Три четверти Анна Красильщик
        Когда тебе 12 лет, мир становится с ног на голову, всё кругом трещит и рушится. А тут ты ещё попадаешь в новую школу. К тому же на дворе девяностые годы со всеми их непростыми событиями. Три школьные четверти — путь от себя, маленькой, домашней, к себе школьной, озлобленной, не понимающей, как быть не такой, как все.
        Анна Красильщик
        Три четверти
        Моим бабушкам, по которым я очень скучаю
        Касе — вообще за все и за всегдашнюю лучшую на свете поддержку в частности, маме к папе, которым все поправилось. Асе, Ирке, Нюху, Илюше, Кате — моим друзьям, которые безотказно читали главу за главой, делали мне замечания и хвалили, — если бы не они, ничего бы не получилось, Лиле за все на свете, Мите — за объяснение, что, если не попробовать, ничего точно не получится, Елене Исааковне Вигдоровой — за невероятный для меня отзыв, Варе — за фактчекинг, Соне и Пете — просто так.
        Все события и персонален вымышлены, а совпадения случайны.

        Первая четверть
        Мне двенадцать лет, и я перехожу в седьмой класс. У меня есть мама, папа, бабушка, два дедушки и сестра по прозвищу Малютка. Одного дедушку я называю Первый дедушка, а другого — Второй, Бабушка, которая была женой Первого дедушки, недавно умерла, но я не хочу об этом говорить. Не так давно мы переехали и теперь живем на пятом этаже. Когда я спускаюсь по лестнице, часто загадываю: если ступенек четное число, бабушка на самом деле жива. Четное число выпадает гораздо чаще, чем нечетное, но ничего не срабатывает. То же самое с бордюром и плитками в метро: наступай не наступай на границы — бесполезно. Ничего изменить не выходит.
        Первые бабушка и дедушка жили вдвоем в высоком кирпичном доме, а мы — в шестиэтажном серо-коричневом. Между нашими домами был парк с утками, прудами и горками, с которых зимой катались на санках и лыжах. Если не отвлекаться на горки и уток, парк можно пройти за двадцать две минуты. Двадцать две минуты и тридцать четыре секунды, если точнее. Еще пятнадцать минут от нас до парка и одиннадцать — от парка до бабушки с дедушкой. Теперь мы ходим в парк очень редко: когда умерла бабушка, мы поменяли две квартиры на одну большую и переехали в другой район. Первый дедушка стал жить с нами, а мне пришлось искать другую школу.
        Старая школа, в которую я ходила раньше, была совсем рядом с домом. Я засекла время: дорога занимает двенадцать минут сорок пять секунд (а если точнее, сорок четыре), или тысячу сто семь шагов.
        - А Новая школа тоже близко? — спросила я маму.
        - Туда пешком не доберешься. Надо ехать на троллейбусе или на метро.
        Об этом я как-то не подумала. Можно, конечно, посчитать шаги от дома до остановки и от остановки до школы, а потом сложить. Но вот как считать шаги в троллейбусе, непонятно.
        - Пешком совсем не нужно идти?
        - Почему не нужно? От остановки минут пятнадцать через парк.
        - Клево.
        Мама кивнула, как будто все поняла, хотя на самом деле, конечно, не поняла ни капельки.
        Кажется, первый раз мы поехали в Новую школу в конце весны. А может, в начале осени. Не помню уже. Мама сказала, там будет собеседование. Мы доехали до парка на троллейбусе, а потом пошли пешком. Мы тут гуляли однажды, но с тех пор здесь явно что-то произошло, причем типа бомбежки. Повсюду были памятники. Они напоминали незнакомых между собой людей, притащившихся погулять в парке, но не знающих, куда себя деть. Один, в очках и с бородкой, сидел, сложив руки на коленях, и смотрел куда-то вдаль поверх деревьев. Другой, в плаще и почему-то измазанный краской, стоял к нему спиной, уставившись в серый длинный дом. Некоторые валялись на траве, как мертвые или пьяные.
        - Что это вообще значит?
        - Слава богу, наконец снесли этот позор.
        - В смысле, позор?
        - Памятники убийцам и преступникам.
        - А ставили тогда зачем?
        - Потому что долгие годы страной управляли они и их единомышленники, а людям никто не говорил правду.
        - А теперь?
        - А теперь все поменялось: мы живем в другой, новой стране, у нас демократия. Ты же знаешь, что это такоё?
        Я что-то промычала в ответ, хотя, если честно, забыла, что это значит.
        - Демократия — это когда власть принадлежит народу, — напомнила мама. — Вот и нам с тобой тоже.
        Однажды были выборы депутатов и победили те, которых выбрали мы. Не я, конечно, а родители, бабушка и дедушка. Бабушка тогда еще была жива. Она так обрадовалась, что прыгала на одной ноге и обнимала дедушку. Депутат, за которого тогда голосовала наша семья, был совсем седой, а лицо при этом молодое. В Старой школе отменили занятия, и еще раньше в коридорах поставили будки с красными занавесками. Туда нужно было залезать, чтобы оставить свой голос. Не в смысле прокричать что-то в дырку в будке, а опустить туда бумажку с именем того, кто тебе больше понравился. После этого седой стал президентом, но какой-то новой страны, потому что был еще старый президент старой страны. Старый президент говорил, произнося «г» как «х», и у меня смешно получалось его передразнивать. Он был лысый — ну, почти лысый, — а по лбу у него расплывалось огромное родимое пятно, точно такой же формы и цвета, как старая страна на карте у меня над кроватью. Или как пятно от варенья. Как так получилось, не очень понятно, но прикольно, когда у президента на лбу нарисована его страна. Потом старый президент куда-то исчез и остался
только новый, и страна тоже новая. Поэтому старые памятники и отвезли в парк, а улицы и станции в метро стали переназывать по-новому. Получилась какая-то путаница, и запомнить, как что называется, стало совсем сложно.
        Страна поменялась летом, когда мы были на даче. Началось все с того, что у нас сломался телевизор. То есть как сломался: по всем трем программам показывали одно и то же, балет «Лебединое озеро». Взрослые почему-то нервничали, а мне было скучно. По черно-белому экрану махали ногами балерины — беззвучно, потому что звук отключили и вместо этого слушали радио.
        Целый день с утра до вечера. Меня это дико бесило.
        - Ма-ам?
        - Ну что?
        - Мне скучно.
        - Почитай.
        - Я уже читала.
        - Тогда поиграй.
        - Не хочу.
        - Нарисуй что-нибудь.
        - Мне все равно скучно.
        - Умному человеку скучно не бывает.
        И так весь день. По радио монотонно вещал какой-то дядька, и его скрипучий голос не предвещал ничего хорошего. Казалось, этот кошмар будет длиться вечно. Взрослые нервничали и обсуждали, ехать ли в город. Если бы меня кто-то спросил, я была бы не против. Но меня, конечно, никто не спрашивал. Потом балет наконец закончился, и мы с папой решили поехать в город, а мама с Малюткой остались на даче.
        Пока мы смотрели балет, явно что-то произошло. Прямо на улицах валялись бетонные глыбы, на которых красной краской были написаны непонятные надписи.
        - Пап, что значит: «Долой хунту»?
        - Что путчистов нужно прогнать.
        - Кто такие путчисты?
        - Это люди, незаконно захватившие власть и пытавшиеся вернуть все обратно.
        - Обратно куда?
        - Назад, в прошлое.
        - Когда в магазинах только пластмассовые лягушки и морская капуста и все любят Ленина?
        - Вроде того.
        - Это как-то не зыко.
        - Я тоже так думаю.
        Мы шли по улице, а на асфальте валялись обрывки обгоревшей бумаги и гильзы.
        - Когда-нибудь это будет реликвией, — сказал папа.
        - Что такое реликвия?
        - Это такая вещь, которая ценна связанным с ней воспоминанием, и ее потом долго хранят. Может быть, даже всю жизнь.
        Я подобрала несколько бумажек и засунула в карманы куртки. На площади стоял огромный воздушный шар. В корзину забирались люди. Вокруг ходили телевизионщики с камерами. Какой-то дядька совал всем микрофон и задавал вопросы. Я прошла несколько раз мимо камеры и многозначительно туда посмотрела. Вдруг мама с сестрой меня потом увидят по телевизору.
        В тот день ярко светило солнце, а все люди на площади улыбались.
        Потом я все-таки попросила папу объяснить, что произошло.
        - Несколько людей решили, что они теперь будут править страной вместо президента. Они вступили в заговор и захватили Белый дом.
        - Что такое Белый дом?
        - Это место, где собираются депутаты и принимают важные решения.
        - А почему показывали балет?
        - Чтобы люди ничего не узнали и не вмешивались.
        - А как они узнали?
        - Ты же знаешь, что все тайное становится явным.
        - И что было потом?
        - Потом люди пришли к Белому дому и стали его защищать. Они не хотели, чтобы все вернулось обратно. И они отстояли Белый дом и своего президента.
        - А балет плохой?
        - Балет хороший, но лучше бы его не показывали.
        Я так и не поняла, при чем тут балет. По-моему, страшное занудство.
        - Пришли, — сказала мама, показывая на красное здание на холме.
        Странная какая-то школа. В Старой школе было четыре этажа, в Новой только два, и не первый и второй, как можно подумать, а первый и четвертый. Учительница, которую знает мама, сказала, что на втором и третьем этажах работают стенографистки. Я спросила, что такое стенографистки, но мама на меня шикнула: учительница повела нас с первого этажа на четвертый. Я не успела сосчитать, сколько ступенек на лестнице, потому что она постоянно отвлекала меня разными скучными вопросами:
        - Как ты училась в старой школе?
        - Нормально.
        - Скучаешь по друзьям?
        - Не очень-то.
        - А какой у тебя любимый урок?
        Пока я мычала что-то нечленораздельное — вообще-то у меня нет любимого урока, — мы пришли на четвертый этаж. Я села на подоконник с независимым видом и стала разглядывать детей, которые с воплями носились по коридору.
        Потом учительница показала наш будущий класс, в нем были белые стены и коричневая доска, мел на такой обычно плохо пишет или не пишет совсем. Она сказала, что в классе будет примерно десять человек и несколько из них новенькие. Тоже мне класс.
        - Попрощайся вежливо, — дернула меня мама. Я криво улыбнулась, и мы ушли. По дороге домой мама рассуждала, как будет устроен следующий год. Поэтому я даже не пыталась считать шаги, а разглядывала витрины ларьков на улице. Там продавали жвачку «Малабар» — в Старой школе один вкладыш ценился как десять «Дональдов». Интересно, играют ли в Новой школе во вкладыши.
        У метро мы зашли в телефонную будку. Мама долго рылась в карманах, наконец нашла две копейки и позвонила папе:
        - Нас приняли. Можешь поставить греть суп?

* * *
        Я придумала: раз шаги считать не выходит, буду повторять про себя алфавит — от остановки, на которой мне выходить, до дверей школы. С буквы, на которой все прервется, будет начинаться имя мальчика, с которым я загуляю, или хотя бы девочки, с которой подружусь. Но когда мы поехали в школу первый раз, ничего не получилось. Мама постоянно пыталась меня отвлечь, как будто бы я волнуюсь и нервничаю — на самом деле она нервничала куда больше, чем я, — а Малютка без остановки задавала дурацкие вопросы.
        Когда мы подошли к дверям, мама обняла меня и поцеловала, а Малютка противно обслюнявила щеку. Поднимаясь на четвертый этаж, я наконец посчитала ступеньки: их было девяносто четыре.
        Я села за вторую парту у окна. Впереди на бледной шее торчала бритая голова с большими ушами. Не поймешь, девочка или мальчик. Голова повернулась к окну. Я увидела огромный нос и маленькие глаза с короткими ресницами. На серой пушистой кофте из ангоры хлопья перхоти. Хорошенькое соседство, ничего не скажешь.
        В соседнем ряду на первой парте крошечная девочка, похожая на лилипута, выкладывала из ранца еду. Не на саму парту, конечно, а на полку внизу. Мамочки, тут целый холодильник: стеклянная банка с какой-то желтоватой жижей, булка и кусок колбасы. Девочка впилась зубами в колбасу и с невозмутимым видом посмотрела по сторонам.
        За ней очень красивый мальчик с длинными волосами. Рядом с ним — кудрявый с лицом овцы. Подальше — тощий тихоня, видно, тоже новенький, а рядом с ним усатый с голубыми глазами. Я не успела рассмотреть остальных, потому что начался урок.
        - Здравствуйте, дети, — В класс вошел бородатый человек с зеленоватым лицом и большими руками. — Можно не вставать. Меня зовут Иван Алексеевич Плотва, я директор школы. С кем-то мы уже знакомы, а с кем-то пока нет. Я буду вести музыку. — Он сел на стул, достал из чехла гитару и красиво провел по струнам.
        - Кто знает песню «Как ныне сбирается вещий Олег»? Все промолчали.
        - А стихи?
        Я, тихоня и «овца» подняли руки, но как-то не слишком уверенно.
        - Прекрасно, тогда начнем.
        Директор накрыл гигантской рукой гриф и ужасно громко запел про бегущего врага, хазаров, веру, родину и царя.
