила:
        - У этой твоей пассии Джой состоятельный муж. Состоятельный, но не слишком бдительный.
        Это последнее замечание полностью совпало с моими впечатлениями. В институте учится масса народу, приходят самые разные люди. Каждый из них вполне может при случае наболтать мужу всякое разное. Однако Джой, кажется, эта проблема нисколько не заботит.
        Сегодня она в хорошем настроении. Подняв бокал с вином, она спрашивает:
        - О чем ты задумался? У тебя какие-нибудь проблемы?
        Я автоматически отвечаю:
        - Не то чтобы проблемы, скорее задача. Мне нужно найти фонды и организации, которые сотрудничают с Россией. Когда я думаю о том, какое количество адресов мне придется прочесать…
        Джой минуту думает, нахмурив лоб, потом нерешительно предлагает:
        - Знаешь, я могу поговорить с одним человеком из «Пакс Кристи». Он читает лекции в нашем институте.
        - Знаю, видел. Такой типичный деятель католической церкви лет пятидесяти, с крючковатым носом и тихим медоточивым голосом. До смешного походит на портрет иезуита, каким он рисуется в литературе.
        - Точно. Ты с ним общался?
        - Нет.
        Джой наставительно поднимает изящный палеи.
        - Вот и зря. У него широкие связи и голова набита информацией. Если хочешь, я вас познакомлю.
        - Джой, ты золото.
        Следует исполненный достоинства ответ:
        - Я знаю, но можешь повторить это еще раз.
        - Ты золото. Слушай, сколько ты уже учишься в этом институте?
        - Дай подумать. Да около года. А что?
        После секундного колебания я объясняю:
        - Институт производит странное впечатление. Девять десятых слушателей здесь из Азии, - не иначе руководство института всеми силами стремится расширить связи именно в этом регионе. Кроме того, я заметил, что обычно технический персонал в учебных заведениях - это довольно пестрое собрание молодых или предпенсионного возраста женщин, по большей части с не сложившейся личной жизнью, разбавленное юношами на побегушках, которые заняты поиском другой, лучше оплачиваемой работы. А у нас в институте это по преимуществу очень хорошо вымуштрованные женщины среднего возраста.
        Поощренный вниманием Джой, я продолжаю:
        - Интересно и то, что между техперсоналом и преподавателями есть барьер, который ните, ни другие не переходят. Преподаватели читают лекции, но в неформальном общении со студентами почти не участвуют. Это тоже необычно, ведь как правило, в заведениях подобного рода администрация старается создать атмосферу единения, это помогает достижению главной цели - сохранить контакт со слушателями после их отъезда. Есть и еще одно - сегодня Азат приставал ко мне с одной петицией. По сути она призывает к упрощению въездной процедуры для слушателей учебных заведений, то есть и для нашего института. И потом…
        Джой нетерпеливо перебивает меня:
        - Ты к чему все это говоришь?
        - А вот к чему. Если бы меня спросили, на что более всего походит наш институт, я бы назвал его идеальным прикрытием для международной преступной организации.
        Джой морщит нос:
        - Фу, какая ерунда, мне совсем неинтересно. И вообще мне надоело здесь сидеть.
        Но вечер и так уже подходит к концу. Ресторан пустеет, официанты сворачивают скатерти. Я отвожу Джой на такси в коттедж, где она иногда ночует у своей подруги китаянки Шам Шан.
        Окна на фасаде коттеджа погашены. На мой вопросительный взгляд Джой объясняет:
        - Все уехали в ресторан, на день рождения Шам Шан, будут не раньше часов двух ночи.
        И, помолчав, добавляет:
        - Отпусти такси.

* * *
        - Интересный у нас разговор. Вот только бутылка уже пуста.
        - Воды для превращения ее в вино у нас нет, да и ты, правду сказать, не Христос, так что обратимся к официанту.
        - Не богохульствуй.
        - Не буду.
        Уже в начале встречи с представителем «Пакс Кристи» (а проходит она в небольшом ресторанчике рядом с институтом) обнаружилась наша общая расположенность к красному вину, и уже через полчаса беседа стала вполне неформальной.
        Как мне неоднократно говорили, я могу расположить к себе любого. Главное при этом не стать хроническим алкоголиком, ибо вино есть кратчайший путь к сердцу собеседника. Кстати, надо его ненавязчиво похвалить.
        - Ты ловко работаешь. Четкая схема: лекция о религиозных конфликтах в развивающемся мире - беседа со слушателями - обмен визитками - выяснение адресов в учебной части - рассылка брошюр и дальнейшее развитие контактов. Просто здорово. Профессионально.
        - Спасибо.
        - Не за что. Я - православный, ты - католик, мы представляем разные течения в христианстве. Но я со многим с тобой согласен. Ты хорошо говорил о религиозных сектах, интеграции мировых религий и взаимоотношениях христианства и ислама.
        - Ты молодец, у тебя широкие взгляды.
        Воспоминание ни к месту всплывает в памяти. Эмоции берут верх, и я неожиданно заявляю:
        - Взгляды-то широкие, а вот зачем вы нашего Владыку Никодима отравили?
        - Какого Никодима?
        - Ротова, митрополита Ленинградского и Новгородского.
        Здесь необходимо пояснение. Известная сиена с отравлением папы Иоанна Павла Первого, описанная в «Крестном отце-3», как утверждали наши газетчики, основана на реальных фактах. По восшествии на папский престол, Иоанн Павел сразу велел провести расследование деятельности банка Ватикана, что грозило крупными неприятностями весьма широкому кругу лиц.
        Именно потому Иоанн Павел Первый пробыл на престоле рекордно короткий срок. Вскоре он был отравлен. Эта сцена и была изображена в «Крестном отце-3». Не говорится в фильме только о том, что до того была сделана первая попытка. Во время этого первого покушения чашка отравленного кофе якобы была по ошибке дана Владыке Никодиму Ротову, прибывшему в Ватикан для встречи с папой. Митрополит скончался на месте. Очень скоро после этого отравили и папу. Недолго прожил и служка папы, который заподозрил неладное и припрятал остатки тех лекарств, что принимал Иоанн Павел Первый. Повторяю, так излагали дело журналисты.
        Мой собеседник из «Пакс Кристи» надувается от обиды и, забыв свои обволакивающие манеры, начинает не говорить, а выпаливать фразы:
        - Ты питаешься слухами! Веришь газетчикам! Если хочешь знать, было точно установлено, что ваш митрополит был тяжелым сердечником! И никто его не травил! А ты вон как, а еще говорил, что мы с тобой…
        - Все-все. Не травил так не травил. Давай о другом. У меня есть просьба. Ты не поможешь связаться с голландскими организациями, которые работают в России? Мне начальство поручило. Без помощи знающего человека это будет такая головная боль…
        Католик снисходительно хмыкает.
        - Вот видишь, я тебе понадобился. А ты пытался надо мной издеваться. Закажи еще вина, сейчас я тебе все расскажу.
        Память у этого деятеля изумительная. В течение десяти минут он мне перечисляет все мало-мальски значительные организации, занимающиеся Россией, и дает им краткие характеристики.
        Записав для вида некоторые из них, я останавливаю этот поток информации.
        - Спасибо, хватит. Скажи лучше, есть такие, с которыми не стоит связываться? Мне ведь по голове дадут, если я сведу наше начальство с какими-нибудь гангстерами.
        - Могут дать. Если серьезно, то, конечно, лучше о каждой организации навести предварительно справки. Иначе они могут оказаться замешаны черт знает в чем, прости меня Господи, что помянул нечистого.
        Мне надоедает ходить кругами.
        - В Амстердаме на Мауритскадс есть организации из тех. что могут меня интересовать? В разговоре как-то мелькнул этот адрес, но я не помню названия. Фонд там какой-то, что ли.
        Мой собеседник усмехается.
        - Понятно. Ты осведомлен лучше, чем хочешь показать. Там есть такой Институт проблем развития. Во главе его стоит некий Ван Айхен. Деталей я не знаю, но по своим каналам наводил справки и, э-э-э, в нашей службе… В общем, мои коллеги рекомендовали с этим Институтом проблем развития не связываться. В чем там дело, толком не знаю.
        - Спасибо тебе, пастырь, ты уберег меня от неверного шага.
        - Ты опять за свое?!
        - Все-все, больше не буду. Сейчас закажем еще вина…

* * *
        Итак, цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи. Кажется, так говорил в свое время один из наших руководителей государства. Толи мне повезло, тол и я действительно на редкость умен. И еще Джой помогла. Безусловно, львиную долю проблем для мужчин изобретают именно женщины. Но так ведь и кто, кроме них, поможет?
        Осталось решить, как подобраться к этому институту. Ясно одно: прежде всего следует пошарить по их компьютерной сети. Набор маленьких хитростей, которым меня обучили в Москве, должен помочь в этом.
        Но копаться в чужих секретах желательно подальше от посторонних глаз, и потому теперь мне особенно остро нужна квартира. Сегодня на семинаре обойдутся без меня: после двух дней поисков удается найти подходящий адрес.
        И я направляюсь к выходу мимо стеклянной двери, ведущей в крошечный задний дворик гостиницы. Там стоят пластиковые баки с заправленными в них мешками для мусора и садовый инвентарь. Дворик выстлан бетонными плитами, из него узкий ход между домами ведет на улицу.
        Здесь обычно хозяйничает длинный седой старик, которому далеко за семьдесят. Он выносит мешки с мусором, благо что весят они немного, и ухаживает за небольшим садиком, который находится с другой стороны здания и где растет мой приятель клен. Я как-то разговорился со стариком, и он рассказал, что как участник Сопротивления имеет льготы и поэтому может еще работать, не уходя на пенсию.
        Однако сегодня во дворе возится невысокий тощий парень в зеленом комбинезоне и кепке, из-под которой торчат большие бледные уши. Он ворочает баки для мусора и что-то мурлычет себе под нос.
        Развернувшись, подхожу к Марии. Она немного оправилась после убийства Эрнесто и перестала жаться при виде меня по темным углам. Сейчас Мария складывает постельное белье для прачечной.
        - Мария, а куда делся старик, который ухаживал за садом? Хотел с ним поболтать, а вместо него какой-то молодец во дворе возится.
        Сестра-хозяйка распрямляется и недовольно машет рукой.
        - Да вот начальство так решило. Взяли и вдруг отправили на пенсию. А на его место этого парня прислали. А он, даром что молодой, все делает еле-еле. Полдня мусор убирает, а после обеда еще приходит в саду работать. А у него всего-то дел на два-три часа.
        Мария продолжает ворчать, но я уже иду к выходу. Вот новое дело! Еще один персонаж на сцене. Маловероятно, чтобы мои оппоненты могли устроить его сюда так оперативно. Если появление парня неслучайно, то он скорее всего из полиции. После убийства Эрнесто они могли решить понаблюдать за гостиницей. Точнее, за мной в гостинице.
        Это еще не худший вариант. Если все обстоит так, то этот парень опасности для меня не представляет. Скорее, наоборот. Хуже, если оппоненты придумают очередную каверзу и мне потребуется срочно исчезать из этой гостиницы. Вот тогда этот парень действительно может создать массу проблем.
        Из газеты узнаю, что на Принц Хендрик-Страат в аренду сдается квартира. Это то, что мне нужно. Дом трехэтажный, в мою квартиру на втором этаже ведет отдельный вход и длинная узкая лестница. Окно выходит во внутренний дворик и слепые стены без окон. К тюремным пейзажам я уже начинаю привыкать, тем более что зрители мне здесь совсем не нужны.
        Правда, не получилось с нелюбопытной старушкой-хозяйкой. Владелец дома - бодрый старичок по имени Ханс с оптимистично красным носом и отсутствующим взглядом мутновато-голубых глаз называет цену, и я, не торгуясь, отдаю ему деньги за месяц вперед.
        - Я исследователь из России, ученый. Экономист.
        Старик медленно кивает.
        - Мне нужна тишина, чтобы никто не беспокоил. Работать буду, статьи научные писать.
        Кивок.
        - Я иногда буду ночевать здесь. Работаю тоже в разное время суток, по настроению. Поэтому входить ко мне не надо. Убираться в комнате я буду сам.
        И на это следует молчаливый знак согласия. Я начинаю вспоминать, говорил ли он вообще что-нибудь за время нашего короткого знакомства. Может, мне повезло больше, чем я мог надеяться, и старик ко всему еще и глухонемой? Нет, цену за комнату вроде бы называл он. С хозяином надо установить хотя бы минимальный контакт. Поэтому я предлагаю:
        - Может быть, отметим мое новоселье?
        Старик впервые смотрит на меня с интересом, живо кивает два раза подряд и, наконец, открывает рот:
        - Я знаю здесь неподалеку неплохой кабачок.
        Ясно, что платить в кабаке предстоит мне, но чего не сделаешь для успеха дела. Тем более что старик не кажется излишне любопытным. Кроме того, меня устраивает район: он недалеко от гостиницы и состоит из новых домов. Здесь мало магазинов и музеев. Соответственно, меньше и риска встретить знакомых из института. Нужно только подобрать в магазине однотипный с имеющимся замок и сменить личинку в двери, чтобы лишить хозяина возможности совать ко мне нос.
        Выпив с ним по кружке нива и получив ключи от уже моей однокомнатной квартиры, я забрасываю туда кое-какие вещи и иду осматривать центр города на случай чрезвычайных ситуаций. Иными словами, надо знать место, где живешь. Карта это одно, а когда придется убегать или, наоборот, следить за кем-нибудь, без предварительной проработки местности можно обрести серьезную головную боль.
        Кстати, с этой точки зрения улицы Гааги только кажутся раем для тех, кто любит уединение. Здесь действительно уйма маленьких улочек и тупиков. Но почти нет проходных дворов и сквозных подъездов, поэтому вычислить возможный маршрут объекта в случае необходимости никакого труда не составит. Два-три человека, и ты обложен со всех сторон.
        После двухчасовых блужданий вокруг квартиры прихожу Квыводу, что я чист перед своей совестью шпиона и могу спокойно зайти в любимый нашей компанией кабачок на Лина Страат, который Билл на английский! манер называет пабом. Кабачок узкий и длинный. В нем умещается не более полдюжины исцарапанных дубовых столиков, которые постоянно заняты, и длинная стойка, за которой неторопливо двигается худощавый хозяин бара. Зовут его Ян. Входящему в это заведение дальний стол не виден: он тонет в плотном сигаретном дыму.
        Я вижу кучерявый затылок Лиз и красноватое лицо Билла, который машет мне рукой. За время нашего знакомства я узнал, что мать Билла была Майя (отсюда индейский оттенок его кожи), отец - немцем (отсюда у Билла европейское имя), эмигрировавшим из Германии в начале тридцатых годов. Некоторые детали его рассказа заставляют думать, что отец был немецким евреем, бежавшим от нацистов. Так или иначе, коктейль получился весьма необычным. Добавьте к этому, что образование Билл получил в Англии и некоторое время служил в британской армии. Билл - сочетание индейской невозмутимости, еврейского практицизма и английской добропорядочности, если, конечно, вообще одна нация бывает добропорядочнее другой.
        Рядом с Биллом притулился Азат. Билл и Азат на удивление сошлись характерами. Билл умудрен жизнью и исполнен едкого скепсиса, Азат же оказался оптимистом. Ему не больше двадцати пяти, и он смотрит на жизнь с восторгом полугодовалого щенка фокстерьера. Как у многих пакистанцев и бангладешцев, у него развито чувство юмора. От хорошей шутки Азат буквально заходится смехом. Если в этот момент он сидит на недостаточно устойчивом стуле, может запросто упасть. Что однажды и произошло на встрече в Министерстве иностранных дел, приведя чиновника, который рассказывал о внешней политике Голландии, в изумление, а группу - в восторг.
        Кто родители Лиз, я пока не понял, а расспрашивать было неудобно. Знаю, что она получила университетское образование, а в Гааге прослушивает уже третий курс лекций подряд. Кроме того, она постоянно борется с полнотой, с чувством юмора у нее тоже все в порядке.
        Сейчас вся эта компания мирно сидит в пабе и льет в себя пиво. Вернее, льет Билл, а Лиз не более чем капает. За их столиком есть еще некто - высокий блондин с голубыми глазами, прямым коротким носом и широкими плечами. Скорее всего, голландец. Так и есть. Он протягивает руку и легко улыбается:
        - Якоб, журналист. Работаю в «Гаагсе Курант».
        Рука у него мощная, с широким запястьем, поросшим частыми золотистыми волосками. Такие лапы - дар природы, даже у спортсменов редко кисти и предплечья разрабатываются до такой степени. Мне дважды пришлось столкнуться с подобного рода людьми, но недружелюбно настроенными. Один раз на борцовском ковре, а другой - на улице. От обоих случаев воспоминания остались - гаже не бывает.
        Если у журналиста с Лиз завязались тесные отношения, то он ста. чет частым гостем у нас в гостинице. Еще одна головная боль - думай теперь, что ему может быть нужно. Тот, кто убивал Эрнесто, имел своего человека в гостинице или, по крайней мере, был вхож туда. Полиция, конечно, отработает все версии. Но о своей безопасности мне приходится думать самому.
        Между тем, беседа за столом идет весьма содержательная. Со свойственными ему прямотой и искренностью, Билл доходчиво излагает голландцу свои взгляды на журналистику. В основе его нехитрой концепции лежит довольно прямолинейный тезис о том, что все газетчики - шлюхи. Только при мне Билл повторил эту мысль триады. Судя по состоянию моих друзей, сидят они здесь не меньше сорока минут, и остается только дивиться терпению Якоба.
        Исподволь наблюдая за журнал истом, прихожу к выводу, что ничего необычного в его поведении нет. Типичный представитель свободной профессии. Надо будет узнать у Лиз, как и где они познакомились. Если Якоб чист, то выход на газеты может оказаться полезным в самый неожиданный момент. В романе журналиста с Лиз тоже ничего странного нет. В Голландии смешанные пары встречаются на каждом шагу. Многие мужчины предпочитают восточных женщин, у которых масса преимуществ по сравнению с европейскими: они скромны, трудолюбивы, ничего не слышали о феминизме. Надо думать, высшей удачей здесь считается найти жену, которая не знает твоего языка.
        Очень скоро Лиз и Якоб уходят, а я спешу спросить:
        - Слушай, старик, откуда Лиз взяла этого Якоба?
        Билл лениво пожимает плечами.
        - Я точно не помню. Она вроде бы говорила, что была на вечеринке у кого-то из своих земляков, которые тоже учатся в Гааге, и там его увидела. Хочешь еще выпить?
        - Нет, не хочу. А он что, известный журналист?
        - Вроде бы да. Лиз что-то рассказывала о нем, говорила, что у него большие перспективы. Ох, знаешь, ты прав. Я сегодня перебрал, мне пора домой.
        Билл, пошатываясь, встает, пытается обнять меня за плечи, однако ему это не удается из-за разницы в росте, поэтому он обхватывает меня за талию, и мы отправляемся в гостиницу.
        Билл идет спать, а я после некоторых колебаний - на свою квартиру. Ночевать я, как правило, возвращаюсь в гостиницу, но иногда остаюсь здесь. Мне не хочется, чтобы мои исчезновения связывали с Джон, поэтому однажды даже пришлось пригласить на чашку чая высоченную и очень симпатичную официантку из кафе в центре города. После чая я познакомил ее с соседями Ивежливо проводил домой. Не знаю, на что она рассчитывала, но напоследок явно была готова дать мне по физиономии.
        Так или иначе, но свое отсутствие по ночам я залегендировал. Если меня не бывает, по утрам выслушиваю пару шуток от соседей, и все. Правда, Азат однажды пытался намекнуть, что Джой будет чрезвычайно интересно узнать о моих похождениях на стороне. Отставив на минуту свойственную мне куртуазность, я пообещал свернуть ему шею, и Азат благоразумно заткнулся.
        Глаза слезятся, и я не могу уследить за строками, мелькающими на зеленом поле монитора. Какие цвета изображения я ни подбирал, больше двух-трех часов работать на компьютере невозможно.
        Когда напряжение и усталость все чаше заставляют делать ошибки, прерываю работу и наливаю себе в бокал густого чуть сладковатого испанского бренди, купленного в супермаркете. Снимать стрессы и напряжение таким образом вошло в привычку, тем более что алкоголь вообще составляет важную часть нашей работы.
        Передохнув, снова шныряю по информационным сетям, просматриваю базы данных газет, пытаюсь влезать и действительно влезаю в закрытые для постороннего компьютерные сети. И все с одной только целью - как можно больше узнать о скромном институте на Мауритскаде.

* * *
        Вкаждом человеке скрыта масса пороков, неразличимых с первого взгляда. Например, уДжой кошмарная привычка водить пальцем по моей груди. Я ежусь, стараясь, чтобы мои телодвижения не выглядели слишком вызывающими. Мы провели в номере Джой почти всю ночь, и мне кажется, что давно уже пора сосредоточиться на предстоящем дне. Но у Джой другие намерения.
        - Прекрати, я боюсь щекотки.
        Опершись на локоть, Джой лежит рядом и не обращает на мои слова внимания. Вместо этого она еще некоторое время рисует вензеля, и, наконец, прижимается ко мне так, что ее маленькая смуглая грудь оказывается у моих губ. Осторожные попытки выскользнуть из-под одеяла мне не удаются.
        - Джой, милая, давай вставать. Мне надо ехать. Ну, пожалуйста. Ты меня прости, но мы с тобой уже столько…
        - Подожди, лентяй, я хочу тебе кое-что рассказать. Помнишь, ты говорил о петиции, которую тебе показывал Азат? Так вот, я поговорила со слушателями-арабами. Ты оказался прав, эту петицию им дал один из преподавателей. Как же его зовут? Седой такой, смешной, он у вас лекции по экономике читает.
        От неожиданности я резко сажусь на постели, так что Джой едва не слетает на пол.
        - Йост?! Не может быть, он не занимается политикой. Тихо читает себе лекции и сразу уходит домой. Я даже ни разу не видел, чтобы разговаривал со студентами. Вот уж воистину тихий омут. Аты уверена, что именно Йост, а не Ханс? Ведь член парламента именно он.
        - Осторожней, ты меня уронишь. Уверена, я никогда ничего не путаю. Это еще не все, я узнала от вашего младшего куратора Карин кое-что о семейной жизни Йоста.
        Когда Джой заканчивает свой короткий рассказ, я продолжаю молчать, уставившись в потолок.
        - Что, Алекс, интересные новости? То-то же. Я заслуживаю награды.
        Мои категорические возражения застревают в горле, так как мой рот Джой закрывает поцелуем. После недолгого трепыхания я сдаюсь. Есть женщины, которые умеют добиться своего.

* * *
        Йост - тот самый преподаватель, который читал лекцию по экономическим учениям в день моего приезда. И которого я видел у входа в здание на Мауритскаде в Амстердаме. С неделю назад после занятий Йост подходил ко мне.
        - Алекс, с удовольствием пообщался бы с тобой, но все не хватает времени. Я ведь два раза был в Москве. Может быть, заглянешь ко мне как-нибудь на неделе? Я живу один, так что можешь приезжать в любой день, только предварительно позвони.
        Это самый колоритный тип из тех, что я встретил в институте. Он игнорирует условности и на работу ходит в одеждах свободного художника, отдавая предпочтение просторным холщевым рубахам и штанам. Он весь - противоположность тем, кто являются официальными руководителями семинара и института в целом.
        Йост более всего походит на простодушно-неприкаянного клоуна. Легкая напряженность в наших отношениях проскользнула только раз. На одном из общих ужинов нашей группы мы оказались рядом. После очередной моей шутки Йост, копаясь по обыкновению в груде овощей на своей тарелке, сквозь зубы заметил.
        - Вы, я заметил, постоянно стремитесь насмешить окружающих. От этого один шаг до того, чтобы стать клоуном. Не пытаюсь обидеть, скорее делюсь горьким опытом, полученным в школьные годы. Я был клоуном нашего класса. У меня остались самые горькие воспоминания.
        - Йост, шутовство - одна из древнейших и самых безопасных форм демонстрации интеллектуального превосходства и эмоциональной неуязвимости. С этой точки зрения ваше замечание меня нисколько не задело. Кроме того, иметь своим гербом сову и зеркало совсем не зазорно. Тем более в вашей стране.
        - Какую сову, какое зеркало?
        - Ай-ай, Йост, ведь это сим волы Тиля Уленшпигеля, вашего национального героя. Они, насколько я знаю, изображены и на могиле Тиля. Правда, таких могил две, но это уже детали.
        - Хорошо-хорошо, Алекс, сдаюсь. Считай, что по крайней мере интеллектуальное превосходство ты доказал.
        Этот разговор остался в памяти потому, что для меня способность заболтать и рассмешить собеседника или даже группу людей - обязательный элемент профессии. Кроме того, любой психолог подтвердит, что шутовство, о котором применительно к себе упомянул Йост, - одна из наиболее распространенных уловок для маскировки внутренних проблем, разлада с внешним миром. Всего лишь разлада, дисгармонии и, конечно, совершенно не обязательно склонности к злодейству. Но, в сочетании с неожиданной неприязнью в гол осе моего собеседника, этот диалог заставил меня еще раз обратить внимание на скромного преподавателя экономики.
        Так или иначе, я менее всего ожидал, что именно Йост окажется вовлечен во что-либо, даже отдаленно напоминающее незаконную деятельность. Его появление на Мауритскаде мне показалось стечением обстоятельств, и принципиального значения я ему не придавал. Но рассказ Джой заставляет по-другому оценить события. И коли уж вероятность связи Йоста с моими оппонентами существует, ничто не мешает мне воспользоваться его любезным приглашением.
        После занятий, купив пакет разнообразных фруктов, я еду к Йосту в район Рустенбурга. Ни вина, ни пива везти не имеет смысла: Йост вегетарианец и, насколько я понял, безнадежный трезвенник. Короче говоря, вечер пропал. Вместе с тем, беседа может принять такой оборот, что будет полезнее оставаться трезвым. Кроме того, я нарушил договоренность, не сделав предварительного звонка, - кто знает, кого, в свою очередь, захочет предупредить о моем визите Йост.
        Ехать надо на другой конец города, но дом я нахожу без особого труда. Дверь выходит прямо на улицу с угла дома, и окна первого этажа, как я понимаю, тоже принадлежат квартире Йоста. Метрах в тридцати от дома несколько рабочих отбойными молотками снимают асфальт.
        Мне приходится звонить несколько раз, прежде чем хозяин открывает дверь. Руки у него в земле, на коленях бесформенных штанов большие пятна. Йост немного растерянно приветствует меня:
        - Какой сюрприз! Прости мой вид: я вожусь в саду. Рад тебе больше, чем ты думаешь, - хотел попросить тебя помочь.
        Сад у Йоста на самом деле совсем не сад, а небольшой дворик шириной около трех и длиной не более восьми метров. Он обнесен высокой кирпичной стеной, так что окон соседних домов не видно, и выход в него только из дома. В этом дворе-саду стоит высокая груша с широкой кроной, наполовину свесившейся к соседям, и несколько кустов роз. В дальнем углу сада небольшая куча свежей земли и несколько серых бетонных бордюрных камней.
        - Я задумал сделать новый цветник, но, оказывается, камни таскать мне уже тяжеловато.
        Йост стоит, опустив измазанные руки, и улыбается. Сквозь заросли жесткой серебряной щетины на его щеке медленно пробивается серебристая капелька пота. У него седые кудрявые волосы, красноватое морщинистое лицо и по-детски ясная улыбка, какая бывает у непрактичных и не очень удачливых людей.
        Из гостиной доносятся неровные звуки - Йост хотел сделать мне приятное и поставил записи Шнитке, но я бы предпочел что-нибудь более консервативное и мелодичное.
        Вместе мы возимся с камнями и минут через двадцать бордюр цветника установлен. При этом мне чудом удается не особенно извозиться в земле.
        Переводя дыхание, Йост спрашивает:
        - Любишь копаться в земле? Цветы сажать, ухаживать за ними?
        - Нет. Может быть, в старости буду выращивать розы. А сейчас нет.
        Отряхивая землю с рук и безуспешно пытаясь отчистить штаны, Йост говорит:
        - Странно, у вас ведь почти у всех загородные дома - дачи.
        - У меня тоже была, но я оттуда сбежал. Не переношу дискомфорта, а на даче он неизбежен. Вы ведь наверняка Чехова читали?
        Махнув на штаны, Йост распрямляется:
        - Естественно. Правда, в основном пьесы. В Европе рассказы Чехова знают гораздо меньше.
        - Герой одного из рассказов Чехова говорил, что дачную жизнь выдумали черти да женщины. Чертом в данном случае руководила злоба, а женщиной - крайнее легкомыслие.
        Посмеиваясь, Йост уходит переодеваться. Как человек очень любознательный и не очень доверчивый, некоторое время прислушиваюсь, стоя у входа в дом. Неслышно, чтобы Йост пытался звонить по телефону. Вскоре он, чистый и умытый, вновь появпяется в дверях уже с подносом в руках.
        - Алекс, не обессудь: обед у тебя сегодня будет скорее полезным, чем плотным. Но ты должен был быть готов, знал ведь, к кому идешь в гости.
        Действительно, на тарелках разложены маленькие початки кукурузы, листья салата всевозможных сортов, лук-порей, редиска, огурцы и прочая весело-разноцветная растительная снедь, которой полны магазины и рынки Гааги. Мы садимся за столик под ветвями груши.
        Хрустя кукурузой, Йост щурится на заходящее солнце:
        - Теперь ты видишь, как я живу. Этот дворик - моя главная радость. В доме, кроме меня, никто не обитает. С женой я развелся два года назад. Вернее, не столько я развелся, сколько она от меня ушла. Дочь живет со своим приятелем, а сын, как только ему исполнилось семнадцать, вместе с друзьями снял квартиру. Так что я один.
        - И в одиночестве есть своя прелесть.
        - Конечно. Вообще, говорят, что во всем есть темные и светлые стороны. Но на самом-то деле, темное и светлое, черное и белое отделить друг от друга очень трудно. Если вообще возможно.
        Мне кажется, что хозяин дома пытается себя в чем-то убедить. Пост мне симпатичен, скорее всего он очень ограниченно вовлечен в грязные дела. После того, как он рассказал о себе и своей семье, его тем более стало жалко. Но нужно сделать то, ради чего я сюда пришел.

* * *
        - Соловьев звонил с полчаса назад и сказал, что поедет на встречу с одним из преподавателей института. Адрес оставил.
        Панченко сообщил новость, как обычно, бесстрастно, глядя на группу стариков, сидевших за чашками чая в открытом кафе под огромными липами. Перед ним самим, Сибилевым и Воропаевым стояли бокалы с пивом. Воропаеве удивлением уставился на него, но Панченко счел информацию вполне достаточной и умолк. Ему вообще говорить не хотелось. Вчера Воропаев затащил его в ресторан, пообещав, что заплатит, лишь бы он, Панченко, не ел колбасу в номере. Утренняя жажда, как всегда, стала наказанием за вчерашние возлияния. Панченко почти выпил свое пиво и очень хотел бы заказать еще, но предвидя недовольство Сибилева, был вынужден ждать окончания разговора.
        Не дождавшись продолжения, Сибилев поинтересовался у него:
        - Что это вдруг Соловьев решил сообщить нам о своих намерениях? Он еще что-нибудь говорил?
        Панченко так же индифферентно пожал плечами:
        - Нет, сказал только, что начал отрабатывать другие подходы. Какие именно «другие», не объяснил. Я все рассказал. Что делать-то будем?
        Сибилев молчал, глядя перед собой. Он начал разгадывать игру Соловьева. Ему было ясно, что Соловьев подбрасывает информацию каждому из них по очереди, стараясь вычислить чужого. Но пока каждый в группе вел себя абсолютно правильно, не вызывая никаких подозрений. Последним прошел проверку Панченко, только что довольно равнодушно передавший телефонный разговор с Соловьевым.
        Воропаев, подумав, предложил:
        - Надо за ним понаблюдать, раз уж он сам докладывается. Кто пойдет, Николай Гаврилович?
        Скользнув по лицу Воропаева цепким взглядом, Сибилев ответил:
        - Пусть Игорьедет. Ты, Олег, отдохни. Вам вместе кататься вредно, один раз уже учудили. Может, порознь внимательнее будете.
        Еще через полчаса Панченко сидел в машине метрах в тридцати от входа в дом, указанный Соловьевым. Место для наблюдения было, вероятно, самым неудачным во всем городе. На улице не было ни одного дерева, и солнце за несколько ми нут до предела раскалило машину. Включив зажигание, чтобы воспользоваться кондиционером, рациональный Панченко минут через десять, не выдержав, снова заглушил двигатель. Жечь деньги, хоть и государственные, не позволяла его экономная натура. В довершение всего, почти у самого дома, за которым он наблюдал, работала группа рабочих, менявших бордюрный камень. Грохот отбойного молотка странно-невыносимо сочетался с жарой и делал пребывание в машине муторным, как несильная, но непрекращающаяся зубная боль.
        Соловьев вошел в дом у него на глазах четырнадцать минут назад. Больше в дом никто не входил, на улице никто не появлялся, кроме редких прохожих. Рабочие ни на кого внимания не обращали, продолжая работать.
        Панченко поморщился от очередного взрыва отбойника и включил радио.

