Село Городище. Девочка из города. Федя и Данилка Любовь Федоровна Воронкова
        Замечательная книга о детях на войне, о горьком запахе пожарищ и глинистой сырости землянок, и светлой мечте ребят о школе. Об осиротевших детях- беженцах, на плечи которых упало большое горе. И о трогательной дружбе двух мальчиков, уже в послевоенное время.
        Любовь Федоровна Воронкова
        Село Городище. Девочка из города. Федя и Данилка




        СЕЛО ГОРОДИЩЕ
        ПРЕДСЕДАТЕЛЬСКАЯ ДОЧКА
        Груня глядела в маленькое, криво прорубленное окошко, прижавшись лбом к нестроганому переплету рамы. Дождевые капли оседали на стекле, и сквозь их скупой блеск Груне видны были голые березы у дороги, непогодливое, серое небо и широкая пустая улица, утонувшая в грязи и снегу.
        - Не видать? Не едут? - спросила мать.
        - Никакой машины нет… - ответила Груня. Но вдруг приподнялась на цыпочки и торопливо протерла ладонью стекло. - А вот, подождите… Какой-то человек идет!
        - Какой человек?
        - Чужой. В брезент закутался.
        Из одного угла отозвалась соседка Федосья, из другого - Грунина бабушка. И в один голос спросили:
        - Куда идет-то? Сюда?
        - Идет, оглядывается, - усмехнулась Груня, - деревню ищет. Все, кто чужие, теперь как приходят, так нашу деревню ищут. А деревни-то и нет! Остановился… Кого-то увидал. А-а, отца увидал. Теперь вместе сюда идут. Надо в печку щепочек подбросить, очень дяденька мокрый идет!
        Груня проворно подошла к печке. Обжигаясь, отдернула железную дверцу и бросила пригоршню щепок на горячие угли. Красный свет сразу облил Груню, и в полумраке стали отчетливо видны ее светлые волосы до плеч, ее маленькое лицо с прижмуренными от печного жара глазами.
        За стеной зачавкали шаги. В дверь ворвался сырой ветер. Вошел отец, хромая и крепко опираясь на палку. А за ним - человек в брезенте.
        - Вот так и живем, - сказал отец и развел руками, как бы предлагая гостю полюбоваться. - Был сараюшко, лежали тут старые колеса да всякий хлам. А теперь вот председатель живет с семьей. И тут же, вишь, соседка Федосья с нами притулилась. Только перед войной избу поставила, жила в хоромах! А сейчас - вот она, на сундучке скорчилась. Сбились в кучу, как овцы. А что же поделаешь? Жить-то надо!
        - Жить надо, - сказал человек в брезенте, подсаживаясь к огню.
        Отец нетерпеливо постукивал палкой, видимо дожидаясь, чтобы гость начал разговор. Но тот похлопывал перед огнем озябшими руками и молчал. Отец не выдержал:
        - Говоришь, картошку привез, а где же она? Уж мы сегодня все глаза проглядели!
        - Вот то-то и дело, где она, - сказал человек в брезенте, доставая кисет. - Она вон где - за три километра. На шоссе стоит. Машина к вам сюда по грязи не идет. Вот и гляжу - как теперь быть с вами? Я думал, у вас лошади есть, перевезли бы… А у вас тут ни кола ни двора. Не то обратно ехать?..
        Отец заволновался, затеребил свой короткий светлый ус.
        - Куда обратно? Да что ж это! Район нам семена прислал, а ты - обратно? Да ведь у нас ни картошины нет!
        - А что же я, на горбу притащу? - отвечал гость, закручивая цигарку. - Или до хорошей погоды буду на шоссе стоять?
        Отец еще сильнее задергал свой ус.
        - Что же делать-то будем, а? Бабы!
        - А что же делать? - сказала мать своим негромким голосом. - Надо нам всем колхозом собраться да на горбу и тащить. Товарищу-то, - она кивнула головой на приезжего, - уезжать надо. Он картошку может и обратно увезти. А уж мы-то картошку обратно отпустить никак не можем. Нам поле незасеянное оставить никак нельзя. Да что я тебя, Василий Матвеевич, учу - ты и сам все лучше меня знаешь!
        Отец быстро встал, надвинул шапку и застучал палкой к двери.
        - Ну, вы, когда так, собирайтесь. Пойду народ созову… А уж ты, друг, не торопись. Сейчас всем миром нагрянем, освободим тебе машину!
        - Пускай и ребятишки идут! - крикнула ему вслед мать. А сама стала одеваться.
        - И ребятишки? - спросила Груня. - А я?
        - Да куда еще ты пойдешь! - сказала соседка Федосья. - Башмаки на ногах худые, на улице - холод да грязь. Авось и без тебя управятся.
        Груня обрадовалась. Как хорошо, что без нее управятся! На улице холодно, на весну не похоже. Грачи прилетели, а весны не принесли, сами ходят мокрые, как вороны. Идти до шоссе по грязи, по мокрому снегу, под дождем… Потом тащить оттуда картошку… А ведь картошка-то - она как камень тяжелая!.. Но если управятся… Так уж лучше Груня останется дома.
        - Зато ужин сварю, щепок насушу на завтра… Да, мам?
        Мать не отвечала Груне. Она достала с полки мешок и глядела - не худой ли. Соседка Федосья подпоясала широкий холщовый фартук.
        - Мешка-то у меня нет ни одного. В фартук насыплю.
        - Может, и мне встать? - проохала бабушка. - Все полмерки притащу!
        - Лежи, лежи, мама, - сказала мать, - лежи и не беспокойся. Куда ты пойдешь? Тебя и так-то ноги не держат!
        Груня не знала, что делать. Бабушка и то идти хочет, а она не идет. Но ведь говорят, что управятся… И потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают… Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья - худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие…
        Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, - рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.
        - Я тоже пойду, мам!
        А мать словно и так знала, что Груня пойдет.
        - Ступай зови девчонок, - сказала она. - Пускай ведра берут, корзинки, мешки - у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.
        ОСОБЫЙ ЧЕЛОВЕК
        Груня вышла на улицу. Улицу намечали только деревья, растущие вдоль дороги, да кусты палисадника. Но ни одной избы не было на посаде. Лишь печные трубы торчали над темными грудами кирпича и глины. Странный, сиротливый вид был у этих труб, словно зябли они под дождем и ветром, потому что привыкли стоять под крышей, в теплой избе…
        Домов нет. Можно подумать, что и людей здесь нет. Но это посторонний человек мог так подумать. А Груня знала, что весь колхоз Городище здесь и ни одна колхозная семья не покинула свою землю.
        Груня стояла, жмурясь от ветра, и раздумывала, в какую сторону ей пойти сначала. В ригу, что стоит на задворках возле самого поля? Или спуститься к реке, в кузню? Или забежать в соломенный шалаш, который притулился под елками?
        «Побегу за Стенькой, - решила Груня, - а потом с ней вместе - за другими».
        Но зашевелилась в шалаше соломенная дверь, приоткрылась немного, и сама Стенька вылезла на улицу. Концы большого серого платка торчали у нее на спине, а из коротких рукавов высовывались покрасневшие руки.
        - Стенька, ты куда?
        - К тебе!
        - А я к тебе!
        Стенька мелкими быстрыми шагами подбежала к Груне. Ее смешливые серо-голубые глаза блестели и радовались неизвестно чему.
        - Руки-то хоть в карманы спрячь, - поежившись, сказала Груня, - на тебя глядеть-то холодно!
        - Тебе холодно, а мне нет, - ответила Стенька и пошевелила растопыренными пальцами. - Зима, что ли!
        - Знаешь, что я тебе скажу… - начала было Груня.
        Но Стенька перебила:
        - Нет, что я скажу! Наш Трофим все выскакивает на улицу босиком - возьмет и пробежит прямо по снегу. Мать нашлепает, а он опять! А дедушка Мирон Телегин взял да ему свои сапоги отдал! Новые! Нигде не худые! Говорит - пусть бегает, ему хочется побегать. А я, говорит, уж старый. Трофим-то маленький, а сапоги - во какие! Чудно до чего! А Трофиму - хоть бы что!
        - Да подожди ты!.. Как сорока!.. - крикнула на нее Груня. - «Трофим, Трофим»!
        - А ты не кричи! Не больно я тебя боюсь!
        Груня вспомнила наказ, который ей давала мать, и сказала тихо:
        - Я не кричу. Это я так. Нам с тобой одно дело есть…
        Груня подумала, что Стенька как узнает, какое это дело, так сейчас удерет да и забьется опять в свой шалаш. Поэтому она объяснила как можно мягче:
        - Ведь до шоссе недалеко… Да можно и не помногу. Ну, хоть сколько-нибудь принесем - и то польза!
        Но Стенька и не собиралась отказываться. Наоборот, она обрадовалась, будто ее позвали на праздник:
        - На шоссе всей гурьбой - вот весело! Пойду скорей у мамки мешок попрошу!
        Если бы Груня знала, как надоело Стеньке сидеть в соломенном шалаше, в духоте, в тесноте, среди вздохов и невеселых разговоров! Там одна бабка Вера доймет - как начнет вспоминать немцев, как начнет их ругать да проклинать, а у самой так лицо и дрожит и губы дрожат… А что они - слышат, что ли? Их уж вон как погнали - из Ржева выбили и дальше гонят.
        - Пойдем сначала Ромашку позовем, - живо сказала Стенька. - И Федя там.
        - А Раису?
        - И Раису позовем. А что - барыня, что ли?
        С Ромашкой они сразу поссорились.
        Когда девочки прибежали к риге, Ромашка прибивал над дверцей риги отставшую доску.
        Стенька подскочила к нему:
        - Ромашка! Бросай сейчас же! За картошкой идем!
        Ромашка приподнял свою лобастую голову и, не выпуская молотка, отпихнул на затылок пилотку. Он глядел спокойно, слегка снисходительно, и крупный рот его не спешил улыбаться.
        - Идете, так и идите, а я дело бросать не буду. Я не прибью, так никто не прибьет. Мужиков здесь нету. За какой-то еще картошкой!
        - Эту картошку нам на посев привезли, - пояснила Груня, подталкивая Стеньку.
        Но Стенька не унималась:
        - Ишь ты какой! Мы будем тащить, а ты есть будешь! Бросай, идем сейчас же!
        Ромашка рассердился:
        - А ты не командовай! Девчонка, а тоже командовает! Вот как щелкну сейчас!
        - «Щелкну»! Не грози на грязи, прежде вылези!
        Груня опять подтолкнула Стеньку:
        - Да подожди ты! Помолчи!.. Мы ничего не командуем, Ромашка, - сказала она, - мы просто тебя зовем помочь. И всех ребят позвать надо - Федю, Леньку Козлика, Женьку Солонцова… Ромашка, позови ты их сам, а? А то они нас не послушаются… Да скорей, а то уж вон народ собирается!
        Ромашка забил последний гвоздь.
        - Идите собирайтесь сами-то. Без вас все сделаю, - проворчал он. - Так бы все и сказали сразу. А то ишь командирши какие явились!
        - Ладно, делай, - сказала Груня, - а мы за Раисой пойдем.
        Рыженькая, с крутыми косичками девочка Раиса не захотела вылезти из своего уголка возле глиняной печки за горном. В кузне было тесно, люди одевались, искали мешки, лукошки, ведра, дерюжки… Толкали друг друга, толкали девочек, кричали, чтобы кто оделся - выходил и не мешался здесь…
        Дверь то и дело хлопала, впуская холодный сырой воздух в духоту кузни.
        - Не пойду я! - слегка отдувая губы, сказала Раиса. - Куда это - на дождик-то!
        - Только ты одна не идешь, - попробовала убедить ее Груня, - все идут. Потому что картошка всем нужна.
        - А мне не нужна. Подумаешь! Что председателева дочка, то и будешь всех на дождик выгонять!
        - А есть что будешь? - закричала Стенька. - Тебе есть тоже не нужно? Ты что, какой особый человек?
        - Вот и особый. Не твое дело. Не пойду я мокнуть там…
        - Да я на ее долю сама притащу, - примиряюще сказала Раисина мать, - пускай уж посидит дома.
        - Вы, тетка Анна, только на свою долю притащите, - с обидой возразила Груня, - а две доли один человек притащить не может…
        И, потянув за собой Стеньку, вышла на улицу.
        ВСЕМ КОЛХОЗОМ
        Шли под моросящим дождем, по грязи, по сизому, набухшему водой снегу. Одеты были плохо - городищенские колхозники ничего не успели вытащить, когда фашисты жгли деревню. Кто в чем выскочил, тот в том и остался - в старых, пожухлых полушубках, в заплатанных одежонках, в которых только и ходили убирать скотину…
        До самой смерти не забудут городищенцы тот день, когда стояли они среди улицы и глядели, как горит их добро, как занимаются огнем скотные дворы, житницы, амбары, как погибает их богатый колхоз. Немцы не подпускали их к избам и, деловито раздувая пожар, носили из дома в дом на вилах горящую солому, а колхозники глядели и молчали, неподвижные, оцепенелые. И не плакали в тот день. Не могли. А нет тяжелее горя, когда человек даже плакать не может.
        Ничего у них не осталось: ни избы, ни скота, ни хлеба. И картошка вся попеклась в подполье во время пожара. Как пережили зиму - и сами не знали. Чем сеять поле, чем засаживать огороды - и придумать не могли.
        И вот прислал район целую машину картошки! Да какой же дождь, какая грязь может нынче остановить их?!
        Дома остались только больная Грунина бабушка и дед Мирон Телегин. Да еще в теплом уголке за горном сидела с тряпичной куклой балованная Раиса. А остальные ребятишки-школьники все до одного пошли за картошкой. Даже маленький Трофим потащился, надев сапоги деда Мирона. Его не хотели брать, уговаривали сидеть дома, даже бранили. Но Трофим никому ничего не отвечал, никого не слушал. Шел и шел себе вместе со всеми. Только поглядывал то на одного, то на другого своими круглыми голубыми глазами. Сапоги у него на ногах хлопали, и ноги разъезжались.
        Ребятишки потешались, глядя на него. Особенно долговязый Женька Солонцов:
        - Ребята, смотрите, у Трофима одна нога неправая! Так и норовит в сторону!
        - Обе правые! - сказал Трофим.
        Все засмеялись:
        - Ах, обе правые! Значит, у тебя левой ноги нету?
        Трофим хотел ответить, но своевольные сапоги его полезли один в одну сторону, другой - в другую, и он чуть не упал. Груня поддержала его.
        - Как же ты картошку потащишь, когда сам еле идешь? Эх, ты!
        А Ромашке очень хотелось командовать. Он кричал:
        - Ать-два! Стройся!
        И шагал впереди, воображая, что ведет полк солдат.
        Но дорога была узкая, в колеях стояла вода, и ребята шли вразброд, шлепая и скользя по грязи.
        - Сам стройся, - отвечала ему Стенька, - а нас ноги не слушаются!
        Ребята шли бодро, весело и не заметили, как добрались до шоссе. Мокрый асфальт блестел издали, как темно-серая неподвижная река. Машина, словно в воде, отражалась в нем.
        - Готовь мешки! - скомандовал Ромашка. - Готовь тару - ведра, кошелки, фартуки! Стройся!
        Обратно шли молча. Было тяжело нести. И больше глядели под ноги, чтобы не поскользнуться да не рассыпать картошку в грязь. Шли друг за другом. Сзади всех шагал Трофим. Сапоги его совсем замучили. Но он тоже тащил узелок с картошкой.
        Домой пришли уже поздно, в сумерках. Груня устала. У нее болели плечи от мешка с лямками. Как тепло, как уютно показалось ей в их убогом жилище, и какая сладкая свекла была в этот вечер за ужином, и каким мягким был матрац, набитый соломой!
        А Грунин отец долго не спал.
        - Ну что ж, значит, картошку посадим, - бормотал он про себя. - А как посадим? Пахать-то чем? И на чем пахать? Да, задача!
        И вспомнились председателю прежние весны. Деревня, как улей, гудела. Сразу восемнадцать лошадей выходило тогда на поле. Тут навоз возят, там пашут, тут боронят, там яровые готовят, на гумне, под навесом, сортировка шумит с утра до ночи! Эх!
        Курил, вздыхал. А потом снова:
        - Уж как-нибудь да посадим. Придется поле лопатами вскапывать. Что ж теперь делать! Уж если весну упустим, то колхозу нашему крышка. Тогда разбредайся кто куда…
        ПОЛЕ СОХНЕТ
        Отцовы слова испугали Груню.
        …Разбредаться кто куда?
        Как это - кто куда? Значит, пойдут все в разные стороны, в чужие деревни. Стенька, скажем, на Нудоль, Ромашка - в Петровское, Женька - в Грешнево… Сама Груня, может, куда-нибудь в Татищево…
        Все разойдутся в разные стороны и больше не увидят друг друга. А Городище запустеет, зарастет бурьяном, иван-чаем. Иван-чай любит расти на пожарищах.
        И дорога зарастет… И они со Стенькой не будут весной шлепать по воде, так чтобы брызги летели выше головы, и доставать из калужины желтые цветы. И летом не пойдут на вырубку за ягодами. И не будут играть в шалашике за огородом. Как они там играли, бывало! Там и сейчас все хозяйство цело - чураки вместо стульев, и стол из чурака, и посуда из глины в соломе спрятана…
        Только деревья останутся - одни среди улицы. Да палисадники опять зацветут, пока их не заглушит крапива. Да еще пруд останется. Так же, как теперь, будет он светиться под солнышком, так же на закате стрижи, низко летая, будут чертить крыльями воду… А потом и он зарастет… И Городища больше не будет.
        Груня вдруг заплакала.
        Она плакала потихоньку. Но мать все-таки услышала и проснулась.
        - Ты что?
        - Не хочу разбредаться… Жалко мне!
        - Чего жалко?
        - Городища жалко!.. Мам, не надо разбредаться! Скажи, чтоб не уходили в чужую деревню!
        Мать сказала ей серьезно, как взрослой:
        - Никуда не пойдем. Все силы положим, а свой колхоз поднимем. Всем миром. Спи.
        Мать никогда не говорила зря. И Груня сразу успокоилась, улеглась поудобнее и уснула.
        Утром выглянуло солнце. И зашумела на улице весна. Хлынул поток из переполненного пруда и побежал по усадьбам, заполняя калужины. Зарокотали ручьи, защебетали птицы. Только петухи не пели, потому что ни одного петуха не было в Городище.
        Груня встала рано и сейчас же вышла на улицу. Какая-то птичка щебетала на крыше.
        «Ласточка, что ли? Или скворец?»
        И Груня удивилась, увидев, что это поет самый обыкновенный воробей. Он сидел на гребне крыши и самозабвенно щебетал, и пел, и чирикал, и, словно скворец, встряхивал крыльями от счастья.
        - Ах ты, милый! - сказала Груня. - Вот как обрадовался солнышку!
        И ей самой захотелось не то запеть, не то запрыгать от радости, что наконец наступило тепло.
        Через несколько дней солнце согнало весь снег.
        И сейчас же задымились под солнцем бугры и выскочила зеленая травка, а на пожарище густо взошла молодая крапива.
        Грунин отец почернел от заботы. Ходил по соседним колхозам - не дадут ли лошадей. Но и в одном и в другом колхозе сказали:
        - У самих сев. Отсеемся - дадим.
        И обижаться было нельзя - после немцев мало осталось лошадей в колхозах, сами не знали, как управиться.
        Может, в десятый раз побежал городищенский председатель на машинно-тракторную станцию. Его высокая, жилистая, чуть согнутая фигура намозолила глаза трактористам. Станция была разорена. Со скрипом и скрежетом собирали там тракторы, отыскивали и добывали части. Торопились к весне. Но разорить легко, а построить трудно. Касаткину обещали: как только сможет хоть один трактор выйти в поле, так прежде всего прислать в Городище. Может, через недельку, может, через две…
        В сумерки, вернувшись домой, председатель созвал собрание.
        Колхозники собрались по первому зову - два раза посылать ни за кем не пришлось.
        Стенька и Груня сидели на бревнышке у двери, подобрав босые ноги, - им уже были известны невеселые новости, которые принес председатель.
        Первой на собрание пришла тетка Настасья Звонкова, Ромашкина мать, в потертой одежонке из «чертовой кожи», с большими серыми заплатами на локтях и в платке из конской зеленой попоны.
        Но и в заплатанной одежке и грубом платке Ромашкина мать была статная и красивая. Только горе проложило глубокую морщину на ее крутом лбу и тронуло сединой ее черные волосы, расчесанные на прямой пробор.
        Потом пришла тетка Дарья Соколова, худенькая, рыжеватая, с набухшими веками. Держась за ее юбку, рядом шагал самый младший из ее ребятишек, трехлетний Сенька. Дарья шла, засунув руки в рукава ватника, и не поднимала глаз, словно думала какую-то непосильную думу. Она недавно получила извещение, что муж ее погиб в бою за Ржев.
        Пришел легким шагом маленький старичок Митрич, пришла тетка Антонина Солонцова, Женькина мать. Горе она несла вместе со всеми: и мерзла в лесных ямах, скрываясь от врагов, и голодала, и задыхалась зимой в риге от тесноты и дыма. Но не сдалась. Улыбка так и мелькала на ее лице - в глазах, в морщинах у рта, в ямочках на щеках…
        Тяжело ступая в своих новых сапогах, пришел дед Мирон. Быстрым шагом догнала его худая, смуглая, синеглазая Стенькина мать, тетка Елена…
        Гурьбой, толкаясь и смеясь, собрались молодые девушки и стали в сторонке.
        Не отстала и бабушка Вера. Она была всех нарядней - в черном плюшевом салопе и в большой шали с бахромой. Бабушка Вера была догадлива - успела все свое добро на себя надеть. И с тех пор так и не снимает, хоть и тепло подступило, хоть и жарко ей становится под косматой шалью…
        Подождали, когда соберутся остальные колхозники. А когда все собрались, разместились на бревнышках, на чурбаках, тихонько вышла и стала сзади Грунина мать, маленькая тихая женщина в низко повязанном голубом платке.
        Председатель, опершись обеими руками на свою палку, посмотрел на одного, на другого.
        - Ну, что делать-то, бабы? Каждый день сейчас - золото, а мы это золото попусту теряем. Сей овес в грязь - будешь князь. А у нас поле подсыхает. Семян дали нам сортовых, шатиловских. Не загубить бы урожай…
        - Копать надо, - твердо сказала тетка Настасья, - не терять время.
        - Копать? Лопатами? - слегка всплеснула руками тетка Анна Цветкова, Раисина мать. - Поле - копать?
        Но тут сразу подхватило несколько голосов:
        - А что ж - глядеть, как поле сохнет? Весну упускать? Ждать теперь некогда! Некогда ждать!
        - Да ведь сроду лопатами поле не копали…
        - Не копали - значит, нужды не было. А теперь нужда подошла.
        И порешили: пока дадут лошадей да пока придет трактор, копать поле под овес заступами.
        ТРУДНО БЫТЬ БРИГАДИРОМ!
        Невиданная, трудная это была работа. Заступов понабрали по соседним деревням и начали вскапывать поле. А поле - это не грядки на огороде, поле меряют гектарами. Копали все - и старые и молодые, и больные и здоровые. Крестьянское сердце не терпело - на дворе весна, а поле лежит не пахано!
        Копали с утра до обеда. После обеда приходили снова и копали дотемна. А в обеденный перерыв выходили на поле ребятишки.
        Бригадиром выбрали Груню.
        Это произошло для нее неожиданно и как-то само собой.
        Мать послала ее созвать ребятишек:
        - Собери их, да приходите к нам в поле. Будете сорняки из земли выбирать.
        Поле, подернутое сизой прошлогодней стерней, широко разлеглось по отлогому склону. Верхним краем оно взбегало к самой опушке сквозистой березовой рощи. А нижний край его извилисто и мягко припадал к берегам маленькой речушки Вельги, которая журчала и поблескивала среди невысоких зарослей ивняка.
        Ребятишки вышли на опушку рощицы. Колхозники копали землю, растянувшись по полю вереницей. Они начали копать от рощицы, отступая вниз, и этот край поля уже чернел тяжелыми влажными комьями только что поднятой земли.
        Работали молча. Только слышно было, как неумолчно щебечут птицы во всех кустах, как журчит внизу веселая Вельга и как шурхают заступы, взрезая землю. Время от времени то один, то другой нагибались к пласту, вытаскивали длинное волокнище пырея или хрусткий, как сахар, корень молочайника и отбрасывали в кучку.
        Увидев ребятишек, женщины приостановились и, опершись на заступы, разогнули спины.
        - Молодая бригада пришла! - сказала с улыбкой чернобровая тетка Антонина. - Помогать, что ли, пришли?
        - Помогать, - сказала Груня и подошла поближе. - Мамка велела!
        - Неужто копать?
        - Ой, помощнички! Завязнете в земле - вытаскивай вас, - засмеялись женщины.
        Но Грунина мать не смеялась. Пользуясь остановкой, она сняла развязавшийся платок, поправила волосы и сказала:
        - Выбирайте с поля всякие репьяки да относите куда-нибудь в кучку, а потом их сжечь нужно…
        Ребятишки разбрелись по полю. Женщины снова замолчали, зашурхали заступами. Только одна тетка Антонина все спрашивала:
        - Эй, бригада! А кто же у вас бригадир-то? Не Трофим ли? Или Нюрка Дарьина?
        - Наверно, Грунька, - сказала тетка Анна, Раисина мать, - она все их на работу наряжает.
        Выбирать сорняки - работа нетрудная. Только ноги вязнут в еще сырой земле, и на них нарастают такие комья, что не повернешься. Да руки стынут от еще не прогретой земли.
        Ребята перекликались и гомонили, как грачи:
        - Гляди, гляди! Во - корешок! Как редька!
        - А вот пыреяка тащится! Вот распустил корни-то, как сеть, - рыбу ловить можно!
        Когда солнце поднялось и стало в зените, Ромашкина мать, тетка Настасья Звонкова, воткнула заступ в землю. И, вздохнув, словно свалила с плеч большую тяжесть, сказала:
        - Обедать, бабы!
        Тетка Настасья была бригадиром.
        Заступы перестали шурхать. Копщики разогнулись.
        - Ох, и работка!
        - Да, работка лошадиная…
        - Что ж поделаешь! Лошадиная не лошадиная, а делать надо…
        А бабушка Вера опять помянула фашистов. Подбирая из-под куста свой плюшевый салоп и мохнатую шаль, она погрозила куда-то своим костлявым кулаком:
        - Все равно сдохнете, проклятые! Как вы нас ни разорили, как ни поиздевались, а мы выжили! Выжили!
        Ребята собрались было тоже уходить. Но Ромашка взял заступ:
        - А ну-ка, дай я попробую!
        Он нажал заступ ногой и вывернул пласт земли.
        - Ребята, давайте тоже копать, а? - оживился Женька Солонцов и подскочил к заступу, оставленному его матерью.
        Колхозники медленно пошли в гору на тропочку, а тетка Настасья задержалась - посмотреть, нет ли огрехов.
        - А что ж бы вам и не покопать? - сказала тетка Настасья. - Сколько ни накопаете - все хлеб. Только без бригадира нельзя. Выбирайте бригадира. А то напортите тут, а спрашивать будет не с кого. Ну, кто у вас тут позаботливей?
        Тетка Настасья, вытирая руки влажной молодой травой, оглядывала ребят своими суровыми серыми глазами.
        - Пускай Груня, - крикнула Стенька, - она заботливая!
        - А может, из ребят кого? Будете ли вы ее слушаться-то?
        - А чего же мы не будем слушаться! - весело сказал Женька. - Вот еще!
        Раиса молчала, легонько размахивая длинным путаным корневищем пырея. Маленькие пухлые губы ее самолюбиво сжались и подобрались. Сразу - Груню! А почему это именно Груню? Тут ведь и другие есть…
        - Груня уже немножко привыкла, - сказала Стенька, деловито размахивая руками, - она уж нас сколько раз на работу собирала.
        - Да, пусть Грунька будет, - решительно сказал Ромашка, продолжая копать. - Что там рассуждать еще!
        - Тогда проголосуйте!
        Ромашка воткнул заступ в землю.
        - Ох, мама, ты и пристанешь же!
        - Нет уж, проголосуйте! - повторила тетка Настасья. - Все голосуйте. А то потом скажете: «А я ее не выбирал!» Кто за то, чтобы Груне быть бригадиром?
        Поднял руку Ромашка, опираясь другой на заступ. Поднял руку Женька, вытянув ее, будто хотел достать облако. Стенька вместе с поднятой рукой и сама вся приподнялась и шевелила пальцами от радости и нетерпения. Медленно, оглядываясь на других, поднял руку степенный Федя. И Ленька Козлик, и Трофим… Все стояли с поднятыми руками, испачканными свежей землей, среди сизого пустого поля, у которого только лишь один край чернел узкой влажной полосой. Ни на кого не глядя, все так же поджав пухлые губы, подняла руку и Раиса. Подняла и тут же опустила, словно устала держать.
        - Ну, так. Теперь работайте, - сказала тетка Настасья, потуже завязывая платок. - Только уж если работать, то как следует, а не дурить. Смотри, бригадир, заботься! С тебя спрашивать буду!
        И Груня ответила, глядя прямо в глаза тетке Настасье:
        - Ладно. Буду заботиться.
        Так вот и стала с того дня Груня бригадиром. Она очень беспокоилась. А ну как ребята покопают-покопают да и бросят - попробуй уговори их тогда! Уж очень работа тяжелая. На ладонях у всех в первый же день надулись мозоли. И в первый же день Груня и рассердилась и поссорилась с ребятами.
        Ромашка почему-то вздумал копать один и ушел на другой конец поля.
        - Ты зачем ушел-то? - сказала Груня. - Мы бы копали все вместе - так бы и гнали свой участок!
        Но Ромашка смахнул пот со лба и, не поднимая головы, ответил:
        - А я хочу здесь копать! Иди от меня и не командовай!
        - А для чего же я тогда у вас бригадир?
        - Не знаю, для чего, - упрямо ответил Ромашка, - а вот я не люблю, когда надо мной командовают!
        Груня ничего не ответила, вернулась на свое место и взяла заступ. Тут шли веселые разговоры.
        - Наш Трофим уже купался! - живо рассказывала Стенька. - Вода еще снеговая, а уж он - готово! Сначала по калужине босиком бегал, а потом и весь влез да выкупался. Пришел - сразу к печке. И молчит. Будто мы не видели!
        - Ребята! - прервал ее Женька Солонцов. - Ребята, что я придумал!
        - Какую-нибудь чушку, - пробурчал Федя.
        - Уж сказал бы - чушь. А то - чушку! Я вот что придумал: давайте так играть, будто мы клад откапываем!
        - Давайте!
        Но Раиса сказала, насмешливо выпятив нижнюю губу:
        - И ничуть не похоже. Клад искать - надо ямку на одном месте рыть. А мы - вон какую долину поднимаем! Ой, а руки больно до чего!
        Она выпрямилась, потерла спину и скривила лицо.
        - Ой!.. Не буду я! Все равно ничего не выйдет. Где это видано - поле лопатой копать?
        И села на кочку.
        - Не успела начать, а уж устала! - сказала Груня. - Вот когда все будут отдыхать, тогда и ты сядешь. Вставай!
        Раиса встала, но заступ не взяла, а выбралась на тропочку и пошла домой. Груня чуть не заплакала.
        - Ну, куда же ты? Ну, покопай хоть немножко-то!
        - Думаешь, что председателева дочка, то тебя все и слушаться должны? - сердилась Раиса.
        И ушла. А за ней неожиданно ушли две девочки поменьше - Анюта и Поля-Полянка.
        Груня вспыхнула от гнева и обиды. К тому же у нее на ладони прорвалась мозоль, и было очень больно. Но Груня молчала. Попробуй пожалуйся - тогда и все жаловаться начнут.
        Тяжелая, сырая земля не рассыпалась под заступом. Она туго резалась блестящими, влажными ломтями, и эти ломти, отрезанные заступом, надо было разбивать на мелкие комочки.
        Заступ становился все тяжелее и тяжелее, и Груня чувствовала, как из ее рук постепенно уходит сила, руки делаются мягкими, слабыми и не хотят слушаться…
        Груня старалась не думать об этом - ребята ведь работают же! Стенька режет землю и бьет комки, будто у нее руки железные. Да еще и смеется. Да еще все время рассказывает разные истории - такой уж у нее неумолчный язык.
        И долговязый Женька работает, не жалуется. И Федя. И Ленька Козлик. Козлик - слабый, он то и дело отдыхает. Но не уходит.
        А вот и Трофим тащится.
        - Ты куда идешь, Трофим? - сказала Груня. - На эту работу я тебя не наряжала. Ты что ж, бригадира не слушаешься?
        Трофим остановился. Он не мог понять - сердится Груня или шутит. Но обратно все-таки не пошел. Так и стоял молча, пока ребятишки работали. Груня поглядела на него и засмеялась:
        - Смотрите, Белый Гриб стоит!
        Груня смеялась, а сама только и думала, раз за разом всаживая заступ в землю:
        «Ой, хоть бы поскорее обед кончился! Хоть бы поскорей пришли! Ой, совсем мочи нет!»
        Отдыхать она не хотела - ей надо было выдержать бригадирскую марку. А то сядет бригадир отдыхать - какой же пример ребятам?
        И когда она почувствовала, что разбивает последний пласт и что заступ сейчас выпадет у нее из рук, из кустов на дорогу вышли колхозники. Груня остановилась, выпрямилась, воткнула заступ в землю:
        - Кончайте, ребята! - и блаженно перевела дух: выдержала!
        Нет, все-таки трудно быть бригадиром!
        НЕОБЫКНОВЕННАЯ ВСТРЕЧА
        Да, трудно быть бригадиром.
        Груня сидела на обгорелом, обмытом дождями обломке бревна. Тут раньше стояла их изба - горница с голубыми занавесками, кухня, сени, чулан. А там, сзади, двор. Во дворе под крышей ласточки всегда вили гнезда. Ничего не осталось. Одни головешки да обломки кирпича.
        Груня держала в руке только что найденный в золе осколок розового блюдца. Это было Грунино блюдце. У нее тогда и чашка была такая же - розовая. От чашки даже и осколков нет…
        Груня задумчиво и долго смотрела на скворца, который распевал над головой, у скворечни. Странно было видеть скворечню, когда рядом нет избы. И палисадник тоже. На сиреневых кустах развертываются темные блестящие листья. Напористо лезут из-под земли крупные светло-зеленые побеги мальвы. Скоро они поднимутся выше изгороди, стебли их подернутся серебристым пушком, развернутся круглые шершавые листья - и по всему стеблю, изо всех пазушек полезут светлые шелковые бутоны, раскроются, распустятся малиновые, розовые и алые цветы. И дела им нет, что маленькие веселые окна больше не смотрят на них. Им бы только весну да солнышко!
        - Здравствуй, хозяюшка! - сказал кто-то.
        Груня быстро обернулась. Возле разрушенной печки стоял незнакомый человек в защитной фуражке и в кителе.
        «Начальник какой-то…» - подумала Груня. И тихо ответила:
        - Здравствуйте.
        - Ну, что же ты тут сидишь, девочка?
        - Так.
        - Наверное, по своей избе горюешь?
        - Нет.
        - Ах, нет? Вот как! Ну тогда, значит, у тебя еще какая-то забота есть.
        - Никакой у меня заботы нету.
        - Неправда. Есть.
        Начальник сел поодаль на сухой пенек и достал тяжелый блестящий портсигар.
        Груня опустила глаза и уставилась в розовый кусочек разбитого блюдца. Может, вскочить да убежать? Но дядька, кажется, ничего, не сердитый. И почему это он про ее заботу спросил?
        - Хочешь, я скажу, о чем ты думаешь? - опять заговорил начальник. - Сказать?
        Груня улыбнулась:
        - Скажите.
        - Ты думаешь: «Вот какой счастливый скворец - его дом цел остался, а мой сгорел!» Так?
        - Нет, не так.
        - Не так? А ну-ка, покажи руки. Ладони покажи!
        Груня повернула руки ладонями вверх и покраснела. Кабы знала, вымыла бы получше!
        - Хорошие руки, - сказал начальник, - с мозолями. Вижу, работаешь хорошо.
        Груню обрадовала эта похвала. Она осмелела.
        - Нет, не очень хорошо работаю, - сказала она. И снова лицо ее стало задумчивым. - Хочу, чтобы хорошо, а не выходит.
        - А что же не выходит-то?
        - Да вот не знаю. Ребята меня бригадиром выбрали. А сами не слушаются. Мы вот сейчас поле под овес копаем. А Раиса шваркнула заступ да с поля домой - у нее спина заболела! А разве у нас-то не болит? Мы уж вот пятый день копаем, а она и не идет даже! Я зову, а она: не пойду - и все! И вот Федя тоже. Чуть заглядишься, а уж он руки опустит и стоит, как овца на полднях, отдыхает. Ну, Козлик у нас слабый, пускай. А Федя здоровый, как кабан. А Ромашка только и знает: «Не командовай!»
        - Так не говорят - «не командовай».
        - Я знаю. Это он так говорит: «Девчонка, а командовает!» А я не могу его переспорить. Нет, не умею я бригадиром быть!
        - А ты думаешь, кто-нибудь сразу умеет? Никто сразу не умеет. Это нелегко. Но что же делать? Мне вот тоже нелегко бывает.
        - Вам?
        - Да, мне.
        Начальник вдруг посмотрел на Груню усталыми глазами, снял фуражку и провел рукой по гладким светлым волосам.
        - Да, разорили вас! Крепко вас разорили, до корня.
        Груня молчала. Над головой, у скворечни, по-прежнему веселился скворец.
        - Ну ничего, - продолжал начальник, - поднимемся. Только рук опускать не надо. Со временем все опять будет, как было.
        - И Городище будет, как было?
        - Еще лучше будет! Посады встанут новенькие со смолкой, заблестят крышами, засверкают окнами… И петухи опять запоют. И стадо пойдет по деревне.
        - И коровы опять будут?
        - Будут. И овцы будут. И лошади.
        - И скотный двор?
        - И скотный двор поставим. Со стойлами. С окошками.
        Груня поглядела на него с задумчивой улыбкой:
        - Неужели все это может быть?
        - Может. Только очень крепко работать надо. Не унывать. Не охладевать. Не бояться усталости. Вот, я вижу, у тебя в палисаднике мальвы всходят…
        Груня оглянулась на светлые ростки.
        - Это не мальвы. Это алые цветы!
        - Вообще это мальва. А по-вашему, алые цветы. Ну, пусть так, это даже красивее. Так вот, погляди ты на эти алые цветы. Целую зиму они лежали в земле, прибитые морозом. И не знали - живы они или мертвы. И солнца им не было. И воды не было. И снег давил их. Все перетерпели. Но вот отошла беда, повеяло теплом - и сразу они почуяли, что живы, что им надо жить, что они могут жить. Вот и пробиваются наружу, напрягают все свои силы, пробиваются с великим трудом и, может быть, с большой мукой… Но они все-таки пробьются, приподымутся и зацветут… Обязательно зацветут! Поняла? Ну, прощай.
        Он встал и надел фуражку.
        Груня встала тоже.
        - А школа? - нерешительно спросила она. - Школа тоже будет?
        - Школа у вас будет к осени.
        - О-о… - недоверчиво улыбнулась Груня. - А вы разве нашу школу знаете? Ведь в нее бомба попала!
        - Я все знаю.
        Он кивнул головой и пошел вдоль погорелого посада.
        Груня осталась стоять у сиреневого куста.
        Кто это был? Откуда явился и куда ушел? Чужой - а все знает!
        Когда Груня вернулась домой, она увидела на сырой дороге узорные отпечатки шин.
        - А тут легковушка приходила! - встретила ее Стенька. - Из района самый главный начальник приезжал. Такой важный! Сапоги чистые, блестят, и пряжка на ремне серебряная! Везде ходил, глядел…
        - Самый главный начальник?
        Груня смутилась. А она-то как с ним разговаривала, будто с кем-нибудь из своих городищенских!
        Груня хотела сказать, что она видела этого начальника и говорила с ним. Но поверит ли Стенька? Пожалуй, не поверит, да и посмеется еще!
        И как рассказать, о чем говорил с ней начальник? Его слов Груня повторить не умела. Она могла только понимать их.
        И она ничего не сказала Стеньке.
        А про себя повторяла:
        «Все будет, как раньше… И Городище… И школа. Только очень крепко работать надо. И никакой усталости не бояться!»
        ВИКТОР ПИСЬМО ПРИСЛАЛ
        А весна между тем цветами и зеленью украшала палисадники, молодой порослью закрывала черные пожарища, густую кудрявую травку расстилала по улицам, заливные покосы готовила на лугах.
        Однажды утром свежий ветерок принес в деревню какой-то неясный гул.
        Когда Груня выскочила на улицу, Женька уже стоял на дороге, расставив ноги циркулем и закинув голову.
        - Самолет где-то! Большой… А где - не вижу.
        - Сам ты самолет! - засмеялась Груня. - Опусти глаза-то и увидишь!
        На пруду, в солнечной воде, плескалась Стенька. Она мыла ноги. Старательно терла их пучком водяной травы, от чего еще горячее становился загар на ее крепких икрах. Потом она принялась умываться, доставая воду полными пригоршнями и с размаху бросая ее в лицо. Сверкающие брызги, словно градинки, рассыпались кругом, падали на плечи, на волосы. И Стенька не замечала, что подол ее платья окунается в воду.
        Заслышав гул, она вскочила на зеленый горбатый бережок пруда и закричала:
        - Идет! Идет!
        Она подбежала к Груне. Намокшее платье хлопало по ногам. В растрепавшихся кудрявых волосах еще дрожали брызги, сквозь мокрые прищуренные ресницы, слипшиеся стрелками, чисто и сине блестели глаза. Вытирая рукавом смуглое, с густым румянцем лицо, Стенька повторяла:
        - Гляди! Идет! Идет же!
        - Да я-то вижу, - отвечала Груня, - ты вон Женьке укажи - он все в небо смотрит!
        Но Женька уже и сам увидел, что по дороге в Городище идет трактор. Белыми огоньками сверкали шипы на тяжелых литых колесах, а сзади развевался синеватый дымок.
        Сколько раз приходили раньше тракторы на городищенское поле! Но никогда не радовались им ребята так, как обрадовались сегодня. Тогда было мирное, благополучное время, и тогда не знали, что это значит - выйти в поле с заступом.
        Взрослые обрадовались не меньше. Под овес поле вскопали. А уж под картошку копать - пожалуй, и силы не хватило бы.
        А дня через два радость снова заглянула в Городище: из Петровского колхоза им на помощь прислали двух лошадей.
        Сонная улица снова ожила - загремели колеса по дороге, застучали копыта. А когда подводы остановились возле председателева жилья, рыжая кобылка с белесой гривой вдруг приподняла голову и тонко заржала, словно здороваясь.
        Тут уж больше всех суетился Ромашка. Он заходил к лошадям то с одного бока, то с другого. Побежал к пруду и сейчас же нарвал им травы. И пока петровский колхозник разговаривал с Груниным отцом, он кормил из рук лошадей, оглаживал их, заправлял им челки под оброть, а сам приговаривал:
        - Но-но! Шали! Я вас!..
        А лошади и не думали шалить. Они осторожно брали мягкими губами траву из Ромашкиных рук, кротко глядели на него своими фиолетово-карими глазами и покачивали головой, отгоняя мух. Ах, был бы у Ромашки мешок овса, сейчас он притащил бы его, насыпал бы полные торбочки - пусть бы лошади ели, сколько им захочется!
        Но у Ромашки не было овса. Не только мешка, но и горсти.
        - Подождите. Вот овес уродится - тогда… А сейчас где же я вам возьму? Не знаете? Ну, и я не знаю. А кабы знал, так взял бы! А уж овес у нас уродится - во какой! Поле-то руками вспахано! Вот они, мозоли-то!
        Груня и Стенька сидели недалеко на бревнышке. Они поглядели на свои ладони.
        - А у меня мозоли твердые стали, - сказала Груня. - Потрогай! И не болят.
        - И у меня, как камешки, - ответила Стенька. - Дай-ка я тебе по руке проведу. Чувствуешь? Я их буду в горячей воде парить - они отойдут.
        - Эти отойдут, а новые будут, - вздохнула Груня. - Завтра пойдем огороды копать.
        - Опять копать!
        - Опять копать! - отозвался, как эхо, Женька, который стоял тут же. - Где копать? Чего копать?
        - Огороды вскапывать, - сказала Груня. - Но там ничего! Там земля очень мягкая, как мак рассыпается! Чего вы испугались-то?
        - А кто испугался? - пожал плечами Женька. - На поле не боялись! Я грядки так умею делать - огородник не берись!
        Лошадей увели. Ромашка, проводив их нежным взглядом, подошел к ребятам. Он снисходительно улыбнулся на Женькины слова:
        - Ох, и Хвастун Хвастунович! А что ж в школе-то, бывало, не делал?
        - Ну, вспомнил! Я тогда еще какой был-то? Мелюзга.
        - Ладно, - сказал Ромашка, - давай копать отдельно. Ты свои гряды делай, а я буду свои. Посмотрим, чьи лучше будут.
        - Ну и что это будет? - сказала Груня. - Ромашка там будет копать, Женька - там, а мы - еще где-то. Да мы и гряды-то как следует делать не умеем!
        - А чего ж «еще где-то?» - возразил Женька. - Я с вами буду. И все покажу. Подумаешь, важность!
        Тихонько, незаметно подошла Раиса и стала, прислонившись к березе.
        - А у нас скоро Виктор приезжает, - сказала она, ни к кому не обращаясь, - письмо прислал…
        Все сразу повернулись к Раисе.
        - Правда? Совсем или в отпуск?
        - В отпуск.
        - С медалями небось?
        - А то как же!
        - Наган захватил бы! Эх, не догадается, пожалуй!
        - Захватил бы, да ведь не дадут. Не полагается.
        - А может быть, возьмет да захватит! Он ведь командир небось?
        - Эх, стрельнуть бы!
        Все забыли про огороды.
        - А какие медали-то? - допрашивал Женька. - «За отвагу» есть?
        - Конечно, есть! - горделиво отвечала Раиса.
        - А еще какие?
        - Вот приедет - разгляжу, тогда скажу какие.
        - О! Приедет-то - мы и сами разглядим!
        - А может, он вам не покажет? Может, он с вами и разговаривать-то не будет?
        Ребята примолкли, переглянулись. Неизвестно, может, и правда разговаривать не будет - командир все-таки, с медалями… И вдруг у Груни блеснули глаза. Чистое, слегка загорелое лицо ее потемнело от румянца.
        - Раиса, - сказала она, - не забудь: завтра пойдем гряды делать.
        - Гряды? - рассеянно отозвалась Раиса, глядя в сторону. - Может, приду.
        - Нет, не «может, приду», а приходи, - твердо сказала Груня. - Довольно бездельничать! Для своего же колхоза постараться не хочешь. Мы работаем, а ты гуляешь!
        - Да чего ты опять пристала? - начала Раиса. - Что председателева дочка…
        - Не председателева дочка, а бригадир! - прервала ее Груня. - А не придешь, все Виктору расскажу. Посмотрим, что он тогда тебе скажет. Посмотрим, с кем он тогда разговаривать будет - с нами или с тобой!
        Раиса поджала губы и молча разглядывала кончик своего пояска.
        - Ну и посмотрим… - негромко, но упрямо повторяла она. - Ну и посмотрим…
        Однако было заметно, что эти слова крепко смутили ее. Утром она вместе со всеми пришла на огород копать гряды.
        КТО БЫЛ В ОГОРОДЕ?
        Ромашка чувствовал себя счастливым. И оттого, что жарко пригревает солнышко, и оттого, что сегодня утром старик Мирон, приставленный к лошадям, дал ему проехать верхом на рыжей кобылке, и оттого, что его гряды в огороде вышли все-таки самые лучшие… Это сказала сама тетка Елена, бригадир по огородам, и Женьке, делать нечего, пришлось замолчать.
        Ромашка шел легким шагом и то насвистывал, то напевал. Пока эти горе-огородники соберутся засаживать свои гряды, у него уже огурцы взойдут.
        Отворив калитку, Ромашка вдруг остановился - и остолбенел. Его гряды, его ровные, прямые гряды были истоптаны, будто палкой истыканы, и почти разбиты.
        Ромашка в бешенстве оглянулся кругом. Огород был пуст. Вокруг отцветающей дикой груши гудели пчелы. Молодые смородиновые кусты, облитые росой и солнцем, светились и сверкали, будто на празднике.
        Ромашка поставил на землю свою баночку с огуречными семенами и бросился на другой конец огорода, где в полном спокойствии лежали грядки, вскопанные ребятами.
        - Вы мои так - и я ваши так! - пробормотал Ромашка, чуть не плача от гнева. - Я сейчас вот тоже все истопчу! Все до одной!
        Но потом остановился. «Они так - и я так? Нет. А вот я не буду так. Я вот пойду да председателя приведу. Пусть он посмотрит, что его дочка делает».
        Ромашка побежал. Недалеко от риги ему встретились Груня и Стенька. За ними по тропочке семенил Козлик. И сзади всех, отмеряя длинными ногами неторопливые шаги, шел Женька.
        - Ты уж посадил? - весело удивилась Груня. - Уж успел?
        Ромашка сверкнул на нее светлыми ледяными глазами и ничего не ответил. Он шел прямо на них, не сворачивая.
        - Вот идет, как бык какой, - закричала Стенька, - да еще толкается!
        Козлик еще издали посторонился. А Женька хотел было задержать Ромашку и широко расставил руки:
        - Стой! Пропуск давай! Пароль говори!
        Но Ромашка молча отпихнул Женьку и пошел не оглядываясь. Все в недоумении посмотрели друг на друга.
        - Что это он?
        - Что это на него наехало?
        Тут их догнала Раиса. У нее было обиженное лицо.
        - Ромашка совсем взбесился! Я его не трогаю, а он толкается!
        Подойдя к огороду, они сразу поняли, почему Ромашка взбесился. Все они, так же как и Ромашка, неподвижно остановились перед испорченными грядами.
        - Ой, кто же это натворил? - жалобно сказала Стенька и обеими руками взялась за щеки. - Ой, батюшки!
