Ласточкино гнездо Валерия Вербинина
        Ялта, 1927 год. Пока коллеги наперегонки снимают картины к юбилею революции, режиссер Борис Винтер начинает работу над масштабным приключенческим фильмом. Однако далеко не все идет так, как было запланировано: средств не хватает, рискованный трюк приводит к травме, во время съемок на набережной в море находят утопленника, а потом и в самой съемочной группе происходит убийство… Чтобы разобраться в происходящем, молодой агент уголовного розыска Иван Опалин внедряется к киношникам и понимает, что не все они те, за кого себя выдают…
        Валерия Вербинина
        Ласточкино гнездо
        Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями непреднамеренно и случайно…
        Глава 1
        Неприятность
        Говорили, что на набережной появилось новое лицо…
    Чехов А. П. «Дама с собачкой»
        Однажды летом 1927 года на набережной города Ялты имело место чрезвычайное происшествие: из подкатившей машины - белого, замечу, цвета - вышел хорошо одетый господин, достал из кармана револьвер и без всяких околичностей приставил его к затылку девушки, которая стояла тут же и любовалась морем.
        Девушка живо обернулась и, увидев сконфуженное лицо обладателя револьвера, залилась веселым смехом.
        - Нет, нет, нет!  - взволнованно закричал плечистый брюнет, подбегая к странному господину и еще более странной барышне, которая ничуть не испугалась вида оружия, которое, судя по всему, собирались обратить против нее.  - Все не так!
        Это была любимая фраза режиссера Винтера, и, услышав ее, члены съемочной группы заулыбались.
        - Лёка! Побольше серьезности, ну что вы, в самом деле? Это важнейшая сцена, поймите, важнейшая! Финал первой серии… Эндрю, тьфу, Андрей! Решительней надо, понимаете? Вы же убеждены, что девушка, которая вам нравится, участвовала в убийстве вашего отца…
        Он сыпал словами, жестикулировал, даже показал актеру Андрею Еремину, как именно надо держать револьвер:
        - Чтобы все зрители ахнули! Чтобы они с нетерпением ждали выхода второй серии… Понимаете? Чтобы они гадали, убьете вы ее или нет…
        Солнце припекало нещадно.
        Рубашка Винтера была вся в пятнах от пота. Оператор Эдмунд Адамович Нольде, франт и щеголь, всегда ходивший в безупречном костюме-тройке, и тот вынужден был разоблачиться и дошел до того, что снял пиджак и ослабил галстук.
        Члены съемочной группы пытались спрятаться в тень, но ее было мало и хватало лишь для того, чтобы поставить несколько стульев.
        Сидя на одном из них, комик Федя Лавочкин вяло обмахивался номером газеты «Известия» и, судя по утомленному выражению его круглого лица, давно исчерпал запас своих и чужих острот. Возле него Володя Голлербах, который играл в картине роль главного героя, уже несколько минут допивал квас, всячески оттягивая тот момент, когда в кружке наконец покажется дно.
        Третьим стулом не без труда завладел немолодой гример Пирожков. Он сидел, поставив рядом с собой чемоданчик с принадлежностями своего ремесла, и терпеливо ждал, когда режиссер наконец закончит репетировать и велит гримировать актеров.
        В павильоне, конечно, все были бы уже давно загримированы, но при такой жаре, которая стояла сейчас, тон неизбежно начинал расплываться, его приходилось подправлять, и, выведенный из себя, Винтер приказал, чтобы на натуре актеров гримировали непосредственно перед съемкой.
        - И когда все это закончится?  - пробормотал себе под нос реквизитор Щелкунов и тяжело вздохнул.  - У нормальных людей, небось, уже обед по расписанию, не то что у нас…
        Те из съемочной группы, кому не хватило стульев, сгрудились за спинами сидящих, ловя блаженные островки и клочки тени.
        У аппарата оставались только Эдмунд Адамович, его помощник Саша Деревянко с дощечкой - предшественницей современной хлопушки, на которой тогда отмечали всего лишь номер снимаемого кадра[1 - Кадр - в данном случае отрезок эпизода между двумя монтажными склейками.], ассистент режиссера Петр Светляков с грудой папок и нервничающий помреж Вася Харитонов, который застыл с мегафоном в руках.
        В те времена в кино делали четкое различие между ассистентом режиссера и помощником.
        Ассистент считался кем-то вроде второго режиссера и полноправного коллеги, а помощник воспринимался исключительно как мальчик на побегушках.
        Но вовсе не сознание собственной незначительности в киношной иерархии сейчас терзало Васю.
        Лёка была его девушкой, она недавно дебютировала в кино и воспринимала все происходящее недостаточно серьезно, что лишний раз доказывал ее заливистый смех на репетиции драматической сцены.
        А Борис Винтер, как все знали, обладал вспыльчивым характером.
        Вася с тревогой замечал, что Лёка плохо понимает, куда именно она попала.
        Господи, ведь это же такой шанс - получить даже второстепенную роль в фильме, которой[2 - В 20-е годы слово «фильм» употреблялось почти исключительно в женском роде.] суждено стать боевиком и которая уже сейчас вызывает такой интерес.
        Помреж оглянулся на цепь милиционеров в белом, которые в нескольких десятках метров от него сдерживали толпу местных жителей и туристов, пришедших посмотреть на съемки.
        И ладно зеваки, но ведь уже вовсю гуляют слухи о том, что грядущая фильма заинтересовала и немецких прокатчиков, и французов, и англичан, и…
        - Эдмунд Адамович, вы позволите?  - Вперед выступил импозантный Сергей Беляев, фотограф, командированный на съемки местной студией.  - Сделаю-ка я ваше фото для прессы, пока солнце не ушло…
        - Куда оно уйдет,  - проворчал Нольде, поправив галстук и надевая пиджак. Подумав, он снял с головы белую кепку, которую не любил, но был вынужден носить здесь, чтобы не получить солнечный удар.  - На небе ни облачка…
        Фотограф, возившийся со своим аппаратом, усмехнулся.
        - Сразу же видно, что вы недавно в Ялте… Тут никто ничего гарантировать не может. Вспомните хотя бы недавнее землетрясение…
        Но вспоминать о том, что 26 июня Ялту, а вместе с ней и весь полуостров порядочно тряхнуло, Нольде не хотел. Как назло, он ухитрился накануне отравиться чем-то несвежим, и Винтер был вынужден в тот день отменить съемки.
        - Нет, ну ты не мог отравиться когда-нибудь в другое время, а?  - бушевал Борис после того, как землетрясение окончилось.  - Из-за тебя мы упустили такие кадры!
        - Простите, товарищ Винтер,  - кротко ответил оператор, и его голубые глаза колюче блеснули.  - Виноват.
        Борис с подозрением вгляделся в его худое лицо, типичное для сухощавого блондина северных кровей, махнул рукой и, не выдержав, рассмеялся.
        - Нет, ну ты подумай только: сколько людей гоняются за чем-нибудь таким… сенсационным! А у нас все из-под носа уплыло…
        - Внимание, снимаю!  - крикнул Беляев и припал к фотоаппарату.
        Режиссер, закончив давать указания актерам, вернулся к камере и стал возле нее. Вася подал ему мегафон. Фотограф попросил разрешения снять Винтера и оператора вместе, но натолкнулся на отказ и отступил в тень, где стал вытирать платком выступивший на лбу пот.
        - Кеша, возвращайся на исходную!  - закричал Винтер в мегафон, обращаясь к водителю, сидевшему за рулем открытой белой машины, на которой прибыл герой Еремина.  - Лёка! Андрей! По местам! Репетируем…
        - Вам не кажется, что все это ужасно смешно?  - не удержавшись, спросила девушка у Еремина, который спрятал револьвер и готовился вернуться в машину.
        Андрей обернулся, и она невольно задержала взгляд на правильных чертах его лица.
        - Нет, не кажется,  - равнодушно ответил актер.
        Он не имел в виду ровным счетом ничего обидного, но Лёка отчего-то приняла на свой счет - нет, не слова его, а то, что ей послышалось в его интонации. Ей почудилось, что Еремин упрекает ее за то, что из-за нее им придется еще раз репетировать, а между тем солнце жжет так, что становится трудно дышать.
        Хлопнула дверца - Еремин сел в машину, и Кеша, описав полукруг, отъехал на несколько десятков метров.
        Закусив губу, Лёка постаралась сосредоточиться. Вообще-то ее звали Ольга, и в жизни она носила фамилию Скирда, но режиссер счел, что на афише такое имя смотреться не будет, и, ткнув наугад пальцем в карту мира, выбрал для дебютантки псевдоним Аден - по одноименному городу.
        - Владимир Голлербах, Андрей Еремин, Федор Лавочкин, Нина Гриневская,  - в упоении перечислила тогда Лёка Васе,  - и Ольга Аден в боевике…
        - Ну Гриневская-то точно будет первой стоять,  - хмыкнул Вася.  - Ты забыла, кто ее муж…
        - Приготовились! Кеша, поехал!  - загремел Борис в мегафон, после чего прильнул к глазку съемочного аппарата, проверяя, как сцена будет выглядеть на пленке.
        В толпе зевак какая-то старушка, державшая в руке пожелтевший кисейный зонтик от солнца, охнула и сделала такое движение, словно собиралась перекреститься.
        - Ces gens-la me font peur[3 - Эти люди меня пугают (фр.).],  - пожаловалась она по-французски стоявшей с ней рядом седовласой худой даме в пенсне на черном шнурке.
        - Que du bruit!  - вздохнула вторая.  - Je ne comprends pas pourquoi ils repetent toujours le meme. Et la fille a une robe si courte…[4 - Сколько шума! Не понимаю, почему они все время повторяют одно и то же. А у девушки такое короткое платье (фр.).]
        - Son petit chapeau blanc est assez beau quand meme[5 - Зато ее маленькая белая шляпка довольно милая (фр.).],  - строго заметила старая дама с зонтиком, чтобы оставить последнее слово за собой.
        Лёка поправила свою белую шапочку (которая больше смахивала на панамку с узкими полями) и стала старательно смотреть на волны.
        Шум подъезжающей машины. Хлопает дверца. Шаги.
        - Лёка, поворачивайтесь!  - закричал Борис в мегафон.  - Держимся серьезно, но не переигрываем! Вот так, хорошо! Репетиция окончена…
        Пирожков шевельнулся на стуле.
        - Можно гримировать?  - спросил он, не веря своему счастью.
        - Да, грим, и потом снимаем,  - кивнул режиссер.  - Руки, руки не забудьте! И вот что: Фома Лукич, шофера тоже загримируйте! Петя, дай-ка мне сценарий… Надо добавить туда пару крупных планов.
        Ассистент раскрыл одну из папок и стал рыться в ней, ища нужные страницы.
        Пирожков усадил Еремина на свой стул и заученными движениями стал наносить на лицо актера желтоватую смесь тона и пудры «рашель № 2», а затем - как требовали условия тогдашних съемок - подчеркнул брови и ресницы, навел темные тени под глазами и накрасил губы.
        Еремин терпел и только стоически улыбался Лёке, которая ждала своей очереди. Подошел шофер Кеша, поглядел на процесс гримировки, к которому никак не мог привыкнуть, несмотря на то, что на съемках находился не первый день, и робко спросил:
        - А может, меня не красить? Вряд ли кто из зрителей на меня смотреть будет…
        - Ежели не красить,  - строго ответил Пирожков,  - у тебя кожа на пленке будет казаться темно-серой…  - И он стал покрывать тоном шею и руки Еремина.
        - Конец первой серии и начало второй, ну!  - Борис начал сердиться на ассистента, который никак не мог отыскать нужные страницы.
        - Уже нашел,  - бодро отрапортовал Петя, протягивая ему отпечатанные на машинке листы, разлохматившиеся от того, что их то и дело передавали из рук в руки и вносили в них какие-то загадочные пометки.
        Режиссер пробежал глазами строки и карандашом с толстым грифелем стал вписывать в сценарий исправления, одновременно кое-где меняя нумерацию будущих монтажных кусков.
        Сам сценарий в то время выглядел примерно таким образом:
        «675. Эндрю едет в машине.
        676. Машина едет по улице.
        677. Мэри на набережной, смотрит на море.
        678. Машина останавливается. Эндрю выходит из машины…»
        Возле номеров 675, 676 и 677 на полях почерком ассистента было написано: «снято». После номера 678 Борис добавил строку 678 а «Эндрю вынимает револьвер (крупный план)», а затем внес еще несколько изменений, которые показал оператору.
        - Можно вставить вид моря после 677-го,  - заметил Нольде.
        - И опять план Лёки, тьфу, Мэри?
        - Да, чтобы зрители начали ерзать на местах от нетерпения.  - Эдмунд Адамович усмехнулся.
        - А мы сегодня успеем? Мы же еще собирались заснять, как Володя с Федей бросаются на Еремина, чтобы спасти девушку. Правда, это уже начало второй серии…
        - Успеем,  - лаконично ответил Нольде.
        В том, что касалось его работы, он не любил тратить слова попусту.
        Отойдя к камере, оператор на всякий случай проверил, что пленка заряжена правильно и не преподнесет при съемке неприятных сюрпризов.
        Киношники засуетились. Парикмахер Евграф Филиппович Фрезе придирчиво осмотрел пробор Еремина, убедился, что тот безупречно ровен, и кое-где добавил на волосы бриолину, чтобы их не растрепало ветром.
        Фотограф Беляев снял несколько кадров, попутно заверив Лёку, что она непременно станет популярнее, чем Грета Гарбо. Реквизитор Щелкунов в очередной раз пожелал убедиться, что используемый на съемках револьвер никуда не исчез, и тут же извинился, объяснив, что отвечает за «имущество кинофабрики» и не хочет неприятностей.
        - Приготовились к съемке!  - с азартом закричал Борис в мегафон. Пот лил с него градом, но режиссер даже не замечал этого.  - Андрей, Кеша, Лёка, на исходную!
        Помощник оператора по указанию Пети написал на дощечке мелом номер снимаемого куска и сунул дощечку под объектив. Оператор на пол-оборота ручки заснял дощечку, и Саша Деревянко ловко убрал ее из кадра.
        - На аппарате - есть!  - крикнул Нольде режиссеру.
        - Начали!  - скомандовал Борис в мегафон.
        Машина двинулась с места. Эдмунд Адамович припал к глазку и стал крутить ручку камеры. Сидя на стуле, Федя Лавочкин зевнул и деликатно прикрыл рот рукой.
        - Хорошо нашему главному злодею Мише, лежит сейчас где-нибудь на пляже или пиво пьет,  - сообщил комик Володе, доверительно понизив голос.  - Я как чувствовал, что до нас сегодня очередь не дойдет. Мише можно культурно отдыхать, а нам нельзя. У него смены нет, а у нас есть, вот и будем тут жариться, пока не пропечемся… Эх!
        Он говорил, с завистью поглядывая на красивого, отменно элегантного Еремина, который играл в фильме роль наследника миллионов, попавшего в лапы международной преступной организации.
        Внешне Андрей был полной противоположностью маленького, толстенького, коротконогого Лавочкина, который в присутствии коллеги испытывал нечто вроде комплекса неполноценности.
        Впрочем, Федю отчасти утешало то, что Еремина никто не считал хорошим актером, а главная звезда фильма Нина Гриневская и вовсе называла его «бревно с глазками».
        Тем временем наследник миллионов Эндрю уже приставил дуло револьвера к затылку девушки в белой шляпке.
        - Лёка, поворачивайтесь!  - закричал режиссер в мегафон.  - Вот так… Очень хорошо! Кончили!
        Оператор перестал вертеть ручку.
        Петя накорябал на полях сценария еще одну пометку «снято», и группа стала готовиться к съемке крупных планов.
        Подчиняясь указаниям Эдмунда Адамовича, Деревянко стал переустанавливать аппарат. Пирожков сделал Лёке замечание, чтобы она не трогала лицо руками, иначе грим придется поправлять. Шоферу Кеше, напротив, было разрешено разгримироваться, потому что сегодня в дальнейших съемках он не участвовал.
        Часть зевак, разочарованная тем, как буднично и заурядно выглядел съемочный процесс, ушла с набережной, и их место заняли другие любопытные.
        От скуки Володя заключил с Лавочкиным пари, снимет ли несгибаемый оператор жилет: комик уверял, что нет, Голлербах настаивал на обратном. Светляков послал Васю за нарзаном для режиссера, Эдмунда Адамовича и себя, и Харитонову пришлось подчиниться.
        Когда он вернулся, крупный план руки Еремина-Эндрю с револьвером был уже снят, и готовились снимать крупный план Лёки-Мэри. Несмотря на протесты Васи, две бутылки у него тотчас отняли Володя и Федя, третьей завладел ассистент, и помрежу снова пришлось идти за нарзаном. Молодой человек был так возмущен, что даже не заметил, как кассир его обсчитал на целый гривенник.
        «Вот тебе и съемки на юге,  - размышлял Вася, нахохлившись,  - думали: Ялта, отдохнем, какой там отдых, режиссер всех загонял, из двух серий сделал три… Ну это ясно, почему - чтобы денег ему кинофабрика больше заплатила… Наверху у него поддержка, вот он и…»
        Додумать свою мысль Вася, впрочем, не успел, потому что едва не навернулся на коварной ялтинской улочке, которая крутизной могла поспорить с любыми американскими горками, и чуть не выронил бутылки с нарзаном. Остаток пути до набережной он проделал, внимательно глядя себе под ноги и изгнав из головы все посторонние размышления.
        На съемочной площадке он сразу же увидел, что Лёка расстроена, и подошел к ней узнать, в чем дело. Оказалось, что режиссер был недоволен, потому что не мог добиться от нее на крупном плане нужного выражения.
        - Попробовал бы он Нине Фердинандовне сказать, что у нее выражение не то…  - начал Вася, чтобы подбодрить Лёку, но она только потерянно вскинула на него глаза и отвернулась.
        Подошел Светляков, забрал бутылки нарзана и понес их режиссеру с оператором.
        «И вот он получается молодец,  - мелькнуло в голове у помрежа,  - а я вроде как и ни при чем».
        Видя, что Лёка не расположена с ним разговаривать, Вася увязался за ассистентом.
        - Саша, что сейчас снимать будем?  - спросил Харитонов у помощника оператора.
        - Просто море,  - ответил тот, пожимая плечами.
        Нольде покосился на неистовствовавшее солнце, тяжело вздохнул и снял жилет. В нескольких шагах от него торжествовал Володя Голлербах, выигравший пари. Федя тем временем уморительно разыграл короткую сценку совершенного отчаяния, закатывая глаза, заламывая руки и закрывая ладонями лицо. (Спор был на бутылку крымского вина.)
        - Саша, дощечку!  - приказал Эдмунд Адамович.
        Но дощечка куда-то запропастилась, и Деревянко отправился ее искать. Оператор поглядел на море, прищурился - и какое-то новое выражение появилось на его лице.
        - Борис Иванович!  - окликнул он режиссера.
        - Да?
        - Вы видите?
        - Что?
        Не отвечая, Эдмунд Адамович сделал несколько шагов вперед и вытянул руку, указывая направление. Недоумевающий режиссер подошел к нему и тоже стал смотреть на волны.
        - Какой-то лоскут,  - наконец проговорил Борис, но голос его звучал неуверенно.
        - Нет,  - твердо ответил оператор.  - Это мертвое тело.
        - Утопленник?  - вырвалось у собеседника.
        - Наверное, но ему там не место. Скажите милиции, пусть его вытащат, чтобы он не портил нам кадр.
        Эдмунд Адамович Нольде был кинематографистом до мозга костей, и, когда он находился на работе, никто и ничто в его представлении не имело права мешать ей. Именно поэтому Борис Винтер не стал указывать оператору, насколько неуместна его фраза, а лишь подозвал помрежа и объяснил ему, что надо сделать.
        Глава 2
        Литературные бездны
        Дайте мне чего-нибудь побольше и поядовитее…
    Из фильма «Шахматная горячка», 1925 г.
        - Татьяна Андреевна!
        Тася обернулась.
        К ней шел уполномоченный кинофабрики Кауфман, который сопровождал съемочную группу и, как и подобает уполномоченному, следил за расходами и скучной бумажной отчетностью.
        При рождении Кауфмана нарекли Моисеем Соломоновичем, но с некоторых пор он стал зваться Матвеем Семеновичем.
        Впрочем, та эпоха видела и не такие метаморфозы имен, отчеств и даже фамилий, так что на происшедшие с Кауфманом изменения мало кто обратил внимание.
        - Вы уже знаете?  - спросил Кауфман, пытливо вглядываясь в лицо жены режиссера.
        В светлых брюках, белых ботинках, толстовке[6 - Толстовка (в 20-е и 30-е годы)  - тип носившейся навыпуск мужской однобортной рубашки, часто - с большими карманами на груди.], перепоясанной тонким пояском, и белой кепке Кауфман смотрелся настоящим советским франтом. Он был худ, черноволос, с продолговатым тщательно выбритым лицом и носил роговые очки, прибавлявшие ему добрый десяток лет к имевшимся тридцати двум.
        В Ялту уполномоченный привез с собой попугая, которого обожал и которому периодически изливал душу, когда рядом никого больше не было.
        Положение у Кауфмана было довольно сложное - ему пришлось сменить на съемках прежнего уполномоченного Зарецкого, который обычно занимался недорогими комедиями и привык к тому, что десять статистов всегда можно заменить пятью, а еще лучше - обойтись членами киногруппы, ничего не доплачивая им за пребывание в кадре.
        К величайшему горю Зарецкого, Борис Винтер ставил свою фильму с эпическим размахом и не желал идти на компромиссы, а когда режиссер стал обсуждать затраты на съемку сцены с мчащимся паровозом, который сминает застрявшую на рельсах машину героини, Зарецкий почувствовал себя совсем уж неуютно.
        - А может быть, вы перепишете сценарий?  - спросил уполномоченный, с надеждой глядя на режиссера.
        - Зачем?  - удивился Винтер.
        - Ну,  - промямлил Зарецкий,  - видите ли, Борис Иванович, я совершенно не понимаю… Зачем паровоз? Зачем машина? Она же пострадает… лишние расходы… Нет, Борис Иванович, на это я согласиться не могу!
        - Но ведь…  - начал режиссер, посмотрел на лицо своего собеседника, и неоконченная фраза повисла в воздухе.  - Черт возьми!  - выпалил наконец Винтер в сердцах, встал с места и вышел, не прощаясь.
        Зарецкий с облегчением вздохнул и вытер лоб платком в крупную клетку.
        Через два дня уполномоченный узнал, что его отзывают в Москву, а прибыв туда, обнаружил, что его с треском уволили. Поговаривали, что режиссер пожаловался одной из актрис, а именно Нине Фердинандовне, на возмутительную скупость Зарецкого.
        А Нина Фердинандовна не только играла в фильме главную роль, но еще и была женой наркома Гриневского, друга Ленина и старого (вдвое старше любезной супруги) большевика.
        Словом, Матвей Семенович имел все основания для беспокойства.
        С одной стороны, руководство кинофабрики просило его проследить, чтобы Винтер снял все в срок и уложился в смету, с другой - режиссер был горазд на выдумки и некоторые сцены добавлял уже в процессе съемок, а это всегда означало увеличение расходов.
        Новый уполномоченный поймал себя на том, что стал чаще разговаривать с попугаем, а общение с Винтером, напротив, постарался свести до минимума.
        Впрочем, в Ялте было достаточно людей, с которыми Кауфман охотно общался - например, хорошеньких девушек, и будь его воля, он бы вообще обошелся без общества режиссера, который своим энтузиазмом и кипучей энергией действовал ему на нервы.
        В жизни Матвей Семенович больше всего любил порядок и цифры.
        Дважды два всегда равнялось четыре, пятью пять - двадцать пять, а Борис Винтер казался стихией, презирающей таблицу умножения, и потому не внушал уполномоченному никакого доверия.
        Что же до жены Винтера, то Тася ничем не походила на своего супруга.
        Она была хрупкая, узкоплечая и вся какая-то поблекшая. Тонкие бесцветные губы сжаты в ниточку, русые волосы не доходят до плеч, платье и то - какая-то линялая тряпочка.
        Чувствовалось, что молодая женщина махнула на себя рукой и что заботы не то что поглотили ее, а съели вчистую.
        Кауфман знал, что в Ялту жена режиссера приехала вместе с шестилетней дочерью Марусей, которая, кажется, не очень крепкого здоровья.
        «А все-таки лучше ей взять себя в руки,  - подумал уполномоченный, глядя на свою собеседницу.  - Когда в группе такие дамочки, как наши актрисы, да и не только актрисы…»
        Впрочем, додумывать он не стал - все и так было ясно без слов.
        - Утопленник,  - сказал Матвей Семенович, когда Тася спросила у него, что именно он хотел ей сообщить.  - Всплыл, когда наши снимали на набережной. Ну само собой, неприятно. Вытащили его, потом явился начальник местного угрозыска - Парамонов, кажется, его зовут. Кто, говорит, такой, почему утонул. Мы-то тут при чем, откуда нам знать? А он снимать запретил - погодите, говорит, до выяснения обстоятельств. Кто-то утонул, а мы должны страдать. Опять вот из графика выбились…
        - Я поговорю с Ниной Фердинандовной,  - решилась Тася.  - Местные власти не имеют права чинить нам препятствий.
        - Да,  - с нажимом промолвил Кауфман.  - Конечно, Татьяна Андреевна, поговорите. Поговорите! Им-то ничего, а у нас сметы, суточные, расходы…
        «Он знает,  - подумала Тася, скользнув взглядом по лицу собеседника.  - Знает, что вовсе не Боря жаловался наркомше на Зарецкого. Это я пошла к ней и так настроила против уполномоченного Нину Фердинандовну, что его мало того, что отозвали, но еще и вышвырнули со службы. Боря для таких вещей слишком горд, а я… Что ж, если надо, я и не на такое пойду».
        - Вы уже звонили ей?  - спросила Тася.
        Кауфман вздохнул.
        - Пытался. Но линия испортилась.
        - Я сейчас заберу Марусю с процедур,  - решилась Тася.  - А вы пришлите к гостинице машину с Кешей. Съезжу к Нине Фердинандовне, объясню ситуацию…
        Матвей Семенович деликатно кашлянул.
        - Она может быть не в настроении сейчас,  - заметил он.  - Помните, вчера, когда она приезжала в Ялту, какой-то хулиган со шрамом ее обругал…
        Гриневская жила за городом, в особняке, который до сих пор упорно величали «Баронской дачей», потому что до революции он принадлежал барону Розену. Особняк тоже был задействован в фильме - он, так сказать, исполнял роль виллы одного из героев.
        - Я все же поговорю с ней,  - решительно объявила Тася, вздергивая свой остренький подбородок.
        Когда минут через сорок Борис Винтер вернулся в гостиницу «Россия», где жило большинство членов съемочной группы, он узнал, что жена только что уехала вместе с дочерью за город, договариваться с Ниной Фердинандовной.
        Итак, если миссия Таси увенчается успехом (а в этом Борис почему-то не сомневался), завтра же они смогут возобновить съемки. Ему бы радоваться, а он отчего-то не ощущал ничего, кроме вялого раздражения.
        Жара и вдобавок стычка с Парамоновым, который отчего-то забрал себе в голову, что если труп найден во время съемок, то это неспроста, доконали режиссера.
        Он распахнул окно, содрал пристежной воротничок и рухнул в кресло, которое издало протестующий скрежет.
        Бориса нельзя было назвать толстяком, но он был крупный мужчина и, как всякий бывший боксер, состоял из сплошных мышц. Предками его являлись англичане, перебравшиеся в Россию в позапрошлом веке, и некоторые уверяли, что в лице режиссера и впрямь проглядывает нечто британское. Обычно оно казалось замкнутым и, пожалуй, упрямым, но когда Борис немного расслаблялся, с ним происходила поразительная перемена: он превращался в самого обаятельного, самого сердечного человека на свете с великолепной открытой улыбкой. Друзья обожали его, а женщины…
        В дверь кто-то коротко, но решительно постучал.
        - Миша, заходи, открыто!  - крикнул Борис, безошибочно опознав по стуку стоявшего в коридоре.
        Дверь с легким скрипом отворилась. На пороге стоял остролицый блондин лет тридцати пяти с умными серыми глазами. Это был Михаил Мельников, сценарист и по совместительству - глава всех злодеев в фильме Винтера.
        - Что это у тебя?  - спросил Борис, разглядев в руке гостя бутылку.
        - Вино из баронских подвалов,  - ответил Михаил.  - Из коллекции самого Розена.
        - Пф!  - фыркнул Винтер.  - Тебя надули.
        - Ты на этикетку посмотри.  - Сценарист закрыл дверь, подошел к Борису и протянул ему бутылку.
        Режиссер стал придирчиво изучать надписи, морща лоб.
        - Где ты ее купил?  - наконец спросил он.
        - В старом городе, у одного грека.
        - Точно подделка,  - пробормотал Борис; но в его голосе уже не было прежней убежденности.  - Откроем?
        - Давай.
        - А за что пьем?  - спохватился режиссер, ища штопор.
        - Да за что хочешь.
        Хотя Винтер был сильным мужчиной, пробку удалось извлечь не без труда.
        Из бутылки на находящихся в комнате пахнуло сложным ароматом, в котором словно спрессовались все весны и зимы, во время которых драгоценный напиток дремал в подвале, и Михаил аж зажмурился от удовольствия.
        - А ты говоришь - подделка…
        - Надо Эдмунда пригласить,  - спохватился Борис.
        - Не надо,  - мотнул головой сценарист.
        - Почему?
        - Он с дамой.
        - Опять?
        - Всегда,  - усмехнулся Михаил. Оператор был известным сердцеедом, но ни одна из пассий у него надолго не задерживалась.  - Ты что ищешь?
        - Бокалов нет,  - сказал Винтер убитым голосом, переворошив всю находящуюся поблизости посуду и едва не разбив сифон.
        - Да? Ну будем пить по-пролетарски, из стаканов…
        Чокнулись и выпили по-пролетарски.
        Дивное вино заструилось по языку, проследовало своим путем в желудок, и Борис невольно подумал - как хорошо, что Таси с ними нет, она бы непременно сказала что-нибудь неодобрительное, что напрочь бы испортило момент. И вообще, не так уж плохо, что сегодня съемки закончились пораньше…
        - За нашу фильму,  - предложил он запоздалый тост.
        - За нашу фильму,  - кивнул Михаил.
        Они сидели друг против друга за круглым столом и чувствовали, как все заботы отступают и ленивое блаженство по капле просачивается в их души.
        Из открытого окна веял ветерок, снаружи копошилась и гомонила набережная, но даже шум не нарушал счастливого покоя собеседников.
        «А ведь ничего этого могло и не быть»,  - вдруг подумал Борис. Сколько труда от него потребовал этот проект, с какими муками все продвигалось…
        Впрочем, все началось с рядового вопроса одного из руководителей кинофабрики:
        - Товарищ Винтер, как насчет новой фильмы? Есть отличный материал для экранизации… Боевик! Либретто уже готово. Со сценарием проблем не будет… Приключения, заграница - мне кажется, это в вашем вкусе…
        Невольно Винтер заинтересовался. Его предыдущий фильм был комедией о молодом крестьянине в большом городе, и хотя режиссеру удалось повернуть сценарий так, чтобы уйти от навязших в зубах штампов, он чувствовал, что сыт крестьянами по горло. Ему хотелось приключений, романтики, размаха. Хотелось героев, которые не будут ни крестьянами, ни рабочими, ни - если уж говорить начистоту - нэпманами.
        Вскоре он заполучил для ознакомления либретто[7 - Так тогда называли подробный конспект будущего сценария.] и стал его читать. Но по мере того, как строка за строкой проходили перед его взором, недоумение Винтера росло и мало-помалу превращалось в оторопь.
        Коротко говоря, никакого либретто не было и в помине, а был какой-то словесный фарш о героических заграничных рабочих, которые противостояли тайной капиталистической организации. Во главе ее стоял наводящий страх злодей по имени Тундер Тронк.
        Вновь и вновь спотыкаясь об это имя, Винтер наконец вспомнил, что видел его раньше, и не раз, на обложках тоненьких книжечек, выходивших серийными выпусками.
        Издательство словно нарочно сделало все, чтобы отпугнуть читателей чудовищными обложками, дрянной бумагой и слепым шрифтом, но его усилия не увенчались успехом. Автором книжечек значился некий иностранец Фрэнк Гризли, и хотя от одного этого имени за версту разило подделкой, публика расхватывала выпуски на ура.
        Решив не полагаться на либретто, Борис отправил Тасю искать полный текст приключений Тундер Тронка, которые, как выяснилось, были недавно переизданы в одном томе. С большим трудом (весь тираж был уже раскуплен) жена раздобыла книгу, и режиссер засел за ее чтение.
        Надо вам сказать, что киношники - люди закаленные и что удивить их непросто, однако автору, скрывавшемуся под псевдонимом Фрэнк Гризли, это удалось.
        Текст был не просто плох - какая-то совершенно особенная, разухабистая бездарность глумливо таращилась из каждой его строки.
        Чувствовалось, что автор глубоко презирает своего читателя, что мир подвигов и романтики, о котором говорят лучшие приключенческие романы, бесконечно далек от Гризли, и что штампованные перипетии своих героев-манекенов он нагромождает чисто механически, гоня строку за строкой.
        Если вначале Борис брался за книгу с некоторой надеждой, он закончил читать ее в полном отчаянии. Тут не было материала для экранизации; тут не было вообще ничего.
        Для очистки совести он перечитал либретто, ища хоть чего-то, за что можно уцепиться, и возненавидел его еще больше, чем роман.
        «К черту эту дрянь, к черту Тундер Тронка… Возьмусь за какую-нибудь комедию».
        Но на кинофабрике его огорошили сообщением, что комедий нет и не предвидится, потому что все режиссеры наперегонки снимают героические фильмы к десятилетию революции. Ну вот есть еще Тундер Тронк, а больше ничего.
        Дома Борис сорвался.
        От ругательств бывшего боксера дрожали стекла в рамах.
        Тася, с тоской глядя на перекошенное лицо мужа, прижимала худые руки к груди и умоляла его не кричать так, потому что он волнует Марусю, Маруся будет плакать…
        Но режиссер уже вошел в раж и не воспринимал никаких доводов. Коллег по профессии он полил отборной бранью, и самое мягкое из всего, что он сказал, было:
        - Приспособленцы!
        - Понимаешь,  - добавил он через несколько минут, взволнованно меряя комнату шагами и бурно жестикулируя,  - если бы они сами верили в коммунизм, в революцию, если бы Ленин хоть минуту их интересовал… Черт возьми, я бы не сказал ни слова! Но я же знаю этих сволочей, Октябрь их волнует не больше, чем сентябрь или декабрь! Лицемерные рвачи! Живи они в Италии, при этом… как его… Мусорини…
        - Муссолини,  - робко подсказала Тася.
        Сама она находила итальянского лидера весьма импозантным, но мужу предусмотрительно об этом не говорила.
        - Да! Так вот, они бы все, голубчики, снимали фильмы о том, какой фашизм хороший, и превозносили бы его точно так же, как здесь превозносят революцию…
        Он еще немного побушевал, выпуская пар, потом съел Тасин пирог с яблоками и попытался успокоиться.
        - Может быть, тебе посоветоваться с кем-нибудь?  - предложила жена.  - С каким-нибудь хорошим сценаристом…
        Но все знакомые сценаристы, как назло, сочиняли сценарии, прославляющие революцию. Шеренги большевиков с мужественными лицами шагали по страницам, изъясняясь сплошь лозунгами, которые в то время, когда кино еще безмолвствовало, выносились на экран в виде надписей.
        - Купят это красное г…  - позевывая, говорили сценаристы женам,  - переедем в отдельную квартиру и заживем…
        И жены кивали, и мечтали, как они обставят гостиную, и детскую, и спальню, и ревниво следили за тем, чтобы мужья не отлынивали от работы, а то, не дай бог, кинофабрика наймет другого сценариста, и плакал тогда вожделенный гонорар, а с ним и все мечты…
        Глава 3
        Герои и злодеи
        Ученая пропаганда между актрисами - дело опасное; против нее надо принять неотложные меры.
    Островский А. «Таланты и поклонники»
        Окольными путями через друзей Борис все же вышел на Мельникова, который раньше сочинял сюжеты для короткометражек. Режиссер рассказал о проклятом Тундер Тронке, который не дает ему покоя, и неожиданно узнал, что все сценаристы, которые брались за этот проект, в итоге от него отказались.
        - Говорили, что автор книги был вхож к актрисе, которая вышла замуж за наркома Гриневского,  - доверительно сообщил Михаил.  - Пообещал ей роль мачехи, расписал, какая это важная роль…
        - Это мачеха Тундер Тронка, что ли?  - проворчал Борис, припоминая.  - У нее там всего несколько эпизодов, а потом он ее отравил…
        - Ну да, и Нина Фердинандовна быстро сообразила, что участвовать в такой сомнительной фильме ей ни к чему… С тех пор все и застопорилось.
        - А чем вообще занимается автор?  - бухнул режиссер.
        - Автор-то?  - Михаил приподнял брови, и на его худом лице появилось чрезвычайно ироническое выражение.  - Он писатель. Сочиняет сейчас книжку, прославляющую ГПУ…
        - Да? Ну, ну… Интересно, откуда взялось такое дурацкое имя - Тундер Тронк?
        - Барон Тундер-тен-Тронк - персонаж вольтеровского «Кандида»[8 - «Кандид» (1758)  - повесть французского писателя Вольтера (1694 -1778), одно из самых известных его произведений.]. Он был так богат, что жил в доме, в котором даже имелись окна и двери…
        - И какое отношение это имеет к книжке Гризли?
        - Никакого. Просто автор когда-то читал Вольтера, и имя застряло в памяти.
        Борис прошелся по комнате, думая о чем-то своем. Сидя на стуле с пунцовой плюшевой обивкой, сценарист невозмутимо ждал.
        Оглядывая жилище своего нового знакомого, режиссер везде натыкался взглядом на книги. Почему-то это возбуждало в нем доверие к Мельникову, и он решился говорить начистоту.
        - Я думаю,  - начал Борис,  - мы должны сочинить свою историю.
        Михаилу не очень понравилось слово «мы», потому что до сих пор он своего согласия на участие не давал и вообще считал, что экранизировать «Тундер Тронка» в принципе невозможно. Этот текст заслуживал только одного - кануть в необъятной братской могиле, которую великая русская литература уготовила всему бездарному, что пытается к ней примазаться.
        - Я узнаю, какие актеры свободны,  - продолжал Борис, оживляясь,  - напишем сценарий под них. А Гриневская - красивая баба?
        - Э…  - осторожно протянул Мельников,  - ну, в общем… Скорее да.
        С его точки зрения, жена наркома походила на нэпманшу - этакая раскормленная надменная самка с совиными глазами. Но он еще не настолько хорошо знал Бориса, чтобы пускаться с ним в откровенности.
        - Придумаем для нее роль,  - заключил режиссер.  - Откажется - возьмем другую актрису…
        И он отправился на поиски актеров, которые не были бы заняты в красных эпопеях и могли через три-четыре месяца приступить к съемкам.
        Первым, о ком подумал Борис, оказался Володя Голлербах. Они дружили много лет и работали бок о бок еще на самых первых советских лентах.
        Впрочем, куда важнее дружбы было то обстоятельство, что Борис очень высоко ставил Голлербаха как актера и знал, что в любых обстоятельствах может на него положиться.
        Сам Володя происходил из семьи обрусевших немцев; педантичный и по-немецки аккуратный в жизни, на экране он поражал взрывной кипучестью и мог изобразить кого угодно - хоть влюбленного недотепу, хоть расчетливого дельца, хоть мятущегося неврастеника.
        - Тундер Тронк?  - Володя вздохнул, на его интеллигентное лицо набежало облачко.  - Боря, прости, но ведь это же халтура. Дрянь…
        - Мы с Мельниковым напишем свой сценарий. Ничего общего с книжкой не будет…
        - А как ты тогда объяснишь, что это экранизация?
        Борис задумался, но решение пришло само собой.
        - Вот что: я оставлю главного злодея, Тундер Тронка. А все остальное будет совершенно другим.
        - Да? И кого я буду играть?
        - Главного героя, который с ним борется.  - И тут Борис решил зайти с козырей:  - Я напишу роль специально для тебя.
        И хотя Володя все еще глядел на собеседника с недоверием, режиссер почувствовал, что его друг начинает колебаться.
        Голлербах был знаменитостью, но даже у популярных актеров мало возможностей для маневра: обычно они играют персонажей одного типа или вынуждены соглашаться на роли из текущего репертуара. Пообещав создать роль для Володи, Борис знал, что затронет самую чувствительную его струну.
        - Когда ты собираешься снимать?  - наконец спросил Володя, растирая лоб тонкими пальцами, которые операторы так любили показывать в кадре.
        - Ну… К маю сценарий должен быть готов. Я хочу, чтобы в кадре было много солнца…
        «Вряд ли ты успеешь к маю,  - мелькнуло в голове у Володи.  - Да и сценарий наверху не утвердят…»
        Но вслух он сказал совсем другое:
        - Вообще летом я хотел поехать отдохнуть куда-нибудь… Устал я, понимаешь? Работаю без передышки, студия - экспедиция - студия…
        Борис подпрыгнул на месте.
        - Отличная мысль! Напишу такой сценарий, чтобы его можно было снять на юге… в Ялте, например! Там же своя кинофабрика имеется, бывшая ханжонковская[9 - Ялтинская киностудия, созданная русским кинопромышленником А. А. Ханжонковым (1877 -1945).], мы договоримся, они будут нам помогать со съемками… И поработать можно, и отдохнуть, когда не твоя смена!
        Заручившись согласием Володи, режиссер отправился искать кандидата на роль архизлодея Тундер Тронка и узнал, что все подходящие актеры уже на много месяцев вперед подписались изображать белых генералов и прочую контрреволюционную нечисть.
        Борис скрипнул зубами и зашел в бюро кинофабрики, выяснить, кто все-таки будет свободен. Ответ его не устроил: из более-менее известных он мог рассчитывать только на комика Федю Лавочкина, который вследствие своего легкомысленного амплуа пролетал мимо революционных шедевров, и на Андрея Еремина - красивого, но деревянного актера, которого за глаза звали «Товарищ профиль».
        - Все плохо,  - сказал вечером жене расстроенный Борис.  - Я с ними не сработаюсь.
        - Почему?  - спросила Тася.
        - Да глупо, просто глупо! У Лавочкина ухватки провинциального комика… пытается изображать из себя то Чаплина[10 - Чарли Чаплин (1889 -1977)  - звезда кино, актер и режиссер.], то Китона[11 - Бастер Китон (1895 -1966)  - комик, звезда немого кино.], пыжится, но ведь убожество же! А Еремин вообще не актер…
        - Он симпатичный,  - сказала Тася, подумав.  - А Лавочкина зрители любят. И никто из режиссеров на него не жаловался. Его просто нужно… Ну правильно направить.
        Борис начал колебаться. Он ценил жену за трезвый ум и признавал, что в кино могут сгодиться и отличные актеры вроде Голлербаха, и такие, у кого за душой ничего нет, кроме профиля либо набора уморительных гримас, которые может изобразить любой школьник. Но ему-то хотелось работать с лучшими, с мастерами своего дела. Он отлично сознавал рискованность проекта, который затевал, и боялся, что любой недочет может все погубить.
        - Володя и Лавочкин… Да нет, ничего не получится. И что мне делать с Ереминым?
        - Женщины любят видеть на экране красивого мужчину,  - сказала Тася, пожав плечами.  - Придумай для него какую-нибудь роль, где ему не придется много играть…
        Борис вспылил и заявил, что не будет придумывать ролей ни для Лавочкина, ни для Еремина, но на следующий день ему позвонил Мельников:
        - Знаете, я тут встретил Володю, и он стал меня расспрашивать, кем будет его герой… А не сделать ли нам его репортером? Я имею в виду, репортеру легче перемещаться туда-сюда… что-то расследовать… Мне кажется, что без детективной интриги нам не обойтись. И потом, это хороший предлог для разных приключений…
        Борис задумался.
        В самом деле, Володя с его интеллигентным лицом отлично подходил на роль репортера. Только вот…
        - Нет,  - внезапно объявил Винтер,  - он у нас будет маленький человек из газеты. Который работает с редакционной почтой… А по почте приходит таинственное письмо…
        В голове завертелись обрывки будущих сцен: конверты слетают со стола… Комическая вставка: Володя выглядывает из-за высоченных штабелей писем на столе… А Лавочкин - предположим, невезучий фотограф… растяпа… Он увязался за героем Володи, чтобы узнать тайну письма…
        А еще Тундер Тронк, которого будет играть неизвестно кто! И Гриневская - роковая красавица… Только так ее можно уговорить и хоть как-то обезопасить свой проект. А Еремин… гм… товарищ профиль… Нет, такого Тундер Тронка не примут, скажут - слишком уж привлекательное зло вы изображаете. Ну пусть тогда будет любовником Гриневской…
        Однако Тася, узнав о планах мужа, решительно помотала головой.
        - Ты что! Боря! Гриневский же старик… Конечно, он ревнив, как все старики! Ему не понравится, что жена изображает любовь с Ереминым… Сделай Андрея… Ну не знаю… ее братом, что ли…
        - На кой черт мне брат?  - заверещал Борис, багровея.
        Однако на всякий случай он отправился совещаться с Мельниковым, а потом поймал на студии Еремина и без всяких околичностей заявил ему:
        - Я собираюсь экранизировать «Тундер Тронка». Как вы смотрите на то, чтобы сыграть американского миллионера?
        От него не укрылось, что актер в первое мгновение изумился, но затем в его зеленоватых глазах замелькали иронические огоньки.
        - Борис Иванович, я-то, конечно, всей душой, но… Разве вы не знаете, кто у нас играет американских миллионеров? Толстые комики, которым хорошо за сорок… Боюсь, я не смогу соответствовать… э… столь высоким требованиям.
        «А он далеко не дурак»,  - одобрительно помыслил режиссер.
        Сам он терпеть не мог глупцов и с трудом сдерживался в их присутствии.
        - Скажите, вы знаете Гриневскую?  - быстро спросил Борис.
        - Нину Фердинандовну? Кто ж ее не знает…
        - Как думаете - я просто так спрашиваю - если вы, например, будете играть ее брата, она не станет возражать?
        - Я раньше с ней не сталкивался,  - ответил актер с обычным равнодушием красивых людей, которые настолько привыкли, что все с ними носятся, что едва обращают внимание на остальных.  - Вы хотите знать, не ссорился ли я с ней? Повода не было…
        Борис задал актеру еще несколько вопросов, условился, что будет держать его в курсе дела, и отправился к Мельникову.
        Вдвоем они набросали план либретто, внесли в него поправки и представили один экземпляр на кинофабрику, а со вторым режиссер отправился на встречу с женой наркома.
        Из того, что его заставили ждать добрых сорок минут, он поневоле сделал вывод, что Нина Фердинандовна не слишком расположена к будущей фильме.
        Другой человек на его месте, вероятно, упал бы духом, но Винтер почувствовал растущий азарт. Участие Гриневской могло сыграть в проекте решающую роль, и он был намерен во что бы то ни стало перетянуть ее на свою сторону.
        В мечтах Борис видел хороший приключенческий фильм с тайнами, погонями и честными людьми, которые одерживают верх над сворой мерзавцев. Но на все это нужны были деньги, а между тем у него даже не было подходящего актера на роль главного злодея.
        Наконец актриса в платье темно-лилового шелка показалась на пороге гостиной.
        Нина Фердинандовна была ярко накрашена, и на ее шее висел жемчуг в три ряда, стоивший немалых денег. Темные короткие волосы были подвиты и уложены по последней моде. Взгляд холодных совиных глаз оценивающе скользнул по крупной фигуре посетителя, который ради такого случая надел свой лучший костюм.
        Глаза оказались не единственным недостатком этой яркой и экзотичной женщины: поглядев на ее руки, Винтер увидел, что пальцы у жены наркома толстые, как сосиски.
        Впрочем, на них сверкали такие внушительные кольца, что человек более чуткий к проявлениям богатства, чем режиссер, преисполнился бы отчаянной зависти и, пожалуй, даже решил бы, что Нина Фердинандовна вообще редкостная уродина, но ей несказанно повезло.
        - Присаживайтесь, пожалуйста… Степан Сергеевич!  - крикнула она, обращаясь к маячившему за дверью не то секретарю, не то охраннику.  - Когда придет Роза, скажите ей, чтобы подождала меня… Это моя маникюрша,  - пояснила она Борису, любезно улыбаясь.  - Кажется, мы с вами встречались на премьере «Рожденного бурей»… Ах, это был не ваш фильм? Тем лучше: мне он не понравился.  - И она звонко рассмеялась.
        «Ах, чертовка,  - невольно подумал восхищенный режиссер.  - Чертовка! Потрясающая шея, и грудь наверняка тоже… То, что надо для фильмы. Стоп… она ведь еще не дала своего согласия…»
        И он, подавшись вперед, с увлечением заговорил о своем проекте. Его глаза блестели, он чувствовал себя в своей стихии и видел, что Нина Фердинандовна, явившаяся с намерением поставить его на место, начинает смотреть на него с интересом.
        Он обрисовал перед ней блестящие перспективы.
        Съемки в Ялте, погони, приключения, роковая светская львица, зловещая организация, которая втягивает ее в свои козни и заставляет влиять на ее брата-миллионера…
        - Да это настоящий боевик!  - воскликнула Гриневская, не удержавшись.  - Его даже в Европу можно будет продать…
        Борис признался, что это его мечта, но пока - пока есть только либретто и желание сделать хороший приключенческий фильм.
        Нина Фердинандовна стала расспрашивать его об актерах; он назвал Голлербаха, Еремина, Лавочкина. Ни одно из этих имен не вызвало у нее возражений.
        Поняв, что его предложение всерьез ее заинтересовало, Борис решил рискнуть и признался, что хотел бы начать съемки в мае, в крайнем случае - в июне.
        Это означало, что сценарий не только должен быть написан в ближайшие несколько недель, но и утвержден руководством кинофабрики, а также вышестоящими лицами.
        - Хорошо,  - сказала актриса, загадочно улыбаясь.  - Я подумаю…
        Борис оставил ей либретто и, откланявшись, удалился, а Гриневская достала мундштук, в задумчивости выкурила папиросу, потом придвинула к себе телефонный аппарат и стала обзванивать знакомых, чтобы навести у них справки о Винтере.
        Он произвел на нее хорошее впечатление, но жизнь научила Нину Фердинандовну никогда не доверять впечатлению, и тем более - первому.
        Через пару часов она знала о своем госте столько, что при желании вполне могла бы написать о нем роман.
        Бывший боксер, воевал на стороне красных, после революции работал в театре и оттуда попал в кино, курит трубку, женат, налево не ходит, единственная дочь больна чем-то вроде рахита; жена с виду никакая, но на самом деле все примечает и за своего Бореньку любого загрызет и порвет. Но тут вернулся домой нарком Гриневский, и Нине Фердинандовне пришлось прервать свое увлекательное исследование.
        Глава 4
        Ялта
        Все люди как люди, а они в Крым!.. Пьянствовать, наверно, едут.
    Булгаков М. «Пьяный паровоз»
        Если бы, к примеру, вам довелось встретить Гриневского за границей, где он частенько бывал, вы бы решили, что перед вами хорошо сохранившийся пожилой помещик - или просто господин, мимо которого буря революции промчалась, не задев его и не потревожив его уклада.
        В облике наркома не наблюдалось ровным счетом ничего большевистского. Он был сед, благообразен, носил усы и небольшую бородку, прекрасно одевался и благоухал отличными духами.
        С годами, когда его зрение заметно ослабло, он стал носить пенсне в золотой оправе, придававшее ему ученый вид.
        Взгляд внимательный, но не сверлящий и ничуть не неприятный; хорошо поставленная речь образованного человека; одним словом - джентльмен старой закалки.
        Он был другом Ленина и любил при случае ввернуть: «Бывало, мы раньше с Ильичом…»
        Люди злые (а таких всегда большинство) намекали, что, несмотря на дружбу с вождем революции и прочие достохвальные качества, нарком привлекателен не больше, чем полено, которое вот-вот отправят в печь. Но, очевидно, большая власть обладает своей собственной сексуальностью, которой людям, власти лишенным, не понять.
        Еще при жизни Ильича нарком считался непререкаемым авторитетом во всем, что касалось искусства. Именно он решал, закрывать или нет Большой театр и что делать с усадьбой Льва Толстого.
        Увы, Гриневскому не хватило чутья остановиться на достигнутом.
        У него были литературные амбиции. Он видел себя, черт возьми, большим писателем, прославленным драматургом. Сцена манила его, и он стал сочинять пьесы - главным образом исторические и до ужаса передовые.
        Тут-то вдруг и выяснилось, что критиковать искусство и пытаться создать хоть что-то путное в этом самом искусстве - две анафемски большие разницы.
        Пьесы Гриневского были беспомощны, убоги, бездарны.
        Критики - само собой, беспристрастные, как критики во все времена - превознесли их до небес и осыпали похвалами. Они объявили Гриневского новым Шекспиром и на всякий случай добавили, что он превзошел Расина, Мольера, Островского, Еврипида, Гоголя и Чехова.
        Встречая где-нибудь наркома, они спешили засвидетельствовать ему свое почтение, уважение, восхищение и преклонение, но Нина Фердинандовна слишком хорошо знала людей и видела, что глаза льстецов смеялись. Они презирали его, а он, проницательный, столько на своем веку повидавший человек, принимал их похвалы за чистую монету и не чувствовал подвоха.
        Уверовав в свое значение, он свысока рассуждал о современных писателях, походя ругал Булгакова и вообще вел себя так, словно для него уже прочно было зарезервировано место в русской классике, где-то между Пушкиным и Достоевским.
        Нина Фердинандовна распорядилась подать ужин, вполуха слушая мужа, который говорил о том же, о чем и всегда.
        Он бурчал, что Горький невыносим, что «великий пролетарский писатель» ухитряется разом сидеть не на двух, а на трех стульях, и что вокруг него на Капри собирается отъявленная контрреволюционная сволочь.
        Жаловался на нечуткость Кобы[12 - Прозвище И. В. Сталина.], который не походил на Ильича и вообще мало прислушивался к мнению Гриневского о современном театре.
        Через несколько мгновений нарком переключился на подробности своего здоровья, коснулся какой-то статьи, которую за него писал незаменимый Степан Сергеевич (Гриневский, впрочем, говорил: «моя статья»), и заговорил о пьесе, которую собирался сочинить.
        - А меня опять приглашали в кино,  - вставила Нина Фердинандовна, воспользовавшись паузой в монологе мужа.
        Обдумав все как следует, она решила не связываться с сомнительным проектом Винтера и как раз собиралась рассказать об этом Гриневскому.
        Тот рассеянно кивнул.
        - Действие пьесы происходит в деревне, я покажу столкновение старого уклада с новым,  - продолжал он развивать важную для него мысль.  - Коба прав: литература должна быть ближе к массам. И для тебя тоже будет роль, сыграешь крестьянку.
        Нина Фердинандовна не то чтобы похолодела, но застыла на месте.
        Муж в который раз считал, что делает ей одолжение, сочиняя для нее роль, и поскольку раньше у него не выходило ничего путного, она не питала никаких иллюзий насчет того, что ей предстоит.
        Конечно, рецензии будут хвалебные, и администратор позаботится, чтобы зал был всегда полон; но она же отлично знала, что будут говорить о ней за спиной, и уже сейчас словно слышала смешки и пересуды дорогих коллег.
        И ладно бы речь шла о мало-мальски интересной роли, о какой-нибудь герцогине или даже королеве, которой в финале за сценой отрубают голову; но играть крестьянку - при одной мысли об этом Гриневскую начинало корежить.
        Для нее деревня была синонимом нищеты и безысходности, которых ей самой в жизни довелось хлебнуть с лихвой, и она ни секунды не желала вновь окунаться во все это.
        Отказаться? Но под каким предлогом?
        В том, что касалось его нетленок, нарком был болезненно обидчив и злопамятен, как все графоманы.
        Однажды она уже попробовала уклониться от навязанной им роли, и ее невинная (как ей казалось) шутка по поводу его драматического таланта едва не обернулась разводом.
        И тут в голову Гриневской пришла поистине судьбоносная мысль.
        На следующий день Бориса Винтера вызвали на студию, и в кабинете директора он увидел загадочно улыбающуюся Нину Фердинандовну. На сей раз она была в простом синем костюмчике, который шила знаменитая московская портниха и который стоил годовую зарплату хорошего рабочего.
        - Мне очень понравилось ваше либретто,  - сказала Гриневская бархатным голосом.  - Думаю, вы можете на меня рассчитывать.
        Директор, с некоторым изумлением косясь на режиссера, от которого никак не ожидал такой прыти, скороговоркой заговорил о том, что сценаристы далеко ушли от первоисточника… а впрочем… хороший боевик им не помешает… и вообще…
        - Но придется посоветоваться с товарищами,  - веско заключил он.
        Ознакомившись с текстом либретто, товарищи из Главреперткома высказали свои соображения, которые заключались в нижеследующем:
        1) не задействована советская действительность (что было неудивительно, так как все события по сюжету происходили за границей);
        2) не показаны забастовки и вообще состояние рабочего класса за рубежом;
        3) нет мировой революции;
        4) ни один из героев не внушает доверия, так как среди них нет ни рабочих, ни крестьян.
        Борис сражался, как лев, но ему пришлось пойти на компромиссы. Он вписал забастовку и добавил рассказ героя Лавочкина о родителях-рабочих, который втайне рассчитывал вырезать при монтаже, но советскую действительность некуда было воткнуть, а начальство настаивало на том, чтобы ей было уделено значительное место.
