На последнем рубеже Даниил Сергеевич Калинин
        Декабрь сорок первого года, южный фас Московской битвы. Немцы прорываются к древнему Ельцу, чтобы перерезать снабжение столицы с Кубани и Кавказа. Фронт держат дивизии по 300 активных штыков и танковые бригады по 12 исправных танков. Но именно здесь проходит один из тех рубежей обороны, который принято называть последним, который нельзя сдавать.
        Пехотинец, сражающийся за свою любовь, танкист, люто ненавидящий фрицев, артиллерист, который обрёл веру на войне и взводный лейтенант, потомственный военный, для которого служение Родине является главной целью в жизни… Хватит ли им мужества и умения устоять перед врагом?
        Роман основан на реальных событиях.
        Даниил Калинин
        На последнем рубеже
        Часть первая
        ОБОРОНА ГОРОДА
        Глава 1
        3 декабря 1941 года.
        Железнодорожная станция Елец.
        Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Алексей Белов.
        …Близкий удар пули поднимает фонтанчик снега. Искрящиеся на солнце льдинки больно бьют по глазам, и я рефлекторно вжимаюсь в ячейку.
        Норки. Мышиные норки, которые не везде удалось связать узкими ходами сообщений. В частности, мою.
        Потому сейчас я один. ОДИН. Мне не перед кем храбриться, никто меня не поддержит и не окрикнет. И я могу честно признаться себе, что боюсь. Что очень сильно боюсь.
        Тяжёлый удар артиллерийского снаряда сотрясает землю. С бруствера на шинель сыплются комья мёрзлой земли и грязный снег; он попадает за воротник. Но я не чувствую холода. Я вообще ничего не чувствую, только пытаюсь сжаться ещё сильнее.
        Земля дрожит под тяжестью приближающихся танков. Их всего два. Всего… Я мог так думать до сегодняшнего дня, пока Митьку Архипова с расчётом не накрыл первый же выстрел долбаного фрица! Единственный в роте станковый «максим», гордость сержанта… Больно он большой, да и громоздкий щиток уверенно выдаёт позицию пулемётчика.
        Неимоверным усилием воли заставляю себя приподняться. Только на уровень глаз, чтобы увидеть противника.
        Вот же!.. Они уже совсем близко. Метров пятьсот, не больше.
        Какой противный свист у этих мин! Совсем рядом со мной взрывается один такой подарочек; некоторые бойцы называют его «огурцом». Вроде и небольшой снаряд, но старожилы дивизии, успевшие повоевать в Белоруссии и под Смоленском, больше всех ненавидят именно миномётчиков с их «огурцами». Ну, после «лаптёжников», конечно. Уж больно часто сыпят - с боеприпасами у немцев порядок, не то что у нас.
        А между тем фрицы из своих «самоваров» начинают нас конкретно давить. Свист становится нестерпимым; он словно ледяная змея, что забирается за шиворот, - противно, и достать никак не получается.
        Негромкие хлопки вокруг меня бьют словно кнутом. В ответ раздаются матюки храбрящихся пацанов… и первые крики боли.
        Я снова прячусь в стрелковой ячейке. И какой дурак решил копать их вместо окопов?! Там-то ты не один, там ты чувствуешь плечо товарища; там гораздо легче бороться с ужасом, что охватывает новичка в первую схватку.
        Но, между тем, не видеть врага ещё страшнее. Нет, не храбрость заставляет меня снова приподняться над бруствером, нет. Просто умереть вот так, сжавшись в комок и видя лишь раскисший чернозём, перемешанный со снегом, - это даже хуже, чем поймать случайную пулю.
        Однако, увидев противника ещё раз, я вновь закрываю глаза. Надеюсь воскресить в памяти хоть что-то, что на секунду затмит картину наступающих по снежному полю фрицев: пехотинцев, расчёты орудий, толкающие перед собой мелкие, но точные и скорострельные пушечки, две громадины танков…
        - Лёша, Лёшенька… ну остановись! Нельзя же!
        - Ань… Меня завтра забирают на фронт. Там война! Ты понимаешь, что после уже ничего, может, и не будет? Меня не будет!
        - Лёша… Лёшенька… Милый…
        Горячие, полные губы девушки, солёные от слёз жалости и стыда, наконец-то отвечают на мои требовательные поцелуи. Руки бешено хватают нежную девичью плоть, упругую и горячую, даже обжигающую. Восторг первой близости заполняет сознание… Я будто не слышу её вскрика, лишь крепче сжимая дрожащую девчонку в объятьях…
        … - Что, опробовал девку? Колись, Лёха! Хороша Анютка-то, а?! Может, и нам обломится?!
        Лошадиный гогот земляков, призванных со мной в одну роту, заставляет до боли сжать пальцы в кулаки. Но вместо того, чтобы дать в рыло зубоскалу, высмеивающему мой горделивый рассказ (я-де теперь мужик, теперь и помирать не страшно), отвечаю лишь гаденькой улыбкой:
        - Хороша…
        А ведь Витька сам за Анькой увивался, и в его злой похабщине сквозит боль. Может, он даже её любил, но она предпочла гулять со мной, и на деревенских танцах меня выбирала. Хотя я сох по Ксюхе.
        Но сейчас на душе гадко, будто в дерьме извалялся. И за себя, не сумевшего своё хвастовство над обманутой девкой скрыть (да хоть бы по-мужски за неё заступиться!), и за Витька, что любовь свою не сберег, а теперь, видно, решил, отомстить…
        Очередная вспышка злости и запоздалого раскаяния на секунду меня отрезвляет. Я будто смотрю на себя со стороны: маленький, трясущийся, жалкий… Конечно, красивая и умная Ксюшка не смотрела в мою сторону - видела, что я за птица. А Анька, может, и видела, но жалела. Или ещё что - любовь зла, сердцу не прикажешь. И чем я ей отплатил? Опозорил незамужнюю девку, убедив, что могу умереть.
        Да, могу! Но и Витька может. И вся рота моя может сегодня погибнуть, и весь батальон, и даже весь 507-й стрелковый полк в полном составе. И погибнет, если каждый боец будет жаться на дне ячейки, не в силах и раза выстрелить по врагу!
        Больно. Внутри вдруг стало больно, словно судорогой всё нутро свело. А по щекам побежало горячее. Провожу по коже грязной рукой - слёзы! Заплакал заяц!
        Усмехаюсь сам над собой. Трус…Но и трус может за любимых драться, за землю родную. И чем он тогда отличается от смелого? Впрочем, тот свой страх не побеждал, он же смелый. Мне пришлось сложнее…
        Наконец-то поднимаю винтовку, родную трёхлинейку. Неспешно укладываю на бруствере, крепко упираю приклад в плечо. Судорога внутри будто бы отпускает… Ловлю в прицельную планку вскочившую фигуру.
        А не такие вы и страшные, когда на вас через прицел смотришь.
        Тяну за спуск.
        Выстрел!
        Немец падает, но не от пули: фриц как раз закончил короткую перебежку. Вроде и не велико расстояние, всего-то метров 400, но попробуй попади: враг вскочит, пробежит метров 15 - 20 под прикрытием пулемёта и товарищей и снова залегает. А пулемёты, ух! Метко содят, плотно!
        Я вдруг начинаю смеяться. Да даже хохотать - так легко вдруг стало, когда страх отпустил. Нет, правда отпустил! И очереди вражеские в мою сторону летят, и мины рядом падают - а мне вдруг не страшно. Наверное, понял, что умереть - это не самое худшее в жизни. Гораздо хуже жить безвольным трусом.
        По-прежнему хохоча, ловлю в прицел вспышки вражеского пулемёта. Ведь в мою сторону бьёт, гад! Очередь рядом с бруствером легла, снег перепахала! Ну, подожди, брат лихой, сейчас мой черёд стрелять будет!
        Навожу прицельную планку ровно под срез бьющегося на раструбе пламя. Ровно как учили. Глубоко вдыхаю и медленно так выдыхаю, чуть задерживая воздух в конце. Тяну за спусковой крючок.
        Выстрел!
        Вражеская очередь обрывается.
        Ха-ха-хах! Да я пулемётчика заткнул, ребята! Будет теперь что пацанам рассказать, будет! Есть чем гордиться, я теперь уж точно мужиком стал!
        А попробует Витька ещё раз Аньку обидеть - ей-Богу, все зубы повыбиваю, не побоюсь трибунала!
        Короткая вспышка острой боли в груди - а я всё ещё смеюсь. Ну, или хотя бы улыбаюсь. Ведь хорошо же, хорошо же как - когда страх свой побеждаешь, когда правильный выбор делаешь, несмотря ни на что! Это, наверное, и есть самое главное в жизни!
        Хорошо. И небо над головой такое синее-синее… Только почему-то я смотрю на него из ямы. Как я сюда попал? А впрочем, какая разница?! Главное, что спокойно так, уютно. И не больно совсем, нет. Только холодно очень…
        Ефрейтор 386 отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона Владимир Афанасьев.
        …400 метров. Сердце невольно пускается вскачь - сейчас немецкие наводчики нас разглядят, и всё, пиши пропало: капониры укрывают только низ орудия. Ну же, сержант, когда дашь отмашку?!
        Впрочем, он сам нервно ждёт сигнала комбатра: батарея должна открыть огонь одновременно.
        Угловатые коробочки фрицевских танков уже находятся в зоне эффективной стрельбы. Если я правильно их опознал (мы изучали силуэты и ТТХ вражеских машин весь последний месяц), это «тройки», средние танки с не очень мощной пушкой калибра 50-мм. Зато броня у них неплохая, 30-мм лоб башни и аж 50 - лоб корпуса. Поэтому и приходится подпускать их так близко.
        Вообще-то зенитный артдивизион - это сила, способная остановить и более внушительную вражескую атаку. Пусть даже неполный - орудия и расчёты повыбило во время воздушных налётов, кого-то перевели вместе с мат. частью.
        Но дело-то в том, что мы не готовились отражать танковую атаку, а потому до последнего держались на позициях, с которых перекрывали небо над станцией. Три батареи по штату, 4 трёхдюймовки 3-К и 8 37-мм зенитных автоматов К-61 (на котором я служу первым номером, наводчиком по азимуту), смогут обеспечить надёжную защиту крупного объекта, лишь разделив небо на сектора (с выбором высоты под возможности конкретного орудия). Для этого батареи располагаются на значительном удалении друг от друга, выстраивая «треугольник». Вот только сейчас самые мощные орудия-трёхдюймовки (они бы за километр достали «тройки») находятся вообще по ту сторону многочисленных путей. Да и вторая, более многочисленная батарея (3 орудия), расположена слишком далеко от места схватки - она прикрывает «север» вытянутой станции и железнодорожный мост.
        Можно было бы подтянуть обе батареи к началу немецкой атаки, можно. Только слишком стремительно развивались события с самого утра. Ещё пару часов назад в Казинке стояли наши, держались на подготовленных позициях, контратаковали… а уже сейчас немцы прут прямо на нас. Хоть не одни дерёмся, стрелковый батальон вон уже минут 20 воюет!
        Два орудия на два танка, расклад равный. У немцев, правда, ещё расчёты противотанковых пушек показались, зато на станции притаился цельный бронепоезд. Да. Только вот вооружён он всё теми же трёхдюймовками (не зенитными, гораздо менее мощными), а фрицы за Казинкой уже развернули батарею полковых гаубиц (бляха муха, у них даже полковая артиллерия представлена гаубицами, не говоря уже о дивизионной; как с ними воевать-то?!). Перед атакой гитлеровцы неплохо так прошлись по позициям батальона, и рискни экипаж бронепоезда высунуться сейчас, он лишь обречёт себя на бесцельную гибель. Нет, команда бронепоезда вступит в бой, если фрицы прорвутся на станцию: гаубицы не смогут вести огонь, не накрыв собственной пехоты.
        …Руки судорожно сжимают маховик поворотного механизма. Повинуясь тихим командам сержанта, я медленно поворачиваю орудие, ведя «свой» танк. Ну, когда же… Не в силах сдерживать волнение, я на секунду оглядываюсь на других членов расчёта, своих боевых товарищей. Все они волнуются, крайняя степень напряжения и ожидания написана на их лицах, но не трусит никто. Ещё бы, уже сколько раз под бомбёжками были! А сейчас нам противостоят не скоростные самолёты, а «всего лишь» тихоходные танки. Пускай и смертоносные…
        Расчёт зенитного орудия - это элита среди артиллеристов. Нельзя сравнивать нас с обслугой противотанковых пушек, что несут самые большие потери, но воюют на мелких, легкоуправляемых сорокапятках (там только один наводчик, от которого в основном и зависит исход боя). И уж тем более с расчётами полковых пушек и гаубиц, зачастую ведущих огонь по секторам, да с закрытых позиций. Нет, у нас каждый член расчёта - это важнейшая единица, без которой боя не проведёшь. Два наводчика (по вертикали и горизонтали), два прицельных (по дальности и по скорости, углу пикирования) и заряжающий, что должен успевать вставлять в пазы 5-патронные обоймы, пока зенитка бешено вращается. Без подачи же боепитания перестанет работать автоматика, и орудие замолчит.
        Наши действия должны быть предельно слаженными и чёткими, мы представляем собой сложный боевой организм. А потому не по службе отношения внутри расчёта очень тёплые, практически семейные. И я рад, что каждый член моей семьи готов к бою. Так что посмотрим, кто сильнее: боевое братство советской артиллерии или автоматизм немецких танкистов.
        Сержант, ну когда же ты уже скомандуешь…
        Вся эта бравада, все посторонние мысли - это лишь попытка отвлечься от липкого, разъедающего душу страха. У зенитчиков обычно нет передовой в привычном понимании этого слова, наш фронт - это небо, и мой экипаж, на счету которого уже два немецких пикировщика, достойно себя проявил.
        Вот только сегодня мы оказались именно что на передовой…
        Метров 380… ну же, когда начнём!
        Один из танков в очередной раз делает «короткую» (двух-, трёхсекундную остановку, чтобы довести орудие и выстрелить), и я в одно мгновение понимаю, что это будет «наш» выстрел. В груди вдруг образуется пустота; одновременно я начинаю видеть так, как никогда раньше в жизни не видел. Или мне только кажется? Но как же ещё можно объяснить, что я разбираю номера на борту немецкой машины, что явственно вижу жерло орудия, нацеленного словно на меня одного!
        - Огонь!!!
        Яростная команда сержанта перекликается с грохотом зенитного автомата, отправившего в цель первую пятёрку бронебойно-трассирующих снарядов. Немец выстрелил чуть раньше, но выпущенный им осколочный с диким воем рассёк воздух метрах в десяти слева и взорвался уже за спиной.
        - Быстрее снаряды!
        Наша первая очередь также не слишком точна, болванки лишь пропахали борт башни, оставив на броне светящиеся от жара малиновые полосы. Но преимущество автомата в гораздо большей скорострельности; «тройка» лишь успела тронуться, прежде чем поймала ещё пяток снарядов в лоб корпуса. Танк сильно дёрнулся, словно налетел на гигантскую стену; секунду спустя открылся единственный люк, из которого тут же густо попёр дым. Следом показался будто бы пьяный человек - до того неточны его движения. Он сумел перебросить своё тело через борт машины, но через мгновение из люка ударила тугая струя пламени. Дикий, нечеловеческий крик, наполненный болью, резко ударил по ушам…
        Сильный взрыв отвлёк моё внимание от погибающего в огне экипажа (хоть и враги, но смерть жуткая) и заставил обратить внимание на второй танк. Но, видимо, «соседям» повезло больше: вражескую машину словно разорвало изнутри, а башню так вообще отбросило взрывом. Очевидно, очередь бронебойных снарядов прошила её более тонкую бороню и попала в боеукладку, вызвав детонацию снарядов.
        Как там говорил Александр Невский? «Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет!» Учите историю, псы немецкие!
        Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.
        Оба фашистских танка горят яркими, чадными факелами. Жар огня, поглощающий остовы боевых машин, столь страшен, что достаёт до наших позиций; я ощущаю его кожей лица.
        Зенитчики без промедления перенесли огонь на поле, ударив по пулемётным расчётам. Немецкое наступление, лишившееся главной ударной силы и огневого прикрытия, в одночасье захлебнулось.
        Удобный момент. Я уже предчувствую нашу контратаку; руки до боли стискивают цевьё винтовки и ложе приклада. Кровь бьётся в висках так, что я буквально слышу удары своего сердца.
        - РРРО-О-ТА-А! ЗА РРРОДИНУ!! ЗА СТАЛИНА!!! УРРА-А-А-А!!!
        Старлей бросается вперёд. За ним, бешено крича и матерясь, поднимаются красноармейцы. Всеобщий порыв столь заразителен, что я даже не заметил, как покинул свою ячейку. Лечу вперёд, раззявив рот в диком, беззвучном крике.
        Ярость, охватившая бойцов, объяснима: сколько мы ждали немцев, сколько готовились - и всё равно они ударили неожиданно, всё равно прорвались. И если бы не зенитчики, как пить дать, враг выбил бы нас со станции. Кто-то из моих сослуживцев уже погиб, многие вскоре погибли бы - слишком грамотно и умело воюют немцы, словно бесстрашный и бездушный механизм.
        Но стоило им лишь на мгновение сбавить натиск, дрогнуть - и давящее, безусловное превосходство врага куда-то исчезло. Страх, который я гнал от себя бешеной (и наверняка неточной) стрельбой, страх, который мешал целиться и заставлял выть по-звериному, от ужаса, - он переродился в дикую, всепоглощающую ярость. И сейчас, пробиваясь к врагу по снегу, каждый из нас одержим лишь одним желанием - дотянуться до немца, насадить на штык, дотянуться до следующего немца…
        Мы бежим не пригибаясь, в рост. Мы видим лица своих врагов - и теперь уже на них написан страх смерти. Где-то в груди рождается звериный рык, рвущийся наружу. Сейчас, твари, сейчас…
        Немцы встречают нас плотным пулемётным огнём, меткими винтовочными выстрелами. Вокруг меня, словно натолкнувшись на невидимую преграду, падают товарищи - ещё с детства знакомые ребята. В сердце вновь забирается ужас - дикий, первобытный ужас скорого конца.
        Но он не бросает меня назад, нет. Он даёт силы пролететь последние несколько метров, разделяющих нас с врагом.
        - А-а-а-а!!!
        Зло оскалившись, дюжий, крепкий немец (головы на полторы выше) вскидывает карабин. Дуло винтовки смотрит прямо на меня - а я бегу на врага, словно заворожённый, не в силах свернуть в сторону, отскочить, нырнуть вниз.
        Крохотная вспышка пламени заставляет на секунду зажмурить глаза.
        Всё?!
        Кожу на шее крепко так обжигает. Но я не сворачиваю и не замедляю бега.
        - Ннна-а-а!!!
        Игольчатый штык вонзается в живот фрица. Человеческая плоть сопротивляется металлу, винтовку ощутимо дёрнуло, но я всё же сумел удержать её в руках. Трёхлинейка погрузилась в тело врага по самую мушку.
        Невольно поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с противником. Какая же мука написана на его лице, какую же боль оно отражает! Изо рта обильным ручьём течёт кровь, а василькового цвета глаза будто тухнут - жизнь стремительно покидает врага. На мгновение меня словно парализует.
        Ударившая слева автоматная очередь приводит в чувство. Бой не окончен, нечего раскисать!
        …Наши не добежали до противника какой-то десяток метров. Но немецкие пулемётчики в буквальном смысле ставят перед собой стену свинца; унтеры, поддерживающие своих автоматным огнём, чётко организуют подчинённых.
        Стоящий в десяти метрах фриц разворачивается в мою сторону. Какой-нибудь фельдфебель - именно командиры немецких отделений вооружены пистолетами-пулемётами МП-38/40. Да, я могу это определить - нас хорошо учили командиры, хлебнувшие лиха под Смоленском. Они-то и рассказывали о достоинствах и недостатках трофейного оружия, советовали использовать фрицевские автоматы только в ближнем бою - свыше 100 метров они никакой точности не имеют. Убеждали получше освоить родную трёхлинейку - оружие надёжное и точное.
        Только вот незадача: моя сейчас застряла в теле убитого врага. Пытаюсь выдернуть, не идёт - а фриц всё разворачивается в мою сторону, медленно так, словно в воде. Руки немеют, по спине бежит смертный холодок…
        В какофонии звуков боя я не слышу выстрела, но явственно вижу, как дёрнулась от удара голова врага. Тяжёлым кулем он валится на бок.
        Время вновь ускоряется. Поднимаю выпавший из рук убитого немца (и что раньше не догадался?) карабин с примкнутым ножевым штыком и вновь бросаюсь вперёд, слыша за спиной раскатистое, яростное:
        - УРРРА-А-А-А!!!
        Командиры вновь подняли бойцов.
        На этот раз добегают все; вокруг стремительно завертелась кровавая круговерть рукопашной схватки. В ход идут штыки, сапёрные лопатки, зубы, кулаки… Люди словно переродились в зверей - над полем повис жуткий, многоголосый вой.
        Большинство немцев крупнее нас; хорошо откормленные, увитые крепкими мышцами, они не хуже красноармейцев владеют штыковым боем (а то и лучше). Щуплые, маленькие крестьянские парни из пополнения (кое-кто мясо попробовал впервые в армии) кажутся по сравнению с фрицами коротышками.
        Но всё это с лихвой компенсируется мощным зарядом ненависти к врагу. И если до того немцы уверенно давили нас пушками, миномётами, пулемётами, то сейчас мы, по сути, равны; сейчас у нас есть шанс одолеть врага - и мы его используем.
        Я успеваю добежать до очередного противника прежде, чем он успел перезарядить свой карабин. Колю длинным выпадом - но немец заученно сбивает мою винтовку ударом ствола и с силой бьёт в ответ.
        В последний момент парирую укол ложем карабина - ножевой штык лишь скользит по телу прорезав шинель и кожу. Обратным движением бью навстречу упором приклада. Удар в голову получается не очень сильным, но немец отпрянул. Ещё одна выигранная секунда - и я заученно достаю челюсть врага прикладом с разворота. Фрица пошатнуло, но он остаётся стоять на ногах - мне не хватило замаха.
        Враг отпрянул, колет в ответ. Но теперь уже я отбиваю укол стволом карабина. Дёргаю его на себя - и штык-нож в коротком выпаде вонзается в живот фрица…
        Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.
        Контратаку 507-го (один неполный батальон) и батальона пополнения, который привёл какой-то важный командир из штаба фронта, немцы отбили. Да и то сказать, у фрицев пулемёты и сейчас имеются в каждом отделении, ровно по штату; они основа огневой мощи врага. А наши бежали в рост, на «ура» взять пытались… Нет, до кого добежали, ударили крепко, смяли, перебили в яростной рукопашной.
        Но основная масса фрицев откатилась, залегла и открыла такой плотный огонь, что подобраться к ним стало просто невозможно. Потрёпанные батальоны отвели на станцию, зато наш 496-й полк практически в полном составе развернули для атаки.
        Немцы ведь тоже откатились к Казинке. Но у них такая тактика: крепко ударить и, если противник слабый, додавить его с ходу. Если же сильно огрызается, фрицы отступят, людей поберегут. Подтянут артиллерию, миномёты, когда имеется - бронетехнику. Концентрируют силы. Ещё раз крепко обрабатывают оборону врага артогнём. И снова удар. Не получилось, опять большие потери - отступят. Ещё раз артподготовка. Ещё раз концентрация сил, подтягивание резервов. Ещё один удар… А населённые пункты за спиной обязательно укрепляют, причём быстро. Пара-тройка часов - и потеснить фрица из уже готового узла обороны не так-то просто.
        Вот наши командиры и порешили, что атаку противника надо предупредить и выбить его из села раньше, чем он основательно в нём закрепится. Идея-то неплохая, но мне ли, ветерану боёв под Смоленском, не знать, как дорого нам обходятся такие атаки, как невелик шанс успеха…
        Ещё раз внимательно осматриваю свой пулемёт. Мой ДП-27, «Дегтярев пехотный» образца 1927 года, уже, наверное, тысячу раз почищен, смазан, обтёрт - но подготовка оружия перед боем лишней не бывает. Да и успокаивает меня сей процесс. Ведь вроде не в первый раз в схватку, но пока стояли на переформировке в Ельце, уже успел отвык от… Как правильно сказать-то? От близкой смерти? От напряжения боя? От того, что надо идти кого-то убивать и сделать так, чтобы не убили тебя? Да, наверное, от всего.
        - Вася, ты диски набил?
        - Так точно, товарищ сержант!
        Василий Орехов, мой второй номер, ещё не бывал в боях. Но парень вроде не трус, да к тому же грамотный, городской. Для него этот бой - не просто схватка с фрицами. Сегодня Вася будет защищать свой родной город, свой дом. И хотя парень отчаянно волнуется, я верю, что в бою он не подведёт.
        Эх, только выживем ли?! Знаю, перед дракой такие мысли гнать надо. А с другой стороны - куда от них деться-то, от мыслей? Пулемётных расчётов в полку кот наплакал, причём атаку поддерживаем в первую очередь мы, «ручники». Станковые «максимы» просто так с собой не утащишь, в них живого веса больше 60 килограммов. А на поле, атакуя вместе с пехотой, расчёты ручных ДП становятся лакомой целью для вражеских пулемётчиков.
        Принятый на вооружение фрицев «единый» пулемёт - штука сильная, особенно в обороне. Скорострельность огромная, раза в полтора больше, чем у ДП, ствол меняется в считанные секунды. Металлическая лента не мнётся и не обрывается, заряжать её можно с обеих сторон. А если установить пулемёт на станок - так вообще труба: с него и точность, и кучность, и дальность стрельбы возрастает. К тому же станок оснащён оптическим прицелом.
        Я один день воевал с трофейным МГ-34, знаю, о чём говорю. Название прочитал на пулемёте. И дальше бы с ним дрался, только вот патроны кончились, да и отступать пришлось - а с пулемётом много не набегаешь.
        Ещё раз трепетно провожу ветошью по стволу «Дегтярева». Нет, у нас оружие тоже хорошее. Он чуть легче «немца», мобильнее, вполне обслуживается одним членом расчёта. Второй нужен только диски вовремя набивать. У фрицев же обязательно ленту нужно придерживать, огонь ведут двое. Да и не набегаешься много с висящей лентой! Слышал, что у германцев есть отъёмные барабанчатые магазины, но ни разу не видел.
        Кроме того, ДП надёжнее, если грамотно за ним ухаживать, в бою не подведёт. А МГ-34 состоит из хрен поймёшь скольких деталей, пробовал разобрать - куда там! Еле собрал обратно, и то с найденным руководством по эксплуатации (там картинки есть). Так что пускай немецкий МГ и более скорострелен, и вообще - оружие сильное, но капризен, зараза. Ну и нехай, пусть сами с ним возятся!
        Кстати, принят у фрицев на вооружение МГ-34, а только воюют они со всем, что есть под рукой: трофейными чешскими, французскими и английскими пулемётами, даже с нашими ДП. Используют и то оружие, с чем их отцы дрались ещё в империалистическую. Ну а с другой стороны, пулемёт - он и в Африке пулемёт. И немцы правильно делают, что трофеи в бою используют, зато они оружием оснащены по штату. Правда, как быть с патронами…
        Мои размышления прервал донёсшийся с тыла глухой гул моторов. Далеко. Вроде бы и наши грузовики, а там кто знает. Но цепочки красноармейцев встрепенулись, лишние движения прекратились, бойцы замерли. Подобрались и мы с Василием. Сейчас что-то начнётся…
        Сзади вдруг гулко так громыхнуло, а несколько мгновений спустя сверху послышался… да даже не свист (как у летящих снарядов), а рассерженный вой, который с каждой секундой становится всё громче. Ещё мгновение спустя небо перечеркнули пламенные росчерки летящих в сторону врага снарядов. Только я таких раньше не видел - словно ожил Змей Горыныч из детских сказок и пошёл немцев воевать, поливая их струями огня…
        Удар! Чудовищный грохот с вражеской стороны - и тут же такой мощный толчок земли, что меня аж подбросило! Это ж чем же таким наши содят, что за километр от места взрыва всё ходуном?!
        И снова залп, и снова леденящий душу вой жутких снарядов, оставляющих за собой пламенные шлейфы, и снова чудовищный удар! Сразу за ним в немецком тылу послышались мощные взрывы. Ого! Да там, кажется, батарею накрыло!
        - За Родину, за Сталина, в атаку!
        …В месте попаданий новых снарядов остались глубокие воронки, быстро наполняющиеся талой водой и кровью. На дне некоторых из них можно разглядеть человеческие останки.
        На поле стоят три покорёженных, разбитых остова противотанковых пушек. Диковинные снаряды накрыли батарею, хотя более мощные взрывы прозвучали дальше, за селом.
        Я отмечаю всё это на бегу. Первые полкилометра мы протрусили довольно бодро, немцы огрызаются лишь редкими винтовочными выстрелами да короткими пулемётными очередями. Но 500 метров - это уже рабочая дистанция для всех фрицевских МГ, и, похоже, нас просто подпускают, чтобы разом ударить из всех стволов.
        - Василий, ложись!
        Второй номер падает в снег рядом со мной. Поглубже вбиваю сошки ДП, покрепче упираю приклад в плечо. Сейчас начнётся…
        Предчувствие (да и опыт) меня не обманули. Околица села оживает характерным рёвом 10 вражеских пулемётов. Атакующая цепь мгновенно валится в снег, часть бойцов - навсегда.
        Пока красноармейцы бежали, они мешали мне стрелять, но зато я успел засечь ближний ко мне расчёт. Теперь же фрицы бьют короткими по залёгшим врагам, а я навожу срез планки прицела под язычок огня, пляшущий на раструбе пулемёта…
        - Товарищ сержант, ну же!
        Василий в нетерпении приподнимается. Эх, он хоть что-нибудь запомнил, чему я учил?!
        - Не высовывайся!!!
        Немцы обычно дают 7 - 8 очередей, после чего меняют ствол. Вот в этот момент хорошо бы и подловить расчёт. Пусть пулемётов у врага оказалось меньше, чем я ожидал, но всё равно больше, чем в нашей атакующей цепи. И в «дуэли» с несколькими более скорострельными МГ было бы неплохо сразу заткнуть хотя бы один.
        Вражеский пулемёт замолкает. Опытному расчёту требуется около 10 секунд, чтобы поменять ствол. Но у немцев их нет.
        Плавно тяну за спуск…
        Первая очередь с силой отдаёт в плечо и даже чуть оглушает, несмотря на какофонию боя. Но чувства эти знакомые, даже родные. И следующие три, примерно по 5 - 7 патронов, летят точно в цель.
        - Бегом, меняем позицию!
        Короткая перебежка: смещаемся чуть вправо и вперёд метров на десять. Плюхаемся в снег рядом с телом убитого красноармейца. Вася невольно бледнеет, но тело павшего товарища сейчас служит нам единственной защитой.
        Впрочем, фрицы всё равно нас засекли. И хотя обстрелянный мною расчёт пока замолчал (надеюсь, что навсегда), на нашей позиции скрещиваются трассы сразу двух пулемётов. Ошмётки чужой плоти накрывают нас с ног до головы, а высунуться и ответить нет никакой возможности. Слишком плотно молотят фрицы…
        Неожиданно сзади ударила мощная автоматическая очередь, не иначе как орудийная. Вражеский расчёт буквально смело вместе с наспех насыпанным бруствером.
        Второй попытался сменить позицию. Но на этот раз уже не сплоховал я: очередь ДП уверенно уткнулась в спину немецкого пулемётчика. Справа, одновременно со мной, грохнул винтовочный выстрел, и второй номер упал, зажав прострелянное бедро. Только третий сумел уйти, вовремя откатившись в сторону, за укрытие из деревянных плах.
        С почином, Вася!
        Оглядываюсь назад. Всегда бы так! На наших исходных позициях показались тонкоствольные зенитки, расчёты тянут их вперёд на руках. Артиллеристы с ходу вступили в бой, даже не переведя орудия из походного положения. Вот это вы вовремя, ребята!
        Глава 2
        Ночь с 3-го на 4-е декабря 1941 г.
        Район железнодорожной станции.
        Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.
        …Когда-то я прочитал, что в жизни бывают дни, что делят её на до и после. Тогда я не понял, только смутно себе представил, какими они могут быть: день свадьбы, рождение ребёнка…Мою жизнь на до и после разделил сегодняшний день.
        Наверное, я никогда не забуду того ужаса, с каким бежал в атаку, не забуду лица первого убитого мною немца. Глаза закрою - и вот оно, передо мной, будто только что штык прошил его живот. Не забуду, как горели танки и как бежал живой факел - немецкий танкист. Он даже не кричал - бывалые бойцы после сказали, что у него сгорела гортань, он уже и звука не издал бы…
        Хотя сейчас пламя небольшого костерка, обложенного выломанными кирпичами, не напоминает мне о сожжённой бронетехнике, о погибших людях; оно лишь приятно согревает кожу лица и руки, пробуждая в душе совсем иные воспоминания.
        …В детстве я очень любил развести костёр с отцом, потом с друзьями, любил смотреть на него и вести неспешные, а когда весёлые или чуть грустные разговоры. На секунду я словно перенёсся туда - в беззаботное, счастливое время, когда были живы все родственники, друзья и родные…
        Сам я родом из-под Тербунов, совсем недалеко от Ельца. Село немалое, можно сказать - богатое. Было.
        Не хочется вспоминать о плохом: как умирали люди в деревне во время голода, как раскулачивали крепких хозяев. Как, считай, ни за что посадили нескольких сельчан - вроде как «своровали».
        Я и сам себе не могу сказать, справедливы ли были эти аресты. Боюсь? А чего бояться быть честным хотя бы с самим собой?
        Может, того, что, признав неправду душой, мне дальше придётся с ней жить? Или захочется попробовать что-то с ней сделать, что-то изменить? Да кто знает… С одной стороны, люди воровали государственную собственность, что требует наказания само по себе. С другой - да сколько они там своровали? И что?! И ради чего ведь брали или утаивали - семью прокормить, близких сберечь! Разве это плохо? И кто бы позаботился об их родных - колхозное начальство?! Что-то не верится, им бы лишь план выполнить.
        Ох, не нужны сейчас мне эти мысли… Но отчего-то я снова и снова к ним возвращаюсь. Может быть, потому, что костёр, так долго и приятно горящий, пожирает выломанные после артобстрела доски и куски шпал, в то время как мы топили печи соломой? Так ведь и ту брать запрещали! Или, быть может, потому, что я сегодня на ужин съел две порции перловки с тушёнкой, а в деревне мясо видел только на Пасху да на осенний забой скота?
        Тяжело всё понять. Умные люди говорят (а партийные работники, что на деревне, что в армии, учат), что коллективизация была вынужденным шагом, необходимым для строительства новых заводов, производства танков, самолётов, станков. Наверное, они правы. Но только все эти умные люди из города, а из деревенских никто за колхозы спасибо не скажет. Да и что говорить, если в первый год, выполняя и перевыполняя план, забили столько скота и столько хлеба изъяли, что смогли лишь отчитаться о перевыполнении плана. Вывезти, укрыть - никто этим не озаботился. Всё погнило…
        А потом голод.
        Я ребёнком тогда был, не совсем понимал, что происходит. Почему вдруг всё меньше и меньше даёт каши мне мама. Почему ароматный ржаной хлеб больше не печётся - в него теперь тёрли картоху, чтобы хоть что-то приготовить. Только темнел он на следующий же день - а ведь стал редким лакомством!
        Но и то было только начало: еды становилось всё меньше, каша всё жиже, у некоторых соседей уже умирали младенцы - от недоедания у матерей пропадало молоко. Тогда-то люди и начали воровать, хотя фактически они брали самое необходимое, чтобы выжить, брали то, что раньше им и принадлежало! Да уж, тяжко было… А потом и ещё хуже - люди начали пухнуть с голода.
        Мою семью спасло только то, что я с младшими всё лето провёл в лесу, собирая ягоды-грибы-орехи, да чуть ли не каждый день ловил с дедом рыбу. Родители, предчувствуя беду, постарались навялить как можно больше карасей, плотвы и окуней, что приносили мы со стариком; эти запасы в будущем нас очень выручили.
        …Эх, рыбалочка! Выйдешь до зорьки на пруд аль на речку, только снасть разложишь, сеть или удочки забросишь, вот оно уж и солнышко показалось. Небесное светило одевает в багрянец деревья, луговые цветы, отражается от глади воды. А чуть припечёт - и над рекой аль над прудом поднимается туман. И как-то сразу вспоминаются детские сказки о русалках и водяных, леших и кикиморах… Красота! Птицы в дальнем лесу зачинают переливающуюся разноголосыми трелями песнь, петухи в деревне приветствуют друг друга бодрыми кукареканьями, кто громче. На воду спускаются утки с выводком, а рядом с ними плывёт ондатра…
        Кстати, если удаётся её палкой оглушить да тушку подхватить, сразу съедаем! Мясо у ондатры вкусное, нежное - даром что крыса. Тут же малый костерок разведём, тушку освежуем да на углях мясо и запечём, сдобрив солью (всегда брали с собой хоть чуть-чуть). Вкуснятина! А за ней уже и первые карасики поспевают - туда же их, на угли. Вот и завтрак.
        Ловишь до обеда, а бывает - и до вечера. Солнце припечёт, землю разогреет, а на зорьке какой аромат поднимается от луговых трав и цветов! Хоть воздух нарезай да в котелок с булькающей водой бросай для вкуса…
        Но главное на рыбалке - это, конечно, рыба. Место своё надо прикормить заранее, да пораньше встать - иначе займут. Бывали у нас с деревенскими мальчишками лютые сечи за прикормленное место, бывали… Так вот, я больше всего любил удить с удочкой. Забросишь удило и смотри на поплавок (самодельный, из пробки). Коли дёргать начинает, то мелочь подошла. Её бы желательно отогнать. А как? Известно всем рыбакам, что если мелочь пришла, большая рыба клевать не будет. Не хочет она кушать твою наживку: мотыля ли, червяка или опарыша, варёную кукурузу, кашу, хлеб. Надо её менять.
        Только не всегда это получается. Червяка накопать ещё можно, опарышей приходится добывать. Можно специально дать загнить каше (если есть лишки, что редкость), выставив её на улице, можно сходить на скотобойню - только туда ведь не пускают. Каша или хлеб в крестьянской семье - это основной рацион, ими особо не разживёшься.
        И всё-таки ведь находили, добывали наживку! И раз за разом забрасывали самодельную снасть в воду. А там как пойдёт.
        Начинает дёргать, раз за разом быстро поплавок вниз ныряет, подсечёшь - а нет ничего! Это маленькая рыба пришла. Тут нужно выждать момент, пока поплавок хорошо так не потянет в сторону. Вот тогда уж ворон не считай, подсекай!
        Ну а большая ведёт себя иначе: был поплавок - и нет его, скрылся под водой. Дёрнул - чувствуешь, тяжесть - есть! Только вот вывести большую рыбу - это ещё уметь надо. Аккуратно подтягивать за леску к себе, саму удочку не сгибая, - иначе сломаешь. И только у берега рыбу в подсад ловить.
        Ну, на удочки мы в основном на пруду ловили. Сеть на реке обычно ставят, против течения, и тут одному не управиться. Вот, бывало…
        - Ну что, мужики, вода вскипела. Давай трофеи делить.
        Давно пора! Слюна от воспоминаний во рту такая стоит, что захлебнуться можно! Ужин, конечно, был плотным - готовили на весь личный состав, а четверть бойцов выбыло, как пить дать. Ну, может, чуть меньше. Так что добавку предлагали всем, хотя многие поначалу отказались. Я и на свою-то порцию смотреть не желал, кусок горло не лез. Спасибо командиру, наорал, заставил жрать, чтобы силы были. А после первой ложки такой жор пошёл, что, и две порции съев, ещё есть хочу.
        Да и интересно, чем там фрицы питаются. Правда, трофеев нам досталось немного: несколько пачек галет, десяток банок тушёнки на роту (оставшуюся), немного сигарет - ну это курякам. Я как-то не приучился. Вот и весь навар.
        Мне достаются всего две хрупкие галеты с тонким слоем тушёнки, намазанной сверху. Да примерно полкружки чая - кипятка, чуть сдобренного сахаром. Ммм… Вкусно немцы (чтоб вы, твари, выродились!) питаются.
        …Нападение гитлеровцев в июне многие восприняли несерьёзно. Бабы, конечно, завыли - но ведь такова их бабская сущность, по поводу рыдать и без повода. Правда, взрослые мужики, побывавшие на германской, тоже помрачнели. Но мы, молодёжь, радовались: война пришла, сейчас врага побьём, домой вернёмся с медалями и орденами! Толпой прорывались в районный военкомат. Только там нас никто особо-то летом и не ждал; в первую очередь призывали мужчин, имеющих воинские специальности, запасников.
        А уж после желающих попасть на фронт стало гораздо меньше. Наша армия, самая могучая в мире, пятилась под ударами на собственной земле - вместо того, чтобы разгромить врага «малой кровью, могучим ударом». Газетные сообщения и информационные сводки ясности не вносили; рассказы о чудесах мужества и воинского мастерства бойцов и командиров РККА сменялись названиями населённых пунктов, за которые шли бои.
        Что оставляем свою землю, в голос не говорилось. Но и так было ясно, что к осени противник докатился до Смоленска, идут бои на подступах к Киеву… И дальше только хуже. А чуть позже в семьи, чьи мужики ушли на фронт, стали приходить первые похоронки. И снова бабий вой, над которым уже никто не смел смеяться…
        Чем ближе подходил противник, тем всё более страшными слухами полнилась земля. Беженцы, бросившие родные края, рассказывали страшные вещи: о том, как фашистские лётчики расстреливают колонны мирных людей, как немцы давят детей и баб танками, оставляя за собой лишь густое, кровавое месиво… Как поголовно расстреливают комсомольцев и уничтожают семьи партийцев, как бросают в колодцы детей учителей. Как глумливо издеваются и поголовно насилуют всех девок и баб…
        Я верил не всем слухам, хотя они регулярно дополнялись сообщениями информбюро. Но то, что немцы - лютый враг, которого нужно остановить, уничтожить, стало предельно ясно. Сколько раз от душащего гнева сжимались кулаки! Сколько раз я представлял себе, как окажусь там, где враг совершает свои гнусности, как сумею остановить их, истребить!
        И тем горше вспоминать сегодняшний день: вражескую атаку, свой крик и мат, быструю стрельбу, после которой я с силой передёргивал затвор… В душе меня жёг стыд: ведь я боялся и не целился и, наверное, ни разу не попал.
        Но всё равно я ставил себя выше Белова. Его стрелковая ячейка находилась рядом с моей. И я с гадливой радостью видел, как он и не стреляет вовсе, прячется, боится. Боялись все, но ведь многие вели пускай хоть сдерживающий, но огонь! А ненавистный мне Лёшка трусил, трусил…
        Но я видел, как он погиб. Я вновь высунулся из окопа, чтобы сделать очередной выстрел (зарядив уже последние патроны). И вдруг Белов: встаёт, смеётся(!), спокойно так укладывает винтовку на бруствер. Целится. Стреляет.
        Близко ударил пулемёт, я присел, а Белов нет. И я не удержался. Вновь привстал, чтобы краем глаза видеть его.
        Лёшка снова выстрелил - и ведь пулемётная очередь оборвалась! А секунду спустя он упал на дно окопа; пуля прошила грудь.
        Я нырнул в свою ячейку, не в силах поверить, что Белов оказался смелее меня, что он пересилил свой страх. Что он погиб, сумев всё же забрать кого-то из фашистов, а я нет. Я лишь палил по воробьям, радуясь, что оказался хоть чуть-чуть смелее соперника…
        …Я не сразу влюбился в Аньку. Ведь все мы учились в одном классе, я, Лёшка, Аня… Только я еле дотянул до 6-го: семье были позарез нужны ещё одни рабочие руки. И мне приходилось уже не сколько помогать, сколько брать на себя хоть малую часть работы.
        А они продолжили учёбу. Я внутренне посмеивался над школярами (хотя вчера сам был одним из них), гордился, что уже работаю в колхозе, что уже являюсь одним из кормильцев семьи.
        …Прошло пару лет, я стал полноценным рабочим, с нетерпением ждал, как отправлюсь в армию. Уже строил планы, что покажу себя на службе с лучшей стороны и попробую поступить в военное училище. Форменная гимнастёрка, галифе, хромовые сапоги, щеголеватая портупея с наганом в кобуре - да все девки мои будут! Но знакомиться с девушками хотелось и до армии, до училища. Ходил на танцы и уже там снова встретил её…
        Аня не красавица в полном понимании этого слова, но мужские взгляды она притягивает. Невысокая, чуть полноватая, что, впрочем, не особо её портит. Поскольку фигуристая, а лиф платья трещит под напором тяжёлой груди. Русая коса до пояса, а волосы волнистые, густые. Лицо хоть и наше, крестьянское (чуть кругловатое), однако же глазищи большие, голубые, и губы красивые, полные - так и хочется в них впиться поцелуем!
        Я как Аньку снова увидел, так аж загорелся, всё ходуном во мне заходило, во рту пересохло! И уж я к ней и так, и этак, а она ни в какую. Потанцевала со мной пару раз, да больше из вежливости, хотя в моих горящих глазах всё прочитала.
        И этот отказ, это пренебрежение мною вначале просто задело, а уж потом и вовсе зажгло; отныне я мог думать только о ней. Пробовал ухаживать красиво: носил на подоконник большие букеты луговых цветов, за бешеные для себя деньги заказал шоколад из города, пробовал читать стихи. Да куда там! Цветам поначалу (я сестру посылал на догляд) обрадовалась - пока не узнала, от кого. Шоколад отвергла, хоть и видно было, что очень хочет попробовать. Пришлось маме с сёстрами отдать.
        А на стихи мои честно ответила, что парень я хороший, да люб ей другой.
        Вот уж тогда рассердился я крепко! Скоро узнал, что вздыхает моя желанная по Лёхе Белову. Он, конечно, не чета мне: все 10 классов закончил, собирался в город уезжать, поступать в училище или техникум железнодорожный. Да и на лицо смазливый, девки таких любят. Только ведь была у Лёшки другая зазноба, Ксюшка!
        С Ксюхой история отдельная. Она вот уж действительно красавица, каких в деревнях и не сыщешь вовсе. Высокая, стройная, лицо у неё тонкое, черты правильные, словно из барьёв девка. Я, конечно, тоже на Ксюшку посматривал, но и только: было видно, что птица не моего полёта. Такой красе не грех инженера городского какого охмурить да на себе женить. Стал бы я военным, командиром - тогда, может быть, по-иному сложилось бы. Но мне и не больно надо, мне Анютка весь мир будто заслонила.
        Вот только у Лёхи ничего с Ксюшкой не получилось (оно и понятно), он на Аню и переключился. Та словно солнышко засияла! Я как-то не стерпел, в драку бросился. Схватились мы с Беловым, я вроде покрепче; да закончить нам не дали. Растащили, а желанная моя ко мне подлетела да пощёчину как зарядит! И хоть девка, а рука-то тяжёлая.
        Стыдно, обидно, тошно на душе. Но больше я к ним не лез: что поделаешь, если не мил?
        Началась война, страсти вроде поутихли. Нас с Беловым призвали в одну роту с ещё несколькими земляками. Держались одной кучкой, старые обиды отошли на второй план.
        Да только совсем недавно, когда немец уже к Ельцу подходил, когда стало ясно, что скоро в бой, Лёха-то и проговорился про Аньку. Оно понятно: все трусили, и хотелось хоть как-то заглушить страх. Разговаривали о доме, о любимых, о том, как в детстве за рыбные места дрались. Да всё со смехом, с шутками. Тут о бабах разговор зашёл, вот Белов и не удержался, похвалился: он уже мужиком стал!
        А у меня в глазах всё от ненависти потемнело. Руки в кулаки сжались, чуть не кинулся. В последний миг остановился - у нас дисциплина строгая, кто его знает, как повернёт. Конфликты командирами и политруком пресекаются строго; вдруг решат случай драки не замять (всё ж таки бойцов и так не много), а, наоборот, показательно наказать, чтобы другим повадно не было! По крайней мере, зачинщика драки.
        Ну и (нечистый попутал, самому сейчас стыдно вспоминать, что говорил) начал я над Анькой похабно измываться. Да так безобразно, что самого воротило от сказанных слов, - но лишь бы он первый с кулаками вперёд бросился! А Лёшка так ничего, как с гуся вода - гаденько улыбается, поддакивает. Только ещё хуже стало, что Аня такому трусу безвольному честь свою подарила, сопле бесхребетной!
        …Но сегодня этот самый трус проявил больше мужества, чем я, сумел вовремя справиться со своим страхом. Он сражался до конца и умер как мужчина, забрав с собой опытного, опасного врага. Я позже прошёлся до места расположения вражеского расчёта - лежал там крепкий немец со знаками различия в петлицах, явно не рядовой. А ровненько так посередине лба аккуратная дырка, и раскрошенный затылок на месте выхода пули. Так-то.
        А Лёшка покоился в ячейке. И глазами ясными, голубыми, в небо смотрел. И даже вроде как улыбался - спокойно так, умиротворённо.
        И пропала разом вся обида за Аньку, всё пренебрежение, вся злость к нему. Покойся с миром, Лёха, и прости за всё, если сможешь…
        Дожевав галету с тушёнкой и допив кипяток, я вдруг почувствовал, как сильно устал и хочу спать. Сегодня я не в наряде и не в карауле, так что можно идти отдыхать. Правда, холодно здесь, в просторном здании вагоноремонтного депо. Да мы кучкой лежать будем, согреемся.
        Слышал, что здесь перед самыми боями железнодорожники паровоз с двумя вагонами бронёй обшили, только вот вооружения установить не смогли - неоткуда взять. Пришлось бронепоезд срочно из города отправлять: ведь если немцы мост через Дон перекроют - абзац безоружной машине.
        Он и другой сегодня ничего сделать не смог, хотя и вооружённый. Правда, когда я его после боя увидел, понял, что вряд ли бронепоезд смог бы чем нам помочь - его крепко потрепали в предыдущих боях. Ближе к вечеру машину отправили со станции - мудрят что-то наши командиры, но на то они и командиры, верно?!
        Прежде чем закрыть глаза, подумал об Ане. Не убереглась девка! Ну и что же, не посмотрю теперь в её сторону?
        Сложный вопрос. Жениться-то всегда думал на честной девушке, так, с другой стороны, и Аня не шалава какая. Любимому себя подарила, а что неженатые - так война, кто его знает, как повернёт? Лёхи вон и нет больше.
        А я? Я жив останусь? Перевязанные шея и грудак крепко болят при каждом движении, фашистская пуля и штык уже отметились на моём теле. Несказанно мне повезло, что вообще жив остался да что командир нас штыковому бою крепко учил.
        А Аня? Она-то хоть выживет? Один шальной снаряд или налёт германских стервятников, небольшой осколок или пуля - и всё, нет больше моей зазнобушки. А если немцы в Тербуны войдут?
        Аж в жар бросило при этих мыслях. Фрицы мимо красивых и сочных баб да девок не проходят. Снасильничают толпой, как пить дать, и хорошо если в живых оставят да ножами не изрежут!
        И что тогда, не приму уже её, многих мужчин познавшую да силой взятую?! Брезговать буду?! Или она в мою сторону не посмотрит, потому что не защитил от врага, потому что дал германцу в родное село войти?
        Стиснув зубы до боли, что есть силы врезал кулаком по полу Боль в осушенной руке хоть чуть-чуть мою ярость остудила.
        Нет, германцы, балуете! Не освободителями вы пришли на нашу землю, не для того, чтобы власть советскую сбросить да чтоб деревня зажила - как в своих листовках расписываете! Вы пришли за землёй нашей, за бабами нашими, за жизнью нашей и свободой!
        Так не ждите, что уйдёт Витька Андреев, что отступит. Насмерть стоять буду! Я сегодня уже двоих прихватил, завтра столько же ваших жизней драгоценных заберу! И целиться буду крепко, и стрелять метко, и укрываться вовремя. Я теперь битый, за которого двух небитых дают. И покуда жив - ни пяди по земле моей родной не пройдёте!
        Район городской больницы.
        Боец Елецкого партизанского отряда Григорий Фомин.
        Холодно что-то, даже в сон не клонит. Впереди, на Орловском шоссе, идёт крепкая драка; до нас доносятся звуки многочисленных выстрелов и очередей, гулкое эхо бухающих снарядов. Но в тюрьме наши вроде бы неплохо закрепились, так просто их оттуда не выбить. А тыл мы прикроем.
        Правда, прикрытие из нас (бывшего городского истребительного батальона, теперь же части Елецкого партизанского отряда) получилось хреновенькое: большая часть бойцов вооружена не поймёшь чем. К примеру, у моего молодого товарища по дозору, Митьки Хрипунова, в наличии переделанная из учебной винтовка, а у меня гладкоствольное охотничье ружьё. Плюс по гранате-самоделке на брата (их штампуют на табачной фабрике) - вот и всё вооружение. И хотя опыта-то у меня поболе будет, чем у многих, мою белогвардейскую службу комиссары помнят крепко.
        …Я, Григорий Демьянович Фомин, 1898 года рождения, родился в мещанской семье, вырос и прожил большую часть жизни в Ельце. Я хорошо помню купеческое время, когда город весело переливался солнечными бликами, отражающимися от золота церковных куполов; помню торжественный приезд великого князя Михаила Александровича. Его приурочили к открытию красивейшей Великокняжеской церкви, крест которой был выполнен из горного хрусталя - не скупились купчины, вкладываясь в родной город!