        На перемене красивый мальчик собрал всех в классе, и сразу стало понятно, что самый главный тут он. Он был чем-то похож на Джона Коннора — и не только прической, но и характером. Действительно крутой и какой-то бесстрашный.
        - Привет, новенькие. Короче, у нас тут никаких имен и фамилий — только кликухи. Я Кит. Ты кто? — спросил он Хлопья Перхоти.
        - Воробьева Таня.
        - Это ты дома Воробьева Таня, а в школе… — Кит внимательно оглядел лысую. — А в школе будешь Воробей.
        Это Сыроежка, — он ткнул пальцем на доедающую колбасу лилипутку. — Овца, — насчет соседа я правильно угадала. — Фигура, — усатый. — Головастик, — худой малявка, которого я даже не заметила. — Ты будешь Клерасил, — почему-то велел он тощему, — а ты…
        Все посмотрели на меня. Я вспомнила, что вчера на ужин мама приготовила гречку, а к ней открыли банку кильки в томате.
        - Я Килька.
        Тут начался второй урок, история. Ее вел папа Кита — Андрей Федорович Мачикин. Кит сказал, чтоб мы называли его Мочой, и я почему-то представила себе толстого лысого урода, но в класс вошел худой высокий человек с кудрявыми волосами и темно-карими глазами. Одет он был как мой папа: вельветовые штаны и свитер с заплатками на локтях. Не из-за дырок, а потому что так модно. Этим он мне скорее понравился.
        - Пойдемте-ка в парк гулять. Погода хорошая, нечего в классе сидеть, — сказал Моча. И мы пошли к тусовке памятников. Головастик залез прямо на колени к тому, который в очках и с бородкой. Моча рассказывал о хитром римском императоре Сулле и юноше по имени Гай Марий, которого тот убил. В Новой школе можно было записывать не в тетрадку, а в блокнот. У меня был красивый, в коричневой кожаной обложке. Но в тот день я не записывала. Просто слушала, что рассказывал Моча, и заодно смотрела на Кита. Он не просто красивый, а очень красивый — в кожаной куртке, джинсах, со светлыми волосами до плеч.
        - Чего зыришь?
        Я отвернулась и сделала вид, что смотрю совсем не на него, а на Сыроежку, пожирающую булку.
        После урока мы вернулись в школу — на молебен. Священник в золотом блестящем платье махал какой-то штукой на цепочке, а все нагибались в разные стороны и часто крестились. Я решила посчитать, сколько раз священник скажет «Господи помилуй», но почти сразу сбилась. Все вдруг брякнулись на колени, пытаясь дотянуться лбом до пола, и еще минуту лежали неподвижно. После молебна уроки закончились. Аллилуйя.
        - Ну рассказывай. Как прошел день? — Мама налила мне тарелку бульона с клецками.
        - Ничего интересного.
        - Совсем?
        - Ну… был молебен.
        - То есть?
        - Пришел священник и махал штукой с дымом, а все крестились и падали.
        - А ты?
        - Я нет.
        Мама хмыкнула, и было видно, что она не очень довольна. Почему — непонятно.
        В церковь мы не ходили, хотя однажды зашли в одну — очень красивую, рядом с новым домом. Мама предложила поставить свечку бабушке. В церкви было темно, хотя горело много свечей. На стене висела жуткая картина с Иисусом Христом посередине, которому в руки и ноги, как обычно на таких картинах, забили гвозди.
        Когда мы вышли наружу, я спросила маму:
        - Ты веришь в Бога?
        - Не знаю. Наверное, скорее да, чем нет.
        - А папа?
        - Папа атеист.
        - Что такое атеист?
        - Это когда человек не верит в Бога.
        - Если ты веришь, почему ты не ходишь в церковь?
        - У нас в семье так не принято.
        - А свечку мы почему поставили?
        - Это хорошая традиция.
        Первый дедушка иногда ходил в синагогу — еврейскую церковь — и приносил оттуда еврейский хлеб — мацу. Из нее мама делала оладушки и запеканку, но еще вкуснее было намазывать сверху масло и посыпать солью. Однажды за мацой пошел папа и взял меня с собой. В синагоге было тоже темно и немного холодно.
        Мне нравилось, что мы евреи. У Майн Рида написано, что чем больше кровей смешивается в человеке, тем он красивее.
        - А французской крови у меня нет? — уточнила я у папы.
        - Вряд ли.
        - А английской?
        - Маловероятно.
        - А испанской?
        - Испанской нет, но наши далекие предки долго жили в Испании, пока их оттуда не выгнали в Восточную Европу.
        Все-таки можно считать, что и во мне есть немного испанской крови. Хотя бы капля. И я почти как прекрасная креолка.

* * *
        Через месяц я решила записать все странности Новой школы — чтобы запомнить все как следует.
        Странность первая
        Школа вообще очень странная
        В нашем классе десять человек, и двое из них — дети учителей. Это странно, иногда кажется, что ты у кого-то в гостях, а не в школе.
        Если в Старой школе были одни учительницы, то тут есть учителя, и Директор — мужчина.
        В Новой школе не носят форму. В Старой школе девочки каждый день ходили в коричневых жарких платьях и черных фартуках (по праздникам — в белых).
        А мальчики — в синих пиджаках и штанах. Потом всех приняли в пионеры, и тогда девочки стали ходить в серых юбках, белых рубашках и красных шелковых платках на шее. Мама меня уговорила в пионеры не вступать, и это было обидно: мне тоже хотелось платок.
        - Хочешь, я дам тебе свой красивый платочек в огурцах? — предложила мама, и вопрос был решен.
        Кроме меня в пионеры не вступали Алеша Тананыкин (потому что влюбился в меня) и Ванька Кемшул (потому что был двоечник). Поэтому мне было не так уж и грустно, а, скорее, даже приятно: после того как все вступили в пионеры, я ходила в школу в джинсовой юбке, белой рубашке и платке в огурцах. Но здесь все по-другому, тут дети ходят в любой одежде. Девочки — в джинсах, мальчики — в жилетках и клетчатых рубашках.
        Потом в Новой школе нет звонков — учителя просто приходят в класс, и это значит, что урок начался.
        Странность вторая
        Директор
        Мы называем его Рыбой. Конечно, из-за фамилии: плотва — это такая рыба. У него зеленое лицо, он очень добрый и почему-то часто говорит про милосердие и что нужно уметь прощать. Однажды Овца выбил на первом этаже стекло мячом, хотя вообще-то в коридоре в мяч играть запрещено. Вместо того чтобы вызвать родителей Овцы, Рыба просто взял и сам купил новое стекло. И даже не просто купил, но и вставил.
        Потом случилась история про чернила. Все в классе стали носить с собой шприцы, чтобы набирать туда воду и брызгаться. Мой шприц лежал на столе, и я запретила к нему приближаться. Но Головастик (потом я узнала, что он сын Рыбы) все равно схватил его, взял стержень от ручки и набрал полный шприц чернил. Увидев это, я так разозлилась, что в глазах почернело не меньше, чем внутри шприца.
        - Надо сосчитать до десяти, — говорит в таких случаях папа, — а потом успокоиться и все обдумать. Но я не успела ни того, ни другого, ни третьего и — сама не знаю как — обрызгала Головастика с головы до ног. За секунду или, может быть, две Головастик стал наполовину черный, наполовину белый. Половина лица черная, половина свитера черная, одна штанина черная. Уцелели только кроссовки.
        - К директору. Оба, — сказала математичка и повела нас в кабинет к Рыбе.
        - Что случилось? — спросил Рыба.
        Потом он сказал:
        - Извинись.
        - Я? — уточнила я, хотя смотрел он на Головастика.
        - Нет, не ты.
        - Я? Но почему? — Головастик чуть не плакал.
        - Потому что ты взял чужую вещь без спроса.
        - Но это нечестно.
        - Извинись сейчас же.
        - Извини, — выпалил Головастик и убежал плакать — он вообще часто плакал.
        - Можешь идти, — сказал мне Рыба.
        Я ушла, но настроение в тот день у меня было поганое. Маме я об этом ничего не сказала. И папе тоже.
        В другой раз Рыба пришел на урок и сказал:
        - Сегодня будем заниматься не в классе, а на улице. — И повел нас к большому магазину рядом со школой. Рыба взял с собой раскладной стул. Он сел на него, снял кепку и положил перед сдобой подкладкой кверху.
        - Будем собирать деньги на школу, — Рыба подмигнул нам. — Ну-ка, давайте хором: «Ве-е-е-черний звон…»
        - «…дон, дон», — подтянули мы.
        Не помню, сколько мы собрали, но это было странно и весело.
        Странность третья
        Арина Родионовна
        В школе говорят, что у Рыбы нет жены. По крайней мере, никто никогда ее не видел, и Головастика в школу приводит няня. Забирает его тоже няня, и она же ведет у нас продленку. Мы зовем ее Арина Родионовна — это тоже, конечно, кликуха, потому что на самом деле ее зовут совсем не так.
        - Времена плохие, опасные, — сказала однажды Арина Родионовна, пока мы делали математику. — Старух, говорят, насилуют. Опасно ходить.
        Мы начали дико ржать, но Арина Родионовна не обиделась:
        - Зря смеетесь. Насилуют вот таких старух, как я.
        И мы нарисовали карикатуры, как на огромную седую Арину Родионовну нападает усатый насильник с лицом Фигуры.
        Арина Родионовна очень любит Головастика. Как будто он ей внук или даже сын. И он ее тоже, хотя делает вид, что она его уже достала. Головастик как будто еще маленький — младше, чем мы. Он часто обижается и ревет, и Кит с Овцой над ним прикалываются.
        Странность четвертая
        Фигура и Пукан
        Фигура красивый, очень высокий и, наоборот, похож на взрослого. У него настоящие усы и широкие плечи. Он всегда ходит в одном и том же сером свитере, поэтому мы шутим, что Фигура никогда не раздевается и не моется. Это странно, как и то, что он, единственный в классе, дружит с Пуканом. Как зовут Пукана на самом деле, никто не знает. Кажется, даже учителя. Пукан почти всегда молчит и смотрит исподлобья. На перемене на него нападает Кит. Он бросается сзади и напрыгивает ему на плечи с воплем:
        - Пук-пук-пук-пук-пукан! Пукан!
        Пукан кричит и пытается вырваться, но у него ничего не выходит.
        На самом деле никто не слышал, чтобы он по-настоящему пукал, но так уж вышло, что все зовут его именно так. Когда на уроке Пукана что-то спрашивает учитель, он не успевает ответить, потому что Кит начинает кричать вместо него:
        - Пук-пук-пук-пукан! Пукан! — И весь класс умирает от смеха. Если честно, это действительно очень смешно, хотя сам Пукан не особо веселится.
        Однажды Фигура сказал Киту:
        - Если не заткнешься, я тебе врежу.
        - Ну попробуй.
        - Вот и попробую.
        - Попробуй-попробуй.
        - Ща как дам по роже.
        - А я тебе по яйцам.
        Так они препирались минут пять, пока не начался урок. Иногда Кит отстает от Пукана и переключается на Клерасила. Клерасил тихий и все терпит.
        Странность пятая
        Еда
        В новой школе нет столовой, и еду готовят родители. Мы шутим, что каждый день кто-то из родителей «дежурит». Вкуснее всех готовит мама Воробья. Она делает картофельное пюре с тушенкой, и его все едят. А мама Овцы приносит несъедобные винегреты, и ими все давятся. Это потому, что у Овцы папа священник и вся их овечья семья все время постится. Гадость страшная. У Сыроежки мама не дежурит — они бедные и Рыба их от дежурства освободил.
        Однажды еду приготовила моя мама. Это были макароны по-флотски. Мои любимые.
        - Какая гадость, — сказала Сыроежка, хотя вообще-то она всеядная. — Сейчас сблюю.
        У меня в глазах снова потемнело, и снова я забыла сосчитать до десяти. А когда тьма рассеялась, я увидела, что макароны повсюду: на полу, на столе, у Сыроежки на плечах и на голове. И даже на коленках. Мне тогда тоже ничего за это не было, но с Сыроежкой мы поссорились и три дня не разговаривали.
        - Случилась ужасная история, — сказала мама, когда я пришла домой.
        - Откуда ты знаешь?
        - Что значит «откуда я знаю»? Я обнаружила, что макароны, которые я вам приготовила, протухли. Надеюсь, никто не отравился?
        - Нет вроде бы.
        - Ну слава богу.
        Странность шестая
        Сыроежка
        Сыроежка странная. Стоит к ней подойти, она сразу хватается за грудь и орет:
        - Осторожно, сиська!
        Даже если ее не трогать или тронуть, но, например, за плечо или за руку. При этом грудь у нее пока даже не начала расти. Сыроежка выглядит лет на восемь и плоская, как парта.
        У меня грудь начала расти еще в третьем классе. Однажды я проснулась и обнаружила, что справа под кожей появился какой-то шарик. Шарик катался, и на него было больно нажимать. Когда появился второй шарик, я уже не помню, но они все время были разного размера, как будто соревновались и пытались друг друга перегнать. Новая грудь ужасно чесалась и болела, особенно если ею на что-то наткнуться. Однажды мы заперлись в школьном туалете, чтобы сравнить, у кого грудь больше. Сыроежка так и не подняла майку, хотя все остальные подняли. Я думаю, это потому, что никакой груди у нее нет. А вот у меня с третьего класса грудь выросла очень сильно. Я даже стесняюсь и специально сутулюсь, чтоб это было не так заметно.
