Тоннель Яна Михайловна Вагнер
        Яна Вагнер - прозаик, автор антиутопий-бестселлеров «Вонгозеро» и «Живые люди», детектива «Кто не спрятался». Ее книги переведены на 17 языков. «Тоннель» - новый роман, на этот раз - герметичный триллер. Несколько сотен человек внезапно оказываются запертыми под Москвой-рекой. Причина неизвестна, спасение не приходит, и спустя считаные часы всем начинает казаться, что мира за пределами тоннеля не осталось. Важно только то, что внутри. «Господи, сколько можно притворяться! Нет отсюда никакого выхода. Его нет. Ничего тут нет - ни лестниц, ни лифтов. Там река наверху. Тридцать метров воды, а вокруг бетон. Сверху, снизу, справа, слева - везде. Со всех сторон. Его можно только взорвать. Мы отсюда не выберемся».
        18+
        Содержит нецензурную брань.
        Яна Вагнер
        Тоннель
        Если б было светло, они б сгорели со стыда.
        Но кругом чернела ночь.
        Уильям Голдинг. Повелитель мух
        ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:00
        Раскаленный город не остыл даже к ночи, и все-таки после заката стало чуть легче, так что машин на пригородном шоссе было вдвое больше обычного и толкаться начали еще до кольцевой. Поток дачников, которым одновременно пришло в голову выехать попозже, уплотнился и замедлился; втискиваясь с широкой трассы в три полосы, превратился в безрадостную воскресную пробку. Несмотря на поздний час, жара стояла невыносимая, а стоило въехать в тоннель, воздух как будто перестал двигаться совсем, загустел от выхлопных газов.
        - Стекло подними, - сказала Саша. - Дышать нечем.
        Митя мог бы возразить, что, если закрыть окна, станет только хуже. Роскошь запереться в собственном автомобиле доступна тем, у кого работает кондиционер, который в Тойоте сломался еще в прошлом году. Но он давно перестал побеждать в спорах, так что просто молча нажал на кнопку, хотя тут же некстати вспомнил, что и стеклоподъемник срабатывает через раз. Пассажирское стекло дрогнуло, а потом все-таки поехало вверх и сразу предательски запотело изнутри. Никакой радости не осталось от выпитого в полдень пива, только изжога и испарина на стекле. Он отвернулся и осторожно задышал носом.
        Машины ползли по тоннелю плотно, в три ряда, как фарш через мясорубку. За четверть часа продвинулись вперед метров на триста, не больше, а потом встали глухо. Радио уже минут десять предсмертно булькало и хрипело, сквозь помехи почти нельзя было разобрать ни слов, ни музыки, но вместо того чтобы выключить приемник, Саша выкрутила громкость вверх. И он снова промолчал, потому что и задраенные окна, и кошмарные эти звуки были сейчас единственным ее аргументом. Как бы жена ни сердилась, она никогда не ссорилась с ним при Аське. Никогда, ни разу за десять лет. И негласный этот уговор, и так уже довольно хрупкий, нужно было беречь.
        Дочь сидела сзади, уткнувшись в телефон, и, когда он оглянулся, чтобы как раньше перекинуться понимающими взглядами, не улыбнулась ему, как сделала бы еще пару лет назад, не состроила сочувствующую гримаску, даже не подняла брови. Лицо у нее было взрослое и раздраженное, чужое.
        - Мама спрашивает, во сколько мы будем, - сказала она. - Мне к зубному вообще-то завтра.
        - Мне тоже интересно во сколько, - сказала Саша, не оборачиваясь. - Только мы вряд ли узнаем, пока не доедем.
        Они часто теперь так разговаривали - не глядя друг на друга, просто подкидывая реплики в воздух, как будто адресат у этих реплик был еще не определен. Митя мог бы сделать вид, что слова предназначаются ему, и ответить, а то и пошутить, но сегодня сил на это точно не было никаких.
        Ася защелкала по клавиатуре, подождала, пощелкала еще.
        - Ну отлично, еще и телефон здесь не ловит, - сказала она и сползла по сиденью вниз, стукнула коленками в спинку водительского кресла.
        Саша закусила губу и покрепче сжала руль, и Митя быстро отвел взгляд. Вот и хорошо, вот и ладно, подумал он, завезем Аську и доругаемся дома. Голова трещала, во рту пересохло, спина была мокрая. Черт бы побрал эту жару, дачу и проклятое пиво. Он снова отвернулся и закрыл глаза.
        Радио булькнуло в последний раз и умолкло.
        ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:19
        Телефон потерял сеть и тут же начал разряжаться - 22 процента, 14 и, наконец, 8. Шнурок лежал в рюкзаке, но, чтобы воткнуться в зарядку на приборной панели, пришлось бы наклониться вперед и попросить, выслушать еще один терпилин недовольный вздох. Вздохов этих Ася и так за два дня наслушалась достаточно.
        Терпилой вторую папину жену назвала мама. Прозвище возникло не сразу, поначалу они звали ее просто «эта», без имени, а в «терпилу» она превратилась сравнительно недавно, и конечно, не для Асиных ушей. «Митя и эта его терпила», - говорила мама в телефонную трубку или подругам за вином, понижая голос. И все немного смеялись, понимающе и по-взрослому, и Ася тоже.
        «Когда будем не знаю», - написала она маме. «Пробка адская и жарко ужасно». Сети не было, сообщения зависли. «Я больше с ними не поеду», - дописала она уже просто так, в пространство, и швырнула бесполезный телефон на сиденье. Еще раз мстительно пихнула коленом спинку терпилиного кресла и стала смотреть в окно. Делать все равно было нечего.
        Пробка не двигалась, машины стояли тесно, как вагоны бесконечного поезда. Справа от Тойоты замер черный матовый Порше Кайен, похожий на огромный кусок дизайнерского мыла, с двумя женщинами внутри. Обе тоже были шикарные, как их машина, в узких черных платьях. У них-то, наверное, прохладно внутри, в салоне, подумала Ася, духами пахнет и кожей. Может, даже холодильник есть какой-нибудь с просекко. Интересно, кто они - подруги? Сестры? И откуда едут? Быть не может, чтоб с дачи. У той, что сидела за рулем, были какие-то невероятные крупные кольца, а у ее соседки - прямая светлая челка и татуировка на плече, то ли бабочка, то ли птица. Ася чуть передвинулась и прижала нос к стеклу, чтобы рассмотреть рисунок, но тут светлая с челкой закричала вдруг что-то неслышное, замахала руками и, кажется, заплакала. Вторая, с кольцами, даже не шевельнулась, так и сидела, сжимая руль и глядя перед собой, равнодушная и спокойная, совсем как терпила. Теперь видно было, что она здорово старше первой; точно не сёстры. И скорей всего, не подруги.
        Младшая из женщин вдруг повернулась, перехватила Асин взгляд и сердито вскинула средний палец. Лицо у нее в самом деле было зареванное и очень молодое, ноготь некрасиво обкусан до мяса. Ася отпрянула от окна и поспешно опять пересела налево.
        Там оказалась пыльная патрульная машина с глубокой вмятиной вдоль борта. Через мутное водительское стекло она увидела толстяка в голубой рубашке с блестящим от пота лицом, а рядом - второго, тоже в форме, но помоложе, и дальше присматриваться не стала, не хватало еще разглядывать полицейских. Все остальное вокруг было такое же скучное: чумазая Газель «Напитки Черноголовки», полированный Лексус со спящим бородатым стариком, несвежее желтое такси, УАЗ Патриот с наклейкой «Спасибо деду за Победу», косо приклеенной поперек задней двери. И Ася собралась уже вернуться к интересным женщинам из Порше Кайен, как сзади вдруг обнаружился кабриолет. Ярко-красный, с раскосыми фарами и белоснежными диванами. Парочка в кабриолете тоже была как с картинки - плечистый красавец в льняной рубашке и длинноволосая загорелая нимфа. Вид у нимфы был скучающий, она сняла туфли и закинула ноги на приборную панель кабриолета. Непохоже было, что поза удобная, зато ноги правда были красивые, длинные и голые. Из патрульной машины, по-детски раскрыв рот, на них пялился молодой полицейский, и Ася поймала себя на том, что тоже
пялится, и рассердилась окончательно. Снова откинулась на сиденье, еще раз проверила полумертвый телефон и приготовилась умереть от скуки.
        В этот самый момент Газель с надписью «Напитки Черноголовки» тронулась с места, медленно покатилась вперед и уткнулась носом в задний бампер желтого Рено Логан с шашечками вдоль борта. Из Рено выскочил таксист, темнолицый и маленький, как ниндзя, и с криком бросился к Газели, рванул на себя переднюю дверь и полез в кабину.
        Заскучавшая пробка оживилась, предвкушая скандал. Нимфа из кабриолета подобрала ноги и привстала, чтобы лучше видеть. Ася поборолась с собой секунду, а потом опустила окно.
        Газелист оказался такой же смуглый и низкорослый, но совсем молоденький. Он покорно дал себя вытащить и стоял теперь, сонно хлопая глазами. Вид у него был растерянный, как у человека, который проснулся только что и понятия не имеет, что сделал не так. Таксист схватил его за плечо и поволок к своей поврежденной машине. Увидев расколотый бампер, юный Газелист охнул, очнулся и дальше поступил неожиданно: вырвался и побежал, оставив на асфальте один из своих резиновых шлепанцев. Остолбенев на мгновение, свирепый маленький таксист нагнулся, зачем-то подобрал шлепанец и кинулся следом, продолжая ругаться на своем сердитом языке. Они скрылись за Газелью, а через мгновение появились снова, с другой стороны.
        - Давай, джихад! - весело прокричал мордатый водитель УАЗа Патриот. - Лови его, уйдет!
        Газелист был моложе лет на тридцать, но хромал на одну ногу, а таксиста гнала ярость, и в конце второго круга он настиг-таки свою жертву, прижал к борту Рено и замахнулся трофейным шлепанцем.
        - Не смейте его трогать! - раздался вдруг женский голос, возмущенный и звонкий. - Немедленно уберите руки, вы слышите меня?
        По проходу между машинами поспешно пробиралась невысокая полноватая женщина, лицо у нее было круглое, на щеках красные пятна. Перед собой она держала телефон, которым целилась в таксиста, и щелкала камерой, как будто стреляла на бегу.
        - Ваш номер я тоже сфотографировала, - заявила она, задыхаясь. - И если вы сейчас же, сию минуту не отпустите мальчика, я вас без работы оставлю, даже не сомневайтесь в этом!
        С этими словами она сунула телефон маленькому таксисту под нос и еще раз нажала на спуск. Сверкнула вспышка, таксист зажмурился. Слышно было, как он хрипло, со свистом дышит. Сейчас он ей же и врежет этим тапком, подумала Ася. Но женщине с телефоном это, очевидно, даже в голову не пришло, потому что она повернулась спиной и с отвращением огляделась по сторонам.
        - Столько мужчин, - сказала она, - и ни один не вступился. Сидите тут, как в цирке. Убивать при вас будут человека, а никто даже из машины не выйдет.
        - Да сами пускай разбираются, чурбаны, - сказал УАЗ Патриот, - и так их развелось. Вчера еще на ишаках ездили, ни правил не знают, ничего.
        Женщина с телефоном смерила его взглядом, но ответом не удостоила и устремилась к патрульной машине. Оба полицейских, старый и молодой, с одинаковой тоской следили за ней через запотевшее стекло.
        - А вы-то что? - спросила она громко и постучала в искореженную дверь. - Это же ваша работа. Или вы только взятки годитесь собирать?
        Маленький таксист оттолкнул своего пленника, швырнул на асфальт бесполезный кусок резины и пошел к УАЗу.
        - Сам ты ишак, - сказал он по-русски, чисто и без акцента. - Я права получил, когда ты еще не родился, говно.
        - Мы не ДПС, - сказал старший полицейский женщине с телефоном. - Мы авариями не занимаемся.
        - Да ничем вы не занимаетесь, - сразу ответила она. - При чем тут аварии вообще, он же чуть не убил мальчика!
        Все, включая таксиста, обернулись к Газели. Юный таджик подобрал уже свой шлепанец и шустро карабкался теперь назад, в кабину. Круглолицая женщина простерла руки и крикнула:
        - Всё в порядке, не бойся! Не бойся, он ничего тебе не сделает!
        Но, похоже, молоденький Газелист ее словам не поверил, а то и просто не понял, потому что захлопнул дверцу, спрятался за рулем и замер. Женщина с телефоном вздохнула и покачала головой, как человек, который сделал все что мог.
        - Полиция, - прошипела она в сторону патрульной машины и пошла прочь.
        Человека в наручниках с окровавленным разбитым лицом, лежащего на заднем сиденье, она так и не заметила.
        Таксист присел на корточки возле лопнувшего бампера, дернул, выломал кусок пластика и понес к себе в машину, прижимая к груди, как младенца.
        Старший полицейский откинулся в кресле, наблюдая за тем, как круглолицая истеричка усаживается в свой кругленький голубенький Пежо, вытер пот со лба и нашарил полупустую бутылку газировки. Отвернул крышку и сделал три больших глотка, потом протянул младшему. Тот принял ее, но пить не стал, с сомнением разглядывая мутное горлышко.
        - Старлей, - позвал арестант с заднего сиденья. - Если ты не будешь, я бы глотнул, я небрезгливый.
        Толстый капитан обернулся и быстро равнодушно ударил его кулаком по губам. Старлей скривился и отставил бутылку.
        ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:26
        - Нет, это невозможно, полчаса уже стоим, - сказала Саша. Голос у нее был напряженный.
        Митя открыл глаза. Пробка действительно не сдвинулась ни на шаг, духота стояла невыносимая, голова болела еще сильнее.
        - Может, выйти посмотреть, что там? - спросила Ася. - Вон, все выходят.
        Народу снаружи в самом деле прибавилось. Уставшие от долгого сидения в машинах, люди бродили теперь между рядами, негромко переговариваясь. То и дело кто-нибудь прикладывал ладонь ко лбу, вытягивал шею и вглядывался вперед, как будто и правда надеясь выяснить, в чем проблема, определить причину пробки.
        - Да не на что там смотреть, - сказал Митя. - Тоннель длиной три с половиной километра, ничего мы отсюда не увидим.
        - Ну правильно, давайте просто сидеть и ждать, - сказала Ася.
        - Надо было утром выезжать, - сказала Саша, глядя перед собой.
        Утром выехать не получилось, вспомнил Митя, потому что утро для него началось после полудня с бутылки пива, которую он выпил залпом прямо возле холодильника, стоя в трусах посреди чужой дачной кухни с забытыми на столе тарелками от завтрака. Это ведь даже не его была идея - ехать на эту дачу. И уж тем более - тащить с собой Аську. Но в том, что не выехали с утра, виноват был точно он.
        - У меня интервью завтра в девять на Красных Воротах, - сказала Саша.
        - Мама с ума там сходит, наверно, - сказала Ася.
        Воздух снаружи оказался все-таки чуть свежее, самую малость. Митя с облегчением выпрямил спину, отошел на пару шагов и сделал ту же бессмысленную вещь, что и все, - вытянул шею и посмотрел вперед, к началу тоннеля, которого отсюда, разумеется, было даже не видно. Три плотных ленты машин могли запросто тянуться хоть до самого Кремля, а взгляда хватало только метров на триста, затем поток загибался, запертый в бетонных стенах, как вода в трубе.
        - Ну, что там? - спросила женщина из Порше Кайен, опустив окошко.
        И он обернулся уже, чтобы ответить: слушайте, мне-то откуда знать, - но глаза у нее оказались усталые и грустные, а сама женщина - очень, невероятно красивая, из тех, рядом с которыми сразу чувствуешь, что небрит и что майка на тебе вчерашняя, с мокрым пятном между лопаток.
        - Авария, скорее всего, - сказал он. - Не волнуйтесь, скоро поедем наверняка. Мы в тоннеле, тут всё медленнее.
        - Да какая авария, - встрял краснолицый здоровяк из Патриота, - аварию растащили б уже давно. Кортеж пропускаем, сто пудов. Едет опять членовоз какой-нибудь, а мы стоим.
        - На Рублевке такое постоянно, - сказал загорелый красавец-Кабриолет, подходя, - нас однажды полтора часа вот так же продержали. Я давно уже там не езжу, проще крюк сделать, чем стоять.
        - Крюк-то да, проще, конечно, - сказал Патриот и недобро глянул назад, на блестящий кабриолет с белыми диванами и полуголой нимфой. - Хотя как по мне, катались бы вы все по своей Рублевке и не мешали людям, которым на работу завтра.
        - Мне вообще-то тоже завтра на работу, - сказал Кабриолет и задрал подбородок. - Я в шесть встаю каждый день, к вашему сведению.
        А мне - нет, подумал Митя.
        - Полтора часа? - с ужасом повторила женщина-Кайен, закрыла глаза ладонью и вдруг всхлипнула коротко и так горько, что Митя невольно подошел на шаг ближе и пригляделся.
        - У вас случилось что-нибудь? - спросил он.
        - Да не переживайте вы, - сказал Патриот. - Сейчас рублевских этих пропустим и поедем.
        - Я не на Рублевке живу, - обиженно уточнил Кабриолет.
        - Вот и стоишь тут со всеми, мудила, - сказал Патриот, веселея.
        - Простите, - сказала женщина-Кайен, не отрывая узкой ладони от лица. - Мне просто правда надо домой. У меня был очень тяжелый день.
        Вторая женщина, все это время молча сидевшая рядом с ней в пассажирском кресле, громко фыркнула, перегнулась через свою печальную соседку и стукнула по кнопке стеклоподъемника. Митя успел заметить только, что лицо у нее тоже измученное и заплаканное, потом окно поднялось и скрыло обеих.
        - Жара еще эта, елки, - сказал Патриот с неожиданной тоской. - Никогда такого не было, чтоб три недели подряд под сорок. Как в Африке, блядь.
        - И хоть бы кто двигатель выключил, - сказал Кабриолет сквозь зубы. - Нет, стоят, сука, дымят. Я все понимаю, кондиционеры, но мы-то без крыши, дышать нечем.
        - Я выключил, - сказал Митя и вспомнил задраенные Сашей окна. - У меня кондей не работает.
        - А у меня вообще его нету, - сказал Патриот.
        Помолчали. Пузатый Порше Кайен с двумя грустными женщинами внутри негромко тарахтел рядом.
        Дверь стоящего впереди УАЗа распахнулась, оттуда высунулась крепкая тетка в тесной ярко-розовой майке, очевидно патриотова жена, и смерила их неодобрительным взглядом.
        - Времени двенадцать почти, - сказала она с вызовом, обращаясь как будто не только к мужу, но и к Мите с Кабриолетом, и все трое сразу виновато посмотрели на часы. - Дети, между прочим, без ужина! - заявила она.
        - Мне руками тебе тут всех растолкать, что ль?.. - начал было Патриот, но жена его уже отвернулась и захлопнула дверцу. - Так, - сказал Патриот, оглядываясь по сторонам. - Ладно.
        И решительно зашагал поперек рядов к патрульной машине, а Митя и Кабриолет потащились следом, движимые необъяснимым чувством вины перед голодными патриотовыми детьми и его сердитой женой.
        Толстый капитан спал с открытым ртом, запрокинувшись в кресле, как человек, которому выстрелили в лоб. Даже во сне вид у него был недовольный, и, когда Патриот постучал в замызганное стекло и разбудил его, радости на капитанском лице не прибавилось.
        - Слышь, мужики, - сказал Патриот с деланой бодростью, когда оба полицейских неприветливо уставились на него. - Чё там как, впереди, а? Пропускаем, что ль, кого?
        - Мы не ДПС, - хмуро процедил капитан, повторяя сказанное недавно круглолицей женщине из Пежо.
        - Не, ну может, по рации там спросить, - сказал Патриот. - У вас же одна с ними частота? Реально же сорок минут стоим.
        - Мы. Не. ДПС, - раздельно проговорил капитан и поднял на него мутные со сна глаза.
        И Митя вдруг рассердился - на хамоватого толстяка, на жару, на пробку, на весь этот бесконечный паршивый день.
        - Слушайте, - начал он, - ну вам же самим, наверное, надо куда-то попасть. Давайте просто узнаем, что…
        И тут он увидел, что на заднем сиденье патрульной машины лежит человек в испачканной кровью рубашке, со скованными руками и свежими ссадинами на лице, и осекся. Арестованный приподнял разбитую голову, взглянул на Митю и неожиданно подмигнул. Толстый капитан тем временем включил-таки рацию и поднес микрофон прямо к Митиному лицу, опасно растянув витой провод.
        - На, спроси сам, - предложил он.
        В динамиках захрипело, звуки сливались в бессмысленный однородный гул.
        - Мы под рекой, - сказал капитан с удовольствием. - Там сверху метров двадцать воды и бетона еще метра три. Не работает здесь ни хрена.
        - Может, я правда схожу? - спросил младший полицейский. - Посмотрю, что там. Я быстро!
        Ясно было, что он говорит это не впервые и что ему тоже до смерти надоело торчать в душной машине с неприятным своим начальником и избитым арестантом. Старший неторопливо уложил микрофон на место, свернул голову мятой бутылке газировки, глотнул, завинтил крышку обратно и только после кивнул, лениво и неохотно.
        - Ладно, - разрешил он. - Но если поедет всё, я тебя тут ждать не буду, сам добирайся.
        ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:42
        - Ну что, вы со мной? - нетерпеливо спросил молодой полицейский. - Давайте, чего вы. Минут за двадцать обернемся.
        - Вообще-то нет, - сказал Митя. - Три километра - это минимум полчаса в одну сторону и полчаса обратно. Если быстрым шагом.
        - А правда, парни, давайте сходим, - сказал Патриот. - Ну чего сидеть-то на жопе. Моя мне уже весь мозг проела.
        - Пошли, - согласился Кабриолет. - Проветримся хотя бы. Только дайте мне минутку, - и отправился к своей лощеной машине объясняться с нимфой.
        - Ага, - сказал Патриот, - а я водички захвачу. Жара, как в Ташкенте. - И пошел к УАЗу.
        Митя обернулся к Тойоте. Снаружи жена и дочь похожи были на два манекена, которые за все время так и не шевельнулись и не заговорили друг с другом, и ему остро, как и молоденькому старлею, захотелось рвануть к началу тоннеля прямо сейчас. А если пробка вдруг тронется, пойти домой пешком.
        - Мы тут решили сходить вперед, - сказал он, все-таки распахивая дверцу. - Узнать, что там и как.
        Воздуха в машине не было совсем. Саша пожала плечами, не оборачиваясь. Ася раздраженно рылась в рюкзаке и голову не подняла.
        - Постараюсь побыстрее, - сказал он. - Вы бы стекла опустили все-таки, дышать же нечем.
        - Пивка бы щас холодненького, - сказал Патриот и безрадостно отхлебнул из поллитровки «Святого источника». - Всё воскресенье козе в трещину с этой дачей. Ну чё, пошли?
        - Угу, - кивнул молоденький старлей, но с места не сдвинулся - он смотрел, как Кабриолет прощается со своей полуголой подругой; лицо у него опять было детское.
        - Алё! - гаркнул Патриот. - Ну мы идем или где?
        Из голубого Пежо тут же выглянула его круглолицая владелица, явно намереваясь пресечь какой-нибудь новый безобразный инцидент. Оглядев их одного за другим, она убедилась, что драки нет, но мрачная решимость с ее лица никуда не исчезла. Она протянула пухлый указательный палец, постучала молодого полицейского по плечу и спросила звонко:
        - Долго еще это будет продолжаться?
        Тот вздрогнул, виновато отвел глаза от нимфы и только тогда сообразил, что возмущает женщину-Пежо вовсе не его интерес к чужим загорелым коленкам.
        - Сколько еще, по-вашему, мы будем вот так сидеть? - спросила она. - Совсем стыд потеряли - держать людей в тоннеле, посреди ночи, в духоте, и все должны ждать, пока проедет какой-то барин! Здесь дети, между прочим, они измучены и устали, им давно пора спать!
        Старлей попытался отступить, но ее недовольный взгляд пригвоздил его к асфальту так же надежно, как если бы она схватила его руку. Он обреченно замер и увидел на заднем сиденье Пежо тучного мальчика лет одиннадцати, не по возрасту туго спеленутого в детском креслице. Измученным мальчик не выглядел. Повиснув на ремнях, он высунул язык и что-то сосредоточенно рисовал в блокноте, лежавшем у него на коленях. Щеки у него были круглые, совсем как у матери.
        - Вы так и будете здесь стоять? - спросила мамаша-Пежо довольно нелогично, поскольку сама же не давала юному лейтенанту уйти.
        - Послушайте, - начал Митя; старлея пора было спасать. - Мы как раз собирались пойти посмотреть…
        - А что там смотреть, - отрезала мама-Пежо. - Смотреть они собрались. Пусть просто откроют проезд. Вот идите и скажите им, пусть откроют!
        И наконец отвела глаза. Старлей тут же рванулся и с облегчением припустил прочь, к выезду из тоннеля. Патриот с подоспевшим Кабриолетом побежали следом.
        - Ну зачем вы так, - сказал Митя. - Он-то здесь при чем.
        Женщина не слушала его. Она обернулась к сыну, накрыла его ладонь своей и осторожно пыталась вытянуть у него карандаш.
        - Ну всё, - сказала она совсем другим голосом, - всё, не надо, отпусти. Пожалуйста, милый.
        Мальчик нетерпеливо дернул плечом, сбросил ее руку и продолжил рвать грифелем листы блокнота, слой за слоем. Никакого рисунка на бумаге не было, только черная бессмысленная мазня.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:12
        Пробираться между рядами оказалось ужасно неудобно: машины стояли слишком тесно, и все время приходилось огибать то распахнутую настежь дверцу, то группу раскисших от жары и праздности водителей. Идея взять с собой старлея тоже себя не оправдала: вместо того чтобы расступаться, люди бросались к нему с расспросами, жалобами и проклятиями, и Мите начинало казаться, что без него они добрались бы гораздо быстрее. Хотя на то, чтобы уложиться в полчаса, в любом случае можно было не рассчитывать.
        - Понастроили, сука, - просипел Патриот, - вот на хрена такие тоннели длинные делать?
        Воду свою он давно выпил, пустую бутылку швырнул кому-то под колеса. Майка на нем промокла, лицо покраснело и отекло, как будто он только что вывалился из бани.
        - Никто не думал, что по ним придется ходить пешком, - мрачно ответил Кабриолет.
        После первого километра он тоже изрядно поблек: льняная рубашка прилипла к спине, мягкие мокасины покрылись пылью. Как выглядит он сам, Митя старался даже не представлять. Пить хотелось страшно, в ушах стучало. Чертов тоннель действительно казался теперь бесконечным - длинная тесная кишка, набитая автомобилями, возмущенными людьми и выхлопными газами. А потом ведь еще возвращаться, подумал Митя с тоской, и главное, смысла ведь все равно нет никакого. Ну доберемся мы и увидим, что там чудовищная какая-нибудь авария с трупами, разлитое масло и хлещущий бензин. Или в самом деле очередной свинский кортеж, ради которого перекрыли трассу. От того, что мы выясним, в чем дело, ничего же не изменится и дурацкий мальчишка в форме никак нам не поможет. Нас просто отправят назад, чтоб не мешались под ногами, и мы потащимся гребаных три километра в обратную сторону.
        - Ну отлично, - пропыхтел Патриот, вскинув к носу запястье. - Понедельник начался.
        - Может, вернемся, а? - предложил Кабриолет и остановился. - Прикиньте, сейчас поедет всё. Нас же в лепешку раскатают, тут даже тротуара нет.
        - Не, ну глупо как-то, - сказал старлей неуверенно, - а чего мы скажем-то?
        - Да так и скажите - зассали, - сказал Патриот. - Валите, девочки, без вас разберемся. Да, Очки? - и уложил тяжелую мокрую лапу на Митино плечо.
        Очками Митю в последний раз называли в школе, лет в двенадцать, и сильнее всего ему хотелось бы скинуть сейчас патриотову ладонь и в самом деле повернуть обратно, но идти оказалось некуда. Даже короткой этой заминки хватило, чтобы харизма полицейской формы сработала в очередной раз и вокруг мгновенно собралась небольшая, но очень напряженная толпа. Смотрели, конечно, на старлея, и смотрели нехорошо.
        - Когда поедем? - спросил кто-то.
        - Совсем охренели уже! - раздалось откуда-то сзади.
        - Сколько можно! - жалобно закричала женщина из переполненного пассажирского автобуса. - Стоим тут, как в скотовозке!
        - Я извиняюсь, - говорил какой-то дочерна загорелый дядька в спортивных штанах, пробираясь вперед. - Поезд у нас с Киевского через сорок минут, впритык уже, не опоздать бы. Может, это, можно как-нибудь? А, лейтенант?
        - Да не знаю я ничего, - простонал измученный старлей. - Дайте пройти…
        Он опустил голову и попробовал просочиться - осторожно, боком, но толпа сомкнулась и загудела, закричали запертые в автобусе пассажиры, а какой-то некрупный старичок даже повис у него на рукаве:
        - Нет, постойте! Нет, вы ответьте сначала!.. Я ветеран труда!
        Старлей дернулся, рукав затрещал, старичок вцепился покрепче и стал похож на таксу, которая тащит из норы лису. Патриот прищурился и потянулся к нему. Загорелый дядька, резко омрачившись, перехватил его руку.
        - Мы полгода дома не были, слышишь? - сказал он уже безо всякого дружелюбия. - Билеты есть, всё есть, уехать бы с вашей Москвы!
        Из обшарпанного синего минивэна к нему на помощь выбирались такие же крепкие, сожженные солнцем дядьки, человека четыре или пять.
        - А кто тебя звал-то, - зарычал Патриот, - сидел бы в Хацапетовке своей, - и качнулся навстречу.
        Они сцепились и замерли, два одинаковых сердитых здоровяка. Зажатые между ними старлей и седенький ветеран труда синхронно, как по команде, обмякли. Кабриолет стоял бледный и почти не дышал. Прекрасно, подумал Митя. Сейчас нас еще и отлупят.
        Но драки не случилось. Тонированное стекло стоящего через ряд длинного представительского Мерседеса опустилось, и холодный начальственный голос повелел:
        - Немедленно прекратите бардак.
        Голос был женский и даже не очень громкий, но властную уверенность, в нем звучавшую, все узнали безошибочно: так говорят чиновницы, школьные завучи, судьи и налоговые инспекторши. Интонация эта возражений не предполагала, а напротив, сулила неминуемое возмездие и потому подействовала в равной степени и на Патриота, и на шестерых его загорелых противников, которые сразу как-то сдулись и поскучнели, а в особенности - на молоденького старлея, который вздрогнул и даже попытался одернуть рубашку прямо вместе с повисшим на ней старичком.
        Окно плавно поехало вверх, словно этой короткой репликой инцидент был исчерпан, и Митя успел разглядеть только, что владелица неприятного голоса в машине не одна - за ее спиной в сумрачном салоне Мерседеса мелькнул сухой желтоватый профиль, золотые очки и брезгливый тонкий рот, а потом зеркальное стекло закрылось и всё исчезло. Но через мгновение тяжелая дверца распахнулась, женщина выбралась из машины, с равнодушным неодобрением оглядела разнородную толпу, как школьников, попавшихся с сигаретой в туалете, и, очевидно, сразу потеряла интерес ко всем, кроме лейтенанта.
        - Ну и что здесь происходит? - спросила она, обращаясь только к старлею, скрестила руки на груди и ждала ответа, как человек, убежденный, что объяснения последуют незамедлительно.
        Несмотря на усталый взрослый голос, она оказалась довольно молодая, лет тридцати пяти, максимум - сорока. Крупная, с короткими светлыми волосами и тяжелым лицом женщины, которая знает, что некрасива, и не собирается этого скрывать. Дорогой брючный костюм - скорее атрибут статуса, чем кокетливый аксессуар, - сидел на ней внатяг.
        - Э, - начал старлей и умолк, явно ожидая поддержки.
        - Поезд у нас с Киевского, - тут же предложил один из здоровяков.
        - Час уже стоим! - крикнули из автобуса.
        - Я ветеран труда, - пожаловался старичок.
        Вероятно, чиновничья харизма все-таки оказалась мощнее полицейской, потому что о взмокшем измочаленном старлее немедленно забыли. Требования и жалобы посыпались было снова, адресованные теперь только женщине из Мерседеса, но она скривилась и подняла руку, как дирижер, утомленный плохо сыгранным оркестром, и в наступившей почтительной тишине задала молодому лейтенанту еще один вопрос:
        - То есть информации у вас нет, правильно я понимаю?
        Старлей виновато замотал головой.
        - А где ваша машина?
        Он махнул рукой куда-то в хвост бесконечной колонны.
        - Так, - сказала женщина-Мерседес. - Значит, вот что нужно сделать…
        Но договорить не успела, потому что слова ее перекрыл какой-то новый шум, необъяснимый и сложный, как будто составленный из множества отдельных звуков. Досадливо хмурясь, она огляделась, ища источник, который явно находился где-то впереди, у выезда, а следом прислушались и все остальные - и те, кто стоял в проходах, и сидящие в машинах, и, наконец, даже запертые в автобусе пассажиры. По рядам замерших автомобилей прошла едва заметная рябь, какая бывает перед тем, как пробка тронется с места. Захлопали дверцы, заурчали двигатели, вспыхнули габаритные огни. Шестерка донецких строителей резво грузилась в синий минивэн, старенький ветеран труда припустил к своей Ладе Калина.
        - Поехали, что ли? - нервно спросил Кабриолет. - Черт, говорил же я…
        - Погоди, - сказал Патриот.
        Оба они, как и все остальные, смотрели вперед и мотоцикл увидели одновременно. Вернее, сначала в кривую трубу тоннеля ворвался визг покрышек и пронзительный рев мотора, а потом уже выпрыгнул он сам - стремительный, хищный, ярко-желтый, с затянутым в кожу седоком, - и понесся прямо на них, опасно кренясь и лавируя между тесными рядами автомобилей, сдирая краску с бортов и ломая зеркала. Не обращая внимания на вопли владельцев пострадавших машин, он мчался - и это было совершенно необъяснимо - в обратную сторону, к въезду. Секунда - и он исчез, растворился в бетонной кишке, а следом с небольшим опозданием втянулся и звук мотора, и на мгновение воцарилась потрясенная тишина. А потом женщина из автобуса закричала:
        - Ой, смотрите! Смотрите, там!..
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:23
        Людей было много. Они хлынули из-за того же поворота, что и желтый мотоцикл, и сразу заполнили все пространство между рядами, как вода в трубе. Сначала казалось, что они бегут молча, но скоро стало ясно, что этот невнятный далекий гул, возникший пятью минутами раньше, и есть они, состоит из топота ног, дыхания и множества голосов. Издалека слов еще нельзя было разобрать, но захваченный волной кусок тоннеля метр за метром оживал и вскидывался, как флешмоб на спортивной трибуне. Люди выскакивали из машин, тащили вещи, подхватывали на руки детей и вливались в поток, одновременно и замедляя его, и усиливая.
        Как ни странно, никто из наблюдавших за приближением толпы почему-то не двигался с места, словно прежде, чем поддаться панике, нужно было дождаться хоть какого-то объяснения, увидеть источник своими глазами. Лица были одинаковые - растерянные и пустые, страх не успел пока на них проявиться, потому что импульс еще не передался, как будто действовал только на близком расстоянии. Именно с такими лицами, наверное, смотрят на атакующую армию, подумал Митя, удивляясь этой спокойной мысли. Или на цунами. Когда на тебя летит волна высотой с пятиэтажный дом, бежать все равно уже поздно, можно только смотреть.
        - Что там, господи, пожар, что ли? - вдруг спросила какая-то женщина.
        И тогда только морок рассеялся. Оцепенение спало, и первыми закричали люди в автобусе, затолкались и забегали, раскачивая тяжелую машину, застучали в стекло водителю. Наконец двери с шипением распахнулись, и четыре десятка освобожденных пассажиров высыпались наружу и заметались, пугая остальных.
        - Пожар! - жалобно причитала женщина. - Сгорим же сейчас!
        - Вода, вода пошла, мы ж под рекой! - подхватил другой голос.
        Распахнулась одна дверца, за ней другая, и тесное пространство между автомобилями сразу вдруг заполнилось. Ни дыма, ни воды видно не было, и настоящий повод для паники по-прежнему оставался неизвестным, но после первого выкрика он стал уже не нужен. Кто-то волок сумки из багажника, кто-то сражался с застежками детского кресла, вытаскивая рыдающего младенца, рассыпался чей-то мешок с продуктами, и все кричали одновременно и неразборчиво. Но времени не осталось - толпа добралась и налетела с ревом и топотом, как вражеская конница, и две неравных группы людей столкнулись и перемешались. Сшиблись, топча друг друга, оскальзываясь на раскатившихся яблоках - не нарочно, а просто потому, что бегущие от начала тоннеля заразились страхом давно и к тому же знали реальную его причину, а те, кто попался им на пути, испугались только что и не успели еще взять нужный разгон.
        Митя прижался спиной к горячему боку автобуса. В голове по-прежнему было пусто, почему-то подумалось только, что борт, наверное, очень грязный и майку придется выбросить. Он шагнул вперед, но его тут же толкнули в плечо, потом еще раз, под ноги ему попался растоптанный пакет с продуктами, он споткнулся и упал на колени, думая: очки, сейчас раздавят очки, - и едва успел поймать их, сжал в кулаке. Кто-то подхватил его под мышки, втащил за автобус и рывком поставил на ноги. Он вернул очки на место и увидел прямо перед собой красного мокрого Патриота, а за широкой патриотовой спиной - женщину-Мерседес и молоденького старлея. Кабриолета с ними не было.
        - Спасибо, - сказал он хрипло.
        Они стояли в узком промежутке между широкой мордой автобуса и Ладой Калиной, в которой не было уже никакого старичка, а только распахнутый багажник с какими-то пестрыми тряпками, приоткрытая водительская дверца и в подстаканнике - цветастый термос без крышки, над которым еще поднимался пар.
        - Так, - снова сказала женщина-Мерседес, а потом наклонилась вперед, вытянула руку и схватила одного из бегущих, щуплого человечка с пластиковой кошачьей переноской, которую он крепко прижимал к груди, и выдернула из толпы. - Что там случилось? - спросила она.
        - Пустите! - закричал человечек и рванулся, пытаясь освободиться, но переноска мешала ему. Внутри отчаянно орал крупный белый кот.
        - Я не отпущу, пока вы не скажете! - прокричала женщина-Мерседес. - Что! Там! Случилось?
        - Господи, да не знаю я, - простонал человечек. - Там двери закрылись, понимаете? Огромные такие двери! И машину раздавило, прямо в лепешку! Нас заперли, понимаете? Да пустите же меня!
        Он дернулся еще раз, вырвался наконец и исчез. Патриот обернулся к Мите, лицо у него было дикое.
        - Чё ты стоишь-то?! - заорал он. - Давай, побежали!
        И нырнул в поток. Все так же ничего не соображая, Митя послушно набрал воздуха, как перед прыжком с вышки, и бросился следом.
        - Эй, - крикнул старлей, - подождите меня! - И шагнул было вперед, собираясь с духом, но женщина-Мерседес опять протянула крепкую руку и вцепилась ему в воротник. В самом деле схватила за шкирку, как щенка, и дернула.
        - Куда, - сказала она. - А ну стоять, лейтенант.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:32
        Ася поправила под головой рюкзак и в который раз попыталась лечь поудобнее. Повернулась на левый бок, потом на правый и уперлась носом в душную спинку кресла. Ноги затекли, заднее сиденье Тойоты было слишком короткое, а рюкзак жесткий. Терпила замерла за своим рулем как прибитая. Вообще ни разу, кажется, не пошевелилась. Заснула, что ли? Или ее, например, хватил тепловой удар. Папы не было уже больше часа, и за этот час Ася не сказала Терпиле ни слова. Не просила воды, не клянчила зарядку для телефона. Зато она давно уже открыла оба своих окна, справа и слева, рассмотрела все соседние машины и подслушала все разговоры. Благодаря общительной тетеньке из Пежо, которая пробежалась между рядами и допросила всех, она знала теперь, что красивые женщины из Порше Кайен не подруги и не сестры, а вторая жена и дочь человека, который умер два дня назад, терпеть не могут друг друга и как раз возвращаются с похорон. Что бородатый старик в Лексусе - какой-то важный поп, а у тетки в УАЗе дерутся и ноют двое детей, и она уже отвесила каждому по затрещине (с этим женщина Пежо категорически не согласилась и завела
было пылкую речь, которую тетя из УАЗа довольно неделикатно прервала, захлопнув дверцу у нее перед носом). Что длинноволосая нимфа из кабриолета не умеет водить машину, так что, если пробка сдвинется раньше, чем вернется ее щёгольский папик, она так и останется сидеть тут, как дура, и все будут гудеть и орать на нее, хотя она-то как раз говорила, что ходить никуда не надо, а он еще и ключи зачем-то забрал, хотя чего забирать-то, когда водить она все равно не умеет.
        Нимфины многословные жалобы нагнали тоску даже на неутомимую женщину-Пежо; слышно было, как она поспешно сворачивает разговор и отступает, явно собираясь найти новую жертву. Из ближайших соседей остались только толстый полицейский, сердитый маленький таксист и не говорящий по-русски водитель Газели, так что, когда круглое лицо в крашеных кудряшках появилось в окне Тойоты, Ася не удивилась.
        - Привет, - сказала женщина-Пежо, широко улыбаясь. - Безобразие, конечно, что нас держат так долго, да? Хотя чего от них ожидать, в этой стране люди всегда мусор. Вы как тут, всё в порядке? Если что, у меня есть вода. Правда, совсем немного и негазированная, это детская вода, там специальная очистка, очень сложная, у меня сын пьет только эту, другую ему нельзя…
        - Спасибо, - сказала Терпила. - У нас все хорошо, ничего не нужно.
        Смотри-ка, не умерла, подумала Ася, надо же.
        - Какая славная у вас дочка, - сказала мама-Пежо, хищно оглядела Асю и просунулась поглубже внутрь Тойоты. - На вас похожа. А мужчина в очках - это муж, да? Что-то их давно нет, пора бы им вернуться. Сколько можно идти два километра? Или сколько тут, три? Вроде молодые, крепкие мужчины. Хотя, конечно, куда им торопиться, да? Может, они разговорились просто, стоят где-нибудь. Им ведь все равно, что детям давно пора спать, а мы…
        - Вы простите меня, пожалуйста, - перебила Терпила сухо. - Но я правда ничего не знаю. Мы просто сидим и ждем так же, как и вы.
        Надо было отдать ей должное, она всегда умела срезать на подлете, причем не повышая голоса. Ей даже не пришлось оборачиваться. Улыбка женщины-Пежо увяла, она вынула голову из окна и выпрямилась. На секунду Ася задумалась, не подбросить ли ей реплику-другую, просто чтобы позлить Терпилу. Можно было бы, например, сказать, что вообще-то Терпила ей никакая не мама. Ну или взять и попросить этой особенной детской воды и проверить, готова ли улыбчивая тетенька-Пежо в самом деле ею поделиться. Но на часах была половина первого, жара стояла адская, согнутые в коленях ноги болели, и сильнее всего ей сейчас хотелось домой. Просто домой, и все. Никогда больше с ними не поеду, повторила она мысленно себе и маме, легла на спину и закрыла глаза. Теперь точно никогда.
        Седой священник в Лексусе вытер платком лоб и включил кондиционер посильнее. С трудом выпрямился в кресле и заглянул в зеркальце заднего вида. Оттянул пальцем нижнее веко, вздохнул, высыпал в ладонь горсть разноцветных таблеток и закинул в рот.
        «Всем машинам» - вдруг отчетливо рявкнуло радио в патрульном Форде, и два разморённых жарой человека, толстый капитан и его закованный в наручники арестант, разом вздрогнули и проснулись. «Обеспечить» - булькнуло радио и смолкло. Капитан раздраженно покрутил ручку настройки, но сделал только хуже: сигнал пропал совсем, и в эфире остался только безжизненный хруст. Он посмотрел на часы, выругался вполголоса, потянулся к бутылке газировки и вылил себе в рот последние теплые капли.
        - Не выйдет у тебя ничего, - лениво сказал человек в наручниках и зевнул. - Адвокату позвоню утром, и такое начнется. Правозащитники, пресса. Пикеты у вас будут перед отделением. А лейтенант твой, кстати, все видел, не станет он ради тебя врать. Ты сам меня завтра домой повезешь и еще извиняться будешь. А может, и уволят тебя, кстати.
        Капитан скомкал пустую бутылку и швырнул на сиденье отсутствующего старлея.
        - Я тебя поймал, - сказал он. - И я тебя посажу. И срать мне на твои пикеты.
        Он откинулся в кресле, снова закрыл глаза и начал уже снова погружаться в дремоту, как вдруг сонную тишину разрезал пронзительный звук мотора. Капитан нахмурился, приоткрыл дверь и высунулся в проход между машинами. Через две секунды, чуть не сбив с ног круглолицую истеричку из Пежо и едва не снеся капитану голову, мимо промчался желтый спортивный мотоцикл.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:36
        Без людей забитый автомобилями участок тоннеля был похож на разграбленный супермаркет. Распахнутые багажники, тут и там невыключенные фары, разбросанные по асфальту сумки и растоптанные яблоки. Негромко урчали три-четыре забытых двигателя, где-то заунывно тренькал сигнал открытой двери. Прямо «Марсианские хроники», подумал начитанный старлей. Они вот-вот уже добегут, еще минут пять, десять - и доберутся до выхода на той стороне. А он за каким-то чертом остался, вообще непонятно зачем. Просто потому, что она его не отпустила, эта неприятная посторонняя баба.
        - Ну что, лейтенант, - сказала женщина-Мерседес. - Пошли посмотрим, что там.
        - Мне вообще-то вернуться надо, - ответил он неприязненно. - Доложить. Меня за этим сюда послали.
        - И о чем вы собираетесь докладывать? - холодно спросила она. - Вы ведь ничего не видели сами. Что из этого правда, по-вашему, - пожар или потоп? Или двери бетонные и… что там еще - раздавленная машина? Прежде чем докладывать, лейтенант, надо знать наверняка, вас что, не учили? Так что хватит болтать, идемте. Теряем время.
        И, не дожидаясь ответа, пошла вдоль ряда брошенных машин, стуча крепкими каблуками.
        - Старший, - сказал он ей в спину, хотя знал уже, что подчинится и потащится сейчас следом, как будто она в самом деле имела право командовать. Как будто у него без этой суки из Мерседеса мало было начальников. - Старший лейтенант.
        Она даже не обернулась.
        - Подождите! - позвали сзади, а потом из кабины автобуса выбрался Кабриолет, бледный и изрядно потрепанный: на льняной рубашке не хватало пуговиц, на лбу багровела ссадина. - Я с вами.
        Проход между автомобилями был узкий, так что идти пришлось гуськом, след в след, то и дело переступая через пакеты, пластиковые бутылки и прочий мусор. Женщина-Мерседес чеканила шаг, как кремлевский курсант, задавая скорость, и поспевать за ней было непросто. Даже не запыхалась, подумал старлей с ненавистью, гребаный Терминатор. Где их только берут таких. Кабриолет тревожно сипел ему в затылок, наступал на ноги и наконец споткнулся, боднул старлея между лопаток и едва не повалил их обоих. Хрустнуло еще одно свернутое зеркало.
        - Слушайте, - сказал старлей и оглянулся. - Шли б вы обратно, а? Девушка ваша там заждалась, наверно. Ладно мы, а вам-то чего здесь надо?
        Кабриолет не ответил, просто замотал головой. Кажется, он даже не услышал. Лицо у него было пустое и напряженное, как у человека, который вынырнул из воды, уцепился за борт чужой лодки и, даже если его начнут сейчас бить веслом, пальцы не разожмет. Да ты испугался, подумал старлей с неожиданным удовольствием. Смотри-ка.
        - Время! - рявкнула женщина-Мерседес. - Не отставать, лейтенант!
        В полутора километрах позади, в эпицентре несущейся к выходу толпы оглохший уже и почти ослепший Митя перепрыгнул, а скорее перевалился через упавшего человека и не заметил даже, мужчина это или женщина; просто понял, что наступил на руку, на чью-то живую мягкую руку, и подумал: всё, не могу больше, не могу.
        - Андрей! - кричали рядом. - Андрюша!
        Его толкнули в спину, он оступился еще раз, потерял равновесие, и тоже приготовился упасть, и почувствовал даже что-то вроде облегчения, но Патриот завопил у него над ухом:
        - Вон там наши! Катя, Катька, я сейчас! Не выходи! - и понесся вперед, как боевой слон.
        Митя поднял голову и действительно увидел шагах в двадцати пыльную морду УАЗа, знакомый Порше Кайен, застывшую между ними круглолицую женщину-Пежо с таким же круглым открытым ртом и толстого капитана, с неожиданной прытью вылезающего из патрульной машины.
        Он добрался до Тойоты и рванул дверь на себя, и Саша сразу подняла на него глаза, почерневшие от страха. Мимо промчался Патриот с заспанным мальчишкой лет шести под мышкой, следом бежали его жена и дочь в одинаковых розовых майках.
        - Всё, Очки, - крикнул он, - дальше сам!
        Митю еще раз толкнули - распахнутая дверь мешала потоку. Он уперся плечом и вытащил их из машины, сначала одну, потом другую, коротко пожалел, что Аська слишком уже большая и нести ее не получится, крепко схватил обеих за руки и потащил за собой. Среди бегущих он увидел красивую женщину-Кайен и ее сердитую спутницу, маленького таксиста из Рено и юного водителя Газели. Впереди всех легко, как антилопа, неслась голоногая нимфа из кабриолета, скинувшая свои высоченные каблуки. Прежде чем знакомый участок тоннеля остался позади, он успел еще краем взгляда заметить женщину-Пежо, которая бросилась наперерез толстяку-капитану и повисла на нем, обхватила руками, как раздутый спасательный круг.
        - А ну, пусти! Пусти, говорю, охренела? - отбивался капитан, но проклятая баба вцепилась намертво и не давала ступить ни шагу.
        - Вы должны! - кричала она прямо ему в лицо. - Должны мне помочь! У меня сын, он не ходит сам!..
        Вид у нее был бешеный, как будто она вот-вот схватит его зубами за щеку, и на мгновение капитан провалился в далекое лето у бабушки под Воронежем, вспомнил шелестящие липы, разом опустевшую деревенскую улицу и себя, десятилетнего, оскаленную мокрую собачью морду, мутные глаза и пену из пасти и свои детские беспомощность и ужас.
        Он подчинился и пошел против течения к голубой машинке, где из багажника торчала сложенная инвалидная коляска, и все время, пока мама-Пежо открывала заднюю дверцу и сражалась с ремнями на детском кресле, второй рукой она крепко держала его за локоть, чтобы не дать ему передумать.
        - Вы так и будете стоять? - крикнула она. - Скорее, ну!
        Увидев вместо матери краснолицего незнакомца, мальчик испугался и завопил. Капитан схватил тяжелого одиннадцатилетку на руки и понес, чертыхаясь.
        Человек в наручниках, забытый на заднем сиденье патрульной машины, с трудом сел и ударил в запертую дверь плечом - раз, другой.
        - Эй! - крикнул он. - Эй, капитан!
        Потом снова опрокинулся на спину и принялся лупить по двери ногами.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:42
        Человечек с кошачьей переноской не соврал, и в начале тоннеля не обнаружилось ни дыма, ни огня, ни воды, ни даже полицейского кордона. Там, где раньше был выезд в город, сомкнулись теперь грубые бетонные ворота с гигантскими цифрами 0-61, нанесенными масляной краской на створках. На электронных табло контроля скорости, подвешенных у свода, мигали красные надписи «СТОП», а поперек рядов, метрах в десяти перед бетонным барьером, опустилась массивная металлическая решетка. Вероятно, решетка эта падала быстро, потому что закрылась не до конца - под ней застрял оранжевый Фольксваген Гольф. Тяжелая сварная рама перерубила маленькую машину почти пополам, смяла крышу и выдавила стекла. Из-под вывернутых колес натекла черная масляная лужа.
        Кабриолет подошел к Фольксвагену и попробовал приподнять искореженную багажную дверцу, но кузов перекосило и она не двигалась. Внутри лежали пара спортивных сумок, желтый пластиковый чемодан и теннисная ракетка. Он вытащил чемодан, отставил в сторону, забрался в багажник и заглянул в салон. И сразу же полез обратно. Похоже было, что его сейчас вырвет.
        - Не понимаю, - сказал старлей. - Откуда здесь гермодвери? Это же не метро.
        - Что такое гермодвери? - спросила женщина-Мерседес.
        Старлей удивился.
        - Вы что, книжек не читаете? - спросил он. - Ну, гермодвери. Чтоб не пропускать воду, газы и радиоактивную пыль. Да вся фантастика сейчас про это. Метро - идеальное убежище на случай катастроф, там можно даже ядерную войну переждать.
        - У меня нет времени на беллетристику, - сухо сказала женщина-Мерседес. - К тому же идея довольно идиотская, воздух в метро попадает не через двери. Или эти штуки, по-вашему, тоже отсекают радиоактивную пыль?
        И ткнула пальцем вверх. Старлей задрал голову и заглянул в жерло огромной, подвешенной к потолку воздушной пушки, похожей на самолетную турбину. Внутри вращались тяжелые лопасти, подавая воздух с поверхности. Он отвернулся и почувствовал, что краснеет. Этим вопросом он действительно никогда не задавался.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:47
        Человек в наручниках с трудом переполз наконец на переднее сиденье патрульной машины. На его счастье, руки ему сковали спереди, а не за спиной и водительская дверь оказалась не заперта. Он быстро распахнул ее, но задумался на мгновение и открыл бардачок. Ничего полезного внутри не оказалось: бумажки, стопка пожелтевших салфеток из «Бургер Кинга» и мятая пачка сигарет. Он выбрался наружу и огляделся.
        Вокруг никого уже не было, и только в блестящем Лексусе через ряд сидел какой-то бородатый старик. Вид у него был больной и сонный. Человек в наручниках поднял скованные руки, улыбнулся и помахал старику, а потом захромал прочь, к въезду, и скрылся между рядами.
        В эту же самую минуту бегущим далеко впереди тоже стало легче - последняя треть тоннеля оказалась пуста, плотные ряды автомобилей наконец закончились, толпа рассыпалась и сразу начала замедляться, словно причиной паники были именно тесно стоящие машины. Как будто теперь, когда впереди развернулись три широких полосы чистого сухого асфальта, кричать и толкаться стало неловко. Свободные полкилометра, оставшиеся до въезда, вместили пять с лишним сотен людей легко, всех разом и очень вовремя, потому что, когда первым рядам двигаться стало некуда, задние уже не напирали и давки не случилось. Но бежать - и это увидели все одновременно - действительно было некуда.
        Длинная трехкилометровая труба оказалась запечатана с обеих сторон, и высоченную арку так же, как на выезде, перекрывали теперь массивные ворота из грубого ноздреватого бетона, только цифры были другие: 0-60, и такая же торчала перед ними тяжелая стальная решетка. Прутья были толстые, как канаты.
        - Черт знает что такое, - сказал кто-то.
        - Ну хоть не пожар, - отозвался другой голос. - Хотя что-то мне подсказывает, на работу мы точно опоздаем.
        Как ни странно, послышалось даже несколько смешков. И вообще, подумал Митя, лица вокруг были скорее озадаченные и смущенные, как будто не эти люди бежали только что, сбивая друг друга с ног, как бессмысленное перепуганное стадо. Как будто об этой унизительной вспышке страха срочно нужно было забыть. По крайней мере, его причина наконец материализовалась, обрела конкретную форму. Ну ворота. Да, неясно, кто их закрыл, и зачем, и надолго ли, но никакой немедленной опасностью эти бетонные створки точно не угрожали. Огонь, вода или какой-нибудь обвал с камнями были бы гораздо хуже, стихия всегда пугает сильнее, потому что с ней нельзя договориться. А вот двери со скучными цифрами точно были кем-то задуманы, приготовлены заранее, и за этим определенно стояла чья-то воля, которую можно было разгадать, понять логику. И все-таки откуда они взялись, эти ворота? И когда откроются? Ася и Саша молча стояли рядом, руки у обеих были очень горячие.
        - Так, а ну-ка, - хмуро сказали сзади. - Дайте пройти.
        Толпа послушно зашевелилась, расступаясь. Митя оглянулся и узнал мордатого капитана, который часом раньше с таким же недовольным видом процедил сквозь зубы «мы не ДПС», а потом отправил молоденького старлея к началу тоннеля проверять, в чем причина пробки. На руках у него неловко, как тяжелая кукла, повис щекастый мальчик из Пежо. Похоже было, что он заснул, ноги у него болтались, голова свесилась набок, но стоило капитану сделать шаг, и мальчик тут же забился, замычал и боднул его макушкой в подбородок.
        - Ему не нравится, как вы его держите, - сказала мама-Пежо, хватая толстого капитана за локоть. - Не надо так прижимать, вы пугаете его!
        Капитан зажмурился и замер, как человек, который мысленно считает до десяти. Примерно на счете «два» он нагнулся, решительно опустил свою ношу на асфальт и начал пробираться вперед, к воротам. Мальчик тут же закачался и захныкал громче, новое положение явно нравилось ему не больше прежнего. Мать опустилась рядом с ним на колени, но не обняла, только погладила по ноге - осторожно, как будто эта пухлая детская нога в синих джинсах была сделана из стекла, - а потом подняла голову и сказала громко:
        - Пожалуйста, отойдите немного все. На пару шагов, прошу вас, он боится незнакомых.
        Места в самом деле оказалось достаточно - и для того чтобы пропустить вперед сердитого полицейского, и чтобы не нависать над ребенком и его мамашей. Все взгляды теперь были прикованы к капитану, которому каждый шаг, отделявший его от женщины из Пежо, возвращал прежнюю важность. Казалось, он даже становится выше ростом.
        К огромной стальной решетке он подошел уже не спеша, задрал голову и неодобрительно оглядел ее сверху вниз. Затем взялся за толстые прутья и подергал - раз, второй, - и наконец стукнул решетку ногой.
        - Откройте, милиция, - сказали в толпе.
        В задних рядах захихикали.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:49
        - Наверно, они рванули в последний момент, - сказал Кабриолет. - Стояли, как все, на красный, а потом ворота начали закрываться, и они решили, что успеют проскочить, и рванули. И тут на них упала эта штука. Нет, нормально вообще - людей решеткой давить? Надо поснимать тут все, пока не растащили, есть телефон у кого-нибудь? Я свой в машине оставил.
        Он стоял теперь метрах в десяти и нервно щелкал ручкой спасенного чемодана. Лицо у него было бледное, но голос звучал немного бодрее.
        Старлей присел на корточки рядом с решеткой и уперся плечом, потянул вверх. Тяжелая рама даже не дрогнула.
        - Вы ведь не рассчитываете, что сможете ее поднять? - язвительно спросила женщина-Мерседес. - В одиночку, голыми руками?
        Кабриолет перестал мучить чемодан, подошел и схватился рядом. Видно было, что чертова баба тоже до смерти ему надоела. С полминуты они толкали и дергали вдвоем, потом Кабриолет выпрямился и отряхнул ладони.
        - Не, без толку, - сказал он. - Сфотографировать надо. Для родственников, а то наврут им с три короба, не докажешь потом ничего. Тут знаешь какой иск можно вкатить, найдешь их по своим каналам, они тебе спасибо…
        И не договорил, потому что в кабине Фольксвагена что-то шевельнулось, кто-то заворочался там и застонал, и оба они, старлей и Кабриолет, тут же отступили на шаг, испытывая одинаковый ужас, как будто именно их бесполезная возня с решеткой и причинила страдание невидимому человеку внутри, и, если больше не трогать ее, не раскачивать корпус изуродованной машины, это страдание прекратится.
        Не надо, подумал старлей, не хочу смотреть.
        Но искореженная водительская дверь уже захрустела, открываясь, посыпались осколки стекла, и на асфальт вывалился человек. Неловко упал на бок, болезненно охнул, замер на мгновение, и почти сразу зашевелился снова, и наконец с трудом сел. Он оказался совсем молодой, от силы лет двадцати, почти мальчик. Из носа у него шла кровь, лицо было разбито - скорее всего, подушкой безопасности, которая обмякла внутри Фольксвагена, как лопнувший белый шар. Левая рука его явно была сломана и висела под каким-то ужасным углом, и перелом выглядел плохо. Старлею показалось даже, что торчит кость.
        - Помогите мне, пожалуйста, - сказал мальчик. - Очень больно.
        Но добраться до него было нельзя. Никак, совсем, потому что неподъемная железяка перерубила Фольксваген почти пополам и заперла молоденького водителя в тесном пространстве между ней и бетонными воротами так же надежно, как клетка в зоопарке.
        - Монтировка нужна, - бессильно сказал старлей, - есть же, наверно, в машине у кого-нибудь, пошли поищем.
        Женщина-Мерседес фыркнула.
        - Не говорите ерунды, - сказала она. - Эта решетка весит несколько тонн. Посмотрите, что она сделала с машиной.
        Мальчик-Фольксваген испуганно оглянулся и впервые увидел то, что осталось от его веселенького оранжевого автомобиля.
        - Вы… можете проверить, как они там? - попросил он.
        - Не надо, - сразу сказал Кабриолет, - не смотрите.
        Не могу, подумал старлей с тоской. Не мое это, надо было в инкассацию устроиться, как Лёха, или в банк. Сидел бы сейчас в кожаном кресле, пропуска проверял. Он опустил голову, покрепче обхватил сварную раму и дернул еще раз.
        - Да отпустите вы ее, идиот, - сказала женщина-Мерседес у него за спиной. - Вставайте, нам пора возвращаться.
        - Вы что? - тревожно спросил мальчик и попытался подняться на ноги. - Вы куда?
        Он встал, шатаясь, и заглянул в салон своей раздавленной машины, туда, где было раньше заднее сиденье. В горле у него булькнуло, он заплакал.
        Женщина-Мерседес оглядела рассыпанный по асфальту мусор, подобрала выкатившуюся из чьей-то сумки банку колы, открыла и просунула между прутьев. Мальчик-Фольксваген жадно схватил ее здоровой рукой, поднял к разбитым губам и начал пить, захлебываясь и всхлипывая. Газировка стекала у него по подбородку пенными розоватыми струйками.
        - А с ним как? - спросил старлей. - Тут, что ли, оставим?
        Мальчик вздрогнул, подавился и заморгал. Глаза у него были круглые, ресницы слиплись от слез.
        - Снимите рубашку, - сказала ему женщина-Мерседес, - и обмотайте руку как можно плотнее.
        - Нет, - ответил он тут же, старательно не глядя вниз, на свой жуткий раздробленный локоть. - Нет, я не могу, я скорую подожду.
        - Слушай, - начал Кабриолет, - мы сейчас сходим и приведем кого-нибудь…
        - Нет, давайте подождем! - крикнул мальчик, уронил недопитую банку себе под ноги, зажмурился и даже сжал уцелевший правый кулак, как ребенок в магазине игрушек. - Просто подождем, ну пожалуйста, они сейчас приедут!
        - Так, всё, пошли, - сказала женщина-Мерседес и посмотрела на часы.
        - Может, я с ним посижу? - предложил старлей безрадостно. - А вы доктора приведете.
        - Ну уж нет, это ваша работа, старший лейтенант, - сказала она ядовито. - Так что отправляйтесь и ищите ему врача сами. У меня нет на это времени.
        Она повернулась и зашагала прочь, стуча своими сердитыми каблуками, и старлей с Кабриолетом поспешили за ней с одинаковым облегчением, как будто остаться в пустом и гулком куске тоннеля рядом с машиной, полной мертвых тинейджеров, без горластой неприятной бабы в самом деле было страшно.
        Сзади выл и бился в своей клетке мальчик-Фольксваген, который разглядел наконец ряды брошенных автомобилей, включенные фары и разбросанные вещи.
        - Подождите! - кричал он им вслед. - Куда все делись? Вы вернетесь? Ну пожалуйста, не бросайте меня! Я не могу тут один!
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:52
        Наблюдать за борьбой капитана с решеткой оказалось совсем неинтересно. Дергать и пинать ее он перестал довольно быстро, несколько раз прошелся уже вдоль нее от одной стены к другой и теперь просто стоял, заложив руки за спину, и сверлил ее взглядом, словно от самого этого взгляда непокорная стальная штуковина должна была с минуты на минуту устыдиться и растаять. Тучная капитанова спина по-прежнему излучала негодование и уверенность, но решетка явно победила, и толпа заскучала.
        - Слушайте, вы мне все ноги уже отдавили, - сказала какая-то женщина. - Обязательно вот так прижиматься?
        - Я не прижимаюсь, - отозвался возмущенный мужской голос. - Очень надо!
        - Так отойдите на шаг, раз не надо, зачем в затылок дышать?
        - Да куда я отойду-то, извините, напирают же сзади!
        - А вы скажите, чтобы не напирали, не в очереди, слава богу!
        - Женщина, ну что вы пристали к человеку, а сами, между прочим, своей сумкой синяков уже всем наставили!
        В общем, разгоралась обычная будничная склока, какая могла бы возникнуть в переполненном трамвае или на почте в день выдачи пенсий, и разгоралась задорно, с каким-то даже облегчением, потому что на контрасте с немой иссушающей недавней паникой это было нормально, да что там - необходимо. Можно было отвлечься наконец и не разглядывать страшноватые бетонные двери с непонятными цифрами, раз торчал перед ними мордатый идиот-полицейский в пропотевшей форменной рубашке, и двери эти стали теперь его проблемой. Хоть на время, подумал Митя, потому что поверх привычного нестрашного шума вновь послышался голос, ясный и звонкий, как на пионерской линейке, и все сразу опять развалилось.
        - А я все-таки хотела бы знать, - сказала круглолицая мамочка из Пежо, которая, очевидно, утешила наконец сына, выпрямилась во весь невысокий свой рост и даже, кажется, встала на цыпочки. - Долго нас еще тут продержат? Капитан, вы слышите меня, я к вам обращаюсь! Что происходит вообще, вы уже связались с начальством?
        Толстый капитан расцепил руки и медленно повернулся, краснолицый и свирепый, и посмотрел на нее с отвращением.
        - Ни с кем я не связывался, - сказал он с каким-то мстительным удовольствием. - Нету связи. Не-ту. Вообще никакой.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:58
        После этого неожиданно злорадного заявления несколько сотен человек тут же достали свои телефоны и задрали над головой, надеясь все-таки поймать сеть. Заполненный людьми участок тоннеля сразу сделался похож на рок-концерт или на огромный селфи-флешмоб. Экраны мерцали, щелкали кнопки, но связи в самом деле не было. Очевидно, капитан не соврал: массивные гермодвери отрезали не только выход на поверхность, но заодно и без того слабый здесь, под землей, мобильный сигнал.
        Ася выдернула руку из папиной ладони и тоже полезла было в карман, но вспомнила свой разряженный телефон, забытый на заднем сиденье Тойоты, и опять разозлилась. Вот сейчас сказать бы им наконец, что она не хотела с ними ни на какую дачу, никуда вообще. Тем более что была там ужасная на этой даче скука, куча незнакомых взрослых, которые выпендривались друг перед другом, и папу, как обычно, сильнее всех развезло, и смотреть на него было неловко, а Терпила, как всегда, молча закатывала глаза, и спать пришлось в одной комнате с какой-то мелкой девчонкой. А теперь она еще и застряла тут из-за них неизвестно на сколько, пока мама там сходит с ума и не может дозвониться.
        - Но это ведь нестрашно, да? - спросили рядом, и, обернувшись на голос, Ася узнала младшую красавицу из Кайена со светлой челкой. - Они же в курсе, что мы тут, внутри?
        - Да в курсе, не в курсе, плевать им просто! - крикнули сзади.
        - Ну что значит «плевать», - возразили ему. - Целый тоннель, полный машин. Там же и снаружи, наверно, пробка скопилась огромная, откроют, куда денутся!
        - Вообще странно, - поддержал кто-то. - Ну как это - нету связи? Должны же быть какие-то, не знаю, средства? Передать наверх, если вдруг что. А если тут потоп, например, или пожар? Чтоб спасателей хотя бы вызвать!
        - Вы как будто скорую ни разу в деревню не вызывали, - мрачно сказали в толпе. - Или пожарников, например. Они через два часа приезжают, это вам не Москва.
        - Да прошло уже два часа, извините! И вообще-то мы в Москве, в черте города, если вы не заметили!
        Голоса множились, набирали силу, и все до единой реплики так или иначе были адресованы капитану, хотя никто пока на него не смотрел и лично к нему больше не обращался. Неприятный толстяк был сейчас бесполезен, точно так же ничего не понимал и уж тем более ничего, конечно, поделать не мог, но, как и в случае со старлеем часом раньше, сама его должность и форма уже сделали его ответственным за всё - и за странные эти неизвестно откуда взявшиеся ворота, за отсутствие связи и за то, что уже час ночи, а завтра на работу, и даже за невыносимую липкую жару.
        - Вы ДПС попробуйте вызвать на трассе ночью, - сказал кто-то. - Безо всяких ворот до утра простоите, пока они там выспятся, пока чаю попьют.
        - Или полицию. У нас дачу обнесли в прошлом году, так они только к вечеру приехали и заявление принимать не хотели еще. Все равно не найдем никого, говорят, и один прямо пьяный, так и прет от него. На рынке, говорят, посмотрите, там ворованное быстрее появится. А у меня бензопилу японскую, между прочим, из гаража поперли.
        - Да не хотят они работать просто, бездельники, морды себе наели! Сколько мы тут сидим, а они не чешутся даже, нам что тут, ночевать?
        Ох, насуют сейчас капитану, подумал Митя и посмотрел на краснолицего толстяка с неожиданной жалостью. Вероятно, чуткий капитан тоже это понял, потому что отреагировал быстро и напал первым - налился кровью, раздулся и заорал:
        - А может, и придется! Ночевать! Ни воды, ни дыма нету, ситуация неострая, и не базарить надо без толку, а вернуться по местам и ждать, без истерики, порядок соблюдать! Устроили тут, понимаешь, пикет! Дайте специалистам работать, без вас, понимаешь, разберутся!
        Как ни странно, находчивая капитанова контратака сработала. Причины, вероятно, были разные, но гнев человека в форме подействовал на всех одинаково. Не то чтобы они успокоились и простили капитану, а заодно и невидимым его соучастникам возмутительный бардак и привычную их неэффективность, но шуметь, во всяком случае, перестали. Все одновременно вдруг вспомнили о брошенных своих сумках, распахнутых дверцах, включенных фарах и забытых в замке зажигания ключах. Митинговать перед запертым въездом, пока кто-то потрошит твой кошелек, оставленный без присмотра, или у тебя просто вот-вот сядет аккумулятор, в самом деле не имело смысла, и толпа осела, распалась на группы и повернула назад, к машинам, до которых еще и добираться теперь, когда паника схлынула, предстояло минимум полчаса, если не дольше.
        Торопливо и не глядя друг на друга ушли обе женщины-Кайен, словно каждая надеялась обогнать вторую; заспешил к своему Рено темнолицый маленький таксист. Потом мимо решительно прошагал Патриот, уже остывший почти до нормального цвета, с белобрысым шестилеткой на руках, и с ним его сдобные розовые жена и дочка. Митя тоже протянул было руки, но ни Саша, ни Ася ждать его не стали и были уже далеко впереди. За ними, морщась и охая, шла босая нимфа-Кабриолет; адреналин выветрился, и она ступала по асфальту, как по горячим углям.
        - А где капитан? - спросила мама-Пежо, дергая Митю за рукав. - Вы не видели капитана? Ох, да куда же он делся, только что же был здесь…
        Но похоже, мордатый хитрец-полицейский совершенно не собирался превратиться в ее заложника еще и на обратном пути, потому что видно его нигде не было, да и вообще знакомых вокруг почти уже не осталось.
        - Господи, - вздохнула мама-Пежо и посмотрела вниз, на сына, который затих наконец и сидел теперь возле ее ног со слабой блуждающей улыбкой, как румяный джинсовый Будда. - Я его сама не донесу.
        Недовольное лицо ее на секунду обмякло, сделалось усталым и беспомощным. Митя еще раз обернулся, чтобы найти своих, и не нашел.
        - Давайте я помогу, - предложил он.
        Она с сомнением оглядела его, потом подошла ближе и принюхалась. В самом деле принюхалась и даже наморщила нос.
        - Вы пили, кажется, - сказала она. - Он не выносит запах.
        А капитан у нас, значит, незабудками пахнет, хотел сказать Митя, но промолчал. Какая невыносимая все-таки баба. Останется же торчать тут одна просто из упрямства, и все у нее будут виноваты. Он наклонился и попробовал поднять ребенка. Мальчишка дернулся, выгнул шею и действительно тут же завопил, отчаянно и сердито.
        - Всё, не надо, отойдите, - сразу сказала женщина, - вы слышите? Не трогайте его, он боится пьяных, у него сейчас приступ начнется!
        - А ну, дай-ка я, - сказали рядом.
        Посторонившись, Митя увидел крупного дядьку в растянутой майке с логотипом «Мегафон» поперек широкой груди и узнал в нем одного из загорелых строителей из микроавтобуса. Пятеро его товарищей топтались неподалеку и наблюдали за происходящим с явным неодобрением. Не обращая внимания на истошный детский крик и протесты тревожной матери, дядька легко подхватил мальчика на руки.
        - Да не волнуйся ты, мать, - сказал он добродушно. - Ну поорет пацан, ничего ему не сделается. Давай показывай дорогу. Доставим в лучшем виде, у меня братишка младший такой же дурачок.
        Женщина-Пежо вздернула подбородок, ноздри ее побелели.
        - Ду-ра-чок? - повторила она. - Что значит - дурачок, это что еще за пещерное определение? И вообще, какая я вам «мать», я младше вас, между прочим! И почему вы мне тыкаете, кстати?
        Дядькина улыбка поблекла, но было поздно. Продолжая свой возмущенный монолог (Дурачок! Как у вас только язык повернулся, вы понимаете, что он вас слышит?), мамаша-Пежо погнала его в сторону машин. Недолго посовещавшись, остальные строители, которые точно теперь опоздали на свой поезд, неохотно повлеклись следом. Обогнать эту невеселую процессию оказалось нетрудно, и на бегу Митя увидел, как мальчик, не переставая кричать, лупит своего незадачливого рикшу пухлой ладонью по голове.
        Бежать пришлось недолго; за первым же поворотом выяснилось, что толпа снова встала, потому что у левой стены лежал на боку желтый спортивный мотоцикл, придавивший своего ездока. Промчавшись по забитому автомобилями тоннелю три с лишним километра, до въезда он все-таки не дотянул и рухнул почему-то именно здесь, на сухом и свободном участке. Через две полосы к мотоциклу тянулся широкий и черный резиновый след. Человек в расписной кожаной куртке и зеркальном шлеме лежал на спине, раскинув руки, и не шевелился. Приближаться и трогать его, очевидно, никому не хотелось, но просто пройти мимо тоже было нельзя.
        - Доктор есть? - наконец спросил кто-то. - Нет, серьезно, ему помощь нужна, есть тут доктор?
        - В скорую позвоните, - мрачно ответили ему.
        - Очень смешно!
        - А похоже, что я смеюсь?
        - Пропустите, - раздался голос. - Пожалуйста, дайте пройти, я доктор.
        Люди охотно задвигались, расступаясь, и выпустили к опрокинутому мотоциклу невысокого щуплого человечка с пластиковой кошачьей переноской в руках. Того самого, сразу вспомнил Митя, которого светловолосая женщина-Терминатор выхватила из бегущей толпы и затащила за автобус. Еще пара часов, и мы все тут будем знать друг друга в лицо, подумал он невесело. Человечку с переноской тоже явно было не по себе. Он поставил свой громоздкий ящик у стены, опустился на корточки возле неподвижного мотоциклиста и потянулся к шлему, но в последний момент замер. Забрало было непрозрачное, отражало желтую потолочную лампу, и казалось, маленький доктор надеется, что под ним не будет лица и нарядный шлем просто наполнен пластмассой, как цветной шар для боулинга.
        - Извините, - сказал он хрипло. - Я стоматолог, у меня такое нечасто.
        Он сдвинул-таки зеркальную шторку и заглянул внутрь. Потрогал шею мотоциклиста чуть ниже уха и наконец встал и развел руками.
        - Боюсь, я ничего не могу сделать, он умер. Нам, наверное, и правда лучше всем вернуться.
        А после поднял свою переноску, погладил решетку и, бормоча извинения, начал протискиваться сквозь толпу.
        Дальше пошли молча.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:13
        Расталкивать людей было неловко, так что Асю и Сашу он догнал уже почти у самой Тойоты. Лица у обеих были утомленные и бледные. Аська отчаянно зевала и, казалось, сейчас заснет прямо на ходу.
        - Где ты был? - спросила Саша.
        - Помочь надо было кое-кому, - сказал Митя виновато. - Прости.
        - И как, помог?
        Никакого упрека не было в этом вопросе, никакой иронии даже. Она умела так спрашивать - ровно и без оценки, с абсолютно нейтральным интересом, за это ее и ценили на работе. Безупречный, объективный интервьюер, рядом с которым ты всегда говорил больше, чем собирался, и, если в результате чувствовал себя говном, ее упрекнуть было не в чем, она тебя никак к этому выводу не подталкивала.
        Устал я просто, подумал Митя. Три километра в одну сторону, потом в другую, и жара еще эта.
        - Мама тебя убьет, - сонно сказала Ася и опять зевнула.
        - Сейчас мы тебя спать положим сзади, - бодро сказал он. - А с мамой я поговорю. Ну пропустишь зубного завтра, в конце концов. Кто же знал, что так выйдет?
        Тойота стояла обиженная, с распахнутыми дверцами, но внутри все было не тронуто. Судя по всему, ни на Сашину сумку, ни на Аськин расстегнутый рюкзак и забытый на заднем сиденье телефон никто не позарился, и все-таки обе сразу забрались внутрь - одна вперед, другая назад, проверять вещи. Снаружи слышно было, как Саша вежливо предлагает Асе выпить воды и как Ася вежливо отказывается, потому что не хочет пить, спасибо большое, и Митя сразу почувствовал, что в машину ему не хочется совсем, а вместо этого, наоборот, нестерпимо хочется курить. Он сел прямо на асфальт, прислонившись спиной к тойотиному пыльному борту, вытащил из кармана пачку «Винстона» и щелчком выбил сигарету.
        Впереди жена-Патриот деловито копалась в багажнике УАЗа, шуршала целлофаном. Левую руку она согнула в локте и яркие пакетики чипсов, яблоки и бутылки цветной газировки складывала прямо себе на грудь. Вид у нее был неожиданно пляжный, словно она вот-вот вытащит из багажника одеяло, крем для загара и надувной круг. А может, и кастрюлю с борщом, завернутую в полотенце. Дети нетерпеливо скакали рядом, как голодные маленькие птицы.
        Справа в Порше красивая женщина-Кайен откинулась в кожаном кресле и протирала влажной салфеткой лоб, виски и тонкие голые руки, а потом, бросив осторожный взгляд в окно (Митя поспешно отвернулся), быстрым движением коснулась салфеткой подмышек, одной и другой. Ее сердитая младшая спутница пришла позже и как раз усаживалась на свое место. Через тонированное стекло видно было, как она наклоняется, чтобы снять обувь, забирается на сиденье с ногами и начинает массировать ступни, и что платье на ней короткое, а коленки хороши, хоть и несколько полноваты, и что ей совершенно плевать, видит ее в эту минуту кто-нибудь или нет.
        - Ну ты как, Очки? - спросил Патриот, тяжело садясь рядом.
        В руках у него была рыжая двухлитровка «Жигулевского», изрядно уже початая. Он поднял ее к губам, сделал пару шумных глотков и протянул Мите. Ясно было, что и с «Очками», и с внезапной патриотовой приязнью на ближайшие пару часов придется просто смириться, так что Митя взял бутылку и тоже глотнул, потом еще раз и еще. Пиво было горькое, теплое и выдохшееся и пришлось невероятно кстати, и, чтобы внести лепту в укрепление добрых соседских отношений, Митя предложил Патриоту сигарету.
        Пару минут они молча курили, сидя бок о бок и передавая друг другу бутылку. Люди продолжали идти мимо, но поток понемногу начинал редеть. Маленький таксист, вернувшийся одним из первых, положил голову на руль и крепко спал, как умеют только люди, привыкшие использовать для отдыха каждую свободную минуту. Юный водитель Газели уже снова забаррикадировался в своей кабине. Одной из последних приковыляла босая длинноногая нимфа, прижимая к груди свои неудобные туфли бережно, как котят.
        - Еле нашла, - сказала она Мите с Патриотом. - Всё облазила, вообще не могла вспомнить, где их бросила. Ремешок порвался, жалко, новые совсем.
        Потом она взглянула в сторону своей сверкающей машины, и нежное ее лицо омрачилось.
        - Он чего, так и не пришел? Нет, нормально? Вы же вместе уходили?
        - Мы потерялись, когда все побежали, - сказал Митя. - Такая суматоха началась. Да придет, куда денется.
        - Пива хочешь? - спросил Патриот и тряхнул двухлитровкой.
        - А давай, - сказала нимфа, зашвырнула туфли в кабриолет и подошла поближе. - И сигаретку.
        - Вы что, курите? Здесь?! - раздался знакомый звонкий голос, и, подняв голову, Митя увидел маму-Пежо, маленькую, гневную и снова полную энергии, которой она набралась, вероятно, от несчастного здоровяка из микроавтобуса.
        Мальчик уже не бился и сидел у него на руках смирно и сонно, клевал носом, а вот у дядьки лицо было такое, словно по пути он потерял литра два крови. Оставив его топтаться возле кабриолета, как нерасседланную лошадь, мама-Пежо решительно подошла к Тойоте.
        - Уберите немедленно, - потребовала она. - Дома курите у себя сколько захотите, а здесь общественное место, никто не обязан дышать этой вонью.
        Митя вздохнул и послушно погасил окурок об асфальт, но Патриота смутить оказалось непросто.
        - Да где общественное, мы в поликлинике, что ль? Тут дорога вообще-то! Главное, двести машин стоит газует, а сраная сигарета им воняет. Да задолбали, - сказал он и демонстративно прикурил новую. - Запах не нравится? Окошки подними. Кондей твой два часа всем в морду молотил, гораздо больше воздуха попортил.
        Нимфа хихикнула и с удовольствием затянулась. Мама-Пежо постояла недолго, взвешивая шансы. Глаза ее горели, и перспектива предстоящей битвы явно не пугала, но тут позади зароптал ее взмокший заложник.
        - Мамаша! - взмолился он. - Пошли уже, а? Тяжелый пацан-то!
        Вполне возможно, протесты пленного на нее впечатления бы не произвели, но тут забеспокоился и мальчик, и мама-Пежо отправилась руководить загрузкой сына в машину. Даже по спине ее было видно, что отступление это временное и разговор не закончен. Собственно, он и не прерывался: открывая дверцу, распутывая ремешки на детском кресле и устраивая в нем мальчика, она продолжала комментировать неловкость своего помощника, моральные качества дезертира-капитана, бесполезность мужчин в целом и отдельно - безответственность некоторых, кому вот-вот возвращаться за руль, а они решили выпить на глазах у всех, ну конечно, чем еще заняться, когда неизвестно даже, что вообще происходит.
        Свободный наконец от своей ноши здоровяк вытер пот со лба, выпрямил спину и дико огляделся. Вид у него был потрясенный, как у человека, заглянувшего в бездну. Патриот без слов протянул ему остатки «Жигулевского», которые тот стремительно вылил себе в рот. Лицо его немного разгладилось, и он так же молча благодарно кивнул, аккуратно поставил опустевшую бутылку на асфальт и поспешил к своим товарищам из микроавтобуса, которые все это время делали ему отчаянные нетерпеливые знаки.
        Наконец пришел и капитан. У Мити даже мелькнула мысль, что он задержался возле тела погибшего мотоциклиста (без сомнения, исключительно ради проверки документов, а не чтобы пошарить по карманам), хотя замедлить его запросто могло и что-нибудь другое, гадать не стоило. Первым делом толстый полицейский обратил внимание на распахнутую дверь патрульной машины. Он полез в салон, встал коленями на переднее сиденье и замер там, выставив в проход объемный зад и две пыльных стоптанных подошвы. Потом выбрался обратно и погрузился в нерадостные размышления. И только тогда Митя вспомнил про человека с разбитым лицом и скованными руками, которого они видели на заднем сиденье перед тем, как отправиться к началу тоннеля. Судя по мрачному выражению капитанского лица, человека этого в машине больше не было. Повезло, подумал Митя. Непонятно только, как он теперь будет снимать наручники.
        - Ну чё? - спросил Патриот и толкнул его локтем. - Может, еще одну? - И пошел к УАЗу за второй двухлитровкой.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:22
        Когда вернулись наконец старлей и блудный Кабриолет, нимфа уже порозовела, смеялась над десятым по счету патриотовым анекдотом и потому возвращение своего спутника приняла гораздо более милостиво; тем более что вид у холеного красавца был неблестящий. Пока он описывал свои лишения (многокилометровый поход, бетонные ворота, решетка, расплющенная машина с мертвыми подростками), Митя поднялся на ноги и отправился послушать, о чем рассказывает старлей.
        Доклад лейтенанта не особенно отличался по сути, разве что акценты в нем были другие. Много раз звучало красивое слово «гермодвери», явно прямиком из какой-нибудь компьютерной игрушки. Примерно такое же сильное впечатление произвел на него пострадавший водитель, которого вроде нельзя оказалось достать из-за решетки. Но и постапокалиптические лейтенантовы теории, и судьба запертого водителя оставили капитана одинаково равнодушным. Слушал он невнимательно и перебил юного подчиненного довольно быстро, схватил за плечо и развернул к пустому заднему сиденью патрульного автомобиля.
        - Сбежал, сука, - сказал он свирепо. - Ты смотри, а? Сбежал. Башку нам с тобой оторвут за него на хрен.
        Лейтенант осекся на полуслове и заморгал. Насильственное возвращение к реальности его совсем не обрадовало.
        - Ну, может, объявить как-то? - спросил он погасшим голосом. - Куда ему тут бежать-то, он же в наручниках. Передадим по рядам, наверняка его видел кто-то…
        - Охренел? - прошипел капитан. - И чего ты объявишь - сбежал опасный преступник? Они и так уже тут все на ушах, ни слова никому, понял? Сами разберемся.
        И тут он заметил Митю, умолк и снова принялся наливаться кровью.
        - А что он натворил-то? - спросил Митя как можно нейтральнее. - Этот ваш преступник.
        - Чего надо, то и натворил, - неприязненно сказал капитан. - Тайна следствия.
        Прислушавшись к себе, Митя понял, что побег человека в наручниках нисколько его не тревожит. В ушах приятно шумело «Жигулевское», и все казалось нестрашным и далеким: бетонные ворота, и недавняя паника, и даже мертвый мотоциклист, который остался лежать у въезда. А вот раздутую жабу в форме как раз ужасно хотелось позлить.
        - Нет, ну если он действительно опасен, - спросил он, старательно тараща глаза, - нам, наверное, надо знать?
        - Вам, - раздельно сказал капитан, - надо вернуться к своей машине. Сесть на место. И не мешать людям работать.
        И Митя сочинил уже было следующую реплику, просто чтобы посмотреть, до какого оттенка способна потемнеть жабья физиономия, но в эту самую секунду в разговоре появился новый участник - затянутая в темно-синий костюм чиновница из Мерседеса. Она отодвинула старлея, встала прямо перед капитаном и спросила:
        - Вы здесь старший? Пойдемте со мной, с вами хотят поговорить.
        В этот раз инстинкты почему-то капитана подвели и угрозы он не почуял, как не заметил и трепета, в который появление бесцеремонной незнакомки повергло его молодого напарника. Он расслабился, встал поудобнее и выпятил живот.
        - Слушайте, дамочка, - начал он небрежно, как будто продолжая разговор с мамашей-Пежо. - А не пошли бы вы, к примеру…
        Старлей позади него вздохнул и прикрыл глаза. Митя восторженно замер и приготовился смотреть, как толстяка сейчас будут разделывать на куски. Но ничего такого не случилось. Женщина-Мерседес не разгневалась и недоразумением наслаждаться не стала. Она вытащила из-за пазухи аккуратное удостоверение в красной обложке, сунула сердитому полицейскому под нос и скомандовала сухо:
        - Быстро, капитан. Нет времени.
        Что именно было написано в красной книжечке, ни Митя, ни старлей разглядеть не успели, а вот капитан увял и помрачнел еще сильнее. Но даже после этого, как ни удивительно, сдался не сразу.
        - У нас тут вообще-то чепэ, - буркнул он, ища поддержки у лейтенанта, и не нашел.
        - Оно станет гораздо серьезнее, если вы заставите меня потерять еще хотя бы одну минуту, - сказала женщина-Мерседес. - И застегнитесь.
        С этими словами она повернулась и зашагала прочь. Капитан придвинулся к старлею и заговорил быстро, уже не обращая на Митю никакого внимания:
        - Значит, так. Начнешь с конца и пойдешь по рядам. Всё перетряси, машину за машиной. Что хочешь делай, нельзя ему отсюда выбраться. И никаких с ним разговоров, понял? Любая движуха непонятная - стреляй.
        - Прямо стрелять? - переспросил старлей, неприятно пораженный этим напутствием.
        - Прямо стрелять, - сказал капитан, с ненавистью поглядел в удаляющуюся спину женщины-Мерседес и затопал следом, на ходу застегивая верхнюю пуговицу.
        - Слушай, - сказал Митя, когда они со старлеем остались одни. - Он что, серьезно опасный?
        - Да не знаю я, - ответил лейтенант и с тоской посмотрел на бесконечную ленту автомобилей, разбегавшуюся в обе стороны. - Как его искать-то тут вообще?
        - Так, может, пускай сбежит? - предложил Митя. - Ну мало ли, вдруг он ничего и не сделал такого.
        Но юный полицейский уже не слушал. Он запер машину, поправил ремень с тяжелой кожаной кобурой, пригладил зачем-то волосы и пошел вдоль ряда.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:28
        Маленький стоматолог с кошачьей переноской добрался наконец до своей зеленой Шкоды Рапид и первым делом вытащил ключ из замка зажигания, положил в карман. Почему-то сильнее всего его мучил не брошенный сзади портфель с бумажником и планшетом, а именно забытый в замке ключ, хотя уехать сейчас на его Шкоде, запертой с четырех сторон, при всем желании было некуда. Потом он поставил переноску на сиденье, забрался в машину и посмотрел на кота.
        - Надоело тебе там? - спросил он. - Сейчас, потерпи, брат.
        Он проверил, подняты ли окна, выпустил кота и откинулся в кресле. Ноги гудели, спать хотелось смертельно. Кот запрыгнул к нему на колени и начал топтаться, выпуская когти и дергая хвостом. Корма надо было взять хоть пакетик, подумал доктор виновато, закрыл глаза и тут же снова увидел мертвое лицо мотоциклиста и его сведенные к переносице светлые брови, как будто прежде, чем врезаться в стену, тот успел рассердиться. Может быть, потому, что увидел решетку и понял, что совершенно напрасно три километра летел по встречке, срывая зеркала. И выходит, чертова решетка убила и его - точно так же, как людей в оранжевом Гольфе, хотя он даже до нее не добрался.
        И кожа у него за ухом была еще теплая, обычная живая человеческая кожа. Помочь ему, конечно, было нельзя, и скорая тоже бы не помогла, он свернул себе шею и умер сразу. В каком-то смысле ему даже повезло, потому что могло случиться иначе, и тогда он сейчас лежал бы там, и мучился, и в конце концов все равно умер бы от шока или от потери крови, потому что, если никого нет рядом, люди умирают, даже если их можно было спасти. Даже если для этого спасения нужна была какая-нибудь простая вещь вроде стягивающей повязки, например, подумал доктор, выпрямился и посмотрел вперед через заляпанное мухами лобовое стекло. Бетонные ворота с красными цифрами 0-61 были вот они, совсем близко, от Шкоды их отделяло машин пять или шесть.
        - Ну, прости, - сказал доктор коту, взял его под мягкий живот и запихнул обратно в переноску. - Я знаю, знаю.
        Он выбрался наружу, вытащил громоздкую коробку с обиженным котом, достал из кармана ключ и защелкнул замки. Помедлил и отщелкнул их снова, обошел машину, открыл багажник и вынул оттуда серую автомобильную аптечку. Захлопнул, еще раз нажал кнопку на брелке, подергал заднюю дверь, а затем поднял два пластиковых ящика, маленький и большой, и понес к решетке, под которой торчал расплющенный оранжевый Фольксваген.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:32
        Мерседес, к которому наконец приволокла его хмурая баба в синем костюме, оказался непростой. Это был шестиметровый Майбах Пулман, причем, скорее всего, бронированный - во всяком случае, оробевшему капитану показалось, что асфальт под длиннющим лимузином даже прогнулся немного, как матрас под тяжелым чемоданом. Внутри стоял прохладный полумрак, пустой и стерильный, словно в машине никто еще ни разу не ездил, и единственный запах, который он почуял, протискиваясь на светлое кожаное сиденье, был его собственный, несвежий и кислый, и запаху этому здесь явно было не место. Проморгавшись, капитан разглядел-таки, что в салоне сидят трое - один впереди и двое сзади, только они совсем не пахли, вообще ничем, и, кажется, даже не шевелились, как будто это были не люди, а манекены для краш-теста. С другой стороны, бежать шесть километров по раскаленной бетонной трубе им точно не пришлось. Похоже, они просто спокойно ждали в темноте и свежести, пока народ снаружи в панике топтал друг друга, не боялись и никуда не спешили. Как если бы знали заранее, что бояться нечего. Ну или, к примеру, что спешить нет        Белобрысая баба уселась напротив и задвинула массивную дверь с усилием, как люк самолета, и сразу стало еще тише и темнее. Самое время для того, чтоб понять наконец, что тут к чему, подумал капитан и первым делом бросил взгляд за спину, на водителя. За рулем сидел грузный немолодой мужик в галстуке и белой рубашке, с красными обветренными лапами. Обычный водила, неопасный. Гораздо неприятнее выглядел парень справа от капитана - бледный, тихий и напряженный, с пистолетом под мышкой. Но самой зубастой рыбой в этом бизнес-классе был не парень с пистолетом и даже не начальственная сука с корочками, а третий, сидевший наискосок: невзрачный, лет семидесяти, сухой и желтый, в тонких золотых очках. И смотреть имело смысл только на него.
        - Я рад, что вы наконец нашли время зайти, - прошелестел желтый. - Выпьете?
        На выдвижном столике между креслами стоял хрустальный графин, четыре квадратных стакана и ваза с фруктами. Терять капитану было нечего. Он взял тяжелый графин за горло, открутил хрустальную крышку, придвинул один из стаканов и плеснул себе на два пальца, а потом выпил залпом, в один глоток. Вкуса он не почувствовал. Односолодовый, наверно, подумал он. Может, двадцатилетний или даже старше, какие они там вообще бывают?
        - Я пригласил вас, потому что мне доложили, что вы неплохо себя зарекомендовали, - сказал желтый человек и тоже поднял к губам свой стакан, только вместо того чтобы проглотить, покатал виски во рту и выплюнул обратно. - Организовали людей, предотвратили панику. Но есть один нюанс - вы не знаете, что происходит, так ведь?
        Капитан вспомнил о своем сбежавшем арестанте и проблемах, которые ждут его, если того не удастся поймать, кивнул и посмотрел на графин.
        - Разумеется, не знаете, - продолжал желтый. - И я позвал вас, чтобы объяснить, насколько ситуация серьезна. Эти герметические ворота по обе стороны тоннеля закрылись не случайно. Существует особый протокол для чрезвычайных обстоятельств. По-настоящему чрезвычайных, вы понимаете меня?
        Не найдет его старлей, думал капитан. Во рту у него было горько, по спине текло, день был трудный, и он неожиданно разозлился - на себя за то, что не запер гребаную машину, на идиота-старлея, на заносчивую бабу-гестапо и ее желтого хозяина-мумию из ненавистной конторы и особенно почему-то - на бледного заморыша справа, который ни разу за время разговора не шевельнулся, но было ясно, что спиной к нему поворачиваться нельзя. Он не стал дожидаться приглашения, снова плеснул себе виски и выпил. Точно односолодовый. Не особенно, кстати, и вкусный.
        - Чё-то не слышал я ни о каких протоколах, - сказал он.
        - Вам и не нужно было, - отозвался желтый своим бумажным голосом, - это не ваш уровень. Но вы можете понадобиться. Я не буду пока вдаваться в детали, но, если вы продолжите вести себя умно, для вас это может закончиться гораздо удачнее, чем для всех остальных. Оружие у вас, полагаю, с собой? И ваш молодой коллега тоже вооружен, верно?
        Капитан закашлялся и облил себе пальцы. Он уже вообще ничего не понимал.
        - Так вот, - сказал желтый человек. - Слушайте меня внимательно.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:34
        - Вы кто? Вы доктор? - спросил молодой водитель Фольксвагена, попытался встать на ноги и не смог.
        Губы у него распухли, и голос звучал невнятно, сосуды в глазах полопались. Наверное, он сильно ударился головой. Но хуже всего выглядела его левая рука, даже на расстоянии видно было, что перелом открытый и очень нехороший.
        - Я пришел помочь, - сказал доктор. - Кто-то еще есть в машине?
        На этот вопрос мальчик со сломанной рукой не ответил, он свесил голову между коленей и задышал тяжело, как пьяный. А может, он и правда пьян, иначе зачем бы ему на полном ходу таранить бетонные ворота.
        - Вы пили что-нибудь? - спросил доктор.
        Мальчик замотал головой.
        - Нет, - сказал он хрипло.
        Удар пришелся прямо по заднему сиденью, сломал стойки, выбил стекла, смял и порвал крышу. Трудно было поверить, что машина вообще способна вот так лопнуть пополам, превратиться в деформированный сверток цветного железа, но доктор все-таки забрался в багажник, торчавший по эту сторону решетки, и так же, как часом раньше Кабриолет, заглянул внутрь. Заднего сиденья в Фольксвагене больше не было. Нет, подумал он, нет. Я стоматолог, этим должен заниматься кто-то другой.
        Он выбрался наружу, сел на корточки и открыл аптечку. Ничего полезного в ней, разумеется, не нашлось, кроме кучки марлевых бинтов, пачки стерильных салфеток, пары одноразовых перчаток и ножниц.
        - Мне надо обработать вам руку, - сказал доктор. - Вставать не нужно, просто попробуйте передвинуться ко мне поближе, иначе я до вас не дотянусь.
        Мальчик сидел неподвижно, как будто заснул и не слышал его. Затем шевельнулся и все-таки чуть пересел, упираясь ногами, потом еще, пока не добрался до решетки.
        Вблизи рука выглядела еще хуже. Сколько прошло времени - часа два? Или уже три? Ему должно быть очень больно, подумал доктор. Удивительно, что он еще в сознании.
        - Вам нужно снять часы, - сказал он. - Давайте я.
        Когда он начал расстегивать ремешок на распухшем запястье, мальчик всхлипнул и дернулся.
        - Ты кто? - спросил он. - Чего тебе надо?
        Глаза у него были мутные и бессмысленные, а ресницы и брови светлые, совсем как у сердитого мертвого мотоциклиста.
        - Ты сломал руку, - сказал доктор. - Но это ничего, я помогу.
        - А скорая где? - спросил мальчик. - Не вызвали, что ли? Я давно тут сижу, должна быть скорая, позвонить надо просто. Почему никто не позвонил?
        Шину пришлось сделать из теннисной ракетки, которая нашлась в багажнике Фольксвагена. Ничего другого с отекшей искалеченной рукой молоденького водителя сейчас сделать было нельзя, и доктор просто залепил ее стерильными салфетками из аптечки, а потом просунул ракетку между прутьями решетки и примотал лейкопластырем снизу, под локтем, как ложку. Ракетка оказалась слишком длинная, и сантиметров пятнадцать ее кевларовой ручки надо было, конечно, отпилить или отломать, чтобы она не доставляла мальчику лишних мучений, но и это доктору было не по силам. Все время, пока он возился, неудобно прижавшись щекой и плечом к шершавым металлическим прутьям, юный Фольксваген плакал и требовал, чтобы вызвали наконец нормальных, настоящих спасателей, чтобы ему сделали укол, позвонили его отцу, который всех тут на уши поставит, понял, и чтобы ему вернули часы, сейчас же, это дорогие, между прочим, часы, слышишь, ты, куда ты их дел, в карман себе сунул, да, думаешь, я забуду, думаешь, самый умный, кто ты такой вообще, не трогай, блядь, не трогай меня, просто скорую вызови, ну пожалуйста, пускай приедут, они всё
нормально сделают, а ты не умеешь, ничего ты не умеешь, больно, не трогай, больно, да кто ты такой вообще, отдай мои часы, сука, чего тебе надо, почему ты им не звонишь, я тебя закопаю, сука, ну позвони им, пожалуйста. И все это время его страдающая сломанная рука ни разу даже не дернулась, терпеливо сносила болезненные манипуляции, которые совершал над ней неловкий маленький стоматолог, как будто существовала отдельно, сама по себе, и цель у нее была собственная - получить помощь, неважно от кого.
        - Всё, - наконец сказал доктор. - Ну всё, всё, я закончил. Вот ваши часы, смотрите, я сюда их положу, видите? Вот. А теперь вам надо лечь. У вас сотрясение, вам правда надо лежать.
        - Не хочу я лежать, - вяло сказал мальчик-Фольксваген и лег. - Это какой-то бред всё. Адский какой-то бред.
        - Да, - сказал доктор. - Я знаю.
        - Вы правда не можете позвонить? - спросил мальчик, лежа на спине и глядя в бетонный свод потолка.
        - Правда не могу, - ответил доктор. - Извините.
        - Бред, - сказал мальчик, моргнул, и закрыл глаза, и задышал медленнее.
        Доктор прислонился плечом к решетке, вытер последней стерильной салфеткой лицо, как мог оттер руки и наконец сунул ее в карман, чтобы не мусорить. Все вокруг и так было грязное, и сам он чувствовал себя грязным, пальцы были липкие, зудела исцарапанная грубыми прутьями щека, и щипало подмышки. Никакая салфетка не помогла, конечно, тут помог бы только душ, долгий прохладный душ. В переноске у стены обиженно, на одной ноте кричал кот, и доктору показалось, что он как будто даже охрип.
        - Ну, ну, - сказал он коту и придвинул к себе переноску. - Потерпи.
        - Вы не уйдете же, правда? - сонно спросил мальчик-Фольксваген. - Пока они не приедут.
        - Не уйду, - сказал доктор. - Я тут посижу с вами, постарайтесь поспать.
        Он мучительно, до хруста зевнул и посмотрел на часы. Без пяти два, прекрасно. Совсем они не торопятся. И ночевать теперь, похоже, придется даже не в машине, а прямо здесь, сидя на асфальте среди осколков стекла. Какая же бесполезная дрянь эти современные автомобильные аптечки, ни обезболивающих, ни антисептика, даже йода нет. Тоже мне, первая помощь. Кто придумывал этот идиотский список, написать бы письмо какое-нибудь открытое или даже статью, да, точно, статью. Ну боитесь вы людям лекарства класть в аптечку, тогда сделайте так, чтобы скорая сразу приезжала, и не запирайте их в тоннелях на всю ночь. Сам-то никто и хлоргексидина себе пузырек в машину не купит, вот и я не купил, даже я ведь не купил, идиот.
        Мысли замедлялись, жужжала над головой потолочная лампа, пахло бензином и разлившимся маслом, и доктор начал засыпать, не замечая, что засыпает, продолжая думать, какую напишет статью и кому ее можно было бы показать, ну или правда просто пост выложить в Телеграме, язвительный, остроумный пост, который все прочитают, и даже придумал первую фразу, но тут его похлопали по плечу, и он вздрогнул, открыл глаза и увидел пакетик молока, маленький картонный квадратик с нарисованным румяным младенцем, зажатый в женской руке, и сначала даже не понял, зачем это и что ему с ним делать.
        - Вот, - сказала незнакомая женщина. - Котику вашему. Плачет он у вас так, слушать прямо невозможно.
        - Спасибо, - сказал доктор и взял квадратик. - Спасибо большое. Ему просто надоело сидеть взаперти.
        - А кому не надоело, - сказала женщина и собралась уходить.
        - Простите, - сказал доктор. - А… воды у вас нет случайно? Не могли бы вы принести немного? Не мне, для него. Понимаете, ему сейчас надо много пить.
        Женщина остановилась, скрестила руки на груди и поглядела на молодого Фольксвагена, который перестал жаловаться и тихо спал за решеткой.
        - Они думают, им все можно, - сказала она медленно. - Ездить на красный, людей давить на переходах. Обнаглели совсем, что хотят, то и делают, а чего им. Папочка все равно отмажет. Вот пускай ему папочка воду и приносит.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:35
        - В первую очередь, - сказал желтый человек, - необходимо составить как можно более подробный список всех, кто находится в тоннеле. Профессия, пол, возраст. Особое внимание обратить на грузовые машины - выяснить характер груза, по возможности собрать транспортные накладные. Действовать надо спокойно, четко и главное - быстро. Самое позднее через два часа у нас должна быть полная информация о том, сколько людей в тоннеле и кто они. Задача понятна?
        - Так а что мне им говорить-то? - спросил капитан, который снова уже начинал злиться, потому что за последние несколько часов только ленивый не сообщил ему, в чем его задача. - Они спрашивают все, а я ж сам ничего…
        - Вам задача понятна, капитан? - перебил желтый. - Никаких лишних разговоров, вы просто составляете список. Если начнут задавать вопросы, отвечайте, что это стандартная процедура. Вы полицейский, люди будут сотрудничать.
        Капитан вспомнил неуютное одиночество, с которым час назад стоял возле решетки под взглядами нескольких сотен сердитых людей, и позволил себе непочтительно покачать головой.
        - Не очень-то они уже готовы. Сотрудничать, - сказал он мрачно. - А через два часа вообще не знаю.
        - А вы возьмите ситуацию под контроль, - резко сказал желтый. - Это ваша работа. Панику нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Управлять ситуацией можно только при условии, что люди способны вас слышать, и вам надо сделать так, чтобы они слушали. Беспокоиться и задавать вопросы они начинают, только если ничем не заняты, так что найдите им занятие. Люди устроены просто, и, если дать им объяснение, любое, они его примут. Хаоса не хочет никто, это неестественное состояние, всем нужен план. Придумайте им план - и выиграете время. Пускай они у вас сами, например, друг друга переписывают. Привлекайте всех, кто кажется вам надежным, назначьте ответственных, раздайте поручения. Соберите активную группу наконец, и пусть в ней будет как можно больше крепких мужчин. И забудьте пока про оружие, считайте, что у вас его нет. Против толпы оно работает недолго, а панику мы себе сейчас позволить не можем. Это понятно?
        Озадаченный тем, как часто в этом недлинном странном разговоре звучало слово «оружие», капитан нахмурился и машинально коснулся висящей на поясе кобуры, и рядом тут же, как оживший робот, шевельнулся бледный телохранитель. Причем ожил не целиком, лицо его по-прежнему ничего не выражало, глаза были тусклые и смотрели прямо перед собой, на укрытые пледом колени его желтолицего шефа, и только рука вдруг оказалась под мышкой и замерла там. Капитан посмотрел на эту некрупную руку, прислушался к себе и понял, что никаких больше вопросов задавать не хочет, а хочет он поскорее оказаться снаружи, в душном бетонном коридоре, плотно уставленном машинами, как можно дальше отсюда и больше не возвращаться. Проверить, не заработал ли передатчик в патрульном автомобиле, послать болтливую тетку из Пежо туда, где ей самое место, найти бестолкового старлея и дать ему по мозгам и решить наконец проблему со сбежавшим арестованным, за которого с него, капитана, снимут голову по-настоящему примерно через час после того, как откроются сраные ворота. Словом, заняться нормальными делами, и чтоб вся эта компания клоунов в
лимузине дальше играла в гребаного Доктора Зло сама, без него. Виски у них, блядь, в графине. Сумасшедший старик с пледом. Они б еще ров с крокодилами вокруг своего Майбаха прокопали. Елки, как он попался вообще? Ксиву сейчас любую на компьютере нарисовать можно и, уж конечно, нанять себе кого хочешь - водителя, сиделку, шлюху, хмурого мужика с пистолетом и блондинистую секретаршу-киборга, да хоть двойника Ленина или хор мальчиков, были бы деньги.
        - Я понял, - бодро сказал капитан, показал телохранителю пустые руки и засобирался на выход. - Разрешите выполнять?
        - Выполняйте, - сказал желтый старик. - У вас два часа, докладывать будете ей.
        Белобрысая баба-гестапо отодвинула дверь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 01:49
        Стараясь не хлопнуть дверцей, Митя забрался в тихую Тойоту, сел на место и сразу почувствовал себя человеком, который вернулся домой в пять утра и стоит возле супружеской кровати, стараясь бесшумно снять штаны, чтобы не звякнула пряжка. И конечно, в эту минуту включается свет. Или у него из карманов начинает сыпаться мелочь. Бывают дни, когда штаны даже не обязательно снимать, все равно чувствуешь себя так, словно их на тебе нет, и сегодняшний был именно такой. Да что там, и вчерашний был точно такой же. Конечно, можно было бы просто откинуться сейчас на спинку кресла, закрыть глаза и все отложить на потом, на утро ну или когда они там отопрут свои ворота, но тишина сгустилась и отяжелела, как будто свет уже зажегся, а мелочь со звоном рассыпалась по полу, и он обреченно повернулся и посмотрел на жену.
        - Какое же ты говно, - сказала Саша. - Знаешь, это даже удивительно, Мить, какое ты стал говно.
        Он бросил быстрый взгляд назад. Аська спала, неудобно согнув ноги и подложив под голову огромный свой уродливый рюкзак.
        - Я все думаю, когда это случилось, - сказала Саша вполголоса, потому что тоже помнила про Аську, по крайней мере пока еще помнила. - Как я не заметила. Или, может, ты всегда такой был и это я идиотка? Мне стыдно за тебя, Мить, понимаешь? Мне каждую минуту так за тебя стыдно, я просто смотреть на тебя не могу уже.
        Ничего не надо было на это отвечать и даже поворачиваться к ней сейчас было не надо, он все еще мог просто закрыть глаза, и тогда эта ссора случилась бы позже, дома, завтра, а может, и не случилась бы вовсе, потому что сначала пришлось бы завезти Аську, потом высадить Сашу на Красных Воротах, и к вечеру все бы как-то поблекло и устарело, потеряло накал. Но у него был тоже паршивый день, слишком паршивый, и он не удержался, просто не смог.
        - Да ты и не смотришь, - сказал он. - Вообще не смотришь давно.
        - А на что? Нет, на что мне смотреть? Как ты напиваешься на глазах у моих друзей? Ты же до ужина еще напился, Митя, еще не все собрались даже, а ты уже в слюни, ты помнишь, что ты там нес вообще? Хочешь знать, как это выглядит, как я себя чувствую при этом, рассказать тебе? Они же все на меня сразу смотрят, Митя, они все смотрят на меня и жалеют, а меня не надо жалеть, я молодец, я вообще-то правда молодец, Митя, и много сделала, и почему мне так стыдно-то должно быть все время. Я просто отдохнуть хотела, я устаю, я столько работаю, один вечер, один долбаный вечер в хорошей компании, чтобы мне стало хорошо, чтобы я расслабилась, неужели трудно.
        - Так езди к ним сама, - сказал он. - К друзьям своим. Ну чего ты, давай, раз тебе за меня так стыдно. Да тебе самой с ними тошно, и не расслабляешься ты, не ври, мы просто портим тебе картину, да? Так поехала бы одна. Мы бы с Аськой отлично дома посидели. Ей вообще-то тоже ехать не хотелось к снобам твоим душным.
        - Ну в чем они снобы, Митя, в чем? Они даже терпят, столько времени терпят уже это свинство твое и зовут нас все равно, потому что любят меня. И при чем здесь они вообще, это к тебе ей не хочется ездить, к тебе, и давно уже. Вы же с ней не разговариваете даже, ходите и молчите по разным комнатам, на часы смотрите, невозможно! Я подумала: ну съездим, много народу, шашлыки, разговоры, на речку сбегаем, так хотя бы не пришлось сидеть в квартире втроем и ждать, ждать, пока закончится эта каторга, выходные эти, никому не нужные. Никому, ни тебе, ни ей…
        - Это тебе! - перебил он. - Тебе не нужно, чтобы она приезжала, это ты не хочешь. Ты бы лицо свое видела, хотя бы раз увидела со стороны свое лицо, когда она в комнату заходит. Думаешь, она не знает? Ей шестнадцать, она понимает все! Вот поэтому она и не хочет, даже я уже ничего не хочу - из-за тебя.
        - Я плохая, да, - сказала Саша. - Ладно. Только, Митя, про ее день рождения помню я. И йогурты на завтрак ей покупаю я, и белье постельное ей меняю, и полотенце в ванной вешаю чистое - я. Даже алименты твои второй год плачу я. И мне так это все надоело, так надоело, что я правда жду, когда она уже вырастет наконец.
        Он услышал движение за спиной и подумал, что оба они давно говорят громко, слишком громко, почти в полный голос, обернулся и сказал:
        - Аська. Погоди, Аська…
        Но сиденье было пусто, там остался только рюкзак и разряженный телефон.
        - Ну чего ты сидишь, - сказала Саша. - Теперь-то чего ты сидишь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 02:08
        Как ни странно, кроме маленького таксиста, который все так же ничком лежал на руле, подложив под голову скрещенные руки, больше вокруг так никто и не заснул. Может, из-за жары или из боязни пропустить что-нибудь важное - например, появление спасателей или какое-нибудь объявление, переданное по рядам, - а может быть, просто напряжение последних часов не успело еще выветриться и мешало спать. Так же ярко, по-дневному горели лампы на потолке, и три длинные ленты неподвижных машин напоминали три замерших на станции поезда, у которых по какой-то непонятной причине затянулась остановка, а люди, бродившие между рядами, - бессонных пассажиров, которым до смерти надоело уже сидеть в вагонах, но далеко отойти тоже нельзя - на случай, если послышится свисток и поезд тронется.
        - Я не буду здесь, - говорила как раз пухлая розовая патриотова дочка, - не буду!
        - Ну смотри, вот, я двери открыл, - сказал Патриот, и по лицу его, снова свекольно-красному, ясно было, что говорит он это не в первый раз и даже не во второй. - Видишь? Открыл я тебе двери, вот, между ними сядь, и всё, и не увидит никто!
        - Ага, не увидит, а спереди?
        - Да загорожу я тебя спереди! Вот так встану, смотри, и загорожу!
        - Нееет!
        - Ладно, не я, мама тебя загородит! Я вообще уйду, вот, ухожу!
        - Все равно будет видно! Из-под низа будет видно!
        - Да нужна ты им, смотреть на тебя, вот всем, блин, интересно! Кать, ну ты ей скажи!
        - Не ори на нее!
        - Ну пускай в штаны тогда дует! Сортир я вам тут, что ли, построю? Нечего было «Миринду» тогда хлебать, до дома бы потерпели!
        - Нечего? А когда ей жарко! Сам два литра высосал, а ребенку нельзя?
        - Маааам! Мама!
        Чуть в стороне от трех старших сердитых Патриотов стоял румяный шестилетка - безмятежный, несонный и даже веселый, - и с видимым удовольствием ковырялся в носу. Возле заднего колеса УАЗа желтела маленькая лужица - свидетельство его неожиданного и тем более замечательного превосходства над сестрой.
        - Пошли, - сказала Ася и взяла розовую девочку за пухлое запястье, перетянутое тремя тугими бисерными нитками. - Ну чего ты, пойдем. Там в конце никого нету, никто не увидит.
        Девочка вырвала руку, спрятала за спину и замотала головой. Щеки у нее пылали, совсем как у ее отца, нижняя губа была упрямо выпячена.
        - Ага, не увидит, - сказала она, - а если кто-нибудь придет!
        - Не придет, - сказала Ася. - Я покараулю. А потом ты меня. Давай?
        - А я с вами пойду, - сказала жена-Патриот. - Мне тоже надо.
        И взяла дочь за вторую руку.
        - Да мы все пойдем, - сказала Ася и хлопнула ладонью по гулкому борту УАЗа - раз, другой.
        - Полегче, - сказал Патриот.
        Она задрала голову и крикнула:
        - Эй! В туалет нужно кому-нибудь?
        - Ась, - начал Митя.
        - Эй! - еще раз крикнула Ася и постучалась в Пежо, обошла УАЗ, и стукнула пару раз по капоту черного Порше Кайен, и пошла вдоль ряда, мимо притихшей Тойоты и красного кабриолета.
        - Ась! - повторил Митя, который сразу, конечно, вспомнил про сбежавшего человека в наручниках, который прячется бог знает где, и одному только богу и, может, еще капитану известно, что он все-таки натворил и насколько опасен. - Это далеко, Ася, ну куда вы пойдете одни?
        Не оборачиваясь, она задрала над головой средний палец. Дверцы захлопали, женщины выходили из машин, маленькая группа постепенно росла.
        - Дочка твоя? - спросил Патриот, тоже потерявший женскую половину своего семейства. - Ты пороть ее не пробовал?
        Митя вздохнул и пошел догонять женщин.
        В эту самую минуту к своему патрульному автомобилю возвратился наконец окончательно рассвирепевший капитан. Юного своего подчиненного он по пути не встретил, зато в полной мере испытал магический эффект полицейской формы, из-за которого четверть часа пути от проклятого Майбаха растянулись у него почти вдвое. Всю дорогу висли на нем какие-то люди, которые задавали ему вопросы, требовали, жаловались и угрожали. Намекали на последствия, предъявляли разные срочные обстоятельства и настаивали, чтобы им сейчас же, немедленно выдали справку, которую можно будет предъявить на работе, на вокзале и в аэропорту, и чтобы справка эта была непременно с печатью. Один раз ему даже предложили денег, если он сумеет все-таки как-то незаметно приоткрыть ворота, нешироко и совсем ненадолго, и выпустить наружу одного, только одного человека, можно даже без машины. Все эти душные разговоры, сбежавший арестованный, за которого вместо повышения теперь вырвут ноги, полоумный дед в Мерседесе со своей телегой про хаос, контроль и план, адская липкая жара и похмелье, неожиданное и позорное, от сраных каких-то ста граммов
виски переплелись и сбились в один пакостный тяжкий колтун и выбора капитану не оставили. Он сел в свое продавленное кресло, включил передатчик и недолго, мстительно послушал мертвое шипение и хруст, а после откинул спинку сиденья, скрестил руки на груди и закрыл глаза.
        В маленькой голубой машине мама-Пежо посмотрела вслед удаляющейся женской компании и снова повернулась к сыну. Мальчик спать и не думал, он висел на своих перекрещенных ремнях и заштриховывал новый лист блокнота. Картон прогибался, карандаш скрипел. Она развинтила термос, налила немного мятного чая в синюю пластиковую чашку, сделала крошечный глоток и стала считать, беззвучно шевеля губами, потом попробовала еще раз и наконец протянула сыну. Не отрываясь от своего рисунка, он отпил немного, сморщил лицо и замотал головой. Левая рука его дернулась, перевернула чашку и ударила мать по лицу.