        Тогда в городском саду имелись специальные тепличные оранжереи с тропическими фруктовыми деревьями и бродящими между ними павлинами. А каким красивым был парк купца Петрова, представляющий собой сложную систему связанных водоёмов, в которых произрастали редчайшие цветы и деревья?! В обоих парках часто играл полковой оркестр Нежинского полка, устраивались танцы. Для молодых людей продавались газированные напитки и шампанское Заусайлова, произведённое по французской рецептуре.
        Конечно, весь этот рай был доступен не многим. В том же городском саду было три дорожки, по которым гуляли люди разного состояния и сословий. Таким образом, простые работяги могли прийти полюбоваться парком, но никак не смогли бы встретиться с купчихами или дворянками. Да ну и шут бы с ними, с купчихами! Хотя, конечно, унизительно.
        Зато работы в Ельце хватало. Большая железнодорожная станция, при ней первое в Российской империи техническое железнодорожное училище. Табачная фабрика и ликероводочный завод, выпускающий елецкие шампанское и вина. Елецкая мануфактура, на которой плелись известные во всей Европе кружева, кожевенная фабрика и другие. Было где учиться детям всех возрастов и сословий: приходские, городские и железнодорожное училища, реальное училище (которое заканчивал я), женская и мужские гимназии.
        Город был очень богат благодаря активным, предприимчивым купцам, что не жалели средств на украшение и развитие Ельца, а заводы и фабрики притягивали рабочие руки. Елец по праву мог претендовать на звание губернского города и должен был им стать. Ещё царь Александр III обещал изменить его статус с уездного на губернский, если в городе будет действовать 33 храма. И ведь заложили 33-й, да только во время войны…
        На германский фронт я, 18-летний парень, попал в 16-м году. Год побед, год славы русского оружия!
        Австро-венгров разбили в Галиции, турок громили уже в Малой Азии, Юденич взял Синоп. Колчак рассекал по Чёрному морю, загнав турецко-германский флот в Мраморное море, а на Балтике немцы никак не могли прорвать оборону, возведённую ещё гением Эссена. Россия готовилась к финальному рывку, к удару, что сокрушил бы кайзеровскую Германию…
        Придя на Северный фронт вольноопределяющимся, я смог занять место в пулемётной роте. Пулемёт «максим» казался мне воистину сказочным, смертоносным оружием; один умелый расчёт вполне мог остановить атаку целой роты врага. Благодаря водяному охлаждению огонь из «максима» можно вести непрерывно, а большая масса и устойчивость дают отличную кучность и точность боя. В отличие от кайзеровских пулемётов, наш был оснащён щитком, закрывающим пулемётчика от пуль и осколков.
        Воевал я честно; и хотя у нас не было таких лихих сражений, как у Брусилова, подраться мне пришлось крепко. И газами меня травили, и в атаку шёл вместе с пехотой, тянув за собой больше 60 килограммов пулемёта, и врага отражал. Георгиевский крест четвёртой степени заслужил по праву.
        Перед госпиталем (крепко зацепило осколком) получил направление в школу прапорщиков. Но не успел я ещё выписаться, как грянула революция.
        …Отречение царя, регулярные смены правительства, преступные приказы, разом развалившие армию, - страна стремительно скатывалась в пропасть. Такая грязь со дна поднялась да в князи полезла - страшно вспоминать. Грабежи, убийства, насилие стали порядком вещей. Полицию, транспорт, почту практически полностью парализовало; государство больше не выступало гарантом защиты жизни и прав человека.
        Фронт трещал и прогибался под ударами немцев, держась лишь на силе духа истинных патриотов. Но с каждым днём их становилось всё меньше - «революционные массы» бунтовали, расправлялись с офицерами; дезертирство было массовым. В таких условиях оставаться в строю я не захотел, да и до фронта добраться не смог бы. Нет, я отправился в родной город, в надежде воссоединиться с семьёй и при необходимости защитить родителей.
        Что же, путь домой был непростым, и я не раз пускал в ход трофейный парабеллум. Слава Богу, родители мои уцелели, хотя и пограбили их изрядно. Но радость воссоединения была недолгой: к власти пришли большевики, а вскоре началась гражданская война.
        Надо понимать, что семья моя была искренне верующей, отец состоял в обществе трезвости, организованном отцом Николаем Брянцевым. Его убийство, как и начавшиеся гонения на православную церковь всколыхнули родных. Отец, крепкий ещё мужик, отслуживший ценз в драгунах, терпеть подобное беззаконие не стал.
        Маму мы отправили в деревню к родным, а сами двинулись на Дон - там пытались подняться казаки, там же создавался добровольческий корпус. Вот только красные реагировали быстрее: они в кратчайшие сроки отмобилизовали боеспособную армию, расстрельными методами навели в ней жёсткий порядок. А колеблющееся рядовое казачество большевики разлагали всевозможными посулами, настраивали простых казаков против собственных офицеров, атамана. И выступление Каледина вскоре затихло, а добровольцы ушли на Кубань.
        Мы с отцом оказались меж двух огней. На Дону теперь правили большевики, в тылу тоже остались большевики. Немногочисленные добровольцы безуспешно штурмовали Екатеринодар и так же безуспешно пытались поднять кубанцев, перед войной щедро разбавленных иногородними. В сущности, их дело было - труба, вопрос об окончательном разгроме контрреволюционных сил заключался лишь во времени.
        Мы с отцом укрылись в небольшой станице, уже не зная, что делать дальше - прорываться на юг, следуя через местность, занятую красными и бандитами, или домой, на север - через те же препятствия. Решили немного переждать, последить за событиями.
        Наше ожидание окупилось сторицей. Большевиков (а точнее, бандитов и мародёров, поступивших им на службу) подвели самоуверенность, жестокость и безнаказанность. Когда начались грабежи и изнасилования на Дону, казаки поднялись и обрушились на оккупантов. Возглавил их талантливый организатор и военачальник Краснов. Тут-то и мне нашлось место, и моему отцу.
        Вот только развела нас тогда судьба. Я попал в пулемётную команду, а мой драгун-родитель - в кавалерийскую часть. Какое-то время воевали рядом, но единый фронт отсутствовал: что красные, что казаки действовали небольшими мобильными группами, много маневрировали. Части мотались из стороны в сторону, и вскоре всякая связь с отцом прервалась.
        Что с ним сталось, сложил ли батюшка голову в схватках или сумел эмигрировать (если б в России остался, обязательно вернулся бы домой) - я не знаю. Молюсь за отца каждый день, а уж Господь ведает, где оказать помощь родителю.
        …Гражданская война сильно отличалась от второй Отечественной. До того я дрался с германцем, защищал Родину, её интересы. Здесь я вроде бы так же сражался с врагом, да только не с иноземцем, а со своим же, русским братом. Быть может, среди тех, кто поднимался в атаку под пулемётным огнём моего «максима», были вчерашние друзья, знакомые, сослуживцы; я никогда не смотрел на тела павших, боясь кого-то узнать. Да, их направляла чужая, вражеская рука, вот только гибли на поле брани свои же, русские.
        «В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата…» Эх, если бы на гражданской войне такое было возможно!
        …За 4 года бесконечной войны казаки устали. Того стержня, что был у красных (расстрелы, комиссары, семьи в заложниках), воины Краснова не имели. И когда забрезжила возможность замириться, большинство казаков сложило оружие - тем более что сил держаться против большевиков уже не хватало.
        Многие обнадёжились тем, что красные учтут старые ошибки и не допустят вновь обид населению.
        Вот только лидеры большевиков видели в казачестве сторонников царизма, а не друзей революции. Веками сформированное воинское сословие, чуть ли не отдельный народ со своими традициями и способностью самоорганизации, казаки были слишком опасны. Так что теперь уже не мародёры и грабители из красной гвардии стали мучить людей, а комиссары, используя все наличные ресурсы. Они грабили, убивали, насиловали; храмы осквернялись, духовенство уничтожалось. В станице Вёшенской устроили расстрел стариков, пытавшихся опротестовать решения пьяных от крови властителей.
        Но это стало последней каплей. Веками сложившаяся на Дону воинская традиция делала из стариков самых уважаемых и авторитетных людей. Старики были вправе сорвать погоны с атамана! А тут их просто расстреляли.
        И грянул гром! Вновь вспыхнуло войско Донское, вновь летели головы красных под казачьими шашками. Люди ожесточились до предела, смерть стала до того привычной, что уже никого не удивляла; с обеих сторон лилась кровь не только воинов, но и родных тех, чья сторона проигрывала. Война эта превратилась из борьбы с врагом в бесконечную кровную месть, где люди безмерно ожесточались с обеих сторон, не всегда понимая, за что сражаются.
        Бывало, что выходили мы к местам, где зверствовали красные. Вскипали дикой, нечеловеческой ненавистью, без страха, с яростью шли в бой, чтобы убить. Пленных не брали, а кто попадался - участь этих людей была прискорбной!
        Да только после наступали такие горечь и пустота внутри, что хоть на луну вой. У меня, к примеру, иногда возникали мысли о смерти в бою - я её начал жаждать! И всё труднее было обращаться к Господу в молитвах…
        В эти дни я начал ломаться. Да и многие казаки тоже. Веками их моральным стержнем была Православная вера; вольные воины Христовы защищали Русь от татар, дрались с турками и горцами - все они были магометанами. Теперь же приходилось сражаться с единоверцами и братьями по крови.
        Хотя с людьми (и не только с казаками) что-то случилось ещё до германской; вроде и ходили они в церкви, и посты держали, да только жили своими шкурными интересами, забыв о Боге. Для многих вера стала лишь торговой вывеской, скрывающей истинное нутро…
        И снова теснили красные казаков, и снова манили посулами. Мы держались уже из последних сил, но тут вдруг крепко ударили добровольцы Деникина и погнали большевиков! 19-й год стал годом надежд; казалось, что совсем чуть-чуть, и мы пересилим врага, что кровавое безумство наконец-то прекратится. Везде, куда шли мы единым фронтом, - везде нас ждали победа и успех! Царицын наконец-то был наш, казаки Мамонтова дошли уже до Ельца, уничтожая гарнизоны большевиков и разрушая коммуникации.
        Казалось, остался последний рывок; мы шли на Москву, и я находился в передовых частях. Так получилось, что моя колонна оказалась возле родного города; я уже видел блики солнца на золотых маковках любимых церквей!
        И тут вдруг фронт в одночасье рухнул. С тыла ударили махновцы, красные сумели подготовить мощный встречный удар. Они также дрались смело и ожесточённо, у них была своя правда. Мы побежали…
        Только я больше не находил в себе сил отступать, пятиться, спасаться. Не было больше ни душевных, ни физических сил продолжить войну. И я сдался.
        На всё Господь: чуть ли не став офицером ещё на германской, я затем так и остался унтером и в казачьих войсках, и в частях ВСЮР. Иногда было обидно - столько лет воевал простым пулемётчиком! - но сейчас я имею твёрдое убеждение, что именно это меня и спасло. Переходы на сторону врага были привычном делом; к казакам и добровольцам часто сдавались в полном составе даже крупные соединения большевиков. Теперь ситуация обернулась: уже красным сдавались казаки, офицеры, рядовые бойцы. Правда, офицеров не особо жаловали, а вот казаков и солдат, унтеров пощадили… и мобилизовали: у советского государства на западе появился новый враг - Польша.
        С ляхами я и дрался до 21-го года, до очередного, теперь уже тяжёлого ранения, после которого еле выкарабкался. Так и демобилизовался - старшиной, командиром пулемётного расчёта.
        Вернулся домой, нашёл маму. Пришли с ней в отчий дом. Небольшой и деревянный, его, тем не менее, уже заселили ещё одной семьёй.
        Железнодорожники - что ты, особая каста! С трудом прописались в собственном жилище, в маленькую комнатёнку; семья соседей была больше. Её глава Пантелеев Иван Яковлевич, здоровый пузатый мужик, любил, подвыпив, хвастать, как лихо они с матросами громили винные склады Заусайловых, как метко он стрелял из маузера в казаков Мамонтова. При этом обязательно старался задрать меня: «Вот, победила наша власть! Теперь всё честно распределено, не одним буржуям жировать!»
        Это мы-то с матерью буржуи? Это мы-то жировали? Хотелось ответить: «Кто крепко работал, у того и был свой угол, а кто всё пропивал, тот и ходил всю жизнь с голой жопой!»
        Конечно, молчал я, ибо такие слова противоречили основам революционной идеологии. Могли доложить кому надо, а ведь я бывшая «контра». Но как-то раз, совсем взбесившись, схватил Пантелеева за горло да прижал к стенке со словами: «Ты обе войны на жопе в тылу сидел, под бабской юбкой прятался, а я кровь свою лил! С германцами честно дрался, а что с белыми ошибся - так после в боях с ляхами искупил! Рубаху расстегнуть, грудь показать?! Весь осколками посечён, пулевых ранений сколько! Ты со старшиной Красной армии разговариваешь, мразь пьяная, а я за революцию дрался!»
        Тут подлетела жена его, Вера, начала меня оттаскивать, успокаивать, на мужа сама замахиваться - он-де пьян, не знает, чего несёт. Ну, конечно, а сама-то нос не задирала, как барыня, с матерью моей не разговаривала?
        Ладно. Я свою ярость больше изобразил, ибо на деле участие в белом движении стало для меня клеймом. Я не мог устроиться ни на одну нормальную работу, на улице в мою сторону только что пальцем не показывали. Выживали с матушкой как могли, я чернорабочим, мать же неплохо шила. И пойди Пантелеев куда надо доложить (да изобразив всё, как ему выгодно), у нас могли бы возникнуть очень большие неприятности.
        Но Иван Яковлевич после этого случая, наоборот, присмирел, уважительней вести себя начал, даже меньше за воротник пропускать.
        Ещё у Пантелеевых были дети. Двое деток-сорванцов школьного возраста и старшая дочь, Оля, ничего себе такая девушка, всё при ней. Я бросал на неё невольные мужские взгляды, и она их порой замечала. Но при этом демонстрировала такое холодное презрение, что пропадало всякое желание даже просто с ней заговорить.
        Однако же послевоенное время было крайне непростым. Во время обеих революций со дна жизни поднялась отборная мразь: воры, грабители, мародёры. Почему-то новая власть считала их близким социальным элементом (и с чего бы?!); ряды бандитов пополнялись за счёт бесчисленного числа беспризорников и тех мужиков, кто за войну слишком сильно привык к крови. Новая милиция честно боролась с воровским разгулом, но поначалу стражам порядка просто не хватало ни людей, ни средств.
        Так получилось, что Ольку заприметил кто-то из молодых ворят. Пробовал, если это можно так назвать, ухаживать. Она, молодец, ни в какую. Но разве можно таких людей остановить простым словом «нет»?
        Возвращался я как-то летом домой затемно, слышу в кустах шорох да приглушённый сип. Ну, подумал, дело-то молодое, и уже мимо намеривался пройти. Да только услышал короткий, приглушённый вскрик, вроде кому рот зажимают.
        Тут уж я в кусты вломился. Ворёнок лежит верхом на Ольке, платье у той полуразорвано; одной рукой рот ей зажимает, другой брюки себе расстёгивает.
        Дальше помню плохо, будто в полутьме. Короткая, резкая боль в правом запястье… Чужая плоть под кулаками, затем под пальцами… И собственная ненависть, яркая, звериная… Не повезло ему тогда оказаться на моём пути: весь свой гнев, который я два года копил в себе, я в несколько мгновений излил на насильника. В себя пришёл, когда этот урод уже не дёргался.
        …Возвращались в сумерках вдвоём; я помогал идти потрясённой девушке, укрыв её своим пиджаком. Олю трясло крупной дрожью, она не могла вымолвить не слова. Когда пришли, Иван чуть ли не бросился на меня, поначалу подумав, что это я его дочь изнасиловать пытался (и изнасиловал). Но вовремя увидел мою порезанную, ещё кровоточащую руку и всё понял.
        Несколько дней мы не разговаривали. Олины родители старались не возвращаться к случившемуся, девушка вообще не показывалась из-за своего угла. Да и я решил дома пересидеть, благо постоянной работы не было. Боялся, что воры могут сопоставить гибель одного из своих с моими порезами. К тому же я наверняка не знал, как поступит девушка: мало ли, у них всё по любви было, да она в последний момент упёрлась? Я же его на её глазах придушил, вдруг она теперь меня ментам сдаст!?
        Матушку я на всякий пожарный к родне в деревню отправил и, как оказалось, сделал правильно. Правда, не из-за опасений…
        Оля пришла ко мне сама. И первым, что я почувствовал, был горячий, требовательный поцелуй девушки. Ощутив же жар гибкого, стройного девичьего тела, я мигом потерял голову… Молодость взяла своё.
        За одну ночь мы стали с ней мужем и женой, а в конце недели расписались. Практически сразу я уговорил Ольгу венчаться - многие храмы и церкви ещё действовали.
        …Но гонения на церковь в 20-е только набирали обороты. Большевики закрывали храмы, арестовывали священников, монахов, прихожан; посещать службы стало просто опасно. Правда, некоторые верующие набирались смелости просить открыть приходы, и иногда эти просьбы даже удовлетворялись! Но в таком случае власти присылали священников-обновленцев, из числа тех, кто принял и восхвалял советскую власть со всем её террором, тех, кто нападал на Патриарха. Конечно, верующие не желали себе таких пастырей.
        Некоторые мужчины из числа прихожан глухо роптали, но никаких активных действий никто не принимал - не было смысла. Гражданская проиграна, а любое выступление против гонений лишь обернулось бы очередной кровью; кроме того, большевики получили бы официальный повод ещё сильнее ужесточить преследования. Да и самыми громкими и яростными возмущающимися были, как правило, провокаторы.
        …Постепенно я стал всё реже посещать службы. Большие праздники вроде Троицы, Рождества и Пасхи собирали многих прихожан, тогда идти на литургию было относительно безопасно. В остальные же дни число посетителей храмов было незначительным, их знали наперечёт.
        А у меня с одной стороны - участие в белом движении, с другой - мать, жена и двое мальцов. Имел ли я право рисковать собой, зная, что без меня вряд ли кто сможет им помочь, позаботиться? Вот и малодушничал потихоньку, ежедневно моля Господа о прощении…
        Не знаю, было ли моё поведение правильным в эти безбожные времена. С одной стороны, я ведь продолжал молиться, а с другой - отказался от главного долга православного христианина, от защиты своей веры.
        Правда, когда узнал, что в Соборе безбожники рубят и сжигают иконы, одновременно вытапливая золото и серебро с иконостаса («каждая капля драгоценного металла должна быть учтена!»), чаша терпения прорвалась. Глаза закрыла кровавая пелена, и способность ясно мыслить я утратил. Схватил топор и бросился к Собору.
        Но на половине пути меня перехватили мать и жена. Вцепились в руки, в ноги, умоляли, рыдали. Вначале я просто их отшвырнул, но они вновь бросились ко мне, мать на колени встала… 1938 год, если бы я добрался до тех, кто уничтожал святыни, позже семью бы не пощадили. Да и не навоевал бы я много с топором: понимая определённые риски, руководство, пошедшее на этот шаг, обеспечило милицейское оцепление; сотрудники имели при себе оружие.
        Но после случившегося я окончательно сломался. В это время в городе шли очередные чистки среди верующих. Арестовывали последних уцелевших священников, монахов, прихожан. Их расстреливали, решения по выносу приговора принимались «тройками» НКВД. Вскоре под эту молотилку попал и я…
        Ожидая неминуемый расстрел, я долго размышлял, почему Господь попустил такое? Почему страна, бывшая центром православия, страна-освободительница, остановившая и повернувшая вспять турецкую экспансию и сломавшая хребет полчищам Наполеона, - почему она вдруг погибла в считанные дни?! Почему?! Почему тыл рухнул именно тогда, когда русская императорская армия была готова нанести заключительный удар по немцам?
        Ответ на вопрос был только один: Господь тогда нам послал столь страшные искупительные скорби, когда чаша Его терпения переполнилась. И при внешнем налёте православия русские образца 1914 года практически перестали быть верующими. Вера, христианское мировоззрение православного человека, обратной стороной которого были честность, порядочность и сердечная теплота, человеческое участие и готовность прийти на помощь, - всё это перестало быть нормой жизни. Как перестала быть православная вера духовным стержнем русского человека.
        Раньше, когда люди жили в непростые, а порой и жестокие времена, когда человеку ежедневно угрожала опасность, он находил силы и поддержку у Господа, искренне, с сердцем к Нему обращался. Когда же уровень жизни в значительной степени вырос, когда жить стало просто и безопасно - эта потребность отпала.
        Много ли оставалось христианского в искусстве, в поэзии, в письме - да и в самом образе жизни? Разве не стало модным чуть ли не в открытую презирать и насмехаться над верующими людьми, считая религиозность и набожность пережитками прошлого? Разве не убивали мужчины друг друга на дуэлях (смертный грех!) из-за гордыни, разве не кончали жизнь самоубийством от отчаяния и скорби? Разве не жили до брака с не-мужьями и не-жёнами, теряя невинность, отдаваясь греху похоти?
        Разве честны были друг с другом, хоть в семье, хоть на работе, хоть с друзьями? Или зачастую совершали грех лжи? Разве не зачерствели человеческие сердца, разве не равнодушно люди взирали на чужую беду? Разве думали при жизни о том, как заслужить себе Царство Небесное, как бороться с собственным грехом да совершить поболе дел благих (не гордыню свою теша, а во Славу Божью)?!
        Да нет, момоне люди служили, животу своему, всё больше денег жаждали заработать, всё вкуснее и сытнее поесть, всё ярче да побогаче одеться. Бахвалились друг перед другом богатством своим, а не укрепляли ближнего своего на доброй стезе, не помогали страждущим…
        И разве предвоенное духовенство не стяжало себе богатство, тем самым отворачивая от себя многих людей? Разве не поповские дочки были самыми откормленными, одевающимися в самые дорогие (по меркам рядового мещанства) наряды? Разве сыны священников терпели голод или иную нужду на учёбе?
        Конечно, далеко не все служители церкви поддались греху стяжательства. Было много и таких (и наверняка в общей сумме и больше), как отец Николай Брянцев, кто не только самозабвенно служил в доме Божьем, но и вёл борьбу за сердца и души прихожан (и не только) за стенами церкви. Но ведь люди почему-то не желали видеть духовные подвиги таких людей, не желали следовать их примеру. Нет, они с восторгом передавали друг другу сплетни об отступничестве священников, что мгновенно обрастали множеством сказочных подробностей. А почему? А потому, что гораздо легче увидеть дурное в служителе Церкви и оправдать его грехами собственные несовершенства и преступления, чем принять пример благочестивых и следовать ему. Ведь совершая благие дела, творя добро, люди зачастую жертвуют малым (деньгами, временем, силами), чтобы обрести Царство Небесное; вот только деньги, время, усилия - это измеримые величины, нужные сейчас, а Царство Небесное - да когда оно наступит, после смерти? И наступит ли? Нет, мы хотим всё и сразу именно сегодня!
        …В любом случае, подчинение структуры священнослужителей государству, упразднение Патриаршего поста были необдуманным шагом, повлёкшим за собой многие негативные последствия в виде частичного разложения духовенства. Хотя кто тогда, в начале 18-го века, об этом задумывался?
        И вот некогда православный народ отвернулся от Бога. И были посланы искупительные скорби - война. Но, увы, она не объединила людей в едином порыве, а разделила их. Патриоты рвались на фронт, помогали, чем могли, в тылу. Но праздная жизнь в стране не закончилась; действовали всё те же увеселительные заведения, и многие, кто имел достаточный достаток и связи, продолжали жить как ни в чём не бывало. Более того: хулили царя, пускали про него и его ближних всякого рода слухи и пересуды; жизнь царской семьи была объектом сплетен. А главное - в тылу готовился переворот, теперь-то я знаю. И в спину главнокомандующего, что готов был последним сокрушительным ударом смести врага (подняв тем самым международный авторитет державы и свой собственный на недостижимую высоту), нанесли смертельный удар.
        Имел ли место быть сам факт отречения царя, совершилось ли оно под внешним давлением или его просто фальсифицировали - кто знает. Но народ отречение, явное или фальшивое, принял и ударился в страшные грехи: крестьяне грабили и жгли поместья, солдаты поднимали офицеров на штыки и массово дезертировали, а дворяне, интеллигенция, купечество - они метались из стороны в сторону, из одного лагеря в другой… Но мало кто в эти дни повернулся к Богу; мало кто вспомнил сам и заставил вспомнить других о человеке, смысл жизни которого и заключался в служение стране и народу. Мало кто вспомнил о царе.
        И тогда пришли ещё более жестокие скорби, вторая революция и гражданская война. Были моменты, когда казалось, что белые, олицетворяющие собой старую, набожную и православную Россию, победят, изгонят безбожников. Но разве они сами всем сердцем молили Господа о победе? Разве в тылу Колчака не зверствовали Семёнов и атаманы поменьше, настраивая населения против Верховного правителя? Разве на освобождённой от красных территории не приходили ли казаки в дома тех братьев, что обманулись и пошли с врагом, разве щадили они их родных? Когда да, а когда и нет… Разве в тылу Деникина не было мародёрства и грабежей, разве сами беляки не переходили последнюю черту ожесточения, превращаясь в лютых, беспощадных зверей?
        Нет, народ тогда к Господу не обернулся, не призвал Его всем сердцем… А после было только хуже. Гонения на церковь (священников, прихожан, монахов) развернулись со страшной силой. Нерон, травивший первых христиан на арене Колизея и распинавший их, - и тот бы не додумался набить людьми деревянный вагон под завязку - так, чтобы и пошевелиться было невозможно, - и запустить туда кучу голодных крыс. Да, так мучили не отрёкшихся, оставшихся стоять на своём христиан на Соловках.
        …Я слышал истории о монашеской братии и священниках, что вели разгульную жизнь до революции, забыв о Господе, и что сумели принять истинно мученический венец, выбрав между отречением от Бога и смертью смерть. Они спаслись, наследуя Царство Небесное через венец мученичества.
        Но мы, простой народ, что хранил ещё веру в глубине души, - мы своим бездействием отреклись от Господа. Мы безмолвствовали, когда хулили святыни в печати и вслух, мы бездействовали, когда убивали истинных христиан, что не побоялись постоять за веру, мы сидели сложа руки, когда разрушали храмы и сжигали иконы. И что мы ждали, на что надеялись? Создатель утопил первую цивилизацию грешников, уничтожил небесным огнём Содом и Гоморру. Есть ли у нас шанс выстоять теперь или немцы неудержимым катком сомнут нас?
        Я всё же надеюсь, что есть… В своё время я избежал расстрела. Вроде и бывшая «контра», но не нашлось вдруг людей, кто хотел бы меня очернить.
        Может быть, потому, что всю свою жизнь, терпеливо снося унижения и оскорбления, я всегда помогал людям, когда имел такую возможность? Или потому, что у меня, не имевшего даже относительно стабильного заработка, нечему было завидовать? Ведь многих посадили по доносам клеветников и завистников… Я дотянул до 39-го, когда НКВД возглавил Берия. Гигантский, неудержимо раскрученный маховик репрессий усмирили, многих бесчестных людей, запросто губивших невинных, самих отправили на плаху. Послабления были сделаны тем, кого репрессировали за веру, да и многих невиновных отпустили, в том числе и меня.
        …Я заметил, что в последние годы советская власть стала меняться, переставая быть «интернациональной», «революционной». Если я прав, Сталин разворачивает свою политику на преемственность к Российской империи, - иначе почему ветеранам японской и империалистической войн вновь разрешили носить георгиевские кресты, почему вновь создают казачьи дивизии и вернули из небытия само имя казаков? Чем ещё можно объяснить послабление гонений на верующих? Почему в школах вновь изучают историю страны, прославляя подвиги Дмитрия Донского и Александра Невского, Суворова и Ушакова? Ведь двое из них причислены к лику святых (Ушаков и Невский), а Донского чтут как святого?
        Но если руководство страны и начало вдруг прозревать, то на местах во множестве остались всё те же душегубцы, что заседали в «тройках». И сами люди, проявившие столь много подлости во время репрессий, мало изменились…
        И всё же я думаю, что фашисты - это не последняя для нас кара, а искупительная скорбь. Ведь призвал же Патриарший Местоблюститель Митрополит Сергий сражаться с иноземным захватчиком ещё 22 июня, до выступления Молотова? Ведь стали же открывать осенью церкви, ведь разрешил же Сталин своеобразный крестный ход - когда пролетели над Москвой самолёты с повешенной между ними Чудотворной иконой Тихвинской Божьей Матери? Ведь отвернулся вождь советов от обновленцев, всячески благоволя православной церкви! Значит, есть у нас шанс ещё на милость Господа, есть ещё шанс искупить наши грехи и сохранить жизнь детей!
        …Митька начал мирно посапывать. Сомлел парнишка… Совсем ещё ребёнок, ровесник моих пацанов. Старшего я в своё время сумел отучить в железнодорожном техникуме и пристроить на железную дорогу. Серёжка зарекомендовал себя с лучшей стороны, его эвакуировали как ценного специалиста - ценой дедовского авторитета и значительного магарыча.
        Младшего, Володьку, я с женой и старушкой-матерью всеми правдами и неправдами сумел отправить в тыл к дальней родне. 15-летнего мальца пытались загнать в полк народного ополчения, но я упёрся: достаточно меня одного, битого волка, за двоих драться буду.
        …Вот только тыл этот больно близок. Так что мне назад хода нет, буду за дом свой отчий драться, за семью свою.
        Мои мысли отвлёк послышавшийся впереди звук бряцающего металла.
        - Димка, Дим… вставай.
        Мальчишка встряхнул головой и попытался резко вскочить. Пришлось крепко так вмазать ему под дых - чтоб лишнего звука не произвёл.
        - Слышишь, впереди шаги? Кажись, немцы тюрьму обошли. Сейчас потеха начнётся. Давай-ка сюда гранату и дуй к командиру, к Спруге, да тихо.
        Парень ошалело на меня уставился:
        - А вы, дядя Гриша?
        - А я уж тут как-нибудь сам. Встречу немцев, напомню им 16-й год. Ну давай, только тихо.
        …Немцы движутся практически бесшумно. Обрывки приглушённых команд звучат совсем глухо; если бы не предательский металл, они, быть может, и смогли бы взять нас с одного удара.
        Поудобнее устраиваюсь. Расслабляю мышцы, одновременно чувствуя, как по венам всё быстрее бежит кровь, как бешено застучало сердце… Меня вновь охватывает давно забытое волнение боя.
        Вот и дорогие камрады, всего в 20 шагах. Указательный палец плавно тянет за спуск…
        Выстрел из двустволки глушит, как раскат грома. Мигом откатываюсь в сторону - за секунду до немецкого залпа.
        Ночь за несколько мгновений превращается в день: Гансы открывают плотный, но слепой огонь, одновременно по обозначившим себя стрелкам начинают бить партизаны. Оружия у последних маловато, зато стреляют сверху вниз, из окон больницы.
        Я до предела вжимаюсь в землю, одновременно нашаривая в карманах гранаты, - враг совсем рядом с парком, где я прячусь. Первая самоделка летит в сторону заговорившего по окнам пулемётного расчёта, вторая к раздающему властные команды унтеру (а может, и офицеру).
        Пулемётчики вскакивают, но тут же звучит взрыв. Я явственно вижу, как одного немца отшвырнуло в сторону. А унтер молодец, залёг. Впрочем, взрыв всё равно его зацепил - гранаты на табачке штампуют что надо.
        Стрельба из окон усиливается. Немцы несколько замешкались после взрыва гранат, но человек семь бросилось в парк. Они не заметили меня, просто деревья послужат им хоть какой-то защитой.
        Или не послужат. Второй заряд дроби бьёт в компактную группу из трёх человек. Двое падают. Третий вскидывает винтовку, стреляет. Пуля бьёт довольно близко, но я вновь ухожу перекатом. Трясущимися руками забиваю патроны в стволы - пробрало!
        - УРР-РА-А-А!
        За спиной раздаётся раскатистый боевой клич - Спруте (комбат, бывший милиционер) поднял бойцов в атаку. Может, и правильно, всё равно ведь оружия не хватает.
        Противник откатывается назад, одновременно запуская осветительные ракеты.
        - ЛОЖИСЬ!!!
        Куда там! Возбуждённые страхом и опасностью, молодые пацаны и возрастные уже мужики выскакивают вперёд, под прицельные очереди пулемётчиков. Первый ряд немцы выкашивают напрочь.
        - Да ложитесь же!
        Бойцы наконец-то выполняют запоздалую команду. Но не разумом, а рефлекторно, почувствовав близкую смерть. Ещё чуть-чуть, и инстинкт погонит их назад, пока фрицы будут бить в спину.
        Подбегаю к залёгшим:
        - Гранаты! Гранаты к бою!!!
        Падаю на землю, вовремя: короткая очередь проходит над головой.
        Бойцы бросают гранаты. Многие не долетают, а некоторые не взрываются - возбуждённые страхом, люди просто не поставили их на боевой взвод. Но и та часть что долетела, крепко бьёт по фрицам.
        - Вперёд, за Родину, УРА!!!
        Миг, пока противник ошеломлён, нужно использовать. Поднимаюсь с боевым кличем, рывком бросаюсь вперёд. Назад не оборачиваюсь: поднялись - молодцы, нет - на миру и смерть красна!
        Дружный рёв позади убеждает меня в том, что поднялись.
        Встают и немцы. Только два расчёта продолжают вести огонь, установив пулемёты на плечи камрадов. Но мы уже практически добежали…
        Ганс впереди вскидывает винтовку. Не целясь, тяну за спуск: дробь бьёт широко, свалив противника и зацепив кого-то сзади. Ещё один прыгает на меня, колет длинным выпадом. Взвести второй курок времени нет; парирую укол стволом ружья и заученно бью прикладом в челюсть.
        Взвожу курок, выстрел! Падает унтер, поливающий наших автоматным огнём. Жрите, мрази!
        Правый бок словно обжигает. Мгновение спустя приходит боль; ноги подламываются в коленях. Немец вырывает узкое лезвие штык-ножа из моей плоти и бежит куда-то вперёд. Вот и всё…
        …Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного… Прости рабу Григорию его бесчисленные смертные грехи и прими его в Царствие Свое… Защити, Господи, ближних моих на земле грешной, Спаси их и Сохрани - Сережу и Володю, супругу мою Ольгу и маму Ирину… Даруй, Господи, победу воинству русскому, помоги ему остановить врага…
        В руце твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой, Ты же мя благослови, Ты же мя помилуй и живот вечный даруй ми… Аминь…
        Глава 3
        4 декабря 1941 г.
        Центральная часть города.
        Сержант Фёдор Аникеев, командир пулемётного расчёта 496-го стрелкового полка.
        …Пуля ударила совсем рядом, выбив кирпичную крошку с угла здания. По лицу больно бьёт глиняная щепа, поцарапав кожу; несколько ошеломлённый, я укрываюсь от вражеского огня за импровизированным бруствером из деревянных плах.
        Немцы - вояки умелые, в этом пришлось убедиться и сегодня, видя, как грамотно они ведут уличный бой. Пулемётчики и снайперы оседлали все высотные здания, докуда добрались, - а в городе полно недействующих церквей. Захватывая и превращая в опорные пункты угловые дома на перекрестках, они обеспечили себе отличный обстрел вдоль улиц.
        Наступают не толпой, а мобильными группами не больше отделения. Двигаются, держась стен, занимая или очередные дома, или углубляясь вглубь кварталов. Созданная система перекрёстного огня служит им отличным прикрытием.
        Фрицев поддерживает и артиллерия. Катят перед собой лёгкие пушечки, укрытые броневыми щитками, и безнаказанно расстреливают занятые нашими дома, пулемётные гнёзда. Крепко добавляют из миномётов. Хорошо хоть сюда ещё не докатились…
        Меня прижимает пулемёт на колокольне Покровской церкви. Пока дивизия переформировывалась в Ельце, я неплохо изучил город, его географию и историю, знаю, о чём говорю.
        - Рукожопы хреновы! Куда ж вы, долбодятлы-то, смотрели?!
        Пользуясь секундной передышкой и набивая в уцелевший диск последние патроны, я не удержался от брани в адрес нашего командования. Ну как? Ну как на хрен так, что находящиеся в городе части воюют порознь, не зная, где кто располагается, без поддержки соседа?! Почему с начала войны мы не можем наладить элементарную связь и боевое взаимодействие?! Мало нас били, ещё надо?!
        654-й вроде как удерживал тюрьму Крепкие станы цитадели и множество её окон, плюс внешний обвод стен с колючей проволокой, позволили нашим создать там крепкий узел обороны; опираясь на него, они держали позиции севернее, на Орловском шоссе.
        Но почему, мл. ть, город остался открытым со стороны женского монастыря и Чёрной слободы? Почему бойцы 143-й стрелковой стояли левее тюрьмы, заняв позиции у противотанкового рва рядом с кладбищем? Чего бы их не выдвинуть на другой фланг или хотя бы выставить нормальное боевое охранение?
        Почему, в конце-то концов, когда с фрицами в районе больницы схватился истребительный батальон, нас не бросили на помощь? Много там могли навоевать молодняк и возрастные мужики с минимумом вооружения?
        - Твою ж!
        Отдача дерева от удара пулемётной очереди крепко меня встряхнула, последние патроны я выронил в снег. Приходится лихорадочно ворошить его, разыскивая ценный боеприпас.
        1344. Если верить трофейным часам, я веду бой уже 6 часов. За это время немцы неплохо продвинулись. Если в районе стадиона и театра бойцы 654-го полка и 143-й стрелковой ещё держатся, то мы с Чёрной слободы непрерывно откатываемся - сильнее нас фрицы, крепче в уличном бою!
        Патроны к трофейному пулемёту кончились, да и неудобно с ним отступать, болтающиеся ленты мешаются. Ещё одного бойца мне в помощники не дали, а Василию я свой ДП отдал. Так он, горячая голова, с немецким пулемётчиком в дуэль вступил, когда фрицы заняли колокольню Владимирского храма. Унесли моего товарища с наспех перебинтованной прострелянной шеей, выкарабкается или нет - не знаю…
        У меня кончаются патроны. И другого выхода, как схватка практически один на один с пулемётным расчётом врага (которую мой второй номер уже проиграл), у меня нет.
        Всё, характерный щелчок вставляемого в паз диска. Сейчас, сейчас…
        Дышу глубоко, судорожно, тяну время перед неизбежным концом. Оно понятно - высунусь, а немец, падла, ждёт. И уйти не могу - хоть засел я рядом с кирпичным домом, только с другой его стороны улицу тоже немцы держат.
        Наши назад уже откатились, я замешкался, остатки взвода прикрывая. А теперь уже всё…
        Кровь стынет в жилах от понимания, что сейчас нужно будет встать и умереть. Про плен мыслей нет: «Лучше смерть, чем полон». Да и нельзя: немцы, может, и не пристрелят, если встану, подняв руки (что вряд ли!), так наши-то увидят. Слух пройдёт мгновенно, а добровольная сдача приравнивается к измене Родине. Родных за такое по головке не погладят.
        Ну, давай уже, вставай. Перед смертью-то не надышишься…
        Рядом что-то падает в снег, и ещё. По спине ровно льдом проводят: гранаты!
        - Аникеев! Сейчас дым пойдёт, разом тикай!
        Ого! Белик, взводный, не забыл меня! Закатили товарищи трофейные дымовые гранаты, сейчас под завесой можно и уйти!
        Немцы поняли замысел противника, открыли плотный огонь по моей плошке дров. Дерево отдаёт в спину от каждой пули. Но ничего, а мы вот так, перекатиком, перекатиком, под прикрытие дома. Так. А теперь на полусогнутых - и вперёд!
        … - Влад, родной, век не забуду!
        Взводный весело скалится в ответ. Выручил старого боевого товарища из очередной передряги, чего б ему не улыбнуться.
        Хотя сколько знаю нашего «физкультурника», он вечно улыбается, по ситуации и без. Не потому, что дурак, нет, а потому, что оптимист. Но лейтенант умеет расположить к себе своей открытостью и любовью к доброй шутке, девкам и бабам нравится.
        По распределению из училища он попал в Энгельс, перед самой отправкой на фронт. В первые дни мы толком не успели познакомиться со взводным - стояла невообразимая суета. Своё прозвище он получил уже в эшелоне, когда заставил мающихся от безделья и ожидания бойцов отжиматься, приседать и выполнять приёмы борьбы «самбо», что изучал в пехотном училище. Не сказать, что мы были в восторге, за что и наградили взводного пренебрежительным прозвищем. Хотя, с другой стороны, спорт действительно отвлекал, а некоторые разученные приёмы мне даже пригодились в рукопашных.
        Белик старался дистанцироваться от подчинённых, поставить себя над взводом, и до боёв у него это получалось. Но первые же схватки сроднили командира и бойцов. Особенно кода от взвода осталось 6 человек…
        - Командир, нас сейчас сомнут, у меня два диска к ДП, один пустой. Сверху содят, гады… А от Собора улицы к низу идут, там мы у немцев всё время на прицеле будем. И 654-й они отрежут, погибнет полк!
        - Умный, да?! Может, что предложишь?
        И снова ухмыляется командир, да только измученно, измождённо. Что говорить, если от не до конца сформированного взвода осталось чуть более 30 человек, а враг неудержимо давит?
        - Есть предложение, командир, есть. Только надо с комроты и, возможно, с комбатом согласовать.
        Белик напряжённо смотрит на меня, улыбку с лица стёр.
        - Ну?!
        - Я про подземный ход, он ведь от Собора к Чёрной слободе идёт…
        …Бой за Казинку закончился нашей победой, причём настоящей победой. Враг не просто отступил, сохраняя порядок и жёстко огрызаясь, как много раз до того; снова отличились зенитчики. Они уделали целых три тягача, тащивших полковые гаубицы; одну уничтожили вместе с машиной. Также под раздачу попали две автомашины с пехотой; очереди 37-мм осколочных снарядов превратили людей в жуткий фарш, куски тел валялись вокруг в радиусе 30 метров. Этот удар наших артиллеристов заставил немцев если не в панике бежать, то ретироваться со всей возможной поспешностью.
        После боя полк всем составом вывели в город. Немцы уже вели обстрел Ельца (бессистемный, но всё же), администрация контроль над гражданскими службами утратила. Да и была ли она на месте? По крайней мере, большинство защитников порядка в это время находилось уже в партизанском отряде.
        Так вот, люди, несмотря на вой снарядов и грохот взрывов, начали мародёрствовать. Расстрельное дело, если посмотреть с одной стороны, а с другой…
        Женщины, дети, старики - они выносили из магазинов всё, что можно было унести, что ещё вчера не было возможности купить. Кто-то нёс посуду, кто-то одежду, даже швейные машинки и какие-то картины… Хотя гораздо чаще - продукты питания и предметы первой необходимости: соль, спички, мыло, пуговицы, нитки с иголками, керосиновые фонари, топливо. Никто не верил, что мы удержим немца, хотя удачный бой приободрил бойцов. Да и свыклись мы с Ельцом за практически месяц, проведённый в городе. Ребята в коротких увольнениях знакомились с местными девушками и молодыми женщинами, крутили короткие романы и даже серьёзно влюблялись. Пополнение же набиралось из местных, и мужики готовились драться за родной дом до конца.
        Но немец пёр неудержимо. Бои шли уже на окраинах, противник занял станции Бабарыкино и Телегино, Александровку. И хотя радио, почта и узел связи работали, хотя функционировала электростанция, люди почувствовали бесконтрольность со стороны гражданской и военной администрации, а это могло означать лишь одно - город не удержат.
        Магазины грабили на наших глазах. Но бойцы, понимая, что при немцах гражданским будет крайне тяжело достать хоть что-то, не вмешивались. Не стрелять же по своим, зачастую знакомым людям? Уж лучше им достанется добро, чем врагу.
        Многие магазины, в том числе ГУМ, находились на центральной улице - торговой. Я смотрел, как люди разбивают двери и окна, как распихивают друг друга, пытаясь забрать что-то дорогое, как роняют награбленное, не в силах унести всё, что схватили в жадности своей… Было горько смотреть на падение достоинства, наблюдать, как страх и безнаказанность позволяют выползти наружу самой грязи, самым худшим человеческим качествам.
        - Мама! Мама!! Мам…
        Пронзительный детский крик привлёк моё внимание. Рядом с продуктовым магазином стояла маленькая девочка, укутанная в детскую шубку. В её глазах стояли слёзы; ребёнок отчаянно звал куда-то пропавшую мать.
        Меня словно громом поразило, так стало жалко маленького, беспомощного ребёнка. Кроме того, девочка была очень похожа на мою племянницу. Вроде и черты лица те же, и взгляд родной, и даже кричит знакомо. На секунду мне подумалось, что брат почему-то оказался в Ельце. Искал меня?
        Нет. К девочке подлетела женщина. Мама? Она подняла на меня глаза, и я понял: нет, не мама. И не женщина, а молоденькая и очень красивая девушка. Наверное, сестра.
        Худенькая, белого цвета кожи, с иссиня-чёрными волнистыми волосами, с правильными чертами лица и полными нежно-розовыми губками. Но что больше всего кольнуло моё сердце, так это огромные, светло-карие, невероятно тёплые глаза; посмотрела на меня - и будто солнышко ясное пригрело. Впервые я такие глаза видел.
        Мы случайно скрестили взгляды, и девушка не отводила свой секунд десять - значит, я ей тоже глянулся! Уже было собрался шаг навстречу сделать, да ребёнок ещё пуще заплакал, она его подхватила и унесла. А я столбом стоял, вслед смотрел. Проводить бы, так ведь на посту…
        - Эх, гарна дивчина, хлопец! Да больно тощая. Но немцу, я слыхал, тощие нравятся, как пить дать, снасилуют.
        Бешеная ярость ударила в голову. Я схватил за грудки гадко лыбящегося хохла-сержанта, что выслуживался перед своим взводным и старшиной, планируя занять должность его помощника. Он никогда не лез в бою вперёд и уцелел в Смоленских боях не благодаря мужеству и воинской удаче, а лишь постоянно держась в хвосте.
        - Ты, мррразь!!! Ничего святого нет, да? У тебя на родине немец бесчинствует, так ты теперь и здесь драпать хочешь? Нет уж, дудки, не пройдёт! Сегодня же ротному доложу, что панические слухи распускаешь!
        Хохол, достаточно крупный, чтобы вырваться, зло бросил в ответ:
        - Херой! Только и могёшь перед ротным на цирлах выступать! Ну и беги, стукай!
        - Я не стукаю, я тебя, мразь трусливая, предупреждаю: ещё раз увижу тебя в хвосте, лично грохну, хоть ты и не из моего взвода!
        - Ой-ой-ой, напужал! Пужалка у тебя не выросла!
        Васька вцепился мне в руку:
        - Пойдём Гриша, пойдём. Не цепляйся ты с ним, говно не трогают, оно и не воняет. Я эту девушку знаю, её Лерой зовут. Живёт в Засосне. Хочешь, потом познакомлю?
        Отойдя в сторону, ответил:
        - Хочу, брат, хочу! Да только видишь, не до знакомств сейчас, немец уже припёр. Эх, хоть бы день назад её встретить!
        Второй номер внимательно и серьёзно посмотрел мне в глаза:
        - Что думаешь, Гриш, оставим город?
        Больно мне тогда было сказать правду боевому товарищу:
        - Если приказ будет, оставим. Мы военнослужащие, подчиняемся приказам. Скорее всего, командование поостережётся, что город могут в кольцо взять, сам знаешь, фланги у нас слабые. Ведь вся дивизия тогда в ловушке окажется.
        Но Василий, качнув головой, ответил:
        - А я думаю, что мы воины. И должны землю свою защищать, родных и любимых. Видел плакат: «Родина-мать зовёт»? Моя Родина - здесь. Как же я могу отступить?
        - Не глупи. Приказ есть приказ, не выполнить его нельзя.
        - Кто-то должен будет прикрывать отход подразделений. Попрошусь в добровольцы, останусь здесь. Покуда жив - враг в моём городе править не станет.
        Эх, зря я тогда был с ним столь откровенен. В яростной схватке с вражеским пулемётчиком Василий словно искал свою смерть…
        На площади громыхнул разорвавшийся снаряд. Из гаубиц лупят, твари, не иначе. С неприятным звоном посыпались уцелевшие стёкла на витринах магазинов.
        - Все в бомбоубежище, бегом!
        Город изрыт противоснарядными щелями, а в глубоких подвалах каменных зданий и церквей устроены бомбоубежища. Одно из них располагалось буквально в 20 метрах от нашего поста.
        Спускаемся на изрядную глубину, метров шесть, не иначе. Рядом толкаются мальчишки с коньками.
        - Эх, пацаны! Куда вас нелёгкая несёт, за коньками под обстрелом?
        - Так не купишь их, товарищ командир, а снаряды - ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!
        Мальчишки улыбаются, довольные своей удалью. А я вспоминаю тела детей, искорёженные и изломанные - кто-то попал под бомбёжку, кто-то под артобстрел. И хоть сердце давно уже выгорело, но всё равно я не люблю воскрешать перед внутренним взором те ужасные картины; с немцем квитаюсь, когда могу. А ребят этих жалко.
        - Балбесы! И откуда вы?
        - Да со слободы Чёрной!
        - Ёлки зелёные, как вы домой попадёте, весь город под обстрелом!
        - Да ходом!
        Ответившему мальчишке крепко прилетает в бок. Типа того что: «Молчи, дурак!»
        - Так, преступники малолетние! Вы в курсе, что полагается за мародёрство в военное время? Высшая мера! Ну, быстро говорите, что за ход такой?!
        - Ничего ты, командир, нам не сделаешь! Тебе за ход узнать надо, а мы не скажем!
        Тут уж я посуровел:
        - Захочу, ещё как сделаю! Хоть сейчас, у меня такая власть имеется. Я по доброте душевной никого не трогаю, а вам достанется. Возможно, вы располагаете важной оборонной информацией, а утаиваете её!
        - Да подземный ход, товарищ командир, - ответил более старший и рассудительный малец, - он под Собором, ниже к реке начинается, камень гранитный рядом с ним стоит, приметный. А заканчивается под Чернослободским мостом через Ельчик.
        Нам только к Собору спуститься, пробежать 500 метров, а у реки фрицы нас не достанут.
        Информация была интересная, ничего не скажешь. Я сразу доложил взводному, тот передал комбату. Некоторое время спустя Влад подсказал, что информация эта у командования уже имеется.
        Позже мы с Василием рассуждали, что за ходы такие подземные? Боевой товарищ предположил, что они сохранились ещё с 17 века - с тех времён, когда город был пограничной крепостью на южной окраине Московского государства. В те времена подземелья связывали все башни крепости, имелся и выход к реке…
        - Ну, есть ход, а дальше-то что?
        - А то, что если взять десяток бойцов да ходом этим к Владимирской церкви выйти…
        - Стоп. Что за Владимирская церковь?
        В отличие от меня, лейтенант историей города и его географией не очень интересовался; всё больше бабами.
        - Это храм, рядом с которым Василия ранили. Так вот, если пройти к нему, выкурить фрицев с колокольни да самим по Покровской ударить, можно обеспечить успешную контратаку батальона.
        Сейчас лицо Влада будто высечено из камня. И где его оптимизм?
        - Не знаю, план рискованный…
        Взводного можно понять: хоть я и прошу всего отделение, фактически вверенное подразделение сократится примерно на треть. С кем воевать? Ещё сложнее согласовать план с комбатом (комроты ещё как-то подвинется). Ну не любят наши старшие командиры хоть каких-то отступлений от линейной тактики, не любят и боятся. Пытаться атаковать с фланга, попробовать обойти противника - вы о чём?! Решили к врагу перекинуться? Только лобовая атака, только в штыки, да чтоб с криком «ура», да чтобы в рост, не дай Бог, заляжете!
        Почему так? Да потому, что с командиров за потери не спрашивают. Батальон комбат угробил - молодец, волевой мужик, крепко дрался! А вот за переход людей к противнику спросят по полной. И никакой самостоятельности у среднего командирского звена за редким исключением нет. Никто также не потерпит даже крохотных отступлений от уставов. А сколько народу погибло только потому, что в начале войны окопы уставами не признавались? Максимум стрелковые ячейки, и то в крайнем случае! Вот и рвут нас немцы, у них-то что наступление, что оборона отлажены идеально…
        - Влад! - оборачиваюсь, слышат ли нас бойцы неподалёку? - Да раскрой глаза! У нас иного варианта нет, а мой план имеет хоть какой-то шанс на успех! Хрен с ними, со штабными дуболомами, у них только «давай-давай» да мат через слово. Мы-то за что сражаемся? Перед кем тянемся? Долго ещё нас фрицы гнать будут?
        Лицо командира и товарища стало злым. Лейтенант коротко ответил:
        - Хватит мораль читать. Сам знаю. Бери своё отделение, вас как раз 9 человек осталось, пробуй.
        С ротным и комбатом договорюсь, подавишь пулемётчика на колокольне - будет тебе контратака. Только это… Пулемёт я тебе оставить не могу. У меня всего два ручных вместе с твоим осталось.
        - А и не надо, командир, не надо! Фрицевским разживусь! Ты только пистолет мне дай.
        Глаза товарища вмиг стали хитро-плутоватыми:
        - Какой пистолет? У меня только наган имеется командирский, но его никак нельзя…
        - Товарищ лейтенант, - вскрикнул я возмущённо, - я тебе вчера парабеллум трофейный притащил! Вот его и давай, да обе запасные обоймы. Я тебе ещё принесу - он у каждого фрицевского пулемётчика есть!
        Делать нечего. Отдал, хоть и чертыхался…
        …Древний крепостной ход встретил нас ужасной затхлостью. А пару минут спустя я понял, какую ошибку совершил, не подумав об освещении, - тьма поглотила нас, не оставив никакого просвета.
