Созвездие Козерога, или Красная метка Диана Кирсанова
        Детектив под знаком Зодиака # Люди, рожденные под созвездием Козерога, славятся чувством ответственности и любовью к порядку. Милейшая Зоя Яковлевна давно и исправно служит консьержкой в многоквартирном доме. За всеми наблюдает и уже ничему не удивляется. Но чтобы случиться такому!.. В канун Нового года некий мужчина средних лет и приличной наружности подбросил в ЕЕ подъезд младенца. А чуть позже незнакомца нашли раздетым и убитым в квартире молодой прелестной девушки. Хорошо еще, что на месте действия оказалась Леди Зодиак - сыщица-астролог. Как выяснилось, она спешила предупредить девушку о грядущем несчастье и опоздала. И теперь ей ничего не остается, кроме как начать расследование…
        Диана Кирсанова
        Созвездие Козерога, или Красная метка
        Не надо было его впускать.
        Ох, не надо, не надо было его впускать!
        С другой стороны - все-таки праздник. Последний день декабря.
        Как не впустишь в такой день Деда Мороза?!
        Я как раз заступила на свой пост консьержки.
        Расположилась в стеклянном «стакане», откуда открывался вид на входную подъездную дверь и широкую лестницу, еще блестевшую влажными разводами - ее только что помыли. Протерла стол - моя напарница, неаккуратная вертлявая студентка, никогда не убирает за собой крошки от печенья и не ликвидирует коричневые «восьмерки» от подстаканников, в которых на протяжении всего дежурства пьет черный, как деготь, чай. Сколько ей ни говори - не считает нужным за собой убирать! Только смотрит наглыми глазами, в которых бегущей строкой скользит, что я - старая перечница, карга, ведьма, грымза, вредная старуха и просто напичканное маразмом хламье. А ведь куда проще - убрать за собой!
        - Ольга! Рабочее место должно скрипеть, как чистая тарелка! Тебе же самой будет приятно.
        - А я предпочитаю одноразовую посуду! - огрызается студентка и с независимым видом удаляется, закинув на плечо сумку, похожую на холщовый военный «сидор».
        Все они сегодня предпочитают одноразовое. Одноразовую посуду, одноразовые шприцы, одноразовую любовь. Зачем распыляться на мытье тарелок здесь, если завтра будешь ночевать в другой квартире? А жизнь проходит, и она, к сожалению, тоже не многоразовая. Когда это поймешь, уже сама будешь смята и без всякого сожаления выброшена за борт, как одноразовая тарелка.
        Впрочем, что это я? Сама же и разворчалась, старая перечница.

…Итак, был последний день декабря.
        Я заступила на свой пост консьержки.
        Пахло елкой, чуть-чуть мандаринами и еще тем, нераспознаваемым до вычленения в отдельный запах, но очень узнаваемым ароматом единственного зимнего праздника, Нового года.
        Жильцы готовились встретить Новый год во всеоружии. Уже никто не бегал по лестнице, волоча сумки с торчащими горлышками шампанского и дубинками копченых колбас; никто, я имею в виду детей, не выскакивал без шапки на мороз, чтобы в последний раз опробовать на снегу возле подъезда очередную пиротехническую гранату. Все расползлись по квартирам, и даже до меня доносились тонкие ароматы блюд, которые вскоре будут водружены на праздничные скатерти сорока квартир вверенного мне подъезда.
        Я достала вязание и развернула маленький телевизор так, чтобы удобнее было смотреть обращение Президента к народу. Пока же шел праздничный концерт. Был десятый час вечера.
        И вот тут-то и возник он - Дед Мороз собственной персоной.
        Не очень высокого роста, в сапогах и остроконечной шапке, в шубе из искусственного бархата, должным образом затканной серебряным узором, с прекрасными синтетическими сединами, белоснежной волной спускающимися до самого пояса, и, конечно, с огромным мешком через плечо он был просто великолепен. Единственное, что меня сбило, - поролоновый нос, то есть просто шарик на резинке, надетый на месте носа. На мой взгляд, эта деталь больше подходила клоуну, а не Деду Морозу.
        - Здра-авствуйте, - прогудел он нарочито не своим, «сказочным» голосом. - С праздником вас, с наступающим Новым годом! Разрешите…
        И на стол передо мной легла шоколадка, выскользнувшая из его большой атласной рукавицы.
        - Спасибо, дедушка. - Ох, давненько ко мне не приходили на праздник Деды Морозы! - Далеко ли вам? Куда путь держите?
        - К Чечеткиным, - ответил дед, направляясь прямой дорогой к лифту.
        Я кивнула и вновь занялась вязанием: у Чечеткиных было семеро детей.
        Лифт загудел, поднимая сказочного деда в объятия счастливой ребятни. Я на минуту задумалась, пытаясь представить, как удалось семье Чечеткиных, еле-еле сводящей концы с концами, умудриться оплатить такое дорогое удовольствие, как визит сказочного Деда накануне Нового года. «Да, но Сима, мать семейства, работает как раз где-то по линии собеса, - мелькнула догадка. - Наверное, смогла на работе договориться».
        Я чуть прибавила звук в телевизоре, чтобы услышать, о чем будет говорить появившаяся на экране девица с длинными медно-рыжими волосами. В прядях поблескивали нити конфетти и серпантина. Еще одна участница концерта. Камера взяла ее крупным планом, и меня вдруг заинтересовало это узкое белое лицо с непропорционально широким разрезом глаз, да еще к тому же щедро усыпанное веснушками. Это в декабре-то!
        Эту фифу в телевизоре я видела в первый раз. Какая-нибудь певичка из новых? Или телеведущая, которую решили представить зрителям именно в новогоднюю ночь? Или…
        Тряхнув рыжей гривой и улыбнувшись прямо в объектив камеры улыбкой сытой тигрицы, которая явно не прочь поиграть, «фифа» вдруг заговорила - и я невольно вздрогнула от того, насколько глубоким и сочным оказался ее голос.
        - С каждым годом в жизни любого человека происходят перемены, и желание заглянуть в свое будущее по-прежнему отличается завидным постоянством. И сегодня, провожая високосный год, принесший нам много грусти и радости, мы открываемся навстречу новым впечатлениям и чувствам - 2009 году. Этот год - год Быка, и для каждого знака зодиака он пророчит свои перемены. Расположение планет указывает нам на противоборство всего нового и прогрессивного со всем старым и консервативным. Новые тенденции обязательно возьмут верх, а те люди, которые будут слишком сильно цепляться за прошлое, могут многое потерять в течение этого года. Мир начинает меняться, и необходимо начинать меняться вместе с ним…
        Ах вот оно что! Разочарованная, я вновь убавила звук. Очередная гороскопиня! В наше время медиумов и предсказателей развелось, как у собаки блох.
        В наши почтовые ящики бросают немало бесплатных газет, и сколько раз мне приходилось наблюдать, как молодежь, да и люди постарше тоже, набрасываются на колонки с напечатанным гороскопом, как кот на валерьянку. Как же! Приятно знать, что там, на небесах, за тебя уже все решили: зачем работать, если в этот день тебе грозит ссора с начальством, зачем гладить мужу рубашки - ведь с его стороны возможна измена, стоит ли здороваться с соседями - все равно против тебя
«интригуют недоброжелатели» и так далее.
        И никому не приходит в голову, что человеческие отношения - это большой труд, требующий каждодневной работы, и никакие откровения псевдоцелителей, никакие звезды не придадут тебе ума, добра, умения понять и прощать! Иначе…
        Чувствуя признаки подступающего раздражения, которое оказалось бы так некстати в новогоднюю ночь, я до отказа повернула рычажок громкости телевизора с таким чувством, будто сворачиваю шею всем шарлатанам мира.
        И только было опять взялась за вязание, как…
        Клок! Кто-то толкнул подъездную дверь, выбросив перед собой морозное облако, и с силой, не позаботившись о том, чтобы попридержать чересчур тугую пружину, захлопнул ее за собой. Я опустила вязание и сдвинула на нос очки, стараясь как можно лучше разглядеть вошедшего.
        Очень солидный, одетый в дорогое кашемировое пальто (расстегнутое - это в такой-то мороз!) средних лет мужчина со светлой бородкой. Выражение лица отнюдь не праздничное - губы сжаты, глаза тревожно перебегают с предмета на предмет. И главное - сверток. Вернее, розовое одеяло, перетянутое широкой лентой, по которому нетрудно было догадаться, что там, внутри, - ребенок. Тащить грудного ребенка по улицам в такой мороз! Да еще в новогоднюю ночь!
        Нет, похоже, я сегодня не перестану удивляться проявлениям человеческой фантазии!
        - Вы к кому? - строго спросила я, постаравшись этими словами не только обозначить вопрос, но и дать мужчине понять, что он поступает, по меньшей мере, легкомысленно.
        - К Чечеткиной, в сто сорок первую.
        - Она вас ждет?
        - Да, - сказал он, немного поколебавшись.
        И, поскольку от меня не укрылась его неуверенность, я хотела было данной мне властью преградить вход этому мужчине к молодой одинокой девушке (старшая дочь Чечеткиных уже около года жила отдельно, снимая квартиру двумя этажами выше той, где ютилась ее семья). Но ребенок - вот что меня сбило. Не замерзать же младенцу на лестничной клетке, пусть даже он и был завернут в одеяло! Да и потом, что плохого может сделать девушке мужчина с ребенком?
        - Проходите, - нехотя сказала я, постаравшись при этом, чтобы на лице моем было дописано окончание фразы: «…но чтобы это было в последний раз».
        Не похоже было, чтобы мужчина с бородкой как-то особенно нуждался в моем разрешении: свое «Проходите» мне пришлось досылать ему в спину.
        Больше в оставшиеся до Нового года минуты в нашем подъезде никто не появлялся.
        А уже первого января…

* * *
        - Послушайте! Послушайте! - кто-то настойчиво тряс меня за плечо.
        Не сказать, чтобы я задремала - я никогда не сплю на рабочем месте, - но все-таки время уже перевалило за вторую половину новогодней ночи, а в четвертом часу утра некий тормозящий чувства и реакцию туман вползает и не в такие пожилые головы, как моя.
        Нет, я не спала, просто, опустив вязанье на колени и подняв очки к переносице, решила чуть-чуть отдохнуть. И почти забылась в дремоте, но, по счастью, человек так настойчиво трясший меня за плечо, не позволил мне погрузиться в сон.
        - Послушайте, как вас? Зоя Яковлевна! Посмотрите, это же ужас что такое!
        Я открыла глаза и увидела прямо перед собой что-то большое и розовое. Поспешно поправила очки: ба, да это же вчерашнее одеяльце! И тот самый младенец, из жалости к которому я не стала подвергать допросу с пристрастием мужчину со светлой бородкой.
        Розовое одеяло с белой лентой, завязанной бантом, словно его только что упаковали в магазине. И то же самое можно было сказать о содержимом. Новенький, с иголочки, младенец со скорбным выражением лица, свойственным всем новорожденным, с еле наметившейся чернявой челкой на сморщенном лобике.
        - Откуда это у вас? - спрашивая это, я перевела глаза на стоявших рядом людей.
        Их-то я узнала сразу. Маленький, лысоватый, слегка обрюзгший Петр Петрович Воскобойников, директор автобазы Спецавтохозяйства в Митино. И рядом с ним - его старинная пассия, высокая женщина в черном платье из панбархата, со слишком глубоким вырезом, оставляющим открытым ее слишком дряблую шею. Эта женщина (как бишь ее? Ольга Петровна!) приходила к старому холостяку Воскобойникову несколько раз в неделю и, судя по тому, что делала она это совершенно открыто и днем, сама была тоже не замужем.
        Значит, теперь эта парочка решила вместе встречать Новый год.
        - Как к вам попал этот ребенок? - спросила я уже погромче.
        Ответом мне были поднятые плечи Петра Петровича:
        - Мы и сами хотели бы это знать, уважаемая!
        Как удалось выяснить путем недолгих расспросов, дело было так.
        Однокомнатное жилище старого холостяка, в другие дни наверняка пыльное и загроможденное, сегодня, когда Петр Петрович ждал в гости свою верную подругу, кардинально преобразилось. На накрытом столе наличествовали даже крахмальные салфетки в кольцах, три вида фужеров стояли возле каждого прибора.
        - Я и не знала, дорогой, что ты так виртуозно владеешь утонченным искусством сервировки! - церемонно сказала Ольга Петровна, приподнимая изящно выщипанные бровки. При этом она не упустила возможности мимоходом оглядеть свое отражение в ведерке с шампанским: сегодня ей удалось взбить свои редкие, окрашенные в огоньковый цвет волосы в некую прическу а-ля Помпадур, и Ольга Петровна тщательно следила за тем, чтобы из легкой башни на голове не выбивался ни один волосок.
        Пробили куранты, и стареющие любовники сблизили фужеры.
        - Позволь мне на правах старинной приятельницы поздравить тебя, дорогой мой, с насту… а так же преподнести…
        Не договорив полфразы, Ольга Петровна достала из шуршащего пакета курительную трубку из палисандрового дерева в инкрустированной шкатулке и пачку элитного табака.
        - Ах, Оленька, я тоже… сейчас…
        Суетясь, Петр Петрович вынул из-под елки пластиковый мешок с упакованным в нем мохнатым шерстяным одеялом экзотической окраски.
        - Боже, как элегантно! - одобрила подарок Ольга Петровна. - Теперь нам, дорогой мой, необходимо обзавестись двумя пятнистыми королевскими догами, клетчатым шотландским пледом, креслом с высокой викторианской спинкой…. Да, и камином! Обязательно заведи камин!
        Разомлевший и размякший от шампанского и от близости любимой женщины Петр Петрович был согласен со всем - даже с присутствием в его однокомнатной квартире пятнистых королевских догов. Он неловко схватил трубку, сунул ее в рот да так и замер на месте, поглядывая на любимую влажными от счастья глазами.
        Он был в полшаге от того, чтобы сделать ей предложение. И Ольга Петровна с минуту или две ждала, когда же он сделает эти заветные полшага.
        Не дождалась. Кашлянула.
        - Кушай, дорогая, пожалуйста, кушай, прошу тебя, - обрел-таки Петр Петрович дар речи и захлопотал у стола. - Салатики, рулетики, тарталеточки, рыбка вот трех сортов…
        - Из всех сортов рыб лично я больше всего люблю пельмени, - мрачнея, сказала Ольга Петровна, нацеливая вилку в самый центр витиевато украшенного салата.
        Играли бликами бока разнокалиберных бутылок с напитками, исходила росой ваза с фруктами, в другом конце комнаты заходилась в разухабистой пляске нестареющая Надежда Бабкина - она еще и пела что-то, но звук в телевизоре был приглушен.
        Как вдруг застолье было прервано двумя резкими звонками в дверь.

«Крряк! Крряк!» - кто-то слишком торопился, чтобы позволить мелодии излиться по-настоящему, и дважды быстро стукнул по кнопке звонка. Вслед за чем этот некто бросился бежать по лестнице. Да так стремительно, что, когда поспешивший на странный звонок хозяин дома выглянул за дверь, он увидел только тьму парадного и большой сверток у своего порога.
        Сверток был не только большой, но и мягкий - это Петр Петрович сумел определить уже в следующую секунду, стоило ему лишь нагнуться и дотронуться до непонятного тюка рукой. Это оказалось завернутым в одеяло, и вот в самой сердцевине этого свертка, из вороха пеленок и покрывалец, как кочерыжка из капусты, вдруг обнаружился самый настоящий младенец!
        - Подкидыш… - ошарашенно констатировал Петр Петрович. Он плюхнулся толстеньким задом на первый попавшийся стул и очумело заскреб ногтями по лысине. - Подкидыш! Что же нам с этим делать? Ах да! Что-то такое я читал… первым делом… Надо посмотреть, нет ли записки…
        - Хотела бы я знать, - медленно и с какой-то преувеличенной чопорностью отчеканила Ольга Петровна, вытягивая длинную морщинистую шею, неспешно поворачивая голову и демонстрируя свой гордый профиль, вдруг став похожей на рассерженного попугая из зоопарка, - хотела бы я знать, дорогой мой, почему это ребенка подбросили именно к тебе?!
        Она тряхнула головой, отчего прическа Помпадур мгновенно стала разрушаться (первая легкая прядь упала ей на лоб), и, зловеще мерцая из-под этой челки карим глазом на Петра Петровича, превратилась в настоящую ведьму:
        - На стороне пошаливаешь, дорогой мой? Потомством на старости лет обзаводишься? А?
        В голосе Ольги Петровны громыхнули такие наэлектризованные ревностью интонации, что Петр Петрович невольно вжал голову в плечи: возражать в эту минуту любимой было так же опасно, как хвататься мокрыми руками за оголенные провода.
        Он торопливо отскочил от тахты, где лежал и сонно моргал из пеленок маленький человечек, и умоляюще прижал обе полненькие ручки к честной груди:
        - Олечка, милая… Да ты что? Как ты могла подумать?! Он же мне во внуки годится, этот мальчишка!
        Двух-трехмесячный младенец подходил бы шестидесятилетнему Петру Петровичу даже в пра-, а не просто внуки, но разгневанной Ольге Петровне эти несложные арифметические подсчеты были чужды:
        - Почему же тогда, хотела бы я знать, - повторила она, сатанея на глазах, - этого ребенка подбросили именно к тебе?!
        - Олечка, вот я клянусь…
        - А откуда же тогда, - она вытянула руку вверх, будто приготовляясь отдать команду: «Пли!» во время расстрела за предательство, - откуда же ты знаешь, что это - мальчик?
        - Дорогая моя, - трепыхнулся любимый, - как-никак, моего жизненного опыта хватает для того, чтобы научиться отличать девочку от хлопца.
        - Где же это ты, интересно, - все так же зловеще продолжала наседать на Петра Петровича невеста и уперла руки в бока, в очередной раз тряхнув окончательно распавшейся на составные части прической, - где же ты разглядел у него то самое, что отличает девочку от мальчика, если он - в ползунках?!
        - Олечка, но ведь ползунки-то - голубые!
        И тут найденыш, словно почувствовав, что до сих пор ему уделяли слишком мало внимания, поднатужился, крякнул, выгнулся дугой и включил сирену такой силы и мощи, что любовников буквально отбросило к противоположной стене.

«Только родился - и уже чем-то недоволен», - подумал Петр Петрович с невольным осуждением.
        - Боже мой, боже мой! - это читалось у Ольги Петровны по губам, ибо работа легких малютки не давала им возможности услышать друг друга. - Боже мой, ведь надо же что-то сделать!
        Опасаясь за собственные барабанные перепонки, они завернули младенца в одеяло и кинулись с ним вниз, ко мне.
        Почему ко мне? Не знаю. Наверное, потому что в нашем подъезде я все-таки считалась кем-то вроде начальства.

* * *
        Самое интересное, что, пока они спускались до поста консьержки, сверток затих. Правда, гневное дитятко еще взбулькивало какими-то остаточными звуками, но, главным образом, по инерции. Сейчас его больше занимали мои действия - я, путаясь в неуклюже навинченных на мальчике простынках, пыталась извлечь его из кокона. При этом Петр Петрович позволил себе пощекотать малыша под подбородком, погладить по спинке и внушить ему первые представления о чувстве собственного достоинства:
        - Ну же, малыш, будь мужчиной… Мужчины не плачут! Ты будешь смеяться, но сам я не плачу никогда… А если плачу, то только в череп… Только в череп - не наружу!
        Не сказала бы я, что крошка был настроен философствовать на эту тему. Пока я перепеленывала его (убедившись, что никакой записки при нем нет), мальчик лежал на моем столе и пока еще беззвучно открывал ротик. Судя по всему, ребятенок просто делал передышку перед тем, как во второй раз расправить легкие.
        - Вот, черт возьми! Ни одной особой приметы! - заметила Ольга Петровна.
        - Зато он замолчал, - любовно возразил Петр Петрович. - Ишь, чует, хороняка, умелые женские руки! Почувствовал себя мужчиной - и перестал плакать…
        - Он пока еще ничего не почувствовал, - проворчала Ольга Петровна, беря спеленатого малыша на руки и осторожно трогая его лобик. - Смею тебя уверить, мужчиной он почувствует себя не раньше, чем научится п?сать стоя.
        - А по-моему, он на меня с симпатией глянул! Вон, смотри, даже улыбается…
        - Чушь! - отрезала Ольга Петровна и опешила: младенец, действительно, смотрел на нас серо-голубыми глазенками и строил приветливую гримасу. - Гм!.. - младенец снова перекочевал в мои руки. - Я считаю, надо вызывать милицию.
        Я тоже так считала. У меня на посту было тепло, даже почти жарко, однако это не давало нам основания держать здесь малютку сколь угодно долго.
        В ожидании прибытия милиции я и Петр Петрович приступили к исследованию розового одеяльца и пеленок-покрывалец. Всего этого в свертке насчитывалось достаточно, целое приданое. Между простынкой с вышитым уголком и краем одеяла я нащупала что-то твердое, вынула. Это были красный пластмассовый утенок с обгрызенным клювом и маленький плюшевый мишка, тоже не новый. Странное обстоятельство! Само одеяло было не новым, а пеленки и ползуночки - словно только что из магазина. На некоторых даже виднелись еще не сорванные ярлычки.
        - «Распашонка детская, фланелевая», - прочитала я на одном из них. - Магазин детской одежды «Кукленок», ул. Соборная, 8а… «Мы оденем вашего ребенка, как куколку!»
        - Ну и что? Думаете по такой примете родителей его найти? - безнадежно махнул рукой Петр Петрович. - В этом магазине ежедневно сотни, если не тысячи покупателей. Тем более что мы даже не знаем, когда именно все это приобреталось.
        - А записки, записки нет? - еще раз спросила я.
        - Нет, - ответил он, в последний раз переворошив груду тряпок в одеяле. - Нет. Вот только…
        На свет появился новый предмет - маленький, но тяжелый. И наспех завернутый в газету, на которой кое-где проступили неровные масляные пятна.
        - Осторожно! - вскрикнула я, чувствуя, что вторая находка грозит действительно большими неприятностями. Но было поздно. Петр Петрович в два приема разворошил несвежий газетный лист и, не веря своим глазам, медленно поднял то, что там лежало.
        Пистолет.
        Нахмурив кустистые бровки, Петр Петрович поднес ствол к картофелеобразному носу и, совсем как собака-ищейка, часто-часто обнюхал черное дуло.
        - Называется - с Новым годом вас, дорогие товарищи! - проворчал он, плюхаясь на заправленный стареньким покрывалом диванчик, стоявший за моей спиной. Оружия он не выпустил, но свободной рукой машинально вынул из кармана большой клетчатый платок, которым принялся вытирать вспотевшую лысину.
        - Петр Петрович, успокойтесь, - сказала я как могла бодро. - Ну, подкидыш, подумаешь! Сейчас приедут и заберут его.
        - Давайте считать это происшествие приятным сюрпризом, - поддакнула мне Ольга Петровна - ревность в ней улеглась, и теперь она, кокетливо поглядывая на жениха, пыталась привести в порядок прическу. - Я где-то читала, что подкидыш - это к счастью…
        - Счастья в этой истории будет совсем мало, дорогие мои, - уныло ответил нам обеим посмурневший Петр Петрович. - Из этого пистолета недавно стреляли!
        Возникла пауза. Секунд на пять, не больше.
        - Кто? - глупо спросила Ольга Петровна.
        - Не знаю. Но вряд ли сам этот малютка.
        Она сглотнула слюну. Руки, кружившие над прической, задвигались быстрее:
        - В любом случае, нас с вами это не каса…
        Хлопнула подъездная дверь, и через минуту бесстрастный капитан в серо-синем милицейском кителе уже заполнял на моем столе какие-то протоколы.
        - Есть ли у вас подозрения, кто мог подбросить под дверь этого ребенка? - отрывисто спрашивал он у всех нас по очереди. - Нет? Хорошо… А не знакома ли вам хотя бы одна из бывших при нем вещей? Нет? Недурственно… А не… - он прищурился на Петра Петровича и, что возмутительнее всего, на меня тоже! - А нет ли у вас подозрений, что это ваш ребенок?
        - Нет! - хором отреклись мы.
        - Отлично…
        Как видно, капитана радовал любой ответ, который ему удавалось получить.
        Тем временем прибывшая с ним энергичная медсестра в надетом прямо на пальто белом халате уже приняла у меня с рук на руки заснувшего мальчишку. Снова развернув ребенка, она быстро и профессионально ощупывала малюсенькое тельце.
        От этой бесцеремонности малыш, конечно, проснулся и захныкал. Но вторичного концерта не устроил.
        - Ребенок здоровый. Мальчик. Возраст - два с половиной месяца. Родимых пятен нет. Повреждений - нет. Видимых патологий - нет. Содержался в хороших условиях, - телеграфным стилем отчеканила капитану медсестра.
        Тот быстро расчиркал полученные сведения по линованным страницам своих протоколов. Но нам было ясно, что ребенок интересует стража порядка поскольку-постольку. Пистолет! - вот что занимало его больше всего: Капитан то и дело косился шустрым глазом на лежавший перед ним газетный лист с оружием.
        - Расскажите подробно, как и где вы его нашли? - обратился он к Петру Петровичу.
        Тот пожал плечами:
        - Да там же и нашел, в одеяле, между пеленками…
        Смятый газетный ком полетел на пол - капитан подсунул под рукоятку карандаш, зацепил пистолет и всесторонне его исследовал.
        - Тэк-с… Номера спилены, прекрасно… Магазин на месте - великолепно! Оружие тщательно смазано. Превосходно!
        Тетка тем временем снова упаковала мальчика и присела с ним на диванчик.
        - Куда вы его? - спросила я, пристраиваясь рядом.
        - В дом малютки, куда ж еще-то.
        - А потом?
        Она посмотрела на меня с явным удивлением:
        - Что потом? Потом так и будет там жить, если родители не найдутся. Лет до трех. Потом в детский дом, оттуда - в интернат… Известно - сиротская доля!
        Я вздохнула. Нахмурился и Петр Петрович. Ольга Петровна, хотя и пыталась держаться отстраненно, все же закусила губу. Все мы жалели найденыша, обреченного с этой минуты на казенное воспитание.
        Но что можно было тут поделать?

* * *
        Вдруг дверь подъезда снова открылась-закрылась, и в легком облачке пара перед нами возникла незнакомка в прекрасной, я бы даже сказала - великолепной, лисьей шубе. Не будь я убежденной рационалисткой, решила бы, что это сама Снежная королева появилась перед нами, покинув свои чертоги, настолько уверенно держалась эта женщина и настолько царственной походкой и осанкой она обладала.
        Нисколько не смутившись тем, что все мы вшестером (я, Петр Петрович, его пассия, капитан, медсестра и малыш) уставились на нее с немым вопросом на устах, дама в шубе поднялась по ступенькам прямо к моему стеклянному «стакану» и высокомерным тоном спросила, даже не дав себе труда пригнуться к окошечку:
        - Буду вам очень признательна, если вы подскажете мне, как пройти в квартиру Маргариты Михайловны Чечеткиной.
        Вот тут-то меня и «накрыла», как выражаются современные юноши и девочки, страшная догадка! Понятия не имею, почему до сих пор я даже краешком мозга не вспомнила о том мужчине с бородкой - ведь он шел к Рите Чечеткиной и у него в руках был ребенок в розовом одеяле.
        Значит, вот кто его подкинул!
        Но… тогда этот бородач должен был пройти мимо меня обратно, а он не проходил.
        И заходил ли он вообще к Рите Чететкиной?
        И главное, самое главное - почему я не подумала, не вспомнила о нем раньше?!
        Хотя на последний вопрос, кажется, при желании ответ найти возможно. В моем сознании просто как бы разделились эти два периода: до и посленовогодний. В первом была суета, подготовка, заступ на дежурство, поздние визитеры. Затем, как разделительная полоса - моя полудрема, прервавшаяся вспышкой невероятного события: подкинут младенец! У меня просто не было времени, чтобы свести все воедино.
        Плохо, очень плохо. Огромный минус моей хваленой наблюдательности!
        Итак…
        - Буду вам очень признательна, если вы подскажете мне, как пройти в квартиру Маргариты Михайловны Чечеткиной, - сказала дама в лисьей шубе, и моя память, словно извиняясь за недавние промахи, тут же подсказала, где я могла видеть эту даму раньше: ну конечно же, в… телевизоре!
        Эта была та самая - или очень похожая на нее - рыжекудрая девица с веснушками, разбросанными по узкому белому лицу, на котором яркой кляксой выделялись полные кроваво-красные губы. Та, что вещала по телевизору за час или два до боя курантов и говорила что-то о прошлом и настоящем.
        - Это вы выступали сегодня в праздничном концерте? - спросила я несколько не в тему.
        - Я. Правда, концерт шел в записи. Простите, я не хочу быть невежливой, но не могу не напомнить, что первой вопрос задала я. Про Маргариту Михайловну Чечеткину.
        - Да, да. Она живет в сто сорок первой. Девятый этаж.
        Не говоря ни слова, дама в шубе направилась к лифту. Я оглянулась на капитана: подняв над протоколом ручку, он так и замер, провожая рыжую взглядом, в котором было гораздо больше мужского, чем следовательского интереса.
        - Иди туда, идите следом, - заговорила я быстро, наклоняясь к нему.
        - Что? Почему? Зачем?
        - Этого ребенка принес сюда человек, который тоже направлялся в сто сорок первую квартиру! И она сейчас идет туда. Здесь что-то не так. Нечисто что-то!
        Капитан перевел взгляд на меня и внимательно осмотрел с ног до головы. Я поправила очки.
        - Уверяю вас, надо подниматься следом!
        Не знаю, решил ли капитан послушаться меня или просто обрадовался возможности еще раз оказаться вблизи рыжеволосой Цирцеи, но только он и в самом деле сорвался с места и поспешил к лифту.
        Я следовала за ним по пятам - должна же я, в конце концов, понять, что творится во вверенном мне подъезде!
        Остальные не тронулись с места.

* * *
        Мы приехали на нужный этаж уже после рыжей, еще успели заметить, как подол ее шубы мелькнул в пролете между этажами, каблучки процокали чуть выше, остановились. Что-то скрипнуло, шуба в последний раз мелькнула - и скрылась…
        - Вы заметили? Она не позвонила в дверь! И не постучала! - шепнула я капитану.
        Вместо ответа сотрудник милиции с неожиданной для меня решительностью отстранил меня от двери, нащупал в кобуре пистолет и на цыпочках прокрался в квартиру. Дверь, конечно, оказалась открытой.
        Я посчитала своим долгом войти следом - и остановилась, наткнувшись на его твердую, вытянутую передо мной руку.
        - Тихо! - прошептал капитан прямо мне в ухо. Мы стояли в коридорчике чужой квартиры и настороженно прислушивались. Было тихо… Пугающе тихо.
        - Где она? - шепотом спросила я.
        Ответом мне были быстрые легкие шаги. Они приближались.
        Щелкнул выключатель. Рыжая стояла прямо перед нами. Она была бледна, от чего ее и без того белое лицо казалось каким-то неестественным, будто вылепленным из алебастра.
        - Очень хорошо, что вы здесь, - сказала она капитану. - Я так и знала… Не прощу себе. Я не успела ее предупредить!
        - О чем?
        - Лучше будет, если вы сами посмотрите.
        Сказав это, она уверенно прошлась по всей квартире, щелкая выключателями. Мы заморгали от обилия хлынувшего отовсюду света.
        - Смотрите сами.
        Квартира, в которую мы вторгались, была, наверное, точной копией холостяцкой берлоги Петра Петровича - такое же однокомнатное жилище улучшенной планировки со скудной обстановкой. В коридоре на стене - дешевый телефонный аппарат, стойка-вешалка для верхней одежды и потертый половичок. В ванной и туалете (Рыжая открывала по пути все двери) - потрескавшийся кафель и пожелтевшая от старости сантехника. В кладовке - не разобранный Клондайк из пустых банок, коробок и прочего хлама, до которого у хозяев все никак не доходят руки. В кухне - маленький холодильник, стол, стул и два табурета.
        В комнате…
        - Господи! - прошептала я, остановившись на пороге и совсем как старая бабка вплеснув руками. Капитан замер на полшага впереди меня.
        В комнате, на широкой двуспальной кровати со сползшим на пол одеялом, между раскиданных подушек, лежало тело. Именно тело, то есть труп - в этом не было сомнений. Совсем еще юная темноволосая девушка. Лиловые пятна проступали по всей поверхности ее нежной шеи, из чего следовал вывод, что ее задушили…
        Голова убитой была обращена к нам, мертвые глаза смотрели прямо на капитана - вернее, смотрел только один глаз. А из второго…
        - Ох, господи!!! - крикнула я, попятившись. Из второго торчал большой треугольный осколок красного стекла!
        - Какой ужас…
        Красный обломок, который убийца воткнул жертве прямо в глаз, был одним из тех осколков, что блескучей горкой лежали на прикроватной тумбочке, частично осыпавшись на пол. Посреди битого стекла высился остов настольной лампы - красно-белый плафон разбился вдребезги. Может быть, это сделал убийца!
        На убитой был короткий шелковый халатик, он распахнулся, обнажая маленькую грудь; ниже халатик доходил девушке только до середины бедер, а сейчас вздернулся и еще выше, и нам с капитаном были видны крепкие стройные ноги. С одной из них свешивался шлепанец с меховой опушкой.
        А рядом, на полу, на не очень чистом ковровом покрытии, лежал еще один труп. Мужчина лет сорока - сорока пяти, в одних трусах и с толстой золотой цепочкой на мускулистой шее умер от выстрела в голову - багровый кружок входного отверстия, словно смертельный поцелуй, красовался точно в середине его лба. На лице убитого не было страха, который исказил черты его подруги; если бы не кровавая печать на челе, можно было бы подумать - человек просто уснул.
        У него были волнистые волосы с проблесками благородной седины и столь же посеребренная рыцарская бородка клинышком. Тот самый…
        - Мертвы. Оба, - сказала Рыжая, хотя это было и так очевидно. Но я все-таки попыталась найти пульс на безжизненной руке убитой и приложила пальцы к жилке на шее у мужчины.
        - Ничего здесь не трогать! - резко сказал капитан. - Оставайтесь на месте, обе!
        И загрохотал вниз по лестнице. Про лифт он забыл.
        - Пошел звонить в убойный отдел, - сказала женщина в шубе. - У нас есть всего несколько минут!
        - Для чего? - не поняла я.
        Вместо ответа она, осторожно обогнув тела убитых, сунула нос в одежный шкаф, стоявший напротив кровати. Подцепила одними ноготочками обе створки («пальчиков» оставлять все же не следовало) и окинула содержимое хватким взглядом:
        - Тут только женские тряпки, - сказала она мне через плечо. - Мужских нету.
        Я очнулась:
        - А детских?
        - Детских? - удивилась она. - Нет, детских тоже нет.
        - Странно… - пробормотала я. И добавила, наткнувшись на ее вопросительнй взгляд: - Странно и то, что в этой квартире нет даже детской кроватки.
        - Разве это странно? - проподняла она одну бровь. - В моей квартире, к примеру, тоже нет ни одной детской кроватки!
        - Нет, тут другое…
        Бог знает почему, но я вполголоса за полминуты рассказала ей о случившемся. Не забыв добавить, что этого мужчину с бородкой клинышком я видела живым всего несколько часов назад.
        Может быть, моя словоохотливость объяснялась тем, что, разговаривая с Адой (так представилась мне рыжая дама в роскошной лисьей шубе), я тем самым отвлекалась от страшного зрелища на кровати. Невозможно было видеть это лицо с торчавшим из глазницы красным осколком без того, чтобы не накатила тошнота.
        - Очень интересно. Очень! - сказала Ада, выслушав меня с сугубым вниманием. И, вопреки запрету капитана (я не могла не осудить ее за это), она еще раз осмотрела квартиру, обратив особое внимание на кухню и ванную. В первой она изучила содержимое посудного шкафчика, с большим интересом покрутив в руках две пары чайных чашек из китайского фарфора, расписанных райскими цветами. В ванной - убедилась, что на подзеркальной полочке лежит только одна зубная щетка, на крючке белеет опять же одно полотенце, а подставка для бритвенных принадлежностей пуста. Еще один, последний раз, она задержалась возле вешалки в коридоре: на облупившейся штанге одиноко висела новенькая голубая дубленка с опушками на рукавах и карманах - женская.
        - Хм… Что же, этот гость даже без верхней одежды сюда пришел, в одних трусах? - пробормотала Ада, выворачивая чужие карманы.
        - Что вы делаете?!
        - Одну минуточку…
        На белый свет появился плотный картонный листок.
        - Ну, открытка, ну и что?! Оставьте это следователям! - сказала я в величайшем раздражении.
        Красиво оформленная карточка действительно оказалась открыткой, причем двойной - по лицевой стороне на фоне пышных цветов порхали два белоснежных голубя, держа в клювах золотое обручальное кольцо. «Приглашение на свадьбу» - гласила надпись, витиевато вытесненная по верху открытки.
        А на внутренней стороне приглашения, тоже в красивой витой рамке, читалось:
        Вышло так, как мы хотели,
        И вот пришел желанный час.
        Мы кольца верности наденем:
        На свадьбу приглашаем Вас!
        Дорогая Ритуся!
        Добро пожаловать на Самое Главное Торжество всей нашей жизни. Мы соединим наши судьбы и наши сердца - для того, чтобы никогда не разлучаться, быть вместе и в радости, и в горе, и нести наш общий крест столько, сколько то будет угодно небу!

    Виталий
        Стихотворный текст вверху открытки был стандартным, напечатанным типографским способом; остальную часть приглашения вывели от руки, чернильной ручкой, ровными печатными буквами.
        - Положите это на место! - прошипела я, видя, что Ада, подрагивая тонко очерченными ноздрями, борется с искушением взять открытку с собой - а попросту говоря, намеревается стащить с места преступления не принадлежащую ей вещь.
        - Уважаемая Зоя Яковлевна, может быть, это вовсе и не улика.
        - Положите ее на место!
        С явной неохотой Ада сунула открытку обратно в карман плаща.
        Через минуту к нам ворвался взбудораженный милицейский капитан. Сейчас, волнуясь и азартно блестя глазами, он действительно был похож на мальчишку. Даже странно - опыта у него нет в таких делах, что ли?
        - Я уже вызвал следственную группу из убойного отдела, - все еще задыхаясь от спешки, заявил он нам. - И в прокуратуру сообщил…
        Мы переглянулись. Не знаю, что подумала Ада, но меня лично дурные предчувствия царапнули ржавыми граблями прямо по сердцу.
        Если уж говорить об Аде, то было не похоже, что ее терзало нечто подобное. Во всяком случае, она довольно уверенно повела плечами, скидывая шубу (на руки капитану, конечно, причем она даже не оглянулась на него - чувствовала, что очарованный ею милиционер непременно постарается уловить каждое ее движение). Оставшись в длинном серебряном парчовом платье, блестевшим, как рыбья чешуя, она прошла на кухню и мирно села боком у стола, попутно взяв с телефонной тумбочки какой-то журнал.
        У меня сложилось впечатление, что она немного хитрила. Не в том смысле, что скрывала от нас нечто такое, что помогло бы понять и объяснить весь этот ужас, а просто она знала или с большой степенью вероятности догадывалась, что сейчас произойдет. Во всяком случае, она и бровью не повела, когда в комнату вошел, привнеся с собой холод морозной ночи, следователь прокуратуры Алексей Федорович Бугаец. Так он представился.
        Уставившись на Аду багрово-красными от постоянного недосыпания глазами, он на мгновение остановился на пороге, словно увидел змею или еще что-то столь же ужасное. Папка с бумагами, которую он держал под мышкой, соскользнула и шлепнулась на пол, следователь этого не заметил.
        Я-то видела его первый раз в жизни, но об Аде этого ни в коем случае нельзя было сказать. Уж не знаю, что такого сделала эта женщина этому вполне приличному на вид работнику прокуратуры, но, увидев ее, повторяю, он изменился в лице.
        - Как?! Это опять вы?! - даже не сказал, а как-то взвизгнул он, остановившись посреди кухни.
        - Вы удивительно прозорливы, друг мой, - ответила она, сияя улыбкой, в которой неуловимо читалось что-то издевательское. Но это издевательское одновременно было прикрыто таким толстым слоем наносного дружелюбия, что только опытный глаз смог отличить бы зерна от плевел.
        - Вы… вы сделаны не из ребра Адама, как все женщины, - выдавил из себя Алексей Федорович. - Вас слепили из его желчного пузыря!
        - А вас - из копчика, - невозмутимо парировала Ада, перелистывая очередную страницу.
        Бугаец повернулся ко мне на каблуках, как ракета на стапелях:
        - Так. Все. Ясно. Все. Попрошу рассказать, что здесь происходит!
        За время моего рассказа выражение лица прокурора калейдоскопически менялось от просто злого до жестоко-свирепого. Как я поняла, он просто не мог поверить, что Ада появилась на месте событий последней. Напротив, Бугаец подозревал, и не считал нужным это скрывать, что именно она-то все и подстроила.
        - Значит, подкинули ребенка? А с ним и пистолет? А спустя минуту появилась вот эта дамочка, поднялась в чужую квартиру, и вы все вместе обнаружили там два трупа? Ну надо же, как повезло! - выходил из себя следователь.
        - Да. Просто счастье улыбнулось, - невинно кивала и улыбалась Ада.
        - И, конечно, вы появились здесь, потому что вам что-то там такое нашептали небеса?
        - И тут вы не ошиблись, - при этих словах Ада стала вдруг серьезной, и налет необъяснимой для меня иронии (по моему мнению, ирония и прокурор - две вещи несовместные) на лице прокурора обозначился еще яснее.
        Бугаец хотел еще что-то сказать, может быть, даже оскорбить (свидетеля при исполнении), но тут в квартире, а точнее, в кухне, где все это происходило, вновь возник взволнованный капитан.
        - Там… я свидетеля нашел! - крикнул он и скрылся.

* * *
        Свидетель, которого нашел и привел под наши очи инициативный капитан, оказался нашим дворником - вернее, нашим бывшим дворником Аркашей. Несмотря на то что Аркаша проработал дворником на нашем участке несколько лет (уволившись лишь недавно, в связи с болезнью матери), я лично о нем мало что знала.
        Он был очень маленького роста (ниже меня!) и такой невзрачной комплекции, что со спины его можно было принять за шестиклассника. Аркаша смущенно топтался за спиной у милиционеров, пока те буквально не вытолкнули его в центр комнаты.
        - Я… Я, собственно, ничего такого… - бормотал он стандартную фразу, поочередно поворачивая к нам непропорционально большую голову и моргая глазами. Глаза его скрывались за огромными неуклюжими очками в роговой оправе. Линзы в очках давали сильный «плюс», и глаза этого человечка походили на плавающих в аквариуме круглых серых рыб.
        - В квартиру, где убитые, направлялся, - пояснил капитан, протягивая Бугайцу засаленный паспорт. - Говорит, он - хозяин.
        - Хозяин чего? - Бугаец пролистнул странички паспорта.
        - Хозяин квартиры.
        - Видите ли, - голос у свидетеля был очень высоким, почти женским, - я, собственно, шел получить с моей квартирантки квартирную плату. Я тороплюсь, и… И кто-нибудь может мне объяснить, что здесь произошло?
        - Да. Сейчас, - сказал ему следователь и обернулся к капитану: - Послушай, Дубков! Зачем же ты именно сюда свидетеля-то притащил?!
        - А куда мне его? - обиделся ретивый служака. - Что вам с ним, рядом с трупами беседовать? Тут же тоже квартира однокомнатная, да криминалисты еще работают! Только в кухне и есть свободное место, чтобы поговорить!
        - Ка… ка-аких тпуров? - выдавил Аркаша, от испуга даже перепутав буквы в ужасном слове. - Где? В моей кравтире?!
        Рыбообразные глаза за враз замутневшими стеклами заморгали часто-часто.
        - Воды? - сердечно предложила я. Схватила стакан и забулькала бутылкой с лимонадом.
        - Спа…сибо, - сказал «свидетель», вытирая дрожащей рукой наморщенный лоб. - Можно, я это самое… сяду?
        Не дожидаясь ответа, он опустился на свободный стул.
        - Аркадий Викентьевич Таратута, 1963 года рождения, - продиктовал Бугаец капитану, который опять присел за свои протоколы. Я удивилась: щупленькому Аркаше уже сорок с лишним лет от роду! Не знала, да и вообще - кто бы мог подумать?
        Прокурор захлопнул паспорт и, передав его маленькому человечку (тот машинально принял документ и долго засовывал его дрожащими руками во внутренний карман грязной куртки), веско сказал:
        - Вы действительно прописаны в квартире сто сорок один. Но, - Бугаец поднял вверх длинный тощий палец, - как сами только что признались, эту квартиру вы сдаете. Кому? С какой целью? С какого времени? По какому адресу проживаете фактически?
        - Я за городом живу, у матери, - пробормотал Таратута. - Уже года три тому назад переехал, у нас там хозяйство… А квартиру сдаю по необходимости. Из-за денег. Мать моя болеет сильно, деньги нужны, а где их взять? Я безработный. Иногда соседям дров нарубишь - вот и весь приработок. А так только хозяйством и кормимся. У нас огород большой, куры…
        Все это было чистая правда - уж я-то знала.
        - Кому сдаете, с какого времени? Сколько жильцов сменили за все время? Фамилии можете назвать, имена?
        - Жильцов я не менял, ни разу. Только одной Рите и сдавал. С самого дня, как переехал. Она сама предложила.
        - Что предложила?
        - Переезжай, говорит, Аркаша, к матери, а я к тебе перееду. Мы давно знакомы, еще с тех пор, как я тут, в доме, дворником работал. Я тут дворником, - пояснил он, зачем-то обернувшись к Аде, - лет двадцать с лишним… Пока мать не заболела. А Рита на два этажа ниже жила. В сто тридцать восьмой. Но у них тесно: многодетная семья, пятеро детей в трехкомнатной, еще родители… А что, - дворник тяжело сглотнул и сжался на стуле, как запуганный ребенок, - Риту убили? Неужели правда?!
        - Увы.
        - А… кто? Хотя да, я понимаю. Вы расследуете. Но… как же это? Вчера только с ней по телефону говорил… И назначила она мне к семи утра прийти, за деньгами, значит… Я и пришел, то есть шел, ах ты, как все получилось-то…
        Аркадий Викентьевич обеими руками вцепился в сиденье и еще больше поджал маленькие ножки в ботинках совсем детского размера. На голове у незадачливого хозяина квартиры № 141 красовался блинообразный зеленый берет, и сейчас он вполне гармонировал с цветом его лица.
        - Процедура сдачи квартиры оформлена как положено?
        - Нет, - пискнул наш хорошо поживший Мальчик-с-пальчик. - Мы так, на словах договорились… Знакомы были давно, Рита сказала - зачем какие-то бумаги? Раз в месяц, первого, говорит, числа приходи. Я и приходил. Она исправно платила, аккуратно.
        - Одна жила ваша жилица?
        - Одна как будто бы… Но я сильно не присматривался. Дальше порога она меня не пускала. Да я и сам не шел.
        - Три года она жила, говорите?
        - Да…
        - Никуда не отлучалась за это время?
        - Не замечал я… Говорю вам, раз в месяц только здесь и бывал.
        - Она рожала? - вдруг резко спросила Ада.
        - Что? - рыбы за очками-аквариумами всколыхнулись и закачались на волнах недоумения. - Как вы сказали?!
        Ада нетерпеливо повела головой, взметнулись рыжие локоны.
        - Я спрашиваю, дети были у этой… Риты?
        - Да нет, - удивленно протянул Таратута. - Какие дети? Нет…
        - Так. А оружие? У вас или у вашей жилички было оружие?
        - Како-ое еще ору…
        - Пистолет, например?
        Вместо ответа человечек только снова недоуменно хлопнул глазами - за очками вновь всколыхнулись волны.
        - Позвольте-ка, - вмешался Бугаец. Слегка пристукнув пальцами по ручке кресла, чтобы привлечь к себе внимание, он попытался проявить инициативу в допросе: - Послушайте, как вас, простите? Аркадий Викентьевич! Вы сказали, что двадцать лет работали дворником, в том числе и в этом доме. И убитая девушка, Рита, была дочерью ваших соседей - ведь так?
        - Да. Да!
        - В таком случае, можно, наверное, сказать, что она выросла на ваших глазах.
        - Ну… Пожалуй…
        - Ага. Ну так и расскажите нам о ней. И не жмитесь вы так - держитесь свободнее! А то мы с трудом понимаем то, что вы говорите. Ну?
        - Так… А что сказать?
        - Ну боже ж ты мой, да все! Сколько было ей лет? Как она жила? Чем занималась? Где работала? С кем дружила? Был ли у нее постоянный… скажем так - парень?
        Все эти вопросы свидетеля Таратуту донельзя смутили. Рыбы за очками замерли и уставились на следователя, словно прилипнув к стеклам.
        - Ну?!
        - Как вам сказать… Я, собственно, знаю только ее возраст - двадцать ей исполнилось, как раз в конце октября. А больше… Как жила да чем занималась - этим я не интересовался. Не касается это меня, да и никого не касалось. За последние годы у нас здесь столько жильцов сменилось! Люди съезжаются, разъезжаются, старые квартиры на новые меняют, переезжают, так сказать, из хижин в дворцы и обратно - и никто друг с другом не знакомится… тем более - не дружат, так, во дворе иногда кивнет кто-то… и то не всегда. Правда, есть пенсионерки, которые во дворе дежурят, - эти-то, конечно, многое видят… Да. А про семью Ритину я уже вам сказал… Вот об этой семье, конечно, все знали. Семеро детей - родителям трудно приходилось. У кого из жильцов что-то лишнее в доме образовывалось или вещи были какие-то, из которых дети выросли, - все к Чечеткиным несли.
        - Чечеткины - это их фамилия?
        - Да. Вот. Рита - вторая дочь у них. Старшая - Татьяна, она замужем уже. После Риты двое мальчишек идут, затем девочка опять и… еще две девчонки. Две последние еще в детсад ходят, остальные школьники. Еще что? Не знаю я больше ничего, простите. Не интересовался.
        - Ага. Так, а где работала Рита?
        - Не знаю. Не интересовался, - как можно тверже повторил Аркаша.
        - А мне кажется, Аркадий Викентьевич, что вы скромничаете! Зачем бы двадцатилетней девочке уходить из дому, а главное - откуда у нее деньги на то, чтобы снимать отдельную квартиру? Да еще такую, основной меблировкой в которой служит этакая пикантная деталь, как большая двуспальная кровать. А?
        Маленький человечек резко покраснел. Только сейчас почувствовав, что по-прежнему сидит в головном уборе, он стащил с головы чудовищный берет и начал мять его в руках.
        - Не знаю я ничего…
        - Да полноте! Чтобы хозяин квартиры хотя бы раз не поинтересовался, что происходит на его законной жилплощади? Быть такого не может. Я скажу вам, на какие деньги на самом деле жила Рита, тем более, что это уже и так ясно. Она водила к себе мужчин. Так?
        Таратута молчал.
        - Так?!
        - Да… - прошептал горемыка.
        - Иначе говоря, занималась проституцией, - продолжал разоблачать покойницу следователь. - Жаль, погубила себя девочка… Хотя смерть Риты может быть и не связана с ее, так сказать, профессиональной деятельностью. Хорошо, еще вопрос: девушку кто-нибудь контролировал? Иными словами, извините за грубость - у нее был сутенер?
        - Я ничего не знаю! - Таратута вытянул руку с беретом, загораживаясь от следовательского напора. Глаза за толстыми стеклами обрели затравленное выражение. - Я ничего не знаю! Ничего! Она предложила платить за квартиру, я согласился… Иногда приходил, заставал у нее мужчину, всегда разных… Я их даже не видел толком! Так только, временами, больше случайно, ну, из ванной кто-то выходил или в коридор вываливался, пьяный… Сама она чуть не голая по квартире прохаживалась, даже меня не стеснялась. Вот и все. Все! Не знаю я ничего больше, и ее никогда не спрашивал - вы что думаете, она бы откровенничать со мною стала?!
        Конечно, мы так не думали. Внешний вид нашего визави к откровенности не располагал.
        - Ясно! - Бугаец откинулся на спинку кресла и закатил глаза, положив обе руки на скатерть. Его мозг переваривал полученные сведения.
        - Я бы хотел… мне бы… уйти, если можно. Поздно уже, а еще на электричку надо успеть до дому, - несмело обратился Аркаша к следователю.
        - А? Ах да. Ну что ж, пойдемте.
        - Куда? - пискнул Аркаша и опять весь подобрался на стуле, засучив ножками.
        - В комнату. Вам надо опознать их.
        - Кого?
        - Убитых.
        - Я не… я не хочу. Я боюсь! - взмолился Аркаша.
        Но Бугаец к мольбам свидетеля остался глух. Вместе с капитаном они подхватили под руки отчаянно трусившего Аркашу и потащили его на место преступления.
        Мы остались сидеть.
        - Конец октября. Но что при данных обстоятельствах можно считать концом октября? - пробормотала Ада как бы сама про себя.
        - Простите?
        - Я говорю, что кое-что не состыкуется.
        - Что именно?
        Она посмотрела на меня чуть прищуренными глазами, по-кошачьи светившимися в полумраке кухни, и не ответила. Я хотела сделать ей замечание - нельзя оставлять без внимания вопросы того, кто старше тебя по возрасту, но Ада, быстро наклонившись ко мне, обдав меня еле уловимым ароматом терпких, но в то же время таких же завораживающих, как и она сама, духов, быстрым шепотом сама предложила мне вопрос:
        - Вы непременно захотите довести это дело до конца, я знаю. Вы - Козерог, а люди этого знака честолюбивы: во время вашего дежурства в доме произошло ЧП, и этого вам не сможет простить… нет, не общественность и не жильцы, а вы сами! Вы считаете себя отчасти виноватой в том, что случилось, и не будет вам покоя, пока вы не узнаете, кто убийца. Следовательно, это почти неизбежно: вы начнете собственное расследование. Я предлагаю вам свою помощь, Зоя Яковлевна. И поверьте, от такой помощи не отказываются.
        Эта самая Ада как в душу мне заглянула. Вялый и весь какой-то надутый следователь Бугаец и в самом деле не внушал мне большого доверия. А мысль о том, что убийца находится среди жильцов вверенного мне подъезда… Или что я сама его впустила - вот уж от чего меня обдало с ног до головы холодной водой, как из душа окатило. Да, я действительно собиралась кое-что выяснить самостоятельно.
        - Если вы думаете, что я пойду против закона и сделаю что-либо недозволенное…
        Она протянула руку, как бы накладывая запретную печать на все, что я хотела сказать дальше:
        - О нет, я так не думаю. Козерог никогда не пойдет против закона. Закон и порядок - те два столпа, на которых, по мнению Козерогов, держится мир. Деловитость, организованность, верность, терпеливость, настойчивость и дальновидность - все это сказано о вас, и даже речи быть не может о том, чтобы склонить вас к какой-то авантюре. Я предлагаю вам свою помощь - помощь, а не сообщничество.
        - Почему вы все время твердите, что я Козерог? И кстати, как вы вообще об этом узнали?
        Ада кивнула, словно ждала этого вопроса:
        - Вы согласились взять дежурство в новогоднюю ночь - это говорит о вашей верности делу и готовности поступиться ради него даже личными удобствами. Первый признак Козерога. Версию о том, что вы согласились на это дежурство за особое денежное вознаграждение, я отметаю сразу: вы хорошо одеты, хорошо выглядите (как и почти все Козероги) и не производите впечатления женщины, испытывающей материальные затруднения. Потом, у вас на столе я заметила вязание: рукоделие, такое немодное сегодня, тем не менее всегда привлекает женщин-Козерогов. Далее - вы вязали не что-то абстрактное, типа салфеточки или скатерочки, а детскую вещь определенного размера. Значит, у вас есть внук или внуки, с которыми вы состоите в хороших отношениях. Конечно, это можно сказать почти о любой пожилой женщине, но далеко не все бабушки согласятся провести новогоднюю ночь отдельно от детей и внуков. Вы - согласились. Это говорит о вашей готовности предоставить детям и внукам определенную свободу. Что тоже указывает на вашу принадлежность к славному семейству Козерогов. Ну как, я вас убедила?
        - Не понимаю, как в расследовании, на которое вы меня все время подбиваете, - тут я, конечно, немного покривила душой, - может пригодиться то, что я - Козерог.
        - Увидите. В расследовании все может пригодиться! Даже то, что погибшая девушка Рита - несомненно, Весы.
        Я хотела спросить, при чем тут Весы и как она вообще догадалась, что Рита - Весы, но тут в кухню снова вошел следователь. За его спиной маячил возбужденный капитан.