        - Остыло же, - сказала она. - Не горячо, правда не горячо. Ну хочешь, еще подождем?
        Она протерла чашку салфеткой, налила следующую порцию и снова начала считать. След от удара у нее на щеке, сначала яркий, уже понемногу бледнел.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 02:15
        Когда машины наконец кончились, вокруг сразу стало очень тихо. Шаги и голоса зазвучали гулко, как в музее или в церкви.
        - Какое криповое место все-таки, - сказала нимфа-Кабриолет. - Главное, сто раз уже тут ездила, только щас поняла. Там вода же наверху, да?
        И две с лишним дюжины женщин разом невольно посмотрели вверх. Все выглядело как обычно: свод тоннеля был сухой и крепкий, крутились воздушные пушки, горели желтые лампы на потолке, - но прочность этой толстой каменной трубы теперь и правда больше не казалась безусловной.
        - Ненавижу тоннели, - сказала незнакомая пассажирка Вольво-универсала, который они миновали одним из последних. - Лучше б мост здесь построили.
        - А вдруг и правда что-то случилось? - спросила младшая женщина-Кайен. - Что-то плохое.
        - Ну что, что там может случиться, - быстро сказала жена-Патриот и прижала покрепче свою розовую дочь. - Просто сломалось у них там что-то. Починят, и поедем домой, да?
        - Давайте не будем далеко заходить, - сказала пожилая владелица серого Лендровера. - Там мотоцикл этот скоро будет, не хочу еще раз смотреть.
        - Не, тут я точно не могу, - сказала нимфа. - Давайте чуть-чуть еще хотя бы, зачем светить-то при всех.
        Ася посмотрела назад и увидела последние ряды автомобилей, до которых действительно было недалеко, метров сто с небольшим. А чуть ближе, метрах в пятидесяти - папу, который все-таки шел сзади, не пытался догнать, но и не отставал. За все время, пока они шагали вдоль рядов шумной растущей группой, пока весело стучали в запотевшие стекла, она не обернулась ни разу, правда вообще не думала, идет ли он следом, потому что это было неважно - их было много, и людей вокруг было много, и тесно стоящих машин. А здесь, в этом пустом и гулком пространстве, похожем на закрытый на ночь аэропорт, все стало иначе, и ей показалось вдруг, что стоит сделать еще десяток-другой шагов, свернуть по бетонной трубе, и все позади исчезнет - и машины, и люди, останется только асфальт, три километра чистого сухого асфальта. И вернуться в то, предыдущее место станет уже нельзя, если на полпути между пустотой и непустотой не будет хотя бы одного человека.
        Она чуть отстала, подняла руку и помахала ему: всё, стой. И он сразу остановился и повернулся спиной.
        - Всё, давайте здесь, отсюда не видно уже, - сказала она, и расстегнула джинсы, и первая присела у стены.
        Назад они почти побежали - молча, с одинаковым облегчением, как будто все двадцать восемь взрослых женщин и две девочки-подростка, свернув за угол, на секунду провалились в один и тот же пугающий сон. Увидели общий вязкий кошмар, и, чтобы стряхнуть его и снова начать разговаривать, пустоту сначала нужно было оставить позади.
        Дождавшись, пока их шаги окончательно стихнут, человек в наручниках выбрался из-за лежащего на боку мотоцикла, встал на колени рядом с опрокинутым на спину ездоком и продолжил стаскивать с него куртку. Скованные руки сильно ему мешали.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 05:49
        Измученный светловолосый лейтенант зацепился кобурой за чье-то боковое зеркало, остановился и открыл глаза. Он не спал уже почти сутки, за четыре часа не выпил ни глотка воды, прошагал длинную бетонную трубу насквозь трижды, от одной запертой решетки до другой, стер до крови ногу, и давно перестал соображать, и теперь просто шел вперед, хромая и механически считая круги, как безнадежно отставший марафонец, которому надо добраться до финиша. И похоже, заснул наконец на ходу.
        Еще на втором круге, прямо посреди пустого прохода между спящими рядами, где в машинах по обе стороны неподвижно, как мертвые, сидели и лежали люди в неудобных позах, одуревшему от жары и недосыпа старлею показалось вдруг, что все действительно умерли, просто он почему-то пропустил момент, когда это произошло. И в забитой автомобилями каменной кишке их осталось только двое - он и тот, в наручниках, который так же бессонно, бесцельно идет по кругу, повинуясь тому же потерявшему значение импульсу, не бежит больше и не догоняет, а просто идет, неспособный остановиться, так что может быть сейчас где угодно, впереди или сзади, и это совершенно неважно.
        Где-то к четырем утра он понял, что забыл лицо человека, которого должен был поймать, и не узнает его, даже если увидит, потому что оно слилось в его памяти с сотнями других мужских, женских и детских лиц. Что, возможно, он видел его уже несколько раз и прошел мимо.
        А сейчас, спустя тридцать с лишним тысяч шагов, он сомневался и в том, что человек этот вообще существовал. Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут - закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг - мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.
        Он потер лицо и заморгал, пытаясь определить, где находится. Слева торчала грязная будка Газели, перед ней замерло желтое такси с расколотым бампером, и виднелась уже помятая дверь патрульной машины и синяя с красным мигалка на крыше. Выходило, что он отключился на время и просто вернулся на место, как усталая лошадь. На часах было почти шесть утра, ровно сутки с тех пор, как он встал вчера, закинулся кофе и отправился на дежурство, и значит, смена его только что закончилась. Было тихо и жарко, и все вокруг спали. Все, кроме него: седой маленький таксист в Рено и юный таджик в своих пыльных «Напитках», мамаша-Пежо с ее странным сыном, трое в старой Тойоте RAV-4, и толстяк-Патриот со своим семейством, и две женщины в Порше Кайен, которые устроились удобнее всех, потому что в разложенном виде широкие кресла немецкого монстра превратились в реальную двуспальную кровать. И спал, конечно, мордатая сука капитан, запрокинув голову и раскрыв рот, вывалил наружу бледную мясистую лапу и наверняка даже не пошевелился за время, пока он, старлей, шарахался по тоннелю и держался за пистолет, как гребаный Рэмбо,
думая, как это - выстрелить в человека. Как он это сделает и сможет ли сделать, потому что ни разу в жизни в человека не стрелял. Бил - да, и валил на землю, тащил и заламывал, а однажды даже участвовал в очень стремном допросе, который непонятно чем закончился, потому что в конце надо было выйти, и он вышел, и поехал домой, и не спрашивал ни о чем; но чтобы выстрелить в кого-то - нет, такого не было никогда, для этого он не годился. Сука, сука, подумал он с ненавистью, заглядывая в несвежую капитанову пасть. Надо было устроиться в банк. В инкассацию, например. Осмотреться, прикинуть что к чему и поднять там денег, они же на полу у них буквально валяются. Купить себе тачку без крыши и катать в ней девчонок с голыми ногами.
        Он шагнул к кабриолету и заглянул внутрь. Крышу так и не подняли, и красная машина с белыми диванами похожа была на дорогущую мыльницу, или даже нет - на огромную перламутровую раковину, и лежали в ней два красивых холеных тела: белозубый мажор в часах за пол-лимона и его тоненькая загорелая подруга. Юбка у нее задралась, и видна была длинная гладкая нога, открытая до самого бедра, и старлею вдруг стало неловко - мучительно, до пылающих щек, как будто он забрался в чужую спальню и стоит над кроватью, и остро захотелось как-нибудь защитить эту бесстыдную ногу, накрыть ее или хотя бы поправить юбку. Но трогать, конечно, было нельзя, как и смотреть, этого нельзя было тоже, а все-таки он смотрел - долго, несколько минут, и увидел родинку над коленкой, и хрупкую щиколотку, и узкую босую ступню, и маленький согнутый мизинец. И розовое ухо, и сладкое горло. А потом наклонился и коснулся темной сложно завитой пряди, сжал между пальцами и понюхал. Волосы у нее были мягкие и пахли земляникой.
        В соседнем ряду что-то вдруг шевельнулось, и он вздрогнул - позорно, всем телом, поспешно разжал пальцы и выпрямился. Бородатый старик из Лексуса стоял на коленях возле своей машины, крестился и бил поклоны.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:04
        Запертый в тесной переноске кот поскребся в пластиковую дверцу и снова заплакал, в этот раз совсем тихо, но доктор все равно услышал его, потому что прежде, чем уснуть, поставил ящик себе под локоть. Спина у доктора затекла, правая нога онемела. Первым делом он посмотрел на часы и сразу испуганно вскинулся, почти уверенный, что увидит перед собой пустые ряды, потому что спал слишком крепко и пропустил момент, когда все развернулись и уехали. Но машины были на месте, и люди тоже никуда не делись. Господи, да что же это такое, подумал он, шесть утра, они вообще собираются нас отсюда вытаскивать?
        - Бедный ты, бедный, - сказал он коту, вытащил его из переноски и поставил на асфальт.
        Толстый белый кот прижал уши и распластался, как делал всегда в незнакомом месте. Открытые пространства и чужие запахи слишком его пугали. Он был старый домашний кастрат и ужасно нервничал даже на даче, когда его ненадолго выносили на газон, сразу старался сбежать обратно в дом, к своему креслу и лотку.
        - Лотка у нас с тобой нет, ты уж прости, - сказал доктор. - Делай на пол, я потом уберу.
        Кот посмотрел на него с упреком, подергивая хвостом. На пол он не делал уже лет двенадцать. Он опустил голову, с явным неудовольствием обнюхал асфальт и все-таки пошел вдоль решетки, ступая недоверчиво и осторожно. А потом вдруг легко проскользнул между прутьями и оказался на той стороне.
        - Стой! - сказал доктор. - Ты куда?
        Кот пробежал вдоль измятого борта оранжевой машины, нырнул под переднее правое колесо и пропал из виду. Доктор мысленно обозвал себя идиотом. Бог знает что там вообще внизу, за этим опасно накренившимся колесом - осколки, масло, острые какие-нибудь железки, и в любой же момент искореженная руина может рухнуть и раздавит его, дурака. Доктор встал на колени перед решеткой, прижал лицо к прутьям и вытянул вперед руки. И вполголоса, чтоб никого не побеспокоить, стал звать своего кота.
        Молоденький Фольксваген с огромной, чугунной и очень, очень горячей рукой открыл глаза, увидел над головой большую яркую лампу в железном колпаке, и сразу понял, что лежит на операционном столе и случайно проснулся раньше времени, и приготовился сказать об этом. Предупредить их, что он не спит и все чувствует, и чтобы больше с ним ничего не делали, а сначала снова дали ему наркоз и обязательно подождали потом, пока он опять заснет, потому что без наркоза все, что они делают с его рукой, совершенно точно делать нельзя. Потому что ему уже больно, ужасно больно, и пусть они подождут.
        Он разлепил сухие губы и попробовал заговорить, но ничего не вышло - ни слова, ни даже звука. И пока он старался вернуть себе контроль над непослушным языком или хотя бы над горлом, потому что говорить было даже не обязательно, можно ведь было просто застонать достаточно громко, чтобы они услышали и поняли, что он проснулся и все чувствует, и сделали ему еще один укол, - так вот, пока он пытался это сделать и почти смог, правда почти догадался уже, как дышать и как повернуть голову, чтобы получился звук, он увидел справа щербатую бетонную дверь с цифрами 0-61, нарисованными масляной краской, узнал запах бензина, разлитого масла и свою оранжевую машину, разбитую и мертвую, и вспомнил.
        Это ведь даже не его была идея, он не собирался этого делать. Красный загорелся прямо у них перед носом, самый поганый момент, когда вот так загорается красный, и ты думаешь - проскочить или не надо, успеешь или нет, и эти идиоты, конечно, сразу завопили сзади - поехали, ну чего ты, но он не поехал. Он нажал на тормоз и остановил машину. А потом они стояли, стояли, и эстакада впереди была пустая, и девчонки хотели писать, и все толкали его в плечо и говорили - нету же никого, смотри, ну чего мы как бараны, и он здорово на них разозлился, потому что один из всех был трезвый и должен был терпеть их, идиотов, пока они допивали свое вино, ныли и ругали его, но все равно не поехал, потому что горел красный. Может, надо было поехать тогда, в тот момент, но горел красный, все время горел красный, и никто вокруг тоже не двигался, все ждали. И только когда начали закрываться ворота, тяжеленные каменные створки поползли навстречу друг другу медленно, с хрустом, как в кино про Индиану Джонса, и с потолка посыпался песок, вот тогда они все заорали разом, и кто-то крикнул - давай, ну давай, проскочим, и он
повернул ключ, топнул на газ и рванул, потому что ворота были совсем рядом и закрывались медленно, они должны были успеть, он уверен был, что успеет, он ведь не знал про решетку.
        И выходило, что он не виноват, не хотел и точно не поехал бы, если бы не этот крик, надо было просто вспомнить, кто именно крикнул, когда начали закрываться ворота, если б он только мог сейчас вспомнить, кто это был, кто из них. Не я, думал он, лежа на спине, это не я. Ему было холодно и страшно хотелось пить, и очень жалко было их, всех троих, правда очень жалко. После решетки он не видел их и не знал, как они теперь выглядят, и даже когда заглянул в машину, все равно почти ничего не разобрал и не понял, кроме того, что больше смотреть не надо. Но зато он увидел кость, которая торчала у него из предплечья, собственную белую кость. И такого он точно не заслужил, такого никто не заслуживал, и наказывать его вот так было не за что.
        На свою левую руку - жуткую, раскаленную, весом в сто килограммов - он тоже смотреть не стал. Она лежала на асфальте отдельно, рядом, примотанная пластырем к жесткой теннисной ракетке, и похоже, что-то плохое творилось с этой чужой рукой, которая больше не имела к нему отношения, которая ужасно ему мешала, и дело было не только в боли - ему показалось, что она пахнет. Неправильно, гадко, едва выносимо. Причина запаха могла быть другая, он раз двадцать читал, что как раз такой сладкий мерзкий запах исходит от смерти, и это был самый очевидный и трезвый вывод - что пахнет не он, потому что он живой, и даже раздавленная рука его живая, снабжается кровью, соединяется с плечом. Но запах был здесь, совсем рядом, и терпеть его становилось так же трудно, как и боль.
        Встревоженный маленький стоматолог забыл о грязном асфальте, чего не позволил себе даже во сне (именно поэтому у него так ныла спина и свело шею), и лежал теперь на животе, пачкая светлую рубашку и чувствуя щекой мелкие шершавые камешки и песок, потому что ему очень надо было заглянуть под машину. Ему казалось, что, если кот увидит его, если они встретятся глазами, его гораздо легче будет уговорить. Кот был старый, обидчивый и никогда еще так долго не сидел в переноске. Он вообще не любил переноску и очень обижался даже после короткого похода к ветеринару, не приходил на диван и отказывался от еды, прятался в шкафу и линял на шерстяные докторовы водолазки. И лучшим способом преодолеть эту старческую обиду было не приставать к нему, оставить в покое и подождать. Только вот возможности этой у доктора сейчас не было. Он вспомнил, как прошлой зимой случайно оставил кота на лестнице - пошел выносить мусор, неплотно прикрыл дверь и не заметил, что кот вышел следом, и как спохватился только через два часа, прямо посреди ужина, и пробежал двенадцать этажей, пролет за пролетом, прекрасно понимая, что кота
уже выставили на улицу, кто-нибудь поддел его ногой и выбросил за дверь, а он ни разу не видел снега, ничего не знал про собак и почти разучился прыгать. Потом он нашел его внизу, у почтовых ящиков, и какая-то бабушка даже постелила ему тряпочку и поставила блюдце с тремя рыбьими хвостами, в тот раз все обошлось. Но набитый автомобилями тоннель длиной в три с половиной километра - не двенадцать этажей, людей в нем гораздо больше, и среди них наверняка найдутся такие, кто может обидеть домашнего кота, домашних котов обидеть легко. Его обязательно надо было уговорить, пока он был еще здесь, на маленьком пятачке между гермодверью и решеткой. Успокоить, чтобы он не убежал и не потерялся в длиннющей опасной трубе.
        - Ну что ты, - ласково сказал доктор в пустоту, в непрозрачную тьму за скошенным передним колесом. - Не бойся, все хорошо.
        Мальчик-Фольксваген повернулся на голос и узнал щуплого бледного человечка, который четыре часа назад привязал его руку к теннисной ракетке и, кажется, спер часы. Хотя нет, часы он вернул, но в скорую почему-то звонить отказался, копался в своей аптечке, как будто видел ее в первый раз, и все делал так неловко, что ни на какого доктора похож не был. И все-таки стремный заморыш не сбежал, как остальные, и, единственный, до сих пор торчал возле его решетки, а ему было слишком страшно и слишком больно, и нужно было, чтоб ему принесли попить и сделали укол и чтобы кто-нибудь поговорил с ним про руку и сказал, что бояться нечего, и скоро все закончится, и что пахнет не он, ерунда какая, ну конечно, пахнет не он.
        - Все нормально, я здесь, - тепло сказал человечек, и молодому Фольксвагену от этих слов стало очень стыдно за все, что он недавно наговорил, и он даже попытался улыбнуться, чтобы показать, как он рад, что не остался один. И тут вдруг понял, что человечек не смотрит на него.
        - Эй, - позвал он, и в этот раз язык вроде его послушался, но человечек продолжал напряженно смотреть в другую сторону, как будто не видел его, как будто его здесь не было, и на секунду он подумал: а вдруг его в самом деле нет, просто он еще не знает об этом; вдруг оно так и выглядит - неподвижность, и боль, и холодно, и гадкий запах, и как ни кричи, никто тебя не слышит. Эта мысль так его испугала, что он напряг все силы и сел. Жесткая ракетка дернула сломанную руку, и тут же стало больно, невыносимо, ужасно больно, и он закричал - громко, во весь голос, и сразу понял, что жив, потому что человечек по ту сторону решетки вздрогнул, поднял голову и увидел его.
        - Что, что такое? - спросил человечек. - Зачем вы сели? Вам не надо садиться. Сейчас, простите, дайте мне минуту, понимаете, у меня кот, он там, под машиной…
        - Кот? - жалобно перебил юный Фольксваген, который четыре часа назад смотрел на кость, торчащую у него из руки, ничего этого не заслужил и понимал теперь только, что провалился в какой-то специальный отдельный ад и никогда, никогда из него не выберется. - Какой кот? Вы что, охренели тут все? Да вы охренели, блядь, психи ебаные, чего вы делаете-то, а?
        Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем накануне. Речь стала невнятная, лицо блестело, глаза провалились, и со сломанной рукой, заметил доктор, тоже было неладно - она отекла вдвое, сильно покраснела и распирала корявую неумелую шину, которую он сделал вчера впервые в жизни и которая явно теперь причиняла мальчику больше вреда, чем пользы. Эту руку надо было как можно скорее освободить и перемотать, и откладывать было нельзя.
        - Дайте мне телефон, - кричал мальчик, - суки, просто телефон мне дайте, и не надо мне от вас ничего, я сам позвоню, телефон вы можете мне дать?
        - Не приедет скорая, - сказал доктор. - Нас тут заперли, и связи тоже нет. Давайте я ослаблю повязку немножко, вам станет полегче. Ну всё, всё. Дайте я посмотрю, не бойтесь, я врач.
        - Ага, врач, - сказал Фольксваген и всхлипнул. - Таблетку хотя бы дали какую-нибудь. Мне больно вообще-то! И холодно. И я очень пить хочу.
        - У меня ничего нет, простите, - сказал доктор. - Я стоматолог, мы ничего не возим с собой. Но я могу помочь, правда, я постараюсь, покажите руку.
        Едва приподняв салфетку марлевую медицинскую № 10, 16 ? 14 см, доктор задержал дыхание и еще раз мысленно страстно проклял составителей автомобильных аптечек, которые набили свой бесполезный ящик стерильными тряпками всех размеров и форм, но не предусмотрели ни одного даже самого захудалого антисептика. Прошло семь часов, и антисептиком теперь было точно не обойтись.
        - Ну, что там? - спросил Фольксваген, который снова послушно лег на спину и даже отвернул лицо, как ребенок, который согласился наконец подставить палец, чтобы у него взяли кровь, и ждет удара ланцетом, но не собирается на это смотреть.
        - Вам нужны антибиотики, - честно сказал доктор, который привык говорить пациентам правду. - Перелом открытый, и, понимаете, мне нечем было обработать рану. Боюсь, у вас началось воспаление. Давайте я сейчас перемотаю и подумаем, что еще…
        Заплаканный Фольксваген повернулся и впервые за много часов взглянул на свое предплечье. За девятнадцать с половиной лет вполне приятной жизни он ни разу не видел, чтобы человеческая рука выглядела вот так. Он даже не подозревал, что рука вообще может так выглядеть. Значит, это я, подумал он с ужасом. Значит, это все-таки пахну я.
        - Но еще же не поздно, да? - спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойнее, по-взрослому, чтобы маленький зубной врач не устал от его криков и не бросил его, как те, другие. - Нас же откроют скоро? Куча же времени прошла, да? Когда они нас откроют?
        - Я не знаю, - сказал доктор и по лицу своего юного пациента тоже понял, что его следующая фраза должна прозвучать увереннее. - Но в тоннеле много людей, очень много. Мы найдем. Знаете, люди возят иногда целые мешки лекарств, самых разных. Давайте я схожу и поспрашиваю, вам еще вода нужна и обезболивающие, я найду и принесу. Мне только нужно поймать кота. Я поймаю его и схожу.
        Он уйдет, подумал Фольксваген. Я кричал на него, и часы еще эти, ох, ну зачем я кричал про часы, он тоже уйдет сейчас - и всё, и не вернется.
        - Вы должны помогать, - сказал он и почувствовал, что говорит не то и не так, слишком жалобно и по-детски, и опять вот-вот раскричится. - Раз вы доктор. Вы не можете меня тут оставить одного.
        - Конечно, - сказал доктор. - Не волнуйтесь, я…
        Из-под искореженной машины неторопливо вышел кот - толстый, белый, и брезгливо встряхнул лапой, испачканной чем-то темным, то ли маслом, то ли бензином.
        - Вот ты где, - с облегчением сказал доктор. - Иди сюда, дурачок, ну, давай.
        Фольксваген сжал зубы, готовясь к мучительной острой боли, и снова сел, потянулся и схватил кота здоровой рукой, подтащил и прижал к животу. Кот заорал и забился, но вырваться не сумел.
        - Осторожнее, - сказал доктор. - Пожалуйста, вы пугаете его. Давайте я возьму, - и потянулся сквозь прутья решетки.
        Фольксваген замотал головой и отполз как мог далеко. Его мутило, бледное личико доктора дрожало и расплывалось.
        - Лекарства мне принесите сначала, - сказал он. - А то я ему голову отверну.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:17
        Перед тем как плюнуть наконец и на сбежавшего арестанта, и на мордатую сволочь-капитана, и на грядущее наказание, лейтенант все-таки решил сделать еще один круг, пройти по треклятому тоннелю в последний раз. Виноват в этом, как ни странно, оказался поп из Лексуса, который разогнулся после очередного поклона и застал старлея за разглядыванием спящей красавицы в кабриолете. И хотя объяснений поп никаких не требовал, оставить эту сцену без комментария старлей почему-то не смог и поспешил сообщить, что не просто пялится на голые ноги, а ищет преступника. И поп, к его огромному удивлению, немедленно отвлекся от своей молитвы и поведал, что видел собственными глазами, как человек в наручниках, оставшись один в патрульной машине, которую капитан позабыл запереть, преспокойно выбрался и отправился к въезду в тоннель, следом за убежавшей толпой. Ненависть старлея к жирной гниде в погонах, которая смотрела десятый сон, пока он всю ночь шатался между рядами, как гребаный медведь, от этого свидетельства только усилилась, и он окончательно решил, что уволится к чертовой матери, завтра же, напишет заявление, и
пошли они все. Стреляй, главное. Если увидишь - стреляй, а сам развалился и дрыхнет, сука. Но прекратить поиски сейчас, на глазах у седобородого попа, тоже оказалось невозможно, и вот он опять шел, хромая уже на обе ноги, механически и равнодушно, просто чтобы завершить цикл, и снова считал про себя: рыжая собака в Ситроене, седан с пионами, папка с бумагами. Голубой пассажирский автобус, за которым шесть часов назад они прятались с очкариком из Тойоты и толстяком из УАЗа, пока люди в тесных проходах топтали друг друга. Минут через десять покажется Опель с младенцем, за ним решетка - и всё, поворот, и скоро он вернется к машине, откинет спинку кресла, расшнурует ботинки и будет спать, и пускай пузатая скотина-капитан делает себе что хочет.
        Окна автобуса запотели, форточки и двери были распахнуты настежь. Как они там спят вообще, в этой душегубке, подумал придавленный жарой старлей с внезапным сочувствием, кресел-то наверняка на всех не хватило. Лежат, наверно, вповалку, как селедки в банке. Сколько их там, человек сорок? Да если даже тридцать. Если даже тридцать, подумал он и остановился. Тридцать или сорок случайных людей, которые вряд ли крепко запомнили друг друга в лицо. Вот же я мудак.
        Он все еще мог притвориться, что эта запоздалая и почти уже бесполезная мысль так и не пришла ему в голову. Тем более что он ведь заглянул в автобус в самом начале, когда все еще бродили туда-сюда. И никакого человека в наручниках не было, а сидели там какие-то старухи, разложив по сиденьям целлофановые кульки с печеньем, хлебом и колбасой, мыли яблоки газировкой и вполголоса привычно ругали сволочей, которым дела нет до того, что люди теперь и домой-то вовремя попасть не могут, и старлея немедленно обругали тоже - без огонька, просто за компанию. Но больше ни разу в автобус он не совался, ему за сегодня и так хватило проклятий. Он мог бы сейчас просто пойти дальше к Опелю с младенцем, потом к решетке и назад, тупо закончить свой четвертый по счету обход, ослабить шнурки и лечь спать, а назавтра подать рапорт. Затребовать перед увольнением неиспользованный отпуск. И чудесная эта ясная перспектива была вот она, совсем рядом. Тем более странно было, что вместо этого он вытащил из кобуры пистолет, обошел спящий автобус и полез внутрь через заднюю дверь.
        Запах в салоне стоял тяжелый и несвежий. Несмотря на открытые двери, внутри было жарче в разы, как будто он заглянул в баню. Кто-то шумно, со свистом храпел, по оконным стеклам редкими ручейками стекала испарина. Злополучные пассажиры и правда лежали как попало, кто на креслах, кто прямо на нечистом полу, подложив под головы пакеты и сумки. Человека в наручниках он увидел сразу - тот дремал полусидя, прислонившись спиной к кабине водителя, и, хотя наручники свои спрятал под чьей-то свернутой курткой, старлей узнал его мгновенно: разбитая щека, распухшая бровь. Даже вспомнил его улыбку, потому что странный этот человек, избитый и скованный, в самом деле улыбался ему с заднего сиденья всякий раз, когда он оборачивался. И это была нормальная улыбка, обычная, даже веселая, как будто не он, старлей, разбил ему лицо, когда валил на землю. Как будто ни рассеченная скула, ни сам этот стремный арест, обстоятельства и причины которого по-прежнему вызывали у молодого лейтенанта смутную тоску, ничего не значили и ничего между ними не испортили.
        Арестант вдруг шевельнулся, поднял голову и открыл глаза и в этот раз улыбаться не стал. Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга - серьезно, молча, разделенные длиной автобуса и несколькими десятками спящих тел, превращаясь из двух уже почти не связанных друг с другом людей в казака и разбойника, в охотника и жертву. И как только превращение закончилось, человек в наручниках легко вскочил на ноги, выпрыгнул из автобуса через переднюю дверь и побежал, а старлей скатился по своим ступенькам вниз и бросился следом.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:23
        - Простите, пожалуйста, - в десятый раз безнадежно начал доктор, когда распахнулась очередная дверца и показалось еще одно заспанное лицо, и в десятый же раз приготовился увидеть, как надежда, с которой проснувшиеся встречали его робкий стук в стекло, сменится разочарованием, досадой и гневом.
        Он торопился как мог, даже говорить старался быстро, но продвинулся пока совсем недалеко, пробежал поперек всего три передних линии машин - зигзагами, как испуганный жук-водомерка. И разбуженные реагировали одинаково: сначала вскидывались и тормошили остальных спящих, уверенные, что проклятые ворота открылись наконец и можно ехать, и только потом разбирали, что никакого спасения он им не принес, напротив - пришел взять у них. И сразу начинали сердиться на него - невольно, не лично, как на гонца с плохой вестью, и некоторые даже копались потом в сумках и предъявляли ему початые упаковки таблеток, пузырьки и тюбики, но маленький доктор все равно чувствовал себя попрошайкой в электричке, потел, извинялся и мямлил и все время думал про кота. Про старого своего кота, у которого слабое сердце и дурной характер и который от гостей всегда прячется под диваном, не выносит бестактных прикосновений и даже полежать рядом приходит, только когда сам к этому готов.
        - Извините, что разбудил вас, - говорил он, жалко улыбаясь. - Нет, нас еще не открыли, нет, извините. Да, понимаю, но вопрос неотложный. Дело в том, что ранен человек, серьезно ранен, и ему очень нужны лекарства. Может быть, у вас что-то есть? Если вы не против, я взглянул бы. Простите еще раз, спасибо большое, - и разглядывал мятые пачки валидола, витамины, леденцы от кашля и капли от насморка, извинялся, и благодарил, и бежал к следующей машине.
        Его мучила мысль, что всё с самого начала пошло неправильно, какой-то ужасной кривой дорогой, причем именно из-за него. Это он сглупил и ошибся - давно, еще пять часов назад, потому что мог ведь найти и паршивый антисептик, и даже какие-нибудь антибиотики еще тогда, если бы не женщина с молоком, которая сказала «они думают, им все можно», и он постеснялся настаивать. Да что там, почувствовал облегчение, как будто сердитая женщина одной своей репликой избавила его от неудобств, унижений и неприятных разговоров, выступила за весь тоннель сразу и разрешила ему не искать помощи, просто наложить идиотскую шину и заснуть. Убедить себя в том, что вот-вот появятся другие и остальное возьмут на себя, а он и так сделал все что мог, хотя это была неправда и он не сделал. Конечно нет, и каждая следующая минута только уводила его дальше от правильного течения событий, запутывала все еще сильнее, но вырваться почему-то уже не получалось, и он катился по тем же муторным рельсам. Заискивал и суетился, заранее готовый к отказу; не требовал, а просил, потому что ему все еще было неудобно, и он по-прежнему ждал, что
все как-нибудь разрешится само собой. Потому что он был слабак. Тряпка. И теперь мальчик из Гольфа вот-вот потеряет сознание и придавит кота или даже убьет нарочно, в наказание за его, доктора, малодушие и глупость. И даже зная это, он, доктор, не бросается, например, к своей машине и не жмет на сигнал, чтобы разбудить всех. И даже в эту самую минуту ему, доктору, гораздо жальче не мальчика, а кота. Но сильнее всего, получается, ему жалко себя.
        - Ну что? - спросила сонная девушка из синего Хёндай Гетц, держа у него перед носом раскрытую косметичку. - Подойдет вам что-нибудь?
        Аспирин, ибупрофен, лейкопластырь. Пара тампонов, пудреница, помада и зубная щетка. Бесполезная дребедень, ерунда.
        - Да, - сказал он. - Да, спасибо большое, я возьму вот это, если вы не против, - и вытащил серебристый блистер ибупрофена, в котором из десяти таблеток осталось шесть. - Это не совсем то, что нужно, но пригодится. И если у вас найдется немного воды… Спасибо. Спасибо, вы очень помогли, правда.
        По пути к решетке он выдавил таблетки в ладонь - маленькие, белые, без маркировки. Упаковку он смял и положил в карман.
        - Вот, - сказал он задыхаясь. - Вот, я достал. Видите? Вот. И еще я принес вам воды.
        Мальчик-Фольксваген снова лежал на спине, прижимая кота к груди, бледный и мокрый, как утопленник, и на краткое мгновение доктору показалось, что он опоздал, что один из них может быть уже мертв - или мальчик, или кот. Но тут мальчик открыл глаза, а кот дернул лапой - устало, несильно.
        - Это что? - хрипло спросил мальчик.
        - Антибиотик, - соврал доктор. - Это то, что вам нужно. Я принес. Вы можете отпустить его. Пожалуйста.
        - Нет, - сказал мальчик. - Сначала дайте таблетки. И мне еще нужен укол. Мне больно, вы сами говорили, что нужен.
        - Ну что вы как маленький, - сказал доктор. - Зачем вы так? Я всю ночь тут с вами сидел, я помогаю.
        - Нет, - сказал мальчик.
        - Если вы их не примете прямо сейчас, - сказал доктор, - у вас начнется сепсис. Он уже начался, посмотрите. Это очень быстрый процесс, и даже если нас откроют в ближайшее время, вы до этого, скорее всего, не доживете. Но я нашел. Это очень мощное средство, оно поможет. А я пока найду вам укол. И еще воды. Только вы должны отдать мне кота. Вы не сможете взять таблетки, пока его держите. Здесь шесть штук, нужно принять сейчас две и через два часа еще две. Ну же, берите.
        Кот устал и, даже когда его впервые в жизни взяли за шкирку, чтобы просунуть между прутьями решетки, не сопротивлялся и не протестовал. Покорно обмяк, свесив лапы и голову, и доктор скорее перехватил его поудобнее, прижал к себе и проверил сердце.
        - Ну что ты, брат, - сказал он. - Что ты.
        Он постоял немного с котом в руках, потом сел на корточки и осторожно посадил его в переноску, запер дверцу.
        - Все будет хорошо, - сказал он мальчику, на которого смотреть сейчас не мог. - Я скоро. Попейте и постарайтесь заснуть.
        Молоденький Фольксваген разглядывал свою ладонь, полную белой кошачьей шерсти. Таблетки лежали в ней слипшейся влажной кучкой. Я просто держал его, подумал он, я ничего бы ему не сделал. Ясно же, что я не мог бы убить кота, ну ясно же. И надо было, конечно, сказать это вслух, чтобы маленький грустный человечек понял, но тут оказалось, что слова - любые, вообще все слова стали ему противны, он вдруг как будто ужасно устал от слов. И ничего говорить не стал, просто поднес ладонь ко рту и проглотил все шесть таблеток разом, а потом в три глотка допил оставшуюся в бутылке воду и закрыл глаза.
        Доктор поднял оба своих ящика, большой и маленький, и понес к машине.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:54
        Капитан проснулся, посмотрел в желтый прокуренный потолок патрульной машины и сразу вспомнил все, одним длинным отвратительным кадром: бетонные ворота с цифрами, истеричку из Пежо, банду психов в Майбахе, сбежавшего арестанта и то, что с ним, капитаном, сделают буквально сегодня же к вечеру, если того не удастся поймать. Сраные ворота закрылись очень не вовремя, и предвидеть этого, конечно, никто бы не мог. Но теперь, наутро, остывшему и раскаявшемуся капитану казалось уже, что и ворота, и весь прочий душный кошмар, который ему пришлось вынести накануне, - оправдание недостаточное и понимания не встретит. Он даже сам себе не смог бы сейчас объяснить, почему так легко и бесстрашно лег вчера спать и самое важное доверил зачем-то этому молодому долбаку, который без подсказки даже задницу себе ни разу не подтер. Которому все равно, потому что голову-то оторвут не ему, и который, скорее всего, смылся куда-нибудь, с глаз подальше, и дрыхнет.
        Капитан посмотрел на часы, выругался сквозь зубы, включил передатчик и недолго послушал знакомый уже мертвый механический шум. Еще раз обернулся к пустому заднему сиденью, с отвращением поглядел на пятно крови, подсохшее на велюровой обивке, а потом толкнул дверцу, выбрался наружу и принялся стучать в соседние машины. Первым он разбудил здоровяка из УАЗа, потом очкарика из Тойоты и, подумав, дернул за плечо хлыща из кабриолета. Выбор у него был сейчас небогатый, и дольше тянуть уж точно было нельзя.
        Увидев за стеклом напряженную капитанскую физиономию, никакой надежды Митя не испытал. Почему-то сразу ясно было, что хороших новостей от капитана ждать нечего и явился он по какому-то неприятному поводу. Хмурые и помятые Патриот с Кабриолетом тоже смотрели на толстяка полицейского безо всякого восторга и, когда тот прижал палец к губам и поманил их в сторону патрульного Форда, подошли неохотно и встали неблизко.
        - Ты чего расстучался? Семь утра, - сказал Патриот. - Построение у тебя? Лейтенанта своего построй.
        По лицу капитана пробежала тень. К подобным вольностям от гражданских он явно не привык, и видно было, что ответ у него готов и рвется наружу, но борьба была краткой. Он молчал всего пару секунд, а потом взял себя в руки и сделал вид, что непочтительного тона не заметил и слов не расслышал.
        - Значит так, мужики, - сказал он. - Дело серьезное, нужна ваша помощь.
        Ого, капитан, подумал Митя, смотри-ка, да ты у нас молодец.
        - А что случилось? - спросил он невинно. - Это из-за вашего заключенного, да?
        - Задержанного, - сухо поправил капитан, возвращаясь в официальное русло. - У нас сбежал задержанный. Дело, как я сказал, серьезное, и надо…
        - Да сам ты сбежал, - перебил Патриот. - Видел я тебя. Машину не запер.
        - Вы простите, конечно, - сказал Кабриолет. - Но я правда не очень понимаю, при чем здесь мы?
        - А, - сказал Митя. - Так он все-таки опасный. Или как? А то я вчера вас не очень понял. Я подходил к вам, помните? Вы еще просили не мешать вам работать.
        - Работал он, ага, - сказал Патриот. - Молодого погнал, а сам спать завалился. Не отлежал себе ничего, работник?
        Принужденное дружелюбие на лице капитана стремительно таяло, лоб и щеки начинали краснеть.
        - Короче, - сказал он неприязненно. - По тоннелю бегает преступник. Неизвестно что делает, может быть где угодно. Я к вам как к сознательным гражданам, его надо поймать.
        - Кому надо? - спросил Митя. - Что он натворил, вы можете сказать? Старушку убил топором? Или вы его за невосторженный образ мыслей завинтили? Потому что, знаете, есть разница. И если вы правда хотите, чтоб мы дружину тут организовали…
        - Нет, а как вы это себе представляете вообще? - спросил Кабриолет. - Если он опасен. У нас ни оружия, ничего…
        - Капитан! - зазвенело вдруг между рядами, и все четверо одинаково вздрогнули и обернулись, на мгновение объединенные общей тоской, и даже невольно встали поближе друг к другу. - Да, я к вам обращаюсь, вы слышите?
        За ночь, проведенную в крошечном Пежо, ее кудряшки слежались и поникли, тушь поплыла, а веки устало набрякли, но страсти в круглом лице как будто даже прибавилось. Она шагала к ним уверенно и быстро, такая же свирепая, как накануне, и говорила на ходу, не понижая голоса, посылая вперед свои сердитые слова, как будто желая пригвоздить их к месту заранее, не позволить им разбежаться.
        - Восемь часов! Во-семь! Мы уже тут проторчали! Чем вы заняты вообще? О чем вы там шепчетесь? Я хочу знать, что! вы! собираетесь! делать! Да-да, капитан, вы! Это ваша прямая, между прочим, обязанность! Здесь несколько сотен людей, вы хотя бы поинтересовались, каково им? Вы пройдитесь по рядам! Нет, вы пройдитесь!
        Капитан едва слышно застонал. После всего, что он вытерпел вчера, и учитывая беды, которые почти неотвратимо ждали его впереди, явление этой адской, невыносимой, трижды проклятой бабы оказалось последней каплей. К тому же истеричка перебудила всех, и в окошках соседних автомобилей начинали появляться недовольные лица и послышался даже какой-то одобрительный ропот, позволявший предположить, что дела вот-вот снова примут крайне нежелательный для капитана оборот. Он набрал в легкие воздуха и шагнул вперед, к персональной своей Немезиде, готовый расставить наконец точки, пресечь бунт на взлете и напомнить ей, а заодно и всем остальным, что их место - двадцать пятое, что их не спрашивали никого, и рассказывать они еще будут, что он им там должен. И предвкушал уже, как затолкает им все капризы обратно в глотку и рассадит назад по машинам, чтоб сидели тихо и не путались под ногами, и даже открыл было рот. И сразу увидел своего сбежавшего арестанта, который мчался по узкому проходу прямо ему навстречу.
        Он захлопал ладонью по бедру, нащупывая пистолет, и даже успел заметить, как перекосило стерву из Пежо, которая движение это, конечно, приняла на свой счет, и как резво она шарахнулась в сторону. Но что-то там у него на поясе зацепилось и застряло, а через секунду человек в наручниках налетел и сильно, больно толкнул его плечом, едва не свалив с ног, и пронесся мимо, к началу тоннеля. И пока капитан, опрокинутый на борт патрульного Форда, барахтался, как тяжелая перевернутая черепаха, и пытался вернуть себе равновесие, одновременно сражаясь с непослушной застежкой своей кобуры, следом пробежал молодой лейтенант - громко топая, с искаженным белым лицом и открытым ртом, как будто гнался не он, а напротив, гнались за ним.
        - Аааааа! - заорал капитан. - Да чтоб тебя, сука! - и оторвал наконец ремешок, выдернул пистолет и ринулся вдогонку.
        Мамаша-Пежо вопила, хлопали дверцы, кто-то громко спрашивал - что, что случилось, объяснит мне кто-нибудь, что случилось, и Митя с удивлением понял, что сейчас побежит тоже - бездумно, повинуясь какому-то глупому инстинкту, первобытной потребности влиться в погоню, и даже отпихнул было Кабриолета, прикидывая, что хорошо бы рвануть по соседнему ряду на случай, если беглец развернется, чтобы оказаться у него на пути и перехватить, но тут Патриот опять взял его за локоть и дернул, совсем как тогда, возле автобуса.
        - Ты чего это, Очки, - сказал он неожиданно трезво. - Остынь. Это их терки, тебя вообще не касаются.
        И Митя действительно тут же с облегчением остыл, и паника вокруг тоже как-то увяла и закончилась разом, как будто всем одновременно стало неловко. Сцена была, разумеется, возмутительная. Но, во-первых, и закованный в наручники человек, и оба полицейских скрылись уже из виду, сгинули в пустой части тоннеля, и все неприятное должно было произойти между ними где-то далеко, за кадром. А во-вторых, после восьми часов ожидания, тяжкого сна в тесных машинах, духоты и неизвестности беспокоиться о чужих делах просто не осталось сил. Лица в неживом электрическом свете были мятые, вчерашние, как у разбуженных пассажиров поезда, которым посреди ночи зачем-то велели выйти из купе. Но на часах было начало восьмого, а значит, снаружи, за бетонными стенами, уже взошло солнце, катила свои желтоватые воды река, город наверняка проснулся и занялся обычными своими утренними делами. И только они почему-то оставались заперты под землей, в тесной каменной трубе. До сих пор, без причины, без объяснений. И это был самый главный, самый насущный вопрос, который больше нельзя было откладывать, - почему? И сколько еще это
будет продолжаться?
        - Извините, - сказала старшая женщина-Кайен. - Мне очень неловко, но нет ли у кого-нибудь воды?
        Даже эта шикарная красавица из Порше, на которую Ася глазела накануне, выглядела сейчас поблекшей и усталой. Черное платье пошло складками, на бледных руках вздулись вены, пальцы под тяжелыми кольцами распухли. Да ей лет пятьдесят, подумала Ася, а то и больше. Терпила, разумеется, тут же полезла в Тойоту и через секунду вынырнула с полупустой бутылкой минералки, из которой Ася за ночь не выпила ни глотка и теперь остро об этом жалела. Лицо у Терпилы было торжественное. Ну еще бы, она совершала Добрый Поступок.
        - Вот, - сказала она. - Возьмите. Она начатая, ничего?
        - Спасибо, - ответила женщина-Кайен, протерла горлышко салфеткой и сделала несколько изящных глотков, а остальное выплеснула себе в ладонь, промокнула лицо, затылок и шею и принялась растирать свои тонкие голые плечи. - Боже, как хорошо, спасибо большое.
        - Вообще-то, - сказала Ася, - это была наша последняя вода. Если что.
        - Ася, - сразу сказала Терпила, хотя на такой поворот тоже вряд ли рассчитывала. - Ну зачем ты.
        Женщина-Кайен вздрогнула и посмотрела на пустую бутылку у себя в руке.
        - Господи, - сказала она. - О господи. Простите, ради бога, я не подумала.
        Ася отвернулась. Сейчас ей все были противны одинаково - и Терпила, и тетя из Порше, и папа. Особенно папа. Но пить все равно хотелось ужасно.
        - Какая же я дура, - сказала женщина-Кайен. - Я достану воду. Слышишь, детка? Куплю у кого-нибудь…
        - Не говорите глупостей, - сказала Терпила. Голос у нее был сердитый.
        - На, глотни у меня немножко, - сказала нимфа, высовываясь из красного кабриолета, и помахала Асе. - Только руки не мой, ага?
        - Чёооорт, а я как раз ботинки хотела протереть, - сказала Ася, и нимфа сморщила нос и захихикала.
        Вот кому ни проведенная в машине ночь, ни вчерашние полтора литра «Жигулевского» совершенно не повредили. Она была так же хороша и свежа, как и накануне, и так же закинула ноги на приборную панель, разве что маленькие ступни сегодня были перепачканы пылью. Ноги эти, длинные, загорелые, открытые до самого бедра, неожиданно добавили разговору оптимизма. Зрелище правда было выдающееся и какое-то, черт возьми, радостное. Такие ноги нельзя было запереть надолго в каком-то глупом тоннеле, они внушали надежду. Напоминали о белом морском песке и соленом ветре, о том, что наверху - лето и солнечное утро и жизнь сулит еще много прекрасного.
        Седой темнолицый таксист из Рено вскочил, произнес несколько резких слов на непонятном языке и вдруг плюнул на асфальт прямо между такси и кабриолетом. Нимфу эта внезапная вспышка, как ни странно, не смутила совсем. Она не спеша подняла к нему голову, призывно надула губы и покачала коленкой и, когда он скривился и вспыхнул, с удовольствием показала ему средний палец. Тоже, к слову, безупречный, тонкий и длинный. И все же сладкий морок рассеялся и тревога вернулась.
        - Так, - сказала мамаша-Пежо. - Ну хватит, всё. Это нельзя дальше терпеть. Нас просто бросили тут, и никто ничего не делает.
        - А что мы сделаем-то? - спросил Патриот. - Ворота взорвем?
        - Да что угодно! - сказала она сердито. - Хоть что-нибудь, ну нельзя же просто так сидеть. Лично я не собираюсь. Это вам может быть все равно, а у меня ребенок, которому нужно домой. А ну-ка, отойдите. Пустите меня, говорю!
        Она растолкала мужчин и решительно уселась в патрульный Форд, неожиданно ловко включила передатчик, схватила тангенту и тут же принялась кричать в нее:
        - Алло! Вы слышите? Кто-нибудь слышит меня, алло! Черт знает что такое, алло! Алло! - и поскольку ответа никакого, разумеется, не было, принялась крутить рычажки и жать на кнопки, то увеличивая громкость, то меняя частоту, но эфир был все так же пуст, и в динамике так же издевательски булькало и хрустело. Щеки у нее снова пошли пятнами, глаза горели; она вообще, судя по всему, легко впадала в ярость и тут же бросалась в атаку, безо всякой паузы. Не женщина, а питбуль, подумал Митя с невольным уважением и даже отступил на шаг. Куда там капитану. Надо было ее отправить в погоню, она бы этого арестанта беглого в зубах назад притащила. - Мерзавцы, ах, мерзавцы, проклятые чертовы мерзавцы! - рычала мама-Пежо, которая отшвырнула уже тангенту и лупила теперь по всем кнопкам сразу обеими руками, как охваченный страстью пианист, причем досталось не только несчастному передатчику - она ударила руль кулаком, включила фары, затем мигалку на крыше и наконец, как и следовало ожидать, запустила сирену.
        Патрульная машина дрогнула, кашлянула и завыла.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:13
        Гневный, тревожный, невыносимый вой, нарочно задуманный так, чтобы причинить человеческому уху максимальные страдания, рванул по длинной бетонной трубе в обе стороны, отражаясь от стен и потолка, ударился в глухие каменные створки в начале и в конце тоннеля и полетел обратно, усиливаясь по пути и прирастая эхом, и скоро уже трудно было определить, откуда он исходит и сколько всего источников.
        Услышав его, у дальних ворот очнулся молодой водитель Фольксвагена, повернул голову и увидел через свою решетку, как люди в передних рядах снова выбираются из машин, привлеченные звуком, тащат наружу вещи и хватают младенцев, но звать в этот раз никого не стал. Во-первых, кричать у него не было сил, а во-вторых, они уже сделали так однажды, убежали и бросили его, и не было смысла надеяться, что сейчас будет по-другому. Ну и что, подумал он, ну и ладно, и снова начал смотреть в потолок, в желтую лампу, которую часом раньше принял за операционный светильник и которая поэтому теперь, как ни странно, его успокаивала. Это, наверное, скорая, наверняка скорая, кто-то все-таки вызвал скорую, и она не может проехать. Застряла там где-то, на той стороне, и гудит, но это ничего, не страшно, скорую пропустят, ее всегда пропускают. И даже если не пропустят, можно ведь и пешком. Он им расскажет, что я здесь, и они придут пешком, и сделают мне укол, и спасут мою руку. И я тогда объясню, что не хотел, я просто держал его, и все, я ничего бы ему не сделал.
        От воя сирены в прохладном салоне огромного Майбаха Пулман проснулись четверо: желтолицый старик, до подбородка укрытый пледом, его светловолосая помощница, толстый шофер в галстуке и неприятный бледный телохранитель, который так смутил вчера чуткого капитана. Приумноженный каменными сводами, звук просачивался даже сквозь затемненные пулестойкие стекла и стал еще громче, когда телохранитель распахнул массивную дверь, выпрыгнул наружу и замер в проходе, повернув лицо к источнику шума, напряженный и собранный, как будто и не спал вовсе. Немолодому водителю времени явно требовалось больше, и он хлопал глазами и тряс головой, чтоб собраться и повернуть к шефу бодрое, профессиональное лицо.
        Но желтолицего эти двое сейчас не интересовали. Он раздраженно выпростал из-под пледа сухую морщинистую руку, надел очки и повернулся к помощнице, которая тут же поспешно одернула блузку, пригладила волосы и посмотрела на часы.
        - Что происходит? Как дела со списком? - спросил он. - Докладывайте.
        Она молчала и хмуро разглядывала циферблат. Вид у нее был свирепый, даже угрожающий, как будто крошечный измеритель времени серьезно подвел ее и теперь ему предстояло за это поплатиться.
        - Он что, так и не приходил? Я дал ему два часа, - сказал желтый человек. - Я вам дал два часа. Почему не проконтролировали? Вы что, проспали?
        Ответа на этот простой вопрос тоже не последовало. Ясно было только, что дорогой швейцарский хронограф на запястье женщины в синем костюме вот-вот расплавится и стечет серебристыми каплями на замшевый коврик. А то и прожжет его насквозь, до асфальта.
        - Давайте я схожу, - предложил телохранитель, нагибаясь и заглядывая в салон. - Приведу его, разберусь, что там, как. Я быстро.
        - Вернись на место, - сказал желтый человек, - сядь! Это не твоя работа. А вот вы, - продолжил он, снова обращаясь к своей молчаливой подчиненной, - сейчас пойдете и всё исправите, это понятно?
        - Да, - сказала она и подняла наконец глаза. - Да, конечно.
        Выбираясь из машины, она столкнулась с телохранителем, который в этот же самый момент лез обратно, точно так же спеша выполнить приказ, и дорогу не уступил. На секунду они даже соприкоснулись носами и замерли, как два боксера перед взвешиванием, но женщина в синем была слишком сердита, а щуплый телохранитель к тому же оказался меньше ростом и легче килограммов на десять, и в конце концов шагнул назад, и склонился в насмешливом поклоне, похожий на гостиничного швейцара, только в черном дешевом пиджаке и с пистолетом под мышкой.
        - И пусть выключат эту идиотскую сирену! - раздалось из Мерседеса, потом дверь закрылась.
        Ужасный и грозный вопль патрульного Форда разбудил и юного Газелиста, который шесть последних часов провел взаперти в своей кабине, лежа на широком сдвоенном сиденье, потому что, Суб?аналло?и ва би?амди?и, в эту смену оказался без напарника, с которым это сиденье пришлось бы делить. После вчерашних страданий он даже не решился опустить стекла и, чтобы не попадаться больше злому человеку из Рено, в туалет тоже не выходил. Помочился в пустую пятилитровку из-под «Черноголовки», плотно закрутил крышку и убрал нечистую бутылку подальше, под приборную доску, а сам улегся спать, стараясь не думать о расколотом бампере такси, об истекающем в шесть утра пропуске на въезд и о том, что точно не сумеет никому объяснить про ворота и решетку. И как все побежали, и как он испугался и побежал тоже, но потом вернулся и все-таки запер машину, чтобы сберечь груз, и обязательно успел бы вовремя закончить доставку, если бы ему дали проехать. Но проехать оказалось нельзя как раз из-за решетки и ворот, а он не знал, как все это сказать по-русски, и спросить было некого. Он знал только, что назавтра его непременно уволят
и денег ему тем более никаких не заплатят, потому что правило было строгое: ни одной аварии, - и выгоняли даже тех, кто не был виноват, а он-то как раз был. Выронил телефон и наклонился за ним, на секунду отпустил тормоз и покатился вперед, испортил чужую машину, и за это впереди его, конечно, ожидали теперь одни напасти и неведомые еще унижения.
        Но во сне он забыл обо всех своих тревогах, как умеют только очень молодые люди, и снилось ему что-то хорошее и смешное. И даже когда заорала сирена, он какое-то время еще досматривал свой безмятежный веселый сон, улыбался и глаза открыл легко и без страха. И сразу увидел вчерашнего своего мучителя, темнолицего таксиста из Рено, который взобрался на подножку Газели и смотрел на него в упор через стекло. Юный Газелист поджал ноги и быстро отполз от окна, совершенно уверенный, что сирену включили из-за него, чтобы заставить его отпереть наконец двери, выйти и принять наказание за разбитый бампер. Ему даже привиделся кадр из полицейского фильма - воющие машины с мигалками и люди в бронежилетах, которые кричат «выходи с поднятыми руками» и тут же начинают стрелять, как будто на самом деле только и ждали возможности превратить кого-нибудь в решето. Поэтому, когда седоватый сердитый таксист жестом велел ему поднять кнопку, он подчинился обреченно и сразу, готовый ко всему. Но людей с пистолетами видно не было, и человек из Рено тоже почему-то не стал хватать и тащить его наружу, а вместо этого забрался
в кабину и плотно закрыл за собой дверь.
        - Ты откуда сам, брат? - спросил он по-русски, а потом сделал странное: качнулся к своему пленнику и положил ему руку на плечо.
        Отеческая улыбка на темном недобром лице выглядела скорее жутко и напугала юного Газелиста еще сильнее, но он был воспитан в почтении к старшим. Вопрос был задан, и нужно было ответить.
        - Точикистон, - сказал он послушно. - Панчакент.
        Таксист-Рено вздохнул и покачал головой. Разочарованно, но без гнева, как будто такого ответа и ожидал и смирился с ним заранее еще до того, как залез в машину и начал разговор.
        - А я из Андижона, - сказал он. - Узбекистон. Ты мусульманин, брат?
        Молоденький, испуганный и очень сейчас одинокий водитель Газели поспешно закивал и с облегчением сказал «да, да», на русском сказал «да», радуясь, что понял вопрос и может на него ответить, и улыбнулся как мог широко. И в этот момент сирена смолкла и снова стало тихо.
        - Совсем охренела, идиотка гребаная? - рявкнул Патриот, когда у него разложило уши. - А ну, вылезай! Вылезай, говорю, и не трогай больше ничего, весь тоннель сейчас сюда сбежится!
        Проклятый ревун удалось выключить довольно быстро, вряд ли прошло больше минуты, но ущерб был уже нанесен. Проснувшиеся ряды шевелились и гудели, как электрические провода под напряжением, и люди действительно начинали прибывать. На вчерашнюю панику это, к счастью, все-таки было не похоже, никто не кричал, и давки не было, но несколько сотен человек, восемь с лишним часов проведя в ожидании хоть каких-нибудь новостей, одновременно услышали громкий звук и восприняли его однозначно - как призыв, долгожданный сигнал к сбору, и отправились искать источник. Плотно потекли к нему с обеих сторон со своими вещами, страхами, жалобами и вопросами, и маленький пятачок возле патрульного Форда внезапно стал местом, где два этих потока вот-вот должны были встретиться.
        - Ася, вернись в машину, - сказал Митя.
        Она оглянулась и закатила глаза.
        - Ну что, пап?..
        - Сядь в машину! - повторил Митя громко, и тут же стало поздно.
        Проходы наполнились людьми мгновенно, как будто в тесном русле вдруг поднялась вода, и сразу некуда стало поставить ногу. Автомобили начинали качаться, скрипели рессоры. Никто не бежал и намеренно не толкался, лица были спокойные и сосредоточенные, как в очереди на эскалатор в час пик, только ступенек впереди не было. Он видел такое однажды в подземном переходе после футбольного матча, когда полторы тысячи человек с двух сторон пытались войти в метро через четыре стеклянных двери, и до сих пор помнил тишину, шорох одежды, и шарканье ног, и чужое дыхание вокруг, массу одновременных выдохов и вдохов, и как ему вдруг отчетливо стало ясно, что его крошечная ничтожная воля не имеет никакого значения и, даже если рвануться на выход или поджать ноги, его все равно понесет вперед к узкому месту.
        - Пустите, - сказала побледневшая мама-Пежо. - Пропустите, пожалуйста, - и заработала локтями, но встречный поток уже накрыл ее голубую машинку и застыл, как цементный раствор.
        - Это вы сигналили? - раздался женский голос. - Что такое, есть новости?
        - Ворота открыли, да? - спросил кто-то с надеждой.
        - Господи, ну наконец-то!
        - Что он сказал? Повторите, я не слышу! Что-то с воротами?
        - Да вроде открыли…
        - А которые, те или эти?
        - Откуда я знаю? Сами спросите!
        - Лёва, Лёвочка, дай мне руку. Дай руку!
        - Не надо толкаться, здесь нет места!
        - А вы проходите вперед!
        - Осторожнее, здесь ребенок! Лёва!
        - Так открыли или нет? Кто сигналил? Дайте пройти!
        Толпа зашевелилась и разбухла, похожая на тесто, выпирающее из кастрюли, и кто-то лег уже на капот кабриолета, сердито закричала нимфа, потом ойкнула Ася, которую прижали к полированному красному борту. Митя поискал глазами жену и не нашел, ее не было видно за головами, хотя Тойота стояла прямо напротив, через проход. Распахнутая дверь патрульной машины у него за спиной захрустела, готовая вылететь из петель. Один громкий звук, подумал он. У кого-нибудь сдадут нервы, кто-нибудь упадет, или закричит, или просто начнет пробираться к воротам, и начнется как вчера. Только бежать в этот раз будет некуда.
        Надо было отвлечь их, остановить до того, как станет слишком шумно, объяснить, что они пришли зря, и заставить повернуть назад. Но еще раз включать сирену точно было нельзя, сирена сделала бы только хуже, так что он схватился за влажное патриотово плечо, и взобрался на подножку Форда, и сверху разглядел наконец Сашу и красивую женщину-Кайен в принужденном объятии возле Тойоты, и розовую от волнения макушку мамаши-Пежо, и Аську, которая, умница, забралась-таки к нимфе в ее железную мыльницу. Он поднял руку и крикнул:
        - Эй! Послушайте! Все послушайте меня!
        И тут же понял, что ни малейшего представления не имеет о том, что говорить дальше.
        А они тем временем действительно замерли и подняли к нему лица, одинаково напряженные и жадные, как будто смотрели на него из гнезда, куда он должен был принести еду. Все, даже Саша и Ася, даже стоявшие рядом Патриот с Кабриолетом, которые точно знали, что никаких новостей у него нет и быть не может. Стало очень тихо, слышно было только, как скулит запертый в голубом Пежо мальчик. А он, Митя, зачем-то торчал под сотнями взглядов с поднятой рукой, в идиотской ленинской позе, как будто провалился в тоскливый школьный сон, в котором стоишь у доски и не можешь вспомнить ни слова. И поэтому скорее обрадовался, когда посреди толпы увидел вдруг высоченную хмурую бабу из Мерседеса и услышал знакомый начальственный голос:
        - Объяснит мне кто-нибудь, где капитан?
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:26
        Он двигался бы гораздо быстрее, если б какой-то баран не включил сирену, из-за которой все опять повылезали наружу и начали метаться между рядами. Запереть вас, гадов, думал капитан с ненавистью, толкаясь и потея, куда вы претесь, куда вы, сука, вечно претесь, пускал в ход локти и кулаки и пару раз от души двинул кого-то в зубы, но несмотря на все эти усилия и на пистолет, перед которым расступались даже самые упертые, их было слишком много, и он все равно увяз, замедлился и безнадежно отстал. Давно потерял из виду и беглеца, и старлея, сорвал голос, сварился внутри тесной формы и едва не словил инфаркт. Последний раз он так бегал в армии двадцать пять лет назад и даже тогда особенных результатов не показал.
        Но тут машины закончились, и он вывалился в пустоту и глотнул воздуха - с облегчением, как человек, который вскарабкался на берег или вырвался на дорогу из леса. Сирена тоже как раз заткнулась (он крепко пообещал себе отыскать гниду, которая нажала на кнопку, и вырвать ей ноги), и в наступившей тишине отчетливо услышал впереди гулкий стук каблуков по асфальту, а это значило, что старлей все-таки не подкачал и гнал свою жертву к воротам. Ну всё, говна ты кусок, азартно подумал капитан, никуда ты теперь не денешься. Но сердце колотилось в горле, в боку жгло, и он рванул воротничок, уперся руками в колени и замер, нагнувшись и хрипя, стараясь поймать дыхание. И внезапно почувствовал острую холодную тоску, как будто кто-то положил ему сзади на шею ледяную ладонь, и показалось ему, что бежать сейчас никуда не надо, а напротив, нужно вернуться к машине, сесть, снять ботинки и ослабить ремень, а лейтенант пускай разбирается сам. И даже если сраного беглеца не удастся поймать, может, и ну его. Да пошло оно все, ей-богу. Ощущение было краткое, как приступ тошноты, и рассеялось почти сразу, когда он затряс
головой и выпрямился. Впереди крикнули что-то, но на расстоянии слов было не разобрать. Догнал, понял капитан. Попался, сука, ну держись теперь. Он снял пистолет с предохранителя и, тяжело топая, побежал к началу тоннеля.
        В трехстах метрах впереди человек в наручниках добежал до решетки, повернулся и прижался к ней спиной.
        - Стой! - крикнул старлей и сразу почувствовал себя довольно глупо, потому что человек, которого он искал всю ночь и за которым гнался так долго, и так уже стоял, не двигаясь, и спрятаться ему было некуда.
        Оба они выдохлись, промокли насквозь и еле держались на ногах, а у человека, стоявшего возле решетки, были к тому же скованы руки, до крови разодран локоть и разбита скула. Но смотрел он по-прежнему спокойно, без страха, и, похоже, снова собирался улыбнуться, и молодому лейтенанту показалось вдруг, что по какой-то необъяснимой причине он боится гораздо сильнее. Хотя в руке у него был пистолет, а у беглого арестанта не было ничего, кроме этой странной улыбки.
        - Стой, - повторил он слабо.
        - Слушай, - сказал человек в наручниках и в самом деле улыбнулся точно так же, как вчера, когда лежал на заднем сиденье патрульного Форда. - Ну чего ты за мной бегаешь? Тебе-то зачем это надо?
        Развернуть и встать сзади, вспоминал лейтенант, и сопровождать, по возможности не меняя захвата. Идти быстро, подталкивая задержанного. Все это он проделывал много раз, и хотя руки у арестанта скованы были спереди, а не за спиной, задача все равно была нетрудная. Чтобы не дать ему снова сбежать в толчее, можно было воткнуть ему ствол между лопаток и дотолкать до машины. Но для этого нужно было подойти к невысокому избитому человеку вплотную, а крепкий молодой полицейский почему-то совершенно оказался к этому не готов.
        - Капитан твой та еще сволочь, - сказал человек в наручниках. - Сам знаешь, ты же все видел. Ему сказали, он делает. Но ты-то не такой, а, старлей? Я не в обиде, я понимаю все, но давай ты сейчас просто отвернешься, и я уйду. Тебе ничего за это не будет, ты здесь не главный. Это наши с ним дела. Ты нормальный парень, я вижу, еще не запачкался, отпусти меня. Ну чего ты. Зачем тебе лезть в это говно? Отойди, лейтенант, - и шагнул вперед, по-прежнему улыбаясь.
        И старлей инстинктивно, не думая, шагнул назад.
        - Стой! - завопил он, задрал пистолет и прицелился.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:29
        - Так, расступитесь, - сказала женщина-Мерседес. - Дайте пройти.
        И опять почему-то сработало. Непроницаемая и недобрая толпа сразу как будто съежилась и присмирела, и большой некрасивой женщине с лицом лагерной охранницы (вот, подумал Митя, вот на кого она похожа, ну или на школьного завуча, хотя это одно и то же) не пришлось толкаться и повторять свою просьбу. Она просто прошла, куда ей было нужно, - к патрульному Форду, и заняла место на подножке, которое Митя уступил ей с огромным облегчением, а затем подняла светлые глаза и заговорила снова:
        - Хорошо, я спрошу еще раз. Здесь было два полицейских. Где они? И кто. Включил. Сирену?
        Уверенный раздраженный женский голос - могучее средство, способное даже взрослых на мгновение превратить в дошкольников, которых застукали за чем-то недозволенным и вот-вот возьмут за ухо. Эффект, разумеется, обычно недолгий, но первый импульс всегда один и тот же - оправдаться, как можно быстрее снять с себя обвинение. Поэтому даже те из собравшихся, кто понятия не имел о судьбе капитана и старлея, а уж при включении сирены тем более не присутствовал, под этим холодным взглядом почувствовали одинаковые смущение и вину, примолкли и принялись переглядываться.
        - Полицейских ваших сами ищите, - громко сказала вдруг мама-Пежо своим пионерским голосом. - Толку от них все равно никакого. А сирену включила я!
        Женщина-Мерседес посмотрела вниз со своей подножки. Мама-Пежо задрала подбородок. На щеке у нее была свежая царапина, видимо полученная в недавней толчее, кудряшки совсем размотались.
        - Ну и зачем же вы это сделали? - спросила женщина-Мерседес спокойно.
        Контраст между ними, конечно, был поразительный. Светловолосая великанша с тяжелой челюстью и низенькая пухлая мамочка из родительского комитета. Господи, они как Гэндальф и Бильбо, подумал Митя и отвернулся, чтобы не засмеяться. Момент для смеха был сейчас совсем не подходящий. Но он не выспался, страдал от похмелья (пиво у Патриота было паршивое, да еще без закуски) и, чего там, в самом деле здорово только что перетрусил. По-настоящему, всерьез, и нервы начинали сдавать.
        - По крайней мере, - заявила мамаша-Пежо, - мы все собрались в одном месте. И можем теперь обсудить ситуацию.
        - Это было очень глупое решение, - сказала женщина-Мерседес. - Глупое и опасное. Вы чуть не создали давку.
        - Я хотя бы что-то сделала, - ответила мама-Пежо, нимало не смущенная. - А то бы мы так и сидели, ожидая неизвестно чего. Хватит! Сколько можно сидеть и ждать? И вообще, вы-то кто такая? С чего вы взяли, что можете здесь распоряжаться?
        На это женщина-Мерседес не ответила ничего. Она просто перевела взгляд повыше и перестала видеть нахальную выскочку. Вычеркнула ее из реальности.
        - Есть все основания предполагать, - продолжила она веско и холодно, снова превращаясь в начальника лагеря или завуча старших классов, аудитория которых бесправна и не перебивает никогда, - что мы пробудем здесь еще какое-то время. Я пока не знаю, как долго. Но хаос необходимо прекратить немедленно. Хаос опасен всегда, а в замкнутом пространстве - особенно. До тех пор, пока не придет помощь, мы должны вести себя спокойно и разумно. Восстановить порядок, определить правила. И для начала нужно выяснить, сколько нас. Составить полный список всех, кто находится в тоннеле, чтобы никого не пропустить, это важно.
        Надо было отдать ей должное: звучала она уверенно и строго, а на подножке патрульной машины смотрелась так, словно там и родилась. Словом, Ленин из нее получился гораздо более удачный, подумал Митя с невольной ревностью и тут же этой ревности устыдился. Лет сто назад эта адская баба наверняка посылала бы в бой отряды, расстреливала предателей революции, выбивала из крестьян зерно и ходила бы затянутая в кожу и с наганом, или что у них там было, маузеры? Так, всё, надо поспать. Вытащить Аську из кабриолета, найти Сашу и запереть обеих в Тойоте до тех пор, пока этот цирк не закончится.
        - Я буду записывать, - сказала женщина-Мерседес, достала из-за пазухи довольно крупный бумажный блокнот и помахала им в воздухе. - Подходите по одному. Только водители, без пассажиров. Толпиться не надо. От каждой машины - один человек, который называет всех. Имя, фамилия, возраст, профессия. Марка и номер. Все, кого записали, возвращаются к своим автомобилям. Спокойно, без спешки.
        Она уселась в продавленное капитанское кресло, уложила блокнот на массивные колени, щелкнула ручкой и поманила к себе кого-то из тех, кто оказался поближе, - по-чиновничьи равнодушно, не поднимая глаз. И этот казенный жест магическим образом сразу превратил разнородную человеческую массу, которая вообще-то явилась требовать объяснений, в послушную очередь, и превращение это случилось еще до того, как первый участник навязанной и не очень-то обоснованной, если вдуматься, переписи подошел, склонился пополам и принялся диктовать свою фамилию старательно и по складам. Тревожно к тому же всматриваясь в написанное, как будто стоял не перед грязной патрульной машиной с мятым бортом посреди запечатанной подземной трубы, а у окошка в паспортном столе или у стойки шенгенского визового центра. Или на допросе, подумал Митя. С моих слов записано верно. Елки, да как же они это делают? Учат их, что ли, специально? И еще ему пришло в голову, что на вопрос, кто она такая, женщина-Мерседес вообще-то так и не ответила.
        Как ни странно, многие из тех, кто занял в очереди первые места, оказались пассажирами автобуса, который от полицейского Форда находился как минимум в получасе быстрой ходьбы. Видимо, им там правда было совсем худо. Они шумели, перекрикивали друг друга и беспокоились о том, что у них нет старшего. Номер автобуса никто из них тоже, конечно, не помнил, но женщина-Мерседес великодушно простила им эту оплошность. Отчитавшись, они потянулись назад по проходу усталой потрепанной шеренгой, их место заняли другие, и запись продолжилась. И хотя давка никуда не делась, ступить по-прежнему было некуда, это уже была другая давка, неопасная, как будто остывшая градусов на двадцать, и Митя даже смог добраться наконец до Тойоты, к Саше и красивой женщине-Кайен. Вид у обеих был испуганный.
        - Вы как, в порядке? - спросил он.
        Саша кивнула.
        - Да, - сказала женщина-Кайен. - Да, спасибо. Хотя я была уверена, что нас сейчас затопчут. Ужасно испугалась. Если бы вы их не остановили… Это было очень вовремя и очень храбро, правда. Вы нас всех спасли просто.
        Митя смутился и снова вспомнил, что майка на нем несвежая и не брился он два дня или даже три. Красивые женщины теперь хвалили его нечасто.
        - Давайте я дверь попробую открыть, - предложил он им обеим. - И залезайте в машину. А я за Аськой схожу.
        - Вой-цех, - диктовал как раз крупный рыжеволосый дядька в небесно-голубом спортивном костюме и резиновых тапках, нависая над Фордом. - Войцех Ми-ло-шев-ски, тшидьешти сьедем.
        - Марка машины и номер, - сухо отозвалась женщина-Мерседес и занесла ручку над разлинованной страницей.
        - Iveco, LB jedenascie dziewiecset czterdziesci piec, - сказал рыжий. - Эл-бэ. Один, один, девять, четыре, пять.
        - Грузовик? - живо спросила женщина-Мерседес и подняла голову.
        - Tak, - ответил водитель ИВЕКО, несколько омрачаясь. - Wagon[1 - Да. Грузовик (польск.).].
        - А груз какой? - спросила она и перевернула свой блокнот, распахнула с другого конца, где оказалась у нее заготовлена новая, еще пустая таблица, и провела поперек нетронутых нежных строчек резкую вертикальную черту. - Что везете? Накладная у вас с собой?
        - Ne rozumiem, - сразу сказал поляк неприязненно и трезво, отступая. - Nie mowie po rosyjsku[2 - Не понимаю. Я не говорю по-русски (польск.).].
        Какой-нибудь швед или немец, вероятно, ответил бы безмятежно и предъявил документы, но сорок пять лет социализма даром не прошли, и внезапный живой интерес женщины с блокнотом к его опломбированному грузу, очевидно, вызвал у польского дальнобойщика самые мрачные предчувствия. Он сделал пустое лицо, повернулся и быстро зашагал назад, к своему рефрижератору. Женщина-Мерседес задумчиво смотрела ему вслед.
        Из кабины Газели за этим коротким диалогом внимательно наблюдал седой темнолицый таксист. Он даже опустил стекло и высунул голову в проход, чтобы лучше слышать. Когда рыжий поляк прошел мимо, тихо ругаясь себе под нос, таксист задраил окошко и повернулся к своему молоденькому спутнику.
        - У тебя что в кузове? - спросил он.
        - Вода, - ответил юный водитель Газели и на всякий случай зачем-то показал на смятую пятилитровку под приборной доской, хотя ее содержимое на воду было совсем не похоже.
        Таксист нахмурился и кивнул торжественно и строго, как человек, который получил только что подтверждение самых серьезных своих опасений и все же гордится тем, что оказался прав.
        - Не выходи, брат, - сказал он по-отечески мягко. - И никому про это не говори. Они ее заберут.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:32
        Человек в наручниках сделал еще один шаг вперед.
        - Меня заказали, - сказал он. - Это подстава, я ничего не сделал, лейтенант. И тебе это тоже всё не нравится, я вчера еще заметил. Он меня в машине бросил, твой капитан, когда все побежали. Для него я - не человек. Думаешь, ты для него человек? Тогда где он, а? Он тебя потому и послал одного, чтоб его не притянули потом. А тебе, наверное, сказал стрелять, да? Ну, сказал же? Сам подумай. Он останется чистенький, вообще не при делах, он в машине сидел. Я в наручниках, и капитана твоего нету здесь, ты будешь виноват. Ты один. И они за тебя не впишутся, лейтенант. Всё повесят на тебя. Брось мне ключ, я сниму их, и ты меня не увидишь никогда, и никто не узнает.
        Старлей тоже отступил и снова замер, расставив ноги и целясь беглецу в лоб, в плечо, в грудь, в живот, в колено и снова в живот. Глаза жгло от недосыпа, мокрая рубашка щипала спину, пистолет мотало из стороны в сторону. С каждой следующей минутой он становился все тяжелее, руки начинали дрожать. Человек у решетки больше не улыбался.
        - Сколько тебе лет, старлей? - спросил он и снова шагнул. - Двадцать пять? Двадцать восемь? У тебя семья, наверное, хорошая, девушка. Ты еще все нормально можешь сделать. Уходи отсюда. Здесь вот-вот начнется какой-то серьезный замес, тебе не надо думать про меня, ты про себя думай. Ну, хочешь, не давай мне ключи, просто отпусти, отвернись, и я уйду. Скажешь, что ты меня не поймал. Да? Давай так. Посмотри на меня. Я просто пойду, да? И ты не будешь в меня стрелять. Вот, смотри, я просто пройду мимо. Ты все правильно делаешь, лейтенант.
        С этими словами человек с разбитым лицом пошел вперед, а старлей шагнул в сторону и опустил руки, чувствуя себя почему-то статистом в дешевом спагетти-вестерне, безымянным второстепенным персонажем, который каким-то чудом вывалился из чужого сценария и в последнюю минуту избежал смерти на пустой улице, где закрыты все ставни, шуршит песок на ветру и катится шар из сухой травы. И хотя никакая смерть ему, казалось бы, точно сейчас не угрожала, облегчение было настолько сильное, что он едва не заплакал. Он был уверен, что какая-то очень большая беда только что его миновала.
        И, конечно, тут же у него за спиной раздался топот, и в распадающуюся тоскливую декорацию, которая почти уже растаяла и существовать которой оставались считаные секунды, ворвался капитан. Красный, потный и страшный, как будто его варили в кипятке.
        - Ах ты, сука, - прорычал капитан, и старлей съежился, убежденный, что слова эти адресованы ему. - Куда собрался, гнида, а ну, назад. Назад, я сказал!
        Ремень у капитана был расстегнут, болтался и бил его по бедру, голубая форменная рубашка посинела под мышками и на животе, пуговица под горлом была вырвана с мясом, и дышал он тяжело и жутко, как будто его вот-вот хватит удар. Но шел он уверенно и быстро, как дуэлянт к барьеру, и пистолет в его рыжей лапе сидел крепко и нацелен был беглому арестанту прямо между глаз. И тот мгновенно поднял руки к лицу, как будто надеялся скрещенными ладонями остановить пулю, и попятился к решетке.
        - Старлей! - крикнул он. - Мы же договорились! Я ничего не сделал, ну что ты, старлей!
        Нет, нет, нет-нет, подумал двадцатишестилетний лейтенант, и зажмурился, и представил, как сидит в кабриолете, левой рукой держится за кожаный руль, а правой гладит нимфу по шелковой коленке. Он уже сделал все, что было ему по силам, - отказался от действия, отступил и сверх этого ничего уже никому не был должен, ни капитану, ни беглецу с пугающей улыбкой. И уж точно не мог сейчас помешать одному из них убить другого. Это было просто нечестно, особенно теперь, когда он не стал стрелять и согласился с тем, что стрелять ему нельзя ни при каких обстоятельствах, ни в кого вообще, никогда, и обрадовался этому своему решению, как не радовался, наверное, еще ни разу в жизни, - нечестно было ожидать от него, что он откажется от этой радости ради двух посторонних мужиков, у которых друг с другом какие-то долгие неприятные счеты. Роль его была выполнена, дальше от него ничего уже не зависело. И смотреть на то, как бывший его начальник прострелит голову его бывшему задержанному, а после снимет с того наручники, чтобы стало похоже на угрозу жизни при аресте, был уже не обязан. Просто стоял, отвернувшись, и
ждал выстрела.
        Но выстрела не было. Капитан пронесся мимо, обдав старлея несвежим кислым запахом, обладатель которого двое суток на жаре не менял одежду, а после еще и пробежал пару километров. Ярость его, похоже, была уже слишком сильна и не позволила ему пальнуть издалека и разом все закончить, он явно собирался насладиться моментом. Но может, и нет, вдруг подумал старлей. Может, он все не так понял и никто не умрет, никто и не должен был сейчас умирать. Они просто возьмут арестанта за локти, доведут до машины и уложат сзади, и все закончится. А завтра он подаст рапорт, и позвонит Лёхе, и к концу месяца будет сидеть в банке, в черном костюме с галстуком.
        - Ну что, мразь. Добегался? - услышал он удовлетворенный, торжествующий и потому почти ласковый голос капитана и все-таки открыл глаза.
        Капитан подошел к беглецу вплотную, прижал пистолет ему под ключицу, взялся свободной рукой за цепочку наручников и дернул на себя резко, как если бы поймал после долгой погони непокорную взнузданную лошадь - не чтобы остановить, а чтобы наказать, нарочно причинить боль. Напугать впрок и заставить слушаться. И человек в наручниках действительно охнул и покачнулся, потому что запястья у него были изодраны до мяса, но вместо того чтобы шагнуть вперед, сделал странное - неожиданно подогнул ноги и упал на колени, как рок-звезда на концерте, и боднул полицейского головой в живот. Внутри у того что-то екнуло, как будто разом весь воздух вышел у него из легких, и он тяжело повалился на бок, увлекая пленника за собой. Мгновение - и оба уже возились на асфальте, грузный капитан и легкий сухой арестант со скованными руками. Все выглядело почему-то абсолютно нереально, и старлею показалось даже, что продолжается все тот же плохой странный фильм, который так напугал его поначалу, только теперь он оказался снаружи - не участник, а зритель. Тем более что два дерущихся в пыли человека заняты были друг другом,
рычали, толкались и скребли ботинками и забыли о нем.
        Капитан был немолод и в плохой форме, покраснел уже до опасного свекольного цвета и дышал еле-еле, со свистом и хрипами. Ясно было, что серьезную драку ему долго не выдержать, у него просто лопнет артерия или откажет сердце. И все-таки он был тяжелее килограммов на тридцать, а в лежачих схватках главное преимущество - масса, рано или поздно она перевешивает любые козыри. Пыхтя, он подмял противника под себя и неловко навалился сверху, раскинув толстые ноги, и вот тогда наконец раздался выстрел.
        На секунду все замерло, всякое движение прекратилось, застыли даже лопасти огромных воздушных пушек под каменным сводом, и остался только звук, эхо звука, многократно усиленное бетонными стенами. Потом капитан медленно, будто нехотя перекатился на спину и принялся смотреть в потолок, а невысокий арестант с трудом поднялся на ноги и выставил перед собой пистолет. Руки у него заметно дрожали, левая щека снова была в крови.
        - Ты ни при чем, мальчик, - сказал он. - Не бойся. Я просто не хочу здесь умереть. Дай мне ключ.
        Старлей достал из кармана ключ от наручников и протянул ему на раскрытой ладони.
        - Спасибо. Я это запомню, - сказал тот и подмигнул. И опять улыбнулся ласково, весело, как доброму знакомому, которого не видел давно, и встретил случайно на улице, и от души этой встрече рад.
        И юный лейтенант, у которого за последние девять часов случилось больше прозрений, чем за двадцать с лишним предыдущих лет, наконец понял, почему его со вчерашнего дня так тревожит эта улыбка: она была неуместна, вопиюще неадекватна происходящему. Нарушала какой-то базовый общий уговор. Даже самые простые души на сбой в чужой программе реагируют инстинктивно - сбой всегда пугает, потому что обнуляет наш собственный опыт, и последствия становится невозможно предвидеть, а уж тем более подготовиться к ним. Ни единого поступка странного улыбчивого человека старлею до сих пор понять не удалось, и упорствовать в этом дальше он точно не собирался. И потому говорить больше ничего не стал и вернуть служебный капитанский пистолет тоже не потребовал, а просто стоял и смотрел, как его бывший задержанный безмятежно поворачивается к нему спиной и легко, быстро трусит назад к машинам, прижав локти к бокам, похожий на городского утреннего бегуна.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 07:49
        Звук пистолетного выстрела, который стоил жизни злополучному капитану, в тоннеле услышали не одновременно. Расстояние имеет значение, так что сначала звуковая волна пронеслась над опрокинутым навзничь мертвым мотоциклистом, не встречая препятствий, свернула по бетонной трубе, чуть замедлилась, добравшись до первых автомобилей, и патрульной машины достигла с опозданием почти в полторы секунды.
        Очередь испуганно дрогнула, чиновница из Мерседеса резко подняла голову от своего блокнота, женщина-Кайен охнула и прижала ладонь к губам. Митя с Патриотом переглянулись.
        - Это что, стреляли сейчас? - глупо спросил кто-то, потому что звук выстрела трудно с чем-то перепутать, его легко узнает всякий, кто хоть раз в жизни включал телевизор.
        С другой стороны, люди часто задают вопросы, даже если заранее знают ответ, подумал Митя, просто чтобы кто-нибудь с ними об этом поговорил. Надо же как повернулось, вот тебе и нелепый мудила-капитан. А старлей-то. Совсем же пацан еще, симпатичный даже.
        - Они убили его, да? - крикнула Ася из-за чужих спин. - Пап! Они что, его убили? - и начала выбираться из кабриолета наружу.
        - Ну почему сразу убили, - сказал Митя, стараясь звучать уверенно. - Это предупредительный выстрел. В воздух, при задержании.
        - При задержании? - повторила женщина-Мерседес, встала и снова сделалась выше всех. - Вы о чем?
        - У них человек был в машине, - быстро ответила Ася, пока никто не успел ее перебить. - В наручниках. И этот толстый его бил, я видела. У него все лицо было в крови, - закончила она и огляделась, явно взволнованная общим вниманием, и вид у нее сейчас был такой детский, такой торжественный, что Мите захотелось обнять ее.
        - То есть с нами в тоннеле сбежавший уголовник и никто нам даже об этом не сказал? - спросила мама-Пежо. - Я правильно понимаю?
        Это заявление эффект произвело гораздо больший, и все взгляды тревожно обратились к полицейскому Форду. Вмятина на двери и темное пятно на обивке заднего сиденья стремительно приобретали новый зловещий смысл. Уголовник, пронеслось по рядам, сбежал уголовник, и разошлось кругами.
        - Только стрельбы нам сейчас не хватало! - воскликнула мама-Пежо, разогреваясь. - Вот мало нам всего остального, они сейчас будут бегать здесь и стрелять? В тесноте, где столько людей! А нам что прикажете делать, на пол ложиться? - обратилась она почему-то к женщине-Мерседес, как будто именно та была в ответе и за обоих отсутствующих полицейских, и за любые их необдуманные действия, и за девять часов, проведенных взаперти, в духоте и тревоге.
        Щеки ее снова пылали, голос поднялся на новую высоту. Она даже раскинула руки, сразу сделавшись похожей на телевизионного проповедника. Низенького круглого проповедника с размазанной тушью и потерявшей форму завивкой цвета «спелая слива». Каждое ее слово попало в цель, и толпа позади нее постепенно вскипала, как суп на раскаленной конфорке.
        - Совсем с ума посходили! - поддержал кто-то. - Нашли место!
        - Господи, да когда же это кончится!
        - Так они поймали его или нет? Лёва! Дай мне руку, Лёвочка!
        - Ваша способность устраивать панику растет с каждой минутой, - сквозь зубы сказала женщина-Мерседес. - У вас что, совсем нет инстинкта самосохранения?
        - А вы мне рот не затыкайте, - ответила румяная мама-Пежо. - С вами, между прочим, тоже не все понятно! Вы документы свои покажите для начала.
        В лице большой светловолосой женщины что-то дрогнуло. На секунду вид у нее стал такой, словно она вот-вот лишится наконец скандинавского спокойствия и, может, даже схватит свою маленькую визави за горло. Но сделала она другое: наклонилась и заговорила еще тише.
        - Я занимаюсь делом, - сказала она. - И если вы продолжите мне мешать, я устрою так, что каждый час до спасения, которое может случиться нескоро, обойдется вам, лично вам, очень дорого. Это ясно? Я правда могу серьезно испортить вам это время, поверьте мне.
        - А вот это мы еще посмотрим, - сказала мама-Пежо так же тихо и улыбнулась. - Вы совершенно напрасно так в себе уверены, моя дорогая. Пугать меня не надо, я таких, как вы, много перевидала, и ваши приемчики со мной не сработают. Строем я ходить не буду и другим не дам. Вам придется со мной считаться, имейте в виду.
        Через три с половиной секунды после выстрела звук долетел до тяжелого Майбаха Пулман, дремавшего через ряд от пустого пассажирского автобуса, и бледный человек в измятом черном костюме вскинул голову и посмотрел на своего желтолицего шефа. Он не сказал ни слова, а выражение его лица оставалось профессионально скучным, и все-таки ясно было, что ему до смерти надоело сидеть в скользком кожаном кресле и ждать и как рад он будет выбраться наконец наружу и что-нибудь предпринять - например, пробежаться к началу тоннеля и быстро навести там порядок, исправить просчеты своей заносчивой напарницы.
        - Сиди, - раздраженно сказал желтый, отвечая на незаданный вопрос. - Валера сходит.
        Немолодой водитель в душном малиновом галстуке вздрогнул и обернулся:
        - Я?..
        Лоб и шея у несчастного Валеры сразу покрылись испариной, он нервно сглотнул и явно пытался выдумать какой-то веский и одновременно почтительный контрдовод. Объяснить, что пользы от него снаружи не выйдет никакой и лучше бы ему остаться здесь, на своем месте за рулем, а со всякой стрельбой и прочими неясными ужасами пускай разбирается тот, кого специально для этого готовили и кому уж точно платят в разы больше, чем ему, Валере. Но гнев желтого старика, похоже, пугал его не меньше, так что он только выпучил глаза, открыл и закрыл рот, как страдающая рыба, вздохнул и послушно полез вон из Мерседеса.
        - Туда и обратно! - раздалось ему вслед. - Найдешь ее, уточнишь обстановку, вернешься и доложишь. И скажи ей, что, если через час у меня не будет списка, назад ее не пущу. Пускай там и остается.
        Дверцу за собой он прикрыл аккуратно, чтобы не было хлопка, и в недрах бронированной машины тут же глухо щелкнул центральный замок, снова превратив ее в крепость. Непрозрачную и неприступную. Даже если бы какой-нибудь яркий убедительный аргумент наконец пришел ему в голову, предъявить его было некому. Ряды в обе стороны тянулись бесконечные, безлюдные, воздух был перегретый и несвежий, как в армейской каптерке. От автобуса несло отработанной соляркой. Валера застегнул пиджак и зачем-то поправил галстук, мысленно еще раз проклял свое вчерашнее решение ехать через сраный тоннель, а не по Рублевке или, например, по Можайке и отправился искать белобрысую стерву, которая зарплату свою, совсем уже заоблачную, тем более не заслужила, потому что с задачей опять не справилась. Он мог бы завтракать сейчас дома, под телевизор и уютное шипение утюга из комнаты, и жена принесла бы ему горячую рубашку, отглаженную без единой складки, и рабочий день его начался бы только через два часа. Вместо этого он шел, потея, мимо ленты брошенных машин и слушал, как звук его шагов гулко отражается от каменных стен.
        До дальней решетки, раздавившей маленький оранжевый Фольксваген, от выстрела долетело уже только эхо, едва различимый хлопок. Юный водитель с распухшей сломанной рукой, туго примотанной к теннисной ракетке, не вздрогнул и не пошевелился. Он потерял сознание почти сразу после того, как проглотил шесть бесполезных таблеток ибупрофена, которые принес ему грустный стоматолог, и ничего уже не слышал.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:06
        Путь от передних ворот до патрульного Форда занял у доктора целых сорок минут. Он добрался бы раньше, но тяжелая переноска ужасно ему мешала, и по дороге он то и дело останавливался отдохнуть. Конечно, можно было оставить кота в машине, но воздуха в салоне Шкоды не осталось совсем, там было еще жарче, чем снаружи, а оставить окна открытыми он не решился. Кот за все время не издал ни звука, лежал на дне своего ящика безучастный и вялый, похожий на срезанный меховой воротник или забытую в подъезде шапку, и доктору казалось, что, если он побежит, кот будет просто кататься внутри, ударяясь о стенки, как жук в спичечном коробке. Именно поэтому он шел медленно и громоздкую пластиковую коробку держал перед собой осторожно, двумя руками, со стороны напоминая человека, который несет полную кастрюлю без крышки и боится ее расплескать.
        К началу собрания у полицейской машины он опоздал и все объяснения пропустил, но сомнений в том, что здесь творится что-то важное, не было никаких: люди стояли плотно и шумели, как на митинге, и надо всеми возвышалась светловолосая женщина в синем костюме - та самая, которая во время паники едва не вывихнула ему руку и крикнула прямо в лицо: «Я не отпущу вас, пока вы мне всё не расскажете». Сейчас она стояла на подножке Форда и снова кричала:
        - …не продвинемся до тех пор, пока не возьмем ситуацию под контроль! Мы не закончили, давайте не будем вести себя как дети, успокоимся и продолжим!
        Судя по эффекту, который ее слова произвели на бурлящую разнородную толпу, грубой женщине в синем удалось то, что у доктора как раз не получилось, на что он даже не посмел замахнуться: она сумела собрать их, несколько сотен человек в одном месте, и заставила слушать. Он вспомнил свою отчаянную идею добраться до Шкоды и жать на сигнал до тех пор, пока все не проснутся, и то, какой неприличной, немыслимой эта идея ему показалась, и как он спасовал. Отступил прямо на старте, хотя у него-то как раз причина была веская, неотложная, и ровно по этой причине он сорок минут шел по душной бетонной трубе, мучая своего старого кота, в поисках человека, который снимет с него наконец эту ужасную навязанную задачу. И кажется, нашел. Может, ключом была именно грубость, напористая уверенность, которой у него не было. Тихий маленький доктор напористых грубиянов не любил и старался держаться от них подальше, но дольше тянуть было нельзя. Он посмотрел на часы, набрал воздуха в легкие и начал продираться сквозь толпу:
        - Простите. Очень срочно. Ради бога, извините, это правда важно. Разрешите, прошу вас!
        И тут неожиданно стало очень тихо, и он остался один в пустоте. Большая женщина смотрела на него сверху вниз с раздраженным недоумением, как смотрят на таракана посреди накрытого к празднику стола. Глаза у нее были светлые и холодные, а зрачки крошечные, как маковые зерна.
        - Извините, - сказал он еще раз, задыхаясь. - Мне нужна помощь. Там, в начале тоннеля, пострадал человек. Состояние очень тяжелое, счет уже на часы. Ему нужны антибиотики и, по возможности, еще обезболивающие. Я уверен, у кого-нибудь здесь эти лекарства найдутся. Прошу вас, речь идет о человеческой жизни, если бы мы сейчас объявили…
        - А вы что, врач? - быстро спросила женщина в синем и сошла с подножки.
        - Что?.. Да, я врач, - сказал доктор и в том, что он стоматолог, на этот раз признаваться не стал, чувствуя, что его словам и так не хватает веса. Проблема с самого начала именно в этом и заключалась - его словам не хватало веса, и с этим пора было покончить. Убрать умоляющие нотки, звучать уверенно. - Он может потерять руку, он…
        …Может умереть, хотел сказать доктор, и даже, скорее всего, умрет, что бы я теперь ни делал, но не успел.
        - Врач? - зашумели сзади. - Кто здесь врач? Вы?
        - Послушайте, - перебили его, - у меня жена на восьмом месяце, у нее тянет чего-то всю ночь, вы не посмотрите? Лена, иди сюда!
        - Серёж, ну не надо, - сказала невидимая Лена, - все нормально уже…
        - Ничего не нормально, сама же говорила! Пусть посмотрит, он доктор. Иди, говорю!
        - А лекарства у вас есть? Спросите кто-нибудь, есть у него лекарства? У нас астма, ингалятор почти закончился! Тут так душно, если еще один приступ, я не знаю…
        - И от давления что-нибудь!
        - Я после шунтирования, так плохо себя чувствую, первый раз на дачу выбрался…
        - Ну всё, - сказал Патриот. - Попал ты, доктор.
        Маленький стоматолог развернулся вместе с котом - смущенный, с красными ушами, рубашка его спереди вся была перепачкана пылью. Он поставил переноску себе под ноги и поднял ладони вверх, и жест опять был неуверенный - то ли просьба выслушать, то ли капитуляция.
        - У мамы диабет, - сердито сказала какая-то женщина в кедах и джинсовых шортах, проталкиваясь вперед, и крепко взяла его за локоть. - Инсулина на укол всего осталось, вы понимаете? На один укол. Мы думали, к полуночи будем дома!
        Лицо у нее оказалось такое же, как и голос, - сердитое, обвиняющее. Наверное, накануне она косила траву или возилась с грядками: плечи обгорели, кромка ногтей была темно-зеленая.
        - Отпустите меня, пожалуйста, - попросил доктор, и сердитая дачница замолчала и убрала руку. - У меня нет лекарств, - продолжил он громко, хотя глаза поднять по-прежнему не осмелился и обращался к голубой крышке переноски, к перемотанной скотчем ручке. - Совсем никаких, простите, правда нет. Мне очень жаль, я сделаю что смогу, обещаю вам, но сначала я должен помочь ему. Понимаете, у него рука, сепсис, это очень опасно, и если в ближайшее время мы не найдем…
        - Так, - сказала женщина в синем костюме и снова забралась на свою подножку, как будто взошла на сцену. - Так. Значит, вот что мы сделаем! Все, кому нужна медицинская помощь, подойдите ко мне! Состояние здоровья, острые проблемы - я добавлю в список и прослежу, чтобы вы получили помощь, доктор займется вами в порядке очереди! Вы, с диабетом, в какой вы машине? - тут она распахнула блокнот и достала ручку.
        - Подождите, - сказал доктор. - Давайте начнем с лекарств. Антибиотики, инсулин, бета-блокаторы, обезболивающие, ингаляторы - всё, что есть, полный список. А еще лучше, чтобы не терять времени, собрать все лекарства в одном месте, так будет гораздо проще распределять…
        Большая женщина отвлеклась от своего блокнота и посмотрела на него с каким-то новым выражением. На секунду ему показалось даже, что она вот-вот улыбнется.
        - А вот это - прекрасная идея, доктор, - сказала она медленно и провела в своем списке еще одну жирную вертикальную черту.
        - В смысле - собрать в одном месте? - спросила сердитая дачница с зелеными ногтями. - Это типа вам отдать, что ли?
        Очередь заволновалась.
        - Ага, конечно! - раздался голос. - А решать, кому нужнее, будет кто - вы? Или этот доктор кошачий? Да кто ж вам отдаст-то последний ингалятор, а если мы до завтра тут проторчим? Разбежались!
        Большая женщина выпрямилась и как будто стала выше еще на голову. Она обвела взглядом толпу и автора реплики, лысоватого мужчину в жилетке с карманами, из общей массы выхватила почти мгновенно и действительно наконец улыбнулась, хотя доктору ее улыбка совершенно не понравилась.
        - Скажите, - спросила она ласково, - сколько у вас в машине воды?
        Лысоватый в жилетке помрачнел и нервно переступил с ноги на ногу.
        - А ваше какое дело! - ответил он и огляделся, ища поддержки. - Еще и воду им!
        - Можете не отвечать, - сказала она, - давайте я попробую угадать. Вы едете с дачи и, значит, обратно, скорее всего, ничего не везете. Допустим, у вас была одна или даже две бутылки, и одну вы наверняка уже выпили ночью. А может, и обе, - продолжила она, сверяясь с блокнотом, - потому что в машине вас… двое. Но даже если вторая бутылка еще не закончилась, как вы думаете, на сколько вам ее хватит?
        Лысоватый молчал.
        - А вы? - продолжила большая женщина, выбирая следующего адресата, румяную патриотову жену. - Предположим, просто предположим, что нас освободят не сегодня, а, например, завтра. Вам будет чем накормить детей?
        Мама-Патриот нахмурилась и оглянулась на мужа.
        - Ой-ой, - тихо сказала Саша. - Кажется, у нас сейчас начнется коммунизм.
        - Да пускай хоть что-то уже начнется, - так же тихо ответил Митя, которому до смерти надоело и стоячее это собрание, и толкучка, и особенно - женщина-завуч с ее блокнотом. - Главное, чтоб закончилось поскорее. И вообще, что плохого-то в коммунизме?
        - Дурак ты, Митька, - прошептала Саша и взяла его за руку, и он сразу забыл обо всем, потому что впервые за долгое время она назвала его Митька и прикоснулась сама, привычно, как раньше.
        Женщина-Мерседес резко повернула голову и прищурилась, как будто расслышала шепот и теперь искала источник, и Митя отчетливо понял вдруг, что этого допустить нельзя, качнулся вперед, и загородил жену, и сделал пустое лицо. И рассердился на себя только после, когда неприятная баба в костюме отвернулась.
        - Нам всем придется сейчас чем-то пожертвовать, - звучно сказала женщина-Мерседес. - В тоннеле несколько сотен машин. Кому-то из нас нужны лекарства, кому-то - вода или еда. Или медицинская помощь. Все это возможно только в случае, если мы будем сотрудничать. Ваше беспокойство понятно, но нам нужна полная открытость, иначе мы не сможем помочь друг другу. Так что давайте не будем тратить время на споры и займемся делом. Кто еще не записался? Подходите! - и снова щелкнула ручкой.
        Повисла неловкая пауза. Подходить никто не спешил, а дачница в шортах, напротив, даже отступила на шаг и скрестила на груди свои зеленые руки. Похоже, затея с переписью стремительно теряла привлекательность.
        Я все испортил, подумал доктор, я опять все испортил.
        - Послушайте, - начал он, - все лекарства сдавать не нужно, правда, это неудачная идея, я только…
        - Ну разумеется, не нужно, - перебили его, и на опустевший пятачок у полицейского Форда шагнула низенькая круглолицая женщина с царапиной на щеке. - Мне кажется, мы немножко увлеклись (тут она выразительно поглядела на чиновницу с блокнотом). Забирать у людей личные припасы - это уже какая-то… продразверстка, извините. Нет, так мы делать точно не будем. Все взрослые люди, если кто-то захочет поделиться, пусть решает сам. Но воду! - она подняла палец. - По крайней мере, воду, которая нужна всем, можно взять вот здесь. Тут хватит на всех.
        Пухлый палец с коротким малиновым ногтем изменил направление и указывал теперь на пыльную Газель с надписью «Напитки Черноголовки» на борту.
        Молоденький таджикский Газелист из речи женщины с красными волосами почти ничего не понял, как не понимал и все предыдущие разговоры, хотя вслушивался старательно и окошко не закрывал. Но палец, который она направила прямо ему в лоб, и то, как все эти незнакомые люди одновременно обернулись и заметили его, перевода не требовали, и он обреченно втянул голову в плечи и попытался спрятаться за своим рулем.
        - Вы ведь не против начать с воды, правда? - спросила маленькая женщина, и улыбнулась, и взглянула высокой прямо в глаза. - Не хочу мешать вам делать вашу работу, но, по-моему, вода нам сейчас гораздо важнее вашего списка, как вы думаете?
        Голос ее звучал мягко, но стоявшему рядом доктору показалось, что между двумя женщинами происходит еще один, молчаливый диалог, интонации в котором далеко не такие дружелюбные.
        - Да чего тут думать, - сказал Патриот. - Пить-то надо.
        - У нас вчера еще вода кончилась, - сказала дачница в шортах.
        - А у нас полбутылки осталось! На двоих! - мстительно вставил лысоватый мужчина в жилетке.
        Чиновница в синем костюме медленно закрыла блокнот, завернула колпачок ручки и убрала ее в карман пиджака. Лицо у нее было спокойное и задумчивое, как у человека, который столкнулся с любопытной задачей и выбирает вариант решения.
        - Хорошо, - сказала она наконец. - Давайте займемся водой.
        И пошла к Газели.
        - Двери закрой, - быстро сказал седой таксист из Рено своему юному соседу и ответа дожидаться не стал, перегнулся с пассажирского кресла, и сам нажал на кнопку замка, и завертел рукояткой стеклоподъемника.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:14
        Ничего, конечно, не помогло - ни то, что он опустил голову и перестал смотреть, ни запертая дверь и поднятое окно, ни даже его опасный пассажир. Снаружи раздался стук, уверенный и требовательный, и когда он поднял глаза, они стояли вокруг Газели - женщина с красными волосами, большая женщина с белыми, сердитый толстый человек из УАЗа и еще десяток незнакомых, которых он не узнал. Лица у них сейчас были одинаковые, с одним и тем же выражением, так что пытаться запомнить их не было смысла. Беловолосая женщина подняла свою большую белую руку и постучала еще раз.
        - Откройте, - сказала она.
        Через стекло ее голос звучал глухо, как из-под воды.
        - Не открывай, брат, - сказал таксист из Рено. - Я говорил тебе, они всё заберут.
        - Это неразумно, - сказала большая белая женщина за стеклом. - Вы же сами понимаете, вам придется открыть. Людям нужна вода.
        - Он по-русски не понимает, - сказал Патриот, подошел к водительскому окну, сложил ладонь козырьком и заглянул внутрь. - Эй, слышишь? Вода! Во-да! Не понимаешь?
        Молодой водитель Газели отодвинулся от окна как можно дальше и неуверенно посмотрел на таксиста. Тот покачал головой.
        - Подождите, вы пугаете его. Надо объяснить, - сказала мама-Пежо и задрала голову. - Здесь очень много людей! - сказала она громко. - Они хотят пить! Дети хотят пить! - и показала, поднесла ладонь ко рту. - Пожалуйста!
        - Да не понимает он ни хрена. Чего их на работу берут-то таких. Переведи ему! - крикнул Патриот таксисту и снова постучал.
        Седой темнолицый таксист сложил руки на груди. Красномордой обезьяне, очевидно уверенной, что таджики и узбеки говорят на одном языке, он отвечать не стал. Обезьяна, скорее всего, даже не видела разницы.
        - Ну как вам не стыдно! - сказала мама-Пежо. - Дети же! Откройте машину!
        - Сиди, брат, - повторил таксист. - Они хотят забрать нашу воду.
        Молоденький Газелист кивнул, об этом он и сам уже догадался. Но он ведь и не мог, правда не мог ничего им отдать, потому что триста двадцать пятилитровых бутылок в кузове ему не принадлежали, и девять часов назад он должен был доставить их в бизнес-центр на Верейской улице и сдать по накладной, восемь туго обтянутых целлофаном поддонов, по сорок бутылок на каждом. Именно по этой причине он и сам со вчерашнего вечера не пил и очень мучился от жажды, потому что, если бы он разорвал целлофан и вытащил хотя бы одну пятилитровку, у него бы не приняли весь поддон и накладную ему никто бы не подписал. Вода была чужая, и трогать ее было нельзя. Он и так уже пропал - не доставил груз вовремя, не сдал машину сменщику и к тому же разбил бампер желтого Рено Логан. В том, что работы у него больше нет, юный водитель Газели не сомневался и даже успел подумать, что мог бы позвонить дяде Файзуллоху и попроситься к нему в бригаду отделывать коттеджи, хотя мама заставила его пообещать, что к дяде он и близко не подойдет. Он мог бы наняться дворником или на мусоровоз, у него все еще оставались варианты. Но потерять
груз целиком и вернуться с пустой машиной - такого даже представить было нельзя. Это был уже совсем другой, серьезный проступок, за который его не просто уволят, а совершенно точно посадят в тюрьму, как вора. И ничего из этого он не мог им объяснить - ни людям снаружи, ни сердитому человеку на соседнем сиденье, потому что не знал их языка.
        - Нет, вы посмотрите на них, - сказала дачница в шортах. - Сидят, как будто так и надо. Закрылись, главное.
        - Закрылись? - переспросил Патриот недобро. - Это ничего, это мы щас поправим, - и пошел к УАЗу.
        - Господи, - сказала Саша. - Они им стекло сейчас разобьют.
        Толпа вокруг Газели действительно сгустилась и как-то потяжелела, Патриот уже нетерпеливо протискивался обратно, сжимая монтировку.
        - Ну вода-то и правда нужна, Саш, - начал Митя и осекся, потому что она отпустила его руку и посмотрела, как смотрят на незнакомца, прижавшегося в автобусе. - Погоди! - сказал он вслед Патриоту. - Эй, ну куда, стой, - и тоже начал толкаться к Газели.
        Когда он добрался до запотевшего окна и постучал, оба азиата в кабине повернули к нему одинаково напряженные лица и в эту минуту вдруг стали похожи на отца и сына.
        - Послушайте, мужики, - сказал Митя, повышая голос, чтобы было слышно через стекло. - Можно же по-хорошему. Ну сколько она там стоит, эта вода? Сами видите, что творится. Вам деньги возместят же потом, ну или хотите, она вам справку напишет, напишете же справку?
        Женщина-Мерседес кивнула.
        - С компенсацией мы решим, - сказала она сухо. - Это не проблема. Мне понадобится транспортная накладная. Документы на воду есть? Покажите.
        - Ну чё ты глазами мне хлопаешь! - вмешался Патриот. - Всё, решили, давай открывай!
        Маленький таксист перегнулся через своего юного соседа, приблизил смуглое лицо к стеклу и раздельно, почти с удовольствием произнес на своем безупречном русском, глядя Патриоту прямо в глаза:
        - Справки нам не нужны. Это наша вода, и мы сами решим, на что ее обменять.
        - Чего? Чего ты сказал, блядь? - взревел Патриот, багровея.
        - Вы не в том положении, чтобы торговаться, - сказала женщина-Мерседес. - Можете даже на это не рассчитывать.
        - Почему это - ваша? - звонко спросила мама-Пежо. - Как это вы ее присвоили вдруг, интересно? Этот мальчик - просто водитель, а вы тут вообще ни при чем, это даже не ваша машина!
        Толпа загудела.
        - Менять они собрались, главное! - возмутилась дачница в шортах, оглядываясь. - Нет, ну нормально?
        - Может, им брильянтов еще отсыпать? - сказал кто-то.
        - Наглость какая, и не стыдно же…
        - Погодите, то есть воды не будет?
        - Как это не будет, минуточку, сорок градусов…
        - Так, закончили пиздеть! - рявкнул Патриот и покрепче перехватил монтировку. - А ну подвинься, Очки! - и полез к покрытому испариной окну Газели, обдав Митю жаром. - Я ему обменяю щас, меняла!
        Да пошли вы, тоскливо подумал Митя, пошли вы все. В висках у него опять застучало, во рту горчило. Пускай делают что хотят. Бьют стекла, торгуют водой, меняют на инсулин. Сторож я им, что ли? Чего они, в самом деле, уперлись, эти двое?
        Газель качалась, шум нарастал. В кабине тоненько причитал юный водитель. Патриот замахнулся.
        - Вы что! Вы что, эй, ну вы что! - закричали вдруг рядом, и, оглянувшись, Митя увидел светловолосого лейтенанта.
        Рубашка на нем была насквозь мокрая, глаза воспаленные, как будто он нырял без маски и только выбрался на берег, и никакой силы в его беспомощном выкрике не было, никакого гнева, только испуг. Он вообще выглядел очень испуганным, даже больным, но в руке у него был «макаров», а курок был взведен, и этого оказалось достаточно. Шум немедленно смолк, Патриот опустил монтировку.
        - Ты чего это, старлей? - сказал он. - Нормально всё?
        - Вы поймали его? - спросила мама-Пежо. - Вы же поймали его, да?..
        - Где ваш начальник? - перебила женщина-Мерседес. - Где капитан?
        Лейтенант не ответил. Казалось, он только сейчас понял, что пистолет до сих пор у него в руке, и неприятно этому удивился. Он поспешно отжал курок и принялся старательно запихивать свой «макаров» назад в кобуру, думая о том, что толстый капитан лежит сейчас в семи сотнях метров отсюда на спине с уродливым черным пятном на груди и сердито смотрит в потолок и от распоряжений неприятной бабы из Мерседеса поэтому совершенно свободен.
        - Не поймали, - ахнула мама-Пежо, и глаза у нее сделались круглые.
        - Лейтенант! - резко сказала женщина-Мерседес, и он вздрогнул и обреченно поднял голову.
        - Нет, - сказал он. - Не поймали.
        - Насколько он опасен? - спросила женщина-Мерседес, и старлей вспомнил ласковую улыбку, разбитые губы, и как человек в наручниках протянул руку, и он отдал ему ключ, просто отдал, потому что возразить было нельзя.
        - Что он сделал? - спросила мама-Пежо. - Ну говорите уже, мы имеем право!.. Он что, убил кого-нибудь?
        Стало очень тихо, и все посмотрели на него. Несколько сотен человек молчали и ждали его ответа.
        - Да, убил, - сказал старлей.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:28
        - …Локтем можно порвать твою тряпку, - зло сказала нимфа, - нафига ее поднимать вообще! Ну что за тачка дурацкая, то ветер, то мухи!..
        - Садись давай! - огрызнулся Кабриолет; он успел уже открыть багажник, и складная мягкая крыша поехала вверх разворачиваясь. - Ее попробуй порви еще. Садись, говорю!
        - Да не полезет он, - сказал старлей. - Ну зачем ему, он сидит сейчас где-нибудь, прячется…
        - А ты вообще помолчал бы! - крикнул Кабриолет из-за руля. - Полиция тоже, иди лови своего маньяка лучше!
        Влепить тебе по шее, козлина, подумал старлей. Выволочь из машины, нагнуть мордой вниз и повозить по капоту, сразу завизжишь. Все вы визжите, жлобы, когда вас берут за жопу, все одинаково.
        - Ну ты ж его поймаешь? - спросила нимфа и подошла ближе, испуганная и нежная, и ярость его сразу погасла. - А то чего-то правда стремно.
        Пахла она оглушительно, вся целиком.
        - Не бойся, - ответил он. - Все нормально будет, - и тут же устыдился, потому что слова эти звучали глупо и не были обещанием, он просто не мог ничего пообещать ей - тем более когда вокруг было столько народу. Но смотрела она по-другому, теплее, как будто наконец увидела его, как будто на нем уже не было формы, а был вместо этого галстук, и хороший пиджак, и белая глаженая рубашка с уголками, жесткими от крахмала.
        - Ты сядешь или нет? - завопил козел из кабриолета, и она закатила глаза, едва заметно пожала плечами и улыбнулась - не всем, только ему, лейтенанту. И он улыбнулся тоже и впервые за последние двадцать четыре часа почувствовал себя очень, очень живым.
        И конечно, тут же за спиной у него раздался холодный голос:
        - Вы мне нужны. Сейчас же, лейтенант. Идемте со мной.
        - Куда это вы его забираете, интересно? - спросила круглолицая тетенька из Пежо. - А нам что делать?
        - То же, что и остальным, - отрезала женщина-Мерседес. - Или вы на какие-то особенные привилегии рассчитывали?
        «Остальные» в этот самый момент расходились - поспешно, группами и поодиночке возвращались к своим машинам, забыв и про воду, и про лекарства, и тем более про незаконченную перепись. Покидали пятачок у патрульного Форда, как будто именно это место сделалось небезопасным, превратилось в отравленный чумной колодец, и нужно было как можно скорее оказаться от него подальше. Ряды автомобилей стремительно оголялись, как при отливе.
        - Пошли, лейтенант, - повторила женщина-Мерседес и взяла старлея за локоть. Пальцы у нее были железные.
        Идти ему, понятно, никуда не хотелось, и вообще он прямо сейчас мог послать белобрысую бабу-Терминатора к черту. Сесть на переднее сиденье Форда и дверцу не закрывать, положить «макаров» на видное место и ждать, когда голоногая нимфа к нему пересядет. Это было ясно - что она пересядет, так же ясно, как и то, что он все уже решил и ничего больше не был должен и пока не поданный рапорт никакого значения не имел. Но рослая баба в мужском костюме вцепилась и потащила, и он почему-то опять возразить не смог, как и тогда, у автобуса, когда она взяла его за воротник и сказала «стоять, лейтенант». Как и накануне ночью, когда капитан отправил его по тоннелю ловить беглеца, а сам улегся спать. Как и полчаса назад у решетки. Обещая себе, что в новой завтрашней жизни все будет по-другому, он подчинился и поволокся следом.
        Мама-Пежо приняла поражение с достоинством. Не делая паузы, чтобы не потерять разгон, она огляделась и сообщила:
        - Ну что, давайте защищаться сами. Устроим дежурства. И если он тут появится, этот уголовник, мы просто его задержим…
        - Кто это - мы, интересно? - мрачно спросил Кабриолет из-под своей матерчатой палатки.
        - По-моему, - сказала мама-Пежо, - здесь достаточно крепких мужчин, чтобы справиться с одним-единственным беглым преступником. Ты ведь его видела, узнаешь в лицо? - спросила она у Аси. - Вот и смотри, детка, смотри внимательно.
        - Это типа мне, что ли, дежурить? - сказала Ася, но ответа не получила.
        - А с вами, между прочим, разговор тоже еще не закончен! - сообщила мама-Пежо и снова устремила сердитый палец к «Напиткам Черноголовки».
        Выстоявшая осаду Газель стояла тихо и выглядела необитаемой. Пыльное лобовое стекло теперь было закрыто плотным экраном из фольги, который спрятал кабину от посторонних взглядов. Внутри никто не шевелился. Мама-Пежо помедлила, вскинув перед собой руку, со стороны похожая на некрупного гладиатора, а после все-таки отправилась к своей машине. Даже со спины она не выглядела побежденной.
        - Какая жуткая все-таки тетка, - сказала Саша вполголоса, когда голубая дверца Пежо хлопнула. - У меня от нее мороз по коже.
        - Которая из двух? - невесело спросил Митя.
        - Да обе они жуткие, - ответила Саша. - Даже не знаю, какая больше.
        - Эта, стопудов, - сказала Ася, кивая на голубенький Пежо. - Она на Долорес Амбридж похожа, помните, в «Гарри Поттере»? - И продолжила тонким сладким голосом: - Ты же его видела, детка, вот и следи внимательно! Поймай его, детка!
        - Правда похожа, кстати, - сказала Саша. - Точно. Представьте ее в розовом костюмчике. А если ты его не поймаешь, детка, мы тебя вы-по-рем! - сказала она, и сделала кукольное лицо, и засмеялась.
        И Ася засмеялась тоже, и они продолжили сочинять реплики, забираясь в Тойоту, Саша на переднее сиденье, Ася - на заднее, а Митя стоял снаружи и слушал их тонкие сладкие голоса и смех, приглушенный стеклом. Справа уютно тарахтел Порше Кайен - видимо, его красивые обитательницы снова включили кондиционер. Кабриолет заманил наконец мятежную нимфу назад под свою ненадежную крышу и размахивал теперь руками, явно терзая ее упреками. Впереди в УАЗе шумно рассаживалось патриотово семейство. Бородатый поп в Лексусе снова дремал, патрульная машина стояла пустая, с неплотно прикрытой дверцей.
        И впервые за двое суток ему, черт знает, было даже почти хорошо.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:37
        - Ну? - сказала женщина-Мерседес, останавливаясь, и отпустила старлея прямо посреди прохода между лупоглазым Ниссаном Микра и вишневым Киа. - Рассказывайте. Что с капитаном?
        - Нету капитана, - ответил старлей почему-то шепотом, хотя людей вокруг не было.
        Она кивнула без удивления, словно такого ответа и ожидала. Лицо у нее было сосредоточенное.
        - То есть оружие теперь у этого, да?
        - Ну да. Я ж и говорю, - сказал старлей и вдруг разозлился. Даже мордатый капитан, какой бы сволочью ни был, погиб при исполнении и потому заслуживал хотя бы пары слов, какой-то вежливой паузы или вздоха, и сразу переходить к главному не годилось. - Он его застрелил вообще-то. В живот ему пальнул и ушел. И забрал пистолет.
        Сейчас она должна была спросить - а вы-то. Где были вы. И ответ у старлея был давно готов, он прямо ждал ее вопроса, чтобы сказать наконец, что он - всё, больше подставляться не будет и ничьих приказов выполнять не намерен, а потом послать ее подальше и вернуться к Форду, нимфе и планам на завтрашнее утро. Но она серьезно взглянула на него и сказала другое:
        - А вы молодец, лейтенант. Сориентировались, перед всеми болтать не стали. Паника нам сейчас ни к чему. Ну что, будем работать. Старший по званию теперь вы. Идемте, времени у нас мало.