        Женька стоял, засунув руки в карманы и приподняв плечи. Черные брови его сдвинулись к самому переносью.
        - А вот пусть не хвалится! - возразила Раиса. - А то - «мои лучше всех, лучше всех»! Вот тебе и лучше всех!..
        Груня огорченно глядела на гряды:
        - Еще на нас подумает, вот что хуже всего!
        - А если взять да поправить? - несмело предложил Козлик.
        Женька выдернул руки из карманов, оглянулся - нет ли заступа.
        Груня поняла его движение:
        - Вы пока сажайте огурцы, а я сейчас за лопатами сбегаю. Живо поправим.
        Она не успела уйти, как пришел Ромашка, а за ним Грунин отец.
        - Вот, дядя Василий! Смотри, - сказал Ромашка, не взглянув на ребят, - вот что сделали!
        Председатель помолчал, потеребил ус и медленно перевел глаза на Груню:
        - Это что же у тебя делается, бригадир?
        - У меня! - вспыхнула Груня. - Как это - у меня? Мы все грядки делали… мы не портили…
        - Они не портили! - горько сказал Ромашка. - Это не они, это петровские колхозники на конях проехали!
        - Что ты, Ромашка! - крикнула Груня со слезами. - Ты и правда думаешь, что это мы?
        - Нет, не вы, - повторил Ромашка. - Я и говорю - не вы, я говорю - это петровские… Это им не понравилось, что мои гряды тетка Елена похвалила!
        - Ну уж, если ты не веришь… - у Груни осекся голос, она докончила почти шепотом: - Тогда как хочешь! - и гордо отошла в сторону.
        - Груня не портила! - быстро и горячо сказала Стенька. - И я не портила! Мы все время вместе были. Может, вот Женька…
        - Что? - крикнул Женька. - Ты что мелешь?
        Все закричали, заспорили. И каждый доказывал, что не трогал Ромашкиных гряд.
        Председатель слушал, покачивая головой.
        - Эко дурачье! - сказал он. - Один делает, другой портит. С такой работой, братцы, далеко не уйдем. А идти-то ведь нам еще ой как далеко!
        Председатель велел поскорей принести заступы и помочь Ромашке. И пригрозил: если это повторится, то он виновнику так всыплет, что тот и своих не узнает.
        Ромашка никого не подпустил к своим грядам. Сделал сам. Молча посадил огурцы. И ушел, не сказав никому ни слова, ни на кого не взглянув.
        Невесело в этот день было на огороде.
        А вечером еще и мать журила Груню:
        - Как же это так? Огород - общий. Земля - общая. Разве Ромашкина грядка - это его собственная? Разве он так же не для нас всех старается? А вы его грядку - топтать? Ведь это все равно что свою топтать! Надо порадоваться, что у парня работа ладится, да поучиться у него, а они вон что! Истоптали! Ну, куда это годится?
        - Мама, - повторяла Груня, - ну я же не топтала! И даже не знаю кто! Мы и не думали даже!..
        - Так надо узнать, кто такую чепуху сделал. Да хорошенько взыскать. А прощать такие дела нельзя.
        КОЗИЙ ПАСТУХ
        Ромашка был человек гордый, непокладистый и обиду помнил долго. На огороде работал особняком. Окликнут его - не оглядывается. Спросят что-нибудь - не отвечает. Будто он в огороде совсем один - копает-копает, потом отдохнет немножко. Обопрется на заступ и глядит куда-то на деревья, на облака. А потом снова начнет копать. Работал он крепко, споро. Невысокий, коренастый, как молодой дубок, он был самый сильный из всех ребятишек в Городище.
        Когда позвали на обед, Ромашка не поднял головы и не выпустил заступа. Груня подошла к нему:
        - Ромашка, обедать!
        - Без тебя знаю, - буркнул Ромашка.
        - Ромашка… Все так и будешь злиться теперь? Ведь говорю тебе - я не знаю кто… - начала Груня.
        Но Ромашка оборвал ее:
        - А ты иди! Слыхала? Обедать звали!
        - Да ведь ты все не веришь!
        - А кому мне верить - тебе или своим глазам?
        - Но я тебе говорю!..
        - А можешь и не говорить.
        Он всадил заступ в землю и, разминая плечи, пошел с огорода.
        Груня с огорченным лицом поплелась следом. У нее очень болели руки и плечи от заступа, и Груня сердилась на себя за это. Почему это она такая некрепкая и несильная? Вон Стенька! Ее спросишь: «Стенька, устала?» А она: «Не!» - «Стенька, руки болят?» - «Не!» - «Стенька, спину ломит?» - «Не!»
        И всегда «не»! И в холод ей не холодно, и в грозу не страшно, и в работе не тяжело.
        А Груня, никому не сознаваясь, потихоньку считала, сколько еще дней копать придется. И думала: хватит у нее сил или не хватит?
        Ну что думать об этом? Должно хватить, раз она бригадир.
        День был влажный и теплый. Вскопанная земля, еще сочная от весенних дождей, дышала свежими испарениями. А там, где еще не было вскопано, по серой, засохшей корочке уже побежали зеленые задорные сорняки. Трактор шумел в поле. Но сколько еще невспаханной земли!.. Эх, побольше бы сюда лошадей, плуги бы!..
        Но глаза страшат, а руки делают. Колхозники работали упрямо, настойчиво. Они забыли все свои мелкие свары и ссоры, все обиды, которыми они когда-либо огорчили друг друга. Была только одна мысль, одно стремление - побольше вскопать, побольше поднять земли, побольше засеять. Они в эти напряженные дни понимали всем своим сердцем, всем существом своим, что если они сейчас не поднимут и не засеют землю, значит, и колхоза им не поднять.
        Грунин отец и сам копал вместе с бабами. Он землю любил и всегда повторял:
        - Земля - она фальшивить не будет. Только обработай ее хорошенько да удобри, а уж она с тобой за все расплатится - и хлебом тебя завалит, и одежей, и всякими богатствами!
        А по ночам долго кряхтел и охал. Грунин отец был ранен в ногу еще в первые дни войны, и каждый раз после трудной работы нога его очень болела.
        Но дни проходили. Все новые и новые поднимались грядки на огородах - и там, где у реки копали под капусту, и на Кулиге, где собирались посадить красную свеклу и помидоры. Уж начали копать и приусадебные огороды. И опять получалось очень странно и непривычно: огороды есть, а изб нету!
        В этот день ребятишки копали огород у соседки Федосьи. Тетка Федосья осталась на свете одна: сына ее убили на войне, а больше у нее никого не было. Ей огород копали всем миром. Народу собралось много, работать было весело. Женька дурачился - притворялся, будто он трактор, и рычал, копая землю.
        Только Ромашка молчал. А когда его уж очень разбирал смех, он отворачивался, и потихоньку улыбался, чтоб никто не видел.
        В сумерках Груня и Стенька сидели у пруда. Пруд был розовый от заката. Черные стрижи летали над ним. Груня молча глядела на ракитовую ветку, которая, почти касаясь воды, отчетливо отражалась в ней. И казалось, что две ветки - одна сверху, а другая снизу - смотрели друг на друга.
        - Стенька, как ты думаешь, кто же это все-таки гряды истоптал?
        Стенька развела руками:
        - Придумать не могу! Женька? Нет, Женька не зловредный. Уж не Раиса ли?
        - Неужели она? Тогда уж пусть созналась бы!
        - Сознайся попробуй! Ромашка живо колотушек надает.
        - Пахнет хорошо - травой, что ли, не то лесом… - помолчав, сказала Груня. - Но, Стенька, ты подумай, как же он может мне не верить?
        Стенька махнула рукой:
        - Опять за свое! Ну, не верит - и не надо. Вон Трофим свое стадо гонит!
        По деревне шли три козы. Беленькие козлята бежали за ними.
        А сзади, с хворостиной в руке, шагал Трофим.
        - А где же его сподручные-то? - усмехнулась Груня.
        - Убежали небось! - сказала Стенька. - Они его то и дело обдуривают.
        Грунин отец купил для колхоза трех коз с козлятами. Коров пока нет, неизвестно, когда вернется эвакуированное стадо. А маленьким ребятишкам все-таки нужно молоко.
        Коз пасти отрядили Трофима и двух подружек, Анюту и Полю-Полянку, - по козе на человека. Но лукавые девчонки часто обманывали Трофима:
        - Ты погляди за нашими козами, ладно? А мы пойдем сморчков поищем. Говорят, на вырубке - пропасть! Мы и тебе дадим!
        - Да, как же, дадите!
        - Дадим! Все поровну разделим!
        - Да, уйдете на целый день.
        - Ну что ты! Мы скоро!
        И убегали - то за сморчками, то за столбечиками, то на реку за ракушками. Только никогда ничего не приносили Трофиму.
        - Да там и нет ничего! Искали-искали…
        Иногда пробегают целый день, придут, когда Трофим уж подгоняет коз к деревне. А то забудут и совсем не придут. Вот как сегодня.
        Груня и Стенька с улыбкой провожали глазами Трофима.
        - О, важничает-то как! - сказала Стенька. - Пастух! А тут как-то раз пришел запыленный весь, даже волосы на лбу прилипли. Козы у него удрали.
        - Прозевал?
        - Не знаю. Не рассказывает.
        Груня уставилась на Стеньку:
        - Стенька, а когда это было?
        - Да не помню. Третьего дня, кажется. А что?
        - Стенька! А уж не он ли со своими козами в огороде был?
        У Стеньки широко открылись глаза.
        - Ой! И правда! Ой!.. Там и следы-то были маленькие! И потом - круглые такие, будто палкой натыканы. Это, наверно, козы бегали!
        - Стенька, позови его! Сейчас мы его допросим!
        - Только ты, Груня, его не ругай. Испугается - не скажет… Трофим! Как коз загонишь, приходи сюда! Мы тебе одну историю расскажем!
        Трофим загнал коз и пришел. Он спокойно смотрел на них ясными голубыми глазами.
        - Какую историю? - спросил он.
        - Мы, Трофим, историю тебе потом расскажем, - с улыбкой сказала Груня, - а сначала ты нам расскажи.
        - А про что?
        - Ну, хоть бы вот про то, как у тебя козы убежали!
        Трофим густо покраснел и насупил свои белые брови:
        - Они не убежали.
        - Ну, сегодня-то не убежали. А вот третьего дня?
        Трофим мрачно молчал. Ему это «третьего дня» запомнилось очень хорошо.
        …Трофим стоял один на бугорке среди желтых одуванчиков и ждал шмелиного меду. Девчонки уверили Трофима, что видели под большой липой шмелиное гнездо, полное меду, и сказали, что сейчас найдут это гнездо, принесут и они все втроем это мед съедят.
        А козы - они хитрые. Особенно старая, с длинной серой шерстью и острыми рогами. Щиплет, щиплет траву, а потом поднимет голову и смотрит на Трофима своими желтыми глазами - следит за нею Трофим или не следит.
        Трофим грозился хворостиной:
        - Я тебе!
        «Следит!» - соображала коза и снова принималась щипать траву.
        Трофим ждал меду и глядел со своего бугорка туда, где сквозь молодую зелень ракитовых кустов светилась река. Там, возле переезда, ребята поставили забой.
        «Небось теперь рыбы набилось! - думал Трофим. - Плотвы этой, язей!.. Сбегать бы посмотреть, может, козы не заметят!»
        Но, оглянувшись, он вдруг увидел, что ни одной козы нет на пастбище. Горе взяло Трофима.
        «Это не козы, а просто собаки какие-то! Так вот и норовят убежать. Ну, так вот и смотрят!»
        Трофим вздохнул, вспоминая, как он выгонял в тот день коз из огорода, как они скакали и бегали по грядам… Хорошо хоть, что никто не видел!
        И, не глядя на Груню, Трофим сказал:
        - И третьего дня не убегали!
        - Ну? - удивилась Стенька. - Значит, твои помощницы нам неправду сказали? Ну, погоди, вот я их сейчас позову да проберу за это!
        - А они почем знают? - сердито сказал Трофим. - Их тогда и не было даже! Я все время один за козой по грядкам гонялся.
        Груня и Стенька от души рассмеялись. И Трофим понял, что проговорился. Он отвернулся и молча пошел домой.
        У Груни словно гора с плеч свалилась. Она весело вскочила:
        - Стенька, пойдем в горелки играть! Пойдем ребят позовем. А сначала - к Ромашке!
        - Ладно! И сейчас при всех хорошенько с ним посчитаемся - не разобрал, что у него на грядках козиные следы были, а скорей взъерепенился! Пускай ему при народе стыдно будет!
        - Нет, Стенька, не надо, - сказала Груня, - уж я ему одному потихоньку скажу. Так будет лучше.
        Груня и Стенька в этот вечер напрасно искали Ромашку. А потом Федя сказал, что Ромашка ушел в лес срезать удилище.
        Груне так не терпелось рассказать ему все, объяснить, оправдаться - вот, как нарочно, нет его!
        - Может, нам в лес пойти?
        Но Стенька отмахнулась:
        - Вот еще! Авось придет, волки не съедят!
        За ужином Груня сказала отцу:
        - Вот ругал меня за гряды… А это Трофимовы козы бегали.
        - Да ну? - живо отозвался отец. - Значит, нашелся виновник? Ну, надо ему взбучку дать!
        - Да нет, не надо! Ведь он нечаянно!
        Отец не настаивал. И Груня видела - он очень рад, что это дело случайное и никакого зла тут нет.
        Как-то особенно мирно и хорошо было в этот вечер дома. Спали с открытой дверью, потому что в сараюшке было душно.
        И Груня перед сном долго смотрела на звездный краешек неба, мерцающий и таинственный.
        РОМАШКА КОМАНДУЕТ
        Утром первой заботой Груни было повидать Ромашку. Она пришла в ригу. Но оказалось, что Ромашка уже ушел к забоям.
        Груня побежала на реку.
        Утро было свежее. Пели жаворонки. Цветы на лугу открывались навстречу солнцу, а на каждой травинке висела светлая капелька росы.
        Груня еще издали увидела Ромашку. Он прилаживал удочку возле кустов.
        - Ромашка! - дружелюбно окликнула его Груня.
        Ромашка быстро взглянул на нее, но не ответил, а продолжал делать свое дело, будто тут и нет никого. Груня усмехнулась:
        - Ромашка, ты что говорил?
        - Ничего не говорил.
        - Ты говорил, что мы твои гряды испортили…
        - Ну и что?
        - А вот и не мы! Это Трофим. У него козы убежали. А он их сгонял. Вот как было! А ты ничего не разобрал! Ничего! И скорей - на нас! А товарищи разве так делают? Товарищи так не делают. Товарищи сначала узнают, сначала спросят. И товарищи если им говорят «нет» или «да», так они верят. А ты - и не спросил и не поверил! Эх, ты!
        Груня не собиралась ссориться. Но против воли обида одолела ее. Она повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла от реки.
        Ромашка молча смотрел ей вслед. Но тут плеснула вода, удочка дрогнула, и все внимание Ромашки устремилось на нее.
        Однако, вытягивая из воды жерлицу, на конце которой дергалась и металась узкая молодая щучка, Ромашка машинально повторял вполголоса:
        - Трофим… Так бы и говорили сразу, что Трофим… А я почем знал?
        Вытащив щучку, Ромашка беззлобно погрозил кулаком по направлению к деревне:
        - Ну, подожди ты у меня, Белый Гриб! Я тебе бубны выбью! Запустил коз - так и скажи, что запустил. А людей в обман вводить нечего!
        В этот день в огородах сажали последнюю рассаду. Ромашка еще хмурился, он не знал, как ему повернуть свои отношения с ребятами. Он чувствовал свою вину, а сознаться в этом не мог. Он делал ямки для рассады и поглядывал исподлобья то на Женьку, то на Груню. Что бы это им сказать? Вот сейчас он спросит, кто за рассадой ходил.
        Ну и глупый вопрос! И так всем известно, что за рассадой ходили Федя и Козлик.
        Пока Ромашка раздумывал, с чего бы ему начать, Груня сама обратилась к нему.
        - Ромашка, - как всегда дружелюбно, сказала она, - ты ямки сделаешь и уйдешь? Или с нами сажать будешь?
        - А чего ж я уйду? - мирным голосом ответил Ромашка, втайне обрадованный. - Конечно, сажать буду.
        - Вот и хорошо, - сказала Груня. - А то тетка Елена просила подольше поработать сегодня, потому что рассады много…
        Ромашка поглядел на голубовато-зеленую грудку капустной рассады:
        - Рассады-то много. Только вот работают у тебя больно лениво. Кабы я бригадир был…
        - А пожалуйста, - весело согласилась Груня, - вот бы мне-то хорошо было!
        - Так ведь сразу нельзя, - возразил Ромашка, - это ведь снова выбирать надо… А вот помочь, если хочешь, помогу. С ними круче надо. Надо, чтобы они боялись. А ты что? Ты - как курица. Но подожди, я сейчас наведу порядок… Эй, Раиса! - закричал он через минуту. - Ты что - живая или мертвая? Шевели руками!
        - А ты что за начальник?
        - Вот и начальник. Работать надо… Федь, оглянись назад!
        - А что? - спросил Федя оглядываясь.
        - А то. Не видишь - что?
        Ромашка подошел к Феде, неожиданно взял его сзади за шею и пригнул почти к самой грядке.
        - Как сажаешь? У тебя рассада на боку лежит! Видишь теперь?
        - Отпусти шею!
        Федя высвободился из Ромашкиных рук и, надувшись, отошел к изгороди.
        - Куда пошел? Сажай капусту! - крикнул Ромашка.
        Но Федя не обернулся. Он стоял, обиженно посапывая носом, и ворчал:
        - Что большой - то и шею гнуть? Подожди, я тебе припомню. Не буду капусту сажать, вот и все! Сажай сам!
        - Раиса! - снова закричал Ромашка. - Ты опять спишь? Опять отстаешь?
        - Ну и не кричи! - рассердилась Раиса. - Только и кричит! Как делаю, так и буду делать.
        - Нет, не так будешь делать! А будешь делать, как я велю!
        - Ох, какой!
        - А вот такой! Будешь работать как следует или нет?
        Раиса вскочила, швырнула в межу рассаду и решительно пошла с огорода.
        - Ромашка, - негромко сказала Груня, - ну, что ты!
        - Пусть идет, - ответил Ромашка, - все равно от нее толку нет.
        Все молчали. Женька, усмехаясь, поглядывал на Ромашку, строил ему рожи исподтишка. А потом, чтобы развлечься, начал придумывать.
        - Как вы думаете, что вырастет вот из этого корня? - спросил он.
        - Кочан. А то что же?
        - Из этого корня у меня вырастет дыня. Сейчас я скажу волшебное слово. Тише! «Фун-ти-брыня - вырасти дыня!» Готово! - И он проворно примял землю вокруг корешка.
        Девочки засмеялись.
        - А вот из этого вырастет у меня… хм… ананас! Тише! «Фун-ти-брас - будет ананас!» Готово!
        Вдруг толчок в спину заставил его покачнуться. Ромашка стоял перед ним:
        - Ты что это, на работе или фокусник на ярмарке?
        Женька обозлился и, размахнувшись, ударил Ромашку в грудь.
        Они вцепились друг в друга, как петухи.
        Стенька подскочила разнимать их.
        - Бросьте сейчас же! Бросьте! - кричала она и стучала кулаками по спине то одного, то другого.
        Козлик со страху убежал в дальний угол, забился в смородиновый куст и глядел оттуда. Ромашка опомнился первый и выпустил Женьку.
        - Очень надо с дураками работать! - сказал Женька и, сверкая черными злыми глазами, с пылающим лицом, пошел на другой огород, где работали взрослые.
        Груня с сокрушением смотрела на потоптанную грядку, на испорченный корешок рассады, на опустевший огород.
        - Вот как ты мне помог, Ромашка! Вот как ты мне помог! - сказала она. - Знаешь что?.. Лучше уж ты сажай капусту, Ромашка… А мне больше не помогай. Уж я как-нибудь сама.
        - Как хочешь, - пробурчал Ромашка и отошел на свою борозду.
        Груня вызвала Козлика из куста. Уговорила и умаслила Федю.
        В этот день работали наравне с большими дотемна и очень устали. Еле заступы до дому доволокли.
        Но зато завтра! Завтра - отдых! Больше никаких дел ребятишкам нет, гуляй, пока сорняки в огород не нагрянут!
        ДЯДЯ СЕРГЕЙ
        Стоял горячий полдень. Усталый и загорелый, заглянул в сараюшку солдат.
        - Входи! Кто там? - отозвалась больная бабушка со своего сундука.
        Солдат вошел, спустил с плеча котомку. Улыбаясь, подошел к бабушке; крупные белые зубы блестели на смуглом лице.
        - Здравствуй, мама!
        - Сергей! Сынок! - ахнула бабушка и протянула к нему руки. - Вернулся!
        И заплакала.
        Бабушка заплакала от радости, а солдат подумал, что, значит, в доме несчастье. Оглянулся - никого нет в сараюшке. И спросил нерешительно:
        - Где же… народ? Живы?
        - Живы! Все живы! Только я вот все хвораю. Простыла в ямах-то этих… Ведь мы тут от немцев ямы копали, прятались. Да я встану сейчас, всех позову… Ах ты, батюшки, радость какая!
        - Значит, живы, мама? Все живы - сестра, зять, Груня?
        - Все! Пережить тут пришлось… Слов нет!
        - Но пережили! Выдержали! Нет, нет, уж ты, мама, не вставай. Я сейчас сам всех найду.
        - А деревню-то, видал, как спалили? Одни березы стоят!
        - Видел. Чуть мимо не прошел. Но это, мама, ничего. Лесу кругом много, отстроимся. Руки-то - вот они. Целы!
        - Целы! А что спина осколком пробита - забыл?
        - Э, спина, спина! Спину под рубашкой не видно!
        Груня развешивала на кустиках только что выполосканное белье. Услышав знакомый голос, она бросила все рубашки и кофты на траву и побежала в сараюшку.
        В дверях она застенчиво остановилась.
        - Дядя Сергей… - сказала она шепотом.
        - А, Грунюшка, здравствуй! - отозвался солдат. Он вскочил, стукнулся лбом о низкую притолоку и крякнул: - Вот так дом у вас! Ни встать человеку, ни выйти. А мать где? А отец? Пойдем, пойдем, поищем!
        Груня засмеялась:
        - А чего их искать-то? Вон они из лесу идут.
        И побежала им навстречу:
        - Дядя Сергей приехал! Дядя Сергей приехал!
        Только один человек прибавился в деревне, а стало заметно веселее. Уж очень живой и расторопный был молодой солдат Сергей, Грунин дядя.
        В первый же день он пошел с девушками таскать воду, поливать огороды. Обошел всю колхозную землю - и поле, где посеян овес, и картофельное поле, и капусту посмотрел.
        А вечером бабы осаждали его вопросами:
        - Ну как, Сергей, немец-то еще силен?
        - Виден ли конец войне-то?
        Как только заходил разговор о войне, у дяди Сергея сразу темнело лицо. Вспоминалось все пережитое, все, что пришлось вынести и увидеть.
        Отвечал он скупо, сдержанно: конец войне тогда наступит, когда немца разобьем. Еще грозные бои будут. Под Орлом и Курском немец собрал большие силы. Придется повоевать. Но уж если с Волги погнали - погоним и здесь…
        Ребята так и ходили за дядей Сергеем стайкой.
        - Покажи медали-то… Что ж ты только ленточки носишь?
        - Когда-нибудь покажу. А пока глядите вот на это. - Он показал желтую ленточку на правой стороне гимнастерки. - Вот это ордена стоит!
        - Я знаю, - сказал Ромашка, - это тяжелое ранение.
        - Правильно. Медали - за то, что хорошо воевал. А это - за то, что крови своей не жалел за Родину.
        - А как тебя ударило, дядя Сергей? Осколком или бомбой?
        - А раненого тебя на чем везли?
        - Ох и дотошные! И все-то им нужно! Уходите вы от меня, потом расскажу!
        Однажды ребята увидели, как Грунин отец и дядя Сергей прошли по улице с пилой и топорами.
        - Это они пошли лес резать, - задумчиво сказал Ромашка, - избу ставить будут. Вот бы и нам надо с матерью!
        - И нам бы, - негромко отозвалась Стенька, - да только у нас некому. Вот Трофим подрастет - тогда мы с ним лес валить будем.
        - А когда к нам брат Виктор приедет, - гордо сказала Раиса, - он еще и не такую избу построит! Только вот лес возить - на чем? - добавила она, помолчав. - Лошадей-то небось председатель не даст. Пока себе не навозит.
        - Значит, у одного только председателя изба будет, да? - вдруг спросил молчаливый Федя. - Так одна и будет стоять во всей деревне?
        - А что ж? Очень просто, - сказала Раиса. - Лошадями кто распоряжается? Он! Вот и будет себе возить. А что же? Председателям хорошо!
        - Грунь, правда? - Стенька обернулась к Груне. - Только вы одни строиться будете, да?
        - А она почем знает? - вдруг заступился за Груню Ромашка. - И никто ничего не знает. Вот когда привезут бревна, тогда и увидим.
        Груня в этот день снова пошла на старую усадьбу. На пепелище буйно разрослись седые лопухи и веселая, словно кружевная, крапива. Они совсем закрыли черные обломки пожарища. В палисаднике цвела сирень. Нижние ветки кто-то обломал - наверное, маленькие девчонки. А наверху празднично красовались лиловые цветы. Груня видела, как ветерок покачивал их, а потом уносил маленькие бледные лепестки.
        - Сирень облетает, лето на порог ступило…
        Это бабушкина примета. Старые люди все примечают - и как облака идут, к ведру или к ненастью, и как туман стелется, и как солнце садится… Это очень интересно - все примечать. Вот и Груня тоже кое-чему научилась от бабушки: сирень облетает - кончилась весна, лето на порог ступило.
        Снова вспомнился разговор с начальником. Значит, начинается стройка! И Груня уже видела, как везут из лесу бревна, как складывают их костром вот тут, на усадьбе… А потом отец и дядя Сергей чистят их, обрубают… И вот - венец за венцом поднимается новая, совсем новенькая изба! Со смолкой!
        Какие наличники у них будут? Наличники у них будут голубые с белым, как небо с облаками. Или нет - красные, малиновые, как иван-чай! Вот они с матерью убираются в новой избе, топят печку, вешают занавески… И по всем окнам ставит Груня баночки с цветами!
        Груня покосилась на бурьян и улыбнулась. Где изба? Ее еще нет. Но она скоро будет. Уже ходят по лесу отец и дядя Сергей, уже звенит пила, трещат и валятся деревья. Для кого звенит пила? Для кого валят деревья?
        - Для нас… - шепчет Груня, - для нашей избы. А как будет хорошо лежать бабушке в высокой горнице у светлого окна!
        Но тут почему-то вспомнились Стенька и Трофим. А как же они? У них отец в госпитале, говорят - очень тяжело ранен, может, и домой не приедет… Как же они? Значит, пока Трофим не вырастет, они так и будут, как мыши, в соломе жить?
        А тетка Федосья? Ей и вовсе некого ждать. А Ромашка?
        И снова увидела Груня свою новую высокую избу с малиновыми наличниками, которая стоит и сверкает окнами над сиренью. Одна изба на всей улице.
        А в деревне - по-прежнему бурьян да обгорелые трубы… Но как же тогда сможет жить Груня в своей новой высокой избе?
        И, полная раздумья, она пошла спросить об этом у матери.
        А мать сказала:
        - Нам строиться? Что за спешка? У людей вон ребятишки маленькие, отец на войне, а то и вовсе нет отца… Вот им и надо избы в первую очередь, а мы и повременить можем.
        И Груня увидела, как рухнула и рассыпалась ее новая изба с малиновыми наличниками… Сердце у Груни слегка сжалось. Но у других будут дома - и у них когда-нибудь будет. А чтобы один дом на пустой улице стоял - нет, лучше не надо.
        В ДЕРЕВНЕ ПАХНЕТ СТРУЖКАМИ
        И все случилось не так, как говорила Раиса. Пришла первая подвода из лесу. Но лошадью правила тетка Дарья Соколова, а не председатель. И не на председателеву усадьбу свалила она лес, а на свою. У тетки Дарьи не было мужиков в доме. Муж погиб на войне смертью героя. А у нее осталось четверо ребятишек, и самая старшая - кудрявая Анюта, Трофимова помощница.
        Анюта ходила гордая и всем говорила:
        - А у нас изба будет!
        Веселое наступило время - зацвели луга, солнце грело по-летнему, а если выпадали дожди, то им только радовались: огороды польют. Появилась новая забота - нагрянули на огороды сорняки.
        Огородница тетка Елена назначила норму Груниной бригаде - каждый день четыре часа полоть.
        Ребятишки ходили полоть с утра. Болела спина, уставали руки, саднило ладони, исколотые молочаем, изрезанные пыреем. Но зато с обеда и до вечера убегали кто куда хотел - в лес, на луг, на реку.
        Груня и Стенька собирали всех маленьких ребятишек и уходили с ними на реку. Купались в тихой мелкой воде, бегали по теплому песку, собирали на лугу столбечики.
        А когда возвращались домой, слышно было, как стучат в деревне топоры. Это плотники пришли из района и взялись за дело.
        - Анюта, слышишь? Тебе дом строят!
        Анюта улыбалась и протяжно отвечала:
        - Слы-ышу…
        Как-то встретился с Анютой председатель и тоже спросил:
        - Ну? Кому дом строят - как думаешь?
        - На-ам… - отвечала Анюта и сразу начала улыбаться.
        - А меня как - пустишь когда ночевать? Али уж не рассчитывать?
        - Пущу-у…
        - А Груньку?
        - И Груньку-у… И Трофима. А Женьку длинноногого не пущу-у… Он меня пастухом зовет.
        - Ну и пусть зовет, - сказал председатель. - Это очень хорошо. Значит, у тебя тоже своя специальность есть. Только ты смотри справляй получше свою специальность. Чтобы зря не говорили. А?
        Анюта поглядела на него. Наверно, уж узнал, что она от коз убегает. Вот ведь какой - хромой, а все знает!
        - Это все врут! Я справляю! Спроси Трофима!
        И опять испугалась: а вдруг он и правда сейчас пойдет да и спросит?
        Но председатель только усмехнулся себе в усы.
        - Да я и так тебе верю - чего ж мне у Трофима спрашивать!
        И пошел своей дорогой.
        Анюта немножко постояла, подумала… Девчонки на реке… А потом хотели на косогор идти - говорят, там на припеке уже ягоды показались…
        Но, подумав, она все-таки повернула на луг, где паслись козы и одиноко страдал Трофим.
        «Конечно, справля-яю… - повторяла она сама себе. - А что ж? Обманываю? Конечно, справля-яю…»
        Голые, омытые соком бревна лежали под солнцем. Они были светлые и желтые, как мед. Прозрачная смола стекала по свежим срезам.
        Вечером, когда плотников уже не было на усадьбе, Женька и Ромашка вкатили одно бревно на кучку кирпичей и устроили качели. Бревно было длинное, почти все ребятишки уселись. Ну и радость у них была, ну и веселье! Такого крику и смеху давно уже не слышало село Городище.
        А потом девочки придумали свою игру. Из чурок и щепок строили дворы, загоны, шалаши. Куклы из тряпок жили в шалашах. Квадратные чурочки изображали лошадей и коров. Девочки выгоняли свое стадо на лужок, рвали для стада траву, водили поить на пруд, а потом ставили в стойла. В эту игру можно было играть целый день.
        КТО ПРИЕХАЛ?
        Еще один человек пришел с фронта. Только этот человек не радость и не веселье принес с собою. Он принес с собой свое большое несчастье, понуренную голову и раньше времени поседевшие виски.
        Неожиданно днем пришла из района подвода и остановилась среди деревни. С телеги слезла чужая женщина в белой больничной косынке. А потом слез солдат. Он слезал осторожно, на ощупь, хватаясь за руку женщины. Откуда-то быстро собрался народ.
        - Кто?
        - Кто приехал?
        Солдат остановился, поднял голову, глядя куда-то поверх голов, и все увидели, что лицо у него в синих точках ожогов и что он слепой.
        Все молчали - догадывались, узнавали.
        Вдруг Трофим крикнул:
        - Папка!
        Солдат вздрогнул, протянул руки в сторону Трофима:
        - Сынок!
        И сразу зашумели, заговорили бабы. Крикнула и замолкла, будто у нее перехватило дух, Трофимова мать. Трофим подбежал к отцу, обхватил его колени. А солдат поднял его, прижал к себе и заплакал.
        - Первый узнал! - повторял он хриплым от слез голосом. - Первый отца узнал! Ах, ты!.. Слепого… слепого отца узнал!
        А потом поднял свое незрячее лицо и сказал:
        - Ну что ж, здравствуйте, граждане. Вот какой я к вам нынче вернулся. Где тут родня-то моя? Ведите в избу - один ходить не могу.
        - Здравствуй, Егор, - сказала Трофимова мать. Она вытерла фартуком слезы и старалась говорить веселым голосом: - Давай руку, вот она - я. Вся родня твоя тут, с тобой!
        И радость и слезы одолевали ее. Она крепко обняла мужа, поцеловала его седые виски и слепые глаза.
        - А Стенька где?
        - И я здесь, папынька! - живо отозвалась Стенька. - Я тоже здесь. Только у нас избы нету, мы в соломенном шалаше живем. А потом всем миром будем избы строить. Тетке Дарье уже строят - плотники пришли!
        - Ну что ж, в шалаш так в шалаш. Слыхал я, что тут немцы у нас погуляли… - Дядя Егор грустно покивал головой. - А уж избу мне вам теперь не построить… Отработался. Нахлебником стал.
        И побрел к шалашу, куда повели его Трофим и Стенька. А мать шла за ними, утирая фартуком лицо.
        С этого дня Трофима освободили от пастбища. Коз пасти послали Федю. Он был побольше, чем Трофим, и посердитее. Его и козы и девчонки-помощницы побаивались - не убегали куда вздумается.
        А Трофим стал поводырем у слепого отца. Он всюду водил его за руку и очень гордился: раньше отец водил его за руку, а теперь он отца водит!
        Вот они идут по дороге. Только что прошел дождь, солнышко блестит в лужах, теплый пар поднимается от земли. Они идут медленно: отец один шаг делает, а Трофим - три.
        - Эй, отец, ты гляди, - кричит Трофим, - тут лужа!
        - Это уж, брат, ты гляди, - отвечает отец, - а мне глядеть нечем. Сюда? Или сюда?
        - Сюда, сюда! Эх ты, все-таки немножко шлепнул в лужу. Я тебя тяну, а ты не тянешься… Ты держись крепче за руку-то!
        - Да уж я и так держусь!.. Трофим, - немного погодя сказал отец, - ты мне получше расскажи, каково наше Городище. Чьи-нибудь стройки стоят? Или уж так совсем и нет ни одной?
        Трофим отвечал охотно. И так торопился, что сразу и не поймешь у него, что к чему.
        - Ни одной стройки нету, скворец у Касаткиных живет, а в риге тоже живут. А скворец живет в скворечне, только ласточкам негде - они в кузне не живут, и в риге тесно, людей полно, и землянки они не любят…
        - Подожди, брат, потише, - остановил его отец, - ты уж очень говоришь-то быстро - без точек, без запятых. И стройки тут и ласточки - все в одну кучу сложил. Дома-то у кого остались или нет?
        - Ни у кого не остались. А Касаткины лес возят - только не на свою усадьбу, а на тетки Дарьину…
        - Значит, мы идем не по улице? А так, по пустой дороге?
        - Как это по пустой? А деревья-то стоят! И палисадники некоторые стоят. А нашего - нет. Порубили.
        - А машины остались какие? Косилка? Веялка? Ну, хоть что-нибудь, а?
        - Никакие машины не остались. Они были в сараюшке заперты, замок большой - с ведро!
        - О?
        - Ну да! А немцы не могли никак сшибить. Сшибали, сшибали ломом - и не сшибли. Взяли да под крышу огня сунули. Вот теперь там одни железные шины от колес валяются и всякие железки - гайки там, болтики… А машин нету. Все погорели начисто. Во как!
        - А молотилка?
        - И молотилка! Все сгорело!
        Отец понурил голову и закрыл рукой слепые глаза.
        Трофимов отец был слесарь и механик в колхозе, и все колхозные машины были когда-то на его руках: он следил за ними, чистил их, ремонтировал.
        Трофим дернул его за руку:
        - Ну, чего ты? Опять плачешь, что ли?
        - Тут бревнышка нет ли? Посидеть бы… - хрипло сказал отец.
        - Есть! Пойдем на новую стройку. Там бревна чистые!
        Они долго сидели в холодке. Отец молчал и в ответ на какие-то свои мысли покачивал головой. А Трофим рассказывал обо всем - и о том, как сейчас стрижи просвистели, и о козах, которых он пас недавно, и о лошадях, подаренных колхозу, и о забое, в котором набилась уйма плотвы. И не заботился о том, слышит его отец или нет. Да и как же ему не слышать, если Трофим сидит рядом и говорит!
        Отец долго молчал. Потянул ветер с лугов, теплый, густой от медовых запахов. Отец поднял голову, понюхал воздух:
        - Трава поспевает. Надо косы бить… - И тут же опять понурился. - Людям - горячая пора. Работы - невпроворот, со всех сторон подпирает. А я вот сижу да на солнышке греюсь… Эх!
        Отец горестно и безнадежно махнул рукой.
        - Ну, чего ты! - сказал Трофим. - Что, думаешь, без тебя не справимся, что ли? Еще как справимся-то! Вот подрасту еще немножко - и пойдем со Стенькой лес валить. На стройку. Вот и дом будет. А ты все «эх» да «эх»! Во, во - гляди! Коршун планирует! Это он кур высматривает!
        - Большой?
        - Большой… Чего планируешь? Лети дальше - в Городище кур нету!
        ВСАДНИКИ НА ГРАБЛЯХ
        Созревал урожай, надвигалась тяжелая страдная пора. А урожай в этом году готовился небывалый. Может, оттого, что весна удалась спорая, может, оттого, что люди крепко потрудились над землей. А может, еще и оттого, что сеяли они в этом году семенами, присланными из района. А семена эти были сортовые.
        И в огородах в этом году, кроме обычных овощей, насажали такого, чего сроду не видели и не садили: тыкву, сельдерей, какой-то особый сорт сладких помидоров, крупную сахарную фасоль. Садили все, что было прислано, лишь бы засадить побольше.
        И словно в награду за все их страдания, за их неподъемный труд, и в полях и на огородах все так и лезло из земли, так и бушевало.
        - Покос-то пора бы начинать, - как-то утром сказала Грунина мать, - погода стоит складная.
        Отец только что пришел из лесу. Рубашка у него на спине потемнела от пота и прилипла к плечам.
        - Рано еще, - ответил он. - Петрова дня подождать надо.
        Но мать хоть и кротким голосом, однако очень настойчиво продолжала свое:
        - А что тебе петров день? Скажешь - трава молода? Так пока косим - дозреет. А то гляди - рожь подхватит, а там овес. На наш урожай рук много надо - только поворачивайся! Да что я тебе говорю, Василий! Сам все знаешь.
        - Тогда, значит, надо косы бить, - сказал отец.
        - Да, видно, что так.
        - Косы бить! Косы бить! - пошло по деревне.
        К вечеру глухо и звонко застучали молотки по новым, еще не опробованным косам. И, тайно вздохнув, снова приняла свою бригадирскую заботу Груня.
        - Давай нам грабли, председатель, - сказала она отцу. - Смотри, чтобы всем хватило.
        - Сколько тебе граблей?
        Груня подсчитала по пальцам:
        - Десять.
        - О! Куда столько?
        - Ах да, Трофим выбывает! Ну, девять.
        - Ступай отбери у кладовщика. Да не ломать - из трудодней вычитать буду. Лесхоз даром грабли не дарит. Слышишь, бригадир?
        - Слышу, председатель.
        Коротка летняя ночь. Еще не догорела вечерняя заря, еще не замолкли девичьи песни под березками у пруда, а уж на востоке чистым светом засветилась заря утренняя. Вставайте, городищенцы, берите косы, идите на луга!
        Поднялись городищенцы, взяли косы и пошли на луга. Зашумела трава под косой, и ряд за рядом полегли на землю белые, лиловые и малиновые цветы.
        А утром, когда солнце поднялось над лесом и осушило росу, на луг выехала веселая конница. Только всадники были невелики собой, одни вихрастые, другие с косичками, все босые, а вместо коней у них были грабли.
        Впереди отряда скакала озорная Стенька. Она собрала маленьких ребятишек и, чтобы не скучно им было идти, придумала превратить грабли в коней.
        А ребятишкам и в самом деле казалось, что это не их босые ноги бегут и скачут по тропке, а что несут их лихие легкие кони. Они размахивали хворостинами, кричали и погоняли коней.
        Груня посмеивалась, глядя на Стеньку. Если бы не немцы - им бы теперь уже в пятом классе быть! А она с маленькими ребятишками на граблях скачет.
        Всадники доскакали до скошенного и остановились.
        - Пусть кони отдохнут, - сказал Ромашка, - а то запалить можно!
        А сам подумал:
        «Эх! Где-то наши лошади теперь! Вот бы я дал аллюру!»
        На лугу далеко-далеко, до самой реки, лежала валами скошенная трава. Ребята перевернули грабли ручками вниз и принялись разбивать густые, чуть привядшие валы.
        Груня окинула глазами свою бригаду - опять нет Раисы! Грабли взяла, а на работу не вышла.
        «Ну, подожди же, - подумала Груня с досадой, - подожди! Вот как выведу тебя на собрании - так ты тогда узнаешь! Пристыжу тебя при всем народе!»
        И не было на покосе Трофима.
        Он видел, как веселая конница с криками помчалась по деревне, он долго глядел, как поднималась за ними по дороге невысокая пыль… Как бы он сейчас тоже мчался вместе с ними, как бы нахлестывал хворостиной своего коня!..
        Но взглянул на отца, который одиноко сидел у соломенной стены шалаша, тихонько подошел к нему и уселся рядом.
        В полдень ребята прямо с покоса убежали на реку. Сохло сено, раскинутое на припеке, сладкий запах травки-душицы плыл над скошенными лугами. А ребятишки плескались в реке, плавали, ныряли, доставали еле распустившиеся желтые кувшинки. Груня и Стенька из длинных стеблей кувшинок сделали себе красивые цепочки. На концах этих цепочек висели кувшинки - прохладные, твердые, как литое золото, цветы.
        Анюта и Варюшка приставали к Груне:
        - Достань и нам бубенчики! Достань и нам! Сделай цепочку!
        Груня не поленилась, поплыла через омут на ту сторону, где среди круглых листьев и осоки покачивались на воде желтые речные цветы.
        Очень легко и хорошо плыть через омут. Тело становится легким на глубокой воде. Груня плыла, слегка шевеля руками и ногами, ее светлые волосы тянулись за ней по воде. Ближе к тому берегу вода стала прозрачней, замерцал на дне белый песок, зашевелилась густая водяная трава. Груня опустила ноги и встала. Синие стрекозы стайками взлетали над осокой и белыми цветами стрелолиста. Груня тянулась за кувшинками, хотелось достать их издали - почему-то страшно было ступать в темную шевелящуюся водяную траву. Груня не любила в реке мест, где не видно светлого дна.
        А девчонки кричали с берега:
        - Вон ту достань! Вон ту, большую!
        Груня нарвала кувшинок и поплыла с ними обратно. И снова вода обнимала ее своей прохладой, и несла, и поддерживала, и светлые волосы тянулись за ней по воде.
        Целый день не вылезала бы из реки Груня!
        Но Груня не вылезет - и девчонки не вылезут. И ребята проловят рыбу да провозятся с костром, пока их не позовут на работу. А кто должен на работу звать? Груня.
        Неожиданно у реки появилась Раиса. Она шла и хромала. Нога у нее была завязана тряпкой. И, не дожидаясь, когда Груня спросит ее, она еще издали закричала:
        - А как я на покос пойду? Ногу напорола гвоздем. Попробуй-ка с напоротой ногой по колкому походи!
        - А вот как на речку - так пришла, - сказала Стенька.
        - Да ведь вы на граблях ускакали! А как же я с напоротой ногой?
        А Груня будто и не видела Раисы. Ей надоело ссориться с нею, надоело ее уговаривать. Но она твердо решила, что при первом же случае - будет ли собрание, придется ли отчитываться за свою бригаду - она перед всем народом покажет Раисину, наполовину пустую, трудовую книжку.
        Ребятишки вернулись в деревню нарядные - в венках, в резных цепочках с желтыми подвесками. Солнце припекало им головы, но косички у девочек были еще мокрые, и желтые бубенчики на их головах и на груди еще были влажные и пахли рекой.
        Трофим вышел на дорогу и молча глядел на них. Он вдруг почувствовал неодолимую тоску по реке, по воде, по столбечикам на лугу, по костру, который любят разжигать на берегу Женька и Ромашка… Как бы он побежал сейчас, да сбросил бы на ходу и штаны и рубаху, да прыгнул бы в воду с бугорка, и брызги над ним поднялись бы до облака!..
        - Стенька, дай бубенчик! - сказал он.
        - Ишь какой! - ответила Стенька. - Слазай да достань!
        Но тут вышел из шалаша отец, держась рукой за соломенную стену. Он еще никак не мог привыкнуть ходить один с палкой. Не чувствуя тропочки, он шел прямо в разлатый ракитовый куст; еще немного - и наткнется на жесткие корявые сучья.
        Трофим бегом бросился к отцу:
        - Постой! Куда идешь-то? Постой! На куст напорешься!
        Стенька вдруг покраснела, да так, что слезы проступили на глазах. Она подбежала к Трофиму, когда он уводил отца.
        - Думаешь, правда не дам? - сказала она. - Какую хочешь цепочку бери! А хочешь, все бери!
        Она сняла и с шеи и с головы все свои речные украшения и отдала Трофиму.
        - А ты что все со мной нянчишься? - сказал Трофиму отец. - Шел бы и ты с ребятами купаться!
        - Да, шел бы, - ответил Трофим, - а ты тут один забредешь куда-нибудь… Авось река-то не высохнет. Накупаюсь еще.
        А потом, помолчав, сказал:
        - Да я и в пруду искупаться могу. Только вот пиявки…
        РЫЖОНКА ДОМОЙ ПРИШЛА!
        Прошел слух, что возвращается колхозное стадо. Кто-то приехал из города, рассказывал, что видели городищенского пастуха Ефима. Будто бы недалеко от станции отдыхало в лесу стадо, а пастух стоял на дороге, ждал, кто пойдет с огоньком - прикурить, потому что спички у него в дороге вышли.
        Говорили, что постарел Ефим, почернел, бородой оброс, а борода рыжая! Видно, повидал муки на дальних дорогах.
        Но - говорили, поджидали, посматривали на выгон, а стадо все не появлялось. Так и перестали говорить. Может, ошиблись люди? Может, то вовсе и не Ефим был?
        Да и некогда было много разговаривать. Покос стоял в самом разгаре. Сначала завернули пасмурные дни, хмурилось, моросило. Косари косили, а сушить негде было. А когда выглянуло солнышко да повеял жаркий ветерок, сырого сена было полным-полно. И на лугу и на лесных покосах. Не управлялись ворошить, не управлялись сгребать сухое. Сено с лугов не возили - и не на чем было возить и некуда было возить. Сарая не осталось ни одного. Складывали прямо на месте высокие крутые стога и торопились сложить их, пока хорошая погода.
        В эти дни городищенцы забыли, как отдыхают. Даже ребятишкам некогда было поплескаться в реке. Сбегают, проплывут разок - да обратно. А без купанья не выдержишь - жарко, платье прилипает, сенинки, забившись за ворот, колются и щекочут.
        Ребят часто посылали уминать стог. Стог сначала низкий, широкий, а потом он делается все уже, все выше… Становится опасно - того и гляди, сорвешься. А когда кто-нибудь - и чаще всего Женька - срывался и летел со стога вверх ногами, то и луг и лес гремели от смеха.
        А Трофим по-прежнему один оставался в деревне. Он купался в пруду, выходил иногда на скошенную усадьбу, где Федя пас коз, сидел с ним на бугорке. Бегал на ближнюю стройку - строились Звонковы, Ромашкина семья. Бегал он туда за чурками для игры, за стружками на растопку. Иногда успевал поссориться или даже подраться с маленькой Анютой, которая все хвасталась, что у нее уже настоящий дом есть, а Трофим так и будет всегда жить в соломе.
        Далеко от дома Трофим никогда не убегал. Чуть отец позовет его, а уж он тут, уж он слышит и бежит к нему.
        Но случился и с Трофимом грех. Убежал он от отца да и забыл о нем до самого вечера.
        Это было в полдень. Тихо и безлюдно было в деревне. Даже топоры не стучали - плотники отдыхали в жаркие часы. Плотно лежала пыль на дороге, неподвижно дремали старые березы. Отец уснул в холодке, свесив на руки свою поседевшую голову, а Трофим, разморенный жарой, сидел у пруда, болтал ногами в воде и смотрел, как от его ног бросаются врассыпную круглые черные головастики.
        «А что, рыбы головастиков берут или нет? - лениво думал он. - Наверно, берут. Только как его на крючок наткнуть? Наткнешь, а он, пожалуй, лопнет…»
        И вдруг в этой жаркой неподвижной тишине Трофиму послышалось, что где-то промычала корова.
        «Что это? - насторожился Трофим. - Откуда-то корова забрела…»
        Он прислушался. Но в деревне по-прежнему лежала глубокая тишина. Только жужжал шмель да невидимый жаворонок пел в небе.
        «Показалось!» - решил Трофим. И снова начал приглядываться к головастикам: «Вишь, как они тепло любят, так и жмутся к берегу, где сильнее греет. Большие стали, вон и лапочки чуть-чуть показываются».
        Тут опять промычала корова, но уже громко, отчетливо, протяжно. А вот и еще одна!.. Трофим встал, оглянулся. Улицу было не видно за шалашом, но Трофим ясно услышал какой-то шум, шелест травы, мягкий топот копыт по заросшей дороге. Трофим выбежал на улицу - и увидел, что в деревню входит стадо.
