Предсмертная исповедь дипломата Юрий Николаевич Ильин
        Два близких друга по службе на флоте, окончив МГИМО, после ряда лет работы в разных странах за рубежом, оказались наконец рядом в Австралии. Туда они приехали на работу с семьями в советское посольство, были рады быть вместе. Работа у них ладилась, были планы, мечты и надежды. Однако в один субботний вечер старший из друзей по возрасту неожиданно покончил с собой практически на глазах у отдыхающего коллектива. Друг его, потрясённый событием, делал максимум для того, чтобы узнать причину. В реальностях той жизни ни ему, ни официальным властям сделать этого не удалось. Тогда друг стал искать причину в прошлом. Но и здесь он не преуспел, хотя и очень старался. Прошли долгие годы. Наш герой уже работал в советском посольстве в Риме, и там у него состоялась встреча с сотрудником ЦРУ. В беседе американец сообщил истинную версию самоубийства друга, но… лучше бы этой встречи не было.
        Юрий Ильин
        Предсмертная исповедь дипломата
        Самострел
        Суббота. Боже, ну до чего же хорош день субботний! Отродясь, по предкам своим, видим мы, что нет дня лучшего, чем тот, в который мы, завершив дела земные и тяжкие, начинаем отдых свой, понимая с радостью, что есть еще впереди день воскресный, который тоже отведён нам для отдыха и добрых дел. И у нас, в посольстве, день этот часто наполнен был событиями, приятными для души и тела. Каждый делал дела свои: или отдыхал, как мог, а иные семьи, разместившись по машинам, отъезжали на неблизкий, километров за восемьдесят, берег океана пропитаться морем и солнцем, тишиной и покоем, с удовольствием убежав от благ цивилизации.
        Вот и сегодня у нас прекрасный весенний день суббота, когда весь коллектив сотрудников посольства и торгпредства, приятно утомив себя в первой половине дня тем, что на всех языках мира называется «шопингом», отдохнул во время обеденное, привел себя в подходящий вид для спортивного времени и разных других увлекательных дел и собрался на площадке спорта и развлечений на заднем дворе посольства. Все довольны, веселы и в прекрасном настроении, в том состоянии, когда хочется говорить только о хорошем, делать комплементы, а женщинам - обмениваться новостями о том, что нового можно увидеть и купить в волшебное время шопинга. Да, в Австралии в ушедшие в даль 60-е годы XX века купить можно было многое из того, о чем лишь мечталось на нашей великой, далекой, покрытой в это время года снегами Родине. И коллектив под вечер как-то сам собой раскалывался по интересам. Женщины собирались вокруг скамеек, были веселы, доброжелательны и вели оживленные разговоры о любимых темах - дети и новые покупки; а мужчины развлекались по своему: можно было попинать мяч в мини-футбол пять на пять, или сразиться в волейбол,
настольный теннис, городки, а может быть, для интеллектуально продвинутых, постучать шарами на биллиардном столе. Но было вообще приятно собраться и увидеть друг друга, ибо всю неделю, занятую очень и очень плотно, возможностей для контактов и встреч между собой было немного. Это в больших посольствах, где коллективы сотрудников дотягивают до сотни, работы на всех явно не хватает, так что приходится даже делать вид, что работы невпроворот. А в Австралии, где число оперативных чиновников посольства едва перевалило за двадцать, работы было в избытке.
        Сегодня здесь, в столице, в Канберре, субботний вечер был просто чудесен. На дворе ноябрь, весна, канун нашего национального праздника - день Великой октябрьской социалистической революции. День весенний прозрачный, что казалось воздух можно было пить, настолько он был чист, наполненный свежим запахом травы и цветов. Солнце идет к закату, его лучи теплы и мягки, что так и хочется стать, задрать голову к небу в неестественной позе и подставить им лицо.
        И я, Павел Сергеевич Костин, 2-й секретарь посольства, это и сделал. Сделал с удовольствием настолько полным, что легкий говорок женщин и тяжелые удары волейболистов на соседней площадке удалились в какое-то небытие. Были только я, небо и где-то непостижимый Господь. Стоять лицом к солнцу - моя старая привычка, я делаю это и в холодные дни зимы в Москве. Солнце оно и есть солнце, - это дар Божий для нашего здоровья. Им, по здравому разумению, пренебрегать нельзя.
        Итак, я, расслабив себя, стою, закрыв глаза, лицом к солнцу, ни о чем не думаю и чувствую лишь, что мне очень и очень хорошо. Слышу, кто-то подошел и стал рядом. Помолчали. Не открывая глаз бормочу: - «Ну чего там…?» - В ответ слышу: - «Ничего, тебе завидую, уже больно довольным ты кажешься. Зависть берет…».
        Скосил глаза, вижу - это сотрудник торгпредства Василий Петрович Проклов. Человек добрый, привычный и исключительно вежливый. У нас с ним весьма приятельские отношения, поскольку мы вместе учились в одно время в МГИМО, он на факультете международных экономических отношений, я - на международном. Мы тогда, хотя и не были близки, но разделяли друг к другу общую симпатию. А здесь, уж так получилось, что нас судьба свела. Сблизились семьями. Приятно какое-то время мы вместе помолчали, ко мне вернулось присутствие мира. Слышу, у настольного тенниса раздались крики восторга, хлопки бурных аплодисментов.
        Скосил глаза в ту сторону, вслух спрашиваю:
        - Чего это они так сильно? - Вася в ответ:
        - Радуются успехам твоей жены.
        Любопытствую:
        - А в чем успехи-то?
        - Твоя Настя на спор уже вторую партию подряд выиграла у Кости Иванова. У них там какой-то принципиальный спор, в общем… проигравший в трех партиях залезет под стол и три раза прогавкает по-собачьи.
        Здесь надо пояснить. Моя жена, Настя, в общем - то, человек спортивный, кандидат в мастера спорта (была смолоду), но… по гимнастике. Как и полагается в таком деле, она в спорте, в любом его виде, - человек на все руки, но особых достижений в настольном теннисе я за ней не наблюдал. А Константин Иванов весьма преуспел в волейболе, но, как я заметил, и это в колонии было известно, в настольный теннис он играл просто-таки отменно. Он числился в колонии даже неофициальным чемпионом. Между собой Настя и Костя играли часто, с успехом переменным, но все-таки больше в пользу Кости. Особенно, если он в данный момент придавал игре хоть какое-то значение. Другими словами, Настя ему была удачной парой для потехи, до момента пока он не «сжимал зубы». Выигрыш подряд двух партий в принципиальной игре мог для Насти (точнее для ее самолюбия) значить многое. По крайней мере, поскольку играются три партии, если она далее и проигрывает третью, ей не придется лаять под столом на потеху публике.
        Наверное, для другого человека потеха вроде лая под столом не имела бы никакого значения, но не для Насти с ее гордым, независимым характером. Другое дело, что не следовало бы ей ввязываться в спор с Костей, зная его приличный класс игры и ограниченные собственные способности.
        Я подошел к группе зрителей - шумных и оживленных - пристроился к ней сбоку. Играв третьей, решающей партии пока не начиналась и не оставалась ничего другого как внимательно взглянуть на игроков.
        Настя была заметно в приподнятом настроении и духе, вся раскраснелась, дышала часто, но легко. Она радовалась, как ребенок, обнимала стоящую рядом дочь, которая очевидно тоже радовалась не меньше успехам мамы. Мне восторг Насти показался несколько наигранным, но понятным, поскольку любая победа, пусть даже малозначимая, для человека - бойца всегда дорога. Но мой некоторый скепсис не мешал наслаждаться видом собственной жены, которая, находясь на пике спортивного взлета, выглядела в настоящий момент явно прекрасно. И дело было не в ее природной милой симпатии и в прекрасной фигуре, а в том, что восторг ее сильно омолодил: в свои тридцать она смотрелась, пожалуй, на двадцать. Глаза ее блестели победной радостью. Но радость притухала, когда взгляд ее падал на соперника. В конце - концов, никто в поединке «корову не проигрывал», но Костя был как будто не в себе. Обычно подобное обстоятельство не могло оказать на него какое-либо серьезное воздействие, в душе он был выше подобных обстоятельств и негативных эмоций. Ему случалось проигрывать той же Насти, но казалось, его это даже развлекало. Я
подозревал, что он в таких случаях слегка подыгрывает сопернице, казалось, ему это даже как - то нравится. Однако, сегодня в этих, общем - то обычных обстоятельствах, Константин выглядел несколько странно. Он привычно улыбался, отшучивался от тех, кто пугал его собачьим лаем под столом, как и от тех, кто его пытался взбодрить, ибо этого - бодрости - Кости явно не хватало, и именно поэтому он был не похож на самого себя. Мы встретились с ним глазами и, поскольку я знал его много лет, понял, что он уже в принципе разбит. Разбит не игрой, которая при любом исходе могла его лишь веселить, а чем-то другим, чего я не мог и даже в тот момент не пытался предположить. Я был уверен, что никаких тяжких проблем перед ним в это время жизни не стояло. Да, пару недель назад его жена с сыном уехали в Москву. Так мы обычно всегда делали, поскольку отпуск в один месяц был явно не достаточен, чтобы посетить родню с одной и с другой стороны. А так жена посещала сначала своих, а когда, скажем, через месяц появлялся в Москве супруг, можно было посетить его родственников, а возможно и выкроить какое-то время на отдых в
Подмосковье. Как ни хорошо было в далекой Австралии, но всегда тянет в родные места и просторы.
        Дела служебные у Кости были, как мне казалось, и как я знал, в полном порядке. Я, конечно, не мог знать всего, поскольку мы, хотя и служили в одном посольстве и числились дипломатами, происходили из разных ведомств. Если я проходил службу по линии МИД, то есть был, как говорится, «чистым дипломатом», то Константин, числясь формально дипломатом, работал на Министерство обороны, иначе говоря, он находился под «дипломатической крышей». Но Австралия не член НАТО, связь ее с нашей страной в военной сфере было около нуля и Костя вряд ли мог быть слишком загружен делами военными. Скорее он был во многом занят проблемами военной экономики. А сфера моей деятельности касалась внешней и колониальной политики Австралии, относясь, в том числе, к деятельности ее в блоке АНЗЮС (Австралия, Новая Зеландия и Соединенные Штаты). Именно эту деятельность мы и рассматривали вместе с Костей и очень внимательно: он как человек военный, а я - как дипломат. Как бы то ни было, состояние служебных дел Кости я знал совсем неплохо. Его личная жизнь проходила на моих глазах, поскольку мы жили в одном доме, хотя квартиры
находились на разных этажах. Дружили мы семьями, что в нашем положении было весьма логичным и правильным. Это было тем боле так, поскольку сдружились наши жены, сыгрались дети - одного возраста - семь лет, а круг интересов не мог не совпасть, поскольку, честно говоря, в маленьком посольстве все вынуждены уметь сочетать свои личные интересы с интересами колонии. В противном случае ничего не остается, кроме как исполнения расхожей фразы: «чемодан - самолет - домой» - с перспективой подыскать иную работу по своему характеру.
        С отъездом жены и сына в отпуск Константин много времени проводил в нашей семье, по крайней мере, ужинал он всегда вместе с нами. Много времени мы проводили в беседах и, если бы в его жизни что-то было не так, он бы скрывать не стал.
        Итак, Константин отвел от меня свой печальный взгляд и пошел к игральному столу. Он стоял у него, несколько сутулясь, и это было вместо обычной для него решительной боевой позы и строевой выправки. «Что с ним?» - подумал я и перевел взгляд на Настю, всю, как говорится, полную задора и огня, донельзя стройную и собранную. Она с нетерпением ждала подачи противника, взгляд ее стал цепким, даже как бы суровым. Я не мог ею не любоваться. Это для меня был не столь частый радостный момент любования женой, момент, возможно, радостный потому, что задерганные повседневными делами, устав от всяческих проблем, нам, мужчинам, редко случается так вот, просто и искренне любоваться своими женами, любоваться так, как это делается в самом начале брака. Любоваться с любовью? Да-да, с любовью, которая с течением совместной жизни отходит куда-то на обочину семейных личных отношений, прячется под ворохом проблем, настоящих или надуманных. Спросить: ты жену любишь? Да. А ты её любишь? Посмотрят на тебя, как на недоумка. Правда, пожав плечами, ответят: ну да! Ответят почему - то нехотя и вяло.
        В сложившейся ситуации ждать окончательного результата пришлось недолго. Настя буквально летала вокруг стола. Она столь ловко вытаскивала даже очень сложные шарики, что зрители ей охотно и весело аплодировали. Когда нанесла последний завершающий удар, несокрушимый и победный, она запрыгала от радости и восторга. Болельщики весело загалдели, высыпали в адрес Насти комплементы и замолкли в ожидании исполнения уговора по условию спора. Ожидание было искренним и добрым, еще одним поводом потешить себя смущенным видом проигравшего. А последний, весь действительно смущенный и такой покорный, подошел к столу и внимательно посмотрел на Настю, в ее веселые торжествующие глаза. Мне показалось, что он что-то хочет сказать, об этом говорили его глаза, но он лишь пробормотал не совсем кстати: «Береженного Бог бережет!» - и нагнулся, чтобы лезть под стол. В этот момент в посольстве на первом этаже в приоткрытом окне показалась голова дежурного, и он крикнул: «Константин Иванович, вас кличут к телефону!».
        Костя распрямился, оглянулся вокруг, остановил сосредоточенный взгляд на Насте, потом на мне, пожал плечами и медленно, совсем не своей обычной спортивной походкой, а как приговоренный, поплелся к входной двери в посольство, приостановился там, взялся за косяк и, постояв пару секунд, как бы поколебавшись, исчез за дверью. Телефонный звонок, который ему предстояло принять, явно не был для него желанным, хотя, похоже, и не был неожиданностью. По крайней мере, мне так тогда показалось.
        Уход Константина вызвал справедливое разочарование болельщиков, а я подошел к жене и к дочери, которая сразу, мило и доверчиво, тесно ко мне прижалась сбоку. Тягостный образ Кости меня покинул, а вместо этого охватила радость общения с самыми близкими мне людьми. Я искренне и от души поздравил Настю с победой, не мог не сказать, что горжусь ею и ею любуюсь. Мне очень хотелось обнять её и поцеловать, но было как-то неловко это сделать на публике, хотя к себе я её крепко на краткое мгновение привлек, и сделал это с большим внутренним удовольствием, волнением даже. А у Насти в глазах сияло довольство собой и восторг победы. Люди вокруг, быстро остыв от остроты поединка, переключились на темы, им более близкие, а в целом дело шло к тому, что пора пришла заканчивать веселые спортивные дела, ибо следующим по программе дня был ужин, а за ним в 20.00, как обычно, приятно ожидаемый киносеанс. Были, конечно, предложения дождаться Константина Ивановича и в полной мере потешиться над его неловким положением, но предлагавших было немного, а большинство уже двинулось в сторону домов. Наша семья, несколько
поколебавшись, пошла туда же. Мы поравнялись с посольством, когда услышали внутри него выстрел. Выстрел в вечерней тишине был какой-то особенно громкий. Мы, естественно, опешили, замерли, не зная и не понимая толком, что бы всё это могло значить? Остановилась и та группа, которая шла впереди нас. Все мы в какой-то тревоге уставились на здание посольства. Молчали все. И тут, вдруг, распахнулось крайнее окно нижнего этажа, из него по пояс высунулся перепуганный донельзя дежурный и заорал:
        - Люди! Беда, большая беда! Константин Иванович… - он на секунду замолк, перевел дух и на чей-то вскрик: «Что там с Константином Ивановичем?!» - сказал, как выдохнул, - он погиб…
        Я был рядом с посольской дверью и, еще не услышав конец фразы дежурного, но поняв, что произошло что-то страшное, непоправимое, рванулся внутрь здания и побежал к кабинету Константина Ивановича. Остальной народ побежал вслед. Распахнув дверь кабинета, я в ужасе замер. Друг мой лежал на полу, как-то неестественно сжавшись. С правой стороны его головы текла кровь. Пистолет был отброшен в сторону. Я кинулся к телу Кости, но и просто на взгляд было ясно, что он мертв. Выстрел был сделан в висок. Кабинет наполнился людьми, но было как-то очень и очень тихо. Тихо от случившейся неожиданно трагедии и от полного незнания, что же теперь надо делать. Я этого тоже не знал. Лишь беспомощно смотрел на окружающих людей и понимал, что в этой группе я вроде бы по служебному положению старший, а значит, мне и нужно решать. Дежурному сказал: - Звони на виллу послу. Призови сюда также советника - посланника и, конечно же, консула.
        Поиск истины
        Я посмотрел на мрачные, растерянные лица окружающих. До того молчавшие, люди вдруг загомонили. Посыпались причитания и советы, к месту и не совсем. Мне ничего не оставалось, как только сказать:
        - Товарищи, в этом случае мы бессильны. Пожалуйста, давайте выйдем отсюда, хотя бы во двор.
        Взгляд мой упал на Настю, которая в испуге и в страхе, вся бледная, прижав ладони к лицу, стояла в углу комнаты. Она глядела на труп Кости и в глазах ее стояла такая тоска и такой ужас, что у меня в каком-то испуге и у самого упало сердце. Дочь прижалась к ее бедру, на труп она не смотрела, а из глаз ее текли слезы. Народ потянулся на выход, я подошел к Насте, обнял, и тут она припала к моему плечу и зарыдала навзрыд. Таких эмоций в ней я представить не мог. Тело Насти дрожало в каком-то неистовом приступе, а в меня она прямо-таки вцепилась. Я пытался как-то ее успокоить, но это не помогало. И тут она бросила взгляд на лежавший на полу рядом с трупом пистолет, и взгляд этот был столь диким, что я испугался, подумав, что в какой-то момент она, наверно, могла бы его схватить и разрядить в себя обойму. Нет, тогда я просто испугался, а остальное додумал позже в порядке простого недоумения: не могла же Настя подумать, что Костя покончил с собой из-за трех проигранных ей партий в настольный теннис.
        В общем, я в меру возможности спокойно и настойчиво вывел жену и дочь из здания посольства, не будучи уверен в том, что надо делать дальше. Мне было необходимо каким-то образом увести семью домой, тем более что Настя была в каком-то полу беспамятстве.
        Однако была и очевидная служебная необходимость остаться до приезда начальства, ибо я был единственный дипломат - свидетель. В поисках выхода я подвел все еще рыдающую Настю и перепуганную дочь к скамейке на спортивной площадке, ласково, но настойчиво усадил на нее дочь и Настю, сам сел рядом, продолжая их успокаивать и обнимать. Все люди, потолкавшись какое-то небольшое время у крыльца посольства, разошлись по делам. Вскоре и Настя более или менее успокоилась, взяла дочь за руку, и они тоже пошли домой. А я остался с тяжелым сердцем как по причине смерти друга, так и в силу столь тяжелой реакции на это своей жены. Я конечно, понимал, что смерть близкого нам человека - это серьезное основание для горя, но… Настя была сильным человеком с твердым характером, а, как сейчас выходит, с добрым и нежным сердцем. Вот и пойми после этого другого человека: действительно, можно казаться кем-то, но им не быть. Выходит, что я, прожив почти десять лет со своей женой бок о бок, так и не знал, какая она есть? Чудны дела твои, Господи! Вот именно тогда я и подумал о ее взгляде, брошенном там, в кабинете, на
пистолет. Подумал и удивился: невозможно было представить крайней решимости Насти в подобной ситуации. А, впрочем, может быть мне в моем нервном напряжении все это просто показалось. Мало ли до чего можно додуматься, когда мозг пока еще «не в себе».
        Подъехало, один за другим, начальство. После осмотра места трагедии собрались в кабинете посла, чтобы оценить ситуацию и принять какое-то решение.
        Оценивая ситуацию, приняли во внимание, прежде всего, записку, которую оставил Константин Иванович. Она лежала на столе, была написана твердой рукой и крупным размашистым почерком. Вот её содержание:
        «Все мои коллеги - товарищи, и мои любимые. В смерти моей прошу никого не винить. Это было мое твердое, продуманное решение. Я убрал то, с чем больше жить не мог. Не судите, пожалуйста, меня строго и не ищите причин. Любящий всех вас и жизнь, Константин.».
        Прочитав записку, посол при нашем полном молчании тоже задумался и произнес:
        - Вот тебе, бабушка, и… Костин день. С чего бы он это вдруг…?
        Посол медленно обвел нас задумчивым взглядом, положил записку обратно на стол, постучал по ней пальцами.
        - Что делать - то будем? - Мы отводили взгляды друг от друга.
        На душе было тяжело и тревожно, никакие мысли в голову не лезли. Потрясла неожиданность случившегося и его очевидная нелогичность.
        Советник-посланник, вдруг, совершенно нежданно и очевидно инстинктивно перекрестился и произнес:
        - В Центр доложить надо немедля.
        Все согласно кивнули головами. Консул добавил:
        - Надо бы и местную власть как-то оповестить… Нам же Константина в морг сдать надо до отправки в Москву. Сопроводительные документы на вывоз тела сделать необходимо. Разрешение на это от австралийцев надо получить. Гроб купить… Со своей стороны, нам надо, видимо, к месту трагедии, тоесть внутрь посольства допустить местных представителей. Не можем же мы сами вытаскивать труп на крыльцо и там отдавать его в чужие руки.
        В конце этого монолога голос консула несколько задрожал: он, как и остальные, очень волновался. Помолчали. Затем советник-посланник вопросил:
        - А как быть с его семьей? Надо оповестить? Или этим займется МИД? Видимо, да. А нам в какой форме выразить соболезнование? Запросим МИД? А там еще и Министерство обороны…
        Все время, пока начальство совещалось, я скромно исполнял функцию секретаря совещания, не имея ни малейшего желания вмешиваться в дискуссию, да и не с чем было вмешиваться. Дискуссия меня просто не интересовала, поскольку обсуждались вопросы вроде бы и важные, но Кости, который лежал с прострелянной головой в своем кабинете, они уже не касались. И, как ни странно, пока никто не полюбопытствовал: а с какой стати первый секретарь посольства, он же подполковник, послал себе пулю в висок? А ведь это был, пожалуй, основной вопрос, ответ на который Центр будет взыскивать с руководства посольства, да и с коллектива, с партийной организации тоже. Именно этот вопрос крепко сидел в моей голове, не позволяя обременять свои мысли чем то иным. Все, что говорилось другими, я послушно записывал на листке, по сути, не очень вникая в смысл того, что пишу. Тем более все время меня не оставляло беспокойство о семье. Жену и дочь, я, скажем так, вынужден был отправить домой, но… как они там? Там, без меня, столь для них сейчас нужного. И крепко сидело во мне беспокойство в связи с тем, что Настя восприняла трагедию
столь тяжело. Тяжело было всем, но реакция Насти, реакция на грани истерики была, конечно же, замечена не только мной. Пока я с дежурным комендантом топтался у трупа, женщины, как могли, пытались ее успокоить, но, как я заметил, им это не слишком удалось.
        И это я тоже пытался понять и хоть как то осмыслить. А сделать это было нелегко, поскольку реакция Насти определенно выходила за обычные рамки и, тем более, никак не вязалась с ее обычным и привычным поведением. Она, при всей ее скромности, дружелюбии и доброте, была очень выдержанным человеком. В ходе наших совместно прожитых лет и при любых ситуациях Настя никогда не теряла головы и терпения. Благодаря, прежде всего этому, в семье нашей не возникали споры, а тем более истерики, склонность к которым, всегда есть в арсенале всех женщин. Она отличалась от многих здравым смыслом, надежностью и какой-то не женской (хоть и не мужской) логикой. Тем более, что по профессии она была психологом. В свое время она по окончании в Киеве медицинского училища поступила там же в медицинский институт, а с третьего курса, став моей женой, перевелась во 2-й московский медицинский институт на специализацию по психологии. Жили в Москве мы вместе с моими родителями у метро «Парк культуры» и здесь нельзя не отметить, что Настя прекрасно вписалась в нашу семью, профессорскую, интеллигентную, довольно капризную, свысока
относящуюся ко всем приезжим, как подчеркивали родители, из провинции. Для них, впрочем, всё вне Москвы было провинцией, даже если бы это был город-герой Киев. Иначе говоря, Настя всегда являла собой тип человека, которого ничто не может «вышибить из седла». А тут такой конфуз…, было над чем задуматься и признать, что если чужая душа потемки, то уж женская - полный мрак. Наверное, очень большие знатоки женщин - французы - не зря говорят к месту и не к месту при расследованиях: «ищите женщину». В нашем случае, однако, этот афоризм был, наверное, явно не уместен. Не уместен, поскольку за отсутствием события преступления не могло быть и расследования. А, впрочем, черт их знает этих правоведов! Убийства, конечно, как правового факта нет, а убитый-то есть. И все это случилось за рубежом, и значит, расследование будет, хотя бы для того, чтобы сделать организационные выводы, А тут еще чужая пресса с её понятным стремлением найти в смерти дипломата какие-нибудь «жареные факты». Подобный ход мысли мне показался важным, и, когда посол снизошел со своим вопросом до меня, я коротко сказал, что надо бы с
руководством местного МИДа согласовать вопрос о том, чтобы все действия вокруг смерти Иванова производились в тайне от борзописцев. Сделать это представлялось трудным, но, в общем и целом, возможным. Возможным тем более, если австралийская сторона сочтет, что гласность вокруг события будет ей не нужна. А технически проблема эта выглядела не сложной для них, для хозяев, а не для нас - гостей, так сказать. И решать эту проблему должен был непосредственно посол, на необходимо высоком уровне. Выслушав меня, посол многозначительно и недовольно хмыкнул, хотя взгляд его на меня был в меру доброжелательным и даже поощрительным.
        Пока шла беседа консул временно отлучился, сделал срочно необходимые звонки и мы задолго до полуночи встретили у крыльца труповозку, в которой находился и коронер - особый судебный следователь в англосаксонских странах, на обязанности которого лежит расследование причины смерти лиц, умерших внезапно при невыясненных обстоятельствах. Коронера, вопреки принятым в дипломатии правилам, пришлось допустить к трупу в месте случившейся смерти, то есть в кабинет Константина Ивановича. Он должен был удовлетворить свое профессиональное любопытство, без чего было бы невозможно получить разрешение местной власти на вывоз трупа, а тем более тайным образом.
        Сотрудники морга аккуратно разместили тело Константина Ивановича, покрытого простыней, на носилки, снесли и погрузили в машину и…все! Из моей жизни ушел мой добрый, любимый товарищ и друг, а я в большом горе побрел домой, полагая, что у меня в жизни никогда больше не возникнет чего-либо, относящегося к самострелу близкого мне человека. Так все казалось тогда, когда на совещании посол, советник - посланник и консул подробно допросили меня о том, что я знаю или что думаю о происшедшем событии. А что я мог ответить? Да, с Костей мы были близкими друзьями лет пятнадцать, со времени нашей службы в восьмом Балтийском флоте в советской военно-морской базе в Финляндии - район Порккала-Удд. Мы, правда, служили в разных частях. Я - в артиллерийской батарее морской пехоты, а Константин - на быстроходной десантной барже (БДБ). Он был там радистом, а я - старшим офицером батареи, которая периодически грузилась на «его» баржу и нас без излишнего комфорта перетаскивали на учения в разные концы Балтийского моря. В конечной точке мы сталкивали батарею на берег, «воевали» вместе с пехотой на учениях и возвращались
на той же барже в суровые будни Порккала-Удда. То слово «баржа» сейчас надо понимать в правильном контексте. В наше время, сейчас, нет десантных барж, но есть десантные корабли, а тогда, в военные годы и сразу после, было наоборот. Баржа и была кораблем, длинною в пятьдесят метров, шириной под семь метров, со скоростью хода в 10 узлов (порядка около 20 км. в час). Она была вооружена пушками и пулеметами. В нее мы тогда грузили четыре пушки, пять скоростных тягачей на гусеничном ходу, комплект боеприпасов, взвод управления и личный состав - всего человек 70 и столько же было в экипаже БДБ.
        С тех далеких времен, в начале 50-х годов, началось наше с Костей знакомство, которое постепенно перешло в дружбу. И, как ни странно, казалось, что сама судьба нас разводила, а затем она же вновь притягивала нас друг к другу. Иногда мы думали, что, ну вот, разъезжаемся наверное насовсем. Ан нет, проходит время, иногда долгое и мы опять рядом. Заметьте: рядом, но не вместе. Лишь последний раз, в Австралии, мы оказались вместе, но, как видим, ненадолго. Опять судьба разлучила. Судьба, а может, все-таки, рок?! Злой рок, который очень часто почему-то тяжко бьет по хорошим людям, но обходит стороной людей плохих. Вот и в нашем случае было совсем не понятно, почему жертвой рока стал приличный человек, отменный даже во всех отношениях Константин?
        Я брел с этой мысльюк своему дому по старательно ухоженной, в этот час безлюдной аллее, но, вдруг, по какому-то наитию поднял глаза к ярко черному глубокому небу и потрясенный его спокойной красотой остановился, запрокинул голову вверх и, позабыв обо всем, просто любовался тем, что я видел в тот момент. Небо в южной части земного шара всегда чернее неба нашего, северного. Оно-таки ярко черное, а на нем рассыпаны миллиарды звезд-бриллиантов; и они то всего лишь мерно глядят на тебя, то подмигивают, а то и отчаянно срываются в последний полет, направляясь в никуда. И восхищаясь небом, тебя охватывает волнительное чувство вечности, безграничности и какой-то загадочности. Ты понимаешь, что проблемы твоего бытия - это всего лишь песчинки безграничного мира, распростертого над нами и стоящего несказанно выше и, конечно же, мудрее земного опыта. Да, небо или, если хотите, космос - это загадка, не в научном смысле, а в совсем ином. Метафизическом? Нет, - это плоско. Загадка в его божественности, поскольку в это вовлечена человеческая душа, которую физикой или философией не объяснишь, сколь ни пытайся.
        Со стороны я, наверное, выглядел очень странно: стоит на дороге взрослый мужчина и зачем-то разглядывает безотрывно и долго небесную красоту, ту, которую мы в повседневной жизни обычно совсем не замечаем. Что интересного нашел он, человек, в бездонном небе, чем очарован? Правильно, я был действительно в течении какого-то времени очарован и отдыхал душой и телом. Но… реальность вернулась и повлекла меня дальше к делам.
        С грустью, щемящей и томной, я осторожно открыл дверь квартиры, разумно предполагая, что семья моя уже давно видит сны. Но каково было мое удивление и облегчение, когда я увидел в коридоре прямо перед собой мою Настю. Именно она, ведь, вызывала мое основное беспокойство, ибо, как я понимал, постигшую беду дочь перенесет проще со всей своей детской непосредственностью. А Настя…? Вот она во всей своей милой красе? Такого сюрприза я от нее не ожидал. Она была не в домашнем халате, что было бы естественно, и не в кровати, что было бы естественным и того более, а в своем парадном черном платье, без каких-либо украшений, лишь с траурной повязкой в волосах. Она, глядя в мои глаза своим прямым и лучисто-скромным, светлым взглядом, подошла, прижалась ко мне, обняла мою шею и стала целовать мое лицо. Это было столь неожиданно, что я опешил и даже потерял дар речи. Да и было от чего: я уже давно не видел от нее такой страстной и преданной ласки. В меру сил, превозмогая неожиданность, я с удовольствием ответил ей тем же, так толком и не понимая метаморфозу, которая с ней произошла. Мои руки обнимали и крепко
прижимали Настино упругое тело; казалось мы слились в нечто единое. Сердце мое стучало быстро, поднималось томление и страсть, а в голове сидел вопрос: с какой же стати такой сюрприз для меня? Наконец она откинула голову назад, тряхнула волной своих тяжелых густых коштановых волос и закрывая глаза, произнесла:
        - Ой, Пашка, милый мой морпех, ты не представляешь, какое это счастье любить тебя! Я это особо поняла сейчас, только осознав горький и тяжкий случай потери нашего друга.
        Она положила голову мне на плечо и зашептала в ухо:
        - Ты знаешь, мы все живем в какой-то рутине. Рутине, необходимой для жизни, в чем-то иногда нас даже раздражающей, и как бы забываем о любви к людям, нам близким, не понимаем, что жизнь, со всеми ее проблемами, коротка, а жизнь молодая, с ее страстью и жаждой любви, и того короче. И в конце - концов все кончается и лишь остается сожаление о несделанном. И еще поняла я, как дорог ты для меня со всей своей правильностью, логичностью, честностью и умом…
        Настя помолчала, вновь сильно прижавшись, продолжала:
        - Я знаю, я чувствую, что ты меня любишь, ты все готов для меня сделать. Я тебя тоже очень - очень люблю. Но думаю, что мы с тобой излишне скромны в проявлении чувств…
        Она вновь начала целовать мое лицо, а мне, после ее волнительной и ласковой тирады не осталось ничего другого, как взять ее на руки и унести в спальню. Её симпатичное черное платье стало лишним.