        Под землей ощущение пространства и времени теряется мгновенно. Под ногами что-то хрустит, но что? Щебень, ржавое железо или чьи-то кости? Становится не по себе, и дышать тяжело…
        Пара минут движения в быстром темпе (ну, как мне показалось), и я практически выдохся - под землёй не набегаешься. Выбиваются из сил и следующие позади товарищи - я явственно слышу их сбитое дыхание. По спине, лицу и ногам бегут горячие струйки пота, неприятно щекоча кожу; намокшие галифе начинают натирать.
        Но не только спёртый воздух и дикая духота терзают нас. Пока бежали, ещё куда ни шло, а сейчас в сердце мерзкой змеёй заползает страх. Ходы кажутся живыми - в них преломляются звуки, доносящиеся сверху, будто в глубине земли живёт какой-то огромный зверь. Перед глазами мелькают страшные видения: крысы, размером с собаку, огромные пауки, ещё какие-то невообразимые чудища… Но самое страшное - ответвления, способные завлечь нас не в ту сторону. Ведь ходов должно быть много! А если мы свернем не туда и заплутаем во тьме древнего подземелья?!
        В какой-то момент стена слева действительно оборвалась в ещё один проход. Из него потянуло чем-то неприятным - гнильём, плесенью. Только что там может гнить? Случайно забредшее сюда животное или заблудившийся человек? Но если именно это ответвление - правильное, а плесенью и гнилью тянет от воды?
        Мы встали, не в силах сделать следующий шаг.
        Чудовищный удар сверху сотряс подземелье. Под сводами хода гулко раздался треск дерева, на голову посыпалась земля. Сердце вдруг начало биться где-то в районе пяток.
        - Господи, помоги! - только и успел я вскрикнуть, бросившись вперёд, в надежде, что сделал правильный выбор. Бойцы, ругаясь, побежали следом. Подвёл я мужиков… Сейчас, при угрозе быть заваленными или заблудиться, идея движения в подземелье кажется далеко не лучшим вариантом: погибнуть в бою на свежем воздухе да при свете солнца - гораздо легче.
        …Но вот где-то впереди замерцал свет. Постепенно я начинаю разбирать пространство вокруг, вначале на метр, потом на два, три… На полу хода валяются обрывки бумаги, старые газеты. У стены стоит проржавевшая мосинка. Странно, что мальчишки её не утащили…
        В лицо бьёт поток свежего воздуха. Какой же он вкусный, этот свежий, бодрящий холодный воздух! Проход уже явственно различим, уже отчётливо слышатся взрывы и пулемётные очереди.
        Дошли!
        Неудержимо бросаюсь вперёд, товарищи не отстают. И откуда силы взялись?! Буквально пару минут назад казалось, что и шага уже не смогу сделать!
        И вот он - выход. Я пулей вылетаю под мост, практически сразу оказавшись по колено в обжигающе ледяной воде - бурлящая здесь речка ещё не покрылась льдом. Обмотки мгновенно промокают, влага пропитывает ботинки - не беда! Как же сейчас сладко чувствовать этот холод, чувствовать себя живым, свободным от ловушки!
        Бухающая очередь с колокольни несколько меня отрезвляет. Махнув рукой своим, бегом преодолеваю узкую и не очень глубокую речку, больше похожую на горную. Правда, в одном месте я поскользнулся на скользком от ила камне и чуть ли не рухнул на спину, но бегущий сзади товарищ вовремя меня придержал.
        Миновав Ельчик, мы двигаемся вправо вдоль русла. Я планирую зайти к Владимирскому храму со стороны алтаря, дальней от колокольни. Сейчас главное - это не встретиться лицом к лицу с немцами.
        Бог миловал. Мы успешно минуем тонкий лаз между заборами стоящий рядом домов и одним рывком добегаем до храма. Фрицев не встретили, так что у моего плана всё ещё есть шансы на успех.
        Выглядываю за угол - никого!
        - Вперёд!
        Добегаем до выбитых с правого фасада окон. Всего две штуки, выше человеческого роста.
        - Двое помогают, по двое заходим.
        А пулемёт на колокольне что-то молчит…
        Достав пистолет из кобуры и дослав патрон в ствол, первым перебираюсь через выбитые витражи. Секунду спустя я нос к носу сталкиваюсь с немецким пулемётным расчётом…
        В таких ситуациях всё решают считанные секунды. Падаю на колени, одновременно стреляя в перехватившего пулемёт унтера. Из пистолета я не шибко силён, но с пяти шагов не промахиваюсь, попав в корпус.
        Двигающиеся за ним фрицы держат в руках тяжеленный станок. Они с грохотом бросают его на пол; идущий сзади немец бросается к проходу, второй дёргает парабеллум из кобуры. Он успел выхватить его, но меня выручает двухсекундная фора: моя пуля точно вошла в живот врага.
        Боец, что одновременно со мной пролезал во второе окно, бросился вслед за убегающем фрицем. Два выстрела - и он падает на спину с двумя пулевыми отверстиями в груди.
        Выхватываю гранату, ручную РГД-33, но прежде чем я успеваю поставить её на боевой взвод, к ногам подкатывается немецкая колотушка с дымящимся запалом…
        Не помня себя от страха, со всей дури бью по ней ногой, как по мячу в футболе. Граната натурально отлетает к противоположной стенке. В последние секунды падаю на пол, прикрыв голову руками…
        Взрыв!
        Хоть немецкая «колотушка» имеет небольшое содержание взрывчатки, но в полузамкнутом помещении храма ухнула она крепко. В ушах стоит противный звон; кажется, я ничего не слышу.
        Зато вижу - раззявившего в беззвучном крике немца, бегущего ко мне с поднятым в руке пистолетом. Дуло парабеллума успело дважды огрызнуться огнём, но пули летят не в меня, а куда-то наверх и за спину. Мгновение спустя во лбу немца появляется аккуратная красная дырочка…
        Слух возвращается быстро. Меня и двух бывших со мной красноармейцев (даже не заметил, как они пролезли сквозь окна) контузило взрывом гранаты, хоть не слишком сильно. Последний номер немецкого расчёта мог бы нас добить, но товарищи не бросили в беде и приняли на себя удар. Немец застрелил бывалого бойца, Орлова Сашку, но Женька Фролов, отличный стрелок, снял врага метким выстрелом.
        - Целы?
        Оставшиеся бойцы вошли в церковь и заняли позиции у окон. Вставшие со стороны реки практически тут же начали стрелять - немцы уже пытаются контратаковать!
        - Фролов, Кислых, со мной! Остальные - рассредоточьтесь у окон, держите вход! Кирсанов, бери мой пистолет, остаёшься за старшего! И осмотрите фрицев, должны быть ещё гранаты и пистолеты!
        В коридоре, ведущем из храмового предела на улицу, справа открыта дверь. Влетаем в неё вместе с бойцами. Узкий угловой проход, тянущаяся наверх лестница. Впереди иду я, изготовив пулемёт к бою. Если нам действительно повезло, фрицев на колокольне больше не осталось - Владимирская церковь находится у них фактически в тылу, потому и расчёт покинул колокольню. Но кто его знает, может, наверху остался артиллерийский корректировщик или кто-то ещё?
        Нет. Каменный шатёр на выходе пуст.
        Поднимаемся на два пролёта вверх. А вот и позиция немецкого расчёта - стрелянные гильзы, окурки, вскрытые цинки из-под патронных лент. Есть ещё несколько полных - видимо, хотели забрать в две ходки. Но ничего, голубчики, это вы нам оставили; за Ваську я уже поквитался, сейчас буду бить вас впрок…
        - Женя, давай, помогай нашим, держи подходы сверху.
        - Есть!
        - Артём, готовься, будешь ленты подавать и придерживать их во время стрельбы.
        Оп-па! По дороге от моста к Собору немцы тянут в горку две лёгкие противотанковые пушки. Что калибр у них мелкий, то не беда - стреляют, сволочи, метко. Если они перевалят через гребень холма, дело у наших будет швах… Справа бьёт первый винтовочный выстрел.
        Быстрее устанавливаю пулемёт на станок. Настройка оптики у МГ-34 - дело весьма муторное, так что я доверился значениям, выставленным фрицами.
        - Готов? - это я своему второму номеру.
        - Да!
        Огонь.
        Первая очередь уверенно утыкается в спину наводчика, упирающегося в щиток пушки слева от панорамы. Тяжёлый удар бросает его тело вперёд. Вторая прошивает артиллериста, придерживающего левую станину. Уж не знаю, замковый ли это был или заряжающий, но кровь из прострелянной головы ударила фонтаном.
        Оставшиеся пушкари повели себя по-разному. Те, чьи камрады погибли за несколько коротких мгновений, просто залегли. А вот расчёт второго орудия попробовал его оперативно развернуть. Смело, но глупо: одна длинная очередь свалила сразу двух бойцов в момент разворота - они оказались буквально на одной линии. Следующая срезала не успевшего залечь бойца.
        …А внизу набирает обороты схватка за первые этажи храма и выход к колокольне. С обеих сторон бьют частые винтовочные выстрелы, рвутся гранаты. Но, судя по всему, наши пока успешно держатся; помочь им, увы, я сейчас ничем не могу.
        Безнаказанного расстрела батареи фрицы не стерпели. По колокольне открыли огонь из винтовок и пулемётов, но пока у меня ещё есть преимущество…
        Жёлтые светлячки трассеров, устремившиеся ко мне от Покровского храма, - вот что я успел засечь перед тем, как почувствовал короткую, острую вспышку боли рядом с шеей и тяжёлый удар каменного пола о спину.
        Что-то горячее разливается под спиной. Открываю глаза. Это кровь, смешанная с мозгами из раскроенного черепа Артёма. Его тело лежит рядом; на рану невозможно смотреть. Жестокий спазм в животе - и меня рвёт остатками завтрака.
        Откашлявшись, пытаюсь встать. Толчок острой боли в плече бросают на пол. По стенке ко мне подползает Женька:
        - На-ка, хлебни, шнапс трофейный. Полегчает.
        Вцепившись зубами в горлышко фляги, делаю глубокий глоток. С непривычки снова выворачивает, но вроде полегчало. Делаю ещё один, уже не такой большой.
        - Сейчас перевяжу.
        Товарищ аккуратно накладывает бинт, предварительно смочив его шнапсом.
        - Женя… Надо заткнуть их.
        - Хорошо бы. Да только метко бьют, сволочи. Еле успел укрыться.
        - Сейчас… Накажем их, поквитаемся. Попробуй найти в цинке ленту с бронебойными и бронебойно-трассирующими пулями. У них красный ободок, а у трассеров ещё чёрный носик. Трассирующих штук 50, чтобы хорошо прицелиться, остальные 200 - бронебойных. Они могут достать их и за перегородкой. И подвинь мне ящик, помогу.
        За пару минут находим искомые патроны и сшиваем ленту. Мельком смотрю на часы: 14:38. Прошло меньше полутора часов. Снизу по-прежнему бьют частые выстрелы.
        - Готов?
        - Да!
        - Давай!!!
        Рывком поднимаюсь, меняю ленту, встаю к станку. Счёт идёт на мгновения…
        Пока молчат, кажись, зевнули.
        - Получите, твари!
        Тяну рычаг спуска на себя; жёлтые светлячки трасов летят в сторону Покровской колокольни.
        Первая очередь бьёт чуть ниже цели. Немцы опомнились, открывают ответный огонь. И он снова находят цель - левую руку словно пронзают раскалённым прутом; боль пронзает сознание.
        С животным криком, обезумев от боли, я начинаю класть пули по вспышкам вражеского пулемёта. И в этот раз очередь уходит ровно под срез проёма, туда, где только что плясало пламя на раструбе фашистского МГ!
        - Есть!
        Вражеский огонь обрывается.
        Моё внимание привлекают послышавшиеся снизу дикие крики, мат, пистолетные выстрелы. Кажется, немцы уже в храме. Но наши всё ещё держатся. Гибнут, но держатся…
        Опускаю взгляд на дорогу. Слишком поздно…
        Где-то впереди раздаётся раскатистое «УРРРА-А-А!». Краем сознания я понимаю, что наши пошли в контратаку. Но мой взгляд приковал к себе ствол противотанкового орудия, развёрнутого расчётом к Владимирскому храму. Мгновение спустя он исторг первый снаряд…
        Будто кто-то огромный ударил гигантским молотом по нижнему этажу колокольни. Но этот удар встряхнул Фролова.
        - Разворачивай пулемёт, разворачивай! У тебя лента с бронебойными, мы их достанем!
        Женька кричит в самое ухо. Он прав, только со станком я сейчас не справлюсь. Нужно снять пулемёт.
        Ещё один выстрел. Ещё один чудовищный удар, ударивший по секции выше. Сверху падают кирпичи и сыпется красная пыль.
        Вилка!
        Срываем пулемёт со станка; падаю животом на парапет, укладываю МГ ложем на стенку. Практически не целясь, тяну за спуск.
        Очередь ударила по щитку орудия напротив наводчика, прошив тонкую броню в нескольких местах. Но порадоваться успеху я уже не успел: ствол вражеской пушки вновь извергнул осколочный снаряд.
        Тяжёлый удар сзади.
        Тьма…

* * *
        Очнулся я вечером. А может, ночью. На чудом уцелевших часах с трудом разглядел время - 19:37.
        Город освещается огнём пожаров. Стрельба раздаётся где-то очень далеко, примерно в районе моста.
        Хорошо слышны работающие моторы, не приглушённая немецкая речь. Кто-то поднимается по лестнице.
        Невероятно, дико хотелось пить. А ещё сильнее - жить. Невероятно, всеобъемлюще - я ещё никогда не хотел так жить.
        Или, по крайней мере, на секунду, на долю секунды увидеть своих родных. Семью. Отца и маму. Брата, племяшей… Хоть на секундочку, чтобы успеть сказать - простите! Обнять, почувствовать их тепло, их запах!
        Я больше никогда их не увижу. И это мучительно горько. Пронеслась мысль - сдаться в плен, попросить пощады, выжить!
        Нет. Стало чуть легче дышать. Хорошо всё-таки побеждать свой страх. Хорошо, когда отступают сомнения. И хорошо, что рядом нет моих родных.
        Я сделал всё, что смог, чтобы остановить врага. Сделал всё, что смог, чтобы защитить свою землю. Несмотря на это, враг оказался сильнее.
        Хотя почему сильнее? Скольких я убил, хотя бы сегодня? И ведь они уже не смогут насиловать и убивать. Возможно, среди них были убийцы моей семьи.
        И теперь мои родные будут жить… Может, нет. Может, все жертвы напрасны. Может, они нас сломят, сделают рабами - тех, кого захотят оставить в живых. Я уже не узнаю.
        По ступеням поднимаются очередные убийцы. Они идут добить. А я лежу неподвижный. И сейчас они убьют меня, а я ничего не смогу сделать.
        Рядом лежит Жека. Какой был воин! Как много ты помог! Прости, что повёл тебя на смерть. Но ты хотя бы ушёл быстро. А я вот умираю второй раз, и помочь мне некому. И шанса выжить - нет. И даже защититься нечем.
        Немецкие голоса уже совсем близко.
        Я пытаюсь потянуться к кобуре. Тщетно - рука слушается, но пистолет я оставил внизу. Горькая усмешка кривит мои губы.
        Но, сдвинувшись чуть вправо, я почувствовал под боком металлическую тяжесть гранаты. Сердце начинает биться от бешеного волнения. Я же не использовал эргэдэшку!
        Быстрее достать её, повернуть предохранительную чеку, скрутив рукоять гранаты…
        Немцы входят. Их четверо. Осматриваются: им интересно, кто сегодня занял колокольню, кто попортил так много крови.
        То, что я жив, замечает один из фрицев. Делает знак рукой: смотрите, есть раненый. В руках у него винтовка с примкнутым штык-ножом, что смотрит на меня. А я незаметно встряхиваю гранату, будто судорога передёрнула тело…
        Когда-то в детстве я слышал, что все, кто гибнет на поле боя, защищая родных, землю, народ, Отечество, - они гибнут за други своя. И нет выше христианского подвига; этих воинов ждёт Небесное Царство.
        Правда ли это? Всю сознательную жизнь меня учили, что Бога нет. Но сейчас я точно чувствую Чьё-то незримое присутствие.
        Да. Я чувствую. Я чувствую Того, Кто поддерживал меня всё это время, укреплял, помогал сделать правильный выбор. Того, Кто направлял мою руку в бою и Кто здесь, сейчас, стоит рядом, укрепляя в последние секунды… Нет, учителя мои, вы или ошиблись, или сознательно врали.
        Бог есть!
        …Господи, прости, что пролили кровь в Твоём доме. Господи, прости мне мои грехи. Господи, Спаси и Сохрани моих любимых. И прими меня, Господи, в Своё Небесное Царство…
        Мой палач заносит надо мной штык-нож. Он улыбается, он не торопится. Он упивается своей безнаказанностью.
        А зря. Я улыбаюсь в ответ и доворачиваю кулак так, чтобы граната легла на живот. И чтобы её было видно. Я вижу животный страх, сменивший улыбку на его лице…
        В последний миг я успеваю закрыть глаза. И перед внутренним взором вдруг отчётливо и явственно предстают те светлые карие очи, что согревали, словно солнце…
        Хорошо…
        Вечер 5 декабря 1941 г.
        Район посёлка Казинка.
        Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.
        …Батальон откатывается в небольшой лесок справа от деревни; возбуждённые командиры и политруки бегают вокруг бойцов, подгоняя их начальственным рыком и матом. Впрочем, красноармейцы, понимающие, что попали в смертельную ловушку, работают на совесть, разгребая снег и выстраивая жиденький рубеж обороны.
        Мороз градусов так под 20 не чувствуется совсем. Пот обильно пропитал исподнее, струится по щекам и заливается в глаза; дышать стало совсем трудно. Воздух вырывается изо рта с надсадным хрипом при каждом ударе лопаты по мёрзлой земле. Снег лёг не так давно, но достаточно крепкие морозы уже сковали раскисший по осени чернозём. И всё же я пытаюсь выдолбить в нём хоть небольшую норку, что сможет прикрыть меня от вражеской пули…
        Немцы уверенно выбили дивизию из Ельца. Ещё вчера наши удерживали засосенский (низкий) берег реки Быстрая Сосна, железнодорожный вокзал, западные окраины города; своё место в обороне занял только что прибывший артиллерийский полк. А уже сегодня фрицы вытеснили нас отовсюду, причём в возникшей неразберихе отступления наш батальон так и не вывели из Казинки. Комбат попробовал пробиться к задонскому шоссе, но разведка практически сразу же натолкнулась на фрицев. Основные силы дивизии преследовали мотоциклисты при поддержке пары броневиков; встречный бой в поле стал бы для нас последним. Мы снова откатились в село.
        Однако вскоре противник начал одновременное наступление на Казинку и из-за реки на Лавы, и со стороны станции; в таких условиях комбат решил выводить батальон из-под удара в ближайший лес.
        Только вот жиденький лесок - это не очень надёжное укрытие. Стволы деревьев ещё как-то прикроют от миномётного огня, но как только дело дойдёт до тяжёлой немецкой артиллерии - батальону конец. Приказ копать траншеи отдан, по сути, лишь для того, чтобы занять бойцов. По большому счёту, правильно: по себе прочувствовал, что, пока выполняю поставленную задачу (а выдолбить даже небольшую ячейку в морозной земле - дело непростое), я отвлекаюсь от мрачных дум. Ну и потом: чтобы выкурить батальон русских из леса, потребуется немалое число снарядов к тяжёлым орудиям, три из которых фрицы потеряли в прошлом бою. И хотя ветераны летних боёв рассказывали, что боеприпаса у германцев чуть ли не бесконечное количество, у меня сложилось ощущение, что сейчас они всё же экономят снаряды. По крайней мере, артиллерийский удар по станции был хоть и чувствительным, но не сметающим всё и вся.
        В том, что в покое нас не оставят, я уверен наверняка. Но если противник попробует атаковать нас пехотой, с таким трудом выдолбленные ячейки нам ещё как пригодятся! Только патронов хватит на один бой…
        …Смеркается. День был ясным, погожим, а сейчас солнце окрасило в пурпур закатное небо. Красиво так и тихо, словно нет войны. Мороз крепчает, но разгорячённое ещё тело не ощущает холода; в лесу слышатся приглушённые голоса красноармейцев. И ни тебе громких окриков, ни команд. Сразу вспоминается детство, походы за дровами с отцом, лыжи…
        Пурпур, благородный цвет княжеской власти, цвет крови - когда-то прочитал в книжке по истории, сейчас вдруг вспомнилось. На войне всё время ходишь по краю, смерть постоянно рядом, и забирает она с обеих сторон, что победившей, что проигравшей. Далеко не всегда успеваешь даже понять, что произошло.
        Но сейчас я прекрасно осознаю, что шансов у батальона немного. Немцы про нас не могут не знать, отряд находится в окружении. Сегодня не атаковали, а завтра ударят наверняка. Если погода останется такой же ясной, противнику даже не потребуется бить по нам тяжёлой артиллерией: достаточно пары «лаптёжников», чтобы помножить на ноль укрывшийся в лесу батальон.
        Так что торжественность предсмертного момента я прочувствовал сполна. Паники, слава Богу нет, скорее отрешённость; мысленно я вновь возвращаюсь к прожитой жизни, перебирая в памяти возникающие образы и пытаясь воскресить то лучшее, что когда-либо со мной случилось. Вот и слова на ум приходят какие-то необычные, торжественные, что ли.
        …Видимо, командиры думают схоже со мной; по крайней мере, по цепочке переданный приказ является как бы ответом на мои мысли: «Отбой, подъём в 3 утра. Костры не жечь! За демаскировку - расстрел! Ночью идём на прорыв».
        Думаю, комбат решил правильно: в лесу погибнем точно, даже если сумеем отбить одну атаку. А на прорыв патронов должно хватить. Ну и в темноте есть шанс приблизиться к немцам поближе.
        Хотя… Вон, пускают осветительные ракеты каждые 5 минут. Небось тоже понимают, что у нас только один шанс есть, с боем прорваться; уж наверняка растянули пулемётчиков, всю ночь фрицы дежурить будут. Эх, оно бы сейчас ударить, пока они не полностью развернулись!
        Впрочем, командиры на этот счёт имеют своё мнение. Бойцам отдых дать нужно, это факт; ну и потом, с 4 до 5 утра - самые тяжёлые часы ночного дежурства. Наверняка тогда и будем бить, попробуем фрицев взять тёпленькими!
        …Ёлок в лесу мало, так что постелить еловых веток под себя не получается. Ну и шут бы с ними, да только у меня и ватника нет. Сейчас бы ещё одну шинельку под себя (да на веточки), на тело ватник, ещё одной укрыться, да костерок развести из толстых древесных плах, одна на другой, чтобы всю ночь огонь горел, - как хорошо! Но ничего этого нет, кроме единственной шинели; холод и волнение не позволяют мне уснуть. Вскоре, ведомый желанием провести эту ночь не в одиночестве, я устраиваюсь в кругу таких же истомлённых холодом и страхом бойцов.
        Отвлечённые разговоры красноармейцев о доме, о семьях, о девушках убаюкивают. Некоторые мои товарищи уже сидя кемарят, опершись на стволы винтовок, утопленных прикладами в снег. Постепенно сонная хмарь, сквозь которую я вижу Анькино лицо и крупную, словно налитую грудь, сковывает и меня. Но сон мгновенно рассеивается, когда кто-то из сидящих в круге бойцов приглушённо вскрикнул:
        - Братцы, СТРАШНО! Страшно умирать!
        Вот тебе и Анька. Зараза, какой сон спугнул! Но слова неизвестного бойца находят слишком живой отклик в душе…
        - А кому не страшно? - ответил кто-то в темноте. - Один, что ли, умереть боишься? Как бы не так. Каждого матушка дома ждёт. У каждого зазнобушка осталась; да и по честности сказать, много ли среди нас тех, кто бабу хоть раз попробовал?
        - И что? - отвечает всё тот же надломленный голос. - Завтра немец здесь всех нас и кончит, а ты, хоть трижды смелый, тоже в землю ляжешь!
        - Ша, разговоры! - это уже я окрикнул труса. Не знаю, чего добивается незнакомый мне красноармеец, наверное - ничего. Просто сломал его страх, истерика у человека; по-людски понять можно, но завтра мне с ним в одну атаку идти. Трусость одного в бою кончается гибелью многих… А если дойдёт разговор этот до политрука, проблемы появятся не только у бойца. Паникёров по законам военного времени могут расстрелять, но под каток попадут и те, кто слышал речи трусов, но не сдал их.
        - Ты не забывай, что все мы смертны, - снова заговорил всё тот же боец с достаточно сильным голосом. - Сегодня, завтра или через 50 лет - всех нас ждёт один конец. И правда в том, что ты будешь есть, пить, спать, работать, а результат-то всё равно один.
        - Да?! - парень не сдаётся, и никто его более не затыкает: завязавшийся спор отражает внутренние переживания каждого, и каждый надеется услышать сейчас что-то своё, что развеет его сомнения. Но для этого нужно, чтобы сорвавшийся боец вытащил на поверхность наши общие страхи. - Только старик-то жизнь прожил, у него и дети, и внуки, и про баб ты правильно сказал! А мне 19 лет, сколько я пожил, что узнал, что видел? И ничего за мной не останется, и детей не будет!
        - За мной, думаешь, останется? Ты вот за детей заговорил. А слышал, как под Новгородом вагоны с детишками фашисты разбомбили? Небось слышал. Больше 1000 малышей погибло! Я как прочитал, как на месте бомбёжки детские ручки и ножки находили, так внутри что-то перевернулось. Я тогда подумал: как дорвусь до немца, зубами глотку грызть буду, голыми руками на куски рвать!!!
        И вот что ещё я тебе скажу: я рад, что у меня детей нет, потому что иначе не смог бы честно воевать и не думать каждый миг, что мой ребёнок погибнет от рук фашистов, а я его не спасу.
        У некоторых бойцов семьи за линией фронта остались, как ты думаешь, каково им? Но ведь воюют, не трясутся. Потому что мужики. Потому что такова мужская доля - защищать Отечество, свой дом, семью - настоящую или будущую. Мстить за них, коли не уберёг… Пойми, дурень, враг пришёл на твою землю, ВРАГ. Лютый и беспощадный, которому всё равно, кого мучить и убивать. И тут уже не важно, погибнешь ты сам или нет, главное - врага надо остановить. Надо тех детей, кто жив, спасти, ведь все они - наши. Не твои или не мои, так боевого товарища, что вчера заместо тебя смерть принял, что с немцем от самой границы дрался. Он за детей своих погиб, но и тебе лишний день подарил. А ведь ему было что терять, было… Так что теперь, как ни крути, а пришёл наш черёд насмерть драться.
        И знаете что, братцы? Я ведь тоже боюсь, ещё как боюсь. Что умру, боюсь, ни одного фрица с собой не забрав, не расплатившись с ними за отца и старшего брата, за детишек тех погибших, за всех баб изнасилованных и замученных! Вот чего я боюсь, вот какой смерти страшусь! И тут уже не важно, что ты умрёшь, хоть и сегодня ночью. Важно, как умрёшь!
        На несколько мгновений все замолчали. И тогда скрытый темнотой боец продолжил:
        - Я в детстве читал про князя Святослава. Знаете, как он говорил своим воинам? «Мёртвые срама не имут»! Мёртвым не стыдно; они больше стыда боялись, чем смерти, хоть и на чужой земле бились! Вот с кого пример брать надо! А ещё я читал, что русичи перед битвой всегда друг с другом прощались и прощения просили за всё у своих боевых товарищей. Что те, с кем им приходилось вместе в бой идти, становились им семьёй, становились братьями. И раз так, простите меня, БРАТЬЯ, за всё, кому что не так сказал или чем обидел. И давайте, что ли, простимся!
        Говоривший встаёт и двигается в сторону начавшего разговор бойца. Даже в темноте угадывается высокий рост парня; он подходит к сидящим в круге и начинает молча обнимать. Минуту спустя он и меня заключил в крепкие объятия. Эх, правильный человек, всё по правде сказал, честно!
        …Холод пронзил всё тело от макушки до кончиков пальцев. Как же не хочется шевелиться! Но меня нещадно трясут, заставляя всё же двигаться и освободиться из дремотного кокона:
        - Вставай, вставай!
        - Что, уже три? В атаку?!
        Сонную одурь как рукой сняло, сердце в груди пустилось в бешеный пляс.
        - Нет! К нам партизан прошёл через немецкие посты, Манюков! Он дорогу знает! Говорит, выведет! Комбат приказал всех поднимать!
        Сердце забилось ещё сильнее, обуреваемое весёлой надеждой. Как ни крути, а жить-то всё равно хочется. Эх, судьба! Умереть успеем, а сегодня, видать, ещё поживём!
        Часть вторая
        ОСВОБОЖДЕНИЕ ГОРОДА
        Глава 1
        6 декабря 1941 г.
        Район села Ольшанец.
        Лейтенант Дюков Игорь, командир взвода 654 стрелкового полка.
        9:54.До начала атаки ещё 6 минут.
        В очередной раз обхожу редкую цепочку своих бойцов. Большинство красноармейцев - молодые ребята, что пережили свой первый бой всего сутки назад. Многие ещё не обвыклись, волнуются крепко, а некоторые откровенно трусят.
        Останавливаюсь рядом с красноармейцем Смирновым Алексеем. Маленький, щупленький парень, он и до войны вряд ли когда был героем. Но именно сейчас идёт война…
        - Что, красноармеец, готов фрица бить?
        Одобрительно улыбаюсь подчинённому. Многие командиры предпочитают орать на своих бойцов, чтобы этак встряхнуть, но здесь крик вряд ли поможет. Парень взволнованно отвечает:
        - Так точно, товарищ лейтенант!
        - Страшно тебе?
        Боец испуганно смотрит на меня во все глаза:
        - Никак нет!
        - А зря. Только дураки не боятся. Просто настоящий воин свой страх побеждает и сражается честно, а трус этого сделать не может. Прячется, в хвосте плетётся, в атаку последним встаёт. Но только глупость это всё, судьбу не обманешь. Своя пуля или осколок и в тылу найдут… И вот что ещё нужно помнить: враг тоже боится. Тебя боится.
        Оставив позади озадаченного бойца, уже громче обращаюсь ко всему взводу:
        - Штыки примкнуть! Всё лишнее - долой! Проверить патроны, гранаты!
        Сам ещё раз потуже затягиваю портупею, поправляю короткий поношенный полушубок - в нём в бою гораздо удобней, чем в длиннополой шинели. Достаю командирский наган, проверяю барабан. Все гнёзда заняты. Россыпь патронов рассована по карманам галифе. Тут же, на поясе, висит немецкий штык-нож: в бою может пригодиться. Через плечо перекинут ремень трофейного автомата, два магазина к нему спрятаны в каждом из голенищ. В карманы ватника убираю две эргэдэшки; в сидоре за спиной остаются россыпь патронов и две гранаты-самоделки, наподобие лимонок. Они помощнее будут, чем эргэдэшки, потому их в атаке лучше не использовать - большой разлёт осколков; зато при зачистке домов - самое то. 9:59.
        Сейчас начнётся.
        Позади гулко бухает, а мгновение спустя в сторону фрицев устремляются шлейфы огненных снарядов. Удар гвардейских миномётов-«катюш», как всегда, ошеломляет своей чудовищной силой; тяжелейшие взрывы впереди сотрясают землю. И снова залп, и снова сокрушительный удар, сопровождаемый дополнительными разрывами на флангах Гансов. Похоже, нащупали наши немецкую артиллерию! Всё-таки молодец Бабаян, сумел комполка выбить нормальную артподготовку!
        «Катюши» крепко перепахали наспех подготовленные немецкие позиции. Ну что, у нас все шансы на успех!
        - РОТА! ЗА РОДИНУ, ЗА СТАЛИНА! В АТАКУ!
        - УРРРА-А-А-А!!!
        Капитан поднимает бойцов личный примером, первым встаёт и устремляется вперёд. За ним поднимается в атаку вся рота.
        Снег неглубокий и не рыхлый, но всё же это снег, а не ровная и твёрдая земля. Вскоре становится тяжело бежать, и бойцы как по команде переходят на быстрый шаг, время от времени перетекающий в лёгкую трусцу.
        Немцы открывают огонь метров с 600. Несмотря на мощную артподготовку, в нашу сторону начинают содить аж 4 пулемёта. Этого достаточно, чтобы вся рота разом залегла в снег.
        - Твою ж…
        Горькая усмешка тронула мои губы. Атака захлёбывается, не успев даже толком начаться. Эти 600 метров под пулемётным огнём мы так просто не осилим. Вперёд особо не продвинешься, да и назад проклятые фрицы крепко проводят!
        Воздух пронзает мерзкий, ненавистный свист падающих мин. Цепочка разрывов легла чуть впереди бойцов, подняв в воздух тучу снежной пыли вперемешку с осколками. Вообще-то зимой миномёты работают не столь эффективно, часть осколков вязнет в снегу или уходит вверх. Но молодняк вряд ли понимает преимущество своего положения.
        Ротный вновь пытается поднять бойцов в атаку. Ему старается помочь политрук, но падает, держась за прострелянное плечо. Гансы реагируют быстро.
        - Молодцев, Копытин, Синегубов, заткните на хрен пулемёт по центру! Остальные - прицельный огонь по ближнему!
        Отдав команду лучшим стрелкам, остро жалею, что у меня в руках немецкий автомат, а не родная трёхлинейка. Я неплохо освоил винтовку в училище и стреляю довольно метко, в отличие от большинства своих бойцов. А из трофейного пистолета-пулемёта с такой дистанции огонь открывать - только людей смешить, у него эффективная дальность стрельбы метров 75 в лучшем случае. Но зато в ближнем бою вещь полезная…
        Беспорядочный и неточный огонь моих воинов, увы, не может запросто заткнуть вражеского пулемётчика. Зато активность взвода привлекает пристальное внимание противника; пулемётные трассы сразу двух расчётов скрещиваются на нашей позиции. Крики боли извещают меня о первых раненых и, возможно, убитых.
        - Твою ж!
        Неожиданно земля вздрагивает от удара, а на позициях врага встаёт цепочка разрывов, поднимающих в воздух столбы снега, земли и кое-где исковерканные вражеские тела (или куски тел). Неожиданно - потому что редко когда наши атаки поддерживает полевая артиллерия, тем более после артподготовки. Прям рог изобилия какой-то!
        Пройдясь по передовым позициям, пушкари переносят огонь куда-то вперёд. Замолкают миномёты, притихли пулемётчики… Лучшего времени, чтобы поднять роту, и не придумаешь.
        - В АТАКУ! ВПЕРЁД!! НЕ ОТСТАВАТЬ!!!
        400 метров… 300… 250… Лёгкие уже горят от нехватки воздуха; судорожно ловлю кислород раскрытым ртом, задыхаюсь - но бегу. Сейчас самое важное - добежать до противника, пока он не очухался.
        200 метров. Среди перепаханных снарядами снега и земли привстаёт один немец, потом ещё один, и ещё. Миг спустя пулемётная очередь врезается в середину моего взвода, свалив двух человек.
        - МРАЗИ!!!
        Забыв о слабых сторонах своего оружия, высаживаю на бегу полрожка. Как и следовало ожидать, без особого результата; впрочем, прицел немцам я всё-таки сбил.
        Умные, гады! Дождались, когда подберёмся вплотную, чтобы наша артиллерия уже не смогла ударить, тут-то и открыли огонь…
        С разбега падаю в снег. Очередь прошла совсем рядом, чудом не зацепив. До противника остаётся метров 170.
        Бешено озираюсь по сторонам. Своих - никого!
        - Ах вы ж, заразы!
        Мои бойцы залегли раньше, метрах в двадцати позади. И сейчас фрицевский расчёт преспокойненько выбьет ближнюю цель, словно на учениях…
        - Взвод! По пулемёту - прицельный огонь!!!
        Из-за спины по противнику уже бьют первые выстрелы. Не иначе как из-за них вражеская очередь проходит буквально в 15 сантиметрах справа, меня всё же не зацепив.
        Попробовать поменять позицию перекатом… Но приподняться хоть на чуть-чуть мне не хватает духа. Очередь поднимает фонтан снега буквально перед носом, но покинуть уже утоптанную собственным телом ямку я не решаюсь. Как не решаюсь открыть и ответный огонь: бесполезный на такой дистанции автомат лишь поможет врагу взять точный прицел.
        Страх оказывается сильнее…
        Огонь за спиной становится всё более плотным. Я всё-таки пересиливаю себя, достаю из сидора лимонку. Была не была, всё равно до немцев на моём участке никто не добежал. Трясущимися от возбуждения руками разжимаю усики и срываю чеку.
        - Раз, два… Ложись!
        На «три» что есть силы бросаю гранату вперёд, одновременно попытавшись предупредить своих. Всё-таки разлёт осколков - 200 метров; хотя на деле радиус эффективного поражения составляет всего около 30. Но брошенная с задержкой граната должна взорваться в воздухе, и осколки ударят сверху, наподобие шрапнели.
        Гулкий хлопок раздаётся метрах в 35. Не лучший бросок и не самая удачная идея: осколки легли совсем рядом со мной, а вот до немцев вряд ли что долетело. Однако противник замолкает: может, кого-то достал шальной осколок, может, свою цель наконец-то поразили мои стрелки. Да, скорее всего, именно они, 20 винтовок - не шутка!
        …Заткнув пулемёты, мы наконец-то врываемся на оставленные немцами позиции, чтобы тут же попасть под шквальный огонь, ведущийся уже из села. Противник засел практически в каждом доме и дворе, используя в качестве укрытия подвалы, заготовленные на зиму скирды дров, стреляя из окон или из-за углов сараев и пристроек. Вновь погибшие, в том числе и в моём взводе.
        - Копытин, бери Смирнова, разворачивай трофейный пулемёт (собственных во взводе нет) и задави уже этих тварей! Молодцев, Синегубов, помогаете! Отделенные - тройками, короткими перебежками, за мной!
        Первым подаю пример и, вскочив на ноги, одним рывком преодолеваю метров семь снежной целины. Утоптанную немцами дорожку сознательно оставляю бойцам. Командиры отделений поднимают подчинённых, и 4 группы красноармейцев начинают продвигаться вперёд короткими бросками.
        До врага примерно 150 метров, но их ещё надо пройти. Каждый рывок вперёд кажется последним - ведь все пули летят в тебя; по крайней мере, это так чувствуется. Однако всё лучше, чем пробовать атаковать в рост, пусть и тонкой цепью; короткими перебежками наступают в бою немцы, и сегодня я пытаюсь перенять их опыт.
        Но как же это тяжело - подниматься под пулями! Зато считанные метры пролетаешь стрелой, чтобы на несколько коротких, но таких сладостных мгновений снова плюхнуться в снег…
        Прикрытие оттягивает на себя внимание противника, но один пулемёт и два стрелка долго не протянут. Пусть оставшиеся 100 метров - не оптимальная дистанция для пистолета-пулемёта, но я начинаю бить короткими очередями по вспышкам вражеского огня.
        - Все, кто залёг, стреляйте! Прикрывайте товарищей!
        Наше продвижение замедляется, бойцы азартно лупят по противнику, забывая бежать вперёд. И как-то подозрительно долго молчит уже трофейный пулемёт…
        Сквозь зубы матерясь на подчинённых, я высаживаю остаток второго рожка в сторону вражеского расчёта. И - о чудо! - веер смертоносного свинца наконец-то обрывается.
        - ВПЕРЁД!!!
        На этот раз я бегу без остановки, не оборачиваясь, в надежде, что бойцы следуют примеру командира. Фрицы стреляют плотно; вновь кажется, что все пули летят только в тебя…
        Левую руку обжигает словно ударом кнута - зацепило по касательной, не страшно. Расстояние до противника стремительно сокращается…
        Тяжелый удар в грудь справа сбивает меня с ног. Тупая, давящая боль заволакивает сознание; меня мутит. Но это не мешает нашарить в кармане эргэдешку, повернуть рукоять, встряхнуть и бросить к укрывшимся в палисаде немцам.
        Бросок отдаёт сильнейшим спазмом в правом боку. Со страхом скашиваю глаза вниз, чтобы увидеть напитавшийся кровью ватник, насквозь продырявленный чуть ниже подмышки. Мне снова везёт, пуля лишь задела грудь, походя сломав ребро.
        Сцепив зубы, меняю магазин. Этот крайний. Рядом в снег падают добежавшие бойцы, всего 9 человек.
        - Игнат (отделенный), бери двух рябят, приготовьте гранаты. Я прижму их в доме, остальные - огонь по укрывшимся в палисаде. Ну что замерли, бегом!
        На этот раз боеприпас я экономлю, бью по окнам короткими, по 2 - 3 патрона. Даже зацепил показавшегося в проёме фрица. Игнат, молодец, ведёт своих шаг в шаг, не загораживая мне сектор обстрела. Оставшиеся бойцы сдерживают частой стрельбой укрывшихся в палисаде.
        В ответ летят «колотушки». За счёт длинной деревянной ручки немецкую гранату легко бросать даже на большие расстояния; фрицы довольно точно положили свои «подарки» рядом с нами. Вскакивать бесполезно: фрицы только этого и ждут, чтобы ударить прицельно.
        Прикрываю голову руками и начинаю помертвевшими губами считать: один… два… три…
        На «четыре» упавшая в пяти метрах впереди «колотушка» взрывается. Тут же острой болью пронзает левую кисть. В голове раздаётся пронзительный звон; «картинка» дрожит, сфокусировать взгляд не получается.
        Пытаюсь думать спокойно: «колотушка» обладает слабым осколочным действием; из-за снега разлёт осколков должен быть ограниченным.
        Но почему так болит укрывавшая голову кисть?!
        Впереди звучат ещё взрывы, каждый откликается в голове сильным спазмом боли. Чьи-то руки хватают меня за щиколотки и тянут назад…
        Ефрейтор 654-го стрелкового полка Молодцев Роман.
        Командиру досталось крепко. Осколок прошил кисть левой руки, пробил каску и застрял уже в ворсе шапки. Ранение крайне болезненное, но ведь могло быть и хуже.
        Раненого взводного потащил назад Смирнов. Из прикрытия нас уцелело только двое - Копытин поймал в лицо очередь вражеского пулемётчика; на изуродованное лицо с выбитыми глазами было страшно смотреть. Сергея, забрызганного кровью товарища, трясло крупной дрожью, совладать с собой он уже не смог. Эвакуация раненого командира сейчас - это единственная от него польза. Севку же Синегубова свалила дурная пуля, когда мы уже подбегали к своим.
        В итоге в строю осталось 8 человек: Игната Рябцова во время броска гранаты из автомата свалил унтер. Под эту же очередь попал Славка Козлов, и только Пашка сумел метко забросить в выбитое окно эргэдэшку, успокоив и ретивого унтера, и его камрадов. Удачливого бойца не задел и близкий разрыв нашей гранаты - вдвойне ему повезло.
        Остатки взвода, а точнее, неполное отделение, укрылись в том же палисаде, где до того укрывались фрицы. Мы всё же выдавили их, забросав последними гранатами. Единственную уцелевшую самоделку я нащупал в сидоре лейтенанта, доставшегося мне в «наследство» вместе с командирским наганом и россыпью винтовочных патронов.
        Среди уцелевших бойцов старшим по званию оказался я, «образцовый солдат», если цитировать устав про ефрейтора. Но я действительно много раз оказывался лучшим, что на стрельбищах, что в учебных рукопашных схватках; своё звание заслужил справедливо. Только вот командовать пока как-то не доводилось, учиться придётся в бою.
        …Особых укреплений немцы подготовить не успели, но они довольно грамотно используют для прикрытия деревенские постройки. На оставленной позиции мы не обнаружили даже трупов; противник отступил, забрав не только раненых, но и убитых.
        Да и вряд ли бы отступил, если бы не накатывающая позади волна красноармейцев: комполка бросил в бой резервы.
        Но вот нам самим теперь приходится огрызаться редким винтовочным огнём, пока подкрепление спешит на помощь; немцы впереди засели крепко.
        - Получите, твари!
        Переживший страх близкой смерти Пашка всё никак не может успокоиться. Часто высовывается, содит в белый свет, как в копеечку, и даже не понимает, что мажет. Такими темпами он всё-таки встретит костлявую.
        - Кириллов! Целься, хрен косой! Экономь лучше патроны, пригодятся ведь!
        - Иди на х. р, ефер! Всю войну на жопе сидеть собрался?!
        Оп-па! Нет, я-то, конечно, смерти не ищу, но и на пятой точке не сижу, тут он не прав. А вообще меня в первый раз посылают как командира. Обязательно пометил бы этот день красным в календаре, да ведь только нет календаря-то… Однако авторитет сейчас ронять никак нельзя, иначе меня в бою все на х. р посылать будут!
        - Кириллов, мудак ты тупой! Хрен с тобой, ищи смерти, остаёшься в прикрытии! Вавилов, поможешь ему!
        - А я что, смертник?!
        Боец недоумевает, ему мой приказ кажется несправедливым. Но всё же это приказ, и приказ командира в бою!
        - Хренертник блин, выполняй! Остальные: двойками, под огнём прикрытия, одним рывком к дому! Попробуем фрицев обойти!
        На мгновение высовываюсь наружу. Немцы засели с той стороны улицы, ведут плотный ружейный огонь. Но пулемётов на нашем участке не слышно, возможно, все расчёты выбиты. Уже хорошо!
        Снова укрываюсь за наваленными брёвнами. Хотя бойцы вокруг азартно стреляют, бьют они не очень метко.
        - Морев, Щуров! Пошли!
        Вновь приподнимаюсь, мгновенно ловлю в прицел выбитое окно, откуда фрицы уже стреляли.
        Есть! Немец приподнимается, мушка прицела загораживает его голову. Чуть опускаю ствол (иначе отдача задерёт винтовку, пуля уйдёт выше) и плавно тяну за спуск. Враг успевает выстрелить, но тут же опрокидывается назад: готов!
        Сам еле успеваю нырнуть за плахи: вражеская пуля ударила совсем рядом. Похоже, кто-то не менее шустрый засёк уже меня, да чуть задержался. Надо признать, что немцы неплохие стрелки.
        - Зайцев, Карасёв! По команде!
        Смещаюсь вправо на два метра и, резко вскочив, стреляю наобум в сторону второго окна.
        - Пошли!
        Проём был пуст, но сейчас не до точных попаданий, главное - прикрыть своих. Близкий удар пули, раненый или убитый товарищ крепко тревожит нервы, не даёт точно стрелять.
        Вторая двойка благополучно добежала до дома. Теперь наш черёд…
        Справа раздаётся короткий вскрик боли. Оборачиваюсь: Карасёв Юра лежит на спине с выбитыми динамическим ударом глазами: пуля вошла точно в переносицу. Мрази!
        - Прикрывайте!
        Ответом товарищей становится слитный залп двух винтов. Не мешкая, бросаюсь к дому где меня уже ждут четверо бойцов.
        Среди прочих звуков боя я отчего-то вычленил отдельный выстрел. И, уже подбегая к товарищам, почувствовал, как жжёт трицепс правой руки. Укрывшись за углом дома, осматриваю рану: зацепило вскользь. И почему-то сразу подумалось, что это была не случайная пуля. Вражеский стрелок ждал очередную пару.
        - Что теперь, командир?
        А действительно, что теперь? Подспудно отмечаю, что бойцы признали во мне старшего не только по лычкам; после того, как я начал их организовывать, вести бой, они признали во мне командира. Эта мысль мне нравится.
        Но действительно, что теперь?
        - Пашка, Петро! У нас порядок, особо не высовывайтесь! У немцев, возможно, работает снайпер или хороший стрелок, зря не рискуйте!
        О прикрытии я позаботился. Что дальше?
        С одной стороны, подкрепление уже в двухстах метрах, можно просто дождаться товарищей. Уклонение от боя еферу с отделением подчинённых никто не припишет. С другой - меня ведут интуиция, что подсказывает пройти ходом между домами и пристройкой, который, может и не прикрывают фрицы, и логика боя. А она предельно проста: поражение терпит тот, кто теряет инициативу.
        - Так, бойцы, надо попробовать зайти немцам в тыл или во фланг. Займём противоположный дом, поможем соседям. А то от роты остались рожки да ножки, как бы фрицы нас обратно не выбили. Идём парами, я чуть впереди, друг друга прикрываем. Вперёд!
        Первым подбираюсь к проходу; забор между домом и сараем (баней?) выломан: кто-то, видать, унёс на растопку. А ведь чуйка меня не подвела: с улицы лаз прикрывает ещё одна пристройка.
        Подав знак своим, прохожу вперёд, к углу дома. Осторожно высовываюсь: вроде пусто. Нашариваю правой рукой командирский наган, перехватив винтовку левой; самовзводный револьвер с семью патронами в барабане сподручней в ближнем бою.
        Судя по крепкому запаху навоза, устойчивому в пропитанном сгоревшей взрывчаткой воздухе, сарайчик напротив был совсем недавно пристанищем для коз или свиней - для коровника маловат. Ну и шут с ним, главное, что он закрывает нас от врага.
        - За мной!
        Обе хозяйские пристройки связывает нить забора. Правда, сейчас в ней зияют два широких прохода, пробитых, видимо, немцами. Стоит попробовать ими воспользоваться; в противном случае мы окажемся прямо напротив дома, занятого врагом.
        Бегом проскочив участок между сараями, прижимаемся к разбитому забору. Осторожно выглядываю в пролом: ещё один смежный соседский двор. Во время нашей атаки немцы не вели огонь из располагающейся в нём избушки; видимо, посчитали её чахлые стенки ненадёжным укрытием от пуль. Что же, стоит рискнуть продвинуться вперёд.
        Хозяева этого дома были людьми небогатыми: с улицы двор отгораживает лишь плетёная изгородь в половину человеческого роста; приходится ползти к ней гусиным шагом.
        В отличие от соседского двора, изгородь, как ни странно, уцелела. Приходится аккуратно приоткрыть дверцу, чтобы ещё раз осмотреть улицу.
        Фрицы ведут огонь не из каждого дома, выбирая в качестве опорных пунктов наиболее крепкие строения. Тот, что я намечаю в качестве цели, располагается метрах в тридцати справа на противоположной стороне. Занятый врагом крепкий пятистенок находится в 50 метрах слева и не имеет боковых окон; фрицы огонь ведут из него только фронтально. Ну что, стоит рискнуть!
        - Ребята, видите палисад перед хатой напротив? Бегом до него, укроемся. Второй рывок вдоль улицы до смежного с нашим дома, там забор всего ничего. Дальше двором немцам в тыл. Готовы?
        - Да!
        - Двойка Щуров, Морев, в прикрытие! И цельтесь нормально, косоглазые! Парни, вы со мной! Вперёд!
        Разделяющие нас с палисадом десяток метров мы пролетаем за пару ударов сердца. Но подбегая к проходу, я замечаю поднимающуюся с земли фигуру в форме серого цвета.
        - Твою ж….
        Счёт идёт на мгновения. Вскидываю руку с зажатой в ней наганом, трижды бешено рву за спуск. С пяти метров попал только третьим патроном. Немец успевает вскинуть винтовку, но опрокидывается назад, поймав пулю в грудь. Оставшийся на корточках справа стреляет; сзади раздаётся приглушённый вскрик - и тут же ответный выстрел родной трёхлинейки. Держась за рану в животе, вдвое складывается ещё один противник.
        Ближний ко мне фриц встаёт; уже не успевая перезарядить карабин, он в отчаянном выпаде ищет штык-ножом мой живот. Но с двух метров я не промахиваюсь и первым выстрелом револьвера.
        Уцелевший Зайцев бросается вперёд, к развернувшемуся в нашу сторону пулемёту. Он закрывает его своим телом прежде, чем ударила очередь, отбросившая бойца назад. В последний миг я падаю на колени, пропускаю пули над головой и дважды стреляю. На третий слышу лишь глухой щелчок: барабан нагана пуст!
        Оба патрона я отправил в первого номера расчёта. Пулемёт замолчал, но последний немец схватился за висящую на поясе кобуру. Был бы в ней самовзводный наган, и мне бы пришёл конец. Но пока фриц возится с затвором пистолета, я вскакиваю на ноги и, перехватив винтовку, бросаюсь к врагу. Ударивший вблизи выстрел лишь царапает кожу на лице - и тут же четырёхгранный штык входит в живот фрица.
        Я уцелел чудом, в то время как оба мои товарища погибли. Но мы уничтожили замаскированный пулемётный расчёт, что удержал бы атаку красноармейцев огнём вдоль улицы; если бы не мы, немцы смогли бы ударить нашим во фланг во время атаки.
        Короткая схватка обратила на себя внимание противника, но немцы вступили в перестрелку с оставшимся прикрытием. Заслышав стрельбу, активизировались и Кириллов с Вавиловым, я определил это по частым выстрелам с их позиции.
        Откуда-то из-за села по полю вновь ударили миномёты. Этак немцы остановят подкрепление… Беру в руки пулемёт. Мощная штука, да только я им не владею, а разбираться с системой подачи тех же лент слишком долго, времени нет.
        Заткнув за пояс тройку немецких «колотушек» и трофейный пистолет, осторожно подаюсь вперёд. Сухие ветки фруктовых деревьев палисада - не слишком надёжная маскировка, но противник пока сконцентрировался на уцелевших стрелках моего взвода.
        Ну что, ещё один рывок, как и намечалось? И так часто бьющееся сердце ускоряется до такой степени, что я слышу его стук в ушах. Вены на висках налились кровью так, словно готовы прорваться.
        Надо решаться.
        Не придумав ничего умнее, как вскочить в полный рост, бросаюсь к намеченной цели. Враг не может достать меня из дома: боковых окон нет, а высунуться с фасада немцам не даёт отчаянный огонь моих стрелков. Ребята ведь ради меня рискуют жизнями…
        Вот и забор из берёзовых сучьев. Ещё мгновение - и я его перескочу.