* * *
        Начался допрос, объектами которого теперь стали мы с Адой.
        - Кто из незнакомых вам людей, не проживающих в этом подъезде, входил в дом за время вашего дежурства? - спросили меня.
        Я перечислила всех: несколько человек гостей, поднявшихся в те-то и те-то квартиры еще до полуночи, Деда Мороза, который шел к Чечеткиным, и… и вот этого, лежавшего сейчас на полу с пулевым отверстием в спине.
        Дед Мороз заинтересовал всех:
        - И что, этот Дед как поднялся в квартиру к ребятишкам, так до сих пор оттуда и не спустился?
        - Во всяком случае, за то время, пока я находилась на своем посту, - нет, - уточнила я.
        - Капитан! - обернулся следователь. - Немедленно в…
        Он вопросительно посмотрел на меня.
        - Сто тридцать третья, - пришлось подсказать ему номер квартиры родителей погибшей Риты. - Это двумя этажами ниже.
        - Немедленно туда. Хватай этого Деда Мороза, если он там, и тащи сюда прямо во всей амуниции!
        Капитан исчез, а Бугаец оборотился к Аде:
        - Уверен, что мой вопрос на тему «Что вы тут делаете?» вас не напугает!
        - Не напугает, - мирно сказала Ада, - но и не удивит. Я пришла сюда убедиться, что девушка Маргарита Михайловна Чечеткина смогла избежать грозящей ей опасности. К сожалению, я опоздала.
        - Да, к сожалению, опоздали, - передразнил Бугаец, еле сдерживаясь от нарастающего раздражения. - Но, несмотря на столь печальное опоздание, вы, конечно, не откажете ответить следствию на вопрос, о какой опасности вы говорите и как о ней узнали?
        - Не откажу, Алексей Федорович, не откажу. Но боюсь, что мой ответ вам опять не понравится.
        - Снова ваши зодиаки и планеты, да? Не морочьте мне голову!
        - Тогда мне остается только молчать. Увы…
        - Нет, говорите!
        - Что ж… Маргарита Чечеткина - одна из моих клиенток. Недавних. Около недели назад она пришла ко мне на прием и попросила составить для нее натальную карту. Вернее, она попросила составить карту на, как она сказала, «одного моего друга». Оставила все его данные - дату рождения, место, время.
        - О господи…
        - …что и было мной сделано, разумеется, за хорошее вознаграждение. За результатом Маргарита должна была прийти еще два дня назад. Но не пришла. А между тем в этой карте совершенно четко проступила оппозиция Меркурия к Сатурну - грозное предзнаменование, предвещающее интриги, коварство, переоценку собственных сил и в конце цепи - угрозу здоровью и жизни. Несмотря на то что вы обо мне думаете, Алексей Федорович, такое качество, как человечность, мне отнюдь не чуждо. Поэтому, прождав Маргариту до последнего момента, я решила навестить ее сама и предупредить, что нужна осторожность. Но не успела…
        - Вы же сказали, что она просила составить гороскоп…
        - Не гороскоп, а натальную карту.
        - Один черт! Что она просила составить эту филькину грамоту не на себя, а на кого-то другого?
        - Да. Но этот человек был ей близок. И Маргарита не скрывала, что ее заинтересованность в будущем этого человека основывается на том, что в дальнейшем она хочет связать с ним свою судьбу. Поэтому я рассчитала, что опасность для ее знакомого может означать опасность и для нее самой.
        - И, как вижу, не ошиблись, - Бугаец кивнул в сторону зала, где прибывшие эксперты заканчивали исследовать тела и саму комнату. - Обоих и шлепнули.
        - Вот здесь вы ошибаетесь, - все так же мирно заметила Ада.
        - Что?!
        - Я сказала, что вы поторопились с выводами. Мужчина, которого мы нашли рядом с Ритой, - не тот человек, ради которого она приходила ко мне.
        - Вот как? Почему же?
        - Потому что этому человеку на вид уже хорошо за сорок. А человек, интересовавший Маргариту, родился девятого марта 1976 года.
        - М-да, - Бугаец с раздражением постучал по столу концом карандаша. - Будем считать, что предварительный допрос закончен. Пока только предварительный. Распишитесь… И вы свободны.

«И глаза бы мои тебя больше не видели», - читалось на его лице недосказанное.
        Я едва успела вслед за Адой поставить свою подпись в протоколе, как в кухню ворвался по-прежнему возбужденный капитан:
        - Эти… Чечеткины… никакого Деда Мороза они к себе не вызывали! Вот! Он к ним вообще не заходил! И к другим соседям тоже - я обежал всех! Но он тут был, точно был! И ушел через чердак! Там люк открыт на крышу. И вот! На чердаке и нашел - за антенну зацепилось!
        В руке у него был заблестевший в электрическом свете клок белой синтетической бороды.

* * *
        После этого Бугаец поспешил выставить нас из квартиры вон. Да мне и самой не больно-то хотелось там оставаться.
        Я вернулась на свое место - в «стакан» консьержки, а Ада, словно это подразумевалось само собой, последовала за мной.
        - Как страшно это все, - сказала я задумчиво. Больше самой себе, чем Аде.
        Но она кивнула мне, аккуратно укладывая шубу, которую несла в руке, на край диванчика.
        Я продолжила, медленно и раздумчиво, не в силах заставить себя оторваться от всей этой истории:
        - Получается не только страшная, но и в высшей степени странная картина: некто убивает девушку (заметьте, убивает вовсе не из пистолета!) - представительницу древнейшей профессии, хотя это еще ничем не доказано, и ее любовника, причем последнего он угощает выстрелом именно из огнестрельного оружия. Допустим, это еще куда ни шло. Но этот же убийца зачем-то уносит с собой верхнюю одежду убитого мужчины - всю, без остатка! - а потом подбрасывает под дверь соседям грудного ребенка и пистолет, из которого стрелял…
        Ада внимательно выслушала меня и спросила, склонив голову набок:
        - Зоя Яковлевна, а что, Рита Чечеткина действительно была… проституткой?
        - Не могу в это поверить, - сказала я то, что давно жгло мне сердце. - Такая приветливая, приятная девушка.
        - Ну, девица легкого поведения - это не всегда вульгарная, грубая и размалеванная халда. К ней же приходило много мужчин?
        - Да, - нехотя призналась я. - Гости в эту квартиру приходили постоянно. И все мужчины.
        Я ждала, что при этих моих словах Ада как-то удовлетворенно кивнет или каким-либо иным способом поставит точку на этом вопросе, но она только нахмурилась:
        - И все равно, это странно. Маргарита родилась под знаком Весов. Помните, дворник, то есть бывший дворник, Таратута сказал, что ей исполнилось двадцать лет в конце октября? Конец октября - это может быть и Весы, и Скорпион, но две дорогие чашки из китайского фарфора, обнаруженные нами в бедно в общем-то обставленной квартире, указывают именно на Весы, которым свойственно интуитивное эстетическое понимание красоты. Будучи равнодушными к уюту и комфорту в целом, не обладая склонностью к ведению хозяйства, люди этого знака отождествляют себя с понятиями элегантности и изящества. Если дама-Весы живет одна, она не будет готовить себе обед, ограничившись бутербродом и чашечкой кофе, но зато красиво сервирует стол на одну персону. Она может жить в бедности, но обязательно будет иметь в личном употреблении хотя бы одну-две дорогие и действительно изящные вещицы. Кроме того, Весы пойдут на все, чтобы избежать контакта с людьми, которые оскорбляют законы этики и хорошего вкуса. Вывод: нет, проституция никак не укладывается в характеристику этого знака.
        - Но мужчины…
        - Они не обязательно приходили к Маргарите с этой целью.
        Мы замолчали. Телевизор доносил до нас приглушенные звуки концерта, который уже почти заканчивался.
        Заканчивалась и эта новогодняя ночь.

* * *
        Вернувшись с дежурства, я первым делом разбудила младшего сына - хоть и первое января, и праздник, но у него сессия, пусть сидит и готовится к экзаменам. А перед тем, кстати сказать, отвезет меня в одно место.
        Я включила на полную мощность радио на кухне. По этому радио пел, нет! - блеял во все свое луженое горло какой-то певец из новомодных. Голос у него был такой пронзительно-гнусавый, что Сашку от него не спасал даже тройной слой одеяла, который он со стоном намотал себе на голову.
        - Сын! Подъем! - я стояла у кровати и сдирала с него это одеяло. - Сессию проспишь, из института исключат, профессии не получишь, побираться пойдешь!
        - Мммммм… - донесся до меня глухой стон из-под одеяла.
        - Давай-давай! - не уставала я его тормошить.
        В конце концов, сыну пришлось-таки подняться. Он сел на кровати, отчаянно зевая. Настроение у него было самое что ни на есть похоронное.
        - Всего три часа и поспал, - пожаловался он.
        Новый год Сашка встречал в кругу своих студенческих товарищей.
        - Поучишь немножко, позавтракаешь, принесешь пользу себе и обществу, потом снова ляжешь поспишь. А перед этим отвезешь меня кое-куда.
        - Куда?
        - Вставай и умывайся!
        - Вот скажи мне, - проворчал он, со стуком захлопывая челюсть после очередного зевка, - ну куда ты пойдешь в такую рань? Да еще после дежурства! Куда ты сейчас меня потащишь?
        - На помойку.
        - Что?!
        - Я говорю, что ты должен отвезти меня на помойку! - прокричала я ему уже из кухни.
        Остатки сна слетели с Сашки в два счета.
        - Родного сына - на помойку?!
        - Именно!
        - А ты не поторопилась? Я еще на что-то гожусь!
        - Вот именно поэтому!
        Он выкатился из комнаты и остановился на пороге кухни с таким оскорбленным и одновременно вопросительным видом, что я на время прекратила сторожить сковородку с дежурной утренней яичницей:
        - Детка, когда ты умоешься и приведешь себя в порядок, я все тебе объясню…
        После того как сыном была исполнена моя несложная просьба, я в нескольких словах рассказала ему о том, что произошло этой ночью. Конечно, мне бы ничего не стоило оставить мальчика в полном неведении относительно ужасных событий, но таково уж было мое правило - быть с детьми честной. Это всегда приносит плоды: старшая дочь, которая давно уже жила от нас отдельно, со своей семьей, до сих пор видит во мне лучшую советчицу по поводу любых жизненных перипетий.
        Рассказ о двух убитых потряс Сашкино воображение. Что не помешало ему, впрочем, уплетать завтрак за обе щеки.
        - Понимаешь, - говорила я через полчаса, пододвигая ему чашку с кофе и забирая пустую тарелку, - все это время мне не дает покоя одна загадка.
        - Которая из всех?
        - Загадка исчезнувшей одежды этого убитого вместе с Ритой мужика. Я прекрасно помню, что на нем были пальто, кашне, под пальто что-то вроде свитера и так далее. Спрашивается: куда это все делось? Первой приходит в голову, конечно, версия о том, что одежду забрал убийца. Отсюда плавно вытекает второй вопрос - зачем?
        - Ну и?
        - Думаю, затем, чтобы убитого долго не могли опознать. Но! Тащить на себе большой тюк чужих вещей - глупо, да к тому же и подозрительно. Но в нашем случае похищенную одежду убийца, загримированный под Деда Мороза, сложил в свой мешок и унес. И, появившись на улице с мешком за спиной, в своем маскараде не вызвал ни у кого подозрений.
        - Да. Логично… в этом что-то есть, - согласился Сашка, немного подумав. - Но какая связь между этими выкладками и тем, что ты рвешься посетить городскую помойку?
        - Детка! Представь на минуту, что ты убийца. Вот ты несешь в мешке чужие вещи, миновал трудную территорию, где тебя могут узнать, и оказался в безопасности. Что ты будешь делать дальше?
        - Ну… Постараюсь избавиться от вещей, конечно.
        - И куда их денешь?
        - Выкину, - сказала Сашка, начиная понимать, куда я клоню. - Сброшу в первый попавшийся мусорный контейнер. Во-первых, чтобы следы запутать, во-вторых, тащить по городу дальше, как ты говоришь, этот тюк небезопасно: менты могут задержать и поинтересоваться, что это у меня там такое…
        - Браво, - снизошла я до похвалы. - Теперь ты, надеюсь, не будешь спрашивать, какая связь?
        - Но, мать! - возмутился он и даже стукнул чашкой по столу. - Не станешь же ты сейчас в поисках одежды - пусть ты даже знаешь, как она выглядит, - обшаривать всю городскую свалку? Ты хотя бы представляешь себе, сколько места занимает эта помойка? Не меньше гектара!
        Я отошла от раковины, вытерла руки цветастым кухонным полотенцем, села напротив Сашки и постучала пальцем сперва по своей голове, а потом по корпусу телефона, висевшего на стене в нашей кухне:
        - Запомни, сынок! При помощи головы и телефона в этом мире можно сделать все, кроме, пожалуй, детей. Я уже позвонила в учреждение под названием
«Спецавтохозяйство». И узнала, что мусор, вывозимый из прилегающих к дому убитой Риты дворов, вывозится и сваливается не как попало, а упорядоченно! Интересующему участку на нашей помойке отведен сектор номер шесть.

* * *
        Свалка.
        Огромное - сколько захватывает глаз - пестрое поле, над котором кое-где поднимается седоватый дымок… Воздух здесь настолько загустел от зловонных испарений, что его можно было резать на куски. Конечно, если при этом вы сумеете подавить в себе рвотные спазмы; мне это удалось с трудом.
        В беспорядке, который трудно было бы назвать живописным, там и сям по полю были раскиданы коробки, мешки и сетки с отбросами; но бoльшая часть этих отбросов была свалена безо всякой тары - как попало. Все это запорошило снегом. По этому полю разгуливали, ходили и ползали люди самого разного калибра и пола, разыскивая в куче мусора какие-то сокровища - свалка с ее обитателями очень походила на громадный муравейник.
        Сашка притормозил наши старенькие «Жигули» в небольшом отдалении от этого помоечного царства.
        - Сектор номер шесть, сектор номер шесть… вот он! - воскликнул он, указывая на маячивший впереди деревянный столб с прибитой к нему треугольной, на манер дорожного знака, железякой. На этом наспех сколоченном указателе и была намалевана искомая мною шестерка.
        - Ну, я пошла, - сказала я, вылезая из машины. - А ты уезжай, не маячь тут. Встречаемся через три часа!
        - Ты только, пожалуйста, поосторожнее, - попросила сын. Он смотрел на меня с плохо скрытой тревогой. - Смотри, чтобы тебя здесь не съели.
        Под ногами хрустели осколки, звенели какие-то железки, чвакали смрадные болотца. Один раз я чуть было не поскользнулась на осклизлой картофельной шелухе, в другой - налетела на спавшего под чистым небом, прямо на лежалом снегу, оборванного бомжа, на груди его лежала табличка из упаковочного картона.
        - «Не беспокоить», - прочитала я на ней. Надо же! Прямо гостиничный сервис, хм!
        Выбравшись на более-менее сухой пригорок, я пристально оглядывала окрестности. Ничего не было видно, а тут еще эта вонь, от которой даже глаза слезятся… От этого амбре я закашлялась, потом чихнула.
        - Женщина! - приоткрыл гневное око бомж с табличкой. - Прекратите это немедленно!
        - Что прекратить?
        - Инфекцию распространять!
        Фу-ты, ну-ты, стерильный бокс хирургической палаты! Ветер донес до меня весть о приближении еще одного опустившегося собрата по разуму. Подошедший собрат был настолько пахуч, что почти заглушал собой все прочие помоечные ароматы.
        - Слышь! - сказал мне собрат. - Ты не на месте встала. Отойди-ка.
        - Почему? - спросила я, машинально делая шаг влево.
        - Это место для другого, - пояснил мужичок, запуская грязную руку прямо к себе в штаны. - Это моя уборная.
        - Че-го?
        - Писаю я здесь всегда, - сказал бомж и зашарил в штанах еще более сосредоточенно.
        Я отпрыгнула подальше, приставила ладонь к глазам, вгляделась - и решительно направилась в самое сердце помойки.
        Не буду рассказывать, как я рылась в отбросах и гнили, перебирая затянутыми в рабочие перчатки руками мусор и стараясь делать как можно бoльшие перерывы между вздохами. Скажу только, что мое предприятие увенчалось успехом: в одной из особо благовонных груд мусора, под прикрывающими «клад» картонками и останками пластиковых бутылок, я заметила выступающий из ямы край тряпичного узла. Поднатужилась, крякнула - и черный узел выдернулся из кучи, как громадная репка.
        Через три часа я уже волокла объемный, но нетяжелый тюк к ожидавшим меня
«Жигулям». Сашка сидел на приступочке машины и смотрел на меня во все глаза.
        - Грузим!
        Тяжело-тяжело вздохнув, Сашка подошел ко мне, отщелкнул крышку багажника, сковырнул туда все это добро, захлопнул и буркнул, не глядя на меня:
        - Все, мать, поехали. Пока мы тут какую-нибудь дизентерию не подцепили! Запомни: сейчас приедем домой, я разведу в ванне марганцовку… целое ведро и запихну тебя туда - отмокать! На всю ночь.
        - Детка, не грозись, - сказала я устало. - Некрасиво так разговаривать со старшими.
        - А то, что ты творишь, - красиво? Я тебя вообще не узнаю! Что хоть в узле?
        - Все, что нужно. И пальто, и брюки, и рубашка, и свитер, и носки, и ботинки… Очень хорошего качества, кстати говоря. И вид неплохой, слегка только попорченный.
        - То есть?
        - То есть в крови и с дырками. От пуль.
        Машина с визгом затормозила у обочины. Нас здорово тряхнуло, а меня так даже и шарахнуло бедовой головой о стекло - но Сашка, враз позабывший о былых обидах, не обратил на это внимания и с горящими глазами перегнулся ко мне через сиденье:
        - Одежда с дырками от пуль?! Вот здорово!
        На мой взгляд, в таком печальном факте, как наличие в мусорной куче простреленной и залитой кровью одежды, не было ничего «здоровского». Но этих современных мальчиков хлебом не корми - дай послушать про кровь и пули!
        - А еще что?
        - В кармане пальто я нашла бумажник. И не пустой! Фотография некоей особы, визитные карточки и деньги - триста рублей.
        Я говорила это, положив к себе на колени потертый до рыжины кожаный бумажник с кнопочной защелкой и поочередно выдергивая из-под прозрачных кармашков небольшую фотографию черноглазой девушки с толстой косой, три сторублевые купюры и штук десять черно-белых визиток:
        - «Поляков Глеб Владимирович, кандидат экономических наук, заместитель губернатора по строительству», - прочитала я на одной из карточек. На остальных было то же самое.
        - Из чего естественным образом вытекает вывод: убитого звали Глебом Владимировичем Поляковым, - бодро сказал Сашка, снова поворачивая ключ в замке зажигания.
        Я же размышляла, откинувшись на сиденье и закрыв глаза. Итак, если допустить, что убитый вместе с Ритой господин и есть Глеб Владимирович Поляков - а вероятность этого допущения достаточно высока, - то получается такая картина: убийца лишил жизни девушку, а затем несколько раз выстрелил в мужчину, как видно, справедливо опасаясь, что с соперником такого вида и комплекции в равном бою ему не справиться. Когда Поляков падает, сраженный тремя выстрелами в спину, преступник добивает жертву в лоб - именно это пулевое отверстие мы с Адой и видели… Затем он раздевает убитого до дезабилье. Зачем он это делает - понятно: хочет представить дело так, что Рита и Поляков были любовниками, тогда как на самом деле они таковыми не являлись. Да, но с какой целью? Очевидно, чтобы пустить следствие по ложному пути, натолкнуть, например, на мысль об убийстве из ревности… Затем он уносит одежду, чтобы еще больше все запутать и сделать так, чтобы убитый как можно дольше оставался неопознанным. Да. Картина этого преступления нам более или менее ясна. А вот дальше… Дальше начинаются сплошные загадки. Откуда в руках
убийцы оказался трехмесячный младенец? Почему он подбросил его под дверь соседской квартиры?
        Вопросы, вопросы…
        В сумке запел мобильник.
        - Я слушаю!
        - Зоя Яковлевна, где вы сейчас? - услышала я Адин голос.
        - По дороге к себе домой, а что?
        - Вас не затруднило бы подъехать к дому, где мы вчера с вами встретились?
        - Ну… - я вспомнила, в каком я виде. - Если только не сразу. Давайте через час, устроит?
        - Давайте. Очень интересные события начинают разворачиваться, Зоя Яковлевна.
        - А что такое?
        - Да вот, поймала я кое-кого… Впрочем, все при встрече.

* * *
        Через час Ада встречала нас у самого въезда во двор. Она махнула Сашке, показывая, куда свернуть, - да я и сама видела, что возле подъезда, где мы вчера нашли два трупа и одного младенца, собралась небольшая толпа. Люди стояли кружком, то ли рассматривая, то ли охраняя кого-то - мне были видны только разнокалиберные спины.
        - Что там? - крикнула я, выходя из машины.
        Не отвечая, Ада схватила меня за руку и со властным криком: «Пропустите работника при исполнении!» - решительно ввинтилась в толпу.
        Люди расступались неохотно, но кружок все же разомкнулся. Моему взору предстал сидевший на заснеженной лавочке парнишка в легенькой курточке и сдвинутой к затылку шапке-ушанке. Вид у него было одновременно затравленный и смешной - верхняя часть веснушчатого лица дышала недружелюбием, то же чувство светилось и в смотревших исподлобья глазах, а пухлые губы выгибались плаксивой скобочкой, и из курносого носа текло.
        - Может быть, мы в машину сядем? Там поговорим? - оглянулась я на обступивших нас зевак.
        - Да, пожалуй.
        Под взглядами соседей наша троица прошествовала к «Жигулям». Сашка ничего не спросил - только завел мотор и медленно повез нас со двора.
        - Так и будем молчать? - спросила Ада, обернувшись со своего переднего сиденья к задержанному.
        Тот шмыгнул носом и отвел взгляд.
        - Хорошо… Что ж, придется сдать тебя куда надо, друг мой. Туда, где решетки, наручники и котловое питание.
        На парнишку этот психологический трюк произвел гнетущее впечатление. Он еще больше сдвинул брови и, в последний раз с шумом втянув носом воздух, сказал неожиданно низким басом:
        - Че это меня сразу в наручники-то?
        - А потому что вор должен сидеть в тюрьме! Слыхал такую поговорку?
        - Че это вы меня вором обзываете-то?
        - А потому что тебя поймали, когда ты чужую квартиру обшаривал!
        - Че это я обшаривал-то?
        - Ты еще скажи, что уборку там делал!
        - Че это я уборку? Меня ейный муж попросил!
        - Чей муж?
        - А я знаю? Хозяйкин муж!
        - Кто он такой? Знакомый твой?
        - Че это он знакомый-то? На улице он ко мне подошел…
        - Та-ак… Значит, не хочешь нормально на вопросы отвечать?
        - Че это я не хочу-то?!
        Парнишка нехотя заговорил, и картина из его рассказа складывалась такая.
        Колька Дынкин, по прозвищу Дыня, сегодняшнее утро провел в обнимку с одной мыслью - как бы убить время. В училище, где его одногруппники (большей частью такие же пятнадцатилетние балбесы) пытались освоить премудрости токарного станка, Колька идти не хотел - до него дошли слухи, что мастер-наставник пообещал оборвать ему уши за утерянный инструмент, а Дыня уже имел случай убедиться в том, что после тяжелой руки учителя уши от головы действительно отслаиваются. И посему означенному Дыне не оставалось ничего другого, кроме как болтаться по улицам, засунув руки в карманы.
        Развлечение скоро нашлось: он стал пугать спешивший люд, сгребая ногами свежевыпавший и слегка подтаявший на дороге снег в небольшие кучки и прыгая на них с разбегу. От этого во все стороны разлетались грязные брызги, в основном оседавшие на чужих шубах и пальто. Прохожие отшатывались, отряхивались и на чем свет стоит кляли Кольку - и лица у них были такие, что Дыня громко и нахально ржал, предварительно отбежав на безопасное расстояние.
        В таких незамысловатых развлечениях Дыня похоронил часа два-три и уже собрался было направиться к выстроившимся неподалеку ларькам с целью выпросить у киоскерши парочку дешевых сигарет, как вдруг почувствовал на плече чью-то тяжелую руку. Обернувшись, он увидел высокого светловолосого мужчину в шляпе, который изучал Колькину физиономию, слегка прищурив один глаз.
        - Пусти, - дернулся Дыня. Но неизвестный крепче сжал Дынино плечо - и Колька почувствовал, что его будто вбили в землю. «Наверно, я его тоже обрызгал», - догадался Дыня и струсил.
        - Че это вы меня хватаете-то? - хмуро спросил он, предчувствуя скорую расправу. И, подумав, добавил плаксиво: - Отпустите, дяденька!
        - Не дергайся, - спокойно сказал человек в шляпе. - И не хами… племянничек.
        - Че это я племянничек-то?
        - Слушай, парень, - незнакомец продолжал смотреть на Кольку, прищурившись, - тебе деньги нужны?
        - Чего?
        - Заработать хочешь, говорю?
        - Че это я не хочу-то?
        - Отлично, - тип в шляпе оставил Колькино плечо и сунул руку в карман длинного, подбитого мехом кожаного плаща. - Значит, так. Пойдешь вот по этому адресу, - в его руке появилась узкая бумажка, которую незнакомец сунул в Дынину ладонь. - Зайдешь в сто сорок первую квартиру и заберешь оттуда… - он замолчал, снова изучающее глядя на Кольку.
        - Че там забрать-то?
        - Кассету. Обыкновенную кассету для видеомагнитофона, знаешь такие?
        - Ну…
        - Там много кассет, но ты возьмешь только одну: с фильмом «Джентльмены удачи». Знаешь?
        - Че мне не знать-то?
        - В общем, возьмешь эту кассету, принесешь ее мне и получишь… Пятьсот рублей. Пятьсот, понял?
        - Понял, - оживился Колька. Разговор приобретал прикладное значение, и к Дыне возвращался деловой настрой. - А кто мне ее даст, кассету-то?
        - Никто не даст, дурень! Сам зайдешь и возьмешь!
        - Чего? Воровать, что ли?
        - Какое воровство, дурак! Просто… просто мы с женой разошлись, имущество поделили, а фильм отдать она забыла - моя это кассета. «Джентльмены удачи» - запомнишь? Люблю я этот фильм, понял? Прямо уснуть не могу, если не посмотрю… Ну как, сделаешь?
        - А как я попаду в квартиру-то? - ни единому слову незнакомца Колька, конечно, не поверил. И чем больше крепло в нем подозрение, что дело нечисто, тем больше Дыне хотелось принять участие во взрослой авантюре. Он даже приосанился и нагло
«тыкнул» типу в шляпе: - Ты, что ли, ключ мне дашь?
        - Да какой ключ, дурында? Квартира открыта. Там, правда, бумажка такая на двери, с печатью, но ты на нее внимания не обращай. Иди прямо в дом, бери кассету - она в тумбочке под телевизором лежит - и бегом ко мне. Получаешь пятьсот в зубы, и мы разбегаемся. Лады?
        - А че это ты сам туда не сходишь? - спросил Дыня. Но тип в кожаном плаще только схватил Кольку за нос железными пальцами - и из глаз мальчишки мгновенно брызнул слезный фонтан.
        - Вопросов тебе задавать никто не разрешал, шкет! Пойдешь или нет?
        - Бойду, - прогнусавил Дыня, хватаясь за его руку. - Пусти, больдо… черт!
        - Вали, - незнакомец оттолкнул Колькину голову и вытер пальцы о его куртку. - Через десять минут на этом месте!
        Вот таким образом Колка Дынкин по прозвищу Дыня решился преступить 141-ю статью Уголовного кодекса, которая упреждает граждан от незаконного проникновения в чужое жилище. Откуда ему было знать, что интересующая его квартира с сегодняшнего утра находится под наблюдением!
        Моя сменщица Оля, заступившая на дежурство утром и, конечно, быстро узнавшая все подробности ночного происшествия, пропустила Кольку в квартиру беспрепятственно. Но сама, дождавшись, когда Колька уедет на лифте, тут же набрала телефон Ады.
        На этом месте я вопросительно уставилась на Аду:
        - Вот как! Почему именно вам? Почему не в милицию?
        Ада пожала плечами:
        - Милиция вашу сменщицу ни о чем не просила, а я - просила. Обещала за каждый новый факт даже заплатить. И слово свое сдержала. Оля позвонила мне, и я тут же оказалась на месте - к счастью, я была совсем недалеко. Буквально на подходе, я ведь шла к вам, Зоя Яковлевна.

…Итак, через пять минут Колька уже бился в сильных руках Ады.
        - Бойкий мальчишка, - заметила она в этом месте. - Шипел, вырывался, пинаться пробовал… кусался даже! Кассету, между прочим, сюда давай, - не оборачиваясь, через сиденье протянула она мальчишке раскрытую ладонь. - Давай!
        - Че мне вам давать-то? - вжался в сиденье Дыня. - Не было там никакой кассеты!
        - Врешь?
        - Че ему врать-то? - заступилась я за Кольку, невольно заразившись его манерой выражаться. - Вы же сами видите - нету у него ничего!
        - А под курткой?
        - На, смотри, - парнишка сценическим жестом распахнул на груди свою легкую ветровку. - Обыщи еще меня, ментяра! Без ордера-то…
        - Я те дам - ордер, сопляк! - с угрозой начала было Ада, но я вмешалась:
        - Не запугивайте ребенка, вы что? Скажи, мальчик, - повернулась я к Дыне, - в квартире действительно не было никакой кассеты?
        - Почему не было-то?
        - То есть как?! - взвилась Ада.
        Я вмешалась, постаравшись мягким тоном смикшировать грозный Адин окрик:
        - Так как же было дело, Коля? Имелась кассета на месте или нет?
        - Да там этих кассет, наверно, тыща! Ну, не тыща, а штук двадцать точно. Цветные такие коробки. И все с фильмами! Я, пока их перебрал, взмок даже от страха… боялся, что накроют…
        - И правильно боялся. Накрыли, - усмехнулась Ада.
        - Продолжай, Коля, - попросила я. - Ты хочешь сказать, что не нашел кассету именно с «Джентльменами удачи»?
        - Ну да! Он же такую просил!
        - А ты хорошо смотрел?
        - Да я три раза все перешерстил!
        - А в других местах?
        - Ну… В этом, в шкафу, посмотрел и под шкафом…
        - Ага. Ясно.
        Ничего конечно, ясно не было, но не показывать же это при мальчишке! Тем временем
«Жигули» миновали уже два квартала и сейчас проезжали по кольцу «речного вокзала» - невдалеке показались цветные крыши придорожных киосков.
        - Здесь! Это здесь он меня встретил! - крикнул Дыня, тыча грязным пальцем в окно. Мимо указанного Колькой места в разные стороны шли разные прохожие, но никто из них даже отдаленно не напоминал описанного Дыней человека в шляпе и длинном кожаном плаще.
        - Нет его…Ушел, - констатировал Дыня.
        - Ушел, потому что не дождался?
        - Сколько времени прошло с тех пор, как вы расстались? - спросила Ада.
        - А я знаю? Может, полчаса уже! Или час. А мы через десять минут условились. Будет он меня ждать…
        Дыня загрустил - может быть, об утерянной возможности заработать пятисотенную.
        - Коленька, знаешь что? Дай-ка ты мне бумажку с адресом. Ту, которую тебе этот мужчина дал. Ты ведь ее не выбросил? - как можно более вкрадчивым тоном спросила я.
        Колька пошарил в карманах и положил мне на ладонь маленький бумажный комочек.
        - Вы, это, - спросил он, чуть не плача, и губы у Дыни опять поехали вниз, - вы куда меня везете-то? В тюрьму, что ли?
        - А куда ж тебя - в санаторий для бывших членов партии? - сыронизировала Ада.
        - Да че я такого сделал-то?!
        - А ведь мальчик прав, - сказала я покровительственно. - Давайте учтем искреннее раскаяние в содеянном, охотное сотрудничество со следствием и отпустим ребенка. Он больше не будет. Ты ведь больше не будешь, Коленька?
        - Че это я буду-то?
        - Ну вот, видите! Так как мы поступим, товарищи?
        - Ладно, - впервые за все время подал голос Сашка, притормаживая нашу машину у тротуара. И добавил, явно подыгрывая Аде: - Но учти, гражданин Дынкин, что я из-за тебя на нарушение инструкции иду. Еще раз поймаю в чужой квартире - сядешь по-крупному. Понял?
        - Понял, - согласился парнишка и бодро полез из машины.
        - Коленька! - крикнула я, спохватившись. - Адрес свой оставь! Свидетелем будешь!
        Но мальчишка уже стремительно удалялся, сверкая пятками и перебегая дорогу прямо под носом проезжающих мимо машин.
        - Мне кажется, нам надо вернуться обратно.
        - Зачем? - обернулась я к Аде.
        - Попробуем еще раз осмотреть квартиру Риты. Есть все же крошечная доля вероятности, что мальчик просто не заметил нужной кассеты. Попытаемся ее найти.
        - Это противозаконно, - отказалась я. - Квартира опечатана.
        - Колька все равно уже сорвал эту печать.
        - Все равно, я не буду вам в этом помогать.
        - Я помогу вам, хотите?
        К моему изумлению, это сказал Сашка. Я воззрилась на него, на мгновение лишившись дара речи.
        - Хочу, - просто ответила ему Ада и, как я догадалась, ослепила парня улыбкой. Мой сын смотрел на нее как завороженный. - Вы, как я вижу, не такой уж законопослушник?
        - Нет, я… - он смешался. - Вообще-то я как раз учусь на юридическом, но…
        - О, как интересно! Что ж, будем считать, что вам предстоят некие практические занятия, да?
        - Да, - зачарованно сказал он, с трудом переведя взгляд на дорогу.
        - Познакомьтесь, Ада, это мой сын, Александр, - пришлось сказать мне.
        Прозвучало это, надо признаться, ни к селу ни к городу.

* * *
        Во дворе, который мы покинули несколько минут назад, царило оживление. Безработные, домохозяйки и коротающие век старушки - божьи одуванчики топтались у знаменитого подъезда и трещали, как стайка сорок. Сила их любопытства и желание как можно скорее узнать, что происходит, была так велика, что заставила одну из бабусек кинуться прямо к нам под колеса.
        - Старая дура! - прошипел Сашка, резко крутанув руль - так, что мы едва не врезались в железный фонарный столб. - Что-то случилось, гражданка? - спросил он через стекло у маленькой бабки со сморщенным лицом, которая уже стояла у «Жигулей» и остервенело дергала дверную ручку.
        - Гражданка! Что случилось?
        - Сима пропала, - заявила старушка таким злобным тоном, словно за исчезновение неизвестной Симы мы с Адой и Сашкой несли персональную ответственность. - С утра ушедши, и посейчас нету! Детки беспризорные бегають, не кормленыя, не поиныя, Кондратича с сердечным приступом увезли! Мы тута думаем - могеть, чего с Симой случилося?! Могеть, Симу-то тоже загубили?!
        - Тихо! - невежливо оборвала Ада злющую тарахтелку. - Все по порядку! Кого увезли с приступом?
        - Так Кондратьича!
        - Это кто?
        - Так муж!
        - Чей?!
        - Симин!
        - А Сима - кто?!
        Старушка поджала тонкие губы и уставилась на Аду с ненавистью. Впрочем, у бабульки был такой вид, как будто ненависть к молодым и красивым женщинам в дорогих шубах вызревала в ней каждое утро.
        - Ишь, какая… - зашипела она и скрючила пальцы своих морщинистых ручек. - За дуру, значит, решила меня подержать?! Не выйдет! - плюнула она и выпятила губу, точно примеряясь, как бы половчее наколоть Аду на свой единственный зуб.
        - Именем закона! - оборвала ее я. - Прекратите хулиганить! Мы, между прочим, здесь при исполнении!
        По тропке, которую фурия проложила к нашей машине, к нам уже перетекали остальные старушки. Одна из них, маленькая и юркая бабка в вязаной шапочке и отжившей, протертой в разных местах кацавейке, одернула товарку:
        - Дуня! Товарищ майор тебя не понимает! Ведь так, товарищ майор? - обратилась она к Сашке, как к единственному мужчине.
        - Так, - кивнул сын. Как только его назвали «майором», он сразу стал словно бы выше ростом и приосанился.
        - Так вот, дорогой товарищ. Во-первых, от имени дворовой общественности выражаем вам благодарность за поимку квартирного вора, а во-вторых - позвольте доложить, что в семье убитой вчера Маргариты Чечеткиной происходит черт знает что!
        - Маня! Не чертыхайся! - одернула «общественницу» третья старушка, очень богобоязненного вида.
        - Повторяю: черт знает что! - с видимым удовольствием произнесла вменяемая собеседница.
        - Яснее! - приказал Сашка.
        - Выражаюсь яснее. Девушку эту, Риту Чечеткину, из морга домой вот-вот привезут? Привезут. Похоронами заниматься надо? Надо. А вместо этого Серафима (это мать Ритина, у нее еще пятеро по лавкам, да вы знаете, - обратилась она на этот раз ко мне), - с самого вчерашнего вечера, как только милиция ей сообщила, что Рита убита, куда-то подевалась, оставив свое потомство без присмотра. Муж означенной Серафимы, Михал Кондратьич, слег с сердечным приступом. Его увезли на «Скорой». Старшая дочь, Татьяна, здесь даже не появлялась! Таким образом, - торжественно провозгласила бабуля, и я вдруг догадалась, что наша собеседница в давнем прошлом работала по преподавательской части, - пятеро малолетних детей оказались брошенными на произвол судьбы!
        Докладчица отступила на шаг и посмотрела на нас победоносно.
        - Понятно я выражаюсь, товарищ майор?
        - Понятно, - Сашка, а за ним и Ада, и я уже вылезли машины и дослушивали бабку стоя. - А почему бы, дорогие мои женщины, вам не разобрать ребят по своим домам? На время, раз такое дело?
        Этот простой вопрос вызвал в толпе старушек некую волну - мысль о том, чтобы увести к себе брошенных детей, никому из них в голову не приходила.
        - Эх, вы! - крикнула я и заторопилась к указанному подъезду.
        В квартире, где жила многодетная семья Чечеткиных, пахло слезами и лекарствами. Обстановка здесь, как и можно было ожидать, была очень скромная: давно не обновляемая мебель, на полу - тусклые, вытертые половички, на стенах - дешевенькие бумажные обои.
        Но квартиру красило другое: здесь царили любовь и тот особенный уют, который зависит от общей атмосферы дома, никаким дизайнерским решением его не создашь. Вот, например, на бумажных обоях радостными островками пестреют листочки со светлыми детскими рисунками. А по всей комнате расставлены забавные самодельные игрушки. Наверное, это было общим семейным хобби - из бросового материала сооружать такие солнечные вещи!
        Но сейчас в квартире стояла тишина. Никак нельзя было подумать, что здесь находится сразу пятеро ребятишек мал мала меньше, а ведь все они тут, сидят рядком на диване в главной комнате, повернув головенки в одну сторону и дисциплинированно сложив ручки на коленях.
        Непредумышленно или нет, на диван детвора расселась по ранжиру: худенький белоголовый мальчик лет десяти сидел во главе этого печального ряда, а замыкала его такая же светленькая девочка не более двух лет от роду, с вялым бантом на встрепанной макушке и в приспущенных гармошкой колготках.
        Дети молчали и смотрели на меня очень серьезными и совершенно одинаковыми голубыми глазами.
        - Ну, здравствуйте, - сказала я как можно бодрее. - Как вы поживаете?
        Вопрос был глупый, и задала я его от растерянности. Но на этот глупый вопрос я получила спокойный, дышавший достоинством ответ:
        - Спасибо, мы живем хорошо. Чего и вам желаем.
        Это сказал старший мальчик. Теперь он смотрел на меня с выжидательной настороженностью. Я кашлянула.
        - Э-э… Давайте, ребята, знакомиться. Меня зовут тетя Зоя. А вас?
        - Артем, - сказал старший мальчик и подтолкнул брата.
        - Митя, - сказал второй.
        Дальше зашелестело:
        - Катя…
        - Маша…
        - Поля, - старательно выговорила малышка, почесав головку. И оглянулась на старших.
        - Очень хорошо, вот мы и познакомились…
        Чтобы детям не приходилось смотреть на меня снизу вверх, я поспешно опустилась на корточки на коврик рядом с диваном. Сашка зашел за мной следом и теперь стоял, прислонившись к дверному косяку. Вести переговоры с детьми было предоставлено мне - мой смелый сын в одночасье оробел от пяти пар глазенок, смотревших на него с такой серьезностью.
        - Скажи, пожалуйста, Артем, - обратилась я к старшему, - а где сейчас ваша мама?
        - Мама вчера ушла. Она сказала, что скоро придет.
        - А куда ушла мама, она сказала?
        - Она сказала, что пойдет за Андрюшей.
        - За кем?
        - За Андрюшей, - повторил Артем. - Она сказала, что Рита уехала и Андрюша остался один у чужих людей. Я сказал - не надо, чтобы у чужих. Мы же к нему уже привыкли.
        - И я привыкла к Андрюше, - сказала малышка.
        - Мама оделась и ушла. Было темно. Она обещала скоро прийти. Но ее давно нет, мы одни ночевали. Они, - он кивнул на младших девочек, - плакали. Трусихи. Вы не знаете, - в глазах мальчика я вдруг увидела глубоко запрятанный испуг, губы его задрожали, - если она до вечера не придет, то… нам куда тогда пойти? Папы ведь тоже нет… Он в больнице.
        - Папа в больнице, - кивнула Полинка.
        - Кгхм… Да ты не беспокойся, Артемка, найдется скоро твоя мама. Скажи-ка мне лучше, а вы не голодные? Вы ели что-нибудь?
        - Да, - он махнул рукой в сторону кухни. - Там каша, булки и молоко. Я всем дал и сам поел. Мы есть не хотим.
        - Я есть не хочу, - эхом подтвердила маленькая Полинка. И опять оглянулась на старших.
        - Да? Это хорошо. А еще скажи мне, Артем, пожалуйста, - ужасно было допрашивать ребенка, но что же делать! - Кто такой этот Андрюша, к которому ты так привык?
        Мальчик нахмурился. На его сосредоточенное лицо легла тень недоверия:
        - А вы кто?
        - Я? Неужели ты меня не узнаешь? Не узнаешь? Совсем?
        - Узнаю. Вы та тетя, что внизу дежурит, - сказал он нехотя.
        - Ну вот, да. А еще, ну я, кгхм… я… Я мамина знакомая, да. Подруга.
        - Не было у мамы таких подруг, - отрезал Артем.
        - Мы… понимаешь, мы недавно познакомились.
        - Тогда почему вы спрашиваете про Андрюшу? Мама вам не сказала, да? Почему?
        - Понимаешь… мы только недавно познакомились…
        - Андрюша - это Ритин сыночек, - вдруг подала голос Катя. Прежде чем сказать, девочка подняла руку - совсем как в школе, хотя лет Катюше было не больше шести. - Он еще совсем маленький, Андрюша. Когда мама его принесла, то сперва даже не разрешала к нему подходить. Из-за ин… - она запнулась, - ин-фек-ции. Только Рите и Тане разрешала.
        - Таня - это твоя старшая сестра?
        - Да. Только она с нами не живет.
        - Она у мужа живет, - сказал Артем, все так же нахмурившись.
        - Понятно…
        - Значит, Андрюша - это сынок другой вашей сестренки, Риты. Да?
        - Он ее сынок, - кивнула Катя. - Он у нас вот в той кроватке спал.
        И она показала рукой на маленькую кровать с боковой сеткой, стоявшую в дальнем углу комнаты, как раз под полкой с потрепанными детскими книжками. Я-то сперва подумала, что эта кроватка кого-то из младших девочек.
        - Там раньше Поля спала, - пояснила Катя, словно отвечая на мою мысль, - а потом мама принесла Андрюшу. И Поля стала спать со мной и Машей.
        - Я сплю с Машей и Катей, - с готовностью заверила меня крошка.
        - Значит, Андрюша не жил со своей мамой? То есть с Ритой?
        - Он у нас жил, - сказала Катя. И, наклонив голову к правому плечу, добавила: - Рита мало когда к Андрюше приходила. Она была занятая.
        - Та-ак…
        Оставалась, конечно, еще много непонятного, но я больше не могла вести этот допрос. Конечно, ничего плохого от моих вопросов ребятам не сделается, но все равно. Было в этом что-то некрасивое, подлое даже - расспрашивать испуганных детей, чья мать исчезла неизвестно куда.
        На пороге замаячили ретивые дворовые старушки - очень кстати! Страшновато было оставлять ребятишек одних.
        - Ну что ж, мальчики и девочки, большое вам спасибо, - сказала я, поднимаясь с пола. - Ведите себя тихо, не балуйтесь… Все будет хорошо. И мама скоро придет… До свидания.
        - До свидания, - нестройно ответили дети.
        Пятясь, я вышла из квартиры. На смену мне, толкаясь, уже лезли бабульки. На их морщинистых лицах было совершенно одинаковое горестно-жалостливое выражение.

«Напугают только детей, старые ведьмы!» - сердито подумала я, устремляясь во двор вслед за Сашкой к ожидавшей нас Аде, которая так и не вылезла из машины. И вдруг почувствовала, как до моей руки робко дотронулась маленькая ладошка.
        - Скажите, - выскользнувший за мной из квартиры Артем, подняв голову, смотрел требовательно и строго, как взрослый. - Скажите: ведь Рита никуда не уехала? Да? Я знаю - ее убили… Я слышал!
        - Ты… Ты иди домой, мальчик, - пряча глаза, пробормотала я. - Вот вернется мама - она все-все тебе объяснит.

* * *
        Сашка, Ада и я сели на лавочку, на которой еще недавно сидел и размазывал по лицу сопли Дыня, и уставились друг на друга.
        - Ну? - спросила я после минуты молчания.
        - Ну? - машинально повторил Сашка. И, подумав, добавил: - Я думаю, вчерашний подкидыш - это и есть Андрюша. И Сима эта пошла за ним в дом малютки.
        - Господи, да это уже ежу понятно! Ты скажи мне лучше, почему она так долго ходит? Ведь знает, что дети одни?
        - Может, они там бумаги какие-нибудь долго оформляют?
        - Так долго, что она даже ночевать не пришла?!
        Мы снова глянули друг на друга и одновременно поднялись с места. Не сговариваясь, быстро зашагали к машине - как здорово, что я вчера догадалась взять у приехавшей с милицией медсестрой адрес дома малютки! Какая же я молодец!
        Этот небольшой двухэтажный дом с выкрашенными желтой краской стенами оказался затерянным среди сектора «хрущевок» на другом конце Москвы, в районе станции метро
«Планерная». Ада, пригнувшись, долго стучала в дверь главного входа, пока в ней не откинулось врезное окошечко и чья-то равнодушная рука не выставила нам под нос табличку: «Прием посетителей не ведется. Карантин».
        - А… - сунулся было в окошко Сашка, но та же рука со стуком захлопнула откидную фанерку, едва не прищемив моему сыну нос. - Вот черт! - пробормотал он, отпрыгнув.
        - Что же делать?
        - Пойдемте-ка…
        Чвакая ногами по каше из мокрого снега, мы вслед за Адой быстро обошли здание по периметру, толкнули дверь служебного входа - она тоже оказалась заперта. Мы забежали еще за один угол - о, счастье! - вход в пищеблок был открыт нараспашку, возле него стоял маленький грузовичок, суетливые тетки в белых халатах принимали из рук молчаливого грузчика большие бидоны с молоком.
        - Где заведущая? - не здороваясь, громко спросила Ада, придав своему голосу грозные начальственные модуляции.
        - А вы кто? - подозрительно спросила пожилая женщина с «халой» на голове.
        - Вопросы здесь задаю я!
        Женщина совершено не испугалась Адиного рявканья. Она внимательно посмотрела на меня, потом на Сашку, передала своей более моложавой соседке какие-то бумаги («Люба, проверь все по накладным. Только внимательно, Люба!») и, не оборачиваясь, прошла внутрь здания. Мы, конечно, последовали за ней.
        - Бахилы наденьте! У нас карантин, - приказала она, когда мы миновали подвальные катакомбы и вышли в светлое и чистое нутро приюта. Пришлось напялить на ноги протянутые ею целлофановые мешочки.
        Мы поднялись в кабинет заведующей, который женщина открыла своим ключом. Она хозяйским шагом проследовала по ковру, скрипнув стулом, заняла место за письменным столом - и только тогда повернула к нам спокойное лицо с гладким лбом и густо напомаженными губами:
        - Я - заведующая. Слушаю вас.
        - Гм…
        Сашка растерялся только на секунду.
        - Позвольте представиться! - щелкнул он каблуками. - Майор милиции Торочкин!
        Он выдернул из руку кармана и быстро-быстро повертел под носом у заведующей какими-то красными корочками. Я удивилась: эт-то что еще за новости?
        - Имеем к вам несколько вопросов. Предупреждаю: вопросов важных и сугубо конфиденциальных!
        - Я слушаю.
        - Так вот, уважаемая… как вас, простите?
        - Нина Елизаровна.
        - …Так вот, уважаемая Нина Елизаровна, меня интересует все, что касается ребенка, который был доставлен к вам вчера вечером. Трехмесячный мальчик, подкидыш. Был такой?
        - Продолжайте.
        - Это, собственно, все. Я задал вам вопрос.
        - А могу я узнать, товарищ майор, почему вас интересует судьба именно этого ребенка?
        - Не можете. Тайна следствия, - сказал Сашка очень туманно.
        Женщина посмотрела на нас с пониманием и наклонила голову, что должно было означать кивок. Затем она разомкнула переплетенные на груди руки. А потом одной рукой нажала вделанную в стену кнопку (я не сразу поняла, что это такое), а другой сняла трубку с телефонного аппарата, набрав на нем номер с лежавшей перед ней визитной карточки.
        На тревожный сигнал, который уже звучал вовсю, в дверях моментально возник высоченный амбал в форме санитара.
        - Шурик, - сказала Нина Елизаровна, убрав палец с кнопки. - Побудь-ка пока здесь. Чтобы гости наши не ушли ненароком.
        Детина остановился в дверях и принялся рассматривать нас пустыми глазами, в которых не светилось ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Заведующая же переключилась на своего телефонного собеседника.
        - Алексей Федорович! - сказала она в трубку, и я мгновенно похолодела: она звонила следователю Бугайцу! - Это Нина Романчук, из дома малютки, мы с вами утром виделись… Да, да. Взаимно. Так вот, товарищ следователь, у меня в кабинете сидят трое. Предъявили фальшивые удостоверения и потребовали выдать информацию о пропавшем ребенке. Да, том самом. Я распорядилась их задержать.
        - Пропавшем ребенке? - вздрогнула я. - Что, мальчика украли?!
        Мне никто не ответил. Заведующая выслушала несколько указаний, которые следователь пробулькал ей в телефонную трубку, и опустила оную трубку на аппарат.
        - Что это значит? - спросила я, негодуя. - Вы никакого права не имеете нас задерживать!
        - Сидите, женщина, - спокойно и даже где-то дружелюбно сказала заведующая. - Я выполняю данные мне инструкции.
        - Мы ни в чем не виноваты!
        - Ну, так тем более не о чем беспокоиться.
        - Но…
        Я сделала попытку подняться с места. Однако амбал шевельнулся - и мне сразу расхотелось дразнить зверя.
        - Такой дядя - и работает в детском приюте… Ему бы на границе стоять… С рогатиной! Охранять наши рубежи, - проворчал Сашка, невольно вдавливаясь спиной в стену.
        - Нельзя ему на границе, - ласково сказала Романчук. - Наш Шурик - человек глубоко верующий и оружия в руки не возьмет. Он здесь альтернативную воинскую службу проходит.
        В принципе, из этих слов Нины Елизаровны следовало, что Шурик не станет ловить и бить нашу троицу, если мы сделаем попытку бежать. Но я еще раз посмотрела на бритую голову этого пацифиста, по форме и величине напоминавшую тыкву, на руки-грабли, которые свешивались у него почти до коленей, - и отвергла мысль о побеге.
        - И все-таки, Нина Елизаровна! - Сашка, несмотря на арестантское положение, включил свое обаяние на полную мощь (а этого обаяния у «милого мальчика», как называли моего сына поголовно влюбленные в него старые девы нашего двора, были полные закрома). - Раз уж мы все равно узнали, скажите: неужели подкидыш пропал? Как же так? Его украли?
        - Я не могу отвечать вам, молодой человек. До тех пор, пока не проясню природу вашего любопытства.
        - А я вам объясню, - вмешалась я. - Это при мне вчера был найден ребенок, которого вчера же привезли в ваш дом малютки. Я вызывала милицию, и медсестру к вам провожала опять же я.
        - Ну, раз так, то следователь прокуратуры будет вам только благодарен. Сейчас он сюда подъедет, и вы…
        Она осеклась и неторопливо встала навстречу Алексею Бугайцу, уже переступавшему порог ее кабинета. Следователь остановился у двери и уставился на нас с откровенной недоброжелательностью. Минута, если не больше, прошла в звенящем молчании.
        - Господи, как же вы мне надоели… - разжал наконец челюсти следователь. Обращался он напрямую к Аде, которая, между прочим, до сих пор не произнесла ни слова. В голосе его даже не было особенной злости.
        - Еще раз здравствуйте, Алексей Федорович, - спокойно сказала Ада. - А мы тут пришли нашего вчерашнего подкидыша навестить. А его, оказывается, украли?
        - Не украли, а унесли в неизвестном направлении, - проворчал следователь, вяло занимая место за письменным столом заведующей.
        - Честно говоря, не вижу разницы, - приподняла одну бровь Ада.
        Бугаец, сделав вид, что он ничего не слышит, нацелил красные от недосыпа глаза в моего сына. Сашка сразу же принял очень-очень независимый вид:
        - Ну-с, господин-товарищ майор, предъявите ваши документы!
        Слово «майор» Бугаец, конечно, произнес с особым сарказмом.
        Сашка пожал плечами и неохотно перебросил ему через стол красную книжечку. Теперь уже и я могла разглядеть, что это было всего-навсего «Удостоверение НАрмального Пацана» - из тех, что стопками продаются у метро. Оказывается, мой сын способен на такой блеф!
        - И как вам только не надоест ваньку валять, взрослый же с виду парень, - Бугаец брезгливо отодвинул от себя «удостоверение» и по-бабьи подпер голову рукой. Взгляд его был направлен поверх наших голов в пространство, и весь вид следователя заявлял, что ему невыносимо лень с нами возиться, потому что у него сын - двоечник, жена изменяет, у собаки глисты и вообще жизнь скупа на подарки.
        - Так что, мы можем идти, что ли? - нерешительно спросил Сашка, засовывая
«удостоверение» обратно в карман джинсов.
        - А, идите вы… - махнул рукой Бугаец, - куда хотите. И бесполезно, конечно, предупреждать, чтобы вы не попадались мне на глаза.
        - Бесполезно-бесполезно, - не без иронии подтвердил Сашка, пятясь к дверям и утягивая меня за собой.
        Но тут инициативу в свои руки взяла Ада.
        Легкой кошачьей походкой она вернулась и легко присела на стул, поставленный у стола.
        - Алексей Федорович, миленький, - прошелестел ее вкрадчивый голос, - ну что вы расстраиваетесь, право? Ну, пришли мы навестить маленького, и что в этом такого? А хотите, Алексей Федорович, я вам тоже кое-что расскажу? Очень ценные сведения, между прочим. И начальство ваше обрадуется…
        - Ай, что за чушь вы мелете, ей-богу…
        - Честное слово, я могу, Алексей Федорович!
        Следователь посмотрел на нее без всякого интереса. Затем перевел взгляд на заведующую Романчук - и она, развернувшись, тут же направилась из кабинета вон, поманив за собой Шурика. Амбал последовал за Ниной Елизаровной послушно, как дрессированная горилла.
        - Что вы хотите? - спросил Бугаец, как только эти двое вышли из кабинета.
        - Знать все о ребенке и матери убитой девушки. Как ее зовут? Сима? И что с ней случилось?
        - Да перестаньте! Опять вы… суетесь, куда не просят. Какого черта сюда приперлись? Сенсацию искать?
        - Честное слово, Алексей Федорович…
        - Бросьте!
        Он грохнул кулаком по столу - о, вот это я понимаю, по всему было видно, что это для него привычно! Но вслед за этим Бугаец пробормотал, причем скорее для себя, чем на публику:
        - Рассказать все этой чертовке, чтобы потом не пришлось еще и с их трупами возиться.
        - Вот именно, - заметила Ада. Она склонила к плечу рыжеволосую голову, засверкавшую в лучах холодного зимнего солнца, пересекавших комнату, и приготовилась слушать.