* * *
        А с утра началась проза жизни. После печали и горя прошлого дня, смягченными милыми прелестями прошедшей ночи в нежном соитии, мы буднично присели за стол, не испытывая совсем чувства голода, решив ограничить себя чашкой кофе. Дочурку, конечно же, это не удовлетворяло, и она, энергично поглощая омлет, щебетала нам о своих делах и планах, в которых места для почившего в бозе Константина Ивановича места не нашлось. Что взять с ребенка, у которого каждый день начинается, как с чистого листа. А что же касается меня и Насти, то как только щебетание ребенка завершилось и она упорхнула в свою комнату, наши глаза встретились с немым вопросом: «Что это было, чем объяснить поступок Кости? Я спросил:
        - Насть, ты-то, как понимаешь все случившееся? Я в куски разорвал свои мысли, но ничего путного не придумал. Ведь Костя был человеком крепкого рассудка, который не мог поступить вот так, сдуру, с бухты-барахты свести счеты с жизнью.
        Я вопросительно смотрел в глаза Насти, которые, будучи по природе голубыми, стали в тот момент серыми. В них, как я понимал, сидел тот же вопрос и ответа я не ожидал. Настя, немного помолчав, сказала без энтузиазма и определенности:
        - Не знаю, Паша, и я ответа. Мне всегда казалось, что в жизни Кости все в порядке. Что нужно вашему брату - мужчине, у него было, пожалуй, в избытке. Они с женой и сыном составляли идеальную семью. Мы бок о бок с его семьей живем несколько месяцев, и если бы в ней были какие-то трещины, мы бы это заметили обязательно. Нет, причину трагедии с этой стороны искать нечего. Любовью… - Настя запнулась, чуть подумала, прежде, чем продолжить, - Костя был окружен любовью на зависть многим очень и, пожалуй, - она на мгновение опять запнулась, - даже слишком. Его Елена в нем души не чаяла, а сын - боготворил…
        Настя умолкла, в комнате повисла грусть.
        Я опять спросил:
        - За время пока я болтался в командировке в Папуа-Новой Гвинее, здесь никаких событий, с ним связанных, не происходило, скажем на том же последнем партийном собрании? Ты на нем присутствовала и… мало ли что?
        - Да нет, все и там, по партийной линии было хорошо, как я полагаю, и по карьерной: посол его в своем выступлении в пример выставлял. В воскресные дни большинство колонии, как обычно выезжало к морю в залив Остер-бей. И мы с дочкой ездили. Все было, как обычно. Костя был обаятелен и весел, много плавал и даже пытался соревноваться с дельфинами. За общим ужином на берегу моря он был в прекрасном настроении, всех потешал приличными анекдотами. В одном из них, он вдохновенно и даже образно сообщил: «Парторг спрашивает коммуниста: ты почему не был на последнем партийном собрании. Тот отвечает, если бы я знал, что оно будет последним, я бы обязательно пришел».
        Произнося эту фразу, Настя грустно улыбнулась и замолчала, посчитав свой ответ законченным. Затем она, наливая себе новую чашку кофе, спросила:
        - А ты, Паш, неужели не замечал в его поведении ничего, что могло бы выбить Костю из колеи?
        Я лишь покачал головой и сказал «нет». Если бы у меня был хоть какой-нибудь факт необычный и для Кости странный, я бы уже давно его сообщил жене и, того ранее, на совещании в посольстве. Там мы буквально мозги выворачивали наизнанку в поисках хоть чего-то, что могло бы сделать для нас ситуацию понятной, и о чем можно было бы сообщить в докладе в Москву. Нет, не было ничего необычного и, тем более, подозрительного! Мозговой штурм на совещании результатов не дал.
        Понимая, что предмет нашей беседы с Настей исчерпан, а кофе был допит, я сказал, что хотя сегодня и выходной день, но, полагаю, что надо бы зайти в посольство: там наверное соберутся и без команды мои коллеги. К тому же, вчера в полдень, прибыла дипломатическая почта из Москвы. Письма частные из этой почты мы получили, но там же еще прибыли и документы. Мало ли что? Я встал со стула, а Настя произнесла, не вставая, не двигаясь и как-то задумчиво:
        - Паш, а там, в почте, было наверное и письмо или какое-то сообщение и для Кости… А?
        Я замер на месте. Да, несомненно, если мы не видим причины трагедии здесь, то возможно следы ведут в Москву, к семье, к родне, к друзьям, к какой-то вести. Мало ли что мог получить Костя? Я задумчиво смотрел на Настю, она на меня. Молчание затянулось. Все это тем более толкало меня пойти в посольство. Но прежде, я счел нужным спросить:
        - Насть, ты полагаешь, что могли возникнуть обстоятельства семейные? А впрочем…, какая разница? Хотя, судя по всему, источник бед, если он не найден здесь, должен, конечно же, находиться дома, в Москве. И кстати, не только мы с тобой разгадываем тайну, но другие, наверняка, тоже. Пойду в посольство и пообщаюсь с одними и с другими.
        Я вышел из подъезда и от яркого слепящего солнца даже зажмурился. День предстоял отличный. В обычном порядке мы бы стали собираться в бассейн на всю ближайшую половину дня, но сейчас мысли были совсем не об этом.
        В здании посольства, в зале приемов действительно находилось несколько моих коллег. Они сидели вальяжно в креслах и, как это было очевидно, судили - рядили обычные дела. Я поздоровался с ними, сказал, что скоро присоединюсь, и проследовал на этаж выше, где размещалось то, что называлось «референтурой», иначе говоря, секретное помещение за стальной дверью, полностью изолированное от внешнего мира, чтобы чужая прослушка была полностью исключена. Там составляли секретные документы, велись, опять-таки, секретные совещания. Туда доставлялась дипломатическая почта с вложенными в нее частными письмами, которые могли содержать какую-то информацию, интересную для недружественных глаз. В мое намерение входило встретиться с заведующим референтурой, не с целью получить или посмотреть какие-либо документы прибывшей почты (они все вначале направлялись послу и от него распределялись ниже), а спросить его о частных письмах Иванова и о его реакции на них. Улыбчивый шеф референтуры не мог в это время не быть на месте, поскольку, естественно, комплектовалась обратная дипломатическая почта в Москву. Он, по обмену
приветствиями, глянул на меня с хитринкой и ехидством в глазах и изрек:
        - Ты, небось, пришел по делу частных писем Кости Иванова? Опоздал. Тут уже, сранья, и резидент побывал с этим же любопытством и советник-посланник и, конечно же, посол. Они и сейчас сидят у меня там, внутри.
        Он кивнул головой себе за спину и провозгласил:
        - Ничего интересного, Паша, ни им, ни тебе сказать не могу. Получил Костя три письма, получил с радостью, с широкой улыбкой. Письмо, видимо от семьи, он прочитал здесь же, присев на стул. По прочтении лицо его выражало полное довольство. Письмо он приложил к устам и с веселой ухмылкой ушел. Вот так, брат. Ты все узнал и понял? А коли так, то и будь здоров…
        Пришлось ретироваться, не солоно хлебавши, но с благодарностью. Когда за мной захлопнулась стальная дверь и щелкнул внутренний замок, я еще какое-то время постоял на площадке перед дверью, осмысливая услышанное. Итак, письмо от семьи очевидно не содержало неприятностей. Но было еще два письма, которые Костя читать сразу не стал, а унес с собой. Могло там быть что-то разящее наповал? Могло, но… вряд ли. К тому же, Костю я знал слишком хорошо, чтобы такой как он мог быть сражен каким-то, даже самым плохим, сообщением. Да и что могло быть этим - самым плохим? Умер кто-то из близких? Возможно, но в этом случае ему бы в своем письме написала об этом его любимая жена Леночка. А Костя не стал бы такое письмо целовать. Тогда, может быть, в других письмах было сказано что-то плохое о Леночке? Представим себе такое, что Леночка Косте изменила. Да, это возможно, но цельного и сильного мужчину это может смутить, разгневать, но не поведет к безумству. Нет-нет, истину, нужно, видимо, искать в другом месте. Хотя в нашем случае это представлялось неимоверно сложным. Ведь жизнь дипломата, в отличие от обычного
гражданина, все время на виду. Его отслеживают и изучают как чужие спецслужбы, так и свои. За ним охотятся «акулы пера», поскольку любая новость или даже небылица о дипломате в СМИ идет на первых полосах. Вышел за ворота посольства и знаешь, вполне вероятно за тобой ведется наблюдение. Вернулся - ты на виду и на слуху у своих, ибо в маленькой дипломатической колонии все ее члены, даже сами того не желая, общаются между собой, живут бок о бок, а значит знают друг о друге практически все. И это тем более так, поскольку жены, не имея возможности занять себя работой, дополняют текущую жизнь слухами и сплетнями.
        - «Нет, - подумалось мне, - причина смерти Кости вряд ли имеет местное происхождение. Если бы его образ жизни хоть в чем - то стал нестандартным, об этом сразу пошел бы шепот». Я спустился вниз, в холл к кружку коллег и в какой-то мере облегченно увидел, что их лица не сумрачны, а настрой - благодушный. Им видимо надоела тема смерти и они погрузились в прозу по-своему приятной жизни. Меня они, однако, вопросом зацепили: ну как ты, мол, страдалец, нашел истину? Что можно было на это ответить? Пожал плечами и буркнул:
        - Видимо, судя по вашим лицам с тем же успехом, что и вы. Всю ночь мыслями маялся.
        Сказал, а сам почему-то подумал: «всю жизнь бы так маяться, как в прошлую ночь». А вслух:
        - Искал ответа на безответные вопросы, и все даром.
        Коллеги, конечно, полагали, что я, как близкий и давний друг Константина знаю нечто, что им не ведомо, но… пришлось их разочаровать. В общем, мы посидели, поохали - поахали, да с тем и разошлись. Однако, не могли злорадно оставить в стороне тему вины начальства. Оно, конечно, так: не найдена пока причина смерти Кости, но в таком случае непременно должен быть найден виновник и каким-то образом, пусть и не слишком очевидным, наказан. Представлялось самым логичным, что начальство попытается найти какого-нибудь «стрелочника», но это сделать не просто при отсутствии преступления. Высокое начальство «пропашет» многих, чтобы найти виновных. Но дело для них осложнялось тем, что Константин во всех смыслах был (на самом деле, а не казался) великолепным работником и отличным человеком, у которого, если даже очень постараться, трудно найти изъян. Наш кружок коллег понимал, что в любом случае не нам предстоит держать ответ, а значит, искренне прочувствовав смерть товарища, можно было переходить к другим темам, более зовущим. Тут, как раз, из кабинета посла вышел советник-посланник, весь, как кипятком
ошпаренный. Он прошел мимо, даже не повернув головы-кочан в нашу сторону, хотя все мы считали, что его общение с нами было бы наверно во всех смыслах полезным. Кто-то заметил:
        - Накрутил посол хвоста, ему и не до нас. Быть, наверное, ему крайним.
        Все, естественно, засмеялись и лишь второй секретарь Вдовин даже как будто помрачнел. Мне в голову пришла мысль и я ее тут же высказал вслух:
        - Ребята, так вот он «стрелочник», - я указал на Вдовина, - это ему не только хвост накрутить могут, но и шею намылить.
        Все с любопытством посмотрели на Вдовина, на меня и понятливо согласились. Вдовин в посольстве был тоже под «крышей», а по сути он был из «ближних соседей», то есть из КГБ, и в его обязанности входило, в том числе, приглядывать за положением дел в колонии, иначе говоря, за нашим поведением и лояльностью. Мог бы быть и должен быть еще один деятель, ответственный за нашу мораль и поведение - секретарь партийной организации, но… он вчера убыл в «лучший мир». Таковым был Константин Иванов, которого коллектив уже трижды избирал в парторги. С покойника взятки гладки, а вот Вдовин…? Последний нахмурился, встал с дивана и с важным видом нас покинул. Нам не оставалось ничего другого как последовать его примеру.
        Я вышел во двор посольства и увидел там небольшую группу женщин, которые оживленно беседовали на тему, которую в тех условиях не трудно было угадать. Настя была там, но она как бы держалась несколько с краю. Пожалуй, она не столько участвовала в разговоре, сколько ждала меня. От группы она сразу отделилась, не дожидаясь, когда я подойду к ней. Настя губами улыбалась, а глаза ее выражали вопрос: ну как там, есть что нового? Я пожал плечами, развел руками и отрицательно качнул головой. Она взяла меня под руку, мы отошли в сторону и она сказала:
        - Паша, знаешь, я много думала и думаю об этом. Человек убил сам себя, мы ничего не знаем, но… так же не бывает. И меня посетила мысль, может быть и глупая: а не мог Костя здесь в последнее время свалять какую-то дурочку. Ну, скажем, вышел на ненужный контакт, подвергся шантажу или каким-то угрозам ему или семье?
        Мне ничего не оставалось, как иронично усмехнуться:
        - Насть, ты это всерьез? Костя не тот человек, который может вляпаться в гнусную историю. И потом…, если кто-то из нас попадет во что-то подобное, то у нас есть один весьма простой путь - идти за помощью к Володи Вдовину или к послу. Любая провинность обычно и всегда прощается. Да и невозможно даже представить серьезный промах со стороны Кости. Выход на западную разведку? А зачем это ему - в жизни преуспевающему человеку? Он до конца предан был Родине. В ином случая я бы первый заметил или почувствовал какие-то нелады. Нет-нет, это исключено. Вопрос денег? Тоже исключен. Виктор всегда был безразличен к деньгам. Женщины? Тоже нет! Я же знаю всю его жизнь в деталях. Он не влюбчив. Когда-то, раз влюбившись, где-то лет двадцать назад, влюбившись без остатка, он ошибся. Девушка его предала, и он, по-моему, к женщинам определенно охладел, по крайней мере, у него пропал к ним интерес и пыл, который мог бы сподвигнуть его на серьезный грех. Ну влюбился, скажем, Костя, в какую-нибудь эффектную иностранку, что само по себе смешно; но даже если бы такое случилось и, предположим, австралийцы его накрыли,
невелика беда. С некоторыми такое случалось. Они каялись перед начальством, их ругали, отправляли в Союз, но даже из МИДа не исключали. Посидит такой «герой» несколько лет дома, и допустят его потом к выезду за рубеж. Костя знал это не хуже меня. Нет, милая Настя, все не так просто. А впрочем…
        Я перешел на полушутливый тон.
        - Вот изменил бы я тебе с иностранкой, и как? Ты бы сама меня наверное убила, не так ли?
        - Да, так, - сказала Настя небрежно, очевидно не желая поддерживать эту тему. Но она подошла ко мне вплотную и, прямо глядя мне в глаза взглядом, полным доверия и нежности, сказала:
        - Но ты, мой любимый морпех, ведь никогда такого не сделаешь?
        - Нет, и ничего подобного не мог сделать и Костя. Так что, выброси это из своей красивой головки.
        Мы шли за дочкой, которая в это время уже завершала урок музыки, поднимались по прямой узкой тропинке, идя вверх. Настя шла впереди, оставив мне удовольствие любоваться её точенной фигуркой, плавным перебором стройных ножек и дерганьем влево-вправо её каштанового «хвостика» на гордой головке. Я завидовал сам себе, что у меня такая чистая, гордая, красивая и в меру разумная жена. «И надо же, - думал я, - дал мне Бог такую жену, о которой не мечтал даже в лучших снах. И это мне, который был убежден в ненужности брака как такового, не хотел его, возможно в силу того, что мои первые любовные вспышки окончились неудачно, а любовь стала казаться бессмыслицей. Я никак не мог понять простую вещь - что такое первая любовь, и почему первая любовь кажется последней и навсегда, а последняя - первой, и как будто до нее ничего подобного и не было.
        Может быть это та, которая у мальчика появляется в начальной школе к соседке с двумя косичками на соседней парте? Или в средней, когда уже хочется писать стихи в ее честь и читать их ночами напролет и дарить цветы? Или в ВУЗе, когда после сданного с большим напряжением экзамена хочется бродить вдвоем по вечернему городу и нести всякую чушь, что бы только произвести на нее яркое впечатление «супергероя»? Или потом, когда понимаешь, что скоро можешь остаться в гордом одиночестве, став жертвой своей разборчивости, когда все твои товарищи уже устроили свою семейную жизнь и, как это выглядит всегда со стороны, вполне удачно. Во все эти периоды возникают чувственные и эмоциональные влечения полов друг к другу.
        И как сказал великий поэт: «… любви все возрасты покорны, её порывы благотворны…». Наверное, как это помнится, моя первая любовь состоялась в пятом-шестом классе к однокласснице Эле Резниченко. Там для меня, конечно, было все безнадежно. Все было против меня. У нее была изумительная голливудская внешность. Мы, имея в виду наши послевоенные времена, тогда только начали смотреть «трофейные» фильмы - американские с субтитрами - там впервые увидели голливудских куколок и от их броской внешней красоты обомлели. И вот эта Эля была для меня такой. Но дело было даже не в том, что она, при всей ее русской серьезности была эффектной блондинкой и, как я считал и до сих пор считаю или мне казалось, идеальной. Красивая девочка и пригожий мальчик могли бы между собой поладить, но…мы были разновозрастными, хотя и одноклассниками, и жизнь нас никак не могла хотя бы чуть сблизить. Она осталась в годы войны в оккупации, а я с семьей эвакуировался. И когда я появился в пятом классе в свои двенадцать лет, ей было уже, пожалуй, пятнадцать или около того. Из этого явствовало, что шансы мои даже на дружбу с ней были
равны нулю. Тогда причем здесь любовь? Она - любовь - не только в моем воображении в то время, а, скорее всего, в том влиянии, которое этот человек оказал на всю мою жизнь.
        Случай вышел простой, простейший даже. Мы идем как-то в теплый весенний день 1945 года всем классом в ближайший колхоз помочь в сельхоз работах. Прекрасное утро. Рано, но солнышко уже высоко. Идем цепочкой по тропинке. Эля за мной. В классе много ребят возрастом старше меня, все также по причине оккупации. Они в свои пятнадцать лет чувствовали себя уже как бы взрослыми, пытались курить (на папиросы, у них не было денег, а были вместо этого самокрутки - газетный обрывок плюс махорка). Предложили мне приобщиться. Разве я мог отказаться?! Принял самокрутку, затянулся достойно, даже не закашлялся, но…, желая выглядеть взрослым, стал сплевывать. И вот слышу сзади как бы ласковый, но уж очень насмешливый голос: «Паша, кончай маяться дурью! Тебе совсем не идет курить, ты выглядишь смешным…».
        Спасибо, слова, сказанные на всю жизнь! Они не улетели на ветер. Я молча выбросил самокрутку, а потом в жизни никогда не брал в рот ни одной сигареты, даже всемирно известных фирм. К тому же, стал на дух не переносить табачный дым. Вот и скажите, я действительно любил эту девушку или мне показалось? Но заметьте, я даже запомнил ее имя и фамилию. Была эта любовь первая, хоть и безответная или… как-то иначе, скажем просто подростковая влюбленность? Ответ вряд ли может быть со стороны. Это человек решает сам.
        И вот я смотрю на Настю сзади, смотрю волнительно и сам себе говорю: причем здесь первая любовь, вот она, моя любовь последняя, в ней моя радость и жизнь. Но это мои мысли. А Настя, оказалось, думает об ином. На вершине холмика, когда мы поднялись, она остановилась, обернулась ко мне и, как-то испытующе глядя на меня сощуренными глазами, спросила:
        - Ты всегда будешь любить меня?
        До сих пор, даже идя в ЗАГС, мы как-то избегали ставить этот вопрос вот так - в лоб, ибо, как сказано в очень и очень известной песне: «о любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано…» Все между нами изначально было понятно без слов, хотя наши перешедшие в брачный союз отношения были невероятно необычны, полны чувств, да, пожалуй, и просто невозможны.
        На вопрос в лоб и ответ такой же:
        - Да, если ты этого захочешь.
        Она ласково взяла мою руку, не спеша чмокнула мою щеку и сказала, как выдохнула.
        - Ты Пашка, и только ты, Паша, мой!
        Оно бы на этом можно и поставить точку, но Настя почему-то продолжила тему вне логики.
        - А костиной Леночке сейчас, вероятно, ужасно трудно…
        Голос ее был приглушенный, если не виноватый. Я понял, что она на фоне нашего счастья жалеет другую женщину, счастье потерявшую. И в этом была вся она, Настя, вечно сочувствующая другим людям, готовая в любую минуту помочь. Но здесь был не тот случай: помогать было некому. В глазах Насти стоял укор, который я вряд ли смог бы объяснить. Прозвучал ее голос:
        - Паш, а и в самом деле ничего нельзя понять? Ведь просто так ничего не бывает. И ты, вроде как поверенный в его делах, душеприказчик, тоже ничего не понимаешь и ничего не подозреваешь?
        - Да, Насть, все это так. Я ничего не понимаю, подозревать - это его служба. - Я кивнул головой в сторону: к нам подходил в спешке Вдовин. И я, естественно, его имел в виду.
        Вдовин, весь какой-то запыхавшийся и озабоченный, галантно раскланялся с Настей (я, кстати, заметил давно, что она ему была далеко не безразлична), стрельнул в меня внимательным служебным взглядом и сказал:
        - Хорошо, что я вас застал, и вы никуда не отъехали. Паша, соберись с мыслями и топай к шефу. Мы сочинили проект телеграммы в Москву о событии, но… - Вдовин в недоумении дернул плечами, вздохнул и продолжил, - посол хочет с тобой пообщаться до того как телеграмма будет отправлена. Мне понятно недоумение на твоем лице, поскольку ты столько же ничего не знаешь, как остальные, но не спорить же с начальством?
        Он немного помолчал, а потом с явным собственным неудовольствием добавил.
        - Кого-то шеф хочет отправить в сопровождение гроба. Не исключено, что ты являешься основной кандидатурой.
        «Вот те на! - я даже дернулся от неожиданности - этого еще не хватало. Видимо никто не хочет ехать в Москву гонцом с недоброй вестью. А почему Вдовин, похоже, не в восторге от моей кандидатуры? Наверное полагает, что ему было бы лучше поехать самому и там, в Центре, от всего отмазаться, поскольку лучше, чтобы была представлена версия во благо начальства и Вдовин иже с ним, а во мне, в том, что я буду стараться отмывать начальство, уверенности нет».
        С искренним возмущением я возразил, ибо этого только мне и не хватало, но ответственный за безопасность колонии очевидным жестом руки показал, куда мне надо идти немедля. Я встретил беспокойный взгляд Насти, повернулся и уже отходя сказал:
        - Думаю, что все дело не займет много времени. Ждите меня с дочкой дома.

* * *
        В кабинете посол был один. Он сидел за столом, без всякого видимого интереса смотрел на лежащую перед ним бумагу и, когда я вошел и по его приглашению сел на диван, он протянул ее мне.
        - Итак, молодой человек, я хочу, чтобы проект телеграммы вы прочитали, а я затем его подпишу. В общем и целом, ужасное событие обсуждено обстоятельно и со всех сторон. Мнение всех, в том числе и ваше, хорошо известно. Нам известен факт, поскольку он очевиден, а неочевидные причины будут ждать своего раскрытия. Об этом мы и пишем в нашем сообщении в Центр. Их там, - посол слегка пренебрежительно помахал рукой, как бы давая понять, что это его мало заботит, - это вряд ли устроит, но, как я понимаю, хоть расшибись, но что-либо конкретное нам пока не составить. Вы Иванова знали больше всех, мы радовались, глядя на вашу дружбу. Почитайте бумагу и скажите, не следует ли к ней что-либо добавить?
        Посол задумчиво смотрел в окно, я читал документ, будучи вновь в сметенных чувствах. К документу я не мог ничего добавить, так и сказал:
        - По моему в документе все изложено точно. Я сам мучился долго в поисках причины, но… не нашёл ни малейшего следа в этом направлении.
        Я молча смотрел на посла, в страхе ожидая, что он объявит о моем отъезде в Москву вместе с гробом.
        Так можно и должно было ответить послу - коротко и ясно. Но я видел, что спрашивает он не потому, что хочет каким-то образом запачкать моего друга, а он просто по-человечески переживает за него душою отца. Это было несколько неожиданно, поскольку в повседневной жизни посол не выглядел добрым страдальцем, а скорее это был вредный служебный сухарь. Но сейчас его явная озабоченность отца, у которого у самого было два взрослых сына и дочь, его стремление понять происшествие, сближали меня с ним. Я не мог ответить коротко и ясно. Пришлось как-то «раскрыть скобки»:
        - Видите ли, Иван Иванович, разговоров у нас было немерено много, по темам самым разным. С чего начать?.. С политики? Константин ею всегда, даже когда был радистом на БДБ, интересовался. Особенно, внешней политикой, почему и со временем поступил в МГИМО. Как и все мы, настроен он был резко антиимпериалистически, считал, что с врагами государства трудового народа - СССР нужно сражаться неустанно и, если нужно, войной. На этой, в принципе, хотя и смягченной временем позиции, Костя находился до конца дней своих. Сбить его с нее противник не смог бы никогда. - Я немного помолчал и повторил, - никогда!
        - Круг его личных интересов дальше службы, которая ему нравилась, не выходил. Он, конечно, очень любил семью, уделяя ей все свободное время. Правда, из этого времени он регулярно находил возможности для занятий спортом и чтения книжек, как он выражался, для души. Какого рода книжки? Разные, если он не брезговал ими.
        Видя, что посол насторожился, я пояснил:
        - Ничего особенного, Иван Иванович, в основном это были детективы, которых у нас в стране практически нет, или что-либо по истории. Комментировать прочитанное он не любил: он полагал, что это возможно лишь в порядке обмена мнениями, если собеседник эту книгу тоже читал. К Австралии, как к стране, и народу ее Костя относился положительно, считая что она в капиталистическом мире, пожалуй, наиболее разумная.
        Я подумал немного и добавил:
        - Если, конечно не считать Швейцарии. К русской эмиграции здесь он относился с изрядной долей скепсиса. Там у него контакты были, но поверхностные. Эмигрантов он, в целом, жалел, поскольку считал, что человеку следует жить там, где он родился, по принципу «где родился, там и пригодился».
        Я замолк, вопросительно глядя на их превосходительство. Услышал вопрос:
        - Скажите, Павел, а как у него складывались отношения с женщинами? Был ли он влюбчив или каким-то образом склонный к амурным приключениям?
        - Нет-нет, на эти, там, всякие шашни и авантюры было у него строгое табу. Такое сложилось и по жизни. Мы с ним служили в Порккала-Удде, на нашей базе в Финляндии. Он в этой суровой боевой «дыре» прослужил пять лет. Такой тогда была служба на флоте. А у нас, в морской пехоте, матросы служили по четыре года. А там, на базе, практически не было женщин, если не иметь в виду жен офицеров и сверхсрочников. Поэтому мы при всей нашей молодости от женщин отвыкали. Романов у Кости там не было. С одной стороны: из-за отсутствия доступа к женщинам, а с другой, он был невероятно влюблен в свою девушку в Киеве, с которой намеревался составить семейное счастье. Так, к сожалению, не получилось, но привело это к тому, что он долгое время (уже после службы) женщин сторонился. Оно же ведь, Иван Иванович, как? - у одних долгое отсутствие отношений с противоположным полом вызывает неуемную жажду такого общения, разврат и распад личности. А у других притупляется чувство влечения, по привычке и инерции предшествующей жизни, подчиняется разуму. Иначе говоря, стремление и влечение в жизни, естественно, человек имеет, но
контроль за ситуацией всегда обеспечивает разум. Костя относился именно к этой категории. Какой-либо глупости в этих делах он сделать не мог, для него это было бы противоестественным.
        Я исчерпал себя и внешне спокойно ждал комментариев посла, но про себя я ужасно волновался, понимая, что его слова могут означать приказ о моем сопровождении гроба. Посол молчал долго, уставившись вновь в окно. По его виду я понял, что ему хотелось что-то спросить, но вместо этого он взял ручку и подписал проект телеграммы.
        Затем посол по-прежнему молча смотрел в окно, и понятно было, что он решает какую-то проблему. Как и другие чиновные лица посольства, он не ожидал каких-либо серьезных выводов по службе. Ну пожурят, поставят на вид, но все же понимают, что несчастный случай - это одно, а доведение до самоубийства или, того хуже, до преступления - это другое. Последнего в нашем случае явно не видно, и такое мнение всех, а причину несчастного случая нужно искать в голове того, кто уже покинул сей бренный мир. Однако, зачем он это сделал? Нет ответа…
        Я сидел и нервно ждал воли его превосходительства. Наконец…
        Посол отвернулся от окна, надел очки, взял в руку перо, взглянул на меня, помолчал и, наконец, спросил:
        - Вы, Павел, были с Ивановым не просто в хороших отношениях, вы дружили?
        - Да, крепко и давно, лет пятнадцать…
        - Близкие друзья, как известно, знают друг о друге всё, или, если не всё, то очень многое… В ваших личных разговорах, включая общение за бутылкой, не говорил ли он что-либо такое, что могло, скажем, вызвать у вас удивление или недоумение? Не мог же он быть всегда и всем доволен. Что-то же могло его раздражать или угнетать?
        Чувствуя по тону недосказанность вопроса, я молча смотрел на посла пустым взглядом, который, наверное, ничего не выражал. Взгляд этот был задумчивым, поскольку я сам себе до этого задавал подобные вопросы, но ответов так и не нашел. Мне всегда казалось, да так оно и было, друг мой был всем доволен. У него, как он сам говаривал, был «морской порядок» во всем.
        Порядок был, а человека нет. Значит, это был не тот порядок: во внешнем проявлении - да, а внутри человека, в его душе что творилось? Правда, и тут для меня вопроса, вроде как, и не было. Мне казалось, что я неплохо знаю душу друга, мы с ним беседовали о многих делах, в том числе сокровенных. Но… чужая душа - все-таки потемки. И, опять-таки, в этом случае мне так не казалось. Что ответить послу? Я пожал плечами и сказал, что ничего необычного, тем более тревожного, я в мыслях и словах Константина не находил.
        Посол помолчал, а потом, с видом весьма недовольным, пробурчал.
        - Ладно, можете идти.
        Я поспешно выскочил из кабинета посла, сам не веря в то, что горькая чаша ехать в Москву меня миновала. Домой я летел, как на крыльях. Настю сдавил в объятьях так, что она еле выдохнула.
        - Настя, в Москву не еду.
        Вот так. Много ли человеку нужно для счастья?! А для горечи? Для неё надо много, поскольку с горечью человек все же борется, а со счастливой вестью - нет.
        Под хорошую новость выпили мы с Настей за ужином по рюмке хорошего армянского коньяка, принялись с удовольствием за трапезу, которая была в меру примитивной, поскольку жене было очевидно не до кухонных тягот, но все-таки под настроение вкусной. И вдруг, звонок телефона. Мы с Настей переглянулись, лица наши вытянулись, решая, кому трубку снимать, друг на друга засмотрелись, а телефон продолжал настойчиво звонить. Внутренне я почувствовал, что этот звонок по мою душу, вышел из-за стола, снял трубку и не слишком радостно сказал: - Хай! - то бишь «привет» по-американски. В ответ слышу:
        - Послушайте, Павел Сергеевич, вы, как я чувствую, наверное, расслабляетесь за столом, а мы здесь, в посольстве, еще работаем.
        Я смотрел на Настю, а она все своим видом проявляла любопытство. Прикрыв ладонью трубку, я шепнул: «Посол!». А сам постепенно в чувствах своих напрягался.
        - Так вот, - продолжал посол, - один вопрос не дает нам покоя. Нельзя, видимо, отправлять гроб в одиночный полет. Сопровождать его следует.
        Сердце мое упало: я понял, что приговорен окончательно. А посол рокотал:
        - Завтра, то бишь в понедельник, консул обещает закончить формальности с австралийской стороной, а во вторник утром будь-те готовы отправиться в неблизкий вояж.
        Посол замолчал, очевидно, ожидая от меня каких-то слов. Но говорить мне было нечего. Отговорки делу не помогут. Посол продолжил:
        - Что вам нужно будет сделать сегодня - завтра? Вам с супругой, как особам наиболее близким покойнику и его семье, нужно войти в квартиру Ивановых и каким-то образом отложить вещи, нужные для отправки, а остальное…выбросить здесь…
        Посол опять немного помолчал. Я знал, что он обременяет меня лишь в силу служебной необходимости, понимает отсутствие у меня энтузиазма, и это чувствовалось в его добрых интонациях голоса.
        - Завтра, Павел Сергеевич, мы окончательно уточним детали, а пока… Вопросов у вас нет?
        - Никак нет! - сказал я, и он положил трубку. По моей, видимо достаточно гнусной физиономии Настя уже догадалась о содержании разговора. Она откинулась на спинку стула, вся как-то сникла и смотрела в сторону. Радость нашего общения испарилась. Между нами как бы опять стал Костя, точнее трагедия, с ним связанная. Мы оба думали о нем, но не об одном и том же. Похоже, что я видел Костю в гробу, а Настя - живым. Делать нечего, пролог будущих дел и проблем мы уже проехали. В хлопотах минул понедельник, в полете - вторник. Полет занял весь день, скорее сутки, поскольку добираться до Москвы тогда нужно было сложным маршрутом: вначале на местной «керосинке» от Канберры до Сиднея, далее до Сингапура - на «Боинге», а затем самолетом ТУ-104 - до Москвы с остановками в Коломбо и в Ташкенте.

* * *
        Про авиационные полеты можно утверждать вполне обоснованно, что в целом они все одинаково унылые, сколько комфорта в самолет ты не впихивай. Самолет - это замкнутое, само по себе скучное пространство, в котором тебе отводят его небольшой кусочек: спереди спинка сидения, сзади тоже спинка и сбоку - сосед, иногда приятный, а иногда - не очень. Для него полет столь же безрадостен, как и для тебя. К тому же, едкий гул самолета мешает общению, а по сему, полет проходит в основном молча. Что к этому добавить? В качестве развлечения есть красивые стюардессы с дежурной улыбкой, которые принесут столь же дежурные блюда, а к ним в придачу выдадут немного вина или продадут что-нибудь покрепче. Прием пищи в самолете вносит оживление, вызывающее желание подвигаться и с кем-нибудь поговорить. Если с мужчиной, то можно с удовольствием обсудить внешние достоинства стюардессы. Тогда девушек на эту профессию отбирали, как, скажем, скаковых породистых лошадок. Помню как однажды в самолете Эфиопской авиалинии, когда я летел на преддипломную практику в наше посольство в Эфиопии, я взял газету «Эфиопиен геральд» и со
смешанным чувством советского человека прочитал объявление об отборе девушек в стюардессы. Там определялся рост, фигура, изящество, и, конечно же, естественная красота. В общем, речь шла будто бы об отборе на конкурс красоты. Но в то время стюардессы всех авиалиний были действительно очаровательны, а обслуживание и питание пассажиров - выше всяких похвал. Потом с течением времени все как-то стало массовым, прилично деградировало и полеты потеряли то наивное приятное, что у них когда - то было. Если уж вспоминать хорошее прошлое, то стоит указать на порядок выбора маршрута полета. Этим, естественно, занималась авиакомпания, которую ты выбрал. Принцип был такой: компания, получавшая деньги пассажира, оплачивала весь пролет вне зависимости от того, прямой он или окольный.
        Приведу пример. О конкурсе девушек в службу стюардесс я читал в самолете, который вез меня из Каира в Аддис-Абебу, где, как сказано, я проходил в посольстве преддипломную практику. По истечении полугода я возвращался в Москву. Лететь я мог по маршруту Аддис-Абеба - Каир-Москва или иным по моему выбору за ту же цену. Я выбрал такой маршрут: Аддис-Абеба-Афины-Рим-Прага-Москва. Если была возможность, скажем так, - на халяву прокатиться по Европе, то грех было бы ею не воспользоваться. Вот я по неопытности и воспользовался, утратив, по молодости, бдительность. Дело в том, что буквально в день отлета при отъезде от посольства советник посольства впарил мне сумку с какими-то документами Экономической комиссии ООН для Африки. А в ней весу килограмм 8-10. Морщась (но деваться некуда) я сумку взял с обязательством лично доставить ее в Москву в МИД. Однако вес сумки был сверх положенных мне 20 килограммов. Провожал меня в аэропорт завхоз посольства, человек очень опытный, хитрый и, к моему сожалению, негодяй: в Аддисс - Абебе он оплатил вес этой сумки, но не до Москвы, а лишь за первую часть полета, то есть
до Афин. Я не мог подозревать его в нечестности, взял квитанцию об оплате, полагая, что все оплачено как положено, сунул её в карман, не глядя, и улетел. Сутки гулял в Афинах, радовался жизни, но пришло время лететь дальше. Остановка тут, кстати, как и транспортные услуги, оплачивалась компанией «Эфиопиен Эйрлайнс».
        В аэропорту Афин, оформляясь далее на рейс в Рим, я небрежно поставил на весы свою поклажу, и ещё более небрежено бросил туда проклятую сумку. А ведь кстати, мог не бросать, а показать своим видом, что эту «легкую» сумку я беру в салон самолета. Но на весы стал мой чемодан, весом в 17 килограмм и сумка - 9. Итого 26 кг. Служащий итальянской авиакомпании, которая должна была вести меня в Рим, молодой и во всех отношениях приятный человек, посмотрел на весы и на отличном английском языке сообщил, что у меня превышение груза на шесть килограмм. А я на том же английском пояснил, что излишек груза был мною проплачен и, легкомысленно воскликнув «Окей!», я гордо предъявил квитанцию об оплате перегруза. Чиновник молча её прочитал, поднял на меня свои светлые недоуменные глаза, пожал плечами, квитанцию вернул, сказав:
        - Это вы можете бросить в урну, стоящую рядом.
        Как в урну? Я уставился в текст и, вдруг, к своему ужасу только сейчас понял, что перегруз оплачен всего лишь до Афин. И ещё до меня дошло, что в кармане у меня осталось только шесть долларов, чего явно было не достаточно. Меня бросило в пот и жар от ужаса из-за безвыходности сложившейся ситуации. Я посмотрел на квитанцию и проникся мыслью, что теперь это всего лишь «филькина грамота». А мне нужно как-то не только «влезть» в самолет, но и доставить служебные бумаги, которые упакованы в сумке, в Москву. Это значит, что мне надо будет ещё оплатить перегруз в Риме и в Праге, а денег у меня практически нет. Да и напуган я был строгим наставлением советника посольства, что документы, мне порученные, чрезвычайно важны и я, можно сказать, за них отвечаю головой. Неопытен я был, к словам начальства относился очень серьезно, даже подумать не смел, что этот негодяй - советник впарит мне обычный бумажный хлам.
        В общем, я уставился на молодого симпатичного чиновника, а он, с милой ухмылкой, на меня. Что у меня происходило в тот момент в душе правильно описать вряд ли возможно. Шок?! В мозгах мгновенно пронеслось: я с важными документами нахожусь без денег в Афинах, в натовской стране, и полностью уязвим для западных спецслужб. Ужас?! И одно было и другое. Крах?! И он тоже. Все это настолько видимо отразилось на моем лице, что чиновник даже испугался:
        - Мистер, вам плохо, вызвать врача?
        Мне было уже не до английского, и я в ужасе произнес по-русски:
        - Боже, что же мне делать?!
        Чиновник насторожился, подумал, потом улыбнулся и на хорошем русском языке сказал:
        - Так вы, оказывается, русский. Ну и ну… А в чем дело, что вас так потрясло? В голосе чиновника явно сквозило беспокойство.
        - Меня потрясло многое, но главное, у меня нет денег на провоз багажа, и я не знаю, что мне делать?
        Собеседник слегка подумал, подмигнул мне и уверенно заявил:
        - В общем квитанцию выбрасывай (он стал обращаться ко мне на русском языке на «ты», поскольку мы были примерно одного возраста), сумку свою бери в руки, а чемодан мы оформим. ОК?
        Я, недоуменно глядя на него, все еще не верил в возвращение к жизни. С души упал камень. Все ещё не веря в собственное спасение, я спросил:
        - Ты русский? Как тебя зовут?
        Его ответ был:
        - Да, я как бы русский. В смысле из семьи русских эмигрантов. Дед эмигрировал вместе с войсками Врангеля из Крыма в Грецию в 1920 году. С ним, конечно, вся семья. Отец был подростком, здесь дорос, - чиновник улыбнулся, - а я потом родился здесь. В общем я, скажем так, греческий русский.
        Он снисходительно усмехнулся, протянул руку, представился.
        - Зовут меня Серж. И мне приятно, что я имел возможность помочь русскому человеку. Здесь, в Греции, к русским вообще относятся очень хорошо…А ты, что так перепугался? Здесь бы тебе греки все равно помогли. А для чужих, ну всяких там англичан, французов, не ударили бы палец об палец. Вот так - то, Павел… Ну давай, двигай на посадку.
        Он слегка хлопнул меня по плечу, мы пожали друг другу руки, я схватил проклятую сумку и помчался к самолету. Уже потом, сидя в кресле, я вдруг подумал: «А ведь я бы, пожалуй, если бы ситуация моя напряглась, мог бы и пулю себе пустить в лоб. Благо пистолета не было. Это было бы с дуру, от отчаянья, но… молодо-зелено!» И я, сам того не желая, помыслил о самостреле Кости.
        Мысль о Косте неожиданно пронзила мой мозг, не столько потому, что он лежал сейчас подо мной в цинковом гробу в грузовом отсеке самолета, а в связи с тем эмоциональным переживанием, которое вернулось ко мне из-за истории с проклятой сумкой. Мои переживания в тот момент, у стойки чиновника авиакомпании, были до боли глубокими потому, что у меня ещё было мало профессионального и жизненного опыта. В общем-то, проблема сумки с бумажным «очень важным» хламом не стоила выеденного яйца. Предположим, чиновник уперся, стал бы настаивать на перевесе груза, требовать оплаты. Ну и что? Меня бы с этого рейса сняли и переоформили на другой. Я бы смог съездить в советское посольство, доложить обстановку и, конечно, нашлось бы быстрое решение. Какое? Простое. То, что было после того, как я, схватив сумку, рванул к самолету и весь полный чудовищных переживаний, улетел в Рим.
        Там авиакомпания разместила меня в комфортабельной гостинице, которая, к счастью, оказалась недалеко от посольства, которое разместилось на виа (улица) Гаета 5, практически в центре Рима и, тем не менее, в месте относительно тихом и чистеньком. Притащил я туда, в посольство, свою проклятую сумку. При входе вижу, за дверью сидит мордатый, весьма симпатичный дежурный комендант. Он встретил меня взглядом, полным любопытства (видимо, вид мой был не вполне обычным для нормального человека) и вопросом на ломаном итальянском языке:
        - В чем дело, молодой человек?
        На это я ответил очевидно взволновано, но по-русски: - Вот мои проблемы!
        И кинул сумку на небольшой столик.
        - Позовите, пожалуйста, дежурного дипломата.
        Комендант продолжает смотреть на меня с любопытством, но уже новым. До меня сразу дошло, что нужно как-то представиться. Я вытащил свой служебный паспорт, сказал, кто я и что, и вновь попросил дипломата. Комендант нажал кнопку и через минуту - две в дежурную комнату вошел дипломат, возрастом едва-ли намного старше меня.
        Подошел, смотрит строго то на дежурного коменданта, то на меня. Я представился вновь и вкратце изложил свое происшествие. Дипломат смягчился, стал говорить с улыбкой и немного небрежно.
        - Так, Павел, история ваша понятна, давайте посмотрим, что там у вас есть? В чем там смысл ваших важных документов?
        Он подтащил волоком по столу сумку, открыл ее и вынул несколько документов. С серьезным видом он их мельком посмотрел, сунул обратно в сумку, спросил:
        - Ну и что? Чем могу помочь? Зачем ты эти никчемности притащил сюда?
        Я объясняю все как есть: советник посольства в Аддис-Абебе сунул, мол, мне это, - я махнул рукой в сторону сумки, - сказал, что там очень серьезные документы и велел их доставить в Москву.
        Дипломат смотрит на меня с некоторым удивлением, а потом молвит:
        - Ну и вези, а мы то здесь, в Риме, причем?
        Объясняю, что у меня для этого нет денег. А дипломат так вежливо спрашивает:
        - А сопроводительная бумага к документам у тебя есть? Ты кому конкретно их везешь?
        Отвечаю, что бумаги у меня такой нет, а доставить ее я должен во 2ой Европейский отдел МИД. Дипломат немного подумал, пожал плечами в недоумении и с легким юмором повторил:
        - Ну и вези, мы то здесь причем?
        - Рассказал я тогда ему всю историю в деталях, подчеркнул главную суть: у меня нет денег. Дипломат вздохнул, оценивающе на меня посмотрел, спросил:
        - А ты что, вот так и катаешься по миру без денег?
        - Ну да, - говорю, понимая, что для него это какая-то нелепица. Улыбка у него с уст сошла, но в глазах осталось понимание ситуации.
        - Так если дело в деньгах, паря, то дела твои плохи. Сейчас какой день? Воскресенье, а значит, в посольстве есть только я и, вот, дежурный комендант. С нас ты денег не получишь, придется ждать до завтра. А пока, гуляй ты в свое удовольствие по Риму. И взбодрись!.. Ты что такой унылый? А, кстати, это кто тебя надоумил ездить по миру без денег?
        Понимая сам, что звучит все это не слишком убедительно, я сообщил дипломату, что я, в общем-то, путешествую до Москвы за счет компании, а там, в столице, как известно, иностранную валюту через границу провозить нельзя и разменять на рубли - тоже. Вот и ехал я с финансами под обрез.
        Собеседник задумчиво усмехнулся, спросил: - Сколько у тебя денег сейчас?
        - Шесть долларов с какими-то эфиопскими копейками.
        Последовала пауза. Дипломат решал проблему, но по его виду я понял, что моя проблема его в целом особо не беспокоит. В конце концов он как бы облегченно вздохнул и, обращаясь к дежурному, сказал:
        - Петя, вот этот бумажный мусор, - он пальцем показал на сумку, - ты закинь куда-нибудь в угол, подождем до завтрашнего дня. Пусть начальство с этим разбирается. Мы этот мусор либо выбросим, либо сами отправим в Москву… хотя, вряд ли.
        А обращаясь ко мне, он пояснил:
        - Тут у нас в Риме тоже есть ооновская организация - продовольственная и сельскохозяйственная. Там тоже плодят массу ненужных бумажек. Большую часть мы, конечно, выбрасываем, а что-то мало-мальски полезное отправляем в Центр. Вот по такой привычной схеме начальство и разберется с твоими бумагами. Скорее всего, их здесь и уничтожат. А тебе мой совет: забудь ты про эту сумку, не докладывай никому в Москве, не усложняй там людям жизнь. Понял?
        Я послушно кивнул головой, внутренне где-то удивляясь: не верилось, что начальники могут не понимать того простого, о чем только-что поведал младший дипломат-атташе посольства. В ответ на мой вопросительный взгляд дипломат продолжил в шутливом тоне:
        - В общем, Павел, тебя такой результат устраивает? Или ты хочешь как-то иначе?
        Да, он меня, конечно, устраивал, но я все никак не мог вместить в свою голову: должен ли со всем с этим согласиться? Конечно, мне хорошо бросить эту сумку к чертям собачьим, но… имею ли я право? Ведь мне было приказано лично доставить груз в Москву, а я его бросаю как-то и где-то по пути. Поняв мои колебания, дипломат продолжил:
        - Ты не беспокойся. Если бы груз твой чего-либо стоил, его бы не пустили в полет по Европе. Твой маршрут был бы до Каира. Там бы тебя встретил кто-либо из посольства в Египте, проследил твою посадку на рейс в Москву, и в Москве тебя тоже бы встретили. И что важно, и тебе полезно знать, что в случае, если посольство отправляет с кем-то из работников служебный груз, то его оформляют как дипломатическую почту, а тебе был бы выдан документ, что ты исполняешь обязанности дипломатического курьера. Понял?! Служебный груз должна обязательно сопровождать официальная бумага. А в данном случае советник нашего посольства в Эфиопии навязал тебе груз, который не служебный, а, скажем так, лично советника. Ну, скажем, как если бы отправил он попутно в Москву посылку для тети Моти… В общем, не бери ничего в голову. Просто все забудь! А чтобы тебя окончательно успокоить, помни, что сумку ты передал в советское посольство в Риме, а конкретно - атташе Прохорову Юрию. Так, а теперь, для полной ясности, дам тебе ещё совет. В двух кварталах отсюда, - атташе махнул рукой в соответствующую сторону, - есть кинотеатр,
совмещённый с кабаре. Там, знаешь, всякие фильмы крутят, полуголые девочки по сцене кувыркаются. Пойди, сходи туда, твоих денег хватит с избытком, будет тебе потом о чем новом и необычном для нас - русских - вспомнить.
        В общем, всё, будь здоров, Родине привет!
        Я последовал совету дипломата. Выйдя на улицу, я какое-то время постоял в раздумье, соотнося свои возможности или, точнее, подсказанные мне планы с финансовыми авуарами и временем. Стояла приятная зимняя погода, было тихо, относительно тепло - Италия всё-таки. Вечерело, включили электрическое освещение. Улица Гаета небольшая, в смысле недлинная, узкая, спокойная, основной транспорт течет вокруг неё, не тревожа посольство излишним шумом. Я стоял, думал о кошмарном дне сегодняшнем, не подозревая, что через несколько лет я начну сам работать в этом посольстве, и что с пребыванием в Риме свяжется не только моя будущая карьера, но и…жизнь.
        Пройдя по этой улице метров триста, я, как и сказал посольский чин, вышел прямо на кино-казино. Подошел. Цена на билет не выглядела угрожающей - порядка 50 центов. Вокруг было много молодежи, судя по виду, рабочие, мелкие клерки и промеж них мелькали своей выходной формой солдаты. Купил билет, прошел в кинозал, отыскал свободное место, сел, но окружавшая меня молодая вольница вела себя довольно отвязано: они вслух комментировали фильм, кидали плоские шутки и реплики. Одним словом, без привычки к местным нравам смотреть фильм было непривычно и по нашим, советским, меркам, невозможно. В фильм я так и не «въехал», и он, благо, скоро кончился. Последовал перерыв, совсем небольшой, но ужасно шумный. Казалось, что основное развлечение молодых итальянцев - это много болтать. Кстати, когда я лет через десять попал в Италию, то не мог не отметить, что итальянцы в целом стали вести себя гораздо сдержаннее, если не благороднее. Коллеги мне тогда объяснили, что в мой первый приезд в самом начале 60-х годов экономика Италии начала развиваться исключительно быстрым темпом. Новые фабрики и заводы, стройки и
порты требовали широкого притока рабочей силы. Взять её можно было только из деревни. В города приехало множество молодых ребят из провинции. Их уровень цивилизованности был в самом низу. С течением времени их жизни в европейском обществе и при материальном кое-каком благополучии они пообтесались, соответственно изменился облик и поведение трудящейся молодежи.
        Шумный и крикливый перерыв, с пивом и попкорном закончился. Нам со сцены объявили о начале представления. Выпорхнули из-за кулис мало прикрытые девушки и стали делать определенные движения. Зал вопил и свистел от восторга. Все это меня просто убило, выбило из обычной чувственной колеи. Я было начал смотреть на сцену, но… смотреть-то там было, честно говоря, не на что. Танцы и кривляния девушек были низкопробными, а их внешность оставляла желать много лучшего. Убивала всеобщая развязность и шум битком набитого зала. И все это нарастало по мере того как девушки помаленьку обнажались. В конце концов мне пришлось с трудом и через силу выбраться из этого центра римской «культуры» и с огромным удовольствием глотнуть на улице во все легкие свежий и относительно чистый воздух.
        Мое повествование будет не полным, если я не сообщу, что подавляющее большинство зрителей еще и курили, что, само по себе, для меня было достаточным, чтобы потом с ужасом вспоминать час, проведенный в одном из центров западной «культуры». Несколько отдышавшись, я хорошим русским бытовым языком помянул посольского дипломата. Кстати, позже я ему это высказал непосредственно, поскольку после МГИМО меня распределили на работу в МИД и я имел удовольствие (на самом деле) видеть Юрия Прохорова и общаться с ним в коридорах министерства: мы служили в соседних отделах - я во втором Европейском, а он - в первом. Дружбы между нами не было, но было приятельство, которое иногда бывает интереснее дружбы, поскольку не несет в себе взаимных обязательств, столь характерных для любой дружбы.
        В общем, Юрия я тогда, после «культурного» мероприятия мысленно обругал, шляться по веселым улицам Вечного города у меня не было настроения, хотя, казалось бы, для этого отсутствовали основания, поскольку главный предмет моих переживаний - проклятая сумка - мерно покоилась в дежурке у коменданта посольства. Я мог дышать спокойно и легко, но почему-то так и не дышалось в чужом городе и при чужих людях. Поплелся в гостиницу. На следующий день улетел в Прагу, а затем, спустя ночь, прибыл в Москву.