        Сыроежка живет в доме рядом со школой и ходит туда пешком. Однажды я спросила, сколько шагов от ее дома до школы, но она посмотрела на меня как на ненормальную и покрутила пальцем у виска. Дома у нее мы никогда не были, но, судя по тому, что она говорит, живет там целая тьма народу. Мама, папа, старший брат, его жена Альбинка, их ребенок и еще младшие сестры Сыроежки, которые пока ходят в детский сад.
        Сыроежка рассказывала, что однажды старший брат вышел из ванной совсем голый прямо в коридор.
        - Он нам сказал: отвернитесь все. Все отвернулись, но я-то стояла прямо у зеркала и все увидела. Все, что у него между ног висит.
        Чтобы мы поверили, Сыроежка нарисовала карикатуру с подробным рисунком того, что висит между ног у ее брата.
        - Меня сейчас вырвет, — сказала Воробей и отвернулась.
        - А что это такое? — Я показала на круглые волосатые шары, торчащие по бокам от одного места.
        - Килька, ты совсем тупая? Это яйца, — Сыроежка постучала себя кулаком по лбу.
        - Я думала, там только эта длинная штука.
        - Какая длинная штука? Пиписька, что ли?
        - Фу, ненавижу это слово.
        - Пиписька, пиписька, пиписька, — запищала Сыроежка, а я заткнула уши и убежала.
        От всего этого и правда могло стошнить. Я такие слова стараюсь не говорить. Мама называет это пипкой, а бабушка пипой, что совсем ужасно.
        - Пожалуйста, не говори так, — однажды попросила я маму.
        - А как ты это предпочитаешь называть?
        - Ну… Одно место.
        - Одно место?
        - Ну да.
        Мама расхохоталась, а я почувствовала себя глупо. Могла бы не спрашивать, а если уж спросила, не издеваться.
        В общем, в тот раз Сыроежка увидела одно место своего брата и с тех пор очень этим гордилась. Еще она всем говорила, что у нее есть трусы «Неделька» — целый набор из семи трусов, на которых написаны дни недели, причем по-английски. Мы с Воробьем ей очень завидовали, но до конца не верили, что это по правде.
        Странность седьмая
        Физра
        Про физру важно сказать в связи с одним местом. Наша физручка одновременно завуч, что тоже странно, но мы привыкли. Еще страннее, хотя это одновременно здорово, что в лосинах, которые она надевает перед уроком, огромная дырка. На том самом, то есть одном, месте. Завуч садится перед нами на пол и учит делать шпагат и гнуться. Дырка между ног расползается вместе с ногами, и мы смотрим в нее как заколдованные. У нас весь класс любит физру.
        Странность восьмая
        Ругательства
        Кит придумал называть одно место «потомством», и теперь мы говорим только так. А самое плохое ругательство у нас в классе — «потомник». Питомниками называют Пукана и Клерасила. И иногда Головастика. «Кызя» — ругательство послабее. Это значит козел, но как бы ласковее. Но все равно, если хоть раз тебя назовут Кызей, ты станешь таким же слабым, как Клерасил или Пукан. И все будут против тебя.
        Странность девятая
        Питон
        Мои любимые уроки — биология и география. Их ведет наш классный руководитель Питон Рельефович. На самом деле его, конечно, зовут по-другому, но мы называем именно так. В кабинете висят огромные листы ватмана с нарисованными пустыми материками. Но не совсем пустыми — на них видны реки, озера, горы. Питон вызывает нас к доске и тыкает указкой в голубое пятно.
        - Это что?
        - Залив Святого Лаврентия.
        - А это?
        - Амазонка?
        - А это?
        - Кордильеры.
        Так мы выучили всю Северную Америку, Африку и Австралию. Однажды Питон задал нам самим нарисовать карты с разными условными обозначениями. Чтобы найти такие обозначения, я долго копалась в словаре и наконец нашла: «кр. рогатый скот». Тогда я нарисовала карту с обозначениями животных и подписала: «Крылатый рогатый скот». Увидев ее, Питон долго смеялся высоким булькающим смехом, прямо как мальчик. А папа, когда я ему рассказала, смеялся еще сильнее.
        - Да что тут смешного? — разозлилась я.
        - Не крылатый рогатый, а крупный рогатый. Ты когда-нибудь видела корову на крыльях?
        - Может, и видела, — обиделась я и ушла к себе в комнату.
        Питон не только учитель. В выходные он служит в церкви. Папа, когда узнал об этом, многозначительно хмыкнул.
        - Что? — спросила я.
        Очень странно, — ответил папа.
        - Что странно?
        - Что учитель биологии может быть священником.
        - А что такого?
        - По крайней мере, я с таким никогда не сталкивался. Я уже привыкла, что в Новой школе все странно, так что спорить не стала.
        Странность десятая
        Моча
        Моча — самый странный учитель. С одной стороны, он добрый: ходит с нами гулять, редко сердится, и уроки у него почти такие же интересные, как у Питона.
        С другой — когда у Мочи плохое настроение, на глаза ему лучше не попадаться. В углах рта у него тут же появляется противная белая пена, и он на все бесится. Скажем, если в такие моменты кто-нибудь грызет карандаш, Моча может вырвать его прямо из рук, сломать пополам и выкинуть в окно. Так он выбросил карандаши Овцы, Головастика и Клерасила. И даже карандаш Воробья, который папа ей привез из Германии. А вот у Кита он никогда ничего не отбирает. Наоборот, вечно защищает его и отмазывает от других учителей. Кит на год нас старше, потому что пошел в школу на год позже. Наверное, поэтому он в классе самый главный.
        И это даже не все странности Новой школы.

* * *
        Однажды мне позвонил Кит. Телефон висел на стене в комнате Первого дедушки. Дедушка сидел в кресле и читал газету, а мы болтали с Китом. Вообще-то он только хотел узнать, что задали по математике, но потом как-то так получилось, что разговор продолжился. Под конец мы придумали, что было бы классно потусоваться после уроков.
        На следующий день мы с Сыроежкой и Воробьем решили зависнуть на продленке. А потом незаметно смылись на четвертый этаж. С нами пошли Головастик, Кит и Овца. Сначала мы играли в разные дурацкие детские игры типа ручейка и мафии, а потом Овца предложил поиграть в бутылочку.
        - Все знают правила? — спросил Кит и засмеялся.
        - Да, — хором сказали все, и я тоже, хотя на самом деле только слышала про эту игру. Но оказалось, что бутылки ни у кого нет. Мы нашли сменку Клерасила и начали крутить его старый кроссовок. Но кроссовок вертелся так себе, или, вернее, совсем не вертелся. Поэтому приходилось кидать его, как кубик в настольной игре. Сначала выпало целоваться Воробью и Сыроежке.
        - Я с ней не буду, у нее перхоть, — завопила Сыроежка.
        - А у тебя сиськи повсюду растут и изо рта воняет, — ответила Воробей.
        - Кончай трепаться, даешь сосаться, — крикнул Овца.
        Воробей и Сыроежка клюнули друг друга в губы и, как бы плюясь, расползлись. Потом кроссовок показал на Овцу и Сыроежку.
        - Если парень с девушкой целуются, это уже интим, — важно сказал Овца. — Чур, не при всех.
        - Блин, — расстроилась Сыроежка.
        Овца с Сыроежкой залезли под парту.
        - Фу-у! — раздался вопль Сыроежки.
        - А че такое? — не понял Овца.
        - Язык убери, дебил.
        Вид у Сыроежки был помятый, а вот у Овцы очень даже довольный. Я уже думала, что эта игра никогда не кончится, пока кроссовок не показал на нас с Китом. Овца свистнул, Сыроежка скорчила гримасу, а я сделала вид, будто мне по фигу. Но когда мы залезли под парту, ладони у меня так вспотели, что на штанах расплылись огромные мокрые пятна. Кит тихо сказал:
        - Давай скажем всем, что мы целовались, а сами не будем?.
        - Но это получится нечестно.
        - Ну ладно.
        Я закрыла глаза, и Кит прижался ко мне стиснутыми губами.
        Рядом кто-то громко рыгнул, а потом послышалось хрюканье и громкое ржание Овцы. Оказалось, они с Сыроежкой шпионили за нами.
        - Потомники! — заорал Кит и помчался за Овцой, а я лягнула Сыроежку ногой под зад.
        К метро мы шли вместе с Воробьем. Воробей жила в Беляеве, в одном из одинаковых высоченных бело-голубых домов, в двухкомнатной квартире на первом этаже с мамой и папой. Мама была младше папы на кучу лет — на десять или двадцать, — а папа совсем старый, почти шестьдесят. А еще у Воробья был магнитофон — правда, Кит считает, что надо говорить не «магнитофон», а «мафон». Иногда мы зависали у Воробья после школы и слушали на мафоне «Битлз» и «Квин». Несмотря на перхоть, Воробей классная, и нам всегда есть о чем говорить.
        В тот день я к Воробью не поехала, и мы разошлись на разные пересадки. Из Новой школы до дома ехать сорок пять минут. Сорок семь, точнее. Как тут посчитаешь шаги? Поэтому я придумала на каждой станции говорить «засекаю» в тот момент, когда поезд трогается. Не знаю, к чему это приведет, но обязательно к чему-то хорошему. Но это если всю неделю подряд и обязательно на каждой станции — без пропусков. Пока что у меня ни разу не получилось.
        Когда я пришла домой, мама сообщила ужасную новость. Они с папой собрались поехать в другую страну, потому что папу позвали на конференцию.
        - То есть как, в другую страну? А мы?
        - С вами поживут бабушка с дедушкой.
        - Но это не их дом.
        - Как тебе не стыдно, ты хоть соображаешь, что говоришь?
        - И сколько вас не будет?
        - Три недели.
        Сложно придумать что-то ужаснее, чем три недели с двумя дедушками, одной бабушкой и одной младшей сестрой. Я заперлась в комнате и весь вечер слушала «Битлз». Я надеялась, что мне позвонит Кит или хотя бы Воробей, но никто не звонил. Когда мама пришла пожелать мне спокойной ночи, настроения разговаривать у меня не было, и я сделала вид, что сплю.
        Весь вечер я представляла, как будто подушка на самом деле не подушка, а Кит. Он лежит рядом со мной где-то в темноте, а я боюсь пошевелиться и задерживаю дыхание.
        - Килька, ты спишь? — как будто говорит он.
        - Нет, — шепчу я.
        - О чем ты думаешь?
        - О тебе.
        - И что ты думаешь?
        - Что хочу поцеловать тебя еще раз.
        Тут он как будто протягивает руку и обнимает меня, а я прижимаюсь к его плечу, а потом он наклоняется и прижимается губами к моим губам, я закрываю глаза… — Ты не забыла почистить зубы? — Мама приоткрыла дверь.
        Черт. Пришлось тащиться в ванную.
        В середине октября стало ужасно холодно. Мама заставила меня надеть пальто, которое мне сшили из папиной старой зимней куртки. В пальто было трудно шевелить руками. И ногами тоже. Его сшила портниха Марина Александровна, которая жила на самом краю Москвы в высоком белом одинаковом доме. Марина Александровна с гордостью говорила, что это волшебное пальто, которое я проношу не год и не два: рукава и подол можно постепенно отпарывать, я буду расти, и пальто вместе со мной. В общем, как говорит мама, полная безнадега. Снимая с меня мерку, Марина Александровна тяжело вздыхала и перекусывала нитку, а по телевизору тем временем показывали новости.
        - Слышали, Цой этот разбился? Такой юный, жалко его, вся молодежь по нему с ума сходит.
        Кажется, это было сто лет назад. И все сто лет я носила это треклятое пальто. Заодно мама нацепила на меня шерстяной шарф, который на морозе становился мокрым и холодным, а потом еще и покрывался льдом. Выпал снег, и памятники в парке будто поседели или покрылись перхотью, как плечи Воробья.
        У Мочи было плохое настроение. Но мне было все равно, потому что весь урок я смотрела на Кита.
        - Глаза не прогляди. — Сыроежка кинула в меня жвачкой, облепленной вырванными волосами.
        После уроков мы с Сыроежкой и Воробьем должны были убирать класс. Сыроежка позвала меня в угол — рассказать какой-то секрет. Лицо у нее было странное, и ничего хорошего это не предвещало. Когда я приблизилась, раздался подозрительный звук.
        - Фу, ты что, пернула?
        - Зыко, да?
        - Какая гадость, ты хуже Пукана.
        Сыроежка прыгала от радости: шутка удалась. По дороге домой мы с Воробьем надолго зависли у ларька рядом со школой, там продавались «Баунти» и «Сникерсы», но денег на них у нас не было, поэтому мы просто разглядывали витрину. Между жвачкой «Лав из…» и вафелькой «Куку-руку» я увидела какие-то конфетки в серебряной бумажке с черными английскими буковками.
        - Ты пробовала эти конфетки?
        Воробей хихикнула.
        - Давай попросим?
        - Тише, — шикнула Воробей.
        Почему?
        - Да заткнись ты.
        - «Кон-домс», — по слогам прочла я название. — Извините, а можно мне вот это?