        Впереди шла, покачивая головой, черная корова - рога ухватом, на ребрах клоки бурой, невылинявшей шерсти. За ней, теснясь и толкаясь боками, медленно и тяжело шли коровы и телки - желтые, пестрые, темно-рыжие… Безрогая телочка в белых чулках, пожелтевших и запачканных, все оглядывалась по сторонам, отставала, а потом, словно пугаясь, забивалась в самую середину стада… И вместе с пылью, поднятой копытами, вместе с ревом и мычаньем поплыл над деревней теплый коровий запах…
        Трофим не сразу сообразил, чьи это такие исхудалые и запыленные коровы вошли в деревню, и замычали, и заревели на все голоса.
        - Дом почуяли, - сказал какой-то мужик, почерневший от загара и заросший бородой. Он шел мимо Трофима, рубаха его была шибко потрепана, одежонка перекинута через плечо, а через другое плечо и через грудь был намотан у него длинный кнут.
        «Пастух… - догадался Трофим. - Чей это?»
        Но тут перед шалашом остановилась рыжая с белой головой корова и промычала нежно, негромко и каким-то очень знакомым голосом.
        - Рыжонка! - вдруг закричал Трофим. - Ой, наша Рыжонка пришла! Наше стадо пришло!
        И, не помня себя, Трофим помчался на луг, где бабы ворошили сено.
        Он бежал по лугу и кричал:
        - Дядя Ефим стадо пригнал! Коровы домой пришли! Наши коровы домой пришли!..
        Побросав грабли, бабы сбежались к Трофиму. Все они были красные от загара, осунувшиеся от усталости, но оживленные, обрадованные, с заблестевшими глазами.
        Нетерпеливые вопросы со всех сторон посыпались на Трофима:
        - Сынок, а моя черная пришла?
        - Все пришли или немного?
        - А мою комолую не видел, пеструю, безрогую такую?
        - А симменталки наши вернулись?
        - А телочка там белоногая не бежала?
        - А Буян пришел?
        Трофим ничего не мог сказать. Он не разглядывал коров. Он и дядю Ефима-то не узнал - такой он стал черный да бородатый.
        Молоденькая доярка Паня, Федина сестра, всплескивала руками и все повторяла:
        - А я слышу - вроде коровы ревут! Ой, батюшки! Я слышу - вроде коровы! Да так сама себе не верю! Посмотреть бы, моих пригнал или нет!
        А подруга ее, Шурка Донцова, дергала за рукав тетю Настасью:
        - Пусти сбегать, а? Пусти сбегать!
        Трофим оглядывался кругом, отыскивая мать.
        - Она в лесу сено стогует, - сказала ему тетка Федосья. - Не бегай, это далеко, в Сече!
        Но Трофим знал дорогу в Сечу. Да и как это он не побежит к матери и не скажет ей, что белоголовая Рыжонка домой пришла, что она остановилась возле шалаша и замычала - свое место почуяла, а что дядю Ефима он не узнал, думал: чей это мужик оборванный, обтрепанный да почернелый такой идет по деревне?
        Трофим бежал по лесной тропочке, мимо скошенных и убранных полянок. Эти полянки были словно светлые зеленые горенки, окруженные молодым ельником, березками и высокими пушистыми цветами таволги, от которой пахнет медом.
        Еще издали услышал Трофим голоса ребят. Что-то кричали, спорили. А потом вдруг засмеялись все сразу, да так дружно, что и Трофима смех пробрал. Он прибавил ходу и выскочил на широкую, затопленную солнцем поляну.
        В зеленой тени, под большими елками, на высоком стогу гнездились двое - Ромашка и Стенька; они, видно, укладывали стог, вершили его. А внизу, под стогом, барахтались Женька и Козлик. Смех одолевал их, и они не могли встать. Груня и Раиса стояли, подпираясь граблями, и тоже смеялись.
        - Он хотел Козлика спихнуть! - кричала сверху Стенька. - Он хотел Козлика!.. А сам оступился! Ногами по воздуху, как мельница, завертел!..
        Женька встал, отряхнулся и увидел Трофима:
        - Вот и Белый Гриб пришел!
        - Ты зачем пришел? - крикнула Стенька. - А дома кто?
        - Стадо пригнали, - сказал Трофим.
        Сразу забыли и про Женьку и про Козлика. Стадо пригнали! Коровы домой пришли!
        Стенька, словно с горы, скатилась со стога.
        - А наша?
        Но Трофим не стал больше разговаривать. Он увидел свою мать, которая выгребала из-под кустов траву и расстилала ее на солнышке.
        - Мам! - крикнул Трофим. - Наша Рыжонка домой пришла!
        Мать даже охапку выпустила из рук.
        - Да ну? Да неужто правда? - И плачущим от радости голосом закричала куда-то в кусты: - Бабы! Бабоньки! Коровы домой пришли!
        Бабы не знали, что делать. Сердце разрывалось: и домой броситься бы опрометью - и работу оставить нельзя!
        - А давайте-ка управимся поскорее, - сказала Грунина мать. - Поскорей управимся - да домой!
        Вот уж тут зашумело сено по лесу, замелькали грабли, полетели охапки на стога! Уж очень хотелось поскорее узнать, все ли коровы пришли - и свои и колхозные, дорогие светло-желтые симменталки, хотелось поскорее приласкать их, приветить…
        Когда наконец собрались домой, через поляны уже легли густые зеленые тени. Трофим взял у матери грабли и, наверстывая свое, поскакал на них верхом. Давно уж он так не веселился - его лошадь брыкалась, становилась на дыбы, а он охлестывал ее веткой орешины, часто попадая себе по босым ногам.
        Вдруг мать окликнула его:
        - Трофим! А отца-то ты с кем оставил?
        И тут же Трофимова веселость пропала. Он отца ни с кем не оставил и даже забыл ему сказать, что уходит от него. Не отвечая матери, Трофим молча умчался вперед. Бедный слепой отец, как он там один, без Трофима? Не случилось ли с ним какой беды?
        ЧТО ДЕЛАТЬ ДЯДЕ ЕГОРУ?
        А с Трофимовым отцом и правда случилась беда. Он проснулся, позвал Трофима, Трофим ему не ответил. Вдали он слышал голоса, кто-то громко и оживленно разговаривал, мычали коровы, какое-то движение слышалось в деревне, но ничего не мог понять. Очень хотелось пить, и он ощупью пошел под навес, где всегда стояло ведро с водой. Ощупью, с палочкой, он добрался до ведра, напился. А когда пошел из-под навеса, споткнулся о какой-то чурак, упал и ободрал об сучок руку. Так и сидел один до вечера, зажимая кровь рукавом, пока она не засохла.
        Мать испугалась, увидев кровь:
        - Егор! Что случилось?
        - Да ничего. Поцарапался.
        - А ну, покажи! Дай-ка я тебе завяжу. А ты слыхал? Корова наша пришла.
        - Слыхал. Трофим сейчас был здесь, сказал.
        - Только Буян не вернулся. Вишь, заболел в пути, прирезать пришлось. Жалко, хороший был бык. Да две телочки пропали… А так все пришли… Рыжонка меня все нюхала, нюхала, а потом как лизнет… - У нее дрогнул голос - Как лизнет прямо в лицо! Узнала!.. Ах ты, матушка моя!.. Да что ж ты, Егор, сидишь, голову повесил? Хоть бы порадовался с нами!
        Но дядя Егор махнул рукой и прохрипел:
        - Что мне радоваться? Сижу, как чурбан, целыми днями, один шагу ступить не могу. Радоваться! Живу, только людям мешаю!
        Вечером, когда все угомонились на деревне, Трофимова мать пришла к Груниной матери. Груня чистила картошку на ужин и слышала разговор.
        - Что делать с Егором? Посоветуй! - сказала мать Трофима. - Горюет, скучает шибко.
        - Да ведь заскучаешь! - ответила Грунина мать. - От всего мира отрезанный. Дело ему найти надо. Работу какую-нибудь.
        - А что слепой сделает?
        - А вот подумать надо… Подожди, я к нему своего мужика пошлю.
        - Да я его сама к твоему мужику направлю. Может, решат что-нибудь.
        Дядя Егор и председатель встретились посреди улицы. Трофим держал отца за руку.
        - Это ты, Касаткин?
        - Я, Егор. Ко мне, что ли?
        - К тебе. Давай поговорим. Просьба у меня…
        Они все втроем уселись на бревне.
        - Вот какое дело-то, Касаткин. Не могу я больше без пользы колхозный хлеб есть. Не могу, совесть мне не позволяет… Не найдется ли мне какой работы?
        - Ну что ж! Раз совесть не позволяет, берись за дело. Я уж о тебе думал. А работы - как же нет? Работы сколько хочешь! Корзинки умеешь плести?
        - Да плел когда-то. Только бы прутьев нарезать - сплету небось.
        - Корзинки нужны. Крошни. А прежде всего веревки нужны… Ты веревки вил когда-нибудь?
        - Не вил. Но попробовать можно. Люди вьют - может, и я совью.
        - Веревки нужны, вожжи, супони… Лошадей у нас теперь прибавилось - двух из Шатилова прислали да двух из Корешков. Сбруя нужна. Тяжи нужны… А рук не хватает. Вот бы ты нас выручил!
        Дядя Егор заметно оживился, приподнял голову, и даже лицо его как-то посветлело:
        - Сделаю. Присылай льну.
        - Ну вот и ладно. А насчет прутьев - не беспокойся. У нас в колхозе расторопная бригада есть. Скажу бригадиру - так они тебе целый воз прутьев нарежут!
        С этого дня у Груни появилась еще одна забота - резать ивовые прутья и таскать их дяде Егору.
        За прутьями они пошли в пасмурный день, когда сено разваливать было нельзя.
        Груня и Стенька резали вдвоем - одна держала, другая подсекала ножом. Приходилось им лазить в гущу лозняка, с веток им на голову падали крупные холодные капли и проскальзывали за ворот.
        Ромашка резал один, в стороне, - резал молча, усердно. Он всегда был молчалив и усерден в работе. А Женька балагурил.
        Он кричал, что нашел гнездо с птицей, а никакого гнезда не было. Тогда он уверял, что птица только что улетела и гнездо унесла с собой.
        Груня слушала его болтовню, молча собирала прутья, связывала их вязанкой и чуть-чуть улыбалась - ох уж и болтун этот Женька!
        У нее было очень хорошо на душе. Сегодня с утра на их усадьбе заложили первый венец стройки…
        ПАСМУРНЫЙ ДЕНЕК
        Груня рано улеглась спать. На улице было сыро и темно. Она спала на сене в сараюшке, который пристроил дядя Сергей к их жилью. Эта постройка была из кольев и прутьев, а крыша - из еловых веток. Дождь шумел в густой хвое, будто нашептывал что-то… И под этот шепот сами собой смыкались ресницы и набегали теплые сны… Вот идет Груня по дороге, стоят по сторонам высокие малиновые травы и шумят. А где-то далеко слышен голос матери:
        - Все льет и льет… Надо бы подождать косить… Трава погниет…
        - Пожалуй, завтра народ в лес направлю… - Это отец говорит.
        А где они? Голоса все дальше, дальше. А травы шумят, позванивают.
        Шумно вздохнула под навесом корова и ударила обо что-то рогом. Легкие сны сразу разлетелись. И голос дяди Сергея, совсем близкий за плетеной стеной, негромко произнес:
        - Там у овражка я елку заприметил. Ветром повалило. Аж на ту сторону перекинулась… Как мост над овражком. Вот бы осилить!
        - Позови Настасью Звонкову - поможет.
        Все затихло. Корова мерно жевала жвачку. Груня поцарапала стенку и шепнула в щелочку:
        - Дядя Сергей… ты спишь?
        - Сплю.
        - Спишь, а разговариваешь?
        - А ты чего скребешься?
        - Дядя Сергей, я завтра с тобой в лес поеду. Мне хочется эту елку поглядеть… Я тебе помогать буду, сучья буду собирать, лошадь держать буду… Мне хочется эту елку поглядеть, как она - будто мост… Дядя Сергей, ладно?
        Ответом был только глубокий сонный вздох.
        «Все равно поеду, - подумала Груня и поглубже забилась в сено. - Только бы дождик перестал немножко…»
        К утру дождь перестал. Сразу после завтрака дядя Сергей стал запрягать серого корешковского мерина в роспуски. Груня живо оделась в старую материну одежонку.
        - Ты куда это? - спросил дядя Сергей. - Уж не в лес ли?
        - В лес!
        Дядя Сергей крякнул, затягивая супонь.
        - Тугой хомут… А на чем поедешь?
        - С тобой.
        - На колесе?
        - Да я уж примощусь!
        - Ну мостись.
        Дядя Сергей положил дощечку на роспуски, и Груня примостилась сзади. Мерин пошел крупной рысью. Серые комья полетели из-под копыт. Груня пригнулась.
        - Эй ты, Серый! Не кидайся!
        Но комки и брызги летели над головой, стукали по платку, по спине. Дяде Сергею тоже попадало. Он вытирал лицо ладонью и понукал:
        - Но, но, не бойсь! Давай, давай!
        Ехали полем. Воздух был влажный и теплый, от земли поднимался пар, сквозь облака мягко просеивалось солнце, и шмели гудели над сладко цветущим клевером.
        Колеса мягко вкатились на лесную дорогу. А потом запрыгали по корням и заныряли по ухабам. Комки больше не летели из-под копыт - в лесу Серый шагал медленно и осторожно, разглядывая дорогу.
        Груня смотрела по сторонам. Лес то подступал к самой дороге, то отходил, открывая полянки, на которых нежно синели высокие цветы дикого цикория. А под елками на тоненьких невидимых стебельках поднимались тройные листики кислички. И этих тройчаток было так много, что казалось, легкое рябое покрывало стелется и дрожит над самой землей.
        Где-то недалеко послышались голоса. Вдруг затрещало, зашумело в древесных вершинах и сразу стихло. Груня поняла - повалили дерево.
        - Наши?
        - Да.
        Впереди густо зазеленел овражек, набитый зарослями калины и бузины.
        И Груня увидела елку, поваленную бурей. Она лежала, прямая и ровная, уткнувшись головой в малинник, а ее корневище вывернулось и поднялось над землей, словно огромная ступня.
        Дядя Сергей остановил лошадь.
        Кто-то мелькнул среди деревьев. Кто-то тащил охапку больших еловых сучьев с побуревшей хвоей, которая волочилась по земле.
        - Ромашка! - крикнул дядя Сергей, бросая вожжи на спину лошади. - Эй!
        - Эй!
        Груня обрадовалась. И правда - Ромашка!
        - Ступай скажи матери, что я приехал!
        - Сейчас!
        Сучья прошумели, и Ромашка исчез. Дядя Сергей достал топор. У Груни над головой запинькала синичка.
        Груня похлопала рукой по стволу лежащей елки.
        - Дядя Сергей, а мне что делать?
        - А вот сейчас будешь сучья подбирать да таскать в кучку.
        Дядя Сергей ловкими, точными ударами срубал сучья. Коротко звякал топор, и сук с одного удара падал на землю. Груня обжигалась о крапиву, брала их по два, по три под мышку, волокла наверх из овражка и складывала в кучку. Сучья дыбились, топорщились и все так и норовили то пырнуть Груню, то оцарапать ее жесткой хвоей.
        По мягкому моху неслышно подошла тетка Настасья, Ромашкина мать; протяжно прозвенела пила, которой задела она за дерево.
        - Давай корень отрежем, - сказал дядя Сергей.
        Тетка Настасья молча подняла и поставила пилу на ствол елки. Дядя Сергей принял рукоятку, и пила сначала коротко махнула по стволу раз, другой, словно пробуя голос, а потом загудела ровно, плавно, ритмично. Не глядя, можно было знать, что пилят двое сильных, умелых людей, у которых даже самая тяжелая работа в руках поет.
        Они работали молча. Лишь иногда бросали друг другу короткие, отрывистые фразы:
        - Сергей, спина-то не болит?
        - Ничего, потерпим.
        - Может, отдохнешь?
        - Распилим - отдохнем.
        Груня не спеша перетаскала сучья. Потом подошла к Серому. Лошадь мотала головой и била ногами.
        - Что, слепни заели?
        Груня сломила густую осиновую ветку и принялась размахивать ею, отгоняя слепней.
        - Что же ты только их гоняешь? Ты их бей!
        Груня живо обернулась. Из осинника вышел Ромашка. Он был в отцовском пиджаке, карманы висели где-то возле колен, а рукава были завернуты. Мокрая кепка была сдвинута на затылок, и над крутым лбом торчали потемневшие от влаги вихры.
        Ромашка подошел к лошади и с размаху хлопнул ладонью по ее груди.
        - Смотри, - сказал он Груне, раскрывая ладонь, - во какие припиявились - вся рука в крови!
        Огромные, головастые, слепни лежали у него на ладони. Он сбросил их, вытер об траву руку, но уже не отошел от Серого. Он хлопал его то по брюху, то по ногам, то по груди.
        - У-у, кровопийцы!.. Гудят, как «мессершмитты» какие!
        - Ромашка, - взмахивая хворостиной, кричала Груня, - куда ты под самые ноги-то лезешь? Ударит ведь!
        - «Ударит»! Дурак он, что ли?
        Чаще-чаще запела, зазвенела пила и примолкла. И в тот же момент с глухим стуком упал в траву отпиленный конец ствола.
        - Отдохни, - сказала тетка Настасья.
        - Надо, - улыбнулся дядя Сергей и сверкнул зубами. - Порченый конь шибко не бежит!
        Он сел на пенек и стал свертывать цигарку. Тетка Настасья взяла топор и принялась счищать с бревен жесткую лиловато-серую кору. Свежий срез, светлый и круглый, глядел сквозь зелень, как луна.
        - Во какую распилили! - сказала Груня.
        Она присела недалеко от дяди Сергея и уставилась на него, встревоженная своими мыслями.
        - Дядя Сергей, а что мне подумалось…
        - Что же?
        - Дядя Сергей… Вот мы землю копаем… Лес возим… Строимся… А ведь война-то еще не кончилась?
        - Ну и что?
        - Ну, а вдруг немец обратно придет?
        У дяди Сергея слегка сдвинулись брови:
        - Никогда!
        Дядя старательно притушил окурок, встал и, разминая больное плечо, снова взялся за пилу.
        - Что ж я сижу? - спохватилась Груня. - Хоть щепок набрать!
        Из лесу шли пешком. Серый, покачивая головой, крепко упираясь ногами, тащил тяжелые бревна. Солнце прорывалось сквозь поредевшие облака, падало желтыми пятнами на ухабистую дорогу, на жесткую лесную траву - там острым огоньком вспыхнула росинка на листке, там засветилась янтарная головка бубенчика… Груня шла с охапкой щепок в фартуке, напевала что-то и весело поглядывала кругом.
        ГОСТЬ С МЕДАЛЯМИ
        Груня проснулась на рассвете. Пастух хлопнул кнутом против дома, словно из ружья выстрелил.
        И тут же услышала разговор - мать разговаривала с соседкой Федосьей.
        - У Цветковых парень пришел.
        - Виктор?
        - Виктор. Сегодня ночью пришел. Сейчас я корову выгоняла - Аннушку видела. Говорит, с медалями.
        - Совсем или как?
        - Ну, какое «совсем»! Еще война не кончена - как же совсем-то отпустят? Это уж если ранен тяжело, как вот наш Сергей. А этого - либо в отпуск, либо после болезни отдохнуть послали…
        - Счастье людям! - вздохнула Федосья. - И живы… и в медалях… А мой лежит где-то в сырой земле - и могилки нет! А тут приходят, руки-ноги целы, да еще с медалями…
        - А что же, тебе легче было бы, если бы этот тоже без рук или без ног пришел? - упрекнула ее мать. - Да тут только радоваться надо - пусть хоть кому-нибудь счастье. Да побольше, побольше бы этого счастья! А горя-то мы все и так уж хлебнули - не знаешь, как и сердце вынесло!
        Груня открыла глаза. В стенах сараюшки светились лазоревые щели.
        «Раисин брат пришел, - сообразила она. - Вот теперь будет Раиса задаваться! Теперь ее и вовсе на работу не пошлешь… А интересно поглядеть, какой он теперь стал, Виктор-то?»
        Ласточка повторяла свою милую однообразную песенку. Сквозь щели тянуло свежестью. Рано еще… Груня получше закуталась в свое лоскутное одеяло и закрыла глаза.
        Проснулась она лишь к завтраку. Стенька будила ее:
        - Груня! Грунька! У Цветковых Виктор приехал!
        - Вот так новость! - ответила Груня, не открывая глаз. - Я эту новость давно знаю.
        - Откуда?
        - Во сне видела.
        После завтрака отец сказал Груне:
        - Ты сегодня свою бригаду веди на луг. Там сено легкое, да и немного его - убирайте одни. А большая бригада пойдет на клевер.
        Груня пошла собирать ребятишек. Ромашка и Федя уже стояли среди деревни с граблями.
        Анюта и Поля-Полянка тоже приволокли грабли. Их от пастушни освободили - теперь в деревню вернулись настоящие пастухи.
        Трофим тоже пришел. Отец был занят - он вил веревки, и Трофим ему был не нужен.
        Вскоре пришел и Женька.
        - Ребята, а Раису-то звать или нет? - нерешительно сказала Груня.
        - Отчего же не звать? - удивился Ромашка. - Если брат приехал, так и работать не надо? Давай хоть я за ней пойду!
        - Да давай хоть и я! - сказал Женька.
        - Грунь, давай я сбегаю? - подскочил Козлик. - Я живо!
        А Трофим глядел молча: кто пойдет Раису звать, за тем и он увяжется.
        - И что это вам всем сегодня Раиса очень понадобилась? - сказала Стенька.
        А Груня засмеялась:
        - Ой, ребята! Ну и чудаки! Не Раиса им понадобилась - им уж очень хочется Виктора поглядеть. Да не торопитесь, увидите. Авось прятаться в кузне от вас не будет - выйдет на улицу!
        И тут же, словно подслушав Грунины слова, в низеньких раскрытых дверях кузни появилась фигура военного.
        Молодой сержант Виктор вышел на улицу и огляделся кругом. Солнце золотом и серебром зажглось в медалях, мягко засветилось в начищенных сапогах. Ребята притихли - вот так Виктор Цветков, какой важный стал!
        А Виктор мерным шагом подошел к ним:
        - Здорово, братва!
        - Здравствуй!..
        - Чего стоите с граблями? Кого ждете?
        Ребята, переглянувшись, молчали. Груня покраснела.
        А Виктор смотрел на них, еле сдерживая улыбку на пухлых губах.
        - Вот так работнички! И этот тоже с граблями. Как тебя зовут, беляк?
        - Трофим.
        - А! Егоров сынок! А эти две пичужки чьи? Подросли за войну - никого не узнаешь!
        - Это Анюта Дарьина. А это Полянка, Миронова внучка.
        - И все на работу собрались? Ну молодцы, ребята!
        Виктор, не вынимая рук из карманов, нагибался к маленьким, смеялся, а медали тонко позванивали на его темно-зеленой гимнастерке.
        - Так кого же вы ждете? А?
        - Вашу Раису ждем, - вдруг решившись, сказал Ромашка. - Всегда канителится.
        - Раиса! - закричал Виктор. - Ну, ты что ж там сидишь? Не видишь - люди ждут?
        Раиса вышла, не спеша взяла грабли, прислоненные к стене кузни.
        - Нехорошо, - сказал Виктор, - очень даже нехорошо. У нас бы тебе за опоздание живо наряд дали.
        - Мы сегодня на луг, ребята, - сказала Груня, поднимая грабли на плечо. И, уходя, улыбнулась Виктору, словно это был ее родственник, а не Раисин: - Приходите к нам на луг - покосничать!
        - Приду! - весело ответил Виктор. - Обязательно приду! Готовьте грабли!
        Дня два покрасовался по деревне молодой сержант, а на третий снял с себя гимнастерку с медалями, вместо нее надел голубую майку, а вместо начищенных сапог - тапочки и пошел с колхозниками косить клевер.
        После обеда, когда Виктор отбивал косу, Раиса подошла к нему и стала рядом, прислонившись к березе. Она медленно заплетала волосы и, не глядя на Виктора, ждала, когда он заговорит. Но Виктор, не отрываясь, стучал молотком по краешку лезвия и был этим очень занят.
        - Зачем-то гимнастерку с медалями снял, - не глядя на брата, сказала Раиса, - зачем-то косить пошел!
        Виктор быстро взглянул на нее:
        - Это про кого?
        И опять застучал по косе. Раиса вытащила из кармана узенькую синюю ленточку и сердито встряхнула ее.
        - Как будто он колхозник! Не пойдешь косить - никто и не заставит. Не имеют права.
        Виктор легонько потрогал большим пальцем сверкавшее на солнце лезвие.
        - А я сам себя заставлю! Вот ты и то работать ходишь, а я буду дома сидеть?
        - А я захочу и не пойду, - проворчала Раиса. Но так тихо, что Виктор ее не расслышал.
        И когда он ушел, продолжала:
        - Сам себя заставляет! Вот чудной у нас Виктор. Если бы ко мне Грунька не привязывалась, я бы ни за что на работу не пошла. Пошла бы на луг за столбецами, искупалась бы… С маленькими ребятишками поиграла бы. Они смешные: что скажешь - верят, куда пошлешь - всюду бегут… Ну, а потом повязала бы кружева… Ах, хорошо бы кружева связать, но крючка нет и ниток нет… Были бы у меня нитки и крючок - вот бы я сколько кружев навязала! Но вот в поле на работу ходить - ой, да никогда не стала бы!
        РАИСЕ СОВЕСТНО
        Виктор очень скоро подружился с городищенскими ребятишками. В первый же свободный вечер, когда еще не погасла заря, а уже засветились первые звезды, он пришел к двум подружкам - Груне и Стеньке - на бревнышко под сиренью.
        - Ну, девчата, как работали?
        - Ничего… - сдержанно ответила Груня.
        Груня сидела опустив глаза, а Стенька хихикала и пряталась за ее плечо.
        - Небось грабли бросили, а сами за ягодами?
        - Да, как же… А сено убирать кто будет?
        - Ба! А вам-то что? Ваше дело - в куклы играть!
        - Да, как же!.. А скотину чем кормить? Тогда и коровы подохнут…
        - Ну и пусть!
        Груня сердито подняла голову. Но, взглянув на Виктора, поняла, что он шутит, дразнит ее, и они оба засмеялись.
        Женька увидел, что Виктор сидит с девчонками, и тут же присоседился к ним. Откуда-то взялся Козлик. Потом пришел и Ромашка. Раиса тоже хватилась брата, прибежала, оттеснила Груню и села в середочку между ней и Виктором.
        Женька стеснялся недолго.
        - Ты гвардеец?
        - Гвардеец. А ты по чем узнал?
        - Как по чем? А значок-то?
        - Молодец. Понимаешь.
        - А медаль у тебя за что?
        - За отвагу. За то, что когда немец на меня пикировал, я от своего орудия не отошел. Он в меня бомбы бросал, а я в него стрелял. Одного сшиб. Другого сшиб. А третий притрафился - и в мою батарею. Как бахнул - так вся батарея и разлетелась. И я сам на воздух поднялся - думал, конец. Да вот отлежался в госпитале, ничего. Поеду скоро опять добивать фашистов!
        И едва Виктор умолк, на него, как горох, посыпались вопросы:
        - А как же ты взлетел-то?
        - А шибко тебя об землю ударило?
        - Сам встал или потащили тебя?
        - А страшно было?
        И Виктор не отмахнулся, как дядя Сергей. Он рассказывал долго, подробно…
        Когда завыла над головой бомба, он уж знал, что ударит сейчас в его расчет. Это была страшная минута. Но он все-таки стоял у орудия и стрелял, и его бойцы стреляли.
        Когда бомба ударила, его вдруг подхватило, перекинуло через орудие и швырнуло на землю… И показалось ему, что у него нет ног - совсем он их не чувствовал… Приподнялся на руках: хоть и нет ног, а отползать надо. И потащился на руках… Протащился сколько мог да и упал. Тут подбежал санитар:
        - Где больно? Куда ударило?
        - Не знаю. Посмотри ноги…
        Ну, оказалось, ничего. Цел остался. Ноги только онемели. Полежал в госпитале - отошел…
        Долго сидели ребятишки, пока не вышла Грунина мать и не позвала ее домой. Тут и Виктор спохватился:
        - Ну, я пойду к девчатам, а вы - марш по домам!
        - А завтра еще придешь?
        - Обязательно!
        И когда он, насвистывая песенку, пошел к девушкам на канавку под березами, ребятам казалось, что он от них и не уезжал никогда - свой, городищенский, Виктор Цветков.
        Они вспомнили, как Виктор, бывало, водил лошадей в ночное, как он однажды разогнал жеребца да и слетел с него среди деревни. Девчонки тогда совсем его засмеяли!
        Вспомнили, как с черной клеенчатой сумкой бегал Витька Цветков в школу… А потом ушел учиться в район, в десятилетку… Тут уж его стали редко видеть, только по воскресеньям. Пробежит по деревне на лыжах - и нет его. Но лишь растает, бывало, снег, лишь обсохнет земля - в первый же праздник с утра появляется Виктор на зеленом выгоне с футбольным мячом. И вот уж тогда крик стоит, вот уж бой идет на выгоне! Азартная команда была!..
        И вспомнили они городищенских ребят, ушедших на войну: Кольку Миронова, убитого под Ржевом, старшего Ромашкина брата Ваню, пропавшего без вести… Вспомнили кудрявого Ганю Горелкина, Ваську Жучка, плясуна и забияку, Павлика Лукошкина, румяного и тихого, как самая тихая девушка… Сражаются они на разных фронтах. Изредка то от одного, то от другого залетает в Городище письмецо.
        А Виктор, уходя от ребятишек, и сам как-то неясно понимал, где его товарищи: там ли, под березами, или тут, на бревнышке. Ему показалось, что совсем недавно он сам был вот такой же загорелый парнишка в подсученных штанах, с вихром на макушке.
        Виктор часто рассказывал ребятам о войне. О тяжких боях, когда орудия грохотали по многу часов подряд и снаряды рвались, как бешеные, и не давали носа высунуть наружу… О том, как иногда суток по десять не видели крыши над головой, спали прямо на снегу и костров не разводили, чтобы не выдать себя врагу…
        О дальних переходах рассказывал, о том, как, смертельно усталые, шли они в весеннюю распутицу по колено в снеговой воде.
        Рассказал им, как он подорвал два танка у генерала Гудериана. А потом прямо под носом у врагов, замаскированный, пробрался к мосту и взорвал его. Немцы к реке подходят, а мост кверху летит!
        Ребята слушали, не сводя с него глаз. Особенно Женька. Военная слава Виктора ошеломляла его.
        - Виктор, а воевать страшно?
        - Наверное, страшно. Не знаю. Когда бой идет, об этом не думаешь.
        - Эх, мне бы пушку! Самую большую бы!
        - А почему большую? Ловчее под нее прятаться?
        - О, я бы не прятался! Я бы им бабахнул как следует. Вот здорово такая бьет, наверно, а?
        - А «катюшу» не хочешь?
        У Женьки даже дух захватило:
        - О! Кабы мне «катюшу» дали - я бы их засыпал! День и ночь палил бы!
        А Раиса гордилась. И так важно держалась, будто не Виктор, а она подбила Гудериановы танки, будто не Виктор, а она стояла у зенитного орудия под вражеским огнем.
        И когда Груня звала ее на работу, она не упускала случая, чтобы сказать:
        - А что ты хозяйничаешь? Что твой отец председатель? Подумаешь! А мой брат Гудериана победил!
        Виктор не обманул ребят - пришел к ним на покос. Было очень жарко, всех разморило, сено было душное и тяжелое - долговязая лесная трава. Но когда увидели, что идет к ним Виктор со своими большими граблями, то сразу подбодрились. Ожили, загомонили, как птичий выводок.
        - А ну-ка, дай я охапочку наберу!
        Виктор размахнулся граблями, чуть не целую скирдушку пригреб к ноге, поднял охапку выше головы и понес… Сразу четверть лужайки опустела.
        - Вот так охапочка! - засмеялась Стенька и присела от смеха. - Вот так охапочка!
        - Скорей вал заваливайте, - кричала Груня, торопливо работая граблями, - скорей! А то Виктору набирать нечего!
        Ребята все сразу со смехом бросились заваливать сено. А Виктор подошел, взмахнул граблями раз, другой, третий - и опять весь вал загреб и понес в скирдушку.
        - Скорей! - снова закричала Груня.
        И снова, толкаясь и смеясь, торопились заваливать…
        Ребятишки раскраснелись, запыхались, волосы у них взмокли от пота, у Ромашки вихор так и торчал кверху - словно его корова со лба лизнула. Но зато сено убрали так быстро, что и сами удивились.
        - Во как! Будто ветром подмело!
        - А вы, как я погляжу, работать умеете, - сказал Виктор. - Ничего, проворные!
        - А то как же! - отозвалась Стенька. - А то разве не умеем!
        - Еще и не такие работы делали, - вытирая лицо подолом рубахи, прогудел Ромашка. - Мы весной поле под овес заступами вскапывали… А это что!.. Гулянки!..
        - Заступами под овес, - задумчиво повторил Виктор. - Да… Это, пожалуй, не легче, чем нам на фронте…
        Карие глаза его вдруг стали ласковыми.
        - Ах, ребятишки, - сказал он, - вы еще и не знаете, какие вы большие герои!
        Раиса только фыркнула:
        - Герои! С граблями да с лопатами!
        Виктор посмотрел на нее неодобрительно:
        - А ты думаешь, что герои только с винтовками да с пулеметами и бывают?.. Ну, а что ж тот овес - уродился? - спросил Виктор.
        - А пойдемте посмотрим! - живо ответила ему Груня. - Поле недалеко!
        Женька подскочил:
        - Пойдемте! И то, давно на том поле не были!
        - А что там смотреть? - лениво сказала Раиса. - Тащиться туда!.. Ну, овес и овес - чего интересного?
        - Тебе, конечно, смотреть неинтересно! - сказал Ромашка. - Ты поле не копала, так чего ж тебе на овес смотреть?
        - Как это не копала? - задористо начала Раиса, но слегка покраснела и умолкла.
        Виктор с удивлением поглядел на нее.
        - Немного, - продолжала она, - но все-таки…
        - Ну, пойдемте, пойдемте! - закричала Стенька. - А то скоро сено сгребать.
        И все нестройной гурьбой пошли на поле.
        Овес был недалеко, на бугре за деревней. Еще издали видно было, как блестит и переливается овсяное поле, как идут по полю медленные серебристые волны. А когда подошли ближе, овес встал перед ними густой синеватой стеной, и тяжелые чеканные кисти его, казалось, погромыхивали под ветром.
        - Вот это овес! - закричал Женька. - Вот так богатырский овес! Это все потому, что я копал да разные слова приговаривал: «Уродись ты, овес, чтобы ты высокий рос, чтоб ты рос-перерос, выше елок и берез!..» Вот он и вырос!
        - Приговаривал! А что ж мы не слышали?
        - А я шепотом!
        - Вот теперь и лошади сыты будут, - негромко сказал Ромашка.
        - А как руки болели тогда, - вспомнил Козлик, - даже плечи не разогнешь!
        Виктор задумчиво поглядел на ребят, на каждого отдельно. И спросил как бы про себя:
        - Болели?
        - О, еще как! - тихо сказала Груня.
        - «О, еще как»! - засмеялся Женька. - А все, бывало, не сознавалась!
        Груня засмеялась тоже:
        - А мне и нельзя сознаваться - я ведь бригадир!
        - Ты бригадир? - удивился Виктор. - Как же я до сих пор этого не знал? А ведь я думал, бригадир - Ромашка. Я даже и не спрашивал!
        Виктор глядел на Груню и как-то еще не верил. Эта тихая тоненькая девочка несет такую трудную заботу и справляется.
        - Но ведь ты же и сама работаешь?
        - А как же! Я еще всех больше работать должна. Ведь на бригадира-то все смотрят!
        - У вас, значит, и трудовые книжки есть?
        - А как же! Конечно, есть. Вот они, со мной. - Груня легонько хлопнула по своему туго набитому карману. - Я их всегда с собой ношу, чтобы тут же, в поле, записывать. А то забуду еще.
        - А ну, покажи мне ваши книжки! - Виктор протянул к ней руку. - Покажи, покажи!
        Раиса как-то встрепенулась, словно хотела встать между ним и Груней. Но Груня уже отколола булавку, которой был зашпилен карман, и подала Виктору стопочку маленьких учетных книжек:
        - Вот. Все здесь!
        Виктор не торопясь просмотрел книжки и особенно внимательно просмотрел Раисину книжку, всю перелистал.
        Раиса, отвернувшись, молча перебирала пальцами шуршащую овсяную кисть.
        Виктор отдал книжки Груне:
        - На, убери. Молодец, бригадир!
        А потом повернулся к сестре. И никакой ласки, никакой улыбки не было у него в глазах.
        - Эх ты, работница! Книжка-то пустая совсем. Хоть бы ты подруг постыдилась.
        Раиса не подняла головы, не подняла глаз. Она покраснела до бровей и, закусив губу, резким движением обрывала овсяные зерна.
        «Вот тебе! - подумала Груня. - Это тебе за все!»
        Но тут же ей стало жалко Раису.
        - Вы ее не ругайте, - сказала Груня, - она теперь лучше работает… Она привыкает…
        Но Виктор, не взглянув на Раису, сунул руки в карманы и пошел вперед по узенькой белой дорожке.
        - Я бы на ее месте сквозь землю провалилась! - шепнула Груне Стенька. - Прямо сквозь землю провалилась бы!
        Ребята в молчании гуськом потянулись за Виктором. Раиса шла сзади всех и ни на кого не глядела.
        МЕЧТЫ
        Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, веселый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?
        Рук мало, лошадей мало, машин нет - ни жатки, ни веялки.
        Но глаза страшат, а руки делают. Хоть и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли своим чередом. Побелела рожь - весь колхоз ушел на жниво. Что дороже хлеба в крестьянском хозяйстве!
        А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют - уберут, насколько сил хватит!
        И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжелых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях… И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались… А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек - вот и беда!
        А главное - крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.
        Виктора проводили. Он уехал на девятый день - хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:
        - Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть - ну и отдохни!
        - Я уж отдохнул, мама! - отвечал Виктор. - Отдохнул. Все! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?
        Дед Мирон утешал тетку Анну:
        - Чем скорей фашиста прикончат, тем скорее домой вернется!
        - Вернется ли? - плакала тетка Анна.
        - Вернусь, мама, вернусь! - отвечал Виктор. - И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?
        - Да я не говорю! Кто ж это говорит - схорониться!
        Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошел. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.
        Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.
        - Вы там поскорее с немцем-то! - говорил Женька. - Разбивайте его дотла!
        - Разобьем, конечно, - отвечал Виктор. - Вы посмотрите, что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают. Слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орел взят… Белгород взят… А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!
        - Напиши нам письмо, - попросила Груня.
        - Обязательно напиши! - твердо сказал Ромашка.
        - Обязательно напишу, ребята! Ну, давайте прощаться. Машина!
        По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:
        - До будущего года!
        И умчался.
        Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. А потом, примолкшие, пошли домой.
        Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах ее так и бегали слезинки.
        - Давайте, будто мы танкисты, - сказал тогда Женька, - и будто мы едем в танках на фронт! Р-р-р… Смирно!.. Внимание! Враг перед нами!
        И все зашумели, будто танки. Палили по врагу из пушек, строчили из пулеметов. И не заметили, как снова смех и веселье вернулись к ним.
        День за днем проходил август, красивый, богатый месяц. Кое-где на березах замелькала желтизна, будто солнечные брызги застряли в темной зелени. Уже подрывали понемногу молодую картошку на огородах, уже приносила мать к завтраку и к обеду пучки зеленого лука с грядки и выкладывала из фартука на стол только что собранные, еще мокрые от росы огурцы…
        В полях, тихих и жарких, больше не пели жаворонки. Только ходил ветерок по яровым и озимым хлебам да солнце старательно пригревало и золотило колосья. Овес был еще зеленый, почти синий к корню, но кудрявые головки его уже посветлели и начали желтеть… А рожь стояла вся светлая, вся желтая и клонилась книзу и шуршала сухим жестким колосом…
        На десятый день августа Груня сказала своей бригаде:
        - Ребята! Сегодня сено - последочки. Уберем - и все! А завтра - в поле, снопы подтаскивать.
        Сено пышным серо-зеленым лоскутом лежало на лужайке. Груня первая шла в ряду - подхватывала граблями легкие клоки и перебрасывала на другую сторону. За ней шла Стенька. За Стенькой - Раиса. А уж дальше начинался мальчишеский ряд. Ромашка шел последним и ворчал, что ему с граблями повернуться негде, что ему просто ходу не дают.
        Зато, когда поворачивали обратно, первым оказывался Ромашка. И тут уже он, раскрасневшись, как клюква, из сил выбивался, чтобы обогнать ребят, и уходил от них вперед шагов на пять.
        - Я вас попарю! - бурчал он. - Работать так работать!
        Пока сохло поворошенное сено, ребята уселись и улеглись отдыхать в холодке, под большой старой березой, которая одиноко стояла на краю лужайки. Тянуло ветерком, чуть-чуть играли над головой мелкие березовые листья. Груня сидела, прислонившись к стволу, и глядела на светло-желтую дранковую крышу тетки Дарьиной избы, которая уже поднялась над палисадником.
        Вот и строится Городище… Вот и не надо разбредаться в разные стороны. И новая изба с малиновыми наличниками не приснилась ей - нет, крепкий сруб из чистых округлых бревен венец за венцом растет на пепелище.
        В ту же сторону глядел и Ромашка. Он тоже видел Городище, он видел даже стены своего нового дома. Но мысли его были о другом…
        - Вот был бы я председатель, - вдруг сказал он, - я бы…
        Все дружно рассмеялись:
        - Ох, уж и председатель! Ну и председатель!
        - А что ж? Я бы…
        - Ты бы сразу весь колхоз и разогнал! - сказал Женька. - Тому - стукушку, тому - колотушку!.. Живо управился бы!..
        - Дураки! - беззлобно сказал Ромашка. И, закинув руки за голову, стал глядеть в небо.
        Но, помолчав, продолжал:
        - Я бы таких лошадей завел! Я бы таких лошадей! Они бы у меня из упряжки рвались. Эх, видел я жеребца в совхозе - Бронзовый зовут. Темный, карий такой, блестит, будто маслом смазанный!.. Голову поднял - не достанешь! А глаза так и сверкают, как молния. А как запрягли - эх, буря мглою небо кроет! Как подхватил с места, только сиди! Вот такого жеребца я завел бы, а рабочих лошадей полный двор наставил бы. Они бы у меня сытые были, крепкие. Никакого воза не боялись бы!
        Женька живо приподнялся и сел на старую кротовую кочку.
        - А я бы… я бы нет! Я бы сразу всякие машины завел. Я бы сейчас, как весна, на пашню трактора двинул бы, каждый по шесть лемехов, да две бороны сзади… В одну сторону прошел - шесть борозд, в другую - еще шесть борозд. Пошли, загудели - только лемеха посверкивают!
        - Тракторам-то бензин нужен!
        - А лошадям-то овес! Не все равно? У меня бы дня три-четыре - и все в поле зачернело бы. Сей! Ну уж, а сеять, конечно, тоже не с лукошком бы вышел. Сейчас бы у меня сеялки пошли, они бы у меня семена-то по полю по зернышку разложили бы… Ну, а уж осенью - пустил бы я комбайны по полю, как корабли по морю! Уж душа не дрожала бы, что рожь осыплется, - только мешки подставляй.
        - Понимаешь ты! Лошадь - живое существо! Ведь она все соображает, всякую дорогу помнит… Ведь с ней разговаривать можно. Поглядит на тебя глазом - ну, только слова не вымолвит! А машины что? Железо да дерево!
        - А ты много понимаешь! А машина разве не соображает? Побольше, чем твоя лошадь, соображает. А еще и побольше, чем человек, и нигде не ошибется. Вот попробуй-ка сделай, что машина сделает!
        - Но ведь лошадь ласку чувствует!
        - А машина не чувствует? Вот не смажь ее да не походи за ней - она и работать не будет. Эту, брат, тоже не обманешь. Нет, был бы я председатель - у меня все хозяйство на машинах ходило бы, даже воду из колодца у меня ведра сами доставали бы.
        Груня сорвала цветок журавельника, который ютился у самого ствола березы.
        - А если бы я была председатель, - сказала Груня, разглядывая желтые тычинки в голубом венчике, - я бы и машины завела и лошадей. Пускай бы все работали. Косилка косит, а лошадь ее тащит…
        - Может и трактор тащить!
        - Нет, не может трактор. - Груня отбросила голубой цветок. - Он своими шипастыми колесами все луга покорежит. И сено из лесу - на чем повезешь? На лошади. А хлеб сдавать на чем везти? Опять на лошади…
        - У меня бы хлеб на грузовиках возили.
        - На грузовиках-то хорошо, пока сухо. А как грязь - так все твои грузовики на дорогах станут. Нет, была бы я председатель - у меня бы полный сарай всяких машин был и полный двор лошадей.
        - И коров, - добавила Стенька.
        - Да, и коров. Чтобы молока, сметаны всем сколько хочешь! Полные бидоны, полные бочки!
        Стенька оживилась:
        - А коров-то не простых надо, надо ярославок, черных с белым - они молочные!
        - И потом, - Груня провела рукой вдоль горизонта, - по всей деревне насажала бы всяких цветов, больших цветов, садовых. Чтобы как начиналась весна, так вся наша улица зацветала бы - и голубым, и белым, и красным, и розовым… И до самой осени цвели бы у нас в палисадниках алые цветы - мальвы! Ах, было бы красиво у нас!
        - А я бы - нет! - прервала Стенька. - Я бы лучше везде, везде яблонь насажала. Как началась весна, так все белым цветом покрыто. А подошла осень - тут ранеты поспевают, там белый налив, тут коричневые, там антоновка… И даже под ноги падают! Ешь сколько хочешь!
        Стенька даже причмокнула, будто яблоки уж у нее в подоле были.
        - А что, ребята, - задумчиво сказал Женька, - если бы взяться! Если бы как взяться!
        - Да ничего страшного, - своим твердым, спокойным голосом сказал Ромашка. - Ну, скажем, лошадей и машины заводить мы пока еще не доросли, а вот яблони - почему бы нет?
        Груня привстала на колени. Мечта вдруг откуда-то из-под облаков спустилась на землю и от этого стала еще пленительнее.
        - Ребята! Ромашка! Женька! И правда, давайте подумаем! Давайте, давайте подумаем!
        - Цветов насажаете, а колхоз разоренный, - неожиданно сказала Раиса скучным голосом. - Еще сколько домов строить, и скотного двора нет - скотина зимой на улице померзнет…
        - Дома построят. И новый двор будет, - ответила Груня.
        Она глядела куда-то вдаль - ей вспомнился весенний день, розовый кусочек разбитого блюдца, скворец над пожарищем и незнакомый человек в кителе, важный, спокойный человек с усталыми глазами… Груня снова услышала сказанные тогда слова:
        «…Избы будут новенькие… желтые, со смолкой. Засверкают окнами. И стадо пойдет по деревне… И петухи запоют. И скотный двор новый поставим, со стойлами… Только очень крепко работать надо!»
        - И новый двор поставим, - повторила Груня вслух, - со стойлами. И школа будет. К осени.
        - Говорит, будто она знает! - засмеялась Стенька. - Тебе-то откуда знать?
        - Да уж я знаю! - загадочно улыбнулась Груня, - я все знаю.
        Протекло несколько светлых, задумчивых минут. Налетел ветерок, зашуршали, зашумели березовые листья над головой…
        Груня вскочила, взяла грабли, подняла клок сена, помяла в руках:
        - Думается - поспело. Наверно, убирать пора. Ромашка, погляди, ты лучше понимаешь!
        Ромашка важно пощупал сено - почти невесомые стебельки ломались в руках.
        - Пора, - сказал он.
        И взялся за грабли.








        ДЕВОЧКА ИЗ ГОРОДА
        ВСТУПЛЕНИЕ
        КАК ДЕВОЧКА В СИНЕМ КАПОРЕ ПОЯВИЛАСЬ В СЕЛЕ НЕЧАЕВЕ
        Фронт был далеко от села Нечаева. Нечаевские колхозники не слышали грохота орудий, не видели, как бьются в небе самолёты и как полыхает по ночам зарево пожаров там, где враг проходит по русской земле. Но оттуда, где был фронт, шли через Нечаево беженцы. Они тащили салазки с узелками, горбились под тяжестью сумок и мешков. Цепляясь за платье матерей, шли и вязли в снегу ребятишки. Останавливались, грелись по избам бездомные люди и шли дальше.
        Однажды в сумерки, когда тень от старой берёзы протянулась до самой житницы, в избу к Шалихиным постучались.
        Рыжеватая проворная девочка Таиска бросилась к боковому окну, уткнулась носом в проталину, и обе её косички весело задрались кверху.
        - Две тётеньки! - закричала она. - Одна молодая, в шарфе! А другая совсем старушка, с палочкой! И ещё… глядите - девчонка!
        Груша, старшая Таискина сестра, отложила чулок, который вязала, и тоже подошла к окну.
        - И правда девчонка. В синем капоре…
        - Так идите же откройте, - сказала мать. - Чего ждёте-то?
        Груша толкнула Таиску:
        - Ступай, что же ты! Всё старшие должны?
        Таиска побежала открывать дверь. Люди вошли, и в избе запахло снегом и морозом.
        Пока мать разговаривала с женщинами, пока спрашивала, откуда они, да куда идут, да где немцы и где фронт, Груша и Таиска разглядывали девочку.
        - Гляди-ка, в ботиках!
        - А чулок рваный!
        - Гляди, в сумку свою как вцепилась, даже пальцы не разжимает. Чего у ней там?
        - А ты спроси.
        - А ты сама спроси.
        В это время явился с улицы Романок. Мороз надрал ему щёки. Красный, как помидор, он остановился против чужой девочки и вытаращил на неё глаза. Даже ноги обмести забыл.
        А девочка в синем капоре неподвижно сидела на краешке лавки.
        Правой рукой она прижимала к груди жёлтую сумочку, висевшую через плечо. Она молча глядела куда-то в стену и словно ничего не видела и не слышала.
        Мать налила беженкам горячей похлёбки, отрезала по куску хлеба.