* * *
        Многодетную мать Серафиму Петровну Чечеткину рано утром обнаружила дворничиха одного из расположенных неподалеку от дома малютки домов. Зевая и вздрагивая от резких порывов ветра, волоча за собой метлу и совок, она прошла в направлении мусорных контейнеров - и вдруг замерла на ползевке, увидев распростертое на мокром асфальте тело. Дворничиха тут же выронила метлу и, постояв некоторое время («Страшно мине было, гос-сссподя!»), все же подкралась к туловищу, которое лежало прямо в луже лицом вниз.
        Дворничиха дотронулась до тела - никаких признаков жизни. Тогда, собравшись с духом, она ухватилась за полу скользкого от грязи плаща и с натугой потянула. Медленно, даже как будто нехотя, тело перевернулось на бок, потом на спину, тетя Глаша увидела темные, намокшие в крови и мокром снегу волосы, потом бледное лицо («интеллигентное!»), но в этом лице как будто что-то было не так… Тетя Глаша чуть сдвинулась, наклонилась ниже, и тут свет уличного фонаря осветил лежавшее тело, что-то тускло блеснуло - и дворничиха заорала как резаная!
        В глазу у убитой торчал большой осколок красного стекла!
        - Красного стекла?! В глазу?! Это же… У Риты ведь тоже!
        Сашка дернул меня за руку, и я замолчала.
        - Мы приехали сразу, как только поступил сигнал, - продолжал Бугаец. - Но «Скорая» прикатила еще раньше. Женщину увезли, но нам передали плащ раненой, в котором…
        - Так она жива? - выдохнули мы с Сашкой. По моему телу разлилась волна громадного облегчения: я закрыла и вновь открыла глаза. Передо мной встало бледное испуганное лицо старшего сына Серафимы, Артема, я снова ощутила робкое прикосновение его теплой ладошки…
        - Жива, - кивнул Бугаец. - Жива, но, как вы понимаете, в тяжелейшем состоянии. Ее огрели по голове куском тяжелой ржавой трубы. Мы нашли орудие покушения, преступник выкинул его через несколько шагов, убегая по направлению к автобусной остановке. К трубе прилипли волосы и кровь пострадавшей, так что сомнений нет. У Серафимы Чечеткиной сильное сотрясение мозга, плюс глубокое проникающее ранение в глаз, велика вероятность, что она ослепнет… если вообще выживет, сейчас она в реанимации. Нам передали ее плащ, в кармане которого обнаружилась целая пачка документов.
        Среди этих документов были: паспорт самой Серафимы, паспорт ее дочери Риты, свидетельство о рождении Чечеткина Андрея Валерьевича (в графе «мать» - четко вписаны Ритины имя, фамилия и отчество, на месте данных «отца» - прочерк), выписка из медицинской карты ребенка, подписанная дежурной сестрой располагавшегося недалеко от места преступления дома малютки.
        Разумеется, следственная бригада сразу же наведалась в это детское учреждение, тем более что Бугаец буквально накануне сам разговаривал с Серафимой.
        - Мне пришлось лично сообщить ей о смерти дочери, - сказал он с досадой. - Как будто и без того мало у меня головной боли! Когда сказал, она как окаменела. Хорошо, что за порог вышла, а то мелкотня ее испугалась бы… А когда про подкидыша упомянул - очнулась. Вцепилась в меня, говорит - внук это мой, дочери погибшей сын… Отдайте, мол. Какое там «отдайте», когда мальчонку увезли уже? Я и сказал, чтобы она успокоилась и забрала внука своего на следующий день. А она и слушать не хочет. Не буду, говорит, ждать, сейчас схожу…
        Бугаец пытался объяснить Серафиме, что осиротевшего ребенка на воспитание другому человеку, пусть даже родной бабушке, могут отдать только по решению суда, но обезумевшая от горя женщина не хотела ничего слышать. Как выяснилось позже, этим же напором она взяла и дежурную сестру. Та действительно не имела формального права отдавать ребенка Симе, но…
        - Так ведь грех же в казенном доме его держать, при живых-то родственниках! - разводила руками сестра, когда ее призвали к ответу. - Она же все документы предъявила. И женщина такая приятная, справная такая, вежливо говорила, не рисовалась тут…
        Строго говоря, у дежурной сестры не было, конечно, никаких доказательств, что доставленный вечером младенец и есть Андрюша Чечеткин, чью метрику ей предъявляла его бабушка. Но пожилая сестра Серафиме просто поверила.
        - Да, поверила! - говорила она почти с вызовом. - Вижу - женщина хорошая, честная, и поверила. Вы бы тоже небось поверили, кабы видели, как она тут тряслась вся! Это, грит, первый мой внук, войдите в положение… Ну-тк, а я что? Дите-то к нам поздненько уже доставили. Никого уж не было из начальства, и оформить как следоват мы ребятенка не оформили… Ладно, говорю, забирай свово внука. Вынесла ей. Она его схватила - и бежать. Я говорю - стой, возьми хоть карту-то с осмотром, пригодится! Вернулась. Поблагодарила…
        Складывалась следующая картина: Серафима Чечеткина, забрав поздно вечером из дома малютки грудного внука, направилась вместе с ним к автобусной остановке. Но по пути на женщину напал неизвестный. Не грабитель, если судить по нетронутым вещам, но, возможно, маньяк, если принять во внимание красный осколок, который преступник воткнул своей жертве в глаз. Осколок наводил на мысль о связи между двумя преступлениями - убийством Риты и нападением на ее мать.
        - А ребенок? Андрюша? - снова прервала я Бугаеца. - Алексей Федорович, где же ребенок?!
        Ответом мне были поднятые плечи следователя:
        - Именно это мы и сами очень хотели бы знать. Ребенок пропал. И все говорит в пользу той версии, что его забрал преступник. Сейчас идет поиск свидетелей - может, кто-то видел вчера в десятом часу вечера человека с младенцем на автобусной остановке? Но надежды мало. Главное, совершенно непонятно, зачем нападавшему вдруг понадобился грудной ребенок? Ведь незадолго до этого он, напротив, от него избавился. Подбросил его к дверям чужой квартиры. А потом…
        Мы молчали.
        Бугаец безнадежно вздохнул и отвернулся.
        - Будем хотя бы надеяться, что мальчик жив… - тяжело сказал он. - И вдруг добавил непонятное: - Самое удивительное, что все это совершенно невозможно!
        - Почему? - удивилась я. - Возможно все, что не противоречит законам физики. Почему бы кому-то не искать в квартире убитой некую кассету? И почему бы многодетной матери Серафиме не пасть от руки маньяка? И новорожденному не носить имя Андрюша и не быть сыном Риты Чечеткиной?
        - Вот-вот! Как раз последнее-то и невозможно, - Бугаец устало прикрыл глаза и провел ладонью по лысине, приминая легкий пушок на макушке. - По данным судмедэкспертов, проводивших вскрытие погибшей, Маргарита Михайловна Чечеткина никогда не рожала! - ошарашил он нас. - А кроме того, перед смертью девушка не имела… то есть не была… вернее, она не состояла… - следователь неожиданно смешался, покраснел и закашлялся. По тому, как он прятал глаза, мы поняли: Бугаец уже давно подобрал подходящий глагол, просто слово никак не идет с его языка.
        - Перед смертью она не спала с мужчиной? - подсказала Ада участливо. - Не занималась любовью? Не имела половых контактов? Не участвовала в соитии? Не совокуплялась?
        - О господи, перестаньте! Да-да, именно это я и хотел сказать, но слышать такое из женских уст… вы циник, я всегда это подозревал!
        Ада выдала ему еще одну из своих фирменных улыбок.
        - Просто я предпочитаю называть вещи своими именами, Алексей Федорович. И чтобы дать вам возможность избавиться от нас окончательно, разрешите задать последний вопрос. Да? Спасибо. Скажите, что еще удалось установить вашему следствию?
        Нахальству вопроса Бугаец не удивился. Казалось, он вообще решил не спорить и не возмущаться. Может быть, у него болела голова? А скорее всего, он решил, что с Адой так будет проще.
        - Девушку, Риту Чечеткину, задушили, а затем - уже мертвой (это тоже установили эксперты) - воткнули в глазное яблоко красный осколок, - вялым тоном произнес он ужасные вещи. - Возле тумбочки, рядом с кроватью убитой, следователи обнаружили разбитый плафон ночного светильника. До того как его разбили, этот плафон представлял собой конус, сделанный из ромбовидных кусков красного и белого стекла. И, по всей видимости, убийца в виде какого-то непонятного для нас знака (осколок в глазу у жертвы) не только использовал именно это стекло, но и прихватил с собой несколько кусочков. Здесь я, опять же, ссылаюсь на экспертов, это они указали в своем заключении, что в куче битого стекла не хватает нескольких частей.
        - Это все?
        - Пожалуй.
        - Спасибо большое.
        - Приятного аппетита.

* * *
        - Зоя Яковлевна, теперь дело за вами, - сказала Ада, когда все мы вновь оказались в машине. - Вы должны вспомнить и сказать нам, с кем дружила Серафима Чечеткина.
        - Я?! - вопрос меня и в самом деле удивил.
        - Да, вы. Вы много лет проработали консьержкой в доме, где все они жили. У Серафимы было семеро детей, подобные многодетные женщины обычно бывают очень заняты. И в то же время Сима наверняка была просто вынуждена иногда прибегать к помощи соседей. Знаете, как бывает? Попросить присмотреть за детьми час-другой, помочь с покупками, соли-луку занять. Да мало ли! Можете вы мне сказать, с кем особенно дружила Сима? Ну, к кому из соседей она иногда забегала?
        - Если у нее и была такая подруга, то я об этом не знаю, - медленно сказала я, припоминая. - Ведь я несу дежурство внизу, у самой входной двери, и что там происходит на этажах… А! Вспомнила! - Ох и обрадовалась же я, что вспомнила! - Время от времени, не сказать, чтобы очень часто, Людмила наша выводила на прогулку Симиных малышей. Да, точно! Иногда, но это случалось.
        - Что за Людмила?
        - Жиличка с третьего этажа, швея-надомница. Хорошая швея, между прочим. У нее полдома в клиентах.
        - Едем к ней? - вопросительно протянул Сашка.
        - Конечно, - Ада снова поощрила его улыбкой.
        Я начинала беспокоиться за своего мальчика: неужели он влюбился? А как же сессия?
        Людмилу Стамескину не пришлось долго упрашивать, чтобы она нам что-нибудь рассказала. Женщина она была одинокая и оттого словоохотливая. А к тому же Людмила нисколько не сомневалась в моем праве на допрос - трудно понять, что происходило у нее в голове, но, очевидно, консьержка представлялась этой высокой дебелой женщине чем-то вроде начальства. Сашку, которого мне так и не удалось прогнать домой к учебникам, и Аду она, как видно, приняла за еще большее начальство и провела нас в скромно обставленную, но чистую комнатку, в центре которой стояли швейная машинка и раскроечный стол.
        - Садитесь, - Людмила сняла со стульев развешенные на них раскроенные детали из алой шелковой ткани. - Господи, горе-то какое! Сима, бедная… Мы с ней столько лет рядом прожили. Я даже за деточками ее помогала присматривать по-соседски. И для Кондратьича - это муж ее - я частенько в аптеку бегала, если Сима замотается или на работе задержится…
        - У Серафимы Чечеткиной было семеро детей, и она еще успевала работать? - удивилась Ада. Конечно, я же не успела ей сказать, что многодетная мать нашего подъезда действительно трудилась, где - я точно не знала, но что-то такое по линии соцобеспечения.
        Людмила ответила даже несколько обиженно:
        - Конечно! Как же иначе? Ведь Кондратьич-то совсем плохой. Прямо заместо восьмого ребенка он ей был!

* * *
        Серафима появилась во дворе дома, где проживала Людмила, двадцать пять лет тому назад. Дело было, как хорошо запомнила рассказчица, во время первомайских праздников. Соседи, подхватив детей с шариками и флажками, ушли на демонстрацию, двор практически опустел, в поле зрения маячили только голуби да посматривающие на них дикие голодные кошки.
        Люся Стамескина как раз тыкала в стоявшие на балконе ящики со свежей землей корешки какой-то рассады (ей сказали, что к середине лета ее балкон покроется пышной зеленью и непременно будет привлекать к себе взгляды, в том числе и мужские), когда заметила робко передвигавшуюся по детской площадке маленькую, как подросток, девушку в светлом плаще и дешевом беретике, из-под которого выбивались мягкие светло-русые пряди.
        Собственно, цвет волос и остальные детали Людмила разглядела чуть позже, когда уже оказалась рядом с незнакомкой и, ахая, выслушивала ее рассказ. А пока, стоя на балконе, любопытная Люся лишь заметила про себя, что барышня, огибавшая песочницу и направлявшаяся к первому подъезду, никогда раньше в пределах ее видимости не появлялась.
        - Вы к кому, девушка? - окликнула ее Люся притворно строгим голосом. И вместо того чтобы просто отмахнуться от не в меру любопытной соседки, незнакомка остановилась и с готовностью подняла голову на зов:
        - Здравствуйте! - голос у нее был негромкий и тоже какой-то мягкий, ласковый. - С праздником вас! Мне в тридцать восьмую, к Чечеткиным.
        В тридцать восьмой квартире проживали двое - маленькая согбенная тетя Нюра, несмотря на свои шестьдесят все еще работавшая кондуктором троллейбуса, и ее сын Михаил, очень болезненный молодой человек лет тридцати двух, который числился конструктором в каком-то НИИ.
        - А нету их никого, - с удовольствием сообщила Людмила. - Тетя Нюра сегодня работает допоздна - слышала, по радио объявили, что троллейбусы в праздники на усиленный режим работы перешли? А Михаил на демонстрации. Еще утром ушел.
        - Я знаю, - сказала Сима, обеими руками придерживая берет и продолжая смотреть на Варю, высоко подняв голову. - Меня Миша и послал за своими вещами. Ему на демонстрации плохо стало. На «Скорой» увезли.
        Людмила присвистнула и, коротко крикнув: «Погоди, стой, где стоишь!» - скрылась. Через пару секунд она уже подбежала к Симе, которая так и застыла между песочницей и детской каруселью, по-прежнему придерживая на голове берет.
        - Мишке, говоришь, опять поплохело? - задыхаясь от бега, спросила Людмила. - Что на этот раз? Небось, родильная горячка?
        Сарказм Людмилы Стамескиной в адрес соседа объяснялся двумя причинами: во-первых, упомянутый Михаил никогда не хотел замечать яростных Люсиных попыток привлечь его внимание, а во-вторых, и это главное, всему двору и даже обитателям прилегавших окрестностей молодой мужчина был известен своей чрезмерной болезненностью.
        Его больничная карта состояла из нескольких томов. Из двенадцати месяцев в году восемь Михаил Чечеткин пребывал на бюллетене. Врачи находили у тридцатидвухлетнего мужчины гипертонию, ишиас, гайморит, бронхит, корь, краснуху и гепатит; обнаруживали диатез, гастрит, геморрой, непроходимость кишечника и колит; к списку диагнозов постепенно прибавлялись авитаминоз, отит и красная волчанка…
        Стоило только посмотреть, как Михаил, будто древний старичок, в ясные дни в сопровождении матери выползает из своего подъезда погреться на солнышке - как вам сразу приходила в голову мысль, что этому бедолаге осталось недолго топтать нашу грешную землю. Высокий, очень сутулый, со впалой грудью и тонкими, бледными, очень слабыми руками, он казался форменным доходягой. Медленно передвигаясь по двору, Михаил Чечеткин оставлял за собой тошнотворный шлейф из лекарственных и больничных запахов.
        - Знаешь, Люська, ты не торопись жалеть Мишку-то, - сказала как-то Людмиле по секрету другая ее соседка, работавшая в регистратуре ближайшей поликлиники. - Не такой уж этот Чечеткин и хворый. Он просто, знаешь, кто? Классический ипохондрик!
        - Кто-кто? - переспросила Людмила. Высшего образования у нее не было, и умные слова ввергали швею-надомницу в почтительный трепет.
        - Ипохондрик! Это тоже болезнь, но своеобразная. Больше психическая. Болезненное состояние сознания.
        - То есть?
        - Ну, это когда человеку кажется, что у него все время что-то болит. И он так в это верит, что кое-какие признаки болезней и впрямь начинают проявляться. Но бoльшей частью все эти его болячки - придуманные или преувеличенные.
        - Но он же страдает! - в том, что Миша и впрямь выглядит замученным и залеченным, сомнений не было никаких.
        - Конечно! - пожала плечами регистраторша. - Это так называемое нервное страдание, которое развилось в результате ипохондрии! Классический случай. Я тебе больше скажу: у мужчин зрелого возраста ипохондрия вообще может перерасти в меланхолию. Или даже бери дальше - в первичное сумасшествие! Паранойю.
        - Ой, мамочки! - вскрикнула Люся, легко представив себе, как помешавшийся на своих болезнях Михаил врывается к ней домой под покровом ночи и насильно вливает в Людмилино горло три литра касторки.
        - Да не боись! Чечеткину твоему до этого далеко. Он просто слабовольный очень, слизняк! Ни за что не хочет в этой жизни отвечать. Взрослый мужик, а желает, чтоб с ним, как с ребенком, нянькались!
        Со дня этого разговора уже прошло несколько месяцев, но Люся все еще пребывала под впечатлением. И, хотя к ее отношению к Михаилу теперь примешивалась изрядная доля презрения, на скрючившегося и хватающегося то за бок, то за поясницу мужчину она продолжала взирать с некоторой опаской.
        А молоденькая женщина в светлом плаще, напротив, вызвала у нее любопытство: это было в первый раз, когда в Михаиле, помимо его молчаливой матери, принимал участие кто-то еще.
        - Так что там у нас с Мишей-то приключилось? - повторила Людмила свой вопрос.
        - Сердце, - приветливо ответила девчонка. - Мы всем отделом у института собирались, на демонстрацию. И Миша пришел, правда, мы ждали его долго. А когда стали всем лозунги и портреты раздавать, он так побледнел ужасно! Парни его под руки подхватили, падать он начал… и к стенке прислонили. А я к вахтеру побежала, в
«Скорую» звонить…

«Скорая» приехала только минут через сорок - машина с трудом прорвалась сквозь запруженные праздничным народом улицы. Пожилая врачиха в два счета обстукала бледную ввалившуюся грудь Михаила Чечеткина.
        - Похоже, стенокардия, - сказала она, выпрямляясь. - Пульс неровный, аритмия… давайте-ка в больницу его.
        Погрузкой тщедушного больного руководил начальник конструкторского бюро - под его басовитый окрик двое дюжих парней подхватили бледного Михаила и занесли его в разверстые дверцы фургона. После чего начальник крутанул короткой красной шеей и зацепился взглядом за Серафиму:
        - Миронова! Поедешь с ним в больницу. Узнаешь там все, проводишь… От участия в демонстрации я тебя освобождаю.
        И Сима, которая вообще никогда в жизни еще никому не перечила, ослушаться этого менторского тона не смогла. Послушно кивнув, она запрыгнула на подножку «Скорой».
        В приемном покое ближайшей больницы, куда их доставили через полчаса, Сима помогла захворавшему коллеге снять с себя теплое не по погоде пальто, стащила с него рубашку и поддетую под нее шерстяную фуфайку. Все это время, до самого прихода медсестры, которая увела вновь поступившего больного по лестнице вверх, Михаил Чечеткин бормотал, вытирая со лба пот и старательно отводя от Симы глаза:
        - Матери надо сообщить. Я здесь надолго, наверное… Смену белья мне надо и одеяло мое, стеганое. И фрукты. Пусть мать компот сварит. И пижаму, пижаму…
        - И документы, - спокойно напомнил врач, оформлявший прием больного.
        - И документы, - послушно повторил пациент. - И шаль материну, пуховую, грудь укутать…
        - Я сбегаю, Миша, - мучась от охватившей ее непонятной неловкости, сказала Серафима. - Ты не волнуйся, я сбегаю. Тебе вредно волноваться!
        Она уже уловила презрительный огонек, блеснувший из-под докторских очков, и стремилась поскорее завершить отведенную ей миссию.
        - Только быстро, Сима! Улицы перекрыты из-за демонстрации, ты еле успеешь до вечера…
        - Да бегу я уже, не волнуйся!
        И вот сейчас растерянная Сима стояла напротив Людмилы и чуть не плакала от досады:
        - Что же он мне не сказал, что мать его на работе? Как же я в квартиру-то попаду?!
        - Не бойся, девка, - бодро сказала Люся, оттряхивая грязные от земли ладони. - У меня от этой самой, от тридцать восьмой квартиры, ключ запасной есть.
        В те достопамятные времена - не в пример нашим! - соседи еще крепко доверяли друг другу. Такое явление, как консьержки в подъездах, появилось намного позже. Тогда же никому и в голову не приходило нанимать бабок для слежения за порядком в подъездах. Люся, напомню, работала на дому, и у нее хранилось сразу несколько связок ключей от чужих дверей - на случай, если хозяева потеряют свои ключи или, захлопнув дверь, забудут их дома.
        - Правда? - обрадовалась девушка. - Ой, это же прямо здорово! Он там переживает, наверное. А Мише это вредно.
        Людмила сбегала домой, и вскоре они вместе с Симой шуровали в квартире Чечеткиных, собирая в две большие хозяйственные сумки все, что заказал Михаил.
        - Он компот еще просил сварить… - робко произнесла Сима, нерешительно оглядываясь по сторонам.
        - Обойдется! - Люся подхватила одну из сумок и взвалила ее себе на плечо. - Ну, сестра милосердия, пошли, что ли?
        Людмила проводила пигалицу до самых больничных дверей и за то время, пока они тащили по улицам тяжеленные баулы, сумела выпытать всю ее нехитрую историю. Сима Миронова устроилась на работу в это конструкторское бюро совсем недавно, пришла по распределению, после строительного техникума, где получила профессию чертежницы. Работа ей нравится, коллектив дружный, вот только смущают молодые бородатые охальники из соседнего отдела: вечно смеются и отпускают вслед такие шуточки, от которых хочется провалиться сквозь землю.
        - Да ты скромница, что ль? - спросила Люся, немного завидуя - ей никаких нескромных шуточек вслед никто никогда не отпускал. - Пошли их, знаешь, куда? Или, погоди… наоборот, флиртани с ними разок-другой, а? Да! А что? Боишься? Мама заругает?
        - Не заругает, - мягко улыбалась девчушка, перекладывая тяжелую сумку из одной руки в другую. - Я детдомовская.
        - Тю! - сочувственно присвистнула Людмила. - Сирота?
        - Да. Мама рано умерла, а папу я не знала совсем.
        С этого дня между девушками началась настоящая дружба. Стоило Людмиле, которая теперь, с наступлением лета, много времени проводила на своем балконе, увидеть во дворе маленькую легкую фигурку, как она тут же начинала призывно махать руками и зычно зазывать Симу к себе в гости. Но, как правило, та лишь ответно вскидывала ладошку и скрывалась в подъезде, где жили Чечеткины.
        К Людмиле Серафима поднималась лишь ближе к вечеру. Девушки выходили на балкон, который и впрямь расцвел роскошными зелеными кустами, и чаевничали за маленьким круглым столиком до самой темноты.
        - Че ты к этому Мишке ходишь-то все время, Симка? - сочувственно спрашивала Люся, глядя, как устало прислоняется подруга к балконной решетке. - Зовет он тебя, что ли?
        - Зовет. Он, Люся, все время меня зовет. Болеет часто, мать на работе. И нездоровая она тоже, тетя Нюра. Обоим уход нужен.
        - Платят они тебе, что ли?
        - Нет, что ты. Нет.
        - Так чего ж ты тогда?!
        - Так. Жалко, - улыбалась Сима все той же своей мягкой, какой-то неземной улыбкой, которая обезоруживала даже Людмилу.
        - Хоть бы проводил он тебя когда, - ворчала она, отворачиваясь. - Ведь как поздно ты домой уходишь! И все ради него. Страшно, поди, одной-то по темноте шастать?
        - Страшно, - признавалась Серафима. - Но ты знаешь, Люся… Дома, то есть в общежитии, мне еще страшнее. Там так пакостно и неуютно! Мужики все время пьяные, по ночам в двери стучат, кричат… Драки, водка… Женщины все испитые какие-то, некрасивые, злые ужасно. Я потому и стараюсь попозже вернуться - не могу это все видеть. В детдоме тоже несладко было, а все не так.
        - Квартиру на работе не дают тебе, что ли?
        - Дают, - улыбалась Серафима. - Шестьсот восемьдесят третья я на очереди.
        - Вот черти!
        - Да ты не думай, мне не в тягость Мишу навещать. Даже наоборот. Хорошо у них, тихо… Можно думать о чем-нибудь, о личном. Миша не очень разговорчивый, и тетя Нюра молчунья. Сядем мы втроем, каждый своим делом займется - Миша лекарства пьет, тетя Нюра вяжет, я готовлю или уборку затею… И как будто каждый сам с собою. Хорошо! Мне такой тишины нигде больше не найти.
        - Господи, да приходи ты ко мне и молчи себе хоть до самой ночи! - восклицала Людмила (хотя нельзя не признать, что свою способность соблюдать тишину она все же сильно переоценивала). - Я тебе, вон, софу выделю и ничего делать не заставлю. Дались тебе эти хворобы, тоже мне - прислугу себе отыскали бесплатную!
        - Не могу я Люся, спасибо, - продолжала мягко улыбаться Сима.
        - Да почему?!
        - Жалко мне их…
        - Тьфу ты!
        Со временем, продолжая наблюдать за Серафимой, Людмила все же уверовала, что, ухаживая за матерью и сыном Чечеткиными, девушка и в самом деле не вкладывала в эти свои заботы никакой жертвенности. Ей было комфортно в обществе двух таких же молчаливых, как и она сама, людей. А следить за квартирой и готовить всем обеды Симу заставляло врожденное свойство никогда не сидеть сложа руки.
        - Я сначала думала - может, она глубоко верующая? Или сектантка какая? - говорила нам Люся. - Знаете, бывают такие, немного блаженненькие, слегка на милосердии сдвинутые? А потом поняла: нет, она просто… ну, просто вот такая добрая. И в то же время… как бы это сказать…. Как будто отстраненная, замороженная немножко словно. Вроде одинокая - и в то же время не мучило ее это одиночество, понимаете? Все время с людьми, и в то же время сама по себе.
        Мы кивнули, и Людмила продолжила рассказ. И продолжила она его с того места, как однажды, уже глубокой осенью, возле дверей подъезда появилась крышка простого гроба, обитого дешевеньким сатином. А вслед за этим в двери подъезда скорбной цепочкой потянулись окрестные старушки в черных платочках.
        - Матвеевна! Кого бог-то прибрал?
        - Нюру Чечеткину, из тридцать восьмой.
        Престарелая мать Михаила умерла в одночасье, так, как хотели бы покинуть этот мир многие из нас, - сидя вечером перед телевизором с вязаньем в руках: просто откинулась на спинку кресла и преставилась. В тот день Серафима не навещала своих
«подшефных», как язвила Людмила, и Михаил, уставший слабым голосом звать мать из соседней комнаты, был вынужден самостоятельно сползти с кровати и проковылять в гостиную. Наткнувшись на широко распахнутые материнские глаза, в которых уже не было жизни, и заметив тонкую ниточку слюны, стекавшую по ее морщинистой щеке из приоткрытого рта, добрый сын заорал благим матом и кинулся куда-то, сам не зная куда, в общем - из дому, в первый раз в жизни не нацепив на ноги войлочных тапок.
        - Симу! Позовите Симу! - крикнул он, трясясь всем телом, завидев на лестнице первое попавшееся живое существо - семилетнюю девочку с ранцем за спиной, возвращавшуюся из школы.
        - Симу! Где Сима? - продолжал он спрашивать и после того, как сердобольные бабки, слетевшиеся на крик с дворовых лавочек, уложили недужного мужчину в постель и закутали ему ноги ватным одеялом.
        За Симой пришлось бежать Людмиле - без присутствия своей доброй феи Михаил решительно отказывался что-либо предпринимать. Серафима примчалась сразу, едва успев накинуть на голову легкую косынку. Прибежала - и тут же принялась хлопотать, устраивать, договариваться, не внося, тем не менее, в свои действия ни капли паники или суеты. На третий день во двор дома въехал черный катафалк, гроб с покойницей аккуратно погрузили и увезли на кладбище. В свой последний путь тетя Нюра уходила в полном одиночестве: единственный сын, зажмурившись и изо всех своих слабеющих сил тряся взлохмаченной головой, упорно отказывался даже выйти попрощаться с матерью. И не пустил на кладбище Серафиму.
        - Останься здесь, останься! Ты мне нужнее, мне! - твердил он, вцепившись в ее руку.
        - Я останусь, Миша. Я здесь, не бойся, - спокойно говорила Сима, ласково поглаживая по голове это жалкое существо.
        В тот день она впервые не вернулась на ночь к себе в общежитие. А наутро, бледная, не выспавшаяся, с синими кругами под глазами, пришла к Людмиле и ткнулась головой ей в плечо:
        - Люся! А я замуж выхожу…
        - Даже не буду спрашивать, за кого! - гневно засопела Людмила. - И охота тебе, Симка, всю свою жизнь на эдакую мокрицу положить! Такая ты деваха красивая - и так по-дурному себя губишь. Дура, - сказала она уже помягче, отстраняя Симину голову и заглядывая в ее безмятежные, хотя и очень усталые, глаза.
        - Да не ругайся ты на меня, Люсенька, - только и ответила Сима, обнимая подругу. - Зачем нам все это, разговоры всякие… Мне с Мишей спокойно, а он без меня не может.
        - Да на кой он тебе сдался-то, Симка?!
        - Жалко его, - мягко улыбалась девушка.
        - Тьфу!
        Свадьба, если это можно было назвать свадьбой, состоялась месяца через два. К дому Чечеткиных подъехало такси, в него, подняв ворот пальто, дабы уберечься от ноябрьской непогоды, забрался Михаил, на соседнее место легко села Серафима, а сиденье рядом с водителем заняла Людмила - она исполняла роль свидетельницы.
        С процедурой регистрации было покончено за считаные минуты. Торжественно разряженная тетка, в чью обязанность вменялось обрушить на «брачующихся» целый камнепад казенного напутствия, была обескуражена поспешностью, которую проявили молодожены. Долговязый сутулый жених с черной бородкой, в явно не новом костюме, болезненно морщась, поставил в книге регистрации закорючку и сразу же отошел к стене, чтобы присесть на один из стульев, предназначенных для гостей. Там он и сидел все время, вытираясь платком, пока маленькая невеста, то и дело откидывая со лба чуть вьющиеся пряди светло-русых волос, тщательно расписывалась везде, где ей указывали.
        - Все? - спросила она, вскинув на регистраторшу спокойные голубые глаза.
        - Да, - сказала работница загса. И, спохватившись, начала было гулко произносить положенные поздравительные фразы. Но невеста, мягко улыбнувшись, почти сразу же решительно ее перебила:
        - Простите, но мы очень спешим. Спасибо!
        И, взяв за руку жениха, ушла по ковровой дорожке вниз, ни разу даже не оглянувшись на застывшую, как башня, даму в парчовом платье с поздравительной папкой в руках.
        На этом месте рассказчица вдруг поднялась с табурета и, ни слова не говоря, скрылась в комнате. И скоро вернулась. В руках у нее был плотный лист старой, почти двадцатипятилетней давности, фотографии:
        - Вот! По дороге из ЗАГСа я все-таки заставила их зайти в салон сфотографироваться. Это первая фотография молодой советской семьи Чечеткиных! И знаете, девочки, боюсь, что она же - единственная.
        Я с любопытством потянула на себя большой, почти альбомного формата, цветной снимок. Вот Людмила - надо же, четверть века тому назад она была почти что стройной девицей, хотя и с такими же крупными руками и ногами, как и сейчас. А Михаил Чечеткин именно такой, каким я и представляла его себе по Люсиному рассказу - высокий снулый мужичок с черной бородкой и вытаращенными глазами, которые на таком бледном лице казались очень уж черными. А Сима… кроме того, что она действительно была в те годы очень юна, каковое впечатление подчеркивал и совсем девичьего покроя костюм с плиссированной юбочкой чуть выше колена - кроме этого, о ней почти ничего нельзя было сказать.
        - Никогда, никогда я не говорила, что это красивая пара, - со вздохом констатировала Людмила, пододвигая к себе фотографию. - И никогда я не предсказывала этому браку счастливой судьбы… Но я ошиблась! - неожиданно вскинула она голову. - Ошиблась! Серафима очень изменилась, как только у них пошли дети!

* * *
        Сима забеременела на второй год супружества и носила ребенка очень тяжело, с частыми приступами головокружения и тошноты, с изматывающими ночными кошмарами, утренними отеками, когда руки и ноги выглядят надутыми, как у куклы. Она сильно подурнела за эти несколько месяцев, а за неделю до родов даже уже не могла ходить - но жалоб от нее Люся не слышала, а больше Серафиме жаловаться было и некому.
        Танечка родилась на удивление здоровой - пухленькая черненькая девочка с тугими ручками-ножками. В два года она довольно резво бегала по двору и даже, пыхтя, самостоятельно забиралась на второй этаж к тете Люсе, стоило той поманить девочку с балкона яблоком или шоколадкой. А вскоре Танечка и вообще на короткое время поселилась у Людмилы - с той самой ночи, как такси вновь увезло Симу в родильный дом, и до того дня, когда Танина мама вернулась обратно с еще одним кружевным свертком в руках. С Ритой.
        И Таня и Рита с раннего детства обещали вырасти удивительными красавицами и начинали выполнять это обещание совсем скоро. Это было тем более удивительно, что внешность девочки унаследовали отцовскую: обе черненькие, густоволосые, с огромными темными глазами, но - в отличие от Михаила - румяные, круглолицые и очень живые. Дворовые мальчишки, а потом и одноклассники просто не давали сестренкам проходу.
        Денег в доме постоянно не хватало. Две трети в году отец Тани и Риты по-прежнему проводил на больничном, а на лекарства и припарки для него уходило очень много средств. Для ухода за мужем и детьми Серафиме требовался свободный график работы, поэтому она ушла из конструкторского бюро и устроилась социальным работником в ближайший собес. Стала, так сказать, профессиональной сиделкой для пенсионеров и инвалидов своей округи.
        - Вернее, не то, чтобы сиделкой, - пояснила Людмила. - А просто в большинстве своем это люди одинокие, каждому что-нибудь надо - то в магазин сходить, то за лекарством, то письмо детям написать, окна помыть, проветрить… Такая работа. Ничего, конечно, хорошего, но Сима говорила - «зато, мол, я сама свой день могу планировать».
        - Подождите, Людмила! - Ада впервые прервала рассказчицу, легко дотронувшись до пухлой Людмилиной руки. - Вы сказали, что Сима очень изменилась, когда родила? Давайте-ка на этом поподробнее. Как изменилась, в какую сторону, почему?
        - Ах да! - спохватилась Людмила. - Да-да, это самое интересное! Когда я узнала, что Симка забеременела в третий раз, то удивилась ужасно! До того и подозревать было невозможно, что она хочет стать многодетной матерью - какая там многодетность, уж очень небогато они жили, да и Михаил ни о чем, кроме свого драгоценного здоровья, не думал, он и девочек-то замечал только тогда, когда надо было в аптеку или на рынок за свежими «витаминами» сбегать! А тут - встречаю я Симу, она с работы новой как раз возвращалась…
        В тот апрельский день Людмила караулила подругу на своем балконе чуть не с самого обеда: она хотела первой сообщить Симе о неприятности, которая случилась в ее отсутствие. И, как только в тени деревьев мелькнула синяя Симина косынка, Люся загрохотала по лестнице вниз, стремясь перехватить уставшую женщину на самом подходе к дому:
        - Сима, послушай, что скажу-то, Сима, - задыхаясь, сказала она, как только настигла подругу. - Таню твою в милицию забрали!
        Такая новость в отношении ребенка, а уж тем более двенадцатилетней девочки, заставила бы остановиться любую мать. Но Серафима как будто не только не услышала, но и не заметила Людмилу. Маленькая женщина медленно шла по тропинке двора, опустив голову так низко, что Люсе совсем не было видно ее лица, и слабый ветерок играл выбившимися из-под шелкового платочка светлыми волосами.
        - Сима! Ты слышишь меня, Сима?!
        - Не кричи, - вдруг сказала Серафима очень строго. Она подняла голову и глянула на Людмилу такими неожиданно счастливыми, яркими и влажными глазами, что весть о скандальном событии мгновенно застыла на Людмилиных губах.
        - Не кричи! - снова попросила Серафима и, как девочка, приложила палец к губам. - Не кричи. Ты его испугаешь.
        - Кого? - шепотом спросила Людмила.
        - Его. Артемку.
        - Какого… Артемку?
        - Мальчика. Сыночка.
        - Чьего сыночка?
        - Моего. Моего мальчика, сына. Артемку.
        - Симка! - возмутилась Люся. - Ты в своем уме? Какого еще сыночка?! У тебя две дочери, опомнись, малахольная! Две дочери! И одна из них - в милиции. Понимаешь ты меня или нет? В милиции!
        Сима нахмурилась. На ее по-прежнему милом лице, которое почти не повзрослело за тринадцать лет замужества, отразилась короткая борьба: она словно не хотела выныривать из блаженного плена своих мыслей. Но сделать это Серафиме все же пришлось, и вскоре они с Людмилой уже бежали в ближайшее милицейское отделение.
        - Девчонки твои из школы пришли, - придерживая рукой взрывающееся в груди сердце, прерывисто говорила Людмила. - Танюшка, как всегда, Ритусю дождалась после уроков, и вместе они… А тут мальчишки!
        - Какие мальчишки?
        - А бес их разберет! Как будто оттуда же, из школы. Совсем клопы еще, штук пять сразу. Ритины одноклассники!
        - Ну?!
        - Да что ну, Сима! Драка у них случилась!

* * *
        Драка у мальчишек случилась из-за Ритиного портфеля.
        - Давай! - сказала Рита, улыбнувшись мягко, по-матерински, и протянула руку к своему портфелю, который один из ухажеров нес за ней из школы. Вернее, не нес, а, ввиду своего слишком маленького даже для третьеклассника роста, волочил по усыпанной жухлыми листьями земле вместе с собственными ранцем и мешком для обуви.
        Мальчишка, вздохнув очень трагично и тяжело, поправил свои очки и протянул было Рите ее собственность. Но в это время в другом взъерошенном огольце сдетонировала мрачная ревность, которой тот мучился всю дорогу, пока плелся вслед за Ритой. Третьеклассник вырвал у очкарика Ритусин портфель и огрел его этим портфелем по голове. На третьего мальчишку из Ритиной свиты это произвело сильное впечатление. Сообразив, что во время рыцарского турнира за благосклонность Прекрасной дамы оставаться в стороне - недостойно истинного мужчины, он глубоко вздохнул и дернул Риту за длинную черную косу, распустив на ней белую ленточку; четвертый пацаненок тоже не пожелал сохранять нейтралитет и ткнул кулаком в спину пятого, пятый - кинулся на первого, и через минуту кавалеры, словно щенки, сцепившись друг с другом, уже катались в дворовой пыли.
        Напуганные тем, какой оборот приняло невинное провожание до дому, девочки хотели бы убежать, но где-то в самом центре этой кучи-малы оставался Ритин ранец. Таня глянула на сестру - та часто-часто моргала, сгоняя навернувшиеся на глаза слезы.
        И старшая сестра, подняв над головой свой портфель, решительно шагнула к мальчишкам.
        - Я сама это видела, с балкона, - пояснила нам Людмила. - Вообще, у Танюши характер был решительный, ее-то ухажеры все перед ней по струнке ходили. Она, конечно, ничего плохого не хотела. Просто шугануть этих дурачков, разогнать, пока они друг друга не покалечили… Да разве в такой куче что-то разберешь! Вот девочка и не рассчитала.
        Когда Таня, зажмурившись и закусив зубами косичку, принялась дубасить мальчишек по чему ни попадя, то неожиданно для себя вошла в раж. И не смогла остановиться даже тогда, когда драчуны оставили друг друга и стали очумело увертываться от Ритиной сестренки, прикрывая головы грязными руками.
        - Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! - приговаривала Таня, припечатывая мальчишечьи черепушки портфелем, в котором было шесть толстых учебников, тетради, альбом для рисования, готовальня и коробка с красками.
        - Ты что ж это делаешь, бандитка?! - раздался вдруг истошный крик по ту сторону дворовой ограды. - Ты что ж это такое творишь, сволочь? Ты убить моего Димку хочешь, паскуда?!
        На помощь Димке, мальчику, с чьей подачи и заварилась вся эта каша, бежала его мать, жившая в соседнем доме скандалистка и пропойца Натка. Подобрав свои грязные юбки чуть не подбородка, она перевалилась через оградку и ринулась на Таню.
        Когда Люся сбежала вниз на помощь Танюше, она увидела, что помощь скорее требуется самой Натке: та хоть и держала девочку за волосы, но едва успевала уворачиваться от отчаянных пинков и твердых кулачков, которыми Людмилина крестница мутузила алкашку по животу, груди и ногам. Лицо у девочки, искаженное злостью и отчаянием, стало совсем некрасивым.
        - Танечка! Что ты, девочка, что с тобой, опомнись! - кинулась Людмила к Симиной дочке.
        Рассвирепевшая не хуже самой Тани, Натка перехватила девочку, очень ловко заломив ей за спину обе руки.
        - А ну, отпусти ребенка, дура!
        - Ага, щас! «Отпусти»! - выплюнула женщина. - Щас я тебе ее отпущу! Чтобы она завтра нож мне в брюхо всадила! Нет уж, я ее немедля в милицию сдам. Пускай в колонию отправляют!
        - Какую еще колонию? Ей двенадцать лет!
        - А ничо, ничо. Для таких тоже камеры найдутся!
        - Отпусти ее, я сказала, идиотка!
        - А за оскорбление отдельно заплатите, - с явным удовлетворением выдала Натка. Из носа у нее текло, изо рта разило, глаза слезились - все это она вытирала пальцем с обломанным ногтем и была явно довольна затеянным скандалом. - И за это тоже посчитаемся! - крикнула она, получив от Тани яростный пинок в лодыжку. - Мать ейная придет - пусть в детской комнате дочку ищет. Я товарищу сержанту сейчас ее с рук на руки сдам. В лучшем виде!
        Вот так Таня оказалась в милиции. Конечно, Люся ни за что не разрешила бы Натке увести девочку без боя, если бы ее внимание не отвлекло другое, куда более серьезное обстоятельство: маленький очкастый мальчик, тот, что и послужил объектом ревности мстительного Димки, вдруг заревел так громко, что у Людмилы заложило уши. Оглянувшись на плаксу, Людмила увидела, что он сидит на земле, сморщившись, как печеное яблоко, и прижимает к животу правую руку. И эта рука быстро-быстро распухала, прямо на глазах.
        - Перелом, - констатировали в травмпункте, куда сердитая Люся доставила пострадавшего. - Жалко мальчишку, долго в гипсе проходит, травма сложная. Сразу четыре пальца сломаны, один даже в двух местах…
        Испуганная и притихшая Рита, которая тоже пришла с ними, присев на корточки, жалостливо заглянула мальчишке в лицо. И протянула кавалеру его очки - Людмила только сейчас заметила, как подслеповато, по-взрослому, щурится этот паренек.

* * *
        - Значит, Сима твоя забеременела снова и ждала мальчика. И была счастлива…
        - Ну точно! - вплеснула руками Людмила. - Я ж с этого и начала! Я почему о том дне вообще вспомнила - запало мне в память, что Сима как будто не в себе была, когда дочку надо было выручать. Танюшку мы, конечно, из детской комнаты забрали. Там на нее даже папку заводить не стали, посмотрели на Натку эту и все поняли. Такая она дура невозможная, прости господи, как только таких кретинок земля родит…
        - Люся!
        - А, ну да, да. Ну что ж, забрали мы, значит, Таню, и зазвала я их всех к себе обедать. Михаил в те дни как раз в больнице лежал с какой-то диареей, а у меня наготовлено было всего - пропасть. На меня, когда хандра навалится, всегда что-то находит - готовить начинаю…
        - Люся! - сказала я на этот раз очень строго.
        - Да я ж рассказываю, что вы! Все как есть и рассказываю. Девчонкам я, значит, в комнате накрыла, мультики там как раз начались по телевизору, а с Симой мы в кухне устроились. Дверцу-то я прикрыла…
        Люся прикрыла наполовину застекленную дверь и, придвинув к Серафиме тарелки и плошки со всякого рода снедью, плюхнулась на табурет напротив.
        - Слушай-ка, Сима! О каком ты мне сыночке тогда говорила-то? Приснилось тебе, что ль? Или пошутила?
        - Не пошутила, - мягко улыбаясь, сказала Сима. - У меня опять будет ребенок, Люся. Еще один ребенок. Мальчик.
        - Вот те на! - выдохнула Людмила, надо признаться, не без зависти. - Давно знаешь?
        - Три месяца. А что мальчик - сегодня только сказали.
        - Вона! Значит, рожать собралась?
        - Рожать.
        - Обдумала хоть хорошо?
        - Совсем не думала, - тряхнула головой Сима. И, встав со своего места, обняла соседку. - Представляешь, Люсенька, в первый раз в жизни я ни о чем не думала! Я так хочу мальчика, сына! Так хочу! Все эти годы хотела! Он мне даже по ночам снился. Артемка мой…
        - Две девки ж есть!
        - Это все не то, Люсенька! - Сима крепко сжала ей руки, затем отпустила и закружилась по комнате, как девчонка, подхватив пальчиками подол старенького платьица. - Девочки мои - это счастье, счастье, но я хочу сына, сына! Чтобы в доме, наконец, появился мужчина! Мой мужчина! Мой!
        - Да. Может, так и надо, - вздохнула Людмила. - Я вот тоже хоть о парне, хоть о девке мечтаю, да не судьба мне пока.
        - Все у тебя будет, Люсенька! Все! И у меня тоже все будет!
        Сима оказалась права по крайней мере во второй части своего пророчества. Через полгода она родила сына, и Таня с Ритой шумно радовались появлению в доме новой игрушки - розового, похожего на пупсика, малыша с такими же голубыми, как у Симы, глазами и мягким кустиком светлых волос на макушке. Мальчик был очень похож на мать, а значит, не имел никакого сходства со старшими сестрами; но это обстоятельство как будто только притягивало девочек к братишке. А Сима… достаточно будет сказать, что с того дня, как Артемку доставили домой, из материнских глаз лился непрерывно теплый, почти солнечный свет.
        Вместе со сплетницами своего двора Людмила охала и удивлялась Симе, решившейся завести третьего ребенка на четвертом десятке лет и без всякой надежды поправить свое материальное положение. Но охи-ахи превратились просто в ураган недоумений, когда через два года Серафима показала соседкам своего второго сына - Митю. А еще через пару лет в семье Чечеткиных появилась Катя. Потом - Маша. Последней - Поля…
        - Я говорила: ты что, Симка, на этом… как это? Ксероксе их себе печатаешь? - рассказывала Люся. - Детки все как один получались: вылитая Сима, светленькие, голубоглазые - ангелочки!
        - А она что?
        - Она хохотала, заливалась прямо! Раньше я Симку никогда такой не видела! Поет, хохочет, по двору только бегом двигалась… Это при том, что после пятых-то родов она поправилась наконец, на женщину стала похожа. На работу идет - напевает что-то, домой скачет - аж светится вся, как кукла фарфоровая! Я спрашиваю: откуда такие перемены, Сима? Ты что, сто рублей по два раза в день находишь? Она говорит - нет, Люся, я больше нашла. Я, говорит, только сейчас поняла, какое это счастье - дети! Как будто, говорит, я до этого спала, а они, говорит, меня разбудили.
        Ада прищурила один глаз:
        - Допустим… Допустим, она-то это поняла. А муж ее, Михаил этот болезный? Он - понял?
        - Ему все равно было… Он и первых-то дочек не видел почти. Правда, я слышала как-то, что он врачу своему жаловался: мол, шумно стало дома, голова у него болит от детского гама. Да на его жалобы уже мало кто внимание обращал - все привыкли. Да и Сима за ним ходила. Она мужа не забывала.
        - Да уж, надо полагать, что не забывала, раз он ей каждые два года по ребенку дарил, - заметила Ада, на мой вкус, немного вульгарно. - А что старшие девочки? Не охладели к мелким? Ведь я думаю, что они росли, кавалеры у каждой, а тут приходится няньками быть…
        - Что ты, что ты! Никогда у них по этому поводу конфликтов не было. Да и не так уж часто они с малышами нянчились. Сима все больше сама старалась. А потом, Танюша, лет-то сколько прошло? Пять? Или четыре? В общем, замужем она. Младшие девочки уже после рождались, как Таня из дому съехала к мужу. Да и Рита тоже не взаперти жила. Еще и восемнадцати ей не исполнилось, только-только школу кончила, а решила отдельно пожить, квартиру сняла.
        - Это мне известно. Скажите-ка лучше, как это мать ей разрешила проституцией заниматься?
        Этот вопрос словно саданул Людмилу в лоб так сильно, что она привстала с места, выпучив глаза.
        - Ка… как… Какой простит…
        - Считайте, что этот факт уже установлен.
        - Пс-сстт…
        - Говорю же, нам все известно!
        Но Людмила сдаваться не желала. Она выпятила грудь, словно заслоняя ею покойную Риту от несправедливых обвинений, и заговорила обиженным речитативом, не давая никому из нас вставить хотя бы слово:
        - И что вы такое говорите, господа хорошие, да как же вам не стыдно чернить память о девочке нашей покойной! Да никогда-никогда Риточка такими делами не занималась! Да вся-вся она у нас была, как солнышко, чистая! И нравом в мать свою пошла, девочка была мягкая да улыбчивая! Кавалеров около нее пруд было пруди, а Риточка все любовь свою ждала! Ждала-ждала она любовь свою, да и дождалась!
        Люся частила, шмыгала носом и смотрела на нас с такой обидой, с таким полным сознанием своей правоты, что я лично ей почти поверила. Ада же не очень торопилась:
        - Нашла любовь? Кого же?
        - Этого я не знаю. Но Сима мне говорила, когда в последний раз ко мне забегала, что вот, мол, и вторая ее девочка полюбила, скоро покинет ее, Симу то есть…
        - Когда же она вам это сказала?
        - Ай, давно, - Люся махнула рукой. - С полгода тому назад, что ли… Перед тем как в санаторий лечь, ей на работе путевку дали, нервы полечить, она ко мне забегала… Вот прямо так напротив, как вы сейчас, сидела она и переживала, на кого детей оставить. Я говорю - Симка, да ты что? Такая возможность тебе отдохнуть, всего-то на десять дней! Да и Таня, и Рита приглядят за детишками, и я забегу, и вообще, они самостоятельные - Артемка уже в четвертый класс пошел, такой рассудительный…
        - А Сима что?
        - Да ничего Сима. Посидела минуточек десять всего, повздыхала, встала - тяжело так встала - и пошла… Как будто расстроилась. Я ей еще повторила - отдохни ты, Симка, вон, круги у тебя какие под глазами, и лицо…
        - Что, лицо?
        - Усталое очень, даже как будто припухшее. Она в тот день вообще неважно выглядела. Огорчалась сильно.
        - Так-так… А что еще о Ритином кавалере она говорила?
        - Ничего. Она так, мельком о нем сказала, упомянула просто.
        - Ага…
        - Не занималась Рита никакой проституцией, - гнула свое Людмила и в гневе даже дернула себя за волосы. - Выкиньте вы это из головы, господа хорошие! Не такая она была девочка. И не надо было ей это! С ее красотой она и без гадства такого судьбу свою нашла бы… Тем более с ее-то характером уживчивым…
        Людмила продолжала выпускать пар, а Ада, уставившись в одну точку поверх ее головы, думала о чем-то своем.
        - Неявный, но отчетливо ощущаемый всеми аромат женственности, покоя и гармонии. - Пробормотала она. - Настоящая земная женщина, со всей присущей ей чувственностью, лаской, верностью и стабильностью. К такой женщине естественно тянутся измотанные жизненными невзгодами, борьбой и преодолением трудностей мужчины всех возрастов. И огромная любовь к детям. Безусловно, это Телец. Ведь Серафима - Телец по зодиаку? - обратилась она к Стамескиной.
        - Кажется… да, - сказала она не очень уверенно. - Я вообще-то, знаете ли, не очень разбираюсь в зодиаках этих. Двадцать третьего апреля день рождения у Симы.
        - Телец! Спасибо, Люся. И последняя просьба: дайте нам, пожалуйста, адрес Татьяны. Похоже, что ей никто о несчастье с сестрой и матерью не спешил сообщить. Возьмем на себя эту неприятную обязанность.
        Люся подхватила с телефонного столика разбухшую общую тетрадь (свидетельство того, как широк был круг ее общения) и, веером распушив страницы, быстро нашла и с треском выдрала нужную.
        - Вот! И телефон тут, и адрес. Только, граждане хорошие, Танюшку-то сильно не пугайте!
        - Ну уж, после таких событий в ее семье эту девушку вряд ли чем-то испугаешь, Людмила.