        - Тогда придется снимать две серии!  - в запальчивости заявил Борис.
        - Почему бы и нет?  - задумчиво протянула Нина Фердинандовна, когда узнала об этом.
        Съемка двух серий займет больше времени, а значит, у мужа не останется никаких шансов занять ее в своей никчемной пьесе.
        Смирившись, Борис вместе с Мельниковым набросал либретто второй серии, действие которой частично происходило в Москве.
        Тяжелее всего оказалось отбиться от мировой революции.
        Борису указывали, что, например, в «Аэлите»[13 - «Аэлита»  - фильм Якова Протазанова (1925), первая фантастическая лента советского кино.] режиссер ухитрился устроить революцию даже на Марсе, а уж революция на грешной земле для кинематографиста его уровня вообще пара пустяков.
        Весь измотанный бесконечными прениями, Борис без сил приходил к сценаристу и валился на кожаный диван, зажатый между двумя книжными шкафами.
        Мельников называл этот диван ущельем.
        Сообщники пили чай, который заваривала спокойная и рассудительная жена Михаила, придумывали, как им обойти требования идиотов с кинофабрики, и хохотали.
        - Они мне все тычут «Аэлиту»,  - возмущался Борис,  - но это же каша, черт знает что! Зачем там герой стреляет в жену? Для чего в сюжете агент МУРа? А комбриг с гармошкой, которого вывели полным идиотом? И при чем тут Марс и какая-то королева Аэлита, которую они приплели…
        В итоге мировой революции удалось избежать, но линия героини Гриневской увеличилась настолько, что две серии превратились в три.
        Заодно в сценарий пробрались посторонние персонажи, которых изначально там не было - например, девушка Мэри, подруга героя Голлербаха, в которую влюбляется герой Еремина.
        В разгар работы над сценарием кинофабрика откомандировала Винтера в Ялту - выбирать места для будущих съемок и договариваться с местной студией о сотрудничестве.
        В апреле режиссер прибыл на место; с ним приехал оператор Нольде, сценарист Мельников, художник Леонид Усольцев и еще несколько человек, включая уполномоченного Зарецкого.
        Борис, насупившись и заложив руки в карманы, ходил по набережной и думал, что здесь когда-то гуляла дама с собачкой и до сих пор неподалеку стоит дом, который построил для себя Чехов, но ровным счетом ничего чеховского в городе не ощущалось.
        Здесь царил странный дух - отчасти провинциальный, отчасти больничный, потому что многие старые виллы были преобразованы в санатории для туберкулезников.
        Афиши на тумбах анонсировали фильмы, которые в Москве не шли уже несколько лет.
        На машине местной кинофабрики с шофером Кешей Борис, Михаил и Эдмунд Адамович объехали город и окрестности, намечая точки для съемок.
        Как-то Борис заметил окруженный запущенным садом старый дом, большой и красивый, но с виду необитаемый.
        Отчасти он напоминал итальянское палаццо, но отдельные элементы явно были вдохновлены модерном и готикой.
        Кеша объяснил, что это бывшее имение барона Розена, что оно долго стояло заброшенное, но говорят, что скоро здесь будет очередной санаторий.
        - А где сейчас прежние владельцы?  - спросил Михаил.
        Кеша пожал плечами.
        - Старый барон бежал за границу и там умер, молодого убили в войну. Да какая разница?
        Сторожа не хотели их пускать, но Борису все же удалось добиться разрешения осмотреть дом и сад.
        Чем дальше, тем больше ему здесь нравилось.
        Фонтан в саду давно не действовал, но его можно было починить. Из беседки-ротонды, расположенной на скале, открывался великолепный вид.
        Сам дом, к сожалению, сохранился не в лучшем состоянии и требовал ремонта как снаружи, так и изнутри. Тем не менее Борис решил, что это было бы отличное место для съемок, если хоть как-то привести его в порядок, и поделился своими мыслями со спутниками.
        - Надо будет Нину Фердинандовну подключить,  - сказал сценарист.
        На обратном пути они заехали на почтамт, и Борис отправил жене наркома телеграмму.
        Вечером соавторы сидели в номере, дополняя сценарий и вписывая отдельные эпизоды согласно местам, в которых собирались снимать.
        Дивный ялтинский воздух вливался в открытое окно, из которого было видно кусочек набережной и море, наискось рассеченное лунной дорожкой. Михаил предложил на сегодня окончить работу, и оба закурили трубки.
        - Я думал, будет гораздо хуже,  - признался сценарист.
        Борис поглядел на него с недоумением.
        - Ты о чем?
        Поначалу они придерживались обращения на «вы», но, проработав какое-то время бок о бок, и сами не заметили, как перешли на «ты».
        - Тут же совсем недавно шла война,  - напомнил сценарист.  - И дом, который тебе так понравился, обстреливали. Ты видел следы пуль на стенах?
        - Видел.
        - Говорят, там был штаб белых и в подвале расстреливали красноармейцев.
        - А я слышал, что это все неправда.  - Борис шевельнулся в кресле.  - Как бы то ни было, война кончилась.
        Мельников ничего не сказал.
        - Все войны когда-нибудь кончаются,  - добавил режиссер.
        - Все когда-нибудь кончается,  - со вздохом ответил Михаил.
        - Правда, что тебя приглашают на кинофабрику в Киев?  - спросил Борис, желая переменить тему.
        - В Киев не поеду,  - коротко ответил сценарист.  - Меня там чуть не убили в чрезвычайке.
        - Но ты же ни в чем не был виноват,  - вырвалось у Винтера.
        Михаил как-то странно покосился на него и, стиснув трубку, промолвил:
        - Боря… Я за белых воевал.
        Такого поворота собеседник никак не ждал и растерялся.
        - Мне сейчас неприятно даже думать об этом, но ведь это было.  - Мельников слабо усмехнулся.  - Ты воевал за красных, я за белых… Вполне могли бы оказаться друг против друга. Вот сейчас мы сидим и разговариваем, а тогда… Тогда ведь я мог тебя убить.
        - Миша, никто никого не убил,  - пробормотал Борис.
        - Но ведь я убивал. И ты убивал.
        Режиссер резко мотнул головой.
        - Нет, я никого не убил. Не смог. Знаешь, на войне я понял одну вещь… Я понял, что не могу убивать. Ни за идею, ни… ни за что-то еще. Командир кричал: «Стреляй!», а я…  - Он умолк, по его крупному, выразительному лицу пробежала судорога.  - Я думал - вот я убью человека, а у него жена, дети, близкие… Может, он будет Моцарт, или Лев Толстой… или кто-то еще… И даже если не Моцарт, для кого-то он все равно самый лучший на свете… хоть для собаки, для кошки, для канарейки, черт возьми! Кто-то дома его ждет, а я его сотру с лица земли… Словом, я не смог убивать и с трудом перевелся в санитарный поезд. Там я насмотрелся такого… раненые, умирающие… А!  - Он безнадежно махнул рукой.  - Война - это ужасно. На свете нет ничего хуже войны.
        Сценарист посмотрел на него внимательно и внезапно сказал:
        - Боря… Я хочу с тобой выпить. Ты честный человек…
        Смущенный режиссер запротестовал.
        - Нет, ты человек,  - упорно гнул свою линию Мельников.  - В отличие от… разных прочих, на которых я насмотрелся в кино…
        - Да ну тебя!  - засмеялся Борис.
        Больше они никогда не обсуждали прошлое Михаила и вообще старались не трогать тему Гражданской войны, но у каждого тем не менее осталось четкое ощущение, что он может рассчитывать на собеседника как на самого себя.
        Через несколько дней в Ялту приехала Нина Фердинандовна, и режиссер повез ее осматривать приглянувшийся ему особняк.
        - Вот, смотрите: если бы можно было подновить и выкрасить в белый хотя бы фасад… и немножко привести сад в порядок… Получится отличный дом, где живет ваша героиня с братом Эндрю. Говорят, тут будет санаторий, но когда еще он будет…
        - А что внутри?  - спросила Нина Фердинандовна.
        - Голые стены… Похоже, что все растащили. У барона Розена когда-то была коллекция вин, ковры, украшения… Ничего не осталось. Но внутри, конечно, мы снимать не будем - интерьеры построим в киноателье…
        И, заметив, что жена наркома слушает его вполне благосклонно, он стал сбивчиво говорить о том, что местная кинофабрика не располагает достаточными ресурсами, что автомобили у нее старые, что актерам придется обходиться своей одеждой, а между тем и Нина, и Еремин играют богачей…
        - Не волнуйтесь,  - объявила Гриневская, дотронувшись до его руки.  - Я что-нибудь придумаю.
        И придумала.
        Всем актерам пошили отличные костюмы, из-за границы привезли шляпы, часы, запонки, обувь по последней моде.
        Себя Нина Фердинандовна тоже не забыла: для каждой сцены она заготовила отдельный наряд. Морем в Ялту доставили несколько новых автомобилей, одним из которых был белый кабриолет «Изотта Фраскини». Он вогнал в ступор местных жителей, и Кеша не без труда добился чести сидеть за его рулем.
        Но самое главное - Нина Фердинандовна нажала на все рычаги, чтобы Винтер мог спокойно снимать в полюбившемся ему доме.
        Прежде всего здание признали неподходящим для санатория и оттяпали у Наркомата здравоохранения, а затем в кратчайшие сроки сделали внутри и снаружи ремонт.
        Комнаты на первом этаже превратились в покои киношных миллионеров и злодея Тундер Тронка, а на втором поселилась со своей свитой Нина Фердинандовна, чтобы избежать городской суеты.
        Не следует забывать, что вскоре должен был начаться туристический сезон.
        Когда Борис увидел отремонтированное здание, которое выкрасили белой краской, и вокруг - сад, в котором навели порядок и высадили клумбы цветов, его кинематографическая душа затрепетала.
        Это был дом, в котором чувствовалась жизнь, характер, гармония; дом, в который хочется стремиться, не чрезмерно вычурный, но в то же время и не такой безликий, как большинство его собратьев.
        Фонтан в саду нежно журчал, разбрасывая струи воды. Ветер колебал верхушки кипарисов. Желтоклювая чайка села на ограду, посмотрела на режиссера хитрым глазом и, прокричав что-то, улетела.
        - Хорошо на пленке выйдет?  - спросил он у Нольде.
        Эдмунд Адамович внимательно посмотрел на дом, на фонтан, на кипарисы, на беседку-ротонду и утвердительно кивнул.
        - Конечно, отдельные эпизоды будем снимать во дворце эмира бухарского и в Ласточкином гнезде,  - добавил Борис, щурясь на бывшее имение барона Розена.  - Вообще здесь, на юге, такие условия для работы! Жаль, что местную кинофабрику совсем не развивают…
        К началу съемки киногруппа состояла частью из прибывших из Москвы, частью из кадров местной студии.
        К первым относились Винтер, Мельников, Нольде, ассистент режиссера Петр Светляков, помреж Вася Харитонов, художник Леонид Усольцев и большая часть актеров.
        Устав искать подходящего Тундер Тронка, режиссер предложил роль главного злодея Михаилу, и тот хоть и позволил себе отпустить по этому поводу пару иронических замечаний, все же согласился.
        Небольшая роль Мэри, которая становится жертвой интриг злодеев, досталась Лёке - конечно, не без помощи Васи, который горячо ее рекомендовал.
        Местная студия предоставила шоферов, которые возили киношников на место съемок, а также второстепенных членов съемочной группы - гримера Пирожкова, помощника оператора Деревянко, парикмахера Фрезе, реквизитора Щелкунова, фотографа Беляева и костюмеров.
        Ялтинские, само собой, жили у себя, а москвичи заняли чуть ли не пол-этажа в знаменитой гостинице «Россия». Нина Гриневская и ее свита, как уже упоминалось выше, жили на «Баронской даче».
        И вроде бы все складывалось как нельзя удачней, погода позволяла снимать натурные сцены чуть ли не каждый день, жена наркома поддерживала все начинания Бориса и позволяла перекраивать сценарий как ему заблагорассудится, но что-то носилось в воздухе такое, что подспудно тревожило режиссера.
        Прежде всего, южные красоты, а еще чудесное крымское вино самым плачевным образом повлияли на художника Усольцева. Он стал пить, пару раз устраивал дебоши, и в итоге можно было по пальцам сосчитать моменты, когда он оказывался трезвым и пригодным к работе.
        Затем Зарецкий по привычке вообразил себя скупым рыцарем, хотя он распоряжался не своими деньгами, а финансами студии, и от уполномоченного пришлось избавиться.
        26 июня произошло землетрясение, и хотя оно не вызвало особых разрушений, но порядком напугало всю группу.
        Ну и неприятности помельче: Нину Фердинандовну, когда она ехала в открытой машине, оскорбил какой-то хулиган со шрамом, а сегодня во время съемок - не угодно ли - утопленник.
        - И что он к нам привязался?  - в сердцах спросил Борис, допивая волшебное вино из погребов барона Розена, сметенного революцией.
        - Кто?  - спросил Михаил.
        - Да этот, как его… Парамонов, из угрозыска который. Ну купался какой-то гражданин и утонул. Мы-то тут при чем?
        - Ты что, не заметил?  - удивился сценарист.  - Труп в одежде был. Кто же в одежде станет купаться? И врач сказал: голова разбита…
        Борис промолчал.
        - Иногда мне кажется,  - внезапно признался он,  - что у нас выходит хорошая фильма… А иногда я уже ни в чем не уверен.  - Он шевельнулся.  - Знаешь, я тут придумал отличный трюк… Но сложный. Смотри: если протянуть канат между домами, на высоте примерно четвертого этажа…
        Он стал излагать сценаристу свои соображения.
        Михаил оживился и начал предлагать варианты, каким образом трюк можно обыграть в сценарии. А в то же самое время в заведении, расположенном в нескольких сотнях метров от гостиницы, реквизитор Щелкунов, помощник оператора Деревянко и гример Пирожков как-то разом пришли к выводу, что с дегустацией местных вин сегодня, пожалуй, пора завязывать.
        Первым с официантом расплатился Пирожков и, попрощавшись с товарищами, удалился слегка неуверенной походкой.
        Щелкунов и Деревянко остались одни.
        - Ну что, по домам?  - вяло спросил Щелкунов, дожевывая свой ужин.
        Оркестр наяривал фокстрот, несколько пар кружились в танце, и душа реквизитора беззвучно пела. Ему было хорошо, и он даже не скрывал этого.
        - Не,  - сказал Деревянко, насупившись, отчего его молодое щекастое лицо стало казаться важным и значительным.  - Мне тут это… надо… Короче, я к Парамонову схожу.
        Щелкунов так удивился, что даже перестал жевать.
        - Тю! Зачем он тебе?
        - Да я тут узнал одного,  - нервно ответил Деревянко, потирая мочку уха.  - В нашей группе. Только меня сомнение брало, понимаешь? А теперь я уверен. Он не тот, за кого себя выдает. Совсем не тот. И он тут явно неспроста…
        - Ну ты даешь!  - только и мог сказать Щелкунов.  - Ладно, иди, если хочешь…
        - И пойду!  - решительно объявил Деревянко.
        - Ну иди!
        - Пойду! Эй, мужик… сколько с меня?
        Он рассчитался с немолодым усатым официантом и удалился, возле выхода едва не врезавшись в столик.
        - Не многовато ему?  - спросил официант с сомнением, принимая деньги от Щелкунова.
        - В самый раз,  - хмыкнул реквизитор.
        На свежем воздухе Деревянко почувствовал себя увереннее и неспешно зашагал вперед. Обдумав свое положение, он решил, что зря тянул столько времени. Давно уже надо было дать знать куда следует о том, что…
        На узкой безлюдной улочке его нагнал Щелкунов.
        - Проводить тебя до угрозыска?  - спросил реквизитор.
        - Зачем?  - удивился Деревянко.
        - Ну мало ли,  - каким-то странным тоном ответил Тимофей и, неожиданно выхватив откуда-то острый нож, одним отточенным движением снизу вверх вогнал лезвие собеседнику под сердце.
        Саша даже вскрикнуть не успел.
        Свободной рукой Щелкунов придержал его и, видя, что взгляд Деревянко обессмыслился, извлек нож и отпустил помощника оператора. Тот ничком повалился на землю.
        - Лежи и не кашляй,  - напутствовал его Щелкунов, вытерев лезвие ножа об одежду убитого.
        Затем реквизитор огляделся, убедился, что никто его не видел, спрятал нож, засунул руки в карманы и, насвистывая себе под нос, с независимым видом проследовал к выходу из переулка.
        Глава 5
        Постоялец
        …И грезить, будто жизнь сама
        Встает во всем шампанском блеске
        В мурлыкающем нежно треске
        Мигающего cinema!

    Александр Блок
        В тот день Варвара Дмитриевна Лукомская вернулась домой в ажитации.
        В жизни Варвары Дмитриевны оставалось не так уж много радостей. Ей было чуть меньше шестидесяти, но выглядела она на все семьдесят пять. Она носила пенсне на черном шнурке, порицала современную моду (да, вы не ошиблись: именно она на набережной, наблюдая за съемками фильмы, строго осудила платье Лёки) и ни за что на свете не согласилась бы остричь волосы, которые укладывала на затылке в пышный узел. Она была очень худа, и хотя гимназисткой не любила иностранные языки, ныне предпочитала изъясняться по-французски с людьми своего круга - точнее, с теми из них, кто еще оставался в Ялте.
        До империалистической войны Лукомская была скромной супругой репортера газеты «Русская Ривьера», который слыл либералом и отчаянно ругал царя, а также местного градоначальника - генерала Думбадзе[14 - Иван Антонович Думбадзе (1851 -1916)  - русский генерал, градоначальник Ялты.].
        Впрочем, о свирепом охранителе Думбадзе в те годы только ленивый не шутил, что он будто бы велел выслать из Ялты свою генеральскую шинель за то, что у нее была красная подкладка.
        И вот пролетели годы, войны и революции, в марте восемнадцатого Лукомские обнаружили, что проживают на территории Советской Социалистической Республики Таврида, потом республика как-то стушевалась, потому что явились союзные войска, но не так чтобы надолго, и опять красные, а за ними белые, и опять чепуха, кавардак и полное расстройство жизни…
        - Осьмушка фунта[15 - Около 50 граммов.] хлеба на человека в день!  - стонал Лукомский, заламывая руки и мечась по комнате.  - Ах, как прав был покойный Думбадзе, когда… Помнишь, после того, как в его карету бросили бомбу и промахнулись, он велел облить керосином дом, откуда кидали бомбу, и сжечь его…
        Он заскрежетал зубами, ероша свои редкие волосы.
        - Мало!  - кричал бывший либерал, возбуждаясь все больше и больше.  - Мало сжигали, мало расстреливали… Вот и имеем теперь… то, что имеем!
        Он погрозил кулаком окну и рухнул на диван в совершенном отчаянии.
        Варвара Дмитриевна тихо плакала.
        Но все проходит, прошло и это.
        Исчез Лукомский, смылся на одном из врангелевских пароходов вместе со своей любовницей, бывшей подругой жены, бежала за границу дочь вместе с мужем - офицером штаба, умер от тифа сын-гимназист, а Варвара Дмитриевна осталась. Она была уверена, что вскоре тоже умрет, но не умерла. И ей пришлось одной налаживать жизнь, или, вернее, некое ее подобие.
        Она подрабатывала тапером в рабочем клубе, сопровождая игрой на разбитом пианино немые фильмы, а летом, разгородив надвое остававшуюся у нее комнату - впрочем, довольно просторную,  - сдавала закуток приезжим.
        Правилом Варвары Дмитриевны было - только женщины или семейные пары, и никаких детей. Но у мироздания, похоже, были свои правила, главным из которых было во всем противоречить Варваре Дмитриевне и ни в чем не давать ей спуску.
        Самые благопристойные женщины, едва переступив порог ее дома, тотчас пускались во все тяжкие и заводили шашни с местными альфонсами, а семейные пары, которых Лукомская пускала к себе, неизменно оказывались скандалистами, неплательщиками или просто жуликами.
        После того как к ней из-за очередных постояльцев нагрянул глава местного угрозыска, Варвару Дмитриевну долго трясло.
        - Что, мать?  - весело кричал Парамонов, если встречал ее после этого инцидента где-нибудь на улице.  - Опять жулье к себе пустила? Контрреволюцию мутишь? Ну-ну!
        Варвара Дмитриевна жалась, лепетала:
        - Ах, ну что вы, гражданин…  - чем страшно забавляла краснолицего, экспансивного собеседника.
        Он был уверен, что его слова - всего лишь хорошая шутка, а Лукомская после таких разговоров долго не могла сомкнуть глаз.
        И тут в разгар сезона возле ее дома объявился совершенно неподходящий гражданин.
        Во-первых, он был непозволительно молод - ему, вероятно, не сравнялось и двадцати. Во-вторых, у его виска красовался чудовищных размеров рубец, придававший своему обладателю вид, прямо скажем, наводящий на размышления.
        - Вы сдаете угол?  - лаконично спросил гражданин у Варвары Дмитриевны, даже не удосужившись поздороваться.
        - Дело в том, что я…  - залепетала она, конфузясь.
        Она не умела отказывать, а молодой человек без вещей не внушал ничего, кроме подозрений.
        Кот просочился мимо нее на улицу, поглядел на вновь прибывшего, покрутился вокруг него и неожиданно с хриплым «мяу» потерся о его ноги.
        Варвара Дмитриевна оторопела.
        Кот Пиль (названный так в честь звезды Гарри Пиля[16 - Гарри Пиль (1892 -1963)  - немецкий актер, звезда боевиков.]) терпеть не мог посторонних и был причиной бесконечных перепалок Лукомской с ее постояльцами.
        В глубине души она подозревала, что ее своенравный трехцветный кот вообще ненавидит людей; впрочем, точно такая же черта наблюдается у некоторых представителей человеческого рода, хотя они даже близко не могут похвастаться кошачьей грациозностью, красотой и умением мурлыкать.
        - Хороший кот,  - рассеянно сказал незнакомец и, нагнувшись, потрепал его по голове.
        Обычно Пиль терпеть не мог, если его гладили без спросу, и счастлив бывал тот, кто после контакта с его когтями отделывался лишь парой царапин. Однако сейчас кот приветственно выгнул спину и вновь хрипло мяукнул.
        - А… Э…  - пробормотала Варвара Дмитриевна, глядя на незнакомца во все глаза.  - Я думаю… в сущности…  - И она решилась:  - Заходите, пожалуйста.
        Как выяснилось из дальнейших расспросов, в истории незнакомца не было ничего из ряда вон выходящего. В Москве он сопровождал на вокзал товарища, который ехал в Крым лечиться от чахотки. Товарищу стало нехорошо, и незнакомец сел в поезд, чтобы лично сопроводить его до места назначения. Именно поэтому у незнакомца не было с собой вещей. Врач Стабровский сказал, что у Варвары Дмитриевны, может быть, найдется свободный угол, ну и…
        - Ах, что ж вы сразу не сказали, что вы от Андрея Витольдовича?  - воскликнула Лукомская, всплеснув руками.  - Я бы сразу же вас пустила… Только,  - она замялась,  - как же быть с вещами? Вы, наверное, на пляж будете ходить… и вообще…
        - Да мне много не надо,  - пожал плечами собеседник,  - я, знаете ли, к вещам равнодушен…
        Как выяснилось, звали его Иван Опалин - Иван Григорьевич, как он объяснил, и с подозрением покосился на Лукомскую, не улыбается ли она. Но ей, наоборот, понравилось, что ее новый постоялец такой не по годам серьезный.
        - Вы студент?  - спросила она.
        - Нет. Я агент.
        - Страховой? И много кого застраховали?
        - Пока никого,  - проворчал Опалин, насупившись, и взял на руки Пиля, который уже несколько минут бродил вокруг него.
        «Конечно, он будет водить девушек,  - думала Варвара Дмитриевна, вздыхая.  - Патефон заводить, шуметь… Эх, молодость, молодость!»
        Но Опалин не шумел, не проявлял интереса к патефону, девушек не водил и вообще вел себя - Варвара Дмитриевна с удовольствием вспомнила старое, почти позабытое слово - на редкость благовоспитанно. Он навещал в санатории своего друга, лазал по окрестным горам и за неделю с небольшим загорел до черноты.
        К тому, что в городе сейчас снимают фильму, он отнесся с полным безразличием, но из вежливости слушал рассказы хозяйки, которая часто ходила поглядеть на съемки в компании своей знакомой, бывшей директрисы гимназии для девочек, где когда-то училась дочь Лукомских.
        В день, когда съемкам на набережной помешал утопленник, Варвара Дмитриевна пришла домой вся взволнованная.
        Опалин лежал на кровати, Пиль примостился у него на груди, и молодой человек рассеянно гладил кота.
        - Ах, вы не представляете, Иван Григорьевич, что сегодня было!  - воскликнула Лукомская.
        И она рассказала постояльцу, что в разгар съемок из воды вытащили мертвого человека, причем Варвара Дмитриевна стояла в толпе так близко, что отчетливо расслышала, как Парамонов сказал кому-то из своих сотрудников: «Это убийство».
        - Но самое ужасное даже не это. Понимаете, я ведь его узнала!
        - Кого?  - равнодушно спросил Опалин.
        - Мертвеца!  - отчаянно вскрикнула Варвара Дмитриевна, подавшись вперед.  - Я сначала решила, что обозналась… Ведь я много лет его не видела! Семь или восемь, если быть точной…
        Пиль тоскливо мяукнул, соскользнул на пол и забился под кровать.
        Опалин сел и пригладил волосы.
        - Это кто-то из ваших знакомых?  - спросил он с интересом.
        - Да! Его звали Максим Ильич Броверман… Он был архитектором, иногда писал статьи для газеты, в которой работал мой муж…
        - Ну так что ж вы мне все это говорите?  - пожал плечами молодой человек.  - Вы лучше расскажите в угрозыске, что вам известно. Мол, так и так, тело принадлежит гражданину Броверману, Максиму Ильичу… Когда он появился на свет?
        - Откуда мне знать?
        - Ну лет ему сколько? Хотя бы приблизительно.
        - Он был лет на пять старше меня,  - подумав, объявила Варвара Дмитриевна.
        - А вам?..
        - Пятьдесят восемь.
        - Ну, значит, гражданин Броверман примерно…  - Опалин наморщил лоб, высчитывая в уме,  - одна тысяча восьмисот шестьдесят четвертого года рождения… Проживал он где?
        - Я не знаю. Может быть, в Гурзуфе. Или в Ялте? Ах, я ничего не знаю!  - воскликнула Варвара Дмитриевна в тоске.  - За что его убили, за что?
        - Это как раз угрозыск и должен установить,  - заметил молодой человек хладнокровно.  - Вы сходите к ним и…
        Вспомнив о Парамонове и его добродушной красной роже, Варвара Дмитриевна затрепетала.
        - Ни за что!  - объявила она тоном приговоренной королевы, надменно выпрямившись.
        - Но если вы что-то знаете, вы должны помочь расследованию,  - втолковывал ей постоялец.  - Сокрытие важных сведений…
        - Ах, нет!  - вскрикнула Варвара Дмитриевна и даже руки подняла, словно собираясь зажать уши.  - Вы, Иван Григорьевич, просто не понимаете, что за человек этот Николай Михайлович Парамонов…
        - Плохой?  - спросил Опалин с любопытством.
        Однако даже сейчас полученное воспитание не позволяло Варваре Дмитриевне взять и однозначно ответить на этот вопрос.
        - Ну что я могу сказать… Как же мне объяснить вам? Вы приезжаете, вы ведь не так смотрите на Ялту, как я… как все мы… Для вас здесь все - горы, цветущие глицинии, абрикосовые деревья, море, солнце… А Николай Михайлович… он здесь достаточно давно, чтобы мы успели его узнать… Дом у титулярного советника… то есть бывшего советника отобрал, чтобы семью свою поселить получше… Жена Парамонова ковры любит, так он заставил ей за бесценок ковры барона продать… Впрочем, это, может быть, и справедливо, потому что ковры-то с «Баронской дачи» местные жители утащили… Я вам рассказывала, что жена наркома, Гриневская которая, актриса… Она велела, чтобы дачу к съемкам восстановили, как было? И не только снаружи, но и внутри… Ох и пришлось же попотеть Парамонову!  - Варвара Дмитриевна рассмеялась.  - Бегал по городу, всем угрожал… Тут же в Ялте все отлично знают, кто чем успел поживиться, когда Розены бежали… И представляете, большую часть мебели и вещей он действительно заставил вернуть. Только вот ковры ему самому тоже отдать пришлось, правда, не все…
        Варвара Дмитриевна умолкла.
        - А дача это - нехорошее место,  - добавила она почему-то шепотом.  - Дача - потому что старый барон был гордецом… так-то это целый дворец… Но он говорил, что это его дача, чтобы уесть других. Вы, наверное, ее видели, она на возвышенности расположена. В войну там поставили эти… как их… пулеметы… и никто не мог к ней подойти. Барон Розен пытался протестовать, но… В кои-то веки ему пришлось смириться и отступить… Жена его как раз в те дни умерла. Старший сын погиб на фронте еще в четырнадцатом году… или пятнадцатом? Не помню… А младший - позже… Рядом с дачей шли бои… а еще на дачу будто бы привозили пленных и расстреливали… А еще говорят, что барон где-то закопал свои сокровища, и они до сих пор там лежат. Он ведь был очень богат…
        - Закапывать-то зачем?  - удивился Опалин.  - Сокровища надо при себе держать…
        - Да, вы правы, это все, конечно, легенды,  - легко согласилась Варвара Дмитриевна, увлеченная потоком своих воспоминаний.  - Но у баронессы Розен действительно были исключительные драгоценности… Как сейчас помню… в девятьсот третьем, кажется, году, на благотворительном балу она затмила всех, ну просто всех… Или это было на Рождество? Неважно… Вижу ее как сейчас: платье цвета шампанского, вот тут и тут,  - она показала на себе,  - складки… шлейф, как у княгини… А на шее - украшение… Барон заказал его в Париже у Жоржа Фуке…[17 - Жорж Фуке - французский ювелир. Созданные им украшения отличаются яркой индивидуальностью и принадлежат к стилю ар нуво (модерн).] знаменитого ювелира… Подарок, так сказать, за рождение второго сына, Александра… Вообразите: бриллианты, которые сверкают так, что глазам больно… и посередине - подвеска, совершенно изумительная по работе… Она изображала гору и водопад… дивная, дивная вещь! Ее называли… как же ее называли? Да, точно: «Алмазная гора»… Она была сделала из разных камней, жемчуга и опалов, и так искусно, что просто не устанешь любоваться… Но все-таки барон жену не
любил,  - прибавила Варвара Дмитриевна совсем другим тоном, качая головой.  - В молодости он хотел жениться на другой, но она была из обедневших дворян, и семья ему не позволила… Жена безумно его ревновала, но ходили слухи, что он все равно находил способ встречаться со своей любовницей… Будто бы даже для него построили подземный ход под дачей, чтобы он мог скрываться незаметно. Воображаю, каково приходилось бедной баронессе! Она так хотела избавиться от соперницы, что даже устроила ей брак с каким-то мелким чиновником, а потом добилась, чтобы ему дали место в другой губернии. Только вот он уехал на новое место службы, а жена осталась в Ялте - под тем предлогом, что ей надо заботиться о старых родителях. И она по-прежнему встречалась с бароном Розеном, а он, чтобы утихомирить супругу, покупал ей украшения одно краше другого. Так у нее образовалась довольно внушительная коллекция, хотя уверяют, что ревновать она все равно не перестала…
        - А что стало с бароном?  - спросил Опалин.  - Сыновья его погибли, ну а он сам?
        - Бежал, конечно… С дочерью… как же ее звали?  - Варвара Дмитриевна наморщила лоб.  - Не помню… Сколько же я стала забывать! А ведь я видела ее еще маленькой девочкой…
        Несколько мгновений Иван молча глядел на свою собеседницу.
        У него было такое ощущение, словно он только что прослушал изложение романа, который не имел к действительности никакого отношения.
        Какой-то барон, любовная история, страдания богачей, украшение исключительной ценности…
        Если так любил, почему женился на другой? К чему деньги, и власть, и влияние, если ты даже собой распоряжаться не можешь?
        Южное солнце нахально ломилось в окна, и кот сверкал глазами из-под кровати. Вот это было реальностью, а то какой-то барон с немецкой фамилией, который любил одну, а женился на другой… «Алмазная гора»…
        - А что стало с любовницей барона?  - из чистой вежливости спросил Опалин.
        - Умерла,  - с готовностью ответила Варвара Дмитриевна.  - Вскоре после его жены. Кажется, они даже похоронены рядом…
        Пиль вылез из-под кровати, потянулся, нахально развалился на полу и стал чесать задней лапой под подбородком.
        - Ох, я же совсем забыла!  - воскликнула Варвара Дмитриевна, всплеснув руками.  - Вы же, наверное, хотите есть…
        И хотя Опалин пытался убедить ее, что он вполне может пойти в столовую «Товарищ» и пообедать там за шестьдесят копеек, хозяйка ничего не желала слушать и заторопилась на кухню.
        Глава 6
        Ночные грезы и утренние кошмары
        Жизнь проходит мимо окон,
        Словно фильмы синема…

    Брюсов В. «Синема моего окна»
        Лёка проснулась посреди ночи.
        Не было ни кошмара, ни сердцебиения, ничего такого - однако она пробудилась и как-то сразу же поняла, что не заснет.
        В окно смотрели звезды, где-то в отдалении гудело и перекатывалось море, на соседней подушке спал Вася, и лицо его в сумерках казалось совсем детским. Раньше эта картина растрогала бы Лёку, но сейчас она ощутила лишь что-то вроде смутного раздражения и отвернулась к стене, чтобы не видеть своего любовника.
        Она не мечтала о том, чтобы стать актрисой, умеренно увлекалась звездами экрана и в кино попала, если говорить начистоту, только благодаря Васе. Он работал на кинофабрике и хотел, чтобы они как можно больше времени проводили вместе.
        До встречи с ним Лёка для виду училась на стенографистку, а на самом деле тихо изнывала от тоски.
        Стенография была ей неинтересна, но что поделать, в жизни - как говорила умудренная опытом маман - надо иметь свой кусок хлеба.
        Лёка всегда подозревала, что кусок хлеба, к которому больше ничего не прилагается,  - мечта так себе, но подчинилась. Она вообще не любила спорить и в сложных ситуациях предпочитала отступить, оставив свое мнение при себе.
        Вокруг гремели лозунги эпохи, газеты ослепляли гигантскими заголовками, но все это скользило по поверхности души девушки, никак на нее не влияя.
        Собственные стремления Лёки были на редкость старомодными. Она мечтала жить в своей квартире с мужем и двумя детьми, мальчиком и девочкой, а еще лучше тремя, и чтобы после домработницы не надо было пересчитывать количество ложек.
        Лёка никогда в этом никому не признавалась, но она ненавидела коммуналку, в которой была вынуждена ютиться с матерью, отчимом, бабушкой и двумя сестрами, а сочные рассказы бабушки о нищей жизни в деревне четверть века назад и вовсе приводили девушку в оторопь.
        Вася возник в ее жизни случайно, как знакомый знакомого подруги по курсам стенографии. Он был славный, яркий блондин с открытым лицом и веснушками на вздернутом носу и поначалу скрывал, что работает на кинофабрике.
        - Иначе мне прохода давать не будут…
        Лёка искренне удивилась, но виду не подала.
        По правде говоря, Вася не казался ей каким-то особенным - с работой или без нее, однако девушке было приятно находиться в его обществе. Он считал стенографию чепухой, и Лёка совершенно искренне с ним соглашалась.
        Несколько раз он пристраивал ее в статистки на съемках, а затем как-то само собой вышло, что она получила маленькую роль, и режиссер, отсмотрев материал, заметил, что эта хрупкая сероглазая брюнетка с изящной шеей хорошо выходит на экране.
        - Тебе бы поучиться актерскому мастерству,  - авторитетно заявил Вася Лёке.  - Хорошее же дело. В крайнем случае устроишься в какой-нибудь театр рабочей молодежи…
        И Лёка пошла учиться.
        Не то чтобы ее привлекала мысль стать актрисой - просто это было в любом случае интереснее, чем запоминать крючки, обозначающие разные буквы и слова.
        - Возгордишься, небось?  - скептически хмыкнула бабушка, узнав о планах внучки.  - Ты бы лучше в загсе с ним повенчалась, с Васькой-то твоим. Не ровен час, уведут.
        Та эпоха была щедра и на более причудливые выражения, чем «венчаться в загсе», и вовсе не форма, в которую бабушка облекла свои мысли, задела девушку. Она и сама считала, что раз у них с Васей все по-настоящему, надо расписываться. Но Харитонов, едва уловил намек на узаконение отношений, как-то скуксился и стал бубнить, что формальности - вздор, что брак вообще буржуазный предрассудок и что окружающих не касается его личная жизнь, равно как и жизнь Лёки.
        …Тогда, конечно, она согласилась, чтобы не спорить, но про себя все-таки немножко обиделась.
        К тому же несовершенство тогдашних методов контрацепции оставляло достаточно простора для женских страхов. Лёка боялась, что забеременеет, боялась, что придется делать аборт, боялась, что Вася ее бросит, если что-то случится, а он был беспечен, шел на поводу своих желаний и не замечал - или делал вид, что не замечает - ее тревог.
        Он щедро делился с ней сплетнями о том, что творится на кинофабрике, и она вполуха слушала его восторженные вопли, что какой-то Винтер замутил грандиозную фильму и добился безусловной поддержки от какой-то актриски, которая ухитрилась женить на себе старого и глупого наркома Гриневского.
        - Мы будем снимать в Ялте! Три, нет, кажется, даже четыре месяца… Надо будет выбить для тебя какую-нибудь роль! Поедем вместе, отдохнем…
        Он суетился, таскал с собой Лёку на кинопробы и встречи с Винтером, и в какой-то момент казалось, что все сорвалось, потому что на роль решили взять Инну Белькевич, хорошенькую, кудрявую и томную.
        Инна была куда более опытной актрисой - семь ролей, восьмая в фильме, который готовился к выходу. Но тут вдруг что-то забуксовало, и в последний момент все-таки утвердили Лёку.
        - Это все Тася, жена Винтера,  - объяснил Харитонов.  - Инна только что с очередным хахалем рассталась, и Тася боится, что она переключится на ее мужа. А Борис сейчас идет в гору, в такой ситуации мужья меняют жен, как перчатки…
        Борис Винтер вовсе не производил на Лёку впечатления человека, который способен менять жен, как перчатки, но девушка, как всегда, промолчала.
        В конце концов, главное то, что у нее будет небольшая, но важная роль в фильме, о которой уже сейчас все говорят. Конечно, придется много работать - Лёка уже поняла, что съемки кажутся легкими только тому, кто ни разу не имел с ними дела. А в свободное время она будет отдыхать, купаться и вообще наслаждаться жизнью.
        Но никакого наслаждения жизнью не получилось, потому что в вагоне она столкнулась с Андреем Ереминым, который ехал на съемки этим же поездом, и сердце у нее екнуло - или подпрыгнуло в груди - или сотворило какой-то странный кульбит, подробности которого так охотно описывают мастера любовных романов.
        Коротко говоря, Лёка увидела актера - и пропала.
        - Напомните, пожалуйста, я буду кидать вас в воду или просто застрелю?  - поинтересовался Андрей с невинным видом.
        У него были темно-русые волосы, правильные черты лица, высокий лоб и зеленоватые глаза, которые в тени казались особенно яркими.
        Если присмотреться, то можно было заметить, что они довольно близко посажены, и актер, зная это, предпочитал, чтобы его снимали не в фас, а в других ракурсах. Особенно хорошо он получался в профиль, за что и получил от коллег довольно обидную кличку.
        Лёка залепетала, что она не помнит… кажется, ее героиню застрелят… а может быть, и нет… Она чувствовала себя ужасно, ей казалось, что она глупо выглядит и несет вздор. Она не сомневалась, что произвела на Еремина самое невыгодное впечатление, и готова была расплакаться.
        - Можно подумать, вы не знаете Бориса Ивановича,  - заметил подошедший Вася,  - он до последнего будет все переделывать и придумывать на площадке новые эпизоды…
        И начался неизбежный киношный разговор с перемыванием косточек всем отсутствующим, лестью в глаза присутствующим и прочими сопутствующими прелестями.
        У себя в купе Лёка как следует все обдумала и решила, что она ничуть не влюблена в Еремина, что ей показалось, что на самом деле она любит Васю, тем более что совсем недавно он намекал на то, что после окончания съемок можно будет и расписаться.
        Но стоило ей снова увидеть Андрея, его зеленоватые спокойные глаза, в которых, однако, трепетало что-то этакое, и она не находила себе места.
        Все осложнялось тем, что у Еремина была невеста, которая ехала вместе с ним на съемки. Ее звали Нюра Звонарева, она была сдобная, круглолицая, укладывала косы вокруг головы и то и дело со счастливым видом висла на рукаве своего жениха.
        Лёка ненавидела ее до того, что темнело в глазах.
        Хотя Нюра происходила из семьи фотографа, она смахивала на неотесанную крестьянку - и голос, и смех, и манеры у нее были соответствующие.
        Возможно, что она пошла в мамашу, величавую Пелагею Ферапонтовну, которая тоже сопровождала киногруппу на юг. Та была здоровая, плечистая, широколицая и производила впечатление хваткой бабы, которой палец в рот не клади. И глазки-буравчики, которые любого видят насквозь.
        - А дочка-то у режиссера хворенькая, ить! Как бы не померла…
        Лёка жалела бледную, тоненькую, апатичную Марусю, и от слов Ферапонтовны ей становилось тошно.
        «И как он может связывать себя с этими… с этими людьми?»  - с отвращением думала девушка, косясь на невозмутимый профиль Андрея.
        Ее мучило, что она не умеет бороться, не умеет отстаивать свое, а только и может, что плыть по течению. Сколько вокруг твердили, что женщина должна быть самостоятельной и брать на себя ответственность, а у нее не хватало духу объясниться в любви человеку, который ей нравился.
        «И потом, что это изменит?  - думала она, страдальчески морщась.  - Ему будет неловко, мне будет неловко… У него своя жизнь, невеста, у меня… у меня Вася… Андрей старше, ему двадцать семь, он известный актер… Конечно, он привык, что за ним бегают глупые девочки… Нет, не надо ничего ему говорить. Все равно ничего не выйдет, кроме унижения…»
        И вот однажды июльской ночью она проснулась с ощущением, что что-то надо делать, что ей нужен Андрей, а все остальное - Вася, съемки, роль в фильме, полученная с таким трудом - в сущности, пустяк. Да, пустяк…
        «Если бы Нюра куда-нибудь исчезла… Если бы ее не было… Если бы она сломала себе шею или… не знаю… утонула, как вчерашний бедолага… В воде ведь случается немало несчастных случаев, главное, чтобы никто ничего не заметил. С каким удовольствием я бы утопила эту наглую толстозадую гадину… Только бы быть уверенной, что мне ничего за это не будет…  - Она вздохнула и, приподняв тоненькую руку, стала водить пальцем по стене.  - А Вася… ну что… С Васей я объяснюсь…»
        Счастливый Вася, не подозревавший, что невесту Еремина собирались утопить, а его просто выкинуть за ненадобностью, как рваный чулок, повернулся во сне, что-то забормотал и перекинул руку, которая легла на Лёку.
        Девушка осторожно отодвинулась, чтобы рука Харитонова сползла на кровать и не касалась ее.
        «Можно ли избавиться от человека так, чтобы никто ничего не заподозрил? Наверное, можно… Если вокруг никто не знает, как ты его ненавидишь… Если терпеливо ждать своего часа…»
        И тут ей пришла в голову другая мысль.
        «Но ведь Андрей… Он же расстроится, если Нюры не станет…»
        Она окончательно упала духом. Раз Андрей любит свою невесту, он возненавидит любого, кто причинит ей зло. Значит…
        «И опять я прихожу к выводу, что надо ничего не делать, что пусть все идет своим чередом…  - В ярости она повернулась и ударила по подушке кулаком.  - Тряпка! Ничтожество! Ничего-то ты не можешь, ничего…»
        На глазах у нее выступили злые слезы. Она беззвучно заплакала в подушку, чтобы не разбудить Васю.
        «Что за жизнь… боже, что за жизнь! Сценарий… в кои-то веки не про революцию… хороший режиссер… Роль у меня… И опять мне плохо… никакой радости… никакой…»
        Она завозилась, кое-как накрылась тощим одеялом и, едва свыкшись с мыслью, какая она никчемная, несчастная и вдобавок плохая актриса, внезапно заснула.
        Когда она проснулась, стоящий на столе будильник, который Вася захватил с собой в Ялту, показывал одиннадцатый час. Самого Васи нигде не было видно.
        Лёка в ужасе подскочила на кровати, вообразив, что опаздывает на съемку, но вспомнила, что Парамонов запретил сегодня снимать на набережной, и успокоилась.
        Вася вернулся через несколько минут, когда Лёка уже оделась и приводила себя в порядок. Она не сразу заметила странное выражение его лица.
        - Лёка… Там из угрозыска пришли, всех опрашивают.
        - Опять?  - вырвалось у нее.
        - Да нет, это не из-за утопленника… Сашу зарезали.
        Она опустила руку, в которой держала расческу, и с недоумением посмотрела на Васю.
        - Сашу Деревянко? Помощника оператора?
        - Ну да…
        - За что?  - пробормотала она, все еще не веря в то, что Саши Деревянко, который замечательно умел рассказывать анекдоты и сам заразительнее всех хохотал над ними, больше нет.
        Вася развел руками и повалился на стул.
        - А я знаю?
        - Я же видела его вчера вечером…  - пролепетала она и умолкла.
        Бедный Саша. А если бы на его месте оказалась Нюра? Если бы…
        В дверь кто-то решительно постучал.
        - Войдите!  - крикнул Вася.
        Это оказался не сам Парамонов, а его подчиненный Сандрыгайло - тощий, как спичка, упорный, как заноза, и в двадцать с небольшим уже плешивый. Он изложил суть дела, извинился и объяснил, что ему надо снять показания.
        - Я хотел бы взглянуть на ваши документы… Таков порядок…
        Лёка была последним человеком, который стал бы возражать против существующего порядка, и вручила помощнику свое удостоверение личности со словами «РСФСР» и гербом республики на обложке.
        Помощник пробежал глазами строки. Фамилия, имя и отчество… Год, месяц, число и место рождения… Место постоянного жительства… Род занятий… Отношение к прохождению обязательной воинской службы (прочерк)… Семейное положение - девица. Серия документа… номер… подпись… печать…
        «А ничего девица-то»,  - подумал Сандрыгайло, бросив быстрый взгляд на Лёку, и стал заполнять протокол.
        - Когда вы видели Александра Ивановича Деревянко в последний раз? Я имею в виду, живым…
        Лёка с трепетом посмотрела на собеседника.
        - Мне кажется, я видела его вчера в кафе. Он сидел на веранде…
        - Что за кафе, как называется?  - насторожился Сандрыгайло.
        - Я не помню… кафе недалеко от набережной… ну вот если идти…  - Она попыталась описать, как именно идти, но сразу же запуталась во всевозможных подвохах.
        - Вывеска там была?  - пришел ей на помощь собеседник.
        - Была, но я не запомнила…
        - Сколько слов на вывеске?
        Лёка задумалась.
        - Кажется, два…
        - Может, «Красная Ривьера»?  - Это заведение располагалось ближе всего от места, где обнаружили труп.
        - Я не знаю. Не помню…  - удрученно пробормотала Лёка.
        - Оркестр в заведении играл?
        - Да-да!
        - Большой оркестр-то?
        - Нет, там всего несколько музыкантов… Столики круглые, но без скатертей… Мне кажется, в названии был какой-то цветок,  - неожиданно объявила Лёка и посмотрела на Сандрыгайло с надеждой.
        Значит, все-таки не «Красная Ривьера», а «Роза ветров».
        Сандрыгайло насупился.
        Сразу же ведь мог сообразить, что помощнику оператора «Красная Ривьера» не по карману. Там приезжие гуляют, у которых денег куры не клюют, всякие нэпманы и их спутницы с громкими голосами и накрашенными лицами.
        - В котором часу это было?
        - Ну…
        - Я понимаю, что точное время вы не запомнили, но хотя бы приблизительно. Когда?
        - Вечером. Часов в пять, в шесть…
        - Скажите, а вы не заметили, Деревянко был один?  - спросил Сандрыгайло.
        - Нет. С ним сидел Щелкунов, наш реквизитор, и Пирожков… гример…
        - Они приехали из Москвы?
        - Нет, они с местной кинофабрики,  - подал голос Вася.
        - Как и Деревянко,  - пробормотал себе под нос Сандрыгайло.  - Скажите, барышня, только честно: вы не замечали, может, у них были какие-то конфликты? Я имею в виду, у убитого с теми двумя…
        - Нет…  - потерянно ответила Лёка и даже головой мотнула.  - Что вы… какие конфликты… Мы все над одним фильмом работаем… Пирожков и Щелкунов - замечательные люди…
        Вася слушал ее и хмурился.
        Ему только сейчас пришло в голову, что Лёка в последнее время стала часто гулять одна и даже не приглашала его с собой. Но тут он посмотрел на ее нежное испуганное личико и устыдился своих подозрений.
        Конечно, она вся на нервах, потому что съемки сложные, и Винтер не всегда ею доволен… А она честолюбива, хоть и старательно это скрывает…
        - А вообще у покойного были конфликты с кем-то из членов съемочной группы?  - по-деловому рубанул Сандрыгайло.
        Лёка заколебалась.
        Вот, к примеру, Эдмунд Адамович пару раз рявкал на помощника, который по мелочи проштрафился - нечетко написал цифры на дощечке, криво установил камеру. Но ведь любому же ясно - из-за таких вещей не убивают.
        - Например,  - Свидригайло быстро глянул лист одного из предыдущих протоколов,  - с Голлербухом ссорился?
        - Вы имеете в виду Володю Голлербаха?
        - Да, его.
        - Да нет, с какой стати…
        - А вот, к примеру, художник ваш, Усольцев? Или Лавочкин. Умора какой актер,  - добавил Сандрыгайло, улыбаясь во весь рот, но тут же напустил на себя официальный вид.  - С ними Деревянко ссорился?
        Вася счел своим долгом вмешаться и объяснил недоумевающей Лёке, что именно Усольцев, Голлербах и Лавочкин вчера обнаружили убитого, причем все трое были в подпитии и, как следствие, первыми попали под подозрение.
        - Послушайте,  - начала Лёка, оправившись от изумления,  - они никогда… Как вы вообще можете думать, что кто-то из них имеет отношение к… к этому делу…
        Она говорила, и в то же самое время какой-то противный голос нашептывал ей, что даже она сама несколько часов назад обдумывала убийство человека, который по большому счету ничего плохого ей не сделал, а раз так… Раз так, вообще никому нельзя верить.
        - Я просто задаю вопросы,  - пожал плечами Сандрыгайло и быстро-быстро стал водить ручкой по бумаге.  - В общем, у вас нет никаких подозрений, кто и за что мог убить Деревянко?
        - Никаких,  - пробормотала Лёка и развела руками.  - Я… у меня… совсем…  - Она посмотрела на Васю и умолкла.
        …Примерно через полтора часа Сандрыгайло в кабинете начальника ялтинского угрозыска докладывал мрачному Парамонову, что именно ему удалось узнать от коллег убитого.
        - Девушка дала зацепку - «Роза ветров». Заведение так себе, но ничего подозрительного за ним не числится. Конечно, если б Деревянко просто оглушили и обчистили, было бы более-менее понятно, кого искать. Но…
        Парамонов шевельнулся на стуле.
        - Евсеич осматривал тело,  - сказал он кисло.
        Евсеич был старый доктор, который уже много лет помогал сначала полиции, а потом угрозыску, и его заключения ценились на вес золота.
        - И что?
        - Один удар в сердце. Евсеич говорит - бандитская манера. Кого-то мы прошляпили,  - вздохнул Парамонов.
        Среди прочего ему вменялось следить за тем, чтобы к началу курортного сезона в городе не оставалось никакого криминального элемента, способного осложнить жизнь отдыхающих.
        Но элемент пер из всех щелей, выходил из тюрем по многочисленным амнистиям, приуроченным к столь же многочисленным революционным праздникам, ехал из Одессы и Ростова, слетался, как мухи на мед, и Парамонов страдал.
        Ему приходилось прикладывать нешуточные усилия для того, чтобы соблюдался порядок.
        Отчасти выручала разветвленная сеть осведомителей, отчасти - то, что начальник угрозыска положил себе за правило знать все подозрительные места в городе и держал их под контролем. И вот нате вам, за одни сутки разом - выловленный из моря труп и убитый киношник.
        - Есть у меня одно соображение…  - начал Сандрыгайло, косясь на шефа.
        - Валяй.
        - К старухе Лукомской недавно вселился жилец. Без чемоданов.
        Парамонов насторожился.
        - Ну? Кто такой?
        - По документам числился как Опалин, а там - кто знает? Соседка Лукомской Крутикова говорит - на роже шрам, да и рожа бандитская. Проверить бы, говорит, его. И вот еще что: по приметам он очень похож на того, кто жену наркома обложил матом, когда она ехала в своем авто. Помните, она нам еще скандал закатила из-за этого…
        - Приведи-ка его ко мне,  - в порыве вдохновения объявил Парамонов.
        - А «Роза ветров»?
        - Потом. Сначала этот, со шрамом.
        Сандрыгайло не стал спорить, а откозырял и отправился разыскивать подозрительного Опалина, который обнаружился после трех часов поисков возле одного из ялтинских санаториев.
        Представитель власти доставил задержанного в отделение угрозыска, а затем события приняли совершенно неожиданный оборот.
        Глава 7
        Человек с пистолетом
        - Вы маньяк, мошенник и вор!
    Из фильма «Мисс Менд» (1926)
        Солнце выжгло ялтинские улицы.
        Все живое попряталось; даже самые закаленные на свете люди - продавцы лимонада и мороженого - предпочли укрыться кто куда. Жирный дрожащий зной лег на город и обволок его, как маслом. Дышать случайному человеку, вышедшему из дома, было примерно так же легко, как в жерле вулкана.
        Обычно оживленная улица возле здания угрозыска словно вымерла в этот знойный послеполуденный час, и только самый стойкий житель Ялты - старый извозчик Мустафа - маячил на козлах своей пролетки.
        Его лошадь стояла, понурив голову, и, должно быть, в мозгу ее перекатывались не самые веселые мысли насчет безрассудства хозяина, который в такую адскую жару все еще рассчитывает заполучить какого-нибудь седока.
        Неожиданно оба, и лошадь, и хозяин, услышали какой-то странный шум, и в следующее мгновение из окна кабинета начальника угрозыска вылетел человек.
        - Шайтан!  - вырвалось у извозчика.
        К счастью, кабинет располагался на первом этаже, и выпавший оттуда гражданин, судя по всему, не пострадал. Когда он поднялся, Мустафа не без изумления признал в нем самого Николая Михайловича Парамонова.
        Тут, надо признаться, даже лошадь заинтересовалась и повернула к начальнику угрозыска голову.
        Извозчик заволновался. По опыту прошлых лет он отлично помнил, что когда начальство вот так запросто выкидывают в окна, это обычно служит признаком смены власти.
        Уж не проспал ли он какой-нибудь загадочный переворот, уж не кончились ли Советы, уж не вернулась ли монархия?
        Извозчик встрепенулся и вытянулся на козлах, озираясь. Но никаких возбужденных толп - первого признака того, что в государстве что-то неладно,  - он не увидел, а над кораблями в гавани по-прежнему лениво плескались красные флаги.
        По всему выходило, что начальник угрозыска выпал из окна просто так и вообще, может быть, он таким образом разминался, дабы сохранить форму.
        Тем временем красный как рак Парамонов отряхнулся и, тщетно пытаясь сохранить достоинство, проследовал к входу в угрозыск, где сидел и караулил хорошо ему известный сотрудник по фамилии Будрейко.
        Тот занимался тем же, чем и почти всегда, когда начальник его видел, то есть с блаженным видом засовывал в рот еду.
        Сколько себя помнил Парамонов, Будрейко никогда не попадался ему на глаза без чего-нибудь съестного. Сейчас, к примеру, он уничтожил бутерброд с двумя кусками колбасы и как раз готовился отправить в рот другой, но неожиданное появление Парамонова - а еще более свирепое выражение его лица - нагнало на Будрейко страху. Он приподнялся на месте и сделал попытку отдать честь правой рукой, в которой по-прежнему сжимал бутерброд.
        - Это что?  - злобно спросил Парамонов, кивая на бутылку, которая стояла на столе перед его подчиненным.
        - Нарзан, товарищ Парамонов,  - ответил Будрейко с несчастным видом.
        Помимо того, что он любил поесть, он был еще и пьяницей со стажем, о чем все прекрасно знали. Даже не колеблясь, Парамонов схватил бутылку и отправил ее содержимое в рот, после чего поперхнулся и изумленно вытаращил глаза.
        - Нарзан!  - сипло взвыл он, когда обрел дар речи.  - Предупреждать надо!  - добавил он обидчиво, словно собеседник только что не говорил ему, что в бутылке.
        Будрейко растерянно посмотрел на бутерброд, словно спрашивая у него совета, как поступить, и вновь воззрился на начальника.
        Парамонов смутно помнил, что подчиненный недавно женился на вдове с характером, которая уверяла, что раз ее первый муж не брал в рот ни капли, то и второму она пить не даст; но начальник угрозыска не слишком верил в то, что человека можно переделать. Однако верь не верь, а пожалуйста, вот вам Будрейко, который пьет нарзан.