* * *
        - Чудная страна Голландия. Приеду в Москву, напишу детектив.
        Йост удивленно поднимает на меня глаза, и я с готовностью развиваю свою мысль.
        - В центре событий будет учебное заведение, скажем, в Гааге или Амстердаме, которое на самом деле больше похоже на отделение преступного синдиката. Эдакий, знаете ли, Департамент внешних связей. Этот институт сотрудничает с другими исследовательскими и учебными заведениями в Голландии и других странах, созданными с той же целью. Работают там люди разной степени осведомленности о происходящем. Часть из них, такого типа, как, скажем, Ханс, ничего не замечают вокруг себя. Они слишком погружены в науку. Другие - мне они представляются похожими на вас - кое о чем догадываются, но если и содействуют руководству, то лишь в качестве дружеской услуги или вынужденно. К реальным делам и секретам их не подпускают. И, наконец, лишь совсем немногие знают о том, какие дела делаются под крышей обычного института, придуманного мной.
        На мгновение останавливаюсь перевести дух. То, что я несу, совсем необязательно полностью совпадает с действительностью, да это и не так уж обязательно. Главное - правильно уловить и изложить суть дела, а остальное Йост в панике додумает сам. Здесь действует известный и беспроигрышный принцип, используемый цыганками при гадании что по руке, что на картах: «Есть, милый, у тебя друг брюнет, так вот берегись его. Он, золотой мой, бриллиантовый, на самом деле тебе не друг-брюнет, а сволочь». У каждого из нас найдется в окружении темноволосый, которого при желании можно безвинно отнести к указанной категории сволочей и затем так же безосновательно опасаться.
        - Ну как, Йост, правда, интересно?
        Музыкальный центр исправно работает, и то, что моему нетренированному уху кажется дисгармонией, должно бить Йоста по нервам, не давая сосредоточиться.
        Йост молчит, разглядывая перышко лука на своей тарелке. За несколько минут он осунулся и посерел. Сейчас он решает, гнать меня в шею или все-таки продолжить разговор. Выбор сделан, и Йост поднимает глаза.
        - Интересно, но абсолютно неправдоподобно. У нас такого не бывает.
        - Да? А я думал, что мы одинаково смотрим на вещи и станем союзниками.
        Обычно доброжелательный! сейчас Йост неожиданно натопорщивается.
        - С чего вдруг союзниками?
        - С того, что для этого нет никаких препятствий. Я знаю, что Свами произошло. Мне известно все - упреки жены за малые доходы преподавателя колледжа, ее уход и ее же предложение оказывать за хорошее вознаграждение мелкие услуги ее новому начальству. Ведь деньги нужны для того, чтобы помогать детям. Авы много ездите по свету с лекциями и просто находка для людей Сширокими связями, вроде Ван Айхена. А при случае можете и петицию студентам подбросить для сбора подписей. Кстати, во всей этой затее с петицией Ханс тоже задействован? Ведь именно он является членом парламента. Не может быть, чтобы вы его не использовали.
        Думая о чем-то своем, Йост автоматически отвечает:
        - Нет, мы ему подбросили эту идею, и он согласился. Но он ни о чем не догадывается. Или, во всяком случае, делает вид, что в институте все в порядке.
        - Почему вы на них работаете?
        Йост смотрит перед собой, скупо отвечая:
        - У меня сын - наркоман. У него возникли серьезные проблемы с законом. Этим они меня привязали.
        - И вы не могли ничего сделать? Это ерунда!
        Йост усмехается с непонятной жалостью:
        - Вы очень молоды, Алекс, и многого не понимаете. Вы мне в своё время напомнили об Уленшпигеле. Черное и белое неотличимо меняются друге другом цветом, в конце концов смешиваясь в однообразную серую ткань жизни. Как там у Шарля де Костера? Семеро, что явились в наркотическом сне Уленшпигелю и Нелле, обратились в новые образы. Из Гордыни вышло Благородное достоинство, из Скупости - Бережливость, из Гнева - Живость, из Чревоугодия - Аппетит, из Зависти - Соревнование, из Лености - Мечта поэтов и мудрецов. Наконец, Сладострастие обратилось в Любовь. Никто только не объяснил им, что и эти образы непостоянны и могут в самый неожиданный момент обрести свой изначальный, уродливый облик. Не знаю, как вы, а я постоянно путаюсь в том, что хорошо и что плохо. Когда у вас будут дети…
        Хозяин дома неожиданно вскакивает.
        - В дверь звонили.
        - Я ничего не слышал.
        - Нужна привычка: звонок слабый, гости не обращают внимания. Да и музыка играет.
        Йост говорит со мной на ходу, торопливо семеня в дом. Когда мы работали в саду, это был пожилой, но полный сил человек. Сейчас в его движениях появилась старческая неуверенная торопливость. Сероватая бледность сменилась нехорошей краснотой.
        Вместо коридора, который ведет к входной двери, Йост быстро проходит в гостиную. У большого окна он осторожно отодвигает край занавески и, отпрянув, в отчаянии всплескивает руками. Его лицо становится багровым, он ловит ртом воздух.
        Какого цвета лицо у меня, можно только догадываться. У крыльца топчутся двое мужчин. Один из них - тот самый парень, с которым Йост у меня на глазах разговаривал у входа в особняк на Мауритскаде. Оба они внимательно смотрят на дверь, как будто хотят сквозь нее увидеть происходящее в доме. Ай да Панченко! Час назад я сообщил ему о намерении посетить Йоста. Лучшей ловушки, чем этот дом, и придумать было нельзя. И вот эти двое здесь. Теперь ясно, кто играет против. Это Панченко. Неторопливый и рациональный. Панченко. Только вот неизвестно, удастся ли мне рассказать кому-либо о своем открытии. Он направил сюда людей и, конечно, ничего не говорил Сибилеву. Помощи ждать неоткуда.
        Между гем Йост, преодолев первый испуг, восклицает:
        - Ну вот, так я и знал!
        - Что стряслось? Это ваши знакомые?
        Но вместо ответа Йост снова вскидывает руки, сшибает с каминной полки китайскую вазу и начинает медленно валиться навзничь, выпрямившись и даже не пытаясь уберечь от удара затылок. Оцепенев, я наблюдаю, как он с грохотом бьется головой о тяжелую стеклянную столешницу журнального столика и вытягивается на ковре. Под головой у него появляется лужица темной крови.
        Одного взгляда на быстро заливающееся бледностью лицо Йоста достаточно, чтобы понять, что помощь ему уже не нужна. Мне же она крайне необходима, только вот ждать ее неоткуда. Но как же меня нервирует эта музыка!
        Переступи в через раскинутые руки Йоста, подхожу кокну и, стараясь не трогать занавеску, смотрю сквозь стекло. Оба гостя настороженно смотрят на окна, пытаясь определить причины шума в доме, и снова и снова нажимают кнопку звонка. Ну надо же, грохот падения пришелся именно на паузу в дорожных работах! После короткого совещания тот из двоих, которого я раньше не видел, начинает ковыряться в замке. Рабочие тем временем снова включают отбойник.
        Когда мы еще только закапчивали университет и раздумывали о дальнейшей жизни, один из однокурсников легкомысленно мотивировал свое намерение идти работать в политическую разведку тем, что платят там неплохо и к тому же посылают Взагранкомандировки, а шпионов по нынешним временам-де не убивают. Что касается зарплаты и командировок, то тут есть о чем поспорить. Но вот что до риска, то хотел бы я, чтобы мой идиот-приятель сейчас стоял рядом со мной и гадал, смогут ли эти двое вскрыть дверь.
        Самое время выяснить, передал ли Панченко наш разговор Сибилеву и есть ли кто из наших около дома Йоста. Еще интересно, предусмотрен ли здесь черный ход? Судя по отсутствующему виду хозяина дома, от него ответа на этот вопрос мне не дождаться. Скорее всего, входная дверь является и единственным выходом, ибо дворик всеми своими стенами выходит на владения соседей. Ну голландцы! Кто же так строит, это ведь не дом, Амышеловка в чистом виде!
        Пока эти мысли суетливо мечутся в голове, ноги сами резво несут меня в прихожую. Отсюда короткий коридор ведет в гостиную, справа вход в туалет для гостей, а слева лестница уходит на второй этаж. Конечно, можно неожиданно распахнуть входную дверь и выскочить на улицу, но у этих двоих вполне достанет сил затолкнуть меня обратно и уже затем действовать по своему разумению. Что именно им подскажет это самое разумение, можно представить довольно отчетливо.
        А в гостевом туалете есть окно? Есть, но очень маленькое и к тому же туго открывается. А если его… Поздно! Пока я оглядывал это небольшое помещение, за спиной щелкает замок. Остается только встать за дверь санузла и, замерев, покорно ждать, чем кончится дело. Успеваю только сообразить оставить дверь полуоткрытой, ибо плотно притворенной она будет вызывать гораздо больший интерес.
        После короткой паузы в коридоре едва слышно скрипит пол, и сквозь щель между дверью и косяком видны бесшумно проплывающие тени обоих визитеров. Настроение у меня продолжает портиться: у каждого из них в руке короткоствольные толи пистолеты, то ли револьверы. Из нескольких фраз, вполголоса брошенных гостями друг другу, я разбираю только голландское «verdieping», то есть «этаж». Надо полагать, они решили разделиться для осмотра дома. Ну что ж, должно же и мне сегодня хоть раз повезти. Входная дверь так близко, а за ней такой большой и такой безопасный мир с уймой свидетелей, при которых нельзя просто так безнаказанно убивать человека.
        Но везением это назвать нельзя даже с натяжкой. Осторожно выглянув в коридор, я успеваю заметить ноги поднимающегося по самым верхним ступенькам визитера. Второй в двух шагах от меня намеревается переступить порог гостиной. Выход на улицу тоже в двух шагах. Но вот-вот этот парень должен увидеть тело Йоста и позвать напарника, так что открыть дверь с неизвестным замком я просто не успею. Поэтому остается только постараться быстро и по возможности бесшумно преодолеть расстояние до входа в гостиную и изо всех сил врезать зазевавшемуся противнику кулаком по шее. Следует признать, что нападение сзади не есть свидетельство особой доблести и благородства, но ведь и эти двое мне вызова на поединок не направляли.
        Такие удары получаются только в критических ситуациях, подобных нынешней, когда неудача сулит не высылку из страны и не конец карьеры, а смерть. Кулак попадает в ложбинку у основания черепа, и парень, звонко лязгнув зубами, кулем падает на ковер лицом вниз. Револьвер глухо стукает об пол, я торопливо нагибаюсь поднять его.
        Короткоствольный «смит-Вессон 357 комбат магнум» с ручкой из темного ореха, компактное и мощное оружие, удобно лежит в ладони. В гнездах барабана спереди видны тупоносые пули патронов «магнум», которые обладают, по выражению специалистов, «повышенным останавливающим эффектом». Это сухое определение означает, что одно уже попадание такой пули способно опрокинуть человека на землю, не говоря о причиненной ране.
        Пока этот парень лежит посреди гостиной без сознания, а его напарник слоняется по второму этажу, у меня еще есть надежда выбраться отсюда без осложнений. Сжимая в руке трофейное оружие, выскакиваю в коридор. Но только я берусь за ручку входной двери, как за моей спиной второй противник с легким топотом и что-то мурлыча себе под нос сбегает по ступенькам.
        Увидев меня, он от неожиданности останавливается на полпути, разведя руки в стороны. Мы молча таращимся друг на друга, не зная, что делать дальше.

* * *
        Пока я прятался за дверью в отхожем месте, сердце предательски громыхало и пыталось вырваться из-за ребер.
        Сейчас, в ожидании дальнейших событий, оно смерзлось в комок в середине груди и не дает вздохнуть. Несколько секунд мы смотрим друг на друга. Не знаю, о чем думает мой противник, наверное жалеет о преждевременно убранном в кобуру пистолете, а вот я продолжаю мечтать об открытой двери на улицу. И еще, хотелось бы верить, что мой оппонент не станет играть в ковбоев, хватаясь за оружие. Как бы осторожно дать ему понять, что я не любитель стрельбы по живым мишеням?
        - Тихо-тихо, не надо нервничать. Я ухожу. Спустись, ляг лицом вниз, и я тебя не трону. Хочешь - просто встань лицом к стене. Или поднимись наверх.
        Только очень добродушный и сговорчивый человек может предложить противнику такое количество вариантов на выбор. Но бестолковый парень не проявляет ни малейшего желания искать пути к соглашению. Он продолжает мрачно пялиться, постепенно осознавая, с кем именно имеет дело, или просто узнавая меня по фотографии. Не повернувшись к двери, я ее не отопру. Но уж лучше набраться терпения и еще немного постоять спиной к выходу, чем хотя бы на мгновение подставить ее этому сумеречному типу с крупнокалиберным пистолетом.
        Протяжный стон из гостиной заставляет меня на мгновение отвести взгляд от своего противника. Он пользуется моей ошибкой с похвальной быстротой и заслуживающей осуждения опрометчивостью. Доли секунды оказывается достаточно, чтобы он ухватился за рукоять пистолета и начал тянуть его из кобуры. Сжав зубы, нажимаю спусковой крючок, и револьвер, дернувшись, отзывается оглушительным грохотом.
        Удар тяжелой пули в плечо бросает парня навзничь. Он сползает на пару ступенек и вытягивается на лестнице, застряв рукой между белыми балясинами перил. Коротко захрипев и пару раз дернувшись, он замирает без движения. Это не значит, что он убит. Главное, что в ближайшее время опасности он представлять не будет. А то, что будет потом, неважно.
        Тем временем новые проблемы назревают в гостиной: получивший по голове визитер очнулся и, стоя на четвереньках, с негромким мычанием осторожно мотает головой. От нового удара в затылок он тыкается лицом в ковер, а я спешу во дворик. Собрав посуду, быстро несу ее на кухню. Преподаватели голландских институтов живут небогато, и - посудомоечную машину обнаружить там не удается. Сваливаю посуду в раковину и заливаю ее водой с моющим средством. Туда же сую несколько чистых бокалов, тарелок и вилок. Теперь отпечатков пальцев на посуде не найти и точное число гостей не определить. Остается наскоро протереть ручки дверей и револьвер и вложить его в руку лежащего на ковре гостя.
        После этого я наконец отпираю входную дверь. Грохот отбойного молотка врывается в дом. Оставив дверь распахнутой, выхожу на улицу и быстро сворачиваю за угол. Надеюсь, первый же прохожий, бросив взгляд вглубь коридора, обратит внимание на лежащее на лестнице тело с огромным кровяным пятном на груди. И тогда тому парню, в гостиной, придется долго объяснять полиции, что же именно произошло в доме скромного и чудаковатого профессора экономики. И ему трудно будет это сделать. Если они и хотят меня подставить, то так, чтобы самим быть чистыми. А после такой стрельбы - какая там чистота…
        Мне удается уйти не более чем на сто метров, когда ноги неожиданно подкашиваются, и я сгибаюсь пополам. Меня долго и мучительно рвет под осуждающими взглядами редких прохожих. Не стоит скрывать: ситуация стыдная, но не очень. Такое бывает после экстремальных нервных нагрузок у людей и покрепче. В короткий промежуток между спазмами слышу шум затормозившей машины, и за плечом раздается доброжелательный голос Панченко:
        - Могу тебе помочь?

* * *
        Вот это номер. Подставил, навел людей, а теперь помощь предлагает. Нет-нет, это ерунда, это мне уже голова отказывает. Если бы Панченко играл на другой стороне, он бы давно уже смотался или вообще тут не появлялся. Если он здесь, значит, он доложил о моем звонке Сибилеву, значит, все в порядке.
        - Нет, Игорь, это я так, шнурки завязать нагнулся.
        - Какие еще шнурки! Садись в машину.
        Игорь резко рвет с места, но минут через пять я рукой показываю Панченко, чтобы он притормозил.
        - Погоди, дай передохнуть.
        Остановив машину, Панченко достает сигареты, закуривает и внимательно посмотрев мне в лицо, спрашивает:
        - Что там случилось? В дом вошли два человека.
        - Они приходили помою душу. Этот преподаватель работал на «организацию». Они остались там.
        - А ты?
        - Я тут.
        - Понятно.
        Не знаю, что именно понял Панченко, но больше вопросов он не задает. У меня же в голове как раз куча вопросов. Судя по сегодняшним событиям, Панченко чист. Точно так же чист и Воропаев. Остается Сибилев? Ведь кто-то навел этих двоих? Или это была случайность?
        - Слушай, Игорь, Сибилев рассказывал о нашем с ним разговоре? Тогда, в машине?
        Подумав, Панченко качает головой:
        - Нет. Он вообще не шибко разговорчивый.
        Больше мне ничего знать не надо. Панченкотоже не особенно болтлив. Но если бы Сибилев передал группе мои подозрения о том, что один из них - чужой, Панченко сейчас скорее всего об этом бы сказал. Язвительно, враждебно, но сказал бы. Скорее всего, так и было бы. В этом деле все происходит в каком-то сослагательном наклонении. Ясны две вещи: чужого в группе установить не удалось и мне сейчас появляться в гостинице не следует. Да, и еще одно - кто-то предупредил противника о моем визите. Кто?
        - Все, старик, я пошел.
        - Куда?
        - Понятия не имею. Пересижу где-нибудь. Выйду на связь через пару дней.
        Хлопнув дверью машины, шагаю к железнодорожному вокзалу. Ближайшие дни или хотя бы часы мне лучше последить за развитием событий издали, а ещё лучше - с другого континента и под чужой фамилией.
        В полупустом вагоне едет группа студентов, путешествующих по стране. Хохот, выкрики, парни перебегают от одной группки сидящих девушек к другой и повисают над ними на поручнях. Хотелось бы верить, что никто из них не пойдет по пути, в копне которого - смерть в чужом доме от пули заезжего шпиона. Тому парню, которого я оставил полуживым на лестнице, всего лет на пять больше, чем этим студентам.
        Конечно, я сделал все на удивление правильно, особенно если учитывать неожиданность и скоротечность произошедшего. Но настроение поганое. Помимо прочего, я не знаю, куда деваться в ближайшие часы.
        На вокзале я почти сразу натыкаюсь на полицейский патруль. Обычно их и не видно на улицах, а тут… Я знаю, что ни при каких обстоятельствах, даже самых неудачных, меня не могли успеть заявить в розыск и разослать ориентировки. Но я теперь человек, оказавшийся за чертой, обозначенной законом, и никакие рациональные доводы этого не изменят. Еще день назад я бы равнодушно скользнул взглядом по патрулю и пошел бы дальше. А сейчас по спине медленно пробивает себе извилистую дорожку струйка холодного пота, и мне кажется, что все взгляды направлены на меня. В сторону патруля мне страшно даже смотреть. Оказывается, преступником быть еще хуже, чем шпионом.
        Извечный вопрос: что делать? Можно считать, что все в порядке, если только Йост действительно умер и никому теперь не расскажет о моем визите. А также если убит тот тип на лестнице и если оглушенный бандитнеуспел меня разглядеть. А кроме того, если меня не видели выходящим из дома Поста и если я не оставил там отпечатков пальцев… Можно назвать еще с полдюжины «если», при которых я могу чувствовать себя в безопасности. Пока же лучше не показываться в гостиницах и не возвращаться в Гаагу. И звонить в резидентуру тоже рано. Это как раз понятно, не ясно только, где провести предстоящую ночь.
        Блуждания по Амстердаму среди шумных толп туристов мне довольно быстро надоедают. Пару часов удается убить в небольшом ресторанчике, где я едва не засыпаю от усталости. Дальше - снова хождение по городу. Жаль, что мне заказан путь в аэропорт или на вокзал, где можно было бы поспать в кресле, но и где повышена концентрация полицейских. В конце концов поток праздношатающихся гостей столицы Голландии выносит меня в квартал красных фонарей.
        Несмотря на название, этот квартал выглядит довольно обыденно, если не считать большого количества женщин в дорогом нижнем белье, выставленных на всеобщее обозрение. Каждая из них сидит в некоем подобии витрины, рядом с которой стеклянная же дверь. Желающие подходят к витрине, и после короткого разговора дверь открывается. Через некоторое время дама опять появляется в витрине, а клиент к этому времени уже покинул домик, выйдя на параллельную улицу через черный ход.
        Конечно, эта система не подарок с точки зрения защиты женского достоинства. С другой стороны, она обеспечивает минимальную безопасность: женщины имеют возможность выбирать клиента.
        Перед туристами, большинство из которых пришли сюда только поглазеть, за стеклами витрин мелькают белые, коричневые, желтые женские лица и тела в пене дорогих кружев. Некоторые красивы. Но у всех пустые глаза смотрят сквозь толпу, которая праздно течет мимо. Вообще, весь этот квартал производит впечатление скорее обыденности, чем средоточия греха. Подтверждение тому - полная негритянка в снежнобелых кружевах, которая мирно вяжет, сидя в витрине на высоком табурете.
        Я невольно ухмыляюсь и в этот момент ловлю на себе взгляд из соседней витрины. Там, слегка улыбаясь, сидит высокая крашеная в блондинку девица с большими карими глазами. У меня появляется неожиданная мысль. Так, правда, поступают герои далеких от реальности фильмов, но, в конце концов, почему бы и нет?
        На глазах девушки за стеклом толкаю локтем стоящего рядом немецкого туриста и спрашиваю:
        - Ну и как они вам?
        Такое количество доступных женщин, собранных в одном месте, странным образом сближает мужчин. К тому же немец знает английский. Прервав разговор со своим пьяненьким пожилым приятелем, который не может оторваться глазами от миниатюрной китаянки, немец охотно откликается:
        - Не очень. Вот у нас на Риппербан…
        - А по-моему, они очень даже ничего. Как тебя зовут?
        Пожав друг другу руки, мы знакомимся. После этого, почти не делая паузы, под любопытными взглядами немногочисленных зрителей я скорым шагом направляюсь к витрине, за которой сидит кареглазая блондинка.

* * *
        Машина Ван Айхена с едва слышным гулом двигателя остановилась у обочины. Почти сразу же со скамейки между деревьями поднялась темная фигура. Быстрым шагом мужчина пересек сквер и сел в машину, которая тут же тронулась с места.
        Едва опустившись на заднее сиденье, Янус коротко бросил приветствие и собрался что-то сказать, но Ван Айхен опередил его:
        - У нас с вами сегодня настоящая шпионская встреча. Под покровом темноты.
        - Это романтика для ненормальных. Игры в шпионов плохо кончаются. Мне только сейчас удалось вырваться, и то ненадолго. Мои коллеги отправились в Амстердам, но они могут звонить, предполагается, что я в гостинице.
        Ван Айхен вежливо наклонил голову, изобразив внимание. Не скрывая раздражения, Янус продолжал:
        - Что ваши люди делали у дома этого преподавателя? Ведь мы же с вами договорились! Соловьев не случайно докладывает нам о своих шагах. Он делает это выборочно, выясняет реакцию. Совершенно очевидно, он проверяет нас. А вы устраиваете такое!
        Терпеливо выслушав, Ван Айхен извиняюще поднял ладони рук:
        - Мы сделали все, как вы хотели. Эти двое совершенно случайно попали туда. У них была договоренность о встрече с Постом. Мы просто не успел и их остановить. Но ничего страшного не произошло.
        Поморщившись, Янус перебил его:
        - Поймите, для вас это «просто» ошибка, накладка, случайность. Для меня все может кончиться тюрьмой. У нас с вами разные ставки - вы рискуете очередной сделкой, а я - половиной оставшейся жизни. Если не всей.
        - Мои люди успели убрать практически все следы. Тот, которого оглушил Соловьев, очнулся как раз вовремя, чтобы вызвать помощь.
        Тронув за плечо водителя, чтобы тот притормозил, Янус повернулся к Ван Айхену:
        - Да не в том дело, что они убрали следы. Йост мертв, и мы не сможем узнать, о чем они говорили, что выяснил Соловьев. Учтите, если Соловьев выйдет еще на кого-нибудь из ваших людей, мы окажемся на грани провала.
        Уже открывая дверь машины, Янус добавил:
        - Вы сидите на бочке с порохом, вы это понимаете?

* * *
        - Таких клиентов у меня еще не было. Симпатичный светлоглазый шатен, и такого роста, ну просто прелесть. К нам ведь обычно попадает уже второй сорт.
        Ну наконец-то я получил признание. Самое время поговорить по душам. Оглядевшись и познакомившись, пытаюсь по возможности точно изложить цель визита.
        - Слушай, душа моя, пойми меня правильно, я на самом деле зашел по другому поводу.
        Девушка сначала озадаченно таращится, йогом прыскает, зажав ладонью рот.
        - А что ты здесь ищешь, мороженое?
        - Да нет, я поспорил с приятелями, что проведу здесь ночь. Сколько это будет стоить?
        Девушка - ее зовут Эмма, - деловито отвечает вопросом на вопрос:
        - Это зависит от того, чего ты захочешь.
        - Нет-нет, говорят тебе, я ничего не захочу. Мне главное выиграть пари. Утром я уйду. Сто долларов тебя устроят?
        После короткого и напряженного торга и выяснения средних доходов барышни мы останавливаемся на ста пятидесяти долларах. По случаю достигнутого соглашения выпиваем по бокалу дешевого красного вина.
        Повисает пауза. В книгах русских классиков клиенты обычно не знают, о чем разговаривать с проститутками. Но им хорошо, у них в копне концов хоть какое-то занятие находится, а что мне делать? И потом, какие еще могут быть темы, кроме как откуда она родом и как дошла до жизни такой?
        К счастью, девушка сама начинает развлекать меня разговорами и сообщает, что она болгарка. Отсюда и славянский акцент в ее английском, на который я обратил внимание с самого начала. У Эммы свежее лицо и ясные карие глаза. Она приехала в Голландию чуть больше месяца назад и еще не решила, правильно поступила или нет.
        Под конец Эмма грустно заключает:
        - Но ничего, что сделано то сделано. «Не стоит плакать над пролитым молоком». Так англичане говорят.
        У меня на языке вертится гораздо более уместная и более вульгарная русская пословица: «Дала - так не кайся, легла - так не вертись». Но, учитывая характер занятий моей собеседницы, она бы звучала слишком глумливо'. Кроме того, я ей представился норвежцем, так что этой ночью русские пословицы не будут в ходу.
        Все неплохо в этой маленькой комнатке с задернутым и окнами и большой кроватью, доминирующей над другими предметами мебели. Другую мебель, правда, составляют всего пара небольших кресел и низкий столик.
        Неудобство вызывают и все более задумчивые взгляды, которые бросает на меня хозяйка этого помещения. Разговор давно оборвался, мы лежим на постели, и я начинаю медленно проваливаться в сон. Но очень скоро пробуждаюсь от довольно грубого толчка.
        - Ты стонал во сне!
        - Ну и что? Никогда не слышала, как мужики стонут? Это у меня от усталости. Не толкайся, дай поспать. Я могу поспать за свои деньги?
        Но мысли никак не идут из головы, путаясь в тумане надвигающегося сна. Итак, Панченко оказался чист. Все чисты. Все, кроме меня. Кстати, кто бы знал, что я ночую у проститутки. Все чисты. И что это значит? Что те двое пришельцев в доме Йоста появились случайно? Что это дает? Один из них меня не видел, другой неизвестно когда придет в себя. Грех так думать, но лучше бы ему вообще никогда не заговорить. Тогда никто не узнает о моем визите к Йосту. Может такое быть? Может. Теоретически, правда, но может. Теория хороша, когда она не расходится с жизнью. Почему так скрипит кровать? Что эта девица вертится?
        Барышня явно встревожена. Так и не успев заснуть, слышу, как, скрипнув кроватью, она направляется в крошечную прихожую. Это еще не повод для тревоги, мало ли для чего человек встает посреди ночи. А вот это уже повод - едва слышный щелчок снятой трубки заставляет меня пулей вылететь из постели. Через мгновение, вырвав трубку из рук перепутанной болгарки и зажав ей рот, я злобно шепчу:
        - Ты что, дура, делаешь?
        Ясно, что на этот вопрос отвечать не обязательно, поэтому девушка только таращится на меня поверх пальцев.
        - Ты куда звонила? Решила, что я маньяк, преступник?
        Девушка испуганно кивает. На мои пальцы скатываются несколько теплых слезинок. Если снять руку, она заорет на весь квартал этих, будь они неладны, красных фонарей. От злости пальцы мои сжимаются, и я с ужасом понимаю, что именно так жгучее стремление заставить молчать приводит к случайным убийствам. Случайное убийство это как раз то, чего мне сейчас не хватает.
        - Идиотка, маньяки не спят ночами в теплых постелях, а другим занимаются. Ладно, черт с тобой. Вот тебе сто долларов, и я ухожу.
        От моих пальцев у нее на щеках остаются белые полосы. Подумав, на всякий случай одним рывком выдираю телефонный провод из розетки и выскакиваю из крохотной прихожей на улицу под мелкий холодный дождь.

* * *
        Хорошо хоть, что удалось вздремнуть пару часов. Это, правда, единственное и весьма проблематичное утешение. К утру я оказываюсь в центре Амстердама небритый, неумытый и всклокоченный даже внутренне. Купив пакетик безопасных бритв, крем для бритья и другие туалетные принадлежности, в первом попавшемся кафе заказываю завтрак и запираюсь в туалете.
        Восстановив цивилизованный облик, завтракаю и за кофе с сигаретой пытаюсь решить, как быть дальше. Все варианты ведут к одному: надо звонить своим.
        Голос Панченко звучит не то чтобы странно, ню как-то напряженно. Такое впечатление, что он немного удивлен и вслушивается в каждое мое слово.
        - Привет-привет, Алексей, как у тебя дела? Ты где?
        - Дела примерно так, как должны быть в моем положении. Я в другом городе. Надо встретиться. Только не привози с собой никого, я устал от коллективных встреч.
        После чуть заметной паузы Панченко отвечает:
        - Вот это уж как получится. Давай-ка так: в четыре в кафе на углу того друга, который с Саскией на коленях. По карте поймешь. Раньше я не смогу - до тебя еще надо добраться.
        Теперь уже мне требуется короткая пауза, прежде чем я говорю, сообразив, о чем идет речь:
        - Понял тебя, встречаемся в четыре.
        Идя по улице, кручу головой в восхищении от интеллектуального уровня сотрудников нашей службы. Чтобы проверить, правильно ли я понял Панченко, сажусь на ближайшую скамейку и разворачиваю купленную в газетном ларьке карту Амстердама. После недолгих поисков остается только удовлетворенно хмыкнуть - вот она, площадь Рембрандта. Опасаясь прослушивания, Панченко ограничился намеком, который, по его мнению, я должен был понять. Он прав, кто из нас, «интеллектуалов и энциклопедистов», не знает автопортрета Рембрандта с женой Саскией на коленях?
        Вдоль обочин, позвякивая на булыжнике, едут велосипедисты. У всех на раме висит более или менее хитрый замок, которым на стоянках велосипед приковывается к фонарным столбам, чугунным решеткам и другим монументальным предметам. Обычно цепь или стальной тросик продеваются в переднее колесо, что, однако, не является препятствием для злоумышленников. Не далее как в прошлый приезд в Амстердам я видел велосипедное колесо на цепи, одиноко ржавевшее у решетки какого-то парка. Остальную часть велосипеда находчивые воры умыкнули по меньшей мере за пол года до этого.
        Неторопливо дойдя до Рембрандт Плейн, останавливаюсь, чтобы найти указанное Игорем кафе, и в этот момент за моей спиной слышится шум тормозящей машины. Панченко открывает изнутри дверь небольшого серебристого «рено», жестом показывая, чтобы я побыстрее забирался в машину.
        - Привет, любитель живописи.
        Панченкомрачнохмыкает, трогаяавтомобильсместа. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, он сворачивает на улицу, название которой грохочет на табличках, как порожний товарный состав: «Регулиерсдварстраат». Наконецон раскрывает рот:
        - Для человека втвоем положенииты удивительножизнерадостен.
        - Что ж мне теперь, топиться?
        - Не спеши. Этооттебя не уйдет, благо есть масса желающих помочь.
        После двадцати минут петляний по городу машина останавливается на берегу канала в районе Вестер Маркт. Панченко грузно поворачивается ко мне и серьезно говорит:
        - Не хочу, чтобы ты строил иллюзии: я доложил Сибилеву о твоем звонке и нашей встрече.
        - Мог бы этого не говорить. Тебя никто и не просил секретничать. Я прекрасно понимаю свое положение: не свой и не чужой.
        - Не валяй дурака, какой ты чужой.
        Панченко возражет вяло, по необходимости. Актер из него совсем никакой. Впрочем, кто-то из группы Сибилева играет намного лучше, чем можно было ожидать, так что делать выводы еще рано.
        - Обычный чужой, самый обычный. Другое дело, что на моем месте может оказаться каждый. Ладно, об этом потом. Мне нужна помощь.
        - В чем именно?
        Какжеони мне надоели, эти коллеги. В этом настороженном «В чем именно?» прозвучало все - недоверие, попытка выглядеть лояльным, испуг, что потребуется что-то из ряда вон. Все прозвучало, кроме желания помочь.
        - Ну что ты трясешься, Панченко?! Что ты трясешься?! Ты же доложил начальству о встрече! Ты же можешь теперь вообще ничего не делать! Выслушаешь, вернешься, расскажешь все Си-билеву, он и будет думать. Тебе даже решать ничего не надо! И задницей своей рисковать тоже не надо!
        - Ладно, не кричи.
        Я перестаю кричать, а Панченко не намерен поддерживать разговор. Повисает молчание. Побарабанив толстыми пальцами по рулю, Панченко говорит:
        - Все заведены, ты же понимаешь. А тут еще стрельба эта. Учти, Сибилев зол на тебя как черт. Он же пострадал на деле Слепко, так что его понять можно. Самое мягкое, что он обещал, это разодрать тебя за ноги на две части, как куренка.
        И Панченко неожиданно хихикает. Чувство юмора у него проснулось в самый неподходящий момент, когда ничего смешного сказано не было.
        - У Сибилева нездоровое воображение. Не надо мне этих страстей, а то я спать не буду.
        Уловив мое нежелание развивать тему куренка, Панченко быстро кивает:
        - Я просто так сказал, чтобы ты был в курсе. Я же понимаю, что ты чист, и все, это дело, как говорится, яйца выеденного…
        - Вот и славно. Теперь о моих дальнейших шагах. Мне нужна самая детальная информация об одном заведении, которое я собираюсь на днях потрясти. Возглавляет его некий Ван Айхен. Думаю, что я уже достаточно посидел в обороне и пора переходить в наступление.
        На упоминание имени Ван Айхена Панченко никак не реагирует. Впрочем, от него вообще какой бы то ни было реакции добиться бывает трудно. Выслушав просьбу до конца и подумав, он дружески сообщает:
        - Материалы мы, конечно, поищем. Значит, ты в атаку собрался. Ты в курсе, что потери наступающей стороны всегда в три раза выше, чем у обороняющейся? Я это к тому, что пока ты отбивался, тебе удалось уцелеть. А теперь…
        - Перестань стращать себя и меня. Ты похож на бабушку из глухой деревни, которая пересказывает соседке телевизионную передачу про озоновую дыру.
        Панченко соболезнующе смотрит на меня, как на придурка.
        - Смейся-смейся, наплакаться еще успеешь.
        Немного подумав, я не без колебаний прошу:
        - Игорь, об этом нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но я хочу, чтобы ты позвонил и сообщил мне, если будет принято решение о моем возвращении. Я подчинюсь, но хочу быть готовым. Я верю, в конце концов все выяснится. Но если меня без предупреждения начнут хватать за руки, я могу натворить всякого разного. Помоги, пожалуйста.
        Подняв глаза, Панченко некоторое время отсутствующе разглядывает верхушки деревьев на площади и, наконец, говорит:
        - Тебе пора. Постараюсь достать материалы как можно раньше.

* * *
        По ряду причин я не рассказал Панченко многого из того, что произошло в последние дни и, главное, из того, что я намерен сделать в ближайшее время. Но ничего, в моем спектакле ему уже отведена далеко не последняя роль. И сегодня упоминанием о деле Слепко Панченко только укрепил меня в этом намерении.
        Я ушел от обсуждения этого дела именно потому, что намек был абсолютно прозрачен. Слепко работал в семидесятые годы в нашей резидентуре в Сингапуре, купался в работе, не скрывая, стремил ся сделать карьеру, но не особенно преуспевал в этом. Все шло у него ни шатко ни валко, пока однажды по пьяному делу он не въехал на служебной машине в фонарный столб. Оглядев разбитый автомобиль и обдумав возможные последствия своего проступка, Слепко выбрал кардинальное решение проблемы и на такси отправился в американское посольство. Там дежурному сотруднику он сообщил о намерении предложить свои услуги звездно-полосатому флагу.
        Американцы не сразу поверили Слепко, а поверив, отправили в Штаты. Там он выложил все, что знал о «конторе» в целом, о нашей резидентуре в Сингапуре в частности, а заодно - о работе военной разведки. Затем его судьба сложилась, как в заурядном кино. Получив некоторую сумму, Слепко был устроен новыми хозяевами в торговую фирму. Но очень скоро начал пить и через несколько лет потерял работу, дом и все нажитое. В конце семидесятых Слепко в отчаянии решил принести покаянную голову в родные пределы и обратился в посольство, на этот раз в советское. Он вновь обрел Родину, но на тринадцать лет загремел в лагеря. В начале девяностых он вышел на свободу и стал звонить своим бывшим сослуживцам, которые по мере возможности уклонялись от беседы с ним. Наименее сдержанные успевали в деталях обрисовать свои пожелания Слепко до того, какой бросал трубку.
        На втором плане этой истории остались многочисленные коллеги Слепко, работавшие с ним в Сингапуре. Сдав их американцам, Слепко навеки загубил им карьеру. В числе пострадавших был и Сибилев, переведенный на работу в кадры, который с тех пор упоминал имя Слепко только с многочисленными и изощренными дополнениями и определениями. Попасть в глазах Сибилева в один ряд с предателем Слепко означало конец всем надеждам на спасение от безжалостного преследования. Слабонервный человек в такой ситуации либо топится, либо бежит, куда глаза глядят.
        Вся эта история и краткие выводы из нее пролетели у меня в голове, пока я разговаривал с Панченко. Неясно было только одно - зачем Игорь дружески напомнил мне эту историю. Может, он надеялся на то, что я под воздействием его слов с криком брошусь в канал или скроюсь в неизвестном направлении?