        Из-за угла дома выскакивают двое фрицев, вооружённых карабинами. Один тут же вскидывает свой маузер; рывком бросаюсь в сторону. Удар пули в вещмешок лишь подстёгивает меня; одним прыжком перемахиваю через невысокую ограду, одновременно выстрелив в сторону врага. Попасть я не имел никаких шансов, но мой выстрел сбил прицел второго противника: его пуля прошла рядом.
        Ближний ко мне стрелок споро передёргивает затвор карабина, досылая патрон в ствол, но я одним броском перекрываю разделяющие нас метры. Фриц на мгновение закрыл меня от камрада; прежде чем он успел нажать на спуск, я с силой ударил по карабину стволом «мосинки», сбивая его вниз. Выстрел ударил в землю. Рывок винтовки на себя, и тут же короткий выпад в живот противника; «четырёхгранник» вошёл в человеческую плоть, словно в масло.
        Я несколько опешил от того, с какой лёгкостью убил человека в ближнем бою. Но штыковому бою меня учили добросовестно; я не провалился в удар, потеряв застрявшую винтовку в плоти врага.
        Прыгаю на колени, пропуская над головой выстрел второго противника, и с лёгкостью выхватываю из чужого тела «четырёхгранник». Крепкий немец бросился на меня, выставив вперёд узкий клинок штык-ножа. Фрицев крепко готовят: удар получился очень тяжелым. Но я успеваю принять его на ствол и, зацепив карабин шейкой крепления штыка, вырываю маузер из рук противника. Сложный, практически фехтовальный приём, что редко получался на учениях, сейчас сработал, словно был отточен до совершенства. Мгновение удивления, смешанного с ужасом на лице врага, - и винтовка по мушку уходит в его живот.
        …Ноги и руки трясутся так, словно я крепко выпил. Хотя на личном опыте я не знаю, каково это - быть пьяным. Зато теперь знаю, каково выжить в ближнем бою, когда шансов вчетверо меньше, чем у врага.
        Однако времени прийти в себя и полностью справиться с внезапно накатившим приступом слабости у меня нет. Трясущимися крупной дрожью руками пытаюсь вырвать винтовку из пробитого живота немца; не получается. Тогда я отпускаю её и достаю из-за пояса трофейный пистолет, а в левой стискиваю последнюю уцелевшую самоделку-лимонку.
        Счёт идёт на мгновения.
        Прохожу через калитку во двор, из которого выскочили немцы, прижимаюсь к торцу очередного сарая. Выстрелы стучат совсем рядом, отчётливо слышна короткая ругань на немецком. Языка я не знаю, но то, что они именно бранятся, понимаю как-то сразу.
        Выглядываю за угол. Двое немцев ведут огонь из карабинов, прикрываясь изгородью, дверь в дом открыта.
        Пора.
        Ощущение времени вдруг теряется. В каждую секунду помещается как будто бесконечное количество времени; я вижу всё предельно отчётливо, может, так, как никогда раньше не видел…
        Выскакиваю за угол. Первому стрелку пуля летит в спину. Фриц, выгнувшись, валится назад. Второй, в беззвучном крике раззявив рот, поворачивается ко мне. Невероятно, просто мучительно медленно. Не успевает. Одна пуля в живот, вторая - прямёхонько в лоб.
        И откуда такая точность?
        Поворачиваюсь к расположенному с торца входу в дом. В проёме появляется немец; дважды тяну за спуск. Противник пропадает.
        Бегу к двери, дёргая чеку из гранаты. Боком врезаюсь в деревянную стенку и закидываю в раскрытый проём самоделку. Мгновение спустя туда же бросаю «колотушку».
        Два глухих взрыва ухают с перерывом в три секунды. Раскручиваю колпачок второй «колотушки» и дёргаю за выпавший шарик, оборвав нить. Из раскрытой ручки повалил дым - загорелся запал гранаты.
        На этот раз я на мгновение высовываюсь в проём, чтобы посмотреть, куда бросить «колотушку». Ещё через секунду она летит вглубь дома.
        Взрыв следует через пять секунд. Покрепче сжав пистолет в запотевшей руке (сколько там патронов-то осталось? два, три?), врываюсь в дом.
        У фронтальных окон лежат трое фрицев. Эти не шевелятся. Прислонившись к стенке, выглядываю в соседнюю комнату. Вспышка пламени от глиняной печи - и веер свинцовых пуль с силой бьют по дереву, за которым я укрылся.
        Выхватываю последнюю гранату. Но трясущиеся руки никак не могут совладать с ручкой. Из комнаты раздаются быстрые шаги.
        Бросаю гранату внутрь и рывком смещаюсь по стенке влево. Фриц вылетает из проёма. Дважды жму на спуск, но вспышка пламени ослепляет меня; тяжёлый удар в грудь опрокидывает к стенке.
        … - Ромка, держись! Давай братец, не засыпай!
        Такие родные сейчас сослуживцы безжалостно ворошат меня, бинтуя грудь. Каждое их касание приносит невыносимую боль; пытаюсь поглубже вздохнуть - и тут же из раскрытого рта вылетает сгусток крови. Только теперь я слышу, с каким хрипом дышу, как в груди что-то булькает при каждом вздохе.
        Отбегался…
        С трудом разомкнув губы, всё-таки спрашиваю:
        - Как мы?
        - Бьёмся, но немцев крепко потеснили! Ты молодец, на нашем участке уже до следующей улицы дошли, возьмём Олыпанец! Ты только держись, командир…
        Район Аргамаченской слободы (северо-восточная часть г. Ельца).
        Лейтенант Владислав Велик, командир взвода 496-го стрелкового полка.
        Зараза! И что ротный отказался от моего плана?! «Очередная авантюра»!
        Да, два дня назад я потерял целое отделение из-за рискованной идеи Аникеева. Но ведь ребята действительно смогли заткнуть пулемётчика на колокольне, батальон на время потеснил фрицев. А скольких бойцов мы потеряли в непродуманных контратаках и толком не спланированном отступлении, больше похожем на бегство?
        Теперь снова атаковать в лоб надёжно закрепившегося врага. А ведь фрицы уже наверняка наметили сектора обстрела, подготовили пулемётные гнёзда, подтянули артиллерию. Да и под ноги стоит смотреть внимательно: просевший или взрытый в отдельных местах снег может означать наличие мин.
        Мой план был прост, а потому имел серьёзный шанс на успех: сделать самодельные маскхалаты, в сумерках подползти как можно ближе к фрицам, желательно на дистанцию метания гранат, и начать общую атаку на рассвете. Тогда выдвинувшиеся вперёд бойцы смогли бы забросать гранатами огневые точки противника, а наступление основных сил не позволило бы немцам уничтожить горстку смельчаков.
        Конечно, для выполнения подобной задачи лучше бы подошли разведчики, но и мои бойцы кое на что способны. Я предложил свой взвод и при этом ни на секунду не задумывался остаться в стороне. И хотя определённый риск имеется (те же мины, на которые в темноте гораздо легче наткнуться, бдящие немецкие пулемётчики, смертельная близость врага, что наверняка попробует подавить гранатомётчиков всеми доступными средствами), но он соизмерим с потерями в лобовой атаке. Зато полк в случае успеха понёс бы гораздо меньшие потери.
        Однако ротный просто отмахнулся от моего предложения. Впрочем, я уверен, что ему не план мой не понравился, а перспектива разговора с комбатом и даже, возможно, с комполка, на тему переноса времени начала атаки. Нет, ну а что, 10 часов - самое то. Как раз немцы выспятся и позавтракают тушёной с горохом свининой… Прыгать же через голову непосредственного командира, который и так подозревает меня в подсиживании, я посчитал перебором. Да и не добился бы ровным счётом ничего, никто из старших командиров не поддержал бы инициативу простого взводного.
        Так что придётся по старинке, в рост под пулями, при свете дня…
        24 человека. Это считая вместе со мной - вот и весь взвод. Зато бойцы уже обстрелянные, и что важно - они сражались за город, а значит, неплохо ориентируется на местности.
        …Как и ожидалось, начавшуюся атаку немцы встретили свинцовым ливнем пулемётного огня. Правда, в начале нас неплохо поддержала приданная батарея противотанковых пушек, чрезвычайно метко содящая по расчётам противника. Но фрицы засуетились, ответили уже своей артиллерией, добавили из миномётов. «Боги войны» вступили в контрбатарейную борьбу, пока «царица полей» поглубже вжалась в снег.
        Однако долго это продолжаться не может. Фрицевские миномётчики очень быстро нащупали нашу батарею, и «огурцы» начали рваться уже совсем рядом с расчётами противотанковых орудий. Ещё немного, и мы останемся без прикрытия, и тогда уже и миномёты, и пушки врага ударят по пехоте.
        - Самойлов! Заставь уже людей стрелять! Серова сюда гони! Игнатов, Васюк, готовьтесь! Сейчас поползём в обход!
        Примерно представляя, как будет развиваться бой, я принял кое-какие меры. Может, мешать личный состав отделений было и не самым верным решением, но, на мой взгляд, единственным правильным. На Серёжку Самойлова, сержанта, замком-взвода, я повесил молодняк и наименее активных бойцов. Эти хоть с места немного постреляют, и то польза.
        Оставшихся бойцов я разбил на группу прикрытия и штурмовой отряд. В прикрытие направил оба пулемётных расчёта (правда, в начале боя один поддерживал Самойлова) и лучших стрелков. Сейчас они устало пыхтят в хвосте ползущей по снегу группы. В штурмовики же определил самых боевых и отчаянных, раздав бойцам большую часть гранат, 3 автомата и все трофейные пистолеты и ножи. 14 бойцов - и я 15-й, веду людей в обход выдвинутых фрицами огневых точек.
        Как минимум три вражеских расчёта засели среди домов, чуть выдвинутых в поле. Получившийся опорный пункт здорово тормознул продвижение батальона; вот его-то мы и пробуем оползти, довольно быстро уйдя из-под фронтального огня пулемётов.
        Однако сейчас молчание противника заставляет лишь крепче вцепиться в цевье самозарядки (мне моя СВТ дороже любых автоматов) и напряженно всматриваться в передний край улицы. Ну не могли фрицы просто так оставить этот участок без прикрытия, не могли!
        Впереди показалась присыпанная снегом неглубокая ложбинка, аккурат проползти по ней незаметно метров на 30 и к крайним домам выбраться. Удобно!
        - Афанасьев, - это я ползущему в голове бойцу, - что там в канавке, ямок никаких нет?
        - Есть, товарищ лейтенант!
        - Понятно…
        Фрицы молчат, потому что ждут. Рассчитывают, что мы сами в ловушку заберёмся. Когда самые дурные большевики на минах подорвутся, остальные наверняка вскочат. Вот тогда бы их ровной строчкой-то из пулемётика…
        - Васюк, прикрытие на тебе. Как только немцы огонь откроют, из всех стволов бейте по вспышкам. Остальные! Ползём широко, метрах в шести друг от друга, не останавливаемся! С 30-ти бьём гранатами, чтобы наверняка!
        Только мы развернулись от канавы и поползли к домам, как по нам тут же ударили с двух сторон: в лоб (немецкий расчёт прикрывал фланг опорного пункта) и сбоку. Причём, судя по знакомому глуховатому рокоту, бьёт или трофейный «максим», или ещё кайзеровский МГ-08 - последний от нашего станкача отличается только калибром патронов.
        Ударили фрицы точно (видать, ещё вчера пристрелялись): светлячки трассирующих очередей перехлестнули одного, затем другого бойца… Однако разгуляться врагу не дало моё прикрытие: заговорившие с минутным опозданием, расчёты ручных «Дегтяревых» и лучшие стрелки крепко врезали по обозначившему себя врагу. В данной конкретной точке боя преимущество в огневой мощи оказалось на нашей стороне.
        Поняли это и фрицы. С обеих сторон со стороны противника раздались крики, властные команды на немецком, замелькали фигуры в ненавистных серых шинелях. Открыли огонь немногочисленные ещё стрелки, поддержали автоматным огнём унтеры. Но, бешено работая локтями и коленями, мы уже подползли на бросок гранаты…
        - Гранатами! БЕЙ!
        В сторону врага летят фабричные самоделки. Лучших своих бойцов я учил бросать гранаты с секундной задержкой, и сейчас эта наука даёт результат: самоделки взрываются сразу, только коснувшись утоптанного снега. Частые взрывы глушат противника, а веер осколков нещадно сечёт тела оказавшихся рядом врагов.
        - Вперёд!!!
        Момент, пока фрицы опешили и не могут в себя прийти, нужно использовать максимально. 30 метров мы пролетаем за считанные мгновения…
        - А-а-а-а!!!
        Бойцы орут что-то несвязное, им вторят поднявшиеся навстречу враги. От страха и ярости куда-то пропадает слух; выпущенной стрелой бегу вперёд с одной лишь мыслью: «Успеть первым»!
        Лошадиным скачком перепрыгиваю через какую-то корягу - и отточенным до абсолюта ударом с силой вгоняю ножевой штык в «солнышко» не успевшему встать немцу. Тут же вырываю клинок и, припав на колено, дважды стреляю в развернувшегося ко мне унтера. Смертоносный веер свинца, посланного его автоматом, прошёл буквально над головой, подняв волосы дыбом от близкого дыхания смерти. А я, рывком вскочив на ноги, бросаюсь к следующему противнику.
        Меня опережает Мальцев Коля: ударившая в упор автоматная очередь срезает сразу двух фрицев. Но прежде чем он успел развернуться к очередной опасности, немецкий пулемётчик, поднявшийся с чешской «зброевкой» в руках, прошил надёжного бойцы длинной очередью.
        Ровная строчка пуль обрывается в полуметре от меня: пулемётчик падает с расколотым чудовищным ударом приклада черепом. Нечеловеческий силы удар не смогла сдержать даже надёжная немецкая каска; не уцелел и деревянный приклад трёхлинейки, разлетевшийся в щепки.
        Оставшийся без оружия Илья Климов через мгновение получил удар штыка в бок. Рослый, сильный боец с увитыми крепкими бицепсами руками упал на колени, но, не желая умирать и не веря в свою смерть, последним усилием мёртво вцепился в ствол вражеской винтовки. Немец сноровисто передёрнул затвор; ударил выстрел, отбросивший тело дважды убитого красноармейца… и клинок моего штык-ножа пробил горло врага насквозь; кончик лезвия вылез из плоти в основании черепа.
        Выдернув клинок, припадаю к скирде брёвен и расстреливаю остаток магазина по спешащим на выручку к своим немцам. Одного свалил. Исказив губы в безумной, звериной усмешке, оборачиваюсь назад: увлёкшись яростной схваткой, я полностью потерял контроль над боем.
        Но мои бойцы отлично справились. Пережив чудовищное напряжение бега навстречу пулям противника, они с животным бешенством набросились на врага. Немцы неплохо дерутся в ближнем бою, но предпочитают отгородиться от противника стеной из смертоносного свинца. Каждый, кто её преодолевает, переживает свою смерть много раз, а потому сражается с врагом без страха, испытывая лишь жажду его крови.
        Так что ни профессионализм, ни вымуштрованное мужество пруссаков не спасли их от узких жал «русских» штыков, пронзающих их тела, рвущих на куски плоть; не защитили добротные каски от жутких ударов прикладов. Сыграло свою роль и изрядное число автоматического оружия у моих бойцов.
        - Гринченко, хватай пулемёт! Гранаты, автоматы собрать!
        Немецкая оборона в первую очередь строится на профессионализме солдат и офицеров, тщательном планировании и рациональном распределении средств поддержки. Каждый пулемёт имеет свой сектор обстрела, каждое отделение - свой участок обороны. Поэтому побеждают они, зачастую, не столь и великим числом, как кажется поначалу.
        Но сейчас их немногочисленность играет нам на руку: вскрыв оборону в одном месте, мы оттягиваем на себя все более-менее свободные силы на данном участке. А их не так и много: по нам открыли огонь едва ли полтора десятка стрелков; столько же мы перебили в отчаянной рукопашной. Больше они просто не могут против нас бросить - иначе фрицам не сдержать атаку батальона. И ни один пулемёт против нас они не могут направить по той же причине.
        Гансы пускают в ход единственный оставшийся в рукаве козырь - многочисленные «колотушки», которые они далеко и метко метают. Однако сейчас прицельно бросать свои гранаты немцам не позволяют частые выстрелы моих бойцов, меткий огонь СВТ (записываю на свой счёт ещё одного ублюдка). От несильных же немецких гранат, взрывающихся, к тому же, через 5 - 7 секунд, мы спасаемся за множеством деревянных построек.
        Справа сзади ударил трофейный пулемёт чешского производства. «Зброевка» встречается у фрицев довольно часто, чехи активно поставляют свой пулемёт оккупантам. Машина неплохая; я успел изучить её ещё в летних боях и старательно вдалбливал бойцам ТТХ пулемёта и особенности ведения из него огня. Серёга Гринченко, грамотный городской парень, до войны работавший на заводе слесарем-инструментальщиком, лучше всех освоил трофей в теории. А теперь изучает его и на практике, посылая во фрицев скупые короткие очереди; их хватает, чтобы ещё сильнее прижать врага.
        - Гранатами бьём и вперёд! Гринченко! Помоги на поле!
        Бойцы прикрытия, на время заткнувшие старый станкач, уже поднимались к нам на помощь, как ударил ещё один, теперь уже новый, скорострельный пулемёт. Самые нетерпеливые, поднявшиеся в рост бойцы вновь упали в снег, кто-то - навсегда. Практически сразу заговорил замолкший было ветеран империалистической. И хотя со стороны моих орлов по-прежнему говорят оба «дегтярева», шансы уже не равны - новый немецкий МГ в полтора раза скорострельнее нашего пулемёта, а станкач ведёт огонь непрерывно, с высокой плотностью и точностью стрельбы. Так что помощь ещё одного пулемёта на поле явно не помешает…
        - Гранатами бей!
        Последние самоделки взрываются рядом с фрицами: под прикрытием «зброевки» мои отметались довольно точно. Противника мы сократили как минимум на треть.
        - Рви их!!!
        Истошно заорав, бросаюсь вперёд, увлекая бойцов за собой. Нас осталось человек шесть, фрицев примерно столько же. Но, оглушённые взрывами, они проморгали момент, когда мы одним рывком сократили дистанцию и ударили в штыки.
        Немец, к которому я бегу, вскидывает винтовку к плечу; не поднимая самозарядки, дважды жму на спуск. Вторая пуля бьёт врага в таз рядом с пахом, раздробив кость. Адская боль; противника скручивает, его выстрел уходит куда-то вбок и вниз. Ещё секунда - и мой клинок обрывает его мучения.
        Удар вражеского штыка сбоку - и я чудом успеваю отпрянуть назад, уходя от укола невесть откуда вынырнувшего врага. Однако лезвие штык-ножа всё же режет ватник и кожу на бицепсах; я рефлекторно выпускаю СВТ. Боль дикая! Немец дёргает свой маузер на себя, но я успеваю схватить карабин за ствол. Зацепившись за крепление штыка, выдерживаю натиск и тут же без замаха бью носком под коленную чашечку; враг корчится от боли. Рывок винтаря на себя, с одновременным зашагом правой ноги под ближнюю ногу немца, толчок корпусом. Противник валится, все еще не отпуская карабина; добиваю его ударом стопы в горло.
        Перехватив поудобнее трофейный маузер, оборачиваюсь. Короткая, яростная схватка накоротке подходит к концу; из шести моих бойцов один убит выстрелом в упор и одного серьёзно зацепили штыком.
        - Гарин, давай в тыл, только аккуратнее! Сам дойдёшь?
        Дождавшись утвердительного кивка раненого бойца, поднимаю с земли СВТ. «Светка» - оружие капризное, но грамотным бойцам даёт в бою сильное преимущество. На всякий пожарный достаю из кармана подаренный Фёдором «люгер» (вечная тебе память, брат) и снимаю с предохранителя. Рискованно, конечно, перед боем я дослал патрон в ствол, увеличив боеприпас пистолета с 8 до 9 единиц; но в скоротечной схватке его так просто не взвести, это тебе не командирский наган. Убрав пистолет обратно в карман ватника, нашариваю единственную уцелевшую гранату.
        - Вперёд, парни, размажем этих тварей!
        Оставшихся в строю веду к вражеским пулемётным расчётам, последних легко обнаружить по рокочущему рёву скорострельных МГ. И, судя по захлёбывающейся стрельбе немцев, а также довольно плотному огню с поля, дела у них идут не так чтобы очень хорошо.
        Первый расчёт обнаружился в выложенном из камня сарае. Немцы любят обустраивать под огневые точки надёжные, прочные сооружения, что в принципе логично. Но если с поля каменный сарай неплохо защищал пулемётчиков от огня противника, то с тыла немцы просто не успели подготовиться к обороне. Показавшегося в дверном проёме фрица свалил слитный залп трёх винтовок, и тут же бойцы закатили внутрь сразу две трофейные «колотушки». В ограниченном пространстве каменного строения взрыв двух сразу гранат никому не оставил шанса выжить.
        С тыла доносятся звуки разгорающейся, яростной схватки: крики врагов, взрывы «колотушек», рокот «Дегтяревых» и довольно плотный ответный огонь немецких МГ. Судя по голосу наших пулемётов, Васюк довёл-таки бойцов прикрытия до улицы, и теперь ребята отражают немецкую контратаку. На слух я узнаю только «Дегтяревых», голоса «зброевки» я не слышу…
        Проклятье, надо поспешить.
        Второй вражеский расчёт сражается не в одиночку, его прикрывает двойка солдат, держащих тыл. Как только мы показались, они начали стрелять; предупреждённые пулемётчики успели развернуть МГ, открыв убийственный, кинжальный огонь в упор. Одновременно из окон соседнего дома нам в бок ударила автоматная очередь, свалив ещё одного бойца.
        Тут бы нам и конец, но сержант Игнатов, Сашка, единственный в роте обладатель отечественного ППД, длиннющей очередью в полдиска заткнул засевших в доме фрицев. И прежде чем оставшегося стоять на ногах смельчака перехлестнула пулемётная очередь, я успел бросить самоделку в сторону вражеского расчёта. Бросок получился неточным (оно и понятно), но, сорвав чеку, я успел просчитать две секунды, прежде чем метнул гранату… Бухнувший в воздухе взрыв накрыл фрицев осколками.
        - Гранаты остались?!
        Единственный уцелевший боец, Фёдор Кругликов, утвердительно склонил голову:
        - Яйцо.
        Маленькая, круглая немецкая граната, ещё более слабая, чем «колотушка», действительно напоминает по форме гусиное яйцо. Что её фугасное, что осколочное действие совсем незначительны, но ведь на безрыбье и рак рыба, верно?!
        - Давай скручивай колпачок - и по команде бегом к дому. Я прикрываю. Как только обрываешь шнур, сразу бросаешь гранату в окно. Ясно?
        - Так точно!
        Не обращая внимания на утвердительный кивок, достаю парабеллум (попутно в очередной раз удивившись тому, как ладно легла в руку рукоять трофейного пистолета) и одновременно левой тяну штатный наган. Ох, сейчас будет жарко!
        - Пошли!
        Восемь метров… Шесть… До дома остаётся всего пять метров, Фёдор уже замахивается для броска, и в этот же миг в окне появляется окровавленный немец с автоматом в руках. Я отчётливо вижу звериный оскал, исказивший пышущее ненавистью лицо, прочитал в глазах мстительное удовлетворение от скорой гибели русских - и тут же открыл частую стрельбу с обеих рук. Немец дёрнулся от удара, и смертельная для гранатомётчика очередь лишь зацепила парня; Федька успел выпустить из руки гранату, точно отправив её в оконный проём.
        Секунду спустя раненый красноармеец схватился за бок и осел на колено, но взрыв уже прогремел в доме, бросив мёртвого теперь фрица животом на подоконник. Его голова свесилась вниз, и из рваной раны на шее обильно потекла горячая ещё кровь.
        Забегаю в хату, готовый тут же тянуть за спуск с обеих рук. Дёрнувшегося было фрица (раненого пулями, осколками, оглушённого взрывом) добиваю выстрелом из нагана.
        Подхватив чудом не задетый осколками немецкий автомат, бросаюсь к окну:
        - Кругликов, давай сюда! ППД подбери!
        Фёдор с искажённым мукой лицом побрёл к погибшему сержанту; отпустить я его не могу - с той стороны улицы уже показались немцы. Судя по дружному рокоту «Дегтяревых», мои ещё бьются, а бегущие к нам враги - то ли очередное подкрепление, то ли резерв, брошенный в контратаку.
        Фрицев много - не меньше взвода; выпускаю в их сторону длинную и неточную очередь. Вроде никого не задел, но хотя бы залегли… А большего мне и не надо. Сзади, метрах в ста, уже раздаётся раскатистое, родное «УРРРА-А-А!!!». Нам бы только минутки две продержаться…
        Район с. Троена.
        Лейтенант Кобзев Иван, командир танка 150-й танковой бригады.
        Атака начнётся через несколько минут. Первой ударит артиллерия - как всегда, скудный залп, максимум из пары десятков снарядов. Наши «боги войны» если и подавят какую огневую точку, то разве что только случайно. Зато немцев предупредим: «Держитесь, ребята, сейчас атаковать будем».
        Ну, ничего, сегодня мы преподнесём врагу парочку сюрпризов.
        Поудобнее устраиваюсь в кресле наводчика, пробую покрутить маховики наводки. Вроде порядок.
        Сердце бьётся всё быстрее, тело охватывает изнурительное ожидание скорой драки - подрагивают руки, приходит томительная слабость; хочется быстрее уже ворваться в схватку. Мерзкое ощущение, но оно пропадёт, как только танк двинется вперёд.
        - Ну что, ребята, начистим гадам рожу?
        Кричу пока так, не через ТПУ (танковое переговорное устройство): мой голос не перекрывают ни взрывы, ни рёв мотора, ни грохот орудия. Впрочем, ТПУ в бою наверняка откажет. Ну и хрен с ним, до Лёньки-водителя достану ногами, а Володька-наводчик уже бывал со мной в драке и многое понимает без слов. Сегодня, правда, я его обидел, подвинув с насиженного места, но в этом бою от нашего экипажа потребуется предельная точность.
        - Так точно, товарищ лейтенант…
        В голосах боевых товарищей отсутствуют хоть какой-то оптимизм и уверенность в успехе. В какой раз-то мы будем атаковать эти проклятые села? В третий? Троена - Подхорошее - Пищулино - Рогатово. Их названия я запомню надолго. В самом начале первой атаки нашей Т-26 «удачно» разбило ходовую. Вражеский снаряд порвал гусеницу и выбил ведущий каток; поэтому участия в последующих схватках за сёла, переходящие из рук в руки, мы не принимали. Но хорошее быстро заканчивается: машину оперативно восстановили ремонтники.
        - Бодрее, парни! Кто с горящими глазами ещё вчера рвался в бой? И разве ваш командир не подал удачную идею комбату?
        Наша 150 ТБР только на словах гордо именуется танковой бригадой. Всего в строю 12 танков, из них 3 «тридцатьчетвёрки» и 9 «тэшек» «двадцать шестых». Атаковать нам придётся на широком фронте, и танки бригады поделены на… кто-то называет это батальонами. Хотя на деле в каждой танковой группе, приданной пехоте для усиления, насчитывается примерно по штатному взводу. Ну, кроме второго батальона, который с натяжкой можно посчитать за целых два.
        4 танка (3 Т-26 и 1 Т-34) вместе с основными силами 307-й стрелковой (ударные группы 1019 и 1023 полков) поведут атаку на Пищулино, их фланг у Подхорошего прикрывает отдельная рота лейтенанта Стрельникова из трёх Т-26. 1021 полк, наш мотострелковый батальон и оставшиеся танки бригады, два Т-34 и три Т-26 будут атаковать слева от села, по дороге на Елец. Если дело пойдёт, мы сможем зайти в тыл к фрицам, удерживающим Пищулино, или даже ворваться в город. В конечном итоге с юга в бой должна также вступить 148-я стрелковая, так что… Так что будем посмотреть.
        К сожалению, уныние моих ребят имеет веское основание - на Т-26 тяжело выжить в бою. Любое попадание немецких противотанковых пушек легко прошивает 15-миллиметровую броню. Уязвимы наши танки и для фрицевских бронебойщиков с противотанковыми ружьями; да, нас берут даже крупнокалиберные пулемёты, хотя у немцев их не так и много. Как я понял, это трофеи, отечественные «ДШК» и французские «Гочкисы». Уязвим Т-26 и для лёгких противопехотных гранат, не говоря уже о противотанковых связках: немецкие «колотушки» на раз рвут узкие гусеницы, повреждают маслопроводы.
        Что касается удачной идеи, то тут всё просто: я предложил атаковать двумя эшелонами, используя опыт боёв за высоту Пингаррон в Испании. Тогда слабая артподготовка республиканцев не сумела подавить огневые точки франкистов. Советские военспецы, сражавшиеся на Т-26, решили, что сумеют сами выбить артиллерию противника, разбившись на две группы. Первая отчаянно маневрировала, вызывая огонь на себя, вторая, состоящая из лучших стрелков, вела прицельную стрельбу. Что-то подобное я и предложил попробовать комбату.
        …Когда-то в прошлой, довоенной жизни мною было закончено бронетанковое училище, где преподавателем тактики был настоящий боевой командир. Василий Петрович Прачев к 30 годам дослужился до майора и успел повоевать и против франкистов в долине реки Харама, и против итальянцев под Гвадалахарой. Он щедро делился бесценным боевым опытом, без всякого напускного превосходства объясняя курсантам те или иные приёмы танкового боя.
        К слову, они уже успели пригодится мне в летних боях, когда я, на тот момент командир танкового взвода, устраивал засады на оживлённых шоссе. В моём подчинении на тот момент находились два Т-26. Такова, видать, моя планида: весь свой боевой путь сражаться на лёгком, морально устаревшем танке с картонной бронёй. Т-26 был грозной боевой машиной в Испании, не зная себе равных на Пиренеях, но сегодня его экипажи, идя в бой, словно подписывают себе смертный приговор.
        Впрочем, в засадах танк проявил себя с лучшей стороны: слабый двигатель практически не шумел, а малый размер машины позволял относительно быстро вырыть под неё капонир и замаскироваться. Что же касается вооружения, тот тут у Т-26 полный паритет с новенькими ВТ: одна и та же 45-мм полуавтоматическая пушка. Открывая огонь с 500 метров, лично мой экипаж уничтожил два вражеских танка (одну «тройку» и одну чешскую «Прагу»), три броневика и четыре автомашины с пехотой. Второй подбил один танк и один бронетранспортёр, так что на взвод из двух танков вышло прилично. К сожалению, вскоре кончились и снаряды, и топливо, так что боевые машины пришлось оставить, предварительно взорвав.
        Переход через линию фронта был делом непростым, в немецком тылу пришло хлебнуть немало лиха. За время выхода из котлов из взвода уцелело только два танкиста, я и мой механик-водитель; фронт мы перешли с бойцами других частей. Было нас примерно отделение, и поначалу в особом отделе за нас принялись круто. Впрочем, всё экзекуция свелась к понижению в должности и звании, и то лишь потому, что иногда всё-таки стоило держать язык за зубами. Мы же с Пашкой (механ) лупили в глаза правду-матку про превосходство немецкой техники.
        Какое может быть превосходство немецких панцеров над лучшим в мире советскими танками?! Если говорить честно, то сильное. В отличие от самой массовой боевой машины советского парка Т-26, у немцев больше всего «троек», хотя хватает и более слабых Т-35, Т-38, «двоек». Последние в целом конкурентоспособны Т-26, но не превосходят его один на один. Однако ситуация резко меняется, когда в бой идёт подразделение танков: у фрицев все их боевые машины радиофицированы, они дерутся как единый боевой организм, а не по принципу «бей кого увидишь». Да и обзор из немецких танков лучше, и оптика у них гораздо сильнее. Я не спорю, что до мощных «тридцатьчетвёрок» с крепкой бронёй и сильной пушкой немцы не дотягивают, не говоря уже о тяжёлых КВ, да только сколько их у нас?
        Начавшийся артобстрел заставляет меня отбросить мысли о сильных и слабых сторонах бронетехники.
        - Приготовились! Включить ТПУ!
        По первой красной ракете в атаку пойдут обе «тридцатьчетвёрки». Они вырвутся вперёд и будут вызывать на себя огонь немецкой артиллерии. В отличие от Т-26, броня Т-34 выдерживает по несколько попаданий фрицевских ПТО (противотанковых орудий); кроме того, они гораздо манёвреннее. Задача лучших наших боевых машин заключается в том, чтобы засветить вражеские пушки. И тогда огонь по проявившей себя артиллерии откроет уже второй эшелон танков, то есть мы. «Тэшки» пойдут вместе с пехотой, всё равно нашей скорости как раз хватает идти чуть впереди стрелковых цепей. Для того я и сел на место наводчика: всё-таки за спиной училище, опыт летних боёв - стреляю неплохо.
        Вот и ракета. Оглушительно заревели двигатели «тридцатьчетвёрок», оба средних танка на хорошей скорости двинулись вперёд. Они успевают пройти метров 200, как в воздух взвивается вторая ракета.
        - Вперёд!
        Прильнув к панораме, я внимательно изучаю передний край вражеской обороны. Сейчас, уже сейчас должны заговорить немецкие орудия…
        Но фрицы молчат. Однако идущая справа «тридцатьчетвёрка» делает короткую остановку и всаживает куда-то вперёд осколочный снаряд, после чего продолжает движение. За ней тот же манёвр повторяет экипаж второй машины.
        Навожу панорамный прицел на место стрельбы. Кромка леса, деревья… Хрен поймёшь, то ли батарею разглядели, то ли показалось. Впрочем, тут уж всяко лучше подстраховаться.
        …То, что в башню левого танка ударил бронебойный снаряд, я понял, когда светящаяся от жара болванка срикошетила в сторону. Броня выдержала удар, но экипаж в любом случае крепко тряхнуло. Ещё один снаряд оставил трассирующий след всего в полуметре от кормы танка, а третий утыкается в борт правой «тридцатьчетвёрки», но без видимых повреждений.
        - Левее забирай!
        Бешено кручу маховики наводки, ловя в панорамный прицел позицию фрицевской батареи. Если там воюют такие снайперы, разуть «тридцатьчетвёртых» для них не составит особого труда. А там как пойдёт: неподвижный танк - мёртвый танк.
        Понимая свою ответственность за судьбы экипажей (и комбата, идущего впереди), я страстно желаю врезать по немецким артиллеристам. И вот, в сектор обзора прицела наконец-то попадают вспышки пламени орудийных выстрелов. Есть, голубчики, попались!
        - Дорожка!
        Механ послушно тормозит танк. Выстрел!
        Поспешил. Снаряд ударил с недолётом.
        - Вперёд! Володя, осколочный!
        Хреново то, что с осколочными автоматика работает на четверть: заряжающий сам открывает затвор после выстрела и удаляет стреляную гильзу Но Владимир - опытный боец, не подведёт.
        Обе «тридцатьчетвёрки» успевают благополучно развернуться в сторону врага. Секунду спустя наши танки открывают огонь, и столбы разрывов встают на позиции уже немецкой батареи. Немцы отвечают, но огнём только трёх орудий.
        - Дорожка!
        «Тэшка» резко тормозит. Выстрел!
        Ударил по вспышке и, кажется, попал. С орудия сорвало маскировку, и пушка конкретно осела на правый бок. О, да у неё оторвало колесо! И расчёту наверняка досталось осколками.
        …Артиллерийская дуэль вскоре заканчивается. С вражеской стороны сражалась четырёхорудийная батарея слабых 37-мм пушек. И это против 5 танковых орудий, два из которых - мощные трёхдюймовки. Но надо отдать должное профессионализму и храбрости немецких артиллеристов: они отлично замаскировали батарею, метко стреляли и могли бы выиграть эту схватку, если бы не пробовали достать наши танки в борт, а сразу ударили по ходовой. К слову, атакуй «тэшки» вместе с «тридцатьчетвёртыми», и в поле наверняка уже дымили бы чадными кострами остовы наших боевых машин.
        Тяжёлый удар пробивает бортовую броню башни справа. Что-то горячее (почувствовал спиной) пролетает сзади и врезается в противоположную стенку чудом не зацепив боеукладку.
        - Твою ж… Разворачивай в сторону позиций!
        Переключив своё внимание на батарею, мы как-то забыли про фрицевскую пехоту. А она ожила пулемётным и винтовочным огнём при первых же выстрелах своих орудий, отсекая уже наших бойцов. И у противника, как оказалось, есть и противотанковые ружья.
        - Вперёд!
        Неподвижный танк - мёртвый танк, это правило знает любой экипаж. Потому мой действует слаженно и быстро: Леонид оперативно разворачивает машину, Владимир забивает очередной снаряд в казённик. Я же пока безрезультатно ищу вспышки выстрелов противотанкового расчёта.
        Я так и не увидел её, хотя броню вновь зацепило по касательной. Зато хорошо разглядел пульсирующее пламя на раструбе вражеского пулемёта.
        - Дорожка!
        Танк послушно замирает. Выстрел!
        Мимо!
        - Осколочный!
        Леонид без подсказок бросает машину вперёд, пока временный заряжающий возится с пушкой.
        Немецкий расчёт, предупреждённый первым выстрелом, оперативно меняет позицию. Не в силах ждать, когда Володька зарядит орудие, открываю огонь из спаренного ДТ. Двое фрицев успевают нырнуть вниз, пропуская очереди над головой, но третий падает, нелепо взмахнув руками. Хоть что-то!
        Неожиданно перед нами становится цепочка разрывов. Судя по мощи удара, работает миномётная батарея, калибр не меньше 80 мм. Для танка не смертельно, хотя броня крыши у нас совсем тонкая, да и жалюзи над двигателем мина вполне может проломить. Траки гусениц, опять же… Значит, надо дёргать вперёд, из зоны обстрела - всё равно миномётчики в первую очередь работают по пехоте.
        Механ понимает ситуацию без лишних слов, набирая предельную для «тэшки» скорость. Но следующим залпом немцы пускают дымовые мины перед самыми позициями. Отступить хотят, гады!
        Экипажи обеих «тридцатьчетвёрок», легко набрав скорость, проскакивают дымовую завесу. Ведомые азартом боя и желанием поквитаться с врагом, до предела ускоряемся и мы, благо завеса закрывает не только немцев от нас, но и нас от противника.
        …Нет, фрицы не пытались отступить, они не дураки убегать по полю от быстроходных танков. Враг обманул нас, поставив дымовую завесу: экипажи «тридцатьчетвёртых» рванули вперёд, почуяв кровь, но вместо этого попали в ловушку, оставив позади пехотное прикрытие. Теперь же гитлеровцы встретили противника на подготовленных позициях, где у них достаточно средств одолеть даже такого серьёзного соперника, как Т-34.
        «Тридцатьчетвёрка» комбата медленно пятится от линии неглубоких траншей, бешено отстреливаясь из обоих пулемётов. Бегущий к машине немец с зажатым в руках блином противотанковой мины падает, пронзённый очередями танковых ДТ. Отчаянный, зараза!
        Тугая струя пламени, ударившая из ранцевого огнемёта, лишь лизнула лоб брони комбатовского танка, не причинив видимого ущерба; в ответ вторая «тридцатьчетвёрка» ударила осколочным снаряд. Яркая огненная вспышка взметнулась над немецкой позицией: есть попадание!
        …Всё, что я вижу, происходит в считанные мгновения, пока я фиксирую происходящее. Вот к ближней ко мне «тридцатьчетвёрке» сбоку бросается немец со связкой «колотушек», а башня танка развёрнута в другую сторону…
        Не успев навести орудие, жму на спуск. Снаряд проходит в метре от гитлеровца, но динамический удар спрессованного воздуха отбрасывает его в сторону. Секунду спустя взрывается связка, добив врага.
        Крохотная вспышка, которую я всё же замечаю, вкупе с фонтанчиком снега, поднятого дульным тормозом, обозначают позицию противотанкового расчёта. Удар довольно опасного для нас оружия принимает на себя маска пушки; снаряд прошивает броню и вскользь режет мне левую руку. Твари!
        - Короткая!
        Выстрел!
        Есть, попал! На этот раз 45-мм осколочный снаряд взрывается точно в окопе расчёта; исковерканное длинноствольное ружьё подбрасывает в воздух. Рассчитались!
        «Тридцатьчетвёртые» всё же сумели откатиться назад, метров на 70 от окопов. Теперь все пять танков методично обрабатывают траншеи, уничтожая пулемётные расчёты и расстреливая пытающихся прорваться к машинам немцев.
        …Ударившая совсем рядом мина сбила прицел: снаряд, отправленный в сторону траншеи, лёг с недолётом. Похоже, фрицы используют свой последний козырь, перенеся миномётный огонь с залёгшей пехоты на позицию танков.
        - Твари!
        Выбора у нас нет, надо атаковать, иначе мы рискуем получить серьёзные повреждения машин.
        - Давай газу!
        «Тэшка» рывком дёргается вперёд. Внутри я холодею от страха: гусеницу могла порвать мина. Если её сейчас намотает на катки… Нет, вроде нормально двигаемся.
        - Урр-ра!
        Благодаря пробоинам в броне я отчётливо слышу крик атакующей пехоты. Бойцы поднялись, как только миномёты оставили их в покое. Вот теперь повоюем!
        Но фрицы огрызаются крепко. Рядом с танком рвутся гранаты, а солдаты в траншеях ведут плотный, безостановочный огонь, отсекая красноармейцев от боевых машин. Впрочем, на моём участке несколько прицельных очередей из спаренного пулемёта заставляют немцев замолчать.
        До траншей остаётся метров 20. Сердце замирает от страха, но тормозить уже никак нельзя.
        - Лёнька! Дави их на хрен!
        Танк въезжает на линию неглубоких, наспех выдолбленных в морозной земле окопов. Механ, сам наверняка ни живой, ни мёртвый от страха, начинает бешено крутить машину на одном месте, обваливая траншею и давя людей, в ней залёгших.
        - Давай вправо!
        Леонид послушно разворачивает танк. Сейчас мы идеальная мишень для немецкой пехоты, достаточно забросить на корму одну единственную «колотушку». Понимая это, я разворачиваю башню и длинной пулемётной очередью бью вдоль траншеи. Бегущий к танку фриц опрокидывается назад, прошитый веером свинцовых пуль.
        …На моих глазах в окопы врываются красноармейцы, огонь приходится прекратить. Я успеваю увидеть часть схватки через пулемётный прицел: вцепившихся друг другу в глотки врагов, падающих на дно траншеи; чудовищный удар приклада о немецкую каску, вдребезги разлетающееся дерево и брызги крови; красноармейца со вспоротым ударом штык-ножа животом…
        - Твари!
        - Командир, бегут немцы!
        - Дави их! Догоняй!
        ТПУ, как ни странно, работает, так что предупреждение механа я услышал. Разворачивая башню по курсу, я действительно вижу, как небольшие группы фрицев покидают окопы и на всех парах драпают к лесу.
        В памяти тут же воскресают видения летних боёв, а именно бойцов и гражданских, раздавленных гусеницами ненавистных панцеров. Однажды, во время отступления, мы натолкнулись на уничтоженную колонну беженцев. Судя по всему, вначале они попали под воздушный удар: люди лежали и на дороге, и в поле вокруг. А вот позже по шоссе, прямо по телам мёртвых и раненых, прошлись немецкие танки.
        Я никогда не забуду лицо красивой женщины с напрочь раздробленным тазом и вспоротым животом, откуда сизыми нитями свисали кишки. Самое ужасное, она была ещё жива и что-то хрипела. Может, просила добить, но мне не хватило мужества, я побежал… Споткнулся, упал. А когда попытался встать, понял, что лёг рядом с уцелевшей половинкой раздавленного ребёнка… Меня тогда вывернуло наизнанку. С ужасом я озирался по сторонам, не веря, что люди на такое способны. Я чуть ли не сошёл с ума от ужаса и мерзости, а скорее даже нереальности, невозможности происходящего.
        Позже я много думал, вспоминая эту дорогу. И понял, что, действительно, люди на такое не способны, но немцы - никакие не люди, а сошедшие с ума лютые звери, опьянённые пролитой кровью и ненавистью. И с ними не сражаться надо, их надо уничтожать любыми доступными способами.
        - Дави, мл. ть. ДАВИ ИХ! Чего телишься?!!
        Никогда я не говорил Лёньке таких слов, практически никогда даже на него не кричал. Но сейчас механ ещё не переступил внутри себя ту черту, что мешает ему начать таранить танком живых людей. Только у меня после того шоссе никакой черты и нет вовсе; мой крик был нужен, чтобы подстегнуть парня.
        Два фрица, бегущие в голове группы, падают, прошитые пулемётной очередью, а ближний разворачивается к нам и поднимает руки.
        ДАВАЙ, С…КА, ДАВИ!
        Лёнька вроде что-то там всхлипнул, но вжал газ на полную. Короткий вскрик нечеловеческой боли, и танк словно что-то слегка боднуло, будто бы на кочку наехал.
        - ДАВАЙ ВПЕРЁД, НЕ УПУСКАЙ НИКОГО!!!
        На этот раз механ не колеблется, бросая «тэшку» ещё на двух врагов. Один успевает обернуться, выстрелить из винтовки… попытка драться до конца. «Тэшка» наматывает его на гусеницы, а бросившегося в сторону немца Лёнька догоняет ударом борта, круто развернув машину на месте.
        …Мы подавили человек семь, не меньше, столько же я уделал из пулемёта. Теперь, сбив немцев с дороги, ударная группа замерла в ожидании дальнейших распоряжений командования: идти на Елец или выходить на Пищулино с тыла. Пехотинцы ходят среди трупов, собирают трофеи; я с этой целью отрядил Володьку: он настоящий Плюшкин, что-нибудь да урвёт. Леонид остался в машине, переживает. Или обиделся; а может, и всё сразу.
        Сворачиваю из газетной бумажки и дрянной махорки козью ногу. Руки не то что трясутся, ходуном ходят; махра просыпается в очередной раз, и я с раздражением отбрасываю бумажку в сторону Сейчас бы сто грамм с прицепом, да на боковую, но нельзя: до отбоя ещё дожить надо, а выпивший танкист - это мёртвый танкист. Реакция притупляется, больше ошибок допускаешь - а немцы в бою ошибки не прощают.
        И всё ж таки выпить было бы хорошо: уж больно тяжёлый стоит запах крови. Прям мутит даже, особенно если посмотреть на гусеницы, измазанные в останках человеческой плоти. А ведь механу их ещё убирать…
        Стучу по броне рядом с люком водителя:
        - Лёнь, покажись.
        Молчание. Бью уже сильнее:
        - Механик-водитель Кондратьев, вас вызывает командир танка!
        Люк открывается, показывается мрачный как туча Лёнька. И в глазах его плещется такая боль, такая невысказанная мука… как же мне хочется отвести взгляд! Но не могу, никак не могу:
        - Леня, во-первых, ты меня извини за слова нехорошие, сам знаешь, редко когда такое говорю. Но в тот момент я понял, что ты просто не сможешь, вот и орал. Однако ж послушай сюда: я очень тебе завидую, ведь ты не видел того ужаса, что видел я летом. Ты не испытал на себе того, что испытал я, когда приходил в деревни и просил хоть немного еды. Ты хоть представляешь, как на меня, защитничка, смотрели?! И знаешь, что я чувствовал?! Что это именно я не смог защитить людей, что это именно я не остановил врага, а теперь иду и прячусь на своей же земле, которую клялся защищать!
        А они, Лёня, они - враги. И не просто враги, а те, для кого не имеет никакой ценности жизнь любого человека: старика, женщины, ребёнка; они убивали их наравне с мужчинами, а может, и чаще. Сегодня вечером, если уцелеем, я найду в себе мужество вспомнить всё и всё расскажу. И дай-то Бог, чтобы ты об этом узнал только с моих слов, а не увидел собственными глазами. Но для этого этих тварей надо истреблять без всякой жалости! Ты понял?!
        Лёнька безмолвно отвечает кивком головы, но кажется, что его хоть чуть-чуть, но отпустило. Ладно, живы будем, поговорим, главное, чтобы Володька шнапс надыбал.
        …Наш умница хозяйственник достал не шнапс с непонятно каким градусом, а флягу настоящего медицинского спирта! Да к ней шесть банок свиной тушёнки, четыре - консервированных сосисок да три упаковки ржаных галет. Плюс пачку папирос. Это мы живём, это мы вечером, дай Бог уцелеть, погудим!
        Только вот помимо харчей Володька мало что раздобыл. Нужный позарез танковому экипажу автомат не нашёлся: единственный рядом с нами мы же и раздавили, а в траншеях уже похозяйничала пехота. После бравых красноармейцев там ничего дельного днём с огнём не сыщешь.
        Правда, заряжающий попытался реабилитироваться, прихватив шесть штук «колотушек» и пистолет с двумя запасными обоймами. Ну гранаты действительно могут пригодиться, а трофейный парабеллум я решил подарить механу. Пускай будет ещё что-то, что поможет нам окончательно замириться.
        …На это раз наша «тэшка» идёт в хвосте небольшой колонны. Командование отдало приказ идти на Елец. Уж не знаю, чем они там думают и на что рассчитывают (что немец побежит, увидев танки? так у них свои есть!), но 5 танков и столько же полуторок с мотопехотой двигают по дороге в город. 1021-й наступает следом, но красноармейцы прут пёхом, так что городской бой придётся принимать лишь своими силами, а их не так и много.
        Окраина города, как часто бывает в таких случаях, показалась внезапно. Комбат просигнализировал флажками остановку, колонна замерла.
        - Значит, так, немцев на окраине вроде не видно, оборону здесь они не наладили. Возможно, ждут на улицах, там танки сжечь удобнее. Так что, командиры машин, будьте внимательны. В город входим все вместе, затем замыкающие танки с отделением пехоты каждый уходят на развилки улиц. Первая задача - занять высоту у Чёрной слободы; далее действуем по ситуации. Пехоту сажаем на броню. Есть вопросы?
        Вопросов нет. Подбегаю к своей коробочке:
        - Отделение мотострелков, ко мне!
        Бойцы с ближней машины строятся перед танком. Ручного пулемёта у них нет, хреново. Вперёд выходит командир:
        - Сержант Харьков.
        - Лейтенант Кобзев, Иван.
        - Сергей.
        Рукопожатие у сухопарого мотострелка крепкое, взгляд серьёзный. Вроде надёжный парень:
        - Значит, так, Сергей, сейчас со всеми ко мне на броню, как только выйдем на развилку улиц, я скорость сброшу, там слезаете и держитесь позади. «Тэшка» - наша главная ударная сила, мы и пулемётный расчёт на раз подавим, и пехоту рассеем, а ваша задача - держать тыл и фланги от гранатомётчиков и сапёров с минами или огнемётом, если такие покажутся. Одного бойца оставьте на броне, если вдруг с тыла кто нарисуется, пусть что есть силы по башне бьёт. Я имею в виду бронетехнику какую или артиллеристов. Вопросы?
        - Никак нет. Товарищ лейтенант, мы не подведём.
        - Добро.
        Обоюдная улыбка и ещё одно крепкое рукопожатие. Этот сержант мне нравится.
        - Да, Сергей! Что у вас с гранатами?
        - Да есть чуток, но не много.
        - «Колотушками» пользоваться умеете?
        - Конечно!
        - Володь! - бью ладонью по броне. - Давай сюда гранаты! Пехоте нужнее будут!
        …Первая развилка встречается практически на въезде в город. Делать нечего, заворачиваю танк направо. По небольшому проулку выезжаем на длинную улицу, следующую параллельно движению колоны.
        Высовываюсь из люка:
        - Царица полей! Одного на башне оставляете, пяток вперёд на сто метров, что заметите, сразу сигналить! Остальным держать тыл.
        Метров 400 мы проходим с черепашьей скоростью, но довольно спокойно: противник по-прежнему не встречается. Хотя слева впереди идёт жаркий бой: бухают выстрелы пушек, стучат пулемётные очереди и винтовочные выстрелы - видно, 148-я в бой пошла.
        А здесь тишина… Немцы что, действительно наших танков зассали, или те, кто дорогу держал, своих не предупредили? Нет, это просто невозможно. Значит, фрицы готовят засаду где-то впереди.
        - Пехота, обзор на 360 градусов, они где-то рядом!
        Сержант на мои слова лишь поднимает руку, мол, «всё знаем, помним, ждём». Люди и так находятся в напряжении, и их, между прочим, не защищает хоть и противопульная, но броня.
        По дороге три поворота. Один налево, на главную улицу, мы даже успеваем увидеть хвост нашей колонны. Второй и третий - направо. Я пускаю вперёд трёх разведчиков, приказав ещё двоим занять оборону в проулке. «Тэшку» вперёд пока не выкатываю, мало ли.
        Справа раздаётся предупреждающий вскрик, и тут же пулемётная очередь. Звук стрельбы рычащий, да и так понятно, что фрицы: у наших-то ДП не было.
        - Лёнька, давай вперёд!
        С тонкой бронёй вперёд лезть опасно, но и своих бросать нельзя. Механ уже заворачивает танк в проулок, как впереди раздаётся звук двигателя крупной машины. Из следующего поворота на скорости выныривает бронеавтомобиль «хорьх». Машина разведки, маленькая, и броня у него всего миллиметров 10, хоть и наклонная. Только у этой модификация бронеавтомобиля из башни торчит не пулемёт, а 20-миллиметровая автоматическая пушка…
        Счёт идёт на секунды. Бешено ору механу: «Разворачивай!», пока сам доворачиваю башню и одновременно навожу орудие. В перекрестье прицела вижу, что опаздываю: немец готовился атаковать заранее, разворот его башни опережает нас…
        В последний миг нас спасает Леонид, бросив машину вперёд - автоматическая очередь 20-мм снарядов бьёт не в лоб корпуса, а вскользь по левому борту; лёгкий танк содрогается от удара и замертво становится на месте.