        - Ты это, следи, а то колбаса убежит,  - сердито объявил Николай Михайлович, чтобы оставить последнее слово за собой.
        Передернув плечами, Парамонов направился к своему кабинету, а подчиненный с облегчением перевел дух, сел на место и стал жевать бутерброд.
        Перед тем как войти в собственный кабинет, начальник угрозыска поправил ремень и постарался придать своему круглому лицу самое что ни на есть решительное выражение; но на молодого человека, который стоял возле окна, маневры Парамонова не произвели ровным счетом никакого впечатления.
        - Ты что же это, а?  - сердито заговорил начальник угрозыска.  - Людей в окно бросаешь!
        - А ты чего меня босяком обозвал?  - с вызовом спросил Опалин.
        Парамонов набрал воздуху в грудь, намереваясь высказать собеседнику все, что думал о нем и его методах, но что-то - возможно, выражение лица Опалина - заставило его повременить.
        Кроме того, годы Гражданской войны не прошли для Николая Михайловича даром; из них он вынес, что такие вот мальчишки, которым не сравнялось и двадцати, могут быть опаснее всего, потому что в силу возраста не знают цены ни своей, ни тем более чужой жизни.
        - Ты это того!  - неопределенно проворчал Парамонов, бочком пробираясь на свое место и все время держа в поле зрения непредсказуемого Опалина.  - Не бузи! Нет такого закона, чтобы людей в окно кидать…
        - Так первый этаж же,  - спокойно заметил Опалин.
        - Ну и что? Нет, ты мне объясни: ты каждого, кто тебе поперек слово скажет, в окно выкидывать станешь? Так никаких окон не напасешься…
        Опалин вздохнул.
        - Пока хватает,  - уронил он, причем не было понятно, то ли он говорит серьезно, то ли шутит.
        - А если я твоему начальству в Москву доложу, что ты убить меня хотел?  - Начальник угрозыска снова начал сердиться.
        - Хотел бы - убил бы.  - И тут Парамонов увидел дуло «браунинга», которое смотрело прямо на него.
        Начальник угрозыска в ужасе сморгнул. «Браунинг», который Опалин только что держал в руке, исчез.
        - Тебя же Сандрыгайло обыскать должен был,  - пробормотал Парамонов, уже без сил валясь на свое место за столом.
        - Он и обыскал, да плохо.  - Опалин усмехнулся.  - Неудивительно, что у вас тут бандюки шляются.
        Он сел напротив Парамонова, который, косясь на него, размышлял: «Лицо совсем молодое, а глаза - как у сорокалетнего… должно быть, досталось ему в жизни с лихвой».
        Начальник угрозыска уже знал, что Сандрыгайло допустил ошибку.
        Тот, кого они приняли за бандита, на самом деле оказался агентом московского угрозыска и находился в Ялте на совершенно законных основаниях.
        С досады Николай Михайлович позволил себе по этому поводу несколько лишних слов, в результате чего и был выброшен несдержанным юнцом из окна собственного кабинета.
        К счастью, невысокий, круглый, как колобок, начальник не пострадал, чего нельзя было сказать о его самолюбии. Мысленно он поискал, что еще можно поставить Опалину на вид, и наконец нашелся.
        - На бандюков мы управу найдем, только срок дай… а ты зачем жену наркома обидел?
        - Какую еще жену?  - искренне удивился Опалин.
        - Ну она в машине ехала, а ты ее последними словами обругал. Уже забыл?
        - Я по дороге шел, а ее шофер сигналить стал, чтобы я им дорогу уступил,  - медленно проговорил Опалин, припоминая.  - Это она, что ли, в машине сидела? Так она первая стала меня оскорблять. Я решил - буду я терпеть от какой-то паршивой нэпманши…
        - Она не нэпманша.
        - Но выглядела как нэпманша.
        - А ты что же, нэпманов не любишь?
        - Кто ж их любит? Те же буржуи, только на новый лад. И наглости вдвое больше, чем у тех, прежних.
        - Так почему ты дорогу-то не уступил?  - не удержался Парамонов.
        - А как ее уступишь? Там с одной стороны скала, с другой - обрыв. У вас же тут горы сплошные…
        Парамонов пристально поглядел на своего собеседника, пробормотал что-то вроде «Ну… того» и стал ожесточенно чесать шею.
        Ему не давала покоя мысль, уж не по его ли душу явился этот странный тип из Москвы. Легкость, с которой Опалин выкинул из окна Парамонова, последнему крайне не понравилась, и по привычке он стал искать в происходящем скрытые смыслы.
        Раз выбросил в окно, значит, не боится; раз не боится, уж не значит ли это, что в центре Николая Михайловича уже списали?
        Это соображение неприятно поразило начальника угрозыска.
        Он привык к Ялте, к волшебному воздуху юга, оброс кое-какими связями и считал, что неплохо справляется со своими обязанностями. Вдобавок он представил, какой скандал ему закатит супруга, если его турнут, ведь почти всю ее родню он пристроил на работу в свое ведомство, а преемник вряд ли станет терпеть эту ораву.
        Вот и этот никчемный Будрейко, от которого проку как от козла молока, тоже из каких-то ее дальних родственников.
        Парамонов подавил вздох.
        Он прекрасно понимал, что родственники жены совершенно не подходят для службы в угрозыске, но боялся, что в случае отказа супруга превратит его жизнь в ад. И вот до чего он докатился - в сорок четыре года какой-то сопляк со шрамом вышвыривает его из окна, как мусор. Нет, тут точно что-то нечисто.
        …Черт возьми, уж не метит ли Опалин на место самого Парамонова? Николай Михайлович так разволновался, что ощутил в груди стеснение.
        «Ну мы еще посмотрим, кто кого… Ишь! И наркомовой жене надерзил, не побоялся… а все почему? Потому что стоит за ним кто-то… кто надо… Вот и не боится никого, потому что знает - завсегда прикроют…»
        - Куришь?  - спросил Николай Михайлович, благоразумно решив навести мосты и протягивая собеседнику коробку папирос.
        Опалин покосился на него и молча взял одну.
        Они задымили, и, докуривая папиросу, Парамонов уже знал, что и как будет говорить.
        - Проблемы у нас тут, конечно… Ну а что?  - Он вздохнул.  - Людей не хватает. Отдыхающих с каждым годом все больше… Еще и знаменитости всякие приезжают. Маковский… тьфу, Маяковский недавно был… Пассажиры с иностранных пароходов на берег сходят. Которые приличные, те ничего, но ведь бывают и такие, которые выпьют лишнего, или подерутся, или забредут черт-те куда… И кто за все в ответе? Я, само собой. А теперь вон кино снимают. Я с самого начала предчувствовал: что-то случится,  - доверительно сообщил Николай Михайлович, подавшись вперед.  - У меня, брат, интуиция… Меня не проведешь!
        «К чему он ведет?»  - с вялым подобием интереса подумал Опалин.
        Он видел, что начальник угрозыска побаивается его и стремится перед ним оправдаться, но не понимал причины, которые толкали на это Парамонова.
        - Утопленник, которого вчера выудили из воды, как-то связан со съемочной группой?  - спросил Иван напрямик.
        - Вот это вопрос!  - Николай Михайлович даже подпрыгнул на месте.  - Молодец, Ваня, как ты сразу в корень-то… Я тебе честно скажу: выясняем. Покойник-то человек уважаемый был, архитектор. Броверман его фамилия. На первый взгляд вроде между ним и киношниками никакой связи, но посмотри: нашли его, а через несколько часов - опять убийство. Скажешь, совпадение?
        Опалин задумался.
        Раз Парамонов уже установил личность утопленника, можно было не впутывать Варвару Дмитриевну и не сообщать то, что Иван от нее узнал. Поэтому он ограничился тем, что сказал:
        - Проверять надо, с кем жертвы общались перед смертью. Искать свидетелей… Может, ты прав и эти дела как-то связаны. Но что толку гадать? Факты нужны. Улики…
        - Ищем,  - кивнул Парамонов, доставая платок и вытирая им пот.  - С ног сбиваемся. Но все упирается в людей. Карманники, сволочи, отвлекают очень, пока одного найдешь, все подметки стопчешь. А может…
        - Что?
        - Может, ты нам пособишь маленько?  - заискивающе спросил Николай Михайлович.  - Устроим тебя к киношникам, посмотришь изнутри, что да как… А?
        - Я тут не на работе,  - усмехнулся Опалин.
        - Ну да, ну да… Потому и «браунинг» с собой таскаешь.
        - Я бандитов ловлю. Потому и без оружия не хожу… У бандитов же друзей полно,  - и Опалин усмехнулся совсем уж неприятно.  - Это у честных людей друзей - раз-два и обчелся…
        По этой логике выходило, что Парамонов, у которого насчитывалось немало друзей, вроде бы не слишком честный человек, и начальник угрозыска насупился.
        - Значит, не хочешь нам помочь?
        - В чем? Преступников искать, пока твои подчиненные колбасой обжираются? Это твое дело, ты им и занимайся.  - Опалин смял папиросу в пепельнице и поднялся.  - Сандрыгайло привет передавай и скажи, что с такими способностями его бы в московский угрозыск даже полы подметать не взяли…
        - Ну-ну,  - буркнул Парамонов, когда за его собеседником закрылась дверь. И, не удержавшись, грязно и беспомощно выругался.
        Однако разговор этот имел самое неожиданное продолжение.
        В шестом часу вечера, когда Ялта отходила от знойного морока, а Николай Михайлович уже сладостно предвкушал, что приготовит на ужин супруга, слывшая великой кулинарной мастерицей, Иван Опалин вновь нарисовался в кабинете начальника угрозыска.
        - Я передумал,  - заявил он без всяких предисловий.  - Так как ты собирался пристроить меня к киношникам?
        Парамонов открыл рот, чтобы высказать все, что он думает по поводу нахального сопляка и его манер, но смирил себя и изложил свой план.
        - Годится,  - одобрил Опалин, выслушав его.  - До завтра управишься?
        Начальник угрозыска начал багроветь.
        - Ты… ты…
        - Значит, управишься,  - безмятежно заключил Опалин и шагнул к выходу.  - Где меня искать, ты знаешь.
        После чего затворил за собой дверь и был таков.
        Глава 8
        Киношники
        Хожу, гляжу в окно ли я - цветы да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния.
    Маяковский В. «Крым»
        Федя Лавочкин сидел за столом, задумчиво глядя на лежащий перед ним листок почтовой бумаги. Потом вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и аккуратным почерком вывел:
        «Милая мама и дорогие мои домочадцы!
        Съемки продолжаются своим чередом. Недавно снимали, как я падаю в воду. Я сильно вымок, но вода была теплая. Режиссер мной доволен. Нам осталось еще довольно много снимать, и я не знаю, когда мы вернемся в Москву. Вчера…»
        Рука Феди замерла в воздухе.
        На экране он воплощал собой классический тип комика, в жизни же был любящий сын и внимательный родственник.
        Все члены его большой семьи - мать, братья, сестры, племянники и племянницы - следили за его успехами и гордились ими. Где бы Федя ни находился, раз в два-три дня он обязательно отправлял домой письмо с отчетом о том, где он был и что делал.
        Однако то, что произошло вчера, Федя до сих пор вспоминал с содроганием. Он не знал, как ему писать об этом.
        Положим, появление утопленника еще можно было списать на внешние обстоятельства, но именно после него все пошло кувырком.
        Съемки прервали, Борис вышел из себя, но это еще было полбеды.
        Настоящие неприятности начались позже, когда после совершенно дивного ужина в ресторане Федя в компании друзей и каких-то симпатичных девушек отправился бродить по городу.
        В одном из переулков он споткнулся о мертвое тело, но сначала решил, что человек перебрал и ему нужна помощь. Посерьезневший Володя Голлербах признал в лежащем их коллегу и сказал, что, кажется, тот не дышит. Затем девушки с визгом убежали, а вместо них пришли какие-то мрачные несговорчивые люди, которые, очевидно, не смотрели кино, потому что требовали у Лавочкина и Голлербаха удостоверения личности и упорно допытывались, уж не они ли зарезали человека.
        Надо, впрочем, сказать, что в одной компании с Федей и Володей оказался художник Усольцев, который выпил больше всех, ничего не соображал и на все вопросы уверенно отвечал «да».
        Затем со всех троих снимали показания в угрозыске, но в конце концов все же отпустили. Однако все случившееся произвело на комика настолько гнетущее впечатление, что он до сих пор ежился при одном воспоминании об этом.
        Федя перечитал начало письма и только собирался написать: «Вчера случились кое-какие неприятности, но не у меня», чтобы мама лишний раз не беспокоилась, когда его позвали из коридора.
        - Федя! Ты у себя?
        - Ага!  - прокричал актер, узнав голос Голлербаха.  - Сейчас открою…
        Лавочкин подошел к двери и впустил коллегу.
        Володя был блондин с мягкими чертами приятного лица и прозрачными глазами, стройный и спортивный. Он был влюблен в кино, а не в свою значимость в кино, что выгодно отличало его от большинства актеров. К тому же он был скромен и позволял Лавочкину, который был старше (на целых три года) и больше снимался, смотреть на себя чуть-чуть сверху вниз.
        - Уже нашли?  - спросил Федя.
        - Кого?
        - Ну… Того, кто Сашу зарезал.
        Володя покачал головой.
        - Ты о его матери слышал?
        - Нет,  - ответил Федя.  - А что с ней?
        - Да скверно. Повеситься пыталась. Хорошо, соседка вовремя заметила, на помощь позвала. Какой-то парень из петли ее вынул. Говорят, вовремя успел - еще бы немного, и все.
        Парнем, который вытащил мать Деревянко из петли, был Иван Опалин, но Володя Голлербах таких подробностей не знал и, конечно, Феде сообщить не мог.
        - Ужас,  - искренне проговорил Лавочкин.
        - Не то слово. Знаешь, я тут попытался разговорить тех, кто последним видел Сашу.
        - Играешь в сыщика?  - улыбнулся Федя.  - И кого же ты хотел разговорить?
        - Да они же в нашей группе. Гример и реквизитор.
        - С Пирожкова надо начать,  - назидательно заметил Лавочкин, убирая неоконченное письмо в стол.  - Он же сплетник известный… Слушай, может, пойдем поедим? Куда-нибудь, где на нас не будут пялиться.
        - А ты надень парик,  - посоветовал Володя, в котором взыграл дух противоречия.
        Он давно заметил, что куда бы они ни приходили, комик всегда садился так, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, пусть даже до того он пространно жаловался, что ему нигде не дают проходу.
        - Это мысль,  - задумчиво уронил Федя.  - Еще надо будет накладной нос прицепить и очки, чтоб уж наверняка. Но тогда меня признают по таланту.
        Он взял под мышку трость, которую использовал на съемках, прошелся по номеру походкой Чаплина и нацепил шляпу-канотье - как у Китона.
        - А?  - Он принял небрежную позу.  - Как тебе?
        «Второй сорт»,  - хотел ответить Володя, но смолчал.
        Он придерживался того же мнения, что и Борис - что тот, кто видел в кино Чаплина и Китона, уже не сможет всерьез воспринимать Лавочкина. Но Федя расценил его молчание как дань своему дару и развеселился. Все неприятности окончательно отошли на задний план.
        - Идем! Только предупреждаю, сегодня я не пью ничего, кроме нарзана…
        Они дошли до «Красной Ривьеры» и заняли отдельный столик.
        - Ты не знаешь, завтра будем снимать?  - спросил Федя, ловко управляясь с салфеткой.
        - Да, Борис опять что-то придумал.  - Володя подался вперед.  - Знаешь, что мне сказал Пирожков?
        - Насчет съемок?  - пробормотал комик, изучая меню.
        - Нет. Насчет Саши.  - Лавочкин едва заметно нахмурился, но Володя, хоть и обычно не упускал ни единой мелочи, не обратил на это внимания.  - Саша недавно говорил Пирожкову, что его насторожил один человек в съемочной группе. Подробностей он не называл, но у Фомы Лукича осталось впечатление, что этот человек не тот, кем мы его считаем.
        - М-м… думаешь, Сашу из-за этого убили?
        Володя откинулся на спинку стула и развел руками.
        - Я не знаю. Ну а вдруг?
        Лавочкин поднял глаза от меню и весь расплылся в улыбке.
        - О! Кого я вижу!
        К их столу вальяжной походкой приближался Сергей Беляев.
        Фотограф любил ходить во всем белом и носил светлую шляпу - и, так как сам он был брюнетом и порядком загорел под южным солнцем, все вместе производило впечатление артистической, притягательной и противоречивой личности.
        Лицо Сергея словно делилось на две части: верхнюю и нижнюю.
        В верхней обращали на себя внимание большие светлые глаза, казавшиеся холодными, как лед, в нижней - великолепно очерченный рот, которому бы позавидовала любая кинозвезда.
        В представлении Володи эти глаза и этот рот плохо сочетались друг с другом. В первых было слишком много расчета, во втором - слишком много страстей.
        Впрочем, Сергей всегда уверял, что в Ялте ему тесно и что после съемок он непременно куда-нибудь подастся. Фотограф он был отличный, и Володя не сомневался, что Беляев везде найдет себе применение.
        - Пьете?  - спросил Сергей, скользнув взглядом по столу.
        - Еще не начинали, тебя ждали,  - серьезно ответил Лавочкин, и фотограф сел между актерами.
        - Слышал, у вас выдался тяжелый день,  - заметил он.
        - И не говори!  - вырвалось у Феди.  - Тебя уже допрашивали?
        - А то! Насколько хорошо я знал убитого, не имел ли кто-то против него зуб и все такое. Только все это ерунда - я думаю, его просто ограбить хотели.
        - Может, да, а может, и нет,  - возразил Лавочкин.  - Володя тут развел целую теорию, что Саша кого-то узнал в съемочной группе.
        - Кого узнал?  - удивился Сергей.
        - Мы не знаем,  - ответил Володя.  - Но этот человек не тот, за кого себя выдает.
        - Прекрасно,  - сказал Сергей, пожимая плечами.  - Вот и расскажи все это угрозыску.
        Володя не питал иллюзий относительно людей, но сейчас его задело, что собеседники, которые прекрасно знали Сашу, вели себя так, как будто ничего особенного не случилось. Федя, выпятив губы, изучал список вин, а фотографу, казалось, было вообще все равно.
        - Мне кажется,  - проговорил актер, волнуясь,  - мы должны что-то сделать.
        - Мне кажется,  - в тон ему проговорил Сергей,  - что ты путаешь жизнь со своей ролью. Кто у нас расследует убийства? Угрозыск. Вот пусть они и занимаются тем, кто убил Сашу и за что. Расскажи им все, что тебе известно, и дело с концом.
        - Угрозыск!  - усмехнулся Володя, и в голосе его прорезалось раздражение.  - Видел я этих, из угрозыска… Они мне вчера пытались доказать, что это я Сашу зарезал. А если не я, то Федя или Усольцев. Конечно, раз мы нашли тело, то мы и виноваты!
        - Да плюнь ты на них,  - посоветовал Сергей.  - Ты сам подумай: кто там работает? Великие умы, что ли? Шерлоки Холмсы, Наты Пинкертоны? Да ничего подобного. Самый обыкновенный народ, вот как, знаешь, в какой-нибудь канцелярии. Конечно, они будут искать того, кто убил Сашу. Может, им даже повезет и найдутся свидетели, эти… как их… улики…
        - Не пугай меня,  - попросил Федя, скорчив выразительную гримасу.
        - И не думал. Ялта - город маленький. Уверен, в конце концов они этого бандита возьмут. На твоем месте я бы вообще не волновался…
        - Да мне Сашу жалко,  - вырвалось у Володи.
        - Нам тоже жалко. Эдмунд вон себе срочно требует другого помощника. Мне Светляков предложил заменить Сашу, но я не согласился. Я фотограф, а не оператор.
        - А что, на местной кинофабрике помощников оператора нет?  - поинтересовался Федя.
        - Конечно, есть, но как всегда - когда срочно надо, никого нет… Вы что заказывать будете?
        И разговор плавно перетек на обсуждение кулинарных тем, а потом Федя вспомнил, что недавно проспорил Володе бутылку вина, и велел нести две.
        Глава 9
        Новое лицо
        Постановка - это постепенное разрушение замысла.
    Г. Козинцев в письме Д. Шостаковичу, 21 декабря 1947 г.
        - Черт с ней, с набережной,  - сказал Борис.  - Сделаем досъемку потом, а теперь вот что: надо заполнить ведомость для съемок кинотрюка и оповестить городские службы.  - И он стал объяснять Васе, в чем именно будет состоять трюк.
        - А трюкач?  - несмело спросил помощник режиссера.
        - Что?
        - Кто будет исполнять трюк?
        - Ну на местной кинофабрике же должен быть трюкач?  - вмешался Мельников, присутствовавший при разговоре.  - Вызовите его.
        - А, хорошо,  - несмело кивнул Вася и отправился исполнять поручения, которыми его нагрузили.
        Когда Лёка вернулась с пляжа, она увидела, как Вася колдует над ворохом тщательно разграфленных листов.
        Их содержание имело все шансы стать мечтой любого бюрократа - и проклятием для человека, к бюрократии не склонного.
        Коротко говоря, в ведомость помощник режиссера должен был внести: номер по порядку, номер листа рабочего сценария, номер проекта декораций, название декораций или места натурной съемки, адрес места, а также количество дней - съемки, построения декорации и сломки.
        «Сломкой» именовалось время, за которую декорацию разбирали.
        Далее указывалась: площадь павильона в процентах, транспорт, метраж, освещение и эффекты, технические приспособления, номера кадров в данной съемке. Затем шли распоряжения относительно того, что должно было находиться в кадре: перечислялись роли, эпизоды, массовки, костюмы, реквизит, гримы и парики, а также мебель.
        - Не забудь лампы верхнего света,  - поддразнила Лёка Харитонова.  - И агрегаты с открытой дугой…
        - Солнце, Лёка, солнце - вот и все лампы с агрегатами,  - засмеялся Вася, откидываясь на спинку стула.
        - Борис Иванович опять что-то придумал?
        - Угу.  - Вася задумчиво смотрел на ведомость, ероша волосы.  - Только ни черта у него не выйдет. На местной кинофабрике нет трюкачей.
        - А что за трюк?
        - По канату перебраться с крыши дома на крышу дома напротив.
        - Ух ты! А просто улицу перейти нельзя?
        Оба засмеялись.
        - Ну и зачем ты заполняешь эти дурацкие бумажки, если трюка все равно не будет?  - спросила Лёка.
        Ей нравилась увлеченность Винтера своим делом, но она считала, что иногда он все же хватает через край.
        - Ну а как? Ты хочешь, чтобы я с пустыми руками к нему пришел и сказал, что трюк исполнять некому? А так - вот, пожалуйста, ведомость готова, я работал, старался… просто так сложилось, что…
        Дверь распахнулась, и в номер без стука влетел Петя Светляков.
        - Всем привет!  - Он подошел к столу и увидел ведомость.  - Это что, бумажка насчет трюка?
        - Как видишь,  - пробормотал Вася, пожимая плечами.
        Он недолюбливал напористого, самоуверенного ассистента, который разводил бурную деятельность, подражая Винтеру, но при этом не имел ни его фантазии, ни его таланта.
        - Замечательно, просто замечательно,  - фыркнул Светляков.  - Прежде чем все это заполнять, ты должен был выяснить, что трюкача у нас нет! Не водятся трюкачи в Ялте! Так что пиши Еремина.
        - Как?  - болезненно вскрикнула Лёка, меняясь в лице.  - Он что, согласился пройти по канату…
        - Да не пройти,  - сердито ответил ассистент,  - а переползти! Там будет страховка, все как полагается… Бегать по канату он не будет!
        - Безумие какое-то.  - Лёка начала сердиться.  - А если с ним что-нибудь случится? Борис Иванович хоть мгновение об этом подумал?
        - Борис Иванович подумал обо всем! Вызвал Еремина, все ему объяснил, спросил, согласен ли он… Тот сказал - согласен!
        - Но он не трюкач, он актер! Это опасно! И… и…  - Лёка искала слова, способные выразить ее негодование, не замечая, как две пары мужских глаз с любопытством уставились на нее.
        - У него невеста есть, пусть она за него волнуется,  - объявил Светляков.  - Вам-то что?
        Лёка опомнилась.
        Почему у Васи такое странное выражение лица? Неужели он догадался…
        - Но… мы же работаем на одной фильме… И,  - голос ее дрогнул,  - я слышала об актерах, которые получали травмы после трюков…
        - Ай, бросьте!  - отмахнулся ассистент.  - Если бы Еремина что-то не устраивало, он бы отказался… Не тот он человек, чтобы лезть на рожон!  - Он шагнул к выходу.  - Кстати, про репортера вам уже сказали?
        - Какого репортера?  - удивился Вася.
        - Из газеты «Красный Крым». Его прислали сюда освещать съемки… Будет, наверное, интервьюировать, путаться под ногами и все такое, так что будьте готовы… Вася! Занесешь ко мне ведомость, когда она будет готова, там надо номера кадров вписать, а Борис Иваныч опять весь сценарий перелопатил…
        - Слушаюсь!  - с вызовом прокричал Харитонов ему вслед.
        Но ассистент уже ушел.
        Вася стал переделывать ведомость, но внезапно чертыхнулся, швырнул стальное перо в чернильницу и обеими руками взъерошил волосы.
        - На что уходит жизнь?  - проговорил он, горько качая головой.  - Чем я вообще занимаюсь? Ты куда?  - спросил он другим тоном, заметив, что Лёка сделала движение к двери.
        - Я… я забыла кое-что,  - пробормотала она, волнуясь.  - Я сейчас!
        И, не слушая возражений Васи, она выбежала за дверь.
        Как всегда бывает, когда вы ищете одного определенного человека, вам попадается кто угодно, кроме того, кто вам нужен.
        Сначала Лёка чуть не врезалась в художника Усольцева, который развинченной походкой поднимался по лестнице, потом заметила франтоватого Эдмунда Адамовича, который вовсю флиртовал с какой-то заезжей красавицей, в то время как Кауфман тщетно пытался переключить ее внимание на себя.
        Номер Еремина был заперт, возле гостиницы актера тоже не наблюдалось. Наугад Лёка ткнулась в несколько заведений по соседству и увидела в одном из них гримера Пирожкова, который, сидя за столиком, о чем-то беседовал с парикмахером Фрезе и реквизитором Щелкуновым.
        Судя по выражению лиц, старый сплетник Пирожков как раз выкладывал последние городские или киношные слухи.
        - Евграф Филиппович,  - наугад спросила Лёка,  - вы не знаете, где Еремин?
        Парикмахер не знал, но Щелкунов сообщил, что видел актера в белой машине, за рулем которой сидел Кеша, и тот ехал куда-то за город. (Автомобили, которые снимали в фильме, использовались и для перевозки членов киногруппы.)
        Уныло поблагодарив реквизитора, Лёка двинулась обратно в гостиницу.
        «И чего я так волнуюсь?  - размышляла она.  - В конце концов, Андрей взрослый человек и знает, что ему можно делать, а что нельзя…»
        Но тут возле входа Лёка увидела Нюру Звонареву и мгновенно сообразила, как можно повлиять на актера и заставить его отказаться от опасного трюка. То, что ради этого требовалось использовать его невесту, а значит, соперницу Лёки, только прибавляло происходящему пикантности.
        - Нюра! Подождите!
        …Не прошло и трех часов, как в дверь режиссерского номера постучали.
        - Открыто!  - крикнул Борис.
        Андрей Еремин переступил через порог, и Винтер сразу же заметил, что у актера сконфуженный вид.
        - Вот что, Борис Иванович… Я тут необдуманно взял на себя одно обязательство…
        - Ты не хочешь исполнять трюк,  - перебил его Борис, который с ходу обо всем догадался.
        Андрей вздохнул.
        - Послушайте, я не хотел вас подводить… Но Нюра вбила себе в голову черт знает что. Она боится, что со мной что-то случится… что я могу погибнуть, и наша свадьба не состоится… Я не могу,  - беспомощно закончил он.
        - Хорошо,  - оборвал его Борис, багровея.  - Я сам исполню этот чертов трюк!
        Тася, которая находилась в номере и слышала весь разговор, замерла от ужаса.
        - Боря…
        - Ты слышала, что я сказал!  - выпалил Винтер в бешенстве.  - Свободен!  - крикнул он актеру.
        Еремин поглядел на жену режиссера, едва заметно пожал плечами и вышел.
        На следующее утро Вася позвонил в номер Бориса и доложил, что день обещает быть совершенно ясным, то есть никаких препятствий для натурной съемки не предвидится.
        Кеша подогнал к входу «Изотту Фраскини», и, наскоро позавтракав, режиссер, оператор и ассистент укатили на место - наблюдать за подготовительными работами к трюку.
        Милиция выставила оцепление и отогнала зевак, после чего пожарные начали манипуляции с канатом, который надо было протянуть между крышами так, чтобы он не отвязался и не оборвался, и вдобавок так, чтобы не лишать Нольде самого выгодного для съемки ракурса.
        Оператор то и дело чертыхался и жаловался на то, как ему неудобно без помощника. Меж тем прибыли остальные члены съемочной группы, а с ними - улыбчивый парень в серых штанах, клетчатой рубашке и светлой кепке. Он излучал обаяние и с ходу засыпал всех словами.
        - Я Ваня,  - представлялся он каждому, кто обращал на него внимание,  - из газеты «Красный Крым». Очень приятно! Я вообще впервые на съемках, а раньше я все о международном положении писал. У вас тут очень интересно!
        - Это, Ваня, еще что, ты подожди, когда настанет полдень,  - ехидно заметил фотограф, поглядывая на небо.  - Тогда тут станет совсем интересно…
        - А это та штука, которой снимают, да?  - Репортер указал на камеру, с которой возился Нольде.
        - Это съемочный аппарат,  - строго заметил Пирожков.  - А если вы будете называть его штукой, Эдмунд Адамович съест вас без соли.
        - Кто такой Эдмунд Адамович?  - наивно спросил Ваня.
        Гример понял, что над новичком придется взять шефство, и принялся терпеливо растолковывать ему, кто есть кто на съемочной площадке.
        Сергей, усмехнувшись, отошел к худой коротко стриженной девушке, которая отчаянно дымила, зажав в зубах папиросу.
        - А это актриса?  - перебил Пирожкова Опалин, указывая на нее.
        - Нет, это Валя Дружиловская, костюмерша. Хорошая девушка, но…
        Ваня с любопытством посмотрел на старого гримера, ожидая продолжения.
        - Хорошая девушка,  - повторил Пирожков.
        Беляев шепнул что-то Вале, она в ответ только фыркнула и отвернулась.
        - Не везет нашему фотографу,  - не удержался гример.  - Он к ней неравнодушен, а Валечка… По-моему, она влюблена в Володю. Видите?
        Володя Голлербах о чем-то заговорил с режиссером, и девушка непроизвольно повернулась в ту сторону.
        - И что тут плохого?  - спросил Опалин.
        - Ничего,  - ответил Пирожков в высшей степени загадочным тоном. Но хранить тайну - или то, что таковым казалось,  - было выше его сил, и гример быстро продолжил:  - Кажется, у Володи в Москве невеста. Не знаю, насколько там все серьезно. Вообще, актеры - народ увлекающийся, вы это учтите. Писать в газету, конечно, об этом не надо…
        Вокруг режиссера меж тем уже собрались несколько членов съемочной группы, и Пирожков, учуяв, что происходит что-то важное, поспешил туда, забыв об Опалине. Последний, впрочем, последовал за ним.
        Глава 10
        Салат
        На экране кино суета еще больше, чем в жизни, но зато беззвучно,  - это хорошо.
    Толстой А. «Мираж»
        - Я исполню трюк,  - объявил Володя.  - И все будут довольны. Идет?
        Он лучезарно улыбнулся, однако Иван, который уже кое-что слышал о предстоящем трюке, невольно подумал, что актер либо слишком самоуверен, либо хочет покрасоваться перед кем-то из присутствующих. Но в глаза ему бросилось только выражение лица рано поблекшей, некрасивой женщины в линялом платье, которая смотрела на Голлербаха, как на избавителя.
        - Послушай…  - начал Борис, испытывая неловкость.
        - Нет, послушай ты. Кто будет командовать съемкой? Эдмунд Адамович? Ты нужен на площадке как режиссер. А за меня не беспокойся. Мне и раньше приходилось выполнять такие трюки…
        - Тебя Тася попросила?  - буркнул Борис, не сдержавшись.
        - Нет. Я сам решил, что так будет лучше.
        Режиссер поглядел на Володю, на лица членов съемочной группы, которые ждали его решения, на умоляющие глаза жены и махнул рукой.
        - Фома Лукич! Съемка издалека, так что грим попроще…  - Пирожков кивнул.  - Валя! Костюм Еремина сюда…  - Поскольку Володя выступал как дублер Андрея, он должен был сниматься в той же одежде, что и актер.
        С костюмом возникла заминка, потому что для съемок Валя приготовила похожую, но другую одежду для Бориса, который был крупнее Еремина.
        Кеша вместе с девушкой поехал за костюмом, а режиссер отправился на крышу - лично проверить, что канат натянут как следует и нигде не оборвется.
        - Брезент принесли?  - спросил он у начальника пожарной команды, которая сопровождала съемки опасного трюка.  - Когда начнем снимать, пусть ваши люди на всякий случай растянут внизу брезент… А то мало ли что…
        Опалин впервые присутствовал на съемке, и то, как неспешно все происходило, озадачило его.
        Как и многие зрители, он был склонен смешивать время просмотра фильма с временем его производства. Ему казалось, что кино делают за несколько часов, быть может, за пару дней. А тут - все ходят туда-сюда, перебрасываются не имеющими отношения к делу замечаниями, и ничего не происходит.
        - Учтите, если вам захочется нарзану, к примеру, я за ним бегать не буду,  - воинственно объявил Опалину Вася, хотя «репортер» даже не заикался о нарзане.
        - А у вас часто снимают такие трюки?  - спросил Иван.
        Вася задрал нос.
        - Не часто, но бывает,  - ответил он с достоинством, хотя столь сложный трюк был в первый раз.
        - А-а,  - протянул Иван и подумал, что бы еще спросить.  - А барышня в полосатой юбке тоже актриса?
        Харитонов обернулся, поглядел на Нюру, которая стояла возле Еремина, дергая его за рукав, чтобы обратить его внимание, и усмехнулся.
        - Нет, она не актриса… Она с нашим актером приехала. Невеста его… Актрисы у нас Ольга Скирда, тьфу, Ольга Аден. Ну и еще Нина Гриневская есть,  - добавил он небрежно.
        - Гриневская - как нарком?  - с умным видом заметил Опалин.
        - Нарком ее муж,  - просветил «репортера» Вася, но тут его терпение кончилось.  - Слушай, откуда ты взялся, раз таких простых вещей не знаешь?
        - Я раньше о международном положении писал…  - пробормотал Опалин, теряясь от высокомерия, с которым разговаривал собеседник, по сути, ничего собой не представлявший.
        Вася смерил его взглядом и усмехнулся.
        - Ясно. Тяжелое положение рабочего класса, звериный оскал буржуазии, бесчеловечная эксплуатация и прочее.  - Помреж вздохнул.  - Ты из рабкоров, что ли?
        Рабкором назывался добровольный сотрудник, который самым безыскусным и чаще всего не шибко грамотным языком сообщал в газету о каких-то проблемах или злоупотреблениях в том месте, где непосредственно жил и работал.
        Опалин насупился.
        Он за версту чуял намерение себя унизить, а к попыткам оскорбить был крайне чувствителен, в чем раньше довелось убедиться тому же Парамонову.
        - Почему обязательно из рабкоров?  - пробурчал Иван, испытывая почти непреодолимое желание закончить этот светский разговор и дать собеседнику в ухо или в нос.
        Должно быть, его мысли так или иначе отразились на лице, потому что Вася предпочел дать задний ход.
        - Ну не обязательно, я просто так спросил… Тебе что, в редакции ничего о нашей фильме не рассказали? Это же, Ваня, боевик! Погони! Трюки! Понимать надо…
        И он с увлечением стал расписывать перспективы их трехсерийной фильмы.
        Опалин терпеливо слушал, надеясь когда-нибудь перевести разговор на Сашу Деревянко. Но Вася не предоставил ему такой возможности.
        Наконец Кеша вернулся с костюмершей, и закипела работа.
        Загримированный Володя переоделся, поднялся на крышу, проверил, хорошо ли натянут канат, и прицепил к нему карабин страховочного троса. За милицейским оцеплением волновалась толпа.
        - Он пройдет по канату?
        - А он не упадет?
        - Может, и упадет…
        - Это киношники, у них все понарошку,  - глубокомысленно заметил какой-то гражданин.  - Вот увидите, ничего не случится!
        Светляков, которому из-за известных обстоятельств пришлось временно заменять помощника оператора, неловко сунул в объектив дощечку с номером кадра, и Эдмунд Адамович заснял ее.
        - На аппарате - есть!  - крикнул Нольде.
        Борис набрал в легкие воздуху и поднес ко рту мегафон.
        - Начали!  - загремел он, и оператор послушно стал вертеть ручку.
        Володя уцепился за канат, обхватил его ногами и пополз, перебирая руками.
        Вот он уже оказался в воздухе над улицей.
        В толпе завизжала какая-то женщина, потом басом зарыдал ребенок. Снизу фигурка актера казалась совсем маленькой.
        Лёка стояла ни жива ни мертва и думала, что если бы там, наверху, оказался Еремин, она бы, наверное, не выдержала.
        - Граждане, успокойтесь, граждане,  - бормотали милиционеры, сдерживая напирающую толпу.
        Володя уже практически дополз по канату до противоположной крыши. Неожиданно Эдмунд Адамович почувствовал, что ему стало тяжело вертеть ручку аппарата.
        Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит.
        - Кончили!  - скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу.
        В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали.
        Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи.
        - Ну?  - кричал Борис.  - Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу!
        Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки.
        - Борис Иваныч…  - убитым голосом прошелестел оператор.  - Все пропало… У меня салат.
        Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом,  - получалось, что работа уничтожена.
        Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным.
        - Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда!
        Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут.
        Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками.
        - Боря, прекрати!  - К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася.  - Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает!
        - Плевать!  - в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами.
        Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват.
        - Что происходит?  - Володя только что вышел из дома.
        Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке.
        - Наш великий оператор загубил съемку,  - неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему.  - Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены.
        Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене.
        Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся.
        - Володя…  - Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил.  - А, черт!
        - Боря,  - жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза,  - нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех…
        - Сцена нужна, и я ее сниму,  - проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его.  - Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм!
        - Ты не сделаешь этого!  - отчаянно вскрикнула Тася.  - Подумай о Марусе… обо мне!
        - Да что тут думать,  - отмахнулся Борис,  - ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет?
        - Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками,  - скороговоркой выпалил Володя.  - Не смотри вниз и не думай о том, что внизу…
        Борис похлопал его по плечу.
        - Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня!
        - А все твоя дрянь,  - с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить.  - Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь?  - набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела.  - Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица!
        Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера.
        - Ничего тебе не будет!  - крикнула Тася в лицо Лёке.  - Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь!
        - Татьяна Андреевна,  - Лёка наконец обрела дар речи,  - вы, мне кажется… вы не имеете права…
        - Это ты тут не имеешь никаких прав!  - взвизгнула Тася.  - Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри!  - повернулась она к Нюре.  - Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела!
        Лёка побагровела.
        Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей…
        Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько.
        - Володя,  - кричал меж тем режиссер,  - бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку…
        - Я разрешаю вам меня расстрелять,  - поспешно ответил оператор.
        - Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня!
        Все засуетились, все разом пришло в движение.
        «И это - кино…  - думал изумленный Опалин,  - ничего не понимаю…»
        Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно.
        - На аппарате - есть…
        - Начали!
        Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь.
        Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое - но не учел несколько существенных моментов.
        Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли.
        Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз.
        Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы - безликой и, как он внезапно осознал, враждебной.
        Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше - и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть.
        Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что.
        - Мама,  - вырвалось у него.
        Страховочный трос лопнул, и Борис Винтер полетел вниз с высоты четвертого этажа.
        Глава 11
        Гостья
        Только такая сво… сво… своевольная личность, как вы…
    Из фильма «Дон Диего и Пелагея» (1927)
        У Матвея Семеновича выдался чрезвычайно хлопотный день.
        Ему звонили по телефону, подстерегали в коридоре гостиницы, хватали за рукав на улице - одним словом, всячески досаждали, причем с одним и тем же набором реплик, которые он вскоре выучил наизусть.
        - Ах, какой ужас! Что же теперь будет?
        - Ну,  - отвечал уполномоченный с непроницаемым видом,  - что-нибудь таки будет. Непременно!
        - Но ведь это же кошмар!
        - Кошмар,  - покорно соглашался Матвей Семенович.
        - А как же фильма?
        - Что - фильма?
        - Ну после того, что произошло сегодня…
        - Фильма в плане кинофабрики, значит, ее в любом случае закончат. В сущности, что изменилось? Земля продолжает вертеться, Крымкурсо[18 - Крымкурсо - компания, которая в те годы занималась организацией туристических поездок по Крыму.] по-прежнему возит приезжих в горы, море на месте, а нарзан всегда теплый.
        И, завершив беседу сердечнейшей улыбкой, Матвей Семенович удалялся, меж тем как собеседник с изумлением смотрел ему вслед.
        В конце концов, уполномоченному надоело отвечать на одни и те же вопросы, и он сбежал, что называется, куда глаза глядят.
        Ноги привели его к живописному базару, на котором он купил кулек отборных лакомств для своего попугая. Побродив для приличия еще некоторое время по городу, Матвей Семенович решил, что теперь можно вернуться в гостиницу, но у входа столкнулся с взъерошенным и явно чем-то рассерженным Петей Светляковым, который вцепился в уполномоченного, как клещ.
        - Матвей Семенович, вы уже слышали?
        - Что именно я должен был слышать?  - осведомился Матвей Семенович с изрядной долей сарказма, перекладывая кулек из одной руки в другую и поправляя кепку.
        - Вот, даже вы не знаете!  - воскликнул Петя.  - Теперь, оказывается, у нас два режиссера - Голлербах и Мельников. Автомобильная погоня в горах, съемки на баронской даче - все им! А между прочим…
        Матвей Семенович уже приблизительно представлял себе суть претензий собеседника, и чутье не обмануло уполномоченного.
        - Между прочим,  - обидчиво продолжал Петя,  - я являюсь ассистентом режиссера! Я имею право руководить съемкой! Но нет, оказывается, у нас теперь снимают актеры… и даже сценаристы…
        - Это не мое решение,  - поспешно заметил Матвей Семенович, чтобы вернуть молодого человека на землю.
        - Разумеется, не ваше, так распорядился Борис Иванович! Но, кажется, я имею право…
        - Петр Антонович,  - перебил его уполномоченный, которого этот разговор начал утомлять,  - позвольте мне дать вам один совет. Если вам что-то кажется, то вы переведите дух и выпейте водички, а потом хорошенько подумайте. Может быть, то, что вам кажется, вовсе не кажется другим. Может быть, вам вообще кажется то, чего нет на самом деле. Вы меня понимаете?  - внушительно добавил Матвей Семенович.  - Борис Иванович делает то, что считает нужным, и он здесь главный. Если он назначил вместо себя не вас, а Голлербаха и Мельникова, значит, у него были на то свои причины.
        Петя надулся.
        - Интересно, что скажут в Москве, когда узнают о безответственном поведении нашего режиссера,  - сухо заметил он.  - Он придумал безумно рискованный трюк, совершенно не оправданный, и едва не погиб.
        - Ну так не погиб же, а всего лишь сломал ногу. И потом, это была его нога, а не ваша.  - Матвей Семенович прищурился.  - К чему столько треволнений? Поверьте мне, Борис Иванович взрослый человек и прекрасно представлял себе все риски.
        - Неужели? А то, что режиссер выбыл на неопределенный срок и теперь вместо него будут командовать два неподготовленных человека, ничего не значит? А если кинофабрика потерпит убытки? Кстати, вы не забыли, что на съемках присутствовал представитель прессы? Он вполне может устроить Винтеру разнос в газете…
        - Сколько угодно,  - хладнокровно парировал Матвей Семенович.  - Если человек очень хочет оказаться на бирже труда, я таки не вижу смысла ему мешать.
        Петя, очевидно, уловил в словах уполномоченного какой-то подтекст, касающийся не мнимого репортера Опалина, а лично его самого, потому что застыл на месте с открытым ртом.
        Уполномоченный повернулся, собираясь уйти, но решил все же кое-что добавить.
        - Вы молоды,  - внушительно произнес он, хотя сам был старше собеседника всего на несколько лет,  - и думаете, что можете идти по головам. Но вот что я вам скажу, Петр Антонович: есть такие головы, по которым пройти не удастся, так что бросьте этих глупостев.
        Ошибка в последней фразе ничуть не умаляла ее весомости - и все же, когда Матвей Семенович удалился, честолюбивый ассистент не чувствовал ни капли благодарности за полученный совет.
        С точностью до наоборот - стоит признаться, что Светляков честил про себя недавнего собеседника на все корки, а иные мысли ассистента так и вовсе имели отчетливый антисемитский оттенок.
        Что касается уполномоченного, то он поднялся к себе в номер, сжимая в руке кулек с орехами и сушеными фруктами, и решил хоть на некоторое время выбросить из головы кино со всеми его интригами и интриганами, включая пронырливого ассистента режиссера.
        - Ну, прелесть моя, что хорошего ты мне скажешь?  - ласково спросил Матвей Семенович у пестрого попугая в просторной клетке, стоявшей у окна.
        - Говорит Москва!  - бодро прокричал попугай голосом диктора из репродуктора.
        Уполномоченный развеселился.
        - Очень хорошо, прелесть моя! На вот, держи…
        Он стал кормить птицу. Попугай съел несколько кусочков, покосился на Матвея Семеновича круглым глазом и неожиданно выпалил:
        - Дурак!
        - Твоя правда, прелесть моя,  - задумчиво промолвил уполномоченный, усмехаясь,  - спорить не стану… Надо было идти в аптекари, как советовала бедная мамочка. Чистая работа, спокойная, лекарства всем нужны, а кому не нужны, тем все равно когда-нибудь понадобятся… Это кино с ума меня сведет.  - Он протянул попугаю на ладони несколько орешков.  - На, держи еще, кушай, моя прелесть!
        Пока Матвей Семенович кормил попугая, Тася повсюду искала Опалина и наконец обнаружила его в «Красной Ривьере» в компании трех актеров и фотографа Беляева.
        Тут, вероятно, самое время пояснить, что Борис Винтер не разбился насмерть в том числе и потому, что Иван вовремя заметил, что происходит, и побежал помогать пожарным, которые засмотрелись на трюк и не успели развернуть и натянуть брезент.
        Следом за мнимым репортером бросились Еремин и Вася Харитонов. Объединив усилия, они поймали упавшего Винтера на брезент, и хотя в итоге не обошлось без перелома, врачи считали, что пациенту чертовски повезло, учитывая высоту, с которой он летел.
        - Вот тебе и материал,  - заметил Сергей, допивая рюмку,  - репортер спасает гибнущего режиссера!
        - Я там один, что ли, стоял?  - возмутился Иван.
        - А кто орал «Держите ровнее», «Левее», «Сейчас упадет», а?  - засмеялся Федя.
        - Я не орал,  - буркнул Опалин, насупившись.
        Он ничего не имел против этих людей, но что-то в них ему инстинктивно не нравилось, он и сам не понимал, почему.
        - Он шептал,  - объявил Володя, улыбаясь во весь рот.  - Но очень громко.
        - Татьяна Андреевна,  - с чувством произнес Еремин, поднимаясь на ноги и прикладывая руку к сердцу,  - мы, так сказать, решили отпраздновать спасение… Еле затащили сюда спасителя вашего мужа, так он упирался… Это Татьяна Андреевна, жена Бориса Ивановича,  - на всякий случай представил он молодую женщину.
        Судя по блеску глаз Еремина, он успел выпить больше остальных, но вряд ли сожалел об этом.
        - Ваня, да?  - обратилась Тася к Опалину.  - Простите, Ваня, можно вас на два слова…
        - Мы не подслушиваем,  - хихикнул Федя.
        Опалин поднялся с места.
        По правде говоря, Иван вообще был сейчас не прочь уйти, но он все-таки находился на задании, и только это обстоятельство удерживало его.
        Тася отвела Опалина в сторону и с решительным видом повернулась к нему.
        - Ваня, простите, ради всего святого… Я должна была раньше вас поблагодарить… но когда Боря упал, я ни о чем не могла думать… Вы, пожалуйста, не думайте обо мне плохо,  - поспешно добавила она.  - Я вам очень, очень благодарна. Вы не остались стоять в стороне… как некоторые.  - Говоря, она метнула недобрый взгляд на Лавочкина, который, судя по взрывам хохота за столом, увлеченно рассказывал очередную актерскую байку.  - Скажите, а вы будете писать в газету о том, что случилось? Понимаете, Боря… он очень самолюбивый… и то, что трюк не удался, это для него такой удар…
        Опалин еще не понимал всех тонкостей и хитросплетений киноиндустрии, но он видел, догадывался, нутром чувствовал, что его обманывают, что дело вовсе не в самолюбии, а в том, что Тася по каким-то причинам не желает, чтобы происшествие с ее мужем попало в газеты. И то, что его хвалили в глаза и тут же, не сходя с места, точно так же, в глаза, лгали ему, оскорбляло его больше, чем могло оскорбить равнодушие к его поступку или даже недоброе слово.
        - Да я ничего не сделал,  - проворчал он, угрюмо поводя плечами.  - О чем тут писать? Не о чем…
        - Обещайте мне, что вы не сообщите в газету,  - ласково промолвила Тася и легонько коснулась его руки.
        Опалин отодвинулся и руку убрал.
        - Не сообщу, и вообще я совсем о другом должен написать,  - сухо проговорил он.
        - Ну так это же замечательно!  - воскликнула Тася, просияв.  - Знаете что? Вам обязательно надо взять интервью у Нины Фердинандовны!
        Собственно говоря, Опалин жаждал проинтервьюировать только одного человека - того, кто имел отношение к убийству Саши Деревянко, а жена наркома была, по его мысли, последним человеком, который мог им оказаться. И вовсе не из-за высокого положения, а просто потому, что в момент убийства совершенно точно находилась за городом.
        - Я… даже не знаю…  - пробормотал Иван.
        Тася поняла его уклончивость так, что он стесняется напрямую обращаться к Гриневской, и про себя решила, что непременно составит этому добросердечному, но глуповатому юноше протекцию.
        - Не волнуйтесь,  - проговорила она, зачем-то понизив голос.  - Я все устрою.
        И она удалилась, но еще раньше, чем дошла до гостиницы, благополучно забыла и о своем собеседнике, и об интервью, которое только что обещала ему устроить.
        Что же касается Опалина, то он остался терзаться смутным ощущением, что его надули, провели, обвели вокруг пальца, даже несмотря на то, что ничего, в сущности, не произошло. Просто Тася добилась того, что хотела, а он? Чего добился он? Ровным счетом ничего.
        Он вернулся за стол и стал прислушиваться к разговорам, которые вели между собой Еремин, Голлербах, Лавочкин и Беляев, но если Опалин надеялся из этих бесед узнать что-то новое о Саше Деревянко, он просчитался.
        Никто не упоминал о помощнике оператора, словно его вообще никогда не было на свете.
        Когда Тася возвращалась в гостиницу, она увидела стайку ребятишек, которые восторженно взирали на Кешу, драившего белую машину.
        Шофер поднял голову. Молодое лицо его почернело от загара, светлые волосы прядями выбивались из-под фуражки.
        - Татьяна Андреевна! По-моему, к вам приехали гости…
        - Кто?  - непроизвольно спросила Тася, но тут же увидела громадный черный лимузин, стоявший у входа, и за рулем - незаменимого Степана Сергеевича, постоянного сопровождающего Нины Фердинандовны.
        Невольно Тася забеспокоилась.
        Жена наркома устроилась так, что ей почти не приходилось ни к кому ездить - напротив, все ездили к ней.
        «Уж не рассердилась ли она на Борю за его выходку?»  - мелькнуло в голове у Таси, и молодая женщина молнией взлетела по ступеням.
        Винтер лежал в постели, и из-за того, что ему довелось пережить в этот день, его широкое энергичное лицо словно постарело на добрый десяток лет.
        У Таси сжалось сердце, когда она увидела его.
        Нина Фердинандовна в крепдешиновом платье цвета слоновой кости устроилась в кресле возле режиссера, то и дело трогая украшение, висящее на ее шее.
        «А платье-то ее толстит»,  - не без злорадства помыслила Тася, но тотчас же опомнилась и придала своему лицу как можно более почтительное выражение.
        - Бережнее к себе надо относиться, бережнее, Борис Иванович,  - говорила гостья, продолжая, судя по всему, начатый разговор.  - А то как мы справимся без вас?
        Борис взъерошил волосы, стал сбивчиво объяснять, что за Еремина испугалась его невеста и отговорила его, а потом оператор проштрафился с пленкой, и пришлось снимать второй дубль. Он весьма юмористически описал свои переживания в тот момент, когда, беспомощный, барахтался в воздухе.
        Тася слушала мужа, и ее тонкие губы горестно кривились. Она понимала, что все это игра, часть киношной жизни, и все же страдала, потому что считала, что Борис только зря унижает себя.
        - Довольно странная невеста у Еремина, вы не находите?  - заговорила Нина Фердинандовна, слегка растягивая слова.
        - А что в ней странного?  - делано удивилась Тася.  - Я так поняла, они с Андреем из одного городка или даже деревни. Как-то при мне они разговаривали с Федей, и Андрей сказал, что никогда не стоит жениться на актрисе, потому что в результате не будет ни приличного дома, ни спокойной работы. Два актера всегда мешают друг дру… Ой, какое миленькое на вас украшение!
        Нина Фердинандовна опустила руку и не без самодовольства поглядела на то, что сверкало на ее шее.
        - Миленькое? О да,  - сказала жена наркома, и ее глаза замерцали.  - Это «Алмазная гора».
        Тася прикипела к месту.
        Борис, который ничего не понимал в украшениях, кроме того, что они должны делать хорошеньких женщин еще красивее, заинтересовался.
        - Покажите-ка, покажите… О! Замечательно, просто замечательно! Я думаю, мы должны снять эту гору в нашей фильме…
        - Это и есть та самая «Алмазная гора», которая принадлежала Розенам?  - пробормотала Тася, все еще не веря своим глазам.  - Та, о которой до сих пор судачат в городе?
        - Да, представьте себе,  - с самодовольством подтвердила Нина Фердинандовна, касаясь пальцами драгоценной подвески.  - Я ведь позаботилась все как следует разузнать о доме, где вы собирались снимать. Ходили слухи про какие-то подземные ходы, про то, что Розены спрятали там клад… Ну я и велела во время ремонта все как следует проверить. И что вы думаете - никаких подземных ходов не обнаружилось, зато в одной из комнат нашли искусно сделанный тайник, а в нем - шкатулку с драгоценностями. Большинство вещичек там было так себе, но вот эта…  - Актриса загадочно улыбнулась, а Тася почувствовала себя совершенно несчастной.
        Боже мой, ну почему одним - все, и влиятельный муж, и украшение невероятной красоты, и главные роли, и платья из Парижа, а ей - рахитичная дочь, непрактичный муж, за которым нужен глаз да глаз, и никаких тебе платьев или украшений…
        Тася никогда не считала себя завистливой, но сейчас - сейчас она была готова заплакать от осознания своего унижения.
        Чем, ну чем эта холеная самка с совиными глазами лучше нее?
        - Значит, это украшение с историей?  - рассеянно спросил Борис, и жена наркома рассказала ему то, что ей было известно об «Алмазной горе».
        - Сколько же она стоит?  - вырвалось у Таси.
        Она тотчас же пожалела о своем вопросе, потому что Гриневская поглядела на нее с нескрываемой насмешкой.
        - Дорого, я полагаю,  - со смешком промолвила Нина Фердинандовна.  - Но я вовсе не собираюсь ее продавать.
        - Очень красиво, очень,  - заметил Борис, разглядывая драгоценное украшение.  - И вы в нем…  - Он собирался сказать комплимент, но увидел выражение лица жены и решил воздержаться.  - Я лучше ничего не скажу,  - добавил режиссер с улыбкой.
        Гриневская приподняла черные брови, явно ожидая продолжения.
        - Вы чрезвычайно подходите друг другу,  - наконец нашелся Борис.
        - Ваш муж - настоящее сокровище,  - протянула Нина Фердинандовна двусмысленным тоном, обращаясь к Тасе.  - А сокровища надо беречь… Не позволяйте ему больше так легкомысленно распоряжаться собой.  - Она поднялась с места.  - Значит, с завтрашнего дня вместо вас какое-то время будут снимать Голлербах и Мельников?
        - Да,  - ответил Борис,  - мне пока доктор не разрешает вставать с постели. Когда Володя не играет, он будет режиссировать, и наоборот - когда Миша не снимается, распоряжаться будет он. Разумеется, я дам им подробные указания…
        - Даже не сомневаюсь,  - уронила Нина Фердинандовна, усмехнувшись.
        Она обменялась с режиссером и его женой еще несколькими незначительными репликами и направилась к выходу.
        - Замечательная женщина,  - сказал Борис, когда за Гриневской закрылась дверь.