        - Ох, да и горемыки же! - вздохнула она. - И самим нелегко, и ребёнок мается… Это дочка ваша?
        - Нет, - ответила женщина, - чужая.
        - На одной улице жили, - добавила старуха.
        Мать удивилась:
        - Чужая? А где же родные-то твои, девочка?
        Девочка мрачно поглядела на неё и ничего не ответила.
        - У неё никого нет, - шепнула женщина, - вся семья погибла: отец - на фронте, а мать и братишка - здесь. Убиты…
        Мать глядела на девочку и опомниться не могла.
        Она глядела на ее лёгонькое пальто, которое, наверно, насквозь продувает ветер, на её рваные чулки, на тонкую шею, жалобно белеющую из-под синего капора…
        Убиты. Все убиты! А девчонка жива. И одна-то она на целом свете!
        Мать подошла к девочке.
        - Как тебя зовут, дочка? - ласково спросила она.
        - Валя, - безучастно ответила девочка.
        - Валя… Валентина… - задумчиво повторила мать. - Валентинка…
        Увидев, что женщины взялись за котомки, она остановила их:
        - Оставайтесь-ка вы ночевать сегодня. На дворе уже поздно, да и позёмка пошла - ишь как заметает! А утречком отправитесь.
        Женщины остались. Мать постелила усталым людям постели. Девочке она устроила постель на тёплой лежанке - пусть погреется хорошенько. Девочка разделась, сняла свой синий капор, ткнулась в подушку, и сон тотчас одолел её. Так что, когда вечером пришёл домой дед, его всегдашнее место на лежанке было занято, и в эту ночь ему пришлось улечься на сундуке.
        После ужина все угомонились очень скоро. Только мать ворочалась на своей постели и никак не могла уснуть.
        Ночью она встала, зажгла маленькую синюю лампочку и тихонько подошла к лежанке. Слабый свет лампы озарил нежное, чуть разгоревшееся лицо девочки, большие пушистые ресницы, тёмные с каштановым отливом волосы, разметавшиеся по цветастой подушке.
        - Сиротинка ты бедная! - вздохнула мать. - Только глаза на свет открыла, а уж сколько горя на тебя навалилось! На такую-то маленькую!..
        Долго стояла возле девочки мать и всё думала о чём-то. Взяла с пола её ботики, поглядела - худые, промокшие. Завтра эта девчушка наденет их и опять пойдёт куда-то… А куда?
        Рано-рано, когда чуть забрезжило в окнах, мать встала и затопила печку. Дед поднялся тоже: он не любил долго лежать. В избе было тихо, только слышалось сонное дыхание да Романок посапывал на печке. В этой тишине при свете маленькой лампы мать тихонько разговаривала с дедом.
        - Давай возьмём девочку, отец, - сказала она. - Уж очень её жалко!
        Дед отложил валенок, который чинил, поднял голову и задумчиво поглядел на мать.
        - Взять девочку?.. Ладно ли будет? - ответил он. - Мы деревенские, а она из города.
        - А не всё ли равно, отец? И в городе люди, и в деревне люди. Ведь она сиротинка! Нашей Таиске подружка будет. На будущую зиму вместе в школу пойдут…
        Дед подошёл, посмотрел на девочку:
        - Ну что же… Гляди. Тебе виднее. Давай хоть и возьмём. Только смотри, сама потом не заплачь с нею!
        - Э!.. Авось да не заплачу.
        Вскоре поднялись и беженки и стали собираться в путь. Но когда они хотели будить девочку, мать остановила их:
        - Погодите, не надо будить. Оставьте Валентинку у меня! Если кто родные найдутся, скажите: живёт в Нечаеве, у Дарьи Шалихиной. А у меня было трое ребят - ну, будет четверо. Авось проживём!
        Женщины поблагодарили хозяйку и ушли. А девочка осталась.
        - Вот у меня и ещё одна дочка, - сказала задумчиво Дарья Шалихина, - дочка Валентинка… Ну что же, будем жить.
        Так появился в селе Нечаеве новый человек.
        УТРО
        Валентинка не помнила, как уснула на теплой лежанке. Голоса слились и отдалились, будто где-то смутно бормотало радио.
        Откуда-то появился старик с косматыми бровями, наклонился над ней, что-то говорил. И потом пропал. Был он на самом деле или приснился Валентинке?
        Она проснулась оттого, что звякнули ведром. Ей показалось, что это пуля звякнула в окно, и она вскочила, еле сдержав крик: «Немцы!»
        Но тут же опомнилась. Тишина окружала её. На бревенчатых стенах, проконопаченных светлой паклей, лежали бледные солнечные полосы. Замороженные окошки тихо светились. Какие маленькие окошки! Совсем не похожие на те высокие окна, которые были в их доме.
        Их дом!
        Мёртвые серые стены с дырами вместо окон, груды извёстки и кирпича возле дверей - вот каким в последний раз она видела этот дом…
        Густое тепло окутывало Валентинку. Оно проникало сквозь подстилку - лежанка была хорошо прогрета. Оно заполняло густые завитки бараньего тулупа, которым была укрыта Валентинка. В первый раз за много дней и ночей она почувствовала, что согрелась.
        А ей среди снеговых просторов уже начинало казаться, что всё её тело пронизано тонкими льдинками, которые больше никогда не растают. А вот сейчас она чувствует, что этих льдинок больше нет и что вся она живая и насквозь тёплая.
        В кухне хозяйка топила печь. Весёлые отблески огня играли на стене. На печке кто-то сладко посапывал. Валентинка заглянула туда. Краснощёкий, вихрастый парнишка крепко спал, оттопырив губы.
        «Романок! - вспомнила Валентинка. - А где же девочки?» И тотчас почувствовала, что на неё кто-то смотрит. Валентинка приподнялась, оглянулась. Солнечные полосы на стенах стали ярко-жёлтыми, на замороженных стёклах заиграли огоньки. Солнечный денёк начинался на улице!
        А из угла, из-за спинки грубой деревянной кровати любопытными глазами глядела на неё рыжеватая девчонка. Светлые косички, будто рогульки, торчали кверху.
        Валентинка узнала Таиску.
        - А твои тётеньки ушли! - сказала Таиска.
        Валентинка встревоженно оглядела избу:
        - Ушли? А меня… А я как же?
        - А ты у нас будешь жить. Мне мамка сказала. Тебе хочется у нас жить?
        - Не знаю. Мне всё равно.
        - А ты фашистов видела? Они страшные?
        Валентинка молчала. Когда начинали говорить про немцев, у неё каменело сердце. Но Таиска не унималась:
        - А немцы прямо к вам в дом пришли, да?..
        Из кухни появилась мать.
        - Это кто здесь про немцев затеял? - сердито сказала она. - Больше разговоров не нашли? Картошка сварилась, вставайте чистить!
        Потом подошла к Валентинке и ласково спросила:
        - Отогрелась?
        Таиска живо соскочила с постели и растолкала Грушу. Груша поднялась лениво. Она была пухлая, белая, похожая на булку. Она одевалась, а сны всё ещё снились ей. Далёкими глазами посмотрела она на Валентинку: может, и Валентинка ей тоже снится?
        Девочки уселись возле чугуна с картошкой. Над чугуном поднимался горячий пар.
        - Мамка, гляди-ка! - шепнула Таиска, показывая на Грушу.
        Груша в полусне вместо ножа взяла ложку и водила ею по картошине. Мать и Таиска громко рассмеялись.
        Груша очнулась, бросила ложку и сказала:
        - Тогда пусть и Валентинка встаёт картошку чистить. Старшие чистят, а она нет?
        - Вставай, дочка, пора! - сказала мать.
        Валентинка с сожалением вылезла из-под тулупа. Она умылась над кадкой и тоже подошла к чугуну.
        Как чудно! Чужая женщина зовёт её дочкой. Значит, и Валентинка должна называть её мамой?
        Валентинка чистила горячую картошку, обжигала пальцы, а сама то и дело взглядывала на хозяйку. Худенькая женщина с гладкими светло-русыми волосами. На лбу у неё три морщинки. Сквозь рыжеватые ресницы весело поглядывают яркие синие глаза. Может быть, она добрая… Только совсем, совсем не похожа она на молодую черноволосую Валентинкину маму.
        «Мама! Мамочка!..»
        СТРАШНЫЙ ДЕД. ТАИСКЕ ПОПАДАЕТ ОТ МАТЕРИ
        Дверь хлопнула. Кто-то вошёл в избу. Валентинка оглянулась и чуть не уронила картошину. Лохматый старик, который пригрезился ей вчера, стоял у порога и снимал полушубок.
        - Кто это? - прошептала она.
        - Это наш дедушка, - ответила Таиска. - Отцов отец.
        Какие густые белые у него кудри! И какие косматые брови, даже глаз не видно!
        Вот таким стариком пугали Валентинку, когда она была совсем маленькая: «Если будешь плакать, придёт старик с мешком и заберёт тебя!» Теперь она будет жить у этого старика в доме и называть его дедушкой. А он, как видно, сердитый…
        Мать поставила на стол блюдо картошки со шкварками.
        Романок почувствовал вкусный запах и сразу поднял вихрастую голову:
        - Ишь какие! Сами едят, а меня не зовут!
        - Спать-то и не евши можно, - ответил дед.
        Но Романок уже соскочил с печки.
        Валентинка не знала, куда ей садиться.
        - Садись к окошку! - шепнула ей Таиска.
        Валентинка села. Это было самое удобное место: и никто не толкает, и можно в проталинку заглядывать на улицу.
        - Мамка! - вдруг закричала Груша. - Ну посмотри, она на моё место села!
        - Ну и что ж! - ответила мать. - Пусть сидит.
        - Нет, не пусть! Я всегда там сижу! Уходи оттуда, постарше тебя есть!
        Валентинка молча встала. Но когда она хотела сесть на табуретку, которая стояла рядом, Романок закрыл её руками:
        - Не садись! Это я принёс!
        - Иди сюда, - сказала мать Валентинке, - садись рядом со мной. Да руки-то, не стесняйся, протягивай. Бояться тебе некого, ты теперь здесь не чужая.
        Валентинка ждала, когда ей дадут тарелку. Но никаких тарелок не подали на стол, а все ели прямо из большой миски. Ложки у неё тоже не оказалось. Она сидела молча, положив руки на колени, и не знала, что делать.
        - Ты что же не ешь? - спросила мать. - У нас зевать некогда, как раз без завтрака останешься.
        Романок и Таиска переглядывались и потихоньку смеялись чему-то.
        - Ты что же это, видно, картошку не любишь? - сказал дед. - Ну, да ведь у нас не город. Колбасу не продают.
        Валентинка сидела опустив голову. Она думала, что это ей нарочно не дали ложку и теперь смеются. Может, ей встать и уйти из-за стола?
        - Да у неё ложки нет! - догадалась Груша. - Куда же она ложку дела? Ведь я всем подала.
        - Как так нету? - живо сказала Таиска. - Да вот она лежит.
        И она отодвинула хлебную ковригу, за которой притаилась деревянная ложка.
        - Это что ещё? - закричала мать. - Что за фокусы?.. Валентинка, возьми ложку да хлопни её по лбу, чтоб ей в другой раз неповадно было!
        И тут же сама хотела хлопнуть Таиску. Но девчонка живо юркнула под стол.
        - Вот и сиди там! - сказала мать. - Мало тебе над Романком мудрить, так теперь к другой привязалась?.. А ты, Валентинка, что сидишь, как курица? Видишь - ложки нет, кричи: «Дайте мне ложку!» Разве можно себя в обиду давать?
        - А меня Таиска один раз на худой стул посадила, - сказал Романок, - я даже шлёпнулся!
        Таиске надоело сидеть под столом. Она вылезла с другой стороны, возле деда: здесь уж мать её ни за что не достанет!
        Сначала Таиска сидела хмурая, но скоро всё забыла и опять повеселела. Когда налили чай, она придвинула Валентинке синюю мисочку и шепнула:
        - Бери сахар!
        Валентинка положила, как дома, две ложки. А Таиска уже снова сидела возле Романка, и снова оба давились от смеха.
        Валентинка хлебнула чаю, сморщилась и поставила чашку обратно.
        Таиска и Романок так и прыснули.
        - Что, обварилась? - спросил дед. - Ты не по городскому пей, а по-нашему, по-деревенски - из блюдечка. Вот и не обваришься.
        - Мамка, - крикнула Груша, - гляди-ка, да они ей вместо сахару соли дали!
        Мать хотела схватить Таиску за косички, но та выскочила из-за стола и убежала в горницу.
        Мать налила Валентинке свежего чаю:
        - Пей, дочка!.. А ты, Таиска, запомни: уж доберусь я до тебя - не проси милости!
        НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
        Груша ушла в школу. В сумку с книгами она засунула бутылку молока, кусок хлеба и сладкую пареную брюкву. До обеда далеко - проголодаешься.
        Таиска позвала Валентинку в горницу и вытащила из-под кровати ящик. Там лежали её куклы, все растрёпанные, раздетые, с облупленными носами. Но у Валентинки, когда она увидела их, даже румянец проступил на щеках. Как давно уже не играла она в куклы! Таиска схватила одну куклу за ногу, показала:
        - Это Верка!
        Другую подняла за косу:
        - Это Клашка!
        Потом снова пошвыряла в ящик:
        - Ну их! Пойду на улицу!
        Таиска убежала гулять. Романок увязался за ней.
        Мать села чинить бельё: завтра суббота, надо всей семье баню устраивать, надо чистые рубашки приготовить.
        А Валентинка подсела к ящику. И тотчас куклы ожили и заговорили с ней.
        - Где вы были? - спросила Валентинка. - Почему вы такие растрёпанные? Почему вы голые?
        - Это мы от немцев бежали, - отвечали куклы. - Мы всё бежали, бежали - по снегу, через лес…
        - Ну ладно, ладно! Не будем про это говорить… Сейчас надо сшить вам платья. Посидите немножко.
        Валентинка подошла к матери:
        - Пожалуйста…
        И запнулась. Валентинка не знала, как назвать её. Тётя Даша? Но ведь эта женщина её в дочки взяла! Значит, мама?..
        А мать глядела и ждала, как девочка назовёт её.
        - Пожалуйста… дайте мне иголку и ножницы.
        Мать усмехнулась, подала ей иголку и ножницы. Девочка поспешно отошла.
        Какое красивое жёлтое платье получается для Веры! Какое нарядное!
        И вот в то время, когда Валентинка одевала в новое платье куклу, на крыльце раздался топот, смех, говор, и в избу ввалилась целая ватага девчонок и маленьких ребятишек. Впереди была Таиска.
        - Что это? - удивилась мать. - Никак, всей деревней явились?
        - Явились! - ответила Таиска.
        - Вот хорошо-то! Не видали тут вас с вашим озорством!
        - Да мы, мамка, не будем озоровать. Вот только девчонки Валентинку посмотрят, и всё. Ведь хочется же им посмотреть!
        И не успела мать ответить, как орава уже хлынула в горницу. А чтоб не топтать полы, почти все сбросили у дверей валенки и зашлёпали босыми пятками по белым половицам.
        Валентинка растерялась. Она смотрела то на одну, то на другую большими, немножко испуганными глазами. Чего они хотят? Что им надо?
        Сначала все молчали. Девчонки подталкивали друг друга, хихикали и с любопытством разглядывали Валентинку.
        Первой заговорила Таиска:
        - Она городская! Всегда в городе жила! Там дома знаешь какие? Избу на избу поставь, и то мало!
        Одна из девчонок, толстоногая Алёнка, подсела к Валентинке:
        - У тебя куклы были?
        - Были, - тихо ответила Валентинка. - У одной глаза закрывались.
        - А ещё чего было?
        - Посуда.
        - А мы посуду из глины делаем, - вмешалась черноглазая Варя. - Всё: и чашки и чайники…
        - У! Ты погляди только, какая у нас посуда! - затараторила Таиска. - Только у меня побилась вся, вся до крошечки! Вот у Вари…
        - А у меня? А у меня плохая? - закричала Алёнка. - У меня даже с цветочками!
        И девочки наперерыв начали рассказывать Валентинке, как летом они ходили в овраг за глиной (в этом овраге даже пещерки сделались!), как мочили эту глину, как мяли, как лепили из неё куклам посуду, а потом сушили на солнце. И тарелочки делали, и чугунки, и кринки! А Славка Вихрев даже самовар сделал. И печку из глины сделали, и даже топили её прямо по-настоящему, настоящими дровами: и огонь горел, и дым в трубу шёл!..
        Но им бы не догадаться это сделать, если бы не Груша. Груша тогда в школу пошла, и там учительница им показала, как из глины грибы лепить. Груша принесла глиняный гриб домой и показала Таиске. Вот Таиске в голову и пришло: «Если можно гриб слепить, то, может, и ещё что-нибудь можно?» А Груша говорит: «Больше ничего нельзя. Раз учительница показала гриб, значит, и можно только гриб». А вот они пошли в овраг да и начали всё лепить!
        - А меня возьмёте посуду делать? - спросила Валентинка. - А я сумею?
        - Сумеешь, - ответила Таиска. - Романок и то чего-то слепил: не то санки, не то гуся.
        - И вовсе танкетку! - сказал Романок. - Не разглядит ничего, а тоже!..
        - А где этот овраг?
        - А вот, за усадьбами. Только сейчас там сугробы!
        - Весной пойдём, когда растает.
        - А я знаю, где одна птичка живёт! - сказал Романок. - В малиннике. Как лето, так и опять там живёт. Гнёздышко и сейчас там висит…
        - Птичка? - обрадовалась Валентинка. - И каждый год прилетает? В своё гнёздышко? Какая она - серенькая?
        - Как зола. А грудка синенькая…
        - Это варакушка.
        - А ты почём знаешь? - удивилась Таиска. - Видела разве?
        - Живую не видела, - ответила Валентинка, - а в книге видела. Такая маленькая, серая, с голубой грудкой… Ты мне её покажешь, Романок?
        - А в этой книге и другие птицы были? - спросила Варя.
        - Да. Там все птицы были, какие только есть на свете. Все нарисованы. Мама читала мне про них, а я глядела картинки. Там и колибри есть.
        - Какие колибри?
        - Такие. Маленькая птичка, с напёрсток. И вся будто драгоценными камнями усыпана, так и блестит!
        - Такие не бывают, - сказала Алёнка.
        - А вот и бывают! - крикнула Таиска. - Мало ли какие бывают! И не такие ещё - с горошину бывают!.. Правда, Валентинка?
        - А где эта книга? - спросила Варя. - Ты её не принесла с собой?
        - Нет.
        - Эх ты, завязала бы в узелок и понесла!
        - Я не знала…
        - Что не знала?
        - Я не знала, что всё так будет…
        Таиска быстро оглянулась на мать и прошептала:
        - А как всё было-то? Немцы твоих родных убили, да?
        - Да.
        - И мамку твою, да?
        - Да.
        Валентинка перестала улыбаться. Она тихо и безучастно положила в ящик куклу в жёлтом платье…
        Ей сразу вспомнился страшный день, последний её день в городе… Город бомбят. Их дом стоит, окутанный дымом и пылью. Вместо окон тёмные дыры. На ступеньки выбегает мама с маленьким Толей на руках. Валентинка видит её как живую. Вот она - в синем платье, с чёрной развевающейся прядкой волос. Она испуганно кричит: «Валя! Валечка!..» Вдруг - удар. Бомба… Валентинка опомнилась среди каких-то разбитых брёвен - видно, её отбросило волной - и отсюда увидела чёрную яму, груды обломков и клочья синего платья под рухнувшими кирпичами… Она царапала эти кирпичи, раскидывала их, кричала, звала маму. Мама не откликнулась. Чужие женщины оттащили её от развалин и насильно увели куда-то. И потом дорога, деревни, снега, лес… И всё время мороз…
        - Вы чего там затихли? - беспокойно спросила мать. - Что случилось?
        Она вошла в горницу и сразу увидела помертвевшее лицо Валентинки.
        - Об чём разговор был, ну? - обратилась она к девчонкам. - Вы что ей сказали?
        - Мы ничего… - ответила Варя. - Мы только про книжку…
        - А про немцев даже и не говорили, - добавил Романок. - Таиска только спросила: правда, что её мамку фашисты убили?
        Мать рассердилась. Ух, как она рассердилась, даже покраснела вся! Она схватила Таиску за руку, нашлёпала и выгнала из горницы.
        - Бессовестная! - кричала она на Таиску. - Жалости у тебя нету! Сердца у тебя нету! Или у тебя вместо головы пустой котелок на плечах?!
        Таиска ревела, а девчонки, видя такую грозу, бросились в кухню, поспешно надели свои валенки и одна за другой шмыгнули за дверь.
        - Иди сюда, дочка! - ласково сказала мать Валентинке. - Иди посиди со мной, послушай, что я расскажу тебе.
        Валентинка молча уселась на скамеечку возле её ног. Мать рассказывала какую-то сказку. Валентинка не слышала её. Мама стояла у неё в глазах, стояла такая, какой она видела её в последний момент, испуганная, с развевающейся прядкой. И Толя, обхвативший её шею обеими руками…
        «Мама! Мамочка! Мамочка!..» - повторяла про себя Валентинка, обращаясь не к этой живой, а к той, умершей. И вдруг посреди весёлой сказки она уткнулась в серый фартук женщины и громко заплакала.
        Мать не утешала Валентинку. Она только гладила её тёмные волосы:
        - Поплачь, поплачь, дочка! Поплачешь - сердце отойдёт…
        Таиска, у которой давно высохли слёзы, с удивлением смотрела на Валентинку. Что это? Таиска ревела - так ведь её нашлёпали. А Валентинка чего ревёт? Ведь ей же сказку рассказывали!
        - Большая, а плачет, - сказал Романок. - Я, когда был большой, никогда не плакал!
        - Дурачок! - прошептала мать и улыбнулась сквозь слёзы.
        МАТЬ УСТРАИВАЕТ НЕОБЫКНОВЕННУЮ БАНЮ
        В субботу вечером, убрав скотину, мать вытащила из печки огромный чугун с горячей водой и сказала:
        - Ребятишки, готовьтесь!
        - Сейчас в печку полезем! - закричала Таиска. - Париться!.. Валентинка, в печку полезем!
        Валентинка думала, что Таиска вышучивает её. Как это они вдруг полезут в печку?
        - Чудная эта Валентинка, - сказала Груша, - ничего не понимает. А ещё городская!
        Тем временем мать вытащила из печки все горшки и кринки, настелила всюду свежей соломы - и в самой печке, и на шестке, и на полу возле печки. Налила в таз горячей воды, сунула в него берёзовый веник и поставила в печку.
        - Баня готова, - сказала она. - Кто первый?
        - Я! - закричала Таиска, живо сбрасывая платье. - Я готова!
        - Ну уж нет, - возразила Груша, - ты успеешь. Тут и постарше тебя есть!
        Но пока-то Груша говорила, пока-то развязывала поясок, Таиска уже залезла в печку. Мать прикрыла её заслонкой, а Таиска плескалась там и выкрикивала что-то от избытка веселья.
        - Лезь и ты, - сказала мать Валентинке. - Печка широкая, поместитесь.
        - Я измажусь вся! - прошептала Валентинка.
        - А ты осторожнее. Стенок не касайся.
        Валентинка разделась, неловко полезла в печку и тут же задела плечом за устье, чёрное от сажи.
        - Разукрасилась! - засмеялась мать.
        - Лезь, лезь скорее! - кричала Таиска из печки. - Иди, я тебя веничком попарю!
        Валентинка боялась лезть в печку. Но когда влезла, ей вдруг эта баня очень понравилась. Блаженное тепло охватило её. Крепко пахло веником и свежей соломой. Таиска окунула веник в мыльную воду и принялась легонько хлестать её по спине. Потом тёрли друг друга мыльной мочалкой. И всё это было очень приятно.
        В печке было темно, только щёлочка вокруг заслонки светилась, как золотая дужка. Эта жаркая пахучая тьма, эта шелковистая влажная солома под боком, этот веник, одевающий тёплым дождём, - всё размаривало, разнеживало, отнимало охоту двигаться. Даже Таиска угомонилась и прилегла на солому.
        Валентинке вспомнилась сказка про Ивашечку. Вот он так же сидел в печке, прятался от бабы-яги. И представилось ей, будто она и есть Ивашечка. Она притаилась и слушала, не летит ли на помеле баба-яга.
        Но в печке долго не просидишь. Стало душно. Хотелось высунуться, глотнуть свежего воздуху.
        - Мне жарко… - прошептала Валентинка.
        - Мне тоже, - сказала Таиска. И закричала: - Мамка, открывай!
        - Ага, запарились! - сказала мать и открыла заслонку.
        Таиска выкатилась из печки как колобок. А Валентинка опять зацепилась и посадила на плечо чёрную отметину. Пришлось замывать. Мать посадила их в корыто, облила тёплой водой, дала холщовое полотенце.
        - Вытирайтесь, одевайтесь - и марш на лежанку сохнуть!
        Валентинке казалось, что никогда ещё чистое бельё не пахло так свежо, как пахла эта заплатанная рубашка, которую дали ей. Всё её тело как будто дышало. Влажные руки всё ещё пахли веником. Это был такой новый для Валентинки запах, такой крепкий и необычный!
        За ужином дед спросил:
        - Ну как нашей барышне баня показалась? Понравилась или нет?
        - Понравилась, - тихо ответила Валентинка.
        Но дед не поверил:
        - Ну, где же там! В городе-то в банях и светло, и тепло, и шайки тебе, и души всякие, а тут - словно горшок с кашей в печку посадили. Ну, да уж не взыщите, у нас городских бань нету!
        «Я и не взыщу, - хотелось ответить Валентинке. - Мне в печке мыться очень понравилось, даже лучше, чем в бане!»
        Но она уткнулась носом в кружку с молоком и ничего не ответила. Она боялась деда.
        У РОМАНКА ПОЯВЛЯЕТСЯТАНКОВАЯ БРИГАДА. НА БЕЛОМ СТОЛЕШНИКЕ РАСЦВЕТАЮТ АЛЫЕ ЦВЕТЫ
        В этот день раньше всех проснулся Романок. Его разбудил приятный густой аромат, который носился по избе. Пахло чем-то сдобным… Возле печки на широкой лавке в два ряда лежали большие румяные лепёшки с картошкой и с творогом.
        Романок живо вскочил с постели:
        - Мамка, какой нынче праздник? Опять Новый год, да?
        - Ваша мамка нынче именинница, вот вам и праздник, - ответила мать. И, вздохнув, добавила: - Только вот нынче отца нет с нами. И письма нет…
        Было раннее утро, поэтому все были дома: и дед ещё не ушёл на работу, и Груша ещё не ушла в школу, и Таиска ещё не убежала к подружкам.
        Дед молча понурил голову. Давно нет письма с фронта. А на фронте всё время бои.
        - А в прошлом году отец был, - сказала Груша. - Он мне всегда говорил: «Учись, учись хорошенько!» Он мне…
        - Он - тебе! - прервала Таиска. - Как будто он только с тобой и разговаривал! И мне тоже говорил: «Таиска, не озоруй смотри!..»
        - А мне говорил: «Расти скорей!» - добавил Романок.
        Все начали вспоминать, как и что говорил отец. Вот бы он приехал! Ну хоть бы на побывочку завернул!.. А мать отвернулась и украдкой смахнула слёзы.
        Только Валентинка молчала. Она не видела отца Шалихиных, не знала его, и он её не знал.
        - Ну ладно, хватит! - сказала мать. - Будет нам счастье, глядишь - и Гитлера разобьют, и отец наш вернётся с фронта. А пока что лепёшки на столе. Садитесь завтракать!
        После завтрака мать позвали в колхозное хранилище разбирать картошку. Она быстро собралась и ушла.
        - Когда наша мама была именинница, ей всегда что-нибудь дарили, - сказала Валентинка.
        - Кто дарил? - живо спросила Таиска.
        - Все. И я тоже. Я один раз ей картинку нарисовала и подарила.
        У Таиски заблестели глаза:
        - Давайте и мы нашей мамке что-нибудь подарим!
        - А что, ну что ты подаришь? - спросила Груша. - Ну что ты умеешь?
        - А ты что?
        Груша задумалась. Может быть, чулки связать? Но ведь чулки сразу не свяжешь. Ещё когда начала чулок, а всё никак до пятки не доберётся. Вот какая эта мамка, не могла заранее сказать - Груша поспешила бы!
        - А я знаю, что сделаю! - закричала Таиска. - Я сейчас все до одной кринки вымою, все до одной кастрюли вычищу, и все ложки, и все вилки!.. Чтобы всё блестело! Что, не сумею? Да?..
        Таиска налила в лоханку горячей воды, собрала всю немытую посуду и взялась за дело.
        Грязные брызги, зола, сажа - так всё и разлеталось кругом от её мочалки, так и гремели кринки в её руках, так и гудели кастрюли…
        - Вот так подарок! - сказала Груша. - Уж я если придумаю, так хорошее что-нибудь!
        - Романок, а ты что?
        - А не видите - что?
        Романок на широкой выбеленной печке рисовал углём танки.
        Впереди огромный, с тяжёлыми гусеницами, с большой пушкой - это «КВ» («Клим Ворошилов»). А за ним ещё танки поменьше, лёгкие, подвижные.
        К соседям вернулся с фронта раненый сын. Он танкист, и Романок хорошо знаком с ним. Он рассказывал Романку, как боятся немцы крепких и быстроходных советских танков. Романок потому и нарисовал их побольше. Все танки шли от печурок к окнам и палили из пушек. Снаряды рвались кругом и даже взлетали на дымоход, к самому потолку.
        Валентинка глядела на Романка, на Таиску, на Грушу. Все они что-то подарят матери.
        А разве Валентинке не хочется подарить ей что-нибудь?
        «Она их мама, а не моя, - упрямо подумалось ей, - пусть они и дарят…»
        Но всё-таки ей очень хотелось подарить что-нибудь маме - тёте Даше. Пусть она не настоящая мама, всё равно!
        - А ты возьми и тоже нарисуй что-нибудь, - сказала ей Таиска. - Вон там, под лавкой, стоит баночка с краской, дед кровать красил. И знаешь что? Возьми эту краску и нарисуй цветы вот тут на столешнике, вроде каймы. Я бы сама нарисовала, если бы умела.
        - А разве хорошо будет? - спросила Валентинка.
        - А почему же нехорошо? Цветы! Если бы я умела! Да ты не будешь, я знаю. Что она тебе - родная разве!
        Валентинка на минутку задумалась. Можно ли рисовать цветы на скатерти? Её мама, наверно, сказала бы, что нельзя. Но там было нельзя, а здесь, может быть, можно? Ведь разрисовал же Романок печку!
        Валентинка полезла под лавку и достала баночку с краской. Потом встала на колени возле стола и на нижнем углу белого столешника робкой рукой намалевала большой красный цветок.
        - Ой, до чего красиво! - сказала Таиска. - Как живой! У нас такие летом в палисаднике растут!.. Рисуй ещё!
        Второй цветок вышел лучше. Лепестки у него росли шире и смелее. Третий вышел немножко кривой, но это было почти незаметно.
        Романок оставил свои танки и рвущиеся снаряды и круглыми синими глазами с удивлением смотрел, как на белом столешнике расцветают алые цветы.
        - И-и!.. - вдруг раздалось испуганное восклицание. - Что наделали!
        Груша вышла из горницы с книгой в руках и остановилась на пороге:
        - Что наделали! Весь столешник испортили! Ну уж и попадёт вам теперь!
        У Валентинки дрогнула кисть, и последний лепесток у последнего цветка загнулся, будто опалённый зноем.
        Таиска, Романок и Валентинка глядели на Грушу, глядели друг на друга. Смутное сознание, что получилось как-то неладно, охватило их. А что же плохого, если на белом столешнике будут красные цветы? Но вот Груша говорит: «Попадёт!»
        Груша вздёрнула пухлую верхнюю губу и сказала:
        - Только, чур, меня не припутывать. Сами заварили кашу, сами и расхлёбывайте.
        - А я и не заваривал, - сказал Романок, - я только глядел.
        - А что же, я заваривала, да? - закричала Таиска. - Я мою посуду и мою! И никаких цветов я на столешнике не делаю!
        - Городская, а баловная! - строго сказала Груша. - Ишь что сбаловала!
        И ушла в горницу.
        У Валентинки сразу пропала вся радость. Она вытащила из своей жёлтой сумочки носовой платок и попробовала потихоньку стереть краску. Но краска была масляная, она не стиралась. Сердце Валентинки сжалось от страха и горя. Что она наделала! Зачем она послушалась Таиску? Что теперь скажет мать, что она скажет матери?
        Валентинка спрятала баночку с краской и села в уголок. Скрип снега за окном, стук во дворе, чей-нибудь громкий голос на улице - всё заставляло её вздрагивать: мать идёт!
        И потом - дед. Что скажет дед, когда это увидит?
        «Может, у вас в городе можно портить скатерти, ну, а уж у нас этого нельзя! Таких барышень нам здесь не надо!» - вот что он скажет, наверно.
        Может быть, полчаса прошло, может быть, час. Послышались шаги на крыльце, скрипнула дверь в сенях, и в избу вошла мать.
        Необычная тишина показалась ей странной. Она внимательно поглядела кругом.
        - Это что такое?! - сердито закричала она, увидев разрисованную печку. - Это что за озорство такое?!
        Взглянув на Таиску, она всплеснула руками:
        - Ах ты чучело-чумичело! Ну погляди, на кого же ты похожа? Вся в саже! А руки! А платье!
        Увидев красные цветы на белом столешнике, мать даже покраснела от гнева:
        - Батюшки мои! Да что же это, в самом деле? Из избы выйти нельзя! Кто это намалевал, а? Кто?
        Все трое смущённо поглядывали друг на друга. Только одна Груша спокойно и весело стояла у дверей горницы:
        - Что, натворили подарочков?
        Мать выдернула из веника прут:
        - А ну-ка, Таиска, иди сюда, я тебя берёзовой кашей угощу! Я тебя научу, как цветы малевать на столешниках!
        - Это не я! - крикнула Таиска.
        - Это я намалевала… - тихо сказала Валентинка.
        - Ты? - удивилась мать. - Ты? А кто тебя научил?
        Валентинка взглянула на Таиску, встретила её испуганные глаза и опустила ресницы:
        - Никто не научил. Я сама хотела…
        Мать, ещё рассерженная, стояла, похлопывая хворостинкой по скамейке. У неё не поднималась рука отстегать Валентинку. Ну как её тронуть, когда она и так вся дрожит? А с другой стороны, тем ребятам обидно: ведь Таиску-то она за то же самое отстегала бы.
        - Это я хотела тебе подарок… - сказала Валентинка. - Мы все хотели тебе подарки подарить!
        - Подарки! Какие подарки?
        - Ну… Вот Романок для тебя танки нарисовал. А Таиска всю посуду вымыла. А я… я думала, с цветами красивее. Это мы такие подарки придумали: ведь ты же именинница сегодня!
        У матери разошлись сведённые брови. Ей даже стало стыдно, что она так расходилась, не узнав, в чём дело. И она была рада, что не нужно никого ругать и наказывать. Она села на лавку, отбросила хворостину и засмеялась. В это время вошёл дед.
        - Отец, ты взгляни-ка! - со смехом сказала она деду. - Ты взгляни, пожалуйста, каких подарков они мне надарили: и танков целую бригаду, и чистых кринок, и алых цветов… Ой, батюшки! Ну что за ребята у меня - одна радость!
        Потом пригляделась к столешнику и добавила:
        - А знаете, ребятишки, с этими цветами и вправду красивее!
        Снова мир и веселье поселились в избе. Только одна Груша была не в духе. Она так и не успела придумать подарка для матери.
        ГОСТИ ПЬЮТ ЧАЙ С ЛЕПЕШКАМИ И ОСУЖДАЮТ МАТЬ
        В сумерки, после того как убрали скотину, к матери пришли гости. Стол был накрыт, кипел самовар, и лепёшки красовались в широком блюде.
        Первой ввалилась в избу толстая тётка Марья в широком сборчатом полушубке. Она размашисто перекрестилась на передний угол и, по старинному обычаю, отвесила поклоны - сначала деду, затем матери. Потом разделась, но оставила на плечах большой пёстрый платок. И Валентинке сразу вспомнилась ватная грелка-баба, которую мама сажала на горячий чайник.
        Тётка Марья посмотрела на ребят и зычно спросила:
        - Живы, пострелы?
        - Живы! - крикнула Таиска.
        - А новенькая-то у вас где? Приёмыш-то?
        Романок ткнул Валентинку пальцем:
        - Вот она!
        Валентинка покраснела и опустила глаза.
        - Да-а… - неодобрительно протянула тётка Марья. - Ничего бы девчонка, да уж больно тоща. Ишь ножки-то какие тоненькие!.. Ну куда же в деревню такую? Ни на воз подать, ни с воза принять…
        - Вот и я так-то говорю, - отозвался дед. - В деревне жить - на земле работать. А землю, братцы, любить надо. Ну, а где ж ей! Барышня!
        В избу вошла ещё одна гостья, бабка Устинья, высокая старуха, сухощавая, подобранная. Она поклонилась хозяевам и, поджав тонкие губы, уставилась на Валентинку:
        - Эту девчонку-то взяли?
        - Эту, - ответила мать.
        - М-м… Ну и что ж вы с ней делать будете?
        - А что делать? Пусть растёт!
        - Растёт-то растёт. Да что из неё вырастет? Ни отца её ты не знаешь, ни матери. А что они за люди были? Может, хорошие, а может, и не очень…
        Валентинка взглянула на бабку Устинью и снова опустила ресницы.
        - Во как зыркнула, видели?! - охнула бабка Устинья. - Так и съела глазищами-то!
        - Садитесь чай пить, - сказала мать, - милости прошу.
        Только уселись за стол, загремела в сенях дверь, и явилась новая гостья - тётка Василиса, по прозванию Грачиха. Так прозвали её за большой нос. Она тоже сразу стала разглядывать Валентинку:
        - Ай-яй! Сразу видно, что не нашенская: ишь какое лицо-то белое! Приживётся ли она у нас на чёрном хлебе-то?
        Валентинка ушла в тёмную горницу и уселась в уголок. Уж очень неприятно, когда тебя разглядывают, будто какую-нибудь вещь!
        Бабы за столом поговорили о войне, о том, что наши, слышно, гонят немцев; о том, что завтра всем колхозом возить дрова на станцию; о холстах, которые хорошо сейчас белить: солнышко начинает пригревать и снег стал едкий, все пятна отъедает… А потом снова заговорили про Валентинку.
        - И куда ты, Дарья, набираешь себе ребят? - начала тётка Марья. - Время трудное, семья у тебя большая, мужик твой на войне - либо вернётся, либо нет… И не работница она: уж такая-то хлипкая! Да с ней в поле-то нагоришься!
        - Нет, нет, не будет добра, - подхватила бабка Устинья. Не будет она тебя, Дарья, ни любить, ни почитать. Как есть ты ей чужая, так чужая и останешься. Да она и по масти-то к твоей семье не подходит: вы все белёсые, а она вишь тёмная!
        - Э, бабы, полно-ка вам! - возразила Грачиха. - Можно ведь и по-другому рассудить. Ну, а куда, скажем, вот таким сиротинкам деваться? Ведь сейчас война. Мало ли их, горемык, останется? Что же теперь делать! Уж как-нибудь…
        Валентинка ждала, что скажет мать. Неужели она тоже согласится с теми двумя? Что же тогда делать Валентинке? Как жить в этом доме, где её никто не будет любить?
        Мать выслушала своих гостей, оглянулась, нет ли тут Валентинки, и сказала в раздумье:
        - Что семья у меня большая - это меня не печалит: хлеба на всех хватит. Что работница из неё хорошая не выйдет - ну что же делать! Как сможет, так и сработает. И это меня не заботит. Но вот что меня заботит, бабы, - продолжала мать грустно, - что меня печалит, так это одно: не идёт в родню, не ластится. Не зовёт меня матерью, никак не зовёт. Не хочет! Или уж и вправду, как была чужой, так чужой и останется?
        Валентинка вздохнула.
        Она глядела из своего угла на мать, которая сидела в кухне за столом, задумчиво подпершись рукой.
        - Мама… мама… - неслышно прошептала Валентинка.
        Ей хотелось соединить это слово и эту женщину. Но ничего не получалось. Женщина оставалась тётей Дашей. И с этим Валентинке ничего нельзя было поделать.
        В тот же вечер, проводив гостей, мать достала чернила и перо, попросила у Груши бумаги и села писать письмо. Она писала письмо на фронт своему мужу о том, что с делами в колхозе понемногу справляются, что в доме всё благополучно и что ребятишки здоровы и ждут отца.
        «…А ещё вот что, - писала она, - нужен мне твой совет. Я взяла в дом девочку Валентинку - сироту, беженку. Думаю, что я это хорошо сделала. Но вот некоторые люди говорят, что напрасно, и ругают меня за это. Что ты скажешь? Как присоветуешь? А может, люди правду говорят, что чужое не приживается?..»
        ДЕВОЧКИ ОСТАЮТСЯ В ДОМЕ ОДНИ И ВЕДУТ ХОЗЯЙСТВО
        Мать ещё затемно уехала с дровами на станцию.
        Когда забрезжило в окнах, дед разбудил Грушу:
        - Молодая хозяйка, вставай! Пора печку топить. В школу не пойдёшь сегодня - дома некому.
        Груша не могла открыть глаза, не могла голову поднять с подушки. Но дед не отставал:
        - Вставай! Телёнок пойла просит. Куры у крыльца собрались, корму ждут. Вставай и подручных буди. А мне некогда с вами долго разговаривать: меня в амбаре ждут!
        Дед ушёл. Груша встала и тут же разбудила Таиску и Валентинку:
        - Идите помогать. Одной, что ли, мне все дела делать?
        - Мои дела, чур, на улице, - сказала Таиска, - а в избе ваши!
        Таиска живо оделась. И пока полусонная Груша укладывала дрова в печке, Таиска сбегала на задворки, принесла охапку морозного хвороста, схватила ведро и пошла за водой.
        Груша затопила печь. Жарко заполыхали тонкие, хрупкие прутья. Но хворост прогорел, а дрова задымились и погасли. Груша начала раздувать. Дым ударял ей в глаза. Груша сердилась и чуть не плакала с досады.
        - А ты что стоишь и только смотришь? - закричала она на Валентинку. - Думаешь, тебе дела нет? Ступай, ещё хворосту принеси!
        Валентинка накинула платок, вышла на улицу и остановилась. Как хорошо! Розовые облака в светло-голубом небе, розовые дымки над белыми крышами, острые огоньки на сугробах. И морозец - лёгкий, скрипучий. А в воздухе уже что-то неуловимое, напоминающее о весне…
        Валентинка прошла на задворки и вытащила из-под снега охапку хвороста. Груша встретила её на пороге и нетерпеливо выхватила хворост из её рук:
        - За смертью тебя посылать! Тут печка совсем погасла, а она идёт не идёт. Правду тётка Марья сказала: ни с возу, ни на воз!
        Валентинка молча исподлобья глядела на светло-русый Грушин затылок, на её голые локти с ямочками. Никогда ещё не видела она такого неприятного затылка и таких неуклюжих рук. А голос какой резкий!
        «Была бы тётя Даша дома, так ты на меня так не кричала бы, - думала она, - побоялась бы матери. А вот без неё…»
        И вдруг пустой, неуютной и печальной показалась ей изба. Словно солнце ушло за тучу, словно погас огонёк, который озарял её.
        «Хоть бы скорее вечер! Хоть бы скорее она приехала!»
        Но день ещё только начинался, открывая целый ряд неожиданных неприятностей.
        - Лезь в подпол за картошкой! - приказала Груша. - Вот бадейка, набери полную!
        - Как - в подпол? - спросила Валентинка. - В какой подпол?
        - Ну вот ещё, какой подпол! Уж подпола не знает!
        Груша подняла дверцу подпола. Валентинка заглянула - там было темно. Ну как это она туда полезет? Вдруг там… мало ли кто сидит! И какая же там картошка?
        - Ну что же ты?! - закричала Груша. - Ведь так и печка прогорит, пока ты соберёшься!
        - Я не полезу, - прошептала Валентинка. - Я боюсь, там крысы…
        - Какие крысы? Просто ты неженка, даже за картошкой слазить не можешь! Правду бабка Устинья говорит - с тобой нагоришься!
        - Там темно же…
        - Зажги лампу.
        Валентинка зажгла маленькую синюю лампу, взяла бадейку и полезла в подпол. Свет лампы озарил земляные стены, кадки, покрытые деревянными кружками, кринки, яйца, уложенные в ящик и пересыпанные золой. Справа громоздился ворох картошки, круглой и крупной, как на подбор. Рядом красовалась жёлтая брюква. Из кучки песка торчали хвостики моркови… Оказалось, что в подполе совсем не страшно. Наоборот, интересно даже!
        - Скоро ты? - крикнула сверху Груша.
        - Сейчас! Только вот какой набрать: крупной или мелкой?
        - Ну конечно, крупной! Мелкая на семена отобрана. Неужели не знаешь?
        - Не знаю.
        - Ну и чудная же ты! Все знают, а она не знает.
        Валентинка еле подняла ведро с картошкой, еле втащила его наверх по лесенке, со ступеньки на ступеньку. На верхней Груша подхватила ведро:
        - Ну вылезай скорей! Я телёнку пойло приготовлю, а ты начисть картошки для супа и вымой… И где это Таиска запропастилась? Надо кур кормить, а её нет и нет! И печка нынче что-то не топится. Горе с вами!
        Проснулся Романок. Он свесил с печки вихрастую голову:
        - Завтрак сварился?
        В это время у Груши свернулся чугунок с ухвата, и вода зашипела на горячих кирпичах.
        - Вот ещё проснулся! - закричала Груша. - Чуть глаза откроет, так уже есть просит!
        Наконец пришла Таиска, розовая, весёлая. В синих глазах её ещё дрожал смех.
        - Ты что же, за водой-то в Парфёнки бегала? - напустилась на неё Груша.
        - Да ты знаешь, сколько на колодце народу!
        - Нисколько там народу! Просто в снежки с ребятами играла, вот и всё! Смотри, в ведре даже лёд намёрз!
        А потом повернулась к Валентинке:
        - Ну, готова картошка? Это еще только три картошины очистила?.. Таиска, бери ножик, помоги этой неумехе!
        Но Таиска даже не подошла к Валентинке:
        - Я сказала: мои дела на улице, а ваши в избе. Я лучше пойду кур кормить.
        И снова скрылась, хлопнув дверью. У Валентинки ресницы набухли слезами. Она спешила, чтоб угодить Груше, но и ножик её плохо слушался, и картошка из рук вывёртывалась.
        «И когда она приедет наконец? - думала Валентинка. - Ну хоть бы поскорей, хоть бы поскорей!»
        И прислушивалась, не скрипят ли сани у ворот, не слышится ли знакомый, такой напевный и ласковый голос…
        Но вот картошка начищена. Груша заправила суп и поставила в печку. А потом налила пойла в широкую бадью и сказала:
        - Вот, народу в избе много, а телёнка напоить некому!
        - Давай я напою, - робко предложила Валентинка.
        - Ступай, если сумеешь.
        Валентинка не умела поить телёнка и не знала, где он. Но она взяла бадейку и тихонько пошла из избы.
        Груша догадалась:
        - Романок, проводи нашу барышню. А то она какую-то колибру знает, а вот где телёнок стоит - не найдёт!
        - У нас телят не было, - сказала Валентинка.
        - Эх, вы! - пренебрежительно протянула Груша. - Даже телёнка не могли завести! Наверно, ленивые были!
        У Валентинки засверкали глаза.
        - Вовсе не ленивые! Мой папа до фронта целые дни на заводе пропадал. Он инженер был! И мама служила тоже!..
        - Ну, ну, заговорила! - прервала Груша. - Пока говоришь, пойло остынет… Ой, кажется, дедушка завтракать идёт, а у меня ещё не готово! Из-за вас всё!
        Валентинка с Романком вышли во двор.
        - Он у нас в овчарнике, - сказал Романок. - Вот дверь. Его Огонёк зовут, потому что он рыжий! Иди! Только смотри овец не выпусти.
        Когда Валентинка вошла в овчарник, овцы шарахнулись от неё в дальний угол. Они испугались Валентинки, а Валентинка испугалась их и остановилась у порога.
        За высокой перегородкой стоял светло-жёлтый бычок. Он нетерпеливо совался мордой в щели перегородки и коротко мукал, вернее, макал:
        «Мма! Мма!..»
        Валентинка подошла к нему, и сердце у неё растаяло.
        - У, какой хорошенький! У, какой миленький! И ножки белые, как в чулочках! А мордочка! А глазки чёрные, как черносливы!..
        Валентинка открыла дверцу. Но не успела она войти за перегородку, как бычок отпихнул её, выскочил оттуда, бросился к бадейке и тут же опрокинул её. Тёплое пойло зажурчало сквозь подстилку. Валентинка в ужасе подхватила бадью, но там было пусто. Бычок сердито стучал в дно бадьи, облизывал крошки жмыха со стенок. Но пойла не было, и он принялся орать во весь голос.
        - Противный! - чуть не плача, крикнула Валентинка. - И пролил все! И сам выскочил! Иди обратно! Иди!..
        Но бычок и не собирался лезть обратно. Он принялся играть и бегать по тесному овчарнику. Овцы бросались от него, чуть не на стены прыгали. А ему это, как видно, очень нравилось: он фыркал, макал и подпрыгивал на всех своих четырёх белых ногах.
        Валентинка вышла из овчарника, захлопнула дверь, села на приступку и расплакалась.
        - Уйду отсюда! - повторяла она. - Всё равно уйду! Мне всё равно… Пусть в лесу замёрзну!
        Наплакавшись, Валентинка вошла в избу и молча поставила пустую бадейку. На столе уже дымилась горячая картошка. Груша заметала шесток.
        - Напоила? - спросила она.
        - Нет… - ответила Валентинка.
        - Как - нет? А пойло где?
        - Он пролил…
        - Ой!.. Ну ничего-то она не умеет! Ничего-то она не может! Вот уж барыню привели к нам! Правду тётка Марья говорила…
        - Зачем сказала-то? - шепнула Валентинке Таиска. - Она бы и не узнала ничего!
        - А бычок-то как же? Голодный будет целый день, да?