        Секунда - довернуть маховик горизонтальной наводки. Выстрел!
        Удар снаряда приходится в корму броневика. Бронебойный разорвал бы «хорьх» на куски, но зарядили-то мы как раз осколочный, в расчёте на пулемётчиков…
        - БРОНЕБОЙНЫЙ!!!
        Высаживаю по броневику полдиска в одну очередь. Бронебойно-трассирующие или бронебойнозажигательные пули «Дегтярева танкового» добили бы немца, но обычные патроны лишь рикошетят от наклонной брони. И всё же я дерусь из последних сил, хоть и понимаю, что это конец…
        Взрыв «колотушки» под днищем «хорьха» отрывает ведущее колесо. Машина накреняется, и губительная для нас очередь уходит в землю.
        - ЕСТЬ!
        Выстрел!
        Бронебойная болванка таранит лоб развернувшегося к нам броневика; мгновение спустя «хорьх» с грохотом взрывается.
        - Ура!
        Сквозь разрывы пламени я вижу в метрах двухстах улепётывающий вниз по улице мотоцикл. Врёшь, мразь, не уйдёшь!
        С какой-то ликующей ненавистью я жму на спуск спаренного пулемёта и с радостью вижу, что очередь достала врага: отлетает заднее колесо тяжёлого «цундаппа», мотоцикл на скорости переворачивается, подминая собой тела экипажа.
        Всё?!
        К танку подбегает кто-то из пехотинцев, стучит по броне. Открываю задраенный люк, высовываюсь наружу:
        - Это все, лейтенант, оба поворота связаны, они ведут в небольшой кармашек улицы. Там фрицы и прятались, броневик и мотоцикл. Моторизованная разведка.
        В нос бьёт запах жжёной резины и горелого мяса. Глядя на улыбающегося сержанта, с трудом проглатываю ком в горле:
        - Потери?
        Колю с пулемёта срезали, остальные залечь успели, да Лёха слегка зашибся, когда с вашей брони прыгал.
        - Кто гранату бросил?
        - Я.
        Выпрыгиваю на землю. Мельком замечаю глубокие борозды на броне башни, порванную гусеницу. Что-то мокрое ощущается на левой щеке, провожу рукой: кровь. Только сейчас начинаю чувствовать жжение на лице - похоже, изнутри башни ударило мелкими осколками. Так бывает, броня у нас хрупкая. Когда она принимает внешний удар, экипажу порой крепко достаётся брызнувшей внутри сталью.
        Сергей стоит передо мной, всё с той же облегчённой улыбкой победителя. Делаю шаг вперёд и заключаю сержанта в крепкие объятия:
        - Спасибо, брат, спас ты нас! Володя! Тащи все трофеи, пехоту поблагодарить надо!
        - Да хватит, товарищ лейтенант…
        - Не хватит! Ты весь экипаж спас! Хоть выпьете за победу!
        Сергей улыбается:
        - Ну, за победу - это святое!
        Отвечаю улыбкой:
        - Да, Серёж, теперь по делу: осмотрите мотоцикл, там же пулемёт должен быть, гранаты. Если автомат есть, то, пожалуйста, отдайте нам, в экипаж позарез нужен, вам пулемёта хватит. К тому же у мотоциклистов пистолеты должны быть. Опять же спирт или шнапс, консервы… Нам только автомат. Отправь к комбату двух посыльных, вокруг танка займите оборону, да дай мне человек трёх: гусеницу сшить надо, экипажем долго провозимся.
        …Из Ельца мы ушли ближе к вечеру. Какое-то время батальон держал высоту, соседние кварталы занял 1021-й. И всё бы ничего, попытавшихся развернуть артиллерию немцев отогнали пушечным огнём. Однако начало заканчиваться топливо, и комбат принял решение уводить танки из города. Радиостанция была только на его «тридцатьчетвёрке», но она вышла из строя вскоре после схватки на дороге. Видать, удары растрясли её, а на марше капризная техника окончательно вышла из строя.
        Потому новости о том, что немцы взяли Роговатово и выбили 55-ю кавалерийскую из Троены, мы узнали, уже выйдя в расположение бригады. Ещё чуть-чуть, и оставшиеся без топлива танки оказались бы в ловушке на улицах города. Сама мысль об этом заставила содрогнуться от ужаса. А ведь в немецком тылу остались бойцы 1021-го…
        Бригада понесла страшные потери. При попытке взять Пищулино наши потеряли все три «тэшки», а единственная в этой группе «тридцатьчетвёрка» провалилась под лёд реки при отступлении. Танковая рота лейтенанта Стрельникова погибла в полном составе, прикрывая отход пехоты. Их атаковала вражеская бронетехника и артиллерия, так что никаких шансов у наших танкистов не было. Правда, уцелевшие бойцы рассказывали, что всё время отступления слышали звуки боя - но в расположение бригады так никто и не вышел…
        Мир вашему праху, ребята… Мы за вас отомстим.
        Глава 2
        7 декабря 1941 г.
        Аргамаченская слобода.
        Спуск к высокому берегу реки Быстрая Сосна.
        Лейтенант Владислав Белик, командир взвода 496-го стрелкового полка.
        …Иногда, наедине с самим собой, я задаюсь одним и тем же вопросом: каково моим бойцам с таким командиром? Каково им воевать, зная, что ротный всегда ставит взвод на острие удара, а Белик вечно лезет на рожон? Что с командованием, вызывая его неудовольствие и неприязнь, что в бою, подставляя людей под немецкие пули?
        Отвечаю я как порядочный еврей, вопросом на вопрос - а как иначе? Как иначе воевать-то, не проявляя инициативы, не стремясь всеми силами выполнить поставленную задачу, сражаясь до конца, отнимая у врага их драгоценные, мл. ть, арийские жизни?! И можно ли в таком случае жалеть себя и не лезть в самое пекло, теряя одного за другим боевых товарищей, друзей, просто подчинённых?
        И смысл-то в этой жалости, и что здесь можно изменить? Ну, подлижусь к начальству, так что, в атаку перестанут посылать? Да как бы не так!
        В лучшем случае найдут место в штабе, что уже само по себе нереально; как максимум, не каждый раз первым будешь начинать или оставаться в прикрытии. Хотя это тоже немало…
        Но кто, если не я и не мои бойцы, в которых я каждую свободную секунду вбиваю военную науку? Я готовлю из них настоящих воинов - инициативных, грамотных, смелых. Бойцов, способных подменить выбывшего члена пулемётного расчёта или грамотно использовать трофейное оружие в бою, метко стрелять и умело драться в рукопашной.
        Или мне ещё и с подчинёнными не заниматься, наплевать на их подготовку, как делают некоторые недобросовестные командиры?
        Вчера я потерял больше половины уцелевшего взвода: 10 убитых и троих - тяжело и средней тяжести ранеными. Итого в строю осталось всего 11 бойцов… Зато немцев мы перебили на полнокровный взвод, обеспечили успешное наступление батальона, заткнув несколько пулемётных точек.
        Стоило ли оно того, стоило ли жизни стольких ребят, чьим, семьям я вчера подписывал похоронки?
        Да! Конечно, стоило! Не полезай мы в пекло - и, может быть, в лобовой атаке батальона мой взвод понёс бы меньшие потери. Но вряд ли при этом мы бы очистили Аргамач от немцев, вряд ли бы отбили хоть малую пядь родной земли, спасли бы хоть сколько-то людей от врага!
        Так что оно того стоит. Не все мои сослуживцы ещё в детстве выбрали военную стезю, и наверняка среди них мало потомственных военных с офицерским прошлым. Но именно сегодня, сейчас, мы воюем не за интересы государства на чужой земле и не за её престиж и ресурсы, мы воюем за свою землю и свой народ!
        Высокопарные слова, более присущие политруку, а не боевому командиру? Отнюдь. Просто я понимаю, что вся наша необъятная РОДИНА состоит из кучи маленьких Родин, каждая из которых для кого-то своя. Со своим домом, квартирой, комнатой в общежитии или в бараке. Но ведь у каждого есть хоть какой-то угол, где он живёт, где он родился и вырос. И практически у каждого есть родные и любимые, есть семьи и друзья, родители…И все они вместе и составляют наш народ.
        И я понимаю, что когда встанет вопрос о жизни родных или любимых любого, пусть даже самого трусливого и неумелого бойца, он не дрогнет - какая бы лавина немцев на него ни катилась. Он будет драться - и погибнет, но не пропустит врага, покуда жив.
        Так вот в том же Ельце - в нём также живут чьи-то матери и отцы, жены и дети - родные тех воинов, кто ушёл на фронт, кто сражается с немцами. Может, даже где-то рядом сражается. Воинов, чьё сердце обольётся кровью, когда они узнают, что их дом занял ВРАГ. Враг, что будет насиловать, что будет убивать, что будет грабить… И я не хочу, чтобы на их месте оказался я, не хочу узнать когда-то, что враг дошёл и до моего дома.
        И пускай я погибну здесь и сейчас, погибну пусть и не дома, но на СВОЕЙ земле, советской, - я согласен. Я заберу при этом как можно больше врагов - сколько смогу. И я согласен рисковать своей жизнью, лезть на острие удара, соваться в самое пекло, согласен драться с врагом и убивать, согласен умереть - но чтобы моя земля была свободна, мои близкие живы.
        А раз так, то того же я вправе требовать от своих подчинённых - вправе требовать честно сражаться за наш общий дом, за нашу общую семью, и умереть, коль придётся.
        …Да, хорошо и ладно звучат мои аргументы. Но мерзкий такой голосок внутри подсказывает, что все эти пафосные слова, произнесённые пусть и перед самим собой, - это далеко не вся правда. Он напоминает мне, что в бой я лез, как оголтелый, с мыслями о НЕЙ. Об её белоснежном теле, словно светящемся при свете луны и пахнущем молоком, о горячем дыхании, обжигающем кожу, и ласковых словах, что шептала она в моих объятиях… При мысли, что с ней что-то случилось, что эти выродки что-то с ней сделали… Проклятье, зубы сводит от боли, с такой силой я их сжимаю!
        Да плевать мне на тебя, мерзкий голосок. Да, я встретил женщину, я думаю о ней, она стала мне близка. Да только мы и сражаемся за близких - где тут разногласие? И хотя пока я полз по снегу, я вспоминал именно о ней, в бою я думал только о враге - страшно желая его уничтожить!
        Беседуя с самим собой, я пропускаю момент, когда остатки моего взвода выходят ко льду реки, во многих местах разбитому попаданиями гаубичных снарядов и авиабомб… На льду лежат неубранными тела множества красноармейцев - это бойцы 143-й попали под удар мин во время спешного отступления.
        …4-го декабря связи между обеими дивизиями не было, остатки 143-й прорывались с боем, некому было их прикрывать. И многочисленные немецкие мины собрали кровавую дань, взрываясь на открытом пространстве реки. Лёд не снег, осколки летят во все стороны, так он ещё и ломается после взрывов, погружая бойцов в ледяную воду.
        В открытой полынье рядом с берегом неожиданно мелькнуло что-то белое. Не снег, нет. Вот ещё раз. Твою ж…
        Полыньи на реке образуются рядом с ключами. И в этот раз толчки родника, не позволившие полностью сковать гладь реки, раз за разом приподнимают голову погруженного в воду человека. Мне не хочется вглядываться в лицо мертвеца, и так ясно, что, скорее всего, это боец 143-й - подводное течение пронесло тело подо льдом и вынесло к полынье, где оно и нашло временное пристанище…
        - Твари!
        То в одном, то в другом месте, где ветер сдул тонкий ещё снег, я различаю тёмные пятна подо льдом. Нетрудно догадаться, что это за пятна… Мы пойдём по трупам павших товарищей, от тел которых нас будут разделять считанные сантиметры кристаллизованной воды.
        Но делать нечего, идти нужно. И хотя комбат лично отправил мой взвод впереди основных сил, я не сетую - по льду реки вначале необходимо пройти (проползти) небольшой группой, исследовать его на возможность прохода основных сил. И сделать это по возможности незаметно.
        Командир полка по согласованию с комдивом предпринял смелый ход - атаковать нашим батальоном не навстречу дерущимся на Чёрной слободе бойцам 307-й, где немцы и ждут нашего удара, а через реку по Засосне, в тыл закрепившемуся на станции и в Красных казармах врагу. Единственный полк 307-й, прорвавшийся вчера в город, дерётся в полуокружении и насчитывает едва ли одну полнокровную роту; вряд ли соседи смогут помочь нам, ударив навстречу.
        А вот очистить двойным ударом бывшее «заречье», как говорят елецкие старожилы, у нас наверняка получится. Только бы не попасть под ливневый огонь фрицевских «самоваров» во время «переправы» да не уйти под тонкий лёд реки…
        - Вперёд!
        Бойцы один за одним выходят и сразу ложатся на хрупкий, трещащий под ногами ледяной покров. Чувства, скажу я вам, премерзкие - каждую секунду ждёшь, как треск станет оглушительным, и твоё тело окажется погруженным в обжигающе ледяную воду; тебя ещё в сознании понесёт течением под лёд, и твои последние мгновения пройдут в ловушке ледяного ада и осознания того, что это конец…
        Брррррр! На хрен такие мысли! Первый лёд самый крепкий. Ещё в детстве, проведённом на севере Кольского полуострова, я наблюдал потрясающую картину: пляшущего на тонком льду чечётку пьяного мичмана. С какой же силой он бил ногами - брызги во все стороны! Ну, думаю, пьянь ты морская, - не жилец! Ан нет, хоть бы хны. Можно, конечно, списать всё на извечное везение пьяных, но местные старожилы-рыбаки объяснили, что льда надо бояться не в начале зимы, а в её конце - тогда, казалось бы, толстые ещё пластины могут просто разъехаться под ногами и тут же сомкнуться над головой, как только провалишься в воду.
        Остатки моей роты медленно двигаются вперёд, развернувшись в длинную, редкую цепь. 12 человек вместе со мной - не так много, чтобы разом обнаружить себя в сумерках, и в то же время достаточно, чтобы удержать противоположный берег от немецкой контратаки. По крайней мере, пока не подойдёт подкрепление - во взводе целых 3 пулемёта, два «Дегтярева» и трофейная «зброевка». Хотя ротный собрался, было дело изъять у меня трофей, я категорически отказал, объяснив необходимость сохранить огневую мощь подразделения в предстоящем бою. Капитан покочевряжился, покочевряжился, да и отстал - как бы там ни было, но недооценить нашу роль в предыдущем бою было просто невозможно.
        Проклятье…Только что прошёл гладкий участок, с которого ветер сдул снег. Из-подо льда на меня взглянул красноармеец с широко распахнутыми глазами и чуть приоткрытым ртом. На лице его было написано… скорее, удивление, смешанное с какой-то детской обидой; само оно показалось живым. И на секунду мне привиделось, что неизвестный боец смотрит на меня не из-подо льда (нас разделяло всего-то сантиметров тридцать), а из-за границы ставшего вдруг прозрачным зеркала потустороннего мира. На мгновение стало так жутко, что волосы зашевелились по всему телу… Не к добру такие мысли, ох, не к добру…
        Среди бойцов вот уже несколько поколений (а может, и всю жизнь) ходит поверье, что день своей смерти ты чувствуешь заранее. Что накануне тебя начинают терзать всякие смутные думы, тяжёлые предчувствия, что ты отчётливо понимаешь - вот он, мой последний день. Хотя я видел полных жизненной силы воинов, до последнего не желавших верить в свою смерть, - и погибших, и уже похоронивших себя, но при этом каким-то чудом уцелевших в самых жарких схватках. Так что чушь это всё.
        Наверное…
        «Зброевка» хоть и относительно лёгкий пулемёт («всего-то» 10,5 кг), но на плечо давит крепко. Трофей я забрал себе, Гринченко в прошлом бою ранило; среди уцелевших бойцов и так с горем по полам удалось сформировать расчёты штатных «ДЕгтяревых». А к чешскому пулемёту после боя удалось найти только один подсумок с запасными дисками (4 штуки) да снарядить патронами вставленный. Всего 100 патронов - расходовать их придётся точными, короткими очередями, а лучше меня с этой задачей всё равно никто не справится.
        С опаской оглядываюсь на противоположный берег. Заметят, нет? Наверняка педантичные немцы кого-то да оставили наблюдать за рекой. Но я надеюсь, что в поздней ещё предрассветной темноте нас выручат самодельные маскхалаты - вспомнил-таки ротный о моей вчерашней идее.
        Сейчас наша задача проще. Благополучно пересечь всё ледяное пространство реки (каждая пара бойцов натянула между собой прочную бечёвку, под лёд никто уйти не должен), занять позицию на соседнем берегу, держать её, пока основные силы батальона не окажутся на нашей стороне. Вроде не сложно, да и река совсем не широкая. Только ведь каждую секунду ждёшь, как засвистят в воздухе немецкие мины, как озарится вспышками пулемётов противоположный берег…
        Пронесло. Реку мы благополучно форсировали, среди припорошенных снегом деревьев впереди вроде никого не видно. Пока бойцы рассредоточиваются и зарываются в снег (тут не окопаешься), я подаю условный сигнал ручным фонариком. Всё, теперь только ждать.
        …Мины ударили, когда большая часть батальона уже перебежала Сосну. Да, поздно немчики опомнились. В ответ по немцам заговорила гаубичная батарея приданного артиллерийского полка, ударили полковые миномёты. Хоть и редкие, но тяжёлые взрывы снарядов где-то в городе значительно снизили эффективность и частоту немецкого огня. Батальон благополучно форсировал реку.
        Впереди послышался гул приближающихся моторов. Ох, плохо дело - нашу атаку поддерживает только две сорокапятки, спущенные к реке. Если с немецкой стороны покажутся танки или самоходки, для нас дело кончится большой кровью.
        Гул моторов становится всё ближе, уже слышатся команды на немецком… Бойцы батальона по примеру моих подчинённых зарываются в снег. Но он сейчас слабая защита, фрицы имеют реальный шанс сбросить нас в реку.
        Вот валятся впереди деревья…
        Пулемётные очереди ударили неожиданно, но они же обозначили местонахождение вражеских машин. Слава Богу, не танки и не бронеавтомобили с лёгкими автоматическими пушками; два похожих на гробы колёсно-гусеничных бронетранспортёра, вооружённые лишь пулемётами, да сколько-то пеших Гансов. Возможно, лишь члены десантных экипажей.
        Покрепче уперев приклад «зброевки» в плечо, открываю редкий, скупой огонь по вспышкам МГ на ближнем ко мне бронетранспортёре. «Очко хоть и играет», но держу в руках себя я крепко; выждав несколько секунд, чтобы точнее прицелиться, я достаточно точно вложил две очереди. Впрочем, мои пули лишь срикошетили от броневого щитка, закрывающего вражеского пулемётчика. Ответ не заставил себя ждать: очереди немца перепахали снег совсем рядом со мной, обдав фонтаном ледяной крошки.
        В какофонии разгоревшегося боя я не сразу расслышал выстрелы сорокапяток с противоположного берега, зато увидел, как бронебойная болванка таранит верх ближнего ко мне бронетранспортёра, на хрен снеся щиток пулемётчика. Ещё одна просвистела рядом со второй вражеской машиной, но следующий же слитный залп маленькой батареи достал немца: один снаряд оторвал ведущее колесо, другой проломил лобовою броню рядом с водителем. Бронетранспортёр тут же заглох, в то время как более удачливый камрад почившего механа резко сдал назад.
        - Вперёд!!!
        - УРРРА-А-А!!!
        Красноармейцы бросаются вперёд, следуя неизвестно кем поданной команде. Впрочем, сейчас самое время для нашей атаки: единственный уцелевший бронетранспортёр явно не рвётся в бой, а горстка немцев, оставшаяся без прикрытия боевой техники, как-то сразу растеряла весь азарт. Вот так вам, сволочам, и надо!
        Железнодорожная станция Елец.
        Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.
        Олыпанец освободили только к утру. Фрицы крепко держались за пригород и в течение дня перебрасывали резервы; штурмующие село красноармейцы неизменно попадали под мощный пулемётный обстрел. Немцы вели хорошо спланированный огонь по секторам, смело контратаковали, умело использовали своё превосходство в автоматическом оружии. В помощь штурмующим Олыпанец бойцам 654-го пришлось бросить артиллерию и ударные группы 507-го, в число бойцов которых попал и я.
        Меткий огонь сорокапяток и крепкий удар брошенных в бой резервов перетянул чашу весов в нашу пользу. Хотя если бы немцы получили ещё подкрепление, они бы наверняка смогли остановить наш напор; но они его не получили. По слухам, вчера Елец с севера атаковали бойцы 307-й стрелковой при поддержке танков; они сумели даже прорваться в город. Фрицы приняли их удар за основной и бросили против 307-й последние резервы.
        Когда Олыпанец был освобождён, мы поняли, почему враг так остервенело за него дрался: никаких подготовленных позиций между нами и городом больше не было. На плечах отступающих мы ворвались на железнодорожный вокзал, где противник хоть как-то сумел закрепиться.
        Фрицы используют в качестве прикрытия железнодорожное полотно, хотя рельсовые перемычки прошибают даже винтовочные пули. Они по-прежнему умело и мужественно сражаются (это приходится признать), но и мы кое-чему научились за последние дни. Благо учитель оказался очень способным (как-никак, покорил всю Европу и пол-Союза), а цена наших ошибок слишком высока.
        Как и фрицы, мы делаем ставку на огонь пулемётчиков и бойцов с трофейными автоматами - дистанция боя на станции для них самая то, с противником нас порой разделяет всего несколько рельсовых нитей. Под прикрытием бойцов с автоматическим оружием (больше половины пулемётов также трофейные) мы короткими бросками сближаемся с врагом и забрасываем его гранатами. Благо «колотушки», удобные для метания длинной деревянной ручкой, хорошо освоены ещё во время боя за Ольшанец. Штыковые атаки в рост прочно забыты - мы переняли тактику боя противника и, кажется, успешно её применяем. По крайней мере, потери с нашей стороны снизились вдвое, а со стороны немцев, наоборот, выросли - они больше не могут сдерживать нас малым числом и вынуждены всё время пятиться. Когда же дело доходит до коротких рукопашных, враг обречённо сражается, но остановить наш напор уже не может.
        Что-то изменилось за последние дни, а может, и часы. Когда немец пёр на Елец, большинство бойцов с угрюмой решимостью готовились сражаться до конца, подороже продать свои жизни. И враг каждый раз платил кровью, вступив с нами в схватку.
        Но при этом веры в собственную победу ни у кого не было - слишком силён был немец, слишком неудержимо катился вперёд. Бой на станции и последовавший за ним успешный контрудар что-то стронул в нас, но в душе бойцы понимали, что победа была достигнута за счёт численного превосходства, помощи зенитчиков, удара «катюш». А бестолковая сдача города в последующие два дня лишь убедила нас в непобедимости немцев.
        Приказ о наступлении многие приняли с заметным раздражением и даже злостью: на хрен было сдавать? Чтобы выбивать с гораздо большими потерями? Ведь все знают - немец силён в обороне. Политруки и командиры объясняли, что оставление Ельца было заранее предусмотрено планами командования, что оставшиеся в городе силы фрицев теперь оказались в ловушке. «А зачем же тогда взрывали склады с боеприпасами в городе, почему не вывезли их заранее?» - этот вопрос мы не озвучивали вслух, но каждый задал его в душе. Из штаба дивизии просочилась новость: приказ освободить Елец отдал лично товарищ Сталин. Это подтянуло бойцов, однако сколько таких приказов уже было отдано вождём?
        …По 6 декабря загрохотало не только под Ольшанцем. Везде, по всему фронту, докуда добиралось «солдатское радио», - везде наши войска перешли в наступление. Перед началом штурма Ельца по врагу нанесли удар наши бомбардировщики и штурмовики - а ведь мы своих самолётов в небе до того практически и не видели! Так, только иногда перехватывали немецких пикировщиков истребители из эскадрильи, прикрывающей железнодорожный узел. Но по сравнению с частотой воздушных налётов и ударов врага присутствие наших ястребков и вовсе не замечалось.
        И вот когда по занятому немцами Олъшанцу отработали «катюши», когда наши бойцы пошли в атаку при поддержке артиллерии, когда в наступление перешли соседи - 143-я на юге и 307-я на севере, - только тогда мы поверили словам командиров. Эта вера была сродни убеждённости в своей правоте фанатиков, отними её у нас - и сил пойти в бой уже ни у кого бы не осталось. Но именно поэтому мы больше не ставили под сомнение то, что перешли в наступление, что приказ сломить и гнать врага - это именно боевой приказ, а не бессильная ругань и вечное «давай-давай» старших командиров. Мы пошли в бой с осознанием, что должны выбить противника из Ельца, и не просто должны - мы сделаем это. Мы победим.
        И именно эта вера, вера в свою победу дала нам такие силы, которых мы в себе никогда не ощущали! Каждый из нас в одночасье понял, что немцы - это не бездушный и до совершенства отточенный механизм наступления, а обычные люди из плоти и крови. Что их можно не только убить или ранить, но сломить их дух и погнать прочь.
        И вот сейчас на станции враг сражается с присущим германским воякам мужеством и мастерством. Но мы бьёмся с ними бесстрашно, зная, что победим, - и от того ещё более решительно и умело! МЫ - ПОБЕЖДАЕМ, МЫ - ПОБЕДИМ!!!
        Пулемётная очередь, выбившая щебень у меня под ногами, заставляет ласточкой нырнуть вниз и распластаться на земле в междупутье. Вера в победу помогает лучше драться, много лучше; но и уцелеть при этом было бы неплохо.
        Между тем, ситуация меняется прямо на глазах. Часть ударных групп командиры повели куда-то в сторону, скорее всего, к железнодорожному мосту: объект действительно крайне важный. Однако наш напор автоматически ослаб; в это же время впереди послышались ревущие команды на немецком, и между железнодорожными путями замелькало множество фигур в ненавистной серой форме.
        Чей-то командирский голос позади и справа проорал:
        - Отсекайте их огнём! Заставьте залечь!
        По наступающему врагу с новой силой ударили пулемётчики, заговорили стрелки. И мы бы заставили фрицев остановиться, но случилось то, что зачастую происходит при использовании трофеев, причём в самый неподходящий момент: закончились боеприпасы. Расчёты вынужденно замолчали; надеюсь, ребята оставили хоть что-то, чтобы в нужный момент покрепче ударить.
        Тщательно целясь, стреляю несколько раз. Кого-то, кажется, свалил; но, несмотря на гораздо более точную, чем 4 дня назад, стрельбу бойцов, немцы продолжают уверенно сокращать дистанцию.
        - Гранаты!
        - Infanterie, Granaten!
        «Колотушки» взвились в воздух с обеих сторон. Негромкие хлопки разрывов перемежаются с криками боли и руганью на русском и немецком. Одна граната легла рядом, в колее пути, но у меня была возможность скатиться в низину междупутья. Осколки прошили рельсовую нить в нескольких местах, но меня, Слава Богу, не зацепили.
        - Infanterie, anden Bajonett-Angriff!!!
        Кто-то с немецкой стороны властно командует солдатами; голос офицера разносится на десятки метров вокруг. Ему отвечает слитный рёв более сотни глоток.
        Приподнявшись над разорванным рельсом, я впервые вижу, как немцы поднимаются в штыковую. Множество мелких групп в считанные мгновения сливаются в единое целое, что неотвратимо накатывает на нас, словно штормовая волна, грозясь захлестнуть и похоронить в своей пучине… Блики солнца отражаются на лезвиях десятков примкнутых штыков и больно бьют по глазам, а дикий рёв вошедших в боевой раж германцев невольно содрогает сердце.
        Несколько секунд я заворожённо смотрю на поднявшихся в атаку врагов, что неудержимо несутся на нас, в ярости забыв о смерти. Но в ответ в глубине души разливается не страх, что неминуемо захлестнул бы меня те же 4 дня назад, а дикая, чёрная, беспробудная ненависть. На мгновение перехватило горло, стало тяжело дышать - настолько сильно я хочу их крови!
        - Бойцы! ЗА РОДИНУ, ЗА СТ…
        - УРРРАА-А-А-А!!!
        Оборванная точным выстрелом команда потонула в ответном рёве красноармейцев. Все бойцы вокруг в едином порыве бросаются вперёд, навстречу врагу.
        Пара секунд бега - и две волны обезумевших от ярости людей схлёстываются. В это же мгновение пространство над станцией заполняют грохот близких выстрелов, треск разрываемой плоти, беззвучные проклятия и ругань на обоих языках, стоны раненых; воздух напитывается ни с чем не сравнимым запахом парной человеческой крови и сгоревшего пороха…
        Набегающий фриц пытается достать меня длинным выпадом. Сбиваю укол вниз стволом винтовки; резко дёргаю её на себя и коротким ударом нанизываю фашиста на «четырёхгранник».
        Справа немецкий унтер огнём из автомата валит двух наших. Приседаю, вскидываю трёхлинейку, выстрел - унтер валится на бок. Слева один из бойцов в упор по врагу разряжает трофейный пистолет. К нему подбегает немец и бьёт штыком, но боец отбивает клинок ударом сапёрной лопатки, и ею же наискось рубит шею врага.
        Кто-то из молодого пополнения отчаянно накидывается на крепкого немца - и валится в снег с прорубленным штыком животом. Фриц успевает сделать выстрел - и тут же получает в бок удар «четырёхгранника».
        Красноармеец выпускает винтовку из рук после удачного парирования фашиста. Но не теряется, нырком уходит под очередной выпад и валит противника на землю. Чем дальше кончается дело, я не успеваю разглядеть - вид картины боя занял всего пару мгновений.
        На меня набегают сразу два фрица. В последнее мгновение я успеваю упасть на колено, пропуская над собой штык-нож первого врага, и ударом снизу вверх прокалываю его живот.
        Второй забегает сбоку. Успевая всё же встать, я парирую укол цевьём винтовки и снизу вверх бью прикладом, целясь в подбородок. Но противник успевает отпрянуть и рубящим движением рассекает мне ногу лезвием штыка; обратным движением он пытается вонзить его мне в бок. Только чудом я успеваю нырнуть с колен вперёд; нож режет кожу на рёбрах.
        Тяжёлый удар сапогом в челюсть - и я падаю назад, в колею.
        Сейчас добьёт.
        Спокойная и обыденная в своей жути мысль придаёт мне сил. Бросившись вперёд, я обхватываю ноги противника и рывком дёргаю их на себя; немец падает на спину.
        Фриц удачно приложился о рельс, и, если бы не добротная каска, издавшая лязгающий, металлический звон при ударе, противнику бы не поздоровилось. Но хотя немец даже не потерял сознание, он всё же несколько оглушён и потерял драгоценные секунды. Такие дорогие в рукопашной схватке секунды… Последним, что он увидел, был летящий в горло кулак разъярённого русского.
        …Несмотря на жестокий натиск врага, красноармейцы выстояли. Чаша весов боя вновь склонилась в нашу пользу; но одержать победу нам не дал всё тот же офицер. Я узнал голос, яростно прооравший:
        - Kanoniere, Feuer!
        И навстречу преследовавшим врага красноармейцам выскочили унтеры и пулемётчики, установившие своё оружие на плечи вторых номеров. Удар автоматического оружия выкосил первые ряды бойцов, и наша атака захлебнулась. В то же время страшен был конец немцев, до которых наши всё же дотянулись: «русские» штыки буквально изорвали тела врагов.
        Яростная схватка закончилась, сменившись вялой перестрелкой; с обеих сторон по путям ползают санитары, собирая своих раненых. Пришёл и мой черёд: наспех перебинтованная резаная рана по-прежнему сочится кровью…
        Засосенская часть города.
        Сержант Нестеров Андрей, командир расчёта 45-мм противотанкового орудия 326 артиллерийского полка.
        Ядовитая гарь, смешавшая в себе запахи обугленной человеческой плоти, жжёного металла и сгоревшего бензина, забивает одновременно рот с носом, беспощадно дерёт глотку. Ветер гонит дым от обильно чадящего немецкого броневика прямо на нас, не давая никакой возможности нормально дышать.
        Бронеавтомобиль «хорьх» с чудовищно опасной для нас автоматической пушкой удачно подбил расчёт Иванова Сашки. Немецкий экипаж занял выгодную позицию у перекрёстка трёх улиц, но слишком поздно заметил опасность с фланга - фрицы ждали атаки со стороны станции, где сейчас кипит нешуточный бой. Впрочем, с момента выхода на дистанцию эффективной стрельбы секундное промедление противника не давало нам великого преимущества; нас спасла снайперская точность наводчика второго орудия. Не случайно 45-ку называют снайперской винтовкой на колёсах!
        Очередной вдох пропитанного гарью воздуха - и лёгкие выворачивает от надсадного кашля. Вот же гадство!
        Расчёт второго орудия и два отделения пехоты утопали по соседнему ответвлению вперёд, продвигаясь вглубь квартала. Теперь мы можем рассчитывать только на свои силы. Точнее, пехотинцы рассчитывают на мой расчёт как на ударную силу, а вот нам-то рассчитывать как раз и не на кого…
        В голове небольшой группы идут пятеро бойцов. Все с винтовками, единственный ручной пулемёт командир прикрытия держит при себе. Старшина - мужик бывалый, успевший повоевать в Азии и на Финской, его опыту я доверяю.
        Вот и поворот на улицу, по которой намечено наше продвижение… Очередь ударила внезапно, мгновенно сбив с ног неосторожно вышедшего вперёд бойца; его товарищ смело бросился к раненому, но тут же упал, пронзённый свинцовым веером. Оставшиеся бойцы головной группы скрылись за углом дома.
        - Уходит…
        Я не успел даже закричать, услышав характерный звук выстрела противотанковой пушки. Угол дома словно взорвался изнутри, снесённый осколочным снарядом; металл и крупные куски дерева изорвали на части тела двух бойцов. Единственного уцелевшего красноармейца подвела его неуклюжесть: буквально за миг до взрыва он споткнулся и упал на землю. Теперь его лицо стало белым как мел от ужаса; на погибших действительно страшно смотреть - даже не тела, а какие-то мешки мяса и костей в изодранных тряпках защитного цвета… До меня доносится приглушённое «Господи, спаси!»
        И что нам теперь делать?! Мало того, что мы за несколько секунд потеряли сразу четырёх бойцов, так ещё и улицу держит не только пулемётный расчёт, но и как минимум одно орудие. Обойти фрицев не получится, а прежде чем мы выкатим и развернём свою сорокапятку, здорово пристрелявшиеся артиллеристы накроют нас как минимум раза два-три. Задача…
        Ветер вновь бросает в лицо клубы едкого, вонючего дыма. А если попробовать воспользоваться дымовым прикрытием сгоревшего броневика?
        Рука бесполезно щупает противогазную сумку. Каждому из нас полагается противогаз - печальный опыт империалистической. Но в эту войну боевые отравляющие вещества применяются крайне редко (немцы и без них неплохо справляются); такие нужные сейчас противогазы давно выброшены за ненадобностью. На бесчисленных маршах, а уж тем более во время отступлений люди не то что противогазы выбрасывали - патроны с гранатами летели в придорожные канавы и кусты. Командиры на такое подсудное дело смотрели сквозь пальцы: лишь бы люди шли да штатное оружие в руках держали… Правда, сейчас сумка не пустая, только сложены в неё две эргэдэшки да несколько винтовочных обойм.
        Беда.
        - Вода во фляжках есть у кого?
        У товарищей по расчёту есть. Повязываю на лицо сырой смоченный платок (чистый кусок портянки). Сойдёт.
        Подзываю к себе старшину. Крепкий рослый мужик годов сорока украшен уже ранней сединой, но она лишь завершает образ бывалого ветерана, коим он и является.
        - Товарищ старшина, предлагаю следующее: я сейчас обползу броневик, попробую найти пушку. Ты пошлёшь своих угловой дом с улицы обойти, пусть найдут вход. Мы разом с пулемётом и пушкой не сладим, накроют ещё при изготовке. А вот если твой «Дегтярев» из дома прикроет, то, может, и получится под дымом вырулить. В идеале нужно ударить одновременно: мы по орудию, вы по пулемёту. Согласен?
        А куда ему деваться? Конечно, согласен. Пускай старшина и выше меня по званию, но инициативу я взял на себя, так что мне и карты в руки. Много чего повидавший и опытный мужик принял моё руководство без лишнего гонора:
        - Головин, бери расчёт и трёх бойцов, занять позицию в доме. Как только расчёт у фрицев по артиллеристам заговорит, гасите их. Только осторожней, раньше времени себя не раскройте!
        - Есть!
        Молодец старшина, командует спокойно, уверенно. Ну, пехота, не подведите…
        По-пластунски ползти по разбитому асфальту - удовольствие сомнительное, это вам не мягкая русская землица. Локти и колени режут острые осколки (попадаются весьма приличные куски), да и опираться больно. Но страх успешно забивает неприятные физические ощущения: если пулемётчики заметят меня раньше, чем я обнаружу пушку, второго шанса не будет. А они наверняка ждут, держат под прицелом перекрёсток. Моё единственное укрытие - это пока ещё обильно чадящий «хорьх». Вот только густой дым не укроет меня от очереди МГ…
        Пока вроде не стреляют. Экономят патроны? Обычно немецкие пулемётчики предпочитают послать пару-тройку дежурных очередей по подозрительному месту.
        Дополз. Осторожно высовываюсь верхом туловища, кладу панорамный прицел на локтевой сгиб. Увеличение всего двукратное, но тоже ничего, главное - знать, где искать.
        Коротенький ствол 37-мм немецкой противотанковой пушки обнаружился в подвальном окошечке дома, стоявшего на перекрёстке метрах в двухстах справа по улице. Дом крепкий, купеческий: деревянный верх, но каменный низ. Чувствуется, что толщина стен там метровая. Значит, снаряд надо будет закатить ровно в крохотное окошечко, больше напоминающее амбразуру.
        Твою ж!!! Очень близко ударившая очередь из МГ зацепила локоть правой руки по касательной. Спешно откатываясь, умудряюсь обжечь правую же кисть и плечо о раскалённый метал «хорьха». Но это ничего, главное - панорамный прицел цел, и я теперь знаю, куда стрелять.
        - Товарищ старшина, орудие я засёк. Твои вход нашли?
        - Да, уже в доме. В тыльные комнаты пока не суются.
        - Правильно, нечего немцев раньше времени беспокоить. Смотри, времени у меня будет только на один выстрел. Мы сейчас выкатываем сорокапятку, но твоим надо среагировать на немцев мгновенно, иначе я даже шмальнуть не успею. Справитесь?
        - Сделаем. Когда начинать?
        - Сейчас я предварительный прицел по памяти выставлю, затем выдвигаемся. Как только поравняемся с корпусом броневика, так и начинайте.
        - Добро.
        Где-то с минуту играю с рукоятками углов прицеливания и маховиками подъёмного и поворотного механизмов панорамы.
        Ну, кажется, так.
        Во рту и так было сухо и горько, а теперь становится ещё суше. Кажется, что если крепко провести языком по нёбу, то на обоих останутся царапины. Сердце бьётся лихорадочно, словно птица в клетке, а канонада, пулемётные очереди и ружейные выстрелы, бьющие по всему городу, стали звучать как-то глуше.
        Пора!
        Осколочный снаряд уже в стволе орудия. Заряжающий и подносчики несут ещё по одному каждый, хоть я и сказал, что времени у нас только на один выстрел. В ответ бойцы законно заметили, что если мы заткнём орудие, то надо будет и пулемёт задавить.
        Тоже верно.
        С чердака, стоящего в ста метрах впереди дома, ударил МГ. В первое мгновение сердце перестало биться, но фрицы открыли огонь по нашим пулемётчикам - кажется, красноармейцы чем-то себя выдали. Возможно и то, что немцы просто почуяли врага или предположили, что с нашей стороны будет логично занять именно эту позицию - неважно, главное, нас пока не заметили!
        - Вперёд!
        Скорость, с которой мой расчёт выкатил орудие (благо ветер снова подул в нашу сторону, и дым прикрыл нас), развернул его и раздвинул станины, приведя сорокапятку в боевое положение, на учениях вызвала бы лютую зависть сослуживцев. Хоть с секундомером засекай на сдачу норматива.
        Лишь бы я ребят не подвёл.
        Трясущимися пальцами лихорадочно подкручиваю маховики прицела. Выстрел!
        Мл..ть!!! По щитку сорокапятки словно молотом ударила очередь МГ, сбив прицел. Осколочный снаряд врезался в выложенную из булыжников стену в сантиметрах в двадцати от окошка, раскрывшись диковинным огненным цветком. Сердце замерло где-то в районе глотки, руки оцепенели…
        Удар в плечо сзади.
        - Заряжено, стреляй!!!
        Из углового дома наконец-то заговорил наш ДП, удачно поймав момент, когда немецкий пулемётчик стал менять ленту.
        Один градус доводки.
        Господи, помоги!
        Выстрел!
        Оба орудия ударили одновременно. Но то ли мой первый выстрел потряс фрицевских артиллеристов, то ли немцы не смогли взять точный прицел из-за дыма, но мелкий 37-мм снаряд пролетел метрах в трёх слева, даже не задев расчёт динамическим ударом сжатого воздуха. Взрыв раздался где-то за спиной.
        Мой же осколочный на этот раз влетел прямёхонько в амбразуру новоиспечённого дота. Нормальный, даже средний результат для учений, но в бою - практически нереальная точность! Глухой взрыв - и короткий ствол вражеского орудия подался назад, полностью пропав из видимости.
        - Откат нормальный!
        - Осколочный!
        Секунда на дозарядку. Выстрел!
        И на этот раз я чётко послал снаряд в маленькое окошко. Всё, даже если первое моё попадание погасил орудийный щиток, то вторая осколочная граната уничтожила всё живое в замкнутом пространстве каменного подвала.
        - Откат нормальный!
        - Осколочный!
        Следующий «гостинец» летит в чердак, оборудованный под пулемётное гнездо. Фрицевский расчёт переключился на схватку с нашим пулемётом, причём удача, судя по всему, сопутствовала именно красноармейцам; помочь камрадам в артиллерийской дуэли немцы попросту не смогли. И уже никогда не смогут - снаряд легко пробил тонкое деревянное перекрытие в одну доску и взорвался, разом заткнув МГ.
        Старшина выводит бойцов. Красноармейцы, учёные горьким опытом, не спеша продвигаются вдоль линии домов двумя колоннами: те, кто до того наступал по центру улиц, стали лёгкой добычей стрелков противника.
        - Вперёд.
        …Пулемёт ударил из дома напротив артиллерийской позиции (тоже добротная постройка с каменным цоколем). С воплем свалился подносчик, держась за прострелянную ногу. Меня прикрыл щиток, а вот замкового пуля «клюнула» в плечо, отбросив раненого назад.
        Одновременно из окон обоих домов чуть ли не залпом заговорили немецкие стрелки, разом заставив залечь наших пехотинцев. Впрочем, их тут же поддержал оставшийся в тылу расчёт ДП.
        Не знаю, почему второй пулемёт молчал до того. Может, моё орудие находилось в мёртвой для него зоне, или расчёт решил себя не раскрывать, рассчитывая, что с нами справится «дуэт» пушки и пулемёта. Как бы то ни было, теперь немцы сосредоточились исключительно на нас; попытка раздвинуть станины кончилась гибелью второго подносчика.
        Под прикрытием «Дегтярева» старшина сумел организовать бойцов. Часть красноармейцев рассредоточилась за углами домов, группа же из трёх человек двинулась вглубь квартала через жилые постройки. Правда, довольно быстро открывшаяся стрельба, учащающаяся с каждой секундой, подсказала мне, что обходной манёвр не особо удастся.
        - Эй!!! Пулемётчики! Сюда смотри!!!
        Энергичными жестами и матюками объясняю расчёту ДП, что мы ОЧЕНЬ нуждаемся в их поддержке. Парни столь же красноречиво дали понять, что для начала «дуэли» с МГ им нужно поменять позицию.
        - Так меняй же, зараза!
        Это я сгоряча. Надеюсь, старшина поймёт, с чего я решил командовать его пулемётчиками, и простит мне тот факт, что его люди временно остались без прикрытия.
        Очередная очередь МГ порвала к хренам броню щитка чуть выше моей головы и разбила панораму.
        Бронебойными содит, тварь. И я хорош, мог ведь прицел заранее вынуть. Теперь придётся через канал ствола целиться.
        Если вообще придётся.
        Уцелевшие члены расчёта распластались на асфальте. Ещё какое-то время поживём, хотя в щитке появляется всё больше дырок.
        Из-за спины наконец-то зарокотал «Дегтярев». Ёлки, как же мы вас ждали!
        - Раздвигай станины! Быстрее!
        Получилось, хоть немецкий расчёт и переключил своё внимание на противника только на несколько секунд. Но нам хватило. Вот только вместо дружеского огня из-за спины доносятся хрип и скулёж раненого человека.
        Видимо, немцы со станка стреляют: там и оптический прицел есть, и точность с кучностью стрельбы выше.
        Наводить орудие через ствол ой как непросто, особенно учитывая, что осуществлять наводку придётся вдвоём с заряжающим. И уж тем более непросто, когда враг понимает, что орудие наводят, и открывает огонь именно по наводчику. В данном случае по месту за щитком, где он должен располагаться.
        - Серёга, смотри: я навожу, ты подсказывай, вправо - влево, выше - ниже. Ты должен видеть в канале ствола окно, откуда немец стреляет. Понял?!
        - Да, давай!
        Берусь за маховики наводки.
        С Богом!
        … - Выше! Ещё! Стоп! Чуть ниже. Чуть левее. Сильно, вправо бери!
        _………!
        - Давай! Стоп! Хватит, сам посмотри!
        Небольшую передышку нам подарил старшина: его бойцы открыли огонь по пулемётным вспышкам, хотя в большинстве случаев красноармейцы в такой ситуации самое большее могут просто залечь; вряд ли кто будет стрелять и уж тем более целиться. Вот только за несколько секунд моей наводки погибло уже несколько бойцов, по-моему, трое…
        Подползаю к казённику. Да, окошко с бьющим из него МГ виднеется практически посередине канала. Теперь надо быстрее заряжать и стрелять, но я замер в оцепенении от увиденного: пулемётные трассы светящимися нитями потянулись в мою сторону от залёгших красноармейцев, словно пытаясь нащупать. Завораживающее зрелище.
        Орудие вновь дёрнулось от удара бронебойных патронов. Сейчас они повредят поворотный механизм - и хана, отстреляемся. Одно хорошо: ступор пропал.
        - Заряжай.
        Пока снаряд досылают в казённик, я снова подполз к поворотным маховикам и чуть опустил ствол орудия, задирающееся от полученных очередей.
        - Сейчас стреляешь по моей команде.
        После выстрела я должен проследить за трассирующим следом снаряда. Если первого попадания не будет, то я, по крайней мере, смогу скорректировать второй выстрел.
        - Огонь!
        Мимо! Твою же дивизию! Выше!
        - Заряжай!
        Сам уже привстав, снова хватаюсь за маховики наводки, каждое мгновение ожидая, как очередь МГ порвёт моё тело…
        - Огонь!!!
        Есть! Снаряд взорвался в доме, залетев в треклятое окно. Готовы немчики!
        Справа, куда ушла тройка бойцов, раздаются взрыв гранаты и чей-то отчаянный крик. Из проулка выбегает немец; старшина и оставшиеся двое бойцов встречают его винтовочным огнём. Фриц падает, но за его спиной раздаётся пулемётный огонь. Внутренне холодея, кричу расчёту:
        - Быстрее, разворачивай!!!
        Засосенская часть города.
        Лейтенант Владислав Велик, командир взвода 496-го стрелкового полка.
        Удар полка в тыл фрицам в целом удался; сбив боевое охранение и те незначительные силы, что пытались нас контратаковать, мы углубились вглубь жилых кварталов, в прошлом бывших обиталищем елецких купцов.
        Поначалу сопротивление практически отсутствовало - у немцев просто не хватило сил, чтобы занять весь город. Но чем ближе мы приближались к старинным, построенным ещё в прошлом столетии казармам Нежинского полка, называемых в Ельце «красными», тем крепче дерётся враг. Толщина стен в казармах такова, что её едва ли прошибёт гаубичный снаряд; опираясь на готовый опорный пункт, немцы защищают железнодорожную станцию и ближние подступы.
        Постепенно единый бой распался на десятки мелких схваток; потеряв двух человек, остатки моей роты углубились в жилые кварталы дальше прочих подразделений, раз за разом сбивая небольшие заслоны противника. На протяжении боя мы практически до совершенства отработали простую, но эффективную тактику: часть бойцов (пулемётчики и лучшие стрелки) отвлекает противника плотным огнём, не даёт высунуться, пока два-три человека, вооружённых гранатами, трофейными автоматами и пистолетами, подбираются к окнам домов, занятых фрицами. Дальше в импровизированные амбразуры забрасываются трофейные «колотушки» или местные самоделки, а после двойного-тройного взрыва «штурмовики» врываются в уже практически зачищенный дом.
        Но практически у самой станции мы услышали звуки жаркого боя, протекающего совсем рядом. Дробно стучали пулемёты, я различил голоса нашего «Дегтярева» и фрицевского МГ, рявкала советская сорокапятка. Вот рокот «Дегтярева» потонул в рёве скорострельного немецкого пулемёта; однако минуты две спустя его оборвал пушечный выстрел. Кажется, что наши одерживают верх!
        Точнее, казалось: совсем рядом послышался звук стрельбы ещё одного МГ, команды на немецком, наш родной мат и под занавес - взрыв гранаты и чей-то отчаянный крик. Судя по звуку, взорвалась «колотушка»; немецкие команды послышались громче и отчётливее, вновь ударил немецкий пулемёт.
        Наших надо выручать!
        - Бойцы, за мной! Штурмовики - в голову!
        С животным рыком вырываемся вперёд, за угол фундаментального здания, отделявшего нас от врага. И каждую секунду заполошного, сумасшедшего бега навстречу схватке я жду удар свинцовой пули, вспарывающей мою плоть. Но, кажется, пронесло - немцы просто не ждали нашего появления. Противник продвигается вперёд небольшой колонной, втягивается в проулок под прикрытием пулемётного расчёта - в целом, всё как всегда.
        Открывшего было автоматный огонь фельдфебеля, замыкающего группу и первого заметившего опасность, пробивают очереди сразу двух пистолетов-пулемётов. Гибель командира не обескуражила врага; вопреки расхожему убеждению, что немцы безынициативные бойцы, они разом залегают и начинают стрелять из карабинов. Мгновенно реагируют и пулемётчики, споро разворачивая в нашу сторону МГ.
        Судорожно тяну за спуск трофейного МП-38; пистолет-пулемёт в моих руках словно оживает и начинает бешено биться. С испуга (не успею! фрицы первыми откроют огонь и изрешетят нас с нескольких метров') высаживаю длинную и неточную очередь в полрожка, вызвав перекос патрона. Автомат разом замолк.
        Но на столь короткой дистанции я всё же не промахнулся - очередь прошила всех трёх номеров расчёта; изорванные тяжёлыми 9-мм пулями фрицы лишь слабо дёргаются на земле. Автоматический огонь моих штурмовиков также изрешетил нескольких фрицев, но уцелевшие резво бросились в рукопашную.
        Ещё два немца упали от бьющего в упор огня пистолетов-пулемётов. Но немецкие рожки на 32 патрона быстро заканчиваются; ближайший ко мне боец падает от мощного удара приклада в челюсть.
        Лапаю рукой кобуру - пусто! Волосы становятся дыбом - я где-то посеял верный, безотказный наган и сейчас практически «гол»! В последний момент успеваю выхватить из-за голенища сапога трофейный штык-нож - единственное уцелевшее оружие.
        Подлетевший ко мне фриц заученно колет в длинном выпаде. Тело рефлекторно изгибается назад, пропуская смертельно опасный клинок. Немец рывком дёргает ствол карабина назад, но я успеваю схватить левой рукой за цевьё маузера. Мощный рывок на себя - и правой с силой бью в горло. Излишняя длина немецкого штык-ножа сегодня обернулась достоинством - матёрый враг оседает с располосованным кадыком.
        Вокруг меня разворачивается жаркая рукопашная схватка. Боец с трофейным автоматом короткими очередями убивает двух фрицев. Чуть впереди сержант застрелил из нагана целящегося в него немца.
        Отступаю назад; прямо передо мной из проулка выскакивает фашист с ранцевым огнемётом. Но я успеваю правильно среагировать и тут же насаживаю его на штык, с разворота ударив в солнечное сплетение.
        Озверевший красноармеец ударами приклада разворачивает череп фрицу упавшему на колени. Но его камрад сражается до конца: хладнокровно застрелив из пистолета двух бойцов, он выхватывает нож и рубит горло орудовавшему прикладом противнику.
        В висках начинает стучать от ярости. Здоровенный фриц замечает меня, делает выпад ножом в живот, но я успеваю отскочить назад. Второй размашистый взмах - ныряю под немецкий клинок и на развороте рублю щёку. Крик немца больше похож на звериный рёв. Следующий прямой выпад, что должен был пригвоздить меня к стенке, встречаю ударом клинка сверху вниз по запястью, одновременно уходя в сторону. Скачок к врагу - и уже мой штык-нож пластает его горло.
        В меня целится ещё один гад. Выстрел звучит на секунду позже, чем я успеваю упасть на колено, но это мгновение спасает мне жизнь. И тут же фриц падает, отброшенный ударившей сзади очередью.
        Всё. Враги кончились. Уцелевшие бойцы, разгорячённые жаркой схваткой, тяжело дышат и, по всему видать, ещё охвачены горячкой боя.
        - Оружие собрать! Раненым оказать помощь!