* * *
        Но Ада ошибалась. Татьяну Чечеткину мы нашли не просто в испуганном, а прямо-таки в ужасном состоянии.
        Нет, сначала мы вдвоем - Сашку я все же заставила уйти домой, а за руль «Жигулей» уселась Ада - на всех парах въехали в элитный комплекс «Лайнер надежд», больше известный в нашем городе как «Корабль утопленников».
        Такое мрачное прозвище этот огромный, выстроенный в виде большой каменной яхты жилой массив заслужил тем, что в нем селились в основном представители криминальной среды, воры и чиновники - что, в известном смысле, одно и то же. Дом кишмя кишел растратчиками, взяточниками, двурушниками и политически неблагонадежными жильцами. Время от времени, когда в стране менялась политическая или экономическая обстановка и властям предержащим требовалась новая жертва, суровый Молох подъедал жильцов «Корабля утопленников», выдергивая их по одному из неостывших постелек прямо на скамью подсудимых. По России прокатывалась волна показательных судов, члены семьи неудачника срочно съезжали из «Корабля», подальше от позора, а квартиры в доме скупались новыми сытыми мордами.
        Вот в таком доме, как оказалось, и жили Татьяна с мужем. Мы едва сумели втиснуть старенькую машину в парадный ряд иномарок на выложенном заморской плиткой тротуаре и, ободряюще похлопав нашу развалюшку по боку, зашли в нужный подъезд.
        - К кому?! - как из-под земли, выросла перед нами моя коллега - выдрессированная консьержка в матросских штанах «клеш» и тельняшке, натянутой на груди так туго, что на синих полосах можно было бы играть, как на гитаре.
        - В семнадцатую.
        - Ждут?
        - Нет.
        - Тык какого ж вам рожна?!
        На мой профессиональный взгляд, с гостями своих жильцов, пусть даже и незваными, этой пиратке следовало бы обходиться повежливее. Тем более находясь в таком роскошном холле, отделанном деревом под корабельную палубу. Но с повисшей на нижней губе «беломориной» эта бестолочь продолжала смотреть на нас так, словно готовилась сей секунд повыбрасывать всех нас за борт.
        - У нас срочное дело к хозяйке, Татьяне. Вы могли бы позвонить и…
        - Это не по правилам, - отрезала мымра. - Выйдите за ворота, созванивайтесь там, а потом и милости просим. У меня правило: посторонних не пущать. Ясно? Даже на пушечный выстрел!
        - Да, но…
        Я оглянулась на Аду. Пложение бло безвыходное: требование женщины в тельняшке нельзя было не признать справедливыми.
        - Как стоишь? Смирно! Брюхо подбери! - рявкнули из-за моего плеча.
        - Чего-о? - «беломорина» отклеилась от мымриной губы и спланировала на обтянутый тельняшкой валик груди. - Ты чего орешь тут?
        - Ма-алчать!!! Не «тыкать»! Кру-угом!
        Ада, подбоченившись, швыряла в оторопевшую мымру командами - и та, растерявшись, послушно их выполняла.
        - Нале-ево! Шаго-ом марш, ать-два! Стой!
        Мымра встала как раз у своего комендантского столика с селекторной связью.
        - Трубку па-аднять! Номер квартиры на-абрать!! Хозяйке о нашем приходе да-ал-а-жить!!!
        Приказания были исполнены с автоматической точностью. В руке у консьержки оказалась трубка («МАНЯ» - успела я прочитать татуировку на фалангах четырех пальцев), и она отрапортовала в семнадцатую квартиру:
        - Татьяна Михална! К вам гости. Дамы. Две. Одна молодая. Другая? Другая… - она наткнулась на мой взгляд и не решилась публично оценить мой возраст. - Другая… тоже женщина! - трусливо бросила она в трубку и, выслушав ответ, кивнула нам: - Идите. Только, это… Не шумите там. У ентой Татьяны мужа вчера убили. Вот мы все и осторожничаем.
        Это была новость! У Татьяны убили мужа?! Об этом нам никто до сих пор не удосужился рассказать! Даже Варя-всезнайка говорила о Тане, как о замужней даме, а не о вдове! Я уставилась на Аду.
        Ада ничем не дала понять, что новость об очередном трупе в нашей истории хоть как-то ее поразила. Она шагнула вперед и легко преодолела несколько лестничных пролетов, отделяющих нас от семнадцатой квартиры. Не давая мне передохнуть (бег по лестнице вверх - не самый подходящий вид спорта для пятидесятилетней женщины), Ада надавила на кнопку звонка.
        По ту сторону двери загремели замками, цепочками, еще бог знает какими запорами, но дверь не открывалась. Я прислушалась: как будто послышались шаги? Но они не приближались, а наоборот - уходили в глубь квартиры.
        - Входите! - донесся до нас женский голос, и даже через двойные дубовые двери чувствовалось, как он напряжен. - Входите по одному! Сначала одна, потом другая! Или я сразу стреляю!
        Все-таки это было довольно неожиданно. Я на своем веку вкусила разного гостеприимства, но такого… Ада, беглым движением поправив прическу, стряхнула с воротника шубы невидимую соринку и решительно шагнула в квартиру.
        - Стойте тут! - приказала она мне напоследок. Я замерла, вцепившись в дверной косяк: если сейчас услышу выстрел, то… но додумать мне не дали: сосредоточенная Ада показалась в проеме уже через минуту. Ничего не сказав, она протянула руку и втащила меня в полутьму огромной квартиры.
        - Она? - спросили как будто из другого конца коридора.
        - Она. И, честное слово, Танечка, больше с нами никого нет.
        - Захлопните дверь.
        Я пошарила у себя за спиной, потянула - к двери были приделаны отличные дорогие пружины, и, несмотря на всю свою массивность, она защелкнулась скоро и крепко.
        - Отойдите от двери. Пройдите в комнату. Встаньте к окну.
        Мы подчинились, я с тревогой, а Ада - с полнейшей невозмутимостью.
        Когда мы остановились у большого, французского типа, овального окна в центральной комнате, со свисающими по обе стороны роскошными ламбрекенами из тяжелого габардина, я увидела даму, так неучтиво принявшую нас в своем доме.
        Не очень высокая, среднего роста девушка в брюках, с перекинутой на грудь толстой черной косой, вышла из-за своего укрытия и остановилась на пороге. В руках у нее был тяжелый кухонный топорик, которым хозяйки рубят мясо.
        Свое оружие девушка держала очень неловко, отставив руку как-то наискосок, словно готовилась метнуть топорик при первой же возможности - а там как получится. Круглое, правильной формы, со слегка заостренным подбородком лицо было очень сосредоточенно - алые губы поджаты, брови нахмурены, глаза сверкают.
        - Ну, довольно, Танюша, что ты? Мы не враги тебе, - сказала я осторожно.
        - Кто вы?
        - Мы… Мы подруги твоей доброй знакомой, Людмилы Васильевны Стамескиной. Помнишь? Она с мамой твоей очень дружила, Танечка…
        Как только я произнесла эти слова, в девушке будто что-то надломилось: она выронила топорик, задевший ее по ноге, и села на пол. Я проворно подхватила грозную утварь, не глядя, протянула ее Аде, а та не придумала ничего лучше, нежели затолкать топорик меж подушками великолепного кожаного дивана цвета кофе с молоком. А я уже поднимала с полу беззвучно плакавшую Таню и усаживала ее на этот диван.
        Девушка уже не собиралась обороняться от непрошеных гостей. Забыв обо всем на свете, Таня обнимала меня, как родную мать, и ревела в голос.
        - Что ты, девочка, что ты, - приговаривала я сердечно. - Это у тебя с перепугу, это пройдет, Танечка…
        Таня оторвалась от меня, спрятав лицо в ладонях, и я поспешила на поиски кухни. Она оказалась в совершенно противоположном конце этой барской квартиры: просторное помещение почти гинекологической чистоты, с бесчисленным количеством никелированных шкафов. Я вытряхнула из них добрую половину содержимого, пока отыскала простую кружку, в которую можно было налить воды! Краем глаза успела заметить целую батарею детских бутылочек, стоявших на отдельном столике. Фу ты, и здесь замешан какой-то ребенок…
        Войдя в комнату со стаканом воды в руке, я начала осторожно смачивать плачущей девушке лицо. И это подействовало: Татьянина истерика закончилась так же скоро, как и началась.
        - Кто вы? - спросила она, шмыгая носом.
        Даже сейчас, опухшая от слез, она была очень красива - конечно, для тех, кто любит женщин такого жгучего, восточного типа. Таню не портили даже чуть сросшиеся на переносице угольные брови - напротив, они, как и легкий пушок на щеках, и еле заметные усики над верхней губой, придавали девушке особый шарм. Нет, не шарм, а… очарование. Для шарма она была слишком молода.
        - Кто вы?
        - Я уже представилась тебе, Танечка.
        - Ах да…Тети-Люсины знакомые. Но…
        - Что нам нужно? Это очень просто, моя дорогая. Мы расследуем покушение на твоих близких.
        - Вы ищите убийцу Риты?
        - Да. И напавшего на Серафиму.
        - Но разве вы работаете в милиции?
        - Нет. Можешь считать, что мы действуем частным образом. Пусть это тебя не смущает: убийца будет найден. Поверь мне, девочка, мой опыт позволяет это утверждать.
        - Я понимаю…. Но тогда получается, что вы пришли… Что вы пришли сказать мне…
        Она сцепила на коленях руки и отвернулась к окну. Январский день был в разгаре, и солнце играло на черных, как вороново крыло, Татьяниных волосах - они блистали, точно антрацит. Когда девушка со вздохом снова повернулась, я смогла разглядеть ее получше. И, совсем неожиданно для себя, сделала два открытия: во-первых, Таня, по всей видимости, совсем не пользовалась косметикой. А во-вторых, на меня смотрела девушка с фотографии!
        С той самой фотографии, которую мы только вчера обнаружили в бумажнике убитого вместе с Ритой мужчины!
        - «Поляков Глеб Владимирович, кандидат экономических наук, заместитель губернатора по строительству», - машинально повторила я по памяти то, что было напечатано на его визитке.
        Девушка вскочила с места и уставилась на меня влажными черными глазищами:
        - Да! Это он! Он! Но если вы сейчас скажете, что они были вместе, я спущу вас с лестницы!
        Ада тоже вскочила с дивана, ухватила Таню за рукав пестрого свитера:
        - Стойте, девочка, кажется, я поняла… Как ваша фамилия, Таня? Я имею в виду, по мужу?
        - Полякова. И вы это знаете!
        - Уверяю вас - нет. Не знаю. То есть не знала. Но… я начинаю догадываться.
        - Да! Да! Да! - выкрикнула, как выстрелила, Татьяна, высоко задирая подбородок в тщетной попытке не расплакаться снова. - Да, его нашли вместе с Ритой! Да, убитого! Да, он был раздет, почти полностью, голый! Но это не значит, не может значить, что они были вместе, я никогда в это не поверю, слышите, никогда не поверю!!!
        Она сжала кулаки и, ослепленная яростью, вдруг пошла на меня - вот когда я обрадовалась, что топорик запрятан между диванными подушками!
        - Таня! Перестань! Никто из нас еще и слова не сказал по этому поводу! Сядь! - одернула я ее.
        - Я знаю - сейчас все подряд будут кричать на всех перекрестках, что моя сестра и мой муж были любовниками! - почти захлебывалась криком Татьяна. В комнате вновь запахло истерикой.
        Меня разобрала досада.
        - Да, будут! Непременно будут кричать, и именно на всех перекрестках! - сказала я резко. - Все кругом, от мала до велика, примутся судачить, если ты первая начнешь орать об этом на весь дом! Сядь немедленно, дурочка!
        Я быстро подошла к Тане и толкнула ее в плечо. Девушка механически села в кресло, сверкая глазами. Она опять открыла было рот, но я так энергично, сердито сунулась к ней, что этот рот быстро захлопнулся.
        - Слушай меня! Слушай и молчи, пока я не начну задавать вопросы. У нас есть все основания считать, что твой муж, этот самый Глеб Поляков, никогда не испытывал к Рите никаких чувств, кроме разве что братских. В день убийства он зашел к ней по делу! По делу! И это убийца пытался представить картину преступления иначе - он раздел Полякова, уже мертвого, все с него снял, специально, чтобы создать впечатление, будто их убили из ревности! Все хотел запутать, понимаешь? А ты вместо того, чтобы помочь мне восстановить истину, начинаешь кулаками размахивать и орать, как детсадовка. Стыдно, Татьяна!
        Последние слова я произнесла уже спокойным, даже несколько усталым тоном. Все это время молчавшая Ада, не спрашивая у хозяйки разрешения, достала из сумки длинную тонкую сигарету.
        - А сейчас - спокойно сиди и отвечай на мои вопросы, - сказала она, щелкнув зажигалкой. - И не ори, ты не девочка уже, замужняя дама… Когда ты узнала, что мужа убили?
        - Вчера, - как-то тупо ответила Таня, уставившись в пол. Девушка хотела сдержаться, но ничего у нее не получилось - крупные слезы закапали на дорогой, выложенный «елочкой» паркет.
        - Откуда?
        - Мне сказали. Следователь приходил.
        - Следователь? Как фамилия? Бугаец?
        Таня кивнула, зажмурившись.
        - А больше с этой вестью никто к вам не являлся?
        - Нет. Только он. И еще он сказал, что на маму… напали.
        - А дальше?
        - Он расспрашивать начал.
        - О чем?
        - Обо всем. Когда мы поженились. Как мы жили. Какие отношения у него… У Глеба… были с Ритой. И с мамой. И про Андрюшу… Это мальчик.
        - Я знаю. Что про Андрюшу?
        - Все. Откуда он взялся, от кого Рита его родила, где отец… И он постоянно намекал… Он постоянно намекал, что это Глеб… Глеб… Что Глеб с Ритой…
        - Таня! Прекрати реветь, мне нужны от тебя ясные ответы, постарайся сосредоточиться! Идем дальше. Кого ты боишься?
        Татьяна снова полыхнула на нас агатовым блеском гневных глазищ:
        - Я никого не боюсь!
        - Не ври! Человек, который никого не боится, не караулит своих гостей с топором в руках!
        - Я не знала, что это вы.
        - Надо думать! А кого же ты ждала? Ведь кого-то же ты ждала, верно?
        - Ну, ждала. Этих… жену и дочь, - сказала Таня что-то непонятное. И, вскинув голову, как норовистый жеребенок, вдруг выкрикнула с непередаваемым отчаянием: - Это они его убили!
        - Кто?
        - Они! Жена и… и дочь!
        - Да чьи, чьи? Чьи жена и дочь?!
        - Моего мужа! Глеба!
        Разговор опять скатывался в плоскость какой-то чертовщины. «Моего мужа убили его жена и дочь» - попробуй-ка, разберись во всем этом! Да и Адино терпение, я видела, готово было вот-вот выплеснуться за край не слишком-то высокой чаши, как вдруг Таня, видимо, осознав, какую чушь она городит, вытерла рукавом свитера глаза и сказала тоном, прозвучавшим виновато:
        - Ах да… Вы же не знаете всего, простите…У меня все перепуталось в голове. Я сейчас расскажу.
        - Да уж, будь добра, девочка!

* * *
        История замужества «девушки с улицы», Тани Чечеткиной, случившаяся почти четыре года назад, так напугала всех матрон из «Лайнера надежд» (он же - «Корабль утопленников»), где мы сейчас находились, что даже бойкой Танюше понадобилось много времени, чтобы научиться въезжать во двор с гордо поднятой головой. И, выходя из машины, не вздрагивать от неприязненных взглядов, больше похожих на плевки.
        Долгие месяцы вслед девушке неслось шипение кувшинных рыл женского рода, живших по соседству. В вызывающе молодой и дерзко красивой новой жене заместителя губернатора по строительству каждая из разжиревших на казенных харчах теток видела для себя потенциальную опасность. Импозантный, далеко не старый, интеллигентный и вообще весь такой сам себе на уме замгубернатора Поляков во властной тусовке негласно считался кем-то вроде законодателя мод. И матроны не без основания побаивались, что поданный им дурной пример менять старых жен на молодых окажется заразительным.
        - И чем же она привлекла его только, шалава малолетняя?
        - Вот именно, что шалава! Чем шалавы-то привлекают, не знаешь? «Переела - ла - ла - ла, перепимла, переспамла, подцепила, тяжело переносила - передок перекосило» - вот и вся наука!
        - Они теперь, молодые, зубастые стали. Хищницы!
        - И ведь знают же, где охотиться, паскуды!
        Ах, если бы только знал этот обмотанный драгоценностями шипящий клубок чиновничьих жен, насколько все их предположения были далеки от истины! Ни одна из пошлых догадок, которыми обменивались кобры в норковых шубах, купленных на ворованные деньги своих благоверных, не соответствовала истине.
        Таня и не думала охотиться за Глебом Поляковым! Ей и в голову не приходило намеренно выискивать себе спутника жизни среди пожилых и богатых. Она и знать не знала о существовании замгубернатора Полякова до самого дня своей помолвки!
        Да-да, как это ни смешно звучит, со своим будущим мужем Танюша познакомилась на собственной помолвке. Ей было всего девятнадцать лет, а жениху целых двадцать пять - эта разница казалась девочке просто огромной, но молодой человек ей нравился.
        Валеру Полякова Тане представила Ритина одноклассница. Три с половиной года тому назад сестренка, которая в ту пору заканчивала одиннадцатый класс, впервые попросила у Танюши «напрокат» ее выходное платье:
        - На выпускной. Не хочу у мамы просить, сама знаешь, как у нас с деньгами! Один только вечер пофасоню, а потом в институт поступлю и работать пойду. Как ты.
        (Таня уже два года училась в пищевом вузе на ресторатора и по вечерам подрабатывала в ближайшем кафе официанткой. Заработок был небольшой, но стабильный, и даже позволял выкраивать на некоторые девичьи радости вроде платья, о котором шла речь.)
        - Так дашь платье, Тань?
        - Не дам, - после короткого раздумья сказала девушка. - Как это ты на выпускном балу - и в поношенной одежде? Сегодня у меня зарплата была. Собирайся! По магазинам пойдем.
        Тому, кто знал, как дружили сестры Чечеткины, такое предложение не показалось бы удивительным. Рита начала было отнекиваться, но Таня надавила - и выпускница бросилась натягивать ботики.
        - Вот всегда я тебе, Танька, уступаю! - ворчала она весело. - Ладно, сочтемся!
        - Давай-давай!
        Девочки выкатились на улицу, и довольная Татьяна (она впервые делала сестре такой дорогой подарок и почти лопалась от гордости) потащила Риту в один из сверкающих огнями торговых центров. Когда бесшумный прозрачный лифт поднял их в бутик женского платья, девочки присмирели. Обилие красок, шелков и бархата, помноженное на снисходительное обхождение до невозможности холеной продавщицы, сделали робкой даже всегда боевую Татьяну.
        - Ритка! Привет! Что вы тут делаете? - окликнули их из-за стеклянной витрины. Обернувшись, Татьяна увидела, как к ним приближается высокая девица в шуршащем плаще и в сапогах, заканчивающихся где-то под мышками. От незнакомки разило чем-то необыкновенно вкусным и дорогим, и вид она имела самый что ни на есть независимый.
        - Привет, - ответила Рита с некоторым облегчением. - Вот… платье пришли покупать.
        - Здесь? - в голосе девахи послышалось неприкрытое презрение. - Да тут же нету ничего, девочки! Отстой и распродажа остатков прошлого сезона!
        - Ларка, а где?
        - Эх, ты! Идите за мной.
        Девица развернулась и, шурша своим умопомрачительным плащом, проследовала в соседний бутик. Сестры Чечеткины шли за ней, поотстав на два шага.
        - Кто это? - шепотом спросила Татьяна.
        - Лара Полякова. Одноклассница. Ничего девчонка, только воображает иногда. Отец у нее большая шишка.
        Лара Полякова плыла сквозь толпу покупательниц, неся самое себя, как великую драгоценность. Обогнув несколько манекенов, она остановилась возле неземного великолепия цвета морской волны с широкой юбкой, серебряным поясом и волнующими разрезами. И ткнула в него пальцем с модным травянисто-зеленым маникюром:
        - Вот! Это тебе пойдет. Дайте нам, - бросила она продавщице через плечо. - Где у вас примерочная?
        - Это вещь эксклюзивная и очень дорогая, девочки, - обронила та, не трогаясь с места. Смотрела она не на Лару, а на дешевый турецкий Татьянин свитерок.
        Лара развернулась, как комета:
        - Я! Вас!! О чем-нибудь спросила?!
        Продавщица попятилась.
        - Платье! Или зовите свою заведующую, я буду жаловаться!
        Через десять минут в зеркальной примерочной зардевшаяся Рита несмело оглаживала на себе дорогую ткань. Лара оказалась права: бирюзовое платье из какого-то особого заморского материала жгучей брюнетке-Рите с такими же, как у сестры, смоляными бровями и глазами удивительно шло. Она сама себе казалась принцессой в этом глухом у ворота и сильно открытом на спине наряде.
        - Берем! - объявила довольная Лара. И, не дрогнув, оплатила разницу между заоблачной стоимостью платья и Таниными сбережениями. Потом, не слушая благодарности и возражений, она потащила девочек в другой бутик, где подобрала к Ритусиной обновке туфли и сумочку.
        Прижимая к себе свертки и коробки, Рита пыталась высказать Ларе хотя бы миллионную долю переполнявшей ее признательности, но та отвергла это одним движением плеча.
        - Считай, что этот подарок мне ничего не стоил. И потом… Ритка, у меня к тебе дело. Спустимся вниз, поговорим.
        - Я пойду? - предложила Таня. Ей было неловко.
        - Да ну! Попьем кофе в кафетерии, делов-то на полчаса. Я тоже тороплюсь, кстати.
        Внизу, в заполненном лишь наполовину кафетерии, за кофе и рассыпчатым
«Наполеоном», Лара изложила сестрам суть своей несколько странной просьбы.
        - Понимаешь, в чем дело, Ритка… В нашем классе у меня подруг нет, а то бы я, конечно, тебя не стала б напрягать. Но тут такое дело….
        В первый раз она сбилась. Поднесла чашку к губам, вздохнула, начала снова:
        - Короче, Ритка, я тебе - как на духу… Выпускной у нас через месяц. Событие, конечно… Но для тебя это просто праздник окончания школы, а для меня - больше, много больше. На этом вечере моя судьба может решиться. За мной один человек ухаживает, студент. Он из Великобритании. Приехал к нам по обмену опытом, на полгода всего. И, кажется, влюбился. В меня.
        - Это очень здорово, Лара!
        - Ты погоди, послушай… Он немного робкий и все чего-то мямлит. И я думаю, что если за оставшийся месяц он ничем не разродится, я притащу его к нам на выпускной. Там, сама понимаешь, обстановка, музыка, свет, бал, наряды, романтика - мне кажется, Джонни должен решиться. Во всяком случае, очень надеюсь. Но есть одно препятствие.
        - Препятствие? У тебя? - искренне удивилась Танина сестренка.
        - Да. И ты его знаешь, это препятствие.
        - Погоди-погоди… Изотов? «Лыцарь?» - выдохнула Рита.
        - Да! Вот видишь, сразу поняла. В общем, мне надо, чтобы ты этого дурака купировала. Взяла его на себя на этот вечер. Делай что хочешь, хоть бегай за ним, но чтобы этот червяк и близко ко мне не подходил! Идет?
        Таня не совсем понимала, о чем речь, но ей смутно казалось, что в Ларином предложении кроется нечто обидное для сестры. Однако Рита и не думала обижаться. Напротив, она прыснула в ладошку и прищурила заблестевшие глаза:
        - Идет, Ларка! Ты настоящий стратег. Суворов прямо! Договорились, я постараюсь. Интересно даже…
        - Ну и слава богу, - расправила Лара опущенные плечи. - Ты не представляешь, как меня обяжешь! Спасибо. Теперь можно и домой. Вас подвезти?
        - Ты за рулем? - удивилась Рита.
        - Нет, конечно, ты что! Я же несовершеннолетняя. Валерка за рулем, брат. Он меня внизу, на стоянке, ждет.
        Лара расплатилась, и нагруженные покупками девочки вышли к стояке. Возле красного, как пожарная машина, «Гранд Чероки» стоял и нетерпеливо крутил на пальце ключи высокий, стильный, очень похожий на Лару парень в пижонски-длинном плаще. Волосы у него были искусственно высветлены и приглажены оттеночным гелем.
        - Ты там полмагазина оптом закупила, что ли? - спросил он не очень, впрочем, сердито.
        - Захлопнись, - добродушно посоветовала Лара. - Знакомься, Валерик, это мои подруги…
        Парень оглядел сестер и присвистнул. Таня терпеть не могла, когда кто-то свистел в ее адрес, пусть даже и восхищенно, и остановилась. Но Ларин брат тут же подскочил к ней, принял один из свертков и настойчиво усадил девушку на переднее сиденье.
        - Простите, если чем-то вас обидел, - сказал он искреннее, причем чувствовалось: просить прощения перед кем бы то ни было для этого молодого человека - дело непривычное.
        До дома Тани и Риты все четверо доехали почти в полном молчании.
        - Я не поняла: о чем она тебя таком попросила, эта Лара? - спросила Таня, когда девочки занялись дома приготовлением ужина для младших членов семьи Чечеткиных: мама была на работе, а папа, как обычно, стонал от очередной хвори в своей комнате, и помощи от него не было никакой.
        - А!.. - Рита рассмеялась. - У нее, понимаешь, кавалер есть навязчивый. Изотов. Тоже из нашего класса. Невзрачный такой, взъерошенный, в очках, ростом мне по грудь, а уж Ларке-то - чуть ли не по колено! Но, ты знаешь, очень докучный. Он периодически в кого-нибудь из наших девочек влюбляется и просто проходу не дает. Потому и прозвище у него такое: Лыцарь. Провожает, караулит, гонишь его - не уходит… Хоть бы собеседник нормальный был, а то так, молчун. И бирюк. Как посмотрит своими буркалами из-под очков - аж мороз по коже.
        - Что же, его мальчишки ваши не гоняют, что ли?
        - Да кому с ним связываться охота! С убогим…
        Рита сделала жест, который как будто вычеркивал Лыцаря Изотова из их разговора, и опять засмеялась. Она была очень счастлива.

* * *
        На следующий день после этого разговора прямо с утра хлынул сильный ливень - явление для наших широт вроде бы и обычное, но все равно, каждый раз ввергающее в растерянность тех, кто принужден добираться до работы или учебы на своих двоих. Таня уже собралась в институт и смотрела на улицу сквозь серебристую пелену, совершенно не представляя себе, как ей быть дальше: у них с Ритой был один зонт на двоих, и сестра уже ушла в школу.
        - Пропустишь первую пару, Таня, ничего страшного, - сказала мама, тоже мимоходом глянув в окно. Навещать своих подопечных из собеса в этот день она собиралась после обеда.
        Ничего, конечно, страшного в том, чтобы пропустить первую лекцию, не было. Но грязная жижа, в которую превращались улицы, заставляла задуматься о другом: туфель у Тани была тоже одна пара, причем очень некрепкая. А все свои деньги она уже потратила вчера.
        - Мама! Мама! У нас пожар! - закричал шестилетний Артемка, подпрыгивая у подоконника и тыча пальцем в стекло.
        - Какой пожар, дурашка? Скорее, наводнение! - отозвалась Серафима из комнаты мужа.
        Но Таня уже успела разглядеть то, что так заинтересовало братишку. К их подъезду с шиком и шелестом подкатывал рдяный «Гранд Чероки», тот самый, о котором девушка еще вчера подумала, что он похож на пожарную машину. Даже отсюда, из квартиры, было слышно, с какой силой тарабанит ливень по ярко-красной крыше роскошного авто.
        - Вот дура-ак… - прошептал Артемка, прижимаясь носом к стеклу. Оскорбление относилось к Валере Полякову, который вышел из машины с непокрытой головой и остановился рядом, задрав голову к Таниному окну. Дождь хлестал его по лицу и по дорогому костюму, который наверняка был теперь безнадежно испорчен.
        И все закрутилось.
        Не будем слишком углубляться в подробности этого романа - он был похож на многие другие, когда состоятельный молодой человек ухаживает за девушкой из бедной семьи и почти неизбежно добивается ее расположения. К чести для Валерия Полякова надо сказать, что этот молодой человек, хоть и был избалован приязнью многочисленных поклонниц, готовых бежать за богатым красавчиком даже на четвереньках, к Татьяне относился даже очень по-человечески. Может быть, он оценил ее неискушенность; может быть, старомодно берег ее чистоту; а скорее всего - просто влюбился. Чем другим можно было объяснить, что предложение руки и сердца было сделано Татьяне ровно через месяц, в день выпускного бала Риты и Лары?
        - Я жить без тебя не могу, - сказа Танюше Валера, зарываясь лицом в ее жесткие иссиня-черные волосы.
        Тому, кому говорят такие слова, они никогда не кажутся банальными.
        Предложение Таня приняла - глупо было бы не принять! - но спать ночами перестала. И не потому, что утопала в золотисто-розовых мечтах. Хотя Валера ей очень-очень нравился. Но она упорно, и так, и эдак, пыталась представить себя его женой - и ничего не получалось.
        Когда он привез и вручил ей, вытребовав в награду поцелуй, красивое обручальное кольцо белого золота с бриллиантовой крошкой, а потом долго и с увлечением рассказывал о чудесных свойствах драгоценных камней, она почти не слушала. Только смотрела на его породистый профиль с начесанными на лоб высветленными волосами и пыталась понять: почему, ну почему она совершенно не представляет себе, как можно жить с этим человеком долго и счастливо?
        - Тань! Принеси воды, пожалуйста, - вдруг сказал Валера, поморщившись. - Вчера в машине весь день стекло открыто было, меня продуло, кажется. Что-то знобит, - и парень достал из кармана упаковку шипучего аспирина. - Да ты что, Танюша? Что ты?!
        Он даже привстал с места, увидев, как побледнела его подруга.
        - Что с тобой?!
        Но Таня, зажмурившись и тряхнув головой, уже спешила выполнить его просьбу. Остаток вечера прошел, как всегда, и жених ушел ничуть не менее окрыленный, чем в другие дни. И никто не заметил, что Татьяна после его ухода то и дело крепко зажмуривалась и встряхивала головой, как будто отгоняя какое-то видение.
        Это было очень простое видение: когда Валера попросил воды и достал из кармана пачку таблеток, ей на секунду показалось, что она может повторить материнскую судьбу: всю жизнь сидеть около больного мужа, поднося ему настои и лекарства, и не знать никаких других радостей, кроме как взбивать болезному подушки.
        - Чушь какая! Чушь! Чушь! - несколько раз громко повторила Таня, надраивая на кухне посуду за всем своим семейством. - И не похож он вовсе на папу, совсем не похож! Бред, ерунда!
        Но сомнение оставалось. С каждым визитом Валеры оно крепло. То невесте казалось, что они разойдутся с мужем через месяц-другой; порой ей мнилось, будто весь этот роман - шутка, выдумка, сценка из школьного спектакля. В третий раз она думала, что Валерины руки оставляют на газетах и салфетках чуть заметный жирноватый след, и ей это неприятно; в четвертый - ловила себя на мысли, какой у Валеры некрасивый, резко выступающий кадык…
        И ни разу, ни разу ей не пришло в голову, что она его просто не любит.
        - Я только потом, гораздо позже это поняла, - сказала нам Татьяна, сидя на кожаном диване и нервными пальцами то сплетая, то расплетая толстую черную косу. - И сама себе удивилась: это ж надо, дожить до девятнадцати лет - и не разу не полюбить! Это в то время, когда все знакомые девчонки только о любви и болтают!
        - Вот именно, что болтают, девочка, - несколько покровительственно ответила Ада. - Любовь - это…
        - Не вздохи на скамейке, - всунулась я. - Настоящая любовь приходит лишь однажды…
        Обе они взглянули на меня как-то странно - и я поняла, что сказала банальность.
        - Нет никакого преступления в том, чтобы любить несколько раз в жизни, - сказала Ада очень спокойно. - Равно как и нет никакой заслуги в том, чтобы влюбиться только один раз. Глупо упрекать себя за первое и хвалиться вторым.
        Быстрые пальцы, погруженные в косу, замерли.
        - Вы правда так думаете?
        - Ну конечно. А впрочем, мы отвлеклись. Если я правильно поняла, девочка, ты передумала выходит замуж за своего молодого человека?
        - Да. То есть нет! Именно таких мыслей у меня не было. Я просто чувствовала, что мне не по себе. И даже хотела, чтобы это поскорее закончилось.
        - Ты стала торопить со свадьбой?
        - Нет, что вы! Просто я не стала возражать, когда Валера предложил официально познакомить наших родителей. Познакомить, и… договориться о свадьбе.
        - И эта встреча состоялось?
        - Да. В ресторане «Луна и грош».
        Мне была хорошо известна - правда, только понаслышке - эта шикарная, стилизованная под XVII век ресторация с официантами в бархатных панталонах и напудренных париках.
        - То есть как - состоялась? Правильнее будет сказать, что состоялась другая встреча… - сказала Таня.

* * *
        Отец Татьяны весть о грядущем бракосочетании старшей дочери выслушал вяло и на встречу с будущими родственниками идти отказался, сославшись на колотье в груди. Два младших брата и сестренка остались с соседкой, тетей Люсей. И в «Луну и грош», таким образом, они отправились втроем: Татьяна, Рита и Серафима.
        - Зять уже здесь, нас поджидает, смотрите, какой предупредительный! - заметила мама, когда уже на подходе к ресторану они увидели красный «Гранд Чероки» и высокую фигуру Валеры, встречавшего их на мраморных ступенях.
        - Мама, ну что ты говоришь! Какой зять! - пробормотала Таня. Сима посмотрела на дочь с удивлением, но ничего не сказала.
        Их столик был одним из лучших - посреди белых с золотом колонн, с хрустящей снежной скатертью и тяжелым подсвечником в центре. Витые свечи отбрасывали на вазу с фруктами и бутылки с шампанским пляшущие тени.
        Лара и ее мать уже сидели на своих местах - обе прямые, гордые, с одинаковым выражением «А мне наплевать!», которое было написано на их холеных лицах одинаковыми готическими буквами. Впрочем, надменный Ларин вид можно было объяснить личной драмой (несмотря на все ее старания, студент из Великобритании уехал в свой туманный Альбион один, так и не разрешившись признанием). Ну, а мать перспективного молодого человека Валерия Полякова никак не могла заставить себя радоваться предстоящему браку дорогого сына с какой-то замарашкой. В переносном, конечно, смысле.
        Жених, который чувствовал себя очень неловко среди дам столь разного возраста, веса и общественного положения, явно стушевался и стал часто посматривать на часы.
        - Отец обещал подойти, попозже, - пояснил он. - Сказал, что будет обязательно. Он с тобой, Таня, очень хочет познакомиться. Я ему рассказывал.
        - Отцу рассказывал, а мне только позавчера сообщил! - как бы вскользь обронила Тамара Станиславовна - так звали старшую Полякову.
        - Ну, мама!
        - Да ради бога. Ты мальчик самостоятельный. Можешь хоть завтра жениться. Хоть на ком.
        - Мама, я женюсь не завтра, а тогда, когда мы решим. Мы все! Сегодня. И не на
«хоть на ком», а на Татьяне.
        - А, ну тебя, - Тамара Станиславовна нервно покрутила перстни на пальцах - их у нее, как заметила Таня, было аж четыре штуки только на одной руке.
        В другое время столь неприветливая встреча спровоцировала бы Таню на ответную взрывную реакцию - но она отчаянно не желала ссориться с новыми родственниками. Ситуацию спасла, как ни странно, Лара. Она придвинулась к Рите и заболтала довольно непринужденно. Вчерашние одноклассницы и без пяти минут родственницы быстро разрядили атмосферу.
        Валерий не торопился переходить к деловой части встречи - ждал отца. Неожиданно в его кармане зазвонил мобильник, и после короткого разговора молодой человек, извинившись, отлучился «на пять минут».
        - Знакомый тут один подъехал, - объяснил он в свое оправдание. - Очень кстати, у меня к нему дело. Деловая встреча, буквально на пять минут!
        Знал бы он, что эти пять минут перевернут все!
        Едва только парень скрылся за витражами, Таня вскинула глаза на свою будущую свекровь и удивилась выражению ее лица: Тамара Станиславовна оборвала разговор на полуслове, резко побледнела и с почти суеверным ужасом уставилась на официанта, который рысцой пересекал зал с дымящейся кофеваркой в руке.
        - Боже… бо-ожжже мой! - застонала Тамара Станиславовна. - Утюг!!! Я забыла дома включенный утюг!
        - Что? - всполошилась Лара.
        - Я забыла выключить утюг! В спальне! Домработница отпущена до понедельника, я сама гладила платье… И забыла выключить! Он стоит на гладильной доске, безо всякой подставки! Боже! Мои гобелены! Мои ковры! Моя кровать!!!
        - Ты точно помнишь, мама, точно?!
        - О господи, конечно! Сейчас увидела дым - и вспомнила! Я забыла выключить утюг! Все из-за твоего брата - он так нас торопил!
        - Мама, успокойся! Надо просто съездить домой, вот и все! Здесь не очень далеко, в полчаса обернешься.
        - «Съездить домой»! «Съездить домой»! - передразнила ее Тамара Станиславовна. - А на чем я поеду, господи?! Где Валера, где?!
        - Сейчас он придет…
        - «Сейчас»! Русский час - шестьдесят минут! Куда он делся, куда?! Олух царя небесного!
        - Тамара Станиславовна, не волнуйтесь, - несмело предложила Татьяна. - Валерина машина на стоянке, мы в два счета добежим - хотите, я вас отвезу?
        - Девочка! Ты умеешь водить машину? - удивилась Ада.
        - Что? Ах да, я не сказала. Умею. Я умею водить. Меня Валера научил, и очень быстро, между прочим… прав у меня, конечно, нет еще, но я сносно рулю. Мы часто за город выезжали тренироваться.
        - Ага. Ну, продолжай.
        Итак, Тамара Станиславовна пулей выскочила из-за стола и понеслась к автомобильной стоянке, да так скоро, что тренированная Таня еле за ней поспевала. Им повезло - ключи от машины Валерий оставил в барсетке за столиком. Таня немного замешкалась с брелоком сигнализации («Скорей! Скорей!» - толкала ее в спину вспотевшая от страха Полякова) и боковым зрением успела заметить, как к ресторану подруливает серебристый «Нисан».
        Кто ж знал тогда, что судьба приедет к ней на «Нисане»?
        - Садитесь! Быстро! - приказала Таня. Тамара Станиславовна, отупев от страха за свои ковры, кровать и гобелены, неловко задергала ручку, девушке пришлось оттереть Полякову плечом, открыть машину и буквально втолкнуть забывчивую даму в машину.
        - Ой, быстрее, Танечка, ой, быстрее!
        Водительский стаж у Татьяны был все-таки незначительный, и за рулем девушка чувствовала себя крайне неуверенно. Поэтому, хоть Таня и старалась ехать на предельно допустимой скорости, она то и дело поглядывала в зеркало заднего вида. Девушку тревожило то, что серебристый «Нисан», который подрулил к ресторану на ее глазах, вдруг сорвался с места и стал преследовать их машину.

«Нисан» неотрывно следовал за ними все пять кварталов, и Таня никак не могла найти этому объяснения. Но напряжение последних часов дало о себе знать гневным звоном в голове. «Ладно, черт, уж с тобой-то я разберусь!» - подумала она не без злорадства. И, как только красная машина затормозила у нужного дома и Тамара Станиславовна, в два счета позабыв о походке солидной дамы, спотыкаясь, кинулась спасать свои ковры, кровать и гобелены, Татьяна решительно вышла из машины.
        И направилась к притормозившему в полутора метрах «Нисану». В руках у нее была зажата найденная в бардачке монтировка.
        - Какого черта ты меня выслеживаешь, придурок? - голос у нее сделался хриплым, блатным.
        - Ого! - ответили ей насмешливо. - Какая ты бойкая, сестренка!
        - Какая я тебе сестренка, мышь белая? Что тебе здесь надо, ну?
        Тонированное стекло машины плавно поехало вниз - и Татьяна увидела на водительском месте приятного во всех отношениях светлоглазого мужчину с рыцарской бородкой клинышком и волнистыми, чуть тронутыми сединой волосами.
        - Ну, здравствуй, - сказал он очень приветливо. - Не знаю, сестренка, кто ты такая, но вид у тебя очень забавный!
        Надо думать! Ведь на Татьяне было то самое, цвета морской волны платье с серебряным поясом и разрезами на боку и спине, которое они покупали вместе с Ритой. В этом вечернем наряде, с переброшенной на грудь романтической черной косой, с насупленными бровями и с тяжелой монтировкой в руке она действительно представляла собой редкое на городских улицах явление.
        - Я тебя спрашиваю - чего надо?
        - А я у тебя хотел то же самое спросить! - мужчина совершенно бесстыдно ощупывал Таню с ног до головы веселыми глазами и вовсе не собирался выходить из машины на разборки.
        - Ни фига себе! Это ж ты меня преследовал!
        - Ничего подобного, сестренка! Это ты мою жену выкрала. Подъезжаю - ба, просто сцена из гангстерского фильма! Неизвестная барышня отвлекающей наружности запихивает в машину сына мою жену, сама прыгает за руль и врубает полную скорость. Пока вы к моему дому не подъехали, я извелся весь. Похитительница! Теперь выкуп будешь требовать?
        - Жену? - Таня отступила на шаг, руки ее опустились. - Тамару Станиславовну?.. Вы - отец Валерия?!
        - Не похож?
        - Нет… То есть да, - спохватилась девушка, лихорадочно соображая, что импозантный хозяин «Нисана» с благородной сединой и впрямь имеет не такое уж отдаленное сходство с Валерием, а впрочем, и с Ларой тоже. «Только он гораздо интереснее», - вспыхнула зарницей неожиданная мысль.
        - Будем знакомиться, сестренка?
        - Будем…

* * *
        На этом месте Татьяна замолчала. Мы с Адой паузу тоже не нарушали. Помолчав с полминуты, девушка поднялась, отбросила косу за спину и встала у окна к нам спиной, обхватив руками плечи.
        - Я знаю, вы осудите меня, - глухо сказала она, не оборачиваясь. - Меня никто тогда не понял, никто! Но я и вправду полюбила.
        - Что - вот так, с первого взгляда? - вкрадчиво спросила Ада.
        - Да… Он… Глеб Владимирович… то есть Глеб… он просто… примагнитил меня. Сразу. Я стояла, смотрела и почти не слышала того, что он говорил. Я его рассматривала, как игрушку. Чужую. И жутко дорогую, запретную. Страшно хотелось потрогать…
        Она резко обернулась, наклонив голову, как молодой бычок:
        - Так оно и было, а вы можете не верить, мне все равно!
        Я вздохнула. Все-таки я прожила на свете больше сорока лет и кое-что понимала лучше, чем эти две сидевшие передо мной молодые особы.
        - Представь себе, моя хорошая, я верю.
        - Верите?
        - Да.
        - Почему?
        - Потому что я, кажется, тебя понимаю. Как сказали бы психоаналитики, все это время ты подсознательно искала для себя не мужа, а отца. Для девочек, которые с детства были лишены возможности нормального контакта с родителем, это почти норма. Человек много старше по возрасту увидел в тебе женщину, и ты потянулась к нему. Я упрощенно, конечно, объясняю, но, как мне кажется, произошло именно нечто подобное.
        - Совершенно верно, - вмешалась вдруг Ада. - А кроме того, - помолчав немного, Ада прищурилась на Татьяну, - а кроме того, ты, конечно же, Водолей. Знак воздуха под покровительством Урана. То есть ты из тех людей, с которыми никогда не соскучишься. Женщина-Водолей всегда в исканиях, она стремится к своим идеалам, которые могут очень отличаться от принятых в обществе, она, как правило, рано выходит замуж и нередко - за мужчину намного старше себя.
        - Отца? - задумчиво протянула Татьяна, совсем не обратив внимания на то, что говорила Ада. - Отца… А вы знаете - может быть. Глеб… он действительно обращался со мной, как с девочкой. Баловал, ласкал, придумывал дурашливые прозвища, игры… И мне это нравилось. Мне все в нем нравилось, - добавила она и зажмурилась от слез.
        - Сколько ему тогда было лет, вашему мужу?
        - Сорок три.
        - А тебе девятнадцать. Да, это солидная разница, даже для нынешних реалий. Н-да. А теперь, Танюша, сосредоточься, потому что от лирики надо перейти к фактам, если мы хотим найти убийцу. Итак, в тот же день ты отказала своему жениху…
        - Нет, - с удивлением сказала Таня. - Я не отказывала. В тот день все прошло по плану: мы вернулись в ресторан, закончили обед, поговорили… Даже день свадьбы назначили. Вернулись с Ритой и мамой домой, уложили малышей, все, как обычно. Потом все легли спать. Было тихо… и мне не спалось. Я тогда не могла понять, что со мной происходит, проворочалась всю ночь без сна. А утром вместо института поехала к Глебу на работу, предлог какой-то выдумала. Меня не пустили, конечно. Пришлось до вечера караулить - так хотелось его увидеть! Просто увидеть, хотя бы издалека! Наконец он вышел, стройный такой, подтянутый, пошел к машине. Я кинулась к нему, чуть под грузовик не попала, мне вслед заругались…
        - А он?
        - Удивился, конечно. Но по лицу было видно - рад. Я чувствовала, что понравилась ему, меня только пугало - может, я ему нравлюсь в качестве невесты сына? Предложил до дому подвезти, по дороге в кафе-мороженое повел. Все время смеялся, по щеке меня трепал - я, вообще-то, терпеть не могу, когда к лицу прикасаются, а тут аж сердце зашлось… Смотрела на него и не слышала почти, что кругом делается. Ничего, кроме его голоса, не слышала, даже смысла слов не могла разобрать.
        - Понятно. Значит, сам Поляков и не думал, извини за вульгарность, отбивать тебя у собственного сына?
        - Нет-нет! Это я его, как вы говорите, отбила. Я за ним полгода бегала. Свадьбу два раза откладывала, придумывала что-то… Потом Валера понял наконец, что это неспроста, потребовал объяснений. Я и объяснила.
        - Вот так прямо и сказала: «Я люблю твоего отца»?
        - Да. Мне было все равно.
        - А отставной жених? Он что?
        - Сначала не поверил. Потом… плакал. По-настоящему, как ребенок. - Таня вздрогнула и поежилась. - Мне неприятно об этом говорить, простите.
        - Понятно. Но скажи вот что: он тебе не угрожал?
        - Нет.
        - А отцу?
        - Нет, никогда. Он… Валера просто исчез.
        - То есть? Скрылся неизвестно куда?
        - Нет. Исчез из моей жизни.
        - Так… А Лара и Тамара Станиславовна?
        Я еще не успела договорить, как Таня вскочила. То есть не вскочила - она по-прежнему стояла у окна, опершись руками о подоконник, а напряглась, напружинилась, собралась, словно для прыжка.
        - Да! Я же вам говорю - это они его убили! Они убили Глеба и хотели… - она вдруг зарыдала, - хо… хотели по-погу-погубить… его сы… сызнова!
        - Убили - и хотели снова погубить? - удивилась Ада. - Как же такое возможно, Танюша?
        - Я думала, мы с Глебом потонем в их ненависти, - сказала Татьяна, отрыдавшись и вытерев слезы сжатым кулаком. - Захлебнемся, как люди, которых цунами накрыло. Конечно, я знала, что такая «железная леди», как Тамара Станиславовна, просто так, без боя, от мужа не отступится. Но надеялась, что это… расставание… пройдет, по крайней мере, интеллигентно. А она повела себя как базарная торговка.
        Вместе со своим будущим мужем Таня переживала все - стояла с непокрытой головой под градом упреков, увещеваний и оскорблений; молча, опустив голову, выслушивала о себе самые разные «сведения», наиболее мягкими из которых были «сволочь»,
«шалашовка», «дрянь подзаборная» и «сучка с течкой». Несколько недель кряду во дворе дежурили перепуганные Митя с Артемкой, которые, едва завидев сестру, бежали предупредить ее, что в их подъезде опять «прячется эта сумасшедшая тетка» - пару раз Тамара Станиславовна уже приходила к ним и коршуном набрасывалась на Таню, вцепляясь в волосы унизанными перстнями пальцами, и таскала девушку по двору, и отвешивала ей на виду у всех соседей сокрушительные твердые пощечины, от которых Танина голова моталась из стороны в сторону.
        Стиснув зубы, Таня терпела все. Она терпела все, в том числе и всеобщее, хоровое осуждение окружающих. Ни один человек не одобрял этого дикого, как считали все, союза.
        Ни один человек - даже Рита.
        - Ох, Танька, ничего не могу я тебе сказать. Надеюсь хотя бы, что ты знаешь, что делаешь! - это было все, что сказала ей сестра, у которой она так надеялась найти понимание.
        Друзья Полякова, подруги его жены, родственники, знакомые и друзья знакомых родственников его друзей - наступали со всех фронтов. Глебу Владимировичу последовательно угрожали неприятностями по службе, отлучением от респектабельных домов, запоздалым раскаянием и даже ухудшением здоровья:
        - Молодая жена, друг мой ситный, это тебе не старая объезженная лошадка! Она из тебя все соки выжмет - подохнешь прямо в постели, хорошо еще, если штаны успеешь натянуть!
        А Тане говорили:
        - Этот твой, с позволения сказать, «избранник», лет через десять-пятнадцать станет безнадежным импотентом. Слюни пускать и лапать тебя потными руками - вот все, на что будет способен! А ты, Танюша, к этому времени только-только самым бабьим соком нальешься. Завоешь ты с таким мужем от тоски, дурочка!
        Все это они выслушивали и переживали каждый в себе - только иногда Таня позволяла себе поплакать, спрятавшись на груди у любимого. И не выдержала лишь единственный раз.
        В этот день Тамара Станиславовна пришла к ней домой и, запершись с испуганной Татьяной на кухне, прислонилась спиной к двери. Не отрывая сухих, горевших ненавистью глаз от порозовевшего Таниного лица, женщина сунула руку в свою черную сумку.
        - Я просто вросла в стенку, даже зажмурилась: мне показалось, что она сейчас вынет пистолет или даже гранату. Так она смотрела на меня, с таким отчаяньем! - во мне на секунду даже жалость шевельнулась. Но только на секунду. Потом я подумала: а как же я? А Глеб? А мама? Как же мы все? А она все смотрела, и смотрела, и тянула что-то из этой сумки, так медленно…
        Но Тамара Станиславовна вынула не пистолет. В ее руке оказалась пачка денег - большая, перевязанная крест-накрест стопка стодолларовых купюр, которую женщина и протянула Татьяне. Рука ее дрожала.
        - Вот. Возьми это, пожалуйста, Таня. И… и прости меня. Это все, что у меня есть. Тебе ведь это было от нас нужно… Танечка?..
        В голове у девушки словно что-то разорвалось, окружавшие предметы вдруг поменяли цвет, перед глазами все поплыло. Она шагнула к Поляковой и со всей силы ударила ее по руке. Бело-зеленые бумажки разлетелись по убогой кухоньке.
        - Идите отсюда! Идите отсюда вон!!!
        Но Тамара Станиславовна не ушла. Она шумно, надрывно вздохнула и вдруг бросилась к Тане, зажала голову соперницы в сухих ладонях - девушка почувствовала, как массивные перстни царапнули ей щеки:
        - Отольются… отольются тебе мои слезы! - сказала Тамара пугающе тихо, впиваясь в Таню взглядом. Глаза у нее стали страшные, косые, на дне их разгорался черный огонь. - Убью! - шептала она. - Тебя убью и его не пожалею…
        - Мама! - вырвалось у Тани. Не дожидаясь, пока на ее крик кто-нибудь прибежит, она вывернулась из рук Тамары Станиславовны, схватила первое, что попалось под руки - массивную табуретку, - и подняла ее над головой.
        - Уходите! Уходите отсюда, или я за себя не ручаюсь!
        - Убью, - твердо сказала Тамара Станиславовна. Повернулась и ушла, ни разу не оглянувшись.

* * *
        - Ну и что? - не выдержала я. - У женщины уводят мужа, она приходит к разлучнице, сперва пытается откупиться, потом угрожает… Знаете что, это даже банально! Между угрозами и действительным убийством - дистанция огромного размера.
        - Нет, - заупрямилась Таня, - если это сделали не они, то кто же? Кому это было нужно? Глеб Владимирович… Глеб… он ни с кем не ссорился. У него был такой характер… Он был такой… солнечный человек. Его все любили.
        - А почему ты считаешь, что Лариса была с матерью заодно? - спросила Ада.
        - Она меня тоже ненавидела. Устраивала всякие звонки с угрозами, наверное, подружек или кавалеров своих подбивала, чтобы те гадости нам говорили. Почти четыре года прошло, как мы поженились, а звонки до сих пор идут. А до тех пор пока я сюда, в эту квартиру, не переехала (Глеб ее купил сразу после того, как мы расписались, а коттедж и все прочее имущество Тамаре оставил, он из того дома вообще ничего не взял), в мамином подъезде все стены и двери были такими похабными словами исписаны! И все - в мой адрес. Это тоже Лара. И еще вот…
        Таня внезапно выскочила из комнаты, погремела чем-то в другом конце квартиры и быстро вернулась. На пол передо мной и Адой она бросила небольшой, смятый и разорванный почти до половины листок цветного картона.
        - Вот! Это пришло сегодня. Опустили в почтовый ящик. Тоже Ларины штучки!
        Таня снова забралась на диван. А я, не веря своим глазам, наклонилась и подобрала с пола изорванную картонку, явно побывавшую до этого в мусорном ведре. «Дежавю», - прошептал кто-то у меня в голове: в руках я держала нарядную открытку. Мелькнули цветы, порхающие голуби, блеснуло на миг тисненное на обороте золотое кольцо.
«Приглашение на свадьбу»!
        Все вышло так, как мы хотели,
        И вот пришел желанный час.
        Мы кольца верности наденем:
        На свадьбу приглашаем Вас!
        Дорогая Танюша!
        Добро пожаловать на Самое Главное Торжество всей нашей жизни. Мы соединим наши судьбы и наши сердца - для того, чтобы никогда не разлучаться, быть вместе и в радости, и в горе, и нести наш общий крест столько, сколько то будет угодно небу!

    Рита
        - «Рита»… - повторила Ада подпись на приглашении, бесцеремонно выдергивая у меня открытку. - Рита… Послушай, Таня, похожую штуку я нашла в кармане у убитой. Только то приглашение было подписано другим именем. Не «Рита», а…
        - «Виталий», - услужливо подсказала я.
        - Да. Таня! У тебя есть знакомые, которых зовут Виталиями?
        Таня в задумчивости подергала себя за косу.
        - Кажется, нет… Нет, никого. Точно.
        - Угу, - Ада снова повертела в руках открытку. - Когда тебе это доставили?
        - Сегодня утром. Сегодня! Уже когда Риту… когда Рита была мертва. И Глеб тоже.
«Приглашение на свадьбу» - как вам это понравится? Приглашение… На тот свет это приглашение!
        - Почему же ты уверена, что открытку отправила Лара?
        - Больше некому, - отрезала Таня.
        - Это очень неубедительно, девочка.
        - А я уверена, что больше некому!
        Ада подняла брови, но ничего не сказала. Мы помолчали.
        - Открытку я у тебя заберу, - безапелляционно заявила Ада. И опустила карточку в сумку.
        - На здоровье, - буркнула Татьяна.
        - Ты устала, я вижу. Еще несколько вопросов, и мы уходим, потерпи.
        - Я слушаю.
        - Таня, чьим все-таки сыном был пропавший мальчик, Андрюша?
        Этого вопроса девушка не ожидала. Белые руки, опять было принявшиеся теребить косу, упали на колени.
        - Почему вы спрашиваете? Я не знаю.
        - Совсем ничего не знаешь?
        - То есть не знаю, кто был отец. А родила его Рита. Вы же в курсе.
        - Нет, моя дорогая. Я не «в курсе». Чтобы быть совсем точной, скажу даже так: я твердо знаю, что этого ребенка Рита не рожала.
        - Да-а? - черные глаза распахнулись, и впервые в них мелькнуло совсем детское, наивное выражение. - Но ведь Рита признала его!
        - Это мало о чем говорит. Ведь воспитывала мальчика не Рита, а твоя мама!
        - Но она же бабушка…
        - Не бабушка, если ребенок не имел к Рите никакого отношения.
        - Тогда я не понимаю, - призналась Таня после нескольких минут сосредоточенного раздумья. - После того как я съехала от мамы, мы с Ритой мало общались. Сами понимаете, было не до того. Я нашу с Глебом квартиру стала обустраивать, все это, - она обвела рукой обстановку, - сама придумывала, с дизайнером вместе, конечно, и так увлеклась… Иногда месяцами их не видела, Риту, маму и остальных. И потом, мне кажется, сестренка от меня намеренно отдалилась. Не хотела мешать… счастью. Она очень деликатная была, Рита.
        - Танечка, и все же это немного странно: после твоего замужества в вашей родной семье произошло столько разных событий, родились еще две сестрички, Рита стала мамой, съехала из дому, связала свою жизнь с каким-то человеком, а ты ничем этим не интересовалась?
        - Мне было не до того, - призналась Таня. - За эти четыре года все стало совсем другим: новая семья, новые друзья, новые знакомства… И, кроме того, у нас с Глебом тоже…
        Она осеклась. И наклонила голову к плечу, прислушиваясь: из соседней комнаты донесся некий странный звук, отдаленно напоминавший писк или тихое мурлыканье.
        - Но если я правильно поняла, вы с сестрой были очень близки, и Рита могла бы…
        - Тш-шш! - Таня вдруг прижала к губам указательный палец. Мы замерли. - Проснулась!
        Нашу хозяйку как ветром сдуло. Она чем-то шуршала и ласково приговаривала в соседней комнате, и нельзя было не узнать эти нотки: таким голосом разговаривают только с маленькими детьми и стариками.
        - А вот и мы! - в проеме двери показался сверток в голубеньком одеяле, наполовину развернутый, с лепестками белых простынок посередине, из которых выступало пухленькое тельце. Крепенькая девятимесячная девочка в кружевном чепчике выглядывала из пеленок и таращила на нас сонные глазки.

«Опять дежавю», - подумала я во второй раз. Но позвольте! Тот, первый ребенок, кажется, был помладше?! И сильно помладше, как минимум - на полгода! И потом, это был мальчик.
        - Это Дашенька, - ласково представила нам дочку повеселевшая Таня. - Мы хорошо поспали и теперь будем кушать. Будем кушать, будем кушать, а потом поедем гулять…
        - Намек понят, - улыбнулась Ада за секунду до того, как я тоже поднялась с места.