        - Ты думаешь?  - мрачно спросила Тася, ожесточенно крутя в пальцах бахрому скатерти.  - Между прочим, если она нашла клад, она должна сдать его государству. Хотя о чем я говорю - для тех, кто живет в Кремле, законы не писаны…
        - Тася,  - проговорил Борис после паузы,  - иногда у меня такое впечатление, что ты ревнуешь… Ну как мне объяснить тебе, что она волнует меня только как актриса? И не только она, но и Лёка…
        - Я? Ревную?  - болезненно вскрикнула Тася.  - Ты видел, какие меха она привезла на съемки? А платья, а украшения… «Алмазная гора», черт побери! Ты… ты хоть понимаешь… Какая ревность,  - с раздражением промолвила она, встряхнув головой,  - благодаря своему старому мужу она имеет все… понимаешь, все! А мы у нее в рабстве… Ну хорошо, мы все зависим от нее! Ведь если бы мадам не дала своего согласия, не было бы ни фильмы, ни Ялты, ни… ничего…
        - При чем тут фильма,  - с плохо сдерживаемым раздражением ответил Борис,  - тебе просто жаль, что не ты носишь это чертово украшение…
        - И это тоже! Тоже, представь себе!
        Режиссер слабо усмехнулся.
        - Боюсь, что даже если фильма пойдет по всей Европе, я все равно буду не в состоянии купить тебе «Алмазную гору»…  - Он протянул Тасе руку, приглашая ее присесть на постель.  - Малыш, разве ты забыла, что я сказал тебе когда-то? Я говорил, что буду любить тебя и без всяких украшений, такой, какая ты есть… К черту эти побрякушки, они все равно ничего не меняют в наших отношениях…
        - Не меняют,  - уже помягче ответила Тася, хлюпая носом.  - Но… ты просто не представляешь, как мне иногда хочется… надеть что-то подобное…  - И тут ей в голову пришла новая мысль.  - А ведь она нарочно это сделала… Нарочно нацепила эту штуку и приехала сюда, чтобы… чтобы…
        - Чтобы ты ей завидовала,  - договорил за нее Борис.  - А ты не завидуй. Вот не завидуй, и все. Подумай, что у нее за жизнь?
        - Прекрасная жизнь!  - Тася снова начала заводиться.  - Уж получше, чем у многих…
        - Внешне - да. Меха, украшения… ну вот то, что ты сказала. А вообще? Если вдуматься? Муж - старик, детей нет… И друзей наверняка нет тоже. Одни знакомые, которые ее терпят, пока им что-то от нее надо…
        - Я должна ей сочувствовать?  - проворчала Тася.
        Но по тону жены Борис понял, что она уже начала остывать.
        - Нет. Просто… ну… не забивай себе голову тем, что она носит… Не это в жизни важно. Послушай, я ей сказал, чтобы побыстрее проявили пленку… ну ту, где я упал… Мне кажется, что ее еще можно использовать в фильме… надо будет только немного подработать сюжет…
        - Господи,  - с отвращением воскликнула Тася,  - ты не человек, ты… ты режиссер, и больше ничего! Что бы ни произошло, ты думаешь только о том, как это использовать в фильме… Боря! Боря, ну не смейся так! Боря, я обижусь! Ну вот, ты аж поперхнулся и теперь кашляешь… Ну честное слово, что такого я сказала? Никакого нет сладу с тобой, просто никакого!
        Глава 12
        Паутина лжи
        Какая горькая нелепость:
        Цель не оправдывает средства!
    Мандельштам О. «Кинематограф»
        После того как во время съемок Тася так грубо предала огласке затаенные чувства молодой актрисы, Лёка была уверена, что ей придется очень тяжело. На деле же вышло иначе.
        Если Бориса Винтера в съемочной группе скорее любили - за увлеченность, за искренность, за храбрость,  - то к Тасе отношение было отчасти пренебрежительное, отчасти настороженное.
        То, что она в сердцах сказала о Лёке и Андрее Еремине, вначале показалось сплетней с соблазнительной перспективой мелкого скандальчика из разряда тех, к которым в кино так привыкли и без которых, вероятно, не обходится ни один проект.
        Однако, поразмыслив, члены съемочной группы решили, что жена режиссера просто за что-то возненавидела Лёку и решила таким способом ей отомстить.
        Все видели, что свободное время девушка проводит с Васей, что с Ереминым она пересекается только во время работы и что в ее поведении нет ничего, что походило бы на флирт.
        Растерянность Лёки после вспышки Таси, слезы молодой актрисы только говорили в ее пользу.
        Но, конечно, больше всего на руку девушке сыграла ее скрытность, то, что она никому не поверяла свои чувства, а держала их при себе.
        То, что знают хотя бы два человека, неизбежно узнают все; то, что знает только один, при нем и останется. Поэтому, обсудив ситуацию со всех точек зрения, окружающие сочли, что Тася плетет очередную интригу, что она намеревается поссорить Лёку с Васей и заодно - с Ереминым, который всегда был с молодой актрисой вежлив и корректен, но - не более того.
        - Ты, пожалуйста, не думай, что я хоть на мгновение поверил в эту ерунду,  - сказал Вася Лёке вечером в номере гостиницы.  - Ты и Еремин - надо же придумать такое!
        Лёка, которая в это мгновение за ширмой снимала платье, замерла. Но, овладев собой, девушка объявила самым что ни на есть беспечным тоном:
        - Ты что! Мы же с Андреем по сюжету обнимаемся и, кажется, даже целуемся. Конечно, я к нему неравнодушна! Меня достаточно один раз обнять, чтобы я голову потеряла…
        - Я заметил!  - весело сказал Вася.  - Но ты все-таки испугалась, когда узнала, что Еремин будет выполнять трюк - почему?
        Лёка почувствовала, как у нее заныло лицо.
        Ее так и подмывало ответить: «Потому что я люблю его» и посмотреть на реакцию Васи, а потом хлопнуть дверью, но девушка пересилила себя. Можно произнести эти слова и даже дверью хлопнуть, только вот идти-то некуда.
        Точнее, не к кому, вот в чем фокус.
        - Если я скажу, ты будешь надо мной смеяться,  - серьезно объявила она.  - Понимаешь, мне приснился ужасный сон, и - только не смейся - там человек падал… Ну в точности как Борис Иванович упал. Я и решила, что это не к добру, а когда услышала, что Еремин будет делать трюк… в общем, я подумала, что он разобьется. И что тогда? Все сцены с ним переснимать? Я с ума сойду - опять все это играть…
        «Господи, что я несу?»  - ужаснулась она про себя.
        Однако вымышленный сон окончательно оправдал ее в глазах Васи, а через пару дней о нем знала уже вся съемочная группа. В связи с этим гример Пирожков вспомнил, как ему однажды летом девятнадцатого года приснилось, что Красная армия уберется из Ялты - и натурально, они вскоре убрались, да только потом вернулись.
        - Ах, какие вы вещи рассказываете,  - вздохнул парикмахер Фрезе, качая головой,  - как бы не вышло чего,  - прибавил он вполголоса.
        Это был немолодой, сутулый, похожий на стертую монету человек, и никто, глядя на него теперь, не поверил бы, что в молодости он был заводилой, душой компании и первым весельчаком.
        Однажды жизнь крепко взялась за него, она била его и била до тех пор, пока не выколотила вчистую веселье, и молодость, и задор, и все, на что он был способен теперь - ежиться, вздыхать и нервно озираться, если кто-то в его присутствии произносил что-нибудь этакое.
        - А у тебя бывали вещие сны?  - спросил реквизитор у присутствующего при разговоре Опалина.
        Тот прихлопнул комара, который сел на шею с намерением поживиться кровью лжерепортера, и с отвращением ответил:
        - Не-а.
        - А мне снился сон,  - объявил Щелкунов.  - Перед землетрясением. Я увидел, как мебель пляшет. А на другой день было три сильных толчка, и гул в городе слышали, как от броневика.
        - Какой, к чертям, броневик - грохот был гораздо сильнее,  - вмешалась Валя Дружиловская, вынимая изо рта папиросу.  - У меня дома часы с маятником остановились и трещины по штукатурке пошли.
        - Книги падали из шкафов,  - кивнул Фрезе, вспоминая.
        - В Севастополе каменный крест с церкви упал,  - добавил всезнающий Пирожков.  - На Морской улице…
        - А море-то, море какое было?  - вскинулся реквизитор.  - Штиль, и вдруг налетел вихрь… Рыбаки рассказывали, что видели зыбь, и вода словно кипела…
        Маленький подвижный Щелкунов вертелся на месте, блестел черными глазами, улыбался Вале, перечислял подробности, и Опалин приуныл.
        Чего только он не наслышался за последние дни - окружающие, не стесняясь его присутствием, обсуждали жену режиссера, невесту Еремина, наряды Гриневской, гонорары известных коллег, занятых на других проектах, или, как сейчас, землетрясение, но имя Саши Деревянко всплывало в разговорах крайне редко.
        Опалин вспомнил, как вытаскивал из петли Сашину мать, и потемнел лицом. Никто из съемочной группы не пришел на похороны помощника оператора, ни один человек.
        Ни один.
        Может быть, поэтому Иван никому из них не доверял и постоянно держался начеку. Он не замечал ничего подозрительного, но что-то, что таилось в самой глубине его,  - инстинкт, обострившийся от работы, подчас сравнимой с хождением по острию, упорно нашептывал, что он на верном пути - и все же что-то упускает.
        Иногда ему все казалось подозрительным - и всезнайство Пирожкова, и унылый вид Фрезе, и вертлявость Щелкунова, и ухватки Вали, которая дымила, как паровоз, коротко стригла волосы, вела себя по-мальчишески дерзко и не чуралась грубых выражений.
        - Что-то у Вани опять задумчивый вид,  - поддела она Опалина.  - Что, не клеится репортаж?
        - Почему же? Клеится.
        - А что ж в газете ничего не напечатано?
        Опалин почувствовал, что еще немного - и его разоблачат, и постарался напустить на себя независимый вид.
        - Так о чем писать-то? Съемки идут своим чередом, ничего особенного не происходит…
        - Да ладно,  - засмеялась Валя,  - мы все знаем.  - Опалин похолодел и уставился на нее умоляющим взором.  - Тебя Тася попросила не писать о том, что трюк не удался.
        - Татьяна Андреевна умеет быть убедительной,  - заметил Пирожков двусмысленным тоном.
        - Помянули черта,  - кисло пробормотал Фрезе, косясь на дверь кафе.
        И точно: на пороге стояла жена режиссера собственной персоной.
        Сегодня все отдыхали, потому что был выходной, и если Тася нарочно искала кого-то из членов группы, это не означало ничего хорошего.
        Пирожков с преувеличенным вниманием стал рассматривать скатерть, реквизитор ухитрился целиком засунуть в рот кремовое пирожное, Фрезе отвернулся к окну, и только Валя с достоинством и даже некоторым вызовом во взоре встретила взгляд подошедшей жены режиссера.
        - Валечка,  - начала Тася,  - мне ужасно неприятно вам это сообщать, но Нина Фердинандовна вами недовольна. Вы испортили платье, а ей в нем еще сниматься.
        - Я ничего не испор…  - начала Валя, вспыхнув.
        - Вышивка на голубом платье порвана. Вам же было велено стирать его аккуратно…
        - Татьяна Андреевна, она уже была порвана, когда платье попало ко мне!
        - Валя, ну нелепо же…
        - Конечно, нелепо - мадам неаккуратно снимала платье, дернула его и повредила вышивку, а я виновата.
        - Она не мадам. Валя…
        - Ах да, товарищ Гриневская, простая советская актриса!  - На щеках Вали заполыхали пятна.
        - Валя, ну что вы, честное слово… Нина Фердинандовна была очень расстроена, но мы все обсудили. Это очень дорогое платье, но Пелагея Ферапонтовна взялась восстановить вышивку, так что ничего видно не будет. Мы решили, что вы больше не будете иметь дела с нарядами Нины Фердинандовны, так, наверное, лучше для всех. А на будущее я вас очень прошу: будьте аккуратнее с актерской одеждой, она недешево обошлась кинофабрике…
        - На меня до сих пор не было нареканий,  - сказала Валя несчастным голосом.  - И вышивка уже была рваная…
        Тася внимательно посмотрела на нее, укоризненно покачала головой и обратилась к Опалину.
        - Как ваш репортаж, Ваня? Пишется? Ну ладно, не буду вам мешать.  - Она покровительственно кивнула присутствующим и удалилась.
        - Лучше бы меня Борис Иваныч обругал,  - вырвалось у Вали.
        - Он бы не стал вас ругать,  - сказал Пирожков серьезно.  - Он бы сразу понял, что вы не виноваты.
        - Если вы знаете, что она не виновата, что ж никто из вас за нее не заступился?  - брякнул Опалин.
        Фрезе повернул голову и посмотрел на него с некоторым изумлением. Гример и реквизитор обменялись озадаченными взглядами.
        - Ты, Ваня…  - начал Щелкунов, усмехаясь.
        - При чем тут - заступился, не заступился,  - перебила его Валя, морщась.  - Фердинандовна меня назначила виновной. Вот и все! И Татьяна Андреевна тут ничего поделать не может… И вообще никто не может.
        - Но так нельзя,  - упрямо проговорил Опалин.
        Пирожков усмехнулся.
        - Вы наивный молодой человек,  - сказал он серьезно.  - Она дачу Розена оттяпала у наркомата здравоохранения, ей все можно… Давайте лучше выпьем, друзья.
        Опалин не хотел пить, но в его планы не входило восстанавливать против себя собеседников, и он не стал возражать.
        Вино показалось ему восхитительным - хотя, конечно, в Крыму любое вино покажется таковым, особенно человеку, который нечасто имеет дело со спиртными напитками.
        Подперев рукой голову, Иван слушал болтовню гримера о какой-то его знакомой, который за год трижды вышла замуж и столько же раз развелась. Собеседники смеялись и подавали реплики, вспоминая похожие случаи, а может быть, выдумывая их на ходу.
        «А ведь он разговаривал с Сашей Деревянко за несколько минут до того, как его убили,  - мелькнуло в голове у Опалина,  - и Щелкунов тоже. А потом… бандитский удар, как сказал Парамонов…»
        И внезапно его настигло озарение. Может быть, всему причиной было вино, но он понял, как ему вывести на чистую воду преступника.
        Неловко повернувшись на стуле, Иван поднялся.
        - Э… Я отойду на минуточку,  - пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
        Но он отправился не в туалет, а вышел и стал за окном так, чтобы видеть весь стол, за которым сидели киношники - и так, чтобы они сами его не видели.
        Через секунду Валя услышала бешеный свист и чей-то вопль снаружи:
        - Шухер!
        Щелкунов вскочил на ноги, гример прервал свой рассказ. Когда Опалин вернулся, все уже сидели на местах и переговаривались как ни в чем не бывало.
        - Ты слышал? Какой-то странный крик,  - несмело заметила Валя.
        Он пожал плечами.
        - Я ничего не слышал. Или, может, слышал, но внимания не обратил…
        Реквизитор дернул щекой и попросил официанта принести счет.
        Опалин старался вести себя, как обычно, но сердце его бешено билось.
        Выдал себя молодчик… выдал с потрохами и прочими частями тела. Такой бешеный взгляд, как минуту назад у Щелкунова, бывает только у блатного, который учуял опасность.
        «А ведь с виду человек как человек,  - размышлял Иван, хмурясь.  - И даже походка на блатную не похожа. Но эта птичка точно не раз сидела в допре[19 - Допр - тюрьма.]…»
        Когда все стали расходиться, Валя спросила у Опалина, куда он теперь.
        - На почту… Мне в редакцию надо позвонить.
        Однако он отправился вовсе не в почтамт на Гоголевской улице, из которого можно было заказать междугородный разговор, а прямиком в угрозыск на Пушкинском бульваре, к Николаю Михайловичу Парамонову.
        - Блатной? В киногруппе?  - недоверчиво спросил начальник угрозыска, выслушав сбивчивый рассказ Опалина.
        - Ты бы его рожу видел, когда он услышал про шухер,  - ответил Иван.  - И он был с Деревянко за несколько минут до того, как парня зарезали. Смекаешь? Этот Тимофей Щелкунов, или как там его на самом деле зовут, последовал за беднягой и убил его.
        - А Деревянко говорил, что кто-то в группе является не тем, за кого себя выдает.  - Парамонов поскреб подбородок.  - Шустрый ты, Ваня… Молодец! Думаешь, Щелкунов каким-то образом догадался, что Саша для него опасен?
        - Может быть. Не знаю. Но как-то Деревянко себя выдал. И Щелкунов его зарезал.
        - Предположим,  - проговорил начальник угрозыска, хмурясь.  - Возможность, конечно, у него была… А почему он не сбежал?
        - В смысле?
        - Щелкунов человека убил. Что ж он после этого не скрылся, а продолжал как ни в чем не бывало изображать реквизитора?
        - Если бы скрылся, вы бы сразу же им заинтересовались. Верно? Может, он рассчитывал скрыться, но позже, когда ни у кого уже не возникнет вопросов. Сашу Деревянко он зарезал с одного удара, а значит - опытный. Уверен, помощник оператора вовсе не первый, кого Щелкунов убил. Этот реквизитор - неприметный, но крайне опасный гад. Когда арестуете его и возьмете пальчики, надо будет проверить, по каким делам они проходят. Готов на что угодно спорить, за ним много чего числится…
        Парамонов смотрел на своего собеседника, который сыпал словами, взволнованно рубя воздух рукой, и думал, что как раз таких сотрудников ему не хватает - горячих, сообразительных и увлеченных своим делом. И тут же подкралась паршивая мыслишка - а долго ли он сам продержится, если у него на постоянной основе объявится такой талантливый помощник.
        Съест ведь, подлец, подвинет с насиженного местечка, и прощай тогда карьера, вместе с уверенностью в завтрашнем дне. С дураками в этом смысле куда как проще - если ты хоть чуть-чуть умнее их, они нипочем тебя не опередят.
        - Ладно,  - объявил Николай Михайлович, хлопнув ладонью по столу,  - щас мы этого реквизитора реквизируем и разберемся, что он на самом деле такое…  - И Парамонов хохотнул, чрезвычайно довольный своим каламбуром, который получился у него сам собой.
        Пока начальник угрозыска звонил по телефону и заполнял необходимые для ареста бумаги, гражданин, известный как Тимофей Щелкунов, со всех ног примчался в магазинчик, расположенный в подвале одного из ялтинских домов.
        Черт знает что это был за магазинчик - торговали тут дешевым мылом, свечами, какой-то дрянью, которую неизвестно зачем выпускают и неизвестно кто берет. Впрочем, в подвальчике имелся свой отдельный телефон. Щелкунов позвонил по нему и дрожащим голосом попросил позвать одного человека.
        Менее чем через полчаса тот, с кем реквизитор говорил по телефону, спустился в подвал.
        - Сеня,  - бросился к нему Щелкунов,  - Сеня, меня раскрыли… Сука, он никакой не репортер, он из этих, из угрозыска он…
        Не выдержав, Тимофей разразился грязной бранью.
        Собеседник вздохнул, чиркнул спичкой о стену и закурил папиросу.
        - Давай по порядку, Лёва. Кто тебя раскрыл? Как?
        Он сделал знак хозяину подвала, старику в поношенном костюме и тюбетейке. Тот, не выказывая ни малейшего удивления - он вообще выглядел на редкость равнодушным, как человек, который в жизни видел слишком много и больше ничему не способен удивляться,  - кивнул, просеменил к входной двери, шаркая подагрическими ногами, запер ее и повесил табличку «Закрыто».
        Перемежая свой рассказ проклятьями, количество которых утомило бы и знатока отборной ругани, Щелкунов рассказал, как его вывели на чистую воду, и добавил, что подозревает Опалина.
        - Рожа мне его не нравится… И он вышел до того, как снаружи заорали «Шухер»…
        Собеседник докурил папиросу, и хозяин молча подвинул к нему пепельницу. Одним легким движением Сеня раздавил окурок и улыбнулся.
        - Говорил я тебе, Лёва: не мокрушничай… А ты щенка зарезал. Теперь этот по следу притащился… если ты, конечно, прав…
        - Сеня,  - сказал Лёва, искательно заглядывая собеседнику в глаза,  - мне залечь на дно надо… В Одессу на пароходе, а? В трюме… Клянусь, я себя тихо вести буду…
        - Конечно, будешь,  - добродушно ответил Сеня.
        И, выхватив из кармана кастет, нанес Лёве один точный удар в висок.
        Тот, хрипя, повалился на пол.
        Сеня неодобрительно покачал головой, поглядел на кастет, словно тот был в чем-то виноват, наклонился и ударил лежащего еще дважды. Хрип прекратился.
        Хозяин молча глядел из-за прилавка на происходящее, не выказывая даже намека на волнение.
        - Вот сука, а?  - Сеня оглядел себя и скривил губы.  - Манжету мне кровью испачкал, гнида.
        - У меня найдется запасная рубашка,  - промолвил хозяин глуховатым голосом.
        - Да?  - Сеня повернулся к нему и оскалился, пряча кастет.  - А размерчик-то мой?
        - Ваш размерчик мы завсегда найдем,  - почтительно ответил хозяин.  - А с этим что делать?  - Он кивнул на того, кого в киногруппе знали под именем Тимофея Щелкунова.
        - Что хочешь. Избавься от него, слышишь? Лучше всего так, чтобы его никогда не нашли.
        И посетитель прошел во внутреннее помещение - примерять новую рубашку, которую ему предложил владелец заведения.
        Глава 13
        Выстрелы в ночи
        Генерал в лоск пьян… Спектакль отменяется!
    Из фильма «Дом на Трубной» (1928)
        «Милая мама и дорогие мои домочадцы!
        Пишу, чтобы вы знали, что со мной все хорошо. Недавно мы снимали погоню одного автомобиля за другим. Было очень весе…»
        Не дописав слова, перо споткнулось и выдало чепуху.
        Федя Лавочкин чертыхнулся. Из коридора раздался отчаянный рев.
        - Федя! Федя, ты у себя?
        - Меня нет!  - пискнул Федя в ответ, покрываясь липким потом ужаса. Он слишком хорошо знал, что означал этот рев и что неминуемо должно за ним последовать.
        - Федя!  - провыло существо в коридоре.  - Федя, открой!
        Вой сопровождался такими звуками, словно кто-то скреб когтями дверь, пытаясь прорваться внутрь. Возникало впечатление, что действительность плавно дала крен в сторону фильма ужасов.
        - Не открою,  - решительно промолвил Лавочкин, обращаясь исключительно к чернильнице.
        Он сдвинул брови и сделал вид, что его интересует только письмо домой; но теперь, как назло, ни одно слово не лезло в голову.
        - Федя! Трубы горят! Дай мне три рубля! Я же знаю, у тебя есть… Федя! Да будь же ты человеком…
        - Лёня, иди к черту!  - заорал выведенный из себя Лавочкин.  - Ничего я тебе не дам! Ты все пропьешь!
        Дверь ответила коровьим мычанием.
        Судя по всему, художник Усольцев сегодня страдал от особенно сильного похмелья.
        - Ты сам пьяница!  - донеслось из-за двери.  - Два рубля…
        - Нет!
        - Федя! Ты гениальный актер!
        Лавочкин открыл рот. К подобной стратегии вымогательства он оказался не готов.
        - Самый лучший!  - клялся человек за дверью.  - Самый… ик… неповторимый!
        - Лёня,  - с тоской в голосе проговорил Федя,  - пойди к себе и проспись.  - Свободной рукой он меж тем уже нащупывал бумажник, но тут же опомнился.
        - Федя! Ты великий артист!  - умасливал его художник из коридора.
        - Хоть и великий, а денег не дам,  - слабо пролепетал Лавочкин.
        - Лучше Чаплина!
        - Не да…
        - Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон[20 - Популярная в СССР пара датских комиков - один длинный и худой, другой маленький и полный.], вместе взятые…
        - Ты все врешь!  - прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.
        - Федя! Как ты можешь сомневаться…  - заискивал Усольцев за дверью.  - Ты величайший артист на свете!
        - Я велича…  - повторил комик, как загипнотизированный.
        - Федя!  - взвыла дверь.  - Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…
        Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.
        - А… э… здорово,  - выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.
        - Леонид Сергеевич,  - сказал Володя,  - там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.
        Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.
        «Ай, артист!  - подумал Федя с невольным восхищением.  - Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»
        - Побеседовать? О чем?  - забормотал Усольцев, нервно теребя волосы.  - Я им уже все рассказал…
        - А они так не считают,  - ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.
        Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.
        Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.
        В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.
        Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.
        - Ай, да ладно!  - неожиданно обозлился художник.  - Хватит меня пугать…
        Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.
        Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.
        - Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…
        - А они вовсе не по поводу Саши пришли,  - ответил Володя каким-то странным голосом.  - Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.
        В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.
        - Ты не шутишь?  - на всякий случай спросил Лавочкин.
        - Нет.
        - Может, они бабу не поделили?  - пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его.  - Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?
        - Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.
        Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.
        На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.
        Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.
        С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».
        Солнце медленно спускалось за море, и вода казалась синей, как бирюза. За соседним столиком веселый лысый толстяк рассказывал девицам с густо подведенными глазами заезженный анекдот:
        - «Ты, брат, со взятками осторожней будь. Знаешь, какая это статья?»  - Рассказчик выдержал легкую паузу.  - «Знаю: доходная»…
        Девицы захихикали. Леонид блаженствовал.
        В его натуре словно уживались два человека, и если первый любил искусство и мог часами говорить о нем, второй всему на свете предпочитал ресторанную атмосферу с выпивкой, хорошей едой, приятной компанией и непритязательной музычкой.
        Когда толстяк за соседним столиком рассказал еще более заезженный анекдот:
        - «Нет для вас пива. Детям пить не разрешается». «Да нам и не пить вовсе. Нам только опохмелиться»,  - художник захохотал на весь зал и от восторга стукнул рукой по столу так, что даже ушибся и рассыпал соль.
        - Ты, брат, осторожней,  - заметил Сергей с усмешкой,  - это плохая примета.
        - Чихать я хотел на приметы,  - отмахнулся Усольцев.  - Давай лучше выпьем!
        Он выпил, и долил, и выпил еще.
        Сергей меж тем ел салат, который принес ему расторопный молодой официант, и едва притронулся к рюмке.
        - Смотри,  - зашептал Леонид, придвинувшись к фотографу,  - какие красотки за соседним столом.
        - Шлюхи,  - равнодушно ответил Сергей, скользнув взглядом по лицам девиц, обхаживавших толстяка.  - Работают по курортам, ловят клиентов. Бывает, что обчищают до нитки… А бывает, что и замуж выходят - кому как повезет.
        - Да брось! Любая из них красивее нашей мадам наркомши… Помесь свиньи с совой,  - припечатал Усольцев отсутствующую Нину Фердинандовну.  - Ты чего не пьешь?
        - Язва,  - вздохнул фотограф.  - Тебе больше достанется.
        - А, ну это верно!  - развеселился художник.  - Смотри, а вот и наша звезда!
        И действительно, в ресторан только что вошел Андрей Еремин в сопровождении невесты и ее матери.
        Старший официант, только что клявшийся всем чем только можно, что мест нет, почтительно изогнулся, слетал туда, слетал сюда, махнул салфеткой, отдавая указание - и для дорогого гостя тотчас приволокли откуда-то дополнительный столик и установили в самой выгодной точке зала, потеснив присутствующих.
        Если бы все это делалось не ради Еремина, а ради кого-то другого, посетители не замедлили бы высказать свое недовольство; но актер был так очарователен, так улыбался дамам и так непринужденно извинялся за беспокойство, что ему все сразу же простили.
        - Какой красавчик,  - промурлыкала крашеная девица за соседним столиком, с завистью поглядывая на разряженную в пух и прах Нюру.  - И денег куры не клюют. Мечта, а?
        - Можешь не переживать - место уже занято,  - процедила сквозь зубы вторая девица.  - И на страже особо злая собака.  - Она кивнула на Пелагею Ферапонтовну.
        Толстяк понял, что терпит поражение, и решил прибегнуть к испытанному средству - то есть к новому старому анекдоту.
        - «Сейчас пианист исполнит «Песню без слов» Мендельсона». «Без слов? Эге! А слова-то, значит, репертком[21 - Репертком (сокращение от «репертуарный комитет»)  - орган, исполнявший роль цензурного ведомства.] выкинул…»
        Пелагея Ферапонтовна, вскинув голову, горделиво оглядывала зал и как бы между прочим поправляла массивную золотую брошку, украшавшую ее новое платье.
        Нюра, прилежно изучавшая меню, хихикнула.
        - Что?  - спросил Андрей.
        - Да просто смешно.  - Девушка снова хихикнула.  - Кака шуа, ну надо же!
        Еремин пододвинулся к ней и заглянул в карту.
        - Какао шуа,  - поправил он спокойно.  - Это ликер такой.
        - Я знаю, что ликер,  - пробормотала Нюра.
        Андрей осторожно вытянул меню у нее из рук и улыбнулся.
        - Не раздумывайте, берите самое дорогое,  - сказал он.  - Вы себе это можете позволить.
        - Можем-то можем,  - пропыхтела Пелагея Ферапонтовна,  - да как бы все деньги в ресторациях этих не просадить…
        - Ничего. Я заработаю. И вам вовсе не надо переделывать чужие платья.
        - Это ты о наркомше, что ли?  - Пелагея Ферапонтовна усмехнулась.  - Никто ничего не переделывал. Она вышивку дернула, ну и испортила. Я вернула все как было. Еще, говорю, что понадобится, обращайтесь.
        - Мама - великая рукодельница,  - заметила Нюра с улыбкой.
        - Починить могу что угодно, погладить, постирать. Мне не сложно. Для Нины-то Фердинандовны. А то костюмерша ваша только дым из ноздрей пускать умеет да ругается, как возчик.
        - Сейчас многие такие,  - отозвался Андрей с таким видом, словно ему было по меньшей мере лет пятьдесят.
        - Многие-то многие, да я этого не люблю. Не на то человеку язык даден.  - Пелагея Ферапонтовна нахмурилась и подалась вперед.  - А ты бы, Андрюша, задружился с наркомшей, а? У дамочки-то влияние большое. Глядишь, она бы тебе и пособила с отдельной квартирой-то. Сам же говоришь, что тебе с Нюрой жить негде, а кооператив строить - вообще без штанов останешься.
        Андрей вздохнул, на его красивое лицо набежало облачко, отчего он стал казаться еще интереснее.
        Нюра не сводила с него влюбленных глаз.
        - Сами попробуйте с ней задружиться,  - ответил актер сквозь зубы.  - Думаете, я не пробовал? У, это такая…  - Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался.  - И потом, мало ли что она потребует взамен…
        Нюра поглядела на него расширившимися глазами и повернулась к матери.
        - Нет, мамочка, ну не надо… Он прав - не стоит с ней связываться…
        - Как не стоит,  - уже с раздражением проговорила Пелагея Ферапонтовна,  - когда она все наши проблемы одним щелчком пальцев решить может…
        - Именно поэтому она и не будет ничего делать,  - хмыкнул Андрей, и его зеленые глаза сверкнули.  - Официант!
        Нюра стала стучать ножом о бокал, чтобы привлечь внимание официанта - громко и настойчиво, как будто, кроме нее, других посетителей в ресторане не было. Это не ускользнуло от внимания Леонида, который даже в подпитии не терял способности примечать самые мелкие детали.
        - Два счастливых бревна,  - сообщил он фотографу, покривив рот в усмешке.  - Бревно с профилем и неотесанное бревно - идеальная пара! Господи, до чего же они нелепо выглядят! И между тем все, решительно все вокруг им завидуют…
        - Пьем за бревна,  - усмехнулся Сергей и взялся за бутылку.
        - Глупое деревянное счастье,  - бормотал Усольцев, подперев лоб кулаками.  - А может быть, так и надо? Ну не идиот же он, должен же он видеть, что эта девочка в тысячу раз лучше…
        - Какая девочка?  - рассеянно спросил фотограф, вытряхивая из бутылки последние капли.
        - Да Лёка, конечно.
        - Да брось! Между ними ничего нет…
        - Конечно, нет, раз на пути такое бревно… Попробуй его обойди!
        - Лёня, ты еще хуже Пирожкова, честное слово,  - засмеялся фотограф.  - Какая тебе разница, в конце концов? Никогда не понимал этого болезненного интереса к тому, кто с кем живет или собирается жить…
        - Сережа! Ты меня удивляешь… Прежде всего, о чем тогда вообще говорить? Не о себе же… это предмет всегда известный и потому неинтересный… Значит, о других. Любовь… и всякое такое.  - Он встретил взгляд одной из крашеных девиц за соседним столом, широко улыбнулся ей и поднял бокал.  - За любовь, да?
        - Какой вы романтичный!  - томно проворковала девица, и сидящий рядом с ней толстяк стал лихорадочно рыться в памяти, ища очередной анекдот.
        - «Товарищи, пьянство растет! Нужно принимать меры, и я, товарищи, настаиваю…»
        - «На чем настаиваешь - на ягодах или на лимоне?»  - перебил его Сергей с адской усмешкой.
        - Да, да, это известный анекдот!  - развеселился толстяк, хохоча громче всех.  - Но я вам еще другой расскажу…
        Солнце валилось за море, извозчики и автомобили подвозили к ресторану все новых и новых посетителей, но Леонид Усольцев не замечал бега времени, растворившись без остатка в ресторанном угаре. Потом как-то быстро упала ночь, и какой-то склочный тип стал требовать, чтобы Леонид расплатился по счету.
        Два рубля художника были встречены с презрением, но Сергей добавил свои и даже кинул сверху чаевые.
        - Лёня, идем… Лёня! Пора тебе в гостиницу, баиньки…
        Усольцев приподнялся, но тут же рухнул обратно на стул и задремал.
        - Ну и черт с тобой,  - неожиданно объявил фотограф и направился к выходу. Походка его была на удивление твердой, словно он в этот вечер не выпил ни капли.
        Он вышел из ресторана, вдохнул полной грудью живительный воздух ялтинской ночи и закурил. Из полумрака выдвинулась тень, робко приблизилась к нему, и Беляев узнал одну из девиц, которые сидели за соседним столом.
        - Ты одна? А где кавалер?  - насмешливо спросил он, пуская дым.
        - С Люськой,  - ответила девица, зачарованно глядя на него.  - Ему за глаза ее хватит.
        - А ты что?
        - Я?  - Она хихикнула.  - Да ничего. Воздухом вот дышу.
        - Да? Ну пошли, подышим воздухом вместе,  - бросил Сергей и двинулся по набережной.
        Девица побежала за ним, стуча каблучками, и, догнав фотографа, взяла его под руку. Звезды сверкали на небе, шептались волны, и вдали глыбами тьмы громоздились горы.
        В тот день Опалин поздно возвращался домой.
        Таинственный реквизитор как сквозь землю провалился, и поиски, предпринятые Парамоновым, не дали никакого результата.
        Иван злился на себя, чувствуя, что упустил важную нить, и оттого не сразу заметил, что в темноте за ним кто-то крадется.
        Три вспышки одна за другой разорвали тьму.
        Глава 14
        Белый автомобиль
        Сэр, у вас такой тон, как будто у вас в кармане револьвер.
    Из фильма «Сумка дипкурьера» (1927)
        Иннокентий Максимов чувствовал, что он совершенно вымотался.
        Все в съемочной группе звали его просто Кешей, но у него были документы, в которых значились имя, фамилия и отчество. Прежде работа шофера представлялась ему не слишком обременительной: он любил машины и умел находить общий язык с самыми разными людьми. Однако сейчас в глубине души он мог признаться, что все ему надоело.
        Если вдуматься хорошенько, кино оказалось сборищем невротиков, которые ни минуты не оставляли его в покое. То он возил актеров на съемку, то доставлял их со съемки, то присутствовал в кадре, а помимо этого - выполнял самые разные поручения.
        Привези дочь режиссера на процедуры. Забери ее с процедур. Устрой экскурсию на Ай-Петри. Привези Нину Фердинандовну в Ялту, потому что ее машина барахлит, и отвези ее обратно. Доставь в гостиницу врача для Бориса Ивановича, столик, купленный Пелагеей Ферапонтовной, отвези очередную подружку Эдмунда Адамовича…
        - Куда отвезти?
        - Куда хочешь!  - замахал на него руками оператор.  - Можешь хоть утопить ее в гавани…
        «Пора с этим кончать,  - вяло думал шофер, рассекая ночь на белом кабриолете.  - Завтра же возьму расчет и… Ну их всех к дьяволу!»
        И тут он услышал три выстрела, очень отчетливо, словно стреляли где-то совсем близко, а потом разглядел бегущего со всех ног человека.
        Тот метнулся в тень деревьев и пропал из виду, а из боковой улочки выбежал другой.
        - Стой, стой!  - закричал он Кеше, и тут шофер узнал репортера Опалина, который писал очерк о съемках для «Красного Крыма».
        - Ты его видел?  - крикнул Иван, в свою очередь признав водителя.  - Куда он побежал?
        - Туда!
        - Гони!
        Опалин прыгнул в автомобиль, не утруждая себя открыванием дверцы.
        Кеша прибавил скорость. Фары выхватили в ночи бегущую фигуру.
        - За ним!  - скомандовал Опалин.
        Но погоня продолжалась недолго: незнакомец, очевидно, куда лучше знал город и отлично ориентировался в нем даже ночью. Ввинтившись в одну из узких старых улочек, где с трудом проходит автомобиль, он бесследно исчез.
        - Куда он делся?  - бормотал Опалин, привстав на сиденье и отчаянно ероша волосы.
        - Это какой-то бандит?  - несмело спросил Кеша.  - Ограбить тебя хотел?
        Иван дернул щекой.
        - Убить он меня хотел, вот что,  - объявил он.  - Едем в угрозыск.
        - Уже поздно…
        - Я знаю. Едем!
        Кеша внимательно посмотрел на него и неожиданно проговорил:
        - Знаешь, а я тебя узнал. Ты тот самый парень, который последними словами обругал Нину Фердинандовну, когда я сидел за рулем…
        - Ну узнал, и что?  - набычился Опалин.
        - Ничего.  - Кеша завел мотор.  - Татьяна Андреевна сказала, ты репортер из Симферополя. Не очень-то ты на репортера похож.
        - А я не репортер.
        Опалин сразу же рассердился на себя за это неуместное признание, но отступать было поздно. Кроме того, его только что чуть не убили, и он испытывал здоровую злость, помноженную на взрыв адреналина.
        - Я агент уголовного розыска,  - проговорил он,  - и не из Симферополя, а из Москвы. Зря я, конечно, тебе это сказал…
        - Думаешь, я язык за зубами держать не умею?  - проворчал Кеша, косясь на своего странного собеседника.
        - Откуда мне знать?
        - Ну вот теперь и узнаешь. А что ты делаешь среди киношников? Ищешь, кто Сашу Деревянко убил?
        - Почему ты так решил?
        - Ну… Ты появился сразу после того, как его убили.
        Опалин заинтересовался.
        Кеша говорил взвешенно и мыслил на редкость логично, хотя с виду казался простаком и в съемочной группе был всего лишь водителем. Но и обычный водитель, если у него есть глаза и уши, может рассказать немало интересного.
        - Ты хорошо его знал?  - в лоб спросил Иван.
        Кеша усмехнулся.
        - Слушай, все, что я знал, я уже рассказал этому… Сандрыгайло…
        - Плевать на Сандрыгайло,  - решительно объявил Иван.  - Скажи мне лучше вот что: Саша Деревянко часто общался с Щелкуновым?
        - Наверное, да,  - ответил Кеша, подумав.  - Они… как бы это сказать… одного калибра, что ли. Не знаю, заметил ли ты, но киношники делятся на несколько групп. Актеры наши в основном общаются между собой, оператор и сценарист - с режиссером… Саша был помощник оператора, а Щелкунов так вообще реквизитор, мелкая сошка.
        - Скажи, а о Щелкунове ты что думаешь?
        - Ничего.
        - Но ты же его знаешь, значит, составил о нем какое-то мнение?
        Кеша усмехнулся.
        - На таракана он похож,  - промолвил он скучным голосом, в котором не ощущалось и тени неприязни, а лишь прилежная констатация факта.  - Вечно суетился на площадке, всем улыбался, никому не перечил… Вроде человек как человек, а так - кто знает, что у него там внутри? Вот твой угрозыск.
        Он затормозил перед темным зданием, в котором горели только несколько окон.
        - Подождешь меня здесь?  - быстро спросил Иван, выскакивая из машины.
        - Ну… подожду,  - пробормотал Кеша, почесывая щеку.
        Опалин вернулся через пару минут.
        - Парамонов уже уехал… Неважно, я ему записку оставил, самое главное написал.  - Он нахмурился.  - Скажи, а Кауфман - это уполномоченный кинофабрики, верно? Он за расходами следит… и, наверное, у него большие деньги бывают?
        - Конечно,  - ответил Кеша, ломая голову, к чему клонит собеседник.  - Он и зарплату выдает, и рассчитывается за все… А ты что, ограбить его хочешь?
        - Да ну тебя!  - засмеялся Опалин.  - Слушай, уже поздно… Пойду-ка я домой, а ты езжай к себе.
        - Садись.  - Не выходя из открытого автомобиля, а лишь перегнувшись назад, Кеша открыл дверцу.  - Отвезу тебя домой.  - Он поколебался, но все же спросил:  - Слушай, а кто в тебя стрелял-то? Щелкунов? В свете фар мне показалось, что этот парень гораздо моложе был…
        - Угу,  - кивнул Иван, забираясь в машину.  - Сопляк, потому и промахнулся…  - Он пристально посмотрел на шофера.  - Ты насчет меня не проговоришься? Ну что я из угрозыска?
        - Можешь на меня положиться,  - заверил его Кеша и завел мотор.  - Куда ехать-то? Где ты живешь?
        - У одной старой дамы, тут, недалеко. Я же говорю - мог пешком дойти…
        - У дамы?  - Кеша озадаченно поднял брови.
        Если слово «барышня» кое-как отвоевало в нэповскую эпоху позиции у «гражданки», слово «дама» считалось пережитком прошлого, таким же, как устаревшее «господин». Пожалуй, его мог употребить человек старого склада, но никак не Опалин с его внешностью хулигана и шрамом возле брови.
        - Ну у старушки из бывших,  - поправился Иван. Слово «бывшие» употреблялось по отношению к тем, кто что-то из себя представлял при старом строе, но при новом утратил всякое значение.  - А тебе что, слово «дама» не нравится?
        - Ничего против него не имею,  - объявил Кеша, подумав.  - Давай указывай дорогу.
        Он довез Опалина до дома Варвары Дмитриевны Лукомской, высадил своего беспокойного пассажира, искренне пожелал ему на прощание удачи и, осторожно развернувшись, укатил.
        На следующее утро, когда Опалин еще спал, автомобиль ялтинского угрозыска, одышливо пыхтя и фыркая, подъехал к дому, и Варвара Дмитриевна с трепетом узнала в человеке, который сидел рядом с шофером, Николая Михайловича Парамонова.
        Ноги не держали Лукомскую, и она опустилась на стул.
        Память услужливо подкинула ей подробности визита Парамонова к предыдущим жильцам Варвары Дмитриевны, симпатичнейшей и тишайшей паре, в которой супруга оказалась аферисткой со стажем, а муженек ее - фальшивомонетчиком и вдобавок многоженцем.
        Опалин на многоженца никак не тянул, и старая дама предчувствовала худшее.
        Парамонов постучал в дверь, и, чувствуя во всем теле премерзкую слабость, Варвара Дмитриевна пошла открывать. Пиль злобно сверкнул на гостя глазами, вздыбил шерсть и провалился куда-то в иное измерение, вход в которое доступен только котам.
        По крайней мере, хозяйка никогда не могла понять, куда он так внезапно исчезает.
        - Опалин у вас?  - спросил начальник угрозыска.
        Лукомская слабо кивнула.
        - Спит,  - пролепетала она.
        - Да? Гм… Ну ладно, я подожду, когда он проснется.
        Варвара Дмитриевна в ужасе моргнула.
        Происходило нечто невероятное, фантастическое, не имеющее названия. Краснорожий разбитной Парамонов, который имел привычку в любое ялтинское жилище вваливаться, как к себе домой, ни с того ни с сего сделался тих, как маргаритка, говорил негромким голосом и даже боялся разбудить ее жильца.
        - Может быть, вы пока выпьете чаю?  - робко предложила она.
        Николай Михайлович мало что на свете не любил так, как чай.
        Кофе, допустим,  - солидный напиток солидных людей, какао - пожиже, но тоже ничего, со спиртным вообще не возникает никаких вопросов, в меру охлажденный квас - счастье в чистом виде, нарзан - ладно, пес с ним, раз кому-то он нужен, а вот чай - черт знает что такое. Вода с какими-то дурацкими листиками. Цвет премерзкий, а запах - как у мокрой тряпки.
        - Если вас не затруднит,  - кисло пробормотал Парамонов, снимая фуражку и запуская пятерню в ежиком стриженные волосы, которые уже начали отступать со лба.
        Когда Опалин проснулся и вышел из-за ширм, первым, что он увидел, было изумленное лицо начальника угрозыска, который держал в своих лапищах одну из крошечных чашечек Варвары Дмитриевны и с благоговением таращился на содержимое.
        Чай у Лукомской всегда получался замечательный, и когда старую даму просили выдать секрет ее чудесного напитка, она с конфузливым смехом отвечала: «Главное, не жалеть заварки!»
        Начальник угрозыска выпил пять чашек кряду и поневоле задумался о том, как он прежде недооценивал чай, но тут появился его соратник, и Николай Михайлович тотчас изгнал из головы все посторонние мысли.
        - Ну что, как ты после вчерашнего?  - спросил Парамонов, живо повернувшись в сторону Ивана и окидывая его быстрым взглядом.  - Не ранил он тебя?
        - Промазал. Да там темно было,  - буркнул Опалин.  - Получили мою записку?
        - А то!  - Начальник угрозыска допил содержимое своей чашки и поставил ее на блюдце.  - Я правильно понимаю, что этот малый трижды выстрелил в тебя, прокричал: «Ничего, до Кауфмана мы еще доберемся!», и бросился наутек?
        - Все верно. Я побежал за ним, тормознул знакомого шофера, мы погнали этого стрелка на машине, но он, зараза, ловкий. Как он мчался - любо-дорого было видеть. А в старом городе он исчез.
        - Приметы запомнил?
        - Сопляк какой-то,  - ответил Опалин хмуро.  - Лет пятнадцать или шестнадцать ему. Тощий, волосы темные, рост вроде обыкновенный. Бежал хорошо, перепрыгивал через изгороди, город знает как свои пять пальцев. Либо он отсюда, либо достаточно тут прожил. Ты мне скажи, что по Щелкунову нарыть удалось?
        - М-м, негусто,  - промычал Парамонов.  - Жил в общежитии, раньше будто бы работал реквизитором на Одесской кинофабрике. На Ялтинскую устроился в июне, как раз перед тем, как начались съемки.
        - Кто его взял на работу?  - буркнул Опалин, насупившись.
        - Как кто? Администрация.
        - А проверить не догадались?
        - Ты в курсе, сколько платят реквизитору?  - вопросом на вопрос ответил Парамонов.  - Он произвел хорошее впечатление, был готов немедленно приступить к работе, ну его и приняли.
        - А с общежитием что?
        - Он туда приходил только переночевать. Ни с кем практически не общался.
        - А вещи? Что с его вещами?
        - С вещами интересно,  - усмехнулся Парамонов.  - В его комнате мои ребята нашли запертый чемодан. Открыли его, а там рваное тряпье и пара кирпичей, завернутых в газету.
        - Может, кто-то из соседей свистнул? Вещи забрал, а вместо них…
        - Да не похоже. Газета-то не местная, а одесская.
        С некоторым опозданием они вспомнили, что у их разговора имеется свидетель, и повернулись к Варваре Дмитриевне, которая с изумлением взирала на них сквозь свое старомодное пенсне.
        - Не обращайте внимания, это мы по работе беседуем,  - сказал Опалин, смущенно улыбнувшись.
        - Я, пожалуй, принесу еще чаю,  - промолвила старая дама с достоинством и удалилась.
        Когда она ушла, Иван сел напротив начальника угрозыска, поставил локти на стол и уперся подбородком в руки.
        - Говорил я тебе - бандюки у тебя тут шастают,  - негромко напомнил он.
        - Не наши, а залетные,  - хладнокровно парировал Парамонов.  - Эх, Ваня, перемудрил ты с Щелкуновым. Дал бы ему по башке да приволок ко мне, я бы из него быстро выбил, кто он такой да что замышляет.
        - Меня Кауфман беспокоит,  - признался Опалин, решив не обращать внимания на выпад в свой адрес.  - Они ведь его ограбить нацелились.
        - Угу. Знаешь, какие суммы через его руки проходят? Тысячи, а бывает, что десятки тысяч. Фильма-то дорогущая выходит, а он и зарплату раздает, и счета оплачивает. Только на днях в банке должен очередной перевод получить.
        - Ты охрану к нему приставил?
        - Ты за кого меня держишь? Приставил, конечно. Мне неприятности не нужны. Вот что Щелкунова упустили - плохо. Очень плохо, Ваня.
        - Да что Щелкунов, это мелкая сошка,  - внезапно разозлился Опалин.  - Засланный казачок! Пролез к киношникам, вынюхивал все, узнавал, что да как… Я его вывел на чистую воду - меня сразу же убить попытались… Кто-то за ним стоит. Кто-то там верховодит очень и очень непростой… Смотри: ты говоришь, что Щелкунов в чемодане держал только мусор для виду, но ведь я же видел его на съемках! Он и толстовки менял, и вообще… Где он переодевался?
        Парамонов задумался.
        - Получается банда с хатой, и один из бандитов прибыл из Одессы,  - сказал он сквозь зубы.  - Плюс сопляк, который в тебя стрелял,  - возможно, местный.
        - Плюс главарь.  - Опалин начал загибать пальцы.  - И не забудь хозяев хаты. Даже если хозяин - один человек, у нас уже выходит, что в банде как минимум четверо. Для того, чтобы ограбить Кауфмана, этого вполне достаточно, но я не исключаю, что на самом деле их больше.  - Он опустил руки на стол и пристально поглядел на собеседника.  - Сколько человек ты к нему приставил?
        - Одного,  - буркнул Парамонов, досадуя на себя.
        - Когда Кауфман должен получить деньги?
        - На следующей неделе.
        - Не спускай с него глаз,  - попросил Иван.  - И это, приставь еще кого-нибудь.
        - Слушаюсь, товарищ Опалин,  - усмехнулся начальник угрозыска.  - Еще распоряжения будут?
        Он не поскупился на саркастические нотки, но толстокожий юнец воспринял его слова всерьез.
        - Фото Щелкунова у вас есть?  - деловито спросил Иван.  - Надо бы его в одесский угрозыск переслать. Раз эта птичка оттуда прилетела, они могут ее опознать.
        - Фото нет. Я спрашивал у Беляева, не снимал ли он Щелкунова на площадке, но он посмотрел на меня как на ненормального и сказал, что никто не станет тратить пленку на какого-то реквизитора.
        - Да? Вот что: в группе есть художник Усольцев, я видел, как он рисует. За пару минут любого изобразит. Попросите его нарисовать портрет Щелкунова.
        - Ладно. Когда протрезвеет, попрошу.
        Парамонов начал хмуриться.
        Опалин мыслил слишком быстро и делал далеко идущие выводы, иные из которых даже не пришли в голову самому Николаю Михайловичу, несмотря на весь его опыт.
        Конечно, начальник угрозыска мог утешать себя тем, что его союзник успел понаделать ошибок - к примеру, упустил Щелкунова, но все же промахи меркли на фоне его достижений.
        - У меня к тебе тоже просьба,  - добавил Николай Михайлович.  - Ты это, не забывай, что ты у нас репортер главной крымской газеты. Если вдруг заметишь на съемках что-то подозрительное…
        - Это само собой,  - отозвался Иван.  - Хотя, если говорить начистоту, скучища на этих съемках смертельная…
        Пиль материализовался в комнате, вывалившись из кошачьего измерения, и крадущейся походкой просеменил к Опалину - требовать внимания, а через пару минут Варвара Дмитриевна внесла свежий чай.
        Глава 15
        Сплетни и факты
        Вам надо не роман крутить, а ручку аппарата.
    Из фильма «Папиросницаот Моссельпрома» (1924)
        Из белого дома, похожего на старинное итальянское палаццо, выбежала дама в голубом платье с великолепной вышивкой и в не менее великолепных украшениях.
        Она закатила глаза, схватилась за грудь, зашаталась, но все же сделала несколько шагов, после чего всплеснула руками и рухнула на дорожку.
        - Кончили!  - закричал Мельников, который стоял возле оператора, вертевшего ручку камеры.
        Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.
        - Пелагея Ферапонтовна!  - закричала взволнованная актриса.  - Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!
        Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.
        - Куда она ушла?  - рассердился Мельников, который просматривал листы сценария.  - Нам же сейчас крупный план снимать…
        - Там что-то с платьем,  - сказал Светляков.  - Сейчас вернется.
        - Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.
        - Репетировать не будем?  - осведомился актер.
        - Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!
        Солнце скрылось за тучей.
        Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.
        Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.
        Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.
        Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.
        - Фома Лукич!  - окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера.  - Погодите пока гримировать Андрея…
        Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.
        - Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите?  - зашептал гример, косясь на дом.  - Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!
        - Ну уж прямо,  - пробурчал Опалин.
        - И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?
        - Кто такой Степан Сергеевич?  - машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.
        - А то вы не знаете!  - прищурился Пирожков.  - Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский - человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…
        - Так Степан Сергеевич - секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…
        - Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского.  - Пирожков вздохнул.  - Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…
        Опалин затосковал.
        Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.
        - А сегодня что, только Мельников снимает?  - спросил он, чтобы переменить тему.
        Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.
        - Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…
        - Почему?  - удивился Опалин.
        - Он терпеть ее не может.
        - Э…  - пробормотал Иван, теряясь.
        Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.
        - Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному,  - поучительно молвил Пирожков.  - Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все - уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.
        - Экий вы, Фома Лукич, зоркий,  - пробурчал Опалин.
        Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:
        «Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов - никакой не реквизитор, а бандит…»
        Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.
        В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.
        Вале нравился Голлербах, и она была рада, что они наконец-то могут побыть одни, тем более что он сам начал беседу, заговорив о будущих съемках и костюмах, которые для них понадобятся. Она даже не подозревала, что разговор с ней был для Володи сущей мукой.
        Словно нарочно, Валя олицетворяла все, что ему не нравилось в женщинах; он терпеть не мог развязные манеры, якобы передовые убеждения, которыми непременно надо уколоть собеседника, и страсть к сквернословию. Но у него была цель - выведать кое-что у собеседницы, и ради этой цели он призвал на помощь всю свою выдержку.
        - Слышали, что к Матвею Семеновичу приставили охрану и никуда его одного не пускают?  - спросил Володя, когда с обсуждением костюмов было покончено.
        Валя жадно затянулась и выпустила дым сквозь ноздри.
        - Слышала, конечно. Какое горе для Кауфмана, а? Он ведь не дурак прошвырнуться по бабам, а когда тебя караулят днем и ночью, какие тут бабы… Придется ему перейти на самообслуживание!
        И она расхохоталась, считая свою шутку необыкновенно удачной, в то время как Володя с горечью думал, что вульгарнее женщины он на своем веку не встречал.
        - Мне кажется, это как-то связано с остальными событиями,  - сказал он.  - С тем, что Щелкунов исчез… И с тем, что зарезали Сашу.
        - Ну… да, наверное,  - протянула Валя.
        - Вы же с ним общались?  - продолжал Володя.
        - Можем на «ты».
        - Простите?
        - Я к тому, что обращение на «вы» какое-то старомодное, тебе не кажется?
        - Нет,  - выдавил из себя Володя.
        - Просто странно. Работаем над одним фильмом, знакомы не первый месяц. Мне с людьми привычнее на «ты». Проще, понимаешь?
        - С Сашей тоже на «ты» общались?  - спросил Володя, героически решив вернуться к интересующей его теме.
        - Конечно. А что тебя интересует?
        - Он считал, что кое-кто из нас вовсе не тот, за кого себя выдает. Тебе что-нибудь об этом известно?
        - Ну вот видишь,  - усмехнулась Валя,  - на «ты» общаться вовсе не сложно.
        Далось ей это злосчастное местоимение.
        Володя почувствовал, что начинает сердиться.
        - Вы… ты сказала Фрезе, что в поведении Саши было что-то странное. В чем конкретно это выражалось?
        - А Евграф Филиппыч тебе передал? Надо же, а я думала, что он не болтун. В отличие от нашего гримера.
        - Ну он просто проговорился, а я заинтересовался. Понимаешь, я ведь тоже знал Сашу и видел его на съемках каждый день. Ничего такого я не помню.
        - Ну не то чтобы странное поведение,  - протянула Валя,  - но… - Она отшвырнула докуренную папиросу и поднялась на ноги.  - Пошли в дом, я кое-что тебе покажу. Помнишь зал на первом этаже, где снимали заседание тайного общества с Тундер Тронком?
        - Помню. И что?
        Они спустились в сад по довольно крутой тропинке, и Валя зашагала к дому. Со стороны небольшой сторожки, полускрытой деревьями, послышался злобный лай и громыхание цепей.
        Сторож Яковлев к обязанностям своим относился серьезно и держал двух огромных собак, которых выпускал ночью, а утром сажал на цепь.
        Нина Фердинандовна уверяла, что собаки ее нервируют и что один их вид наводит на нее ужас, но все отлично понимали, что если бы ей действительно что-то не нравилось, то Яковлева уволили бы еще быстрее, чем Зарецкого.
        В сущности, меры, которые сторож предпринимал для охраны, не были лишними, потому что собственный телохранитель Гриневской присутствовал в доме скорее для виду. Он являлся дальним родственником ее мужа, воевал и в Первую мировую, и в Гражданскую войны, получал ранения, страдал от контузии, был награжден орденом и теперь больше всего на свете любил хорошо выспаться после сытного обеда.