        - Тебе не нужно, девочка.
        - Нужно.
        - Не нужно, — продавщица глупо хихикнула и задвинула окошко, а Воробей схватила меня за рукав и потащила к троллейбусной остановке.
        - Да отстань ты. Можешь просто объяснить, что это такое?
        - Что-что — презервативы.
        - Что такое презервативы?
        - Килька, ты тупая, да? Может, хотя бы слышала, откуда дети берутся?
        - Аист приносит, — огрызнулась я, хотя на самом деле прекрасно все знала.
        - Короче, штуки такие резиновые — надеваются на мужское одно место.
        - Зачем?
        - Чтобы детей не было.
        - Зачем?
        - Чего ты пристала? Откуда я знаю.
        В метро я снова забыла засечь от всех станций, потому что думала про резиновые штуки. Зачем надевать их на одно место? Зачем хотеть, чтобы не было детей, если только ради этого взрослые занимаются такой гадостью?
        Когда я пришла домой, мама жарила котлеты.
        - Мам, зачем нужны презервативы?
        - А? — Деревянная лопатка с котлетой застыла в воздухе.
        - Зачем мужчины надевают на одно место резиновые штуковины?
        Мама промычала что-то, но что именно, я не разобрала, и котлета плюхнулась обратно на сковородку.
        - Что-что?
        - Потому что иногда взрослые стараются сделать так, чтобы у них не было детей.
        - Зачем?
        - Бывают разные ситуации.
        - Зачем тогда они этим занимаются? Ты же говорила, что это чтобы родились дети?
        Мама задумалась.
        - Потому что это приятно.
        - Меня сейчас вырвет.
        - Очень зря, потому что мы как раз садимся обедать. Зови всех.
        Еще в пятом классе мама однажды пришла ко мне с таинственным видом и желтой тонкой книжкой в руках. На обложке были нарисованы две голые девочки, что уже было странно и подозрительно.
        - Давай поговорим, — торжественно сказала мама.
        - Давай, — согласилась я, хотя обычно так нормальные люди разговоры не начинают.
        - Ты что-нибудь слышала о том, откуда берутся дети?
        - Слышала. Какой-то полный бред.
        - То есть?
        - Как будто мужчина засовывает свое одно место в одно место женщины.
        - Это откуда такая информация?
        - Ленка со второго этажа рассказала, когда мы прыгали в резиночку во дворе.
        - Ясно, — вид у мамы был немного растерянный.
        - Это же бред полный. Да?
        - Ну… — Мама как-то засомневалась, и я вместе с ней.
        Как всегда в непростых ситуациях, у меня вспотели руки и немного закружилась голова.
        - Я поклялась Ленке, что по крайней мере вы этого не делаете. Ее родители, может, и да, но вы точно нет. Нет же?
        - Ну… — Мама покраснела.
        - Меня сейчас вырвет.
        - Здесь нет ничего такого. Это совершенно естественно.
        - Засовывать одно одно место в другое одно место? — от ужаса я стала путать слова. — И бабушка с дедушкой тоже? И учителя?
        Мама открыла книгу. Розовое женское тело прилипло к голубому мужскому. Мужское тело воткнулось одним местом в женское, и из его конца выползали какие-то червяки.
        - Можно я не буду это читать? — взмолилась я.
        - Не читай, если не хочешь, но на всякий случай я оставлю это здесь. — Мама положила книжку на полку и удалилась. Будь она собакой, обязательно поджала бы хвост.
        Книжку я потом все-таки почитала. Ленка оказалась права, а я нет. Всю неделю я думала, что лучше умереть или уйти в монастырь, как Миледи. По крайней мере, я точно решила, что уж лучше никогда не иметь детей, чем делать это.
        - Мам, а если я все-таки захочу детей, но не захочу это делать, что-нибудь можно будет придумать?
        - Не знаю, может, к тому времени, как ты вырастешь, что-нибудь изобретут. Спи давай.
        Но я еще долго не могла заснуть и представляла себе разные жуткие картины.

* * *
        Мама с папой и правда уехали за границу, а мы с Малюткой остались с двумя дедушками и бабушкой. Вторые дедушка с бабушкой заняли комнату родителей, но в основном тусовались на кухне. Они все время говорили о политике, о своем здоровье и о том, как я плохо себя веду.
        - Ты вымыла руки?
        - Ты сделала уроки?
        - Я не разрешаю читать, пока ты не доделаешь математику.
        - И хватит висеть на телефоне. Нам никто не может дозвониться.
        В общем, ад, а не жизнь. Я пыталась запираться в комнате, но Второй дедушка отвинтил задвижку. Теперь он приходил ко мне и всем своим видом показывал, что то, что он видит, совершенно ужасно. Точнее, ужасней некуда. Точнее, полный караул. Хотя на самом деле полным караулом было то, что они приехали с нами жить.
        Каждое утро в мою комнату как смерч влетала бабушка и распахивала форточку:
        - Здесь слишком душно.
        - Умоляю, закрой, — вопила я, закутываясь в одеяло.
        - Пора вставать! Какой ужасный бардак, — бабушка сбрасывала одежду со стульев, кресла и стола на кровать, а заодно и на меня и удалялась на кухню.
        - Руки мыть, ноги мыть и сырой воды не пить, — ворковала бабушка из кухни.
        Там уже сидели Первый дедушка, Второй дедушка и Малютка и завтракали. Идеальная картина, ничего не скажешь. От всего этого хотелось кричать, плакать или просто поскорее смыться в школу. Что я и делала.
        Чем дальше, тем больше я понимала, что влюбилась в Кита. По-настоящему и не на шутку. Как в стихах: Любовь — amor по-латыни От любви бывает мор Море слез, тоски пустыня Мрак, морока и позор.
        Эти слова я вычитала в одной книжке, повторяла по дороге в школу и обратно и даже выцарапала иголкой на изголовье кровати. Увидев это, бабушка пришла в ужас:
        - Ты сама хотя бы понимаешь, что делаешь?
        - Это же моя кровать. Что хочу, то и делаю.
        - Ты посмотри, что она натворила! — бабушка позвала на помощь Второго дедушку. — Испортила шикарную югославскую тахту.
        Второй дедушка скептически покачал головой, как бы говоря: «А чего еще от нее ждать?»
        Пусть подавятся своей тахтой, они просто ничего не понимают.
        - В школу опоздаешь! — крикнула бабушка.
        А потом добавила:
        - Надень шапку.
        И еще:
        - Замотай шарф как следует, ходишь вся расхристанная, и горло голое торчит.
        ДЫДЫЩ.
        Это я со всей силы хлопнула дверью.
        В лифте я сняла шапку и запихнула в карман пальто. Чтобы не испортить челку в виде нагеленного хохолка.
        Кит, кажется, не замечал, как сильно он мне нравится. Я старалась садиться так, чтобы он видел меня слева: на левой щеке у меня две родинки, и с этой стороны я красивее, чем с другой. Иногда он звонил, и мы долго говорили по телефону. Он рассказывал про музыку, которая ему нравится, и включал рядом с телефоном свой мафон. Мне эта музыка тоже нравилась, хоть и не так сильно, как «Битлз». Группа называлась Асе of Base. Кажется, они были из Швейцарии, и пела там женщина, а не мужчины, как в «Битлз». Хотя иногда ей подпевали мужчины. Вначале был свист, а потом она очень задорно пела и немного стонала, и песня вся была бодрая и как будто спортивная.
        В конце первой четверти Питон объявил, что будет праздник — огонек. Можно приносить свою музыку, наряжаться и танцевать. Мы с Воробьем часами видели на телефоне и обсуждали, что надеть.
        - Вот если бы у меня были блестящие черные лосины…
        - А я больше хочу фиолетовые.
        - Надо на Новый год попросить.
        - Да уж, раньше не купят.
        К счастью, оставалась целая неделя и еще было время подумать.
        - Пук-пук-пук-пук-пукан тоже будет танцевать? — издевательски спросил Овца в среду на перемене.
        - Только с тобой, — огрызнулся за Пукана Фигура.
        - Лучше сдохнуть, — сказал Овца, делая вид, как будто его рвет. — Фигура, в том же наряде пойдешь или все-таки помоешься раз в году?
        - Да пошел ты.
        - Сам пошел.
        Они вскочили и начали махать руками, заодно попинывая друг друга в грудь и подпрыгивая.
        - Успокоились оба. — В класс вошел Питон. — По местам. Сели. Еще один подобный инцидент, и никакой вечеринки не будет.
        Мы притихли, и до конца недели никто больше не воевал.
        Рядом с Новой школой есть очень крутое место — гастроном. Мы с Воробьем случайно обнаружили, что прямо с улицы можно попасть на крышу. Она чем-то похожа на детскую площадку: например, железным ограждением, на котором удобно сидеть. Забраться туда можно по лестнице. Я посчитала ступеньки: тридцать шесть. В четверг после продленки мы туда снова залезли.
        - Килька, тебе кто в классе нравится — не как друг, а как мальчик?
        - Поклянись, что никому не скажешь.
        - Клянусь.
        - Поклянись сердцем матери.
        - Клянусь сердцем матери.
        - Навсегда?
        - Навсегда.
        - Кит.
        - Сыроежке тоже Кит нравится.
        - А она ему нравится, как думаешь?
        - Не знаю, по-моему, ему Пукан нравится. — И Воробей заржала.
        - Дура. Будешь? — Я достала из рюкзака бутерброд с сосиской из консервной банки.
        - Давай, — сказала она.
        - А тебе кто?
        - Ты тоже поклянись тогда, что никому не скажешь.
        - Клянусь, — но она покачала головой.
        - Что? Ладно-ладно: клянусь сердцем матери.
        - Головастик.
        - Головастик?!
        - Он тихий и грустный. И, кажется, ему одиноко. И потом, по-моему, я ему тоже нравлюсь.
        - Он же плакса. И к тому же почти потомник.
        - Ну и что. Зато он красивый.
        - А мне кажется, он влюблен в другую, — я захихикала.
        - В Сыроежку?
        - Не. Холодно.
        - В кого, в кого?! — Воробей начала трясти меня за куртку.
        - Да отвали ты. В Арину Родионовну — вот в кого!
        - Иди ты.
        Сидя на железных перилах, мы дожевывали бутерброд и болтали ногами.
        - А подушка у тебя есть? — с намеком спросила я.
        - Подушка? — сказала Воробей, как будто не понимая, но покраснев.
        - Воробей, все ты понимаешь.
        - Есть, — прошептала она.
        - И у меня.
        - Зыко.
        По дороге к метро мы обсудили, кто что завтра наденет, и еще я рассказала Воробью, что хотела бы поклясться Киту в вечной любви. Как лорд Мортимер и королева Изабелла из «Проклятых королей».
        - Это как? — спросила Воробей.
        - Они надрезали себе кожу на груди и прильнули друг к другу — так, что кровь их смешалась.
        - Гадость какая. Они что, голые были?
        - Да, голые, но только сверху… По-моему.
        - Фу…
        Когда мы разошлись, мне наконец удалось засечь от всех станций. Я загадала, чтобы родители привезли что-нибудь действительно крутое.
        Дома бабушка готовила блинчики с творогом. Второй дедушка еще не вернулся с работы, а Первый дедушка, как обычно, читал газету у себя в кресле.
        - Мой руки и зови всех есть, — сказала бабушка. Что-что, а блинчики с творогом она готовит лучше всех в мире. Участвуй бабушка в чемпионате мира по блинчикам, она точно попала бы в Книгу рекордов Гиннесса.
        После обеда я завалилась в свою комнату и долго рассматривала себя в зеркале. Все-таки я скорее красивая, чем некрасивая. Особенно в профиль и если видно родинки. Жалко, зубы кривые и не такие белые, как в рекламе жвачки. Мама говорит, у тех, кто снимается в рекламе, зубы вставные или нарисованные, но я не верю. Наверное, если жевать много жвачки после еды, зубы и правда станут белее, но мне не разрешают. Если бы мне предложили все поменять, я бы выбрала побольше глаза — как у мамы. Идеально было бы сделать голубые глаза, как у папы, а волосы темные, как у Малютки. Или глаза зеленые, как у мамы, а волосы светлые и кудрявые, как у папы. В одной книге написано, что признак благородной внешности — светлые глаза и темные волосы или наоборот. А у меня волосы серые и прямые как палки, а глаза вообще какого-то непонятного цвета без названия. Вдобавок весь нос и щеки в веснушках. Папа издевается надо мной и шутит, что у меня на носу покакали мухи, хотя ничего смешного тут нет. И еще прыщи. Некоторые я решила выдавить, и теперь между веснушек на лбу и подбородке зияют кровавые раны.
        В это время раздался звонок в дверь. С работы вернулся Второй дедушка, и не один, а с какой-то теткой. Бабушка специально заглянула ко мне в комнату:
        - Будь любезной. Улыбайся, — громким шепотом предупредила она и сделала круглые глаза (типа «ты же понимаешь, о чем я»). Еще чего, подумала я, но говорить ничего не стала.
        Пока все сюсюкали в прихожей про Малютку («как мы выросли, сколько у нас уже зубиков, какие мы слядкие»), я пыталась все это разуслышать, чтобы не стошнило. Почему, интересно, взрослые говорят с детьми, как будто и те и другие идиоты? Взрослые, пожалуй, еще даже большие.