* * *
        Мы сидели в машине, и я уже в пятый раз включала дворники. Тонкие лапки методично сгребали с лобового стекла снежную кашу, которая через пару секунд налипала снова, а Ада все не торопилась заводить мотор. Она барабанила пальцами по рулю и смотрела в пространство, что-то соображая.
        Выудив из сумки мобильник, она набрала чей-то номер.
        - Милый! - заворковала Ада, расплескивая вокруг себя улыбки и ласковые интонации, которые, конечно, предназначались совсем не мне. - Милый, это я! Как живешь-поживаешь? Ничего себе? Ну, я рада. Встретимся, дорогой мой, обязательно встретимся, как только я буду чуть-чуть посвободнее. Я ведь, вообще-то, тебе по делу звоню.
        Ада приложила телефон к другому уху и ногтем выстукала из пачки длинную тонкую сигарету.
        - Узнай для меня, пожалуйста, по своим каналам, - ласково сказала она, закуривая, - в какой санаторий отправляли в прошлом году работницу Митинского собеса Серафиму Чечеткину. Что? Да, с работы. По профсоюзной линии. Оказывается, у нас еще действуют эти самые линии, представь себе! Так вот - в какой именно санаторий отправляли Симу, это первое. И второе: добудь мне список людей, за которыми как социальный работник собеса ухаживала Серафима. Должно быть несколько человек, одинокие пенсионеры или инвалиды. Сделаешь, милый? Ага, ну спасибо, целую. Чао!
        Захлопнув крышку мобильника, она заметно повеселела.
        - Домой? - спросила я с надеждой: бессонная ночь и хлопотливый день давали о себе знать вдруг накатившей безмерной усталостью.
        - Нет, не домой, - сказала Ада. - Съездим-ка мы еще к Поляковым. К дочери и бывшей жене этого любвеобильного заместителя губернатора… Сдается мне, здесь кое-что нащупывается.
        - А куда ехать-то?
        - За город. В коттеджный поселок, «Серебряные ручьи» называется. Знаешь?
        - Еще бы!
        Элитное поселение. Даже суперпуперэлитное. Вторая Рублевка.

* * *
        Массивный домина из красного кирпича вырос перед нами, как скала. У него была странная форма - круглый, без единого угла, дом с башенками и овальными окнами. А крыша, напротив, остроконечная.
        Мы вышли из машины. Ада украдкой огляделась: вокруг ни души. Мы поспешили подняться на овальное крыльцо.
        - Добрый день, - с профессиональной приветливостью поздоровалась с нами открывшая дверь совсем молоденькая девушка. Я было подумала, что это Лара - но вовремя наскочила взглядом на фартучек с нагрудником, которым было перехвачено черное форменное платье. Ясно. Горничная или домработница.
        - Добрый, - согласилась Ада. - Мы можем войти?
        - Представьтесь, пожалуйста, и назовите цель… вашего визита, - сказала девушка, спотыкаясь на официальных словах. Для их произношения у нее была слишком живая мордашка.
        - Мы работники Федеральной службы безопасности, - не моргнув глазом, соврала ребенку Ада. - Хотим поговорить с хозяевами дома.
        - А документы у вас есть?
        - Какие документы? - подняла брови Ада. - Сотрудники ФСБ никогда не носят с собой документы. Мы же все засекречены, милочка!
        - Ничего себе! Вы даже имя мое знаете, - польщенно прошептала девчушка.
        - Какое имя? Ах, имя! - спохватилась Ада. - Ну конечно, Мила, нам все известно. И кстати, тебе надо пустить нас в дом. Нас могут фотографировать.
        - Кто?
        - Враги!
        Загипнотизированная Милочка отступила на шаг, открывая тем самым проход в просторный холл особняка. Наши ноги ощутили плотное ковровое покрытие, а глаза перестали различать предметы: мы окунулись в густой полумрак, очень неестественный в это время суток. Ведь на часах было около пяти вечера.
        - У вас задернуты все шторы? Почему? - строго спросила Ада, наставляя длинный палец на спущенные до полу тяжелые полотнища.
        - Траур, - шепотом пояснила Милочка.
        - Ах да… Что ж, моя милая, извольте доложить вашим хозяйкам, что мы хотим с ними поговорить. И с Тамарой Станиславовной, и с Ларой. С обеими сразу.
        - Как?..
        На детской Милочкиной физиономии вдруг отразился ужас. Она еще дальше отступила от Ады, и идущий из приоткрытой двери свет осветил ее сжавшуюся от страха фигуру и застывшее личико. Глаза на нем стали совсем как пятаки, и рот приоткрылся в форме большой буквы «О».
        - Что с вами, моя хорошая? Ступайте же, сообщите о нас!
        Милочка сорвалась с места и взлетела по лестнице вверх, в жилую часть дома.
        - Однако! По отставному супругу здесь горюют с той же силой, что и в его новой семье! - прошептала я.
        - Не забывайте, что он еще и отец.
        - Тамара Станиславовна ждет! Проходите! - громким трагическим шепотом сказала Мила, снова появляясь в поле нашего зрения. Когда Ада, выпрямив спину и подняв подбородок, начала подниматься по лестнице, царственно ступая по деревянным ступеням и придерживая полу пальто, девушка прижалась к стене и зашевелила губами.
«Свят-свят-свят!» - угадала я Милочкину беззвучную молитву.
        Что же ее так напугало?

* * *
        У Тамары Станиславовны Поляковой была осанка сфинкса - она встретила нас, сидя в кресле с высокой викторианской спинкой, выпрямившись и положив обе (действительно, унизанные перстнями) руки на широкие деревянные подлокотники. Но даже эта поза идола не могла скрыть глубокого горя, в которое была погружена хозяйка дома. Горе заложило глубокие тени под ввалившимися темными глазами, смотревшими на нас без всякого выражения, горе стерло краску с ее лица - оно было серым, и та же скорбь вплела в прическу женщины несколько седых нитей. Их было совсем немного, но они резко контрастировали с цветом стянутых в узел темно-каштановых волос.
        Я невольно подумала о том, что покойного Глеба Владимировича привлекали женщины одного типа. Можно было заметить некоторое сходство Тамары Станиславовны с Татьяной - темные волосы, большие глаза, стройная фигура - но и разница в двадцать с лишним лет, пролегавшая между ними, тоже бросалась в глаза.
        Особенно сейчас, когда на Поляковой не было и следа макияжа, а черное трикотажное платье поглощало последние краски с ее лица.
        - Что вы хотели? - спросила она.
        - Тамара Станиславовна, позвольте представиться. Я…
        - Мне безразлично, кто вы. Простите. Пожалуйста, изложите свое дело как можно короче или уходите.
        - Вернее будет сказать, что это ваше дело, - возразила Ада. - Или, по крайней мере, наше общее дело. Видите ли, мы занимаемся расследованием смерти вашего му… вашего бывшего мужа, Глеба Полякова. Я знаю, вы уже несколько лет назад разошлись, но, может быть, согласитесь принять посильное участие в расследовании. Хотя бы ради ваших общих детей.
        На этих словах Полякова резко вскинула голову и уставилась на Аду страшным взглядом. Я даже не могу объяснить, что именно меня испугало. Будто бы гипсовая статуя в парке вдруг наклонила голову и уставилась на вас пустыми глазницами - у меня сложилось именно такое впечатление, и позвоночник продрал мороз.
        Долго, очень долго длилась пауза, а затем бескровные губы шевельнулись:
        - Каких детей?
        - Ваших, - удивилась Ада. - Смею полагать, что у меня правильная информация: у вас есть сын и дочь, и отец обоих молодых людей - ваш бывший муж.
        - Да. У нас было двое детей, - сухо сказала Тамара Станиславовна. И вдруг… подмигнула мне левым глазом. Я вздрогнула. Потом решила: показалось.
        - Ваши дети сейчас дома? Мне бы хотелось, чтобы они присутствовали при нашем разговоре.
        - Валерий уехал из дома еще утром, но должен скоро вернуться. Я его жду. А Лары… ее нет.
        - Нет дома или в городе?
        - Ее вообще нет, - странно сказала Тамара Станиславовна, не меняя позы и снова подмигнула мне. «Она сумасшедшая!» - проскочила пугающая мысль.
        - Лары нет, - тускло повторила Полякова. - Ее нет уже три дня. Мою дочь убили.

* * *
        Я едва сумела сдержать вопль испуга и удивления - он сразу же подступил к самому горлу. Окаменев, я смотрела на Полякову во все глаза и наверняка имела очень глупый вид. Но сейчас это было дело десятое. Лару убили! Убили Лару! Погиб еще один человек в этой истории! И, хоть я никогда не видела эту девушку…
        Тамара Станиславовна снова подмигнула мне. Господи! Смотреть на нее было невыносимо, страшно, в панике я перевела глаза на первый попавшийся предмет - небольшой портрет в фотографической рамке, стоявший на низеньком столике по правую руку Поляковой.
        Совсем юная девушка с модной крупной завивкой на длинных, искусственно высветленных волосах. Продолговатые, умело подведенные миндалевидные глаза чуть приподняты к вискам; немного вздернутый нос и тонкие губы, совсем не тронутые улыбкой - девушка с портрета была не похожа на Полякову, но мне почему-то сразу стало ясно: это Лара. Может быть, их с матерью роднило это серьезное, высокомерное выражение лица? Несмотря на то что Тамара Станиславовна утопала в своей скорби, я нисколько не сомневалась, что она вообще мало улыбается.
        - Это она? Ваша дочь? - участливо спросила я, указывая на портрет.
        - Да.
        - Могу я спросить у вас, как… это произошло?
        - Но вы же назвали другую причину своего визита. Смерть моей дочери - не повод удовлетворять чье-либо любопытство.
        - Вы не правы. Я, конечно, не знаю подробностей (до тех пор, пока вы мне их не рассказали), но почти уверена, что гибель… вашей девочки и убийство ее отца есть звенья одной цепи. Вы должны быть как никто другой заинтересованы в поимке того, кто взялся истребить вашу семью!
        Тамара Станиславовна в очередной раз дернула глазом - и подняла узкую руку с перстнями, прикрыв ею левую половину лица. «Она мне вовсе не подмигивает, - с облегчением догадалась я. - У нее нервный тик!»
        - Садитесь, - повела она головой в направлении низеньких пуфиков, которые стояли на некотором отдалении от ее кресла. - Что вы хотите знать? Мне трудно говорить, я не очень хорошо себя чувствую.
        - Расскажите нам, как это случилось, Тамара Станиславовна…
        Женщина в кресле вдруг как-то обмякла и зажмурилась - но только на несколько секунд. Когда она открыла глаза, то в них совсем не было слез. Они блестели сухим блеском и, если бы не подергивания, которые время от времени искажали это бесстрастное лицо, Полякову вновь можно было бы принять за изваяние.
        - Девочка ушла гулять с собакой и не вернулась. Собака подбежала к будке охраны, выла, царапалась, это поведение насторожило их, и они позвонили нам. Мы стали искать Лару, но девочки нигде не было, ее телефон не отвечал. Ее нашли уже ночью, за поселковыми воротами, задушенную. Она лежала в снегу, грязном снегу, на обочине, лицом вниз… Это все.
        - Нет, не все, - возразила я мягко, но твердо. - Как Лара вообще могла оказаться за воротами? Вы сказали, что девушка вышла с собакой. У вас в поселке нет места для выгула собак?
        - У нас есть целая собачья площадка. Снуппи обычно выгуливали там. Я не знаю, что заставило Лару в этот раз выйти за ворота.
        - Ее нашли сразу за воротами?
        - Нет. Немного дальше. Там, где начинается лес.
        - Какой породы ваша собака?
        - Американский кокер-спаниель.
        - Маленькая… понятно, почему она не могла защитить хозяйку…
        - Да. Тем более что Снуппи еще щенок. Лара завела собаку всего несколько месяцев назад.
        - Перед тем как ваша дочь собралась на прогулку, ей не звонили?
        - Ларе часто звонили. Девочки, мальчики… Да. Кажется, был какой-то звонок.
        - От кого?
        - Я не вслушивалась. Может быть, мне показалось.
        - Еще один вопрос… В последние дни вы не замечали ничего необычного? Например, в поведении Лары? В ее манерах?
        - Нет. Ничего необычного.
        - Может быть, к вам в дом поступали странные звонки, письма?
        - Письма? - Тамара Станиславовна на миг задумалась - это угадывалось только по еле заметному движению бровей. - К нам приходит много писем. Обычно это счета или рекламные проспекты. Но один раз, вы правы… Один раз ей пришло приглашение…
        И тут в разговор вступила Ада:
        - Как вы сказали?! - предчувствуя горяченькое, она вдруг резко выпрямилась на неудобном сиденье, да и я сразу же насторожилась. - Приглашение? Приглашение на свадьбу?!
        - Да. Откуда вы знаете?
        - Были причины догадаться… Когда это случилось?
        - Я не помню точно. Может быть, неделю назад… да, наверное, не позже.
        - Вы сохранили приглашение?
        - Нет. Оно предназначалось не мне - Ларе. А дочь сразу же его выбросила.
        - Сразу же? Почему? Лара не заинтересовалась, кто же мог его прислать?
        - Приглашение было подписано. И дочь сразу же решила, что это чья-то дурная шутка.
        - Да? Почему же?
        - Потому что на свадьбу ее приглашал некий Виталий.
        («Виталий!» - вспыхнуло в голове.)
        - Не понимаю…
        - Виталий - это мальчик. То есть юноша. В общем, это Ларочкин одноклассник, бывший, конечно, одноклассник. В ее последний школьный год и затем какое-то время он преследовал мою дочь.
        - В каком смысле - преследовал?
        - В прямом. Следил. Не давал ей прохода. Всюду за ней ходил, хоть она и гнала его… Иногда дежурил у ворот - всю ночь мог простоять.
        - Лыцарь… - прошептала я, но никто из них даже не посмотрел в мою сторону.
        - Вы были близки с дочерью? Простите за такой вопрос.
        - Да. Мы никогда не ссорились и всегда понимали друг друга.
        - Лариса говорила вам что-нибудь об этом Виталике? Как она сама к нему относилась?
        - Эти навязчивые ухаживания были ей неприятны.
        - Она не поощряла их? Знаете, случается, что девочки из самолюбия…
        - Нет. Лара избегала Виталия. Ее брала досада. Он мешал ей.
        - Все только из-за того, что она не испытывала к молодому человеку ответных чувств?
        - Моя дочь никогда не могла испытывать ничего подобного к такому юноше.
        - Почему? Он был из бедной семьи?
        - Вовсе нет. То есть семья у него была действительно небогатая, но не в этом дело. Просто мальчик был некрасив и диковат. Его не принимали ни в одну школьную компанию. А Лара…
        - Да, понятно. Ваша дочь, как легко догадаться, была принята везде.
        - У них просто не было ничего общего.
        - Ага… Тамара Станиславовна, вы сказали, будто ваша дочь назвала приглашение на свадьбу «чьей-то дурной шуткой». Почему? Ведь за то время, пока молодые люди окончили школу и разошлись, Виталий теоретически мог встретить другую девушку, полюбить ее и даже добиться взаимности, разве нет?
        - Это невозможно, - уронила Полякова и плотно сжала землистые губы.
        - Вот как? Невозможно из-за Ларисы?
        - Отнюдь нет, - скупо ответила она.
        - Я ведь не из простого любопытства спрашиваю, Тамара Станиславовна… Это только одна из множества версий, но отвергнутый поклонник мог загореться желанием отомстить…
        - Нет. Этот мальчик не мог захотеть ничего подобного.
        - Вы не можете знать…
        - Могу, - сухо ответила она. И замолчала.
        Ада тоже не торопилась с расспросами. Она продолжала сидеть на крайне неудобном низком пуфе и, принужденная смотреть на Полякову снизу вверх, не испытывала тем не менее от этого никакого психологического дискомфорта.
        - Вы что-то знаете о судьбе этого молодого человека? Да? Но мы ведем откровенный разговор, и вам нет смысла скрывать что-то, поверьте. Напротив, разгадка преступления, как правило, находится там, где ее меньше всего надеешься отыскать.
        - Возможно. Но именно здесь вы ничего не найдете.
        - Как знать, как знать…
        - Ну, хорошо, - глубоко вздохнула Полякова. - В сущности, все очень просто. Одноклассник моей дочери, Виталий Изотов, покончил с собой через несколько месяцев после выпускного бала. Повесился. У него в кармане нашли письмо, адресованное моей дочери. Он писал о том, что не может без нее жить. Ларочка сильно переживала тогда, очень сильно. Плакала ночами. Но разве она была в чем-нибудь виновата?
        - Это… это довольно неожиданно, то, что вы рассказали, - признала Ада, как только пришла в себя. - Такое завершение первой юношеской любви - все-таки довольно редкий случай, и слава богу. Родители, близкие Виталия - они пытались что-то предъявить Ларисе?
        - Что они могли, как вы выражаетесь, «предъявить»?
        - Ну, знаете, убитые горем родители… Может быть, они обвиняли Лару, угрожали ей?
        - Нет. Ничего этого не было.
        - Ясно… Тамара Станиславовна, а почему вы отдали дочь в обычную школу, где обучались дети простых родителей? Ведь в вашем кругу принято определять детей в элитные, платные колледжи и лицеи?
        - На этом настоял… - она сглотнула, - Глеб.
        - Отец?
        - Да. Мой муж желал, чтобы его дети мало чем отличались от сверстников. Он говорил, что созданная нами дистанция может потом сослужить Ларе и Валере плохую службу.
        - После вашего развода Глеб Владимирович поддерживал отношения с детьми?
        - Да, - ответили нам после паузы. - То есть только с Валерой. Лара сказала, что отказывается знать своего отца, - вспыхнула, как порох… Молодость. Я ничего ей не говорила, ждала, когда это пройдет.
        - А Валера, значит, отца простил быстрее? Странно. Казалось бы, должно быть наоборот. Ведь это у него… - Ада осеклась.
        - Вы хотите сказать, что это у Валеры мой муж отбил… невесту? - бесцветно уточнила Полякова. - Понимаю ваше удивление, но мальчик быстро утешился.
        - Как быстро?
        - Быстро. Настолько, что почти перестал ночевать дома. У него появился кто-то. И это не тот случай, когда молодой человек от отчаяния кидается к первой попавшейся женщине. Тут серьезное чувство.
        - Вы не расспрашивали сына о его избраннице?
        - Я никогда ничего не выпытывала у своих детей. Они все мне рассказывали сами. А сейчас… просто время не подошло. Рано или поздно мальчик расскажет.
        - Тамара Станиславовна, простите… Лару убили три дня назад. Ее уже похоронили?
        - Нет, - она вздрогнула. - Моя девочка до сих пор в морге. Ее там… приводят в порядок.
        - То есть? - удивилась Ада.
        Тамара Станиславовна вновь поднесла руку к лицу. У нее задергались не только глаз, но и щека:
        - Убийца… он изуродовал мою девочку. Он… Когда Лару нашли, у нее в глазу…
        - Был осколок красного стекла… - прошептала я, холодея.
        Мне показалось, что в этой большой, затемненной и холодной - не от низкой температуры - комнате стало еще темнее. На Ларину фотографию как будто наплыла черная тень. В сумерках глянец снимка тускло блеснул, и я чуть не закричала - на секунду мне померещилось, что я вижу это стекло в глазу у Ларисы…
        - Простите меня еще раз, Тамара Станиславовна… Но больше на теле Лары или рядом не нашли ничего?
        - Если не считать ее личных вещей - нет.
        - А вещи, конечно, были не тронуты?
        - Да, все на месте.
        Дверные портьеры всколыхнулись - в комнату тихо-тихо, ступая даже не на цыпочках, а на пуантах, вошла Милочка и встала у стены, теребя низ фартучка. Полякова сразу же повернула голову в ее сторону:
        - Что, Мила?
        - Тамара Станиславовна, вы сказали сообщить вам… Валерий Глебович приехал.
        - Где он?
        - Поднялся к себе вымыть руки и переодеться. Я передала, что вы его ждете.
        - Хорошо, спасибо. Иди.
        Милочка исчезла. Посмотрев на меня и Аду так, словно она перестала понимать, что мы делаем в ее доме, Полякова неожиданно поднялась с места - и вдруг стало ясно, что она вовсе не так высока ростом, как казалось.
        - У вас ко мне все?
        - Если вы торопитесь…
        - Вы слышали - приехал мой сын. У нас с ним много дел. Надо подготовить и обсудить… Ларочкино погребение. Оно состоится уже завтра.
        - Завтра… Отца вашей дочери тоже будут хоронить завтра.
        Тамара Станиславовна нервно крутанула перстень на пальце. У нее опять дернулась щека:
        - Зачем вы говорите это? Мне это известно лучше, чем вам. Мой муж и моя дочь будут лежать рядом…

* * *
        Разговор был исчерпан, нам давали понять это со всей вежливостью, принятой в приличном доме. Хозяйка, хоть и встала с кресла, трогаться с места не торопилась и молча ждала, когда мы уйдем. Не сговариваясь, мы с Адой повернулись и сделали несколько шагов в сторону двери - там мелькнула Милочка, которой молча было приказано проводить нас к выходу.
        Но Ада вдруг остановилась.
        - В третий раз прошу у вас прощения, Тамара Станиславовна, - сказала она вкрадчиво, - но я не могу уйти, не выяснив у вас одну вещь.
        Женщина молча смотрела нее.
        - Несколько лет назад вы пригрозили девушке, имя которой, щадя ваши чувства, я не буду называть в этом доме, убить Глеба Полякова. Ваши слова запомнились. Теперь, когда ваш бывший муж мертв…
        - Вы хотите спросить, не я ли его убила?!
        Вопрос прозвучал неожиданно громко и звучно - совсем не так, как разговаривали с нами еще несколько минут назад. Я смотрела на Полякову с удивлением: в ней как будто шевельнулась жизнь. Невысокая худощавая женщина в черном платье и со старушечьей прической выпрямилась, зарделась, в ее глазах сверкнуло нечто, похожее на вызов:
        - Что вы понимаете? - сказала она набирающим силу, вздрагивающим голосом. - Что вы знаете обо всем этом? У меня не осталось почти ничего, ничего из того, что удерживало меня в этой жизни - только сын… но и он скоро уйдет от меня, мальчики всегда уходят. Когда тебе кивают вслед и называют «брошенной», «одинокой»,
«потерявшей» - это на самом деле не так страшно. И других бросали, меняли на молодых - я знаю, в нашем кругу случались такие истории, но те женщины плакали от обиды и унижения, ничего другого не стояло за их слезами. Обида и унижение! Не много стоят эти чувства в сравнении с болью, которая съедает тебя всю, раскалывает на части, бьет наотмашь! Когда ты перестаешь чувствовать что-либо еще, потому что вся ты - от волос на голове до кончиков пальцев - становишься сгустком страдания и страха! Страха, что у тебя кончилась жизнь, и не просто кончилось, нет - у тебя ее отняли!!
        Ведь я любила его! Мы прожили с мужем двадцать с лишним лет, мы рано поженились, едва ему исполнилось восемнадцать - я старше на два года… И я любила его! Уже родился Валерий, появилась Ларочка - а я продолжала любить его так, что заходилась от счастья, когда он просто возвращался с работы и трепал меня по щеке - за одно это прикосновение я готова была отдать десять лет жизни без него! Всего, всего мы добивались в этой жизни вместе - начали с того, что снимали угол у вечно пьяной соседки и через двадцать лет достигли того, что стали жить своим домом! И вот тогда, когда оставалось только вздохнуть и жить друг для друга, теперь уже точно только друг для друга, потому что дети выросли, а материальные заботы отошли на второй план - и вот тогда появляется какая-то девка, проныра с лживыми глазами, которая отнимает у меня все - все, к чему я шла все эти годы! Убить… это было бы слишком просто для нее - убить! Были моменты, когда ее - ее! - я готова была не просто убить, я… я могла бы рвать ее зубами!!!
        При этих словах у Тамары Станиславовны задрожало все лицо - губы, подбородок, щеки, веки. Женщина попыталась еще что-то сказать, но вместо слов у нее вырвался только жалкий сип, это испугало ее саму - Полякова перехватила горло руками и замерла, уставившись в пространство невидящими, жарко горящими глазами.
        Портьеры опять раздвинулись - неслышно ступая, в комнату вошел белесый, очень похожий на девушку с фотографии, молодой человек в тонком сером пуловере, из выреза которого выступал воротник голубой рубашки. Моментально оценив обстановку, Валерий кинулся к матери, мягким жестом отвел ее руки и усадил женщину обратно в кресло. От прикосновений сына Тамара Станиславовна оживала на глазах.
        - До сих пор у меня была одна поддержка - дочь, которая жалела меня и понимала, - сказала она почти шепотом, пока Валерий, сев рядом на пуфик, успокаивающе похлопывал ее по руке. - Все эти три с лишним года она не отходила от меня. Только присутствие Лары уберегло меня от страшной, страшной решимости, от смерти - я говорю о своей смерти! А его… его я не убивала. Я бы не могла сделать это, даже если бы действительно захотела. Просто бы не смогла…

* * *
        - Страсти-мордасти, хотя, в сущности, именно страсть выдает в этой женщине Скорпиона - пробормотала Ада, когда мы погрузились в «Жигули» и разворачивали машину, чтобы выехать из поселка. - Мстительная, не умеющая прощать, страстная и всегда прекрасная - всегда, даже в горе. Стопроцентный Скорпион.
        - Не дает мне покоя этот покончивший с собой от неразделенной любви молодой человек, - заметила я после некоторых раздумий, пропустив мимо ушей ее зодиакальные выкладки. - Или кто-то прикрывался его именем, чтобы сбить нас со следа, или мы гоняемся за типом, каким-то образом связанным с Виталием Изотовым. Отсюда вывод: надо бы поближе познакомиться с его семьей. В общем, можно точно сказать, что мы имеем дело с маньяком, сумасшедшим, - констатировала я и, чтобы успокоиться, задышала ровно и глубоко. - Эти красные осколки в глазах у жертв, перед убийством - рассылка приглашений на свадьбу… Как нам сказала Татьяна? «На тот свет это приглашение!»
        - Зоя Яковлевна, вы и правы и не правы, - задумчиво ответила мне Ада. - Наш убийца - человек, болезненно сосредоточенный на одной идее, в этом смысле его можно с небольшими оговорками назвать маньяком. Но он не сумасшедший, нет… В его действиях прослеживается определенная логика, он не просто убивает по вечерам одиноких женщин - он убивает конкретных женщин, знакомых ему по тем или иным приметам, чей образ жизни он относительно хорошо изучил. Он не действует по наитию. У него есть план. Это рассудочный, я бы даже сказала, холодный человек с твердым пониманием того, что он хочет.
        - Откуда это такой вывод?
        - Оттуда, что пресловутые пригласительные открытки рассылались не абы как, а адресно, они были именные, то есть предназначались конкретным лицам, которые определенным образом связаны между собой - узами кровного родства или ненависти. Но в глазах убийцы их может объединять и нечто другое - а что именно, мы пока не знаем.
        - Узнаем ли… - протянула я не очень уверенно.
        - А зачем бы я взялась за это дело, как вы думаете? - фыркнула Ада и задрала заносчивый подбородок так высоко, что ей стало трудно смотреть на дорогу.
        А смотреть на дорогу следовало бы - позади отчаянно, призывно сигналили, в зеркале заднего вида показался и принялся быстро сокращать расстояние между собой и нами красный «Гранд Чероки». Мигнули фары.
        - На ловца и зверь бежит, - почти пропела довольная Ада, притормаживая у обочины. - Я уж думала, не получится у нас с ним поговорить, а он сам моего общества ищет, это любопытно…
        Иномарка остановилась в паре метров от нас. Дверца открылась, и с подножки джипа легко спрыгнул уже знакомый нам молодой человек. Запахнув длинный плащ и пригнув голову от ветра, который бросался в него белыми хлопьями снега, Валерий широко зашагал к нашей машине.
        - Вы из прокуратуры? - спросил Валерий Поляков, наклонившись к окошку наших
«Жигулей». Я в отличие от Ады сразу повернулась к нему и с интересом рассматривала его холеное, с налетом искусственного загара лицо, на которое плавно опускались и сразу умирали редкие снежинки. Внешнее сходство брата с покойной сестрой немного пугало.
        - Вы из прокуратуры, да? - повторил свой вопрос Поляков.
        Ничего не ответив, Ада нажала на стартер и плавно тронула машину с места.
        - Куда же вы? - «Жигули» заскользили по дороге с очень медленной скоростью, но Валерию все равно пришлось перейти на бег, чтобы продолжать заглядывать в наше полуоткрытое окошко. - Куда вы? Вы мне не ответили!
        - Я не состою у вас в услужении, милый мой, чтобы давать отчет по первому требованию! - спокойно, не поворачивая головы, ответила Ада. - Перед вами женщины, молодой человек. Извольте хотя бы поздороваться!
        - А, это… Ну, раз это для вас так важно - здравствуйте! Постойте же! Остановите машину!
        - А волшебное слово? - холодно осведомилась Ада.
        - Пожалуйста!

«Жигули» встали. За все сложности и неприятности этого длинного дня с присущей ей изощренностью Ада сумела отыграться на первом встречном человеке и теперь быстро приходила в отменное расположение духа.
        - Что вы хотите?
        - Вы только что были в нашем доме, разговаривали с моей матерью. Меня зовут…
        - Я знаю.
        - Тогда вы понимаете, почему я интересуюсь тем, как продвигается расследование!
        - Вы взрослый человек и должны также понимать, что есть такое понятие, как тайна следствия.
        - Какая же это тайна, если все уже знают! Вы можете хотя бы сказать мне, почему ее убили? Причину?
        На этих словах Ада вскинула на Полякова голову и смотрела на него так долго, что я испугалась - шею у нее заклинило, что ли?
        - Работаем по этому вопросу, молодой человек, - сказала она осторожно. - Ищем.
        Валерий нервно облизнул тонкие губы. На его обесцвеченных и прилаченных в дорогой парикмахерской волосах скопился уже целый слой мокрого снега, и, когда Поляков провел по голове пятерней, укладка моментально погибла. Странно, но с утратой стильного причесона Валерий лишился и большей доли самоуверенности.
        - Вы знаете, я… Я хотел бы быть в курсе происходящего, - это было сказано просительно, даже умоляюще.
        - Ничего не могу обещать… Нет, ничего не могу, - промурлыкала Ада, пожимая плечами. - Но вы оставьте свой телефон, может быть, пригодится…
        Облегченно кивнув, парень полез во внутренний карман плаща, вынул портмоне, выдернул визитную карточку.
        - Здесь рабочие телефоны, а на обороте я сейчас мобильный запишу, - щелкнул он авторучкой.
        Не глядя на него, Ада протянула руку. Как только Валерий вложил в нее свою визитку, «Жигули» взревели мотором. Машина быстро удалялась от стоявшего на обочине человека, который смотрел нам вслед до тех пор, пока мы не скрылись за поворотом.
        - Однако вы не слишком-то вежливы… - пробормотала я, чувствуя неловкость и даже вину за ничем не оправданное, на мой взгляд, Адино высокомерие.
        - Терпеть не могу, когда меня за нос водят, - ответила она, сверкнув глазами.
        - Так никто не может! Он-то при чем? У человека сестру убили! Имеет он право знать, кто на подозрении?
        - Право-то он имеет… Да только спрашивал он совсем о другом. Не о сестре он думал-то, Зоя Яковлевна, неужели вы не поняли?
        - Вот те раз! О мировой революции, что ли?
        Без ответа остался мой вопрос. Закусив губу, Ада смотрела на дорогу, и ее прищуренные глаза искрились внезапной догадкой.

* * *
        После всего этого мне не оставалось ничего другого, кроме как пригласить Аду к себе.
        В седьмом часу вечера большой круглый стол в нашей гостиной наконец-то принял на себя чайник-чашки-самовар, полукресла приглашающе выставили нам навстречу полированные подлокотники, а абажур выпустил струю зеленого света. Все вставало на свои места - мой дом, мой порядок, моя семья (я и сын), принимающая гостью и угощающая ее чаем. Сашку, который умирал от любопытства и рвался участвовать в расследовании, пришлось тоже допустить к разговору.
        С удивлением глянув в его сторону, я только сейчас заметила, что сын не прикасается ни к чему из того, что стоит на столе. И интригующе держит обе руки под складками ниспадающей до его коленей бархатной скатерти.
        - Ну-ка-ну-ка-ну-ка, - насторожилась Ада. - Что там у тебя, друг мой? Уж не голова ли убийцы… заспиртованная?
        - Ну вы и скажете, - обескураженно пробормотал Сашка, самодовольство которого начало сразу сдуваться. - Что я вам - палач-любитель? У меня - вот…
        И на стол перед нами легла обычная видеокассета в цветной, потертой на сгибах коробке. «Джентльмены удачи» - прочитала я дугообразную надпись поверх картинки с тремя симпатичными уголовниками в исполнении любимых актеров.
        - Уау!!! - подскочившая от удивления и восторга Ада издала какой-то боевой клич индейцев. Я тоже загорелась ее нетерпением и оглянулась в поисках пульта от нашей видеодвойки.
        - Это та самая кассета? Та самая, которую искал Колька Дынкин? - допытывалась я тем временем у Сашки. - Где же ты ее отрыл?
        - «Отрыл…» - обиделся герой. - Я не отрыл, а закономерно вычислил ее благодаря своему зоркому глазу и острой памяти!
        - Где?
        - Там, где мы были. То есть ты была, мам. У Чечеткиных. Мне ее мелкая отдала, Катюшка. Ну, девочка маленькая, сколько ей? Лет шесть, наверное…
        - А она где взяла?
        - Представь себе, самым обыкновенным образом вынула из коробки!
        - Из какой коробки?!
        - Которая в доме!
        - Да в каком доме?! Я тебя сейчас стукну!
        Сашка придвинулся вместе со своим креслом поближе к Аде.
        - Нервы у всех… - проворчал он опасливо. - Я и хотел толком рассказать, а ты перебиваешь! Короче говоря, сидел я дома, сидел, и что-то не сиделось мне. И не училось, - поспешил он ответить на мой следующий вопрос. - Да сдам я эту сессию, сдам! Только сперва тебе помогу!
        - Ты ходил к Чечеткиным?
        - Да. И, как оказалось, не зря. Сперва я зачем пошел - просто так, глянуть, как они там, мелкие. Все-таки страшновато было после всех этих событий одних их оставлять…

«Мелкими» Сашка называл младших детей Серафимы и Михаила Чечеткиных, которые после того, как мать их тоже увезли в больницу, совсем растерялись и притихли. Бабки, расплодившиеся во дворе в большом количестве, никакой существенной помощи осиротевшим детям не оказывали. Они лишь кочевали черными стаями от подъезда к подъезду и трещали, обсуждая постигшие семью Чечеткиных «ужжж-жаасные» события. Даже Людмила Стамескина не зашла - наверное, дошивала срочный заказ.
        - Я, вообще-то, только на минутку к детям зашел, узнать, как дела, - сказал Сашка, почти оправдываясь. - А вообще собирался потом вернуться и готовиться к сессии. Но ребята были совсем одни, испуганные, жалкие такие… как… как кузнечики. И накормить их надо было. Я быстренько в магазин сбегал…
        Сашка накупил для ребятни не только целую гору полуфабрикатов, которых оставалось всего на несколько минут сунуть в печь, но и целый баллон лимонада, коробку пирожных и киндер-сюрпризов. Эти нехитрые радости подняли настроение всем - и младшим девочкам, и Артемке с Митей, которые как раз вернулись из школы.
        - Ну, - бодро сказал Сашка, когда малышки вычистили тарелки и забрались на диван, шурша пакетиками с чипсами, - что мы будем делать дальше?
        - А давай мультики смотреть, - несмело предложила Маша.
        - Мультики! - обрадовалась Поля.
        - По телевизору, что ли? Так там нет вроде…
        - А у нас есть! - Катюшка спрыгнула с дивана, нырнула под пустую Андрюшину кроватку и, кряхтя, потащила оттуда довольно большую коробку.
        - Вот! Тут и «Ну, погоди!», и «38 попугаев», и «Простоквашино», - хвасталась она, перебирая кассеты.
        - И «Простоквашино»! - похвалилась Полинка.
        - Ну, давай посмотрим, - присел Сашка рядом с девочкой. - Так, «Остров сокровищ»,
«Доктор Айболит», «Тайна третьей планеты» - целое богатство! А это что?
        И Сашка, не веря своим глазам, взял из Катюшиных рук ту самую кассету, в которою мертвой хваткой вцепилась сейчас Ада.
        - Да, может, это не те «Джентльмены удачи»! - сказала я с сомнением.
        - Те, те! Я у Кати спросил, откуда она у них. Девчонка ответила: Рита принесла. За день до смерти.
        - Зачем же? Спрятать?
        - Похоже, что нет… Отец болел, и она, чтобы его развлечь… Просто так, по доброте душевной, принесла несколько фильмов. Из своей квартиры.
        - Выходит, не знала Рита, что на этой кассете что-то другое записано? Ценное что-то?
        - Выходит, не знала. Я сам-то эту кассету не смотрел. Не стал при детях, мало ли что!
        - И правильно сделал, друг мой, - поощрила Ада, вставляя кассету в магнитофон. Она, конечно, не пропустила ни единого слова из Сашкиного рассказа. - Сейчас мы здесь сами, на месте разберемся.
        - Я прямо чуть не умер там! От нетерпения, - признался Сашка.
        - Та-ак… Кажется, все. Наладила!
        Мы сгрудились возле телевизора, завороженно наблюдая, как наш старенький видик заглатывает видеокассету. На экране появились полосы, искры, мелькания, затем изображение выровнялось. Не знаю, на что надеялись остальные, лично я ожидала, что сейчас мне покажут скрытую съемку какой-нибудь кровавой расправы или жуткий компромат на губернатора со всеми его клевретами. Но вместо всего этого по телевизионному полю поплыли мирные титры старой доброй комедии. И вскоре уже шло:
        - Канай отсюда! Рога поотшибаю, редиска!
        - Лошадью ходи… лошадью ходи, век воли не видать!
        - От деревня, а?.. Ну ты даешь! Кто ж его посадит?! Он же памятник!
        - Кушать подано. Садитесь жрать, пожалуйста!
        - Женский туфли хочу. Три штуки. Размер 42, 43, 45.
        - Вот у меня один знакомый, он тоже ученый, у него 3 класса образования… А он десятку за полчаса так нарисует - не отличишь от настоящей!
        Что за черт?! Не желая сдаваться, Ада снова перемотала фильм к началу, поставила на режим быстрой прокрутки и, надеясь неизвестно на что, вознамерилась было пересмотреть его сызнова.
        - Либо эта не та кассета, либо мы что-то не так поняли!
        Вдруг она на секунду застыла, а потом яростно забила пальцем по пульту, вызывая кассету назад. Видик неторопливо изрыгнул пластмассовую коробочку. Ада выдернула кассету и завертела в ее руках:
        - Если видеокассету не использовали по прямому назначению, значит, ей нашли другое, куда более любопытное применение, - медленно произнесла она. - Саша, дорогой мой, не в службу, а в дружбу: нагрей-ка ты мне на плите простой кухонный нож. Желательно, подлиннее.
        Сбегать на кухню, выдернуть из ящика нож, сунуть его в газовую горелку - на это у сына ушло ровно полторы минуты.
        - Ага, - удовлетворенно кивнула Ада. И сунула раскаленное лезвие прямо в корпусный шов. Черный пластик плавился и шипел, нож осмотрительно, но крепко давил - и вскоре верх кассеты был в буквальном смысле слова вспорот нашей кухонной принадлежностью. Ада освободила место на поверхности стола, осторожно перевернула кассету - и на скатерть шлепнулся небольшой полиэтиленовый мешочек, а из него с тихим шорохом высыпался белый порошок…
        При общем молчании Ада бережно подцепила ногтем крошечную шепотку, сперва понюхала, а затем попробовала на вкус.
        - Кокаин, - сказала она нам очень уверенно. - Тут граммов сто пятьдесят. Целое состояние!

* * *
        - Неужели Рита торговала кокаином, наркотиком? - я была потрясена, пожалуй, больше остальных. - Этого не может быть! Просто не мож-жет быть!
        - Конечно, она не торговала наркотиками. Она вообще не знала о том, что в этой кассете, - утешила меня Ада. - Нетрудно сделать вывод, что, раз Рита сама принесла из своей квартиры и спокойно оставила в родительском доме эту кассету, то она никак не подозревала о ее реальной ценности. Скорее всего, девушку использовали вслепую. И, кстати, я уверена также, что кассета с подобной начинкой в Ритиной квартире - не единственная. Кто-то принес к ней «видики» якобы для просмотра. А на самом деле…
        - Да, но кто? Кто мог это сделать?!
        - Ясно, кто, - вздернула подбородок Ада. - Я так и думала, что произошло что-нибудь подобное! Без сомнения, это дело рук Валерия Полякова. Без сомнения.
        - Почему? - одновременно спросили мы с Сашкой.
        Ада развернулась к нам вместе с креслом:
        - Бог мой, неужели вы не понимаете?! Но ведь на связь Валерия Полякова с Ритой указывали сразу несколько непоколебимых обстоятельств! Вспомним: мать Полякова подтвердила, что после разрыва с невестой сын очень быстро утешился, а сама Татьяна сказала - «он исчез из моей жизни». Она же признала - Рита, сестра, как будто отдалилась от нее после Таниной свадьбы с Поляковым-старшим! У меня еще тогда мелькнула мысль: а не нашел ли парень утешение в Ритиных объятиях? Все-таки сестры были очень похожи, и потом, откуда у девушки взялись деньги на то, чтобы снимать квартиру? Ведь она была простой студенткой! Да и квартиру, кстати, она тоже сняла почти сразу после того, как Татьяна порвала с первым женихом. А на роль богатого любовника Валерий Поляков годился идеально, к тому же редкая девушка из бедной семьи может не покачнуться на ногах при виде его роскошной машины…
        - Не доказательно! - парировала я. - С тем же успехом в Ритины любовники можно записать и любого другого!
        - Да - но до тех пор, пока мы не проанализируем прочие обстоятельства. Рита была рождена под знаком Весов, женщины этого знака обладают редким даром завоевывать сердца тех, кто им приглянулся, - а Валерий, несомненно, нравится Рите. Редко кто из мужчин станет сопротивляться или противостоять обаянию женщин-Весов! Главная мечта их жизни - удачно выйти замуж, главное занятие - любовь, главное желание - быть любимой. Кроме того, женщины-Весы - незаменимые душевные целительницы. Никто другой не умеет с таким искусством утешать мужчин, пострадавших от любви, избавлять их от душевных мук и страданий. Валерий, глубоко оскорбленный в своих чувствах к Тане, был идеальным объектом для Риты. Опять же взять показания этого мальчишки, как его?
        - Колька Дынкин, - услужливо подсказал Сашка.
        - Вот-вот! Мальчик говорил о блондинистом человеке в длинном плаще - под это описание Валерий подходит идеально! И наконец, последнее: вот скажите мне, с чего бы это Полякову-младшему интересоваться у нас причиной убийства Риты? Не логичнее бы было спросить об отце, чье тело нашли в той же квартире?
        - Но он вовсе не про Риту спрашивал, - удивилась я. - Валерий говорил о сестре, о Ларе! Я точно помню, как он спросил: «Вы можете хотя бы сказать мне, почему ее убили? Причину?» - понятно, что речь шла о Ларисе…
        - Нет и нет, говорю я вам! Не мог он думать, что мы знаем подоплеку убийства Ларисы - ведь об этом убийстве мы к тому времени и сами узнали всего час назад! А перед тем как поехать за нами, молодой человек поговорил с матерью, и она ему наверняка об этом рассказала. Валерий подумал примерно следующее: «Вот удобный момент вызнать у следователей, известно ли им что-нибудь о кокаине, обнаружили ли они тайник в видеокассетах?» И кинулся за нами. Он, конечно, намеревался сперва расспросить об отце, а потом, как бы вскользь, поинтересоваться - что нам известно о причине смерти Риты Чечеткиной, но не выдержал и построил вопросы в неправильной последовательности. Это его и выдало. Ну и последнее, чтобы перейти от догадок к материальным уликам - вот! - Ада выбросила перед нами визитку, полученную сегодня от Валерия Полякова. - На обратной стороне шалый молодой человек написал нам номер своего мобильника. Всего несколько цифр. Но их достаточно, чтобы определить: записи на визитке и том бумажном клочке с адресом Риты Чечеткиной, который
«неизвестный» вручил вашему мальчишке Кольке, сделаны одной рукой.
        Ада вынула из кармана упомянутый листок с адресом, который я передала ей еще утром, и предоставила каждому убедиться в правоте своей дедукции. Правота была бесспорной!
        - И кстати, о Кольке Дынкине, - вспомнила я. - Мальчишку-то преступник отправлял только за одной кассетой… Я думаю, это была проверка. Если попросить принести все кассеты сразу - ребенок насторожится, а так станет ясно, охраняется ли квартира, и как именно. За мальчиком этот Поляков наверняка следил.
        - Да-да! - оживился Сашка. - Там, в квартире у Риты, наверное, целый склад наркотиков в видеокассетах! Колька сам нам сказал: «Да там этих кассет, наверно, тыща! Ну, не тыща - а штук двадцать точно. Цветные такие коробки. И все с фильмами! Я, пока их все перебрал, взмок даже от страха… боялся, что накроют…»
        Нас перебил звонок - это был мобильник Ады. Извинившись, она ответила на вызов, внимательно выслушала все, что ей говорили, бросила в ответ несколько слов, попрощалась и захлопнула крышку:
        - Ну вот, при помощи одного моего знакомого мне удалось узнать некую информацию, которая, возможно, покажется вам интересной. Ни в какой санаторий Серафиму не отправляли - никто и никогда! В начале августа она действительно брала на работе отпуск, но всего на две недели и за собственный счет. Где она находилась эти две недели - не знает никто. В заявлении было написано «по семейным обстоятельствам», но работающие с ней в собесе товарки отметили, что после отпуска Серафима и вправду вернулась как будто постройневшей и похорошевшей.
        - И что, никто даже версий не выдвинул, откуда такая перемена? - полюбопытствовал Сашка.
        - Видишь ли, при том темпе работы, в котором трудилась Сима и ее коллеги (они ведь не сидели в конторе с девяти до шести, а целый день носились по домам своих подопечных), ни у кого из них просто не было случая пошушукаться и посплетничать. А сама Сима разговорчивостью не отличалась, и подруг среди коллег по работе у нее не было.
        - Так, а дальше?
        - А дальше я также выяснила, за кем конкретно была закреплена Серафима Чечеткина в качестве социального работника. Подопечных у нее, как удалось узнать, было двое.
        Сашка вытащил из-под своей тарелки салфетку, вынул из-за уха карандаш и собрался записывать - это расследование занимало его все больше и больше.
        - Номер первый: Синельникова Любовь Степановна, 36 лет, инвалид первой группы с детства, церебральный паралич, проживает с пьющими отцом и братом, передвигается на костылях, себя обслуживать может только с посторонней помощью. И номер второй: Логинов Дмитрий Олегович, 45 лет, инвалид-спинальник после производственной травмы, бывший монтажник. Живет в «коммуналке» с соседкой, передвигается на инвалидной коляске, очень тренированные мускулы рук - так что обслуживает себя сам. Вот и все.
        - Знаете, что? - начала я не очень решительно. - Мне кажется… Я даже думаю, что это наверняка… да, я почти уверена, что Тане угрожает серьезная опасность! До сих пор она - единственная, кто получил приглашение и остался жив. Лара, Рита - обе погибли.
        - А Сима? - спросил Сашка. - Она-то приглашения не получала, но тоже чуть не умерла. На нее тоже покушались!
        - Может быть, это говорит о том, что она - случайная жертва?
        - А осколок в глазу? А исчезновение младенца Андрюши?
        Вопросы мы могли бы задавать друг другу до утра, но вмешалась Ада:
        - Пока что ясно одно - а именно, что опасность Татьяне Поляковой действительно грозит, причем нешуточная. За девушку страшно вдвойне - ведь у нее на руках тоже маленький ребенок, и вот сдается мне, что между этими детьми есть какая-то связь… В общем, Татьяну надо не просто предупредить - ей надо обеспечить круглосуточную охрану, на всякий случай. Хоть дом у нее и элитный, и охраняемый, но при некоторой доле изворотливости опытный проходимец может найти способ попасть в ее квартиру.
        - Что же вы предлагаете? Нам самим возле нее подежурить? - вскинулся Сашка.
        - Лучше всего пригласить эту девушку к нам, - вздохнула я. - Раз уж милиция не позаботилась об охране важного свидетеля…
        - Это прекрасная мысль, Зоя Яковлевна! Я рада, что вы понимаете меня с полуслова, - Ада обласкала меня взглядом своих странных глаз. И встала: - Пожалуй, я съезжу сейчас за нею. Вы еще не будете спать?
        - Я - нет! - поклялся Сашка.
        Я промолчала. Спать лично я хотела ужасно.

* * *
        Поспать мне удалось не больше часа. Громкий стук входной двери и бодрый голос Сашки (сын обращался к кому-то с настойчивым приглашением «проходить-проходить и не стесняться») расколол мою дрему на жалкие осколки. Потом я услышала Адин голос:
        - Здесь, конечно, не так шикарно и не так современно, как в вашей квартире, Таня, но зато абсолютно безопасно. Для тебя и ребенка это сегодня основное!
        Я вышла в коридор - Татьяна стояла у вешалки, слегка нахмурив сросшиеся брови, и в ее темных глазах горело беспокойство. На девушке были те же черные брюки и серая стеганая куртка, на голове кособоко сидела никак не гармонировавшая с одеждой сиреневая кепка - из чего я сделал вывод, что Ада собирала Татьяну второпях и нахлобучила ей на голову первый попавший под руку головной убор. То же можно было сказать и о шарфе, цветном и каком-то нелепом, который Татьяна, оглянувшись в последний раз, несмело потянула за конец.
        - Здравствуй… те, - прошептала я, моргая.
        - Добрый вечер, - тихо ответили мне.
        - Возьмите, - сказала Ада, передавая мне в руки большой сверток - под откинутым концом синего одеяльца я разглядела мирное личико спавшей Дашутки.
        - Не разбудите! - тихо попросила Таня.
        - Не беспокойтесь, Танечка, в этом доме умеют обращаться с маленькими девочками, - улыбнулась я ей. Дальнейшее на некоторое время перестало меня занимать: я была целиком поглощена устройством нашей гостьи на широченной, еще бабкиной кровати. Девочка спала мирно и только чуть подергивала крохотным носиком. Я приволокла еще две подушки из своей комнаты и устроила Дашутку со всем возможным комфортом. Одно только смущало: развернуть девочку или пока не стоит?
        - Оставьте. Я потом сама все сделаю, спасибо, - сказала мне вошедшая следом Татьяна. - Я вообще не уверена, что здесь останусь, - добавила она, глядя на Аду. - Все вышло так неожиданно, вы позвонили, напугали меня, потом приехали… Я все еще ничего не понимаю.
        - Танечка, пока что понимать надо одно: тебе и ребенку грозит нешуточная опасность, - сказала Ада очень серьезно. - Самый простой способ ее избежать - скрыться на несколько дней в неизвестном для всех направлении. Дом милой Зои Яковлевны для этой цели подходит идеально.
        - Вы думаете, что Тамара Станиславовна и Лара все-таки решатся…
        - Нет. Не думаю. С этой стороны вам ничего не грозит. Давай пройдем в комнату, моя дорогая. Не стоит вести такие разговоры возле спящего ребенка.
        Мы снова расположились в гостиной. Теперь, ночью, в полутемной комнате мы - три вполне приличные женщины - стали похожи на заговорщиков. Я все еще ничего не понимала, то есть почти ничего.
        То, что Ада решила опередить своего соперника-Бугаеца и заодно уберечь Татьяну от убийцы, который мог прийти за нею в любой момент, даже этой ночью, - это мне было понятно. Но почему Ада так пристально, прищурившись, смотрит на Татьяну? Этот ее взгляд, предвестник грядущих разоблачений, я за сегодняшний день изучила хорошо.
        Пока я думала об этом, Ада посвятила Татьяну в кое-какие события. Информацию она выдавала дозированно: об убийстве Лары рассказала, а о связи Риты и Валерия Полякова - нет.
        Впрочем, после первой новости до ошарашенной Татьяны вряд ли можно было донести что-либо еще: она забилась в угол дивана, так далеко, что тень абажура почти поглотила ее, и замерцала оттуда черными глазищами:
        - Лара? И Лара умерла?!
        - Не просто умерла, Танюша, - ее убили. И перед смертью она получила по почте приглашение на свадьбу. От молодого человека. По имени Виталий.
        - Виталий? В прошлый раз вы уже называли это имя. Но моя открытка подписана…
        - Ритой, - подхватила Ада. - И объяснения тому, почему убийца для подписи воспользовался именами погибших людей, я пока найти не могу. Но, если восстановить последовательность событий, получается вот что: первой погибла Лара, затем - твой муж и Рита, после чего преступник совершил покушение на твою мать - к счастью, она выжила, причем, насколько нам известно, Серафима, единственная из всех, никакой открытки перед смертью не получала. Ты, Таня, последняя, кому убийца послал свою
«черную метку» - по крайней мере, последняя из тех, кого мы знаем, и теперь сама должна понимать, какой опасности подвергаешься.
        - Я с ума сойду, - прошептала девушка. По тому, как внезапно погас блеск черных глаз, я поняла, что Таня закрыла лицо руками.
        - Это самый простой выход, - жестко ответила Ада. - И он тебе, Таня, совершенно не подходит. У тебя ребенок! Ты не можешь оставить его одного. Тем более сейчас, когда он особенно беспомощен. Ведь совсем неизвестно, в чьих руках находится твой ребенок, Таня!
        Признаться, я совсем не поняла, что именно хотела сказать Ада - маленькая Дашутка совершенно спокойно посапывает сейчас за прикрытой дверью! Что это значит:
«Неизвестно, в чьих руках находится твой ребенок?» Что это значит?!
        - Что это значит? - проворно, как кошка, Татьяна спрыгнула с дивана. Она шагнула к Аде, и круг света, в котором она оказалась, осветил ее всю - толстая черная коса засеребрилась бликами, и лицо внезапно приобрело желтоватый, восковый цвет. Наверно, это наше искусственное освещение сыграло с Татьяной такую шутку.
        - Это значит, что ты напрасно скрывала от всех нас правду. Хотя причины такого молчания понятны: животный материнский страх за судьбу сына, страх, который заставляет не доверять никому… Я тебя понимаю. Но дальше молчать нет смысла, Танюша. Более того - оно становится опасным, это твое молчание.
        Таня сделала еще шаг - и оказалась с Адой лицом к лицу.
        - Откуда вы знаете? - спросила она громко и подняла к лицу сжатые кулачки. - Как вы могли узнать?!
        Ада пожала плечами и, повернувшись к Татьяне спиной, совершенно спокойно уселась в одно из кресел. Покосившись на дверь в комнату, где спал ребенок - плотно ли она прикрыта, - Ада вынула из кармана длинную тонкую сигарету. В неторопливости, с какой прикуривала Ада, чувствовалась ее абсолютная уверенность в себе.
        - Не столько узнать, сколько вычислить, девочка, - сказала она и властным жестом приказала Татьяне сесть напротив нее. - Я думаю, что это твой родной сын считался ребенком Риты. Именно ты - настоящая мать пропавшего мальчика, разве не так?
        - А Дашенька? - спросила я. Ведь быть матерью девятимесячной девочки и трехмесячного мальчика одновременно - невозможно!
        - Девочка Даша на самом деле приходится Татьяне родной сестрой, - сказала Ада мягко, но твердо. - Это понятно, лично у меня сомнений в этом нет. Непонятно пока другое - зачем понадобилась эта путаница?
        У меня закружилась голова. Я ничего не понимала!
        - Откуда вы знаете?! - снова сказала Татьяна. Но свой вопрос она повторила гораздо тише и с низко опущенной головой.
        - Скажи сначала - я права?
        - Да…
        - Что и требовалось доказать, - хмыкнула Ада. - А что же до других доказательств, девочки, то извольте: я изложу их вам за пару-тройку минут! Зоя Яковлевна! Вы хорошо помните вчерашнюю ночь? Вернее, ту часть вчерашней ночи, с которой вся эта история началась для нас? - сделав пару затяжек, обратилась ко мне Ада.
        - Да, конечно, - пробормотала я. - Ведь это было только вчера… Моим жильцам подкинули ребенка…
        - А помните, вы рассказывали мне, как ловко этот ваш Петр Петрович угадал пол подкидыша? Его подруга еще спросила у него, почему он считает, что младенец в ползунках - именно мальчик, а мужчина ответил: потому, что ползунки были голубыми! Действительно, ведь существует добрая традиция наряжать мальчиков в голубое, а девочек - в розовое, это всем известно. Но тогда, подумала я сразу, как только вы мне об этом рассказали (и надо заметить, что кроме меня, никто на это внимания не обратил!), но тогда почему же подкинутый младенец был завернут в розовое одеяло? Розовое! Для мальчика этот цвет никак не подходил. А кроме того, в отличие от всех других вещей ребенка (на некоторых даже сохранились магазинные ярлычки!) это одеяльце было далеко не новым. Конечно, это могло ничего не значить, и после некоторого раздумья я именно так и решила. На тот момент мое внимание привлек совершенно другой предмет, наличие которого в свертке с трехмесячным младенцем показалось мне гораздо более необъяснимым. Я говорю о маленьком пластмассовом утенке.
        - С обгрызенным клювом? - вспомнила я.
        - Да-да. Именно. Все дело именно в этом клюве!
        - Но при чем тут… - вмешался Сашка. - Обыкновенная детская игрушка… Младенцы всегда тащат в рот все, что ни попадя!
        - Верно! - согласилась Ада. - Но! Трехмесячный мальчик действительно мог играть с этим утенком, мог пытаться засунуть его себе в рот - но он не мог обгрызть ему клюв!
        - Да почему?!
        - Да потому, что в три месяца у ребенка еще нет зубов, Саша! Они начинают резаться позже, гораздо позже - месяцев в шесть! Ясно? Вот и мне стало ясно, что где-то существует еще один ребенок, тоже не очень большой - иначе он бы уже играл в другие игры, - но и не слишком маленький, иначе его зубки не потрудились бы над клювом утенка с такой основательностью. Ребенок должен быть старше полугода и, если снова принять во внимание розовое одеяльце, - скорее всего, речь идет о девочке, маленькой девочке…
        Это была моя первая догадка.
        Вторая пришла совсем скоро. В доме малютки нам рассказали, что Серафима, умоляя санитарку дома малютки отдать ей мальчишку, аргументировала свою просьбу так: «Это первый мой внук, войдите в положение!» Разве это не странно? «Первый внук» - почему первый? Строго говоря - второй! Ведь Симе не могло не быть известно, что у старшей дочери, Татьяны, тоже есть ребенок. Эта закавыка не давала мне покоя.
        В третий раз я вернулась к этим раздумьям, выслушивая рассказ Людмилы, большой Симиной подружки. Помните, - снова обратилась ко мне Ада, - как Люся описала последний Серафимин визит? Тот, во время которого она упомянула о якобы выданной ей на работе путевке в санаторий? «Посидела минуточек десять всего, повздыхала, встала - тяжело так встала - и пошла… Как будто расстроилась. Я ей еще повторила - отдохни ты, Симка, вон, круги у тебя какие под глазами, и лицо… Усталое очень, даже как будто припухшее», - сказала Люся. Удивительная метаморфоза! Ведь та же Людмила десятью минутами раньше говорила нам, что, несмотря на одолевшую Симу некоторую полноту, эта женщина никогда не отличалась неповоротливостью: «Поет, хохочет, по двору только бегом двигалась!» - говорила Люся… Почему же такие изменения? Что произошло? И тут я вспомнила, что Сима всегда тяжело переносила очередную беременность. Уж не в ней ли было дело?
        И третье озарение, последнее, на этот раз оно связано непосредственно с тобою, Таня.
        - Со мной? - Таня впервые осмелилась коротко глянуть на Аду. И снова опустила глаза.
        - Да. Ведь ты сама чуть было не проговорилась мне. Помнишь?
        Девушка нервно затеребила косу. Ада подождала с минуту - но Татьяна молчала.
        - Хорошо. Я скажу сама. Итак, ты сама обмолвилась мне, Таня, проговорилась о своей тайне, почти выдала ее в припадке слез, которые, как я догадываюсь, всегда у тебя где-то очень близко. В конце нашего разговора, когда ты разрыдалась и закричала, что твоего мужа убили его первая жена и дочь…
        - Я вспомнила… Таня сказала… сказала… вот: «Они убили Глеба и хотели… хотели… погубить… его сы… сызнова!»
        - Да, Зоя Яковлевна, именно эта необычная фраза насторожила меня настолько, что я даже переспросила у тебя, Танюша, что именно ты имела в виду. Что это значит -
«Убили его и хотели убить сызнова»? Нелепица, и больше ничего. Не говоря уже и о самом этом словечке - «сызнова» - достаточно редком в устах молодой девушки для того, чтобы не резать слух… Но ты - и надо признаться, довольно ловко - увела разговор в сторону, и я потом чуть ли не час потратила, пытаясь разгадать эту загадку. И я ее решила!