        И он против воли смутился и покраснел, размяк и послушно поплелся за ней, ругая себя дураком, которого снова купили дешевыми словами. Да что там, и не покупали даже, а просто потрепали за холку, как служебную собаку, и дали следующую команду. И значит, впереди его ждали какие-то новые неприятные и опасные дела, навстречу которым он шел добровольно, своими ногами. А выкрутиться при этом почему-то было нельзя, никак невозможно, хотя причину этой невозможности уловить он не мог, как ни старался.
        - Постойте! - крикнули сзади. - Пожалуйста, подождите!
        Кто-то гнался за ними вдоль ряда, задыхаясь и топая, и старлей машинально даже нащупал было застежку кобуры у себя на поясе, но не расстегнул, стало незачем. Бежавший был уже рядом и оказался смешным всклокоченным человечком в очень мятой рубашке. Щеки у него горели красным, перед собой он нес громоздкую переноску с толстым белым котом, из-за которой старлей и вспомнил его и оставил кобуру в покое.
        - Куда же вы делись, я вас еле нашел! - сказал человечек с укором, сгибаясь пополам и пытаясь восстановить дыхание, но ящик свой из рук не выпустил. - Я не могу бегать, мне нельзя, понимаете. Ну как же вы ушли, мы не решили ведь ничего…
        - Решим, - уверенно перебила женщина-Мерседес. - Всё решим, подождите немного. Возникли непредвиденные…
        - Да не может он ждать! - закричал человечек. - Я же объяснял вам, господи, все можно отложить, все, а его - нельзя, его точно нельзя! Вы обещали, и никуда я вас не пущу, я не позволю!..
        Старлею, ошалевшему от недосыпа, жары и череды диких событий, свалившихся на него за последние двенадцать часов, в эту минуту показалось, что мятый сердитый человечек говорит про своего кота и каких-то особых условий требует именно для него.
        - Не, ну это вообще уже, - сказал он. - Совсем охренели. А ну марш отсюда!
        Человечек вздрогнул и отступил на шаг.
        - Вы обещали! - сказал он отчаянно.
        Женщина-Мерседес нетерпеливо посмотрела на часы.
        - Идите, - сказала она человечку. - Идите, я сама вас найду.
        - Марш! - повторил старлей и топнул.
        Помятый любитель кошек погас и съежился, горько покачал головой и сгинул в проходе между машинами.
        Водителя Валеру, которого желтый старик из Мерседеса отправил «уточнить обстановку», они встретили еще минут через пять. Он медленно шел им навстречу в душном своем пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и выглядел человеком, который идти-то идет, но явно не спешит никуда добраться. Так, в общем, и было: как только бронированный Майбах скрылся из виду, Валера остановился передохнуть в первый раз, и, пока он переводил дух, привалившись к чужому пыльному капоту, ему внезапно пришло в голову, что выяснение обстоятельств зловещего выстрела у него, человека немолодого и непривычного к быстрой ходьбе, может занять немало времени и это вряд ли кто-нибудь поставит ему в вину. Гораздо логичнее было ожидать, что здоровенная белобрысая стерва вспомнит наконец, за что ей платят ее неприличные деньги, и возвратится с докладом сама. Избавив его, Валеру, от необходимости пройти длинную каменную трубу до самого въезда и увидеть там бог знает какие непотребства и ужасы, а после еще и возвращаться обратно. В феврале ему стукнуло шестьдесят два, его мучила гипертония, и шалило сердце, и он давно обещал жене, что
уйдет на пенсию вместе с шефом и что беспокоиться не о чем, работа у него сидячая.
        Мысль эта показалась ему идеальным, очевидным решением, и он сразу с облегчением пошел медленнее, останавливаясь то и дело, прислушиваясь к собственному пульсу, морщась от боли в ногах, зажатых тесными ботинками. Он даже пиджак не расстегивал именно потому, что жульничать не хотел, и каждая струйка пота, стекавшая у него по спине, служила еще одним доказательством того, что послали его напрасно и для этой задачи он не годится, а все-таки делает что может. И если б по стенам тоннеля развешаны были камеры (а этого нельзя было исключить), все они показали бы одно и то же: честного исполнителя, который на пределе сил старается выполнить несправедливый приказ.
        Проблема заключалась в том, что стерва вовремя не пришла. На каждой остановке он смотрел на часы и чем дальше, тем отчетливее понимал, что план его провалился. Отведенный ей час уже почти истек, и даже шестидесятилетний водитель с одышкой и плоскостопием второй степени за это время добрался бы до въезда и прошел большую часть обратного пути. Если, конечно, его не задержали бы какие-то непредвиденные трудности, но и о трудностях этих, думал Валера с тоской, по возвращении пришлось бы доложить максимально подробно. Из разговоров с людьми, встреченными по дороге, некоторая туманная картина у него все-таки собралась - какой-то там был сбежавший бандит, за которым гонялись полицейские, и обещана была раздача воды, но раздавать почему-то не стали, и случилась какая-то некрасивая драка с таджиками - то ли они избили кого-то, то ли их кто-то избил, и у кого-то, кажется, случился инфаркт или кома, или он и вовсе умер - один, в своей машине, и вроде бы рожает женщина, какой кошмар, представьте только, рожать под землей, особенно если даже воду не раздали. И хоть бы скорее открыли уже эти проклятые ворота,
потому что дальше будет только хуже и рассчитывать, ясное дело, больше не на что, а чего вы хотели, забыли, в какой стране живем.
        Но собрать из этих разрозненных слухов какой-нибудь мало-мальски достоверный отчет у него бы не вышло, а соврать своему желтолицему шефу Валера за двадцать восемь лет службы еще не осмелился ни разу. И теперь с каждой минутой невинная хитрость, с которой он начал свой поход, неумолимо превращалась в обман, в прямое невыполнение приказа, а то и в саботаж, а принять какое-то другое решение или даже просто ускорить шаг он был уже не в силах и просто шел вперед обреченно, как старая лошадь на бойню.
        И тут впереди наконец показалось спасение - навстречу ему, уверенная и как всегда хмурая, шагала светловолосая дылда, а рядом топал такой же рослый и белобрысый молодой полицейский, и были они в этот прекрасный миг похожи на брата с сестрой из какой-нибудь древней былины или даже на ангелов, могучих воинов света, несущих ему, Валере, избавление и надежду.
        - Чего ж вы так долго! - вскричал Валера и распахнул руки. Ни разу в жизни он этой проклятой бабе так еще не радовался. - Меня послал уже, - продолжил он с осторожным упреком. - Доклада требует.
        - Доложим сейчас, - бросила она, не останавливаясь, и прошла мимо.
        - Так это, - сказал Валера, разворачиваясь и прибавляя шагу, - если у вас дела еще какие-то, тогда, может, это… давайте я схожу. Скажите просто, что передать…
        - Я сама, - отрезала она и пошла еще быстрее.
        Парнишка-полицейский тащился за ней послушно, как военнопленный, и даже не оглянулся.
        Валера вытер мокрый лоб и расстегнул наконец пиджак. Отстать сейчас ему было точно никак нельзя, а следовало, напротив, успеть раньше хотя бы на полсекунды, прийти первым и сообщить, что он все сделал, как велено, задание выполнил, а после сесть наконец на свое место, за руль, и дальше пускай уже отдуваются эти двое. Он ослабил галстук, сделал глубокий вдох и, страдая от боли в ногах, перешел на бег.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:44
        Из-за плотно задраенных окон в кабине Газели скоро стало совсем жарко, воздух загустел и испортился. Вокруг уже минут пятнадцать было тихо, никто больше не кричал и в дверь не барабанил, но экран из фольги, которым они загородили стекла изнутри, юный водитель поднять так и не решился. Никакой прочности эти серебристые шторки стеклам, конечно, не добавляли, и скорее всего, из-за плотной фольги температура и росла так быстро. К тому же не видеть ничего тоже оказалось страшно, даже страшнее, чем видеть. Он сидел в горячем полумраке, скорчившись в пыльном велюровом кресле, дышал часто и впрок, как человек, которого заколотили в бочку и бросили в реку, и старался не думать о том, что люди, которые недавно кричали на него и раскачивали машину, могут по-прежнему стоять там, снаружи, совсем близко, только теперь молча. Ожидая, например, какого-нибудь приказа, или разрешения, или просто момента, когда кому-то из них надоест ждать и он выбьет окно. Но с другой стороны, они ведь и правда могли разойтись. Отвлечься, пойти искать воду в другом месте, и тогда поднять сейчас экран и показаться им означало
напомнить о себе. Позвать их обратно.
        За последние четверть часа он передумал многое и теперь уже готов был открыть кузов и отдать им груз, все триста двадцать бутылок чужой воды. Сдался и принял неизбежное: они были сильные, и защититься от них не было способа, хотя мама наверняка с этим бы не согласилась. Но мама была далеко, в Панчакенте, и ни на что уже не могла повлиять. И точно так же далек и бессилен сейчас был хозяин машины, накануне отправивший его на Верейскую улицу; их обоих здесь не было, а сам он больше сопротивляться не мог.
        Отменить следующий штурм, который (это он знал точно) обязательно случится рано или поздно, можно было единственным способом - не дожидаясь нападения, выйти самому, снять замки с будки и распахнуть двери. Тогда все бы сразу закончилось - и заточение в душной железной бочке, и мучительное ожидание. И конечно, он так бы и сделал, он уже давно бы так сделал, если бы не человек, сидевший рядом в кабине. Чужой сердитый седой человек, который час назад пересел к нему в машину, защищал его, говорил от его имени и остался с ним. Несмотря на разбитый бампер и бесчисленные грядущие беды, ожидавшие теперь их обоих, встал на его сторону и назвал братом. С этого момента право принимать решения принадлежало этому храброму человеку, а молодому водителю Газели оставалось только сидеть смирно, страдая от жары и жажды, и стараться не показывать, как ему страшно.
        Он еще раз посмотрел на своего соседа, который откинулся в кресле и дремал, даже во сне строгий и собранный, со сложенными на коленях темными руками, и быстро отвел глаза - разглядывать спящего было нехорошо. Если б они хотя бы могли поговорить. Он тогда сказал бы, как благодарен, и, конечно, извинился бы за расколотый бампер Рено, пообещал отработать и купить ему новый, самый лучший и дорогой. Может, осмелился бы попроситься к нему в таксопарк, чтобы работать рядом с этим хорошим человеком, помогать ему, мыть его машину или менять масло. Он уже многое умел и мог сам поставить новый бампер. Ему только нужно было научиться говорить по-русски, ничего в этом злом непонятном городе не получалось без этого трудного непонятного языка, и он твердо решил, что научится. Сделает все, чтобы начать наконец понимать и говорить, и с этого момента жизнь его пойдет совсем по-другому. Мысли эти были приятные, легкие, и он даже забыл ненадолго про жару, неизбежное увольнение и позор и тоже начал засыпать. И почти сразу проснулся - резко, рывком, потому что в окно постучали.
        Стук был другой: негромкий, непохожий на прежние, как будто стучавший никакого внимания привлечь как раз не хотел. Юный Газелист повернулся, чтобы разбудить своего соседа, но тот уже открыл глаза и сидел с напряженной прямой спиной. Стук повторился. Невидимый гость, скрытый за непрозрачным экраном из фольги, сдаваться явно не собирался. Мгновение двое запертых в кабине мужчин смотрели друг на друга, потом старший коротко кивнул, а младший потянулся и приподнял фольгу. Снаружи, в узком проходе между бетонной стеной и бортом Газели стоял худой темноволосый человек. Лицо у него было разбито, рубашка спереди в темных засохших пятнах. Убедившись, что его заметили, он огляделся по сторонам, прижал палец к губам и вдруг улыбнулся - широко, радостно, как если бы участвовал в какой-то увлекательной тайной игре и приглашал их присоединиться. А потом подошел вплотную к окну, подмигнул растерянному юному водителю, перевел взгляд на седого настороженного таксиста и сказал негромко:
        - Привет, ребятки. Откройте, есть разговор, - и задрал свою испачканную рубашку.
        По левому боку, из-за спины через ребра у него расползался уродливый багровый синяк, за поясом торчала массивная рукоятка пистолета.
        Таксист наклонился к окну и внимательно оглядел незваного веселого гостя, его рассеченную скулу и изодранные запястья. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, отщелкнул замок и толкнул дверь.
        В этот же самый момент в двух с небольшим километрах от Газели распахнулась дверца огромного Майбаха Пулман и женщина-Мерседес сказала оробевшему лейтенанту, внезапно переходя на «ты»:
        - Ну, чего встал? Залезай.
        Вот куда, значит, она ночью водила капитана, понял старлей. Забираться внутрь жутковатого лимузина ему совершенно не хотелось. Была в этом какая-то неприятная симметрия, он как будто повторял уровень в компьютерной игре, который до него пытался пройти его незадачливый толстый начальник и не преуспел, и уровень этот начинался именно здесь. Как будто приглашение в черную тяжелую машину и запускало программу, последовательность событий, которая в конце концов привела капитана к бетонным воротам с цифрами 0-60 и закончилась выстрелом в живот. И стоит ему, старлею, принять это приглашение, программа запустится снова, и выйти уже будет невозможно. Убьют меня здесь, подумал он с тоской. Как же так.
        - Ну! - нетерпеливо повторила женщина-Мерседес. - Ты перегрелся, что ли? Иди давай!
        Он все еще мог отказаться, даже сейчас. В отличие от капитана, она даже корочки ему свои не показывала, не тот у него был статус, и в этом низком своем статусе он был свободнее, легко мог прикинуться дурачком, повернуться и уйти и ничего бы формально не нарушил. Но изнутри нехорошей машины раздался сухой бумажный голос:
        - Заходите и закройте дверь.
        И думать он сразу перестал, пригнулся и полез внутрь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 09:02
        Вино наверняка кислое, это видно даже по этикетке - какой-то бюджетный Крым, взяли первое попавшееся прямо на трассе, в магазине у заправки. Зеленое стекло, веселенькая картинка, крышка винтовая, как у лимонада. Если нет пробки, милый, говорит мама, это не вино, а уксус. Ук-сус. В руке у нее бокал, круглый, как кошачья голова, и тяжелое красное плещется, стекает по стенкам густыми кровавыми струйками. Я не пил, мам, правда, это не я. Надо было взять газировку, большую двухлитровую, с пузырьками, из холодильника. Стоял же у выхода высокий стеклянный ящик, набитый водой, соленой и сладкой, цветной и прозрачной, почему не купили?
        Нет, купили, я точно помню, она где-то здесь, мам. Зашипела и брызнула, растрясли по дороге, болталась под правым локтем, ну пускай теплая, ну выдохлась, все равно, пусть они дадут мне воду, мам, есть же вода.
        Зеленая крымская бутылка покрыта испариной, и там внутри холодное белое. Катька пьет прямо из горла, проливает вино на загорелые коленки. Дай попробовать, Кать, оно кислое? Ладно, пусть кислое, ну и ладно, ничего, Кать, ну пожалуйста!
        Катя смеется. Тебе нельзя, ты за рулем.
        Да не будет ничего с одного глотка, ну ребят, так нечестно.
        Нечестно, говорит Катя и наклоняется. Нечестно, шепчет Катя и нажимает коленом, голым горячим коленом на руку и давит больно, нарочно. Правый глаз у нее сердитый, серый, ресницы густые. Левого глаза у Кати нет.
        - Что он говорит?
        - Маму зовет, что ли? Господи, а рука-то, посмотрите.
        - Ой, а молоденький какой…
        Скажите ей, чтоб убрала ногу. Ничего не надо, ладно, просто скажите, пусть уберет ногу, больно же, Кать, ну ты что, больно, блядь, что ж ты делаешь, сука ты охуевшая, скажи ей, мам, она мне на руку наступила, мама, она сломает сейчас руку мне, больно, посмотри, что там, сломала уже, наверно, сука, сломала, и кот, кот еще этот толстый, сидит и выпустил когти, убери его, мам, убери их, убери, пожалуйста, пожалуйста.
        - Слушайте, надо воды ему, что ли…
        - Да не пьет он, я в рот ему налила, не глотает, вон рубашка вся мокрая.
        - Не надо лить, захлебнется еще. Может, губы смочить? Есть салфетка у кого-нибудь?
        - Есть, вот, держите.
        - Отойдите, дайте я посмотрю. Пропустите меня, прошу вас, я доктор.
        - Доктор он. Где вы раньше-то были, доктор. Бедный мальчик лежит тут совсем один. И грязь еще такая…
        - Это бензин, что ли?
        - Масло, наверно. Натекло из машины. А он прямо щекой… Может, лицо ему хотя бы протереть?
        - Да при чем тут лицо, рука у него, смотрите.
        - Ну чего вы встали, доктор? Стоит он, главное. Делайте что-нибудь!
        Это была та же сердитая женщина, доктор узнал ее, та же самая, которая ночью принесла пакетик молока коту и сказала «они думают, им все можно». Но мальчик выглядел хуже, намного хуже, и теперь у решетки собрался десяток сердитых женщин с водой и салфетками. Одна даже сидела на корточках, просунув руку сквозь прутья, и гладила его по волосам. А другая зачем-то принесла яблоко. Идиотское розовое яблоко с подбитым бочком. И все они смотрели на него, доктора, с одинаковым отвращением и упреком, как люди, просидевшие ночь у постели тяжелобольного, на заглянувшего утром нерадивого врача. И ждали, конечно, что он сейчас все исправит и возьмет из воздуха капельницу с дофамином, кислород и стерильную операционную. Разломает пятитонную решетку, щелкнет пальцами и перенесет сюда реанимационную бригаду. Притом что за все время он смог выпросить у них только паршивую пачку ибупрофена.
        - Десять часов прошло, - сказал доктор, дрожа от ярости. - Десять! И вот теперь вам его жалко. Теперь вы про него вспомнили. А что же вы не слушали, когда я просил вас! Я говорил, что нужны лекарства, что у меня ничего нет, мне даже рану было нечем обработать! Чего вы от меня хотите, чуда? Не будет вам чуда, и не надо смотреть, не надо на меня теперь смотреть!..
        Он задохнулся, закашлялся и мгновенно увидел себя со стороны - смешного, красного, в измятой рубашке. Требовать и гневаться у него всегда получалось плохо, неловко; он потому, наверное, и выбрал стоматологию - это был самый смиренный способ врачевания, самый безопасный. У него была тихая практика, маленький кабинет на Шаболовке, пожилая старомосковская клиентура - бюгельные протезы, телескопические коронки и разговоры о внуках. За восемь лет он даже с ассистенткой своей на «ты» так и не перешел и тем более ни разу не позволил себе включить раздраженного бога, это была привилегия хирургов, реаниматологов и прочих, спасающих жизни, перед которыми он робел точно так же, как остальные смертные. И тут вдруг раскричался и даже топнул ногой. Забылся и примерил костюм не по размеру, глупо, стыдно. И главное - поздно.
        - А спирт подойдет? - спросила женщина с яблоком. - Руку промыть.
        - Лекарства какие? - спросила сердитая, сидевшая на корточках, и с трудом поднялась на ноги, отряхнула ладони. - Ну давайте, говорите. Какие?
        - Бумагу и ручку принесите мне кто-нибудь, - сказал доктор. - Я напишу. И спирт несите тоже. А сейчас отойдите и не загораживайте мне свет, я должен его осмотреть.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 09:24
        - Значит, пойдем по рядам, с начала, - сквозь зубы цедила женщина-Мерседес и вколачивала каблуки в асфальт свирепо, как будто хотела наставить в нем дырок. - Машина за машиной. Так даже проще, все сидят по местам, никого не пропустим. Не отставайте, лейтенант.
        Он и не отставал. После трепки, которую железная баба только что получила от своего шефа в Майбахе, он вдруг испытал к ней что-то вроде сочувствия. Обмотанный пледом старик в золотых очках напугал его сразу, с первой же секунды - желтый, сухой, как ящерица, опасный. Такому не надо было даже кричать, и говорил он вполголоса, еле слышно; глаза под очками у него тоже были желтые, змеиные. На очередного безымянного полицейского, которого к нему притащили, он даже не посмотрел, сразу принялся разделывать свою помощницу. И пока он снимал с нее мясо, кусок за куском, молодой лейтенант сидел в скользком кожаном кресле, незамеченный, изучал свой левый ботинок и был очень ей благодарен за то, что гнев старика она приняла на себя, а его ни разу не попыталась втянуть в разговор. Да и вообще, держалась неплохо: не пыталась свалить все на них с капитаном, хотя вот уж что было проще всего, не оправдывалась, не ныла, а напротив, гнула свое и даже пару раз возразила, перебила своего желтого шефа, на которого он, старлей, и взглянуть толком не решился. Не сказать чтобы это помогло, и досталось ей правда здорово,
это видно было по красным пятнам у нее на затылке, а все-таки шагала она уверенно и спину держала прямо. Может, она и сука, думал старлей, с новым чувством глядя в эту широкую неженскую спину и прибавляя шагу. Ну сука, конечно, чего там. Но остальные пассажиры Мерседеса оказались еще хуже, все трое - и змеиный дед, и тихий рябой мужик в черном с лицом убийцы, который за все время не произнес ни слова, и даже болтливый мордатый водила, который уселся за руль и сразу же неприятно засуетился, бросился докладывать - привел вот, нашел, а после добрых пять минут вытирал лоб платком, отдувался и чуть ли не хватался за сердце, явно рассчитывая на похвалу за свои старания. В общем, компания в бронированном членовозе подобралась настолько гадкая, что старлей готов был снова пройти гребаный тоннель насквозь, стучаться во все машины подряд и выполнять прочие указания своей суровой спутницы хоть до самого вечера или когда там откроются сраные гермодвери, лишь бы больше туда не возвращаться.
        - А зачем ему вообще этот список? - спросил он как можно дружелюбней прямо в стриженый крепкий затылок - не за тем даже, чтобы узнать ответ, а потому, что сейчас, подчиняясь приказу тощего очкастого старика, они вдруг стали заодно, он и эта хмурая женщина в синем мужском пиджаке, и пора было поговорить об этом. О тупых непонятных приказах, о говенном начальстве, которое велит, например, стрелять в человека со скованными руками или составлять никому не нужные списки, и как это все достало. Он представлял, как расскажет ей, что завтра сунет им в морду рапорт и шли бы они лесом, и как она кивнет понимающе, ну точно хотя бы кивнет, даже если говорить про такое в ее конторе нельзя.
        - Я говорю, толку сейчас от этого списка, а? - повторил он, догоняя и заглядывая ей в лицо. - Ну чего мы, паспортный стол, что ли? Куда его потом? Лучше бы правда воду людям раздали, хоть какая-то польза…
        - Польза, лейтенант, - сказала она холодно, не глядя, - от вашего здесь присутствия пока совершенно неочевидна. Ваш начальник убит, а по тоннелю, наполненному мирными гражданами, по вашей милости сейчас бегает вооруженный психопат, и патронов у него сколько? Напомните, пожалуйста.
        - Шесть, - сказал старлей неохотно, вычитая выстрел, сделанный из капитанского «макарова» полтора часа назад у дальних ворот, и опять увидел обращенное к потолку капитаново лицо - недовольное, удивленное, и сразу почувствовал, что ноги у него стерты до крови, рубашка прилипла к спине и что не спал он уже почти двадцать восемь часов.
        - Шесть, - брезгливо повторила она и обернулась наконец. - Так что вот как мы поступим: вы будете делать что велено, а вопросы и соображения оставите при себе.
        Дальше пошли молча, и старлей снова, в который раз с тоской спросил себя, для чего он все еще повинуется; как это вышло, что он до сих пор ни разу, вообще ни разу не посмел даже возразить никому из этих чужих людей, которые командовали им, кричали на него и давали ему поручения, хотя все они (кроме разве что мертвого, мертвого, блядь, целых два часа уже мертвого капитана) были ему никто и любого из них, да хоть эту мужеподобную суку, он легко мог не только не слушать, но и хватить, например, лбом об стену.
        Но пока он думал об этом, под ноги ему уже попалась знакомая офисная папка, раскрытая посреди прохода, и желтая обложка с ярлычком «Узнаваемость бренда: позитивное влияние на продажи» наконец хрустнула и сломалась, выплюнула бумажную начинку. Еще шагов через пятьдесят показался Опель-универсал с пухлым спящим младенцем, и почти сразу за ним - перекрывшая выезд решетка, у которой собралась почему-то порядочная толпа. Момент опять был упущен.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 09:43
        Их было человек двадцать, а то и тридцать. На заскучавших зевак они были не похожи и даже как будто выстроились в очередь, так что сначала старлей подумал, что кто-то решил прогнуться перед бабой из Мерседеса и переписывает-таки пассажиров. То же самое, вероятно, подумала и чертова баба, которая тут же поперла прямо сквозь толпу с видом казенным и слегка раздраженным, как у инспектора ДПС, который приехал к месту аварии, разгонит сейчас бесполезных гражданских и наведет наконец порядок.
        Но никакой переписью тут и не пахло, и пропускать ее тоже никто особенно не собирался. На самом деле ее просто не заметили, потому что смотрели на худого мелкого мужичка в мятой рубашке с короткими детскими рукавами, в котором старлей неожиданно узнал грустного любителя кошек, которого сам же и шуганул полчаса назад по пути к Майбаху. Переноска с котом стояла тут же, рядышком, а сам кошачий мужичок сидел на складном матерчатом стульчике, растопырив коленки, и держал за руку молодую беременную женщину с розовыми волосами и сережкой в носу. Глаза у него были закрыты.
        - Ноги отекли вообще, - обиженно сказала беременная, и он сразу, не открывая глаз, нетерпеливо закивал и перехватил ее запястье покрепче, зашевелил губами.
        Очередь не дышала, стояла тихо и почтительно, как в церкви.
        - Так, дай-ка пройти, - сказали сзади, и старлей почувствовал между лопаток чью-то жесткую ладонь. - Ну отойди, чего встал-то.
        Повинуясь не ладони даже, а скорее сердитому женскому голосу, старлей посторонился, и мимо него к странной парочке, замершей у бетонной стены, протиснулась коренастая тетка с кирпичным огородным загаром, в растоптанных бирюзовых кроксах.
        - Нашла, вот, - сказала она и протянула перед собой видавший виды тонометр с резиновой грушей.
        Мужичок открыл глаза и вскочил.
        - Моя вы золотая, - сказал он с нежностью, принял старенький прибор двумя руками, как подарок, и начал живо вставлять себе в уши дужки фонендоскопа.
        Золотая тетка в кроксах кивнула строго, как бы соглашаясь с очевидным, расстегнула молнию на поясной сумке под обширным животом и выгребла горсть ампул, с десяток крошечных рыжих и несколько побольше, прозрачных.
        - Может, и не надо вам, сами смотрите, - сказала она с нажимом, и по тону ее было ясно, что лучше бы человечку в детской рубашке с подношением не шутить и найти ему применение. - Шприцов пока нету, поищем, девочки побежали.
        - Да, - сказал он, - конечно, спасибо. Спасибо большое, я посмотрю.
        Неловко зажав тонометр под мышкой, он принял и ампулы и снова сказал:
        - Спасибо. Это замечательно просто, - а потом сел на корточки и бережно, как свежие яйца, принялся по одной укладывать их в картонную коробку, где уже чего только не было - горка бинтов и стерильных салфеток, россыпь разноцветных упаковок с таблетками, пузырьки с йодом и перекисью и даже почему-то бутылка «Столичной», початая и без крышки.
        Беременная молча наблюдала за ним, все так же держа руку запястьем вверх, дожидаясь, пока доктор (ну точно, доктор, вот же я долбоеб, подумал старлей со стыдом) оставит свою коробку и вернется к ее пульсу и отекшим щиколоткам. Она была первая в очереди и маленького доктора не торопила.
        - Все это надо переписать, - сказала женщина-Мерседес и тоже толкнула старлея плечом, выходя на свет и заглядывая в коробку. - Лекарства первой необходимости распределять придется аккуратно. Что у вас с инсулином, кстати, удалось найти? У меня был запрос… - и потащила из-за пазухи свой блокнот.
        Малютка доктор оглянулся, близоруко поморгал и поднялся на ноги. Трубка фонендоскопа болталась у него под подбородком, как черная макаронина.
        - Инсулина нет, - сказал он. - А еще у нас нет капельниц, хирургических инструментов и аппарата ИВЛ. Вы можете найти мне ИВЛ?
        - Давайте все-таки ставить какие-то реальные задачи, - начала женщина-Мерседес усталым взрослым голосом. - Я вижу, вы хотите помочь, это очень хорошо, но надо видеть полную картину, а вы ее не знаете. И мы не знаем, пока. Но если мы начнем раздавать лекарства всем вместо того, чтобы определить, кому они нужны в первую очередь…
        Доктор не ответил. Он отвернулся и шагнул к беременной, вырвал из-под мышки тонометр, надел манжету ей на руку и быстро, яростно заработал грушей. Уши и шея у него стали совсем красные.
        - Слушайте, женщина, отойдите, - сказали в толпе. - Весь свет ему загородили.
        - Запрос у нее, - фыркнула тетка в кроксах.
        - Вы странную заняли позицию, - сказала женщина-Мерседес доктору в спину. - Сейчас не время для эмоций. Задача у нас общая, давайте решать. Сядем спокойно, напишем, что нам нужнее всего, и постараемся обеспечить, подключим ресурсы.
        Она его уговаривает, понял старлей с завистью. Этого дрища, который даже не смотрит на нее, нарочно спиной повернулся, а она ничего, терпит. Не давит, не кошмарит, а просит.
        - Пройдем по тоннелю, проверим все машины, - продолжала женщина-Мерседес. - ИВЛ я вам из воздуха, конечно, не возьму, это утопия, но вам, кажется, нужны были антибиотики, и вот это вполне реально.
        Доктор отпустил грушу. Она повисла на своей резиновой трубке и легко хлопнула по выпуклому животу его молодой пациентки. Слышно было, как из манжеты тонометра со свистом выходит воздух.
        - Мне уже принесли, - сказал он и обернулся. - Антибиотики. У меня их даже довольно много теперь. Извините, - сказал он беременной. - Разрешите, пожалуйста, - попросил он старлея, не глядя, и пошел прямо на него - низенький, с красными ушами, и плоская железяка фонендоскопа болталась у него на груди, как бутафорская медаль.
        Старлей отступил, остальная очередь как-то сразу тоже послушно, без возражений разошлась, открывая решетку. И смотреть туда вообще не хотелось, потому что была там все та же развороченная оранжевая машина, осколки, и тряпки, и пятна масла на асфальте, и пацан со сломанной рукой. Зареванный мелкий говнюк в дорогих папиных часах, который совсем недавно, ночью еще, ныл и требовал, чтобы ему мигом пригнали скорую, а сейчас уже просто лежал крашеным затылком прямо в масляной луже - серый, мокрый, жуткий, туго обмотанный бинтами от запястья до плеча. Но неприятнее всего старлея почему-то поразило яблоко - яркое, веселенькое, которое кто-то просунул через железные прутья и подложил водителю Фольксвагена под щеку, как на больничную тумбочку. И несмотря на то что он дышал - пускай и редко, со странными перерывами, именно живое розовое яблоко рядом с этой бесцветной щекой сразу объяснило лейтенанту, что пацану кранты, еще до того, как доктор сказал:
        - У него септический шок. Вот-вот откажут почки и печень, а может, уже отказали, я не могу проверить. Но это не так важно, он все равно скоро не сможет сам дышать.
        Да я же не понял просто, собрался сказать лейтенант, абсолютно уверенный, что доктор сейчас посмотрит на него, а то и покажет пальцем. По делу надо было объяснять, а не котом своим махать, я сам догадаться, что ли, должен? И вообще, чего бы я сделал, когда ни скорую не вызвать, ничего, а хуевина эта железная тонны три, наверно, весит.
        Он мог бы напомнить им всем, что за последние десять часов, пока они сладко спали в своих машинках, он вообще-то ни разу даже не присел и выполнял все, что было ему велено, и продолжает до сих пор, хотя давно не видит в этом смысла. И пацану со сломанной рукой все равно помочь не смог бы, даже если плюнул бы на приказы и сидел бы тут с ним всю ночь до утра.
        Но никто на старлея не смотрел и объяснений не требовал, а все-таки щеки и лоб у него жгло, как будто он обгорел на солнце, и вспомнилось почему-то, как этот мелкий пижон, разбивший тачку, которую ему папа с мамой подарили на выпускной, выбросил свою банку колы, колотился в решетку и кричал «давайте подождем, ну пожалуйста, они сейчас приедут», и думать об этом было тошно.
        - Послушайте, ну здесь точно никто не виноват, - сказала женщина-Мерседес, и голос у нее был такой, что лейтенант понял: она все еще обрабатывает доктора.
        Что-то такое произошло между ними раньше, из-за чего человечек с котом гнался за ними добрых два километра и кричал «вы обещали», и теперь он злился - не на старлея, а на нее. Злился страшно, прямо кипел. Потому она и не напирает, не сверкает корочками и даже не лезет в коробку с лекарствами, хотя видно, как ей хочется, - знает, сука, что маленький доктор с красными ушами может здорово ей напортить и в этой части тоннеля все точно впишутся за него. А если про мятежного доктора узнают остальные, зараза может перекинуться дальше, и слушать ее не будет никто. И тогда желтый дед из Майбаха сожрет ее с потрохами.
        - Вам кажется, что вы могли сделать больше, я понимаю, - сказала женщина-Мерседес печально и тепло, как если бы пыталась образумить сына. - Но вы напрасно себя вините. Ну правда, напрасно. У вас не было ни ресурсов, ни квалификации, и давайте честно - в таких условиях даже специалист вряд ли бы справился, а вы ведь, кажется, ветеринар? А, нет, простите, я забыла, вы зубной врач.
        Очередь едва заметно дрогнула и самую малость обмякла, прислушиваясь.
        - Это не пломба, не отбеливание зубов, - продолжила женщина-Мерседес уже громче, хотя все так же ласково, по-матерински. - Ну что вы могли, серьезная травма с угрозой для жизни, тут нужен был хирург, конечно, или парамедик хотя бы, профессиональная помощь. Но другим вы все-таки можете быть полезны, поэтому я еще раз предлагаю - давайте подумаем, как это организовать. Самое главное - правильно расставить приоритеты.
        Щуплый стоматолог стоял перед ней - красный, растрепанный, со сжатыми кулаками, как школьник, которого за ухо выдернули из драки. Он даже как будто сделался еще ниже ростом и трясся так, что старлей отвернулся, лишь бы не видеть, как бедняга сейчас начнет оправдываться и мямлить, разревется, а то и, не дай бог, хлопнется в обморок, потому что гребаная стерва за пять минут все перевернула, вообще непонятно - как, и снова оказалась сверху.
        Доктор шумно втянул носом воздух. Разревется, понял старлей, не глядя. Баба из Мерседеса великодушно молчала, готовая принять капитуляцию; лицо у нее было спокойное и сытое, как будто ее крошечный оппонент уже был проглочен и наполовину переварен.
        - Так, ну зубной, не зубной, какой есть, - сказала тетка в бирюзовых кроксах и еще раз пихнула лейтенанта локтем, отодвинула в сторону. - Врач и врач, учился же в институте. Люди стоят ждут вообще-то. Жара какая, у кого давление, у кого что. Сердечников сколько. Уколы ставить умеете? Шприцы принесут сейчас. Таблеток вон целая коробка, зря мы бегали, что ли.
        - Конечно, не зря, - уверенно начала женщина-Мерседес. - Мы здесь за тем и собрались, чтобы понять, кому какие нужны лекарства, и распределить справедливо, по списку, чтобы хватило всем, - сказала она, повышая голос, и приготовилась говорить дальше, но краткая реплика тетки в кроксах произвела на очередь какое-то неожиданно мощное, необратимое впечатление.
        - А нам до завтра тут, что ли, теперь стоять? - сказал кто-то.
        - Опять завели тягомотину, сколько можно! - подхватили сзади.
        - Давайте как-то начнем с тех, кто пришел уже. Не все, между прочим, могут ждать, у меня сто девяносто на сто вчера было, а сегодня вообще не знаю…
        - Слушайте, а можно побыстрее как-нибудь? Женщина, да отойдите вы, ну что вы ему мешаете!
        - Вы знаете, что я права, - ясным глубоким голосом сказала женщина-Мерседес поверх бурлящей очереди, обращаясь к доктору. - Нельзя устроить фельдшерский пункт для избранных только потому, что они в соседних машинах, а про остальных просто забыть. Разве не надо сначала осмотреть всех? Собрать информацию не надо, по-вашему? На той стороне тоже наверняка есть люди, которым срочно нужна помощь. Вы же не хотите, чтобы у нас тут умер кто-нибудь еще, правда?
        - Я не хочу с вами разговаривать, - с трудом произнес доктор. - Я не буду! С вами! Разговаривать! - повторил он, и зажмурился, и бессильно топнул ногой.
        В обморок хлопнется, уверился старлей и расстроился, потому что целых десять минут уже тайно болел за доктора.
        Но хлопнулся не доктор. Молодая беременная с сережкой в носу, про которую все давно позабыли, вдруг закрыла рот ладонью, закатила глаза и начала сползать по стене вниз.
        - Упадет сейчас, ой! - крикнули сзади.
        Доктор бросился к ней, подхватил под локоть и потащил к складному стульчику.
        - Ничего, - говорил он, - ничего-ничего, это жара. Просто жара, не волнуйтесь, сейчас все будет хорошо, вы посидите, я вас послушаю… Воды дайте кто-нибудь, быстро!
        Тут же нашлась бутылка «Святого источника», ее передали над головами и всунули доктору в нетерпеливо протянутую руку.
        - И отойдите все, ей нужен воздух! - приказал он сердито.
        - Ну, чего ждем? - подхватила суровая тетка в кроксах. - Давайте-ка в сторонку, давайте-давайте!
        Очередь послушно задвигалась, расступаясь.
        - А вам особое, что ль, приглашение надо? - спросила тетка и непочтительно дернула женщину-Мерседес за синий рукав пиджака. - Все, кончился концерт. Стоит тут командует, цаца, работать не дает человеку. Девчонку чуть не уморили из-за нее, рожать сейчас начнет, ты, что ли, роды принимать будешь?
        - Да ей все равно! - поддержали ее. - Столько времени потеряли, а у меня давление сто девяносто на сто!
        - Мешать врачу, и не стыдно!..
        - Есть телефон у кого-нибудь? В интернете ее надо выложить.
        - Да чего там этот ваш интернет, жалобу написать просто коллективную, и всё. Их теперь увольняют за такое, между прочим.
        - Как там девочка, рожает, что ли, правда? Господи…
        Оглушенный старлей, которому унижение начальства наблюдать приходилось нечасто и потому доставило острейшую, почти неприличную радость, начал с восторгом прикидывать, как вернется сейчас в машину и развяжет шнурки. Он забыл сейчас даже про нимфу и в эту восхитительную минуту мечтал об одном - снять горячие ненавистные ботинки, а потом откинуть сиденье и спать. Спать часа три или пять, пока не откроются чертовы гермодвери. Баба из Мерседеса была низложена, желтый старик далеко, а больше он никого слушать был не обязан.
        Он даже начал потихоньку пробираться на выход, но тут молодая беременная отпихнула бутылку с водой, которую совал ей доктор, опустила голову между коленей, и ее стошнило на асфальт.
        - Не надо мне воду, - сказала она с отвращением и содрогнулась от нового спазма, закрыла рот рукой. - Запах какой ужасный, не могу прямо.
        И запах действительно сразу стал очевиден. Проникающий сквозь пары бензина и разлитого масла, неправильный, гадкий. Плотский.
        Доктор еще суетился и бормотал, заново хрустел манжетой своего трофейного тонометра, но все это не имело уже никакого смысла. Женщина-Мерседес вздернула голову и звучно принюхалась, раздувая ноздри, как большая гончая собака, а потом вытащила из кармана платок и прижала к лицу.
        - Прямо за этой решеткой - три мертвых тела, - сказала она торжественно, указывая на изуродованный Фольксваген. - Которые лежат там уже одиннадцать часов. При такой температуре очень скоро оставаться здесь станет невозможно. Более того - опасно! И никакая вентиляция нам не поможет. Вы согласны со мной, доктор?
        Маленький стоматолог вытащил из ушей фонендоскоп, нагнулся и аккуратно положил его в коробку.
        - Доктор! - повторила женщина-Мерседес. Голос ее из-под платка гремел, как будто кусок хлопка не приглушал, а наоборот, усиливал его. - Я права?
        Он кивнул - неохотно, молча, и красные пятна снова поползли у него вверх по шее, к щекам.
        Сука, с тоской подумал старлей. Что ж за сука такая.
        - Надо всё отложить, - сказала сука безо всякой уже торжественности, скучным голосом, потому что наконец победила, теперь точно. - И как можно скорее эвакуировать отсюда людей.
        - Это куда же? - хмуро спросила тетка в бирюзовых кроксах. - У нас вообще-то и машины тут, и всё.
        Женщина-Мерседес отняла платок от лица и улыбнулась.
        - Мы переставим ваши машины, - сказала она. - Все машины. На той стороне много свободного места, и мы заставим их сдать назад. Но чтобы быстро предупредить всех, нам с лейтенантом понадобятся добровольцы. Кто готов помочь? Подходите, я запишу вас.
        Она прислонилась спиной к решетке, сунула ненужный платок в карман и достала блокнот.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 10:26
        - Кошмар прям какой-то, - сказала нимфа, встала и одернула платье. - Реально наступить уже некуда.
        - Скажите спасибо, что нам есть куда ходить, - ответила владелица серого Лендровера. - Представьте, каково тем, кто на той стороне. Бедные…
        - Вообще не представляю, - поддержала дачница в шортах. - Ладно мужики еще, им все равно, а женщин очень жалко. Я зимой на МКАДе четыре часа в пробке простояла, думала - умру, а не смогла. Ну не смогла просто, и всё. Ну как это - сесть и снять штаны у всех на глазах? В этом смысле нам повезло, конечно.
        - Повезло? - повторила Саша. - Вы смеетесь, что ли? Ну кому тут повезло? Двенадцать часов прошло почти. Это вообще уже никак нельзя объяснить, неужели вы не понимаете?
        Ася закатила глаза. Все это она уже слышала, причем раз примерно десять, и даже сюда потащилась не потому, что ей так уж хотелось в туалет, просто сил уже не было сидеть в Тойоте и слушать душные Терпилины причитания. Еще пять минут - и у нее реально вскипели бы мозги. Но Терпила, конечно, поперлась следом, ей нужны были новые уши. Насколько круче было вчера, когда они молча ехали и молча торчали в пробке.
        - Нет ни одного рационального объяснения, почему мы до сих пор еще здесь, - сказала Терпила, повышая голос. - Ни одного. Так просто не бывает. А мы до сих пор делаем вид, что всё в порядке!..
        - Да может, у них сломалось чего-нибудь просто, - быстро сказала жена-Патриот, и Ася сразу вспомнила, что версию эту тетя в розовой майке уже как-то двинула в самом начале, причем теми же самыми словами, чтобы успокоить свою розовую дочку, и все же звучала она теперь гораздо менее уверенно.
        - Что, скажите на милость, может такое сломаться, чтобы нельзя было починить за все это время? - спросила седая владелица Лендровера, и голос у нее задрожал. - Им ведь прекрасно известно, что здесь люди, это ведь можно как-то силой открыть, наверно! Разрезать! Почему они не открывают?
        - А я знаю? - хмуро сказала жена-Патриот. - Чего вы ко мне-то пристали? - И переключилась на дочь: - А ты что копаешься! Пошли давай, папа заждался вон уже!
        Невдалеке в самом деле нетерпеливо топтался Патриот, а с ним еще несколько мужчин, и несмотря на то, что они стояли спиной, само их присутствие еще раз напомнило всем о сбежавшем преступнике, который в эту самую минуту, вполне возможно, прячется за поворотом стены и наблюдает за ними.
        - Пойдемте, правда, а то неудобно, - сказала девушка в кедах.
        - Неудобно, - фыркнула нимфа и с отвращением посмотрела на свои каблуки.
        - Знаете, мне тоже это совсем не нравится, - тихо сказала старшая женщина-Кайен, догоняя Сашу, когда они возвращались к машинам. - Не хочется наводить панику, но, по-моему, случилось что-то очень плохое. По-настоящему, вы понимаете?
        Саша кивнула.
        - Вот и я так думаю, - прошептала владелица Лендровера. - Сижу с утра и думаю, думаю. Причем оно случилось там. Снаружи. Поэтому нас никто и не спасает.
        Девушка в кедах замедлила шаг, тревожно наклонила голову.
        - А я истратила всю вашу воду, - начала женщина-Кайен с отчаянием. - Простить себе не могу. Вы не представляете, как мне жаль…
        Ну понеслось, подумала Ася и перестала слушать. Напроситься к нимфе в кабриолет, хотя бы на часок. Тупая она, конечно, адски, и лабутенищи еще эти кошмарные, как у шлюхи. Да, скорей всего, она и есть шлюха, но веселая и вроде незлая. И сиденья в кабриолете гораздо удобнее.
        Далеко впереди мама-Патриот тащила за руку косолапую девочку. Нимфа скинула туфли и снова шла босиком.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:20
        Когда женщина-Мерседес с измученным лейтенантом и группой добровольцев добралась наконец до полицейского Форда, версия грустной хозяйки Порше Кайен насчет «чего-то по-настоящему плохого» успела расползтись по рядам, как вредоносная плесень, и отравила всех. Причем настолько, что появление неприятной чиновницы с ее очередными инструкциями никакого протеста не вызвало, а скорее наоборот - неожиданно всех взбодрило. Какие бы новые глупости ни выдумала в этот раз женщина в синем костюме, она предлагала хоть какое-то действие, и это все равно было лучше пустого и тоскливого ожидания в душных машинах. Вероятно, она тоже это понимала, поэтому обошлась без вступлений.
        - У выезда из тоннеля погибли люди, - строго сказала она, явно не в первый раз. - Запах усиливается, и это очень опасно для тех, кто находится рядом. Все машины необходимо передвинуть назад, к въезду. Вопросы есть?
        Вопросов не было. Она и не ждала их.
        - Вот и прекрасно. Тогда разойдитесь по местам и будьте готовы. Перегоном будет руководить старший лейтенант.
        Старлей кивнул и вяло, заученно помахал. Глаза у него были красные, как у кролика-альбиноса.
        - Блин, - шепотом сказала нимфа. - А в туалет теперь как?
        - Придумаем что-нибудь, - таким же шепотом ответила Саша. - Ну что делать, будем ходить вперед.
        - Ага, вперед, - застонала нимфа. - Туда километров пять, наверно, пилить. Слушайте, у вас тапочек нету лишних? Или кроссовок каких-нибудь, я отдам…
        Митя откашлялся и подавил желание поднять руку. Как-то возмутительно на него все-таки действовала женщина-завуч, и побороть это никак не получалось.
        - Подождите, - сказал он, а предательскую руку сунул в карман. - С этой стороны тоже нужна санитарная зона, хотя бы метров пятьдесят. Люди не могут справлять нужду где попало, это тоже скоро станет небезопасно.
        Женщина-Мерседес быстро подняла голову.
        - Вы врач? - спросила она.
        - Нет, - сказал Митя и приготовился спорить. - А что, это важно?
        - Слышали, лейтенант? - спокойно сказала женщина-Мерседес. - Едем не до конца, оставим пятьдесят метров.
        - И про воду, - выдохнула нимфа и придвинулась. - Про воду спроси.
        - И еще, - сказал Митя. - Все надо сделать очень быстро. Несколько сотен двигателей - слишком большая нагрузка на систему вентиляции, она на такое не рассчитана. Ворота закрыты, а мы и так уже сожгли достаточно воздуха и ни одной лишней минуты позволить себе не можем. Надо двигаться группами - завелись, сдали назад и сразу заглушили, потом следующие. Ну и так далее.
        Рослая чиновница нахмурила светлые брови и сделала вид, что задумалась, - в основном для того (показалось Мите), чтобы еще раз напомнить, кто именно принимает здесь решения.
        - Это нетрудно, - сказал он и почувствовал, что краснеет, да что ж такое. - Достаточно просто расставить регулировщиков.
        Она улыбнулась, скупо, начальственно, и кивнула наконец.
        - Значит, расставим, - сказала она. - Сколько их понадобится, по-вашему?
        - Надо, чтобы они видели друг друга, - сказал Митя. - Так что чем больше, тем лучше.
        - Сможете помочь? - спросила она тогда. - Это надо будет организовать, и нужно больше добровольцев. Возвращаться не будем, нет времени, их придется набрать здесь.
        - Я! - раздался рядом взволнованный тонкий голос. - Я пойду, пап, запишите меня!
        Хороший отец, конечно, сказал бы сейчас своей дочери, что это вообще не обсуждается, без разговоров. Что управлять движением десятков автомобилей в тесной бетонной трубе, где нет ни тротуара, ни островков безопасности, - задача для взрослых, а шестнадцатилетние девочки должны тихо сидеть в машине и смотреть в окно до тех пор, пока им не скажут, что можно выйти. А желательно - до тех пор, пока не откроются ворота. Но лицо у Аськи было такое нетерпеливое, такое радостное, он даже не сумел вспомнить, когда она в последний раз так на него смотрела - как будто от него в самом деле что-то зависит. Как будто он все еще может сделать ее счастливой легко, если подует в живот или подбросит к потолку - тихонько, чтоб не испугалась, но чтобы захохотала. Ну или просто разрешит вылить невкусный суп в раковину и не ложиться спать до полуночи. Когда столько лет видишь свою дочь раз в месяц по выходным, которые сам же нередко и переносишь то на следующую неделю, то просто на неопределенное попозже, единственный вариант вернуть себе хоть немного ее приязни - позволить ей делать все, что запретила бы мама. Жалкий
прием, недостойный, но на все остальное у тебя давно нет ни права, ни сил, ни даже денег.
        - Запишите, - сказала Ася еще раз, уже не ему, а женщине в синем костюме. - Вот этот кусок - мой, я тут всех знаю.
        Женщина-Мерседес кивнула, снова вытащила свой блокнот и огляделась.
        - Кто еще? - спросила она.
        Говно я, а не отец, подумал Митя и все-таки поднял руку.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:32
        Молодой водитель Газели выпрямил затекшую спину и повертел головой, осторожно, чтобы не захрустели позвонки. Три последних часа он провел, зажатый с двух сторон своими взрослыми пассажирами, и все это время старался не шевелиться, чтоб не мешать их разговору, и боялся одного - каким-нибудь глупым движением или звуком привлечь к себе внимание.
        Ему до сих пор было непонятно, зачем седой таксист из Андижона, человек, без сомнения, умный и храбрый, впустил в кабину русского с разбитым лицом и пистолетом за пазухой. Из того, что эти двое говорили друг другу, он разбирал только редкие слова, но по всему было видно, что друзьями они не стали и что незваный гость пожилому таксисту совсем не нравится. И все-таки этот русский в перепачканной кровью рубашке до сих пор сидел, развалясь, в водительском кресле и улыбался, как будто встретился с друзьями после долгой разлуки, и говорил - много и быстро, а несколько раз даже потянулся и похлопал темнолицего андижонца по плечу, и тот не сбросил руку. Скривился и отодвинулся, но не сбросил, и дело точно было не в пистолете - они как будто оба забыли про пистолет, и происходило между ними что-то другое, запутанное, и разобраться в этом юному Газелисту было не по силам.
        А еще ему очень хотелось в туалет. Бутылка, в которую он мочился ночью, все так же лежала под приборной панелью, но воспользоваться ею сейчас он, разумеется, не мог, как не мог и выйти наружу. Во-первых, для этого пришлось бы прервать чужой и, похоже, важный разговор. А во-вторых, снаружи опять что-то происходило. После долгой паузы за экраном из фольги, закрывавшим окна кабины, снова захлопали дверцы и послышались возбужденные голоса, и это, скорей всего, означало, что там опять вспомнили про воду, которая хранилась в кузове и предназначалась фирме с длинным русским названием, и наконец собрались эту воду отобрать.
        Заговорить он все равно сейчас бы не посмел, даже если бы хозяином Газели удивительным образом был он сам (а не еще одна фирма, название которой он не смог бы произнести и владельца которой не видел ни разу). Но ни машина, ни вода, ни даже место за рулем, которое он уступил человеку с разбитым лицом, ему не принадлежали. Да он и сам вообще-то себе больше не принадлежал и зависел теперь от воли седого андижонца, который четыре часа назад взялся решать за него и тем самым освободил от мучительной необходимости выбирать, как ему поступить, чтобы было правильно. Как быть с водой и людьми снаружи, опасаться ли странного русского и что делать дальше, если ворота вообще не откроются, - все эти трудные вопросы его уже не касались. Свой выбор он сделал: доверился старшему, и впервые за долгие месяцы, проведенные в недобром северном городе, он был не один, под защитой, как будто снова вернулся домой. Все наконец опять стало просто, и ради этой драгоценной, вновь обретенной простоты он рад был вытерпеть что угодно.
        - О, забегали, - сказал русский и вернул фольгу на место. - Сейчас придут.
        - Пусть приходят, - сказал таксист из Андижона сухо.
        Русский весело посмотрел на него.
        - Да ну? - удивился он. - И что ты будешь делать, когда они придут? Или ты на это рассчитываешь? - и похлопал себя по грязной рубашке, под которой прятался краденый «макаров».
        Маленький таксист сжал зубы. Он действительно впустил наглеца в кабину только из-за пистолета. Не потому, что испугался, бояться было нечего, а вот пистолет действительно мог пригодиться. Но чужак со следами наручников на запястьях был не нужен, а за пару часов развязной своей болтовни стал еще и до тошноты ему неприятен, и осталось только решить, как и когда отобрать у него оружие и выбросить вон из машины.
        - Ты, наверно, думаешь, они денег тебе дадут, да? - спросил русский и хихикнул - негромко, как будто готовился услышать очень смешную шутку и не хотел испортить себе удовольствие. - Уговаривать тебя будут, торговаться? Не-е-ет, мой друг. Они просто сломают сейчас замок, старшего назначат и начнут распределять. Норму какую-нибудь придумают, по бутылке на машину, например. Ну, покричат, конечно, сначала, поспорят, но разберутся. Между собой. А вот вы - уже вопрос решенный, всё. С вами даже говорить никто не станет.
        - Им придется, - сказал таксист, глядя на свои некрупные темные кулаки, сложенные на коленях.
        - Нет, ну вам тоже оставят бутылку, они же приличные люди. А то и две, - безмятежно продолжал русский и вдруг осекся и замер, склонив голову набок. Зрачки у него стали широкие, как у совы, которая увидела мышь. - А, - сказал он после паузы, другим голосом. - Так тебе не деньги нужны. Ты просто хочешь, чтоб они тебя заметили.
        И подался вперед, неприятно сокращая расстояние между ними в тесной кабине.
        Мальчишка-таджик дернулся и крепче вжался в свое кресло. Таксист сидел очень спокойно, не поднимая головы, чувствовал на себе липкий взгляд незнакомца и ждал, когда тот засмеется, и закончит свою оскорбительную реплику, и наконец даст ему повод. Вескую, оправданную причину взять его за шею и загнать ему обратно в глотку каждое насмешливое слово.
        За пятнадцать лет этой ненавистной холуйской работы он не позволил себе такого ни разу, даже когда они вели себя как свиньи. Они звали его «ты», «поехали» или просто «эй», они плюхались к нему в машину, не здороваясь, и хлопали его по спине, как лошадь. Называли адрес громко и по складам, как будто он слабоумный или глухой. Они опаздывали на двадцать минут или не выходили совсем, забывая отменить вызов. Вваливались посреди ночи пьяные, смердящие и лезли в драку или обниматься, швыряли ему мятые мокрые купюры и блевали у него на заднем сиденье. Тискали при нем своих распущенных женщин и вели любые разговоры, не понижая голоса, как будто совсем его не стыдились. Как будто его вообще не было. И при этом еще жаловались. Ставили низкие оценки и писали плохие отзывы, потому что им было недостаточно его терпения и молчания, они хотели запретить ему презирать их. Наказать его за то, что он смеет их презирать.
        И человек с разбитым лицом, которому он три часа назад открыл дверь и позволил забраться в кабину Газели, был такой же, как все они, - самонадеянный и слепой, и как раз поэтому пистолет свой беспечно засунул в штаны и вел себя так, будто и вправду сидел в такси, защищенный статусом пассажира. Не осторожничал и не боялся, вообще не задумывался о том, что правила изменились. Что именно краденый «макаров» и синяки от наручников уже лишили его всех привилегий, и уж тем более - что какой-то азиатский таксист, запуганный и бесправный по умолчанию, мог сейчас сделать с ним что угодно. Ну давай, думал он, говори дальше. Дай мне повод.
        Но в машине было тихо. Андижонец поднял голову и взглянул на незваного гостя. Тот опять сидел далеко и руками больше не размахивал, наоборот - подобрал к животу, и лицо у него теперь тоже было другое: улыбка исчезла, глаза смотрели внимательно и трезво.
        - Ладно, я понял, - сказал русский, и даже голос его звучал иначе, тише и ровнее. - Хочешь, чтобы они тебя как следует попросили? Не вопрос, давай обсудим. Я за любую движуху, друг. Но мы же стоим у них прямо перед носом. У нас вот такими буквами на борту написано, чт? внутри. Ну, допустим, в кабину к нам никто не сунется, но еще пара часов без воды, и они все равно пойдут ломать нам замки, ты ж понимаешь, да? Как мы будем защищать кузов? Нам нужен план.
        Никакого удовлетворения внезапная эта перемена таксисту не доставила, а напротив, насторожила. Беглый русский в заляпанной кровью рубашке оказался не так уж прост и опасность почуял вовремя. Кто его знает как - но почуял, сосредоточился, и теперь заходил с другой стороны, и заходил неглупо. И потому избавиться от него следовало еще быстрее. Сделать это можно было уже давно, и не пришлось бы столько времени терпеть его снисходительную наглость. Даже в свои шестьдесят четыре маленький андижонец все еще мог убить человека голыми руками, но, во-первых, с войны этого не делал и никогда этому не радовался. А во-вторых, он был старомоден, ему правда нужна была причина. Неприятного чужака можно было скрутить, отнять у него пистолет и убрать отсюда подальше. Убивать его было не за что.
        - А почему ты решил, - спросил он медленно, - что у меня нет плана?
        - Окей, - сказал русский сразу. - Не поделишься? Потому что нам хорошо бы договориться, что делать, когда они придут забирать нашу воду.
        - Нашу? - повторил таксист и засмеялся, просто не смог удержаться, такую он чувствовал наконец свободу и силу, такое облегчение. - Кто тебе сказал, что ты с нами? Разве я просил тебя помочь? Мы просили его помочь, брат? - спросил он и повернулся вполоборота к дурачку из Панчакента.
        Молоденький Газелист опять вздрогнул. Он давно уже перестал вслушиваться, думал только о том, как бы не обмочиться и как-нибудь еще не подвести храброго человека из Андижона, понял только слово «брат» и, что именно от него сейчас требуется - не знал, поэтому сначала кивнул, а потом на всякий случай помотал головой.
        - Мы не просили, - сказал таксист, который никакого ответа и не ждал. - Мы вообще тебя не звали, русский, ты нам не нужен.
        Но чужак с разбитым лицом стерпел даже это.
        - Согласен, - сказал он покладисто. - Но раз уж я здесь, ребята, я могу пригодиться.
        - Может быть, - ответил таксист. - Отдай мне пистолет, и я разрешу тебе остаться.
        Русский положил ладонь на рукоятку «макарова» у себя под рубашкой.
        - У меня другое предложение, - сказал он и снова улыбнулся широко, по-дружески, как в самом начале, когда стучался к ним в окно.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:43
        Труднее всего оказалось справиться с тетей из Пежо, которая последнее собрание у полицейского Форда пропустила, была этим очень недовольна и потому сначала потребовала от Аси подробнейшего пересказа причин, по которым ей следует выполнять очередную прихоть какой-то чиновницы, а потом еще добрых пять минут рассуждала о выскочках, которые почему-то решили, что имеют право раздавать указания. И все это время Асе пришлось торчать, согнувшись, у окошка маленького голубого автомобиля, которое к тому же и открыто было только наполовину: «не надо подходить так близко», «нет, так тоже близко» и «говори потише, пожалуйста, он очень устал». А сама по пояс к нам вчера в Тойоту залезла, думала Ася, дожидаясь момента, когда можно будет вставить хоть слово.
        Но щекастый мальчик и правда, похоже, справлялся не очень. Его детского кресла с ремнями видно не было, и он лежал теперь на коленях у матери, которая пересела к нему назад - тяжелый, толстый и все равно слишком крупный для короткого сиденья. И пока продолжался разговор, мама-Пежо не переставая гладила его по плечу, по спине и затылку, монотонно и твердо, как будто месила тесто, и точно так же не переставая мальчик упорно, сердито пытался оттолкнуть ее руку, а один раз, кажется, укусил. Асе даже пришло в голову, что женщина с круглым лицом и тонким голосом, как у Долорес Амбридж, маринует ее у своего окна нарочно, чтобы хоть с кем-то поговорить, потому что просто не может дальше вот так сидеть. И что если она, Ася, задержится еще хотя бы на минуту, ее тоже затянет в эту тесную несчастливую машину, и общий большой перегон начнется без нее.
        А когда ей наконец удалось вырваться, времени почти уже не оставалось, так что она заспешила, забегала, и супербыстро вообще-то договорилась с мордатым дядькой из УАЗа, и разбудила бородатого священника в Лексусе, и велела папику из кабриолета опустить стекло. И все ее слушались, все, даже молодой лейтенант со светлыми волосами (между прочим, довольно кьют, если только причесать его по-другому и снять с него зашкварную форму), которому некого было посадить за руль, так что он остался в Форде и, как няша, наравне с остальными ждал ее отмашки.
        Грустная красавица из Порше Кайен сжала ей руку и сказала, что она молодец, что они оба с папой большие молодцы и как это важно в такой ситуации - что есть люди, которым не все равно. Вид у старшей женщины-Кайен был измученный, выцветший и какой-то неприятно испуганный, почти как у тетеньки из Пежо, и она точно так же как будто старалась задержать Асю подольше у своего роскошного автомобиля, где пахло сладкими духами и кожей и в котором осталась теперь одна, потому что младшая красотка с татуировкой тоже записалась в регулировщики и убежала вперед по тоннелю. И хотя владелица Порше в дорогой черной тунике и кольцах была совсем не похожа на душную Амбридж с ее фиолетовыми кудряшками, не нудела, не жаловалась, а наоборот - хвалила ее и папу, рядом с ней Ася вдруг почувствовала ту же самую мутную непонятную тоску. И когда оглянулась проверить, слышит ли эти похвалы Терпила и насколько успела уже закатить глаза, у Терпилы оказалось точно такое же лицо - стертое и полное страха, как если бы все три женщины знали какой-то очень плохой секрет и только ей, Асе, договорились пока не рассказывать.
        Но думать про это было некогда. Где-то позади коротко неразборчиво закричали, а через секунду еще раз, ближе и другим голосом, и сразу после этого начали заводиться двигатели - еще далеко, в хвосте, но это значило, что перегон начался и доберется сюда самое позднее минут через десять. А то и раньше, подумала Ася, запросто может и раньше, потому что три регулировщика с той стороны - взрослые и, конечно, у них-то все пройдет быстро и четко. И застопорится только на ней, потому что она слишком долго возилась с беспокойными тетками, не смогла их заткнуть вовремя, не успела обойти три сраных десятка машин и все испортила, весь огромный продуманный план. И вот-вот сзади прибегут и будут кричать уже на нее, и ответить ей будет нечего.
        «Этот кусок мой», вспомнила Ася, «я тут всех знаю», и от стыда у нее заныл живот - тупо и гадко, как в конце экзамена, когда пора отложить ручку и сдать работу, а ты еще не готов, не дописал и до середины. Дура, уродская дура, и зачем она влезла вообще, пускай бы делали всё сами. Шум приближался, конец тоннеля расплылся и утонул, воздух стал горький от выхлопа; поехала вторая очередь. Все смотрели на нее - на красную, застывшую посреди прохода корову с мокрыми подмышками: и красавица в Порше, и Терпила, и светловолосый лейтенант из Форда, и лица у них были одинаковые - чужие, без выражения, как у зрителей в кинозале. Ася зажмурилась. Ее мутило и страшно вдруг захотелось домой, к маме, и еще п?сать, сильнее всего почему-то сейчас ей хотелось п?сать, и ясно было, что она не удержится и под этими взглядами еще и позорно надует в штаны. И тогда уже точно провалится в ад, прямо сквозь пыльный асфальт.
        - Эй, мелкая! На позицию! - заорал дядька из УАЗа, высунувшись из окна по пояс, и ткнул толстым пальцем в пятачок возле бетонной стены. - Давай командуй! - и подмигнул ей легко, весело, как будто никуда она не опоздала и дело оставалось ерундовое - встать на место и махнуть рукой.
        Она обежала УАЗ, больно стукнулась коленкой о бампер Лексуса, добралась до своей стены и посмотрела налево. И сразу увидела папу, который стоял спиной, раскинув руки, как дирижер над оркестром, и гнал уже свою колонну к въезду. Майка на нем тоже была мокрая, с темным пятном между лопаток, на макушке просвечивала лысина, и весь он был какой-то маленький и старый, и Ася подумала - вот бы он сейчас обернулся и посмотрел на нее, хотя бы на секундочку. И он тут же обернулся, и посмотрел, и показал ей большой палец. И она так обрадовалась вдруг, что даже не сразу сообразила, что пора, всё, теперь ее очередь.
        Она еще быстро глянула вправо, где в пятидесяти шагах, напряженно вытянув шею, танцевала на цыпочках младшая красотка-Кайен в своем траурном платье, а потом качнулась вперед, подняла руки над головой, громко хлопнула два раза и крикнула:
        - Заводите! Можно, заводите, пожалуйста!
        Тридцать взрослых людей после этого крика сели прямо и одновременно повернули ключи, и машины тронулись. Медленно и послушно поехали задом. Серый Лендровер, низенький кабриолет, огромный Лексус, и черный матовый Кайен, и остальные - те, кого она предупредила, и те, кого предупредить не успела. Мимо прокатился пыльный УАЗ Патриот, и мордатый дядька выставил наружу толстый локоть, второй рукой держался за руль и смотрел теперь не на нее, а в зеркало, и больше не улыбался. Розовая дочка у него за спиной прижалась носом к окну и показала Асе коротенький розовый язык.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:59
        Когда малышка из Тойоты запрыгала и замахала руками, лейтенант завел двигатель, включил заднюю передачу и обернулся через правое плечо. Стекла в патрульном Форде были грязные и к тому же запотели изнутри, так что минуты две он тупо сидел с ногой на педали тормоза и ждал, пока тронется с места желтое такси, и даже за эти короткие две минуты почти заснул. И только когда стоявший впереди кругленький Пежо, раздраженно сигналя, включил поворотник и вывернул в средний ряд, лейтенант вздрогнул, присмотрелся и понял наконец, что в желтой машине сзади никого нет и никуда она, конечно, поэтому не поедет.
        Если бы за последние сутки ему удалось хоть немного вздремнуть, если бы со вчерашних шести утра его не гоняли без роздыху все кому не лень, скорее всего, он поступил бы иначе - вышел и попытался бы разобраться, отыскать беглого таксиста, помог бы смешной девчонке. Несмотря на то что разруливать трафик в тоннеле уж точно была не его работа - помог бы, ладно, потому что девчонка была ничего, хоть и малолетка, и жутко нервничала, и наверняка потом очень мило бы его благодарила. Но сейчас ему хотелось одного - спать. Переставить проклятый Форд, закрыть глаза и урвать хотя бы полчаса, пока стерва из Мерседеса опять не вцепится ему в горло. И потому выходить старлей никуда не стал и безо всякого даже раскаяния сделал то же, что и пять водителей до него - просто вырулил в соседний ряд и уехал назад, как было велено. И забыл про пустое такси и девчонку в тесных джинсах еще до того, как заглушил мотор и ослабил наконец шнурки на ботинках.
        Патрульная машина обогнула желтый Рено с шашечками, грязные «Напитки Черноголовки» и укатила вслед за остальными, и гнаться за ней было бы очень тупо. Особенно на глазах у татуированной девицы из Кайен, которая со своими тридцатью подопечными явно справилась гораздо лучше и ждала теперь, когда Ася уберет два последних препятствия и освободит дорогу. Ее-то три ряда, конечно, стояли ровненько, как лошади перед стартом, и рвануть вперед им не давала только ее поднятая вверх ладонь. И смотрела она на Асю, как на идиотку. Жалкую бесполезную дуру, которая ничего не может без папочки. И папа наверняка бежал уже с другой стороны; даже не оборачиваясь, она знала, что он вот-вот будет здесь, неискренне похвалит ее и отправит назад, в Тойоту, к ледяному Терпилиному затылку. Девица-Кайен между тем закатила к потолку густо накрашенные глаза и картинно пожала плечами, чтобы все, кто ждал ее сигнала, точно поняли, кто виноват в этой глупой задержке.
        Ася показала ей средний палец, прошла вдоль опустевшего ряда к Газели, стараясь держать спину прямо, а подбородок высоко, и постучала в окно.
        - Эй! - сказала она громко. - Эй! - и приготовилась стукнуть еще раз.
        Но не успела, потому что в это самое мгновение шторка из фольги на водительском окошке нетерпеливо поднялась, как будто люди в кабине только и ждали повода, чтобы выглянуть наконец наружу, просто пока она не постучала, никак не могли его отыскать. Ася вежливо отступила на шаг, сделала приветливое лицо и приготовилась сказать испуганному молодому Газелисту, что всё в порядке и бояться не надо. Что никакая вода ей не нужна и что, кроме нее, тут никого нет, совсем никого, честное слово.
        Но вместо таджикского мальчика за рулем оказался худой темноволосый человек с кровавой ссадиной на щеке, и по этой ссадине она его и узнала, точнее поняла - кто он, даже раньше, чем увидела след от наручников у него на запястье. Человек быстро глянул ей за плечо и опустил стекло.
        - Это кто у нас тут? - спросил он ласково. - Ты потерялась?
        - Вам машину надо передвинуть, - сказала Ася и отступила еще на шаг. - Чуть-чуть отъехать назад.
        Человек с разбитой щекой склонил голову набок и улыбнулся.
        - Прости, я не понял, - сказал он. - Куда отъехать?
        В душной серебряной темноте у него за спиной Ася разглядела наконец и юного водителя Газели, и сердитого таксиста из Рено. Оба молча смотрели на нее, не шевелясь, одинаково маленькие и напряженные, и, в отличие от улыбчивого пассажира, были точно совсем ей не рады, но почему-то очень важно было, что они тоже здесь, рядом, и худой человек в кабине не один.
        - Назад, - сказала Ася. - Немножко. Чтобы места впереди было побольше. Все уже уехали, остались только вы.
        Улыбчивый качнулся вперед и высунул голову из окна, и два его безмолвных соседа тут же пропали из виду.
        - Правда уехали, ты смотри, - произнес он весело, оглядывая пустые ряды. - А тебя, значит, оставили. Напомни мне потом сказать пару слов твоим родителям. Не сердись, но мне кажется, они очень беспечные люди.
        Глаза у него были черные и жадные, с широкими зрачками, как у кошки в темной комнате. Пятиться дальше стало некуда, позади была шершавая бетонная стена.
        - Уходи, девочка, - сказал невидимый таксист из кабины; голос его звучал резко, как будто говорил он сквозь сжатые зубы. - Тебе тут нечего делать, уходи.
        Смешливый Асин собеседник покачал головой и с комичным сожалением развел руками, как человек, который и хотел бы продолжить приятный разговор, если б только ему не мешали всякие грубияны, с которыми проще согласиться, чем спорить.
        - Извини, мы, наверно, пока никуда не поедем, милая, - сказал он. - Давайте без нас. Но ты заглядывай поболтать, если будет минутка.
        Он подмигнул, и засиженное мухами стекло поехало вверх. Через секунду дернулась и упала плотная шторка из фольги, и «Напитки Черноголовки» снова превратились в грязный железный ящик со слепыми окнами.
        Девица-Кайен что-то раздраженно кричала издалека, слов было не разобрать. Ася сделала несколько шагов в сторону и подумала, что неплохо бы еще раз показать сучке палец, но почему-то ничего не вышло. И руки, и колени у нее стали мягкие, как вата.
        - Аська, - сказал папа задыхаясь. - Ну ты как тут?
        Подбородок у него был жутко колючий, майка насквозь мокрая, и пахло от него до сих пор вчерашним пивом. На следующий день от него всегда пахло сильнее, до самого вечера.
        - А водовозы чего? - спросил папа. - Бунтуют опять? Ладно, давай-ка ты попроси там подождать еще секундочку, я сам с ними поговорю.
        - Не надо, - сказала Ася.
        - Погоди, - сказал папа другим, незнакомым голосом и отодвинулся. - Они что, обидели тебя? Посмотри на меня, они сделали что-то? Маленький, они тебе что-то сделали?
        - Ничего, - ответила Ася быстро и почувствовала, какие горячие у нее щеки, очень горячие и красные, наверно, как свекла. - Все нормально, ну правда, пап. Просто не хотят ехать, да пошли они.
        - А можно уже как-нибудь, я не знаю, решить проблему и не задерживать больше никого? - спросила сучка из Кайен. - Там люди ждут, между прочим.
        Голос у нее оказался писклявый и капризный, лоб жирно блестел, и вообще вблизи она была не такая уж и красивая. И уж точно не надо было ей напяливать короткое платье-футляр, только не с этими толстыми коленками и не с таким валиком на животе. Между прооо-чим, повторила Ася про себя, мееее-жду прооо-чим, я не знааа-ю, и ей немного полегчало.
        Папа сучке в черном ничего не ответил и даже к ней не повернулся, он все еще смотрел на пыльную Газель. Лицо у него было странное.
        - Пап? - сказала Ася.
        - Да, - сказал папа. - Конечно. Да. Больше ждать не будем. Их надо просто объехать, сейчас сделаем. Давайте вместе сходим, я помогу, - и крепко взял Асю за локоть.
        - Ну вот, - сказал человек с разбитым лицом, когда по ту сторону фольги опять зашумели двигатели, откинулся на сиденье и потянулся сладко, до хруста. - Минимум час у нас есть. А может, и чуть побольше. Но идти надо прямо сейчас, пока они еще чего-нибудь не придумали.
        Ни один из его темнолицых собеседников не шевельнулся и не ответил; младший - от страха, старший - оттого что до сих пор никак не мог принять решение.
        Улыбка сидящего за рулем человека немного погасла. Он вздохнул и сел по-другому.
        - Слушай, - сказал он устало, как взрослый, который уговаривает чужого ребенка слезть с подоконника. - Мы три раза всё обсудили. Не хочу тебя торопить, но у нас правда больше нету на это времени. Если тебе не нравится моя идея - скажи, и я пойду, не вопрос. Вообще без обид, у меня есть еще пара вариантов. А вы, ребята, оставайтесь тут и ждите, когда вам раскурочат кузов.
        Смуглый андижонец сложил на груди маленькие руки и помолчал еще немного.
        - Мне не нравишься ты, русский, - сказал он наконец. - Совсем не нравишься.
        - Да я сам себе не нравлюсь, - сказал русский и опять засмеялся легко и счастливо, как будто услышал что-то приятное, и от этого смеха седой таксист сжал зубы, а юный водитель Газели дернулся и закрыл глаза. - Но по-моему, придумал я неплохо, и ты это знаешь. По-другому не выйдет. Или так, или просто отдай им воду и садись обратно в свое такси.
        - Я могу убить тебя прямо сейчас, - сказал таксист. - Ты залез ко мне в машину, пистолет у тебя краденый, и обращаться с ним ты не умеешь. Никто не сует оружие в штаны, так очень долго доставать. Меня учили по-другому, русский, ваши же и научили, и не путай меня с ментами, ты даже вынуть его не успеешь.
        Человека с разбитым лицом эти слова, как ни странно, совершенно не огорчили. Он скосил глаза на капитанский «макаров» у себя под рубашкой и с веселым изумлением покачал головой, как будто видел его впервые и пытался теперь вспомнить, как эта странная штуковина вообще попала к нему за пояс.
        - Да, - сказал он, - тут ты меня подловил, конечно. Кто же знал, что ты такой Чингачгук. Но я правда, честное слово не собирался его доставать, иначе зачем бы мне столько времени тебя уламывать. И чего-то мне подсказывает, что ты тоже меня не убьешь, Большой Змей. Ну давай уже серьезно: один ты все это точно не потянешь. А наш юный друг, - он приобнял мальчика из Панчакента за шею и потрепал, - очень славный парнишка, но толку от него немного. Кто-то должен за ним присмотреть, пока тебя не будет.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 12:21
        Движение автомобилей началось с конца тоннеля, в двух с половиной километрах позади Майбаха Пулман, и водитель Валера, измученный своим утренним походом и дремавший теперь за рулем в несвежей вчерашней рубашке, без завтрака, телевизора, жены и утюга, узнал об этом только спустя четверть часа, когда один из регулировщиков постучал в тонированное стекло. Открывать посторонним инструкций не было, поэтому Валера обернулся на желтолицего шефа и замер. Старик проснулся, поправил очки и раздраженно скривился. Окно Майбаха не опускалось почти ни для кого, включая полицию и ДПС, не обязано было опускаться, а сейчас перед ним топтался какой-то тип в деревянных бусах, с окладистой бородой на юном лице, похожий на пухлого школьника, переодетого канадским лесорубом. Вид у игрушечного лесоруба был слегка оробевший: снаружи бронированная машина с зеркальными окнами наверняка казалась неприступной, как вражеская подлодка, и все-таки он снова сложил беленькую лапку в кулачок и прицелился, чтобы стукнуть еще раз. Телохранитель на заднем сиденье напрягся и подался вперед - несильно, просто чтобы обозначить
готовность. Валера ждал и шевелиться раньше времени не собирался.
        После ночи, проведенной сидя, шеф выглядел неважно - губы посерели, веки набрякли. Хмурясь и медленно моргая, он смотрел в окно и вдруг напомнил Валере обычного пенсионера, уснувшего на скамейке в парке, который не может понять, где он и как сюда попал. А ведь и правда сдает дед, подумал он. Прямо на капельницу отсюда поедем.
        Словно расслышав непочтительные Валерины мысли, старик резко выпрямился. Глаза под очками были холодные, ясные.
        - Ты - сиди, - бросил он телохранителю не глядя. - А ты, - велел он водителю, - иди узнай, чего ему надо.
        Валера кивнул и послушно потянулся к стеклоподъемнику.
        - Я не сказал - открой окно, - лязгнуло сзади. - Я сказал - выйди.
        Переговоры с юным бородачом в бусах заняли у Валеры не больше минуты. Вернувшись на место, он сделал деревянное лицо и принялся докладывать стремительно закипающему шефу, что все автомобили решено передвинуть на триста метров, чтобы устроить по обе стороны тоннеля какие-то санитарные зоны, и что перемещение это затеяно не кем иным, как его, шефа, собственной ассистенткой. И когда толстый мальчик в шортах и клетчатой рубашке, которого она прислала вместо себя, взмахнет рукой, Майбаху придется вместе со всеми завести двигатель и сдать назад. На шефа он при этом старался не смотреть. Разумеется, Валериной вины во всем этом не было никакой и облажалась вообще-то опять белобрысая дылда, но ее здесь не было, а старик славился тем, что в гневе мог заживо содрать кожу не только с виновных, но и с тех, кто по глупости попался под руку. Закончив доклад, Валера умолк и приготовился выдержать бурю. В салоне было тихо. Он аккуратно поднял глаза. Телохранитель сидел с пустым лицом, как манекен в плохом костюме. Шеф барабанил сухими пальцами по кожаному подлокотнику, щека у него дергалась.
        Снаружи послышался шум стартующих двигателей и тонкий голос клетчатого бородача - колонна готовилась начать движение. Стоявший перед тяжелым Пулманом Фиат Панда с наклейкой «Малыш в машине» на двери багажника дрогнул и включил фонари заднего хода. Синий пассажирский автобус у противоположной стены выпустил облако черного дыма и медленно пополз назад - левый ряд уже тронулся, а через мгновение поехал и средний. Панда нетерпеливо засигналил. Краем глаза Валера видел, как бородатый регулировщик отчаянно машет ему через проход, но кнопку зажигания не трогал: он ждал приказа.
        - А ты что стоишь, приглашение тебе надо особое? - услышал он наконец и только тогда завелся и включил передачу.
        Огромный лимузин покатился задом, и правый ряд с облегчением потянулся за ним, догоняя соседей. Впереди обнажался асфальт - небыстро, как морской берег во время отлива. Пухлый регулировщик, похоже, охрип, докричаться до следующего в цепочке не сумел и побежал мимо по проходу, размахивая руками.
        Даже вот так, медленно и в обратную сторону, двинуться с места все равно было настоящим подарком, и на пару следующих минут Валера забыл о своих лишениях и тревогах, сел покрепче и сосредоточился на том, чтобы удержать длинный Пулман в колее, не царапнуть дорогим полированным бортом стену тоннеля или не свернуть боковое зеркало. Он провел за рулем сорок четыре года и машину эту, стоившую больше годового бюджета некрупного подмосковного города, и уж подавно больше его, Валериной, совокупной зарплаты за всю жизнь, одновременно и побаивался, и любил, но чувствовал безупречно. Ехал он красиво и ровно, как по рельсам, был собою очень доволен и успевал даже с легким злорадством поглядывать на водителя автобуса, который явно был салага, задом сдавать не умел и болтался в своем ряду, как говно. Ясно было, что косорукий мудила понятия не имеет, где кончается его автобус, потому что позавчера еще ездил на трехколесном велосипеде. С этими приятными мыслями Валера проехал метров сто пятьдесят и рассчитывал еще минимум на столько же, но тут обмякший в своем кресле шеф внезапно очнулся, с неожиданной прытью
скинул плед и рявкнул:
        - Стой!
        Голос у старика был такой, что Валера ударил педаль тормоза, не думая, сразу, как солдат. И пожалел об этом мгновенно, но было уже поздно. Водитель Панды, разумеется, никакого окрика не слышал и трепета не испытал, поэтому безмятежно катился дальше и ровно через секунду с размаху ткнулся багажником в сверкающий Майбахов радиатор. Раздался неприятный хруст, наклейка с голым малышом дрогнула и пошла пузырями, и легенький итальянец встал, как будто въехал в бетонную стену.
        Валера заглушил двигатель и медленно отпустил руль. В ушах у него стучало, галстук сдавил шею. За радиаторную решетку можно было не беспокоиться - и кузов, и даже окна пятитонного Мерседеса могли выдержать расстрел из штурмовой винтовки и прямое попадание ручной гранаты. Но он только что на глазах у собственного шефа подставился под глупый паркетник, да еще в тоннеле, на жалких двадцати километрах в час. Позорно, как стажер из автобусного парка. Он сидел зажмурясь и чувствовал свои шестьдесят два года, тесные ботинки и тугой брючный ремень под животом, и сильнее всего хотел сейчас оказаться дома, за кухонным столом, чтобы щелкнул вскипевший чайник и пахло яичницей с помидорами.
        Передняя дверь Панды распахнулась, и оттуда выскочила девушка в мятом льняном сарафане. Она обежала свою небольшую машину, горестно оглядела расплющенный багажник и бросилась к Майбаху. Через усиленное стекло слов было не разобрать, но по лицу ее, покрасневшему и сердитому, было понятно, что последний маневр тяжелого лимузина она не оценила и намерена требовать объяснений.
        Соседние машины уже схлынули, а следующие двигаться еще не начинали, дожидаясь отмашки, и на временно опустевшем участке остались только наглухо задраенный Майбах, несчастный Панда и его возмущенная владелица. Она постучала один раз, другой, затем пригнулась и попыталась заглянуть внутрь через непрозрачное стекло и наконец ударила по крыше кулаком. Через пару секунд к ней присоединился взмокший бородач-регулировщик, прибежавший выяснить, в чем задержка, и оба принялись барабанить в окно с удвоенной силой.
        Валера открыл глаза. Понятно было, что сейчас ему придется опять выходить, и застегивать пиджак, и под вопли сопливой девицы объяснять пухлому самозванцу в бусах, что автомобили с такими номерами даже не останавливают никогда, причем в случаях гораздо серьезней разбитого багажника, и уж тем более не колотятся в них снаружи. К ним вообще не подходят близко, а по возможности и вслед-то стараются не смотреть. Но с момента, когда он решил не толкаться воскресным вечером на Рублевке, сэкономить двадцать минут и свернуть в проклятый тоннель, все пошло не так и с каждым часом становилось только хуже. Как будто он съехал зачем-то с ровной дороги в кусты и летел теперь вниз по склону, набирая скорость.
        Он вздохнул и потянулся к дверце.
        - Куда? - спросил шеф холодно.
        Валера застыл с вытянутой рукой и перестал чувствовать пальцы.
        - Так это… - начал он, не смея обернуться. - Не надо?
        - Сиди! - рявкнул шеф. - Дальше не едем.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 12:54
        Спустя час и две минуты после начала перегона последний в цепочке регулировщик - загорелый парень в соломенной шляпе на макушке - получил сигнал от своего предшественника и поднял большой палец, и десять передних рядов, нетерпеливо ожидавших своей очереди, тоже наконец ожили. Загорелись фары, захлопали дверцы, и тяжелый запах мертвых тел из разбитого Фольксвагена смешался с горьким выхлопом тридцати моторов, хотя нисколько почему-то от этого не ослабел, а напротив, как будто проявился еще сильнее.
        Сидя на своем стульчике возле решетки, маленький стоматолог в мятой рубашке смотрел вслед отъезжающим автомобилям и думал о своей зеленой Шкоде, купленной в прошлом году, которую звал «девочка», неделю назад побаловал химчисткой салона и которую в суматохе наверняка сейчас поцарапают, или стукнут, или просто отломают ей зеркало - ни за что, в назидание хозяину, как делают люди, когда кто-нибудь хамски паркуется поперек тротуара. Стояла она недалеко, в шестом ряду, и чтобы добежать до нее, быстро проехать задом триста метров и вернуться, ушло бы от силы десять минут, но делать этого доктор не стал. И даже когда явилась одна из его сердитых дачниц и велела отдать ей ключи, раз уж ему самому никак отсюда не отлучиться, - отказался и ключи не отдал. Она спорила, обещала, что сын ее все сделает аккуратно, и в конце концов, кажется, обиделась. Решила, что он просто боится доверить чужим свою машину, и это было нехорошо. Он вовсе не хотел показаться неблагодарным, особенно после того, как эти ворчливые женщины, поначалу так его испугавшие (и пугавшие до сих пор), взяли под опеку их обоих - его и мальчика
со сломанной рукой, собрали им коробку лекарств и по очереди, несмотря на запах, приходили проведать. И все-таки ключ не отдал и оправдаться тоже не смог. Может, дело было как раз в этом - в невозможности оправдаться. Мальчик был без сознания, дышал все реже и временами переставал дышать совсем, для него все решилось еще пять часов назад, и никто ему больше был не нужен - ни спасатели, ни санитарный вертолет, ни тем более сидящий у решетки стоматолог. И как раз поэтому - доктор был уверен, хотя объяснить вряд ли смог бы, - Шкода должна была остаться там, где стояла, и он, доктор, должен был остаться, и даже запертый в переноске кот, который точно не был ни в чем виноват. До тех пор, пока мальчик из Фольксвагена не закончит умирать, ничего менять было нельзя.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:19
        Новость о том, что перегон закончен и все машины встали на новом месте, добралась до чиновницы из Мерседеса с опозданием в сорок минут вместе с группой измочаленных регулировщиков, и все же добралась. Как и предсказывал ее желтый шеф в разговоре с недоверчивым капитаном, одного короткого часа слаженных действий хватило, чтобы общее настроение изменилось. Предыдущий план был исполнен, и теперь нужен был следующий; люди желали знать, что им делать дальше, и постепенно, парами и тройками начали стекаться к патрульному Форду - причем в этот раз никаких усилий от нее не потребовалось. Полицейский автомобиль, правда, оказался не там, где должен был, даже не в том ряду, а когда нашелся, выглядел так же уныло - вмятина вдоль пыльного борта, сомнительное пятно на заднем сиденье; за рулем крепко и равнодушно, с открытым ртом спал молоденький лейтенант. Но даже это никого сейчас не смутило: прежние собрания проходили именно здесь, так что где-то к половине второго вокруг Форда толпился уже вполне приличный отряд добровольцев.
        В отличие от обоих полицейских, для которых аудиенция в Майбахе прошла безо всякой пользы (и старший лежал теперь мертвый с пулей в печени, а младший отчаялся настолько, что не хотел просыпаться), чиновница в синем костюме слушала своего желтолицего шефа гораздо внимательней и пренебрегать этим удачным, но, без сомнения, временным положением дел не стала. Как не стала и до времени будить бестолкового старлея - чтобы те, у кого еще оставались заблуждения насчет людей в форме, успели насмотреться на спящего мальчишку и запомнили, как мало пользы от этих идиотов без надлежащего руководства. Вновь прибывших она встречала сама, заносила в блокнот (продолжая надеяться, что среди них обнаружится еще хотя бы один врач, пускай даже окулист или, бог с ним, ветеринар) и просила немного постоять вот тут, недалеко, пока она не перепишет всех, кто готов поучаствовать в новом деле. И они стояли, как было им велено, без протестов и глупых вопросов, более того - с нетерпением ждали инструкций.
        - Вот зачем он ей вообще, этот список? - спросила Терпила, выдернула из пачки последнюю влажную салфетку и еще раз вытерла лицо. - Не могу, липкая вся уже, черт, черт, - прорычала она и швырнула салфетку себе под ноги. - И ведь всё у них так, вечно они занимаются ерундой, выдумывают самую бессмысленную дикую херню, как нарочно, это какой-то прямо конкурс у них. Ну есть у тебя полномочия, так сделай что-нибудь полезное наконец! Нет, она списочек составляет. А зачем он? Какая разница, как меня зовут и кем я работаю, когда я четырнадцать сраных часов сижу под землей! Чтобы тело потом опознать?
        Она замерла ненадолго, подышала сквозь сжатые зубы, подобрала с коврика увядшую салфетку и принялась тереть пальцы. Руки у нее дрожали.
        Ого, подумала Ася, отпихнула рюкзак и села, с любопытством вытянув шею. Терпила никогда не устраивала истерик. Она была чемпион по сложным вздохам и закатыванию глаз, мастер негромких токсичных замечаний, умела молчать часами так, что дохли мухи. Но чтоб вопить как нормальный живой человек - нет, такого еще не случалось ни разу.
        - Да ладно, Сашка, - начал папа. - Ну почему сразу тело…
        - А что? - зашипела Терпила и оскалилась, как кобра. - Ты думаешь, чем это кончится? Нет, серьезно, скажи мне, у тебя какой сценарий? А то я правда не понимаю. Почему. Тебе. Опять. На всё. Насрать!
        Она даже плевалась. Вся пошла пятнами и некрасиво плевалась с каждым словом, и смотреть на нее было не так уж и весело. Потому что, если честно, ей, Асе, все тоже казалось горячим и жирным, нечистым - и обивка сиденья, и рюкзак под щекой, и даже она сама. И тоже страшно хотелось кричать, и плеваться, и чтобы ее отпустили отсюда домой, к маме. И вообще - было страшно. Правда страшно, причем давно. Задолго до того, как она подошла к Газели и постучала в окно.
        - А я не понимаю, чего ты хочешь, - сказал папа, и голос у него тоже был незнакомый, как будто оба они - и папа, и Терпила - забыли, что при ней надо притворяться, как будто она сидела в шкафу, невидимая. Как будто ее вообще не было. - От меня чего ты хочешь? Что мне сделать, ворота открыть? Отменить это все? Я не могу, Саша. И баба эта не может. Никто не может. Она просто старается их чем-то занять, понимаешь? Хоть чем-нибудь. Все равно чем.
        На секунду лицо у Терпилы стало такое же, как час назад, когда Ася смотрела на нее через стекло, - белое и слабое. Как у рыбы в аквариуме, где кончился воздух. Потом она толкнула дверцу плечом и выпрыгнула из машины.
        Да ну ее, пап, хотела сказать Ася. И ничего тебе не насрать, пап. Но не успела. Папина дверь тоже хлопнула, и она осталась одна.
        - Ну что же, - сказала женщина-Мерседес, убрала блокнот и оглядела свою паству. - Одну проблему мы с вами сняли. И справились ве-ли-ко-леп-но.
        Вид у нее был строгий, но благосклонный, и три с лишним десятка бывших регулировщиков под ее взглядом невольно затрепетали и сплотили ряды.
        - А теперь, - сказала она, торжественно повышая голос, - нам надо решить вопрос с водой и едой.
        Заявление это вызвало среди добровольцев свежую волну ликования, которое распространилось и на зрителей в соседних автомобилях. Толпа вокруг женщины из Мерседеса налилась восторгом и загустела, и похоже было, что рослую чиновницу вот-вот подхватят и начнут подбрасывать в воздух, к бетонному потолку. Ну или по крайней мере примутся по очереди целовать ей руку, как дону Корлеоне, и присягать на верность. Идея эта, правда, никому в голову так и не пришла, а жаль, было бы смешно, подумал Митя и поискал глазами Сашу, которая тоже могла бы оценить и захохотать и совсем недавно еще - год, месяц, даже неделю назад - непременно переглянулась бы с ним и подняла брови, и дальше они смеялись бы беззвучно, чтобы никто не заметил. И сразу, по ее чужой напряженной спине понял, что сейчас она не засмеется. Точно нет.
        Женщина-Мерседес тем временем оглядывалась поверх голов, и торжество на ее лице постепенно увядало. Она искала «Напитки Черноголовки» с тремя сотнями обтянутых целлофаном бутылок воды в кузове, которые должны, обязаны были стоять где-то здесь, как стояли до перегона, и не могла их найти. И точно так же канул, исчез желтый Рено Логан с расколотым бампером, как будто двух машин никогда здесь и не было.
        Привлекать общее внимание к этому загадочному и досадному исчезновению именно сейчас, когда все только начало наконец складываться как нужно, было бы очень некстати, и женщина-Мерседес себе такой глупости, разумеется, не позволила. Помедлив совсем недолго, она сделала обступившим ее добровольцам знак подождать, а потом с тем же деловитым и уверенным видом, какой был у нее и до неприятного открытия, быстро обошла полицейскую машину, забралась внутрь, на пассажирское сиденье, и потрясла спящего лейтенанта за плечо.
        Старлей, которому снилась нимфа, лежащая перед ним в белоснежной раковине кабриолета, ее задравшееся платье и нежная бесстыдная нога, открытая до самого бедра, проснулся и увидел перед собой квадратную физиономию стервы из Майбаха. Контраст между сновидением и реальностью показался ему настолько несправедливым, что он решил поскорее заснуть снова и даже зажмурился, как делают дети, когда их будят в школу, и попытался нащупать одеяло, чтобы натянуть его на голову. Но никакого одеяла в патрульном Форде, конечно, не было, как не было и надежды избавиться от стервы-Терминатора. Она вцепилась и трясла его, как ротвейлер. Пальцы у нее были железные.
        - Где Газель, лейтенант? - спросила она угрожающе, хотя и негромко, чтобы не услышали снаружи. - Где она, я вас спрашиваю?
        Несчастный старлей испуганно хлопал глазами и отвечать не спешил. На его мятом со сна лице отображалась мучительная работа: он то ли не мог вспомнить, то ли правда не знал, то ли - и это показалось Мите наиболее вероятным объяснением, - не решался признаться свирепой бабе в том, что выбросил мятежные «Напитки Черноголовки» из головы и просто завалился спать сразу же, как только переставил машину. Ни один из этих вариантов, понятно, спасения ему не сулил; со стороны похоже было, что женщина-Мерседес вот-вот зарычит, щелкнет зубами и вырвет бедняге яремную вену.
        Парня было жалко, и Митя шагнул к Форду (притихшие добровольцы снова послушно расступились) и просунул голову в водительское окошко.
        - Всё нормально, - сказал он. - Они тут, недалеко, я покажу.
        Глаза у нее были холодные и белые, волчьи.
        - А, то есть это вы, - сказала она. - Ваш был участок.
        - Нет, - виновато сказала Ася откуда-то сзади. - Это мой. Это я. Там у них мужик сидит, ну, помните, который убежал. Я все объяснила, честно, а он такой - не поедем. И они меня прогнали. Закрылись там у себя, и всё.
        Женщина-Мерседес откинулась в кресле и вдруг как-то очень по-человечески вздохнула и стукнула себя кулаком по колену. Юный старлей не шевелился, напряженно разглядывал кнопки на захватанном руле. Щеки и лоб у него стали совсем красные. Ах ты, гнида трусливая, подумал Митя. Выспаться тебе захотелось, как же. Обернулся и выпрямился так резко, что ударился макушкой в переборку.
        - Ты что, говорила с ним? Ася! Ты что! А если он опасен? А если бы он…
        Дочь молчала, кусала губу и смотрела в сторону. Лицо у нее было такое же, как там, у Газели - закрытое и усталое, как будто он задавал глупые неправильные вопросы, которые не заслуживали ответа. Женское взрослое лицо, какое бывало у ее матери и у Саши, но у Аськи - никогда.
        Ну конечно, она с ним говорила, с этим убийцей или кто он там. Узнала и все равно сунулась с разговорами в машину, набитую посторонними опасными мужиками. И наверное, еще гордилась собой, дурища, потому что представить не может, что бывает с такими вот девочками. Потому что ее до шестого класса провожали в школу, даже не шлепали ни разу и в жизни не заставляли доедать кашу. Потому что мать ее далеко, а отец - долбоеб. Бесполезный мудак, которому нельзя доверить ребенка.
        И ведь что-то там случилось, у пыльной Газели, он же сразу понял - по тому, как она прижалась и как толкала его оттуда подальше, чтобы не дать ему вернуться и приглядеться. Горячая, странная, непохожая на себя. Понял, но расспрашивать не стал, не было времени, хотя и тут он себе врал, время было. Но тогда бы все прозвучало вслух: он оставил ее одну, без присмотра, как взрослую, - неосторожную шестнадцатилетнюю дурочку, чтоб добавить пару очков к своему негодному родительскому счету, и ее обидели. Испугали. И пришлось бы тогда тащить из кабины грубияна-таксиста, орать и толкаться, а то и ввязаться в драку. Получить по лицу у нее на глазах. Так что он не спросил, а она ничего не сказала, потому что решила заранее: он не справится. Решила сама за них обоих, как старшая.
        Он ясно увидел, как опускается грязное стекло и Аська в короткой своей маечке подходит близко, и его затошнило.
        Добровольцы, ожидавшие вокруг Форда, тем временем начинали терять терпение. Первоначальный задор, спаявший их в единую бодрую группу, понемногу ослабевал, и слышался уже некоторый непочтительный ропот.
        - Ну что там? - спросил женский голос сзади. - Чего ждем-то?
        - Не знаю, как вы, а я лично воду жду, например, - мрачно ответил кто-то.
        - Действительно, ребят, давайте уже делом займемся, а?
        - Слушайте, а кстати, вот эта машина с водой тут стояла, что-то я ее не вижу.
        - Какая машина, где?
        - Да нету, в том-то и дело. А я точно помню…
        - Ну, может, вы перепутали что-нибудь? Передвинулось же все.
        - Ничего я не путаю. В своем уме, слава богу, стояла вот тут машина, утром еще!
        - И где она тогда, по-вашему? Улетела?
        - Женщина, ну что вы к нему пристали, я тоже помню. Была машина, они еще открывать не хотели.
        - В смысле, не хотели? Ничего себе, не хотели они.
        - А как вы их заставите?
        - Да очень просто!..
        - Я извиняюсь, - сказал лысоватый мужчина в жилетке и занял Митино место возле полицейского окна. - Так план у нас какой?
        Полный самых нехороших предчувствий лейтенант покосился на свою новоиспеченную начальницу. Он вспомнил бетонные ворота с цифрами 0-60, пустой кусок тоннеля, похожий на безлюдную улицу из старого кино, и как человек с разбитым лицом, улыбаясь, протянул ладонь за ключом от наручников. И отчетливо, ясно понял, что улыбку эту не хочет видеть больше никогда, вообще, и ни в каком штурме Газели поэтому участвовать не станет, даже если кошмарная баба примется жрать его живьем. И что если ему придется-таки сегодня, в последний день его безрадостной службы еще раз вытащить пистолет, он сделает так с одной целью - чтобы его наконец оставили в покое. Чтобы ни сука в мужском пиджаке, ни змеиный дед из Майбаха, ни даже дядька из Тойоты со своей миленькой дочкой не затянули его обратно в душный чужой сценарий, который - и в этом он был абсолютно уверен - закончится для него так же, как для толстяка-капитана. Он должен был умереть еще там, у ворот, и жил теперь запасное, дополнительное время благодаря случайному решению, которое принял наугад, не думая. И менять в этом хрупком раскладе ничего было нельзя, потому
что новая реальность, в которой он, лейтенант, не умер, была еще совсем ненадежная и не затвердела до конца. А та, прежняя, только и ждала повода, чтобы подловить его и все вернуть на место.
        Тишина снаружи густела. Лысоватый мужик кашлянул и переступил с ноги на ногу.
        - Так я не понял, - сказал он. - Мы как, воду идем искать?
        Старлей сжал зубы и приготовился, но сука из Мерседеса даже на него не взглянула.
        - И не только воду! - громко сказала она и полезла вон из машины, встала на подножку и простерла вперед руку, опять сделавшись похожей на памятник Ленину, только без лысины, бороды и голубиного дерьма. - Нам нужна не только вода! Мы проверим все, я повторяю, все подряд грузовики. Вскроем каждый, поймем, какими ресурсами располагаем, и необходимое реквизируем законно, составим акты и будем распределять! Поровну, справедливо!
        Эта без сомнения ленинская и по сути, и по всем прочим признакам речь (Мите показалось даже, что женщина-Мерседес в эту минуту немного, самую малость картавит) произвела на слушателей впечатление самое благоприятное. На пятнадцатом часу заточения идея раскулачить какие-то безымянные грузовики больше не казалась спорной и несовременной. Многие захлопали, кто-то весело свистнул. Господи, если бы Сашка способна была сейчас засмеяться, насколько бы стало легче. Он поискал жену глазами и не нашел. Толпа стояла бодрая, одинаковая и безлицая, как армия.
        - Мы начнем с этого конца и пойдем к началу! - гремела тем временем женщина-Мерседес. - Чтобы никого не пропустить, по порядку! Вот оттуда!
        Она развернулась и решительно, как полководец, указала на самый хвост колонны, где, зажатый со всех сторон низкорослыми легковушками, торчал высокий белый фургон польского рефрижератора.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:28
        Маленький таксист из Андижона легко выпрыгнул из фургончика с логотипом «OZON доставка», отвернул рукав и снова посмотрел на часы. Он отставал от графика уже на двадцать минут, а тоннель все никак не заканчивался, и это его злило. Он сердился на идиотов, которые перестали помещаться в собственном городе и застроили его так, что им пришлось целыми километрами загонять свои дороги под землю. На русского с чужой кровью на рубашке, которого не надо, нельзя было пускать в машину. На себя за то, что все-таки открыл ему дверь, три часа сносил его наглую болтовню и не убил, хотя мог, и не просто мог - хотел. Никогда еще ему не хотелось убить человека, а вот этого, с веселым голосом и мертвыми пустыми глазами, в самом деле нужно, правильно было убить, и он чувствовал это с самого начала, но себе не поверил, пока снаружи не постучалась девочка из Тойоты. Но и потом - не убил и даже не отобрал пистолет, а наоборот, оставил его с мальчишкой и послушно отправился выполнять его план. И это, пожалуй, сердило андижонца сильнее всего: придуманный русским план был хорош. Прост и логичен настолько, что не было
смысла спорить и выдумывать другой. И времени спорить не было тоже.
        Он быстро шел между рядами автомобилей, заглядывая в окна, рассматривая лица. На него не обращали внимания, он был невидимка, пожилой темнолицый мигрант, который отбился от стада, или сбежал от сволочи-бригадира, или просто решил размять ноги и заодно поглазеть по сторонам. До тех пор пока он не нарушал эту границу и не заговаривал с ними, его как будто не было вовсе. А вот потом все менялось, и, хотя каждый раз складывалось по-новому и не похоже, он уже научился угадывать, в какую сторону повернется разговор, в первые несколько секунд. Сразу, как только произносил свою первую реплику и его наконец замечали. И по тому, как взглянул на него сейчас водитель белоснежного Ниссана Кашкай, таксисту из Андижона стало ясно, что здесь он потеряет не меньше пяти минут, причем еще до того, как поздоровался и задал свой вопрос:
        - Ты мусульманин, брат?
        - Что, простите? - спросил водитель Ниссана, красивый седой кавказец с золотым кольцом на мизинце, и раздраженно поморщился, как будто его никогда еще о таком не спрашивали.
        - Ты мусульманин, брат? - повторил таксист спокойно. По крайней мере, вводную эту реплику, честную и простую, придумал не русский. Он выбрал ее сам, и она ни разу пока не подвела его, даже если поначалу некоторые реагировали вот так - с досадой или смущенно. И перед тем как ответить, оглядывались по сторонам.
        Кавказец тоже оглянулся и бросил короткий взгляд через плечо. За спиной у него сидела полная блондинка лет сорока, обнимая за плечи двух сонных девочек-подростков, и смотрела на гостя неприязненно и тревожно.
        - Я не понял, - сказал кавказец хмурясь. - Вам что нужно?
        - Мусульмане должны помогать друг другу, - ответил таксист и снова умолк. Нарочно, потому что после этих слов тоже была уместна пауза; это были важные слова, слишком важные для того, чтобы смешивать их с остальными.
        Блондинка нервно шевельнулась и приготовилась говорить, но муж остановил ее жестом. Лицо его немного расслабилось.
        - А, вот в чем дело, - сказал он и потянулся к карману пиджака. Видимо, за бумажником.
        Андижонец не обиделся. За последний час у него было два с лишним десятка таких разговоров, и ни один, как ни странно, не показался ему унизительным. Может быть, потому что все они рано или поздно заканчивались одинаково. Впервые за долгое время он все делал правильно и знал точно зачем. Нужно было просто объяснить.
        - Ты не понял, брат, - мягко сказал он и улыбнулся. - Я пришел не просить помощи, я пришел помочь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:30
        Шумная перепись добровольцев, без которой женщина-Мерседес в свой отряд никого не принимала, наконец закончилась, и группа новоиспеченных конфискаторов, которая на волне общего энтузиазма выросла минимум вдвое, нестройной когортой отправилась к польскому грузовику. Даже на расстоянии их бодрая перекличка звучала невыносимо, и все-таки Саше сразу стало чуть легче. По крайней мере, они унесли свою глупую радость с собой и не надо было больше видеть их лица, полные слабоумного оптимизма. Митя был прав там, в машине, когда сказал, что им нужно просто чем-нибудь заполнить ожидание, чем угодно, и нелепо было сердиться на них за это. Но она сердилась. Нестерпимо, до звона в ушах - на всех, на каждого из них, и особенно на Митю. Потому что он, как обычно, сбежал туда, где проще. Умный Митя, обаятельный Митя, у которого ненадолго сейчас появится много новых друзей.
        О том, чтобы снова сесть в пыльное кресло и разглядывать карту расплющенных мух на стекле, тошно было даже думать. Продам тебя, ржавое ты ведро, мысленно сказала она Тойоте, сразу как выберемся. На «Авито», за полцены. Завтра же и продам.
        Голоса совсем стихли, в проходах было пыльно и пусто, и ей вдруг захотелось взять и уйти отсюда. Ничего не брать с собой, не оглядываться и просто пойти вдоль длинного ряда машин. Не для того чтобы увидеть другой конец тоннеля, а только чтобы не быть здесь. И решение это - не быть здесь - показалось ей таким правильным и очевидным, что она не стала его анализировать. Повернулась к обреченному рефрижератору спиной, быстро обогнула патрульный Форд, а мимо УАЗа Патриот уже почти побежала.
        И тут же из окна маленького голубого автомобиля высунулась женская рука и преградила ей путь, как шлагбаум.
        - Подождите, - тихо сказала мама-Пежо. - Пожалуйста, на два слова.
        Даже когда она говорила шепотом, в конце каждой фразы отчетливо слышался восклицательный знак. Ох, да чтоб тебя, подумала Саша, и подошла, и заглянула в салон.
        Щекастый мальчик спал, уткнувшись лицом в грудь матери, похожий на увеличенного в несколько раз младенца. Мама-Пежо вернула руку на плечо сына, посмотрела на Сашу и сказала:
        - Ему очень тяжело здесь. Жарко, и они так кричат все время.
        Видно было, что и ей тоже здорово досталось. Кудряшки совсем обвисли, царапина на щеке воспалилась, лицо было измученное и серое. Даже ее тесный автомобильчик изнутри напоминал теперь поле битвы, в которой женщина из Пежо очевидно терпела поражение, - сломанные карандаши, исчерканные мятые бумажки, опрокинутый термос. И Саше вдруг пришло в голову, что кругленькая противная Амбридж ни разу не ходила с остальными в туалет и, значит, устраивалась как-то иначе, одна, и вряд ли так уж далеко, а после неудачного штурма Газели не выходила из своей машины вовсе. Сколько прошло времени, часов пять? Шесть?
        - Вам никуда не надо? - спросила она. - Хотите, я посижу с ним немножко?
        Мама-Пежо поджала губы.
        - Вы не справитесь. С такими детьми, простите, надо уметь обращаться. Этому учатся специально.
        Ну еще бы. Конечно. Если ты не мать, все тебе начинают рассказывать, чего ты не понимаешь и не умеешь. И ведь не уйти уже, неудобно.
        - Он вас не знает, - продолжила мама-Пежо другим голосом, мягче. - Испугается, может вас ударить. Ему вообще в машине не нравится, особенно когда стоим, в пробках очень трудно всегда. Мы долго учились, привыкали, знаете - сначала десять минут, пятнадцать, я ночью его вокруг дома возила, по дворам. Ночью нет никого, можно быстро, он любит быстро и засыпал даже, и я тогда подольше ездила. Но чтобы так долго… И мы стоим же еще, понимаете? Не знаю, сколько он еще продержится.
        - А может, его покатать? - спросила Саша. Ясно было, что она тут застряла. - Ну, знаете, как маленьких катают. Когда он проснется. У вас же есть коляска? Можно пойти по проходу. Туда, потом обратно. Я все равно собиралась. Попросим, чтоб не шумели.
        - Да, да. Покатать, - повторила мама-Пежо рассеянно. - Скажите, почему вы с ними не пошли? - и подняла наконец глаза, как если бы все, что они говорили прежде, не имело значения и настоящий разговор начался сейчас, с этого вопроса.
        - Мне кажется, это бесполезно, - ответила Саша и осеклась, потому что вот так прямо пока даже думать ни разу себе не позволила, а тут вдруг сказала вслух. Ничего себе, выбрала момент.
        Женщина с ребенком на коленях продолжала смотреть на нее снизу вверх, пристально и серьезно, и едва заметно кивнула.
        - Не помешаю? - спросили сзади, и кто-то коснулся Сашиного плеча. - Извините, не могу больше там одна.
        Ладонь у грустной красавицы из Порше была прохладная. Кольца она сняла, и на пальцах белели нежные полоски, и пахла она жасмином и бергамотом, а волосы стянула в изящный узел на затылке. И Саша внезапно очень ей обрадовалась.
        - Знаете что, - сказала она. - Знаете что? А давайте все-таки сходим. Ну правда, что сидеть-то на одном месте. Они, наверное, грузовик открыли уже.
        - А давайте, - улыбнулась женщина из Кайен и сразу стала еще красивее. Ничего плохого не могло случиться с человеком, который так улыбается и так выглядит, просто не посмело бы случиться. Нужно было только держаться поближе, чтобы это зыбкое чувство не развеялось раньше времени.
        - Он только заснул, - с упреком сказала мама-Пежо из темной машины. - Я еле его успокоила.
        Сейчас она попросит остаться и ждать с ней, поняла Саша, и уйти уже точно станет нельзя. Женщина-Кайен молчала и пахла жасмином.
        - Если что-то все-таки начнут раздавать, - наконец сказала мама-Пежо. - Я не очень в это верю, но вдруг. Вы тогда попросите, пожалуйста, чтобы нам отложили. Если не трудно.
        - Конечно, - быстро ответила Саша. - Господи, ну конечно, не волнуйтесь. Мы сами. Мы вам всё сюда принесем.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:34
        Рыжий водитель ИВЕКО спал на удобной лежанке в задней части кабины, задернув шторки. Холодильную установку он выключил еще ночью, но особенного беспокойства пока не испытывал: температура в будке рефрижератора держалась долго. Как и у юного таджикского Газелиста, напарника в этом рейсе у него не было, и просторное спальное место принадлежало ему целиком. Там-то он и провел всю ночь и половину дня, и причин тому было две. Во-первых, все опытные дальнобойщики умеют долго спать впрок и такой возможностью пренебрегают редко. А во-вторых, его всерьез насторожили вопросы русской женщины с блокнотом, которая утром записала номер его грузовика и как-то нехорошо заинтересовалась характером груза, запертого в фургоне под двумя таможенными пломбами. Вернувшись к себе в машину, он закрылся изнутри, спрятал подальше накладные и ключ от полуприцепа, съел полторы копченых колбаски и помидор и затем рассудил, что вступать с любопытными соседями в дальнейшие переговоры и даже рассиживать за рулем у них перед носом не только не обязательно, но и неразумно. И, чтобы не внушить им какие-нибудь новые вредные мысли,
забрался в спальник и дал себе слово без острой необходимости его не покидать. Необходимость пока возникла всего дважды: в начале одиннадцатого он тихонько спустился из кабины через пассажирскую дверь и помочился на заднее колесо тягача. А в полдень ненадолго сел за руль и отогнал ИВЕКО на триста метров назад, выполняя просьбу вежливого незнакомца в очках, который объяснил ему по-английски, что маневр нужен людям в начале колонны и все ему будут очень благодарны. С этого момента он считал свой долг вежливости выполненным и потому искренне возмутился, когда через два часа снаружи опять постучали, и решил притвориться, что все еще спит и никакого стука не слышит. Он лег поудобнее, закинул руки за голову и снова закрыл глаза.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:35
        - Ну мы же никуда не пойдем, правда? - спросила женщина в белом Ниссане, отпустила одну из сонных дочерей, нервно заправила крашеную прядь за ухо и тронула мужа за плечо. - Алик, мы не пойдем, да? Он какой-то фанатик, по-моему. Сумасшедший. Как он на меня зыркнул, ты видел?.. У них там секта какая-нибудь или что-то похуже, точно тебе говорю.
        Муж не ответил - то ли не услышал, задумавшись, то ли был не согласен и подбирал аргументы. Темноволосая девочка, которую больше не обнимали, потерла глаза и принялась со скукой смотреть в окно. Ее сестра уже снова спала, приоткрыв рот.
        - Алик! - позвала женщина и наклонилась вперед, разбудив и вторую дочь. - Посмотри на меня. Мы не пойдем. Приходит какой-то тип, рожа уголовная… Может, они просто хотят, чтобы мы оставили машину. Не знаю, заманить нас куда-нибудь, да мало ли что им нужно? А этот ходит и прощупывает. Ищет дураков, которые поведутся.
        Эти два утверждения насчет зловещих намерений маленького таксиста и его пособников, сделанные одно за другим, несомненно противоречили друг другу, и даже сама говорящая, похоже, это заметила, потому что продолжила быстро, пока муж не успел перебить ее:
        - И потом! Даже если это правда. Ну ладно, хорошо, у них есть вода. И как они собираются?.. Ты представляешь, что там сейчас начнется у них? А мы с девочками. Я даже думать не хочу, Алик, мне страшно даже думать. Нет, пускай они сами там разбираются. Та женщина, помнишь, с блокнотом? Она обещала, что вода будет, это ее работа, вот пусть она с ними и договаривается, а мы подождем. Вместе со всеми. Они объявят, когда начнут раздавать.
        - Мы с утра ждем, Лара, - мягко начал мужчина и даже постучал было пальцем по золоченому хронометру у себя на запястье, но жена его в эту самую минуту как раз опустила голову и старательно разглаживала платье на коленях. Для нее спор очевидно был закончен, и все нужное сказано.
        - Я пить хочу, мама, - тоненько заныла вторая разбуженная девочка.
        - Все хотят, дура, - сказала первая.
        - И ничего, - сказала женщина и снова обняла дочерей за плечи. - И не страшно. Надо потерпеть. Вон, все сидят и ждут, посмотрите. Нас позовут.
        Мужчина выглянул в окно, у которого пять минут назад странный темнолицый человек излагал ему свое странное предложение, и заметил, что людей в проходах поубавилось, а некоторые автомобили и вовсе стоят пустые. И вдруг почувствовал смутную тревогу, какая бывает у тех, кому кажется, что все вокруг знают уже что-то важное и только им почему-то не говорят.
        - Давай я сам схожу, - предложил он жене. - Ненадолго. Просто узнаю, как там дела.
        Женщину на заднем сиденье Ниссана эта идея не только не обрадовала, но даже как будто поразила.
        - А мы? - сказала она и прижала дочек покрепче. - Мы тут одни останемся, да?
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 13:41
        - Ну что там? - спросили снизу.
        Доброволец в тесной майке-борцовке, обнажавшей могучую шерстяную спину, обернулся с высокой ступеньки ИВЕКО и сказал:
        - Вроде нету никого. Может, ушел куда-нибудь?
        - Что значит «нету»? - возмутился лысоватый мужчина в жилетке. - Постучите еще раз!
        - Сам стучи, - огрызнулся шерстяной здоровяк и тяжело спрыгнул на асфальт. - Говорят тебе, нет его там.
        - Ну и что теперь, обратно идти? Слушайте, у нас тут чрезвычайная ситуация вообще-то, - сказал парень с дредами в сандалиях на босу ногу. - Можем сами вскрыть и посмотреть.
        - И как мы без водителя посмотрим, вот интересно? - крикнули ему. - Двери, что ли, будем выламывать?
        - Нет, ну это совсем уже как-то, извините… Давайте дождемся человека.
        - Иностранные номера тем более. Представляете, что начнется…
        - Да придет сейчас, куда ему тут ходить?
        Женщина-Мерседес стояла в первом ряду, высокая, как осадная башня, но в обсуждение пока не вмешивалась. Ждет, куда ветер подует, понял Митя, который в тактике светловолосой чиновницы начинал уже понемногу разбираться. А вот они не готовы. Им не хочется ломать замки в польской фуре, отбирать еду силой. Они надеются, что все можно сделать прилично. Видишь, Сашка, а ты говорила - коммунизм.
        - Мы даже не знаем, что там, - говорила как раз дачница в шортах. - Может, там вообще не продукты.
        - Это рефрижератор, женщина, - ответил лысоватый. - Не обои же в нем возить.
        - А прикиньте, там мясо мороженое, - сказал кто-то. - И минус восемнадцать.
        - О, ребят, на пять минут меня туда пустите, задолбала эта жара!
        - В очередь записывайтесь!
        В толпе засмеялись, и вся она как-то обмякла и распалась, как при команде «вольно». Вроде ничего особенно не изменилось, но теперь это был не боевой отряд продразверстки, а просто пара десятков отдельных, уставших и немного смущенных людей. Штурм захлебнулся, даже не успев начаться, и очень возможно, польская фура была бы спасена, если бы ее водитель, который не смог больше выносить свое возмущение, лежа за шторками спальника, не выбрал именно этот, без сомнения, роковой момент, и не высунулся наконец из кабины, и не крикнул:
        - Czego do cholery jeszcze ode mnie chcecie, kurwa mac![3 - Какого хрена вам еще от меня надо, мать вашу? (польск.)]