        Кроме него и Степана Сергеевича, исполнявшего обязанности секретаря и шофера, на «Баронской даче» также жили домработница и повар, а маникюршу и садовника привозили из города.
        Володя и костюмерша вошли в дом и, миновав несколько комнат, оказались в просторном зале, где на стенах висели картины, а в простенках стояли фигуры рыцарей. Огромный стол с искусной резьбой располагался не в центре зала, а был смещен ближе к одной из стен.
        Напротив него выстроились осветительные приборы, отражатели и прочие агрегаты, необходимые для съемки в помещении. На столе в художественном беспорядке были разложены пустые листы желтоватой бумаги и возвышались фигурные подсвечники. Это была декорация штаб-квартиры зловещей организации, которую возглавлял Тундер Тронк.
        - Я несколько раз заставала Сашу здесь,  - сказала Валя,  - когда мы снимали в саду или в других комнатах. Короче, мы не работали в этой декорации, а он почему-то сюда заглядывал. Сначала я подумала, что его заинтересовали эти железные болваны.  - Она кивнула на неподвижные фигуры рыцарей в доспехах.  - Но, по-моему, его интересовали картины.
        Володя подошел ближе, чтобы рассмотреть их как следует.
        Одна из картин изображала типичный пейзаж среднерусской полосы, на другой молодцеватый усатый щеголь позировал с великолепной борзой, которая лежала у его ног, на третьей художник нарисовал море и корабль, распустивший паруса, четвертая являлась портретом великолепно одетой дамы с кислой физиономией.
        Все - академичное, банальное и по большому счету неинтересное, стандартная живопись для украшения богатого дома. Впрочем, борзая получилась чертовски хорошо, и Володе невольно подумалось, что художник, наверное, любил собак.
        - Саша что, интересовался живописью?  - спросил он.
        - Вряд ли. Он как-то говорил, что ни разу в жизни не был в музее.
        - А откуда взялись картины, не знаешь?
        - Они не взялись. Нина Фердинандовна распорядилась, чтобы дом восстановили в наилучшем виде и все вернули на место. Это картины, которые висели при этих… как их…  - она несколько раз щелкнула пальцами, словно подстегивая память,  - Розенах.
        Володя переходил от картины к картине, рассматривая подписи художников и даты создания полотен. Ни одно из имен ему ничего не говорило.
        Водянистые глаза дамы в бальном платье со шлейфом неодобрительно следили за ним с холста.
        «Ей-ей, если я сама его не поцелую, он не догадается этого сделать,  - мелькнуло в голове у Вали.  - Вроде и умный человек, а такой растяпа…»
        В дверь кто-то сунулся, споткнулся о кабель и выругался разнообразными, по преимуществу непечатными словами.
        Валя обернулась и узнала репортера из «Красного Крыма», который часто сопровождал группу на съемки, болтал о всякой чепухе и вообще казался ей довольно занудным типом, который, впрочем, крепко себе на уме.
        - Извините,  - хрипло сказал Опалин.
        Но Валю ругань только развеселила, а Голлербах сделал вид, что вообще ее не заметил.
        - Ваня, что ты скажешь об этих картинах?  - спросил актер у вновь прибывшего.
        Опалин поглядел на картины, сдвинул кепку с затылка на лоб и пробурчал:
        - Ну… Деревья, люди, море… А в чем дело-то?
        - Да так,  - вздохнул Володя.
        И вслед за тем, не удержавшись, рассказал Ивану, что зарезанный помощник оператора интересовался картинами, которые висят в зале.
        - Они дорогие?  - По привычке, приобретенной за время работы в угрозыске, Опалин решил начать с самого главного мотива.
        - Нет,  - ответил Володя, но так как по характеру он был пунктуальный немец, то все же прибавил:  - Не думаю. Вторая половина прошлого века, художники не на слуху… Думаю, в любой комиссионке можно найти сотни картин не хуже этих.
        Опалин вздохнул.
        Вообще-то он собирался пройти в кухню и выпить воды, но слова Володи заинтересовали его.
        Что такого особенного мог увидеть Саша на этих полотнах?
        - Богато жили,  - пробормотал Опалин себе под нос, рассматривая украшения на нарисованной даме, сложенный веер в руке, украшенной кольцами, и переводя взгляд на лицо.  - А муж-то ей изменял.
        - С чего ты решил?  - удивился Володя.
        - На выражение лица посмотри. Счастливая баба так глядеть не будет.  - Говоря, он случайно посмотрел на лицо Вали и осекся, сообразив, что та тоже не казалась чрезмерно счастливой.
        - Ты, Ваня, фантазер,  - развеселился актер.
        - Но-но, не ругайся,  - заворчал Опалин.
        - Я не ругаюсь. Фантазер - это, понимаешь, тот, кто много фантазирует… придумывает, короче.
        - Я не фантазирую,  - обиделся Иван.  - Я все доказать могу, если хочешь. Вон на ней кольцо обручальное и разные другие цацки… украшения то есть. А платье? Это ж не «Москвошвея» какая-нибудь.  - Володя поспешно согнал с лица улыбку, боясь обидеть собеседника, но Опалин был так увлечен, что ничего не заметил.  - Явно богатая замужняя баба, живи себе да радуйся, а смотрит так, словно целыми днями в уксусе сидит. Когда так смотрят - да когда дома непорядок. А какой для женщины самый главный непорядок? Когда ее мужика другая к рукам прибрала.
        - Кстати, я слышала, что баронессе Розен муж и в самом деле изменял почем зря,  - вмешалась Валя.  - Интересно, это ее портрет?
        - Ну… может быть,  - сказал Володя неуверенно.  - Исходя из даты на портрете… из возраста дамы…  - И он повторил:  - Да, вполне может быть.
        - А это тогда получается, барон?  - Опалин кивнул на портрет молодого усатого щеголя с собакой. Однако тут рассудительный немец решил ему не уступать.
        - Вообще говоря, если бы у нас были фотографии членов семьи, тогда мы могли бы точно что-то утверждать,  - заметил Володя.  - Даже если картины и правда из того, прежнего, дома, это не значит, что на них изображены обязательно хозяин и хозяйка. Лично мне интересно, почему эти картины так заинтересовали Сашу, что он то и дело сюда приходил.
        Опалин вздохнул и почесал щеку.
        - Не, ну если бы на картине была гражданка помоложе и покрасивее, а не эта белесая моль, я бы понял, чего он тут шлялся,  - заметил лжерепортер.  - А так… Ну корабль, ну чаща какая-то. Гражданин с собакой…
        И тут Валя удивила всех.
        - Слушайте, а может, Саша на «Алмазную гору» смотрел?  - бухнула она.
        - Какую гору?  - озадаченно переспросил Володя.
        - Да ту, что на шее у бабы висит. Это их украшение было, фамильное, что ли. Брильянты там всякие, сапфиры и прочая дребедень, в виде горы с водопадом. Фердинандовна один раз ее надела, чтобы Татьяну Андревну уесть, так та потом долго опомниться не могла.
        - Постой,  - начал Володя, оправившись от изумления,  - так это не шутка была? Что в доме нашли тайник Розенов, и украшения из него…
        - Теперь у Гриневской,  - закончила за него Валя.  - И самое главное, «Алмазная гора», тоже теперь у нее.
        - Я думал, это сплетни…  - вырвалось у актера.
        - Не-не, какие сплетни! Все себе захапала. Смешно, да? Розены золотишко на черный день припрятали, а досталось все Фердинандовне, у которой и так денег куры не клюют. Ты внимание обратил, в каких украшениях она снимается? Я думаю, это те самые, из тайника.
        - Мне кажется,  - промолвил Володя после паузы,  - мы не должны делать выводы на основе… когда у нас нет ничего, кроме домыслов.
        - Домыслов? Да Винтерша, как чайник, клокотала, когда увидела эту «Алмазную гору» живьем, и все никак успокоиться не могла.  - Она могла удержаться, но все же прибавила:  - Ты, Володя, стараешься о людях думать хорошо, а так нельзя. Большинство людей вовсе не подарок. Ближе к жизни надо быть, понимаешь? Вот у Вани, по-моему, с этим все в порядке…
        Володя слушал костюмершу и удивлялся сам себе. Вот что бывает, когда позволяешь себе чуть-чуть сократить дистанцию с человеком, который тебе антипатичен. И часа не прошло, как Валя уже поучает его, что он должен делать и как именно смотреть на людей.
        «И какого черта я должен все это терпеть?»  - в раздражении помыслил он, отводя взгляд.
        Что касается Опалина, то он уловил только одно: Валя Дружиловская вольно или невольно просчитала его, а значит, ему следовало вести себя осмотрительнее.
        Положение, однако, спас помощник режиссера, который появился на пороге и объявил, что Голлербаха и костюмершу срочно просят на съемочную площадку.
        Глава 16
        Фотограф
        Везде провалы, везде обвалы
        Для сердца смелого.
    Игорь Северянин, «От Севастополя до Ялты»
        Прикованный к постели Борис Винтер испытывал все мучения, которые выпадают на долю людей, разлученных с делом, которое является смыслом их жизни.
        Его выводило из себя, что он, здоровый крепкий мужчина в расцвете сил, должен лежать покорным бревном, соблюдать режим и слушаться докторов в то время, когда кипит работа и снимаются очередные сцены его фильма.
        Нет, конечно, Борис ценил Володю Голлербаха и Михаила Мельникова. Он знал, что в том, что касается кино, он вполне может на них положиться. Но тем больнее ему было сознавать, что его присутствие с некоторых пор не является обязательным и что на площадке вполне справляются без него.
        Он пытался развлечь себя - болтал с Марусей, читал ей вслух сказки и стихи для детей, дорабатывал сценарий и после долгих поисков нашел, как эффектнее всего использовать в фильме свое собственное падение. Его каждый день навещали актеры, Мельников, Нольде. Но Борис все равно чувствовал себя неприкаянным, ненужным, несчастным, а с таким характером, как у него, он не мог таить это в себе.
        В результате киношники, которые и так уставали во время съемок и не видели смысла в дополнительной трате душевных сил, не сговариваясь, стали навещать его реже или старались сокращать свои визиты до минимума.
        Борис воспринял это так, что его все бросили, и ему стало еще горше.
        Тася поддерживала его, как могла. Она приносила ему самые свежие новости и сплетни и держала его в курсе всего, что творится в его отсутствие, вплоть до самых незначительных мелочей.
        Именно поэтому Борис с таким нетерпением всякий раз ожидал ее возвращения, когда она отправлялась, так сказать, на разведку.
        - Ну что, как?..  - набросился он на жену, едва она вошла в номер в своем линялом платьице.
        - Ты ничего не ешь,  - с упреком промолвила Тася, скользнув взглядом по огромной чаше с фруктами, стоящей у его изголовья.
        - Тася!  - простонал Борис, делая мученическое лицо.
        - Ну что - снимали, снимали,  - проворчала жена, проходя к его кровати и садясь в кресло.
        Она отщипнула виноградинку, съела ее, выплюнула косточки в ладонь и потянулась за следующей ягодой. Борис, пылая нетерпением, резким движением подвинул чашу ближе к жене и в итоге чуть не смахнул ее со стола.
        - Боря!  - с укоризной проговорила Тася.
        - А погода? Не помешала? Все успели?
        - Нет. В смысле, не помешала. Ой, сегодня такой скандал приключился! К Пете из Москвы приехала его бывшая девушка, Катя. Помнишь, он все говорил, что с ней разошелся.
        - Помню, помню эту Катю,  - буркнул Борис, хмурясь.  - Пробовалась она на какую-то роль, но не прошла. И что?
        - Да то, что у нее теперь ребенок, и она с Пети алименты требует. А он ни в какую. Так она подняла крик на всю гостиницу, позорила его, обещала в суд на него подать. Петя весь красный, чуть не бежит от нее, а она за ним, нэпманы смеются…
        - Да черт с ним,  - перебил ее Борис,  - еще один, кто любит кататься, но не любит возить саночки… Как новички на площадке? Этот, как его, Гриша Поваренко, который новый помощник Нольде, и Митя Абрикосов - вместо Щелкунова…
        - Да все хорошо. Работают, стараются. Гриша говорит, что у нас прямо рай. Он раньше на культурфильмах трудился… Эдмунд Адамович, конечно, поначалу фыркал, что Гриша все не так делает - не так журнал съемок ведет, не так цифры на дощечке пишет. Но теперь вроде утихомирился. А Степан Сергеевич уехал, ты знаешь?
        - Какой Степан Сергеевич?
        - Ну с двойной фамилией который, секретарь Гриневской. Высокий такой, молчаливый. Помнишь?  - Тася сделала легкую паузу.  - Знаешь, мне кажется, что между ней и секретарем что-то было. Молчаливые люди всегда такие скрытные…
        - Тася, не придумывай,  - заворчал Борис, поудобнее подтягивая одеяло.
        - Уверена, ее охранник доложил куда надо, и поэтому секретаря ни с того ни с сего отозвали. Кому он мешал?
        - Это все домыслы Пирожкова? Ой, Тася…
        - При чем тут домыслы - она два-три дня в неделю снималась, чем же она занималась в оставшееся время?
        - Может, книжки читала.
        - Ты ее хоть раз с книгой видел? Боря, не говори глупостей.
        - Как же она теперь будет без секретаря?  - пробормотал Борис, лихорадочно ломая голову над тем, как бы сменить тему. Однако, как назло, ничего не шло ему на ум.
        - А к ней на дачу Звонаревы переехали. И мать, и дочка. Будут ее развлекать. Я так поняла, что дочка как раз и будет новой секретаршей. Пелагея Ферапонтовна все перед Гриневской мелким бисером рассыпается. Не иначе, им что-то от нее нужно. Или им, или Андрею.
        - Квартира?  - задумчиво протянул Борис.  - Андрей ведь в Москве с родственниками живет. Жену ему некуда приводить.
        - Да, я тоже думаю, что ему квартира нужна. Но я сильно удивлюсь, если он ее получит через Гриневскую.
        - Почему?
        - Ты знаешь, что она к нему подкатывала? А он сделал вид, что не понял ее намеков. После этого она и стала называть его «бревно с глазками».
        Борис нахмурился. Он был не против романов на съемочной площадке, когда речь шла о свободных актерах. То, что он только что услышал от жены, покоробило его и наполнило тревогой. Ведь Гриневской с ее влиянием ничего не стоило сломать Еремину карьеру, если бы она того пожелала. И даже если Андрей являлся неважным актером, это вовсе не значило, что кто-то имеет право портить ему жизнь.
        - Я ничего об этом не знал,  - вырвалось у Бориса.
        - Я давно заметила, что Андрей удивительно ловко скрывает то, что ему хочется скрыть.  - Тася усмехнулась.  - Признайся, ты его держишь за манекена, а он очень чувствительный и самолюбивый молодой человек. Тебе бы стоило быть с ним помягче. Ты, наверное, не замечал, но когда ты его хвалишь - довольно редко, по правде говоря,  - у него появляется такое выражение лица, словно он выиграл первый приз в лотерею.
        Борис сконфузился.
        Мысленно он считал съемочную группу чем-то вроде оркестра, в котором сам он играл роль дирижера.
        В его представлении Андрей Еремин, красивый, но однообразный актер, был не самым сложным инструментом - не барабаном, конечно, но уж точно не первой скрипкой.
        - Тася, смотри, я могу решить, что ты влюбилась в его зеленые глаза,  - полушутя-полусерьезно заметил Винтер.  - Ой, Тася…
        - Боря!  - возмутилась жена.
        Но тут она увидела выражение его лица и, не удержавшись, рассмеялась.
        - Никогда не понимала девушек, которые увлекаются красавчиками,  - добавила Тася, когда перестала смеяться.  - Ведь это не ваза, которую поставил на видное место - и любуйся сколько хочешь. Красота ведь проходит, Боря, и очень, очень быстро. И когда она исчезает, характер меняется - иногда просто ужасно. Помнишь Колю Перовского? Совсем недавно в экранизациях Пушкина играл, открытки с его фотографиями выходили и тотчас раскупались, а в начале этого года взял и повесился. Красота ушла, снимать перестали, жизнь кончилась.
        - Его не перестали снимать,  - буркнул Борис, дернув щекой.
        Он знал Перовского и хорошо помнил его потерянное лицо за несколько дней до самоубийства - и хотя они не были друзьями, да и вообще пересекались не так уж часто, режиссера теперь подспудно мучило, что он мог помочь человеку, мог как-то приободрить его, но не сделал этого. Не вошел в положение молодого актера, не обратил внимания, не разглядел… А теперь Перовского уже нет.
        - Ну не перестали, но на главные роли уже не брали,  - заметила Тася.  - Так, эпизоды.
        - А Матвей Семенович все с сопровождающими ходит?  - быстро спросил Борис, не слишком искусно меняя тему.
        - О да!  - засмеялась Тася.  - Одного его никуда не отпускают. Знаешь, я вот что думаю: он же сегодня должен большие деньги получить в Госбанке. Уж не боятся ли в угрозыске, что его могут ограбить? С самого утра машина угрозыска под его окнами торчит, и милиционеры то и дело прохаживаются возле гостиницы. Мне кажется, это неспроста.
        - Что ж, если так,  - медленно проговорил Борис,  - тогда понятно, почему…  - Он не договорил и только повел своими широкими плечами.  - В общем, деньги, как всегда… Ничего нового.
        Он замолчал, захваченный мыслью, а нельзя ли в фильм вставить ограбление банка. Допустим, подъезжают на машине грабители…
        - Боря,  - нарушила молчание Тася,  - я хотела тебе кое-что сказать…  - Он непонимающе взглянул на нее.  - Ты заметил, как у Маруси щечки округлились? За последние недели она прибавила целый фунт[22 - 409 граммов. Хотя метрическая система была введена в СССР с 1925 года, еще некоторое время в быту пользовались привычными старыми единицами.] в весе…  - Молодая женщина конфузливо рассмеялась.  - Послушай, ты не мог бы каждый свой сценарий писать так, чтобы его можно было снимать в Крыму? Ты подумай… Тебе хорошо, и Марусе хорошо… И нам всем хорошо,  - закончила она.
        Пока Борис, немного растерявшись, пытался объяснить жене, отчего нельзя сочинять сценарии так, как ей хочется, Валя Дружиловская решила, что раз завтра выдадут зарплату, можно и погулять.
        Это выразилось в том, что у знакомого букиниста она купила книжечку стихов Блока и засела в кафе, заказав большую порцию шоколадного мороженого.
        - Можно?
        Валя подняла глаза от книжки: перед ней стоял Сергей Беляев.
        - Нельзя,  - тотчас ответила девушка.
        - Значит, можно.  - Усмехнувшись, фотограф сел напротив нее.  - Как это прикажете понимать?
        - В смысле?
        - Передовая девушка, комсомолка, в два счета можете все разъяснить насчет международного положения, а читаете старорежимного поэта.  - Он кивнул на книжку.
        Валя ненавидела краснеть, но сейчас она все-таки покраснела и придвинула томик к себе, словно Беляев собирался его отнять.
        - Не ваше собачье дело, что я читаю,  - отрезала она.
        - А. Мечты, мечты,  - задумчиво протянул Сергей.  - Знаете, я вас некоторым образом понимаю. Мое сердце тоже жаждет любви.
        - Перестаньте,  - кисло попросила Валя.  - Ничего вы не жаждете, и вообще вам на всех плевать.
        Сергей, потирая пальцем висок, с любопытством уставился на собеседницу.
        - Мне очень приятно, что вы обо мне думаете,  - промолвил он наконец, усмехаясь,  - пусть даже в таком ключе.
        - Я о вас не думаю,  - тотчас парировала Валя.
        - Тогда о ком? Кажется, я догадываюсь. По-моему, он блондин с фамилией на «Г», правильный и скучный. Таблица умножения, немецкий формат.
        Валя почувствовала, что ей неодолимо хочется закурить, и стала искать папиросу.
        Сергей достал коробок спичек.
        - Не надо,  - отмахнулась костюмерша,  - у меня свои.
        - Как угодно. Зря вы тратите свое время на этого чистюльку, милая. Ничего у вас не выйдет.
        - Зато ты не чистюлька, по шлюхам бегаешь,  - отрубила Валя, переходя в нападение.
        Однако ее собеседник только развеселился и, откинувшись на спинку стула, поглядел на нее с восхищением.
        - Черт! Меня вывели на чистую воду. Но, понимаешь, дело в том, что это абсолютно ничего не значит. Ни на вот столько.  - Он показал кончик ногтя.  - А знаешь, тебе нелегко придется в жизни, если ты не изменишься. Люди не любят сложностей. Или ты сквернословишь, дымишь, как паровоз, и всем понятно, чего от тебя ждать, или ты мечтательная барышня, которая читает Блока, но не все сразу.
        - Эй, полегче там,  - отозвалась Валя, неприязненно щуря глаза.  - Не то я тоже тебя препарирую и найду чего-нибудь этакое.
        - Валяй,  - с готовностью согласился фотограф.
        - Белый костюмчик, повадочки,  - заговорила собеседница, подлаживаясь под его тон,  - косим под нэпмана, а на самом деле что? Паршивый фотограф на дрянной кинофабрике. Конечно, подрабатываешь, где только можно, снимаешь понаехавшую сволочь с деньгами и их толстозадых жен. Блока не читаешь, это я уже поняла.  - Валя усмехнулась.  - Ну, развлечения - девки из тех, что подешевле. И что? Это что, жизнь? Да дерьмо это, а не жизнь.
        - Как и у тебя.  - Положительно, Вале никак не удавалось вывести своего визави из себя, чтобы он поднялся и ушел.
        Сергей просто сидел и улыбался, и улыбка у него была - как у чеширского кота, которого чешут за ушком.
        Невольно девушка начала теряться. В ее представлении фотограф уже давно должен был встать, обругать ее последними словами и удалиться, а она бы осталась наедине с дивными стихами Блока и своими мечтами.
        Конечно, она подозревала, что нравится Сергею, но что-то в нем инстинктивно ее отталкивало. Он был ей антипатичен настолько же, насколько Володя ей нравился.
        Однако после того памятного дня, когда они разговаривали в беседке, Голлербах больше не подходил к ней, а когда им приходилось общаться, выражался крайне лаконично и на «вы».
        И самое скверное, что она даже не могла на него рассердиться.
        Все знали, что Володю в Москве ждет невеста-учительница, как знали и то, что в определенные часы он ходил на центральную почту, откуда можно было заказать междугородный разговор, и тратил на беседы огромные деньги. А еще он чуть ли не каждый день посылал ей телеграммы, то трогательные, то комические, и тоже не считал, во сколько это обходится.
        Какой контраст с Петей Светляковым и его омерзительными разборками с любовницей! Какой контраст с Винтером и его затюканной женой, которую он превратил в смесь служанки и цепного пса! Какой контраст с Нольде, который…
        Повернув голову, она увидела, что по улице идут репортер «Красного Крыма» с Ереминым, и, привстав, стала им махать, чтобы они ее заметили.
        Разговор с Сергеем утомил Валю, и она чувствовала, что ей не повредит общество других людей.
        Впрочем, томик Блока она все же позаботилась убрать.
        Глава 17
        Нападение
        Все будет аккуратно, как в аптеке.
    Из фильма «Катька бумажный ранет» (1926)
        - Секретничаете?  - весело спросил Андрей после обмена приветствиями, но ответа ждать не стал.  - Как тут мороженое? По такой жаре я не откажусь…
        Они с Опалиным сели за столик костюмерши, а через пару минут к ним присоединились Вася и Лёка.
        Собственно говоря, Вася хотел вернуться в гостиницу, но его спутница увидела Еремина в кафе и настояла на том, чтобы зайти.
        - Значит, по-вашему, «Броненосец «Потемкин»  - плохая фильма?  - спросил Опалин у Андрея, продолжая, по-видимому, начатую ранее беседу.
        - Тут шоколадное мороженое хорошее,  - шепнула Валя Лёке, которая села с ней рядом.  - Мне нравится.
        - Он у тебя интервью берет?  - поинтересовался Вася у актера.  - Тогда там может быть только: «Фильма Сергея Эйзенштейна является самой гениальной картиной наших дней».
        Все засмеялись.
        - Любую другую точку зрения все равно напечатать не дадут,  - добавил Вася.  - Тогда зачем стараться?
        - Мы просто разговариваем,  - ответил Андрей.
        - Так что насчет «Броненосца»?  - спросил Опалин.
        - Честно?  - Актер усмехнулся.  - Слабый сценарий, безграмотные надписи. Но,  - он со значением поднял указательный палец,  - технически придраться не к чему. Операторская работа. Монтаж! Красный флаг, в конце концов… Чтобы не оставить зрителя равнодушным, прибегли к самым сильным средствам. Расстрел детей и женщин - что может быть ужаснее? Это самый сильный кусок фильмы. Мало кто заметил, кстати, что актеры в эпизодах на лестнице плохие… Особенно хорошо это видно на крупных планах. Нет, сама фильма не халтура,  - продолжал он, оживляясь,  - но на самом деле это пустышка, которая прикрывается всякими техническими достижениями и… недозволенными приемами, вроде убийства детей. И зачем я все это тебе рассказал?  - добавил Андрей совершенно другим тоном.  - Ясно же, что если мне не нравится то, что обязано всем нравиться, я просто завистливая сволочь…
        - Ты, Эндрю, контрреволюционный миллионер,  - шутливо произнес Вася.
        Лёка сразу же перестала улыбаться: ей показалось, что ее спутник переборщил с фамильярностью. Однако она недооценила быстроту реакции своего партнера по съемкам.
        - Комиссар Харитонов, подите к черту,  - не остался в долгу актер, после чего повернулся к ней и поглядел прямо в душу своими прозрачными зелеными глазами. Девушка замерла, как загипнотизированная.  - Поражаюсь я, Лёка, как вы его терпите? Вокруг столько приличных людей, посмотрите хотя бы на Беляева.
        - Не надо на меня смотреть,  - тотчас отозвался фотограф, многозначительно улыбаясь Вале.
        Она нахмурилась и отвела глаза.
        - Ну тогда посмотрите на…  - Андрей бросил взгляд на улицу и осекся.  - Черт возьми! Это наш Кауфман? На извозчике, с охраной?
        - Э… да,  - пробормотала Лёка, разглядев на сиденье фигуру уполномоченного, стиснутого между Сандрыгайло и Будрейко.
        На коленях Матвей Семенович держал довольно большой портфель, и выражение лица у него было такое, словно его везли на казнь - или к дантисту, способному без наркоза выдрать клиенту половину зубов.
        - Ах да, сегодня же он получает деньги в банке,  - спохватился Еремин.  - Надеюсь, он не пропьет их до того, как выдаст нам все, что причитается, включая суточные… Официант!
        - А сзади-то автомобиль угрозыска едет,  - заметил Вася, разглядев черную машину, которая двигалась следом за дрожками Кауфмана.  - Только броневика не хватает…
        - Броненосца!  - сострил Андрей и попросил принести ему две порции мороженого.
        Сегодня он был оживленнее обычного и так и сыпал шутками. Вручив одно мороженое Лёке, а другое Вале, он принялся рассказывать полуприличный киношный анекдот, полный толстых намеков на реальные лица.
        Что касается извозчика, который привлек внимание наших героев, то он проехал по улице Литкенса, что расположена неподалеку от городского сада, и остановился возле здания Госбанка.
        Первым вылез Сандрыгайло, хмуро огляделся и помог спуститься Кауфману, после чего из дрожек выбрался и Будрейко. Матвей Семенович расплатился с извозчиком, и тот, хлестнув свою лошаденку, укатил.
        Неподалеку на улице пять или шесть граждан в штатской одежде жарились на солнцепеке, но старательно делали вид, что изучают витрины магазинов. Это были сотрудники угрозыска, которых Парамонов заранее позаботился послать к банку на случай возможных эксцессов.
        - Пошли,  - скомандовал Сандрыгайло и зашагал впереди.
        Уполномоченный засеменил за ним, обливаясь потом и крепко сжимая портфель. Будрейко замыкал шествие.
        Все трое вошли в здание банка. Автомобиль угрозыска застыл у обочины.
        По улице прогромыхали дрожки. Проехал грузовик. За ним показались двое милиционеров верхом на лошадях. Лениво перебрасываясь словами, они покосились на краснолицего Парамонова, который с двумя сотрудниками остался в машине, и медленно двинулись дальше. Копыта лошадей степенно постукивали по мостовой.
        Время ползло еле-еле, а потом словно остановилось и застыло, как желе.
        Возле здания банка материализовался слепой нищий в одежде, представляющей из себя сплошные лохмотья. Его живописная седая борода спускалась до самого пояса. Вдобавок он хромал на одну ногу и выглядел настолько жалко, что рука сама тянулась к кошельку.
        Парамонов нахмурился.
        - Гони его в шею,  - велел он одному из своих спутников.  - Не хватало еще, чтобы он под ногами путался… Откажется уйти - прими меры для ареста.
        Агент угрозыска вылез из автомобиля и подошел к нищему. Последовала короткая перебранка, из которой следовало, что нищий отдал здоровье за процветание Советского Союза, что он сражался на всех фронтах социалистической родины и пострадал так, как не страдал ни один человек, а значит, имеет право побираться, где ему угодно. В конце концов агенту угрозыска надоело спорить с упрямым стариком, и он достал свисток.
        Заслышав свист, верховые милиционеры повернули обратно, но нищий их опередил. Только что он стоял на месте, тряся седой головой, и внезапно рванул прочь с пугающей воображение скоростью. Он мчался, как серна, как мысль, как поезд-экспресс. Если бы сейчас в Ялте проводили забег всесоюзного значения, нищий бы играючи обошел всех профессиональных спортсменов.
        Крича что-то невразумительное и улюлюкая, верховые милиционеры погнались за бегущим, но хотя они были на лошадях, а тот, кого они пытались схватить, казался древним стариком, израненным и к тому же слепым, он оставил их в дураках. Добежав до городского сада, фальшивый нищий одним прыжком перемахнул через ограду и затерялся среди деревьев, кустов и цветников.
        Красный как рак агент угрозыска вернулся к Парамонову и развел руками.
        Николай Михайлович нахмурился.
        - А ведь это может быть отвлекающий маневр,  - сказал он сквозь зубы.  - Ну-ка, проверь, как там Матвей Семеныч…
        Агент угрозыска сунулся в банк, но все было в порядке.
        Кауфман подписывал бумаги о получении денег и, тщательно пересчитав купюры в каждой пачке, укладывал ее в свой портфель. Возле него маячили Сандрыгайло и Будрейко, потея от бдительности.
        - Все в порядке,  - доложил агент, забираясь в автомобиль.
        Наконец Сандрыгайло вышел из здания, хмуро взирая на мир из-под насупленных бровей. За ним шел Кауфман, который обеими руками держал портфель, раздувшийся, как сытый кашалот. Будрейко, как и прежде, замыкал шествие.
        Уполномоченный сел в машину угрозыска и, достав платок, принялся вытирать им лоб и шею. Судя по виду платка, сегодня им пользовались не раз, не два и даже не десять. Сандрыгайло протиснулся на переднее сиденье. Для Будрейко места в салоне не хватило.
        - Поезжай,  - скомандовал Парамонов шоферу.
        Несколько раз аппетитно чихнув, автомобиль развернулся и направился к гостинице «Россия». За ним скакали на лошадях двое милиционеров. Агенты угрозыска в штатском, которые были рассредоточены по улице Литкенса, покинули свои посты и засобирались кто куда.
        - Следите за портфелем,  - пропыхтел Парамонов.
        Матвей Семенович позеленел и вцепился в ручку так, что побелели костяшки пальцев.
        Автомобиль остановился возле главного входа. Накануне, выбирая и тщательно проверяя все возможные маршруты, Николай Михайлович подумал об одном из черных ходов, но они были слишком узки и предоставляли массу возможностей для нападения.
        Парамонов выбрался из машины, оценил обстановку на местности и подал знак остальным. Кауфман, агент угрозыска и Сандрыгайло покинули автомобиль, в котором остался один шофер, и зашагали к гостинице.
        Десятки глаз милиционеров и переодетых агентов следили за передвижениями маленькой группы из четырех человек, и, когда Николай Михайлович неожиданно споткнулся, некоторые бросились к нему, чтобы помочь, но, повинуясь его свирепому жесту, со смущенным видом вернулись на свои места.
        Четыре человека вошли в прохладный холл, в котором в этот час толпилась чуть ли не половина постояльцев гостиницы, и Парамонова охватили нехорошие предчувствия. Зря он решил, что бандиты предпримут налет по дороге из банка. Здесь, в «России», было куда больше возможностей для того, чтобы…
        - Ах вот ты где! Мерзавец!  - загремел какой-то здоровяк, бросаясь к Кауфману.
        Незнакомец был огромный, как скала, и почти лысый, только кое-где за ушами сохранились клочки темных волос. В маленьких глазках горела злоба, кожа на высоком лбу лежала складками, которые угрожающе шевелились, пока бандит надвигался на уполномоченного. На обеих руках, каждая из которых толщиной могла сравниться со стволом мачты, красовались татуировки.
        В мирной жизни их обладатель внушал как минимум желание сбежать подальше и побыстрее, а сейчас, когда он был настроен далеко не миролюбиво, любой его противник мог надеяться только на чудо.
        В следующее мгновение все находившиеся в холле услышали отчаянный вопль. Кричал Матвей Семенович, которого Сандрыгайло вместе с портфелем кинул на пол и закрыл собой.
        - Ко мне, сюда, держи его!  - загремел Парамонов, бросаясь на бандита.
        Переодетые агенты угрозыска выбежали из толпы и накинулись на незнакомца. Ругаясь, он стряхнул их с себя, как слон стряхивает мосек, огромным кулачищем отправил в нокаут одного, другого… На него набросились со всех сторон, схватили за руки, ударили по голове рукояткой револьвера. Бандит сопротивлялся отчаянно, но второй удар доконал его, и он рухнул бесформенной грудой.
        - Держите его, не дайте ему сбежать!  - кричал Парамонов.  - Матвей Семенович…  - он стремительными шагами приблизился к Кауфману, который сидел на полу, ловя ртом воздух,  - вы целы?
        - Цел,  - просипел уполномоченный.  - Надо было мне в аптекари идти…
        Парамонов поглядел на него пристально и на всякий случай уточнил:
        - Портфель у вас?  - Начальник угрозыска видел его в руках у Матвея Семеновича, но решил задать вопрос, чтобы проверить, насколько его собеседник адекватен.
        - Все у меня,  - простонал Кауфман, обеими руками прижимая драгоценный портфель к груди.
        Парамонов похвалил Сандрыгайло за расторопность, вызвал еще двух агентов и поручил им проводить Матвея Семеновича до номера, но тот неожиданно воспротивился.
        - Нет… Лучше я сразу начну платить по счетам… За-за-заплачу за гостиницу,  - проговорил он, заикаясь от волнения.  - И еще другие расходы… безотлагательно…
        В сопровождении трех телохранителей он удалился искать администратора гостиницы, а Парамонов решил вплотную заняться задержанным бандитом.
        Последнего кое-как подняли на ноги, вывели из гостиницы, затолкали в машину и повезли в здание угрозыска на Пушкинском бульваре, где у незнакомца с Николаем Михайловичем состоялся крайне любопытный разговор.
        Глава 18
        Старые счеты
        - Бей драконов! Бей!
    Из фильма «Броненосец «Потемкин» (1925)
        - Где твои сообщники?
        Арестованный приоткрыл глаза, подвигал челюстью и пробормотал что-то вроде:
        - А-быр-гу…
        - Ты заодно с Щелкуновым?  - вкрадчиво осведомился начальник угрозыска.  - А остальные кто? Как их зовут? Расскажи мне, и мы проведем это как чистосердечное признание. Чем черт не шутит, может, отделаешься небольшим сроком…
        Человек-скала с изумлением покосился на своего собеседника и, свесив голову, принялся разглядывать пол у своих ног.
        Стул был слишком узок для пятой точки арестованного, и сидеть ему было неудобно, тем более что ему завели назад руки и сковали их громоздкими, но вполне надежными наручниками.
        - Предварительный сговор - отягчающее обстоятельство,  - наседал Николай Михайлович.  - Ты и твои дружки зарезали помощника оператора, стреляли в сотрудника московского угрозыска, пытались ограбить уполномоченного кинофабрики «Межрабдвиж-Россия»…
        Странная аббревиатура «Межрабдвиж» означала всего лишь «Международное рабочее движение».
        Пес его знает, в чьей светлой (или темной) голове зародилась мысль назвать кинематографическую контору столь странным образом, но так как язык тех лет выдавал и более ошеломляющие новообразования, к экзотическому имени кинофабрики все вскоре привыкли.
        - Вы не имеете права!  - неожиданно замычал арестованный.  - Я в ГПУ пожалуюсь…
        Название всем известного ведомства он произносил как «гыпыу».
        - А в журнал «Бегемот»[23 - Советский сатирический журнал.] не хочешь?  - саркастически осведомился Николай Михайлович.
        После удачно проведенной операции он чувствовал прилив сил.
        - Нет!  - взвыл незнакомец.  - Не хочу! Требую гыпыу! Я книжку о них написал…
        - Ты пьян, что ли?  - кисло спросил начальник угрозыска.
        Он еще в гостинице заметил, что от задержанного пахнет вином.
        - Я писатель!  - отчаянно закричал арестованный.  - Вы не имеете права… Вы так себя ведете, словно я бандит! А я не бандит…
        - Документы твои где?  - мрачно проговорил Николай Михайлович.
        - В гостинице,  - с готовностью ответил собеседник.  - В «Ореанде». У жены…
        - У тебя и жена есть?
        - Да, а что? Я в «России» хотел остановиться, но там занято все… Виноградный сезон начался, сентябрь же! Все, кому не лень, тащатся в Крым… винограду пожрать… Нэпманы и всякая сволочь… А я чем хуже?
        Начальник угрозыска заколебался, но по опыту он знал, что матерые уголовники могут выдумать что угодно и что им ничего не стоит заморочить голову любому собеседнику.
        - Значит, писатель,  - со значением молвил Парамонов, потирая подбородок.
        - Ага.
        - Зовут как?
        - Макар Косой.
        - Никогда о таком писателе не слышал.
        - Так я под псевдонимами пишу,  - самым естественным тоном ответил собеседник, поводя своими могучими плечами.
        - Зачем?
        - Что - зачем?  - вытаращился на Парамонова арестованный.
        - Если у тебя есть свое имя и фамилия, зачем писать под псевдонимом?
        - Чудак человек,  - проворчал подозрительный гражданин, именующий себя писателем,  - да ты расслышал, как меня зовут? Макар Косой! А публика любит, чтобы имя на обложке было - во! Граф Толстой какой-нибудь… Чехов - тоже хорошо… А ежели имя иностранное, Джек Лондон, к примеру, так книгу с прилавка сметут, даже если дрянь первостатейная. Давно известно, что иностранные имена у нас особенно в почете…
        - Ежели ты и впрямь писатель,  - добродушно заговорил Николай Михайлович, вонзив в Макара Косого немигающий взор,  - то зачем же ты, босяк, недавно набросился на гражданина Кауфмана Матвея Семеновича? А?
        - Потому и набросился, что они там все сволочи!  - запальчиво объявил Макар.  - Права на книжку купили, наобещали с три короба… и все с ног на голову перевернули! Весь сюжет извратили, гады! В душу мне наплевали…
        Тут начальник угрозыска почувствовал, что земля под ним не то, чтобы начала гореть синим пламенем, но уже ощутимо тлеет и вот-вот опалит его самого.
        - Послушай,  - пробормотал он,  - но если ты писатель… и вообще… что ж Матвей Семенович тебя не признал?
        - Так я с ним не знаком, мне на него служащий указал,  - с отвращением ответил Косой.  - Вот предыдущего уполномоченного Зарецкого я хорошо знаю. Та еще сволочь, между нами говоря…
        И он принялся ругать на все корки руководство «Межбардвижа», которое заплатило за экранизацию меньше, чем могло бы, режиссера Винтера с его неуемной фантазией и жену наркома Гриневского, которая с тех пор, как вышла замуж, стала надменной сукой, к которой на козе не подъедешь.
        Не останавливаясь на достигнутом, Косой припечатал актеров, которые были недостойны воплощать на экране героев его замечательной книги, сценариста («это он, гад, свою дрянь протолкнул вместо моей идеи!»), оператора («мелкобуржуазный кобель!») и закончил заявлением, что люди, которые так унизительно обращаются с автором литературного первоисточника, вообще должны быть изгнаны из профессии.
        - В дворники!  - кричал Косой, сверкая глазами. Складки кожи на его лбу ходили ходуном.  - Каждому в руки по метле… Пора очистить советское кино от таких творцов!
        В дверь просунулся Будрейко, держа в руке бутерброд с селедкой, и, завидев мрачное лицо Парамонова, едва не поперхнулся.
        - Вот что,  - повернулся к нему начальник угрозыска,  - сгоняй-ка на машине в гостиницу «Ореанда» да привези оттуда… Как твою жену зовут?
        - Александра Львовна,  - с готовностью ответил Косой.
        - Так вот,  - продолжал Парамонов, обращаясь к Будрейко,  - доставь гражданку Косую, Александру Львовну. Срочно. И хватит уже жрать!  - заорал он страшным голосом, выкатив глаза.
        Струхнувший Будрейко помчался выполнять данное ему поручение, а Николай Михайлович с тоской задумался о том, какие неприятности ему может создать гражданин, который пишет книжки под псевдонимами и в случае затруднения первым делом требует гыпыу.
        - Может, это, выпьем, пока твоя жена сюда едет?  - несмело предложил Парамонов, снимая с писателя наручники.  - Все-таки виноградный сезон…
        Косой моргнул, подумал, потрогал шишку на голове, сморщился и объявил со вздохом:
        - Ну, давай…
        «А ну как он никакой не писатель…  - смутно помыслил Парамонов, залезая в несгораемый шкаф за заветной бутылью, вмещавшей несколько литров,  - а даст мне сейчас по башке да сиганет в окошко… О-хо-хо… И влетит же мне тогда…»
        Но Косой не дал Николаю Михайловичу по голове и вообще не пытался нанести ему какие-либо увечья. Также не стал он прыгать в окошко или, допустим, убегать в дверь, а подсел к столу начальника угрозыска и со знанием дела принялся за дегустацию вина, которое собственноручно готовила теща Парамонова.
        После первого же стакана повеселевший писатель и хозяин кабинета начали рассказывать друг другу анекдоты, после второго они почувствовали, что им суждено стать друзьями на всю оставшуюся жизнь, а после третьего Косой даже забыл, как называется его книга, которую экранизировал Борис Винтер.
        - Ту… Та…  - бормотал он и беспричинно смеялся.
        - Макар,  - воскликнул Парамонов с чувством,  - ты это, того… Извини, что мы тебя помяли… Мы ведь тебя за бандита приняли…
        - Да разве это помяли,  - махнул рукой Косой.  - Вот, помнится, когда я служил в цирке и приударил за одной дрессировщицей…
        Он пустился в воспоминания.
        Если верить рассказам Макара, судьба порядочно помотала его по белу свету. Он был матросом, работал на лесосплаве, в цирке, на заводе, охотился на медведей, ловил рыбу, служил телеграфистом на станции, воевал, дезертировал, бродяжничал, торговал портретами коммунистических вождей…
        Парамонов, почесывая голову, смотрел на собеседника с изумлением.
        - Как же ты стал писателем?  - вырвалось у начальника угрозыска.
        - А я всю жизнь хотел сидеть дома, заниматься чистой работой, и чтоб у меня на все хватало денег,  - признался Косой.  - Я, знаешь, еще в юности сочинил кой-чего… послал, значит, в «Сатирикон», там Аверченко был редактором. Они прямо в журнале отвечали, что им подходит, а что нет… Мне сразу ответили - не тратьте свое и наше время, ничего у вас не получится. Тогда я обиделся. Кто угодно, думаю, печатается, а меня не берут… Ну потом, после революции, значит, подучился, курсы там всякие… в газеты писал… Александра, значит, тоже меня направляла, она у меня образованная… отец у нее учителем в реальном училище был… Но я бы и без нее пробился,  - добавил он самодовольно.  - Тут главное - понимать, чего публика от тебя хочет… Хорошо идут приключения - надо писать приключения. Детские стишки - и это пожалуйста. Не вопрос! Повесть о молодежи… да сколько угодно. Сейчас вот про гыпыу книжку сдал…
        Но тут явилась Александра Львовна в сопровождении Будрейко, и Косой прервался.
        - Боевая женщина,  - смущенно признался Парамонов Опалину на следующее утро.
        В боевой женщине было от силы полтора метра росту, но она так наскакивала на видавших виды сотрудников, что вогнала всех в ступор. Она кричала, что ее бедного Макарушку обидели, что она этого так не оставит, что она напишет жалобы во все инстанции, в газету «Правда» и вдобавок прямиком в Кремль, главе Совнаркома лично.
        Побушевав, она схватила бутылку Парамонова и залпом выпила два стакана вина, после чего обозвала его кислятиной и вытряхнула из бутылки в стакан все до капли.
        - Душенька, не сердись,  - бормотал Косой, увиваясь вокруг нее нашкодившим джинном, который пытается помириться с хозяином.  - Душенька, они не нарочно… Они бандитов ловят, ну обознались немножко…
        - Не могут отличить бандита от честного человека!  - заверещала Александра Львовна, багровея, и опрокинула третий стакан.
        - Насилу удалось ее утихомирить,  - сказал Парамонов Опалину, вздыхая.  - Обидно, конечно. Хотели банду взять, а вместо того… Как там Матвей Семенович?
        - Да вроде ничего,  - пожал плечами Опалин.  - Со всеми расплатился, оставил только на текущие расходы. Уверяет, что никогда еще так легко не расставался с деньгами.
        Парамонов прошелся по кабинету, заложив руки за спину, и посмотрел в окно с таким видом, будто ожидал увидеть за ним новый пейзаж.
        - Я пока не стану снимать охрану,  - сказал начальник угрозыска, поворачиваясь к собеседнику.  - Мне кажется, бандиты струхнули, когда увидели, сколько моих ребят готовы дать им отпор. Они отступили, потому что поняли, что ничего у них не выйдет.
        - Отступить-то отступили, но мы до сих пор ничего о них не знаем,  - хмуро заметил Опалин.  - И мне это не нравится, потому что в меня уже стреляли. Второй раз они не промахнутся.
        - А ты стреляй первым и не оставляй им шансов,  - хладнокровно парировал Николай Михайлович.  - Кстати, спасибо за идею насчет портрета Щелкунова. По рисунку художника в одесском угро его опознали. Сегодня как раз получил ответ.
        Парамонов взял со стола телеграмму и откашлялся, прежде чем начать читать текст:
        - Это Лёва Штык, он же Лев Горбатов, он же Евгений Чугунов, он же Тимофей Бузыкин, он же… ну, дальше еще дюжина фамилий перечисляется… Бандит, многократно судимый, раньше принадлежал к банде Сени Царя.
        - А Сеня Царь кто такой?  - спросил Иван.
        - Да был такой кадр когда-то.
        - Налетчик?
        - И это тоже. Его расстреляли несколько лет назад.
        Опалин задумался.
        - А в Ялте есть еще кто-нибудь, кто раньше принадлежал к этой банде?  - спросил он.
        - Выясняем,  - усмехнулся Парамонов.  - Думаешь, Щелкунов собрал остатки банды и занял место Сени?
        - Да не походил он на главаря,  - с раздражением промолвил Опалин.  - Я ведь тебе уже говорил, какое он на меня произвел впечатление. Мелкая сошка.
        - Они все начинают с мелких сошек, а потом вырастают в крупные,  - хмыкнул Николай Михайлович.  - Ладно, не кипятись,  - добавил он, заметив выражение лица собеседника.  - Дело потихоньку раскручивается, мы работаем. Найдем, Ваня! Всех найдем…
        - Очень на это надеюсь. Кстати, по архитектору что-нибудь найти удалось?
        - По арх… Это ты про Бровермана?
        - Ну да. Кто ему по башке дал и в воду столкнул?
        - А почему это тебя так интересует? Мы проверили - Броверман никак не был связан с киношниками.
        - Но всплыл, когда они снимали на набережной. Не люблю такие совпадения. Вокруг этих людей и так слишком много чего творится.
        Парамонов некоторое время изучал лицо Опалина, потом прошел на свое место и сел.
        - Броверман жил в Гурзуфе,  - сказал начальник угрозыска.  - В одном доме с ним обитает его незамужняя сестра, которая занимается хозяйством, и младший брат. Ему на империалистической войне ноги оторвало, он теперь инвалид. С ними Сандрыгайло говорил. Они, кажется,  - медленно продолжал Парамонов, поправляя мелочи на столе,  - были не очень удивлены, что их брата убили.
        - Как это?
        - Ну у Сандрыгайло осталось такое впечатление. А еще он говорит, что почти уверен - они знают, кто это сделал, но боятся сказать. Я, в общем, могу тебе протоколы дать прочитать, да только в них ровным счетом ничего нет. Жили дружно - это, впрочем, и местные подтверждают, ничего не знают, никого не подозревают. Однажды брат Максим вышел погулять и домой не вернулся.
        - Заявили?
        - Нет. Пытались сами его найти. А через пару дней он всплыл, сам знаешь где.
        Опалин задумался.
        - Съезжу-ка я в Гурзуф,  - сказал он.  - Дашь машину?
        - Не могу,  - ответил Парамонов, глядя на него честными глазами.
        Машиной сегодня завладела его жена, которой надо было сделать кое-какие крупные покупки, но Николай Михайлович счел, что лишние подробности собеседнику ни к чему.
        - Ладно,  - сказал Иван, надвигая кепку на лоб.  - Ну я пошел.
        - Ну пока,  - сказал начальник угрозыска добродушно.
        - Ну пока.
        И Опалин ушел.
        Глава 19
        Гурзуф
        Слева - крутая спина Аю-Дага,
        Синяя бездна - окрест.
    Цветаева М. «Встреча с Пушкиным»
        Как известно, из Ялты в Гурзуф можно попасть несколькими способами.
        Во-первых, на автомобиле.
        Поскольку в 1927 году собственная машина - все-таки роскошь, граничащая с безрассудством, то приходится договариваться с местными автоконторами, которые занимаются перевозкой туристов - с «Крымкурсо», «Крымским шофером», «Экспрессом» или кем-то еще.
        Во-вторых, у здания почты или у Старого базара можно нанять извозчика и, глотая пыль, прокатиться на линейке[24 - Тип длинного открытого многоместного экипажа.] за несколько рублей. Это, впрочем, если сыщется свободное место, потому как сентябрь, виноградный сезон, туристы осаждают Крым… в общем, сами понимаете.
        Стоит также учесть, что за проезд обратно тоже придется платить и что поездка на автомобиле обойдется еще дороже, чем поездка с извозчиком.
        Одним словом, если лишних денег нет и не предвидится (что в точности соответствовало ситуации Опалина), разумнее всего остаться в Ялте и вообще никуда не ездить.
        Но так как наш герой привык относиться к неблагоприятным обстоятельствам как к баррикаде, которую просто надо штурмовать, пока она рано или поздно не рухнет, он выбрал третий путь.
        «До Гурзуфа от Ялты каких-то четырнадцать верст… Дойду пешком».
        Иван не задумывался о том, что четырнадцать верст по равнине и четырнадцать верст по горам - совершенно разные расстояния.
        По молодости он был вынослив, упорен и вдобавок ко всему предпочитал пеший вид передвижения всем остальным.
        Его вполне устраивало, что он в одиночестве движется туда, куда ему хочется. Любой транспорт, где он находился не один, так или иначе нарушал его личные границы.
        Опалин умел изображать общительность, когда того требовали обстоятельства, но в глубине души он не доверял людям - точнее, доверял очень немногим. Если бы это зависело от него, он бы вообще сторонился людей.
        Ему не нравилось, как к нему относятся окружающие. Они видели перед собой мрачного молодого человека с тонкой шеей, неважно одетого, в стоптанной обуви, и почему-то чаще всего решали, что имеют право обращаться с ним свысока. Но Опалин не терпел обращения свысока, за такое он мог и в окно выкинуть, если понадобится.
        Он шел по Симферопольскому шоссе среди совершенно дивного открыточного пейзажа и машинально сбавил шаг, когда в нескольких метрах от него через дорогу, беззвучно извиваясь, переползла змея.
        Опалин не то, чтобы похолодел от ужаса, но все красоты, которые его окружали, враз как-то померкли в его восприятии.
        Гудя клаксоном, мимо него по направлению к Гурзуфу проехал автомобиль «Крымкурсо» с разряженными хохочущими женщинами.
        Опалин заметил, что в машине было свободное место, но шофер не остановился и не поинтересовался, не подбросить ли его.
        Тут, пожалуй, стоит признаться еще кое в чем: хотя Иван хорошо относился к некоторым людям, которых он встретил в Крыму, в массе местное население было ему антипатично. Повсюду он видел жадных, суетящихся людишек, которые непомерно вздували цены за любой пустяк и норовили продать как свежий всякий фрукт, упавший с дерева. Ничего, кроме денег, жителей Крыма не интересовало, и шофер, который проехал мимо, ни капли его не удивил.
        «Конечно, чего уж там - с нэпманом меня не спутаешь… А забавно было бы стать богатым на пару часов. Просто чтобы увидеть, как они начнут бегать вокруг меня, заглядывать в глаза, кланяться…»
        Сзади загудел еще один автомобиль.
        Иван обернулся и узнал «Изотту Фраскини» съемочной группы. Кеша подъехал к обочине и лихо затормозил.
        - Ты куда?  - спросил он.
        - В Гурзуф.
        - Садись!
        Опалин забрался в машину.
        Ему стало смешно, он уже и не мечтал стать богатым, чтобы увидеть, как вокруг него будут суетиться ищущие его денег человекообразные.
        - Чего улыбаешься-то?  - спросил Кеша, с любопытством поглядывая на него.
        - Да так,  - ответил Опалин и беспечно рассмеялся.  - Хорошая погода!
        Они обогнали автомобиль «Крымкурсо», и разряженные дамы стали привставать на сиденье, не веря своим глазам.
        Какой-то босяк - в открытой белой машине - немыслимо!
        Опалин, развалившись на сиденье, ответил им насмешливым взглядом и послал воздушный поцелуй. Дамы закудахтали, то ли возмущаясь, то ли притворяясь возмущенными.
        Иван прекрасно сознавал, что ведет себя нелепо, но ничего не мог с собой поделать.
        - Куда тебя отвезти в Гурзуфе?  - спросил Кеша.
        - А ты уже в нем был?
        - Да, мы там снимали.
        Тут только Опалин спохватился, что не знает адреса Бровермана, но тут же нашелся.
        - Адресный стол там есть? Загс? Отделение угрозыска? Вот туда и вези.
        - Ваня, это деревня,  - проворчал Кеша, остановившись, чтобы пропустить мальчика-пастуха, который гнал несколько овец.  - Очень живописная, купание лучше, чем в Ялте, но - деревня.
        - Тем лучше,  - объявил Опалин,  - в деревне все друг друга знают… Расспросим местных, они подскажут.
        Он не учел, что Гурзуф в эту пору так же переполнен приезжими, как Ялта, хотя тут контингент был попроще и с меньшими запросами.
        Никто из тех, кто попадался навстречу Опалину и Кеше, не мог ничего сообщить о том, где живет семья Бровермана. Наугад Кеша предложил съездить к пушкинскому дому - бывшему особняку генерала Раевского,  - и там служитель объяснил, что Броверманы живут на даче в Мертвой долине, а долина эта начинается за руинами генуэзской крепости.
        - Что за Мертвая долина?  - проворчал Опалин.
        - Довольно неприятное место,  - буркнул Кеша.  - Пустынное, и там несколько старых кладбищ.
        - Поехали,  - объявил Опалин.
        Пыль летела из-под колес. Он попытался представить себе людей, которые живут в Мертвой долине, среди каменистой пустыни.
        Ему подумалось, что человек, который выбрал себе такое место под дачу - возможно, им являлся покойный архитектор Броверман,  - должен был обладать оригинальным характером и не бояться бросать вызов судьбе.
        Однако действительность преподнесла Опалину сюрприз.
        Дача Броверманов оказалась прелестным домиком, который был окружен довольно большим садом - и тем резче выступал контраст между ним и окружающим пейзажем.
        Толкнув калитку, Опалин словно провалился в сказку.
        Резной теремок, игрушечка, просто заглядение. Стены сплошь увиты глициниями, которые уже отцвели, но когда сиреневые кисти распускаются во всей красе, теремок, конечно, смотрится особенно очаровательно.
        Однако уже через несколько мгновений Иван своим острым взглядом отметил, что ставни на окнах немного перекосились, а ступени крыльца просели.
        На веранде в плетеном кресле сидел сурового вида человек с седыми усами и коротко стриженными темными волосами и перебирал струны гитары. Нижняя часть его тела была прикрыта пледом, и по тому, как располагались складки, Опалин сразу же догадался, что у незнакомца нет ног.
        Возле кресла лежала старая лохматая собака, она вяло приподняла голову, когда Опалин вошел, но тотчас же положила ее на лапы.
        - Это дача Броверманов?  - бухнул Иван.
        - Да, товарищ беспризорник,  - ответил человек с гитарой.
        - С чего вы взяли, что я беспризорник?  - спросил Опалин, дернув щекой.
        - По глазам. У вас типичный взгляд беспризорника.
        Увы, начало беседы нельзя было признать удачным. Кроме того, Иван поймал себя на том, что растерялся, а он ненавидел теряться. Если бы его собеседником был здоровый человек, он бы не преминул поставить его на место; но ругаться с калекой он считал ниже своего достоинства.