* * *
        Когда я летел в Москву, в комфорте и даже в роскоши, а друг мой сердечный лежал один холодный и бездыханный в узком гробу в грузовом отсеке, я нечаянно подумал, что у человека могут возникать внезапные позывы к спонтанным, никак и ничем не объяснимым действиям. Все под влиянием текущего момента, а это какие-то секунды и уже ничего не вернешь назад! Наверное, думал я, и у Кости был какой-то особенный момент. Преодолей он его сам или с чьей-то помощью, и всё бы в конечном итоге утряслось. Но в чем заключался этот момент, с чем он был связан, что толкнуло Костю на безумный поступок? Я задумался над этими вопросами в каком - то напряжении и под ровный гул моторов начал засыпать и тут, как будто наяву, я увидел Костю в последний момент, когда он на призыв дежурного оттолкнулся от игорного стола и очень внимательно посмотрел мне в глаза. Посмотрел, да посмотрел, все, вроде, как обычно, но потом я все возвращался к этому взгляду. Взгляд был именно необычный, не Костин. В нем было какое-то горе и безнадежность, какая-то просьба ко мне, а скорее, мольба. Может мне все это показалось, но сейчас, в самолете,
мне явился взгляд Кости, сам он с его неуверенной походкой, с задержкой у входа посольства. Я открыл глаза и, кажется, сказал вслух: «да, взгляд без надежды у Кости был, и была какая-то невысказанная просьба ко мне. Может быть даже не просьба, а крик о помощи?». Однако, мог ли я понять все это в тот момент, под то веселое настроение и под крики и клики зрителей.
        И тогда вновь, в который уже раз, возникает вопрос: что за проблема, что за кризис могли быть у Кости? Он же был у всех, и у меня в том числе, все время на виду. Что же сломало его? Продолжал я в голове размышлять над этим и подумал, что остается пусть слабая, но надежда, что Лена - жена, точнее уже вдова Кости, знает что-то, что другим не известно. С ней нужно будет обстоятельно поговорить при личной встрече. Хотя на получение какой-то новой информации вряд ли стоит рассчитывать. Если бы Елена знала, что у Кости не все в ладах, она бы не оставила его одного. Да и Костя, пожалуй, не стал бы целовать прилюдно её письмо, если бы там было что-то такое, что было ему не по душе. И вообще: странная это привычка или порыв человека целовать письма любимого человека. Помнится, когда мы с Костей служили в Порккала-Удде, он так же целовал в моем присутствии письма, получаемые от его Стаси. О ней, и о чувствах к ней мне Костя тогда все уши прожужжал. Для меня все это выглядело очень странно: серьезный, честный, смелый моряк, взрослый человек, а явно по-детски расслабляется, сталкиваясь с любовью к женщине.
Как я сказал, у него в Киеве была некая Стася, в которую он был безумно влюблен. Что, вообще-то, неудивительно для места, в котором реальных объектов для любви не было. Костя служил на флоте пять лет. Имел за это время возможность дважды съездить в отпуск по закону и один раз - поощрительно. В последний отпуск, за год до демобилизации Костя со Стасей объявили всем о своей помолвке. Оставалось подождать до свадьбы менее полугода. До брака от естественной близости они намеренно удерживались, полагая брак чем-то чистым и святым. В данном случае это могло быть понятным, поскольку Костя и Стася были сильными личностями. Их отношениям можно было только завидовать, что я, в общем-то, с удовольствием и делал: завидовал белой завистью. Приятно было смотреть, как сильный мужчина и волевой моряк Костя буквально таял от своей огромной любви. Мне он в самом деле прожужжал все уши рассказами о прелестной Стасе, и о своих чувствах к ней. Он строил большие и красивые планы на будущее. В целом они сводились к тому, что, демобилизовавшись, Костя в Киеве пойдет работать на радиозавод, поступит в Киевский политехнический
институт на радиофакультет, на вечернее отделение, а Стася, продолжив работу медсестрой в больнице, с новым учебным годом поступит на дневное отделение Киевского медицинского института. А как хорошо Костя мечтал о будущей семейной жизни! Мечты о светлых днях предстоящей семейной жизни определяли для него жизнь настоящую. Начальство не могло нахвалиться в адрес Кости. Еще бы, за пять лет радистом на разных системах и в разных условиях он достиг совершенства. До демобилизации, весной 1954 года, Кости оставалось всего каких-то три месяца. Всё, думал он, конец службе, а дальше счастье в семье с любимой женщиной и громадье разных восхитительных планов, включая, конечно, и будущих детей. И вдруг, (о это ужасное «вдруг») он получает письмо от своей любимой, читает его, хватается за голову и прибегает ко мне. Сходу, прямо с порога, с глазами, полными слез, он истошно кричит:
        - Пашка, я пропал, я разбит, я убит…
        Он падает лицом вниз на мою койку и закрывает лицо руками. В руке у него письмо. Я склоняюсь над ним и, понимая, что другу очень плохо, спрашиваю:
        - Костя, что случилось?
        Голос мой полон естественной тревоги и участия. Я тронул его за плечо. В ответ он протягивает мне письмо:
        - Почитай, Пашка, сам, что я получил от своей крали…
        Я аккуратно, с каким-то чувством страха, вытаскиваю письмо из пальцев друга. Разворачиваю и смущенно читаю, поскольку с детства приучен, что чужие письма читать, как и подслушивать, не прилично. Конечно, я при тех сметенных чувствах не мог запомнить точно содержание письма, но общая суть его была ясна. Стася просила прощения, обвиняла себя, что она такая и сякая и сообщила, что обстоятельства изменились, она полюбила другого. Её помолвка с Костей отменялась, она полна горя и слез, но обстоятельства оказались выше её, им она противиться не в силах. Вот и все: коротко и ясно.
        Я был в крайней степени ошарашен. Всего этого я не мог ожидать никак! Ведь я про эту Стасю все знал и слышал, для меня, со слов друга, она стала просто кумиром, какой-то полубогиней. И действительно, представьте себе девушку в семнадцать лет, которая влюбилась в красивого моряка, а он от неё потерял голову, ждала его, избегала близких знакомств с мужчинами, писала трогательные письма, строила прекрасные планы, а оказалось, что строилось это все на песке. Осталось ждать всего - то три месяца и… какой пассаж!
        Я вертел письмо в руках, абсолютно не зная, что можно было сказать. Костя лежал без движения и молчал. Потом он сказал, как выдохнул:
        - Да…, жизнь в таком случае теряет смысл…
        Мне было нечего сказать, хотя фраза эта была явно нелепа. Жизнь сама определяет свой смыл и он, смысл этот, не может сводиться только к любви к одной единственной женщине, которая уже не отвечает взаимностью, есть и другие важные составляющие человеческой жизни, да и женщины бывают разные и их красивая внешность не всегда совпадает с такими же душевными качествами. Даже мои сравнительно недолгие годы жизни подвели меня к выводу, что не нужно спорить с жизнью, сетовать на неё или на неё обижаться Тогда для меня жизнь ещё не была связана с присутствием в ней Бога, с верой в судьбу, Богом данную человеку, это пришло позже, после смерти Кости. Однако я и тогда и потом, до конца дней своих, понимал или чувствовал, что жизнь это мощная река, которая влечет тебя только по известному ей маршруту. Ты можешь пытаться плыть против течения, но сил твоих надолго не хватит. С таким же успехом ты можешь плыть поперек реки. Выдохнешься, но до берега не доберешься, ибо ты его даже не видишь, поскольку, голова, глаза твои на уровне воды, и где он берег этот - один Бог знает, так как он смотрит на всё сверху. В
любом случае, уже тогда, будучи совсем молодым лейтенантом лет двадцати двух, я понял, что самое правильное - это плыть, даже не плыть, а отдаться течению. И оно принесет тебя в ту бухту, которая тебе судьбой предназначена. В данном случае, однако, моя философия мало что значила. Можно, наверное, было бы ухватиться за философию чужую. Я имею в виду хотя бы римского императора Марка Аврелия. У меня нет его цитаты, но я хорошо запомнил, запомнил на всю жизнь то главное, на чем настаивал император: не огорчайтесь относительно событий, которые от вас не зависят.
        В нашем случае мы имеем: молодые люди полюбили друг друга, но один из них свою любовь потерял, и потерял он ее на удалении тысячи километров от другого, возможно из-за наличия рядом более искушенного в любовных делах соперника. Может при таких обстоятельствах этот несчастный другой что-либо изменить или как-то исправить положение? Нет. А если нет, то и нечего изматывать себя по этому поводу. Нужно просто изменить свое отношение к случившемуся, приять как данность и успокоиться, поняв, что все что Бог ни делает, - к лучшему.
        Теория хороша, для меня хороша, поскольку меня случившееся никак не затрагивает и мое сердце не ранит. А Костя, ему каково? Плюнуть на все и забыть? Мне, стоящему в сторонке, и с моей крепкой психикой и стальными нервами, такое подходит. А вот Кости плюнуть на любовь, на свои чувства, на планы, на жизнь, со всем этим крепко связанную, как можно?
        В общем я стоял опечаленный, не зная толком, что можно сказать или сделать. Будь эта комната Кости, мне бы наверное следовало молча ее покинуть. Но комната была моя, и кровать тоже, а моё топтание и вздохи ничем Кости помочь не могли. Меня, кстати, тогда очень впечатлила эта сцена тем, что я воочию увидел силу любви, которая может сломать даже взрослого и сильного мужчину. Это впечатление впоследствии пригодилось, поскольку пережив чужое потрясение, я как бы приготовил себя к собственным.
        Понимая бессмысленность моего топтания, я было направился к двери, но услышал:
        - Ты, Паша, не уходи, со мной все в порядке…, с кем не бывает?
        Я подумал сгоряча: «со мной не бывает»!
        - Все это, как видишь, неожиданно и горько. Меня предала та, которой я верил больше всего. Такая правильная недотрога, такая гордая и сильная, твердая… и добрая, умная и… дура! - сказал Костя, как выстрелил. Ты, Паша, заметил конец письма. Сообщает, что вышла замуж и из Киева уезжает. Ну и ладно, скатертью дорога, но в последнем письме, всего неделю назад, она писала о том, что любит, очень ждет меня, мечтает о нашем счастье. Чему верить, если, сообщая мне об этом, она наверняка планировала свадьбу с другим…
        Костя задумался, я молчал и, наверное, сам того не зная «мотал на ус». В голову лезли обычные разговоры мужских компаний - а у нас, на базе, все компании были мужскими, ибо все мы были холостяками. И тема женской неверности в разных вариантах в разговорах там преобладала. Эта волнительная тема была как приправа к традиционному русскому горячительному. А на базе в магазинах была только водка да пиво. Коньяк мы могли смаковать только в отпуске в ресторане, а американскую и шотландскую самогонку (виски) мы даже там не могли откушать.
        Костя сменил позу, сел на койке, а потом, не пряча своих печальных глаз, неожиданно спокойным голосом сказал:
        - Ну что, Паша, сегодня воскресенье, в Морском клубе для нас, матросов, в который уже раз крутят «Карнавальную ночь», может сходим? Или ты пойдешь по офицерской тропе в Дом офицеров на танцы?
        Мне действительно хотелось пойти в Дом офицеров на танцы, но… в данной ситуации планы нужно было менять. Больше о Стасе Костя никогда не вспоминал, но в его глазах поселилась грусть, отсвет тяжелых внутренних страданий.
        Спустя три месяца Костя демобилизовался и уехал в Киев, а вслед ему в адрес киевского городского военкомата ушла рекомендация командования на поступление Константина Иванова в Московский государственный институт международных отношений. На прощальной вечеринке, когда Костя сообщил мне об этой рекомендации, я чуть со стула не упал, настолько это было неожиданным: ведь Костя мечтал о радиоинженерии и вдруг!
        Когда я стал выяснять у него причины случившегося, то услышал.
        - Знаешь, Паша, ты о том, как начальство всех уровней ко мне относилось? Хорошо. И вот меня вызвали в политотдел базы и сказали, что у них есть разнарядка рекомендовать достойного матроса в МГИМО. Я раскрыл рот от удивления и неожиданности, как и от незнания, что такое МГИМО. Мне это расшифровали, объяснили, что там, в общем-то, готовят дипломатов, ну и вообще…
        Константин как-то игриво помахал рукой и продолжил:
        - Из разъяснений я мало что понял, но после моего острого любовного краха у меня как то пропала тяга возвращаться в Киев. Я вообще решил было плюнуть на учебу, наняться в Таллине радистом на торговое судно и уйти в море далеко - далеко… Но, однако, это наверное не судьба. В общем, Костя, имея все преимущества военнослужащего, рекомендованного к поступлению высокой инстанцией, плюс к этому членство в компартии, по льготам в институт поступил, хотя он не был уверен, что у него хватит интеллектуальных возможностей потянуть изучение двух иностранных языков и общую гуманитарную и международную программу. Но Костя был из той породы людей, которые, взявшись за дело, не бросают его на половине пути. Первые два года из положенных шести он на самом деле превратился в раба учебы. Свидетельство тому тот факт, что он ни разу не позволил себе свидания с девушкой. У него её просто не было, отвык он от женского пола, злился на него. Я, кстати, ничего об этом не знал и не слышал, хотя изредка мы с Костей переписывались. Письма его были сдержанными и дружескими. Писал о чем угодно, но только не о девушках. И даже
мои прямые вопросы по этой теме оставались, как правило, без ответа. У него, как я понял тогда, выработалась своя жизненная философия, в которой женщинам отводилась далеко не главная роль. Его переживания в этой связи, тем не менее, хорошо способствовали учебе, вообще его повседневной жизни. Как результат, на третьем курсе Костю избрали парторгом курса и тогда же ему дали понять, что в последующем по выпуску, его намерены использовать по линии Министерства обороны. Впрочем, похоже, я не совсем точен: о предложениях на свой счет Костя, видимо, узнал несколько позже, где-то на пятом курсе. Сужу об этом по своему опыту, поскольку сам получал различные «хитрые» предложения ближе к окончанию Института.
        Переписывались мы не совсем часто, поскольку у обоих времени было в обрез. Однако, любые задержки в корреспонденции происходили, как правило, по моей вине. Костя был всегда исключительно точен: получив письмо, он тут же давал ответ. А у меня так не получалось: не позволял режим жизни и службы. Утащат нас куда-нибудь на широкие просторы Балтики, мучают то высадкой на берег, то посадкой на БДБ: тут уж было не до писем. К тому же, письма в базу шли закрытым порядком: их собирали и сортировали по воинским частям в Питере, а уже потом они официальной почтой пересекали на нашем (не финляндском) поезде границу. Второй маршрут писем пролегал через Таллин с использованием кораблей. Маршрут этот, однако, зависел от погоды, особенно в зимнее время. Был, естественно, и третий маршрут - самолетный, для срочных служебных дел и начальства.
        Все шло своим чередом, но однажды, когда мы вернулись с очередных учений, я зашел в дежурку своей части, где в ячейки по алфавиту раскладывались письма, и был буквально сражен, не мог поверить тому, что прочитал в письме Кости: у него, оказывается, появилась девушка и он намерен на ней жениться. Вот так, сразу жениться! Для полноты впечатления в письмо была вложена небольшая фотография и дана общая характеристика кандидатуры.
        Во все глаза, крутя фотографию и так, и эдак я рассматривал ту, имя которой было Елена. По фотографии, конечно, трудно судить о человеке, по письменной характеристике тоже. Физиономисты, пожалуй, все-таки обманывают, настаивая на том, что фотография может сказать о человеке все. Может, возможно, сказать многое, но лишь о состоянии человека в момент фотографирования. Жизнь показывает, что человек (и особенно женщина) с течением времени проходит разные стадии своей формации, которые напрямую связаны с тем, каковы его или её обстоятельства жизни. Человек - это, в принципе, - его душа, которая всегда остается в потемках. Говорят, что глаза - зеркало души человека. С этим трудно спорить, но… это должны быть живые глаза, которые только и могут проложить путь к живой душе. Но и здесь не все так ясно. Я, скажем, смотрел в улыбчивые глаза Кости в перерыве его несчастного матча с Настей и, сколь я не терзай себя воспоминаниями, я не видел приближения последующих ужасных событий. А вот по завершении матча глаза Кости были совсем другие. В его душу видимо закралось что-то черное, и глаза его потемнели, а в
них поселилось какое-то отчаянье, которое я увидел, но в гаме всеобщего веселья не разглядел. И предполагаемую просьбу о помощи я тоже отметил, но не придал ей должного значения. Хотя иногда я сам не знаю: увидел я все это или додумал потом? Потом, под прессом тяжких дум и переживаний и чувства нечаянной вины, что я, вроде как, не пришел другу на помощь в нужный и трудный для него момент.
        И вот я смотрел на фотографию Елены, видел симпатичное, милое русское лицо, хорошо уложенные короткие волосы, очевидно светло русые и взгляд чуть прищуренных светлых глаз, в которых читалось многое: был там задор, лукавство и ум. Последнее - самое главное и самое видное. Веселый, задорный, грустный взгляд сделать можно, а вот умный - никогда. Если у человека от природы нет ума, не дал ему Бог, то глаза, сколь ни старайся, умными не станут. Что ещё можно было увидеть в её глазах? Она открыта душой, ибо во взгляде не было хитрости, она доверчива и, что тоже очень важно, интеллигентна, благородна даже. Иначе говоря, я сразу проникся к Елене симпатией, о чем и сообщил Косте в ближайшем письме. Сообщил и почему-то подумал: «Странно, но, кажется, фото столь любимой им Стаси я так и не видел.». А может быть я об этом забыл? Время было другое: где там эта Стася, да и служить Кости еще было долго, не актуально, значит, все было, вот и не запало мне в память.
        Сейчас было другое дело. Мы, то бишь страна наша, в этом 1955 году оставляли базу ВМФ Поркалла-Удд хозяевам - финнам, морская пехота ликвидировалась как вид войск, мне предстояло решить свое будущее: оставаться на военной службе или демобилизоваться и уехать домой, в Москву. В любом случае, я должен был скоро и ко взаимной радости увидеть Костю, ибо я поеду к родителям в Москву, а эта милая девушка на фотографии будет, вероятно, к тому времени уже его женой.
        Что касается моих планов и настроения, я определенно не знал, что делать. Служить в армии далее или не служить. Вообще-то, мне, как бывшему суворовцу, офицеру, закончившему известное Киевское ордена Ленина Краснознаменное артиллерийское училище им. Кирова, удачливому и способному к службе, логичнее было бы остаться в строю. Однако, в жизнь нашу, независимо от наших желаний, на каком-то этапе, возможно и не очень логично, начинают активно вмешиваться внешние обстоятельства, видимо, как заданный именно тебе рок.
        В том же 1955 году произошло первое крупное (640 тысяч) сокращение Советской армии. В воздухе понеслись слухи, что планируется ещё большее сокращение. Так, кстати, оно и случилось: в 1958 году армию сократили ещё на два с половиной миллиона человек. В этих условиях, как говорится, и ежу было понятно, что для офицеров перспектива роста заканчивается и падает престиж военной профессии. Однако, на меня, по недомыслию, влияло все это мало. Уход мой со службы не был предрешен. Но, как справедливо пелось в нашем любимом фильме «Карнавальная ночь», «… бывает, что минута всё решает очень круто, всё решает раз и навсегда». Случилось со мной уж совсем непредвиденное. Нас (полк) отвели на переформирование в какую-то деревушку под Выборгом. Там я узнал о серьезном сокращении армии и увидел, как все это происходит. Мы, офицеры, собрались у здания сельсовета, где заседала высокая комиссия из Москвы, занимавшаяся дальнейшей служебной судьбой офицеров. Молодые офицеры, и я в том числе, знали (нам сказали), что нас увольнять не будут, разве что по собственному желанию. Мы благодушествовали, шутили на счет мест
нашей дальнейшей службы. А рядом с нами были озабоченные немолодые офицеры, в том числе бывшие фронтовики. Они были повязаны семьями, а для гражданки профессия «артиллерист» ничего не значит. Да и куда им было ехать, если вся жизнь у них была привязана к месту службы и служебным квартирам. В данный момент это была маленькая деревня и избушка сельсовета. А дальше что? Скажут: из армии вон, - а куда?!
        Мы, молодежь, как я сказал, шутили, но вскоре шутки кончились. Из дверей избушки выходили пожилые капитаны, майоры, подполковники буквально со слезами на глазах. И действительно, как им было дальше жить? То ли броситься под поезд, то ли - пулю в лоб? Да, тут было от чего и нам, молодым помрачнеть. В общем, пожилых офицеров «москвичи» «разбросали» быстро: в целом их направили в канцелярию получать соответствующие предписания о демобилизации. С молодыми дело было сложнее. Их нужно было оставить при службе, но попытаться заткнуть ими «дыры», служба в которых никого не прельщала. Шел своего рода торг. А торг начинался со стандартного вопроса главы московской комиссии некоего очень важного полковника.
        - Ну как? - И затем следовал процесс торга.
        Направляли молодых офицеров кого-куда, вплоть до Новой Земли. Торг шел медленно, топтаться у избы мне порядком надоело, начальный интерес пропал, свое собственное мнение у меня так и не определилось, но пока очередь дошла до меня, я уже был достаточно раздражен. И когда я по вызову зашел и вместо положенной фразы - «представляюсь по случаю определения места дальнейшей службы» - просто поднес на флотский манер небрежно ладонь к козырьку фуражки, и сказал: «Лейтенант Костин» - и вперил свой взгляд в полковника. Тот, заметно уже уставший и видимо раздраженный не меньше моего, вопросил:
        - Ну как?
        Я, не раздумывая, ответил: - двадцать восемь!
        Он, как и вся комиссия в составе пяти высоких чинов, смотрит на меня удивленно.
        - Что такое двадцать восемь?
        - А что такое - ну как?!
        Полковник побагровел, но сдерживав себя, пояснил:
        - Имеется ввиду как вы намерены распорядиться вашей служебной перспективой?
        Я брякнул сходу.
        - Никак, домой поеду!
        Полковник с пренебрежением поднял на меня свои уставшие глаза. - Где у вас дом?
        - В Москве.
        Представитель обвел взглядом комиссию, вздохнул.
        - Ну вот, коллеги, перед вами типичный москвич, помните наш вчерашний разговор?
        Он полистал лежащее перед ним мое личное дело. Продолжил.
        - И, кстати, интеллигент, папа профессор. - Полковник опять тяжело вздохнул. Мне, наверное, следовало бы как-то возмутиться, что-то сказать, но, по правде, мне тогда все-таки стало стыдно за свое мальчишество. До меня только дошло, что полковник делал тяжелую работу, до крайности неблагодарную. Его вынудили её делать. На его груди три ряда колодок боевых орденов, он, конечно, в жизни многое пережил, а я, сопляк, ломаю с ним дурацкую комедию. Видимо по краске, залившей мое лицо, он все понял правильно. Я молчал, молчала и комиссия. Видно было, что полковник хотел сказать что-то по существу, но он лишь вяло махнул рукой и сказал:
        - Ну что же, молодой человек, коли так, - езжайте в Москву, вы свободны.
        Долго потом я не мог понять, правильно ли я поступил? Но именно этот случай привел меня к выводу, что все в жизни, в общем-то, предопределено, что судьба есть у каждого человека. Ибо не было у меня оснований, да и желания оставлять военную службу, в которую я окунулся в возрасте десяти лет, и знал я, что в ближайшее время мне присвоят старшего лейтенанта, да и начальство относилось ко мне, если можно так сказать, ласково. Однако, зов судьбы оказался иным, было наверно в книге судеб мне предписано стать дипломатом, человеком той профессии, о которой я реально услышал только тогда, когда Костя написал в письме, что он поступил в МГИМО. Вот, а ведь он тоже - блестящий радиотехник - о дипломатии знал не больше моего, но… знать и там судьба! Одним словом, судьба сводила нас с Костей вместе и привела к тому печальному финалу, который описан в самом начале этого опуса.
        Поскольку речь идет о судьбе, то к месту будет, пожалуй, сообщить о ещё об одном персонаже, который оказался также вовлечен во все события, хотя это, опять - таки, и не вытекало из логики жизни. За месяц до вышеописанных событий в связи с ликвидацией базы и моим увольнением в запас мы, наша батарея, находились где-то в центре Балтийского моря и на пути домой получили радиограмму: «БДБ № 28 зайти в Таллин, высадить лейтенанта Костина, которому явиться к дежурному штаба флота. Далее БДБ следовать в Порккала-Удд».
        Мы - командир БДБ, командир моей батареи и я - долго ломали головы: вроде, не числилось ни грехов, ни подвигов, которые бы вели меня в штаб 8-го Балтийского флота.
        В общем, высадили меня в Купеческой бухте таллиннского порта. БДБ, бодро чихнув своими старыми движками, пошла на чистые воды Финского залива. Опуская всякие, в том числе интересные, подробности, сообщу вкратце о причине моего необычного вызова. Месяца три - четыре до этого я представил рапорт с просьбой разрешить мне поступить на заочное отделение Военного института иностранных языков, на английское отделение. В это же время я отправил в «Артиллерийский журнал» статью о совершенствовании метода и способа артиллерийской стрельбы. Статья была опубликована и она попала на столы начальства вместе с моим рапортом об учебе. У него (у начальства) возник вопрос: что это там за умник такой отыскался? Как следствие, оно захотело на меня посмотреть, поскольку, так совпало, рассматривался вопрос о моем следующем чине. Все как бы сошлось в одной точке. Был и еще один серьезный фактор. Если мы на своей быстроходной десантной барже три недели болтались по морям и ничего не знали, то начальство знало, что морских пехотинцев пускают «под нож», а значит, офицеров распределят кого-куда. И кому-то пришла идея
посмотреть на некого Костина, который не бражничает, не пьет немерянно (хотя бывало всякое), а о службе думает, и как будто человек творческий. В общем, со мной пообщались на уровне начальника политического отдела флота, поговорили о том о сем, но конкретных предложений не было. Мне потом по личным каналам сказали, что меня намеревались пригласить на работу в штаб флота, в общем бегать потом там на подхвате у этих или у тех. Но кадровая машина крутится медленно. Решение было принято, но… полк наш к тому времени был уже под Выборгом. Пока то, да сё, Павел Сергеевич, то есть - я, сказал, что едет домой, и уехал все-таки. Опять судьба. Задержись я на сутки - двое, поехал бы не в Москву, а в Таллин. И тогда, кстати, могла бы торжествовать естественная логика, об отсутствии которой я говорил выше.
        В штабе флота конкретно было сказано лишь одно: здесь, в Центральной военной больнице Таллина излечились и готовы к отправке два морских пехотинца нашей части. Я должен был заехать в больницу, взять матросов и на следующей день на тральщике отправиться в Порккала-Удд. Сказал «есть» и пошел дело делать.
        Через пару часов я уже был в больнице. Заявляюсь к дежурной сестре и… отпадаю. Бывают же такие женщины! Тот тип, который как магнит, притягивает мужчин. Я ей толкую о моих матросах, а она смотрит на меня своими голубыми глазами лукаво, немного насмешливо и улыбается. Так улыбается, что век бы смотрел на такую улыбку. Попал я в больницу в «тихий час», в послеобеденный отдых. Матросов сестра поднимать отказалась, поскольку у них, в Эстонии, так не положено. Странно это, но даже в радость: в больнице тишина, сестре спешить некуда, мне - тем более. Точим лясы. Но точатся они у меня не очень, уж больно обезоружила меня эта сестра по имени Настя. Мы, как я сказал, разговариваем о том, о сем, а я думаю, глядя на ее обручальное кольцо: везет же кому-то! Ну столько в ней обаяния, добродушия, мягкости во взгляде и в русском языке с украинской напевностью. Спрашиваю: - Вы с Украины?
        - Да, в Таллине недавно, вот вышла замуж за эстонца и сюда прикатила. А сама я киевлянка, живу на Подоле… Вы в Киеве не были?
        Я ухмыльнулся.
        - Я там суворовское училище на Печерске заканчивал, а на Соломенке - артиллерийское. Сейчас, я, вроде как, москаль: родители полностью и окончательно переехали в Москву. Скоро в отпуск, вот к ним и поеду. Настя с той же доброй улыбкой ходит вокруг меня, перекладывает банки - склянки, а я ею любуюсь. Любуюсь её точенной фигуркой, грациозными движениями, походкой, одним словом, - женственностью. Но притягательно в ней было то, что она эту женственность не сует напоказ, не бравирует ею, не ставит поз, а делает все естественно, как бы само собой. Со мной говорит охотно, но с полным пониманием того, что в ближайшие пол часа я отсюда уйду и… прощайте. А уходить так не хочется! На каком-то моменте разговора она спросила: - Павел, что вы с таким интересом смотрите на мое кольцо, оно же обычное, обручальное?
        - Вижу, что обручальное и очень жалею, что это не я вам его подарил.
        Она охотно рассмеялась. Протянула другую руку.
        - А это кольцо как вы находите?
        Я смотрел, но скорее не на кольцо (в кольцах и драгоценностях я ничего не смыслю), а на руку. Казалось бы, рука - она и есть рука, но мне так захотелось её поцеловать! Почувствовав «опасность», она со смехом спрятала руку за спину.
        Провожая меня в палату к матросам, Настя остановилась у двери. Она призывно посмотрела в мои глаза (по крайней мере, мне так показалось), кокетливо улыбнулась, протянула руку на уровень моих губ и сказала «до свидания». Я, конечно же, страстно и не один раз поцеловал её руку, повторил её «до свидания», а потом, будто меня черти дёрнули, смущенно произнес:
        - Если Вы когда-нибудь оставите своего горячо любимого мужа, вспомните о вашем бедном (это я подчеркнул голосом) морпехе по ту сторону Финского залива… Там все знают Павла Костина… И я на вас женюсь.
        Боже, какую же я сморозил глупость! Ну зачем ей какой-то морпех в заштатной военной базе? К тому же, она вновь подтвердила, что у неё не просто муж, а - это её горячо любимый муж. Потом, когда я это вспоминал, а вспоминал я это не один раз, естественно без всякой надежды, до меня дошло, что я стал жертвой нашего, российского общественного мнения. Это у нас после великой победы в войне офицеры были в фаворе у всех! А в Эстонии, старой буржуазной стране? Там нас терпеть не могли и считали оккупантами. На всю жизнь в моей памяти остались восклицания красивых эстонских девушек: «ми на ёске!» - я вас не понимаю. Всё они понимали, но… социальная несовместимость. Там тогда у них (да только ли у них?) в цене были обладатели больших денег и влияния, прожигатели жизни. Муж Насти, как я понял, был из этой категории. Да и Таллин это все-таки был не ровня нашей советской военно - морской базе.
        В общем, я забрал своих матросов, мы ушли ночевать на тральщик, а рано утром корабль пошел прямо в Порккала-Удд. О милой женщине, которая отнеслась ко мне с видимой симпатией, можно было забыть. Тем более, что нас почти сразу со всей нашей боевой техникой потащили под Выборг. Всё, завершился мой определенный, хотя и очень интересный и полезный, жизненный этап.