        - Чай! — крикнула бабушка из кухни.
        Вся компашка сидела за столом и пила чай из парадных прабабушкиных чашек с блюдцами, которые бабушка специально по случаю прихода незнакомой тетки достала из буфета. Гостья налила чай в блюдце и гадко хлюпала им, звеня ложечкой и помешивая сахар. Ногти у нее были заостренные и намазанные перламутровым лаком, а пальцы в кольцах с огромными камнями — как с витрин минералогического музея, в который мы ездили в Старой школе. Первый дедушка с безучастным видом макал в чай ванильный сухарь и его обсасывал. Второй дедушка обсуждал свою работу в департаменте (что это значит, я так и не поняла). Бабушка испекла пирог, и Малютка противно выковыривала из него изюм и кидала на пол.
        - В каком ты уже классе? — приветливо спросила тетка, в очередной раз громко хлюпнув.
        - В седьмом, — ответила я с каменным лицом.
        - Господи, зачем ты всю себя расковыряла? — в ужасе воскликнула бабушка.
        - Вот и мой внук тоже весь расцвел, — поддакнула подруга. — Алешке нашему «Клерасил» очень помогает.
        Иногда мне кажется, что у взрослых нет других тем для разговора, кроме моих прыщей. Я отодвинула стул и попыталась незаметно выскользнуть.
        - Кажется, ты что-то забыла.
        - Спасибо-было-очень-вкусно-можно-выйти-из-за-стола, — протараторила я и вылетела из кухни.
        - Грубиянка, — сказал Второй дедушка.
        - Что с ней делать? — вздохнул Первый дедушка.
        - Родители распустили, — воскликнула бабушка.
        - Она у вас злюка и неулыба, — вынесла вердикт гостья.
        Как же они меня достали. Я включила кассету с «Битлз» и, перед тем как заснуть, успела подумать, что Джон Леннон мне подошел бы не меньше Кита. Жалко, он любил Йоко и умер до моего рождения.

* * *
        На следующее утро, чтобы все успеть, я проснулась в шесть, хотя уроки начинались в девять. В квартире было еще темно, и за окнами тоже. Из комнат доносились храпы всех видов: казалось, дедушки и бабушка выступают в каком-то одном безумном оркестре.
        - Хрр…
        - Фы-ыррр…
        - Кх…
        И так далее.
        Жуть.
        Я громко включила «Битлз», открыла шкаф и разложила на кровати самое красивое: вареную джинсовую жилетку с бахромой, клетчатую байковую рубашку, шелковую черную жилетку, фиолетовую водолазку, мамину блузку в огурцах и с плечиками, вареные джинсы с блестящими камушками, расклешенную мини-юбку, розовый балахон с салатовыми рукавами и надписью Mike.
        Пока я выбирала, все успели проснуться.
        - Завтрак готов, — позвала из кухни бабушка.
        - Сделай потише, — шикнул Второй дедушка за дверью.
        - Wednesday morning at five o’clock as the day begins, — запел Маккартни.
        В коридоре перед зеркалом Второй дедушка, в пиджаке и галстуке, застегивал дипломат. Потом он аккуратно поставил на голову квадратную меховую шапку, залез в черное пальто с кудрявым воротником, аккуратно обернул вокруг шеи клетчатый ворсистый шарф и бросил на меня подозрительный взгляд:
        - Куда это мы так вырядились?
        - У нас сегодня дискач.
        Дедушка покачал головой и хлопнул входной дверью. Можно подумать, он в своей шапке выглядел здорово.
        На кухне сидели Первый дедушка и бабушка. Первый дедушка рассеянно ел кашу. Пока он нес ложку ко рту, половина успевала соскользнуть обратно в тарелку. Малютка еще спала.
        Бабушка положила мне каши и сделала горячий «Кола-Као».
        - Сегодня веселье, да?
        - Типа того.
        - Хочешь взять мою помаду?
        - Ты серьезно?
        - Только аккуратно. До конца не выкручивай, а то сломается, — бабушка протянула мне красный футлярчик с нежно-розовой помадой.
        - Ба, ты супер.
        Когда я вышла на улицу, оказалось, что снег растаял и превратился в густую серо-коричневую кашу. На остановке я загадала: если подойдет «Б», Кит пригласит меня потанцевать. Пока я ждала троллейбус, оказалось, что в плеере сломалась перемотка. Блин. Пришлось открывать рюкзак, доставать ручку, вытаскивать кассету и, надев на ручку, бешено вертеть вокруг своей оси: я хотела послушать All you need is love. Тут из-за поворота выполз бурый от грязи «Б».
        По истуканам в парке тоже стекала грязная жижа. Как будто они принимают грязевые ванны, как Первые бабушка с дедушкой на фотографии с отдыха в Крыму.
        Первым уроком была литература. В Старой школе мы читали только рассказы про природу, а в Новой стали проходить поэтов восемнадцатого века.
        - Как странно, — сказала мама, когда узнала об этом. — А почему именно восемнадцатого?
        - Наверное, потому что учительнице они очень нравятся, — предположила я.
        Мама хмыкнула, и я так и не поняла, недовольна она или просто еще не решила, как к этому относиться.
        В общем, мы проходили четырех поэтов: Ломоносова, Сумарокова, Державина и Тредиаковского. Первый был скорее счастливым и удачливым, последний — наоборот. Больше всего мне нравился Державин, его стихи хотя бы понятные. Но сейчас, мне было не до него: все мысли крутились вокруг дискотеки, почему-то ныл живот и хотелось в туалет. Я вырвала из тетрадки бумажку и написала записку Воробью: «Ты пригласишь Головастика?» — «Сама не знаю. А ты Кита?»
        Пока я писала ответ, в классе повисла тишина. Оказалось, учительница задала мне вопрос, а какой, я даже не слышала. Весь класс захихикал, а я покрылась красными пятнами. Не день, а пытка.
        Наконец уроки закончились, пришел Питон и велел мальчикам поставить парты вдоль стен. В Новой школе, конечно, никто не устраивал конкурс талантов или всякое идиотское пение совковых песен. Но все равно без скукоты не обошлось. Питон попросил Овцу принести скрипку, потому что тот учился в музыкальной школе. Овца вытащил скрипку из футляра и вышел к доске. Хотя обычно он все время хихикал, в этот раз лицо у него стало жутко серьезное. Он прижался к скрипке щекой, как ребенок к маме, и долго старательно выпиливал какую-то занудень. Учителя потом хлопали и хвалили Овцу, а он краснел, как маленький, и стеснялся. После этого выступали Рыба вместе с Головастиком. Рыба играл на гитаре, а Головастик тоненьким голоском пел романс про печальное утро и хмурые ивы. Арина Родионовна вытирала глаза большим клетчатым платком, громко сморкалась и открывала рот, как бы подпевая Головастику, а он пытался делать вид, как будто ничего не замечает, и ужасно краснел. Мы с Сыроежкой чуть не умерли со смеху, и учительница математики даже пригрозила, что отправит нас домой. Пришлось сдерживаться и терпеть бульканье смеха
внутри. Когда это наконец закончилось — слава богу, никто больше выступать не захотел, — Питон притащил из своего кабинета старый проигрыватель и несколько пластинок. На одной из них была фотография молодого человека с залаченным хохолком и немного мутным взглядом. Первая песня оказалось такой заводной, что ноги дергались сами собой. Парень крякал, икал и выделывал голосом какие-то удивительные штуки. Но танцевать все стеснялись. Клерасил с Пуканом жались к стене. Кит с Овцой ржали, непонятно над чем. Фигура жевал бутерброд и делал вид, что смотрит в окно. И вдруг Головастик подошел к Воробью.
        Я не слышала, что он сказал, но видела, как Воробей кивнула. Головастик взял ее за руку и вывел на середину класса. Он положил руки ей на бока, как робот, а она — ладони ему на плечи. Казалось, что Воробей и Головастик деревянные: застыв, они качались посередине класса, и было слышно, как под ними скрипит пол. Мы все, конечно, покатывались со смеху, хотя и завидовали немного. Но танцевали они недолго: примерно через тридцать секунд после начала танца песня закончилась, и в классе повисла тишина.
        - Потомники, — хором крикнули Кит и Овца и заржали.
        Потом парень запел совсем дикую песню, и все начали танцевать как заведенные. Кто-то погасил свет, дикая песня кончилась, и началась следующая, наоборот медленная, и от ее звуков сердце как будто подпрыгивало куда-то к горлу, а потом падало вниз, в живот.
        Я смотрела на Кита и думала, как это сказать. Пойдем потанцуем? Ты танцуешь? Давай потанцуем?
        Пока я сомневалась, Кит подошел к Сыроежке, сказал ей что-то, и они вышли на середину комнаты.
        - Потанцуем? — это был Фигура.
        Пришлось согласиться. Я положила руки ему на плечи, а он — мне на талию, и мы начали качаться под новую красивую песню. Но мне хотелось плакать, а вдобавок я чуть не свернула себе шею, смотря, как Кит танцует с Сыроежкой. От волнения руки у меня стали мокрые и потекли прямо на рубашку Фигуры. Чтобы это было не так заметно, я старалась касаться его запястьями и периодически вытирала ладони о водолазку, но он заметил:
        - Чего у тебя руки такие мокрые?
        - Не знаю, всегда так. И перчатки потом воняют, — зачем-то объяснила я.
        В тот день мы с Китом так и не потанцевали, и настроение у меня жутко испортилось. Когда мы с Воробьем шли к метро, уже стемнело, стало холодно и утренняя жижа превратилась в лед. Мы давили замерзшие лужи и смотрели, как по льду с хрустом расползаются трещинки.
        - Кажется, Головастик и правда в тебя втюрился, — сказала я Воробью.
        - Я знаю.
        - А ты?
        - Что я?
        - Будешь с ним гулять?
        - Не знаю.
        - А на каникулах чего будешь делать?
        - Дома сидеть. Или у бабушки.
        - Ясно.
        По дороге от метро до дома я вспомнила, что завтра приезжают мама с папой. А еще что начались каникулы.
        Осенние каникулы
        На следующее утро наконец можно было не ставить будильник. Но в десять утра в комнату влетела бабушка:
        - Какой прекрасный день, какая чудная погода! Вставай, а то все проспишь! — Бабушка ринулась к окну, раскинула шторы и открыла форточку. В комнату ворвался ледяной воздух и мучительный солнечный свет.
        На кухне в своем стуле сидела Малютка, с ног до головы заляпанная кашей. Первый дедушка ел, глядя в одну точку, Второй дедушка читал газету и пил чай с сахаром, а бабушка возилась у плиты. Я пролезла на свое место и начала размазывать геркулес по стенкам тарелки.
        - Как настроение? — попробовал завязать со мной разговор Первый дедушка.
        - Нормально.
        - У молодых на все один ответ, — дедушка меня передразнил дурацким голосом. — Нормально!
        - Можно я больше не буду?
        - Нет, нельзя. Доешь, пожалуйста, — сказала бабушка.
        - Хлебом заедай, — велел Второй дедушка.
        - В блокаду люди с голоду умирали, а ты кашу не можешь доесть, — обиделся Первый дедушка.
        - Еще кашки, — попросила Малютка.
        - Умничка ты моя! Порадовала бабку! — умилилась бабушка.
        - Во! Наш человек растет! — воскликнул Второй дедушка.
        - Лапа моя, — прослезился Первый дедушка.
        - Я доела. Можно уже идти? — Я отодвинула стул.
        - Не вози стулом об пол, — рассердилась бабушка.
        - Волшебное слово? — напомнил Второй дедушка.
        А Первый дедушка просто вздохнул.
        Родители должны были прилететь вечером. Все время до этого предстояло потратить на уборку комнаты. Я взяла тряпку — рукав старой маминой ночной рубашки — и таз с водой и начала медленно протирать стенку, стол, шкаф и полки. Хотя бы музыку можно послушать. Кит дал мне кассету с какой-то новой группой и сказал, что все современные подростки сейчас это слушают.
        - Это еще круче, чем Асе of Base.
        - А как называется?
        - Титомир.
        - А что это значит?
        - Килька, ты тупая?
        Что это значит, я так и не поняла. На кассете черным фломастером было написано «Мальчишник». Я нажала «плей» и стала слушать. В песне были непонятные слова, и о чем они поют, хотя они пели по-русски, я не совсем понимала. А потом начался припев:
        Секс, секс, как это мило.
        Секс, секс без перерыва.
        Я чуть не поперхнулась и выключила мафон. Надеюсь, хотя бы бабушка не услышала.
        Я решила позвонить Воробью.
        - Здрасте, можно Таню?
        - Можно. Танюша, тебя. — Хоть мы с Воробьем созванивались почти каждый день, каждый раз я забывала о том, что дома ее называют Танюшей.
        - Але.
        - Привет.
        - Привет, Килька.
        - Чего делаешь?
        - Да ничего. Смотрела мультики на видике.
        У Воробья дома был не только записывающий мафон, но и видик, на котором можно было смотреть кассеты с разными мультиками и фильмами. И еще видеокамера, на которую папа Воробья снимал дни рождения и всякую другую семейную скукоту.
        - Везука.
        - А у тебя чего?