        Вот я уже и не взводный, и даже уже не отделённый. Дела…
        Подняв пистолет-пулемёт почившего фельдфебеля, осторожно высовываюсь в проулок. Первое, что цепляет взгляд, - это чёрный провал в канале орудийного ствола, направленного в мою сторону. В очередной раз по коже начинают бегать огромные, размером с порядочную крысу, мурашки. Но через секунду я понимаю, что пушка-то родная, стрелявшая до того сорокапятка. И горстка укрывшихся за ней бойцов одета в до боли знакомую, защитного зелёного цвета форму.
        Свои!
        Глава 3
        Ночь с 7-го на 8-е декабря 1941 года.
        Засосенская часть города. Временное расположение 326 артиллерийского полка.
        Сержант Нестеров Андрей, командир расчёта 45-мм противотанкового орудия.
        Ещё один пережитый день войны… В бою об этом не думаешь, но пройдя очередную схватку, начинаешь понимать, насколько сильно на самом деле тебе хочется жить, на сколько сильно сегодня тебе было страшно.
        Расчёту крупно повезло: несмотря на жестокую схватку, только один погибший. Раненые - да, в том числе тяжело. Может, и умрут, но тут уж как карта ляжет.
        Или как Господь решит. Точнее, именно КАК Господь решит, и никак иначе…
        …Момент, когда начинаешь обращаться к Богу с мысленными призывами и мольбами, наступает как-то неуловимо. Вот ты внимательно слушаешь речь батальонного комиссара, с жаром поддерживаешь его, с презрением думаешь о черноризцах, продавшихся Гитлеру. Вот с гоготом слушаешь сальные анекдоты о попах и попадьях, рассказываемые бойцами постарше.
        А потом начинается первый воздушный налёт. Мир вокруг заполняется диким воем «лаптёжников» и жутким грохотом разрывов, ты судорожно пытаешься вжаться в стенку окопчика или ячейки и думаешь каждый раз: «Моя». Отсроченное ожидание гибели, когда ты ровно ничего не можешь сделать, когда смерть буквально ходит рядом и забирает жизни тех, с кем ты только вчера ещё разговаривал и травил анекдоты, - наверное, это самое страшное на войне. Когда на тебя прут танки или пехота, ты стреляешь в ответ, ты сражаешься. Но под бомбёжкой, или артподготовкой, или миномётным обстрелом - неважно - ты ничего не можешь поделать. Только ждёшь свою смерть.
        И когда очередной разрыв полусотки подбрасывает твоё тело в окопчике, губы независимо от тебя начинают шептать: «Господи, помоги, Господи, защити, Господи, спаси!» И, можешь быть уверен, все бойцы и командиры (за крайне редким исключением) шепчут то же самое.
        Бомбёжка рано или поздно заканчивается. Страшные минуты, тянущиеся целую вечность, остаются позади, и становится как-то даже неловко: к Богу обращался, совсем как маленький!
        Испытываешь какой-то детский стыд… Правда, не совсем ясно, почему. Да нет, ясно же: просил о помощи выдумку черноризцев, царей и господ, ведь Его же нет!
        Хотя если покопаться в глубине души и ответить честно, пускай только самому себе: а не потому ли тебе стыдно, что отворачиваешься от Того единственного, Кто был рядом во время бомбёжки, Кого ты молил: «Спаси»?
        И тогда думаешь так: «Будет честно, если я больше не попрошу Его о помощи».
        Наступает очередная бомбёжка, и единственная мысль, которая не даёт скатиться в пропасть ужаса, звучит так: «Я не должен просить Его, ведь Его нет!» И удивительно, но налёт заканчивается, а ты так и не подумал о смерти и не боялся, как боишься обычно. От этой мысли становится столь хорошо, что смеёшься в голос: я победил свой страх!
        Товарищи с тревогой оборачиваются, вдруг сошёл с ума? После бомбёжки такое не редкость…
        В тот же день твоя батарея оказывается на острие танкового прорыва. Комбатр решил встречать панцеры не в лоб, а подготовить засаду, благо наши сорокапятки низенькие и маленькие, в высокой траве хрен их разглядишь.
        Так-то оно так, только три пушки против шести танков много не навоюют. Были бы ещё лёгкие панцеры, так ведь все «тройки»!
        Но в начале боя нам везёт. Фрицы не почуяли врага, не обнаружили нас своей первоклассной цейсовской оптикой и подставили борт. Первый залп удачный, подожгли сразу две коробочки; пока немцы развернулись и взяли прицел, подбили ещё одну.
        А потом, после ответных выстрелов врага (нам-то нужно точно попасть бронебойной болванкой в уязвимую точку машины, а немцу достаточно выпалить хоть примерно в нашу сторону - от осколков защиты нет и с 20 метров) от батареи остаётся 2 орудия с чуть ли не уполовиненными расчётами (ранен и командир орудия). Это против трёх маневрирующих «троек». И шансы уже просто выжить в бою стремительно падают к нулевой отметке…
        Ты склоняешься к панораме, твои руки дрожат: этот выстрел решающий. Попадёшь, и можно ещё побороться, промажешь, и немец накроет расчёт следующим же осколочным.
        Секунды вновь растягиваются в вечность, в груди бухает так, что отдаёт в ушах, а руки становятся какими-то непослушными, ватными. Снаряд уже в канале ствола, но ты всё никак не решаешься выстрелить… «Тройка» резко тормозит.
        Короткая.
        - Господи, ПОМОГИ!
        Выстрел!
        Бронебойная болванка прошивает башню панцера рядом с торчащим из неё стволом пушки. Немец также успевает выстрелить, но смертельный для нас осколочный снаряд бьёт с недолётом: танк ощутимо тряхнуло в момент нашего попадания, что, естественно, сбило прицел. Секунду спустя в «тройке» детонирует боеукладка. Страшный по силе взрыв срывает башню с погон, не оставляя никому в экипаже хоть крохотного шанса выжить.
        Пока мы возимся со своим панцером, оставшиеся два танка добивают второй расчёт. Я только и успел вытащить панораму и отбежать вместе со всеми, прежде чем практически прямым попаданием накрыло моё орудие.
        …Уже после, на переформировке, я задумался: сыграло ли свою роль то, что я взмолился Ему о помощи? В голове стучало: «Что за бредни!» А где-то внутри зрела уверенность: «Да, это Господь мне помог. И тогда, во время бомбёжек, помогал. И ещё много-много раз помогал, когда я Его просил (пускай в детстве) или моя бабушка (знаю точно, она истово молится о нас с братом)».
        Когда отпускает, смеёшься над собой, над собственным мракобесием. Думаешь даже поделиться этим… Только с кем? С комиссаром, чьи кишки размотало по ячейке прямым попаданием мины? С остряками, чьи тела намотаны на гусеницы мстительными экипажами «троек»?
        - Господи, прости!
        Ты просишь прощения у Бога, потому что на секунду начинаешь верить. Верить, что Он есть, что к Нему можно и нужно обращаться, что на твои поступки смотрят с Небес, и каждому из них даётся честная оценка. Тут же становится очень страшно оттого, что ты посмел ругать Его и смеяться над Ним.
        Но минуту спустя в груди рождается волна гнева. А где же был Он, когда немцы обрушились всей своей мощью на спящие города? Где был Он, когда экипажи панцеров наматывали на гусеницы крошечных детей, рыдающих над трупами родителей? Когда с воздуха расстреливали колонны беженцев и санитарные поезда? Чем заслужили ТАКОЕ дети, чем заслужили ТАКОЕ все мы?!
        Справедливый гнев успокаивает мои смутные терзания и душевные волнения. Бога нет, иначе Он не допустил бы того ужаса, что творится на нашей земле. Ни за что бы не допустил.
        От этих мыслей на душе становится как-то легко, спокойно. Хоть и немножко грустно. На секунду даже на глаза навернулись какие-то детские слёзы: до того обидно было разувериться в существование нашего Небесного Отца, Того, Кто хранит нас…
        Вздор.
        …Пару недель спустя обновлённая батарея следует на передовую. Мы проезжаем безымянную деревню с разрушенной церковью. От неё веет какой-то жутью; чёрные, обугленные дыры на месте витражей на секунду показались опустевшими глазницами мёртвого.
        Точнее, мёртвой. Мёртвой девушки, которую долго мучили и истязали перед ужасным концом.
        Я порой видел такие трупы. И каждый раз дико хотелось мести, хотелось крови тех, кто посмел такое совершить. Каждый раз после я рвался в бой и только на поле брани находил успокоение…
        А в тот миг меня поразила страшная догадка. Церковь - это же Божий дом! Священники - это же Его слуги! Люди - это ведь это Его создания, Его дети!
        И оставил бы я без ответа, если бы мой дом сожгли и осквернили, а тех, кто всю жизнь помогал мне, убили? Или посадили бы в тюрьму за несовершенные преступления?
        И как бы я повёл себя со своими детьми, если бы они начали плевать в меня, оскорблять меня и закончили всё это словами: «Ты больше нам не Отец и никогда им не был»?
        И стал бы я защищать тех, кто предал меня и проклял? Тех, кто отвернулся от меня? Стал бы я защищать их детей?
        До того мне тогда стало жутко, что я раз двадцать повторил про себя:
        - Господи, прости, Господи, помилуй!
        …Конечно, я не стал верующим в церковном понимании. Я с детства не знал ни одной молитвы, не соблюдал никаких постов и что там ещё делают те, кто ходит в храмы. Да и в храмы я никогда не ходил.
        И как бы я туда, собственно говоря, пошёл бы? Все церкви в нашем городе закрыты, священникам запрещают служить. Да и где они остались то, эти священники?
        Может, где, конечно, и остались, только я ведь и не искал никогда.
        Но в Бога я поверил. Поверил в Того, Кто может защитить и уберечь, как бы страшно и опасно ни было. Я поверил в Того, Кто видит каждый наш поступок и даёт ему самую справедливую оценку. Поверил в Того, Кто ждёт, когда Его дети одумаются и вспомнят про Отца.
        С тех пор я никогда уже не стеснялся шептать: «Господи, спаси, Господи, помилуй, Господи, помоги!» Во время бомбёжек и артобстрелов эти слова шептали все. И что самое интересное, в глазах моих сослуживцев я видел (так мне, по крайней мере, казалось) что-то, что отражало мои чувства, мою веру. Каждый призывал и молил Бога и каждый в Него верил, пускай как-то по-своему…
        Вот и сегодня парень, чудом избежавший смерти, сразу вспомнил о Боге. И со мной вновь повторилась ситуация, когда всё решал один точный быстрый выстрел. И, как мне кажется, без моей мольбы и Его помощи тут не обошлось…
        …Последняя немецкая очередь всё-таки что-то повредила в системе наводки орудия. Так что остатки «безлошадного» расчёта завтра выводятся в резерв. То есть завтра нам не идти в бой!
        Нет, конечно, резерв в нашем случае понятие относительное, особенно касаемо меня. Если кого-то из наводчиков выбьют в бою, именно мне заменять его у панорамы. Впрочем, всё одно лучше, чем с трёхлинейкой бежать в атакующей пехотной цепи, да на пулемёты…
        А ведь в начале войны такое было, и было не раз. Нет, когда идёт танковая атака при поддержке немецкой пехоты, и противотанковую артиллерию выбивают, уцелевшие члены расчётов пополняют жидкую цепочку обороняющихся красноармейцев. Но это закон боя, иначе не отбиться. Другое дело, что уже после тех же артиллеристов не выводили из пехотных частей. Оправданный ли это шаг, или кто-то из высоких командиров просто не понимал, что жизни военных специалистов стоят дороже, чем рядовых солдат, что на подготовку того же наводчика уходит гораздо больше времени, чем простого стрелка, - но в пехотный строй становились не только артиллеристы или танкисты, но даже лётчики! Хотя, когда от дивизий оставалось по три сотни бойцов, отпустить даже 20 человек ценных военных специалистов порой просто нельзя. Эх, жизнь…
        И всё-таки слава Богу, что завтра нам даётся гарантированный день жизни! Письмецо хоть родным напишу…
        Засосенская часть города.
        Лейтенант Владислав Велик, командир взвода 496-го стрелкового полка.
        …Ротный на этот раз не стал особо упираться, отпуская меня на пару часов решить сердечные дела. Конечно, останься я во главе полнокровного взвода, то такие отлучки были бы просто недопустимы, нечего даже говорить; но после дневной схватки в строю осталось меньше половины штатного отделения. Капитан заранее обговорил, что завтра «взвод» выходит в его личный резерв; фактически, мы будем охранять ротного и его небольшой штаб.
        Ну и пусть, ну и хорошо. Мои воевали честно, дрались с немцем до последнего. И что важно, я старался беречь людей, действительно старался. По крайней мере, не гнал в лоб на пулемёты. И, между прочим, бойцы в большинстве своём переняли мою ненависть к фрицам, мою жажду уничтожать их на нашей земле, а не просто драться, думая в первую очередь о своей жизни…
        А как вообще можно иначе, когда против врага в бой идут даже дети?! Сегодня посреди боя нас остановил какой-то пацан; выскочил прямо на меня и дико завопил: «Стойте, стойте!» Я чуть ли не шмальнул в него от неожиданности.
        Оказалось, мальчишка хотел предупредить о затаившемся пулемётном расчёте. Немцы спрятались в каменном подвале и могли держать из него всю улицу под фланкирующим огнём. При этом они не спешили его открывать и вполне могли ударить именно тогда, когда весь мой «взвод» оказался бы в зоне поражения - неминуемо его уничтожив.
        Так что сведения героического мальчишки (между прочим, рвущегося в бой и слёзно молящего дать ему гранату и пистолет) нам очень помогли. Дом с подвалом мы благополучно обошли и забросали фрицев гранатами, не потеряв ни одного человека. Парнишку я искренне поблагодарил, но оружия молодому дурачку не дал. Ещё чего! Погибнет ведь, дурень, подростки искренне верят, что бессмертны… Малец ещё какое-то время упрашивал нас взять его с собой, просил за дружка Лёньку, что где-то рядом фрицам телефонные провода режет. В ответ я послал наглеца в три этажа, чтоб попонятней было. Мишка (Бекетов Мишка, так он представился) промолчал, но смотрел зло. Волчонок! Побереги себя ради матери…
        Уже вечером, когда мы ужинали вместе с бойцами 507-го, такой же лейтенант вспомнил на мой рассказ, что перед тем, как войти в город, к ним пробился пацан лет четырнадцати, наподобие моего. И так же поделился важными сведениями о позициях противника, о пулемётных гнёздах и даже вывел на замаскированное орудие. Вот только в бою полез под пули (выручать раненого пулемётчика) и погиб. Звали парня Володя Макаревич… Эх, нехорошие у меня предчувствия про Мишку теперь, нехорошие!
        Да… И как же теперь-то жизнь свою беречь, зная, что против врага дети встают, встают и гибнут!
        Пулемётные очереди и глухие удары гранатных разрывов слышатся где-то далеко в стороне, словно и в другом мире. А свежий снег хрустит под ногами так привычно мирно, что на секунду кажется, что и нет войны! Но палец я держу на спусковом крючке трофейного автомата - мало ли…
        Чем ближе я подхожу к её дому, тем сильнее стучит сердце, а ноги переступают всё медленнее. Я не мог не прийти сюда; не знаю, что сделал бы, если бы комбат не отпустил. Наверное, сбежал бы, попросив Самойлова прикрыть.
        Короткая, полыхающая обострёнными на войне чувствами связь с понравившейся женщиной (точнее, всё-таки девушкой) в какой-то момент перестала быть одной из череды подобных. Я это понял ещё до начала боёв за город, но как-то смутно, неосознанно. Думал - раскис бродяга, но ничего, один-два боя, и близость смерти вытравит из сердца тоску об очередной подруге, оставив место лишь для ненависти к врагу да всепоглощающей жажды жизни. Жизни без обязательств, обещаний, привязанностей - лишь голые чувства, лишь этот миг - и не важно, что будет дальше. На войне вперёд не заглядывают…
        Но как только мы оставили город, и я, отступая, последний раз бросил взгляд на те улочки, где затерялся её дом, улочки, что мы оставили врагу, - вот тогда я понял, что чувствую на самом деле. Ощущалось это так, будто у меня из груди вырвали сердце. В буквальном смысле вырвали и вложили в её грудь. Теперь оно только с ней; жива она - живо и сердце. Нет… да не хочу я об этом думать. Слишком страшно.
        И да, поэтому я рвался в бой, как оголтелый, поэтому не жалел себя в схватках, лез на рожон сам и подставлял своих людей. Где-то в глубине души я дико страшился того, что фрицы могли сделать с молодой красивой девушкой, к тому же подруге красного командира. У нас ведь такие люди… Есть герои, как те мальчишки, а есть те, кто только и рад гадость сделать да настучать. Неважно куда - в особый отдел по надуманному поводу или врагу. Вот я и боялся самого страшного, того, что могло случиться, - а потому заранее мстил. Да… Заранее.
        Сегодня, несмотря на кипящие схватки и общую усталость людей, батальонный комиссар выступил с речью. Я никогда не любил этого важного, напыщенного мудака, что всеми правдами и неправдами старался избежать личного участия в бою. Нет, среди политических руководителей встречаются нормальные ребята, и воют как надо. Взять хоть нашего политрука, Гришку Разенкова - сражается честно, от боя не бегает. Вон, ранили его даже в руку.
        Но всё же у большинства политработников установка в этой войне другая. Как там гласит солдатская поговорка: «Рот закрыл, считай отвоевался»? Ну вот как раз про нашего батальонного комиссара.
        И потому я не сразу понял, что в очередной раз вещает политработник. Обычно это или краткая сводка с фронта, или история подвигов каких-то просто невероятных бойцов, этаких былинных героев, что валят фашистов направо и налево. Не спорю, подвиги совершаются, взять хотя бы тех же мальчишек. Но, как правило, их приукрашивают. Гражданское население ничего, верит. Но фронтовики-то знают, что к чему, а потому слушают равнодушно, часто с раздражением.
        Но в этот раз комиссар рассказывал просто, без пафоса и приукрашиваний; видать, самого проняло. Короткая история о соседях, танкистах 150 ТБР, что вместе с бойцами 307-й стрелковой б-го числа штурмовали Елец со стороны Чёрной слободы. Так вот тогда же шёл бой за село Пищулино. Атака наших захлебнулась, а немцы ещё и резервы подтянули, контратаковали, бросив в бой всю бронетехнику. Отход основных сил прикрывал танковый взвод, практически полностью погибший…
        Полностью, да не полностью. Башенный стрелок одного из танков был только ранен, местные жители оказали ему помощь, укрыли. Но потом пришли немцы…
        Им было всё равно, что делать с танкистом, им были нужны сведения. Причём достоверные. А башенный стрелок Михаил Крохмаль молчал. Его резали живьём, сыпали в раны соль, а мужественный танкист молчал. Ему вспороли живот - Крохмаль молчал.
        Чего такого сверхъявственного он мог знать, и что бы изменилось, если бы он сообщил и так очевидные сведения врагу? Но мужик принял истинно жуткие муки, так ничего и не сказав. Чего там было больше - мужества, гордости, верности присяге или боевому братству, - но он промолчал. История меня зацепила.
        А я вот сейчас думаю - а стал бы… стоп. Смог бы я таким образом пытать врага, чтобы получить нужные сведения? Не знаю. Раньше - точно не смог бы, такое просто бы в голову мне не пришло. Сейчас… после всего того, что произошло, в моём сердце остаётся всё меньше человеческого по отношению к этим зверям, лишь прикрытым людским обличьем. Хотя в то же время приходит понимание, что если я уподоблюсь им, если потеряю человека в себе, отринув любые моральные нормы ради сиюминутной цели… Чем я буду лучше?!
        Но, пожалуй, самое страшное в этой истории для меня - это понимание того, что звери в человеческом обличье могли добраться до неё. И я боюсь даже думать, что они могли с ней сделать…
        Так, вот её дверь. Вроде целая. В окнах свет не горит, но ведь ночь на дворе. Обитатели коммуналки спят? Сбежали от греха подальше? Или?
        Никаких или!
        Громко стучу в дверь. Молчок, никакого движения. Стучу ещё громче, сердце бьётся через раз. Опять никого.
        В груди что-то обрывается. Будто бы там, где по идее должно быть сердце, больше ничего уже нет; осталась одна лишь всепоглощающая пустота.
        - Это лейтенант Велик! Влад! Откройте кто-нибудь!
        Ещё сильнее бью в дверь. Да что там, я сейчас её выбью на хрен, и вся недолга…
        Не успел. Она открывается, я вижу её. Целую и, по-видимому, невредимую. Только забавно съежившуюся на морозе.
        А дальше я ничего не помню…
        Жадные, до укусов, до боли поцелуи перемежаются словами любви. Я никогда по-настоящему никого не любил, а тебя полюбил. Я…
        Саша тормозит на бёдрах руки, уже сжавшие края ночной сорочки и пытающиеся её задрать. Девушка склоняет голову ко мне на грудь и тихо шепчет:
        - Нам нельзя, любимый, желанный мой, нельзя…
        - У тебя эти?..
        - Нет.
        Девушка тихо смеётся, берёт мою ладонь и кладёт себе на живот.
        - Ты?!.
        - Да. Как только немцы начали штурмовать город и начались обстрелы, я тут же почувствовала в животе… я почувствовала. У меня никого, кроме тебя не было. Я беременна…
        Последние слова Саша произносит всё же глухо, словно под конец не смогла больше притворяться весёлой и беззаботной, словно испугалась, что я на неё разозлюсь. А у меня за плечами будто бы выросли крылья, губы сами собой растягиваются в улыбку:
        - Собирайся.
        - Куда?
        - К ротному моему, капитану Селезнёву. Документы бери!
        Саша испуганно смотрит на меня:
        - Зачем?
        - Ну как зачем?! Ты что, рассчитываешь сейчас застать работающие ЗАГСы? Я нет. Если ты не в курсе, в условиях военного времени заключать брак имеют право непосредственные командиры. В моём случае это ротный.
        - Владик, ты?!.
        - Да! Я хочу, чтобы моя любимая женщина и мать моего будущего ребёнка стала моей женой!
        …Сказать, что ротный был ошарашен моей просьбой, - значит, ничего не сказать. Селезнёв спросонья решил, что я над ним шучу, и покрыл матом, затем предположил, что я тронулся умом. Пришлось покрыть матом его в ответ - для капитана этот язык несколько понятней. Слава Богу, Сашу я с собой сразу не повёл.
        Наконец уяснив, что я говорю серьёзно, ротный принялся действовать. Заспанный ординарец был тут же послан за продуктами, а форма на капитане разгладилась словно сама по себе. Одна минута - и хромовые сапоги сверкают, а волосы Селезнёва расчёсаны на гладкий пробор.
        Наконец я завёл Сашу во временный штаб батальона - отдельную комнату в добротном, ещё купеческом доме, что капитан делил с ординарцем и парой связистов (сейчас временно удалившихся). На столе в свете зажжённой лучины (что, безусловно, добавляло действу некоторой загадочности - да что уж там, романтики) тускло блестела бутылка с самогоном, виднелись открытые консервы, нарезанное сало и хлеб. Сильно волнующаяся, робеющая и в то же время сияющая каким-то внутренним светом Саша внимательно выслушала импровизированную речь ротного, затянувшего что-то про важность продолжения жизни на войне. Впрочем, говорил он на деле неплохо и не слишком долго (чувствовался крепкий опыт застольных тостов), где-то даже и меня проняло. Наконец, ротный закруглился традиционными в таких случаях вопросами:
        - Готовы ли вы, Александра Михайловна, взять в мужья лейтенанта Владислава Белика?
        - Да!
        - Товарищ лейтенант! Влад. Готов ли ты взять в жёны эту прекрасную девушку!
        - Да!
        - Объявляю вас мужем и женой! Можете целоваться!
        Моя смущенная возлюбленная (а теперь уже и законная супруга) дарит мне нежный и робкий поцелуй, пока ротный заполняет необходимые строки в документах. После чего мы вместе садимся за праздничный по меркам войны стол, где домашние соленья соседствуют с трофейными консервами, а к разлитому самогону аппетитными ломтями нарезаны свежее сало и хлеб.
        Я беру на себя ответственность разлить спиртное, но, наливая самогон в кружку жены, слышу её смущённое «кхм-кхм». Поняв, какую глупость совершил, подвигаю кружку к себе; Селезнёв вовремя выручает, разведя в Сашином «бокале» таблетку сухого лимонада с водой и придвинув поближе банку с трофейными сардинами. Теперь налито у всех:
        - За Победу!
        Война напоминает о себе и сейчас, первый тост пьётся за её благополучное окончание. Но чтобы поддержать молодую семью, второй тост ротный поднимает за новобрачных. В груди разливается блаженное тепло, и я понимаю, что дело тут не только в выпитом алкоголе.
        …Посидели мы хорошо, душевно. Хотя всё застолье заняло менее двух часов, было сказано немало тёплых слов; по первости ротный пытался хвалить мою смелость, рассказывал Саше об умелых (на мой взгляд, скорее удачных) действиях при атаке на Ар-гамач и о моём представлении к медали «За отвагу». Последней новости я был приятно удивлён; хоть не за награды воюем, но «Отвага» - медаль почётная и уважаемая среди фронтовиков. Впрочем, всё это был скорее пьяный трёп; хотя теперь я в праве и зацепиться за обещание капитана.
        Но при описании яростного боя Саше чуть ли не стало плохо. Правильно поняв внутреннее состояние побелевшей как мел девушки, Селезнёв завёл более подходящий моменту разговор о своей семье.
        Как-то так получилось, что до того мы с капитаном общались мало и ни разу не смогли поговорить по душам. Натянутость в наших отношениях была обоюдной виной, имеющей каждая свою историю.
        К примеру, Селезнёв долгое время служил в военном училище, преподавал то ли тактику, то ли матчасть. Ещё будучи курсантом, ротный женился на дочери подполковника, служившего здесь же, в училище. Благодаря женитьбе Селезнёв сумел остаться после выпуска в качестве преподавателя; но этой же причине сумел избежать фронта в первые месяцы войны.
        Собственно, в этом и была первая причина наших натянутых с капитаном отношений: я воевал с первых дней пребывания 148-й стрелковой на фронте, сумел избежать гибели и плена в тяжелейших боях в Белоруссии и под Смоленском. В связи с чем направленный из училища капитан, которого вынужденно поставили на ротного, вызывал и у меня, и у уцелевших фронтовиков глухое раздражение.
        Отсюда вытекала и вторая причина личной неприязни: до прибытия капитана обязанности ротного исполнял я, вчерашний взводный. И хотя, по существу, до командира роты я, быть может, действительно ещё и не дорос, подвигаться ради отсидевшегося в тылу командира, ещё и пороху не нюхавшего, мне не хотелось. Но и ставить лейтенанта (представление на старшего где-то затерялось) над капитаном никто не стал.
        Селезнёв моё отношение хорошо понял, но уступать подчинённому нисколько не собирался. При этом всегда оставалась возможность, что нас вновь разменяют местами, в случае какого-либо прокола капитана. Что, в свою очередь, не добавляло ему любви ко мне.
        Наконец, ротный крепко слушал начальство и действовал строго по указке, без проявления собственной инициативы в боях последних дней. Впрочем, это не только его недостаток, а, скорее, многих командиров, в том числе старших. Но кончается такое отношение или лобовыми атаками, сопряжёнными с большими потерями, или непродуманной, неумелой обороной, не способной остановить врага. Я же, в противовес капитану, всё время пытаюсь эту самую инициативу проявить.
        Однако при всём при этом капитан - мужик на деле незлобивый и незлопамятный, без излишнего гонора. Хорошая зная матчастъ оружия и имея богатый опыт преподавания в училище, ротный сразу по прибытию включился в подготовку бойцов, добился лучшего (относительно других рот) обеспечения подчинённых, причём не только вооружением, но и обмундированием, и шанцевым инструментом. Опять же, кормили нас чуть сытнее.
        И сегодня за столом я впервые увидел не ловкого каръериста-приспособленца, сумевшего неплохо устроиться, выгодно женившись, и прячущегося от фронта. Я прочувствовал, что Селезнёв действительно искренне любит жену, обожает детей (обе дочери). Капитан не бегал от фронта, хоть и не рвался в гущу сражений; имея за спиной уже собственную семью, не так-то просто рисковать собой - в какой-то миг я начал это понимать. И да, Селезнёв тянется перед начальством, от сих до сих выполняет указания старших командиров, но ведь воюет-то он всего ничего! В конце концов, идею, поданную Аникеевым (земля тебе пухом, друг), он поддержал.
        Уже на прощание, когда Саша вышла из комнаты, а я крепко сжал руку ротному, Селезнёв сдержанно меня похвалил:
        - Молодец, Влад, серьёзно. Всякие любят поиграть, да не всякие после ведут себя по-мужски. Ты правильно всё сделал, она теперь хоть что-то получать будет, как жена командира Красной армии. Да и пенсия в случае чего… Сам понимаешь, война.
        - Понимаю, товарищ капитан. И… спасибо тебе, Егор.
        …Уже подходя к Сашиному дому, я просил девушку уехать к моим родным в Саратов - там сейчас войны нет. Супруга заупрямилась - у неё есть своя семья, родители и куча младших братьев-сестёр, только вот деревня осталась за линией фронта. Но мы ведь обязательно их освободим, правда?
        - Да, конечно, правда. Освободим…
        Моя возлюбленная выросла в малодетной, по крестьянским меркам, семье (5 детей). Однако родители, хлебнувшие горя в коллективизацию, сделали всё, чтобы дочь смогла доучиться вплоть до 10 класса и продолжила учёбу в городе. Девушка вырвалась из замкнутого круга колхоза, училась в Ельце в железнодорожном и одновременно подрабатывала швеёй. Только теперь её родители живут в другом мире - по ту сторону фронта…
        Уже на пороге её дома, словно бы прощаясь, я напутствовал Сашу, что теперь она должна получать паек, как жена командира Красной армии. В случае же моей гибели ей положена какая-никакая пенсия.
        Девушка словно дёрнулась от удара:
        - Не говори глупости! Даже слышать такого не хочу!
        - Саша, ну пойми, это война, здесь загадывать, строить планы на будущее…
        - А я ничего не строю. Я дождусь тебя, и мы построим всё вместе. Я верю, что ты вернёшься. Я буду за тебя молиться пресвятой Богородице…
        Последние слова сказаны с такой тихой нежностью и любовью, что я понимаю: девушка действительно будет истово за меня молиться. И хотя я комсомолец, подал заявку на вступление в партию, мне становится удивительно тепло и спокойно от данного женой обещания.
        Может, и правда там есть Кто-то, Кто способен услышать искреннюю молитву чистой души и как-то помочь?
        Глава 4
        8 декабря 1941 г.
        Засосенская часть города.
        Спуск к нижнему берегу реки Быстрая Сосна.
        Смирнов Алексей, рядовой 654-го стрелкового полка.
        Рота залегает метрах в двухстах от реки. Немцы простреливают всё её пространство с высокого берега; первые группы красноармейцев, попытавшихся с ходу прорваться через 100 метров довольно уже крепкого льда, практически в полном составе на льду и остались.
        - Пушки! Пушки нужны!!
        Без прикрытия артиллерии нам не прорваться, факт. Уже совсем старые, привезённые с Дальнего Востока пушки с деревянными колёсами, воевавшие, по слухам, ещё в русско-японскую, неплохо поддержали нас при штурме Красных казарм. Дивизионные трёхдюймовки раз за разом посылали свои снаряды в сторону огневых точек врага, заставляя замолкать одну за другой. Крепко помогли и орудия отремонтированного бронепоезда, прибывшего с утра на отбитую станцию.
        Немцы за казармы держались крепко - считай, готовая крепость с толстенными стенами, которые не возьмут и гаубичные снаряды. Имея значительное количественное преимущество в пулемётах, они долгое время не позволяли нашим даже приблизиться к опорному пункту. Но и когда пушкари под прикрытием огня бронепоезда смогли развернуть свои громоздкие трёхдюймовки, когда задавили большую часть пулемётов, - и тогда фрицы продолжали сражаться яростно и ожесточённо. Каждый этаж приходилось брать с тяжёлым боем и большими потерями с нашей стороны.
        Впрочем, правильную тактику боя в замкнутом пространстве мы усвоили крепко. Вначале в каждую комнату, в каждое помещение бросаем как минимум две-три гранаты под прикрытием винтовочных выстрелов; после взрывов туда же врываются бойцы с автоматами, а за ними уже оставшиеся стрелки. Пистолетов-пулемётов, правда, очень мало - и советских ППД, ППШ, и трофейных германских МП-38/40. Поэтому в каждом отделении только один, максимум два бойца с автоматическим оружием, рискующие больше всех.
        Я участвовал в жарком штурме казарм, где из-за постоянных взрывов и бьющих вблизи очередей люди на время глохли. Пару раз именно мои гранаты (фабричные елецкие самоделки) летели за угол к фрицам; рискованный момент - ведь враг в любую секунду может выскочить вперёд и застрелить тебя или проткнуть штыком.
        К слову, немцы также активно использовали свои гранаты: маленькие и круглые, похожие на гусиное яйцо, и «колотушки» с длинной деревянной ручкой, иногда одетые в сетчатые оборонительные «рубашки». Последние срабатывали с заметной задержкой, их удавалось отпихнуть от себя подальше; некоторые смельчаки умудрялись даже подхватить брошенную гранату и метнуть в ответ.
        Один раз бросив сразу две гранаты, немцы бросились в контратаку. Возглавлял их унтер, хладнокровно бьющий короткими очередями и в первые же секунды срезавший нашего автоматчика и ещё одного бойца. Под прикрытием его огня фрицы перебили бы нас в считанные секунды.
        Я это отчётливо понял, когда кровь прошитого автоматной очередью товарища брызнула мне на лицо. Всю свою жизнь я почитал себя трусом, и в тот миг я разомкнутой пружиной бросился вперёд не в порыве внезапно обретённой смелости, а ведомый диким, первобытным страхом.
        «Беги или бей». И я ударил, ударил примкнутым к винтовке штыком с такой силой, что пробил тело унтера насквозь, а после не смог вырвать винтовку из его тела.
        Как опытный и храбрый враг пропустил мою атаку - не знаю. Может, вначале не заметил из-за малого роста, может, мой бросок действительно получился очень быстрым. Очередь МП-40 ударила в мою сторону, но пули лишь обожгли висок.
        Гибель унтера стала переломным моментом схватки. Встрепенувшиеся красноармейцы с яростью бросились на врага, немецкий же наступательный порыв с гибелью командира заметно сник. Но всё же дрались они с отчаянностью обречённых.
        Я всё ещё бесполезно дёргал застрявшую трёхлинейку на себя, как в мою сторону бросился дюжий фриц с карабином наперевес. Его штык-нож был также примкнут, и я уже простился с жизнью, видя, как лезвие клинка неудержимо приближается к моему телу… Спас меня Сашка Щуров, сбив немца тяжёлым ударом приклада; он же и добил его, пришпилив к полу штыком.
        В узком пространстве коридора кипела отчаянная схватка. Люди остервенело били друг друга прикладами, кололи штыками, рубили сапёрными лопатками. На Сашку сбоку набросился фриц, сбил с ног; не помня себя уже от ярости, я кинулся на немца, занёсшего винтовку с примкнутым штыком для удара.
        Хоть я и вешу всего 50 килограммов, но с короткого разбега сумел опрокинуть фрица; уже на полу я вцепился худыми, слабыми пальцами в его горло. Но крепкий немец без труда освободился, в тисках своих мощных клешней сдавив мои руки так, что пальцы невольно разжались. Тут же меня оглушил чудовищный удар головы, укрытой добротной немецкой каской. Лёжа на полу и ничего не соображая, я почувствовал, как теперь уже моё горло сдавили мощные руки врага.
        Там бы я и кончился, но всё тот же Сашка снова меня спас, с силой ударив ложем приклада в шею врага. Даже сквозь глухоту я услышал противный хруст; хватка противника тут же ослабла.
        …Бой за казармы растянулся чуть ли не на сутки, но сегодня к полудню мы полностью освободили их от врага. Многие бойцы и командиры проявили себя в этом бою с лучшей стороны. Более уверенно и даже умело действовал я, вчерашний трус, не способный даже толком прицелиться! Но в этом бою сумел взять на штык цельного унтера с автоматом, спас выручившего меня товарища.
        У соседей из 507-го отличился политрук Пивоваров, что с горсткой бойцов сумел забраться к не неподавленным артиллерией пулемётам и забросать их гранатами. Хорошо врезал по отступавшим из казарм фрицам пулемётчик-татарин; я случайно услышал, как его подбадривали товарищи:
        - Жарь их, Карим, круши гадов!
        - Давай, Куразбаев, покажи немцам небо с овчинку!
        …Но сейчас удачный штурм казарм остался позади. Фрицы сумели отступить на соседний берег и к тому же взорвали мосты. А с той стороны реки в нашу сторону жарят десятки пулемётов, огрызаются пушки, а сверху с противным свистом падают мины, находящие то одну, то другую цель. Но это ещё ничего, «говорят» не такие и многочисленные 80-ки, бьющие с большой дистанцией и не великой точностью. А вот когда пойдём через реку, нас метров с 500 завалят целым ливнем мин-«огурцов» мелкие 50-ки…
        Я хорошо знаю возможности вражеского оружия благодаря бывшему взводному, Игорю Дюкову. Он в своё время пытался воспитать из меня бойца, и, хотя я сам в себя никогда не верил, лейтенант считал, что шансы у меня есть. Не находя мужества в себе достойно отвечать сослуживцам, часто подтрунивающих надо мной, я всё же старался впитывать в себя знания, что давал технически грамотный лейтенант.
        К слову, некоторые изменения во мне всё же произошли в бою за Олыпанец. Ошарашенный гибелью Копытина, я вообще ничего не соображал, перед глазами стояло окровавленное, изуродованное вражеской очередью лицо товарища.
        Я не помню, как мне поручили вытащить раненого лейтенанта. Слава Богу, на нас никто не охотился, так что я смог без особых сложностей передать его санитарам. На прощание взводный развернулся ко мне и с одобряющей улыбкой произнёс:
        - Я верю в тебя, Алексей. Ты хороший боец, ты мне жизнь спас.
        «Я верю в тебя, Алексей». Всю свою жизнь я так не разу и не дождался этих слов от своих родных. Седьмой по счёту в семье ребёнок, родившийся недоношенным, маленький и болезненный с детства, я действительно не подавал каких-либо особых надежд родителям, а сверстники зачастую вытирали об меня ноги. Если была нужна жертва, не способная дать сдачи, искали Смирнова. Отец и мать, чудом сводившие концы с концами в условиях голодающей деревни, просто не могли серьёзно заняться моим воспитанием, научить защищать себя, давать сдачи.
        В итоге я никогда в себя не верил, никогда. Потому что никто вокруг не верил… Кроме технически грамотного лейтенанта, искренне желающего сделать из меня настоящего бойца.
        Так что теперь, зло сузив глаза, я выцеливаю вспышки вражеских пулемётов да жду команды ротного. Той самой, что пошлёт нас вперёд, на лёд - под вражеские пули и мины…
        - «Порт-артуровки» катят!
        Так называют свои орудия сами артиллеристы из 326-го. Ещё одна дань памяти русско-японской… Ничего, что старые, пушкари содят из них крепко.
        Между тем, немцы также засекают подход нашей артиллерии. В начале на орудийные расчёты начинают сыпаться мины батальонных «самоваров» (калибр 80 мм). Я уже отметил, что их не так много, к тому же точность на большой дистанции посредственная.
        Однако лёгкие мины лишь обозначают цель: по нашим позициям открывает огонь немецкая гаубичная артиллерия. Выглядит это так: дикий вой тяжёлого летящего снаряда, чудовищный грохот, от которого закладывает уши, а затем тебя подбрасывает над землёй где-то на 10 сантиметров. И так после каждого снаряда…
        На моих глазах точно накрывает одно из наших орудий. Уцелело только оторванное деревянное колесо, отброшенное в сторону взрывной волной; от расчёта остались лишь куски мяса в изорванных тряпках. Есть потери и среди пехоты.
        …Немцы раздавили бы полк и батареи поддержки ударами тяжёлой артиллерии, но через наши головы в сторону врага полетели уже свои, советские «чемоданы».
        Я как-то раз поинтересовался у обедавших рядом артиллеристов, какой калибр в гаубичном дивизионе. Оказалось - 152 мм, Д-20. Это против 105 у большинства немецких дивизионных орудий. Так-то.
        Нащупали наши пушкари противника или нет, но обстрел с вражеской стороны прекратился. Уцелевшие под огнём артиллеристы выкатили свои «порт-артуровки» на прямую наводку и открыли огонь по всполохам пулемётов и лёгкий орудий на соседнем берегу. Вскоре к ним присоединились немногочисленные батальонные миномёты и уцелевшие в боях станковые «максимы». Последние ударили особенно эффективно - благодаря водяному охлаждению и тяжёлым станкам, пулемёты открыли довольно точный, а главное, практически непрерывный огонь по врагу.
        Ну, вроде как всё… На высоком берегу Сосны один за одним замолкают вражеские огневые точки. Кажется, пора.
        - Рота!!! За Родину! ЗА СТАЛИНА!!! УРРА-А-А-А!!!
        Подхватив общий яростно-безумный крик, я бросаюсь вперёд в первых рядах атакующей цепи…
        Лёгкие миномёты и скрытые пулемёты ударили, как только мы уже миновали полреки. Господи, как их много… Бьют и спереди, и с обоих боков, ровными трассами словно косой высекая бегущих впереди бойцов. Одновременно на лёд обрушиваются десятки лёгких мин, взрывающихся лишь касаясь поверхности замёрзшей реки.
        Где паше прикрытие?!
        За спиной вновь слышатся тяжёлые разрывы гаубичных снарядов, на позициях же пулемётчиков заплясали фонтаны разрывов средних мин, ударивших на этот раз значительно точнее.
        Ловушка…
        Рядом падают то один, то другой боец, пробитые осколками и пулями. Но я продолжаю бежать вперёд, держась за Сашкиной спин…
        Я бегу. Я всё ещё бегу. Но почему-то медленно, словно упёрся в какую-то влажную стенку. Она серая и холодная, хотя кое-где на ней виднеется и нечто красное… Его почему-то становится всё больше, прямо перед моим лицом… Странно, что одновременно с этим в районе живота и ног будто разливается что-то горячее. Странно…
        Центральная часть города.
        Высокий берег реки Быстрая Сосна.
        Щуров Александр, рядовой 654-го стрелкового полка.
        Через реку нас прорвалось семеро. Семь человек из роты - остальные или погибли, или ранены, или откатились назад. Ротного на моих глазах прошила пулемётная очередь; Лёшку Смирнова, невзрачного парня, что выручил сегодня в бою всё отделение, а после спас конкретно меня, опрокинула ударившая слева мина. Несильный, казалось бы, взрыв - а меня сбило с ног, с силой толкнув вперёд. Уже лёжа на льду, я увидел тело товарища и лужу крови, стремительно разливающейся под Лёшкой…
        А я, словив пару мелких осколков, вырвался на противоположный берег. Вражеский берег.
        Если бы не подобранный в казармах наш советский ППД, массивный, с толстым деревянным прикладом и ёмким диском на 71 патрон, тут бы моя история и закончилась. Но, вовремя свалившись в снег, я выпустил весь диск по бьющему в мою сторону вражескому пулемёту. Сгоряча саданул длинной очередью, неточной, рассеивающейся. Может, кого и зацепил, может, и нет, но главное - я всё-таки сбил фрицам прицел, чем воспользовались уцелевшие рядом бойцы. Ведомые одним из взводных, горячим, решительным лейтенантом, человек десять красноармейцев одним рывком добежали последние метры ледового покрова реки. С ходу вступив в бой, первым делом бойцы забросали трофейными гранатами вражеское пулемётное гнездо; одна из колотушек точно влетела в окно, уничтожив расчёт.
        Ещё несколько мгновений мы выиграли, с ходу бросившись вперёд, рискуя словить точную очередь от бьющих с флангов МГ. Пронесло, хотя двух бойцов срезало, когда мы занимали стоящий ближе к реке дом, в котором размещались немецкие пулемётчики. К сожалению, пулемёт повредило осколками; зато нам достались пара карабинов, винтовочных патронов в достатке и ящик гранат-«колотушек». Живём!
        - Четверо к окнам, остальные во двор, держать подступы! Укройтесь получше, огонь раньше времени не отрывать. Лучше уж фрицев поближе подпустить и ударить гранатами. Боец!
        Это он ко мне.
        - Сколько патронов к ППД?
        - Да на полдиска.
        - Эх, раззява, как же ты воевать собирался? В полтора диска всех фрицев хотел положить? Ладно, я тебе из ТТ свои патроны отдам, у меня ещё запасная обойма и в карманах россыпь. Диск набьёшь. Твоя задача - врезать покрепче, коли немцы в контратаку пойдут. И ещё, мужики, глядите в оба. Сейчас главная опасность - огнемётчик. Подползёт поближе, а дальше ему только один раз на спуск нажать, и всё, амба. Вопросы?
        - Никак нет!
        - Тогда гранат возьмите побольше, и вперёд!
        Трое бойцов вместе с лейтенантом тут же открывают беспокоящий огонь из окон небольшого дома. Окна выходят только на юг - к реке, и на север - к городу; на запад и восток обзора никакого. Так что распорядился командир на наш счёт верно.
        Под прикрытием товарищей по одному ныряем во двор. Я выбегаю вторым и тут же падаю на землю, угадав бьющую в мою сторону очередь. Мельком отмечаю, что огонь в прибрежной полосе ведём не только мы - жиденькие залпы одной-двух «трёхлинеек» стучат и справа, и слева. Одновременно из-за реки вновь подают голос глухо рокочущие «максимы».
        Уже дело. По-пластунски подползаю к телу одного из павших товарищей. Аккуратно подтягиваю к себе винтовку, шарю в карманах. Есть и патроны, десятка четыре, и одна эргэдэшка. Порядок, теперь, в случае чего, без оружия не останусь.
        Боец, первым выскочивший в дверной проём, уже открыл огонь из-за сваленных и подпёртых двумя деревянными брусами шпал - видимо, хозяева собирались расширить хозяйственные постройки. Впрочем, одинокий стрелок мало что может сделать с бьющим в нашу сторону пулемётом; точно ударившая очередь крошит куски истлевших шпал ровно в том месте, где секунду назад торчала голова красноармейца. Боец чудом успел нырнуть вниз.
        - Теперь тебе позицию менять! Отсюда не стреляй, фрицы ждать будут!
        Третий наш товарищ проявил благоразумие, не спеша выбегать сразу за мной, а потому остался жив. Смекалистый парняга рыбкой нырнул в выбитое со стороны реки окно и вовремя перекатился за деревянный сортир. Укрытие так себе, но с нашей стороны его по крайней мере не видно. Ударившая с заметным опозданием пулемётная очередь с лёгкостью прошила тонкие доски, но боец успел уже переползти.
        Мой совет Кирюхе (кажется, Кирюхе - боец из третьего взвода, с которым мы до того особо не общались) поменять позицию был, конечно, разумным, но вот воспользоваться им ни он, ни я не смогли: лучших укрытий, что хоть как-то могут нас защитить, во дворе больше нет. Нам обоим приходится заползти за шпалы и беспомощно ждать, когда фрицы подберутся и забросают нас гранатами. Или ударят из огнемёта - хрен редьки не слаще.
        - Кирюх, нас так скоро взорвут или сожгут не за понюх табаку.
        Боец кривится в невесёлой усмешке:
        - Что предлагаешь?
        - Ты засёк, откуда пулемёт хреначит?
        - Да.
        - Гранатой добросишь?
        Кирюха зло на меня смотрит:
        - Да я только высунусь, он тут же меня смахнёт!
        - Не смахнёт! Давай как у берега: я поднимаюсь, две-три очереди, а ты в это время бросаешь «колотушку». У неё ж время горения запала секунд 5 - 6? Так вот, начинаешь отчёт, на раз отрываешь колпачок. На два я поднимаюсь и жарю в сторону пулемётчика три секунды. На три бросаешь гранату. Даже если чуть в сторону, в воздухе взорвётся, германцев сверху осколками уделает. Понял?
        - А куда стрелять, знаешь? Не меня, так тебя фриц первой очередью свалит.
        - Так ты скажи.
        - Ну… чуток слева, метрах в 40, у каменного сарая спрятались.
        - Чуток - это сколько?
        Кирюха мучительно прикидывает, как лучше мне объяснить. Внезапно меня озаряет:
        - Кир, если представить пространство перед нами как циферблат, как часы, на каком положении немцы?
        Парень секунду представляет, что да как, затем его лицо озаряется пониманием:
        - Да на половину одиннадцатого!
        - Порядок! Готовь гранату!
        Товарищ заметно бледнеет, но, кивнув, быстрым движением раскручивает колпачок гранаты и обрывает нитку, на которой держался пластмассовый шарик.
        Раз.
        Рывком встаю, приготовившись бить в сторону пулемётного расчёта. Вот он, каменный сарай. Справа встречное движение. СПРАВА ВСТРЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ!!!
        Два.
        Разворачиваю свой ППД и тяну за спусковой крючок. Пистолет-пулемёт дёргает в руках от отдачи, но первая же очередь сбивает с ног замахнувшегося для броска гранаты фрица.
        Три.
        Кирилл резко распрямляется и метает «колотушку». Одновременно со стороны сарая я краем глаза замечаю вспышку огня. Я не слышу ещё рычащего звука немецкого пулемёта, как меня с силой бьёт меня в плечо и опрокидывает на спину.
        Четыре.
        Впереди негромко хлопают взрывы обеих гранат. Слышится злая ругань на немецком. Кирюха бросается ко мне, перевязывать.
        Пять.
        - Кир… Кир, там на час дня… метрах в 25… фрицы… Много, не меньше отделения… Давай их гранатами, а то перебьют как кутят!
        Товарищ молча кивает и достаёт очередную «колотушку». Эх, слишком медленно срабатывает трофейная граната…
        Вспомнив о подобранной эргэдэшке, нашариваю её правой, неповреждённой рукой. Еле слушающейся левой сжимаю стакан гранаты и проворачиваю ручку; встряхиваю её, выставляя на боевой взвод.
        Раз, два.
        Три. Что есть силы бросаю эргэдэшку через шпалы. Учитывая, что метнул сидя, и во время броска сильнейшим образом отдало в раненом плече, улетела она недалеко, метров на 10. Но, бросив с двухсекундной задержкой, я слышу характерный взрыв на четвёртой, а сразу за ней яростные немецкие крики и дикий, заложивший уши крик боли.
        Есть!
        - Кирюха, давай ещё гранаты!
        - Уже!
        Очередная «колотушка» перелетает через наше импровизированное укрытие; но, как и я, Кирилл метнул её, не высовываясь из-за шпал. Бросаем, не видя противника, вслепую - так нас просто обойдут. Но и высовываться опасно.
        - Кир, у меня ещё полдиска патронов, не меньше! Давай снова «колотуху» с задержкой бросишь и поточнее, а я прикрою.
        - Давай!
        Товарищ скручивает колпачок гранаты и отрывает шарик, пока я заставляю себя привстать. Дикая боль пронзает всё тело, от плеча до ног; я не могу сдержать невольного вскрика - но всё же поднимаюсь на ноги и рывком правой забрасываю ППД на верхние шпалы. Крепче вжимаю приклад в плечо и тут же тяну за спуск.
        На этот раз длинная, рассеянная очередь никого не зацепила; я и не надеялся на успех с одной здоровой рукой. Но главное мне удалось: немцы вновь залегли, пока Кирилл удачно забросил «колотушку» к кучке из трёх залёгших за забором соседнего дома фрицев. Граната взорвалась в воздухе, изрешетив тела врагов градом осколков.
        …Яркая вспышка слева - и я вновь оказываюсь на земле; дикая боль в левой челюсти заглушает все остальные чувства.
        - А-А-А-А!!!
        Воя на одной протяжной ноте, нашариваю здоровой рукой разбитую челюсть. Язык посечён чем-то острым, во рту ощущаются осколки разбитых зубов; пальцы касаются чего-то влажного и горячего.
        Чьи-то руки переворачивают меня на спину:
        - Санёк, нормально, жить будешь! Пуля по касательной зацепила, только зубы выбила. Гляди - наши на подмогу идут!
        И действительно, с той стороны реки доносятся всё более частые выстрелы «порт-артуровок», сплошной бас «максимов» и яростный рёв сотен глоток:
        - УРРА-А-А-А!!!
        Жить буду… Жить буду…
        Центральная часть города. Район Собора.
        Лейтенант Владислав Велик, временно исполняющий обязанности командира роты 496-го стрелкового полка.
        Судьба изменчива. Вчера ночью вместе пили самогон и разговаривали о семьях, а сегодня моего комроты уделала мина. Точнее, осколок, сантиметров 5 длиной, вошедший в правую лопатку. Слава Богу, не смертельно (главное, чтобы не было заражения). Теперь я снова командир роты, точнее - временно исполняющий его обязанности; я в полной мере несу ответственность за жизни своих бойцов - и одновременно обязан выполнять поставленные перед подразделением задачи.
        В строю осталось 58 активных штыков. Учитывая потери непосредственно в моём взводе, это ещё ничего. Но сколько останется по окончанию боя?
        Фрицы намертво засели у Собора. Отрезанные от своих сходящимися ударами 496-го и 654-го, они поднялись от реки и закрепились в зданиях, ближних к Красной площади (говорят, в эпоху Тамерлана здесь стояла Елецкая крепость, что пала в бою; резня была лютая - оттого и «красная», под цвет крови). Предложить им сдаться - хорошо бы, но в поражение они не верят. До последнего будут драться, рассчитывая, что камрады своих не бросят.