* * *
        Прилёт в Москву «на гробе» (поскольку он был подо мной в багажном отделении) и «вместе с гробом» (я был к нему привязан официально) вызвал в душе моей разные чувства (а обычный прилёт всегда вызывает только радостные чувства или хотя бы чувство облегчения). Я понимал, что все дни в Москве надо мной будет висеть траур по погибшему другу, и любой контакт здесь будет, так или иначе, окрашен в траурные тона. Даже мои самые близкие - мать и отец - неизбежно будут обращаться к печальной судьбе Кости, которого они уважали и любили за его добрые человеческие качества, скромность и порядочность. Это стало тем более так, когда с ним вместе в наш дом стала приходить и его очаровательная внешне и милая душой жена Елена.
        Родители мои вначале не могли поверить, что столь привлекательной женщиной могла быть москвичка, а тем более дочь адмирала. Это потом все прояснилось. Да, отец Лены был адмиралом, точнее - контр-адмиралом, но был он морской пограничник, который, закончив в 1932 году в Ленинграде Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, к началу войны командовал пограничным катером на Балтике, воевал там же, а маленькая Лена вместе с матерью уехала к родне по отцовской линии в эвакуацию из голодного Ленинграда в Иркутск. Там они и остались до 1946 года, когда отец, как то обустроившись в Таллине, вызвал их к себе. В очевидно недружелюбном Таллине, особенно к советским военным семьям, к счастью, оставались они не очень долго, около трех лет. Новым местом службы отца стал Мурманск, где происходило расширение и укрепление пограничной службы, особенно на море, в связи со вступлением Норвегии в НАТО. Отец уже командовал большим сторожевым кораблем. Дома он бывал редко, отдавая все время хлопотным делам пограничной службы, которая, находясь на окраине государства, всегда имеет дело с противником не в учебном смысле, а
в самом боевом. Особенно в то время, в конце сороковых - начале пятидесятых годов, когда в разгар «холодной войны» в территориальных водах СССР провокации происходили постоянно, в том числе засылка через границу разного рода диверсантов. В начале 50-х Елена, во след, опять-таки, папе, переместилась из Мурманска на другой конец страны - в Приморский край, в Богом забытый городок Находка. Там была большая база пограничных катеров, во главе которой и был поставлен её отец, на период огромного военно-политического напряжения в связи с агрессией США против Северной Кореи. Три года войны и все это время творились разные провокации в наших территориальных водах и в воздухе.
        Лену это, конечно, касалось косвенно. Ей тогда было всего 15 - 17 лет, она осваивала школьную программу - вполне успешно, бассейн и чудесную природу тайги, раскинувшейся по окрестным холмам и сопкам. Мыслей о том, что где-то может есть человек, суженный к её семейному счастью, пока ещё не было, если речь вести не о любви, о которой все мечтают чуть ли не с рождения, а о семье. И не могло, естественно, ей открыться тогда, что её будущая любовь и судьба, отец её ребенка, находился так далеко, что и представить было немыслимо, - в военно-морской базе Порккала-Удд на территории Финляндии, в базе, о которой многие граждане страны узнали лишь тогда, когда мы досрочно, в 1955 году, отказались от её аренды, как и от Порт-Артура в Китае. И Костя, таская на своей БДБ по водной Балтике вашего покорного слугу и вздыхая по любимой Стаси, тоже даже во сне вряд ли мог увидеть Находку и предположить, что счастье его составит Елена, живущая там, а все, что наоборот - несчастье, окажется связано именно со Стасей. Но в этом, видимо, и есть прелесть жизни, что она постоянно удивляет нас чем-то новым, иногда
радостным, в ином случае грустным, всегда, однако, непредсказуемым. И не зря более двух тысяч лет назад Иисус определенно сказал: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботится о своем: довольно для каждого дня своей заботы» (Мф.6:34). День за днем сплетаются в одну цепочку длинною в жизнь, и все это не по нашей воле, сколь бы мы ни старались все предугадать и на всякий случай «соломку подстелить».
        С течением небольшого, сравнительно, времени - около трех лет - наши персонажи, Костя и Лена, съезжаются в Москву и, опять-таки, по судьбе оказываются друг от друга, как говорят, в двух шагах. Елена, как девочка серьезная и хорошо подготовленная, удачно прошла чудовищный конкурс в Московский институт иностранных языков, названный позже именем лидера французских коммунистов Мориса Тореза, а Костя тогда же за образцовую пятилетнюю службу на флоте был по льготе принят в МГИМО. Оба ВУЗа, находились в конце улицы Метростроевской, но по разные стороны. К тому времени Костя в целом успешно освободился от любовных чар Стаси и не обрёл иных, а Елена пока что не запуталась в своих сетях любви. Поклонников у нее было пруд - пруди, но сердце её к ним не лежало. На свидания она все-таки ходила, но… в дела сердечные всегда вмешивалась серьезность. Молодые люди, которые к ней липли, казали ей пустоцветами. Она, прожившая свою пока короткую жизнь в «глухих» концах страны, думала, как и многие девушки, что москвичи - это люди особого склада, впитавшие в себя блага московской цивилизации, а оказалось, что эта
цивилизация, в общем-то и целом, в кавычках, с большим налетом самомнения и пижонства. И получалось так, что по человеческим качествам молодые москвичи проигрывали тем ребятам, которые жили в дальних регионах, будь то Мурманск или Находка, в которых жила Лена до того. Так никому до поры и до времени не удалось Леночку завлечь.
        И опять вопрос: это зов судьбы? Жизнь, однако, брала свое. Леночка пока не влюбилась, но ждала этого, и так жаждала! Она, будучи веселой, игривой даже, кампанейской, пыталась удовлетворить эту жажду, но каждый раз убеждалась, что ей придется в этом случае идти на серьезный компромисс. Опять-таки, ей мешал ум, который убеждал, что сердцу не нужны компромиссы, истинную любовь нельзя разменять на сомнительные ценности жизни, что истинные чувства не покупаются за любые блага жизни и не поддаются рассудку и здравому смыслу, увы. Возможно, к сожалению, но, не обременяя себя всякими ограничениями, жить легче. Есть еще один момент, который девушкам приходится решать в ВУЗе: ребята объективно отстают от них в своем общем развитии как человеческие особи. При возрастном равенстве по жизненному развитию девушки всегда взрослее. Поэтому они инстинктивно часто ищут себе в спутники жизни мужчин постарше и, похоже, это уже заложено в них на генном уровне. В Ленином ВУЗе положение усугублялось тем, что институт этот, будучи педагогическим, привлекал к себе в основном девушек, а редкие мужские особи были или
казались далеко не мужественного типа. В общем, в свои двадцать лет Леночке пока не грозили любовные узы. А буквально через дорогу находился МГИМО - в то время институт абсолютно мужской, поскольку готовил кадры для МИДа, КГБ, Минобороны и прочих ведомств, занятых работой за рубежом, где преимущественно обретались мужчины. ВУЗ этот до 1958 года полностью соответствовал названию - Институт международных отношений. Он был небольшим, студентов - человек пятьсот на двух факультетах: западный и восточный. Новые факультеты, как и прилив в Институт девушек, образовались с 1958 года, когда к МГИМО присоединили Институт внешней торговли. И постепенно ВУЗ стал разбухать всё больше, как тесто на дрожжах.
        Леночка в своем ВУЗе, а Костя в своем учиться начали одновременно с разницей в возрасте в пять лет, Леночка, оглядываясь вокруг, не встречала человека, в которого могла бы влюбиться. А Костя, который пытался сократить отставание в образовании в пять лет от сокурсников, дни и ночи напролет проводил за книжками или в спортзале. Он не мог позволить себе отстать от кого-либо из студентов группы, вынужден был тягаться с ними на равных, времени на девушек не имел, и не очень хотел их; рана от измены Стаси затягивалась, хотя и медленно. Нормальная жизнь у Кости пошла с середины второго курса, когда он стал фактически лидером в учебе, в спорте и общественной жизни в роли секретаря партийной организации курса. К этому времени и душа у него потеплела, проснулся интерес к особам другого пола, он, можно сказать, созрел для новой любви. Облегчалось это тем, что связь со Стасей прервалась полностью, никаких известий о ней он не имел, хотя и пытался что-то узнать чрез своих киевских друзей и знакомых.
        Итак, получалось, что почти одновременно оба персонажа, Лена и Костя, созрели для серьезной любви и, не признаваясь в этом самим себе, эту любовь искали. А поиск в этом деле очень часто зависит от его величества Случая. Нам происходящее с нами может казаться случаем, или же цепью случайностей, но это не что иное, как свершение предопределенности (закономерности) судьбы.
        В конце февраля 1955 года в МГИМО организовали тематический вечер, посвященный 37-й годовщине Советской Армии. Как правило, подобные мероприятия включали в себя три части: выступление разных лиц по теме, концерт самодеятельности и танцы. На третьем этаже в большом зале собрались все участники, в число которых в качестве гостей были приглашены студенты Института иностранных языков. Как это и принято, все были «при параде». Мгимошные ребята в костюмах и при галстуках, инъязовки в вечерних нарядах. Все немного взволнованы, понимая, что в делах такого рода имеют место и элементарные смотрины: можно себя показать и на других посмотреть. Волновался и Костя, которому по настоятельной просьбе партийного комитета ВУЗа предстояло выступить с некоторыми воспоминаниями о своей службе в ВМФ. Костя, конечно, мучился, не очень представляя, о чем можно поведать людям, пришедшим, в общем-то, ни лекцию слушать, а немного просветиться о службе морской. Но о чем просвещать? О быстроходной десантной барже, о морских пехотинцах и их нравах, о штормах и каких-то приключениях? Всего за пять лет службы было пройдено и
преодолено очень много, но что…, мучительно думал Костя, может заинтересовать штатскую молодежь, а тем более, - девушек? Не говорить же им о том, что и так написано в журналах. Нужно, Костя пришел к выводу, рассказать о чем-то личном, по типу: я и флот. Он перебирал многие «героические» страницы своей биографии. Страницы были самые разные, понятные служивым ребятам, но они могли не вызвать интереса у остальных. Умственный процесс затягивался, нужный сюжет никак не возникал. И тогда Костя спросил сам себя: голубчик, а какой факт из службы поразил тебя и запал в душу? Ответ тут же нашелся и он заставил Костю громко хмыкнуть и облегченно вздохнуть - как будто сбросил тяжелое бревно с плеч. Вспомнил!
        На торжестве Костю, как одного из выступающих, посадили в президиум, с краю стола, а центр заняло начальство от проректора института и ниже. В силу своего скромного материального положения у Кости не было вечернего костюма. Как и основная масса ребят в то время, демобилизованных из армии и флота, он донашивал свою флотскую форму: тельняшка, брюки, бушлат, шапка, ботинки - в чем со службы уехал, то и носил. На фоне разряженной мгимовской молодежи это могло выглядеть не к месту, но деться было некуда, да и, с другой стороны, выглядело это оригинально. Лена потом призналась, что именно скромный (а по московским понятиям - бедный) внешний вид Кости выделял его из расфуфыренной молодежной толпы. Кстати, хотелось бы вспомнить здесь, одно из немногих положительных дел Н. Хрущева: как раз, когда Костя мучился подготовкой к выступлению и внутренне печалился, что у него нет должной одежды, в ЦК партии готовили постановление по МГИМО, согласно которому при приеме в ВУЗ предпочтение должно было отдаваться лицам, которые хорошо проявили себя на реальном производстве или в военной службе. Согласно постановлению
число принятых школьников не должно было превышать 20 %. На восточном факультете этот процент был несколько выше из - за трудности изучения восточных языков. Естественно, что уже на следующий учебный год внешний вид студентов существенно изменился.
        В общем, Костя, в своей скромной матроской форме (без погон, конечно) сидел чинно, важно и благородно за столом президиума, проект выступления он уже осмыслил, нервы утихли, и он с любопытством оглядывал публику, умиленный и успокоенный приятными, открытыми молодыми лицами, которые, в свою очередь, с интересом поглядывали на Костю. Наверное, полагал Костя, он казался им «слоном в посудной лавке». Дело было конечно, не в этом. Костя просто хорош был своей естественной красотой и собранным серьезным обликом.
        Проходя взглядом по лицам первого ряда зрителей, Костя обратил внимание на девушку, сидящую с краю, с его края. Её нельзя было не заметить, такую беленькую, чистенькую и с красивыми ногами. К тому же, она с каким-то интересом во взгляде смотрела на Костю, и когда их взгляды встретились, она слегка покраснела, улыбнулась, и даже качнула головой. Позже Лена объясняла, что в начале её привлекла совсем неожиданная в тех условиях морская форма, все-таки она, будучи дочкой адмирала, всегда питала симпатию к морякам. А в данном случае ей было любопытно, с какой это стати этот демобилизованный моряк влез в президиум? К тому же, этот моряк уж очень был хорош собой! Костя от Лены взгляд отвел, потом взгляд вернул и опять, и опять: подвел - увел, и оба почувствовали себя вполне приятно, что что-то не так, не как обычно. Причем оба потом признавались, что уже с утра у них в душе было какое-то хорошее ожидание, предчувствие чего-то важного. Костя связывал это со своим выступлением, а Лена, кстати, потому и оказалось в первом ряду, что ей предстояло от имени студентов своего ВУЗа по окончании официальной части
выступить с благодарностью. И она тоже, предвкушая это действо, связывала с ним ожидание чего-то важного.
        Иначе говоря, их обоих с утра напрягала судьба, которая уже приготовила свой подарок.
        Когда подошла его очередь, Костя вышел на трибуну, спокойно вновь оглядел зал и начал свое выступление. Поскольку меня там быть не могло, то я пишу со слов Константина. Мне это просто потому, что историю, рассказанную Костей в МГИМО, я уже слышал изначально от него самого. Она действительно уникальна и интересна, особенно в том контексте, когда ты сам находишься на корабле, а вокруг штормит и гудит море.
        Но начало истории было на суше. В Таллине, куда мы - маленькая группа молодых офицеров - выпускников Киевского артиллерийского училища прибыли в конце 1953 года для прохождения службы в 8-м Балтийском флоте. Нам сразу сообщили, что Таллин не для нас, а ехать нам надо будет на другой берег Финского залива в военно-морскую базу Порккала - Удд. Об этой базе мы ранее и не слыхали, но сразу поняли, что место это должно быть далекое и сосем не увеселительное. Когда подошел срок отъезда, нам приказали прибыть с вещами в штаб флота, откуда нас отвезут в порт, а далее на транспорте доставят на базу. Приказ есть приказ. Мы часов в десять утра прибыли в штаб, сели на стулья в коридоре, ждали. Видим, вошел в дверь главный старшина, высокий, начищенный, наглаженный и улыбчивый, подошел к нам, отдал честь лихо на флотский манер, спросил:
        - Это я, наверно, приехал за вами?
        Мы молча кивнули, сидим, и далее молчим, на душе тревожно.
        - Ладно, я пробегусь чуть - чуть по начальству, а вам придется немного подождать. Добро?
        Мы упорно молчим, он улыбается, в глазах понимание нашего состояния, симпатия. Он пошел по начальству, а мы сидим, как засватанные. А что делать? Нас одолели мысли: как-никак находимся на пороге своей офицерской службы, как-то она пойдет, как сложится? Да и между нами все уже переговорено. Трудно нам немного было представить, где на флоте мы, артиллеристы, сможем пригодиться. Решили, что видимо для береговой обороны, загонят в какую-то «дыру», где пушки стоят, и кукуй там от отпуска до отпуска. Одно удовольствие - море рядом.
        Появился вновь главстаршина, смех в его глазах еще не прошел, наверное, они там, в кабинете, развлекались на наш счет.
        - Ну что, лейтенанты, пошли на малом ходу?
        Немного слух резануло, что он сказал «лейтенанты» вместо «товарищи лейтенанты».
        - А для начала позвольте я вас проверю по списку?
        Развернул бумагу, начал зачитывать. Дошел до Костина, то бишь до меня.
        - Так, познакомимся, вы Костин, а я Костя, вы киевлянин и я тоже, земляки значит.
        Смотрит на меня с такой доброй улыбкой, что я не смог в ответ, подхватив тон, не улыбнуться.
        - Очень приятно, Костя, а фамилия у вас есть, или флотским это не обязательно?
        Лицо Кости буквально расплылось в широкой улыбке, смотрит на меня с любопытством. Пришлось пояснить.
        - Вы, вот, товарищ главстаршина, обращаясь к нам опустили слово «товарищи», видимо за ненадобностью. Так может у вас принято и фамилию опускать?
        Костя от души рассмеялся, пояснил, обращаясь ко всем.
        - Знаете, вас, пока ещё армейских, может многое удивить во флотских порядках. Скажем, вас действительно будут называть просто «лейтенант», так короче и проще. А станете старшими лейтенантами обзывать «старлеем» вас не будут. Там будет: товарищ стар-лейт. Но имейте в виду, что звание «командир» тоже может обойтись без «товарищ», особенно в обхождении офицеров. Да ладно…все это не важно. А фамилия у меня простая и очень русская - Иванов. Ещё вопросы будут? Нет? Добро. Поехали!
        По дороге в порт, в автобусе, мы поинтересовались, куда нас могут направить служить. Главстаршина пояснил:
        - Все вы будете распределены, скорее всего, в пулемётно-артиллерийские полки, а кто-то…, - он посмотрел почему-то на меня и повторился, - а кто-то - в морскую пехоту. Кто куда, в общем-то, пожелает… Впрочем, земляка постараюсь пристроить в морскую пехоту, чтобы нам с ним иногда встречаться. Если, конечно, лейтенант, не возражает?
        Что тут было возражать, если мне было на самом деле все равно: я ни береговую пулеметно-артиллерийскую службу не знал, ни морскую пехоту. О ней было почему-то тогда мало что известно. Морская пехота прославила себя в войне, а потом о ней стало почти не слышно, всё как-то позабылось.
        Прибыли в порт и там я увидел транспорт, с которым будет связана моя служба - быстроходная десантная баржа. Но это я узнал потом, а пока главстаршина, который нам пояснил, что на БДБ он радист, служит по пятому году, повел нас на корабль, кратко поясняя, что здесь к чему.
        Он провел нас к командиру корабля - капитану третьего ранга, - четко доложив об исполнении задания, получил «добро» на уход и удалился. Далее нами занялся командир. Он устроил нас в кают-компанию, приказал коку нас накормить и сказал, что наш выход из Таллина пока не решен, ибо в Финском заливе ветер, снежные заряды, шторм возможно выше четырех баллов. БДБ обычно на такую волну не ходят, как и иные маломерные суда - тральщики, катера охотники и прочие суда третьего класса. Если базу не покинем, то ночевать будем здесь. Командир пояснил:
        - В барже места много, рассчитана она на перевозку одной артиллерийской батареи с полным боевым комплектом и транспортными средствами. Так что вам, здесь у нас, неудобства не будет.
        «Добро» на выход БДБ все-таки дали. В целом нас это обрадовало, хотелось побыстрее миновать этот транспортный период и прийти (язык как-то не поворачивается сказать) домой. Конечно, все это было волнительно, но… знать бы нам, что ждет нас вне порта.
        А там, едва мы вышли за мол, ветер и вода с большой силой и грохотом стали бить по кораблю. Последний, будучи широким и как бы несколько плоскодонным, начал отчаянную болтанку - туда - сюда: то с борта на борт, то с носа на корму. Устоять на палубе нам было трудно, если не невозможно. Но мы, однако, в кают - компании не стоим, а сидим, кто на стульях, на креслах, а кто на диване. И всё как бы нормально, как на качелях. Сидим, но разговоры постепенно сошли на нет, как и ушло куда - то желание шутить. Молчим, а потом потихоньку стали вздыхать, а лицом бледнеть.
        Чувствую, что желудок мой начал жить сам по себе, а тело - слабеть. Я стал дергаться в кресле, полагая, что движение может помочь. Ан нет, стало ещё хуже, особенно в желудке: там пошла какая-то мутота. Посмотрел вокруг на товарищей, но ничего особенного не заметил, только что-то они губы покусывают да облизывают, и глаза прячут. Понял, что им тоже не лучше, но крепятся. А самому уже хоть плачь: мутит во всю. Надо бы подняться и выйти в надстройку, но кажется, что сил нет. Да и больно не гостеприимно там, в надстройке. Через иллюминатор смотришь - душа замирает, как туда можно выйти? Однако и сидеть невмоготу, того и смотри вылетит из тебя нечто непотребное, для глаза оскорбительное. Сжался я в кресле в комок, зубы стиснул, что делать не знаю.
        Хлопнула входная дверь и послышался голос главного старшины: - Ну-с, господа офицеры, чего приуныли да нахохлились? Ответной реакции не было, лишь кто-то позволил себе кисло улыбнуться. - Нет, ребята, так дело не пойдёт, надо, пожалуй, вас вытаскивать на прогулку. Мы зашевелились, но подниматься никто не стал. Тогда старшина подошел ко мне, наклонился и голосом, не терпящим возражений, заявил: - В общем, земляк, начнём с вас, а остальным предлагаю последовать примеру. Он взял меня под руку и настойчиво потянул вверх и на себя. Мне ничего не осталось как подчиниться. Подтащил он меня к выходу, осторожно помог переступить комингс (очень высокий порог) и столь же осторожно подтащил к борту. Обнял сзади, голову мою наклонил вниз и понукает:
        - А теперь, лейтенант, нас никто не видит, трави смело за борт, не стесняйся! Все мы через это проходим, коли есть нужда… Неловко было расписываться в слабости, но что делать? Стравил я без остатка всё, что было в желудке, как будто полегчало, но не до конца. Старшина смеётся, меня отпустил, но смотрит пытливо.
        - Может еще стравишь? Этого добра оставлять нельзя, опять забродит… Он взял меня под руку и, хотя я взбрыкивал, желая скорее попасть обратно в тепло кают-компании, он потащил меня вдоль надстройки до первой трубы. Там под брезентом стоял ящик, а в нём бочка с квашеной капустой. Старшина этот ящик приоткрыл и, перекрывая грохот моря, заорал мне в ухо: - Суй туда руку, хватай горсть капусты и наслаждайся. А я пока сбегаю посмотреть, как там обходятся другие.
        Он убежал, а я, захватив горсть капусты, прислонился к тёплой трубе и смог спокойно оглядеться вокруг, хотя смотреть, вообще-то, было не на что. Уже стало темно, как говорят, - «хоть глаз коли». Море, видимое лишь как беснующаяся чёрная пенная масса, которая била своими волнами о борт корабля и стремилась залить нижнюю палубу, вызывало в душе мрачное беспокойство, желание от него куда - то спрятаться, а небо являло собой непроглядную темень. Моим самым большим желанием было лишь одно - вернуться в общую кампанию. Хватит с меня бешенного моря! Комфорта, хоть какого - то захотелось. Вернувшийся старшина довел меня до места, и, сославшись на дела службы, отошел. Путь корабля дальше прошел обычным штормовым порядком, но воспоминания о том походе остались у меня на всю жизнь. Возможно всё это не вошло бы в меня столь сильно, но по судьбе получилось так, что та моя «конфузия» у борта корабля оказалась началом длительного этапа, в котором Кости отводилась важная роль.
        Не знаю, был ли Костя к этому причастен, как он обещал при встрече в Таллине или нет, но я действительно, один из нашей группы офицеров в девять человек, был рекомендован в морскую пехоту. Сколько я у Кости ни спрашивал об этом, он всегда с ехидной улыбкой отшучивался. А я, помня свои муки на БДБ при переходе из Таллина, попытался всё - таки пойти наперекор судьбе. Мысль о службе в морской пехоте в восторг меня не приводила. Я резонно полагал, что корабельная качка не по мне, а оказываться в немощном состоянии в присутствии матросов я просто не мог, это было бы для меня смерти подобно. А что я мог сделать, если, как мне сообщили, приказ уже подписан без моего на то согласия.
        Итак, что мне действительно оставалось делать? Я написал рапорт, в котором, ссылаясь на подверженность морской болезни, просил освободить меня от чести стать морским пехотинцем. Пошел в штаб, хоть и не слишком уверенно. За годы учебы в суворовском училище и в офицерском я хорошо усвоил, что начальство отменять свои решения не только не любит, но и начинает ненавидеть тех, кто его к этому принудил. И вот иду я по направлению в штаб, прохожу мимо знакомой БДБ и думаю: «А почему бы мне не посоветоваться с Костей?». Поднялся по трапу, а Костя тут, на мостике собственной персоной, кричит:
        - А-ля-ля, сам лейтенант в гости пожаловал. Никак пришел пригласить на новоселье или отпраздновать назначение к службе?
        Костя в своем обычном добродушном и веселом настроении, а у меня кошки по душе скребут, внутреннее смятение. Не привык и не хотел я вот так просто сдаться. Ну какая тут морская болезнь, если я физически абсолютно здоровый человек? А что укачивает, так не я один, все мы, молодые офицеры в кают-кампании тогда полегли. Да, но им то служить на суше, а мне страдать на море, есть разница? Ну и что…?
        Я смотрел на отзывчивого старшину и сомневался, а он подпустил пару шуток и спрашивает:
        - Так каким, все-таки, ветром тебя занесло?
        Он - то уловил мои душевные колебания, прочел их в моих глазах, понукает к откровенности. В общем, отвел он меня в кубрик, присели мы на койку и я выложил ему все о своих сомнениях. Он очень серьезно выслушал, а потом, слегка подумав, вдруг рассмеялся.
        - Что-то у нас, Паша, получается в жизни общее и похожее. Расскажу кое-что, дабы тебя образумить… Когда я после учёбки попал на нашу, - он слегка похлопал по койке, - «калошу», а потом на ней вышел в первый поход в море, то попал, как и ты, в такую же кутерьму, в ужасный шторм. Не знаю как я вахту тогда отстоял, не помню сколько раз я бегал за борт травить, но ты сейчас на своем опыте это уже почувствовал. В общем, после вахты, по уже утихшей волне, пошел я к командиру корабля проситься, чтобы меня, по тем же, Паша, причинам, что и у тебя, списали на берег. Представляю, какое убогое зрелище я, салажонок, тогда собой представлял. Командир взял мой рапорт почитал, сурово и презрительно на меня посмотрел, рапорт порвал и выкинул в урну. Потом спокойно подошел к сейфу, вынул оттуда пистолет и положил на стол. Спросил:
        - Это что такое, ты знаешь?
        Я кивнул головой, - пистолет.
        - Так вот слушай и запоминай. Барометр показывает, что вечером опять будет шторм. Если ты, мальчик, опять подсунешь мне такую дерьмовую бумажку о твоей трусости, то я сам тебя из этого пистолета пристрелю, ночью выкину твое тело за борт, а в штаб сообщу, что моего радиста волна, видимо нечаянно, смыла за борт. Понял?
        - А сейчас, можешь идти, отдохни, поешь квашеной капусты - она помогает - и вновь приступай к вахте.
        Костя задумчиво умолк, очевидно вспомнился этот эпизод жизни, посмотрел на меня с доброй хитринкой и вопросил:
        - Ну как, до тебя доходит? Конечно, командир меня не мог застрелить, но я, тогда ещё пацан неотесанный, на самом деле испугался. И знаешь, все как рукой сняло. Никакой качки я больше не боялся. Привык и даже полюбил морскую стихию…
        А теперь, что скажем начальству твоей части? Ничего. Они крутые морпехи и просто свернут тебя в бараний рог. Вот так! Оставь ты эту затею, ибо так службу не начинают…
        Костя замолк, глядя на меня серьезно и возможно растерянно, очевидно не зная, что еще сказать, а потом успокоительно продолжил.
        - Знаешь, лейтенант, я много видел морпехов на нашей БДБ, мы их в сезон, то есть пока море нам позволяет ходить, таскаем по морю бесконечно. И для твоего успокоения скажу, что прежде, чем ты к нам придешь со своими бойцами и пушками, тебя так умотают на тренажёрах, что все тебе будет нипочем. Потом, качка особо действует на бездельников. А ваш брат, морпех, он на десантировании так ухайдокивается, что, приходя на борт, пристроится где-нибудь и, как говорится, дрыхнет без задних ног. Какая уж тут ему качка.
        В общем, я доброго совета послушал, затею свою оставил, через тренажёры прошел и служба пошла своим чередом, ни шатко ни валко.
        Тогда в МГИМО Костя несколько подробнее рассказал собравшимся именно эту байку, сделал из неё должные воспитательные выводы, отметил высокую выучку нашей непобедимой и легендарной армии и пожал заслуженные аплодисменты.
        Леночка слушала его очень внимательно, не сводила глаз, энергично хлопала в ладоши и ощутила в душе необъяснимый подъем и теплоту. Ей захотелось, чтобы он подошел к ней. И все это выглядело реально, поскольку Костя не скрывал своего интереса к девушке с умным взглядом светлых глаз, высоким лбом, аккуратно вздернутым носиком, чувственными губами и трогательной улыбкой. Когда официальная часть закончилась, их, как магнитом, потянуло друг к другу. Костя подошел, скромно сказал «здравствуйте» и представился:
        - Я Костя, Костя Иванов, мне очень понравилось как вы трогательно в ответном слове поздравили Советскую армию и поблагодарили руководство нашего ВУЗа и всех нас за гостеприимство. Право, мне было даже жаль, что речь ваша была слишком короткой, я был готов слушать ваш нежный голос бесконечно. Елена внимательно и прямо смотрела в его глаза, хотя, думала она, ей наверное нужно было, или следовало, глаза опустить. Она просто представилась, а затем, не сговариваясь, в самодеятельной части они сели рядом. Оба чувствовали некое смущение и разговор вначале как-то не пошел. Елена частично рассказала историю своей короткой жизни, связанной с морем, однако, про отца - адмирала ничего не сказала. Ей интуитивно показалось, что упоминание о чине отца может быть неверно понято, как дополнительный элемент, пущенный в ход в силу неуверенности Лены в своей внешности и уме. Тем более, что по выступлению Кости и по его одежде она знала, что он моряк, а значит его отношение к адмиралам могло быть неоднозначным. Активность разговора ограничивалась тем, что выступала совместная самодеятельность двух институтов, всем это
нравилось, впрочем, нашим героям тоже. В последовавших после концерта танцах Костя и Елена не расставались. Вдвоем им было приятно, а близость тел, особенно в танго, была волнительной. Когда к концу вечера музыка танцев, в соответствии с модой того времени, стала несколько шальной, западной, наши танцоры, поняв настроения друг друга по взглядам, предпочли удалиться.
        На улице был приятный тихий еще не поздний вечер со снежком и отсутствием ветра. Пошли пешком, и хотя до дома Елены было, как говорится, рукой подать, ходили долго, расставаться совсем не хотелось. И лишь когда окончательно замерзли, стали у подъезда прощаться. Елена как-то не слишком уверенно пригласила Костю зайти на чашку чая, но тот понял ситуацию и предпочел отложить встречу на следующий день. Далее все пошло так, как этого хотели обе стороны. Общались преимущественно либо в кино, либо на улице, в соответствии со скромным бюджетом Кости. Но вскоре Костя стал вхож в семью Елены. Вначале на чай, потом на обед, далее - на ужин, а затем и без повода. Родители Лены, видя, что дочь явно увлеклась Костей, а он - Леной, к ситуации присматривались, понимая, что Костю при высоких чувствах дочери неизбежно нужно будет принять в дом, точнее в семью: не мог же он мыкаться в общежитии, будучи законным мужем дочери. Все шло к этому, и в том же 1955 году Костя и Елена поженились, а фото Лены, как я говорил, прислал он мне еще до этого события, сожалея, что я не мог присутствовать на его и Елены радостной
свадьбе. Вскоре, как известно, вслед за этим событием мне пришлось службу оставить, и я прибыл в Москву.
        Совершенно естественно, что наша встреча с Костей не заставила себя ждать. И столь же естественны были наши взволнованные чувства, восторг при самой встрече. Конечно, у Кости в Москве уже были друзья, у меня, со временем, - тоже, но нас особенно тянуло друг к другу, тянула какая-то неведомая нам сила. Опять-таки: сила или судьба? Пожалуй, судьба, поскольку, если вдуматься в нашу дружбу, то оказывается, что она была относительно короткая, а происходили наши встречи то ли на БДБ, то ли в базе, когда Костю увольняли, а я был дома, а не где-то на учениях. Другие наши контакты были в письмах, но в силу разных обстоятельств они не были частыми. Правда, нельзя не отметить, что письма сыграли большую роль в укреплении дружбы. Письма вообще, похоже, даже более существенны, чем встречи. В них люди больше вдумываются в содержание письма, чем в обычном разговоре. Иначе говоря, обычный разговор может свестись к пустой болтовне, письмо, как правило, - нет. Если в переписке нет вдумчивости, то она скоро заканчивается. Наши письма были весьма содержательными, поскольку, наверное, содержательным было тогда для нас
время: у Кости в повестке дня было поступление и учеба в МГИМО, а затем и любовь; у меня - конец службы, определение дальнейшего жизненного пути. Мой путь складывался под личным влиянием Кости, который, сам весь погруженный в муки учебы, настойчиво мне предлагал тоже самое. Дело, кстати, облегчалось тем, что, как я упомянул выше, с 1956 года МГИМО по решению ЦК КПСС приобрел пролетарский характер, где предпочтение отдавалось при поступлении производственникам и демобилизованным воинам. Не могу сказать, чтобы я в МГИМО особенно рвался, но, с одной стороны, были аргументы Кости, а с другой - у меня не было влечения к какой-либо гражданской профессии, я был, можно сказать, прирожденным военным - артиллеристом, морпехом, но стечение разных обстоятельств, сделали из меня шпака - гражданскую личность, которую я, по преимуществу, в силу раннего военного воспитания, всегда слегка, если не презирал, то недооценивал. Амурных страданий я тогда не испытывал: наверное в силу привычки сохранялась инерция той жизни, которую я вел в Порккала-Удде. Вообще период после демобилизации был для меня морально -
психологически очень сложным, не был я к нему готов, хотя и храбрился. Сложность была в том, что я с десяти лет, с суворовского училища до почти двадцати трех был под погонами. А это означало нечто существенное: обо мне все время кто-то заботился. Мне нужно было лишь исправно служить, выполнять команды и приказы начальства, уставы армейской службы, которая, в свою очередь, кормила меня, поила, одевала, развлекала и давала крышу над головой. Так все просто: я служу, а обо мне, о нуждах моих кто-то, согласно уставу, думает. А попав на гражданку, я получил, вроде бы, свободу - могу работать, могу валять дурака, пить горькую неумеренно, по девкам шастать, но выходило так, что я остался сам по себе, никто не хотел и не должен был проявлять заботу обо мне, таком хорошем. Свобода получилась фиктивная: для того, чтобы жить, я должен был работать, за работу получать деньги, а после этого - идти на все четыре стороны, ибо ты, как тот мавр, уже никому не нужен! А вокруг в целом безразличное к тебе общество, в котором каждый сам за себя. Ко всему этому нужно было с трудом, но привыкать.
        Правда, меня это все касалось в целом только психологически. Я приехал в Москву к своим маме и папе, которые, хотя и не были согласны с выбором, приютили меня душевно, освободили от моих личных проблем. Но я понимал, что в моем возрасте и статусе офицера, хоть и запаса, нужно самому добывать хлеб свой, а не рассчитывать на родителей. Я поступил на завод «Динамо» в качестве слесаря-сборщика, полгода проявлял себя добросовестным рабочим, поскольку дисциплина и ответственность за время службы вошли в плоть и кровь, а в ответ за это завод рекомендовал меня к поступлению в МГИМО.
        И таким образом образовалась наша общая с Костей жизненная платформа и общий профессиональный интерес, который укреплял нашу близость. Понятно, что, став москвичом лишь по названию, я не имел здесь близких друзей, мне предстояло заводить их в будущем, а пока, опять-таки, тяга к Косте, к его очаровательной Леночке и к ее родителям, которые тепло приняли в семью Костю, а мои визиты их, видимо, не раздражали. В этой семье сложилась очень хорошая атмосфера. Мне было приятно туда ходить, общаться не только с Костей и Леной, но и с отцом Лены, заслуженным контр-адмиралом, который иногда участвовал в наших беседах, которые очень часто касались как флотских тем, так и международной политики. Адмирал представлял собой кладезь очень интересной информации и умных мыслей о жизни. Леночка иногда тоже примыкала к нашей кампании в качестве прекрасного украшения. Как мне представляется, тот период был для всех нас наиболее удачным и счастливым. Там же я в ходе бесед узнал некоторые подробности, о которых, как ни странно, Костя раньше не говорил. В частности, я узнал, что он вышел из традиционной морской семьи.
Его прадед, дедушка и отец были моряками, последний, кстати, был подводником. В ходе войны на Черном море немцы подлодку потопили, и о ней ничего больше не было слышно. В общем, отец Кости оказался похоронен в стальном гробу на дне моря, когда сыну его было всего лет десять. Может быть, это событие повлияло на впечатлительного подростка, но морская служба его не привлекала, а то что его призвали на флот, было, наверное, по судьбе. Но интереснее оказалось то, что я узнал позже из бесед с участием адмирала. В истории русского флота фамилия «Иванов» вошла во многом благодаря деяниям двоюродного деда Кости, отставного контр-адмирала Иванова - тринадцатого. В годы русско-японской войны 1904 - 1905 годов Константин Петрович Иванов был командиром батареи левого борта крейсера «Рюрик». Крейсеру было суждено совершить в августе 1904 года такой подвиг, который так и остался непревзойденным и по сие время. Вместе с другими крейсерами - «Россия» и «Громобой» - Владивостокского отряда крейсеров «Рюрик» отбивался от японской крейсерской эскадры в составе четырнадцати вымпелов, включая пять тяжелых бронированных
крейсеров. В общем сражение длилось пять часов, из которых три часа «Рюрик» отбивался в одиночку, поскольку из-за повреждений он вынужден был отстать от своих кораблей, которым пришлось в силу явного превосходства японцев «Рюрик» оставить.
        «Рюрик» расстрелял все снаряды, пытался использовать торпедные аппараты, был полностью разрушен, из строя вышла половина команды. Японцы предложили нашим стоящий на месте фактически безоружный крейсер сдать, но получили в ответ флажный сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!». В это время в порядке замены выбывших из строя более старших офицеров кораблем командовал лейтенант Иванов К.П. Это он приказал поднять японцам русский ответ, приказал также открыть кингстоны, чтобы утопить корабль и организовал порядок спасания экипажа. С тех пор имя корабля «Рюрик» прогремело не только в России, но по всему миру. А дед Кости был награжден орденом св. Георгия IV степени, золотым оружием и именным Указом императора о том, что к его фамилии был прикреплен номер тринадцатый. Кстати, номер к фамилии не принес Иванову особой удачи. Многие исследователи морской истории указывали на странные обстоятельства. После высочайшего указа о цифре «13» Иванов оказался командиром несчастных кораблей. У него получилось так: он командовал, хоть кратко, «Рюриком», тот погиб; затем он был назначен командиром строящегося линкора
«Измаил», но из-за недостатка средств его так и не достроили; затем он стал командиром крейсера 2-го класса «Жемчуг», который погиб в начале Первой мировой войны; а дальше последовала трагедия броненосца «Пересвет»: во время его стоянки в Порт-Саиде накануне Нового 1917 года немецкие агенты заложили в артиллерийский погреб взрывное устройство и корабль взорвался при выходе в Средиземное море. Номер 13 во всех этих бедах видимо все - таки не при чем, но однако… В гражданской войне Иванов К.П. участвовал, получается, опять - таки, неудачно, и вместе с разбитыми белыми частями, ушел из Феодосии в Стамбул и далее эмигрировал во Францию.
        В разговорах с Костей были обсуждены разные детали жизни этого по-своему замечательного человека, но я позже попытался вернуться к этой истории, надеясь понять, не могла ли у Кости быть какая-то связь с этим отставным адмиралом - эмигрантом, проживавшем, как бы не у дел, во Франции. Иначе говоря, не было ли между двумя Константинами (дедом и двоюродным внуком) чего-то, что могло бы втянуть нашего Константина в какой-то компромат? Посоветовался с «ближними соседями» (из КГБ), они сказали, что никакого компромата на Костю не было. А значит причину его смерти нужно было искать в другом месте.

* * *
        А пока что, пребывая в Москве, я с каким-то замиранием сердца ждал встречи с Еленой. Не то, чтобы я ожидал получить от неё какую-то новую и интересную информацию, а просто потому, что мне хотелось увидеть её и выразить ей своё искреннее соболезнование. Я понимал, что для неё смерть Кости была великой трагедией, пережить которую ей очень и очень трудно. На похоронах я её, конечно, видел, но естественно, кроме выражения сочувствия ничего произнесено не было. Она была в трауре, но не плакала, поскольку, как я понял, у неё уже не оставалось слез. Печальная, но невероятно красивая она в основном держала голову, опущенной вниз, но иногда, вдруг, поднимала лицо вверх под мелкую россыпь снега. По сторонам она не смотрела, ей видимо не хотелось встречать сочувствующие взгляды, ибо в каждом из них она могла предположить вопрос: как ты могла довести мужа до самоубийства. Это, конечно, удваивало ее муки. Я знал и был уверен, что её вины в смерти Кости нет ни капли. Но в этом уверен быть мог только я, знавший глубину их взаимной любви, уважения, счастья, а другие могли предполагать всякое… Им, как обычно,
привычно было искать первую причину неожиданной смерти мужа в поведении жены. Положение несколько спасало то, что в день смерти Кости Лена уже две недели, если не больше, жила в Москве, то есть лично никак не могла быть связана с фактом самоубийства. Сын её стоял у могилы отца рядом с ней. Он тоже не плакал, но вид у него был ужасно несчастный. Он иногда поднимал глаза на окружающих и в глазах его была такая невыразимая боль и немой вопрос «Ну почему же его папы не стало?»! Ведь он в своем отце души не чаял, папа был для него кумиром.
        Морозный воздух не позволял находиться на кладбище долго, а при поминках дома я задержаться не мог, поскольку должен был до конца дня вернуться в МИД. При прощанье у двери Леночка доверчиво потянулась ко мне, на мгновенье положила голову на мою грудь, потом повернула лицо ко мне. Она молчала, а из глаз её бежали слезы. Я поцеловал её в лоб и услышал её полушепот:
        - Паша, помоги мне, приди ко мне ещё. Тебя очень любил Костя, я, конечно, тоже, и вот… - она со вздохом развела руки, повторив, - и вот, нет его и… ничего нет!
        В МИД я приехал в конце дня в тяжелом настроении, честно сказать, самому хотелось плакать, ибо только сейчас, после похорон как-то особенно стало очевидно, что мой милый друг ушёл от нас навсегда. Настроение стало и того хуже, когда в комнате управления кадров я застал ржущих сотрудников, которые даже не удосужились полюбопытствовать, что там было на похоронах и как? Смерть Кости для них означала всего лишь выбытие кадровой единицы, которую они легко заменят: речь все-таки идет об Австралии, а не о Гане или Конго, куда кадры подбирались с трудом. И тогда в мою голову вполз коварный вопрос: а кому мы, вообще - то, нужны? Может быть папе - маме, а если их уже нет, то… Никому? На душе было ужасно: кошачий скреб души усилился.