* * *
        Сегодня вместо занятий нас везут в Министерство внутренних дел для продления регистрации. До Министерства - огромного серого здания кубической формы - мы добираемся в течение сорока минут на автобусе.
        Оторвав на входе от длинной зеленой ленты талончики с номерами, мы садимся в коридоре на диванчики, отделенные друг от друга перегородками. Талоны на всю делегацию отрывал я, сам и раздавал. Инициатива, как всегда, оказалась наказуемой: в итоге у меня был последний номер. По коридору с шумом носятся цветные детишки, родители которых, как и мы, только более нервно, ждут продления вида на жительство. Разница в том, что для нас эта процедура всего лишь неинтересная формальность, а для их родителей! - вопрос будущего.
        В ожидании своей очереди неугомонный Билл начинает моделировать свою беседу с сотрудником Министерства внутренних дел. В свойственной ему философско-меланхолической манере он неторопливо рассуждает:
        - Я вот думаю, что будет, если войти и, поздоровавшись, показать чиновнику язык. Он скорее всего ничего не сделает.
        Лзат заливается смехом. Потом вдруг становится серьезным и возражает:
        - Ну да, не сделает! Он просто не продлит регистрацию, и тебя вышлют отсюда.
        После недавней истории с петицией Лзат боится конфликтов с властями вообще и осторожничает по поводу и без повода. Билл наставительно поясняет:
        - Ошибаешься. Затем я буду с ним разговаривать вполне нормально, и это заставит его сомневаться в своем рассудке. Он решит, что ему показалось, и неосмелится отказать мне в продлении. Потом, что он скажет начальству - что я дразнился и показывал язык? Ему просто никто не поверит.
        Парадоксально, но Билл прав. Человек дал скопе всегдаскло-нен доверять своему рассудку. Тем более это верно в ситуациях, которые наступают неожиданно и кажутся абсурдными. Так что, вполне вероятно, подобный трюк мог бы и сойти с рук нашему приятелю, реши он испытать судьбу.
        Наконец бегущая электронная строка высвечивает номер моего талона, и я иду к двери, над которой горит зеленый огонек. Открыв её, оказываюсь в небольшой кабинке. Одна ее стена забрана стеклом с небольшим окошком, за которым сидит молодой сотрудник министерства в голубой рубашке с синим галстуком. За его спиной - огромный зал с компьютерами, по которому деловито снуют люди.
        Посмотрев на протянутый паспорт, офицер нажимает на какую-то кнопку на пульте и начинает задавать вопросы о цели и предполагаемых сроках пребывания в Голландии. Беседа вполне формальна, так как все эти сведения и без того указаны на листке, который я подал вместе с паспортом. Офицер бубнит вопросы, я бормочу ответы, и разговор плавно катится к завершению.
        За спиной офицера останавливается скучного вида мужчина средних лет с бесцветным незапоминающимся лицом, одетый в серый костюм, и через его плечо рассматривает мой паспорт. Затем с отсутствующим видом проглядывает заполненную мной форму. Все это время он продолжает прислушиваться к нашему разговору.
        Пролистав паспорт, блеклый перебивает офицера:
        - К сожалению, мы не можем продлить вам регистрацию.
        Гром среди ясного неба - довольно избитое, но оттого не менее точное определение для моих впечатлений от этих слов. Первая реакция - спросить этого типа, кто он такой. Поскорее всего, право для подобных заявлений у него есть, а глупыми вопросами делу не поможешь. Все мои документы в руках у офицера, и я мучительно пытаюсь вспомнить, когда истекает срок моей регистрации. Безликий между тем продолжает:
        - В принципе в подобных случаях мы не обязаны давать никаких объяснений. Но в виде исключения могу сказать, что за время пребывания в Голландии вы уже несколько раз попадали в поле зрения полиции в связи с различными инцидентами. Никаких претензий, тем более обвинений мы вам предъявить не можем. Но считаем, что и для вас и для нас будет спокойней, если вы вернетесь к себе на родину. Когда у вас истекает срок регистрации? Шестнадцатого июня? У вас еще есть даже больше двух недель. Надеюсь, этого хватит для того, чтобы завершить свои дела в Голландии. Всего доброго.
        Завершив речь, чиновник продолжает неспешную прогулку по залу, исчезая из моего поля зрения. Офицер безразлично складывает бумаги, просовывает мне в окошко и нажимает кнопку, вызывая следующего посетителя. Вопрос решен, я его больше не интересую.
        В коридоре дожидаются Билл с Азатом - остальная группа давно уехала.
        - Тебя держали дольше всех. Что-нибудь не так?
        Замороженным голосом отвечаю:
        - Все отлично. Просили не торопиться с отъездом, сказали, что мое присутствие делает честь Голландии. А что задержал и, так это и понятно. С интересным человеком каждому хочется поболтать подольше.
        А в голове вертится только одна мысль: у меня остается всего-навсего шестнадцать дней, чтобы завершить свои дела. Если я не уложусь в этот срок, мое пребывание в Голландии станет незаконным и доказать своим коллегам я уже ничего не смогу.

* * *
        Время скручивается, как резиновый жгут, который полной силой хлестнет меня ровно через две недели.
        Доступные мне источники информации практически не содержали данных о заведении Ван Айхена. Не помог и Панченко. Вчера он сообщил, что ничего дельного по интересующему меня вопросу у них пока нет, и просил еще сутки. В мои планы не входило информировать резидентуру о том, что мне отказано в продлении регистрации, поэтому я милостиво дал ему эти несколько дней, которых у меня на самом деле нет.
        Пра вда, после двух вечеров кропотливой работы мне удается войти в компьютерную сеть Института проблем развития, но никакой существенной информации там не обнаруживается.
        Это в общем-то логично: мало кто доверяет компьютерам самую интимную информацию. Но все равно обидно. Чтобы избавиться от этого горького чувства, отправляюсь прогуляться по городу, точнее - на некое подобие ярмарки антиквариата. Открыл ее Билл еще в самом начале нашего пребывания в этой благодатной стране. Но сегодня я ухожу без своего приятеля: бывают минуты, когда человеку требуется одиночество.
        Ярмарка размещается в палатках на сквере напротив здания парламента. Каждое воскресенье сюда приносится все, начиная от старой мебели, кухонной утвари и других предметов обихода начала века, до ювелирных изделий и книг. В результате получается огромный антикварный магазин в палатках поддеревьями. Люди медленно ходят кругами между прилавками, разглядывая разложенные на столах фарфоровые куклы, детские коляски, настоящие и поддельные кинжалы, потускневшие веера и потемневшие столовые приборы. Все, как в любом антикварном мага-зиме. Нет здесь только присущего каждому такому магазину угнетающего запаха тлена.
        Остановившись у столба, на котором висят лошадиные уздечки с серебряным набором, разглядываю полные доспехи рыцаря, выставленные рядом на отдельном постаменте. Рыцарь мрачно пялится темными провалами прорезей забрала, опершись на длинный двуручный меч. Кто носил эти строгие воинские доспехи без узоров и чеканки, сколько крови видело это железо? Над ухом раздается сдержанное:
        - Привет, в этой толпе не сразу тебя нашел.
        Не поворачиваясь, отвечаю:
        - Привет-привет. И часто вы меня так теряете? Вас так с работы выгонят. Вот это будет хохма - пошли по шерсть, вернулись стрижеными.
        Воропаев пропускает это заявление мимо ушей и снова бубнит мне на ухо:
        - Пошли, возьмем селедки нового улова. Половина Гааги увешана рекламой, я умру, если не попробую. Здесь недалеко есть ларек.
        - Я чуть не умер именно потому, что попробовал. От этой селедки несет рыбьим жиром, я его не переношу.
        - Но я-то переношу.
        - Хорошо, пошли. Я подожду, покаты будешь питаться этой гадостью.
        С вывески жизнерадостный толстяк в поварском колпаке радостно сулит неземное блаженство в виде только что выловленной сельди. Воропаев выводит меня точно на ларек и, получив свою мечту нового улова, устраивается у столика.
        Очищенная и потрошеная жирненькая тушка селедки подается с мелко порезанным луковым салатом, который, как я понимаю, должен перебить рыбный аромат свежепосоленной сельди. Однако лук явно пасует перед стойким запахом рыбьего жира, который издает поданное мне блюдо. Воропаев запускает сразу половину селедки в рот, держа ее за хвост, и вытягивает сквозь зубы уже голый остов. Так селедку едят в Голландии.
        - С Панченко не командировка, а мучение. Экономит, в рестораны не ходит. А ведь что запоминаешь в каждой командировке? Ты скажешь - работу. А. я скажу - национальную кухню.
        Пока Воропаев самодовольно треплется, я делю свое внимание между коллегой и поблескивающей на солнце большой черной вороной. Ворона неторопливо марширует туда и обратно по газону перед нами. Никакой очевидной цели у вороны нет - она просто гуляет. Ворона гораздо интересней Воропаева: в настоящий момент он тривиально питается, тогда как птица изучает окружающий мир. Причемделаетэтосприсущейее породе цинизмом. Погуляв по газону, ворона индифферентно приближается боком к ребенку примерно одного года от роду и принимается его разглядывать. Подобного рода внимание не сулит ничего хорошего. Выглядит ворона весьма и весьма добродушно, но кто поверит внешнему виду вороны? Делаю движение, чтобы отогнать птицу, но опаздываю. Дождавшись, когда ребенок отвлечется на проезжающего мимо велосипедиста, ворона стремительно выхватывает у него из руки сверкающую погремушку и, буркнув сквозь сжатый клюв что-то вроде «Раззява!», взмывает в крону огромной липы. Ребенок разражается оглушительным ревом.
        - Материалы, которые ты просил, лежат в пакете. Возьми. Там не особенно много, но кое-что есть.
        Воропаев, вытирая салфеткой руки, скашивает глаз на лежащий на столике пластиковый пакет. Стянув со стола пакет, благодарю его скупым кивком.
        - У меня еще одна просьба. Лично к тебе.
        Воропаев скользящим взглядом окидывает сквер и жестом предлагает идти за ним.
        - Я тебя слушаю. Чего ты хотел?
        - Сибилеву может придти в голову вывезти меня в Москву. Кто знает, какая информация может быть у меня на руках в этот момент. Иначе говоря, вы можете все сорвать. Я хочу иметь возможность убедить его. Даже не возможность, а только шанс. Ведь я имею право на шанс?
        Воропаев молчит и уже широко шагает к стоящей вдалеке машине. В боковом окне видно широкое капитальное лицо Панченко. Мы почти подходим к машине, когда Воропаев едва слышно бурчит:
        - Ты с ума сошел. До встречи.
        - Я?! С ума сошел?!
        От этого возгласа Воропаев вздрагивает, а Панченко только едва заметно поднимает брови. Воропаев пытается с независимым видом открыть переднюю дверь машины, но я вырываю ее и снова захлопываю.
        - Это все, что ты можешь сказать?! Я из шкуры лезу, чтобы доказать, что чист, прошу только дать мне шанс, а ты…
        Какой это оказывается восторг - не сдерживать свои чувства, орать и бесноваться, выкрикивать то, что ты думаешь. Такое любому человеку не всегда доводится, а уж на нашей проклятой работе и подавно. Пожилая пара на другой стороне улицы останавливается и со спокойным интересом разглядывает нас.
        - Что же вы за скоты такие!
        Машина гулко отзывается на удар ногой в крыло, два раза ныряет вправо и влево и замирает. Панченко любознательно вытягивает шею, пытаясь сквозь лобовое стекло оценить нанесенный казенному автомобилю ущерб, понимает, что с водительского места правое крыло не увидишь, и меланхолично включает зажигание. Воспользовавшись тем, что ручка двери освободилась, Воропаев шустро усаживается в машину, и они отчаливают.

* * *
        Ну что ж, дело вступает в самую опасную стадию. Если до сих пор противника еще что-то удерживало от скорой и беспощадной расправы, то в ближайшее время он будет вынужден стать гораздо менее миролюбивым. Противоречивость ситуации заключается в том, что Ван Айхен - если он правильно определен как главное действующее лицо - должен постараться убрать меня до того, как удастся раскопать реальную информацию о его деятельности. И как раз получение такой информации может дать мне шанс на спасение. Словом, банальное соревнование: выигрывает первый добежавший до цели.
        Но как один из важных шагов на этом пути нужен выход на прессу. Если говорить более конкретно, необходим Якоб, приятель Лиз, и дорога к нему закрыта из-за моей болтливости. Не далее как вчера я в мимолетном разговоре неосмотрительно указал на то, что кое-кто питает явную слабость к рослым голландцам. Ерундовое замечание, даже не смешное. Но Лиз метнула в мою сторону огненный взгляд и с тех пор больше не разговаривала со мной.
        Проблема же заключается в том, что номера телефона Якоба у меня нет. А при мысли о том, чтобы обратиться к Лиз, мне становится нехорошо. В редакцию звонить бесполезно: ни одна газета не даст номера телефона или адреса своего сотрудника. В большинстве случаев их даже к телефону не подзывают. После получаса тягостных раздумий я обреченно плетусь в номер к Лиз. Что ж, будем валяться в ногах у женщин. Как говорится, это мы любим и умеем.
        Лиз о чем-то весело болтает с Азатом, положив босые ноги на журнальный столик. Увидев меня, Азат вскакивает и уходит к себе, а Лиз молча берет книгу и поворачивается к лампе. Я между тем торопливо выбираю самую льстивую из заготовленных фраз. Бросив на меня через некоторое время искоса взгляд, Лиз молча опускает глаза и переворачивает страницу. Приходится на время забыть о своем достоинстве и прибегнуть к самым радикальным средствам.
        - Лиз, солнышко, я хотел узнать, как у тебя дела, и извиниться за свою болтливость. Мне не нужно было этого говорить, там, на острове. Но, понимаешь…
        - Пошел вон.
        - Лиз, ну зачем ты так. Повернись ко мне, посмотри. Ты увидишь, как я стою на коленях и молю о прошении.
        Никогда не видел, чтобы человек так быстро разворачивался вместе со стулом. Лиз с любопытством и удовольствием оглядывает мою покаянную и коленопреклоненную фигуру. Медленно подползая к ней, продолжаю униженно канючить:
        - Лиз, Священное Писание велит нам прощать даже врагов своих. А я ведь тебе не враг, правда?
        - Нет, ты не враг. Ты неблагодарная свинья. Я заботилась о тебе, относилась, как старшая сестра, а ты…
        - Лиз, я и отношусь к тебе, как к старшей сестре.
        За эти слова я получаю довольно ощутимый удар книгой по голове и начинаю молча и проникновенно благословлять изобретателя дешевых книг в мягких обложках.
        - Хорошо-хорошо. Ты для меня не старшая, а младшая сестра. Такая маленькая чернокожая сестренка. Хотя, Лиз, посмотри на себя и на меня и подумай сама, ну кто поверит, что у нас с тобой общие мама и папа?
        Мгновенно следует еще один удар книгой. Интересно, почему большинство знакомых мне женщин находят возможным обращаться со мной как им заблагорассудится? Командовать, капризничать, драться книгами?
        В этот момент дверь распахивается и в комнату снова влетает Азат. Не знаю другого человека, который бы обладал подобным даром появляться не вовремя. Азат молча таращится на нас не в силах сказать ни слова и только шевелит от возбуждения смуглыми пальцами ног в сандалиях. Зато Лиз отводит душу:
        - Что тебе надо, олух? В кои-то веки мужчина стоит передо мной на коленях. И тут черт приносит тебя, чтобы все изгадить. Проваливай немедленно.
        Я активно поддерживаю Лиз:
        - Вот-вот, катись отсюда. Ты видишь, мы заняты. Правда, Лиз?
        Дверь с треском захлопывается, а Лиз мечтательно жмурится и потягивается в кресле:
        - Теперь он всему институту расскажет о том, что видел, о том, как ты здесь на коленях стоял. И Джой тоже наверняка узнает. Да нет, точно узнает.
        Поежившись, я, тем не менее, храбро гну свою линию:
        - Меня это совершенно не волнует. Для меня в жизни главное - твое отношение ко мне. Лиз, я давно хотел сказать, что ты чернокожая богиня.
        Лиз протягивает в мою сторону свой изящный палец, который в свете лампы блестит, как вырезанный из черного с матовым блеском дерева.
        - А ты - лживый и лицемерный тип. Ты променял меня на эту тощую индонезийку.
        - Будь справедлива, она не такая уж и тощая. Хотя это, конечно, смотря с кем сравнивать… Лиз, вот ты в третий раз шарахнула меня книгой по голове. Я могу это рассматривать как знак прощения моих грехов?
        - Можешь, но исчезни, пока я не передумала.
        Слава Богу, она уже улыбается. Дойдя до двери, я как. можно небрежнее говорю:
        - Кстати, я хотел переброситься парой слов с Я кобом. Ты не дашь мне номер его телефона?
        Улыбка на лице Лир гаснет. Она опускает книгу и медленно говорит:
        - Ах ты, негодяй. Я-то, дура, поверила, что ты действительно пришел извиняться. А тебе просто нужен был телефон Якоба.
        Порхая и переворачиваясь, в меня летит визитная карточка Якоба. Подобрав ее, выкатываюсь в коридор. Уши у меня горят, настроение скверное. Как большинство женщин, Лиз слишком серьезно относится к некоторым вещам и не верит в порыв. Ничего, завтра она немного остынет и нужно будет объясниться с ней еще раз. Так или иначе, номер телефона Якоба у меня теперь есть, а это главное.
        Теперь мне предстоит ломать комедию иного рода - просить у Якоба журналистскую информацию об институте Ван Айхена. Не верю, что он может дать мне больше данных, чем мои коллеги. Но другого пути нет: Якоба следует втравливать в это дело постепенно. Только так он почувствует себя участником действа и втянется в мои игры.
        Якоб, кажется, не особенно в восторге от моего звонка. Но, главное, он соглашается на встречу, и через час я сижу в нашем кабачке, потягивая пиво из высокого бокала. Как обычно, я сегодня предпочел бы красное вино. Однако, насколько я знаю, Якоб пьет пиво. А в случаях, когда взаимопонимания с собеседником еще только предстоит достигнуть, разницу во вкусах лучше не подчеркивать.
        Якоб появляется с десятиминутным опозданием и грузно плюхается на стул. Я поднимаю палец, и Ян несет большую кружку пива, соответственно своей комплекции, мои гость предпочитает массивные и вместительные сосуды. Якоб достает пачку, Кэмел, закуривает и вопросительно поднимает брови:
        - Зачем я тебе понадобился?
        - Мне необходима информация по некоей организации в Амстердаме, которая называется Институт проблем развития. Помимо собственно семинара, я здесь должен установить контакты с заведениями примерно того же профиля, что и мой институт в Москве. Так вот, в частности, я был и в Институте проблем развития. И сама контора, и ее директор произвели на меня двойственное впечатление. С одной стороны, Ван Айхен, директор, - фигура вполне убедительная, и он, безусловно, в курсе вопросов, которыми его институт должен официально заниматься. Кроме того, он толи полномочный представительно ли еще кто, Финляндии. Это тоже добавляет ему солидности и вызывает доверие.
        С другой стороны, есть в этом заведении что-то неправильное. Если излагать коротко - это заведение не производит впечатления ни исследовательского центра, ни представительства. Понимаешь, когда из четырех сотрудников, которых я там видел, трое - подтянутые, тренированные и очень хорошо одетые молодые люди в возрасте около тридцати и еще одна - прелестная строго одетая секретарша, это заставляет задуматься. Понимаешь, о чем я говорю?
        - Понимаю. Чего тебе от меня-то надо?
        - Я хочу, чтобы ты навел справки об этой конторе по своим каналам. Если данных по институту нет и у газетчиков, то вряд ли поможет кто-нибудь еще.
        - Слушай, я плохо понимаю намеки. Я что, должен рассматривать всю эту затею как дружескую услугу?
        - Отчасти так. Хотя на дело можно посмотреть и с другой стороны. Если мои подозрения подтвердятся, ты можешь получить неплохой материал.
        Якоб вздыхает и задумывается, глядя на неровную дубовую поверхность стола. Потом молча делает знак официанту, чтобы тот принес еще пива. Практического склада человек: даже если наш разговор впустую, так он хоть пива попьет за мой счет. Отхлебнув из нового бокала, Якоб интересуется:
        - Зачем тебе вообще это нужно?
        - Я же тебе сказал, что, помимо всего прочего, начальство в Москве поручило мне установить контакты с заведениями, схожими по профилю с нашим. Будет нездорово, если я заведу здесь знакомство не с теми людьми, верно?
        - Ну хорошо, я попробую. По учти, если я нахожу что-либо у нас в компьютере - тебе повезло. Если нет - вопрос снимается. Больше я никуда лазить не буду.
        Не особенно приветливо кивнув мне на прощание, Якоб направляется к выходу. Мне тоже здесь делать нечего. Расплатившись с барменом, иду в гостиницу.

* * *
        Обстановка в кабинете была точно такой же, как и вдень их первой встречи. Изменилась только атмосфера. Сейчас отчаяние и страх были ощутимы, они вторгались в разговор как равные участники, сбивали и рвали ритм, уводили мысли в сторону. Казалось, что двое мужчин, сидевших друг против друга, говорили каждый сам с собой.
        - Ну, вот и все. Произошло то, о чем я вас предупреждал. Соловьев вышел на ваше заведение. Мы на краю провала. Если уже не провалились.
        Ван Айхен никак не реагировал на слова Януса. Он молча смотрел перед собой, потом медленно повернулся к окну. Его слова прозвучали устало и неожиданно равнодушно:
        - Соловьев начал собирать информацию через местных журналистов. Напустить на нас журналистов - это умно. Насколько мне известно, пока он не успел от них ничего получить. Но это вопрос времени.
        Янус безразлично сказал:
        - Боюсь, это наша последняя встреча. Я это чувствую.
        Ван Айхен продолжал:
        - Это вопрос времени. Но несколько дней у нас есть. Мы можем использовать их по-разному.
        Впервые Янус проявил интерес к словам собеседника. Он вопросительно посмотрел на Ван Айхена, и тот неторопливо пояснил:
        - Есть только один способ решить наши проблемы. И я вам говорил о нём с самого начала.
        Он замолчал, предоставляя Янусу возможность остановить его, возразить, заставить изменить решение. Но тот соединил кончики пальцев и, застыв, ждал продолжения. Ван Айхен был достаточно опытным человеком, чтобы поставить деловой интерес выше удовлетворения от доказанной правоты. Он понимал: сейчас рушились пути, по которым Янус еще мог надеяться вернуться в тот прежний мир, где он не был предателем. Каждая секунда молчания была наполнена отчаянием безнадежности, уносила Януса в иную реальность.
        И в каждую секунду можно было ждать срыва. Поэтому Ван Айхен не стал больше ни в чем убеждать собеседника. Он только сказал:
        - Собственно, обсуждать теперь нечего, механизм запущен. Я отдал приказ о ликвидации Соловьева.

* * *
        Тем не менее главное, что я на правильном пути. Пути, ведущем прямиком в пекло. Радует одно: я знаю тех, кто дружески ведет меня по нему под руки. Как мне кажется, знаю.
        Прежде всего следует сделать то, до чего в последние дни не доходили руки, - еще раз внимательно осмотреть номер. Я окружен любопытными людьми, а со времени моего приезда в Гаагу многие могли попытаться удовлетворить свою любознательность. Поэтому прежде всего занимаюсь тщательной проверкой секреток, которые установил после приезда из Амстердама и с тех пор сохранял со всем тщанием. Результаты осмотра самые обескураживающие: кто-то совершенно очевидно копался в моих вещах. Волоски на ящиках письменного стола и шкафа сорваны, свернутые особым образом деньги в нагрудном кармане пиджака теперь уложены немного по-другому. Однако ничего не пропало. Фотоаппарат со сменными объективами и пластиковые банковские карточки на месте.
        Осмотр розеток и ламп показывает, что они по-прежнему пусты. Итак, теперь искомое - микрофон с автономным источником питания. Он больше по размерам, зато может быть прикреплен к чему угодно, но наиболее вероятные места относительно нетрудно вычислить.
        Задумчиво оглядываю свое скромное прибежище. Кровать, нижнюю сторону столешницы письменного стола, раковину и подоконник стоит отвергнуть с самого начала: слишком велика вероятность того, что хозяин номера сунется туда за чем-нибудь конкретным или просто при уборке. А вот дно шкафа заслуживает внимания. Поэтому ложусь на пол и просовываю руку под шкаф.
        Приятно чувствовать себя умным. Почти сразу рука натыкается на коробочку размером с пачку сигарет, прикрепленную снизу к днищу шкафа. Я пытаюсь разглядеть прибор, который по-научному называется «устройством для снятия звуковой информации», но расстояние до пола слишком мало. И в тот момент, когда я подсунул нос почти к самому подслушивающему устройству, ладонь срывается и скользит по нижнему краю шкафа, собирая мелкие и крупные занозы.
        - Ах, чтоб тебя!..
        Вскакиваю на ноги и зажигаю лампу у раковины, чтобы обработать руку. Вытаскивая третью и четвертую занозу, снова чертыхаюсь. Надо же! И что бы мне не остановиться после того, как я нашел это проклятое устройство! Так нет, полез разглядывать, идиот! В тот момент, когда я чертыхался, мое лицо только что не было прижато к микрофону.
        Между тем это устройство поставлено не для красоты. Оно передает снимаемую информацию на магнитофон, который должен быть расположен где-нибудь по соседству. В зависимости от мощности сии мающего устройства, это расстояние может достигать несколько десятков метров. Обычно магнитофон включается автоматически при первом звуке в помещении.
        Нужно быть идиотом, чтобы не понять по характеру звука, что первое мое восклицание было вызвано обнаружением микрофона и в непосредственной близости от него. А может быть, более того, в этот момент там еще сидел оператор, который проверял, действует ли подслушивающее устройство. То-то он удивился моей ругани в микрофон!
        Н-да, легко ловить на ошибках других. Трудно самому избежать просчетов.
        Ладно, что сделано, то сделано. Кроме того, вполне вероятно, такая односторонняя связь с теми, кто установил технику в номере, может оказаться весьма полезной в самый неожиданный момент. А уж если хорошо подготовиться и отнестись к делу с фантазией…
        Опустившись в кресло, наливаю в стакан немного бренди и глубоко задумываюсь. Насколько я знаю, Мария, сестра-хозяйка гостиницы, держит у себя в каморке дубликаты ключей от всех комнат. Это нормальная практика всех постоялых дворов мира. Однако я не очень представляю Марию копающейся в моих вещах. То есть я знал людей, одержимых страстью рыться в чужом барахле из чистого любопытства. Но человек, страдающий подобным пороком, недолю продержался бы на должности, которую Мария занимает.
        Надолго номер открытым я обычно не оставляю. Даже выходя в душевую или туалет, я обязательно запираю дверь. Исключение составляют случаи, когда я заглядываю к Биллу в номер напротив. Правда, пару раз, заболтавшись, я бросал комнату нараспашку минут на десять-пятнадцать. Этого вполне достаточно, чтобы обшарить номер.
        Мои мрачные размышления прерываются приглушенными криками и бормотанием за стеной, в номере Лиз. Прийти на помощь женщине - мой долг, особенно когда эта женщина сердита на меня, и тем самым можно добиться хотя бы некоторого смягчения своей участи.
        Так и не пригубив бренди, без промедления выскакиваю Вкоридор и после короткого стука распахиваю дверь номера Лиз. Однако как раз она-то в помощи совершенно очевидно не нуждается. Лиз стоит, как говорили в старину в России, «фертом», то есть уперев руки в бока, и шипящим голосом кричит на филиппинца Питера:
        - Мне плевать на то, брал ты что-нибудь или нет! Тебя уже не один раз предупреждали - не шляйся по номерам и не копайся в чужих вещах! До сих пор тебе везло, потому что ты не сталкивался со мной. Еще раз увижу тебя рядом с моей комнатой - горько пожалеешь. Ты у меня узнаешь, что значит иметь дело с африканкой!
        Маленький толстоватый Питер, съежившись, забился в угол у шкафа и подавленно молчит. Он опустил голову, так что видны только макушка, толстенькие уши и приплюснутый нос. Питер действительно грешит интересом к чужим вещам, и его пару раз заставали в чужих номерах. Но поскольку ничего не пропадало, горемыку отпускали с миром и более или менее дружеским напутствием. Пока он не попал в руки Лиз.
        От двери звучит меланхоличный хрипловатый голос Билла:
        - Лиз, причем тут твое африканское происхождение? По-твоему, к тем, кто приехал, допустим, из Мексики или России, можно ходить без спроса в их отсутствие и копаться в вещах? Это, я тебе скажу, какая-то расовая дискриминация. Алекс, ты согласен? Вот видишь, и Алекс со мной согласен.
        Разъяренная Лиз поворачивается к нам:
        - А вам всем что здесь нужно? Пошли вон!
        Но я, по понятным причинам, не могу просто так уйти.
        - Правильно-правильно, ну-ка, выходите немедленно отсюда. Мы сейчас сами во всем разберемся, верно, Лиз?
        Протиснувшись в дверь, захлопываю ее перед носами наших любопытных соседей, которые уже образовали в коридоре небольшую толпу.
        Подойдя к Питеру, беру его за воротник и строгим голосом спрашиваю:
        - Ко мне в комнату лазил?
        Но Питер только мотает головой и молча открывает и закрывает рот. Я его отлично понимаю: избыточное общение с Лиз обычно приводит человека со средним интеллектом именно в такое состояние. Поэтому меняю тон на максимально ласковый:
        - Питер, у меня ничего не пропало. Но кто-то явно копался в вещах, и я, естественно, хочу знать, петы ли это был. Не бойся, я ничего тебе не сделаю.
        Опасливо покосившись на Лиз, Питер наконец говорит:
        - Я только заглянул втвойшомер вчера, когда тебя не было в гостинице. Все ушли на занятия, а у меня болела голова. Я увидел, что комната открыта, и решил, что может зайти кто-нибудь посторонний! и пропадет что-нибудь ценное. Поэтому сидел и ждал тебя. А потом мне стало скучно, и я походил по комнате, посмотрел тут и там…
        Беспомощный лепет Питера не может ввести меня в заблуждение. Этот парень врет. Уходя из гостиницы, я никак не мог забыть запереть номер.
        - Питер, ты меня обманываешь. Я никогда не оставляю комнату открытой.
        - А я и не знал, что она открыта. Мне только показалось, что из нее кто-то вышел и поднялся на второй этаж. Но мне, наверное, только показалось, правда?
        - Конечно-конечно. Кто мог лазить ко мне в комнату? Просто абсолютно некому. Ладно, ничего страшного, я на тебя не сержусь. Эта черная тетя тебя тоже не обидит. Полные люди вообще, как правило, добрые, так что тебе нечего бояться. Но все-таки пойдем, тебе лучше вернуться к себе в номер.
        Вывожу горемыку в коридор под недовольное урчание Лиз, которая смотрит на Питера глазами голодной тигрицы. Медленно прикрывая дверь в ее комнату, я размышляю над тем, насколько вероятна связь Питера с людьми Ван Айхена. Трудно себе представить пособника преступников, который шарит по всем номерам подряд лишь для того, чтобы замаскировать свой интерес к именно моей комнате. Скорее всего, Питер действительно страдает относительно безобидной манией рыться в чужих вещах.
        А вот таинственный незнакомец, который вышел из моего номера и поднялся наверх - это интересно. Первый раз то же самое, как говорил Билл, произошло после убийства Эрнесто.
        Может быть и другое: у полиции есть свой человек в гостинице и они решили покопаться в моих вещах. Лопоухий уборщик вполне мог залезть ко мне в номер. Почему только он ушел после этого на второй этаж? Но что ни делается, все к лучшему. Если ушастый и обнаружил досье, это только сработает на меня. Конечно, втом случае, если он действительно из полиции. А вот если я ошибаюсь…
        Проклятье, дверь моего номера опять открыта; выскакивая к Лиз, я впопыхах забыл ее запереть. Заглянув в комнату, я вижу Билла, который мирно сидит в моем кресле и потягивает бренди.
        - Что, Алекс, у тебя тоже что-нибудь пропало?
        - Полбутылки бренди.
        - Врешь, я пока выпил не больше половины стакана. И потом, я знаю, ты на самом деле совсем не сердишься, потому что ты добрый. Тебе не жаль для старого доброго Билла несколько капель бренди. Тем более что дверца секретера все равно была открыта. Алекс, запомни мои слова, твои добрые дела тебе зачтутся в свое время. Пусть Питер грешен, но ведь ты тем не менее спас его, вырвав из лап этой черной дьяволицы.
        - «Черной дьяволицы»! Ты на себя посмотри.
        Билл пытается с достоинством выпрямиться с кресле. Ему это плохо удастся и, махнув рукой, он снова ссутуливается.
        - Красный оттенок моей кожи - память о величественной цивилизации майя и крови предков, которая течет в моих жилах. Выпьешь со мной?
        - Ну, спасибо - угощать меня моим же бренди! Твоя доброта не знает границ. Кстати, мне не жалко выпивки, но тебе плохо не будет от такого количества спиртного?
        Билл лишь великодушно машет рукой, показывая, что не принимает укор всерьез, и наливает себе еще.
        - Ничего страшного, у меня пониженное давление, так что лишний стаканчик только на пользу. Скажи лучше, как у тебя дела? Мне сдается, у тебя назревают проблемы. Тебя не могли просто так оставить в покое. Поэтому, мне кажется…
        - Билл, старик, умоляю тебя, давай отложим разговор о том, что именно тебе кажется. Я хочу спать.
        В отличие от большинства моих знакомых, Билл в подпитии становится не сварливым и болезненно обидчивым, а, наоборот, сговорчивым и добродушным. Снисходительно ухмыльнувшись, он выливает в стакан остатки бренди и переправляет их в себя. Шумно выдохнув, он оставляет мой номер.
        Полчаса вышагиваний по комнате не вносят ясности в мысли. Понятно одно: все сейчас зависит от расторопности Якоба и готовности к дальнейшему сотрудничеству. А время между тем сжимается до предела. Я нутром чувствую: что-то должно произойти, что-то готовится. И теперь в борьбе с этим «чем-то» я остался один. Если уныние тяжкий грех, то излишняя самоуверенность есть грех не меньший.
        Нет, это все-таки свинство со стороны Билла высосать все мое спиртное. Но раз проштрафился, так пусть хотя бы даст мне пару банок пива. Формально стукнув в дверь номера, вхожу к своему приятелю, который по своему обыкновению лежит, уставившись в потолок.,
        - Гони пиво, краснокожий брат.
        В ответ слышится только частое хриплое дыхание. Наконец, словно ощутив мое присутствие, Билл медленно говорит в пространство:
        - Голова… Очень болит голова…

* * *
        - У вашего соседа инсульт. Вы же сами заметили: у него типичное так называемое мозговое дыхание. Тяжесть состояния сейчас оценить трудно, для этого требуется обследование.
        Молодой врач-китаец торопливо говорит это, усаживаясь в карету скорой помощи. Не попрощавшись, он захлопывает дверь, и машина ходко трогается от крыльца гостиницы.
        Постояв на крыльце, мы с Лиз и Азатом решаем все-таки ехать на семинар. В автобусе каждый из нас мрачно молчит, погрузившись в своей внутренний мир. У меня голова занята, надо полагать, много больше, чем у моих приятелей.
        Обрывки мыслей то собираются в непонятные пестрые картины, то снова начинают кружиться с пугающей скоростью. Постепенно круговерть замедляется, и перед глазами остаются только несколько лиц.
        Сибилев - во время нашего первого и пока, слава Богу, единственного разговора: «Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Причем способ они могут избрать самый неожиданный». Билл: «У меня пониженное давление, так что лишний стаканчик только на пользу»… Питер: «Мне только показалось, что из нее кто-то вышел и поднялся на второй этаж. Но мне, наверное, только показалось, правда?»
        Итак, картинка сложилась. Нечего и сомневаться: инсульту Билла совсем не естественного происхождения, ибо ему вышло боком выпитое у меня в номере бренди. Если лопоухий уборщик завтра не выйдет на работу, то я прав, и это именно он подсыпал какую-то гадость в бутылку. Только вот для меня это уже не будет иметь особенного значения. Независимо оттого, смогут ли медики вытянуть Билла, анализ содержимого его желудка или крови почти наверняка покажет наличие отравы. И тогда полиция в течение нескольких часов заявится ко мне с вопросами. Новая встреча со следователем Контрерас обещает быть еще более волнующей, чем первые две.