        - Вы брат Максима Ильича Бровермана?  - мрачно спросил Опалин, засунув руки в карманы.  - Вам поклон от Варвары Дмитриевны Лукомской, из Ялты.
        Человек в кресле на мгновение оставил струны гитары и недоверчиво сощурился:
        - Так старая дама еще жива?
        - Представьте себе.
        - Ваня, с кем ты там разговариваешь?  - прозвенел высокий женский голос, и из дома вышла женщина с тазом в руках.
        Она была почти совершенно седая, но с невероятными голубыми глазами, и Опалин, увидев ее, подумал, что в молодости она, наверное, была поразительной красавицей.
        - Да вот, с одним товарищем,  - проворчал тезка Опалина,  - простите, но, кажется, вы не представились…
        - Иван Григорьевич Опалин. Я из московского угрозыска.
        - Ого!  - уронил человек в кресле, и Иван понял, что его собеседник по-настоящему заинтригован.  - Что ж, будем знакомы. Я Иван Ильич Броверман, это моя сестра Вера Ильинична… э…
        Стукнула калитка, в сад вошел Кеша.
        Из-за особенностей дороги ему пришлось остановить машину примерно в сотне метров от дачи, причем для того, чтобы довести автомобиль хотя бы до этого места, ему потребовалось все его мастерство.
        - Добрый день,  - сказал он, изобразив что-то вроде поклона, и повернулся к Опалину.  - С трудом удалось развернуться… хорошо, хоть дерево нашел, под него поставил машину, пусть остынет. Веришь ли, руль просто раскалился.
        Вера поглядела на Кешу и с грохотом выронила таз, из которого при падении выплеснулась вода.
        - Я Кеша Максимов,  - объявил шофер и снова поклонился.
        - Боже, какая я неловкая,  - сказала Вера с досадой.
        Опалин подошел к ней и поднял таз.
        - Ничего страшного, это же просто вода,  - заметил он, вынудив себя улыбнуться.
        На самом деле ему хотелось увидеть вблизи выражение лица хозяйки дома.
        Ему показалось, что Вера не просто так выронила таз. А что, если она испугалась его спутника? Что, если Кеша вовсе не случайно ехал по шоссе и предложил подбросить его, чтобы узнать, что он, Опалин, собирается предпринять?
        Ведь не зря же сказал Парамонов, что Броверманы знают, кто убил их брата, но предпочитают молчать. В такой ситуации люди обычно держат язык за зубами потому, что они напуганы. А вдруг Кеша…
        «И я, как нарочно, разболтал ему, что я из угрозыска…  - мелькнуло в голове у Опалина.  - Черт побери!»
        - Все в порядке?  - спросил у сестры Иван Ильич.
        Уж он-то точно не опасался Кеши и вообще не обратил особого внимания на его появление.
        - Да, да,  - отозвалась сестра и повернулась к Кеше.  - Вообразите, когда вы вошли, я почему-то вспомнила почтальона.  - Говоря, она быстро поправила волосы, переставив несколько шпилек.  - Помнишь, Ваня? Почтальон… как же его звали… который летом четырнадцатого года принес известие о том, что Россия вступила в войну.
        - Да не помню я,  - с досадой отозвался брат, убирая гитару.  - И при чем тут война? Все же знают, что большевики ратуют исключительно за мир.  - В его последней фразе зазвенела жалящая ирония.
        - Странно, что иногда появление почтальона может разделить жизнь на до и после,  - со вздохом промолвила Вера Ильинична.  - Мы тут живем, так сказать, на отшибе, гости бывают у нас редко… Я очень, очень рада. Проходите, пожалуйста, я… Я сейчас накрою на стол.
        Опалин ощутил что-то вроде разочарования.
        Он ошибся, хозяйка дома вовсе не испугалась Кеши, просто его появление напомнило ей о знаковом образе из ее прошлого. Когда она говорила, что «очень рада», по голосу и по выражению лица чувствовалось, что она действительно рада и что гости не внушают ей никаких опасений.
        - А юноша со шрамом из Москвы,  - вмешался Иван Ильич с сардонической улыбкой.  - И даже из уголовного розыска. Признайтесь, молодой человек, вы все выдумали про Варвару Дмитриевну, а?
        - Нет, не выдумал,  - сердито сказал Опалин.  - Я у нее живу.
        - А!
        Собака поднялась с места и затрусила в дом.
        Иван Ильич откинул плед и взял костыли, которые были прислонены к стене.
        - Нет, молодые люди, не надо мне помогать,  - сказал он сухо, когда Опалин и Кеша одновременно сделали движение, чтобы помочь ему.  - Прошу вас, не стоит… Вы ведь по поводу моего брата?  - Остановившись возле Опалина, он пытливо всмотрелся в его лицо.  - По крайней мере, это хоть немного отвлечет Веру.
        Он скрылся в доме; его сестра удалилась еще раньше.
        Кеша снял фуражку и вытер пот со лба.
        - Что это за люди?  - спросил он.
        - Помнишь утопленника, который всплыл во время съемок?  - вопросом на вопрос ответил Опалин.  - Это был их брат.
        Кеша огляделся.
        - Невеселая у них жизнь,  - пробормотал он, поежившись.
        Опалин не стал отвечать. Он сказал:
        - Знаешь, этот дом ужасно милый. Но… как бы это сказать… В общем, ему бы лучше стоять в каком-нибудь другом месте.
        - Зато море близко, и есть пляж.  - Кеша пожал плечами.  - Что толку говорить о том, где дом мог бы стоять, раз он уже здесь?
        Вера Ильинична пригласила их войти, и Иван заметил, что она переменила блузку на более нарядную, приколола брошку и набрызгалась одеколоном.
        Опалину было немного совестно - он отлично сознавал, что явился сюда вовсе не бескорыстным гостем. А между тем ему с Кешей уже показали, где находится рукомойник, усадили за стол и стали хлопотать вокруг них.
        - Неужели у вас нет горничной?  - спросил шофер, глядя, как Вера Ильинична расставляет тарелки.
        - Домработницы? Летом - нет,  - ответила хозяйка,  - летом тут все живут сдачей внаем и не хотят идти в услужение… Потом, когда сезон кончается, конечно, найти прислугу проще.
        Опалин начал говорить, что он пришел по делу, что ему совестно обременять Веру Ильиничну и ее брата…
        - Конечно, по делу,  - закивала она,  - мне брат уже сказал, что вы интересуетесь тем, почему Максим… Ох-ох-ох!  - Вера Ильинична протяжно вздохнула.  - Вот после обеда и поговорим.  - Она повернулась к шоферу.  - Вы любите виноград, Костя?
        - Я Кеша,  - поправил ее тот, сконфузившись.  - Ну… да, люблю.
        - Вот и прекрасно!  - воскликнула Вера Ильинична.  - У нас свой виноград… вообще все свое, я хочу сказать, что касается фруктов… и вино тоже… Ах, вино, как я могла забыть!  - И она побежала за вином.
        Опалин огляделся.
        Милая старая мебель, горка с фарфором, по стенам - фотографии в рамках, несколько любительских пейзажей. Он поднялся с места и стал бродить по комнате, изучая фотографии. Его всегда привлекали снимки, особенно те, в которых была запечатлена семейная история. От собственной матери, которая уже умерла, у Опалина осталась только одна фотокарточка.
        Муж и жена, мать и дочь, родители и группа из пяти детей - три мальчика, две девочки. А вот, очевидно, Вера Ильинична - гимназистка. Он ошибся, она не была красавицей - подвел пухловатый овал лица, но по-своему она была прелестна. Юноша в студенческом мундире, его брат, также в мундире, а вот группа из четырех подростков в черном - кто-то умер. Должно быть, брат - мальчиков осталось только двое. И опять - карточки, карточки, карточки. Постаревший глава семейства без жены, группа из трех взрослых детей…
        Машинально Опалин отметил, что снимков, сделанных после 1917 года, тут, по-видимому, не было.
        Он услышал характерный стук костылей по половицам и обернулся.
        Ох, непрост, весьма непрост оказался Иван Ильич.
        Прежде чем выйти к гостям, он надел мундир царской армии со всеми наградами, которые, судя по всему, получил, воюя с немцами.
        «Георгиевский кавалер…  - бухнул кто-то в голове Опалина.  - Эх… Ноги потерял… здоровье потерял… и все напрасно».
        Вскинув голову, Иван Ильич с вызовом встретил его взгляд.
        - Да-с, воевал и не стыжусь,  - проговорил он, возвысив голос, хотя ему никто не думал возражать.  - Кровью все заработано, кровью оплачено. Многим, например, зятю моему, этого не понять…
        - У вас есть зять?  - пробормотал Опалин.
        Почему-то он думал, что и Вера, и ее брат были совершенно одиноки.
        - Да-с, коммунист,  - ответил Иван Ильич.  - Занимает какую-то должность… в раю… в райкоме, что ли. Вы должны меня извинить, я старое ископаемое,  - объявил он и посмотрел строго.
        Кеша вытаращил глаза.
        - Ну так меня аттестует любезный зять,  - продолжал Иван Ильич, осторожно усаживаясь на стул.  - Впрочем, я на него не в обиде. По крайней мере, благодаря ему нас никто не пытается выставить из дома… Я заметил, что вас заинтересовала наша семья,  - продолжал он, глядя на Опалина.  - Обычная семья, пять человек детей, а теперь остались только мы с Верой. Брат Афанасий умер от чахотки, Надя угорела, Максим… Про Максима вы и сами знаете.
        - Кто его убил?  - спросил Опалин.
        Он не сомневался в том, что прямого ответа не получит, а хотел посмотреть на реакцию.
        - Жизнь,  - просто ответил Иван Ильич.  - Убивает всегда жизнь, вы не знали? Будете говорить с моей сестрой, прошу вас, выбирайте слова. Ваш коллега, который приезжал сюда до вас, не отличался особой деликатностью.
        Опалин хотел сказать, что постарается вести себя деликатно, но так как он все-таки расследует убийство, странно думать, что он станет говорить о персиках и розах.
        Однако тут в столовую вернулась Вера Ильинична, и обед начался.
        Глава 20
        Гроза
        На каменистой бесплодной почве «Мертвой долины» растут некоторые характерные для Крыма растения, не боящиеся засухи: ядовитый молочай, сумах-красильщик, колючее держи-дерево.
    «Крым. Путеводитель» (1929)
        Опалин был неприхотлив в еде.
        Он рос в те годы, когда перебои с продовольствием стали обычным делом, и началось все это еще до революции.
        Сколько он помнил себя, жизнь оставляла ему мало выбора в том, что касалось пищи телесной, и привередничать тут просто не приходилось. Повзрослев, он сделался постоянным посетителем столовых,  - опять-таки не имея выбора, потому что обстоятельства его к тому моменту сложились так, что дома он фактически лишился.
        Сняв угол у Варвары Дмитриевны, он ни на что не рассчитывал, но старая дама, которая втайне жалела его, всерьез озаботилась его пропитанием. Она закармливала его, насколько ей позволял ограниченный бюджет, и между делом тактично научила своего жильца правильно обращаться со столовыми приборами.
        Однако все кулинарные ухищрения Лукомской померкли перед обедом, который устроила Вера Ильинична, причем Опалина поразила не только сама еда, но и белоснежные салфетки, и бокалы, которые хозяйка поставила на стол.
        В глубине души он был рад, что благодаря наставлениям Варвары Дмитриевны не ударил в грязь лицом и не держал вилку в правой руке. Он очень хорошо заметил, что хозяин дома то и дело поглядывает на него, оценивая его манеры, и не намеревался дать своему тезке ни единого шанса для того, чтобы смотреть на себя свысока.
        Что касается Кеши, то он, очевидно, наобщавшись с киношниками, вел себя за столом вполне прилично и не подавал повода для нареканий.
        Общий разговор, впрочем, клеился с трудом.
        Шофер предпочитал молчать и жевать, а Опалин придерживался правила не говорить за едой о делах и потому тоже не блистал красноречием.
        Отчасти положение спасала Вера Ильинична. Она рассказала о своих родителях, мимоходом коснулась истории дома, в котором они находились, вспомнила, как несколько раз видела в Ялте Чехова, свернула на тему погоды и затем принялась рассуждать о том, какие фрукты легче всего выращивать в Крыму.
        Иван Ильич изредка вставлял свои реплики, кое-где поправляя сестру или добавляя свои замечания.
        Опалин поймал себя на мысли, что разговор в итоге выходит не вполне непринужденный и с претензией на светскость, отдающую чем-то старомодным.
        Однако обед был так хорош, что Иван легко простил бы и более серьезное прегрешение.
        Начались тосты.
        Опалин объявил, что он не мастер длинных речей, и предложил выпить за всех присутствующих. От него не укрылось, что Иван Ильич посмотрел на него с некоторым изумлением, словно Опалин отвечал на экзамене и оказался лучше, чем от него ожидали.
        Когда очередь дошла до самого Ивана Ильича, он сказал:
        - Возможно, вам не понравится мой тост, но я хотел бы выпить за то, чтобы все наши жертвы были оправданы. А лучше всего - чтобы нам не пришлось их приносить.  - Он выразительно кивнул на то, что осталось от его ног.
        Кеша не блеснул оригинальностью, предложив выпить за мир, но никто не стал шутить по этому поводу.
        Вера Ильинична сказала, что пьет за примирение. После вина она порозовела и помолодела. Голоса стали громче, речи - свободнее.
        - Не понимаю я новомодных словесных выкрутасов,  - признался Иван Ильич, морща лоб.  - Зачем нарком, когда есть слово министр? А эти ужасные сокращения… Крымжилсоюз, райпромкредит, госколбасторг… Тьфу! Ну ведь режет же слух…
        Опалин сидел с приятной тяжестью в желудке и думал, что его накормили до отвала, чтобы он не задавал вопросов.
        Неожиданно лохматая собака хозяев вбежала в комнату и нырнула под стол.
        - Что это с ней?  - с удивлением спросил Иван Ильич.
        Его сестра поднялась с места и подошла к окну. Свет в комнате померк, и неожиданно сделалось почти темно.
        - С моря идет гроза,  - сказала Вера Ильинична и стала закрывать ставни и задвигать шпингалеты.
        Вокруг домика засвистел ветер. Он бился в стены, рвал стебли глициний, раскачивал деревья в саду. Черная туча неслась на Гурзуф, и в центре ее что-то грозно шкворчало и отсвечивало золотом. Картечью рассыпался гром, и дождь стал сплошной стеной от неба до земли.
        Кеша приподнялся с места.
        - Ты куда?  - спросил Опалин.
        - Машина…  - пробормотал шофер.
        - Ты же ее под деревом оставил. Будем надеяться, что ее не зальет…
        - Не ходите наружу, не надо,  - умоляюще шепнула Вера Ильинична.
        Где-то над Мертвой долиной сверкнула молния, и гром загрохотал так, что у всех присутствующих заложило уши. Хозяйка дома вышла и вернулась с керосиновой лампой, которую поставила на стол.
        Все молчали, и только было слышно, как тикают часы в соседней комнате да снаружи неистовствует гроза.
        Вера Ильинична стала собирать посуду, Опалин хотел ей помочь, но Кеша опередил его.
        - Ах, ну что вы, не надо, я сама… Впрочем, если вы донесете до кухни…
        Они ушли.
        Иван Ильич рассеянно барабанил пальцами по столу, глядя мимо Опалина в угол.
        - Если вы не хотите говорить со мной о смерти вашего брата, не говорите,  - решился Опалин.  - Вам кто-то угрожал?
        - С чего вы взяли?  - буркнул Иван Ильич.
        - С тех пор, как я переступил порог вашего дома, вы говорите о чем угодно, только не о вашем брате Максиме Ильиче. А между тем, когда у людей убивают кого-то из близких, они жаждут справедливости - и уж точно не молчат.
        - Никакой справедливости не существует,  - мрачно ответил Иван Ильич и вздохнул.  - Я говорил ему, что ничем хорошим это не кончится. Но брат ненавидел Гурзуф. Он хотел вернуться домой, в Ялту.
        - Отчего же не вернулся?
        - Из-за жены. Бывшей. Ей двадцать семь, ему за шестьдесят. Он долго вдовел, и когда он решил жениться во второй раз, мы были только рады. Глупцы,  - горько промолвил Иван Ильич.  - Достаточно было хорошенько поглядеть на выражение ее лица, чтобы понять, что ничем хорошим это не кончится… В конце концов она выставила его из дома, развелась и привела к себе нового мужа, с которым встречалась еще до моего брата. Думаю, они уже давно продумали эту комбинацию…
        - Что значит выставила? Если ваш брат имел право на жилье…
        - Да, но он не стал бороться, а просто переехал к нам. И здесь он стал сходить с ума. Ему казалось, что если бы у него были деньги, Лиза бы к нему вернулась. Но его считали старорежимным архитектором, и хотя в окрестностях планируют строить новые санатории, моего брата почти не привлекали к работе. Я попросил зятя помочь, он что-то устроил, но - без больших денег. А потом я как-то раз заглянул в комнату Максима. Он сидел перед столом, на котором лежали мятые купюры - довольно много. Он смахнул их в ящик и стал сердито мне выговаривать, что я вошел без стука…
        Опалин напрягся.
        История стала приобретать совсем уж странный оборот.
        - Ваш брат как-то объяснил происхождение денег?
        - Нет. Он сказал что-то вроде того, что это гонорар за старую работу.
        - Что он имел в виду?
        - Понятия не имею.
        - А чем он занимался, кроме того, что был архитектором?
        - Ничем.
        - И у вас нет никаких догадок…
        - Там было слишком много денег,  - мрачно сказал Иван Ильич.  - Что бы вы подумали на моем месте? Конечно, если бы он их заработал честным путем, он не стал бы ничего скрывать.
        - Резонно,  - пробормотал Опалин, хмурясь.  - Ваш брат отдал эти деньги бывшей жене?
        - Насколько мне известно, он встретился с ней и озвучил сумму. Но Лиза захотела больше. Я избавлю вас от описания его разговора с ней,  - усмехнулся Иван Ильич.  - Поверьте, Максим был вовсе не глупым человеком, но когда судьба захочет кого-то погубить, она легко отнимет последние крохи разума. Я умолял его отступить, Вера плакала, но брат не желал ничего слушать. «Они мне заплатят»  - вот все, что я от него добился.
        - Они?
        - Так он сказал.
        - Я правильно понимаю, что после разговора с женой ваш брат пошел к людям, которые уже ему заплатили, причем хорошие деньги, за какую-то старую работу, и стал просить прибавки?
        - Полагаю, так все и было.
        - Где он с ними встречался?
        - Он не говорил. Но мне помнится, что накануне того вечера, когда я увидел его с деньгами, Максим отсутствовал полдня или около того.
        - Может быть, он ездил в Ялту?
        - Не знаю. Может быть.
        - Что было после того, когда он ушел просить прибавки? Ваш брат что-то сказал, когда вернулся домой?
        - Он не вернулся.
        В комнате повисло молчание.
        Снаружи шаркал и шумел ливень. Где-то хлопала неплотно прикрытая ставня.
        - То есть когда он попросил больше, его убили.  - Иван мгновение подумал.  - Покажите мне, пожалуйста, те деньги, которые он успел получить.
        - Не могу.
        - Почему?  - Опалин оскорбился.  - Вы что, думаете, что я попытаюсь их присвоить?
        - Я не могу их показать,  - терпеливо ответил Иван Ильич,  - потому что они исчезли из его кабинета. Кто-то забрался в дом и унес их. Моя сестра всегда уверяла, что у нее очень чуткий сон, но тем не менее факт остается фактом. Окно в кабинете Максима было открыто, ящик выдернут из стола, деньги пропали. И не только они, кстати: кто-то унес его золотые запонки, портсигар и еще несколько памятных вещиц.
        - Вам нужно завести нормальную сторожевую собаку,  - проворчал Опалин.
        - Приму ваш совет к сведению,  - Иван Ильич наклонил голову и усмехнулся.
        В комнату заглянула Вера Ильинична.
        - Просто ужас, что там творится… Вам достаточно света?
        Опалин поблагодарил ее, добавив, что все прекрасно, и хозяйка дома удалилась.
        Снаружи загремел гром, и собака отозвалась из-под стола жалобным повизгиванием.
        - Вы думаете, что вас обокрали те же люди, которые убили вашего брата?  - спросил Опалин у хозяина дома.
        - Я почти в этом уверен.
        - А вы не думали, что его бывшая жена может иметь какое-то отношение к…
        - К чему? К краже?
        - Например. Узнала, что бывший муж погиб, вспомнила, что у него хранилась значительная, по вашим словам, сумма. Ну и…
        - Нет, это не она.
        - Почему вы так решили?
        - Факты, знаете ли. В то время Лиза со своим новым мужем находилась в Симферополе. Кажется, это называется алиби.  - Иван Ильич вздохнул.  - Нет, конечно, я был бы не против, если бы ее уличили в чем-нибудь этаком и отправили в тюрьму.
        - В допр,  - машинально поправил Опалин,  - сейчас нет тюрем.
        - Вы наивное дитя,  - промолвил Иван Ильич, качая головой.  - Какая разница, как назвать явление, если суть его не изменилась… Назовите тюрьму хоть розой, она все равно розой не станет.
        - Я не дитя.  - Иван надулся.
        - Знаете что,  - неожиданно объявил хозяин дома,  - мне хочется с вами покурить. Если вас не затруднит, вот там, в углу, лежит коробка…
        - Тут только одна коробка,  - проворчал Опалин, сориентировавшись по указаниям Ивана Ильича,  - и для папирос она великовата.
        - Все равно, несите ее сюда.
        Когда через несколько минут Вера Ильинична вошла в комнату, она увидела, как ее брат и Опалин попыхивают сигарами, причем у агента московского угрозыска такой вид, словно он столкнулся с сигарами впервые в жизни.
        - Ваня, твои гаваны…  - пробормотала Вера Ильинична, растерявшись.  - Ты же столько лет их берег!
        - Пускай, Вера, пускай,  - ответил брат, махнув рукой.  - Для кого их беречь? Для этого, из рая… из райкома? Да ну.
        Хозяйка дома с изумлением поглядела на Опалина и вышла.
        - Должен сказать, я понимаю ваши опасения,  - начал молодой человек после паузы.  - Люди, которые убили вашего брата и без труда забрали деньги, которые ему дали… Вы подумали, что они могут вернуться. А в доме только вы с сестрой. И вы знаете, что не сможете ее защитить.
        Иван Ильич вздохнул.
        - Я кое-что вам не сказал,  - проговорил он, нервно дернув челюстью.  - Насчет сторожевой собаки. Так вот, она у нас была. Но в ночь, когда деньги исчезли, ей перерезали горло и кровью написали на стене: «Молчание - золото».
        Опалин вытаращил глаза и, не сдержавшись, выругался.
        - И да, вы правы,  - как ни в чем не бывало продолжал его собеседник.  - Я понимаю, что не смогу защитить Веру, если что случится. Поэтому я решил, что… Мы решили ничего никому не говорить,  - поправился он.
        - Но мне вы открылись,  - буркнул Опалин.  - Почему?
        - Черт его знает,  - Иван Ильич пожал плечами.  - Вам не хватает манер, но, кажется, стержень у вас правильный. Понимаете, если у человека нет морального стержня, все остальное не имеет никакого значения.
        Опалин насупился.
        По молодости он терпеть не мог, когда его качества взвешивали и оценивали, да еще в его присутствии. И в то же время его не покидало ощущение, что собеседник своей характеристикой словно выдал ему орден.
        - Вы докуривайте сигару,  - сказал хозяин дома.  - Бьюсь об заклад, такие, как у меня, вам еще долго не попадутся.
        Окончание его фразы покрыл раскат грома, а через несколько минут в окна хлынул солнечный свет.
        Гроза кончилась, и Иван Ильич бережно прикрутил фитилек керосиновой лампы.
        Глава 21
        Убийство
        Из несгораемого шкафа в особняке банкира Орнано похищено три миллиона…
    Из фильма «Процесс о трех миллионах» (1926)
        - Ваува…
        Он вынырнул из сна, как выныривают с глубины, и тотчас же ощутил, как его трясут за плечо.
        - Ваня, вставай!  - кричал кто-то смутно знакомым голосом.  - Да проснись же, чтоб тебя…
        Опалин открыл глаза.
        Возле его кровати стоял Парамонов, и Ивану сразу же бросилось в глаза выражение лица начальника угрозыска: свирепое и растерянное одновременно.
        Так выглядит человек, который упустил ситуацию из-под контроля; человек, который считал себя сильным и вдруг обнаружил, что вовсе не является таковым.
        - Что?  - хрипло спросил Опалин.
        - Ваня, у нас убийство,  - промолвил Николай Михайлович каким-то чужим голосом.
        - Кауфман?
        - Да какой Кауфман,  - окончательно теряя самообладание, завизжал Парамонов,  - Гриневскую убили! Нину Фердинандовну… И все унесли! Все украшения! «Алмазную гору», все!
        - Как?..  - совершенно глупо, по-обывательски спросил Опалин, теряясь.
        - А вот так! Давай одевайся… Это твои штаны? Машина на улице, ждет нас…
        И он чуть ли не швырнул брюки в лицо Опалину.
        Из-за старых ширм, которые отделяли уголок жильца от остального пространства комнаты, выглянула встревоженная Варвара Дмитриевна, поглядела на обоих мужчин и благоразумно решила оставить свои вопросы при себе, за исключением самого важного.
        - Голубчик, вы завтракать не будете? Потом? Ну как хотите. Когда вернетесь, я вам что-нибудь сделаю покушать…
        - Покушать, покушать,  - передразнил Парамонов четверть часа спустя, когда он, Опалин, Сандрыгайло, Будрейко и еще двое сотрудников местного угрозыска тряслись по дороге в раздолбанном автомобиле,  - умеешь же ты, Ваня, хорошо устраиваться… Все вокруг тебя пляшут!  - прибавил он со злостью.  - Мне-то что теперь делать? Ведь Гриневская… и ее муж… А, черт возьми!
        По правде говоря, вместо «черт возьми» Парамонов употребил куда более крепкие выражения в количестве, значительно превышающем пределы разумного.
        Затем он обрушил град проклятий на стадо, которое перегоняли через дорогу, а когда та освободилась, стал от души костерить шофера за то, что тот будто бы слишком медленно ехал.
        Опалин понимал, что начальник угрозыска находится на взводе, и молчал, глядя в сторону.
        Вчера он порядком утомился, потому что Кеша ухитрился поставить машину в такое место, которое во время грозы превратилось в натуральное болото и частично всосало в себя автомобиль.
        Для того, чтобы извлечь его оттуда, Вере Ильиничне пришлось бежать за несколько верст к телефону, вызывать зятя Ивана Ильича, зять вызвал кого-то еще, кто не смог приехать, но прислал вместо себя знакомого, который сначала не справился, но потом позвал на помощь еще одного знакомого.
        В общем, автомобиль из жижи достали с трудом и после нешуточных усилий, и извлечение его напоминало всем известную сказку о репке.
        Мотор еле удалось завести, и почти всю дорогу до Ялты Кеша мрачно молчал.
        - Подвел я тебя,  - сказал Опалин, который предпочел бы, чтобы шофер его выругал.  - Машина теперь грязная, сиденья мокрые…
        - Я все надраю,  - ответил Кеша хмуро.  - А сиденья высохнут.
        - Если к тебе будут придираться из-за машины,  - заметил Опалин,  - вали все на меня.
        - Это как?
        - Ну что я заставил тебя остановиться и отвезти меня к Броверманам.
        - Ты меня за кого держишь?  - спросил Кеша после паузы, и по выражению его лица Иван понял, что шофер смертельно обиделся.  - Буду я еще тобой прикрываться…
        - Да ладно тебе! И при чем тут прикрываться, если я сам разрешил тебе так сказать?
        - Надоело мне все,  - неожиданно проговорил Кеша без видимой связи с предыдущим.  - И фильма эта осточертела, и… вообще все. Выгонят так выгонят, не собираюсь я за это место держаться.
        - А что, тебе киношники не нравятся?  - спросил Иван.
        - Это допрос?  - тотчас же ощетинился шофер.
        - Просто вопрос. Ты же гораздо дольше их знаешь, чем я.
        - Зна-аю… Нужны они мне.  - Кеша недобро сощурился.  - Чего ты спрашиваешь? Сам же видишь наверняка, что это за народ. Я бы им дохлую канарейку не дал хоронить, не говоря уже о чем-то серьезном.
        - Да ну?
        - А то!
        - Слушай, ну не все же они…
        - Все. Некоторые только лучше других маскируются. Послушал бы ты их разговоры, сидя за баранкой, ты бы иначе на них смотрел. При тебе они еще сдерживаются, при мне - нет.
        - И что за разговоры тебе так не понравились? Если не секрет, конечно.
        - Нет, не секрет. Но вот как бы тебе сказать…  - Кеша задумался.  - Отношение у них друг к другу поганое. И деньги, деньги, деньги без конца звучат. А уж что они несут о коллегах, которые их не слышат, это вообще неописуемо.
        - Что, и Володя Голлербах тоже?
        - У, этот редко, но метко сказанет такое, что все остальные пустяком покажутся. Он очень ехидный, если ты не заметил. Ничего не пропускает. Кстати, он на днях тебя изображал, когда ты куда-то отлучился, и все хохотали. Показал, как ты пишешь с ошибками, и… Ну, и все такое прочее.
        Опалин в общем и целом ничего не ждал от людей, но почему-то его задело, что Володя Голлербах, к которому он хорошо относился, использовал свой талант для того, чтобы его высмеивать.
        Глядя на потемневшее лицо своего спутника, Кеша вообще пожалел, что затронул эту тему.
        - Послушай, они просто шуты,  - примирительно проговорил шофер.  - Одни более злые, другие - менее. Не надо принимать это близко к сердцу.
        Однако до дома Опалин добрался не в самом лучшем настроении.
        По большому счету всю свою жизнь он был одинок, но его не оставляла надежда найти родственную душу, кого-то, кого можно было назвать другом. Везде и всюду он натыкался на то, что люди заняты лишь собой и своими делами, и бунтовал, потому что сам вовсе не был эгоистом.
        В конечном итоге он почти смирился с тем, что у него есть лишь сослуживцы, начальство, отец, которого все равно что не было, знакомые, не претендующие на роль друзей, коллега, который временно пустил его пожить в свою комнату в коммуналке, и другие - те, кого Опалин должен был ловить.
        Может быть, именно другие придавали его жизни наибольший смысл.
        И вот теперь он трясется с Парамоновым и его подчиненными в автомобиле, который едет к «Баронской даче», и вяло размышляет, чем ему самому может грозить неожиданное убийство жены наркома.
        «Как же они пробрались? Ведь охрана… собаки… сторож… Па-азвольте…»
        Ему показалось, что он уловил что-то очень важное, но тут автомобиль завилял, задергался, как припадочный, и заглох в сотне метров от ворот.
        Парамонов разъяренным колобком выкатился наружу, не забыв еще раз припечатать шофера и проехаться по его родне вплоть до четвертого колена.
        За Николаем Михайловичем последовали остальные сотрудники. Очевидно, они сочли, что их предводитель уже все сказал, и потому воздержались от комментариев.
        Почему-то Опалина поразило, что сад выглядел в точности так же, как и несколько дней назад, когда тут снимали сцену отравления героини. Цвели розы, в безоблачное небо вонзались пики кипарисов, верещали цикады. Но, сделав несколько шагов, он едва не наступил на труп собаки с перерезанным горлом. В считаных метрах от нее лежал второй убитый пес.
        Сторож Яковлев, человек неопределенного возраста, с лицом, похожим на печеное яблоко, стоял возле зарезанных животных.
        Он словно окаменел, но Опалин уже успел набраться опыта и понимал, что Яковлев находится в состоянии глубочайшего потрясения, и если он не плачет и не бьется в истерике, то лишь потому, что подобные проявления чувств у этого немногословного замкнутого человека попросту не заложены природой.
        - Это что за…  - заорал Парамонов, посмотрел на сторожа, плюнул и поспешил к дому.
        Яковлев поднял голову и увидел Опалина.
        - Собачки мои,  - произнес он каким-то обреченным, надтреснутым голосом,  - собачечки…
        Опалин поглядел на его лицо, мысленно поставил метку «невиновен» и зашагал к дому.
        Возле лестницы Парамонов разговаривал с очень высоким сутулым человеком с белокурой бородкой, которого молодой сыщик раньше встречал в совершенно другом месте.
        Это был Андрей Стабровский, один из лучших ялтинских врачей. Он занимался больными в санатории, в которой находился коллега Опалина.
        - Полагаю,  - говорил Стабровский, очевидно, продолжая ранее начатый разговор,  - вы вполне можете допросить его в больнице.
        - Нет,  - огрызнулся Парамонов,  - я допрошу его прямо сейчас, черт побери! Вы же сами сказали, что его рана не представляет опасности для жизни…
        Стабровский нахмурился, но Николай Михайлович уже повернулся к нему спиной и зашагал по ступеням на второй этаж. За ним бежали его подчиненные, стуча сапогами.
        - Здравствуйте, Андрей Витольдович,  - сказал Опалин.
        Доктор повернулся к нему, окинул его внимательным взглядом и наклонил голову.
        - В других обстоятельствах, возможно, я сказал бы «доброе утро»,  - проговорил он,  - но сейчас…  - Он развел руками.
        - Что здесь произошло?  - спросил Иван.
        - Три человека убиты, один ранен. Хвостов, который охранял Нину Фердинандовну,  - пояснил Стабровский.  - У него прострелено предплечье. Нина Фердинандовна Гриневская, Пелагея Звонарева и Анна Звонарева убиты.
        И он рассказал, что раненый Хвостов добрался до телефона и дозвонился до Ялты, а Парамонов позвонил доктору и потребовал, чтобы он немедленно ехал на место преступления.
        - Он надеялся, что Нину Фердинандовну еще можно спасти… Но я мог лишь констатировать смерть.
        - Вы говорили с Хвостовым?  - быстро спросил Опалин.  - Сколько человек в банде?
        Ему не понравилась пауза, которую взял его собеседник.
        Андрей Витольдович словно решал, что ему стоит говорить, а чего не стоит.
        - Среди ночи его разбудили выстрелы. По его словам, он бросился смотреть, что происходит. В коридоре его ранили, он побежал к себе, успел закрыть дверь и задвинуть засов. Они стали ломиться внутрь, но… У него в спальне оказалась отличная дверь, такую не выбьешь снаружи. То есть можно, наверное, выбить, но это практически неосуществимо. Хвостов сказал, что дверь его спасла. Сколько человек в банде, он не помнит. Ему показалось, что по меньшей мере десять, но… Сами понимаете, в каком состоянии он находился…
        «Нет, ты что-то хитришь,  - неожиданно обозлился Опалин,  - ты чего-то недоговариваешь, и это не пустяк, а что-то важное… Черт бы побрал этих уклончивых интеллигентов! Всю душу вымотает, прежде, чем доберешься до сути…»
        - А теперь, с вашего позволения, я отойду,  - сказал Стабровский со своей обычной безукоризненной вежливостью.  - Мне надо еще заполнить столько бумаг…
        - Да, конечно, доктор, делайте, что считаете нужным,  - буркнул Опалин, сердясь на себя и на собеседника.
        У него была своя причина не любить врача - тот хоть и не напрямую, но твердо дал ему понять, что коллега, которого Опалин довез до санатория, находится в последней стадии чахотки и что на выздоровление надеяться бесполезно.
        Это звучало как приговор - да, по сути, им и являлось.
        - Кстати, я должен вам кое-что сказать,  - начал Стабровский, задержавшись на минуту.  - В состоянии вашего друга Селиванова наметилось некоторое улучшение.  - Опалин был готов расцеловать доктора, но Андрей Витольдович тут же прибавил:  - Это вовсе не значит, что он выздоровеет. Его болезнь слишком запущена, но, возможно, он проживет чуть дольше.
        - Чуть дольше - это сколько?  - мрачно спросил юноша.
        - Год. Может быть, полтора, если повезет.
        - И вы называете это везением?  - вспылил Иван.
        - Молодой человек,  - промолвил доктор ровным голосом,  - каждый день, вырванный у смерти,  - это везение. Странно, что вы до сих пор не поняли этого.
        Он удалился, оставив Ивана во власти противоречивых чувств.
        Значит, Вася Селиванов, который лишь на несколько лет старше Опалина, умрет - и все доктора и все науки мира бессильны что-либо изменить.
        Чувствуя, как его самого словно придавило гранитной плитой ослепительного, чудовищного бессилия, Опалин стал подниматься по лестнице. Походка у него была такая, будто к каждой его ноге привесили невидимую гирю.
        Глава 22
        Свидетель
        Герой ни блондин, ни брюнет,
        И не о нем речь-то.
        Героя вообще нет,
        А есть нечто.

    Дон-Аминадо. «Как сочинять сценарий. Русский фильм»
        Наугад Опалин сунулся в одну из комнат и увидел там Сандрыгайло, который, присев к столу и бодро лузгая семечки, заполнял бумаги.
        Мертвая Нюра лежала на полу в ночной рубашке. Шелуха подсолнечника летела на пол, но в то время дознаватели не слишком заморачивались поддержанием места преступления в том виде, в каком его застали.
        Трупы перемещали для осмотра или просто для удобства, фотографии делали не всегда и в основном ограничивались словесным описанием произошедшего.
        - Стреляли сквозь дверь,  - скучающе констатировал Сандрыгайло, даже не поворачивая головы к Опалину.  - Потом он ворвался - или они ворвались в комнату. Труп старухи за кроватью… Такое впечатление, что она услышала выстрелы и пыталась спрятаться.
        В комнате было две кровати, и Опалин не сразу заметил, что из-за одной высовывается человеческая рука.
        Приблизившись, он увидел длинные темные волосы с проседью - много, много волос,  - и бесформенную груду в застывших потеках крови.
        Судя по всему, в Пелагею Ферапонтовну выстрелили не меньше четырех раз. Рот разинут в безмолвном крике, в глазах - отчаяние и злоба. Он заметил на ковре осколки вазы и подумал, что старуха защищалась до последнего.
        Один раскрытый чемодан брошен на полу, другой лежит на кровати, и из него высовываются женские вещи.
        - Что-то пропало?  - спросил Опалин.
        - Кажется, у них украшения были. И денег нет.
        - Много денег?
        - Будем выяснять. Ты бы это, к Хвостову сходил,  - посоветовал Сандрыгайло.  - Его комната в конце коридора.
        Опалин не стал спорить.
        Он вышел в коридор, чувствуя легкий сумбур оттого, что не выспался и с ходу окунулся в расследование тяжелого, грязного, дурно пахнущего дела.
        В нескольких шагах от него стоял Хвостов с перевязанной рукой и что-то горячо говорил Парамонову, Будрейко и незнакомому Ивану сотруднику с лупой в руках.
        - Вот тут я их увидел…  - вспоминал Хвостов.
        - Сколько их было?  - оборвал его Парамонов.
        - Пять человек. Может, шесть… Они стали стрелять в меня…
        - Все пятеро или шестеро?  - На скулах Николая Михайловича ходуном заходили желваки.
        - Да!
        - Митька!  - Парамонов обернулся к сотруднику с лупой, который изучал стены.  - Ну что?
        - Я не вижу следов от пуль,  - равнодушно отвечал тот.
        «А,  - сообразил Опалин,  - значит, это их эксперт…»
        - Как ты не видишь,  - горячился Хвостов,  - они в меня стреляли!
        - Ну стреляли, а дальше что?  - спросил Парамонов.
        - Я побежал. Меня ранили…
        - Где именно ранили-то? Где ты находился?
        - Ты думаешь, я помню?  - взвился Хвостов.
        - Ты мне не тыкай,  - оборвал его начальник угрозыска, свирепо поправляя ремень с кобурой.  - Ну? Так где тебя ранили? Хотя бы приблизительно?
        Хвостов сделал несколько шагов по направлению к приоткрытой двери в конце коридора.
        - Кажись, тута…
        - Митька!
        - Я не вижу брызг крови,  - доложил Митька, осмотрев стену.
        Николай Михайлович несколько раз дернул челюстью и обернулся к Хвостову.
        - Так, тебя ранили… дальше что?
        - Я вбежал к себе и заперся.
        - Пошли.
        Массивная дверь. Мраморный камин. Вместо кровати - спартанская койка. На столе - роскошная ваза, и, проходя мимо, Опалин заметил, что она до половины забита окурками, источающими адский аромат.
        Впрочем, хозяина этой комнаты, по-видимому, все устраивало. Он уселся на койку, придерживая раненую руку.
        - Снаружи на двери следы, как будто ее пытались выбить,  - доложил Митька, осмотрев дверь.  - Но она так сработана… Сейчас так не делают. Ее можно вынести только тараном, и то я не уверен…
        Он провел пальцем по дереву и уважительно усмехнулся.
        - Будрейко, осмотри здесь все,  - распорядился Парамонов.  - Ищи оружие.
        - «Маузер» на столе,  - подал голос Опалин.  - Возле вазы.
        Будрейко поспешно завладел оружием, словно хозяин комнаты мог обратить его против них.
        В глазах Хвостова застыла усталость. Он явно испытывал упадок сил.
        - А теперь давай по-хорошему и без сказочек,  - попросил Парамонов.  - Так что здесь было?
        Хвостов испуганно поглядел на него.
        - Я никого не убивал,  - пробормотал он.
        - Ты самострел себе устроил!  - заорал Парамонов, перестав сдерживаться.  - Пять-шесть человек стреляли в него в коридоре… и ему только предплечье оцарапало! Ты что, думаешь, доктор не понял, что ты сам в себя стрелял? Не на такого напал!
        Опалин почему-то не сомневался, что Андрей Витольдович ничего не сказал о самостреле, но ссылка на врача окончательно добила Хвостова.
        Совершенно неожиданно для всех он закрыл лицо руками и всхлипнул.
        - Всю жизнь… всю жизнь!  - донеслось до тех, кто находился в комнате.  - За что? Судьба меня бьет и бьет… устал я, понимаешь? Хоть раз… приличная работа… юг! И тут! Выстрелы… А потом дверь пытались выбить! Что я должен был делать?  - закричал он, жалко кривя рот.  - Их уже убили без меня… Если бы я вышел из комнаты, это бы никого не спасло, поймите!
        - Ты признаешься, что только что наврал нам? Признаешься, что прятался тут, а потом устроил самострел и придумал, что тебя ранили бандиты?
        - Он меня уничтожит…  - проскулил Хвостов.
        - Кто?  - спросил Парамонов.
        - Кто, кто… Ее муж. Он же души в ней не чаял…
        - Ты хоть кого-нибудь из нападавших разглядел?  - вмешался Опалин. Хвостов всхлипнул и вытер лицо рукой.
        - Я тут сидел… за дверью… Только в окно видел, когда они убегали…
        - Описать их сможешь?
        - Да темно было…
        - Может быть, ты слышал, как они между собой разговаривали?
        Парамонов нахмурился.
        Ему не нравилось, что какой-то щенок взял допрос на себя, но он решил подождать и посмотреть, чего Опалину удастся добиться.
        - Я выстрелы слышал,  - пробормотал Хвостов, проведя рукой по лбу.  - Потом она закричала…
        - Кто?
        - Нина Фердинандовна. Это было ужасно… Я едва узнал ее голос. Она… она кричала что-то вроде «Ты не посмеешь», потом «Не надо, я тебе все отдам». Потом я услышал два выстрела, и дальше было тихо, но недолго. Я уловил шаги в коридоре и незнакомые голоса… Я подумал, что всех убили и теперь станут искать меня… Они пытались выбить дверь, а я залез под стол и молился…
        - За что тебе награды-то давали?  - не выдержал Парамонов.  - Под стол он залез!
        - Так война была, я молодой был, горячий,  - пробормотал Хвостов.  - Дурак, одним словом. А в мирное время знаешь как жить хочется… Привык я, понимаешь? Фильму снимали, на машине меня катали… Виноградом закармливали! И что? Умирать от рук каких-то бандитов? Их слишком много было. Я же говорю вам - я не мог никого спасти…
        - Ну ты не мог, а сторож что? Чем он занимался, пока тут баб убивали?
        - Так он ночью собак выпускает и дрыхнет беспробудно,  - ответил Хвостов.  - Напьется себе и спит…
        - Будрейко, арестуй-ка сторожа,  - распорядился Николай Михайлович.  - Митька! Осмотри сад на предмет следов…
        - В доме были еще домработница и повар,  - напомнил Опалин.  - Где они?
        Хвостов развел руками, показывая, что не знает.
        - Так, отлично,  - пробормотал Парамонов, нервно потирая руки,  - вот и возможные сообщники. Ваня!  - окликнул он Ивана, заметив, что тот повернулся к двери.  - Ты куда?
        - Подумать.
        - Да? Ну-ну…
        Опалин прошелся по коридору, засунув руки в карманы и машинально прислушиваясь, как под ногами скрипят половицы.
        Одна из дверей была открыта настежь, он вошел - и изумился. Ковры, дорогая резная мебель, подзеркальный столик с сотней женских мелочей, загадочно мерцающие флаконы духов, один из которых нюхал Сандрыгайло, достав пробку, и выражение лица у него было такое, словно он набрел на столетней выдержки коньяк.
        Когда Опалин вошел, Сандрыгайло неловко дернул рукой, флакон упал на пол и разбился, окутав комнату нездешним ароматом.
        - А, ччччерт… Ну что ты под ногами путаешься, а?  - напустился агент на Опалина.
        - Заткнись,  - буркнул тот в ответ.
        Он только что увидел Гриневскую - она полулежала в кресле, стоящем в глубине комнаты. На розовом шелке пеньюара расплылись два пятна. На ковре возле окоченевшей руки Нины Фердинандовны лежала какая-то пустая коробка, и только подойдя ближе, Опалин сообразил, что это, вероятно, ларец, в котором убитая держала свои драгоценности.
        - Нашел что-нибудь?  - спросил Иван.
        - Ты мне не начальник,  - ответил Сандрыгайло, глядя на него исподлобья.
        - Что, никаких улик?
        - Какие тебе нужны улики? Вошли, убили, забрали цацки и ушли. Представляешь, она их при себе хранила. Тут в комнате даже несгораемого шкафа нет.
        - А Звонаревых зачем убили?
        - Зачем убивают свидетелей? Чтобы все было шито-крыто.
        - Тогда почему не тронули сторожа? Да еще если он спал.
        - Может, он с ними заодно?  - пожал плечами Сандрыгайло.  - Или Хвостов этот. А что? Если он наводчик, доля ему причитается солидная.
        Опалин задумался.
        - Что-то с этим делом не так,  - проговорил он, просто чтобы выразить вслух ощущение, которое не покидало его уже некоторое время.
        - Конечно, не так,  - легко согласился Сандрыгайло, залезая в карман за семечками.  - Цельную жену наркома ухлопали, как какую-нибудь кассиршу… Семки хочешь? Бери, мне не жалко!
        Глава 23
        Части головоломки
        - Мамзель, одну бутылку химсамогон «Три звездочки»!
    Из фильма «Когда пробуждаются мертвые» (1926)
        Николай Михайлович Парамонов шел ко дну.
        Точнее, он чувствовал себя как утопающий - но, как и любой здравомыслящий человек, был намерен сделать все возможное и невозможное, чтобы удержаться на поверхности.
        Он понимал, что его будут обвинять в первую очередь - в том, что прошляпил опасную банду, что допустил убийство жены наркома, что проштрафился по всем статьям. Отдавая приказания, подгоняя сотрудников, он ни на мгновение не переставал мысленно искать способы защиты.
        Лучше всего, конечно, было бы найти козла отпущения, на которого можно было спихнуть вину или хотя бы большую ее часть.
        Увы, нужный Парамонову козел никак не вырисовывался, а имеющиеся в наличии кандидатуры не тянули даже на козлят.
        Поэтому он развел особо бурную деятельность, послал шофера в Ялту за второй группой агентов угрозыска и велел прочесать окрестности на предмет возможных свидетелей.
        - Если в дом забралась банда, то на чем они передвигались? Кто их извозчик или, может быть, шофер? Или они живут где-то поблизости? В любом случае хоть кто-то должен был их заметить!
        Он арестовал не только Хвостова и сторожа, но и повара Нардова с домработницей Крицких, которые в конце концов нашлись в доме.
        Прячась от налетчиков, они залезли в подвал и просидели там много часов, дрожа от ужаса. В подвал не доносились звуки снаружи, и поэтому бедолаги не знали, ушли ли бандиты или, может быть, еще хозяйничают в доме.
        Опалин сходил на кухню, сделал себе кофе и поджарил яичницу.
        Шофер угрозыска привез вторую группу агентов и поехал за третьей. То и дело в доме трещал телефон. Доктор Стабровский, закончив заполнять бумаги, уехал. На кухню сунулся Будрейко, увидел, что Опалин завтракает, оживился и тотчас стал осматривать имеющиеся запасы еды.
        - Ветчина! Ого-го… Фрукты - ну их к черту, надоели, сил нет…
        Профессионально проведя обыск, он откопал бутыль самогона, для приличия предложил Ивану и, когда тот отказался, припал к горлышку.
        - Хорошо!  - благоговейно промолвил Будрейко, когда наконец отлепился от бутылки.  - Куда там какому-то нарзану…  - быстро добавил он, жуя ветчину.
        Его нос покраснел, глаза блестели.
        Опалин поглядел на него и стал смотреть в окно.
        В саду щебетали птицы, воздух был пронизан солнцем. Ивану вдруг захотелось сбежать - куда-нибудь подальше от этого великолепного белого дома, который становился ловушкой для всех своих хозяев.
        Он вспомнил надменное лицо Гриневской, вспомнил, как она кричала на него, когда он не стал уступать дорогу. Она вела себя как хозяйка жизни, и потом, оказавшись на съемочной площадке, он искусно лавировал, чтобы не столкнуться с ней лишний раз, настолько актриса была ему антипатична. А теперь ее нет, и птицы поют как ни в чем не бывало.
        Опалин допил вторую чашку кофе, пошел прогуляться по дому, чтобы не видеть физиономию Будрейко, и забрел в зал с фигурами рыцарей и осветительными приборами. На полу лежала нетронутая пыль, и он подумал, что налетчики даже не стали сюда заглядывать.
        «А все почему? А потому, что они знали, что спальня Гриневской находится наверху.
        Сандрыгайло прав: у них был наводчик, и, может быть, не один…
        Интересно, что теперь будет с фильмой? Ведь Нина Фердинандовна играла в нем главную роль… и они собирались снимать еще несколько недель здесь, а потом на кинофабрике…»
        - Интересно вас в Москве работать учат,  - прозвенел от порога голос Парамонова, и Опалин поспешно обернулся.  - Наблюдаю я за тобой - ходишь, бродишь, руки за спиной, думу думаешь. Ты мне-то расскажи, о чем ты думаешь, а? Две головы всяко лучше…
        Опалин хотел дерзко ответить: «Смотря чьи головы», но опомнился.
        У него были все основания считать, что в разыгравшейся драме сам он сыграл далеко не лучшую роль, и это сейчас мучило его больше всего.
        - Они не собирались грабить Кауфмана,  - объявил он без всяких околичностей, вздернув подбородок.
        - Чего?  - Парамонов вытаращил глаза.
        - Они с самого начала хотели украсть «Алмазную гору». То покушение на меня было понарошку, понимаешь? Три раза стрелял и все три мимо - да настоящий бандит раз бы выстрелил, и я бы уже валялся. Но им было нужно, чтобы я остался жив. И чтобы донес до тебя будто бы случайную фразу насчет Кауфмана. Нам противостоит очень умная сволочь,  - сказал Опалин сквозь зубы.  - Он как в домино нас разыграл…
        - Но зачем им нужно было устраивать такую сложную комбинацию?  - Парамонов начал приходить в себя.  - Чтобы сбить нас с толку?
        - Затем, что мы бы стали думать, для чего бандит Щелкунов затесался в съемочную группу. И первым делом вспомнили бы об «Алмазной горе». Но тут покушение на меня, слова о Кауфмане… И мы повелись. Мы забыли о главном. Это был идеальный отвлекающий маневр,  - добавил Иван с горечью.  - Скажи, что там со следами в саду?
        - Работаем,  - ответил Парамонов. Он снял фуражку, достал платок и вытер лоб.  - Но ты же сам понимаешь - здесь топталась уйма народу, в том числе и ты. Короче, не все так просто…
        Слушая начальника угрозыска, Опалин словно раздвоился.
        Одна его сущность оставалась здесь, в зале, где висели портреты бывших владельцев, ставшие частью кинематографической декорации, а вторая упорно пыталась соединить несоединяемое.
        Собаки. Баронская дача. Собака. Мертвая долина. Убитый Броверман… Надпись кровью…
        - Слушай, а кто строил «Баронскую дачу»?  - внезапно выпалил Опалин.
        - Кажется, Броверман. А…
        - Так я и знал!  - вырвалось у Ивана.  - Деньги за старую работу… Слушай, здесь где-то должен быть потайной ход! Именно его и использовала банда, чтобы пробраться в дом…
        - Ваня, я слышал эту легенду тысячу раз, но…
        - Это не легенда! Он отдал бандитам чертеж хода - и получил большие деньги, но потом захотел еще больше…
        И Опалин рассказал о своем визите к родственникам убитого архитектора и о том, что ему удалось узнать.
        - Я ведь чуял, что Броверман как-то связан со всем происходящим, но не мог понять, как! Тайный ход - единственная версия, которая все объясняет…
        - Ваня, ты меня не слушаешь!  - закричал Парамонов.  - Во время ремонта весь дом проверили сверху донизу… Нет здесь никакого хода!
        - Значит, он не в доме, а где-то в саду! Ведь Хвостов говорил, что бандиты бежали через сад… И еще: Гриневскую убил кто-то, кого она знала. Кто-то, кого она никак не ожидала увидеть в роли убийцы… Я думаю, это кто-то из киношников.
        - Я тоже именно так истолковал ее последние слова,  - кивнул Николай Михайлович.  - Сейчас я возвращаюсь в Ялту, буду руководить обыском. Поедешь со мной?
        - Обыском?  - переспросил Опалин, не понимая.
        - Я намерен обыскать всех, кто принимает участие в этой чертовой фильме,  - сквозь зубы ответил Парамонов, воинственно поправляя фуражку.  - Всех и каждого, без исключений! Может, нам повезет, и мы найдем хоть что-то из ценностей… А может, кое-кто из членов группы уже сбежал, и тогда я точно буду знать, у кого рыльце в пуху…
        - Слушай, против нас выступает совсем не простой человек,  - сказал Опалин после паузы.  - Ты не возьмешь его вот так, голыми руками… И бегать он не будет - он исчезнет просто и естественно, так, что ты даже не заметишь… А украшения, конечно, давно уже переправлены куда следует. Ты только зря потратишь время.
        Но Николай Михайлович уже поймал кураж.
        Если обыск даст результаты, отлично; если нет, он отчитается о еще одном проделанном мероприятии и распишет его в самых выгодных для себя красках.
        Опалин для Парамонова по-прежнему был той самой соломинкой, за которую хватается утопающий, но, как и всякая соломинка, соратник мало-помалу стал Николая Михайловича раздражать.
        - Ваня, согласись: искать цацки у киношников все же логичнее, чем рыскать по окрестностям в поисках несуществующего тайного хода… Едем, ты мне нужен! Ты же у нас по-прежнему репортер газеты, киношники тебе доверяют, не исключено, что кто-нибудь из них при тебе раскроется… Машина должна быть здесь через десять минут!
        - Ладно, я поеду,  - буркнул Опалин.
        Но Парамонов, не ожидая его ответа, уже ушел, потому что его позвал эксперт.
        Сердясь на себя из-за того, что пошел на поводу у начальника угрозыска - который, как отлично видел Опалин, был озабочен исключительно спасением своей шкуры,  - он чиркнул спичкой о стену и собирался зажечь папиросу, но неожиданно замер, глядя на портрет щеголя с борзой.
        Огонек опалил юноше пальцы, он сдавленно чертыхнулся и загасил спичку.
        - Нет, этого не может быть,  - пробормотал Опалин, переводя взгляд на кислое лицо дамы на втором портрете.  - Хотя… постойте-ка… Черт возьми! Черт возьми… Саша Деревянко ведь был помощник оператора… значит, с наметанным глазом… И он заметил то же, что и я! Какое-то время сомневался, но потом… Позвольте, но как же так? Ничего не понимаю…
        - Ваня!  - закричал Парамонов снаружи.  - Ваня, машина уже пришла, едем!
        Когда Опалин вышел из дома, вид у молодого человека был крайне озадаченный. Он даже забыл вынуть изо рта незажженную папиросу.
        - Дать тебе спички?  - спросил Парамонов.  - Можешь курить по дороге… да я и сам сейчас закурю. Поверишь ли, нервы ни к черту стали…
        Он едва не уронил коробку папирос, закурил и сделался необычайно словоохотлив. Он разглагольствовал о том, что никому не даст спуску, что будет лично руководить обыском и постарается нагнать страху на преступников, чтобы они заметались и выдали себя. Он сыпал словами, перескакивал с темы на тему, подмигивал, посмеивался, и в то же время одна щека его подергивалась в нервном тике.
        - А насчет того, что бандой руководит какой-то гений - это ты, Ваня, брось… Нет среди них гениев! Просто они хотели ограбить Кауфмана, поняли, что у них ничего не выйдет, и вспомнили об «Алмазной горе»…
        - Архитектора убили люди, которые до того заплатили ему за какую-то старую работу,  - напомнил Опалин.  - О Кауфмане мы узнали позже…
        - Ваня, ну ты сам подумай: если бы у них правда был чертеж какого-то там потайного хода, почему они ждали столько времени? Почему убили Гриневскую только сейчас? Да глупости же! Ты просто книжек начитался…
        Опалин не стал спорить.