* * *
        На следующий день, завершив дела в министерстве, связанные с моей печальной миссией, я приобрел небольшой букетик цветов, которые мне посоветовала молоденькая цветочница, купил шоколад для сына Лены и отправился к ней с визитом. При всей нашей дружбе я шел туда впервые, хотя они (Костя и Лена) отъехали от родителей лет пять назад, купив на Комсомольском проспекте кооперативную квартиру. Раньше я не мог там побывать, поскольку у нас не совпадали сроки пребывания в Москве: Костя, закончив МГИМО, попал на работу в посольство СССР в Канаде, куда они с Леной и маленьким сыном вскоре убыли года на 4, а я, доучившись в ВУЗе, поехал с Настей и дочуркой переводчиком в Международное агентство по атомной энергии в Вену, как раз тогда, когда Ивановы должны были возвращаться. Впрочем, тогда они ещё жили с родителями, также, кстати, как и мы, Костины. В общем, мы четыре года «отсидели» в Вене, а, вернувшись, нашли, что Ивановых в Москве уже и след простыл. Ну а дальше, я работал в Центральном аппарате МИД, а Костя приступил к посольской службе в Канберре - столицы Австралии. Иногда мы, конечно, обменивались
письмами, но они не могли заменить живого общения и слова. Насти моей Костя, как мне представлялось, вообще не видел, мы с ним как бы поменялись местами: теперь он вычитывал в письмах излияния моих чувств к Насте и, наверно, любовался её фотографией. Однако, любовался ли? Он, почему-то никак не отреагировал на отправленную ему фотографию, причину этого я понять тогда не смог, а после спрашивать счел неуместным.
        Приближаясь к дому Лены, я почему-то испытывал какое-то волнение и смущение. Или от того, что я искренне ей сочувствовал или, вполне возможно, что было в моей душе издавна какое-то к ней романтическое влечение. Хотелось думать, что влечение это к ней было только как к человеку, но несомненно она привлекала меня и как женщина. Возможно это была магия фото, которое может влиять и на чувства другого человека, то ли позитивно, то ли наоборот. Мне на фото Леночка тогда, в 1955 году, понравилась сразу. Был ли это эффект долгого отсутствия женщин в моей жизни в то время вообще, или может быть какой-то результат приятной неожиданности, но я фото почему-то не упрятал в дальний угол, а периодически вынимал свой альбом и любовался её фото. Я по доброму завидовал Косте и мечтал о такой же женщине для себя. Но, как я уже говорил, Лена усилила со временем свой положительный эффект в отношении моей персоны: очень уж много было в ней привлекательных черт. Она была, во-первых, очень желанной женщиной во всех смыслах - её лицо, одухотворенное, открытое, с большими умными и добрыми глазами, очерченными густыми
ресницами и украшенными тонкими бровями вразлет, придавшими лицу некоторую мечтательность; её широкий лоб, обрамленный всегда прекрасно уложенными волосами, а возможно они были такими сами по себе, поскольку во всех случаях они никогда не теряли своей формы; прямой, несколько вздёрнутый в конце носик с тонкими ноздрями; полные губы изящного рисунка, всегда готовые к улыбке, за которыми прятались безупречные ярко-белые зубки; грациозная нежная шея, как эллинская драгоценная подставка под гордо вскинутую голову; высоко поднятая полная грудь как бы прекрасного изваяния над тонкой талией и в меру развитыми бедрами; и конечно же, её весьма примечательные длинные ноги изящной формы как будто выточенные хорошим мастером для любования мужских глаз. Во-вторых, у неё был очевидно развит природный ум, что позволяло ей быть интересным собеседником в любой компании или в разговорах тет а тет. К тому же, она была весьма начитана, в том числе и в вопросах политики, которая для женщин, как правило, не представляет интереса. Впрочем, для многих мужчин - тоже. В кредит Лены можно добавить и её добродушие и, что у
многих, к сожалению, отсутствует, чувство юмора. С ней можно было шутить, не боясь, что она, вдруг, надует губки или обидится. Скорее она могла ответить тем же в тех рамках, которые никогда не переходили приличия. Нельзя так же было не отметить грациозную осанку и походку Лены. Это была походка и стать, которым в прежние времена специально обучали девушек аристократических семейств. Впрочем, мужчины приобщались к этому тоже в кадетских корпусах и в юнкерских училищах.
        Леночка была по своему характеру веселым человеком, всегда готовым прыснуть со смеху. А смех ее был увлекательным, способным хорошо повлиять на любую ситуацию, и он всегда был по причине и к месту. В ней абсолютно не было тщеславия, гордыни, хвастовства. Она даже намека не делала на то, что отец её адмирал и что лично она знакома со многими влиятельными людьми московского бомонда. Единственно, чем она откровенно гордилась, был её Костя и, наверное, более того, - сынок Николенька. Для этого ей не нужны были слова, весь вид её говорил о сильной любви к этим людям.
        Леночка в силу своего лингвистического образования и хорошего знания английского языка работала секретарем консульского отдела посольства. При её внешних и душевных качествах она была украшением консульской службы, содержанием которой она овладела легко и быстро, проявляя к посетителям такт, терпение и добросердечность.
        Возможно я говорю о Лене столь подробно не потому, что она мне в целом нравилась, но и в связи с тем, что мне неизбежно приходилось как бы сравнивать Лену с моей Настей. У них было много совпадающих черт, но и во многом они разнились. Особенно это было заметно в характерах. Обе они были бесспорно красивыми женщинами, но если Лена, понимая достоинства своей внешности, стремилась их не выпячивать, очевидно полагая, что красота говорит сама за себя, то Настя всегда старалась подчеркнуть свои достоинства.
        Сразу это бросилось в глаза по прилёте нас в Канберру. В Советском Союзе в начале 60-х ещё не было мини-юбок и, соответственно, одежда Насти была, как это и считалось правильным, консервативной, то есть платье её или юбка всегда была чуть ниже колена. В Канберре, а точнее даже в аэропорту Сиднея, где нам приходилось делать пересадку на внутренний рейс, Настя буквально ахнула, увидев австралийских девушек в коротких юбчонках. Глаза её буквально заискрились восторгом. Я тогда посмотрел на все это косо, но понял, что в ближайшие дни гардероб Насти пойдет в переделку или, скорее всего, в замену. А, кстати, встретившая нас Лена (а Ивановы нам устроили ужин по приезду), была одета скромно, и хотя она уже года три вращалась в австралийской жизни, её юбки были лишь немного выше колен. Вообще, что касается нарядов, то Лена предпочитала все скромное, элегантное и дорогое; а вкус Насти был направлен на все яркое, броское, короткое и по цене умеренное. Возможно это было несколько вульгарно, но Насте это ужасно шло, всё как бы сочеталось с её стремительным, наступательным характером. Настя всегда имела свое
мнение, пусть, возможно, и поверхностное и неправильное, но она на нем настаивала с отменным энтузиазмом, а если и соглашалась с критикой, то потом. Она за словом «не лезла в карман», хотя и знала поговорку «слово не воробей - вылетит, не поймаешь».
        Говоря так, я не имею ввиду, что Настя всегда поступала так. Совсем нет: если речь шла о делах действительно серьезных, то она охотно «включала мозги», говорила взвешено и осторожно. Впрочем, иной раз её могло и занести. Лена, со своей стороны, промахов в речи и поступках себе не позволяла. Её мозги были всегда включены. Поэтому, когда я смотрел на обеих дам со стороны, то выглядело все так, что в неизбежной их дружбе, в силу дружбы мужей, роль первой скрипки играла, и весьма охотно, Настя. Когда какая-либо выходка Насти коробила Лену, она всегда лишь слегка морщила носик и не вступала в спор, не делала замечаний. Если Настя на чем - то настаивала или требовала, Лена спокойно и с улыбкой уступала. Речь идет, естественно, не о серьезных размолвках, а, в общем-то, о пустяках. Для чего-то более серьезного просто не находилось оснований. Стремление Насти быть лидером во многом объяснялось тем, что она считала себя более опытной в жизни, поскольку брак её со мной был вторым, хотя возраст дам был одинаковый. К этому прибавлялось то, что Настя, понимая, что общее развитие и воспитание Лены были выше,
статус её родителей был бесспорен (а Настя вышла из семьи довольно простой - мать работала лифтером на киевском заводе имени Артема, а отец умер давным-давно), не хотела уступать, хотя никто её к этому и не понуждал. Настя была личность очень спортивная, от природы годная к любому виду спорта, а Лена исповедовала любовь к морю, ибо все её детство и юность прошла у моря, и она отлично плавала. Вполне логично, что Настя втягивала Лену в посольский спорт (волейбол, настольный теннис и городки) и весьма торжествовала, когда она в очередной раз выигрывала. Причем торжества своего она и не скрывала. Книги Настя не слишком любила, но старательно выбирала из посольской библиотеки то, что полегче. Можно сказать, что она могла бы обходиться и без этого, но я был настойчив в том, что мать должна прививать дочери любовь к книгам, к чтению вообще, а с этим Насте было спорить трудно. Да она, пожалуй, и понимала, что жене дипломата все-таки нужно быть хоть как-то начитанной. В силу, в том числе и этого, она согласилась на общественных началах заведовать посольской библиотекой. К этому её, кстати, побуждало и то, что
Лена читала много, в том числе и на английском, а «ударять в грязь лицом» Насте не хотелось.
        Я иногда рассуждал сам с собой на такую тему: почему господь дал нам с Костей таких милых, любимых и столь разных жен? А вывод всегда получался один и тот же - по Священному писанию, что Бог «воздает каждому по делам его». А понимал я тогда это так. Дело человека состоит в том, чтобы делать себя возможно ближе к тому, что требует от нас Господь. А вот это, к худу или к добру, каждый понимает по - своему и воспитывает себя, свой характер в силу своего понимания. Упрощая все, скажем так, до какого-то периода нас «делают» обстоятельства. Я учился с детства в военных училищах и обстоятельства жизни там делали из меня прежде всего хорошего офицера. Я шел во след обстоятельствам. Стал, вроде бы, неплохим морпехом, но… обстоятельства изменились, они стали другими, перестали меня насиловать, я получил свободу, которой и должен был правильно воспользоваться. Пошел работать на завод, далее в МГИМО, а затем по распределению в МИД. Все катилось само собой. Я мог, развиваясь интеллектуально, оставаться самим собой, скажем так, - морпехом в душе. И соответственно, по воле Господа я получил жену под стать
морскому пехотинцу. Всё (!) - моей половиной по жизни стала Настя со всеми её прелестями и недостатками. Её я получил на старшем курсе МГИМО, я должен был стать дипломатом, или чем-то в этом роде, а Настя вполне подходила моему будущему.
        А посмотрим на Костю и Елену. Что особенного и замечательного в этой паре, созданной по сути столь же случайно, что и наша пара с Настей. Костя, насколько я его видел и знал, культурно и интеллектуально тянулся вверх. Он не предполагал, что когда-нибудь станет дипломатом. Сферой его интересов была радиотехника. Что касается радио, Костя знал все, а к этому добавим, что склад ума у него был научно-аналитическим. По демобилизации он собирался вернуться в Киев на свой завод «Арсенал» и поступить на радио-факультет Киевского политехнического института. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Министерство обороны, несколько ускорив его демобилизацию, сделало предложение, от которого Костя не смог отказаться: приехал в Москву, поступил в МГИМО и мог там полностью удовлетворить жажду культурного и интеллектуального познания. Но дело не только в этом. В Киеве жила Стася, она, как он считал, была замужем, и гордый Костя не хотел с ней встречаться. Конечно, если бы не было направления в МГИМО, то все равно пришлось бы вернуться в Киев, но…, что вышло, то вышло.
        А Лена, будучи в силу своих возможностей и условий личностью с уже развитыми культурным и интеллектуальным потенциалом, приехала с Дальнего Востока в Москву, оказалась в нужном месте и в нужное время. Все остальное получилось по судьбе. Вроде как случайно встретившись, расстаться они уже не могли. Все выглядело вполне логично.
        Менее логичен был мой вариант женитьбы. Внешне все в какой-то мере походило на движение точно во след Кости. Военную службу я завершил, в МГИМО, куда я, в общем-то, не слишком стремился, поскольку ничего об этом ВУЗе, как и о дипломатии не знал, поступил. А в общем-то, я видел себя скорее студентом Института водного транспорта. Меня влекло море, и в душе, как я уже сказал, оставался морпехом. Но… пути Господни неисповедимы!
        Однажды, работая на заводе, я обтачивал на верстаке какую-то деталь. Время было близкое к обеду, и эта приятная тема занимала мои мысли. Подходит, точнее даже проходит, но затем вдруг оборачивается и подходит ко мне секретарь комитета комсомола завода. На заводе рабочих, тысячи, и знал он меня лишь потому, что рабочие цеха выдвинули меня на роль комсомольского лидера цеха, а все это вопреки кандидатуре, предложенной заводским комитетом. Была тогда дискуссия, споры и стал я вот так как бы лично известен.
        Подошел, значит, секретарь ко мне и спрашивает:
        - Слушай, Костин, у тебя, кажется, есть среднее образование?
        Меня это рассмешило: - Бери, - говорю, - выше.
        Он тоже засмеялся. - Ой, да ты же был офицером. Тогда именно ты мне и нужен. В общем, с этого 1956 года по милости нашего Генерального секретаря Хрущёва изменен порядок приема в МГИМО.
        Видя мою усмешку и вопросительный взгляд, секретарь пожал плечами, серьезно, даже как - то строго на меня посмотрел и продолжил:
        - Партия решила исправить положение с этим Институтом. Сейчас там процветает блат и кумовство, это прибежище для сынков высоких чиновников. Решено положение изменить и впредь отдавать предпочтение при приеме производственникам и лицам, отслужившим в нашей армии.
        Секретарь говорит, а я не понимаю, какое отношение ко всему этому я имею? Молчу, затем недоверчиво и с любопытством спрашиваю:
        - Товарищ начальник, я - то то тут при чем?
        Он нахмурился.
        - Если называешь меня начальником, то должен слушать, не перебивая. Уж тебе то, я вспомнил, - ты морпех, нужно было это знать и помнить… Так вот, теперь для поступления в МГИМО нужна рекомендация городского или Центрального комитета партии, или комсомола. Просто так, с улицы, в этот ВУЗ поступить будет нельзя.
        Я слушаю, но у меня в голове завис вопрос: каким боком это касается меня, если я о МГИМО мало что знал, да и пожалуй, не очень-то хотел знать?
        Видя в моих глазах вопрос и замешательство, секретарь дружески хлопнул меня по плечу и настоятельно предложил мне зайти к нему в кабинет в обеденное время для обстоятельного разговора.
        Разговор был, была затем и рекомендация Московского горкома комсомола, как и была льгота лицу, демобилизованному из армии для сдачи вступительных экзаменов. Хотелось бы, однако, особо отметить, что льгота - льготой, но все мы, а нас демобилизованных или производственников было много, заметили, что преподаватели МГИМО на вступительных экзаменах сами весьма очевидно шли нам на встречу, особенно это касалось иностранного языка. Во-первых, они очень и очень пытались нас хоть как-то натаскать на консультациях, а, во-вторых, стремились дать нам шанс на экзаменах. На всю жизнь я запомнил как я сдавал экзамен по английскому языку. Прежде всего, какой уровень знания был у меня по предмету? Английский я, по необходимости, учил в суворовском училище. Учил, как и все. Школьную оценку «хорошо» получил, но это было не сложно, поскольку всех нас - воспитанников - по завершении учебы распределяли по военным училищам, а там в то время, иностранный язык был уже не нужен. Учителя это знали и на экзамене не вредничали. Далее пошло артиллерийское училище, затем служба на Балтике, работа на заводе, а это значит, что в
течение пяти лет я был от английского очень далек. Что могло остаться от моих школьных знаний? В общем, как-то и что-то я на экзамене плёл, но так что у меня в памяти на всю жизнь остались добрые и полные сострадания милые глаза преподавательницы. По окончании моего ответа она тяжело вздохнула, сделала вид, что всё более - менее в порядке и спросила:
        - Скажите, Павел, как у вас вообще складываются дела со вступительными экзаменами? Английский язык - это ваш последний экзамен, и я бы хотела знать вашу перспективу на поступление в наш ВУЗ.
        Я сообщил ей, что оценки мои таковы: сочинение - 4, история - 5, география - 5, и теперь, вот, английский…
        Она немного задумалась, изучающе и внимательно глядя в мои глаза. Опять вздохнула и заключила:
        - В общем, что я могу сказать… У вас есть способность освоить английский язык, возможно и другой язык, но все это со временем… А сейчас, я, пожалуй, поставлю вам «хорошо»…
        Сердце мое прыгнуло в верх от радости, ибо я понимал, что больше тройки мой ответ не заслуживал. Я согласно кивнул головой, но…преподаватель не спешила ставить оценку. Она подносила ручку к экзаменационному листу, а затем в задумчивости останавливалась. Она колебалась, и в результате спросила:
        - Вам четверки хватит для поступления или нужно… выше?
        У меня не хватило наглости сказать, что нужно выше, да и полагался я на льготу. В общем, я выскочил от преподавательницы радостный с оценкой «хорошо». И остался ей благодарен на всю жизнь.
        Что было потом, в ВУЗе, не столь важно. Сидел я за книгами и иностранными языками, как проклятый, до конца третьего курса даже не было практически времени для свиданий, но возможно и должно быть имел место какой-нибудь интеллектуальный прогресс. Мы пока ведем речь обо мне в сравнении с судьбой Кости. Сравнения не получаются, поскольку та, которая должна была стать моей «второй половиной», к этому времени даже не просматривалась. Вокруг себя я таковой не видел. Но в чем я был всегда уверен, это в том, что судьба есть (!) и она предопределяет жизнь каждого человека, а значит, - и мою жизнь тоже.
        Завершив сессию третьего учебного года, а мне к тому времени, как ни крути, было двадцать шесть лет, возраст, когда мужчине вполне позволительно жениться, я сгреб в сумку свои простые летние вещи и отправился на пару недель отдыхать в бывший мне родным Киев. Там у меня оставался мой старший брат, и было много друзей - знакомых по суворовскому и офицерскому училищам, большинство из которых, кстати, то же уже оказались на гражданке.
        Киев, конечно, имеет массу привлекательных возможностей, но все они были мне известны, ибо в течении моей жизни там, под погонами, нас добровольно-принудительно, даже строем, водили по воскресеньям на разного рода выставки, в музеи, в театры и иногда даже на футбольные матчи. Получилось так, что с точки зрения познавательно - культурной, Киев для меня серьезного интереса не представлял. Однако, этот город был всегда славен своими пляжами. Весь левый берег Днепра был тогда не застроен, там тянулись километровые песчаные пляжи, куда жители города и его гости добирались на вместительных катерах. На пляжах я и проводил все свободное время, по большей части в одиночестве с какой-нибудь интересной книгой.
        Неделя отдыха прошла таким образом, а в воскресенье я вновь уютно разместился в дальнем спокойном углу пляжа. Погода была прекрасная, вода теплая, песочек мягкий, народу вокруг немного, удовольствие для меня было полным. Все шло обычным порядком, но спустя какое-то время ситуация изменилась. Рядом с моим местом отдыха была волейбольная площадка. Этому факту я сначала не придал значения, поскольку на ней никого не было. Потом подошли игроки - девушки и ребята и организовали игру - девочки против мальчиков, четыре на четыре. Про себя я это отметил, но значения и в этот раз не придал, погрузившись опять в интересное чтиво - популярный для того времени детектив известного английского писателя Яна Флеминга «Голдфингер». Он был на английском языке и я таким образом объединял приятное (содержание) с полезным (английский язык). В начале игроки на площадке не очень мешали, а затем страсти у них разгорелись, количество криков и их сила увеличились. Меня это стало доставать так, что книжку пришлось отложить в сторону и переключить внимание на игру. Интереса добавило то, что, как оказалось, игру выигрывали
девушки. Они выглядели весьма спортивно в противоположность интеллигентно полненьким ребятам. Я сменил комфортную позу лежа, сел. Спустя какое-то время моё внимание привлекла одна из девушек. Не только тем, что она была весьма хороша собой и играла с полной отдачей, азартно, но мне показалось, что где-то я её уже видел. Я смотрел на игру и вспоминал, где и когда я мог её видеть? В Киеве я не был последние три года, срок не большой и если бы я с ней познакомился здесь, то узнал бы её сразу. Знакомство в Москве исключалось: мне тогда было не до этого. Остается Порккала-Удд? Мне только этого не хватало! Не было там её. Но уверенность, что эту девушку знаю, росла.
        И вот игра закончилась. Девушки с победными криками обнялись и оживленно направились к воде. Путь их проходил мимо меня. Я встал, и когда они поравнялись со мной, вопросил:
        - Настя…!?
        Девушки остановились, стрекотание их голосов прекратилось, они все уставились на меня. Та девушка, к которой я обратился, подошла совсем близко, с любопытством и удивлением разглядывая меня. Улыбка не сходила с её губ, недоумение, а потом и удивление в её глазах стало проглядывать все ярче. Девушки тоже подошли поближе. Сцена происходящего их забавляла.
        - Да, я Настя…
        По её взгляду я понял, что она тоже что-то вспоминает. И через короткое время Настя воскликнула:
        - Боже мой, да никак это далекий морпех…?!
        Мы оба в растерянности смотрели друг на друга, вспоминая нашу встречу в Морском госпитале в Таллине лет пять назад. Нужные по случаю слова как-то не находились, девушки потихоньку хихикали. Тогда Настя задорно и с каким-то вызовом, обернулась к подругам и пояснила:
        - Мы с морпехом как-то встречались, давно, ещё в Таллине. Наверное я бы сейчас его не вспомнила, но он тогда, в больнице, куда он заявился за своими матросами, мне брякнул по ходу нашей милой беседы, что вот, мол, Настя, когда ты разойдешься, я на тебе женюсь.
        Обращаясь ко мне, спросила:
        - Было такое, сознавайся?
        - А что мне сознаваться, было! И если хочешь, могу опять повторить.
        Повисла смущенная тишина. Даже стало слышно пение птиц в соседних кустах. Настя нашлась:
        - Так что, морпех, ты, значит, берешь меня в жёны?
        Все напряглись.
        - А ты развелась?
        - Ага, тогда почти сразу…
        Конечно, такие вопросы так вот, сразу, не решаются, это совершенно ясно. Но ситуация для меня получалась абсолютно патовой. Нужно было либо идти во-банк и дать определенный положительный ответ, либо…? Тут и была загвоздка: начав вилять, прекрасную во всех, как казалось, смыслах девушку можно было и не получить. И здесь возможно решающую, хоть и случайную роль сыграло обращение ко мне Насти «морпех». Мне нравилась военная служба, я гордился честью быть морпехом и по сути в душе я к тому времени все ещё оставался им, и в решающий момент я именно таким себя и почувствовал. Отбросив колебания, я заявил четко и конкретно:
        - Я на тебе женюсь! В ЗАГС - хоть завтра!
        Все присутствующие обомлели, включая и Настю. Она, вся румяная после игры, в ярком купальнике, такая красивая, кажется, даже вздрогнула. В глазах её было удивление, вопрос, но вместе с тем и решимость. Взгляд её был тверд, но добрый и, скорее всего, даже ласковый.
        - Подождать нужно морпех, ты же меня совсем не знаешь… А, кстати, я не помню твоего имени. Все было так давно, да ничего ведь и не было… Поскольку наступила неловкая пауза, подали голос девушки. Смысл сказанного ими сводился к тому, что ты, мол, Настя, разбирайся со всем сама, мы не хотим быть вам в тягость. Они со смехом пошли к воде.
        Я молчал, поскольку мне после моего столь решительного заявления говорить, вроде, было нечего. Настя тоже молчала, ковыряя песок босым носком, глаза её были опущены. А мои чувства были смятены. Шаг-то я сделал своим заявлением решительный, а был ли он осмотрительным? Да, тогда в Таллине в получасовой беседы в больнице я был под мощным впечатлением от молодой женщины, а впрочем, - ещё, пожалуй, по возрасту - девушки, которой не было тогда и девятнадцати лет. Моё предложение звучало для нас обоих шуткой, поскольку она уже была замужем и, как мне тогда показалось, вполне счастлива. А сейчас все сказанное далеко не выглядело шуткой как для Насти, так и для меня.
        Настя вскинула на меня свои большие серые глаза, в них не было улыбки. Сердце мое екнуло в ожидании отказа. Но отказа не было, был лишь её серьезный взгляд и голос, в котором был то ли вопрос, то ли сомнение?
        - Знаешь, Паша, ты мне тогда как парень вполне приглянулся, с тобой разговаривать было легко и интересно. Ты вообще приятен и симпатичен, но… ты же меня совсем не знаешь. А я ведь уже побывала замужем и развестись успела, то есть жизненного опыта поднабралась… да и что я о тебе знаю? Что ты когда-то был морпехом? И это все? При моем-то опыте было бы безумием просто так, с бухты - барахты, опять выскочить замуж. Нет, голубчик, так нельзя. Я смотрю на тебя и не понимаю: ты действительно такой решительный или, прости, дурак?
        Настя замолчала, тяжко вздохнула.
        - Вот видишь, Паша, какую ты задачку задал себе, да и мне. Самое разумное, пожалуй, это обратить все случившееся в шутку. Я тоже хороша, нужно же было вспомнить ту твою нелепую фразу. Но я то и запомнила её как некий курьез. И мужу я рассказала, мы вместе посмеялись, а потом, через две недели разошлись. И я переехала в больничное общежитие, а потом далее - вернулась в Киев. Ну да, ладно! Пошли купаться!
        Не получил я тогда от Насти ни «да», ни «нет». Но, накупавшись в волю, с видимым удовольствием договорились о свидании вечером. Там, на скамейке у кручи над Днепром она поведала мне о событиях своей жизни, благо их было не столь много.
        В школьное время она, как это, в общем-то, и положено, получила, как дар божий, первую большую любовь. Однако была она тогда всего лишь в девятом классе, а парень был старше её на три, а то и на четыре года. Ни о женитьбе, ни о чувственной близости речь тогда и не вели, ибо парню предстояло отъехать служить в армию. Настя, конечно же, по своей молодости поклялась ждать его возвращения. И уже почти было дождалась, оставалось ему дослужить каких-то полгода, но…стало быть не судьба…
        Настя заканчивала медицинское училище, когда в Киеве объявился известный музыкальный коллектив из Таллина. В то время Эстония представлялась всем как бы заграницей, и отношения к эстонцам в обществе было каким-то особенным, а уж ко всяким там певцам, музыкантам и прочим «культурным» личностям и того более.
        В общем, приехал в составе руководства этого коллектива некто Карл Эйхман во всем его иностранном шике и блеске, встретил где-то и как-то Настю. Оба они вскружили друг другу головы и это головокружение кончилось тем, что пока ещё глупая и не опытная медицинская сестра, возомнившая себя достаточно взрослой и влюбленной до одури, прыгнула замуж за Карла и отбыла в далекий и ей совсем не известный Таллин. И, как она думала, прошла её любовь к стародавнему другу, который маялся где-то в армии. А так ли? Когда она рассказала мне с горькой ухмылкой об этих «шалостях», то я замечал в ее взгляде краткую, но определенную щемящую тоску по её первому другу, с которым у неё связь была прервана окончательно. Тоска эта была или сожаление, что вопреки данным клятвам нашкодила, вопрос этот для меня был тогда и долго оставался второстепенным.
        Что же касается её отношений со стильным Карлом, то все началось стремительно и столь же стремительно закончилось. Настя приехала в Таллин и, чтобы не сидеть на шее у мужа, устроилась на работу в Морской госпиталь, куда русских специалистов брали охотно, поскольку русской администрации иметь дело с эстонцами было довольно - таки сложно в силу объективной противоположной несовместимости пролетарской психики русских специалистов с буржуазной психикой эстонских.
        У Насти на работе все пошло хорошо, в личной жизни тоже, любовь Карла вызывала в её душе радостный восторг, но… всего этого не хватило и на полгода, по причине природной и типичной. Настя, как оказалось, по своей наивности не учла того, о чем знали все более - менее опытные женщины: красавцам мужчинам (а, впрочем и женщинам), занятым в так называемом шоу-бизнесе, доверять следует с очень большой осторожностью, ибо работа лицедеев не может не отражаться на воззрениях и поведении человека. Человек был и остается зависимым от привычек и обычаев среды, в которой он вращается. Короче говоря, Настя однажды столкнулась с тем, что никак не могла принять её гордая душа. Случилось то, что по законам жанра должно было неизбежно случиться.
        Работа медсестры в госпитале предполагает посменную занятость человека. Настя так и трудилась. Однажды ей полагалось работать в ночной смене. Она пришла в госпиталь, приступила к работе, но тут, вдруг, объявилась та медсестра, которая должна была сменить её утром. С ней Настя была дружна, уважала её как за более старший возраст, та и за её уже большой стаж работы и, конечно же, за отменные человеческие качества. Объявилась она на работе с просьбой к Насте поменяться сменами, ибо с утра у неё была необходимость срочно решать какие-то важные проблемы, связанные с её детьми. Как тут было не уступить? Да и соблазнительно было вечер и ночь провести не на работе, а с любимым Карлом. Летела Настя домой, как на крыльях, даже взяла такси, не представляя никоим образом, какая горькая заваривается каша. Жила Настя тогда с мужем в его сравнительно роскошной квартире, которая досталась ему после войны от родителей, которые поспешно бежали вместе с немцами от советских войск в Германию, не успев захватить с собой сына, который проживал в это время у бабушки в деревне, чтобы избежать бомбежек и сражения за
Таллин.
        Квартира числилась за бабушкой, которая, спустя несколько лет отдала Богу душу, а Карл - студент филармонии - вступил в свои законные права наследника.
        В общем, Настя лихо взбежала по лестнице, аккуратно, чтобы не потревожить Карла, вошла в квартиру и, начав раздеваться у вешалки, услышала голоса и смех из спальни. Насторожившись, она потихоньку подошла к двери греха и соблазна, рывком открыла её и с удивлением и ужасом обнаружила, на её месте в кровати в объятиях Карла находилась молодая прелестного вида эстонка, которая на своем для Насти бессмысленном языке задала Карлу вопрос, о сути которого можно было легко догадаться, поскольку последняя указывала на Настю пальцем, а лицо ее от волнительно радостного выражения стало презрительно любопытным. Что оставалось делать Насте? В российских условиях, в том же Киеве, вариантов могло быть много, поскольку претерпевшая обиду женщина была бы в своей квартире, оставаясь её хозяйкой и, в общем-то, хозяйкой положения. А сейчас Настя оказалась в абсолютно враждебном окружении: квартира - чужая, Карл с его наглым оскалом - чужой, язык общения - чужой, страна нахождения - чужая и люди вокруг - чужие. Представляю, как сложно было Насте овладеть собой и не совершить какого-то акта агрессии, который мог быть
чреват лишь одним - её бы арестовали, состряпали ложные обвинения и лишили свободы на срок, соответствующей этой стряпне.
        К чести Насти, она эмоциям не поддалась. Её первым словом стало «тере», что по-эстонски значит «здравствуйте», затем она, оценив обстановку, вышла из спальни, хлопнув дверью, и стала собирать свои вещи. Её последним словом стало «ятайга», что, опять-таки по-эстонски, значит «до свидания».
        Когда мне Настя на скамейке в глубине парка над Днепром все это рассказывала, я не мог не вспомнить поговорку, с которой нас, молодых лейтенантов, приехавших в Таллин поздней осенью 1953 года, ознакомили едва ли не на вокзале: «тере-тере, чемодан бере и ятайга». Имелось в виду, что воровство в Таллине было отменное и за чемоданом нужно было очень присматривать. На мои дополнительные вопросы Настя к своему рассказу добавила детали. Их было немного. Она собрала свои вещи в пять минут, засунула их в чемодан наспех и кое-как. Карл все-таки видимо понял, что случилось нечто неожиданное для него и неприятное. Он вышел из спальни в халате, растерянный и, сказать правильнее, потерянный, стал что-то бормотать, путая слова русские и эстонские. Так было и не понять, он сожалел об уходе Насти или о том, что провалился его план найти утеху, пока жена была на работе. Он стал говорить, что-то о примирении, об ошибке, но Настя выглядела, наверное, столь решительно, что он умолк.
        Со своим большим чемоданом Настя уехала в госпиталь, провела там несколько дней, необходимых для оформления развода в ЗАГСе (тогда это было весьма несложно), и отбыла к своей матери в Киев, оставив Таллину не слово «ятайга», а «пошли вы все к черту!». В Киеве она пошла на работу в поликлинику Подольского района и поступила на заочное отделение медицинского института. Кстати, развод у Насти состоялся буквально через месяц после того, как я имел удовольствие познакомиться с ней в те судьбоносные полчаса, которых мне хватило в порядке уместной шутки предложить Насти выйти за меня замуж, если она вдруг разойдется. Получилось, что я её как бы приговорил к разводу, а сила более высокая свела нас на киевском пляже. Шансы на такую встречу, пожалуй, были практически равны нулю. Впрочем, таковыми могли оказаться и шансы на брак. Тут уж, как говорится, могла сгодиться и народная поговорка: «Обещать - не значит жениться». Было ли достаточным для брака моего мужского влечения к Насте, хотя и очень даже сильного? В значительной мере это так, поскольку мне хватило того первого взгляда тогда, в госпитале, чтобы
пошутить с Настей о браке, но в действительности не зря говорится, что в каждой шутке есть доля правды. Железо, ведь, не случайно тянется к магниту. И меня потянуло, хотя, казалось бы, с какой стати? Иногда потом я списывал это притяжение на факт отсутствия в моей жизни в то время женщин. А было мне тогда, когда я шутил, два года за двадцать, или около этого, возраст, когда тяга к женщинам должна, по всем человеческим меркам, быть достаточной. Но все это в основном по части телесной. А нам свыше дан разум, душа и воля, которые в нашей жизни проходят по части души.
        Настя меня при первой встрече, конечно, впечатлила своим внешним обликом, манерой поведения и разговора, своим веселым и добрым характером, но как я чувствовал и предполагал, главное было заложено в наших судьбах: суждено нам было найти друг друга, жить вместе Богом данное количество лет в семейной гармонии, родить и воспитать дочь. И все это при полном совпадении характеров и взглядов на быт. Как видим, мне проще использовать слово «быт», а не, как казалось бы уместнее, «жизнь». Мы с Настей находились, все-таки, в разных профессиях. Она - врач, которому практически нет места в посольской жизни: лечение советских людей за рубежом полностью оплачивалось государством, а значит применить себя как жена-врач Настя могла только на любительском уровне, то есть оказать при необходимости самую первую помощь. Естественно, что чем она больше живет за границей, тем больше теряет свою квалификацию. Разве это может её радовать? Конечно, достаточно высокий уровень материальной жизни в какой-то мере компенсирует указанный недостаток, но все-таки остается основа для семейных размолвок дипломата и его жены. Здесь
скорее даже нужно использовать множественное число, ибо во всех небольших посольствах и консульствах женам дипломатов найти работу сложно, если не невозможно. И в силу этого им часто приходиться вариться в слухах, сплетнях и в ссорах женского коллектива. А с другой стороны, мужья заняты в целом ответственной и интересной работой, заняты подолгу, во время урочное и во вне урочное с периодическими командировками туда-сюда, иногда надолго. Получается, что при всем желании ублажить семью вообще и жену конкретно бывает сложно, хотя, как показывает жизнь, многим это удается.
        Самый хороший вариант в этом смысле это тот, который выпал на долю Кости. У них с Леной очень многое совпадало: не требовалось жертв с той или иной стороны. Они делали работу, которая их по жизни не только не разводит, а соединяет. Он работает первым секретарем посольства, она - секретарем в консульском отделе того же посольства. Они и на работе общаются и после её им есть о чем поговорить. Здесь мы видим интеллектуальное не столкновение, а взаимное дополнение, у супругов таким образом получается много общего, понимание друг друга. Вот и жил Костя вместе с Леной душа в душу, на радость им и всей советской колонии. К тому же, что тоже бывает не часто, у них совпадал аналитический склад ума, широкая начитанность и, как это виделось всем, превосходная высокая нравственность, во многом благодаря тому, что период их человеческого созревания проходил вдали от центров так называемой цивилизации. Им оказалось проще сохранить целостность, не испорченность Богом данных душ.
        Будет ни грех добавить, что сыграли, видимо, роль и исторические корни их семей. У Кости это могло быть связано с тем, что его предки были дворяне - истинные патриоты России, целиком отдавшие себя службе на флоте. И что-то аналогичное было и у Леночки. Если попытаться выразить себя по - умному, то выходит, что их культурное и нравственное развитие были похожи. Отсюда и следовала общность взглядов, поведения и жизненных оценок, что всегда способствует укреплению физиологической любви. А что, простите, мог сказать по этой теме ваш покорный слуга, какие были отношения между мной и Настей? Прежде всего, конечно, чувственные. Я влюбился в нее сразу, сходу и, как говорится, «выше крыши». Может быть, это и выглядит странно, но вспышка любви была каким-то образом объяснима предшествующим временем. Выше я упоминал о своих чувствах к своей однокласснице Эле Резниченко в 5 - 6 классе, которая, вылив на мою голову «ушат холодной критики» в связи с моей попыткой закурить, вызвала в моем сознании и в целом в организме довольно стойкое отторжение как к процессу курения, так и к никотину в любом виде. Так вот,
взглянув на Настю, я как бы признал в ней Элю: настолько две эти персоны были схожи внешне. Такое в жизни бывает: иногда попадаются люди, похожие друг на друга, как две капли воды. Было бы большой натяжкой сказать, что все произошло мгновенно: увидел Настю и вспомнил из далекого прошлого Элю. Нет, так, пожалуй, не бывает. Эля и ее внешний облик американской куколки - блондинки давно уже ушли в глубокую подкорку головного мозга. Облик был, но им я не жил, ее я практически забыл, реагировали мои чувства именно на Настю, а «соучастие» Эли я всего лишь осознал потом. И до другого дошел, копаясь в своих воспоминаниях, - поведение Насти внешне во многом совпадало с тем, что я помнил об Элле. Получалось как бы так, что совпадающие внешне личности имеют, пожалуй, много общего и во внутреннем содержании. Можно на это вопросить: ну и что? Ничего, конечно, но… получилось так, что как я когда-то, лет десять назад, покорно подчинился характеру Эли, так и сейчас Насти ничего не стоило меня влюбить в себя по уши. Дело облегчалось тем, что Настя сама хотела иметь меня в качестве объекта своих чувств. Ей не нужно было
идти на компромисс, чем-то я ей, конечно, тоже «запал в душу» с нашей первой встречи. Но самое главное, по-моему, было в том, что сердце Насти в какой-то момент, нужный судьбе, оказалось не занято. Оно было свободно для меня. Тоже, наверное, можно сказать и об ее уме. Ей в любом случае приходилось меня сравнивать с кем-то. С кем? У нее была большая, по ее словам, первая любовь. Была и сплыла. Сама виновата, и возможно, поэтому она даже избегала упоминаний о том человеке, которого она когда-то любила и сама же бросила. Были у нее, неизбежно, какие-то влечения к разным мужчинам, где больше - где меньше, об этом мы тоже с ней не говорили. Она изначально сказала, что все, что было - это все ерунда, ты, мол, с ней, с этой ерундой, не лезь. Зато к Карлу, который ее унизил самым наглым образом, она возвращалась, и, что мне нравилось, уже без ненависти. Примерно это выглядело так: сама виновата дура, так мне и нужно! Кстати, вот это ее качество - не обвинять в своих бедах кого-то, - а принимать вину на себя, мне было по душе. Думаю, что у женщин это качество встречается значительно реже, чем у мужчин, если
мужчина конечно настоящий. Другое качество Насти вызывало у меня досаду. Речь идет о гордыне и самомнении. С одной стороны, это свидетельствует об ограниченности ума человека, а с другой, - перенесенные унижения в прошлом. Гордыня в этом случае представляется своего рода щитом от возможных попыток унизить ее вновь. Мои попытки убедить Настю в том, что мир в целом безопасен и не враждебен, успешны были лишь частично. Правда, здесь мы возможно имеем дело с тем, что с подросткового возраста красивая девочка (девушка), всегда привлекает к себе многих мужчин, и некоторые из них могут представлять для нее угрозу: приходиться быть все время начеку. У мужчин, к счастью, этого почти нет. О характере Насти, ее повадках и привычках можно бы говорить много, но суть все-таки не в этом. У нее были недостатки, но все смягчала ее доброта и веселость, а также, что очень важно, природный юмор. В любом случае, характерами мы отличались, а это всегда означает одно: кто-то должен уступать. Уступал я, не видя в этом греха: мы всю жизнь кому-то уступаем, особенно начальству, так почему бы и не уступить жене? Хорошо было
Кости: ему с Леночкой было легко, потому что проблемы, в семье неизбежные, разрешались как бы сами по себе при желании обеих сторон уступить. Они по жизни были настроены на одну волну, потому и были всем на зависть. Я не завидовал, вспоминая известное христианское: «каждому свое». Кости Господь дал для жизни одно, мне - другое, а все это на радость, если не требовать больше, не идти на поводу у желаний, которые по своей природной сути безграничны.
        В общем, ехал я к Лене с тяжелым сердцем и в каких-то растрепанных чувствах. И плана четкого у меня не было, о чем нужно говорить не знал, в голове ничего не сложилось. А по сему, выйдя из троллейбуса и подойдя к серой громаде большого дома, я, несмотря на то, что день был серый, неуютный и промозглый, у подъезда остановился и постоял, чтобы как-то собраться с мыслями: все-таки мне предстоял не просто светский визит. С одной стороны, меня ожидали разговоры на тему траурную; с другой стороны, я должен был определиться относительно вещей Ивановых, ожидающих моего возвращения в Канберру; а с третьей стороны, - мне казалось необходимым узнать у Елены, не было ли у Кости в жизни и в характере чего-то, что могло вызвать у него желание покончить с собой. Ведь и в записке он упомянул о чем-то в жизни, с чем он смириться не мог. Если исходить из массы прочитанной литературы и жизненного опыта многих людей, включая и свой собственный, нельзя не видеть, что каждый человек в той или иной мере всегда имеет что-то личное, с чем ему не хочется делиться с другими. Даже самый открытый и простодушный человек
никогда не раскрывается до конца, в том числе и перед людьми близкими. Иными словами, «каждый человек себе на уме». Это народная поговорка, проверенная веками, и мне бы хотелось узнать, что могло быть на уме у Кости. Скорее всего до самых глубин души Кости Леночка вряд ли добралась, не нужно ей это было, но… всегда остается возможность случайности.
        Перед красивой дверью квартиры, обитой коричневой кожей, я опять немного задержался, хотелось унять биение чувств и разума. Нажал кнопку звонка, услышал легкие быстрые шаги. Дверь открылась, а в проеме Лена, в строгом, плотно облегающем её черном платье и черной лентой в светлых волосах. А взгляд её все также мягкий, и губы в приветливой улыбке. Отступила в сторону, я вошел, и как-то так получилось, что мы оба инстинктивно обнялись, и не формально - кое-как, а крепко-крепко. Я ее аккуратно чмокнул в лоб, и она, уткнувшись в мое плечо, расплакалась, сначала немного, а затем - навзрыд. У меня настолько в душе «кошки скребли», что на глаза тоже навертывались слезы. Мы так, обнявшись, стояли долго, потом Лена мягким движением отодвинулась и, вздохнув, сказала:
        - Спасибо, Паша, за твое внимание и понимание. Мне сейчас этого как раз не хватает.
        Она взяла меня за руку и повела вглубь квартиры, продолжая потихоньку изливать душу:
        - Понимаешь, если бы Костя погиб как-то иначе, было бы, наверное, намного легче. Но у нас…я не вижу никаких причин для этой трагедии. Да ты, Паша, сам видел наши с Костей отношения. А ведь люди наверное все зло видят во мне…
        Она подвела меня к дивану, мило на него опустила, сама села рядом и продолжила:
        - Да, ты знаешь, как люди относятся к самоубийцам. Никто их не милует. Все, вроде как, тебе сочувствуют, но и… осуждают. Кто довел до самоубийства? Жена, конечно. Может не все так, но, людям в душу не заглянешь… - я и сама ничего понять не могу. Ты же, Паша, хорошо знал и понимал наши отношения в семье. Однако где-то, был, наверное, промах. Что-то я, видимо, не увидела в Кости, не поняла умом. Меня, по здравому разумению, винить не в чем, но… факт-то трагический был. Что-то Костя от меня мог и скрывать. И получается, что я никак не могу признать себя невиновной. Вот и мучаюсь, на люди выйти неловко - вдова самоубийцы! Иногда даже хочется на себя руки наложить…
        Лена умолкла, мне тоже было нечего сказать. Хотелось утешить, но как это сделать? Взял ее руку, поднес к губам. Лена придвинулась ближе и, положив голову на мое плечо, заплакала вновь. Мне было тоже неимоверно грустно не только в связи со смертью друга, но и из-за положения Лены в текущее время. Она оказалась без вины виноватой, в положении как бы прокаженной, от которой, по возможности, близкие люди, исключая самых близких, охотно и осуждающе отвернулись. Жизнь на ее судьбе поставила как бы черную метку. Чтобы как то смягчить ситуацию, я спросил:
        - А сынок где? Как он?
        Лена попыталась улыбнуться, слегка помахала рукой.
        - Ну как он? Переживает ужасно, но по-мужски. Он же Костю в прямом смысле обожал, гордился им, и вот… А где он? Там, где и должен быть - в школе. Родители хотели взять его к себе. Не пошел. И знаешь, что он им сказал? Я маме нужен! Растрогал тогда меня этот мой первоклассник. Родители, конечно, со мной рядом, для них случившееся - трагедия… И мы никак не поймем: почему? Ведь ты знаешь Костю хорошо и вот… на тебе.
        Лена слегка отодвинулась, поправила прическу, а я рискнул задать вопрос:
        - Леночка, но неужели не было никаких признаков приближающейся беды? Неужели не было ничего мало-мальски необычного, хотя бы чуть-чуть заметного.
        Лена опять придвинулась ко мне, вздохнула, немного подумала и, вдруг, подняв лицо, слегка улыбнулась, и, усмехнувшись, тихо произнесла.
        - Ничего, Пашенька, заметного не было… Разве что чуть больше стал он упадать за твоей Настей. Я вообще-то сразу по вашему приезду отметила, что Кости она пришлась по душе… Не подумай чего-то, ну понравилась она ему как женщина. Так что в этом особенного..? Она того стоит!
        Чуть примолкнув, Лена не только улыбнулась, но и позволила себе небольшой смешок.
        - Ну и что? Ты, кстати, мне тоже понравился. Разве в этом есть что-то неправильное или нехорошее? В отношениях людей есть определенные границы и правила. То, что, скажем, ты женился, это совсем не значит, что нельзя любоваться помимо жены другими женщинами. Любуйся на здоровье, но только в рамках правил, установленных Богом и людьми.
        Лена опять улыбнулась, даже с какой-то долей кокетства.
        - Вот даже ты, Паша, уж настолько влюбленный в свою Настю, а все-таки я вижу, что тебе нравлюсь, хоть ты все время делаешь вид, что это не так… Знаешь, если бы в рамках наших двух семей мы не нравились друг другу, не имели взаимной тяги, то и не получилось бы нашей семейной дружбы. И ваша добро-памятная с Костей дружба и служба в Порккала - Удде оказались бы не причем.
        Я слушал Лену с интересом и облегчением, видя, что на сердце у не понемногу легчает. Она устала от тягостных душевных мук, ей нужна была иная тема и, кажется, ее она хоть на какое-то время получила. А моя прекрасная собеседница продолжала.
        - Нет, у нас, конечно, не было флирта, потаенных мыслей, но общение друг с другом было приятное и его все время хотелось. Ревность? Она была бы неуместна, поскольку все мы были уверены в наших моральных устоях…
        Леночка опять чуть задумалась, и в этой же задумчивости, с некоторой неуверенностью сказала:
        - А, впрочем, если уж быть совсем откровенной, то должна признаться, что последнее время я начала немного ревновать Костю к Насте. Мне стало казаться, что во внешнем проявлении, в какой-то игривости, в чувственности друг к другу, в шутках и прибаутках Костя и Настя увлечены чуть больше, чем это было раньше, но… все это было, или казалось, развитием искренней дружбы. Потом…нужно принять во внимание смелый и веселый характер Насти, ее желание всегда быть первой, ее естественную, даже игривую привычку чуть-чуть шутливо, незаметно переступать некоторое табу. Ей, как я думаю, в своем стремлении к лидерству, хотелось хоть немного, но и Костю подчинить. Она подчинила полностью тебя, немного, в рамках дозволенного, меня, ну а следующим в очереди был Костя… Я вновь повторюсь, что не нахожу в этом какого-то греха. Но это, о чем я говорила, не было чем-то особенным, чтобы я отметила.
        После некоторой паузы, в ходе которой я пытался осмыслить услышанное, Лена прижалась ко мне и совсем неожиданно заявила:
        - А ты, Паша, мне тоже сразу понравился, как только я тебя увидела в первый приход ваш к нам на ужин, когда вы только прилетели в Канберру. До того я много о тебе слышала от Кости, видела фотографию, рассматривала ее очень внимательно, но…там ты был совсем еще молодой, бравый морской пехотинец. А тут я увидела тебя другим, но и тем же. Ты, должно быть одипломатился, поумнел взглядом, поднабрал благородства. Ну, в общем-то, парень хоть-куда!
        Я с благодарностью прижал Лену к себе, но счел неудобным распинаться о своем отношении к ней: она же и так все знает. И мне так захотелось ее поцеловать, но я ограничил себя тем, что стал касаться губами ее волос. Но когда она подняла свое лицо к моему лицу, и я увидел грустную поволоку на ее глазах, я не мог не поцеловать ее лицо. Однако в поцелуях был скорбный смысл, поскольку Костя все еще был между нами. И понимал я, что состояние Лены сродни с положением прекрасной яхты, которая, загнанная штормом в тихую бухту, приводит себя в порядок, чтобы по прошествии бури вновь выйти в открытое море. Для Лены я был тогда не объектом чувств, а именно тихой гаванью, в которой можно было как-то оправиться от ужасных потрясений последних дней.
        Лена потихоньку освободилась от моих объятий, благодарно улыбнулась, встала с дивана, оправила платье и прическу, хотела что-то сказать, но в это время зазвонил телефон. Она взяла трубку, стала с кем-то разговаривать, а я приводил в порядок свои мысли и чувства, не слушая, что говорила Лена. Но если судить по ее виду, от проходившей беседы она была не в восторге. Положив трубку по ее окончании, Лена печально вздохнула и сказала:
        - Знаешь, Паша, надоели они мне все… Терзают душу звонками. Этот звонок из МИДа, просят к ним прийти… А мне это нужно? Тебе даже трудно представить до чего мне надоело их двуличие, фарисейство. Вроде как сочувствуют, но больше любопытствуют, хотят видеть во мне лицо, которое довело Костю до самострела. Я им объясняю, и ты это хорошо знаешь, что с Костей у нас не было проблем, не было никогда! Они кивают головами, а в глазах у них мыслишка: все вы, женщины, стервы, отравляете жизнь мужьям. Убеждать их в чем-то ином смысла не имеет… Вот завтра и потащусь в МИД. А ведь есть еще и Министерство обороны, где чиновники тоже хотели бы все свалить на меня…
        В общем, Паша, ладно. Пойдем на кухню, откушать по рюмке коньяка в память о Косте нам не помешает.
        Дело конечно не обошлось только коньяком, который в нужный момент действительно снимает стресс. Еды было много и разной, но есть не хотелось. Хотелось говорить, мы как будто предчувствовали, что по - настоящему это наша последняя встреча, что взаимные симпатии в жизни стоят многого, но их обычно подчиняют обстоятельствам, обязательствам, правилам. Так было испокон веков: человек не должен и не может идти против той мудрости людей, которая продиктована жизнью. И следуя этой мудрости, мы далее так и не вернулись в объятия друг друга, хотя интуитивно нам, несомненно, этого хотелось. Из чувственных ощущений, особенно полученных от объятий у входа в квартиру, мне запомнилось то, что было для меня новым. Я привык, что Настя, целуясь, всегда прижимается ко мне верхней частью тела, грудь в грудь, а Елена прижималась ко мне плотно, всем телом, она со мной как бы сливалась. Это не влияло на отношения, но вариант объятий Елены был, мне, пожалуй, более приятен.
        Завершив визит к Елене при выходе крепким и искренним (дружеским?) поцелуем, я решил пройтись несколько пешком по снежно-серым и уже темным улицам Москвы. Я шел не спеша, весь погруженный в мысли. Мысли были бессвязными, поскольку они касались разных тем, между собой не очень связанных. Так, к примеру, меня удивил рассказ Лены о чиновниках министерства, которые довольно настойчиво убеждали ее признать, хотя бы косвенно, факт, что семейные отношения Ивановых не были безоблачными, что идеальные пары могут быть в литературе, в кино, но никак не в реальной жизни небольшой колонии людей, посланных на работу за границу Родины без какого-либо учета их психологической совместимости. И когда люди общаются друг с другом длительное время в узких рамках, они неизбежно взаимно надоедают и это сказывается на семейных отношениях: они напрягаются и, поскольку нет способа их разрядить, следуют семейные ссоры и скандалы. Так бывает и, к сожалению, отнюдь не редко. Соответственно, поняв, что нет никаких внешних причин, в силу которых Костя схватился за пистолет, крайней оказывается Лена. И ей как бы приходится
отмывать себя от подозрений и чиновничьих грязных мыслей. Ее страдания от смерти любимого человека, удваиваются, душевная боль становится невыносимой.
        Меня в данном деле удивляла чиновничья настойчивость. Ну чего и зачем, спрашивается, нужно мучить человека? Даже если представить, что жена в чем-то виновата, то и муж, несомненно, тоже. Не бывает так, чтобы виновата была только одна сторона. К тому же, поскольку по факту смерти преступления нет, то так к этому и нужно относиться, а не дергать человека всякими глупыми и наивными вопросами - допросами. И не виден смысл в том, чтобы Елену раз за разом дергали на разные переговоры. Я думал обо всем этом, сожалея, что не дал ей совет послать всю эту чиновничью камарилью возможно подальше…
        Кстати, я по прилету в Москву так и сделал, возможно даже излишне грубо, поскольку хорошо понимал, что чиновники любопытны не по службе, не по дружбе, а сплетен ради. А по сути, им было глубоко плевать на эту историю, поскольку она никак не влекла их персональной ответственности. Впрочем моему совету Лена могла бы не последовать, не того она душевного склада и воспитания. Это я, человек долго-терпимый, в целом спокойный, дисциплинированный, тактичный, продукт хорошего военного воспитания - мог по крайности вспыхнуть и даже нахамить, а Леночку Иванову в чем-то подобном даже нельзя было заподозрить. Как говорил Костя, Лена в патовой ситуации не только не выходила из себя, но уходила в себя.
        Поскольку речь зашла о человеческой или моей выдержке, то вспомнилась история из моей службы в Порккала - Удде. Был случай, который я так и не смог уразуметь: прав я был или нет?
        Батарею нашу к вечеру высадили из скромных удобств БДБ на скалистый берег где-то под Ригой. Проходили осенние учения всего Балтийского флота. Стояла такая дрянная проливная погода, которую трудно даже представить и описать. К тому же, БДБ наша не совсем удачно подошла к берегу, помешали камни. Аппарель, тот самый нос баржи, который отбрасывается на берег, легла на эти самые камни неудачно. Пока мы пушки на берег стащили, то изрядно вымокли в море. А тут еще сверху дождь поливает, гром гремит, молнии сверкают, неуставная лексика уши рвет. Ладно, на берег-то мы кое-как выволоклись, а там ещё нужно окопы для орудий рыть, полного профиля. Рыли до четырех утра. Все закончили, поставили палатки, накидали на землю еловых веток, растопили «буржуйку» - железную бочкообразную печь - и повалились спать. Уставшие донельзя, провалились в спячку, как говорят, «без задних ног». Спим крепко, кто-то похрапывает, в общем набирались сил.
        Начало светать. Сплю как убитый, но чувствую меня толкают в плечо. Вижу - вахтенный матрос. Шепчет:
        - Товарищ лейтенант, тут какой-то полковник объявился. Говорит, что личный состав будить не нужно, а позвать только вас.
        Делать нечего, вылезаю из общей кучи спящих тел, оправляю форму и снаряжение и пошел к начальству. Смотрю, ходит по огневой позиции у орудий какой-то чин в морской форме. В стороне стоит «Газик», на котором он прикатил. Доложился я ему, что вот, мол, отдыхаем после десантирования. А он такой недовольный, ему, небось, тоже было несподручно или, как говорят, - западло шататься в такую рань по позициям. Поспрашивал полковник о том о сем, потом решил он внимательно и поближе осмотреть батарейную позицию. А там что смотреть - то? Стоят себе спокойно четыре сто миллиметровых пушки в окопах этого - самого полного профиля, что на них глядеть вблизи? Но полковник этот, как я потом узнал, был не кто иной как заместитель начальника политического отдела флота. Чин для нас, лейтенантов, очень большой, и был полковник этот, к сожалению, человеком весьма дотошным. Пошел он, или нелегкая его понесла, к первому орудию, в окоп вошел, а я тут, стою рядышком. А у пушек наших была особенность. Для стрельбы на большую дальность, когда орудийный ствол поднимается высоко, необходимо было у задней (казенной) части ствола
подкопать небольшую ямку глубиной сантиметров в сорок. Это нужно для того, чтобы ствол при выстреле, откатываясь назад, не ударял о землю, а опускался в ямку.
        Не знаю, что заинтересовало полковника, но он подошел к казенной части орудия и, надо же так (!), наступил ногой в откопанную ямку. Ее дождем залило, с землей сравняло, стало не видно, вот он и плюхнулся. Можете представить себе гнев начальника, когда его нога в начищенном до блеска ботинке, окунулась на эти самые сорок сантиметров. Трудно и невозможно даже описать гнев его превосходительства. Он решил, что по нашему недосмотру мы не засыпали злополучную яму. В выражениях он не стеснялся, и все это в присутствии вахтенного матроса, связиста, своего помощника (или адъютанта) и шофера. Самым скромным в мой адрес было то, что я мальчишка, сопляк, недоучка и, плюс к этому, ненормативная лексика. Я с безразличным видом от всего этого отмолчался. Он из окопа вылез, воду из ботинка вылил и… пошел к следующему орудию. Я-то отмолчался, был не в настроении, пошел нехотя за ним сзади. Но, о, ужас (!) я не успел. Не успел ему объяснить причину происхождения ямки. А его, опять-таки, всё та же нечистая сила потянула к казенной части орудия и… он, конечно же, плюхнулся уже другой ногой в такую же яму опять. Он
выдернул ногу из воды, как будто там был кипяток, и дал волю своей лексике в мой адрес без ограничений. Самым мягким было, пожалуй, его заявление: «Я Вас, недоумка, спишу с флота к… матери! Нам, - кричит, - такое г… не нужно!».
        Что мне оставалось делать в этом случае? Некогда было рассуждать, поднялась неожиданная волна ненависти и зла: я не виноват, что полковник такой растяпа, что вляпался в яму с водой повторно; и не ожидал, что я буду за это покрыт тяжким матом, и все это в присутствии посторонних и подчиненных. Мне изменила выдержка и я, облаяв начальника его же словами, сказал:
        - Никуда меня списывать не нужно, я и сам уйду!
        И я действительно повернулся и пошел с позиции.
        Полковник повелительно возопил:
        - Лейтенант, вернитесь!
        На что я, не повернув даже головы, лишь небрежно махнул рукой, что должно было означать - «да пошел ты!».
        Поплелся я лесом на командный пункт доложить командиру батареи о случившемся. Никакого иного чувства, кроме безразличия, в моей душе не было. Я понимал, что поступил далеко не лучшим образом, но вины не испытывал, оправдывая себя тем, что высокий начальник сам все это спровоцировал. Это он, считал я, политический работник, опытный по жизни человек не должен был использовать сапожную лексику, обращаясь к своему младшему коллеге. Да и терять мне было, в общем-то, нечего. Что мне могло грозить? Суд офицерской чести, понижении в звании и, логично, увольнение с военной службы. «Ради Бога, - думал я, - пока мне всего двадцать один год, уход на гражданку мог грозить мне тогда лишь поступлением в институт, о чем, кстати, всегда мечтала моя матушка». Однако на душе все равно было очень гадко.
        Добрел я до, командного пункта минут через тридцать, нашел командира батареи, доложил ему ситуацию. Он, конечно, тоже обругал меня как следует - не так чтобы очень грязно, но сурово, потом пожурил и, видя, что я принял все это близко к сердцу, улыбнувшись, сказал:
        - Ладно, Павел, все это мы проехали… Имел я беседу, телефонную с тем, кто тебя обидел. Должен сказать, что человек, он, видимо, хороший. Признал, что он тоже «тот еще гусь», не зная брода, сунулся в воду, точнее в яму с водой. Он не знал, да и, пожалуй, не должен был знать, что под казенную часть орудийного ствола мы обязаны рыть ямы, точнее ямки. Вот он и вляпался. А потом, вылив воду из ботинка и, будучи в бешенстве, не особо глядя, бухнулся в яму другого орудия. А ты, Паша, сукин сын, уже и по первому случаю орать был должен, не допустить второго случая, а ты отвлекся, стал что-то высказывать вахтенному. Вот он и «приголубил» тебя.
        Ну ладно, свою часть вины полковник признал, спросил меня, каков ты в службе? Я сказал, что лучшего мне и не нужно. Он немного побурчал, что случай был досадный, но каких-то служебных и иных выводов делать не нужно.
        Комбат прибавил еще пару «ласковых» слов и отправил меня обратно на огневую позицию. Так дело и кончилось, хотя осадок остался у меня на всю жизнь, и выводы нужные я сделал. Основной из них: никогда, ни в какой ситуации нельзя опускаться до словестного хамства, ибо грязным словом ты унижаешь прежде всего сам себя.
        А сейчас, топая осторожно по мокрым и скользким московским улицам, я утвердился в мысли, что человек иногда под влиянием текущего момента может, вдруг, поступить абсолютно вопреки здравому смыслу. Я же в словестной перепалке с полковником совершил внезапно такой проступок, который никоим образом не вязался с моим характером. А значит…, от человека, в какой-то нечаянной ситуации, можно всего ожидать! И Костя, схватившись за пистолет, тоже конечно действовал под ударом эмоциональной вспышки. Вспышки от чего? От разговора, который он вел по телефону с кем-то?
        С кем он говорил? Не известно. Дежурный по посольству лишь сказал, что пригласивший Костю к телефону говорил по-русски. И все, ничего больше. И теперь, поскольку все иные варианты обмусолены, и, воленс-ноленс, отброшены, остается один единственный вывод, что собеседник Кости сообщил нечто, с чем, как написал Костя в предсмертной записке, он жить не мог. И получается опять возвращение на круги своя: никаких причин и поводов к самоубийству Кости так и не найдено. Ключ к разгадке тайны у того, кто звонил Косте. А пока, видимо, и дальше приходится оставаться в неизвестности.
        Я понимал, что дело о смерти должностного лица Константина Ивановича Иванова будет закрыто и по истечении какого-то небольшого времени о нем забудут. И для Лены Костя отойдет в сумеречное небытие, и сынишка, став взрослым и погрузившись в свои проблемы, его как бы забудет. Не то чтобы выкинет из памяти, а просто вспоминать об отце будет все реже, занятый проблемами быстротечной жизни. А Леночка вряд ли на долго останется вдовой: она человек по нашей жизни редкостный, у нее есть все для того, чтобы составить счастье другого человека и новой семьи. А самое главное в этом всем - она совсем не эгоистка, что в людях встречается очень даже не часто и что любимо всеми, всегда и везде. А сынок их Николенька - это прямой кандидат в Нахимовское училище.