        - Ничего. Предки должны приехать. Бабка заставила комнату убирать.
        Дома я называла бабушку «баба» или «ба», но почему-то при друзьях этого стеснялась.
        - Облом.
        - И не говори.
        Чем ближе был приезд родителей, тем больше я нервничала. Бабушка мне даже налила валерьянки, которая гадко воняла и навевала сон. Наконец раздался звонок, и вошли мама с папой. Вид у них был какой-то другой — отдохнувший, радостный и как будто удивленный.
        - Котик мой, — мама схватила Малютку, взяла на руки и начала целовать (еще бы).
        - Привет, малыш, — хотя бы папа обратил на меня внимание.
        От родителей пахло чем-то незнакомым и новым. Как от гуманитарной помощи, которую однажды прислали дедушкины знакомые из Швеции. Или как от одежды, которую Первый дедушка привез из Израиля. Или как в магазине рядом с нашим домом, где почему-то всё продавали за доллары. Я туда однажды зашла после школы.
        - Ну как ты? — Мама наконец отлипла от Малютки.
        - Нормально.
        Мама засмеялась:
        - И все?
        - Кажется, влюбилась, — не сдержалась я.
        - Пора пришла, она влюбилась, — снова засмеялась мама, а я обиделась.
        - Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны, — добавил папа.
        Но родители привезли подарки, и такие классные, что настроение сразу подскочило вверх — как температура в градуснике, когда начинается грипп.
        Вот что мне привезли родители:
        Лосины! Как я мечтала, фиолетовые и блестящие. Воробей умрет от зависти.
        Вельветовые штаны-бананы (тоже фиолетовые). Черную водолазку (вообще писк моды).
        Ручку розового цвета, внутри которой ездит лодка с человечками.
        Новые кроссовки (скорей бы весна).
        Значок в виде огромной салатовой пуговицы (отпад).
        Брелок-скейтборд (ярко-розовый, и колеса по-настоящему крутятся).
        Настоящий лифчик (то есть как настоящий: скорее в форме топика, но и не просто майка на бретельках)!
        Трусы с собачками-далматинцами (целых четыре штуки).
        Кружку, на которой, если налить горячей воды, проступает картинка с черепашками-ниндзя.
        Кассету «Битлз»!
        А вот Малютке привезли совсем мало: Барби, семью игрушечных медвежат и несколько шмоток. Есть все-таки какая-то справедливость.
        Хотя каникулы только начались, хотелось, чтобы они уже поскорее кончились. Во-первых, потому что я мечтала пойти в школу в новой одежде. Во-вторых, потому что хотела увидеть Кита. Но вот что странно: в день огонька сердце у меня прямо разрывалось от любви и страданий, а уже через несколько дней я не могла вспомнить, какое у Него лицо. Как лицо бабушки, которая умерла.
        Однажды на каникулах он мне позвонил. Это случилось в понедельник.
        - Тебя к телефону, — позвал папа. — Только побыстрее, я жду звонка (кто бы сомневался).
        - Але.
        - Привет, — это был он, и мое сердце тут же ухнуло куда-то под коленки.
        - Привет.
        - Послушала?
        - Чего? — Я начисто забыла про кассету.
        - Чего-чего, — разозлился Кит. — Титомира.
        - А, да.
        - Ну и как тебе? Круто, скажи?
        - Ну да, — промямлила я. — Но я не все слова разобрала.
        - Слова там недетские, — Кит захихикал. — Чего, не знаешь, что такое секс?
        - Знаю, — хорошо, что по телефону не видно, когда краснеешь.
        - И что?
        - Отстань.
        - Ладно. Что на каникулах делаешь?
        - Да ничего.
        - Тупо.
        - И не говори.

* * *
        На каникулах мы с мамой решили поехать на кладбище к бабушке, которая умерла. Оно было большое и за высоким забором. У входа церковь, потом одна главная дорога, а поперек нее — много маленьких. Повсюду лежал снег, и мы с мамой в некоторых местах расчищали себе дорогу пластмассовой игрушечной лопатой Малютки, которую взяли с собой. Могилы были странные. Некоторые с надписями типа «Любимому сыночку», или «Мужу, отцу, сыну», или «Дорогому коллеге».
        Могила бабушки, ее брата и родителей оказалась прямо в стене. А у стены полочка, на которой лежали искусственные, незабудки и почему-то две ириски «Золотой ключик».
        - Зачем бабушке положили конфеты?
        - Наверное, это её подруга. Для некоторых людей это знак памяти.
        - Странновато. Лучше бы сама съела — бабушке-то уже не до конфет.
        - Это точно, — сказала мама. Она убрала конфеты, а на их место положила белую веточку хризантем, которую мы купили у входа.
        По дороге домой я думала о том, почему все, что связано со смертью, так странно устроено и не имеет никакого отношения к тому, кто умер.
        Почему на кладбище прабабушка сфотографирована совсем молодой и кажется своей внучкой?
        Почему бабушка на фотографии вообще на себя не похожа?
        Почему кому-то важно писать, кем работал тот, кто умер, и какие у него были награды и ордена?
        Почему некоторые делают памятники в виде ангелов?
        Почему кто-то лежит в земле, а кто-то сидит в стене?
        И вообще, каким образом несколько человек можно засунуть на полку размером с книжную?
        - Мам?
        - М?
        - Почему кого-то хоронят в землю, а кого-то запихивают в стену?
        - Не запихивают, а погребают.
        - А по-моему, как раз запихивают.
        - Многие люди кремируют своих умерших.
        - Кремируют?
        - Сжигают.
        Я замолчала: Как можно сжечь своего родственника? Как можно захотеть, чтобы тебя похоронили так ужасно?
        - Я бы лучше умерла, чем разрешила себя сжечь.
        - Во-первых, ты и так уже умрешь и тебе будет все равно. Во-вторых, ты сообщишь это своим детям.
        - Я еще не решила, готова ли я на… ну, ты понимаешь… ради того чтобы родить детей.
        - Да, прости, я забыла.
        На этом мама уткнулась в толстый зеленоватый журнал с крошечными буквами, а я стала дальше думать о смерти. Лучше вообще не рождаться. Тогда не придется придумывать, что с тобой сделают после смерти твои же родственники. Как можно сжечь собственную бабушку, или дедушку, или маму, или даже сестру? С другой стороны, ложиться в гроб тоже не очень-то приятно — чтобы твои голые кости до скончания веков гнили на дне какого-то ящика. Гадость просто. Когда мы пришли домой, я позвонила Воробью.
        - Ты уже придумала себе похороны?
        - Килька, ты психбольная?
        - Нет, но я думаю, что, может, лучше бы мы вообще не родились.
        - Почему?
        - Бабушку, которая умерла, сожгли и замуровали в стенке, рядом с ее родителями и братом. Ни у кого даже своей могилы нет — всех запихнули на одну полку.
        - Жуть.
        Мы помолчали.
        - Мой папа говорит, что все когда-нибудь умрут, — сказала Воробей.
        - Он так говорит, потому что сам очень старый и правда может в любой момент умереть.
        - Иди ты на фиг, — Воробей обиделась и повесила трубку.
        Я пошла к Первому дедушке.
        - Дед, а ты думал о том, что будет, когда ты умрешь?
        - Когда я умру, ничего не будет. По крайней мере, для меня.
        - Я не про это. Ты тоже хочешь, чтобы тебя сожгли?
        - Ты хочешь сказать, кремировали?
        - Да, — хотя вообще-то я совсем не хотела этого говорить.
        - Пожалуй, — согласился дедушка.
        - И тебя тоже засунут к бабушке и ее семье?
        - Туда поставят урну с моим прахом.
        - Урна — это вообще-то мусорное ведро.
        - В данном случае это просто ваза с пеплом.
        Мне захотелось плакать, хотя плакать скорее нужно было дедушке, и он это заметил.
        - Не волнуйся, — дедушка почему-то улыбнулся. — Мне уже будет все равно.
        - Но мне не все равно! — В груди у меня клокотали рыдания. В таких случаях единственное, что помогает, это броситься ничком на кровать и лежать, уткнувшись в подушку. Так я и сделала. Но долго лежать у меня не получилось, потому что пришел папа.
        - Пойдем ужинать?
        - Не пойду.
        - Пойдем.
        - Какой смысл, если все равно придется умереть.
        - Но если ты не будешь есть, то умрешь гораздо раньше, а так у тебя есть еще возможность получить кое-что от жизни.
        - Например?
        - Например, макароны с сыром.
        С этим было сложно поспорить, и мы пошли ужинать.
        Вторая четверть
        Каникулы кончились, и началась вторая четверть. Как раз тогда на улицах появились капоры. Капор — это такая шапка-капюшон из пушистой ангоры. Их стали носить все женщины в городе. Мы с Воробьем даже придумали игру «У кого больше капоров». Нужно было сосчитать всех теток в капорах в вагоне метро. Кто больше заметил — тот выиграл. Капоры были всех цветов: зеленые, малиновые, голубые, черные. Мы с Воробьем решили: в капорах ходят только потомники. И поклялись сами никогда капор не надевать.
        Теперь я ездила в школу на метро: выпало много снега, и троллейбусы ходили редко. На эскалаторе я смотрела вниз, чтобы разглядеть Кита, — с тех пор как однажды мы встретились и вместе шли к школе.
        В тот раз я еще не успела проснуться и не знала, о чем говорить. Но Кит сам говорил без остановки.
        - Титомира слушают только гопники, — сообщил он, когда мы вышли на улицу.
        - Ты же сам мне дал кассету?
        - Это уже не модно.
        - Почему?
        - Совсем тупая? Только гопота слушает.
        На всякий случай я решила не уточнять, что такое гопота.
        - А что ты теперь слушаешь?
        - Что-что… Металл, конечно. Слышала?
        - Нет еще.
        - Вообще круто. Хочешь, я тебе перепишу кассету?
        - Давай.
        На следующий день Кит принес мне кассету.
        - Вот, держи.
        - Круто, спасибо.
        - Потом скажешь, как послушаешь.
        Я щелкнула большим и средним пальцами: меня научил папа, и это было дико круто.
        Когда я вернулась домой, мамы не было — они с Малюткой ушли по каким-то делам. Дедушка сидел в своей комнате, а папа, извергая громкие проклятья, пытался починить бачок в туалете, который уже месяц издавал страшные стоны и хлюпанья. Эти замогильные звуки мешали мне заснуть и, если честно, немного пугали.
        Я пошла в свою комнату, вставила в мафон кассету и начала делать уроки. Сначала очень долго играла музыка, в принципе красивая, а потом очень мрачный дядька запел очень длинную песню. Потом в какой-то момент все в его группе как будто сошли с ума и начали со всей силы дубасить по барабанам. Я даже сделала чуть потише, потому что боялась, как бы уши у меня не полопались, как шарики на детском дне рождения. Через несколько минут в комнату ворвался папа. Видок у него был еще тот: рукава завернуты до плеч, край рубашки мокрый, лицо потное, а волосы и борода всклокоченные.
        - Ты в своем уме?
        - В смысле?
        - Что это за кошмар?
        - В смысле?
        - Что ты слушаешь?
        - Вообще-то это последний писк моды.
        - На писк это не очень похоже — скорее на рев белуги.
        - Чего-чего?
        - Ничего. Сделай потише. Что за жизнь! — Папа хлопнул дверью и отправился обратно к унитазу.
        Потом пришли мама с Малюткой. Мама тут же зашла ко мне и посмотрела на магнитофон с таким лицом, как будто ее сейчас стошнит.
        - Что это?
        - Музыка.
        - На музыку не похоже.
        - Вы ничего не понимаете.
        - Уфки болят, — прошепелявила Малютка. Вечно так делает, чтобы взрослые еще больше на меня разозлились.
        - Пойдем, котик, я тебе включу какую-нибудь пластинку.
        И они ушли, чтобы вместе слушать на проигрывателе «Милая моя, солнышко лесное». Отстой.
        На следующий день Кит подошел ко мне на перемене.
        - Ну как, послушала?
        - Да, весь вечер слушала. Одну стороны кассеты два раза и другую два раза. И еще в плеере по дороге в школу.
        - Ну как?
        - Вообще круто.
        - Сечешь, — и Кит хлопнул меня по плечу.
        В тот день Фигуры не было, и на перемене Кит начал приставать к Пукану. Кит кричал писклявым девчоночьим голосом:
        - Пук-пукан сейчас пернет.
        Но Пукан делал вид, что ничего не слышит. Тогда Кит отобрал у него бутерброд с черным хлебом и какой-то вонючей травой и начал им размахивать:
        - Пук-пукан сел на диету! Антипуковскую диету!
        Это было сказано ужасно по-дурацки, но в то же время очень смешно. И я расхохоталась.
        - Килька, лови, — и Кит кинул мне пуканский бутерброд.
        - Фу, гадость! — я завизжала и отскочила, и бутерброд плюхнулся на пол. Хлеб развалился на две половинки, а трава рассыпалась под партой.
        - Пукан, слышь, ты че, корова — траву жевать? — заржал рядом Овца.
        Пукан весь покраснел. Он встал, тихо подошел к бутерброду, опустился на корточки и начал собирать остатки.
        - Блин, он с полу жрет, — заорал Кит. — Вот почему он пердит! У них вся семья с полу траву жрет.