        - Ну и что ж! Авось не околел бы!
        - У таких хозяев, как ты, пожалуй, и околел бы! - вдруг сказал дед. Он стоял за дверью в горнице, вытирал полотенцем руки и слышал их разговор. - Скотину любить надо, жалеть. Вот видишь, городская, а и то жалеет. А тебе: «Ну и что ж!..» Сделай, Аграфена, пойло да снеси сама.
        Груша поворчала, но пойло отнесла. Всё обошлось.
        Однако Валентинку томило что-то. Вот сейчас Груша опять даст ей какое-нибудь мудрёное дело. А Таиска, вместо того чтоб помочь, засмеётся и убежит на улицу, и Романок за ней. А дед хмурый, неприветливый, к нему не подойдёшь. Ну до чего же далеко до вечера! А вдруг она и вечером не приедет?..
        После завтрака начали убирать избу. Валентинке досталось мести пол. Ну, это она сумела, она и дома не раз подметала комнату. Она вымела и горницу и кухню и смела сор с крыльца.
        Утро было ясное, а день наступил сырой, серый, ветреный. С крыши срывалась капель. Среди голых веток щебетали воробьи. Какой холодный, хмурый день! Как холодно и грустно Валентинке! Надо, чтобы кто-нибудь её любил, обязательно надо, чтобы кто-нибудь любил её, был бы с ней ласков, чтобы кто-нибудь спросил её, не хочет ли она погулять или покушать, чтобы кто-нибудь сказал ей: «Не стой без пальто на ветру, простудишься!» Когда человека никто не любит, разве может человек жить на свете?..
        Где солнце на небе? Высоко ли оно ещё или спустилось к вершинам леса? Ничего не видно за тучами. Валентинка продрогла и вошла в избу.
        В избе было подозрительно тихо. Груша, Таиска и Романок сидели вокруг стола, уткнувшись лбами, и что-то рассматривали. Но едва Валентинка переступила порог, они испуганно оглянулись на неё.
        Таиска схватила что-то со стола и сунула руку под фартук.
        Все трое глядели на Валентинку не то смущённо, не то насмешливо и молчали. Валентинка увидела, что из-под Таискиного фартука выглядывает жёлтый ремешок.
        - Мою сумочку взяли! - крикнула она. - Зачем? Отдайте!
        - О, раскричалась! - со смехом ответила Таиска. - А вот не отдам!
        - Отдайте!
        - Отдай! - пренебрежительно сказала Груша. - Подумаешь, добро! Мы думали, там что хорошее, а там картинки какие-то.
        - На! - сказала Таиска.
        Валентинка протянула руку, но Таиска отдёрнула сумочку. И Романок и Таиска рассмеялись.
        - Ну догони! Догони, тогда отдам! - И Таиска убежала в кухню.
        Валентинка не стала догонять. Она подошла к угловому окошку и уставилась глазами в талый узор на стекле.
        Тогда Таиска подошла и молча сунула ей сумочку. Валентинка взяла её, но от окна не отошла. Как они смели взять её сумочку? Разве она когда-нибудь полезла бы в школьную Грушину сумку? Разве стала бы рассматривать, что там есть?
        Какой серый, хмурый день смотрит в окно!
        Но что это там? Кажется, сани заскрипели по снегу. Так и есть - кто-то подъезжает к дому.
        - Вроде как мамка приехала, - сказала Груша.
        Валентинка бросилась на улицу, даже платка не накинула.
        - Так и есть! - крикнула она. - Так и есть! Приехала!
        Она подбежала к Дарье и молча обхватила её сырой армяк.
        - Ты что это раздетая на холод вылетела? - закричала Дарья. - Иди домой живо!
        Но пусть кричит - Валентинка ничуть её не боится. Она видит, как ласково светятся ей навстречу синие глаза, как улыбается покрасневшее от ветра милое лицо. Конечно, сегодня уже никто больше не посмеет обидеть Валентинку!
        НА ОКНЕ ЗАЦВЕТАЕТ ВЕСНА. ДЕД ОКАЗЫВАЕТСЯ НЕ СТРАШНЫМ И НЕ СЕРДИТЫМ
        Стало теплее пригревать солнце. Берёзы стояли мокрые от стаявшего снега, и с тонких веток падали на землю сверкающие капельки. В деревне вдруг появились грачи. Они кричали среди голых вершин, рылись на потемневших дорогах.
        - Снег рушится, - сказал дед. - Теперь фронтовикам в землянках, пожалуй, худо будет - сыро. - И вздохнул: - Эх, Гитлер проклятый! Весь свет заставил мучиться.
        «Снег рушится… - подумала Валентинка. - Как это - рушится?»
        Ей тотчас представился огромный овраг, куда с шумом обрушивались горы снега. Но где этот овраг? Спросить бы… Только у деда разве спросишь!
        Валентинка часто выходила на крыльцо, стояла, смотрела, слушала… Смотрела, как идут облака по небу, как раскачивает ветер длинные косицы берёз, как скачут воробьи, подбираясь к куриному корму. Слушала шум ветра в деревьях, смутное пение чижей, доносившееся из соседней рощицы.
        Воздух был полон каких-то новых, необъяснимых запахов, которые волновали Валентинку, манили, звали куда-то…
        Иногда Таиска тащила её гулять:
        - Пойдём к девчонкам! Пойдём на гору!
        Валентинка не шла. Боялась мальчишек - они отколотят. Девочек боялась тоже - они будут смеяться над её капором, над её коротким платьем. И часто издали, не отходя от избы, смотрела, как веселятся ребятишки на горе или лупят снежками друг друга.
        В солнечное утро дед принёс из кладовой семена пшеницы, овса и гороха и посеял в тарелках. Ему надо было узнать, хорошие ли это семена, годятся ли они для сева. Дед был кладовщик, и это была его первая забота - выдать для сева хорошие семена.
        Каждый день Валентинка разглядывала тарелки: не показался ли где-нибудь росточек? Груша часто замечала, как Валентинка сидит над этими тарелками и смотрит на мокрую землю.
        - И чего смотрит? - удивлялась Груша. - И чего ей интересно? Чудная!
        Однажды к тарелкам с лукавым видом подошла Таиска.
        - Что-то не всходят и не всходят! - сказала она. - Может, и не взойдут? - И, понизив голос, предложила: - Знаешь, Валентинка, ты посмотри. Разрой и посмотри, есть на них наклёвыши или нет. Если есть, значит, взойдут.
        Валентинке и самой очень хотелось вырыть хоть бы одно зёрнышко. Но что-то слишком весело смеются у Таиски глаза и что-то Романок насторожился, так и вытаращился: разроет или не разроет Валентинка тарелку?
        И вдруг Романок не выдержал.
        - Не разрывай! - сказал он. - Дедушка вот до чего рассердится!
        - Сунулся! - крикнула Таиска. - Ну чего ты сунулся? На тебя, что ли, он рассердится? На тебя, да?..
        Таиска показала Романку язык и ушла.
        - Я в ту весну разрыл, а он меня прямо за волосы, - продолжал Романок. - Ведь он их считает!
        Валентинка испуганно смотрела на Романка. Ух, что было бы, если б она так вот деду напортила!
        С этого дня она даже и близко не подходила к тарелкам. И, когда становилось очень скучно, усаживалась в уголке за комодом, вынимала из своей жёлтой сумочки связку картинок и расставляла их рядышком возле стены. Эти картинки она собирала давно: вырезала из старых журналов, выменивала у подруг на лоскутки и на игрушки, выпрашивала у мамы, если та получала красивую открытку.
        Дарья с беспокойством посматривала на Валентинку, когда та, усевшись перед своими картинками, смотрела на них и что-то бормотала потихоньку. С кем она разговаривает? Кого она видит?
        А Валентинка придумывала: вот на круглом листке водяной лилии сидит крохотная девочка - Дюймовочка. Но это не Дюймовочка, это сама Валентинка сидит на листке и разговаривает с рыбками…
        Или - вот избушка. Валентинка подходит к дверям. Кто живёт в этой избушке. Она открывает низенькую дверь, входит… а там прекрасная фея сидит и прядёт золотую пряжу. Фея встаёт Валентинке навстречу: «Здравствуй, девочка! А я давным-давно тебя поджидаю!»
        Но игра эта тотчас кончалась, как только кто-нибудь из ребят приходил домой. Тогда она молча убирала свои картинки.
        Как-то перед вечером Валентинка не вытерпела и подошла к тарелкам.
        - Ой, взошло! - воскликнула она. - Взошло! Листики!.. Романок, смотри!
        Романок подошёл к тарелкам:
        - И правда!
        Но Валентинке показалось, что Романок мало удивился и мало обрадовался. Где Таиска? Её нет. Одна Груша сидит в горнице.
        - Груша, поди-ка сюда, погляди!
        Но Груша вязала чулок и как раз в это время считала петли. Она сердито отмахнулась:
        - Подумаешь, есть там чего глядеть! Какая диковинка!
        Валентинка удивлялась: ну как это никто не радуется? Надо деду сказать, ведь он же сеял это!
        И, забыв свою всегдашнюю боязнь, она побежала к деду.
        Дед на дворе прорубал канавку, чтобы весенняя вода не разлилась по двору.
        - Дедушка, пойдём! Ты погляди, что у тебя в тарелках: и листики и травка!
        Дед приподнял свои косматые брови, посмотрел на неё, и Валентинка в первый раз увидела его глаза. Они были светлые, голубые и весёлые. И совсем не сердитым оказался дед, и совсем не страшным!
        - А ты-то чего рада? - спросил он.
        - Не знаю, - ответила Валентинка. - Так просто, интересно очень!
        Дед отставил в сторону лом:
        - Ну что ж, пойдём посмотрим.
        Дед сосчитал всходы. Горох был хорош. Овёс тоже всходил дружно. А пшеница вышла редкая: не годятся семена, надо добывать свежих.
        А Валентинке словно подарок дали. И дед стал не страшный. И на окнах зеленело с каждым днём всё гуще, всё ярче. До чего радостно, когда на улице ещё снег, а на окне солнечно и зелено! Словно кусочек весны зацвёл здесь!
        ПРИБЫЛЬ В ДОМЕ. В ИЗБЕ ПОЯВЛЯЮТСЯ НОВЫЕ ЖИЛЬЦЫ
        Мать сегодня то и дело заглядывает в овчарник. Всё ходит, смотрит чего-то. И даже поздно вечером, когда уже все легли спать, Валентинка услышала, как она зажгла лампочку и, накинув шубейку, опять пошла в овчарник.
        На этот раз она вернулась очень быстро и сразу стала будить деда:
        - Отец, отец, встань, помоги!
        И снова ушла. Дед тоже быстро поднялся и поспешил за ней.
        Валентинка встревожилась. Что случилось? Она торопливо надела платье - может, сейчас придётся бежать?
        Девочки спокойно спали на большой кровати. На краю печки похрапывал Романок. Ну почему же они все спят, когда в доме такая тревога?
        Через некоторое время захлопали двери во дворе, раздались шаги в сенях. Вот мать идёт, вот дед, а вот ещё чьи-то мелкие шажки - тук, тук, тук…
        Открылась дверь. Вошли мать и дедушка, а за ними вбежала большая чёрная овца. Мать несла что-то, завёрнутое в дерюжку. И когда она эту дерюжку развернула, Валентинка увидела маленьких, ещё мокрых ягняток.
        Она вскочила с постели:
        - Ой, какие малюсенькие!
        Ягняток было трое. Они еле стояли на своих растопыренных тонких ножках. Овца подошла к ним и начала их облизывать своим шершавым языком, и так яростно лизала, что ягнята не могли устоять, падали и кувыркались.
        - Ну, хватит, хватит! - сказала мать. - Умыла, и ладно. Давай-ка лучше покорми своих ребят!
        Дед подержал овцу, а мать взяла ягняток и подсунула к вымени. Ягнята тотчас принялись сосать. Только вышло не совсем хорошо: два чёрных сосали, а третий, белогрудый, бегал вокруг и кричал тоненьким голоском. Мать оттащила одного чёрного и подсунула белогрудого. Но чёрный рвался из рук. И не успела мать его выпустить, как он уже снова бросился и оттолкнул белогрудого. Мать покачала головой:
        - Вот безобразники! Придётся этого отдельно подкармливать.
        Она налила молока в бутылку и надела резиновую соску.
        - Неужели пить будет? - удивилась Валентинка. - Разве он сумеет из соски? Разве он ребёночек?
        - А кто же он? - улыбнулась мать. - Конечно, ребёночек… Овечий только.
        Ягнёнок сначала не взял соску, выплюнул. Но когда капелька молока попала ему на язык, он почмокал и принялся сосать.
        - Дай-ка я! - попросила Валентинка. - Дай, пожалуйста!
        Мать дала ей бутылку.
        - Гляди-ка, пьёт! - обрадовалась Валентинка. - Пьёт из соски! Ой, до чего милая мордочка! До чего милые глупые глазочки!..
        Валентинка обняла ягнёнка и поцеловала его в белый круглый лоб.
        Мать и дед посмотрели друг на друга и молча улыбнулись.
        - Может, и приживётся, - пробормотал дед, кряхтя и укладываясь спать. - Наши-то вон к скотине не больно ласковы, а эта - ишь…
        - Не сглазь! - тихо ответила мать.
        Валентинка не слышала этих слов. А если б и слышала, то не обратила бы внимания, так она была рада ягнятам. Ведь она таких барашков видела раньше только на картинках!
        ВАЛЕНТИНКА ЗАВОДИТ В ОВЧАРНИКЕ НЕРУШИМУЮ ДРУЖБУ
        Ягнята так и остались жить в избе. Мать боялась, что в овчарнике они замёрзнут, простудятся да и овцы их могут ушибить.
        С ягнятами в избе стало очень весело. Несколько раз в день к ним приходила овца, кормила их. Белогрудому всегда доставалось меньше всех. Но для него бывала приготовлена бутылка с тёплым молоком, и Валентинка поджидала его.
        И к молоку и к Валентинке ягнёнок привык скоро. Ей уже не приходилось совать ему соску в рот - он сам хватал её, чмокал и подталкивал, как подталкивают ягнята вымя, когда молоко задерживается.
        После кормёжки ягнята начинали играть. Они бегали взапуски взад и вперёд - из кухни в горницу, из горницы в кухню. Маленькие твёрдые копытца мелко стучали по полу, будто горох сыпался. Ягнята подпрыгивали, подскакивали, налетали друг на друга, бодались безрогими лбами и снова мчались гурьбой от печки в горницу и из горницы к печке.
        - Будет вам! - кричала на них мать. - Опять есть захотите!
        Романку не терпелось - ему непременно хотелось схватить какого-нибудь ягнёнка на руки. Ягнята не давались, он бегал за ними, падал, они прыгали через него, девочки смеялись, и такой шум поднимался в избе, такой базар!..
        Валентинка не могла нарадоваться на ягняток. Особенно на своего, на белогрудого. Он её знал, и Валентинка этим очень гордилась. Если б можно было, она бы не расставалась с ним. Она целовала его маленькую мокрую мордочку, белую отметину на лбу, тёплые атласные ушки и осыпала его всеми ласковыми словами, какие только могла придумать.
        Мать давала ягнятам попрыгать и поиграть, а потом загоняла их в хлевушок под кухонной лавкой. Валентинка сначала помогала ей. А потом целиком взяла на себя эту заботу: выпускать их к овце, загонять обратно, убирать грязную подстилку и стелить свежую. И часто, когда ягнята сладко дремали в тёплой полутьме, она сидела возле и в щёлочку любовалась ими.
        Прошла неделя. Ягнята подросли, окрепли. Их густая шерсть закрутилась пушистыми завитками. У двух чёрных отчётливо выглянули крутые рога.
        - Ну, братцы, пора вам в овчарник, - сказала мать. - Довольно тут грязнить да буянить!
        Валентинка помогала переселять ягнят. Как жалко! Ну где им там попрыгать? Большие овцы их затолкают. Вдруг этот дуралей, жёлтый бык, из своего стойла вырвется да начнёт бушевать по овчарнику?
        - Ничего, ничего, - говорила мать, - привыкнут. А этого дуралея мы не выпустим. А хочется ему: ишь как поглядывает!
        Бычок смиренно глядел на них сквозь широкую щель своими влажными большими глазами. Валентинка вспомнила, сколько ей пришлось однажды вытерпеть из-за этого смиренника. Но она подошла к нему, увидела его забавную тупую морду, потрогала нежные складочки на его жёлтой шелковистой шее и забыла все свой обиды:
        - Огонёк, дай я тебя поглажу, миленький!
        А когда вышли из овчарника, она обратилась к матери:
        - Можно, я буду с тобой Огонька поить?
        - С кем?
        Валентинка потупила голову: она знала, что матери очень хочется, чтоб Валентинка сказала: «С тобой, мама!»
        Но она не могла назвать её мамой. Ну не может, и всё!
        - Ну что же, - со вздохом сказала мать, - если хочешь, давай поить вместе.
        С этого дня Валентинка стала ходить с матерью в овчарник. Мать показала ей, как открывать дверцу, чтобы не выпустить бычка, как ставить бадейку, чтобы он не опрокинул, и как держать её, чтобы он не ударил рогом. Рога у него уже торчали в стороны, как у заправского быка.
        Сначала Валентинка побаивалась Огонька, такой он неумный, такой бестолковый - наскакивает, толкается, чуть с ног не сшибёт. А чуть зазеваешься - сейчас заберёт себе в рот Валентинкино платье и начнёт жевать. Вот такой чудной! А однажды он лизнул Валентинку прямо в лицо, словно тёркой провёл.
        - Ой, меня бык умыл! - закричала Валентинка со смехом.
        Мать засмеялась тоже:
        - Вишь как он тебя любит! Знает же, глазастый, кто ему пойло носит.
        Зато в избе, когда увели ягняток, Валентинке показалось пусто и скучно. Таиска и Романок пропадали на улице. Домоседка Груша или учила уроки, или вязала чулки. И тогда Валентинка снова расставляла свои картинки, глядела на них и что-то шептала, словно разговаривала с невидимыми людьми.
        ВАЛЕНТИНКА РАССКАЗЫВАЕТ ИСТОРИЮ
        Груша читала вслух сказку про хромую уточку. Дойдя до того места, где уточка превратилась в девушку, Груша положила закладку и закрыла книгу.
        - Ну что же ты! - сказал Романок. - Ну, а дальше?
        - Дальше нам не задано, - ответила Груша. И, потянувшись, сладко зевнула: - Поспать бы сейчас!
        На улице лепило - не то снег, не то дождик. Носа не высунешь. Таиска бродила по избе, не зная, чем заняться, и, заглядывая в окна, раздумывала: шибко она промокнет, если добежит до Алёнки, или не шибко?
        Валентинка сидела в уголке за комодом. Картинки стояли перед ней. Романок подсел поближе и спросил:
        - Это что - корабль?
        - Да, - нехотя ответила Валентинка.
        - А куда он плывёт?
        - Вокруг света.
        Романку стало интересно.
        - Как - вокруг света? А где это? А какой корабль? А на корабле кто? А зачем он плывёт вокруг света?
        - Это Магеллан плывёт, - сказала Валентинка.
        Когда-то мама рассказывала ей о великих путешественниках, которые открывали новые земли. Про этих путешественников у них в доме была толстая книга с картинками. Больше всех ей почему-то запомнилась история хромого Магеллана. Как он проплыл по морям вокруг света, как он сражался с дикарями, как он умер. И хотя неизвестно, чей корабль был нарисован на картинке, она решила, что это корабль Магеллана.
        - Видишь, как волны бушуют? Это ведь не река, это море. А на корабле матросы. И вот кричат: «Не хотим дальше плыть! Хотим обратно, домой!» А из каюты выходит капитан. Он идёт и хромает, идёт и хромает. Но это ничего, что он хромает, - он смелый! Он говорит: «Молчите! Мы домой не вернёмся! Мы будем плыть всё дальше! Там золотой остров, весь золотым песком усыпанный! А в речках лежат жемчужины - бери сколько хочешь!»
        Валентинка рассказывала Романку, как моряки нашли золотой остров, как пальмы на нём звенели своими золотыми листьями и как драгоценные камни сверкали в чашечках цветов и маленькие эльфы с цветными фонариками летали по ночам над лугами…
        Об этом мама не говорила ей. Это она только что придумала. Но что ж из того, если Романку интересно!
        Таиска тоже слушала чудесную историю. Она смотрела на синее море, на зелёные пальмы, которые виднелись вдали, на крутобокий корабль, увешанный парусами.
        Ей чудилось, что она видит, как ходит по палубе хромой капитан, она различала блеск золотого песка на далёком берегу острова, она слышала звон чистых ручьёв, на дне которых лежат светлые жемчужины…
        - А на этой картинке - видишь? На них напали дикари…
        Валентинка показала Романку вырезанную из книги иллюстрацию, где голые люди со стрелами нападали на людей, одетых в испанские костюмы.
        - А кто кого убил? - спросил Романок.
        - Они Магеллана убили. Видишь, он падает?
        - Ну, давай говори! - вдруг вмешалась Таиска. - Ты всё по порядку говори. Это какие люди: русские или немцы?
        - Что ты! - улыбнулась Валентинка. - Тут русских нету! Это испанцы. А это дикари, чернокожие. У них кожа как сапог блестит.
        - И вовсе так не бывает, - сказала Груша, зевая, - и всё придумала…
        - А ты почём знаешь? - закричала Таиска. - А вот и бывает!
        - Значит, ты знаешь?
        - А вот и да! Знаю!
        - Видела, что ли?
        - А вот и да! Видела!
        - С тобой говорить - язык наварить, - сказала Груша и замолчала.
        - А ещё про какие-нибудь картинки знаешь? - спросила Таиска Валентинку.
        - Знаю.
        - А про какие знаешь?
        - Да про все знаю.
        - А расскажешь? Про всё расскажешь?
        Валентинка обещала. А пока что она собрала картинки и уложила в сумочку. Мать готовила пойло, надо было идти в овчарник.
        - Давай я с тобой пойду быка поить? - предложила Таиска. - Давай будем вместе?
        Валентинка не знала, радоваться ей или нет. Хорошо, если Таиска и вправду будет дружить с ней. А может, она только так, дурачится, а потом возьмёт да как-нибудь и подведёт Валентинку. И она ответила еле слышно:
        - Давай.
        Пошли все трое: мать всё-таки хотела посмотреть, как молодые хозяйки будут одни без неё управляться. И не напрасно пошла. Таиска сразу так напугала овец, что они чуть всех ягнят не потоптали, а с бычком тут же подралась и с досады хотела бадейку с пойлом опрокинуть ему на голову.
        - Э, иди-ка ты отсюда! - сказала мать. - Так, матушка моя, за скотиной не ходят. Ступай-ка лучше принеси им свежей соломки да сенца клочок позеленее выбери.
        - Вот и хорошо! - пробурчала Таиска.
        И побежала за сеном.
        ТАИСКА УВОДИТ ВАЛЕНТИНКУ НА УЛИЦУ И НЕОЖИДАННО ПОЛУЧАЕТ СИНЯК
        Перед вечером прояснело, снова ударил лёгкий морозец. Но снег почернел и подёрнулся настом. Зажурчали невидимые подснежные ручьи. Таиска пристала к Валентинке:
        - Пойдём к девчонкам! Ну что ты всё дома да дома? Только и сидишь в углу, как мышь.
        - Ступай, ступай, - подхватила мать, - пускай тебя ветерком обдует.
        - В овраг пойдём! Помнишь, где глина?
        Интересно посмотреть, какой это овраг. А может, там уж и снега нет, и пещерки видно.
        Валентинка оделась. Вместо худых ботиков мать дала ей старые Грушины валенки с галошами. Девочки отправились. Романок тащился сзади. Зернистый снег проваливался и крепко хрустел под ногами. По дороге зашли за Варей, постучали в окно Алёнке. Девочки немножко сторонились Валентинки: они ещё не привыкли к ней.
        Дошли до прогона и свернули на узкую тропочку, которая вела вниз, к реке. Тут, возле тропочки, и был овраг. Края его обнажились и ярко желтели под солнцем.
        - Смотрите, вербушка! - вдруг сказала Варя. - Барашки вылезли!
        - Где?
        На самом краю оврага среди ольховых кустов стояла молодая верба. Её тёмно-красные ветки были украшены белыми шелковистыми комочками. Это было самое весёлое, самое нарядное деревце во всём перелеске.
        Девочки стали думать, как бы достать вербушку. На дне оврага лежал глубокий снег. Только Таиска долго думать не стала - полезла прямо через сугроб. Местами наст выдерживал её, местами нет, и тогда Таиска проваливалась выше колен и барахталась в жёстком снегу. Снег набился ей в рукава и в валенки.
        Но Таиска всё-таки добралась до вербы.
        - Эй, вербушка!
        Девчонки, видя такую удачу, тоже полезли через сугроб. И Валентинка полезла. Ей было и страшно - а вдруг провалишься с головой - и интересно: ей ещё никогда не приходилось перелезать через такой сугроб. Будто она моряк, который отправляется в широкое море и не знает, переплывёт его или нет. Когда ноги скользили по блестящей корочке наста, ей казалось, что она идёт, не касаясь земли. Когда вдруг с хрустом ломался наст, ей чудилось, что она стремглав летит куда-то в пропасть… Она выкарабкивалась, отряхивала снег и смеялась вместе с девчонками.
        Вот и верба! Какая она пушистая, как она расправила свои ветви, даже ломать её жалко!
        Но Валентинке жалко, а Таиске не жалко - она уже целый пук наломала. И Варе с Алёнкой не жалко - они тоже ломали и кромсали тёмно-красные ветки. И Романку не жалко. Он стоит на тропинке и кричит, чтоб Таиска ломала больше - на его долю. Но не идти же Валентинке домой с пустыми руками! Она отломила одну пушистую ветку. Какая сочная и как остро пахнет, когда отломишь!
        «Ещё зима, а она цветёт», - подумалось Валентинке. Но, оглянувшись кругом, она среди чёрных деревьев увидела кусты, увешанные красно-бурыми серёжками. Что такое? Кругом блестит снег, а кусты стоят и красуются, будто уже май наступил на улице. Красные серёжки над снегом! А вот и ещё чудеснее: низенькие кустики внизу оврага подёрнулись, словно туманом, лёгкой зеленью. Ещё зима кругом, ещё спят ёлки и большие деревья стоят совсем голые и безмолвные.
        Но что же волшебное случилось здесь? Может, сама Весна была этой ночью в перелеске и дотронулась до этих кустов?..
        - Валентинка, ты что же? - крикнула Таиска. - Чего стоишь?
        Валентинка встрепенулась. Девчонки с охапками вербы уже выбрались на тропинку. Валентинка пустилась в обратное путешествие через сугробы. Когда все собрались на тропинке, девочки удивились:
        - Что же ты, Валентинка, лазила, а ничего не наломала?
        - На вот, я тебе дам, - сказала Варя.
        - Я сама дам, - вмешалась Таиска, - у меня хватит!
        Вдруг откуда-то из-за кустов вылетел снежный комок и - бах! - прямо Таиске в спину.
        - Ай! Кто это?
        Послышался негромкий смех. Из-за кустов вылетело сразу несколько жёстких снежков - и кому в затылок, кому в грудь, кому прямо в лоб…
        - Мальчишки! - крикнула Варя. - Вербу отнимут! Бежим!
        Девочки пустились домой. Таиска самая первая, Валентинка самая последняя - очень большие и тяжёлые были у неё валенки. Даже Романок обогнал её.
        - Догоняй, догоняй их! - кричали сзади мальчишки. - Верба хлёст, бьёт до слёз! Верба бела, бьёт за дело! Э-э!.. А-а!..
        Мальчишек было только двое, но Валентинке показалось, что сзади налетает какая-то дикая орда.
        Снежки так и летели через голову и то и дело больно стукали в спину. Видя, что Валентинка отстаёт, они сосредоточили весь свой снежный огонь на её синем капоре.
        Девчонки всё дальше, даже Романок прыгает, как заяц, а Валентинка спотыкается, скользит, и ноги её отказываются бежать. Что ей делать? Как ей спастись?
        И тогда она закричала пронзительно, изо всех сил:
        - Таиска! Таиска!..
        Таиска была уже на горе. Она остановилась и оглянулась. Мальчишки настигали Валентинку и, весело выкрикивая «вербу», с двух сторон забивали её снегом. Валентинка уже не пыталась бежать - она стояла согнувшись и закрыв руками лицо.
        Таиска сунула свою вербу Романку в руки и, словно коршун с высоты, устремилась обратно вниз. Она с разбегу налетела на Андрюшку - он стоял ближе - и сцепилась с ним. Она сбила с него шапку и старалась схватить за волосы. Андрюшка дал ей тумака, а сам нагнулся за шапкой. Таиска уловила момент и запустила руку в его вихры. Другой мальчишка, Колька Сошкин, сначала растерялся, но потом снова схватился за снежки. Бой начался не на жизнь, а на смерть. Таиска царапалась и налетала на мальчишек, словно разъярённый петух.
        - Беги! - кричала она Валентинке. - Беги! Я с ними… сейчас… расправ… расправлюсь!
        Но Валентинка не побежала. Она неожиданно подскочила к Андрюшке и начала хлестать его своей вербой.
        - Ой, ой! - закричал Андрюшка. - Ты ещё глаз выстегнешь! - и закрыл руками лицо.
        Таиска схватила Валентинку за рукав:
        - Пойдём! Хватит с них. Они теперь будут знать, какая верба хлёст!
        Домой явились прямо к уборке. Валентинка всё ещё дрожала после боевой схватки. Только возле ягняток, возле жёлтого тёплого Огонька она успокоилась.
        - Эх ты, лизун! - сказала она, поглаживая его нежную шею. - Стоишь тут и ничего не знаешь. А в овраге что делается!
        Большой букет вербы красовался на столе в горнице. Тонкий аромат леса бродил по избе. Валентинка подсела к деду:
        - Дедушка, ты знаешь… Ты не поверишь, наверно, но это правда, я сама видела!
        - Что видела?
        - В овраге! Кругом снег, а на кустах зелёные листики. Мелкие-мелкие, но всё-таки листики! А на другом кусте, на большом, красные серёжки… Хочешь, пойдём, покажу?
        Но дед и не думал не верить.
        - Вот так чудо! - усмехнулся он. - Да это ольха зацвела. Она всегда так торопится. Это чтоб листья ей цвести не мешали. Она любит цвести на просторе, чтоб ей цветы ветерок обдувал. А те зелёные - так это ивняк. Деревце не гордое - солнышко греет, и ладно.
        За ужином все увидели, что у Таиски заплывает глаз и веко почернело. Первая заметила Груша:
        - Глядите, глаз-то у Таиски!
        - Вот так фонарь! - сказал дед. - Теперь нам и лампы не нужно, и так светло.
        - Батюшки! - удивилась мать. - Это где же тебя угораздило? Стукнулась, что ли?
        - Небось с мальчишками подралась, - сказала Груша.
        Таиска молча уплетала щи, будто не о ней шла речь. Но последнее замечание её задело.
        - А вот и да, - ответила она, - вот и подралась! И ещё подерусь!
        - Таиска, - с упрёком сказала мать, - ну неужто это хорошо - с мальчишками драться?
        - А если они нашу Валентинку бьют? - крикнула Таиска. - Это хорошо, да?
        - Они нашу Валентинку снегом! - сердито сказал Романок.
        - Нашу Валентинку… - вполголоса повторила Груша, словно прислушиваясь к этим словам. - Нашу…
        А дед потрепал Таиску по плечу:
        - Так и надо. Если наших бьют, спускать не надо! Дерись!
        ПРАЗДНИК ВЕСНЫ. ЖАВОРОНКИ ИЗ ТЕСТА
        Это был праздник. Но о таких праздниках Валентинке никто никогда даже и не рассказывал.
        Ещё с вечера Таиска вертелась возле матери:
        - Мамка, погляди-ка на численник…
        - Поглядела. Двадцатое. Что же дальше?
        - А дальше - завтра двадцать первое. Ты что же, забыла?
        - А что такое двадцать первое? Война кончится, что ли?
        - Да мамка же, не притворяйся! Ведь завтра жаворонки прилетят!
        - Отстань! - с досадой ответила мать Таиске. - Нужны мне твои жаворонки! Прилетят, и ладно.
        Таиска чуть не заплакала:
        - Да ведь тесто ставить нужно!
        Но мать ничего не ответила.
        А поздно вечером она всё-таки взяла большую глиняную миску и тихонько замесила тесто.
        На другой день Валентинка встала пораньше и вышла на крыльцо. Может, она увидит, как летят жаворонки.
        Свежее лучезарное утро встретило её. Неистово чирикали воробьи под окнами. Кричали грачи. На изгороди сидела красивая чёрно-белая сорока и поглядывала на Валентинку то одним глазом, то другим. И по всей деревне из конца в конец без умолку голосили петухи.
        На крыльцо вышел дед:
        - Ты что рано выскочила?
        - А я жаворонков гляжу. Таиска говорит, они прилетят сегодня.
        Дед усмехнулся:
        - Эка, хватились! Да уж я одного ещё на той неделе слышал!
        Дед взял метлу, промёл канавку с водой, а потом подошёл к старой берёзе и стал прислушиваться к чему-то.
        Валентинка подошла к нему:
        - Дедушка, что ты слушаешь?
        - Слушаю, как у берёзы сок пошёл. Слышишь? От корня вверх. Так и напирает. Слышишь?
        Валентинка слушала, приложив ухо к прохладной атласистой коре. Где-то тихонько шумело, где-то журчало - может, это вода журчала в канавке, может, это ветерок шумел. Но Валентинка шепнула:
        - Слышу!
        Вдруг на крыльцо выскочила Таиска и закричала звонче, чем все деревенские петухи:
        - Валентинка, иди жаворонков лепить! Ну скорей же ты, ну скорей же!
        Валентинка побежала в избу. На кухонном столе пыжилось пухлое ржаное тесто. Ребятишки окружили стол. Даже ленивая Груша встала пораньше. Даже Романок проснулся, хотя завтрак ещё не был готов.
        - Жаворонков лепить! - крикнул Романок.
        - Каких жаворонков? - удивилась Валентинка. - Из чего лепить? Из теста?
        - Не знает! - со вздохом сказала Груша. - Ничего не знает! Вот уж правду тётка Марья сказала…
        - Много правды твоя тётка Марья наговорила! - прервала мать. - Людей надо слушать, когда они доброе говорят. А когда говорят злое - слушать тут нечего, не то что повторять. Чтоб ни про какую тётку Марью я больше не слышала!
        - Бери тесто, - сказала Таиска, - лепи.
        - А как?
        - Да как хочешь! Вот, гляди, какого мамка слепила!
        На большом противне лежал первый жаворонок. Правда, он очень мало был похож на птицу. Хвост у него завивался кренделем, вместо крыльев были две бараночки, вместо глаз торчали две сухие смородины, а клюва и вовсе не было. И всё-таки это был жаворонок.
        Груша лепила старательно. Она хотела сделать точь-в-точь такого же. Раз мать сделала такого, значит, и всем надо делать таких.
        Зато у Таиски жаворонок был необыкновенной красоты и нарядности. Хвост у него распускался веером, на голове, будто корона, поднимался высокий гребень. На крыльях, широко распластанных по столу, одно перо вниз - другое кверху, одно перо вниз - другое кверху… Такого жаворонка даже во сне увидеть нельзя!
        Романок тоже что-то валял в муке, что-то комкал, раскатывал, расшлёпывал ладонью, а потом опять комкал…
        Валентинка отрезала себе кусок теста:
        - Значит, какого хочу?
        Она сделала своему жаворонку хвост в три пера, каждое перо с завитушкой. А крылья сложила на спинке и концы подняла кверху. Жаворонок вышел не похожий ни на материн, ни на Таискин.
        - Вот здорово! - сказала Таиска. - Давай придумывать, чтоб все разные-преразные были.
        Противень заполнялся. Удивительные птицы появлялись на нём - и маленькие и большие, и с длинными хвостами и с короткими, и с гребешками и без гребешков… Только Грушины все были похожи друг на друга: хвост крендельком и крылья баранками. Романок наконец тоже сделал жаворонка. Но мать не захотела сажать его на противень:
        - Куда такого чёрного? Кто его есть будет? Не жаворонок, а валякушка! Нет ему места!
        - Ну и не надо! - сказал Романок. - Я его и так съем, - и недолго думая тут же съел своего жаворонка.
        Никто не уходил гулять. Так и похаживали у печки: как-то испекутся жаворонки, как-то они зарумянятся?
        Тёплый приятный запах расплывался по избе. Это жаворонками пахнет, праздником, весной… Ну скоро ли они будут готовы?
        Таиска приставала к матери:
        - Мамка, ты не забыла?
        - Отстань!
        Но Таиска не унималась:
        - Мамка… ну, может, я погляжу?
        - Уйди, не суйся к печке!
        - Ну, смотри! А то, может, ты забудешь…
        Вкусный запах стал густым и жарким. Мать вытащила противень.
        У, какие чудесные, какие зарумяненные птицы сидят на нём! Целая стая! Что, если они сейчас взмахнут своими необыкновенными крыльями да и полетят по всей избе?
        Таиска прыгала и визжала от радости. Валентинка смеялась. Романок порывался схватить то одного жаворонка, то другого… Только Груша издали поглядывала на них.
        Ну что там особенного? Этим маленьким всегда всё на свете интересно!
        Мать каждому дала по жаворонку. Каждый выбрал, какого хотел.
        И когда дед пришёл завтракать, ребятишки встретили его в три голоса:
        - Дедушка, гляди-ка, гляди-ка, жаворонки прилетели!
        Дед поглядел на жаворонков и покачал головой:
        - Ух ты! Вот это птицы так птицы!
        ЛЕД ПОШЕЛ. РОМАНОК ЧУТЬ НЕ ПРЕВРАТИЛСЯ В МАГЕЛЛАНА
        Валентинка проснулась среди ночи от какого-то далёкого, неясного шума. Она встревоженно прислушалась. Шумело ровно, широко, стремительно. Валентинка привстала. Может, разбудить мать? Может, это фронт нагрянул? Может, идут по дорогам немецкие машины и шумят-шумят, а деревня спит и не слышит ничего?
        Тёмная-тёмная ночь глядела в окна. По стёклам шуршал дождь, и что-то тихонько постукивало по наличнику.
        Шум не затихал и не становился сильнее. Валентинка успокоилась. Нет, это не машины шумят. Так может ветер шуметь в густых вершинах, так, может быть, шумит море.
        Валентинка улеглась, но долго не могла уснуть. Что происходит там, в сырой весенней темноте? Что-то таинственное, что-то чудесное и немножко жуткое…
        Утром, проснувшись, она снова услышала тот же монотонный шум.
        Таиска умывалась. Она, смеясь, брызнула на Валентинку водой:
        - Вставай! Пойдём реку смотреть - лёд пошёл! Слышишь, как шумит?
        - Это река шумит? Так, значит, это река шумит! Она ещё ночью шумела. А я подумала…
        - Что подумала?
        - Так, ничего.
        …Все нечаевские ребятишки высыпали на реку. Маленькие стояли на горе, пригретой солнышком, а ребятишки постарше и посмелее подошли к самой воде. У, как бурлила вода, как она крутилась воронками! Льдины плыли по реке, сталкивались, натыкались на берега и снова мчались куда-то. Река прибывала, вздувалась, начинала выступать из берегов. Она казалась Валентинке огромной, сильной и опасной. Кто её знает: вот возьмёт да и выхлестнет сейчас на берег, затопит луг, рощу, а их всех утащит и понесёт вместе со льдом. Как она глубока, наверно! И какая холодная, страшная эта глубина!
        Мальчишки стояли на берегу. Романок был с ними. Они стояли на самом краю и бросали палки на середину реки, чтобы посмотреть, как они крутятся в бурунчиках.
        Вдруг мальчишки закричали. Край берега, на котором они стояли, отделился и медленно поплыл… Это был кусок льда, прибитый к земле. Ребята один за другим прыгали на берег. Только Романок, растерявшись, стоял и не знал, что ему делать. А полоска воды между ним и берегом потихоньку увеличивалась и увеличивалась.
        - Прыгай! - кричали ребятишки. - Прыгай скорее!
        - Прыгай, дурак! - взвизгнула Таиска.
        Валентинка, увидев Романка на уплывающей льдине, такого маленького, жалкого и растерянного, забыла всё на свете. Она прыгнула в воду, сдёрнула Романка со льдины и вместе с ним выскочила обратно на берег.
        Всё произошло очень быстро. Валентинка даже испугаться не успела. Но она увидела уплывающую льдину, которая уже неслась по течению, - ведь Романок сейчас стоял бы на ней! Она заглянула в тёмную воду, в которую только что прыгнула, - до чего страшная эта вода! И ей стало до того жутко, что слёзы подступили к горлу.
        Таиска подлетела, отшлёпала Романка и отогнала его от реки, словно он не человек был, а какая-нибудь овца.
        Потом подошла к Валентинке:
        - Как же теперь домой-то идти? С тебя так и льёт. Полны валенки небось. А ну-ка, скинь!
        Девочки помогли Валентинке снять валенки и вылили из них воду.
        Валентинка дрожала.
        - Пошли к бабушке Славиной! - сказала Варя. - Она добрая. Мы когда зимой в прорубь провалились, она всех нас сушила.
        - И правда! - подхватила Таиска. - Пошли!
        Бабушка Славина одиноко жила в своей маленькой избушке. Ни родных, ни близких у неё не было. Но когда соседи заходили к ней за какой-нибудь нуждой или ребятишки забегали со своим горем, она всегда была рада помочь, чем только могла.
        Бабушка велела Валентинке снять валенки и намокшее платье, дала ей свою шубейку и затопила печку. А на стол поставила чугунок со сладкой пареной брюквой:
        - Ешьте. Мёд, а не брюква.
        Девчонки всё ещё переживали случившееся. Они уже не дичились Валентинки. И Валентинка больше не боялась их. Они не смеялись над её синим капором, не разглядывали, какие у неё чулки.
        - А всё-таки у нас Валентинка смелая, - сказала Таиска. - Я ещё и опомниться даже не успела…
        Алёнка поёжилась:
        - Прямо в воду! Ух!.. А если б тут не мелко было? Если б тут яма была?
        - Страшно! - прошептала Варя.
        - Ну и что ж, что страшно! - ответила Валентинка. - А если б Романок ваш был? И ты тоже прыгнула бы. Мало ли что страшно! Конечно…
        Она вдруг заплакала. Ей снова представилось, как бурная река уносит льдину и Романок стоит на этой льдине и смотрит на всех испуганными синими глазами. А льдину уже вертит, уже крутит в воде… Ой, что, если б это и в самом деле случилось?
        - Ну, ведь не случилось же, ведь не случилось же! - повторяла Таиска. - Ведь не случилось же!
        Но неожиданно всхлипнула и сама. И тут же рассердилась:
        - Уж и надаю я этому Романку сегодня! Будет он у меня знать, как в реку соваться!
        ОГОНЕК УВИДЕЛ СОЛНЦЕ
        Серые стояли дни. Тяжёлый сырой туман висел над землёй. Ночи были непроглядны. Только ветер шумел и река бушевала вдали.
        И вдруг ударило солнце. Засверкали Грушины спицы, воткнутые в клубок; словно серебряные, засветились ручки у комода; заблестела посуда на полке, и на большой глиняной миске отчётливо проглянули глянцевые синие цветы.
        А на подоконниках, затопленных солнцем, свежо и сквозисто зеленели дедушкины сеянцы.
        Валентинка была молчалива. Но ей казалось, что начался какой-то необъяснимый длительный праздник. Этот праздник не имел названия, но он был разлит в воздухе, глядел в окна. Она вышла на улицу - праздник был и здесь. Да ещё какой! Снег уже исчез - туман и чёрные ночи согнали его. Синие лужи, словно осколки зеркала, ослепительно сверкали под солнцем. Тонко звенел ручеёк, бегущий через двор. А возле избы на старой берёзе пел скворец. Как он пел! Он словно хотел рассыпаться сам в своих звонких трелях, он даже крылья распускал и весь трепетал от неизбывного счастья.
        Дед на усадьбе подправлял изгородь. Он постукивал топором по тонким ольховым жердинкам, подгонял их, прилаживал к высоким кольям, перевязывал мягкой, как волокно, ивовой корой.
        Но вот он остановился отчего-то, поднял бороду и глядит в небо. Валентинка сразу встревожилась. Что там? Самолёт? Немецкий?
        Дед поманил её пальцем. Валентинка подошла. И - как хорошо! - вместо жёсткого, воющего гула немецких пропеллеров она услышала ещё одну птичью песню. Словно серебряные колокольчики звенели вверху. Словно серебряный дождик падал на землю. Высоко-высоко дрожала в небе маленькая птица.
        - Дедушка, кто это? - спросила Валентинка. - Это соловей?
        - Это не соловей, - ответил дед, - это самая наша крестьянская птичка. Всегда она с мужиком в поле. Мужик работает, а она над ним поёт, веселит его, радует. Это, Валентинка, жаворонок!
        - Жаворонок?!
        Тотчас вспомнились жаворонки, которых они лепили из теста. Какой же этот? Может, как Таискин - с широкими крыльями и гребешком на голове? Или такой, как был у неё, - с тремя перьями в хвосте? Какие у него перья: синие или красные?
        Но нет! В толстой книге был нарисован жаворонок. Маленькая серая птичка с хохолком на голове. Такая же простая серая птица, как воробей.
        Ну и пусть как воробей! Пусть совсем простая и совсем серенькая! Всё равно - это самая лучшая птичка на свете!
        Среди улицы, подёрнутой яркой зеленью, одна за другой собирались бабы-колхозницы. Сначала две встретились, заговорили и остановились. Потом из соседних дворов подошли. Все поглядывали на тёплое небо, на талый, украшенный лужицами выгон, советовались о чём-то…
        - Вроде как пора… Уж вон возле палисадника и крапива выскочила.
        - Да, думается, пора… Чего ж томить, пусть прогуляются… Ванька, беги за пастухом!
        Вышла мать за калитку:
        - Что, бабы, скотину, что ли, выгонять?
        - Да вот стоим думаем.
        - А чего ж думать? Тепло, хорошо… Да вот председатель идёт… Эй, Василий Никитич, подойди к нам на совет!
        Председатель колхоза, крепкий загорелый старик, подошёл к женщинам, снял шапку, поклонился:
        - О чём совет идёт?
        - О скотине совет. Выгонять не пора ли?
        - Ну что ж, хорошо, - ответил Василий Никитич. - Давайте выгонять.
        А потом обернулся к Дарье, спросил приветливо:
        - Ну как, Дарья, твоя новая дочка: приживается?
        - Приживается, - ответила мать.
        - Ну, вот и добро, вот и добро! Расти ребятишек, Дарья. А в чём нужда будет - приди скажи. Колхоз поможет.
        Мать несколько раз кивнула ему головой:
        - Спасибо, Василий Никитич! Спасибо на добром слове!
        Решив выгонять скотину, женщины разошлись по дворам.
        Таиска выскочила на улицу:
        - Валентинка, пойдём смотреть!
        Пастух встал на краю деревни и хлопнул длинным кнутом. Словно выстрелил! Потом ещё раз и ещё…
        По всей деревне начали открываться скрипучие ворота - впервые после того, как наглухо закрылись осенью. По всей деревне замычали коровы, заблеяли овцы… Вот-то гомон поднялся на улице!
        Мать прежде всех выпустила корову Милку. Милка подняла голову, раздула ноздри и заревела, как в трубу затрубила. Сонные глаза её заблестели, будто внутри больших чёрных зрачков зажглось по фонарику.
        - Ну иди, иди! - сказала мать, слегка стегая её пучком вербы (такой уж обычай - выгонять скотину в первый день вербой). - Иди и другим давай дорогу!
        Милка медленно вышла на улицу и опять затрубила. Соседские коровы отвечали ей.
        Мать открыла овчарник - и овцы высыпали всей гурьбой. Ягнята жались к овце и кричали как заведённые, и овца отвечала им. Белогрудый увидел Валентинку, хотел было подбежать к ней, но овцы шарахнулись в сторону, и он бросился за ними, поджав хвост.
        Труднее всех было справиться с Огоньком. Он был в такой радости от солнца, от вольного воздуха, от необъятного простора, который вдруг открылся перед ним! Он рвался, бодался, подпрыгивал и бегал по двору - того и гляди, расшибётся об изгородь или об стену. Мать пыталась его успокоить, уговорить. Валентинка тоже упрашивала:
        - Ну тише ты, дуралей, ну тише! Ну что ты, сумасшедший, что ли?
        Наконец они вдвоём с матерью вывели бычка на улицу. Дорогой он раза два лизнул Валентинку и успел уже намусолить край материного фартука. Но как только он увидел перед собой широкую улицу, так опять вырвался, макнул, бакнул, задрал хвост, разбежался и влетел прямо в пруд. Холодная вода заставила его опомниться. Он выскочил из пруда, покрутил головой. Но тут же, увидев других телят, помчался за ними.
        - Вот чучело! - волнуясь, повторяла Валентинка. - Ну, смотрите, все свои белые чулки испачкал!
        Скотина медленно проходила по улице. Хозяйки провожали своих коров и овец. Коровы останавливались и пробовали бодаться - надо было разгонять их. Овцы бросались то в один прогон, то в другой - надо было направлять их по дороге.
        Открыли двор колхозной фермы. Породистые ярославские тёлочки, белые с чёрным, одна за другой выходили из стойла.
        Таиска дёрнула Валентинку:
        - Пойдём поближе, посмотрим!
        - А забодают?
        - Да не забодают - мы сзади.
        Девочки вышли на середину улицы и тихонько пошли за стадом. Свежий ветерок, прилетевший из леса, веял в лицо. Глубокая тишина, полная затаённой радости, лежала на полях. Неподвижный, сквозной под солнцем, стоял лес. Он словно примолк, он словно прислушивался к чему-то. Что творилось там? Что происходило в его таинственной глубине?
        Вдруг сзади, совсем близко, раздался негромкий, но грозный и протяжный рёв.
        - Бык! - вскрикнула Таиска и бросилась к дому.
        Валентинка оглянулась. Из ворот фермы вышел большой светло-рыжий бык. Он шёл, опустив лобастую голову, и ревел. Острые прямые рога торчали в стороны. Он прошёл несколько шагов, нагнулся и начал рыть рогом землю. Валентинка растерялась. Она стояла на месте и не могла отвести глаза от быка.