* * *
        С утра следующего дня из постели меня выдернул звонок из министерства. Там хотели меня видеть, чтобы я быстрее завершил всякие формальности, повстречался с руководством отдела, получил билет на самолет, деньги, и ко времени, близком к полуночи, улетел в далекую Австралию. Я в общем-то рассчитывал, что у меня есть еще хотя бы пара дней, но… служба есть служба. А я еще толком с родителями не пообщался, с коллегами по службе «бутылки не раскупорил», да и хотелось еще раз повидаться с Леночкой, ибо предыдущая встреча закончилась хорошо, но на «низкой ноте». Я должен был и хотел спросить ее подробнее о вещах, которые нужно было отправить ей в Москву из их квартиры в Канберре. Комментарий ее к этой теме во время моего визита к ней был, но он было очень кратким.
        - Ты, Паша, вместе с Настей, посмотрите на все барахло, что там есть, скептически. Ценный скарб - вещи, обувь, постель - разберите и отберите, на ваш взгляд, стоящее; пусть завхоз это пришлет в ящике. Книги? Их немного, они Костиного вкуса - экономика, политика, философия, сдай их в посольскую библиотеку. Деньги? Их немного, они в нижнем ящике тумбочки у нашей кровати, там же кое-что из моих украшений. Думаю, правильным будет просить тебя привезти все это в отпуске…
        Лена слегка задумалась, а потом, особенно грустно взглянув на меня, с какой-то нерешительностью и сомнением в голосе, произнесла:
        - А вещи…? В общем, Паша, ты Костины вещи все уничтожь вместе с завхозом; не следует их видимо тащить сюда. Ну а все остальное, что может быть, решите с Настей на месте.
        На этой деловой ноте мы с Леной, прижавшись тесно и обнявшись на прощанье, расстались в полной уверенности, что будущие встречи нас не минуют. В самолете, возвращаясь в Канберру, я был спокоен, мирно проспав большую часть пути. Я думал, что все уже позади, но я ошибся, хотя ошибка обнаружилась только спустя несколько лет.
        Истина бьет наотмашь
        Самолет - прекрасное место для аналитических и иных размышлений. Преимущество самолета в том, что, отрывая тебя на десять километров от земли, он создает особую ауру, когда на тебя физически и морально не давят земные обстоятельства. На эти обстоятельства ты как бы можешь посмотреть свысока. К тому же обстоятельства, как обязательства, остались позади, они где-то, но не рядом. Да и никто не мешает думать. Самолет гудит, он тебя усыпляет, особенно, если очень устал физически, и одновременно он позволяет сосредоточить мысль на чем-то конкретном.
        Я летел в свое время к месту службы по маршруту: Москва - посадка в Ташкенте - посадка в Коломбо (Шри-Ланка) - Джакарта (столица Индонезии); перерыв в полете на два дня; далее полет до Сиднея; пересадка на внутренний рейс и полет до Канберры. Получается, что пролетал четверо суток. Был более прямой рейс: Москва-Сингапур-Сидней-Канберра. В этом варианте я бы летел двое суток, но в таких делах главное - это воля начальства. И вот по этой воле в этот раз меня «выпихнули» из Москвы почти в полночь в пятницу, хотя можно было спокойно улететь на день позже, но по короткому маршруту. Не знаю, для чего нужна была спешка, но пути начальства, как и Господа, неисповедимы. В полете я, естественно, осмысливал то, что мне казалось странным и непонятным. Понятно было то, что смерть Кости, странная во всем, вызывала у должностных лиц, коллег и друзей, как сожаление, так и отторжение. Его делом и телом занимались по необходимости и как-нибудь. Костю быстренько схоронили «у черта на куличках» - на Домодедовском районном кладбище, весьма далеко от Москвы. Схоронили с пояснениями от начальства, что «самострельщикам»
только там и место… Мне было за Костю обидно, но, с другой стороны, если судить объективно, самоубийцы, пожалуй, большего и не заслуживают, даже если они и очень хорошие люди. О них просто стараются забыть возможно скорее, а значительная удаленность могилы этому способствует.
        Я оставался в недоумении относительно причины, побудившей Костю к действию вопреки здравому смыслу. Однако причина все-таки была! Она не найдена, поскольку, наверное, её не там искали. «Ну да, черт с ней, хватит искать» - так определенно думал я, сидя в мягком кресле самолета, и взбадривая себя внутренними вскриками «Чего нема, того нема!». Все! Больше искать ничего не буду; жить и думать нужно, как все. Это то, что касается Кости и души его в загробном мире. А когда он был жив? Что-то Леночка сказала, как бы, между прочим, что Костя проникался все большими чувствами к Насте. В беседе я тогда этому не предал значения, видимо был слишком очарован собеседницей, а сейчас я почему-то вернулся к этой теме. Да, я видел, что Костя и Настя иногда слишком дружески шалили, но… я совершенно не допускал мысли, что это могло быть что - либо греховное. Я знал и его, и ее, чтобы оставаться спокойным и не делать сомнительных выводов. Даже если предположить, что Настя могла бы допустить какой-то флирт, но… флирт это всего лишь любовная игра, кокетство, к чему многие женщины весьма склонны. С другой стороны,
однако, представить флирт Кости было просто невозможно: не такой он был породы и не того жизненного опыта. «Нет, нет, - думал я, - здесь не могло быть чего-то нечестного. Видимо, Леночка, как и все женщины, придавала милому флирту слишком большое значение… Впрочем, женщины всегда не прочь отыскать хоть какое-то основание для ревности». Моторы гудели, пассажиры спали, я тоже заснул.

* * *
        Старенький самолет местной авиалинии Сидней-Канберра дотащил меня, наконец, до места. Он пофыркал немного двигателями, подергался всем корпусом и застыл. Я взял свою скромную сумку и пошел на выход, где, предполагалось, меня встретит посольская машина. Машина была как и была радость от внезапной встречи. Я ожидал увидеть шофера посольства, а на самом деле еще издалека я заметил свою красавицу жену в ярком голубом платье с мелкими белыми цветочками. Платье мне не было знакомо, видимо Настя исхитрилась приобрести его в мое отсутствие как сюрприз. А рядом с Настей стоял сам офицер по вопросам безопасности Вдовин. Это он, очевидно, вызвался в охотники сделать для Насти приятное. Не мог не подумать: «Ну вот, в полете осмысливал флирт Кости с Настей, а тут - что, другой?». Однако все подобное вылетело из головы, когда Настя горячо кинулась мне на шею и, ни с чем не считаясь, стала целовать мое лицо. Вдовин стоял рядом, радушно улыбаясь, все видом выражая наше русское гостеприимство. Когда Настя меня отпустила, он, в свою очередь, меня приобнял и спросил:
        - Ну что, морпех, умучился? Как полет прошел с такой кучей пересадок?
        Однако при всем радушии в его глазах стоял логичный вопрос: ну как там, нет ли плохих новостей? Плохих новостей не было, если не считать бездушие и безразличие министерских чиновников, о чем я, конечно, говорить Вдовину не стал. Незачем это. Просто все хорошо. Впрочем, я был уверен, что Вдовин и так все знает из служебных телеграмм. И это было видно по его благодушному виду. Со своей стороны, я спросил его о посольских делах. Все было как обычно. Вдовин прекрасно вел машину и минут через пятнадцать мы уже были дома. Настя всю дорогу скромно помалкивала, а когда наши глаза встречались, в них загоралось то, что в народе называется «любовь». Приятно было возвращаться в свой дом и реально ощутить правильность английской поговорки «East or West but home is the best» (На Западе ли, на Востоке, но дома лучше всего).
        Дома меня, как и следует, ждал прекрасный обед. Я пригласил поучаствовать в нем Вдовина, но тот скромно отказался. Дочь все еще была в школе (австралийской) и мы, оставшись одни, игнорируя чувства голода, кинулись в объятия друг друга.
        День был все-таки субботний, как и тогда в тот печальный день, но сколько событий произошло всего лишь за неделю. И сколь важны были они и, как ни выглядело странно, но оказалось так, что с ними, в конечном счете, спустя долгое время, оказалась связана моя жизнь. Всё по судьбе. Но ни в эту субботу, ни сразу потом на это не было никакого намека. Все далее пошло по уже накатанной колее. Нам не хватало, конечно, Кости, но мы старались не бередить раны и вспоминали о нем лишь изредка.
        В коллективе посольства, в котором Константин пользовался авторитетом и даже любовью, о нем поговорили, и все умолкли. На очередном партийном собрании посольства и торгпредства меня, к моему вящему удивлению, избрали секретарем партийной организации. Я, как мог, пытался от этой чести отвертеться, но, народ, ссылаясь на мою дружбу с Костей, настоял на моей кандидатуре. Должен сказать, что в отличие от Кости, меня никогда не тянуло к общественной работе. Не потому, что я чурался людей или проблем, но дело в том, что в небольшом, отборном коллективе проблем серьезных быть не могло. Людей на работу в заграничные учреждения отбирали очень тщательно, а отобранные к этой работе стремились, и абсолютно не предполагалось, что могут возникнуть проблемы. Хотя, естественно, проблемы могут быть разными, и случай с самоубийством Кости говорил именно об этом. На практике, однако, за те два года с лишком, что я секретарствовал, добрая товарищеская атмосфера в коллективе сохранялась. И с этим связывалась главная проблема: если все в личной жизни, общественных делах и в работе в порядке, то возникает вопрос о роли
и необходимости партийной организации. По уставу партии полагалось заседания партийного бюро проводить и общие собрания партийной организации созывать. А если к этому нет поводов? В этом и была моя проблема. Если поводов нет, то не создавать же их? А значит, нужно было отписывать в Центр какие-то бумаги, высосанные из пальца. Нужно здесь понимать, что мы говорим о маленьком коллективе, который живет и трудится в особых условиях. В больших коллективах, даже в посольствах, проблемы разного рода возникают, это, можно сказать, закон больших коллективов. И в этом случае хорошо, если проблемы можно разрешить на общественном, а не на служебном уровне.
        В общем-то, все шло в обычном порядке, как в семье, так и дома. Возможно, нужно было обратить внимание на один факт, но я этого, благоразумно в тот раз не сделал.
        Через пару дней после моего приезда из грустной миссии в Москву, меня как-то дежурный по посольству по внутренней связи пригласил к внешнему телефону. Я спустился вниз, зашел в телефонную будку и снял трубку. А здесь нужно иметь в виду одно обстоятельство. Только что, где-то полчаса назад, мы с завхозом отправили наконец в Москву вещи из квартиры Ивановых. Возня с вещами, тем более близкого, но уже мертвого человека, не вдохновляла. Настроение мое было - хуже некуда. В трубке телефона я услышал вкрадчивый хриплый голос какого-то человека на русском языке, но с иностранным акцентом.
        - Здравствуйте, вас беспокоит господин (фамилию я не разобрал за ненадобностью)… Я работаю в торговой миссии США. Иногда мы виделись на приемах, но не имели чести познакомиться… Но я был неплохо знаком с господином Ивановым…Он был, насколько я знаю, вашим другом… И, опять-таки, насколько я знаю, вы даже ездили в Москву его хоронить…Ах, какая жаль… Какой хороший был человек…
        Человек размеренно произносил фразы, а я так и не мог понять, что ему от меня нужно? Мне было не до светских разговоров по печальному для меня факту. В общем, я помалкивал, слегка поддакивал и без всякого удовольствия тратил на него время. Но, если быть короче, то он предложил мне встретиться в удобное для меня время. Слушал я этого господина в пол уха, тема, касательно Кости, обсуждению не подлежала, я ее развивать не хотел, и мой ответ, тоном далеко не дружелюбным был, что, мол, ладно, оставьте ваш номер телефона, я перезвоню. Он ответил, что его телефон есть в книжке о торговой миссии США. Я сказал ему «о`кей и повесил трубку. Тут же я вспомнил, что фамилию его я не запомнил, а вообще-то, - пошел бы он… подальше!
        Собеседник, вероятно, понял мое отношение к нему, мою незаинтересованность во встрече и больше не звонил. Не знаю, прав ли я был? В принципе, такт и логика дипломатии предполагают иное. Я должен был уточнить данные собеседника, понять, чего он от меня хочет, доложить об этом советнику-посланнику, то есть своему непосредственному начальнику и высказать ему свои соображения на счет самого факта. Дальше я должен был руководствоваться его указанием. Это в случае, если собеседник был мне не знаком, контакт абсолютно новый и можно было бы по линии того же Вдовина уточнить статус собеседника, к какому ведомству он принадлежит: если к ЦРУ или ФБР, то у нас могли быть на него данные. Но дело мое было очень простым. Первое: я не взял на себя труд запомнить его фамилию, а значит докладывать о нем я не смог; второе: я был уверен, что начальство, как и я, вряд ли захочет обсуждать с посторонними самоубийство Кости. В общем, об этом разговоре я сразу же забыл, а со временем и сама смерть Кости ушла куда-то в небытие. Моя психика, к счастью, от рождения организована так, что я стараюсь никогда не держать в
памяти плохое. Это от рождения, а позже меня впечатлилопредупреждение апостола Павла: «Никому не воздайте злом за зло» (Рим 12:17). Иначе говоря, нет смысла мучать себя плохими мыслями, если ты не намерен сотворить зло.
        Итак, какое-то событие возникло, но осталось там же, где и возникло. Я о нем забыл. И человек на той стороне, на враждебной, возможно тоже забыл обо мне. Хотя, наверное, мог бы как-то пообщаться со мной на приемах. Почему этого не произошло, я узнал лишь спустя почти десять лет.

* * *
        Поскольку повествование наше движется хронологически, следуя за изгибами жизни, то для разъяснения того, что было в то время мне придется как бывзять информацию из будущего, когда я уже три года работал в нашем посольстве в Италии, и приложить ее к реалиям текущей жизни в Австралии. Естественно, что событие, о котором я сейчас пишу, основывается не на прямых фактах, а на умозаключении автора по состоявшимся фактам.
        Обладатель вкрадчивого хриплого голоса, отговорив со мной, сделал то, что ему и следовало сделать Он не работал в торговой миссии США. Это был профессиональный разведчик - сотрудник ЦРУ. Положив трубку на телефонный аппарат, он на некоторое время сел в кресло, откинулся на его спинку и задумался. С точки зрения службы, перед ним не стояло сложной проблемы. Да, у него были кое-какие наметки плана, но для конкретных дел нужно было все обсудить с резидентом ЦРУ в американском посольстве.
        Итак, человек с особенным голосом, как я узнал позже, его звали Джек, собравшись с мыслями, пошел в секретный отдел, выбрал из документов то, что ему было нужно, расписался в получении материалов и медленно, как бы осторожно, побрел в кабинет резидента. С ним Джек был хорошо знаком, поскольку они сотрудничали бок о бок в разных местах, и были примерно одного возраста.
        Радушно поприветствовав секретаршу, он взглядом и кивком головы вопросил: на месте ли босс? Получив положительный ответ, Джек аккуратно открыл дверь кабинета и плавно протиснул в кабинет свое далеко и давно уже не стройное тело.
        После взаимных приветствий и нескольких фраз, резидент полюбопытствовал, что нового затеял Джек на этот раз? Тот, слегка поколебавшись, напомнил боссу о самостреле Константина Иванова в советском посольстве и, отметив про себя интерес в глазах босса, положил перед ним папку с документами. Босс полистал досье, собранное федеральной службой на Костю, повертел в пальцах рук имеющуюся там фотографию, и с любопытством взглянул на Джека:
        - Ну и что…? Дело было и прошло. Этого самого Иванова уже нет в живых. Стоит ли беспокоить его?
        В голосе босса сквозило недоумение. Досье он закрыл, но его вопросительный взгляд остался. Тогда слово взял Джек:
        - Видишь ли, Род, мы действительно помогли уйти на тот свет Иванову и при этом не запятнали своей репутации… Конечно, Иванов был бы более полезен живым, но, по крайней мере, он нами ликвидирован…, - Джек поправился, - из рядов наших противников убыл талантливый боец…
        Джек остановил свою плавную речь, подвинул досье к себе, раскрывать его не стал, но продолжил:
        - У этого Иванова был друг, он и сейчас здесь, в советском посольстве. Это Павел…, - Джек заткнулся, забыв фамилию; вспомнил, продолжил… Павел Костин. Может быть нам попробовать это, - Джек похлопал по досье, - на Костине? - Он, кажется, человек неглупый и ему не придет в голову дурацкая мысль лишать себя жизни по пустякам. Босс внимательно и очень серьезно смотрел на Джека. По его лицу нельзя было представить реакцию. Он было протянул руку к досье, но брать не стал. Ему важны были не детали, а сам принцип. Молча он встал, сделал несколько шагов по кабинету, не решаясь на окончательный вердикт. Наконец сказал:
        - Джек, ты, конечно, мой друг, вместе нами съедено много соли, но… я не ожидал, что ты такой безжалостный плут. Если ты начнешь операцию против Костина так же, как ты это проделал в отношении Иванова, то ты получишь, скорее всего, тот же результат. Костин, наверное и не глуп, но у русских во всем свое понимание, а значит и поступки. Они мыслят иначе, у них иное воспитание. Они во многом живут эмоциями…К тому же они коммунисты, преданы партии и власти, люди образованные и сознательные. Этот, как его…, Павел, вряд ли будет согласен с нами, но, почему бы и не попробовать…?
        Резидент опять походил по мягкому ковру, остановился перед сидящим Джеком и продолжил:
        - Русские в отличие от нас, коллективисты, мы индивидуалисты. Любое явление русские оценивают с позиции коллектива, его взглядов и интересов. И на одни и те же факты русские реагируют не так, как американцы. Эту их особенность ты, Джек, не учел вполне в истории с Ивановым… Сейчас ты предлагаешь мне все просто повторить в отношении Костина. Можем мы предположить, что этот друг Иванова поступит так же, то есть просто продырявит себе башку? Можем. Я почти уверен в таком исходе. А зачем нам это? Джек, боюсь, друг мой, что ты стареешь. Ну чем тебе не нравится этот Костин? Я о нем ничего не знаю, большого интереса он для нашей службы не представляет. Ну, организуем мы для наших противников еще одну трагедию, а с какой целью? На место Костина придет другой дипломат. Так мы и его убьем? Нет, дорогой мой, так работать не имеет смысла… Свою затею ты выкинь из головы. Нужно изучить этого Костина как следует, и если уж что-то делать, то при определенной гарантии успеха.
        Босс оставался какое-то время в задумчивости, потом улыбнулся, спросил:
        - Ты со мной согласен? Не как подчиненный, а как мой старый сослуживец и друг.
        Вот и оставил меня в покое тогда этот Джек, не потому, что он действительно признал правоту босса, а просто - не зря в службе говорят, что «спорить с начальством, что писать против ветра: весь мокрый будешь».
        Тогда Джек оставил меня в покое, я доработал в довольстве и здравии свои оставшиеся три года с «хвостиком», и мы всей семьей с радостью вернулись в Москву. Купили кооперативную квартиру, первую модель «Жигулей», а потом через МИД записались и купили дачу. В общем, каких-то особенных проблем у нас не было. Я продолжил работу в МИД, а Настя, возможно привыкнув в Австралии и к отсутствию работы и познав радость в работе над своей внешностью, к общественно-полезному труду не стремилась. Тем более были у нее серьезные оправдания: обустройство квартиры, а затем дачи, воспитание дочери и заботы о ней. К тому же, ей после ВУЗа так и не удалось толком понять, и более того, полюбить работу психотерапевта. Возможно, и я в этом «помог», поскольку никогда не видел смысла в профессии, которая пытается лечить психов, точнее людей, психически больных. Здоровому человеку все это трудно уразуметь, ибо не совсем ясно, что такое психика человека, где болезнь, а где распущенность, несдержанность, горячность. Все говорят психи - психи, а разбираться должны, вроде как, специалисты. Вот и получилось: Настя говорила, что
ей не нравится ее профессия, а я искренне ей сочувствовал. А когда я увидел, что у Насти и без работы забот хватает, то и тем более с ней согласился. И в самом деле, за время от одной заграничной командировки до другой - в три года - Настя и квартиру обустроила и на дачном участке какую то хижину поставила. Получается, что результат ее дел был совсем не хилый. Им даже можно было гордиться.
        К этому можно добавить и мой личный философский аспект. Поездив по западному миру, я увидел несостоятельность антихристианского тезиса об абсолютном равенстве и смешении полов. Женщинам в современном мире было предложено, не отказываясь от естественной обязанности и привилегии рожать и воспитывать детей, принять на себя общественную роль, равную мужчине. Если раньше, до XX века, в течение тысяч лет женщина всегда занималась детьми и домом, семьей, а мужчина добывал хлеб насущный, то сейчас женщинам ловко внушили, что и о материальном достатке они должны тоже заботиться. Причина этого очевидна: с развитием капитализма мужчинам в сфере производства стали мало платить, и женщинам пришлось вынуждено приобщаться к мужскому труду. Естественно, что в этом случае Запад не мог не деградировать, а чтобы это как-то прикрыть, понадобились войны, к которым женщин стали приобщать все больше. В общем, если в это все вдуматься, то берет оторопь: как могли женщины допустить такое к ним отношение? Вот и старался я Насте помочь изо всех сил.
        Мой взгляд в целом был старомодным, и когда я видел и любовался своей цветущей Настей, я искренне за нее радовался, был готов сам сесть на хлеб и воду лишь бы уберечь любимую от лишних хлопот.
        Однако, и меня это смущало, любя и любуясь женой, я иногда с теплым чувством вспоминал Елену. По приезду меня с семьей в Союз мне увидеться с ней не удалось. Причина проста: Леночка через пару лет после гибели Кости вышла замуж за какого-то высокого чина, занятого службой в военно-морском флоте. С ним она уехала во Владивосток (или в Петропавловск Камчатский?), а ее сынок, Николенька, как я и ожидал, стал нахимовцем. Он этого сам хотел, поскольку рос в семье моряков, отлично учился, да и протекция деда-адмирала была в любом случае не лишней. В общем, мне оставалось за Леночку только радоваться.

* * *
        Мой следующий, пожалуй, предпоследний этап начался с вызова в отдел кадров, где мне настойчиво предложили поехать на работу в наше посольство в Эфиопии. Кадры исходили из того, что когда-то, более десяти лет назад, мне пришлось провести полгода стажеромв этом посольстве. Получалось, что страну эту я, худо-бедно, знал, а значит, сказали мне в кадрах, «не все тебе ездить по райским кущам (Австрия, Австралия), пора поехать в горную африканскую страну вечной весны».
        В этом предложении все мне показалось правильным. И это тем более так, что должность мне предлагалась первого секретаря, а в перспективе стать советником после отъезда из страны последнего через год-два. Да и впечатление у меня от страны осталось в свое время приятное, если не считать, конечно, наглого советника, который мне при отъезде впарил проклятую сумку с бумажным хламом. Кстати об этом. Как мы помним, сумку я оставил в Риме, а затем о ней нигде и никому ничего не сказал, а меня, в свою очередь, тоже не беспокоили. Атташе посольства оказался тогда прав.
        В общем, я оформил документы на поездку, Настя, как и следовало ожидать, устроила мне некоторое нытьё, но я все выдержал, и в некотором роде был вполне согласен с судьбой. Однако, к несчастью, судьба почему-то передумала. В Эфиопии произошел государственный переворот, от нашей страны потребовали личный состав посольства сократить и мое назначение в эту страну сорвалось. Я был разочарован и огорчен, как будто чувствовал, что все это не к добру. Про Настю должно сказать другое: она была в восторге, предпочитая лучше остаться в Москве, чем зарабатывать неплохие деньги в Африке. Кстати, одно из ее приличных качеств состояло в том, что она не была жадна к деньгам или, если сказать шире, до богатства. И это качество никуда не исчезло, когда расходы на квартиру и дачу несколько превышали возможности моей зарплаты. Потерю Эфиопии она восприняла как подарок судьбы. Но знала бы она о том, что ей готовила судьба! Да и я этого не знал и не предчувствовал. Хотя предложение кадров поехать на работу в Италию принял с интересом, но небольшим, где-то близким к безразличию.
        C Италией все произошло неожиданно и быстро. Я был уже оформлен в Эфиопию и решение руководства МИД состоялось, и оно было утверждено в Центральном комитете КПСС. Как я понял по ситуации, из этой высокой инстанции была дана команда, использовать меня на ближайшей вакансии. Таковой оказалось место первого секретаря посольства СССР в Италии. В общем-то, это смотрелось как подарок судьбы, хотя, по сути, он оказался роковым.
        В этом назначении был один существенный и неизбежный недостаток: в посольстве была русская школа, но только до четвертого класса. А у нас дочь уже закончила седьмой, так что ей, видимо, придется жить у моих родителей, приезжая к нам в Рим только на школьные каникулы. Зная Настю, как она любит дочь, я был уверен, что долгие периоды мне придется жить без неё, поскольку дочь для неё была всем, а значит, тоскливое одиночество мне было гарантировано. К тому же Настя намеревалась чаще приезжать в Киев, где потихоньку доживала свою жизнь её мать. Не могу сказать, что Настя была близка с матерью, но будучи доброй по натуре, она глубоко переживала предстоящий отход матери в лучший мир. И она прямо заявила, что будет часто ездить как к дочери, так и к матери. Что я мог возразить? Тем более этот рок касался всех работников заграничной службы

* * *
        Первое, что сразу бросилось в глаза и шокировало в итальянской столице - это вооруженные автоматами полицейские на римских улицах. Такого я не видел ни в Вене, ни в Канберре, ни, тем более, в Москве. Оказаться внезапно перед человеком в форме, в руках которого был автомат, вызывало тревожное беспокойство. Мне, конечно, объяснили потом, что в Италии сильна мафия, коррупция и организованная преступность. Убийства и ранения нередки, но привыкнуть к этому было в те далекие семидесятые годы совсем не просто. И сколько я там жил (около четырех лет), я постоянно не мог не удивляться особенностям жизни итальянского общества и государства. Вроде бы к влиянию и роли мафии я со временем привык. Но, где-то на третьем году службы я столкнулся с таким фактом, который меня просто потряс. Ничего, вроде особенного, все мило и даже интересно и любопытно.
        Получил я как-то простое указание своего руководства: загрузить багажник моей автомашины «Фиат» нашей литературой в переводе на итальянский язык и отвезти её в южную провинцию Реджо ди Калабрия в небольшой городок на берегу Мессинского пролива. Название городка я, за ненадобностью, с течением времени забыл, но события в том месте остались в памяти на последующую жизнь.
        В общем, по прекрасному шоссе в хороший яркий солнечный день машина моя летела, как на крыльях, и ближе к обеду я подъезжал к провинции и к этому городку. В ходе поездки я привычно поглядывал в зеркало заднего вида и понял, что «хвоста», т. е. слежки, за мной нет. Её и не должно было быть, поскольку как только итальянцы убедились, что я дипломат «чистый», они себя дальше слежкой особенно не напрягали. Так, разве что иногда. В общем, поднимаюсь я на высокую и крутую горку, а там столб с надписью «Реджо ди Калабрия». Понятно, въезжаю в нужную мне область. Справа у дороги вижу стоящий «мерседес». Я его миновал, но заметил, что он сразу сорвался с места и пристроился к моей машине сзади. «Ну ладно, - думаю, - вот он и «хвост». Еду дальше, а «хвост» следует за мной, не маскируясь и в наглую совсем близко. Мне показалось это странным.
        Въезжаю в городок. А планировка итальянских городков своеобразная, она, пожалуй, просто отсутствует. У меня естественно есть адрес моего контакта, есть карта, но попробуй её применить на местности, где переулки и улицы узкие, маленькие, кривые и я какое - то время блуждал по ним по наитию, но вскоре выдохся, поняв, что нужно искать помощи. Остановил машину, вышел из неё и спрашиваю у прохожего: как мне проехать по такому-то адресу? Он подумал, внимательно на меня посмотрел, осмотрел и мою машину и сказал:
        - Я не знаю.
        Видя, что это меня не удовлетворило, он пожал плечами, махнул рукой вдоль улицы и добавил:
        - Там, в следующем квартале есть кафе «Кальчо» (по-итальянски означает «Футбол»), заезжайте туда и спросите у них. Там они знают все и про всех.
        Я ничего толком не понял. Сел в машину, обратил внимание, что «мерседес» стоит прямо за мной, удивился, тронул машину с места, но почти тут же встал. Совет итальянца мне показался странным: причем здесь какое-то кафе? Про себя я буркнул совсем не к месту по-украински: Вин, мабуть з глузду з'ихав; что по-русски означает: «Он какой-то чокнутый.».
        Я опять вышел из машины и с тем же вопросом обратился к проходящей пожилой даме. Она тоже внимательно меня оглядела, потом посмотрела на мою машину и, бросив взгляд на «Мерседес», сказала:
        - Я не знаю, где это, но… думаю, вам могут помочь немного дальше в кафе «Кальчо». И она показала рукой в нужную сторону.
        Это уже было черти что! Но поскольку я топтался у своей машины, то обратил внимание на типов, сидящих в «Мерседесе». Они улыбались и о чем-то переговаривались. Подумал: «Может у этих типов спросить?». Однако эту мысль тут же отбросил, типы были явно из каких-то спецслужб, с которыми нам без нужды общаться было не рекомендовано.
        Сел в машину, тронул ее с места, понимая, что все-таки кафе «Кальчо» мне, пожалуй, не миновать. Тем более это, как было сказано, рядом. В кафе был полумрак, поскольку время неопределенное - 11.30, потенциальные клиенты пока при делах. Внутри помещения прохладно, за стойкой кафе стоит молодой человек и смотрит на меня гостеприимным веселым взглядом. Поздоровались. Я изложил ему свою простенькую проблему. Он спросил, а кто я и зачем здесь? Сказал, что я из Рима, из советского посольства, здесь ищу некоего библиотекаря Марио Драги и сообщил ему адрес. К этому добавил, что мне показалось странным, что люди с улицы направили меня в это кафе, спросил:
        - У вас здесь что, центр справочной информации?
        Собеседник дружески улыбнулся, то ли мне, то ли вошедшим двум громилам из «Мерседеса», которые, наверное, тоже решили вкусить по чашечке кофе. Они сказали: «добрый день». Я ответил, а бармен лишь продолжал улыбаться. Громилы отошли в угол, сели за столик, на восклицание бармена - «сей момент» - лишь кивнули головами. Понятно, что здесь они были свои люди. Обращаясь ко мне, буфетчик сказал:
        - Если господину угодно будет подождать, то я все узнаю… А чтобы вам было не скучно, предлагаю чашечку нашего кофе, у нас он гораздо лучше, чем у вас в Риме. И, кстати, для вас кофе отнесем за счет заведения…
        Сказав это, он мельком взглянул на громил и исчез. Мальчик, лет тринадцати, вскоре появился с кофе для меня и для громил.
        Я спокойно пил кофе, удивляясь странной ситуации, в которой оказался. Мне не приходилось сталкиваться с чем-то подобным, хотя проработал в Италии уже три года. Было чему удивляться: вопрос у меня был плевый по всем меркам. Местные жители могли на него легко ответить без всякого риска для своей жизни, Сказать, как обычно, «не знаю» или разъяснить путь следования к искомому адресу. Но они почему-то, колеблясь, отсылали меня в это гостеприимное кафе, где и бармен повел себя не стандартно. Он не сказал, что он знает или не знает, где находится нужный мне адрес. Он просто попросил подождать его с ответом и угостил меня кофе. Совсем непонятным было поведение громил. Они не делали мне зла, были улыбчивы, но в прямом смысле висели у меня на хвосте. С чем-то подобным я не сталкивался ни в Австралии, ни здесь, в Италии. Спецслужбы, конечно, за нами следили, но делали это не заметно. А если заметно, то исполняя какой-то план начальства, который мог включать в себя преднамеренную провокацию. Короче говоря, поведение громил для спецслужб выглядело странным.
        Кофе я допил, буфетчик вышел из-за кулис вместе с мальчиком и сообщил:
        - Прошу господина извинить за некоторую задержку. Дайте нам ее искупить, мы даем провожатого, - он хлопнул парнишку по плечу, - который сопроводит вас по адресу. Это, кстати, совсем рядом… Да у нас тут все рядом, городишко небольшой.
        Итак, я поехал, наконец, туда, куда мне было нужно, отметив про себя, что громилы с «хвоста» слезли.
        Марио Драги, к которому мы доехали буквально за минуту, оказался приличным на вид человеком среднего возраста. Высокий, чернявый, энергичный в движениях он вполне тянул на идеального итальянца, коим он и был, но глаза у него были голубые и они отчетливо выделялись на его загорелом лице. Марио был главой местной городской библиотеки, и заодно, возглавлял в соседнем портовом городе - столице провинции Реджо ди Калабрия отделение общества «Советско-итальянской дружбы». Как и большинство итальянцев, он был разговорчив, добродушен, а как меньшинство во всех нациях, - умен, начитан и хорошо разбирался в политике. С таким человеком всегда интересно.
        Вместе мы разгрузили багажник моей машины, затащили книги в дом, сложили их в коридоре объемной стопой, а далее Марио предложил мне на выбор его домашнюю кухню, в которой жена заготовила и оставила перед уходом на работу еду, или кафе. Естественно и весьма искренне я предпочел домашний уют.
        Избегая наши служебные отношения и разговоры, сообщу лишь то, что относилось к странным предшествующим событиям. В общем, по его словам, все выглядело так. Машина «Мерседес» на горном перевале при въезде в область Реджо ди Калабрия и два громилы внутри неё - это была своего рода пограничная охрана местной мафии. Они следили за тем, чтобы в пределы области не въехали нежелательные для мафии элементы, в том числе мафиози из других областей. На моей машине висел совсем уж необычный для юга Италии номерной знак: было написано на нем крупным шрифтом «Roma», а рядом пристроилась буква «D» с набором цифр. Вот и поехал «Мерседес» за мной увериться, что с моей стороны гадостей не будет.
        Почему странно реагировали люди? Они видели, что человек чужой (в их городишке все друг друга знают) и машина у него чужая. Чужак спрашивает, как проехать по адресу Марио Драги. А зачем? Здесь же возможно всё! Вдруг это приехал, скажем, наемный убийца, вообще любой человек, создающий проблемы. И они возникнут. Станет мафия разбираться, и возникнет неизбежный вопрос, кто помог? Вот люди и не связываются, и знают по опыту, что неясную ситуацию разрешат в кафе «Кальчо».
        А в кафе тоже все было обычно. Буфетчик позвонил местному боссу, тот и дал «добро», поняв по номеру, что машина из Рима дипломатическая, а личность Марио Драги здесь известная.
        Дальше выяснилось, что в городке, как вообще в области, все происходит с ведома и разрешения мафии. Поэтому сложился своего рода симбиоз (сожительство) государственной службы и мафии, власти официальной и криминальной. Было чему подивиться наивному советскому человеку!
        Я, конечно, спросил:
        - Послушай, Марио, а как же они могут сосуществовать, ведь по закону власть должна бороться с криминалом?
        Марио печально улыбнулся:
        - Понимаю, но такой механизм сложился исторически, он заложен в менталитете итальянцев. Если его начать разрушать, то будут огромные жертвы. А это кому нужно…?
        - Но подожди, Марио, а как народ? Этот механизм, должно быть, давит его?
        _ Э, Павел, не скажи. Мне все это не нравится, но народ в своем большинстве не против мафии. В обществе сложился определенный кодекс чести на базе местного патриотизма. Состоялся своего рода общественный договор, по которому определенным образом был и достигнут баланс общественных интересов. Все слои общества, включая мафию, хотят спокойной и в какой-то мере благополучной жизни. А значит, необходима умеренность. Власть государственная, поскольку она политически зависит от избирателей и партий, старается быть к народу мягче, позволяя ему многое в рамках закона, но она чужая, уровень жизни населения в областях низкий, а это вызывает рост преступности, коррупции, насилия, убийств. Народ страдает. Мафия живет за счет народа, но, именно в рамках своеобразного кодекса, народ не насилует. На поверхности даже выглядит, что она охраняет его от преступности, поскольку она устраняет несистемных насильников, грабителей, и прочую общественную дрянь. Получается, что и власть, и мафия, как бы служат обществу. И, кстати, видимой преступности в городе нет. Вот и получается, что люди в целом согласны с властью и с
мафией, а корень зла современной жизни они видят в центре, в Риме, где, по их твердому убеждению, есть тоже симбиоз власти и мафии (и ещё какой!). Вот такая она - общественно-политическая конструкция государства.
        Хорошо это или плохо? Сам не знаю. Все что есть, соответствует общественному сознанию, которое непосредственно связано с историей страны от конца римской империи до наших дней.
        Марио закончил свою небольшую лекцию, хлопнул ладонью по столу, лукаво улыбнувшись, спросил:
        - Ну как, Павел, все понял? Если нет, то приезжай ещё, съездим на рыбалку. А у нас, кстати, в горах и грибов много. В отличие от нас, итальянцев, вы, русские, грибы обожаете. В общем, добро пожаловать в любое время.