        - А может, во дворе пасетесь? Семья пуканских кызь! — Овца так хохотал, что чуть не падал.
        Пукан стал почти багровый. Он уже собрал бутерброд, сложил его в маленький пакетик и сел обратно за парту. Тут в класс вошла завуч. На этот раз она была не в лосинах, а в длинной юбке.
        - Ребята, последнего урока не будет. Сейчас пойдем на первый этаж на общешкольный молебен.
        - А чего, урока не будет? — закричали мы.
        - Так, успокоились все и за мной шагом марш.
        Мы спустились по лестнице и встали вдоль коридора. В этот раз все делал папа Овцы. У него было такое же овечье лицо и кудрявые волосы, только седые. Он махал дымящейся банкой и брызгал в нас водой, а все — кроме меня, конечно, — бухались на колени и крестились. Особенно было странно, когда это делали Кит с Овцой, — по идее, им все это должно было казаться дурацким, но лица у них были самые серьезные.
        Однажды Кит собрал всех на перемене. То есть не всех, а Сыроежку, Овцу, Воробья и меня.
        И еще Головастика, хотя вообще-то Кит и Овца его немного презирали. Кит сказал:
        - Короче, теперь мы все металлисты. А кто не металлист, тот гопник и потомник.
        - Металлист — это как? — не понял Головастик.
        - Ты че, кызя? Вон Килька знает, что такое металлист. Давай, скажи ему.
        - Ну, это музыка такая… Тяжелая.
        - Вот. А еще прикид: металлисты носят банданы, цепи разные, нашивки с черепушками, надписями там всякими, — Кит показал на рюкзаке нашивку с розой и черепом.
        - И че, теперь одеваться всем одинаково? — спросила Сыроежка.
        - Не, ну ты, конечно, можешь в одних трусах-недельках ходить, — пошутила я, а Воробей хихикнула.
        - Коза.
        - Сама коза.
        - Так, тихо. Короче, чтоб все купили себе банданы, или с Пуканом будете тусоваться.
        - Тебе чего, правда металл нравится? — спросила Воробей, когда мы вышли из школы.
        - Ну… Одна песня у «Металлики», вообще-то, ничего.
        - Да ладно, Килька, ты же битломанка, все знают.
        - Одно другому не мешает.
        Воробей хмыкнула, и прозвучало это как-то обидно. Ладно, пусть не верит, еще увидит.
        Дома я попросила у мамы денег.
        - Зачем тебе?
        - На символику.
        - На что?
        - У нас в классе теперь все металлисты, и мне нужна бандана. И нашивка с черепом.
        - Ба… что?
        - Платок такой.
        - Только через мой труп.
        - Мама!
        - Нет, ну правда, ты обвесишься этим уродством и будешь так ходить?
        - Все в классе будут.
        - А обязательно быть как все?
        Вообще-то обязательно. Но объяснять это маме бесполезно.
        На следующий день после уроков мы с Сыроежкой и Воробьем шатались в окрестностях школы. В витрине ларька у троллейбусной остановки были выставлены шоколадки, или, скорее, обертки от них: «Баунти», «Сникерс», «Твикс» и «Марс».
        - Эй, молодежь, хотите подработать? — Из окошка высунулся здоровый мужик с щетиной.
        - А что делать надо?
        Окошко захлопнулось, и через минуту мужик вылез из ларька с пирамидой картонных коробок в руках.
        - Отнесите на помойку, — он махнул в сторону баков в арке. Мы распихали коробки по урнам, а мужик выдал всем по сто рублей.
        - Так вообще нормально можно заработать.
        - И на бандану хватит.
        - Круто!
        В ларьке около метро работы не было, зато нам бесплатно подарили жвачку «Малабар» и «Сникерс». Жаль, я ненавижу арахис. А в третьем киоске тетка попросила нас протереть окна.
        - А ты умеешь? — с сомнением спросила я Воробья.
        - А чего там уметь? — хмыкнула Воробей. — Трешь, и все тут.
        Тетка вынесла газету и всучила нам. Газета была черно-белая, и на первой странице крупными буквами было напечатано «СПИД-инфо».
        - Спрячь, спрячь, — шепнула Сыроежка. — А можно нам еще одну газету?
        - Ишь, какие хитрые, — вздохнула тетка и дала нам помятый номер «Известий». Так мы заработали еще по сто рублей. Газету про секс Сыроежка забрала себе и не стала рассказывать, о чем там написано. Но вид у нее был такой, как будто она сейчас лопнет от важности.
        Всю неделю мы мыли ларьки и выносили мусор, и почти каждый день удавалось что-то заработать. К счастью, предки не интересовались, где меня носит. Мама думала, что я на продленке, а папе, по-моему, вообще все равно.
        В пятницу я решила поехать за символикой и новыми кассетами. Нашивки и банданы продавали на другом конце города, в переходе у метро. Мы поехали туда с Воробьем. Сыроежка слилась — сказала, что она самодостаточная личность и символика ей не нужна.
        Воробей хотела потратить все на подарок маме — как будто картинку не могла нарисовать или открытку сделать. Взрослые всегда рады такой фигне. Я же решила сделать все правильно — ради Кита, конечно. Я выбрала черную бандану, по краям которой несколько раз было написано Metallica, и нашивку с черепом и розами, как у Овцы.
        Но дома выяснилось, что нашивка сделана из толстой резины и пришить ее к рюкзаку не так-то просто. Я исколола все пальцы, даже до крови, но ничего не получалось. К счастью, дома была бабушка, которая пришла помочь маме по хозяйству.
        - Решила повышивать?
        - Типа того.
        - Очень хорошо, — ободрила меня бабушка.
        - Мм, — промычала я в ответ.
        - А что на картинке?
        - Тебе не понравится.
        - Дай посмотреть. — Бабушка внимательно посмотрела на нашивку. Черепушку она, кажется, не заметила, зато розочка ей понравилась.
        - Красиво, — сказала она. — Это сейчас такая мода, да?
        - Типа того.
        - Ладно. Давай помогу, — и бабушка пришила к рюкзаку нашивку.
        В понедельник я пошла в школу как настоящий металлист. Черные штаны, мамина шелковая жилетка, на рюкзаке нашивка, а на шее бандана треугольным краем вперед..
        - Слюнявчик! — завопила Малютка при виде меня.
        - Заткнись.
        - Как ты разговариваешь с сестрой? — возмутилась мама.
        - Как хочу, так и разговариваю.
        - Ну-ка вон из-за стола, — папа рассвирепел и, кажется, был готов меня убить. — Немедленно!
        - И пожалуйста, — гордо сказала я. — Плевать.
        - Она же не поела, — мама умоляюще посмотрела на папу.
        - Значит, голодная пойдет.
        Пришлось идти в школу на голодный желудок.
        На математике я села так, чтобы Киту были видны родинки у меня на щеке и надпись Metallica на бандане. Воробей пихнула меня локтем:
        - Килька, он на тебя смотрит, — и хихикнула.
        - Тихо ты, — я почувствовала, как краснею, но сделала вид, что ничего не заметила.
        На перемене Кит подошел ко мне.
        - Классно выглядишь.
        - Я знаю.
        - Че, крутая типа?
        - А че, нет?
        Мы немного поржали, и внутри у меня будто щекотно надулся огромный розовый пузырь, как из жвачки с Дональдом Даком.
        Всю неделю я ходила в бандане и слушала «Металлику». Если совсем честно, я соскучилась по «Битлз», но решила никому об этом не говорить. Потому что по вечерам мне звонил Кит, чтобы обсуждать музыку, а ради этого можно было слушать что угодно.
        Как-то мы с Воробьем и Сыроежкой сидели на перемене. Сыроежка грызла яблоко и рассказывала нам очередные враки о своем брате и Альбинке. На этот раз она выдумала, как будто те всю ночь за стенкой занимались сексом и она сама слышала, как Альбинка громко кричит.
        - Кричать-то зачем? — не поняла я.
        - Килька, совсем дура? Чтобы ему было приятно.
        - Он что, маньяк? Разве приятно, когда кто-то рядом орет как полоумный?
        Сыроежка покрутила пальцем у виска и доела огрызок.
        - А мои родители сексом не занимаются, — сказала Воробей. — Они вообще спят в разных кроватях.
        - Они просто уже старые, — сказала я, а Сыроежка захихикала.
        - Кызя.
        - Сама кызя.
        Воробей обиделась и собралась уходить, но как раз в этот момент к нам подошли Кит, Овца и Головастик.
        - Слышьте, дело есть, — сказал Кит.
        - Ну?
        - Короче, мы придумали, что у нас будет тусовка.
        - В смысле огонек? — предположила я.
        - Че, дура? — сказал Овца.
        Но Кит его двинул локтем, и он заткнулся.
        - В смысле у нас будет тусовка. Мы будем собираться после уроков и тусоваться. Парни с девушками.
        - Как это «парни с девушками»? — переспросила Воробей. — Типа вы хотите с нами загулять?
        - Сечешь, Воробьиха, — Кит засмеялся.
        - Короче, вот, — зачем-то подытожил Овца.
        - И кто с кем будет гулять? — спросила Сыроежка.
        - Давайте на камано-нагано? — предложил Головастик.
        - Че, совсем кызя? — сказал Кит.
        - А чего?
        - Короче, насчет этого подумайте, а завтра после уроков обсудим.
        На этом Кит, Овца и Головастик ушли, а мы остались решать.
        - Везет тебе, Воробьиха. Тебе Головастик нравится, а ты ему. Никаких вопросов. А нам что делать? — спросила Сыроежка.
        - Что-что, он же сказал: камано-нагано.
        - А если мне Овца выпадет? — спросила я.
        - А если мне? Деловая такая, — отрезала Сыроежка.
        - Короче, варианта другого нет. Скидывайтесь.
        Мы с Сыроежкой потрясли кулаками и хором начали:
        - Камано-нагано, чи-чи-ко…
        Оба кулака расправились в бумагу.
        - Чи-чи-ко…
        Ножницы.
        - Чи-чи-ко…
        Моя бумага обернула камень Сыроежки. Йес!
        - Везет тебе, Килька, — злобно сказала Сыроежка. — А мне с Овцой лизаться. От одной мысли блевать хочется: у него все губы обкусанные и изо рта тухлятиной воняет.
        Мы что, будем целоваться с ними? — обалдела Воробей.
        - А ты как думала? Что еще, по-твоему, значит «гулять»?. — огрызнулась Сыроежка.
        - Может, откажешься? — спросила Воробей.
        - Ага, и тусоваться с Пуканом? Ну уж нет.
        Я ничего не сказала, но сердце билось как бешеное. На следующий день Кит прислал записку с вопросом, что мы решили. Я так и не поняла, нравится ему, что выпала я, или нет, но явно недоволен он не был. После уроков мы договорились встретиться в спортзале. Чтобы учительница физры ничего не подумала, сначала туда пошли мы с Сыроежкой и Воробьем.
        - Чего вам, девочки? — Физручка складывала маты в угол, один на другой. В зале воняло потом и пылью. Учительница нагнулась, в дырке мелькнули бежевые трусы.
        - Да мы хотели в бадминтон поиграть.
        - Вы мои умницы. Только зал потом заприте, ключ в дверях.
        И она вышла, подтягивая на ходу лосины.
        Мы сели на маты, а Сыроежка принялась кувыркаться на брусьях: это у нее получалось довольно здорово.
        - Килька, ты целовалась когда-нибудь?
        В старой школе Алеша Тананыкин один раз поцеловал меня в щеку. Но сказать, что я никогда не целовалась, почему-то было стыдно.
        - В каком-то смысле да.
        - То есть?
        - В щеку.
        - Это не считается. Правда, Воробей?
        - Не считается. Мне девчонки во дворе рассказывали, что настоящий поцелуй называется взасос.
        - Да, потому что они сосут друг другу языки.
        - Гадость какая. Они же все в слюнях.
        Пока мы все это обсуждали, в зал пришли Кит, Головастик и Овца.
        Кто-то предложил обложить брусья матами. Один положили вниз, другой сверху на перекладины, а из остальных сделали стенки. Получился такой домик, и даже уютный. Кит запер зал изнутри и велел Головастику погасить свет. Стало темно и немного страшно. Мы залезли внутрь. Воробей с Головастиком сели в правом углу, Сыроежка и Овца посередине, а мы с Китом слева. Я чувствовала запах носков Овцы, от этого немного кружилась голова и подташнивало. Овца захихикал и хрипло сказал:
        - Ну че? Целоваться будем или глазки строить?
        - Да отвали ты, — ответила Сыроежка.
        Тогда Овца обхватил ее рукой за шею и начал целовать в рот.
        Мы все заржали, но Кит прикрикнул:
        - А ну заглохли, а то к потомникам пойдете.
        Кит взял меня за руку и прижался губами к моим губам. Я подумала, что сейчас он засунет язык мне в рот, но почему-то он не стал это делать. Или просто не успел.
        - Кто тут? — Снаружи кто-то начал колотить в дверь зала и дергать ручку.
        - Тихо, — шепнул Кит, хотя мы и так молчали.
        - Сейчас же откройте дверь! — раздался голос Мочи. Мы тихо перетащили маты на место. Овца зажег свет, и он противно впился в глаза. Кит открыл дверь.