* * *
        Полиция не проявляет никакого интереса к инсульту Билла. Между тем его положение стабилизируется ион временами приходит в сознание. У него микроинсульт. Как сказала Лиз, посещения запрещены, по крайней мере до следующей недели.
        Сегодня утром рыжий Том из отдела приема института, пробегая мимо меня по коридору, вдруг остановился, как о стену ударился:
        - Слушай, ты ведь из Москвы, я правильно помню?
        - Ты правильно помнишь. А что случилось, объявили охоту на русских?
        Но рыжий сегодня замотан до состояния абсолютной серьезности:
        - Нет-нет, просто случайно вспомнил: послезавтра прилетает русский из Института восточных исследований. Может, ты его знаешь, он тоже ученый. Скажи своим друзьям. Сходите, ладно? Сейчас посмотрю его фамилию…
        Рыжий роется в своих бумагах, потом сосредоточенно читает по складам:
        - Александр Аджа…
        - Аджа? Такого не знаю. Он вообще, наверное, не русский, а турок.
        Но Том недовольно взмахивает рукой:
        - Я не успел дочитать. Александр Аджанян. Очень трудное имя.
        - Не то слово. Толи дело голландские фамилии. Например, Кейтенбрауер.
        Рыжий с подозрением смотрит на меня и бежит дальше по коридору. Насколько я понимаю, он имел в виду московский Институт востоковедения. А приехать, видимо, действительно должен хорошо мне известный Саша Бабаджанян из отдела экономики стран Азии, один из самых молодых и перспективных докторов наук института.
        Лекция назначена на сегодня, и мы с Лиз и Азатом отправляемся в институт. Тема лекции неизвестна, но я убедил своих приятелей, что они просто обязаны послушать восходящую звезду русской науки. Азата упрашивать не приходится: после того, как Билл попал в больницу, он привязался ко мне как теленок к корове.
        Как выясняется, Саша только один из лекторов: в институте идет очередной! большой международный семинар. Как всегда в таких случаях, прежде чем получить доступ к столу, надо заплатить присутствием на нескольких выступлениях. Том из сектора приема, который гнал нас с Биллом на занятия вдень приезда, умолял войти в его положение и уверял, что его выгонят с работы, если на семинар никто не явится. На мой взгляд, институт ничего не потерял бы от увольнения этого рыжего садиста.
        Большой конференц-зал заполнен только наполовину, но постепенно подтягиваются студенты и преподаватели и, наконец, появляется сам лектор в сопровождении проректора института. Сколько помню Сашу, он никогда не носил костюмов, отдавая предпочтение свитерам. Сегодняшняя лекция не исключение, что, впрочем, не составляет проблемы: большинство преподавателей института придерживается в одежде сдержанно-неформального стиля.
        После короткого вступительного слова проректора Аджанян начинает лекцию, которая, как выясняется, посвящена проблеме торговли наркотиками и оружием в СНГ.
        Лекцию слушаю вполуха, соображая, как лучше действовать по ее окончании. Азат сидит рядом, с трудом давя зевоту и постоянно встряхивая головой. Как только Аджанян отвечает на последние вопросы аудитории, пробиваюсь к нему наперекор вытекающей из зала публике. Мы обнимаемся, как сделали бы многие россияне, не особенно близкие друг для друга у себя в стране, но искренне радующиеся встрече за рубежом.
        - Пойдем на прием! Иначе там все съедят.
        Саша очень серьезно - он вообще человек очень серьезный и обстоятельный - качает головой:
        - Я не голоден. Найду тебя позже, мне надо подойти к ректору. Вежливость требует.
        В большом зале после короткой речи ректора начинается разграбление столов. Атмосфера царит непринужденная. Приглашенные ведут себя, как победители в захваченном городе, которому они в обозримом будущем не видят особого применения.
        Подталкивая перед собой Азата, пробираюсь через зал. Оглядев жующие головы, быстро пригибаюсь. Вообще-то говоря, лучше было бы даже лечь на пол, но зал набит битком и для этого просто не хватит места. Неподалеку от меня грустно разглядывает ряды бутылок невысокий широкоплечий брюнет с раскосыми глазами. Джентльмену здесь делать нечего, и он одиноко тоскует: водки на приеме на подают, а вином, насколько я знаю, его не особенно проймешь.
        Когда-то очень давно, во времена моей далекой студенческой молодости, я слушал чудеснейшие лекции профессора Кошеленко по истории древнего мира. Массивный, с выпуклыми глазами, Кошеленко обладал Трубным голосом, который после каждой фразы еще некоторое время блуждал гулким эхом по закоулкам университетской большой исторической аудитории на Моховой. Единственный, кого голос Кошеленко не пробирал, был студент из Монголии. Он приходил почти каждый раз с тяжелого похмелья и засыпал, уронив голову на парту самого верхнего ряда амфитеатра. Проснулся он посреди лекции только однажды, когда Кошеленко был в особенном ударе и с напором проревел по восходящей:
        - …И тут воины Александра Македонского увидели сверкавшие в лучах солнца шлемы персов!
        Последние слова громом прошли по аудитории, отразились от высокого угла и ухнули прямо в уши спящего. Монгол со сна вскинулся и, вскочив, тоже заорал на всю аудиторию на одной ноте. Кошеленко замолчал, потом, удивленно погладив короткие рыжие усы, велел:
        - Успокойте молодого человека и посадите на место.
        Как звали крикливого монгола, из сокурсников никто толком не знал и не знает по сию пору. Он появлялся на занятиях крайне редко, и для простоты обозначения мы находчиво сократили его заковыристое имя до примитивного Джона. Монгол с трудом окончил институт, впоследствии работал полиции разведки в посольствах Монголии в странах Азии. Стоило больших трудов уворачиваться от него на приемах - о роде его занятий знал буквально весь международный дипломатический корпус и демонстрировать на людях знакомство с ним было просто безумием. Кроме того, этот, возможно, единственный монгольский шпион со временем обрел манеру, надравшись на приемах, кидаться к знакомым и во весь голос обсуждать с ними профессиональные проблемы. Особое раздражение вызывала его безобразная привычка тыкать коротким пальцем в предполагаемые объекты вербовки, как правило, находившиеся на расстоянии не далее вытянутой руки, и спрашивать у русских коллег дружеского совета на их счет.
        Подальше, подальше от монгола Джона. Во время панического бегства теряю Азата. С разных сторон сквозь ровный гул и звяканье посуды доносятся обрывки фраз:
        - Конечно, политика США в отношении ЮНЕСКО - это возмутительный при мер силового подхода в духе прежних времен. Но, знаете, кто платит, тот вправе заказывать музыку…
        - Нет-нет, я с тобой не согласна. На рынке можно купить вполне приличные вещи европейского производства. Но все равно, в Лондоне они будут дешевле. Я на прошлой неделе ездила туда на автобусе и купила уйму просто прелестных вещей…
        - Я так и сказал ему в глаза, что не намерен более терпеть придирки. Да, я не смог в последние два года выпустить плановые научные работы. Но зато полностью выполняю норму по часам занятий. Передайте мне рыбу. И я веду их на высоком, да-да, высоком уровне, и на меня ни разу не поступали жалобы от слушателей…
        - Вон-вон, рядом с окном. Такой седой, высокий. Он ездил преподавать в Америку, в университет Беркли, но очень скоро вернулся. Никто ничего не знал, пока к нам не приехал с лекциями один тамошний профессор. Оказывается, он имел глупость рассказать кому-то из преподавательниц скабрезный анекдот, и его вышибли за сексуальные домогательства…
        - Ой, я как подумаю, что мне через две недели возвращаться к себе в Никарагуа, просто жуть берет. Я уже подала заявление на следующий семинар, который начинается через две недели. Так и буду здесь перебираться с семинара на семинар, пока не выгонят…
        - Просто не знаю, что будет со следующей экспедицией. Правительство не намерено выделять деньги на археологические исследования, и, скорее всего, раньше следующего года ничего не получится…
        Сзади окликает Аджанян:
        - Все, Алеш, отстрелялся! Пошли отсюда, поболтаем. От этого гула голова лопнет.
        Придерживаю Аджаняна за рукав.
        - Подожди минуту, потерялся один парень. Если я уйду, он обидится. Любопытный тип.
        Саша, как всегда, рассудителен и вдумчив:
        - В каком смысле любопытный? Он любознательный или заслуживает внимания?
        - И то и другое. Вот он. Боже, в каком он виде!
        Азаз улыбается так, как будто получил в свое распоряжение все богатства мира. Ил и, учитывая его маниакальное пристрастие к слабому полу, всех женщин мира. Он раскачивается на своих длинных тонких ногах и довольно развязно подмигивает. Когда он успел так нализаться?
        - Азат, я тебя посажу на такси. Мне надо поговорить с моим другом.
        Но Азат категорически трясет головой:
        - Я поеду с тобой. Не бросай меня. Я не поеду в гостиницу.
        И хватает меня за рукав. Бросать этого чумового адвоката здесь нельзя: он черт знает чего натворить может.
        Аджанян знает, где я на самом деле работаю, и ведет себя идеально. Когда мы пробираемся к выходу, Саша озабоченно наклоняется ко мне:
        - Я хотел поболтать по-свойски. А ты… За каким дьяволом ты взял сюда этого типа? Он тебе нужен?
        - Ага, еще больше, чем дырка в голову. Ты видишь, он никакой. Будет сидеть с нами, а мы поговорим.
        По дороге Азат приходит в себя и глядит орлом. Он настолько приходит в себя, что в небольшом ресторане довольно вызывающим тоном заказывает себе жареную курицу и принимается лакать вино. Оставив его в покое, мы с Сашей разговариваем о своем. Аджанян жалуется:
        - Еле успели оформить документы, так неожиданно прислали приглашение. Но голландцы так настаивали, им на семинаре нужен был специалист по наркоторговле от России. Но программа не очень интересная. Даром что в Голландию съездил.
        В поисках сигарет Саша обшаривает портфель, выкладывая на стол какие-то бумаги, конспекты и проспекты. На попадает сложенный листок. Подняв его, Аджанян говорит:
        - Вот, пожалуйста, программа семинара. С утра до вечера дурацкие встречи. Вздохнуть не дают.
        Исключительно из вежливости открыв программу, вздрагиваю. Третьим номером в семинаре стоит встреча в институте Ван Айхена. Это что-нибудь значит ил и нет? Что, у нашего института с заведением Ван Айхена есть официальные связи?
        Посмотрев на часы, Аджанян подводит итог:
        - Хорошо посидели. Но твой приятель совсем скис. Такой хилый.
        - Еще бы. Мы сколько с тобой тренировались.
        Сам Аджанян от выпитого только стал чуть меланхоличнее обычного, а карие навыкате глаза едва заметно затуманились. А вот Азат действительно изолировался от нас. Повернувшись Кзалу, он высокомерно щурится на посетителей ресторана. Голова у него слегка покачивается на тонкой шее. В равной мере он сейчас может затеять шумный скандал и упасть лицом на стол, чтобы мгновенно уснуть.
        - Как ты его повезешь?
        - Ничего, доставлю как-нибудь. Сейчас официант тебе вызовет такси, а потом и мы с этим выпивохой отправимся.
        В такси Азат то наваливается на меня, то прижимается щекой к стеклу дверцы, и мне приходится придерживать его за рукав.
        - Все, приехали. Вылезай.
        Но о «вылезай» не может быть и речи. В машине Азата окончательно разморило, и теперь он повисает у меня на руке, как старый плащ. В гостиничном коридоре пусто, и мы беспрепятственно, хотя и не слишком быстро, добираемся по лестнице до номера Азата. Найдя в карманах пакистанца ключ, отпираю номер и с облегчением сбрасываю его на кровать.
        - Очнись, гуляка. Слышишь?
        Нет, не слышит. Ну и леший с ним. Пусть спит.

* * *
        Ван Айхен долго колебался, шагая по кабинету и поглядывая на сидевшего в кресле собеседника, и наконец сказал:
        - Поймите меня правильно. Я долго думал над ситуацией, в которой мы оказались. Мы все, и ятоже. Я даже в первую очередь, поскольку не выполнена именно моя часть работы.
        Его гость отставил бокал с виски и слегка улыбнулся без малейшего намека на теплоту:
        - Когда имеете дело с людьми из спецслужб, старайтесь говорить ясно и понятно. Длительные предисловия означают отсутствие ясности в мыслях. Или стремление запутать собеседника. Давайте перейдем к сути дела. Что вы хотели сказать?
        Ван Айхен без обиды пожал плечами и послушно сказал:
        - Хорошо. У меня скорее вопрос. У вас есть уверенность в том, что мы контролируем ситуацию? У меня такой уверенности нет.
        - Что конкретно вас беспокоит?
        Не получив ответа на вопрос, Ван Айхен вздохнул и стал раздельно объяснять:
        - Понимаете, мы обложили Соловьева со всех сторон. У нас есть человек в их группе, который докладывает о каждом его шаге и даже имеет некоторую возможность воздействовать на ситуацию. У нас есть свой человек в гостинице, который…
        - Который вчера не смог ликвидировать Соловьева.
        Терпеливо кивнув на это язвительное замечание, Ван Айхен продолжал:
        - И который, тем не менее, крайне ценен для нас. И при всем этом я не могу поручиться, что мы справимся с ситуацией.
        - Чего вы боитесь? И что предлагаете?
        Остановившись, Ван Айхен сказал:
        - Чего боюсь? Что мы не справимся с проблемой Соловьева здесь, и тогда будет сорвана поставка средств связи и оружия.
        - Это скорее моя проблема.
        - Да, но начнется скандал, и мой бизнес будет подорван. Да и вы станете искать виноватого. Простите, нолюбая спецслужба - обычная бюрократическая структура, не более того. И в случае провала вам потребуется козел отпущения.
        Его собеседник с готовностью кивнул на последние слова, не вызвав особой радости у Ван Айхена. Затем он поинтересовался:
        - Вы не сказали, что именно предлагаете.
        - Я прошу разрешить отложить поставку в Россию, которую мы осуществляем для вас. Всего на три-четыре недели. Если транспорте оружием и средствами связи накроют…
        Гость Ван Айхена встал и спокойно заключил:
        - То вы ответите перед моей организацией. Поэтому вам имеет смысл тщательней готовить ваши акции в отношении Соловьева. Поставка состоится через десять дней. А Соловьева следует нейтрализовать немедленно.

* * *
        Время приближается к десяти часам. Спать рано, идти куда-либо поздно. Остается пожертвовать себя на редкость тоскливому голландскому телевидению. Не успеваю занять место в кресле, которое неосторожно оставил канадец Дейв, как в холле, громко икая, появляется Азат. Плюхнувшись на ковер, он стеклянными глазами уставился в экран телевизора. Не лежится адвокату, вечер для него еще не закончен.
        В телевизионной стоит громкий гвалт. Женская половина присутствующих требует возможности досмотреть очередной сериал, а мужчины норовят переключить телевизор на футбол. Чарли Левингстон из Уганды с удивительно правильной формы круглой бритой головой - сосед по гостинице, естественно, зовут его «доктор Левингстон», по ассоциации с известным исследователем Африки, - громко кричит, вращая глазами и размахивая руками:
        - Вы тупеете от этих западных сериалов! Вам надо книги читать, развивать интеллект!
        - Ты мужской шовинист!
        Это уже пронзительно визжит черная, как смоль Синти из Кот Д’Ивуар. Она молодая, совсем девочка, высокая, с симпатичной курносой мордашкой, оттопыренной круглой попкой и на удивление длинными руками. Синти всем хороша, просто прелесть. Портит ее только то, что, когда смотрит телевизор, она смеется, как шакал, со странным подвыванием. Кроме того, Синти громко чмокает, когда ест, и хлюпает, когда пьет. Последний порок тем более досаден, что, как и многие соседи по гостинице, она имеет манеру приносить тарелку со своим душистым от пряностей ужином в телевизионную и поедать его прилюдно. Следует, правда, признать, что после еды Синти аккуратно облизывает пальцы.
        Большинство присутствующих наслаждаются разгорающимся скандалом. Кто-то негромко смеется, Азат медленно водит головой, стараясь уследить за ходом перепалки.
        Несмотря на тяжкое по нынешним временам обвинение, Левингстон мужественно пытается отстоять свои позиции.
        - Я шовинист?! Я?! Шовинист тот, кто делает эти сериалы! Это дурман, отрава, это такая же гадость, как американская еда!
        Левингстона басовито перебивает Соломон, до сих пор сосредоточенно изучавший телепрограмму:
        - Черте ними, Чарли, пусть смотрят свой сопливый сериал! Главное для нас - вытурить их до двенадцати часов. В половину первого ночи будет передача «Тайный мир секса». Выгоним женщин, закроемся и посмотрим телевизор как люди.
        Первым выражает восторг неожиданно очнувшийся Азат:
        - Правильно, Соломон! Ух, как я люблю смотреть про секс! У нас, знаете, страна мусульманских традиций. Юноши и девушки живут практически раздельно до самой женитьбы. Отсюда недостаток опыта и жизненные драмы. Вот женишься, и в первую же брачную ночь опозоришься на всю жизнь. Хорошо, если еще жена не болтливая.
        Не желая слушать эту дребедень в восемьдесят третий раз, мужчины в ожидании половины первого разбредаются по своим комнатам. Я сижу у себя в номере и пытаюсь читать.
        Когда я, держа в руке банку пива, появляюсь в телевизионной, там стоит мертвая тишина. Азата нет, видно, заснул в своем номере. Присутствующие мрачно уставились на экран, где древняя старушка, шаркая, ведет оператора по коридору старого дома. Дойдя до ванной, она открывает дверь и, драматически заведя глаза, рассказывает:
        - И вот тут хозяин подстерег меня и воспользовался своим положением…
        Загробный голос за кадром дает пояснения:
        - Эта женщина подверглась насилию со стороны хозяина дома, где работала горничной. Это случилось в 1925 году. В нашей программе мы хотим показать, что сексуальные домогательства со стороны нанимателей были серьезной проблемой уже много лет назад. Вот еще один пример.
        На экране появляется еще более ветхая старушка и начинает рассказывать, как она нанялась работницей на отдаленную ферму вскоре после окончания Первой мировой войны и что из этого вышло.
        Сзади раздается мрачный голос канадца Дейва:
        - Кто ей сейчас поверит? Надо было делать передачу по свежим следам еще тогда, до Первой мировой. Лучше немое кино, чем эти жалобы, опоздавшие на семьдесят лет.
        Плюнув на несостоявшуюся эротику, иду к себе в номер. Против обыкновения, спускаюсь той лестницей, которая ближе к выходу на первом этаже. Пора, пора, я могу опоздать. Быстро и по возможности бесшумно пробегаю к своему номеру и, не вставляя в замок ключа, распахиваю дверь. Как я и полагал, она не заперта. Вылетев на середину номера, оборачиваюсь. За дверью стоит Азат.
        Это первый человек в этом деле, который смог так меня провести. Помешанный на сексе, бестолковый и смешливый, привязчивый и надоедливый, любопытный и безвредный пакистанец, где ты? Из полутьмы смотрит холодное и жестокое ЛИЦО, имя которому - смерть. Это не патетика, это констатация факта, ибо за этим адвокатом числится очень многое.
        Не дожидаясь, пока зазевавшийся Азат вытащит нечто блестящее из кармана, прыгаю на своего недавнего собутыльника и товарища по ночным приключениям. Прыгаю с места без подготовки, но девяносто килограмм с расстояния в два метра - это много для не слишком массивного азиата. Азате кряканьем бьется о стену, вытаращивает глаза и вместе со мной обрушивается на пол и замираете растопыренными руками и сложенный втрое.
        Оттолкнув ногой в сторону узкий нож, который Азат все-таки успел вытянуть из кармана, усаживаю пакистанца в кресло. Через несколько секунд его взгляд снова обретает живой и очень нехороший блеск.
        - Если хочешь уйти живым, отвечай на вопросы. Иначе сломаю тебе шею и выкину в коридор. Тебя видели пьяным, поверят, что упал.
        Азат едва заметно кивает. Ничего он не скажет, он сейчас прикидывает, как вырваться отсюда. И понимает, скотина, что шума я поднимать не могу.
        - Микрофон ты ставил?
        Азат молчит, бросив косой взгляд на низ шкафа. Видимо, там уже стоит новое устройство, раз он так боится говорить.
        - У Лиз ты искал карточку журналиста, к которому я обратился?
        Этот вопрос не столь важен, так что, подумав, Азат кивает.
        - Эрнесто ты прикончил? Отраву в бренди ты подлил? Ты получил команду на мою ликвидацию?
        Азат только щурит темные глаза. Ответы ясны.
        - Назови вашего человека в нашей конторе.
        Азат впервые подает голос:
        - Я его не знаю.
        - Тебя ведь предупреждали - сверну шею.
        - Правда, не знаю. И шею не свернешь.
        Правок, не сверну. Сегодня, во всяком случае. И полиции не сдам: ни одной улики против него нет. Мало кто сейчас находится в большей безопасности, чем это тип. Ладно, даст Бог, свидимся и посчитаемся.
        - Убирайся отсюда. Совсем. На сборы - десять минут. Молись, чтобы мы с тобой больше не встречались.
        Напоследок Азат откровенничает:
        - И ты молись. Тебе повезло: я был уверен, что услышу тебя в коридоре.
        Поднявшись с кресла, Азат выходит из номера.

* * *
        Азат попал в список подозреваемых сразу, как только выяснилось, что в гостинице есть чужой. Против него был ряд косвенных факторов, которые даже вкупе не давали повода для категорического заключения, но заставляли к нему присмотреться: он приехал из наркопроизводящего региона, так называемого «золотого полумесяца», он влез в нашу компанию, он носил исключительно удобную маску для нанесения неожиданного и смертельного удара, и он намертво прилип ко мне в последние два дня.
        Эта самая прилипчивость наводила на нехорошие размышления. Скорее всего, он действительно получил команду на мою ликвидацию. Как раз в тот момент, когда я расслабился, полагая, что есть время для передышки.
        Поутру Азата в его номере не оказалось. Он оставил записку о том, что вынужден поехать в Амстердам к своему другу и вернется через неделю.
        Пока удалось отделаться от Азата, но не от его хозяина, а потому лучше всего на пару дней исчезнуть из города. Программа семинара дает такую возможность. Мы всей группой натри дня отправляемся на курортный остров. О программе и маршруте поездки нам довольно долго рассказывала Карин - младший куратор семинара. Я так был замучен жизнью, что толком не усвоил название места, куда мы едем. Впрочем, это и неважно: в этом слове несколько сочетаний «хр», что все равно делает его практически непроизносимым.
        Некоторую пикантность поездке придавало то, что Джой смогла уговорить руководителей семинара разрешить ей присоединиться к нашей группе. При этом, как я понял, она в основном ссылалась на свое намерение писать диплом на экономическую тему. В итоге мне пришлось вытерпеть несколько бестактных шуток, зато поездка обрела новые краски.
        На острове от причала парома нас везут на автобусе. Потом мы минут двадцать идем через небольшой городок, по-голландски чистенький и тихий. С его окраины открывается вид на пологие серо-зеленые холмы, поросшие редким кустарником и деревьями. В просветах между холмами видна ровная полоса дамбы, закрывающая горизонт. Я не страдаю неврастенией и чрезмерно развитым воображением, но мысль о том, что от несметных масс серой враждебной морской воды меня отделяет относительно узкая полоска земли и чуть-чуть бетона, угнетает.
        Небольшой отель спрятался среди холмов в полукилометре от окраины городка, но кажется совершенно изолированным. Он состоит из двухэтажного дома для гостей под черепичной крышей и еще одного здания, в котором уместились ресторанчик, бар и зал для приемов.
        Размешают нас в просторных комнатах вполне современного стиля. Мне достается номер на последнем этаже под островерхой крышей. Через врезанное в скат крыши окно видна часть двора и хмурое голландское небо.
        На острове я впервые за последнее время чувствую себя относительно спокойно. Количество туристов, добирающихся сюда на пароме, ограничено. К тому же отель наш находится на отшибе, и каждый человек здесь на виду.
        Вечером первого дня мы до полуночи засиживаемся в ресторане отеля. Основная тема застолья - рассказы о своих странах студентам, которые работают в баре и ресторане. Благодарные слушатели то и дело предлагают нам пиво и вино «за счет заведения». Когда мы выходим под необычно ясное звездное небо, Джой уверенно берет меня под руку. Даже обычно невозмутимая китаянка Шам Шан кротко улыбается. Молчит только Лиз: она все дуется за ту шутку, полностью меня игнорирует и Бог весть когда заговорит снова.
        Мне остается только подчиниться судьбе и вытерпеть чинный переход до спального корпуса под руку с чужой женой под перекрестными взглядами, к счастью, отчасти скрытыми темнотой.
        Войдя ко мне в номер, Джой захлопывает дверь и тесно прижимается ко мне всем телом.
        - Мы так давно не были вдвоем, я ужасно соскучилась.
        - Я тоже. Но слушай, душа моя, ты не боишься, что…
        - Я ничего не боюсь.
        И она закрывает мне рот поцелуем, от которого останавливается дыхание и остатки благонравия и благоразумия испаряются.
        На утреннем семинаре Лиз предлагает общий поход в любое пристойное питейное заведение, какое только мы сможем найти. Идея получает общее и бурное одобрение, и вечером мы горластой толпой в пятнадцать человек врываемся в ближайший, он же единственный, городской паб.
        Уличных фонарей в городке немного, и снаружи здание рассмотреть нам толком не удается. Внутри же высоченные потолки и закопченые своды наводят на мысль толи о замке, толи о ратуше. Ясно одно - это самое высокое и самое посещаемое здание в городке. Наша шумная компания вызывает общий интерес у обстоятельных и солидных посетителей паба, хотя по традиции провинций всех стран мира открыто нас не разглядывают.
        Поначалу вечер проходит более или менее пристойно. Даже игры, принятые в нашей группе, не вызывают особого протеста со стороны публики. Самая шумная из них - так называемый «оркестр», которым обычно руководит филиппинец Питер.
        В разгар веселья, когда все бурно приветствуют очередного исполнителя, я чувствую, как кожа на затылке у меня немеет. Это запоздалая от алкоголя реакция на чей-то слишком пристальный взгляд. Я поймал его секунду назад, и подсознание пытается дать сигнал тревоги, которому трудно пробиться через гудящие от вина извилины.
        В таких случаях самое простое средство - выйти под тем или иным предлогом, что дает прекрасную возможность оглядеть весь в зал по дороге туда и обратно. Однако сейчас у меня нет желания покидать нашу компанию. В нынешнем состоянии я скверный боец, и любой, кто по той или иной причине пожелает дать мне по голове, сможет сделать это с легкостью.
        Поэтому забрасываю руки за голову и, откинувшись на стуле, медленно обвожу глазами доступную взору часть зала. Поскольку я сижу лицом к столу, мой взгляд по преимуществу натыкается на пьяные лица участников семинара. То, что я ухитряюсь увидеть в глубине зала, не вызывает особой тревоги. Мужские и женские спины, жуюшие и говорящие лица.
        Ерунда, не могут же они следить даже здесь, где каждый человек как на ладони. Да и причины, собственно, нет. Сейчас Ван Айхен наверняка занят другим: пытается разузнать, куда делся Воропаев. Успокоив себя этими доводами, допиваю бокал вина и решаю освежиться. Из-за соседнего стола одновременно со мной поднимаются двое изрядно выпивших немцев. Один из них, высокого роста, качнувшись, подмигивает мне. Улыбаясь в ответ, мы вместе идем к двери. Там разделяемся. Я иду к выходу, а высокий и его толстый приятель в кожаном жилете сворачивают к мужскому туалету.
        На улице свежо. Сильный ветер гонит по темному ночному небу высвеченные луной низкие облака и ровно гудит в ветвях деревьев. В окнах маленьких одноэтажных домиков под замшелыми черепичными крышами горят огни, и редко-редко на улице мелькнет прохожий.
        Постояв и выкурив сигарету, возвращаюсь к шумному и душноватому застолью, которое сейчас больше похоже на детский утренник. Нетрезвый кореец Чой, стоя на стуле, громко поет революционную песню. Он опасно раскачивается, помогая себе взмахами руки, зрители плачут от смеха. Чой приехал из Сеула. Он принадлежит к какой-то до умопомрачения прогрессивной организации, и его речи и песни носят исключительно радикальный характер. Реформ он не приемлет, ни на что, кроме всемирной революции не соглашается, мировой империализм требует уничтожить без отлагательств.
        Я присоединяюсь в общему веселью. В этот момент у входа возникает невнятный шум. Через некоторое время гвалт в зале затихает и все поворачиваются к дверям. Там стоит белый растерянный немец, один из тех, что выходили одновременно со мной из зала. Он что-то громко и невнятно говорит. Я немецкого не знаю совсем, зато его понимают голландцы. Большинство присутствующих устремляются к выходу и замирают, сгрудившись в небольшом холле.
        На полу недвижно вытянулся длинный немец, что несколько минут назад подмигивал мне, выходя из зала. Вокруг его головы растекается темно-красная лужа. Судя по длинному кровяному следу, приятель притащил его в холл из туалета. Толстяк в жилете что-то быстро говорит, и Карин переводит нам:
        - Они зашли в туалет. Этот вот, толстый, вышел первым и направился в зал. А минут через десять забеспокоился и вернулся. Этот длинный лежал в туалете в пробитой головой.
        В разговор вмешивается хозяин заведения. Качая абсолютно лысой головой, он машет рукой в сторону автобусной остановки.
        - Он говорит, что последний автобус только что ушел. Он успеет к последнему парому. Паром вмещает около трехсот человек, и звонить на пристань не имеет смысла. Никто ничего не видел, и нападавшего теперь не найти. Неизвестно даже, кого искать.
        Подходит официант и сообщает, что минут через десять прибудет скорая помощь. Длинный между тем лежит на полу совершенно белый без движения и звука.
        Джой трогает меня за рукав:
        - Смотри, Алекс, этот парень очень похож на тебя.
        - Да ну, брось. Вечно ты придумываешь.
        Говорю это автоматически, ибо на самом деле нас с первого взгляда действительно легко перепутать. Оба длинные, в почти одинаковых си них джинсовых рубашках. Сделав шаг, заглядываю в дверь туалета. Так и есть - лампочка там горит вполнакала. Ошибиться при таком освещении ничего не стоит. Ну вот, отдохнули на курортном острове. Может быть, Эрнесто зарезали и за дело, но вот немец этот точно пострадал вместо меня ни за что ни про что.
        Я открываю рот, чтобы успокоить Джой и сказать что она ошибается, но останавливаюсь на полуслове. Джой бьет мелкая дрожь, в широко открытых черных глазах нет никакого выражения, кроме беспредельного ужаса.
        - Что с тобой, глупенькая? Успокойся немедленно, здесь наверняка была самая обычная драка. Ко мне это не имеет отношения.
        Не добившись никакой реакции, хватаю Джой за руку и тащу на улицу. Всю дорогу до отеля она молчит, механически переставляя ноги. Темные узкие улочки маленького городка пустынны, свет едва пробивается сквозь ставни одноэтажных домиков. Что ее могло так испугать? Всего лишь то, что этот несчастный немец похож на меня?
        Но в номере у Джой начинается настоящая истерика. Обхватив худые плечи, она покачивается на кровати и сквозь рыдания повторяет:
        - Они и тебя и меня убьют, я знаю. Я только с самого начала это не поняла. Но кто мог…
        Наверное, я слишком сильно схватил Джой за руку, потому что она вскрикивает. Но теперь дрожь пробирает уже и меня.
        - Что ты знала? И кто это «они»?
        Судорожно всхлипывая и вытирая слезы узкими ладонями, Джой говорит:
        - Вскоре после того, как мы с тобой встретились на том вечере у художников, ко мне подошел ваш преподаватель, Йост. Поговорил о том, о сем, а потом вдруг заявил, что тобой вплотную интересуется голландская полиция. Подозревают тебя в связях с русской мафией. Еще он сказал, что руководство института в это не верит, но им нужно больше информации о тебе, чтобы разубедить полицию. Ну и…
        - Что «ну и»? Ты стала им стуч… прости, докладывать обо всем, что я делал?
        Джой кивает, грустно глядя в угол комнаты.
        - Я думала, что помогу тебе. Ясно же, что ты никакого отношения к мафии не имеешь, ведь правда?
        - Правда-правда, зато с ней самым прямым образом связаны те, кто велел тебе следить за мной. В том числе и твой любезный Йост, успокой Господь его продажную душу, и масса других персонажей, дура ты несчастная.
        От легкого налета грусти и раскаяния на Джой неожиданно не остается и следа.
        - Не смей так со мной разговаривать!
        - А кто ж ты еще? Дура и есть! Ты хоть пони маешь, что теперь нас с тобой будут убивать на пару? Вполне достаточно, что ты знаешь о связях Йоста с криминальным миром. Кстати, ты еще кого-нибудь из этих людей видела?
        Джой потерянно качает головой.
        - Нет. А Йост - он всегда такой смешной, а тут стал казаться каким-то зловещим клоуном.
        - Она стала «подозревать»! Йост показался «зловещим»! Боже мой! Знаешь, душа моя, вообще-то легкая дуринка придает красивой женщине особый шарм. Но твоя непроходимая глупость меня просто поражает! И ты мне ничего не сказала!
        Устав орать, я сажусь на постель. Ну вот, приехали. Никакого отдыха не будет. Удар нанесен, но прошел мимо За ним должен последовать новый. Хуже того, теперь мне придется заботиться и о безопасности Джой. Господи, за что мне эти испытания?
        - Я хочу за тебя замуж.
        Заявление к месту. От этого тоненького голоска у меня переворачивается сердце. Джой поднимает эту тему второй раз, и от прошлого разговора у меня в голове осталась кошмарная путаница моих и ее слов о том, как и на что я живу в России, о невозможности переезда в Европу и прочего. Сев на кровать, обнимаю Джой за плечи.
        - Давай не будем об этом. Прости меня, но обещай: мы не должны говорить на эту тему. У тебя есть муж. Я его видел только один раз. К счастью. Даже не знаю, как его зовут…
        - Могу тебе сказать. Его фамилия Ван Айхен.

* * *
        От этого сообщения мир не то что перевернулся, он вывернулся наизнанку. Именно так - наизнанку. И никак иначе.
        Как это все понимать? Да, прессинг со стороны коллег, психологическое давление совершенно не могли не сказаться на моей реакции и адекватности восприятия. Но не могло все это и сделать из меня полного идиота!
        Сквозь звон в ушах пробивается голос Джой:
        - Он старше меня в два раза. Он меня любит и прощает очень многое. Ты ведь видел, как он сердился, тогда, на вечеринке у художников. Я не предупредила его, что меня не будет вечером. Я просила прощения… Он…
        - Стоп-стоп. Подожди. Он спрашивал обо мне?
        Вытерев лицо, Джой решительно качает головой:
        - Нет. Практически нет. Только пару раз интересовался, кто ты и что ты.
        - Интересовался? Как мило. Ну и что ты ему рассказывала?
        Джой фыркает от негодования и, натопорщившись, переходит в атаку:
        - Что я могла ему рассказать? Ты сам подумай! Что у тебя в голове?
        Помолчав, она продолжает:
        - Я призналась, что мы пару раз встречались. Он устроил скандал. Ударил меня. Потом просил прошения.
        - Понятно, все, как это обычно бывает в вашей семье: он у тебя просит прощения, ты - у него. И что?
        - Я обещала больше не встречаться.
        Так они друг друга и прощают по очереди. Она врет мужу, что мы не видимся, а его люди доносят ему о каждой нашей встрече. Вот цирк! Бог мой! С ума можно сойти.
        - Джой, чем муж занимается, ты знаешь?
        Он равнодушно отвечает:
        - Бизнесом. Я не лезу в его дела.
        Мне не пришло в голову, а ведь Джой действительно скорее всего понятия не имеет о роде занятий супруга! Она для него - купленная на склоне лет дорогая и, вполне вероятно, любимая кукла. Даже наверняка любимая. Но с чего вдруг он стал бы с ней делиться своими проблемами? Молодая красивая жена-азиатка - это стильно, но очень ненадежно с точки зрения хранения информации.
        - Какого рода бизнесом? Ты думала об этом?
        Джой пожимает плечами:
        - Международные сделки. Говорю тебе - не знаю. Оставь меня! Я боюсь.
        Она опять начинает дрожать.
        - А он… муж знает, что ты поехала сюда?
        - Знает.
        Час от часу не легче. Надо признать, у Ван Айхена было богатое сочетание мотивов для убийства на острове. И он отдавал себе отчет в том, что оно скорее всего состоится на глазах Джой. Кто знает, что творится у него в голове. А что касается головы самой Джой, то она, кажется, до сих пор не связывает род занятий своего благоверного с попыткой лишить меня жизни. Но не столь уж важно, что она думает, и не стоит подталкивать ее к размышлениям на этот счет.
        - Девочка, бояться не надо. Мы вернемся завтра в Гаагу. Ты несколько дней поживи у Шам Шан, не заезжая домой. Так будет лучше. А там будет видно.
        Услышав последнюю фразу, Джой с надеждой смотрит мне в глаза:
        - Мы с тобой уедем куда-нибудь?