* * *
        Я тогда действительно вдохновился предложением Марио и полагал, что смогу соблазнить Настю выбрать время для такой поездки. Она и мне представлялась интересной, поскольку до того все мои поездки ограничивались севером страны - Болонья, Флоренция, Венеция, Милан, Генуя и прочие города помельче. А вот на юге Италии и в Сицилии мне как-то не удалось побывать.
        Возвращаясь в Рим, я, следуя по скучно-прекрасному шоссе, вспоминал «лекцию» Марио и думал об Италии. Жалел такую красивую и удивительную страну и ее жителей, вынужденных жить под двойным гнетом власти и мафии, да при галопом несущейся гиперинфляции, когда цены на все росли чуть ли не ежедневно, а людям приходится не жить, а все время вести борьбу за выживание.
        Радостно возвратившись домой, я мгновенно скис, увидев ожидаемое, но очень печальное письмо от Насти. Она, как всегда, но и того более, хныкала о проблемах, которые ее мучали. А проблемы были одни и те же. Одинокая и старенькая мать потихоньку завершает свою земную жизнь. Она тоскует, чувствует себя неважно, скучает, скорее, тоскует, хочет, хотя бы перед смертью увидеть дочь и внучку. Все, в общем-то, как и должно быть. И я полностью понимал Настю. А чем я мог помочь? Только тем, что отпускаю ее домой в Союз на длительную побывку. На побывку или отъезд на совсем? Я понимал, что если исходить из того, что предполагаемая моя замена в посольстве должна состояться через пол года, то… Насте, выходит, нет смысла ездить туда-сюда. А, впрочем, не следует, как говорит Евангелие, заботится о дне завтрашнем, он сам о себе позаботится. В принципе я все время следовал этому правилу, и все получалось как нужно, но, к сожалению, в данном случае вот это самое «все» вышло, почему-то, иначе.
        Настю я, конечно же, с тоской в душе отпустил. На всякий случай я, как в воду глядел, предложил ей забрать побольше вещей, поехать поездом, дальнейших планов не строить, по крайней мере на ближайшую перспективу, и не жалея денег, звонить почаще.
        При расставании на вокзале Настя была как всегда на людях исключительно элегантна, но задумчива и очень печальна. Наш длинный прощальный поцелуй был холодным, хоть мы и пытались изобразить своим поведением те горячие чувства, которые у нас когда-то были в душе и на сердце. Конечно, разлука близких людей не может вызвать тот горячий подъем чувств, который необходим для горячих поцелуев, но… мы расставались надолго и раньше, но тогда мы тесно соединялись в объятиях и в поцелуях, заранее предвкушая предстоящую встречу. Что же было иначе сейчас? Не было предвкушения встречи? А почему, ведь все же идет как должно? Даже лучше должного: давеча советник-посланник поделился планами посла. Тот полагает совершить логичную замену: меня, задержав мой отъездна пару лет, передвинуть на должность советника, на замену которому приедет первый секретарь (на мое место). Здесь бы только радоваться: переход с первого секретаря в дипломатии на должность советника это все равно, что повышение в армии с полковника в генералы. Да,… только бы радоваться!
        Но как, если я знаю, что Настя совсем раздвоится в своих внутренних терзаниях. С одной стороны, лестно ей стать женой советника, то есть - «советницей»; а с другой, - как быть с умирающей матерью и с дочкой, которая, будучи не в меру обласкана в Москве моими родителям, стала сдавать в учебе. К тому же, я, сказав посланнику «да», и, несомненно, желая служебного роста, понимал, что для меня это значит сидеть в Риме в одиночестве, как в одиночной камере, ибо Настя тогда наверняка осядет в Москве-Киеве надолго, балуя меня лишь наездами с желанной целью восторженной траты накопленных мною денег. А в Риме это можно сделать с размахом! Впрочем транжирить деньги с размахом можно везде, но перед этим их надо еще заработать.
        О сделанном мне предложении я Насте благоразумно ничего не сказал, поскольку и говорить то было нечего - «курочка пока еще в гнезде…».
        Что думает посол и посольство - это конечно важно, но… до решения важных инстанций ещё шагать да шагать. Все-таки должность советника в Риме, это не где-нибудь, в тех же Джибути, Эритрее или даже в Эфиопии, а на нее охотников много из самых различных влиятельных сфер.
        В общем, распрощались мы на вокзале у вагона довольно мило. Настолько, что на нас даже оглядывались окружающие: все-таки на вид люди уже не молодые, но разомкнуть объятия так и не могут до последней минуты. Настя уехала с тяжелым сердцем, и мне было не легче.
        А потом дни потянулись обычной тягучей рутиной до того дня «Ч», который решает все, ибо является самой судьбой, иногда милостивой, а иногда совсем даже не очень.
        В этот день я сидел спокойно на стуле за своим столом. Я мило, хотя и не слишком внимательно, слушал по радио лирическую, в целом беспечную итальянскую песню. Нам приходилось все время слушать радио, для того чтобы помешать противнику прослушивать наши разговоры; правило в том и состояло: вошел в любое помещение (в кабинет, в квартиру) сразу включай радио или телевизор. В конечном счете, к этому так привыкаешь, что звуки тебя не отвлекают и не привлекают. Это просто фон.
        В моих мыслях всплыл Костя Иванов. Он иногда всплывал в мыслях, но никогда во сне. В данном случае он возник потому, что обдумывая предложения о позиции Италии в ЕЭС, я нашел наилучший вариант, который можно было бы предложить послу для направления в Москву. А Костя объявился потому, что я все истекшее последнее время с его похорон, а это примерно лет семь, я поминал его с благодарностью за то, что он подсказал мне или поделился со мной опытом работы по сбору информации, которая могла бы заинтересовать Центр. Мне разговор с ним помнится в деталях.
        Он происходил вскоре по нашему приезду в Канберру, в моем кабинете, в посольстве. Я только что просмотрел свежие газеты и собирался отъехать в Австралийский национальный университет побеседовать с профессором истории Милтоном о событиях, связанных с Вьетнамом. Австралийские войска в рамках договора АНЗЮС туда влезли, а как оттуда вылезти не знали, в стране по этому поводу шли жаркие дискуссии. Моя идея состояла в том, чтобы обсудить тему с профессором, оформить ее как запись беседы и отправить с ближайшей дипломатической почтой в Москву.
        Я только встал со стула с намерением отъехать, как вошел Костя весь такой улыбающийся, высокий, статный в красивой голубой рубашке, которая ему очень шла. В ответ я, конечно, тоже улыбнулся, но глаза мои наверно хранили сосредоточенность мысли, поскольку Костя еще шире расплылся в улыбке и спросил:
        - Ты куда это, труженик, собрался столь решительным образом, никак на войну с империализмом?
        Мой взгляд, я думаю, смягчился, и я охотно поддержал разговор, радуясь приходу Кости:
        - Да вот, нужда гонит на беседу с иностранцем. Нужно выполнить план по записи бесед, чтобы не оказаться в числе отстающих.
        Улыбка осталась у Кости только в глазах, а так он вполне деловым тоном спросил подробнее о моем намерении и планах о беседе. Выслушав мои заявления, Костя принял вид учителя и сказал:
        - Подожди немного, морпех, не спеши, присядь на пару минут и как послушный салажонок послушай годка. Знаешь, когда были созданы дипломатические службы, то, естественно, основной целью дипломатии стала добыча информации о положении в стране пребывания, ее внешней политики и сбор всяких сплетен. Все это делалось с помощью бесед. Вот и мотались дипломаты по столицам в поисках собеседников, у которых эта информация могла быть. А могла и не быть, могла быть ложной или собеседник мог информацию не дать. В общем, дипломата кормили крепкие ноги, трезвый ум и куча обаяния. Он собирал информацию по крохами и отсылал в свой МИД. Но так было лет двести назад. Однако, как ни странно, это требуется и сейчас.
        А ты, мил человек, включи мозги и подумай. Тогда собеседники были уникальными носителями информации. А сейчас?
        Костя небрежно махнул рукой в сторону кучи газет и журналов на моем столе, стрельнул взглядом в радиоприемник, сказал пару слов о телевизоре, а затем уверенным, твердым голосом пояснил:
        - Вокруг тебя море информации на любой вкус. Неужели тебе этого мало? Ну побежишь ты к этому профессору, ухлопаешь кучу времени…, как минимум, пол дня.
        Костя, нахмурившись, посчитал и выразительно глядя на меня, продолжил:
        - Ты потеряешь, по самым скромным подсчетам, три часа. А зачем, когда вокруг тебя журналисты берут у тех же профессоров, бизнесменов и государственных шишек много интервью. Твое дело, дело дипломата, изучив и осмыслив информацию в этих интервью, дать толковый анализ, соображения и предложения. В этом твоя ценность, а не в том, чтобы доить информацию у отдельных личностей, которые не очень любят ею делиться просто так.
        Я слушал это, раскрыв рот, а потом спросил:
        - Но я же должен выполнять план по записи бесед? Как это можно сделать не встречаясь с личностями?
        Костя вновь поощрительно улыбнулся:
        - Все это, Паша, делается просто, не слезая со стула. Ты с утра напихиваешь себя информацией, осмысливаешь, а потом пишешь: «Запись беседы с…» и подставляй любую фамилию; и вперед! Скажем, ты сейчас мчишься к какому-то профессору, будешь переливать с ним воду из пустого в порожнее, а затем, вернувшись, искать какой-то смысл в том, что он там тебе наплел. А у тебя в голове есть куча этих смыслов. Бери любой и приписывай профессору, то бишь, ставь его фамилию в беседе, придуманной тобой. Понимаешь, времена изменились. Должны соответственно меняться и методы работы дипломатов. МИДу нужен не бред какого-то иностранца, а твои умные мысли! И кстати, ведь писано, что девяносто процентов информации, даже в том числе и секретной, получается из открытых источников. Понял!?
        Я понял все, метод Кости воспринял и штамповал умные мысли на потоке к радости всех. Меня даже коллеги в МИД спрашивали, как я исхитряюсь находить столь серьезных и информированных собеседников. Дело еще в том, что если гнать в Центр все мысли собеседников и факты, ими приводимые, то в Центре это может вызвать раздражение. Раздражение на кого, на собеседников? Нет, на тебя милого.
        В тот раз я на беседу, конечно, поехал, а на будущее я не брезговал беседами на приемах, на выставках, на других публичных мероприятиях, но сам за ними не гонялся. Это были беседы по случаю, а если мне их численно не хватало, я их сочинял по методу Кости. И все шло хорошо.
        И вот сейчас я сидел, блаженно вспоминая Костю и факты, с ним связанные. Мне было хорошо, и не было ожидания жизненной грозы. А откуда ей взяться, если все идет по привычным планам. Англичане придумали верную поговорку: «No news means good news», - что означает: «Хорошая новость - это отсутствие новостей». И действительно, кто знает, что может нести в себе новость: радость или горе?

* * *
        Итак, я наслаждался тихим покоем, не имея и не желая каких-либо предчувствий. И вдруг меня дежурный комендант зовет по внутреннему телефону к внешнему.
        Спускаюсь, беру трубку, слышу вкрадчивый хриплый голос, который мне показался почему - то знакомым:
        - Господин Костин?
        Отвечаю положительно и под настроение острю:
        - А вы тот господин, который пытался говорить со мной в далекой отсюда Австралии. Не так ли?
        - Да, это так, это я - Джек и с той же темой. Я, видите ли, когда - то знал и общался с вашим другом Константином Ивановым… Пусть земля ему будет пухом. Я знаю, что вы хотели узнать причину трагической гибели господина Иванова, но уверен, что ничего из этого у вас не вышло…
        А у меня есть некоторая информация об этом и есть кое-какие вещи, принадлежащие господину Иванову. Если бы вы сочли это возможным, мы могли бы где-то встретиться на нейтральной территории и я бы завершил то, что мне кажется необходимым в память о вашем друге. Я не вправе настаивать на своем предложении, если хотите, мы можем забыть о нашем разговоре…
        Слушая Джека, я лихорадочно оценивал ситуацию, в которой, судя по всему, не было ничего предосудительного. Почему действительно не встретиться за чашкой кофе с человеком, который знает тайну смерти Кости? Вслух я вполне охотно согласился на место встречи и на время, им предложенное. Я повесил трубку и еще раз продумал ситуацию, поворачивая её так и эдак. Подвоха я не увидел. Да и оттуда ему было взяться, если речь пойдет у нас о человеке, который представился почти десять лет назад.

* * *
        Я бы, конечно, отнесся ко всему более критически если бы хоть чуть-чуть знал, что происходило в это же время в небольшой гостинице «Аморе мио» («Моя любовь») на окраине Рима у мерно и тихо текущей реки Тибр.
        А там находился Джек и вместе с ним обретался его старый друг Род. Оба они уже оставили службу в ЦРУ, были на пенсии, но, как говорят: «бывших агентов ЦРУ, как и КГБ, не бывает». Они остаются при службе, пока живы.
        Друзья спокойно беседовали за стаканами виски. Беседовали о том, о сем, а потом Джек, сделав вид, что идея пришла ему в голову только что, вынул из тумбочки пакет из искусственной черной кожи и бросил его перед Родом. Тот отхлебнул глоток виски, не глядя на пакет и не трогая его, спросил:
        - Ну, Джек, старый провокатор, какая еще гадость тебе пришла на ум? Мы уже свое отслужили, пусть другие устраивают людям всякие гадости.
        - Ну, ну, Род, не будь занудой, у меня в уме отнюдь не провокация. Когда-то, как ты помнишь, а может забыл (?) у нас в Канберре была история, которая закончилась тем, что блестящий советский дипломат, он же агент военной разведки, лишил себя жизни вполне добровольно, но… не захотел стать двойным агентом. Жаль конечно и его, и выбор, который он сделал, сделал, на мой взгляд не профессионально… Ладно, того уже в этом мире нет. Но остался его близкий друг, он работает здесь в советском посольстве. Тоже блестящий дипломат, боюсь, что столь же упертый, что и его друг, но, тем не менее, почему бы нам с ним не поработать… Здесь у меня в пакете остались те материалы, что мы использовали тогда на господине Иванове. Почему бы нам не попробовать их и на Костине?
        Джек убедительно похлопал по папке, открыл ее, но, видя брезгливую реакцию Рода, сказал:
        - Да ты посмотри вперед на материал, он того стоит.
        Род, однако, любопытства не проявил, но поинтересовался:
        - Тебе за твою очередную гадость здесь, в посольстве, заплатят, или ты это делаешь на общественных началах?
        - Род, брось ты эту демагогию. Дело здесь не в деньгах, а - Джек немного подумал, - в спортивном, если хочешь, интересе. Мне все-таки интересно, что будет делать Костин и как, когда я выложу перед ним свои козыри.
        - Джек, а ты не думаешь, что он даст тебе по твоей мерзкой роже? Русские на это большие мастаки.
        - Не даст. Во-первых, он дипломат, ему скандал не нужен, тем более по материалам, которые я ему предъявлю.
        Род остался равнодушным. Он раскурил трубку, отхлебнул виски и с искренним любопытством спросил:
        - Не пойму, Джек, я тебя, хотя мы с тобой близки, пожалуй, лет тридцать. Я понимал и как бы даже поощрял твое молодецкое стремление бросать аркан на шею других людей. Но мы сейчас оба на пенсии. Давай лучше завтра, скажем, смотаемся на Капри или на Везувий, или, на худой конец, отъедим к морю. Поплюхаемся шаловливо в воде, хотя бы поглядим на шикарных девочек… Ну а для полного удовольствия можем девочек и снять, хотя из-за своего вредного характера ты с этим…, возможно, уже завязал. В общем, есть масса более интересных занятий, чем провоцировать или пытаться уничтожить может быть вполне приличного человека.
        Род испытующе посмотрел на Джека. Он не то, чтобы был против всякого рода подставок противнику, но к этому раньше его звала служба. А сейчас службы нет. И для Джека её нет. Так на кой черт делать то, за что и не заплатят и, скорее всего, даже не похвалят. «А, впрочем, - задал себе вопрос Род, - может, Джек совсем не прост, может я, как ни странно, его не знаю?».
        Пока Род копался в своих мыслях Джек встал, подошел к телефону и набрал номер, который, оказывается, он знал на память, это был телефон советского посольства. Через пару минут прошла известная нам беседа на русском языке, которого Род не знал. В ответ на вопросительный взгляд последнего Джек засмеялся, поднял вверх большой палец и заявил:
        - Всё олрайт, Род, завтра в три мы встретимся с ним на террасе нашей гостиницы, и я доставлю себе некоторое удовольствие. Но это, мой друг, ещё не всё. Я долгое время служил под твоей командой и, спасибо тебе, кое - чему научился.
        В глазах Рода мелькнуло любопытство, но он не стал спрашивать. Ему просто все это было не по душе. Тогда Джек спросил сам:
        - Да, Род, я учился у тебя, и скажи ты мне сейчас, что мне следует сделать, чтобы эффект моей встречи с Костиным был максимальным. Чтобы он или перешел на нашу сторону или… - Джек запнулся, как бы давая собеседнику время на ответ, - или, вылетел из МИДа, больше не работал против нас.
        Род растянул в улыбке рот, глаза его заблестели.
        - Не думай, пожалуйста, Джек, что я, зная твою хищную натуру, затрудняюсь с ответом. Ты сейчас или завтра с утра позвонишь в советское посольство и своим гнусным голосом сообщишь дежурному, что вот, мол, тебе, доброжелателю, стало известно, что завтра в три часа дня здесь состоится секретная встреча советского дипломата с агентом ЦРУ. Ты потом захрипишь в трубку, якобы от волнения, и повесишь её. А завтра ваша встреча пройдет под наблюдением агентов КГБ, ты демонстративно передашь ему твою гадкую черную папку с какой - ни будь дрянью, вы выпьете кофе и, возможно, по рюмке коньяка и разойдетесь. В книжке-справочнике советского резидента есть информация о тебе, и даже фото. Вот и будет накинута петля на чистую шею дипломата. Помнится, тебя в Австралии тот раз он тебя отшил. Жаль, что он этого не сделал сейчас.
        Джек был в восторге, поскольку в голове у него был почти дословно тот план, который изложил Род.

* * *
        Я, со своей стороны, не придал разговору с Джеком никакого значения, не чувствовал опасности и мое светлое и легкое настроение не изменилось. Однако, какой-то интерес к этой встрече у меня возник. Мне действительно хотелось знать правду о причине гибели Кости. Я не знал ничего о контактах Кости с Джеком, но я и не должен был ничего знать о его контактах по службе с кем бы то ни было из иностранцев. Если бы Костя сам сказал или хотя бы намекнул, другое было бы дело. Поскольку дело было, на мой взгляд, плёвое, сугубо личное, то докладывать советнику-посланнику я не стал. Так было принято: докладывали, только если контакт был, несомненно, важным или опасным. Ни того, ни другого я в предстоящей встрече не видел.
        Я спокойно завершил свой рабочий день, уехал домой, ни капли не подозревая о событиях, которые предстояли мне на следующий день. Событий неожиданных и далеко не из приятных.
        Я приехал к месту встречи немного раньше: предполагал, что движение на трассе может быть плотным, а оно, наоборот, было свободным. Получилось так, что у меня в запасе было минут десять. Поскольку отель «Моя любовь» находится над Тибром, то я по тропинке спустился к реке, прошелся вдоль берега и обратил внимание на небольшой альков - углубление в стене набережной, где даже была поставлена небольшая лавка в расчете на двух лиц, скорее - на двух влюбленных лиц. Место казалось уютным, даже вызывало желание присесть там и насладиться уединением вблизи чистой, пахнущей прибрежными цветами реки. Для этого, однако, времени не было, но постоять там пару минут было приятно.
        Когда часы показали «три», я поднялся наверх и вышел на террасу. В лицо я Джека не знал, но был уверен, что тот знал меня не только по внешнему облику, но и по служебному досье ЦРУ на мою личность. И действительно, стоило мне только стать ногой на террасу, как я увидел за крайним небольшим столиком мужчину, который поднялся со стула и сделал мне пригласительный жест. Я подошел, мы поздоровались и представились друг другу. В общем-то, я его тоже узнал, поскольку в свое время мы встречались в Канберре на приемах, раскланивались, но так и не познакомились за ненадобностью.
        Джек был пониже меня ростом, широкоплечий, полный человек, но не толстый. Его лицо, круглое и широкое с большим носом и тонкими губами, расплылось в улыбке, а глаза делали вид, что им уж очень приятно меня видеть.
        Как и следовало ожидать, основной темой беседы предшествовала прелюдия о нашем совместном пребывании в Австралии. Самым естественным образом всплыло воспоминание о Кости, и постепенно мы подошли к факту его ухода из жизни. Беседа наша плавно и приятно сопровождалась небольшими глотками хорошего коньяка, который заказал Джек, а я и не видел оснований отказываться, и крепким кофе, который итальянцы любят и умеют готовить.
        И вот подошел разговор о Кости, который я запомнил практически дословно, ибо придал ему большое значение. Джек не скрывал, что он тогда работал в ЦРУ, и вполне естественно эта организация исследовала советских дипломатов и работников торгового представительства на предмет доступа к ним и возможного использования. Джек смотрел на меня интригующе, но видимо, отметив какую-то мою настороженность, он счел нужным улыбнуться и сказал:
        - Видите ли, Павел, я говорю с вами откровенно о теме, которую вы все равно знаете и без меня. К тому же, прошу иметь ввиду, что сейчас я уже вне службы, недавно вышел на пенсию, и, конечно же, не занимаюсь теми делами, которые когда-то должен был исполнять по служебной необходимости… Иными словами, мне не нужно было изучать вас и, тем более, думать о том, как вас можно использовать в интересах ЦРУ. Так что вы можете спокойно отдаться прелестям погоды и нашей беседе.
        Джек откинулся на спинку стула, расстегнул пиджак и положил на стол рядом с собой небольшой черный дерматиновый пакет. И он еще прощупал что-то в кармане. Заметив мой интерес к этому, Джек пояснил:
        - Не думайте ради бога, что у меня есть что-то для прослушивания разговора. Я совсем чист! Чист, потому что от вас я не хочу ничего и, соответственно, не пытаюсь разбудить у вас интерес к нашей, американской, стороне… У нас, если так можно сказать, просто дружеская беседа.
        В тон разговору Джек старался быть дружественным, гостеприимным даже и, возможно, еще и приятным. С моей стороны, я не видел причины для беспокойства, поскольку ее действительно не было. Я просто ждал, когда разговор перейдет к главному. И он плавно к этому перешел. Джек поведал, что интерес ЦРУ к Константину был, в общем-то, пассивным, поскольку не были видны его слабые места, которые позволили ли бы взять Костю в разработку. Дипломат, как известно, так защищен своим иммунитетом и привилегиями, что спецслужбам к нему подступиться практически невозможно. Ну и ладно. Так что жизнь Кости шла своим чередом, а у американских спецслужб - своим. Но однажды случилось то, что, по любой логике, не должно было случиться. Константин сам засунул голову в петлю. Отнюдь не секрет, что те люди, которые могут хоть как-то заинтересовать спецслужбы, находятся в той или иной степени под их наблюдением. И однажды наблюдение за Костей дало нужный результат.
        Как это было всегда? Коллектив советского посольства выезжал на отдых к морю в поселок Остер - бей. Там снимались домики - по одному домику на две семьи. В домике было две спальни, а между ними располагалась кухня.
        Итак, коллектив посольств приехал в поселок в пятницу вечером, люди обустроились, как обычно, расселились в домики, проводили время как могли и хотели, а ближе к полуночи все успокоилось. И вот, когда стало совсем темно и тихо, из домика вышел Костя с дамой и пошли они вдоль берега моря. В этом не было ничего необычного, и наружное наблюдение в начале не обратило на это внимание, но, как и положено, снимок отдыхающей пары сделали. Сделали и успокоились, но утром обнаружили, что вопреки ожиданию Костя гулял и целовался в ночи не с собственной женой, а с другой женщиной. Причем в этот раз Костя вообще поехал без жены. Стали агенты решать вопрос, что делать дальше? Решили, на всякий случай, что пока все отдыхающие будут у моря, комнату Константина немного обустроить необходимой техникой. Оборудовали и, в конечном итоге, получили ночные картинки Кости и этой женщины, которую он называл Стася. И разговор их был записан с последующим переводом на английский язык. В общем, картина адюльтера была полной и убедительной. Служба стала прояснять картину дальше, и выяснилось, что жена Кости в это время убыла в
Москву, так что он был в своих поступках свободен. Занялись Стасей и узнали, что ее муж был также в отъезде. Ситуация стала ясной и перспективной. Правда, перспектива была хилая, поскольку супружеская измена грех не настолько тяжкий, чтобы можно было ожидать успеха, но, как сказал Джек: «Чем черт не шутит…!». И он продолжил:
        - Поскольку мы встречались, и не только на приемах, начальство Кости знало и санкционировало встречи, на которых мы обменивались кое-какой информацией. Поэтому у Кости не было аллергии на наши контакты. И когда я его пригласил на встречу, он сразу согласился. В ходе обычного разговора я, в конечном итоге, выложил перед ним фотографии его адюльтера и текст их взаимных объяснений и горячей любви. Язык этой любви был действительно великолепный, почти ощутимый.
        Что последовало затем, вам, господин Костин, видимо понятно. У Иванова был выбор, но очень узкий и скользкий. От него мы просили лишь небольшого сотрудничества. Я ему объяснил, что мы не вербуем его в качестве шпиона, а всего лишь просим о содействии. При отказе мы, и это вполне логично, придадим нашу информацию гласности со всеми вытекающими мерзкими последствиями для Иванова…
        Я сидел на стуле, как на горячей сковородке. Мне как-то трудно было охватить и понять все, только что сказанное. Поставив локоть на стол, и опустив на ладонь лоб, я пытался собрать свои мысли, которые прыгали туда-сюда. Все мною услышанное никак не могло быть связано с Костей, ну просто никак! Костя и какой-то адюльтер? Этого никак не могло быть! С другой стороны, зачем Джеку мне лгать? Он же не вербует меня, наоборот, старается все смягчить, зная, что память о Кости мне дорога. Он напоминает, что хотел об этом мне все сообщить еще в Австралии, но я отказался от встречи. Да, так оно и было. А сейчас, когда прошло столько времени, зачем мне эта информация. А Джек тем временем продолжал:
        - В конечном счете, я сказал Иванову, что самое простое для него согласиться на сотрудничество с нами, доработать в Австралии оставшийся год и, уехав в Союз, все забыть… Я не стал требовать от Константина немедленного ответа, сказав лишь, что позвоню ему вечером в субботу и надеюсь на положительный ответ. Вот, пожалуй, и все…
        Я задумчиво смотрел на Джека, не зная толком, что в этом случае можно сказать. Джек вновь продолжил:
        - Остальное, Павел, вы знаете, наверное, лучше меня. Прошу меня понять, что на такой исход никто не надеялся. Даже мы с моим старым другом и моим непосредственным начальником Родом не предполагали такого исхода, да и, честно говоря, скорее всего, не стали бы придавать гласности снимки и разговоры Иванова со своей партнершей. Существует, все-таки, корпоративная этика: агенты спецслужб не должны без надобности убивать друг друга. Мы полагали, что ответ Иванова вряд ли будет положительным, что наиболее вероятно он пошлет меня к такой-то матери… Но… вышло то, что вышло.
        Я сидел, как в воду опущенный, где-то в душе соглашаясь с Джеком, но ведь действительно, все могло бы обойтись, если бы Костя сорвался, но не больше чем до мата, а свою «пушку» оставил в покое для более тяжелого и серьезного случая. Потом я, к тому же, урывками пытался уразуметь, а кто была эта Стася, с которой Костя кувыркался в постели. Но этот вопрос в тот момент мне не казался важным. Понимая, что главное действо состоялось, я встал, чтобы откланяться, но Джек, посмотрев, пристально и как бы доверительно в мои глаза, сказал:
        - Одну минуту, пожалуйста. У меня здесь есть то, о чем я вам только что рассказал. Мне незачем и дальше хранить эту папку, - Джек похлопал ладонью по черной папке, - поэтому я намерен ее оставить вам, а вас, я думаю, не затруднит ее уничтожить. Вы, по крайней, мере, все будете знать о последних днях вашего друга…
        И еще вот что: здесь у меня есть кое-что, что должно было принадлежать вашему другу, если бы все пошло другим образом.
        Джек залез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда визитную карточку и небольшую коробочку. Все это он положил на стол рядом со мной и сказал:
        - В жизни, Павел, у вас могут случиться разные обстоятельства. Надеюсь, что все они будут хорошими, но бывает всякое. Итак, если жизнь, вдруг, станет нестерпима, используйте то, что я вам даю. Визитная карточка моя. Она содержит три телефонных номера, последний подчеркнут. При самой крайней необходимости, где бы вы ни были и при любых обстоятельствах, вы можете набрать этот номер, и вам помогут без каких-либо обязательств с вашей стороны. В коробочке перстень с камнем, под камнем маленькая таблетка: она определено тоже помогает избавиться от любых жизненных обстоятельств.
        Убитый всем услышанным, я механически сунул визитку и коробочку в пиджак, взял папку, кивнул Джеку головой и не спеша пошел к выходу. При всем этом меня терзало любопытство заглянуть в черную папку, хотя, я не ожидал увидеть там что-либо приятное, я уже был готов выбросить ее подальше. Куда? Я вспомнил чудесный альков у реки, где мне хотелось присесть. Туда я и направился. А Джек при прощании выглядел грустным и задумчивым. Наверное, и ему эта папка жгла руки.