        - Убегай! - кричала ей Таиска.
        Валентинка увидела, как ребятишки бросились врассыпную. Вон и Романок, словно вспугнутый гусёнок, улепётывает к соседям на крыльцо.
        Тогда и Валентинка наконец встрепенулась. Она побежала, а бык будто только этого и ждал. Он рявкнул, закрутил головой и двинулся вслед за ней.
        Бык пробежал шагов пять и снова остановился. А Валентинка мчалась, охваченная ужасом. Она уже видела, как бык нагоняет её, она слышала прямо за собой его хриплый рёв, чувствовала его огромные рога… И Валентинка закричала, закричала отчаянно:
        - Мама! Ма-ма!..
        Она не знала, какую маму она звала на помощь. Может быть, ту, которая умерла. Но из-за коровьих спин выскочила худенькая светло-русая женщина, бросилась ей навстречу, протянула к ней руки:
        - Я здесь, дочка! Ко мне, сюда!
        Валентинка с размаху обхватила её за шею и крепко прижалась к ней. Опасность миновала. Как бы ни был страшен бык, разве он посмеет подойти к матери?
        - Пусть подойдёт! - сказала мать. - А вот палка-то на что?
        Стадо уходило за околицу. Самым последним прошёл бык. Он всё ещё ревел, нюхал землю и вертел головой - видно, крепкие весенние запахи дурманили его.
        У матери в синих глазах светилась гордая радость. Её сегодня наконец-то назвали мамой! Разве тётка Марья или бабка Устинья не слышали, как чужая темноволосая девочка сегодня кричала ей на всю улицу: «Мама! Мама!..»
        Валентинка знала, чему радуется мать. Только её ли она назвала мамой? Может, нет?
        Может, и нет. Но всё равно, трудное слово сказано. А раз уж оно сказано, повторить его будет гораздо легче.
        ПИСЬМО С ФРОНТА
        Всё дальше отходил фронт. С тяжёлыми боями выбивала Красная Армия врагов со своей родной земли. По-прежнему каждый день колхозники поджидали почтальона. Нет ли письма из армии? Что в газетах: гонят ли немца, или опять упёрся?
        Мать стала частенько задумываться. Нет и нет письма с фронта… Она сама стала выходить за ворота встречать почтальона. Но уже издали видела, что почтальон идёт по деревне и не собирается свернуть к их дому. И, понурив голову, тихонько возвращалась домой.
        Молчаливая печаль незаметно поселилась в доме. Никто о ней не говорил, но все чувствовали её, знали о ней. Все, кроме Романка, который ни минуты не сомневался, что всё на свете очень хорошо и ничего плохого вообще не бывает.
        Но вот однажды дед пришёл обедать в каком-то необычайном настроении. Во-первых, он весело хмыкал и покрякивал, во-вторых, был что-то очень разговорчив.
        - Ну, как дела, пострелята? Как дела, мать? Какая у тебя похлёбка нынче?.. С грибами? Хорошо, лучше некуда!
        И, садясь за стол, даже забурчал что-то похожее на песню.
        Мать поглядела на него с улыбкой:
        - Отец, да что с тобой сегодня? По займу, что ли, выиграл?
        Дед хмыкнул:
        - По займу? Подумаешь, по займу! Не по займу, а кое-что побольше…
        - Так чего же побольше? Медаль, что ли, получил?
        - Медаль не медаль, а кое-что получил!
        И вдруг не выдержал, достал из кармана голубой конверт:
        - Вон оно!
        - Письмо! - вскрикнула мать.
        - Письмо! - закричали ребятишки.
        Груша, которая только что вошла в избу, увидев письмо, поспешно бросила свою сумку.
        Мать хотела доставать из печки похлёбку, но забыла про неё и отставила ухват:
        - Ну что это ты, отец! Читай же скорее!
        Дед бережно вынул письмо из конверта и надел очки. Ребятишки окружили его. Только Валентинка не подошла, осталась там, где стояла.
        Дед читал письмо с фронта. Отец писал, что он жив и здоров, что бьют они фашистов из тяжёлых орудий, а фашисты, как крысы, забились под дома, в подвалы, и нелегко выбивать их оттуда, проклятых.
        Описывал отец, как был он в большом бою и как выгнали они врагов из нескольких населённых пунктов.
        А потом отец спрашивал, всё ли благополучно в доме, здоровы ли ребятишки, как учится Груша…
        Груша подняла голову и гордо поглядела на Таиску и Романка. Вот как: отец про неё отдельно спрашивает!
        - «…Как Таиска, шибко ли озорует?»
        Таиска даже подпрыгнула. И про неё отец тоже отдельно спрашивает!
        - «…Как наш Романок, наш будущий боец? Подрастает он или всё ещё такой же карапуз, из-под стола не видать?»
        - И про меня! - крикнул Романок. - И про меня тоже!
        Мать, не спуская глаз, глядела на деда и, казалось, ждала ещё чего-то в письме, очень важного, очень нужного…
        - «Дорогая моя жена Даша, - читал дальше дед, - ты писала мне, что взяла в дом сиротку Валентинку…»
        Вот оно! Все сразу оглянулись на Валентинку. Валентинка насторожилась, а у матери на щеках вспыхнули красные пятна.
        - «…Должен тебе сказать, - читал дед, - что ты, Даша, у меня умница и хороший человек. Не слушай, что говорят некоторые люди. Пускай сиротка найдёт в нашем доме свой родной дом, пускай она в нашей семье найдёт свою родную семью. Прикажи ребятишкам, чтоб они её не обижали. Пусть живёт и растёт на здоровье!»
        Мать только теперь перевела дух.
        - Вот и хорошо! - прошептала она.
        А Романок подбежал к Валентинке и весело дёрнул её за платье:
        - Слышала? И про тебя тоже!
        - Слышала! - ответила Валентинка и, покраснев, так же гордо, как Груша и Таиска, поглядела на всех.
        А Груша неожиданно сказала:
        - Мамка, может, надо и Валентинке чулки связать?
        ПОДСНЕЖНИКИ
        А весна развёртывалась всё богаче, всё краше.
        Неожиданно расцвела старая берёза. Наступило утро, и Валентинка увидела её, всю увешанную тёмно-красными серёжками, всю обрызганную золотистой пыльцой.
        Таинственный, заманчивый, темнел за усадьбами лес. Снизу уже что-то зеленело - трава, кусты… Вот если бы можно было пойти заглянуть в эту неведомую лесную страну! Только можно ли это?
        Как раз деду понадобилась оглобля. Он взял топор и сказал:
        - Ну-ка, девчонки, кому в лес за сморчками надо?
        Романок побежал за корзинкой. Таиска проворно сняла полусапожки, бросила их на завалинку и зашлёпала босиком по лужам:
        - Пойдёмте! Дедушка места знает, покажет.
        - Дедушка, я тоже пойду? - спросила Валентинка. - Мне тоже можно?
        - А почему же нельзя? - удивился дед.
        - А босиком тоже можно?
        - Ну, это дело твоё. Не боишься ногу напороть - иди босиком.
        - Тогда подождите, не уходите! Я сейчас!
        Валентинка вбежала в избу. Никого не было: Груша в школе, мать на работе. Она поспешно сняла свои худые ботики и башмаки и сунула под приступку.
        Пробегая мимо лежанки, она нечаянно зацепила ремешок жёлтой сумочки, лежавшей на подушке. Сумочка упала, и заветные картинки выскользнули на пол, развернувшись веером.
        Вот избушка под снегом, вот караван в пустыне, вот корабль Магеллана, плывущий в неведомые страны…
        Валентинка схватила их и как попало засунула в сумочку. Пусть куда хочет плывёт Магеллан! Валентинка идёт в лес, в настоящий дикий лес! Она босиком побежит по лужам и по свежей траве, и они пойдут через поле, и, может быть, она отыщет настоящий, живой гриб! Пускай Магеллан плывёт куда хочет! Дорожка бежала полем. Колхозницы пахали землю. Валентинка видела в книжках, как пашут, но там всегда были нарисованы мужчины… Ну что ж - нынче война. Мужчины ушли воевать, а женщины взялись за плуг.
        А кто это там пашет на рыженькой лошадке? Кто эта женщина, такая слабая на вид, но такая ловкая и умелая? Она не дёргает беспрестанно вожжами, не кричит без толку на лошадь, но лошадь у неё идёт ровно, и плуг под рукой этой женщины не виляет в стороны, а ведёт прямую, глубокую борозду… Кто эта женщина в такой знакомой голубой кофточке, выцветшей на плечах?
        И Валентинка узнала:
        - Смотрите, смотрите, вот наша мама пашет!
        Нежной прохладой, влажными запахами, звонкими птичьими разговорами встретил их лес.
        Деревья были ещё голые, но на кустах уже развернулись почки.
        А внизу, приподняв почерневшую прошлогоднюю листву, пышно и весело красовались цветы. Они заполнили все лесные прогалины: лиловые, красные, розовые среди тёмных мохнатых листьев.
        - Дедушка, что это? - удивилась Валентинка. - Смотри, на одной веточке разные цветы?
        - Это медуница, - ответил дед. - А что разные цветы, так что же: те, что лиловые, постарше, а те, что розовые, помоложе…
        Немного дальше, в тени широких ёлок, ещё лежали пласты снега. Но цветы росли и возле самого снега, и даже сквозь снег пробивались нежные зелёные ростки.
        Таиска и Романок пошли вдоль опушки на вырубку - там, возле пней, весной родятся сладкие грибы сморчки. Но Валентинка осталась возле деда.
        А дед рассказывал. Лесные цветы - это первые весенние цветы. Другие только ещё в семенах просыпаются, а у этих под чёрной листвой уже и почки и бутоны готовы. Чуть снег посторонился - они и выскочили!
        Дед показал Валентинке ветреницу - лёгкий белый цветок, задумчиво глядевший из полумрака чащи. Раскопал слой листвы, и она увидела закрученные спиралью бледные ростки папоротника. Отыскал для неё странное растение - Петров крест. Почти целый год живёт оно под землёй и только ранней весной, когда ещё светло в лесу, выкидывает из-под земли толстый чешуйчатый стебель и начинает цвести, а потом снова убирается под землю. Правда, эти чешуйки вовсе не похожи на цветы. Ну что же? Каждый цветёт как умеет.
        Всё удивляло Валентинку, всё приманивало её: и лимонная бабочка, прилетевшая на медуницу, и красные шишечки, чуть наклюнувшиеся на концах еловых лап, и лесной ручеёк в овражке, и птицы, перелетающие с вершины на вершину…
        Дед выбрал деревце для оглобли и начал рубить. Звонко аукались Романок и Таиска, они уже шли обратно. Валентинка вспомнила о грибах. Что же, она так и не найдёт ни одного? Валентинка хотела бежать навстречу Таиске. Недалеко от опушки на краю оврага, она увидела что-то голубое. Она подошла ближе. Среди лёгкой зелени обильно цвели яркие цветы, голубые, как весеннее небо, и такие же чистые, как оно. Они словно светились и сияли в сумраке леса. Валентинка стояла над ними, полная восхищения.
        - Подснежники!
        Настоящие, живые! И их можно рвать. Ведь их никто не сажал и не сеял. Можно нарвать сколько хочешь, хоть целую охапку, целый сноп, хоть все до одного собрать и унести домой!
        Но… оборвёт Валентинка всю голубизну, и станет прогалинка пустой, измятой и тёмной. Нет, пусть цветут! Они здесь, в лесу, гораздо красивее. Только немножко, небольшой букетик она возьмёт отсюда. Это будет совсем незаметно!
        Когда они вернулись из лесу, мать была уже дома. Она только что умылась, полотенце ещё висело у неё на руке.
        - Мамушка! - ещё издали закричала Таиска. - Мамушка, ты гляди, каких мы сморчков набрали!
        - Мамка, давай обедать! - вторил Романок.
        А Валентинка подошла и протянула ей горсточку свежих голубых цветов, ещё блестящих, ещё пахнущих лесом:
        - Это я тебе принесла… мама!










        ФЕДЯ И ДАНИЛКА
        ГДЕ ОНИ ЖИВУТ
        Федя Бабкин и Данилка Цветиков живут в Крыму, в колхозе.
        Колхоз со всех сторон окружен горами. Куда ни посмотришь, всюду горы.
        Самая большая гора сверху донизу заросла лесом. Она круглая, будто мохнатая шапка великана. Рядом с ней - другая гора, совсем на нее не похожая. Она поднимается из леса голыми зубцами, - целая гряда острых, каменистых вершин. И вершины эти снизу кажутся то серыми, то синими, то лиловыми. Самый острый и высокий зубец похож на человека. Будто сидит человек, склонив голову, и думает о чем-то.
        Но это Данилке кажется, что скала похожа на человека. А Федя говорит, что никакого человека там нет, а просто торчат голые камни над лесом.
        За этими горами еще горы. Летом они сухие и желтые. А сейчас, пока весна, всюду зеленеет нежная веселая трава. В долинах, где побольше влаги, цветут дикие тюльпаны. Будто маленькие красные и желтые огоньки разбросаны по склонам. А если поднимешься повыше на горы, то там встретят тебя коротконогие желтые крокусы и лиловые фиалки.
        Данилка часто приносит с гор цветы. А Федя цветы собирать не любит. Он как только заберется повыше, то и смотрит, где пасутся лошади. И рад-радешенек, если пастух Иван Никанорыч велит отвести лошадь в колхоз. Сидеть на теплой спине лошади и мчаться по крутой тропинке - это Феде самое веселье!
        А Данилка - вот чудной человек! - к лошади даже подойти боится.
        Но больше всего оба они любят море. Чуть согреется весной синяя вода, все колхозные ребята уже плавают и ныряют в заливе. И Федя тоже плавает и ныряет, ловит маленьких крабов, гоняется за медузами, борется с волнами, когда немножко разыграются. А Данилка плещется у берега. Или зайдет в море по пояс и глядит в глубину - что там растет на дне морском? Кто живет там в водорослях? Водоросли весной нежные, мягкие, зеленые. Будто зеленый лужок стелется под хрустальной водой.
        ХАМСА
        Крепко дружили Федя и Данилка. Но как-то раз они поссорились и чуть было совсем не раздружились. Еще с вечера, когда Федя ложился спать, мать сказала:
        - Нынче море расходилось, большой прибой. Люблю, когда море шумит!
        - А что же хорошего? - ответила ей тетя Фрося, отцова сестра. - Шумит и шумит день и ночь, отдыху ему нет. От этого шума одна скука.
        «И вовсе не скука, - хотел сказать Федя, - море шумит весело!..»
        Но не успел, уснул.
        Утром Федя проснулся и сразу услышал, что море бушует еще сильнее. Он вскочил, вышел на крыльцо. На узкой террасе под черепичным навесом еще дремала прохладная тень. Но в маленький двор уже пробралось солнце.
        Дом, где живут Бабкины, низенький, длинный, под черепичной крышей, как и все дома в колхозе. Он отступил от дороги, взобрался повыше на склон горы и посматривает оттуда на деревенскую улицу светлыми промытыми окнами.
        Из этого дома далеко видно. Половину деревни видно, колхозные виноградники на склонах. И море видно. Только выйдешь из хаты, ступишь на каменные ступеньки, а в глаза тебе так и сверкнет синяя вода.
        Море не очень близко: надо всю улицу пробежать, потом спуститься с горы по крутой тропинке. Но отсюда, с крыльца, оно видно от берега до горизонта, до той тоненькой серебряной черты, где вода доходит до неба, а небо спускается к воде.
        Сегодня Федя сговорился с Данилкой идти на гору Теп-Сель. На Теп-Селе давно уже работает камнедробилка. Интересно, что же стало там с горой?
        Отец сидел на камне во дворе и точил мотыгу.
        - Куда нацелился? - спросил он у Феди.
        - Никуда, - ответил Федя, - на море смотрю.
        Отец не велит Феде ходить в горы: свалится еще куда-нибудь с кручи, сорвется и не найдешь тогда. Поэтому Федя ничего не сказал ему про Теп-Сель.
        Разговор услышала тетя Фрося. Она сидела около глиняной печки, сложенной во дворе, и чистила картошку. А возле нее толклись гуси и все норовили стащить картофелину из миски.
        Утро начиналось солнечное, горячее. Но тетя Фрося как встала, так сразу и повязалась своим теплым полушалком с зеленой бахромой. С этим полушалком она никогда не расставалась: ни в холод, ни в жару. И повязывала его как-то по-своему, узлом на макушке, так что концы его покачивались над головой, будто зеленая ботва над брюквой.
        - И нечего на море смотреть, - сказала тетя Фрося, отталкивая гусей, - на море волна сегодня.
        Тут вышла на крыльцо мать. Она была смуглая, черноглазая, всегда веселая. Федина мать не закрывалась платком от солнца, не боялась жары. И моря не боялась.
        - Ну и что ж, что волна! - сказала мать. - Да на волне-то еще веселей плавать! Правда, Федюнь?
        Она шлепнула Федю по спине крепкой ладонью и легонько ущипнула его за нос. Федя засмеялся, замотал головой и закрыл руками нос, чтобы мать еще раз не ущипнула.
        А тетя Фрося сразу рассердилась.
        - Гляди солнце-то где - на работу пора! - сказала она матери.
        - Да я, сестрица, свое дело знаю! - ответила мать.
        - Кур-то на своей ферме небось заморила совсем!
        - Несутся не хуже, чем у других!
        Мать засмеялась, блеснула своими крупными белыми зубами и побежала по каменным ступенькам вниз, на дорогу.
        - Ох и грубая! - проворчала матери вслед тетя Фрося. - Крымчачка!
        Феде стало обидно за мать.
        - А если кто в Крыму родился, тот плохой? - сказал он и покосился на тетю Фросю голубым глазом. - Мы с мамой крымчаки, моря не боимся. А вы моря боитесь!
        - Да как же его не бояться, моря-то вашего? Оно ведь сразу с ног сбивает!
        - Это вас сбивает, а нас с мамой не сбивает.
        - Цыть! - прикрикнул на Федю отец. - С кем споришь? С Данилкой, что ли, со своим?
        Федя замолчал. Он понимал, что со старшими спорить не годится. Но с тетей Фросей как утерпеть, не заспорить?
        Тетя Фрося недавно приехала в Крым из черноземной Орловской области. И все-то ей здесь не нравилось. Ни речки нет, ни лесу, ни грибов… А земля-то! Камень, да щебень, да глина какая-то. А покопай поглубже, то и соль. Вон росли, росли тополя у дороги да и начали засыхать - значит, корни до соли добрались.
        Тетя Фрося покачала головой, покивала зеленой бахромой на макушке и обернулась к отцу:
        - Ты, братец, пошел бы да картошку окучил.
        - А что ее окучивать? - Отец махнул рукой. - Все равно не вырастет.
        - Ну и заехал ты! - вздохнула тетя Фрося. - Ну и нашел сторонку - картошка не растет!
        - А зато виноград растет, - не вытерпел Федя. - И абрикосы растут. И даже сливы.
        - Ох ты! - насмешливо сказала тетя Фрося. - Тоже мне! Абрикосы-маникосы, а простой картошки и той нету!
        Федя хотел еще что-то сказать, но встретил сердитый отцовский взгляд и промолчал.
        «Когда же он на работу пойдет? - подумал Федя. - Нам бы с Данилкой на Теп-Сель надо. Данилка ждет небось!»
        Но отец не спешил на работу. Он закрутил толстую цигарку, закурил. Надо было идти на виноградники окапывать лозы. А ему эта работа очень не нравилась. И солнце палит, и земля жесткая… Уже десять лет живет Федин отец в Крыму, а все будто не дома. Так и ходит всегда будто в раздумье - не уехать ли ему обратно на черноземные орловские земли?
        Федя начал прикидывать, как бы ему удрать в горы, чтобы ни отец, ни тетя Фрося не видали.
        Но тут он услышал какой-то шум на улице, чьи-то голоса. Федя распахнул калитку.
        По улице бежали ребята - с бадейками, с корзинками. И не одни ребята. Вон и дедушка Трифонов задыхается, торопится - и тоже с корзинкой. А вон и соседка Катерина бросила охапку хвороста, которую несла в дом, схватила большой таз и тоже побежала на улицу…
        Все бежали к морю. Мимо Феди мчался Васятка Тимаков, без рубашки, в одних трусах, коричневый, как глиняный черепок.
        - Что стоишь? - крикнул он Феде. - Хамсу выкинуло!
        - Хамсу выкинуло! - повторил Федя.
        Он сунулся туда-сюда - ни ведра, ни корзинки. Тогда он схватил бадейку с водой, выплеснул воду под тополь и тоже помчался к морю.
        - Где хамса? Какая хамса? - удивилась тетя Фрося, завертела головой во все стороны, и зеленые концы закачались у нее на макушке. Но как увидела, что все бегут к морю с ведрами да с корзинками, засуетилась, схватила кастрюлю, какая попалась под руку, и побежала вслед за Федей. Только отец не тронулся с места, он сидел да курил свою цигарку.
        На море стоял шум. Шумел веселый прибой. Кричали над морем чайки, бакланы, нырки… Они сбились густым облаком и, шумя крыльями, повисли над берегом и заливом. Кричали что-то, отгоняя птиц и собак, сбежавшиеся к берегу люди… Кричал и Федя, подбегая со своей бадейкой, а что кричал, он и сам не знал хорошенько.
        Море выбросило на отмель хамсу. Хамса шла большим косяком. То ли прибой подхватил ее в заливе, то ли загнали дельфины, только выкинуло хамсу далеко на берег и оставило на песке. Как волна ложится на песок широкими изгибами, так по кромке волны лежала мелкая рыбешка хамса. Она чуть-чуть трепетала, и казалось, что лежит на белом песке темная серебряная бахрома и дрожит и поблескивает под солнцем.
        Все, кто еще не ушел на колхозную работу, прибежали на берег подбирать рыбешку. Сгребали в мешки, в ведра, в корзинки… Сверху налетали птицы, хватали рыбу из-под рук. Со всей округи сбежались сюда собаки и кошки - и откуда их взялось столько! Собаки лаяли, дрались. И все старались захватить хамсы побольше, пока ее не унесло в море.
        Федя не зевал. Он был крепкий, проворный. Быстрые голубые глаза его издали видели, где рыбешка покрупнее. Он подрался с какой-то задорной чайкой. Эта чайка была смелая, все старалась выхватить рыбу у него из бадейки. Но Федя живо отогнал ее - не такой уж он был растяпа! Правда, пока воевал он с чайкой, черный, длинный, как скамейка, пес Валет успел-таки набить пасть хамсой из его бадейки.
        Федя запыхался. Он был весь мокрый, потому что озорные волны набегали и обдавали его с головы до ног. Волны шли издалека, одна, другая, третья… Шли друг за другом, не уставая, не останавливаясь. А у самого берега поднимались на дыбы, прозрачные, будто стеклянные, с белой пеной на гребне, падали на берег, разбивались и осыпали брызгами всех, кто ходил тут, бегал и суетился…
        Федя набрал полную бадейку хамсы, выпрямился, оглядел все вокруг. Темно-серебряная бахрома на песке уже исчезла, почти всю хамсу подобрали.
        «А где же Данилка? - вдруг вспомнил Федя. - Что же его не видать? Не слыхал он про хамсу, что ли?» А Данилка сидел в это время у горы Теп-Сель на большом сером камне и ждал друга.
        НА ГОРЕ ТОП-СЕЛЬ
        Данилке уже надоело сидеть и ковырять оранжевый лишайник, которым оброс камень. Он то ложился на спину и смотрел в небо, то перевертывался на живот и разглядывал, как букашки и муравьи копошатся среди низенькой зеленой травы, то пробовал постоять на руках, подняв ноги вверх. Жара начала донимать его, и Данилка вскарабкался повыше - посмотреть, не идет ли Федя. И оттуда, с горы, увидел, что Федя идет по улице вместе с ребятами и ведра у них полны рыбы. Данилка все понял: он просидел здесь и прозевал такое утро, которое, может быть, за целый год больше не повторится, а Федя убежал один, не позвал его.
        Данилка схватил какой-то камень, запустил его что есть силы в расселину горы. Потом запустил туда же еще один камень, побольше, и, сунув руки в карманы, пошел вверх по горе Теп-Сель. У него даже слов не хватало, чтобы высказать свою обиду, горькую как полынь, по которой ступали его ноги.
        Гора Теп-Сель не крутая, округлая, будто каравай. Ни одного деревца не растет на этой горе, ни одного кустика. Только невысокая пахучая полынь, да чебрец, да какие-то жесткие колючки.
        Дорога кольцом обвивала гору. Вершина ее над дорогой была вся усыпана коричневыми гладкими плитками. Когда взрывали гору, то эти плитки летели вверх, а потом дождем падали на склоны.
        Камнедробилка работала под самой вершиной. Она шумела, скрежетала, грызла стальными зубами камень. А соседние горы, тихие, безмолвные, словно прислушивались к ее грохоту и скрежету и словно боялись ее. Может, она и на их склоны влезет и так же будет грызть их каменные бока?
        Вдруг Данилку окликнул задорный, звонкий голос:
        - Данилка! Куда бредешь?
        В холодке под тенью большого камня сидела Тоня Каштанова, румяная и белобрысая, в синем клетчатом платье. Ее брат, Николай Каштанов, работал на камнедробилке.
        - Просто посмотреть иду, - сказал Данилка и хотел пройти мимо.
        Но Тоня сказала:
        - А я воды нашим приносила. Прямо из ключа.
        Данилка ничего не ответил и пошел дальше. Тогда Тоня опять остановила его:
        - А наши, как взрывали… так вот что нашли! - Тоня что-то держала в ладонях.
        Данилке стало интересно. Он остановился:
        - Что?
        - Подойди да погляди, - ответила Тоня. - Я, что ли, к тебе пойду?
        Данилка сбежал к ней с тропочки, сел рядом в холодок на пахучую полынь. Тогда Тоня раскрыла руки, и Данилка увидел две тусклые желтые монеты.
        - Деньги? - удивился Данилка.
        - Ага… деньги, - неуверенно сказала Тоня. - Старинные какие-то.
        - А кто же их потерял?
        - Ну, те потеряли, которые жили здесь когда-нибудь.
        - На Теп-Селе никто не жил, - сказал Данилка, - я-то знаю.
        - Ты знаешь! - засмеялась Тоня. - Ты и на свете-то всего девятый год живешь! А эти люди жили, когда еще и нас с тобой не было, и наших отцов не было.
        - И моего отца не было?
        Данилка никак не мог себе представить, что было когда-то такое время, когда не было его отца.
        - И даже деда твоего не было, - сказала Тоня.
        - А твоего?
        - И моего тоже. Бестолковый какой-то! - Тоня рассердилась. - И не понимаешь ничего! Вот когда будешь историю учить, тогда поймешь.
        Данилка молча смотрел на монеты. Он хотел взять их в руки, но Тоня не дала.
        - Мне их самой подержать дали, - сказала она, - чтобы, пока работают, не потерялись.
        - А потом?
        - Потом наш Николай их к учителю отнесет. А может, что-нибудь очень важное в этих монетах?
        - А когда он понесет?
        - Вот будет перерыв на обед, так и понесет. - И она крепко зажала монеты в горячих ладонях.
        Солнце палило. Большой камень дышал на них зноем. Тени под камнем почти не оставалось.
        - Когда же обед… - начал было Данилка.
        И тут, будто по его слову, камнедробилка остановилась, и в горах сразу наступила тишина. Данилка вскочил:
        - Пошли!
        Тоня вскочила тоже, взяла бидончик, который лежал около нее, надела дужку на руку. И снова позвенела монетами в ладонях.
        Данилка спросил, стараясь шагать в ногу с Тоней:
        - Тоня, они только две нашли? А в земле-то их, если всю Теп-Сель раскопать, может, еще много? Может, и еще что-нибудь? Ну там миски или ведра… Ну раз тут люди жили! А?
        Тоня посмотрела на него сверху вниз. Данилка даже до плеча ей не доходил.
        - «Миски, ведра»! Скажет тоже! Вот воробей!
        Но подумала немножко и сказала:
        - Если покопать поглубже, может, и найдется. Вот горшки глиняные находили, я слышала…
        Тоня и Данилка подошли к машине. Камнедробилка стояла неподвижная, будто внезапно уснула. Только что шумела, работала, грызла камень, размалывала его в щебень, тащила этот щебень на транспортере, сбрасывала его в кучу… Была такая веселая, шумная, живая, и вдруг все в ней остановилось. Барабан с острыми зубьями не крутился, транспортер замер… Он даже остатки щебня не успел сбросить.
        Данилка разглядывал машину, раздумывал и не видел, как подошел Николай.
        - Николай, мы с тобой, ладно? - попросила Тоня.
        - Ладно, - ответил Николай. - Только я ведь дожидаться вас не буду. Одна нога здесь - другая там. У меня времени мало.
        Вот подумаешь, испугал Николай Тоню и Данилку! Они, как козы, припустились с горы. Николай был высокий, шаги у него были длинные, но он все-таки отстал от ребят.
        Тоня и Данилка то догоняли, то перегоняли друг друга. Если перегонял Данилка - Тоня смеялась:
        - Ах ты, воробей! Думает, и правда шибче бегает!
        Но как она ни смеялась, а к учителеву дому все-таки первым прибежал Данилка. Весь красный, запыхавшийся, с мокрым лбом, он вскочил на каменную ступеньку и весело поглядел на Тоню. Ага, воробей?
        - Ты ничего не нес, - сказала Тоня, - а я бидон. И еще эти монетки…
        Она разжала ладонь и вдруг примолкла. Глаза ее широко раскрылись - в руке была только одна монетка. Тоня растерянно поглядывала под ноги - туда-сюда…
        - Потеряла? - испугался Данилка.
        - Не знаю… - упавшим голосом ответила Тоня. - Все время в руке держала…
        И вдруг по ее загорелым, румяным щекам покатились крупные слезы, прямо дождем хлынули.
        - Это все ты, Данилка! Если бы не ты, я бы тихо шла… А сейчас Николай… вон он, уже близко… Ой, где же эта монетка!.. Противный ты, Данилка, из-за тебя все…
        Тоня, пристально глядя под ноги, побрела обратно на гору. Искала монету, а сама все плакала и бранила Данилку.
        Данилка надулся, нахмурился. Теперь, оказывается, он виноват!
        Он постоял, постоял на ступеньке и тоже пошел искать монетку. Шаг за шагом поднимался он следом за Тоней.
        «Теперь все равно не найти, - думал он. - Кабы я нес, я бы не потерял… А теперь где же? Камни, полынь…»
        И вдруг он увидел монетку. Тоня давно прошла мимо нее. А монетка лежала в пушистом полынном кустике и чуть-чуть светилась под солнцем. У Данилки забилось сердце… Он подбежал и схватил монету. Да, это она, желтая, с какими-то рисунками и нерусскими надписями.
        - Тоня! - негромко крикнул Данилка.
        Тоня обернулась - заплаканная, с оттопыренными губами:
        - Чего тебе еще?
        Данилка молча показал ей монету. У Тони слезы на щеках сразу высохли. Она в три прыжка очутилась возле Данилки:
        - Нашел? Давай сюда!
        - Я сам понесу, - сказал Данилка.
        Но Тоня и слышать не хотела:
        - Мои монеты! Мне их дали нести, а не тебе!
        - Тебе дали, а ты теряешь.
        - Из-за тебя теряю!
        И Тоня отняла монету у Данилки.
        Данилка не стал спорить. Но ему вдруг стало так скучно, что не захотелось и к учителю идти. Он не догонял и не перегонял Тоню, а медленно шел вниз, сшибая камушки по пути, и смотрел, как они катились по дорожке.
        Тут с Данилкой поравнялся Николай.
        - Давай, давай прибавляй шагу! - сказал он.
        Данилка молча потряс головой и шагу не прибавил. Но Николай легонько толкнул его в спину и опять повторил:
        - Давай, давай! Вместе шли, вместе и прийти должны.
        Тоня уже стояла на белых ступеньках. Бидончик висел у нее на руке, а она, сложив ладони, позвякивала монетами. Но посмотрела на Данилку и перестала звякать. А вдруг он сейчас возьмет да и расскажет Николаю, как она дорогой монету потеряла?
        Но Данилка молчал. И Тоня успокоилась, засмеялась:
        - Шагай, шагай, воробей! Сам к учителю просился.
        Николай поднялся на веранду, всю завитую голубым вьюнком. Хотел постучать в белую учителеву дверь, но дверь открылась сама. Учитель услышал голоса и вышел на терраску.
        - Здравствуйте, Федор Савельич, - сказал Николай и снял кепку.
        - Здравствуйте, Федор Савельич, - повторила Тоня.
        И Данилка прошептал:
        - Здравствуйте.
        Учитель позвал их в холодок, где вьюнок завился погуще, усадил на скамейки. Николай взял у Тони монеты и протянул учителю:
        - Вот взрывали гору и нашли. Стоящее что-нибудь или так себе?
        Учитель долго разглядывал монеты сквозь свои большие очки. Вертел их, читал надписи на нерусском языке. И все повторял:
        - Интересно… Интересно… Мне кажется, очень стоящие, - сказал он, когда разглядел монеты со всех сторон. - По-моему, это очень древние монеты. Завтра же поеду в Феодосию, покажу их в музее. Может, на этом холме целый город под землей лежит! Молодец, Коля, что ко мне пришел! Очень интересная находка. Особенно вот эта. Тут все надписи отлично сохранились.
        И он указал как раз на ту монету, которую Тоня потеряла, а Данилка нашел.
        - Это я их несла все время! - живо сказала Тоня. Ей очень хотелось, чтобы учитель ее похвалил. - Это я их все время берегла. Они работали, а мне дали беречь. Это я…
        Тоня опять вспомнила про Данилку, быстро взглянула на него и замолчала. Но учитель ничего не заметил.
        - Умница, - похвалил он Тоню. - Я так и в Феодосии скажу, что ты их берегла.
        От этих слов Тоня стала румяная, как пион.
        Николай встал, простился с учителем:
        - Мне пора. Перерыв скоро кончится.
        - Ступай, Коля, ступай, - сказал учитель. - До свиданья, товарищи!
        И всем подал руку - и Николаю, и Тоне. И Данилке подал.
        - Ты хоть и не хранил и не нес, но и тебе спасибо, Данилка Цветиков. Сопровождал все-таки.
        Данилка ничего не ответил.
        Вышли на улицу. Николай ушел на гору. А когда он ушел, Тоня ласково сказала:
        - Ты, Данилка, не сердись, что я тебя воробьем называла. Это я так, в шутку.
        Она была очень рада, что Данилка ничего не сказал Николаю про монету. И учителю не сказал.
        - Знаешь, Данилка, ты хоть и маленький, а молодец. С тобой дружить можно. Давай дружить?
        Но Данилка ничего не ответил. Он сунул руки в карманы, повернулся и пошел по мягкой пыльной деревенской улице. Тоня посмотрела ему вслед и нахмурилась. Такому воробью сказала - давай дружить, а он повернулся и пошел. Вот еще!
        Тоня сердито забросила косу за плечо. Она запела погромче, чтобы Данилка слышал, и пошла домой. Дом их стоял высоко, на склоне горы. Она шла и оборачивалась и поглядывала сверху на Данилку.
        А Данилка уходил все дальше и дальше. Он ни разу не обернулся, будто Тони и вовсе не было.
        ДРУГ ОБИДЫ НЕ ПОМНИТ
        Цветиковы жили в низинке, под самой горой. Это было хорошее местечко. От северных ветров загораживала гора. От палящего солнца заслоняли деревья. Высокие тополя посажены здесь давно, их еще отцов дедушка посадил. Они сверкали на солнце листвой и зеленели с весны до осени - в этом месте под почвой была вода.
        Оттого, что была вода под почвой, хорошо росли в саду сливы, яблоньки и абрикосы. Вот они стоят все в цвету, белые и розовые. И люди, проходя мимо по улице, любуются садом - будто светлое облако спустилось к Цветиковым на участок.
        Данилка, не заходя домой, перелез через низенькую, сложенную из желтого камня стенку.
        Пролетел ветерок, посыпались с абрикосов розовые лепестки прямо на голову Данилке. Свежая трава дохнула ему в лицо прохладой. Красные маки закивали ему головками из травы. Будто весь садик обрадовался, что Данилка, набегавшись по горам, пришел наконец домой.
        И у Данилки стало полегче на сердце. Он забрался на отлогую, заросшую травой крышу погреба и уселся здесь в холодке.
        На крыше росли маленькие цветы. Тут и желтый мышиный горошек был, и какие-то лиловые цветочки, и белые… Они подняли свои головки и радостно глядели в небо.
        - Вот и буду здесь сидеть, - прошептал Данилка. - Прохладно, ветерок… Пускай он там рыбу таскает… по жаре…
        - Ты с кем? - вдруг окликнул Данилку Федя.
        Данилка и не видел, как Федя вошел в сад. Он стоял около погреба, глядел на Данилку. А в руках у него была голубая миска, полная свежей хамсы.
        Данилка ничего не ответил. Он лег на спину прямо на желтые и лиловые цветы и стал глядеть в небо.
        - А я тебе рыбы принес, - сказал Федя.
        Данилка молчал. Федя стоял и переминался с ноги на ногу. Он понимал, что Данилка не зря на него обиделся. Но что же теперь? Так им и молчать все время?
        - У мамки на птицеферме завтра цыплята начнут вылупляться, - сказал Федя. Он все еще держал голубую миску и легонько потряхивал ее, пошевеливая рыбок. - Хочешь - пойдем утром?
        - Как на Теп-Сель? - отозвался Данилка. А сам и не оглянулся на Федю.
        - Будешь теперь вспоминать! - сказал Федя. - Куда рыбу-то?
        - Куда хочешь.
        Тут Федя подумал, что пора и ему рассердиться:
        - Куда хочешь? Ну и ладно. Вот отдам коту, и все.
        Серый кот уже давно ластился около его ног. Федя опрокинул миску, рыбки выскользнули на траву. Кот бросился к рыбе, а Федя повернулся и убежал со двора.
        Данилка вскочил, посмотрел ему вслед. Хотел его окликнуть, но нахмурился и промолчал. Пускай бежит.
        На что Данилке такие товарищи?
        Так и вечер подошел. Мать пришла с виноградников. Она очень устала. Целый день она со своей бригадой обрезала лозы, подвязывала молодые побеги, чтобы они вверх росли. Как села на ступеньки, уронила на колени свои загорелые руки - так, думалось, и просидит до утра.
        Данилка принес холодной воды. Она сняла платок, умылась. И усталости у нее сразу убавилось.
        - Спасибо, сынок, - сказала она. - Какие у тебя новости?
        - На Теп-Селе был. Камнедробилку смотрел.
        - С Федей?
        - Нет. Один.
        Мать разговаривала, а сама собирала ужин. Накрыла скатеркой стол на терраске, принесла хлеба, положила ложки. Данилкина мать все делала без шума, без суеты. И говорила негромко, словно баюкала.
        - А еще куда ты ходил, сынок? - спросила мать.
        - В гости ходил.
        - Ох ты! Куда же? К кому?
        - К цветкам на погребную крышу.
        - Вот как? И хорошо тебя там встретили?
        - Хорошо. Радовались мне.
        Мать поглядывала на Данилку и тихонько улыбалась. Когда она была маленькая, то так же, как и Данилка, любила придумывать всякие сказки.
        - Значит, и сидели с Федей, как воробьи на крыше?
        - Нет. Один сидел.
        Мать положила хлеб, который начала было резать, и внимательно посмотрела на Данилку:
        - Это что же значит, сынок? Почему же ты все один да один? А почему не с Федей?
        Данилка насупился и принялся ковырять трещинку в беленой стене. И понемногу, не сразу, рассказал матери все - и про хамсу, и про то, как Федя убежал на море, и про то, как рыба досталась коту…
        - Ну, это ничего, - успокоила Данилку мать. - Это просто так, тучка налетела. Федя просто ошибся, забыл тебя позвать. А ты ошибся - обиделся на него. Завтра солнышко взойдет и тучка растает.
        Данилка задумчиво посмотрел на мать:
        - Растает?
        И мать повторила тихо и ласково:
        - Обязательно растает, сынок. Уж я-то знаю. Разгладь брови, взгляни повеселей - вот и отец наш ужинать идет!
        …Ночь была жаркая, душная. И день наступил жаркий. А потом рванул ветер. Зашумел тополь, залепетали абрикосовые деревья в саду. Захлопало на веревке белье. Данилке показалось, что все эти рубашки, простыни, наволочки изо всей силы схватились за веревку, держатся и очень боятся, как бы ветер не сорвал и не унес их куда-нибудь в горы.
        «Хорошшшо, хорошшшо бы дожжждичка…» - прошелестел жесткими листьями тополь.
        «Это нам нужно дожждичка, - залепетали абрикосовые деревья за стенами дома. - Нам абрикосы соком наливать надо…»
        Данилка стоял на крыльце и слушал, как шумят деревья.
        Вдруг у калитки закричали:
        - Данилка, ты дома?
        - Дома! - закричал в ответ Данилка.
        Во двор вошла Федина тетка, тетя Фрося.
        - А Федюньки у вас нету? - спросила она.
        - Нету, - ответил Данилка. - А что?
        - Ах, чтоб ты лопнул! - с сердцем пожелала тетя Фрося.
        - А зачем это я лопну! - обиделся Данилка.
        - Да не ты, а Федюнька, - сказала тетя Фрося. - Неужели опять на пастбище убежал? А в горах-то - гляди что!
        Тетя Фрося покачала головой, и зеленые концы платка закачались у нее на макушке.
        Данилка посмотрел на горы. Каменный человек закутался в белый туман. На круглое темя Большой горы, будто огромная темная перина, навалилась тяжелая туча. Она зловеще клубилась, наползала на гору и по склонам спускалась в долину. Туча становилась все темнее, чернее, и в густой черноте ее беззвучно прыгали длинные огненные иголки.
        - Гроза идет!.. - прошептал Данилка.
        Тетя Фрося, вполголоса браня Федю, пошла дальше, по дороге. Может, он с отцом на виноградник увязался? Хорошо, если с отцом. А если один где-нибудь в горах - так пропадет же! Когда дождь да гроза, в горы не суйся - смоет водой.
        Данилка стоял на своем дворике и смотрел, как молнии вонзаются в горные вершины. Он весь съежился от страха, даже плечи у него приподнялись. Правда, а где же Федя?
        И вдруг Данилка вспомнил. К матери на птицеферму Федя убежал, вот куда. Ведь он же звал вчера Данилку цыплят смотреть!
        Данилка снова поглядел на горы. На вершинах сверкало все грознее, и уже далекий глухой грохот доносился оттуда. Данилке-то хорошо, он дома, а вот как Феде сейчас? Может, Федя еще не дошел до птицефермы?
        Птицеферма далеко от колхоза, стоит на высокой горной гряде, над тихой большой запрудой. Может, бежит Федя один по горным тропинкам, а гроза уже сверкает кругом!
        Данилка незаметно выскользнул за калитку и торопливо зашагал по дороге. Он пошел в горы искать Федю.
        Данилка никому не сознался бы, что был трусоват. Он, например, боялся лошадей. Ему так и казалось, что лошадь непременно ударит его копытом. Боялся коров, даже своей Краснушки боялся. Вон у нее какие рога! А для чего же тогда эти рога, как не для того, чтобы бодаться?
        И грозы боялся. Сердце замирало у Данилки, когда он, свернув с дороги, бежал по узким тропочкам, протоптанным скотиной. Бока окрестных гор были все разлинованы узкими тропинками. Много таких тропочек тянулось по склонам, беги по какой хочешь. Все потемнело - и небо, и горы, и узкие долины…
        И пусто кругом, и тихо. Один только Данилка бежит, и сердце у него колотится от страха. Иногда остановится, покричит:
        - Федя! Федюнька! Эй!
        Но лишь эхо в горах отвечает ему: «Эй!» И словно подсмеивается над Данилкой.
        БУРЯ
        А Федя уже давно мчался по склону горы, перескакивал с тропки на тропку и воображал, будто скачет на сером Соколике, на лучшем колхозном коне. Федя погонял коня, торопился. Ему надо было скорей попасть на птицеферму, там, может быть, уже все клушки с цыплятами ходят. Мать еще с вечера ушла туда, на ферме и ночевала сегодня. Когда начинают выводиться цыплята, тут особенно надо следить за ними.
        Крепкие Федины ноги с короткими пальцами и загрубевшими пятками так и мелькали по тропке. Иногда Федя натыкался на колючие кустики, которые всюду, словно ежи, сидели по горам, и высоко подпрыгивал от боли. Но не останавливался, а мчался дальше.
        За двугорбой горой Федя спустился вниз. Солнце было невысоко, и длинные лучи сбоку, с моря, освещали узкую зеленую долину. На траве, на цветах, на молодых зеленых колючках дикого перца, на пушистых кустиках полыни - всюду дрожала и блестела роса.
        Щебетали стрижи и ласточки, пели во весь голос черные дрозды. Они недавно прилетели из-за моря и теперь отдыхали здесь в долинах. От птичьих песен просто звон стоял!
        Земля в долине была изрезана глубокими трещинами. Это вешняя вода с гор каждый год роет и углубляет их. Они такие глубокие, что если взрослый человек идет по дну, то его совсем не видно. Колхозный агроном называет эти трещины каньонами.
        В одном, самом глубоком каньоне колхозники заперли воду плотиной. И в долине теперь появилась полная до краев река. Только не было волны в этой реке, и течения не было. А вода стояла светлая и зеленая - светлая от солнца, а зеленая оттого, что в ней, как в чистом зеркале, отражались зеленые крутые берега.
        Федя, твердо ступая крепкими пятками, прошелся по плотине. Вот это запруда! Вон сколько земли насыпано, да еще камнем забито. Ну что ж, надо коров, лошадей поить. Овец вон огромные стада по горам пасутся - им тоже пить надо. А птицеферма? Тут и гуси и утки - всем вода нужна. В море-то не больно напьешься.
        Федя посмотрел туда, где за увалами шумело море. Оно было темное сегодня, волны с белыми гребешками бежали к берегу откуда-то из далекой дали… Что-то тревожное почудилось Феде в этом шуме волн, море будто сердилось и грозило кому-то…
        Но Федя тряхнул головой и снова весело запрыгал по плотине. Вон уже и ферма показалась на горе, на той стороне долины. Длинный, низкий дом, множество маленьких окошек, и в каждом из них - пучок солнечных лучей. А вокруг этого дома на зеленой траве будто снег выпал - белые куры и гуси. Вот отошла в сторонку стая гусей, поднялась в воздух, зашумела крыльями, пролетела над долиной и плавно опустилась на воду. Вот уже и плывут белые гуси по тихой воде, разбивают ее в мелкую зыбь. А зыбь эта и зеленая от берегов, и золотая от солнца.
        - Здорово летают, - одобрительно сказал Федя.
        Если бы Федя перешел плотину и поднялся по белой дороге наверх, на горную гряду, он бы скоро попал на птицеферму. Но ему очень понравилось глядеть на гусей, которые плавали и плескались в запруде, и он шел по берегу тихой воды все дальше и дальше в цветущую долину.
        Вдруг Федя заметил, что зыбь на воде сразу погасла - и зеленая и золотая. Мрачная, темная стала вода.
        И тут же умолкли птицы, долина потемнела. Далекий гул прозвучал в горах.
        «Гром, что ли?» - подумал Федя.
        И оглянулся назад, на Большую гору. А Большую уже и не видно было, черные тучи закрывали ее всю, и белые молнии сверкали в них.
        Федя мигом сообразил, что надо бежать куда-то: или на птицеферму, или обратно домой.
        «На птицеферму ближе», - решил он и пустился через долину.
        Вдруг крупный дождь заплясал вокруг него, застучал по голове, по плечам. Федя сразу словно ослеп. Только что зеленели горы, сверкала окнами птицеферма, а сейчас, за дождем, не было ничего: ни горы, ни фермы, ни сверкающих окон. Только издали слышно было, как кричали куры и гуси, которых птичницы загоняли во двор.
        Федя растерялся. Ведь если не видишь, куда бежишь, то недолго и в каньон сорваться. А под ногами у него уже хлюпала вода, струились мутные, бурливые ручьи…
        Становилось все темнее, а молнии то здесь, то там вонзались в землю.
        Голоса на птицеферме затихли, и Федя уже бежал куда-то наугад. Он попробовал кричать: «Мамка! Мама!» - но даже и сам не услышал своего голоса. Он не чувствовал, как дождь хлещет его. Он помнил и понимал только одно: лишь бы выбраться из долины, лишь бы не застигла его здесь большая вода и не утащила в море. Он знал, что там, в горах, в верховьях, уже собираются бурные, кипучие потоки, соединяются вместе и мчатся вниз, в долину, к морю… Только бы успеть проскочить самую низину!
        Неожиданно далекий крик остановил Федю. Феде почудился Данилкин голос. Но тут под ноги ему бросилась бурливая пенная вода. В низинку, через которую он хотел пробежать, ворвался широкий коричневый поток. Поток с ревом ринулся в каньон, и берега каньона тут же обвалились в воду вместе с кустиками полыни… Федя отпрянул, затоптался на месте. Он уже не знал, куда ему бежать. Он не видел ничего, кроме дождя. А вода шумела кругом и заливала долину.
        И тут снова раздался крик - отчаянный, со слезами. И Федя ясно услышал, что это кричит Данилка:
        - Федя-а-а, Федя-а-а!..
        Федя повернул назад и побежал в ту сторону, откуда слышался Данилкин голос.
        Данилка стоял на склоне горы. Он припал к большому камню, чтобы не соскользнуть вниз, и звал Федю. Он уже охрип от крика, но все звал и звал Федю и кричал и плакал от страха. Данилка сначала смутно видел, как Федя бежал по краю каньона. Потом дождь заслонил его, и Данилка не знал, бежит ли еще Федя, скользя по воде и согнувшись от дождя, или уже унесло его водой в каньон. Но он все кричал и кричал:
        - Федя-а!.. Федя-а!.. Федя-а!