        Славянские языки вовсе не так похожи, как кажется, но некоторые слова добровольцам все-таки разобрать удалось, а остальной смысл угадать уже было легко. На мгновение стало тихо, и воздух вокруг рефрижератора снова как будто загустел. Женщина-Мерседес начальственно кашлянула и шагнула вперед:
        - Мы проверяем грузовой транспорт, находящийся в тоннеле. Документы покажите, будьте добры. Водительское удостоверение, страховой полис и транспортные накладные.
        Дылду в синем костюме польский водитель вспомнил сразу, и лицо его омрачилось. Начинали сбываться самые нехорошие предчувствия, которые мучили его еще с утра, после первого их разговора возле патрульного Форда, и он попытался использовать аргумент, который помог ему в прошлый раз.
        - Ne rozumiem, - сказал он как можно иностраннее. - Nie mowie po rosyjsku[4 - Не понимаю. Я не говорю по-русски (польск.).].
        Но даже сам почувствовал, что теперь это сработает вряд ли.
        - Документы, - невозмутимо повторила дылда и протянула руку. - Лейтенант, подойдите.
        За спиной у нее возник рослый молодой полицейский, и все тут же стало очень официально.
        Водитель ИВЕКО мысленно страстно проклял день, когда согласился на этот рейс, и полез в машину за накладными. В каждой из них черным по белому на двух языках было написано, что в фургоне рефрижератора хранится одиннадцать тонн овощных и восемь с половиной - фруктовых консервов в жестяных и стеклянных банках: фасоль в томате, зеленый горошек, маринованные огурцы, сливовый джем, компот из абрикосов и детское яблочное пюре - общей стоимостью сорок девять тысяч евро. И стоит только вынести эти бумаги на свет, как положение его, и без того незавидное, сделается почти безнадежным.
        Спустя две с половиной долгих минуты, в течение которых рыжий дальнобойщик возился в кабине и вполголоса ругался по-польски, женщина-Мерседес заглянула наконец в документы, и лицо ее прояснилось. Казалось, она даже сейчас поцелует страницу. Поляк замер на верхней ступеньке тягача, как будто асфальт внизу был отравлен, и угрюмо ждал приговора.
        - Мне придется попросить вас открыть кузов, - сказала женщина-Мерседес торжественно и строго.
        Добровольцы затрепетали и сомкнули ряды.
        - Nie moge, nie, - сразу отозвался водитель ИВЕКО, словно эта реплика готова была у него заранее. - Przepraszam, to nie jest dozwolone, nie![5 - Я не могу. Нет, простите, это запрещено, нет (польск.).] - говорил он со своей ступеньки вниз, в чужие одинаковые лица, и чувствовал себя актером на любительской сцене, которого никто в зале не слушает, а он все-таки обязан доиграть роль до конца; и тут вдруг увидел в толпе знакомого человека в очках и перешел на английский: - Tell her! Please, you tell her, if I break the seal, I’ll loose my license![6 - Скажите ей! Пожалуйста, объясните ей, если я сломаю пломбы, у меня отберут лицензию! (англ.)]
        Смотреть на него было жалко.
        - Look, I’m really sorry, I am, - сказал Митя сочувственно. - But there are three hundred hungry people here. Nobody cares about your license right now. Just open the truck[7 - Слушайте, мне очень жаль, правда. Но здесь триста голодных людей, и всем сейчас плевать на вашу лицензию. Просто откройте грузовик (англ.).].
        - Да чего ты с ним по-английски-то, - зарычал Патриот. - Я, значит, его понимаю, а он меня нет? Завели тоже моду, братья-славяне, блядь. Понимаешь же, да, по-русски? Эй!
        Рыжий поляк коротко зыркнул на него и сплюнул на асфальт.
        - Понимаааешь, - улыбнулся Патриот. - Просят тебя по-хорошему, иди открывай!
        - Переведите ему, что вопросы с таможней мы решим, - сказала женщина-Мерседес. - И с грузовладельцем тоже. Всё оформим документально, он получит компенсацию.
        Но водитель ИВЕКО перевода дожидаться не стал. Он вытащил из кармана связку ключей и швырнул ей под ноги.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:02
        Кот не мяукал, не царапал сетку и, кажется, даже не шевелился, причем давно. Переноска стояла у стены возле коробки с лекарствами, и с того места, где сидел доктор, виден был край полосатого матрасика и белый кончик хвоста, но подойти и проверить было нельзя. Невозможно из-за мальчика за решеткой. Объяснить этого доктор не мог, но они почему-то теперь были связаны - мальчик и кот; или даже не так - они были связаны все трое, и связывал их как раз он, доктор. И раз уж он не мог помочь одному, то не имел права встать и проверить другого, чтобы не нарушить какое-то важное равновесие. Причем именно потому, что старый кастрированный кот значил для него гораздо больше. И может, по этой самой причине чужой неприятный мальчик и должен был вот-вот умереть.
        К тому же, пока он не заглянул в переноску, лежавший в ней кот оставался живым, и можно было надеяться, что он просто смирился, отвернулся и спит. Сам он, доктор, такого подарка, конечно, не заслужил, но у кота была собственная невинная карма, и вмешаться сейчас в ее работу значило навредить ему, приманить к нему смерть. Так что доктор просто сидел на грязном асфальте, не двигаясь, ровно посередине между умирающим водителем Фольксвагена и запертым в переноске котом, задыхался от жары и смрада и ждал.
        А мальчик продолжал дышать. Неглубоко, едва слышно и так редко, словно кислород был больше ему не нужен, и слабые нерегулярные вдохи были следствием обычной инерции, механической мышечной памяти. Всё в его перемотанном бинтами теле замедлилось и готовилось к остановке - легкие, сердце, течение крови по венам. Уже отключились почки и печень, замер кишечник, кожа остыла и начинала терять цвет. Тело больше не думало, не двигалось, не испытывало боли, у него осталась всего одна, последняя задача, которая близка была к завершению, и одуревший от усталости маленький стоматолог понимал, что занял сейчас не свое место и не имеет права при этом присутствовать. И ненавидел себя. За то, что чувствует свою затекшую ногу, мучается от запаха, помнит про кота и про беззащитную новенькую машину и гадает, как долго это еще продлится. За свое некрасивое желание наконец освободиться и уйти отсюда и за то, что не смеет уйти, хотя давно уже здесь не нужен, как будто кто-то невидимый продолжал оценивать его даже сейчас. И выходило, что он остался не потому, что хотел этого сам, а из боязни не оправдать ожидания
какого-то постороннего судьи, притом что никакого судьи не существовало. Они все ушли, бросили его. Насколько хватало глаз, тоннель перед ним был пустой - желтые лампы, мусор, три линии дорожной разметки, сходившихся в месте, где бетонная труба загибалась влево, и ни одной машины, кроме его собственной зеленой Шкоды. Одинокой и пыльной, как будто она простояла так две недели. И ему показалось внезапно, что, может быть, так и есть. И там, за поворотом, тоже ничего нет - только разметка, мусор и тишина, и во всем тоннеле остался только он, последний живой человек наедине с четырьмя безымянными мертвецами.
        Ему остро вдруг захотелось крикнуть что-нибудь глупое, детское - например: эй! Тут есть кто-нибудь? Или просто вскочить, пробежать триста метров до поворота и убедиться, что они всё еще там, машины и люди, увидеть их хоть на секунду. Но даже на это решимости у него не хватало. Из-за того же придуманного невидимого судьи он не осмелился позволить себе даже панику и просто сидел с колотящимся сердцем, дышал ртом и думал: все нормально. Нормально. Часы показывают два с четвертью, а значит, сейчас середина дня, и совсем недавно все еще были здесь, хлопали дверцы, кричали регулировщики и сердитая женщина в кроксах ругала его за упрямство и требовала отдать ей ключи от Шкоды. Доктор помнил этот разговор и свою уверенность в том, что она вернется, чтобы проверить его и мальчика, и снова будет ворчать и ругаться; и раз она до сих пор не приходила, прошло часа полтора, не больше, он ведь не спал. Конечно не спал, не мог же он заснуть. Или мог? Время возле решетки как-то странно искривлялось, это доктор заметил еще прошлой ночью, и если он все же заснул, господи, если в какой-то момент он, отравленный
зловонием и одиночеством, все-таки отключился, тогда сейчас опять ночь, начало третьего, и поэтому так тихо. И никто не придет.
        Молоденький Фольксваген выдохнул еще раз - хрипло, как будто в горле у него стояла вода. Доктор закрыл глаза. Перестань. Пожалуйста, перестань, подумал он, ужасаясь сам себе, перестань дышать. И сразу же, как если бы именно это от него и требовалось - сдаться наконец и признать свое ничтожество, услышал голоса и гулкий стук шагов по асфальту.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:08
        Шестеро строителей из синего микроавтобуса, которые накануне опоздали на поезд, в начале тоннеля еще не были ни разу, так как пропустили большую часть событий, случившихся после закрытия ворот. Вернувшись к себе, они долго сначала подсчитывали убыток от пропавших билетов и ссорились с бригадиром, а придя наконец к непростому соглашению (потому что ехать поездом нужно было всего четверым, а заработок был общий), все остальное время проспали в салоне безмятежно и крепко, как поступил бы всякий, чья безрадостная многомесячная вахта закончена, до дома далеко и делать больше особенно нечего. Так что ни о смерти толстяка-полицейского, ни о переписи пассажиров они не знали, скандала вокруг Газели не застали и про обещание чиновницы из Мерседеса раздать воду, еду и лекарства тоже не слышали ничего. Разбудил их только перегон, когда двигатели вокруг заревели, а к ним вломилась какая-то нервная девица, кричала и размахивала руками, и поняли они одно: тоннель по-прежнему запечатан с обоих концов, но ехать почему-то все равно надо, причем не вперед, а назад. Спорить с чужаками на их территории - себе дороже,
тут все шестеро были заодно и машину передвинули без возражений, но после того как все снова стихло, обсудили положение между собой и решили, что вокруг творится уже по-настоящему опасная дичь и пора из нее выбираться, пока не поздно. Спустя полчаса они собрали все самое ценное и необходимое, заперли микроавтобус и направились к ближайшим воротам.
        Налегке они, без сомнения, добрались бы раньше, но первые двое тащили дизельный генератор, вторые - строительный компрессор, а третья двойка - канистры с соляркой и отбойный молоток, так что путешествие заняло добрых сорок минут. Как ни странно, группа тяжело нагруженных мужчин особенного внимания не привлекла - к этому времени многие давно уже побросали свои машины и бродили туда-сюда по проходам, другие и вовсе ушли в хвост колонны, чтобы разузнать насчет воды и продуктов, а прочие оказались нелюбопытны. Никто не пытался задержать их, им не задали ни единого вопроса, и все же шагали они быстро и не глядя по сторонам, как солдаты отступающей армии, без перекуров и остановок, и передохнуть отважились только после того, как обитаемая часть тоннеля закончилась и впереди остались последние триста метров пустого асфальта.
        Первым, что их неприятно поразило, был запах. Тяжкий приторный дух разлагающихся тел, которые пятнадцать часов пролежали на жаре. Еще через сотню шагов они разглядели его источник - искореженный смятый Фольксваген Гольф - и наконец поняли причину, по которой у передних ворот не было теперь ни одного автомобиля, но от плана своего отказываться не стали. Напротив, не сговариваясь, пошли живее, потому что сейчас-то уж точно надеялись исполнить его без свидетелей. Тем сильнее потрясло их последнее открытие, поджидавшее у самой решетки: маленький всклокоченный незнакомец в очень мятой рубашке, бледный и тоже скорее похожий на труп, который бросился к ним навстречу и закричал:
        - Ну наконец-то! Господи, что ж вы так долго! А скорая? Они уже здесь? - а потом вытянул шею и принялся жадно смотреть куда-то им за спину.
        Его нетерпение было так убедительно, что смущенные строители даже машинально обернулись, поверив на секунду, что оттуда, сзади, в самом деле мчится помощь, как при аварийном приземлении самолета: бело-красные экипажи парамедиков с мигалками, пожарные и полиция, мобильный трап и бульдозер. Но никого там, конечно, не было и никто не мчался, стояла посреди желтой пустоты чья-то грязная легковушка, и растрепанный человечек, очевидно, просто свихнулся и бредил, как и все остальные в этом богом забытом месте. Переглянувшись, они молча обогнули малахольного крикуна, сгрузили свою ношу у стены и принялись разматывать провода. Половину последних суток они провели в раскаленном салоне микроавтобуса, только что полтора километра тащили на себе кучу железа, им было тошно и жарко и очень, очень хотелось домой.
        Измученный стоматолог, все еще уверенный, что перед ним - первый отряд спасателей, мужественных архангелов из верхнего мира, у которых нет времени на разговоры с негодными смертными, совершенно не обиделся и за их работой наблюдал с благоговением. Да, он немного удивился тому, что сначала прислали техников, а не врачей, но, с другой стороны (и он тут же с готовностью принял объяснение, которое сам же и придумал), с другой стороны, это было абсолютно логично. Ну правда, конечно, там ведь уже знали про решетку и что к пациенту через нее не добраться, не могли не знать, им ведь наверняка рассказали. А может быть, мечтал доктор, может, скорая уже здесь, просто ждет с той стороны бетонных дверей, потому что так быстрее. Именно так и нужно, правильно и умно было сделать - распечатать выезд и впустить реанимобиль, а не пытаться проехать на нем сквозь набитый машинами тоннель. И мешать этим суровым людям, которые заняты по-настоящему важным делом, ни в коем случае было нельзя, так что он запретил себе отвлекать их, хотя ему хотелось спросить о многом. Например, что же все-таки случилось. Или хотя бы: день
сейчас или ночь.
        Пятикиловаттный генератор «Хонда», в который один из архангелов залил солярку из первой канистры, вздрогнул и затарахтел. Следом завыл воздушный компрессор и время для вопросов закончилось - и очень, к слову, некстати, потому что только в эту самую минуту доктор обратил внимание, что одет архангел с канистрой в зеленую майку с логотипом «Мегафон», а на ногах у него резиновые шлепанцы и несвежие белые носки. Что ни на ком из этих шести дочерна загорелых мужчин нет куртки МЧС или даже форменного жилета. И наконец, что единственный инструмент, который они принесли с собой, - это промышленный отбойный молоток, какими дорожные рабочие разбивают асфальт. Здоровенный дядька в шлепанцах с трудом поднял его и понес к стене, держа наперевес, как средневековый копейщик. И воткнул массивную пику прямо в бетон в полуметре от решетки. Брызнули мелкие камешки, воздух сразу помутнел, и тяжелый дух мертвых тел утонул в запахе горячей цементной пыли. Господи, подумал оглушенный и сразу почти ослепший доктор. Господи боже, они хотят сломать стену. Не ворота, не решетку, а стену. И придвинулся ближе, чтобы увидеть,
как это произойдет.
        Под ударами стальной пики бетон пошел трещинами и крошился, но стена была толстая и не поддавалась. Лицо и руки у человека с отбойным молотком стали белые, как обсыпанные мукой. Под ноги ему вывалился крупный кусок бетона и раскололся на части, как лед на кухонном полу. За ним выпал другой. Жгучая каменная крошка летела из-под молотка во все стороны, шрапнелью. Доктор не помнил уже ни про кота, ни про мальчика, лежавшего в десяти метрах, ни про скорую, которой снаружи не было. Он ждал, когда рухнет стена, это было важнее всего - чтобы она рухнула, необходимо само по себе. Кто-то схватил его за плечо и сердито закричал ему на ухо. В грохоте слов было не разобрать. Не глядя, он сбросил чужую руку и подошел еще на шаг, кашляя и щурясь. Давай. Ну, давай.
        Острая пика ударила снова и вдруг вошла глубоко, погрузилась на половину своей длины, как будто под внешней коркой стена была мягкая, и надо было только добраться до ее начинки. Фальшивый архангел в резиновых тапках перехватил свое орудие покрепче и навалился. Его подручные торжествующе завопили. Доктор перестал дышать.
        Из стены, прямо из-под острия металлической пики вылетел яркий сноп белых искр, и все мгновенно заволокло горьким дымом, как если бы там, внутри, в толще камня давно уже что-то плавилось и горело и огонь этот наконец нашел выход и рвался наружу. Гигантская решетка вдруг дернулась, и подпрыгнула, и с оглушительным лязгом упала снова. Второго удара многотонной гильотины кукольный Фольксваген Гольф уже не выдержал и развалился пополам. Задний мост лопнул, и оторванное колесо с веселеньким оранжевым диском покатилось кубарем, как отрубленная голова.
        Потолочные фонари мигнули и погасли, и стало темно.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:14
        В неожиданно упавшей сверху тьме женщина на заднем сиденье Ниссана Кашкай охнула и зажмурилась. Старик в Майбахе поднял сухой кулак и попытался ударить телохранителя в плечо, но промахнулся. Пассажиры автобуса повскакивали с мест и закричали нестройным жалобным хором, а в километре от них тридцать четыре добровольца и водитель польского рефрижератора, наоборот, перестали кричать, одновременно задрали головы к погасшему своду потолка и не увидели его.
        Маленький таксист из Андижона налетел грудью на чье-то невидимое зеркало, замер посреди черного ряда и вспомнил почему-то глупого мальчишку-таджика, которого оставил в кабине с ненормальным русским. Его дурацкую бутылку под приборной панелью и оттопыренные уши. И торопливо пошел дальше, вытянув перед собой руки, как слепой.
        - БисмиЛляхи Рахмани Рахим, - запел юный водитель Газели и опустил голову между коленей. - АльхамдулиЛляхи Роббиль ‘аалямин. Ар-Рахмани Рахим. Мэлики яумиддин. Ийякя на’буду уа ийякя наста’ин. Ихдина ссыроаталь-мустакыим. Сыроатол-лязийна ан’амта ‘аляйхим, гайриль-магдуби ‘аляйхим уа ляд-долин.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:17
        На третьей минуте непрозрачной чернильной темноты кто-то в среднем ряду включил фары - мутные, заляпанные грязью. Потом через проход вспыхнули еще одни рыжие фонари, чуть дальше зажегся чей-то ослепительный ксенон. Импульс распространялся в обе стороны, к хвосту и к началу, как ток вдоль елочной гирлянды, и длинная каменная труба стала похожа на морское дно, по которому проложили тускло подсвеченную ленту.
        Людей в проходах стояло много, где-то еще открывались дверцы, но не было ни шума, ни движения. Слава богу, все уже в курсе, что бежать некуда, подумал Митя, а то бы мы точно сейчас друг друга затоптали.
        - Это же не страшно, пап, да? - сказала Ася вполголоса. - Все нормально, да?
        Митя нашел ее руку, и сжал, и поднял глаза. В слабом придонном свете потолок был едва различим, но одна из тяжелых воздушных пушек висела прямо над будкой рефрижератора, и видно было, что лопасти не крутятся. Совсем. Стоят на месте.
        - Как вы считаете, - спросила женщина-Мерседес почти так же тихо, как Аська. - Сколько у нас времени?
        - Ну блядь, - сказал Патриот и навалился сзади, дыша вчерашним пивом. - Ну блядь, ну блядь!
        Митя дернул плечом. Заткнись. Не ори, не двигайся. Не трать кислород.
        - Пап?.. - повторила Ася. Ладонь у нее была скользкая, как мелкая рыбка.
        - Я не знаю, - сказал Митя.
        Все теперь смотрели вверх, на мертвый вентилятор.
        - Это небыстро, - подал голос здоровяк в борцовке. - Кубатура вон какая. Попрыгаем еще.
        - Вот прыгать как раз не надо, - сказал кто-то. - Воздух быстрее кончится.
        - Он все равно же кончится, - сказала дачница в шортах. - Так?
        - Повыше надо залезть, - сообщил лысоватый мужчина в жилетке. - Углекислый газ внизу будет собираться.
        - Куда вы тут залезете, господи? Мамочки, мы тут все задохнемся…
        - Не самый плохой вариант вообще-то, - сказал здоровяк в борцовке. - Хотя бы не больно. Засыпаешь просто, и всё.
        - Да конечно, не больно, - встрял парень с дредами. - Я однажды вот так попал на тридцати метрах с пустым баллоном, думал, легкие лопнут просто. Как огня внутрь налили, реально.
        - Ты мягкое с теплым не путай, дайвер, - сказал здоровяк. - Я на подлодке служил. Нету здесь воды, и давления нету. Просто воздух будет жиже и жиже. Постепенно, понял? Не сразу. Не почувствуешь даже.
        Говорил он до странности спокойно, даже с каким-то торжеством, как если бы главное было - поставить на место сопляка в дредах, три раза нырнувшего в Хургаде.
        - И это типа хорошо, да? - парировал дайвер заводясь. - Ну ложись и засыпай тогда, чё. Специалист нашелся.
        Дачница с зелеными ногтями завыла из-за спин - негромко, на одной ноте.
        - Ну-ка прекратите болтать! - зашипела женщина-Мерседес. - Мы будем действовать по плану. Время есть, и совершенно не факт…
        Договорить она не успела. В стенах что-то загудело, лопасти воздушной пушки дрогнули и снова завертелись - небыстро, с усилием, как если бы тоннель в самом деле был теперь заполнен водой, просто никто пока этого не заметил. Следом зажглись потолочные лампы, и свет тоже был другой - тусклый, подводный.
        - Ну вот! - сказала Аська тоненько. - Вот, все нормально, я говорила!
        Дачница всхлипнула и засмеялась. Мохнатый подводник в борцовке неожиданно перекрестился - широко, по-деревенски, а потом размахнулся и хлопнул тощего дайвера между лопаток. Дайвер покачнулся. Он улыбался, глаза у него были закрыты.
        - Вот это я пересрал сейчас, - выдохнул Патриот Мите на ухо. - Твою мать, а?
        - Это резервное питание, - сказал Митя, ни на кого не глядя, чтобы не видеть их лица. Особенно Аськино. Меньше всего он хотел сейчас смотреть на Аську. - Видимо, какой-то запасной источник на случай, если внешнее энергоснабжение отключилось.
        Стало очень тихо. Слышно было, как жужжат лампы под потолком.
        - Ну то есть времени у нас теперь больше, - продолжил Митя поспешно. - Просто надо понимать, что он не бесконечный. Источник, я имею в виду. Это что-то вроде генератора, так что у него есть резерв. И рано или поздно он закончится.
        - И насколько его хватит? - резко спросила женщина-Мерседес. - Этого резерва?
        Митя пожал плечами:
        - Мне-то откуда знать. Я понятия не имею, как у них тут все устроено, много факторов вообще-то.
        - Так выясните! - рявкнула она. - Вы ведь инженер, я правильно помню? Вот и займитесь делом!
        - А вы не думали, - сказал Митя и вдруг не узнал свой голос. - Вы не думали, - повторил он, задыхаясь от жары и ярости, - что это бесполезно? Вот это вот всё! Бесполезно! Мы почти сутки здесь сидим, ну хватит уже прикидываться. Это не авария, не какая-то неполадка техническая. Там наверху случилось что-то, вы же понимаете, да? Может, там война и бомба упала. Или метеорит. Или, я не знаю, потоп. И не спасают нас потому, что некому спасать. Может, мы вообще последние, кто остался, и снаружи просто нет уже никого!
        Он услышал эхо собственных слов и понял, что кричал. Безобразно, визгливо, и даже, кажется, размахивал руками. Лица вокруг сделались одинаковые, бледные и напряженные, как будто все ждали, что им наконец назовут причину, откроют правду. И только железная баба смотрела на него сверху вниз, как на чужого ребенка, который устроил истерику в магазине игрушек.
        - Всё? - спросила она холодно.
        Митя кивнул и больше голову поднять не смог. Горло саднило, и жутко хотелось провалиться под землю. Хотя он уже был под землей и проваливаться дальше было некуда.
        - Значит, так, - громко сказала женщина-Мерседес и оглядела свою растерянную дружину. - Раздача продуктов начнется здесь ровно через час. Я прошу регулировщиков вернуться на свои участки и передать информацию всем. Задача понятна?
        Дружина молчала. От прежнего задора не осталось и следа.
        - Сбор на этом месте. Через час! - сказала женщина-Мерседес, повернулась спиной и первая пошла прочь, высокая, с сердитой широкой спиной, унося в кармане пиджака ключи от рефрижератора. Помедлив немного, следом потянулись и остальные - по одному и маленькими группами, не глядя друг на друга. Пространство вокруг грузовика стремительно пустело.
        - Аська, - позвал Митя и огляделся. - Пошли. Давай, пойдем…
        Но Аси рядом не было. Он даже не мог вспомнить, когда отпустил ее руку.
        - Ну ты идиот, - сказала Саша. - Господи, Митя, ну какой же ты идиот. У нее же мама там наверху.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:33
        Молодой лейтенант в развязанных ботинках, на которых не получалось больше затянуть шнурки, споткнулся, поднял глаза и увидел собаку. Большого рыжего сеттера, запертого в пустом Ситроене. Вид у сеттера был отчаянный - язык вывален, длинная морда в пене. Он топтался по заднему сиденью и царапал окошко; стекло изнутри было мутное.
        - Да сядь ты, дурень, - сказал старлей. - Придут они сейчас.
        Сеттер обернулся на голос и прыгнул, ударился носом и прыгнул еще раз. Ну кто так делает, подумал старлей, хоть бы щелку оставили.
        - Сидеть! - сказал он и хлопнул ладонью по крыше Ситроена. - Сиди, говорю, дебила кусок!
        Пёс поджал хвост и залаял. Уши у него были совсем мокрые. Окно вам разбить, говноедам, и бегайте ищите его потом по всему тоннелю.
        Но бегать было нельзя. Ничего теперь стало нельзя - ни бегать, ни даже быстро ходить. Последнюю четверть часа лейтенант даже дышать старался неглубоко, не в полную силу. По-хорошему, остаться бы ему в патрульном Форде; есть все равно не хотелось, к жажде он тоже как-то притерпелся, и правильней всего было лечь спать. Спящие тратят меньше воздуха. И все-таки он прошел мимо Форда и отправился дальше, сам не зная зачем, потому что последний приказ бабы из Мерседеса выполнять уже точно не собирался. Его служба закончилась пятнадцать минут назад, когда лампы погасли, потом загорелись снова и начался новый странный отсчет, в котором ни баба-Терминатор, ни ее змеиный шеф не играли уже никакой роли, и думать про них было противно.
        Сеттер заскулил и еще раз царапнул стекло. А правда, выпустить его, и всё. Или забрать с собой. Классный же пес, вон башка какая, глаза умные, жалко. Денег, наверно, отвалили за него, по выставкам таскали, ну как так-то. Уроды.
        Он вытащил «макаров» и примерился рукояткой выбить окно - переднее, чтобы пес не напугался. И представил, как просунет руку, погладит шелковую голову и возьмется за ошейник.
        - Сейчас, - сказал он сеттеру. - Погоди.
        - Эй! Ты чего это, эй! Ну-ка, отошел от машины! - рявкнули сзади.
        По проходу спешил плотный мужик в шортах и клетчатой рубашке, а за ним, чуть отставая, - немолодая стриженая тетка с платочком на шее.
        - Коля, у него пистолет! Коля, стой! - завопила она и внезапно отпихнула мужа в сторону, а затем в два прыжка, как мелкий седой человек-паук, оказалась возле Ситроена и ткнула старлея острым кулачком. - А ты иди отсюда! Иди-иди, бандит! Форму еще нацепил. Коля, не подходи!
        Клетчатый Коля, неуловимо похожий на толстого капитана, к чести своей, жену не послушался и безо всякой робости принялся теснить старлея выпирающим животом. Запертый сеттер, увидев хозяев, заорал еще истошней, словно звал их на помощь.
        - Чарлик, детка, не бойся! Мама здесь! - голосила тетка.
        И лейтенант ужасно вдруг обиделся. И за бандита, и вообще.
        - Да пошли вы в жопу. Совсем ебанулись уже, - сказал он всем троим, отвернулся и скорей зашагал прочь, потому что понял, что вот-вот сейчас разревется.
        Ты же сам ее туда отправил, повторил он мысленно очкастому дядьке из Тойоты. Мне-то откуда знать, что он в Газели сидит, я вообще не видел, как он туда залез. Я вам Бэтмен, что ли, успевать везде?
        Воображаемый дядька в очках, как и в тот, настоящий раз у грузовика, посмотрел сквозь него, скривился и не ответил.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:46
        - Где тебя носит? - кричал в этот самый момент старик в Майбахе своей рослой ассистентке. - Я искать тебя должен, блядь? Ждать тебя должен? Совсем охуела? Что ты за цирк там устроила с переездом, почему не доложила? Кастрюли у меня будешь мыть, курица тупая! Кофе подавать!..
        Он поперхнулся, пошел пятнами и слегка завалился набок, но грузный водитель в галстуке и молчаливый охранник сидели не двигаясь, с пустыми лицами, и рассматривали потолок, как школьники в кабинете директора. Облажались, конечно, не они, а толстозадая стерва, которая вздрючку свою заслужила, причем давно. Но любое неаккуратное движение, взгляд или даже слишком громкий выдох могли заставить шефа забыть об этом.
        - Шестнадцать часов потеряли, - сипел как раз тот, стуча желтым пальцем по брегету на костлявом запястье. - Толку от вас, бездельники, идиоты безголовые. Ничего не можете. Разогнать вас к ебаной матери, недоумки!..
        Буря гремела уже добрых пару, если не тройку минут, и понемногу становилось ясно, что старик начинает сдуваться. Вот-вот начнет кашлять и плеваться в платок, закинется таблеткой и, по крайней мере, руками ни до чего уже не дотянется. Дед любил швыряться стаканами, пепельницами и авторучками и особенно увлекся этим пару лет назад, когда его начал мучить артрит.
        И все же угроза пока не рассеялась, так что бледный телохранитель профессионально окаменел и опять стал похож на выдернутого из розетки робота. А Валера потел в водительском кресле и старательно пучил глаза, так как был абсолютно уверен в том, что шеф и со спины, через затылок способен определить градус его благоговения.
        А вот женщина в синем костюме неожиданно сделала странное: прямо посреди обещания бросить ее подыхать как собаку потянулась и взяла со столика бутылку воды. С хрустом отвернула крышку и начала пить - шумно, прямо из горлышка. Валера, не смея ни обернуться, ни моргнуть, считал глотки (четыре, шесть, десять, двенадцать) и ждал, когда разверзнутся небеса.
        Спустя два бесконечных десятка секунд большая женщина вернула полупустую бутылку на столик и вытерла рот.
        - Снаружи примерно пятьсот человек, - сказала она. - Точнее сказать не могу, я пока переписала только треть, ну или чуть больше. У них кончилась вода и нечего есть, а полчаса назад отключилось внешнее электроснабжение. Там тридцать градусов жары, пять трупов и сбежавший уголовник с пистолетом. Знаете, почему они еще не топчут друг друга? - Она наклонилась вперед, упираясь локтями в расставленные колени: - Потому что я с ними работаю. Я остановила панику. Предотвратила бунт, собрала группу адекватных добровольцев, на которых можно рассчитывать. Я даже нашла медика. Но я надеюсь, вы понимаете, насколько это нестабильное положение, и, чтобы они продолжали сотрудничать, они должны быть уверены…
        - Ты методичку мне сейчас мою будешь пересказывать? - оборвал старик брюзгливо. - Работает она. На часы посмотри, дура. Ты возишься. Нельзя тянуть, все быстро надо делать, пока они тебя еще слушают.
        - Я делаю! - сказала ассистентка таким голосом, что Валера у себя за рулем на всякий случай зажмурился и перестал дышать. - Но я не могу заставить их просто выстроиться в очередь и диктовать свои данные. Меня слушают потому, что я обещала раздать им еду и воду. Сейчас начнем раздачу и продолжим перепись, но быстро не получится. Мне нужно еще два, может быть, три часа.
        Желтый старик на эту непочтительную реплику не отреагировал, как будто потерял к разговору интерес. Он смотрел в окно, вид у него снова был больной и сонный.
        - А еще мне нужен он, - сказала большая женщина и кивнула на своего тихого соседа в черном. - Очень мешает ситуация с оружием, пора решать.
        Телохранитель не шевельнулся, но как-то весь подобрался, как если бы к нему все-таки подключили питание.
        Какое-то время в салоне Майбаха было тихо. Пауза тянулась - необычная, странная. Забыв об осторожности, Валера позволил себе бросить короткий взгляд в зеркало.
        - Медик какой? - наконец спросил шеф, отвлекаясь от бронированного окна. - Специализация у него какая?
        - Стоматолог, - ответила белобрысая стерва с явным удовольствием.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 14:59
        - Я, когда была маленькая, ужасно боялась, что сбросят бомбу, - негромко сказала красавица из Кайен. - Мне лет десять было, я прямо спать перестала. Лежала в кровати и слушала самолеты. Мы на «Юго-Западной» жили, там же Внуково рядом, и какой-то воздушный коридор у них был прямо над нами, один за другим летали, часто-часто. И вот я лежала и про каждый самолет думала: это они, летят нас бомбить. Почему-то уверена была, что они именно ночью прилетят, чтобы их не заметили. - Она глотнула «Абсолюта» из тяжелой бутылки и поставила ее на асфальт. - Кто-нибудь помнит вообще, как тогда было страшно? Или это я была ненормальная?
        - Да ладно, чего сразу ненормальная, - сказал Патриот галантно и потянулся к водке. - Тогда самая жесть была как раз. У нас еще военрук был отбитый в школе, мы кросс в противогазах бегали.
        - Господи, да, точно. Противогазы, - сказала мама-Пежо. - Надо же, я забыла. И главное, глупость же полная, ну как он спасет при ядерном взрыве?
        - Лечь ногами к вспышке и накрыться руками, - хихикнул Кабриолет. Он был уже здорово пьян.
        - Ногами-то зачем? - нахмурилась юная нимфа, которая анекдот этот, разумеется, не знала, потому что в восьмидесятые еще даже не родилась.
        - На живот ногами к взрыву, - поправил Патриот. - Лошара.
        Кабриолет не обиделся. Кажется, он даже не расслышал.
        - А потом моя мама, - продолжала женщина-Кайен тем же мягким сказочным голосом, - пришла ко мне в комнату, села на кровать и сказала: не надо бояться. Мы в Москве, нас первыми разбомбят. Это всем остальным будет плохо, ядерная зима, радиация. А мы просто исчезнем, и всё. Даже не почувствуем ничего.
        Ее татуированная падчерица фыркнула и закатила глаза.
        - Господи, - повторила мама-Пежо и без очереди, пропустив нимфу и Кабриолета, вернула «Абсолют» красавице-Кайен.
        Та взяла литровую бутылку обеими руками, сделала еще глоток и содрогнулась:
        - Простите… Не могу ее совсем. Даже запах не выношу. Традиция какая-то дикая, чтобы на похоронах обязательно водка, и никто же не пьет, всегда остается. Не понимаю, зачем мы купили столько.
        - А я люблю, - сказала падчерица с вызовом. - Водку.
        - Да потому что нашу надо пить, русскую, а не говно это шведское, - начал Патриот, но поймал взгляд своей румяной жены и быстро добавил: - Пардон, конечно. Ну серьезно, не умеют они.
        - Какая… необычная женщина ваша мама, - осторожно сказала хозяйка Пежо.
        - Что? - спросила красавица-Кайен. - А, да… пожалуй. Но представляете, мне почему-то помогло, правда. Дети странно устроены. Оказалось, самое страшное было как раз не умереть, а остаться последним. Понимаете? Когда все уже умерли, а ты еще нет.
        Девица из Кайен снова фыркнула и отвернулась. Стало тихо. Слышно было, как шелестят лопасти вентилятора под потолком, жух, жух, жух, и гудят лампы. В Пежо легко вздохнул во сне мальчик.
        Митя поднял голову и снова посмотрел на Аську. Она сидела в той же позе - спиной, прислонившись к пыльному тойотиному боку, и за двадцать минут ни разу не пошевелилась. Если б она заплакала, если бы кричала на него, он что-нибудь смог бы. А эту неприступную, по-взрослому окаменевшую спину нельзя было даже трогать. Вернее, можно, наверное - можно, но он не знал как.
        Саша толкнула его локтем, и он едва удержался, чтобы не толкнуть ее в ответ. Он почему-то очень сейчас на нее злился. Не только на себя, на нее тоже.
        - Да нормально там всё, - сказал Патриот. - Давайте не это. А то договоримся сейчас. Ну какая бомба, ё-моё. Да, Очки? Ляпнул, и ладно.
        - А чего нет-то? - с неожиданной яростью спросила его жена, и румянец ее растекся, пополз вниз на шею. - Ты откуда знаешь? Вот дождались, наконец, и сбросили, сволочи американские.
        - Чего дождались? Пока вы на дачу поедете? Перестаньте, ну вы же взрослый человек!.. - перебила Саша.
        - Вы еще скажите - украинцы, - вставила мама-Пежо ядовито.
        - А вот эти могли бы, кстати, - засмеялся Патриот. - Хорошо, у них бомбы нету, а то б они нас прямо вместе с собой подзорвали. Гори, сарай, гори и хата, - сказал он лихо, - только бы у сусіда корова здохла!
        Мама-Пежо с облегчением вспыхнула, подалась вперед и заговорила горячо и быстро, и сразу в унисон, на той же высокой ноте затараторила патриотова жена, и даже Саша, вдруг понял Митя, даже она завелась. Задышала, задрала подбородок. Потому что так было легче. Это все равно было лучше, чем тупо допивать теплый «Абсолют» и ждать, когда закончится воздух.
        Он поднялся на ноги, и его тут же неприятно качнуло. В желудке ворочалось что-то скользкое, рот наполнился слюной. Надо же было так надраться с шести глотков. Это я от страха, наверное, подумал он. И не ели же с утра ничего.
        - Мозги вам промывают в интернете! А чей он, вы не думали? А вы подумайте! - говорила как раз жена-Патриот. Голос у нее был живой и почти счастливый.
        Саша поперхнулась на полуслове и захохотала, следом прыснула нежная красавица-Кайен, и они вдруг сделались похожи, как сестры или любовницы. Кабриолет, медленно моргая, разглядывал татуировку на плече своей хмурой соседки. Мама-Пежо в одиночку трепала чету Патриотов.
        Митя постоял немного, опираясь на крышу Тойоты, пока пол и потолок не вернулись на место, и сделал несколько осторожных шагов в сторону.
        - Аська, - позвал он. - Аська, малыш.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:07
        Молодой водитель Фольксвагена умер около трех. Точное время доктор определить не смог, потому что не сразу это понял, и потом, у него ведь не было журнала, в который следовало это время занести, и сообщить его тоже было некому. Эту смерть некуда было передать, а значит, и уйти по-прежнему было нельзя до тех пор, пока о ней не узнал кто-нибудь другой; хотя бы кто-нибудь, кроме него. И потому в десять минут четвертого, когда лейтенант в развязанных ботинках добрался наконец до передних ворот (сам не очень понимая зачем), маленький зубной врач был все еще здесь. Он ползал на четвереньках вдоль решетки, и шарил между прутьями, и появления лейтенанта, кажется, вообще не заметил.
        Однако первое, что бросилось старлею в глаза, тоже был не доктор. Сначала, еще издалека он увидел белесое облако цементной пыли, от которой воздух сделался мутный, как вода в стакане, когда в нем размешали соду. Потом неопрятную россыпь каменных осколков на асфальте и моток спутанного кабеля, кое-где перемотанного изолентой, опрокинутую канистру без крышки и забытый поперек проезда красный японский генератор. И наконец, подойдя ближе, он разглядел трещину в бетонной стене. Даже не трещину - глубокую выбоину. Уродливый разлом, в котором торчал тяжелый отбойный молоток. Едко пахло горелой проводкой.
        - Ох ты ж, ёб твою, - сказал старлей и потянулся к стальной пике, и только тут доктор оглянулся и заметил его.
        - Осторожней, - сказал он. - Вас может ударить током. Они, кажется, кабель пробили.
        И стена, и застрявший в ней молоток выглядели безжизненно и неопасно. Старлей попытался припомнить что-нибудь из школьной физики и не припомнил, всплыли только слова «фаза» и «заземление», так что руку на всякий случай убрал и спросил:
        - Кто пробил?
        Лицо и волосы у доктора были пыльные, как будто на него высыпали пудреницу. На лбу запеклась кровь, ярко-красная на белом, и в этом неряшливом гриме крошка стоматолог внезапно стал похож на недорисованного Джокера.
        - Да кто они-то? - повторил старлей. - Они ж воздух нам отрубили. Там знаете что творится?
        Вместо ответа доктор снова опустился на четвереньки и продолжил рыться в строительном мусоре у себя под ногами.
        - Представляете, пропали, - сказал он глухо. - Я нарочно так положил, чтобы на глазах были, а потом отвлекся - и всё. Неужели взял кто-то, господи, как неудобно.
        - Кто? - еще раз спросил старлей, отмечая, что в третий раз задает один и тот же вопрос и не получает ответа. - Вы про что вообще?
        - Вот тут лежали, - бормотал доктор. - Какие-то дорогие очень, такой, знаете, циферблат… У него запястье отекло, надо было на другую руку ему надеть, а я снял. Я же рядом все время… ну как это? Как можно украсть часы у человека, когда он без сознания?
        Крыша поехала, понял лейтенант, который за полчаса по дороге к воротам навидался всякого и ничему уже не удивлялся. И все-таки шагнул к решетке и посмотрел на пацана из Гольфа, того самого, со сломанной рукой. Пацан был не без сознания, он был мертвый. Очень, очень мертвый, совсем. И лейтенанту опять стало муторно и гадко, как если бы он и спер эти сраные пижонские часы. Как если бы он в самом деле хотел отобрать дурацкого рыжего сеттера у двух крикливых стариков и нарочно бросил девчонку из Тойоты одну у проклятой Газели.
        - Слушайте, ну их же надо найти, - сказал он вяло, имея в виду не часы, а неизвестных безруких идиотов, которые закоротили проводку, и понимая заранее, что ничего этим, конечно, уже не исправить, и потому искать их нет смысла, никакого смысла вообще.
        - Да где их найдешь теперь, всё, - так же вяло отозвался доктор. - Бесполезно, - и сказанное в равной степени относилось и к сбежавшей шестерке незнакомцев, которых он принял за спасателей, и к часам мертвого мальчика, и к самой его смерти. Нелепой бессмысленной смерти от обычного перелома. Он не мог уже вспомнить, зачем ждал ее и что собирался делать после.
        И тут в переноске, стоявшей возле дальней стены, заорал кот. Хрипло, обиженно и довольно громко, как заорал бы всякий, кто бог знает сколько времени просидел в тесном зарешеченном ящике, хлебнул горя, натерпелся страху от дыма, огня и грохота и решил, что заслуживает наконец утешения.
        Маленький стоматолог и рослый молодой полицейский одинаково вздрогнули и переглянулись, а потом доктор поднялся на ноги и, торопясь, захромал к переноске.
        - Голодный, наверно, - сказал лейтенант и ужасно почему-то обрадовался.
        Доктор присел над ящиком и заглянул внутрь.
        - Ну прости, милый, - сказал он коту. - Я знаю, знаю. Прости, пожалуйста.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:09
        Седой азербайджанец в белом Ниссане Кашкай, который весь последний час потратил на то, чтобы успокоить свою жену и нисколько в этом не преуспел, выглянул из окна и увидел рослую чиновницу в синем костюме. Ту самую, которая на утреннем собрании возле патрульного Форда обещала раздать воду и навести порядок. Порядка в тоннеле, насколько успел заметить владелец белого Ниссана, с тех пор стало еще меньше, а после того как на целых три минуты погас свет, ситуация ухудшалась прямо-таки стремительно.
        Сначала мимо по проходу пробежала небольшая группа людей, за которыми гналась вторая, чуть более многочисленная группа, и между ними возникла краткая яростная стычка, во время которой вторые бегущие убеждали первых, что бегать ни в коем случае нельзя. Потом какие-то молодчики, ничуть не стесняясь свидетелей, разбили стекло и вскрыли лупоглазую легковушку с огромной пиццей, нарисованной поперек борта. Тогда он попытался выйти из машины в первый раз - он знал, что никакой пиццы в маленьком Матизе нет, потому что сам же еще ночью купил у водителя последнюю «Маргариту» для своих дочек. Сумма, которую он заплатил за подсохший кружок теста с сыром, была немыслимо высока, и все же он отдал ее добровольно, как и остальные покупатели. А вот мародерство, самовольное и наглое, необходимо было пресечь сразу, пока оно не распространилось. Тем более что хулиганы, разорявшие злополучный Матиз, были почти дети, немногим старше его студентов; он умел с ними разговаривать и не сомневался, что сумеет устыдить их и остановить безобразие. И конечно, остановил бы, если бы не жена. Его умная насмешливая красавица жена,
которая вела свою кафедру, как корабль, и легко давала отпор не только карьеристу-ректору, но и суровой бакинской свекрови и которая как-то необратимо вдруг испугалась накануне, когда закрылись ворота. И с этого момента стала не похожа на себя. Говорила быстрым незнакомым голосом. Ни разу не улыбнулась. Не отпускала от себя дочерей, не желала выходить из Ниссана и даже едва согласилась открыть окна. И стоило ему распахнуть дверцу, обхватила его руками и запричитала неприятной бабьей скороговоркой, а потом так истошно по-деревенски завыла, что заплакали девочки, и он остался. Раздраженный, беспомощный, сердясь на себя и на нее, особенно на нее, потому что совсем ее не узнавал.
        Во второй раз он собрался выйти, когда вернулась славная пара из соседнего Хёндай Санта Фе. Звали их Игорь и Наташа, и в четыре утра они вместе пили кофе из термоса и шутили про внезапное богатство, привалившее прыщавому доставщику пиццы. После перегона симпатичные соседи угостили девочек яблоками, попросили его присмотреть за Хёндаем и отправились в хвост колонны разузнать новости. А когда пришли назад, с милой интеллигентной Наташей случилось что-то вроде припадка, она рыдала и вдруг закричала ему «это ваши, ваши взорвали, когда ж вы уйметесь, сволочи». Люди из окрестных автомобилей притихли и начали оглядываться, и лица у них стали одинаковые и чужие, хотя почти всех он уже знал по именам и успел перекинуться одной-двумя репликами. После этой некрасивой сцены (девочки снова плакали) жена потребовала поднять окна и запереть двери, и спорить он не стал. Ему нужно было подумать. Расспрашивать соседей было теперь бессмысленно, и он понимал только, что, скорее всего, произошел очередной теракт и его, как всегда, приняли за бандита, радикального дикаря. Такое бывало и раньше, когда он был помоложе.
Но даже сейчас после всякого взрыва или захвата заложников проходили недели, прежде чем можно было снова спуститься в метро без риска, что каждые двадцать шагов придется предъявлять документы или какая-нибудь девица в панике выскочит из вагона. Не то чтобы он привык, просто начал ездить в университет на машине и даже научился шутить об этом. Очки, гипертония, шестьдесят четыре года, а девушки по-прежнему неравнодушны. Доктор технических наук, визит-профессор Массачусетского университета не нравится полиции, потому что у него неправильный нос. Да-да, Ларочка, у меня красивый нос, просто он не годится для московского метро. Жена реагировала гораздо острее, ей никогда не было смешно.
        И все-таки взрыва ведь не было. Взрыв - это разрушения, раненые, это грохот, в конце концов, которого никто не слышал. А в тоннеле под рекой это еще и вода, тонны воды, которые должны были хлынуть внутрь еще ночью. Всякий, кто выбрал для теракта автомобильный тоннель, постарался бы разрушить свод и затопить бетонную трубу целиком. Или запечатать ее и пустить газ. Ну или хотя бы взорвать самодельную бомбу с гвоздями и шурупами где-нибудь посередине, в самой гуще людей и машин. Теракт - это в первую очередь шоу, рассчитанное на публику. Тщательный сложный перформанс, и смысл его, конечно, не только в том, чтобы убить кого-то, но в том, чтобы сделать это как можно эффектнее. Шумно, с театральным размахом. Нужны яркие заголовки в новостях и жуткие фотографии, иначе не стоит и затеваться. И потому ворота, загородившие въезд и выезд, были не просто возмутительны, они были возмутительно банальны. Это был слишком бездарный ход, слишком пресный - просто запереть пятьсот человек под землей и дать им медленно умереть от жажды. Во-первых, оставался риск, что их успеют спасти. Но даже если нет, если допустить,
что помощь опоздает и все они правда в конце концов умрут, все равно вышло бы скучно и бескровно. Недостаточно громко для того, чтобы мир содрогнулся по-настоящему. Зря потраченные силы и деньги.
        Тут он понял, что рассуждает как террорист, и снова рассердился, и как раз в эту самую минуту в проходе появилась рослая молодая чиновница. Она шагала уверенно и скоро, не глядя по сторонам, как ходят люди, которые точно знают, куда направляются и зачем. Сопровождал ее какой-то бледный, щуплый, в черном пиджачке, с пустым неприятным лицом; и прямо просились на это лицо темные очки, потому что глаза у бледного были неживые и сам он был как будто неживой и расталкивал толпу равнодушно и механически, словно его только что вынули из коробки и запустили вдоль ряда расчищать дорогу своей крупной спутнице. За ними, как пена за пароходом, тянулась нерешительная погоня - человек десять-двенадцать, которые явно пытались остановить эту быстро идущую женщину, но сердить ее бледного провожатого не желали.
        И красивый седой владелец Ниссана, который робости никакой не испытывал, а был, напротив, раздосадован уже до последней крайности, распахнул наконец дверцу и вышел из машины, не оглядываясь в этот раз на протесты жены. Разгладил складку на брюках, застегнул пуговицу на пиджаке и встал у процессии на пути.
        - Я прошу прощения, - начал он звучным лекторским голосом, - но мы ждали достаточно. И мне кажется, все мы заслуживаем…
        Маленький в черном костюме, не замедляясь, развернулся боком и ударил его жестким локтем в грудь, как будто на месте седовласого визит-профессора в шелковом шейном платке стояло, например, кресло или какой-то еще неодушевленный предмет и задача была просто сдвинуть его в сторону. Однако владелец Ниссана оказался тяжел и к тому же выше его на голову, так что несколько покачнулся, но дорогу не уступил.
        - Молодой человек, - сказал он сверху и выставил вперед большую ладонь. - Вам бы поучиться манерам.
        Устраивать потасовку с невежливым коротышкой он, разумеется, не собирался и чувствовал себя скорее школьным учителем, который поймал в коридоре позабывшегося третьеклассника.
        - А ну отошел, - негромко сказал бледный, не поднимая головы. - Отошел, блядь.
        Даже пахло от него чем-то холодным, неорганическим. Металлом и солидолом, душной синтетикой. Внутри этой искусственной оболочки просто не было никого, с кем можно было договориться. И профессору, доктору наук, автору четырех эконометрических моделей международной миграции, учитывающих уровень образования, впервые за десять лет (а именно столько он не спускался в метро) неожиданно показалось, что он опять стоит на перроне станции «Университет», прижатый к серой мраморной колонне, с ногами на ширине плеч. На гранитном полу валяется его кожаный портфель, и мимо идут студенты.
        - Алик! - закричала сзади жена своим новым униженным голосом. - Алик, не надо, я прошу тебя!
        - Так, всё, нет времени, - скучно сказала чиновница и посмотрела на часы, как будто опаздывала на поезд.
        - Алик! - повторила жена. - Пожалуйста!
        И он послушался, сделал шаг в сторону.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:14
        - Ты пистолет бы еще достал, мудила, - проговорила сквозь зубы женщина из Майбаха, когда белый Ниссан и его владелец остались позади. - Я не для того перед ними прыгаю столько времени. Испортишь мне всё.
        Ее одетый в черное провожатый по обыкновению промолчал, и все же без желтого шефа явно чувствовал себя свободнее, потому что позволил себе довольно-таки непочтительную улыбку и даже бросил на высокую женщину короткий насмешливый взгляд. И ясно было, что он вспоминает трепку, которую шеф только что закатил ей в салоне, и прямо сейчас с удовольствием повторяет всю сцену в памяти, как любимый фильм, чтобы покрепче запомнить детали на случай, когда их придется пересказывать. Она представила этот неизбежный пересказ, сдавленный хохот в провонявшей носками вахтерке и мордатого идиота Валеру, который всегда выглядывает проверить, не слышит ли кто, и всегда попадается. Его красную физиономию, на которой радость перемешана с испугом, и как они потом все выходят. Досмеиваясь, но уже не глядя друг на друга. Их одинаковые рожи и дешевые костюмы, их тупую общность. Кучка кретинов, которые только в мужском туалете по-прежнему кажутся себе молодцами.
        - Значит, так, - сказала она и заступила мелкому говнюку дорогу. Вокруг очень кстати было малолюдно, справа их загораживал сонный пассажирский автобус с запотевшими стеклами, и даже робкая группа активистов, волочившаяся следом от самого Мерседеса, отстала на время. - Значит, так. Здесь решаю я. Это ясно? А ты будешь делать что сказано. Скажу прыгнуть - ты прыгнешь. Скажу сидеть - будешь сидеть. А если надо будет для дела, гавкнешь. Я тебя взяла для одной вещи. Для одной. Все остальное у меня под контролем. У меня, ты понял?
        Щуплый охранник не ответил и упорно смотрел в сторону, словно оттуда все еще следила за ним полная кретинов вахтерка, и очень хотелось взять его за подбородок и задрать ему голову.
        - Ты понял? Не слышу!
        Он подождал еще пару секунд и наконец лениво, неохотно кивнул. А потом вдруг глянул куда-то поверх ее плеча, качнулся назад и напрягся, как охотничья собака. И в то же мгновение веселый голос сзади спросил:
        - Это ж вы тут главная вроде? Ну, давайте знакомиться, что ли. А то мы уж заждались, правду сказать.
        Женщина из Майбаха обернулась. Посреди прохода, легко упираясь ладонью в борт автобуса, стоял худощавый темноволосый человек в окровавленной белой рубашке. Выглядел он, как и всякий, кого били долго и со знанием дела: левый глаз почти закрылся, щека раздулась и почернела, губы распухли, а запястья были изодраны до мяса. Но ни обиды, ни гнева в этом разбитом лице не было, а было в нем, напротив, какое-то радостное нетерпение, как будто его обладатель вот-вот рассчитывал получить очень приятный подарок. И улыбался заранее, предвкушая грядущее удовольствие.
        В отличие от юного лейтенанта и седого таксиста, которые совершили одну и ту же ошибку (пускай и по разным причинам), ни рослую чиновницу, ни ее молчаливого спутника эта ласковая улыбка не расслабила нисколько. Напротив, они тут же забыли о недавних своих разногласиях. Им даже не пришлось переглядываться; со стороны казалось, что между ними произошел очень краткий беззвучный диалог, и оба подобрались, сосредоточились и стали вдруг на удивление похожи, как две детали одного механизма. Человек у автобуса наблюдал за этой переменой с искренним любопытством.
        - Я знаю, кто вы, - сказала женщина. - Незачем знакомиться. Вы убили полицейского и украли пистолет. А теперь захватили воду, которая нужна всем, и почему-то решили, что мы будем с вами договариваться. Это наивно, потому что преимущества у вас нет. Нас слишком много, а вас только трое. Так что и воду, и оружие все равно придется отдать. Есть два варианта - простой и сложный, и второй обойдется дороже именно вам. Вы же понимаете, да?
        Человек с разбитым лицом во время этого монолога горячо и восхищенно кивал, а в финале даже прижал ладонь к груди, словно говоря «меа кульпа», и склонил голову.
        - Всё так! - сказал он. - Разве ж я спорю, господи. И с капитаном, отпираться не буду, некрасиво вышло. Хотя вообще-то я защищался, вон у старлея спросите, он подтвердит. Нехорошо так о мертвых, но редкая сука, если честно, был наш капитан. Я вам мог бы порассказать про него, да вы же побольше моего таких историй слыхали, вам неинтересно будет. В общем, выбора у меня особенно не было, просто повезло. Но все равно не горжусь, нет. У него, наверно, детишки, жена…
        - Оружие на пол, - перебил маленький телохранитель тусклым голосом. - Медленно, чтоб я видел.
        За время этой покаянной речи он успел достать собственный пистолет и целился теперь незнакомцу в лоб.
        - О, - сказал тот живо. - Слушай, это у тебя иностранный какой-то? То есть вам любые типа можно? Я не очень в них понимаю, сказать по правде. Не мое это, - тут он развел руками и застенчиво потупился. - Ребят, ну ей-богу, дался вам этот ствол. Нет у меня его с собой. Я и стрелять-то не умею толком. Не верите? Вот, сами смотрите.
        Он поднял руки вверх, и мятая рубашка задралась, открывая покрытый синяками живот.
        Высокая женщина едва заметно вздернула подбородок, и бледный в черном сразу шагнул вперед и прижал незнакомца к борту автобуса - словно это именно женщина поймала человека в мятой рубашке и грубо обыскивала теперь с ног до головы. Тот не сопротивлялся и все неприятные манипуляции снес, не снимая улыбки, а пару раз даже кокетливо хихикнул. Краденого оружия при нем действительно не оказалось, и у такой преувеличенной беззаботности могло быть только две причины: или недавний беглец из патрульного Форда был сумасшедший (и эта версия не выдерживала, конечно, никакой критики), или у него припасен был какой-то еще, пока не предъявленный козырь. Одно было ясно: он представлял собой более серьезную проблему, чем казалось изначально.
        - Ну и работа у тебя, друг, - говорил он в эту самую минуту. - Нет, я понимаю, у всех свои погремушки, но реально - ты кайфуешь сейчас? Мне показалось, ты кайфанул. Без обид, но у тебя даже встал, по-моему. Чуть-чуть, а? Нет? Вот и с капитаном, кстати, такая же стремная была тема, он прямо торчал от такого. Вы мне, главное, только лейтенанта не портите, славный парнишка. Давненько его не видно, кстати. Как с ним, нормально все? Он мне жизнь спас вообще-то, если подумать, я какую-то, знаете, даже ответственность чувствую…
        - Короче, - сказала женщина из Майбаха, которая была на ногах с семи утра, больше суток провела в одной и той же одежде и начинала терять терпение. - Давайте к делу. Я вижу, что у вас есть какой-то план и вы им очень довольны. Я дам вам две минуты. Перестаньте кривляться и покажите, что вы задумали, и мы вместе проверим, получилось у вас или нет.
        Ее тихий напарник тут же обмяк, словно и правда собственной волей не обладал, и отпустил болтливого незнакомца. Тот одернул рубашку и отряхнул ладони.
        - Хорошо, - сказал он совсем другим голосом. - Давайте. Приятно иметь дело с умным человеком. Что ж, прошу, так сказать, к нашему шалашу, - и с этими словами поманил своих конвоиров за собой и пошел вдоль автобуса, ведя пальцем по его грязному боку.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:19
        Водяная Газель стояла на том же месте, что и шестнадцать часов назад, - в крайнем левом ряду, и так же торчал перед ней желтый Рено Логан с расколотым задним бампером. Но фольга из окон злосчастных «Напитков Черноголовки» исчезла, и пропал куда-то из кабины молоденький таджик-водитель, да и все вокруг тоже выглядело иначе. Перемена причем состояла не в том, что гигантская колонна сдвинулась и соседи у чумазой Газели и потрепанного такси стали теперь новые. Нет, дело было в другом: соседей у них не осталось вовсе. Ни спереди, ни сзади, ни справа, как если бы опустился сверху чей-то огромный палец и растолкал другие машины насильно, как лишние фигурки на доске, расчищая место. Не особенно, к слову, при этом стараясь, потому что стояли они криво и кое-как, а часть была даже развернута поперек. Правда, случайной эта неряшливая расстановка казалась только на первый взгляд, а стоило присмотреться, и сразу делалось ясно, что как попало раскиданные легковушки на самом деле - баррикада. Пускай и устроенная наспех, неаккуратно - но баррикада, и подойти к Газели так, чтобы не привлечь внимания, больше
нельзя.
        На дальнем конце освобожденного или скорее, наоборот, захваченного участка суетилась группа смуглых мужчин. Они переставляли как раз чистенький вишневый Киа Рио - враскачку, наваливаясь то с одного борта, то с другого, и перекрикивались весело, как будто участвовали в какой-то спортивной игре. Машинка прыгала и с каждым толчком чуть сдвигалась с места, постепенно разворачиваясь поперек прохода.
        - Вот такая у нас перестановочка, - сказал человек в испачканной кровью рубашке и с родительской гордостью обвел рукой свою баррикаду. - Как вам?
        Женщина из Майбаха не ответила; она считала людей. Их было минимум полтора десятка. Хотя нет - два, а то и больше. Один из них вдруг обернулся, словно почувствовал ее взгляд, отделился от группы и быстро пошел к автобусу, почти побежал - невысокий, седой, с темным напряженным лицом. Ему что-то крикнули вслед, но он даже, кажется, не услышал. Из кармана брюк у него торчала рукоятка капитанского «макарова», и по этой причине большая женщина и ее маленький охранник не стали в этот раз полагаться на телепатию и заговорили наконец вслух.
        - В правом кармане, - сказала она быстро.
        - Руки! - крикнул ее напарник и прицелился. - Стоять, руки за голову!
        - Ребята, да что ж с вами такое, - вздохнул незнакомец с разбитым лицом.
        Седой остановился шагах в десяти, но руки поднимать не стал, а вместо этого расставил их и выпятил грудь и сразу стал похож то ли на пловца, который собрался прыгнуть с вышки, то ли на сердитый кукольный памятник Гагарину.
        - Руки, я сказал! - повторил охранник.
        - А то что? - спросил седой и прищурился. - Убьешь меня?
        И только тогда женщина из Майбаха узнала пожилого азиата, который семь часов назад, во время утреннего штурма Газели перегнулся через юного водителя и сказал «это наша вода». Его лицо она забыла сразу, но вспомнила этот чистый, без акцента, русский и странно надменную манеру держаться, необычную у таксиста-нелегала.
        - Слушай, ты бы правда убрал, что ли, ствол, дружище, - сказал человек с разбитым лицом. - Нехорошо, люди смотрят.
        Два десятка мужчин на другом конце баррикады в самом деле затихли, бросили свое занятие и собрались в группу, напряженную, как пчелиный рой. Среди них обнаружился наконец и мальчик - водитель Газели; он стоял на цыпочках, вытянув шею, и смотрел в спину маленькому таксисту с тревогой и страхом, как смотрят дети вслед уходящей матери или привязанные у магазина собаки.
        - Что вы им пообещали? Воду? - спросила женщина из Майбаха.
        - Это вы обещаете, - жизнерадостно ответил ее собеседник. - Хотя у вас ее нету. Вот вас никто и не любит. А я - дал, и смотрите, сколько у меня сразу друзей.
        - Мы дали им воду, - перебил таксист, упирая на слово «мы», - потому что мы помогаем друг другу. У нас так принято.
        - Все нормально, брат? - крикнули сзади.
        Таксист собрался ответить, но человек в испачканной кровью рубашке опередил его.
        - Порядок! Нет проблем, разговариваем просто! - отозвался он, улыбнулся недобро гудящей компании у Киа, а затем перевел взгляд на пару из Майбаха и сказал негромко: - Ребят, ну ей-богу, прямо расстраиваете меня. Давайте конструктивно, что ли, как-то. Чего вы хотите - войну тут устроить у всех на глазах или вернуться с водой?
        - Убери пистолет, русский, - сказал таксист. - И не вынимай никогда, если не собираешься стрелять. Глупо выглядишь, несерьезно.
        По лицу тихого охранника пробежала едва заметная судорога, но его рослая напарница, судя по всему, снова послала ему какой-то неслышный сигнал, и он подчинился.
        - Ну вот, совсем другое дело, - сказал улыбчивый. - Вижу, мы вас убедили. Давайте теперь обсудим условия. Наши люди останутся здесь. Места нам много не нужно, сами видите, но кое-что пришлось переставить, уж извините. А, и мы забираем автобус. Уже забрали, точней говоря. Так всем спокойней будет.
        Чиновница из Майбаха обернулась, и действительно, оказалось, что на водительском месте в просторной кабине автобуса толкается разновозрастная кучка детей, а остальные, обращенные к проходу окна занавешены изнутри то ли одеялами, то ли платками. И ругнула себя за то, что не увидела этого раньше. Кажется, ей и правда нужен был отдых.
        - А где пассажиры? - спросила она. - Где владельцы машин? С ними вы что сделали?
        Ее собеседник пожал плечами.
        - Ушли, - легко сказал он. - Да вы не волнуйтесь, не на мороз же. Мы даже водички дали с собой кой-кому. Наверно, на той стороне вас дожидаются. Весь тоннель ваш, мы-то кусочек себе взяли, вы уж их разместите как-нибудь, не обижайте. Нам ведь с вами что главное - чтоб людям сделать хорошо, так ведь? У вас люди, у нас люди. Все хотят пить, все хотят есть!
        Интонации у него теперь, когда появились зрители, снова стали подчеркнуто благостные, глаза засияли. Увлекаясь с каждым словом все сильнее, он раскинул худые в синяках руки и в грязной своей рубашке напоминал сейчас Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне. Или, учитывая контекст, скорее исламского пророка. У него даже появился, пожалуй, в эту секунду какой-то легкий акцент (который и женщина из Майбаха, и таксист из Рено отметили с одинаковым раздражением). Группа мужчин, толкавших красненький Киа, вся уже была здесь и внимательно прислушивалась к разговору. В дверях автобуса показались настороженные женские лица.
        - У вас дети, у нас дети, - продолжал новоиспеченный проповедник, повышая голос. - Не надо угрожать, стрелять не надо, с уважением надо друг к другу! Вы нас уважайте, не мешайте нам собраться вместе, поделитесь с нами едой, а мы дадим вам воду. По-соседски. Я слышал, у вас там много, целый грузовик. А нашим людям разве не надо есть?
        Аудитория одобрительно загудела.
        - Вы правильно слышали, - звучно сказала женщина из Майбаха. - Еду мы нашли и раздавать будем всем, поровну. Вы можете прийти и взять, как и все! Раздача начнется через полчаса. А еще у нас есть лекарства, есть врач! Какие «наши», какие «ваши», ну зачем это? У нас сейчас общая проблема и общая задача - дождаться спасения и чтобы больше никто не пострадал. Мы все в одинаковом положении…
        - В одинаковом? - перебил таксист. - Ты привела своих людей, они кричали, хотели забрать у нас воду. Окна нам хотели разбить. Ты думала, мы слабые, отдадим. Теперь вот этого с пистолетом привела. Не надо врать, женщина, ты не просить пришла. Ты хочешь всё забрать себе и чтобы мы у тебя просили. Так не получится. Никуда мы не пойдем, вы сами нам всё принесете. И не ты будешь решать, кому сколько, мы сами решим. Между собой.
        Тут он нахмурился, потому что понял внезапно, что говорит в той же глупой манере - неестественно громко и слишком простыми словами, как если бы эти двое русских - большая женщина и его улыбчивый союзник - навязали ему собственную фальшивую игру. Как если бы он тоже считал остальных идиотами. Безвольной управляемой массой.
        А все-таки дешевый эстрадный номер сработал, причем явно не в пользу самоуверенной чиновницы - она проиграла и знала это, так что с деланой скукой глянула на часы и сказала обычным своим официальным тоном:
        - Хорошо. Нам нужно сто пятьдесят бутылок. Что вы за них хотите?
        В последовавшем торге, во время которого число бутылок с водой и причитавшихся взамен коробок с фасолью и абрикосами менялось несколько раз, таксист из Андижона никакого участия не принял. Почему-то не смог себя заставить, и стоял, глядя в сторону, с ненужным пистолетом в кармане брюк, и не чувствовал ни радости, ни торжества. Все было не так, как он представлял, и показалось вдруг мелочной бесполезной возней - и баррикада, на которую ушло столько времени, и сварливая дележка припасов. Ему хотелось забраться к себе в Рено, защелкнуть замки и ни с кем больше не разговаривать. И главное - не видеть больше мальчишку-таджика, его оттопыренные уши, и ноги в резиновых тапках, и как тот согласно, горячо кивает после каждой реплики, любой реплики, не понимая при этом ни слова.
        И только когда беглый русский хлопнул его по спине, сказал весело «За старшего остаешься, Большой Змей, не балуйтесь тут» и отправился провожать гостей, маленький таксист дернул плечом и поднял голову. Его темное лицо исказилось всего на секунду, но женщина из Майбаха успела заметить это и даже обернулась, уходя, и взглянула еще раз, внимательней.
        - Ну вот, - сказал ее улыбчивый проводник безо всякого уже акцента, когда они подошли к вишневой Киа, развернутой поперек ряда. - Дальше с вами не пойду, извините. Водичку подготовим вам, посчитаем, через полчаса будет готово, - и протянул ей руку с багровым следом от наручников на запястье.
        - Нам еще понадобится проход на ту сторону, - сказала чиновница, не замечая руки.
        Он не обиделся, убрал руку и живо обернулся:
        - А что у вас там?
        - Там примерно полтораста человек, которых вы отрезали своей баррикадой, - ответила она. - Вам ведь не нужен бунт, плачущие дети и чтобы кто-нибудь умер от жажды? Поверьте, это продать будет гораздо труднее, чем идею захватить автобус. Так что если вы хотите по-прежнему выглядеть миротворцем, вы позволите им пройти, получить еду и воду и вернуться на место.
        - Я бы рад, что вы, - сказал он огорченно, - только ребята мои, сами понимаете. Старались, машины двигали. Ну представьте, чего тут начнется, если всем ходить туда-сюда. Пропадет, так сказать, интрига. Неинтересно. - Он задумался и почесал подбородок; вид у него в самом деле был озадаченный. - А давайте вот как: вы сами им отнесете. Возьмете, не знаю, человек десять, больше не надо, и вот вас мы пропустим. В знак, как говорится, доброй воли. Ну что, уговор?
        И опять протянул грязную ладонь, которую теперь женщине из Майбаха пришлось-таки пожать, чтобы скрепить соглашение. А она во второй раз рассердилась на себя за то, что слишком устала и даже не может скрыть досады. На болтливого убийцу полицейских пришлось потратить гораздо больше времени, чем предполагалось, а проблема тем не менее осталась нерешенной и сулила в будущем новые осложнения, с которыми тоже предстояло разбираться.
        - Скажите, на что вы рассчитываете? - все-таки спросила она, прежде чем протиснуться между крошечной Киа и двухтонным Лендкрузером Прадо, который строителям баррикады явно оказался не по силам и потому был сдвинут совсем чуть-чуть. - Просто любопытно, как вы себе представляете, что будет дальше?
        Худой темноволосый человек смотрел на нее, по-птичьи склонив голову набок. Взгляд у него был трезвый и пристальный и совсем не клеился к легкому шутливому тону.
        - Вы ведь не говорите, что тут на самом деле творится, - сказал он вместо ответа. - Так что посмотрим. По обстоятельствам будем соображать.
        Когда баррикада осталась шагах в двадцати, невысокий охранник сказал негромко, глядя себе под ноги:
        - Минут десять дай мне. Я догоню.
        Большая женщина едва заметно покачала головой.
        - Не сейчас, - сказала она. - Я скажу когда.
        - И чего, ты реально отдашь им еду? - спросил он, по-прежнему не поднимая глаз.
        Как ни странно, вопрос был задан без ехидства, это было нейтральное уточнение, обычная рабочая сверка, и она ответила так же просто:
        - Не всю. Раздадим палеты три-четыре, потом уже не понадобится.
        Ее бледный спутник кивнул. Оба одновременно посмотрели на часы и ускорили шаг.
        - Я знаешь чего не понял? - сказал он после паузы. - Зачем этот черт пистолет свой отдал узкоглазому. Чё-то мне не показалось, что они такие уж кореша.
        Женщина из Майбаха улыбнулась. Все же она была незаменима, и приятно было лишний раз напомнить об этом.
        - Вот потому и отдал, - ответила она. - Чтобы ты убил не его, а того, второго.
        Потом она вытащила из кармана влажную салфетку и тщательно, палец за пальцем вытерла правую руку.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:22
        Оставшись наедине с раздраженным шефом, первые полчаса толстый водитель Майбаха держался молодцом, сидел за рулем прямо и даже затылком старался демонстрировать преданность и профессионализм. Но в конце концов напряжение последних полусуток победило, и он все-таки обмяк в своем кресле, откинул голову и захрапел.
        Будить подчиненного старик в золотых очках почему-то не стал, хотя храп явно злил его. Он вообще был неспокоен, ерзал, тряс коленом и в тонированное окно глядел с нескрываемым отвращением, как человек, которому шестнадцать часов подряд показывают одну и ту же ненавистную телепередачу. Лицо его еще больше осунулось и пожелтело, словно у него начиналась печеночная колика.
        Настроения снаружи тоже были нехорошие. Три минуты полной темноты неожиданно заставили всех, кто разбрелся по тоннелю, чуть ли не бегом вернуться на место, как если бы оставленные машины давали какую-то иллюзию защиты, служили призрачным аналогом крыши, под которой все-таки можно спрятаться, и примерно к трем пополудни безлюдный участок возле бронированного Мерседеса оказался вдруг забит под завязку. Заняться при этом по-прежнему было нечем, кроме бесплодных жалоб и тревожных разговоров, не имевших ни малейшего смысла; все давно уже было обсуждено многократно - и загадочные ворота с цифрами, и причины, по которым они до сих пор не открылись. Ни одну из возникших теорий нельзя было подтвердить или опровергнуть, так что все они, даже самые дикие и абсурдные, теперь как бы существовали одновременно - просто потому, что с момента закрытия ворот не появилось никаких новых вводных. А вот уже полтора часа после отключения внешнего электричества не происходило совсем ничего, что в каком-то смысле было еще хуже.
        И поэтому, когда в половине четвертого донесся наконец слух, что примерно в полукилометре впереди какие-то неизвестные перегородили тоннель, захватили пассажирский автобус и то ли всех там поубивали, то ли взяли в заложники и выдвинули какие-то требования, эффект произошел удивительный и обратный. По рядам прошло странное, почти радостное оживление, и довольно скоро все, кто не спал и услышал эту, без сомнения, тревожную новость, опять бросили свои автомобили и отправились к неведомой опасной баррикаде. Причем в этот раз пошли даже те, кто отказывался покидать свои ненадежные убежища раньше, с самой ночи упрямо сидел на одном месте и не участвовал даже в невинной переписи у полицейского Форда, которая хоть и казалась абсолютно бесполезной, но уж точно не могла навредить напрямую. Посторонний ехидный наблюдатель, возможно, отметил бы иррациональную склонность самых разных людей стремиться к источнику опасности только ради того, чтобы убедиться, насколько эта опасность реальна. Но единственным свидетелем внезапного массового исхода оказался чиновник в длинном Майбахе, который ни про какую баррикаду,
разумеется, не услышал, так как пуленепробиваемые стекла не пропускали звуков. Он видел только, что владельцы соседних автомобилей парами и небольшими группами направляются в конец колонны, и сделал единственно возможный вывод: его нерадивая ассистентка перестала наконец валять дурака и взяла-таки ситуацию под контроль.
        Некоторое время мимо тяжелого лимузина тянулся еще ручеек отстающих из передних рядов, до которых известие добралось в последнюю очередь, но в конце концов и он иссяк и проходы опустели. Убедившись в этом, старик откинулся в кресле и обнаружил с неудовольствием, что машинально растерзал целую гроздь винограда из фруктовой вазы, по одной раздавив ягоды между пальцами. Он брезгливо обтер ладонь краем пледа, сбросил его себе под ноги, а затем громко позвал храпящего водителя по имени.
        Настрадавшийся Валера спал крепко, с открытым ртом, и снились ему дача в Жаворонках, солнечный горячий полдень и жена, нарезающая на летней терраске редиску для окрошки. Ее круглые розовые локти, стук ножа по доске, рыжая клеенка с подсолнухами и далекий шум электрички. В эту-то воскресную негу и ворвался резкий голос шефа, и Валера жалобно сморщился и замотал во сне головой, но сон уже дрогнул и рассыпался, и не стало больше ни солнца, ни жены, ни холодного запаха огурцов. Во рту пересохло, давил ремень, опухли ступни в ботинках, и торчал перед глазами руль в белой кожаной оплетке и помятая задняя дверь Фиата Панда с наклейкой «Малыш в машине».
        - Да! - сказал Валера хрипло и попытался одновременно встать, обернуться и сделать вид, что не спал. - Да! Едем?..
        Шеф неожиданно засмеялся.
        - Старый ты стал, Валерка, - сказал он с удовольствием. - Размяк, разжирел. На пенсию тебя надо было отправить.
        Валера, который был младше шефа на девять лет, спорить не стал, а захлопал глазами и улыбнулся, изобразив (без особого, к слову, труда) на лице придурковатую растерянность, и на всякий случай даже немного покряхтел, растирая шею. Все эти действия призваны были подтвердить правоту старика и, если удастся, рассмешить его еще раз. И действительно, тот не злился. Совершенно напротив, он как будто был очень чем-то доволен.
        - Открывай, - велел он. - Выходим. Вещи не забудь.
        Удивительный этот приказ поразил Валеру настолько, что он обернулся еще раз, словно желая проверить, не продолжается ли шутка. За без малого семнадцать часов старик не вышел из машины ни разу. Благодаря его давнишней аденоме простаты, по причине которой под средним сиденьем роскошного Майбаха специально установлен был биотуалет (тайна, разглашение которой могло стоить водителю головы), в этом просто не было нужды. И решение покинуть бронированную крепость сейчас, когда снаружи творилось черт знает что, а рядом не было даже телохранителя, показалось настолько на старика не похоже, что Валера впервые в жизни задумался о том, чтобы не подчиниться. На случай, если дед сошел-таки с ума или, скажем, со скуки наклюкался вискаря из хрустального графина и рвался теперь на подвиги, за которые, подвиги, с него, Валеры, впоследствии опять-таки непременно сняли бы голову. Но графин стоял почти полный, а глаза у шефа были хотя и желтые, но трезвые и смотрели ясно.
        - Выходим, - рявкнул дед своим прежним недобрым голосом и взялся за ручку двери, и Валера оробел, сдался и послушно отпер центральный замок.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:33
        Кот уже двадцать минут вопил не переставая, на одной противной режущей ноте, а временами еще опрокидывался набок и принимался яростно драть сетку. И молодой лейтенант прямо на ходу легко расстался с детской мечтой и простил наконец маму, уверившись в том, что она права и что коты и собаки - одинаковый геморрой.
        А вот малютку-доктора, похоже, кошмарные эти звуки скорее радовали. Он то и дело заглядывал в переноску и ласково бормотал «ну не надо, не злись, брат», и даже немного порозовел под слоем цементной пыли, хотя выглядел по-прежнему так, словно только что выбрался из-под завалов.
        Запах, едва выносимый возле решетки, тоже постепенно слабел, а сразу за чьей-то одиноко стоящей Шкодой с отломанным зеркалом исчез вовсе. И пускай воздух оставался горячим и несвежим, дышать стало легче. И вообще - стало легче, хотя объяснить себе это лейтенант не мог. И зачем идет следом за чумазым стоматологом, тоже понимал не до конца. Но во-первых, больше идти ему было некуда, а во-вторых, кому-то надо было нести коробку с лекарствами, одноразовыми шприцами и початой бутылкой водки, так как у доктора руки были заняты котом.
        И когда впереди наконец показались машины, оба они - и доктор, и лейтенант - непроизвольно ускорили шаг. Первый - потому, что надеялся разыскать сердитую женщину в кроксах и спросить, нет ли у нее еще молока, а второй - просто так, за компанию, потому что не знал, куда еще себя деть.
        Странно было, правда, что никто не бродит по проходам и не слышно голосов. Даже на расстоянии такое скопление людей все равно производило бы шум: кто-то бы хлопал дверцами, кашлял, разговаривал или смеялся. Должны были шаркать ноги, хрустеть пакеты и щелкать зажигалки, и наверняка кричал бы чей-то ребенок; но, кроме кошачьих воплей и эха, других звуков не было. Аварийное освещение было тусклое, как в больнице ночью, одна из потолочных ламп мигала. Выстроенные в три ряда автомобили стояли пустые, точно такие же, как и брошенная позади Шкода Рапид. И маленький доктор споткнулся и замолк, потому что мгновенно провалился в свой недавний кошмар, в котором люди исчезли и он остался в тоннеле один. И подумал даже, что, возможно, до сих пор сидит у решетки, отравленный трупными испарениями, потерявший счет времени, и все дальнейшее - и шестеро незнакомцев с отбойным молотком, и оживший кот, и мальчишка-полицейский - просто бред. Часть сна. Последняя предсмертная галлюцинация.
        А лейтенант, которого безлюдные ряды потрясли ничуть не меньше, почувствовал себя персонажем фильма про зомби, который вышел на улицу последним и обнаружил, что остальные уже съедены. И пожалуй, схватился бы сейчас за пистолет, если б не держал идиотскую коробку с водкой и таблетками.
        Доктор медленно наклонился, поставил переноску на пол и вытер лицо. Руки у него дрожали.
        - А! - выдохнул лейтенант и хлопнул бы себя по лбу, если б не все та же коробка. - Они ж за едой ушли. Она ж еду хотела раздавать, точно. Сука, вот я щас кирпичей наложил, реально.
        Ни в одном, даже самом причудливом своем кошмаре маленький стоматолог не смог бы представить выражение «наложить кирпичей», потому что никогда прежде его не слышал. Этот дикий набор слов просто не мог появиться в его собственном личном бреду, и значит, лейтенант несомненно был настоящий. А раз так, остальное тоже происходило наяву.
        - Ну, тогда пойдемте, наверное? - предложил он и поднял кота, который в самом деле был жив, недоволен и не ел со вчерашнего дня.
        - Ну пошли, чё, - вздохнул лейтенант, перехватывая коробку поудобнее.
        Спустя десять минут они миновали длинный Майбах Пулман с зеркальными стеклами, причем в тот самый момент, когда Валера начал распахивать дверь и высунул бритую голову в проход. Но шли они молча и по другой стороне, а запертому в переноске коту тоже как раз надоело орать, так что водитель Майбаха просто их не заметил. А они, в свою очередь, не заметили его и до баррикады добрались в полной уверенности, что тоннель позади абсолютно необитаем.
        Увидев перед собой возбужденно гудящую толпу, доктор предположил, что это та самая очередь за едой, окончательно уверился в том, что все-таки не бредит, и заметно повеселел. Лейтенант же, напротив, смутился и пошел медленнее - он-то знал, что до польского рефрижератора оставалось еще минимум километра полтора, ничего хорошего поэтому не ожидал и почувствовал острое желание повернуть обратно, пока его опять не затащило в какую-то новую мутную разборку. Но было, разумеется, поздно. Кто-то в задних рядах обернулся и заметил человека в форме, и через мгновение стоматолог и лейтенант оказались в самой гуще людей и событий.
        До насилия дело пока не дошло, но какой-то обмен аргументами, очевидно, успел состояться, и аргументы эти были такого толка, что отношения между защитниками баррикады и владельцами окрестных машин оказались испорчены безнадежно.
        - Это что же это творится такое, посмотрите на них! Собрали, значит, своих. Сговорились у всех за спиной, - сообщила знакомая лейтенанту хозяйка сеттера с платочком на шее. - И мало того что воду забрали всю, так пройти еще не дают, из автобуса людей выгнали! Ходят, смеются, рожи наглые! Бандиты!
        Говорила она громко, а последнюю фразу прокричала в сторону баррикады. Рядом маячил ее муж в клетчатой рубашке, тяжелый и мрачный, с гневным кирпичным румянцем.
        - Это здесь они смелые, дома бы побоялись у себя! - поддержал другой женский голос, и доктор узнал строгую тетку в кроксах, которая утром нашла ему тонометр и антибиотики для мальчика.
        - А кого им тут бояться? Полицию, что ли? - спросил мужчина в брезентовой кепке, похожий на грибника. - У них же все куплено, их даже не трогает никто. Баранов хотите резать своих в центре города - пожалуйста. Из машины в воздух хотите палить - на Тверской, на минуточку! - милости просим. Человеку пива нельзя у метро выпить, а этим все можно. А я москвич, между прочим, в третьем поколении.
        - Вот не думала, что скажу когда-нибудь, - сказала хозяйка сеттера, - но они же правда дикари, извините. Надо уже своими именами как-то. Мы у рынка живем, страшно из дома выйти, честное слово. Девочки молодые ходят, а эти свистят, цепляются. Соберутся в стаю, глаза злые. Что угодно могут сделать. И управы не найдешь на них, никто не хочет связываться!
        - Пускать их не надо было, чурбанов, - веско сказал кирпично-клетчатый Коля. - Сидели бы овец ебали в своем Чуркестане.
        - Это ты что сейчас сказал? Это кому ты сказал так? - крикнули из-за баррикады. - Иди давай в глаза мне скажи!
        - Да сам выходи, говно! - заревел Коля, темнея лицом. - Не зассышь? Один на один давай! - и полез через толпу.
        - Коля, ты что! - охнула хозяйка сеттера и повисла у мужа на плече. - А вы-то! - закричала она старлею. - Так и будете стоять? Не стыдно вам? Коля, я прошу тебя, Коля! А этот стоит, в штаны наложил, ну зачем вы тогда нужны вообще?
        Лейтенанту, который искренне не понимал, чем его шансы в одиночку победить захватчиков и отбить воду отличаются от Колиных, стыдно не было совсем. А было ему снова очень обидно и ужасно хотелось, чтобы тетя в платочке увидела наконец, как ее драгоценному Коле разобьют морду. Но она вдруг обмякла, как будто из нее выпустили воздух, сморщилась и заплакала:
        - Вы должны что-то сделать. Так нельзя. У нас ничего нет, всё у них, и вода у них, а они не пускают. Ну так же нельзя.
        И старлей обреченно сунул коробку с лекарствами грибнику в брезентовой кепке, потянулся и схватил Колю за рубашку.
        - Не надо, - сказал он, понимая уже, что опять вляпался. - Погоди, мужик, ну давай это…
        Коля толкался и рвался в бой, клетчатая ткань трещала.
        - Лейтенант! - раздался из-за спин громкий радостный голос. - А я думаю, куда ж ты запропастился?
        Оборачиваться смысла не было никакого, а напротив, следовало сейчас отпустить пузатого Колю, притвориться, что не расслышал окрика, растолкать два-три десятка безымянных автовладельцев и исчезнуть. Просто уйти отсюда.
        Но голос позвал еще раз:
        - Лейтенант! Ну чего ты как не родной? Обижаешь.
        И старлей обернулся и увидел знакомое худое лицо и улыбку, которую обещал себе ни при каких обстоятельствах не видеть больше никогда, и опять подумал с тоской: убьют меня здесь. Вот теперь - точно.
        Его бывший пленник взобрался на капот серебристого Опеля Астра и глядел на него поверх голов, как на любимого сына.
        - Укатали тебя совсем, - сказал он ласково. - Водички хочешь? Ну давай, иди к нам. Иди-иди, поболтаем.
        - Вы скажите ему, - зашептала сразу хозяйка сеттера, придвигаясь, - идите, скажите, чтоб нас пустили. Что у нас все кончилось тут. Или пусть хотя бы воду дадут, ну как без воды, нельзя же без воды… - и неожиданно стала гладить старлея по плечу. Ладонь у нее была горячая, маленькая, и сама она была маленькая и старая. А пса же не взяли опять своего, так и сидит там в машине, наверно, лижет стекло изнутри.
        - Люд, прекрати, - зарычал ее клетчатый муж. - Прекрати, сказал. Пускай идет.
        Толпа взяла вдруг и расступилась, освобождая проход к баррикаде, как будто все уже было решено - что он пойдет туда один, к человеку с разбитым лицом, который утром выстрелил капитану в живот, а потом улыбнулся и подмигнул. Как будто никакого выбора и не было, причем с самого начала.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:44
        Наружу старик выбрался сам, не дожидаясь Валериной помощи. Толкнул дверцу, выскочил, и, хотя в спине у него что-то хрустнуло, довольно резво обежал шестиметровый Майбах и скрылся из виду. Валера вытащил из багажника саквояж, чемоданчик с лекарствами и на всякий случай даже зонт, щелкнул брелком и поспешил следом, гадая, как далеко придется идти и, главное - зачем. И что там будет.
        Но идти никуда не пришлось. Шеф обнаружился тут же, в тесном проходе у правого борта - возбужденный и бодрый, как после укола, с пятнами на желтых щеках, и разглядывал бетонную стену тоннеля с таким жадным восторгом, словно на ней висела картина. А правда свихнулся дед-то, понял Валера и начал с тоскою прикидывать, как бы заманить его обратно в машину и удержать там по крайней мере до того, как вернется белобрысая ассистентка. Навьюченный багажом, он опасливо приблизился, поправляя под мышкой длинный зонт и сочиняя первую свою реплику, и только тогда увидел дверь. Неприметную, выкрашенную в тот же скучный серый, чтобы сливаться со стеной, без ручки и надписей. Эта дверь никого никуда не приглашала, а, напротив, как будто пряталась, в ней даже замочной скважины не было. И пока Валера восстанавливал в памяти последовательность событий, в результате которых огромный Майбах оказался именно здесь, напротив этой странной двери, загораживая ее от посторонних глаз, старик обернулся и сказал нетерпеливо, почти весело:
        - Ну что ты возишься, давай сюда быстро, - а затем шагнул вперед и взмахнул рукой, словно вытирал невидимое окно или, к примеру, стоял на трибуне Мавзолея, принимая парад.
        Валера замер, как ребенок в цирке, невольно ожидая какого-нибудь чуда, но не случилось ничего. Гудело электричество в лампах, было жарко, и старенький шеф в измятом костюме приплясывал у стены и тряс ладошкой, похожий на веревочную куклу, которую дергают за руку с потолка. Лицо у него было растерянное, даже испуганное.
        - Илья Андреич, - начал Валера самым умильным своим голосом. - А давайте-ка мы сейчас с вами, знаете…
        Но тут в стене зашипело, щелкнуло, и серый прямоугольник двери дрогнул и поехал в сторону, как створка лифта. Валере показалось вдруг на секунду, что оттуда хлынет сейчас вода или что шефа затащит внутрь, как в открытый космос, и надо то ли бежать, то ли прятаться за пятитонный Майбах, то ли даже хватать старика в охапку. Но вода не хлынула, и в темный проем шеф ринулся сам, по собственной воле, и через мгновение там, внутри, зажегся свет. Точно как в лифте, подумал Валера, представляя теперь кабину с кнопками и шахту, вертикальную трубу, по которой можно подняться наверх. Куда именно и зачем вообще устраивать лифт под рекой, он подумать уже не успел, испугавшись, что дверь закроется и шеф уедет наверх без него, и скорей побежал следом.
        Внутри почему-то было холодно. Прохлада была особая, подземная, какая бывает, когда в жаркий день спускаешься в подпол за огурцами, и он тут же почувствовал свой потный затылок и что рубашка у него под пиджаком прилипла к спине. И еще здесь было темнее, чем снаружи, причем свет был неприятный, голубоватый, так что Валера задержался у порога и вещи на пол ставить тоже до времени не стал, решил подождать, пока привыкнут глаза. Никакой это был не лифт и уж конечно не подпол, а скорее что-то вроде коридора. Недлинный тамбур, освещенный парой тусклых ламп в железной оплетке. И стояли вдоль стен какие-то стеллажи, пахло пылью; воздух был неживой и старый, как в заброшенном доме, и вообще было как-то очень ясно, что сюда давно уже никто не заходил.
        А потом Валера проморгался наконец как следует и выронил зонт, потому что разглядел всё сразу: разложенные в два ряда черные армейские респираторы, полку с химическими фонарями и аптечными ящиками, целый шкаф одинаковых помповых ружей и самое жуткое - шеренгу желтых костюмов радиационной защиты с огромными застекленными головами, похожих на прибитых к стене космонавтов.
        Окажись сейчас на Валерином месте двадцатишестилетний лейтенант, он бы сразу вспомнил три десятка компьютерных игр и примерно столько же фильмов. И упрятанный в стену склад только доказал бы ему, что он вскрыл призовой тайник и прошел уровень и что дальше поэтому все наконец повернется в лучшую сторону. Лейтенант, однако, в эту минуту находился в собственном страшном месте, а водителю Майбаха было шестьдесят два, и с 76-го по 78-й он служил в Казахстане, в радиационных войсках. Так что облегчения никакого не испытал, а, напротив, уверился окончательно, что ничего хорошего теперь впереди точно не будет, и впервые задался вопросом, увидит ли еще когда-нибудь жену и внучку.
        Он оглянулся и посмотрел на длинную тяжелую машину, которую с трепетом и гордостью водил три с половиной года и которую привык считать убежищем, неуязвимым и безопасным, и ему остро захотелось шагнуть обратно, наружу. Взять и выйти отсюда и вернуться за руль. Просто вернуться, и всё.
        Но пока он думал об этом, серая дверь зашипела и закрылась.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 15:51
        Вода была теплая и пахла нагретой пластмассой, но все равно очень вкусная. Он и забыл, насколько вкусная бывает вода. Забыл про доктора и хозяйку сеттера, про злющую стерву из Мерседеса и даже про воздух, которого почти не осталось, и просто пил прямо из неудобной пятилитровой бутыли, захлебываясь и обливаясь, пока не затошнило. И только потом подумал, что все же, наверно, смотрели, как он пьет. Все видели - и доктор, и клетчатый Коля, и его заплаканная жена. Подбородок у лейтенанта был мокрый и рубашка спереди тоже была мокрая, потому что пил он неаккуратно и много пролил, и оборачиваться ему теперь не хотелось, чтобы ни с кем не встретиться взглядом.
        Его бывший задержанный глядел на него, склонив голову набок, по-родительски нежно.
        - Не спеши, лейтенант, - сказал он улыбаясь. - Есть еще. И еда скоро будет. Я с толстухой этой вашей договорился, нормально, прям сюда нам принесут, как в ресторане.
        Что-то в нем поменялось, в этом худом человеке, которому он, старлей, разбил вчера лицо и как следует засадил ногой под ребра (вспоминать об этом сейчас было очень неуютно). Все вроде было по-прежнему: синяки на запястьях, раздутая скула, пятна засохшей крови на рубашке и даже стремная эта улыбка. Но почему-то пугал он старлея даже сильнее, чем тогда, у дальней решетки.
        - Повернулось-то как все, а? - спросил человек с разбитым лицом. - Это я к чему, старлей, слушай. Не ходи ты никуда. Им же насрать на тебя - и бабе этой, и кто там с ней еще. Они такие же, как твой капитан, для них люди - говно. Ну чего ты им, обязан, что ли? Ты нормальный парень, я тогда еще понял. Ты не такой.
        С этими словами он качнулся вперед и обнял лейтенанта за плечо. Лейтенант вздрогнул, но отодвинуться не посмел.
        - Они мутят чего-то, точно тебе говорю. Я пока не понял что, но они мутные, я таких знаю. Не надо тебе с ними, старлей, они тебя сольют. Давай, оставайся. Найдем тебе место. Нам такие нужны, а, Большой Змей? Смотри какой парень, настоящий, не как эти. Жизнь мне спас, между прочим.
        Темнолицый седой человек, которому была адресована последняя реплика, походил скорее не на индейца из книжки, а на якудза - маленький, напряженный и свирепый, и аргументом этим явно не впечатлился. Стоял, скрестив руки на груди, смотрел в сторону и ничего не ответил. И только приглядевшись, лейтенант узнал в нем водителя желтого Рено с шашечками, потому что и таксист тоже переменился и выглядел как-то иначе. А еще из кармана у таксиста-якудза торчал капитанский «макаров», и это было совсем уже неправильно. Все теперь было неправильно, причем давно, и становилось только хуже, а как поправить это, старлей не знал.
        - Им воды бы раздать, - сказал он. - У вас же много. Им ничего не надо же, просто воду, и всё.
        Он прижимал к груди бутылку «Черноголовки» и потому говорил тихо, чтобы не услышали за баррикадой.
        - Видишь? Я ж говорю, хороший парень, - сказал таксисту человек, убивший капитана, а затем повернулся к лейтенанту и продолжил: - Слушай, да нам не жалко. Это ж не про воду, ты понимаешь, да? Просто нельзя ей всё отдавать. С такими всегда нужен козырь, а то они тебя сожрут. Так что не сердись, брат, воду мы придержим. Пока не поймем, чего они мутят. Кстати, а тебе она рассказала чего-нибудь? - спросил он вдруг. - Ну, про это про все. Ты ж у нее типа помощник. Вот со светом, например, это что сейчас было? Не слышал ты ничего?
        Может, дело было в глазах. Лейтенант впервые увидел их так близко, и глаза эти жили отдельно от голоса и от улыбки и выражали другое. Может, и улыбка поэтому выглядела так стремно - она просто к этим глазам не годилась. Маленьким лейтенант очень боялся клоунов именно по этой причине: смешными они казались только издалека, а вблизи заметно было, что лиц у них два и одно плохо нарисовано поверх другого.
        - Не, я не слышал, - соврал он, потому что про сломанный воздух говорить не хотел, а хотел одного - уйти отсюда. Прямо сейчас. Ему нельзя было здесь, он попал сюда по ошибке, и ее надо было исправить, пока уготованная ему еще утром смерть не спохватилась.
        - И горит послабее вроде… - сказала его улыбчивая смерть, разглядывая тусклые лампы на потолке.
        - Мне ж не говорят ничего, - сказал лейтенант хрипло. - И это… спасибо, но мне бы это. Мне сходить бы туда. Посмотреть там, как они еду разгружают, и вообще. Заодно, может, узнаю, ну… Типа про свет и все такое.
        Человек с разбитым лицом оторвал взгляд от потолка, покачал головой и вздохнул. Огорченно, как любящий отец, исчерпавший разумные аргументы.
        - Не, ну хочешь - иди, конечно. Надо - давай. Без проблем. Нет, серьезно, старлей, нормально все, я не обиделся. Смотри, я даже спрашивать не буду, что у тебя там за дела. Не хочешь с нами - пожалуйста, хозяин - барин. Ты, главное, помни, что мы друзья. Да? Не забудь.
        Из этой наполненной смыслами речи старлей понял одно - ему позволено уйти, и от облегчения у него закружилась голова.
        - Ну тогда это, ладно, - сказал он. - Пойду, ага. Спасибо, - и сделал два шага, а на третьем пятилитровая «Черноголовка» вдруг тяжело плюхнула у него в руках. - Слушай, а можно, - спросил он, останавливаясь, и обернулся, хотя оборачиваться было не надо и останавливаться не надо было тоже. - Мужики, - сказал он слабым детским голосом, за который тут же себя возненавидел, - вы не против, если я это. Если я водичку туда отнесу. Ну, туда, - и махнул рукой в сторону невидимого сейчас доктора, грибника и тетеньки с платочком. - Мне ж не надо столько, реально, чего я с ней попрусь-то.
        Он по-прежнему старался говорить тихо, потому что не знал, разрешат ему или нет, и к тому же, оказывается, отпил довольно много, чуть ли не пятую часть. И вообще, весь разговор целиком вышел какой-то гадостный, и при мысли, что его мог расслышать кто-то еще, лейтенанту было противно.
        Якудза-таксист скривился и снова промолчал, а вот человека с разбитым лицом это предложение скорее развеселило.
        - Вот нравишься ты мне. Ну что с тобой делать, а? - сказал он и засмеялся. - Но идея плохая, брат. Правда плохая, сам подумай. Их там сколько, человек сто? Ну и как им ее делить, твою бутылку? Не, они тебе за это спасибо не скажут. Не скажут, поверь мне. Так что давай-ка ты топай, а мы тут сами, по плану, как договорились. А передумаешь - приходи, серьезно. Я тебе должен и не забуду. И вообще, приходи, если что. Ну так, повидаться. Ребят! - крикнул он, обращаясь уже не к старлею, а к группе напряженных мужчин, охранявших дальний рубеж баррикады. - Друга пропустим нашего, ладно? Все нормально, он свой!
        Зажатый в толпе маленький стоматолог смотрел, как симпатичный молодой полицейский, с которым они вместе прошли недавно очень важный километр, прерывает вдруг свои переговоры с захватчиками воды, поворачивается спиной и уходит. Не оглядываясь, быстро, как будто опаздывает на поезд.
        - Вот же сука-то, а? - тяжело сказал краснолицый толстяк в клетчатой рубашке.
        - Ой, да бросьте вы, ради бога. Чему вы удивляетесь, не понимаю, - сказал грустный человек в кепке. - Куплено у них все. Вот вам иллюстрация, пожалуйста.
        - Говна ты кусок! - заорал клетчатый толстяк вслед уходящему лейтенанту. - Ссыкло!
        - Коля, пойдем в машину, - сказала его жена. - Не могу я тут больше, устала.
        - Я не понял! - продолжал Коля, не слушая. - Мы типа утремся щас, всё? Мужики! Ну сколько их там, мы чего, не раскидаем их, что ли?
        Он приподнялся на цыпочках, вытянул короткую шею и принялся оглядывать толпу - яростно, почти с ненавистью, как если бы искал, с кем подраться. На мгновение взгляд его задержался на хлипком докторе с переноской, затем на печальном москвиче в третьем поколении и остановился наконец на группе крепких загорелых работяг в запыленных майках.
        - Алё! - позвал он. - Ну, ребят, чё стоим-то! А? Хорош сиськи мять!
        Страстный этот призыв никакого восторга у адресатов не вызвал. Стояли они хмуро, в сторонке, у самой стены, и неожиданному вниманию не обрадовались. Присмотревшись, доктор узнал в них шестерку незнакомцев, которые два часа назад перебили силовой кабель. Вероятно, они тоже его узнали и потому поскучнели еще сильнее. Впрочем, и других желающих раскидывать баррикаду не нашлось, и похоже, Коля начинал это понимать.
        - Мужики, - сказал он. - Вы чего? Да они же шпана! Шелупонь! Им же просто в рог давно не давали. Насовать им разок как следует - и всё, разбегутся как тараканы!
        - Извините, вы кулачный бой нам сейчас предлагаете? - спросил раздраженный мужской голос. - Стенка на стенку? А ничего, что мы в двадцать первом веке?..
        - А ничего! - взревел Коля, снова кирпично-красный. - Век у него, блядь, двадцать первый. Вот и сиди без воды в своем веке, блядь. А они тебя на хую будут вертеть!
        - Хватит, всё, ну Коля, - сказала его жена тоненько.
        - А когда вам в лоб выстрелят, вот мне интересно, - продолжал тот же мужской голос, явно задетый. - Ничего, что у них пистолет там вообще-то? Или вы надеетесь, что в другого кого-нибудь попадут? Провокатор!
        - Да ладно вам, ну наболело у человека, - сказал кто-то. - А вы что, не согласны? Они же правда страх потеряли. С ними же правда по-другому нельзя, извините, только силу воспринимают.
        - Ну и сам тогда пускай идет первый! Борец, понимаешь, за справедливость. Гапон. Я лично не готов, чтоб мне голову прострелили.
        - Да не станут они стрелять, господи, двадцать первый…
        - Вот они-то как раз и станут! В этом и разница, ну как вы не поймете, нельзя с варварами их же оружием! Нет смысла!
        - А как тогда, нет, серьезно, что вы предлагаете? Терпеть?
        - Да ничего я не предлагаю, с чего вы взяли, что я предлагаю, я просто говорю…
        - Вот поэтому вас и ебут! - заорал вдруг Коля, и жилы вздулись у него на красной короткой шее. - Вот поэтому! Ебали, ебут и будут ебать!
        - Так, ну, пожалуй, достаточно, - раздался новый звучный голос, легко перекрывший даже эхо от последних слов. - Возьмите себя в руки. Здесь дети, здесь женщины, наконец. Вы ведете себя безобразно.
        Коля замер на мгновение, хрипло дыша, а затем повернулся на полкорпуса и воззрился на говорящего. Был он сейчас похож на чугунное пушечное ядро, упавшее в окоп за секунду до взрыва.
        - Эт-та кто у нас тут еще, - сказал он. - Такой красивый.
        Визави его, к слову, действительно был красив - статный, высокий, с роскошной седой шевелюрой и породистым горбатым носом. И был на нем дорогой льняной пиджак и шелковый шейный платок. И еще у него был несомненный, очевидный с первого слова кавказский акцент. Сразу стало очень тихо, головы повернулись. О-хо-хо, подумал доктор, покрепче прижал переноску и решил не смотреть.
        - Ты мне указывать, значит, будешь. В моем городе, - сказал Коля. - Ты, мне. Как вести. В моем. Городе.
        - Да, буду, если сам не понимаешь, - громко ответил седой владелец Ниссана Кашкай, тоже переходя на «ты». Он простоял в толпе последние три четверти часа и наслушался такого, что также больше не склонен был к дипломатии.
        - А если я тебе морду, например, разобью? - спросил клетчатый Коля и пошел грудью вперед, расставив короткие руки. Раскаленный и круглый, как самовар. Сильнее всего в эту минуту его бесил не презрительный тон, не нос и даже не акцент, а платок. Шелковый, сука, шейный платок.
        - Попробуй, хам, - ответил визит-профессор Массачусетского университета и шагнул навстречу, расстегивая пиджак. Вообще-то он всегда был горяч, особенно в молодости, и драку как аргумент тоже понимал хорошо. И к тому же вот только что, в эту самую секунду терпение его наконец лопнуло совсем и он вдруг почувствовал ослепительную свободу и ясность, каких не испытывал много лет.
        Драки в подлинном смысле слова из-за давки не случилось, но между противниками завязалась все-таки какая-то некрасивая краткая возня, в результате которой визит-профессору надорвали лацкан его льняного пиджака, а он в свою очередь успел ударить противника локтем в ухо. А после они обхватили друг друга руками и застыли в неловком клинче, пыхтя и качаясь, как два боксера-любителя. Вопреки сильной разнице в росте, весовая категория у них все же была примерно одна, и победитель был совершенно неочевиден.
        Сильнее всего доктор боялся, что вмешаются остальные. И не только из-за того, что союзников у человека с южным акцентом по эту сторону баррикады сейчас найтись не могло, так что схватка неизбежно превратилась бы в суд Линча, но и потому еще, что сам он стоял слишком близко, в самой толпе, и в свалке наверняка не смог бы удержать переноску в руках. Однако вмешиваться, как ни странно, поначалу никто не стал. Возможно оттого, что высокий кавказец был солиден и седовлас, да и пузатый его соперник был не моложе, и стоявшим вокруг мужчинам неудобно казалось влезать между ними. Но тут пронзительно закричала низенькая Колина жена:
        - Пусти! Бандит, пусти его сейчас же! Господи, да что ж это, помогите, вдруг у него нож! - и, не дожидаясь, бросилась мужу на выручку сама, подпрыгнула и вцепилась, повиснув у визит-профессора на спине, как рюкзак. Профессор охнул, покачнулся и все же устоял - скорее всего, благодаря Коле, который подпирал его крепко с другой стороны. Но маленькая пожилая женщина душила высокого старика и продолжала звать на помощь, ее худые ноги в сереньких ортопедических тапочках болтались в воздухе, и сцена эта выглядела уже настолько дико, что сначала кто-то один, а потом другой и третий не выдержали и полезли то ли растаскивать, то ли помогать, просто чтобы все это поскорее прекратилось. И, разумеется, вот тогда-то и началась настоящая безобразная свалка, где никто уже ничего не понимал и действовал как придется. И хотя эти коллективные действия навряд ли направлены были лично против седого визит-профессора, пострадал он от них сильнее всего, потому что не удержал наконец общего веса и рухнул. Упал набок на затоптанный асфальт, увлекая за собой и Колю, и его крошечную жену, и еще несколько человек, не
успевших вовремя разжать руки. И громко, со стуком ударился головой, то ли затылком, то ли виском.
        Этот звук все и остановил. Все закончилось разом - и суета, и крики. Спутанный клубок упавших вместе людей опомнился и начал расползаться - небыстро и осторожно, как если бы они лежали на пехотной мине. Горбоносый визит-профессор показался из-под них, как камень во время отлива. Он был бледен и не шевелился.
        - А-лик… Алик! Нет, нет, нет-нет, господи, Алик. Миленький, господи боже, отойдите, отойдите все, уйдите, я тут, милый, ну что ты, я тут, отойдите, не трогайте его, уберите руки, уйдите все. Уйдите, дайте пройти мне, уйдите!
        Красивая полная блондинка с растрепавшейся прической опустилась на колени над распростертым мужем и раскинула руки, как птица над гнездом.
        - Вы же его убили, - сказала она. - Звери. Вы убили его.
        Голос у нее был тонкий, как будто даже удивленный.
        - Подождите, - сказал доктор и стал пробираться к лежащему. Из-за спин ему почти не было видно. - Разрешите, пожалуйста, я посмотрю…
        О том, что он врач, сказать он уже не успел: женщина выгнула шею, оскалилась и зарычала.
        - Да он доктор, - сказала тетенька в кроксах голосом, каким разговаривают с детьми. - Это ж доктор наш, пускай посмотрит.
        И после этих слов доктора вместе с котом тут же начали подталкивать к сидящей над мужем женщине. Глаза у нее были дикие, и доктору показалось, что она сейчас прыгнет вперед и укусит его. Но тут профессор закашлялся вдруг и заморгал.
        - Миленький, - сказала его жена, и лицо ее некрасиво поплыло и размылось слезами. - Слава богу, миленький мой, что? Посмотри на меня! Где больно? Скажи где?
        - Живой, - выдохнули в толпе, и слово это покатилось во все стороны, увеличиваясь в размерах.
        - Всё в порядке, живой! Нормально!
        - Воды ему надо…
        - Да где ее взять-то, воду?
        - Ну, может, поищем, эй, спросите там! Точно нету ни у кого? Тут человеку плохо!..
        - Водка есть! - крикнул москвич в третьем поколении и поднял повыше коробку с лекарствами, в которой булькнула початая бутылка «Столичной».
        - А давайте водку, водка нормально, кстати!
        - Да не ходите вы, дайте сюда, я передам…
        Оживший профессор неуверенно сел и начал отряхивать пиджак. Его большая рука с золотым перстнем заметно дрожала. Доктор собрался с духом и все-таки подошел ближе.
        - Как вы себя чувствуете? - спросил он. - Что-нибудь болит? Голова не кружится?
        - А вы как думаете? - ответил профессор и слабо улыбнулся. - Мне шестьдесят четыре года, дорогой мой, у меня всегда что-нибудь болит. Ларочка, Лара, ну все, успокойся, не надо.
        В отличие от жены, был он не сердит, а скорее смущен, и видно было, как досадно ему то, что сидит он на грязном асфальте и что брюки у него в пыли, а лацкан оторван. Справа на лбу у него надувалась здоровенная шишка.
        - У вас может быть сотрясение, - виновато сказал доктор, который почему-то чувствовал себя так, словно это он, именно он толкнул немолодого человека в костюме на пол и разбил ему голову. - Позвольте, я посмотрю.
        - Пустяки, - отмахнулся профессор и принялся с трудом подниматься на ноги. Жена подхватила его.
        Тут как раз подоспела «Столичная», и принесла ее тетка в бирюзовых кроксах, причем протянула не пострадавшему, а его жене. Та подняла голову и резко оттолкнула бутылку. Волосы и платье у нее были в беспорядке, по щекам растеклась тушь, а левое колено ободрано до крови, но вид опять был опасный и глаза сверкали.
        - К черт-товой матери, - сказала она раздельно. - Водку вашу. Не надо нам. Ничего от вас. Понятно?! - крикнула она доктору. - Алик, идти можешь? Давай, пойдем.
        Одной рукой она обхватила нетвердо стоящего мужа, упираясь плечом ему в подмышку, а другую выбросила в сторону, и под нее сразу, как по команде нырнули две тоненьких темноволосых девочки, которых никто до этого момента заметить не успел. А потом то ли повела, то ли потащила всех троих, снова похожая на птицу и одновременно на медсестру, выносящую раненых, причем в неожиданную сторону - к баррикаде.
        Теперь там расхаживало вдвое больше защитников, привлеченных недавним скандалом. Некоторые даже забрались на Опель Астра и за приближением незваных гостей наблюдали с каким-то пассивным любопытством, как если бы смотрели фильм в летнем кинотеатре. Женщина остановилась перед Опелем и оглядела одного за другим, как будто искала кого-то, а потом вытянула шею и за их спинами, вероятно, нашла, потому что отпустила мужа, вскинула полную белую руку и закричала сердито:
        - Эй! Вы помните меня? Да, вы! Вы к нам приходили и обещали помочь, помните? Вот, мы здесь!
        Таксист из Андижона за дракой на чужой стороне не следил нарочно. Не хотел, ему было противно. Он стоял посреди огороженного машинами пятачка и пытался вспомнить, зачем это все было нужно. Что именно наполнило его такой радостью, когда план сработал и люди, которых он сам, лично позвал сюда, начали вдруг приходить, и их оказалось много. И куда эта радость подевалась, в какой момент. Он обернулся на крик и узнал русскую с крашеными волосами, которая два с половиной часа назад взглянула на него из окна белого Ниссана с тревожным испугом, как смотрят на внезапно заговорившую собаку. Теперь она смотрела иначе. Теперь она в самом деле его видела. Больше того: сама хотела поговорить с ним.
        Нарочно не спеша он подошел к баррикаде. Все четверо следили за его приближением - светловолосая женщина, ее муж в дорогом костюме и две тонконогие девочки-полукровки. Выглядели они как люди, которых только что ограбили на улице.
        - Мы пришли, - повторила русская. - Пропустите нас.
        Это была не просьба, вот что он понял сразу. Такие, как она, просить не умели, их никто не научил. Они называли адрес, не отрываясь от телефона, и расплачивались так же не глядя, и всегда лучше знали, как проехать. И голос у них был именно такой - как будто они и не ждали ответа. Вот и эта тоже пыталась сделать вид, что ответ ей не нужен, хотя краска на лице у нее размазалась, а лямка на платье съехала к локтю и открыла круглое плечо, немолодое, покрытое веснушками. Мальчишки, которых он поставил стеречь проход между Опелем и автобусом, пялились и хихикали.
        - Ларочка, - начал ее муж с очевидной досадой. Заметно было, как ему неприятно стоять здесь в роли просителя и что жена ведет за него переговоры. - Лара, я думаю, это необязательно…
        Азербайджанец, подумал таксист из Андижона, вслушиваясь. Или аварец. Нет, точно азербайджанец. Любят они зачем-то жениться на русских.
        Впускать их андижонцу не хотелось, причем не только из-за женщины. И все-таки мужчина был свой, пускай и не желал этого признавать. И судя по его виду, помощь была ему нужна. Более того - была ему предложена. Отправить их сейчас обратно означало бы, что все действительно не имело смысла, а смысл ведь никуда не исчезал и нужно было просто вспомнить о нем.
        - Проходи, друг. Поможем тебе и твоей семье, - сказал он седому азербайджанцу, а после не глядя кивнул на его жену: - И дай ей прикрыться что-нибудь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:01
        Митя разлепил глаза и понял, что сидит на асфальте, привалившись к задней двери Тойоты, и что рот у него открыт, а язык распух и прилип к нёбу. Шея затекла, пить хотелось нестерпимо. Чертов «Абсолют», подумал он со стыдом, и ведь выпили всего ничего. Как же я так отключился. Странное молниеносное опьянение прошло так же быстро, как и наступило, остались только режущая головная боль и жажда. Так тебе и надо, идиоту. Нашел время. Кто вообще пьет водку, когда нет воды?
        Он пересел сюда, чтобы поговорить с Аськой, и помнил, что в самом деле с ней разговаривал. Трогал за плечо, шумел, что-то объяснял. Казался себе очень убедительным, чувствовал себя отцом. А лицо у нее опять было усталое и чужое, и слова его не годились, поэтому он сердился и говорил еще. А потом, видимо, заснул. Просто вырубился. И понятия не имел даже, чем закончился разговор.
        Осторожно, чтобы не стукнуло в висках, он поднялся на ноги. Голова была как стеклянный шар с кипятком, больно было даже ворочать глазами. Самый дерьмовый вид похмелья, от которого нет лекарства, только лежать в зашторенной комнате, и ждать, пока пройдет, и пить воду. Газированную, без газа, из чайника, из-под крана. Он представил ледяную струю с легким привкусом хлорки и как стынут зубы, течет за ворот и холодно в животе.
        Надо было найти Аську. Как-то все поправить. Что сказать шестнадцатилетней дочери, которая считает тебя мудаком?
        В машине ее не было. Компания снаружи тоже поредела, в проходе между Тойотой и полицейским автомобилем остались трое - муж и жена Патриоты и мама-Пежо. Политический спор, очевидно, иссяк вместе с «Абсолютом», и теперь они сидели над пустой бутылкой, как бойцы у ночного костра, и пели. Нестройно, тихими усталыми голосами.
        - …что ж ты вьеоооошьсяааа… да над моееееею головооооой… ты добыыыычииии не дождеооошьсяаа…
        Мама-Пежо легонько качалась в такт. Глаза у нее были закрыты, лоб и щеки в свекольных пятнах. У Патриота оказался неожиданно приятный баритон.
        Смотреть на них было почему-то неловко, как заглядывать в чужое окно. Митя шагнул назад, пока его не заметили, и повернулся к кабриолету. Стекла в дорогущей плоской мыльнице запотели, внутри под матерчатой крышей ритмично скрипело сиденье и охала нимфа. Без особенной страсти, на одной ноте, как в плохом порнофильме.
        Это мы от страха, Ась. Нам просто страшно, и мы ведем себя как идиоты. Или как свиньи, подумал он, заметив в стекле свое отражение. Хотя сейчас ему было скорее тошно. Мутило, и болела голова, и очень, просто адски хотелось пить. Куда же она все-таки делась?
        Он осторожно повернул голову вдоль бесконечного ряда машин - налево, потом направо - и увидел Сашу и хозяйку Порше Кайен в черном платье. Они шли к нему по проходу медленно, увлеченные разговором, как школьницы после уроков, и выглядели нормально. Необъяснимо, раздражающе нормально, словно окружали их не горячие железные коробки, запертые в тесной кишке под рекой, а обычный какой-нибудь бульвар с деревьями и скамейками или спокойная городская улица. Словно все было в порядке. И только когда он двинулся им навстречу, вздрогнули и схватились за руки.
        - Вы где были? Аська с вами? - спросил он хрипло, стараясь дышать в сторону. И понял по Сашиному лицу, что это не помогло.
        - Нет, Митя, она же была с тобой. Когда мы уходили, - сказала Саша особым своим голосом, осторожным и ровным, каким говорят при гостях с детьми, когда те вот-вот устроят истерику, или с психопатами, у которых в руке нож. Каким говорила с ним буквально позавчера на чужой даче, над тарелками с домашней бурратой.
        И он сразу опять разозлился. На себя, на нее, на красивую женщину-Кайен, которая вежливо смотрела в сторону. На похоронное пение за спиной и пьяную возню в кабриолете. На Аську. На то, что, если б нашлась сейчас где-нибудь лужа, грязная, теплая, с масляной пленкой, он лег бы на асфальт и пил бы из лужи.
        Глаза у Саши были такие, словно он уже это сделал и собирался повторить, и главное - загородить его от красавицы из Порше, чтоб та не заметила. Но тут темно-синий Лексус LX570 в соседнем ряду ожил и бархатно, сыто затарахтел, как будто внутри у него заработал желудок. И Митя, не поверив ушам, рванулся к полированному монстру и заколотил в окно.