        Он находился в положении человека, который чует, что прав, но, кроме интуиции, у него не было никаких доказательств. А как говорил один из его муровских начальников, «интуицию к делу не пришьешь».
        Когда они въехали в Ялту, Парамонов велел остановить машину на набережной, чтобы Опалин мог сойти, и сказал:
        - Я сейчас соберу людей для обыска, а ты пока постарайся разузнать, что да как. Если вдруг кто-то из киношников бесследно исчез - сразу звони, хорошо?
        И он укатил вместе с шофером, забыв сказать, по какому именно номеру Опалин должен был звонить.
        Глава 24
        Странные речи
        Продать иль не продать? Вот в чем вопрос.
    Из фильма «Кукла с миллионами» (1928)
        - Разумеется, ввиду последних событий я запрошу инструкции из Москвы,  - сказал Матвей Семенович.  - Такое печальное происшествие…  - Он откашлялся.  - Разумеется, съемки придется остановить. Я вообще не удивлюсь, если производство свернут…
        - Как это свернут?  - взволнованно закричал Винтер, подскочив на постели.  - Фильма почти готова!
        - На две трети,  - вставил Нольде, который находился в номере режиссера вместе с Борисом, его женой, Мельниковым и Володей Голлербахом.
        Члены съемочной группы и уполномоченный кинофабрики проводили что-то вроде экстренного совещания.
        - Минуточку, минуточку,  - вмешался Кауфман,  - всего несколько дней назад вы заверяли меня, что съемки в Ялте будут проходить как минимум до середины сентября, а затем вы возвращаетесь в Москву, где в павильонах работы на полтора месяца, а может быть, и больше. Я уж молчу о том, что вы лишились исполнительницы главной роли…
        - Вы так говорите, как будто это я убил Нину Фердинандовну!
        - Отнюдь, Борис Иванович! Но мы все сейчас в крайне сложном положении. На вашу фильму уже потрачено колоссальное количество денег, а что теперь? Хорошо, я верю вам, что осталось снять всего ничего. Но как вы обойдетесь без Гриневской?
        Винтер обменялся взглядом с Мельниковым.
        - А что тут думать?  - сказал сценарист, пожав плечами.  - Надо переписывать сценарий.
        - Вот так просто?  - с сомнением спросил Кауфман.
        - Это будет вовсе не просто,  - заметил Володя.  - Придется думать, как оставить максимум снятого материала и при этом - как заменить сцены, в которых Гриневская уже не сможет участвовать.
        - Перепишем их под Лёку, вот и все,  - сказал Мельников.  - Ее героиню воскресим, а героиню Гриневской убьем.
        В комнате повисло ошеломленное молчание.
        - Сцену гибели снимем издали с дублершей, чтобы не было видно лица,  - добавил Нольде.  - Да ту же Лёку можно снять.
        - Вы не хотите выпить водички?  - участливо спросила Тася у Матвея Семеновича, который с потерянным видом растирал рукой лоб.  - Или чаю? У меня есть.
        - Нет, благодарю,  - очень вежливо ответил уполномоченный и посмотрел на нее так, словно она только что предложила ему яду.
        - Линию Гриневской сократить, линию Лёки увеличить,  - напирал Мельников, видя, что Борис колеблется.  - Другого выхода я не вижу. Когда фильма выйдет, посвятить ее памяти Нины Фердинандовны. Мы уже слишком много отсняли, и отступать нельзя. Фильму надо заканчивать.
        - Я считаю, это вполне разумно,  - сказал Володя.  - Тем более что у нас даже не одна фильма, а целых три. То, что произошло с Ниной Фердинандовной, ужасно, но… Мы все прекрасно знаем, что именно такие трагедии привлекают публику.
        Матвей Семенович держал паузу. Он снял очки и принялся медленно их протирать.
        Мысли уполномоченного были странны и печальны. Он думал о том, что жена наркома еще не похоронена, а ей уже нашли замену; о том, как Нине Фердинандовне все угождали при жизни и как быстро смирились с тем, что она исчезла. И еще он поймал себя на том, что стал малость побаиваться этих интеллигентных, творческих, увлеченных людей, которых заботило только одно - чтобы работа была закончена и фильм выпущен.
        - Сколько времени вам нужно на переделку сценария?  - спросил наконец Матвей Семенович, надевая очки.
        - Три дня,  - уверенно ответил Мельников.
        - Больше,  - вырвалось у Бориса.
        - Нет. Заодно выбросим все лишнее и допишем эпизоды для Лёки. Придется изменить ее линию с Эндрю.
        - Послушайте, а вы не хотите использовать кадры крушения?  - неожиданно спросил Володя.  - Помните, когда поезд сминает машину… По сценарию героиня Нины Фердинандовны спаслась, ну а если нет? Тогда и гибель ее объяснять не надо…
        Завязалось оживленное обсуждение.
        Все, кроме Кауфмана, выдвигали свои соображения, но большинство было согласно с тем, что смерть героини в аварии - отличная идея.
        - Хорошо бы эти кадры переместить в конец второй серии,  - сказал Нольде.  - После такого третью серию зрители точно не пропустят…
        - У нас в конце второй серии действие уже в Москве,  - напомнил режиссер.  - А приезд Гриневской в Москву мы не сняли…
        - Ну и что? Она опоздала на поезд, например… или Тундер Тронк устроил очередные козни. Вообще что тут думать? Он у нас злодей, так пусть убивает без всяких причин…
        Пока в номере Винтера шло совещание, на набережной недалеко от гостиницы «Россия» гример Пирожков в очередной раз описывал изнывающим от любопытства слушателям детали случившегося. Фотограф, Валя, парикмахер Фрезе, ассистент Светляков и другие присутствующие перебивали вопросами и выдвигали свои версии.
        - Сдала бы клад государству, как полагается, и никто бы ее не тронул,  - объявила Валя.
        - Вот увидите, в газетах напишут, что ее белые убили,  - усмехнулся Светляков.
        - Вполне может быть,  - сказал Беляев.  - В газетах чего только не пишут!
        - Ах, ну что вы говорите такое!  - вырвалось у парикмахера.
        Он оглянулся и увидел, что к ним подходит Опалин, засунув руки в карманы.
        - А, Ваня!  - воскликнул гример, заметив нового слушателя.  - Вы уже слышали, что с Ниной Фердинандовной произошло?
        - Так, слышал кое-что, но не поверил,  - ответил Опалин, подпуская в голос сомнений, чтобы раззадорить собеседника.  - Так это правда? Ее убили?
        К его удивлению, Пирожков довольно точно описал детали случившейся драмы. Он знал и о зарезанных собаках, и о том, что охранник Гриневской прятался за дверью, но считал, что того ранили бандиты. Так же Опалин узнал, что в городе считают крайне подозрительным отъезд секретаря Гриневской накануне нападения на дом.
        - По-моему, он уехал, потому что нарком его вызвал в Москву,  - заметил Иван.
        - Да, но смотрите, как интересно получается: он уезжает, и хозяйку сразу же убивают. Я никого не обвиняю, упаси бог, но все-таки - странно, вы не находите?
        - Не сразу же, а через несколько дней,  - напомнил Светляков.
        - Ну конечно, если бы ее убили сразу же, то сразу же и возникли бы вопросы к секретарю. Но я бы на месте товарищей, которые ведут дело, постарался все проверить. Мало ли что…
        - А из чего ее убили?  - неожиданно спросил Митя Абрикосов, и все с удивлением повернулись к молодому реквизитору.
        - Тебе-то что за печаль?  - фыркнула Валя.
        - Так, просто интересно.
        - И что ж у тебя за интерес такой?  - спросил фотограф, прищурившись.
        - Ну…  - Митя потупился.  - Да неважно. Я просто узнать хотел…
        Он явно нервничал, и Опалин насторожился.
        «Эге… да он что-то знает… Или подозревает… Почему он спросил про оружие? Надо будет Парамонову сказать…»
        - Фома Лукич!  - К ним стремительным шагом приблизилась Лёка.  - Вы, случаем, не знаете, куда Андрей пропал? В номере его нет…
        - Запил гражданин Еремин,  - усмехнулась костюмерша.
        - Ну что вы, Валечка,  - укоризненно промолвил Пирожков.  - У человека же горе.  - Он обернулся к актрисе, которая с нетерпением смотрела на него.  - Андрей Павлович с Леонидом Сергеевичем и этим… писателем, забыл фамилию, пошли в «Красную Ривьеру».
        - Макар Косой,  - подсказал Фрезе фамилию писателя.
        Вот ведь как любопытно, мелькнуло в голове у Опалина: человек вроде не любит сплетен, а такие мелочи помнит.
        - Спасибо, Фома Лукич,  - сказала Лёка и, как была, на каблучках побежала к «Красной Ривьере».
        Пирожков внимательно посмотрел ей вслед и покачал головой.
        - Кажется, кое-кому скоро дадут отставку…
        - Это было ясно с самого начала,  - заметил фотограф.  - Она с Еремина глаз не сводила. А теперь он свободен.
        - Кстати, Фома Лукич, а вы не знаете, где Кеша?  - спросил Опалин самым что ни на есть естественным тоном.
        - На дне морском,  - хмыкнул фотограф, и его светлые глаза сверкнули.
        - Вы шутите?  - Иван растерялся.
        - Хм, ну только там он может спрятаться от гнева Татьяны Андреевны. Он же машину испортил.
        - Да чинят машину, чинят,  - вмешался Пирожков, вытирая лоб платком.  - А Татьяне Андреевне, конечно, не следовало на него вчера так кричать.
        - Да что вы от нее хотите, ей-богу,  - засмеялась Валя.  - Таська просто старая страшная баба, которую не любит муж, а она его шантажирует больным ребенком. Если бы Борис Иваныч был поумнее - и не такой порядочный,  - давно бы ее бросил.  - Окружающие смущенно запротестовали.  - Нет, ну любому другому уже давно надоело бы глядеть на ее рожу и линялые тряпки, в которых она ходит…
        Случайно оглянувшись, Опалин увидел, что жена режиссера стоит в нескольких шагах от них.
        Судя по выражению ее худого лица, Тася прекрасно все расслышала. Ее тонкие губы недобро кривились, редкие светлые ресницы подрагивали, и мысленно Иван приготовился к худшему.
        Первым нашелся Митя Абрикосов.
        - Простите, мне надо идти,  - пискнул он и сбежал - то есть удалился настолько быстрым шагом, насколько позволяли обстоятельства.
        По правде говоря, оставшиеся в глубине души могли только жалеть, что не могут повторить его маневр.
        Тася сглотнула, вынудила себя изобразить улыбку и проговорила:
        - Я хотела вам сообщить, что съемки прерываются как минимум на три дня. Сценарий будут переписывать… Очень хорошо, что вы здесь и что мне не пришлось…  - Она не договорила, махнула рукой и зашагала обратно к гостинице.
        Сергей поглядел ей вслед, усмехнулся и повернулся к костюмерше.
        - Ну, Валя, держитесь… Она вас съест.
        - Подавится,  - пожала плечами девушка.  - К тому же я на местной студии работаю, а не в Москве. И я член профсоюза, меня нельзя просто так уволить.
        Поболтав еще о том о сем, киношники разошлись кто куда, а Опалин отправился в гостиницу, где столкнулся с Харитоновым, который нес пачку бумаги и несколько коробочек ленты для пишущей машинки.
        - А, рабкор!  - воскликнул помреж, завидев Ивана.  - Что, тебе уже статью про убийство заказали? Нет? Какие-то у вас в провинции редактора тугодумы. Или они что, наркома боятся?
        - А ты как думаешь?  - вопросом на вопрос ответил Опалин, но тут же решил свернуть на интересующую его тему.  - Слушай, а Кеша где? Никак его найти не могу.
        - В гараже «Крымкурсо», наверное,  - ответил Вася.  - В «Изотте» одна деталь сломалась, надо ее заменить, а она, зараза, редкая. Вчера Татьяна Андреевна ему сцену устроила из-за машины и велела ее починить… А у «Крымкурсо» механики хорошие… Лёка!
        Его подруга только что вошла в гостиницу, бережно ведя Еремина, как будто он был тяжелобольным, хотя все указывало на то, что он всего лишь перебрал.
        - Осторожнее, Андрей, тут ступенька…  - Но он все равно споткнулся и неловко повис на девушке, обняв ее за плечи.
        Вася, наблюдая за этой сценой, нахмурился.
        - Лёка,  - начал он, подходя ближе,  - ты…
        Однако Харитонов не успел закончить фразу, потому что в холл, печатая шаг, вошел Николай Михайлович Парамонов в сопровождении десятка человек в форме.
        - А!  - обрадовался Андрей.  - Угры… угрозыск… А-рес-то-вать!
        - Спокойно, гражданин, спокойно,  - ответил Парамонов, метнув быстрый взгляд на его бледное лицо и слипшиеся пряди волос на лбу.  - Пока мы устроим тут небольшой обыск… Граждане киношники, возвращайтесь в свои номера. Товарищ администратор, нам понадобятся понятые…
        - Лёка,  - сказал актер, поворачиваясь к своей спутнице,  - вы д-дивная девушка. Выходите за меня замуж!
        Лёка побледнела и впилась взглядом в его лицо.
        - Так, ну это уже черт знает что такое,  - проворчал помреж.  - Лёка, он лыка не вяжет, ты его не удержишь… Ваня! Помоги мне доставить нашу звезду в номер, а то он, не ровен час, упадет… Лёка! Да оставь ты его, подержи лучше бумагу и эту чертову ленту…
        Опалин и Вася с грехом пополам довели Еремина до лифта и поднялись на верхний этаж.
        Лёка одной рукой прижимала к себе то, что ей вручил Харитонов, а другой пыталась поддержать Андрея, но это плохо у нее получалось.
        - Со мной все хорошо,  - пробормотал актер в коридоре, высвобождаясь.  - Спасибо, товарищи.  - Он провел по лицу трясущейся рукой.  - Я… я, кажется, немного перебрал…
        - А они правда будут обыскивать?  - вдруг спросила девушка с тревогой, ни к кому конкретно не обращаясь.  - И что, все-все просматривать?
        Она разом вспомнила все ужасное, что лежало в ее чемоданах и могло попасться на глаза чужим равнодушным людям: заплатанный лифчик, дырявые носки, дневник, который она вела во время съемок, занося в него не самые лестные характеристики большинства окружающих, и - боже мой - три открытки с фотографиями Еремина, которые она тайком купила тут, в Ялте, хотя сама работала с ним и видела его каждый день.
        - Ну…  - пробормотал Опалин, пытаясь понять, что крылось за ее смущением,  - обыск есть обыск…
        Войдя в свой номер, Андрей рухнул на постель, и Лёка принялась бегать вокруг него, предлагая свою помощь.
        Казалось, она начисто забыла о Васе, который стоял в нескольких шагах и смотрел на происходящее со все возрастающим изумлением. И так как Опалину было неловко видеть выражение его лица, он быстро удалился, не прощаясь.
        Спустившись вниз, он разыскал Парамонова и рассказал ему, что новый реквизитор Абрикосов зачем-то выспрашивал про оружие, из которого убили Гриневскую, и явно нервничал, а молодая актриса тоже заволновалась, услышав об обыске, но, возможно, это ничего не значит.
        - Вот будет смешно, если и второй реквизитор бандитом окажется,  - хмыкнул Парамонов.  - Ты куда?
        - Так,  - уклончиво ответил Опалин.  - Приятеля надо навестить.
        - По делу?
        - Нет, это просто приятель. Я ему обещал прийти еще пару дней назад, но замотался… Ты мне расскажешь, если что-то удастся найти?
        - Конечно,  - ответил Парамонов, вздернув плечи.  - Ни слова тебе не скажу, ни полслова. Ваня, ну что ты дурацкие вопросы-то задаешь, в самом деле? Я думал, мы с тобой заодно.
        Он говорил очень убедительно, и Опалин заколебался.
        Дело в том, что хоть он и был с начальником угрозыска заодно, кое-что Иван предпочел пока хранить при себе, и не из недоверия, а потому, что чувствовал себя на очень шаткой почве.
        Кроме того, он не забыл, как еще недавно по дороге в Ялту Парамонов пытался поставить его на место. А Опалин, несмотря на свой прямой характер, был крайне злопамятен и некоторые вещи прощал с трудом.
        - Хочешь пари?  - неожиданно предложил начальник угрозыска.
        - Не люблю пари,  - коротко ответил Иван.
        - Я тоже не люблю, а какая разница? Мне кажется, что во время обыска я что-то найду. Тебе кажется, что нет. Не хочешь поспорить? Хоть на коробку спичек.
        - На коробку спичек можно,  - сдался Опалин.  - Ладно, я к тебе вечером зайду. Тогда и узнаем, кто выиграл.
        - Даже не сомневайся,  - усмехнулся Парамонов и, воинственно поправив фуражку, зашагал к лифту.
        Глава 25
        Санаторий
        406. Аппарат обводит блаженный крымский пейзаж.
    В. Маяковский, сценарий «Слон и спичка»
        Койка была пуста, постельное белье - тщательно заправлено, словно здесь вскоре ждали нового постояльца. Чувствуя, как кровь стынет у него в жилах, Опалин бросился искать сестру милосердия.
        - Скажите… а Селиванов… Василий Никифорович…
        - В саду он, в саду,  - успокоила его немолодая женщина в белом халате.  - Воздухом дышит.
        - Фу ты, черт! А я уж вообразил…
        Поблагодарив собеседницу, он выбежал в сад, где поодиночке и группами сидели или прогуливались пациенты санатория в одинаковой больничной одежде.
        Исключение составлял один важный военный, который упорно не желал переодеваться и всегда ходил в мундире и с орденом Красного Знамени, опираясь на трость. Когда Опалин, ища своего знакомого, третий или четвертый раз пробежал мимо военного, тот не выдержал.
        - Товарищ, ну что вы мечетесь, как безголовая курица… Ваш друг вон там,  - он указал направление тростью,  - любуется морем.
        - Спасибо, товарищ,  - буркнул Иван, однако все-таки не удержался.  - Но я не курица и не безголовый, и попрошу меня так не называть.
        - Не обижайтесь, командир,  - добродушно сказал военный,  - но вы сами виноваты. Навещали бы друзей почаще, знали бы, где кто любит находиться. А то, знаете ли, Вася на вас обиделся.
        - Я и не подозревал…  - сконфуженно пробормотал Опалин и угас.
        - Ладно, командир, идите,  - сжалился над ним собеседник.  - А то вы со мной заболтались. Шагом марш!
        Когда Опалин ушел, военный неожиданно закашлялся и, вытащив платок, прижал его к губам. На ткани осталось красное пятно.
        Вася Селиванов сидел на складном стуле и смотрел на море, расстилавшееся внизу. Он был молод, и светлые вихры волос торчали у него, как у мальчишки, но болезнь уже наложила на его лицо свой отпечаток и словно сказала: «мое».
        Туберкулез не красит человека, и Селиванов не стал исключением.
        Когда он повернул голову и поглядел на приближающегося Ивана, того кольнуло - уже который раз - неприятное чувство, что вместе с Васей его глазами смотрит кто-то еще, о ком Опалин даже не хотел думать.
        Этот невидимый и неосязаемый кто-то постоянно находился рядом, вокруг, внутри, и Иван понимал, что это была смерть.
        - Странная штука - море,  - заговорил Селиванов, когда Опалин, продравшись через сбивчивые приветственные фразы, присел возле него на пенек.  - Вроде катит себе волны и ничего не происходит, а сидишь - и глаз оторвать не можешь.
        - Я думал, тебе не нравится море,  - пробормотал Иван.
        - Нет,  - тотчас ответил Селиванов.  - Не нравится. Я бы вообще, знаешь, сейчас в Москву махнул…  - Он вздохнул и почесал голову.  - Но в Москву меня пока не пускают. А тут что делать? В карты играть? Скучно. Вот и сижу тут, смотрю на море, воздухом дышу, как доктор приказал. Без него я бы, конечно, не догадался…
        Опалин, не удержавшись, фыркнул.
        - Я слышал, что жену наркома убили,  - продолжал Селиванов, хмурясь.  - Это связано с расследованием, в которое ты влез?
        - Я не влез,  - ответил Иван, тотчас перестав улыбаться,  - а просто помогаю.
        - Угу. Нашел кому помогать - Парамонову. Тебе, Ваня, надо браться за ум. Ты себе позволяешь садиться на шею кому ни попадя. Жестче надо быть, понимаешь?
        - Хорошо тебе говорить.  - Опалин понимал, что злиться нельзя, и все же начал сердиться.  - Ты мать Саши Деревянко из петли не вытаскивал…
        - Нет. Зато я много других разных вытаскивал и из воды спасал.  - Селиванов вздохнул.  - Жалостливый ты, Ваня. Это хорошо. Но плохо. Хорошо - потому что без жалости человек ничего не стоит, а плохо - потому что жалость твою будут пытаться использовать в своих целях. Вот и Парамонов…
        - Да что ты против него имеешь?
        - Ничего. Я просто знаю ему цену. Он использует тебя - и даже не скажет до свиданья. Это не тот человек, с которым можно сотрудничать. Он вообще не понимает, что такое сотрудничество. Он хотя бы рассказал тебе обстоятельства дела?
        - В смысле, убийства Гриневской?
        - Ну да.
        - Рассказал. И отвез на место. Если тебе интересно…
        И Опалин, порой увлекаясь лишними деталями, пересказал своему коллеге все, что он увидел в доме, а также выводы, к которым он пришел.
        - Я уверен: там где-то есть потайной ход. Но Парамонов даже не хочет его искать. Он не понимает, почему тогда столько времени прошло между моментом, когда Броверман передал бандитам чертеж хода, и налетом.
        - Землетрясение,  - буркнул Селиванов, немного поразмыслив.
        - Что?  - Опалин поглядел на него расширившимися глазами.
        - В июне было землетрясение. Возможно, часть тайного хода обрушилась, и ее пришлось восстанавливать. Это, конечно, в том случае, если ход действительно существует.
        - Вася! Но ведь это же все объясняет!  - в восторге прокричал Опалин.
        - Нет, не все. И вообще, твой ход - чепуха, мелочь.  - Молодой человек поморщился.  - Меня куда больше беспокоит главарь, который устраивает налет на охраняемый дом, убивает людей и бесследно исчезает. Смотри, ведь у вас с Парамоновым до сих пор нет ни одной зацепки.
        - Как ни одной? Мы нащупали связь между убийством архитектора и налетом, установили личность Щелкунова, установили, что он зарезал помощника оператора…
        - А Щелкунов был из банды Сени Царя, верно?
        - Да.
        - Парамонов его проверял? Я про Сеню Царя. Да, был суд, его приговорили к расстрелу. Но я не помню, привели ли приговор в исполнение.
        Опалин задумался.
        - Ты хочешь сказать, что Сеня Царь…
        - Не мог ли он попасть под амнистию,  - промолвил сквозь зубы Селиванов.  - Я смутно припоминаю, что Петрович как-то раз зудел… Он кого-то из подельников Сени взял в Москве, ну и разговорил его… Я уже деталей не припомню, но Петрович вроде удивлялся, что Сеню не расстреляли.
        Петровичем звали одного из сотрудников угрозыска, чье имя было Карп, а фамилию вспоминали только для служебных надобностей. Он не хватал звезд с неба, но был въедлив, методичен и вдобавок ко всему обладал прекрасным каллиграфическим почерком.
        - Послушай,  - начал Опалин после паузы,  - но если Сеня Царь жив… и если он на свободе… Ты его карточку видел? Или досье? Были у него какие-нибудь особые приметы? Как нам вообще его найти?
        - Да не видел я его досье,  - ответил Селиванов с досадой.  - Он все на югах крутился, столицы не жаловал. Я его и не ловил никогда.
        - Ну лет ему сколько? Рост, цвет волос?
        - Да не знаю я! Знал бы, сказал. Петрович вроде упоминал, что до того, как в бандиты податься, Сеня фотографом был…
        - А-а,  - протянул Опалин и стал смотреть на море.
        Сергей Беляев, щеголь в белом костюме. Всегда любезный, всегда готовый сделать самый выгодный кадр. Позвольте, да он не общался с Щелкуновым… можно сказать, в упор его не замечал. И что? Если они бандиты, то, конечно, они всегда общались где-то в другом месте, чтобы не привлекать внимания…
        - Слушай,  - начал Селиванов,  - пес с ним, с Царем… пусть Парамонов сам разбирается. Я тебе вот что хотел сказать… Когда ты у меня поселился, я тебя прописал без права на жилплощадь, помнишь? Короче, прежде чем ехать в Крым, я зашел к управдому и тебя переписал. Теперь ты жилец со всеми правами, ну, а я тебя недолго буду стеснять.
        И тут Опалин по-настоящему растерялся.
        В жизни он видел так мало хорошего со стороны окружающих, что теперь совершенно неожиданная весть о прописке в коммунальной квартире, которая избавляла его от множества забот - да что там забот, попросту мучений,  - подействовала на него, как на боксера нокаут.
        - Вася… Но ты же не умрешь… И потом… я же не беспризорник, слушай! Просто так обстоятельства сложились…
        - Знаю я твои обстоятельства,  - усмехнулся Селиванов,  - притащилась поганая мачеха в семью, привела своих родственничков, и они тебя выдавили. И подвинуть ты ее не можешь, потому что она за папашу твоего прячется. Ваня, какого черта, а? Ну я же видел, как ты на скамейке ночевал и на работе спал за столом, потому что идти тебе некуда. А человек не должен жить как собака, это мое глубочайшее убеждение…
        - Я…  - начал Опалин, поглядел на изможденное лицо Селиванова и только рукой махнул.
        …Всю жизнь думал, что у него нет друзей, ни одного.
        Как же! Друзья - это не те, кто громко кричит на весь свет, как они с тобой дружат; друзья - это те, кто помогает тебе, не дожидаясь просьб с твоей стороны…
        - Только вот что,  - продолжал Селиванов, хмурясь,  - ты у нас жалостливый, так что слушай сюда… Если после моей смерти к тебе заявятся какие-нибудь… Неважно кто и начнут причитать, что они мои родственники, что ты должен их пустить пожить, хоть ненадолго, хоть на пять минут, гони их в шею, слышишь? Нет у меня никаких родственников, а если какая-нибудь сволочь и объявится, это все шантрапа, самозванцы и мразь…
        - Вася, ну что ты все время говоришь про смерть, ну честное слово,  - пробормотал Иван и, не выдержав, расплакался.
        - Это не я про нее говорю, это она обо мне думает,  - мрачно ответил больной.  - Увидел бы сейчас тебя Терентий Иваныч!  - Это был непосредственный начальник Опалина, человек многознающий, суровый и весьма желчный.  - Ладно, хочешь реветь - реви. Толку от слез никакого, зато никакого и вреда… Скажи мне лучше вот что: когда я упомянул, ну насчет фотографа, ты на кого-то подумал?
        Опалин кивнул, вытирая слезы.
        - Там в съемочной группе есть один. И я его сегодня видел.
        - То есть после убийства он не сбежал.  - Селиванов задумался.
        - Я не могу понять,  - признался Опалин,  - как они жену наркома не побоялись убить. Должны же были понять, что после этого начнется.
        - Надо расписание иностранных пароходов посмотреть,  - с виду нелогично ответил Селиванов.  - Которые заходят в Ялту.
        - Думаешь…
        - Конечно. Одна «Алмазная гора» стоит столько, что на всю жизнь хватит. Договорятся с кем надо, спрячутся на корабле, и айда за границу… Уже уходишь?  - спросил больной, заметив, что Опалин поднялся с места.
        - Да. Скажу Парамонову насчет фотографа… Может, конечно, это и не он. Проверять надо… Еще я в гараж собирался заскочить, к знакомому. Если хочешь, я могу остаться…
        - Да нет, мне тут хватает общества,  - пожал плечами Селиванов.  - Иди.
        - Я еще завтра приду,  - пообещал Опалин.  - Расскажу тебе, ошиблись мы или нет насчет фотографа.  - Он осторожно встряхнул на прощание вялую, горячую руку и удалился.
        - Мы,  - пробормотал больной, поудобнее устраиваясь на стуле,  - мы… м-да… надует тебя Парамонов. Все успехи себе припишет, как пить дать.  - Он поглядел на пеструю бабочку, которая вилась возле него, и вздохнул.
        Что же до Ивана, то он побывал в гараже «Крымкурсо», где навел кое-какие справки, и через пару часов объявился в кабинете начальника угрозыска на Пушкинском бульваре.
        Завидев его, Николай Михайлович молча залез в стол и достал оттуда коробку спичек.
        - Вот… Забирай свой выигрыш.
        - Значит, во время обыска ничего найти не удалось?  - спросил Опалин.  - Так я и думал.
        Он взял коробку, но ее вес ему не понравился, и, открыв ее, он понял, что она пуста.
        - А где спички?  - не удержался он.
        - Мы спорили только на коробку,  - развеселился Парамонов,  - тебе еще и спички подавай?
        Иван закрыл коробку, и лицо его неожиданно сделалось настолько недобрым, что Николай Михайлович нервно оглянулся на окно, из которого его уже раз выбрасывали.
        - Да пошел ты,  - с ожесточением бросил Опалин, скомкал пустую коробку, швырнул ее на стол и шагнул к двери.
        - Ваня! Ну что ж ты за человек такой, и пошутить уже нельзя… Откуда я знал, что ты обидишься? Стой! Не то не узнаешь, что у реквизитора пропало…
        Иван остановился у самого порога.
        - «Наган»?  - спросил он, не оборачиваясь.  - Я его видел во время съемок.
        - Ну да, «наган»… Представляешь, всех трех женщин застрелили из «нагана», и не исключено, что из этого.
        - Чушь,  - презрительно ответил Опалин. Он чувствовал себя в своей стихии и был намерен не дать сбить себя с толку.  - Зачем бандитам оружие со съемок? У них своего должно быть с лихвой… Этот реквизитор, Митя Абрикосов, болван просто, вот и все.
        - Ну болван не болван, а пока я его закрыл. Кстати, мне тут из Ростова кое-какие любопытные сведения пришли. Сеню-то Царя не расстреляли, представляешь? Под амнистию подлетел.
        - Он в прошлом фотограф,  - не удержался Опалин.
        - Что?  - Николай Михайлович весь обратился в слух.
        - Он был фотографом до того, как стать бандитом. Что тебе известно об этом, как его, Сергее Беляеве? Он давно живет в Ялте? Кто его семья, отец-мать и далее по списку?
        - Ваня,  - сказал Парамонов после паузы,  - ты золотой человек. Я тебе пять коробок спичек подарю…
        Опалин хотел дать достойный ответ, в какую именно часть тела его собеседник может их засунуть - прямо в коробках,  - но сдержался. Очень уж ему хотелось узнать, прав он был в своих догадках насчет Сени Царя или нет.
        - Обойдусь без твоих подарков,  - проскрежетал он.  - И это, ты с ним аккуратней. Это пока только догадки, что он может быть Царем… Фото его затребуй. По фото сразу будет видно, он это или не он…
        - Ты, Ваня, большим начальником станешь,  - заметил Парамонов то ли шутя, то ли серьезно.  - Куда ж я без твоих распоряжений? Нет, ну суровые вы, муровские ребята…
        Этот странный день, наполненный событиями, имел самое неожиданное завершение.
        Раздеваясь за ширмами перед тем, как лечь спать, Опалин отогнал Пиля, который в последнее время вел себя особенно нервно, и неожиданно нащупал в кармане брюк какой-то твердый предмет.
        Иван решил, что забыл там кусок халвы, которую ел вчера, и почувствовал досаду, потому что других брюк у него не было, и если вдруг осталось пятно, стирка превращалась в целую проблему.
        Однако это оказалась вовсе не халва, а маленький сверточек, туго затянутый в батистовый платок с метками «Н. Г.».
        Развернув его, Опалин оторопел. Он увидел сверкающие бриллианты, мерцающие опалы, невероятные сапфиры, барочные жемчужины, образующие украшение дивной красоты. Одним словом, это была «Алмазная гора».
        Глава 26
        Апельсиновый закат
        Что за буза?
    Из фильма «Два друга, модель и подруга» (1927)
        - Но мы все-таки должны что-то предпринять!  - горячилась Валя.  - Митю Абрикосова арестовали, Беляева арестовали… Пусть нам хотя бы разъяснят, в чем их обвиняют! Мы столько работали вместе, что имеем право знать…
        - Вы, Валя,  - сказал оператор, качая головой,  - настоящая активистка.
        - Абрикосов потерял «наган», который использовался на съемках,  - сказал Володя Голлербах.  - А Беляева задержали, потому что его подозревают в том, что это он организовал нападение.
        Валя вытаращила глаза.
        - Ну знаете ли! По-моему… по-моему, Парамонову просто позарез нужно назначить кого-нибудь виновным. Вот он и старается!
        - Должен сказать,  - вмешался парикмахер Фрезе,  - что мне этот молодчик всегда казался подозрительным.
        - Ха!  - припечатала его костюмерша.  - Да вам собственная тень покажется подозрительной… Как же - такая черная и все время молчит!
        Киношники расхохотались.
        Было жарко, было скучно, и все были рады, что им представилось хоть такое развлечение.
        - Нет, Валечка, я нахожу, что Евграф Филиппович может быть и прав,  - задумчиво уронил Пирожков, и все тотчас обратились в слух.  - Вы сами подумайте: что нам известно о Беляеве? Приехал в Ялту недавно…
        - Он уже год работает на кинофабрике!
        - Прекрасно, но все равно - мы его знаем хуже, чем нам хотелось бы. Он когда-нибудь говорил с вами о своих родителях, о том, где он жил раньше? Ну вот и я о том же. Загадочная, весьма загадочная личность! Просто он хороший фотограф, и мы раньше не задавали себе вопросов, но сейчас, когда произошло убийство…
        - Три убийства,  - поправил въедливый Володя.
        - Тем более. Думаю, у угрозыска были основания, чтобы им заняться. В конце концов, если он невиновен, что с ним случится? Ну отпустят его, вот и все…
        Валя встрепенулась.
        - Ваня! Ваня, постойте! Вы уже слышали? Сергея арестовали…
        Она выбежала на улицу и вцепилась в Опалина, который проходил мимо «Розы ветров».
        Из глубины кафе члены съемочной группы смотрели, как Валя бурно жестикулирует и сыпет словами.
        - Черт возьми! А я думал, ей нравится совсем другой,  - хмыкнул Нольде, косясь на Володю.
        - Некоторые барышни только кажутся черствыми и толстокожими, а на самом деле они жить не могут без угнетенных и обиженных,  - поучительно заметил Пирожков.
        Валя вместе с Опалиным вошла в кафе и двинулась к столику, за которым сидели киношники.
        - Вы представляете? Сергея арестовали за то, что он фотограф… и о каком-то бандите известно, что он тоже фотограф! Но ведь это же глупо!
        - О, он уже просто Сергей,  - шепнул Нольде гримеру.
        - Тогда у меня есть для вас еще несколько кандидатов в бандиты!  - продолжала Валя в запальчивости.  - Вот, например, Фома Лукич… Занимается фотографией на досуге, не отрицаете, занимается! Про Эдмунда Адамовича и говорить нечего - он начинал как фотограф…
        - Протестую!  - подал голос Володя, блестя светлыми глазами.  - Почему меня тоже не зачислили в бандиты? Представьте, я очень люблю делать снимки…
        - Ах да, снимки!  - оживился Пирожков.  - Знаете, что больше всего озадачило агентов угрозыска во время обыска?
        - Мы уже все знаем!  - задорно прокричала костюмерша.  - У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева - злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!
        - Баба-яга - это Татьяна Андреевна?  - спросил Опалин.
        - Как вы догадались?  - с иронией осведомился Фрезе.
        - А вам не кажется,  - заговорил Иван, тщательно подбирая слова,  - что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?
        - А какое у нее горе?  - мнимо или искренне удивилась Валя.  - Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.
        - Валя,  - сказал Голлербах после паузы,  - вы неправы.
        - Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша - самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.
        - По-моему, мы и так живем в аду,  - задумчиво уронил Володя.  - Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство…  - Он поднялся с места.  - Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня?  - обратился он к официанту.
        Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.
        Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.
        Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.
        - Как ты?  - спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.
        - Я?  - Больной повел узкими плечами.  - Как всегда. Никак. Море странное сегодня.
        - Шторм, что ли, идет?  - Иван нахмурился.
        Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.
        - Шторм? Нет, на шторм непохоже.  - Селиванов вздохнул.  - Ну что? Сбежал Беляев?
        - Да никуда он не сбежал. Взяли его.
        - И?
        - Да ничего,  - с неудовольствием признался Опалин.  - Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него - алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.
        - Круг его знакомств проверили?
        - Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?
        Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.
        Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.
        - В детском санатории по соседству несколько собак,  - сказал больной,  - их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?
        - У меня от этого проклятого звука мурашки по коже,  - буркнул Иван, ежась.
        - Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.
        Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.
        Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…
        - Что-то назревает,  - сказал больной.  - Почему ты так смотришь на меня?
        - Хочешь, я провожу тебя в дом?  - вырвалось у Опалина.
        «Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…»
        - Здесь гораздо лучше,  - заметил Селиванов.  - Не беспокойся обо мне, беспокойся лучше о себе.
        - Извини, но я буду беспокоиться о тех, о ком считаю нужным,  - сердито ответил Иван.
        - И причинять добро силой,  - заметил больной со смешком.  - Ах, Ваня, как это на тебя похоже. Я ведь уже говорил тебе, что навязанное добро всегда воспринимается как зло. Вот и теперь ты думаешь меня осчастливить, запихав в этот никчемный бывший дворец какого-то никчемного бывшего князя… или еще кого-то бывшего. Знаешь, как наш комбриг его прозвал? Мавзолей. По-моему, очень остроумно… Ваня, ну уж комбрига ты не мог не заметить, он тут один такой.
        - Я понял, о ком ты говоришь,  - пробормотал Опалин.
        Он был рад, что Селиванов неправильно истолковал выражение его лица.
        Иван знал, что ему мало что удается скрыть, и ему уже не раз пеняли, что у него физиономия как открытая книга, а некоторые товарищи и вовсе считали, что по этой причине он не подходит для оперативной работы. Но сейчас его больше всего мучило, что он угодил в ловушку.
        Обнаружив у себя в кармане «Алмазную гору», он весь извелся.
        Сначала он решил идти к Парамонову и отдать ему находку, но тотчас же вспомнил о пустом спичечном коробке и отказался от этой мысли.
        Не имело никакого смысла отдавать баснословную драгоценность тому, кому было жаль для тебя паршивого коробка спичек.
        Проворочавшись полночи без сна, Опалин положил себе обязательно рассказать обо всем Селиванову и спросить у него совета. Но Иван, несмотря на молодость, уже знал жизнь и представлял, какое впечатление может произвести тот, кто ни с того ни с сего вытащит из кармана ценность, из-за которой убили трех человек.
        Он не так давно работал в МУРе, но успел наслушаться историй о сотрудниках, которые погорали и на меньшем - крали деньги у жертв, присваивали изъятые у грабителей ценности.
        Опалин был очень щепетилен и не желал, чтобы на него ложилась даже тень подозрения.
        «Что я могу сказать Васе? Что вот, был в гостинице, потом ходил в гараж, а потом вдруг обнаружил в кармане целое состояние? Это же… это же черт знает что. Никто не поверит, что такое возможно. Или нет: Селиванов знает меня, он поверит мне… но не до конца. Начнет сомневаться, а не морочу ли я ему голову. Кто в своем уме станет засовывать такую вещь в карман постороннему человеку? Если уж залезают в карман, то лишь для того, чтобы его облегчить, а не для того, чтобы сделать тебя богаче…»
        Губы Опалина сжались, между бровями пролегли морщинки.
        «Конечно, есть еще такая вещь, как страх…
        Ведь Парамонов пришел в гостиницу, чтобы обыскать вещи киношников. Предположим, что убийца испугался и подложил мне украшение, чтобы избавиться от него. В лифте я был с Ереминым, актрисой с длинными ресницами и помрежем… Но Еремин лыка не вязал. Другое дело - любовник актрисы…»
        Он попытался представить себе Васю Харитонова в виде злодея, слоняющегося по потайному ходу - этакого Тундер Тронка в реальной жизни,  - и не смог.
        Вася был глуп, заносчив и зауряден, как советский гривенник.
        «А если Лёка заодно с бандитами…»
        Но Опалин тотчас же споткнулся о другое соображение - что ни один бандит не станет дарить своей подружке или сообщнице такое фантастическое украшение. Блатная щедрость - понятие фольклорное и сильно преувеличенное.
        «Черт возьми, но ведь как-то эта паршивая гора попала мне в карман, да еще в платке убитой Гриневской… Хорош я буду, если меня с ним арестуют!»
        Он окончательно пал духом, сорвал травинку и стал нервно ее покусывать.
        - Ты вчера собирался в какой-то гараж,  - напомнил Селиванов.  - Узнал, что хотел?
        - Угу. Я… в общем, я шофера Максимова начал кое в чем подозревать. Стало мне интересно, есть у него алиби или нет. Получается, что есть. Он полночи «Изотту Фраскини» чинил. Ему то один механик помогал, то другой. А под утро он заснул прямо в гараже.
        - У нас сегодня баранина на ужин,  - сказал Селиванов.  - Может, останешься? Я скажу Стабровскому, поставим тебе прибор.
        - Баранина?  - Иван задумался, борясь с соблазном.
        С деньгами у него было туго, несмотря на то, что кое-что прислали коллеги телеграфом и кое-что заставил взять в долг больной.
        - Пошли.  - Селиванов поднялся.  - У нас скучно, хоть расскажешь, как расследование продвигается,  - прибавил он, чтобы Иван не считал, что еда достанется ему даром.
        - А, ну тогда ладно,  - повеселел Опалин.
        Когда друзья удалились, поверхность моря покрылась мелкой рябью, словно вода кипела. Гул усилился, словно там, в глубине, что-то исподволь подготавливалось.
        Оранжевый закат был похож на апельсиновое варенье и занимал полнеба, когда Опалин наконец засобирался домой.
        Глава 27
        Горящее море
        …это был первый удар…
    И. Ильф, Е. Петров. «Двенадцать стульев», глава 39
        Гроза разбудила Ивана вскоре после того, как он задремал, и он подскочил в постели.
        Спросонья ему показалось, что за ним пришли - может быть, бандиты, один из которых подложил ему «Алмазную гору», может быть, агенты угрозыска. Сунув руку под подушку, он нащупал рубчатую рукоятку «браунинга» и ощутил, как вдоль виска катится капля пота.
        Трах-тах-тах-тах-тах!  - мелко рассыпался гром.
        Потом что-то сверкнуло за занавесками, и издали, нарастая, поплыла вторая волна грома. Она словно заполнила все небо над Ялтой, и Опалину на мгновение показалось, что она раздавит стены домика, в котором он находился.
        «Это всего лишь гроза,  - подумал он с досадой, вытирая пот.  - Сентябрь. Виноградный сезон. Я дурак. Дурак… Надо было все рассказать Васе. Да, доктор велел не волновать его, но… я ведь не поэтому промолчал. Эта чертова сверкающая штуковина заворожила меня. Даже не деньги, нет. Я бы никогда…»
        Гром снова заворчал, но уже сдержанно, тише, тише, и вот - плеск дождя умолк.
        Маятник: тук-тук. Где-то за стеной сосед Лукомской всхрапнул и, очевидно, перевернулся на другой бок, потому что пружины кровати запели на разные голоса.
        - Мяяя…
        Пиль сидел в углу, и Опалин видел, как сверкают во тьме загадочные кошачьи глаза.
        Из-за ширмы послышался сконфуженный шепот Варвары Дмитриевны:
        - Ваня… Вы не спите?
        - Проснулся из-за грозы,  - выдохнул он с неудовольствием.
        - А я так и не уснула.  - Старая дама вздохнула.  - Что-то мне как-то нехорошо, голубчик…
        Опалин рывком сел на постели.
        - Может быть, врача?
        - Нет, нет, Ванечка, не надо. Это, знаете, пустяки… возраст. Плохо я стала переносить такие вот капризы погоды… Гроза уже кончилась?
        Иван поднялся с постели и, отвернув занавеску, выглянул в окно.
        Из-за туч выплыла почти полная, только чуть скошенная с одного боку луна и устроилась в небе, как часовой на посту.
        - Кончилась, да,  - ответил Опалин на вопрос Варвары Дмитриевны.  - Может быть, вам принести воды?
        - Если вас не затруднит, голубчик…
        Он сходил на общую кухню, налил из чайника остывшей воды и, бесшумно ступая, вернулся обратно.
        Варвара Дмитриевна занимала одну из трех комнат на втором этаже домика, построенного в начале века. Он не мог похвастаться внешней красотой или дивными видами из окон, но был удобно расположен и, кроме того, исправно снабжался электрической энергией.
        В свете ночника лицо старой дамы казалось усталым и каким-то потерянным. Углы губ оттянулись книзу, седые волосы выглядывали из-под старомодного чепца.
        - Теперь мне лучше,  - объявила Варвара Дмитриевна, отпив несколько глотков.  - Ох уж эта гроза… Пиль! Иди сюда, негодник…
        - Мяяя!  - хрипло ответил Пиль и никуда не пошел.
        Он держался в углу возле двери, сверкая глазами на людей.
        Опалин вернулся к себе за ширму и лег в постель.
        На мгновение ему показалось, что мимо окна пролетела какая-то крупная пестрая птица, но она скрылась в ночи, и он тотчас же забыл о ней и закрыл глаза.
        Птицей, о которой идет речь, был попугай Матвея Семеновича.
        Накануне днем питомец Кауфмана непостижимым образом выбрался из клетки, а затем упорхнул из номера.
        Вернувшись к себе с очередной пачкой срочных телеграмм, на которые надо было немедленно дать ответ, уполномоченный сразу же заметил, что птицы нет на месте, и заметался. Он заходил к соседям, опрашивал постояльцев, устроил разнос администратору, но все было тщетно. Попугай, которого он обожал, исчез.
        Все смешалось в голове бедного Матвея Семеновича.
        Он забыл о телеграммах, забыл о делах кинофабрики, забыл обо всем на свете. Схватив кулек с лакомствами, которые он заготовил для своего питомца, Матвей Семенович поспешил наружу. Он обошел набережную и прилегающие улицы, не забывая спрашивать прохожих, видели ли они пестрого попугая.
        Но они видели кого угодно, включая зеленых чертей, только не того, кто был нужен Кауфману.
        Сбив ноги и запыхавшись, он сообразил, что попугай мог удрать в Никитский ботанический сад, и воспрянул духом.
        Сторговавшись с извозчиком, Матвей Семенович полетел к саду.
        Как известно всем на свете (а кому неизвестно, пусть тот пеняет на себя), расположенный недалеко от Ялты Никитский сад огромен, великолепен и на диво разнообразен в том, что касается растений.
        Однако ни гигантская вавилонская ива, ни магнолии, ни многочисленные пальмы, ни земляничные деревья, ни ливанские кедры не радовали сердце уполномоченного.
        Он бегал по дорожкам, громко взывая: «Моя прелесть! Прелесть моя, где же ты?», и решительно все встречные гражданки, барышни и даже особы весьма преклонных лет почему-то оборачивались на него, даже если совсем не подходили под понятие прелести.
        - Извините, я ищу моего попугая… Прелесть! Прелесть, отзовись!
        Пять раз ему грозили вызовом милиционера, три - обещали пожаловаться мужу и раз двадцать сообщали, что он пристает к честным женщинам.
        Наконец Матвей Семенович сдался.
        Он и сам теперь не понимал, почему ему взбрело в голову искать попугая именно в Никитском саду.
        С таким же успехом тот мог улететь, допустим, в Гурзуф, или на Ай-Петри, или попасться какому-нибудь мерзкому мальчишке из числа тех, которые забавы ради убивают птиц из рогатки.
        При одной мысли об этом Матвей Семенович ощутил стеснение в груди.
        Он вернулся в гостиницу, чувствуя себя старым, несчастным и никому не нужным. Он нежно любил своего попугая, в сущности, это было единственное существо, с которым он мог позволить себе роскошь поговорить по душам.
        Вечером Кауфман пошел в ресторан, съел еду, не чувствуя вкуса, и механически запил вином. Знакомые дамы подходили к столику и пытались разговорить уполномоченного; он отвечал невпопад и явно тяготился их обществом.
        Затем явился Федя Лавочкин и, сияя, как фальшивая монета, сообщил, что они всей компанией - с Леонидом Усольцевым, Макаром Косым и его супругой - едут в Ласточкино гнездо, чтобы хорошенько там кутнуть.
        - Не до кутежей мне,  - мрачно ответил Матвей Семенович, водя пальцем по скатерти.  - У меня… у меня попугай пропал.
        - Ну пропал, так купи нового,  - беспечно ответил Федя, надевая шляпу.  - Так ты не едешь? Ну и зря. В Ласточкином гнезде отличный ресторан… а какой оттуда вид!
        Он удалился, довольный собой, а Кауфман расплатился и поднялся к себе в номер. В постели он долго крепился, но потом его прорвало, и он залился слезами.
        Он едва обратил внимание на разразившуюся грозу, но в полночь его разбудил какой-то шум.
        - Дуррак!  - протрещал над самым его ухом знакомый голос, и вслед за этим Матвей Семенович услышал хлопанье крыльев.
        - Прелесть!  - спросонья закричал он, после чего свалился с кровати и проснулся окончательно.
        Сидя на полу, он дрожащими руками нащупал выключатель ночника.
        Попугай, его лучший, его единственный друг сидел на столе и косил на него круглым глазом.
        - Дуррак!  - сердито прокричал попугай и вылетел в окно.
        - Подожди!  - закричал Матвей Семенович.  - Не надо! Подожди!
        Он кое-как надел очки, влез в штаны и, как был, всклокоченный, нелепый, в пижамной куртке и войлочных тапочках, ринулся к выходу.
        - Подожди! Не улетай!
        Снаружи Кауфмана встретила нежная, теплая, лунная ночь. Он вертел головой, высматривая попугая, но тот куда-то делся.
        Однако теперь, когда Матвей Семенович точно знал, что его любимец находится где-то рядом, уполномоченный ощутил прилив оптимизма.
        Отчасти он даже немного раскаялся в том, что днем бегал по Никитскому саду, смущая приезжих нэпманш, и громко звал свою прелесть.
        «И с чего я решил, что ему вообще понравится на свободе?  - скептически размышлял Кауфман, пробираясь к набережной.  - Свобода! Как будто неизвестно, что это за слово. Благонамеренная вывеска, под которой тебе всегда норовят всучить какую-нибудь дрянь. И вообще, когда при тебе начинают слишком часто говорить о свободе, о равенстве, о братстве, значит, точно попытаются облапошить. Да! Мой попугай не дурак, он сразу же понял, что ничего хорошего его на свободе не ждет…»
        Он поглядел на море, на лунную дорожку, которая дробилась на водной глади; впрочем, последнее слово тут вряд ли будет уместно, потому что вода словно кипела.
        «Какая странная зыбь»,  - успел подумать Матвей Семенович, и в то же самое мгновение в ближайших улицах завыла собака, за ней еще одна, и еще, и еще…
        Затем лунная дорожка взорвалась, и земля заплясала под ногами у Кауфмана.
        «Я сплю»,  - механически подумал он; но увидел собственные ноги в тапочках, увидел, как ходят ходуном стволы пальм, и растерялся.
        «Нет, тут что-то не то… Должно быть, мне подсунули за ужином дрянное вино, а я был расстроен и не обратил внимания…»
        Он повернулся лицом к городу и увидел, как трясутся дома, как на склонах окружающих Ялту гор вздымаются фонтаны пыли: это один за другим начали сползать оползни.
        Ноги не держали Матвея Семеновича, он упал на четвереньки - и услышал страшный, низкочастотный гул, который словно доносился из самой земли.
        - Дурак!  - кричал попугай, летая вокруг него.  - Дурак, дурак! Беррегись!
        Огромное здание гостиницы «Россия», из которого Матвей Семенович только что вышел, сотрясалось; падали трубы, куски крыши, на глазах уполномоченного отломился и рухнул грудой на улицу кусок угла…
        Нестройные крики, женские, мужские, детский плач, завывания собак, грохот ломающихся стен, гул, доносящийся из-под земли,  - все слилось в какую-то чудовищную симфонию.
        Первый удар землетрясения накрыл Ялту в ноль часов пятнадцать минут в ночь с 11 на 12 сентября, и почти сразу же последовал второй.
        …В знаменитом Ласточкином гнезде ресторан закрывался ровно в полночь, но Леонид Усольцев выпил больше, чем следовало, и крепко заснул, уронив голову на руки. Его здесь уже знали и такому обороту событий ничуть не удивились.
        - Пусть проспится,  - махнул рукой администратор, для которого Леонид много раз набрасывал портреты знакомых дам, да такие, что смотрелись лучше любой фотографии.  - Вы что, товарищ Лавочкин?  - спросил он у Феди, который слонялся по залу, то и дело нагибаясь.
        - Я запонку потерял,  - мрачно ответил Федя.
        Это был подарок мамы, которым он очень дорожил.
        Вечер в компании супругов Косых и Леонида вышел на славу, но утерянная запонка сыграла роль ложечки дегтя, и комик дулся.
        - Федя!  - заревел Косой от порога.  - Таксо ждет!
        - Я сейчас!  - отозвался актер.  - Понимаешь, запонка…
        Макар Косой, он же Фрэнк Гризли, он же автор повести о подвигах гыпыу и прочих столь же выдающихся произведений русской литературы, принял посильное участие в поисках, но ничего не нашел.
        Остальные посетители уже разошлись, и только администратор держался у дверей с ключами, ожидая, когда Феде и его спутникам наконец надоест маяться дурью и они уберутся восвояси.
        Леонид за столом тихо похрапывал, видя цветные сны.
        - Макарушка, таксо!  - тревожно пропищала Александра Косая, показавшись на пороге.  - Нам еще до гостиницы добираться… Идем! Поздно уже…
        - Извини, старик,  - добродушно сказал Косой и сделал шаг к дверям.
        Тут-то все и началось. Мебель заплясала какой-то адский танец, электричество погасло, и чудовищной силы удар сотряс все здание сверху донизу.
        - А-а-а-а-а-а!  - заверещала Александра.  - Макарушка!
        - Скорее, скорее, бежим!  - закричал Косой, бросился к ней, схватил ее маленькую фигурку в охапку и бросился прочь.
        Однако первым успел удрать дородный администратор, который развил такую скорость, что, пожалуй, мог бы обогнать прыткого лженищего, который не так давно доставил агентам угрозыска несколько неприятных минут.
        - Подождите меня!  - закричал Федя, разом забыв о запонке и вообще обо всем на свете.  - Подо…
        Столы и стулья, выставленные на наружные террасы, кувыркались и летели вниз, в воду. Часть скалы, на которой был выстроен знаменитый замок, обрушилась с грохотом и плеском.
        Поглядев вверх, Федя закоченел от ужаса.
        Башня шаталась, из нее сыпались камни. Опомнившись, с отчаянным воплем комик ринулся прочь, и последнее, что он успел заметить, было обрушение свода прямо в зал - туда, где, на горе себе, заснул художник фильма.
        Но Федя не думал об Усольцеве.
        Им владел животный страх, все прыгало и плясало под ногами; он мчался так, словно убегал от смерти, и, пожалуй, именно так и обстояло дело. Он упал, ободрал руку, поднялся, снова побежал, не чувствуя боли.
        Последняя машина, увозившая Косых, уже разворачивалась на дороге.
        - Постойте!  - кричал Федя.  - Макар! А как же я?
        Ему показалось, что из машины ответили энергичным ругательством.
        Такси набрало скорость и по ходившей ходуном дороге уехало в Ялту.
        - А как же я…  - пробормотал актер, не веря, что его, любимца публики, бросили тут на произвол судьбы, забыли, как ненужную вещь.
        Но инстинкт самосохранения твердил ему, что еще рано расслабляться, что не время предаваться отчаянию и вообще следует позаботиться о себе самому. И он бросился прочь - подальше от замка, от осыпающейся скалы, от всего, что могло упасть ему на голову, покалечить, навредить.
        Лавочкин скользил, спотыкался и снова поднимался, земля гудела и дрожала, и когда, отойдя на приличное расстояние, он решил перевести дух и оглянулся на Ласточкино гнездо, то не узнал его.
        Главная башня рухнула, в стенах зияли пустоты, и все строение сотрясалось, потому что толчки не прекращались…
        - Ваня! Ваня! Проснитесь!
        Опалин вскочил, не веря, что его хозяйка может кричать таким ужасным голосом, и тут словно чья-то всевластная рука наполовину сдернула крышу с дома, так что Иван увидел высоко-высоко в небе холодную желтую луну.
        - Мяяяя!  - заверещал Пиль, вздыбив шерсть.
        Сверху сыпались куски камня, теса, летела какая-то труха.
        Не раздумывая, Опалин схватил штаны, кошелек в кармане,  - что еще?  - ах да, не забыть самое главное…
        Пиль завывал от ужаса, но Опалин распахнул дверь, выпуская кота, и тот помчался прочь из дома - в ночь, где земля вставала дыбом, где сыпались стены, рвались провода, как нитки, и кое-где уже начались пожары.
        - Варвара Дмитриевна! Варвара Дмитриевна… все рушится! Надо уходить!
        - Голубчик, нет! Я не могу ступить и шагу… Оставьте меня! Спасайтесь!
        Он поглядел на ее искаженное ужасом лицо, понял, что на нервной почве у нее отнялись ноги и, не раздумывая ни секунды, подхватил ее на руки.
        - Ваня! Ваня, осторожно…
        Он еле успел увернуться от гигантского куска стены, который пытался обрушиться на него, и побежал к лестнице. Ступени прыгали у него под ногами - здесь, на втором этаже, колебания ощущались еще сильнее, чем на первом.