        И вдруг он увидел Федю внизу. Федя карабкался на глинистый склон, где стоял Данилка. Ноги его скользили и расползались, потому что здесь не было травы, а лежал лесс - почва, намытая с гор. Утром идти по этому лессу было жестко и колко, он весь был сухой, весь в мелких трещинах, будто не земля это была, а глиняные черепки. А сейчас, под дождем, лесс расползался, как тесто, хватал Федю за ноги, не пускал его. Федя скользил, падал, вскакивал и опять падал.
        Данилка начал сползать вниз с горы, к Феде. Но Федя уже вцепился в колючий куст боярышника и крепко держался за него.
        - Стой там! - крикнул ему Данилка. - Я иду к тебе!
        Данилка подобрался к Феде, протянул ему руку. Так, цепляясь за маленькие колючие кусты боярышника и держидерева, вылезли они наверх, на гору. Будто на их счастье выросли здесь эти кусты.
        Мокрые дотла, испуганные, исцарапанные, Федя и Данилка выбрались на шоссе. Дрожа и от холода и от пережитого страха, они торопливо и молча шагали по гудрону.
        Вдруг Федя поглядел на Данилку:
        - А ты откуда на горе взялся?
        Данилка повел плечами, обтянутыми мокрой рубашкой:
        - Ну, вот и взялся. Пришел, и все.
        - И грозы не боялся?
        - Ну… боялся. А тебе что?
        Федя больше ни о чем не стал спрашивать. Хоть и крепкий он был, а едва-едва удержался, чтобы не заплакать. Еще бы немного - и, пожалуй, будь здоров, нырнул бы в каньон. Если бы не Данилка!
        Дождь редел. Небо светлело.
        «Хорошшо, хорошшо…» - шептал блестящими жесткими листьями тополь во дворе у Данилки.
        И абрикосы лепетали чуть слышно:
        «Хорошш дожждичек… хорош… хорош…»
        ДАНИЛКА ПРОМАХНУЛСЯ
        В этот день мать никуда больше не пустила Данилку. Она дала ему чистую сухую рубашку, чистые штаны с заплаткой на коленке и велела сидеть дома:
        - Сиди вот и читай книжку.
        Сама она тоже прибежала с виноградников вся мокрая. Дождь прогнал их с работы.
        Мать прибиралась во дворе. Разрыхлила землю под олеандрами - скоро зацветут олеандры, - замела мусор, собрала щепки от дров…
        Данилка держал книжку в руках, а сам смотрел, как мать прибирает дворик. Он бы и сам подобрал щепки и замел мусор. Но мать закутала его в теплую шаль и велела сидеть и греться. Данилка болел зимой воспалением легких, вот теперь мать все и боится, что он опять заболеет.
        - А у нас новости, - начал Данилка.
        Он все ждал, когда мать заговорит с ним. Но мать так захлопоталась, что и забыла про Данилку. Однако услышала про новости и тотчас улыбнулась:
        - Ну! Какие же это, сынок?
        - Вот - ласточки-воронки хотели над самой дверью угнездиться. Я им сказал: «Здесь вам не место, вас кот живо достанет».
        - А они что сказали?
        - Они сказали: «Ладно. Хорошо, что про кота напомнил». И улетели.
        А потом Данилка стал спрашивать:
        - А тебе лозы на винограднике что говорили?
        - Говорили: «Обрежь скорее ненужные ветки. Они нам мешают. Если они останутся, виноград у нас будет мелкий и совсем никудышный!»
        - И тогда ты стала обрезать?
        - Конечно. И я. И вся наша бригада. Обрезаем, подвязываем. Обрезаем, подвязываем. А лозы нам спасибо говорят и все поторапливают.
        - А им больно, когда обрезают? - спросил Данилка.
        - Нет! - Мать легонько махнула рукой. - Они только рады!
        Отец, надвинув на лоб большую соломенную шляпу, сидел во дворе под тополями. Он чинил рыболовную сеть, курил трубку и молча слушал. А потом сказал:
        - Все чепуху мелете. Кто у вас большой, кто маленький, не разберешь. Ты, парень, лучше учился бы вот сети плести, а ты только языком небылицы плетешь. У всех рыбаков ребята сети плести умеют.
        - Все рыбаки берут ребят рыбу ловить, - сказал на это Данилка, - а вы меня, папа, никогда не берете.
        - Правильно сказал, сынок, - поддержала Данилку мать.
        Отец прищурил свой черный глаз:
        - А что ж я тебя на кораблу вместе с топчаном потащу?
        - А разве я, папа, к топчану прибитый?
        Отец усмехнулся:
        - Ладно. В таком случае, разбужу. Но, если сразу не вскочишь, прощай. Один уйду.
        Данилка долго не мог уснуть в эту ночь. Все думал - как-то он с отцом пойдет к рыбакам, как-то он сядет с ними в лодку… А вдруг да еще и на кораблу возьмут?
        Кораблой рыбаки называли деревянную вышку, которая стояла посреди залива. Если взобраться на эту кораблу да посмотреть вниз, то все морское дно сквозь воду увидишь. И всю рыбу увидишь… У Данилки сердце замирало от волнения, и он все ворочался на своем топчане.
        Давно уже затихла деревня. В доме все спали - и отец и мать. И серый кот спал. И поросенок спал во дворе; слышно было, как он похрапывал во сне. И куры спали, забравшись на развесистый кизиловый куст под окнами. Белые, будто комья снега, сидели они среди темных росистых веток и спали, попрятав головы под крыло.
        Вышел месяц, заглянул на терраску к Данилке:
        «Ты не спишь, Данилка?»
        «Не гляди на меня, - прошептал Данилка, - я засну сейчас».
        И заснул. Да так крепко, что и не слышал, как его окликнул отец.
        И только когда отец тронул его за плечи, Данилка очнулся. Он не сразу понял, что надо отцу. Зачем он будит Данилку? Ведь ночь только сейчас наступила!
        - Вижу, к топчану ты все-таки прибитый, - сказал отец. - В таком случае, один ухожу!
        Данилка сразу вскочил.
        На земле стояла ночь.
        Месяц прошел свою дорогу над морем и повис над черным гребнем горы Кок-Кая. И звезды еще мерцали. И деревня еще спала.
        Лишь далеко, над засиневшими холмами, брезжила в небе светлая полоска. И так слабо она светилась, что сразу и не понять, заря это начинается или просто так, небо от звезд побледнело…
        Данилка торопливо оделся, нашел свою кепку. Теплая постель тянула под одеяло - так бы и бросился, укрылся да как уснул бы! Ох и сладко уснул бы! Трудно вставать на заре. И как это отец каждое утро так рано встает?
        - Пальтишко накинь, - сказал отец, - продрогнешь.
        - А вы? - спросил Данилка.
        - А я так. Я привык.
        - Ну, и я так.
        Тихая была улица. Пустая. Данилка торопливо шагал за отцом, спросонья ежился от холода и поглядывал по сторонам. Это их деревня? Или чужая чья? Такими незнакомыми казались ему темные, тихие дома.
        Прошли мимо Фединого дома. Данилка поглядел наверх, на темные окна. Черный Валет залаял было из-за калитки, но тут же узнал своих и умолк. Вскрикнул гусак спросонок и тоже замолк.
        «А Федя спит и не знает ничего», - улыбнулся Данилка. И тут же подумалось Данилке, как все ребята удивятся, как позавидуют, когда узнают, что Данилка с рыбаками рыбу ловил!
        Рыбачий домик стоял на самом берегу моря. По берегу лежали разостланные сети. Данилка не разглядел их, сразу запутался и упал.
        - Ага, окунек попался, - сказал бригадир дядя Егор. - Куда его - солить или в консервы?
        Рыбаки засмеялись. Данилка вскочил, на лбу у него даже пот выступил от смущения. Не успел прийти, уж и на смех людей навел!
        - Ничего, ничего, - подбодрил его молодой рыбак Саша, - мы вот с ним сейчас на кораблу отправимся. Дежурить.
        - Куда еще - дежурить? - сказал дядя Егор. Он хоть и любил шутку, но был суровый человек. - Что за баловство на работе?
        - Приучать надо, - ответил Саша. - А где ж мы смену себе возьмем, если не будем ребят с малолетства приучать?
        Рыбаки поспорили. Только отец молчал. А Данилка глядел то на одного, то на другого. И больше всего на Сашу. Отспорит он его или не отспорит?
        Саша отспорил. Данилка вприпрыжку побежал за ним к воде, где на мелкой зыби качалась рыбачья лодка.
        - Только ни звука! - сказал Саша Данилке. - Сиди, как мышь. А то она живо услышит и уйдет. Или тень твою увидит на дне. Испугается - и конец! Сколько раз так бывало.
        - Кто она? - спросил Данилка шепотом.
        - Рыба, кто же еще? Как влезем на кораблу, так и замри. Понял?
        - Понял.
        Яснее стала заря. Виднее стали дальние горы. Чуть заметные розовые блики побежали по морю. Проснулись чайки-мартыны - крупные птицы с черной полосой на крыльях. Они, будто стадо домашних уток, качались на воде около сетей. Мартыны ждали улова. На рассвете рыбаки будут выбирать рыбу из сетей. Крупную рыбу возьмут, а мелюзгу, мальков всяких, выкинут. Вот тут-то у мартынов и пойдет пированье! Наедятся рыбы и опять будут качаться на воде и дремать в голубом заливе.
        Тихо подошла лодка к корабле. Тихо, без шума взобрались Саша и Данилка на деревянную вышку.
        Саша разостлал свой пиджак, велел Данилке лечь и сам прилег рядом. А то, если рыба пойдет да увидит человека на вышке, так и прощай! Повернется и уйдет обратно в море.
        Саша и Данилка тихо-тихо лежали на вышке. Данилка даже вздохнуть боялся - как бы рыбу не спугнуть. Он смотрел и смотрел в темную глубь моря, разглядывая длинные сети, протянутые поперек залива.
        Ярче разгоралась заря и светлее становилась тихая морская вода. Тишина стояла такая, что слышно было, как далеко, в деревне, поют петухи. Вдруг Саша легонько тронул за плечо Данилку:
        - Слышишь?
        Данилка прислушался. Какой-то глухой шум шел по воде. Данилка приподнял голову - море лежало гладкое, светлое, невысокие волны одна за другой шли к берегу…
        И вдруг Данилка увидел, что широкие волны стали рябыми, они словно изломались в мелкие кусочки, зашелестели, закипели.
        Данилка высунулся с кораблы - в залив, прямо в растянутые сети шла кефаль. И шла она так густо, что терлась боками друг о друга, оттого шум и шорох шел по воде.
        Не успел Данилка высунуться, как Саша дернул его назад. Да так дернул, что Данилка чуть не слетел с кораблы. Однако было поздно. Кефаль сразу, словно по команде, повернула и ринулась обратно в море. Еще больше вскипела вода, но вскоре и затихла. Мерные широкие волны тихо пошли к берегу.
        Саша, коричневый от загара, в полосатой тельняшке, стоял во весь рост на корабле и, сдвинув брови, мрачно глядел, как уходила кефаль. Мускулы на его руках и на спине лоснились, будто смазанные темным ореховым маслом. Данилка ни жив ни мертв сидел на разостланном пиджаке и ждал, когда Саша обернется к нему. А Саша все стоял и глядел в море, словно даже и взглянуть не мог на Данилку.
        - Ну, так, - сказал он наконец, - нарыбачили мы с тобой.
        Если бы вдруг подломилась корабла и Данилка полетел вниз, в глубокую воду, ему лучше было бы, чем теперь. Он сидел опустив голову - пускай Саша ругает его, пускай даже наподдаст! Подумать только, что Данилка наделал!
        Но Саша не стал ни ругать, ни бить Данилку. Он только крякнул и сказал:
        - Собирайся, рыбак, на берег. А как подойдем к берегу, выскакивай и беги. Я уж как-нибудь один с артелью договорюсь.
        Данилка только посмотрел на Сашу. Лучше этого человека для него сейчас на свете не было.
        Так они и сделали. Спустились в лодку, поплыли к берегу по розовой зоревой воде. А чуть лодка коснулась прибрежного песка, Данилка выскочил на берег и, как заяц, припустился домой.
        Мать уже подоила корову и выгоняла ее со двора. Рыжее стадо шло по улице, поднимая невысокую пыль.
        Краснушка, такая же рыжая, как все колхозные коровы, пошла вместе со стадом. А мать увидела Данилку и остановилась у калитки.
        - Что случилось, сынок? - еще издали спросила она тревожным голосом.
        Данилка молча прошел мимо нее во двор.
        - Что случилось, Данилка? - У матери даже голос пропал, так она испугалась. - С отцом что?
        - Нет, не с отцом… - еле выговорил Данилка и залился слезами.
        Мать села на ступеньки под зелеными олеандрами и Данилку посадила рядом. Данилка поплакал, а потом все рассказал матери. Мать с облегчением вздохнула - ничего, никакого несчастья не случилось!
        - Зато теперь ты понял, как надо на корабле дежурить, - сказала она, - и то хорошо.
        - Да, хорошо, - не то сказал, не то проскрипел Данилка, - а отец-то… А ребята теперь все смеяться будут…
        Но мать успокоила Данилку:
        - А отец-то разве сразу хорошим рыбаком стал? Тоже сколько раз ошибался, пока научился рыбу ловить. А ребята? Ну что ж, посмеются да перестанут, какое горе! Ты лучше послушай-ка, что ведра говорят…
        Данилка улыбнулся:
        - «Мы пустые», - это они говорят?
        - Угадал, сынок!
        Мать пошла топить печку, а Данилка схватил ведра и побежал к источнику.
        ВОДА УШЛА
        Данилка шел к источнику, а сам все думал: узнали уже или еще не узнали в деревне, как он рыбу спугнул? Если узнали, то сейчас от разных насмешек Данилке и деться будет некуда.
        Чем ближе он подходил к источнику, тем медленнее были его шаги. Он шел и все боялся. А ноги все-таки привели его туда, где у самой скалы стояла каменная колонка с большим краном.
        «Ух, народу сколько! - с досадой подумал Данилка. - Весь колхоз собрался!»
        И правда, возле колонки что-то очень много нынче собралось народу. Все приходили, и никто не уходил. Толпились, кричали - не то бранились, не то жаловались.
        «Что-то случилось!» - догадался Данилка и ускорил шаги, забыв о своей беде.
        - Воды нет! Воды нет! - вот что кричали в толпе. - Вода ушла! Ах ты горюшко, воды нет! Что же нам делать? Воды нет! Председателя! Зовите председателя - воды нет!
        Данилка протолкался сквозь толпу к источнику. Кому-то наступил на ногу, кто-то дал ему подзатыльник, но он даже не заметил этого. Каменная колонка стояла сухая. Из отвернутого крана не падало ни капли. И в большом корыте, куда наливали воду скотине, светилась лишь маленькая длинная лужица.
        Пришел председатель, Тихон Иваныч. Невысокий, но широкоплечий, он раздвинул толпу и подошел к колонке. Завернул кран, снова отвернул. Воды не было. Тихон Иваныч задумался, шевеля своими большими свислыми усами.
        - Ушла вода, - сказал он. - Где-то в горе водяную жилу перерезало.
        - Что ж делать-то? - чуть не с плачем спросила тетя Фрося Бабкина. - Чем же мне теперь свою картошку поливать?
        - Нашла о чем говорить! - закричала телятница Анна. - О картошке! Тут вот телята придут из стада - чем я их поить буду? А то картошка!
        - А лошади? Где лошади напьются? - закричал и конюх Василий Барабулькин. - Чем я лошадей напою?
        - Лошадей можно к водохранилищу сгонять, - заговорили другие колхозники. - А сами мы что пить будем?
        - Ох, что ж нам делать-то! Конец пришел! - заголосили колхозницы.
        И такой шум подняли, что председатель рассердился.
        - Оттого что вы голосите, вода не появится, - сказал он. - Кто свободен - снаряжайтесь за водой в совхоз и в горы - к Лягушачьему источнику. А я сейчас в Феодосию поеду, буровиков вытребую. Дело налаживать надо, землю бурить, воду искать, а не кричать здесь попусту!
        Данилка с пустыми ведрами пошел обратно домой. Он шел и думал:
        «Вот так дела… А как же мы сегодня без чая, без супу? А умываться - на море бегать?»
        Он свернул к Феде. В окнах у Бабкиных ветер трепал желтые занавески - наверху ветру гулять свободнее. Данилка хотел крикнуть, но черный Валет уже увидел Данилку, залаял и завилял хвостом, и сам Федя выскочил на крыльцо. Еще не умытый, с вихрами на макушке, он сбежал, а вернее - скатился вниз по крутой каменной лесенке.
        - Что это? - спросил он. - Что кричат?
        - Вода из колхоза ушла, - ответил Данилка.
        - Как ушла? - не поверил Федя. - Всегда ты выдумываешь!
        - А очень просто. - Данилка погремел пустыми ведрами. - Видишь?
        Большая беда нагрянула в колхоз: люди, скот, сады, огороды - все осталось без воды.
        Завизжали свиньи на свиноферме - они требовали пойла. Пришли в полдень коровы, побежали все к каменной колоде у источника, сунулись, а там пусто, даже лужица высохла. И начали реветь на разные голоса. Жалобно блеяли у пустой колоды овцы и тоже просили: «Воды! Воды!»
        Страх, смятение пошли по колхозным дворам. Жалко скотину, а что сделаешь, когда и у самих во рту пересохло.
        Солнце уже припекало по-летнему. Оно сушило и сжигало траву на горах, выпивало остатки воды из каньонов и лесных ручьев, вытягивало влагу из листвы деревьев.
        А море пригоняло к берегу широкие синие волны, плескалось у песчаной отмели и словно смеялось над людьми: «Вот сколько воды, а вы плачете, что воды нету! Смотрите, какая светлая, прохладная и веселая у меня вода! Только что горьковата да солоновата… а зато вот как ее много!»
        ПУТЕШЕСТВИЕ НА БОЛЬШУЮ ГОРУ
        Кадки, бочки, ушаты, большие бидоны с молочной фермы - все поехало на подводах за водой в горы, к Лягушачьему источнику. Грузовик с цистерной для воды помчался в соседний совхоз. Федя попытался было залезть в кабину, но шофер его высадил. Федя хмуро посмотрел на белое облачко пыли, которое закрутилось по дороге вслед за машиной.
        - На Лягушачий не взяли… В совхоз не берут тоже, - сказал он Данилке, - вон ребята поехали… Тоня Каштанова большая? Подумаешь, какая большая! И Петруша Огородников, если он пионер, так уж очень большой стал! А мы все маленькие да маленькие…
        Васятка Тимаков подошел к Феде и Данилке:
        - Пошли купаться?
        - Люди будут за водой ездить, а мы купаться? - угрюмо ответил Федя.
        - Ну, а раз не берут?
        Васятка повозил ногой в мягкой дорожной пыли. Вокруг него сразу поднялось пыльное облачко. Васятка чихнул и отбежал подальше.
        - Пошли на море? - еще раз позвал он.
        - Пошли, - ответил было Данилка.
        Но Федя остановил его.
        - А давай и мы за водой пойдем, - сказал он, думая о своем.
        Данилка посмотрел на него:
        - А куда?
        - На источник. На Большую гору. Возьмем по ведру и принесем. Пошли?
        Раздумывать не стали. Взяли по ведру и пошли на Большую гору. Васятка тоже было пошел с ними, но наступил на колючку, захромал и вернулся домой.
        Федя и Данилка шли по узкой, крутой тропочке. Долго-долго крутилась эта тропочка, поднимаясь все выше и выше. Уже недалеко оставалось до перевала, но ребята совсем истомились от жары. И устали, и пить им хотелось. Данилка начал отставать от Феди. Федя останавливался, дожидался его. Так брели они среди гор, как две букашки, а тропинка все бежала и бежала вверх.
        Данилка не выдержал, поставил ведро кверху дном и сел на него.
        - Федя, посидим! - крикнул он.
        Но Федя упрямо шагал к перевалу. И там, где тропинка кончилась, словно уперлась в небо, Федя остановился и закричал:
        - Сюда, Данилка! На перевале стою!
        Данилка сразу приободрился, схватил ведро и побежал к Феде.
        С перевала открылся простор. Горы расступились. Дикие груши и яблони, боярышник и кизил стояли на склоне, словно в саду.
        Данилке даже показалось, будто эти кусты и деревья идут потихоньку вниз, по склону…
        Тропочка уводила куда-то влево, кусты все гуще стояли по сторонам. А источника никакого не было.
        - Может, мы не туда? - сказал Данилка и остановился. - Никакой воды здесь нету.
        - Нет, есть, - возразил Федя. - Мать говорила - есть. А уж наша мать знает.
        - А может, мы не найдем?
        - Нет, найдем.
        Федя зашагал вперед. И Данилка пошел за ним. Они шли, поглядывая по сторонам, и оба думали:
        «А может, и правда не туда пошли? Никакого источника нету…»
        И вдруг за поворотом открылся источник. В каменное корыто лилась из узкой железной трубы вода. Она бежала тоненькой струйкой и звенела тоненьким голоском: «Плюм, плюм, плюм…»
        Корыто было полно прозрачной воды, а над ним свисали зеленые ветки деревьев, густой кустарник толпился вокруг, и трава стояла свежая, с цветами.
        - Вот и вода! - обрадовался Федя и полез с ведром к корыту.
        А Данилка посмотрел на деревья, на кусты, на цветущую траву и сказал:
        - Хорошо, где вода есть! Вон как растет все.
        Федя и Данилка напились, умылись, зачерпнули ведра и пошли обратно. Ребята шли медленно, чтобы не расплескать воду. То и дело перехватывали ведра из одной руки в другую. Оба кряхтели, вздыхали, но тащили и тащили помаленьку свои ведра. А в ведрах будто звезды играли - светилась прозрачная горная вода.
        Потихоньку, шаг за шагом, пришли в деревню. На улице им встречались люди, и все говорили:
        - Смотрите, воду несут! Маленькие, а работяги!
        Потом встретился председатель. С председателем шел какой-то чужой загорелый длинноногий человек в синей куртке.
        - Куда воду, Тихон Иваныч? - спросил Федя. - Хорошая вода, с Большой принесли.
        - Видал? - сказал председатель чужому человеку. - Вон откуда, чуть не из-под облаков притащили! Вот какая у нас беда, товарищ Макаров. Ищи нам скорее воду.
        Федя и Данилка переглянулись. Это, значит, и есть буровик, которого председатель из Феодосии привез искать воду! Товарищ Макаров посмотрел на них добрыми серыми глазами, покачал головой:
        - Издалека тащили?
        - Вон с той горы. - Федя показал на Большую.
        - Оттуда? Крепкие вы ребята! В помощники вас беру. Согласны?
        - Согласны! - в один голос крикнули Федя и Данилка.
        - А воду несите-ка, пожалуй, домой, - сказал председатель, - ведь у вас вода и дома нужна.
        Данилка поглядел на Федю: как быть? Но Федя не колебался:
        - Мы не для дома, мы для колхоза!
        - Ах, вот что! - Председатель кивнул головой. - Понимаю! Тогда несите к водопою, там овцы стоят, ждут.
        Федя и Данилка подхватили свои ведра и пошли к большому каменному корыту. У корыта тихой толпой стояли овцы. Они уже знали, что в корыте нет воды, и ждали, что же будет дальше. Но увидели Федю и Данилку, почуяли воду, оживились и все двинулись им навстречу. Данилка растолкал овец и вылил свое ведро в корыто. Федя тоже хотел вылить, но как-то зазевался, овцы затолкали его, сбили с ног. Ведро опрокинулось, и чистая, прохладная вода хлынула на пыльную дорогу.
        Федя даже не поднялся. Он сидел и ревел во весь голос. Так ему было обидно! А в луже на дороге уже топтались тети Фросины гуси. Они радостно гоготали, месили лапами грязь, садились в лужицу, пробовали купаться. И были очень рады, что Федя пролил воду.
        - Не реви, Федя, - сказал другу Данилка, - это все овцы!
        - Не овцы, а я! - ответил Федя и заревел еще голосистее. - Нес, нес…
        Данилке было очень жалко Федю. Так Феде было досадно, так он бранил сам себя, так горевал!
        И Данилка решил его утешить.
        - Это что, подумаешь - воду пролил, - собравшись с духом, сказал он, - а вот что я третьего дня наделал, так это да. Натворил!
        - А что? - Федя сразу затих и уставился на Данилку.
        - Я у рыбаков рыбу распугал.
        - О-ей!
        - Ага. С кораблы выглянул.
        В это время подъехала машина с цистерной, полной воды.
        - Подбирай ведра! - крикнул шофер.
        Федя и Данилка подхватили свои ведра и пошли домой.
        Федя больше не плакал. Вон у Данилки какая беда случилась, а он и то не ревет.
        ВОДА ВЕЗДЕ
        Оказалось, что товарищ Макаров поселился у Цветиковых. Данилка и Федя этому очень обрадовались.
        - Вы сегодня бурить начнете? - спросил Данилка.
        - Сначала место определю, - ответил инженер, - найду, где вода есть под землей, а потом будем бурить.
        - Воду под землей не найдешь, - сказал Федя.
        - Это ты не найдешь, а я найду. Потому что я гидрогеолог.
        - А это кто гибро… гидро?.. - Федя никак не мог выговорить этого слова.
        - Гидрогеолог - это человек, который знает землю, знает, как земля построена, и знает, где в земле вода.
        - А как же вы сквозь землю воду увидите? - удивился Данилка.
        - Увижу.
        - Ну да! - засмеялся Федя. - Никакой человек сквозь землю не увидит!
        - Ты так считаешь?
        Инженер достал из портфеля карту, развернул ее. Карта была разлинована какими-то кривыми и волнистыми линиями и вся раскрашена коричневой, желтой и голубой краской. Федя и Данилка оба, с двух сторон, сунулись к этой карте.
        - Товарищ гидро… гибро… - начал Федя.
        - Меня зовут Сергей Матвеич, - сказал инженер.
        - Сергей Матвеич, а что же тут начерчено? - спросил Федя.
        - Тут - ваши горы, - ответил Сергей Матвеич. - Если их разрезать, то увидишь там и вот эти пласты, и породы, и пещеры, и воду.
        Федя свистнул:
        - Воду! Да у нас тут нигде воды нету! Только если на Большой, в источнике.
        - Вода есть везде, - ответил Сергей Матвеич.
        - Везде! - Федя усмехнулся. - В камне она, что ли?
        - И в камне.
        Федя и Данилка переглянулись:
        - В каком камне?
        - Во всяком.
        - И в этом? - Данилка похлопал рукой по большому камню, который подпирал терраску.
        Сергей Матвеич кивнул головой:
        - И в этом. А теперь помолчите, мне кое-что записать надо.
        - Мы помолчим, - согласился Данилка.
        - Мы помолчим, - сказал Федя, - только в камне воды никакой нету.
        - Раз Сергей Матвеич говорит «есть», значит, есть! - сердито ответил ему Данилка.
        - А под спор? Давай сейчас молоток принесу, разобьем, и что - будет там вода?
        - Будет, - сказал Сергей Матвеич, - только в таких мельчайших трещинках, что простым глазом не увидишь. В микроскоп надо. Вода везде - и на земле, и под землей, и в растениях, и в животном, и в человеке. И в тебе. - Сергей Матвеич ткнул карандашом Федю в толстый живот. - В тебе с полведра воды будет!
        - А в вас сколько? - засмеялся Данилка.
        - А во мне ведра два.
        - Ух ты! - сказали ребята в один голос.
        Потом Сергей Матвеич сложил карту и убрал в портфель.
        - А теперь ведите меня в правление, - сказал он, - пойду ваши горы смотреть.
        Федя и Данилка живо вскочили.
        - Пойдемте! Мы вам все покажем. И правление. И горы покажем, мы тут все горы знаем.
        Тихон Иваныч сам пошел с геологом в горы. Федя и Данилка увязались за ними. Их увидел Васятка Тимаков и тоже пошел. Потом их догнал Петруша Огородников. Петруша очень любил ходить по горам. Он ищет разные породы, собирает коллекцию. А как соберет большую коллекцию, то отнесет ее в школу, в пионерскую комнату. Пусть школьники смотрят, что есть у них в горах! Тоня Каштанова увидала ребят из окна и тут же прибежала.
        - Я все дороги знаю! - сказала она Сергею Матвеичу. - Я все вам покажу! Я…
        - Якало-завякало! - сказал Петруша.
        Тоня обиделась:
        - У, дразнится! А еще пионер!
        - А я не дразнюсь, - ответил Петруша, - я тебя воспитываю.
        - Якало-завякало! - засмеялся Федя.
        - А ты что! - крикнула на него Тоня. - Тоже еще смеется, малявка! Вот я…
        Тоня сказала «я», да тут же и примолкла: а то ребята опять подхватят.
        Шли по отлогой горе Теп-Сель.
        - Это что за канавки такие? - спросил Сергей Матвеич. - Все иду и гляжу: вся гора расчерчена канавками. Дома стояли, что ли?
        - А тут когда-то поселение было, - ответил Тихон Иваныч. - Мы еще фундаменты из этих канав выкапывали. Камень в хозяйстве, сами знаете, нужен.
        - А здесь наши рабочие монеты нашли! - сказал Данилка. - Мы их…
        - Да! Да! - перебила его Тоня. - Я эти монеты несла… Мне их нести дали! Я… - Тоня быстро оглянулась на ребят. - Мы их с Данилкой несли!
        Сергей Матвеич задумчиво оглядел всю гору.
        - Так и выходит, - сказал он, - было поселение - была и вода. Вот и карта моя то же самое говорит: здесь, внизу, должна быть вода.
        Сергей Матвеич и председатель еще долго ходили по горам. А Федя и Данилка, как только солнце припекло макушки, так и сбежали к морю. Хорошо в жару на море! Зато вечером они опять прилепились к Сергею Матвеичу. Сергей Матвеич уселся на ступеньки крыльца, достал свои чертежи и стал что-то помечать карандашом на карте.
        - Мы не будем мешать, - сказал Федя, - только вот - что вы на карте помечаете?
        - Помечаю, как идет вода среди пластов.
        - А куда же она идет по этим пластам, - негромко спросил Данилка, - вода-то?
        Сергей Матвеич усмехнулся и покачал головой:
        - Ой, помощнички! С вами тут, я вижу, не много наработаешь. - И сложил свою карту.
        Да и темно уже было работать. Сумерки в Крыму короткие. Только солнышко село, только запылали облака и красным, и желтым, и оранжевым, как, смотришь, подошла из-за моря ночь и сразу все погасила.
        Мать подоила корову. Постлала всем постели. И Сергею Матвеичу устроили постель - на воздухе, под цветущими розовыми олеандрами. И ночь уже зажгла свои звездные фонарики.
        Тут и пошел разговор о том, как вода под землей идет, и какие породы в горах лежат, и как вода сквозь разные породы пробирается. Если встретятся ей пески, то ползет она еле-еле, по нескольку сантиметров в день. А встретится воде на пути известняк, так она его размоет и потечет быстрой речкой. А то и озером под землей разольется…
        И неизвестно, сколько времени еще сидел бы с ребятами Сергей Матвеич и что еще он рассказал бы им в этот вечер, если бы не пришла тетя Фрося. Заскрипела калитка среди теплой тишины - «к нам иду-у-ут!..» - и раздался сердитый голос тети Фроси:
        - Федюньки у вас нету? Ах, чтоб ты лопнул! Ты что же это, дорогу домой забыл? А ну-ка, давай живо! Иди-ка, я тебе эту дорогу покажу!
        И Федя и Данилка не сразу заснули в эту ночь. А когда заснули, то все им снились подземные реки - холодные, журчащие, которые мчались куда-то и зря пропадали. На другой день Федя и Данилка приняли решение: вырастут большие - пойдут воду искать. Что же она будет под землей бродить, когда в колхозе воды нету!
        ВОДЫ МНОГО, А НИГДЕ ЕЕ НЕ НАЙДЕШЬ
        Хоть и сказал Сергей Матвеич, что вода есть везде, однако найти водяную жилу оказалось трудно.
        В долину пришел грузовик с оборудованием. Ребята гурьбой прибежали смотреть - ведь никто из них еще никогда не видел, как бурят землю.
        С машины спустили трубу с острыми зубьями на конце. Установили ее.
        Ребята волновались:
        - А как же эта труба в землю полезет? Кабы сверло какое…
        - А чем ее будут забивать?..
        Больше всех суетился Федя. Он лез почти к самой трубе, под ноги рабочим. Председатель Тихон Иваныч, который тоже был здесь, рассердился:
        - Как сейчас сниму ремень!
        Но Сергей Матвеич остановил его:
        - Интересуется человек.
        - Мы тоже интересуемся! - сказала за всех ребят Тоня Каштанова.
        - Интересуйтесь, а под ноги не лезьте, - ответил Тихон Иваныч. - Вот пустят колонку, тогда и увидите, как она в землю полезет. Глаза-то есть?
        - Есть! - хором ответили ребята.
        - Это не труба, это колонка, - пояснил им Федя.
        Но Петруша Огородников отмахнулся от него:
        - И без тебя догадались!
        Колонку установили, где указал Сергей Матвеич. Потом включили движок, который стоял в кузове машины. Движок загудел, и колонка сразу ожила. Она закрутилась, вгрызлась зубьями в землю и быстро пошла в глубину.
        - От здорово! - крикнул Федя. - Во работает!
        А Данилка молчал. Он только глядел не отрываясь, как труба уходила в землю. Глубже, глубже…
        - Метров на пять уйдет!.. - сказал он негромко.
        - «На пять»! - усмехнулась Тоня и пожала плечами. - Воробей! На все десять уйдет, а не то что на пять.
        - А ты откуда знаешь? - заспорил с ней Петруша.
        - Да уж я-то знаю!
        Сергей Матвеич посмотрел на Тоню.
        - Ты так считаешь? - спросил он.
        - А конечно! - сказала Тоня. - Я так считаю! Я…
        - Колонка может и на пять метров уйти, и на десять…
        - Ага! Я же сказала! - обрадовалась Тоня.
        - А может и на сто, и на сто пятьдесят.
        - О-ей! - охнули ребята в один голос. - На сто пятьдесят в землю!
        - Да, - сказал Сергей Матвеич, - если вода лежит глубоко. А у вас здесь, в известняках, очень глубоко лежит вода!
        - А достанем? - забеспокоился Федя.
        - Полагаю, что да, - ответил Сергей Матвеич.
        Колонка глухо гудела. Видно, трудно ей было пробиваться сквозь камень в глубину. И все ждали - вот-вот она нащупает воду. А как найдет воду, то сейчас поймает ее в трубу и подаст наверх.
        Но вместо воды колонка достала гальку, глину, известняк…
        Стали бурить другую скважину, рядом. Потом третью. Но сколько ни бурили, воды так и не достали.
        Не было воды.
        Бурили и на другой день. И на третий. Всю долину продырявили скважинами. А воды все не было.
        А дни становились все жарче. Солнце полыхало с утра до вечера. Засохла, пожелтела на склонах трава, исчезли цветы. Только седая полынь росла, не пропадая, да жесткие колючки торчали кругом. Ревела скотина по вечерам, когда приходила с пастбища, - просила воды. Того, что привозили из совхоза и с дальних источников, еле хватало в хозяйстве. А иногда и не хватало. Печально было и в садике. Данилка замечал, как желтеют яблони. Им надо плоды наливать, а влаги не хватает. Завязались на ветках сливы и тут же начали морщиться - негде соку взять. В это время Данилкин отец всегда сад досыта поливал. А нынче нет воды!
        - Потерпите как-нибудь! - говорил деревьям Данилка, когда в саду никого не было. - Сергей Матвеич скоро воду найдет!
        Яблоки, сливы и абрикосы словно слышали и понимали, что им говорит Данилка, и казалось, что они отвечают ему, лепечут листвой: «Потерпим сколько сможем. Только давай скорее воды!»
        А у Феди дома не было ни покоя, ни радости. Тетя Фрося как вставала с утра, так и начинала браниться:
        - И что это за край такой - воду, словно золото, ищут! Вон у нас, на Орловщине, и думки такой нет. Где копни - там вода. А реки-то какие - тихие, светлые! А тут? Вон и гуси мои совсем захирели. И картошка пропадает! Что будем делать без картошки?
        - Ой, сестрица, не лезьте вы со своей картошкой! - кричала Федина мать. - Вашу картошку и поливать не стоит - все равно не вырастет. Хоть бы в низине где посадили. А то на самой горе - какая вам тут картошка!
        - Ну, если так, то надо собираться да и уезжать отсюда! А что тут дожидаться? Пока и сами без воды пропадем?
        - Не пропадем: винограду в этом году много родится.
        - А куда его, твой виноград! Что это, хлеб, что ли!
        Так и бранились, лишь только приходили домой с работы.
        А что делать ребятам в такие дни? Лучше всего убежать на море.
        ОРАНЖЕВЫЙ КАМУШЕК
        Море в этот день слегка играло. Вода стала зеленой, на волнах появились белые гребешки. Они бежали к берегу по всему морю, бросались с разбегу на песок, на гладкую гальку. Белые гребешки разбивались стеклянными брызгами, а волны отходили обратно в глубину и утаскивали с берега камушки.
        А камушки были очень красивые. Данилка шел тихонько по берегу и разглядывал их. Тут были и зеленые, и черные с голубыми крапинками, и коричневые, словно загоревшие на солнце. Были и прозрачные, как слезы, и синие, как морская вода, - с поясками, с разводами, с узорами, похожими на пенную воду. Иногда какой-нибудь камушек особенно блестел в воде. Данилка поднимал его. Но камушек сразу высыхал в руке и становился тусклым, словно подернутый солью. Тогда Данилка бросал его обратно в море:
        - Ступай, там тебе лучше.
        И камень словно радовался - он тотчас снова начинал сверкать и светиться под стеклянной морской волной.
        В заливе было полно ребят. Они плавали наперегонки, кричали, смеялись, качались на волнах, боролись с волнами, ныряли под волну или, будто поплавки, подпрыгивали над пенными гребнями. И Федя нырял, кричал и смеялся вместе со всеми.
        Сегодня веселое было море, оно шалило с ребятами - обливало их с головой, поднимало на волнах, а то вдруг выталкивало на берег, шутя сбивало с ног и опять утаскивало под волну вместе с галькой… Федя плавал и кувыркался в воде, как дельфин. Но вот удалось ему подняться на гриве самой большой волны, и волна помчала его к берегу.
        - Данилка! - закричал Федя. - Эй! Гляди!
        Ему хотелось, чтобы Данилка видел, как он бесстрашно мчится на волне, какой он ловкий и отважный, но Данилка уже далеко отошел по берегу. Он слышал, что Федя зовет его, но не обернулся, потому что увидел необыкновенный камушек. Сначала Данилке показалось, что на песке лежит раскаленный уголек. Но это был камушек. Он лежал совсем сухой и все-таки весь сиял и светился. Не светом воды он светился, а своим горячим оранжевым цветом. И даже на песке от него, как от огонька, лежал оранжевый язычок.
        Данилка поднял камушек. Он был гладенький и в руке так же светился, даже чуть-чуть освещал Данилкину ладонь.
        У Данилки дома была целая коробка красивых камней. Но такого, как этот, прозрачный и оранжевый, он еще никогда не находил. Данилка крепко зажал его в руке и побежал к Феде.
        А Федя уже вылез на берег. Он до того накупался, что еле дышал от усталости.
        - Не смотрел, когда я кричал! - сказал он Данилке и сердито насупил белесые брови.
        - Я не смотрел… - ответил Данилка, - а потому что - гляди-ка, какой камушек!
        И раскрыл перед Федей ладонь.
        - «Камушек, камушек»! - так же сердито ответил Федя.
        И, даже не взглянув на камушек, ударил снизу по Данилкиной руке. Камушек сверкнул огненной искоркой и пропал в набежавшей волне. Волна плеснулась на берег, бросила пену и ушла обратно. И оранжевый камушек унесла с собой.
        Данилка бросился в море. Он нырнул под волну, опустился на дно. Данилка боялся нырять, но он даже страх свой забыл в эту минуту. Он старался разглядеть под водой свой камушек, он надеялся, что тот сверкнет ему с пестрого морского дна… Но на дне синела и зеленела гладкая галька, солнечная рябь проходила по белому песку, и все самые простые и тусклые камни под водой сияли и блестели, будто драгоценные… Где ж тут найти среди них маленькую оранжевую искорку?
        Данилка был под волной две секунды, а ему показалось, что он там пробыл очень долго. Он испугался, забил руками и ногами, сердце у него замерло: не выплыть! Не выплыть!
        Он выплыл. Но лишь увидел небо и край берега, как волна снова накрыла его с головой. Данилка изо всех сил пробивался к берегу, но волна тащила его назад. Он хотел закричать, но тут же хлебнул соленой, горькой воды. Данилка решил, что он погиб, что его уже утащило от берега, что под ним уже темная морская глубина. В голове замелькало, как он утонет, и как прибежит на берег мама и будет кричать и плакать, и как отец бросится в море искать его…
        Тут его ноги коснулись песчаного дна, и Данилка, отбиваясь от волны, выбежал на берег. Он кашлял, плакал, дрожал…
        Кто-то из ребят, кажется Васятка Тимаков, кричал ему:
        - В уши набрал? На одной ножке попрыгай.
        Надо было прижать ухо к плечу и прыгать на одной ножке и приговаривать: «Мышка, мышка, вылей воду за дубовую колоду», - тогда вся вода из уха выльется. А еще кто-то из ребят, кажется Петруша Огородников, удивился:
        - А говорили, что Данилка не умеет нырять! Еще как ныряет-то!
        Федя стоял около Данилки, смотрел, как он дрожит и плачет, и не знал, что делать. И зачем ему надо было наподдать этот камень? Федя знал, что Данилка нырять не умеет и боится волны. А уж если нырнул, значит, и про страх забыл, и про все… Значит, уж очень ему этот камень нравился.
        - Ну и что же? - сказал Федя. - Ну, а зато нырять научился!
        Федя знал, что Данилка спорить и ссориться не будет. Он сейчас нахмурится, сожмет губы, засунет руки в карманы и молча уйдет. Он всегда так. Уйдет, а потом не знаешь, как с ним и помириться. А они еще собрались с ним сегодня к Сергею Матвеичу в долину идти.
        Но Данилка не ушел. Он прокашлялся, протер глаза - тут и вода соленая, и слезы соленые… Сел у самой кромки воды и стал смотреть на дно: а вдруг он все-таки увидит свой оранжевый камушек?
        Феде стало очень жаль Данилку. Уж лучше бы он рассердился или обиделся!
        - Ну, хочешь, я тебе красивый-раскрасивый камень найду? А? - сказал Федя. - Хочешь, со дна достану?
        Данилка покачал головой - мокрые волосы торчали у него на голове, как перья у вороненка.
        Тут подсел к ним Петруша Огородников, такой же загорелый, как те коричневые камушки, которые валялись на берегу.
        - А какой он был, твой камень-то?
        Потом прискакал Васятка Тимаков:
        - Светлый, да? Белый такой, с разводами?
        Понемногу и все ребята собрались вокруг Феди и Данилки. И всем хотелось узнать, что же это за камушек, из-за которого Данилка под волну прыгнул.
        - Он был такой чистый-чистый, - сказал Данилка, - не то розовый, не то желтый. А внутри - будто огонек горит. Даже руку освещает.
        Петруша Огородников в камнях понимал.
        - Я знаю, что это за камень был, - сказал он. - Это был сердолик. Эх, жалко, что потерял!
        - А я знаю, где этих сердоликов хоть граблями греби! - сказал Васятка. - Перейти через перевал, спуститься на ту сторону и идти по берегу до Лисьей бухты. Они там по всему берегу валяются!
        - Эй, товарищ, - сказал ему Петруша, - ты ври, да не завирайся.
        - Ничего не «ври»! - еще громче закричал Васятка. Он терпеть не мог, когда с ним спорили. - А что, Костя Семенов нам не рассказывал на сборе, что в Карадаге сердоликовая жила есть? Море ее размывает да размывает, помаленьку отламывает по кусочку и на тот берег выкидывает. И ничего особенного тут нету!
        - Сергей Матвеич тоже рассказывал, - проворчал Федя.
        Правду сказать, Феде было очень не по себе.
        Данилка пришел домой, достал свою коробку из-под ягодной пастилы и сел на лавочку под тополем. Он открыл коробку и стал разглядывать камушки, которые в ней лежали. Это были красивые камни, хорошо отшлифованные морем, расписанные разными красками. Вот светло-серый камень, а по нему, словно волны по заливу, кривые полоски - желтая, зеленая, белая. Вот совсем зеленый, блестящий, с желтыми разводами. Вот ярко-черный с голубыми и розовыми крапинками. Вот нежно-лиловый с одного края и розовый с другого, как вечернее небо над морем. А вот горбатенький, как бобок. Бока у него синие, с оранжевыми пятнышками, а по спинке и по брюшку проведены оранжевые полоски. Словно сам царь морской долго сидел и расписывал этот камень кисточкой, а потом бросил на берег Данилке.
        Много их. Но такого, который сегодня ушел от него в море, у Данилки не было. И друга не было. Уж теперь-то Данилка ни за что не помирится с Федей. Что это за друг, если он такие камушки из рук выбивает?
        Данилка поднял голову и долго глядел на темную Большую гору, на зубчатую Кок-Кая. Кок-Кая стоит над самым морем, и сейчас виден только гребень ее, совсем синий в сумерках. Там, между Большой и Кок-Кая, - южный перевал. Через этот перевал идет дорога в Лисью бухту.
        Есть и другой перевал - северный. Тогда надо будет идти мимо каменного человека, который сидит много веков на скале и все думает о чем-то, склонив голову. Он и сейчас виден. Вон он - высоко поднялся к потемневшему небу, а сзади, над его плечом, висит легкое золотое облачко. Но солнце гаснет за дальними горами, и облачко гаснет тоже. Вот оно уже и не золотое, а желтое… Вот уже и не желтое, а чуть-чуть розовое. А вот его уже и нет совсем.
        - Данилка, сынок, что же ты не отвечаешь? - вдруг услышал Данилка голос матери.
        Мать подоила корову во дворе, пока светилось золотое облачко, а теперь провожала ее в хлев.
        - Кричу, кричу тебе! - продолжала мать. - Ступай за теленком, вон он слоняется по улице, а домой не идет.
        Данилка загнал теленка. А сердолики все светились у него перед глазами:
        - «Хоть граблями греби»… Неужели правда?
        Сергей Матвеич пришел поздно. Но Данилка дождался его.
        Сергей Матвеич умылся, сел ужинать, а Данилка примостился около него на низенькой скамеечке.
        - Дай человеку поесть спокойно, сынок, - сказала мать. - Сергей Матвеич и так устал.
        Данилка тотчас начал отодвигаться от стола со своей скамейкой. Но Сергей Матвеич остановил его:
        - Сиди, сиди, Данилка, мне с тобой веселее. Какие новости у тебя?
        - Сердолик нашел, - сказал Данилка.
        - Ну? Давай сюда, посмотрим!
        - А я его… опять потерял. Море унесло.
        - Жалко.
        Сергей Матвеич съел суп и налил себе молока в большую кружку.
        - Ты вот сердолик нашел, - сказал он, - а я воду никак найти не могу.
        - Наверно, ушла глубоко, - ответил Данилка.
        Электрическая лампочка над столом чуть покачивалась от ветра. Розовые цветы олеандра то появлялись из темноты, то опять скрывались, будто играли с Данилкой в прятки.
        - А может, воды у нас в земле совсем больше нету, - добавил Данилка.
        - Э, нет, товарищ! - сказал Сергей Матвеич и, как будто рассердившись, строго постучал пальцем по столу. - Это разговор не деловой. А деловой разговор такой: вода есть, и мы ее найдем. Понял?
        - Понял.
        - Значит, все в порядке. Пойдем спать.
        - Ладно, - согласился Данилка, - только вот… а сердолики в Карадаге правда есть?
        - Правда.
        - А правда, что море сердоликовую жилу размывает и сердолики кидает на берег?
        - Правда.
        - А почему же их не найдешь никак?
        - Потому что упорства у тебя мало…
        В ГОРАХ
        Утром, после завтрака, Данилка исчез из дому.
        Он отправился к перевалу и сейчас поднимался все выше и выше в горы. По гребню идти было жарко, и Данилка скоро устал. Он нашел куст боярышника и уселся в его скупой тени. Уселся и увидел прямо перед собой высокую вершину горы Кок-Кая, похожую на петушиный гребень.
        Никогда еще не был Данилка так высоко в этих местах, никогда еще не видел он так близко эту гору Кок-Кая. Но что такое творится на этой горе? Сколько же на ней всяких окаменелых чудовищ!
        Огромный ящер - Данилка видел такого в книге - напал на другого ящера, впился зубами ему в загривок. Из-за острого камня выглядывал лев с квадратной головой. Дальше чудились какие-то непонятные фигуры - похожие то на медведя, то на черепаху, то на огромных лягушек. Все они неподвижно сидели и лежали на широкой вершине горы, такие же серые и желтые, как сама гора. А кругом стояла тишина. Ни собаки, ни коровы, ни человека… Только Данилка сидит один на горе под колючим зеленым кустом.
        Данилке стало жутко. И чем дальше он глядел на безмолвную вершину Кок-Кая, тем отчетливей видел этих зверей - и головы их, и лапы, и хвосты. Тоска охватила Данилку. Он вскочил и бросился бежать по склону, по жесткой траве, подальше от Кок-Кая.
        Данилка шел по белой тропе, среди побелевших от зноя высоких трав. Высоко поднялся. Оглянулся назад - далеко внизу краснеют черепичные крыши колхоза, и домики кажутся совсем маленькими. И совсем синий среди желтых гор лежит круглый залив.
        А впереди - ух, какая широкая долина раскрылась перед Данилкой! Узкие овражки бежали вниз по ту сторону перевала. Белые тропинки, как ручейки, тоже бежали вниз… И далеко-далеко в золотистом солнечном мареве увидел Данилка длинную полосу узкого берега, прижатого к морю горами. Это и была Лисья бухта.
        Слева, над морем, поднимался Карадаг.
        Он тихонько поднялся на вершину, заглянул вниз - и со страху сразу лег на землю. Оттуда глянула Данилке в глаза такая страшная пропасть, что сердце у него захолонуло - ему показалось, что он уже летит туда. Данилка прижался к земле и боялся пошевелиться. А может, он потревожил какие-нибудь камни? А может, кусок скалы, на котором он лежал, уже наклонился и повис над пропастью? Да! Так и есть! Скала уже качается, она уже ползет вниз. И не удержаться, и не убежать!