        Помедлив, стекло поехало вниз.
        - Вы с ума, блин, сошли, что ли? - просипел Митя, задыхаясь одновременно от ярости и облегчения. - А ну выключите сейчас же! Двигатель! Выключайте!
        Оторопевший владелец Лексуса повиноваться не спешил, так что Митя просунул голову в салон, чтобы дотянуться до зажигания, и тогда только разглядел седую бороду, душное черное облачение и массивный наперсный крест. И хотя трепета особенного не испытал, все же несколько смутился. Не хватало только при всех сейчас орать на священника. Ну точно, елки, священник. И, судя по машине и кресту размером с ладонь, важная какая-то шишка. Странно, что без водителя. Как это мы про него забыли. А ведь синий православный Лексус все это время стоял тут же, справа от кабриолета, и мятежная мама-Пежо даже вроде отпустила вчера ночью пару едких комментариев о доходах церковных иерархов.
        Пахло от святого отца хорошим одеколоном, какими-то сладкими благовониями и валокордином. Не отрывая от Мити изумленного взгляда, тот потянулся к приборной панели. Большая белая рука его чуть дрожала; к такому обхождению он явно не привык. Палец коснулся кнопки - и мотор умер, наступила неловкая тишина. Смолкло даже пение возле УАЗа.
        - Извините, - сказал Митя, стремительно остывая. - Мы двигатели сейчас не заводим. Сейчас нельзя двигатели.
        Как вообще принято обращаться к священникам? «Святой отец» звучало как-то чужеродно, по-католически. Просто «отец»? «Батюшка»? Нет, только не «батюшка». Это вообще никак не произнести.
        - Я ненадолго, - сказал священник хорошо поставленным голосом с тем же бархатным тембром, что и у его мотора. - Десять минут кондиционер поработает, и я выключу. Очень страдаю от жары. А я… нездоров.
        Крест, лежавший на обширном батюшкином животе, был гигантский, с какими-то камнями и короной. Прямо царь-крест. Неужели правда золотой? Весит же, наверное, полкило.
        - Знаете, сколько воздуха сожжет ваш двигатель за десять минут? - спросил Митя. - Здесь пятьсот человек вообще-то. Кому-то, может, на лишний час бы хватило.
        Священник глядел на него бледными старческими глазами и очевидно ничего не понимал. Вид у него действительно был больной, кожа серая, лоб в испарине. И Митя подумал вдруг, что бородатый старик в рясе и правда, кажется, из машины своей толком не выходил, разве что пару раз. Ни с кем не разговаривал, и уж точно его не было при штурме польского рефрижератора, когда погас свет.
        - А, так вы не знаете еще, - сказал Митя. - У меня для вас плохие новости.
        Плохие новости батюшка воспринял на удивление спокойно: выслушал не перебивая и не задал ни единого вопроса, как будто чего-то подобного и ожидал. Более того, в багажнике у него обнаружились четыре бутылки «Святого источника» и двухъярусная коробка конфет Mozart - роскошная, порфирно-золотая, как занавес в Большом театре. Эти вода и шоколад, разложенные на широкой морде Лексуса, мигом выманили из УАЗа сонных детей-Патриотов, парочку из кабриолета и вообще произвели на людей в окрестных автомобилях эффект необычайный. По рядам прокатилась волна, захлопали дверцы, и вскоре на раздачу выстроилась целая очередь. И хотя ясно было заранее, что ни воды, ни даже конфет всем не хватит, очередь эта вела себя смирно и даже робко. Как в церкви, внезапно понял Митя. Снова сработала магия формы, и ряса, белая борода и крест действовали едва ли не мощней, чем полицейские нашивки. Никто не толкался, не ссорился, и вообще подходили так, словно взять свой кусок золоченого шоколада и сделать полтора глотка теплой газировки было неловко и гораздо приличней было бы кому-нибудь это право уступить. И поэтому надо было
найти Аську, и поскорее, пока не кончилась вода.
        Он завертел головой, прикидывая, в какую сторону бежать, но тут выяснилось, что бежать особенно некуда. Тесные проходы между Пежо, УАЗом и Порше оказались плотно забиты людьми. Лица были незнакомые.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:12
        Сорок шесть пассажиров рейсового автобуса и восемь владельцев захваченных автомобилей добрались до патрульного Форда примерно в четверть пятого. Несколько пятилитровок «Черноголовки», которые выдал им с собой на дорожку улыбчивый незнакомец с пятнами крови на рубашке, они выпили сразу за баррикадой, поспешно поделив между собой. Во-первых, потому что очень мучились от жажды. А во-вторых, оставшись без крыши над головой, свое право на воду они тем более защитить не надеялись.
        Но воды было мало - примерно по стакану на человека (последним досталось и того меньше), и облегчения она почти не принесла. Проситься в чужие машины тоже казалось делом бессмысленным, да никому пока и не хотелось - там было еще жарче, чем снаружи. В общем, нужно было не какое-то временное убежище, а скорее восстановление прежних прав, равных с остальными. Место, где можно было подать жалобу и потребовать справедливости. И, как ни странно, кроме грязного полицейского автомобиля с мятым боком, другого такого места в тоннеле не нашлось.
        Проблема заключалась в том, что патрульный Форд оказался заперт и пуст. А вместо представителя власти на пятачке у полицейской машины стоял грузный пожилой священник в черном до полу облачении, в бороде и с крестом на груди, и проводил какой-то ритуал, со стороны похожий на причастие, только вместо вина и хлеба в роли Крови и Плоти Христовых выступали минеральная вода и шоколадные конфеты, завернутые в фольгу. После всего пережитого измученными беженцами увиденное их уже не поразило, но от необдуманных реакций предостерегло. Сил на обратный путь ни у кого не осталось, да и возвращаться им было некуда.
        - Господи, и тут секта, - прошептала женщина с тяжелой сумкой Bosco Sport. - Да что ж такое.
        - Да ладно вам, ну почему сразу секта, - ответили ей. - Это же наши, православные…
        - Ой, знаете, говорите за себя, - сказал третий голос. - Я, между прочим, вообще атеист.
        - Слушайте, вам не все равно уже? Лучше так, чем с этими джихадистами.
        - Благословите, батюшка! - крикнул кто-то. На него зашикали.
        От толпы причащавшихся после этого неосторожного выкрика отделился человек в запотевших очках и быстро пошел на звук.
        - Ася! - позвал он, глядя поверх голов. - Ася, ты здесь?
        От человека отчетливо пахло водкой. Первый ряд беженцев дрогнул и попятился.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:15
        - Вообще-то она к грузовику говорила идти, - сказала Ася. - Я точно помню. Типа через час все встречаемся у грузовика.
        - Да прошел уже час, - огрызнулась блондинистая сучка из Кайен. - Даже больше прошло.
        - А ты типа точно знаешь, да? - спросила Ася.
        Телефон у нее разрядился еще вчера, и она понятия не имела даже, день еще или уже вечер. А с тех пор, когда потускнели лампы, ей вообще казалось, что давно наступила ночь. На всякий случай она бросила взгляд на бледные сучкины запястья. На левом была путаница из кожаных и серебряных браслетов, на правом - продольный белесый шрам. Часов не было. А телефон в этом платье тем более некуда было спрятать.
        Девица из Кайен остановилась.
        - Слушай, чего ты пристала? Хочешь к грузовику - ну вали давай. Только ключи у нее все равно, она в карман их сунула. Может, она передумала и вообще не придет. Нет, короче, я всё, больше сидеть не буду. Они достали реально все.
        Есть и правда хотелось жутко. И пить тоже. Ася представила банку вишневого компота, холодную, со скользкими боками, и как щелкает крышка. И как она выпьет сначала сок, а потом станет вынимать ягоды одну за другой, пальцами, и как ягоды будут лопаться на языке. И вообще, дальше торчать у Тойоты было противно и страшно, а так хотя бы можно было не думать про всё. Просто идти, искать женщину с ключами от польского холодильника и думать только про ключи и про компот, и какая там будет вишня - кислая или сладкая.
        В эту самую минуту высокая женщина из Майбаха шагала, чуть прихрамывая, по направлению к ожидавшему своей участи рефрижератору и раздраженно думала о том, что опаздывает к месту сбора на целый час и добровольцев теперь наверняка придется собирать заново. И что в губительной этой задержке виноват не только беглый убийца полицейских, но и собственный ее шеф, на которого тоже пришлось убить немало времени. И ленивый тупица-лейтенант, и коротышка-охранник, который насиделся в машине и только ждал повода, чтоб начать размахивать пистолетом. От жары у нее отекли ноги, и даже мягкие удобные туфли уже не спасали, а мелкий говнюк нарочно шел слишком быстро. Да что там - почти бежал, скотина, и явно рассчитывал, что она попросит его не спешить. Покажет слабость. Признает, что устала. Словом, все до единого мужчины и в тоннеле, и за его пределами казались сейчас женщине из Майбаха одинаково бесполезными. Может, именно поэтому, когда навстречу ей бросились две недавних регулировщицы, она вдруг испытала какое-то странное удовлетворение, почти радость, хоть и были они совсем девчонки, не старше двадцати.
        - О, а мы за вами! Там народу реально толпа уже, - крикнула первая голосом школьной ябеды.
        Маленький охранник замедлил шаг, подробно оглядел тесное платье и голые коленки и обернулся. Рожа у поганца была глумливая.
        - Добровольцы твои? - спросил он вполголоса, ухмыляясь.
        - Только давайте поскорей как-нибудь пойдем, да? - продолжала девица в платье. - Некрасиво вообще-то вот так ключи забирать. Это общая еда, если что.
        Вторая девица молчала. Вид у нее был испуганный и детский, словно она сейчас разревется и побежит к мамочке или засунет палец в рот. И лет ей было даже не двадцать, а вряд ли больше четырнадцати.
        Отвечать женщина из Майбаха не стала. Обогнула телохранителя и обеих девиц и пошла быстрее, стараясь не хромать.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:23
        Минут через пять выяснилось, что толпа, о которой говорила регулировщица с голыми ногами, собралась вовсе не у грузовика с консервами, как было велено, а на добрых полкилометра ближе, у запертого патрульного Форда. И состояла к тому же в основном из навьюченных сумками беженцев, которые узнали рослую чиновницу с блокнотом и нашли наконец, на кого излить свои несчастья и кому предъявить претензии. Преградили ей дорогу, обступили и зашумели, как сердитые чайки.
        В прошлый раз на этом самом месте ее чуть ли не качали на руках. Теперь, три часа спустя, до этого было далеко. Напротив, можно было подумать, что именно женщина в синем костюме оставила пятьдесят с лишним человек без пристанища, воды и всякой надежды (и проклятые ворота вчера закрыла тоже она), и за это ее вот-вот настигнет справедливая кара. Как бы лупить не начали, подумал Митя и стал пробираться к эпицентру скандала, чтобы выдернуть оттуда Аську. Взять ее за руку и просто не отпускать больше, совсем. Как она вообще там оказалась? От «Святого источника», конечно, уже не осталось ни капли.
        Женщина-Мерседес, к слову, тоже вела себя по-другому - никого не пыталась перекричать и обычных своих речей не произносила, а стояла молча со скучным лицом, как единственный взрослый посреди распустившейся детсадовской группы. И в какой-то момент даже глянула на часы, будто проверяя, сколько времени может еще потратить на глупости, прежде чем займется по-настоящему важными делами.
        Тактика была новая, но опять сработала - трудно кричать на человека, когда это не производит на него ни малейшего впечатления, так что минуты через две шум постепенно захлебнулся сам собой, ярость увяла и наступила неловкая тишина. Но даже тогда женщина-Мерседес не заговорила. С видом усталым и строгим стояла посреди обвинителей и паузу держала красиво, по Станиславскому. Слышно было, как хнычет в Пежо проснувшийся мальчик и как мать ласковой скороговоркой утешает его. Еще и ребенка напугали, висело над головами. Кто-то смущенно кашлянул.
        - Так вы делать собираетесь что-нибудь или нет? - спросила наконец владелица сумки Bosco Sport, но уже неуверенно, почти жалобно.
        - Через пятнадцать минут, - ответила женщина-Мерседес и оглядела собрание, - мы начнем раздавать продукты. Наша самая важная сейчас задача - накормить людей. С этим, я надеюсь, никто здесь не будет спорить?
        Собрание безмолвствовало. Спорить точно никто не собирался.
        - А частными вопросами, - продолжала она, становясь как будто выше ростом, - мы займемся после. Когда дети перестанут плакать от голода. Вы сможете потерпеть?
        На хозяйку Bosco больно было смотреть. Ее товарищи по несчастью как-то незаметно расступились, превратились в зрителей, и единственным оппонентом строгой чиновницы почему-то осталась она со своей олимпийской сумкой.
        - Вот и прекрасно. Тогда давайте займемся делом. Вещи пока можете сложить здесь, - разрешила та и пошла вдоль освобожденного ряда, и тогда только все заметили, что в этот раз чиновница явилась не одна. Сразу за ней двинулся бледный мужичок в черном, со стертым казенным лицом; и хотя за все время тот не произнес ни слова, его присутствие неожиданно сообщило всему какой-то дополнительный вес. Словно бы образу женщины-Мерседес, при всей ее уверенности, без такого вот неприметного человечка в штатском все же чего-то да не хватало, а теперь картина сложилась окончательно. Странно, что она взяла его с собой только сейчас, подумал Митя. Интересно почему.
        - Лёша! - раздался деловитый женский голос. - Лёша, мы тут вещи пока сложим, а вы идите! Очередь там займите!
        И как всегда бывает при слове «очередь», толпа мгновенно проснулась и заторопилась. Всем одновременно вспомнилось, что до польской фуры минимум полкилометра, а людей в тоннеле много. Работая локтями и наступая друг другу на ноги, беженцы вперемешку с владельцами окрестных машин плотной вереницей потянулись к рефрижератору, и в проходах сразу стало не повернуться. Митю пихнули в плечо; он влился в поток и тоже затолкался, вытянув шею. В левом ряду он увидел Сашу и красавицу из Кайен, в правом - семейство Патриотов и наконец далеко впереди - Аськину стриженую макушку.
        - Ася! - позвал он. - Подожди, Ась!
        Но она не услышала и не обернулась.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:35
        Молодой лейтенант добрался до патрульного Форда с опозданием на каких-нибудь десять минут и всеобщего исхода к польскому грузовику не застал, так что увидал те же самые пустоту, и мусор, и брошенные машины, которые так напугали их с доктором на той стороне тоннеля. Как если бы пустота следовала за ним. Или, скорее, наоборот - предшествовала ему. Однако доктора с ним теперь не было, а сам он ничему уже не удивлялся и, пожалуй, испытал даже что-то вроде облегчения. По сравнению с тем, что творилось у баррикады, пустота казалась далеко не худшим вариантом.
        Початой бутыли «Черноголовки» при нем больше не было - он отдал ее почти сразу, как только баррикада скрылась из виду. А совсем если честно, и не отдал вообще-то, а просто поставил на асфальт в проходе между рядами и быстро пошел дальше. Не оглядываясь и не прислушиваясь, чтобы не знать, кому она достанется и не возникнет ли драка, какая-нибудь некрасивая дележка, потому что это было не его дело и вода была не его. В особенности - вода.
        И теперь он стоял у пыльного Форда, разглядывал через окно грязноватые кресла, распахнутый бардачок, забытый на торпеде капитанский мобильник и пытался вспомнить, зачем он сюда пришел. Была же какая-то причина, наверняка. Или не было? Пить не хотелось, спать тоже. Даже ноги в тесных ботинках давно перестали болеть, а он и не заметил. Он как будто вообще ничего сейчас не чувствовал, кроме пустоты.
        - Ну чё, поймал своего убийцу? - вдруг спросили сзади.
        Голос был женский, чуть хрипловатый и раздался у него над самым ухом, как если бы говорившая подошла вплотную и собиралась поцеловать его в шею. Но старлей, который никакого голоса в эту минуту услышать не ожидал, вздрогнул и повернулся так резко, что едва не упал. И прямо перед собой увидел нимфу из кабриолета. Босую, растрепанную, с порванной лямкой на платье и совершенно пьяную, но все равно невозможно, непереносимо прекрасную.
        - Не поймал, - ответил он легко и нетерпеливо, потому что это было неважно.
        Она засмеялась и подошла еще ближе, потому что это правда было неважно, совсем. Губы у нее были измазаны шоколадом, духи почти выветрились, и слышен был запах ее тела, соленый и горячий. Без каблуков она выглядела младше и смотрела снизу вверх.
        Дверца Пежо в соседнем ряду распахнулась, и наружу выбралась его круглолицая хозяйка.
        - А, лейтенант, - сказала она. - Что ж вы это нас бросили. Все нас бросили. Ушли, - тут она тяжело махнула рукой куда-то в сторону хвоста колонны. - С этой вашей. Начальницей. А нас оставили.
        Да она тоже пьяная, понял изумленный старлей. Елки, что у них тут творится вообще?
        - И сейчас она там им еду раздает, - продолжала мама-Пежо. - Побежали за ней, как дети.
        - А вы чего не пошли? - спросил старлей машинально, потому что ни про еду, ни про стерву из Майбаха думать сейчас не мог, а думал про ноги. Тонкие, загорелые, с маленькими чумазыми ступнями. И про детский шоколад на губах, и про родинку над коленкой, такую же шоколадную, как если бы капнуло с губ, господи боже.
        - Ноги стерла, - ответила нимфа и посмотрела старлею прямо в глаза, словно слышала все его мысли. - Я эти туфли сраные в жизни больше не одену.
        - Он устал, - сказала мама-Пежо. - Его тошнило уже. Его вообще нельзя сейчас трогать, с ним даже шуметь сейчас рядом нельзя. Но кому-нибудь разве объяснишь. Такому ребенку все труднее, гораздо. Ему нужны особенные условия. И газированную воду он не пьет.
        Тут она почему-то бросила убийственный взгляд на темно-синий Лексус, и лейтенант, оглянувшись, увидел за рулем знакомого бородатого попа. Того самого, который ночью стоял на коленях в проходе, крестился и бил поклоны. Поп вроде был трезвый, но выглядел плохо, гораздо хуже, чем накануне, и видно было, что никакой поход ему сейчас не по силам.
        - Не пьет он такую воду, - повторила мама-Пежо. - Выплевывает.
        - Почему выплевывает? - спросил старлей и вспомнил четыре литра родниковой «Черноголовки», которые оставил примерно в километре отсюда.
        - Вкус незнакомый. А другой воды нет, - ответила мама-Пежо таким тоном, словно тоже откуда-то знала про эту брошенную бутылку.
        - Они там договорились вроде, - виновато сказал старлей. - Чтоб еду на воду поменять. Подождать надо просто.
        - Там у них в этой фуре одни банки, между прочим, - сообщила нимфа. - Баба мне одна рассказала, у ней муж накладную видел. Типа огурцы там всякие. Помидоры.
        - Какая же это еда, - фыркнула мама-Пежо. - Уксус сплошной. Консерванты.
        - Или горошек. Я бы целую банку, наверно, съела, - сказала нимфа мечтательно. - Сушняк адский.
        - Он не будет это есть, - сказала мама-Пежо. - Не привык, даже пробовать не станет.
        - А давайте я схожу, - заторопился старлей. - Посмотрю, чего там у них. Ну мало ли, вдруг там детское. Ягоды какие-нибудь. Варенье.
        И горошек, продолжил он про себя. Ящик горошка.
        - А варенье - тем более, сахар один. Он и свежие фрукты ест не все, - сказала мама-Пежо, но уже как-то благосклонней. - А ягоды только без косточек.
        - Да, конечно, - сказал старлей. - Понятно! Без косточек.
        Поп в Лексусе обмяк в своем кресле, закрыл глаза. Бедняга дед, подумал смертельно влюбленный старлей. Сидит там совсем один. Ему тоже надо поесть принести.
        - А я черешню люблю, - нежно сказала нимфа. - И ананасы. Ой, точно, слушай. Посмотри там, а? Я пойду полежу, чего-то вертолеты прямо, - и, чуть пошатываясь, направилась к кабриолету.
        Через минуту лейтенант уже мчался к грузовику - счастливый, позабывший и про доктора, и про хозяйку сеттера с ее клетчатым мужем, и про страшного человека с разбитым лицом, и даже про то, что бегать нельзя. Он представлял, как нимфа пьет прозрачный кисло-сладкий сок прямо из банки и как губы у нее тоже становятся сладкие и жгучие, и беспокоился только о том, растут ли в Польше ананасы. И если растут, не разберут ли их прежде, чем он доберется до места.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:44
        Промежуток между тремя и четырьмя пополудни в понедельник седьмого июля оказался в Валериной жизни едва ли не самым жутким. Хотя за шестьдесят два года эта самая жизнь изрядно его помотала и случалось с ним всякое, но всякое это было обычного свойства, как у всех, и Валеру нисколько не выделяло. А последний час прошел у него так, будто он попал в какое-то американское кино, причем самой гнусной разновидности - про то, как прилетают из космоса кровожадные пришельцы, из моря выходит чудище и ломает хвостом небоскребы или как падает с неба какой-нибудь метеорит и сжигает Вашингтон. Кино такое Валера не понимал и смотрел всего несколько раз, да и то в компании, когда неудобно было отказаться. Любил Валера «Семнадцать мгновений весны», «Место встречи» с Высоцким и сериал «Солдаты», а в ерунду про инопланетян и метеориты не верил. Она была ненастоящая, для детишек и дураков, и тратить на нее время было жалко.
        И вот тут посреди и без того нелегкого дня перед ним открылась вдруг непонятная дверь в стене, причем в месте, где двери вообще никакой, конечно, быть не могло. А за нею все выглядело так, словно дурак здесь был именно он.
        Тайник с оружием и костюмами радиозащиты, зачем-то упрятанный в стену в обычном автомобильном тоннеле, он еще как-то мог бы себе объяснить (хотя нет, не мог бы). Но тускло освещенный коридор заканчивался еще одной дверью, совсем не похожей на первую, которая сути своей уже не скрывала и на фоне бетонных стен смотрелась настолько чужеродно, будто вела совершенно в другое место. Например, на подлодку. Какую-нибудь секретную, военную, новой разработки. Или, скажем, в космический корабль. И оробевшему Валере подумалось вдруг, что мало ли. Раз такое дело. Вдруг на дне Москвы-реки и правда лежит этот самый корабль, и коридор выстроен специально, чтоб добраться до шлюза. Поэтому, когда космическая дверь поехала в сторону и за ней вспыхнул сильный яркий свет, Валера охнул, и отступил, и невольно выставил перед собой длинный шефов зонт.
        И хотя никаких пришельцев внутри не оказалось, в этом странном пространстве за странной дверью он все равно чувствовал себя чужаком. Нарушителем, которому здесь не место. И потому топтался у входа, сжимая в кармане ключ от Майбаха, над кучкой багажа - крокодиловым саквояжем, чемоданчиком с лекарствами и зонтом-тростью.
        А вот шеф с самой первой минуты был здесь как дома и вообще как будто сбросил лет десять. Только что его приходилось таскать под руку, а тут забегал, как таракан. Везде заглянул, все потрогал. Щупал, гладил, чуть ли не нюхал и наконец вскарабкался в кресло перед строем черных экранов и вдруг крутанулся в нем, поджав коленки, как маленький мальчик.
        - Видал? А? Видал, блядь? - крикнул он весело, и Валере показалось даже, что старик захлопает сейчас в ладоши или спрыгнет на пол и пройдется по космической комнате колесом, от одной стены до другой, это шеф-то, господи, твоя воля.
        Он служил ему три без малого десятка лет и видал хозяина всяким. Больным, пьяным, а один раз и полумертвым. Забирал его из конторы, из бани, с охоты, из Кремля и резиденции Первого лица, а случалось - и выносил на руках. Возил к нему супругу, шлюх, внуков и врачей и вообще за годы навидался такого, о чем даже куму за стаканом рассказать было нельзя, и он не рассказывал. Не вслушивался, не вникал, и уж тем более не задавал вопросов, и крепко знал, когда нельзя было даже оглядываться и смотреть в заднее зеркало. Его дело было простое - крутить баранку, и это было понятное дело, а все прочее существовало отдельно и его, Валеры, никак не касалось. И даже когда ночью закрылись ворота и толстозадая стерва принялась носиться туда-сюда по тоннелю и таскать к старику полицейских, Валерино дело осталось прежним - сидеть за рулем и ждать указаний. Не то чтоб он был спокоен; понятно было, что случилось чепэ, и не абы какое, а без шуток, и жена, наверно, с утра еще сходила с ума и оборвала ему телефон. Просто от него тут ничего не зависело, так что он сидел смирно, и начальство не отвлекал, и просидел бы так
сколько надо, если б не проклятая дверь в стене и все, что он увидел за ней. Вот это для Валеры уже оказалось слишком, и он собрался с духом, переступил с ноги на ногу, откашлялся и спросил:
        - Я извиняюсь, Илья Андреич, а… где это мы?
        Как ни удивительно, шеф не разозлился, а будто бы даже обрадовался, словно и ему давно не терпелось поговорить, живо развернулся и двинул целую речь, из которой Валера, пораженный самим этим фактом, ничего толком не разобрал. Старик раскраснелся и размахивал руками, как если б вещал с трибуны. Сухие щеки покрылись пятнами, на макушке качался седой вихор - словом, деда проняло, и оробевший Валера страдал в своем углу, прятал глаза и гадал только, когда до шефа дойдет наконец, что никакой трибуны нет, а есть только он, Валера, с саквояжем и зонтом. И чем это для него, Валеры, в результате обернется. Тем более что поначалу дед говорил обычное - про международную ситуацию, пропаганду и заговор против России, а потом пошли совсем уже чужие официальные слова вроде «стратегическая программа», «эвакуационный протокол» и «капсула жизнеобеспечения», которые мгновенно слились для Валеры в ровный бессмысленный гул, как радиопередача на иностранном языке, и он привычно, по инерции просто перестал слышать. Заскучал и снова принялся думать про жену, которая ждет его к ужину, про оставленный без присмотра Майбах
и про то, что деду пора напомнить про лекарство и как это лучше сделать - прямо сейчас или все-таки дождаться, пока тот угомонится. Но тут шеф соскочил с кресла и метнулся к дальней стене, где открылась новая дверь, и за ней Валера увидел койки. Два ряда стальных двухъярусных коек с обтянутыми целлофаном матрасами.
        - А строить ведь не хотели, залупы конские, - сказал дед. - Потепление отношений у них, блядь. Разрядка. Еле пробили мы тогда на комитете. Бюджет у них, блядь, не резиновый. И чего б они сейчас делали со своим бюджетом. Молиться на нас должны!
        Вот теперь он точно говорил не с Валерой, а с давнишним каким-то невидимым оппонентом. Тон у него сделался ядовитый.
        - Сотрудничество у них международное. Америка наш друг, Европа нам не враг. Дебилы, блядь. Развалили страну, по кускам отдали - и за что? Где они, ваши друзья? Вот они, друзья ваши! - тут он вскинул сухой кулак и показал ненавистному собеседнику дулю. - Спохватились как обычно, за пять минут до пиздеца. Под землей теперь будем сидеть, как крысы.
        В убежище гражданской обороны Валера был всего однажды, в 93-м. Кум возил тогда из Турции джинсы и кожаные куртки, и помещение под склад досталось ему по дешевке, потому что располагалось неудобно, в ебенях на Алтуфьевке, и забито было списанной советской рухлядью. Они едва не надорвались, вытаскивая на помойку ржавые тюремные нары, школьные парты и стулья, распухшие от сырости тумбочки и щиты из ленинского уголка. Но сначала, ясное дело, снялись на кумов новенький полароид - в рассохшихся противогазах, на фоне плаката «НЕТ ГОНКЕ ВООРУЖЕНИЙ». На плакате дядя Сэм на тощих паучьих ногах крался к земному шару, зажав под мышкой пузатую атомную бомбу.
        - Это что же… - начал Валера, и во рту у него стало сухо. - Я не понял, Илья Андреич, это как же… Война, что ли?
        - А ты думал что?! Дебила кусок! Думал, мы тут так просто? Всё вам разжуй, вы ж не думаете никто! Бараны! Подыхать будете, а не поймете ничего! - заорал шеф, неожиданно впадая в ярость, подскочил и замахнулся - оскаленный, желтый, с крючковатым носом. До ужаса похожий вдруг на злого дядю Сэма, спрыгнувшего со старого плаката, только без цилиндра. И Валера съежился, закрылся руками и подумал про жену, только на этот раз как следует, в самом деле подумал - и заплакал. - Ну ладно, ладно! - сказал шеф сердито, но не ударил, и голос стал у него почти человеческий. - Раньше времени-то не паникуй. Бомбу-то вряд ли сбросили, не те времена. Хотя… сработала же система. Может, биологическое что-нибудь… Все, давай, соберись, развел нюни. Спасибо скажи, что со мной, а то сидел бы сейчас в городском, там еды на два дня, а дальше всё, выходи наружу. А тут новые технологии, понял? Полтора года автономной работы, даже если тоннель затопит. Мы таких всего двенадцать успели сделать. Глубоко, под водой, понадежнее, чем в метро, - перекрыть легче. Слышишь? Валерка. Ну! Не в первый раз, повоюем еще, а? Покажем
пидарасам этим.
        Никаким пидарасам Валера сейчас ничего показывать не хотел, а хотелось ему вернуться в дачное свое вчерашнее воскресенье и прожить его еще раз, с утра и до вечера.
        - Полтора года, - еще раз сказал шеф. - Это минимум, при полной загрузке. Техники, медики, ученые, персонал. Только надо быстро все сделать, понял? Нету времени совсем. Постараться надо.
        Звучал он теперь устало, по-стариковски, как если б седой генерал обращался к солдатам перед атакой, и Валере стало неловко. Все-таки война, подумал он. Мама родная, неужели война. Он утерся рукавом и спросил:
        - Я нужен?
        Дед отступил на шаг, приосанился и снова повеселел, как будто этого вопроса и ожидал.
        - А вот сейчас и посмотрим, - сказал он с удовольствием и смерил заплаканного Валеру взглядом. - Пригодишься ты или нет.
        И Валера вдруг испугался, что не пригодится, - и мысль эта вытеснила на секунду все остальные.
        - Ладно, ладно, не ссы, - засмеялся шеф и похлопал его по мокрой щеке. - Ты же в армии служил? Найдем тебе дело. Стрелять не разучился еще? Возьмешь там помповики и топай обратно, наружу. Десять штук в багажник положишь, больше не надо. Один с собой. Передашь ей, что мы внутри, и пускай сворачивается. Пора собирать группу. Ну, чего смотришь? Пошел!
        Космическая дверь зашипела и распахнулась. Ничего не успев сообразить, оглушенный Валера покорно шагнул в полутемный тамбур и захлопал глазами, разыскивая стеллаж с оружием. На охоте он не был ни разу - жалел зверюшек, купленный в 90-е травмат хранил в шифоньере на даче и стрелял последний раз сорок три года назад из «калашникова» на учебном полигоне, а помповые ружья видел только в кино и даже в руках никогда не держал.
        Шеф стоял в ярко освещенном проеме, маленький и желтый, как инопланетянин.
        - Зарядить не забудь, вояка. И в камеру посмотри, чтоб там не было никого, - сказал он и задраил дверь изнутри, и Валера остался в тамбуре один.
        Серое окошечко камеры показывало безлюдный проход, бетонную стену напротив и знакомый полированный борт Майбаха, но теперь выходить было страшно. Словно там, снаружи, что-то уже началось - пускай пока и невидимое, и караулило у самого выхода: радиация, ядовитый какой-нибудь газ или даже вода. За последний час тоннель мог запросто наполниться водой по самые своды, а зернистый черно-белый экранчик не позволил бы этого разглядеть. Может, как раз поэтому там и не было никаких людей, подумал Валера, - их вообще уже не было, и давно. И с тоской оглянулся на шеренгу скафандров со стеклянными головами.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 17:03
        В кузове рефрижератора температура была плюсовая, градусов двенадцать, но после внешней жары Мите показалось, что они забрались в морозильник. Было темно, холодно, и шел пар изо рта, рядами стояли многоярусные консервные башни, затянутые пленкой. Изнутри контейнер выглядел больше, чем снаружи, где-то впереди раздавались гулкие патриотовы шаги, и нельзя было избавиться от ощущения, что это вообще не грузовик, а какой-то, к примеру, ночной склад и вот-вот сработает сигнализация или явится сторож.
        Однако рыжий водитель ИВЕКО подбирал в эту минуту с асфальта свои разломанные на куски таможенные пломбы и рассовывал по карманам, а других сторожей у обреченного рефрижератора не нашлось. Даже напротив - сгущалось вокруг него почти осязаемое нетерпение, и людей собралось как минимум несколько сотен.
        - Алё, ну чего там! - крикнул кто-то.
        Толпа напряженно загудела.
        - Как их снимать-то, - нервно сказал Кабриолет, оглядывая высоченную палету с маринованными огурцами. Банки были трехлитровые и стояли в восемь этажей, почти до потолка. - Это ж погрузчик нужен.
        Выглядел он так себе и на ногах держался нетвердо.
        - По одной, может? - предложил Митя и сам тут же понял, что говорит ерунду. Монструозная палета была неделима, как египетская пирамида, и выдернуть что-нибудь из середины означало обрушить ее всю, причем себе же на голову. Почему-то проблема выглядела неразрешимой, хотя огурцы были вот они - сочные, прохладные, в запотевшем стекле. Что ж мы так надрались-то, идиоты.
        - Ща, погоди с огурцами, - отозвался Патриот, выныривая из тьмы и дыша перегоревшим «Абсолютом». - Я там компоты нашел какие-то, они в коробках.
        - Мужики, вы там жрете, что ли? - спросили сзади. В светлом проеме появилась чья-то лохматая голова, за ней другая. - Чего так долго?
        - Сейчас начнем, подождите, - сказал Митя. - Тут замотано все, неудобно выгружать.
        - Так мы поможем, - сказал второй голос, и с этими словами говоривший подтянулся на руках и полез в кузов.
        - Эй, куда! - гаркнул Патриот. - И так места нету, чего жопами толкаться, внизу стойте!
        Однако его аргумент незваного гостя почему-то не впечатлил, и спустя мгновение тот оказался внутри и затопал по проходу между палетами, а следом карабкался уже его товарищ, здраво рассудивший, что куда поместились четверо - влезут и пятеро.
        Конечно, на дальнейший ход выгрузки это вряд ли особенно бы повлияло, а может, и правда ускорило бы дело, если б только прибывшая на подмогу парочка действительно имела целью помочь. А может, так оно поначалу и было, и смутила этих двоих именно гора ничейной еды - немыслимое, невообразимое изобилие, которое просто лишило их воли. И потому лохматый прямиком бросился к холодной огуречной башне и, к Митиному ужасу, принялся терзать целлофан, выковыривая из нее банку, как кирпич из каменной кладки. А второй поступил еще более опрометчиво: выдернул из соседней палеты коробку яблочного пюре и выбежал с ней на свет, словно на сцену, а затем поднял над головой, как чемпионский пояс, и крикнул:
        - Лёля! Смотри!
        Радостный, гордый этот выкрик сработал как стартовый пистолет, и к распахнутому грузовику с разных сторон ринулось сразу человек пятнадцать из тех, что стояли рядом. Увидев это, дальние ряды заволновались и принялись толкаться вперед. Обладатель яблочного пюре спрыгнул на асфальт и пробирался к невидимой Лёле, по-прежнему держа коробку над головой, словно вброд переходил реку, а в кузове рефрижератора стало уже по-настоящему тесно, и теснота была опасная, сердитая, потому что было там темно и не развернуться. И когда первая десятка понесла свои трофейные компоты к выходу, ей навстречу в кузов уже забиралась следующая, и разойтись оказалось невозможно. Палеты качались и скрипели, бессильно причитал рыжий водитель, какая-то женщина кричала издалека «Несоленое! Несоленое бери, Ваня, слышишь?», а другая просто вдруг завизжала - пронзительно, длинно, на одной невыносимой ноте - бог знает почему, и после этого начался уже полный бардак. Не успев даже толком начаться, цивилизованная конфискация продуктов как-то стремительно и бесповоротно провалилась, и несчастный польский холодильник был теперь похож
скорее на поезд, который грабят басмачи.
        - Упадет сейчас! - крикнул Кабриолет и дернул Митю за рукав. Лицо его блестело в темноте.
        По какой-то причине оба они всё еще подпирали восьмиэтажную огуречную башню, из которой частично выдрана была уже сердцевина, и даже сквозь гвалт и возню слышалось, как скрипит стекло и трещит фанера, которой были переложены ярусы. Мимо, растопырив локти, к свету пробивался Патриот, с двумя коробками компота под мышками похожий на небритую самоварную бабу, и Кабриолет бросил огурцы и рванул следом. Митя лихорадочно огляделся и схватил что-то первое попавшееся, нетяжелое - нельзя же было с пустыми руками, просто глупо было с пустыми руками после всего, - и пристроился в хвост, потому что втроем дотолкаться к выходу было легче. За спиной у него тут же загремело и рухнуло, резко запахло уксусом и укропом.
        Людей внизу собралось столько, что прыгать пришлось бы прямо в толпу, как на рок-концерте, и Митя заколебался - не хватало еще кого-нибудь покалечить, - но тут совсем рядом, шагах в двадцати, увидел жену и дочь, крикнул: «Саша! Я здесь, Саша!» - и все-таки прыгнул. Хотя, скорей, все же не прыгнул, а вывалился - неловко, боком, ударил кого-то плечом и локтем и больно ушиб колено. И сам едва не упал, потому что асфальт под ногами был мокрый и красный, скользкий, и целых десять шагов еще думал, что это кровь. Уверен был, что это кровь, пока не захрустели осколки и не покатились ягоды, но даже это было сейчас неважно, он смирился бы и с кровью. Ударил же он кого-то - и ударил бы снова, лишь бы добраться.
        И вот тогда грохнул выстрел. Близкий, реальный, вовсе не похожий на слабое эхо, которое донеслось утром от решетки, и сразу стало тихо. Стрелявший не прятался; напротив, он забрался на капот пыльной легковушки и задрал к потолку руку с пистолетом - маленький, бледный, в черном костюме. Рядом стояла высокая чиновница из Майбаха, лицо у нее было грозовое.
        - Посмотрите! - закричала она. - Вы только посмотрите на себя! Именно так! Выглядит! Анархия! Сильным придется драться, слабым не достанется ничего! Этого вы хотите?
        Голос у нее был глубокий, гневный, и сама она сделалась будто еще больше, и сильно не хватало ей сейчас в руке меча. Или хотя бы серпа, вдруг подумал Митя, потому что эти двое - чугунная баба в пиджаке и коротышка с пистолетом над головой - страшно напоминали сейчас, конечно, скульптурную пару с ВДНХ, пускай даже с размерами у них было напутано.
        - Вот этого вы хотите?! - повторила женщина-Мерседес и простерла руку к разоренному грузовику. - Или все-таки попробуем вести себя как цивилизованные люди?
        Сходство усилилось. Как всегда после драки, толпа виновато безмолвствовала и прятала глаза. Господи, помоги, думал Митя. Засмеяться сейчас точно было нельзя.
        Саша вдруг всхлипнула и закрыла лицо ладонью.
        - Че…кииист, - простонала она, и плечи у нее задрожали. - Че-кист и… и… чиновница…
        Красавица-Кайен быстро склонила голову и тоже беззвучно захохотала. Аська хмурилась и непонимающе хлопала глазами, а Митя почувствовал невыносимый, острый прилив любви.
        В эту самую минуту до рефрижератора добрался наконец запыхавшийся лейтенант. Выстрел он услышал шагов за триста, и в голове у него все смешалось: нимфа, ананасовый сок, плачущая хозяйка сеттера и мертвый капитан, - но кобуру он, видимо, расстегнул прямо на бегу, хотя и не помнил об этом.
        - Хорошо, - сказала тем временем чиновница из Майбаха и достала блокнот. - Молодцы. А теперь всё, что вы там набрали, придется вернуть.
        Ее бледный спутник, однако, пистолет убирать не спешил, как бы напоминая, что призыв сдать награбленное вообще-то не просьба и лучше бы поторопиться. А лейтенант, присмотревшись, узнал в нем рябого мужика, которого видел утром в начальственном лимузине, и застегнул кобуру обратно. Он понял, что и тут все уже решилось, как и с водой, и что у ананасов теперь тоже появились хозяева.
        Повисла неприятная пауза. Баба из Мерседеса скучно тукала ручкой по блокноту, рябой мужик пучил глаза и целился в потолок. А вот если послать их, к примеру, в жопу, внезапно подумал старлей. Да что они сделают-то вдвоем. Но прежде чем эта мятежная мысль успела в нем окрепнуть, какая-то женщина с очень красным лицом вышла вперед и сказала:
        - Ой, да забирайте, господи. Это, между прочим, само выпало, на полу лежало, - и поставила под ноги белобрысой суке-Терминатору две жестянки сладкой кукурузы.
        А следом за ней неохотно потянулись и остальные - кто с парой банок, а кто и с целой коробкой, - и революция сорвалась.
        На удивление, гора получилась изрядная. Оказалось, что за неполные десять минут общими усилиями из рефрижератора удалось натаскать почти целую палету, причем набор получился разнообразный, как если бы его составляли на заказ. Когда ручеек подношений иссяк, женщина-Мерседес оглядела добычу и черкнула в блокноте.
        - Это всё? - спросила она строго.
        Граждане, сдавайте валюту, подумал Митя, и в горле у него опять предательски защипало. Да что ж такое, надо взять себя в руки.
        - Пап… Па-па!.. - зашипела Аська и дернула его за рукав. Возбужденная, сердитая, с горящими щеками. Ах ты, Павлик Морозов. - Еще мы! - крикнула она и по-школьному подняла руку. - Еще у нас!
        И тогда только он вспомнил про свой трофей, опустил глаза и все-таки наконец засмеялся. В легенькой картонке лежало двенадцать баночек томатной пасты.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 17:36
        Дышать в автобусе было нечем. Окна не открывались, а пара узких форточек и распахнутые двери не спасали, и воздух внутри был горячий, как в парнике. Женщина из белого Ниссана Кашкай провела ладонью по стеклу, чтобы стереть испарину. Стекло на ощупь казалось жирным, и все здесь было такое - нагретое, нечистое. И сиденья, и пол, и поручни, и даже она сама. Платье у нее было порвано, на колене ссадина. И вот теперь она еще испачкала ладонь, а салфетки остались в Ниссане, на приборной панели.
        Как он посмотрел на нее, этот маленький фанатик. Как будто она была голая, и не просто голая - грязная, и Алику пришлось накинуть ей на плечи пиджак, который она осмелилась снять только в автобусе. Автобус был для женщин, здесь можно было без пиджака.
        Никто не говорил ей, кстати, что выходить нельзя. С ней вообще никто здесь не разговаривал, а спросить она не решилась, хотя ей хотелось увидеть мужа и нужно было в туалет. Все случилось так быстро, и она сама не понимала теперь, как это вообще пришло ей в голову - прийти сюда, она ведь знала, с самого начала знала, что идти не нужно, и говорила Алику. Надо было остаться в машине. Он бы послушал, если б она только настояла, Алик всегда ее слушал.
        Вода, напомнила она себе. Зато у нас есть вода. Даже здесь, в автобусе, у передней двери стояли четыре теплых бутылки, и можно было подойти и попить в любой момент, без спроса. Совсем недавно это еще казалось веской причиной.
        Снаружи победное настроение тоже успело выветриться. Два часа назад они расхаживали королями, смеялись и перетаскивали воду с места на место, но это скоро им надоело, и теперь они хмуро, группами сидели на асфальте. И по ту сторону баррикады тоже давно было тихо, словно и там все устали или заснули. Неужели нас не спасут, подумала женщина из Ниссана. Разве может такое быть. И опять оглянулась проверить девочек.
        Обе спали. Им здесь не нравилось, и сейчас они должны были ныть и жаловаться, ссориться между собой и сердиться на нее - это ведь она их сюда притащила. Но какая-то усатая старуха в тапках шикнула на них, и они забились на заднее сиденье и с тех пор лежали там - тихие, непохожие на себя, с заплаканными воспаленными лицами. А она не сказала старухе ни слова, испугалась, как бы не сделать хуже. Может, ей тоже стоило просто лечь и заснуть, раз уж от нее все равно не было никакого толку.
        Вот только ей очень, в самом деле нужно было в туалет. И еще ненадолго, хотя бы пускай даже на минуту, выйти отсюда.
        - Куда пошла? - спросила та же самая старуха из своего кресла. Тапки она скинула и сидела босая, раскинув коричневые варикозные ноги, как в бане.
        То есть выходить все-таки нельзя, поняла женщина из Ниссана и внезапно рассвирепела. Буквально провалилась в ослепительную ярость, и вовсе не потому, что знала уже - она совершила ошибку, причем ошибку непоправимую, от которой много будет беды. И даже не потому, что тревожилась за мужа или собралась-таки запоздало вступиться за дочек, на которых никогда не кричала сама и не позволяла кричать никому, - нет. Причина заключалась в том, что старуха вдруг напомнила ей свекровь, хотя та была сухая ухоженная красавица и не было у нее тапок, усов и толстых узловатых ног, и вообще, казалось, ничего не было общего у бакинской аристократки с родословной чуть ли не до иранских князей и этой немытой царицы автобуса с золотым зубом и крашенными хной волосами. И уж тем более - с пожилым нелегалом из Средней Азии. Но смотрели все трое одинаково - с равнодушным превосходством. Как будто им было ясно заранее, что она из другого, жидкого теста и не даст отпора. Что ее можно просто накрыть пиджаком, как клетку с попугаем.
        Ты не наша, говорил этот взгляд, и никогда не будешь наша, сколько ни старайся. А она ведь правда старалась, особенно поначалу. Когда тебе двадцать, ты не веришь, что иногда от тебя вообще ничего не зависит и дело всего лишь в том, что ты чужая. Ты можешь научиться готовить безупречный хинкал и даже пахлаву - настоящую, в пятнадцать слоев, руками; можешь родить двух дочерей и пять лет просидеть в декрете, чтобы доказать, что ты хорошая мать, можешь потом защитить кандидатскую, получить кафедру - а все равно останешься русской дворняжкой из Ейска, которая понятия не имеет, как звали ее прадеда. Господи, она даже один раз назвала старую стерву «мама», и об этом особенно стыдно было вспоминать, потому что обе они тут же поняли, какая это фальшивая и предательская неправда, тем более что ее настоящая бедная мама всю жизнь так робела перед чертовой иранской принцессой, что, когда говорила о ней, переходила на шепот.
        Ах ты дрянь, думала женщина из Ниссана, стоя у распахнутых дверей автобуса. Надменная заносчивая дрянь. «Дай ей прикрыться что-нибудь». Твое какое дело, куда я пошла, да кто ты такая, орать на моих дочек. На моих. Дочек. Сотни отставленных тарелок, «у нас готовят не так». Сотни повисших в воздухе реплик, как будто тебя нет в комнате. Сотни правил - по улице так не ходят, мужа так не встречают, дети не должны перебивать, жена не должна спорить. А сама-то, старая лицемерка, говорила все, что вздумается, и заведовала вообще-то отделением гинекологии. Сорок лет делала пациенткам аборты, курила ядреные турецкие сигареты и традиции предков вытаскивала, когда было удобно, как козырь. И всякую уступку - теперь это стало ясно, боже, вот теперь это наконец стало ясно - принимала за слабость и только давила сильнее, и потому уступать было нельзя. Никогда и ни в чем, ни на шаг. А надо было наоборот - сразу, еще в самом начале послать проклятую ведьму к черту вместе с ее правилами и предками. Не терпеть, не подстраиваться и не беречь Алика, а просто дать ей по рукам раз и навсегда, хотя бы ради девочек.
Особенно для них.
        И женщина из Ниссана в порванном платье, с разбитым коленом шагнула к чужой старухе, которую видела впервые в жизни, и закричала уверенным властным голосом, от которого трепетали поколения студентов, что с нее хватит. Что она никому, ясно вам, никому не позволит рассказывать, что ей можно, а что нельзя, и что если ей надо выйти отсюда, то она выйдет и пускай кто-нибудь, слышите, пусть только кто-нибудь попробует сейчас ее остановить.
        И ничего не случилось. Распаренный автобус не рухнул под ее гневом и даже толком не проснулся, разве что повернулось на шум несколько женских лиц - лениво, с вялым любопытством, как если б они наблюдали за склокой в очереди на почте.
        Усатая старуха заелозила ногами по полу, нашаривая тапки, потом уперлась руками в колени и тяжело встала.
        - Поссать, что ли, хочешь? - спросила она невозмутимо. - Ну пошли давай, платком закрою тебя.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 17:48
        Больше всего страданий Валере доставил проклятый дробовик. Его пришлось устроить под мышкой и спрятать под кожаным плащом, который хранился у Валеры в багажнике на случай плохой погоды. В плаще он страшно потел, а неудобная железяка с каждым шагом больно стучалась в бедро и набила там, наверное, порядочный синяк, но нести ружье просто так, в открытую, означало бы, что он, Валера, готов воевать. Однако к этому он как раз абсолютно был не готов и даже подумывал свой дробовик тоже оставить в Майбахе (а то и остаться там самому), но не решился - шеф запросто мог следить за ним через камеру. А зная старика, скорей всего и следил.
        Где именно искать белобрысую стерву, Валера понятия не имел и сначала пошел направо, к выезду из тоннеля, по самой простой причине - идти туда было ближе. Но никакой стервы у выезда не оказалось, а были там гулкая пустота, и ужас, и огромные бетонные ворота, которые он увидел впервые, и удушливый смертный запах. Все это испугало Валеру настолько, что назад он в самом деле побежал, несмотря на жару, одышку и больные ноги. А машины стояли пустые, и шаги его звучали одиноко, как последние в мире, и никого вокруг не было, ни единого человека, так что он очень скоро забыл про свое задание, и про шефа, и про тайную дверь в стене, про Майбах и даже про жену, и казалось ему, что за спиной у него гаснут лампы, и проваливается асфальт, и надо бежать быстрее.
        Словом, до баррикады он добрался в полной панике - взмыленный, с мокрым пятном между лопаток, и, когда увидел там полторы сотни живых, пускай и тоже довольно измученных людей, от облегчения едва не заплакал.
        Но беды его на этом, разумеется, не закончились, потому что стервы не было и здесь. Более того - пройти дальше оказалось нельзя и проход охраняли другие, очевидно опасные люди, и был у них вроде даже пистолет, из которого они то ли убили уже кого-то, то ли собирались убить. И вот тут Валера некстати вспомнил про ружье, спрятанное у него под плащом, и запахнулся потуже, потому что война оказалась гораздо ближе, чем он надеялся. Не наверху, а прямо здесь, посреди тоннеля, и почему-то именно он, Валера, был на ней единственный солдат.
        Еще недавно появление в толпе незнакомца в осеннем плаще не осталось бы незамеченным. Тем более что вел он себя странно - тоскливо бродил возле баррикады, вздыхал, и вставал на цыпочки, и правую руку держал неловко, прижатой к боку. Но сейчас он никому был не интересен. Спустя полтора часа бесплодного ожидания, после нескольких попыток угрозами, подкупом или мольбами выторговать хоть немного воды или даже просто разрешение пройти на ту сторону, где по слухам раздавали продукты, сердитый пикет погрузился в уныние и пикетом быть перестал, а превратился в лагерь беженцев - обессилевших от жажды, жары и невозможности добиться правды. Они больше не кричали и ничего не требовали, а просто молча сидели вдоль стен и в проходах. Им казалось теперь, что их просто забыли здесь и до самого конца ничего уже не произойдет, и даже возвращаться к машинам стало незачем. Лица были серые и сонные, безразличные; кто-то спал.
        Защитники баррикады выглядели пободрее и от жажды не страдали, однако уныние просочилось и к ним, как отравляющий газ под неплотно прикрытую дверь. Лампы светили тускло, а иногда вдруг мигали - нехорошо, тревожно, и стояла неприятная какая-то тишина, а главное - ничего не происходило. Русская в костюме, которая обещала принести еду, ушла и не вернулась, и начались уже тихие разговоры о том, что нельзя было ее отпускать, слушай, кто ее отпустил вообще, или надо было с ней чтоб сходили ребята. А может, и сидеть тут, в середине каменной трубы, было не надо, а следовало всем и сразу пойти и проверить, чего они там мутят. Потому что раз никто не возвращается, значит, точно мутят чего-то, отвечаю. И кто-то вспомнил про свой оставленный автомобиль и про ворота, которые отсюда не видать, а они, может, открылись уже, понял? И то один, то другой забирались на крышу маленькой Киа и подолгу вглядывались в расплывающиеся от жара пустые ряды. Нету же никого, понимали все, с этой стороны почему-то нету никого, типа не нужна им вода уже - и выходило, что они тоже были заперты здесь под гаснущими лампами, в полной
неизвестности, причем заперли себя сами.
        Вероятно, по этой самой причине - чтоб отвлечь свое войско от невосторженных мыслей, - минут через пять после Валериного прихода таксист из Андижона затеял общую молитву. Так, во всяком случае, подумал горбоносый визит-профессор, который последние полтора часа провел в беседе с этим сердитым человеком и, кажется, понемногу начинал что-то про него понимать. Сам он от участия отказался, поскольку религию считал пережитком, и принуждать его никто не стал. Но когда молитва началась - на грязном асфальте, без ковриков, и два десятка мужских голосов заговорили хором «Би-сми-Лляхи, таваккальту ‘аля-Ллахи, ва ля хауля ва ля куввата илля би-Ллях», он почувствовал что-то, чему не мог найти названия, забытую какую-то тоску и смущение. Точно так же, как три года назад в парижском Сакре-Кёр, где запели монахини в белых платьях, а он замер у прилавка со свечками за два евро и дальше идти не посмел, потому что стал свидетелем чужого разговора с Богом, в которого он, профессор, не верил, и в такие минуты жалел об этом.
        На Валеру молитва на арабском языке произвела эффект совершенно обратный. Террористы, понял он с ослепительной ясностью, вот оно что. И представил немедленно, как один из поющих вскочит сейчас на ноги, завопит «Аллаху акбар» или что они там кричат, а потом разнесет тут все на куски - и себя, и своих товарищей, и автобус с заложниками, и его, Валеру. Люди вокруг тоже проснулись и беспокойно зашевелились, и ему показалось (он стоял спиной и оглянуться не успевал), что сто пятьдесят человек позади него в эту самую минуту ложатся на пол и накрывают головы руками, как велели отсыревшие плакаты на стенах заброшенного алтуфьевского бомбоубежища. Уверенный, что проживает последние свои минуты, Валера сунул руку за пазуху и нащупал у себя под мышкой приклад дробовика. Машинально, без мыслей, потому что представления не имел, как это теперь поможет и поможет ли вообще, в кого именно стрелять и сумеет ли он выстрелить. Под плащом было горячо, ладонь сразу стала мокрая, и он вспомнил про Майбах, огромный и неприступный, которому не страшна была и бомба и до которого нельзя, не успеть было сейчас добежать, и
зажмурился. Но вместо взрыва неожиданно услышал голос.
        - Эй, друг! - позвал голос. - Ты, в пальто, эй!
        Валера осторожно открыл глаза и увидел сильно, до черных синяков избитого человека в залитой кровью рубашке. Человек стоял на чужой, опасной стороне баррикады прямо за спинами молящихся и манил его пальцем. На запястьях у него были глубокие раны, как будто его не просто били, но сначала приковали к чему-то, и Валера догадался, что это заложник. Сбежавший из автобуса, где творятся всякие немыслимые ужасы и страдают женщины, старики и дети, и который попросит сейчас спасти их всех. Совершить подвиг и геройски за них умереть.
        Однако избитый вел себя необычно: не шептал, не прятался, а говорил громко и даже весело, как если бы ни о чем просить не собирался, а наоборот, была у него для Валеры какая-то приятная новость.
        - Друг, - повторил он. - На пару слов, - и еще раз поманил, а когда Валера неохотно приблизился - чуть-чуть, на шажок, - уставился прямо на оттопыренную полу Валериного плаща и спросил с любопытством: - Чего у тебя там? А?
        Вопрос звучал невинно, и голос у избитого незнакомца был ласковый, но Валера почему-то сразу понял, что подошел зря и что никакой это не заложник. И нужно сейчас же, быстро, любой ценой отсюда выбираться, даже если бомба ему померещилась, причем желательно - бегом.
        - Ну чего ты? - сказал избитый и улыбнулся. - Покажи.
        И убежать стало нельзя. Попросту нельзя, и всё, и спасла Валеру, как ни странно, окаянная толстожопая стерва, которая в эту непростую для него минуту объявилась наконец сама, да еще не одна, а с хмурым телохранителем и группой нагруженных коробками мужиков. Притормозила свой караван у черного Лендкрузера Прадо и громко постучала кулаком по капоту.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 18:15
        Молитву прибытие продуктового обоза остановило сразу, словно она и понадобилась затем, чтобы призвать этот самый обоз, и вот наконец достигла цели. Внутри баррикады наступило оживление, молящиеся повскакали на ноги и бросились к Лендкрузеру. Туда же после краткого колебания поспешил и Валерин мучитель, но по пути оглянулся и неожиданно подмигнул, как если бы появился у них теперь какой-то общий веселый секрет и разговор их непременно продолжится. Вот сейчас и настало самое время Валере бежать, не оглядываясь, но стерва была вот она, в тридцати шагах, и наверняка уже заметила его. Да точно заметила. А он вовсе не был уверен, что нужен шефу один, и остался.
        Женщина из Майбаха между тем о толстом водителе совершенно забыла и уж тем более его не высматривала. Она только что в который раз прошагала добрых полтора километра по жаре и мечтала сейчас содрать к чертовой матери не только туфли, но и пиджак, рубашку и лифчик. Сбросить на пол, погасить свет и упасть в холодную постель. Ради того чтобы решить наконец досадную проблему с баррикадой (а решать ее было пора), раздачу еды и список пришлось оставить на идиота-лейтенанта, которому она и машину бы помыть не доверила. К тому же добровольцев для водяной экспедиции набрать оказалось непросто, и на уговоры она тоже потратила время, а еще предстояло ведь возвращаться. Часы показывали шесть вечера, и ей впервые начинало казаться, что она может не справиться, не успеть. Поэтому, когда убийца полицейских с глумливой своей улыбочкой сунул руку в одну из коробок, вытащил банку фасоли и поднял над головой, а паства его принялась вопить и обниматься, как победившая футбольная команда, женщина из Майбаха пришла внезапно в сильнейшее раздражение, если не сказать в ярость. В обычную, непрофессиональную человеческую
ярость, и до крови прокусила губу, чтобы не схватить наглого мерзавца за горло. И всерьез опасалась, что не удержится, несмотря на последствия.
        То же странное раздражение чувствовал сейчас и седой таксист из Андижона. Во-первых, из-за испорченной молитвы, которую прервали на полуслове. Надменная русская могла и подождать, и даже правильно, важно было заставить ее смирно постоять у стены и послушать, чтоб она поняла наконец: ее глупая еда - не главное. Что дело вообще не в еде. Сбить с нее спесь и научить уважению, а не кидаться ей навстречу, как индейцы за стеклянными бусами.
        Но было что-то еще. Точно было что-то еще. Вот уже несколько часов его мучила необъяснимая кислая тревога - из тех, какие бывают на рассвете, когда вдруг просыпаешься с чувством, что случилась беда, но не можешь вспомнить какая. И появление каравана с продуктами тревогу эту не рассеяло, а словно бы, напротив, укрепило. Он стоял напряженный, с кулаками в карманах, морщился от радостных воплей и думал: что? Что? Но ответа не находил.
        И даже смешливый убийца полицейских, если присмотреться, растерял изрядную долю былой своей безмятежности. Как-то слишком шумел, суетился, улыбался кривовато и с натугой и все время к тому же оглядывался через плечо, словно оставил без присмотра сумку с деньгами. А потом добровольцы внесли коробки с консервами, и оказалось, что их всего пять штук (как, собственно, и самих добровольцев). Пять мятых картонок печеной фасоли с грибами «Тещина закуска», и больше ничего. И тогда лицо его вытянулось, а улыбка слетела совсем.
        - Это что? - спросил он. - Я не понял, стоп, это что? - а потом вдруг дернул щекой и закричал: - Что за хрень, эй! Мы не так договаривались, где остальное?
        Голос у него стал неприятно, почти по-женски высокий, и похоже было, он затопает сейчас ногами или пнет коробку.
        Победные вопли угасли, наступила растерянная тишина. Темнолицый андижонец поднял голову и вынул руки из карманов, и сразу, как отражение в зеркале, шевельнулся бледный охранник. Пятеро добровольцев, бросивших семьи ради этого сомнительного похода, нервно переглянулись. А вот женщина из Майбаха, наоборот, мгновенно расслабилась, как если бы сняла наконец тесные туфли. Надо было, пожалуй, взять еще упаковку томатной пасты, подумала она и чуть не засмеялась вслух. Двадцать четыре крошечных баночки размером с детский кулачок, и положить сверху. Вышел бы славный штрих.
        - Боюсь, пока это всё, - сказала она с видимым удовольствием. - Трудно оказалось найти людей. Понимаете, никто не хотел идти. После всего, что вы тут натворили. А заставить я их не могу, извините.
        - Да не вопрос, - ответил ее собеседник, стараясь попасть в тот же небрежный тон. - Нет, ради бога. Только без обид, и воды тогда тоже получите… сколько там по нашему курсу, бутылок десять? А хотя вы же все равно больше не донесете.
        Щека у него по-прежнему дергалась.
        - А мы и не понесем, - легко ответила женщина из Майбаха, пожимая плечами. - Этот вопрос мы решили. У нас целый там грузовик, помните? Двадцать тонн, - сказала она звучно и приподняла голову, отправляя слова вверх, к бетонному своду. Предвзятый свидетель мог бы предположить, что она делает это нарочно, и вряд ли ошибся бы. - Овощи, фрукты, соки еще… Одних компотов тонны полторы, наверное. Даже яблочное пюре, по-моему. Только начали разбирать, точно не скажу. Так что воду оставьте себе, она вам нужнее.
        Ее усиленная эхом реплика произвела эффект не только на защитников баррикады, которые внезапно осознали, что результат их победы и долгожданная награда за верность - это восемьдесят банок «Тещиной закуски» из польского города Белосток. В лагере измученных пикетчиков она и вовсе взорвалась, как осколочная граната. Где-то там, всего в нескольких километрах отсюда представился им белоснежный рефрижератор, распахнутый как супермаркет, а внутри - шеренги охлажденных компотов и покрытые испариной пирамиды зеленого горошка и помидоров в собственном соку. И отделяла их от этого изобилия всего лишь кучка неровно расставленных машин, жалкие два с половиной десятка бандитов и краденый пистолет. Так что они собрали последние силы и разгневались, вскочили и закричали все разом, как один человек, проклиная наглых захватчиков, перегородивших тоннель, и чинушу в синем костюме, которая бросила их и не защитила. Терять им больше было нечего. И маленький застенчивый стоматолог поднялся вместе со всеми, хотя он-то как раз почти вернулся уже к подозрению, что никуда-таки от решетки не уходил и всё вокруг просто часть
какого-то сложного предсмертного кошмара. Но даже внутри кошмара всегда остается свобода действовать, поэтому он завопил и хлопнул ладонью по крыше чужого безвинного автомобиля.
        Словом, похоже было, что бунт, которого так жаждал и не добился клетчатый хозяин сеттера, все-таки наконец разразится и будет беспощаден. Защитникам баррикады впервые пришло в голову, что их примерно впятеро меньше и, случись что, никакие укрепления не помогут, поэтому на оборону защитники не бросились, а только мрачно топтались над «Тещиной закуской» и ждали инструкций.
        Однако инструкций не последовало. Седой андижонец хмурился и молчал. На протестующих он не смотрел и про пистолет у себя за поясом, очевидно, даже не думал. А веселый русский в кровавой рубашке, который и затеял все предприятие с автобусом и сдвинутыми машинами, много шутил и обещал, что весь тоннель у них «вот тут, ребята, на коленях сейчас приползут», был и вовсе на себя не похож и, главное, больше не улыбался. И сразу стало заметно, что лицо у него вообще-то неприятное, глаза злые, и неясно было, откуда он взялся и зачем они его слушали.
        В этот самый момент женщина из Майбаха заметила наконец у автобуса печальную Валерину фигуру. Он стоял посреди раздетой толпы в длинном осеннем плаще, неподвижный как памятник, и всем видом выражал крайнюю степень отчаяния.
        - Значит, вот что я предлагаю, - сказала она громко, а затем снова по-ленински вскинула руку и повторила: - Значит, вот что! Я! Предлагаю!
        Слов ее, возможно, в общем гвалте никто не разобрал, а вот поднятая рука как всегда сработала. Тем более что в руке этой был могучий непобиваемый козырь - грузовик. Невиданный и чудесный, как земля обетованная, и по обе стороны фронта одинаково надеялись еще раз услышать о нем.
        - Мы все очень устали, - сказала женщина из Майбаха в наступившей тишине. - И можем сейчас наделать глупостей. Но вы же понимаете, что это противостояние не имеет смысла. Ну подумайте, что мы тут делим? У нас ведь всё есть - вода, еда, и еды много, там хватит на всех! И все могут пойти с нами. Прямо сейчас. Давайте просто уберем машины, и я обещаю вам…
        - Да ну ладно, сестренка, - сказал человек в окровавленной рубашке с неприятным смешком. - Ты давай расскажи нам сначала, что за фигня тут творится. А то сидим второй день как мыши в банке и без понятия - почему сидим-то? Сколько еще сидеть? Я вот не знаю, например, - продолжил он, повышая голос. - Только я одну странную штуку заметил: куда ни глянь - везде ты! Прям удивительно, честное слово. И чего-то я начал думать - ты откуда взялась-то? Ходишь, командуешь, этих туда отправила, тех сюда. А теперь грузовик у тебя с едой, ты смотри, и всем раздадут сейчас задаром. А видел кто-нибудь тот грузовик? Есть он там вообще?
        - Слушайте, ну это какая-то уже паранойя, - начала женщина из Майбаха и зыркнула на предателей-добровольцев, которые опасливо мялись в сторонке.
        - Ну вот такой я недоверчивый, - перебил ее собеседник. - Без обид, только врешь ты, по-моему, как дышишь, а я такие штуки всегда чувствую. Ты ж не сама по себе, а, деловая такая? Кто-то тебя сюда поставил. А сами они где, оттуда смотрят? Камеры у вас, что ли, какие-то? Может, это вы нас тут и закрыли, а?
        Никаких доказательств его обвинениям быть не могло, а уж версия с тайными камерами и вовсе звучала абсурдно, и все же зерно сомнения было посеяно, это видно было по лицам. Защитники и пикетчики одинаково задрали головы и принялись разглядывать потолок, и даже добровольцы смотрели на свою предводительницу с каким-то новым чувством, словно тоже вдруг усомнились в реальности грузовика, хотя видели его собственными глазами.
        - Так, всё. У нас нет времени на фантастические теории, - сказала женщина из Майбаха. - Хотите - оставайтесь, ваше дело. Вода у вас есть, не пропадете. Но вот этим людям, - тут она обвела рукой неблагодарных пикетчиков, - не досталось ничего. И держать их здесь силой, давайте не будем себя обманывать, - это захват заложников. Преступление, за которое придется ответить по уголовной статье. А если кто-нибудь, хотя бы один из них умрет от жажды, теплового удара или даже от аппендицита, неважно, - виноваты будете вы, и статья будет другая, гораздо серьезнее. Так что я предлагаю вам освободить проход и отпустить этих людей с нами. Это последнее предложение. Мы сейчас уйдем, и всё, что случится дальше, - на вашей совести. Решайте.
        Полтораста пикетчиков, которые утром еще были обычными владельцами автомобилей, а только что превратились в заложников, да еще и обреченных на гибель, после этих слов немедленно осознали себя таковыми и поняли, что переговоры заходят в тупик и чиновница в синем костюме действительно уйдет сейчас и не вернется. А значит - всё правда, и они в самом деле скоро начнут умирать.
        Два с небольшим десятка защитников баррикады, которые вчера еще были друг с другом не знакомы и собрались тут вообще-то потому, что хотели правды и чтобы никто не забрал у них воду, а вместо этого превратились вдруг в террористов и убийц, испытали такое же потрясение и обиду, потому что никого не убили и даже толком ни с кем не подрались.
        И особый тоскливый ужас объял в эту минуту несчастного Валеру, потому что сильнее всего, оказалось, он боялся не бомбы и не войны, а вернуться к желтолицему шефу, не выполнив поручения. Стать тем самым негодным звеном, на котором споткнулся весь хитроумный и сложный план. И грядущее наказание настолько нельзя, немыслимо было даже представить, что он поднял руку, позабыв и про спрятанный помповик, и про страшного избитого незнакомца, и приготовился крикнуть, что он здесь. И пускай этим выдать себя, лишь бы чертова стерва увидела его наконец, и освободила, и дальше разбиралась уже сама.
        Но спасла его вовсе не стерва, а какой-то засыпанный белой пылью человечек, который стукнул кулаком по борту автобуса и закричал срывающимся голосом:
        - Нет, на вашей! На вашей совести! Это вы мне обещали, помните, вы тогда еще обещали! И никуда вы не уйдете, я не разрешаю вам уходить! Это не шутки вам, тут люди живые!.. - здесь он засипел и раскашлялся, однако стучать при этом не перестал, как если бы боялся, что все решат, будто он закончил, и гулкое «бум, бум, бум» должно было заменить его слова и не позволить рослой чиновнице уйти, не дослушав. - Я вам! Не разрешаю!.. - попробовал он еще раз, но поспешил и опять захлебнулся кашлем. Стало понятно, что договорить у него не получится.
        Женщина из Майбаха тем не менее обернулась и узнала строптивого зубного врача, который значился в ее списке нерешенных вопросов под номером три, сразу после баррикады. Вот ты где, подумала она. Валера замер с поднятой рукой и думал о том, что теперь-то проклятая баба точно его заметила, не могла не заметить, и еще о том, что у него наверняка распахнулся плащ, потому что избитый незнакомец нахмурился, пригляделся и весь вдруг напрягся, как делают коты перед прыжком.
        - Забирайте их, - глухо сказал таксист из Андижона, и двести человек по обе стороны баррикады, которые не знали уже, каким словом себя назвать, одновременно посмотрели на него. - Всех забирайте, кто хочет. Пускай идут!
        К русской чиновнице он при этом не повернулся, головы не поднял и вообще говорил так, будто никаких собеседников у него нет и ответ ему не нужен.
        - Погоди, брат, - начал его избитый напарник.
        Но было поздно. Женщина из Майбаха после этих слов решительно направилась прямиком к автобусу, а за ней, как приклеенный, двинулся и ее тихий спутник в черном. Остановить их никто не пытался, и через мгновение оба протиснулись мимо серебристого Опеля Астра и оказались на той стороне.
        А потом высокая женщина сделала странное: вместо того чтобы обратиться к бывшим заложникам с какой-нибудь яркой речью, дать команду убрать машины и повести их наконец к свободе, она схватила за руку пыльного человечка и как легкую куклу потащила в обратном направлении, в тень, за автобус, и оба пропали из виду. Там же скрылся ее охранник, а за ними, озираясь, торопливо побежал и толстяк в длинном пальто, которого - и сейчас все немедленно вспомнили об этом - никто тут прежде не видел и который появился совсем недавно, а точнее - незадолго до прибытия продуктового обоза.
        Двести человек одинаково неопределенного статуса, ожидавшие совсем иного поворота событий, в эту минуту одинаково почувствовали себя обманутыми и взглянули друг на друга с одинаковой, вновь проснувшейся неприязнью. Все исчезло; не было ни спасения, ни правды и уж тем более никакого грузовика, полного амброзии и холодной клубники. Осталась только чумазая Газель с шестью поддонами теплой воды, одна на всех.
        - Сука, - сказал избитый в окровавленной рубашке. - Сука, сука! - и все-таки пнул коробку с консервами. Банки жалобно звякнули.
        Пятеро всеми позабытых добровольцев обменялись короткими взглядами и попятились. Осторожно, по очереди обогнули Лендкрузер и, не оглядываясь, припустили назад к грузовику.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 18:32
        - Так, - сказала чиновница из Майбаха. - Значит, так.
        Ей надо было собраться с мыслями. Все пока шло неплохо, да что там - лучше, чем она ожидала, и даже идиот Валера с мишенью на лбу и тупица охранник ничего испортить не могли, потому что были уже на полдороге к убежищу. Оставалась ерунда: заложники и крошка зубной врач, который откашлялся наконец и бился, пытаясь освободить руку. Рука была белая, и весь он тоже был белый, как будто искупался в детской присыпке. Она склонила голову и принюхалась. Пахло не пудрой, а стройкой, влажной каменной пылью.
        - Это что, цемент? - спросила она строго. - Не говорите только, что подкоп тут затеяли. Вы же помните, что мы под рекой?
        Маленький стоматолог не ответил. Его мучило неприятное дежавю, потому что все это уже было: широкая морда автобуса, пустая Лада Калина, цветастый термос без крышки и большая женщина с крепкими пальцами и казенным голосом, «я не отпущу, пока вы не скажете». Только в тот раз он держал кота и не мог оттолкнуть ее. Кот, вспомнил доктор, холодея. Переноска осталась в проходе, у всех под ногами.
        - Это вы! - крикнул он. - Это всё из-за вас, вы мешаете! Все время мешаете только! - и подумал про мертвого мальчика, а затем почему-то про сбежавшего лейтенанта, и что гадкая женщина в синем костюме так и будет являться везде, где захочет, когда захочет, и спастись от нее невозможно, с котом или без. - Ну зачем вы так делаете, - сказал доктор жалобно.
        - Да мужик у ней тут остался, - сказала пожилая дачница в кроксах. - Мордатый такой, в пальто, вот тут стоял. Она как его увидела, так и рванула.
        И тут оказалось, что полторы сотни заложников выстроились клином и чутко прислушиваются к разговору. Вид у них был недобрый.
        - А я сразу, кстати, подумал. Грузовик у них, как же, - сказал москвич в третьем поколении. - Говорю себе, прямо знаете, озарило - чего-то не то.
        - А мне все равно! - закричала худенькая хозяйка сеттера. - Не могу я тут больше, он сказал, что можно! Сказал, пусть идут! А теперь они нас не пустят!
        - Щас, не пустят, - сказал ее клетчатый муж и хищно раздул ноздри. - В рог им дать, и всё.
        Именно этого поворота в дискуссии женщина из Майбаха, казалось, и ждала, потому что лицо ее прояснилось и она отставила маленького доктора в сторону, как чемодан.
        - Вы всё правильно поняли, да, - сказала она. - Потому что уйти он вам, разумеется, не позволит.
        - Опять вы врете, - морщась, перебил доктор. - Я своими ушами слышал…
        - Все, кто хочет, он сам сказал! Он сказал! - поддержала хозяйка сеттера.
        - Кто? Таксист? - тут женщина из Майбаха подняла брови и старательно, с чувством фыркнула, как делают мхатовские актрисы, чтоб услышали даже в последнем ряду. - Вы серьезно считаете, он там главный?
        Вопрос застал аудиторию врасплох. Немолодой сонный мигрант на лидера террористов и правда не тянул; масштаб злодейства был явно не таксистский.
        - А кто? - спросила после паузы дачница в кроксах. - Этот, что ли, в рубашке, болтал который?..
        - Прекрасно. Значит, вы его заметили все-таки, - ответила женщина из Майбаха. - Давайте я немного вам о нем расскажу. Этот человек - опасный, безжалостный психопат, - сказала она. - И очень талантливый манипулятор. Это он сегодня утром сбежал из-под ареста и убил капитана полиции. Это он захватил Газель с водой, а потом обманул этих полуграмотных людей и с их помощью взял вас в заложники. И неважно, передумали они или нет, понимаете? Они уже его соучастники. Осталось только сделать их убийцами, и деваться им будет некуда. Так что не обманывайте себя, никуда он вас не отпустит. Вы - его единственный козырь. Не вода, а вы. Это вас он будет обменивать на еду.
        - Ну так поменяйтесь с ним, господи! У вас вон там сколько! - сказала хозяйка сеттера и снова заплакала.
        Чиновница взглянула на нее и ласково, с сожалением покачала головой.
        - Не поможет. Не пытайтесь понять, просто поверьте. Даже если мы полгрузовика сюда принесем, он придумает что-нибудь другое. Потребует половину тоннеля, а потом вторую половину грузовика, например, или миллион долларов, или чтобы все мы приняли ислам, пока у кого-то не сдадут нервы и кого-нибудь действительно не убьют. Он этого и ждет - чтобы вы повели себя глупо, - и договориться с ним не получится, что бы мы ни предложили.
        Возможно, кому-то из заложников и пришла в эту минуту крамольная мысль, что в единственный козырь превратила их именно светловолосая чиновница, у которой имелись свои, такие же подозрительные мотивы. Однако проблема была реальна: они попались маньяку, который желал им смерти, и теперь ясно это понимали. Только вот плана у них никакого не было, а у чиновницы с громким голосом - был, точно был, иначе зачем бы ей устраивать цирк с консервами и прорываться к ним через баррикаду, рискуя остаться здесь насовсем.
        И, надо сказать, свой план она немедленно предъявила, потому что тут-то и вернулись как раз два ее странных помощника - бледный коротышка со стертым лицом и здоровяк в плаще, которые добрых полчаса пропадали неизвестно где и пробирались теперь к автобусу, расталкивая толпу. Оба одинаково запыхались, как будто бежали, и всё так же не годились друг к другу, как если бы их спарили нарочно, для смеха. Общее у них было только одно: у каждого на плече висело по увесистой грозди коротких помповых ружей. Новеньких, в заводской смазке.
        - Стойте, это у вас что, все в машине было? - спросил доктор.
        - Господи, твоя воля, - сказала дачница в кроксах и перекрестилась.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 18:43
        Настроение внутри баррикады было тем временем такое же неспокойное. Переговоры с противником вроде бы увенчались победой - штурм сорвался, и все осталось как было. Но прошли они как-то неприятно, а закончились и вовсе странным каким-то пшиком и удовлетворения поэтому не принесли, а только усугубили тревогу. Объяснить себе, что именно не так, защитники вряд ли смогли бы и все-таки чувствовали, что сглупили, попались на какой-то трюк, и даже трофейную печеную фасоль разбирать никто не спешил, она так и стояла на асфальте нетронутой картонной пирамидой, как троянский конь.
        Таксист из Андижона склонился над коробкой «Тещиной закуски» и заглянул внутрь. Жалкое это продуктовое подношение было оскорбительно. Более того - задумано как оскорбление. Именно поэтому беловолосая чиновница не взяла воду - это был не обмен, а плевок. Снисходительная подачка. Все испортилось вдруг и перепуталось так, что ничего сейчас делать было уже нельзя, чтобы не испортить еще сильнее. Он только не мог понять, когда это произошло, и где он ошибся, и что теперь сказать людям. Вместе с женщинами и детьми их было здесь сорок восемь человек, и выходило, что не делать совсем ничего нельзя тоже.
        За спиной у него покашляли, как будто он задерживал очередь. Оглянувшись, таксист увидел немолодого горбоносого бакинца и его русскую жену с голыми плечами. Лицо у нее опять было такое, словно она вот-вот назовет ему адрес и прикажет выключить музыку.
        - Мы передумали, - сказала женщина. Мужа она крепко держала под руку. - Мы хотим уйти. Нам же можно уйти?
        - Дорогой мой, - сказал бакинец ласково. - Не обижайтесь, но мы и правда пойдем.
        Таксист отвернулся к коробке и вытащил банку, сырую и скользкую, как лягушачья кожа; за ней вторую. В стекле колыхалась бурая томатная жижа.
        - Алик, позови девочек, - сказала женщина.
        Таксист распрямился и первую банку почти насильно, без слов вложил ей в руки, а другую отдал профессору, и оба растерянно взяли.
        Юный водитель Газели сидел на корточках у бывшей своей машины и не делал ничего. Он понял, что случилась какая-то неприятность, но боялся помешать и просто ждал, когда его позовут. Потому и не забирался в кабину - чтобы не пропустить момент, когда он понадобится, и сразу быть под рукой. Тем более что кабина ведь тоже была теперь не его, вдруг туда было уже нельзя.
        Ему понравилось вместе со всеми двигать машины, а еще больше - раздавать из кузова воду, это было важное дело, и очень хотелось сделать что-нибудь еще, такое же полезное. Он даже думал было подойти к своему храброму другу из Андижона и напомнить, что он здесь и готов, но не решился. И даже когда андижонец открыл коробку с едой, юный Газелист вскочил было на ноги, но остался на месте, чтобы не выглядело так, словно он торопится первым получить свою порцию, и решил подойти попозже, когда все соберутся, и себе никакую еду конечно не брать, а просто помочь с раздачей. И тогда, думал он, все опять станет хорошо и как надо. Но люди собирались медленно, как будто были не голодные, а многие не пошли вообще, и хорошо не становилось.
        - Знаете, вы оставьте себе, нам не нужно, - сказала женщина из белого Ниссана и протянула консерву назад. - Мы уходим.
        Маленький темнолицый фанатик, разумеется, не услышал и даже не взглянул на нее, как и три часа назад, когда велел накрыть ее пиджаком. Она стояла с идиотской банкой в руке, в открытом своем платье среди молодых бородачей в спортивных костюмах, и чувствовала себя голой. А на самом деле была невидима, причем с самого начала, и поняла вдруг, что могла бы и правда раздеться хоть догола и пройтись колесом или присесть и помочиться. И что уйти она тоже могла сразу, еще тогда. Но в этом случае выходило, что пиджаком она накрылась сама, и сама же заперла себя с дочерьми в грязном автобусе, и никаких страшных старух тоже не было. И страх, и стыд были ее собственные, и молча унести их с собой оказалось так же нельзя, как и паршивую банку фасоли. Нет, ты посмотришь на меня, подумала она, отталкивая ближайшего бородача, ты посмотришь. И похлопала темнолицего по плечу:
        - Эй! Слышите? Вот, заберите.
        Седой андижонец, который примерно в семь утра сегодня перестал быть таксистом с безнадежным рейтингом три и девять, чуркой и невидимкой по имени «эй», но так и не чувствовал почему-то свободы и радости, наконец раздал первую коробку омерзительной фасоли и как раз открывал вторую. Сам уже не понимая зачем. И вдруг ощутил у себя на спине чужую руку, как если бы все еще сидел за рулем и ему велят сейчас ехать побыстрее или сунут полтинник на чай.
        - Эй! - повторила русская и похлопала снова - нетерпеливо, открытой ладонью, как хлопают лошадь или собаку.
        Он выпрямился - медленно, очень спокойно, собираясь предложить бакинскому профессору, чтобы тот забрал наконец свою жену и отправлялся с ней куда пожелает, хоть в одну сторону, хоть в другую.
        Но увидел не бакинца, а молодую чиновницу с белыми волосами. Та стояла возле серебристого Опеля, будто никуда и не уходила. Не пыталась пройти за периметр, а просто стояла там и ждала, как если бы не хотела никого отвлекать. Однако он тут же с отчетливой ясностью понял, что делать ему больше ничего не надо, совсем, - даже раньше, чем заметил ружья.
        Русская с голыми плечами продолжала еще говорить что-то быстрое, сердитое, но это было уже неважно. В голове у него стало тихо и гулко, как под водой. Он отряхнул руки, но вверх поднимать не стал и просто пошел к баррикаде. Как и доктор получасом раньше, андижонец вспомнил, что все это однажды уже случилось - незваная великанша в мужской одежде появилась на этом же самом месте между Опелем и автобусом, и он так же заметил ее первым, только в тот раз побежал к ней, а теперь шел медленно, потому что торопиться больше было некуда.
        И хозяйка белого Ниссана в испачканном платье, с разбитым коленом и пятнами на щеках пошла следом, чтоб заставить его обернуться, он ведь так и не обернулся и уходил нарочно, чтоб она так и осталась со стыдом своим, и страхом, и вонючей печеной фасолью.
        Через десять шагов андижонец разглядел за ружьями лица. Неуверенные, испуганные - как раз те, с какими стреляют от страха. Оттого, что хрустнула ветка, или взлетела птица, или чтобы все поскорее закончилось.
        Уходите, сказал бы он, если б хотел еще разговаривать. Забирайте своих и идите, а нас оставьте в покое.
        Нет, сказала бы женщина, у которой теперь были ружья. Мы не всё тут закончили.
        У вас целый тоннель, разве мало, мог бы сказать он, и это прозвучало бы жалко, как будто он просит. Мы подвинем машины и вас пропустим, а здесь наше место.
        Нет, не ваше, сказала бы женщина. И машины не ваши, и автобус. Вы не поняли, торга не будет. Все придется вернуть, воду тоже. Я скажу, куда принести.
        У нее оружия не было. На таком расстоянии - оставалось пятнадцать шагов, одиннадцать, девять - он видел уже каждую мелочь: пустые спокойные руки, бледные глаза, белые брови и ресницы. Вену на мясистой шее и тугую пуговицу под грудью, на которой держался пиджак. Женщина тоже услышала разговор, который между ними не состоялся, поэтому чуть откинула голову и улыбнулась.
        И при виде этой сытой улыбки он почувствовал наконец ту самую потерянную свою свободу, и облегчение, и радость, бросился вперед и прыгнул. И успел увидеть даже, как тяжелое белое лицо меняется, теряет снисходительную спесь и на секунду на нем проступает обычное испуганное, женское.
        Когда раздался выстрел, оказалось, что его не ожидал никто, и меньше всего - новоиспеченные ополченцы, бывшие недавно заложниками. Им обещали, что стрелять не придется, что дробовики - декорация, инструмент кризисной дипломатии, и все разрешится мирно и быстро, поэтому никто из них не стрелял. Даже когда маленький темнолицый человек, похожий на сердитого буддистского монаха, завизжал вдруг и попытался взобраться на Опель - никто. Они ведь согласились только взять ружья, а стрелять не соглашались, для такого нужно было гораздо больше времени.
        И все-таки сердитый человек был мертв и лежал теперь на спине, разбросав короткие руки и ноги, и вот так, лежа, выглядел еще меньше ростом и совсем неопасно, как будто не бежал только что на ружья, крича и скалясь, а просто упал с крыши. Были у него пыльные ботинки с неровно стоптанными подошвами, а из кармана брюк выкатилась мелочь. Над ним стояла полная блондинка в цветастом платье, и светлое это платье спереди все было забрызгано бурой томатной кашей из разбитой банки. Фрагменты стекла, перемешанные с фасолью и помидорами, стекали по подолу и тяжело шлепались вниз. Блондинка (теперь они ее вспомнили) опустила голову и попыталась стряхнуть жирную массу со светлой ткани - с досадой, как делают люди, когда их облили супом. А потом подняла к глазам перепачканную ладонь, нахмурилась и неловко, боком рухнула на асфальт.
        А от автобуса уже бежал ее седой горбоносый муж, и на локте у него болтался розовый девичий рюкзак Hello Kitty с пушистым белым помпоном. Бежал он неожиданно быстро для такого немолодого крупного человека и кричал громко, на одной ноте: аааааа! аааа-хахахааааа, аха-ха-хааааааа!.. Рот у него был открыт широко и криво, и казалось, будто он смеется. На бегу он едва не сбил с ног мальчишку - водителя Газели, который споткнулся и потерял шлепанец, но ни тот, ни другой этого не заметили и дальше бежали оба, высокий старик и мальчик в спортивных штанах и одном тапочке, как два последних солдата к вражескому окопу, а кроме них не побежал никто.
        - Не вздумай, - сказала женщина из Майбаха маленькому охраннику и вцепилась ему в плечо. - Всё! Я сказала, всё!
        И рука, и голос у нее заметно дрожали.
        Охранник не послушался и пистолет не опустил.
        - Не вижу его, - сказал он сквозь зубы. - Куда он делся?
        Смотрел он поверх бегущих и нервно, по-птичьи вертел головой.
        Но человека с разбитым лицом и правда нигде не было.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 19:22
        Процессия к заветному рефрижератору, где ждали холодные компоты и яблочное пюре, растянулась почти на километр. Шли медленно, разговаривали неохотно и шепотом, навьюченные бутылками с водой, личными вещами и коробками с «Тещиной закуской»; не как люди, которым воздастся наконец за долгие страдания, а скорее как пассажиры перевернувшегося поезда.
        Все кончилось: баррикада была разобрана, заложники свободны, а защитники амнистированы. Конечно, женщину в платье очень было жаль, и жаль было ее несчастного мужа и дочек, подумайте только, какой ужас - погибнуть вот так, от случайной пули. Причем на глазах у детей, они же всё видели, прямо сердце болит, такие девочки славные. Однако никто ведь был не виноват, так объяснила чиновница в костюме, и абсолютно справедливо - никто, кроме беглого психопата и его застреленного сообщника, которые одни заварили эту кашу и едва не заставили их поубивать друг друга. И тем не менее осталось у всех какое-то смутное ощущение собственной неправоты и одновременно - обиды, как если бы кто-то их все-таки обвинял. Хотя винить их, разумеется, было не за что, и даже злосчастный вдовец (господи, он когда закричал, я думала - всё, сейчас прямо там и ляжет рядом) находился сейчас не здесь, а нес свою мертвую жену в другую сторону, к передним воротам, где следовало складывать мертвецов, и дочек забрал с собой. Но мечта о чудесном изобильном грузовике все равно вдруг скисла и потеряла силу.
        Тем более что опасный преступник снова сбежал и в эту самую минуту вынашивал уже, наверно, какой-то новый коварный план, и напоминали об этом нервный человечек в черном с двумя теперь пистолетами и десять коротких дробовиков на плечах у десяти сильно встревоженных ополченцев. Одиннадцатый дробовик болтался на плече у толстого водителя Майбаха, который больше его не прятал, но душный свой плащ снять почему-то не догадался и выглядел так, словно вот-вот испустит последний вздох.
        Валера, который ни разу еще так далеко не заходил, мечтал вернуться назад. Возможно, чуток посидеть в машине - просто так, минуточек пять, а после явиться с докладом к деду в космическую комнату и больше наружу не соваться вообще. Он сделал достаточно, и был тут не нужен, и чуял вдобавок, что стрельбой у Газели все точно не обойдется, потому что оружия теперь было много, а когда столько оружия и столько народу, новая стрельба - просто вопрос времени. Но толстожопая стерва, конечно, его не отпустила; хотела, наверное, первой доложиться сама, и потому он тащился за ней, как пленный, с ненавистью глядел в белобрысый затылок и ждал беды.
        Чиновница быстро шагала впереди своего растерянного отряда, не оборачивалась и никого не подгоняла. Со стороны могло показаться даже, что она, напротив, надеется оторваться и от растянувшейся процессии, и от вооруженного конвоя, который сама же снарядила. И словно бы чувствуя это, ополченцы тоже невольно ускоряли шаг, как будто боялись, что высокая женщина в синем бросит их здесь и исчезнет и сдать проклятые ружья тогда уже точно станет некому. Именно по этой причине авангард шествия прибыл на место на добрых четыре минуты раньше остальных и почти бегом.
        Для трехсот человек в другой части тоннеля последние два часа прошли совершенно иначе: они ели. Сладкую кукурузу, баклажаны в масле и зеленый горошек. Маринованные помидоры, лечо и клубничное варенье. Шампиньоны в рассоле, оливки с лимоном. Поначалу жадно и всё подряд, затем разборчиво и наконец уже не спеша, за разговорами, как на пикнике или на воскресном рынке. Еды было столько, что они даже не услышали выстрел, он их больше не касался, как не касались их сейчас бетонные ворота, и толща воды наверху, и возможный конец света. А уж про чиновницу и ее наставления тем более никто не вспоминал.
        И вот она вдруг возвратилась, причем не одна. С ней явились тринадцать вооруженных мужчин, которые немедленно задрали головы и принялись разглядывать грузовик с недоверчивым восхищением, а то и с каким-то даже гневом, как отряд революционных матросов на лестнице Зимнего дворца, впервые увидевших мрамор, золоченую лепнину и шелковые ковры. Ничего хорошего это вторжение, разумеется, не сулило и встречено было без восторга, если не сказать - с испугом.
        - Так, - сказала женщина из Майбаха, которой хотелось в эту минуту, чтобы все, абсолютно все эти люди исчезли и тоннель оказался пуст - без машин, без коробок, без мусора, только чистый асфальт и жужжание ламп. - Так, - повторила она. - Лейтенант, доложите обстановку.
        Ответа не последовало, но обстановка была очевидна и без доклада. Лейтенант, которому велено было отсчитывать пайки и вести запись, делать этого не стал. Во-первых, он надеялся, что проклятая баба из Мерседеса и страшный улыбчивый человек встретятся на другом конце тоннеля и как-нибудь, наконец, обнулят друг друга; неважно как, главное - навсегда. А во-вторых, он искал ананасы для босой девушки из кабриолета, и важно было сделать это раньше ее белозубого жлоба. Никто им не командовал, а командовать самому тем более было незачем, потому что и так было все хорошо - ровно до тех пор, пока не вернулась гребаная баба, так что голос он решил не подавать.
        Увешанные ружьями ополченцы все еще любовались грузовиком и напоминали теперь не матросов в Зимнем, а детей перед новогодней елкой. Лейтенант не отзывался. Женщина из Майбаха ждала.
        - Ррразрешите, - сказал кто-то, выходя вперед, и она узнала инженера из Тойоты RAV-4. - Докладываю. Огурцы - несъедобные. Прямо редкая дрянь.
        От инженера пахло водкой, держался он непочтительно и доклад свой закончил тем, что лихо отдал честь. Послышалось несколько осторожных смешков.
        - Я смотрю, вы ни в чем себе здесь не отказывали, - холодно сказала чиновница, оглядывая свидетельства безобразного пира, и эта холодность, для дела абсолютно необходимая, внезапно далась ей с огромным трудом. - А ведь мы договорились с вами, что еду будем расходовать экономно.
        - Кто это - мы, интересно? - крикнули из толпы.
        - И чего нас, к стенке теперь поставите? Да просто поели люди!
        - Лично я, например, ни с кем не договаривался!
        Голоса были анонимные и раздавались откуда-то из-за спин, с оглядкой на группу незнакомцев с дробовиками, однако общее настроение передавали верно, это видно было по лицам.
        - Ну начать хотя бы с того, что вы здесь не одни, - сказала чиновница.
        - Послушайте, - сказал инженер из Тойоты. Он больше не кривлялся. - Здесь двадцать тонн. Вы представляете, что такое - двадцать тонн? Это очень много. Это полгода можно есть.
        - Митя, ну что ты ей объясняешь, - сказала его рыжая тощая жена. - У нас же тут полицейское государство теперь. Списки, пайки, рапорты по часам. Может, нам по росту еще встать?
        Надо будет - встанете и по росту, едва не ответила женщина из Майбаха, которая только что освободила заложников, снесла баррикаду и к тому же не выносила этих праздных кукол с их вечно поджатыми губками, истеричными воплями в интернетах и уверенностью в том, что их завтра сошлют в ГУЛАГ. Она даже глянула на своих ополченцев, испытывая острое искушение снова поставить их под ружье, потому что ей до смерти уже, до тошноты надоело всех уговаривать. Но время раздавать такие приказы пока не наступило.
        Словно бы в подтверждение этих мыслей один из недавних рекрутов (в котором лейтенант узнал бы краснолицего Колю) прислонил дробовик к пирамиде зеленого горошка, поднял руку и завопил:
        - Люда! Лю-да, я тут! Где там наши? Давайте сюда!
        И было совершенно очевидно, что без малого двести «наших», до прибытия которых оставались считаные мгновения, обнаружат сейчас компоты, варенье и фаршированные оливки, позабудут обо всем и точно так же оглохнут, пока не набьют желудки. И придется ждать, а потом все начинать сначала. Как же она ошиблась с этим грузовиком, надо было просто отдать им воду, только воду, и всё. А еще ведь доктор, подумала она и мысленно застонала. Чертов стоматолог, которого попробуй теперь найди.
        Она четко следовала плану и делала все возможное, причем делала одна. Но с момента захвата Газели с «Черноголовкой» этот стройный план засбоил и начал рассыпаться, как телега, наехавшая на камень. Так, сказала она себе, так. Собраться. По крайней мере, они все наконец в одном месте, и время есть. Мало, но есть. Только что-то она все-таки упустила, что-то еще, кроме доктора, и никак почему-то не могла вспомнить, что именно.
        Выкрик одного из вооруженных незнакомцев, которого никто в этой части тоннеля раньше не видел, впечатление произвел самое неблагоприятное. Стало ясно, что вторжение не только не закончилось, а еще и не начиналось. Тем более что рослая чиновница, вопреки обыкновению, на беспардонный этот выкрик не отреагировала никак и молчала, глядя куда-то поверх голов. Она ведь и Сашку не срезала, понял Митя, да что с ней такое, пригляделся и заметил вдруг, что батарейка у Терминатора тоже начинает садиться. Лицо у нее было усталое, почти человеческое - под глазами набрякли мешки, белые волосы жирно блестели, пиджак потемнел под мышками. Не чугунная валькирия и не робот, не начальник лагеря, даже не завуч. Обычная женщина средних лет с лишним весом, которая хочет домой, снять туфли и заснуть у телевизора. И почему-то испугался. Ему даже захотелось тряхнуть ее. Разбудить, повернуть какой-нибудь ключ, чтоб она снова начала двигаться и лязгать.
        - Эй, - сказал он и в самом деле протянул руку. - Вы бы, знаете, сами поели чего-нибудь…
        Саша фыркнула:
        - Митя, ну ради бога! Нужно ей твое разрешение. У нее, вон, армия целая. Ты спроси лучше, откуда у них ружья. Где она их прятала. Вы в кого тут стрелять собрались, можно спросить?
        Последнюю фразу она почти прокричала. Чиновница медленно моргнула и посмотрела вниз. Сашка была ниже на голову, нет - на полторы, но оттаскивать ее было сейчас бесполезно. Всегда было бесполезно. Большая женщина тем временем скрестила руки и глядела на Сашу сверху - недобрая, как чугунная статуя Командора.
        - Какая у вас интересная картина мира, - сказала она наконец. - Все у вас враги, и все вам что-то должны - еду, воду, объяснения. Помощь вызвать на вертолетах. А вы не должны никому. Вы только требуете, да? Это ваше право такое, я правильно понимаю? И вы недовольны еще, все как-то неудобно вам. Некрасиво. И главное, недостаточно быстро, так? - Что-то в ней все-таки изменилось, и звучала она тоже по-другому, как если бы теперь говорила от сердца, с реальным чувством. - Только можно я вас теперь спрошу? Вот мы провели тут двадцать часов. Вы за это время сделали что? Жаловались, ныли, делили клубнику в сиропе, а потом съели недельный запас еды? За час, просто так, потому что имеете право, да? Нет, секунду, - рявкнула она прежде, чем кто-то успел возразить. - А скажите мне, кто-нибудь из вас подумал о том, что творится на той стороне, например? Что там людей заперли и держали полдня без воды, без всего, потому что кто-то решил, что он тоже. Имеет право. Сто пятьдесят человек, между прочим. Тут не так уж и далеко, вы сходить не думали туда? Помочь не пришло вам в голову? А там женщину убили только что.
К вашему сведению. Двое детей осталось.
        - Как уб…или?.. - спросила Саша и отпустила Митино плечо. Губы у нее стали белые. - Кто?..
        Чиновница из Майбаха на рыжую нахалку больше не смотрела. Во-первых, ей с каждым словом становилось легче, как будто расстегнулся тесный пиджак, а во-вторых, она, кажется, нашла наконец верную ноту.
        - А вы тут ели, - сказала она с удовольствием и прошлась взглядом по лицам, уже обмякшим и виноватым. - Хотя даже не знаете, сколько здесь просидите. Вы хотите вести себя как дети и не думать? Пожалуйста! Только не обижайтесь тогда, кому-то придется думать за вас. И поэтому, да, будет контроль. Нравится вам это или нет. И будут пайки, и строгий учет, и…
        Тут она осеклась, и во рту у нее стало сухо. Список, подумала она. Ну конечно, список, который она отдала мальчишке-старлею.
        - Лейтенант, - сказала она и услышала свой голос, чужой и испуганный. - Где мой блокнот? Лейтенант!
        Поганец не отзывался. Ополченцы, побросав ружья, потрошили палету с горошком.
        - Вон он, сука, - негромко сказал маленький охранник и сунул руку за пазуху.
        Инженер и его бледная жена переглянулись и стали внезапно похожи друг на друга. Стоп, хотела сказать чиновница, которая тоже заметила теперь голубую рубашку - недалеко причем, шагах в тридцати. Верзила-лейтенант тупо хлопал глазами, как школьник, которого застукали с сигаретой. Стоп, я сама, хотела сказать чиновница и не смогла разжать зубы, потому что переживала первую за тридцать восемь лет паническую атаку. Настоящую, с дурнотой, мокрой спиной и слабостью. Чтобы не упасть, она уперлась ладонями в капот ближайшей легковушки, и задышала носом, и тут увидела свой блокнот. Его держала девчонка-регулировщица - та самая, младшая из двоих, и размахивала им над головой, как флагом.
        - Вот! У меня! - крикнула девчонка. Толпа распалась, пропуская ее вперед. - Я всех записала почти.
        - Аська, - слабым голосом сказал инженер из Тойоты.
        И в самую эту минуту две сотни одинаково измученных бывших заложников и защитников баррикады добрались наконец до заветной цели, нагруженные сумками и водой.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 19:53
        Никакого вторжения не случилось - напротив, вновь прибывшие выглядели скорее как несчастное Моисеево племя, сорок лет бродившее по пустыне. По всему выходило, что люди эти в самом деле изрядно натерпелись, да что там - пережили трагедию, и, чтобы опровергнуть обидные слова чиновницы из Майбаха, надо было срочно проявить себя с лучшей стороны. Как-то восстановить баланс, показать радушие. А проще говоря - побыстрее всех накормить.
        Ради этой без сомнения благородной цели одна группа добровольцев немедленно бросилась выгружать новые компоты и лечо из грузовика, а другая с такой же точно готовностью встала на раздачу, и спустя каких-нибудь четверть часа даже тем, кто не пригодился и никак поучаствовать не успел, упрекнуть себя больше стало не в чем. Гости были голодны, непривередливы и благодарны, очередь двигалась живо и даже весело, худенькая девчонка в джинсах заполняла казенный список. Ружья, давно позабытые, свалены были кучкой возле кабины рефрижератора. В общем, все как будто вернулось к норме, на радость строгой чиновнице. Хотя сама она, к слову, за раздачей следить не стала, обычных своих речей не произносила и вообще казалась непривычно погасшей, а в какой-то момент и вовсе отвернулась и отошла, как если бы потеряла к происходящему всякий интерес. Может, и к лучшему - без нее все-таки было как-то легче. И потом, норма выдачи опять, конечно, никакая не соблюдалась. Это было бы просто некрасиво - жадничать и отсчитывать банки, вместо того чтоб позволить настрадавшимся беженцам (вы подумайте, сколько их!) хотя бы вволю
поесть. После всего, что и так им выпало, господи, возьмите ребенку еще пюре яблочного, и клубника, кстати, хорошая, сладкая. Берите, берите, там много.
        Женщина из Майбаха знала, даже не оборачиваясь, что позади снова бардак и ее наказ беречь продовольствие исполняется кое-как, и поправить это не составило бы труда. Но ей вдруг подумалось - а пропадите вы. Она расстегнула пиджак, наклонилась и осторожно приподняла правую брючину. Ступни были вареные и раздутые, как будто под кожу впрыснули воду, и туфли впились так, что их можно было только разрезать. Щиколотки посинели, и отек, неживой, странно безболезненный, подбирался уже к коленям. Пальцев ног она не чувствовала совсем.
        - Так, ну чего, - сказал у нее за спиной охранник. - С чертом этим решать надо. Я пробежался, тут его нету, точняк прячется где-то.
        Она быстро вернула брючину на место и выпрямилась. В висках стукнуло, рябая морда качнулась перед глазами. Подбородок у него был масленый, в рыжих томатных потеках. Ее замутило.
        - А может, это? Пойдем уже? - спросил Валера. В красной лапе он держал надкушенный соленый огурчик. - Дед там злой вообще-то…
        - Не, решить надо сначала, - сказал охранник. - Сейчас удобно, там нету никого. Короче, вы тут посидите пока. Бойцов сейчас возьму парочку и схожу. Надо было, конечно, сразу его валить, зря я тебя послушал.
        - Если ты. Мразь, - тихо сказала чиновница сквозь зубы. - Еще хотя бы раз. Что-нибудь. Сделаешь без приказа. Я тебя вычеркну, ты понял? Я тебя потеряю. Снаружи останешься. Рожи оба вытерли быстро, и стоять, ждать, пока я тут не закончу.
        Валера поспешно сунул за щеку остатки огурца и неуверенно взглянул на охранника.
        - Да я жопу твою спас, сука ты тупая, - сказал тот глухо. Лицо у него дергалось, глаза были злые. - Спасибо скажи мне. Ты когда оружие раздала, головой подумала? Это ж дробовики, блядь. Знаешь, как она разлетается? Ковром, блядь, и похуй. Если б из этих кто-нибудь новобранцев твоих очканул и выстрелил, он бы там человек двадцать народу положил.
        Женщина из Майбаха подумала про блондинку, ее задранное платье и белое мертвое колено со свежей царапиной и представила вдруг подробно, как берет сейчас рябого ублюдка за шкирку, за дешевый сальный воротничок, отрывает от земли и вытряхивает из него сначала пережаренную фасоль, а потом и каждое наглое слово, одно за другим. Как болтаются в воздухе его немытые ботинки и лязгают зубы. Но в этот самый момент позади, в благостной раздаче компотов случился какой-то сбой. Голоса зазвучали иначе, напряженно и высоко, звякнуло стекло, и наконец раздался яростный, громкий крик:
        - Ах ты, скотина, покушать пришел? А ну дай сюда!
        Хлопнула разбитая банка. Женщина из Майбаха двинула охранника плечом и, стараясь не думать про свои бесчувственные ступни, побежала к грузовику. Асфальт неприятно пружинил у нее под ногами, как гнилой матрас.
        Как всегда бывает в начале скандала, толпа расступилась и образовала кольцо. В центре, как в ринге, стояли двое - крупная владелица сумки Bosco Sport и смуглый молодой бородач в олимпийке с надписью «РОССИЯ». На асфальте между ними расползалась густая вишневая лужа. Белые кроссовки бородача спереди тоже были заляпаны безнадежно.
        - Зачем так делаешь, а? - воскликнул бородач и затряс ногой, сбрасывая осколки. Уши у него были сломанные, руки с короткими вздутыми мышцами, шея налилась кровью.
        - Я тебя запомнила, гад! Ключи мои где? - спросила владелица Bosco, тоже в спортивном триколоре. Они были похожи сейчас на членов сборной, не поделивших место в команде. - Ключи, говорю, от машины!
        Бородач как будто несколько увял и быстро огляделся по сторонам. Ноздри у него побелели.
        - Они же машину у меня отобрали! - сказала владелица Bosco, продолжая наступать. - Вот этот и отобрал!
        - А кстати, точно, - ахнул кто-то в заднем ряду. - Он же из этих!
        Шум нарастал. Больше половины собравшихся никакой баррикады не видели вовсе и поняли только, что один из злодеев, о которых поведала им чиновница, тайно проник сюда, на безопасную сторону. А недавние заложники, чья обида была очень еще свежа, испытали внезапно такое же острое и горячее возмущение и даже обрадовались ему, словно разом вышли из-под гипноза.
        - Бандит! - послышались голоса. - Морда наглая!
        - Ключи! - зарычала владелица Bosco и вытянула руку.
        - Чего пристала, э! Там твоя машина, иди забирай! - неблагоразумно вскричал юный бородач, который оказался вдруг один против всех и не видел вокруг ни одного знакомого лица, так что трусом выглядеть ему было нельзя. За неполные свои двадцать два он ни разу такого себе не позволил и поэтому словами, увы, не ограничился, постарался улыбнуться как можно злее, а потом метко плюнул владелице Bosco прямо в раскрытую ладонь.
        Та охнула и опустила глаза. Густой плевок пенился у нее в горсти, как сода в блинном тесте.
        - Ах ты дрянь! - тоненько завизжала седая хозяйка сеттера. - Дрянь, дрянь бесстыжая!
        - Так, секунду. Спокойно! - громко сказала чиновница из Майбаха, которая добралась наконец до места - с досадным опозданием, в котором виноваты были ее чужие распухшие ноги, на которые нельзя вдруг стало рассчитывать. Глупую стычку, однако, еще можно было пресечь, если бы крошечная хозяйка сеттера не бросилась в этот самый момент в центр круга с явным намерением влепить бородатому наглецу пощечину.
        Дальше все произошло очень быстро. Отбиваться от бабульки с платочком на шее бородач в олимпийке, конечно, не мог - она была старая, - и потому просто уклонился, только уклонился, и всё. Но бабулька наступила в разлитый на асфальте компот, ноги у нее разъехались в стороны, и она свалилась сама, прямо в осколки и раздавленные ягоды. Стукнулась коленками, содрала локти и вся перемазалась, и тут же все завопили, как будто виноват был он, хотя он никого даже не трогал. И ясно стало, что драться ему придется, так что он пригнул голову, встал покрепче и приготовился, потому что главное было не упасть, уж во всяком случае не сразу.
        Но тут с потолка рухнула птица. Мертвая серенькая птица с затянутыми пленкой глазами, и как будто ее метнули сверху нарочно, шлепнулась в середину вишневой лужи. Спустя еще мгновение в тридцати шагах по капоту темно-синего БМВ гулко стукнула вторая. А в течение нескольких последовавших минут остальные птицы в тоннеле тоже попадали все: воробьи, ласточки, голуби и наконец даже пара заблудившихся чаек. Правда, упали они в разных местах, и у большинства этих маленьких смертей никаких свидетелей не было.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 20:02
        - …Нет, ну решетку, в принципе, сломать можно, - говорил лысоватый мужчина в жилетке и зачем-то смотрел при этом на часы.
        - И как вы ее сломаете, интересно? - спросил кто-то.
        - Да не так уж и сложно, машиной дернуть, - предложила владелица Bosco.
        - Это ж какая нужна машина! Вы представляете, сколько там веса?
        - Ладно, ну несколько машин… тросами прицепиться и дернуть одновременно!
        - Так она на вас же и упадет, тросы-то короткие!..
        - Милая моя, у вас тройка, что ли, по физике была? Это механика вообще-то, седьмой класс. Она в другую сторону упадет, мы же за низ будем дергать.
        Спор был деловитый, почти будничный, а паники, как ни странно, в этот раз не случилось. Эта стадия была как будто пройдена, и даже в разговорах про канареек в шахте просто не стало смысла. В ход пошли рассуждения о том, как именно упадет решетка, сколько придется связать тросов и стоит ли использовать, к примеру, польский тягач, если, допустим, отцепить от него рефрижератор. И все это время - Мите видно было поверх голов - чиновница из Мерседеса молча, не слушая листала свой исписанный блокнот, а ее бледный крошка чекист так же, не слушая, торчал над кучкой сваленных на асфальте ружей. И там же, за головами, где-то между ружьями и блокнотом, наверняка была Аська, только он не мог ее разглядеть.
        - Про автобус не забывайте, кстати, там триста пятьдесят лошадей, и весит он минимум тонн пятнадцать…
        - Пойдем отсюда, - вдруг сказала Саша.
        Дышала она неглубоко и часто, и шел от нее незнакомый странный жар.
        - Куда? - спросил Митя и взял ее за руку. - Тебе плохо?
        - Нет, я просто… Пожалуйста. Душно.
        Стоявшая впереди кудрявая девушка в зеленом платье оглянулась; глаза у девушки были круглые и тоже зеленые, как у русалки. А душно и правда было очень, причем давно, потому что вентиляторы уже пять или нет - шесть, целых шесть часов работали еле-еле, мы просто решили не замечать, подумал Митя. Даже смотреть на них перестали.
        - …Вы понимаете, сколько воздуха они сожгут? Им еще доехать же надо, между прочим…
        - Ну хорошо, а вы что предлагаете? Или нам лечь, по-вашему, лапки кверху?
        - А я не говорю ничего не делать, я говорю, продумать надо сначала всё. А не прожекты какие-то самоубийственные. Вот последнее, что нам сейчас нужно, извините, - это воздух последний сжигать…
        - Знаете что? Вот так сидеть дальше - самоубийство. Насиделись, хватит. Давайте думать, значит! Это же не дураки строили, сложное все-таки сооружение, тут на все случаи предусмотрено. Должен быть выход. Какая-нибудь лестница аварийная, лифт, я не знаю, или способ связи хотя бы, мы же не искали толком. Надо разобраться просто. Пройти еще раз, все как следует осмотреть…
        - Господи, сколько можно притворяться! - крикнула Саша так громко, что Митя тут же отпустил ее, а лысоватый в жилетке и его оппоненты умолкли и обернулись. - Нет отсюда никакого выхода. Его нет. Ничего тут нет - ни лестниц, ни лифтов. Там река наверху. Тридцать метров воды, а вокруг бетон. Сверху, снизу, справа, слева - везде. Со всех сторон. И сломать его не получится. Никак, вы же понимаете, да? Не получится. Его можно только взорвать. Мы отсюда не выберемся.
        Она была такая красивая. Такая красивая, даже когда говорила вещи, которые никто не хотел слышать, и надо было обнять ее и увести до того, как начнется новый галдеж и скандал. Ему тоже все это ужасно надоело. Но лица вокруг стали скорее смущенные, как если бы его жена вдруг разделась или спела неприличный куплет. Все даже как будто отошли немного, и наступила неловкая тишина. Слышно было, как в оттаявшем рефрижераторе капает с потолка.
        Наконец лысоватый заморгал и сказал обиженно:
        - Почему взрывать-то сразу. Бетон, между прочим, разбить можно. Были бы инструменты. Перфоратор, к примеру. Или, там, ударная дрель…
        - И где мы перфоратор возьмем, скажите на милость? - перебили его.
        - У меня шуруповерт есть в машине, - мрачно пошутил кто-то, но никто не засмеялся. Настроение стремительно падало.
        - Ну они же крутятся! Крутятся, вон! - русалка в зеленом ткнула пальцем вверх и сразу зарыдала - с открытым ртом, как делают дети.
        - Ой, да прекратите вы истерику, без вас тошно, - сказала какая-то женщина в очках, но русалка тряхнула кудрями и продолжала рыдать.
        - Стоп! - раздался взволнованный крик, по толпе прошла рябь, и в самой гуще ее возник молодой полицейский, как если бы вынырнул из-под воды. - Стоп, - повторил он. - Погодите. Короче, есть инструменты. Всё есть, я видел.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 20:13
        - …То есть они стену пробили? - резко спросила баба из Мерседеса. В блокнот свой она уже добрых пару минут не смотрела. - И вы только сейчас решили доложить?
        - Как это - пробили? Где? - ахнул лысоватый в жилетке, хрустнул пальцами и глянул вверх, как если бы ожидал, что именно оттуда сейчас хлынет вода, прямо ему на голову.
        - Да не пробили они, - с тоской ответил лейтенант. - Не насквозь, говорю же. Так, раскрошили немножко.
        Про трещину в бетонной стене и брошенные у выезда отбойный молоток, компрессор и генератор он не то чтобы забыл, а просто старался не думать. Как и про мертвого пацана из Гольфа, убитого капитана и тем более - про сломанный воздух. Пока не начали падать птицы, про воздух думать вообще не хотел никто. В конце концов, прошла уже куча времени, а вентиляторы продолжали работать, и запросто могло оказаться, что дядька из Тойоты напрасно всех закошмарил, поэтому лейтенант отвлекся. Как все - отвлекся, а всякие неприятные мысли отложил в сторону. Но тут все поехало по новой, а то и набирало обороты, особенно учитывая одиннадцать новеньких, непонятно откуда взявшихся дробовиков. И все инстинкты подсказывали лейтенанту, что лезть ни во что не надо, а следует, напротив, прямо сейчас валить отсюда подальше. Он и сам не понимал, зачем высунулся и ляпнул про чертовы инструменты, от которых толку все равно никакого не вышло, и раскаялся мгновенно. Но было, разумеется, поздно.
        - Отбойный молоток… - проговорил лысоватый, растерянно улыбаясь, и огляделся с видом человека, который не мог поверить, что молитвы его исполнятся так скоро и так буквально. - И генератор! Слушайте, ну совсем же другое дело… А где это все? Покажете?..
        - Да у выезда прямо, где решетка, - ответил лейтенант и махнул рукой в сторону раздавленного Фольксвагена Гольф. Координаты были вполне четкие, и забрезжила надежда, что обойдутся и без него.
        - Секунду! - сказала баба из Мерседеса, которую новые обстоятельства, наоборот, привели как будто в сильнейшее раздражение. - Значит, кто-то. У нас за спиной. Затеял бездумную, безответственную авантюру. Подверг нас огромному риску…
        - Господи! Вы не понимаете, что ли? - перебил лысоватый. - Всё! Всё! Золотой вы мой, да что ж вы молчали! - Похоже было, что он заплачет сейчас или бросится к молодому полицейскому на грудь.
        Зараженная его восторгом, толпа очнулась и забурлила. Ясно было, что попытка разломать стену и выбраться наконец наружу больше никому здесь авантюрой не кажется.
        - Ай, молодцы! Ну красавцы вообще, давно пора было! - раздался чей-то веселый голос. - Только что ж не доделали-то, народ? Обеденный перерыв, что ли?..
        - Так это, наобедались уже, пошли доделаем! - предложил мордатый владелец УАЗа Патриот и звонко хлопнул лейтенанта по спине. - А, мужики?
        Лейтенант вспомнил запах горелой проводки, застрявшую в стене пыльную пику, вялые кольца кабеля на полу и мысленно похвалил себя за то, что не вдавался в детали. Там все было мертвое: и машина, и четыре ее пассажира, и даже воздух. Такое уж было место, и дорогие японские железяки, которыми кто-то хотел пробиться на свободу, а вместо этого только сильней всё испортил, тоже конечно были уже мертвые и пользы никакой принести не могли, их потому там и бросили. Однако про это рассказывать лейтенант точно не собирался. Не только из-за ружей, но и потому, что все ужасно обрадовались и отменить эту радость должен был кто-то другой. Не он. А например тот, кто сверлил стену.
        Шестеро строителей из микроавтобуса, однако, ни к каким заявлениям были не готовы. Рассказ лейтенанта слушали с большим беспокойством, в любой момент ожидая появления растрепанного человечка, на глазах у которого воткнули в стену отбойный молоток и перебили силовой кабель. В отличие от лейтенанта, они как раз знали точно, что пика отбойного молотка при встрече с кабелем расплавилась в пятку и застряла в стене навсегда.
        - Доедайте там, кто не успел! - смеялся лысоватый в жилетке. - Ужинать дома будем! - и раскинул тонкие незагорелые руки, как чуть потрепанная рок-звезда из 80-х перед тем, как прыгнуть со сцены в зал.
        - Секунду! Се-кун-ду! - повторила женщина из Майбаха и тронула лысоватого за плечо, а затем и тряхнула довольно неделикатно. - Можно вопрос? Вы, извините, кто по профессии?