* * *
        - Соловьев сейчас на грани срыва. Нельзя ручаться, что он не выкинет какой-нибудь номер. Он все больше оказывается загнанным в угол, и мы никак не можем повлиять на ситуацию.
        Панченко не столько докладывал Сибилеву, сколько неторопливо размышлял вслух. Воропаев следил за реакцией начальника, стараясь угадать его решение. Сибилев, разглядывавший свои ногти, поднял глаза на Панченко:
        - И каким же это образом он загнан в угол?
        Панченко принялся так же методично загибать пальцы:
        - Первое - он пока не смог добыть никакой внятной информации, которая очистила бы его от подозрений. Второе - за ним следим мы, следят наши противники и, скорее всего, следит голландская полиция, а это давит на психику. Третье - только что едва не убили его самого, вместо этого попал в больницу его приятель. Четвертое - голландцы не продлили ему регистрацию. Если это не называется «загнан в угол», то что это еще?
        Воропаев воспользовался паузой, чтобы вставить реплику:
        - Кстати, то, что он связался с этой девкой, тоже показательно. Он ищет опоры хоть в ком-то. А что касается морального состояния, он нам с Игорем на улице такую истерику закатил, мы не знали, как убраться оттуда.
        Хозяйственный Панченко, вспомнив, закивал:
        - Точно-точно. Машину нам помял. Ногой крыло ударил.
        Махнув рукой на упоминание о машине, Сибилев хотел что-то сказать, но его опередил Панченко:
        - Простите, Николай Гаврилович, вот еще, что я думаю. Наверняка кое-что Соловьев успел узнать. Но не делится с нами информацией, хочет все сделать сам. Пока он здесь, мы этой информации от него не получим.
        Воропаев и Сибилев посмотрели друг на друга и одновременно - на Панченко. Первым решился задать вопрос Сибилев:
        - Ты к чему клонишь?
        Панченко сердито передернул плечами:
        - А то вы не понимаете?! Вы оба думаете о том же, что и я. Только вслух сказать боитесь. Соловьева надо вывозить в Москву. Виноватой или нет, сейчас уже выяснять поздно.
        - В каком смысле поздно?
        - В таком, Николай Гаврилович! В самом простом смысле! Мы не зря говорили о его психологическом состоянии. Он в любой момент может сорваться С места и исчезнуть. И тогда вместо одного его скальпа начальство повесит на гвоздь три наших.
        Нарисовав в воображении это зрелище и покривившись, Сибилев вопросительно посмотрел на Воропаева. Тот молча развел руками. В комнате повисло молчание.

* * *
        На экране телевизора Бастер Китон в очередной раз, не меняя выражения лица, проваливался сквозь пол своего нового дома. В этой стране постоянно показывают черно-белые фильмы. Китон - редкая удача, чаще попадается никому не известная тягомотина почти вековой давности. У голландцев вообще пристрастие к неинтересному кино. Размеренная жизнь, скучное кино. Развлечения носят характер неожиданный и пронзительный: могут выстрелить, ударить по голове или подсыпать какую-нибудь дрянь.
        В гостинице становится все свободней, постояльцы съезжают один за другим. Азат исчез с концами. Билл в больнице пришел в сознание, начал говорить, но о выписке речь не будет идти еще с месяц. Лиз уже побывала у него, а я не успел, и теперь она еще и справедливо злится за мое невнимание к другу.
        По-хорошему, надо было и мне съехать наснятую квартиру к старику-пропойце. Но пока не выявлен чужой в возглавляемой Сибилевым группе опекунов, этого делать нельзя. Эта квартира должна оставаться чистой, а контакты с коллегами могут ее засветить.
        Дом Китона складывается, как карточный. Он чудом остается жив. За стеклянной стеной телевизионной раздается телефонный звонок. Выходивший в этот момент из холла Соломон снимает трубку. Он стучит в стекло и жестом просит меня выйти.
        Голос Воропаева в трубке любезно приветствует меня и официальным тоном сообщает:
        - Тебя завтра хотят видеть. Встретимся…
        Воропаев пытается диктовать адрес частной квартиры в западной части Амстердама. Отчетливо представляю стоящего рядом с ним Сибилева, который слушает разговор с непроницаемым ликом индейского вождя на военном совете.
        Я очень скоро прерываю Воропаева недовольным возгласом:
        - Э, нет, так не пойдет. Знаю я ваши квартиры. Встретимся на людях.
        И в свою очередь называю небольшое кафе недалеко от здания парламента. Сейчас самое время напомнить ему о высказанной мной просьбе. Но Воропаев старается убедить в своем варианте:
        - Смотри, конечно. Но у нас длинный разговор, а наша квартира ближе к твоей гостинице. О тебе думаем.
        - Спасибо за заботу. Но встречаться будем в кафе. Что, Олег, принято решение?…
        Без малейшей паузы Воропаев так же непринужденно отвечает:
        - Да-да. Мы друг друга понимаем. Хорошо, пусть будет кафе. До встречи.
        И, не прощаясь, вешает трубку.

* * *
        Сидя за столиком кафе в компании коллеги поджидая Соловьева, Янус впервые за эти дни чувствовал громадное облегчение. Эпопея с Соловьевым шла к завершению, и финал был именно таким, каким он с самого начала хотел его видеть. Соловьев не пострадал, операция завершалась в ближайшие дни. А дальше можно было перевести дыхание и спокойно подумать о будущем.
        Сейчас это будущее рисовалось Янусу совсем иначе, чем раньше. Когда сделка пройдет, груз пересечет границу, деньги за работу будут получены, тогда и торговаться с Ван Айхеном можно будет совсем по-другому. С Ван Айхеном и тем, кто за ним стоит.
        В том, что за всей кутерьмой стоят чьи-то спецслужбы, у Януса сомнений больше не было. Слишком целенаправленно все происходило, слишком умелая чувствовалась рука.
        Сейчас он уже не сомневался и в том, что груз, который он помогал переправить через границу России, не был коммерческим. Нетрудно было представить, что в действительности могло поставляться на юг России и транзитом в Среднюю Азию. Но эта поставка была платой за свободу, которую он сможет получить, обязательно получит у Ван Айхена.
        И тогда можно будет не просто отойти от дел, можно будет отплатить Ван Айхену, подставив его. О, сколько способов расплаты с Ван Айхеном он сложил в голове! Раздавить его бизнес и сдать Интерполу - самое малое, что стоит сделать. Лучше всего…
        В кафе вошел Соловьев.

* * *
        Трое коллег скучают за столиком открытого кафе, еще двое незнакомых молодых людей томятся в машине у самой бровки тротуара. Для полноты впечатлений здесь не хватает еще двух-трех человек Ван Айхена и кого-нибудь от голландской полиции. В цирке это называется парад-алле, финальный выход, в котором участвуют все занятые в программе артисты.
        При моем появлении в кафе трое главных действующих лиц заметно напрягаются. Один из них сейчас изо всех сил старается подавить разочарование. Что ж поделаешь, всех нас рано или поздно постигает разочарование. До сих пор это было исключительно моим уделом. Что характерно, никто не встает пожать мне руку, потрепать дружески по плечу и поинтересоваться самочувствием. Более того, лица коллег становятся постно-гадливыми, как у пастора при виде грешника.
        - Что это вы сегодня в полном сборе? Вы кафе снимали заранее, по предварительной заявке, или заняли его явочным порядком? И что случилось, отчего это пасмурное настроение?
        Как и следовало ожидать, Сибилев решительно отказывается поддержать предложенный дружеский тон. Он ждет, пока я сяду, и затем сухо произносит:
        - Мы внимательно следили за тобой все это время. У нас накопилось много вопросов.
        - Любознательность - свойство живого и глубокого ума. Я открыт для диалога. Спрашивайте, и я постараюсь ответить.
        - Что произошло в доме у профессора, к которому ты ходил в гости?
        - Хороший вопрос, - начал Сибилев с самой сути. - Нуте-с, теперь главное состоит в том, чтобы не сболтнуть лишнего. По крайней мере один из присутствующих ни в коем случае не должен быть посвящен в детали раньше времени. Иначе вся моя затея рухнет, как соломенный домик известного сказочного персонажа. А мне хотелось бы верить, что я-то как раз свою конструкцию построил из камней.
        - Я же все рассказал Игорю. Умер профессор. Работа нервная, организм подвел. Так, знаете, грохнулся, я даже испугался. Столик журнальный головой разбил. Столешница там, правда, стеклянная, дерево было бы попрочней.
        - А куда делись те двое, что входили в дом позже?
        - Не знаю, не видел. Наверное, я с ними разминулся.
        Сибилев не проявляет ни малейшего раздражения, хотя его слова звучат отчасти обидно:
        - Не прикидывайся идиотом. Где это ты мог с ними разминуться? В частном доме из трех комнат и с одним входом?
        Как говорили мне сведущие люди из числа следователей, при недостаточности доказательной базы лучший выход для подследственного - тупое молчание. Большого ума для проведения такой тактики не требуется, и я воздерживаюсь от ответа.
        - Что ты узнал о Ван Айхене и его организации?
        - Ничего особенного. Вы ведь материалами тоже не особо помогли. Надо дальше копать.
        Этот ответ, как и предыдущие, совсем не ответ, но Сибилев терпеливее, чем кажется.
        - Ну хорошо, а где Азат из вашего семинара?
        - А пес его знает. Мы с ним выпили в ресторане, и он уехал. Он еле живой был, мало ли куда его понесло. Может, ему захотелось продажной любви, и он подался к женщине. Он все время о женщинах болтал. Редкий бабник.
        Сибилев впервые оживляется:
        - Кстати, о женщинах. Чего я от тебя не ожидал, так это ночевки в квартале красных фонарей.
        Сильный ход, я чувствую, как заливаюсь краской. Значит, той ночью они следили за мной. Это как же они ухитрились? Подхватили меня в Амстердаме? Ай, красавцы, я ведь их не видел.
        Откашлявшись, пытаюсь оправдаться:
        - У меня с той девкой ничего не было. Я ведь не для того…
        Панченко с Воропаевым ржут самым наглым образом, и даже Сибилев позволяет себе кривую ухмылку. Впрочем, я их понимаю, более идиотского ответа предложить было невозможно. Да и вообще, в нашей жизни часто глупее правды ничего придумать нельзя. Между тем начальник группы снова становится серьезным.
        - Еще один вопрос на ту же тему. Тебе не приходило в голову, что в твоем положении стоило воздержаться от сомнительных связей, вроде этой твоей индонезийки?
        - Это не имеет отношения к делу.
        Сибилев поднимает палец и напыщенно говорит:
        - Нет, имеет. Девушка действительно на редкость красива. Но эта связь - свидетельство твоего распада как личности.
        - Вы хоть понимаете, что говорите-то? По вам, Николай Гаврилович, сексопатолог плачет.
        Судя по всему, этот ответ приблизил встречу к завершению. В зеркале вижу, как Воропаев прикусывает губу. Панченко с удовольствием смотрит на своего шефа. Сибилев становится лиловым. Переведя дыхание и восстановив свой обычный цвет, он с ненавистью говорит:
        - Ну вот что, ты откровенно отказываешься отвечать на наши вопросы, поэтому разговаривать дальше будем в Москве.
        Отступать некуда, перевес в силе совершенно очевидно на стороне оппонентов, и остается только ответить с жалкой дерзостью:
        - У меня еще масса дел в Голландии. Так что лететь вам придется одним.
        - Нет уж, мы полетим вместе. И учти: руководство умирает от желания познакомиться с тем, кого так долго искали, или в любом случае покончить с ним. Так что если ты начнешь дергаться, нам велено поступать по принципу «так не доставайся же ты никому».
        Вот как, Сибилева на патетику потянуло. Он с фальшивым сожалением разводит руками. Напоследок предпринимаю попытку уточнить сказанное:
        - Так прямо здесь меня и грохнете?
        На это Сибилев с сожалением отвечает:
        - Ну что ты, времена не те. Но все будет сделано так, что никто из окружающих ничего не поймет. Так что надеяться тебе не на кого, и ты уж лучше до самого самолета веди себя тихо.
        Воропаев с отсутствующим видом предателя смотрит в сторону. Иуда Панченко выгребает из кармана мелочь за кофе. Наверняка деньги казенные, этот скупердяй скорее удавится, чем станет из своих расплачиваться за всю компанию.
        - За мой кофе тоже плати. Я теперь на казенном обеспечении.
        Панченко молча пересчитывает монеты. Искоса глянув в сторону улицы, вижу, как из машины вылезают двое и перекрывают путь. Это их работа, мы с ними незнакомы, к ним и претензий меньше.
        Мы, все четверо, одновременно встаем, напугав официантку, и организованно покидаем заведение. Жаль, в тесном проходе между столиками нельзя идти в ногу. Никогда еще мои проводы на самолет не обставлялись так торжественно.

* * *
        Люди, чемоданы, полированный камень полов и гулкий голос диктора. Аэропорт Схипхол. Такой же, как другие аэропорты мира. Край земли, за которым только небо. И в центре - группа шпионов в ожидании своего рейса.
        Мы прошли регистрацию, но до самолета еще около часа, и все сидят в зале вылета. Развлекать меня разговорами никто не собирается, предлагать выпить - тем более. Осталось только пресное чувство усталости и вялого ожидания.
        Неподалеку сидят двое насупленных соотечественников. Молодой парень из консульской службы курит. Сибилев только что сухо рассказал о них. Эти двое, толи физики, толи математики, приехали в Голландию на стажировку. Здесь ученые не смогли поделить свою коллегу из Польши. Страсти, вызванные прекрасной полячкой, накалялись подспудно, пока ученые не попали на прием по случаю годовщины принимающего их института. Там они надрались до такого состояния, что на обратном пути потеряли над собой контроль. На память об учиненной в машине безобразной драке у одного оказалось прокушенным плечо, а у другого наполовину оторвано ухо. Как сообщали газеты, под горячую руку досталось и водителю, пытавшемуся вмешаться в потасовку. Спокойствие смог восстановить только наряд полиции. Теперь эти двое сидят в ожидании досрочного возвращения в Москву и вполне мирно беседуют.
        Пошевелившись в кресле, Сибилев негромко произносит:
        - Наконец-то. Наш рейс объявили. Пойдем, а то досидимся до того, что опоздаем.
        - Можем полететь завтра или даже через неделю, мне не к спеху.
        Мое замечание игнорируется. Молча идем на посадку, щелкая каблуками по звенящему мраморному полу. Я шагаю в каре пятерых сопровождающих. Интересно, о чем думает каждый из моих охранников?
        Воропаев и Панченко тоже достают билеты.
        - Так вы тоже летите с нами? Вам-то чего не сидится на месте? Работа сделана, погуляйте на свободе.
        И снова не получаю ответа. Я окончательно отторгнут, и пути назад нет. Они - вместе, а я навсегда один.
        На входе в самолет сопровождающие отстают, пропустив меня впереди показывая свои посадочные талоны. Опасаться им нечего: дальше кабины пилотов я не убегу, но мне удается вполголоса сказать несколько фраз стюардессе. Она любезно кивает, и мы проходим в самолет.
        В аэробусе после коротких препирательств Воропаев садится к иллюминатору, тянет меня за собой, последним плюхается Панченко. Пассажиры, ступая по гулкому полу, снуют в тесных проходах в поисках своих мест. Сибилев и патлатый садятся через проход от нас, второй сопровождающий - сзади.
        Медленно тянутся минуты перед взлетом. Мы сидим, откинувшись на спинки кресел. Воропаев закрыл глаза. О чем он думает?
        Стюардесса с нежной улыбкой наклоняется ко мне:
        - Простите, вы просили вас предупредить, когда мы закончим посадку. Все, сейчас самолет начнет выруливать на взлетную полосу. У вас буквально полминуты, чтобы вернуться в аэропорт.
        Воропаев, дернувшись, открывает глаза.
        - Ты куда…
        Он замолкает на полуслове. Приоткрыв рот и неудобно вывернув шею, Воропаев парализованно таращится сквозь меня: ему отчаянно не хочется верить в очевидное. Сейчас он либо впадет в транс, либо рванется к выходу из самолета. Мы готовы к любому повороту событий, но хотелось бы обойтись без эксцессов.
        В тот же момент он замечает устремленные на него напряженные взгляды Сибилева и Панченко.
        Воропаев со стоном поворачивается в мою сторону. Не хватало, чтобы этот тип кинулся на меня и мы затеяли с ним веселую возню в узком пространстве между креслами.
        - Сиди тихо! Поздно теперь стонать и крутиться. Сейчас уже взлетать будете. А я остаюсь здесь, у меня действительно дела.
        Но мой сосед меня не слышит. Минуту он в столбняке смотрит перед собой, неожиданно вывинчивается из кресел, так что его лицо оказывается прямо передо мной.
        - Слушай, я понимаю, что теперь уже поздно. Но ведь я ничего такого не делал. Это же был просто бизнес. Я помогал людям проталкивать сделки. Все равно им кто-нибудь должен был помочь, и помогал я. Кому от этого вред? Время сейчас такое. Половина наших этим занимается.
        - Причем тут бизнес, причем тут время? Простоты сволочь.
        - Да? Впрочем, может быть. Только учти одно: тебе предлагал и хороший выход из положения. Ты отказался, для тебя доброе имя важней. Пусть так. Но ты просто не представляешь, что начнется и сколько близких тебе людей могут пострадать, когда за тобой станут охотиться по-настоящему. Одно тебе скажу: ты сам не знаешь, что хорошо и что плохо, а берешься судить.
        - С ума можно сойти, ему трибунал светит, а он проповеди читает!
        - Ты зря обижаешься.
        От злобы у меня перехватывает дыхание, и я могу только сдавленно просипеть:
        - У тебя, наверное, не все дома, паскуда ты эдакая. Ты мою голову подставлял, то убить, то посадить пытался, я в ответ «обиделся»! Да ты просто не понимаешь, тебе даже не приходит в голову, что, будь моя воля, я бы тебе шею свернул, не моргнув глазом, вместо того чтобы выслеживать. И не сейчас, не сегодня, а еще неделю назад, когда я тебя только расколол. И перестань наконец сопеть мне в лицо, а то я за себя не ручаюсь.
        Воропаев пытается рывком выбраться из кресла. Прижимаю его правую руку к подлокотнику, а сидевший сзади сотрудник, перегнувшись через спинку кресла, захватывает и выворачивает левую.
        - Не дрыгайся, тебе говорят! Самолет - территория России. Да и ты, слава Богу, не советский диссидент, за которого станут хлопотать голландские власти.
        Но Воропаев, захлебываясь, торопится:
        - Слушай, я все скажу. Через четыре дня пойдет транспорт через границу. Я помогал оформить документы. Там скорее всего будет оружие, снаряжение. На Кавказ. Их можно перехватить. Я…
        - Это ты им расскажешь. А я пока здесь останусь. Ребята, подержите его и позвольте мне выйти, а то вы меня в Москву завезете. У меня здесь еще масса дел осталась.
        Встав, Панченко пропускает меня к выходу. Когда он выпрямляется во весь рост, делаю то, что хотел сделать последние три недели. Удар получается точным, хотя и не слишком сильным. Весь салон, полный еще не рассевшихся и не успокоившихся пассажиров, замирает в ожидании драки. Но схватки не будет в любом случае: этот бегемот Панченко, если захочет, может удавить меня безо всякой драки.
        Неторопливо достав платок, Панченко спокойно промокает кровь из разбитой губы. В его глазах усмешка и неожиданное понимание. Понимание того, что Сибилев старый, что Воропаева держат за руки и что поэтому он - единственный, на ком я могу выместить злобу, набравшуюся за это время. Вытерев рот, он складывает платок и говорит:
        - Иди, опоздаешь.
        Когда я поворачиваюсь к выходу, за спиной раздается голос Панченко, обращенный к Сибилеву:
        - Я рад за него. На таких ребятах наша земля держится.
        Польшенно делаю шаг и слышу полемический ответ старшего группы:
        - Из-за таких упрямых козлов все проблемы.

* * *
        Поставив сумку на середину комнаты, Джой огляделась. Несмотря на предупреждение Соловьева, она заехала домой, чтобы взять одежду. Все необходимое она могла купить по дороге к Шам Шан, но несколько вещей, привезенных весной из Лондона, она решила забрать из дома. Таксист остался ждать ее у входа в дом, и она не собиралась задерживаться больше чем на несколько минут.
        Постояв несколько секунд, Джой открыла дверцу шкафа и быстро отобрала платье и две пары брюк. Сложив, убрала их в сумку и туда же бросила флакон духов. Еще раз оглядев комнату, решительно задернула «молнию» сумки. И вздрогнула от голоса за спиной:
        - Опять уезжаешь?
        Джой повернулась и молча посмотрела на неслышно появившегося в спальне мужа. Как многие грузные люди, Ван Айхен двигался на удивление легко и отлично танцевал. Очень часто он пугал жену, возникая как будто ниоткуда.
        Джой искала и не находила на его лице признаков надвигавшегося скандала. Ван Айхен смотрел на нее абсолютно спокойно, без гнева и обиды. Сев на кровать, он обвел взглядом спальню.
        - Ты опять была с ним?
        Не отвечая, Джой потянула на себя сумку. Ван Айхен неторопливо вытянул руку и перехватил ее.
        - Я ведь просил тебя не ездить туда. Тебе плевать на меня.
        - Ты хочешь, чтобы я всю жизнь лизала тебе руки зато, что ты сделал меня своей женой? Продавщицей в книжном магазине мне было лучше!
        Кивнув, Ван Айхен сказал грустно:
        - Самое плохое, что ты действительно так думаешь. Сейчас так думаешь. Но ты просто забыла, что это такое - быть бедной.
        Проведя ладонью по сумке, которую он отобрал у Джой, Ван Айхен добавил:
        - Я хочу, чтобы ты уехала на несколько дней. Можно на юг Франции или в Италию. Куда ты хочешь?
        - Я никуда не хочу. Вернее, я сама решу, чего я хочу.
        Рванув на себя сумку, Джой почувствовала безнадежную силу мужа, который не разжимал рук. Все так же спокойно глядя на жену, Ван Айхен повторил:
        - Я хочу, чтобы ты уехала.
        Замерев, Джой подумала о чем-то, потом медленно спросила:
        - Так это ты?… Того человека на острове? Ты хотел Алекса? Устало хмыкнув, Ван Айхен ответил:
        - Как странно все перепуталось. Ты совсем не понимаешь, как все обстоит на самом деле.
        Сжав губы, Джой метнулась к двери. Ван Лихен даже не успел рассердиться. Он вообще не собирался причинять ей боль. Поймав Джой на лету за кисть, он только слегка подтолкнул ее в сторону кресла. Он не рассчитал силы. От толчка Джой провернулась на одной ноге, отлетела в сторону, заваливаясь набок, попыталась ухватиться за стену, не удержалась, ударилась виском об угол изящного резного трельяжа и мягко, неудобно упала между кроватью и окном.

* * *
        Собственно говоря, первые подозрения о том, что вокруг затевается какая-то странная игра, возникли у меня на следующий день после разговора на кухне с Воропаевым. Восстановив поутру напрочь порушенную тяжким похмельем способность размышлять, я пришел к выводу, что не могу себе представить сотрудника разведки по-приятельски выбалтывающим служебные тайны. Его болтливость либо санкционировалась руководством, либо была его собственной инициативой, нацеленной вато, чтобы подвигнуть меня к тем или иным шагам.
        Это заключение позволило яснее представить ход дальнейших событии, который поначалу развернулся не в мою пользу. В общем и целом понимая, что происходит, я практически не оказывал никакого влияния на ход событий и находился под угрозой ударов с двух сторон.
        Помогло, однако, что Сибилев, несмотря на устойчивую неприязнь ко мне и общую интеллектуальную ограниченность, на удивление трезво оценивал ситуацию. Довольно скоро он пришел к справедливому выводу, что охота идет за ложным объектом. Наша с ним встреча без свидетелей, которая, кстати, произошла именно по его инициативе, помогла найти правильные решения. То, насколько оперативно противник оказывался информирован Онаших шагах, заставило подозревать всех причастных к операции. Однако очень быстро мы сосредоточили внимание на Воропаеве, моем искреннем, хотя и несколько навязчивом доброжелателе и помощнике. С первого своего появления и до конца он делал все, чтобы убедить меня скрыться от преследований «конторы», чем укреплял подозрения в отношении себя.
        С этого момента моя главная задача заключалась в том, чтобы растрясти организацию Ван Айхена в мере, необходимой для получения материалов на Воропаева, и при этом по возможности уцелеть самому. В конце концов эта цель была достигнута. Одних записей телефонных и личных споров Воропаева с Ван Айхеном Иего подручными о том, стоит ли сворачивать мне шею, и если стоит, то как это сделать половчей, я наслушался достаточно, чтобы лишиться сна на пол года.
        Но даже если этих записей не было бы, точку в этом деле поставило сообщение Воропаева о том, что меня собираются отправлять в Москву. Никакие добрые отношения никогда не подвигнут сотрудника разведки на преступление, подобное этому.
        Во время нашей последней встречи накануне комедии с отлетом в Москву Сибилев в своей обычной непреклонной манере заявил:
        - Ну что ж, спасибо тебе за помощь. Можешь быть уверен: я непременно обо всем расскажу в Москве.
        Этот покровительственный тон разрушил и без того хрупкое взаимопонимание, возникшее за несколько недель кропотливой совместной работы, и я не сдержался:
        - Что вы, что вы, не стоит благодарности. Я, собственно, не для вас, я для себя старался. Не хотел, чтобы вы меня посадили.
        - Тебя посадишь, как же.
        Сожаление, прозвучавшее в этих словах, было столь легко уловимым, что я даже не стал отвечать.
        Подумав, Сибилев добродушно добавил:
        - И еще одно - ну оставь ты эту свою индонезийскую девицу. Конечно, мы на нее ничего не обнаружили, но, поверь мне, до добра она тебя не доведет.
        Увидев, как покривилось мое лицо, он поспешно добавил:
        - А вообще говоря, если ты решил увольняться из органов - дело твое. Но мой тебе добрый совет: здесь засиживаться не стоит. На Воропаеве ведь дело не закончилось. Организация Ван Айхена осталась фактически нетронутой, и они тебе шагу не дадут сделать.
        Не заметив на моем лице особых следов страха, Сибилев со вздохом полез в портфель и достал большой темно-желтый конверт.
        - Раз уж ты такой настырный, вот тебе то, что ты просил, - дополнительная информация по Ван Айхену. При Воропаеве мы передавать ее тебе не стал и. Надеюсь, материалы тебе пригодятся.
        Помявшись, Сибилев добавил:
        - Вообще-то говоря, несмотря на наши с тобой, э-э-э, сложные отношения, я с самого начала не очень верил, что ты виноват. Но сам знаешь, работа у нас такая.
        - Ну при чем тут работа? Работа тут ни при чем.
        - Ты это брось. Я всегда оставляю записи о каждом своем шаге, включая намеченные встречи, полученные от начальства поручения и бумаги. Молодой ты еще, жизни не знаешь. Думаешь, если на трех языках болтаешь, так уже Бога за бороду подержал? Ничего подобного. По нашей работе всяко может случиться. И я это помню на каждом шагу. Кто знает, когда и кто меня подставит? Во все времена за все отвечает прежде всего младший по чину.
        Помолчав, Сибилев нагнулся ко мне и добавил:
        - Знаешь, сколько раз я получал от начальства, и начальства самого высокого, резолюции на документах: «Действовать в соответствии с договоренностью»? А какая именно была договоренность, это ты уж будешь доказывать, когда что-нибудь пойдет наперекосяк и тебя за шиворот поволокут пред светлы очи. Только чье слово верх возьмет, твое или начальника, это, дорогой мой, еще посмотреть надо. Так что ради своей веры в твою порядочность мне голову подставлять резона нет.
        После короткой паузы он заключил:
        - Если тебе потребуется экстренная помощь, обратишься к нашим, я их предупредил. Но учти: как только обнаружится, что сталось с их агентом, люди Ван Айхена постараются отыграться. И лучшего, чем ты, объекта для того, чтобы отвести душу, не найти. Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Просто так, чтобы другим неповадно было.

* * *
        Утром после ночи в квартире прикидываю, что нужно сделать в ближайшее время. Нужны - машина, продукты и вещи, оставленные в гостинице.
        Прежде всего еду на фирму по прокату автомобилей недалеко от дома. Здесь я уже был вскоре после приезда. Тогда, правда, меня интересовали только цены на подержанные машины. В тот раз мое появление вызвало переполох среди продавцов, которые из-за отсутствия клиентов одиноко скучали в огромном зале, заставленном автомобилями. Их атака была молниеносной и почти неотразимой, как нападение львов на отбившуюся отстала ослабевшую антилопу. Даже после сбивчивых объяснений, что мой визит носит исключительно предварительный и ознакомительный характер, они не оставили меня в покое. За любым вопросом тут Же следовало предложение назавтра пригнать нужную мне модель со стоянки в Амстердаме и настойчивые попытки подтащить меня поближе к компьютеру.
        Но если в тот раз я еле унес ноги, то теперь мы встречаемся как старые знакомые. После пятиминутной консультации с компьютером, мне предлагаются несколько машин, в том числе относительно новый «БМВ», «пежо» и две наших девятки. Без особых размышлений останавливаюсь на той из отечественных машин, которая новее. Вряд ли мощность двигателя будет иметь для меня решающее значение, а вот времени привыкать к новой машине точно не будет. Плачу за две недели вперед и получаю ключи от двухлетней белой девятки. Двигатель с инжектором, резина - практически новый «Мишлен». Оставляю машину за два квартала от дома на случай, если у оппонентов хватит ума доискиваться меня через фирмы по аренде машины, и отправляюсь домой.
        Сегодня пятница, все участники семинара, как и остальные студенты института, на занятиях, так что можно не опасаться неожиданной встречи, поэтому на машине отправляюсь в супермаркет пополнить запасы продуктов.
        Набиваю несколько сумок продуктами, которых, по моим подсчетам, должно хватить по крайней мере на неделю непрерывной осады в квартире. В принципе сидеть там безвылазно я не собираюсь, однако приходится быть готовым ко всяким неожиданностям.
        Вокруг снуют немногочисленные, как во всякий будний день, посетители. В основном это подростки, молодые мамаши и чистенькие старушки. Они толкают или тянут за собой тележки с горами покупок, замирают и, вытянувшей, вглядываются в длинные стойки с продуктами. Некоторые, проходя мимо больших пластиковых шаров с развесными сладостями, запускают туда руку и с отсутствующим видом отправляют конфеты в рот. За время пребывания в Гааге я много раз дивился искусству этого безобидного воровства, которое в равной мере демонстрировали юнцы и старики.
        Завезя в квартиру огромные пакеты с продуктами, снова возвращаюсь к машине. Наскоро оглядываю ее днище, салон, моторный отсек и багажник. Поверхностный осмотр скорее для успокоения совести - взрывчатку так найти еще можно, а вот радиомаяк практически нет. Ничего не обнаружив, прогреваю двигатель и отправляюсь в дорогу. Весь путь по городу поглядываю в зеркало заднего вида. При виде белой машины любой марки меня пробирает легкий озноб, однако ни один из автомобилей больше одного раза в поле зрения не попадает. Несмотря на это, выбравшись из Гааги на шоссе, проезжаю в среднем ряду с десяток километров и совершаю банальный, но оттого не менее действенный трюк. Выглядев в потоке машин левого ряда просвет в полусотне метров сзади, выжимаю сцепление и плавно притапливаю педаль газа. Двигатель завывает на холостом ходу, тогда как машина начинает медленно терять скорость. Водитель идущего за мной «ситроена» раздраженно мигает фарами, но его чувства меня мало заботят. Просвет среди машин в скоростном ряду медленно наплывает в зеркале заднего вида, и в этот момент я отпускаю сцепление, рывком ухожу влево и
ныряю в это окно.
        Поток автомобилей стремительно несет меня вперед в то время, как я пытаюсь увидеть в зеркало машину, которая пыталась бы повторить мой маневр. На протяжении примерно пяти-семи километров никто не нарушает ритма движения. Этого вполне достаточно, чтобы успокоиться, так как теперь мои соседи по средней полосе остались далеко позади и достать меня у них нет практически никакой возможности.
        Хвоста нет, осталось выяснить, ведется ли наблюдение за гостиницей. Притормозив на перекрестке, оглядываю Оудемолстраат. Улица пуста, пара пожилых пешеходов не в счет. Машин тоже нет, только несколько мотоциклов, да метрах в двадцати от меня греется на солнце старенький «ситроен» де-шво.
        Оставив машину, быстрым шагом добираюсь до ставшей почти родной тяжелой, крытой зеленым лаком двери гостиницы с массивной медной ручкой и домофоном. Попытка вставить ключ в скважину не приносит успеха. Одну ночь не был в гостинице, и вот тебе - кто-то поменял замок! Нет времени думать, кто и за каким лешим это сделал. Лихорадочно и безуспешно пытаюсь вспомнить, кто в каком номере живет. К тому же все сейчас на семинаре. Так и не вспомнив, нажимаю все кнопки домофона подряд. Воображаю, какой перезвон сейчас поднимается в коридоре! Домофон разведен к дверям каждого номера, и сейчас все они орут на один лад. Точно так же поступают все мои соседи, когда забывают ключ. Правда, сейчас большинство моих соседей должно быть на занятиях в институте. На это я надеялся, когда сюда ехал. Только не думал, что не смогу отпереть входную дверь. Не везет, так не везет.
        Наконец, динамик оживает сонным голосом филиппинца Питера:
        - Кто там?
        - Питер, это Алекс, открой, пожалуйста, дверь, я куда-то задевал ключ от входной двери.
        - Это ты? А Лиз сказала, что тебя не будет несколько дней.
        Ну и Лиза! Ну и болтушка! У нее было не больше пяти минут на сборы, и тем не менее она успела всем раззвонить о моем отсутствии.
        - Питер, старик, давай отложим твои советы на другой раз. А пока открой мне дверь, а не то я залезу через окно в коридоре и оборву тебе уши.
        Вместо ответа мгновенно раздается щелчок замка, и я открываю дверь. Устремившись к своему номеру, натыкаюсь на исходящего любопытством Питера, который вылетает из своей комнаты, чтобы узнать, почему меня не было два дня, где именно я был и что могу рассказать. Благодаря его незначительному весу и габаритам, это препятствие мне удается преодолеть относительно быстро. Взяв Питера под мышки, приподнимаю и ставлю за порог его номера.
        - Сядь вон на тот стул и не мешай. Ты же видишь, детка, у меня дела, мне очень-очень некогда.
        Открыв дверь своей комнаты, наспех оглядывало вещи и прихожу к выводу, что за время моего отсутствия сюда никто не наведывался. Меня не было какие-то два дня, но воздух в номере нежилой, застоявшийся. А может, мне это только кажется. Распахнув дверцы шкафа, достаю бумажник с документами и деньгами. Здесь же лежит конверт с досье. Быстро прикинув, что мне еще может понадобиться в ближайшие дни, беру спортивную сумку и укладываю туда костюм, пару рубашек, галстуки, некоторые мелочи. Без этого я не обойдусь, тогда как брать чемодан, не вызывая вопросов соседей, я не могу.
        Минуту подумав, выгребаю из стола бумаги и запихиваю их в сумку. Записи вряд ли мне понадобятся, но не стоит оставлять следы, пусть и самые безобидные.
        Уже выйдя из номера, я резко останавливаюсь. Мысль, неожиданно пришедшая ко мне в голову, заставляет меня распахнуть дверь в комнату Питера. Толстенький филиппинец послушно сидит на стуле у окна, положив руки на колени и изнывая от любопытства, но не смея тронуться с места. Его послушание меня трогает.
        - Питер, а почему поменяли замок на входной двери?
        Питер тут же вскакивает и с готовностью начинает тараторить:
        - Кто-то ночью забрался в гостиницу. Открыл входную дверь и ходил по коридору, по нашему этажу. Его видела Лиз. Поэтому…
        - Спасибо, старик, я все понял.
        Тот, кто приходил ночью, убедился, что мой номер пуст. Оно и к лучшему. Протай, гостиница. Ван Айхен уверен, что меня отправили в Москву, туда же улетел Воропаев. До конца пребывания в Голландии остается пять дней, их нужно провести подальше от знакомых. В институте тоже светиться нет резона, там наверняка остались люди Ван Лихена. Они очень удивятся появлению того, кто должен быть уже на подлете к Москве.
        Упаковавшись, делаю на дорогу кофе. Но на пол пути к креслу, уже с чашкой в руке, резко останавливаюсь, так что горячий кофе плетет на пол. К черту посиделки! Если Ван Айхен действительно решил отвести душу - причем отвести уже безо всякого толка, проиграв в нашей увлекательной гонке на выживание, - то одной только моей головой он не удовлетворится.
        Лихорадочные метания по холлу на мгновение прерываются у телефона. Но на звонок в коттедже Шам Шан ни кто не отвечает. Мобильный телефон Джой тоже молчит. Проклятие! Выскочив на улицу, начинаю размахивать руками в попытке изловить такси. Обычно это занимает не больше двух минут, посейчас удина, как нарочно, пуста.
        В тот момент, когда черный «БМВ» с желтым в шашечку гребнем притормаживает рядом со мной, сзади раздается знакомый бас:
        - Алекс, отпусти машину, мне надо с тобой поговорить.
        - Соломон, ради всего святого, потом. Я очень тороплюсь.
        Но, повернувшись, я наталкиваюсь на пристально-угрюмый взгляд Соломона, который заставляет екнуть сердце. Едва я, вялым взмахом руки отпустив такси, подхожу, он спрашивает:
        - Ты слышал? Только что звонили - Джой погибла.