        Может, и не бросят, попробуют нанести деблокирующий удар. Однако на то мы и здесь, чтобы не дать фрицам даже шанса уцелеть, даже шанса!
        От злости до боли стискиваю зубы. Как же я вас, твари, ненавижу! Ну ничего, сегодня мы вам ещё покажем, расчёт за всех погибших возьмём!
        - Товарищ лейтенант, посыльный от комбата!
        - Давай сюда.
        Ординарец (комроты положен!) пропускает ко мне помятого и злого на вид сержанта. Да ты что, посыльный самого комбата - вот это да, вот это фигура! В его тени можно почувствовать себя на равных и со вчерашним взводным!
        - Товарищ лейтенант, комбат приказывает немедленно продвигаться вперёд! Вы тормозите темп атаки! Если не сумее…
        - Рот закрой.
        Сержант мгновенно бледнеет и теряет весь свой запал.
        - Где оружие?!
        Уставившись на меня, белобрысый малый тянет из-за плеча ППД. Ого! Комбат своих посыльных уважает.
        - Значит, так, сержант, поступаешь в моё временное распоряжение. Двигаешь вперёд, присоединяешься к головной группе; поведёшь бойцов - как никак младший командир, да ещё с пистолетом-пулемётом!
        - Товарищ лейтенант, так я должен…
        - Ты должен приказ комбата выполнять! Немедленно продвигаться… вперёд… а у меня в роте так мало лихих бойцов с автоматами, как раз тебя и не хватало! Всё, выполнять. Командиру я сам посыльного отправлю.
        Ошарашенный таким поворотом событий, малый медленно потопал вперёд, туда, где головной взвод готовится к очередному броску. Взводный ждёт лишь моей команды; но я не спешу класть людей в лобовой атаке, понимая, что у противника есть преимущество в огневой мощи. На вечное командирское «давай-давай» также реагировать не собираюсь - бессмысленно потеряв людей и откатившись, мы немцев не выбьем. Надо думать.
        Специфика городских боёв в значительной степени отличается от полевых схваток. Если здесь и возможен какой-то манёвр, фланговый обход, то, скорее, под землёй - немцы планируют огневую схему обороны таким образом, что опорные пункты находятся под прикрытием друг друга. Хотя, с другой стороны, выбей хоть один, и схема ломается…
        Про подземные ходы я уже думал. Аникеев коротко объяснял мне, что один начинается ниже Собора, а заканчивается у Ельчика под чернослободским мостом. Можно попробовать, но слишком далеко назад придётся посылать бойцов. Да и скольких я отправлю? И где они вынырнут? Немцы закрепились на гребне высоты у Собора; все, кто поднимается от реки - в том числе и мои люди, если пройдут ходом, - находятся под огнём. Нет, тут нужно пробовать проверенные варианты.
        - Самойлов, давай к расчёту «максима». Пускай со всех ног дуют к Покровскому храму…
        - Это где?
        - Это позади тебя, обернись назад, дурень! Так вот, пускай поднимают свою бандурину на колокольню, с ними Виктора Федюнина отряди. У него ведь трофейный карабин со с снайперовским прицелом?
        - Так точно.
        - Ну вот его к пулемётчикам, пусть долбят по огневым точкам. Зови сюда Одинцова.
        Лейтенант Михаил Одинцов, комвзвода 1 - крепкий молодой командир, невысокий, но коренастый, кряжистый. По-крестьянски нетороплив, но смекалист и, что важно, за спинами подчинённых не прячется. Такой мне сейчас и нужен.
        - Миша, сможешь собрать штурмовую команду? Давай всех, кто с автоматами, забирайте последние гранаты. Все ручники дам в прикрытие. Вам до дома добежать, а там уж гранатами в окна. Две гранаты на комнату, и, считай, никого в активе не осталось.
        Комвзвода 1 лишь уверено кивнул в ответ.
        - Ну, тогда вперёд.
        С Богом…
        На словах легко, на деле получается не очень. Автоматов в роте всего 9 (это вместе с конфискованным у комбатовского посыльного ППД; самого посыльного мы благополучно отправили назад), прорваться к дому не так-то просто. Пару укрытий мои бойцы сумели облюбовать, но за ними открытого пространства метров 50, простреливается оно сразу с трёх сторон. По площади бьют не меньше 12 фрицевских пулемётов против моих 7, и «Дегтяревы» в этом поединке проигрывают - уже замолчал один расчёт. Станковый «максим», правда, хорошо выручает, Федюнин сумел один МГ заткнуть. Но финальный рывок у Одинцова при таком раскладе не получится.
        Думай, думай, думай…
        - Товарищ лейтенант?
        - Да, Василь, слушаю.
        Лейтенант Василь Лыков, комвзвода 2, долговязый и весь какой-то нескладный парень, особым авторитетом ни среди бойцов, ни среди командиров не пользуется. Не трус и не дурак, но чересчур не уверен в себе, не умеет принять необходимого решения в бою.
        - Товарищ лейтенант, у нас есть трофейные дымовые гранаты. Всего четыре штуки, правда, но…
        - Василь! Зараза, что ж ты раньше-то молчал?!
        - Так не спрашивали даже, товарищ лейтенант! И не обсуждали плана атаки.
        Тут он прав, принимал решение я в одно лицо, не посчитав нужным посоветоваться со взводными, ещё вчера равными по должности.
        Одобрительно хлопнув Лыкова по плечу, отправляю его за гранатами. Четыре штуки. Всего четыре… полноценной завесы не поставить, факт. Можно сделать небольшой коридор для прохода штурмовой группы, можно - но ведь фрицы тоже не пальцем деланые, сразу смекнут, что к чему. 10 - 11 скорострельных немецких пулемётов гарантированно сметут всё живое в пределах дымового коридора. Если только…
        - Самойлов! Слушай сюда! Сейчас будем делать хитро. Как только бросаем дымовые гранаты, всем бойцам яростно кричать «ура» и из всех винтовок шмалять по центральному дому - напротив группы Одинцова. Но до по последних надо обязательно докричаться - с места пусть не трогаются, ни в коем случае! Как только фрицы реагируют и начинают бить в завесу, всем пулемётам, в том числе «максиму» на колокольне, перенацелиться на правый дом.
        Пускай жарят по вспышкам МГ, не жалея патронов! Сейчас отправь посыльных к расчётам и собери мне группу человек 20 поотчаянней. Если у кого ещё остались гранаты, обязательно забрать.
        Мой бывший замковзвода внимательно смотрит мне в лицо:
        - Кто поведёт бойцов?
        - Командир роты.
        - Товар…
        - Отставить! Гриша, Лыков не справится, пускай по немцам огонь ведёт, ты ему в помощь. Одинцова мне не выдернуть, иначе немцы не купятся. А больше некому. Пусть, кстати, «штурмовики» пару эргэдэшак бросят да очередь-другую дадут для пущего эффекта. Ясно?
        - Так точно.
        - Так чего ждёшь-то?!
        Бросив ещё один осуждающий взгляд, мой временный ординарец отправился выполнять поставленную задачу.
        …Перегруппировка заняла с десяток минут и прошла не совсем незаметно для фрицев, но похоже, что Гансы ничего не поняли. Как только в воздух взмыли дымовые гранаты и начали рассеивать завесу, немцы всполошились и открыли лихорадочный огонь; дружный крик десяток глоток и неприцельная, но плотная стрельба красноармейцев окончательно убедила врага в нашем прорыве по центру. Пулемётчики ожидаемо обрушились на предполагаемого противника - и в тот же миг по вспышкам 4 МГ в правом доме заговорили все «Дегтяревы» и «максим».
        Я постарался вывести бойцов как можно ближе к опорному пункту фрицев. Отчасти нам помогли несколько воронок, заваленный забор, образовавший у земли тонкий лаз, остатки кустарника. Удалось сократить расстояние метров на 20; но ещё не меньше сотни нам предстоит преодолеть. И сделать это необходимо за один рывок.
        Рукояти ТТ и трофейного парабеллума скользят во мгновенно вспотевших руках. Это ничего, перед схваткой нормально. Вытираю руки о перед ватника, одновременно глубоко вдыхаю воздух, пропитанный запахом гари и сожжённого пороха.
        Сейчас…
        Дружный огонь моих пулемётов, вдвое превосходящих число вражеских, даёт заметный результат. Одна за другой замолкают три вражеские огневые точки. Словно почувствовав, когда подавят последний фрицевский МГ, сердце пускается вскачь.
        - Вперёд!!!
        Выпущенным из пращи камнем бросаюсь вперёд, увлекая бойцов за собой. В обеих руках держу по пистолету; однажды подобная нестандартная тактика стрельбы дала свой результат. Хотя одновременно целиться из двух стволов просто невозможно. Да хрен с ним, прицеливанием, тут главное - не дать врагу выстрелить точно.
        Догоняющие бойцы шумно дышат сзади, но никто не кричит. Безмолвная атака даёт хоть какой-то шанс, что нас не сразу заметят; в то же время молчание идущих убивать людей бьёт по нервам гораздо страшнее, чем самый яростный, дикий рёв.
        70 метров… 50… Рёв скорострельного МГ бьёт по ушам несколько мгновений позже, как чудовищный удар в правую руку и бедро опрокидывает меня на землю. Притаившийся с противоположной стороны улицы немецкий расчёт накрыл бегущую группу, открыв фланкирующий огонь в упор, разом смахнув человек 7. Оставшиеся бойцы падают в снег, открывая беспорядочную и хаотичную стрельбу. Кто-то привстаёт для броска гранаты, но очередь вражеского пулемётчика прошивает смельчака, отбросив его тело назад.
        Пульсирующая толчками боль туманит сознание. В голове бьётся только одна мысль:
        - Это конец… Прости, любимая…
        Центральная часть города. Район Собора.
        Боец Елецкого партизанского отряда Дмитрий Хрипунов.
        - Вот твари!!!
        Немецкие пулемётчики замаскировались настолько хорошо, что, лёжа буквально в 10 метрах от врага, мы даже не почувствовали его присутствия.
        Первая же очередь скорострельного пулемёта как корова языком смахнула половину атакующей группы красноармейцев. Оставшиеся залегли и попробовали оказать сопротивление; привставшего для броска гранаты бойца пули ударили в грудь, отбросив его назад. Секунду спустя раздался взрыв - и новые крики боли.
        Но звук взрыва, ударивший по ушам, заставил нас с Кузьмой встрепенуться. Ошарашенные пулемётной стрельбой, смертью наших бойцов и осознанием того, насколько близко мы находились к собственной гибели, на некоторое время и я, и товарищ буквально оцепенели. Но сейчас практически одновременно схватились за карманы в поисках оставшихся гранат.
        - У меня нет!
        Кузьма вперился в меня взглядом, исполненным чувством вины и надеждой. Но я и так нашарил в кармане мелкую немецкую гранату, похожую на яйцо.
        Трясущимися пальцами скручиваю колпачок, обрываю тонкую нить, на которой он болтается. Всё, в руках боевая, выставленная на боевой взвод граната, что взорвётся через 4 - 5 секунд - точно не помню. Поняв это, я с ужасом смотрю на приведённую в действие живую смерть в моих ладонях.
        Сколько уже секунд прошло? Одна, две?
        Товарищ выхватывает «яйцо» из руки и силой пуляет к немцам.
        - Ты что, придурок, нас чуть не взорвал!!!
        «Яйцо» Кузьма бросил не целясь, но с 10 метров не промахнулся. Лёгкий хлопок гранаты - и пулемётная очередь обрывается.
        Но это не конец. Мы видим, что фрицы всё ещё ворочаются, один из них приподнимается, развернувшись в нашу сторону с зажатым в руке пистолетом.
        - Стреляй!!!
        Мы кричим одновременно и так же одновременно начинаем бестолково тянуть за спусковые крючки мелкокалиберных винтовок, незадолго до начала боёв переделанных в «боевые». Убойный эффект и так сомнителен, так мы ещё и бьём точно в «молоко», не находя в себе мужества хоть на мгновение остановится и взять точный прицел. Немец уже наводит своё оружие; как мне кажется, дуло пистолета нацелено точно в мою голову.
        Сейчас фашист нажмёт на спуск, и меня не станет.
        С этой мыслью кожу на спине словно обжигает смертным холодом.
        Ну вот и всё…
        Враг дёргается корпусом, словно от удара; в сторону от его тела отлетает какой-то кусок. Немец падает вперёд, так и не сделав ни одного выстрела.
        Пулемётчиков добивают красноармейцы, открывшие бешеную стрельбу сразу после взрыва нашей гранаты. По бойцам тут же начинают вести огонь из окон ближнего дома (а может, вели и до того, но я просто не замечал?), но пулемётов у немцев там нет. Горстка уцелевших красноармейцев огрызается, но их слишком мало, и все они лежат на открытом пространстве…
        - Урра-а-а!!!
        Слева к двухэтажному кирпичному дому бежит вторая группа бойцов, ведомых долговязым и каким-то нескладным командиром. Перед самыми окнами он падает, поймав автоматную очередь, но остальные красноармейцы запрыгивают в окна, из которых тут же доносятся ожесточённый мат, крики, стрельба… Через минуту из задней двери и окон выпрыгивают несколько фрицев, кто-то сразу падает, поймав пулю в спину. Судя по звукам, схватка в доме ещё продолжается, но побеждают однозначно наши.
        Кажется, помощь красноармейцам здесь больше не нужна; да, честно говоря, как-то не хочется лезть с нашими пукалками под немецкий огонь. И куда делась вся отвага, с которой мы, молодые партизаны, шли сегодня в бой?
        Впрочем, если подобрать винтовки павших бойцов…
        Мы с Кузьмой потихоньку подползаем к телам погибших воинов. Но подбираться совсем близко становится страшно; несмотря на то, что уже несколько дней в моём родном городе идут бои, и я принимал в них пусть не самое деятельное, но всё же участие, к мёртвым, как и к самой смерти, я ещё не привык.
        - Ну же, давай!
        Товарищ торопит меня, и он прав: оказавшись на открытом пространстве, где только что фрицы истребляли наших, мы сами можем быстро стать мишенью. Собравшись с мужеством, я тяну руку к ремню трёхлинейки, что держит в руках боец с окровавленной грудью; стараясь не смотреть на тело погибшего, пробуя забрать винтовку Однако то ли руки павшего красноармейца уже свело посмертной судорогой, то ли я тяну слишком слабо, но винтарь не поддаётся. Забыв о страхе перед мертвецами, я подползаю ближе и пробую разжать пальцы, мёртвой хваткой (вот уж точно!) сжимающие трёхлинейку.
        Однако прежде, чем мы совершили акт мародёрства (а по-другому и не скажешь, если рассматривать ситуацию под определённым углом), со стороны наших показалось ещё около десятка бойцов. И что примечательно, в руках практически всех имеются или советские, или трофейные немецкие автоматы. Прямо штурмовая часть!
        - Доложите о потерях!
        - Товарищ лейтенант, погибших 12 человек, 5 раненых, 3 тяжело. Лейтенант Белик жив, но потерял много крови. Перевязали, передали санитарам. Там санбат, госпиталь - как Господь рассудит.
        - Ясно. Что с лейтенантом Лыковым?
        - Ранен, средней тяжести. Очередь достала на излёте; одна пуля лишь царапнула кожу на руке, вторая пробила плечо выше лёгкого. Перевязали…
        - Стоп. Это кто?!
        Бойцы заметили нас и тут же вскинули автоматы. Понимая, что, приняв за врага, нас могут в любую секунду нашпиговать свинцом свои же, мы с Кузьмой тут же вскидываем руки. Какая же глупая ситуация!
        - Свои!!!
        - Кто свои, откуда?!
        - Бойцы Елецкого партизанского отряда, Дёмин и Хрипунков! Мы в бою участвовали, пулемёт заткнули!
        - Эх, пацаны, что ж вы чепуху мелит…
        - Товарищ лейтенант, немецкий расчёт действительно подавили гранатой.
        Командир, невысокий и крепкий молодой парень, внимательно на нас посмотрел:
        - Действительно пулемётчиков уделали?! Герои. Ну и как вы здесь оказались? Впрочем, времени на рассказы нет. Коль решились вступить в схватку - молодцы. Трёхлинейки оставьте, они у нас под отчёт. Идите в дом, возьмите немецкие карабины, маузеры. Ребята подскажут, как заряжать; если остались, возьмите и фрицевских гранат. Хорошие штуки, метать удобно и запал надёжный, простой. Шарик оборвал - и фьють! Впрочем, уже знаете. Чего стоите-то, герои? Двигайте к дому, там и оставайтесь, поддержите бойцов в случае немецкой контратаки. Вперёд!
        Сбивчивый рассказ о том, как мы в составе ополчения принимали ночной бой у больницы, дрались с немцами под Екатериновкой и уже сегодня вошли в город с частями 148-й стрелковой, застрял в горле. Нам осталось бодро вскинуть руки к шапкам, так же бодро отрапортовать «Есть!» и побежать к дому.
        Это будет очень долгий день…
        Глава 5
        Ночь с 8-го на 9-е декабря 1941 г.
        Средняя школа села Тербуны.
        Временное расположение передвижного армейского госпиталя.
        Рядовой Виктор Андреев.
        Очень хочется пить. Невыносимо, мучительно, словно в гортани развернулась пустыня. Под повязкой на ноге невыносимо зудит воспалившаяся рана.
        Проклятье…
        Пытаюсь разомкнуть горло; из него доносится сухой хрип. Так ничего и не сказав, я продолжаю молчать, не в силах встать с койки и взять чайник с кипячёной водой, сделать всего пару-тройку таких желанных сейчас глотков живительной влаги…
        А всё потому, что сейчас дежурит она. Моя Аня.
        Ну как моя. По крайней мере сама девушка имеет на этот счёт своё мнение, хотя и догадывается (да что уж там, наверняка знает), что дышу я к ней не совсем ровно (а скорее, совсем неровно!). Но Анька горюет по своему Белову; что поделать, у девчонки действительно горе, как никак, потеряла любимого человека.
        А тут ещё моя выходка.
        M-да. А ведь попав в госпиталь, считай, к себе домой, я был невероятно счастлив. Всё-таки родные места, родные люди… Меня тут же навестили родители, принесли корзину деревенской снеди: парное ещё молоко в бутыли, тёплый, свежеиспечённый ржаной хлеб в капустных листах, сало, варёные яйца, картошку. Уходя, мать обещала запечь гуся - а мне и кусок в горло не лез, только молока и попил с хлебом. Все остальные вкусности без сожаления скормил ребятам - воевали-то, считай, вместе, а родных в Тербунах ни у кого, практически, нет. Так что пускай радуются домашнему…
        Другое дело, что Аня служит в госпитале. То, что она пошла в медсёстры, стало для меня, конечно, шоком. Впрочем, присутствие желанной девушки, что неизменно является ко мне по ночам, не могло меня не обрадовать и не взволновать.
        Но ведь госпиталь будет находиться в прифронтовой зоне всю войну, отбросим мы немца от Ельца и из Тербунского района или нет - уже не важно. Аня всегда будет находится в смертельной опасности: госпитали без всякого зазрения совести бомбят фашистские летуны, их уничтожают моторизованные немецкие части при прорывах… Наслышан я ужасов, как добивали раненых, что делали с медицинским персоналом, в том числе с молодыми медсёстрами…
        Ну а кроме того, я никак не могу с ней объясниться. Её любимый погиб у меня на глазах, и я совершенно не представлял, как смогу об этом рассказать. Решил, что пока она не знает, у меня появится крохотный шанс разбудить в девушке хоть какие-то чувства.
        Дурак… Всё она уже знала. Причём и за гибель возлюбленного, и за то, каким образом я спровоцировал его на рассказ о совершенном с ней грехе. Только виду не подавала. Приветливая была со мной, даже очень, ласковая. Когда она помогала менять мне повязку, её нежные, тёплые пальцы словно гладили мою кожу.
        Вот я и не удержался, когда девушка поправляла мне подушку. Поцеловал руку. А Анька, внезапно изменившись в лице, с силой ударила меня по щеке.
        - Кобель!
        Сколько же презрения было в её голосе! Уже после пришедший проведать меня младший брат рассказал, что мои разговоры в кругу земляков в дивизии дошли до села. Анькины родители узнали, что девушка потеряла невинность; поднялся большой скандал, отец Ани ходил к Беловым. Однако последние отмахнулись от обвинений, дескать, молодые сами всё решат. Придёт Сашка, разберутся. А вам, уважаемые, нечего ни кулаками махать, ни обвинения бросать, раз дочь не уберегли, - надо было девку правильно воспитывать!
        Вообще, аргумент. И что Анькин отец хотел от Беловых, чтобы сына из армии вернули да поженили? Смешно. Нет его уже, Царствие Сашке Небесное… Хотя и родителей девушки можно понять - девушка согрешила до брака, позор. Конечно, на деле подобное происходило нередко, но грехи молодых влюблённых покрывала свадьба. Вроде как и согрешили, но ведь жених и невеста! А тут ситуация другая. Теперь просто так Аньку замуж могут и не взять.
        Я возьму! И слушать никого не буду, люба она мне!
        Эх, вот только согласится ли? И как предложение делать - завтра же убить могут!
        Моё внимание привлекли какой-то шорох и возня в конце палаты, где в маленьком закутке отгорожена кушетка для дежурной медсестры. Мгновенно напрягшись, я стал вслушиваться и практически сразу же услышал приглушённый всхлип.
        Не до конца понимая, что там происходит, рывком встаю с кровати и, сильно хромая, иду к закутку. И откуда только силы взялись! В голове промелькнула мысль поднять палату, но тут же ушла - я же не знаю, что и как там происходит. Может, девчонка просто бьётся в истерике и пытается сдержать плач по Сашке?!
        Кровь стучит в висках, разбегается по жилам, горяча тело. Уже сердцем понимая, что нехорошая возня связана не с бабской истерикой, я рывком срываю полог.
        - Ах ты ж, выродок!
        Развернувшийся ко мне боец из нашего, Тербунского, пополнения, красный как рак от напряжения, дышит на меня сильнейшим сивушным перегаром. Его тоже ранили, только пуля, считай, царапнула кожу на рёбрах да сломала кость. Такое лечится в санбатах, но, как и у меня, у Серёги Краснорядцева (мразь!!!) началось сильное воспаление. Оказался в госпитале.
        Но сейчас, судя по всему, ему стало гораздо лучше, раз этот подонок сумел одной рукой придушить Аньку, а другую запустил под юбку бешено сопротивляющейся девушке.
        - Витюх, ты чё? Давай вместе, подержишь, вдвоём её… Чай не целка, чего сопротивляется?!
        Тяжеленный удар в скулу отбрасывает выродка к стене.
        - МРАЗЬ!!!
        Бросаюсь на Краснорядцева, ища пальцами горло. Ну, ублюдок, сейчас я тебя проучу!
        Однако дурной от выпитого Серёга, здоровенный на самом деле лось, легко отрывает мои руки от шеи и с силой толкает от себя. Раненая нога не держит, и я падаю на спину.
        - Отставить!
        Словесная перепалка и короткая стычка не остались незамеченными; проснулись многие бойцы. Кто-то включил свет. Красная от стыда Анька выскочила в коридор, но бойцы уже успели увидеть следы пальцев на шее девушки.
        - Ах ты ж урод!
        - Мразь!
        - Выродок!
        В ошарашенного происходящим Краснорядцева летят тапки, деревянный костыль; кто-то бросает стеклянную бутылку, что со смачным шлепком и последующим звоном разбивается о его лоб. Последнего неудачливый насильник не выдерживает и теряет сознание, безвольной кучей распластавшись на койке.
        - Да, мужики, это залёт…
        9-е декабря 1941 г.
        Средняя школа села Тербуны.
        Временное расположение передвижного армейского госпиталя.
        Лейтенант Владислав Велик.
        …Слава Богу, наши освободили Елец. Мне полюбился этот город за время формирования дивизии; в Ельце я встретил свою любовь. И теперь, когда в городе больше нет немцев, на сердце стало как-то светлее…
        Сосед, тоже лейтенант, Игорь Дюков, предложил закурить.
        - Спасибо, но нет. В училище бросил.
        Товарищ по несчастью невесело усмехнулся и потёр лоб перебинтованной рукой. Последняя, видимо, отозвалась болью, послышалась недовольное ворчание.
        - Что так, товарищ лейтенант, вам взводный запрещал?
        С подковыркой сказал, но без зла, со смехом.
        - Никак нет, товарищ лейтенант! - возвращаю улыбку. - Взводный мог, конечно, в качестве профилактики отбить перекуры за неуспеваемость в учёбе или какие другие проступки, но реально я бросил, когда начал тренироваться в секции самбо. Тренер не приветствовал, вот я и…
        - Ясно. Спортсмен, значит. Ну, это хорошо.
        Игорь сладко так, с хрустом потянулся на больничной койке, словно довольный кот. Ну а что, в госпитале хоть и не та кормёжка, зато пули не свистят, в атаку не ходить. Опять же, тепло, сухо, спать можно вволю.
        - Слышал про Ляшкову Варвару?
        - Нет. А кто такая?
        - Вот она, польза курения! На перекурах, между прочем, можно много полезного узнать!
        - Мне бы до курилки ещё дойти, с моей-то ногой. Сегодня еле глаза открыл; пока вчера раны чистили, думал, кончусь. Так что хорош ёрничать, рассказывай.
        - Ну если не ёрничать… Короче. В последний раз к нам с танкистом на перекуре присоединился политрук. Возбуждённый весь, говорит: есть что рассказать на политзанятиях, есть! Не оскудела ещё земля русская героическими личностями! А дальше весь аж от возбуждения трясётся, вкратце рассказал две истории.
        - И что за истории?
        - Одна про елецкую обывательницу, казалось бы, совсем простую женщину, учительницу. Ляшкова Варвара Фёдоровна. Так вот, когда наши 4-го отступали из города, из госпиталя не смогли эвакуировать тяжелораненых. Вот просто не смогли, не знали, наверное, что город оставим…
        В ответ на слова товарища в груди зарождается волна душащего гнева. Как же планировался отход основных сил дивизии из города, если в городе взорвали, ВЗОРВАЛИ, а не вывезли склады с боеприпасами, а в госпитале БРОСИЛИ тяжелораненых бойцов?! Полководцы, япона дивизия…
        - Всего набралось 33 человека. Так учительница спрятала их, укрывала, потом перепрятывала, когда её кто-то из своих сдал. Ей помогали ученики, школьники. Женщина за ночь от ужаса поседела. Ты же знаешь, что немцы делают с теми, кто укрывал раненых?
        - Знаю, конечно, наслышан. Расстреливают.
        - И не только. Здесь, под Ельцом, людей ещё и вешали, и даже сжигали.
        - Твою ж!!!
        - Вот и вот. Представь себе, что учительница пережила.
        История пробрала. Действительно, героическая женщина, правильная.
        - Ну, теперь её наградят наверняка. Может, и ещё как отметят, продуктами, например.
        Дюков поморщился:
        - Было бы хорошо, в тылу нужда крепкая. Хоть бы ящик тушёнки - и зиму наверняка продержишься.
        - Ну, может, и не наверняка, смотря какая семья. Первая история сильная, правильные люди в Ельце живут, и молодёжь правильно воспитывают. А вторая?
        - А вторая как раз о молодёжи. В боях за город принимали участие школьники, подростки.
        - Своими глазами видел. Ребята молодцы, связь резали фрицам, пулемётные гнёзда разведывали…
        - Ну, правильно. Слушай дальше. Один такой парень, зовут Алёшей Сотниковым, устроил немцам целое побоище. Обнаружил пулемётный расчёт и вместо того, чтобы просто указать его положение, лично подорвал гранатой.
        - Ого! Кстати, меня ведь молодые ребята спасли, ельчане, бойцы из партизанского отряда; так же пулемёт гранатой заткнули - тот, что меня уделал. А вообще, сильно-то для молодёжи! У меня во взводе не все бойцы гранатами владеют, а тут школьники…
        - Ну, предположим, у тебя во взводе не все бойцы владеют эргэдэшками. А у мальчишки небось трофейная была или местная самоделка. У тех запал попроще. Так ведь самое главное, парень на достигнутом не остановился! Взял винтарь и трёх фрицев ухлопал!
        Тут уж я недоверчиво присвистнул. Метко стреляют и валят врагов налево и направо только герои второсортных романов. Как правило, на деле меткая стрельба - это результат избранных бойцов, что буквально сливаются со своим оружием за время боёв либо имеют природный талант. Уж слишком в этом деле много тонкостей: упреждение на движение противника, поправки на расстояние, на силу ветра. Огромное значение имеет пристрелка ствола - из незнакомого можно и не попасть, даже если правильно целиться: пуля уйдёт или вправо, или влево, или вниз… Да и потом, просто точно целиться, заняв при этом правильную позу, открывая огонь на выдохе, - это также умеет далеко не каждый боец. А тут вдруг школьник…
        - Почём купил, потом и продаю. Но, говорят, комдив то ли уже наградил, то ли собирается наградить пацана. Чем - не знаю. Но вряд ли орденом, скорее, медалью. Может, «Отвагой»…
        Да, «За отвагу» - награда почётная, уважаемая среди фронтовиков. Я-то, после ранений Селезнёва и собственного, вряд ли получу её за Елец - некому будет даже уточнить о наградном листе в штабе, где они во множестве «теряются». Да ладно, не за медали же воюем.
        Похоже, последнюю мысль я произнёс вслух.
        - Воюем мы, конечно, не за медали и ордена. А знаешь ли, Владислав, что говорили умные люди про командирское честолюбие, которое ты сейчас, по сути, и похоронил? Оно, простите, как х. р: на месте быть должен, да на людях показывать неприлично!
        - Хахахах!
        Циничный, грубый юмор третьего в нашей небольшой компании товарища, прыгнувшего на койку к Игорю, приходится как всегда к месту. Танкист, а точнее, командир танка, лейтенант Иван Кобзев попал в госпиталь после очередной бомбёжки, когда крупный осколок «полусотки» ударил лейтенанта в руку. Иван, судя по его рассказам, - вояка отчаянный, хотя ничего пафосного или напускного героического в его словах я не уловил. И немцев ненавидит люто, и дрался с ними умело, хоть и выжить страстно хочет, - а кто не хочет-то?! В целом же танкист - отличный мужик и хороший товарищ, жизнерадостный балагур.
        - Ну что, други, отбили мы-таки у немцев Елец. Есть что отметить, и есть чем!
        Тут танкист заговорщицки подмигнул.
        - Самогон, сало, варёная картошечка - чего только не обменяешь на трофейный «вальтер»!
        - Не жалко было пистолет?
        - Да хрен с ним, я таких ещё с десяток в бою добуду. Отметить треба, всё-таки не каждый день Красная армия немцу в морду крепко даёт!
        Сегодня мы уже в курсе, что бои за Елец - лишь начало серьёзной, масштабной операции. Сковав крупные силы противника в оборонительных, а затем и наступательных боях за город, заставив перебросить к Ельцу дополнительные резервы, наше командование сумело откуда-то достать свежие части и нанести мощные фланговые удары. «Кулаки», сформированные из вновь прибывших частей, смяли атакующих навстречу немцев и устремились во вражеский тыл. Фрицы, завязнув под Ельцом, начали спешно отступать, но похоже, что уже сейчас можно констатировать: не меньше двух дивизий скоро окажется в классическом «котле».
        И что самое главное, это наступление - не частная инициатива командования, а одна из множества наступательных операций по всему фронту!
        Если уж мы в шоке от того, что где-то в тылу нашлись достаточные силы, чтобы не только наладить оборону (ведь фронт держали «дивизии» по 300 активных штыков, без преувеличений), но и нанести мощный контрудар, то немецкое командование, видимо, и вовсе находится в прострации. Ползут неясные слухи, что брошенные в бой резервы - это кадровые части, тайно перевезённые с Дальнего Востока. Конечно, напрашивается вопрос: «А чего раньше-то не перебросили?», но, по большому счёту, не всё ли равно? Главное, получилось ударить крепко и впервые повернуть вспять лучшую армию в Европе. А то и в мире.
        Действительно, повод выпить есть. Но только я-то участвовать не буду, куда уж там, еле в сознании держусь…
        Игорёк между тем мечтательно сощурился:
        - Да, сало - это вещь! Свежее?
        - Свежее, свежее. Тут сельчане - ребята хорошие, знают, что в городе драка была крепкая, и для нас, фронтовиков, особо не жлобятся.
        - Это правильно. Вань, слушай, меня-то ещё 6-го ранило, под Ольшанцем, а вот Влад попал в госпиталь только вчера. Раны сколько чистили бедняге… Но так и он ваших коробочек в бою за город не видел.
        - А их там и не было. Как раз 6-го на окраину выехали и сразу обратно - немцы контратаковали… Да и не хрен нам делать на узких улочках, все машины бы пожгли.
        - Это почему же?
        Танкист беззлобно матюкнулся.
        - Да потому! Ты знаешь, как фрицы оборону ладят? Небось слышал… Да и видел, даже участвовал!
        - Ох ты ёпрст, ДАЖЕ участвовал! Нет, ты погляди, Влад, что этот чумазый про меня говорит!
        Игорь чересчур наигранно возмущается, больше в шутку Танкист же продолжил свой рассказ, как-то разом теряя свою комичность и словно погружаясь в себя. И взгляд стал странный - вот они, глаза-то, на меня направлены - а смотрят будто куда-то внутрь…
        - Вон вчера Гансы как огрызались! Кто с утра поступил, рассказывали, как фрицы 654 полк контратаковали, когда ваши до завода дошли, вроде «Гидропривод» называется. Штаб полка на кладбище городском так и вовсе чуть ли не похоронили! А ты говоришь, танки… Немцы загоняют свои мелкие орудия в каменные дома, а то и в подвалы, и жарят оттуда по бортам наших коробочек. Пехоту грамотно отрезают пулемётчики и стрелки, они же добивают выбравшиеся из машин экипажи. Фрицы предпочитают оседлать высотные здания - я уже слышал, как пулемётчики жарили по нашим с храмовых колоколен.
        Между прочим, артиллеристы Гансов с пистолетной дистанции могут и «тридцатьчетвёрке» борт пробить, не говоря уже о моей «тэшке». Ты попробуй, повоюй на «двадцать шестом», у него ж броня противопульная! От пули-то да, защитит, не спорю, а от чего-то посерьёзнее уже вряд ли.
        На секунду прервавшись, помрачневший танкист продолжил:
        - Вот представляешь, я служил с капитаном, что начал войну ещё под Брестом, у самой границы. Уже не помню номер его танковой дивизии, но располагалась она в военном городке, на южной окраине города. Когда началась война, их расположение накрыли залпами гаубичной артиллерии.
        Вдумайтесь! Немцы били как по квадратам, один за другим накрывая склад ГСМ, склад боеприпасов, парки с техникой, жилые дома комсостава… Эти уроды стреляли из гаубиц по семьям командиров, пока те под огнём выводили машины. Как думаете, что чувствовали мужики в эти минуты?
        В любом случае, потеряв половину машин, дивизия дралась отчаянно. В строю ещё оставалось около 100 танков. 100 танков! Кажется, мощь, верно? Только все танки поголовно были вариациями Т-26 разных годов выпуска.
        Как я уже сказал, воевали танкисты яростно, и пока рабочие «тэшки» оставались в строю, наши южнее Бреста ещё держалась - коробочки неплохо цементировали оборону.
        Но всё дело в том, что в первые дни войны армия получили приказ контратаковать любыми доступными силами, а танки лучше всего подходят на эту роль. Вот и бросали лёгкие Т-26 на немцев. А последние не дураки терять свои боевые машины в лобовых схватках; может, у немецких «троек» броня потолще, чем у «двадцать шестых», зато орудия по мощи практически равны. «Четвёрки» фрицы ввели в бой только под Брестом, остальные же их танки, они их «панцерами» кличут - «двойки», чешская «Прага», - те так вообще уступают нашим «тэшкам» и «бэтэшкам».
        Зато у фрицев отлично налажена оборона против лёгких коробочек: в пехотных частях служит большое количество противотанковых орудий калибра 37 мм, они вполне способны сжечь что Т-26, что любой из БТ. В каждом батальоне с начала войны есть бронебойщики с противотанковыми ружьями; кстати, я слышал, что они используют и трофейные польские. А у нас смотрите - только сейчас бронебойщики в частях появились. И то, против кого они теперь навоюют-то? Фрицы выводят из танковых частей лёгкие коробочки, а против «троек» и «четвёрок» противотанковое ружьё уже не тянет. Бить нашим бронебойщикам придётся или по гусеницам, или по смотровым щелям - попробуй попади! В борт, в корму - куда ни шло, но фрицы не дураки свои панцеры в атаке задом подставлять.
        Ну так вот, за 4 дня боёв в бесплодных контратаках, под бомбёжкой, в не таких и частых схватках с фрицевскими «панцерами» дивизия потеряла все боевые машины. ВСЕ 100! А у нас в бригаде их было всего 9. Вот и думай, с чем и как воевать… В обороне ещё можно - танк в капонир закопал, чтобы только башня торчала, и всё, готовый ДОТ. Пушка, пулемёт - поди приблизься! А если припекло, можно и отступить. Плюс в танковых засадах «тэшка» неплохо воевала - маленькая, мотор работает тихо - при должной маскировке не увидишь её, не услышишь.
        Но это плюсы. А минусы - мы в каждом бою лёгкие танки теряем, экипаж, как правило, накрывается вместе с машиной. Вы бы видели, что приходится хоронить… Кучка пепла и отдельные обугленные куски. Весь экипаж помещается в одну плащ-палатку…
        Ненадолго повисла тягостная тишина. Иван правду говорит - смерть танковых экипажей, запертых в ловушке горящих машин, действительно ужасна. Хотя если вспомнить, как мне вчера чистили раны, нащупывая спицами зарывшиеся в плоть пули… Аж сейчас мороз по коже. По сравнению с ощущениями, испытываемыми при операции, сейчас раны и не болят вовсе… Одним словом, в пехоте тоже несладко.
        - Как же всё-таки так получилось, что наших на границе… ВОТ ТАК ВОТ, а?
        Игорь негромко задал один из самых важных и волнующих любого советского человека вопрос. Действительно, как? КАК немцы смогли уничтожить приграничную авиацию в первые же дни войны, разбомбив технику прямо на аэродромах «подскока»? КАК немцы смогли накрыть из дальнобойной артиллерии расположенные у границы части, уничтожая те самые склады, артиллерийские парки, скопления техники столь точно, словно били по заранее пристрелянным целям? КАК наши части в первые же дни остались без связи, а в тылу активно развернулись диверсанты, одетые в форму красноармейцев и даже сотрудников госбезопасности, КАК?
        И ПОЧЕМУ (согласно многочисленным слухам) немецкие лётчики с начала года висели в советском небе, почему был дан приказ их не трогать? Ведь это же их разведданные позволили столь точно накрыть те самые аэродромы и расположение частей! ПОЧЕМУ, зная о наличии крупнейших сил противника на границе, имея информацию от перебежчиков, беженцев, что враг нападёт в июне (опять-таки, слухи, но слишком часто они повторяются), мы НИЧЕГО не сделали? Не заняли предполья, не привели части в боевую готовность, не позволили эвакуировать гражданское население из приграничных районов или, в конце концов, хотя бы семьи комсостава? ПОЧЕМУ не подняли в небо авиацию, не обеспечили её регулярного боевого дежурства над границей, ПОЧЕМУ не начали переброску воинских частей? КАК и ПОЧЕМУ?!
        …Правда, политработники категорически не приветствуют задавать этот вопрос и даже просто что-то обсуждать по этой теме. Свою твёрдую негативную позицию имеют и товарищи из особого отдела. Но в кругу своих, фронтовиков, негромко, вполголоса… Иногда эти вопросы всё же задаются вслух.
        Первым заговорил танкист, который, видимо, ВСЕГДА имеет собственное авторитетное мнение. И, что самое печальное, не умеет держать его при себе:
        - Как-как, каком кверху. Как-то раз этот самый капитан из-под Бреста выговорился мне под бутыль первача… С одной стороны, маразм полный. Немец у границы армию развернул, так мы не только его не трогаем, так ещё и свои части в боевую готовность не приводим, позволяем фрицевским самолётам над собой в воздухе висеть!
        А с другой, всё вполне логично, если наше руководство было УБЕЖДЕНО, что Гитлер разворачивает армию не нападать, а защищаться… Совсем другой расклад, согласитесь. Видимо, сумели фрицевские разведчики наших переиграть да голову особо ответственным лицам запудрить.
        А ведь следуя этой логике получается, что все действия с нашей стороны, как то увеличение численности войск у границы, масштабные перемещения сил, занятие предполья, - всё это могло фрицев спровоцировать.
        Допустим, противник развернул силы для отражения нападения. Немецкая разведка, в том числе воздушная, докладывает, что с нашей стороны всё спокойно, никаких перемещений. По идее, они действительно должны были успокоиться; в противном же случае, наблюдая нашу активность, немцы обязаны были первыми атаковать, чтобы завладеть инициативой. Вот и не хотели их провоцировать, надеялись на мир. Как там в пословице, хотели как лучше? Ну вот как-то так… А вообще, мужики, к нам уже прислушиваются, давайте тему закроем.
        - Да, конечно, давай.
        Ненадолго вновь повисло тягостное молчание. Впрочем, я задумался о своём, в продолжение начатого разговора.
        Всё решил далеко не только «внезапный» удар немцев. Они гораздо лучше воевали, грамотнее, тактически более верно. А какова их слаженность на поле боя!
        А с другой стороны, что говорить, боевой опыт решает практически всё. Достаточно просто сравнить: Польша, Франция и Британия, Югославия - это я только о серьёзных соперниках, не беря в расчет Данию, Норвегию, Бельгию, Нидерланды и Грецию. Вот где немцы получили боевой опыт. А наша армия? Хасан и Халхин-Гол, там сражались с Японией. Не слабый противник, но куда им до французов, с их тяжёлой техникой и мощной артиллерией! Тем более, большая часть армии, сражавшейся с Японией, на Дальнем Востоке и осталась, только сейчас их перебросили на запад - но мужики ничего, воюют крепко.
        И Финляндия. Ничего не говорю, финны использовали нестандартную технику, выжимали максимум из своих возможностей. Маннергейм построил мощную оборонительную линию, штурмовать которую зимой было на порядок сложнее. И всё-таки возможности финнов несопоставимы с объединённой мощью французов и англичан.
        - Вань, а как наши в Испании с фрицами воевали, знаешь? Ты вроде что-то говорил про преподавателя-«испанца»?
        Танкист легонько усмехнулся:
        - Ну, ты вспомнил. В Испании с обеих сторон сражались испанцы. Что наши, что немецкие или итальянские добровольцы и военспецы - они только помогали. Но, к слову говоря, немцы в Испании были слабее, гораздо слабее. Наши «ишачки» в 37-м уверенно владели небом и как хотели били в воздухе что немецкие «Арадо», что итальянские «Фиаты». Потом, правда, появился «мессершмитт», но тогда это был ещё только опытный, не серийный истребитель, не особенно и превосходящий И-16.
        А бронетехника - так наши Т-26 вообще не знали поражений в бою с немецкими «единичками» и итальянскими танкетками. В боях за Пингаррон техника врага горела только так!
        - Мужики, мы скоро к особисту всей компанией попадём. Кончай разговор! Вань, тебя так вообще ничему жизнь не учит.
        Игорь аж побледнел от негодования из-за опасного для всех разговора - и ведь товарищ действительно прав, языки нам могут неплохо так укоротить.
        - Гляди-ка, повели!
        - О чём ты, Вань?
        - Да вон, комендачи насильника забирают.
        - Это кого ж он?
        - Да медсестра здесь есть симпатичненькая, местная. А мудак этот - её земляк. То ли ему самогон передали, может, и через неё, может, в самоволке был, но только по пьяни на девчонку полез, силой брать. Его, правда, в самом начале кто-то из палаты приложил - да, кажись, тоже местный, из Тербунов призывали, - а в завязавшейся потасовке приняли участие проснувшиеся раненые. Голову придурку разбили.
        - Поделом.
        - Поделом-то поделом, так ведь по пьяни-то полез, ущербный. И потом, сам знаешь, что на каждую не лезут. Значит, что-то знал… Да не суть, дело-то в ином: парню трибунал грозит, из-за шумихи дело замять не удалось.
        Тут уж я возмутился:
        - Хрен его жалеть! Что мужик по пьяни делает, то он в трезвом виде в уме держал! Сегодня на землячку по пьяни полез, договориться не смог, а завтра? Мало наших баб фрицы насилуют, теперь ещё и свои начнут?
        Меня поддержал Игорь:
        - Я таких историй слышал немало. Мужик нетрезвый понравившуюся бабу силой возьмёт, а как в голове прояснится, как поймёт, что натворил, так быстрей ситуацию исправлять. Задушит девку или ножом пырнёт - и вся недолга. Некому свидетельствовать против - вот и хорошо. Да я бы таких уродов сам, своей рукой…
        9-е декабря 1941 г.
        Средняя школа села Тербуны.
        Временное расположение передвижного армейского госпиталя.
        Рядовой Виктор Андреев.
        Анька после выволочки госпитального начальства сидит на топчане ни живая, ни мёртвая, словно окаменела. В палату идти боится - стыд берёт, из школы вообще выходить боится - там родные Краснорядцева бучу подняли, перед всем селом шалавой охаяли. Многие сельчане верят.
        Что самое хреновое, Краснорядцеву домой попасть, где его на радостях и напоили до беспамятства, помогла-то как раз она. Анька же его и обратно пустила и даже позволила с собой в закутке посидеть, думала, чуть-чуть поговорит и спать уложит. А тут он сам стал силой её укладывать…
        - Ань.
        Молчание.
        - Ааа-ань…
        Ни звука.
        - Ань!!!
        - Ну что тебе…
        Девушка отвечает надломленным, треснутым голосом. Но хотя бы отвечает.
        - Слезами делу не поможешь. Ну правда…
        - Ты не понимаешь. Меня опозорили перед всеми. В палате мужики теперь во мне дыру прожгут, а дома мне и вовсе показываться страшно.
        - Да чего тебе бояться?!
        Девушка аж подскочила на топчане. Её пронзительный взгляд, наполненный яростью, болью, отчаянием, стыдом, заставил меня отшатнуться.
        - Ты не понимаешь?! Из-за меня погибнет человек, наш с тобой сосед, не забыл? Краснорядцевы ни мне, ни моей семье этого не простят. Ах, да… Ещё я теперь для всех - кстати, благодаря тебе да Сашке-болтуну, - я теперь для всех и навсегда останусь шалавой! Слышишь?! Кто меня теперь-то замуж возьмёт, порченую?!
        - Ну вообще-то тебя с Беловым спать никто не заставлял. Хотела быть девушкой до замужества, так чего ж дал…
        Бац! Хлёсткая пощёчина отбросила мою голову в сторону. Но прежде чем красная от ярости и обиды девка ударила меня ещё раз (или убежала, уж не знаю, что она там хотела сделать), я грубо схватил её за волосы и крепко прижал к себе, впившись в губы яростным, страстным поцелуем. Девчонка с силой упёрлась руками мне в грудь, но сумела лишь чуть-чуть отстраниться; прежде чем она хоть что-то сумела произнести, я успел выговорить:
        - Я тебя в жёны возьму, слышишь, Я!
        И пока Анька ошарашенно на меня уставилась, я скороговоркой, севшим от волнения и страсти голосом продолжил:
        - Жить без тебя не могу, понимаешь?! Любила Сашку, отдалась ему по любви - твой грех, но я его прощаю, прямо сейчас, слышишь?! Только моей будь - отныне и навсегда! СОГЛАСНА?!
        Аня всё также ошарашенно, даже испуганно на меня смотрит. Не в силах ждать ответа, я вновь привлекаю её к себе, коснувшись губ уже более нежно. И с радостью почувствовал, что девушка робко мне отвечает.
        …Где-то за пару часов до объяснения, во время перевязки, со мной заговорил лейтенант, лежащий тут же, в госпитале, - он интересовался происшествием. Несмотря на то, что командир был мне не знаком, я быстро разоткровенничался и вкратце рассказал свою историю. На что лейтенант Белик просто предложил не теряться, а раз люблю, взять девку в жёны.
        - Да кто ж нас теперь поженит, чай, война?!
        - Эх, молодёжь! Так на войне женить имеют право командиры подразделений, в данном случае начальник госпиталя.
        - Ты согласна…
        - Ты правда меня любишь?
        Смотрю в полные надежды и страха очи. Любимые очи на свете…
        - Больше жизни…
        Мгновение Аня недоверчиво смотрит на меня, словно что-то ищет. А через мгновение девушка сама доверчиво ко мне прижалась, сама коснулась своими нежными, полными устами моих губ…
        - А с Краснорядцевым сделаем так: он не пытался тебя изнасиловать, а только полез целоваться, а не сильничать. Ты не захотела, начала сопротивляться - а я услышал, увидел и понял ситуацию неверно. В палате я с мужиками поговорю, мои слова подтвердят. Наши слова.
        - Но ведь до этого мы говорили…
        - Да неважно, что мы говорили до этого. Руководство госпиталя пойдёт нам навстречу, им такой эпизод тоже не особенно нужен. Главное, что при таком раскладе нас наверняка поженят, чтобы поставить жирную точку и не продолжать последующих разбирательств. Вроде как парень не знал ситуации, попробовал поцеловать, жених не понял, вот и понеслось… И мне ничего не будет, и его отпустят, и дома успокоятся. А Краснорядцев - Бог ему судья, коли выживет, вернётся, поговорим по-мужски. Думаю, он сам не рад, что учудил… Так что, замуж за меня согласна?
        - Согласна…
        Глава 6
        6 мая 1945 года, г. Елец.
        Капитан запаса Владислав Велик.
        Мой боевой путь закончился в донских степях на подступах к Сталинграду, на какой-то неизвестной мне безымянной высоте, значащейся лишь в штабных картах набором цифр. Местные, правда, говорили что-то про «лысую гору», скифский или сарматский курган… Вот он и стал для меня местом последней схватки.
        Крепко потрёпанный в последних боях полк практически перестал быть боевой единицей. Мне, как временно исполняющему обязанности командира первого батальона, передали оставшихся в строю боеспособных бойцов, порядка двухсот человек, и все средства усиления: два станковых «максима», несколько расчётов бронебойщиков и чудом уцелевшую «сокрокапятку», командир которой, бледный от усталости лейтенант, проклинал своё решение вытащить-таки единственное уцелевшее в боях орудие.
        Раненый осколком в плечо майор, мой бывший командир и так же временно исполняющий обязанности командира полка, крепко пожал мне руку - словно прощаясь, пожелал удачи и двинулся с уцелевшей полковой колонной, выводить раненых. Мне же оставалось закрепиться на безымянной высоте и ждать собственной гибели… И молиться - наверное, от безысходности.
        Да, именно в тот день я начал сознательно молиться Господу, прося прощения за все свои бесчисленные грехи и моля уберечь Сашу с сыном, Никитой…
        Поразмыслив, я оставил на высоте только часть бойцов, лучших стрелков и половину имеющихся в моём распоряжении расчётов с ручными пулемётами. Курган располагался рядом с дорогой; чуть позади его справа в низине я замаскировал «сорокапятку», а напротив неё, через дорогу - два из пяти расчётов противотанковых ружей. Высокая, неубранная рожь хорошо скрыла как пушку, так и окопавшихся бронебойщиков. Слева же от кургана я расположил оставшиеся расчёты бронебойщиков, оба «максима». В километре выше по дороге спрятался взвод бойцов с двумя «Дегтяревыми»; второй взвод я разбил поотделенно для прикрытия каждой из засад.
        Рассредоточив людей в засаде таким образом, что как двигающиеся по дороге немецкие колонны, так и атакующие курган фрицы при любом раскладе получат фланговый удар, я несколько успокоился и отбросил в сторону мысли о скорой смерти. Надеюсь, что занятые делом бойцы, спешно окапывающиеся в высушенном жарким солнцем чернозёме, разделяли в тот момент мой боевой настрой.
        …Вначале в засаду попала группа мотоциклистов-разведчиков; по ним крепко врезал головной взвод. Из пяти экипажей вырвался лишь один - немцы не должны были заранее знать о нашей позиции на кургане (хотя наверняка её угадали). Так или иначе, но спустя минут сорок после первой схватки на горизонте показалась сильная кампфгруппа из четырёх танков, стольких же бронетранспортёров с экипажами и лёгкими пушками на прицепах двух пулемётных бронеавтомобилей.
        Группа развернулась где-то в километре от места первого боя и, соответственно, в двух от кургана. Видимость с высоты была - дух захватывает! - и я во всех подробностях наблюдал за разворачиванием противника.
        Вот вражеские орудийные расчёты изготовились к бою, вот танки неторопливо двинулись вперёд, по полю, пустив по дороге броневики. Не обнаружив нашего присутствия на позиции первого взвода (что я временно отвёл в резерв), немцы так же неторопливо продолжили движение вперёд.
        Хвалёная цейсовская оптика позволила врагу рассмотреть следы нашего присутствия на высоте задолго до того, как группа оказалась в пределах нашей эффективной стрельбы. Что же, развернув батарею и дав несколько залпов из лёгких противотанковых пушек (что, впрочем, не нанесли нам практически никакого урона благодаря глубоким уже окопам и маленькому калибру орудий), фрицы пустили вперёд пехоту при поддержке бронетранспортёров и одного танка, сильной «четвёрки». Вот это уже была атака, на которую никак нельзя не среагировать.
        По моей команде огонь открыли лишь стрелки. Не так и много было у меня бойцов, которых, к тому же, прижимали плотным огнём экипажи бронетранспортёров, расчёты ручных пулемётов и цельный танк, но их пусть и редкий, но в целом меткий огонь одного за одним выбивал фрицевских мотопехотинцев. Последние, неся чувствительные потери, начали отставать, замедлили своё продвижение БТР Гансов.