        - Что? - обернулся тот, все еще улыбаясь, потому что ни про какую начальницу с блокнотом, конечно, уже не помнил. - Я не понял, при чем здесь?..
        - Это простой вопрос, - звучно сказала чиновница, которая зал держать умела точно не хуже, и остальные голоса стихли. - Ну? Пожалуйста. Можете удовлетворить мое любопытство? Я могу сама, конечно, посмотреть, - тут она погладила свой блокнот, - но к чему время тратить, правильно? Так кем вы работаете?
        - И зачем это сейчас? - спросил лысоватый и огляделся по сторонам, ища поддержки, но зал уже смутился и ждал следующей реплики. - Ну, допустим, в «Пятерочке» я работаю. Старший мерчендайзер. Совершенно неважно, по-моему…
        - А заканчивали что? - продолжала чиновница с интересом, хотя ясно было, что ответ ей как будто уже известен, и даже лысоватый почуял наконец, что дальше отвечать не надо, нахмурился и погас. - А, то есть нету, да, высшего образования у вас? Я просто думала, может, вы конструктор. Проектировщик. Метростроевец, нет? Инженер-строитель? И поэтому так хорошо всё понимаете про тоннели.
        Лысоватый молча смотрел на свои ботинки. Макушка у него пылала.
        - А вы? - спросила чиновница, высматривая в толпе владельца УАЗа Патриот. - Где работаете?
        - Где надо! - сказал тот, мрачнея. - Ваше какое дело!
        - А я думаю, наше, - женщина из Майбаха сложила руки на груди. - Чтобы оценить уровень вашей экспертизы. Оно как-то связано с подземными конструкциями, это ваше место работы? Со сложными подземными конструкциями. Расположенными под водой, - она обвела взглядом примолкшую свою аудиторию. - Вы операцию на сердце позволите делать почтальону? Или может быть, товароведа из «Пятерочки» мы пустим в операционную, дадим ему скальпель? (В этом месте лысоватый мужчина в жилетке вскинул голову и шумно задышал носом.) А это, извините, именно операция на сердце. И что, мы доверим ее людям без образования, квалификации, без опыта, которые решили, что можно сломать несущую стену огромного (тут она воздела руки) тоннеля и он не обрушится при этом нам с вами на голову? Мы серьезно готовы доверить им свои жизни?..
        Последний вопрос (впрочем, как и все предыдущие), несомненно, был риторический, и хотя грубый водитель УАЗа Патриот явно этого не понял и даже собирался ответить, возможности такой ему не представилось.
        - Но гораздо хуже другое, - сказала женщина из Майбаха, повышая голос. - Одну попытку, между прочим, кто-то уже предпринял, а мы даже не знали. Подумайте об этом. Мы могли погибнуть тут все, причем неизвестно из-за кого, из-за каких-то авантюристов, которые даже нас не спросили. И вот этого мы больше не допустим. Это мы сейчас возьмем под контроль.
        Все было как раньше - она говорила, ее слушали, и никто пока не возражал, и все-таки женщина из Майбаха была собой недовольна. Она чувствовала, что слишком торопится и начинает срезать углы. От нее снова требовалась импровизация, очередной какой-нибудь маневр, а она даже не успела толком просмотреть список. И еще ее сильно отвлекали ноги. Ее собственные раздутые ступни, щиколотки, а теперь уже и колени. Ткань на брюках натянулась и расходилась по швам, и неясно было, почему ей совсем не больно, а напротив, кажется, что она стоит по пояс в воде или медленно тонет в болоте или даже что ног у нее вообще больше нет, причем до самого бедра.
        - А я не поняла: и чего дальше-то? - спросила владелица Bosco. - Типа всё, ничего не будем делать?
        - А по-моему, стоит попробовать, - сказал вдруг очкастый инженер из Тойоты. - Я, конечно, не строитель, но там же сетка, по идее. Бетон льют на сетку из арматуры, она все и держит. Не должно там развалиться ничего, там кусок-то вынуть достаточно небольшой, с краю.
        - Правильно, вот я и говорю! - снова оживился лысоватый.
        - По идее? - повторила женщина из Майбаха. Нет, она все-таки их не убедила. Вот что получается, когда срезаешь углы. - Не должно развалиться? Это и есть ваше экспертное мнение?
        - Слушайте, дамочка, ё-моё, ну чего ты душнишь-то, а! - взорвался наконец водитель УАЗа. - Экспертное, хуертное, ты чего там заканчивала, школу КГБ? А он технарь, на инженера учился, ну наверно побольше понимает! - он оглянулся на владельца Тойоты и, казалось, схватит его сейчас под мышки и гордо поднимет над головой. - Так, ну, короче, понятно, сетка, и чего делаем?
        - Я энергетик, - сказал инженер осторожно. - Не мой профиль, но я почти уверен. Надо сходить посмотреть хотя бы. Тем более… ну раз есть инструменты… глупо же не попробовать. Вот решетку как раз ломать без толку, но если сверлиться, то именно там. Вообще-то грамотно место выбрано, я бы тоже так сделал. Выезд же не под рекой, он наверху. Это вообще единственный шанс, по-моему. Просто пробить внешнюю стену, ну грубо говоря, дырку проделать насквозь, на улицу. Понимаете? Пускай даже маленькую. То есть выбраться, скорей всего, не получится, конечно, но можно будет хотя бы сигнал подать какой-то.
        - Да чего ж не получится-то? - с обидой произнес крупный дядька в зеленой майке «Мегафон», в котором женщина из Майбаха узнала одного из своих ополченцев. - Ну сколько там толщина, полметра? Да если метр даже. И ничего там не посыпется, чему там сыпаться, бетон же! Ну вынуть аккуратненько…
        Его дочерна загоревшие товарищи, которые первыми вместе с ним вызвались под ружье и вообще держались вместе, как члены одной семьи, состоящей из одинаково рослых крепких мужчин, при этих словах переглянулись с непонятной тревогой. И женщина из Майбаха увидела вдруг, что шестеро из ее наспех завербованного отряда покрыты такой же мелкой каменной пылью, как и беглый крошка-стоматолог. Вот что она еще упустила - пыль, которую заметить было легко, хотя, в отличие от доктора, эти шестеро предприняли-таки не очень успешную попытку очистить одежду и волосы. Но она не заметила, а сейчас разоблачать их было поздно, потому что толпа свое решение уже приняла и слова неизвестного работяги в зеленой майке впитывала теперь с жадным вниманием, как Нагорную проповедь. Этой ошибки женщина из Майбаха уже себе не позволила и оказалась абсолютно права, так как буквально в следующую же минуту выяснилось, что шестеро пыльных ее ополченцев не просто профессиональные строители, но еще и, конечно, бывшие подземные проходчики, которые пятнадцать лет как с куста оттрубили на шахте «Бужанская» под Нововолынском. Каковая
новость мгновенно вознесла их (а с ними и мямлю-инженера) еще выше и превратила не просто в героев - а сразу в титанов. В Прометеев, какими они до сих пор никогда себя не чувствовали. Безрадостная шахтерская каторга, украденные зарплаты, сердитые жены, вынужденная полугодовая вахта в чужой стране - все это оказалось не напрасно, и стену они тоже, выходило, раскурочили не зря. Надо было просто закончить начатое и вернуть людям воздух. И пускай они же этот воздух сами недавно и поломали, а отбойный молоток, на который вокруг возлагались основные надежды, безвозвратно погиб в схватке с силовым кабелем, оставался еще перфоратор. Старая надежная «Макита» с набором из десяти победитовых насадок по бетону, которая лежала пока в микроавтобусе вместе с лазерным уровнем, паспортами, спальниками и коробкой «Доширака», но дырку на улицу тоже проделать могла запросто. Конечно могла, хотя возиться пришлось бы подольше.
        - А солярку с автобуса можно слить, кстати! Если не хватит, - прикидывал Патриот.
        - У меня еще литров двести там! - кричал водитель автобуса из задних рядов. - Я ж на смену только вышел!
        - А по времени сколько займет? - задыхаясь от нетерпения, спрашивал лысоватый.
        - Часов за шесть управимся, - обещал румяный симпатичный дядька-Мегафон, коротко переглянувшись с товарищами. Те уверенно закивали.
        План оформлялся и креп с каждой минутой. Женщина в очках обнимала зареванную русалку. Бывший подводник с мохнатыми плечами уверял всех, кто готов был слушать, что шесть часов - нормально, да и восемь нормально, кубатура-то вон какая, и потом, подается же воздух, ну пускай не на полную, а птицы, ну птицы, ну да, главное ж - воздух не отключился, работает воздух, помедленней просто.
        - Господи, Митька, - сказала Саша. - Мы что, правда выберемся? Только не ври сейчас, пожалуйста. Не вздумай. Мы выберемся или нет, Митя?
        Она стояла близко, и глаза у нее блестели, как будто она готова была и засмеяться, и заплакать, все зависело только от его ответа. И в голосе у нее звучала такая надежда, что надо было, конечно, сказать - да. Просто сказать - да, чтоб она засмеялась, потому что идея ведь была вполне рабочая и все могло получиться. Должно было получиться. Но ответить Митя почему-то не смог. Он смотрел на чиновницу из Мерседеса, которая прислонилась спиной к борту грузовика и снова быстро, как перед экзаменом, листала свой блокнот.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 20:43
        Шестеро проходчиков с шахты «Бужанская», инженер из Тойоты, подводник в тесной борцовке и даже водитель автобуса, который уж вовсе низачем был не нужен, в спасательную экспедицию вошли по умолчанию. Тут у женщины из Майбаха особенного выбора не было. Десятого, пузатого мужика в клетчатой рубашке из прежнего своего отряда она тоже взяла наугад, потому что выходить надо было поскорее, пока следом не увязалась еще сотня-другая горе-экспертов, паникеров и просто зевак, которые первыми хотели увидеть солнце. Ей стоило немалого труда убедить их в том, что группы для предстоящего дела достаточно небольшой и вместо того, чтоб бегать толпой по тоннелю и понапрасну тратить оставшийся воздух, всем остальным не только разумно, но и жизненно необходимо остаться возле грузовика. И там по возможности тоже дышать экономно, а лучше всего - лечь спать. Словом, если б она так не спешила, группу точно набрала бы совсем другую. Но главное у нее все-таки получилось: пять без малого сотен человек, которые недавно еще кишели повсюду, как муравьи, перестали наконец путаться под ногами и все послушно сидели теперь вокруг
польского рефрижератора, а тоннель впереди был пустой. Идеально безлюдный. И с каждым шагом ей становилось легче, тем более что ноги по-прежнему совсем не болели. Просто не надо было смотреть вниз.
        Рябого охранника она выпустила перед собой, и мелкий мудила со своим «глоком» наперевес рыскал между рядами, играл в рейнджера, хотя сбежавший психопат, где бы ни прятался, остался один, без оружия и был уже не опасен. Толстый Валера ковылял где-то в хвосте и с разговорами тоже больше не лез. Список, готовый, полный, лежал у нее в кармане. Сорок минут - и все опять вернется на рельсы.
        - Не отстаем! - крикнула она. - Ждать не будем никого!
        - Нельзя быстрее, - задыхаясь, ответил Митя и перевесил дробовик на другое плечо. - Опасно, воздух разреженный.
        Кислорода действительно стало меньше, на ходу это особенно было заметно. Бутыль «Черноголовки» оттягивала руку, в висках стучало, по спине текло. Крепкие донецкие шахтеры плевались и кашляли, водитель автобуса перестал болтать и явно раскаялся, что вообще подал голос, подводник дважды уже споткнулся и свернул чье-то зеркало. На пожилого клетчатого дядьку вообще страшно было оборачиваться. И даже чугунная чиновница, если честно, шагала с трудом, как оживший памятник.
        Это сколько мы прошли - метров семьсот? И километра не наберется. Проклятое ружье делалось все тяжелее. Он зачем-то сказал, что стрелял в армии, хотя вообще не служил и даже на сборах ни разу не был.
        - Надо… приспособиться… просто, - пропыхтел подводник. - Не грудью дышать, а… диафрагмой. Как в горах, - он показал, как именно следует дышать диафрагмой, и щеки его слегка посинели.
        А может, мы вообще не дойдем. Или дойдем и даже начнем сверлить, но все равно не успеем, потому что уже поздно и никаких шести часов у нас нет. Или там вообще ничего нет - ни инструментов, ни дырки в стене, а старлей все наврал, понял вдруг Митя и едва не выронил «Черноголовку». Ну конечно, наврал, кто ж молчит про такое полдня, зачем про такое молчать? Просто ляпнул, чтоб мы со страху друг друга не потоптали.
        - Стойте, - сказал он. - Погодите, - и поставил воду на асфальт.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 20:58
        Шестеро строителей из микроавтобуса надеялись, что неприятного разговора про дырку в стене можно избежать в принципе. Инструменты вообще-то могли быть чьи угодно. Но инженер спекся, засомневался, и возникла опасность, что сердитая тетка в костюме развернет экспедицию обратно, так что разговор состоялся, и действительно неприятный.
        - …То есть это вы? - спросил инженер из Тойоты. - Когда свет погас - это вы?
        - И ни слова же никому, - недобро сказал могучий подводник.
        Однако и на этом все, пожалуй, могло закончиться, если б у одного из строителей, жилистого дядьки с пшеничными усами, в этот самый момент некстати не сдали нервы.
        - Да закоротило там потому что! - заорал он, забывшись. - Как ебануло, понял? Пика всмятку, решетка как скаканет! Ты попробуй подолби вслепую, когда у них там кабели везде!
        - В смысле - пика всмятку? - нахмурился подводник.
        - Вы же убили тут всех, - сказал инженер. Очки у него вдруг запотели. - Пятьсот человек.
        - Бляди бандеровские! - ахнул клетчатый дед с какой-то даже радостью, словно узнал наконец ответ на давний мучительный вопрос.
        - Прекратите бар-дак! - рявкнула тетка в костюме. - В руки возьмите себя все! - Росту она все-таки была громадного, и голос у нее был такой же. И двенадцать мужчин подчинились ему инстинктивно, как солдаты на плацу. - Значит, так, - продолжала она свирепо. - Я возиться с вами не буду. С этого момента вы делаете что сказано. Или сдавайте оружие и возвращайтесь назад.
        Наступила неприятная пауза, какие бывают на ковре у начальства, когда и надо бы возразить, но никому не хочется заговаривать первым.
        - Я про пику только не понял, - наконец сказал водитель автобуса. - Руками что ль стену будем разбирать?
        Бригадир в зеленой майке открыл было рот, чтобы объяснить про оставшуюся в микроавтобусе «Макиту» и десять насадок по бетону и что в этот раз сверлиться надо пониже просто, аккуратненько, ближе к полу. А опять попадется кабель - еще отступить чуток, других вариантов все равно теперь нету.
        Но сердитая тетка в костюме объясниться ему не дала.
        - Мы не будем ее разбирать, - заявила она. - Стену трогать нельзя.
        - Вы, наверно, не поняли, - сказал инженер особенным голосом, каким бригадир убеждал обычно хозяйку коттеджа, что трехтонный бассейн на втором этаже провалится к ней в гостиную. - Решетку нам резать нечем. Путь наружу у нас только один - через стену. Мы же с самого начала говорили про стену…
        - Это вы не поняли, - перебила она спокойно. - Мы должны остаться в тоннеле. Нам вообще нельзя выходить.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:12
        - …Ну какие вам еще нужны объяснения? - спросила чиновница и вздохнула, как учитель, уставший от тупости учеников. - Давайте уже серьезно. Огромный тоннель, в нем заперты сотни людей. Это как взять в заложники аэропорт. Или ГУМ. Чрезвычайная ситуация государственного масштаба. В таких случаях мобилизуется все, через час все городские службы уже были бы здесь. А прошло двадцать два. Почему нас не эвакуируют? Где спасатели, полиция, медики? Где армия, наконец?
        Добровольцы молчали. Все эти вопросы они себе задавали с ночи, и ответов на них действительно не было никаких.
        - Перестаньте себя обманывать, - сказала она. - Вы не дети. Не спасают нас потому, что спасать нас некому. Это не фантазия и не версия, это факт. Города больше нет. Я не буду врать, что знаю причину, я не знаю. Это может быть бомба, химическая атака. Или биологическое оружие, например. Именно поэтому закрылись ворота - система автоматическая, она срабатывает только в случаях глобальных катастроф. Вы понимаете? И она сработала. Так что наверх выходить нельзя. И стены ломать нельзя. Эти стены сейчас - единственная наша защита.
        Молодой водитель автобуса икнул. Раз, потом другой.
        - Ёбаный кнехт, - непонятно, но с чувством сказал подводник.
        А мы тут машины переставляли, вспомнил Митя. Все было как-то глупо, не по-настоящему.
        - А зачем это все тогда? Для чего мы бегали вообще туда-сюда, как идиоты, можете мне объяснить? Раз вы знали с самого начала.
        - С самого начала, - сказала женщина-Мерседес, и голос ее зазвенел, - я пытаюсь предотвратить панику. Вы, похоже, не очень себе представляете, как выглядит паника.
        - Нам осталась пара часов, - сказал он вяло. Ни разозлиться, ни испугаться почему-то не выходило, и очень болела голова. - Ну, может, пять или шесть. А вы их спать уложили, как в детском саду. Чтобы что? Чтоб они во сне умерли? Знаете, вы, по-моему, ненормальная просто.
        Бледный охранник в пиджаке качнулся и заступил ему дорогу.
        - Я пошел, - сказал ему Митя. - Я жену хочу увидеть и дочь. Или вы меня что, не отпустите теперь?
        - В рог ему дать, и всё, - сказал клетчатый дед, опять наливаясь кровью. - Не пустит он, - и положил красноватую лапу на ремень дробовика.
        Водитель автобуса еще раз мучительно, громко икнул. Маленький охранник разглядывал теперь только ладонь на ремне. Морда у него была скучная, как если бы он просто считал пальцы, но даже горячий дед от этого взгляда несколько смешался. А вдруг они все-таки сумасшедшие, подумал Митя с внезапной надеждой. Наслушались своих политинформаций и устроили тут «Зарницу» на выживание. И тогда всё, что она тут наговорила, - вранье и бред. Ядерный взрыв, химическая атака, биологическое оружие, ну конечно - бред. Комикс какой-то, зомби-апокалипсис. И всё там в порядке наверху. А мы задохнемся, потому что два чекиста-параноика съехали с катушек и играют в войну.
        - А я хочу сохранить порядок, - говорила в это время женщина-Мерседес. - И баламутить людей, которых я с таким трудом успокоила, я вам не дам. Вы уже достаточно натворили, самое время сделать что-нибудь полезное.
        Она расхаживала перед добровольцами - большая и строгая, как фельдфебель, и вот-вот должна была спросить «вы со мной, ребята?» или что-то в этом же роде. Однако примерно такими же лозунгами она говорила весь день, у них, наверное, методичка была целая на такие случаи. И совершенно не вязался с этой ободряющей речью тихий рыбоглазый мужик в черном, явно готовый по первому слову начать отстреливать дезертиров. Но сильней всего портил картину третий - мордатый, в кожаном плаще, потому что начальницу свою он сейчас не слушал вовсе. А рожа у него была тоскливая. Нет, испуганная до смерти у него была рожа, как будто отчаливал где-то в эту самую минуту последний пароход и надо было бросить все и догонять.
        - Извините, - сказал Митя. - Секунду. Вы нам чего-то недоговариваете, так ведь? Раз вы знали, что стену ломать нельзя, для чего вы нас сюда притащили? Ружья еще раздали нам… Куда мы идем?
        Женщина-Мерседес прервала свое выступление и повернулась к нему. Без особенного даже гнева, а скорее как лектор, который дождался наконец вменяемой реплики из зала.
        - Что-то другое там у вас, да? На той стороне, - сказал Митя. Какая-то еще была странная деталь, которая не вписывалась даже в эту безумную «Зарницу». Точно была. - И поэтому, - продолжал он медленно, - вам надо, чтобы все остались у въезда. Вы за этим их туда и сгоняли весь день, они вам мешают просто.
        Вот теперь она, похоже, все-таки разозлилась, и лицо у нее стало очень неприятное. По-настоящему неприятное. Однако смотрела при этом не на него, а куда-то ему за спину.
        - А вы что тут делаете! Вам кто разрешил?
        - Не нужно нам от вас никаких разрешений, - сказала Саша.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:18
        - Батюшке покушать надо отнести, - с вызовом сообщила патриотова жена. - Старый человек, ходит плохо.
        В каждой руке она тащила по туго набитой клеенчатой сумке. Муж ее и оба щекастых отпрыска тоже были нагружены под завязку, так что голодная смерть одинокому батюшке точно не грозила.
        - У меня там девушка одна в машине, - сказал белозубый владелец кабриолета. - Тут рядышком совсем, вон ее видно уже.
        - Прекратите вы оправдываться, - сказала сердитая дамочка из Тойоты. - Мы не в армии, слава богу.
        Лейтенант молчал, пораженный тем, что гребаная баба-Терминатор с ее гребаными дробовиками, от которых он старался отстать нарочно, никуда не делись и снова торчали у него на пути. В этом усматривался уже какой-то нехороший знак, будто поджидали они здесь именно его, лейтенанта. Он прижал к груди коробку с горошком и представил, как взлетает к бетонному потолку и приземляется прямо перед нимфой, а душный жлоб из кабриолета и вся прочая компания разбираются тут без него, между собой.
        А вот девчонка из Тойоты, наоборот, при виде застрявшей на полдороге экспедиции страшно вдруг оживилась и кинулась вперед. Причем вовсе не к очкастому своему папаше, а прямиком к адской бабе.
        - Вы забыли чего-то, да? - трещала она. - Принести? Или надо позвать кого-то? Давайте я, хотите я сбегаю! Вы отметьте мне просто в книжечке, кто нужен, я там всех знаю…
        - Аська, - несчастным голосом начал инженер, который и так-то выглядел не очень, а при виде своего семейства почему-то раскис еще больше. - Не беги, нельзя бегать… - и тут вдруг осекся и вроде даже забыл про дочку. - Стоп, - сказал он и нахмурился. - Погодите… - А потом обернулся к чиновнице из Майбаха и спросил: - Господи, а это зачем вам понадобилось? Вы же всех переписали. Список вам для чего?
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:25
        В идеальных условиях, если б все шло по плану, этот по-настоящему откровенный разговор случился бы позже, в другом месте и определенно в другой компании. Шестеро донецких гастарбайтеров, тупица-полицейский и кучка бесполезных гражданских его точно не заслуживали. Однако условия давно были неидеальны, и женщина из Майбаха начинала к этому привыкать.
        Не готова она оказалась к тому, что эффект ее откровенность произвела совершенно не тот, какого она ожидала.
        Слушали они тихо, внимательно и вопросов не задавали. Но в конце ее предельно сжатого (она торопилась) и настолько же предельно откровенного рассказа наступила какая-то неловкая пауза, а потом рыжая хозяйка Тойоты RAV-4 вдруг прыснула - громко, как будто подавилась.
        - Бункер!.. - простонала она. - Бу-у-ункер у них теперь, ну конечно. Извините меня, нет, простите, пожалуйста, Митька, только не обижайся! Вы бы лица свои… видели… - Плечи у нее затряслись, на глазах выступили слезы. - Ради бога, бун-кер! - она захохотала.
        Подкаблучник-инженер не обиделся нисколько, а наоборот, смотрел на жену с собачьей нежностью.
        - Это же бред какой-то всё… - слабым голосом сказал красавец из кабриолета и обернулся почему-то на лейтенанта. - Ну бред же, да?
        Тощая инженерша закрылась ладонью и завыла с удвоенной силой.
        - Хуюнкер! - сказал грубый здоровяк из УАЗа Патриот. - Ё-моё, вы чего там нюхаете в конторе у себя?
        Даже мальчишка-старлей, который утром провел с ней в Майбахе добрую четверть часа и, казалось бы, слышал достаточно, сейчас тоскливо пялился на свои ботинки, словно только и ждал, когда закончится говорильня и его наконец отпустят. Хотя с тем же точно видом этот идиот сидел и в машине, так что ни тогда, ни сейчас, вероятно, просто не понял ни слова.
        И пускай бездельника в форме она списала давно, а гражданские тем более ни на что не годились, однако и в ее добровольческом отряде назревала смута. Экс-шахтеры напряженно шептались в сторонке, а подводник, водитель автобуса и толстяк в клетчатой рубашке стояли хмурые и прежний свой запал тоже очевидно подрастеряли.
        - Коль, пойдем, может, а? - устало сказала стриженая тетка, которая часом раньше устроила драку возле грузовика. Платье у нее спереди все было в кровавых вишневых пятнах, рука перемотана шейным платком. - Давление у меня что-то. Или сердце, не знаю. Я водички Чарлику взяла…
        Клетчатый ополченец тут же скинул свой дробовик с плеча, как если бы мечтал от него избавиться давно, и сунул коротышке-охраннику.
        - В смысле - пойдем? - спросил грубиян из УАЗа. - Эй, народ, вы чего. Мы же стенку вроде сверлить собирались?
        - Посверлили уже, - буркнул пузатый Коля и метнул было острый взгляд в сторону провинившихся шахтеров, но на этом иссяк и тоже как будто устал. Подхватил стриженую тетку под локоть, отнял у нее бутыль «Черноголовки» и повел прочь вдоль ряда пустых машин. Шагали они тяжело, небыстро, похожие со спины на двух стариков. А еще через мгновение следом ушел и молодой лейтенант со своей коробкой, только ряд при этом выбрал соседний, потому что он-то наоборот, казалось, очень торопился.
        Вот что бывает, когда срезаешь углы, снова подумала женщина из Майбаха. Правда только все портила - всегда, без исключений. Голые неприглядные факты мало кому оказывались по зубам. Да, инженерша больше не хохотала, а горластый Патриот заткнулся и морщил лоб, но и ополченцы стремительно падали духом, а новых собирать уже точно было некогда. Гнида-охранник играл с ружьем - приладил слева, потом справа, расправил ремень. Морда у него была злорадная.
        - Так про стену я не понял сейчас, - сказал Патриот хмурясь. - Да идут они лесом, сами давайте сгоняем…
        Шахтеры снова затосковали и приготовились к новому витку обвинений. Инженер из Тойоты вздохнул. Он все смотрел на свою жену - грустно, по-собачьи.
        - Что? - спросила та. - Митя, что?
        И тогда инженер с тем же траурным видом забубнил про замыкание и погибшую пику, а водитель автобуса начал икать, и в этот самый момент женщина из Майбаха почувствовала наконец свои ноги. Заживо сваренные ступни, мертвые пальцы, раздутые щиколотки и колени. Каждую строчку на брюках, каждую вену до самого паха.
        - Значит, так. Всё, - сказала она. - У меня нет времени на эту ерунду. Здесь в списке пятьсот человек, которые заслуживают шанса, и мы выходим сейчас. Сей-час! - и оглядела свой отряд. - Или оставайтесь. И больше вы не моя проблема.
        - Я пойду! - быстро сказала девчонка-регулировщица. - Я могу что хотите, давайте я с вами, можно?
        - Куда? В секретный бункер? - спросила тощая инженерша.
        - Ася, это неправда всё, - начал инженер горестно. - Аська, послушай меня. Не надо никуда ходить, понимаешь? Нет смысла ходить никуда…
        - Ну и не ходи! - закричала девчонка. - Мне пофиг, да вали! Я вообще не хотела ехать! Я с тобой не хотела, понял?
        - Извините, - сказал красавец из кабриолета и поднял руку. - А… можно мне тоже ружье, пожалуйста?
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:33
        Стариков из желтого Ситроена, которые наконец-то вспомнили про свою закрытую в машине собаку, лейтенант обогнал быстро и до полицейского Форда добрался первым. Он поверить не мог, что его просто так отпустили и погони сзади не слышно, но дело это явно было временное, так что двести или триста метров он почти пробежал - несмотря на тяжеленную коробку, разговоры про воздух и все остальное. Ему было плевать, потому что по самым смелым прикидкам в запасе у него оставалось всего минут пять или десять, а дальше загадывать было теперь незачем.
        У Форда было так же тихо и пусто, машины выглядели заброшенными. И кузов, и поднятую крышу кабриолета закидало мелкой какой-то белесой пылью, и на краткий ужасный миг лейтенант уверился, что опоздал и девушки с голыми ногами и шоколадной родинкой над коленом внутри уже нет. Что время тут, возле Форда, текло по-другому и за мутными стеклами кабриолета тоже осталась только пыль, сухая и белая, как в египетской пирамиде. Он поставил дурацкую картонку на пол (банки грохнули), наклонился и стукнулся лбом в окошко. От громкого звука нимфа открыла глаза и повернула к нему сонную растрепанную голову. Взглянула безо всякого узнавания, как на чужого, но точно была живая и все так же непереносимо прекрасна - влажные завитки на висках, на смуглой щеке складка.
        И, хотя даже окончательно проснувшись, бросилась нимфа вовсе не к нему, а к его коробке с горошком, следующие семь с половиной минут лейтенант был счастлив абсолютно.
        Из Пежо выскочила заспанная круглолицая мамочка и встретила его, как любимого сына. Заохала, всплеснула руками. Бородатый поп в Лексусе принял баночку «Бондюэля» и ласково улыбнулся, а после не отверг и вторую. И нимфа, нежная похмельная нимфа зачерпывала горошек горстями и точно теперь его вспомнила. Счастье было в долг, как последний утренний сон перед очень поганым днем, и он только не мог понять, отчего не вернулся сюда раньше. Ни адской бабы с ее списком и ружьями, ни стены, ломать которую было нельзя и нечем, здесь еще не существовало, и потому рассказывать про это лейтенант не стал, а говорил, наоборот, про ананасы, которых в грузовике не нашлось, но зато клубника у поляков оказалась что надо, а вишня вообще улет, почти и не сладкая кстати, а кисленькая такая, и можно сходить, тут идти-то всего ничего. Он даже представил на секунду, что правда можно - взять босую нимфу за руку и утащить назад пробовать клубнику и все-таки разминуться как-нибудь с поганым неизбежным еще на час, например, или два.
        Но тут проковыляли мимо старики из Ситроена, оглохшие уже и вялые, как зомби, к которым примотали зачем-то две пятилитровых бутыли с водой, а совсем скоро явилась и вся остальная компания, и заемное время кончилось.
        При виде чиновницы из Майбаха и группы мужиков с дробовиками все тут же забыли и про лейтенанта, и про горошек. Мамаша-Пежо оскалилась и рванула наперехват - выяснять, куда это они, интересно, направляются и что это вообще за тайная вылазка, пока все спят, да еще с оружием. Зачем это им понадобилось оружие в тоннеле, полном детей, женщин и мирных граждан, и где они, хотелось бы, кстати, узнать, это оружие взяли. Седобородый батюшка в черном платье до полу выбрался из Лексуса, тяжело прошел пару-тройку шагов навстречу вооруженному отряду и тоже чего-то заговорил глубоким и важным голосом. А нимфа просто увидела своего лощеного жлоба и кинулась к нему на шею.
        Только вот никаких ответов мамаша-Пежо и удивленный батюшка так и не дождались. Баба из Майбаха, злая и красная, как из бани, даже на них не взглянула. Сделала лицо кирпичом, рявкнула своим взмыленным коммандос не отставать и погнала дальше по проходу. Шагала она странно, коряво загребая ногами, загривок сзади у нее был мокрый, а пиджак на спине весь мятый, и ни на какого Терминатора была сейчас не похожа. Но выглядела почему-то еще опасней, и даже так, со спины, было ясно, что гнаться за ней без толку и только себе дороже, и это почуяли все, включая мамочку-Пежо. И потому, к большому облегчению лейтенанта, стремный отряд Апокалипсиса со стремным своим арсеналом просто проследовал мимо - неровным строем и безо всяких мрачных пророчеств. А затем судьба сделала лейтенанту еще один внезапный подарок: козлина-Кабриолет, который тоже успел разжиться дробовиком, вывернулся из объятий своей нежной подруги, наспех чмокнул ее в ухо и, что-то обещая через плечо, потараканил следом.
        Самым последним ушел очкастый инженер, хотя ему-то идти явно никуда не хотелось. Вид у него стал теперь не просто несчастный, а какой-то уже предсмертный, словно его вели на расстрел, но он все-таки ушел, как и его дочка, а сердитая инженерша, наоборот, осталась и принялась выгружать сумки. Причем не в багажник, а прямо на асфальт в проходе между Тойотой и патрульным автомобилем.
        - Может кто-нибудь объяснить нам? - спросила мамочка из Пежо. - Мы вообще-то имеем право. Что происходит? - голос у нее был неожиданно тонкий и слабый, детский.
        Инженерша не отвечала и свирепо стучала банками. Среди этикеток мелькнула несладкая польская вишня.
        - Я тебе овощей взяла, - сказала жена-Патриот. - Морковка там, свекла, еще чего-то. Знаешь, кубиками такие, в суп, несоленые вроде. Ест он овощи у тебя?
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:42
        Сильнее всего маленького стоматолога из зеленой Шкоды Рапид к половине десятого вечера мучила спина. Все остальное тоже было невыносимо: жара, прилипшая к телу рубашка, зловонный воздух, и собственный нечистый запах, и страх. Он давно уже догадался, что это не кончится никогда и что выбраться из этого адского места нельзя, и ему было очень страшно. Правда, очень. Но спина болела так, словно кто-то вставил ему в крестец железную спицу и давил на нее сверху, раздвигая позвонки, так что думать он мог сейчас только про ибупрофен. Две таблетки. Нет, три - и лечь. Набок или навзничь, вытянуть ноги или согнуть. Иногда помогало задрать руку за голову, как-нибудь вывернуть шею и найти-таки позу, чтобы боль отпустила. Иногда не помогало ничего, кроме новокаиновой блокады.
        Оперироваться доктор боялся и с капризной своей спиной договариваться научился, но вот тяжести ему точно носить было нельзя. Никакие, это всегда заканчивалось плохо, а убитый террорист был тяжелый. Несмотря на то, что тело они несли вдвоем с мальчиком из Газели и щуплому доктору достались ноги в стоптанных ботинках, все равно - слишком тяжелый. И к тому же за последние сутки доктор не прилег ни разу. Он и ночь провел сидя, у решетки с умирающим водителем Фольксвагена - и не только потому, чтобы не ложиться на грязный пол; и поэтому тоже, но не только. Просто лечь тогда - он так чувствовал - было бы неправильно. Как-то нехорошо. И сейчас, снова сидя на асфальте возле белого Ниссана Кашкай, он тоже мечтал бы лечь, чтоб торчавшая в позвоночнике спица перестала его мучить, и плевать уже было на грязь, - но не смел, потому что чувствовал то же самое. Это было неправильно - лечь и избавиться от боли. Неприлично, хотя вот уже больше часа в Ниссане было тихо. Девочки на заднем сиденье перестали плакать - наверное, спали, а седой их горбоносый отец тоже молчал, не шевелился и ничего от доктора не хотел.
Свою мертвую жену он донес к воротам сам и помощи не просил; там положил ее на пол между брошенным генератором и пыльными кольцами проводов, накрыл пиджаком, аккуратно расправил платье у нее на коленях, поднялся и повернул назад, и за все это время не сказал ни слова - никому, даже дочкам, и лицо у него было такое же мертвое, и помочь ему было нельзя. Даже если б он упал по пути или, скажем, сейчас в душной машине у него остановилось бы сердце - нельзя, он бы просто умер, и всё. Как молоденький Фольксваген и его пассажиры, мотоциклист со светлыми бровями, и сердитый пожилой азиат, и блондинка в цветастом платье. И помешать этому доктор не мог никак, он был просто свидетель. Бесполезный и бессильный. Он страдал от жары и от боли в спине, беспокоился за кота, которого оставил тетке в кроксах, и еще ему очень, очень хотелось есть. Но уйти при этом доктор все же не смел - во-первых, потому что боялся, в самом деле боялся большой женщины в синем костюме, которая словно бы поджидала теперь везде, кроме этого одинокого несчастливого места. А во-вторых, потому что он ведь тоже взял ружье. Когда она предложила
- послушался, и взял, и направил внутрь баррикады. И неважно, что стрелять не умел, все равно выходило, что он виноват. И он тоже.
        А еще оставался мальчик из Газели - худой, лопоухий, в шлепанцах и спортивных штанах. Кем он приходился убитому, который лежал теперь у ворот сердитым лицом вверх, не укрытый ничем, было непонятно: сын? Племянник? Может, и просто земляк или ученик, даже у террористов бывают ученики, вот такие - с каплей под носом и оттопыренными ушами. Но теперь он, похоже, решил следовать за доктором, терпеливо пристроился неподалеку и выглядел так, словно идти ему некуда, и вроде как ждал от него, доктора, каких-то следующих указаний. И хотя ни за каких больше мальчиков, доктор отвечать точно уже не мог, не имел такого права, объяснить это юному Газелисту не получалось, потому что русского тот не понимал.
        Словом, примерно без четверти десять измученный стоматолог почти уверился в том, что ничего другого не заслужил и сидеть тут придется вечно - на липком асфальте, прислонившись спиной к борту чужого Ниссана. И как всегда бывает в таких случаях, со стороны въезда тут же послышались шаги и голоса, и буквально спустя минуту выяснилось, что наказан он еще недостаточно.
        - Доктор, вот вы где. Очень хорошо, - сказала большая женщина в синем. Снизу она казалась еще огромней. - Вставайте, пойдете с нами.
        - Зачем? Там же нет никого, - ответил доктор и все-таки, кривясь от боли в спине, поднялся на ноги - не затем, чтобы выполнить приказ, а просто чтобы немного сократить разницу в росте. Он увидел уже и ружья, и хмурые мужские лица, но пугала его только женщина, у которой всегда получалось заставить его делать то, чего он не хотел. - Никуда я с вами не пойду, - сказал доктор, скрестил руки и зачем-то оглянулся на мальчика. Мальчишка-Газелист замер, как заяц в свете фар, и выглядел так, словно готов прямо с корточек упасть в обморок.
        - Ну что это за глупости еще. Послушайте, нам нужна ваша помощь, - начала женщина из Майбаха и шагнула вперед, представляя при этом, как берет строптивого недомерка под локоть и в конце концов просто тащит последние четыреста метров или даже несет. Да, несет под мышкой до самой двери, и как он машет слабыми ручками и пищит.
        Доктор побледнел и отступил, потому что представил вдруг то же самое очень ясно и почувствовал даже, как хрустят его ребра. Голос у женщины в синем звучал устало и ласково, и слова она вроде тоже говорила нормальные, но глаза у нее были безумные. Белые, с крошечными зрачками, как если бы она сошла с ума, а никто пока просто этого не заметил, даже собственное ее мини-войско.
        - Я с вами не пойду, - повторил он громче, стыдясь и своего глупого страха, и глупого мальчика в резиновых тапках. И глупого своего, бессмысленного и запоздалого протеста. - Не имеете права! Оставьте меня в покое!
        Лицо ее переменилось, и гнев проступил наружу; в каком-то смысле так было лучше, по крайней мере глаза и лицо теперь выражали одно и то же, но он по-прежнему не знал, что делать, если она в самом деле схватит его - как тогда, у автобуса. Или натравит своего Азазелло в казенной пиджачной паре.
        - Вы врач, - говорила тем временем женщина в синем. - Это ваша обязанность, между прочим. Вы что, отказываетесь помочь?
        - Так, ну короче, Склифосовский, - скучно сказал Азазелло, протянул скучную бледную руку, положил доктору между лопаток и толкнул. Несильно и почти не глядя, как толкают сквозящую форточку или бильярдный шар по столу, но спина у доктора сразу онемела и перестала болеть.
        И тут дверь Ниссана Кашкай распахнулась, и в проходе появился его седой горбоносый владелец. Мальчик-Газелист, получивший белой дверью по затылку, очнулся и то ли отполз, то ли перекатился в сторону и снова замер там, потому что немолодой визит-профессор был страшен. Не как остальные, а по-настоящему, первобытно страшен. Льняная рубашка спереди вся у него была испачкана кровью, и роста он был могучего, даже выше огромной чиновницы, но дело было не в этом. А в чем, доктор понять не успел, он съежился при виде этого оголенного гнева, как съежилась - пускай на секунду - и уверенная женщина в синем костюме, и даже ее карманный убийца с пластмассовым личиком.
        - Если вы сию минуту, сейчас же не уйдете отсюда, я убью вас, - сказал седой визит-профессор поверх голов, и неясно было, кого он имеет в виду - только чиновницу с ее карательным отрядом или всех, и доктора тоже.
        - Да чего их упрашивать, не хотят, и не надо! - сказала худенькая девочка в джинсах, которую доктор поначалу не заметил и которой здесь точно было не место. Выглядела она не старше профессорских дочек и смотрела на доктора так, словно он действительно был виноват, и теперь еще больше, чем прежде.
        Женщина из Майбаха увидела на профессорской рубашке присохшую фасолину с бурым томатным бочком, и во рту у нее стало кисло, а лампы над головой задрожали и расплылись. Что-то с ней все-таки было не так. Не хватало сейчас только хлопнуться в обморок, в десяти минутах от двери. Крошку-доктора можно было скрутить. Нужно было скрутить и тащить силой, но еще нужнее было ей наконец добраться до двери, подышать и остыть. Не откладывая, как можно скорее.
        - Бог с ним, ладно, потом, - сказала она, повернулась к Ниссану спиной и пошла первой как могла быстро, не оглядываясь даже проверить, послушались добровольцы или нет. Или даже надеясь как будто, что они не послушаются. Ей опять представилось, что тоннель позади пустой - ни людей, ни машин, - и достаточно просто дойти до двери и закрыть ее за собой. А потом лечь на пол и выключить свет.
        Через пару шагов ее догнала девчонка-регулировщица и по-школьному просунула руку ей под локоть.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:46
        - …Точно ни одного? Попробуй еще подумать. А медсёстры хотя бы? Может, фельдшеры, ветеринары? - Со спины психопатка из Майбаха снова напоминала завуча старших классов. Даже голос у нее стал учительский - строгий, но ободряющий. Что-то вроде на секунду сломалось в ней там, у Ниссана. Митя видел, как она поплыла, и обмякла, и почти удрала оттуда, как если бы вдруг испугалась. Или черт его знает, опомнилась, наоборот, и в безумной программе случился сбой. Только белый Ниссан не скрылся еще из виду, а она уже встала обратно на лыжню. И тащила за собой его дочь.
        - Фармацевт был, по-моему. Это ж тоже доктор какой-то? - отвечала Аська, как будто стояла у доски. - Подойдет фармацевт?
        - Нет, не доктор, но подойдет. Хорошо, молодец. А как выглядит, помнишь? Сможешь узнать?
        Аська тут же влюбленно вспыхнула и закивала. Она даже шагать старалась в ногу.
        - Извините, - сказал Митя, и обе они оглянулись с одинаковой досадой. - У меня вопрос. А вот этот человек у машины, вы его знаете? Что у него случилось? Мне показалось, вы знакомы.
        - У него случилась большая трагедия, - сказала женщина-Мерседес сухо. - Он попал в заложники к бандиту и только что потерял жену. Ему очень сейчас тяжело. Еще вопросы будут? Рассказать, как мы заложников освобождали? В чем еще перед вами отчитаться?
        - Нет, - ответил Митя. - Нет вопросов. Вы не против, мне с дочерью надо поговорить. Ась, на минуту.
        Ладонь у Аськи была горячая и сердитая. Лет с двенадцати ее и обнять нельзя было толком, а уж взять на улице за руку - тем более, он себе так всегда и объяснял: она выросла, а подростки колючие, особенно девочки. Ничего он про девочек-подростков не понимал, а спросить было не у кого - ни у Саши, ни тем более у бывшей жены, - так что он смирился и старался не лезть, соблюдать границы. Но сейчас держал крепко, как десятилетнюю, потому что остался уже позади и пассажирский автобус - распахнутый, с какими-то тряпками в окнах, - и строительный синий фургон, а значит, тоннель почти закончился и тянуть дальше было нельзя.
        - Ася, послушай меня, - заговорил он быстро. - Пожалуйста. Эти люди опасны. Нам вернуться нужно с тобой обратно прямо сейчас.
        - В смысле - обратно? - она вскинула голову. Вид у нее был такой, словно ей запретили кино с подружкой и отобрали планшет. Из подобных запретов и в десять ничего хорошего не выходило.
        - Я объясню, - сказал он, стараясь звучать спокойно, не пугать ее и чтобы дылда из Майбаха не услышала. - Обещаю. Давай пойдем назад и поговорим, ладно? И я все объясню по дороге.
        - Кто опасный? Ты опять начинаешь, ну пап! - Глаза у нее стали злые, щеки покраснели.
        - Ну давай, хочешь, пойдем к той машине и спросим. Сама спросишь у доктора этого, почему он ее испугался. Ты же видела, да? Все не так, как она говорит, там другое что-то случилось. Ну подумай головой, ты же умная девочка…
        - Не пойду я, пусти, руку больно!
        Он и правда держал ее силой и, наверное, больно - обещал себе так не делать, гордился, что ни разу так не делал, а все-таки держал, и спокойным голосом этого было не поправить. Ничем этого было не поправить.
        - Они что-то сделали, Ася, и погиб человек. Этой женщине верить нельзя, она врет. Мы не знаем даже, кто она, мы вообще ничего не знаем, все ее рассказы - вранье, Ася!
        Ничего она, конечно, не слышала, ни единого слова. Закусила губу и оглохла, и лицо у нее стало упрямое и пустое. Ясно было только, что еще секунда - и дочь вырвется и помчится вперед, а он даже не сможет ее догнать, так он выдохся и устал. Или прямо сейчас придется сграбастать ее в охапку и утащить. Против воли, как ребенка от прилавка с мороженым, а она станет биться и рыдать. Он увидел, как это будет и как это все испортит насовсем, до конца, и забыл про все остальное, настолько вдруг рассердился - на нее, на себя, на Сашу. Да, и на Сашу, которая сказала: «Иди, конечно, я понимаю», хотя не понимала, ни черта она не понимала.
        - Так чего ты пошел тогда, раз вранье!
        - Не кричи, Ася, тише…
        - Я просила тебя? Зачем ты пошел-то!
        А вот это был хороший вопрос, и ответ сразу было не подобрать. Потому что я паршивый отец, а твоей матери здесь нет. Потому что ты маленькая, глупая и не боишься. Потому что мы, наверное, умрем здесь, детка, а я не могу придумать, как сказать тебе об этом.
        Ни один из этих одинаково пошлых ответов ему, впрочем, уже не пригодился, потому что в эту самую минуту нестерпимо пахнуло казармой и толстяк в кожаном плаще, который отстал еще у автобуса, повис на нем сзади и просипел в затылок:
        - Скажите… чтоб меня подождали… без меня чтоб… не открывали…
        Митя оглянулся. Волосы у толстяка были абсолютно мокрые, по лицу струями лился пот. Лет ему оказалось не меньше шестидесяти, и очень похоже было, что прямо сейчас его хватит удар, но во взгляде светились такие надежда и восторг, словно посреди пустыни он увидел родник, наполненный чистой водой. А то и горящий божественный куст.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:52
        Майбах был вот он, на месте - огромный, как якорь, и дверь в стене тоже никуда не исчезла. Спустя пять бесконечных часов снаружи Валера обрадовался и двери, позади которой прятались скафандры радиозащиты и жуткие двухъярусные койки. За время, проведенное в конвое белобрысой стервы, он едва не сварился заживо и вообще настрадался так, что почти уверился: уж дверь-то всяко ему померещилась и, если он даже не сгинет по пути и вернется обратно, стена будет гладкая, без единой щели.
        Еще он боялся, что больше не нужен и что его бросят. Нарочно пойдут быстрее, чтоб он не успел за ними. И к слову, так ведь и вышло: когда он отстал - ненадолго, чтоб справить нужду, - никто его не хватился, и последние метров триста он правда почти бежал, сбивая ноги и глотая пустой горячий воздух. Однако расстояние между ним и остальным отрядом сокращаться никак не желало, как бывает в плохих мучительных снах, и это только поддерживало Валерину растущую уверенность в том, что он спит. Ну конечно, раскис на жаре, уснул за рулем и увидел кошмар. А значит, никуда не ходил и ничего не было, он только не мог придумать пока, в который момент проснуться, поскольку все моменты, как их ни перебирай, пугали его одинаково.
        И все же, увидав наконец впереди родной Майбах, он испытал краткое облегчение, а то и триумф. Которые сразу, впрочем, сменились новым приступом паники, потому что он вспомнил про шефа. В том случае, если Валера таки не спал и долгие его страдания были наяву, такое же самое время старик прождал его внутри. Не стерву, не бестолковых ее новобранцев, а лично его, Валеру. И чем это пятичасовое опоздание в итоге для него, Валеры, обернется, представить было даже страшнее, чем то, что двери нет или что она не откроется.
        А чертова дверь (которая определенно была) в самом деле, кстати, не открывалась. По крайней мере пока. И морды у столпившихся под ней новобранцев были унылые, как если бы они тоже надеялись до сих пор, что всё вокруг - сон, и только сейчас поняли, что проснуться нельзя. Так что обрадовалась ей, пожалуй, одна только девчонка, которая пристала к походу случайно и которую стерва взяла вообще непонятно зачем, разве чтоб заманить ее очкастого папашу. А вот очкастый наоборот - увидел крашенный в цвет бетона прямоугольник в стене, помертвел и сразу стал будто бы меньше ростом. Такая уж была эта дверь - на другие совсем не похожая, и даже в закрытом виде сомнений не оставляла.
        - Вот, смотри, вот! - сказала девчонка и оглянулась на своего родителя, белого как бумага. - Все правда, видишь? А ты говорил, что неправда! А все правда! - и тут же принялась ощупывать запертую дверь с радостным нетерпением, как запакованный подарок на день рождения. И нетерпение это было противное, и радость тоже была противная и ни у кого не отозвалась, даже у толстожопой стервы. - А как она открывается? - спросила потом девчонка. - Надо что-то сделать, да? Нажать где-нибудь? Маленькая какая… мы точно там все поместимся?
        - Нет, милая, - ответила стерва почти человеческим голосом, какого Валера еще у нее не слышал. - На всех там места не хватит. Нам очень непростая сейчас предстоит задача, но очень важная. И ошибиться нельзя. Ты же понимаешь, да?
        Очкастый инженер при этих словах дернулся и побелел еще сильнее. Майка на нем поползла мокрыми пятнами.
        - Она физматшколу заканчивает, - сказал он хрипло. - С золотой медалью. И со списком вам помогла. У нее английский прекрасный. И фармацевта - это она его нашла, помните? Она там всех знает, вы без нее не разберетесь.
        Последнюю фразу он говорил уже стерве в спину. Та не слушала и стояла теперь задрав голову и сверля взглядом серую краску, словно хотела прожечь в ней дыру. Она не знает, как открыть, понял Валера. Ключ-то один, у деда. Хитрый какой-нибудь, в часах или в рукаве. А если он помер там? За пять-то часов, без капельниц, без ничего. С утра уже выглядел не очень, да чего там - паршиво он выглядел.
        Новобранцы, и без того хмурые, начали переглядываться. Стерва яростно пучилась в стену, и казалось, у нее сейчас выпадут глаза.
        Но тут дверь все-таки ожила и с шипением поехала в сторону. За ней показался знакомый Валере тамбур, и стеллажи с респираторами, и костюмы со стеклянными головами. И хлынули оттуда прохлада и свежесть, как если б зимой настежь открыли окно.
        - Так, заходим! - скомандовала стерва и потащила девчонку внутрь.
        - Пап? - пискнула девчонка, оглядываясь.
        - Асенька, милая, - сказал инженер, не двигаясь с места, и сунул Валере свой дробовик.
        - Быстро! - рявкнула стерва, и Валера с двумя теперь ружьями скорее перепрыгнул порог.
        Следом, толкаясь, начали заныривать новобранцы, и в тамбуре сразу стало тесно, как в переполненном лифте.
        - Папа! Пап! - завопила девчонка, которую за рослыми шахтерами Валере было не разглядеть.
        Однако дверь уже снова зашипела и с мягким щелчком встала на место, а очкастый инженер так и остался снаружи.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:54
        - Ну и почему вы остались?
        Голос был спокойный и раздался совсем близко. Митя обернулся и увидел невысокого человека в заляпанной кровью рубашке, прямо как у седого водителя Ниссана, как если бы эти двое, например, участвовали в общей драке или вместе попали в какую-нибудь аварию. Лицо у человека было худое, усталое и сильно разбитое, но глаза смотрели живо, насмешливо, и по этим глазам Митя узнал его раньше, чем заметил следы на запястьях.
        - Так и знал, что самое интересное у них где-то здесь спрятано, - сообщил человек и подмигнул - как вчера ночью, когда лежал в наручниках на сиденье патрульного Форда. - Так почему вы остались? Та девочка - это же дочка ваша, верно?
        - Вам какое дело, - сказал Митя. Он повернулся к беглому преступнику и убийце полицейских спиной и пошел назад вдоль пустого ряда. Голову как будто набили ватой, и мыслей не было никаких. Совсем никаких, но хотя бы ружье тащить было уже не надо. По крайней мере, он избавился от ружья.
        Убийца полицейских нагнал его и зашагал рядом.
        - Ну не сердитесь, - сказал он примирительно. - Ладно, дело действительно не мое. Но расскажите, что там за пещера Али-Бабы? Не зря же я тут столько времени караулил. Или хотя бы попить дайте. Вы ведь не откажете человеку в глотке воды? Правда, очень пить хочется.
        Только сейчас Митя понял, что по-прежнему несет тяжелую бутыль «Черноголовки». Рука совсем онемела.
        - Вот, забирайте. И идите к черту, - сказал он, с трудом разжимая пальцы, а после зачем-то добавил: - Сами-то вы водой делиться не очень спешили.
        - Бросьте, я не злодей, - сказал его собеседник. Он открутил крышку и прямо на ходу сделал пару жадных глотков. - Просто у меня, как бы вам объяснить, опыт с этими ребятами слишком неудачный. И когда наша общая с вами знакомая взялась тут лихо всем управлять, я, черт знает, занервничал, что ли. Не верю я им, понимаете? Нельзя было допустить, чтоб у нее так уж сразу все получилось, пока мы не разберемся, чего им на самом деле надо. Ну, хотите, считайте это попыткой сопротивления. Такая неудачная фронда, - он рассмеялся. Смех у него был приятный, легкий. - Вышло плохо, согласен, но времени было в обрез, пришлось импровизировать. Это был единственный рычаг, который пришел мне в голову. А вы поняли, кстати, что она тут не главная? Кто-то командует другой, точно вам говорю. Генералов они в поле не отправляют.
        Все это было абсолютно теперь неважно, но против воли Митя вспомнил очки в золотой оправе и желтый брезгливый профиль в салоне Майбаха. Человек с разбитым лицом искоса смотрел на него.
        - Так что у них там - запасной выход? - спросил он. - Коридор какой-нибудь для своих наружу? Что? Ладно, меня туда все равно не пустят, но хоть расскажите. Я три часа в засаде просидел, между прочим. Не томите, я с утра голову ломаю, что же они тут затеяли. Хоть убейте, не могу найти логику.
        Впереди опять показался белый Ниссан, только совершенно теперь пустой. Ни горбоносого хозяина и его заплаканных дочек, ни доктора, ни водителя Газели там уже не было. Они тоже не знают, подумал Митя. Никто еще не знает, кроме меня.
        Мимо, громко цокая когтями по асфальту, промчался рыжий ирландский сеттер, легкий как гепард, счастливый и очень мокрый, словно его облили водой.
        - А нету логики, - сказал Митя. - Нет никакой логики.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:55
        - Вам надо сейчас понять две вещи, - сказала женщина из Майбаха. - Первое: все вы попали сюда случайно. Обслуживать такие объекты могут только специалисты, и это не вы, не обольщайтесь. Здесь не надо водить автобус и штукатурить стены. Там снаружи пятьсот человек, и вот среди них такие специалисты есть. А у вас задача одна: сделать так, чтобы мы успели их найти и безопасно переправить сюда. Так что запомните крепко: вы свое место здесь пока ничем не заслужили. Вам просто повезло. Не справитесь - и вы здесь не нужны. Это ясно?
        Девятерых ополченцев, бывших еще недавно спасательной экспедицией, такое резкое понижение в статусе в эту минуту даже не особенно задело. Они молча жадно дышали и глазели по сторонам. Полубезумная байка, в которую никто из них до конца не верил, оказалась правдой, и это надо было сначала переварить. Только передышки женщина в синем не позволила им никакой, и даже больше того - смотрела теперь так, будто бы не сама их недавно еще сюда притащила, да что там - считай, затолкала, а это они напросились и стали теперь обязаны ей и одновременно неприятны, как бывают неприятны лишние рты за столом и незваные дальние родственники.
        - И второе, - продолжала она тем временем и после завела совсем уже грозную речь, из которой следовало в том числе, что место свое им придется не только заслужить, но и защищать, причем в смысле самом прямом - с оружием в руках. Что ради общего будущего придется пойти на жертвы, и если отдан будет приказ стрелять, то придется стрелять, не сомневаясь и не задавая вопросов. И что всякий, кто на эти высокие жертвы пойти не готов, может сразу, сию минуту отправляться обратно за дверь, в духоту и зловоние, драться за польские консервы. А на случай, если кому-то придет вдруг в голову воспользоваться оружием для другого - устроить, к примеру, переворот и трудных приказов не выполнять, - им стоит иметь в виду, что протоколы активации засекречены, а без них ни воду, ни еду, ни воздух просто так не получить - никому, так что вредные идеи любого рода следует оставить раз и навсегда, это ясно?
        И прежде чем они успели понять, ясно им или нет, большая женщина в синем повернулась спиной, прошла через тесный тамбур к следующей двери и опять подставила лицо куда-то в самую ее середину.
        - Пидарасы, - сказала дверь раздраженным старческим голосом. - Гондоны сраные, разогнать вас нахуй.
        Однако после все-таки отъехала в сторону с тем же легким шипением, что и первая. Хлынул оттуда ослепительно яркий свет, от которого заболели глаза, и пахнуло озоном, как после грозы, когда выходишь из темного кинозала. Женщина из Майбаха схватила зареванную девчонку в джинсах за плечо, толкнула перед собой в сверкающий проем и шагнула следом. За ними поспешил толстяк в кожаном плаще, но у входа запнулся и прежде, чем войти, потной лапой одернул плащ и пригладил волосы. Лапа заметно дрожала.
        Ополченцы, полупьяные от кислорода и свалившейся на них неожиданной и страшной задачи, потянулись было вдогонку.
        - Куда, - сказал бледный в мятом костюме, три часа назад застреливший таксиста из Андижона и хозяйку Ниссана с цветами на платье, и встал на пороге. Голос у него был тихий и мертвый. - Сидеть.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:23
        - Слушайте, мы тут сами прекрасно справимся, - сказала мама-Пежо. - Вы идите, отдыхайте. Ему скучно просто, ну сколько можно сидеть в машине. Еще пару кружочков сделаем, он в коляске заснет. Идите, правда.
        Кружочек был уже третий по счету - мимо полицейского Форда до серого Лендровера и обратно, с разворотом у пожилого Вольво-универсала, - однако сонным мальчик не выглядел нисколько, а напротив, очевидно желал развлечений. Варенную кубиками морковку он отверг сразу, а клубнику в сиропе с негодованием забраковала его мать - еще не хватало, там сахара больше, чем в кока-коле, такое даже здоровым детям нельзя. Однако правильная детская еда в Пежо закончилась еще в середине дня, так что в итоге сошлись на консервированной свекле для борща. Которая у матери тоже, к слову, особенного восторга не вызвала, а вот мальчику неожиданно понравилась. Возможно, кстати, из-за цвета, потому что первую банку он съел с ложечки, нетерпеливо разевая рот, а вторую потребовал себе и с упоением передавил один кусочек за другим, как пластилин, размазывая по круглым щекам, майке с Человеком-пауком и наконец по серой обивке сиденья, явно очень довольный результатом. Господи, сказала жена-Патриот, надо ж тряпку было какую-то, не отстирается теперь, но мальчик смеялся, а с ним смеялась и мама-Пежо и свекольные разводы на велюре
разглядывала любовно, как рисунки на конкурсе юных талантов.
        Батюшка, отведавший вслед за горошком «Бондюэль» еще немного того и другого, снова почувствовал себя неважно и возвратился в свой Лексус. Молодой полицейский уволок голоногую нимфу в кабриолет и держал ее там за коленку. Дети-Патриоты уснули в УАЗе под присмотром отца, который вскорости тоже откинул голову и захрапел - в конце концов, была уже половина одиннадцатого. Длинный день закончился, и ровным счетом ничего больше сделать было нельзя. Устало жужжали лампы, воздух не двигался и продолжал густеть, однако мальчик был сыт и весел, и мама-Пежо, румяная, бодрая, выглядела так, словно катила сына по солнечному бульвару.
        - И соки эти все порошковые, между прочим, - говорила она как раз. - Ничего там полезного, сахар и консерванты. Реклама одна.
        - Ой, ну с ума не сходи, - отвечала ей жена-Патриот. - Соки у нее вредные, напридумывали себе, я не знаю. Всю жизнь пили, и ничего, слава богу. У нас на работе одна такая тоже, сама не жрет ничего и дочке не дает. Девять лет ребенку, она ей конфеты считает, совсем уже.
        - И правильно делает, - сказала мама-Пежо, ловко разворачивая коляску. - Знаешь, сколько сейчас диабетиков? Со школы прямо, а всё еда потому что ненатуральная. Нечего лениться, трудно, что ли, компот сварить ребенку? Яблочек собрала и сварила. И сахара никакого не надо…
        - Ты еще скажи, оладушки вредные, - перебила жена-Патриот. - Я знаешь какие пеку! В два пальца, как пышки.
        Может, за этим и рожают детей, думала Саша. Чтоб точно знать, как правильно. В пустой Тойоте все было неправильно, совсем.
        - Мы на даче в том году четырнадцать ведер антоновки собрали, - сказала жена-Патриот. - Мама еще покойница сажала. Половина попортилась, выкинули. А в этом не будет яблок. Год не яблочный, - голос у нее вдруг выцвел, губы задрожали.
        - Так, ну-ка посмотри на меня, - сказала мама-Пежо. - Чего ты? Всё нормально, поняла меня? Нор-маль-но! Вот так! И не придумывай ничего…
        Мальчик качнулся в своей коляске, вытянул перепачканные свеклой руки вперед и засмеялся. Вдоль ряда ему навстречу шел человек в заляпанной рубашке и широко, ласково улыбался.
        - Это кто у нас тут такой чумазый? - спросил веселый человек и присел перед коляской на корточки.
        А за ним в проходе стоял Митя - мокрый, как будто попал под дождь, и лицо у него было тоже мокрое и больное.
        - Сашка, - сказал он.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:32
        - Чего там, не пойму? Вернулись, что ли?
        Нимфа подалась вперед и потерла запотевшее лобовое стекло. Что-то там творилось возле УАЗа, но из-за Тойоты видно было плохо.
        - Да забей ты, - сказал лейтенант, ругая себя за то, что остался с ней в кабриолете. Не увел куда-нибудь подальше, дебила кусок, а тянул резину, рассиживал в белом кожаном кресле и тайком даже пару раз покрутил руль, потому что никогда еще в такой машине не сидел.
        Нимфа не слушала. Она вырвала руку и искала под сиденьем свои туфли.
        Надо было поцеловать ее. Взять в охапку и сжать, чтобы хрустнуло платье. В идеале - сразу, когда смылся трусливый жлобина, и она бы позволила. Или даже сейчас, например, - все равно бы позволила, а потом бы он вышел и разбил жлобу морду. Красиво, чтоб она видела. Он представил, как все будет, и очень обрадовался этому простому и ясному плану, и уже потянулся, чтоб не дать ей обуться. Задержать ненадолго и сделать как надо, как давно собирался. И тогда только заметил вдруг бывшего своего арестанта. Человек с разбитым лицом, который утром застрелил капитана и которого лейтенант почти полностью вычеркнул уже из памяти, возник в проходе между Тойотой и патрульной машиной. Поравнявшись с кабриолетом, он взглянул оцепеневшему лейтенанту прямо в глаза, показал ему большой палец и быстро прошел мимо.
        А жлоба никакого, кстати, возле УАЗа не оказалось. Из всего отряда Апокалипсиса, час назад прошагавшего к выезду, возвратился только очкастый инженер. И появлением своим навел, похоже, порядочный шухер, потому что рыжая инженерша стояла белая как бумага, а мамочка из Пежо, наоборот, вся покрылась пятнами, и единственным, кого шухер никак не затронул, был пацан в инвалидной коляске, неожиданно очень бодрый и даже веселый. Губы и подбородок были у него почему-то фиолетовые, как если б он съел фломастер.
        - А где… все-то? - спросила нимфа и огляделась. - Чего так долго?
        Ей никто не ответил.
        - Короче, еще раз, - сказал Патриот, всклокоченный и помятый со сна. - Ты же внутрь не заходил, так? Ну может, подсобка там у них, не знаю. Пожарная какая-нибудь байда! - Он явно начинал уже вскипать, хотя все еще старался говорить шепотом, чтобы не разбудить своих румяных детишек. - Ты ж не заходил.
        - Это не пожарные костюмы, - тускло сказал очкастый инженер. - Пожарные по-другому выглядят.
        - Да так же, блядь, они выглядят! - заорал Патриот. - Вот эти новые - такие же точно!
        - Там костюмы радиозащиты, - сказал инженер. - И ружья. Целый шкаф. Зачем пожарным ружья?
        Патриот смотрел на него налитыми кровью глазами и, похоже, собирался вот-вот разбить инженеру морду.
        - Так, давайте-ка успокоимся все, - сказала мама-Пежо. - Детей напугаете.
        Пацан из Пежо испуганным не выглядел - он откинулся в своей коляске и стукал пяткой в подножку. Кроссовки у него были неношеные, с чистенькими подошвами, все в маленьких человечках-пауках, и еще один был нарисован на майке.
        Ну теперь-то чего орать, хотел сказать лейтенант и не сказал, хотя он-то целый час уже как все понял. А может, и с самого начала, когда увидел гермодвери. Которые отсекают газы, воду и радиоактивную пыль только в книжках, а так-то ни за чем особо не нужны, разве что дают тебе еще один день, последний, ну или два, которые можно прожить как-нибудь по-другому. Но нимфа, нецелованная, качалась на своих каблуках и пахла земляникой, и орать про это было рано. А то и вовсе без толку было орать.
        - Погоди, - сказала белая-пребелая инженерша. - Погоди, стоп. А где Ася?
        Инженер из Тойоты дернул щекой, и лицо у него перекосилось.
        - У них там есть воздух, - сказал он вместо ответа. - Всё работает: свет, вентиляция. Всё как она говорила.
        - Это же бред просто, - сказала инженерша. - Или шутка какая-то больная? Ну что ты несешь, Митя, ты же ерунду какую-то несешь.
        - Сволочи какие, а? Господи, какие же сволочи, - сказала мамочка из Пежо, и некрасивые пятна начали сползать у нее по шее вниз.
        - Батюшке постучите кто-нибудь, - сказала жена-Патриот. - Я ребят пока соберу.
        - Куда? - спросила инженерша. - Да прекратите, вы себя слышите вообще?
        - Саша, миленький, ну всё, - зашептала мама-Пежо, перегнувшись через коляску, - ну пожалуйста, всё потом, ладно? Сейчас детей соберем сначала, давай?
        - Там не хватит места! - заорал вдруг очкастый инженер. - Вы понимаете меня? На всех там места не хватит. Там даже для половины места не хватит!
        И все тут же замолчали. Прямо заткнулись, и только пацан в кроссовках со Спайдерменами радостно булькал и пускал фиолетовые пузыри.
        - Где не хватит, не поняла? - спросила нимфа и, единственная, глядела при этом на лейтенанта. Хмурясь, как на чужого. Как если бы это он, лейтенант, был сильнее всех виноват.
        Увести ее надо было отсюда, снова подумал он. В ту Шкоду зеленую, например, и хрен бы нас там нашел кто-нибудь.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:45
        Ровно спустя два часа после того, как спасательная экспедиция во главе с чиновницей из Майбаха отправилась на другой конец тоннеля ломать стену, возле польского рефрижератора появился невысокий худощавый человек в очень грязной рубашке. Он был бледен, держался за левый бок и дышал так, словно пробежал марафон, но шагал тем не менее быстро и вид имел самый решительный, если не сказать грозный. Его прибытия, однако, поначалу никто не заметил; в конце концов, было уже почти одиннадцать вечера, и пять без малого сотен измученных автовладельцев по мере сил выполняли свою, не менее важную часть уговора: они как могли устроились на ночлег и к этому моменту почти все уже спали. Кто-то в машинах, кто-то в проходах между машинами и даже вдоль стен, так что пространство возле грузовика напоминало теперь ночной аэропорт, в котором из-за непогоды отменились все рейсы.
        Мирная эта картина человека в грязной рубашке нисколько не успокоила, а даже как будто рассердила еще сильнее, потому что шага он не замедлил и начал пробираться к рефрижератору, нисколько не боясь потревожить лежащих на асфальте людей, а то и напротив, стараясь нарочно их потревожить. Тем более что при этом он громко, не переставая кричал:
        - Братцы! Ребята, подъем! Не спать! - а затем еще и схватил жестяную банку фасоли и заколотил ею о железный борт грузовика.
        На спящих эти грохот и крики эффект произвели мгновенный - они проснулись и почувствовали ужас, какой всегда сопровождает насильственное пробуждение, и в особенности - когда уснуть пришлось не в своей постели, а в чужом месте и неудобной позе. В следующий миг кого-то ненадолго охватила надежда, что стена наконец сломана, мучения позади и разбудили их именно ради этой благой вести, а других и надежда толком охватить не успела, потому что дальше человек с кровавыми пятнами на рубашке вскарабкался на крыло тягача и оттуда, сверху, принялся выкрикивать уже по-настоящему страшные вещи. Он кричал, например, что никакого спасения можно не ждать и ушедший отряд не вернется, вы понимаете? Никто не придет. Что пробить стену нельзя, ребята, нельзя, и всё, потому что долбить ее нечем - инструментам кирдык, там же днем еще все расплавилось и сгорело, и кто хочет, может сам пойти в этом убедиться. И что лживая чиновница прекрасно об этом знала и просто бросила нас, братцы мои дорогие, обманула и бросила здесь, чтобы мы задохнулись во сне, потому что на людей им плевать и спасают они первым делом свою
драгоценную шкуру, а народ пускай задыхается. И детишек не пожалела, тварь такая, свалила и никого, никого не пожалела.
        Как бы ни были сонные автовладельцы потрясены его страстной речью, поверили ему далеко не все. Не в последнюю очередь потому, что по меньшей мере две сотни из них с человеком в окровавленной рубашке уже встречались у баррикады, пускай и с разных ее сторон. И всё, что там случилось, надеялись поскорее забыть навсегда, как давнее мучительное происшествие, в котором этот самый человек сыграл не последнюю роль.
        А все же он был здесь - мокрый насквозь, истерзанный и очевидно напуганный, как они. И за громадное зеркало польского тягача держался явно с трудом, и так же точно измучен был, как они, задыхался, а под конец своей речи даже охрип. А главное - он вернулся, чтоб разбудить их и предостеречь, в то время как чиновница из Майбаха, которая тоже ни у кого особенной любви не вызывала, назад действительно не пришла. Ну правда, не пришла же, а может, и не собиралась. Сразу вспомнилось, как она подозрительно торопилась уйти, как настаивала, чтобы все остальные остались, и насколько идея долбить наружную стену была ей противна, да, ну точно, ее прямо перекосило, помните? И потом, эти ружья - вот откуда она их взяла и зачем они в принципе? Почему никто не спросил? Но с другой стороны, а куда ей тут было сбежать, господи, если стену сломать невозможно? И зачем ей было бежать?
        И тогда-то мокрый измученный человек, не слезая с подножки грузовика, рассказал уже вовсе невероятную, да что там - откровенно фантастическую историю, каковая опять разделила сбитых с толку автовладельцев на два лагеря, пускай и по новой теперь причине. Потому что одни в нее поверили сразу, а другие немедленно с облегчением поняли, что человека этого слушать не надо, так как он, без сомнения, безумен. И что все, кто поверил в его параноидальные выдумки, очевидно либо идиоты, готовые слушать любых проходимцев, либо такие же психи. И раз так, диалога никакого не заслуживают.
        После этого между сторонами произошел-таки краткий горячий диалог, который стремительно перерос в обмен оскорблениями, но и для драки, и для настоящей паники было все же слишком жарко и мало воздуха, а главное - ни у кого почти уже не осталось сил. Человек в грязной рубашке поступил разумней всего и силы берег, в дискуссии не участвовал. Дожидаясь, пока спор перегорит сам собою, он терпеливо обнимал свое зеркало и затем предложил простое решение - выслушать очевидца. Потому что у дикой его истории имелся еще один свидетель, который видел все собственными глазами и находился буквально в пяти минутах, братцы, тут идти-то всего ничего, до полицейской машины. И надо бы поспешить, пока он не ушел, к примеру, обратно к вероломной суке-чиновнице, где достать его уже не выйдет, да и вообще неплохо бы поспешить, ребята, потому что пугать никого не хочу, конечно, но воздух-то кончается у всех.
        Половина автовладельцев после этих слов решительно принялась собираться, а вторая, настроенная скептически, так же решительно присоединилась к первой - для того хотя бы, чтоб развенчать безумную байку. И потом, дышать действительно стало еще труднее. Да что там, совсем уже трудно стало дышать, и вот тут сомнительный проходимец угадал верно: снова ложиться спать теперь страшно было всем. По-настоящему, очень страшно, так что буквально через десять минут у оттаявшего рефрижератора остались только мусор, россыпь вскрытых картонок, и бутылки с водой, и десяток забытых сумок.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 22:49
        - Вот извиняться я точно не буду, - сказал Митя. - Вот извиняться мне, знаешь, точно не за что.
        В Тойоте пахло старыми одеялами, кисло воняла пепельница. Через стекло снаружи доносились голоса - там причитала нимфа и бубнил лейтенант. Патриоты выгружали сонного батюшку из Лексуса.
        - Ей шестнадцать, Саша, - сказал Митя. - Слушай, ну чего ты от меня хочешь, а? Что я, по-твоему, должен был сделать - в багажнике ее запереть? Сказать ей - иди, мне все равно? Тебя тут одну бросить? Что?..
        Бедный, бедный Митя, который всегда хочет как лучше, но ему сначала нужно чье-нибудь разрешение.
        - Посмотри на меня, - сказал Митя. - Сашка, пожалуйста. Ну глупо сейчас уже.
        На приборной панели лежала муха, дохлая и сухая, как мумия. Как если бы уже прошел год. Я умру в этой машине, подумала Саша. В этой ржавой консервной банке, надо же. Мысль была не то чтобы страшная, просто противная. Все действительно было очень глупо - муха, пыль, лопнувшая на руле кожа, Митино обиженное бормотание. И очень, очень противно.
        - Можем вообще не выходить, - сказал Митя. - Хочешь? Никуда. Просто останемся тут, и всё. Ляжем спать.
        Ясно было, что сейчас он возьмет ее за руку.
        - Я тебя не люблю, Митя, - сказала она. - Понимаешь? Я очень давно тебя не люблю, совсем.
        И толкнула дверь локтем и сразу едва не свалилась прямо в коляску к веселому мальчику из Пежо. Тот засмеялся и шлепнул ее свекольной ладошкой по щеке.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:02
        К патрульному Форду, где якобы ждал обещанный свидетель Апокалипсиса, маленький стоматолог отправился одним из первых. И вовсе не для того, чтоб ему подтвердили там, случился ли в самом деле конец света, - вот в этом он был как раз уверен давно и никаких подтверждений не ждал. Так вышло по единственной причине: места возле грузовика ему уже не хватило и спал он с самого краю, почти за пределами лагеря. Причем спал недолго, буквально закрыл глаза на минуту и нисколько не отдохнул. К тому же его и во сне продолжала мучить спина - немилосердно, настолько, что он сомневался даже, получится ли подняться на ноги. И раз уж на то пошло, есть ли смысл вообще подниматься. Все было уже бесполезно, а он, специалист по коронкам и бюгельным протезам для хрупких шаболовских старушек, был бесполезен тем более. Есть ему расхотелось, и жажды он тоже не чувствовал; хотелось ему одного - лежать в тишине и ни о чем больше не думать, и речь человека в грязной рубашке никак на это желание не повлияла.
        А все же он поднялся и побрел к полицейской машине вместе со всеми, измученный и больной, потому что так велела давняя его знакомица в бирюзовых кроксах. Эта сердитая женщина сберегла не только кота, которого доктор оставил у баррикады и сам не понимал теперь - зачем и как мог это сделать, но даже коробку с лекарствами и шприцами, про которую он забыл еще раньше. Ждала его возвращения, заставила выпить какого-то приторного сиропа из липкой банки, принесла ему кофту - свернуть под голову, ругалась и хлопотала, как если бы он был все-таки нужен - не кому-то, а именно ей, хоть и неясно теперь для чего. Он уже обидел ее однажды - давно, у решетки, когда ждал смерти вместе с мальчиком из Фольксвагена, - и второй раз обидеть не мог. Так что проглотил гадкий сироп, смирился с кусачей кофтой и не перечил, а когда она приказала встать и идти поскорей, пока они снова там дел каких-нибудь не наделали, - покорно встал и пошел, прижимая к груди драгоценную переноску и хромая на обе ноги. И вот так, неожиданно для себя, оказался в самом авангарде колонны, снова растянувшейся, как длинная усталая змея, - потому
что, несмотря даже на срочные, казалось бы, обстоятельства, ни бежать, ни хоть сколько-нибудь быстро идти в этой изнуренной колонне был никто теперь не способен.
        Его благодетельница в кроксах тоже шагала тяжело, задыхаясь, и тащила зачем-то две хозяйственных сумки, в которых стукались друг о друга польская фасоль в томате и яблочное пюре. А спасенную коробку с лекарствами и «Столичной» нес ее сын, бритый мясистый мужик лет сорока, без майки и в длинных, завязанных под животом пляжных трусах, которого доктор прежде не видел и который, в отличие от строгой своей матери, явно не одобрял ни доктора, ни коробку. А в особенности не одобрял он, судя по всему, лопоухого водителя Газели, потому что самые гневные взгляды бросал по дороге именно на него. Юный Газелист, однако, этих взглядов не замечал, потому что все так же старался держаться поближе к доктору и заглядывал ему в лицо с тревогой и надеждой, словно ждал какого-то знака, или команды, или, может быть, объяснения, а то и просто боялся потерять в толпе.
        Словом, когда впереди показались пыльные лампы Форда, первым увидел их именно доктор и никакого облегчения не испытал. А испытал он, напротив, еще одно тоскливое дежавю, как тогда, у автобуса, - потому что все опять повторялось. Время за последние сутки как будто закольцевалось, и все шло теперь по кругу, как если бы где-то в цепочке событий пряталась невидимая склейка, запустившая цикл заново. И точно было уже собрание именно в этом месте, вокруг полицейской машины, он только не помнил когда - утром? Ночью? И так же заполнялись людьми проходы, и такое же ощущалось в толпе общее ожидание какой-то перемены, разрешения и выхода, но выхода при этом не было никакого. И даже сама толпа выглядела теперь иначе, как выглядят бегуны на втором круге марафона, которые лишились уже азарта и начали понимать, что к финишу добегут не все. Маленький стоматолог в школе был освобожден от физкультуры и марафоны не бегал ни разу в жизни. У него очень болела спина, и он точно знал, что финиша нет вообще и бежать нет смысла. А думать мог только о том, что его старый кот, перед которым он был кругом виноват, его хрупкий
пугливый кот сошел уже, наверное, с ума в своей тесной коробке, где воздуха было еще меньше, чем снаружи. Натерпелся уже из-за него, доктора, совершенно лишних страданий и со вчерашнего дня к тому же ничего не ел, потому что ни фасолью, ни яблочным пюре накормить кота было нельзя, а другой еды взять было негде. И конечно, ненужный этот поход только мучил кота сильнее, а с ним вместе мучился и доктор. И сердился поэтому на себя, на женщину в кроксах с ее сумками и голым розовым сыном, на безъязыкого водителя Газели и человека в кровавой рубашке, который взбаламутил толпу, на которую доктор сердился тоже, и с каждым шагом все больше.
        А потом увидел симпатичного лейтенанта, который не дал ему умереть у решетки, а после бросил у баррикады, и рассердился еще и на него. Потому что если б не лейтенант, это всё уже бы закончилось - по крайней мере для них двоих, для доктора и кота. И он дал себе слово, что в бессмысленной пытке участия дальше принимать не станет. Просто не станет, и всё, потому что никому и ничем больше здесь не обязан. Только коту.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:04
        - …Ну конечно, сначала дети, - сказала мама-Пежо и положила руку на спинку инвалидной коляски. - Дети - сначала. С этим никто не спорит, надеюсь?
        С этим и правда никто не спорил. Но жена-Патриот при этих словах все равно огляделась, как если бы ожидала драки и готовилась к ней заранее. Маленькие Патриоты стояли тут же, заспанные и розовые.
        - Правильно, дети и женщины, - сказала дачница в шортах. - Тут и говорить нечего.
        - И с кем вы про это говорить собрались, интересно? - спросил москвич в третьем поколении. - Не вижу их что-то никого.
        - А чего ж она сразу тогда детей не взяла? - поддержали его. - Уж детей-то можно было сразу, наверно…
        - Куплено все у них, как обычно, - уверенно сказал москвич. - Блатных провели, и привет.
        - Нет, вы извините, но как же вам не стыдно, а? - перебила седая владелица Лендровера. - Ну зачем, вот скажите мне, зачем им все тогда было делать? Чтобы что? Воду нам доставать, продукты, зачем?
        - Ой, да всё уже, хватит, ей-богу, - перебили и ее. - Вон же человек своими глазами видел…
        А человек, видевший все своими глазами, действительно стоял тут же, у грязной Тойоты, и оказался этот человек тем самым инженером, которого всем собранием, включавшим и владелицу Лендровера, провожали недавно ломать стену. И вид у инженера был такой, словно новости у него действительно очень, очень плохие.
        - Так пошли вместе и посмотрим, - предложил лысоватый товаровед из «Пятерочки». - Ну чего кричать в самом деле, может, и правда недопонимание… сходим и выясним сами. Далеко это? Вы дорогу покажете?
        Инженера, на которого была вся надежда, это разумное предложение внезапно расстроило, казалось, еще сильнее. И теперь только стало видно, что расстроен вообще-то не один инженер, но и вся компания у Тойоты. И у мамочки из Пежо, и у рослого полицейского, у священника с бородой - да у всех, даже у полуголой девицы из кабриолета, лица были чем-то похожи, неуловимо пока и непонятно. Но чего-чего, а надежды в лицах не было совсем, и значит, плохие новости точно еще не закончились.
        - Можете не трудиться, - сказала рыжая хозяйка Тойоты неприятным торжественным голосом. А то и злорадным, и злорадство тоже было непонятное и одинаково поразило всех, включая женщину из Лендровера. - Ходить никуда. Мы им там не нужны.
        - Не совсем так, - сказал инженер. На жену он старательно не смотрел. - Дело в том… - сообщил он своим ботинкам. - В общем, внутрь я, конечно, не заходил, но… там у них автономная система. Очистка воздуха, водоподготовка… Собственный цикл, какой-то источник энергии независимый. Я так понял. У таких систем есть лимит. Понимаете? Предел. И он, судя по всему, не очень большой.
        Вокруг стало тихо, как в театре. Даже лампы под сводом потолка на время как будто перестали звенеть, и слышалось только дыхание, пятьсот затрудненных вдохов и выдохов.
        - Это что значит? - спросила владелица Лендровера. - Что он говорит, я не понимаю?
        Инженер молчал и смотрел себе под ноги. Тишина густела.
        - Ох, да господи боже мой! - рявкнула инженерша. - То и значит! Не нужны им там ваши дети, им персонал нужен. Чтоб систему обслуживать. Инженеры вот, например. Агрономы, может, какие-то, физики. Врачи. И кого надо, они сами себе отберут, не беспокойтесь! Солдаты у них уже есть.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:07
        Оба дробовика Валера оставил за дверью, в узком тамбуре со скафандрами, где топтались девять новобранцев под приглядом рябого охранника. Сообразил в последний момент, что оружию шеф вряд ли сейчас обрадуется даже в его, Валериных, руках, и до того, как зайти, быстро приткнул у стеночки. А вот кожаный плащ снять так и не решился и уже битый час сильно потел под ним, но вместе с тем почему-то мерз - воздух в комнате с экранами был ледяной, пах лимоном и дул с потолка прямо в шею, как в самолете. Плащ снимать без команды было нехорошо и отсесть от колючей потолочной струи тоже было нельзя: дед еще его не заметил и в любую секунду мог сделать это - выглянуть и проверить.
        Из передней комнаты, в которой томился Валера, дед вылетел почти сразу и белобрысую стерву уволок за собой, в дальнее помещение с койками, и поначалу скандал там был страшный. Причем орали оба - не только шеф, но и стерва, которая с начальством вообще-то никогда себе раньше такого не позволяла. В какой-то момент Валера представил даже, что они подерутся - верней, что драться полезет дед, но в этот раз очень запросто получит сдачи: охранника он забыл снаружи, и рослая баба легко могла свернуть ему шею, как цыпленку. Или придавить, к примеру, на койке подушкой, а после объявить, к примеру, сердечный приступ и все подмять под себя. Но пока Валера раздумывал, надо ли заглянуть и вмешаться (и чем это для него обернется, если вдруг уже поздно), старик и сам, наверно, тоже чего-то такое почуял. А то и попросту выдохся, потому что вопли прекратились и перешли пускай и в злобный, но тихий бубнёж, а теперь уже минут сорок из-за дальней двери и вовсе не доносилось ни звука.
        Как если б они все-таки отчего-нибудь померли там, ну мало ли, тревожно гадал Валера. Или наоборот, договорились и ушли вдвоем в какую-то следующую, совсем уже главную комнату, где им никто не понадобится. А уж он-то, Валера, был точно больше не нужен и никакого себе применения в этом космическом месте, как ни старался, придумать не мог. Но с другой стороны, ведь взяли ж его сюда - всех оставили, а его таки взяли, и значит, за ним вернутся. И вот тут оплошать никак уже было нельзя, так что сидел он на краешке стула в тяжелом плаще и застегнутом пиджаке с самым бодрым и решительным видом. Мерз, потел и глаз не спускал с посторонней девчонки в джинсах - просто на случай, если предполагалось, что он за нею присмотрит.
        А девчонке здесь было тем более делать нечего. Лет ей было от силы пятнадцать, школу, наверно, еще не закончила, и уж точно не стоило пускать эту соплю в козырное кресло перед экранами, в то время как он, Валера, место свое понимал и от экранов и кнопок отсел подальше. Первые полчаса она только хлюпала носом да стучала зубами (майка на ней была совсем легкая, тьфу, а не майка), а когда вопли за дверью стихли, принялась листать свой блокнотик туда-сюда и грызть ручку, как зубрила перед уроком. К зубрилам Валера имел собственный давний счет. Ишь ты, цаца, уселась тоже, и тетрадку еще ей выдали. Все разговоры про список он пропустил по шоферской привычке не вслушиваться и не вникать, если дело не касалось персональных его, Валериных, компетенций (например, во сколько подать машину, надо ли раскрыть зонт, а когда самое время не оглядываться и оглохнуть), и без этой полезной способности на службе своей вряд ли бы продержался двадцать восемь, на минуточку, лет. Но сегодняшний жуткий день был к Валере жесток, и обязанности его, пусть пока неизвестные, тоже явно теперь как-то переменились, и он честно
старался припомнить эти самые разговоры, так что от стараний у него даже заболела голова, однако слышал просто ровный бессмысленный гул. И про чертову тетрадку подозревал только, что написано там что-то важное. А толстожопая стерва, потерявшая всякие берега, отдала ее зачем-то на хранение сопливой школьнице и, понятное дело, скоро будет за это наказана. Если не удавила, конечно, деда на койке подушкой, а ведь могла запросто, иначе чего ж там так тихо? В этом месте Валерины мысли завернули было на новый круг, и он снова начал гадать - может, просто стукнуть тихонечко в дверь, не заглядывать, только спросить, - но тут мелкая цаца вытерла нос, потянулась и ткнула пальцем в одну из космических кнопок. Безо всякого разрешения, взяла и нажала. Из угла ему не видно было какую, однако крайний экран мигнул вдруг и ожил, и возник там какой-то коридор, весь белый и совершенно пустой.
        - А ну по рукам щас кому! - рявкнул Валера. Пустой, залитый светом коридор испугал его вдруг еще сильнее.
        Девчонка обернулась и вытаращилась, как будто и думать забыла про то, что он вообще-то сидит у нее за спиной. Как если б ее и правда оставили тут за главную и делай себе что хочешь.
        - Я в камеру просто хотела посмотреть, - сказала она. - Тут написано - «Камера один».
        - Мало ли чего написано, - строго сказал Валера. - Тебе, что ль, писали?
        Теперь ему тоже хотелось подойти и глянуть, что там за камеры, потому что какая-нибудь наверняка показала бы комнату с койками и как там с дедом без того, чтоб стучать и спрашивать. Он вдруг понял, что кнопки с экранами не запустят ракету в космос и Америку не взорвут, а сидит девчонка за самым обычным пультом охраны, какой был и в конторе, и в доме у шефа, и на въезде в поселок. Просто пульт, ёшкин кот, сидеть за которым - мартышкина работа. А с другой стороны - насчет пульта инструкций не было. Никаких инструкций не было.
        - Я думала, она вход показывает. Там же папа вернулся, наверно…
        Вид у нее был несчастный, вот-вот опять разревется. Папа, ишь. Вспомнила.
        - Индюк тоже думал, - сказал Валера. - Сиди давай и не это мне тут. И руки на стол, чтоб я видел.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:13
        - А где на «Юго-Западной»? - спросила Саша. - Мы там жили на Бакинских Комиссаров, у лесопарка.
        - А мы на Вернадского, - сказала красавица из Кайен. - Господи, ненавидела этот лес. Мы там на лыжах бегали в школе, до сих пор каждое дерево помню. - Смех у нее был теплый, жасмин с бергамотом. Они все еще слышались - и жасмин, и бергамот, никуда не делись. - Правда, мои развелись потом, мы на Университетский с мамой переехали. Поступать ближе…
        - Филфак? - перебила Саша и тоже вдруг засмеялась. Ну конечно. Как же это было правильно, спросить. Что же я раньше, дура, не спросила. - Да ладно, в каком году? Слушай, наверняка же пересекались.
        Очень легко представилось, что так и было и найдутся сейчас общие знакомые. Может, и годы не совпадут, но что-то отыщется в любом случае. Какая-нибудь пьянка на смотровой под звездами, пылкий роман в общаге, да что угодно. И даже если нет, все равно можно притвориться. Перебросить мостик отсюда наверх, прямо сквозь бетон и толстую желтую реку (а есть она там еще, осталась там река вообще?) - в сиреневую весну, к высокому небу и Воробьевым горам, голубям и скамейкам, к песочной пирамиде МГУ. Сесть, открыть дурацкую клубнику или нет, огурцы. Уксусные польские, не хрустящие, и таскать руками из банки. Жалко, водку допили всю. Как бы сейчас пригодилась водка.
        - Нет, хим. Химфак, - сказала жасминовая красавица. - У меня там дедушка замдекана был по научной работе. - И вдруг придвинулась и затараторила: - Доучилась и забыла. Рекламой потом занималась, музеями, выставки делала. Я и химию не люблю, честно говоря, как на каторгу пять лет проходила. А представляешь - красный диплом. В общем, я химик-эколог. Загрязнение среды, отходящие газы, экспертиза воды… - Она снова засмеялась, но и смех, и глаза были теперь напряженные, беспокойные. - Как думаешь, нужны им там химики?
        МГУ рассыпался и ушел под воду. Утонули скамейки и сиреневые аллеи, испарились голуби. Бергамот прокис, и потянуло парикмахерской. Старой пудрой, влажным вчерашним платьем.
        - Еще как, - сказала Саша. - Не то слово. Вот химики им там точно нужны. Как воздух. Особенно экологи.
        - У нее вообще нет образования, - говорила женщина-Кайен своим новым напряженным голосом. - Институт бросила на первом курсе. Двадцать четыре года, даже не работала нигде толком. Она ничего не умеет. А вот если с семьей, да? Если я скажу, что она моя дочь, - и крутила кольцо на пальце. Тяжелое, старого золота, с огромным каким-то камнем.
        Кольца надела обратно. Правильно, не в машине же их бросать.
        Хвост процессии, направлявшейся к спасительному убежищу, был еще виден. Крестный ход во главе с беглым убийцей, и бородатым попом, который закинулся таблеточкой и, смотри-ка, внезапно нашел в себе силы, и, конечно, с мальчиком из Пежо в инвалидной коляске, символом беззащитного детства. Не хватало только икон на палках или что они там носят, хоругви?
        - Ты не переживай, - сказала Саша. - Молодая, красивая, может, ее и так возьмут. Без специальности. Кто-то должен им новых физиков рожать.
        - Саш, - сказал Митя. - Ну как не стыдно.
        Бедный Митя, страдающий Митя, и зачем он только вернулся. И обратно бежать теперь неудобно.
        Не было толком ни криков, ни особенных рыданий. Никого не потоптали даже. Горе, гнев, отрицание и смирение прошли экспрессом, компактно, и заняли минут пять. Пар из них давно вышел, наверное вместе с кислородом, так что пошумели недолго, да и пошли. С сумками и младенцами, очень вежливо, не толкаясь. Выясняя друг у друга по дороге - а сколько мест-то всего, не слышали? А диплом надо показывать? Да у кого тут диплом с собой, не смешите, вот вы как будто везде его носите. И про семьи тоже говорили, которые разделять никто не будет, ну вы что. И детей, конечно, возьмут всех, у кого дети - те вообще без разговоров, а как по другому-то, дети вообще главное. И матери, не забывайте. Но сколько все-таки мест, никто не знает?
        А может, его и не было, пара. Может, мы прямо рождаемся теперь без него.
        - Не надо, Митя, пожалуйста. Всё в порядке. - Женщина из Кайен повернулась и медленно пошла прочь, догоняя процессию. Узел волос у нее на затылке распался, пряди жирно блестели. Щиколотки распухли, как у списанной балерины. Черное платье сзади все было в серых пыльных разводах.
        - Чё ты к ней прикопалась-то, - сказала кудрявая нимфа. - Подружки же вроде.
        Вот кого сутки в раскаленной трубе под землей, скорый конец человечества и вероятно кипящая наверху река не затронули вовсе. Никак, даже не коснулись. Гладкий лоб, высокие брови, голые юные ноги. Ни отеков, ни гипоксии. Даже волосы теми же шелковыми кольцами, словно ее только что вынули из коробки. Барби-Клеопатра. Афродита с крепким южнорусским говорком, совершенная бессмысленная красота. И родит же земля.
        И блондинчик-полицейский торчал возле нее как прибитый. Не дышал, ел глазами. Мальчика понять было можно, его размазало, мальчика на куски сейчас можно было резать, но она-то? Может, тупая просто?
        - Ты бы отпустил ее, - сказала Саша лейтенанту. - А то кастинг у них там закончится скоро.
        - На хуй сходи, - лениво ответила нимфа. - Сама рожай своих физиков.
        Молодой лейтенант при этих словах наконец-то выдохнул, и от облегчения у него даже промокла спина. Он согласен был полностью, и теперь оставалось только, чтоб очкастый инженер и его жена провалились бы тоже отсюда пропадом, вслед за всеми.
        Но инженерша проваливаться не спешила и даже почему-то не разозлилась, а наоборот, вдруг захохотала. А после рванула к Порше Кайен, распахнула багажник и принялась вышвыривать оттуда чужие пакеты и сумки. И очкастый муж ее никуда не провалился, а стоял себе и хмуро пялился в стену, как если бы сумки эти не валились прямо ему под ноги. А еще возле Форда обнаружился пыльный малютка-доктор - он тихонько сидел на асфальте спиной к грязному борту и выглядел еще хуже, чем тогда у решетки, прямо очень хреново выглядел, совсем. И, как будто этих троих было мало, маялся к тому же на корточках рядом с доктором тощий пацан из «Напитков Черноголовки», которому тут вообще делать было нечего. Ох, да чтоб вас, с тоской подумал лейтенант, который каждую упущенную минуту чувствовал теперь как личную обиду. Медом вам тут, что ли, намазано.
        - Я вообще-то техникум в Каменске закончила пищевой, - сказала нимфа. - Кондитер сахаристых изделий. Если что.
        - Молодец, - с чувством сказала инженерша. - Умница! - Багажник Порше она уже разорила и, похоже, прицеливалась теперь к православному Лексусу. Глаза ее нехорошо блестели. - А вы что заканчивали? - спросила она у маленького стоматолога.
        - Он доктор, - ответил за него лейтенант, просто чтобы ненужная болтовня про дипломы и факультеты наконец закруглилась.
        - Еще лучше! - рявкнула инженерша. - Ребята, да у вас большое будущее в новом… - она пнула банку из-под батюшкиного «Бондюэля», - прекрасном… мире! - и тут взгляд ее упал на коробку с лекарствами и одноразовыми шприцами, которую лейтенант когда-то лично доволок до баррикады и которая тоже никому, между прочим, не пригодилась. Из коробки торчала початая бутылка «Столичной», закупоренная бумажной салфеткой.
        Пацан из Газели дернулся и сделал попытку накрыть коробку руками, но инженерше плевать было на таблетки. Она схватила бутылку, зубами вытащила салфетку и сделала длинный глоток.
        - Митя! - сказала она потом. - Митенька, только сейчас не тупи, ладно? Не вздумай сейчас тупить. Ты еще успеешь, если поторопишься. - Она вытерла рот ладонью и скривилась: - Фу, теплая.
        Щеки у нее тут же порозовели. Инженер молчал, как будто не слышал, и все шло к тому, что «Столичная» вот-вот полетит ему в голову и дальше начнется совсем уже душная какая-нибудь семейная ебанина, но тут послышались чьи-то торопливые шаги и в проходе возник мордатый владелец УАЗа Патриот. Мокрый и весь красный, как будто бежал назад от самых дальних ворот. Ох, да чтоб вас, снова подумал лейтенант.
        - Диплом забыл? - спросила румяная инженерша.
        - Я за тобой, Очки, - сказал Патриот вместо ответа. - Короче, всех точно не пустят, так что давай это. План «Б» какой у нас?
        - План «Б» у нас очень как раз простой, - сказала инженерша и снова хлебнула водки. - Прямо из одного пункта у нас план.
        - Слушай, старлей, - перебил инженер из Тойоты, внезапно просыпаясь. - А где этот фургон с инструментами стоял, не помнишь?
        Синий шахтерский микроавтобус вообще-то был не так уж отсюда далеко, и лейтенант действительно помнил зачем-то, где именно.
        - Покажешь?
        И пока лейтенант сочинял ответ, который позволил бы закрыть уже тему спасения раз и навсегда, не пугая при этом по возможности нимфу, маленький доктор у Форда, про которого все забыли, издал непонятный какой-то звук - то ли кашлянул, то ли икнул. А потом вдруг бухнулся на живот и резво пополз к инженеру прямо на четвереньках, как если бы собирался обнять его за ноги.
        - Может, и не получится ничего, - нервно сказал инженер. Отступать ему было особо некуда. - Да скорей всего, не получится…
        Но обниматься доктор не стал и все так же резво, не снижая скорости, прополз мимо, к Тойоте. Там он лег на асфальт, сунул руку под пыльное колесо и вытащил что-то. Вид у доктора сразу сделался абсолютно счастливый, он засмеялся и поднял свою находку к глазам. На пыльной ладошке у него лежала птица. Самая обычная птица, дохлая, с задранными кверху лапками.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:38
        Несмотря на усталость, жару и пустой разреженный воздух, крестный ход из пятисот человек самого разного возраста и вероисповедания с вещами, провиантом и малолетними детьми добрался до Майбаха Пулман на удивление быстро. Едва ли не быстрее даже, чем отряд добровольцев, которых тремя часами ранее угнала туда коварная чиновница в синем - притом что ее отряд состоял исключительно из крепких мужчин и шли они налегке.
        Решение явиться вместе, единым фронтом и требовать пропуска по справедливости - для полезных специалистов с семьями и, разумеется, для детей, для женщин, стариков и так далее - все пять сотен участников похода приняли солидарно и разделяли одинаково. Однако отстать от авангарда процессии все же никто не хотел, и потому вся она двигалась с одною и той же опасной скоростью и к цели прибыла почти одновременно, так что в конце пути представляла собою зрелище довольно жалкое. И тем не менее дошли все, никто не сдался и даже вещей не бросил. Так что, когда появился впереди тяжелый Майбах, а за ним в стене действительно оказалась дверь, по толпе прошел облегченный вздох - человек с разбитым лицом не соврал. И теперь уж, после стольких перенесенных страданий, заветная дверь должна была если не впустить всех сразу, то по крайней мере отреагировать на их прибытие и хотя бы распахнуться. Предъявить скрытые за нею сокровища.
        Но она не распахнулась. Скучный прямоугольник, выкрашенный в цвет бетона, выглядел так, словно и не должен открываться, да и на дверь-то, если приглядеться, не особенно походил - не было ручки, за которую можно было бы дернуть, не было ни таблички, ни надписи, и даже замочной скважины не было.
        - Ну, и чего мы ждем? - спросила владелица Лендровера. Щеки после долгой ходьбы у нее были красные, голос звучал неуверенно. - Постучать, наверное, надо?
        Возникла некоторая пауза. Стучать почему-то никому не хотелось, и взгляды постепенно обратились на седовласого священника в черном, который, во-первых, все-таки прошагал во главе процессии целых два километра и даже среди атеистов приобрел за это время какой-то дополнительный вес, а во-вторых, по этой же самой причине стоял теперь ближе всех.
        Представительный батюшка торопиться не стал. Сперва он откашлялся, разгладил платье и бороду и затем только протянул полную руку (на запястье блеснул золотой тяжелый хронометр) и трижды стукнул прямо в центр серого прямоугольника. Подождал чуть-чуть и стукнул еще. Звук вышел неожиданно слабый, едва слышный, словно дверь и правда была фальшивая, нарисованная на стене, и не было за ней никакого чудесного убежища, а такой же метровый слой бетона и желтая речная вода. А кроме жалкого этого звука, не случилось ничего.
        Вот о чем за последний час никто, оказывается, не успел подумать - как быть, если дверь не откроется.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:40
        - А в туалет куда тут сходить? - спросила мелкая цаца писклявым голосом.
        Валера проснулся и вскинул голову. Белый страшный коридор на крайнем экране был по-прежнему пуст. Другие экраны оставались черными.
        - Нельзя, - хрипло сказал Валера, потому что понятия не имел, где тут удобства, иначе давно вообще-то сходил бы и сам.
        - Ну мне правда надо!
        - А я что сделаю? Терпи!
        Он глянул на часы и опять встревожился. Да что ж там у них такое?
        - Мне очень-очень надо, - повторила Ася, хотя это была неправда. Ей просто ужасно хотелось выйти отсюда. Отыскать женщину в синем костюме и объяснить, что все получилось неправильно и что она, Ася, готова помогать, конечно, со списком и вообще, только сначала ей очень нужно увидеть папу.
        - Сиди, говорят!
        - Ну давайте посмотрим хотя бы тогда, - сказала Ася. - На секундочку, что там снаружи?
        Про то, чего там творится снаружи, думать Валере было некогда. Заботило его то, что творилось внутри, в дальней комнате с койками. А точней - не творилось. И ладно б заботило - откровенно уже пугало. Но раньше, чем он успел сообщить девчонке, что место ее - двадцать пятое и что смотреть ей никуда не положено, она уже протянула руку и снова чего-то нажала.
        - Ах ты!.. - возмутился Валера и забарахтался в кресле, но встать сразу не смог.
        Вспыхнул еще один экран посередке, и на нем появился тамбур со скафандрами и новобранцы, все девять. Они сидели рядком у стены, раскидав ноги, и не шевелились, как если бы картинку поставили на паузу. Или как если б они были мертвые, понял Валера. Давно мертвые, потому что в тамбуре кончился, например, воздух. Ну точно, сломался и кончился, и в комнате с койками тоже, и последнее место, где можно еще дышать, - тут, возле пульта с экранами.
        - Ну-ка, дай-ка я. - Он справился наконец с креслом и вскочил. - Жать куда тут? - но сам уже увидел ряд кнопок CAM 1, CAM 2, CAM 3 и дальше, до двадцати. Положил на них мокрые пятерни и надавил сразу на все.
        Женщина из Майбаха лежала на спине с закрытыми глазами, дожидаясь, пока затянутая в целлофан койка перестанет раскачиваться под ней, как гамак. Голова все еще немного кружилась, но воздух был прохладный и чистый, пахло какой-то легкой дезинфекцией, и на минуту ей представилось, что она в поезде. Просто едет в поезде - например, в Питер, да, в Питер, за окном мелькает прозрачный осенний лес, на столике книжка и чай в подстаканнике, а главное - она в купе совершенно одна. А то и во всем вагоне.
        - Ну что, вы уже достаточно… отдохнули? - спросил старик. Напившись крови, он всегда переходил на «вы».
        При мысли о том, что надо выходить обратно в духоту и вонь, ее опять замутило, и она подумала было не отвечать. Сделать вид, что заснула, и выиграть еще немного времени, чтобы койка перестала качаться. Надо было, конечно, что-нибудь съесть, плитку шоколада хотя бы, или выпить банку сладкого молока. Но тогда пришлось бы спрашивать старую жабу, где хранятся пайки, выдержать новую порцию яда, и она выбрала просто лечь, вытянуть ноги на полчаса. Или сколько прошло - час? Женщина из Майбаха села и осторожно спустила ноги на пол. Слава богу, она не сняла туфли, а то дальше пришлось бы ходить босиком.
        - Подопечные ваши скоро начнут задыхаться, - желчно сказал старик. Он сидел на койке напротив - желтый, маленький, похожий на куклу чревовещателя. Ножки в узких английских ботинках до пола не доставали, и она с удовольствием подумала, что ботинки ему тоже наверняка жмут.
        Картинок было слишком много; все экраны одновременно показывали разное, и Валера запутался и снова начал сначала, от верхнего угла направо. Коридор, комната, коридор. Полки, столы, двери. Пусто, пусто, пусто. На втором ряду он опять сбился, квадратики запрыгали и расплылись, и он закрыл на секунду глаза и потряс головой, чтоб собраться. Но тут девчонка пискнула и схватила его за рукав. Пальцем она показывала в середину нижнего ряда. Прямо под кадром с обмякшими новобранцами Валера, как в домофоне, увидел кусок тоннеля и чью-то обширную фигуру в черном, а приглядевшись, понял, что это поп. Самый настоящий, с длинной седой бородой и крестом на пузе. Вид у попа был такой, словно он сейчас завопит «изыди», сорвет крест с цепи и ткнет им прямо Валере в глаз. За плечом у попа виднелся родной Майбах, и Валерино сердце невольно сжалось второй раз: на сверкающем длинном капоте, как на убитом медведе, топтался какой-то худой, в рубашке, и упирался бесстыжей своей ногой в лобовое стекло. А вокруг Майбаха - в проходах, вдоль стен, до самых берегов картинки - стояли люди. Много, много людей, и смотрели все
прямиком на Валеру, будто знали, что он тут.
        Словно расслышав его мысли, худой на капоте обернулся, тоже глянул точнехонько в камеру, и Валера узнал в нем избитого самозванца, которого шесть часов назад встретил у баррикады, где террористы молились своему Аллаху. Религиям он не доверял одинаково, и в голове у него вдруг сложилась ясная простая догадка: с Аллахом не вышло, и теперь они привели попа. Но главное - об этом уже точно следовало доложить. Пускай, может, и через дверь, но прямо сейчас, бегом.
        - Эт-та что еще такое?! - прорычал шеф прямо у него за спиной, и от ужаса и облегчения Валера мгновенно облился п?том, готовясь объяснять про девчонку и кнопки, про террористов и попа, однако дед, выпучив глаза, смотрел мимо Валеры в экран: - Эт-та что, я вас спрашиваю! Как они узнали? Кто сказал им, где вход?
        Папа, подумала Ася. Он их всех разбудил, и вернулся, и стоит там сейчас за дверью.
        - Вы прекрасно знаете, - сказала женщина в синем костюме, - что на этом этапе наличие объекта скрыть невозможно. - Голос у нее был усталый и сонный. - Я действую по протоколу.
        - У коня в заднице твой протокол! Сорвала уже все протоколы, всё сорвала, блядь! - Жуткий старик подскочил к ней и замахнулся. - Ничего доверить нельзя, говноеды тупые, нахуя вы нужны!
        Он похож был на злую маленькую обезьяну, прыгал и скалил зубы, и большая женщина от его криков уставала как будто еще сильнее. Как будто ей все уже было равно.
        - Я действую. По протоколу, - повторила она, глядя в пол. - С учетом обстоятельств. Мы вооружены и готовы, всё под контролем. Но если вы хотите провести отбор сами, сделайте одолжение. Охранная группа ждет, я вас к ним провожу.
        Тут Валера, по-прежнему разрываясь между облегчением и ужасом, вспомнил о том, что охранная группа состоит из кучки бандеровцев, пары невнятных гражданских и салаги - водителя автобуса, который не умеет даже ездить задом. Что группа эта смирно сидит вдоль стеночки, не шевелится и никого, по ходу, уже не ждет и что об этом, наверно, тоже хорошо бы успеть доложить. Но шеф вдруг остыл и надулся:
        - Обстоятельства у нее, блядь. Контроль у нее. Устроили цирк. Восемь часов на герметизацию максимум, вот как по протоколу. Со списком что? Всех подобрали?
        - А сколько надо было… подобрать? - спросила мелкая зубрила и опять вцепилась в тетрадку. Глаза у нее были круглые, как пуговицы. - Мне не говорили просто…
        И Валера порадовался, что не встрял с докладами, отступил и тихонько, чтоб не скрипнуло, сел назад в свое кресло, потому что дед немедленно снова налился кровью и заорал втрое громче, чем когда увидал толпу на экране.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:42
        - Ну пожалуйста, - сказал доктор. - Милый, ну что ты, - и снова передвинул воробья чуть глубже по дну переноски.
        Кот лежал у дальней стенки и не шевелился. Доктор протянул руку и потрогал пыльный меховой бок. Под шерстью было горячо и почти пусто - обезвоженные мышцы за сутки как будто растаяли, и остались одни только кости, тонкие, как японские палочки. Сердце у кота билось часто и слабо, глаза были приоткрыты, изо рта торчал сухой кончик языка, и доктор вспомнил вдруг про мальчика из оранжевого Фольксвагена и непонятную связь между ними - мальчиком и котом. Которую ясно почувствовал тогда у решетки, но потом про нее забыл, а она не ослабла и тянула теперь кота за собой, как прочная нитка. Все это время, пока он, доктор, уносил переноску от мертвого мальчика дальше и дальше, нитка только натягивалась, и обрезать ее доктору опять было нечем.
        - Да спит он, наверно, - уныло повторил лейтенант, хотя давно был уверен, что кот уже сдох, вслед за птицами, или сдохнет вот-вот. И доктора было жалко, но жальче всего было времени.
        - Может, он не голодный просто, - сказала нимфа.
        Она сидела на корточках у переноски, а с другой стороны в той же позе торчал пацан из Газели, и все трое смотрели в голубой пластмассовый ящик, как в телевизор. Только доктор лежал на животе и вообще-то обзор загораживал, но теперь обернулся с неожиданной яростью:
        - У него диабет, понимаете? Ему надо поесть обязательно. Он не знает просто, что это еда. Ну давай, милый, смотри…
        - В смысле - не знает? - спросила нимфа. - Это ж кот.
        - Домашний, - сказал доктор. Голова его снова была внутри. - Он консервы ест. Роял Канин. Там кусочки такие в желе.
        - Ну давайте нарежем ему, я не знаю. Чтоб кусочки, - предложил лейтенант.
        - А есть у вас чем? - быстро спросил доктор, которому предложение это очень внезапно понравилось. Он вытащил свою дохлую птицу, сел и протянул ее лейтенанту, с надеждой глядя на него снизу вверх.
        Никакого ножа у лейтенанта, разумеется, не было, но по всему выходило, что резать воробья сейчас придется именно ему. А то и, по ходу, рвать руками. Когда мама потрошила рыбу, он всегда выходил из кухни, чтоб не видеть, как из серебряного живота потекут кишки. А если успевал увидеть, есть потом не мог.
        - Или ногой просто раздавить, - слабым голосом сказал он и отступил, потому что представил мокрый хруст под ботинком и прилипшие перья.
        Доктор не ответил, но тоже несколько побледнел.
        - Ох, да ё-моё, - сказала вдруг нимфа. - Дай сюда.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:44
        Шестеро проходчиков из Нововолынска, подводник в борцовке, хозяин кабриолета и презираемый Валерой водитель автобуса вовсе, разумеется, не задохнулись. Воздух в тамбуре был, свежий, холодный, и пах лимонами, и поначалу они держались еще под взглядом бледного рябого мужика с мертвым голосом, ожидая, что вот-вот откроется внутренняя дверь и поступит оттуда тот самый важный приказ, ради которого их сюда и впустили. Но, во-первых, из-за этого самого мужика (и глаза у него, кстати, такие же были мертвые) ни потрогать чудн?е стеллажи и скафандры, ни поговорить между собой, ни даже переглянуться толком они не решались. И потом, все-таки была уже почти полночь, а день выдался длинный и страшный. Может, вообще самый длинный и страшный, хотя успели они в жизни повидать разного. Его просто нельзя было уложить в голове - без того, чтоб хотя бы поговорить и переглянуться. И поэтому на втором часу ожидания они размякли наконец, а потом просто заснули, все девять - крепко, как дети, и не помнили в этом кратком невинном сне ни про рябого мужика, ни про ружья, ни про будущую свою зловещую задачу.
        А когда дверь отворилась-таки и оттуда снова хлынул белый химический свет, оказалось, что уснул вместе с ними и рябой мужик, потому что сидел он к этой двери спиной и едва туда не кувырнулся. И в проеме появилась сначала баба в костюме - взмыленная и в пене, словно вместо отдыха все это время бежала в упряжке. Заспанным ополченцам показалось даже, что в лимонном морозце тамбура поднимается от бабы пар, как от лошади, проскакавшей пять верст зимним вечером, и лицо у нее было такое, что они поскорей повскакали тоже и на всякий случай выстроились в шеренгу.
        Вслед за бабой в тамбур вылетела стриженая девчонка из Тойоты, причем с таким же точно лицом, как если бы ничего хорошего за таинственной дверью все-таки не было и обеим хотелось быстрее оттуда выбраться. И схватила, реально схватила железную бабу не за руку даже, а прямо за шею и повисла на ней, как в детском саду. А пока ополченцы прикидывали, не пора ли им тоже кидаться на выход, баба сделала странное - обняла вдруг девчонку в ответ. И сама вроде здорово этому удивилась.
        С полсекунды обе постояли так, вряд ли дольше, а потом баба все-таки принялась расцеплять у себя на затылке девчонкины пальцы. Аккуратно, как будто снимала гирлянду с елки.
        - Стоматолога первым мне чтобы сюда, поняла? - раздался из белизны старческий голос.
        Дверь сияла, как врата в рай. Или люк, например, инопланетного корабля. Говорившего по-прежнему видно не было, но общий градус безумия после этой реплики еще усилился, потому что представить, зачем в такой час, в таком месте сердитому хранителю космических врат понадобилось вдруг лечить зубы, ослепленные ополченцы не смогли и начинали подозревать, что вляпались в какой-то новый замысловатый кошмар. А может, и вовсе не проснулись.
        - Ну ты что? Иди, посиди пока, - сказала женщина из Майбаха девочке-регулировщице и поняла вдруг, что не знает ее имени. Почему-то не спросила.
        - Я с вами, - быстро сказала Ася. - Давайте я с вами пойду, ладно?
        На самом деле ей очень хотелось объяснить, что злющий обезьяний старик и пузатый дядька в плаще ей совсем, ну совсем не нравятся. И как ей жалко, что она все испортила и в списке никого не отметила, только ведь почти же никто не подходит. Ни мамочка с сыном из Пежо, ни семья из УАЗа, ни сучка из Кайен с толстыми коленками. Ни тем более нимфа, которая девять классов еле, наверно, закончила. Что не подходит даже Терпила. И она, Ася, вообще-то тоже, потому что папа наврал про физматшколу и про золотую медаль. Но все на нее смотрели, и она сказала только:
        - Ну пожалуйста. Там папа, наверное, волнуется. - И, даже пока говорила, уже понимала, что причина эта дурацкая и сама она дура. Тупая уродская дура.
        - Нельзя, - сказала большая женщина. - Я сама. А папу я приведу твоего, поняла? - и стала такая же, как все остальные. Противная и чужая. - Иди, сядь на место. Давай-давай, быстренько.
        Можно было отпихнуть ее, пробежать к выходу и что-нибудь там нажать. Какая-то наверняка же там была кнопка, чтоб открывалось изнутри. Но женщина взяла ее крепко за плечи и втолкнула назад, в комнату к обезьяньему старику. Тот сразу отпрыгнул, как будто она была заразная. Как будто все там, в тамбуре, были заразные, и крикнул, вытянув желтую шею:
        - Стоматолога первого, я сказал! И без проебов мне чтобы больше! Ворвутся в шлюз - с ними там все останетесь! - а после растопырил пальцы и быстро застучал ладонью куда-то в стену, как если бы в первом стуке был не уверен.
        Дверь в тамбур вздохнула и закрылась. Старик повернулся и в первый раз посмотрел на нее в упор, как если бы только заметил.
        - Компьютеры учила в школе? Компьютеры, говорю, учила?
        Глаза у него тоже были желтые.
        Когда погас райский свет и в тамбуре снова наступил полумрак, ополченцы набрались-таки смелости и переглянулись - коротко, но с пониманием. У адской начальственной бабы и рябого мужика оказалось все же свое начальство, повыше, каковое, начальство, только что осталось за дверью, а значит, прозвучала команда «вольно», хоть вслух ее никто и не произносил.
        Однако облегчение длилось недолго. Баба закатала рукав и глянула на часы.
        - Собрались, - сказала она. - Выходим.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:45
        - …В общем, идея довольно безнадежная, - сказал Митя. - Да идиотская, скорее всего, - но видно было, что идея очень ему нравится и как ему хочется, чтоб его о ней расспросили.
        А никто не расспрашивал. Ни свихнувшийся крошка доктор, ни юный лейтенант, который явно желал одного - успеть-таки окучить свою кудрявую Барби и чтоб их оставили в покое. Ни тем более водитель Газели в резиновых тапках, который просто не понял ни слова. Так что к микроавтобусу отправился один только Патриот, и даже тот шагал молча, угрюмо, как если бы раздумывал уже, не догнать ли своих.
        - Даже говорить пока не о чем, наверно, - сказал Митя.
        Спина у него так и не высохла, джинсы снизу были пыльные и совсем обтрепанные. Выбросить давно пора эти штаны, подумала Саша и тут же, мгновенно рассердилась. На себя, на тупицу Патриота, но сильнее всего - на Митю, который снова непостижимым образом был собой доволен. Вот прямо сейчас - доволен и вертел головой, высматривая чертов микроавтобус, как киоск с мороженым.