* * *
        Ван Айхен, отведя занавеску, смотрел на коричневатую воду канала под окнами его кабинета. Пожилая женщина тяжело оперлась на чугунную решетку. Переводя дыхание, она подняла глаза на фасады домов. Ее взгляд скользнул по окну кабинета Ван Айхена, и он механически улыбнулся старой даме. Подумав, что скорее всего она не может видеть его из-за бликов стекла, Ван Айхен согнал улыбку. Повода для радости не было.
        Прошло два с половиной часа после ранее оговоренного контрольного звонка Януса. Когда он сообщил Ван Айхену, что вся группа вылетает в Москву для сопровождения Соловьева, оба они вздохнули с облегчением. Януса удалось прикрыть, и это почти гарантировало победу.
        И только расставшись с Янусом, Ван Айхен ощутил легкое чувство тревоги. Пока дело не сделано, оно не сделано, и безопасность Януса еще далеко не все. Более того, и эта безопасность еще оставалсь под вопросом. Сам Ван Айхен, приведись ему расшифровать Януса и решать ситуацию в его отношении, поступил бы именно так - отвлек бы его внимание на Соловьева. И только в Москве или на борту самолета Януса можно было бы задерживать.
        Шефы Януса могли, даже должны были бы поступить именно так. И радоваться удаче было рано. Отпустив занавеску, Ван Айхен вернулся к столу. Если случилось худшее и Януса действительно расшифровали, то вся схема оказывалась под угрозой.
        С другой стороны, для того, чтобы расколоть Януса и получить от него информацию, потребуется время. И тогда еще не все потеряно. Но это только в том случае, если вся группа выехала в Москву. А вот если Соловьев остался в Голландии, это меняет ситуацию.
        Ван Айхен вздохнул и потянулся к телефону.

* * *
        Ноги у меня пето что подкашиваются - я просто перестаю их чувствовать и замираю на месте. С каким-то бессмысленным напряжением жду продолжения, хотя ничего существенного услышать не могу - самое главное и самое страшное уже сказано.
        Внимательно посмотрев мне в лицо, Соломон берет меня под руку и отводит к себе в номер.
        - Звонила Шам Шан и сказала, что только что приезжали из полиции. Ее нашли в канале, следователь говорит, что вполне допускает возможность самоубийства.
        - Они что, нашли письмо?
        - Не знаю, слышал только разговоры.
        - Когда ее последний раз видели?
        Соломон с некоторым удивлением смотрит на меня - видимо, не ожидал с моей стороны столь рассудочной реакции на известие. Но что поделаешь, хотя мне хочется закричать от отчаяния, я автоматически размышляю над тем, что все произошедшее может означать.
        Я хотел, чтобы Ван Айхен дозрел за время моего отсутствия, и он дозрел. В то время, когда я наслаждался жизнью с упоением жизнерадостного сумасшедшего, он нанес удар.
        Боже, что я наделал! Надо же быть таким идиотом, чтобы настолько увлечься этими играми и подставить чужую голову. Собрался играть в одиночку и в упоении забыл, что вокруг люди. Только как Ван Айхен мог поднять руку на жену? Чего-то я тут не понимаю. Может, Джой о чем-то догадалась и сказала ему? Нельзя было ее отпускать от себя!
        Наконец Шам Шан подходит к телефону. Узнав мой голос, она ахает, но мне меньше всего хочется слушать ее причитания. Договорившись встретиться в китайском ресторанчике неподалеку от их дома через сорок минут, бегу ловить такси.
        Еще подходя к ресторану, через стекло вижу Шам Шан сидящей за столиком недалеко от входа. Она выглядит бледной и встревоженной. Шам Шан произносит дрожащим голосом слова, которых в подобной ситуации можно ждать от любой женщины:
        - Алекс, какой ужас!
        - Да уж. Подожди минуту, я закажу нам кофе.
        Сделав заказ, я снова поворачиваюсь к Шам Шан.
        - Полиция к вам приезжала?
        - Да, сегодня рано утром был один человек в штатском. Задавал вопросы, но пробыл очень недолго. Открыл и осмотрел комнату Джой и уехал. Сказал, что сегодня еще приедет.
        - Комнату опечатали?
        - Нет.
        - А этот тип в штатском что-нибудь говорил о том, что произошло?
        - Нет, только задавал вопросы. Спрашивая, были ли у нее проблемы последнее время.
        - Кстати действительно, проблемы были?
        - Понятия не имею. Неужели, если бы что-нибудь было не так, ты бы не знал?
        - Как тебе сказать. Когда ты ее последний раз видела?
        - Она звонила, что хочет пожить у меня. Я, конечно, согласилась. Она так и не приехала.
        - Ее кто-нибудь спрашивал?
        Наступает пауза. Шам Шан опускает глаза и внимательно разглядывает свой кофе. Сточки зрения европейца, внешность китайцев вообще особой выразительностью не отличается. Но сейчас моя собеседница - просто каменное изваяние. Неожиданно по ее лицу пробегает испуганное выражение.
        - Алекс, я не знаю… Может быть, это ничего не значит. Джой звонила мне и исчезла в тот день, когда вы приехали с острова, так ведь? Так вот, к ней приезжал один молодой человек. Я его раньше никогда не видела.
        - Когда это было?
        - Часов в одиннадцать утра. Я чувствовала себя плохо - видимо, давление менялось, - и решила не ездить в институт. Он пришел и спросил Джой. Я сказала, что ее нет.
        Китаянка умолкает. Но даже на ее прелестном восточном личике я могу кое-что прочесть. Не так просто переживать потрясение и скрывать мысли.
        - Что ты еще хотела мне сказать?
        - Он извинился и вышел. Я пила кофе и ходила у себя по комнате. Подошла к окну и увидела…
        Она снова умолкает.
        - Шам Шан, что ты увидела??
        - Алекс, может быть, я ошибаюсь, и это не имеет отношения к делу.
        - Я сам решу, что относится к делу, а что нет. Как он выглядел?
        Шам Шан опускает голову, и я только вижу, как серебристая слезинка сбегает по ее округлой, чудесной формы щеке.
        - Господи, да не обижайся ты. Ну, прости меня, пожалуйста. Все-таки, что ты увидела?
        Шам Шан вытирает глаза малюсеньким платочком и делает глоток остывшего кофе.
        - Он садился в машину. Там уже сидел парень из вашей группы. Пакистанец. Не помню, как его зовут.
        - Азат?
        - Да-да, Азат.
        Короткая дружелюбная улыбка должна убедить Шам Шан в том, что ее рассказ - пустяк и ерунда. Она не знает, что Азат съехал из гостиницы. И уже тем более ей не может быть известно, из-за чего он скрылся.
        - И это все? Из-за этого ты мучилась? Ну что ты, мало ли зачем мог Азат приезжать.
        Шам Шан поднимает голову и слегка улыбается.
        - Правда?
        - Конечно. Как у Джой было настроение последнее время?
        - Я тебе уже сказала - ничего необычного.
        - Муж ее звонил последнее время?
        - Последний раз дня три назад. Когда вы… она была на острове.
        - Ну, хорошо. Сейчас у вас в коттедже есть кто-нибудь?
        - Нет, все на занятиях.
        - У тебя остались вещи Джой? Я хочу их посмотреть.
        Бросив на меня испуганный взгляд, Шам Шан снова опускает глаза.
        - Апекс, этого, наверное, нельзя делать.
        - Конечно, нельзя. Но и оставлять полиции мои записки Джой тоже не стоит, верно?
        Аргумент, прямо скажем, не блещет логикой. Однако после минутного колебания, Шам Шан кивает и решительно идет к выходу. Я едва успеваю на ходу расплатиться за кофе и выскакиваю за ней. Шам Шан относится к тому типу женщин, которые долго обдумывают решение, но приняв его, действуют так стремительно, что угнаться за ними почти невозможно.
        В коттедже китаянка кивком указывает на дверь в свою комнату.
        - Как ты туда попадешь? Там заперто. Меня переселили в другую комнату. Эту опечатали.
        На двери полоса бумаги с печатью. Но это коттедж современной постройки, по второму этажу идет длинный общий балкон. Выйдя на него и добравшись до комнаты Шам Шан, толкаю форточку. Она легко подается.
        Сам еще не знаю, что я ищу в номере Шам Шан. В глубине души я рассчитываю на любые свидетельства связей Джой, выходящие за рамки обычного для студентки института и жены богатого бизнесмена.
        Однако это проще сказать, чем сделать. Комната как комната. Около окна более или менее аккуратно убранная постель, застланная одеялом с подшитой простыней. Как и у нас, на Оудемолстраат, здесь пододеяльников, видимо, не выдают. Вместо этого каждый получает лишнюю простыню и дальше уж, как умеет подшивает ее к одеялу.
        Нужно осмотреть одежду. Я распахиваю платяной шкаф, и меня обдаст аромат духов Джой. Не могу заставить себя вдохнуть этот запах, слезы текут по щекам. Слава Богу, Шам Шан осталась в холле. Я прислоняюсь к дверце шкафа и стараюсь успокоиться. Одновременно проклинаю свою работу, которая заставляет копаться в вещах только что погибшей любимой девушки. Когда представляю ужас, который Джой испытала в последние свои мгновения, не имея ни малейшей надежды на мою помощь, я готов закричать, завыть в голос от отчаяния.
        В шкафу только несколько вещей, все высокого качества и цены. Случайно я пару раз видел Джой выходящей из магазина Мельцера и дорогого отдела пассажа в центре города.
        Судя по гардеробу, Джой ходила в эти магазины не для того, чтобы просто поглазеть. Однако само по себе это ни о чем не говорит. Быстро осматриваю костюмы, но, как и следовало ожидать, ничего не нахожу: женщины обычно не имеют привычки носить что бы то ни было в карманах.
        Быстро проглядываю косметику на подзеркальнике у раковины в углу, вещи на письменном столе. У Джой была дорогая записная книжка Дакоста в кожаном переплете. Ее здесь нет. Она могла быть при ней, могла остаться дома. Только стоит раскрытая пестрая открытка. Ни надписей, ни пометок. Сложив, кладу открытку в карман.
        Между тем мне пора закругляться: не хватало еще, чтобы меня здесь застала полиция. Вылезаю из номера тем же путем.
        - Шам Шан, я ухожу. Напоследок еще пара вопросов. В какой машине приезжал этот человек с Азатом?
        - Небольшая белая. Марку не знаю, он стояла вон там, на углу.
        Я подхожу к окну и становлюсь рядом с Шам Шан. Действительно, чтобы определить на таком расстоянии марку машины, нужен очень наметанным глаз.
        - Ну хорошо. В какую больницу ее отвезли?
        - Точно не знаю. Девочки говорили, что в клинику где-то недалеко от Министерства иностранных дел. Им. по-моему, сказал об этом человек из полиции.
        - Ну хорошо, тогда все. Эта открытка твоя?
        Шам Шан молча отрицательно качает головой.
        - Хорошо. Я пошел.
        Шам Шан кивает, и я торопливо покидаю коттедж, в котором жила Джой. Вряд ли я когда-либо еще попаду сюда.
        Отойдя за пару кварталов, захожу в небольшое кафе. Взяв чашку кофе достаю из кармана открытку, которую взял из номера Джой. На открытке радостно улыбается толстый румяный клоун в усыпанном звездами красно-синем костюме. Несколько штрихов чернильной ручкой превратили веселую улыбку на открытке в зловещий оскал старого клоуна Йоста. Эта фигура - единственное и последнее послание. Видимо, Джой действительно думала о разговоре с Йостом. Кажется, что он сделал невероятное - достал меня с того света, убив Джой. Но на этом свете осталось немало тех, кто действительно виновен в произошедшем и с кем еще можно посчитаться.
        Нечего обманывать себя и тянуть время - надо ехать в больницу. В конце концов, иметь полную информацию для меня сейчас важнее всего. В институте почти наверняка никто ничего не знает, в полицию же мне хода нет ввиду неофициальности моего статуса. Ждать особенно нечего даже институтский куратор Джой вряд ли получит какие-либо реальные сведения от следствия в обозримом будущем.
        На этот раз я беру такси: события явно ускоряют ход, и фактор времени может стать решающим. Кроме того, таксист скорее довезет меня до клиники, адреса которой я толком не знаю.
        Намою просьбу отвезти меня в больницу недалеко от Министерства иностранных дел, таксист молча кивает, и минут через двадцать машина останавливается перед приземистым белым корпусом больницы.
        Не люблю больниц вообще, а уж моргов тем более. Однако сейчас мои ощущения притупились и поиски прозекторской особых эмоций у меня не вызывают. Однако когда передо мной предстает флегматичного вида высокий тощий патологоанатом в зеленом халате и шапочке и я осознаю, что именно он…, мне становится дурно. Все медленно плывет у меня в глазах. Одеревеневшими губами я вяло говорю о том, что я друг мужа погибшей и хочу узнать, что произошло.
        Судя по выражению лица врача, он не верит мне. Однако ему явно лень спорить со мной и выяснять, кто я есть на самом деле. В нескольких словах он пытается привести некоторые медицинские подробности, но я жестом останавливаю его и спрашиваю, обнаружены ли прижизненные повреждения. Здесь мой собеседник спотыкается и после минутного колебания неохотно говорит:
        - Явных следов насилия я не нашел. Сломана височная кость, что и стало причиной смерти. Теоретически возможно, что перелом был получен при падении в воду. Воды в легких нет, то есть в канал она попала уже мертвой. Больше ничего сказать не могу.
        Последняя фраза убеждает меня в том, что ничего существенного я больше не узнаю. Торопливо прощаюсь с патологоанатомом и выскакиваю на улицу. Снова ловлю такси и, уже сидя в машине, растираю онемевшее лицо руками, пытаясь прийти в себя.
        Приехав в квартиру, запираю дверь и делаю себе крепкий кофе. Закуриваю сигарету и вместо того, чтобы обдумать ситуацию, бессмысленно разглядываю крыши за окном. Произошедшему можно найти тысячу и одно объяснение. Но у меня в голове только одна мысль. Я виноват.
        Но понимание этого факта еще не есть план действий. А делать что-то надо, ибо в самом близком будущем в канале окажусь и я. Если раньше эта публика хотела меня засветить как своего агента, то теперь их намерения сводятся лишь к тому, чтобы меня прикончить. И они постараются это сделать, как только узнают, что я в Гааге. Вернее, если узнают.

* * *
        Вернувшись в гостиницу, делаю еще одну попытку забрать свои вещи. Перед этим захожу в магазинчик через дорогу купить сигарет.
        Взяв пачку сигарет, выхожу из магазина. Успеваю сделать два шага, когда дорогу загораживает среднего роста крепыш в костюме, но без галстука. Мне, наверное, не суждено забрать свои вещи из гостиницы. Крепыш, показав закатанное в пластик удостоверение, приветливо говорит:
        - Я из полиции. У нас есть к вам несколько вопросов. Не могли бы найти для нас час-полтора?
        - Побеседуем у меня в номере?
        - Если вы не против, я бы предложил проехать до Министерства внутренних дел.
        Если говорить откровенно, то я как раз против того, чтобы «проехать в Министерство внутренних дел». Эта поездка наверняка закончится бестактным вопросом о том, когда я намерен покинуть эту гостеприимную страну. А у меня в распоряжении остались считанные дни, и все еще нет билета на руках. Я его даже не заказывал.
        - Поедем на трамвае? У меня есть проездной.
        Не улыбнувшись, парень отвечает:
        - Машина за углом.
        Сообразительный парень. Ом не явился в гостиницу, не поджидал у выхода из института, он перехватил меня по дороге в магазин. Теперь при любом повороте событий никто в институте не будет знать о моем визите в Министерство внутренних дел.
        Очень скоро я предстану перед следователем, а как вести себя, мне совершенно неясно. Изначальная идея сводилась к тому, чтобы сыграть на руку полиции в обмен на их оперативные материалы по организации Ван Айхена. А теперь… Теперь какой из меня деловой партнер, когда я второй раз попадаю в полицию в связи с убийством? Второй, потому что полиция, слава Богу, не рассматривает неожиданную болезнь Билла как попытку еще одного убийства.
        На этот раз я попадаю в Министерство с другого входа, более представительного, хотя сегодня я в не том настроении, чтобы обращать внимание на архитектурные излишества. Мой спутник ведет меня по длинным коридорам и, наконец, вводит в небольшой кабинет.
        В комнате один стол, три стула и один пожилой чиновник. Через полузакрытые горизонтальные жалюзи видна зелень парка, окружающего Министерство. Хозяин кабинета следователь Ян Артс - крупный седовласый мужчина в рубашке с устрашающе закатанными рукавами - приветливо улыбается и предлагает мне сесть.
        Понеслась обычная круговерть вопросов о моей личности. Мы доходим до поступления на работу в исследовательский институт, который я представляю, когда дверь в кабинет открывается и кто-то невидимый садится на стул за моей спиной. Мой собеседник может принять мой интерес к этому неизвестному за проявление нервозности, но и напряженно сидеть, не зная, кто молча сопит мне в спину, я не обязан. Я извиняюсь перед следователем и неторопливо поворачиваюсь на стуле. У двери смиренно сидит человек веером костюме, который несколько дней назад несколько навязчиво участвовал в моей беседе с чиновником иммиграционной службы.
        Вежливо раскланиваюсь с ним, как со старым знакомым, он довольно кисло отвечает, и беседа продолжается, хотя ее течение довольно резко меняется и ускоряется. Артс начинает изъясняться коротко и доходчиво:
        - Мы пригласили вас в связи со смертью известной вам слушательницы вашего института…
        - Джой?
        - Да. Вы ведь были с ней, ну скажем, близко знакомы?
        - Да.
        - Насколько близко?
        - Настолько, насколько вам позволяет воображение.
        - Откровенный ответ.
        - Так ведь и ситуация не располагает к скрытности. В полиции посетители редко играют в секреты, разве нет?
        - Когда как. Вообще говоря, бывает очень по-разному.
        - Понимаю, издержки профессии.
        - Именно так. У вас никогда не вызывала удивления некоторая, скажем так, свобода поведения вашей знакомой?
        - Я просил бы выбирать более точные выражения.
        - Простите, если задел ваши чувства, но факт остается фактом: несмотря на частые визиты мужа и наличие многих знакомых в Гааге, Джой считала возможным появляться с вами в публичных местах, на людях. Разве это не странно?
        - Прежде всего, отношения в семьях бывают разными. Кроме того, если говорить откровенно…
        - Сделайте одолжение.
        - Зря иронизируете. Я думаю, что ситуация в семье была довольно банальной: красивая жена держала под каблуком мужа.
        - Такое бывает.
        - Бывает. Поверьте, у меня была возможность поразмыслить над этим вопросом.
        - Ну хорошо, возможно, что вы и правы. У вас не сложилось впечатления, что Джой что-либо тревожило последнее время?
        - Нет. Она вела себя абсолютно как обычно.
        - Никаких догадок о причинах случившегося?
        - Абсолютно.
        - Тогда что привело вас в прозекторскую больницы и заставило задавать вопросы патологоанатому?
        Так, начинается самое интересное. Эти ребята оказались гораздо шустрее, чем я мог полагать, судя по сонному виду их полицейских на улице. Но так или иначе, отвечать на вопрос мне надо - седой спокойно ждет моего ответа и в разговоре образовалась едва заметная пауза.
        - Меня туда привело именно то, что я не видел никаких причин для Джой бросаться в канал. В равной степени я не верю в несчастный случай. Отсюда естественное стремление выяснить, что случилось.
        - В удовлетворении своего любопытства вы действовали довольно профессионально. За относительно короткий промежуток времени вы успели побывать в больнице, гостинице, осмотреть номер Джой, опросить ее соседей и подруг. Такое расследование требует квалификации.
        Н-да, в логике, а главное - информированности этому типу не откажешь. Однако я пытаюсь удержать свои позиции, предлагая весьма малоубедительные аргументы.
        - Квалификации требует раскрытие дел а, а для того, чтобы ездить и донимать людей вопросами, нужны лишь терпение да некоторая доля нахальства. И совсем чуть-чуть сообразительности.
        - Да-да, конечно. Насчет нахальства вы правы. Особенно для того, чтобы лезть через окно в опечатанную комнату. Это верно. Однако то, как вы проделали эту работу, заставляет предполагать наличие определенного навыка.
        - Навыка никакого у меня нет.
        Седой закуривает тонкую сигару «мандарин» и неожиданно меняет тему:
        - Какова цель вашего пребывания в нашей стране помимо семинара?
        - Семинар - основная цель. Кроме того, мне поручено установить контакты с научными и учебными центрами и институтами, которые специализируются в области социально-экономических и политических исследований. Это имеет отношен не к основной теме нашей беседы?
        Мой собеседник философски пожимает плечами, выдыхая облако дыма:
        - Никогда не знаешь, что к чему имеет отношение. Если это не секрет, насколько продуктивными оказались ваши контакты с нашими исследовательскими центрами?
        - Какой там секрет. Встречался со многими, но договоренности достигнуты самые общие.
        - По какому принципу вы отбирали организации для контакта?
        - Справочники по исследовательским центрам, рекомендации знакомых.
        - А скажем, с Ван Айхеном кто вас познакомил?
        - Нашел адрес в справочнике безо всякой предварительной наводки со стороны. Позвонил, и мне назначили встречу. Как я понял, у них есть интерес к нашей стране.
        - Будете развивать этот контакт?
        - Доложу начальству в Москве. А там пусть сами решают, что из наработанного мной их устраивает.
        - Это верно. В конечном счете, все решает именно начальство.
        И умолкает. Тишина сгущается до легкого звона. Вот мы и пришли к главному. Но нет, рано еще. Торговлю нужно будет начинать, когда машина закрутится, и остановить ее будет не в их силах.
        Наконец, следователь мягко хлопает ладонью по столу:
        - Ну что ж, думаю, что мы с вами обсудили все вопросы, которые меня интересовали. Мне кажется, мы друг друга понимаем. Если у вас появятся какие-либо соображения или дополнительная информация по делу Джой - прошу звонить.
        И он протягивает мне свою карточку. Принимаю ее с благодарностью и выхожу из кабинета. Бесцветный человек в сером костюме, не проронивший во время беседы ни слова, раскрывает рот лишь для того, чтобы вежливо попрощаться и добавить только одну фразу:
        - Надеюсь, вы помните, что в вашем распоряжении почти не осталось времени до истечения срока регистрации? У вас всего пять дней.

* * *
        Заехав в гостиницу, наконец забираю свои вещи. Отсюда надо как можно скорее убираться. Меня здесь уже видела половина города. И затем мне нужен Якоб.
        Стук в дверь. Лиз просовывает свою кучерявую голову в щель дверного проема и, скорбно посмотрев мне в глаза, сообщает:
        - Звонил Якоб. Он будет ждать тебя в нашем пабе через час.
        - Спасибо, Лиз. Кстати, что там с Биллом?
        - Я звонила сегодня в больницу. Дежурный врач сказал, что пока положение понемногу улучшается.
        Если все так пойдет дальше, я ни когда не съеду из гостиницы. Взяв вещи с собой, покидаю жилище на Оудемолстраат. Когда я добираюсь до нашего кабачка, Якоб уже сидит за столом в дальнем углу. Он приветствует меня кивком головы и показывает на бокал вина. Сам он - предпочитает только пиво. Я отмечаю про себя его внимание и необычную для голландцев готовность угощать других.
        Как обычно, Якоб немного хмуро интересуется, как у меня настроение, и затем без особой подготовки переходит к делу:
        - Значит так - начинаю рассказ. Я-таки пошарил по базам данных и нашей газеты, и некоторых других. Выяснилось следующее. Институт, о котором ты спрашивал, был создан четыре года назад, то есть в начале девяностых. В его создании есть одна хитрость: основателями его были один вполне безобидный фонд и четыре частных лица. Фонд вскоре после создания института распался, и теперь институт находится под контролем этих лиц. Трое из них работали в международных организациях и, по наблюдениям знающих людей, в официальной деятельности института участия фактически не принимали. Реально институтом руководит его исполнительный директор, известный тебе Ван Айхен. Ван Айхен - фигура довольно любопытная. Ему сорок девятьлет, он выпускник университета в Утрехте. После университета несколько лет находился на дипломатической службе, работай в голландских посольствах в странах Азии.
        - В каких именно?
        - В Индии, Таиланде, Индонезии. Слушай дальше. В 1982 году он оставил государственную службу и занялся бизнесом.
        Около десяти лет он занимался предпринимательством, преимущественно торговлей, с теми же странами, где работал в посольствах. Это вполне объяснимо: грех было не использовать наработанные связи. Обороты его торговли точно оценить сложно. В нашей базе данных на этот счет никакой информации нет, и в принципе можно сделать только одно - узнать адрес и на глаз оценить стоимость его дома, машины и так далее. По опыту скажу: когда нет ничего другого, и это может помочь, хотя бы даст толчок размышлениям.
        - Насчет дома не знаю, однако, судя по всему, деньги у него есть.
        - Вполне вероятно. Теперь главное. Как я уже сказал, четыре года назад Ван Айхен отошел от бизнеса и принял участие в создании известного тебе института. Институт проблем развития - лишь официальное название. С чисто юридической же точки зрения, это заведение является частным фондом. Его декларированная цель - содействие научному обмену стран Европы и Азии. В частности, они дают стипендии голландским ученым для работы в странах Азии и, наоборот, приглашают перспективных исследователей из Азии к нам. Улавливаешь общую линию?
        - Все, что Ван Айхен делал последние двадцать с лишним лет, было так или иначе связано с азиатским регионом, и более конкретно - с Южной и Юго-Восточной Азией.
        - Да, хотя о скрытых от общих глаз намерениях этого института ничего не известно. Насколько я знаю, внимания правоохранительных органов они пока не привлекали, в скандалах замешаны не были. Вот практически все, что я смог выяснить, не испрашивая специальных санкций у руководства. Чтобы задействовать каналы информации в Министерстве внутренних дел или полиции, мне нужны аргументы, с которыми я пошел бы Кглавному редактору. Без этого, извини, я действовать не буду у нас и за меньшие провинности людей на улицу выставляли.
        - Н-да, действительно не густо. Однако в любом случае это уже что-то, над чем можно поразмыслить. Если я получу дополнительную информацию, дам тебе знать.
        - Давай-давай. Единственный совет я не знаю, что у тебя на уме и для чего тебе столь детальные сведения об этом заведении, но не слишком увлекайся поисками. Добывать информацию все равно что откапывать мину в полной темноте. Все идет хорошо, только пока не доберешься до искомого, и это случается обычно весьма внезапно. Что, собственно, произошло, осознаешь уже только когда голова, ноги и руки удаляются друг ОТдруга быстрее звука.
        Яокружен милыми и заботливы ми людьми. Становится доброй традицией предостерегать меня от всяческих опасностей и невзгод. Правда, никто еще не делал этого с такой леденящей душу простотой и мрачной доходчивостью, как Якоб.
        А журналист сплющивает в толстой стеклянной пепельнице окурок и неторопливо прощается.

* * *
        - Мы не смогли его найти. Наши люди наблюдали за гостиницей, институтом, железнодорожным вокзалом. Правда, мы никого не расспрашивали - не та ситуация. Но он нигде не появлялся.
        Двое сотрудников Ван Айхена отчитывались, не испытывая особых угрызений. Строго говоря, команда была дана слишком поздно: почти через сутки после возможного вылета или невылета Соловьева. Такая фора была непозволительна, и вина в этом лежала прежде всего на их шефе.
        Дверь неслышно отворилась и в кабинет проскользнул Азат. Вопросительно посмотрел на Ван Айхена, и в ответ на его молчаливый кивок в сторону кресла, уселся.
        Покосившись на пакистанца, говоривший! развел руками:
        - Я оставил там людей, но, думаю…
        Не извиняясь, Азаз перебил его:
        - У коттеджа Шам Шан кто-нибудь дежурит?
        Не дождавшись ответа, пакистанец объяснил:
        - Джой часто оставалась там ночевать. Когда Соловьев узнает, что произошло, он обязательно приедет туда. Не может не приехать.
        Ван Айхен на мгновение прикрыл глаза и кивнул, подтверждая правоту Азата. Тот бросил взгляд на хозяина кабинета и продолжил:
        - Но теперь уже упущено слишком много времени. Скорее всего он скрылся у себя на квартире.
        В ответ на три вопросительных взгляда пакистанец развел руками:
        - Простите, я высказываю догадки, адреса, естественно, не знаю. У него должна быть такая квартира. Он часто ночевал вне гостиницы. Правда, придумал для этого какую-то мифическую официантку. Но это он врал.
        Двое стоявших с демонстративным разочарованием посмотрели друг на друга. Перехватив этот обмен взглядами, Азат усмехнулся и заключил:
        - Но я хорошо знаю его привычки. Есть места, где он обязательно появится.

* * *
        Рано утром, позавтракав остатками сыра и кефира, после некоторых размышлений звоню в гостиницу. Как всегда, первой к телефону подходит Лиз: аппарат висит в холле рядом с ее комнатой. Честно говоря, я бы предпочел переговорить с кем-нибудь еще, но выбирать не приходится.
        - Лиз, душа моя, у меня появились срочные дела. Так что дня два-три меня не будет. Не беспокойтесь, я скоро появлюсь.
        - Дамы не особенно волновались. Ты что, уже пришел в себя и нашел еще какую-нибудь знакомую?
        - Как тебе не стыдно. Говорю же, у меня дела. Не забудь передать это в институте. Кстати, Якоб еще в Гааге?
        - Да.
        - Что там Билл?
        - Спрашивал о тебе.
        - Я загляну к нему. Обязательно.
        Где два-три дня, там и четыре-пять. Так что можно не бояться того, что мен. хватятся в ближайшее время. Но Лиз хороша - какого же она мнения обо мне - «нашел еще какую-нибудь знакомую»!
        Следующие три часа у меня уходят на общение с компьютером. Только когда муки творчества наконец приносят, как мне кажется, более или менее приемлемый результат, я соображаю, что принтера у меня нет и распечатать свое произведение я не могу.
        Особенно ломать голову не над чем. Есть два выхода - идти покупать самый дешевый принтер или рискнуть добраться до института и распечатать текст там. Учитывая надвигающийся на меня финансовый кризис, выбрасывать на ветер даже полторы-две сотни долларов мне не хочется до крайности. Поэтому без особых размышлений натягиваю джинсы и рубашку и выскакиваю на улицу. Как и прежде, всему миру полностью наплевать на мои жизненные проблемы. С дребезжанием проезжает разбитый черный «рено», бежит подросток. Двое молодых негров с волосами, заплетенными в косички, выгружают из старенького «пежо», причудливо расписанного аэрозольными красками, электрогитары и части ударной установки.
        Пойду и я по своим делам. Добираюсь до своей машины и еду в институт. По дороге останавливаюсь у телефона и звоню в гостиницу. Короткий разговор со снявшей трубку Лиз убеждает, что открыто полиция меня еще не ищет. Тем не менее в институт вхожу через боковую дверь, минуя центральный вход. Проблема только в том, что над этой дверью укреплена камера, и если меня кто-нибудь из полиции и ждет в институте, то скорее всего он будет сидеть за стойкой охраны на центральном входе, одновременно обозревая в монитор боковую дверь. Поэтому я дожидаюсь, пока несколько слушателей-чехов, возвращающихся из пивной, подойдут к двери. Они нажимают кнопку, щелкает автоматический замок, открыт ый охранником с центрального пульта, и я вместе с чехами проскальзываю в здание.
        Остальное не занимает много времени. В компьютерном зале почти пусто: только в углу трещит клавиатурой незнакомый мне китаец. Распечатываю на принтере две копии своего текста и на ксероксе копирую досье, полученное от Сибилева. После этого быстро покидаю институт через все тот же боковой выход и отправляюсь к себе на квартиру. По дороге заливаю до отказа бензином бак, проверяю масло и накоротке осматриваю двигатель и шины.
        За скромным ужином и позже, потягивая бренди и смотря телевизор, отшлифовываю детали моего плана. Наконец глаза начинают слипаться, и я иду спать завтра трудный день.

* * *
        Утром после легкой зарядки - занятия спортом привили мне отвращение к большим нагрузкам поутру, когда функциональные системы организма еще к этому неготовы, - горячего душа и завтрака спускаюсь вниз и направляюсь на соседнюю улицу к машине. Впервые за последнее время я чувствую себя уверенно: переход от беспорядочного метания, сопровождающегося ударами по голове и другим частям тела, к целенаправленным и агрессивным действиям - это как раз то, что нужно для обретения вновь веры в себя.
        Из автомата звоню Якобу в редакцию. Он довольно быстро подходит к телефону, что еще больше поднимает мое настроение: день начался удачно. После недолгих препирательств убеждаю Якоба встретиться со мной через час в нашем пабе. На всякий случай отчетливо называю улицу, ибо до паба Якоб все равно не дойдет. Те же, кто, возможно, слушает его телефон, пусть сразу отправляются на Анна Страат, а не виснут на хвосте с самого начала.
        После получасового ожидания у редакции вижу Якоба и быстро подруливаю к обочине.
        - Садись, я решил тебя не гонять до паба, а перехватить здесь. Чего ноги зря сбивать.
        Якоб мрачно смотрит на меня, на его лице нет и тени признательности. По-моему, он мне просто не верит. Придется с этим смириться, я и сам мало кому верю.
        Вместо Анна Страат везу журналиста в небольшой ресторанчик неподалеку от пассажа. Заказав по его настоянию только кофе, протягиваю несколько только что распечатанных листов.
        - Вот, прогляди. Это то, что получилось в результате работы по материалам, часть которых дал ты, а часть - мои друзья.
        Я не случайно упоминаю вклад Якоба в сбор начальных данных сейчас от него потребуется принятие ответственного решения. и он должен помнить, что дело был о раскручено в значительной мере с его участием.
        Пока Якоб неторопливо читает, смотрю в окно и думаю о том, что в случае неудачи этого разговора остальная часть операции рассыплется в прах сама собой. Альтернативного выхода на газеты у меня нет.
        Дочитав, Якоб снова проглядывает текст и наконец небрежно откладывает листки на край стола. Пожевав губами, он задает свой традиционный вопрос:
        - Ну и чего тебе от меня надо?
        - Я полагал, что это практически готовая статья, которая может вызвать большой шум.
        - Ты ошибаешься, если полагаешь, что в газетном деле скандал есть самоцель. Любой подготовишка от журналистики может накропать дюжину таких статей.
        И он пододвигает листки ко мне, при этом, однако, не проявляя особого намерения уйти. Поэтому я невозмутимо двигаю статью по столу в обратном направлении.
        - Вполне вероятно. Однако подготовишка не сможет собрать материалы для нее.
        Якоб качает головой и ставит на статью локти.
        - Без реальных документов этот материал ничего не стоит. Со мной даже разговаривать в редакции никто не станет. Ты смеешься? За такую публикацию у газеты денег не хватит судиться с этим твоим Ван Айхеном. Короче, забудь об этом.
        - Не торопись, прочти вот это.
        Я протягиваю тоненькую папку с копиями материалов, полученных от Сибилсва. Якоб берет ее и, покусывая большой палец, внимательно читает страницу за страницей. Иногда возвращается к прочитанному и снова изучает текст. Если он так же основателен в работе вообще, я могу надеяться на успех предприятия.
        Наконец, дочитав, журналист хмыкает:
        - Это уже что-то. Ну хорошо, допустим, я смогу пробить эту публ иканию. Что дальше?
        - Дальше тебя ждет успех и слава. Может быть, деньги.
        - Или пуля в спину. А еще могут по голове ударить и бросить в канал.
        - До этого не дойдет. Еще до того, как вся эта публика разберется что к чему, их поведут на отсидку.
        Я благоразумно умалчиваю, что, по моим расчетам, как раз до тюрьмы-то Ван Айхен и не доберется.
        - Кроме того, я организую шумовое оформление в парламенте, после которого о тебе Ван Айхен начисто забудет ему просто не до того будет.
        - Ну-ну. Впрочем, хорошо. Главный редактор сейчас у себя. Думаю, что он сразу скажет, пойдет это в работу или нет. Для разговора с шефом мне будут нужны эти документы.
        - Бери, это ксерокопии, у меня еще есть. Я тебе позвоню в редакцию ровно через час.
        Вздохнув, Якоб кивает, и, забрав материалы, покидает ресторан. Я же заказы паю себе завтрак, уже второй за это утро. События последнего времени вырабатывают солдатскую привычку наедаться впрок. Ввиду чрезвычайных обстоятельств решаю забыть о холестерине. Яичница с ветчиной и кофе добавляют мне сил и, соответственно, уверенности в себе. Пара сигарет и еще один кофе помогают скоротать время. Наконец, глянув на часы, прошу официанта проводить меня к телефону и звоню Якобу в редакцию.
        Якоб снимает трубку сразу, как будто ждал звонка.
        - Привет-привет. Детали моей беседы с главным редактором не имеют значения. Главное - шеф сказал, что завтра материал с незначительной правкой пойдет в номер.
        - Все понял. Постараюсь дать тебе знать о том, что получилось в смысле дополнительного музыкального сопровождения.
        - Хорошо. Кстати, было бы хорошо иметь фотографию Ван Айхена или хотя бы фасада его института. Наши фотографы на заданиях в других городах, а мне придется сегодня заняться переводом твоей статьи с английского на голландский.
        Черт бы их взял! Фотографии им понадобились. Не знаю, чего больше в этой просьбе: действительно желания получить фото или стремления проверить серьезность моих намерений. Однако делать нечего, и я быстро соглашаюсь.
        - Не проблема. Ван Айхена не обещаю, а фото института получишь завтра утром.
        Закончив беседу с Якобом, тут же звоню в институт и узнаю, во сколько у Ханса кончаются сегодня занятия. Выясняется, что у меня по крайней мере полтора часа свободного времени и их мы потратим на попытку использовать один необычный канал влияния.