* * *
        Вода по-прежнему тихо плескалась и плавно струилась вдоль берега. Я подошел к алькову, присел на лавку, папку положил рядом, задумался о прошедшей беседе, о Косте, и о не к месту упомянутой Джеком Стасе. Какая Стася могла быть в посольском коллективе? Никакой! Тогда, с кем мог общаться Костя на морском побережье. Все-таки, очевидно имеет место какая-то ошибка? Типа: я не я, и лошадь не моя. Я косо поглядел на папку, как будто какая-то сила меня от нее отталкивала. У меня даже появилось желание швырнуть ее в воду, не раскрывая. Ведь я уже все знаю о причине смерти Кости, но… все ли? Я понимал, что на предательство Костя не пошел бы никаким образом, ну а альковные утехи - у кого они не случаются? Но и к ним Костя не мог, не должен был снизойти. Здесь тоже было предательство, предательство любимой жены, Леночки. Получается, что опять что-то не так. Я понимал, что ответ лежит в папке. А мне нужен ответ? Если да, то для чего, для простого любопытства?
        Какое-то время я неотрывно смотрел в воду, не чувствуя ничего, даже любопытства. Потом нехотя протянул руку и взял папку. Теперь от информации меня отделяла всего лишь молния. Я положил папку на колени и потянул молнию, папка открылась. Там лежали фотографии. Они лежали лицевой стороной вниз, а под ними лежали листки с печатным текстом на английском языке. С непонятной тревогой я перевернул верхнюю фотку и… голова моя от ужаса пошла кругом. Там был Костя, он сидел за столом, а на коленях у него была моя Настя. Я буквально окаменел, не мог произнести ни звука, а лишь беспомощно вглядывался в любимые лица. Все это было выше моего понимания ситуации и выше моих сил. Я застрял взглядом на этом фото, внутренне боясь взглянуть на другие. Затем я как бы перешел какую-то грань, судорожно листая фотографии одну за другой, будучи потрясен тем, что я там увидел. Преимущественно Костя и Настя были в кровати в позах самых разнообразных. Насытившись увиденным, я стал фотки рассматривать медленно и внимательно, получая от этого даже какое-то странное удовольствие. Впрочем, удовольствие было, пожалуй, от того,
что я фотки рвал на мелкие кусочки и бросал их в воду, запнулся я на последнем снимке, где был процесс радостного соития действующих лиц. И тут я задумался: что же мне следует сделать? Костя уже давно в лучшем мире, с него, как говориться, взятки гладки. А Настя? Она рядом, вот она на снимке. Такая восторженно радостная и такая красивая. Как нужно поступить с ней? Время текло, в голове роились разные варианты, но никак не отыскивался нужный из них для решения создавшейся проблемы. Я, конечно, был зол, огорчен, но, естественно, не было ревности. Поскольку смешно было бы ревновать Настю к тому, которого уже нет, считай, уже десять лет.
        Я смотрел тупо на фото, все больше понимая, что это я никогда не смогу показать Насте. Тогда зачем оно? Я встал и искрошил фото в воду, взял папку и, не глянув на вложенные материалы, поехал домой; материалы я мог почитать и позже.
        Только приехав домой, я посмотрел на часы и ахнул. Видимо, задержка у реки была уж очень долгой, наверное, часа два. На работу ехать уже не было смысла, она уже подходила к концу, да и какой мог из меня быть сейчас работник? Я и сейчас все еще не могу успокоить свою душу. Чтобы как-то отвлечься, я открыл папку и стал читать материалы. Но материалы меня еще больше потрясли. Они разъясняли то, что не могло бы быть понятно на словах. Если изложить все кратко и ясно, то получалась такая картина. Моя Настя оказалась ни кем иным как именно та Стася (от Анастасии), которую безумно любил в свое время Костя, а Настя, в свою очередь, любила Костю всей силой первой любви.
        Далее читатель все знает по тексту романа. Настя вляпалась со странной любовью в брак с эстонцем, а Костя со временем женился, тем не менее тоже по большой любви, на Лене. А я, по судьбе, но с большим удовольствием и радостью позволил Насте выйти замуж за меня. И все мы были до поры, до времени счастливы, пока судьба не свела нас вместе в Австралии. Настя и Костя конечно же сразу узнали друг друга, но разум и сила морали удерживала их от неразумных шагов. Но, как мы знаем, на каком - то этапе жизни Леночка, уехав в отпуск в Москву, оставила Костю, а я отъехал в командировку на Папуа - Новую Гвинею и тоже дал недельную свободу Насте. Тут еще коллектив посольства поехал на море, где, по заведенному между нашими семьями порядку, Настя и Костя поселились в одном домике. Наша дочка была там же, а когда она заснула, Костя и Настя вышли на романтическую прогулку к морю. А дальше случилось то, что, по человеческим меркам, не могло не случиться. Случилось, и вот, в конечном итоге, все как окончилось.
        Костя пустил себе пулю висок, принес себя в жертву, чтобы разрубить тугой узел чувственных любовных, а затем и коспиративных отношений. Он, как возможно и Настя, страдал от возникшей в его жизни бессмыслице. В силу своей порядочности, они бы должны были на что-то решиться, по сути, на предательство, как меня, так и Лены. Ну а как тогда быть с детьми? А какими глазами смотреть на родителей, друзей, коллег? По любым меркам, сама по себе эта ситуация была ужасна, а тут подоспели американцы с предложением, чтобы Костя предал родину. Их предложение было той спичкой к фитилю, которая вызвала взрыв.
        Увлекшись сложными проблемами прошлого, я как - то оставил в стороне текущий момент. А ведь он для моей судьбы был совсем не прост. В нашей встрече с Джеком я не видел опасности. Все, вроде бы, шло своим обычным путем. Я провел встречу с иностранцем, но упустил из виду главное: это был не просто иностранец, а агент ЦРУ, пусть даже бывший. С этой стороны я не должен был ожидать ничего хорошего. Меня, конечно, сбила с толку мысль, что тема нашей встречи касается глубокого прошлого, она сугубо личная и, мне казалось, что в ней не могло быть какого-то грязного и опасного для меня подтекста. В конце - концов, разве я раньше не имел встреч с теми же агентами ЦРУ? Да, имел, но…с ведома наших служб безопасности и с отчетом о встречах. Встречи эти носили служебный характер. А встреча с Джеком определенно таковой не была, и какого-то серьезного значения я ей, при всей своей опытности, к сожалению, не придал. И, соответственно, за допущенные ошибки меня могла ждать расплата. В общем, отмучившись ночь с отчаянными мыслями о случившемся, думая о событиях далекого и близкого прошлого, я совершил серьёзную
ошибку: мне нужно было исходить из возможного худшего, исходить из того, что мое начальство каким-то образом могло узнать о моей встрече - ведь даже стены имеют уши, - не грех мне было бы подготовиться к возможным вопросам. Это тем более так, поскольку, как я потом понял и ужаснулся, мне было нечего сказать начальству, (да кому хочешь!) о деле, касающегося лично меня и моей жены; мне было нечем крыть.
        На работе я объявился вовремя в восемь утра: мы в посольстве работали по итальянской манере: с 8.00 до 12.00, затем до 15.00 перерыв, и далее с 15.00 до 19.00. Я прошел в свой кабинет, начал утренний просмотр прессы. В голову мне мало что лезло, да и выглядел я, пожалуй, не ахти после бессонной ночи. Развернул газету «Унита», и тут зазвонил внутренний телефон. Меня хотел лицезреть сам советник-посланник. Как и можно было предположить его первый вопрос, после взаимных пожеланий доброго утра, был:
        - Павел Сергеевич, нам как-то не удалось найти вас вчера на работе во второй половине дня. Не могли бы вы сказать, чем это вызвано?
        Внутренне я опешил от неожиданного вопроса и, поскольку не имел отговорки, сказал правду.
        - Я встречался с иностранцем, а потом… заехал в наш офис «Аэрофлота», уточнить, насколько и как изменилось их летнее расписание полетов (это была, как известно, ложь).
        Посланник хмыкнул, с любопытством посмотрел на меня, и я понял, что на лжи я попался.
        - Ну ладно, оставим в покое «Аэрофлот», хоть я и не понял, зачем он вам понадобился, да и туда можно позвонить… Сейчас нас интересует ваша встреча с иностранцем. Кем он был, и какова была тема вашей беседы?
        Вопрос требовал ответа, к которому я был совсем не готов, потому и брякнул первое, что пришло в голову:
        - Это был Джек Морган, знакомый мне еще по Австралии. Он занимался бизнесом, а в Канберре он работал в торговом представительстве США, а сейчас он на пенсии… Что касается темы, то… он рассказал мне о причинах трагической гибели первого секретаря нашего посольства Иванова в Канберре…
        Посланник смотрел на меня строго и испытующе. Такого ранее в наших разговорах не было, и это меня сильно нервировало, тем более я понимал, что нахожусь на скользкой основе.
        - Так, Павел Сергеевич, и что же он вам сообщил, что заставило Иванова наложить на себя руки?
        - У него была связь с женщиной, ну, в общем, адюльтер, а ЦРУ его накрыло; предложили Иванову работать на них, вот он и предпочел расстаться с жизнью…
        Посланник опять хмыкнул и взгляд его стал насмешлив.
        - Вы, надеюсь, понимаете, что это вызвало массу очень серьезных вопросов. Задам лишь некоторые:
        - Что за женщина была участницей этого, как вы изящно выразились, адюльтера, из каких кругов? Второй вопрос, как могло ЦРУ узнать о шашнях этого нашего Дон Жуана? Третий вопрос: как мог какой-то бизнесмен, тем более на пенсии, узнать об этой провокации ЦРУ? И попутно: вы же знаете, что в практике всех дипломатических служб мира имеют место подобного рода случаи. Чем они обычно заканчиваются? Если дипломат трус, то он соглашается на сотрудничество с иностранной разведкой и потом он либо совсем уходит на ту сторону, либо его судят за измену родине. Иванову это, конечно, было тоже известно. Его глупость у нас была бы наказана, но это было бы совсем не смертельно. Его бы выгнали из Минобороны, но есть масса научных институтов, издательств, редакций и тому подобное, куда бы он мог устроиться на работу. Но почему-то Иванов предпочел самоубийство и…, как говорится, спрятал «концы в воду». Итак, жду ваших ответов…
        Вопросы по своей сути были не сложные, но я не мог толком ответить хотя бы на первый вопрос. Как сказать, что с Ивановым в постели была моя Настя? Я скорее был готов сам себе пустить пулю в лоб, но ни за что не мог выдать Настю. Естественно я ничего толком ответить не мог, сославшись на то, что Джек мне об этом ничего не сказал.
        И по второму вопросу мой ответ был: Иванов на приеме подцепил какую-то красотку, и она его затащила в отель, где ЦРУ заранее оборудовало комнату. Я врал, понимая, что в эту версию нельзя поверить: опытный дипломат и разведчик Иванов ни за что в жизни не мог сотворить такую глупость. Но это, вроде бы, версия Джека. Сам же я потихоньку увязал в грязной луже очевидной лжи.
        На третий вопрос я, тем более, не имел даже наивной версии и ответил просто: «не знаю».
        Посланник очередным вопросом продолжил мое интервью.
        - А зачем, вдруг, этот Джек решил поделиться с вами информацией о смерти Иванова? Какой смысл в этом был для него? Со времени смерти Иванова столько воды утекло, что сама ее тема стала неактуальной. Может быть Джек, а точнее - ЦРУ, имеет виды на вас и, возможно, эта перспектива была вам предложена?
        Я, как автомат, быстро сказал: «нет» - и замолчал.
        - Что нет? Вам не было предложено или вы уже давно, возможно с Австралии были в контакте с Джеком, который, и вы это знаете, работал, да и сейчас работает на ЦРУ?
        Получилось опять так, что однозначный ответ мог не означать правды. Был у меня контакт с Джеком в Австралии? И был и не был. Здесь нужно бы объяснить, но объяснение будет неизбежно смахивать на оправдание. А в последнем разговоре Джек не предлагал сотрудничества с ЦРУ, но намекал на это. Опять получается какая-то бессмыслица. Так что мне ничего не оставалось, как опять сказать: «нет».
        Я отметил, что во взгляде посланника возникло презрение: он понял, что я что-то не договариваю. Да, но в основном-то я, ведь, не лгал. После некоторого молчания последовал новый вопрос.
        - Скажите, а вам этот самый Джек при вчерашней встрече ничего не передавал?
        Сердце мое захолонуло: «Значит и это известно? Выходит за мной наблюдали?.. Что ответить?»
        - Ну, он передал материалы, относящиеся к самоубийству Иванова…
        - Так, и где они?
        - Я их уничтожил сразу после встречи.
        В глазах посланника читалось удивление и сомнение.
        - Странно… Разве смерть Иванова ваше личное дело? Не хуже меня вы знаете, что материалы подобного рода приобретают характер служебный и официальный. Как же вы могли их вот так запросто уничтожить?
        Посланник в молчании ходил по кабинету, а я уныло и гнусно молчал. Не мог же я нас самом деле говорить о том, что могло явно опорочить не только Костю, но и мою жену. Хуже того, начальник мог в это не поверить, полагая, что я хочу просто выгородить себя. К тому же, я уничтожил все эти проклятые фотографии.
        Начальник перестал ходить туда-сюда, остановился передо мной. Я встал со стула. Посланник тяжело вздохнул и, как бы нехотя, заметил:
        - Вы, Павел Сергеевич, запутались. По вашим словам получается, что с агентом ЦРУ вы всего лишь выпили коньяк, попили кофейку, поговорили о далеком прошлом, никак не связанным с сегодняшним днем, и, пожав друг другу руки, спокойно разошлись. Вы спустились к реке, изучили переданные вам материалы и, посидев спокойно на скамеечке, уничтожили их…
        К своему удивлению и ужасу я понял, что меня действительно контролировали, но не чужие, а наша спецслужба. «А как они узнали о моей встрече с Джеком?». Мысль была действительно ужасной, и я понял, кто меня сдал нашим! Как из какого-то саркофага до меня доносились слова.
        - В этой ситуации мы не можем все просто спустить на тормозах, как бы, скажем, нам этого ни хотелось… А мы имели в отношении вас такие светлые и перспективные планы… Проблема в том, что я, естественно, должен доложить о случившемся в Центр. Пойду, составлю проект телеграммы, но нахожусь в большом затруднении. Вы скрываете правду, в этом большая беда. Если человек скрывает правду, то для этого у него есть весомые основания. Мне бы хотелось верить, что во всем этом ничего необычного нет, есть всего лишь какое-то недомыслие или недоразумение, но… Вы не позволяете мне сделать такой вывод, вы, по сути, просто отмалчиваетесь. Что из этого следует..?
        Посланник вопросительно посмотрел мне в глаза. Он, наверное, хотел от меня каких-то признаний, но ведь мне действительно признаваться было не в чем. Я не только не совершил преступления, но я такового и не планировал. Что-либо добавить к беседе-допросу я не мог. Вердикт начальника был: «Итак, Павел Сергеевич, вы с настоящего момента являетесь должностным лицом, лишенным служебного доверия. Никаких дел у вас здесь пока нет до ответа из Центра на нашу телеграмму. Если вам нечего больше добавить к нашей беседе, можете ехать домой и ждать дальнейшего развития событий».
        Посланник кивнул головой и сел за свой рабочий стол. Что оставалось делать мне? Ехать домой и тщательно продумывать свою дальнейшую линию поведения.
        Мое занятие дома заключалось в одном: разбираться в событиях и найти какое-то разумное решение. Моя главная проблема состояла в том, что я не знал степени осведомленности начальства. За мной следили - это факт, но могли еще и прослушивать помещения моего нахождения. За соседним столиком на террасе гостиницы были люди и кто-то из них с нужным прибором мог записать нашу с Джеком беседу. Как ни покажется это странным, но поскольку в беседе не было никакой крамолы, то мне бы было это выгодно. Я вспомнил каждое слово беседы и все больше убеждался в том, что она содержала в себе сугубо частный характер и мой личный интерес в трагической судьбе Кости, и этим она показывала мою невиновность. Но была ли запись? На этот счет посланник не сделал ни малейшего намека. Ох, как нужна запись беседы!
        Думая о беседах, вчерашней с Джеком, и сегодняшней, я вспомнил наконец о том, что в черной папке лежит материал о разговорах Кости с Настей во время их грехопадения. С ним я ознакомился вскользь раньше, а сейчас я просто взял папку, вышел во двор, пошел к огромному мусорному баку, вынул материал, изуродовал его в клочки и вместе с папкой зашвырнул в ящик. Зашвырнул, и почувствовал облегчение, увидев, что во двор въехала мусорная машина, и рабочие в мгновение ока опрокинули в неё содержание ящика. Машина уехала, лицо мое вероятно выразило удовлетворение и тут я, вдруг, ошалело испугался: «Боже, ну какой же я дурак! Что, если они, наши, поставили слежку за мной, и сказав «езжай домой» организовали постоянный надзор. И как же это я опять допустил детский и совсем уж дурацкий прокол. Ведь все со стороны выглядело так, что я как будто заметал следы, то есть уничтожал важные улики против себя самого. Я судорожно огляделся вокруг, а значит, совершил еще один прокол: зачем было оглядываться вокруг, тем более судорожно, если ты выбрасываешь обыкновенный мусор? Ошибки в моем поведении нанизывались одна на
другую, от чего мое положение лишь ухудшалось, хотя на самом деле я ни делал ничего предосудительного. Видите, как все получается в жизни: ты честный человек, но в силу своих непродуманных действий со стороны можешь выглядеть совсем не таким. Самое сложное в этом и подобных делах состоит в том, что почти невозможно найти правильных решений. Посмотрите, скажем, на ситуацию, в которой оказался Костя, совершивший свою роковую ошибку в самом начале? А именно?
        Сложилось по судьбе так, как сложилось. Костя и Настя (Стася) со временем нашли друг друга за тысячи верст от России. У них вспыхнула прежняя любовь, а может быть она в их душах и сердцах никогда и не угасала, только они сами себе не отдавали в этом отчет. Какое-то время они могли делать вид, что ничего не произошло и никогда не произойдет. Они по-прежнему жили в семьях, и могли бы в них и остаться, тем более они были людьми с сильным характером, волевыми. Но судьба дала им шанс встретиться наедине снова и чувства оказались сильнее их характеров, и они совершили то, что было, в общем-то, преступно с точки зрения общественной морали, и, в свою очередь, вело бы в никуда и в их дальнейшей семейной жизни. Да еще в нашем случае в дело вмешалось, как нарочно, ЦРУ, что, конечно, усугубило ситуацию. Ну а если бы не было ЦРУ, куда и как стал бы развиваться сюжет? Что было на уме у наших «героев»: побаловаться одномоментно и оставить все как есть? Вряд ли. Отношения в рамках, казалось бы, счастливого четырехугольника (Настя - Костя - Лена и я) не могли бы не измениться. Тайное все равно бы стало явным.
Значит, если по - умному, оставшись на берегу океана в счастливом одиночестве, Костя и Настя должны были не тело тешить, усугубляя ситуацию, а разрешить ситуацию окончательно, не воспаляя страсти: воспрещают они себе греховную связь, и все остается как есть, или их семейные отношения разрываются, и они создают новую семью. Совесть остается чистой. «Герои» же предпочли путь тайный и неэтичный. Судьба свела их, дала шанс, но… шанс был упущен. Насколько я представляю Костю, он переживал случившееся в домике на берегу океана. Переживал, наверняка, сильно еще до того, как агент ЦРУ (Джек) представил проклятые фотографии и сделал собственное предложение. Душевные переживания Кости превратились в муку, а настроение стало паническим. У Кости оставалось два пути: сотрудничать с американской разведкой или честно во всем признаться начальству, Лене, мне, а значит всем нашим - как в Канберре, так и в Москве. Первый путь - предать Родину - был для Кости невозможным (скорее уж самоубийство); а второй? Это тоже ни что иное как сознаться в предательстве близких людей и идеалов, которыми жил до этого. А значит, - это
тоже самоубийство, хотя и без пистолета. С таким позором жизнь для Кости, как и для любого порядочного человека, теряла смысл.
        Оставался третий путь, который Костя и предпочел. Он сам присудил себя к смерти, дав, как он видимо полагал, всем, кого втянули в эту гнусную историю, а особенно Насте, возможность продолжить легкую, чистую и достойную жизнь.
        Лежа дома и уперев взгляд в потолок, я в общем - то с Костей в душе согласился и думал, что в такой ситуации я бы, пожалуй, поступил точно так же. Но хорошо было то, что подобные - если бы да кабы - меня не касались впрямь. А впрочем…? Мне самому как дальше жить, продолжать лгать, прикрывая Настю? Нет - нет, у меня пока полу ложь. Да, я нарушил установленные для дипломатов правила. Пошел на контакт с агентом ЦРУ. Но вопрос был, по моему мнению, не существенный: чужой человек сообщит нечто о смерти моего друга, и мы разойдемся. То, что случилось дальше, был экспромт Джека, который я тут же уничтожил, но… на глазах у нашей службы безопасности, которая вправе подозревать меня в уничтожении каких-то важных документов, по сговору с Джеком. В разговоре с посланником я тоже был хорош: вилял хвостом как провинившийся пес или отмалчивался. С какой стати? И вот теперь я, опять таки, возможно находясь под наблюдением, взял и изорвал бумаги, и выбросил в мусорный бак черную папку с документами. Действительно, все это может казаться довольно странным. Мои поступки выглядят глупыми. А какие умные могли бы иметь
место? Согласно служебных правил, я должен был предстать перед начальством вместе с черной папкой и, раскрыв ее, пояснить как содержимое, так и возможную цель ЦРУ. Это значило опозорить Настю! Только и всего: опозорить любимую женщину, жену, мать нашего ребенка. Когда я рассматривал фотографии, то первым и главным для меня было: начинать ли разборку с Настей? О служебной этике я ни тогда, ни потом не думал. Удар по моим мозгам оказался очень сильным, ибо, по сути, решался вопрос как мне дальше со всем этим жить с Настей. Думал я не долго, и принял решение. Поскольку прошлого уже не вернуть, то зачем этим заморачиваться? Настю я твердо решил оставить в стороне. И пока я рвал фотографии, медленно одну за другой, я утверждался в правильности своего решения. С Настей мы прожили, считай, пятнадцать лет, и все эти годы у меня не было никаких к ней претензий. Она была и остается для меня хорошей женой и другом. Даже ее прелюбодеяния с Костей, о которых я только узнал, не опорочили Настю. Повинной оказалась Стася, которая два раза жестоко подставила Костю. Вот так: виновата Стася, а Настя как бы оказалась
втянута в историю помимо ее воли! Так мне было легче: Стася пришла в Костиных письмах и ушла в своих эротических беседах с тем же Костей, которого уже давно нет. Все это оказалось для меня миражом.
        Мысль моя переключилась на существующую реальность. Что мне теперь светит? Пока я нахожусь как бы под домашним арестом: на службу приезжать должен, хотя никакой работы мне не поручают, а после должен неотлучно находиться дома. Никто ничего мне об этом официально не сказал, но я и сам знал общий порядок. Да и некуда мне было отлучаться. Жил я, как и большинство сотрудников посольства и торгпредства, на огромной вилле Абамелик. Вилла эта - цветущий парк в центре Рима площадью в тридцать гектаров. В этом парке находились две виллы. Одна - называлась «большая», это своего рода дворец с первоклассной начинкой: дорогими коврами, картинами, гобеленами. Там жил посол и, естественно, его шофер. Другая вилла называлась «малая», явно победнее. Там жил резидент, советник-посланник и, по недоразумению, ваш покорный слуга, и еще пара семей. Обе виллы были наверху холма. Там же располагался и стадион. А в низине находились три многоквартирных дома, где и проживала основная масса сотрудников советского посольства и торгпредства. В этом комплексе работал небольшой продовольственный магазин, где продавали товары со
значительной скидкой, поскольку посольство (как и во всех странах) освобождается от местных налогов. К тому же там были и товары из России, завезенные без уплаты пошлин.
        Между верхом холма и его низом находилась посольская школа с первого по четвертый класс, а также бассейн метров пятнадцати.
        Вилла Абамелик соседствовала с собором святого Петра - главным собором католической конфессии. От виллы, где мы жили до места работы на улице Гаеты расстояние было километров десять - двенадцать. Получалось так, что мой домашний «арест» не мог быть эффективным, поскольку, следуя в машине на работу и с работы, я всегда мог позволить себе любую вольность. Ну мне было, конечно же, не до этого. Мучали всякие мысли и чувства.
        На настроение оказывало дурное влияние то, что происшедшее со мной, как и шила в мешке, нельзя было утаить. И хотя толком никто ничего не знал, но… роятся слухи типа: а что-то там, у Костина, было в связи с общением с ЦРУ. Это выглядело как приговор. Я днями сидел в своем кабинете, и никто ко мне не заходил и не звонил. Я читал итальянские газеты и журналы без всякого интереса, разгадывал кроссворды и все время, с часу на час, ждал решения своей участи. Зашел как - то партийный секретарь, побеседовал о том, о сем, так сказать, для поднятия моего настроения. Заглянул и заведующий консульским отделом. Сказал, что пришла дипломатическая почта, а значит, - я могу получить письма. Далее он, как бы по своей инициативе завел разговор о «моем деле». Он сказал, что фабулу дела он знает, но ему хотелось бы знать детали и мои комментарии. Но что нового я ему мог сказать? Я же и так не утаивал ничего. Это, однако, знал только я, а у других, включая консула, могло сложиться иное мнение.
        Письма я получил (от Насти и от родителей), но они, будучи, как всегда, хорошими и милыми, особого энтузиазма не вызвали, поскольку я уже представлял, что скорее всего в недалеком будущем я могу стать для моих любимых источником разочарования.
        Угнетало прежде всего то, что не мог я ничего сделать, так как не в моей власти было хоть что - либо изменить. Ситуация оказывалась совсем нелепая. Я с самого начала не имел в свое оправдание разумной версии случившегося, не было ее и сейчас. Не могу же я, скажем, пойти к посланнику или к парторгу и рассказать все как было на самом деле. Как бы это выглядело? Представим себе следующее. Я зашел к посланнику и говорю: «Виктор Иванович, вообще-то, в тот раз я сказал неправду. Мне агент ЦРУ передал фотографии, в которых интимно фигурирует моя жена с моим лучшим другом. Мне было стыдно принести эти фотографии и рассказать детали этой любовной связи, и я их уничтожил. Попытки моей вербовки ЦРУ не было.».
        Ведь попытки моей вербовки ЦРУ действительно не было. Но это было настолько маловероятно, что это опять-таки выглядело со стороны как трусливая отговорка. По сути ничего бы не изменилось, но репутацию Насти я бы изгадил. Так поступить я не мог, поскольку это противоречило как моему разуму, так и душе. Оставалось только ждать, ждать в состоянии горькой неопределенности.
        Развязка на тот свет
        Развязка произошла весьма буднично. Заехал, на этот раз целенаправленно, консул, высказал свое личное сожаление и сказал, что в соответствии с принятым решением Центра, мне надлежит собрать вещи и отправиться в Москву. Он был благожелателен, но я понял, что тучи надо мной сгустились до уровня грозы. Консул не настаивал на каком-то сроке, в его изложении это выглядело так:
        - Ты, Павел Сергеевич, спокойно располагай собой, собери вещи, позови завхоза, вместе их упакуйте и сдайте в багаж; будь то багаж на самолет или на поезд. И билет тебе завхоз закажет и выкупит на дату, которая тебе удобна…
        Я видел, что ситуация консула угнетает, хотя он и старался этого не показывать, придав голосу бодрость:
        - Паша, ты отнесись ко всему спокойно, а может и философски, там, - он качнул головой в сторону, где должна была находиться Москва, - разберутся… Отсюда на тебя пошла положительная характеристика, хотя и было отмечено, что содержание твоего контакта с агентом ЦРУ осталось неясным…
        Он немного помолчал, тяжело вздохнул и перед уходом сказал:
        - Ну ладно, будем надеяться, что все как-то разрешиться.
        С тобой мы еще увидимся, ибо мне все равно по службе нужно будет тебя проводить.
        Консул вышел, а я остался со своими, в целом, разбросанными мыслями. В голову лезло все, что угодно, всякая чертовщина. В один момент я вспомнил, что Джек при встрече дал мне визитку и предложил воспользоваться телефоном, если дела мои станут слишком уж плохими. Иначе говоря, он предлагал мне перебежать на сторону противника. «Так, а где эта самая визитка?». Я не помнил, куда ее забросил. Поискал, не нашел. Искал не потому, что хотел побега, а намеревался эту карточку изорвать, выбросить и стереть из памяти Джека с его гнусными штучками. И, кстати, именно здесь мне пришло в голову, что это должно быть Джек позвонил в посольство и сообщил о нашей встрече.
        В этой части все стало на свои места. «Сволочь этот янки, и порядочная!». Матом душу я облегчил, но, сколько ни думал, а выхода не находил. Сейчас я пишу все это, когда проблема уже, считай, нашла в моей голове свое разрешение, и подумал: «Боже мой, ну что мне мешало с самого начала в той же беседе с посланником сказать, все как есть, но… сказать, что утехи с Костей имела не Настя, а какая-то другая, любая женщина? Ведь Джек мне поведал о причине самоубийства Кости; да поведал, и фотографии греховного соития передал, и сказал, что они пытались Костю завербовать. Все это так! И фотографии я порвал. Но причем здесь Настя?! Это была бы ложь, но ложь во спасение. И со стороны того же посланника, дело выглядело бы сосем иначе, и мои поступки были бы объяснимыми. Да и да, но… для этого я должен бы быть отпетым лжецом с готовой версией на всякий случай. К тому же меня тогда, как и сейчас, взрывает и угнетает вовлеченность во все это Насти. В тот момент мне казалось, что рушится жизнь, и я думал, что защищая Настю, которая была для меня всем, я именно жизнь и защищал. Запачкать Настю для меня тогда
значило устроить крах той жизни, в которой я был так счастлив. Это сейчас, когда моя исповедь идет к концу, я могу оглянуться на прошлое спокойно и трезво, хотя и сижу за бутылкой, рассудить собственные поступки. Впрочем, каких-то ярких поступков с моей стороны и не было. Все сольные партии достались другим.

* * *
        Я приехал в Москву поездом на Киевский вокзал, когда июнь полностью вступил в свои права, синее небо, а на нем мелкие игривые облака. Уютно казалось и на вокзале, куда прибыло встречать меня все большое семейство Костиных: Настя с дочкой и мои родители. Все испытывали радость встречи, были возбуждены и веселы. Их радовало мое спешное возвращение, которое, им несомненно так казалось, связано с какой-то моей приличной служебной перспективой. Им было хорошо. А мне?
        Некую версию моего возвращения я придумал, сам понимая, сгодится она только на крайний случай. А дальше я предвидел мои недомолвки, гнев начальства, и неопределенный конец всей истории. Мне было понятно, что до принятия какого-то решения, в той или иной форме, если оно уже не принято, мой домашний арест в той или иной форме продолжается. Представить его в удобном виде Насте и моим родителям было, пожалуй, невозможно. Они-то ожидают взлет орла, не зная, что у птицы сломаны крылья, к тому же - она больна.
        В общем, в ближайшую пару дней я крепился и натягивал на лицо благостную маску. И это при том, что уже на моем первом появлении в МИД и встрече с любопытствующими начальниками мне сообщили, что до выяснения обстоятельств моего дела я отправлен в резерв. Объяснить моей Насте было необходимо, ибо мне сказали, что приходить на работу не нужно. А как это объяснить Насте? Получил отпуск? Так я и сделал и, опять-таки, состроил хорошую мину при плохой игре. Но я не только предчувствовал, но и был почти уверен, что ничем хорошим для меня это не кончится.
        Одну неделю я повалял дурака, развлекая себя и семью всякими культурными мероприятиями. Мне было конечно не до этого, но… приходилось играть дрянную роль в плохой мелодраме. Мучила не только общая неопределенность, но, как мне пояснили в отделе кадров, находясь в резерве, мне не полагалась заработная плата. А на что жить? Как и все граждане страны в то время, мы с Настей совсем не думали о «черных днях»: нам же всю жизнь внушали, что только за рубежом человека могли выбросить с работы на улицу, и ему полагалась «нищенская» подачка. У нас такого быть не могло, ибо не было безработицы, а значит, и не было пособий. И я даже в наступивший странный период жизни утешал себя тем, что вскоре мне предложат работу и все каким-то образом устроится. В конце концов, ведь не совершил же я преступления!
        На второй неделе мне позвонил из кадров мой куратор - Щеголев Петр Иванович - и предложил зайти. Зашел. Состоялась краткая беседа, в ходе которой он предложил мне пойти работать в научные сферы, и в частности, - в Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) в качестве научного сотрудника. Петр Иванович дал контактный телефон и пожелал всего наилучшего. Он также подсказал, что мне следует в Управлении делами МИДа забрать свою трудовую книжку. В душе моей царила грусть, но, как я думал, - «еще не вечер». Все я сделал по инструкции.
        При встрече с заместителем директора ИМЭМО, встрече едва ли не ласковой, мне объяснили, что Институт во мне очень и очень заинтересован, что мне создадут все условия для успешной работы. Он обещал связаться со мной через «пару дней».
        Пока все шло как бы нормально. Я смог придумать нормальную версию для Насти, что я, мол, перехожу работать в науку, где у меня есть неплохие перспективы. Все это хорошо, но оставался вопрос: а где деньги? «Пара дней» прошла, подошла к концу неделя. Звоню этому начальнику сам, отвечает после минутного колебания милый голос секретарши:
        - Простите, но Григория Ивановича нет, и сегодня не будет, позвоните… завтра.
        Звоню завтра. Тот же милый голос говорит без колебаний:
        - Знаете, Григория Ивановича срочно вызвали на совещание в Академию Наук… Звоните дня через два, ибо совещания подобного рода обычно затягиваются…
        Как и было сказано, позвонил еще. Опять отсылка, и я понял, что здесь дело швах.
        Звоню опять своему куратору Петру Ивановичу, сообщаю о ситуации. Он, подумав, дал мне телефон директора Института государства и права и сказал, что с директором они свяжутся. Может быть, и скорее всего, связались, но… все получилось один в один как в ИМЭМО: приняли мило, поводили за нос, и мне пришлось отстать. Вновь обращаюсь к Петру Ивановичу, поскольку до меня, если что-то и доходит, то не совсем. Договорились о встрече у главного входа в МИД. Встретились, отошли в сторонку, по его приглушенному, как бы таинственному голосуи по озабоченным глазам собеседника я понял, что из этой беседы вряд ли что выйдет полезного. Ее основной смысл таков. Выслушав мои стенания, Петр Иванович - человек уже совсем не молодой, фронтовик, сурового образа, но приятного обаяния - сообщил.
        - Знаешь, Павел, начальство наше считает, что ты уже не наш, и оказывать тебе помощь мы не обязаны… Я не должен тебе говорить, но и не хочу морочить твою глупую голову, потому скажу тебе. Не ищи ты помощи и поддержки здесь… - Он кивнул в сторону МИД, продолжил, - Связываясь с какой-либо организацией по твоему делу, мы давали заключение, которое начальство считает «взвешенным». Его суть: «Павел Сергеевич Костин человек не без способностей, грамотный, исполнительный, но, находясь за рубежом оказался неразборчив в отношениях с иностранцами…». Если я по тебе куда-то звоню, то я должен эту фразу произнести слово в слово, и никакой отсебятины… Ты, Павел, это знаешь по своему посольскому опыту. Когда, скажем, наше посольство в Риме получало шифровку в МИД, где было сказано: «Посетите МИД Италии и сообщите следующее…», - то, что за этим следовало? Посол поручал тебе это исполнить. Ты сговаривался с кем-то в МИД Италии о встрече и приносил с собой перевод нашего сообщения на итальянском языке. В ходе встречи ты мог говорить о том и о сем, а потом, сделав важное лицо, заявлял, что ты имеешь поручение
довести до сведения итальянской стороны сообщение. Ты вынимал из папочки перевод текста, зачитывал его слово в слово и передавал итальянцу текст, в переводе и в оригинале. Так ведь?
        У нас здесь то же самое. Мы, исполнители, связаны дословно поручением начальства. Соответственно, как понимаешь, при таком условии «помощь» нашего ведомства тебе скорее вредна. Ты попробуй позвонить и походить по инстанциям от своего имени.
        Петр Иванович тяжко вздохнул, помолчал, потом безнадежно пожал плечами и добавил:
        - Впрочем, Паша, если судить по практике, то и от этого толку не будет. Те организации, ответственные сами по себе, решая вопрос о приеме тебя на работу, все равно запросят твою хоть какую-то характеристику в МИДе… И получается то же самое. Одна надежда на то, что, поддавшись твоему обаянию и красноречию, в организации отойдут от общей инструкции и примут тебя…
        Изложив все это, добрый человек протянул мне от руки написанную бумажку с телефонами отделов кадров ряда организаций и сказал, что, к сожалению, он ничего больше сделать для меня не может. Спасибо ему и за это: ведь тогда не было даже общедоступных телефонных справочников, а значит, эта бумажка была для меня очень полезна.
        На этом мы с Петром Ивановичем и расстались. Я попробовал навязать себя в семь влиятельных организаций из полученного списка, но результат был неутешительный. Схема моих разговоров совпадала с тем, о чем я и сказал Петру Ивановичу.
        Общий итог был неутешителен: я уже больше месяца болтаюсь по Москве, но ситуация лишь ухудшается. Прежде всего, все мои друзья, товарищи по МГИМО, сослуживцы отвернулись от меня, как от прокаженного. В душе я их понимал, они боялись, что подозрения в отношении меня могут быть перенесены и на них, и это каким-то образом отразиться на их службе, а у них у всех свои семьи. Каждый мог думать: а что, если у Пашки действительно были связи с ЦРУ?». И хотя, если бы это действительно было, то я бы не слонялся по Москве, а уже бы без всяких проблем с трудоустройством, полезно корячился в краях столь отдаленных от столицы на лесоповале. Но все равно, им от такого типа, как я, казалось лучше держаться подальше. Я все понимал, я бы, наверное, и сам в старые добрые времена так себя повел, думая о своей семье, но было все-таки обидно: ведь я же действительно никого не предавал и не продавал, я только хотел докопаться до истинной причины трагической гибели друга.
        Родители, которые всегда мною гордились, столкнулись, вдруг, с тем, что их кумир оказался ложным. Я помню их восторженное и радостное выражение лиц, когда они встретили меня на вокзале, их веселые искрящиеся глаза во время трапезы в нашем доме и вот постепенная смена глаз и лиц. В них отразилось поселившееся там переживание, сомнение и горе. Они хотели бы мне помочь, но у них не было возможности и они это знали. Тем более оба они были, как говорится, на заслуженном отдыхе, а рядом сын, тоже на отдыхе - незаслуженном и бесславном, к тому же, еще и без заработка. Понимая, что им тяжело видеть меня, при моем вынужденном тунеядстве, я перестал к ним наведываться, а затем и звонить. «Пусть все идет, как идет!».
        Попытки найти работу я не оставил, но изменилась их направленность. Поскольку в организации интеллектуальные, как-то связанные с внешней политикой, мне устроиться перестало светить, то я опустился на другой уровень: пресса, издательства книг, редакции журналов, аналитические центры ведущих библиотек. Там, однако, тоже быстро определяли, что из МИД так просто, ни за что, ни про что, не изгоняют. Чиновники делали мне комплименты, назначали встречи, иногда даже звонили, но связываться со мной опасались. Они открывали мою трудовую книжку, изучали мой профессиональный путь, который выглядел вполне прилично: офицер, МГИМО, переводчик в Международном агентстве по ядерной энергии, 2-й секретарь посольства в Австралии, 1-й секретарь посольства в Италии и вдруг, последняя запись - «Освобожден от работы в МИД СССР в виду несоответствия занимаемой должности (пункт 2 статьи 33 КЗОТ РСФСР)». Читающий это кадровик менялся в лице, которое из милого и доброго делалось настороженным, поскольку было ясно, что дело не в несоответствии должности, а в чем-то другом: или несносен в отношениях с начальством или влип во
что-то за рубежом. В общем, негож для работы я и на более низком уровне. Пока время шло столь бездарно, а денег у нас практически не осталось, в ход пошли наши приличные вещи, и, в первую очередь, мои книги, все, что я собрал в свою вполне приличную библиотеку за долгие годы. Книги носил на продажу я, а вещи в комиссионку - Настя.
        Что сказать про Настю, оказавшуюся в сложной жизненной ситуации. Она, конечно, храбрилась, как могла, долго себя сдерживала, а потом ее жизнь допекла, она гневно заявила:
        - Ну, ты, Пашка, хотя бы куда-нибудь пошел на работу. Вон, посмотри, сколько рабочих требуются. Надоело мне смотреть на облик печального рыцаря.
        Что я ей мог сказать? Ничего. Просто однажды взял трудовую книжку и пошел в поисках работы туда, откуда начался мой трудовой стаж после демобилизации из рядов Советского 8-го Балтийского флота. Это был завод «Динамо».
        Там, на заводе, было все без изменений, как в том далеком 1955 году. Тогда пробыл я на заводе пол года и получил в трудовую книжку три записи: 1. Оформлен на работу в 3 цех учеником слесаря. 2. Установлен 3 разряд слесаря - сборщика. 3. Уволен в связи с уходом на учебу.
        В общем, пришел я в отдел кадров завода, сразу к начальнице, полагая, что случай у меня все-таки особый, девочка, рангом пониже, все равно отправила бы меня к начальству. А начальство - это сравнительная молодая, во всех отношениях приятная женщина. Пока мы мило беседовали, в том числе и о заводе в 1955 - 1956 годах, она листала мою трудовую книжку, улыбалась, и даже, прочитав последнюю запись, продолжала улыбаться. А затем, передав мне трудовую книжку, сказала:
        - Как приятно, что из стен нашего завода вышел такой заслуженный человек, дипломат. Вот это квалификация! Но от нас, от завода вы-то, что хотите?
        - Хочу поступить к вам на работу.
        Собеседница в каком-то детском восторге засмеялась:
        - К нам на работу? А кем? Я понимаю это как шутку. Куда прикажите мне вас пристроить? Опять в третий цех слесарем? Павел Сергеевич, мне приятно ваше стремление приблизиться к физическому труду, но… если бы я это сделала, меня бы директор завода тут же уволил. В слесари я вас взять не могу, вы уже утратили присвоенную вам ранее квалификацию… Разве что взять вас в ученики слесаря…? Так и этого я не могу сделать по вашему возрасту.
        С уст ее улыбка сошла. Она покачала головой, твердо встретила мой взгляд и сказала, как приговорила:
        - Мне бы очень хотелось оставить при заводе ваш интеллект, ваш опыт работы, но не в рабочей профессии. Я посовещаюсь с руководством, и, может быть, мы найдем вам место в административном аппарате.
        Она опять улыбнулась своей отработанной прекрасной улыбкой и сказала, что через день-два позвонит. Она, конечно, не позвонила.
        А что дальше, куда идти? Пошел в ЖЭК. Разговор был примерно таким же. Начальница воскликнула:
        - Ну куда мне вас, дипломата, разве что в дворники, поскольку никакой годной специальности у вас нет. В дворники…? - Она задумалась. - Дипломата в дворники? Ни за что! Меня за это дело первая же проверка выгонит с работы. Вы уж простите, но получается, что и в дворники вас нельзя.
        Может быть я невезучий, но я не знал, что еще можно сделать? Тем более, что при увольнении меня с последнего места работы ухитрились исключить и из партии. Я припомнил это к тому, что можно было бы искать помощи в райкоме партии, но теперь и это было исключено. И в профсоюзе я, получается, не состою.
        Я поплелся домой. По пути нашарил в кармане пять рублей. Купил бутылку «Столичной» и кружок ливерной колбасы. Дома меня встретили полные гнева и печали глаза жены. Она собиралась на смену: работала в поликлинике старшей медсестрой. На должность врача ее не взяли из-за потери квалификации, поскольку она не работала по специальности (психотерапевт) более десяти лет. По моему кислому виду она поняла, что наша спартанская жизнь продолжается. Дело осложнялось, и сильно, тем, что мать ее положили в Киевскую больницу с единственной целью отправить на вечный покой. Настя всей душой стремилась в Киев. Она любила свою мать и хотела последние дни ее провести с ней. И у Насти, кстати, родился план. Поскольку у меня в Москве ничего с работой не получается, а мать в Киеве лежи в больнице и умирает, оставляя дочери квартиру, то не следует ли нам плюнуть на Москву, продать кооперативную квартиру и переехать в Киев? Там мы, по мнению Насти, могли бы начать новую жизнь с нуля, авось получится. Любим мы русские этот «авось», а как без него жить - то, на авось все и надеются.
        Настя перед уходом стояла у зеркала, наводя на свое задумчивое красивое лицо марафет. Я, как всегда, с удовольствием смотрел на нее, любовался, а потом, так это тихо, но выразительно, позвал:
        - Стася..!
        Она вздрогнула, как от удара кнутом, резко повернулась.
        - Как ты меня назвал?
        - Стася, так, наверное, от Анастасии можно сделать?
        Она смотрела на меня сощурив глаза, и закусив нижнюю губу. Смотрела долго, потом спросила:
        - Ты почему меня так назвал? В юности меня так и называли…
        Я молчал, склонив вниз голову, не в силах смотреть ей в глаза, пожал плечами и сказал:
        - Знаешь, мне почему-то захотелось тебя так назвать.
        Но она вдруг закричала.
        - Ты…, ты не можешь так меня называть…! Это не твое имя… Это имя моей счастливой юности!
        Я поднял голову и увидел, что ее горящие глаза полны ненависти. Она стояла, прищурившись, с кривым от гнева и злости лицом, пальцы ее рук сжимались в кулаки. С мыслью: «Неужели я всю жизнь любил эту женщину или все-таки я любил свою юношескую мечту» - моя голова вновь поникла. Настя во всю мощь своего голоса закричала.
        - Я уеду в Киев, завтра уеду! - и, грохнув дверью, выскочила из квартиры.
        Какое-то время я сидел поникшим, потом пошел на кухню в поисках еды. Еды никакой не было и, к счастью, не было и Насти, в противном случае она бы сказала мне какую-нибудь гадость, типа: «Вперед заработай, а потом жри!». Ну, ничего, главное у меня было с собой. Я извлек из внутреннего кармана пиджака водку, а из брюк ливерную колбасу, тяжело вздохнул, перекрестился и сел за стол.
        Последние дни я активно приобщался к водке, только сейчас поняв, как хорошо она снимает грешное бремя с души. Я налил стакан этой живительной жидкости, выпил, зажевал куском колбасы, какое-то время думал о смысле жизни, а потом на оставшиеся у меня рубль с копейками пошел в магазин купить мяса, чтобы к приходу Насти с работы ей что-нибудь приготовить. Я понимал, что ей очень и очень тяжело. Ведь у нее есть дочь. Сейчас ее нет дома, и в ближайший месяц ее не будет. Она молодец! Учится в английской спецшколе, всё на отлично. Мечтает поступить в МГИМО. Зря мечтает, я отец меченный, из-за меня ее не примут. Опять я мешаю! К тому же она большая спортсменка, сейчас, вот, уехала на сборы. Я и подумал: «Да на кой ей МГИМО, она и в спорте себя найдет». Но было все равно за нее обидно, и зло на себя брало.
        Минули два дня. С Настей мы практически не разговаривали. Она четко выразила себя, сказав:
        - Или ты переедешь в Киев или… нас с дочкой больше не увидишь…
        Я промолчал, я был готов к ответу, и, что удивительно, меня охватило полное безразличие ко всему, в том числе и к самому себе. «Пусть все идет, как идет!».
        Подошел срок, я взял Настины вещи и проводил ее на Киевский вокзал. Прощание было быстрым и холодным, глаза наши не встретились. Объятий тоже не было.
        События следующего дня позволили мне закончить колебания и принять решение. Событие неожиданное и совсем случайное.
        Отправив жену в Киев, я промаялся ночь в какой-то прострации. Встал с кровати, пил воду, много, а утром, по подъему, махнул стакан водки, это была последняя водка, какая у меня была. Захотелось еще. А денег-то ёк, то есть нет. «Неужели, - думаю, - Настя не оставила ни рубля.» В поисках залез в ящичек, где она хранила свои ценные вещи. Пустой ящичек, только в самом углу лежит небольшая коробочка. Взял, открыл. Там лежит перстень, вроде как золотой.
        Вспомнил: это мне Джек подсунул, как второй способ выхода из безнадежной ситуации. «Ну, слава Богу, - подумал, - Настя хоть мне это оставила, чтобы я с голоду не подох». Покрутил перстень и решил, что его можно заложить, купить что-то и еще, может быть, деньги останутся. Вот и дело есть». Натянул старые джинсы, мятый свитер, посмотрел на себя в зеркало: какой-то небритый бомж. «Да черт с ним!» На улице слабый дождь, но мне не до него. Ищу ломбард. Пошел умеренный дождь, а мне и на это плевать. Иду, гляжу себе под ноги. Рядом тормозит машина. Открывается задняя дверь, показывается зонт, а под ним какая-то белокурая (вид сзади) красотка. Пятясь, она наталкивается на меня, оборачивается, мы смотрим друг на друга. Я ее сразу узнал и потому нашелся первым.
        - Лена…, ты?
        Она смотрит на меня своими чудными голубыми глазами возмущенно, а затем крайне удивленно.
        - Паша, ты ли это?
        Леночка раскрыла зонтик, и потянула меня от дождя под балкон. Смотрит на меня, вроде рада, но… смущена, оглядывает меня недоверчивым взглядом.
        - Паша, ой какая встреча!
        Вижу смущение и вопрос в ее глазах, недоверие к тому, что она видит. А она видит мой рассеянный теплый и грустный взгляд, потрепанную одежду и небритую рожу и, конечно, чувствует мой с утра принятый алкоголь. И еще она не могла не видеть моего восхищения. Она была все та же, даже как бы стала еще лучше. Но признав это и зная, кто я есть, я почувствовал всю разницу в нашем положении: вот она - красивая, нарядная, женственная, пахнет духами, и вот я - со всеми моими «достоинствами».
        Лена, очевидно, поняла ситуацию. Глаза ее добрые наполнились жалостью. Она взяла мою руку, пожала ее, спросила:
        - Что, Паша, плохи дела?
        Не отпуская руки, она продолжила.
        - Паша, может, тебе нужна помощь?
        Она через силу улыбнулась. - Видишь, меня прямо Бог послал тебе в помощь. Что у тебя случилось?
        Я молчал. А что я мог сказать? Моя история длинная, меня она не красит, а Леночке это в обузу. Мне было очень тяжело! По правде сказать, мне хотелось, как когда-то ей в трагический момент прощания с Костей, припасть к её плечу и заплакать, как ребенок. Но она, по доброте душевной сделала то, что, наверное, делать было не нужно. Она сказала:
        - Паша, ты же морпех, соберись, расскажи о своих бедах, подумаем, что можно сделать…
        Она напомнила мне, что я морпех, она нечаянно разбудила во мне или оживила мою подавленную гордость. Я вспомнил наш лозунг: где мы, там победа! И мне стало ужасно стыдно. Я поднял ее руку к моим губам, поцеловал несколько раз, а потом, чувствуя в своих глазах слезы, сказал.
        - Спасибо, богиня! Ты чудесный человек, дай Бог тебе счастья!
        Я повернулся и быстрыми шагами пошел домой. Про перстень я вспомнил только дома. Я положил коробочку на стол, открыл ее, походил по квартире и стал писать то, что я должен был.

* * *
        Чуть-чуть изменю летописную фразу и напишу: еще одно последнее сказание и исповедь окончена моя. Да она окончена, окончена наконец, окончена навсегда. Изначально я намеревался написать всего-навсего рассказ для журнала «Подвиг», основанный на факте смерти Кости. Его смерть внезапная была в действительности загадочна сама по себе, а дальше я хотел придумать что-то увлекательное. Но из этого ничего не вышло. Все зашло в тупик. Не получается даже интересной выдумки, ибо всякая выдумка должна хоть как-то соответствовать реальности. Мои записки еще в Австралии остановились. Но вмешалась, однако, сама реальность, она оказалась лучше выдумки. Я ей воспользовался, но случайно реальность меня, автора, превратила в жертву: я попал в ситуацию, из которой сейчас не вижу выхода. Я растерял все: работу, семью, близких мне людей. Получилось так, что жить мне оказалось больше не для кого, да и незачем. Даже государство и то, по сути, от меня отказалось. Я оказался тем, кого в дипломатии называют «персона нон грата» или - «нежелательная личность.» И это при том, что в жизни я никому не причинил зла, скорее я даже
любил всех, хотя, может быть, и не в одинаковой мере. Можно, конечно, продолжить борьбу за существование, но это уже не будет жизнью. И вот я, по здравому разумению, и по доброй воле решил завершить свою земную жизнь. С меня хватит! Не хочу обременять никого! Все, что нажито, оставляю покинувшей меня жене и дочери. Я их очень любил. А людям я в этой исповеди оставляю ощущение человека, идущего к смерти, хотя путь к ней у всех не может быть одинаковым.
        Я раскрываю коробочку, вынимаю перстень, давлю на камень и по его открытии вынимаю маленькую серую таблетку. Смешно даже, что эта кроха может убить человека. Может Джек все-таки обманул? Смотрю вокруг комнаты, в окно, понимая, что я это уже больше не увижу. Жаль, конечно, мне же едва за сорок. Остаться…? Нет, это было бы трусостью. Таблетка маленькая, ее едва видно в пальцах. Нужно запить? А зачем, разве мне не все равно? Кладу её в рот. Вкуса таблетки не чувствую, она скользнула внутрь как-то незаметно. Жду. Может она не действует? Вот бы хорошо… Зачем все это, если еще можно жить да жить? Пытаюсь сказать что-то вслух, но получается какой-то натужный хрип. Ничего не болит, но я почему-то не чувствую ног… А сейчас заметил: пальцы не держат ручку. Со всей силы сжимаю их. Простите за корявые буквы… Хотел было встать, перейти от стола, лечь на диван. Ноги не слушаются. Так что, я вот так за столом и умру? Какая разница, если меня уже, считай, нет! Нет, но… я сижу, здесь я. Было жарко, но…уже нет, ничего нет, все немного качается, силы ушли. Голова клонится, в ушах приятные звуки, писать нет мочи.
Прощайте…, я так… люби… ва…