«Они убили Глеба и хотели погубить его сына!» - вот какая фраза почти что вырвалась у тебя на самом деле. Ты сумела спохватиться только в последнюю минуту. Но потом, когда я - уж прости, по своим каналам - узнала, что ни в какой санаторий Симу на самом деле никто не отправлял, а брала она отпуск за свой счет, и брала его в апреле, то есть девять месяцев назад, и после этого отпуска вернулась
«постройневшей и похорошевшей» - мне оставалось сопоставить последнее. Девочке, которую все считали твоей дочерью, на вид было как раз месяцев девять. И когда ты вынесла ее показать нам в тот первый день нашего знакомства - Дашенька сидела на твоих руках в голубеньком одеяле…
        - Ну так как, Таня? - спросила Ада, выдержав долгую, очень долгую паузу. - Мои рассуждения кажутся очень логичными - ты так не считаешь?
        Таня так и не подняла на нас глаза. Во время Адиного монолога она расплела, а сейчас заплетала косу - так тщательно и сосредоточенно, словно собиралась на какое-то очень важное и крайне официальное мероприятие. Она заплела косу, распушила конец и только после этого взглянула на нас. Щеки ее пылали.
        - Вы не поймете, - сказала она твердо. - И, помолчав, повторила снова: - Вы не поймете… Вы ничего не поймете, потому что не знаете - как я любила его и как боялась потерять… Я так боялась его потерять!
        Это всегда было связано с той, другой семьей. Он чувствовал огромную вину перед своей первой женой, вину, и - «признательность ей за все, за все!». С этим я еще могла бы смириться, хотя и ненавидела ее всем своим существом… Но Лара и Валерик! Лара и Валерик! - перед ними я была бессильна. Это были его дети, его «плоть и кровь», его «земной след» - почему-то для объяснений своей привязанности к ним мой муж выбирал самые банальные выражения. Пусть бы слова оставались избитыми, бог с ними! Но сила, власть, та недоступная мне власть, которой обладали его родные дети, - с ней я не могла бороться. Ее мне было не одолеть…
        Ребенок! Его ребенок! Наш ребенок - наш и его! Я хотела его отчаянно, исступленно - потому что именно ребенок, только он мог сделать нас настоящей семьей. И какая же чудовищная несправедливость была в том, что мне никак не удавалось забеременеть - мне, именно мне, а ведь женщины в нашем роду, если судить по маме, должны были отличаться удивительной плодовитостью!
        Не сказала бы, что отсутствие у нас совместных детей как-то очень беспокоило моего мужа - он был не очень готов почувствовать себя отцом в третий раз, на пятом десятке лет.
        - Солнышко! У меня уже есть от тебя ребенок, и этот ребенок - ты сама! - говорил он мне так покровительственно и трепал по щеке, а во мне все сжималось: прежде всего я хотела быть для своего мужа женщиной, но как раз женщины-то он во мне не замечал. Но я чувствовала - все изменилось бы, если бы я стала не просто его женой, но и матерью его сына! Почему-то я твердо знала, что если мне суждено родить, то именно мальчика…
        Сейчас мне кажется, что моя мука продолжалась долгие, очень долгие годы - а ведь прошло всего-то немногим менее трех лет с тех пор, как нас стали называть мужем и женой.
        Я прекрасно помню день, с которого все началось. Это был день рождения Лары, и муж предупредил меня с работы по телефону, что задержится - заедет поздравить дочь. Когда он сказал это, меня как будто кто-то толкнул в грудь. Не потому, что я ревновала - хотя я ревновала, - а потому, что знала: он опять, в который раз, совершенно осознанно готовит себя к заведомому унижению.
        Дочь отказывалась признавать его. После того как муж мой ушел из той семьи, Лара позволяла себе в отношении отца совершенно невозможные вещи - нет числа тем унижениям, и чаще всего публичным, которые приходилось ему терпеть! Захлопнуть дверь своей машины перед его лицом и резко тронуть с места, обдав моего мужа фонтаном грязи, - это еще самое невинное из того, что она вытворяла. А сколько раз он, как побитая собачонка, караулил ее возле института - лишь бы увидеть свою дочь, лишь бы в очередной раз попытаться заговорить с ней! - а она окидывала его равнодушно-стеклянным взглядом (и еще хорошо, если не бросала ему плевком, через плечо, в присутствии подруг: «Старый кобель!») и уходила, не оглядываясь, отодвигая рукой протянутые им цветы, которые падали на грязный заплеванный асфальт, и наступая на хрупкие стебли когда-то любимых ею калл, нарочно наступая, мстительно, - перешагивала через них с таким злорадным выражением, что он отшатывался и бледнел, словно дочь перешагивала через него самого…
        Телефон снова зазвонил… Я схватила эту трубку, думая, что звонит мой муж, что он передумал, или пусть не передумал, но хочет сказать мне что-то еще, мне так не хватало, так не хватало этого «что-нибудь еще»!
        - Таня? - послышался слегка приглушенный мамин голос. Мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы сдержать рыдание - оно снова рвалось из меня.
        - Да, мама.
        - Что с тобой? Ты плачешь? Тебя кто-то обидел, дочка?
        - Да, мама, - я еще не понимала до конца, с кем и о чем я разговариваю.
        - Тебя обидели?
        - Да, мама!
        Через час мама уже сидела со мной в нашей кухне - ее маленькая теплая ладонь гладила меня по голове, как в детстве, а я, уронив голову к ней на колени, плакала и плакала - из меня просто лилось, и ничего не заканчивалось, ни слезы, ни обида.
        - Ну хватит, Таня! - сказала мама ласково, но твердо. - Ты не девочка, ты взрослая замужняя женщина. А такие женщины, как мы, должны помогать друг другу. Мы сейчас что-нибудь придумаем.
        - У меня нет выхода, мама! Я замужем уже третий год! Я третий год подряд не предохраняюсь! Если это не бесплодие, то что это?
        - Глупая, да ведь может быть, что дело вовсе не в тебе!
        - А в ком же, в ком?!
        - Прости меня, Танюша, но твой муж уже не молод… Может быть, угасла именно его детородная функция.
        - Ах, какая разница, мама! Ведь я люблю его!
        Сказав это, я подняла голову с ее коленей - и удивилась тому, как при словах
«люблю его» просветлело усталое мамино лицо. Она продолжала гладить меня, теперь уже по плечу, но смотрела не на меня. В какой-то момент мне показалось, что она на короткое время совсем забыла обо мне и моих слезах.
        - Я люблю его, мама. Я люблю его и хочу от него ребенка!
        Мама перевела на меня задумчивый взгляд, помолчала и улыбнулась - так ласково, мягко, как она всегда улыбалась мне:
        - В этом я не могу помочь тебе, Тенечка. Это промысел божий, не мой…
        - Тогда он бросит меня.
        Признаюсь: я сказала это, не особенно веря в свою правоту - больше для того, чтобы меня продолжали жалеть. Мне не нравилось, что мама в эту минуту думала бы не обо мне. Вернее - не только обо мне.
        Внезапно она встала - довольно решительно, хоть и бережно попридержав мою голову, которую я снова хотела было опустить к ней на колени. Она встала у окна, прижавшись лбом к стеклу, она молчала - целую вечность! - и сказала, не оборачиваясь:
        - Дочка, скажи мне… Ты хочешь ребенка только для того, чтобы тебя не бросали?
        - Нет, мама! - сказала я поспешно - что-то внутри подсказало мне, что она ждала - зачем? - именно такого ответа. - Я хочу его и для себя - сына или дочку, мне все равно. Я хочу ребенка.
        И тогда мама обернулась ко мне - она обернулась, смеясь и плача, и протянула ко мне руки - ничего не понимая, я кинулась к ней. Она целовала меня, и гладила по мокрым щекам, и бормотала: «Ты будешь счастливой, моя девочка. Ты обязательно будешь счастливой!» - и я тоже, уже в который раз, разревелась, но это были другие слезы, такие слезы, после которых становится легко-легко…
        Потом я долго, долго стояла под душем и смеялась, сама не зная чему, и мама терла меня намыленной губкой, как маленькую, - и смеялась сама, и сажала мне на нос хлопья мыльной пены, а я брызгала в нее струйками воды из-под душа… А позже, обласканная, зацелованная, укутанная в большую махровую простыню, свернувшись клубочком, я лежала на кровати в нашей спальне и чувствовала себя маленькой девочкой, у которой было смешное детское горе. Я еще не знала, что придумала мама, но нисколько не сомневалась, что мои страхи отступают.
        Мама стояла передо мной на коленях, перебирала мокрые мои волосы и говорила, говорила…
        - Ты скажешь ему, что беременна, - говорила она, - скажешь сегодня. Скажешь, что уже на пятом месяце. Скажешь…
        - Мама! А как же ты?
        - Дурочка, ты не думай обо мне, не думай… Это большое счастье - иметь детей, наверное, есть какие-то другие слова, не такие затертые, но дети - это и правда счастье, Танюша. Я так хочу, чтобы и ты это узнала… когда-нибудь. Ты скажешь ему, что беременна, и через пять месяцев - это скоро, главное, чтобы ты правильно выдержала это время, запомни: пять месяцев - это совсем немного - ты покажешь ему ребенка. И… И все будет хорошо.
        - Мама! Но как же?
        - Мы все устроим, девочка моя, все устроим, обо всем договоримся…
        Она действительно все устроила, со всеми договорилась сама. Мне не пришлось заботиться почти ни о чем. Да мне и не хотелось думать о чем-либо еще - кроме того вечера, когда я сказала мужу о том, что «жду ребенка».
        Муж мой молчал, он так долго молчал, что я испугалась, а потом поднял на меня глаза, и я утонула в них - столько в этих глазах было любви, той самой, безграничной, всеобъемлющей любви, которую я так боялась когда-нибудь потерять! Ничего в жизни мне не хотелось так сильно, как всю оставшуюся жизнь таять в этих глазах, растворяться в них без остатка!
        Ради этого я готова была вынести все, правда - все! - но мне вовсе и не пришлось выносить слишком много… Мама все сделала сама, обо всем договорилась…
        Когда подошел «седьмой месяц», я уехала в деревню, где мы сняли дом - не могла же я носить дома накладной живот! Мужу моему мы сказали, что меня кладут в клинику на сохранение, в очень дорогую загородную клинику, с особым режимом, в которой запрещено навещать пациентов - он так хотел, так рвался узнать, в какую именно, говорил, что будет наведываться каждый день, сулил завалить цветами и фруктами всю палату. Но мама, и в ее голосе впервые как будто звякнуло железо, сказала:
        - Девочке нужен покой, Глеб. Ей нужно успокоиться, собраться с мыслями, подготовить себя к великому событию, которое с ней произойдет. - Вы мужчина, вам не понять, предоставьте мне действовать самой. На время беременность вашей жены перестает быть вашим делом. Считайте, что вас отстранили.
        Мамин авторитет был непоколебим - и муж отступился, пробормотав что-то о том, что капризы беременных женщин - единственное, с чем нужно слепо считаться. Мы не виделись два месяца. Все эти два месяца он писал мне. Письма переправляли с оказией - это были чудные письма! Перед тем как вскрыть их, я подолгу держала конверты в руках. И старалась уловить еле слышный запах его одеколона, почувствовать тепло его рук… А потом я читала, каждое из этих писем я читала по часу, два, три - и зарывалась лицом в шуршащие листки, и замирала так, замирала надолго.
        Хозяева дома, в котором я жила, почти не беспокоили меня - они жили где-то совсем далеко, на другом конце этой деревни. Два полных месяца я была предоставлена самой себе. А в конце этого срока ко мне приехала мама, она очень плохо выглядела - сказалось волнение за меня, за ребенка, за весь этот наш безумный замысел… Но она смеялась и приободряла меня, с юмором рассказывала о том, на какие хитрости все это время приходилось ей пускаться, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Я смотрела на нее и думала, что моя маленькая храбрая мама и вправду почти ничем не напоминает женщину на последнем сроке беременности - да, ее стан округлился, но за последние годы от частых родов мама вообще заметно раздалась. «Колобок-колобок» - так звали ее дворовые мальчишки.
        Мама рожала в обычном деревенском роддоме, не скажу, что совсем в жутких условиях, но все-таки это было совершенно некомфортное место, там все время что-то пропадало - то свет, то вода, и эти страшные инструменты, которые с грохотом сваливались в окровавленные тазы, обшарпанные кушетки с пугающе черными треугольниками печатей на серых от бесконечного застирывания простынях…
        Мама родила девочку, и мы решили, что ее будут звать Дашей.
        - Я записала ее на твою фамилию - все удалось уладить даже быстрее, чем я думала, - сказала она, очень довольная. - Телефонограмму Глебу я дала, счастливый отец на седьмом небе, не сомневайся. Теперь подождем с недельку, и ты можешь возвращаться домой. Все знают, что у моей дочери был «тяжелейший токсикоз», что ты целых два месяца лежала на сохранении и рожала тяжело - никто не удивится, что теперь у тебя нет молока…
        Говоря это, она одновременно разворачивала на столе нашу новорожденную. Я с трепетом смотрела на маленькую сморщенную девочку с прилипшими к лысой головке темными волосинками и говорила себе: «Это моя дочь, теперь у меня есть дочь» - и с ужасом чувствовала, как вместо умиления и любви к горлу подкатывает дурнота. Не веря себе, я отвела глаза, снова посмотрела на розовое тельце - да-да, все верно, меня тошнило!
        Сначала я подумала, что меня мутит от одного вида ребенка, который с этого дня должен будет считаться моим, - и краска бросилась мне в лицо. Бог мой, неужели все это, все эти предосторожности, все эти долгие дни и ночи, когда я просыпалась от липкого страха - «а вдруг все откроется?» - неужели все это напрасно? Неужели я никогда не найду в себе сил назвать ее своей доч…
        Меня вырвало так внезапно и обильно, что я даже не успела выбежать из комнаты! От отчаяния и стыда, который бил меня, колотил, в крупной дрожи сотрясая все мое тело, я ринулась из дома - ударяясь о мебель, сшибая стулья, какое-то пустое ведро звякнуло и покатилось, этот звук разорвался в моей голове лопнувшей струной. На крыльце меня снова вытошнило, меня рвало и рвало, просто выворачивало наизнанку, я цеплялась за перила ватными руками и совершенно ясно чувствовала, что умираю.
        Сознание вернулось не скоро - через два или три часа. Когда это случилось, я снова, совсем как в тот памятный день, увидела себя лежащей на кровати - только кровать теперь была другая, со скрипучей панцирной сеткой и душной периной. И снова мама стояла передо мной на коленях, снова перебирала мои волосы маленькой своей рукой, и снова ее тихий голос журчал надо мной, только на этот раз он не успокаивал меня, а тревожил. Я не сразу поняла, почему.
        - Что же мы с тобой наделали, девочка ты моя бедная… Как же это мы недосмотрели…
        - О чем ты, мама?
        Она поняла, что я очнулась - и склонилась надо мной, как над раненым птенцом, и в глазах ее было безмерное, глубокое чувство вины:
        - Таня! Скажи мне - это у тебя давно?
        - Что? Что «это»?
        - Тебя тошнит…
        - Прости меня, пожалуйста. Это в первый раз. Я сама не поняла, что со мной случилось. Прости меня.
        - Послушай меня, Таня… Тебя тошнит. Ты падаешь в обморок. Ты похудела, у тебя тени под глазами… И грудь…
        - Что грудь?
        - Она налилась, девочка моя. Я заметила это только сейчас, когда ты была в обмороке - я умывала тебя и заметила. Ты беременна, Танюша.
        - Что?!!
        Я рывком села на кровати, чуть было снова не потеряв равновесие, - перед глазами поплыли цветные вязкие круги, нужно было долго мотать головой, чтобы избавиться от них, от этого движения меня снова замутило, пришлось лечь. Я легла и нащупала на одеяле горячую мамину руку - моя была холодная и в поту:
        - Мама! Но этого же не может быть!
        - Разве? Подумай, дочка, хорошо подумай.
        И я подумала. За два с лишним месяца, что я нахожусь здесь, в этом доме, событие, которое принято называть женской неприятностью, случилось со мной лишь однажды - но я не придала этому значения, мой «цикл» никогда не отличался регулярностью. А в то время, пока я имитировала беременность дома, мы с мужем вовсе не избегали супружеских ласк - то есть он хотел было «поберечь» меня, но я уверила, что ничего страшного не случится, а муж мой никогда, никогда не мог устоять, если я дотрагивалась до него в постели…
        - Мама! Неужели это правда?
        Так все продумать, так замечательно все устроить, сплести целую паутину из лжи и недомолвок, опутать ею себя, мать, мужа, нашу будущую жизнь - и споткнуться там, откуда нам и в голову не приходило ждать подвоха!
        - Неужели это правда, мама?!
        Я стала ощупывать себя, свое тело, свою грудь - снова приподнявшись на кровати, как в лихорадке, я водила по телу руками, отбросив полу халата и совершенно не стесняясь маминого присутствия. И вот, как только мои ладони коснулись живота, совершенно гладкого живота, влажного от пота, который прошиб меня всю, - я вдруг совершенно четко уверовала в мамину правоту и поняла, что я действительно скоро стану матерью, и что событие, которого я отчаялась было ждать - случилось!
        И еще я поняла, что хочу этого ребенка, хочу до отчаянья, до дрожи!
        - Таня! Скажи мне, как ты думаешь поступить? Скажи мне, скажи сейчас же, Таня!
        Спрашивая это, мама встала с коленей и теперь стояла надо мной и смотрела на меня, не отрываясь. Может быть, она боялась услышать жестокий ответ - но тот, который я дала, в одну секунду разгладил морщинки на ее лбу:
        - Боже мой, мама! Да что же я могу делать! Ну конечно, конечно, я буду рожать!
        В соседней комнате заплакала Дашутка - этот писк открыл шлюзы и наших слез. Плача и смеясь, мама кинулась к своей дочери, плача и смеясь, я кинулась за ними - и остаток дня прошел в каком-то сумасшедшем ритме, мы все время ходили друг за другом, плакали и смеялись…
        Но новый день принес новые заботы.
        Вчера мы не пришли ни к какому решению - сегодня его надо было принимать. Как быть? Ребенок, которого я жду («Мальчик! Мальчик!»), появится на свет месяцев через шесть с половиной. А мой муж ждет меня домой уже через неделю - и с девочкой на руках!
        Наверное, со стороны может показаться, что самым простым решением было бы вернуться домой и признаться во всем мужу - но именно это решение было для меня совершенно невозможным! Мне вдруг вспомнился один разговор, вернее, фраза, брошенная как-то раз моим мужем в адрес бывшей жены:
        - Как и всякая женщина, Тома полна недостатков, - сказал он задумчиво, как будто не замечая, насколько неприятны мне эти его воспоминания, - но одно достоинство в ней бесспорно. В это почти невозможно поверить, но за все время совместной жизни она ни разу меня не обманула!
        И добавил, посмотрев на меня, как будто для того, чтобы убедиться, правильно ли его поняли:
        - Я имею в виду, что ни разу не слышал от этой женщины ни слова неправды.
        Вот! Вот! Одна-единственная фраза, а как много она решала! Я не могла, не хотела, мне была непереносима даже сама мысль о том, что эта женщина в глазах моего мужа может получить хоть какое-то преимущество! Он простил бы меня, простил непременно - ведь, в конце концов, я готовила не какой-то предательский, чудовищный обман, - но червяк сомнения, сомнения в моей чистоте («Ты чиста, как ребенок!» - говорил он) никак не должен был обосноваться в его сердце, я просто не могла этого допустить!
        Неделю я прожила в этом доме и за всю эту неделю спала едва ли по два-три часа в сутки. Надо было принять решение. Но оно никак не принималось…
        - Так нельзя больше, Танюша, - сказала мама, вздыхая. - На тебя невозможно смотреть, одна тень осталась. Наверно, я тоже слабая женщина, если не могу уговорить тебя открыться… И через твою голову предпринимать что бы то ни было я тоже не могу… Пусть все идет, как идет.
        Вот что было непростительно - поддаться этой фразе, сказанной больше от усталости, чем после действительного раздумья! «Пусть идет, как идет», - решили мы (если это можно принять за решение) и вернулись домой.
        Я вернулась домой, как и должна была вернуться - с девочкой на руках. Муж встретил нас. Меня - как королеву, а Дашутку - как принцессу крови. Дом наводнили люди, доктора, медсестры, какие-то няни с рекомендациями, кухня оказалась заставлена коробками с искусственным питанием, памперсами, игрушками, одних колясок у Даши было четыре штуки… Мое судорожное, нервное состояние списывали на послеродовые последствия, называли его каким-то научным словом, а на самом деле я просто тряслась от страха, что мой обман вот-вот откроется.
        На этом фоне страха, который преследовал меня сутками, неделями, месяцами напролет, я как будто даже и забыла о своей беременности. То есть нет, не забыла, об этом нельзя было забыть, а просто, со смешанным чувством боязни и счастья наблюдая, как увеличивается мой живот, я перестала замечать тошноту, потерю аппетита, утренние головокружения - и, может быть, поэтому появившиеся было признаки сильного токсикоза очень быстро исчезли.
        Мы с мамой долго думали, какую придумать причину, чтобы я могла снова ухать из дома, когда придет время рожать, но все решилось само собой… Когда, казалось нам, нет другого выхода, кроме признания во всем - муж мой, виновато целуя меня в глаза, сказал, что ему просто необходимо уехать. Уехать надолго и далеко. В Германию, на стажировку.
        - Танечка, это только кажется, что далеко и надолго, - шептал он мне на ухо, и родная рука гладила меня по шее, опускалась на спину - я таяла. - На самом деле эти три месяца пролетят быстро, вот увидишь. Я буду звонить тебе каждый день и писать. Можно было бы, наверное, взять тебя с собой, но как же наша малышка?
        - Поезжай, поезжай, я буду ждать, - бормотала я, пряча мокрое лицо у него на груди. Он думал, что я плачу из-за предстоящей разлуки, но на самом деле это были слезы огромного, невыразимого облегчения.
        Он уехал, а за две недели до его возвращения я родила Андрюшу. Рожать его я уехала по Ритиному паспорту.
        Я не буду говорить вам о пальчиках, ручках, ноготочках, глазках и губках - не буду только для того, чтобы не быть похожей на карикатурных матерей, над которыми я и сама имела слабость добродушно посмеиваться в свое время. Хотя губки, глазки и ноготочки моего сына действительно самые лучшие и удивительные, каких больше нет ни у одного ребенка… Но хватит об этом.
        Мама опять все устроила: мы открылись Рите, и сестренка согласилась считаться фиктивной матерью, тем более что это псевдоматеринство не налагало на нее никаких обязанностей - мальчик должен был воспитываться в маминой семье, а я должна была помогать сестре деньгами. Так все просто и гладко выглядело на словах - и каким камнем на совесть и на душу лег мне этот груз! Мамин опыт в обращении с маленькими детьми, оказывается, ничего не значил. Я просыпалась ночами от явственно слышимого детского плача - Дашутка спала, это плакал мой ребенок! - и кидалась к телефону, а спокойный сонный мамин голос отвечал, что все хорошо, мальчик спит… Потом, днем, мне казалось, что сына позабыли покормить, или я явственно видела, как он плачет из-за мокрых пеленок - и ложка с яблочным пюре, которым я кормила Дашутку, выпадала у меня из рук - я снова неслась к телефону, а потом, не выдержав, и туда, в дом, где жил мой единственный сын.
        В конце концов, я решилась. Я совсем уже почти решилась признаться - будь, что будет! - признаться во всем моему мужу, но все-таки было страшно… страшно от неизвестности. Я думала: да-да, я скажу ему. Непременно скажу ему, но не сегодня. Еще день. Еще два. Нет, лучше всего - в понедельник. А в понедельник думалось: нельзя же ему начинать рабочую неделю с такого известия…
        Знакомая история! Я тянула с признанием, надеясь неизвестно на что, и с болью смотрела на то, как мой ребенок растет без меня. Я старалась видеть сына как можно чаще. И даже привозила его к нам домой, пока муж мой был на работе, и плакала от того, что мальчик кричит - он кричит, потому что боится, потому что он не узнает, не признает меня, меня, его мать!
        Вот в один из таких дней все и случилось… Можете не говорить мне, что я сама виновата в этой страшной беде, которая накрыла нас, как лавина, накрыла и почти погребла под собой - если бы не мое вранье, которое кажется сейчас особенно лишенным всякого смысла, то и муж мой был бы жив, и мальчик мой… и мой мальчик не пропал бы без вести.
        За три дня до того, когда все это случилось, я с утра проводила мужа на самолет - он улетал в командировку, как обещал, на неделю-другую. В четыре часа дня я проводила его, а в половине пятого, накупив в ближайшем магазине гору ползунков и распашонок - мне так нравилось одевать его, наряжать во все новое, мое! - уже неслась за своим мальчиком. Мама вынесла мне его к машине, как обычно. И, как обычно, попросила «быть осторожней, не гонять по улицам, сломя голову».
        Три дня мы провели вместе, целых три дня! Вчера, в предновогодний вечер, я расстелила на ковре в гостиной большой плед, положила на него обоих детей - Дашутка стала уже совсем большая, она очень бойко ползала, все норовила уползти от меня, разведать, что есть там, дальше, за поворотом… А сын мой был, как мне показалось, странно молчалив и вял. Он лежал на животе, как-то безвольно, сонливо, и хныкал. Меняя ему ползунки, я вдруг увидела на его бледной попке несколько розовых пятнышек. Сыпь!
        Где телефон?!
        - Мама! - кричала в трубку. - Что с ним? Что с моим сыном?! Что вы сделали с моим сыном, мама?!
        - Что ты, Танюша, успокойся, - испуганно говорила мама, - это ничего страшного, обычная потница, это пройдет!
        - На той неделе ничего не было! Он был совсем, совсем чистый!
        - Ну что ты, как маленькая, дочка, потница случается со всеми детишками и проходит без следа! Может, это от памперсов…
        - Мама, я не хочу, чтобы моему сыну покупали памперсы, от которых у ребенка появляются высыпания!
        - Таня, ты просто перенервничала. Уверяю тебя, что ничего страшного не случилось, и мальчик растет вполне здоровым. Ему у нас хорошо.
        - «У нас»! «У нас»! Как ты легко говоришь! Это все-таки мой сын, мама!
        - Таня…
        Но я уже не слушала ее. Прижав к груди телефонную трубку, я с ужасом смотрела на моего мужа.
        Он вошел неслышно, на цыпочках - наверно, боялся разбудить Дашутку, которой в это время полагалось спать, и еще он, конечно, хотел сделать мне сюрприз, прилетев ко мне раньше, чем обещал, - в самую новогоднюю ночь… И конечно, он слышал весь разговор! Конечно, он его слышал - иначе не был бы сейчас так бледен. Не снимая пальто и кашне, муж мой остановился прямо посреди нашей большой гостиной - я по-прежнему сидела на полу, возле детей - и, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза.
        - Ты вернулся? - спросила я одеревеневшими губами. - Почему? Самолет задержали? Да?
        - Чей это ребенок? - указывая на Андрюшу, медленно спросил мой муж.
        Наверное, это был самый подходящий момент для того, чтобы наконец сделать признание, но я опять, опять испугалась! У него было такое лицо…
        - Чей это ребенок?
        - Ритин… Ты же знаешь…
        Он взял меня за локти и рывком поднял с коленей. Теперь я стояла рядом, он крепко, с силой держал меня - впервые за все время причиняя боль! - и спросил в третий раз:
        - Чей это ребенок, Таня?!
        Я молчала, опустив голову низко-низко. Дашутка теребила папины брюки, гукала, требуя, чтобы ее подняли на руки. А мальчик внезапно заревел во весь голос - он тоже почувствовал тревогу, он тоже испугался!
        - Хорошо. Я сам все узнаю.
        Он выпустил мои руки - я еле устоял на ногах - и крутанулся на каблуках, что-то ища вокруг себя. Одеяло. Пеленки. Дашуткины - пусть! На меня он больше не глядел. Легко подхватил мальчика с ковра, завернул в одеяло, совершенно машинально, заученным жестом, сунул туда же пару ползунков, одну-две Дашуткиных игрушки…
        Хлопнула дверь.
        Он ушел.
        Ушел, чтобы не вернуться.
        Я ждала день, ночь, затем еще день - и только вечером следующего дня узнала, что его… убили…
        Его убили! Убили вместе с моей сестрой. Кто, как, почему? Мне никогда этого не узнать… если, конечно, вы правы и весь этот ужас придуман не его бывшей женой!
        Сейчас я хочу знать хотя бы одно: где мой мальчик? Где мой сын? Ответьте мне, пожалуйста, ответьте - где?
        Не можете ответить…

* * *
        Таня в последний раз перевела с Ады на меня жгучий взгляд - и уронила голову на скрещенные на столе руки. Она словно застыла.
        Еще три дня назад у этой девушки было все, чтобы чувствовать себя счастливой, пусть она и не всегда это сознавала - был муж, сын, все понимающая любящая мама, любимая сестра - и вот не осталась ничего, кроме безбрежного и уже какого-то тупого отчаяния…
        Когда Ада заговорила снова, в голосе ее была нежность. Не думала я, что эта холодная женщина на нее способна!
        - На последний твой вопрос, Танюша, я сейчас действительно не могу ответить. Я не знаю, где ваш мальчик, кто его удерживает и с какой целью, но не перестаю надеяться на лучшее. Последуй и ты моему примеру. А что касается второй проблемы, то есть поиска и изобличения убийцы, то здесь у нас перспективы совершенно ясные.
        Таня при этих словах даже не пошевельнулась, я же спросила с надеждой:
        - Мы найдем его?
        - Нет, - последовал неожиданный ответ.
        - Нет?!
        - Нет. «Мы» его не найдем. Потому что я уже его нашла. Я нашла убийцу.
        - Кто это?
        И опять же вместо ответа Ада только подняла к губам руку с зажатой между длинных пальцев сигаретой, выпустив такое большое облако пахучего дыма, что оно на время скрыло от нас узкое лицо с россыпью веснушек.
        - Сейчас, в присутствии Татьяны, вы могли бы и не интриговать, - сказала я с упреком. - Это жестоко.
        - Вовсе я не интригую, - поспешно ответила Ада, и я не поручусь, что она не покривила душой, - просто я верна своему принципу, и принцип этот - никогда не называть имя убийцы, пока доказательства, все до одного, не будут у меня вот здесь! - Она собрала пальцы в горстку и как бы позвенела невидимым колокольчиком.
        - И как скоро они будут у вас… вот здесь? - невольно повторила я ее эстетский жест. И получила предельно короткий ответ:
        - Завтра!

* * *

«Завтра» началось с завтрака. Я, Сашка и Татьяна, одетая в мой халат, который висел на ее стройной фигуре, как на вешалке, снова собрались за столом и завтракали. У всех у нас были серые лица с печатью бессонницы - никто не мог уснуть в эту ночь.
        - Для завершения расследования, - начала я, приспуская с носа очки и с неодобрением поглядывая на сына, который не уставал пожирать Таню глазами, - чтобы довести дело до конца, нам осталось совсем немного. Во-первых, разыскать семью этого мальчика, Виталия Изотова, покончившего с собой около четырех лет назад из-за несчастной любви…
        - А я знаю, как найти эту семью, - поспешно вставил Сашка, с трудом отвлекаясь от созерцания черноокой Татьяны. - Надо заскочить в школу, где учились Рита с Ларисой, представиться сотрудником районной прокуратуры, дальше - просто…
        - Сегодня второе января, - напомнила ему я. - Школа закрыта.
        - Ну, тогда… Просто по справке?
        - Попробуем. Во-вторых, необходимо навестить обоих подопечных, теперь уже, наверное, можно сказать - бывших подопечных Серафимы Чечеткиной. Навестить с одной целью: рассказать им, что случилось с их «доброй феей», и посмотреть, как Симины подшефные отреагируют на это известие.
        - А если им уже все известно?
        - Покушение на Серафиму случилось только вчера, вряд ли им успели сообщить… У вас же, Таня, задача очень простая: весь день сидеть в этом доме и никуда не выходить. Даже на лестничную площадку. И двери не открывать - никому.
        - А с Дашуткой? Погулять?
        - Нет! Вы слышите меня, Таня?! Я вам категорически запрещаю!
        Она кивнула, низко склонившись над своей чашкой.

* * *
        Адрес, по которому в последнее время проживал Виталий Изотов, нам действительно удалось узнать довольно легко. «Жигули» остановились у длинного одноэтажного дома, расположенного на самой городской черте. Вернее, даже не дома, а продолговатого здания, обшитого фанерой и разделенного на клетушки фанерными же перегородками. Там и сям фанера отставала, болталась на гвоздях, и ветер увлеченно хлопал досочками о стенки барака, выбивая нечто среднее между маршем и канканом. В нижней части барачного фасада зияли дыры, кое-как заткнутые дерюгой и стекловатой.
        Небольшой дворик огораживала клеть приземистого заборчика, через которую ничего не стоило просто перешагнуть. На натянутой меж двух столбов веревке, несмотря на непогоду, сушилось чье-то белье.
        Прислонившись спиной к одному из столбиков, на нас смотрел и неторопливо курил дюжий мужчина в накинутом на голые плечи дырявом полушубке.
        - Вот они, наши хоромы, - усмехнулся он, смачно сплюнув прямо на снег. - Кто вам здесь понадобился-то, эй, приезжие?
        - Изотовы, - ответил Сашка, вынимая бумажник.
        - На опохмел даешь? Добро, - оживился парень, увидев в руках моего сына розовую бумажку. - А то мы как начали Новый год встречать, так и все подчистую, того, - он развел руками, - все до последней копеечки. Благодарствуйте! - он подхватил протянутую ему сотенную бумажку и быстро переключился на другую тему: - Изотовы? Погодь-погодь… Так они не живут здесь уже. Давно. Года, что ли, три, а может, и побольше…
        - Вы имеете в виду - парень не живет? - уточнила я. - Виталий? Который… повесился?
        - Во! Кажись, и впрямь его Виталькой звали… Квелый такой паренек. И мамаша у него такая… злая, как жучка. Парня в ежовых рукавицах держала. Мы ее унтершей звали.
        - Она здесь?
        - Кто? Унтерша? Не! Как сына схоронила, так и уехала. Вещи в два узла собрала - и ходу. Я предлагал помочь хоть узел до автобуса донести, так она оскалилась только. Говорю - жучка.
        - Уехала… А куда?
        - Это не знаю. И никто здесь не знает. Не интересовались мы. Да она ни с кем и не разговаривала.
        - Эх, черт! - Сашка так расстроился, что в сердцах пнул ногой заборчик, и тот моментально затрещал, угрожая обвалиться совсем.
        - Простите, вас как зовут? - обратилась я к нашему собеседнику.
        - Серега.
        - Очень приятно…
        - Да вы чего хотели-то? - внимательно посмотрел на нас Серега.
        - Скажите, а эти Изотовы долго здесь прожили?
        - Ну-тк… Почитай, лет десять… Она, то есть Унтерша, как только сюда переехала, мальчонку сразу в школу отправила. В первый класс. А удавился он, - Серега задумался, - кажись, осенью, когда в институт не поступил. Вон в том сараюшке его и нашли, - кивнул наш собеседник на хлипкую, чуть выше человеческого роста хибару со ржавой крышей, к которой был прислонен старый детский велосипед без переднего колеса.
        - А кто нашел?
        - Так жена моя. Галка.
        - А можно с ней поговорить?
        - Чего ж нет? - удивился Серега. - Чего ж с приятными людьми не поговорить. Посидим, составим разговор. Самогоночки маненько, - подмигнул он смешливым глазом, - есть.
        Мы нырнули в одну из барачных дверей, прошли длинным гулким сырым коридором, пахнувшим мышами, и оказались в неожиданно чистой и даже, можно сказать, уютной комнате. Она была завалена искусственными цветами и могильными венками - я быстро догадалась, что изготовление этих печальных вещей и было основным средством к существованию барачных обитателей.
        Возле окна сидела и быстро-быстро накручивала бумажную ленту на проволоку, превращая ее в цветок, маленькая женщина с добрым скуластым лицом. При нашем появлении она подняла голову и замерла, зажав в руке очередное бумажное кружево.
        - Галка! Товарищи ж к тебе заявились!
        Он полез в стенной шкафчик и, выставив на комод бутылку с мутной жидкостью, достал стаканчики. Каждый из них он просматривал на свет и вытирал выуженным из шкафчика же полотенцем. Параллельно из брюха старинного и толстого, как бегемот, холодильника извлекалась нехитрая закуска.
        - Ко мне? - маленькая женщина удивилась, но не сильно. - Заказчики?
        - К вам, - не спрашивая разрешения, Сашка придвинул к ней табуретку и сам сел напротив. Я осталась стоять, где была.
        - Нет, мы не заказчики. Мы….
        - Галина… как вас по отчеству, простите?
        - Валентиновна… но это не важно. Просто Галя.
        - Галя, мы с коллегой - это моя коллега, майор Воробейчикова, - нагло кивнул на меня собственный сын, - в силу обстоятельств вынуждены поинтересоваться у вас обстоятельствами жизни и смерти Виталия Изотова, жившего по соседству с вами. А также его знакомствами, связями, и - отдельно - тем, что вам может быть известно о его матери. Ваш рассказ будет большой помощью следствию, Галя.
        - Да что ж я могу? - улыбнулась Галя. Она привстала, аккуратным жестом положила на подоконник ножницы и недоделанный цветочек и села снова, глядя на нас с интересом и вполне дружелюбно. - Я же ничего не знаю, гражданин начальник. Почти совсем ничего.
        - Иногда это «почти» становится ключевым моментом следствия, - веско сказал мой умный сын.
        - Ну, пожалуйста…
        Если суммировать все то немногое, что мы узнали от Галины, то получится следующий рассказ.

* * *
        Нонну Изотову, по прозвищу Унтерша, Галка впервые увидела на своей свадьбе. За полгода до этого события Галя жила с матерью в полуразвалившейся избе, без водопровода и электричества, развлекаясь единственным доступным ей способом - вырезыванием из бумаги салфеток и фигурок. Галке было уже прилично за тридцать, она вполне трезво оценивала свои шансы на замужество и уже не надеялась на то, что эта тусклая жизнь когда-нибудь изменится.
        Она изменилась. И таким образом, что от этакой перемены впору было полезть в петлю: в один прекрасный день мать, страдающая склеротическими провалами в памяти, уснула, не погасив керосиновую лампу. Стоял сухой жаркий июль, окна были открыты, ворвавшийся ветерок опрокинул лампу, огонек пополз по полу, перебрался на занавески, оттуда - на стены. Галка проснулась от дыма и треска, когда огнем уже охватило полдома. Кинулась к матери, с трудом растолкала старушку, плача, вытащила ее на улицу. Как раз вовремя - в следующую секунду прогнившая крыша рухнула, погребая под собой весь нехитрый скарб двух одиноких женщин. Пока добежали до людей, пока прибежали обратно - от избенки остались тлеющие в зыбком рассветном свете жалкие головешки.
        - Идти нам совсем некуда было, - сказала Галина, улыбаясь на этот раз с заметной грустинкой. - Мы с матерью ведь из Казахстана. Беженцы. Всех денег, что с собой было, только и хватило, что на эту халупу… А теперь и она сгорела, дотла. Куда было нам идти? Некуда, совсем…
        Завязав в узелок найденные на пожарище три оплавившиеся ложки и закоптелый чайник, женщины брели по дороге, куда глаза глядят. И тут судьба командировала Серегу, который шел по дороге в прекрасном настроении и даже во весь голос распевал матросские песни. Две женщины в порванных грязных платьях, с узелком и отпечатком отчаянной безысходности на лицах поразили мужика настолько, что он затормозил аккурат возле того пригорка, с которого спускались погорелицы.
        - Спросил, кто мы такие и откуда идем. Я сказала. А он говорит - пошли ко мне. Мы и пошли. Какая разница… А он сюда привел, к себе. Он добрый у меня, Сережа, очень.
        - Просто я в тебя втюрился сразу, - подал голос Серега. Он слушал Галкин рассказ с интересом, но и приготовлений своих тоже не прерывал. Стол из неструганых досок был уже накрыт газетой, и на нем стояла бутылка с самогоном, стаканчики, плошка с остро пахнущей капустой и три огурца. - Одному куковать - тоже не сахар. Я давно себе невесту присматривал.
        - Мы до самой зимы у него прожили, - продолжила Галя. - Сережа даже одежду нам какую-никакую справил, я же говорю - добрый он, очень… А в декабре мама умерла. До этого она два месяца без движения лежала, давление, ноги отнялись… А потом умерла. Все расходы на похороны Сережа на себя взял, он же все устроил. Траур прошел, и он мне предложение сделал…
        Свадьбу играли шумно. Барак трещал по швам, от громового: «Горько» едва не лопались стекла, длинный стол, сооруженный из поставленных на козлы досок, прогибался от тяжелых мисок с винегретом, вареной картошки и полуторалитровых бутылей с самогонкой.
        В самый разгар веселья, когда сидевшая рядом с Галкой пьяненькая соседка Фрося, у которой весь барак отоваривался свежайшим первачом, дрожащим сопрано затянула:
«Вот кто-то с горочки спустился», дверь распахнулась. И с такой силой, что едва не слетела с петель. В проеме возникла красная растрепанная женщина с лицом, которое в другое время можно было бы назвать не лишенным приятности. Но сейчас его искажала, а вернее даже сказать, - перекашивала неприкрытая злоба.
        - Я могу попросить вас не орать?! - спросила она высоким, звенящим от ненависти голосом. - Вам не составит труда, милые товарищи, голосить хотя бы на два тона потише?! Не затруднит, дорогие соседи, во весь голос не материться?! Попробуйте, родные вы мои, такой эксперимент провести - один раз вести себя прилично! Один раз! Будьте добры, по-жа-луй-ста, очень вас прошу!! У меня ребенок занимается!
        Просьбы были обличены в предельно вежливую форму, но в сочетании с тоном, каким произносились, звучали издевательски. Женщина и не думала скрывать свое неуважение к присутствующим: раздувая ноздри, она стояла на пороге в позе надменного презрения. На ее шее выступили багровые пятна.
        - Па-ашла отсюда, королева занюханная, - спокойно, не повышая голоса, сказал другой Галкин сосед - спившийся слесарь-водопроводчик Ванюхин, коренастый мужчина с сизым носом и красными прожилками на щеках.
        - Что?!
        Ванюхин поднял тяжелую от количества выпитого голову и очень коротко ответил, что.
        Она скрылась, треснув дверью с такой силой, что от нее откололась и со стуком упала на пол длинная неровная щепка.
        - Вот падла, - с чувством сказала Фрося. - Чуть было такой праздник не испохабила! Принес же ее черт!
        - Кто это? - спросила Галка, не скрывая удивления. За несколько месяцев жизни в бараке эту странную женщину она видела только мельком, а так близко и вообще впервые.
        - Изотова, Нонка. Дура. Командовать сильно любит. Мы ее Унтершей зовем, - пояснила Фрося, выуживая из миски дряблый соленый помидор.
        - Унтерша и есть, - подтвердил слесарь Ванюхин. - Ишь ты, приказ она пришла отдать. Чтобы на свадьбе - да не шумели! Курва. Ничего, у меня не забалуешь…
        - Она тоже, что ли, здесь живет? - спросила Галя.
        - Ну. Живет. И парнишка тоже живет, ейный сын. - Фрося с чавканьем надкусила мокрый помидор, обрызгав невесту каплями рассола, и скривилась в гримасе. - Замордовала она мальчонку. Совсем он затюканный ходит. Я сначала думала, может, он у ей ненормальный?
        - А что ж мы ее не пригласили, Сережа? - нерешительно обратилась Галка к мужу. - Всех соседей позвали, а ее нет. Нехорошо как-то…
        - Ну да, ты попробуй ее пригласи! - усмехнулся Ванюхин. - Она тебя кипяточком-то и ошпарит. Или милицию вызовет.
        - Да за что милицию-то?!
        - А просто так. Чтобы в двери не стучались. Ненормальная она, слышь? Бешеная. Жила когда-то в городе, хата у ней вроде была добротная, имущество… А потом украли, что ли, все подчистую…
        - Да не украли, а продала она, - вмешалась Фрося, оттесняя Ванюхина, который с пьяной настойчивостью пытался встрять в разговор. - Не слушай его, Галка, я одна все знаю! У этой Нонки свой бизнес был, магазин она держала. Торговала там шмутьем турецким, тряпьем всяким да обувью, дубленки еще были, да. Богатая дама была, да к тому ж образованная, на фортепьянах играла, книжки толстые покупала - не нам чета.
        - А что же случилось? - обмирала Галка от предчувствия душещипательной и красивой в своей трагичности истории.
        - А накрылся бизнес, - разочаровала ее коротким ответом Фрося. - Она в долг влезла, в агромадный. У каких-то крутых большую сумму взяла под проценты. Товару закупила - гору! Развернуться хотела по-настоящему… Спекулянтка. А тут… Слышь, Серега! - обратилась она к подвыпившему жениху. - Как оно называется? Слово такое мудреное, все время из памяти выскакивает…
        - Дефолт, - ответил Серега, обнимая невесту и норовя попасть своими мокрыми губами ей в шею. - Ты кончай про это, Фрося, ну ее к аллаху. У нас свадьба!
        - Да щас! Надо ж человеку знать. Вот, Галочка, случился этот дефолт, и все у нее пошло прахом, магазин, товар, квартира - все! До последней ниточки, до дна все пришлось продать, чтобы с долгом расплатиться. Эти ребята, у которых в долг она брала, они шутить не любят, чуть что - прирезали бы, и ребятеночка б не пожалели. Я знаю, мне племянник сказывал, у него тож какие-то дела с ими… Ну во-от. Все Нонка спустила, только и осталось у нее денег, чтобы в бараке поселиться. С тех пор и живет. И как ведь живет? Ненавидит нас всех жутко, как будто это мы виноваты, что она из князей да в грязь! На дерьмо прям исходит. Из комнаты своей специально носу не кажет, чтобы с нами не встречаться. Образованная! Тьфу, - сплюнула Фрося, так крепко чокнувшись с Ванюхиным, что самогон частично выплеснулся на скатерть. - Не люблю я ее, прости, господи.
        - А кто любит? Я, что ль, обожаю фрю эту прокисшую? - Слесарь одним махом опрокинул мутную жидкость. На глазах у Ванюхина моментально выступили слезы, он икнул и захрустел огурцом. - Ядреный ж ты самогон делаешь, Фрося, аж шибает… А про Унтершу я те так скажу: я, хоть и мирный мужик, а рожу ее холеную рано или поздно начищу. Еще раз откроет она на меня хайло - убью паскуду. В стенку головой вобью.
        - Ну, ну. Не больно-то. Мальчонку хотя б пожалей.
        - А большой сын у нее? - спросила Галка с сочувствием.
        - Погоди… лет двенадцать.
        - Какое там, - возмутился Серега. - Он в восьмой класс в сентябре пошел! Не меньше четырнадцати, выходит. Это он выглядит заморышем, а по годам-то парень почти взрослый. Я пару раз его до школы подвозил, осенью. Жалко было глядеть, как он грязь месит. Школа-то на другом конце города.
        - Гляди! - пьяно удивилась Фрося. - Пятнадцатый год! Это ж жених почти что.
        - А отец? Отец мальчика? - не успокаивалась Галя. - Что ж он их кинул в такой-то беде?
        - Пес его знает, где отец. Здесь его никогда не было. Да и там… Сбежал он от такой лярвы, как пить дать. Или она сама его замордовала.
        - А может, и не было его никогда, - предположила Фрося. - Может, от проезжего молодца родила она пацаненка.
        - Та не! От какого проезжего? От профессора, как минимум. Очки у него какие, видала? Точно, от профессора…
        - Да не от профессора, а от бандита!
        Гости пьяно заспорили, зашумели, и Серега, которому в этот день хотелось быть в центре внимания, «прекратил базар», одной рукой прижимая к себе Галку, а другой проворно наполняя стаканы. Вскоре об Унтерше и ее сыне никто и не вспоминал. За столом - «Шумел камыш, деревья гнулись», из-за острова на стрежень выплывали расписные челны, вдоль по Питерской поскакала удалая тройка…

* * *
        В последующие дни, ввинчиваясь в барачную жизнь уже на полноценных правах молодой жены, Галя на собственном опыте убедилась, какой непростой характер у Нонны Изотовой.
        Женщина жила в самой дальней комнате и почти совсем из нее не выходила, даже в магазин за продуктами бегал Виталик. Но если и случалось Изотовой появиться на людях, без скандала никогда не обходилось. Стоило только кому-то из соседей не посторониться, пропуская ее вперед, или, возвращаясь с колонки, случайно зацепиться ручкой ведра за унтерский подол - скандал загорался сразу. Женщина вспыхивала как порох, срывалась на крик, шея покрывалась багровыми пятнами.
        - Ненавижу!!! - кричала она, запуская руки во всегда растрепанную прическу. - Ненавижу вас всех, всех до одного! Будьте вы прокляты!!!
        - Пошла ты на… - отвечал ей кто-то из закаленных коммунальной жизнью соседей. - Щас «психушку» вызовем, истеричка. Года на три тебя запрут - хоть воздух очистится!
        - Твари! - вопила Изотова, топая ногами. - Ничтожества! Отбросы! Вас всех надо расстрелять, как бешеных собак!
        - Это кто бешеный-то? - отвечали ей с насмешкой.
        Женщина срывалась с места, хлопала дверью, и участники свары еще долго с удовлетворением вслушивались в доносившиеся до них глухие рыдания: «Твари, твари… Ненавижу…»
        У Гали хватило понятия догадаться, что Нонна Изотова мучилась не столько от соседства с невежественными и крайне необразованными людьми, сколько от своего унизительного положения «разорившейся аристократки», от полного краха всех надежд, от того, что жизнь не удалась, от полной невозможности вырваться из нищеты, которая оскорбляла ее куда больше, чем ту же неприхотливую тетю Фросю. Из комнаты она могла не выходить неделями, но и в этом уединении женщина не знала покоя. Галя несколько раз слышала, как она истошно кричала на сына за какие-то совсем ничтожные проступки.
        - Кретин! - надсаживалась мать и рыдала, рыдала со всхлипами, кашлем, судорожными вскриками, как по мертвому. - Боже, какой кретин! Ты такой же идиот, как твой отец! Ты весь, весь в него!! Господи, за что ты меня так наказываешь, что я тебе сделала, господи…
        Сердобольная Галина сделала было пару попыток если не подружиться, то хотя бы сблизиться с несчастной, но та отвергла предложенную дружбу с такой поспешностью, с такой оскорбительной смесью презрения и брезгливости, что Галя долго потом краснела при одном только воспоминании об этом.
        А мальчик Галке нравился. Хоть он и перенял, не мог не перенять, от матери такое же хмурое выражение лица и смотрел всегда волчонком, исподлобья, но было в этом маленьком не по возрасту человечке в больших взрослых очках что-то очень трогательное. Опасаясь непредсказуемой реакции матери, на сближение с мальчиком Галина не шла. Но всегда сочувственно провожала взглядом его невысокую большеголовую фигурку.