        - В общем, такое дело, - сказал довольный собой, оживленный Митя, который опять придумал, как все поправить. - Они же силовой кабель закоротили, так? Обычное короткое замыкание. На выходе причем, в самом конце. Ну не один же тут кабель, правильно? Не должен быть один. И если отключить поврежденный участок, например…
        «Столичная» была мерзкая, даже мерзее похоронного «Абсолюта», и совсем не помогала. Наоборот, мутило от нее только сильнее. Грустная балерина из Кайен встала уже, наверное, в очередь и рассказывала про свой химфак и дедушку замдекана.
        - …Если понять, как у них цепь тут устроена, и отрубить поврежденный участок, то можно поднять систему. Понимаешь? Включить все обратно.
        - Зачем? - спросила Саша.
        Митя обернулся и сразу немножко погас. Оба они обернулись и смотрели так, словно забыли, что она здесь.
        - Зачем? - повторила Саша.
        Лица у обоих сделались одинаковые. Обиженные, как если бы она раньше времени задула свечки на торте. И она спросила бы что-нибудь еще, например - как это у тебя получается, Митенька, как это ловко так у тебя выходит. Но теплая водка стояла прямо у горла и жгла ей нёбо, и даже наклониться, чтобы пристроить куда-нибудь пакостную бутылку, тоже оказалось нельзя.
        - Ладно, пошли, - наконец сказал Патриот. - Вон он, по ходу, фургон.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:46
        Митинг возле запертой двери в стене длился недолго - от силы минут пять - и разогнаться поэтому как следует не успел. Даже когда человек с разбитым лицом взобрался на Майбах и еще раз напомнил оттуда, что убежище общее и, раз так, право на вход тоже, конечно, имеют все, потому что убежища для того и устроены, - речь его вызвала у собравшихся полное и горячее одобрение, однако ярости не вызвала. Шуметь, говоря по правде, ни у кого уже не было сил. Да и дверь, между прочим, могла открыться в любую минуту, и вышло бы, пожалуй, неловко. Хватало уже и того, что оратор в пыльных ботинках топтался прямо на капоте правительственного лимузина, а временами даже притопывал. С одной стороны, чего там, зрелище было приятное. С другой же - сообщало всему собранию какой-то излишне радикальный оттенок. Именно поэтому, когда серый прямоугольник двери ожил-таки и поехал в сторону - и ждать-то, к слову, почти не пришлось, - многим одновременно подумалось, что человеку с разбитым лицом хорошо бы спрыгнуть. А хозяйка Лендровера, стоявшая ближе всех, попробовала даже воплотить эту коллективную мысль, легла на капот и
дернула человека за штанину.
        - Слезайте, - прошипела она. - Ну что вы, давайте быстрей!
        - Да, боюсь, вам придется спуститься, - раздался начальственный женский голос. - А то разговора у нас не получится.
        Говорила чиновница откуда-то изнутри и выходить, судя по всему, и правда не спешила. В проеме виднелись только напряженные лица бывших спасателей, которых недавно еще как героев провожали к выезду. Загорелые дядьки-шахтеры, подводник в борцовке и конопатый водитель автобуса были вроде те же самые - но стояли у самого выхода, порога тоже не переступали и глядели скучно поверх голов, словно никого снаружи не узнавали. А к тому же в руках у каждого было по дробовику.
        - Продались, суки, - сказал человек с разбитым лицом. - На своих с ружьями, вот, значит, как повернулось?
        И хотя обвинение это звучало вполне справедливо, предстоящий разговор все-таки был важнее - дверь-то открылась, хотя могла и не открываться, и даже в задних рядах ощущалось, что воздух за нею другой. Настоящий и сладкий, как если бы ночью распахнулось окно в прокуренной комнате. Так что на грубого человека зашикали сразу со всех сторон, и он, помедлив, неохотно спрыгнул-таки с капота.
        Однако невидимая чиновница этим не удовлетворилась.
        - А теперь, - сказала она, - я попрошу всех отойти на десять шагов назад. Для вашей безопасности.
        Сделать ровно десять шагов получилось не у всех, но передние ряды, потолкавшись, отступили как смогли, и пространство у Майбаха опустело - правда, не до конца. Там еще оставались трое: представительный батюшка с крестом, пухлый и довольно чумазый мальчик в инвалидной коляске и его круглолицая мамочка, которые чиновницу не послушались. Причем батюшка занят был тем, что промакивал лоб и щеки клетчатым платком и то ли вовсе приказа не слышал, то ли просто не полагал, что обязан ему последовать. Вид у батюшки был рассеянный. Зато мамочка, напротив, выглядела на редкость воинственно и с места не двигалась нарочно. Глаза у нее сверкали.
        - На десять шагов! - лязгнуло из-за двери.
        - А вы что, нас боитесь, что ли? - спросила мамочка, сжала ручки инвалидной коляски и нацелила ее прямо на вход, словно это был пулемет.
        - Для вашей! Безопасности! - повторила дверь. - Раз!
        - Ой, ну отойдите вы уже, господи! - вскричала хозяйка Лендровера.
        - Два! Три!
        На счете «четыре» из толпы выскочила румяная женщина из УАЗа Патриот, приобняла рассеянного батюшку за талию и повела, а скорей, потянула прочь от сердитой двери, как уводят детей от края платформы. Батюшка, надо сказать, не разгневался и пошел даже с некоторым облегчением. А вот мальчик в коляске, до того вполне безмятежный, засмеялся вдруг и с размаху ударил себя по губам, по носу и опять по губам, а затем поймал свою руку зубами и укусил. Сильно, как чужую.
        - Господи, - сказала хозяйка Лендровера другим голосом.
        Счет из-за двери прекратился, стало очень тихо. Мальчик смеялся - громко, невесело, как хохочущая игрушка, и зубов не разжимал. Вот теперь уже все заметили, что и щеки, и подбородок, даже пальцы у него не чумазые, а странно лиловые, словно он только что пил чернила.
        - Ложку вставить! - предложил кто-то. - Откусит же сейчас…
        Женщина из УАЗа отпустила батюшку и кинулась было назад.
        - Я сама, не надо! - сказала круглолицая мамочка и развернула коляску. - Отойдите! Пожалуйста, отойдите все, дайте место! И не надо смотреть! Не смотрите никто на него!
        Толпа еще потеснилась, освобождая дорогу, а затем сомкнулась снова, проглотив мамочку и сына, и возле двери со сладким воздухом осталась только длинная черная машина с зеркальными окнами, наполовину перегородившая вход. И тем, кто присутствовал при захвате автобуса (с обеих причем сторон), машина эта неприятно напомнила водяную баррикаду, про которую вспоминать не хотелось. А остальных расстроила сцена с мальчиком, который до сих пор смеялся где-то в задних рядах механическим кукольным смехом, и особенно - капитуляция воинственной мамочки, за которой вообще-то следили с надеждой и тайной радостью, как следят за теми, кто первый устраивает скандал. Но дверь победила, и мамочка тоже выбыла из игры, как выбыл до нее крикун, плясавший на Майбахе, а заодно увяли вдруг и вся радость, надежда и нетерпение. Тем более что дверь теперь замолчала, как если бы ждала извинений.
        Наконец после театральной и, без сомнения, намеренной паузы девять ополченцев ручейком вытекли наружу из тамбура, как актеры из-за кулис, и выстроились по обе стороны от входа. Дробовики они держали одинаково - стволами вверх и, если бы не растянутые майки и небритые лица, походили бы на почетный караул, готовый дать похоронный залп. Но мятая одежда и лица сильно портили впечатление, и всё скорее напоминало видео в интернете, в котором выведут сейчас заложника с мешком на голове и усадят на стул. Только вместо заложника появился знакомый уже коротышка в пиджачной паре и самой последней - рослая чиновница в синем костюме. Пятьсот раскаявшихся уже, измученных автовладельцев одновременно затаили дыхание, однако при первом же взгляде на женщину в синем и радость, и нетерпение растаяли окончательно. Вышла она с очевидной неохотой, встала как-то небрежно, боком и собрание оглядела скучно, как очередь к участковому в поликлинике.
        - Ситуацию вам наверняка уже описали, - сказала женщина из Майбаха, - так что на это мы время тратить не будем.
        Целые сутки со вчерашнего вечера, бесконечные долгие сутки она работала именно на этот момент. Соединяла расползающиеся нитки, ловила петли, устраняла препятствия, и ведь все получилось, свелось-таки в нужную точку. А думать почему-то могла только о ночном питерском поезде, белых крахмальных подушках и как мимо летит мокрый лес, но даже это больше не помогало. Ноги под брюками у нее горели, во рту было кисло, и очень болела голова.
        - Значит, я буду сейчас называть фамилии, - сказала она и достала блокнот. - Подходим по одному, спокойно, только те, кого я назвала. Встаем здесь справа.
        К этим словам чиновница в синем не прибавила более ничего и с тем же усталым видом зашуршала страницами. Стало ясно, что она в самом деле назовет сейчас какую-то первую фамилию, а за ней вторую и третью. И что никакого обещанного разговора, для которого между прочим готовились аргументы, не будет вовсе.
        - Погодите, - начала хозяйка Лендровера, поправляя очки. - Секундочку, погодите, пожалуйста, так а мест-то в итоге сколько?..
        - Мест? - отвечала чиновница, поднимая глаза от блокнота. - А я что, не сказала? Извините. Мест всего шестьдесят.
        Ополченцы не шевелились и старательно пялились в стену напротив.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:49
        - Чайку, может, заварить, Илья Андреич? - спросил пузатый в плаще.
        Желтый старик горбился в кресле и не ответил, как будто не слышал. Он следил за картинкой в нижнем ряду экранов, которая показывала кусок тоннеля снаружи, и дергал ногой. Шнурок на ботинке у него болтался и елозил по скользкому полу - жих, жих, жих. А вот у картинки звука не было, и вообще там ничего особенно не происходило. Люди собрались полукругом, как черно-белый хор из старой телепередачи, центр кадра занимала спина большой женщины с блокнотом. Непонятно было даже, говорят они там о чем-нибудь или стоят просто так, молча. И ни папы, ни Терпилы. Они сзади, наверное, где-то, подумала Ася. Где не видно.
        - Или водички, а? - спросил Валера. - Вы скажите просто, где тут, я сбегаю…
        По-хорошему, за чайком и водичкой надо было, конечно, услать девчонку, пока она снова не принялась без спроса чего-нибудь нажимать. Настроение у деда опасно портилось с каждой минутой, и до взрыва оставалось недолго, а укрыться от него в тесной комнате так же не было шансов, как и в салоне Майбаха. Дура-девчонка при этом терлась прямо у деда под локтем и ничего как будто не чуяла. Безопасней всего, знал Валера, в такие моменты было не соваться под руку и сидеть тихо. Но зачем-то поднялся вместо этого со стула и сказал:
        - А таблеточки выпить. Не пили таблеточки вечером…
        На вторых «таблеточках» старик булькнул горлом и полез вдруг из кресла, как если бы собирался, например, влепить пузатому дядьке по затылку. Похоже было прямо, что влепит и что дядька по затылку уже получал, такой у него сразу детский сделался вид, и Асе даже стало его на минуточку жалко. Но смотрел старик не на дядьку, а на нее, Асю, и был уже не желтый, а оранжевый, как если б его натерли морковкой.
        - Интернет набери-ка мне давай, - приказал он и толкнул к ней свое кресло.
        - Какой… интернет? - спросила она, но послушно села, чтоб он снова не разорался, и даже на всякий случай еще раз посмотрела на кнопки. Ничего там, конечно, не поменялось - два ряда одинаковых клавиш с номерами, лампочки и штырьки.
        - Какой-какой! Их много, что ли? - рявкнул он и оглянулся на пузатого. - Разные, что ли, есть?
        Безумный этот вопрос напугал пузатого только сильнее. Он выпучился и вспотел.
        - Русский набери, - подсказал он Асе страшным шепотом. - Да, Илья Андреич? Наш пускай наберет.
        Противный старик наклонился и дышал ей сзади в шею.
        - Ты ж учила компьютеры, - прошипел он. Пахло от него тоже противно, какими-то стариковскими духами и больницей. - Наврала, что ли?
        - Да чего она там учила, сопля, - встрял пузатый. - Пусть чайку лучше, может…
        - Ты давай набирай тогда! - заорал ему желтый старик. - Разгоню вас отсюда к ебаной матери всех!
        И пузатый дядька шагнул вперед и тоже склонился над кнопками - но легонько, как если бы заглядывал в колодец. По щеке у него сползла капля и плюхнулась на стол.
        - Щас, - бормотал он. - Без очков я, щас, там надо… - Толстый палец у дядьки дрожал, волосы были совсем мокрые. - Буковка такая синяя, щас…
        В синей буковке Валера был правда почти уверен, у кума в компьютере она как раз запускала новости, погоду и сайт Авто. ру. Никакого другого интернета Валера не знал и нужды в нем отродясь не испытывал. Или красная была буковка? CAM 1, читал он на гадких кнопках, CAM 2, CAM 3. Буквы все были черные.
        - Щас, не разберу без очков…
        Асе видно стало теперь, что пузатый дядька в плаще тоже старый, совсем, и что он врет про очки. Вот сейчас ей правда жутко захотелось в туалет.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:51
        - …С ума вы сошли совсем? А остальных куда прикажете, им что теперь?
        - …А-мо-раль-но! Это а-мо-раль-но просто!
        - Шестьдесят, главное! А почему, интересно, кто сказал? Где написано, что шестьдесят? Нет, вы покажите сначала, я хочу посмотреть, где это написано!
        - Сейчас она вам и напишет, вон уже сколько понаписала!
        - Нет, я официальную хочу бумагу, чтоб печать была и подпись! Пусть покажет!
        - А с печатью что, нормально будет, по-вашему?
        - А-мо-раль-но!
        Чиновницу из Майбаха эти выкрики, очевидно, не смущали нисколько. Стояла она с тем же лицом - усталым и слегка недовольным, с каким дожидаются, пока вытрут стол в ресторане или перестанет плакать чужой ребенок, - и палец держала на странице блокнота, как если бы знала точно, что до списка дойдет все равно. Так, в общем, и было - она действительно знала, что список читать придется и что чтение это сопряжено будет с новыми криками, возмущением и слезами. Этап отбора обещал быть самым неприятным из всех, и не было вреда в том, чтобы дать толпе выпустить половину пара заранее. К тому же первая волна гнева понемногу начинала выдыхаться, а невидимая граница вокруг двери оставалась нерушима, и гнев бурлил за ее пределами, на расстоянии. Им все-таки хотелось услышать - кто там, в этом списке, и это она знала тоже - что им захочется услышать.
        - …Ну можно же потесниться, наверное, как-то! - сказала хозяйка автомобиля Лендровер, 59 лет, образование высшее финансовое, профессия - главный бухгалтер парка развлечений «Сказка». - На полу кого-то положить. Ну всё же можно по очереди, ну поделимся как-нибудь, разберемся! - Она выбралась из толпы и шагнула-таки в нейтральную зону перед дверью.
        - Да как они считали еще, неизвестно! - закричал владелец Лады Приора, 48 лет, образование среднее, профессия - менеджер торгового зала в продуктовой сети «Пятерочка».
        - Назззад быссстро! - тут же гавкнул маленький охранник.
        Намордник тебе надеть, подумала чиновница из Майбаха и еле справилась с искушением схватить поганца за воротник. Несло от рябой скотины невыносимо - томатной отрыжкой, сырой шерстью и вчерашними носками.
        Крупная бухгалтер застыла на полдороге, очки ее покрылись испариной.
        - Он что, толкнул ее?
        - Женщину пожилую, господи, и не стыдно…
        Толпа опять волновалась и шумела, и шум был теперь другой. Невидимая граница стала как будто тоньше, и снова замелькала уже за спинами гадкая физиономия провокатора из полицейской машины.
        - Надо как следует посчитать, - сказала бухгалтер высоким обиженным голосом. - Я просто не понимаю…
        - Да куплено у них все заранее! - крикнул кто-то в брезентовой кепке. - Места только для блатных, чего непонятного?
        - Наззад! Отошли быстро!
        - Женщину толкать пожилую…
        - А-мо-раль-но!
        - Замолчали все! - рявкнула чиновница из Майбаха и скривилась, потому что головная боль превращалась в мигрень - ту самую ее разновидность, от которой нет средства и какая укладывает в постель на сутки, и все уже было мучительно: свет потолочной лампы, запах ружейного масла от ополченцев, визгливая бухгалтерша и сладкий бухгалтершин парфюм. - Я объясню, если вы помолчите. Это капсула. Вы понимаете? Как подводная лодка. Замкнутая система жизнеобеспечения, и она рассчитана ровно на шестьдесят человек. Абсолютный максимум, воздух мы не поделим. Нам придется выбирать все равно, и чем меньше времени мы потратим сейчас на споры, тем больше у нас останется для того, чтобы сделать ответственный выбор.
        - А выбирать, значит, вы будете? - спросили из задних рядов.
        - Пусть бумагу покажут сначала! - снова крикнул кто-то, хотя и без прежнего запала, а скорее жалобно, как кричат вслед уехавшему трамваю.
        - Да, - сказала женщина из Майбаха. Лица расплывались у нее перед глазами - одинаковые, нечеткие; ступни жгло, как будто она стояла в кипятке. Ей нужно было съесть таблетку суматриптана, лечь и снять обувь. - Да, выбирать буду я.
        ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:58
        Когда все начали толкаться и вопить, водитель пассажирского автобуса № 867 Руза - Кунцево выпрямил спину и снова незаметно переступил с ноги на ногу. Ему надо было отлить - давно, еще с момента, когда адская баба толкала в космическом предбаннике свою речь про будущее и жертвы, и попроситься в туалет ни во время этой речи, ни после было как-то уже не с руки. Не пришлось к слову, тем более что больше никто не просился. Вообще-то терпеть он мог долго, хватало на целый рейс, и знать бы заранее, не пил бы столько воды. Да что там, не пил бы совсем. Но он-то не знал и наградную свою пятилитровку по дороге ополовинил, и вот теперь эти два с половиной литра рвались наружу, а момент стал и вовсе неподходящий. Причем баба в костюме как будто портила все еще больше и народ за дверью не успокаивала никак.
        Поначалу, когда хотелось не так сильно, его одолевали еще всякие трудные мысли. Он думал, к примеру, про маму и что месяца два ей уже не звонил, про одну там девушку из Конькова и даже немного про ядерный гриб. Про воняющий маслом помповый дробовик и как спросить, где у него предохранитель. И еще про своих пассажиров - сорок шесть человек, из которых, наверно, возьмут не всех или даже никого, и тогда придется их не пускать, и как именно это придется делать. Обычно их, конечно, не помнишь, а вот с этими он ел яблоки, ночевал на полу автобуса и запомнил хорошо - особенно как они его провожали потом ломать стену, хотя и яблоки тоже. Но теперь его так мучила резь в паху, так у него там дергало сейчас и жгло, что он забыл и про пассажиров, а думал только о том, чтоб не обмочиться на глазах у всех себе на ноги. Он и так-то по эту сторону двери оказался случайно: в армии не служил, дробовика своего боялся, даже правильно взять не умел и уверен был, что такой очевидный позор уже точно ему не простится.
        А бодяга у входа как нарочно затягивалась. Кто-то предложил голосовать, а потом еще кто-то - жеребьевку, и одни заорали: да, именно, голосование, а другие: жребий, жре-бий! И он подумал было, что можно будет успеть - в суматохе, пока станут писать бумажки, как-нибудь тихонько отлучиться на минутку, спрятаться и отлить - у стеночки, за машинами. А вонючий дробовик отставить в сторонку или прямо так, с дробовиком. Но мордатая баба в костюме сказала «нет», безо всяких уже речей - просто подняла руку и сказала «нет», и никакой жеребьевки не получилось. Все даже орать перестали, как если бы сразу поняли, что спорить тут без толку и что бабу лучше не злить. К тому же вид у нее стал такой, словно она уже разозлилась до крайности, и ровно по этой причине проситься сейчас отойти по нужде тем более было нельзя. Водитель автобуса Руза - Кунцево скрестил ноги потуже и попробовал думать про свой маршрут: бетонка, Ильинское шоссе, Николина Гора, МКАД. Николина, Ильинское, бетонка.
        - …Тратите наше с вами общее время, - говорила между тем проклятая баба. - Список уже составлен, сейчас я буду называть фамилии…
        - Ну как это составлен! - вскинулась вдруг какая-то тетя в шортах. - А кто составлял-то его? Чего ж вы построили маленькое такое, что никто не поместится! - и вдруг зарыдала, широко раскрыв рот.
        - Блатные поместятся! - снова встрял тот же самый в брезентовой кепке. Он вроде наоборот почему-то радовался и даже огляделся, как будто ждал, что ему захлопают. - Для своих и строили, куплено у них все! Денежки, наверно, собрали тихонько!
        И все опять заорали.
        - Да совести нету у них!
        - А-мо-раль-но!
        Тетя в шортах рыдала, и кто-то еще рыдал, а кто-то полез на Майбах, и снова загавкал бледный мужик с кобурами под пиджаком - отошли, отошли, сказал! Водитель автобуса понял, что вся бодяга пойдет сейчас по новому кругу, мысленно застонал и прижался спиной к стене. Ему было совсем уже худо.
        - Я не понимаю просто, как мы будем выбирать! - жалобно сказала очкастая дама, которая недавно предлагала спать по очереди. - По какому принципу - женщины и дети? Да все равно же больше получается!
        По красным щекам у нее градом лил пот. У всех по лицам градом катил пот, как если б они толпой набились в парилку. Ладони у водителя автобуса стали совсем мокрые, и дробовик тоже стал горячий и скользкий. Но горячее всего была тяжесть в паху, раскаленный колючий шар, который внутри едва уже помещался.
        - Принцип простой, - сказала мордатая баба, которая тоже распухла и налилась, только цвета была серого, как утопленник. - Убежище должно быть жизнеспособно, и в первую очередь нужны специалисты: врачи, инженеры, ученые. Биологи, химики. Все должны приносить пользу…
        - Пользу?! - завизжала тогда очкастая дама, и красные щеки у нее затряслись. Капли брызнули в разные стороны. - А от тебя какая там польза, чего-то я не пойму!
        - Что? - вопили из задних рядов. - Что она сказала?
        - Специалистов, говорит, будут брать!
        - И больше никого, что ли?
        - Господи, да с ума они посходили…
        - А какие специалисты? Не слышно!
        - То есть как это - больше никого?!..
        Передний ряд закачался и пополз вперед. Очкастая дама, брезентовый в кепке, зареванная тетка и кто-то еще лысый вывалились из него, и вернуться им стало некуда. На Майбах карабкались уже чуть ли не трое, которых давили сзади.
        - Назад! На месте стоять всем! - кидался рябой мужик с кобурами, похожий на мелкую собаку, привязанную к крыльцу, и только оглядывался на мордатую бабу, которая вообще стояла теперь в непонятном каком-то коматозе, закрыла глаза и не делала совсем ничего.
        Сейчас лопнет, понял измученный водитель автобуса сразу про всё, но главное - про горящий свой мочевой пузырь. Или может, уже лопнул, и как раз поэтому так больно.
        - Послушайте, я прошу вас! - раздался вдруг зычный голос, и водитель автобуса из последних уже сил повернулся на этот голос, уверенный, что увидит батюшку - седого и старого, с бородой и крестом. Конечно, ну как он забыл-то про батюшку. - Прошу вас! - повторил седой и старый, но без креста и черного платья, а в чем-то, наоборот, белом, заляпанном спереди бурыми пятнами, и сам тоже темный, носатый. А все-таки было в нем что-то такое, что крики стали потише, и даже цепной мужик с кобурами кинулся вроде, но не вякнул. - Дети, - сказал тогда носатый старик красивым батюшкиным голосом, причем на бабу в костюме вообще не смотрел, а встал к ней спиной. - У нас тут дети с вами, дорогие мои, и спасать надо детей. В первую, вторую и третью очередь - детей. И только если останется место, только тогда! Только если останется! Вот тогда можно будет подумать, кого ещё. Но сначала - дети. Конечно, дети. Здесь даже не о чем спорить.
        А спорить вроде правда никто не собирался, ну как тут поспоришь, и, если б его спросили, водитель автобуса тоже был согласен - на все, на любой вариант, и хотел просто, чтоб закончилось наконец, потому что держаться больше не мог. В глазах у него было темно, в ушах стучало.
        И тут чертова баба в костюме опять все испортила, очнулась от своей комы и сказала прямо старику в спину, что это замечательно все, конечно, только давайте будем реалистами, пожалуйста, и вместе представим с вами, что они там делать будут одни. И что вообще-то там десятки сложных процессов: водоподготовка, освещение, переработка отходов, - и ничего не работает само, и что думать, к сожалению, придется не потом, а сейчас. Что первый воздушный фильтр, например, засорится через неделю, и кто его, по-вашему, будет менять. Как они узнают, по-вашему, где эти фильтры и как это делается, а еще ведь вода, не забывайте, и температура, вы представляете себе, какие снаружи могут быть колебания, а этого никто пока не представляет, и надо будет реагировать быстро, надо регулировать. И что это не гуманизм, извините, а посадить детей в самолет без пилота или запустить в космос, вы этого для них хотите, говорила баба скрипуче, а так и будет, говорила она и все время называла носатого старика «дорогой мой», «дорогой мой» - наверно, чтоб тот разозлился и тоже заорал, как все.
        И старик, конечно, разозлился и заорал, что да, что нет, что гуманизм как раз в этом, и ну пусть там будет два с ними взрослых или даже один, одного достаточно, ну давайте выберем того, кто справится с фильтрами, и с водой, и с температурой, это же не квантовая физика, нужен просто человек с техническим образованием, один!
        А серая баба сказала - вы себя предлагаете, видимо, и вот тут старик весь затрясся и похоже стало, что он ее стукнет. И какая-то женщина закричала - а вы посчитали их вообще, вы можете ответить, сколько тут в принципе детей, а рябой мужик зарычал - наззад, ну-ка, на шаг отошли все, и никто не отходил, потому что было некуда. В этом месте водитель автобуса от ужаса и страданий ненадолго оглох - он занят был тем, что происходило у него в паху. Вверх оттуда поднимался жидкий огонь, и, если б он обмочился сейчас, никто бы, скорей всего, не заметил, но такая возможность ему в голову уже не приходила.
        Нет, вы скажите мне - сколько, кричала женщина издалека, как из-под воды. Все звуки доносились как будто из-под воды: вы считали их, или нет, или вы сразу обслугу себе подбирали? Наззад, наззад отошли! Им нужно меньше еды, между прочим, их больше поместится даже! Маленькое такое построили, сволочи!.. Наззад, кому сказано! Лёва, идем, дай мне руку, здесь ребенок, пропустите ребенка! Я повторяю еще раз, это не гуманитарная миссия, а стратегический военный объект, всем придется работать, чтобы обеспечить выживание… Сволочи, совести нету совсем!….Выживание остальных! От каждого из шестидесяти потребуется вклад! Ах, вклад, значит, потребуется, ну давайте обсудим, какой вклад, например, от этих мордоворотов, нет, правда, вот громилы эти с ружьями там для чего?
        Тут по отряду ополченцев прошла некоторая рябь, и водитель автобуса поднял наконец затуманенные глаза и оглядел своих товарищей, с которыми битых два часа просидел в полутемном тамбуре, хотя не успел даже обменяться именами. Все они по-прежнему старательно пялились кто куда, но такого поворота в разговоре явно никто не ожидал. Специалисты нашлись тоже, морды бесстыжие, вы посмотрите на них, здоровые мужики, а вы дипломы у них проверьте, они химики, может, или врачи, есть у них дипломы вообще. И кто-то захохотал - да какие там дипломы, я вас умоляю, сразу много народу вдруг захохотало, а сильнее всех недавняя круглая мамочка, которая снова пробилась в передний ряд, хотя мальчика в коляске при ней теперь не было, и, чтоб не смотреть на мамочку, он снова попробовал думать: Ильинское шоссе, Николина Гора, МКАД, Николина, Ильинское - и вот тут раздался крик: погодите, да я ж его знаю, он водитель, вон тот в тапках, просто водитель из автобуса нашего.
        Шесть проходчиков из Нововолынска, мохнатый дядька-подводник и даже левый мужик в дорогих часах, который и вовсе прибился случайно, после этого крика с места вроде не сдвинулись, но что-то вдруг поменялось, и водитель маршрута Руза - Кунцево как будто остался один. Мокрый, в резиновых шлепанцах, с огненным шаром в паху и неудобным ружьем. Три ребенка вместо одного дармоеда, кричала жуткая мамочка и тыкала пальцем прямо в него, как если б он сделал ей что-то плохое, хотя он не делал и никому не делал, а ел с ними яблоки, вместе спал на полу и вообще шел ломать для них стену. И готов был отдать им солярку, двести литров причем, и сам предложил, хоть его не просили, вспомнил он и обиделся вдруг чуть не до слез. Потому что ну ладно еще проходчики и подводник, но уж левый мужик-то с часами был всяко не при делах и такой же мокрый, такой же точно, только в хороших ботинках.
        - А сама-то она кто, эта!.. - визжала главный бухгалтер. - Пускай свой диплом тоже показывает тогда! - и у визга ее появился запах, такой же сиропный, как ее гадкий парфюм.
        - Три ребенка! Вместо каждого - три!
        Скандалистка из голубого Пежо верещала хозяйственным мылом, и хлоркой, и детской рвотой, лысый товаровед вопил перегнившим луком и тряпками, а сильнее всего разило от седого профессора - сырым мясом и «Тещиной закуской», кровавыми простынями и фасолью. Чиновница из Майбаха опустила лицо в блокнот, но услышала пыльную вонь целлюлозы и кислую струйку чернил. Буквы дергались, наползали одна на другую, и кто-то прямо внутри ее головы скрипел пенопластом по стеклу. Такой мигрени у нее еще не бывало. Это вообще была уже не мигрень.
        - Паразиты! - визжал пенопласт. - А сама-то она!.. Наззад, я сказал! Три ребенка вместо каждой бесстыжей сволочи! - И у пенопласта был тоже свой тошнотворный запах, а теперь еще цвет, ядовитый, кислотный, который бил по глазам толчками, как стробоскоп.
        - Значит, вот мы как сделаем, мы сначала посчитаем детей! Всех до единого, а потом уже! Только потом, и на общих основаниях, на об-щих!
        Владелице Пежо 206 (возраст - 44, образование высшее библиотечное, домохозяйка) пройти отбор не светило ни на каких основаниях, даже на самых общих. Будь она даже звездой хирургии - не светило все равно, и сообщить ей об этом стоило именно сейчас, чтоб увидеть, какое у нее станет лицо. Но чиновница из Майбаха не хотела больше ни лиц, ни цветов, ни запахов, особенно - запахов. Ей нужно было назад, в холодный стерильный воздух, пока все эти запахи не проникли вместе с нею за дверь. Поэтому глаза от блокнота она поднимать не стала, сосредоточилась на прыгающих строчках, заставила их успокоиться и просто прочла фамилию, отмеченную галкой, - первую, которая покорилась и улеглась:
        - Красовский Игорь Витальевич! - Звук собственного голоса грохнул у нее в голове, как граната, но вокруг стало тише - сразу, как если бы сверху бросили ватное одеяло. - Игорь! Витальевич! - повторила она тогда. - Инженер-теплотехник. Есть такой?
        - Я Красовский, - сказали совсем рядом. - Витальевич… Здесь!..
        - Овсянников Константин Михайлович, наладчик компьютерных сетей, - прочитала она вторую случайную галку. - Хабибулина Фарида Рустамовна, климатолог, - и дальше пошла быстро, листая страницы, не всматриваясь: Жук Александр Степанович, слесарь-монтажник, Зотов Денис Иванович, сантехник. Бондаренко Злата Борисовна, технолог пищевого производства, Ким Андрей Геннадьевич, радиомеханик. Штайнер Валерия Сергеевна, химик-эколог.
        Галок было немного, и сделаны они были наспех в самом начале, а новые девочка так и не проставила, но много и не требовалось. Теплотехник Красовский в идиотской брезентовой кепке выступил уже вперед с неуверенной идиотской улыбкой, и где-то в дальних рядах затолкался невидимый Овсянников или Жук и забормотал «разрешите, пожалуйста, извините, можно пройти», и чиновница из Майбаха обещала себе: четверть часа. Максимум, и ни минутой больше, даже если тридцать последних фамилий придется назвать наугад.
        - Куда? Не пущу! - кричала пожилая бухгалтер и отпихивала теплотехника Красовского грудью, чтоб вернуть его на место в переднем ряду. - Никого не пускайте, держите там!
        Но передний ряд растерялся и шустрого теплотехника не ловил. И когда в толпе объявилась химик-эколог Штайнер в черном измятом платье, ее пропустили тоже.
        - У меня дочь! Я с дочерью! Вот, моя дочь! - повторяла красивая химик-эколог и толкала перед собой полноватую девушку лет двадцати, в которой чиновница из Майбаха узнала бы вторую свою регулировщицу, если б на секунду перестала читать. Но секунды все были на счету, и читать она не перестала.
        - Вартанян Левон Самвелович! Тимохина Ксения Самуиловна! Кириленко Егор Тарасович!
        - И не стыдно же, сволочь! - кричали кому-то.
        - Вместо каждого - три ребенка!
        - Наззад быстро!
        - Я Тимохина! Вот паспорт, Тимохина, посмотрите!
        - Так нельзя же, дорогие мои, подождите…
        - …Моя дочь! Я с дочерью!
        - Наззад! Все на шаг отошли!
        Строчки снова запрыгали, галки кончились. В задних рядах, похоже, начиналась драка, передний совсем развалился. Теплотехник и лысый товаровед одинаково пахли носками и п?том, сироп и хлорка тоже перемешались - с ружейной смазкой, чернилами и луком, но сильнее и громче всего звучала фасоль, жирная фасоль в томате и сырое мясо, и никакого шага было уже недостаточно. Фасоль проникла везде, залезла к ней в уши и в рот, текла по спине, пропитала страницы блокнота.
        - Коляда! Шемякин! Алиева!
        Наверное, нужно было отдать какой-то приказ, чтоб все замолчали и отошли. Прекратить безобразный бардак, вернуть контроль. На этот случай тоже был, разумеется, план, как и на все остальное. Четкий, согласованный протокол, и если бы не мигрень, которая походила уже на инсульт, она вспомнила бы какой. Но пенопласт скрипел, визжал и рвался у нее в голове, и на одну или две коротких минуты, даже не на две - всего на одну она забыла о протоколе, и о приказе, и кому его следует отдавать. Зависла и перестала думать, а помнила только про ненавистный блокнот, который зачем-то надо было долистать до конца.
        - Шайхутдинов!
        И в эту-то самую минуту слабости, в этот самый трудный из всех, откровенно неудачный момент она и услышала голос, который нужен был меньше всего. Поверх бухгалтершиного визга и воплей истерички из Пежо, виноватого бормотания теплотехника Красовского, поверх бессмысленных имен и фамилий, которые даже сама она в общем гаме не различала, и гадкий этот голос ударил ей прямо в темя, как если б раздался откуда-то с потолка:
        - Ребят, да чего вы слушаете-то ее, она же все врет! Вообще всю дорогу, да елки, чего вы опять-то ей верите? - Беглый убийца полицейских с расквашенной мордой, которому надо было все-таки прострелить голову еще там, возле баррикады, снова стоял на капоте Майбаха и показывал на нее грязным пальцем. - А ключик вчера еще в кармане у ней лежал, между прочим, сказала она кому-нибудь про него? Чего ж она вчера-то молчала про все, целый день нам мозги крутила? Хорош уже слушать ее вообще, так считаю! Да, ребят?
        Вот тут чиновница в синем и насквозь теперь мокром костюме испытала наконец свежую, отрезвляющую ярость, подробно представила себе черную дырку посреди этого наглого лба, между наглых глаз, и даже ее мигрень будто бы на мгновение отступила.
        - Вы террорист, - сказала она психопату с чужой кровью на рубашке и чуть не засмеялась, оттого что вот он стоит, наконец, где и должен, попался и никуда теперь не денется. - Вы преступник, вы человека убили. Полдня людей в заложниках продержали. Вы даже права не имеете обращаться сейчас к этим людям. Вам надо сидеть в тюрьме, а по законам военного времени… - Тут она поймала взгляд рябого своего помощника и собралась наконец кивнуть. Отдать запоздавший приказ и вернуть все на рельсы.
        - А я так считаю, хорош нам вранину всякую слушать! - заорал провокатор и ловко скатился с капота вниз, за бронированный борт, и крик свой продолжил уже оттуда. - Наврали уже вагон! Проверить надо сначала, чего там за дверью реально и сколько там влезет народу! Пускай открывают, мы сами посмотрим!
        - Все правильно, пусть нам покажут! - немедленно влезла истеричка из Пежо. - Своими глазами посмотрим, имеем право! И решать будем сами!
        - Да может, там правда хоромы! - подхватили сзади.
        - Не может быть маленькое такое, как это - маленькое делать такое, что никто не поместится!
        - Наззад! На место вернулись все!
        - Ну ясно ж уже, она тупо делиться не хочет! Самим чтоб на дольше хватило!
        Разбитая морда мелькнула за Майбахом и снова пропала, но это было уже неважно. Толпа выходила из берегов, и все перепутались - химик-эколог с дочерью и горбоносый профессор, теплотехник Красовский, дачница в шортах и Тимохина с паспортом и кричали одновременно.
        - Тебе, что ль, построили, сука! Людям построили!
        Прямо перед собой чиновница в синем увидела немолодое бухгалтершино лицо, перекошенное и красное, подумала про маленький тамбур у себя за спиной, тесный, как консервная банка, и сделала шаг назад. Всего один малодушный шаг, потому что ее минута слабости, оказывается, все еще длилась. И левым плечом толкнула рыжего водителя автобуса. Не толкнула даже - задела, зацепила легонько.
        Но водителю маршрута № 867, который границу боли давно перешел, находился уже в своем персональном аду и стоял зажмурясь, случайный этот толчок показался намеренным ударом, продолжением прочих его страданий. Он стукнулся затылком о стену, охнул и так же случайно потянул на себя цевье помповика. Помпа издала неожиданно громкий звук - красивый сочный щелчок, как в полицейских фильмах. Но услышал его в общем гвалте всего один человек - рябой мужик с кобурами под пиджаком, который обернулся, в первый раз посмотрел водителю автобуса прямо в глаза и крикнул:
        - Курок не трогай! - и лицо у него стало совсем белое, еще белее, чем раньше. - Палец с курка! Всем стоять, блядь! - заорал он потом остальным ополченцам, хотя было не очень понятно зачем, потому что стояли они и так уже целый час и бежать им отсюда теперь было некуда, разве что назад в поганую дверь, за которой их тоже ждали одни только неприятности.
        А водитель автобуса Руза - Кунцево в резиновых тапках, с огненным шаром в кишках понял вдруг, что его указательный палец и правда лежит на курке. И лежит там давно, а скорее всего - лежал там все время, потому что где еще держать палец, когда тебе дали ружье, даже если ты не стрелял ни разу в жизни. Особенно когда ты не стрелял. Он отставил помповик от себя как мог далеко - чтоб увидеть точно свой палец и вынуть его осторожно, как было велено.
        - Немедленно! Если сейчас же!.. - вопила баба в синем костюме - и тоже, конечно, ему, потому что все тут орали и злились именно на него. - …Сию минуту!.. Останетесь снаружи!
        - Ствол в потолок! - вопил белый мужик с кобурами. - Палец с курка убрал!
        Но это нельзя было все сделать одновременно - задрать ствол, и вытащить палец, и быстро еще объяснить, что он слышал и сейчас все поправит.
        Поэтому на одну короткую, крошечную секунду он отвлекся от ружья, повернулся к мордатой бабе и увидел, что та на него не смотрит и в принципе не смотрит уже никуда. Что глаза у нее закатились, а рот кривой, и кричит оттуда тоже как будто не она. Что брючина у нее на бедре лопнула прямо по шву, от кармана вниз, и рвется из дырки серая толстая кожа, голая, как у несвежей курицы в магазине. Он вдруг понял, что баба в костюме мертвая, точно мертвая, просто не знает еще об этом. И носатый старик, и бухгалтерша, и крикучая мамочка, и сорок шесть его пассажиров - ну конечно, причем со вчерашнего дня, это все объясняло. А раз так, и он тоже мертвый, господи, и он тоже, догадался водитель автобуса и с облегчением наконец обмочился.
        - Тихо-тихо, ну чё ты, - сказал бледный мужик совсем близко. - Эй, слышишь, нормально все.
        А и правда же стало нормально, даже хорошо. Боль в кишках вытекла и терзать его перестала, и кричать вокруг перестали, и у бледного мужика голос тоже был ласковый и незлой:
        - Дай-ка мне. Дай-ка я подержу.
        Все закончилось, раз он мертвый, и стоять тут уже не надо, и вообще ничего не надо, а наверное, можно выбрать даже другое какое-то место, не это, если только представить его как следует. Например, у въезда в Николину, там, где поле и елки на горке, подумал водитель автобуса и от мысли этой едва не засмеялся. Оставалось только отдать ружье, потому что оно-то его и держало, а больше ничего.
        В тот же самый момент чиновнице в синем тоже стало немного легче, и по крайней мере одна из причин была та же самая: крик прекратился. Все заткнулись - бухгалтерша, сука из Пежо, лысый товаровед и химичка-эколог, как если бы им отключили звук или даже стерли совсем. В голове у нее наступила тишина, и чиновница расслышала наконец голос рябого охранника:
        - Молодец, хорошо, а теперь я возьму. Тихо-тихо, вот так, - говорил тот и смотрел куда-то ей за спину.
        И такой это странно мягкий был голос, почти любовный, что она повернулась взглянуть и увидела одного из своих ополченцев - молодого, в тапках на босу ногу и хлопковых длинных трусах. Дробовик он держал на вытянутых руках, как горящую палку. Глаза у него были закрыты, щеки рыжие и мокрые, и на трусах спереди расползалось такое же рыжее мокрое пятно и сбегало вниз по голым ногам.
        - Отпусти, ну, давай, - услышал водитель автобуса, почти уже свободный, и решил, что, раз правда так надо зачем-то, чтоб он все-таки вынул палец, он тогда постарается сейчас и вынет, ему же не трудно.
        Он открыл глаза и увидел их лица, подводные, ненастоящие, и фальшивую стену напротив, и толстый поддельный Майбах, улыбнулся как мог широко и собрался сказать им, чтоб не боялись. Объяснить, что им тоже так можно, как ему, что всем можно. Но совсем чуть-чуть не успел, потому что за пыльной громадой Майбаха появилось еще одно, совершенно другое лицо - очень четкое вдруг, живое, все покрытое синяками. Человек в синяках подмигнул, улыбнулся ему в ответ, а затем поднял руку над головой и махнул, и в пустом воздухе между ними возникла вдруг тоже какая-то очень реальная, даже слишком реальная штука, и водитель автобуса прочитал даже этикетку «Бондюэль, молодой горошек» и что-то про новый урожай.
        Банка стукнула боком и сломала ему нос, рассекла губу пополам, раскрошила передние зубы. Больно не было, он скорей удивился, что не может вдохнуть, и что падает или тонет, да, правда, наверно тонет, и как это вышло, и бывает ли так у мертвых. И нажал на курок не нарочно, у него просто дернулся палец.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:19
        Заряд дроби № 00 (диаметр - 4,5 миллиметра, радиус поражения - 35 метров) разлетелся широким ярким снопом и убил сначала пожилую владелицу Лендровера, теплотехника Красовского в брезентовой кепке и светловолосую девушку из Порше Кайен.
        Учитель биологии Тимохина стояла чуть сбоку и умерла не сразу, потому что между нею и пучком разлетающейся дроби оказалась ладонь товароведа из «Пятерочки», и сначала дробь эту ладонь оторвала, а только после, уже потеряв скорость, пробила учителю Тимохиной печень и правое легкое.
        Остальные пять десятков свинцовых дробин стукнули в бронированный борт Майбаха и брызнули в разные стороны. Часть их, изменив траекторию, ударила вбок, в третий ряд, миновав почему-то первые два, часть завернула вверх к потолку, одна отскочила в затылок сердитой дачнице в шортах. А последняя часть полетела назад и попала сантехнику Зотову в спину, плечо и рюкзак, где сантехник носил инструмент, запасные носки и рабочий комбинезон, и это спасло четверых ополченцев, стоявших слева от двери, чиновницу в синем и рябого охранника в черном костюме, который занят был молодым водителем автобуса, никакую банку горошка не видел и поэтому выстрела не ожидал.
        Горбоносый визит-профессор, напротив, брошенную из-за Майбаха банку увидел первым - к двери он стоял спиной, и, как только человек с разбитым лицом поднял руку, профессор узнал его и даже услышал выстрел, который еще не произошел, и кинулся к своим дочкам. На бегу он толкнул круглолицую мамочку из Пежо; та упала, а грузный профессор упал на нее сверху, и оба изрядно расшиблись, однако остались живы.
        У чиновницы в синем от выстрела лопнула барабанная перепонка, потому что набитый дробью патрон двенадцатого калибра разорвался слева почти у нее над ухом. Голова ее тоже как будто бы взорвалась и дернулась вправо, а оттуда ей в глаза, в нос и в рот брызнула кровь седой хозяйки Лендровера, так что на мгновение чиновница не только оглохла, но и ослепла и ей показалось, что кровь - ее собственная. Или что выстрела не было вовсе, а у нее случился-таки инсульт.
        Охранник в черном, на время тоже оглохший, но в остальном невредимый, стоял у двери на четвереньках и тряс головой.
        А человек с разбитым лицом сразу после броска снова нырнул за Майбах, сел там на корточки, и его не задело вовсе.
        Из комнаты с мониторами выстрела слышно не было, на сером зернистом экране он выглядел просто как белая треугольная вспышка. Оптический дефект, ошибка матрицы, глитч. Звук в камерах, разумеется, был предусмотрен, включался отдельными штырьками на пульте, но его никто не включил. И девочка из Тойоты увидела, что черно-белые люди, так долго и скучно стоявшие перед дверью, что можно было заснуть, вдруг начали падать, как если б их раскидало ветром, но сразу не догадалась, отчего они падают и мог ли откуда-то взяться ветер. А толстый водитель Майбаха и вовсе давно никуда не смотрел, дремал на стуле в углу и проснулся только от вопля своего желтолицего шефа. Старик молотил по столу кулаком и орал, как футбольный болельщик. Водитель примерно понял, что именно там случилось, еще до того, как взглянул, и раньше, чем девочка из Тойоты. Смотреть ему не хотелось и очень тянуло перекреститься, но он не рискнул.
        С секундной задержкой звук выстрела долетел до синего микроавтобуса с распахнутой задней дверью и разбитым стеклом. Он был значительно громче того, пистолетного, который раздался утром у дальней решетки, а после к тому же послышались крики; и двое мужчин, которые четверть часа назад разбили в чужом микроавтобусе окно, чтоб добраться до запертых там инструментов, разложили их на асфальте и были очень этими инструментами заняты, переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, побежали на звук.
        А женщина, которая сидела невдалеке у стены, ничем как раз занята не была и выглядела так, словно оба мужчины, и микроавтобус, и выстрел противны ей одинаково, посидела еще немного. Проверила шнурки на кроссовках и левый перевязала. И только затем наконец поднялась, оглядела кучку ворованных инструментов и выбрала из нее короткий ломик-гвоздодер. С отвращением взвесила его на ладони и все-таки побежала следом.
        В отличие от микроавтобуса, кабриолет находился от Майбаха совсем уже далеко, почти в полутора километрах, и крики к нему долететь никак не могли. Они рассеялись по пути, застряли на первом же повороте бетонной трубы; к тому же в кабриолете поднята была крыша, и звуковая волна принесла один только выстрел, и тот уже слабый. Но лейтенанту все равно показалось, что он их слышит: не выстрел, а именно крики после, как будто бы ждал их все время. Вдобавок он зачем-то увидел картинку - такую же, что и водитель из Майбаха, только цветную, и крепко закрыл глаза, но крики в его голове не стихали, а картинка делалась только ярче. Он сел и стал одеваться, и сонная девушка рядом, горячая, голая, с земляничными волосами, спросила: ты чё, серьезно щас, да? Он вспомнил про пистолет, нашарил кобуру под сиденьем и взял с отвращением, как женщина у микроавтобуса - краденый ломик. Мудила, сказала голая девушка. Вали, блядь, давай.
        Последними выстрел услышали маленький стоматолог из Шкоды Рапид и юный водитель «Напитков Черноголовки», которые дошли уже почти до польского рефрижератора. И мальчик-Газелист обернулся на стоматолога, а тот - на кота. Кот съел уже воробья, еще воробья и в этот самый момент ел синицу, которую даже ощипывать не пришлось. Хрустели косточки, косточки, зрачки у него были широкие, как горошины. Матрасик под ним весь был усыпан перьями.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:21
        - …Куда закрывать, там Серёга еще! Серёгу забыли!
        - …От двери на шаг отошли, оружие на пол!
        - …Да щас, погоди, там Серёга, куда ты закрыл! Ребят, кто там ближе, нажмите, Серёгу запустим…
        - …От двери - на шаг!
        - …Ты хуй вынь из ушей, товарищ майор, там Серёга остался!..
        Все это звучало у ослепшей чиновницы в правом ухе - нечетко, издалека, как если б она лежала на дне бассейна, - а левое звуков не пропускало, и тянулся в нем странный противный свист, словно из головы у нее выходил воздух. Но вместе с тем было ясно, что она все-таки жива и как будто уже находится в тамбуре, хотя и не помнит, как в нем оказалась (вот тут обнаружился странный провал), и оставалось только разобраться с глазами.
        - Стоять! - скомандовал телохранитель в черном и очень пыльном костюме, который и правда был в чине майора, хотя и носил штатское. Рябое лицо его побелело еще сильнее, он встал перед дверью и сунул руку за пазуху.
        - Серёгу запустим сначала, - ответил ему здоровенный проходчик из Нововолынска, который, напротив, налился краской. - А ну отойди, придавлю, - и качнулся вперед.
        Четыре его товарища так же лицами потемнели и на коротышку-майора глядели недобро, а пятый действительно в суматохе остался снаружи, как и злополучный водитель автобуса, беспокоиться за которого было некому. Отряд ополченцев сократился таким образом до семерых человек, и проходчики в нем теперь составляли уверенное большинство.
        Бледный майор эту неприятную асимметрию очевидно почувствовал тоже, потому что вытащил из-за пазухи свой неуставный «глок» и направил его бригадиру проходчиков между глаз.
        - Не зли меня, дядя, - сказал он глухо. Безгубый рот его дернулся, съехал в сторону. - Сейчас все за Серёгой отправитесь.
        - Да ну? - отозвался тот и поднял дробовик.
        - Эй-эй, мужики, вы чего, - нервно сказал подводник в борцовке.
        - Оружие на пол сложили быстро! - рявкнул маленький пыльный майор, второй рукой вытащил капитанский «макаров» и махнул им в сторону оставшихся членов мятежной бригады.
        Те приказа, однако, не послушались, а сделали ровно обратное - сдвинулись поплотнее и в свою очередь вскинули ружья. В тамбуре стало тесно.
        - Мужики, вы чего, - снова сказал подводник и довольно резво отступил к стеллажу с респираторами.
        Чиновница в липком горячем костюме яростно терла глаза. Кровь бухгалтерши из Лендровера начала застывать; и пальцы, и щеки у чиновницы были скользкие, а ресницы склеились, как будто ее облили краской.
        - Everybody be cool, this is a robbery! - неожиданно громко сказал из угла водитель кабриолета и вдруг хихикнул. - Ну вы чё, не смотрели, что ль? Как они кофейню там грабят, Тим Рот и эта, как ее… И вот он стоит там такой с двумя пушками, - тут владелец кабриолета немножко присел, раскинул в стороны руки и показал, как стоит Тим Рот. На его дорогой рубашке не хватало пуговиц, загар под синеватыми лампами выглядел мертвецким. - А, нет, баба! Это баба там с двумя пушками на диване, ну, помните? А Траволта выходит из туалета, и у него тоже пушка. И у Джексона, который за столиком. И они сразу такие: опа! Джексон, короче, целится в Рота! - С этими словами владелец кабриолета нагнулся, поднял с пола свой дробовик и направил его подводнику в могучий живот. Подводник собрался было снова сказать «эй», но передумал и не сказал. - Траволта - в бабу! - продолжал Кабриолет и перевел дробовик на бригадира проходчиков в зеленой майке. Руки у него сильно дрожали, с ладоней капало. Остальные проходчики, майор и подводник следили за перемещениями ствола с одинаковой тревогой, а чиновница по-прежнему не видела
ничего, потому что не могла расклеить проклятые ресницы. - А баба, значит, и в Траволту и в Джексона, и руки у нее вот так, - сказал Кабриолет, засмеялся и указал стволом на майора. Лицо у него было мокрое. - А сама стоит и думает такая: и чего делать-то?
        - Да ничё не надо. Делать, - осторожно сказал коротышка-майор тем же ласковым голосом, каким раньше говорил с водителем автобуса. Лицо у него тоже стало мокрое. - Тихо, тихо…
        - Это знаете, как у них называется? - перебил Кабриолет. - Мексиканская ничья. Патовая ситуация по-любому. Один стрельнул - и тыщ! Тыщ, тыщ! - Ствол прыгнул назад к подводнику, а потом к бригадиру. - Только они-то все киллеры типа, а она - первый раз! И ей страшно до жопы! Вот тебе как, нормально? - спросил Кабриолет и развернулся с дробовиком к майору.
        - Нормально, - соврал майор, который забыл про мятежных проходчиков, собственные затекшие руки и даже про пистолеты, а глядел напряженно в черную маcленую дырку. - Ты, короче, это, ты спокойно, короче, давай… - сказал он владельцу кабриолета с явным усилием и заставил себя даже посмотреть ему в глаза.
        - Да нормально все, слышишь, ну… - с таким же усилием повторил сбоку здоровяк-бригадир.
        Но владелец кабриолета усилий этих не оценил.
        - А мне нет, - сказал он, улыбка его перекосилась и стала совсем дикая. - Ни фига не нормально. Мне, блин, страшно до жопы!
        Дробовик, глядящий майору в аорту, опять закачался.
        - Сука! - взорвалась вдруг коробочка интеркома у дальней двери знакомым старческим голосом. - Допрыгалась, сука тупая?..
        Кабриолет вздрогнул, и мокрый палец его вздрогнул на курке. Майор зажмурился, рослый бригадир присел. А чиновница прижала липкие ладони к щекам, рванула и разлепила ресницы.
        - …полы будешь мыть у меня! Горшки выносить! - визжал интерком.
        Зрение сразу к ней не вернулось, так что коробочку на стене она отыскала почти ощупью и вырубила звук. На пластике остался бурый отпечаток ее ладони, как в фильме про зомби. Бригадиру проходчиков, а он был этих фильмов большой поклонник, показалось даже, что кровавая баба, про которую все и думать забыли, и сама только что поднялась из могилы и откусит сейчас кому-нибудь ухо.
        И сперва она правда вроде оскалилась и зарычала, а засохшая кровь на лице у нее пошла трещинами, но потом оказалось, что это кашель, и под носом у бабы надулся живой розоватый пузырь.
        - Козлы, - сказала чиновница хрипло. - Как же вы меня. Все. Задолбали.
        Голос свой она все еще слышала только справа, а с другой стороны было глухо и горячо, как будто забили туда сырую нагретую пробку. И под пробкой застрял тот самый противный свист, а во рту у чиновницы и в носу, на одежде и в волосах - кровь бухгалтерши из Лендровера, и не только, наверное, кровь, но и мозг и осколки зубов. И еще на бедре у нее, похоже, лопнули брюки, или, может, на ней уже вовсе не было брюк. А блокнот со списком пропал и, скорее всего, валялся снаружи. Но зато голова у нее теперь не болела. Мигрень сгинула и отпустила ее, совсем.
        - Предохранители проверьте, киллеры, блядь, - тускло сказал майор и первым опустил руки. - Кнопочка такая, справа от курка.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:23
        Спустя четыре минуты после выстрела доктор и юный водитель Газели добежали до полицейского Форда и оба изрядно уже запыхались, особенно доктор, которому сильно мешала тяжелая переноска. Газелист тащил коробку с лекарствами, а все-таки был моложе и мог бы бежать быстрее, но коробка была чужая и могли бы подумать, что он ее украл. И потом, его место было теперь с этим грустным хорошим человеком, который помог ему донести к воротам мертвого хорошего человека из Андижона, а других хороших людей он тут никаких не знал.
        Лейтенанта они там уже не застали, у того была фора в полкилометра, зато возле алого кабриолета стояла голая женщина с длинными волосами - очень красивая, очень голая, и курила тонкую черную сигарету. Оба они, водитель Газели и доктор, эту женщину сразу вспомнили, сорока минутами раньше она ощипала для них воробья, и поэтому Газелист отвернулся, чтоб не смотреть, а доктор не отвернулся. Напротив, он бросился к голой красивой женщине, протянул ей ящик с котом и что-то быстро заговорил. Женщина ящик не взяла, а пожала голыми плечами и выпустила дым к потолку. Тут юный Газелист понял, что все-таки смотрит, и на всякий случай вообще встал спиной и закрыл глаза. Однако видеть ее продолжал все равно - у себя в голове, и она была так еще красивей. Он подумал даже, что теперь всегда ее будет видеть - голую, совсем без ничего, и как она курит в потолок, и, хотя никто не заметил, что он смотрит, он-то все-таки посмотрел и увидел все.
        Но тогда грустный маленький человек тронул его за плечо, сказал ему что-то непонятное тем же быстрым голосом и побежал дальше уже с пустыми руками, без ящика и кота. И про женщину думать стало не надо, а надо было нести за грустным человеком его коробку.
        Когда звук их шагов растаял за поворотом бетонной трубы, молодая хозяйка алого кабриолета (а кабриолет правда теперь был ее) выбросила окурок, села на корточки возле переноски и заглянула внутрь. Кот глядел на нее, белая морда была перемазана воробьиной кровью, глаза хищно светились в сумраке. Потом он сгорбился, опустил голову, и его вырвало перьями.
        - Ну охуеть, - сказала коту голая хозяйка кабриолета. - Охуеть! - крикнула она вдоль пустого ряда машин, и оттуда вернулось эхо, такое же пустое. Сверху тонко зудели лампы, вентилятор под потолком крутился медленно и рывками, как если бы в нем садились батарейки.
        Хозяйка кабриолета открыла дверцу, вытащила кота и поставила на асфальт. Тот задрал хвост и легко затрусил мимо синего Лексуса назад, к польскому грузовику.
        - Да охуеть, - сказала она ему вслед.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:24
        Микроавтобус с инструментами стоял к Майбаху ближе всего, и двое мужчин, которые услышали не только сам выстрел, но и настоящие крики (а не те, которые почудились лейтенанту), добрались до него уже через пять минут. Первым причем добежал тучный владелец УАЗа Патриот - дымящийся, с черным лицом. Он растопырил локти, бросился в толпу, как в воду, и заорал: Катька, Кать-ка, а худой инженер из Тойоты RAV-4 не орал ничего, потому что орать уже не мог и толкаться не мог тоже.
        В этой точке они разделились и увидели разное. Владелец УАЗа - своих жену и детей, рыдающих и невредимых, потому что забрал влево. А вот инженер свернул к двери и увидел там мертвую бухгалтершу из Лендровера, у которой почти не было лица, и живого сантехника Зотова, который лежал на спине и кричал. В двух шагах от сантехника у стены валялся брошенный дробовик. Асфальт возле двери был черный и тускло блестел, словно из-под Майбаха разливалась нефть.
        Примерно еще через две минуты к месту выстрела прибежала хозяйка Тойоты с украденным гвоздодером и стала высматривать мужа, но увидела опрокинутое инвалидное кресло, почему-то именно его - детское кресло с торчащим вбок колесом и стоявшую рядом на четвереньках пухлую мамочку из голубого Пежо. Мальчика с Человеком-пауком на кроссовках за коляской ей видно не было, но хозяйка Тойоты знала, что он там. Ее сильно толкнули несколько раз, и она не заметила, потому что пошла прямо к мамочке и коляске и зачем-то держала перед собой гвоздодер.
        Подбородок у мальчика весь был измазан красным, глаза закатились, и сначала красное она приняла за кровь, а про польскую свеклу кусочками вспомнила только потом, когда женщина из Пежо подняла к ней лицо. Правая щека ее была стесана, бровь разбита, а на руках сломаны все ногти, как если бы женщина из Пежо царапала стену. Или, например, расстегивала тугие ремни. Она посмотрела на хозяйку Тойоты, сморщилась, и сказала что-то, и повторила, но та ее не услышала, потому что вокруг кричали. Кричал раненный в спину сантехник, кричал товаровед из «Пятерочки» с оторванной кистью, которого хозяйка Тойоты еще не видела, зато видел уже ее муж. Кричали задетые дробью из третьего ряда (которого больше не было, ряды рассыпались и смешались) и еще полтора десятка придавленных в панике в самых разных местах. Кричали их близкие, которые звали на помощь, и другие, которые потеряли друг друга в давке, и дети, и все остальные тоже, как кричат в падающем самолете.
        Чтоб расслышать, хозяйка Тойоты наклонилась поближе и подумала: мальчик умер. Она скажет сейчас, что он умер. Но женщина из Пежо качнулась навстречу и сказала другое: подними с другой стороны, не могу. Что-то было у нее с правым запястьем - то ли сломано, то ли выбито, зато ноги у мальчика оказались теплые и живые. Гвоздодер мешал хозяйке Тойоты взяться как следует, и она его бросила.
        Инженер из Тойоты нашел возле двери блокнот, весь исписанный школьным почерком, и повел себя нелогично: оттолкнул белокурую химика Штайнер (которую не узнал) и всмотрелся сначала в лицо убитой девушке в черном платье, потом загорелой дачнице в шортах, учителю девятых классов Тимохиной и даже грузной бухгалтерше (у которой лица вообще почти никакого не было), хотя ни одну из них с его дочерью спутать было нельзя и одеты они были все иначе. Дальше инженер начал бегать совсем уже наугад, тряс за плечи каких-то людей и кричал им - вы не видели девочку, девочку, не видели девочку. Но никто инженера не слушал, и про девочку он ничего не узнал.
        Молодой лейтенант к проклятому Майбаху тоже добрался быстро, всего за восемь минут. У него было два спортивных разряда - по бегу и лыжам, а в кипящем разреженном воздухе лейтенант и вовсе поставил свой личный рекорд. Ни зачем он бежит, ни что именно там собирается делать, на бегу он думать не мог (а еще верней, не хотел). А на месте от этого выбора избавил его незнакомый высокий старик, который первым разглядел кобуру и форменную рубашку, бросился лейтенанту навстречу и потребовал немедленно, сию же минуту отправиться с ним и арестовать одного человека. Очень опасного человека, который убил уже многих и убьет еще, дорогой мой, если мы с вами прямо сейчас его не остановим.
        Седой горбоносый незнакомец был настойчив, старше лейтенанта примерно втрое и даже ростом его превосходил. И хотя лейтенант с первых слов догадался, кого ему придется останавливать, еще до того, как услышал приметы, он покорился и пошел за горбоносым стариком к Майбаху, как будто с самого начала знал, что этим и кончится. С момента, когда арестант в наручниках сказал «брось мне ключ, и ты больше меня не увидишь», - уже знал, что это вранье и что так не получится, и просто пытался оттянуть время. А теперь и это время вышло.
        Человека с разбитым лицом, однако, возле Майбаха уже не было и нигде не было. Он пропал, и никто вокруг не помнил, куда он подевался. А с ним вместе (хотя этого никто еще не заметил) точно так же пропал дробовик, который валялся у двери.
        И совсем уже напоследок до места добрел измученный стоматолог, путь которому выпал самый длинный. А точней, стоматолог даже не брел, он висел на худом темнолицем мальчике из «Напитков Черноголовки». Мальчик шел босиком, где-то возле автобуса с женскими платками на окнах у него развалился тапок, а второй он принес с собой в коробке с лекарствами и тоже немного уже хромал. Грустный человек вроде был небольшой, но тяжелый, по асфальту без тапок идти было больно, а еще водитель «Черноголовки» все время старался не думать про красивую голую женщину с сигаретой, стыдился, и думал еще сильнее, и очень устал.
        Спустя двадцать минут после выстрела рядом с Майбахом уже не кричали. Все, кто искал друг друга в суматохе, успели к этому времени найтись. Сантехник Зотов с куском свинца в позвоночнике потерял сознание, товароведу из «Пятерочки» кто-то перетянул оторванную кисть ремнем, и он сидел живой и тихий, а девушка из третьего ряда, которую ранило дробью в шею, умерла. Толкаться и бегать тоже почти перестали, невозможно толкаться и бегать целых двадцать минут, особенно если нет ни смысла, ни воздуха. И в этом стоматологу из Шкоды Рапид и юному его спутнику повезло больше, чем владельцу УАЗа, мужчине и женщине из Тойоты и даже чем лейтенанту, которые застали ту первую, настоящую панику, какая бывает в самые первые минуты. Но юный водитель «Черноголовки» все равно подумал, что такое, наверно, поправить нельзя. И что неясно, как такое вообще можно было натворить одним выстрелом.
        И тут к грустному человеку, которого он принес на себе, вдруг бросились разные люди, много, с разных сторон, как если бы только его и ждали. А значит, понял водитель «Черноголовки», он опять не ошибся и человек этот правда хороший и важный, совсем как человек из Андижона. И он, водитель «Черноголовки», снова делал полезное дело, а ничего плохого не делал - вот разве только думал про голую с сигаретой и как у нее все там было.
        Стоматолог не думал ничего, просто шел, чтобы не упасть. В двадцати шагах у стены он увидел раненого с оторванной кистью, которую перетянули неправильно, и повернул туда. Слишком много всего тут было неправильно, и выбрать надо было что-то одно.
        - Явился, - сказала ему дачница в кроксах голосом, каким на пороге встречают подгулявшего мужа. Она сидела на корточках возле сантехника Зотова и тяжело поднялась на ноги. - Давай рассказывай, чего нужно.
        - Вода, - сказал стоматолог. - Спирт. Одеяла все, какие найдете. Прокладки и памперсы. И побольше людей. Отсюда надо всех перенести.
        Мальчик из «Черноголовки», который нес за ним коробку с лекарствами, в этот самый момент босою ногой наступил на палец. На розовый человеческий палец, с ногтем и обручальным кольцом, и про голую женщину с сигаретой думать наконец перестал.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:24
        В комнате с мониторами эти минуты тоже прошли нехорошо.
        Желтолицый старик вначале лупил по столу, плевался и орал в эти самые мониторы, хотя никто его там слышать не мог; потом он орал и плевался в коробочку интеркома и лупил по ней, хотя там его тоже никто не слышал. А после внезапно булькнул, обмяк и начал оседать на пол.
        Толстый его водитель в плаще, который сидел в углу и даже на всякий случай не шевелился, тут выскочил из своего стула, на руках донес шефа до кресла и захлопотал над ним, как заботливая мамочка. Ослабил галстук, полез расстегивать пуговку на морщинистой шее (за что получил по рукам), принес водички и каких-то таблеток из саквояжа.
        Таблеточки старик проглотил, а водичкой злобно плюнул толстому водителю в ладонь и продолжил вопить, но уже бессвязно, как будто забыл слова. В кресле он сидел криво, и девочка из Тойоты заметила, что изо рта у него текут слюни, ширинка расстегнута, а под ней памперс. Который наливается и темнеет, потому что желтый старик, похоже, дует себе в штаны. Чтоб не смотреть, она отвернулась и на экране в нижнем ряду увидела папу, который стоял прямо перед дверью и в руках держал ее блокнот, и подумала: папа, и закричала: папа, вон мой папа, и черно-белый папа снаружи поднял голову, как будто звук туда все-таки проникал, и посмотрел прямо на нее.
        В тамбуре экранчик был всего один, возле выхода, и чиновница в синем тоже увидала бы там свой пропавший блокнот со списком, инженера, а еще через пару минут даже беглого доктора, который явился сам и разгуливал в каком-нибудь метре от двери. Но экранчик закрыт был спиною майора, а майор и чиновница в это самое время пытались представить, как разлетится дробь, если выстрелить в тесном тамбуре, и кто именно выстрелит первым, и в какую именно сторону. Эта острая неотложная проблема обоих так занимала, что ни про доктора, ни про блокнот они не думали вовсе. Как и семеро ополченцев, которые были тем более очень заняты и на краткий, но весьма неприятный момент позабыли даже про двух своих товарищей, оставшихся снаружи. И только когда неприятный момент закончился и бледный майор наконец опустил руки, а смущенные ополченцы принялись осматривать предохранители (и, как выяснилось, не напрасно), - вот тогда-то чиновница точно могла бы взглянуть на экранчик. Но не взглянула все равно, а вместо этого села на пол (брюки у нее на бедре затрещали) и стянула туфлю с левой своей распухшей ступни. А затем с правой.
        Толстый водитель Майбаха брызгал шефу в лицо водичкой и отчетливо понимал, что, скорей всего, перепутал таблетки и что дед-то правда сейчас помрет, вот так просто, как обычные люди - съедет набок в кресле с надутым подгузником, выпирающим из штанов, - и было ему странно. Так странно, что ни за какой девчонкой, которая снова тыкала во что ни попадя и вопила: папа, я тут, папа, - он следить, конечно, не мог. Озарение случилось и с девочкой из Тойоты: она ясно вдруг поняла, что папа не слышит, а старые психи за ней не следят, вскочила и бросилась к двери. Толстый старик только охнул, а вот желтый в памперсе зашипел и внезапно вцепился ей в локоть. Пальцы у него были ледяные, острые, как крючки, и она стукнула по этим пальцам, вырвалась и нажала кнопку в стене. Дверь зашипела с такою же злобой, что и психованный дед, отвалилась в сторону, и за нею открылся тамбур, где пахло теперь не лимонным морозцем, а мужской раздевалкой и чем-то еще гадким, чему сразу даже названия было не найти.
        Черно-белый папа девочки из Тойоты все еще ждал под камерой, задрав голову; ей оставалось каких-нибудь десять шагов и еще одна, последняя кнопка. Потные дядьки с ружьями девочку не только ловить не стали, а словно наоборот, сами ее испугались, но потом из угла ей навстречу поднялась большая женщина из Майбаха. Целиком, абсолютно черная, как вымазанная углем, - или нет. Красная. Темно-, темно-красная, и тот гадкий неназванный запах шел именно от нее. И никакой он, конечно, не был неназванный. От большой женщины пахло кровью, и вся она была в крови - и костюм, и лицо, и волосы, и упавших людей за дверью, конечно, не сдуло никаким ветром. Даже тупая уродская дура все это знала уже давно, и потому ей как раз очень нужно было к папе. Откройте мне на секундочку, сказала тупая дура тупым детсадовским голосом, на секундочку, ладно, там папа за мной пришел, пожалуйста. А красная женщина стояла у нее на пути, как и час назад, только в этот раз ничего уже не обещала, и брюки у женщины разъехались сбоку по шву до самого низа, а ступни были босые и синие, с вареными склеенными пальцами, как если б с них только
сняли гипс. Или переехали колесом. И столкнуть женщину с места не получалось и нельзя стало толкать, особенно из-за этих ног, на которых больно, наверно, было даже стоять, а тогда и про кровь уродская дура могла тоже понять неправильно, она столько всего уже неправильно поняла. Вдруг большой женщине надо было помочь, увести отсюда, она просто не может идти сама.
        В этот самый момент из комнаты с мониторами раздался новый, полный ярости вопль, и все в тамбуре вздрогнули. Девочка из Тойоты обняла босую женщину как могла крепко и почти понесла к выходу; следом резво припустил владелец кабриолета. Подводник так же резво отступил к своему безопасному шкафу, четыре проходчика оглянулись на своего бригадира. А вот сам бригадир неожиданно набрался смелости, сунул голову в яркий проем и, щурясь от света, увидал там знакомого толстяка в плаще, а рядом с ним в кресле - куклу, так ему показалось - страшную желтую куклу в костюме или даже во фраке, которая дрыгалась и вопила, как если бы толстый мужик дергал ее где-то сзади за веревки. И вопил за нее, по ходу, наверное, тоже сам толстый мужик, хотя непонятно было, зачем ему это надо и что это все вообще за херня.
        Бригадиру проходчиков, как и его товарищам, довелось в жизни повидать разное, однако прошедшие сутки изрядно его подкосили, а последние часы и вовсе были одна непрерывная дичь. Но кукла во фраке из советского телеспектакля, которая шестилетнему бригадиру долго снилась потом в кошмарах, не вписывалась совсем уже никуда. Он закричал бы, но горло сдавило и звука не получилось.
        - На хер пошел отсюда, - рявкнула желтая кукла и взглянула прямо на бригадира злыми, абсолютно живыми глазами.
        Где тут нажимать, спросила девочка, я не знаю, как она открывается. Сууууука тупааая, вопил сзади голос, который больше нельзя было выключить, говнооо будешь жрать, все говно жрать будете, суууки, однако испугал он в основном бригадира, а женщина из Майбаха в лопнувших брюках его не слышала. Она попробовала шевельнуть пальцами ног и не почувствовала ничего - ни пальцев, ни ног, ни холодного пола. Ей показалось, что она висит в воздухе и, если б не девочка, взлетела бы к потолку, и это было очень сейчас правильно - взлететь. Как она открывается, снова спросила девочка, а женщина из Майбаха правда же знала почему-то, куда нажимать, и ей легко было нажать, не жалко. Все вдруг было легко и даже интересно, послушается ли рука.
        Рука послушалась, хоть и выглядела как чужая - бурая, в пятнах и трещинах, как если б с нее слезала краска, или нет - кожа, прямо вместе с мясом, часами на тугом ремешке и грязным рукавом пиджака. Все это лишнее вот-вот должно было отвалиться, и тогда взлететь стало бы еще легче. И конечно, для этого нужно было сначала открыть дверь, как она сама не догадалась.
        …Ты охуела, что ли, совсем, сказал маленький пыльный майор. Они ж башку тебе сейчас нахрен отстрелят, у них два дробовика там теперь.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:38
        - Да нету его там, - сказал лейтенант и прикрыл рот ладонью. Даже в сотне метров от разбитого Фольксвагена запах стоял такой, что у него появился вкус. Этот запах висел в воздухе, как газ над болотом, его можно было резать на куски - жирный, густой, страшный запах мертвого мяса. Цементная пыль и гарь от закоротившей проводки давно уже в нем утонули, и лейтенант остро жалел, что не курит. Что согласился идти за горбоносым стариком к решетке и что вообще - согласился. С каждым шагом затея казалась все более гиблой. - Ну кто туда, блин, полезет? - спросил он с тоской и сплюнул, чтоб не глотать.
        - Надо везде посмотреть, - сердито ответил горбоносый. Запах как будто совсем его не мучил, и даже шагал он быстрее молодого старлея, хоть и сильно хромал. - Начнем с этого конца и пойдем обратно. Он может быть где угодно. Его не все знают в лицо, он может опять притвориться, понимаете?
        Старлей понимал. Про человека с ласковой улыбкой он вообще понимал теперь гораздо больше, чем ему хотелось, просто не выпало еще момента про это рассказать - никому, и тем более горбоносому старику. Который был тоже вообще-то старлею никакой не начальник, а командовал будь здоров.
        - Пойдемте, дорогой мой, пойдемте, мало времени, - как раз говорил тот, прибавляя шагу. Да совсем ему, что ли, не пахнет, удивился старлей, которому время, наоборот, больше было не нужно и спешить стало незачем.
        Машины остались давно позади, даже одинокая Шкода с отломанным зеркалом, пустая и запертая. Впереди показалась решетка, оранжевый Гольф, моток проводов и пыльный японский генератор. И конечно, лежал возле Гольфа мертвый пацан, у которого сперли часы, и смотреть на него еще раз лейтенанту совсем не хотелось. А еще там у стеночки лежали два новых, ему незнакомых тела - одно женское, в платье с цветами, накрытое белым пиджаком, а второе мужское, так же укрытое с головой, и разглядывать их не хотелось тоже. Это были те двое, кого днем постреляли у баррикады, догадался он и отчетливо вспомнил сразу: лейтенант, ну чего ты как не родной, и улыбку - водички хочешь? И как он, лейтенант, жадно пьет на глазах у всех из пятилитровой бутылки, а потом уносит ее с собой, и свое облегчение, про которое вспоминать не хотелось сильнее всего. И мотоциклиста в зеркальном шлеме, и толстяка-капитана, который капал себе на штаны чебуреками, задержанных лупил с особым всегда удовольствием и не брезговал порыться у них в кошельке.
        - Это ж сколько народу-то, елки? - подумал он вслух, потому что ведь были еще и те, у Майбаха, кого никто уже никуда не понес и, наверное, даже не сосчитал. Развернуть свою мысль он сейчас навряд ли сумел бы, лейтенант вообще был по части объяснений не мастер, но горбоносый его почему-то понял.
        - Будет больше, - сказал он глухо. - Если мы ничего не сделаем, будет гораздо больше. До нее нам теперь не добраться, но хотя бы его мы должны поймать. Они оба… яд, понимаете? Это всё из-за них.
        - Автобус надо проверить, - сказал тогда лейтенант, у которого вместо одной гиблой задачи только что появилось две, а совсем если честно - то три, потому что его горбоносый спутник не знал про змеиного деда, и никто, наверно, не знал. - Он там в прошлый раз шкерился. И еще грузовик. Сто пудов он с едой чего-нибудь попробует замутить, - и повернулся, чтоб пойти назад.
        Горбоносый седой человек глядел на женское тело, укрытое пиджаком, и вдруг стало видно, какой он старый, совсем старый, и еле стоит на ногах. И что руки у него дрожат, а ссадина на щеке сочится кровью.
        - Может, это, я сам? А вы это… с дочками посидите, - предложил лейтенант неискренне, потому что на успех не надеялся нисколько. Ни в одиночку, ни вместе со стариком.
        - Вот еще новости, - сказал горбоносый и опять рассердился. - Ну что вы стоите, время!
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:41
        - Сука тупая, - сказал желтый старик и хлебнул водички. - Курица. На кухню тебя, картошку чистить. Толчки драить, - и снова немножко хлебнул.
        С каждым новым глотком его щеки чуть-чуть набирали цвет, и вообще он как-то ожил. Сел покрепче, орать перестал и на страшную куклу, которая померещилась бригадиру, был уже не похож. Сидел в кресле обычный дед и капал водой себе на штаны. Да и вся запретная комната за космической дверью особого впечатления не производила. Ну, экраны, ну, кнопки, таблетки какие-то на столе. Да и пахло там не лучше, чем в тамбуре, а если честно - пованивало оттуда мочой, как в больничной палате. Возле деда топтались мордатый водитель, крошка-майор и баба в рваном костюме; на последнее мировое правительство эти четверо как-то совсем не тянули, и сама комната не тянула тоже. Зайти внутрь при этом ополченцы все-таки не рискнули и смотрели через порог. Хотя совсем уже если честно - и заходить-то особенно было некуда.
        - Доктор мой где? - спрашивал в это время желтый дед. Голос у него стал брюзгливый, как у пенсионера в поликлинике. - Русским языком тебе сказано - доктора первого, глухая, что ли, оглобля ты безголовая! Устроила ебаный цирк опять, а я ждать тут должен? Где доктор?
        - Я действовала по протоколу, - тускло сказала баба. Вид у нее был такой, словно она попала под грузовик и выжила чудом. Стояла баба косовато, немного шаталась и упасть, похоже, могла в любую минуту. Или сесть, например, на пол и уже не подняться.
        - Русским языком сказано - доктора, - продолжал капризничать дед, откинулся в своем кресле и дернул коленкой. В штанах у него зашуршало, мочой запахло сильнее. - Соплю притащила какую-то косорукую, интернет включить не может, ничего не может, - недовольно сказал он. - Говноеды, на хрена вы нужны вообще.
        - Я действовала. По протоколу, - пробубнила баба и переступила с одной распухшей ноги на другую. Голову она держала чуть набок и смотрела куда-то в угол. - Первый этап - формирование силовой группы. Второй этап - отбор технических специалистов в количестве, необходимом для жизнеспособности убежища, приоритет отдается…
        - Да срать я хотел на твой протокол! - завопил внезапно дед. - Этапы, хуяпы! Приоритет у нее! Я тут, блядь, твой приоритет, поняла меня? - и дальше вопил примерно еще минуты полторы, что велел привести доктора, ясно тебе, док-то-ра, и что без доктора никакая жизнеспособность его не колышет в принципе, что срать ему на жизнеспособность и на отбор тоже срать, если доктора ему не приведут, и что для всего остального достаточно будет вообще-то пары толковых технарей, да хватило б и одного в крайнем случае технаря, если руки у него не из жопы. А всякие тупорылые идиотки могут прямо сейчас отправляться подыхать наружу, раз не понимают, какой у них тут, блядь, приоритет.
        В этом месте желтый дед опять сделался оранжевым, забулькал, и мордатый водитель захлопотал с водичкой. А семеро уцелевших ополченцев в тамбуре разом вспомнили вдруг другого деда, с горбатым носом, который недавно снаружи говорил почти то же самое. И про технаря, которого хватило бы одного, и вообще. И пускай приоритеты у дедов были разные, сходство это поразило их самым неприятным образом. В первую очередь потому, что и в одном, и в другом раскладе роль им, ополченцам, выпадала уж больно пакостная, с какой стороны ни смотри. Ну а во-вторых, положа уж совсем руку на сердце - ни в том, ни в другом, ни в каком раскладе они были тут вообще не нужны.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:49
        - Течет, течет, ой, смотрите, как сильно течет! Не должно же так течь, да? Не так же сильно? - тревожно спрашивала женщина в майке с Гомером Симпсоном и совала стоматологу в руки пачку новых марлевых салфеток № 10. Салфетки не помогали.
        По-хорошему, раненых вообще не стоило никуда переносить. Их опасно было переносить, и в особенности мужчину с дробиной в позвоночнике, которого даже трогать было нельзя. Весь тоннель одинаково был замусорен, нестерилен, и никакая его часть под госпиталь одинаково не годилась, а тем более под самозваный, фальшивый госпиталь, где не было ни хирурга, ни врача скорой помощи, ни даже парамедика или медсестры, а только стоматолог из клиники «Улыбка», который за двадцать лет тихой своей практики не резал ничего серьезней десны. Это было плохое решение, неправильное, как и все предыдущие. Но, кроме него, принимать решения вдруг оказалось некому, а остаться там, где стреляют дробью в людей, ему показалось еще неправильней, и все вокруг мгновенно с этим его решением согласились. Как если бы кто-то - неважно кто - просто-напросто должен был хоть что-нибудь наконец решить. И вот тогда все случилось очень быстро, почти само собой: откуда-то сразу взялись и люди, и вода, полотенца и одеяла, чтобы переносить раненых, а стоматологу оставалось только выбрать место - куда, и он выбрал, потому что, кроме него,
по-прежнему было некому. И с той же скоростью в этом случайном месте - недалеко, всего минутах в пяти от страшной двери (которое выбрал стоматолог, не уверенный в своем выборе), - другие уже, новые люди принялись растаскивать машины, чтоб это место освободить. А после, и так же быстро, туда понесли воду, прокладки и памперсы, десятки автомобильных аптечек и даже уцелевшую чудом бутылку дачного самогона. Словом, сделали всё, что он им велел, как если бы у него было такое право. Только в госпиталь это случайное место все равно не превратилось, и он, стоматолог, права такого, разумеется, не имел и в решения свои уже больше давно не верил.
        Человек с оторванной кистью, например, возле двери был жив. Сидел, разговаривал и даже шутил про гитару, которая вечно бесила его жену. Жгут ему наложили плохо и, скорей всего, поздно, но умер он как раз по пути, пока его несли на растянутом одеяле, и теперь жена его выла над ним, а с ней вместе завыли еще женщины, пугая друг друга. И наверное, должен был вот-вот умереть второй человек, у которого из левого бока нечем было вытащить десяток глубоко засевших дробин и тоже была жена - заплаканная и сердитая, в майке с Гомером Симпсоном, - она до сих пор верила, что дробь вытащить можно, и откуда-то прямо вот-вот возьмутся наркоз, и стерильный скальпель, и умелый хирург, и что в этом есть смысл. Молодая беременная с сережкой в носу и разодранными коленями держалась за свой живот и кричала, что рожать она здесь не будет, что здесь нельзя. Рядом с ней положили убитую девушку в черном, мать которой сидела над телом и била всех по рукам. Ее тоже задело, кровь стекала у нее со лба по лицу, хотя, может, и нет, потому что в крови были все. И задетые дробью, и те, кого поломали в давке, и другие, кто нес их
сюда на руках и растянутых одеялах, и сам маленький стоматолог, который накладывал правильный жгут человеку с оторванной кистью (напрасно), а теперь точно так же напрасно пытался не дать истечь кровью человеку с десятью кусками свинца в боку. Стоял возле него на коленях, прижимал и менял разбухающие салфетки, потому что никак иначе помочь не умел. Как не умел отличить раненых от невредимых, тяжелых от легких, и вообще не знал, что ему делать со всей этой болью и криками, которые сам зачем-то собрал в одном месте; а точнее - знал, что не знает. Общий курс медицины он забыл с облегчением сразу после диплома, потому что тогда еще понял, что для этого не годится. Потому что он обманул их, ведь он был не врач. Ненастоящий врач, никогда о себе так не думал, а теперь опять зачем-то вмешался и, неизбежно - он ясно увидел, что так и будет, - просто продлит их страдания.
        - Делать вы будете что-нибудь или нет?! - повторяла жена человека с дробью в боку. - Ну течет же, вы делать что-нибудь будете, говорю, ну чего вы сидите-то… просто!.. так! - и на слове «так» замахнулась вдруг и ударила маленького стоматолога в плечо кулаком.
        Плечи у него затекли, пальцы ломило, салфетки снова промокли. И еще у него опять страшно ныла спина, сильнее даже, чем раньше. Сделать ему надо было сейчас только одно - убрать руки, но даже этого он почему-то не мог.
        Человек, из которого вытекала кровь на банное полотенце в полоску, шевельнулся и заморгал.
        - Не давите, чего вы так давите, больно… - и пожаловался: - Пол холодный.
        Асфальт был горячий и липкий, и все вокруг было липкое и горячее, мокрое - и воздух, и полосатое полотенце, и сам стоматолог, который поэтому не любил ни тропические курорты, ни баню, а летом всегда ждал зимы. Чистой белой зимы, и чтоб лес, и бежать на лыжах, а с деревьев неслышно падает снег. Стоматолог зажмурился и представил лыжню, тишину и еловые ветки, опущенные до земли.
        - Это вы доктор? - спросили рядом, и ему опять постучали в больную спину, как в дверь.
        Он обернулся, чтоб крикнуть уже наконец, что нет, он не доктор, разве не ясно, но не крикнул, потому что увидел попа. Настоящего батюшку в рясе, с пышной седой бородой и крестом. На короткий ужасный миг стоматологу показалось, что явился батюшка отпевать или, как там у них, принимать покаяние и предложит все это сейчас человеку с дробью в боку и его сердитой жене. Или даже не станет и предлагать, а начнет прямо сразу крестить, возлагать красивые белые руки и что-нибудь запоет. То же самое, вероятно, решила и сердитая женщина в майке с Симпсоном; по лицу ее стало видно, что сейчас она уже точно затеет драку.
        - Тут немного, но они сильные, - промолвил батюшка, угрозы никакой не замечавший. На красивой белой его ладони лежали две коробочки трамадола: одна вскрытая, одна целая. - Очень сильные, их не всем, наверное, можно…
        - Да, я знаю, - сказал стоматолог, который вот тут, так уж вышло, действительно знал достаточно. Например, что две эти неполные коробочки легко обезболят весь его обреченный госпиталь целиком на ближайшие шесть или восемь часов. Что, наверное, даже шесть часов уже больше, чем нужно. И что седовласому батюшке не стоило бы водить машину, а скорее и самому бы лучше лежать и готовиться к встрече с главным своим начальством.
        Правда, взять коробочки стоматологу было нечем. Он все еще не мог убрать руки - напротив даже, прижал их покрепче. Потому что наконец вспомнил, зачем он сюда бежал и в чем смысл. Как же глупо, что он забыл.
        - Они вам что, не нужны? - спросил батюшка хмурясь. Голос у него был низкий и строгий, ладонь заметно дрожала.
        - Нет, что вы, - сказал стоматолог быстро. - Нет-нет, очень, спасибо, очень как раз нужны! Дорогая моя, если вам будет не сложно… - обратился он к сердитой женщине, которая минуту назад ударила его кулаком, и улыбнулся самой любезной, самой врачебной своей улыбкой.
        И в эту секунду внезапно ослеп. Тьма опустилась мгновенно, как если бы ему выстрелили в затылок или надели на голову черный мешок. Как если бы выключили свет.
        В полукилометре от самоназваного госпиталя, между пустым Мицубиси Паджеро и такой же пустой Ладой Приора горбоносый визит-профессор наступил в темноте на папку «Узнаваемость бренда: позитивное влияние на продажи». Потерял равновесие, снова ушиб колено и, скорее всего, упал бы, но его подхватил молодой полицейский и упасть ему не позволил.
        Где-то шагах в тридцати от них седая владелица желтого Ситроена высунула голову в чернильную тьму, как в открытый космос, и позвала:
        - Чарлик! Чарлик, детка! Говорила же, надо было на поводок, - сказала она потом, оборачиваясь к мужу, однако внутри Ситроена была та же самая чернильная тьма.
        Муж попробовал взять ее за руку, но промахнулся и руки не нашел.
        - У вас есть же фонарик? - спросил профессор у лейтенанта. - Вам должны выдавать.
        - Да конечно, - отвечал тот. - Ага. И айфоны еще. И реактивные ранцы.
        - Чарлик! - снова раздалось спереди, громче. - Чаааарлиииик! - И лейтенант узнал голос. Вот теперь они его выпустили, подумал он, вот теперь. Ну охуеть.
        - Ну охуеть, - сказала девушка в алом кабриолете (уже не голая, в платье) и задрала голову к невидимому потолку и погасшим лампам. Только, в отличие от хозяйки Чарлика, ее никто не услышал.
        Точно так же черно и безлюдно было теперь возле Майбаха, откуда унесли не только раненых, но и мертвых. А вернее, почти безлюдно, потому что у запертой двери в стене сидели на полу последние двое: мужчина и женщина из Тойоты, которые за передвижным госпиталем не пошли. Она - с краденым из микроавтобуса ломиком, он - с тетрадкой, исписанной школьным почерком своей дочери. Сказать им другу другу было нечего, и они не говорили.
        Легонько цокая когтями, в проходе между машинами возник рыжий ирландский сеттер, уже два часа абсолютно свободный. Почуял людей и остановился, не решаясь приблизиться. Женщина из Тойоты услышала, как он дышит, и сжала покрепче свой краденый ломик. Мужчина щелкнул зажигалкой, как если бы собирался поджечь тетрадку, но вместо этого встал и поднял зажигалку над головой. Неровный круг света поднялся с ним, лизнул запачканную стену и замер, дрожа, у потолочного вентилятора. Лопасти не двигались.
        - Отключилось, да? - испуганным шепотом спросила женщина в майке с Гомером Симпсоном. - Всё, да? Насовсем, да?..
        Где-то рядом заплакали, но тоже как будто шепотом. И вообще было очень тихо, как если бы вместе с лампами выключился и звук.
        Насовсем, да, подумал стоматолог и неожиданно успокоился.
        - Дорогая моя, - сказал он в темноту, - будьте любезны. Давайте мы сейчас встанем с вами тихонечко. Там две коробочки, надо взять и не рассыпать…
        И тут же ослеп во второй раз, потому что у стоявшего поблизости внедорожника внезапно зажглись фары и в лицо ему ударил голубой ксеноновый свет, яркий, как операционная лампа. Весь его потерявший надежду госпиталь ахнул, как один человек. Через мгновение в сиянии возник силуэт - узкая, легкая фигура, которая и пола словно бы не касалась, а висела в горячем воздухе и вот-вот должна и вовсе была, наверное, распахнуть крылья или взлететь к потолку. Грузный батюшка размашисто перекрестился.
        Смаргивая слезы (руки у него по-прежнему были заняты), доктор пригляделся и узнал юного своего бессловесного спутника. Темнолицый мальчик из Газели захлопнул дверцу внедорожника и хромал к нему вдоль ряда с широкой счастливой улыбкой. Левый тапок у мальчика порвался, резиновая подошва скребла по асфальту. В сером от пыли носке была дырка.
        - Дорогая моя, - сказал доктор. - У меня к вам еще одна будет просьба, попробуйте найти нож. Только острый. И спирт пускай мне сюда принесут.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:52
        В комнате с мониторами тем временем никаких изменений не произошло. Лампы продолжали светить, жужжали кондиционеры, и даже лимонный аромат все еще слышался, как будто и он подавался какими-то аккуратными порциями, заодно со светом и воздухом. Погасли только камеры, направленные наружу, будто их выдернули из розетки - им просто нечего стало показывать. Но люди внутри были слишком заняты, и, когда серый зернистый экранчик, на котором секунду назад еще видно было Майбах и прямоугольник асфальта перед дверью, неожиданно почернел, заметила это только девочка из Тойоты. И опять сразу подумала: папа. Она очень давно уже просто думала: папа, я тут, я тут, папа, - и, чтоб мысль эта вдруг не ослабла где-то на полдороге, не сводила на всякий случай с экранчика глаз. А потом экранчик умер, как если бы именно эта запрещенная мысль его и сожгла. Расплавила там, например, какой-нибудь провод. И никто не смотрел. В кресле булькал и плевался желтый старик; все смотрели туда, на него, словно тоже отвернуться боялись - может, ждали, когда он умрет или что не умрет, если не смотреть. А про тамбур забыли и, значит,
забыли про дверь.
        Возле двери правда все-таки оказалось не пусто. Там сидел на полу красавец из кабриолета, весь зеленый и мокрый, пялился в стенку и ногой загораживал проход.
        - Пожалуйста, - сказала Ася очень тихо. - Можно мне, пожалуйста.
        Мокрый красавец поднял голову. Никакой он уже был не красивый и тоже, скорее, страшный, такой же, как остальные, а все-таки знакомый. Она раз посидела в его машине, его девушка в туфлях с красными каблуками угостила ее водой.
        - Пожалуйста, - повторила она шепотом, потому что знала теперь, куда нажимать, почти точно. Если б он только убрал ногу.
        И вот тут на мертвом экранчике появился светлый неровный кружок и запрыгал, как будто включился скринсейвер или кто-то подавал ей сигнал, да, так она и подумала - что это сигнал для нее. А потом вдруг увидела папу - в двух шагах, совсем близко, - и с ним Терпилу. Нечетких и серых, как под водой. Но кричать по-прежнему было нельзя, и она тогда молча пнула зеленого в голень. Тот охнул и начал подбирать свою ногу.
        - Ты куда это собралась, - спросили сзади, и она вдруг упала - не сама, больно грохнулась на пол, голубые лампы сверху ударили ей в глаза, и хотела сказать, что ей больно, вы что, или даже закричать, что ей больно, но не смогла, потому что в легких у нее не стало воздуха.
        - Э, ты это, полегче давай, - сказал бригадир проходчиков из Нововолынска, у которого дочки не было, хотя дочку ему всегда хотелось, зато были три пацана, которых он видел пару месяцев в год и руками не трогал поэтому никогда.
        А Валера не сказал ничего, хотя дочек у него как раз было две. Но и он как-то вдруг расстроился, потому что тоже вспомнил про дочек, а к тому же майор и правда переборщил. По рукам еще ладно, ну подзатыльник. Но так-то зачем, совсем мелкая же девчонка.
        Сам же бледный майор был, напротив, собой наконец доволен. Он втащил малолетнюю поганку в комнату и сгрузил ее в угол.
        - И тут чтоб сидела! Дверь хотела открыть, зараза, - сказал он и оглянулся на шефа. За последние пару часов все как-то посыпалось, и особенно неприятной была та недавняя ситуация в тамбуре. Прямо паскудная там вышла ситуация, он до сих пор помнил масленое дуло дробовика, как оно качается между его, майора, лбом и горлом, и воспоминание это срочно требовалось чем-нибудь перебить. Все дальнейшие ситуации взять уже под контроль. А заодно и напомнить деду, на кого тут в самом деле стоит рассчитывать.
        - Руки убери от нее, мразь, - сказала женщина в рваном костюме, у которой дочки не было тоже и которая вообще детей никогда не хотела.
        - Так сама и следи за ней, ёбта, - ответил майор, победительно улыбаясь. - Я один тебе, что ли, за всеми смотреть должен? Набрала клоунов, оружие растеряла. Давай дверь еще откроем, когда ты два им дробовика подарила, - и опять оглянулся на деда. Он не был уверен, что в прошлый раз тот услышал про дробовики и кто именно их разбазарил. С дедом, правда, тоже походу намечалась какая-то ситуация. Булькать вроде бы перестал и сидел поровнее, но чего он там слышит, понять все равно сейчас было непросто. - Ты ж сама им оружие раздала там, кому ни попадя, - с нажимом и громче тогда повторил майор.
        А затем так же громко и с тем же нажимом заявил, что против раздачи ружей всяким клоунам он, майор, между прочим, решительно возражал и что дверь в текущей ситуации вообще открывать нельзя. Что ситуация нестабильная, сложная - таково его, майора, экспертное мнение. И что раз уж он, майор, отвечает тут за безопасность первого лица, то и подвергать никому не позволит.
        Говорить он вообще-то был не мастер, так что даже собою немножко гордился (особенно удачным оборотом про первое лицо). И лицо в самом деле к нему наконец повернулось.
        - Не позволит он, - сказало лицо скалясь. - А капельницу ты мне, что ли, поставишь? Мудила. Ты диализ мне сделаешь? Коды, блядь, активации ты вводить будешь? Или этот? - тут лицо задралось к мордатому Валере, и под желтым носом при этих словах надулся пузырь, который Валера потянулся стереть салфеточкой и тут же опять получил - в этот раз по губам, и уже не ладонью, а костлявым сухим кулаком.
        - Хватит! Ну чего вы бьете его все время! - крикнула Ася и вдруг заплакала. Обещала себе не плакать, не собиралась, просто не получилось.
        - Она, что ли, коды будет вводить? - сказал желтый дед и ткнул в нее пальцем. - Сопля косорукая.
        Ярость, как всегда, опять его оживила, и буквально через минуту майор обнаружил себя еще в одной, совсем уж неожиданной ситуации, брать которую под контроль точно уже не планировал. Потому что вдруг выяснилось, что именно он, майор, теперь в ответе не только за диализ и капельницу, но также и за связь, которой нету вообще-то уже восемь часов и какого хрена, кретины вы безголовые, ее до сих пор нету. И кто из вас, безголовых кретинов, введет наконец ебучие коды, когда тут никто даже интернет включить не умеет.
        Примерно все в тесной комнате, включая майора, одновременно поняли в эту минуту одну и ту же неприятную вещь: таинственные «протоколы активации», о которых столько было разговоров, запускать-то на самом деле некому. И с самого начала было некому. Космическая комната стремительно превращалась в железную банку, набитую неуправляемой аппаратурой.
        Женщина в рваном костюме взяла стариковский стакан с водой, плеснула себе в ладонь и протерла лицо - раз, другой. Но засохшую кровь не смыла и стало только хуже.
        - А где эти коды, можно взглянуть? - спросила она потом. - У вас ключ электронный какой-то?
        - Какой надо, такой и ключ, - надулся старик. Вид у него сделался значительный.
        Он и слова такого не знает, подумала чиновница, и в голове у нее снова заныла тупая игла, ну конечно. Он компьютера в жизни руками не трогал. Ему даже доклады читают вслух и лет десять уже стараются покороче. Господи, а дверь-то он как открыл, чип ему, что ли, на руку прицепили? Ей захотелось выдернуть желтую жабу из креслица, закатать ему рукава и проверить. А потом, если надо, обшарить карманы. Или, может быть, в саквояже? Как он выглядит, этот ключ - на бумажке, браслет? Карточка, может, какая-то флешка? Ну не отпечаток же пальца.
        Вероятно, она при этом качнулась вперед, потому что старик заерзал и даже поискал глазами майора. Тот, впрочем, тоже на мгновение как-то вдруг растерялся - уж больно она была на себя не похожа: страшная, рваная, вся в кровавых потеках, словно выбралась из окопа. И большая, очень большая. Не должны быть бабы такими большими.
        Старик явно собрался снова заорать, но осекся. Нервно глянул на ополченцев, набившихся в комнату, где им было не место, и на рослую свою ассистентку, которая тоже стояла как-то не по уставу, неприятно близко, а уж выглядела точно не по уставу, и стратегию выбрал другую. Сел покрепче, поправил очки и быстро, сухо напомнил, что ключи такой важности кому попало не раздают и что если у кого-то возникнут глупые идеи, то ему хорошо бы иметь в виду, что без этих ключей ничего как надо не заработает. Ничего. Так что если человеку, у которого эти ключи есть, нужен доктор, все идут и находят ему доктора. Немедленно, бегом, первым делом. Потому что, если с человеком этим, не дай бог, случится что-нибудь - скажем, он потеряет сознание, умрет или просто забудет, где они у него, эти ключи, - через пару часов тут начнется то же самое. Перегреется, погаснет и отключится навсегда, как снаружи.
        И на слове «снаружи» ткнул пальцем в почерневший экранчик в нижнем ряду. Все послушно, как по команде, туда обернулись - ополченцы, майор, и чиновница, и даже Валера, который обещал себе не смотреть. И подумали одинаково: всё, отключилось, - а потом стали думать разное. Девочка из Тойоты, например, просто снова подумала - папа, хотя на экранчике его уже не было и вообще ничего больше не было, словно ей померещилось.
        Желтый старик тем временем огляделся еще раз, гораздо уверенней, и спросил: а чего они, собственно, ждут - непонятно задание? Оружие взяли, пошли! И теперь уже точно - доктора первого. Выйти, найти и доставить, и чтоб без фокусов. А потом уже набирать технарей, если времени хватит. Есть вопросы? Нет? Выполняйте.
        Бледнолицый майор увял и полез под мышку проверять кобуру. Новая задача, очевидно, совсем его не манила. Ополченцы хмуро поволоклись собирать ненавистные ружья, сваленные в тамбуре на полу. Только женщина в рваном костюме медлила, глядя на старика сверху вниз. У нее вопросы, похоже, еще не закончились.
        - Ну давайте пойдем, ну пожалуйста, - сказала ей Ася.
        - А ну села, - тут же гавкнул майор, сам не зная зачем, просто на всякий. Указаний насчет девчонки все-таки не было никаких.
        А большая женщина обернулась, словно вспомнила про нее только что или вовсе увидела в первый раз. И в размерах как будто сразу уменьшилась.
        - Пусть идет с нами, - попросила она, и это была ошибка. На любые просьбы и в хорошие времена дед всегда отвечал «нет», просто так, чтоб не расслаблялись. А сейчас просить тем более было нельзя. Так и вышло: дед тут же откинулся в кресле и улыбнулся.
        - Нет, пускай посидит, - сказал он с удовольствием, а затем повернулся к майору. - И ты тоже сиди, куда собрался? Мудила.
        Майор вспыхнул от радости, отпустил кобуру и понял, что с девчонкой все-таки угадал. И вообще угадал, а проклятая баба с ее гонором и зарплатой с пятью нулями - нет. Облажалась баба по полной и поэтому хромала теперь за клоунами на выход босиком, в рваных штанах, оставляя на чистом полу розовые следы. Тут он, кстати, заметил, что и его собственный костюм как-то непрезентабелен (а если попросту - грязен) и для сверкающей комнаты никак не годится. С этой мыслью он плюнул себе в ладонь и начал счищать с рукава белесую пыль.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:54
        - Понимаете, люди в массе своей не хотят делать зло, - сказал горбоносый профессор. Он совсем запыхался, и шли теперь медленно. - Даже вместе, толпой - не хотят, это им несвойственно. Если спросите их по отдельности, каждого - они будут хотеть хорошего, почти все. Обязательно кто-то должен начать, понимаете? Обязательно. Обмануть их, запутать или напугать. Бросить первый камень. Раздать им оружие, показать врага пальцем. И вот этот, кто начал, всегда виноват больше. Или даже этот единственный и виноват… - Тут профессор снова споткнулся, охнул, и в колене у него хрустнуло.
        - Вы под ноги смотрите, - сказал лейтенант.
        Он и сам уже здорово устал, а добрались только до Опеля-универсал с пустой люлькой на заднем сиденье и открытыми окнами. Воздух был тяжелый, гнилой, как если бы запах у решетки приклеился и тащился за ними. Елки, мы так до автобуса никогда не дойдем, подумал с тоской лейтенант, который поганый этот маршрут еще с прошлой ночи запомнил крепко во всех поганых деталях.
        - Может, это, передохнем? - Он просунулся в водительское окошко и включил в Опеле фары.
        - Что?.. - спросил профессор. - Нет, дорогой мой, отдыхать нам с вами нельзя, - и сердито, горячо заговорил дальше про то, что такие люди опаснее всего, даже если сами не стреляют, и что их не мучает совесть, потому что совести у них нет, понимаете, ни стыда, ни морали, ни жалости, и что надо их останавливать, вот именно их, любым способом, их первыми, и тогда все остальные сразу остановятся сами. Или что-то в таком же роде, причем добрых пятнадцать уже минут.
        А лейтенант шел следом и не мог взять в толк, отчего этот старый горбоносый человек, у которого хрустят колени, рассажена щека и две мелких дочки вообще-то, не остался сидеть со своими дочками, а рвется кого-то там останавливать. Хотя дочки ревели и висли на нем, и вообще это все уже было неважно. Да и пользы от горбоносого, если честно, было немного. Он настаивал, что проверить надо каждую машину, дорогой мой, каждую, а машины при этом на своей стороне пропускал, оглядывался и махал руками, так что проверял машины лейтенант, и фары включал тоже лейтенант, и ловил его еще, чтоб не расшибся.
        Но какой-то он был, черт знает, симпатичный и понравился лейтенанту с самого начала, прямо сразу там у Майбаха, непонятно почему. И еще случилась у него, похоже, какая-то беда - не как у всех, а другая, хуже.
        А вот все остальные люди, кстати, лейтенанту совсем не нравились. С каждым рядом их становилось все больше и вели они себя паскудней некуда, так что даже неловко было перед горбоносым. Хотя почему неловко, лейтенант понимал не очень, как вообще ничего не понимал про себя весь этот последний час. Или ладно, не час, а день. Целый длинный и ни на что не похожий последний день, который закончился вроде пятьдесят четыре минуты назад - а никак не заканчивался. Если б дали ему выбирать, лейтенант бы, ей-богу, выбрал другое и вот этих людей в его дне бы уж точно не было.
        Понимаете, у них отняли надежду, говорил горбоносый профессор, так бывает, им просто страшно, и потом говорил еще, что страх всех делает слабыми, дорогой мой, ну что тут поделать, страху трудно сопротивляться, это самое трудное - сопротивляться страху, и опять забывал проверять свою сторону, оборачивался и цеплялся за чужие зеркала.
        И как раз на его стороне им попалась совсем паскудная машина. Про которую лейтенант не понял сначала, насколько она паскудная, - лупоглазый Ниссан Джук, синенький и девчачий. Ну играла там громко в Ниссане музыка и тарахтел двигатель, потому что наплевали на все и врубили кондиционер. Но на всё наплевавших они с горбоносым уже повидали порядком, и включенных кондеев тоже. От кондея и сам лейтенант сейчас бы не отказался. Он открыл дверь - там сидели две каких-то девчонки и три мужика, очень тесно сидели, и музыка громыхала, лейтенант эту музыку сделал потише и спросил, очень вежливо, не видал ли кто человека в белой рубашке с разбитым лицом и вот тут синяки на руках, он у всех это спрашивал вежливо, хотя отвечали ему по-всякому, а хозяйка сеттера даже плюнула. Но мужик за рулем Ниссана Джук улыбнулся ему и ответил, что нет, не видел, два других мужика на заднем сиденье помотали головами, и девчонки тоже сказали, что нет, и та и другая. Лейтенант прикрыл дверцу и повел профессора дальше, сзади снова грохнула музыка, он полез уже было включить фары в чьей-то брошенной Хонде и вдруг подумал, что
все-таки странно они как-то сидели. Что компания была странная - две молоденькие девчонки, красивые, тихие, и три мятых каких-то невнятных жлоба, и музыка у них была странная. И что надо вернуться.
        Он вернулся, опять распахнул дверцу синенького Джука, и на первой девчонке уже не было майки, а вторую укладывали лицом вниз, и отчетливо вдруг представил земляничную свою нимфу, голую, спящую в кабриолете. Ну чего тебе, жалко, что ли, ментенок, сказал жлоб на переднем сиденье, иди тоже себе найди, и опять улыбнулся - лениво, по-свойски, и вот тут лейтенант перегнул. Из-за этой улыбки. Три-четыре минуты потом он не думал совсем ничего, и было ему хорошо наконец и легко, пока он не закончил. Сам, никто ему не мешал и не смог бы ему помешать - он сам понял, что хватит. Грохотала музыка в Джуке, а все равно было тихо, и все на него смотрели - и профессор, и люди из соседних машин, и даже девчонки из Джука - с одинаково белыми лицами. Прямо много сбежалось людей, как в цирке, так ему показалось. Кулаки у него щипало, он, кажется, выбил палец, рукоятка «макарова» вся была скользкая, и хотелось сказать им - а сами-то вы чего, или просто разогнать по местам. Он же правильно сделал, как надо, но свобода и легкость пропали, и стало ему противно. Нимфа с земляничными волосами ждала его в красной мыльнице с
тряпочной крышей, а вот этих всех лейтенант не знал никого и вообще ничего им был не должен, совсем.
        - Бог ты мой, вы же руку, наверно, ему сломали, - догоняя, сказал горбоносый профессор, хищно раздул ноздри и вдруг засмеялся: - Мальчик вы мой дорогой.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:58
        Ножей сразу принесли много - перочинных, грибных и даже столовых. Самый острый, однако, нашелся внезапно у кудрявой русалки в зеленом - рыбный, тонкий и длинный, как скальпель, с особой какой-то японской заточкой, причем прямо в русалкиной сумке рядом с пудреницей и кошельком. И вот этим самым ножом и пинцетом из той же русалкиной сумки доктор вытащил первые две в своей жизни дробины и занялся третьей. С каждой следующей дело шло чуть быстрее - оказалось, это не так уж и сложно. Через восемь минут он справился уже с половиной и выяснил заодно, что русалку зовут Алиса и она не боится крови. А жена человека с дробью в боку - боится, зато может стремительно раздобыть нож, пинцет, воду, бинты и все остальное примерно в любых количествах, буквально из-под земли. И не только она; доктор вдруг обнаружил, что все его указания выполняются незаметно и сразу - принести это, прижать здесь, еще спирта, еще воды, промокнуть ему лоб. Передвинуть машину, чтоб свет падал удобней и не пришлось двигать раненого. Нет, не только ксеноновый внедорожник, а все машины, еще раз - так, чтоб фары смотрели на госпиталь,
потому что, как только он вытащил из первого человека на грязном куске асфальта первый кусок свинца, этот грязный кусок асфальта и правда стал госпиталем, пускай ненадолго.
        Превращение это незамеченным не осталось, и в госпиталь, освещенный со всех сторон и заметный издалека, начинали уже тянуться новые пациенты с разными жалобами, а с ними и те, у кого жалоб не нашлось, просто страшно было сидеть в темноте. А затем, на девятой минуте (доктор как раз объяснял Алисе, как тампонировать рану), объявились и мужчина с женщиной из Тойоты, ровно по той же причине: там действительно было светло, и свет видно было издалека. А точнее, по этой причине пришел мужчина, потому что женщина понятия не имела, куда он идет и зачем, а спросить не решилась. Как и там, у закрытой двери в стене, от которой все разбежались, а он остался, - не придумала, что спросить и как начать разговор. Просто шла за ним и держала ломик. В круге света она первым делом увидела почему-то не госпиталь, а красавицу химика из Кайен, ее мертвую падчерицу, потом мамочку из Пежо и мальчика, то ли мертвого, то ли еще живого, и живых Патриотов, всех четверых, и бросилась к ним.
        Инженер из Тойоты тоже увидел не госпиталь, а собрание, как у полицейского Форда, где часа два назад говорил неправильно и не то. И к собранию этому обратился. Он шагнул в середину освещенного круга и сказал про короткое замыкание и пробитый силовой кабель, поврежденный случайно участок цепи, но никто его, похоже, не понял, да и не особенно слушал. И тогда инженер сказал громче, что свет и воздух можно включить обратно, починить, он почти уверен. Без гарантий, конечно, но можно попробовать, только быстро, потому что еще через пару часов фары тоже погаснут и светить будет нечем.
        Тут его наконец расслышали, и кто-то спросил, какой смысл теперь, извините, чинить воздух, когда он поступает снаружи и бог знает, что там в нем может быть, в том наружном воздухе, и остался ли он там вообще. И еще неизвестно, сказал кто-то другой, не станет ли хуже, когда этот воздух оттуда потечет к нам, извините, сюда. А такой в этом смысл, закричал в ответ инженер тем же голосом, каким раньше кричал «вы не видели девочку», такой в этом смысл, что про воздух снаружи и правда ничего не известно, но известно зато другое: если воздух - любой, и неважно какой, не начнет поступать оттуда, то внутри он, представьте, закончится точно, причем очень скоро. Может быть, даже раньше, чем сдохнут в машинах аккумуляторы.
        Доктор вспомнил про батюшкин трамадол, который тяжелым раздали всем, и вмешиваться не стал. Он был занят, и потом, у него-то в запасе оставалось целых шесть или восемь часов без страданий и криков. Инженер из Тойоты был просто не обезболен и сейчас искал себе свой трамадол, а за это доктор не отвечал.
        Женщина из Тойоты тоже была занята: обнимала красавицу химика в черном платье. У красавицы срезало дробью лоскут кожи со лба и вырвало клок волос, и жасмином она больше не пахла. Не дается перевязать, говорила жена-Патриот, ну хоть ты подержи ее, щас, дай-ка я замотаю.
        - Просто надо найти щитовую, - сказал инженер, и с ним больше никто не спорил.
        - Щитовую… - вздохнул анонимный его оппонент с забинтованным локтем. - Это где ж ее тут искать-то? Как она выглядит хоть вообще?
        - Как, как, - отвечал владелец УАЗа. - Коробка такая железная, внутри автоматы.
        - На даче у тебя коробка, - сказал инженер. - А тут целая комната должна быть. Нужно найти дверь.
        Заявление это восторга не вызвало.
        - Да нашли уже вроде, спасибо большое, - сказал забинтованный хмуро.
        - Должна быть еще, - упрямо сказал инженер. - Мы возьмем инструменты и пройдем всё снова, как следует.
        - Ну пошли, чё, - сказал Патриот, поднимаясь, и вот тут возник-таки новый и довольно яростный спор, потому что (в отличие от инженера) дети у владельца УАЗа, между прочим, сидели вот они, собственные, родные, и наверно уж искать неизвестно чего в темноте пускай тоже бегут другие, у кого, между прочим, детей тут нету.
        Инженер при этих словах лицом почернел, а жена его вскинула голову и стала ждать, вдруг он что-нибудь скажет, хоть что-нибудь. Стало тихо, и лампы на потолке не жужжали.
        - А она типа это, как выглядит? - вдруг раздался юный взволнованный голос. - Просто есть там, короче, дверь, ну как - дверь, просто в стенке железяка такая, короче. Мы подергали, не открывается.
        - В какой стенке? - быстро спросил инженер оборачиваясь. - Где?
        Раздавался голос из кучки смуглых бородачей, сидевших кружком у границы света и тьмы, и его обладатель, молодой, в олимпийке с надписью «РОССИЯ», тоже поднялся на ноги и махнул рукой куда-то в сторону въезда.
        - Мы за одеялами, короче, ходили, - сказал юный бородач смущенно и затем пояснил, что у брата в фургоне «OZON» была целая типа коробка турецких одеял, полотенца там, всякие тряпки, тудым-сюдым, а в стене за фургоном обнаружилась тоже, короче, дверь, но с другой, внутренней стороны, не написано ничего и закрытая, мы подергали.
        - Подергали?.. - повторил инженер, и лицо у него опять нехорошо изменилось.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:00
        Через сорок минут после выстрела, ровно в час пополуночи в пассажирском автобусе № 867 Руза - Кунцево оказались два человека с почти одинаково разбитыми лицами. Первый, худой и темноволосый, находился там уже добрую четверть часа, потому что (старлей был прав) направился туда сразу, как только у двери начались суматоха и крики. Он устроился на длинном заднем сиденье, с наслаждением вытянул ноги и уснул быстрым жадным сном, каким спят, когда предстоят еще важные дела, а времени мало и надо восстановить силы.
        А второй - рыжий, в резиновых тапках и мокрых горячих носках, добрался туда случайно, просто брел в темноте наугад, спотыкаясь, потому что казалось ему, что за ним гонятся и, наверно, вот-вот догонят, и увидел вдруг свой автобус. Или даже почуял, хотя нос у него был сломан и запахов чувствовать он не мог, - а узнал все равно. Он устал, и больше идти ему было некуда.
        Эти два человека могли бы друг друга и не заметить - в салоне автобуса, занавешенном изнутри платками, было слишком темно. Однако первый проснулся - легко, едва услышав шаги и дыхание, сел, поднял дробовик и тогда только понял, что темно теперь и за окнами, а раз так, его отдых закончился. За вторым же и правда гнались, а точнее - искали, и буквально минуту-другую спустя снаружи послышались голоса и злой кружок фонаря заскользил по цветастым платкам. В этом тусклом цветном свечении два человека с разбитыми лицами наконец разглядели друг друга, и худой беглец из патрульного Форда узнал молодого рыжего ополченца, в которого бросил недавно банку с горошком. А водитель автобуса своего обидчика не узнал и ружье свое у того в руках не узнал тем более. Он не помнил ружье и банку, только выстрел, и как этим выстрелом кому-то оторвало ладонь, и она лежала потом на асфальте по кускам, разбросанные мужские пальцы с черными волосками, а на среднем - мозоль от ручки.
        Вон автобус его, закричали из-за платков, и рыжий водитель торопливо, на ощупь принялся пробираться вперед по проходу к застекленной кабине, потому что это было его место - кабина, там висела его фотография, телефон автопарка и лежали два яблока. А худой человек наклонился, сунул дробовик под сиденье и бесшумно выпрыгнул на асфальт через заднюю дверь. Обежал большую машину кругом и наткнулся на луч фонаря. Ну-ка, стой, сказали ему. Тут он, крикнул тогда худой, щурясь, здесь он, ребята, - и раскинул руки, как для объятия.