        Но экипаж самого сильного на тот момент немецкого танка нетерпеливо вырвался вперёд, стремясь в одиночку подойти к окопам и методично их зачистить. Такое было вполне возможно - двух пулемётов и мощного трёхдюймового орудия фрицам хватило бы, чтобы, не доехав до траншей с сотню метров, на безопасном для себя расстоянии обложить нас таким огнём, что и головы не поднять. Подтянувшаяся пехота без труда забросала бы уцелевших гранатами и довершила бы разгром.
        Но именно на этот случай я и держал свои «козыри» в рукаве. Подошедший на пистолетную для «сорокапятки» дистанцию панцер тут же получил бронебойную болванку в ходовую. И прежде, чем на расчёте единственного моего орудия сосредоточили огонь оставшиеся танки и батарея фрицев, отчаянные артиллеристы закатили в борт неподвижного панцера ещё три болванки, сумев-таки его зажечь.
        Увы, единственное моё противотанковое орудие не могло изменить ход боя, а героический расчёт сложил свои головы в бою - тогда, под ураганным обстрелом и после, в самоубийственных попытках подорвать гранатами оставшуюся бронетехнику…
        Но удар основных сил врага был ещё впереди. Два танка двинулись вперёд, к застывшим перед пологим склоном высоты бронетранспортёрам и мотопехоте, а броневики и оставшаяся «тройка» (все три уцелевшие панцеры были представлены именно «тройками») стали обтекать нас слева, приближаясь к уничтоженной «сорокапятке». Оценив ситуацию, я отправил связного к резерву. В голове рождался интересный план…
        Тем временем лёгкие броневики вырвались вперёд. Они уже практически поравнялись с позицией расчёта «сорокапятки»; что-то разглядев в сгоревшей траве, оба экипажа открыли пулемётный огонь.
        Как позже оказалось, они разглядели уцелевших артиллеристов, спасшихся во время обстрела в специальной орудийной щели. Смелые пушкари прятались в траве со связками гранат, но ударившие очереди выкосили одного за другим практически всех членов расчёта.
        Но по подставившим корму броневикам ударили бронебойщики. Тонкая броня бронеавтомобилей защищает лишь от винтовочных патронов; расчёты противотанковых ружей подожгли одну машину и что-то повредили в ходовой части второй. Немецкий экипаж отчаянно отстреливался из пулемёта, но броневик с тыла добил уцелевший артиллерист, подорвав его противотанковой связкой. Увы, осколки собственной связки добили и смелого бойца…
        «Тройка» же благоразумно не высовывалась вперёд; видя гибель незадачливых камрадов, танкисты хладнокровно открыли точный пушечный огонь по бронебойщикам, в считанные секунды уничтожив оба расчёта.
        В это же время основные силы врага начали общий штурм кургана. Вперёд снова вышли танки; когда они поравнялись с позицией второй засады бронебойщиков, я подал сигнал условным цветом ракеты (красным). Огонь открыли и все три расчёта, и оба станкача, выкашивая фланкирующим огнём наступающую немецкую мотопехоту.
        Расчёты противотанковых ружей, заранее проинструктированные, ударили по ходовой, вскоре обездвижив танк; однако на этот раз добить врага они просто не успели. Панцер открыл по вспышкам ружей и характерным пылевым облачкам столь сумасшедший огонь из пулемётов и пушки, что вскоре заткнул расчёты, целиком уничтожив один из них. Несколько секунд спустя под огнём танка замолчали и «максимы».
        Тем не менее, безвозвратно потеряв один танк и оба броневика, лишившись больше половины десантных экипажей убитыми и ранеными, фрицы остановили наступление. Они ещё имели несколько единиц бронетехники в строю, ещё могли ворваться на высоту и раздавить нас прямо в траншеях гусеницами танков и бронетранспортёров. В то же время они могли потерять последние боевые машины, сожжённые гранатами и «коктейлями Молотова» (собственно говоря, это фрицев и ожидало).
        Но исход боя решил удар уцелевшего взвода, что я вывел в резерв. Обойдя высоту справа по широкой дуге, бойцы атаковали с тыла немецкую батарею. Немецкие пушкари пропустили атаку и потеряли половину расчётов, даже не успев толком разобраться в происходящем. Остальные уже не сумели развернуть орудий и залегли за пушками, укрывшись за станинами и броневыми щитами.
        Несмотря на то, что дрались фрицы мужественно и умело, мои бойцы наверняка добили бы уполовиненную батарею. Однако на помощь своим спешила от дороги «тройка», взял на буксир подбитого собрата атаковавший высоту танк. За ним последовали и бронетранспортёры.
        Это была победа! Противник, конечно, уступал нам в численности личного состава, но многократно превосходил в средствах усиления. И всё же отступили именно немцы.
        К сожалению, удача на войне изменчива. В те жаркие летние дни 1942 года мы были ещё слишком слабы, чтобы остановить наступление врага. Если на поле боя, грамотно всё рассчитав, я обратил вспять кампфгруппу, сил которой в 41-м было достаточно для прорыва фронта, то с воздуха от налетевших «мессеров» мне было уже нечем защищаться.
        Ну практически нечем. Несколько ручных пулемётов, направленных в небо, - вот и вся защита. Тем не менее расчёты ручников спасли остатки батальона от полного уничтожения, сбивая немецкие самолёты с выбранного курса, заставляя сбрасывать бомбы не прицельно. Однако ударившая в нескольких метрах рядом лёгкая «полусотка» всё же крепко меня уделала…
        Ранение было сложным, осколки добрались практически до лёгких. Бойцы вытащили меня на руках, но несколько недель я находился между жизнью и смертью из-за сильного воспаления.
        Тем не менее я выжил, благодаря самоотверженности медиков да Сашиным молитвам; хотя теперь я всё же склонен назвать всё это Божьей волей и именно Господа благодарить о спасении.
        После полной демобилизации я вернулся в Елец. Капитан с орденом Красной Звезды за последнее дело, медалями «За оборону Москвы» и «За боевые заслуги». Последнюю носили в штабах все писари и даже ппж - походно-полевые жёны из числа связисток, телефонисток и медперсонала. Что же, их тоже можно понять, смерть и тяжелейшие травмы, что неминуемо калечат людей, не щадят на войне ни мужчин, ни женщин. И если кто-то решился сохранить свою жизнь платой известным женским местом… Что же, не мне быть им судьёй. Ведь это именно наша вина, бойцов и командиров 41-го, что нашим женщинам пришлось воевать. Причём если ппж грели постели больших и малых командиров, то что можно сказать о девушках-снайперах, «ночных ведьмах» - пилотах лёгких бомбардировщиков, тех же рядовых связистках, что восстанавливали связь под сильнейшим вражеским огнём - и гибли, гибли… Другое дело, что медаль «За боевые заслуги» среди бойцов нередко именуется «за половые услуги».
        Ну да ладно. Я был жив, я вернулся домой к любимой женщине и ребёнку с целыми конечностями и смог устроиться работать военпредом на табачный завод, дожив таким образом до Победы. Чем плохо?
        …Какое-то время мы переписывались с ребятами, познакомившимися и сдружившимися со мной в эвакуационном госпитале в Тербунах.
        Ванька Кобзев, танкист, погиб весной 1942-го во время обернувшегося катастрофой наступления под Харьковом. Пересевший на «тридцатьчетвёрку» старший лейтенант участвовал в боях, неплохо себя проявил; его судьбу решил случай.
        Во время отступления танковая колонна моего товарища попала под воздушный удар. «Тридцатьчетвёрка» Ивана получила повреждение ходовой; тем не менее машина сохранила боеспособность. Обсудив с комбатом ситуацию, Иван решил остаться с экипажем и починить машину, заодно натянув оборванную гусеницу.
        Ребята просто не успели… Когда стало ясно, что немецкое преследование уже совсем близко, Иван приказал механу чуть отогнать машину в сторону и слегка развернуть её. Водитель с трудом выполнил манёвр, окончательно смяв гусеницу; в то же время получилось естественно - словно танк уходил от бомбёжки и так и остался стоять подбитым.
        После занятия позиции старлей приказал слить солярку и выбросить из танка все осколочные снаряды; сделал он это для того, чтобы никто уже не смог сжечь машину или вызвать детонацию боеукладки, в которой в первую очередь взрываются как раз осколочные. Ванька даже облил частью топлива броню танка и поджёг её - горячая солярка легко занялась и долго дымила, создавая полную видимость, что «тридцатьчетвёрка» уже горела. Картину довершили открытые настежь люки.
        Из экипажа Кобзев отпустил лишь водителя, бесполезного в самоубийственном бою. Впрочем, механ не хотел бросать товарищей (с его слов); по крайней мере, он остался в удалении и наблюдал отчаянную схватку советского танка с немецкими панцерами. Именно благодаря его свидетельству я знал подробности последнего боя ставшего близким друга…
        Схватка была не слишком долгой. Немцы, видимо, уже привыкшие к разбросанной у дороги подбитой советской бронетехнике, равнодушно приблизились метров на 100 к чадящему танку. И тут «тридцатьчетвёрка» открыла огонь…
        Экипаж Ваньки успел выбить два танка в голове колонны и самоходное орудие в хвосте. Он стрелял наверняка, практически каждый выстрел геройского экипажа находил цель. Но в немецкой колонне следовало больше 15 танков и самоходок; оправившись от неожиданности, они с той же убойной, пистолетной дистанции открыли ответный огонь, буквально изрешетив «тридцатьчетвёрку» моего друга…
        Рядовой Андреев, благодаря моему доброму совету женившийся на полюбившейся медсестре (и шустренько заделав ей малыша, дабы уволить из госпиталя), поступил после ранения на командирские курсы и выпустился лейтенантом-зенитчиком. Предписание получил на всё тот же Юго-Западный фронт, дрался с немецкими лётчиками под Сталинградом. Воевал результативно - сбил 3 самолёта и был награждён орденом Отечественной войны 2-й степени.
        Уже в 1943 году, при прорыве таков Манштейна к Харькову, Андреев принял свой последний бой. Три зенитки под его началом дрались с немецкой танковой ротой.
        Батарея прикрывала от воздушных налётов железнодорожную станцию. Виктор, уже опытный фронтовик, хорошо замаскировал орудия в капонирах, расположив их так, чтобы контролировать подступы к станции с дороги и с поля. При этом два орудия смотрели на дорогу, а одно он расположил под прямым углом к основной позиции.
        Весной 43-го немцы ещё наносили мощные удары сильными бронированными кулаками. К станции вышла группа из девяти танков и пяти бронетранспортёров. При этом из четырёх Т-4 три танка были с усиленной бронёй, обвешанной гусеницами, и мощными, удлинёнными орудиями. Из пяти «троек» только два танка были старой модификации, с короткими пушками и сравнительно слабой защитой. Из пяти БТР «ганомаг» четверо везли десант, на пятом располагалась счетверённая зенитная установка. Кроме того, один БТР был вооружён не пулемётом, а 37-миллиметровым орудием.
        Принимать бой с такой армадой для зенитчиков было чистым безумием, без каких-либо шансов выстоять и выжить. Но бросить орудия и сбежать они не имели никакого права. Тем более, на станции грузился эшелон с ранеными, им было необходимо дать время.
        Влад постарался подпустить немцев как можно ближе, а затем точно ударил по бронетранспортёру с зенитной установкой - с его оптикой и скорострельностью он был очень опасным противников. Затем оба орудия начали бить по гусеницам танков. Усиленную броню «троек» и «четвёрок», стандартные бронебойные снаряды лёгких орудий в лоб взять не могли. Потому единственной целью зенитчиков стала ходовая часть панцеров. В сумме они смогли «разуть» три танка и сжечь одну из немодифицированных троек, прежде чем ответный огонь выбил расчёты. Но третья, «засадная» зенитка ударила по неподвижным панцерам дефицитными подкалиберными снарядами, заблаговременно переданными расчёту Замершие танки были довёрнуты к ней бортами, пушка отстрелялась очень результативно, уничтожив все три неподвижные мишени (две «четвёрки» и одну «тройку», все модифицированные). Помимо этого, зенитчики уделали старую «четвёрку» и пушечный «ганомаг», а Грушко, собрав всех раненых, открыл огонь из неразбитой зенитки, сбивая прицел фрицам. Удалось подбить ещё один бронетранспортёр. Но ответная стрельба немцев добила батарею. И лишь взвод
подоспевших Т-34 спас оставшихся в живых артиллеристов.
        Ребята совершили свой подвиг, на перепаханной позиции нашли только трёх раненых человек, в том числе и Андреева. В сумме огонь зенитных 37-ок уничтожил пять средних и тяжелых танков, три бронетранспортёра и до взвода пехоты. Выживший комбатр был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Мой товарищ удивительным образом повторил мою судьбу, уволившись по ранению в звании капитана. Правда, в 1943 он уже носил броское звание офицера.
        Интересно сложилась дальнейшая военная судьба лейтенанта Дюкова Игоря.
        После выписки из госпиталя он неожиданно получил назначение в воздушно-десантные войска. Это был период, когда ещё не выдохлось наше контрнаступление под Москвой.
        Несколько месяцев длилась усиленная подготовка. Десантников учили на совесть - рукопашный бой, владения холодным и всеми единицами стрелкового оружия, сапёрное дело, прыжки. Их подготовка подразумевала ведение боевых действий в тылу врага.
        Но свои первые бои десантное подразделение, в котором оказался лейтенант Дюков, приняло как обычная пехотная часть. Памятное мне лето 1942 года было жарким во всех смыслах. Немец рвался к Сталинграду, а десятки разрозненных подразделений отчаянно сдерживали наступление фашистов, зачастую целиком погибая. Это был период отчаянных и жестоких боёв.
        Десантники дважды оказывались за линией фронта. Они выдерживали и танковые атаки, зарывшись в траншеях, и били немецкую пехоту из засад. Хорошо пройдясь по вражеским тылам, сами несли тяжелые потери. Сохранилась только пятая часть личного состава. Но Игорь выжил и продолжил воевать, а остатки подразделения сумели выйти к Сталинграду.
        В городе десантники получили свой участок обороны. Если бои в донских степях были просто жестокими, то город стал настоящим чистилищем. И немцы, и русские кидали в сражение всё новые и новые части, но летом и в начале осени фрицы безраздельно властвовали в небе. Удары их авиации уничтожили город; кроме того, фашисты имели подавляющее превосходство в бронетехнике.
        Однако 62-я армия под командованием молодого генерала Чуйкова упорно сражалась с врагом. На время воздушных атак советские части максимально сближались с немецкими, благодаря чему удары с воздуха становились малоэффективны. Возникали сложности с использованием немецких танков - разрушенный город был труднопроходим для панцеров. Наконец, в условиях уличных боёв значимо вырастали шансы пехоты против бронетехники.
        Настоящим бедствием для нашей армии стали немецкие миномёты и новые ручные МГ-42 с оптическими прицелами. Значительно выросла роль снайперов; Сталинград стал местом их бесчисленных поединков. На всю страну прославился снайпер-ас Василий Зайцев, уничтоживший около 200 фашистов; среди бойцов бытовала история о снайперском отделении, в одиночку остановившем атаку немецкого батальона. Противостояние было невероятно ожесточённым, схватки шли за отдельные улицы и дома.
        В условиях городских боёв из десантников, бойцов разведбатов, пограничников, воевавших в составе подразделений НКВД, создавали особые штурмовые и диверсионные группы. В такое подразделение попал мой товарищ. Группы действовали по ночам; снимая немецкие посты ножами, они наносили дерзкие удары по расположению фашистских частей. Диверсанты уничтожали линии связи, забрасывали гранатами подвалы, превращённые практичными немцами в опорные пункты или штабы подразделений. Ночью фрицы боялись двигаться в собственном тылу.
        Но военная удача не вечна. Дюков получил одновременно осколочное ранение и контузию. Однако Божьей волей выжил. Под непрерывным немецким огнём его сумели эвакуировать в числе других раненых, успев до заражения крови и гангрены. Это был период, когда немцы уже практически заняли город; захватив Мамаев Курган и здание элеватора, они и днём, и ночью держали переправу под прямым огнём. Гибло огромное количество кораблей с ранеными и пополнением. Так что по сути Игорю ещё очень крупно повезло - он выжил.
        После излечения лейтенанта направили не в город, а в формируемую диверсионную группу. Это был конец осени, период самых беспощадных боёв в Сталинграде. Советские части удерживали узкую полоску берега, шириной 200 метров. Наши позиции полностью простреливались; прямой наводкой простреливалась и переправа. Город стал местом, откуда не возвращаются, а из пополнения, которое регулярно переправлялось через Волгу, не выживало и 10-й части солдат.
        И в то же время, несмотря на все усилия немцев, столкнуть советских воинов с этой узкой полоски берега никак не получалось. Немецкая пропаганда несколько раз заявляла о победе; но наши части держались невероятным напряжением сил. И потери были оправданы: в случае победы германцев на их стороне в войну вступили бы Турция и Япония.
        Скрытно шла подготовка к операции «Сатурн», которая стала совершенно неожиданной для фашистов - как и наше контрнаступление под Москвой. Немалую лепту в успех внесли железнодорожники, сумев организовать бесперебойные ночные перевозки живой силы и техники. Немцы не способны были их отследить; это подарило советскому командованию фактор внезапности.
        Но «Сатурн» будет позже. А пока для того, чтобы облегчить положения города-крепости, из бывалых бойцов и командиров с богатым боевым опытом создавались особые группы. Их задачей становились рейды по немецким тылам.
        Отряды формировались в зависимости от задач. Это были и крепкие механизированные подразделения, способные наносить мощные удары по моторизованным колоннам, и небольшие диверсионные группы. В последнюю и попал Дюков.
        В немецком тылу его отряд сумел уничтожить 2 моста, организовал сход воинского эшелона с техникой и живой силой. Но на подобные диверсии фашисты реагировали жёстко: на диверсантов началась настоящая охота.
        Наши сумели крепко потрепать из засады сводное подразделение эсэсовцев и полицаев, но в итоге к своим пробилось только 3 человека.
        Игорю снова повезло. Он уже несколько раз возвращался с «того света» и вдобавок умудрился получить «путёвку в жизнь» - его направили готовить молодых десантников. Несколько гарантированных месяцев жизни… На этот же период его жизни пришлось и первое награждение. Пройдя ад сталинградских боёв и диверсионные рейды, Игорь получил орден Красной Звезды.
        Следующей вехой боевой биографии моего товарища стал Днепровский десант, куда и попал уже капитан Дюков, отправленный на фронт с очередным выпуском молодых бойцов.
        Этому событию предшествовали наступательные летние бои 1943 года. На Курской дуге Красная армия впервые разгромила вермахт, сойдясь с ним лоб в лоб. Надорвав силы в бесплодных попытках прорвать нашу оборону, немцы уже не могли сдержать наступление советских войск. Но только незнающему человеку кажется, что после Курской дуги врага гнали без оглядки; это ложь, что фрицы не умеют обороняться. На самом деле дрались они жестоко и умело; моральный дух их был ещё очень высок.
        Немцы цеплялись за каждую высоту и складку местности, на которой могли закрепиться. У них хватало техники, которая по многим параметрам превосходила образцы советского оружия. Новые танки «Тигр», чудовищные гиганты с 100-мм бронёй и орудием калибра 88 мм, плохо себя показали в наступлении под Ленинградом, Харьковом и на Курской дуге. Но при контратаке наших танков под Прохоровой незначительное число «кошек» уничтожило огромное количество танков Т-34 - легенды начала войны. КВ, что когда-то в одиночку задерживали наступление немецких танковых дивизий, теперь гибли на недосягаемых для их трёхдюймовых орудий расстояниях.
        «Тигров» было немного; но присутствия даже одного Т-6 бывало достаточно, чтобы остановить продвижение советского танкового батальона. Т-5, не менее знаменитые «Пантеры», были более многочисленны и практически не уступали «Тиграм» по уровню опасности для нашей бронетехники. Ни новых танков ИС-1, ИС-2, ни модернизированных Т-34-85 с мощными 122-мм гаубицами и 85-мм орудиями соответственно, способных реально соперничать с немецкими «кошками», в войсках ещё практически не было. Единственным образцом нашей техники, способным остановить немецких монстров, стали тяжёлые самоходки СУ-125. Они очень эффективно дрались против любых немецких панцеров и заслуженно получили почётное прозвище «Зверобои». Но и мощных самоходок в войсках было не много, на тот момент они находились в резерве верховного главнокомандующего (!).
        У фрицев также имелись качественные САУ, которые они умело (как и всю свою технику) использовали в боях, - «штуги», «насхорны», «мардеры», «фердинанды»… Очень опасным противником был массовый немецкий панцер Т-4. После того как удлинили его орудие и усилили броню, его часто путали с «Тигром». По ряду параметров он превосходил T-34 и мог сжечь наш танк на безопасной для себя дистанции примерно в километр.
        Немцы располагали кумулятивными снарядами, прожигающими любую советскую броню на дистанции в 500 метров. Кумулятивные и подкалиберные снаряды, которых у немцев было на порядок больше, чем в советских войсках, резко увеличивали шансы их мелкокалиберной противотанковой артиллерии - 37-мм «колотушек» и 50-мм «гадюк». Но в 1943-м году у фрицев уже имелись и мощнейшие противотанковые орудия, разработанные на базе 88-мм зениток. И они явно превосходили легендарную ЗИС-З конструкции Грабина.
        Добавьте то, что у командования настрой преобладал «шапкозадирательный»; царило извечное «давай-давай», что губило людей ещё в Финскую войну. Вместо того, чтобы лишний раз вызвать авиацию, артиллерийскую поддержку или хотя бы просто осмотреться, солдат и технику гнали в лоб, не считаясь с потерями. Последствия таких атак были порой просто катастрофическими.
        И всё-таки мы побеждали. Если первые два года войны немцы безраздельно властвовали в небе, то в 1943 году инициативу в воздухе они утратили. На замену старым «ишачкам» в войска стали массово поступать отличные «Яки», истребители серии «Ла», лендлизовские «Аэрокобры» - и они были сильнее «мессеров». Страшным бедствием для фашистов стал легендарный штурмовик Ил-16. Уже в кубанских степях наши соколы крепко били асов Геринга; в небе же над Курской дугой перелом завершился окончательно.
        Вырос профессионализм среднего командирского звена и солдат; в войска поступало достаточное количество ручных пулемётов, более простых и эффективных гранат. Много было технологичных и дальнобойных пистолетов-пулемётов Шпагина, с ёмкостью на 71 патрон. Они превосходили немецкие МП-40 по ряду характеристик, и их было гораздо больше. Формировались подразделения, полностью вооружённые автоматическим оружием.
        А главное - победа духа. Немцы наносили мощнейшие удары, дошли до Москвы и Сталинграда - но наши держались. Держались порой в невероятных условиях, на чудовищном напряжении моральных и физических сил. Но армия и народ выстояли.
        Врага сумели разбить под Москвой и Сталинградом зимой, и появился стереотип - русские побеждают только в зиму. Когда же летом на Курской дуге таранные удары фашистов были остановлены, а после повёрнуты вспять, - люди наконец-то по-настоящему поверили в победу. Не просто в готовность сражаться до последнего, а в то, что врага можно победить. И потому, несмотря ни на какие потери и отчаянное сопротивление фрицев, они отступали.
        Но впереди был Днепр - естественный оборонительный рубеж. Понимая своё преимущество, немецкое командование старалось закрепиться за рекой, создать «Восточный вал», рассчитывая остановить здесь советскую армию. Соответственно наше командование понимало, что Днепр необходимо преодолеть как можно быстрее.
        Форсирование Днепра - это чёрная страница в истории Войны, при жизни названной Великой Отечественной. Потери наших войск во время переправы никто не считал - они огромны. Но как бы то ни было - в ряде мест подразделения РККА сумели форсировать реку и создать ряд больших и маленьких плацдармов.
        Но плацдарм - это территория, которая насквозь простреливается, на которую бросают все силы, чтобы раздавить его. Потому потери на плацдармах всегда очень высокие. И именно для того, чтобы помочь в форсировании реки и облегчить положение на плацдармах, было принято решение провести масштабную десантную операцию.
        По замыслу идея была правильной. Выброс в немецком тылу нескольких тысяч хорошо подготовленных десантников, отлично вооружённых и снаряжённых, должен был весомо повлиять на сложившуюся ситуацию. На планерах десантникам переправляли также и тяжелое вооружение - противотанковые ружья, противотанковые «сорокапятки» с удлинённым стволом, миномёты, станковые пулемёты, запасы боеприпасов, медикаментов и продовольствия.
        Но опыта организации столь масштабных десантных операций у командования просто не было. Киевские учения 1935 года были давно в прошлом и прочно забыты; с тех пор развитию ВДВ уделялось неоправданно мало внимания. Сама же операция разрабатывалась впопыхах - и всё это имело тяжёлые последствия.
        Пилоты путались с районами выброски - в итоге десант сильно рассеялся, и вместо крупных единых подразделений получались мелкие группы. Часть десанта выбросили прямо над немцами - и те, кто живым спустился на землю, скоро погибли в неравном бою. Планеры с тяжелым вооружением разбивались или падали у фашистов. Часть десанта снесло прямо в реку, где шансов выжить в холодной воде и мгновенно намокающем парашюте практически не оставалось…
        Командир роты Дюков сумел собрать часть своих людей. Прибились к нему бойцы и других подразделений. Получилось два неполных взвода; без тяжелого оружия и рации отряд не мог организовать ни серьёзных засад, ни крепкого удара.
        Однако Игорь отсиживаться не стал. Его группа произвела три ночных налёта по расположившимся в деревнях частям вермахта и полицаям. Сумели даже накрыть штаб батальона, взять ценного языка и карты. Получив необходимую информацию, отряд вышел на соединение с более крупным подразделением, численностью до батальона.
        Непрерывные и весьма болезненные удары, наносимые десантниками, заставили немцев принять все возможные ответные меры. Против наших бойцов немцы бросили бронетехнику, полицаев, эсэсовские и общевойсковые части. Череда непрерывных боёв, смен дислокаций, прикрытий и засад сливалась воедино.
        В конечном итоге остатки подразделения сумели пробиться на Букринский плацдарм. Раненого ротного вытащили немногие уцелевшие его бойцы.
        Несмотря на большие потери и плохую организацию десанта, задачу наши ребята в целом выполнили. Немцы были вынуждены бросить против них крупные силы и бронетехнику, движение и связь были крайне затруднены. Удары десантников были порой очень болезненны - например, они уничтожили батарею сверхтяжелых орудий, что за тридцать километров (!) расстреливала переправу.
        За десант Игорь получил орден Боевого Красного Знамени - престижную и уважаемую награду. А очередное тяжелое ранение поставило вопрос о демобилизации. Увольнять в итоге не стали, а командира со столь богатым боевым опытом направили преподавать в офицерское училище. Дюков был очень рад такому повороту событий - с одной стороны, он хотел остаться в армии, с другой - вдоволь повоевал. Три ранения, контузии и 2 года боёв…
        Преподавая в училище, мой товарищ по больничной койке вырос до подполковника. Далеко шагнул! Но в письмах Игорь отвечает нормально; ни награды, ни звания не испортили нормального, достойного парня, как это порой нередко случается. Слава Богу, не с ним…
        Колокольный перезвон отвлекает меня от тяжких мыслей о судьбах товарищей, соединившихся на несколько кратких мгновений с моей судьбой. На всё Божья воля…
        Не сразу я начал ходить с Сашей на службы. Её прощальные слова для меня много значили, я верил, что её молитвы мне помогают, и сам как-то незаметно стал верить, хоть и не позволял себе никаких проявлений религиозности или приверженности к церкви. Лишь в последнем бою молился да осенял себя крестным знаменем во время крайней бомбёжки на фронте.
        Но дома Сашка, твёрдо уверенная, что вымолила мою жизнь у Богородицы, потащила меня в Казанскую церковь - ту, что на кладбище, - как только её освятили и открыли 1 января 1943 года. Храм поднял протоиерей Николай Лыков, человек, глубоко уважаемый мною и за твёрдость в вере, и за благочестие.
        Нас, послереволюционное поколение, воспитывали на жёсткой неприязни к церкви, к Богу и всему, что с этим связано. Священники-черноризцы представлялись верными псами самодержавия, жиревшими на бедности простых людей, угнетателями просто люда.
        Но отец Николай практически все церковные средства отдал фронту, организовывал сборы в помощь семьям погибших воинов и инвалидам войны. На средства прихожан от церкви был куплен танк, которому присвоили имя Святого Благоверного князя Александра Невского! Прихожане, организованные отцом Николаем и нашими активистами, ходили с помощью по домам осиротевших семей, раздавали раненым подарки в лазаретах… Эта бескорыстная помощь многих выручала и в то же время обращала людей лицом к церкви. В том числе и меня - ведь я привык судить о человеке по поступкам, а поступки что отца Николая, что прихожан вызывали во мне лишь уважение. «По плодам их узнаете их…» (Мф. 7:16).
        Я как-то незримо втянулся в жизнь прихода, как-то незаметно для себя стал вычитывать утреннее и вечернее правила Серафима Саровского, как-то незаметно стал держать пост (по мере сил и средств, конечно) - вначале Великий, потом по средам и пятницам, а дальше уже и Рождественский, и Петровский, и Успенский… И всё стало как-то и не в тягость, а наоборот - добровольное воздержание придавало жизни какие-то новые оттенки. В молитвах я стал вдруг обретать спокойствие и умиротворение, а в чтении Писания и жития святых стал получать ответы на многие терзавшие меня до того вопросы; я начал, в конце концов, учиться иначе относиться и к окружающим меня людям, и к жизни в целом. Слава Богу, сейчас за приверженность к православной вере нет гонений, как в 30-е. Наоборот, государство всячески поддерживает церковь, по всей стране открываются Храмы, выпускаются на свободу священники, до рядовых бойцов доходят запечатанные в конвертах крестики…
        Хорошо здесь, в Ельце… Храмов много. И люди всё-таки несколько иные, чем у меня в Саратове, чуть более душевные и домашние, что ли.
        И я рад, что связал свою судьбу именно с Ельцом. Ведь он, как и я, воин - город-воин, на протяжении столетий защищавший Москву и внутренние области царской ещё России от кочевников. Город, что не раз становился жертвой более сильного врага, взять того же Тамерлана, - но каждый раз воскресал из пепла, словно птица феникс. И, видимо, не случайно именно под Ельцом началось первое наступление в ходе переломного этапа Московской битвы, не случайно именно здесь немцев впервые необратимо повернули вспять. «Под Ельцом били всех, от Тамерлана до Гудериана», - вот как гласит солдатская поговорка!
        Конечно, после «Сатурна» или «Багратиона» мало кто вспомнит о рядовом котле, где погибло «всего лишь» две немецких дивизии с неизвестным генеральчиком во главе. Но если подумать, Жуков под Сталинградом устроил то же самое, что наше командование под Ельцом, - связал врага городскими боями, а после прорвал фронт мощными фланговыми ударами, заперев врага в котле…
        - Милый, сделай лицо попроще, не будь таким воинственным - людей распугаешь!
        Улыбнувшись замечанию жены, я глубоко вдыхаю тёплый, весенний воздух, наполненный ароматами распустившихся цветов и сирени. Мы вместе с супругой и сыном идём к Казанскому храму на утреннюю литургию, ведь сегодня особый праздник - Пасха, Воскресение Христово! И что самое интересное, сегодня же чтится память Святого Великомученика Георгия Победоносца, небесного покровителя воинства русского! Вот как кончается война - Пасхой, Воскресением Христовым, праздником Святого Георгия! Ведь наши уже взяли Берлин - логово врага, ведь нет уже Гитлера!
        Но не это ли знак высшей воли Господа? Не это ли доказательство того, что победили мы именно благодаря Ему - открыв свои сердца истинной Любви, искренне молясь о даровании победы, о жизнях любимых?! Я думаю, что именно так и никак иначе.
        К церкви одновременно с нами подходит батюшка, отец Николай. Что-то он запаздывает сегодня… впрочем, без него уж точно не начнут.
        - Христос Воскресе, отец Николай!
        - Христос Воскресе, Владислав! С Победой!
        Эпилог
        Здравствуй, уважаемый читатель. Ты уже подошёл к эпилогу, оставив позади историю боёв за Елец. Надеюсь, тебе понравилось, и ты дочитал до конца. Если так, я очень тебя прошу: не останавливайся, пройди со мной последние страницы. Это важно.
        …Любой писатель имеет возможность разговаривать со своим читателем со страниц книги. Пускай его речь - это мысли или слова героев романа, но и через них он может передать нечто важное. Писатель помогает посмотреть на ситуацию под другим углом, задуматься о вещах, о которых читатель ранее никогда не задумывался. Сказанное писателем может изменить мировоззрение или даже саму жизнь прочитавшего его человека.
        А что же я хотел сказать в своей книге? И насколько внимательно ты прочитал её, мой дорогой друг?
        …Когда я во второй раз приступил к созданию романа о боях за родной город, я счёл необходимым обратиться к исследователям, архивам и музейным фондам, а не искать информацию в интернете. Я хотел написать не просто боевик о войне, я хотел воспроизвести историю боёв за Елец чуть ли не в хронологической последовательности и со всеми подробностями.
        И знаете, с чем я столкнулся? Доподлинно полной и правдивой информацией на этот счёт никто не владеет. Данные из разных источников противоречат, а порой и исключают друг друга. К примеру, один исследователь пишет, что оборона города осуществлялась без артиллерии, хотя ранее сам указывает, что в боях участвовал зенитный дивизион. Другой говорит - да, была, но перечисляет такое количество артиллерийский частей, что впору усомниться. Он называет штатное расписание полнокровной дивизии, но 148-я сд в декабре 1941 г. НАСТОЛЬКО укомплектованной быть просто не могла - на фронте страшный дефицит артиллерии, Рокоссовский на самом опасном участке под Москвой бьёт панцеры из осадных орудий последней Русско-турецкой войны. А третий исследователь опровергает последних двух, утверждая, что у немцев в боях за Елец не было танков. Единицы бронетехники - броневики, БТР, самоходки, артиллерийские тягачи - возможно, но никак не танки.
        Учитывая, что с этим исследователем я общался напрямую, и он аргументировал свою позицию, его версия показалась мне более объективной. Хотя в то же время его слова в некоторых вопросах опровергаются здравым смыслом. Это если говорить о том, что железнодорожная станция не имела зенитного прикрытия или что немцы были вооружены не штатной самоходкой «штугой», а редкими «панцерягерами», ломавшимися ещё на автобанах Австрии (куда уж им до бездорожья осенне-зимней России).
        Одним словом, нас там не было, а кто был, уже достиг крайне почтенного возраста. Их воспоминания размыты и бессистемны, подавляющее большинство из них не имеет никакого представления об армии. Кто из них сможет отличить противотанковое орудие от зенитного или полкового? Или кто поймёт, что перед ним не танк, а гусеничный тягач с пулемётом или самоходка с не вращающейся башней?
        Я решил, что при создании романа буду обращаться хотя бы к общей информации, не противоречащей здравому смыслу и логике боя. Но в то же время я понял, что хочу вложить в книгу нечто большее, чем просто хронология событий и подробности схваток.
        …Ты когда-нибудь задумывался, мой дорогой читатель, что благодаря современным кино и книгам мы знаем всего два образа солдат Великой Отечественной: практически голливудских коммандос (наверняка с них и срисованных) или молодых бойцов-неумех, что в то же время готовы пожертвовать собой (зачастую - глупо) по одному слову командира? Этаких фанатиков, бегущих в полный рост на пулемёты с бравым криком «ура»?
        Что самое страшное, мы убеждаемся, что герои современных боевиков или драм безнадёжно далеки от нас, мы не узнаём, не видим в них своих родственников, дедов и прадедов. Только правильно ли это? Быть может, люди перестают интересоваться собственной историей, забывают подвиги предков именно благодаря этой безнадёжной киношности?
        И я решил сломать стереотип. Я писал, беря за основу воспоминания некоторых фронтовиков, писателей, что правдиво и без пафоса пишут о войне, историю своей семьи. Быть может, у меня и не очень получилось, но я пытался оживить в своей книге не бесконечно далёких героев, не фанатиков, а обычных людей. Тех, кто делал в своей жизни ошибки и раскаивался в них, тех, кто обижался и прощал. Тех, кто невероятно сильно боялся смерти, но находил в себе мужество сражаться. Тех, кто недоедал на гражданке, порой плохо питался и на передовой и всё время хотел есть. И спать, кстати, тоже.
        Вот она, правда. Все фронтовики, все участники Великой Отечественной - обычные, смертные люди со своими слабостями, страхами и недостатками. Они жутко боялись умереть или быть покалеченными - мы себе и представить не можем, насколько. Ведь, в отличие от нас, наши прадеды и деды каждый день заглядывали в лицо смерти и страданий, они знали, что ждёт большинство из них. И поверьте: очень мало людей, кто способен с этим мириться.
        Помимо жажды жизни, желания от пуза наестся и наконец-то выспаться (да после баньки и на чистом белье), большинство фронтовиков пускай и втайне, но мечтали любить. Ведь всё дело в том, что тяготы войны на своих плечах вынесли не взрослые, дюжие мужики (хотя и они тоже), а молодёжь призывного возраста, 18-ти лет. Кто-то сбегал на фронт и в 17. Много кто успел создать семью, родить детей? А сколько из них вернулось домой? Один из десяти, в лучшем случае. ОДИН из ДЕСЯТИ. Вдумайся, читатель.
        Конечно, было не так, чтобы только бой отгремел, и каждый сразу начинал думать о бабах да о детях. Нет, война застилала собой всё, люди отходили душой только на переформировке, в госпиталях или получая письма. А в своём первом бою большинство бойцов вообще не успевало о чём-либо подумать: смерть приходила раньше.
        …Немецкий «Блицкриг» образца 1941 г. - это совершенная, оточенная во множестве победных кампаний тактика наступательной войны. О ней можно писать отдельную книгу, а точнее, многотомное исследование - до того она была хороша. И в начале войны «Блицкриг» сработал без сбоев: сокрушительное поражение красных в приграничном сражении, гигантские «котлы», гибель советских танковых корпусов на Украине… Перечислять можно бесконечно. А итог таков: более чем в два раза превосходящая вермахт по численности боевой техники, кадровая Красная армия погибла за лето и осень. По некоторым оценкам, только в плен попало более двух миллионов бойцов и командиров РККА.
        И всё же немцев остановили. На последних рубежах перед самым сердцем Родины. Но остановили. Потому что в конечном итоге «Бликриг» в СССР дал сбой. Потому что защитники Брестской крепости две недели сражались в полном окружении, без подвоза боеприпасов, без воды и пищи. Потому что экипаж единственного Т-28 не бежал, бросив танк, а ворвался в занятый фрицами Минск и устроил там кровавую бойню! Потому что до последнего сражались защитники Одессы, а затем и Севастополя. Потому что наши лётчики шли на воздушные тараны, бросали подбитые машины на колонны вражеской техники. Потому что оставшиеся в котлах бойцы продолжали сражаться недели и месяцы…
        Миллионы попали в плен, исчерпав все возможности обороны, ранеными и контуженными, утратив веру в саму возможность остановить врага. Но находились и те, кто даже в самых безвыходных ситуациях продолжал сражаться. Кто просто брал и шёл умирать. УМИРАТЬ!!!
        И ЭТО - ТВОЙ ДЕД ИЛИ ПРАДЕД, читатель! Это человек, благодаря которому ты сегодня живёшь, и ведь он-то, по сути, - твоя плоть и кровь. А многие из нас благополучно об этом забыли…
        …Как я уже сказал, наши предки, в боях с которыми немцы теряли свои драгоценные жизни и боевую технику, о которых «споткнулся» нацистский «Блицриг», были обычными людьми. И всю свою жизнь они прожили как обычные люди. Наше отличие от них заключается, по сути, только в том, что они в большей степени осознавали себя народом, немножко знали свою историю. Понимали, что каждый должен быть не сам по себе, что правильно и верно стоять друг за друга.
        И в то же время они были героями. Точнее, становились ими - в тот момент, когда находили в своей душе что-то святое, за что не страшно умереть. Когда ломали все свои страхи во имя чего-то большего, чем жизнь.
        Немного отвлекусь, чтобы ещё раз подтвердить свои слова. Помните учительницу из Кемерово, что раз за разом возвращалась в горящее здание торгового центра и спасала детей, пока не отравилась угарным газом? Разве она не герой? Разве она не достойна высших почестей и уважения? Но я также уверен в том, что всю свою жизнь она прожила как порядочный и достойный, но всё же обычный человек.
        Вот пример того, как это происходит. И всё, о чём я написал выше, можно свести к паре строк. Мы практически не отличаемся от своих предков, что стали героями на фронтах ВОВ - а они все стали героями, ВСЕ, кто честно воевал (а не шарился по штабам). Просто надо понимать, что герой - это тот человек, что сломал свой страх, что готов жертвовать собой во имя чего-то святого. И вся разница между нами и предками заключается лишь в количестве святого в душе.
        …Знаете, о чём я задумываюсь? А каково им было умирать, молодым пацанам и взрослым мужикам, когда они уже осознавали, что смерть - вот она, рядом? Каково им было осознавать, что они не успели познать в жизни самого главного - любви? Что после за ними никого и ничего не останется, потому что они не успели продолжить свой род, родить детей?
        Или каково было уходить семейным, осознающим, что они уже никогда не увидят любимых? НИКОГДА не увидят, ты понимаешь, читатель? Не коснутся родных, не почувствуют их тепло, запах? Не услышат любимого голоса, смеха? Кто семейный - ты можешь себе хоть на секунду это представить?! Каково?!
        …И всё же они шли на смерть. Отказывались от всего, имея хоть и крохотную, но возможность сохранить жизнь.
        Одни это делали, осознавая, что если не биться с немцем насмерть здесь и сейчас, то они, в конце концов, дотянутся и до их любимых. Ограбят их, изнасилуют, убьют. Так что надо остановить немца, надо! Надо уничтожить хотя бы одного врага - ведь, может быть, это именно ОН, несущий страдания и смерть родным!
        А другие так вообще жертвовали собой ради чужих детей, ради чужой любви - но лишь бы жили, лишь бы любили, лишь бы росли на родной земле свободными, не слыша немецких команд, без страха перед всевластными и жестокими хозяевами…
        И знаешь что, читатель? А ведь у нас перед этими людьми есть неоплаченный долг. Ведь они-то гибли за нас с тобой, потомков, понимаешь? Они гибли ради того, чтобы мы с тобой жили, познали истинную любовь, создали крепкую семью. Родили и воспитали честными людьми детей - чтобы и они помнили, какой ценой нам досталась свободная жизнь на родной земле, право любить… Они погибли с верой, что выжившие уже никогда не забудут и не предадут их памяти, их подвига. Что потомки в час беды так же встанут с оружием в руках и будут стоять насмерть за родную землю - так же, как и они. Землю, за многие века обильно сдобренную кровью миллионов защитников…
        Я не могу себе даже представить, как обидно ветеранам, когда они смотрят на нас с тобой, потомков. Ты считаешь, я не прав? Быть может. А ты считаешь себя истинно достойным их славы и их уважения? Как я уже сказал, может быть. Может быть, ты - настоящий человек, что придёт на помощь в трудную минуту, кто готов защитить слабого, кто способен на самопожертвование. Да, такие люди среди нас есть.
        Но всё же. Сколько других людей, кому плевать на память крови? Что прожигают жизнь с малых лет, просирают её в алкогольном или наркотическом угаре? Или безвылазно торча у экранов компьютеров, смотря бесчисленный сериал или играя в бесчисленную игру? Ради этого они жертвовали собой, ради этого они лишились права любви - чтобы мы в принципе забыли о семье, погрязнув в блуде? Или чтобы легко свои семьи разрушали, чуть что не так, оставляя детей без отцов или матерей? Ведь это же трагедия, великое горе, когда в семье нет родителя! Тогда их отнимала война. А теперь-то что? Не «срослось»?!
        А сколько мужчин сейчас могли бы стать настоящими воинами? Сколько мужчин взяли бы сейчас в руки оружие и самоотверженно сражались с врагом, которого практически невозможно победить? Кто не сложил бы руки в самых безвыходных ситуациях?
        Задай себе этот вопрос, читатель. Точно ли ты уверен в том, что достоин памяти своих предков, памяти их подвига?
        Вот я говорю про алкоголь, наркотики, блуд (беспорядочные половые связи). Всё это (и не только) можно назвать одним словом - грех. Да, читатель, не удивляйся. Я специально сделал одного из своих героев искренне верующим человеком, связал с верой в Бога других. Поскольку именно здесь кроется второй, более глубокий и важный смысл моего романа.
        …Сейчас пишется много книг о «попаданцах». О том, как кто-то сумел предупредить наших о готовящемся нападении, и войска приграничных округов встретили немцев во всеоружии. Очень соблазнительная мысль, мимо не пройти. У некоторых писателей даже получаются интересные, взвешенные романы, например «Разговор с Вождём» Р. Злотникова и А. Махрова.
        Но правда заключается в том, что всё случившееся было предопределено. Я уже писал об этом, потому не стану возвращаться ещё раз и разворачивать мысль. Просто коротко повторю: Господь попустил Великую Отечественную как искупительную скорбь, а остановить врага советский народ смог лишь тогда, когда развернулся лицом к церкви (вместе с государством). Когда стали открываться храмы, прекратились гонения на верующих, когда вокруг городов допустили совершение крестного хода - и ведь не взяли немцы ни одного такого города!
        Грехи наших предков против Господа были очень большими. Но разве мы сейчас грешим меньше? И они смыли их огромной кровью и жуткими страданиями, скорбями. Но разве мы сейчас не нарушаем все возможные заповеди?! Разве не смотрим мы откровенно бесовских фильмов про различную нечисть, про нечистого? Разве не извратили таинство продолжения рода, благословлённое супругам Господом, в бесконечный грех похоти, блуда? Разве нацелены мы сегодня на создание семьи, рождение детей?
        Первый грех и самый страшный - это грех гордости. Так сегодня гордость стала чуть ли не девизом нашей жизни. Грех стяжательства, жадности, корыстолюбия - это когда человек служит не Господу, а момоне, стяжая богатство, делая из этого главную жизненную цель. Нужно ли здесь что-то пояснять или и так понятно, что деньги и жажда богатства извратили всех нас?
        И главное, мы всё время хотим чего-то большего. Наши предки, победившие в ВОВ, жили в дикой нищете относительно нас. И при этом они не знали презервативов и других способов контрацепции, рожали по 10 детей. Ведь как-то умудрялись выходить, прокормить. А мы боимся одного ребёнка завести, всё о карьерах думаем…
        Грех гнева - ну у нас в маршрутке готовы убить практически за косой взгляд, неосторожное слово, невольный толчок. Любое культурно массовое предприятие практически всегда кончается дракой. Развивать разговор о насилии, грубости, о том, как люди общаются в семье на языке бесов (матом), одержимы яростью к ближнему? Или и так всё ясно?
        А чтим ли мы Господа? Общаемся ли к Нему, совершая ежедневные молитвенные правила, а не только лишь в минуты смертельной опасности, в скорби и в беде? Славим ли Его добрыми деяниями или распинаем грехами? Боремся ли мы со своей плотью постом, укрепляем ли мы себя причастием Святых Христовых Таин на Божественной Литургии? Исповедуем ли мы грехи свои всем сердцем, пройдя через весь возможный стыд совершённого?
        Может быть. Но много ли из тех, кто открыл эту книгу, пытаются жить с Богом и бороться с собственными грехами?
        А ведь скоро будет поздно. Ситуация перед началом Первой мировой была далеко не столь страшной - но и тогда на людей обрушились тяжкие скорби, после же была Гражданская война. Всё вместе - более 10 млн погибших и 2 млн отправившихся в изгнание, утративших родину.
        Перед Великой Отечественной люди отворачивались от Господа из-за страха гонений, обрушившихся на православных, а кто заставляет нас отвернуться сегодня, сейчас? Мода? Смех недалёких и глупых людей? Собственная лень?
        Что самое обидное, души-то у нас у всех православные. И каждая тянется к Богу, а мы не идём… В душе каждого из нас звучит голос совести, а мы его не слушаем… В каждом из нас есть понимание добра и зла, но мы почему-то неизменно отворачиваемся от добра… Но что будет, когда Господь отвернётся от нас?!
        …Один из самых известных и почитаемых святителей Русской земли Тихон Задонский очень любил Елец. Он верил, что духовное возрождение начнётся именно здесь, в городе-войне. Городе, что всю свою историю как живой человек жертвовал собой, чтобы остановить или хотя бы задержать врага.
        И несмотря на то, что сегодня мы забываем свою историю, предаём память крови, я верю, что у нас ещё есть шанс исцелиться от духовных недугов, очиститься от всего напускного. Было бы желание.
        «Как?» - спросишь ты, читатель.
        Я отвечу словами Серафима Саровского: «Спасись сам, вокруг тебя спасутся тысячи». Они доподлинно отражают смысл того, что нужно делать и как нужно жить. Что сейчас, что в прошлом, да, я думаю, и в будущем - эти слова не потеряют своего истинного значения.
        Речь здесь идёт о спасении души, а не тела. Это первая половина цитаты - спасись сам. То есть удержись от предательства; не укради и не возжелай того, что есть у ближнего твоего: его достаток (дом, машину, должность), его жену. Не гордись, не рвись вперёд по человеческим головам, не забывай - вокруг тебя люди. Не погрязай в блуде, не превращай своё тело в обитель разврата. Не забывай, что истинное значение близости мужчины и женщины - это таинство продолжения человеческого рода. На это людей благословил Господь. Не забывай своей Веры. Спасай свою душу через искреннее покаяние и искоренение грехов - исповедуйся, причащайся Святых Христовых Таин, посещай службы и благодари Господа молитвой.
        И увидев, как ты меняешься, каким ты становишься, люди вокруг тебя последуют твоему примеру. А вокруг них последуют этому примеру другие люди. Таким образом, вокруг одного человека действительно спасутся тысячи - это смысл второй половины цитаты.
        Так что в итоге нужно просто жить. Но жить достойно, честно и не забывать о Боге. Уметь защитить себя и любимых - а для этого развивать тело и дух тренировками, изучением единоборств. Ходить в военно-патриотические клубы, служить в армии и там, на месте, менять её облик.
        Это возможно. На самом деле, я говорю, опираясь на личный опыт. Пускай армия - это система, это механизм, но он состоит из отдельно взятых подразделений. Любое из них - это закрытый мужской коллектив. И каждый из его членов при должном желании, воле и силе духа может повлиять на ситуацию. Даже просто оставаясь человеком, не переступая через черту, за которой перестаёшь быть мужчиной. Быть справедливым к своим подчинённым - одного этого уже будет достаточно!
        Достаточно создать крепкую семью и нарожать детей, правильно их воспитать. То есть воспитать их верующими, благочестивыми, знающими свою историю и традиции. Способными на сострадание, на взаимопомощь, ответственными и трудолюбивыми, с правильными ценностными ориентирами.
        Помогать людям тогда, когда можно помочь, и не быть равнодушными к чужому горю. В принципе не быть равнодушными ко всякому злу. Каждому на своём месте пытаться принести хоть какую-то пользу и оказать людям хоть какую-то помощь. Даже бабульке или женщине с дитём место в автобусе уступить, бездомное животное покормить, хоть сколько-то пожертвовать нуждающимся - уже благо!
        Но в то же время не переоценивать свои силы, не подставлять ближних под удар - необходимо делать то, что действительно в наших возможностях. А на остальное - Господь управит.
        Если же ты активный молодой человек, читатель, и горишь идеалами и жаждой действия - вступай в реестровое казачество. Это единственная организация в стране, что официально может и людей защищать, и военно-патриотической деятельностью заниматься, и даже деньги зарабатывать. Только вот последнее и должно быть на последнем месте.
        А те, кто скажет, что казачество - это ряженые, что его давно уже нет, - пусть скажет это в лицо казакам, дравшимся в Приднестровье, Абхазии и Югославии. Пусть скажет это казакам контактного батальона имени генерала Ермолова, доблестно сражавшего в Чечне. Пусть скажет это ребятам, дерущимся на Донбассе.
        …Для того, чтобы народ выстоял в тяжёлое время, его нужно организовать. Сейчас мы живём как раз в такое время; только угроза исходит не от внешнего врага, а от внутреннего. Причём враг этот порой внутри нас самих - это наши пороки, наши грехи: лень, похоть, гордость, зависть, гнев, жадность…
        Так вот, для этой самой организации необходимы лидеры. Но сегодня нам нужны не лидеры-ораторы, организаторы и полководцы. Нам нужны лидеры примера. Те, кто подаст нам пример благочестивой и достойной жизни православного, русского человека.
        И что самое важное - эти люди есть среди нас. Это совсем ещё молодые ребята и взрослые мужчины, девушки и матери, умудрённые опытом женщины. Каждый из тех, кто способен подать положительный пример своей жизнью, - это те, на кого сегодня опирается Россия. В большинстве своём - это истинно православные люди, «соль земли», как говорил про них наш Господь, Иисус Христос. И, слава Богу, этих людей становится всё больше.
        …Перед вашими глазами пронёсся небольшой кусочек жизни наших предков - тех, кто защищал родную землю, тех, кто понимал, что государство - это земля и люди, а не правительство. Они искупили свои грехи и смыли позор предательства веры. И вот ещё на земле не стёрлись шрамы той войны, а мы предали память предков, своих родных. Забыли и не хотим знать их подвига. Забыли и не хотим знать… Но все ли?
        Нет, не все. И потому есть ещё шанс, что мы не покатимся в пропасть, а рванём вверх, в очередной раз содрогнув мир. Есть ещё шанс - потому что есть ещё люди, что могут стать примером, настоящие русские люди. И сегодня их становится всё больше. Всё больше тех, кто памяти предков достоин. Памяти их Подвига.