* * *
        Эту идею я вынашивал почти с самого приезда, точнее, со дня рождения канадца Дейва, который он отмечал у каких-то своих приятелей.
        Когда мы еще только ехали к Дейву, Лиз предупредила, что ей нужно заглянуть к ее «referent Either» (дословно - что-то вроде «опекун») заверить характеристику для одной международной организации, куда она намеревалась пойти работать после семинара. Я хорошо знаю английский, но вот что такое этот самый «referent father», представления не имел, а глянуть в словарь поленился. Вместо этого я простодушно спросил саму Лиз, у всех ли участников семинара есть такие «referent father» и почему его нет у меня. Она хрюкнула и сказала, что видится со своим достаточно часто, чтобы в случае необходимости попросить и за меня. При этих словах Билл тоже подозрительно хмыкнул и отвернулся. Я ничего не понял, но мы опаздывали, и я выбросил эту тему из головы.
        Всю дорогу мы шутили по поводу этого неведомого субъекта, которого собиралась повидать Лиз. Билл предложил взять его собой на вечеринку, обещая соблазнить вином и женщинами. Я еще размахивал руками, развивая эту мысль, когда дверь дома, куда привела нас Лиз, отворилась. На пороге стоял высокий благостный мужчина в пасторском воротничке. Только тут до меня запоздало дошло, что «referent father» - это то, что по-русски называется духовником. К нему на проповеди и исповеди набожная Лиз действительно ходила каждое воскресенье и молилась за всех нас, безбожников. По дороге в церковь она не ленилась лупить каждому из нас в дверь с оглушительными призывами присоединиться к ней в походе в храм Божий, а возвратившись, в деталях пересказывала содержание проповеди. Теперь же она заехала к своему духовнику получить рекомендательное письмо.
        С благожелательным интересом осмотрев мою замершую фигуру с бутылками в раскинутых руках, мужчина тихо сказал:
        - Вы, наверное, Алекс из России? Лиз о вас много рассказывала. Божоле восемьдесят девятого года - совсем недурно. Год был достаточно сухой, и у вина неплохой букет.
        Я стал, не торопясь, опускать руки. Рядом на дорожку медленно садился Билл. Он не то что смеялся - он скул ил от радости.
        После этого я заходил к патеру Хендриксу дважды, и мы подолгу разговаривали на самые разные темы. Но сегодня, выслушав меня, он только качает головой.
        - Алекс, я не стану этим заниматься. У церкви есть свой взгляд на все современные проблемы, но далеко не во все из них мы вмешиваемся. Тем более, когда это одновременно связано с уголовными делами и, не обижайтесь, подозрительными иностранцами. Но вот что я вам посоветую. Вы ведь должны быть знакомы с Хансом. Обратитесь к нему - Ханс человек влиятельный и принципиальный, если уж решит помогать, то лучшего союзника вам не найти.

* * *
        Потерпев неудачу в первой попытке, сразу же намереваюсь сделать вторую. Для этого еду к институту. Припарковав машину в ста метрах от главного входа, жду в течение двадцати минут. На мое счастье, сегодня у Ханса нет никаких заседаний и совещаний, так что он, импозантный, сверкающий сединой, в строгом темно-сером костюме, появляется в дверях почти без опоздания. Сев в вымытый до блеска синий «пежо», он трогает в сторону центра. Я знаю домашний адрес Ханса, но предпочитаю не опережать событий и тащусь всю дорогу за ним.
        Нельзя с уверенностью сказать, как отреагирует Ханс на мою просьбу. Европейцы - люди непредсказуемые, могут взбрыкнуть, равно как и прийти на помощь в самый неожиданный момент.
        Один из сотрудников серьезно засветился в азиатской стране. Он понял, что его ждет скорый арест и, может быть, даже тюрьма. Быстренько доложил начальству, и было решено его эвакуировать первым же рейсом Аэрофлота. Жена с детьми должны были его догнать позже.
        В аэропорт коллегу поехали провожать жена и сотрудник консульского отдела, не имеющий отношения к резидентуре. Уже у самого паспортного контроля к нему подошли трое агентов в штатском и, как говорят у меня на родине, предложили «пройти».
        Наш сотрудник «проходить», естественно, отказался, мотивируя это желанием поскорее попасть на родину. Граждане в штатском стали бесцеремонно хватать его за руки, чем привлекли внимание группы отъезжающих туристов из Европы. Седой солидный итальянец подошел и поинтересовался, что происходит. Раздраженный агент сначала игнорировал вопросы туриста, а потом молча толкнул его в грудь.
        Этого делать, видимо, не следовало. Итальянец сноровисто и очень сильно ударил соперника в подбородок, и тот снопом повалился на мраморный пол. Через минуту зал отлета превратился в поле боя. Как сказал мой коллега, и я с ним полностью согласился, в памяти навсегда останется пожилая немка с фиолетовыми волосами, которая дралась с индонезийскими специальными агентами спинкой кресла.
        Конец побоищу положил приезд наряда полиции в форме. Законопослушные европейцы тут же сложили оружие, но заявили, что и из Европы будут следить за судьбой русского дипломата. Особенно на этом настаивал седой итальянец, который оказался членом парламента.
        В итоге коллегу все-таки задержали и отправили в тюрьму. Там он, правда, отказался принимать и пищу и воду, и за три дня в условиях тропической тюрьмы довел себя до такого состояния, что власти были вынуждены отпустить его «из соображений гуманизма».
        Когда входная дверь в дом закрывается за Хансом, я вылезаю из машины и следую за ним. Он сам открывает мне и удивленно поднимает брови:
        - Алекс, мы только сегодня вспоминали вас на семинаре. Лиз меня предупредила, но мы все равно удивлялись, куда вы пропали. Проходите, я сейчас сделаю кофе.
        Вздрогнув, я поспешно говорю:
        - Все что угодно, только не это. Я сегодня уже выпил не меньше литра кофе.
        Ханс усмехается и проводит меня в уже знакомую мне просторную, хотя и темноватую, гостиную с камином и небольшим роялем у окна во всю стену.
        Принеся с кухни чай и печенье, он продолжает:
        - Так вот, у вас могут быть проблемы. В учебной части уже интересовались вашим отсутствием. Я отговорился тем, что вы больны. Но дальше так нельзя.
        - У меня уже есть такие проблемы, что учебная часть вашего института меня пугает в наименьшей степени.
        Не дрогнув лицом, Ханс продолжает помешивать ложечкой душистый чай и лишь вопросительно склоняет голову набок.
        - Ханс, выслушайгс меня, по возможности не особенно удивляясь. Я работаю в Федеральной службе безопасности России, а совсем не в исследовательском институте. Наше подразделение занимается анализом проблем, связанных с производством и сбытом наркотиков. Сюда я приехал с вполне безобидным заданием - сбором открытой информации по этой тематике и установлением контактов с исследовательскими центрами, которые могли бы быть полезны в этой связи.
        Мне приходится приплетать Федеральную службу безопасности, скрывая от Ханса истинное место моей работы. Логично предположить, что Ханс легче пойдет на сотрудничество с российской службой по борьбе с наркотиками, чем с политической разведкой. Поэтому я продолжаю:
        - Не буду скрывать, мой визит не был согласован с вашими спецслужбами. В этом просто не видели нужды, так как поездка не носила оперативного характера. Я понятно говорю?
        Ханс так же молча кивает.
        - Так вот, в ходе работы я совершенно случайно напоролся на один институт, который занимается проблемами развития в самом широком плане. Настолько широком, что когда они заподозрили меня в связи с Интерполом, убили Джой и пытались ликвидировать вашего скромного слугу.
        В принципе после этого следовало бы уехать из Голландии и по возможности забыть о том, что произошло. Но, думаю, это было бы неправильно. Есть вещи, которые нельзя спускать с рук. Мои друзья помогли мне получить некоторые материалы об институте Ван Хагена и о нем самом. Бумаги находятся в этой папке. Здесь же статья, которая послезавтра появится в одной из газет Гааги. Ваши спецслужбы ничего об этом не знают, но это и не особенно важно. Документы, как вы убедитесь, подлинные. Во всяком случае, газетчики мне поверили.
        Протягиваю Хансу точно такой же комплект материалов, что получил Якоб. Сходив за очками к себе в кабинет, он обстоятельно читает бумаги. Я настолько устал, что даже не пытаюсь предугадать реакцию Ханса на ту смесь правды и лжи, которая ему только что была изложена.
        Наконец, Ханс с легкой усмешкой смотрит на меня.
        - Ну, что касается вашего рода занятий, то особых заблуждений на этот счет у меня и не было. Знаете, за редким исключением, людей вашей профессии не так сложно определить. Может быть, это не относится к тем, кто имеет, так сказать, нелегальный статус. Для них способность к мимикрии является главным условием выживания.
        Впрочем, это к делу не относится. Главное заключается в том, что пока у меня не было оснований полагать, что в ваши планы входит нечто, что может нанести вред моей стране. Этим, собственно, и определялось мое отношение к вам. Однако то, что вы только что рассказал и, ставит меня в затруднительное положение. Что бы вы хотели, чтобы я сделал для вас?
        Теперь Ханс задает этот излюбленный вопрос Якоба, хотя и в более интеллигентной форме. Что тут скажешь - профессор все-таки. Да я и не жалуюсь - гораздо хуже звучало бы вежливое предложение пойти прочь.
        - Ничего слишком серьезного. Просто я хотел, чтобы вы знали об этом событии заранее и были бы готовы к нему. Скажем, запрос члена нижней палаты парламента мог бы еще больше привлечь внимание общественности к этой теме и не позволить правительству замять скандал.
        Ханс на минуту задумывается. Затем, не скрывая иронии, говорит:
        - Послушайте, Алекс, вам не кажется, что вся эта ситуация приобретает форму какого-то гротеска? Ну подумайте сами - представитель иностранной спецслужбы приезжает в Голландию для участия в международном семинаре, которым он интересуется в последнюю очередь. В конце концов, этот самый сотрудник спецслужб сталкивается с весьма серьезными неприятностями. И вот он пытается найти выход ни много ни малое помощью газет и парламента чужой страны. Причем обращается к ним со своими просьбами с подкупающей простотой, которая граничит с детской наивностью. Вам это не кажется, скажем так, несколько странным?
        - Нет, не кажется. Я позволил себе говорить с вами вполне откровенно по одной только причине. В связи со своей работой здесь я столкнулся с воистину парадоксальной ситуацией. В Амстердаме действует международный - пусть лишь формально международный - центр, о котором всякий встречный-поперечный знает, что его основали сомнительные личности, и занимается он почти наверняка противозаконными делами. Ну что же это такое - сразу после моей беседы с одним из руководителей этого института меня стали прямо предупреждать, чтобы я не вожжался с этими людьми! Все обо всем знают, поделают вид, что ничего не происходит! Дальше - больше. Убили слушательницу вашего института. За что, не очень ясно, но очевидно, что это сделали люди Ван Айхена. Меня вызывают на допрос, и у следователя просто на лбу написаны подозрения о связи института Ван Айхена с этой историей. Однако опять ничего не делается. Конечно, следователя тоже можно понять: у Ван Айхена явно есть выходы на самый верх, и связываться с ним будет себе дороже. Куда проще выждать. Пыль осядет, и все события канут в Лету. Вас это устраивает? Меня - нет.
Только я-то уеду, а вот вы останетесь в этой вашей стране тюльпанов и наркотиков. Короче, я от вас не требую ничего экстраординарного. Посмотрите документы и проглядите статью. За достоверность материалов я ручаюсь, остальное не столь важно. В конце концов, ответственность берут на себя газетчики: все вопросы будут обращены в первую очередь к ним. От вас же требуется самая малость - не дать огню затухнуть. Парламентский запрос - дело святое, тем более, когда речь - о борьбе с организованной преступностью. Кстати, и вашей популярности это дело совсем не повредит, скорее наоборот.
        - Ох, Алекс, хотел бы я посмотреть, как бы вы обратились ко мне с подобной просьбой еще хотя бы лет десять назад.
        - Лет десять назад меня бы здесь и не было. Времена меняются.
        - Тоже верно.
        Ханс на некоторое время задумывается.
        - Чудесно. Аргументы вы явно заготовили заранее и с толком. Вы действительно требуете не так уж и много. Вопрос, однако, в другом. Что, на ваш взгляд, произойдет с институтом Ван Айхена и с ним самим после публикации этих ваших материалов в газете?
        И Ханс стучит дужкой очков по лежащим на столе листкам.
        - Человеку не дано видеть будущее. Надо полагать, Ван Айхена арестуют.
        - Вы так считаете. Ну хорошо, действительно, что там гадать. Я постараюсь что-нибудь сделать. Вы правы в одном: с этой публикой просто не стало сладу, они делают, что хотят. Надо хотя бы изредка давать им по рукам.
        - Ханс, сколько времени вам требуется на размышления? Суток хватит? Тогда я хочу получить от вас ответ завтра.
        - Может быть, останетесь пообедать?
        - Нет, благодарю, еще многое надо сделать сегодня.
        У меня действительно еще есть дела. Теперь, когда я более или менее твердо заручился согласием Якоба и Ханса, остаются мелочи, которыми, однако, нельзя пренебрегать.

* * *
        Скорее всего, люди Ван Айхена так и не смогли до сих пор установить мою квартиру. Однако рисковать в последний момент не стоит. Поэтому торопливо обедаю в небольшой забегаловке на окраине Гааги и в который раз еду в Амстердам.
        Нервное напряжение и усталость незаметно накапливаются, и уже на окраине Амстердама чувствую, что начинаю засыпать за рулем. Приходится остановиться, и в уютном кабачке я вливаю в себя две чашки опостылевшего кофе. Туман в голове на некоторое время рассеивается, и я интересуюсь у официантки, где ближайший магазин фотопринадлежностей или универмаг. В отличие от большинства обслуживающего персонала в Голландии, она плохо понимает английский. Испуганно посмотрев, девушка зовет хозяина, который, улыбаясь, говорит, что на соседней улице есть небольшой магазин бытовой техники. Там наверняка есть и фотоаппараты.
        В магазине мне действительно предлагают на выборе полдюжины разных моделей «мыльниц» - фотоаппаратов для любителей. Для моих целей они малопригодны. Однако более пристойный аппарат стоит не меньше пятисот-шестисот долларов, которые я не могу пожертвовать на эти цели. Мой же дорогостоящий «Никон» остался в гостинице, поэтому покупаю «Кодак» за семьдесят долларов и несколько катушек пленки.
        Оставив машину в центре города недалеко от железнодорожного вокзала, пешком иду к заведению Ван Айхена. У меня нет ясного плана действий, поэтому занимаю место в кафе на углу улицы наискосок от его института. Заказав чай и кусок вишневого пирога, разглядываю издалека серо-зеленый фасад и прикидываю, как мне быть. Не подлежит сомнению, что охрана в доме не ограничивается надзором за посетителями. Наверняка ведется наблюдение за подходам и окнами в окрестных домах. Между тем мне было бы хорошо сделать не меньше десятка снимков, причем желательно на разных катушках, мало ли что случится при проявке.
        Заказываю коньяк и снова закуриваю. В этот момент распахивается дверь, и в кафе появляется высокая красивая блондинка. Мельком оглядев зал, она садится у окна. Официант приносит ей бокал коньяка и щелкает зажигалкой.
        Ба! Ну кто бы мог подумать, ведь это же Эмма, моя знакомая из квартала красных фонарей! Первый раз за последнее время попался нужный человек в нужный момент. Интересно, как она отнесется к этой нежданной встрече?
        Коньяк и сигарета - общность вкусов налицо, и это кажется мне достаточным основанием для разговора. Прихватив свой бокал, без приглашения сажусь за стол Эммы. От ее возмущения беспардонным вторжением не остается и следа, как только она внимательнее всматривается в мое лицо. Восторга особого она, правда, тоже не проявляет. Все ее эмоции сводятся к довольно кислой реплике:
        - Невероятно. Это опять ты.
        - Да, это опять я. Тебе на редкость ловко удается скрыть радость от моего появления.
        Девушка только фыркает в ответ.
        - Вот еще, «радость»! Напугал меня в прошлый раз до полусмерти. Явился как приличный, а потом… Него тебе сейчас-то надо? Учти: если опять какие-нибудь глупости придумаешь, я вызову ПОЛИЦИЮ.
        - Не надо полицию. Пойдем лучше погуляем. Меня в центре в ресторане ждет компания, хорошо бы появиться у них с красивой девушкой. Посидишь минут сорок, всего-то дел. А я тебе за это дам пятьдесят, нет, не пятьдесят, а сто долларов.
        «Красивая девушка» смотрите подозрением. Но лесть вперемежку с посулами денег оказывают свое воздействие, и она соглашается. Перед тем как отправиться на встречу с несуществующей компанией друзей, извинившись, выскакиваю из кафе.
        Первый попавшийся таксист, пожилой голландец с красным лицом, довольно быстро улавливает мою мысль. Доезжаю с ним до следующего перекрестка, с которого также видно здание института. Попросив его свернуть за угол, достаю деньги.
        - Сколько вы зарабатываете за полчаса?
        - Долларов тридцать-сорок.
        - Вот пятьдесят. Вам нужно ждать здесь, на этом самом месте тридцать минут. По истечении этого времени можете ехать. Если я появлюсь до этого, получите еще столько же за ожидание. Это не считая счетчика. Понятно?
        Водитель живо кивает и подмигивает. Не знаю, что он думает обо мне, да это и не важно. Я сам толком не знаю, что о себе думать. Чтобы не разрушить взаимопонимания, тоже подмигиваю в ответ. Главное, чтобы таксист не уехал раньше времени.
        Переулками возвращаюсь в кафе, где меня исправно ждет Эмма. Преподношу ей букетик неизвестных мне бледно-желтых цветов, купленных набегу в небольшом магазинчике, и она краснеет от смущения. Господи, она еще умеет краснеть, а я-то чуть не придушил ее в прошлый раз.
        Обнимаю девушку за талию и веду ее по набережной. Один поворот, другой. Остановившись у кованой решетки набережной через канал от здания института Ван Айхена, прошу Эмму разрешить ее сфотографировать. Уснувшие было подозрения просыпаются в ней с новой силой. Она подчиняется, но по глазам видно, как она прокручивает в голове все известные ей голливудские триллеры. Я их тоже смотрел. По законам жанра все маньяки как один либо фотографируют своих жертв, либо оставляют себе от них что-нибудь на память.
        Нечего говорить, что в большинстве случаев моя спутница не попадет в кадр. Она замечает это и удивленно поднимает брови. Ноу нас уже нет времени: как я и ожидал, на необычный характер съемок обратила внимание не только Эмма. В дверях здания напротив появляется хорошо одетый молодой человек и пристально вглядывается в нас через канал. Спустя несколько секунд к нему присоединяется еще один. Пока оба они растерянно крутят головами и не двигаются с места, их внимание к нам не опасно, ибо машин поблизости от института нет и быстро перебраться на нашу сторону они не могут. Однако и особенно тянуть время нет резона.
        Беру Эмму за руку и в темпе тащу ее по набережной. Она удивленно смеется. Давай-давай, веселись. Если эти типы до нас доберутся, нам обоим будет не до смеха.
        Задыхаясь, Эмма бормочет на ходу:
        - Не могу понять, что и зачем ты делаешь. Ты очень загадочный человек.
        - У меня был один знакомый, он говорил то же самое.
        - А где он сейчас?
        Вот как раз о том, где сейчас Билл, как он туда попал и кто в этом виноват, лучше не вспоминать, тем более рассказывать впечатлительной Эмме. Слава Богу, такси ждет нас в условленном месте. Заталкиваю свою знакомую на заднее сиденье, плюхаюсь вслед за ней и командую:
        - Вперед!
        Машина ходко трогается с места. Через несколько кварталов я останавливаю водителя и сую ему несколько банкнот:
        - Все, спасибо. Мне надо сейчас выйти. Отвезешь девушку, куда она тебе скажет. А это тебе, Эмма. Спасибо большое, думаю, мы больше не встретимся.
        Водитель кивает, в то время как Эмма изумленно смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Подмигнув, бормочу извинения и выскакиваю из машины.
        Такси исчезает за углом, а я сажусь в первый попавшийся автобус и после получасовых плутаний по городу добираюсь до своей машины. По дороге рисую себе картину суматохи в институте Ван Айхена и тешу себя надеждой, что завтра эта суета только усилится.

* * *
        Я знаю, что и как делать. Но впервые в жизни на меня нападает депрессия и абсолютно нет сил сделать последний шаг. Не хочется двигаться, говорить и вообще смотреть на белый свет.
        Я заигрался. И ничего исправить уже нельзя. Можно только отшлепать табуретку, которая меня ушибла, то есть Ван Айхена. Но легче от этого никому не будет. Особенно Джой.
        Как приятно слышать со всех сторон, что ты умный и обаятельный. И думать, что ты можешь управлять людьми, заставлять их делать то, что тебе нужно. Самовлюбленный идиот.
        Сварив крепкий кофе, пытаюсь привести себя в более или менее рабочее состояние. Вторая чашка заставляет вспомнить о Билле. Одном из тех, кто пострадал из-за меня. Сейчас есть полтора-два часа, чтобы его навестить. Что только принести ему в больницу?
        Пройдя мимо здания парламента, на мгновение останавливаюсь в нерешительности у входа в пассаж и затем ныряю в его прохладную глубь. Справа в витрине бутика мерцают лаком рукоятей натурального дерева зонты по сто и больше долл аров, лениво свисают галстуки от Валентино и Диора, пирамидой грудятся немыслимо дорогие дамские сумочки и кошельки. Точно напротив в отделе попроще женщины вращают карусели с неимоверным количеством галстуков и платков, в то время как огромный плакат в витрине зазывает новых покупателей обещанием тридцатипроцентной скидки.
        Не удержавшись от искушения, захожу и минут пятнадцать перебираю галстуки. Большинство из них стоят пятнадцать-двадцать долларов, и многие выглядят вполне прилично. Однако мне нынче не до галстуков, и я со вздохом покидаю отдел. Мимо витрин ювелирных магазинчиков, переливающихся дорогими часами и сверкающих драгоценными камнями, задумчивых манекенов и шумных музыкальных отделов устремляюсь к противоположному выходу из пассажа.
        На площади недалеко от пассажа сажусь под зонтик одного из кафе и заказываю бокал красного вина. Напротив за стеклом ресторана «Мак Доналд» кучки людей поедают многоэтажные гамбургеры. На стене того же дома ветер треплет углы чернобелого плаката, на котором наивно исполненный скелет в цилиндре и фраке скалится, сидя на мешке денег. Такие же листовки валяются на мостовой: пару дней назад в городе началась кампания против американизации Голландии. Скелет символизирует американский капитал.
        Допив вино, пересекаю площадь и толкаю стекля иную дверь туристического агентства. В ожидании своей очереди терпеливо листаю рекламные буклеты. Затем пропускаю перед собой молодую негритянскую чету, стем чтобы попасть к седой благородного вида даме в форменном ярко-красном костюме и узких очках для чтения. Преодолев свою обычную стеснительность, в течение десяти минут расспрашиваю ее о ценах на путешествия по Латинской Америке, расписании рейсов и условиях проживания. Напоследок проникновенно выражаю благодарность, клятвенно обещаю купить тур парой недель позже и ухожу, сопровождаемый подозрительным взглядом поверх очков. На улице никого нет.
        Путаными улочками выхожу к древнему зданию парламента. На мосту порывы ветра обдают лицо прохладным облаком брызг от фонтанов. В просторном, мощенном брусчаткой внутреннем дворе парламента течет обычная жизнь: группы туристов суетливо снуют туда-сюда, на лавочках чинные старички в отглаженных костюмах и при галстуках, опираясь на трости, ведут неторопливые беседы.
        Через узкие крепостные ворота направляюсь в сторону железнодорожного вокзала. На ходу решаю срезать путь и выхожу на набережную одного из бесчисленных каналов. Здесь, в двух шагах от центра, царит новый стиль строительства. Панельные стены одно- и двухтажных особняков покрыты граффити - надписями, нанесенными аэрозольными красками. В любое время суток здесь малолюдно. Навстречу изредка попадаются группы цветных подростков, от контактов с которыми хочется уклониться.
        За спиной слышится мягкий звук двигателя, и меня догоняет вишневый «фольксваген-пассат». Неторопливо выбравшись из машины, кучерявый спортивного вида водитель вежливо спрашивает у меня, как быстрее проехать к железнодорожному вокзалу. Я поворачиваюсь к нему боком, чтобы показать, куда следует ехать. В этот момент у меня в голове мелькает какое-то смутное воспоминание, но додумать мне не дают. От удара по затылку в глазах вспыхивают желтые звезды, которые рассыпаются многоцветным праздничным салютом и свет меркнет.

* * *
        Сознание возвращается толчком, и я даже не успеваю сообразить оставить глаза закрытыми, тем самым выгадав время на размышления. Я сижу в глубоком кресле в незнакомой комнате. За окном невесело покачиваются ветки дерева и видна глухая, без окон, стена соседнего дома.
        Напротив, мусоля незажженую сигару - видимо, он пытается бросить курить - сидит Ван Айхен и равнодушно разглядывает меня. Голова гудит, и я не особенно удивляюсь его спокойствию. У двери развалились на стульях двое молодцев в опрятных костюмах, каждый килограммов под девяносто весом. Одного из них, с коротко стриженными вьющимися каштановыми волосами, я мельком видел у Института проблем развития и более близко познакомился всего пару часов назад, когда он бил меня по голове. Другой - коротко стриженный мулат, который с точки зрения физических кондиций выглядит еще менее утешительно. Искоса глянув на них, осторожно шевелю руками и обнаруживаю, что они не связаны и не закованы в наручники.
        Мой взгляд останавливается на субтильном человечке, который скромно сидит в углу, подобрав ноги и сложив руки на коленях. Полностью разбитый и проигравший, я интересен противникам не более прошлогодней высохшей травы. Но Азат смотрит на меня остановившимся взглядом убийцы, который перебирает в голове подходящие к моменту способы умерщвления жертвы.
        Ван Айхен вытаскивает сигару из своего мясистого рта и, тыча ее обслюнявленным конном в мою сторону, неторопливо спрашивает кучерявого:
        - Полиция за ним следила сегодня?
        - Да, одной группой. Но потом они заметили нас и отстали. Чудесно. Я в который раз перехитрил самого себя. Люди Сибилева давно в Москве, а полиция решила не светиться перед Ван Айхеном. В результате я остался без прикрытия вообще. Славно.
        Ван Айхен приходит примерно к тем же выводам, что и я.
        - Вот видите, вы никому не нужны. Ну да ладно, не об этом речь. Не буду тратить времени на предисловия и пустые обещания. Вы профессионал и отдаете себе отчет в том, что живым вы отсюда не выйдете ни при каких обстоятельствах. Собственно говоря, выбору вас весьма ограничен: отойти в мир иной относительно безболезненно или после долгих, поверьте, очень долгих мучений. Более того, могу обещать, что если мы договоримся, ваше тело не исчезнет бесследно. Оно будет обнаружено полицией и передано родственникам.
        - Родственникам? Вот уж утешил, так утешил.
        Это я бормочу себе под нос, но мой собеседник обладает прекрасным слухом.
        - Зря иронизируете: далеко не всем так везет. Многие люди вашей профессии исчезают безо всякого следа. Мы знаем, кто вы. Вопрос же, который нас интересует, сводится к тому, зачем вы здесь находитесь.
        - Это вас надо спросить, зачем я здесь.
        - Не паясничайте. Говоря «здесь», я имел в виду Голландию, а не этот дом.
        - Я работаю в научно-исследовательском институте, и…
        - Хватит, понятно. Когда вы узнали, что один из ваших людей работает на нас?
        - Сотрудник нашего института? Работает на вас?
        Ван Айхен по-прежнему невозмутим, кажется, его никак не задевают бессмысленные ответы.
        - Почему вы здесь? Вас ведь должны были отправить в Москву?
        - Я уезжаю через три дня. Мне почему-то не продлили регистрацию.
        Ван Айхен кивает, как будто счастлив от услышанного.
        - Вы раскрыли нашего человека?
        - Я опять вас не понимаю.
        Давая идиотские ответы на вопросы Ван Айхена, не могу оторвать глаз от Азата. Он все так же оценивающе-непроницаем. Перехватив наш обмен взглядами, Ван Айхен сухо замечает:
        - Можете на него не пялиться. К смерти Джой он не имеет отношения. Впрочем, вас это не касается. Ответьте мне только на один вопрос: где наш человек?
        - Если он ваш, сами за ним и следили бы.
        Большой смелости для таких ответов не требуется: что ни скажи этому мордатому джентльмену, финал будет один.
        - Что вы знаете о том деле, к которому мы привлекали вашего коллегу? Он заговорил? Успел вам что-нибудь рассказать?
        - Нет, его задержали в самолете. Он молчал. Но в Москве заговорит.
        Ван Айхен с сомнением смотрит на меня, но ничего не говорит. По-моему, он разочаровался во мне как собеседнике.
        - Послушайте, я говорю правду. Я представления не имею, о чем вы спрашиваете.
        Ван Айхен разглядывает меня, задумчиво покачивая головой. Пока он задает конкретные вопросы, остается призрачная надежда выбраться отсюда живым. Но если решит подвести итог… Все! Ван Айхен неторопливо произносит:
        - Вы нам создали много, очень много проблем. Честно говоря, я вас недооценил. Ну что ж, у меня все.
        И встает.
        - Подождите, что вы хотите делать?
        Голос мой дрожит, но Ван Айхен направляется к двери. Его подручные неторопливо поднимаются со своих мест.
        - Подождите, не надо!
        От моего визгливого крика все трое вздрагивают и Ван Айхен на мгновение останавливается. Я ползу за ним на коленях, подвывая и пытаясь поцеловать ему руки. В свое время обдумывая на досуге выходы из аналогичной ситуации, я выбрал именно такой тип поведения. Тогда я не был уверен, что смогу пройти через подобное, даже и для спасения своей жизни. Мне казалась отталкивающей сама мысль о неизбежном чудовищном унижении, предусмотренном образом слизняка. Однако сейчас мерзкая роль труса дается мне на удивление легко.
        Брезгливо оттолкнув меня ногой в сверкающем ботинке, Ван Айхен говорит стриженому:
        - Думаю, он будет молчать. На всякий случай поработайте с ним еще немного: вдруг что-нибудь удастся вытрясти. А потом…
        Что будет потом, я не успеваю узнать, так как получаю удар по почкам и падаю. Боль разрывает тело, но сознание пока не теряю. Меня продолжают бить по спине и животу, постоянно переворачивая, как баранью тушу на огне, но не трогая лица. Это может означать либо намерение в конце концов меня отпустить, что весьма маловероятно, либо стремление сохранить тело в сохранности, чтобы мои бренные останки жертвы несчастного случая не привлекли излишнего внимания полиции. Это больше похоже на правду.
        Боль становится нестерпимой, что крайне неприятно уже само по себе. Однако, кроме того, эта парочка может сделать меня инвалидом, хотя при сложившихся обстоятельствах подобная перспектива представляется еще далеко не самой худшей. Азат сидит в своем углу, не двигаясь, зато внимательно наблюдает за происходящим. Наверное, не любитель избиений. Прикончить - да, но бить - это пижонство.
        Почувствовав во рту вкус крови, выхаркиваю ее, едва не попав курчавому на идеально отглаженные брюки. Он с ругательствами отскакивает в сторону:
        - Плюется, собака. Хватит, черт с ним. Отволоки его в подвал, а там…
        И на этот раз мне не дано узнать своей судьбы. Удар по голове, свет и звукимеркнут, освободив меня отболи и невеселых размышлений о будущем.
        Прихожу в себя уже в тесной комнате с гладкими бетонными стенами, без окон, выступов, труб и чего-либо подобного, что могло хотя бы теоретически помочь мне при побеге.
        Хотя о последнем сейчас можно только осторожно думать. Сил хватает лишь на то, чтобы, привалившись в углу, тихо постанывать. Стонать я в принципе могу и громче, просто не хочу привлекать внимание. А вот о том, чтобы двинуться, просто страшно подумать. Вес тело пронизывает острая боль, при том что голова остается относительно ясной.
        В памяти на мгновение появляется и исчезает картинка - наш инструктор рукопашного боя Виктор Александрович Куприн. Маленький, похожий на встрепанного воробья, он прохаживается вдоль строя в мятом кимоно, которое ему велико на пару размеров, и картаво говорит:
        - Даже в экстремальной ситуации вы можете оказаться неспособны преодолеть психологический барьер и использовать все необходимые и известные вам средства для нейтрализации противника. Скажем, далеко не так просто, как может показаться, ударить противника кулаком в горло.
        Прервавшись, Куприн кивает в ответ на свои мысли и задумчиво продолжает:
        - Хотя, конечно, все зависит от обстоятельств: иногда так скрутит, что себя не узнаете, зубами горло рвать станете. Надеюсь, Бог убережет вас от такого. Так или иначе, знания чисто технической стороны дела мало. В критический момент вы должны уметь подавлять is себе любые эмоции, кроме стремления выжить любой ценой, и действовать соответственно этому.
        Сейчас выжить хочется очень, разлада в оценке цели и средств нет никакого, как нет и времени упиваться своими несчастьями. По-видимому в ближайшее время следует ждать гостей, которые придут добить пленника. Этой же ночью мои бренные останки вы везут и сбросят, как дохлую собаку, в один из многочисленных каналов Гааги. Там тело и будет покоиться, пока однажды проходящая баржа или катер гулом своих двигателей не взбаламутят ил, и оно всплывет из зелено-коричневых глубин, покачиваясь и переворачиваясь.
        Стараюсь завести себя этими кошмарными картинами, чтобы преодолеть оцепенение. Тело затекло, болит невыносимо, и свободно двигаться я не могу. Осторожно массирую живот и, по мере возможности, спину. Болезненная процедура, но постепенно дает результаты, и минут через десять я уже могу встать и достаточно уверенно двигаться.
        Как раз вовремя: в коридоре раздаются шаги. Кажется, мне повезло хотя бы на этот раз, и идет только один из моих мучителей. Учитывая то, что мне предстоит сейчас сделать, к небесам обращаться с просьбами грешно, и я на скорую руку прошу дьявола, чтобы это был Азат.
        Дверь распахивается, и действительно появляется мой темнолицый приятель, который в качестве приветствия с презрением сплевывает на пол. Совсем он перестал уважать своего друга Алекса: явился один, вооруженный лишь короткой, но по виду довольно тяжелой дубинкой. Азат мягко говорит:
        - Это я, твой смешной и бестолковый друг. Друг, которого ты и твой приятель Билл принимали за клоуна, потешного придурка. Тебе все еще смешно? Билл, к сожалению, скорее всего выкарабкается. А вот тебе вряд ли это удастся.
        Отвечать на это особенно нечего, остается только лежать на боку головой в угол, поджав ноги и негромко поскуливая. Помахивая дубинкой, Азат приближается с явным намерением ударить меня по голове. Моя поза не позволяет ему делать это, и он пытается вытащить меня из угла за ногу. Взвизгнув, переворачиваюсь на спину и вырываю ногу из его рук. Потеряв терпение, Азат наклоняется и широко замахивается, чтобы дотянуться дубинкой до моей головы и тем самым прекратить сопротивление. И в этот момент я, распрямляясь, изо всех сил бью его ногами снизу вверх в незащищенный живот.
        Разница в весе сказывается: от удара Азат на некоторое время отделяется от пола, он издает хриплый кашляющий звук и, побелев, валится на меня. На мгновение кажется, что противник потерял сознание, однако он тут же цепко хватает меня за горло так, что перехватывает дыхание. Пакистанец оказался намного сильнее, чем можно было ожидать. Он очень худ, но узкие мышцы тверды, как стальные, а тонкие узловатые пальцы неумолимо жестки. Ведь я же видел его каждый день, как же не прочел, не увидел хотя бы его тренированность? Взгляд у Азата остановившийся, дыхания почти нет, но и я чувствую, что в таком положении долго не протяну.
        Мной владеет лишь неистребимое желание любыми средствами уничтожить человека, стиснувшего мне шею. Азат пытается прижаться ко мне, чтобы усилить свою хватку, и тогда я с хриплым выкриком отжимаю его от себя и бью пальцами в глаза.
        Взвыв, он скатывается с меня. Зажав одной рукой глаз, Азат пытается встать на ноги. Если он доберется до двери - мне конец. Навалившись сзади, я захватываю его голову сгибом левой руки под подбородок, накладываю сверху вторую руку и, собрав все силы, делаю рывок вверх и в сторону. Раздастся омерзительный хруст, и, дернувшись всем телом, он сползает на пол.
        Упершись руками о стену, пытаюсь встать, но все плывет в глазах. Видимо, я на мгновение теряю сознание и прихожу в себя, стоя на коленях и упершись лбом в стену. Несколько минут остаюсь в этом положении, стараясь восстановить дыхание и решить, что делать дальше. Пора выбираться из этого подвала. Чем раньше я это сделаю, тем легче будет застать сидя тех наверху врасплох. Проблема только в том, что в нынешнем состоянии мне будет трудно справиться даже с одним противником, двое же сделают из меня труп в течение нескольких секунд.
        Деваться, однако, некуда. Стараясь не смотреть на лицо пакистанца, который, распластавшись на животе, единственным своим глазом пристально смотрит в потолок, поднимаю его дубинку и плетусь к двери. Прямо за дверью начинается лестница наверх. Сдерживая дыхание, медленно поднимаюсь по ней. На полдороге чертыхаюсь про себя и возвращаюсь в подвал. Стиснув зубы, переворачиваю тело пакистанца и шарю по его карманам. При этом развлекаю себя мыслью, что мои действия нельзя рассматривать как мародерство: в конце концов я ищу свои же вещи. Как я и ожидал, мой кошелек с деньгами и банковской карточкой лежит у него в кармане пиджака. Чуть позже кошелек вместе со мной должен был отправиться на дно канала. В том же кармане находится и связка ключей от квартиры. Полный запасной комплект ключей, в том числе и от комнаты на Оудемолстраат, лежит у меня в квартире, однако хотя бы от необходимости взламывать дверь туда я теперь избавлен.
        Переложив кошелек и ключи к себе в карман, снова начинаю подъем по лестнице, которая приводит меня к открытой двери. Прямо передо мной - короткий коридор и крытая зеленым лаком массивная дверь, видимо, ведущая на улицу. Направо уходит еще один коридор, из которого доносится голос моего второго тюремщика. Судя по всему, кучерявый говорит по телефону. Осторожно выглядываю за угол и вижу лишь приоткрытую дверь, из-за которой видны ноги в серых брюках и сверкающих ботинках да слышится умиротворенный голос.
        Ждать особенно нечего. Такое неукротимое желание бежать сломя голову и острое чувство опасности я испытывал только в глубоком детстве, под вопли и улюлюканье сторожа носясь по ржавым крышам чужих гаражей. Пробираюсь к заветной двери и после несложных манипуляций с замком выскальзываю наружу. Передо мной дворик с бетонной дорожкой, ведущей к решетчатой калитке. С трудом сдерживаю желание рвануть к калитке: судя по расположению комнат, вход с улицы просматривается из комнаты, где сидит один из стражей.
        Иду налево вдоль стены и сворачиваю за угол. Судя по шуму моторов, кирпичная стена дворика, на которую я натыкаюсь, выходит на улицу. Бросаю в куст цветов трофейную дубинку, собираю последние силы и, подпрыгнув, цепляюсь за верх двухметровой стены. Слава Всевышнему, хозяева не удосужились утыкать ее битым стеклом. Карабкаясь, устало размышляю о том, как удивятся прохожие моему появлению на стене. С другой стороны, леший с ними: лучше попасть в полицию, чем снова в лапы к душегубу, который сейчас беззаботно болтает по телефону. Он уверен, что его напарник в данный момент в подвале вытряхивает из меня остатки души. Знал бы он…
        Грубый рывок за ноги, и я слетаю со стены на мягко вскопанную землю у куста роз. Мой страж кажется не столько рассерженным, сколько удивленным. Понятно, он еще не видел Азата в подвале. Когда увидит, наверное, станет меня бить.
        Неприятно, когда тебя волокут по бетонной дорожке с вывернутой рукой. Но дальше будет еще хуже. В коттедже кучерявый грубо швыряет меня в кресло и защелкивает на моих запястьях наручники. Еще одной парой наручников он приковывает меня к ножке кресла.
        Ой, мама моя, сейчас он пойдет в подвал. А когда вернется… Вот, уже идет. Господи, как же он стал похож на разозленную гориллу. И даже передвигается теперь как-то боком, свесив руки.
        Хрипя от ненависти, кучерявый хватает трубку телефона. Разговор оказывается гораздо короче, чем мне хотелось бы. Уйдя в соседнюю комнату, он возвращается со шприцем, наполненным какой-то гадостью.
        - Шприц разовый? Продезинфицируй место укола. Ты мне занесешь какую-нибудь гадость, урод.
        Я шепелявлю с трудом, потому что губы свело от страха. Это ерничанье не есть демонстрация смелости и даже не бравада обреченного. Скорее защитная реакция мозга человека, который понимает, что теперь-то ему точно пришел конец.
        Вместо ответа громила бьет меня мясистой ладонью по уху так, что в голове будто лопается колокол. Звон кругами разбегается по голове. Но нет, это уже действует инъекция. Жар ползет по руке, голова начинает гудеть, и я теряю сознание.