        - Ванечка,  - плакала Варвара Дмитриевна,  - голубчик, что ж это творится? Никогда, никогда еще не было такого…
        Опалин выскочил на улицу, поискал взглядом кота.
        Уличные фонари погасли - землетрясение оборвало линии электропередачи.
        - Мя!  - хрипло позвал Пиль из темноты, и Иван пошел на голос.
        Вокруг метались люди, одетые во что попало, женщины в ночных рубашках, мужчины в одних подштанниках; а земля все никак не желала успокаиваться, она колебалась, и дрожала, и уходила из-под ног.
        - Ваня… Вам неудобно… Опустите меня, я пойду…
        - Но вы же…
        - Нет, мне лучше… Смотрите, вот Пиль!
        Варвара Дмитриевна сделала несколько неуверенных шагов, споткнулась и упала, но продолжала цепко держать коробку с рукоделием - единственное, что она захватила с собой, когда покидала дом.
        Опалин поднял старую даму на ноги и отряхнул ее одежду.
        С грохотом обрушилась стена здания, стоящего в нескольких десятках метров от наших героев.
        Варвара Дмитриевна вскрикнула.
        - Следите за Пилем, он чует, где безопаснее,  - сказал Опалин, подводя Лукомскую к каменной скамье, возле которой бродил кот.  - А, черт…  - Он только сейчас заметил, что не успел как следует застегнуть штаны, и, отвернувшись от Варвары Дмитриевны, привел себя в порядок.
        Старая дама с присущей ей тактичностью сделала вид, что ничего не заметила.
        - Я вернусь в дом,  - продолжал Опалин, хмурясь,  - надо забрать кое-какие вещи.
        - Ваня, не надо…
        - Ну ваши деньги хотя бы. Вы же забрали только рукоделье…
        - Там деньги и есть,  - ответила Варвара Дмитриевна шепотом, прижимая к себе коробку.  - Я… понимаете, вчера несколько книг ни с того ни с сего выпали из шкафа… как было при прошлом землетрясении… и лампочка стала дребезжать… как тогда… Я испугалась. Ну и… решила заранее приготовиться…
        - Вы молодец,  - без всяких околичностей объявил Иван.  - Сидите здесь. Я сейчас вернусь.
        На ближайшей церкви ударили в набат.
        По улице проехал пожарный расчет с молодцеватыми пожарными в блестящих касках, лестницами и скрученными брандспойтами. Лошади хрипели и упирались, и человеку, который правил ими, стоило огромного труда удержать их. Мускулы на его руках напряглись и стали как канаты.
        Через несколько минут в набат ударили на других церквях.
        Иногда все звонари, не сговариваясь, звонили в унисон, и оттого впечатление выходило особенно поразительное.
        Земля гудела, колокола звенели, собаки не прекращали выть и лаять, истошно рыдали дети, дико кричали обезумевшие женщины. Толчки не прекращались; от повторных ударов рушились балконы, фасады самых прочных зданий покрывались трещинами, целые стены выламывались из кладки и падали грудой камней.
        Люди прыгали из окон вторых и третьих этажей, потому что двери заклинило и иным путем выбраться наружу было невозможно.
        «Селиванов… чахоточные больные… а рядом детский санаторий… там множество калек… И землетрясение! Но что мне делать с Варварой? Хотя… раз она сообразила заранее собрать вещи, она точно не пропадет…»
        Скользя, падая, поднимаясь и чувствуя, как от непрерывно движущейся под ногами земли тошнота подступает к горлу, Опалин вернулся в дом - и в комнате Варвары Дмитриевны застал гражданку Крутикову, сдобную жену соседа, которая деловито шарила по ящикам стола.
        Опалин нехорошо оскалился и поднял с пола увесистый кусок камня.
        - Положь на место,  - скучно сказал он,  - не то я тебе мозги вышибу и скажу, что так и было… Давай выкладывай, что ты там в карманы понапихала…
        С ненавистью поглядев на паршивого сопляка, который помешал ее планам, соседка принялась бросать все на стол. Она охала, когда дом сотрясался особенно сильно, а затем попыталась проскочить мимо страшного Опалина к двери, но он поймал ее за руку и вытащил у нее из кармана последнее, что она рассчитывала захватить с собой - пустой флакончик от французских духов.
        - Ах, ты!..
        Вырвав руку и обругав Ивана на прощание непечатными словами, воровка исчезла, а он наскоро накинул рубашку, забрал «браунинг», покидал на скатерть все более-менее ценные вещи, которые попадались ему на глаза, и завязал ткань в узел.
        Всюду на полу лежали куски камня и штукатурки, крыши не было, и только звезды и луна холодно взирали сверху на то, что творилось в эти мгновения в Ялте.
        Чувствуя, что пол под ним пошел трещинами, Опалин бросился к двери и кубарем скатился по лестнице, после чего она сложилась с сухим треском и завалилась набок.
        «Скорее отсюда! Пока тут все не обрушилось мне на голову…»
        Весь в пыли, в грязи, он подошел к Варваре Дмитриевне и опустил узел с вещами возле ее ног.
        - Вот… Там ваша соседка пыталась поживиться… Ну я ее шуганул.
        Старая дама подала ему платок, и он вытер лицо.
        - Какое ужасное стихийное бедствие…  - пробормотал Опалин, озираясь.
        - Вся моя жизнь - стихийное бедствие,  - строго и печально промолвила Варвара Дмитриевна.  - Вы хотите уйти?
        Иван растерялся и забормотал, что у него друг в санатории…
        - Идите,  - прервала собеседница его неловкие объяснения.  - Но обязательно возвращайтесь живым.
        Эти слова отчего-то окрылили его больше, чем пригоршня казенных фраз о долге, героизме и мужестве, и он побежал искать Кешу, у которого была машина.
        Приходилось выбирать самые широкие улицы, чтобы не попасть под падающие обломки зданий. А земля меж тем не желала успокаиваться, и повторные толчки следовали один за другим.
        Навстречу Опалину выбежала обезумевшая лошадь, и он едва успел отскочить в сторону. Из соседнего дома спешно выносили кое-как застегнутые чемоданы и грузили их в машину.
        - Вот тебе и отдохнули!  - кричал какой-то полуодетый толстяк озлобленно, обращаясь неизвестно к кому.  - Поели, называется, винограду!
        На набережной Опалин увидел Кешу, который ехал в машине, и бросился к нему.
        Шофер тотчас затормозил.
        - Ваня! Ты цел? Садись!
        Опалин стал путано объяснять, что у него друг в санатории за городом, и там рядом другой санаторий, детский, с сотнями пациентов, и ему надо туда попасть, потому что врачам и медсестрам наверняка нужна помощь, не в одном месте, так в другом…
        Но тут от груды чемоданов, наваленной в нескольких десятках метров от входа в гостиницу, отделилась женская фигурка в линялом платьице и подбежала к «Изотте Фраскини».
        - Кеша! Кеша! Слава богу! Сейчас приведут Борю, я забираю Марусю - и едем! Куда угодно, хоть на Севастополь, хоть на Симферополь…
        - Послушайте,  - начал Кеша, явно испытывая неловкость,  - я…
        - Никаких возражений!  - оборвала его Тася.  - Делайте, что вам говорят… Сейчас Миша принесет вещи! Вы, что вы все время путаетесь под ногами?  - напустилась она на Опалина.  - Тоже хотите бежать? Для вас места нет!
        Кеша поглядел на ее лицо, на Опалина и открыл дверцу.
        - Ваня, садись… Едем в твой санаторий.
        - Что?  - пронзительно закричала Тася и вслед за этим обрушила на шофера град ругательств.  - Не смей! Не смей! Это моя машина! Я уезжаю, не он! У тебя нет права! Не смей! Нет! Нет! Нет!
        Она вцепилась в дверцу машины одной рукой, а другой стала неловко бить Опалина, который хотел сесть в машину, и пыталась ногтями заехать ему в лицо.
        - Это моя машина!  - выла Тася.  - Моя! Здесь все мое! Неееееет! Не дам! Не дам! Сдохните все! Не дам!
        Видя, что она невменяема и что разговаривать с ней бесполезно, Опалин с силой оттолкнул ее, чем только раззадорил Тасю.
        Жена режиссера прыгнула на него, как кошка, пытаясь вцепиться ему в горло. Видя, что дело плохо, он ударил ее по-настоящему, кулаком в лицо, так, что она упала.
        - А-а-а-а-а-а!  - отчаянно завыла она, корчась на дороге.  - А-а-а-а-а!
        - Бросай эту бесноватую, садись, едем!  - крикнул Кеша.
        Опалин запрыгнул в машину, и они помчались сквозь ночь, чувствуя, как шоссе сотрясается от толчков. Несколько раз Кеша вилял, уворачиваясь от падающих телеграфных столбов.
        Неожиданно Иван распрямился.
        - Море горит!
        Над водой полыхали огненные столбы, уходя вдаль.
        Это было страшное, величественное и ни на что не похожее зрелище.
        Кеша бросил на него быстрый взгляд и вывернул руль, огибая обрушившийся на дорогу оползень.
        - Вот теперь я видел все,  - только и сказал он.
        Они благополучно добрались до места назначения и, посовещавшись с доктором Стабровским, стали помогать выносить из детского санатория больных, которые не могли передвигаться самостоятельно.
        Глава 28
        Генуэзская крепость
        Зови на фокстрот, а там…
    Из фильма «Рейс мистера Ллойда» (1927)
        Когда началось землетрясение, Лёка не спала.
        Дело в том, что они с Васей самозабвенно ругались в своем номере.
        - Бегаешь за ним, как идиотка, смотришь на него телячьими глазами,  - злился Вася.
        - Ну и бегаю, а ты мне кто, муж?  - задорно отвечала Лёка.  - Я тебе ничего не должна!
        Они обменялись не только этими, но и куда более несдержанными фразами, а потом вдруг грохот, и все трясется, свет гаснет и - добро пожаловать в светопреставление.
        - Что происходит?  - кричала Лёка, совершенно растерявшись.  - Что нам делать?
        - Отсидимся тут,  - сказал Вася.  - Все скоро кончится…
        Но ничего не кончалось, толчки следовали один за другим.
        - Паника,  - комментировал Вася, глядя в окно.  - Какая глупость! Ведь они же только передавят друг друга…
        В этот момент с потолка рухнул пласт штукатурки, и Лёка решила, что с нее хватит Васи и его резонерства. Она затолкала в сумочку самое ценное и метнулась к двери.
        В голове ее крутились какие-то обрывки сведений, полученных во время учений: что если, допустим, химическая война, то надо надевать противогаз, а если землетрясение… постойте-ка… Что-то суровый неулыбчивый лектор говорил по поводу землетрясений. Но, как назло, она все забыла.
        А, вот! Немедленно покинуть здание, выйти на открытое пространство…
        - Андрей!  - Она стала отчаянно стучать в дверь Еремина кулаком.  - Андрей, землетрясение! Спасайтесь!
        Кто-то кашлянул у нее за спиной. Она обернулась: перед ней стоял Еремин, в костюме, весь собранный - во всех смыслах слова - и даже с небольшим чемоданчиком в руке.
        - Все уже покинули свои номера,  - сказал он так спокойно, как будто стены вокруг них не дрожали и пол под ногами не ходил ходуном.  - Я хотел идти вас искать.
        Лёка бросилась ему на шею и расплакалась.
        Голлербах и Мельников вывели из гостиницы режиссера, который все еще не мог передвигаться самостоятельно. Тася вывела Марусю и, поручив ей «присмотреть за папой», стала бегать за чемоданами.
        Винтер кричал, чтобы она образумилась и успокоилась, но как раз успокаиваться Тася не желала. Мельников пошел помочь ей с чемоданами и был ушиблен упавшим камнем.
        Сценарист уверял, что пострадал не сильно, но все заметили, что он держится за спину.
        Мало-помалу вокруг режиссера собрались почти все члены съемочной группы, которые жили в гостинице. Шепотом из уста в уста передавали, будто галантный Нольде сбежал из постели очередной любовницы, едва натянув подштанники и бросив даму на произвол судьбы, а любитель порнографических открыток Светляков, напротив, помог выбраться целой семье, выбив дверь.
        Также от окружающих не укрылось, что Лёка держится вблизи от Еремина, в то время как Вася с независимым видом стоит поодаль.
        Затем Тася заметила машину с Кешей и отважно бросилась на перехват.
        Пристроившись на каком-то обломке, Матвей Семенович вяло наблюдал за перепалкой жены режиссера с Опалиным и Кешей. Пестрый попугай сидел на плече уполномоченного, который выглядел, как заправский пиратский капитан.
        Машина уехала, Тася, плача, вернулась к мужу, бессвязно жалуясь на «мерзавца репортера» и «подлеца шофера», которые ее обидели.
        - Я так хотела, чтобы мы уехали! Смотри: все, кто может, бегут… Разве ты не понимаешь, что происходит? Крым проваливается под воду! Он превратится в остров и утонет! Мы погибнем здесь!
        Она зарыдала, стала рвать на себе волосы, у нее появились признаки буйства.
        Володя не без труда нашел доктора, и тот дал жене режиссера успокоительное, но она тотчас же стала вертеть головой и яростно отплевываться.
        - Не хочу! Вы меня травите!
        Она попыталась наброситься на врача. Володя и Светляков кинулись к Тасе, схватили ее за руки, но она начала выть и вырываться. Не выдержав, Матвей Семенович встал и пересел подальше, чтобы не видеть этого.
        - В конце концов, у меня тоже нервы,  - негромко сообщил он попугаю,  - однако же я не схожу с ума!
        - Матвей Семенович,  - дрожащим голосом обратилась к нему Лёка,  - как вы думаете, когда все это кончится?
        - Когда-нибудь,  - уверенно ответил Кауфман.  - Непременно! А как же иначе? Все на свете кончается, надо только потерпеть.
        Пока киношники обсуждали положение, в котором оказались, в другой части Ялты Валя Дружиловская закончила перетаскивать из частично разрушенного дома нехитрый семейный скарб.
        Бабушка, родители и пятеро братьев и сестер помогали ей. В конце улицы горел дом, освещая ночь, как диковинный факел.
        Не чувствуя под собой ног от усталости, Валя присела отдохнуть на груду вещей, и тут возле нее резко затормозила черная машина.
        Рядом с шофером стоял Сергей Беляев, и что-то такое было в его взгляде, что храбрая обычно Валя затрепетала.
        - Тебя… тебя выпустили?  - проговорила она с усилием.
        - Я сам себя выпустил,  - усмехнулся Сергей.  - Представляешь, стена камеры рухнула. Ну как упускать такой случай?
        Валя поглядела на лица людей, которые сидели с ним в машине, и ей стало не по себе. Каторжные рожи, сказала бы ее старомодная бабушка. Бандит на бандите.
        - Так ты… Ты и правда…
        - Давай залезай,  - сказал Сергей, он же Сеня Царь, протягивая ей руку.
        Валя дрогнула.
        - Нет.  - Она мотнула головой.  - Я с тобой не поеду.
        - Не поедешь?
        Тут только она разглядела у него за поясом револьвер, и то, как легко и привычно лжефотограф взялся за оружие, развеяло ее последние сомнения.
        - Я никуда с тобой не поеду,  - огрызнулась Валя,  - можешь меня убить! Не поеду, и точка!
        Ее собеседник скользнул взглядом по ее лицу, уловил, как дрожат ее губы, и негромко, оскорбительно рассмеялся.
        - Очень надо… Дура! Живи со своими жалкими стишками и мечтой о принце, который никогда не придет…
        Его спутники засвистели, заулюлюкали, и машина, развернувшись, скрылась в ночи. Валя вся разом как-то обмякла и стала вытирать проступивший на лбу пот.
        - Кто это был?  - крикнула мать, которая пересчитывала и перекладывала уцелевшую фарфоровую посуду, не обращая внимания ни на землетрясение, ни на горевший неподалеку дом.
        - А?
        - С кем ты только что говорила?
        - Так,  - ответила Валя, закусив губу.  - Ни с кем…  - Ее всю еще трясло после недавней беседы.
        …Опалин помогал переносить койки с детьми, вышибал заклинившие двери и порой успевал на ходу сочинить для очередного маленького слушателя какое-то подобие сказки.
        Выдумывать он не умел, и оттого получалось или странно, или нелепо, но само его присутствие действовало на людей успокаивающе.
        Когда стало ясно, что все пациенты покинули здание и находятся в относительной безопасности, он просто повалился на землю и обхватил руками колени.
        К нему подошел Стабровский и молча протянул раскрытый портсигар.
        Это было, в общем, признаком уважения, потому что доктор слыл человеком с характером и с кем попало папиросами не делился.
        Опалин поглядел на Андрея Витольдовича, взял две папиросы и сунул в карман.
        - Что-то сейчас не хочется курить… Я потом.
        - В городе сильные разрушения?  - спросил доктор своим глуховатым, невыразительным голосом.
        - Боюсь, что да. Думаю, весь южный берег…
        Он не закончил фразу, вспомнив еще об одном месте, где могла понадобиться его помощь.
        - Кеша! Как, по-твоему, мы сумеем сейчас проехать в Гурзуф? К Броверманам?
        - Если шоссе не завалено,  - ответил шофер из темноты.
        - Я вам больше не нужен?  - спросил Опалин у доктора, поднимаясь на ноги.  - Тогда я пойду, попрощаюсь с товарищем.
        Он нашел Селиванова в группе больных, которые пережидали стихийное бедствие в саду возле туберкулезного санатория.
        - Кажется, землетрясение слабеет,  - сказал комбриг и закашлялся.
        - Вася, слушай,  - начал Опалин,  - мне тут надо… В общем, я должен кое-кого навестить и проверить, как они.
        Селиванов поглядел на его лицо, понял, что отговаривать Ивана бесполезно, и сказал:
        - Ну, езжай… Если что, возвращайся.  - Он вздохнул и все-таки решился:  - До утра подождать не хочешь?
        - Не хочу,  - честно ответил Опалин.  - Там в доме только калека и старая женщина. И… в общем, я за них беспокоюсь.
        - Да? Ну…
        Больше ничего Селиванов придумать не мог.
        - Я завтра вернусь,  - пообещал Иван, поворачиваясь,  - и все тебе расскажу.
        Он махнул на прощание рукой и удалился быстрым шагом, насколько позволяло сравнительное затишье между двумя толчками.
        Кеша сел в машину, «Изотта» стала подавать назад и наконец выбралась на шоссе.
        Увы, до Мертвой долины они не доехали - мотор стал глохнуть.
        Кеша вылез, покопался в нем, что-то поправил, и дело вроде бы наладилось, но через несколько километров машина стала.
        - Сколько от нас до Броверманов?  - спросил Опалин.
        - Версты три осталось.
        - Дойду пешком.  - Иван вылез из машины.  - Когда вернусь, обсудим, что делать. Опять придется на помощь звать, как в прошлый раз… Ты уж извини, что я тебя втянул во все это.
        - Подожди, я тебе дам фонарь,  - сказал Кеша, залезая в багажник.
        - А ты как же?
        - У меня запасной есть. Если что, включу фары. Держи…
        Опалин забрал фонарь и ушел, а шофер присел на капот, сунул в рот папиросу и стал искать спички.
        Земля снова задрожала, Максимов выронил коробок и, чертыхнувшись, наклонился за ним.
        - А, чтоб тебя…
        Иван стрелой летел через ночь. Он не думал об усталости и очень мало - о землетрясении, которое то затухало, то усиливалось.
        Его звало чувство долга, то самое, которое побуждало его спасать Варвару Дмитриевну, выносить из санатория больных детей и ни за что никогда не требовать награды.
        Стихийное бедствие, обрушившееся на эти края, стало для него кем-то вроде личного врага, с которым он обязан был сражаться. Но тут земля вновь пришла в движение, и Опалину пришлось сбавить шаг.
        Издали он увидел в окнах дачи желтоватый огонек керосиновой лампы и обрадовался.
        «Значит, с ними все в порядке… Да, дом, кажется, почти не пострадал. Трещины… ну, по сравнению с тем, что я видел сегодня, это пустяки…»
        - Вера Ильинична!  - крикнул он.  - Вера Ильинична, это Опалин, я был у вас в гостях недавно! Вы целы? Отзовитесь!
        Ни звука. А что, если хозяева лежат внутри, придавленные упавшими частями дома, и даже не могут позвать на помощь?
        Он вновь осмотрел дом, чтобы убедиться, что тот не обрушится ему на голову, и, решившись, шагнул на крыльцо.
        Дверь слегка перекосилась в пазах, и он открыл ее с трудом.
        - Вера Ильинична! Иван Ильич!
        Внезапно Иван услышал жалобный писк, посветил фонарем в том направлении и увидел уже знакомую ему лохматую собаку, которая лежала на полу, скребя когтями пол.
        Пес был ранен, но прежде, чем Опалин шагнул к нему, кто-то сзади ткнул дулом ему под ребра, а другой человек ловко выхватил фонарь у него из рук.
        - Тихо, тихо,  - шепнул первый, отбирая у Ивана «браунинг».
        - Надо же, какие гости,  - объявил Сергей Беляев, он же Сеня Царь, выходя с керосиновой лампой из соседней комнаты.  - Ну как там «Красный Крым»?  - Он оскалился и ударил Опалина под дых, отчего тот согнулся надвое, ловя воздух ртом.
        - Московский угрозыск, ну надо же,  - продолжал Сеня с насмешкой.  - Много я вашего брата перевидал, но московские мне раньше не попадались… Обыскать его,  - велел он подельникам.  - Руки держи так, чтобы мои ребята их видели…
        - Что с собакой?  - спросил Опалин, откашлявшись.
        Бандит, который отобрал у него фонарь, засмеялся и покрутил головой.
        - Мы тебя щас пришьем, а ты о собаке волнуешься?  - прогнусил он.
        - Собака сдохла,  - сказал Сеня, равнодушно покосившись на умирающего пса.  - От старости. Разве не видно?
        Его подельники загоготали.
        - Где хозяева?  - допытывался Опалин.
        Пол задрожал под ногами, но вовсе не из-за этого Иван переменился в лице.
        Бандит, который его обыскивал, отнял у него не только кошелек с мелочью и папиросы, но и кое-что еще, туго завернутое в простой платок.
        Тот, который принадлежал Нине Фердинандовне, Опалин еще раньше позаботился уничтожить.
        - Ведите его в крепость,  - сказал Сеня своим подельникам.  - Там поговорим.
        Опалин покосился на бандита с отрезанной мочкой уха, который отобрал у него «Алмазную гору», но, к счастью, тот не стал разворачивать платок, а небрежно сунул его в карман вместе с остальной собственностью Ивана.
        - Шагай,  - буркнул бандит, который держал Опалина на мушке.
        Сеня Царь, трое бандитов и их пленник вышли из дома и направились к руинам генуэзской крепости.
        «Почему они не убили меня в доме?  - думал Иван.  - И куда пропали хозяева?»
        Ответ на последний вопрос напрашивался сам собой - вероятно, Вера Ильинична и ее брат лежали, застреленные, в одной из комнат.
        Может быть, в той самой, из которой появился Сеня Царь.
        - Кто идет?  - прозвенел высокий мальчишеский голос.
        Свет фонаря выхватил из темноты руины крепости, черный неподвижный автомобиль и на земле возле серой стены - две сидящие фигуры, у одной из которых не было ног.
        Вера Ильинична была бледна, как смерть, но ее глаза сверкали, как маленькие синие солнца. У ее брата на скуле виднелся синяк, а в углу рта запеклась кровь.
        Судя по всему, он пытался сопротивляться, когда появились бандиты.
        Напротив пленников стоял и поигрывал револьвером сопляк, которого Опалин сразу же узнал. Это он трижды стрелял в Ивана однажды ночью.
        - Ну вот и ответ на твой вопрос,  - с подозрительной благожелательностью промолвил Сеня Царь.  - Как видишь, старушенция и ее калека-братец целы и невредимы. Вообще, ничто не мешает им жить долго и счастливо, если ты согласишься кое-что для меня сделать.
        - Что именно?  - спросил Опалин, понимая, что от него требуется ответная реплика, и чувствуя, как от ненависти заполыхали щеки.
        - Я хочу,  - проговорил Сеня Царь ровным голосом,  - чтобы ты нашел для меня «Алмазную гору» и того сукина сына, который ее увел. Взамен ты получишь этих милых старичков, а кроме того…
        - Что значит увел?  - вырвалось у Ивана.
        Сеня Царь вздохнул. Это вроде бы был тот же самый человек, которого Опалин много раз наблюдал прежде на съемочной площадке и вне ее, но теперь с ним что-то произошло. С него словно спала маска, и то, что она обнажила, внушало страх.
        - Это долгая история,  - заговорил главарь, потирая висок, и усмехнулся.  - Вообще начать, конечно, надо с того, что однажды меня хотели расстрелять. Нет: однажды я родился, и уже потом меня захотели расстрелять, но, на мое счастье, передумали. В общем, то, се, амнистия, вышел я на свободу, и так, знаешь, вдруг захотелось мне стать честным человеком, что прямо сил нет.
        Бандиты загоготали.
        Тот, который был без мочки уха, по-хозяйски достал папиросы Опалина и предложил их всем желающим.
        Сопляк по-прежнему играл револьвером, недобро косясь то на сидящих возле стены, то на мрачного Ивана.
        - Короче,  - продолжал Сеня Царь,  - сменил я личность, перебрался в Ялту и стал трудиться на благо родины. А потом, когда для съемок ремонтировали один домишко в окрестностях, нашли там рухлядь. Ну сущие пустяки, фунта полтора золотишка и камушков. И прибрала их к рукам одна актрисулька. Что за диво, думаю я, она и так красивая женщина, зачем ей столько украшений? Вот я знаю, что с ними делать, со мной им будет гораздо лучше. И стал я разрабатывать план, как пробраться в дом и избавить бедную женщину от всех этих нетрудовых излишков.
        - Вспомнил слухи о потайном ходе и стал думать, кто мог его построить,  - в тон ему проговорил Опалин.
        - Нет. Сначала я стал собирать людей. Потом мы вышли на архитектора. Чертеж хода мы получили, но за то время, пока им никто не пользовался, своды кое-где обрушились. Пришлось заняться починкой, а мои люди, знаешь ли, не строители и не каменщики. Потом архитектор захотел слишком много денег, и пришлось от него избавиться. И вот, наконец, когда все было готово, мы пробрались в дом - и что же я вижу? Три трупа и пустой ларец.
        Опалин вытаращил глаза.
        - То есть тебя кто-то опередил?
        - В точку, Ваня. Обошел на повороте. Что самое интересное - я совершенно точно знаю, что он пришел по тому же ходу, что и мы, убил собак сторожа, грохнул троих баб, забрал цацки и скрылся. А я ведь, Ваня, хотел обойтись без кровопролития. Скажи, что бы ты подумал, если бы оказался в моем положении?
        Глава 29
        Алмазная гора
        А парень - что надо!
    Из фильма «Поцелуй Мэри Пикфорд» (1927)
        - Куда выходит потайной ход?  - спросил Опалин.
        - В беседку. Если не знать, то нипочем не догадаешься.
        - А где расположен вход?
        - Не скажу. Но это версты полторы от «Баронской дачи».
        - Да, удобно,  - пробормотал Опалин, поразмыслив.  - Кто-то еще знал о ходе и использовал его.
        - Умник, а?  - произнес Сеня с непередаваемой интонацией.  - Я сразу смекнул, что ты умник. А кто у нас знал о ходе? Семья архитектора,  - он кивнул на Веру Ильиничну и Ивана Ильича,  - мои люди и все, кому они могли проболтаться. Скажешь, нерешаемая задача? Скажешь, слишком много народу? Ну так я тебе скажу кое-что еще. Шкурой чую, в этом деле замешан кто-то из съемочной группы. Не зря ведь у болвана Абрикосова пропал ствол. Так что твоя задача упрощается.
        - Моя задача?
        - Именно, Ваня. Ты найдешь того, кто свистнул цацки, и возвращаешь то, что он у меня украл, а я отпускаю твоих друзей. У тебя есть… ну, допустим, сутки.
        - Ты спятил?
        - Вовсе нет. Понимаешь, время поджимает. Я не очень вежливо ответил Парамонову на его гостеприимство.
        - Сколько человек ты убил, когда бежал?
        - Троих. Может быть, четверых.
        - И поэтому я должен поторопиться? А если тот, кто убил Гриневскую, уже избавился от украшений?
        - То есть как?
        - Обыкновенно. Распилил, не знаю, закопал в песок…
        - Ну так пусть выкопает. А если будет морочить тебе голову и говорить, что ничего у него нет, ты не стесняйся, приводи его ко мне. У нас он все вспомнит, даже то, что было за сто лет до его рождения.
        Гнусавый бандит, слушая своего главаря, все больше хмурился.
        Наконец он не выдержал.
        - Слышь, Царь, я чего-то не понял… Это что - мы его отпустим, что ли? Так он первым делом к Парамонову побежит…
        - Ну мы тоже умеем бегать,  - хмыкнул Сеня.  - Можем, к примеру, до туберкулезного санатория добежать, где его приятель лечится. Неприятно будет, если ему глотку вдруг перережут, а? Или еще: есть у тебя хозяйка, премилая старушенция. Ну скверно же выйдет, если ее вдруг кто-нибудь топором зарубит.
        - Или застрелит,  - хихикнул сопляк, играя револьвером.
        В свое время он явно насмотрелся фильмов про ковбоев.
        - Могут и застрелить,  - благодушно согласился Царь.  - Ну вот ты меня обманешь, а ее вдруг застрелят. Случайно. Я, конечно, не хочу тебя пугать, но с людьми, которые со мной плохо обращались, вечно выходили всякие неприятности. Помню, сдала меня одна милая девушка, так потом вместе с домом своим сгорела. Печально, но что ж поделаешь? С огнем надо быть осторожнее.
        - Я могу поговорить с ними?  - спросил Опалин, кивая на сидящих возле стены.
        - Попробуй,  - уронил Сеня.  - Только без глупостей. Ты один, а нас пятеро.
        Он кивнул сопляку, и тот тотчас же подошел и стал возле Опалина.
        - Иван Ильич…  - начал Иван.  - Мне очень жаль.
        - Вы ни в чем не виноваты,  - тотчас же ответил его собеседник.
        - Вера Ильинична, как вы?
        - Не беспокойтесь обо мне, Ваня. Не надо,  - проговорила старая дама с нажимом, явно вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл.
        - Я сделаю все, что смогу,  - пробормотал Опалин.
        Бандит с отрезанной мочкой уха докурил папиросу и полез в карман за новой. Он вытащил платок Опалина, в который было завернуто что-то тяжелое, и, удивленно взвесив его на руке, стал разворачивать ткань.
        - Это плохая идея, Иван Григорьевич,  - сказал пленник.
        - Нет, это хорошая идея. Вы угощали меня сигарами, а я брошу вас на произвол судьбы? Не будет этого.
        - Ваня,  - после паузы проговорила Вера Ильинична, косясь на сопляка,  - нельзя играть по правилам, которые вам навязывают бесчестные люди. Никогда.
        - Слышь, Царь, нас тут назвали бесчестными людьми,  - громко доложил сопляк, поворачивая голову в сторону главаря.
        - Царь!  - возбужденно закричал бандит с отрезанной мочкой уха.  - Ты посмотри, что у него при себе было! Нет, ну ты посмотри, а? Недооценил ты его! Говорил - он честный, он дурачок… Глянь, что этот честный дурачок в кармане таскал!
        Бандиты столпились вокруг говорящего, таращась на сверкающее украшение, которое тот держал на весу, поворачивая в разные стороны.
        Сеня Царь метнул на Опалина такой взгляд, словно столкнулся с равным себе по силе мерзавцем, и нервно дернул головой.
        - Да, Ваня,  - начал Царь с кривой усмешкой,  - ты, конечно…
        Договорить он не успел, потому что из-за противоположной стены крепости неожиданно поднялась фигура и открыла огонь.
        Тах! Тах! Тах!
        И еще столько же раз, и еще…
        Опалин бросился на землю, прикрывая рукой голову, но стрелявший целился в совсем другую сторону и времени даром не терял. Отгремели последние выстрелы, и теперь было только слышно, как глухо ворчит земля.
        - Вера Ильинична!  - крикнул стрелявший.
        - Я в порядке,  - поспешно ответила старая дама.
        - Иван Ильич?
        - Все хорошо, благодарю вас.
        - Ваня!
        Опалин не ответил.
        - Ваня, ты ранен?  - встревожился шофер, подходя ближе.
        - Нет, просто… черт его знает… устал.
        Без особой охоты Иван поднялся на ноги.
        «Выстрелит или не выстрелит?»  - думал он, глядя на своего собеседника.
        - Откуда оружие?  - не удержался Опалин, показывая на пистолет в руке Кеши.
        - Откуда? Да я везде с ним хожу.
        Из всех возможных ответов шофер выбрал самый уклончивый.
        Иван нахмурился.
        Кеша понял, что вид пистолета нервирует Опалина, и убрал оружие.
        - За мной, значит, пошел?  - спросил Иван, испытующе глядя на своего собеседника.
        - Угу. Я, понимаешь, стал закуривать, спички уронил… вижу - свежие следы шин. Какая-то машина недавно проезжала. Кто там кататься будет во время землетрясения? Как-то мне это подозрительно показалось. В общем, я пошел за тобой. Но ты здорово меня опередил…
        - А-а,  - неопределенно протянул Опалин.  - Ну молодец.
        Он забрал свой «браунинг», который у него отняли бандиты, и подобрал «Алмазную гору», которая лишь слегка запылилась от падения.
        Вера Ильинична молча переглядывалась со своим братом.
        - Где так стрелять-то научился?  - наконец спросил Иван.
        - Я на войне был.
        - А я думал, тебя там убили, товарищ барон.  - Опалин прислонился к капоту машины, чтобы держать в поле зрения и непредсказуемого «Кешу Максимова», и Веру Ильиничну, и ее брата.  - Ты же Розен, верно? Александр Розен.
        Его собеседник усмехнулся и почесал щеку.
        - Как узнал?
        - Да по портретам догадался. У тебя иногда выражение - один в один как у твоей матери. А если у портрета твоего отца убрать усы, сходство сразу бросается в глаза. И я был не первый, кто понял, кто ты такой. Но тот человек выбрал себе неподходящего собеседника, который решил, что речь идет о Царе.  - Опалин вздохнул.  - Окончательно я убедился, что прав, когда вспомнил кое-какие слова, которые ты употребляешь. Говоришь «горничная», а не «домработница», это вроде мелочь, но сразу понятно, что ты не отсюда… На пароходе приплыл?
        - Ну да.
        - Зачем?
        - Моя сестра болеет, нужны деньги на операцию… и вообще… А мать незадолго до смерти спрятала где-то в доме свои драгоценности. Но она умерла и не успела нам сказать, где именно.
        - И ты хотел их найти?
        - Хотел.
        - И что?
        - Да ничего. Я с трудом отыскал потайной ход, но там все было завалено. А в самом доме жили сторожа, потому что его сначала хотели передать под санаторий. В общем, не получилось у меня туда пробраться… а потом Винтер вбил себе в голову, что будет там снимать. И я решил остаться и посмотреть, не удастся ли позже найти тайник. Но его обнаружили при ремонте, и украшениями завладела Гриневская. Видеть ее в драгоценностях моей матери было не слишком… приятно, но я ее не убивал.
        - Знаю,  - сказал Опалин и повернулся к Вере Ильиничне.  - Вы ведь сразу его узнали, когда я его к вам привел? Даже таз выронили. И потом он будто бы помогал вам с посудой, хотя за это время можно было перемыть… не знаю… все тарелки в Гурзуфе…
        - Нам было о чем поговорить, поверьте,  - сказала Вера Ильинична сдержанно.  - И что обсудить.
        - Меня, например?
        - В том числе.
        - Можно спросить?  - вмешался Иван Ильич.  - Ваня, что вы собираетесь предпринять?
        Но Опалин не успел ответить, потому что Кеша неожиданно выхватил пистолет и выстрелил.
        Выстрелил в Сеню Царя, который, приподнявшись на локте, целился в Ивана.
        Вера Ильинична испуганно вскрикнула.
        - Уберите оружие, барон,  - буркнул Опалин.  - Вы пугаете дам.
        - Ваня.  - Светлые глаза сверкнули.  - Не надо со мной так говорить.
        - А как с тобой говорить? Запутался я. Недавно вон детей больных из здания выносил - нормальным человеком казался. А сейчас,  - Опалин покосился на трупы бандитов,  - пятерых застрелил, а ведешь себя так, словно ничего не случилось.
        - По-твоему, я должен о них сожалеть?
        - Теперь, когда они никому больше не могут навредить?  - усмехнулся Иван.  - Почему бы и нет?
        - Шутишь?  - настороженно спросил его собеседник.
        - Шучу.  - Опалин вздохнул.  - Как твою сестру-то зовут?
        - Наталья.
        - И где вы с ней живете?
        - В Париже.
        - Хороший город, наверное. Ты туда вернешься?
        - Вернусь. Я уже несколько раз собирался обратно, да все откладывал.
        - Почему?
        - Наверное, потому, что здесь мои корни. И что бы ни случилось, этого уже не изменить.
        Опалин поглядел на лицо барона, залез в карман, достал «Алмазную гору» и, в последний раз полюбовавшись на блеск драгоценных камней и переливы опалов и жемчугов, протянул украшение своему собеседнику.
        - На, держи. Раз это твое, то пусть у тебя и останется.
        - Ваня,  - проговорила Вера Ильинична, волнуясь,  - я так и знала… Я всегда думала, что вы настоящий человек.
        - Да ладно вам.  - Опалин махнул рукой. Отделавшись от драгоценности, которая его тяготила, он неожиданно почувствовал странное облегчение.  - Вы меня только раз в жизни видели. Странно после одной встречи делать такие выводы…
        - Я могу что-нибудь сделать для вас… для тебя?  - спросил барон после паузы, спрятав украшение.
        - Конечно,  - ответил Опалин.  - Я думаю, эту колымагу,  - он кивнул на бандитский автомобиль,  - придется завести. И потом все мы разъедемся кто куда… кто в Париж, а кто в Москву. Вера Ильинична, садитесь… Иван Ильич, давайте я перенесу вас в машину. Надо же, уже светает… И земля, кажется, почти перестала дрожать.
        Захлопали дверцы, заурчал мотор.
        Четверо уцелевших двинулись навстречу новому дню.
        Глава 30
        Слишком много неизвестных
        Из всех искусств для нас важнейшим является кино.
    В. И. Ленинв беседе с А. Д. Луначарским
        На следующий день Опалин, как и обещал, навестил Васю Селиванова в санатории.
        Подземные толчки не прекращались, и хотя их сила значительно ослабла, мало кто из приезжих рисковал оставаться в Ялте. Люди бежали в Севастополь, в Симферополь, осаждали поезда, платили колоссальные деньги частным перевозчикам.
        В разрушенной на две трети Ялте оставались только коренные жители да продолжали осыпаться стены и разваливаться дома. Оживленная прежде набережная с множеством магазинчиков, кондитерских, кафе вымерла и стала скучной, как в каком-нибудь ненастном феврале.
        - Ну а у вас тут как?  - спросил Иван.
        - Здание вроде устояло,  - сказал больной.  - Приедет комиссия, будет его проверять. В стенах трещины, придется их укреплять. Да кое-где попадала штукатурка.
        - А у нас крыша улетела. Но обещают восстановить до того, как наступят холода. Люди в городе не унывают, сколачивают шалаши из досок, некоторые даже на время приспособили старые бочки для жилья.
        - Ты нашел вчера своих знакомых?  - спросил Селиванов.  - У них все в порядке?
        - Да. Просто… ну… переволновались во время землетрясения.
        - Я слышал, Беляев сбежал. Зря Парамонов его упустил. Ему этого не простят.
        - Почему?
        - Ну как? Это же Беляев убил Гриневскую.
        Опалин молчал.
        - У тебя есть какие-то свои соображения?  - с любопытством спросил больной.
        - Понимаешь,  - начал Иван,  - на самом деле у меня ничего нет. Но…
        - Но?
        - Так, чепуха. Интуиция. Догадки. То, что к делу не подошьешь.
        - Ну и что? Мы сейчас не на работе. Хочешь что-то сказать, я тебя слушаю.
        - Я думаю, что все произошло из-за одного человека. Назовем его… ну, например, Андрей.
        - Так, так.
        - И этот Андрей очень хотел избавиться от своей невесты. А может быть, не от невесты, а от ее мамаши. А может быть, от обеих разом.
        - Ну хочешь избавиться от невесты - не женись,  - протянул Селиванов с сомнением.  - Зачем убивать-то?
        - Не знаю. В этом и проблема. Но ему для чего-то нужно было их убить. Должно быть, он ломал голову, как бы ему все устроить так, чтобы на него никто даже не подумал. Потому что - ну сам понимаешь - убивают молодую женщину, мы тут же проверяем, с кем она была связана. И хоп - молодчик сразу под подозрением.
        - И что же он в конце концов придумал?
        - Нечто гениальное. Он убил третью женщину и украл драгоценности немыслимой ценности, чтобы все решили, что причиной являются именно они. А невесту и ее мать он убил как ненужных свидетелей этого преступления. Ясно, да? На самом деле целью были мать и невеста, а Гриневская… Гриневская была нужна, чтобы отвлечь от них внимание. Понимаешь, когда убивают фигуру такого масштаба…
        - Никто не поверит, что дело вовсе не в ней. И как же Андрей проник в дом?
        - Через потайной ход. Он частично обнажился во время вчерашнего землетрясения, так что Парамонов убедился, что я был прав. Ход действительно существовал, и убийца им воспользовался.
        - Хорошо, а откуда Андрей о нем знал?
        - Понятия не имею. Может быть, заметил, как кое-кто из членов съемочной группы залезает туда, и заинтересовался.
        - Шатко, но допустим. Оружие он взял прямо со съемок?
        - Да.
        - И за здорово живешь застрелил трех человек, потому что ему просто не хотелось жениться?
        - Ну… да.
        - А украшения? Что стало с ними?
        - Думаю, он их выбросил, чтобы ничто не связывало его с преступлением.
        - Вот так взял - и выбросил?
        - Э-э… да. Но, может, оставил себе самую ценную вещь… «Алмазную гору»… потому что не хватило духу от нее избавиться.
        - А Парамонов был такой осел, что не обнаружил ее во время обыска?
        - Почему бы и нет?  - самым естественным тоном промолвил Опалин.  - Мало ли куда преступник мог ее спрятать… Мог и передать кому-нибудь другому… незаметно.
        Селиванов вздохнул, потирая висок. Потом решился.
        - Ваня, это то, что Терентий Иваныч в своей манере называет «усложнением сущностей». Это значит вот что: когда в закрытой комнате, где находились муж и жена, ты видишь труп жены, а муж начинает тебе втирать очки насчет злодея, который влез в окно, прилетел по воздуху и так далее…
        - А Терентий Иваныч,  - перебил собеседника Опалин,  - еще учил меня, что не грех иногда посмотреть на результат преступления. А результат такой: Андрей Еремин избавился от будущей жены и от будущей тещи. После чего напился - или сделал вид, что напился - и как ни в чем не бывало стал принимать ухаживания молодой актрисы. Слишком уж быстро он забыл о девушке, которая была его невестой. Я уж молчу о том, что невооруженным глазом было видно, что она совершенно ему не подходит - а он выдумывал какие-то оправдания, почему ему нужна именно она, и в то же время не торопился с ней расписаться под тем предлогом, что у него недостаточно жилплощади. Любил бы он ее по-настоящему, ничего бы его не остановило…
        - Ты просто терпеть его не можешь,  - сказал Селиванов, буравя собеседника недоверчивым взглядом.
        - Нет, Вася, совсем не то. Я просто отдаю ему должное. Он - змея, и глаза у него змеиные. Он умеет набраться терпения и ждать, он улыбается людям, которых решил убить, и ничто не заставит его переменить своего решения. Он долго выжидал, когда настанет удобный момент, чтобы избавиться от Нюры и Пелагеи Ферапонтовны. И вот - все сошлось: они в одном доме с Гриневской, у той драгоценности, все решат, что всему причиной ограбление. Не забывай, что у него были причины также ненавидеть Гриневскую, которая сначала домогалась его, а потом давала оскорбительные прозвища и могла при желании поломать его карьеру. И знаешь что? Почему-то я убежден, что он ни капли не сожалеет о том, что совершил.
        - Ваня, ты не можешь знать, о чем он сожалеет или не сожалеет. Извини, но это все домыслы. Другое дело, если бы ты нашел у него орудие убийства, или если бы во время обыска у него обнаружили «Алмазную гору»…
        - Знаю. Но я с самого начала сказал тебе, что у меня ничего нет.
        Селиванов задумался.
        - У тебя есть какие-нибудь доказательства того, что он с антипатией относился к невесте или к ее матери?  - спросил он.
        - Есть. Он избегал на них смотреть.
        - Ваня…
        - Ну да, ты мне сейчас скажешь, что это не доказательство. Но на Лёку-то он смотрит, и очень даже тепло. И еще, когда Нюра и Пелагея Ферапонтовна переехали жить к Гриневской, он вдруг сделался таким оживленным… Как будто у него с плеч упала обуза.
        - Ваня,  - неожиданно проговорил Селиванов,  - скажи, ты действительно считаешь, что Гриневскую и обеих Звонаревых убил Андрей Еремин? Что он украл «Алмазную гору» и другие драгоценности, которые потом выбросил? И все ради того, чтобы избавиться от невесты и будущей тещи?
        - Да, я так считаю. Но я этого не докажу, и Парамонов тоже не докажет. Все считают, что Гриневскую убила банда Сени Царя, как и Нюру с Пелагеей Ферапонтовной.
        - Ты рассказал Парамонову свою версию?
        - Николаю Михалычу? Нет.
        - Что, раздружились?  - спросил Селиванов, заметив, что на лицо Опалина набежало облачко.
        - Угу. Из-за спичечного коробка.
        - Знаешь,  - начал Селиванов после паузы,  - если ты прав насчет Еремина… Можно попробовать за ним понаблюдать на съемках и как-нибудь заставить проговориться. Это все, конечно, нужно как следует обдумать…
        - А съемки все,  - сказал Опалин.  - Киношники уезжают. В Ялте снимать невозможно, слишком много разрушений. Некоторые здания будут разбирать, кое-что перестраивать… Так что киношникам здесь больше делать нечего. Мельников сказал, перепишут сценарий, чтобы все доснять в павильонах в Москве…
        - Тогда, получается, Еремин всех обхитрил,  - заметил больной.
        - Получается, что так,  - согласился Иван и стал смотреть на море.
        …Городская комиссия осматривала разрушения в Ласточкином гнезде. Председатель, задрав голову, посмотрел на немногочисленные балки, уцелевшие от главной башни, и перевел взгляд на груду камней посреди того, что было залом ресторана.
        - Здание в аварийном состоянии,  - пробубнил наконец председатель.  - Да еще с учетом того, что рухнула часть скалы, на которой оно стоит…
        - Товарищ,  - вмешался администратор, стараясь вложить в голос максимум убедительности,  - товарищ, это же была такая достопримечательность… жемчужина…
        - То-то и оно, что была,  - мрачно сказал председатель.  - И потом, это же, простите, ресторан… А у нас люди в бочках живут. Сначала мы займемся жилым фондом…  - Он поглядел на груду камней.  - Хорошо хоть, что в зале никого не было, когда все началось…
        - Был, к сожалению,  - вздохнул администратор.  - Один человек, прекрасный художник… из киногруппы, которая тут боевик снимала.
        - Апчхи!  - сказала груда.
        Члены комиссии вздрогнули и как по команде сделали шаг назад, а затем стали мелко креститься, нервно переглядываясь.
        - Апчхи, апчхи, апчхи!  - Груда не унималась.  - Да что такое…
        Администратор открыл рот.
        Председатель побледнел, потом покраснел, потом застыл на месте и так и остался в этом состоянии, а из-за груды камней вылезла человеческая фигура, густо усыпанная светло-серой строительной пылью.
        - Ле-ле-ле-леонид Сергеевич…  - пролепетал администратор.  - Вы живы!
        - А что со мной могло случиться?  - удивился Усольцев. Он почесал голову и стал в изумлении оглядываться.  - Кутнули, называется, в ресторане… это что такое? Что за бардак? Камни какие-то… Слушай, принеси мне чего-нибудь опохмелиться, а? Лучше всего - пива. И учти: если я тут вчера буянил,  - он широким жестом обвел пространство вокруг себя,  - я за все заплачу!
        - Это не вы, это землетрясение,  - сказал один из членов комиссии дрожащим голосом.
        - Да? Значит, не заплачу.  - Усольцев поглядел на администратора и цепко взял его за плечо.  - Так как насчет пива, а?
        Эпилог
        Три месяца спустя
        - Простите, у меня сейчас нет времени.
        - Андрей Павлович, я вас не задержу! Тем более такое дело, мы с вами почти родственники… хе… несостоявшиеся.
        - Угу. Сейчас вы сошлетесь на какую-нибудь тетку, которую я сто лет не видел, а потом скажете, что мечтаете попасть в кино. Верно?
        - Хе! Нет, неверно. И актерская профессия меня не интересует. Кстати, анекдот про русскую фильму знаете? Один говорит другому: «Первый раз вижу хорошую русскую картину». А другой отвечает: «Да какая она русская: ни фокстрота, ни кровати…»
        - Послушайте, давайте без несмешных анекдотов. Излагайте покороче, что вам надо, и покончим с этим.
        - Почему же несмешной? По-моему, очень даже смешной… а впрочем… Ладно, будь по-вашему. Вы Пелагею Ферапонтовну Звонареву помните?
        - Помню. Прекрасная женщина была. Ее бандиты в Крыму убили.
        - Ее покойный муж, фотограф Звонарев, был моим двоюродным братом.
        - Да? Любопытно. Знаете, мне кажется, я вас где-то раньше видел.
        - Конечно, видели. Мы с вами в одном ресторане сидели, в Ялте, еще до землетрясения. И Пелагея Ферапонтовна с вами была, и Нюра. Хорошая была девушка.
        - А, это вы в другом конце зала анекдоты рассказывали! Ну…
        - Я, я! Кстати, слышали анекдот? «Вы на чем любите кататься, Настенька - на коньках или на лыжах?» «Только на такси!» Ха-ха-ха! Ведь смешно же, правда?
        - Послушайте, многоуважаемый анекдотчик, все ваши истории - строго между нами - заимствованы из юмористических журналов, и я там их уже читал. Не утруждайте себя, переходите к делу.
        - Ну и что ж, что из журналов… Журналы для того и выпускаются, чтобы их читали. Вы так говорите, будто обвиняете меня в чем-то… Я человек веселый, шутку люблю. И злодейств за душой не имею, не то что некоторые, которые в белой армии служили.
        - Что, простите?
        - А то самое. Вы что думаете, жили Звонаревы, жили, еле концы с концами сводили… и вдруг - и деньги у них, и дочка чулки фильдеперсовые носить начала, туфли лаковые… и никто вопросов себе задавать не станет, откуда все? А потому что братец мой хороший фотограф был. Ответственно к делу подходил и оставлял себе по одному отпечатку с каждой фотографии. А кое-кто у него сфотографировался. В форме, все как полагается. Что-то вы сразу на лицо как-то посмурнели. Что, думали, баб убьете, снимки уничтожите, и все, свободны? Зря.
        - Вы несете чушь. Я никого не убивал…
        - Да ты там, в Крыму, воевал, и в доме этом был ваш штаб. Небось все углы успел изучить и закоулки, ну а потом тебе все это пригодилось. Пелагея хорошо тебя пощипала, когда поняла, что тебе деваться некуда. Но только вот захотелось ей большего, дочку свою пристроить. Тем более что рожа у тебя смазливая, Нюрке ты страсть как понравился. А чего, быть женой знаменитого актера - хорошее дело. Ничего не делай, живи барыней.
        - Я сейчас вызову домработницу, и она тебя выпроводит.
        - Но-но! Никто меня никуда не выпроводит. У меня негативы есть. Негативы, ясно?
        - Нет у тебя ничего! Нет! Я все уничтожил!
        - А вот и есть! Два негатива, которые вышли бракованные, с трещинками, но тебя там очень хорошо видно! Ты про них и не знал, потому что брат с них не делал отпечатков, это я уже потом их нашел… На, любуйся, вот отпечатки! Смотри, я не вру! Выпроводишь меня - я с ними сразу в гэпэу, или в угрозыск пойду. Ишь, какой, сразу за воротник хватать! Воротники нынче дорого стоят…
        - Извините, я… Извините. Черт бы побрал вашего брата!
        - А этого вот не надо. Не надо! Мой брат хороший человек был. Ответственный. Ничего никогда не выбрасывал. Над ним все смеялись, а он говорил - «вдруг пригодится». Вот и пригодилось. Не ему, конечно, а мне, ну и Пелагее. Эх, Андрюша! Зря ты баб убил и жену наркома сюда приплел. Но вообще, строго между нами, я тебя не виню. Пелагея палку перегнула, брала бы с тебя деньги, как раньше,  - все были бы довольны. Но нет, понадобилось ей тебе свою дочку навязать. А дочка-то - ни кожи, ни рожи, ни манер. Мучился ты, наверное, страшно, когда она везде за тобой таскалась.
        - Короче.
        - О, меня уже домработница выпроваживать не будет? Ладно. Я человек простой. Люблю деньги, но ведь все их любят, даже коммунисты. Хе! Одним словом, с тебя двести пятьдесят.
        - Двести пятьдесят чего?
        - Рублей. В месяц.
        - Это большие деньги.
        - А ты думал как? На тебе три убийства, да еще с твоим прошлым - меньше двухсот пятидесяти никак нельзя.
        - Послушайте, я только собрался вступать в кооператив, квартиру строить… У меня жена…
        - Так и что, что жена? У меня тоже жена. У всех жены. Кстати, я тут краем уха слышал, что у вашего режиссера, Винтер его зовут, супруга в уме повредилась после землетрясения. Это правда?
        - Правда.
        - Ну просто ужас что такое. Хорошо, что я еще до того, как все началось, успел уехать из Ялты… С вас двадцать пять червонцев.
        - Что, прямо сейчас?
        - Ну а зачем же откладывать на завтра деньги, которые можно получить сегодня? Хе!
        - Я Лёке подарок обещал…
        - Ну что ж поделаешь, походит без подарка. Она вас и так любит, зачем ей подарки? Вы сами для нее подарок.
        - Всегда подозревал, что любители анекдотов - редкостная мразь… Получите.
        - Приятно с вами дело иметь, Андрей Павлович. Когда у вас премьера-то? Первая серия «Тундер Тронка»?
        - Скоро. Вам какое дело?
        - Ну я схожу, посмотрю. Мне ж интересно, хе. Вы там главный злодей или как?
        - Нет.
        - Ну и хорошо. Не тянете вы на злодея, Андрей Павлович… Ну раз такие дела, пойду я, пожалуй. Да, совсем забыл сказать: вы не вздумайте чего-нибудь такого в мой адрес отчебучить. Я вам не Пелагея Ферапонтовна, ясно? И меры кое-какие принять успел. Я человек мирный, но злить меня не надо. Будем каждый месяц с вами встречаться, почти что по-семейному. Вы артист, я вроде как родственник… несостоявшийся… Ой, а анекдот про артиста знаете? Я вам расскажу, обхохочетесь! «Купите соловья, настоящий артист!»  - «Что же он не поет?»  - «А он у нас заслуженный». Правда, смешно? Ха-ха-ха!
        notes
        1
        Кадр - в данном случае отрезок эпизода между двумя монтажными склейками.
        2
        В 20-е годы слово «фильм» употреблялось почти исключительно в женском роде.
        3
        Эти люди меня пугают (фр.).
        4
        Сколько шума! Не понимаю, почему они все время повторяют одно и то же. А у девушки такое короткое платье (фр.).
        5
        Зато ее маленькая белая шляпка довольно милая (фр.).
        6
        Толстовка (в 20-е и 30-е годы)  - тип носившейся навыпуск мужской однобортной рубашки, часто - с большими карманами на груди.
        7
        Так тогда называли подробный конспект будущего сценария.
        8
        «Кандид» (1758)  - повесть французского писателя Вольтера (1694 -1778), одно из самых известных его произведений.
        9
        Ялтинская киностудия, созданная русским кинопромышленником А. А. Ханжонковым (1877 -1945).
        10
        Чарли Чаплин (1889 -1977)  - звезда кино, актер и режиссер.
        11
        Бастер Китон (1895 -1966)  - комик, звезда немого кино.
        12
        Прозвище И. В. Сталина.
        13
        «Аэлита»  - фильм Якова Протазанова (1925), первая фантастическая лента советского кино.
        14
        Иван Антонович Думбадзе (1851 -1916)  - русский генерал, градоначальник Ялты.
        15
        Около 50 граммов.
        16
        Гарри Пиль (1892 -1963)  - немецкий актер, звезда боевиков.
        17
        Жорж Фуке - французский ювелир. Созданные им украшения отличаются яркой индивидуальностью и принадлежат к стилю ар нуво (модерн).
        18
        Крымкурсо - компания, которая в те годы занималась организацией туристических поездок по Крыму.
        19
        Допр - тюрьма.
        20
        Популярная в СССР пара датских комиков - один длинный и худой, другой маленький и полный.
        21
        Репертком (сокращение от «репертуарный комитет»)  - орган, исполнявший роль цензурного ведомства.
        22
        409 граммов. Хотя метрическая система была введена в СССР с 1925 года, еще некоторое время в быту пользовались привычными старыми единицами.
        23
        Советский сатирический журнал.
        24
        Тип длинного открытого многоместного экипажа.