        - Ай, мама! - только и мог крикнуть Данилка.
        Но когда утихло немножко Данилкино сердце, то он понял, что Карадаг даже не почувствовал, что кто-то ходит тут по его отрогам и обрывам.
        Данилка осмелел и снова заглянул вниз.
        Причудливые острые скалы поднимались оттуда - желтые, рыжие, с красными и зелеными пятнами. Обрывистые склоны, зубчатые, как огромная каменная пила. А ниже - опять острые рыжие гребни.
        И уже совсем внизу, между каменными обрывами, светилась неподвижная синяя вода. Глубокое здесь море, а каменный кряж уходит в самую темную морскую глубину.
        - Вот так пригорочек! - пробормотал Данилка и отполз от страшного обрыва.
        Солнце припекало все сильнее, все горячее. Надо бы скорей спуститься в долину и бежать в Лисью бухту, но Данилке было жалко уходить с вершин. Длинная горная гряда поднималась перед ним. Причудливые зубцы ее манили Данилку, едва приметная тропочка звала к этим голым вершинам, еще невиданные чудеса мерещились там Данилке. И шаг за шагом ноги сами увели его в это каменное царство-государство.
        Ну чего ж только не придумал и не настроил здесь могучий Карадаг!
        Данилка видел среди скал каменный город, окруженный круглыми зубчатыми стенами. Вот и дорога к этому городу. Спуститься бы туда!.. Но дорога падает в пропасть и обрывается.
        Видел Данилка огромный камень, выщербленный ветрами. Этот камень был похож на раковину или на ухо великана. Словно ухо это стояло и слушало, как шумит море.
        А день становился все жарче, солнце так распылалось, что от зноя слепли глаза. Кривые, изогнутые кустики держидерева вцепились корнями в каменистый склон и замерли… Данилке уже начинало мерещиться, что он тоже превратился в такой вот кустик, жесткий и неподвижный, и так же, как они, вцепился в скалу, чтобы не сдуло его в море…
        Данилка встряхнулся, вскочил и сбежал вниз, на тропинку. Лисью бухту отсюда было хорошо видно - вот он, длинный плоский берег с каймой белого прибоя. Но у Данилки была уже только одна мысль: домой! Только бы добраться обратно, к дому, напиться свежей воды, умыться и спрятаться под крышу от этого зноя. Кажется, и недалеко он ушел от перевала. Но идет, идет Данилка, а дорога к дому будто все больше и больше растягивается.
        Данилка прибрел домой далеко за полдень, когда солнце уже шло под уклон. Исцарапанные, сбитые о камни ноги шибко болели. И голова болела от жары. Он умылся холодной водой, достал свою коробку с камушками и уселся в холодок под тополь. Ну, и что он ходил? Измучился, а до сердоликов не добрался. И никогда до них не добраться!
        И опять горячая досада закипела в Данилкином сердце. Если бы не Федя, лежал бы у него сейчас в коробке оранжевый огонек. Эх, наподдать бы этому Федьке! Пусть этот Федька теперь и к дому не подходит!
        В это время заскрипела железная калитка ржавым голосом: «К нам иду-у-т»…
        И во двор вошел Федя. Он что-то зажимал в руке, и глаза его весело блестели.
        Данилка насупился, опустил голову. А Федя подошел к нему, улыбнулся и сказал:
        - На!
        И положил Данилке в коробку два розовых камня.
        Данилка чуть не рассыпал всю свою коллекцию. Он схватил Федины камни. Два крупных сердолика лежали у него на ладони, два чистых, прозрачных сердолика. Один продолговатый, розовый, с фиолетовым пояском посередине. А другой круглый, темный, почти вишневого цвета.
        - Ой! - шепнул Данилка. - Где же ты взял их?
        - Важность! - ответил Федя. - Пошел в Лисью бухту и нашел.
        - Ты был в Лисьей бухте?
        - А что ж такого? Утром влез к одному шоферу в кабину - и прямо до санатория. А там десять шагов - вот тебе и Лисья. Только камни искал долго.
        - А Васятка Тимаков говорит: «Граблями греби», - напомнил Данилка.
        - Больно храбрый твой Васятка, - ответил Федя. - Пока такой камень найдешь, семь раз намокнешь да семь раз просохнешь.
        - Ты купался там?
        - А то! Я прямо так - в штанах и в рубашке. А потом хожу по берегу - и ничего, прохладно. Высохну - опять в море. Вот этот прямо на песке лежал. - Федя взял в руки розовый сердолик. - А тот, темный, из волны выхватил.
        Данилка задумался, молча разглядывая камни.
        - Что же, ты, значит, из-за меня ходил за ними? - спросил он, помолчав.
        Федя пожал плечом:
        - Ну, а раз ты плачешь? Ревет, как теленок. Ну, а мне что? Сбегал да принес. Важность!
        Солнце уже село за дальними горами.
        Желтое небо еле светилось над лиловыми вершинами.
        - Пойду гусей загоню, - сказал Федя.
        И пошел домой.
        Данилка вспомнил, что у него тоже дела. Надо теленка загнать - опять убежал куда-то. Надо полыни наломать для веника…
        Он еще раз полюбовался сердоликами, спрятал их в коробку, а коробку засунул под крыльцо, под щелястые ступени.
        Ну вот, теперь у Данилки есть сердолики. И друг у него тоже есть. И сразу стало очень хорошо жить на свете!
        Вскоре пришла мать, принесла ведро воды из цистерны.
        - А мне Карадаг два сердолика прислал, - сообщил Данилка, - розовый и вишневый.
        - Вот как! - удивилась мать. - Значит, ты с Карадагом подружился?
        - Ага. Подружился. И Федя тоже. Карадаг эти сердолики мне с Федей прислал.
        - Очень хорошо, сынок. Очень хорошие друзья у тебя.
        - А еще ты, мама, не бойся. Сергей Матвеич воду найдет. Он сказал, что в Карадаге сердолики есть, - и вот они, есть! Он сказал, что вода в наших горах есть, - значит, есть вода. Он ее найдет. Только упорство нужно.
        САМОЛЕТ ПРИЛЕТЕЛ В КОЛХОЗ
        Еще одна неприятная новость объявилась в колхозе: агроном заметил на виноградниках тлю.
        - Надо немедленно опрыскивать ядом, - сказал он председателю Тихону Иванычу, - чтобы сразу захватить.
        - Шутка сказать - двести гектаров сразу, - покачал головой Тихон Иваныч и взялся за свой сивый ус. Будто если подергает себя за усы, то лучше придумает, как ему быть. - Народу не хватит сразу по всем виноградникам пройти. Может, по участкам можно?
        - Нельзя, - сказал агроном, - пока очередь до дальних плантаций дойдет, виноград погибнет.
        - Ну что ж, - решил председатель, - значит, надо самолет вызывать. Тревога!
        Тихон Иваныч пошел в правление звонить по телефону в совхоз.
        Ребята - Федя, Данилка, Васятка Тимаков и Тоня Каштанова - уселись на ступеньках и стали ждать. В правление их не пустили, а узнать очень хотелось, прилетит к ним самолет или не прилетит.
        Федин Валет тоже сидел с ними. Он любил сидеть там, где люди сидят, рядышком с ними. Люди на скамейку сядут - и он на скамейку взберется. А теперь люди сели на ступеньку - так и он втиснулся к ним в середку. Втиснулся и начал расталкивать ребят, чтобы самому занять побольше места.
        Тоня рассердилась.
        - Противный какой! - крикнула она. - Уходи отсюда!
        Валет прижался к ступеньке и не шевелился. Он сделал вид, что дремлет и ничего не слышит.
        - Пошел, говорят! Чего прижался? - опять закричала Тоня и толкнула Валета.
        Но Валет только приоткрыл глаза, словно интересуясь, кого это гонят отсюда.
        Тоня вскочила и, отряхиваясь, отошла от крыльца. Ребята засмеялись.
        - Собашники! - сказала Тоня.
        Тут она заглянула в открытое окно и увидела, что Тихон Иваныч выходит из той комнатки, где в правлении помещается телефон.
        - Дозвонились, Тихон Иваныч? - крикнула она и повисла на подоконнике. - Пришлют самолет?
        - Завтра к вечеру пришлют, - ответил Тихон Иваныч.
        Тоня спрыгнула на землю.
        - Ага! - закричала она ребятишкам. - Сидите там со своим Валетом, а я уже все знаю! Я спросила! Я вперед всех узнала, ага! Завтра к вечеру прилетит! Сидят там, а я уже знаю!..
        Тут подошел к правлению агроном. Тоня и к нему подбежала похвалиться:
        - Завтра к вечеру прилетит, я узнала! Это я первая узнала!
        Но ребята ее уже и не слушали.
        - Побежим завтра на виноградники? - сказал Федя.
        - Конечно, побежим! - подхватил Васятка.
        Данилка только кивнул головой, а у самого глаза так и засветились. Неужели дома сидеть, когда настоящий самолет к ним на плантации прилетит!
        На другой день, когда солнце только пошло под уклон, ребята уже были на винограднике. Кудрявые виноградные лозы, привязанные к высоким столбикам, стояли рядами. Они заполнили всю долину, поднялись на склоны.
        - Может, виноград есть? - сказал Федя и поднялся в виноградник.
        Васятка оглянулся вокруг:
        - Попадет!
        Но никто их не видел. Колхозницы, сторожившие виноград, собрались около шалаша на склоне горы и толковали о чем-то, наверно о самолете. И Васятка, как мышонок, нырнул под высокие лозы.
        А Данилка стоял и раздумывал. Если мама узнает, то что скажет? И если отец…
        «Но я же рвать не буду!» - тотчас успокоил себя Данилка.
        Он перелез через низенькую каменную ограду и вошел под зеленый навес узорчатых листьев.
        Лозы заплелись и переплелись и повисли над головой, придерживаясь за подпорки. Данилка шел по меже, а со всех сторон обступили его, окружили, заслонили от него небо густые виноградные ветки. Ни гор не видно, ни неба, только светятся среди листьев молодые виноградные гроздья. Светлые зеленые виноградины, и на каждой виноградине - солнечный глазок.
        У Данилки потянулась было рука к винограду. Но тут же он будто услышал голос отца:
        «Эх, Данилка, какой же ты хозяин, если свое колхозное добро портишь?»
        И Данилка больше не стал заглядываться на виноград. Он шел и шел по меже. Хотелось посмотреть, куда она выйдет. А межа все вела и вела его куда-то… И конца ей не было.
        А тут и темнеть стало. Погасли круглые солнечные глазки на крупных виноградинах, и виноградные кисти сразу словно попрятались от Данилки в густой листве.
        Данилка затревожился. Да когда же он выберется из этого виноградного леса? Сунулся сквозь лозы влево - а там такая же стена из листьев. Сунулся вправо - и там сплошная листва. Притихла, не шелестит. И все тихо кругом.
        И вдруг в этой тишине где-то далеко зарокотал самолет.
        - Летит! - крикнул Данилка.
        Но тут же и умолк: закричишь, а сторожихи и услышат!
        Данилка бросился бежать. Самолет прилетит, а он и не увидит. А то еще хуже: начнут опрыскивать виноградник и Данилку опрыскают, как какого-нибудь червяка!
        Данилка бежал, и листья шуршали у него по сторонам. Но он слышал, как все ближе и ближе рокочет над головой самолет. Сюда летит!
        Тут Данилка больше не мог терпеть. Он остановился и закричал изо всех сил:
        - Федя! Федя-а-а-а!
        - Это кто тут кричит? - вдруг отозвался чей-то голос совсем близко.
        - Это я! Это я! - крикнул Данилка.
        Пробежал еще немножко - а тут и дорога! Данилка выскочил на дорогу и налетел прямо на сторожиху, строгую бабушку Аграфену.
        - За виноградом лазил? - спросила она. - Идем в правление!
        - Я не лазил, - начал объяснять Данилка, - я не рвал… Я заблудился! Шел и заблудился!
        - А что тебе тут за ходьба - по виноградникам? Идем в правление!
        - Бабушка Аграфена, я не рвал!.. - захныкал Данилка. - Ну не рвал я!.. Я самолет глядеть! Пусти скорей, вот он летит!
        Самолет уже кружил над плантацией.
        - А! И в сам-деле летит! - удивилась бабушка Аграфена. - А я думала, так болтают люди, не верила!..
        - Вот вы всем не верите! - сказал Данилка с упреком.
        - А неужто тебе поверю? - опять накинулась на него бабушка Аграфена. - Идем-ка в пра…
        - Садится! - крикнул Данилка.
        И, не слушая больше сторожиху, бросился бежать по дороге, в долину, куда пошел на посадку самолет. А что ему с ней в правление идти, если он винограда не рвал?
        Данилка бежал с горы, и ему было видно, что в долине уже собрались все колхозные ребятишки - смотрят вверх, машут руками, кричат что-то… Вон и Федина красная рубашка мелькает. Вот и Васятка там крутится…
        Данилка свернул с дороги и побежал прямиком по склону.
        Он падал, вскакивал, опять падал, опять вскакивал. Вот он и внизу. Вот уже и недалеко бежать - обогнуть горку, проскочить по узкому мосту через овражек, и все!
        Но только Данилка подбежал к мостику - из-за горки навстречу ему показалось стадо коров. Коровы шли медленно, покачивали рогатыми головами. Данилка быстро оглянулся вокруг - что делать? Стадо заполнило все тропки, а передние коровы уже и на мост вступили. Данилка вскрикнул тихонько и нырнул под мостик - вот боялся он коров и ничего не мог поделать.
        Самолет полетал над колхозом, над виноградниками и спустился в зеленую долинку.
        Председатель Тихон Иваныч пришел встретить летчика. И бригадиры пришли. Пришли и сразу заспорили - каждому хотелось, чтобы летчик опрыскивал сначала его участок. Ребята сразу окружили самолет - рассматривали его со всех сторон, пытались потрогать, ложились на землю, чтобы рассмотреть колесики, на которых он стоит, как на ножках.
        Только Федя тревожно оглядывался вокруг. Он давно заметил, что Данилки нет. Куда же он делся, этот Данилка? Неужели ушел домой? А почему же он тогда Феде не сказался? Федя кричал ему, свистел, спрашивал у ребят, не видел ли кто Данилку.
        А Данилка в это время сидел под мостиком. Он сидел под мостиком и ждал, когда пройдут коровы.
        Коровы шли не спеша, они долго топали над его головой, и мостик дрожал под их копытами. Но вот пробежала последняя телочка, и топот затих. Данилка высунул голову из-под моста, огляделся и вылез на дорогу.
        Тут его и увидел Федя. Хотел посмеяться над Данилкой, да некогда было. Он только замахал руками изо всех сил и закричал что было голоса:
        - Скорей! Заводят!
        Данилка прибежал как раз в ту минуту, когда летчик сел в кабинку. Закрутился пропеллер, задрожали крылья, и маленький самолет, слегка разбежавшись, поднялся в воздух. Потом сделал круг, снизился так, что рукой достать можно, и полетел вдоль виноградных шпалер.
        Виноградник зашумел, как в бурю. Пропеллер трепал и ворошил виноградную листву, ерошил ее, вывертывал наизнанку. А летчику это и нужно было - вредители прячутся именно на нижней стороне листа. Он открыл баллон с ядовитой жидкостью и начал поливать виноградник.
        - И ветер и дождик - все свое собственное, - засмеялся Тихон Иваныч. - Эко ловко придумали!
        Данилка стоял и смотрел, как самолет полетел над плантацией. А Федя даже попробовал бежать следом за самолетом. Но сунулся в мокрые лозы и вылез обратно. А тут еще и прикрикнули на него:
        - Куда полез? Отравишься!
        Самолет с ядовитым дождем долго летал над плантациями. До тех пор летал, пока небо не погасло.
        Дома Феде попало за рубашку: вся рубашка у него оказалась в пятнах.
        Но Федя и слушал и не слышал. У них с Данилкой только и разговору было что про самолет. Ох и ловкий же этот самолетик! Хоть и маленький, а трудяга!
        Пожалуй, им с Данилкой стоит пойти в летчики. Горы копать? Что ж, горы копать - это дело не горит. А здесь вон как: «Тревога! Виноградники погибают!» И летчик тут же прилетел, расшевелил листву, опрыскал чем нужно - и готово! Цветут виноградники, зреет виноград. Собирайте урожай, колхозники!
        СМЕЛЬЧАКИ
        - А все-таки ты, Данилка, трус, - сказал Федя, - волны ты на море боишься…
        Федя и Данилка сидели на большом камне. Море чуть шелестело под ногами. Данилка шлепнул ногой по воде.
        - Ну и что же? - ответил он. - А если волна большая? Поди-ка, поборись с ней.
        - И поборюсь! - сказал Федя. - Уж я-то поборюсь! А ты и коров боишься - под мост залез. Ты вот даже крабов боишься. Вон какой маленький в камнях пробирается, - ну что, схватишь?
        Но Данилка, еще и не видя краба, сразу подобрал ноги на камень. Федя засмеялся:
        - Эх, ты! Как бы мне тебя от трусости вылечить?
        Но тут Данилка обиделся.
        - Никакой я не трус, - сказал он, - я просто на крабов глядеть не могу: противные.
        - Ну, а вот если будешь на войне и пошлют тебя в разведку, - пойдешь?
        - А то нет? Конечно, пойду.
        - А если ночью?
        - И ночью пойду.
        - Эх, Данилка, - вздохнул Федя, - ты вот ночью даже в наши каньоны и то не пойдешь, а то - в разведку!
        - Это ты, может, в каньоны не пойдешь, - сказал Данилка. - Ты и днем туда ходить боишься.
        Федя подскочил и чуть не свалился с камня:
        - Я? Боюсь? А пойдем сегодня ночью!
        - Пойдем, - согласился Данилка.
        - Только чтобы прямо в Ведьмину пещеру.
        - Ну и что ж? И в Ведьмину пойдем.
        Федя посмотрел на Данилку. Неужели он и правда Ведьминой пещеры не боится? Федя уже и не рад был, что поспорил с Данилкой. Он думал, что тот струсит и откажется…
        - Прямо в Ведьмину пойдем? - повторил Федя.
        - Вот и прямо в Ведьмину, - подтвердил Данилка.
        Если кто подумал бы, что Федя очень обрадовался и что ему очень хочется идти в Ведьмину пещеру, тот ошибся бы. Но казак назад не пятится. Наступили сумерки, и ребята, никому не сказавшись, отправились в каньоны.
        Тишина стояла в долине. Скатится камушек из-под ноги, а уж окрестные горы прислушиваются - что там такое прошумело? Скажешь слово погромче - тотчас эхо откуда-то отзовется.
        Федя и Данилка шли по дорожке, протоптанной скотиной, и почти не разговаривали. Федя ежился, ему хотелось спать. И зачем только он поспорил с Данилкой! Ходи вот теперь ночью по долине, а потом еще в эти канавы лезть надо… С радостью вернулся бы он домой. Но ведь тогда Данилка скажет, что его самого от трусости лечить надо!
        А Данилка и думать забыл про сон. Долина при луне казалась ему незнакомой и таинственной. Узкие дорожки стали голубыми. Они, как ручейки, бежали среди голубой полыни. А полынь отдыхала от жаркого дня. Она стояла неподвижно и, расправив ветки, глядела в звездное небо…
        И еще казалось Данилке, что земля и небо смотрят друг на друга и неслышно беседуют о чем-то. Иногда звездочка падала сверху. И Данилка тут же решал про себя, что это небо нарочно сбросило звездочку, - ведь там, вверху, их и так слишком много!
        - Федь, а Федь, - сказал Данилка, - ты никогда звезду не находил?
        - Какую звезду? - удивился Федя.
        - А вот что с неба падают.
        - Нет, - ответил Федя. - А ты?
        - И я нет. А вдруг найдем сегодня?
        - Не найдем, - подумав, сказал Федя, - они на земле не горят. Гаснут.
        Вскоре показались каньоны. Они, словно темные морщины, легли через лунную долину. Ребята подошли к краю самого глубокого русла, заглянули вниз. Луна освещала одну стену каньона, а дно его и другая стена оставались в тени.
        - Что, забоялся? - сказал Федя.
        А сам думал: «Хоть бы этот Данилка и вправду забоялся!»
        Но Данилка качнул головой:
        - Это, может, ты забоялся?
        - Я? Это я-то забоюсь? - Федя ткнул пальцем себя в грудь. - Я забоюсь?
        - Ну и я не забоюсь!
        И Данилка первым полез в каньон.
        Они шли по узкому глубокому коридору с земляными стенами. Иногда под ногой хлюпала вода, оставшаяся в ямке. Ноги путались в кустиках жесткой травы, которая успела вырасти на дне.
        Ничего не было видно из каньона. Только узкая звездная полоска мерцала над головой. Данилке казалось, что края каньона, косматые от полыни, упираются прямо в небо. И среди сухих кустиков и былинок он увидел большую звезду. Белая звезда лежала на самом краю обрыва, запутавшись в сухой траве. Вот пойди и возьми ее!
        Но шагнул Данилка в сторону - и все пропало. Темная трава косматилась над каньоном, а белая звезда сияла высоко на небе.
        Скоро глаза привыкли к темноте, и стали видны рытвины, и камни, и гладкая извилистая дорожка, проложенная ручьем на дне каньона. Можно было разглядеть и стены каньона: одна стена темная, другая серая и зеленоватая под луной, с какими-то впадинами, пещерками, с неясными очертаниями каких-то фигур… Тут луна начала колдовать.
        - Федь, а Федь, - прошептал Данилка, - смотри-ка, будто верблюд вон там высунулся…
        Но Федя не видел верблюда:
        - Просто кусок глины торчит.
        Данилка с замирающим сердцем прошел мимо неподвижного верблюда - да, это просто кусок глины. Зато на освещенной луной стене каньона Данилка отчетливо увидел фасад какого-то дома. Колонны по всему фасаду, крыльцо со ступеньками - только ступеньки осыпались. Окна с закрытыми ставнями, слепые окна. Подземный, заколдованный дом…
        - Федь, а Федь, ты дом видишь?
        - Где дом? Никакого дома. Просто водой размыло.
        Федя не видел никакого дома. Но впереди за поворотом что-то густо чернело. Федя поднял камень и бросил туда, где чернело. Камень прошуршал по сухой листве. Федя ободрился, прибавил шагу. Это камыши чернели за поворотом.
        Совсем примолкли ребята, когда вступили в эти камыши. Высокие пушистые метелки сомкнулись у них над головой. Федя и Данилка уже не дразнили друг друга и не спрашивали: боишься, не боишься, - они молча шагали, касаясь друг друга плечами. Они слушали, как трещат и шелестят у них под ногами жесткие стволы и листва камышей.
        - Скоро… пещера будет… - сказал Федя.
        Хотел сказать: «Ведьмина» - и не сказал. Раздвинул плечами камыши и пошел дальше. Надо было идти. Не оставаться же здесь! А страх уже мало-помалу забирал его. Но Федя был крепкий, он терпел и еще мог терпеть. И будет терпеть, но перед Данилкой не сознается.
        А Данилке давно уже было не по себе. Он тревожно оглядывался по сторонам. Уйти бы отсюда, вскарабкаться по этим выступам наверх, в светлую долину, и бежать домой что есть мочи!
        Но тогда, значит, правду сказал Федя, что его лечить нужно…
        Снова узкий коридор. Заколдованный город остался позади. Темная стена заслонила проход.
        - Пещера, - сказал негромко Федя и замедлил шаг.
        Данилка подошел к нему поближе. Замирая от страха, они тихонько шли к темной пещере.
        Как-то так случилось, что над трещиной остался холм земли. Поток подмыл этот холм, прорвался сквозь него, и над руслом остался тяжелый темный шатер. Это и была Ведьмина пещера. Кто так назвал ее в давнее время? Может, деревенские ребята, а может, пастухи.
        Неслышно ступая, затаив дыхание, ребята вошли в пещеру.
        Из пролома сверху падали прямые лунные лучи. Они слегка освещали пещеру, но от этого света пещера казалась почему-то еще страшнее. Что-то шевельнулось в темном углу. Данилка дрогнул и весь напрягся, готовый бежать. У Феди тоже холодок прошел по спине. Он пристально вгляделся в угол. Две крохотные точки, будто бисеринки, светились оттуда.
        - Глядит… - шепнул Данилка.
        Федя шагнул к этим точкам. Из угла что-то еле слышно зашлепало. Точки передвинулись…
        - Ха! - сказал Федя. - Это жаба!
        Данилка перевел дух.
        Это и в самом деле была жаба. Пробираясь по стеночке, срываясь с уступов, она торопилась убраться подобру-поздорову.
        - Ну, вот тебе и Ведьмина пещера! - начал было Федя. - Ну и что? Жабы, и все…
        Вдруг Данилка дернул его за рукав. Кто-то, осторожно ступая, подходил с другой стороны к пещере. Мелкими шажками шел кто-то, будто подкрадываясь: туп-туп-туп… И тут ребята не выдержали. Они брызнули обратно по узкому руслу. Ничего не видя и не слыша, они мчались вперед. Иногда пытались выбраться, карабкаясь на стену каньона, срывались, падали и опять бежали.
        Наконец нашли подходящее место, выбрались наверх и полетели, чуть касаясь земли, по серебряной полынной долине. Домой!
        Там, где кончались каньоны, на дороге окликнул их верховой. Это был старый пастух Иван Никанорыч.
        - Эй, ребята, далеко бегали?
        Федя и Данилка сразу сбавили свой полет, как бы приземлились, и пошли обыкновенным мальчишеским шагом. Тут уже бояться нечего - живой человек, свой человек с ними!
        - А мы тут… по всей долине… - передохнув, сказал Федя.
        - И по каньонам… - добавил Данилка.
        - А не видали там ягненка? - спросил Иван Никанорыч. - Ягненка подпаски где-то оставили, ищи вот теперь! А где искать? На той ли горе, на этой ли…
        Федя и Данилка поглядели друг на друга.
        - А! - весело сказал Данилка. - Да это ягненок был!
        А Федя принял равнодушный вид.
        - Я и так знал, что ягненок, - возразил он Данилке. - Поезжайте, дяденька Иван Никанорыч, к Ведьминой пещере, он там понизу ходит. Мы бы пригнали его, да ведь… да ведь…
        Иван Никанорыч не стал ждать, когда Федя объяснит, почему они не пригнали ягненка. Он стегнул прутиком лошадь и рысью поехал к большому каньону. А Федя и Данилка пошли домой.
        - Значит, ты знал, что это ягненок? - лукаво спросил Данилка.
        - Конечно, знал! - ответил Федя сердито.
        Данилка засмеялся, но спорить не стал. И Федя не стал спорить. Только он с тех пор уже никогда больше не лечил Данилку от трусости.
        ФЕДИНА ТРЕВОГА
        Каждый день в колхозе ждали: вот сегодня найдут воду! Уж невмоготу становилось жить. Скотина похудела, коровы стали давать меньше молока. Гуси и утки ходили встрепанные, запыленные какие-то. Овцы осипшими голосами блеяли у водопоя. Все просили: воды, воды, воды!
        Воду привозили, делили по дворам. И коровам наливали, и лошадям, и овцам. Но мало было этой воды, не вволю, не досыта, а так, лишь бы протерпеть тяжелое время.
        Сергей Матвеич совсем замучился и почернел. С рассветом уходил он с бригадой в горы. Там бурили, тут бурили. Где-то здесь обязательно должна быть вода. А воды нет и нет.
        Как-то вечером Федя прибежал к Данилке.
        - Сергей Матвеич пришел? - спросил он.
        Данилка тяпкой рыхлил землю вокруг абрикосовых деревьев. Поливки почти никакой, иногда моют что-нибудь да выплеснут под деревья эту воду. А если разрыхлить землю, то все-таки корням полегче.
        - Нет еще, - ответил Данилка, продолжая работать.
        Федя сел на теплый от солнца камень:
        - Тогда подожду.
        - А на что он тебе? - спросил Данилка.
        - Нужно.
        Данилка взглянул на Федю и опустил мотыгу.
        - Ты что, заболел?
        Федя сидел сумрачный, совсем расстроенный.
        - Не заболел. Кабы заболел, то хорошо!
        - А что же ты?
        - Наши уезжать собираются.
        Данилка даже и не понял сразу:
        - Как уезжать? Куда? На сколько?
        - Ни на сколько. - Федя пожал плечами. - Совсем.
        Данилка бросил мотыгу и подошел к Феде:
        - Совсем? Как совсем? Куда совсем?
        - Ну, «куда, куда»! Известно куда - к отцовой родне. На Орловщину.
        - О-ей!..
        - Тетя Фрося все зовет и зовет. Тут, говорит, без воды помрем. А там воды много.
        - А отец что?
        - А отец говорит: «Что ж, соберемся да поедем».
        - А мать?
        - Только мать не хочет.
        - А может, мать переборет?
        - Нет. Тетю Фросю разве переборешь?
        Федя и Данилка пригорюнились.
        «Из дому куда-то ехать… - думал Федя, а слезы так и подступали к самому сердцу. - Тут все ребята… и море… и все».
        «Как же без Феди? - думал Данилка. - Все ребята здесь, а Феди не будет… И в доме на горе будут другие люди жить…»
        - А вдруг да найдут воду, - сказал Данилка, - тогда что?
        - Не знаю. - Федя как будто всхлипнул. - Не найдут, наверно!
        Федя и Данилка, занятые горькими думами, тихо вышли из сада и уселись на крыльце.
        - Что это вы нахохлились? - спросила Данилкина мать. - Или натворили чего?
        - Мы, мама, ничего не натворили, - ответил Данилка. - Мы Сергея Матвеича ждем.
        Наступила тьма.
        Во всем колхозе загорелись электрические лампочки, будто кто-то сразу бросил пригоршню огней в темную долину.
        Тут и пришел Сергей Матвеич.
        Ребята бросились ему навстречу:
        - Ну что, Сергей Матвеич?
        Сергей Матвеич поглядел на них усталыми глазами, приподнял брови, покачал головой:
        - Пока ничего хорошего.
        - Все, - упавшим голосом сказал Федя.
        И, не оборачиваясь, пошел домой.
        У Данилки защемило под ложечкой. Он направился было следом за Федей, но мать сейчас же увидела.
        - Куда это? - удивилась она. - Ночь на дворе. Неужели вам, ребята, дня не хватило? Иди-ка, Данилка, ужинать, да спать пора. Топчан по тебе скучает.
        Медленным шагом шел Федя по деревне. Ему домой даже идти не хотелось. Ну что там? Споры, брань. Мать плачет и тоже бранится.
        «А может, отдумают? - прикидывал Федя. - Может, пока я ходил, отец послушался матери: «Зачем хозяйство разорять? Останемся. Пускай сестрица одна едет». Мать, ведь она тоже… бедовая. Она и отспорить может!»
        Тишина стояла в колхозе. Только море шумело и шумело, словно баюкало землю.
        «Не хочу уезжать… - всхлипнул Федя. - Не хочу, и все!»
        Он вошел в дом и сразу понял, что надежды его не сбылись. Отец не послушался матери, но мать послушалась отца и тети Фроси.
        Все трое сидели за пустым столом и разговаривали. И такие у них были разговоры, что, видно, даже про ужин забыли.
        - А гусей тоже с собой брать, - спрашивала мать, - или резать?
        - Зачем же это резать? - возражала тетя Фрося. - Там река, выгон широкий, зеленый с весны до осени. Пустим - и будут ходить. Гусей довезти нетрудно. В клетку - и все.
        - Моря жалко… - вздохнула мать. - Как же без моря? Ведь я здесь родилась. Всю жизнь на море…
        - Ну, это пустое! - Отец махнул рукой. - Баловство. Что оно, твое море-то? Утонуть можно, а напиться нельзя.
        - Виноградники хороши… - опять вздохнула мать, - и дом у нас устроенный…
        - Снова-здорово! - сердита сказала тетя Фрося. - Подумаешь, дом - из глины сбитый!.. Ужинать давайте. А то, пока посидим, еще передумаем.
        - А я не поеду, - вдруг заявил Федя.
        - А тебя когда спросят, тогда ты ответишь, - сказал ему отец. - Пока еще не спрашивали.
        - Наймусь на птичник и буду работать, - проворчал Федя.
        Но на него уже никто не обращал внимания. И отец и мать задумались. Только тетя Фрося весело хлопотала, собирая на стол.
        - А вам, тетя Фрося, хочется, ну и ехали бы одни! - сказал Федя. - Зачем и приезжали только!
        Но тут отец на него прикрикнул и хлопнул ладонью по столу:
        - Это еще что? Вишь ты как разговорился со старшими! - И, вздохнув, добавил: - Да. Если б хоть вода была… А то где вот она? Ищут, ищут. Видно, все-таки уходить придется.
        С тяжелой душой улегся Федя спать. Ему все представлялось, как связывает мать узлы, как сажают гусей в большую клетку, как выносят из избы разные вещи и грузят в машину… Ребята в это время гурьбой бегут на море, синее море сверкает, плещется, зовет… А он, Федя, стоит у машины! Сейчас сядет и уедет куда-то, и больше не будет его здесь, и не будет их дома. И Данилка выйдет на дорогу и только поглядит им вслед…
        Тут у Феди опять закапали слезы. Но он зажмурил глаза покрепче и уткнулся в подушку.
        Мать тоже долго не спала. Федя слышал, как она ворочалась на кровати.
        - А корову как же?.. - прошептала она. - Продавать?
        - Не с собой же везти, - отозвалась тетя Фрося. - Что там, коров нету, что ли? Ведь ее в корзину не посадишь.
        - Хорошая коровка-то.
        - И там не хуже. Там разве столько молока-то коровы дают? Там по ведру дают. Потому что пастбище там - трава по пояс.
        Под этот шепот Федя уснул и увидел во сне, как уводят со двора их маленькую красную коровку Зорьку.
        «Не отдам корову! - воевал во сне Федя. - Буду на ферме работать! И Зорька пускай со мной! Не отдам, и все!»
        А у самого у сонного текли по щекам слезы и мочили горячую подушку.
        ДРУЗЬЯ РАССТАЮТСЯ
        Как ни плакал Федя, как ни спорил с родными, по его не вышло.
        Что было во сне, все повторилось наяву. Отец съездил в Феодосию, взял билеты на поезд до самого города Орла.
        - Собирайтесь, - сказал он матери и тете Фросе и показал им билеты. А когда увидел, что Федя стоит тут же и глядит на него испуганными глазами, отец сказал: - И ты собирайся. Тоже небось какое добришко есть!
        Отец уже не ходил на работу. Он разорял свой дом. Снимал электрические провода, вывинчивал лампочки - на новом месте понадобятся. Отрывал замки от дверей и запоры у оконных рам - на новом месте пригодятся. Приглядывался, не содрать ли черепицу с крыши да не увезти ли с собой. Может, там, на новом месте, дорого будет крыши крыть?..
        И мать перестала ходить на работу. Она то суетилась, собирала разные вещи, складывала что в ящик, что в чемодан, звонким голосом переговаривалась с тетей Фросей, а то вдруг садилась где попало, и руки у нее опускались. Как бы хорошо ни было там, на Орловщине, а покидать свой дом человеку всегда тяжело…
        Зато тетя Фрося будто лет на двадцать помолодела. Она и ящик с посудой сама гвоздями забила. И большую клетку где-то добыла - гусей перевозить. И отцу указывала, что с собой взять, а чего брать не надо. И на мать покрикивала, чтобы не сидела сложа руки да не плакала - здесь в море и так соленой воды много!
        А вечером пришел Иван Никанорыч.
        - Сами коровку приведете ай мне согнать? - спросил он.
        Федя и Данилка в это время спускались с горы. Федя как увидел около своего двора Ивана Никанорыча, так и бросился домой. Сердце у него защемило - пастух за Зорькой пришел.
        Мать молча надела Зорьке веревку на рога и вывела ее на дорогу.
        - Не отдам Зорьку! - заголосил Федя и начал отнимать у матери веревку.
        Но Иван Никанорыч тихонько отстранил Федю, взял веревку, намотал на руку и сказал:
        - Не тужи, Федюнька. На новом месте у вас, глядишь, новая корова будет. А твою Зорьку я не обижу. Коровы все на колхозном дворе ей знакомые, вместе пасутся. Не ехать же ей с вами, сам посуди. Она уже привыкла полынь да колючки жевать, ей, пожалуй, на орловских лугах-то и скучно станет…
        И повел Зорьку по деревне, на колхозный двор. Федя ревел во весь голос. Данилка тоже хлюпал рядом.
        Федина мать молча смотрела вслед своей красной коровке. Мать уже не была веселая и румяная, и глаза у нее не блестели. Она глядела до тех пор, пока Иван Никанорыч и Зорька не скрылись за поворотом. А потом вдруг села на каменную лесенку, которая поднималась к их дому, закрыла лицо руками и закачала головой:
        - Ох, что же, что же мы наделали? Весь свой дом разорили!
        А на другой день пришла к Бабкиным колхозная грузовая машина. И полчаса не простояла у двора - живо погрузились. Почти никто и не провожал Бабкиных: народ был на работе. Пришла только соседка Катерина да дедушка Трифонов. Да ребятишки со всего колхоза сбежались - и Петруша, и Тоня, и Васятка Тимаков…
        Данилка был тут же. Он глядел, как грузят вещи, как ставят большую клетку с гусями, как поднимают в кузов ящики, чемоданы, узлы… Он стоял хмурый, взъерошенный и все поджимал губы и супил черные брови.
        Федя стоял у машины. Он уже был какой-то чужой - в белой рубашке, в башмаках, в новой синей кепке. И ни на кого не глядел, только изредка вздыхал.
        - Садись с матерью в кабину, - сказал Феде отец. - Прощайся с ребятами!
        Но Федя не стал прощаться. Он засопел и полез в кузов, к отцу. Что ему в кабине делать? Оттуда ничего не видно.
        Машина сразу тронулась. Федя испуганно вскинул глаза.
        - Ребята, прощайте! - крикнул он.
        - Прощай! - дружно отозвались ребята.
        - Данилка, прощай! - еще раз крикнул Федя.
        - Прощай… - еле слышно отозвался Данилка.
        Но Федя его уже не слышал. Машина так зарычала, поднимаясь в гору, и подняла такую пыль, что сразу закрыла от него и ребят, и дома, и виноградники на ближних склонах…
        Только горы видны были долго. И Теп-Сель, на котором, будто далекая звездочка, поблескивал барабан камнедробилки. И лиловый скалистый утес, который кажется Данилке человеком, сидящим на горе. И дольше всех видна была Феде Большая гора, куда они с Данилкой недавно ходили…
        А справа глядело на Федю море, фиолетово-синее среди желтых берегов. Машина повернула - желтые увалы заслонили море. Машина прошла дальше, опять повернула - и еще раз мигнуло море синим глазком. А потом уж и совсем пропало.
        Незнакомые горы встали вокруг и заслонили все, что до сих пор знал и любил Федя. Он вздохнул и стал глядеть по сторонам - на кукурузные поля, на виноградники, на колхозы, лежащие у дороги… Но ни одного колхоза не было такого хорошего и красивого, как их колхоз. А что же будет там, где ни гор, ни моря нету?.. И Данилки нет!
        А Данилка побрел домой. Достал свои камни. Поглядел на свет сердолики. А он еще злился тогда на Федю, хотел его со двора прогнать. Да если бы Федя сейчас хоть все его камни закинул в море, Данилка бы и слова ему не сказал и сердиться на него не подумал бы!
        Данилка пошел было в сад сорвать яблочко. Яблок сколько хочешь, рви, пожалуйста. Вон и сливы почернели. А что одному-то есть - интересно, что ли?
        Пришли к обеду отец и мать с работы. Мать поглядела на Данилку и сразу все поняла.
        - Не горюй, сынок, - сказала она, - что ж теперь поделать? У нас в колхозе еще хороших ребят немало.
        - Это о чем же он горюет? - спросил отец.
        - Как же о чем? - ответила ему мать. - Дружок его сегодня уехал.
        Отец нахмурился, закурил трубку. Никогда он перед обедом не курит, а сейчас закурил.
        - Значит, уехали Бабкины, - сказал он. - Ну что ж, скатертью дорога. Эти люди по всей земле будут бродить, легкой жизни искать. Пускай себе едут - кому такие колхозники нужны?
        - Да ведь каждому хочется жить хорошо, - сказала мать. - Вон яблонька и та к солнцу тянется.
        - Хорошую жизнь самому делать надо, - сердито ответил отец, - а не искать, где она готовая лежит. Пускай едут!
        ВОДА
        Утром Данилка проснулся рано, на заре. И сразу вспомнил, что Феди уже нет. Федя уехал.
        - Мам, - сказал Данилка, - а пускай бы Федя у нас остался?
        - Пускай бы, - ответила мать, - только разве он остался бы без матери? Вот ты без меня остался бы?
        Данилка прикинул, подумал. Нет, он без матери не остался бы. И снова пригорюнился. Казалось - как хорошо придумал. Написать бы Феде письмо, пускай бы Федя вернулся и жил у них. А оказывается, нет, плохо придумал.
        Захлопал кнутом пастух. Мать выгнала корову. Стадо прошло мимо двора. Прошумела машина.
        Данилка вскочил. Может, это машина обратно Бабкиных привезла? Может, Бабкины раздумали ехать, продали билеты и вернулись домой?
        Данилка с разбегу распахнул скрипучую калитку и помчался к Бабкиным. Утреннее солнце косыми лучами осветило горы. Длинные тени тополей легли через дорогу, и дорога стала полосатой. Около Бабкиных, конечно, никакой машины не было. А дом их стоял пустой, с закрытыми ставнями. Словно закрыл глаза от печали и больше не хочет смотреть на белый свет. И только черный Валет сиротливо лежал у крыльца. Он, наверно, думал, что хозяева скоро вернутся. Он лишь мельком взглянул на Данилку и тут же снова уставился на дорогу, по которой вчера ушла машина. И все глядел туда, будто боялся, что пропустит машину, на которой вернутся хозяева.
        Данилка направился было обратно, домой. Но в это время случилось что-то необыкновенное. Под горой, в долинке, где на высоких деревянных ногах стоял бур, послышался какой-то шум, раздались веселые крики.
        И вдруг выше горы, выше колхозных крыш, выше тополей взвилась мощная водяная струя. Она била вверх фонтаном, шумела, сверкала и густо рассыпала кругом крупный дождь.
        - Ой! - взвизгнул Данилка. - Вода!
        А по деревне уже бежал народ в долину, и все кричали:
        - Вода! Вода! Вода!..
        - Данилка, пойдем с нами! - крикнула Тоня Каштанова.
        - Пойдем с нами, Данилка! - крикнули и другие ребята.
        Им было жалко Данилку: ведь они знали, что он расстался со своим лучшим другом.
        Данилка подбежал к ребятам, и они все вместе помчались в долину, где шумела вода. По колючкам бежали, по камням, по жесткому щебню горной дороги. Данилка не чувствовал ни колючек, ни щебня и ничего не видел. Он только видел, как бьет в небо веселая сверкающая струя, как рассыпается вокруг нее солнечный дождь и одна за другой вспыхивают маленькие радуги.
        С криком и смехом ребята бросились прямо под шумящий фонтан, под этот веселый дождь, и начали плясать, шлепая босыми ногами по лужам. Колхозники смеялись, глядя на них. Да смеялись и просто так, глядя друг на друга, - уж очень большая радость была у них сегодня!
        Улыбался и Сергей Матвеич. Наконец-то он добился, нашел воду! Колхозники подходили, жали ему руку, благодарили. Тихон Иваныч от радости не знал, что и сказать, только дергал себя то за правый ус, то за левый. А телятница Анна как прибежала, так и бросилась Сергею Матвеичу на шею и крепко его поцеловала:
        - Спасибо тебе, Сергей Матвеич! Спасибо тебе! И за себя и за телят спасибо!
        Ребята, мокрые насквозь, плясали под густыми брызгами, скользили, падали, визжали, выбегали из-под дождя и снова лезли под дождь.
        Вдруг Данилка остановился, перестал плясать.
        - Вот и вода, - сказал он, - а Бабкины уехали…
        Он вышел из-под фонтана, отошел в сторонку, губы у него задрожали. Мать увидела его, подошла к нему.
        - Что, лягушонок болотный, застыл? - сказала она и вытерла своим фартуком Данилке лицо. - Беги домой, надень сухие штаны.
        Но Данилка, ни слова не говоря, уткнулся в материн фартук и горько заплакал.
        - Что ты, сынок? - испугалась мать. - Что ты?
        - Мама, - еле выговорил Данилка, - вот она, вода-то, а чего же они уехали?
        - Поторопились, - сказала мать, - зря уехали. Ну, ты не горюй, сынок. Слышишь, о чем вода шумит? Винограду будет много в колхозе - вот о чем она шумит. Огород большой будет в долине, капуста будет у нас расти, помидоры, картошка!..
        - И картошка? - переспросил Данилка.
        - И картошка. Когда воды много, все уродится.
        Данилка больше ни о чем не стал спрашивать. Если бы тетка Фрося знала, что тут картошка уродится, она бы не стала звать на Орловщину. И Бабкины не уехали бы… А что, если побежать сейчас в Феодосию? Может, Бабкины еще там? Может, сидят на станции да ждут поезда?
        Никто не видел, как ушел Данилка. Он долго шел по шоссе, до самого колхоза Вольного. В этот колхоз они с Федей и с Фединой матерью приходили за цыплятами для колхозной птицефермы. У них в колхозе куры простые, а здесь породистые, белые леггорны. А Федина мать ведь заведующая фермой была…
        Данилка спустился в долину, полную виноградников и фруктовых садов. Подошел к источнику. Источник окружали высокие серебристые тополя с гладкой зеленоватой корой. Данилка успел уже высохнуть в дороге и вспотеть успел. Он напился, поплескал в лицо и на голову холодной водой и поспешил дальше.
        Данилка вспомнил, что из колхоза Вольного через высокую гряду гор проходит тропочка в Феодосию. Федина мать показывала им эту тропочку. Если пойти прямиком через горы, то до Феодосии недалеко, всего километров восемь.
        Данилка, остерегаясь чужих мальчишек и злых собак, пробрался по зеленым колхозным улицам к подножию желтой, опаленной солнцем горы. Стоял глядел - где же та самая тропочка, по которой в Феодосию ходят?
        И увидел! Вон она вьется по горе, среди серых колючек. Данилка прибавил шагу и полез на гору.
        Тишина стояла кругом. Незнакомые горы как бы с удивлением смотрели на Данилку. «Куда ползет этот маленький человек? - словно думали они. - Куда ползет эта козявка? Далека и пустынна дорога, нет на пути ни ручья, ни зеленого деревца. Только солнце палит горячими лучами, припекает нам, горам, каменные лбы…»
        А Данилка шел и все думал: «А может, они еще не уехали? Ведь они же не знают, что у нас теперь воды много и картошка тоже будет расти!»
        Долго поднимался Данилка в гору. Вышел на вершину. Горячее каменное поле, широкое и пустое, открылось перед ним. Вольный ветер гулял здесь, наверху. Он трепал Данилкины волосы, поднимал вокруг него гремучие, как жесть, желтые колючки и гнал их куда-то… И вдруг, словно стараясь показать свою силу, начинал толкать Данилку то в бок, то в спину, сбивал его с тропки. Как будто очень хотелось ему закружить Данилку вместе с колючками и понести по каменным увалам.
        «А я приду и скажу им… - повторял про себя Данилка. - Только бы вот поезд не ушел!»
        От мысли, что поезд может уйти и Данилка не успеет задержать Бабкиных, у него вздрагивало сердце. И он еще быстрее шагал по горячей тропинке.
        Данилка не знал, сколько он прошел, близко уже Феодосия или еще далеко. Горы заслоняли от него весь мир. Но вот и расступились горы, далекое синее море взглянуло на Данилку. И там, на этом далеком берегу, Данилка увидел большой город…
        Феодосия!
        По тропочке навстречу Данилке шли две женщины, повязанные яркими платками. За плечами они несли какие-то сумки - видно, ходили в Феодосию купить что-нибудь для хозяйства. Одну из них, смуглую, светлоглазую, в голубом платке, Данилка узнал. Это была птичница Нюша из колхоза Вольного. У нее Федина мать брала цыплят.
        - Это куда же направился, парень? - спросила Нюша.
        - В Феодосию мне надо, - ответил Данилка и хотел пройти мимо.
        Но Нюша задержала его:
        - Это зачем же тебе, парень, в Феодосию понадобилось? Неужто мать послала?
        - Надо мне, - повторил Данилка, - к поезду.
        - К какому поезду? - удивилась Нюша. - Уезжаешь ты, что ли?
        - Эка, хватился! - сказала другая женщина, в красном полушалке. - Да поезд в шесть утра ушел.
        - Ушел?.. - прошептал Данилка.
        Он поглядел ей в лицо. Загорелое, морщинистое было лицо у этой женщины, нос, будто луковица, лупился от солнца, из-под припухших век на Данилку глядели добрые коричневые глаза.
        - Ушел, ушел поезд, жавороночек, - повторила женщина. - Ай родной кто уехал?
        Данилка промолчал.
        - Так что поворачивай обратно, парень, - сказала Нюша. - Пойдем с нами.
        И женщины пошли своей дорогой. Они спешили - время летом дорого.
        Данилка не пошел с ними. Он долго стоял и глядел на море, на большой город, на белые домики, толпившиеся на берегу… Из этого города проложены рельсы к далекому городу Орлу, по ним сегодня утром ушел туда поезд. Рано утром ушел. В тот самый час, когда в долине из скважины хлынула вода.
        Данилка постоял, постоял и побрел обратно. Больше спешить было некуда. Он шел и глядел, как ветер гоняет колючки по склонам гор, как взлетают над тропинкой и бегают по рыжей земле какие-то маленькие рыжие птички… И думал о том, что вот теперь-то он по-настоящему потерял своего друга Федю.
        Но прежде чем спуститься с горы, Данилка взобрался на самую высокую вершину и, глядя в прозрачную синюю даль, крикнул:
        - Федя! Приезжай обратно!
        Рыжая птичка что-то чирикнула ему в ответ. И что-то ветер прогудел, вырвавшись из ущелья. Но на этот раз Данилка не понял их языка и не расслышал, что они ему сказали.
        1958