* * *
        Мрак постепенно рассеивается и, приоткрыв глаза, вместо комнаты коттеджа обнаруживаю себя сидящим на заднем сиденье знакомого «фольксвагена». Наручников на мне нет. Подсвечивая фонариком, кучерявый и какой-то незнакомый тип внимательно смотрят мне в лицо. Чтобы не поощрять их любопытство, не открываю глаз и остаюсь сидеть, - откинувшись затылком на подголовник. Удовлетворен по хмыкнув, оба злодея усаживаются впереди, и машина выезжает за ворота.
        То, что называется «последний путь» - это в самом прямом смысле. Начинает смеркаться - время в Голландии, когда принято выходить излома, чтобы бросить труп в канал.
        Машина неторопливо выезжает на перекресток, и в этот момент раздается гулкий удар. «Фольксваген» разворачивает, и он утыкается радиатором в фонарный столб. Небольшое серое «рено» остается посредине перекрестка, именно там, где произошло столкновение. Сидящие в машине трое молодых людей выскакивают. Мои сопровождающие делают то же самое. Только в отличие от троицы в «рено», мои тюремщики с удивительной прытью бегут по переулку и скрываются за углом. С возбуждением помахав руками, молодые люди из «рено» прыгают в машину и устремляются вслед.
        Вот пусть и гоняются друг за другом как можно дольше. Ятем временем медленно выбираюсь из «фольксвагена» и ковыляю куда глаза глядят. На мое счастье, переулок пустынен. На следующем перекрестке сворачиваю, автоматически заметив название улицы - Явастрааг. На ходу торопливо отряхиваю одежду и безуспешно пытаюсь на ощупь определить, сильно ли повреждено лицо. Мне сегодня положительно везет: за углом остановка автобуса, на которой скучают чистенькая старушка с корзинкой для рынка и два негритянских подростка. Судя по тому, что особого внимания они на меня не обратили, катастрофических последствий для моей внешности последние события не имели. Ободренный, сажусь в автобус неизвестного маршрута, мечтая только как можно дальше уехать от застенка, в котором меня уже очень скоро хватятся.
        Как я и ожидал, автобус довозит меня до железнодорожного вокзала. От него - двадцать минут пешком до гостиницы и примерно столько же до моей квартиры. Однако в нынешней ситуации менее всего стоит торопиться, поэтому я захожу в туалет на вокзале и внимательно осматриваю себя в зеркале. Две довольно широких царапины на шее, припухшая губа и надорванный воротник рубашки - все, во что мне обошелся вынужденный визит в особняк на Явастраат. Далеко не так плохо, как могло бы быть, и я даже не думаю жаловаться на судьбу.
        Однако последние часы для меня даром не прошли: в голове стоит гул, ноги начинают мелко дрожать. Опершись на раковину и безо всякого удовольствия глядя на свое отражение, натужно соображаю, что делать дальше. Думается плохо, и единственное, что не вызывает сомнения, - это необходимость как можно скорее добраться до квартиры. Если где меня сейчас и не будут поджидать, так это там, поэтому покидаю гостеприимный вокзальный туалет, сажусь в трамвай второго маршрута, который за десять минут довозит меня почти до самой квартиры. Хозяина дома нет, и я по возможности быстро поднимаюсь к себе на второй этаж.
        Судя по всему, в комнате без меня никто не хозяйничал. Впрочем, на детальный осмотр у меня просто нет сил. Раздевшись, я падаю в постель и толи засыпаю, толи теряю сознание от усталости.
        Когда я просыпаюсь, на улице уже темно. Чувствую себя ожившим, если не считать жуткой боли от побоев. После осторожного массажа медленно шаркаю в душ. Стоя под струями теплой воды, стараюсь ни о чем не думать, кроме необходимости восстановить силы и привести себя в рабочее состояние.
        До некоторой степени мне это удается, и из душа я выхожу почти человеком, к тому же ощущая сильный голод. К счастью, в холодильнике лежат некоторые запасы, сделанные во время последнего похода в супермаркет.
        До сих пор я без понимания смотрел на людей, делающих бутерброды с маслом, сыром и колбасой одновременно. Сейчас я, однако, гораздо менее привередлив. Три громадных бутерброда с сыром и бужениной в сочетании с литровым пакетом фруктового йогурта помогают мне значительно восстановить силы. Жаль, что у меня нет возможности приготовить любезный моему сердцу бульон из кубиков. За этим следуют две чашки крепкого кофе. Наливаю себе в заключение изрядную дозу бренди и после первого глотка чувствую себя способным к осмыслению окружающего мира.
        И так, ситуация изменилась самым радикальным образом. За последние сутки я, из преследуемого неудачами, но в целом довольно безвредного шпиона, превратился в заурядного убийцу. И теперь за мной наперегонки будут охотиться полиция, чтобы посадить в тюрьму, и банда Ван Айхена, но уже для того, чтобы убить.
        В свете сказанного, мои перспективы представляются более чем тусклыми. Но не стоит суетиться раньше времени. Если рассуждать здраво, Ван Айхен в полицию заявлять не станет, не то у него положение, поэтому для встречи с Артсом из полиции противопоказаний нег.
        За стеклом непроглядная темень, и снова моросит дождь. Люблю дождь. Странно, на улице падающая с неба вода создает чувство растворения в природе. Дождь же за окном рождает чувство защищенности и покоя. Так наши предки из пещеры наблюдали непогоду, и, может быть, впервые осознавали возможность стать выше стихии.
        Билл утверждал, что у меня есть редкая способность вызывать доверие и использовать людей в своих целях. Ну что ж, в ближайшее время выяснится, насколько он был прав. Как он там, в больнице? Один из многих людей в Голландии, которым знакомство со мной вышло боком и с которым нам не придется свидеться, - он и так знает чем я ему обязан, а выражение признательности не тот повод, чтобы подставлять голову.
        Три часа ночи, голова гуди г, по всему телу бродит тянущая боль, и мне явно пора опять в постель. Выпиваю еще полстакана бренди и ложусь спать.

* * *
        Утром, позавтракав, тороплюсь в ближайший магазинчик, где всегда есть свежие газеты. Взяв утренний номер «Гаагсе Курант», быстро проглядываю первые полосы и на второй странице нахожу статью под броским заголовком: «Еще одна преступная организация под крышей исследовательского института». Рядом снимок фасада заведения Ван Айхена. Моя знакомая барышня из квартала красных фонарей на нем отсутствует, но в целом композиционно фото мне нравится.
        Более чем скромные познания голландского не позволяют мне последовательно прочесть статью. Поэтому, вернувшись в квартиру, беру словарь и бегло просматриваю весь текст. Содержание мне хорошо знакомо, и я сразу вижу, что основа статьи сохранена, изменены лишь некоторые переходы.
        После этого как всякий автор, абсолютно предвзято, с удовольствием, перечитываю свое творение, отлитое в газетные строки, пропуская лишь некоторые абзацы. Не могу не отметить, что степень концентрации демагогии, прямой лжи и пустословия в ней нисколько не выше, чем в любой другой публикации. Главное, что ясна основная мысль, и она должна вызвать у читателя конкретную и легко прогнозируемую реакцию.
        «Наше правительство и общество предпринимают значительные усилия по оказанию помощи развивающемуся миру и странам Восточной Европы, которые восстанавливают рыночную экономику. Эти усилия способствуют укреплению авторитета Голландии, которая считается одной из самых либеральных стран Европы и мира и центром борьбы за экономические, политические и гражданские права людей.
        Однако свобода далеко не означает утрату контроля над явлениями, создающими угрозу самим основам нашего общества. Активизация негосударственных организаций в сфере гуманитарной помощи способна увести нас от решения насущных задач, стоящих перед переходными обществами, и привести в конечном счете к дискредитации нашей страны…
        Трудно понять, почему Институт проблем развития в Амстердаме до сих пор не привлек внимания наших спецслужб. Редакция располагает документальным подтверждением активной посреднической деятельности института в торговле наркотиками и оружием. Нечего говорить, что тем самым наносится ущерб международному престижу Голландии и подрываются усилия мирового сообщества по контролю над потоками оружия и предотвращению региональных конфликтов. Сами фигуры, возглавляющие институт, вызывают большие сомнения. Большинство из них вовлечено в незаконные операции еще с начала шестидесятых голов…
        В последнее время руководители института активизировали свои контакты в странах Восточной Европы и азиатских республиках бывшего Советского Союза. Цель их весьма прозрачна: Чехословакия была традиционным каналом сбыта советских вооружений и сама является производителем легкого стрелкового оружия. Страны же бывшего СССР - это перспективный рынок легких вооружений для тех, кого не пугают разрастающиеся региональные конфликты в бывших социалистических странах. Непрерывные поездки и другие контакты руководства института с оппозиционными движениями и криминальными группировками от Кавказа до Таджикистана неопровержимо свидетельствуют о направленности этой организации.
        Но еще больший интерес представляет факт контактов руководителей института со спецслужбами бывших социалистических стран еще в семидесятые и восьмидесятые годы. Остается только гадать, были эти связи вызваны служебной необходимостью или нынешняя деятельность института есть реализация давно разработанных планов его руководителей.
        Не подлежит сомнению, что деятельность института наносит серьезный ущерб престижу Голландии как признанному мировым сообществом центру борьбы за права человека и содействия развитию переходных обществ. Достойно сожаления, что по неясным для нас причинам политики и спецслужбы находят допустимым существование подобных, практически открыто действующих центров международной преступности.
        Так или иначе, наши избиратели имеют право знать, кто и по каким причинам оказывает покровительство подобным организациям. Вполне вероятно, что и на этот раз молчание официальных органов будет продолжаться, а полиция, как прежде, будет бездействовать».
        Ну что ж, ничем не хуже, чем большинство той муры, которая публикуется в газетах. Главное, что редакция взорвала эту хлопушку и заявила о наличии у нее определенных документов. Что же до некоторых конкретных обвинений в адрес руководителей института, которые являются явной липой, то их, вероятно, они смогут отвести, если у них будет такая возможность.
        Мне не сидится в квартире. Выскочив излома, бегу к ближайшему автомату. Однако осторожность берет верх. Вернувшись к машине, еду на противоположный конец Гааги и оттуда звоню Ван Айхену. Сухой голос его секретаря сообщает, что директор в командировке и будет в офисе завтра утром. Что ж, что ни делается, все к лучшему. Хочется верить, что к приезду Ван Айхена первая стадия операции будет завершена.
        С трудом дождавшись вечера, снова уезжаю подальше от дома и звоню Хансу. Узнав мой голос, он издает короткий смешок и говорит:
        - Считайте, что вы добились своего. Я только что отправил запрос по поводу сегодняшней публикации в «Гаагсе Курант». Думаю, завтра в газете будет информация об этом запросе. Могу быть еще чем-нибудь полезен? Или вы теперь хотя бы на время успокоитесь?
        - Нет-нет, спасибо, мы с вами уже сделали достаточно. Подождем развития событий.
        - Не думаю, что ждать придется слишком долго. Не сочтите меня невежливым, но когда вы собираетесь обратно в Москву?
        - Еще не знаю, подумаю, что в скором будущем. В любом случае я вам еще раз позвоню.
        Я никогда не жаловался на сон. Даже после измывательств в особняке Ван Айхена и мордобоя в подвале я заснул сном младенца. Эта же ночь мучительно тянется без конца. Утром мне нужна свежая голова, и тем не менее я ворочаюсь в горячей постели, сбивая простыни. Несколько раз встаю, пытаюсь читать, смотреть в окно, мысленно считать овец, коров и другой крупный и мелкий рогатый скот. Ничего не помогает. Слипающиеся глаза и не успокаивающаяся муть в голове - жуткое сочетание, которое люди называют бессонницей.
        Засыпаю только под утро, и тут же мерзко прерывисто пищит электронный будильник. С трудом выбираюсь из постели и, покачиваясь, плетусь в душ. Холодная вода и горячий кофе заставляют сделать вывод, что я еще жив. Даже тупая боль в затылке постепенно проходит.
        Я оживаю настолько, что решаю ехать в Амстердам. В принципе в этом нет особой необходимости, более того, подобный вояж просто не имеет смысла. Однако каждый человек имеет право устроить себе небольшой праздник, особенно если такая возможность появляется после долгого периода неудач и провалов. Наконец, ближайший рейс в Москву - сегодня, так что если удастся взять билет, то сам Бог велел побывать сегодня в центре Амстердама.
        Это намерение укрепляется после того, как утром я действительно обнаруживаю в газете небольшую информацию о запросе Ханса по поводу вчерашней газетной статьи. Других откликов нет, но это и не страшно. Хочется верить, что и другие заинтересованные лица не преминули обратить внимание на мое скромное творение, которое, кстати, вышло под именем Якоба. Что ж, есть люди, участь которых - всю жизнь оставаться в тени. Более того, пребывание в тени для них является условием выживания.
        Стоит только чуть-чуть высунуться на свет, и вот на тебе, проблем больше, чем надо.
        Приняв окончательное решение, иду в ближайшее из многочисленных туристических агентств. На этот раз мне ничего не приходится изобретать и валять дурака для сторонних зрителей за витриной. Мне повезло: молодая белокурая красавица в зеленом пиджаке с блестящими пуговицами быстро находит для меня место на сегодняшний рейс в Москву. Вот и все, путешествие подходит к завершению.

* * *
        Принимаю душ и укладываю в сумку те немногочисленные пожитки, что мне удалось вынести из гостиницы. Туда же втискиваю и компьютер. Оглядев комнату, прихожу к выводу, что сборы, едва начавшись, уже практически завершились. Долгих прощаний тоже не предвидится. Как бы ни был я доволен результатами своих усилий в последи не дни, обзванивать знакомых я не собираюсь. От визита в гости ни ну я тоже вынужден воздержаться. С официальными лицами института я смогу связаться и по возвращении в Москву.
        Смотрю на часы. Еще только около двенадцати, и я отправляюсь на прощальный обед в тот ресторан, где часто бывал с Джой.
        Наше обычное место у окна занято, и я устраиваюсь в глубине зала, у стены под навесом второго яруса. Как и тогда, белое вино и рыба, и потом - кофе. Я курю и вспоминаю все, что произошло за последние недели: сумбурную путаницу смешного и страшного, тихой нежной любви и отвратительной в своем безобразии смерти. Многого я никогда не узнаю, в том числе и то, за что убили Джой. Хотел ли Ван Айхен только напугать меня? Наказать за что-то ее?
        Все это осталось в прошлом, но у меня надолго сохранится щемящая тяга к людям, которые мне помогли и которых я по многим причинам никогда не увижу. И еще будут преследовать строки Константина Симонова:
        - Лишить бы нас печального пристрастия
        Вновь приезжать на старые места
        Забрав из квартиры вещи, запираю дверь и спускаюсь на удину. Хозяина моего дома нет, обычно в этот час он холит в магазин за продуктами. Некоторое время стою у открытой машины, не зная, ехать до вокзала или пройтись пешком. Идти полчаса, но поклажа невелика, а в следующий раз в этот город и эту страну я вряд ли скоро попаду.
        Размышляя, не перестаю автоматически фиксировать все происходящее на улице. Ничего необычного, если не считать бесшумно проехавшего большого серого «БМВ». Такого класса машины нечасто заезжают в наш скромный квартал. Сдается, совсем недавно я где-то видел этот автомобиль. Мне требуется не больше нескольких секунд, чтобы вспомнить, где именно это было - на набережной в Амстердаме, когда за мной неудачно следил негр-оборванец. Сразу после этого открытия я торопливо ныряю в свою девятку.
        Неподалеку от «БМВ» останавливается небольшой зеленый «ситроен». Молодые парень и девушка в нем сразу же начинают увлеченно целоваться. Они предаются этому занятию настолько самозабвенно, что я без колебаний вычеркиваю их из числа подозреваемых в принадлежности к организации Ван Айхена.
        Оправив на себе пиджаки и осмотревшись по сторонам, трое молодых людей, выбравшихся из «БМВ», неторопливо направляются к дому, который я только что покинул. Пока двое из них с безразличным видом оглядывают улицу, третий жмет кнопку звонка и, не дождавшись ответа, начинает копаться в замочной скважине. Еще через полминуты все трое исчезают в доме. А я сижу в машине, разрываясь между христианской любовью к ближнему и неукротимым стремлением благоразумно смотаться отсюда со скоростью, какую только может развить «девятка» с хорошо отрегулированным мотором.
        Беда только в том, что старый Ханс, хозяин моей квартиры, должен вот-вот вернуться из магазина. Насколько я знаю своих оппонентов, эти трое без колебаний и малейших угрызений совести прибьют старика, как только он их обнаружит у себя в доме. У меня на совести уже столько, что я просто не могу, не должен допустить новое душегубство.
        Суетливо закурив, пытаюсь сообразить, с какой стороны должен появиться Ханс. По логике вещей, он обычно последним посещает маленький магазинчик за углом, то есть подходит к дому справа. Но если надумает еще и зайти купить вина, то скорее всего появится слева. В окнах дома пока никого не видно. Если эти трое обыскивают мою комнату или обосновались в ней в ожидании своей жертвы, то заметить меня они не могут: окна выходят во двор.
        Видел бы кто-нибудь меня из моих циничных коллег! Сидеть и, рискуя своей шеей, ждать возможности спасти старика, которого я и видел-то пару раз, - такое в нашей «конторе» никто и вообразить бы fie смог.
        Вызвать полицию не получится, так можно легко пропустить Ханса. Господи, что же… Ну вот он, тащится к своему дома слева. Так я и знал, спиртное на вечер покупал, выпивоха престарелый.
        Выскочив из машины, скорым шагом иду навстречу Хансу. Увидев меня, старик радостно вздымает пакет с двумя бутылками вина.
        - Как хорошо, что ты пришел! А я как раз…
        Взяв Ханса под локоть, прерываю его тираду:
        - Слушай, дед, тут такое дело. В твой дом только что забрались трое грабителей. Взломали дверь и вошли. Сейчас, наверное, вещи выносить будут. Вызови полицию.
        Реакция хозяина оказывается несколько неожиданной.
        - А что же ты им не помешал? Ведь ты там тоже живешь!
        С трудом удержавшись от того, чтобы назвать Ханса старым ослом, ограничиваюсь тем, что сквозь зубы говорю:
        - Больше тебе ничего не надо, кроме как бандитов в твоем доме ловить? Скажи спасибо, что предупредил. Сидел здесь, ждал как… Иди, быстро звони в полицию, а я за домом пригляжу.
        Как только Ханс нескладной торопливой трусцой скрывается за углом, прыгаю в машину и, стараясь не особенно газовать, трогаюсь с места. Все, вот теперь действительно все. Сейчас поеду оставлю машину неподалеку от гостиницы, сообщу по телефону Лиз, сяду тихо-мирно на поезд и выкину к чертовой матери из головы и всю эту Голландию, и Ван Айхена, и институт его проклятый.
        Бросив взгляд в зеркало заднего вида, присвистываю: зеленый «ситроен» с влюбленной парочкой медленно трогается с места и уверенно направляется вслед за мной. Боже мой, это никогда не кончится. Это судьба, я обречен всю жизнь мотаться по Голландии и прятаться от людей, которым больше всего на свете хочется лишить меня жизни. Ведьм же все сделал, почти уже победил своих противников. Ну почему, почему сейчас, всего за четыре часа до самолета я должен зайцем мотаться по старым улицам Гааги, пытаясь спасти свою голову?
        Бормоча этот несвязный бред сквозь зубы, кручу руль, то и дело рискуя поехать на скользкой брусчатке и врезаться в стену. Зеленый «ситроен» настырно держится сзади, отставая на поворотах и снова настигая меня на прямых. Мозг уже почти не реагирует на меняющуюся картинку, фиксируя только знакомые места и подсказывая следующий маневр.
        Меня переполняют злоба и отчаяние. Но пока под колесами булыжники, я ничего не могу сделать. Как только вперед и появляется полоса серого асфальта, резко сворачиваю в пустынный переулок и под резкий, отвратительный визг шин разворачиваюсь почти на месте. С опозданием в пять-шесть секунд в переулок влетает «ситроен». Близкая вспышка дальнего света фар моей машины заставляет водителя ударить по тормозам, и автомобиль становится поперек проезжей части. Педаль газа уходит в пол, и я успеваю только заметить, как открываются в диком вопле рты пассажиров в зеленой машине за мгновение перед тем, как моя «девятка» бьет ее в середину левого борта.
        Рывок привязных ремней больно отдался в груди и животе. С трудом открыв дверь машины, достаю из багажного отделения сумку. В «ситроене» начинается вялое шевеление. Вряд ли они сейчас думают о продолжении охоты, но если это и так, у меня нет сил даже посмотреть в сторону зеленой машины. Прихрамывая, добираюсь до ближайшего угла и сворачиваю. Мне невероятно хочется успеть на самолет в Москву.

* * *
        В Амстердаме привычно добираюсь до центра города и занимаю место под полосатым тентом того самого кафе, с которого началось наше недолгое путешествие с Эммой. Во время вчерашнего короткого разговора она успела сказать, что собирается сегодня поехать отдохнуть на побережье, так что мне можно не опасаться нежелательной встречи.
        Очень скоро в поле моего зрения появляются секретарша Ван Айхена в строгом сером костюме и несколько сотрудников, которые редкой цепочкой тянутся в институт. Наконец, после почти часового ожидания я вижу, как к входу мягко подкатывает лаково-черный «мерседес» Ван Айхена. Выбравшись из машины, он бодро распахивает дверь и исчезает в темном проеме.
        Требуется некоторое время, чтобы сотрудники успели рассказать Ван Айхсну о газетных статьях и попытках сфотографировать здание института. Мне, однако, хочется, чтобы Ван Айхен, кроме всего прочего, понял, что его подчиненные уже донесли всю эту информацию его боссам или партнерам. Если я правильно представляю себе принципы деятельности подобных организаций, без этого просто не могло обойтись. 11 тогда Ван Айхен должен очень испугаться.
        Я еще десять минут нетерпеливо кручусь на стуле и представляю себе, как именно пугается Ван Айхен. Только затем прошу у официанта разрешения позвонить. Он проводит меня в подвал, где рядом с туалетной кабинкой на стене висит телефон. Благодарю официанта и жду, пока он удалится. Затем удостоверяюсь, что туалет пуст и набираю номер института.
        Поскольку во время нашей первой встречи Ван Айхен в виде знака особого расположения дал мне номер своего прямого телефона, мне не приходится разговаривать с секретаршей. Зато сам директор института, видимо, уже получил от нее информацию о произошедшем. Голос его напряжен, и слова звучат необычно резко. Еще не начав говорить, автоматически отмечаю, что как только Ван Айхен снял трубку, после короткой паузы раздался едва слышный щелчок и уровень звука в трубке чуть понизился. Как правило, это является признаком включения подслушивающей техники. Это не страшно: почти все, о чем мы будем говорить, не является особенным секретом ни для полиции, ни тем более для моего собеседника.
        - Доброе утро, Ван Айхен. Не думал, что нам удастся еще раз поговорить. Вы, наверное, тоже на это не надеялись.
        После некоторой паузы мой собеседник выбирает, как говорят шахматисты, активное начало.
        - Это ты, ублюдок?
        - Вижу, вы меня узнали, мистер. Вы становитесь знаменитостью. Это я к тому, что о вас пишут в газетах. Надо думать, секретарша уже познакомила вас с содержанием вчерашней статьи в «Гаагсе Курант»? Она, вероятно, еще не знает, что в нижней палате парламента уже сделан запрос по поводу этого материала. Так что дело вряд ли уладится само собой. Сегодня на этот счет была короткая заметка в той же газете. На второй странице, знаете, в разделе второстепенных новостей. Я могу вам прочитать ее, тут совсем немного.
        Все это многословное глумление Ван Айхен выносит молча. Только в его коротком дыхании завзятого курильщика нарастает нехороший хриплый свист. Будет глупо, если он помрет раньше времени. Наконец Ван Айхен немного приходит в себя и решает все-таки поучаствовать в беседе, задав довольно тривиальный вопрос:
        - Ты знаешь, что я с тобой сделаю?
        - Думаю, ничего. Звучит банально, но в ближайшее время у вас будет масса дел. Ваши подручные тоже вряд ли станут мной заниматься: они скорее всего уже ищут другого покровителя и место поспокойнее.
        От злости мой собеседник окончательно теряет осторожность и орет в трубку:
        - Я тебя отправлю вслед за этой шлюхой!
        - Вы уже несколько раз пытались сделать со мной нечто подобное. Насколько я помню, до сих пор выходило не очень удачно. Кстати, насчет моих друзей. Вам не следовало их трогать. Я бы отнесся к вашим демаршам более терпимо, если бы не тот случай, о котором вы только что упомянули. Знаете, у вас, голландцев, есть некоторые странные обычаи, которые я не понимаю. Но недавно я пришел к выводу, что в идее ходить в ресторан «по-голландски» все-таки есть свой резон. Я в том смысле, что каждый должен отвечать сам за себя и не впутывать в свои проблемы других людей. Вы пошли по другому пути и поплатились. Я понятно говорю, Ван Айхен?
        Собеседник отвечает мне еще одной банальностью:
        - Я выложу в полиции все о том, что ты натворил в подвале. Мы будем сидеть в соседних камерах. А там уж я до тебя доберусь.
        Думаю, в моем голосе звучит искреннее удивление:
        - Кто сказал, что вы попадете в полицию? Я думаю, что ваши друзья постараются не допустить этого. Учитывая вашу чрезмерную информированность, а также их заботливость и почти неограниченные возможности, как раз полиции-то вам бояться не стоит. Намек ясен? Алло, Ван Айхен?

* * *
        Ван Айхен широко размахнулся и грохнул трубкой по аппарату. Тот, заикнувшись, сорванно загудел на одной ноте. Легко смахнув широкой ладонью остатки телефона на пол, Ван Айхен ожесточенно растер лицо.
        Из всего, что он только услышал от Соловьева, внимания заслуживало только одно. А именно: предупреждение о надвинувшихся проблемах.
        Черт с ним, с этим русским. Добраться до него можно будет и позже. В конце концов, Ван Айхен всегда гордился своей способностью отключать эмоции во имя бизнеса. Правда, Впоследнее время это искусство давалось ему все с большим трудом.
        Сейчас надо все срочно бросать, надо исчезнуть на время. Оглядев кабинет, Ван Айхен легко поднялся, отпер сейф и стал быстро просматривать бумаги. Отложив несколько тонких папок и убрав их в портфель, он на мгновение остановился. Не ошибка - уйти сейчас, когда так много можно было бы сделать? Нет, конечно нет. Он все объяснит, все исправит. Но позже, когда все успокоятся, когда уляжется шум и все начнут забывать о его просчетах и вспоминать о заслугах. Тогда он снова станет нужным.
        Все, все правильно. Ван Айхен глубоко вздохнул, поправил перед зеркалом галстук, взял со стола портфель и вышел из кабинета. В приемной он будничным тоном предупредил секретаршу:
        - Буду часа через полтора. Может даже раньше. Ты знаешь, как я не люблю общаться с банкирами.
        Ступив на крыльцо, он неторопливо обвел взглядом улицу. Успокоенно сошел на тротуар и направился к своей машине. Из серого «БМВ» неторопливо выбрались двое молодых людей и пошли ему навстречу. Машина двинулась за ними следом. Ван Айхен уже протягивал руку к двери своего «мерседеса», когда пуля тяжело ударила его в левый бок. Еще два выстрела прозвучали так же неслышно. Молодые люди прыгнули в катившийся мимо «БМВ». Машина резко приняла их и исчезла за углом. Набережная в это время суток обычно была пустынной. Первый прохожий обнаружил тело Ван Айхена только через три минуты.

* * *
        В аэропорту Схипхол, он же Схрипхрол, малолюдно. Девушка в красном форменном пиджаке, лучезарно улыбаясь, регистрирует мой билет, я же от нечего делать глазею на редких пассажиров.
        Как и вдень моего приезда, снуют туристы. Пробегают стайки стюардесс, и солидно шагают, летчики в разноцветных формах своих авиакомпаний. Прошла группа американских туристов. А вот…
        Не думал, что меня еще что-либо может удивить или напугать, но в определенный моменту меня обрывается сердце. Метрах в двадцати, лениво опершись о стойку регистрации билетов, стоят следователь Ян Артс и тот самый тип в сером, который, наверное, еще долго будет преследовать меня в ночных кошмарах. Оба задумчиво разглядывают меня, время от времени перебрасываясь короткими фразами.
        Из столбняка меня выводит голос сотрудницы аэропорта:
        - Простите, вы все-таки возьмете свой билет?
        - А надо ли? То есть, конечно-конечно.
        Положен не донельзя дурак кое. Если эти двое пытаются меня гипнотизировать, то им это вполне удается. Я не могу двинуться с места, ибо не понимаю их намерений. Наконец, набравшись нахальства, вопросительно, но без особого вызова поднимаю брови.
        Сделав паузу в полминуты, Артс несколько безразлично, но зато вполне доступно реагирует на мой безмолвный вопрос - демонстративно смотрит паевой часы. Тут же раздается ухающий голос диктора, который сообщает о начавшейся посадке на московский рейс. На всякий случай не сводя глаз с этой пары в штатском, неторопливо нагибаюсь за своей сумкой. И в этот момент Артс, не меняя выражения лица, неожиданно подмигивает. Тип в сером едва заметно ухмыляется и отворачивается в сторону.
        Устроившись в кресле, сначала смотрю в иллюминатор на облака, затем безуспешно пытаюсь заснуть. Отчаявшись, принимаюсь ждать обеда. Между тем после получасового ерзанья в креслах двое соседок студенческого возраста начинают расспрашивать меня о том, кто я и что. Потом их интересует все остальное. Мы добираемся до вопроса о том, много ли в Москве дискотек и у всех ли граждан есть любимые пабы. Говорю, что дискотеки есть, но не очень много, и они довольно дорогие, а любимого паба у меня нет по той же причине. Бестактный вопрос о зарплате я просто игнорирую. После некоторого размышления одна из соседок, коротко стриженная брюнетка с черными блестящими глазами, спрашивает:
        - Зачем же вы возвращаетесь туда?
        «Туда» в ее устах звучит как «в преисподню». Но они по молодости не знают, какие вещи творятся в ее родной Голландии. Я вдруг понимаю, что почти в два раза старше своих спутниц. Что я им могу объяснить? И зачем? Остается только молча пожать плечами.
        Я закрываю глаза и глубже сажусь в кресле.
        notes
        Примечания
        1
        Мой дорогой (фр.).