…Они с Серегой готовились справить пятый год совместной жизни и раздумывали, кого еще, кроме соседей, можно позвать на это торжество, когда в дверь постучали. Постучали осторожно, даже робко, как не стучал никто из знакомых.
        Откинув щеколду, Галя с изумлением смотрела на Виталия. Он стоял по ту сторону двери, сосредоточенно разглядывая носки своих порыжелых от старости ботинок. Юноша (Галя знала, что в этом году он закончил школу и провалил экзамены в институт, по каковой причине с Нонной случился приступ астмы на почве истерики) попросил у нее ключ от сарая. Сарай этот считался общим на всех обитателей барака, но пользовался им только Галин муж - держал там солярку, машинное масло, инструменты и запчасти.
        - Я там… мопед хочу поставить… мопед куплю, - выдавил из себя молодой человек. - Надо проверить - войдет ли. Дайте ключ, пожалуйста.
        Ключ от сарая, помеченный куском грязной веревочки, висел на вешалке для полотенец. Галя сняла его и отдала парню, удивившись тому, как сник Виталий, едва только ключ лег ему на ладонь.
        - Словно воздух из него выпустили, - сказала она, заметно грустнея. - Смотрит на это ключ, посерел весь… Повернулся и пошел. Сгорбился, ноги даже приволакивал… - Галя глубоко-глубоко вздохнула и вытерла рукавом халата повлажневшие глаза. - Больше я его и не видела.
        - Погодите, - заторопилась я, - вы хотите сказать - не видели живым? Ваш муж говорил, будто вы Виталия и… обнаружили.
        Она кивнула.
        - Верно. Я его и нашла. На другой день к вечеру. Я ведь про ключ этот забыла совсем, да и про парнишку тоже, закрутилась… А потом стала комнату убирать, мы же гостей ждали на пятилетие. И решила петли дверные смазать, скрипели они больно громко. А масло-то в сарае. Тут я и вспомнила! Стукнула к Изотовым - не открывают. Тогда вышла к сараюшке, смотрю, дверь приоткрыта. Зашла внутрь. Темно было - спичкой чиркнула. А там…
        Серегина жена сделала испуганный жест, как будто отгоняла вдруг возникшее видение, перевела на нас широко раскрытые глаза и прижала обе ладони к скуластому лицу:
        - Сначала я табуретку увидела, она на земле валялась, там пол земляной… А потом - ботинки. Прямо у лица моего качались. Я голову подняла и… увидела. Почерневший весь, лицо такое… страшное. Язык…
        - Язык вывалился, понятное дело, - подал голос Серега. - Галя как закричала, ко мне бросилась, я сразу туда рванул, думал, может, живой еще - какое там! Парень закоченел уж. Сняли его, я поехал телефон искать, чтобы «Скорую» да милицию… Вызвал и скорей обратно, Галка уж здорово испуганная была. Стою у сарая, никого туда не пускаю…
        - А мать?
        - Да она как с ума сошла, ну точно, психобольная! Фрося к ней побежала, чуть дверь не снесла, так стучала - достучалась… Спала она, Унтерша. Средь бела дня на кровати лежала, в одежде. Сказали ей, что сын-то удавился, думали, она к сараю кинется сразу! А та села на кровати, руками себя обхватила и давай раскачиваться туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Как маятник. И молчит. На стенку против себя смотрит и - ни звука! Даже не плакала. Только качается. Час качается, два…
«Скорая» когда приехала, Витальке помочь уже нечем было, так врачиха - к ней… Ноль эмоций. Врачиха говорит: это шок у женщины, к завтрему, может, отойдет. А не отойдет - психиатрическую, грит, бригаду вызывайте.
        - Отошла?
        - А бес ее знает. Пока парнишку в труповозку грузили да менты всех нас опрашивали, она так из комнаты и не вышла. Все качалась. А ночью кричать начала, прямо белугой. Даже мне, - Серега поежился, - жутко было слышать. Вой такой, как у волчицы, по всему бараку стелется - «ууу-у-у-у…». Мороз по коже брал.
        - А утром?
        - Утром исчезла куда-то, никто не видел, рано она ушла. И шестеро с лишним суток не появлялась, мы уж думали, может, она тоже руки на себя наложила где-то, в лесу или, вон, в карьере. А она через неделю является. Сразу к себе прошла, ни на кого не глядя, и давай узлы паковать. В две простыни ее тряпье увязалось. Хвать она узлы - и на дорогу, голосовать. Я предложил подвезть, так она так зыркнула - как обожгла… Н-да. Ну, про это я говорил уже.
        - И где она сейчас, вы не знаете?
        - Не-а, - сказал Серега довольно равнодушно. - И не интересовался этим никто. С год комната пустовала, а потом туда Фрося жиличку пустила. Нормальную бабу, человеческую, нос ни от кого не воротит. Хоть и выпивоха.
        - Так-так… А причины, по которой Виталий на самоубийство пошел, вы не знаете? Или можно все-таки что-то предположить?
        - А зачем предполагать? - удивился Серега. - У него ж в кармане записку нашли. Я сам не видел, это мне милиционер, который соседей опрашивал, вроде как обмолвился. Типа, из-за девчонки он такое с собой сотворил. Девчонка какая-то его то ли отшила, то ли отказалась от него. Видать, крепко братишку пришибло, раз уж он два раза вешался.
        - Что?! Как это - «два раза»?
        - Так я же, когда снимал его, успел разглядеть, что веревка обрывалась. Он веревку эту прямо там же, в сарае взял. Гнилая она была. И, видать, здорово гнилая, раз даже его не выдержала, а сколько в этом хлопце весу-то было? В первый раз оборвалась веревка, парень узлом концы связал и снова петлю сделал, теперь уже двойную, для верности. Эта петля уж его выдержала.
        Я зажмурилась, представив себе, как щуплый паренек, сжав зубы, протискивает голову в неумело сооруженную петлю, с минуту стоит на табуретке, собираясь с духом, отталкивается… Короткий треск - и человечек лежит на полу, кашляя, хватаясь руками за горло, со свистом всасывая в себя воздух… И, отдышавшись, сорвав с шеи обрывки веревки, снова, уже более сосредоточенно, начинает все сначала…
        - Ужас, - подтвердил Сашка мою невысказанную мысль.
        Мы помолчали.
        - Только одно мне из вашего рассказа непонятно, - медленно сказала я после паузы. - Где и кто его хоронил, Виталия?
        Серега поднял широкие плечи:
        - Никто не знает. Но как-то похоронили, конечно. Я думаю, что в те шесть дней, что Унтерши здесь не было, она и провернула все. Забрала сына из морга и сразу - на кладбище… Да и то рассудить: зачем бы ей сына сюда привозить? Прощаться с ним некому было, у парня ни друзей, ни подруг во всей округе. Да и на поминки тратиться она не хотела, для нас-то это уж наверняка. Так и сгинули они оба, быстро про них забыли. Если бы вы не напомнили…
        Он вздохнул и указал на давно поджидавший нас стол:
        - Давайте, братишки. Хоть и с опозданием, а помянем раба божьего, за упокой, как говорится…
        Сашка сказал, что он за рулем, а мы трое опрокинули по стопке. Самогон обжег гортань, но этому я была даже рада. Жжение в горле на время перешибло тяжесть, которая черным камнем лежала у меня на душе.
        Я никогда не видела молодого человека по имени Виталий, и никто из заслушанных свидетелей не показал нам даже его фотографии. Но перед глазами все равно стоял нарисованный моим воображением невысокий прыщавый юноша в очках и с потными руками, которого изводила мать, избегали одноклассники и отвергла любимая… Как же надо было не любить самого себя, чтобы в восемнадцать лет решиться на такое?!

* * *
        Я думала об этом всю дорогу, пока мы ехали к другим свидетелям - подопечным Серафимы Чечеткиной.
        - Номер первый. Во дают! - Прежде чем позвонить, Сашка не без удивления разглядывал дверь - то есть не дверь, а вход в квартиру, где обитала Любовь Степановна Синельникова, 36 лет, согласно списку - инвалид первой группы с детства. Двери никакой не было, а вход перекрывало захватанное выцветшее покрывало. Из-за него не доносилось ни звука.
        - Каменный век! Хорошо, что не шкуру мамонта повесили, - хмыкнул Сашка и решительно надавил на треснутую кнопку звонка. Тот пару раз вякнул хриплым, простуженным голосом и смолк.
        Гостей встречать никто не торопился.
        - Что ж, придется нарушать! - потер руки Сашка. - Незаконное проникновение в чужое жилище… Статья 139-я, до трех лет.
        Я вздохнула: учеба на юридическом факультете привила моему сыну странные навыки.
        Сашка брезгливо отодвинул полог, занес было ногу и тут же ее одернул.
        У самого порога лежало тело. Труп!
        - Господи! - вскрикнула я не своим голосом. - ГОСПОДИ!!! - закричала я, вцепившись в Сашку и чувствуя, как у меня подкашиваются ноги.
        Потому что труп пошевелился!
        - Аа-а-ааа, - сказал, то есть прохрипел, труп. Я открыла глаза: тело снова лежало неподвижно. Из-под его руки вытекала большая красная лужа.
        Стараясь ни к чему не прикасаться, Сашка наклонился над телом и осмотрел его.
        - Мертв?
        Вместо ответа сын потянул носом воздух. А затем поднял с пола зеленоватую бутылку с узким горлом.
        - Скорее, мертвецки пьян, - сказал он насмешливо. И показал мне пустую стеклотару с криво наклеенной этикеткой.
        - А… кровь?
        - Вино. Как говорил врач пациенту в известном анекдоте: - «В вашем портвейне крови не обнаружено».
        - Фф-у, господи….
        Страх растаял, и теперь я смотрела на распростертого на полу человека с гадливостью. Неопределенного возраста мужик был одет в омерзительно грязный и продранный во многих местах полушубок из искусственного меха.
        Хозяин дома лежал вниз лицом. Нам был виден только его затылок со спутанными сальными, давно не стриженными волосами, и рука, снова ожившая и слабо шарившая перед собой в поисках бутылки.
        - В дело употреблен быть не может, - констатировал Сашка, выпрямившись. И, крепко взяв меня за руку, решительно перешагнул через это подобие человека.
        Кухня встретила нас спартанской обстановкой: ровно никакой мебели, словно здесь недавно побывали воры. Только вонючая консервная банка, доверху заполненная окурками.
        В санузел было даже страшно заглядывать: судя по вони, распространявшейся по всему жилищу, там лопнула канализационная труба.
        В первой комнате - стремянка, голые матрацы и на полу несколько прокопченных алюминиевых ложек, перемешанных с использованными шприцами.
        Во второй…
        - Кто вы? - спросили нас злобно.
        Возле рассыхающегося от старости шкафа стояла панцирная кровать со ржавыми спинками. Шкаф и кровать - вот и вся меблировка. На кровати набросано какое-то тряпье, и среди этой ветоши я с трудом разглядела малюсенькое тельце.
        В квартире было очень холодно - покрывало вместо входной двери не могло служить заслоном для мартовских ветров, и лежавшая на кровати женщина зарылась в лоскуты, как зябнущий котенок в ворох сухих листьев.
        - Кто вы? - в голосе ее не было и тени дружелюбия. Большую часть крохотного, чуть больше моего кулака, личика с нездоровым румянцем занимали огромные карие глаза.
        - Мы из собеса, - поспешно сказала я первое, что подсказала мне интуиция.
        С детства разбитой параличом Любе Синельниковой было тридцать шесть лет, но, если бы вы этого не знали, то ни за что не дали бы бедняжке больше двенадцати. Приблизившись к ней, я чуть было не уронила прислоненные к кровати костыли.
        - Мы из собеса, - повторила я. - Временно. Замещаем вашего соцработника, Серафиму Чечеткину. До тех пор, пока она не выйдет из больницы. Пришли познакомиться, посмотреть, чем можно вам помочь…
        - Помочь! - горько всхлипнула Синельникова. - Вы что, издеваетесь?! Помочь! Как будто мне можно помочь…
        Она тяжело, натужно закашлялась, еще глубже зарывшись в груду тряпья.
        - В любом случае, мы наверняка можем для вас что-то сделать, - сказала я успокоительно, отметив про себя, что женщина и не подумала поинтересоваться - что же случилось с Серафимой. - Как вы себя чувствуете?
        - Я умираю, - ответила она глухо.
        - Ну что вы!
        - Умираю. Чувствую, что умру. Прямо здесь и умру. И сгнию здесь же. Вот на этой кровати.
        - Да перестаньте!
        Люба закусила губу. Она не плакала, но в ее огромных ввалившихся глазах было столько боли и отчаяния, что я растерялась. Что можно сказать в таких случаях? Возьмите себя в руки? Не отчаивайтесь? Все будет хорошо? Чушь какая…
        - Вот что, - сказал Сашка резко. - Сейчас же прекратить эту панику. Люба! Отвечайте мне четко, ясно и без слез: как вы себя чувствуете?
        - Я хочу есть…
        - Есть? Кушать?
        - Да… - ответила женщина и отвернулась, спряталась от стыда. - Давно хочу…
        - Так. Понятно. Сколько дней вы не ели?
        - Три. Три дня назад мне принесли пенсию…
        - Пенсию по инвалидности?
        - Да…
        - Где же она?
        - Они забрали ее! - с болью выкрикнула женщина. - Сразу все взяли, до копеечки! И ходят, ходят, бутылками гремят, шумят… Дверь снесли, я мерзну… Ко мне не заходят. Пропивают мои деньги! Мои! А я… А мне… Даже корки хлеба мне не кинули!
        - «Они» - это ваш отец?
        - Да. И брат.
        - Понятно, - скрипнул зубами Сашка. На скулах моего сына обозначились резкие тени. Он снова оглядел нищенскую обстановку, саму Любу, ее костыли. И вдруг, ни слова не говоря, вышел из комнаты.
        - Куда ты? - крикнула я вслед. Но Сашка быстрым шагом пересек коридор и вышел из квартиры.
        - Люба… успокойтесь. Сейчас все устроится, - я осторожно присела на край кровати, нащупала под тряпками малюсенькую ручку и сжала ее.
        - Там, - вдруг жарко шепнула она мне на ухо, - под кроватью… судно…
        Все во мне разорвалось от жалости, когда, достав выщербленную посудину, я стала осторожно пристраивать ее под убогую. И увидела Любино тело - синее от холода, с дряблой бледной кожей, под которой пугающе четко выступали ребра и кости таза.
«Хорошо, что хоть без воды ее не оставили», - подумала я, заметив тут же, возле кровати, грязную пластиковую бутылку. На ее боках осел иней. Крошечные льдинки хрустели и в постели женщины.
        - Люба, брат с отцом все время вас таким образом обирают? Что же они - оба нигде не работают?
        - Да кто их возьмет! - губы ее презрительно искривились. - Алкаши проклятые.
        - А… простите за вопрос, других родственников нет у вас?
        - Никого… Была мама - умерла. С тех пор я тоже… уже не живу.
        - Все устроится, Люба, - повторила я.
        - Сима тоже так говорила…
        Я насторожилась:
        - Сима?
        - Да… Постойте! Вы сказали - Сима в больнице? Она тоже болеет?
        - Она в больнице, болеет, но скоро поправится, - ответила я, помедлив самую малость.
        Конечно, с точки зрения интересов следствия, мне бы следовало воспользоваться моментом и продолжить разговор на эту тему. Но в данном случае я готова была скорее обеими руками расписаться в непрофессионализме, чем обрушить на несчастную дополнительный поток дурных известий.
        - Скорее бы, - прошептала Люба, устало опуская тонкие веки с подрагивающими ресницами. - Скорее бы она поправилась… Она, Сима, им меня в обиду не давала. Она сама все деньги забирала и покупала для меня… Молоко покупала, мясо, сыр. Лекарства. Пельмени приносила, домашние… Сама стряпала. Вкусно… И в больницу ко мне приходила, меня два раза в год в больницу кладут…
        Быстрым шагом вошел Сашка - руки его оттягивали два тяжелых пакета.
        Когда мы накормили и напоили Любу Синельникову, возникла новая проблема: как быть дальше? Оставлять парализованную и, кажется, больную женщину (она несколько раз закашливалась и долго не могла отдышаться) наедине с пьющими родственниками было нельзя.
        - За ней приедут сейчас, я договорился, - ответил Сашка на мой вопрошающий взгляд. - Позвонил в приют, все объяснил… пригрозил, что если бросят женщину - мы про них статью в газету напишем! Разгромную!
        - И напишем, - сказала я твердо.
        Писать не пришлось. Не прошло и получаса, как комнату заполнили люди в белых халатах: два врача и санитары с носилками. Но и носилки не понадобились. До машины Любу Синельникову Сашка донес на руках, и женщина с комплекцией девочки-подростка доверчиво обнимала его шею скрюченной рукой.

* * *
        - И здесь ничего, - вздохнул сын, когда мы ехали по второму адресу. - У кого и какой здесь может быть повод для убийства? У этих алкашей-наркоманов?
        - В принципе… Синельниковы могли быть недовольны тем, что Сима их до Любиной пенсии не допускала.
        - Да ну! До такого изощренного способа убийства они не додумались бы. Все, на что эти люди способны, - табуреткой по башке вдарить. Ну, ножом в живот пырнуть, в крайнем случае. А приглашения рассылать, красные осколки с собой носить - слишком сложно для них. И потом, при чем же здесь Глеб Поляков, Рита и Лара?
        Вместо ответа я только наклонила голову.
        Нашего второго свидетеля, Дмитрия Олеговича Логинова, мы, к моему удивлению, дома не застали. Впустившая нас в квартиру длинноногая девушка лет двадцати, в облегающих трико и майке с волком из «Ну, погоди!» во всю силиконовую грудь, довольно приветливо пояснила, что «Дима на работе».
        - Где? - переспросила я, как бы незаметно становясь между ней и Сашкой - мне активно не нравилось, что деваха смотрела на моего сына так, будто прикидывала, стоит ли прямо сейчас выходить за него замуж.
        - На работе.
        - На какой работе? Он же…
        - Ну и что? - перехватила она мою мысль, тряхнув роскошной крашеной шевелюрой. -
«Он же инвалид» - вы это хотели сказать?
        - В общем-то… да.
        - Для Димы никакая инвалидность не помеха. Да вы и сами увидите. Спускайтесь сейчас обратно на улицу, заверните за дом, там будка стоит, «Ремонт обуви». В ней он и сидит.
        Не дожидаясь благодарности, она в последний раз смерила Сашу оценочным взглядом и, решив, что жениться ему еще рано, захлопнула дверь.
        Будка «Ремонт обуви» была недавно обшита оцинкованным железом и сверкала в свете закатного солнца так ослепительно, как будто возомнила себя современным торговым центром из стекла и бетона. Оставив покряхтывающую от усталости машину у логиновского подъезда, мы поспешили к маленькой мастерской, на бегу перепрыгивая через радужные лужицы. На улице заметно потеплело.
        Бодрое и деловитое тук-туканье слышно было за несколько шагов. В такт к этим звукам приятный мужской баритон распевал арию Мефистофеля:
        Жил-был король когда-то,
        При нем блоха жила…
        Милей родного брата
        Она ему была.
        Зовет король портного:
        «Послушай ты, чурбан!
        Для друга дорогого
        Сшей бархатный кафтан!»
        - Блоха! Ах-ха-ха-ха-ха! - автоматически продолжила я. Правда, не так громко и уж сосем не так красиво.
        Сидевший в инвалидной коляске перед верстаком крепко сбитый, не старый еще человек с внешностью Ильи Муромца живо поднял на меня смеющиеся глаза.
        - Ага! Заказчики или запевалы?
        - Ни то, ни другое.
        - Интересно!
        Он аккуратно положил на верстак молоток, которым подбивал набойки на потрепанной женской туфле, и совершенно киношным жестом погладил себя по короткой кудрявой бородке:
        - Слушаю вас, дорогие товарищи.
        - Мы из собеса, - снова начала я все то же вранье, - пришли узнать, в чем вы нуждаетесь, какая помощь…
        - А-а, - Илья Муромец, то есть Логинов, моментально потерял к нам всякий интерес. - Ну, это вы напрасно, молодые люди. Не стоило и время тратить. Ни в чем я не нуждаюсь, сам себе на борщ со сметаною зарабатываю, а если и понадобится что - то уж не обессудьте, я к другому человеку из вашего ведомства обращусь. С которым у нас полное взаимопонимание и доверие друг к дружке.
        Он снова взял в руки туфлю, осмотрел ее со всех сторон и принялся набирать в рот мелкие гвоздочки, зажимая их между зубов.
        - Если под «другим человеком из нашего ведомства» вы подразумеваете социального работника Серафиму Чечеткину, то вам ее долго не увидеть. На Серафиму Чечеткину покушались. Она в больнице, в очень тяжелом состоянии.
        Последние слова я не договаривала, а выталкивала из себя испуганной скороговоркой: человек в инвалидном кресле изменился в лице и, выронив и туфлю, и гвоздочки, рванулся ко мне, то есть сделал попытку рвануться; коляска катнулась, натолкнулась на верстак и встала. Вцепившись в ручки кресла с такой силой, что у него побели костяшки пальцев, Дмитрий Логинов, не отрываясь, смотрел на меня и силился заговорить.
        - Вы не знали об этом несчастье? Да? - спросила я, попятившись. Хотя это и так было понятно.
        - Когда… это… случилось?! - с трудом выдохнул Логинов.
        - Недавно… вчера.
        - Что с ней?!
        Нельзя было не подчиниться этому требовательному тону - переглянувшись, мы с сыном присели на скамеечку для клиентов и все рассказали.
        Сидевшего перед нами человека с Серафимой связывали гораздо более глубокие отношения, нежели просто соцработника и его подопечного - в этом нельзя было сомневаться. Когда мы замолчали, он тоже долго не подавал голоса, а может быть, и вовсе забыл о нашем присутствии. Опустив светловолосую голову на грудь, Логинов долго сидел, не двигаясь. И вдруг, вскинувшись, со всего размаха врезал кулаком по верстаку - да так, что на нем подпрыгнули, а частично и свалились на пол сапожные инструменты.
        - Проклятые ноги! - застонал Дмитрий сквозь зубы. - Проклятье!
        Возразить на это было нечего. На кончике языка у Сашки - я это видела - вертелось несколько вопросов, но задавать их было страшновато: с первых минут разговора стало ясно, кто здесь главный.
        Сашка повел себя решительно:
        - Вы кого-нибудь подозреваете?
        Вопрос не задел ушей этого человека. Внезапно вскинувшись, как очнувшись, он посмотрел мимо меня на Сашку и спросил с железной требовательностью в голосе:
        - Сима в больнице, говорите? Значит, какой-никакой уход за ней имеется. А как же девочки?
        - Татьяна в полной безопасности. А Рита… Рита умерла. Мы же вам сказали.
        - Это я понял, - гнул свое сильный человек. - Я спрашиваю про других дочек. Про моих. Моих и Симиных.
        Ничего себе! Сперва было я глупо подумала, что у многодетной Серафимы где-то на стороне припрятана еще парочка ребятишек. Но сразу же отвергла эту мысль, как заведомо идиотскую.
        - Катюшка, Маша, Полинка. И самая маленькая - Дашутка. Где они? - спрашивал тем временем Логинов у Сашки.
        - Дома…
        - За ними присматривают?
        - Как вам сказать… Вообще-то, да - всем миром. И мы сами навещаем, и соседки заходят. Но в основном за девочками братишки смотрят. Старшие. Но все дети сыты и одеты, вы не беспокойтесь, - осторожно отвечала я.
        Подумав, Логинов кивнул:
        - Молодцы у меня сынки. Настоящие мужики! Иного я от них и не ждал.
        Этого я уже не вынесла:
        - Как?! Вы хотите сказать, что и мальчики - ваши? Все пятеро младших Симиных детей - ваши?!
        - Конечно, - отрезал человек в инвалидной коляске. - Не этого же мокрицы? Который - «муж»!
        По всему было видно, что Дмитрий Логинов не настроен пускаться с нами в долгие разговоры: в его мозгу происходила напряженная работа. Снова опустив голову на грудь, инвалид некоторое время что-то решал. Колебания, если они у него и были, отпали очень быстро:
        - Вот что, товарищи… Вы меня к ним отвезите. Не дело это, что дети без присмотра. Есть у вас такая возможность - на место меня доставить?
        - Да, но…
        Я хотела сказать, что Михаила Чечеткина, Симиного мужа, тоже в любой момент могут выписать домой, и в этом случае Логинов столкнется с трудной задачей - объяснить каким-то образом свое присутствие в чужом семейном гнезде. Но все мои сомнения Дмитрий отодвинул одним движением широкого плеча:
        - Это уж мое дело, как я с ним объясняться буду. Если вообще до объяснений дело дойдет. Главное, вы меня отвезите. Сам я по снегу на коляске вряд ли доеду, а то бы не просил. Не люблю одалживаться.
        Что-что, а об этом он мог бы и не предупреждать. Перед нами сидел настоящий, во всех смыслах этого слова, сильный мужик, хоть и в инвалидной коляске. Непонятно, как это произошло, но даже среди нас, здоровых людей, Дмитрий Логинов смотрелся лидером, и его авторитет мы признали без боя.
        - Ты, парень, подгони-ка машину поближе, - приказал он Сашке, сняв через голову кожаный фартук. - А вы, пожалуйста, будку заприте. Замок вон, на полке лежит.
        Дмитрий развернул коляску и ловко вырулил на ней к выходу.
        Я догнала их уже у самой машины - на то, чтобы справиться с мудреным замком, понадобилось время. Логинов, опираясь на Сашкины плечи, перебрался на заднее сиденье. Осмотрев коляску, Сашка быстрым и ловким движением тряхнул ее, сложив вдвое и пристроил в багажник.
        Мы тронулись.
        - Никогда я себе этого не прощу, - скорее для себя, чем для нас, пробормотал Логинов, когда мы выехали на автостраду и набрали скорость. - Это я во всем виноват. Не был бы болваном, не поддался бы на ее уговоры - ничего бы и не случилось!
        - Так вы знаете, кто напал на Серафиму?
        - Я? Понятия не имею.
        - А что же тогда…
        - Предложение я ей делал. Понятно? Замуж звал. Уговаривал бросить этого ее, с позволения сказать, «мужа». Потому что это я для Симы настоящий муж! Я детям отец. Я ее люблю! А она отказывалась. Уговаривала. Плакала. Сперва я думал - из-за ног моих. Кому ж с инвалидом жить охота? А потом понял - нет, не в этом дело.
        - А в чем?
        - Жалела она его. Тряпку эту, который себя мужиком называет. Жалела, как детей жалеют. Пропадет он без меня, говорит. А ты, то есть я, не пропадешь: «Ты у меня сильный».
        - В чем-то она была права, наверно…
        - Права или не права, а если б она здесь, у меня, под моим присмотром жила бы вместе с детишками - ничего бы не случилось. Я бы не допустил. Не прощу себе! Это ж надо, - снова застонал он сквозь зубы, - бабу послушал!
        - Послушайте, Дмитрий… Вы уж простите за такой вопрос, по большому счету не наше это, конечно, дело… Но - как давно это началось у вас с Серафимой? Ваш роман?
        Он быстро обернулся:
        - Роман - это вон на скамейке в скверике, в хорошую погоду. А мы любили друг друга. Я за Симу и за детишек… ничего не бы не пожалел. Шкуру с себя бы, с живого, содрал, если б нужда такая пришла! Ясно?
        - Ясно. Простите.
        - Хорошо. Что быстро поняли. Я так смыслю, что вы для дела нашими обстоятельствами интересуетесь - ладно, расскажу. Двенадцатый год пошел, как мы с Симой сошлись. Меня тогда только год как из больницы выписали, на инвалидность посадили, коляску на колесиках в руки сунули - и езжай, говорят, Дмитрий Логинов, себе по холодку, догнивай дома, не мозоль глаза… Я ведь не всю жизнь безногий. Монтажником работал, кровли мы чинили в стройтресте. Лихость пошла средь нас, мода такая - без поясов работать. Я первый таким павлином неощипанным ходил, на страховку плевал, перед девками из конторы рисовался. Дурак! Некому было мне в морду дать. И - сорвался. В тот день холода вдруг ударили, на крыше наледь. Много ли надо? Ступил - и покатился. Да. В больнице отлежал, домой пригнали, а дома что? Выбор невелик: или гнить, спиваться потихоньку, или выкарабкиваться. Думать было некогда. Не мог я допустить, чтобы соседи или женщины из собеса из-под меня, кобелины здорового, горшки таскали. Ребята с работы гантели принесли - начал качаться. Потом турник мне соорудили. Прямо в комнате. Руки натренировал - работа
понадобилась. Тут как раз индивидуальную трудовую деятельность разрешили. Взял патент, принялся обувное дело изучать… Так жизнь и сдвинулась потихоньку. Потекла…
        Для того чтобы выудить из рассказа, который составлялся такими вот рублеными фразами, историю любви, надо было все-таки поднапрячь фантазию. И, незаметно разглядывая в зеркало Серафиминого любовника, я вдруг очень хорошо представила себе, как маленькую женщину, за все годы жизни не познавшую ни тепла, ни ласки и уже смирившуюся с тем, что окружающие будут видеть в ней только добрую фею, добровольную сестру милосердия, - вдруг покорил этот человек. Мало того что он был красив природной мужской красотой в истинно русском значении этого слова (чего стоили одни лишь голубые глаза, волевой подбородок и густые русые, слегка вьющиеся волосы над высоким лбом!), - так он еще и по складу характера оказался именно тем Мужиком, в тени которого одинокой, в сущности, женщине, можно было укрыться от тоски и рутинных забот.

«Дуб. Он - здоровенный дуб, а она - рябинка, - подвернулась неожиданная аналогия. - Как в песне:
        Как бы мне, рябине,
        к дубу перебраться?
        Я б тогда не стала
        гнуться и качаться…
        Тонкими ветвями
        я б к нему прижалась
        И с его листами
        день и ночь шепталась…
        - Я сразу понял, что не мне от нее помощь и поддержка требуется, а наоборот, - говорил между тем Дмитрий. - Сразу же понял, как только ее увидел… И полюбил сразу. До того как инвалидом заделался, я много женщин перебрал. Ни на одной долго не останавливался. И не женился, все казалось - успею… А тут - Сима. Впервый раз пришла, как только в собес устроилась работать. За такими же, как я, ухаживать. Смотрю на нее и думаю: птенчик ты мой бедный… - В голосе мужчины послышалась неожиданная нежность. - Так у нас и началось все. А когда она забеременела, я… чуть от счастья с ума не сошел! Уговаривал ее, уламывал. Чтоб развелась и со мной расписалась. Нет, говорит. «Он» без меня пропадет. Я, говорит, Митя, лучше детей от тебя рожать стану. И ты тогда как будто все время рядом со мной будешь. И днем, и ночью… Вот такая у нас, ребятки, вышла история.
        - Красиво, - протянула я задумчиво.
        Он помолчал.
        - Не в этом дело. Я без нее и детишек… жить не мог. А не уберег. Нет мне от самого себя прощения!
        Начинало уже темнеть, когда мы подвезли Дмитрия Логинова к Симиному дому. Сашка снова пересадил мужчину в кресло и помог вкатить его в подъезд.
        - Дальше я сам, - отверг Дмитрий все попытки сопровождать его до самого входа в квартиру.
        - Высоко все же…
        - Сам. Привыкать буду. Сима, похоже, не скоро поправится. Надо привыкать, - и, пожав Сашкину руку, он решительно двинул кресло вперед.
        В том, что дети Серафимы примут «дядю Митю» с радостью и облегчением, я не сомневалась: по дороге сюда Дмитрий Олегович рассказал нам, что женщина нередко приводила детей к нему в гости, а в летнюю погоду они вместе проводили в городском парке целые часы.
        Беспокоило другое: связано ли каким-то образом это неожиданное отцовство с историей всех «наших» убийств или мы просто снова задели соседнюю ветвь?

«Ада разберется», - малодушно решила я.

* * *
        Но на Аду, которая, как мы и договаривались, вместе с Татьяной поджидала нас у нас дома, вопреки моим ожиданиям, сообщение о фиктивном отцовстве Михаила Чечеткина большого впечатления не произвело. Она всего только и сказала:
        - У младших детей Серафимы другой отец? Я так и думала. - И, загадочно поведя бровями, скрылась в нашей гостиной.
        Сашка проводил ее взглядом:
        - Хм, странно….
        Я разделась и прошла в комнату. Возле большого трюмо спиной к нам стояла Татьяна и задумчиво заплетала перекинутую на грудь черную косу.
        Остановившись на пороге, я замялась: сказать - не сказать?
        - У меня для вас новость, Таня… И даже не знаю, хорошая или плохая…
        - Что такое? - спросила она каким-то странным голосом. И не обернулась.
        - Дело в том, что…
        - В чем же дело? Случилось еще что-нибудь страшное? Да?!
        Последний вопрос задала не Татьяна, то есть как раз Татьяна, но другая Татьяна, та, которая вышла из моей спальни. Я зажмурилась, потом тряхнула головой… На секунду мне показалось, что у меня двоится в глазах. Две, сразу две стройные темноволосые девушки в одинаковых черных брюках и белых майках стояли передо мной в комнате!
        - Ну, вы великий конспиратор, Ада! - присвистнул Сашка.
        Но еще раньше, чем он это сказал, первая Татьяна - та, что любовалась собой в трюмо - живо обернулась, и я увидела перед собой улыбающуюся, с прижмуренными кошачьими глазами Аду. За то время, что я проходила в квартиру, она успела напялить на голову парик цвета воронова крыла, вон оно что!
        Стащив с головы парик, она стала крутить его на руке и выглядела очень довольной собой.
        - Весь этот карнавал - только для того, чтобы нас попугать? - строго спросила я.
        - Ни в коем случае! Просто подготовка к заключительной операции.
        Бережно пристроив парик на особой болванке, Ада танцующей походкой удалилась в кухню. Там она загремела посудой и начала мелодично распевать из «Евгения Онегина»: «Татьяна, милая Татьяна…»
        - Простите, - сказала все это время молчавшая Таня, нахмурив смоляные брови в ожидании очередного дурного известия. - Вы мне не ответили. Есть новости? Какие?
        - Танечка! Девочка! Ничего не бойся! - опережая мой ответ, прокричала из кухни Ада. - Дурные новости для нас кончились!

* * *
        Мы сели пить чай. Татьяна держала Дашутку на руках и кормила девочку булкой с вареньем - девочка крутилась, норовила стянуть на пол скатерть со всем ее содержимым, и мордашка ее стала умилительно-чумазой.
        Мы рассказали Татьяне историю любви Дмитрия Логинова и ее матери. Признаться, столь пикантные подробности я излагала не без смущения, но, против ожидания, Таня не слишком удивилась:
        - Я догадывалась о чем-то подобном. У мамы иногда был такой взгляд… мечтательный. Не часто, но иногда она как будто была «не с нами», уходила, уносилась мыслями к кому-то - я видела, что к какому-то очень дорогому для нее человеку. К папе это относиться, конечно, не могло. Папа наш ждал от каждого не любви, а совершенно конкретного ухода.
        - Получается, что ваши младшие братья и сестры родные вам только наполовину, - сказала я Татьяне, после того как она унесла в свою комнату вдруг задремавшую Дашутку.
        - Да, - ответила она спокойно. - Но разве это что-то меняет? Теперь, после гибели Глеба и Риты, у меня никого не осталось, кроме той семьи. Мама, наверное, станет инвалидом. Я им нужна…
        - Вы совершенно правильно рассуждаете, Танюша, - ласково сказала Ада, накрыв Танину руку своей белой ладонью. - За исключением одного: у вас остался мальчик, сын. Давайте все же будем надеяться на то, что с ним ничего не случилось.
        Таня низко-низко опустила голову.
        - Я так боюсь, - сказала она, и слезы закапали прямо на скатерть.
        Сумрак за окном сгустился еще больше, стал ровным и серым. С беспокойством глянув на стенные часы - они показывали четверть десятого, - Ада первая вскочила с места:
        - Пора!
        Мы тоже ожили, задвигали креслами. За чаем Ада рассказала нам о своем коварном плане по поимке преступника и даже при помощи сахарницы, блюдец и ложечек обозначила примерную дислокацию. У меня возник только один вопрос:
        - Вы так уверены, что убийца будет подстерегать Таню именно сегодня? Или мы каждую ночь будем так ездить?
        - Уверена, уверена. Сегодня он будет, будет обязательно… Я ему для этого все условия обеспечила - некуда ему деваться.
        Все мы, за исключением Дашутки, которую снова обложили подушками и оставили на попечении нашей соседки («Посижу, посижу, что ж мне делать-то?» - охотно согласилось это добрейшее существо), погрузились в машину.
        И вот впереди снова показались каменные паруса элитного жилого комплекса «Лайнер надежд». «Вольво» вкатилось в огороженную территорию, шины заскользили по дорогой каменной плитке и остановились у Таниного подъезда.
        - Выходим по одному, - азартно шепнула Ада. - Таня, ты первая… И предупреди там консьержку, чтобы она пропустила нас без звука, и главное, ничему не удивлялась.
        - Хорошо, - перекинув косу за спину, девушка решительно выскользнула из машины.
        - Теперь я, - Ада проворно натянула черный парик, имитирующий Танину прическу, и, точно скопированным жестом откинув фальшивую косу, скрылась в подъезде.
        - Мам! Пора, - сказал Сашка, вглядываясь в полумрак. - Не забудь…
        - Я помню, - перебила я. Еще дома Ада вручила мне некий небольшой легкий пакет; развернув его, я достала и встряхнула на руке точно такую же искусственную иссиня-черную, собранную в косу шевелюру, что и у Ады.
        - Тебе идет, - неуверенно пробормотал Сашка, когда я надела парик. - Мам… Только ты поосторожнее. Береги себя. Давай… ни пуха ни пера!
        - К черту!
        Из машины я вышла далеко не так изящно. На Таню я была совсем не похожа - для этого на мне висело как минимум десять-пятнадцать лишних кило, но при недостаточном освещении… Да плюс эффект неожиданности… Может быть, и проскочит.
        Уже знакомая тетка в тельняшке и с «беломориной» в зубах чуть не упала в обморок, когда мимо нее прокралась третья «Татьяна». Но, верная команде «пускать всех без звука», она только выпучила глаза и зашлепала толстыми, как лепешки, губами.

* * *
        Я потеряла счет времени. День все-таки был, мягко говоря, суматошный, и усталость давала о себе знать. Присев на каменную ступеньку (мое место было на верхней площадке, откуда прекрасно обозревалась и сама квартира Поляковых, и пространство перед нею), я устало прислонилась одним боком к стене. Неужели действительно сегодня все закончится?
        Глаза мои начали закрываться, и сознание заволакивалось той дымкой, при которой сон от яви становится практически неотличим. «Дурная привычка - спать во время засады», - подумала я перед тем, как задремать. Тишина стояла абсолютная, да и кому бы было ее нарушать: ведь Танина квартира занимала на этой площадке целый этаж. Лифт тоже не ходил. Дом спал. Гостей ждать неоткуда…
        Прошел, наверное, еще целый час. И тут - я очнулась как от толчка! Снизу, набирая скорость, поднимался лифт. Это могло еще ровно ничего не означать, лифт вполне мог везти загулявших соседей, но нервы мои были обнажены: мягкий звук поднимающейся кабины показался чуть ли не шумом электропоезда!
        Я вскочила на ноги. От возбуждения чуть не прыгнула вниз, к двери, но опомнилась. Стараясь проделать все как можно бесшумнее, отступила назад, в тень…
        Лифт остановился на нашем этаже!
        Широкая дверь плавно отъехала в сторону.
        Никого…
        Неужели пустой?..
        Нет!
        Из нутра кабины выдвинулась невысокая, даже, можно сказать, карликового роста фигура. Она была в длинной, не по размеру, куртке с надвинутым на лицо капюшоном.
        Постояла на площадке.
        Направилась к Таниной двери…
        Я услышала, как по ту сторону двери раздался звонок, приглушенный двойными дубовыми дверями.
        - Вы ко мне?
        Это сказала не Таня - стройная женщина с толстой черной косой, одетая в простую домашнюю майку и брючки, вышла из-за ниши между лифтом и лестничными перилами. Я знала, что эта Ада, но в полумраке сходство чуть было не обмануло даже меня.
        Фигура развернулась резко, одним прыжком. Посмотрела.
        - К тебе, - очень тихо ответила она. - Я сам пришел сделать тебе предложение.
        - Предложение? Сейчас? Здесь?
        - Да. Это очень интересное предложение. Ты не сможешь от него отказаться. Я… приглашаю тебя умереть.
        Снова короткий быстрый прыжок - в поднятых руках убийцы мелькнула удавка, он натянул ее - Ада отступила, прижалась к стене…
        - Стой! - крикнула я, выступая из тени. - Ты ошибся!
        Человек проворно развернулся в мою сторону всем корпусом и замер.
        - Ты ошибся. Тебе нужна я!
        Отчаянно труся, я сделала два шага по лестнице вниз. Человек, лица которого было не разглядеть из-за надвинутого капюшона, ожил, шагнул назад, посмотрел на меня, обернулся на Аду…
        Щелкнул замок - из семнадцатой квартиры вышла Татьяна. На этот раз настоящая.
        - Не верь никому, - сказала она, прислонившись к двери. - Ведь ты же пришел за мной. Верно?
        Три одинаково одетые женщины с переброшенными на грудь одинаковыми черными косами стояли на одинаковом расстоянии от убийцы. Человек и более здоровой комплекции не смог бы не пошатнуться от нашей мистификации. А этот…
        В последний раз переведя взгляд с Ады на меня, с меня на Татьяну, убийца… свалился на пол. Мешком!
        Голова его запрокинулась, маленькое тело выгнулось дугой, каблуки ботинок застучали по полу - он задергался в судорогах, и из перекошенного рта по подбородку поползла пена…
        Ада опомнилась первой - кинулась, подхватила его голову, положила к себе на колени, закричала на нас с Татьяной, чтобы мы не стояли клушами, держали ему руки, ноги - это припадок!
        Снизу уже топотали - это Сашка бежал нам на помощь из комнаты охраны, где (как было условлено) он наблюдал за происходящим на мониторах камер слежения, которыми был напичкан дом. Вместе с Сашкой вбежали и двое дюжих молодцев в форме вневедомственной охраны.
        - Палку! Дай сюда палку! - рыкнула на одного из них Ада. Тот немедля отстегнул и протянул Аде резиновую дубинку.
        - Помоги!!!
        Совместными усилиями они разжали зубы эпилептика и просунули между ними дубинку.
«Чтобы этот припадочный не прокусил себе язык», - догадалась я.
        Но перед этим Ада отбросила с лица убийцы капюшон.
        Онемев от изумления и неожиданности, я смотрела на непропорционально большую голову с насаженными на нее огромными, неуклюжими очками в роговой оправе, из-за чего искаженные толстыми линзами глаза были похожи на круглых серых рыб…

* * *
        Ну и ну!!!
        Всего только раз видела я этого человека, он появился в самом начале истории - нашего бывшего дворника Аркашу Таратуту, но даже предположить не могла, что убийцей окажется человек, которого все мы принимали за первого свидетеля!
        - Фантастическое что-то… - пробормотала я.
        - Не фантастическое, а вполне логичное завершение событий, - поправила меня Ада. Парик ее съехал набок, но менее самоуверенной Ада от этого не стала.
        - Послушайте! Не могли же вы ожидать, что именно он…
        - И могла, и ожидала, и нисколечко не ошиблась, как видите, - перебила меня Ада, вглядываясь в Таратуту: глаза его были все еще широко раскрыты и смотрели на нас застывшим, невидящим взглядом. Маленький человечек уже не бился в падучей, но часто, неровно дышал. Палка между зубов придавала его безобидному облику нечто звериное.
        - Он в сознании?
        - Насколько я разбираюсь в эпилептических припадках, нет. В сознание он придет не сразу. Сейчас он уснет…
        И действительно, дыхание убийцы становилось спокойнее. Глаза закрылись. Судороги как будто прекратились, хотя по щуплому телу время от времени прокатывались вздрагивающие волны.
        - Вот, все. Теперь можно вызывать… - Ада запнулась. - Черт, а кого же вызывать?
«Скорую» или следователей?
        - И те и другие уже здесь!
        Это сказал Алексей Федорович Бугаец - совершенно непостижимым для меня образом следователь тоже оказался на ставшей такой многолюдной лестничной площадке!
        Оттесняя его плечом, к эпилептику подходили врачи из «Скорой».
        - Как вы здесь оказались? - пробормотала я и вдруг почувствовала, как мои уши, лоб и щеки заливает обжигающий стыд. - Господи, мне же надо было вас предупредить! Не сообразила…
        - Это я его предупредил, мам, - сказал Сашка. - Все-таки я сам будущий следователь.
        Бугаец косо зыркнул на него и обратился к Аде:
        - Вы мне еще объясните, по какому праву так напугали больного человека?
        - Убийцу.
        - Допустим! Но как вы могли знать, что именно этот человек именно сюда придет именно сегодня?
        - На последний вопрос я могу вам ответить сразу, - сказала Ада. - Все очень просто. Я отправила ему приглашение. От имени Татьяны, конечно.
        - Приглашение?
        - Приглашение умереть.
        Ада легко нагнулась над Аркашей, обшарила его карманы и извлекла из одного из них яркую открытку с уже знакомыми мне двумя белоснежными голубками.
        - Моих рук дело! - констатировала она, проводя пальчиком по золоченой кромке картонного прямоугольника.

* * *
        Обратно ехали молча.
        Аркашу увезли на «Скорой», Бугаец вызвал следственную группу для обследования места преступления. Был уже четвертый час утра.
        У меня голова шла кругом. Другие, как я подозреваю, испытывали те же ощущения - кроме Ады, конечно. Она сидела рядом с Сашкой (он рулил), и по всему было видно - она очень довольна собой.
        Но дома никто из нас не стал тратить остаток ночи на объяснения. Мы просто повались спать - редко когда в жизни мне приходилось так уставать.
        Странно, но мне совсем ничего не снилось.

* * *
        А утром следователь Бугаец прислал машину.
        - Должен признать, что в этот раз вы и ваша камарилья проявили известное законопослушие. Хотя и не в том объеме, в каком бы хотелось. Но улики доставлялись мне вовремя, точно так же, как я узнавал в срок обо всех ваших провокационных начинаниях в отношении поимки преступника.
        Бугаец пожевал губами, покрутил носом («Сальвадором Дали» от Ады пахло ровно настолько, насколько это позволял хороший тон, но крылья носа следователя все равно покраснели от аллергии. Не исключено, впрочем, что дело тут было в самой Аде, а не в ее духах).
        - Нельзя не признать, что убийца задержан при вашей помощи, - выдавил он из себя, наконец, и с ненавистью уставился на угол своего полированного стола. - Спасибо.
        - Не стоит, - скромно потупилась Ада, расправляя кружева на манжетах. На ней был дивный шелковый костюм.
        - Мы выпишем вам Почетную грамоту.
        - О, вот это хорошо. Мечта всей моей жизни!
        - И именные часы.
        - Что вы, что вы…
        - М-да… - продолжал мямлить Бугаец. - А теперь я должен допросить вас. Как свидетельницу.
        - Пожалуйста-пожалуйста… Итак, почему я с самого начала заподозрила именно этого человека, именно Аркадия Викентьевича Таратуту, хозяина квартиры, в которой были убиты Рита Чечеткина и Глеб Поляков? Из всех возможных вопросов, которые я могла ожидать от вас, господин Бугаец, этот - самый простой. Неужели вам самому не показались странными показания этого человека, те самые показания, которые он давал вам в день убийства? Возьмем хотя бы то, что он точно назвал Ритин возраст: в конце октября, сказал он, девушке исполнилось двадцать лет. А перед этим (и после) он утверждал, будто совсем не общался с соседями и ничего о них не знает! Странная осведомленность для человека, не имеющего с убитой никаких контактов. И еще одно утверждение свидетеля показалось мне необычным. А именно, что Рита якобы предложила ему прийти за «квартирными» деньгами именно в новогоднюю ночь. Это даже более чем подозрительно: прежде всего потому, что ни для кого не удобно! Не было ли это утверждение попыткой опередить вопрос следствия о том, что делает он, Аркадий Таратута, на месте преступления в день убийства? Не придумал ли
он эту версию с деньгами с ходу, пока его не спросили?
        И еще. В первый день нашего знакомства с Таратутой я выдвинула версию о том, что Рита занималась в его квартире проституцией, - и этот человек мою гипотезу охотно поддержал. Он даже попытался придать ей некий оттенок реалистичности, сказав, будто видел у девушки в квартире нескольких «всегда разных» мужчин. И соврал - ведь совсем скоро мы установили ошибочность этого предположения. Так зачем бы ему было врать?
        - Но мужчины действительно приходили к Рите, это я могу подтвердить. И всегда разные, - вмешалась я.
        - Мужчины приходили, но не к ней, а к Валере! Наверное, это были его так называемые «деловые партнеры» - вспомним историю с порошком, скрытым в кассете! И кстати, Зоя Яковлевна, вот вам объяснение, почему вы не запомнили самого Валеру Полякова. Просто в ту квартиру, где жила Рита, заходило слишком много молодых людей.
        Когда мы выяснили, что убийца унес с места преступления одежду Полякова, и предположили, что, скорее всего, он переоделся для этого в Деда Мороза, - я опять же мысленно вернулась к подозреваемому. Потому что вы говорили, что Дед Мороз был маленького роста, а только Таратута обладал настолько субтильной комплекцией, чтобы суметь натянуть на свою одежду еще и одежду Глеба. А кроме того, если убийца пытался замаскироваться, значит, имел опасения, что его могут узнать. И снова стрелки сошлись на хозяине сто сорок первой квартиры, которого худо-бедно знали все жильцы дома, ибо, по его же собственному признанию, он двадцать лет отработал здесь дворником… Если бы в придачу к своему высшему образованию, Алексей Федорович, вы проявили хотя бы среднюю сообразительность, трем слабым женщинам не пришлось бы рисковать жизнью для того, чтобы обезвредить душегуба, - не удержалась Ада от того, чтобы не воткнуть булавку в самое чувствительное место следователя.
        - Мне приходила, приходила, представьте себе, мысль проверить этого пигмея потщательнее! - вскинул голову Алексей Федорович. - Но, посовещавшись, мы решили, что у него просто не хватило бы сил справиться со своими жертвами. Допустим, застрелить мужчину и ударить женщину по голове обломком трубы может даже ребенок. Но две высокие, сильные девушки, погибшие от удушения, должны были сопротивляться!
        - Может, они и сопротивлялись, - пожала плечами Ада. - Но двадцать лет работы с лопатой, кайлом и ломом придадут рукам любого человека недюжинную силу. Да и жизнь в деревне, где у Таратуты, по его же признанию, «свое хозяйство», тоже не располагает к праздности. Хватка у душителя была железной, в этом вы можете не сомневаться. Кстати, где он сейчас? В больнице или в камере?
        - В больнице, - буркнул Бугаец. - В психиатрической. Под строгой охраной. Судебно-психиатрическую экспертизу на вменяемость будем проводить.