        До кабины рыжий водитель автобуса не добрался, и, хотя людей было немного, может пять или шесть, сосчитать он их тоже не успел. Просто в темном салоне вдруг стало тесно, запрыгал страшный тот самый фонарь, и его окружили, схватили за майку, ткнули в грудь и толкнули сзади, сбили с ног. Дочку мою, услышал водитель автобуса, падая на грязный пол, сука, дочечку мою, - и ужаснулся сразу, и поверил, хотя сам помнил только про оторванную ладонь, ничего не запомнил после ладони. Он хотел им сказать что-нибудь, обязательно надо было что-то сказать, но зубы у него были выбиты, а рот полон крови, и оказалось, что говорить он не может. А потом все случилось как-то быстро - то ли его ударили снова, то ли, падая, он ударился сам - затылком об угол железной опоры кресла. В глазах у него вспыхнуло, и он попал наконец на свою Николину Гору, где поле и елки и садится солнце.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:09
        - Всё, зашивайте, - сказал доктор и уронил в банку из-под оливок последний кусок дроби.
        В банке тяжело, приятно звякнуло. Женщина с Гомером Симпсоном на майке смотрела на доктора с обожанием. Кудрявая Алиса тоже смотрела на него с обожанием, иголка со вдетой ниткой была уже у нее в руке.
        - Накройте его потом чем-нибудь, - велел доктор и поднялся на ноги. Надо было проверить того, с позвоночником, и мальчика, да, мальчика в первую очередь, и был еще кто-то с нехорошей рваной раной. Но сначала мальчик. В ушах у доктора немного стучало. Спина больше не болела, совсем.
        Его самозваный госпиталь вдруг оказался большой, многолюдный, как будто за это короткое время увеличился вдвое и существовал уже сам по себе. Светился, гудел, передавал по рядам воду, бинты и турецкие полотенца.
        И, в отличие от пары из Тойоты RAV-4, чиновница из Майбаха и семеро ее ополченцев тоже увидели именно госпиталь, хотя подошли к нему позже всего на каких-нибудь десять минут. А вот люди в госпитале увидели другое: на границе света и тьмы возникла вдруг странная группа с палками химических фонарей, испускавших нежное голубое сияние, и про фонари никто не подумал, а подумалось почему-то про джедайские мечи. И чиновницу тоже поначалу никто не узнал, так она была на себя теперь не похожа. Шла она во главе угрюмого своего отряда, как огромная Белоснежка, - босиком, в разорванных брюках, и на гномов с дробовиками ни разу не оглянулась, потому что забыла про них, а думала почему-то про девочку из Тойоты и как та просунула ей руку под локоть. Так что первым стала искать не доктора, за которым ее послали, а очкастого инженера. Инженер, однако, ушел три минуты назад искать щитовую, и заметил чиновницу именно доктор.
        - Вам здесь что еще нужно, - сказал он своим новым уверенным голосом. - Уходите отсюда немедленно. Вон! - И весь его госпиталь повернулся за ним.
        Сразу страшно и неразборчиво закричала жена убитого товароведа из «Пятерочки», за ней еще какая-то женщина. Кто-то вскочил, а кто-то тянул шею и спрашивал: что, кто там, кто это? Гнев растекался по вытянутому вдоль стены госпиталю медленно и неровно, от начала к хвосту. Как и там, у автобуса, он требовал выхода, удовлетворения. Только рыжий водитель маршрута Руза - Кунцево встретился с этим гневом один и с пустыми руками, тогда как ополченцев все-таки было семеро и к тому же они всё еще были вооружены, а госпиталь безоружен. Впрочем, выглядели ополченцы теперь неопасно, хмуро жались друг к другу и ружья не трогали, а у рослой их предводительницы вид и вовсе был странный, растерзанный, словно бы и она явилась за помощью. Стояла, опустив голубой свой джедайский фонарь к полу, и смотрела себе под ноги, пока крики не стали слабеть, - то ли знала, что они ослабеют, то ли было ей все равно, а затем сказала не очень даже и громко, что да, там у двери случилась трагедия. Ситуация вышла из-под контроля, и она, да-да, она лично готова взять на себя всю вину, если нужно и кому-нибудь станет легче, она
готова, только это не имеет больше значения. Потому что давайте не будем себя обманывать, пожалуйста, сказала чиновница, и тут уже совсем замолчали, даже вдова убитого товароведа, не будем себя обманывать, времени почти не осталось. Говорила она не так, как у двери, - без напора, без чугунной начальственной спеси, как если бы спесь вся слетела с нее заодно с дорогими туфлями, - просто баба, еле живая, такая же грязная и в крови, босиком еще, ой, а ноги-то, гляньте, там стекла же, наверно, полно везде битого.
        Словом, если б чиновница в эту минуту попросилась, к примеру, в госпиталь пациентом или даже опять достала блокнот, все б сложилось, наверное, как-то иначе. Но блокнота с собой у чиновницы не было, он лежал на асфальте у двери рядом с телом хозяйки Лендровера, и сказала чиновница дальше совсем другое. Оказалось вдруг, что явилась она за одним-единственным человеком, и только за ним, потому и пришла сюда босиком.
        - Нет, - сказал маленький стоматолог и жарко, мучительно покраснел, а потом на всякий случай еще раз сказал: - Нет.
        Большая женщина смотрела на него сверху вниз. Кровь на щеках у нее и на лбу спеклась в ржавую маску, выражения было не разобрать. Кудрявая Алиса бросила шить и тоже смотрела на него, и жена человека с дробью в боку.
        - У меня тут мальчик с травмой головы. Не приходит в себя, может быть отек мозга. Есть у вас аппарат МРТ в этом бункере вашем? - спросил доктор, на которого все смотрели, и заговорил быстро, громко, сердясь, что еще очень нужен рентген, УЗИ, хирургический бокс и в своем ли она уме, раз решила, что сейчас, вот сейчас, закричал доктор, он пойдет с ней давление мерить неизвестному какому-то мерзавцу, витамины колоть или что там, и слова казались ему фальшивыми, потому что на одну отвратительную секунду ему в самом деле захотелось оказаться в стерильной прохладе, где белые стены и пахнет озоном. Встать под душ, надеть чистое. И наверно, потребовать даже, чтоб ему принесли кота. Он боялся, что эти мысли видны у него на лице. Она вечно все портила, эта гадкая женщина, всякий раз.
        И ведь есть у них там и УЗИ, и рентген. Стоматологический кабинет, понял доктор, боже мой, да наверняка, и внезапно почувствовал, что устал. Очень, очень устал, и сердиться больше не хочет, и тем более не хочет кричать. Поясницу опять у него ломило, горели уши. Если я вам так нужен, сказал он, берите всех, семьи, раненых - всех. Или просто идите к черту.
        - Он не впустит всех, - сказала босая чиновница. - Если вы не пойдете сейчас, он не впустит вообще никого. - И подумала: даже нас, но вслух уже не сказала. Как и доктор, она вдруг ужасно устала от этого разговора. От любых разговоров вообще.
        Молодая беременная с розовой челкой шумно охнула, приподнялась и подолом платья, как тряпкой, принялась вытирать под собой асфальт с раздражением, какое бывает, когда проливается кофе на белый диван. Платье было короткое, светлое и мгновенно промокло. Воды отошли, господи, сказала ее соседка, наклоняясь вперед. Ой, рожает, что ли, заволновались рядом, мамочки, правда рожает, подхватили дальше, и стало шумно. Нет, сердито кричала беременная, мне четвертого августа ставили, это не то, отпустила подол и пыталась встать. Лена, Лена, ну всё, ну чего ты, сиди, говорил ее бледный молоденький муж. Да пусть встанет, когда ей так легче, пусть походит, возражала соседка. Мне четвертого августа, повторяла беременная с мокрым пятном на платье, она встала уже, и плакала, и держалась за стену, крошка-доктор пробирался к ней поперек рядов. Госпиталь снова очнулся и загалдел, на чиновницу больше не смотрели.
        Что-то в спину ей пробубнил бригадир проходчиков - про Серёгу и, в общем, мы это, пока вы тут это, поищем сходим, - но она не ответила и не повернулась. Ей хотелось тоже прилечь где-нибудь на пыльное одеяло, снять пиджак - почему она до сих пор его не сняла? - и закрыть глаза. Она даже нашла куда ляжет, увидела место, и мешала ей только мысль про девочку. Ну пожалуйста, можно мне с вами, просила девочка, у которой так и не было имени. Почему у нее не было имени?
        - Фармацевт, - сказала чиновница, и никто ее не услышал, опять стало шумно. - Фармацевт! - позвала она, задирая руку над головой. Затрещали нитки в подмышке, хрустнула пуговица, и пиджак разъехался в стороны.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:11
        - …Сервисный коридор, понимаешь? - сказал Митя. - Там же всё: вода, электричество, воздуховоды, может, лифт аварийный какой-нибудь, вдруг там можно в метро спуститься…
        - Да я понял, - хрипел Патриот. - Не беги ты, не видно же ни хера…
        - Может, связь! - на бегу сказал Митя. Он тоже хрипел. - Ну, ремонтники ходят, с диспетчерской надо же как-то…
        Кислорода при этом в воздухе как будто стало еще меньше. Или только так кажется? Нет, не кажется, поняла Саша, действительно меньше. В груди горело, и ясно было, что сейчас у кого-нибудь просто-напросто лопнет сердце.
        - Э, а как открывать будем? - деловито спросил молодой бородач в олимпийке «Россия». Он-то мчал как раз впереди легко, как гепард, и не только даже не запыхался, но как будто еще и видел в темноте. Белые полосы триколора на его могучей спине сияли, как дорожные знаки в свете фар.
        Все равно лучше было бежать. Уже все было лучше, чем молча сидеть у запертой двери или на одеяле с женщиной из Кайен, рядом с телом убитой девочки.
        - По…дергаем, - сказал Митя, закашлялся и сплюнул на пол.
        Она тоже остановилась и слушала, как он дышит, и подумала: надо было взять воду. Как же я не взяла воду.
        В темноте синий микроавтобус казался черным. Задняя дверца, которую они оставили открытой, теперь снова была заперта, а разложенные на асфальте инструменты пропали. Они снова были внутри, в салоне, куда юный спортивный бородач ловко забрался через разбитое окно. Кроме того, в том же самом салоне обнаружился голый по пояс человек с дробовиком - самый младший в бригаде проходчиков с шахты «Бужанская», приходившийся бригадиру племянником. После выстрела он, как и рыжий водитель маршрута № 867, возвратился на место, которое знал и считал безопасным, майку снял потому, что была его майка заляпана кровью учительницы Тимохиной и кровь эта жгла ему кожу. А растащенные кем-то по полу инструменты прибрал инстинктивно, не думая, потому что так был приучен.
        После краткой невидимой стычки задняя дверца микроавтобуса распахнулась, и оба - полуголый проходчик и бородач в олимпийке - в неловком объятии вывалились наружу, но драться одновременно вдруг расхотели, как если бы повод остался внутри, где они столкнулись неожиданно в темноте, и теперь были этим немного сконфужены.
        А потом у молодого проходчика-ополченца, который без малого час просидел в раскаленной железной коробке, случился с четырьмя визитерами разговор. И про выстрел, в котором он был виноват еще меньше, чем водитель автобуса, - а все-таки, кажется, был, потому и выбросил майку, - его вообще не спросили. Первым делом инженер из Тойоты спросил у него про дочку, и тогда он сказал с облегчением - да, да, что он девочку видел и всё с ней нормально, живая и наружу не выходила. И тогда у инженера запрыгали губы и очки, а жена инженера заплакала и обняла почему-то не мужа, хотя вроде сначала хотела, а его - полуголого, чужого и бывшего, точно бывшего уже ополченца, как будто он был герой и лично их девочку спас, и даже сказала спасибо, спасибо, о господи, слава богу.
        Про то, что творится за дверью (инженерша все еще плакала), рассказать молодому бывшему ополченцу особенно было нечего - он и видел-то только тамбур и вспоминать о нем не хотел, как и про остальное, - но даже про это его не спросили. Проклятая дверь им тоже оказалась не нужна, потому что нашлась другая, рассказали теперь они, совсем новая дверь в совсем другом месте, и вот тут он уже был так рад, что отдал бы не только «Макиту», но и все содержимое микроавтобуса вместе с ключами и волновался только, что его не возьмут и оставят здесь одного.
        Под конец разговора (он нагружен был уже под завязку и раздумывал, брать ли с собой дробовик или лучше шуруповерт, вдруг там петли развинчивать, мало ли, и склонялся в сторону шуруповерта) с молодым ополченцем случилась еще одна радость: сзади вдруг раздались шаги и знакомый голос крикнул: «Серёга, елки, куда намылился, а?» - и он засмеялся, хотя десять минут назад был уверен, что смеяться не сможет уже никогда.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:13
        - …Провизор, между прочим. Медицинский закончила в Саратове, нам и физиологию читали, и анатомию, - скороговоркой перечисляла немолодая фармацевт в очках и крупных серьгах с искусственным жемчугом. Возле правой ее ноги стояла туго набитая сумка на колесиках, которую фармацевт крепко держала за ручку, как чемодан на вокзале.
        - Лена, ну ляг ты уже, пускай он посмотрит!
        - Да пусть походит, это ж небыстро всё…
        - Вот вы интересная какая, быстро тоже бывает, раскрытие надо посмотреть!
        - Патологию, - сказала фармацевт погромче. - Даже военная медицина была, два семестра.
        Голос у нее был высокий, и звучала в нем какая-то обида. Чиновница в пиджаке без пуговиц вспомнила вдруг бухгалтершу из Лендровера, и щеки у нее опять защипало.
        Беременная Лена отпихивала молоденького мужа и отказывалась не только ложиться - куда, ну куда я тут лягу тебе, я на пол тебе, что ли, лягу, - но и при всех проверять раскрытие, а также рожать вообще. Малютку-доктора за ее причитаниями было почти не слышно. Шумно тоже было, как на вокзале, и очень, очень жарко, словно температура каждые десять минут поднималась еще на градус. А может, и правда поднималась. Да скорее всего, они просто не желали сейчас этого замечать. Отвлеклись на свои идиотские бинты с полотенцами и будут играть в больницу, пока не начнут вариться как лягушки в кипятке или задыхаться по-настоящему. И маленький говнюк покапризничает, полюбуется собой лишний час, но, когда все начнется, его-то я возьму все равно, думала чиновница, и он это знает. А на них уже времени не останется.
        Можно было, конечно, забрать паршивца силой, отдать приказ. Нужно было отдать, и еще час назад она так бы и сделала.
        - Одиннадцать человек в подчинении, - обиженно тараторила фармацевт, искусственные жемчужины прыгали. - Это без водителей еще и без оптики. Четыре грамоты от Минздрава, стаж тридцать два года…
        В левом ухе у чиновницы по-прежнему как будто стояла вода, что-то булькало там и тоже понемногу вскипало.
        - Капельницы умеете ставить? - перебила она, стянула наконец лопнувший пиджак и бросила на пол.
        Лицо у пожилой фармацевта сразу как-то переменилось. Она сделала короткую паузу, встала покрепче и сказала совсем другим голосом:
        - А чего там уметь. И уколы, и капельницы. Он возрастной у вас? Помыть, ногти постричь, пролежни. У меня свекровь пятый год лежачая. Только я с мужем, нас трое. Еще сестра его с нами. - И обернулась: - Валя! Ва-ля, идите быстро.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:17
        С фонарями почему-то сразу пошли медленнее - может, оттого, что инструменты были тяжелые, но и в целом настроение как будто стало другое. После краткого обсуждения дробовики решили все-таки не бросать, мало ли что, только даже с дробовиками трое беглых проходчиков с каждым шагом превращались теперь из ополченцев обратно в спасательную экспедицию. Инженер из Тойоты притих и не суетился, шел и думал про девочку, и жена его тоже больше не плакала. Успокоился даже стремительный бородач - ему выдали длинный голубоватый фонарь, и он гордо нес его перед собой, как факел. Где-то здесь должен был уже показаться фургончик «ОZON», сразу после автобуса и разоренной Газели, помнил он и надеялся только, что помнит правильно.
        И как раз шагах в тридцати от Газели, уже видно было ее чумазую будку, на пути у него вдруг возник человек - худой и темноволосый, с разбитым лицом, - которого молодой бородач тоже помнил неплохо еще с баррикады и которому совсем не обрадовался. Так некстати была сейчас мысль про баррикаду, что он напрягся и чуть согнул ноги в коленях, как в ринге. Сине-белые буквы у него на спине натянулись, и хозяйке Тойоты показалось, что он сейчас прыгнет - точно так же легко и бесшумно, как недавно бежал в темноте.
        Человек с разбитым лицом, похоже, опасности не почуял, безмятежно шагнул под фонарь и сощурился.
        - Здрасте-здрасте, - сказал он приветливо. - Где ж вы лампочки взяли такие красивые?
        Вот тогда стало видно, что на плече у него тоже болтается дробовик, но не как у всех, за спиной, а стволом вперед. И что смотрит он не на красивые лампочки, а подробно, как подарки под елкой, разглядывает пыльный чемоданчик с «Макитой» и прочее снаряжение.
        - А ружье это чье у тебя? - в свою очередь спросил бригадир проходчиков безо всякой приветливости, потому что и он человека узнал, а вот руки у него были заняты. Как и у обоих его вооруженных товарищей, которым на ум пришел сразу рыжий водитель автобуса, про которого думать им хотелось не больше.
        - Вы, ребята, поаккуратней тут, что ли, - вместо ответа прошептал человек с разбитым лицом и подошел еще ближе. - Очень злится народ, я на вашем бы месте…
        - А вот я бы на месте посидел пока ровно, - перебил владелец УАЗа Патриот, который единственный здесь человека не вспомнил, потому что видел всего однажды и коротко. Никакого народа к тому же поблизости не было, и торчал непонятный мужик совершенно один в пустом и темном проходе. А стало владельцу УАЗа все равно неуютно, и он собрался уже сообщить и погромче, что народу бы вовсе сейчас не вякать, потому что ему, народу, сейчас воздух починят вообще-то, и хотел было рассказать про вторую дверь, щитовую и сервисный коридор. Но очкастый инженер из Тойоты сильно ткнул его локтем в бок и рассказу этому помешал. Он вдруг тоже занервничал, хотя в прошлую встречу беглец из полицейской машины ему страшным совсем не казался.
        Человек с разбитым лицом как будто паузы не заметил. Улыбался и любовно поглаживал цевье дробовика.
        - А сама где, за вами идет? - спросил он, вытянул шею и вгляделся в темноту с каким-то приятным или наоборот - неприятным скорей нетерпением, и это был третий уже вопрос, оставшийся без ответа.
        Бородач в олимпийской куртке смотрел на худую руку с багровым следом от наручников на запястье и прикидывал, успеет ли дотянуться. Он вообще-то оружие презирал и особо в него не верил, но сегодня мнение переменил.
        - Хотя чего ей тут делать, с другой стороны, пришибут ее здесь, - рассуждал худой человек с разбитым лицом, говоривший теперь сам с собой. - И вас пришибут. Она что, вас вторую стенку послала сверлить? А зачем, не пойму, вот же мутная баба, не успеваешь прямо за ней… Или нет, погодите, стоп, - сказал он оживляясь, - стоп-стоп-стоп. Никуда она вас не посылала, так? Это что же у вас, самоволка типа? И куда вы это такие нарядные? - Тут он сделал еще шажок и любовного взгляда от «Макиты» не отрывал. - Не, ребят, я не знаю, чего вы придумали, только я со всем этим в обратную сторону шел бы. Показать бы ей в камеру, у них камеры там, сто процентов, посверлить даже, может, немножко, неглубоко…
        - Как вы все надоели-то, господи, - сказала хозяйка Тойоты. Нос у нее был красный, глаза опухшие, но слезы высохли, и она единственная, кажется, не прикидывала сейчас ничего, совсем. Ее пятеро нагруженных спутников одновременно представили, как она, например, сейчас влепит убийце полицейских пощечину, но поделать ничего уже было нельзя. - Как мне все это! Блядь! Надоело! - прорычала она, отпихнула юного бородача с фонарем и оскалилась: - Ну-ка вон отсюда пошел. Уйди, я сказала! - И тут выяснилось как раз - неожиданно сразу для всех, - что в руке у нее гвоздодер с рукояткой, перемотанной изолентой.
        И тогда инженер охнул «Сашка» и впервые с тех пор, как раздался выстрел, посмотрел на свою жену. Бригадир уронил чемоданчик с «Макитой» на пол и попытался развернуть дробовик, а юный бородач приготовился-таки прыгать, потому что и ему это все надоело до смерти, а фургончик «OZON» стоял вот он, совсем-совсем рядом.
        - Ладно, ладно, - сказал человек с разбитым лицом, отступая, и поднял руки. Щека у него задергалась, и улыбка сползла на секунду, но затем почти сразу вернулась на место. - Не вопрос, ребят. Не хотите - не надо. Я пока до них прогуляюсь, ага, посмотрю, как там что. И надеюсь, - сказал он другим голосом одному только инженеру, - вы глупостей не наделаете сейчас каких-нибудь опрометчивых. У вас дочь там, вы себе эмоциональных решений позволить не можете. Вот сейчас уже точно для эмоций не время. Что бы вы ни задумали, а все-таки подумайте лучше еще раз, как следует. Взвесьте, так сказать, варианты. А подумаете - приходите, потому что мы эту дверь все равно откроем, с вами или без вас. Обязательно, это я обещаю.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:21
        - …Да скажите ему, что убило доктора. Когда стреляли, - говорила на ходу фармацевт-провизор своим высоким обиженным голосом. - Ну убило, вы тут при чем. - В сумке у фармацевта-провизора звякало, колесики просели и крутились со скрипом. - Стоматолог тем более… Валя, где вы там, - она оглянулась, - давайте!
        Лысоватый муж фармацевта и сестра его, такая же мокрая и лысоватая, послушно зашагали быстрее. Были они розовые и круглые, как две половинки яблока; кого именно звали Валей, было непонятно.
        - А я тогда удивилась еще, - говорила фармацевт. Она немного уже запыхалась, но рослую чиновницу обогнала почти на полкорпуса. - Стоматолог, странно как-то…
        Голубые фонари светили вперед и вверх, пола было не видно, словно шли по пояс в воде. Под ногами у чиновницы что-то хрустело, но вниз она не смотрела. Без пиджака ей стало чуть легче, блузка почти высохла, жали теперь только брюки - в бедрах и особенно в коленях. Ополченцы, пыхтя, топали сзади, их осталось пятеро: три проходчика, пузатый подводник и владелец кабриолета.
        Впереди показался массивный зад Майбаха, весь покрытый тусклой белесой пылью.
        - Их вообще по-другому учат, - сказала фармацевт. - Специализация узкая.
        Кровь на асфальте свернулась и тоже стала тусклая, с пленкой, как на остывшем молоке. Тело девушки в черном платье унесли, а у бухгалтерши парка развлечений «Сказка», видимо, никого не было. Рядом лежала на боку учитель Тимохина в костюме Bosco, только сумка ее куда-то исчезла. Зато чиновница увидела наконец свой раскрытый измятый блокнот, однако и в этот раз нагибаться к нему не стала, а посмотрела на часы (прошло двадцать девять минут), и рука ее снова была чужая. Белая выше запястья, в перчатке из подсохшей крови.
        - Значит, так, - сказала чиновница оборачиваясь. - Я могу провести двоих. Только двоих - вас и мужа. Нет времени объяснять, просто поверьте, без доктора он нас не впустит. Мы скажем, что это доктор, придется притвориться. Вы сможете притвориться доктором? Ну же, быстро, сможете или нет? А жена вам подскажет, что делать. Вы ему подскажете, да?
        Может, дело и правда было в пиджаке. Надо было снять его еще утром. Надо было снять его вчера.
        Лысоватый муж фармацевта открыл рот и бессмысленно хлопал глазами. Выглядел он так, словно в одежде упал в реку.
        - Он впустит только двоих, - повторила чиновница. - Доктора и фармацевта. Все остальные - потом. Я попробую убедить его, что фармацевт нужен, но без доктора он не откроет, вы понимаете меня? Сначала он хочет доктора, и сейчас я смогу ему объяснить только, что фармацевта тоже надо впустить. Если будет доктор. Это обязательно, без доктора не получится.
        Три дольки яблока, моргая, смотрели на нее - одинаковые, круглые, седые и розовые. Неделимые последние лет сорок, позабывшие давно, кем друг другу приходятся. Общие выходные, отпуск и дни рождения, общая лежачая старуха и родительская дача с пионами и летней кухней.
        Если бы еще снять брюки. Все-таки страшно жали, особенно в коленях.
        - Ну? - спросила чиновница.
        - Валя, - сказала фармацевт и перехватила сумку покрепче. Жемчужные серьги прыгнули, и стало вдруг ясно, как устроена жизнь на даче и кто решает, какие цветы сажать, во сколько выключать свет и что готовить на завтрак. Свободной от сумки рукой фармацевт крепко взяла мужа за руку и превратила тройку в пару. - Валюша, ты постой пока, миленький, тут, в сторонке.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:23
        - Не, ну это болгарка нужна, - сказал бригадир проходчиков и подергал решетку. Лицо у него сделалось профессионально скучное, как если бы предстояло сейчас обсуждать смету.
        - А нету болгарки? - спросил Патриот.
        Все трое проходчиков со значением промолчали. Будь у них в микроавтобусе болгарка с дисками по металлу, с решеткой они разобрались бы часов одиннадцать назад, еще у выезда. У этой прутья были такие же толстые, а вот дверь за ними пряталась простая железная, с ручкой. Самая обычная дверь с зеленым наклеенным человечком и погасшим табло «ВЫХОД». Как же мы не заметили, удивился Митя, сколько раз тут ходили. И ведь она не одна тут такая, наверно.
        - А посверлить, может, - предложил бородач в олимпийке несчастным голосом.
        - Болгарка нужна, - сказал второй проходчик с пшеничными усами и тоже подергал. - Тут резать надо.
        - Вот зачем им решетка здесь, объясните мне кто-нибудь, - сказала Саша. - Чтобы что? Это же не на улицу, ну зачем?
        Чтоб мы не добрались до коридора, подумал Митя. Не стали там всё курочить и что-нибудь не испортили. А задохнулись тут прилично, без шума, ну или тихо умерли с голоду. Все, кто не пригодился. И потом опять сразу подумал про Аську, он вообще теперь думал и думал про Аську и как оставил ее там одну, потому что решил, что так будет лучше. Как она оглянулась на него из тамбура и звала «папа, пап», а все-таки пригодилась. Ну пригодилась же. И сейчас поэтому дышит. Как он сказал - опрометчивые решения? Или нет, эмоциональные.
        - Гады, - сказала вдруг Саша, размахнулась и стукнула по решетке гвоздодером. - Гады, га-ды! - и стукнула еще раз и еще.
        Звон раздался оглушительный, как если бы ударили в колокол. Кажется, она плакала - вот теперь, впервые за сутки не злилась больше, не молчала, а по-настоящему плакала. Только он не мог одновременно думать про них обеих. У него никогда так не получалось.
        - Тихо-тихо, ну чё ты, - сказал Патриот и схватил ее за руку, аккуратно отнял гвоздодер. - Чё ты, ладно, - повторил он, - ну придумаем что-нибудь. Да, мужики? - и смотрел при этом на Митю. - Ща придумаем, да, говорю?
        Человек с неприятным разбитым лицом направлялся к Аськиной двери и прошел уже, наверное, полдороги. Эмоциональные решения, опять вспомнил Митя. Опрометчивые глупости.
        - Машиной можно дернуть, - сказал он. - Трос надо найти просто.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:27
        - Вот здесь встаньте под камеру и голову поднимите, - приказала чиновница. - Нет, не вы! Он.
        Лысоватый муж фармацевта послушно сделал шажок и замер. На свету под лампами он смотрелся еще потеряннее, как зритель, которого фокусник заставил подняться на сцену.
        - Шура, голову, - прошептала фармацевт и ткнула мужа в бок локтем.
        В тамбуре пахло уже не лимоном, а носками и п?том, и стена у коробочки интеркома вся была перепачкана кровью, но скафандры, стеллажи с респираторами и оружейный шкаф продолжали производить впечатление. Круглый Шура зажмурился и подставил лицо под невидимую камеру. По спине у него обильно текло, макушка светилась розовым.
        - Он не Шура, - сквозь зубы сказала чиновница. - Вы должны называть его «доктор». Ясно?
        На полу возле стеллажа она увидела свои туфли, развороченные и в трещинах, как если б их на год забыли под дождем, а потом еще вывернули наизнанку, и подумала: не получится. Здесь вообще не получалось, совсем ничего, с самого начала. А раз так, можно было бы снять уже наконец и брюки - то, что от них осталось. Кожа под брюками горела и мокла, они жали в коленях и врезались в паху, ткань в промежности отсырела. На секунду это стало важнее всего: снять брюки и почесать там, под ними - одну ногу и сразу потом другую, обеими руками.
        - Это кто? - хрюкнул интерком голосом коротышки-майора.
        Шура от страшного голоса вздрогнул, спрятал голову в плечи и попятился, но жена опять пихнула его плечом и возвратила на место. А чиновница в рваных брюках обнаружила, что уже на них расстегнула молнию почти до середины. Интерком похрустел немного, ожидая ответа, но чиновница занята была своей молнией - вниз или вверх, и вопрос этот занимал ее больше. После брюк, представляла она, после брюк еще можно успеть снять лифчик. Быстро вытащить через рукав.
        - Это - доктор! - сказала тогда фармацевт громко и внятно, как говорят с глухими и иностранцами, улыбнулась окровавленному интеркому и встала рядом с мужем. - Док-тор! - повторила она по слогам. - А я - про-ви-зор! Фармацевт, стаж тридцать два года!
        Коробочка в бурых пятнах щелкнула и замолчала. Фармацевт глядела в нее с застывшей улыбкой, словно пришла фотографироваться на паспорт. Или на доску почета, подумала вдруг чиновница, идиоты, идиоты, и-ди-о-ты. Она не смеялась уже больше суток, хотя нет, она не смеялась вообще-то гораздо дольше, почему? Почему она не смеялась? И как же, господи, как у нее чесалось под брюками.
        - К стене отошли все, - наконец сказала коробочка скучно.
        Пятеро ополченцев, которые и так стояли уже от нее как могли дальше, у самого выхода, после реплики этой попытались отступить еще, и все пятеро, разумеется, увидела чиновница, по-прежнему держали в руках фонари. Фармацевт взяла мужа за руку и тоже оттащила назад, и на пятачке перед камерой осталась теперь только клетчатая сумка на колесиках. Внутренняя дверь зашипела, отъехала в сторону, и в проеме показался майор, непыльный уже и строгий. Он умылся, почистил костюм и смотрел с полковничьей или даже нет - с генеральской равнодушной ленцой. Разве волосы только еще у него не просохли и влажно блестели, расчесанные на пробор.
        - Вы, двое, - сюда, - позвал он.
        Шура, кажется, прямо стоя упал в обморок и не шевелился.
        - Ой, минуточку подождите буквально, - сказала его жена, вытащила из кармана помаду и, не глядя, быстро накрасила губы. Видно было, что и на обмершем Шуре она тоже хотела что-то поправить, но удержалась и в этот раз даже его не толкнула. Он пошел за ней сам, как если б его вели на веревке.
        Майор посторонился и пропустил их, а затем быстро и с удовольствием заступил чиновнице дорогу и взглянул на нее снизу вверх. Не взглянул даже - оглядел, снизу доверху, растягивая приятный момент. Был он очень в эту минуту собою доволен.
        - Молодец, - сказал он. - А теперь айтишника. И еще там по списку кто у тебя? Ты тетрадку свою подбери, пригодится.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:28
        - Ну куда ты крутишь, левей бери! Левей, говорю, еще! Еще! - ревел бригадир и лупил по будке озоновского фургона ладонью. - Лёха, крикни ему, он не слышит там, что ли?
        Лёха крикнул; из кабины фургона в ответ тоже донесся какой-то неразборчивый крик, однако левее фургон не поехал и спустя мгновение с треском воткнулся в зад курносой маленькой Хонде. На асфальт посыпался пластик, габариты у Хонды погасли, сразу стало темнее. Из кабины фургона высунулся юный бородач и с упреком посмотрел на толкавших.
        - Ты куда прямо едешь, мудень, говорят тебе, а ты прямо, вбок надо было! - заорал бригадир. От натуги и ярости он слегка посинел. - Щас назад его надо и дрочить всё по новой!
        - А зачем так быстро толкали! - воинственно отвечал бородач из кабины, и при этих его словах несчастная Хонда покатилась вдруг сама по себе и тоже во что-то ударилась - уже не было видно, потому что и передняя фара погасла.
        - Ты чего, на ручник ее не поставил? - спросил Патриот, тоже мокрый, как все, но не синий, а огненно-красный. - Ты водить умеешь вообще?
        Бородач насупился и молчал.
        - Так а хули за руль-то лезешь тогда! - бригадир рванул дверцу. - Вылазь!
        - Нет ключей, - задыхаясь, сказала Саша. - Я везде тут уже посмотрела. Может, надо подальше сходить, ну где-то же будут…
        - Нет, не надо подальше, - сказал Митя. - Из подальше мы сюда не проедем.
        Хонда сдвинулась недостаточно. И фургон тоже сдвинулся недостаточно, его некуда было двигать. Ничего тут было толком не сдвинуть - три шеренги машин без ключей, половина с заблокированными колесами. Незнакомец с разбитым лицом подходил уже, наверное, к двери. Мы ее все равно откроем, с вами или без вас, вспомнил Митя и улыбку - странную, неприятную. У вас дочь там, у вас дочь. У вас дочь.
        - Да проедем! - прорычал бригадир. - Рулить только надо не жопой!
        Бородач оскорбленно фыркнул. Тощий Лёха в пшеничных усах карабкался на его место в кабину.
        - Чё стоим, я не понял? Погнали! - Бригадир обошел фургон и хотел было снова крикнуть «погнали», хоть и сам уже начинал сомневаться, оттого-то и торопился. Но не крикнул, потому что возле маленькой Хонды стояли теперь какие-то мужики - человек семь-восемь с фонарями и монтировками, а один почему-то с огнетушителем - и смотрели на бригадира нехорошо.
        - Это что же, машины бить, значит, людям? - спросил один.
        - А твоя, что ль, машина? - с вызовом отвечал бригадир, не успевший переключиться.
        И вот тут бы случиться беде, потому что, во-первых, разбитая Хонда тому человеку в самом деле была не чужая. Во-вторых, какой-то другой человек закричал «э, ребят, он тоже из этих, я его помню», а руки у бригадира были пустые - инструменты и ружья аккуратно лежали у стеночки. Бородач в олимпийке тем более ситуацию не поправил, он примчался на шум и с разбегу начал толкаться, да и Лёха вылезал уже из фургона, а Серёга рванул за дробовиком.
        Словом, драка была неизбежна - драка страшная, без пощады, на какую способны люди, у которых уже не осталось надежды, а только злость. Но вмешался краснолицый владелец УАЗа, причем выступил в роли, для себя необычной: в нем надежда еще не иссякла, и он не злился. Или даже не так: он вдруг понял, что надежду получится удержать, только если драки не будет, и злости себе не позволил. Прямо сделал над собою усилие и попробовал объясниться - словами, хотя прежде никогда в этот способ не верил.
        - Мужики! - сказал он. - Э-э-э, мужики, вы чего, мы ж тут выход нашли!
        А затем рассказал, как мог емко и красноречиво - про железную дверь и сервисный коридор, щитовую, электричество и воздуховоды, аварийные лифты и спуск в метро. Про машины, которые стоят поперек и попробуй их оттащи, когда вон хотя бы тот Ранглер желтый в среднем ряду один весит две с половиной тонны, и что надо потом просто дернуть решетку. Просто дернуть, понял, только трос найти и машину с ключами, а дальше всё есть - инструменты есть у ребят, инженер-электрик вон стоит, всё есть, понял?
        Эта речь обошлась владельцу УАЗа недешево: покраснел он и вымок еще сильнее, но задачу свою исполнил. А возможно, и перевыполнил, потому что трудная речь его не только предотвратила драку.
        - Ранглер, значит. Этот, что ли? - спросил человек с огнетушителем и отправился посмотреть. - Ой, да ладно, две с половиной, - сказал он. - Тонны две максимум.
        - Трос я знаю где, кстати, взять, - сообщил второй. - Трос достанем.
        И пока обсуждали, кого посылать за тросом, человек из курносой Хонды подошел к владельцу УАЗа и, порывшись в кармане, протянул ему на ладони ключ с пушистым розовым шариком.
        - Аккуратней только, - сказал он. Ладонь была грубая, очень грязная и к пушистому брелку не годилась. Получасом раньше человек из Хонды ударил этой ладонью рыжего водителя автобуса и хотел бы ударить еще, все равно кого. И никуда это желание не исчезло.
        - Может, сам тогда? - предложил владелец УАЗа и ключ не взял. Он оглядывался на инженера; что-то сдулся, казалось ему, инженер.
        - На, бери, блядь, давай, - сказал человек из Хонды. Ничего другого он больше сказать не мог и вообще удивлялся, что может сейчас говорить.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:29
        Ополченцы с фонарями и ружьями всё так же топтались у внешней двери. Возмущаться новым приказом не стали и на выход отправились молча с тем же видом, с каким пятью минутами раньше заходили внутрь, - с таким видом измученная массовка после долгого дня и тринадцати дублей выполняет команды безумного режиссера, переходит с места на место и вроде бы принимает нужные позы, хотя давно уже не помнит, какой в этом смысл.
        Режиссера причем и видно-то не было, он валялся, наверное, в кресле, не касаясь ботинками пола, или вовсе лежал на кушетке, обернутой целлофаном, и ему закатывали рукав, чтоб пристроить иголку в вену. Или, может, меняли памперс. И приказы его, возможно, стали просто набором звуков и никакой силой давно не обладали. Сила приказов вообще была теперь под вопросом, однако и вопросы у чиновницы в изодранных брюках внезапно иссякли тоже. Ее мучили совершенно другие вещи: яркий свет в тамбуре, зудящие раны под мышками и в паху и застежка на лифчике. Лямки, молнии, пуговицы и швы, от которых тело ее распадалось, а под этим светом от них было никак не избавиться. И когда двери изменили наконец положение - внутренняя захлопнулась, внешняя открылась, - чиновница шагнула во тьму почти с облегчением и про гниду-майора, фармацевта в пластмассовых жемчугах и тем более про неведомого айтишника забыла мгновенно.
        Тьма снаружи была раскаленная и облегчения не принесла. Пахла лужа свернувшейся крови, начинали пахнуть тела бухгалтерши из Лендровера и учительницы Тимохиной, и, наверное, доползли уже сюда запахи от решетки, где лежали водитель Фольксвагена и три его пассажира, таксист и блондинка в цветастом платье. У стеночки, как забытая сумка, терпеливо ждала круглая Валя с розовым круглым лицом, и раскрытый блокнот со списком все так же валялся рядышком на асфальте, но и Валя, и даже блокнот находились уже в соседнем каком-то, неважном мире и никакого отношения к чиновнице не имели. Она бросила свою усталую дружину у двери, шагнула за Майбах и, оказавшись наконец в темноте, расстегнула-таки молнию на брюках совсем и просунула руку внутрь, под влажную ткань.
        Тут ей в спину уперлось что-то железное, твердое - прямо между лопаток, где кололась острая, как осиное жало, кнопка проклятого лифчика, который надо было, конечно, снять первым. И возможно, еще вчера.
        - Не ори и не дергайся, - сказал сзади знакомый голос. - Руки быстренько подняла и пошла.
        И она пошла - как была, в расстегнутых брюках, и ни дергаться, ни орать ей на удивление не хотелось. Как, впрочем, и поднимать руки.
        - А теперь их позови сюда, - приказал тот же голос шагов через двадцать, когда вывел ее из-под камер и света химических фонарей. - Ну, давай, они ж сами тебя до утра не хватятся.
        И она снова послушалась и позвала, хотя эта задача была посложнее, потому что про ополченцев чиновница забыла тоже и сначала пришлось сосредоточиться и припомнить, кто такие «они» и зачем они, господи, могут вообще пригодиться.
        Пятеро ополченцев услышали зов и приблизились, светя во тьме фонарями, как глубоководные рыбы. И увидели босую свою предводительницу, от которой натерпелись немало горя и которой недавно боялись, в каком-то совсем уже непотребном виде - мало было раздутых ступней, бурых пятен на блузке и кровавой маски вместо лица, так она еще правую руку держала теперь у себя в штанах. За спиной у нее торчал худой человек с дробовиком, и он тоже выглядел хуже, чем в прошлый раз, когда прыгал на крыше Майбаха. Все вокруг теперь ухудшалось, и быстро.
        - Вы, ребята, тихонечко лучше постойте, - сказал им человек. - Я стрелять-то не очень умею, мало ли куда попаду.
        Ополченцы и без этого предупреждения стояли вяло, и лица у них были такие же, как у Вали, - тоскливые и пустые, словно все они застряли в какой-то бесконечной очереди и очередь эта давно не двигалась. А устали они к этой минуте, пожалуй, и побольше, так что новая перемена власти ничем их уже не удивила.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:31
        - …Без обид, но я должен спросить. Прямо мучаюсь этим вопросом, - сказал убийца полицейских и вдруг хихикнул, хотя руки его заметно дрожали, а сам он еле стоял на ногах. - Объясните мне, вы себе это войско по какому принципу набирали? Кто решил там у вас, что случайным людям достаточно ружья раздать и получатся сразу солдаты?
        - Да, - кивнула чиновница и тоже внезапно хихикнула. - Это правда ошибка в плане.
        - Ну, моя дорогая, перестаньте уже, умоляю. Весь ваш план целиком - одна сплошная ошибка. Как и все ваши планы. Сочинил его какой-нибудь идиот в кабинете, для галочки, чтоб начальство от него отвязалось. Или даже начальник, который тем более идиот, и никто с ним, конечно, не спорил, да? Вы не спорите же с начальством, у вас нельзя. Эти планы на бумажке только работают, а смотрите, какой позор получается. Развалилось же все буквально сначала…
        - Нет, секунду, - перебила чиновница и по-птичьи склонила голову набок, потому что слышала одним только правым ухом. - Это вы мне все время мешали. Не сработал план из-за вас. Он не учитывает психопатов.
        - А, - сказал человек с дробовиком, - ну конечно. Вы хотели быть единственными психопатами. Понимаю, это гораздо удобней, но в реальном мире так не бывает, моя дорогая, и поэтому план ваш - бездарный и начальство ваше, простите великодушно, бездарные идиоты… ну, признайте, я вижу, вам хочется.
        Разговор продолжался, и чиновница даже вроде бы ожила немного, хотя ствол дробовика упирался ей между лопаток, а худой собеседник звал ее «дорогая», как если бы ствол держал кто-то другой. Впрочем, дальше ополченцы не вслушивались - они вправду были уже не солдаты, а случайные люди, разговор этот их не касался, и глядеть они тоже решили на всякий случай в другую сторону.
        - …Что мы это болтаем с вами, болтаем, - сказал наконец человек с дробовиком спохватившись. - А давайте-ка лучше пойдем соберем нашу группу.
        - Вас не пустят, - через плечо сказала чиновница. - Майор вас узнает в лицо и застрелит прямо на входе. Или нет, он увидит вас в камеру и просто нам не откроет.
        - Это если я буду один, - отвечал ее собеседник. - Но ведь мы наберем с вами - сколько нужно, человек пятьдесят? Я зайду, не волнуйтесь, а уж дальше мы как-нибудь между собой разберемся с майором. Вам майор ведь не очень дорог?
        Тут чиновница сделала странное - она засмеялась. Смех был жутковатый, ополченцы даже подняли глаза и немедленно снова потупились, потому что из штанов-то она руку вынула, слава богу, но сразу просунула ее сзади под блузку. Что-то там у нее трещало, какие-то лямки. Если вдруг она таки спятила, то могла сейчас взять, например, и заголиться совсем, а такое зрелище было им ни к чему.
        - Соглашайтесь, ну что вам терять, - говорил человек с дробовиком. - Может быть интересно, кто знает, как все повернется.
        Стало тихо, позади возле двери негромко пыхтела забытая Валя. А чиновница улыбалась и с хрустом, зажмурясь, чесала спину.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:43
        Голосок у курносой Хонды был тоненький, но визгливый, как будто обиженный.
        - Лопнет трос! - закричал бригадир. - Ну не тянет, куда ты газуешь!
        Хонда визжала на задней передаче, и Патриот не услышал. В ее тесном салончике он выглядел чужеродно, как взрослый за детской партой.
        Набегут сейчас, подумала Саша. Полтоннеля сбежится, а мы даже не знаем, что там.
        - Ты подъедь обратно и заново дерни, ну порвешь же! - надрывался бригадир, обреченный, как видно, сегодня давать команды, которых никто не слушался.
        Зеленую майку он снял, когда растаскивали машины, и в неровном свечении фар был действительно похож на шахтера - голый по пояс, огромный и мокрый, с темным загорелым лицом. Все похожи были теперь на шахтеров после тяжелой смены, только без касок, и реальных проходчиков среди одинаково грязных измученных мужиков отличить уже никто бы не смог. Но теперь все зависело от девчачьей японской малолитражки и троса, тоже с виду не бог весть какого крепкого, а затем от того, что окажется там, за дверью. Вдруг там просто кладовка. Дежурка какая-нибудь со столом, стулом и вешалкой. Или пыльная лестница в никуда и тупик. Вдруг он просто ошибся или даже придумал - ну конечно, придумал и, как всегда, сам поверил, потому что не мог там больше сидеть.
        Митя тоже был черный, измученный и больной, и он сомневался. Саша видела - и он тоже, давно. Ну пожалуйста, господи, пусть там будет хоть что-нибудь. Или пусть тогда не открывается.
        Хонда дернулась вдруг, что-то лязгнуло - трос, подумала Саша, лопнул трос, - но потом курносый автомобильчик подпрыгнул, как рыба, сорвавшаяся с крючка, и с размаху ударился задом в стену. А решетка вылетела из петель и упала плашмя на асфальт.
        Стало тихо, весь шум прекратился сразу, только шепотом тарахтела разбитая малолитражка. И никто не двигался с места, как если бы все - так случается иногда - в этот самый момент представляли одну и ту же заброшенную кладовку, пыльные тряпки, ведро с песком. Но затем дверца Хонды со скрежетом распахнулась, и наружу выбрался Патриот. Кровь лилась у него изо рта и из носа, как у боксера, и стекала на обширный белый живот.
        - Не пристегнулся, дебила кусок, - нежно сказал бригадир.
        - Ну чё, девочки, кого ждем-то? - улыбаясь, спросил Патриот и сплюнул темным на асфальт. Его здорово качало. - Несите папе дрель.
        - Перфоратор, - поправил его бригадир. - Ты давай посиди-ка, папа, тут я как-нибудь сам.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:45
        - …Ну чего вы, ребята, а? Места есть, можно с семьями, всё нормально! Эй, алё! - громко, весело повторил человек с разбитым лицом, и слова его опять отразились от стен, поднялись к потолку и растаяли эхом где-то между рядами.
        Желтый маленький Ситроен стоял запертый, и все прочие автомобили тоже стояли запертые, с запотевшими изнутри окнами. В гулких темных проходах не было никого.
        - Вам ружье бы убрать, - сказала чиновница. Чертов лифчик она сняла-таки по дороге, и, боже, как ей стало легко. Неприлично, как давно уже не было. - Так не выйдет никто, они вас боятся.
        - Это вы тут всех распугали, - прошипел он сквозь зубы. - Солдафоны еще эти ваши, как расстрельная команда. - И еще раз повысил голос: - Я не понял, ребят, кого ждем-то? Говорю же - решили вопрос, можно всем! Выходите!
        Ополченцы с фонарями и ружьями в самом деле смотрелись, наверное, жутковато. И особенно из машин, где попрятались автовладельцы. Да и в голосе, который сулил им спасение, никакого веселья уже не осталось. Батарейка у человека с разбитым лицом, очевидно, тоже наконец разрядилась где-то на полдороге, а вот снять с себя ему было нечего.
        - Я могу им сказать, чтобы отошли, - предложила чиновница. - Или, может, сложить оружие?
        - Очень умно, конечно. Вы еще скажите - раздать, чтоб нас тут из него же и постреляли, - раздраженно ответил он. - Так, ребята, короче! Идем или нет? Последнее предложение!
        - Ну давайте я их уведу, - сказала она. - Вы командуйте, мне все равно, - и это была совершенная правда.
        - Перестаньте! Болтать! - Ствол дробовика дернулся и царапнул ей кожу между лопаток - именно там, где немного еще зудело, в том самом месте.
        - …И тогда вы не будете выглядеть как бандит, - сказала она терпеливо, потому что хотела ему такого же облегчения, - который взял в заложники женщину…
        - Заткнись, сука, - перебил он, - заткнись, заткнись, башку тебе отстрелю, - и закричал снова, обращаясь к тихим закрытым машинам: - Эй! Так и будем сидеть? Блин, народ, я реальный шанс предлагаю, всех могу провести, тут идти-то два шага, ну!..
        В желтеньком Ситроене шевельнулись как будто и замерли, но сидящих внутри видно не было. По его лобовому стеклу ползли вниз тяжелые капли и сверкали в свете голубых фонарей, как роса в ночном лесу. Воздух стоял неподвижно и твердел как цементный раствор, двигались только капли. И чиновница думала вяло, что планы - любые - одинаково уже бессмысленны, время планов прошло, и про это знают и ополченцы, и люди в Ситроене. В этом и была разница между ними и человеком, который держал дробовик у нее за спиной: он был еще не свободен. Он сердился и чего-то еще хотел, и злость его была глупая и смешная.
        - А ну вышли! - заорал он. - Вы ж тут сдохнете, идиоты, кретины! Что ж вы прячетесь-то, от кого? Ну теперь-то какая вам разница? Вышли быстро, кому говорят! - и кинулся к Ситроену, позабыв про заложницу и ополченцев. - Сука, вышли, вы-шли! - зарычал он и стукнул прикладом дробовика сначала по желтенькому капоту, затем снес боковое зеркало и ударил наконец в заплаканное лобовое стекло, не разбил и ударил еще раз.
        Стекло смялось и пошло трещинами. У чиновницы опять зачесалось между лопаток, и, наверное, стоило отойти, чтоб ее не задело осколками. Стало слышно, как в Ситроене кричит женщина - тоненько, на одной ноте, и водительская дверца наконец распахнулась; однако у человека с разбитым лицом уже была другая задача: он методично и молча лупил прикладом по капоту и передним стойкам, как будто обиду нанес ему именно маленький желтый автомобиль и нуждался теперь в наказании.
        - Чего ты творишь-то, рожа твоя козлиная! - завопил водитель Ситроена, краснолицый, пузатый, в клетчатой рубашке, размахнулся и врезал человеку с дробовиком по разбитой скуле кулаком.
        Тот качнулся, оскалился, но не упал.
        - Коля, Коля, не надо! - кричала женщина в Ситроене. - У него ружье, Коля! - Она тоже карабкалась вон из машины.
        - Ноги вырву тебе, поганец, - ревел Коля, похожий на клетчатый шар, и одною красной рукой ухватился за дробовик, а другую опять занес для удара.
        Если он сейчас выстрелит, подумала равнодушно чиновница и мысль не закончила. Очень стало вдруг шумно: захлопали дверцы, по проходу к желтой машине сбегались люди, между ними мелькнула легкая рыжая тень и раздался собачий лай - истерический, жалобный.
        - Чарлик, фу, Чарлик, быстро ко мне! - визжал женский голос. - Коля, господи, Чар-лик!
        И от этого визга у чиновницы заложило правое ухо. Звуки снова были глухие, далекие, словно сверху ее накрыли стеклянной банкой. И она смотрела из своей банки, как толстый водитель Ситроена тянет на себя дробовик, на плече у него висит женщина, рядом прыгает пёс - какой-то охотничий, длинноухий, - и никак не могла понять, где ствол, с какой стороны, и важно ли это.
        Тут ее как будто толкнуло что-то - сильно, небольно, как если бы просто тряхнули банку, верх и низ поменялись местами, и она увидела крупные зерна асфальта, кусок покрышки и чей-то ботинок. Ничего интересного, дальше можно было и не смотреть, но ботинок дергался и отвлекал, и летели от ботинка песок и мелкие камешки. Я упала, была короткая мысль, такая же неинтересная, но ботинок дергался, и чиновница все-таки пригляделась - просто так, безо всякого любопытства. Человек с разбитым лицом, оказалось, тоже упал - он лежал на спине возле Ситроена, хрипел и скреб по асфальту ногами, как если бы даже так, лежа, еще сердился. А за шею сзади держал его кто-то смутно знакомый, светловолосый, согнув руку в локте, и рука была вся исцарапанная, раньше царапин, кажется, не было. Сердитый худой человек умирал, ногтями за руку цеплялся слабо, и глаза у него закатились. А потом просто умер и сердиться наконец перестал.
        Вот теперь уже точно смотреть было не на что, можно было не делать совсем ничего. Ни-че-го, повторила она про себя и хотела лечь поудобнее, потому что очень устала, как ни разу еще в жизни. Очень, очень устала. Пол немного раскачивался под ней, словно полка в спальном вагоне, да, в вагоне, в ночном питерском поезде, где стучат колесные пары, подушки хрустят от крахмала, а снаружи прохлада и свежесть, мокрый лес и луна.
        Но и тут ей не дали покоя. Кто-то тряс ее за плечо, дергал за руку, кто-то даже поднял ей голову и брызгал в лицо водой, и прохладный поезд исчез, а луна оказалась голубым фонарем. Ее собственным, который она же и уронила. Даже слух к ней опять возвращался, так не вовремя.
        - Что с ней, в обморок, что ли, упала?
        - Отойдите!.. Воды еще принесите кто-нибудь!
        - Да какой обморок, посмотрите на нее, господи…
        - Дорогая, вы ранены? Можете сесть?
        И она послушалась вдруг и села - против воли, потому что была так приучена, и кожа опять у нее горела, а в теле болела каждая мышца.
        - Я… в порядке, спасибо, - сказала она неправду и взглянула в лицо седому профессору, который глядел на нее с ласковым беспокойством и с которым она продолжала почему-то встречаться в самых разных местах.
        - Не волнуйтесь, моя дорогая, всё, всё. Ничего он вам больше не сделает, - сказал профессор и протянул ей жестянку из-под горошка, куда кто-то налил воды. - Вот, возьмите, умойтесь, и давайте попробуем встать.
        В этой страшно истерзанной и босой окровавленной женщине он чиновницу не узнал. И никто не узнал поначалу, так она была не похожа на холеную акулу с блокнотом, в дорогущем костюме. От костюма и от самой акулы почти ничего не осталось, даже когда она худо-бедно умылась, а скорее, размазала кровь по щекам. Видно было, что сама она не поднимется, и профессор подал ей руку, поскольку был тоже приучен.
        А людей вокруг тем временем прибывало. Всем хотелось взглянуть на спасенную чудом заложницу и спросить у нее заодно, что такое кричал этот сумасшедший с дробовиком перед тем, как начал крушить злополучный Ситроен. Неужели правда пускают? Бросьте, пустят они, как же. Нет, ну, может, открыли, я слышала - есть места, он говорил, что есть, я своими ушами слышала. Да ну мало ли, что он там говорил, вот зачем вы опять начинаете… Это вы начинаете, а я слышала, можно с семьями.
        И босая женщина с плохо отмытым лицом посмотрела вдруг на профессора и сказала, что все правда и места действительно есть. И что с семьями - можно, сказала она, и пускай профессор сходит за дочками, потому что ей тоже надо найти одного человека.
        Горбоносый профессор ответил не сразу, и все почему-то ждали, пока он заговорит.
        - Нет, дорогая, боюсь, так не получится, - сказал он. - Все равно очень стыдно выходит.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:54
        - Объясните, я не понимаю, там что, правда метро?
        - Вы подумайте, столько времени, и ни слова никто…
        - Ну зачем же глупости сочинять, там щит у них электрический!
        - Нет, метро, вон мужчина сказал, что метро!
        Резкий грохот «Макиты» разносился по мертвым рядам, словно крик петуха, и на звук шли с обеих сторон. Парами, группами и поодиночке, собираясь то ли в очередь, то ли в толпу, и вопросы раздавались всё громче. Что-то надо было и правда, наверное, объяснить, только что? Их тут человек сорок уже или пятьдесят, а скоро будет сто. Опрометчивые решения, снова подумал Митя.
        У нее там хотя бы есть воздух, повторил он опять - не себе уже, бывшей жене. Это был единственный выход, повторил он, и снова не помогло. Мы ее все равно откроем, с вами или без вас. У вас дочь там, у вас дочь. У вас дочь.
        - И что делать в метро, извините, какая разница? Говорят вам - щит, вон написано!
        - Где написано? Где вы видите, что написано, видно кому-нибудь?
        - Ой, а надо вообще открывать, кто-то знает вообще, что там, я не знаю вот, например, а они открывают…
        И конечно, сейчас сломается бур. Или сдохнет аккумулятор.
        - Нет, нормальное дело, взять вот так и сверлить! Не спросясь никого!
        - А какая станция?..
        А вот бригадира проходчиков ничего в эту секунду не мучило. Он сбивал «Макитой» дверные петли и не слышал ни голосов, ни собственных мыслей. С перфоратором он смотрелся гораздо уверенней, чем с ружьем, и вид у него был почти счастливый. Оба его товарища стояли тут же, готовые перехватить эстафету, но своей драгоценной радостью бригадир делиться был не готов.
        - Что угодно там может быть, между прочим! Неслучайно ж решетка, а если там не метро, я не знаю…
        - Ну а что там, по-вашему, может быть, вон написано - выход!
        - Где написано, покажите мне!
        - А куда этот выход, подумали вы? Перед тем как сверлить?
        - Это я как будто сверлю, интересная вы такая, почему вы мне говорите, вы им говорите…
        - И скажу, между прочим!.. Так, ну всё, прекратите! Вы слышите, пре-кра-ти-те немедленно, я вам говорю, выключайте! Здесь дети вообще-то маленькие!
        И какая-то полная женщина в голубом тяжело побежала к двери, и какие-то люди побежали за нею, а другие наперерез, чтобы ей помешать. Шум усилился, и случилась не то чтобы драка, а, скорей, пока неприятная толкотня, которая драке обычно предшествует.
        Но последняя, нижняя петля в этот самый момент разломилась, и железная створка двери провисла и оторвалась.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:58
        Никакого там не было спуска в метро - даже те, кто в него не верил, ожидали почему-то именно спуска и представляли его одинаково: эскалатор и резиновые поручни, указатели и стрелки. Не было там и кладовки с брошенным инвентарем. Просто пыльный неширокий коридор, расходящийся в обе стороны. Вдоль стены бежала труба в серебристой фольге и ветвились толстые кабели. И такая же оказалась в этом коридоре нежилая темнота, а все-таки была она ощутимо прохладнее, как и должно быть под землей, и запах оттуда шел сырой, каменный.
        Первыми в коридор зашли три проходчика с фонарями - и вполне справедливо, ведь они-то его и открыли. Следом пропустили инженера с женой, а затем возле неширокого проема снова начали толкаться и спорить, в этот раз о том, кому заходить следующим. Может, тем, кто тут рвал животы и двигал машины; а то, может, и вовсе больше пока никому и, наоборот, не мешать. Мнения на этот счет разделились, и человек десять шагнули-таки через порог. Спор продолжился бы и внутри, потому что яснее не стало - следует отправиться направо или налево, кому именно следует отправиться и что, собственно, там потом надо будет делать, - тут-то кстати и вспомнили про инженера. Где, спросили его, этот самый электрический щит, или связь, или что там еще. И как скоро, спросили его, он все это починит.
        На животрепещущие эти вопросы, однако, инженер из Тойоты не ответил. Он стоял у стеночки очень тихо и, когда возникла наконец пауза, так же тихо и вежливо попросил всех, пожалуйста, выйти из коридора. Прямо сейчас, если не сложно. А потом там, снаружи, погасить фонари. Да, пожалуйста, все. Да, и фары. И еще, по возможности, не шуметь. То есть чтобы ни звука. Совсем.
        Эта странная просьба возражений не вызвала потому лишь, что и вид у очкастого инженера был странный, и голос. Таким голосом говорят, как правило, в крайних случаях, в самых крайних, - и спустя три-четыре минуты в коридоре и правда не осталось почти никого. Когда снова стало темно и тихо, женщина из Тойоты посмотрела в ту сторону, где стоял ее муж, хоть его и не видела. И хотела спросить - Митя, что, - или просто обнять его наконец. Ничего не спрашивать, просто обнять. Но глаза ее, только заново привыкавшие к темноте, разглядели вдруг светлую полосу. Вертикальную, тонкую, рыжую щель. И еще одну - поперек, возле самого пола.
        - Твою ж мать, - сказал владелец УАЗа Патриот, который тоже никуда, оказалось, не выходил.
        - Ёшкин кот, - где-то рядом с большим чувством сказал бригадир.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 01:59
        - И еще раз, друзья, прошу вас: спокойно, - сказал профессор. - Никакого больше насилия. У нас численное преимущество… Кстати, - он обернулся к чиновнице. - Им не покажется странным, что в группе одни мужчины?
        - Не покажется, - ответила та. Улыбка у нее сделалась неприятная.
        - Да по рогам надавать им, и всё, - предложил в свою очередь клетчатый владелец Ситроена. - Цацкаться еще.
        - Никакого. Насилия, - строго напомнил профессор. - Хватит.
        Он держался бодрее и вообще как будто скинул лет десять. Шел вприпрыжку, почти не хромал даже, как если бы свалилась у горбоносого профессора с плеч какая-то тяжесть. И говорил вроде правильные вещи - что достаточно уже было смертей и что вот сейчас, друзья мои, вот сейчас у нас с вами есть шанс наконец прекратить это все и поправить, - но лейтенанту слушать его не хотелось. А еще он не знал, куда девать руки, как-то надо было их держать отдельно от тела и в карманы засунуть тоже было нельзя. Думать об этом лейтенант себе запретил и вообще старался, чтобы мыслей в голове у него не было никаких, совсем, но от профессорских разговоров его мутило, и с каждым шагом сильнее.
        Так что, когда впереди показался Майбах и чиновница сказала - вот здесь встаньте, там камера, - лейтенант опять не подумал ничего и становиться тоже никуда не стал. Он просто пошел дальше и, когда его окликнули, не обернулся.
        Профессор догнал его - без труда и снова звал «дорогой мой мальчик», и вовсе он не был старик. Не похож был на старика, держал лейтенанта крепко и говорил «уже почти всё» и «как можно сейчас, я не понимаю», сердился и правда не понимал. Хороший был вроде дядька профессор, и лицо у него было хорошее, а смотреть на него лейтенант почему-то не мог. Поганый этот день начался у лейтенанта с того, что он отказался убить человека - плохого, наверное, человека, - когда ему приказали. И закончился тем, что он, лейтенант, человека этого все же убил. Хоть ему не приказывали. Поэтому он вырвался и безо всяких слов пошел от хорошего профессора прочь вдоль темного ряда, как мог быстро.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:01
        Насчет того, что доктор ни разу не доктор, а просто какой-то левый мужик, майор догадался быстро. Уж больно он был малахольный: топтался в сторонке, к пациенту не подходил, потел и боялся сильнее, чем надо. К тому же майор припомнил (увы, с опозданием), что настоящего доктора мельком видел однажды возле белого Ниссана Кашкай, хоть и тот на майора особого впечатления не произвел. Но шефу он об этом рассказывать до поры не стал. Во-первых, рассказывать уже было поздно и точно себе дороже. А во-вторых, справлялись пока и без доктора. Тетка-фармацевт оказалась толковая, бойкая и дедом занялась плотно, так что опомниться ему не дала. Померила ему давление, пульс, кольнула чего-то, а после взяла в оборот и Валеру, и левого своего мужика (что мужик ее, майор тоже понял, был не дурак) и быстренько организовала деду больничку в соседней комнате с койками. Хлопотала, короче, над дедом не переставая. Какие-то ей туда Валера носил аптечки из тамбура, памперсы из саквояжа, и вообще все были при деле, лишних вопросов не задавали и под ногами не путались. А майор остался, так сказать, на хозяйстве и время это
провел с пользой.
        Снял, к примеру, наконец пиджак и ботинки, которые здорово его мучили, а подмышечную кобуру расстегнул и сложил в уголке стола, покрутился в кресле, выпил водички. И вот так, без ботинок и кобуры, разобрался-таки с пультом охраны и нашел, как включается звук с внешней камеры. Безо всяких, между прочим, айтишников. Словом, дела у майора складывались неплохо, он раздумывал даже, не покурить ли - под кондеем куда-нибудь в дырочку или прямо так, за столом. И поэтому, когда на экране в нижнем ряду замаячила вдруг опять белобрысая дылда, поначалу майор испытал некоторую досаду - ее не было-то всего минут сорок, и он вовсе по ней не соскучился. Но с другой стороны, ситуация с проклятыми кодами, которые надо было куда-то вводить, по-прежнему оставалась неразрешенной, и в любую минуту шеф мог снова взбодриться и испортить майору жизнь.
        Он включил микрофон, поддал громкости - ну реально же просто все оказалось, как два пальца, - и спросил:
        - Айтишника привела?
        Дылда вздрогнула, задрала голову, и майор засмеялся. Хорошо бы, конечно, послать ее сразу еще кого-нибудь поискать. Надо будет подумать кого. Технарей, ну понятно, по списку, а еще - массажиста? Или повара, да, лучше повара. И еще раз отправить ее назад прямиком из тамбура.
        - Привела, - отвечала черно-белая дылда. Морда у нее была непривычно бледная - отмылась, гляди-ка. За спиной у дылды толпились придурки из ополчения с лампами и дробовиками. Вот кто точно уже не понадобится, лучше б девок набрать вместо них.
        - Покажи, - приказал майор наслаждаясь. - Не вижу.
        После некоторой заминки на экране возник какой-то щуплый типок - без очков, как ни странно. Почему-то майор был уверен, что айтишники все в очках и чуток помоложе. А с другой стороны, если дылда вконец завралась и этот тоже фальшивый, ее можно будет вовсе уже не пускать и тогда-то припомнить ей доктора.
        - Пусть заходит, - сказал он и открыл первую, наружную дверь, продолжая раздумывать - точно, девок, штук пять хотя бы. Убирать там, стирать и вообще.
        Дальше эту приятную мысль он додумать не успел, потому что айтишник зашел не один. В узкий тамбур вперлась за ним неясная какая-то толпа, разговора про которую не было.
        - Э-э-э, ну-ка, стоп! - воскликнул майор и потом только вспомнил, что звук надо переключить. - Это кто, я не понял, чего за дела?
        - В смысле - кто? Технический персонал, - отвечал ему из коробочки интеркома ненавистный уверенный голос. - Тридцать два человека по протоколу, специалисты. Теплотехник, инженер связи, программист, электромонтажник, тебе всех перечислить?
        А майор, черт знает, на мгновение растерялся. Потому что на вход вообще-то тоже был протокол - первым делом изолировать тамбур, потом всем приказать отойти к стене, оценить обстановку. Но проклятая стерва продолжала вопить - технолог водоочистки, сантехник, радиомеханик, как будто читала с бумажки, - и вопли ее, усиленные динамиком, звучали громче и громче. А пока он искал, как сделать потише, у себя в больничке некстати очнулся шеф и завопил оттуда со стервой дуэтом, и вопросы у шефа тоже были к нему, к майору. Открывай, вопили ему с двух сторон, открывай, ты уснул там, мудила?
        Он, в конце концов, был человек военный, и за сомнения ему не платили. Ни за что ему, если подумать, уже не платили. Так что майор поднялся из кресла, шагнул к двери в тамбур и стукнул по кнопке.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:05
        На технических специалистов ввалившиеся мужики похожи были не больше, чем придурки с дробовиками на конвой. Выглядели они сейчас все одинаково - как мокрая чумазая толпа, которая чудом выбралась из забоя, где обрушился потолок, - но смутило майора не это. Лица у них были неправильные. Прямо не понравились ему их лица и что их так много вдруг в маленькой комнате, а он в носках и без пиджака. Но сильней всего ему не нравилась дылда, которая грязным этим отрядом никак почему-то не управляла, хотя надо было скомандовать, чтоб ничего не трогали, изолировать побыстрее периметр - навести, короче, порядок. А они заходили и заходили, оттирая майора от экранов и кнопок к противоположной стене. На мгновенье майора и вовсе прижало носом к чьей-то рубашке, он увидел - крупно, как в микроскоп, - сырые белые нитки, вспомнил про свою кобуру, забытую на столе, и понял вдруг очень ясно две вещи: что порядок навести не получится и что у него страшно замерзли ноги.
        Девочка из Тойоты полуголых и грязных мужчин, напротив, не испугалась. Она выбралась из угла, откуда ей не разрешалось выходить, встала на сиденье Валериного стула и, вытянув шею, жадно разглядывала входящих. А когда их стало так много, что разглядеть никого уже толком было нельзя, закричала - пап, папа, потому что была уверена, ну почти уверена - до тех пор пока женщина из Майбаха к ней не обернулась. Пока все к ней не обернулись, потому что, когда дети кричат «папа», взрослые оборачиваются. Вы обещали, сказала девочка, вы же мне обещали.
        Женщина из Майбаха заметила синяк у девочки на щеке, совсем свежий, и подумала: не было синяка, - и спросила: они тебя били? Это он? Ты что, бил ее, мразь?
        Но майор, прижатый к незнакомой белой спине, на вопрос не ответил. Он и стукнул всего разок, несильно, чтоб поганка сидела тихо, рассусоливать эту историю смысла не видел - а тем более спина маленечко сдвинулась наконец-то и майора переместило поближе к креслу, где висел на спинке его пиджак. Между прочим, хороший пиджак, ему выдали на работе. И в кармане его пиджака лежал капитанский «макаров», вверх торчала коричневая рукоятка. Майор выпростал руку, слегка завалился набок и до рукоятки не дотянулся. Что-то там они болтали еще - и девчонка, и дылда, все на них отвлеклись, а майор не слушал, потому что толпа вокруг продолжала крутиться, принимая новых входящих. А с толпою и комнату у него под ногами полегоньку, но верно крутило в нужную сторону. И рука его тоже словно бы удлинялась, надо было просто тянуться чуток посильнее. По лицу у майора струился пот, подмышки промокли, а вот ноги в тонких носках буквально заледенели, почти до бесчувствия, и тогда майор совершил вторую ошибку: поторопился. Ухватил рукоятку скользкими пальцами и не удержал, и тяжелый «макаров» брякнулся на пол. Стук был громкий
- кажется, треснула плитка, но толпа расступилась немного, и вот тут бы ему наклониться, еще можно было успеть. Все испортил майору обладатель широкой белой спины - оказалось, знакомый. Вы убили мою жену, сказал он, обернувшись. Вы убили. Мою жену. А потом кто-то клетчатый, краснолицый со всего размаху ударил майора в ухо и стало темно.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:07
        Человек в золотых очках, чуть румяный после укола, приподнялся на локте и спросил:
        - Ну чего они там копаются, говноеды, до утра их ждать? - и пихнул своего толстяка-водителя в бок кулаком, но легонько, без гнева. Он остыл, подремал, и колика отпустила.
        - Ну-ка, ляжьте, - сказала аптекарша. - Ляжьте-ляжьте, давайте, куда это вскакивать. Не докапало вон еще, да, доктор?
        Лысоватый доктор беззвучно кивнул. Он смотрел на прозрачный мешок с раствором дротаверина, как будто считал капли.
        Говноеды за дверью, к слову, действительно что-то копались, однако водитель клевал носом и шефу не отвечал. Выглядел толстый старый Валера так, словно от следующего тычка повалится набок со стула, и его желтолицый шеф в неожиданном приступе великодушия опустил руку. Он откинулся на подушку и подумал даже, не кольнуть ли старому дураку тоже каких-нибудь витаминок. Поручить, например, квелому стоматологу, вот кого давно пора было пнуть. И корову-ассистентку, которая опять тянула резину. И айтишника, первым делом, чтобы пулей наладил связь.
        Планы были приятные, и, когда после неясной заминки дверь поехала наконец в сторону, человек в золотых очках сел на койке, сделал лицо построже и удивился. Как и прежде майор, он уверен был абсолютно, что зайдет сейчас кто-то сутулый в прыщах, потому что не только приказы его, но и мысли, как правило, исполнялись. А в проеме неожиданно показалась очень странная парочка: высокий носатый кавказец, чудовищно грязный, с дорогим кольцом на мизинце, и еще один - краснорожий, пузатый, в трусах и рубашке в клетку. И пошла себе эта парочка разгуливать между целлофановых коек без доклада и без разрешения.
        - Поразительно, сколько тут места, - сказал носатый. - Поразительно.
        - Да вообще, блядь, - сказал краснорожий с чувством. - Кроватки у них, одеялки, ты смотри.
        Валера при этих словах заморгал-таки и проснулся - голос был незнакомый, и не было в нем почтения. Прямо наглый, правду сказать, был голос, да и вид незнакомцы имели совсем не почтительный. Возмутительный даже вид. Шеф при этом молчал почему-то и сидел, спустив на пол худые ноги в носках, а из вены у шефа (Валера тихонечко глянул) торчал катетер, и брюки совсем измялись. И какой-то он маленький был, старый-старый.
        А за наглыми незнакомцами следом заходили еще люди, много, тоже грязные и без доклада. Ничего себе, это чем у них тут, лимонами пахнет, говорили друг другу грязные люди. Тут и кухня, наверно, есть, посмотрите, есть кухня? Эй, алё, душевую не видно там, мужики, я б помылся.
        - Валя! Валюша, слава богу, - закричал вдруг кругленький тихий зубник и кинулся обнимать какую-то кругленькую испуганную тетку, едва не опрокинув штатив с капельницей.
        Словом, даже Валере стало ясно, что творится непонятный какой-то бардак, а особенно - когда уже после всех на пороге объявилась белобрысая стерва. Направилась прямиком к шефу, молча уселась напротив на койке, расставила жуткие свои ноги. Штаны на ней расползлись, груди разъехались и обвисли, и вся она была жуткая, огромная и какая-то, что ли, голая, как доисторическая каменная баба из учебника, с которой слезают не только тряпки, но как будто и кожа.
        - Идиотка, - сказал дед шепотом, и голова у него затряслась. - Ну какая же идиотка. Ты дверь хотя бы закрыла?
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:08
        - А я так, между прочим, и знала! - кричала полная женщина в голубом, грозная, с поднятым кулаком. - Так и знала, что не может такого быть и всё там нормально, понимаете, ну конечно, конечно там всё нормально!
        Ей пытались возражать, без особенного успеха, что, наверное, если б правда все было нормально, не пришлось бы сидеть тут сутки. Говорили: да бросьте, как вы это себе представляете, что одна половина тоннеля едет, а вторая вот так, ну подумайте сами. Да и вообще, говорили ей, свет ничего не значит, ну горит там, допустим, какая-то лампа. Ой да мало ли, говорили, почему она там горит, ну давайте спокойнее как-то, непонятно ж еще ничего.
        Только женщина в голубом была так неспокойна и так абсолютно уверена, так сердилась и так не желала слушать, что эти разговоры утихли. А когда «Макита» в коридоре снова загрохотала, пошли разговоры другие. Это которая петля, последняя уже или нет? Сколько их там всего - две, три? Что же так долго-то, господи, еще перегреется, жара вон какая, а батарейка не сядет, кто-нибудь там, поближе, посмотрите, ну что?
        Но батарейка не села и «Макита» не перегрелась - в десять минут третьего молодой проходчик без майки, весь засыпанный металлической стружкой, вышел наружу и подтвердил, что «Макита» справилась. Вид у него был, однако, вовсе не праздничный, и, когда после вспышки неуверенной радости в коридор заглянули, никакого праздника там тоже не обнаружилось. Дверь-то напротив, на которую возлагались такие надежды, действительно сняли с петель. И оказался за сломанной дверью, как ожидалось, соседний рукав тоннеля - чистый и полностью освещенный, но совершенно пустой. Лампы горели ровно, на асфальте блестела разметка, и не было ни машин, ни людей. Яркая эта картинка не двигалась, как нарисованная, да и попасть в нее было нельзя - из-за решетки. Точно такой же и накрепко запертой, приделанной с той стороны.
        - Что там, ну что там? - начали спрашивать в задних рядах. Видно было не всем.
        - Дайте пройти мне, пустите! - воскликнула женщина в голубом и, отпихнув молодого проходчика, первая ворвалась в коридор.
        А там на полу у решетки сидела хозяйка Тойоты и жадно, как воду, глотала воздух. И воздух за решеткою был - чистый, сладкий, как будто и правда на той половине ничего не случилось. Поэтому женщина в голубом закрыла сначала глаза и глотнула жадно и про запас, словно и там, в этом нормальном месте все тоже могло вдруг закончиться. И глотнула еще, и глотнула. А после прижалась щекой к металлическим прутьям, чтобы увидеть, насколько и как далеко продолжается эта нормальность, просунула в нее руки и крикнула:
        - Эй! Эй, кто-нибудь! Мы здесь, кто-нибудь, помогите!
        - Да нету там никого, - сказала ей с пола хозяйка Тойоты, и женщина в голубом поверить в эти слова отказалась, хоть видела и сама. И так рассердилась, что едва ее не лягнула, нахалка какая, сидит тут, смеется. Хозяйка Тойоты не смеялась, но такое нельзя было говорить, нельзя было думать. Заткнись, дрянь, заткнись.
        - Это ж в область поток, - сказал рядом мордатый владелец УАЗа. - Ну сколько их там в воскресенье ночью, машин двадцать. В начале стоят все просто, до них километра два, не услышат.
        Он тоже не смеялся, однако и он, казалось женщине в голубом, был как-то перед ней виноват. Зачем тогда было сверлить, ломать двери, показывать чистый асфальт и лампы. Какая-то в этом ей виделась злая, жестокая шутка, которую пошутили лично над ней.
        - И что теперь - всё, да? - спросила женщина в голубом, уже позабывшая, что говорить такое нельзя. - Вы что тогда предлагаете, интересно? Ходить сюда и дышать по очереди, вы так предлагаете, да? Не хватит тут места всем, вы понимаете, не поместятся все! А маленьких как сюда, смотрите, как тесно, потопчут же маленьких!
        Уже у нее звенел голос опасно и громко, и люди снаружи заволновались. Да что ж там такое, господи, в каком смысле места не хватит, кому, вон свет же горит, посмотрите, горит же свет. И толкались уже на пороге - без драки пока, но тревожно и гневно, то есть как это места не хватит, да вы издеваетесь, что ли, опять, значит, не хватит? Женщина в голубом согласна была абсолютно, ее собственных тревоги и гнева недоставало, и требовалось больше. Чтоб как-то собрать их и перенаправить - на решетку, проходчиков, инженера, владельца УАЗа и особенно на тощую дрянь из Тойоты.
        А бригадир, сердитый и мокрый, шептался тем временем с таким же мокрым и сердитым инженером, и женщине в голубом не слышно было и не понятно, о чем они это, собственно, шепчутся и какое, собственно, право имеют они шептаться. Да у них просто не было совести, ни у кого, все было тут возмутительно и бессовестно, всё, всё, всё, как же так можно вообще, как не стыдно, хотелось ей закричать, хватит, хва-тит, прекратите немедленно.
        - А вы их сюда приведите. Посадим их тут, вот тут у решетки, всех маленьких тут посадим, - сказала ей рыжая хозяйка Тойоты и встала. - Не плачьте, не надо, смотрите, вот тут. Сходите за ними сейчас, они у вас где, в машине? Им сколько?
        - Четыре и семь, - ответила женщина в голубом, которая не знала еще, что плачет. - Здесь недалеко, я быстро, вы место им подержите.
        - …Должна быть, - еще раз сказал бригадиру Митя. - Не может быть только одна в середине. У въезда, наверное, где-то, никто ж не ходил туда толком.
        Бригадир возражал - да с чего это вдруг должна, кто сказал-то, что там будет еще одна и как раз, блядь, у въезда, - и вообще-то был прав, и ответить на это ему было нечего.
        - Идти полчаса, даже меньше, - сказал Митя. - Мы возьмем инструменты и сходим. Вы нас тут подождите, не найдем - значит, будем искать щитовую. Но должна быть еще одна дверь. Или две, например, у въезда и выезда. Да скорее всего, я уверен, - хотя был не уверен уже ни в чем и боялся, что это заметно.
        Бригадир возражал, что пускай тогда кто-то, раз такой, блядь, уверенный, сразу ищет свою щитовую, как вообще-то и собирался, инструменты ему принесли вон, а вот двери вскрывать - не его работа, и с дверями уж как-нибудь сами, ты в руках-то перфоратор держал? И чего это ждать, говорил бригадир, без тебя найдем твою дверь.
        - Там пятьсот человек, - сказал Митя. - Они все сейчас будут здесь. Ты себе представляешь вообще? Их нельзя пускать в коридор.
        Бригадир снова поднял голубой свой фонарь и взглянул в неширокий темный проход, исчезавший за поворотом, и похож стал на Гэндальфа в подземелье, только голого и без бороды.
        - Это как это - не пускать, - спросил он, хотя знал уже, к чему идет дело. Оттого, вероятно, и спорил, что знал и очкастому инженеру бы в эту секунду с удовольствием плюнул в очки. Можно было так и ответить - да пошел ты, сам и стой тут с ружьем, нанимался я, что ли, с ружьем вам стоять. Только он же и правда вроде как нанимался и ружье, между прочим, принес. Эх, была бы болгарка, подумал с тоской бригадир, как же мы не взяли болгарку. Он поднял с пола «Макиту», подержал и отдал инженеру с неохотой, словно это был чемодан с деньгами. - Под углом прижимай, вот так. И не в камень, а где с дверью соединяется, и несильно дави, понял? Чтоб не застряло. Если пику сломаешь - запасной нету.
        - Ну чего, - сказал Патриот. - Надо это.
        Шум снаружи вскипал - нет, вы мне объясните, что там, видно кому-нибудь? Запускать они будут уже или нет? Не толкайтесь, ну что вы шумите, сказали - пока подождать… Опять ждать, это что вообще значит, кто сказал? Пропустите, тут дети, Лёва, Лёвочка, дай мне руку! Объяснит мне кто-нибудь, я не понимаю… Ну куда вы с ребенком, там еще не открыли!…Душно, господи, не толкайтесь… Кто сказал, я вас спрашиваю! Лёва, Лёвочка!..
        Выражения «дежавю» бригадир не слышал ни разу, но все это с ним уже было, и тоска навалилась сильнее. Голоса прибывали и множились. Он сунул Патриоту в руки фонарь, взял от стены ружье и пошел им навстречу.
        - Ну чего, - опять сказал Патриот и махнул голубым фонарем. Нос у него был разбит, глаза начали заплывать.
        Митя тоже посмотрел в темную узкую трубу с кабелями по стенам, как до этого бригадир, а потом на Сашу.
        - Ты моих там найди, - сказал ей Патриот. - И всех наших. Приведешь их?
        - Конечно, - сказала Саша. Она очень была красивая, очень.
        - Только точно, - сказал Патриот.
        - Почему нельзя! Кто сказал, что нельзя! - закричала снаружи какая-то женщина, не в голубом, а другая. - Что ты встал-то! Ну чего ты встал, сволочь, сволочь, что ж вы делаете-то, сволочи!
        - Надо предупредить, чтоб детей пустили, - сказала Саша. - Дети тут посидят, детям можно.
        - Там темно же, ну как ты пойдешь, - сказал Митя, и она наконец обняла его - быстро, сразу, как будто прыгнула.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:09
        Дед, конечно, не сдался, хоть ни разу еще Валера таким потрясенным его не видел, перепуганным даже, - а не сдался, не таков был дед. Капельницу из вены он выдернул, рукав раскатал обратно, ботинки даже надел, вышел на середину и сказал прямо целую речь - хорошую, громкую, не ругался при этом, не топал, а наоборот, обращался к грязным чужим мужикам ласково, как отец. Словом, речь получилась как в телевизоре: про тяжелые страшные времена, про коварных врагов, которые дождались момента, и что надо сплотиться, держать удар. И про Родину, которая встанет из пепла и возродится, что ей надо помочь и забыть о личном, принести жертвы. Очень правильно все говорил и длинно, а если и злился, то видно по нему не было.
        Однако в одном углу как раз спорили, кому оставаться, а кому возвращаться назад и сколько есть времени, а в другом три каких-то хмыря обдирали с двухъярусных коек целлофан. У аптекарши с ее доктором в этот самый момент затеялся тоже какой-то скандал - в общем, и народу-то вроде было немного, а шум стоял как на рынке, и деда как будто никто не слушал, словно он и правда был телевизор.
        И тогда он прибавил звук - тут Валера восхитился невольно, потому что капельница-то капельницей, а досталось сегодня старику изрядно и понятно было, что едет он уже на последнем газу, - и поворотился к углу, где решали, кого послать в госпиталь, а кто пробежится до грузовика, и сказал, что чудес не бывает. Только кажется, что все просто, но нет, и что если в шлюпку, где место для десяти, влезет впятеро больше, утонут все, и решения принимать надо взрослые, трудные. И понятно, что принимать их не хочется, но иначе никак, и что страна от нас требует трудных решений и жертв, да-да, жертв.
        Тут в углах наконец притихли и обернулись. Лица были недобрые, но старик не заметил, он разогнался и опять говорил про врагов, пепел, Родину и про жертвы, ну дались ему эти жертвы, с тревогой думал Валера. И хотел было даже шепнуть старику тихонечко, чтоб хотя бы на жертвы тот сильно не напирал, - но не знал, как прервать, и не смел.
        Погодите, а я ж его знаю, сказал вдруг кто-то, это ж этот, ну как его, точно. И старик опять не почуял, ничего он уже почуять не мог. Просиял, приосанился и назвался. Голова у него тряслась, из носа текло, но встал он прямо, как на параде или для торжественной съемки, улыбнулся и собрался еще говорить, и вот тут-то все и случилось, чего Валера с необычной для себя прозорливостью ожидал с тех пор, как проснулся на стуле. А может, и раньше.
        Да задолбал ты, гнида, раздался вдруг грубый голос, сам завалишь или помочь, и пузатый краснорожий мужик, тот самый, который недавно разглядывал одеялки, стартанул из угла. Налетел, толкнул шефа выпирающим животом, а потом одной красной лапой вцепился ему в воротник, а другой замахнулся. Ну зачем вы, не надо, закричал ему в спину горбоносый с кольцом на мизинце, мы же договорились, и пузатый не стукнул. Подержал еще кулак на весу, но послушался в конце концов и опустил.
        Только дед и сам уже обмяк, закатил глаза и повалился. Кульком набок, подогнув коленки, макушкой тюкнулся об пол и похож стал на куколку, желтую, сухонькую, в костюме не по размеру. И когда Валера поднял его и понес укладывать на койку, он и легкий оказался, как куколка, словно внутри костюма никого толком и не было.
        Капельницу Валера обратно вставить не умел, да и сомневался, что от нее теперь выйдет толк. Чертова аптекарша куда-то запропастилась, а лысый зубник и вовсе закричал ему - я не доктор, не доктор, вы понимаете, я в собесе работаю, ну отстаньте уже от нас, ради бога.
        И тогда Валера снял с шефа ботинки, укрыл одеялом, поправил подушку и сел рядом, пораженный мыслью, что старик, может быть, не очнется, и мысль ему в голову не поместилась. Он погладил сухую желтую руку и сказал - вы чего это придумали, а, Илья Андреич, вы давайте-ка не придумывайте, - и представил, что вокруг больница, пищат приборы и вот-вот уже кто-то придет обязательно, в белом халате, а ему велят посидеть в коридоре.
        - Флешки не было у него? - спросили рядом.
        Он не понял вопроса, оглянулся и обрадовался даже белобрысой суке, хоть она все такая же была полуголая, жуткая, потому что никого тут Валера больше не знал и что делать ему теперь, не знал тоже. Если тарабарская эта флешка нужна была, например, чтобы оживить деда, он готов был ее искать. Мир без деда представить не получалось.
        - Не показывал он тебе?
        Саквояж она весь перерыла, он валялся пустой на полу. По рассыпанным таблеткам и носовым платкам все ходили ногами, а футляр для очков раздавили, как если бы дед уже умер. И пришло в голову жалобное, неизвестно откуда взявшееся «не остыл еще». Баба, каменная, громадная и на себя не похожая, содрала тем временем с деда одеяло и шарила у него по карманам. А Валера зажмуриться даже не мог, и казалось ему, что она возьмет сейчас деда за ноги и тряхнет или скинет на пол, как саквояж. Это было так страшно, страшнее всего, что случилось за весь страшный день, и от ужаса и бессилия Валера заплакал.
        - Надо сейчас идти, - раздался тонкий девчачий голос. - Мы пойдем же? Давайте пойдем!
        Баба выпрямилась, оглянулась, и лицо у нее обмякло.
        - Да, - сказала она. - Подожди, дай мне секунду буквально.
        И девчонка сразу же закивала, заулыбалась и потом обняла почему-то не бабу, а Валеру. Прямо вместе со стулом обхватила руками.
        Баба снова склонилась над стариком - низко-низко. И, казалось Валере, что-то скажет ему или, может, укусит, а она вдруг тюкнула пальцем по желтому носу. И они с девчонкой ушли, а Валера остался возле деда один.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:11
        Инженершу из Тойоты, которая шла ему навстречу в сторону госпиталя, лейтенант не заметил. Как не заметил и сам госпиталь, и толпу у двери в сервисный коридор, и вообще весь скандал, который возле нее разразился. Все это больше его не касалось.
        По сторонам лейтенант не смотрел и под ноги тоже, но особенно лейтенант не смотрел на свои руки и даже пальцы расставил, чтоб не возникло опять между ними ощущения живой человеческой кожи, которая прямо под этими самыми пальцами превратилась в кожу неживую. Он возвращался туда, где все началось, к полицейской машине, красному кабриолету и голой девушке с земляничными волосами, которую так и представлял себе - голой, горячей, на белом сиденье, хотя руками этими девушку трогать было, конечно, уже нельзя. И ничего ими трогать было нельзя. Он просто шел обратно, хотя и не знал теперь для чего. Но места, куда вернуться, другого у лейтенанта не было, и больше нигде ему быть не хотелось.
        А женщина из Тойоты не узнала его тем более. Она торопилась и побежала бы, если б могла, и лица казались ей все одинаково посторонними. Ее уже раз попытались остановить чужие какие-то люди с размытыми лицами, и спрашивали - там выход вроде нашли, он где там, не знаете? Она молча вырвалась и ускорила шаг. Толпа возле двери в сервисный коридор уже стала вдвое больше и с каждой минутой росла. И с каждой минутой в толпе росло нетерпение. Его она чувствовала спиной, даже на расстоянии - оно раздувалось, как шар с непрочными стенками, полный воды, а на пути у этого нетерпения стояли три очень усталых проходчика и мальчик в олимпийской куртке.
        Бежать ей поэтому хотелось назад, а вовсе не в госпиталь. Сейчас она ненавидела госпиталь - за то, что он так далеко. За то, что идет туда почему-то одна, в темноте, и все равно не может бежать - ни в какую сторону, даже если бы передумала. Ей надо было беречь силы.
        В какой-то момент (очень скоро) она потеряла счет времени. Вокруг стало гулко и тихо, стояли пустые машины, и не было никого, ни единого человека, а фары нигде не горели, и женщине из Тойоты вдруг показалось, что госпиталя нет. Что, может, она давно его пропустила - конечно, конечно, она его пропустила, а может, он давно уже снялся с места, как все остальные, неважно - его просто нет. Ее накрыло внезапное одинокое чувство, какое бывает, когда заплываешь в ночную черную воду и больше не видишь огней, не знаешь, где берег. Какое бывает в мучительных снах, когда тебе нужно попасть непременно куда-то - отходит последний поезд, взлетает ракета, вот-вот разрушится мост - и все уже там, а ты опоздала, отстала, причем еще до того, как вышла, тебе ни за что не успеть.
        Тогда она все-таки побежала. На ощупь и задыхаясь, и в легких у нее горело, а под ногами хрустели битые стекла и пластик. С размаху налетела на что-то бедром, упала, расшибла колени и локти и несколько долгих мгновений, пока в голове у нее гудело, была не уверена, что вообще сумеет подняться. И надо ли ей подниматься. Остаться лежать было проще, она так устала, так страшно устала, и если, допустим, сломала бедро - то и ладно, подумала женщина из Тойоты, и ладно, и что. Не могу больше, всё. Не могу я так больше, Митя, не могу, не могу, не мо-гу. А затем поднялась и, хромая, пошла дальше.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:14
        Сантехник Зотов с дробью в позвоночнике был жив и, кажется, спал, как и человек с простреленным боком, и вообще за последний час никто больше не умер. Но прошел этот час в госпитале трудно, потому что молодая роженица с розовыми волосами не кричала больше, не ругала перепуганного мужа, а стонала бессловесно и глухо, с одинаковыми интервалами, и от схваток ее стоны, казалось, никак не зависели. Они были почему-то хуже, чем крики, и ничего, кроме этих стонов, в госпитале уже не слышали. Маленький доктор, от которого многим тут было вообще-то немало пользы, уже добрых двадцать минут сидел только возле нее и таким же выглядел растерянным, как и мальчик-муж. И таким же лишним.
        - Покричи, милая, покричи, ничего, все рожали. А давай вот водички, - сказала женщина в бирюзовых кроксах и опять приподняла бутылку, как для младенца.
        Но роженица не кричала. Лицо под розовой челкой отекло, взгляд был бессмысленный. Вода вылилась изо рта обратно.
        - …У нее вчера еще ночью тянуло чего-то. Я говорю, доктор пускай посмотрит, а она - всё нормально, - повторил ее молоденький муж вяло и потер лоб мокрой ладонью.
        - А ребенок если не так повернулся? - спросила зеленоглазая Алиса. - Как-то можно, наверно, проверить…
        Она тоже это уже говорила.
        Роженица застонала. Звук шел у нее откуда-то из груди, какой-то неодушевленный, губы не шевелились. Казалось, это просто выходит воздух.
        - Кесарить надо, - сказала женщина в кроксах. - Не то чего-то. - Бутылку она держала с трудом. И Алиса, юная Алиса моргала сонно и медленно.
        Доктор не ответил. Только что у него было шесть часов или даже восемь, а теперь получалось, что он рассчитал неверно. И таблетки батюшкины, раз так, неверно рассчитал тоже - их осталось всего три штуки. Даже девочке с розовыми волосами этих трех трамадолов, скорее всего, не хватит.
        Он поднялся на ноги; в висках сразу остро, болезненно стукнуло.
        - …Даже шлепала его, - сказала мама-Пежо. Сын лежал у нее на коленях. - А один раз убежала из дома, представляешь? Одного оставила в квартире, дверь захлопнула, часа два по улицам бегала. Замуж тогда еще раз собралась, дура.
        - Ничего не дура, - сказала жена-Патриот. - Чего это дура, ты дура, что ли?
        Маленькие Патриоты давно спали - мальчик под левой ее рукой, а девочка справа, и так же давно и крепко спали обе профессорские дочки, заплаканные и бледные.
        Нужно просто всем лечь, решил доктор. Тогда будет быстрее. Если б только не эти стоны.
        - Ох, ну дайте ей что-нибудь, - сказала ему владелица Порше Кайен. - Невозможно же слушать.
        - Мужики, - сказала жена-Патриот устало.
        - Кесарить надо, - повторила женщина в кроксах, уронила бутылку и не подобрала.
        Слышно было, как на асфальт из бутылки толчками вытекает вода.
        Доктор думал о том, что не вправил запястье мамочке из Пежо - столько раз подходил к ее сыну, а запястье так и не вправил, и, должно быть, ей больно. Бородатый священник из Лексуса задремал, свесив голову, и во сне стоял маленький у доски и не знал урок. Спали женщина в майке с Гомером Симпсоном и жена убитого товароведа, человек с перевязанной головой и водитель Газели из Панчакента, спали раненые на одеялах, а беременная с розовыми волосами стонала тише и реже. Доктор понял внезапно, что снова сидит на полу и в ушах у него вместо стонов и жалоб негромкий и ровный гул, как бывает на море во время прилива - на закате, да, на закате. Начинали, наверное, гаснуть фары. Или просто у него темнело в глазах, так случается при гипоксии. Важно было другое - и он тоже мог теперь лечь наконец, ему очень хотелось лечь и чтоб больше никто не кричал, и шумело море.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:18
        Горбоносый профессор из Ниссана Кашкай и хозяйка Тойоты добирались до тихого госпиталя с разных его концов. У профессора был с собою фонарь, и дошел он поэтому чуть быстрее, и первым увидел спящих, которые были скорее похожи на мертвых, и закричал тоже первым. Он звал своих дочек - Амина, Зара, А-ми-на, но дочки не отзывались. Он искал их потом среди лежавших рядами людей - неподвижных, голубых под его голубым фонарем - и нашел, и заплакал, потому что они были живы. Открыли глаза. Но навстречу ему не вскочили, и никто не вскочил.
        С опозданием примерно в минуту (она все-таки сильно расшиблась, когда бежала там, в темноте) прибыла и женщина из Тойоты - ей казалось, что кричать она уже точно не сможет, но профессор кричал, и она тогда закричала. Им обоим дорога далась с трудом, но недавно оба успели как следует подышать, и у них еще оставались силы. И профессор тормошил и тряс своих девочек, он открыл для них дверь, и теперь было можно идти, всем теперь было можно, дорогие мои, ну послушайте, можно всем. А хозяйка Тойоты будила жену-Патриот и красавицу из Кайен, круглолицую мамочку из Пежо, и они просыпались как будто и слышали - про соседний рукав тоннеля, где есть воздух и свет, и про двери, которых вот только что не было ни одной, а теперь стало две, - и все слышали, но не вставали.
        Они даже заспорили коротко, профессор и хозяйка Тойоты, потому что оба их предложения были небезупречны; им вначале еще казалось, что они мешают друг другу. И что если выиграть спор, то кого-нибудь все же получится убедить и поднять, увести за собой. Но мешал им сам госпиталь. Даже если б они согласились и выбрали сторону, даже если бы поднимали его вдвоем - госпиталь не дышал уже слишком долго и подняться больше не мог.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, ГДЕ-ТО МЕЖДУ 2 И 3 ЧАСАМИ
        Поначалу они еще разговаривали. А верней, говорил Патриот - что, конечно, должна быть дверь, стопудов, мудаки, что ли, строили, ну не может быть только одна посередке в таком здоровенном тоннеле и, конечно, их больше. И понятно, почему их никто не заметил - там у въезда и выезда нет никого. И что, может, она все нарочно вообще устроила, понял, чтоб мы их не заметили и машины, главное, двигали, санитарная зона, да конечно, блядь. А там двери просто, да стопудов, ну понятно же. А, Очки?
        Митя морщился и не отвечал. Пахло пылью и тряпками. Низкий каменный потолок давил сверху на голову, по стене змеились мертвые кабели, и голос у Патриота был слишком громкий и слишком радостный. Таким громким уверенным голосом здесь разговаривать было нельзя. Ополченский фонарь светил от силы на метр вперед, за спиной с каждым шагом мгновенно смыкалась опять чернота.
        Наконец - через десять минут? через двадцать? - Патриот как будто обиделся и шагал теперь молча, угрюмо, и спина у него сразу стала чужая, как у постороннего. Свет его фонаря то и дело скрывался за поворотом. И хотелось спросить, вот тогда уже Мите хотелось спросить: отчего он всё поворачивает, этот трижды проклятый коридор, и куда он, собственно, поворачивает. Но теперь - еще через двадцать минут? через тридцать? - тишину нарушить тем более не получалось. Он пытался считать повороты и сбился. Стены словно придвинулись, звуков не было, только шаги и дыхание. Трудно было поверить, что за этими стенами есть хоть что-то, кроме плотной земли, и ему вдруг пришло в голову, что конца у длинного коридора нет и, наверное, это кольцо. Точно, просто тесное каменное кольцо глубоко под землей, как последний уровень перед смертью, у каждого свой. Так, наверное, смерть и выглядит - закольцованный коридор, который становится уже и уже, темно и нет воздуха, и мы будем ходить по кругу до тех пор, пока не упадем.
        Потом время стало играть с ним шутки, растянулось вначале, а после совсем исчезло. Он давно уже - полчаса? час? пять часов? - шел по инерции, тупо, как навьюченный мул, и смотрел себе под ноги. Ни о чем не думал, ему даже казалось - он больше не дышит, и упасть уже было не страшно, но для этого тоже нужно было усилие воли; и когда Патриот обернулся и сказал «вот она, сука, сука, вот она» - не почувствовал радости. И когда Патриот, мокрый, голый, сплясал с фонарем - не почувствовал. А подумал только, что теперь-то ему можно упасть, вот сейчас, думал он, вот здесь можно.
        - Ну-ка встал! - заорал Патриот. - В морду хочешь?
        …Затекали руки, и пика должна была сломаться, застряла дважды - верхняя петля оказалась слишком высоко, не по росту, и долбили почти вслепую. Воздух кончился, и мотор «Макиты» пропускал обороты, кашлял и вдруг заглох, а потом едва раскрутился. Батарея тоже как будто выдохлась и умирала, и фонарь умирал - побледнел, как выцвел, и света дать больше не мог. Все должны были задохнуться одновременно: два человека, которые делали все неправильно, и японский мотор перфоратора, и фонарь.
        Чудо в последний момент случается только в сказках, так что умиравшие инженер из Тойоты и владелец УАЗа на него не рассчитывали. Место это уж точно было не сказочное, да и последний момент, знали оба, был давно пройден. Просто как-то не пришлось об этом поговорить, да и ни к чему стало разговаривать.
        Так что, когда тяжелый металлический лист наконец отвалился, ударившись об пол, это не показалось им чудом. Уже нет. Они только вяло посторонились, чтоб их не пришибло сорванной дверью. Воздух ворвался в проем, а с ним и яркий электрический свет. И стояли там в этом в проеме машины - ровно, рядами по три. Чистые, непыльные и блестящие, как на парковке автосалона в солнечный день. А перед дверью толпою стояли люди - такие же чистые. Очень чистые, нереально. И на мгновенье владельцу УАЗа Патриот, почти ослепшему от гипоксии, померещилось даже, что все они в белых одеждах и сияют.
        - Господи, ну наконец-то! - сказал один сияющий человек и засмеялся.
        - Что ж вы так долго? - с мягким упреком спросил другой.
        Ответить владелец УАЗа не смог - он дышал. В голове у него гудело, а льющийся из проема свет ослепил его так же, как до этого темнота и нехватка кислорода. Пришлось прищуриться; он так и сделал. А потом зарычал, просунул между прутьев решетки грязную руку и попытался на ощупь схватить то ли первого сияющего человека, то ли второго.
        Чистые люди ахнули и подались назад.
        - По…стойте, - сказал инженер из Тойоты, который себя не видел, но знал, что и он такой же грязный и страшный, такой же точно. - Пожалуйста.
        - …Вы не волнуйтесь, за тросом уже пошли, сейчас принесут, - сказал человек, тот, который сказал «наконец-то». Он больше не сиял, не смеялся, а опустился на корточки возле решетки и слушал инженера серьезно, и белых одежд на нем тоже не было никаких. Самые обычные шорты, футболка поло, светлые волосы. Был он совсем молодой, лет тридцати, немного похожий на лейтенанта.
        - Надо машины еще. Отодвинуть, - хрипло сказал инженер, который сидел на полу и кричать не хотел, запретил себе. А если честно - не мог, как и подняться на ноги. - Все чтоб. Отъехали. Места не хватит.
        Может, и стоило крикнуть - сейчас, надо быстро, бегом, ну что вы копаетесь, блядь, чего ты уселся.
        - Да-да, не волнуйтесь, - повторил его молодой собеседник. - Трос есть, машины сейчас отгоним. Послушайте, - сказал он, - а хотите арбуз? Ну ждем пока все равно, принести вам? У нас тут, представляете, восемнадцать тонн, целый грузовик.
        Он правда похож был на лейтенанта, славный, с хорошей улыбкой. Однако владельцу УАЗа опять захотелось просунуть руку сквозь прутья и эту улыбку стереть. Мешал ему только инженер из Тойоты, который смотрел на него, хоть ничего и не говорил больше, просто смотрел, но очень как будто громко. Пока человек на той стороне решетки рассказывал про арбузы и как они, если честно, уже надоели, ну сутки подряд, представляете, ели одни арбузы, - им надо было еще добежать назад, одному из них точно. Сказать бригадиру, что можно оставить пост и ружья оставить - главное, ружья, сюда нельзя с ружьями. Найти свои семьи. И как-то без слов надо было про все это договориться, чтоб славные люди не передумали.
        - А вот нам и трос принесли как раз, - сказал молодой человек и встал. - Аркадий Львович, - позвал он кого-то. - Вашей будем, наверное, дергать, вы не против?
        Невидимый Аркадий Львович ответил что-то, владельцу УАЗа было не слышно. В ушах у него неприятно стучало сердце.
        - Я понял, - сказал молодой человек. - Конечно, давайте мы Свету тогда попросим, она тоже вроде стоит удобно. Где Света у нас?
        Невидимых голосов стало больше, наверно, искали Свету. В какой-то момент молодой человек тоже вышел из кадра, но скоро опять появился и снова присел на корточки.
        - Решили, - сказал он радостно. - Ну как, точно арбуз не хотите?
        Захлопали дверцы, рядом затарахтел первый двигатель. Водитель УАЗа без слов помотал головой. Ему было очень холодно вдруг на полу, без майки. И голой спиной он примерно уже минуту чувствовал шум позади, в коридоре. Далекий еще и негромкий, едва различимый, и занят был тем, что пытался определить, приближается шум или нет.
        Профессору из белого Ниссана Кашкай исполнилось в феврале шестьдесят четыре, и, хоть он был все еще крепок - донес же, в конце концов, до решетки свою убитую жену, - с тех пор прошло много часов, которые он провел на ногах, без отдыха. Последние силы ушли у него на то, чтоб добраться до госпиталя, и силы эти закончились - не вовремя, потому что ни одну из своих засыпающих дочерей нести он теперь не мог. Тем более что пришлось бы выбирать которую. Выбирать горбоносый профессор не хотел, поэтому остался с ними сам, на грязном асфальте, примерно в пяти минутах от двери, которая теперь была ему не нужна и куда он навряд ли уже все равно дошел бы и в одиночку.
        Хозяйка Тойоты была моложе профессора на двадцать два года, но тоже сейчас никого бы нести не смогла. К примеру, щекастого мальчика из УАЗа, он был самый маленький, а страшно почему-то тяжелый, и мать его обнимала. Хозяйка Тойоты могла только встать и идти - не очень, наверное, далеко и недолго. И если бы можно ей было выбирать, она пошла бы обратно, к мужу. Уж если настало время кого-нибудь обнимать, а время настало. Точнее, почти закончилось, и каждую оставшуюся секунду она, как и все, заслужила.
        Но выбора не было. Профессор сказал, что проклятая дверь открыта, а значит, идти ей пришлось совершенно в другую сторону. Ей надо было найти девочку.
        И девочка, кстати, шла хозяйке Тойоты навстречу. Бежала бы, потому что она-то бежать могла - во всяком случае, так ей еще казалось. Она добралась бы, наверное, даже до госпиталя, а то и чуть дальше. Однако босая чиновница сильно хромала и сразу почти начала задыхаться, а сзади тащился зачем-то водитель кабриолета с дробовиком, и бросить их было неправильно. Снаружи оказалось гораздо страшнее, чем виделось на экране, по сторонам девочка не смотрела и мачеху свою в темноте не узнала.
        Хозяйка Тойоты увидела ее первой, а рядом - здоровенную комиссаршу из Майбаха в синих штанах и какого-то человека с ружьем. Она закричала «Ася», но звука не получилось. Пыталась сказать «отпустите ее» и «Ася, ко мне», ударила себя кулаком в грудь, только голоса не было все равно. И тогда она бросилась молча на проклятую бабу, которая точно была опасней всех взятых вместе мужчин с ружьями, уверенная почему-то, что в руке у нее гвоздодер, хотя он лежал на полу у фургона «OZON». И девочка зажмурилась и снова ее не узнала, а рослая чиновница выронила фонарь и толкнула жуткую, грязную сумасшедшую назад, в темноту. Та схватила ее за шею, словно хотела обнять, и обе они упали, как будто исчезли из кадра. А девочка и водитель кабриолета наконец побежали, потому что им одинаково было страшно.
        Три подземных проходчика с шахты «Бужанская», охранявшие вход в сервисный коридор, не побежали. Но с задачей своей все равно не справились, потому что стрелять не стали. Даже в стену поверх голов или в потолок. Дробью № 00 стрелять больше было нельзя ни в каком направлении, и вообще стрелять больше было нельзя - это знали и сами проходчики, и примерно сотня людей, собравшихся возле входа. Ружья были условностью, о которой до времени просто не стоило говорить, и, когда это время настало - кто-то, видимо, потерял сознание или слышал, что кто-то уже потерял сознание, - эта сотня, а может, и все полторы, решила зайти наконец в коридор. А проходчики расступились и ее пропустили.
        Пока сотня с лишним людей (это много) бежала, толкаясь и падая, по узкому коридору, девочка из Тойоты почти добралась до уснувшего госпиталя, только шла совсем медленно и держалась за бок. Госпиталь спал и светился - впереди, совсем рядом, это папа ждал ее там и включил ей свет. Но у девочки очень кололо в боку, она вдруг устала и села.
        Чиновница из Майбаха открыла глаза и посмотрела в лицо грязной женщине, которая подняться уже не могла, но вцепилась так крепко, что и ей не давала, и старалась вспомнить, где же она эту женщину видела.
        А симпатичный молодой человек, похожий на лейтенанта, на корточках возле решетки говорил с инженером. Немножко не рассчитали, объяснял он, автобус еще придется подвинуть, но вы не волнуйтесь. В другом рукаве тоннеля, узнал инженер, который мог теперь только сидеть и слушать, тоже был свой автобус, правда не рейсовый. В нем ехали два воспитателя летнего спортивного лагеря, тренер и тридцать девять детей. И дети, конечно, ходили сначала на голове, им десять-двенадцать, ну вы представляете, как им тут скучно. Мы с ними и в мафию, и в ассоциации, и кросс им устроили даже, тут бегать удобно, идеальное место. Жаль, мячика не нашли, а могли бы в футбол…
        Сейчас, минутку еще буквально, обещал молодой человек за решеткой. Вам, знаете, отойти бы лучше наверно, пока будем дергать. Ага, отвечал владелец УАЗа, но не шевельнулся. Шум близился и нарастал, как будто неслась по коридору вода. Вода состояла из криков и грохота шагов, усиленных эхом. Понятно было, что она вот-вот будет здесь и не сможет остановиться. Конечно, сказал инженер, спасибо. И думал - да как же мы так. Ох, господи, как же мы это.
        Примерно без четверти три лейтенант разглядел наконец впереди мятый борт, знакомые маячки патрульного Форда и Порше Кайен с задранным вверх багажником, а сразу за ними - красный кабриолет, нетронутый, с поднятой крышей. Асфальт между ними усыпан был воробьиными перьями, в проходе валялись какие-то тряпки, стояла открытая кошачья переноска. В салоне Порше тускло горела лампочка, и не было вокруг никого, ни единого человека.
        Он шел сюда долго и выбросил по дороге рубашку, ремень и тяжелую кобуру с пистолетом. Раз десять едва не упал, а однажды упал и боялся, что встать не сумеет, давно позабыл и про выстрел, и про седого профессора, и даже про человека, которого задушил у желтого Ситроена. Он думал только про девушку с земляничными волосами, уверенный почему-то, что здесь все осталось как было и девушка ждет его в кабриолете.
        И в шаге от красной машины впервые спросил себя почему. Ответ на ужасный этот вопрос был внутри, совсем рядом, и знать его лейтенант не хотел. Держал ладонь на блестящей ручке, но дверцу распахнуть не мог. Пока эта дверца была закрыта, девушка все еще спала там, за темными стеклами на белых сиденьях, живая и голая, точно такая, какой он ее оставил. Пожалуйста, ну пожалуйста. Испарина на окнах кабриолета застыла, как иней, не двигались даже капли. Дышать тут совсем было нечем, давно уже нечем, глаза закрывались. Он выпустил дверцу, задрал голову к потолку и вдруг рассердился. Ну что тебе, жалко, блядь, жалко тебе?
        Бетонный глухой потолок не упал, не разверзся и тем более не ответил. А все-таки что-то случилось - не сразу, но скоро, и голову лейтенант опустить еще не успел. Возникла на потолке какая-то странная полоса, и стал он как будто ближе. Обычный там был наверху сероватый неровный свод, арматура и провода, висели там лампы в железной оплетке, и лампы эти качались, как шторы на сквозняке.
        Еще появились звуки: гремело что-то и скрежетало, однако этого лейтенант не заметил, так занят был лампами. Которые не горели и просто качались, а стало светлее, и видно уже было стену напротив, и пыльную крышу Тойоты, и синий бок Лексуса. Но главное, что его поразило, - откуда-то правда же взялся сквозняк. Резкий, свежий, как если бы в перетопленной бане вдруг настежь открыли дверь.
        ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 03:02
        - Последствия беспреценден… ааааа, прости-прости, давай еще раз, - сказала журналистка в узком платье-футляре и люминесцентном жилете.
        - Блин, Алёна, - сказал оператор.
        - Беспрецендент… беспрецен… беспреце-дентной, - повторила журналистка, закрыв глаза, и щелкала пальцами на каждом слоге.
        - Да скажи «небывалой», - предложил оператор.
        - Нет, нормально, всё. Поехали. Последствия беспреце-дент-ной по масштабу хакерской атаки, в результате которой были парализованы диспетчерские службы аэропортов, отключены GPS и мобильная связь, сработали алгоритмы консервации стратегических объектов, наконец устранены полностью. Сотни тысяч человек на протяжении долгих… ой, а можно тут не ходить, пожалуйста? Вы в кадре вообще-то!
        - А можно под ногами не путаться! - заорал небритый человек в синей куртке МЧС. - Щас скорые пойдут, непонятно, что ли? Давайте отсюда!
        - Ты скорые снял, кстати? - спросила журналистка, пока они с оператором меняли локацию. В четвертый раз, между прочим. - Вот тут как, нормально? - и поправила волосы. - Ворота видно?
        - Я с коптера взял общий план, - сказал измученный оператор. - Когда начали открываться. Давай с «сотен тысяч». И улыбаешься опять.
        - А, ок. Сорри, всё, собралась, - сказала журналистка и снова щелкнула пальцами. - …Сотни тысяч человек на протяжении долгих часов оказались заперты в метро и автомобильных тоннелях города. И вот спустя сутки удалось наконец разблокировать последний объект, Северо-Западный тоннель. Количество пострадавших еще только предстоит подсчитать, но уже с уверенностью можно заключить, что терроризм принял новую форму, гораздо более масштабную, чем все предыдущие.
        Улыбку она убрала, непонятно откуда она вылезала все время, идиотская эта улыбка. Только, кажется, все равно получалось не то. Слова были казенные, скучные. Плохие были слова. Платье резало ей подмышки.
        - Жилет бликует теперь, - уныло сказал оператор, который не спал больше суток. Никто тут не спал больше суток, и все очень плохо соображали.
        Журналистка смотрела в небо. Уже светлое, но до восхода оставалось еще минут пятьдесят. Жалко, с солнцем было бы лучше, рассвет и спасение. И картинка поярче. Бетонные ворота с каменным грохотом всё еще медленно ехали в стороны.
        - Интересно, чего они их не разрезали просто, - сказал оператор.
        - Ну вот сам бы и резал, - огрызнулся небритый в куртке. - Мы людей из метро доставали. Поезда же стоят, эскалаторы… всё пешком, перегоны по километру. А их знаешь там сколько? Двести станций…
        - Ого, - сказал оператор. Сам он станций за день видел только четыре и еще одну ночью, после аэропорта.
        - А дадите нам комментарий? - Журналистка быстро стянула жилет. - Небольшой, на пару минут буквально. Что-нибудь вот про перегоны, из первых рук. Там, я слышала, люди по рельсам…
        Но ворота остановились наконец, и все немедленно зашумели. Небритый замахал руками как регулировщик, повернулся спиной и кричал что-то хриплым сорванным голосом. Скорые двумя колоннами поползли по эстакаде к въезду.
        - Так, - сказала журналистка и снова надела жилет. - Так. Давай-ка за ними.
        - Алён, ну куда, - сказал оператор, закидывая рюкзак на плечо.
        - Ты нормальное хочешь снять или так и будем говно это лепить?
        В месте, где эстакада раздваивалась, оператор немного отстал.
        - Детишки вон слева выходят, - сказал он задыхаясь. - Алё-на!
        Какие-то правда выходили из левой части тоннеля детишки, и тут же их разбирали по скорым и заворачивали в одеяла.
        Журналистка не обернулась. Она смотрела направо, в соседний рукав, хотя вот оттуда не вышел пока никто.
        - Там темно, - сказала она. - Странно, почему там темно-то?
        Одна из скорых закатилась в черный проем и включила сирену.
        - Пошли-пошли-пошли. - Последний десяток метров журналистка почти пробежала. Платье сзади было у нее чем-то испачкано, обе пятки заклеены пластырем.
        Оператор тащился следом. Торопиться ему почему-то совсем не хотелось.
        Впереди в бетонной трубе выли скорые, уже несколько. Удаляясь, мигали синие маячки. Правда было темно, как в пещере, и пустые ряды, ни одной машины.
        Да не будет тут никого, хотел сказать оператор. Это ж въезд, дура, они все с другой стороны. И немедленно разглядел на асфальте мертвое тело с бурым пятном на рубашке и таким же бурым лицом. Запах слышался даже снаружи.
        - Ты снимаешь? - крикнула журналистка.
        - Куда лезете, под суд захотели? - засипел, подбегая, небритый. - А ну возвращай эту… куклу свою!
        Из тоннеля легкой трусцой выбежал кот. Белый, чистенький, явно домашний, посмотрел оператору прямо в глаза и остановился. Толстый хвост у него был задран, кончик раздраженно подрагивал. Кадр был изумительный, оператор присел и навел фокус. И тогда уже, в объектив он увидел девушку. Очень, очень красивую девушку с длинными волосами. На ней было короткое грязное платье, а ноги босые. Загорелые, тонкие, тоже грязные. Изумительный кадр эти ноги совсем не портили.
        - Попался, скотина. - Девушка наклонилась и схватила кота.
        - Вы в порядке? - спросила ее журналистка. - Можете говорить?
        - Люди где? - заорал небритый. У него опять прорезался голос. - Свет давно отключился?
        Взошло солнце, на мгновение все стало розовым - и тоннель, и асфальт, буквы МЧС у него на куртке. Даже кот.
        - Вы одна? Сколько там человек еще с вами, они в порядке?
        - Когда свет отключился?..
        - Да идите вы, - сказала девушка, вся залитая розовым светом, и пошла вверх по эстакаде. Кот висел у нее под мышкой, как мохнатая сумочка.
        Оператор сидел на корточках и снимал.
        notes
        Примечания
        1
        Да. Грузовик (польск.).
        2
        Не понимаю. Я не говорю по-русски (польск.).
        3
        Какого хрена вам еще от меня надо, мать вашу? (польск.)
        4
        Не понимаю. Я не говорю по-русски (польск.).
        5
        Я не могу. Нет, простите, это запрещено, нет (польск.).
        6
        Скажите ей! Пожалуйста, объясните ей, если я сломаю пломбы, у меня отберут лицензию! (англ.)
        7
        Слушайте, мне очень жаль, правда. Но здесь триста голодных людей, и всем сейчас плевать на вашу лицензию. Просто откройте грузовик (англ.).