* * *
        Но судебной экспертизы проводить не пришлось. На следующий день подозреваемый в трех убийствах, одном покушении и похищении ребенка Аркадий Викентьевич Таратута повесился на больничном полотенце, привязанном к оконной решетке. Охрана, сторожившая убийцу, ничего не слышала. За несколько часов до смерти он попросил бумагу и карандаш - сказал, что хочет написать чистосердечное признание. Два раза после этого он стучался, просил еще бумаги. Потом все стихло.
        А под утро медсестра, раздающая градусники, обнаружила его мертвым.
        Убийца
        Странно жить, когда ты никому не нужен.
        Совсем.
        Не нужен не потому, что ты неудачлив, беден или подл. Нет. А просто не нужен никому сам по себе, по той простой причине, что твое рождение было ошибкой. Что руки и ноги твои не похожи на конечности взрослого мужчины, что твоя слишком большая голова вызывает мысль о врожденном уродстве, а рост заставляет прохожих принимать тебя за карлика. И расступаться, уступая тебе дорогу, и далеко не каждый из уступающих стирает со своего лица брезгливое выражение.
        Если бы я был умен, талантлив - этого бы никто не заметил. Если бы я страстно полюбил женщину - она бы этого испугалась.
        Я прожил сорок два года, и за все это время ни один человек, кроме моей матери, не проявлял ко мне интереса. Когда я был еще совсем молод, я понял: быть нужным, любимым человеком мне не суждено - самим фактом моего рождения.
        Закончив школу, я уехал из дому - мы с матерью жили в деревне. В большом городе, в толпе, которая вовлекает тебя в общий поток чужих людей, одинаково равнодушных к тебе и друг к другу, я был не так одинок.
        Я устроился работать дворником. В те годы дворникам давали жилье - так у меня появилась квартира. Раковина. Карикатура: моллюск, метущий дворы, по которым проходит большая группа людей. Они идут туда, идут обратно, пересекают землю во всех направлениях, они ругаются, они смеются, они плачут - но у каждого из них есть место, где их ждут. А моллюск, сложив совок и метлу, черенок которой был выше его роста, снова замыкается в своей раковине. Один.
        Но однажды все изменилось. В тот день, двадцать с лишним лет назад, я заметил в своем дворе незнакомую девушку.
        Был осенний вечер. Она сидела в опустевшей детской песочнице, ежась от подступавшего холода. Возле ее ног, обутых в легкие не по сезону парусиновые туфли, стоял большой древний чемодан, крест-накрест перевязанный веревкой. Она смотрела в землю, опустив на колени сцепленные замком руки, и кусала тонкие нервные губы.
        Я не знал, кто она такая, но понял, что ей некуда идти.
        - Кто вы?
        Она вздрогнула.
        - А вы?
        - Я здесь живу.
        Она обежала меня взглядом, отвернулась… Потом медленно повернула голову и посмотрела внимательнее. Потом вскочила на ноги:
        - Вы - здесь? Вы здесь живете?!
        - Да.
        - Один?
        - Да.
        - Послушайте… Мне нужно… Пожалуйста… Сдайте мне комнату!
        Конечно, я удивился. И смотрел на нее, ожидая объяснений.
        Она ничего не стала бы объяснять, если бы видела во мне… мужчину. Просто из гордости не стала бы. Но я был для нее - как и для всех - так, человеком третьего сорта. Которого можно не стесняться - как римские матроны не стеснялись раздеваться при невольниках.
        И она рассказала.
        Это была очень короткая, банальная в своей простоте история.
        Девушка была из Феодосии. Ей было всего восемнадцать. Этим летом она познакомилась с отдыхающим по имени Володя - классика жанра курортного романа! Ночные прогулки по уходившему в небо серпантину дорог, плеск моря, тихие поцелуи на пирсе, букеты роскошных южных роз и кофе в постель. Конечно, Володя сказал: «Я женюсь», конечно, он уехал не попрощавшись, и, конечно же, Нонна, исхитрившись узнать в санатории его адрес, приехала за исполнением обещания.
        Она позвонила к нему в дверь. Но дверь открыла Володина жена и спустила ее с лестницы.
        - Почему же вы не уходите? - спросил я без особого любопытства.
        - Куда? - удивилась она совершенно искренне.
        - Не знаю. На вокзал, в аэропорт. Домой.
        - Но мне… Мне не на что ехать. Все деньги ушли на билет сюда, мне даже есть в поезде нечего было. И я не хочу ехать! Завтра я увижу Володю, ведь он же выходит из дому! И я поговорю с ним…
        Я пожал плечами - план ее был глуп, но это было не мое дело - перехватил метлу и пошел. Она крикнула мне в спину:
        - Подождите! Как вас зовут? Вы! Сдайте мне комнату!
        - Вам же нечем платить.
        - Я… Я отработаю. Я помыть вам могу, постирать. И потом! Я же ненадолго, на день-два, не больше. Потом все уладится. Я уверена!
        Она хотела сказать еще что-то, но зубы ее застучали от холода. Подул ветер, задрал подол ситцевой юбчонки, на миг мне стали видны край девчоночьих рейтуз, штопка на чулке… Девушка из Феодосии была дура, но девушку из Феодосии было жаль.
        - Комнату сдать я тебе не могу, - сказал я. - У меня всего одна комната. Но, если хочешь, пойдем. Два дня поживешь.
        - Спасибо!
        Она резво подхватила своего чемоданного урода, который больно хлопал ее по ногам, и потянулась за мной.
        У меня не было даже раскладушки - для кого бы я стал ее покупать? Поэтому она ночевала на полу в кухне, расстелив простыню поверх матраца, который пришлось снять с моего дивана. Сам диван я не стал ей уступать. С какой стати!
        Ночь прошла спокойно, днем я ее не видел, а вечером она громко рыдала у меня в кухне, сидя на чемодане, запустив в волосы обе руки и страшно, дико ругаясь.
        Объяснение с Володей состоялось, и во время их разговора выяснилось, что вчерашний
«любимый» сегодня стал «паршивым козлом».
        Пока она плакала и кричала, я сидел в комнате и вяло переключал недавно купленный телевизор «Рубин» с программы на программу. Душещипательная история девушки из Феодосии была мне неинтересна.
        Она возникла передо мной вдруг, закрыв собой экран «Рубина». Багровые пятна на щеках спускались на шею, глаза горели исступленной ненавистью. К мокрому от слез лицу липли растрепанные волосы.
        - Слушай. Ты! Как тебя? А, не важно. Хочешь меня?
        - В каком смысле?
        - Ты что, дурак?!
        Она с размаху села со мной рядом. Схватила мою руку, отбросила. Схватилась за голову - с такой силой, что нити волос рвались под ее пальцами.
        - Я решила отомстить, - сказала она жарко. - Отомстить ему! Отдаться первому встречному. Чтобы он не думал… Не считал… Что я продолжаю его любить. Ну? Ты! Как тебя? Хочешь меня? Да? Хочешь?!
        Ее идиотские выкладки и резоны не трогали меня нисколько - эта история не касалась меня с самого начала и интересовала ровно настолько, насколько меня занимало присутствие в доме чужого человека. Что она там решила своей пустой головой, мне было все равно. Но вот женское тело, которое я видел перед собой так близко в первый раз в жизни, запах пота и слез, странным образом влиявший на мои нервы, эта вдруг возникшая доступность, которую я даже не надеялся когда-нибудь встретить… Все это действовало оглушающе.
        Она обняла меня за шею…

…Потом, ночью, она как будто окаменела. Сидела на постели и смотрела в одну точку.
        - Ты жалеешь? - спросил я.
        - Нет.
        - Что думаешь делать дальше?
        - Не знаю.
        Она почти не слышала меня - отвечала очень рассеянно.
        - Хочешь, я дам тебе денег? У меня их немного, но на дорогу домой тебе хватит.
        - Я не поеду домой.
        - Почему? Это глупо. Здесь у тебя никого нет, а там, наверное, родители. Они ждут.
        - Нет, - впервые она немного оживилась. - Меня никто не ждет. Там, в Феодосии, - отец. И мачеха. Она меня терпеть не может. А я - ее. Она сука. Я сказала им, что уезжаю навсегда!
        Возникала проблема. Но не было никакой необходимости решать ее именно в тот день.
        Мы прожили вместе почти три месяца. Я был не против, чтобы Нонна осталась у меня и подольше, но от моего желания не зависело ничего. Она возненавидела меня. Страстно, страшно возненавидела - просыпаясь ночью, я ловил на себе ее мрачный взгляд, полный гадливости и отвращения.
        Перед самым Новым годом в кухне снова появился задвинутый было на антресоли чемодан. Когда я вернулся с улицы, где чистил снег, она перевязывала фанерные бока веревками.
        - Дай мне денег, - потребовала Нонна.
        Я выдвинул ящик и отдал ей все, что было - рублей сто или сто двадцать.
        - Помоги мне!
        Я выволок чемодан в коридор.
        - Будь здоров.
        Она ушла, хлопнув дверью. Я постоял в коридоре с минуту и прошел в кухню. Поставил чайник.
        Я снова зажил один.
        Не было никаких сомнений, что Нонна ушла навсегда, и я вовсе не тосковал по ней. Разве что мой организм, организм взрослого мужчины, долго потом вспоминал упругость ее тела. Но к весне ушло и это.
        А в начале лета она вдруг появилась - возникла на пороге моего дома, и я не сразу узнал ее. Девушка из Феодосии заметно раздалась в боках, отяжелела, хотя лицо ее оставалось таким же - злобным, напряженным. Глядя на Нонну, стоявшую на пороге в расстегнутом плаще, весь подол которого был забрызган грязью, и на ее непокрытую голову - как всегда, причесалась она неряшливо, выпавшие пряди были кое-как перехвачены шпильками, - я вдруг подумал, что ни разу не видел ее в хорошем настроении или просто улыбающейся. Пусть даже и не мне.
        - Здравствуй, - сказал я и шагнул в сторону, пропуская в дом.
        Она вошла. Не выказывая никакого намерения пройти в комнату, остановилась у вешалки, нервно ломая пальцы. На шее выступали уже знакомые мне багряные пятна.
        - Ты пришла по делу, или я могу предложить тебе чаю?
        - Посмотри на меня! - вдруг крикнула она, поднимая всклоченную голову. - Посмотри, что ты со мной сделал!
        - Не понимаю, - сказал я.
        Хотя на самом деле начал понимать.
        - Не понимаешь? Что ты не понимаешь, кретин? Я беременна! Беременна - это ты понимаешь?!
        - Теперь понимаю. Но это не причина для того, чтобы оскорблять друг друга.
        Стремительно, не разуваясь и не снимая плаща, она прошла в кухню и села на табурет. Не скрою, я смотрел на нее с интересом - во мне разгоралось какое-то новое чувство. Чувство, которое я пока никак не мог определить.
        - Я беременна! - повторила она с отчаянием.
        - От меня?
        - Что?!
        Нонна вскочила с места. Будучи не слишком высокого роста, она все равно была выше меня на голову, и, наверное, мы представляли собой забавное зрелище, стоя друг против друга. Ее в буквальном смысле трясло от злости, но я, хоть и был озадачен, нисколько не потерял самообладания.
        - Как ты можешь! Как ты можешь спрашивать!
        - Извини. Но мы не виделись несколько месяцев.
        - Можешь подсчитать! - выплюнула она. - Сейчас июнь. А в августе мне рожать!
        Я прикинул: да, ошибки быть не должно.
        - Почему же ты не сделала аборт?
        - Я хотела! Хотела! Но было нельзя! Нельзя - по медицинским показателям!
        - Что же ты предлагаешь?
        - То есть?
        - Раз ты пришла ко мне, значит, хотела что-то, о чем-то договориться, - сказал я, стараясь быть терпеливым. - Или мне нужно просто принять к сведению… эту новость?
        - Кретин, - сказала она уже спокойнее. - Тупой, бесчувственный кретин. Тебе не понять, что это такое - остаться одной с ребенком. Без мужа. Без денег. Безо всего!
        - Если тебе надо, чтобы я на тебе женился, - изволь.
        - Ты?! На мне?!
        - Так что же тебе надо, в конце-то концов?! - Я не выдержал и повысил голос. Реакция была мгновенной:
        - Не ори на меня! - завизжала она и затопала ногами. - Не ори на меня, ты, подонок! Не забудь, что все это - только из-за тебя!
        Я молчал.
        - Такой муж, как ты, мне не нужен - какой ты муж?! Но ты должен заботиться о нас. Прежде всего - жилье! Мне негде жить!
        - Но где-то же ты живешь?
        - Я живу… жила… в общежитии. От сукновальной фабрики. И работала там же. Но теперь я не могу. Комендант сказал: будешь жить, пока не родишь. С ребенком - вон в двадцать четыре часа! Согласно правилам внутреннего распорядка!
        - Не ори. Можешь остаться здесь. Если хочешь.
        - Нет! Нет! Я не хочу, не могу тебя видеть!
        Этот разговор продолжался три часа и вымотал мне все нервы. Нонна то и дело срывалась на оскорбления, слезы, пару раз она кидалась на меня, выставив ногти, как кошка. Говорить с ней спокойно не получалось. Но в конце концов, не без помощи двадцатикратно приведенных доводов и воззваний к ее рассудку, мне удалось заключить с будущей матерью моего ребенка нечто вроде устного договора.
        Я должен был обеспечить «приданое» для ребенка, официально признать его и до самого совершеннолетия обеспечивать ему и матери финансовую поддержку - не менее половины своей дворницкой зарплаты. Не бог весть какие деньги, но и они были сейчас Нонне необходимы, и я это понимал.
        И в то же время я обязывался никогда не надоедать ни ей, ни ребенку частыми визитами.
        - Ты не должен лишать меня возможности устроить свою личную жизнь! - крикнула она.
        Я подписался (образно говоря) под всеми этими пунктами. Не из страха или нежелания спорить. Я вдруг поймал себя на мысли, что этот ребенок мой ребенок, моя частица, зреющая в чреве совершенно чужой для меня женщины, стал чрезвычайно меня занимать.
        В последний раз обозвав меня кретином, Нонна ушла, неся впереди себя живот как транспарант. Ей хотелось, чтобы я чувствовал себя виноватым.
        Все, о чем мы договорились, было исполнено мною в точности. Я существенно урезал свои и без того невеликие запросы и до самого конца помогал этой женщине и мальчику, моему сыну, которого она родила на исходе лета 1985 года, деньгами. Труднее всего было снимать для них комнату, и дело тут было не в высоких требованиях хозяев: ни с одной квартирной хозяйкой Нонна не могла ужиться больше года.
        С личной жизнью у бывшей девушки из Феодосии тоже никак не складывалось. Это раздражало ее больше всего. «Ты загубил мою жизнь!» - такой идиотской фразой она встречала и завершала каждый мой приход. Но очень скоро состояние ее духа перестало меня занимать абсолютно.
        Я сам от себя не ожидал, что сумею настолько привязаться к сыну. Он был очень похож на меня - с той же болезненной худобой, граничившей с тщедушностью, и с таким же слабым зрением. Но, к сожалению, унаследовав от меня редкостную даже для мужчины непривлекательность, он не перенял моего флегматичного нрава.
        Все свою недолгую жизнь он до смерти боялся собственной матери.
        Нонна хотела сделать из нашего сына вундеркинда и с раннего возраста таскала его по различного рода кружкам и секциям, совершенно не принимая во внимание полное отсутствие у Виталика способностей к декламации, рисованию, кибернетике, дельтапланеризму… Каждый раз дело заканчивалось тем, что педагоги вежливо отказывались продолжать заниматься с бесперспективным ребенком.
        Нонна набрасывалась на них с оскорблениями, с взлохмаченной головой и покрасневшим лицом выскакивала на улицу, волоча за собой мальчика, который в такие минуты выглядел маленьким затравленным зверьком. Когда я увидел это в первый раз, у меня впервые в жизни заболело сердце.
        Но случилось неожиданное. В семь лет Виталика не только приняли в музыкальную школу по классу фортепьяно, но и, к нервной радости матери, скоро сообщили, что у мальчика несомненные способности. Я часто поджидал его у ворот «музыкалки» и удивлялся сам себе: оказывается, я способен просто разрываться от гордости, видя, как мой маленький сын выходит на крыльцо, прижимая к себе непомерно широкую нотную папку, и ищет меня глазами.
        Мы шли домой. То есть я провожал моего сына к нему домой.
        - Папа, ты знаешь, - доверчиво говорил он, втискивая в мою руку теплую ладошку, - а джаз-пианист Нико Брино попал в Книгу рекордов. Его никто не может переиграть. Как ты думаешь, я смогу?
        И смотрел на меня сквозь очки так искательно, искренне - впервые в жизни кто-то интересовался моим мнением! Я был авторитетом для этого крошечного существа. Только для него, и ни для кого больше - но на последнее мне было наплевать!
        - Конечно, сынок. Конечно. Ты сможешь. Ты у меня всех переиграешь.
        Задрав головенку - для него я был высоким! - Виталик улыбался мне - мне! - робко и благодарно и крепче стискивал мою ладонь.
        - Папа! А Себастьян Бах сочинил свои знаменитые «Гольдберг-вариации» как средство от бессонницы! Для одного русского посла в Дрездене. И эти «вариации» его прославили. Правда, смешно?
        - Правда, Виталька! Это очень, очень смешно…
        Два с лишним года, что мой сын проучился в музыкальной школе, будучи одним из самых способных учеников этого заведения, были нашей самой счастливой порой. Нонна не раздражалась так сильно ни на меня, ни на «бестолковщину», как ей случалось раньше называть нашего сына. Мы жили почти что мирно - хотя и врозь.
        И вдруг все кончилось. В нелепой детской драке, пустой драке из-за девчонки, по странному совпадению случившейся возле моего дома, Виталику сломали руку. Крайне серьезная травма, перелом сразу четырех пальцев, одного из них - в двух местах, вынудила сына два месяца проходить в гипсе и навсегда лишила его надежды стать пианистом.
        Он плакал, плакал навзрыд, долго, до икоты, бросал на пол папку с нотами, снова поднимал ее, неловко прижимал ее к груди загипсованной рукой, отшвыривал… Даже Нонна присмирела, притихла, бросалась к нему с поцелуями, но мальчик отпихивал ее руками, ногами и плакал, плакал, плакал…
        С того самого дня я стал по-новому смотреть на двух девочек, которые жили через два подъезда от меня.
        Когда я видел Таню, я говорил себе: «Вот та, по чьей вине мой сын лишился своей мечты. Она сломала ему руку».
        А если мимо меня со смехом пробегала ее сестра, которую все во дворе звали Ритусей, я не мог избавиться от съедавшей меня мысли, что та драка началась из-за нее.
        Ритуся была первой детской любовью моего сына. То, что девочка отвергла его, было вторым большим горем в его маленькой жизни, но вместе мы пережили и это. Слушая его рассказы об этой девочке, глядя на его восторженное лицо, я завидовал Витальке - потому что сам не умел любить никого… кроме него самого. И мальчик тоже был очень привязан ко мне.
        Это было время, когда мы проводили друг с другом бoльшую часть времени. В стране произошли серьезные перемены. Нонна ни с того ни с сего решила, что Провидение дает ей в руки шанс, - и с головой окунулась в малопонятные мне авантюры, результатом которых стало открытие в полуподвальном помещении магазина, торгующего ширпотребом.
        Она крайне беспорядочно вела дела, связывалась с подозрительными личностями, входила в долги и, случалось, выпутывалась из них с проворством, которого я лично даже не мог от нее ожидать. Некоторое время дела ее шли в гору, и я со своей скудной помощью оказался бы вышвырнутым за порог, если бы ей было с кем оставить сына.
        На наше счастье, Виталика ей было некуда деть, а я проводил с ним время охотно. Какое-то время это устраивало всех.
        Но потом настал август 1998 года - «черный вторник», дефолт. Меня он не коснулся: я был небогат, не имел сбережений, и банковский кризис, который разорил сотни тысяч человек, никак на мне не отразился.
        На мне - но не на Нонне.
        Она ворвалась ко мне, такая же, как тогда, двенадцать лет назад - потная, растрепанная, в мокром от дождя плаще. Губы ее прыгали. Она долго не могла припасть к стакану, чтобы выпить предложенную мной воду.
        Я сидел перед ней в кухне (все, как тогда!) и ждал, когда она успокоится.
        С третьей попытки ей удалось несколькими судорожными глотками осушить стакан воды. Потом она с минуту вертела его перед собой, не понимая, как он оказался в ее руках. И вдруг со всего размаха запустила стаканом в стену над моей головой:
        - Все пропало! Все кончено! Понимаешь ты, чурбан? Все пропало!
        - Что у тебя пропало? - спокойно осведомился я.
        - Все!!! Я влетела на деньги, вот что! Мне дали три дня сроку, чтобы вернуть долг! А потом поставят «на счетчик»! Мы с Виталиком в опасности, нас могут убить, понятно?!
        - Прекрати орать и скажи все толком!
        Она долго, бестолково, путаясь, возвращаясь к началу и то и дело перескакивая с одной мысли на другую, рассказала мне о своем несчастье: для расширения бизнеса она одолжилась у крайне непростых людей, и теперь, когда доллар подскочил в несколько раз, вернуть эту сумму Нонна не в состоянии.
        - Сколько?
        Она назвала цифру - я лишь присвистнул и пожал плечами.
        - Таких денег у меня нет. И ты это знаешь.
        - Да, - вскинула она подбородок, и глаза ее заискрились презрением. - Откуда бы у тебя взялись деньги? Ты ни на что не способен, ты - раб метлы и лопаты! Господи, как я тебя ненавижу!
        - Ну, это понятно.
        Ее бесило мое спокойствие - в нем чувствовалось психологическое преимущество. Никогда эта женщина не выносила преимущества над собою.
        - Но ты - отец моего ребенка! - завизжала она, покрываясь багровыми пятнами. Руки вцепились в волосы - на кухонный пол посыпались шпильки, и неровные пряди волос упали ей на лоб и на плечи. - Ты погубил мою жизнь! Ты просто обязан спасти нас - меня и нашего сына!
        - Что же я могу сделать? Скажи, если знаешь.
        И тут она успокоилась. Как-то сразу. Очевидно, предложение, которое через секунду сорвалось с ее губ, было хорошо обдуманным:
        - Продай квартиру.
        - Что?!
        - Ты должен продать квартиру! - сказала она даже как-то просительно. - Свою квартиру! Я знаю, недавно ты ее приватизировал. Это все, что у тебя есть. Продай ее! Я смогу отдать долг, а то, что останется, я снова пущу в дело. Теперь я не попадусь. Теперь я ученая.
        - Все? - спросил я, когда она замолчала и уставилась на меня, то и дело нервно проводя кончиком языка по губам.
        - Да, - ответила она до странности тихо.
        - Так слушай. Ничего я не буду продавать. Это совершенно исключено.
        - Боишься? - вскочила она с места.
        - Нет.
        - Жалко?
        - Нет.
        - Что же тогда?
        Я молчал.
        - Говори! Говори, ну! Как есть - разом! А! Я и так знаю! Тебе просто на нас наплевать - вот что!
        Она готовилась к новой истерике. Но меня это не впечатляло. Насмотрелся за двенадцать лет.
        - Пигмей! - выплюнула она и зарыдала.
        Я вздохнул и постарался говорить четко и раздельно, хотя заранее знал, что никакие мои доводы ее не убедят.
        - Дорогая моя, эта квартира - единственное, что я могу дать моему сыну. И она достанется ему, только ему, в том виде, что и сейчас. Ни за что на свете я не стану рисковать тем, что по праву принадлежит Витальке. Извини, но твоему способу вести дела я не доверяю. Ты опять спустишь все деньги, и на улице останусь не только я - об этом, как я понимаю, ты думаешь меньше всего, - но и мой сын. Этого не будет.
        - Ты не понимаешь! Нас убьют, если я не смогу вернуть…
        - Вас не убьют. Ты продашь бизнес, продашь магазин, продашь все - и рассчитаешься.
        - Да?! А чем же я буду жить?!
        - Пойдешь снова работать. Да хоть и обратно, на сукновальную фабрику.
        Она кинулась на меня, выставив вперед руки с длинными ногтями, она хотела вцепиться мне в глаза, избить меня, испинать, исплевать, исцарапать - но я перехватил ее руки и выволок, буквально выволок ее в коридор, перетащил через порог и захлопнул дверь, в которую она еще долго стучала руками и ногами, рыдая и выкрикивая грязные, пустые слова. До тех пор, пока кто-то из соседей не пригрозил ей милицией.
        Я думал, что Нонна еще не раз будет досаждать мне визитами, но ошибся. Видимо, она здорово обозлилась на меня, сильнее, чем я думал, если решила ничего не говорить мне. Ни о том, какой крови стоило ей рассчитаться со своими кредиторами, ни о том, где и как они с сыном поселятся после того, как вопрос возвращения долга будет закрыт.
        Она хотела наказать меня, скрыв их новое место жительства, но она слишком мало знала нашего сына, слишком недооценивала нашу с ним взаимную привязанность. Виталик нередко заходил ко мне после школы - к счастью, ей не пришло в голову забрать ребенка в другую школу! - и пил чай в кухне, поджимая не достающие до пола ноги и с видимым усилием стараясь не смотреть мне в глаза.
        - Мама приказала мне не говорить тебе, где мы живем. Я не буду. Мне ее жалко.
        - Жалко?
        - Понимаешь, она все время плачет. И со всеми ссорится. Ее никто не любит.
        Мой бедный ребенок! Ведь его тоже никто не любил - кроме меня.
        - А ты любишь маму, сынок?
        Он неловко кивал и склонял голову над кружкой. Потом поднимал ее - и некрасивое лицо моего сына озарялось внутренним светом:
        - А еще я люблю Лару…
        Лара! С некоторых пор это имя возникало в наших разговорах постоянно. Со слов сына я представлял эту девушку - белая, гордая, высокая, недоступная, настоящая Снежная королева! - и второй раз в жизни мое сердце разрывалось от жалости, потому что я не мог не понимать, что мой сын никогда не привлечет ее внимания. Оставалось ждать, когда пройдет и это юношеское увлечение, - другого выхода не было.
        Но я ошибся. Юношеское увлечение не проходило - оно переросло в страсть, настоящую, исступленную страсть взрослеющего молодого человека, вдвойне неказистого, потому что он был очень бедно и смешно одет. И достаточно серьезную для того, чтобы в скором времени Виталик не мог думать ни о чем другом.
        Я знал это потому, что до поры до времени мой сын был со мной откровенен. Я даже знал о кличке, которую дали ему одноклассники. Лыцарь - какая злобная насмешка! Иезуитская смесь нахальства, издевательства и заведомой безнаказанности!
        Примерно в то же время я с болью увидел и понял, что мой сын, единственное, что было у меня дорогого на этой земле, начинает стесняться меня. Он стал реже заходить ко мне и вовсе перестал появляться рядом со мной на улице - там, где прохожие могли видеть его тощего низкорослого отца с уродливо-большой головой. И сравнивать отца и сына и, склонив головы к друг другу, шептаться таким громким шепотом, что он был слышен за несколько шагов: «Ну, понятно, в кого…»
        Виталик начал стесняться отца и при этом сгорал от стыда за мать, он стыдился своей ужасающей бедности и умирал от любви к самой красивой девочке в классе - вот с какими итогами мой сын подошел к своему восемнадцатилетию, и один бог знает, что творилось в его душе! Когда он провалил экзамены в институт и мать избила его, выпорола ремнем, как маленького, оставив синие полосы на теле, на руках, которыми он закрывался от ее бешеного напора, - в тот самый день, я думаю, сын мой и решил, что с ним все кончено. Он еще несколько месяцев пытался примириться с этой жизнь, еще барахтался в ней, как щенок, но как ненадолго его хватило!
        Не буду говорить вам, как я пережил смерть моего сына. Я ее не пережил. Он и сейчас стоит передо мной - маленький, худенький, и торопит меня, чтобы я поскорее заканчивал это признание, и улыбается мне - да, сейчас он счастлив! - и манит меня за собой.

…Мы с Нонной (она прибежала ко мне наутро после того, как… это случилось, и обняла меня, и целовала мне руки, просила прощения. Мне казалось, она помешалась!) похоронили нашего мальчика вдвоем.
        Февральский ветер, поднимая снежную пыль, высвистывал свежевырытую могилу с выступающими острыми краями камней, с налетом измороси на стенках - и сюда, в этот холод, в эту каменистую мерзлую постель предстояло лечь моему ребенку! Священник отказался совершать над самоубийцей церковный обряд, и нанятый за триста рублей горбоносый старик богомольного вида, из тех, что всегда стоят у кладбищенских ворот, листал странички потрепанного молитвенника, бормоча себе под нос посиневшими от холода губами…
        Больше рядом с Виталиком не было никого.
        На следующий день я отдал Нонне все свои сбережения. Все, что я копил на подарок для Виталика к его совершеннолетию. Она уезжала в Феодосию. Я проводил ее. Мы долго смотрели друг на друга сквозь стекло вагона. Неловко улыбаясь, она вдруг послала мне воздушный поцелуй…
        И я остался один.
        Я не мог оставаться в этом городе дальше. Здесь все напоминало мне о сыне. Дворы я мел уже в некоем бессознательном, сомнамбулическом состоянии. Потом пришла телеграмма - заболела мать. Это известие на время разбудило меня, я стал собираться в дорогу и все время спрашивал сам себя: как же это мне и раньше не пришло в голову - уехать отсюда? В дверь позвонили.
        Передо мной стояла Рита. Она попросила разрешения войти. Я долго смотрел на девочку, которая была первой любовью моего сына, и очнулся не сразу.
        - Аркаша, - сказала она ласково и просительно дотронулась до моей руки. - Аркаша, я слышала, что ты уезжаешь?
        - Да. К матери. В деревню, - ответил я, как автомат.
        - Надолго?
        - Да. Насовсем. Наверное.
        - Аркаша! Тебе ведь будут нужны деньги? Мать твоя, я слышала, болеет, а в деревне какие заработки… Знаешь, что? Пусти меня к себе пожить.
        Я делал попытки вынырнуть, выбраться на поверхность из своего сонно-равнодушного состояния. Никак не мог понять, что она говорит.
        - Пусти меня, Аркаша, - настаивала Рита. - Я буду аккуратно платить, каждый месяц. А хочешь - мы сразу за полгода-год тебе отдадим…
        - Мы?
        - Ну да, - она покраснела. - Я у тебя… если мы договоримся… с женихом жить буду.
        Рита была первой любовью моего сына: мой сын лежит в могиле - она живет, и не просто живет, она хочет жить с женихом - у нее все впереди…
        - Ну так как, Аркаша?
        Интересно, что она называла меня просто Аркашей. Ведь я был отцом ее одноклассника. Впрочем, она могла этого не знать. Просто не замечать, что Виталик иногда приходил ко мне. Ей это было неинтересно.
        - Я тебя очень-очень прошу!
        Я согласился, и, счастливо блеснув на меня глазами, она сбежала по лестнице, напевая чуть ли не во весь голос…
        Я переехал к матери, Рита сняла у меня квартиру - так продолжалось два года. Все эти два года я каждый месяц приезжал к ней за деньгами и возвращался обратно в таком состоянии, словно мне надавали пощечин: счастливый смех и веселый голос ровесницы моего сына, которая была его первой любовью, били меня наотмашь. Я ехал обратно в электричке. И когда очертания вокзала окончательно терялись в заиндевелых окнах последнего вагона, возникало ощущение, что я не уезжаю, а бегу. Что я предаю моего сына…
        Один раз он приснился мне. Просто стоял, смотрел на меня.
        - Скажи что-нибудь, сынок! - просил я.
        Но сын качал головой, отворачивался и уходил - сгорбившись, неловко загребая ногами, маленький, некрасивый, никому не нужный… Я проснулся - и в ту же ночь со мной случился первый припадок.
        Очнувшись после него, я вдруг почувствовал себя счастливым. Да, счастливым!
        Я вдруг все понял!
        Нам всем нужно быть вместе.
        Не только нам, нам вдвоем, мне и сыну. Нет! Какой смысл быть «там» таким же несчастным, что и «здесь»? Мы все должны быть вместе - все, кто был дорог Виталику. Все они должны быть с ним.
        И тогда придет покой.
        Когда я понял это, то впервые со дня смерти сына почувствовал, что оживаю. У меня появилась цель.
        Я вышел из дома, сел на крыльце, чтобы все обдумать.
        Сначала - Лара. Она уйдет первой. Виталик встретит ее. И там, вдвоем, им обязательно будет хорошо.
        Потом - Рита. Это будет немножко несправедливо, потому что именно она была его первой любовью, но она уступит место Ларе, потому что перед смертью Виталика Лара была ему дороже.
        Еще - Татьяна… Ее нам тоже надо будет взять с собой. Это она сломала Виталику руку, из-за нее он не стал прославленным музыкантом, и она тоже должна принять его приглашение.
        Приглашение умереть - я сам передам его Татьяне.
        Ей и всем остальным.
        Когда я принял это решение, в моей жизни появился смысл!
        На следующий день я отправил приглашение Ларе. Выждал день - она должна была осознать его, принять и собраться в дорогу.
        Потом я ей позвонил.
        - Это Лара?
        - Да. Погодите минутку, - попросила она. В трубке отдаленно слышался собачий лай с восторженными, визгливыми нотками - наверняка бесновался щенок. С минуту Лара урезонивала расшалившуюся собаку.
        - Слушаю вас, - сказала она наконец.
        - Вы получили приглашение?
        - Какое приглашение? Я получаю много приглашений.
        - Приглашение на свадьбу. От Виталия. От Виталия Изотова - вы должны его помнить.
        Она помолчала. Я слышал только легкое дыхание.
        - Я не знаю, кто вы и чего добиваетесь, - сказала она наконец, и в голосе ее проскользнуло раздражение, смешанное с легким испугом, - но это была дурная шутка. Виталий Изотов умер. Почти два года назад.
        - И все-таки, это приглашение от него, - сказал я поспешно, ибо даже на расстоянии уловил, что Лара вот-вот швырнет трубку. - Погодите! Кроме открытки он прислал вам еще кое-что. Я могу передать вам это. Это очень интересная вещь.
        Она опять помолчала.
        - Где?
        Мы договорились о встрече.
        Я пришел первым и долго смотрел на нее из-за широкоствольной сосны. Девушка, из-за которой погиб мой сын, и вправду была ослепительно хороша. Но, думал я, если снять с Лары все ее дорогие цацки, дубленку, белые сапоги, если смыть с лица косметику и обрезать длинные светлые волосы - не станет ли она так же проста и некрасива, как и мой сын?
        Впрочем, у меня было немного времени для раздумий.
        Я подошел сзади, и Лара, мельком оглянувшись, пробежала по мне равнодушным взглядом и снова отвернулась к дороге. Ей даже в голову не приходило, что кто-то может прийти к ней на своих двоих. Я встал в двух шагах от нее. Она снова быстро оглянулась, состроила недовольную гримаску, посторонилась…

…Ее собака прыгала на меня, лаяла до хрипоты, трепала рукав моей куртки. Щенка я мог бы убить одним ударом каблука, но разве он был в чем-либо виноват перед моим сыном? А Лара - Лара умирала медленнее, чем бы мне хотелось, она оказалась очень сильной девушкой, она билась в удавке и тихо оседала на снег, руки царапали шею, пытаясь уцепить, оттянуть, разорвать то, что так мешало ей дышать.
        И все-таки глаза ее остекленели.
        Я хотел уйти скоро, не оглядываясь - и все же оглянулся. Девушка лежала на боку, подогнув ноги в коленях, одна рука тянулась к шее, другая, поблескивая маникюром, вытянулась на снегу. Я смотрел на нее, я понимал, что сделал это ради сына, и все же в голове моей засверкали тысячи молний. Дикая, опоясывающая боль грозила расколоть мой череп на части. Я прислонился к дереву, чувствуя дурноту. Это потому, понял я внезапно, что она смотрит. Смотрит на меня…
        В моей руке что-то щелкнуло, рука стала липкой. Я перевел глаза: оказывается, непроизвольно сжимая кулак, я раздавил в щепки дешевенькую пластмассовую зажигалку, лежавшую в кармане. Красные осколки порезали руку, кровь стекала по запястью. Я вынул носовой платок. Обмотал им руку.
        Все это время она смотрела на меня. Смотрела, не отрываясь. Этого нельзя было допустить. Нельзя, чтобы она рассказала Виталику, как жалок был его отец, когда совершал это! Я подумал: ведь она мертва - зачем же ей видеть?
        И в глаз ее вошел красный осколок.
        Потом я ушел. Меня шатало. Пошел снег, сначала тихо, потом западал хлопьями. Здесь, за городом, он почти не таял. Снег - это хорошо, думал я, из последних сил стараясь оставаться в сознании. Снег покроет следы.
        Весь вечер меня мутило. Беспокоило другое - страшно болела голова. Но эта боль прошла, как только я уснул - когда я уснул, пришло облегчение. Я видел их вместе: Виталика и Лару. Они улыбались мне и были мне благодарны…
        Теперь - Рита. С ней все оказалось гораздо сложнее, чем я ожидал. В тот день я долго прятался в палисаднике напротив и несколько часов кряду наблюдал за освещенными окнами своей квартиры. До тех пор, пока точно не убедился, что Рита сегодня одна.
        - Аркаша? - она удивилась. Еще бы! Ведь я был в костюме Деда Мороза. Она узнала меня, только когда я снял бороду.
        - Не ждала?
        - Нет, конечно. Ты за деньгами? Но ведь время еще не подошло.
        - Нет, дорогая. Я пришел за другим. Я пришел спросить.
        - Спросить? О чем?
        - Принимаешь ли ты его приглашение.
        - Погоди-погоди… О чем ты, Аркаша?
        - Все очень просто. Я приглашаю тебя умереть…
        Она пятилась, пятилась, пока не упала на кровать. А потом забилась в моих руках, как птичка, - удавка не понадобилась, и я почувствовал, как под моими пальцами хрустнули позвонки.
        Что-то зазвенело. Лампа. Упала и разбилась, рассыпалась на десятки осколков. Я оглянулся: Рита смотрела на меня, полуприкрыв веки. Сжав в руке осколок, я подошел к ней…

…Это было чудовищной ошибкой - входя сюда, не проверить, закрылась ли за мной дверь! Я понял это, когда услышал - все мои чувства были обострены - шаги на лестнице. И понял, что сейчас сюда, в мою квартиру, войдет человек.
        Первый раз в жизни я возблагодарил судьбу за свой маленький рост! Будь я хотя бы на голову выше, мне ни за что бы не удалось втиснуться в стенной шкаф в прихожей.
        Человек - я не знал, кто это, и в щель между дверными петлями видел его впервые - вошел стремительно, и в руках его был одеяльный сверток, с которым он пересек коридор и вошел в комнату. По звуку шагов я понял, что он остановился на пороге. И замер.
        Потом он позвал: «Рита! Рита!» - и бросился к ней. Я слышал, как он пытался привести ее в чувство, потом сказал: «Боже мой!» Затем все стихло - на некоторое время.
        А затем он стал осторожно перемещаться по квартире, заглядывая во все углы, открывая все двери… Вот сейчас… Вот сейчас он минует кухню, выйдет в коридор, непременно захочет заглянуть в кладовку. И обнаружит меня.
        Не было никакой надежды на то, что я справлюсь с ним: это был высокий плотный человек. Сильный - об этом можно было догадаться по его мускулистой шее, и ловкий - об этом говорил легкий, пружинистый шаг…
        Я не справлюсь с ним.
        В отчаянии я стал шарить на полках. В поисках пустой бутылки, палки, флакона с бытовой аэрозолью - чего угодно… И вдруг! Вот именно - вдруг! Моя рука наткнулась на шуршащий газетный лист. Под ним - тяжелый холодный ствол. Не веря удаче, я взял его обеими руками, пальцы быстро ощупали ребристые бока - да. Это был пистолет!
        С оружием обращаться я умел - когда-то давно, еще мальчиком, в деревне, ходил на охоту. Взрослые учили меня стрелять - правда, то был карабин, а не пистолет, но все же…
        Я снял его с предохранителя и вышел из убежища.

«Этот» даже не успел обернуться - три пули прошили его насквозь. Четвертая вошла прямо в центр гладкого лба.
        Я был весь в поту. Я был мокрым, как мышь. Меня опять тошнило, в голове снова разрывались петарды боли. Мне стало так плохо, как не было еще никогда.
        Я сел на кровать рядом с Ритой. Неизвестный мне человек лежал рядом, вверх лицом. Меня вдруг поразила тишина, стоявшая вокруг. А потом я подумал, что я в опасности. Мне нельзя было уйти так же, как я вошел. Выстрелы могли слышать, меня могли узнать.
        Я снял с убитого верхнюю одежду. Подумав, я раздел его до белья. Тем, кто будет копаться в этом деле, не помешает подумать, что эти двое - любовники.
        Потом я сжал в руках красный осколок и оглянулся на умершего. Но он не смотрел на меня. Он лежал с закрытыми глазами, а значит, не мог меня видеть.
        Я положил осколок в карман. Сделал это машинально.
        Пистолет я выронил на пол. Вещи связал в узел, запихал в свой мешок, чтобы выбросить по дороге. Я хотел было покинуть квартиру - и тут заплакал ребенок.
        Я совсем забыл о том, что здесь, совсем рядом, находился ребенок!
        Я схватил его, то есть как схватил - нет, не схватил, взял, осторожно взял, я не хотел причинить ему зла… Сквозь обруч страшной головной боли пробилась мысль: я не могу его здесь оставить! Нога ступила на брошенный газетный лист - ах да, пистолет! Его тоже надо забрать.
        Взял все это, кое-как вложил в узел, надо было уходить, уходить, уходить! Ничего не было слышно, но мне казалось, что вот-вот распахнутся соседские двери, люди выйдут из квартир, начнут обсуждать, спрашивать друг у друга, кто стрелял. Я не хотел погибать. Особенно сейчас - Виталик ждал меня… потом, позже.
        Когда я выходил, на лестнице стояла темень и было абсолютно, совершенно тихо…
        Ребенка я оставил у порога нижней квартиры. Позвонил и ушел, ушел быстро. Выбрался через чердак, по пожарной лестнице спустился на улицу. Перед этим остановился, прислушался: дверь открылась, я услышал удивленный возглас - младенца заметили, я мог быть спокоен.
        Я ушел.
        Я отошел уже на значительное расстояние от дома, когда почувствовал себя так плохо, что даже не мог дышать. Сел - кажется, это был бордюр тротуара. Согнувшись пополам, переживал эту дикую головную боль. В метре от меня валялась оброненная кем-то из прохожих кожаная перчатка. Чтобы отвлечься, я сфокусировал на ней взгляд. Рассматривал потертую гладь кожи, раструб, украшенный пуговицей, пустые пальцы, еще хранившие форму рук хозяина… Боль понемногу отступала, но на смену ей приходил клейкий ужас внезапного воспоминания: отпечатки пальцев! Я забыл стереть отпечатки пальцев!!!
        Боже, как это было глупо!!! Я содрал с себя маскарадный костюм, со злостью отпнул узел с остальным тряпьем.
        Приходилось возвращаться!
        Я вернулся - и едва не попался в ловушку. Кто бы мог подумать, что их сумеют обнаружить так скоро!
        Все время, пока меня допрашивали (в качестве свидетеля!), я думал только о том, чтобы не упасть в обморок.
        Я выдержал кошмар этого допроса, второй раз за этот день вышел из дому, пошел обратно, туда, где оставил вещи убитого (бог знает, зачем, в этом не было никакой необходимости!), - взял их, последним усилием воли перебросил через высокий край мусорного бака. Надо было идти к автобусной остановке, ехать домой, к вокзалу.
        Но тут так и не отступившая до конца боль внезапно лопнула в голове миллионами огненных шаров!
        Со мной случился второй припадок.

…Когда я очнулся в состоянии полнейшей опустошенности, было совсем темно. Несколько минут я чувствовал себя таким слабым, что даже попытки сжать руку в кулак оказались бесплодными. Кожу на лице и шее стянула пористая корка. Наверное, пока я бился в судорогах здесь, на сырой земле, изо рта у меня шла пена.
        Силы медленно возвращались. В голове была звенящая легкость и пустота. Я сделал попытку встать - колени дрожали. И все же я поднялся, цепляясь за холодный бок мусорного бака, поднялся…
        - Аркаша? Что ты здесь делаешь? Постой, постой… Тебе плохо? Ты что - выпил, Аркаша?
        Все еще держась руками за железный бок контейнера, я обернулся - и чуть было снова не свалился в обморок. Передо мной стояла мать Риты, девушки, которую я только что убил, а в руках у нее был ребенок! Тот самый ребенок, которого я оставил возле соседской двери! Я узнал его по одеялу, в которое он был завернут.
        Мать убитой мною девушки смотрела на меня, и я видел, что она делает над собой усилие, чтобы смотреть на меня и интересоваться моим состоянием. Ах да, вспомнил я, ведь у нее горе - у нее убили дочь. Но почему она так смотрит на меня? Она не должна смотреть, а я не должен видеть, как она смотрит - и, собрав последние силы, я поднял с земли палку. Ее тяжесть и гладкая поверхность удивили меня только на секунду, потом я понял, что в руках у меня не палка, а труба.

…Она упала тяжело, не издав не единого звука, лишь только последним, инстинктивным движением попытавшись закрыть собой ребенка. Но ребенок не был в чем-то передо мной виноват, и я не мог дать ему погибнуть. Я поднял его. Он плакал. Я вспомнил - когда я впервые взял в руки точно так же спеленатого Виталика, он тоже плакал, плакал навзрыд. Я оглянулся на эту женщину. Как и те двое, она смотрела на меня страшным, неподвижным взглядом.
        Я сунул руку в карман и нащупал осколок…
        Это все. Остальное вы знаете. Знайте же теперь и то, что для своего сына я сделал все, что мог. К сожалению, мне не удалось выполнить задуманное до конца. До Татьяны, из-за которой Виталику не удалось удивлять весь мир игрой на рояле, мне не удалось добраться. Как вы думаете, простит ли сын меня за это?
        Я думаю, что простит. Ведь я сделал все для того, чтобы он не чувствовал себя одиноким.
        Они должны были быть вместе - Виталик и Рита, Виталик и Лара…
        И теперь они вместе.
        Я уйду к ним.
        Я не буду им мешать.
        Я просто могу стоять в стороне и наблюдать, как они счастливы…

* * *
        - Так вот откуда появился пистолет! - удовлетворенно промурлыкала Ада, ознакомившись с признанием убийцы. - Это, значит, был пистолет Валерия Полякова. Приторговывая наркотиками, парень на всякий случай обзавелся оружием. И держал его у Риты, в кладовке… Жаль! Додумался бы спрятать поглубже - и его собственный отец остался бы в живых.
        - Да… Одного я не могу понять, - сказала я задумчиво, складывая листки с признанием (как только он успел накатать за ночь целый рассказ!). - Не могу понять самое главное: где же все-таки мальчик, Татьянин сын? Андрюша? Куда его дел убийца?
        - Он отвез его к себе домой и отдал матери. Это уже выяснили подручные нашего Алексея Федоровича. Сказал, что нашел мальчика возле железнодорожного полотна. Эта женщина никогда не отличалась большим умом. Она не стала особенно расспрашивать сына, приняла «подкидыша» как божий знак. Когда пришли милиционеры - а они явились за день до задержания Таратуты, - старушка кормила мальчика с ложечки кашей и что-то бормотала над ним. Вообще, и этому надо порадоваться, ребенок во время всей этой истории нисколько не пострадал. Здоровый, крепкий мальчик. Сейчас он у Татьяны.
        - А сама Таня где?
        - У себя в доме. Я имею в виду - в старом доме. Серафиму выпишут из больницы не раньше, чем через месяц, ей предстоит долгое лечение, в том числе и у офтальмолога. Будем надеяться, что зрение женщине все же вернут. А пока всю заботу о детях приняли на себя Татьяна и Дмитрий Логинов. Кажется, они прекрасно поладили.
        - Слушайте, Ада! А как вы догадались, что у младших детей Серафимы - другой отец? - вспомнил Сашка.
        - Ну, это же совсем просто, друг мой, - ответила Ада без всякого интереса. - Во-первых, у всех ребятишек - светлые волосы. Как и у самой Симы. А муж ее - жгучий брюнет, то есть носитель доминантного признака… В этом случае вероятность того, что дети родятся темноволосыми, равняется почти девяноста процентам. Во-вторых, меня насторожила разница между старшими Таней и Ритой и остальными ребятами - десять лет! Если учесть, что все эти годы Михаил Чечеткин болел и чах, и вряд ли стал бы растрачивать здоровье на сексуальные утехи, то логично предположить: Сима встретила другого человека, которого и полюбила. И, скорее всего, встретила она его на работе - помните, как сказала Людмила? «На работу идет - напевает что-то, домой скачет - аж светится вся, как кукла фарфоровая! Я спрашиваю: откуда такие перемены, Сима? Ты что, сто рублей по два раза в день находишь? Она говорит - нет, Люся, я больше нашла»… Поэтому я и отправила вас навестить всех Симиных подопечных. Как видите, угадала.
        Мы кивнули.
        - А кроме того, - продолжила Ада, - Серафима Чечеткина была по зодиаку Тельцом, а это значит, что для такой эйфории, в которой она пребывала в последнее время, ей нужен был идеальный партнер. Для Тельцов таким партнером является Козерог. Если Тельцы и Козероги соединяют свои судьбы, то им обычно сильно везет. Потому что общие цели помогут им идти в одном направлении. В сексуальных отношениях также ожидается успех, они отлично понимают и угадывают желания партнера. А Дмитрий Логинов, как моему знакомому удалось очень быстро выяснить в том же собесе, родился 9 января. Он - Козерог.
        - Козерог! - невольно воскликнула я.
        - Да. Как и вы, Зоя Яковлевна. И, кстати, - как и убийца.
        - Что?! Аркадий - тоже Козерог?
        - Да. И я это поняла достаточно быстро. Помните наш разговор в машине, когда я сказала, что убийца - человек, болезненно сосредоточенный на одной идее, в его действиях прослеживается определенная логика, он действует не по наитию, а по плану.
        - Помню. Вы еще сказали, что это рассудочный, холодный человек, с твердым пониманием того, что он хочет.
        - Да, и это было очень похоже на Козерога. Люди, рожденные под этим удивительным знаком, бывают застенчивы, но за их спокойной внешностью скрываются сильные страсти. Как правило, в детстве им суждено пережить не один период глубокой депрессии, свыкнуться с ощущением своей неполноценности и изолированности от окружающих. Так как их внутреннее «я» обладает огромной энергией, им до определенного времени часто удается подавить в себе свои сексуальные желания. И еще - когда кто-то задевает их лично, Козероги становятся беспощадны. Но редко мстят открыто, публично, ибо не любят оказываться в центре всеобщего внимания. В то же время Козероги - настоящие реалисты, материалисты, жизненные практики, наделенные сильной волей. Их мысли, поступки и действия всегда спокойны и осторожны, обдуманны и предусмотрительны. Ведь они находятся под воздействием покровителя царства мертвых - планеты Плутон, планеты разрушения и возрождения. Плутон - символ справедливости, разрушения и наказания, и при всех своих достоинствах человек, подверженный влиянию этой планеты, нередко бывает жесток, а порой эта жестокость доходит
до садизма. В то же время импульсивность, эмоции, поспешность и опрометчивость для Козерогов - просто исключены. И все это как нельзя лучше подходит к нашему убийце. Ведь так?
        - Так, - согласился Сашка. - Но мне его жалко.
        - Мне тоже. Зодиак зодиаком, но каждый из нас прежде всего - созданный Природой в единственном экземпляре Человек…
        Приложение
        Знак зодиака Козерог

22 декабря - 19 января.
        Характеристика знака: третий основной знак, десятый знак зодиака, правит десятым домом гороскопа.
        Стихия: третий земной знак.
        Планета: Сатурн.
        Счастливое число: 8 и все числа, делящиеся на 8.
        Астрологический символ: Козел.
        Цвета: черный, темно-коричневый, пепельно-серый, синий и бледно-желтый.
        Камни: бирюза, оникс, лунный хрусталь, полосатый топаз.
        Созвездие Козерога занимает на небе площадь в 413,9 квадратного градуса и содержит
86 звезд. Его северную звезду, Козерога, можно разглядеть как двойную даже невооруженным глазом.
        Знак судьбы, возмездия, философии, начала мира, безжалостности времени, отдаленно связан с инстинктами и использует умеренность и сдержанность в качестве внутренней системы самосохранения.
        С 22 декабря по 2 января - рождаются люди, подверженные влиянию Юпитера. Их отличает спокойствие, расчетливость, постоянство, они склонны к ведению экономических операций и нередко наживают целые состояния.
        Важные годы: 30, 57 лет.
        С 3 по 13 января - на свет появляются люди, находящиеся под влиянием Марса. Это сложные люди, очень привязанные к дому и вяло проявляющие интерес к чему-то извне. Им редко удается добиться большой любви окружающих.
        Важные годы: 16, 24, 30, 33, 57 лет.
        С 14 по 20 января - рожденные в этот период попадают под влияние Солнца - они работоспособны, обладают жизненной силой, страстны, противоречивы, иногда предрасположены к меланхолии.
        Важные годы: 21, 30, 31, 41, 50, 57 лет.
        Легенда о Козероге
        Этот знак известен астрологам под еще одним названием - Морской козел. Дрение вавилоняне изображали его с рыбьим хвостом. Некоторые астрологи считают, что символ Козла, возникающего из тела Рыбы (Козерог), символизирует монументальные строения Вавилона, возникающие из низких и болотистых мест; два рога козла означают эмблему двух городов, Ниневии и Вавилона, первый из которых построен на Тигре, а второй на Евфрате, подчиненных, однако, одной власти.
        Античная легенда связывает Козерога с древнегреческим богом Паном. Пан, сын Гермеса, покровитель пастухов, испугался стоглавого великана Тифона и, чтобы спастись от него, попытался принять облик козла. Но еще до того, как колдовство завершилось, Пан в ужасе бросился в воду. С тех пор он стал водным богом, и у него вырос рыбий хвост. Вознесенный Зевсом на небо, Козерог стал владыкой вод и предвестником бурь.
        Есть и третья легенда о Козероге. Согласно ей, Зевс родился в день зимнего солнцестояния в пещере на горе Иде. Его мать Рея, зная, что отец Зевса Кронос пожирает своих детей, спрятала сына в лесу. Зевса выкормила своим молоком коза Амальтея, за что он впоследствии поместил ее на небо в виде созвездия Козерога, а из ее рога сделал рог изобилия.
        Характеристика рожденных под знаком Козерога
        В целом Козероги не носятся со своей внешностью, предпочитая представать перед людьми такими, какими их создала Природа. Они замкнуты, редко подпускают кого-либо близко к своей личной жизни и считают выше своего достоинства кокетничать с окружающими. Нередко это играет против них самих - окружающие, не видя глубоко скрытых достоинств Козерога, считают их бесцветными и скучными людьми.
        Основные черты Козерога - выдержка, выносливость, стойкость. Благодаря этим качествам, среди Козерогов нередко можно встретить хладнокровных бизнесменов или политиков, умеющих вести сделки. Это терпеливые, справедливые, любящие, хотя и строгие родители, чьи дети могут даже не догадываться о силе любви «предков».
        Козероги находятся под покровительством мрачного Плутона - и эта планета, символизирующая темные и скрытые силы, придает знаку внешнюю холодность, под которой могут скрываться настоящие страсти, высокий интеллект, наблюдательность и честолюбие. Козерог всегда знает, чего он хочет, и эта целеустремленность зачатую мешает ему принимать близко к сердцу интересы других людей.
        Советы Козерогам

1. Больше общительности! Дайте окружающим рассмотреть, какое вы золото!

2. Научитесь прощать другим их ошибки. Вы ведь тоже не святой, хотя можете и заблуждаться на этот счет.

3. Не поддавайтесь унынию! Хандра, которая накатывает на вас время от времени, лишает вас возможности новых знакомств и новых деловых контактов.

4. Дорожите уважением других людей. Это - самое ценное, что есть у Козерога.

5. Легче относитесь к деньгам, не будьте скупердяем! Особенно в отношениях с женщинами.
        Знаменитости, рожденные под знаком Козерога
        Цицерон, Жанна Д’Арк, Исаак Ньютон, Жан-Батист Мольер, Матисс, Сезанн, Эдгар Аллан По, Джордж Баланчин, Киплинг, Джек Лондон, Марлен Дитрих, Осип Мандельштам.
        Здоровье родившихся под знаком Козерога
        У Козерогов очень хорошая сопротивляемость к различным заболеваниям, хотя нередки проблемы с сердечно-сосудистой системой. Слабые места: колени, бедра над коленями, кости, мышцы, шея, щитовидная железа, кожа.
        Козероги нередко страдают от избытка кальция: отложение кальция - камень на зубах, рост шишек и выпуклостей (лишние кости) на руках, запястьях, щиколотках. Причиной этого зачастую бывает слишком однообразная пища и пренебрежение Козерогов к витаминам и БАДам.
        Превентивные меры: добавление в рацион рыбы, овощей, особенно - зелени, поменьше соли, солнечный климат, горный воздух, отсутствие сквозняков, теплое нижнее и ночное белье, регулярный массаж, нежелательно слишком долго находиться в постели.
        Злейшие враги Козерогов - влажность и холод, малоподвижный образ жизни, ипохондрия, стремление бoльшую часть времени находиться в замкнутом помещении.
        Между приемами пищи желательно пить больше минеральной воды. В рацион следует включать мед и другие продукты пчеловодства.
        Козероги подвержены ожирению, поэтому калорийность пищи для них должна быть снижена.
        Профессии родившихся под знаком Козерога
        Из представителей этого знака получаются прекрасные офисные работники, фермеры, строители, горняки, смотрители мостов и дорог, вахтеры, конструкторы, часовщики, юристы, антиквары, географы, агрономы, архитекторы, фармацевты, горные инженеры, математики, философы, социологи, администраторы, политики.
        Любовь Козерога
        Многие мужчины-Козероги - женоненавистники и остаются старыми холостяками. От женщины они ждут честности, надежности, завершенности, нередко выбирают в жены коллегу - объект, за которым долго наблюдают в своем кругу. Нередко Козерог женится на состоятельной женщине старше себя, экономной и некапризной хозяйке. Ссоры, скандалы, громкие выяснения отношений он пресекает на корню. Очень редки случаи, когда Козерог решается на развод. Если (тоже нечасто) он заводит связь на стороне, то она тоже будет длительной и прочной, но жена о ней, как правило, никогда не узнает.
        Женщины-Козероги зачастую отличаются жесткостью и отсуствием какой бы то ни было сердечности. Они ненавидят роль домохозяйки, предпочитают сделать карьеру и добиться независимости, чем увлечься соблазнительным романом, часто остаются холодными в объятиях партнера. Замуж Козерожки нередко выходят в силу финансовых и социальных причин. Некоторые из них имеют комплекс «Золушки», они хотят быть любимыми, но редко могут сказать об этом открыто.
        Вообще же, от любовных неурядиц Козероги страдают меньше других знаков.
        Совместимость Козерога с другими знаками зодиака
        Козерог - Овен
        Такой союз - одиночество вдвоем. Козерог захочет «перевоспитать» Овна, направить его эмоции в нужное русло. Неуправляемый Овен обязательно вспылит и возмутится. Неизбежны вспышки, скандалы, разрывы.
        Козерог - Телец
        Самый благоприятный из союзов. Оба знака объединены общностью интересов, у них полная гармония в постели. Ведущую роль в этом союзе играет Козерог. Тельцу свойственна инертность, и он внутренне восхищается выносливостью и работоспособностью Козерога, пытается следовать его примеру.
        Козерог - Близнецы
        Редкий и сомнительный союз. Первое время холодность, неприступность Козерога кажется Близнецам интересной маской. Козерог, в свою очередь, на некоторое время бывает очарован ребячливостью Близнецов. Когда же обоим партнерам надоедает проявлять друг к другу любопытство, союз, как правило, распадается.
        Козерог - Рак
        Знаки малосовместимы друг с другом, отсюда редко встречающийся союз между ними. Непомерные, по его мнению, требования, которые Козерог предъявляет к Раку, вызывают у того неудовольствие (тем более что Рака исправить невозможно). Начинаются затяжные конфликты, периоды взаимного притяжения и отталкивания и, наконец, полное разочарование и разрыв.
        Козерог - Лев
        Непростой, но возможный союз. Козерога часто подкупает щедрость и амбициозность Льва, а также то, что Лев не скупится на обещания. Если обещаний будет слишком много и ни одно из них не будет сдержано Львом, Козерог будет потрясен и разочарован. Льва привлекает в Козероге скрытая страстность и упорное желание идти выбранной дорогой. Но часто Лев устает от прямолинейности и консервативности Козерога - ему хочется перемен.
        Козерог - Дева
        Уравновешенный и прочный союз. Оба реально смотрят на жизнь, трезвы и практичны. Разумные требования и критический ум Девы импонируют Козерогу, он также ценит в ней умение подметить ту деталь, без которой не решить глобальную проблему. А Дева познает с Козерогом скрытые для нее тайны любви, ей нужны его нежные слова, восхваляющие ее достоинства. Дети делают такой брак нерушимым.
        Козерог - Весы
        Козероги приятно очарованы педантичными Весами, их рассудительностью и умеренностью. А для Весов Козероги - крепость и опора. Но при этом Весы направляют Козерогов, являются для них учителями и наставниками. Во всем, кроме любви, они легко находят общий язык.
        Козерог - Скорпион
        Крепкий союз двух сильных знаков (при условии высших типов и того, и другого). Есть и опасность - если они расходятся, то становятся врагами. Но любовь их, как правило, постоянна, сильна и глубока. С годами чувства не остывают. Рожденные в этом браке дети счастливы, потому что растут в атмосфере любви и гармонии.
        Козерог - Стрелец
        Козерог - блюститель общественного закона, порядка и общепринятых установок. Для Стрельца их не существует вообще - ему важны только его внутренние установки. Это может быть брак по расчету, когда супругов связывают общие интересы и дела. Или абсолютно духовный союз.
        Козерог - Козерог
        Союз двух одиноких людей. Как правило, им не удается переупрямить друг друга, и они начинают искать утешения на стороне, так и не успев по-настоящему сойтись. Но бывает и очень счастливый брак, когда две половины составляют одно целое.
        Козерог - Водолей
        Оба знака могут сойтись лишь на почве личного одиночества. Водолею кажется, что Козерог постоянен и абсолютно надежен, он даже не подозревает, что тот абсолютно свободен и очень хитер. А Козерогу кажется, что Водолей именно тот человек, который, полюбив, не будет покушаться на его свободу, - и тоже ошибается.
        Козерог - Рыбы
        Перспектива идеального союза, построенного на прагматизме. Но если Козерог слишком
«заземлен», если его формула: «только человек, имеющий деньги, обладает самосознанием», - то ему захочется заставить Рыб работать без устали на свою карьеру. Рыбы этого не примут и рано или поздно партнер уйдет в тяжелом разочаровании. Или, смирившись и приняв такой образ жизни, не будет чувствовать себя счастливо.
        Удачи вам и расположения планет!
        Ваша леди Зодиак