        - Привет, пап.
        Чего это вы? Физкультурой решили позаниматься?
        - Да, в бадминтон играли, — объяснил Овца.
        - Молодцы! Ну, пойдем домой, Китик, уже поздно. Физкультпока, ребята.
        Моча с Китом ушли, и мы даже не успели попрощаться.

* * *
        Весь вечер я была как пьяная. По крайней мере взрослые, когда выпьют, ведут себя точно так же: шатаются, странно говорят и по-идиотски улыбаются, даже если совсем не смешно.
        - Ты сегодня какая-то странная. Все в порядке? — спросила вечером мама.
        - Все нормально, — ответила я, хотя вид у меня был загадочней некуда.
        - Что в школе?
        - Ничего особенного.
        - Какие отметки?
        - Да особо никаких.
        - Ты хоть что-нибудь можешь рассказать?
        - Да нечего рассказывать.
        - Ясно. — Мама поставила передо мной тарелку с оладьями и сняла фартук. — Не хочешь разговаривать, не надо, — сказала она и вышла из кухни.
        Так что ужинала я в одиночестве.
        Весь вечер в постели, уже погасив свет, я играла в подушку. Я представляла себе, что Кит обнимает меня и целует, и шептала от его имени:
        - Килька, я люблю тебя.
        - И я тебя люблю.
        - Ты очень красивая.

* * *
        Мы с Китом стали гулять. Официально. Мы даже ходили по коридору в обнимку. Однажды какой-то третьеклашка засмеялся и закричал что-то типа: «Тили-тили-тесто, жених и невеста». Кит погнался за ним, зажал в углу и схватил за шиворот:
        - Еще раз возникнешь, получишь по яйцам. Третьеклашка заплакал и убежал.
        В другой раз мы переписывались на инглише, а Головастик перехватил нашу переписку, чтоб посмеяться. Кит вскочил, прямо на уроке, одним махом перепрыгнул через парту, схватил Головастика за горло и сказал:
        - А ну отдал быстро, а то прибью.
        - Мальчики, сейчас же сядьте на свои места, — сказала училка. Но Кит ее даже не заметил. Он смотрел на Головастика, как будто хотел убить его взглядом. Глаза у Головастика наполнились слезами. Он кинул смятую в комок записку в угол. Кит долбанул его кулаком по плечу, по ходу пнул Пукана и поднял комок. Тут учительница тонким голосом заверещала:
        - Оба. К директору. Немедленно.
        Она вышла из класса. А Головастик и Кит вместе с ней.
        Когда дверь закрылась, Овца вытащил из ручки стержень и начал тыкать им Пукана в спину. Сыроежка достала бутерброд.
        Клерасил громко вздохнул и уставился в окно.
        Я поймала на себе взгляд Фигуры.
        - Чего зыришь?
        - Думаешь, он самый крутой?
        - Покруче некоторых.
        - Ну-ну.
        - В смысле ну-ну?
        - Смысл тебе явно не понять.
        - Да пошел ты.
        Фигура хмыкнул и отвернулся. А у меня почему-то испортилось настроение.
        После уроков мы с Китом пошли в парк.
        - Что было у директора? — спросила я Кита.
        - Когда эта корова нас притащила, Рыба начал пугать: мол, выгоню из школы за непослушание. Начал просить Головастика извиниться, ну и меня тоже. Но я ж не дебил: сказал им все, что думаю.
        - Что сказал?
        - Что они оба потомники, даже бабы нормальной в доме нет.
        - А Рыба?
        - Покраснел весь, как будто сейчас пернет. Но тут отец пришел и сказал Рыбе, чтоб отвалил от меня.
        - А он?
        - А он повырубался для приличия, а потом прогнал нас с Головастиком. Дальше уже они сами за дверью выясняли.
        - Здорово, что он тебя защитил.
        - Да он пальцем меня никому не даст тронуть — всегда на моей стороне.
        Наступил декабрь. В зале мы тусоваться перестали: в дверь то и дело кто-то стучал, и было стремно.
        Поэтому теперь после уроков мы зависали у гаражей за школой.
        Однажды Кит с Овцой купили сигареты. На них было написано HB — как на простых карандашах. Кит заранее стащил у Мочи зажигалку Мы встали в узком проходе между двумя гаражами, а Кит и Овца закурили. Кит, как взрослый, пускал дым, а Овца сразу дико покраснел, закашлялся и стал задыхаться.
        - Слабак, — презрительно сказал Головастик, но сам курить не стал, якобы потому, что у него астма.
        - Кто еще хочет? — Кит протянул нам пачку. Все молчали. Кит посмотрел на меня.
        - Давай я.
        - Вот Килька молодец, — похвалил меня Кит.
        Я втянула в себя дым — земля быстро поехала из-под дог и почему-то ужасно захотелось в туалет. Я сделала еще одну затяжку, и из глаз полились слезы.
        - Дай мне, — Кит забрал у меня сигарету и сделал затяжку.
        Голова кружилась, как после маршрутки, тошнило, а во рту был ужасный вкус. Дома я сразу помчалась в ванную, достала мамин дезодорант и прыснула им на волосы.
        - Что в школе? — спросила мама и сама же ответила: — Ах да, прости, забыла. Наверное, все нормально, да?
        - Ага.
        - Ты что, брала мой дезодорант? — Мама подозрительно на меня посмотрела и принюхалась.
        - Ну…
        - Тебе нужен дезодорант?
        - Ну…
        - Я не замечала, чтобы от тебя пахло потом.
        Слава богу, от меня ничем таким не пахло — вот Овца воняет так, что подойти невозможно. Но на следующий день я пришла из школы, а на кровати у меня лежал новенький дезодорант. Внутри катался шарик, и пах он так же приятно, как мамины духи.
        Однажды, когда мы тусовались у гаражей, Овца достал мелок, который стащил из школы, и написал на стене очень плохое слово. По крайней мере я никогда не говорила его вслух. Вообще-то один раз я сказала другое очень плохое слово, хотя и совсем короткое, при сестре. Малютка, конечно, немедленно выдала все маме, мама рассказала все папе, папа пришел в ярость и устроил мне разговор. Один из тех разговоров, которые потом трудно забыть, хотя очень хочется.
        Папа сказал:
        - Ты же девочка. Как тебе не стыдно?
        Я промолчала.
        - Ты не можешь Сквернословить, как мужик.
        Я промолчала.
        - Ты же таким образом саму себя унижаешь.
        А потом мне на всю неделю запретили смотреть телевизор.
        Но Кит сказал:
        - Круто, Овца! Давайте размалюем эту стену.
        И все начали писать. Сначала Кит, потом Головастик, потом Сыроежка.
        - Килька, давай, — крикнул Овца.
        Кит протянул мне мелок.
        И я написала. То самое слово, из-за которого был разговор с папой. Сама не знаю, почему я так сделала. Когда я дописала последнюю букву, кто-то резко схватил меня за рукав куртки, и мелок выпал из рук. Я обернулась и увидела, как убегают Кит, Сыроежка, Овца и Головастик. Меня держал за рукав какой-то злобный старикан в спортивной шапке с детским помпоном, и взгляд у него был такой, что хотелось умереть или как минимум провалиться сквозь землю. Но самое ужасное, что чем-то он напоминал Первого дедушку, и от этого мне стало совсем не по себе.
        - Шпана! — крикнул он. Голос у него дрожал и был совсем высокий, как у женщины. — Черти! Сейчас отмывать у меня тут будешь все.
        В носу странно защипало, и я увидела, как слезы, оставляя мокрые полоски на куртке, падают на снег. Дед отпер гараж, достал оттуда грязную тряпку и заставил оттирать стенку. Пока я стирала мел, он бубнил:
        - Чему вас только учат в этой школе? Лучше бы сразу в колонию отправили. Одни хулиганы. Куда только родители смотрят.
        Когда ругательства наконец закончились, я бросила тряпку в снег и побежала. Я бежала к метро, а рыдания, которые я пыталась сдержать у гаража, вырывались наружу. Я даже не думала, что еще умею плакать как Малютка — долго, безутешно и как будто с удовольствием. На троллейбусной остановке около гастронома никого не было. Я села на скамейку, хотя бабушка говорит, что туда писают и плюют бездомные, и закрыла лицо руками. Все тело содрогалось от плача, и, что самое глупое, я даже толком не понимала, почему не могу успокоиться. Наверное, поэтому я не заметила, что кто-то сел рядом.
        - Килька, ты чего?
        Я подняла голову. Это был Фигура.
        - Чего случилось?
        - Все нормально, — попыталась сказать я, но вышло что-то типа «А-а-а, ы-ы-ы».
        - Чего-чего?
        Я помотала головой и выговорила:
        - Неважно, все нормально.
        - А так и не скажешь.
        - Отвали. Не твое дело. — Я вытерла нос рукавом куртки.
        - Ну как знаешь, — Фигура вскинул рюкзак на плечо и пошел к метро. А я еще минут десять сидела на остановке, чтобы успокоиться.
        Вечером мне позвонил Кит, но почему-то разговаривать с ним не хотелось.
        - Ну че, ты как? Жива?
        - Нормально.
        - Пердун старый не убил тебя? Мы хотели вернуться, но боялись, что он пойдет к Рыбе, и тогда мне точно конец.
        - Понятно.
        - Ты дуешься, что ли?
        - Все нормально.
        - Да ладно, с кем не бывает. В этот раз тебя поймали, в другой раз — кого-то еще.

* * *
        Как-то незаметно вторая четверть подошла к концу.
        - А у нас будет праздник? — спросили мы Питона.
        - А надо?
        - Да! — хором закричали мы, а Кит даже присвистнул.
        - Ну, раз так, будет вам праздник.
        Новогоднюю вечеринку решили устроить в среду, потому что это был последний день учебы. Во вторник утром к нам в класс пришел Рыба. Он встал у доски, потом подозвал к себе Головастика и положил руку ему на плечо.
        - Ребята, мы решили позвать всех в гости. Чего в школе сидеть? Лучше дома у нас отпразднуем. Встречаемся завтра в 16:00 в центре зала на «Речном вокзале». Ждем вас всех, берите с собой родителей, сестёр, братьев.
        Но когда я проснулась на следующее утро, горло мне сжимал гадкий железный комок, все тело ломило и хотелось спать. За завтраком мама посмотрела на меня подозрительно и положила руку на лоб:
        - Я так и знала. Марш в постель.
        - Я полежу немного, а потом все-таки встану. У нас сегодня тусовка у директора.
        - Еще чего не хватало.
        - Ну мам!
        - И никаких «мам».
        Градусник, который пришлось сунуть под мышку, показал 39, и мама была непреклонна. Я позвонила Воробью и сказала, чтобы меня не ждали.
        - Ты только потом все мне расскажи обязательно.
        - Ладно, завтра созвон.
        Весь день я спала, пила гадкий кислый морс, который сварила мама, дышала паром от вареной картошки, снова спала, парила ноги в горячей воде и мерила температуру. Классный праздник, ничего не скажешь. Но на следующий день мне стало лучше, и я даже дошла до дедушкиной комнаты, чтобы позвонить Воробью. Судя по всему, она еще не проснулась, потому что к телефону шла минут десять, не меньше.
        - Ты че там, умерла?
        - Блин, Килька, выходной же — дай поспать.
        - Расскажи про вчера.
        - Да нечего рассказывать.
        - Как это нечего? Ты ходила же?
        - Ну ходила.
        - И чего?
        - Да ничего. Слушай, попозже позвоню тебе, тут матери телефон нужен.
        Все это было не похоже на Воробья, которая всегда была готова круглосуточно трепаться по телефону и все пересказывала в занудных подробностях. Я подождала два часа, но Воробей так и не перезвонила. Тогда я перезвонила ей сама.
        - Теперь можешь?
        - Ну могу.
        - Ну?
        - Да ничего. Встретились у метро, потом шли долго домой к ним.
        - Ты видела жену Рыбы?
        - Не было там никакой жены. Только Арина Родионовна. Напекла пирогов с какой-то фасолью, салаты там наготовила с майонезом.
        - А кто был?
        - Да все были, и учителя еще.
        - И чего, все вместе тусили?
        - Ну, сначала вместе за столом сидели, пили там, ели. Потом играли в какие-то игры.
        - В бутылочку?
        - Ты че, совсем тю-тю? С учителями, что ли? Да не — в фанты, в гоп-доп, в крокодила.
        - И Пукан с Клерасилом тоже?
        - Пукан не пришел, а Клерасил был, да.
        - А потом?
        - Ну потом все закончилось, и мы еще решили потусоваться и поехали к Сыроежке.
        - А там чего?
        - Слушай, спроси у Сыроежки.
        - В смысле?
        - Мне пора идти, родители ужинать зовут.
        - Воробей!
        Но она уже повесила трубку. Все это было более чем подозрительно, но звонить Сыроежке мне не хотелось. Сама не знаю почему, но нетерпение превратилось в волнение, которое неприятно клокотало в животе. Я еще раз позвонила Воробью, но к телефону никто не подошел. Тогда я набрала номер Кита, хотя обычно он сам мне звонил. Трубку взял Моча, и от ужаса мне захотелось ее бросить. Но я сдержалась и позвала к телефону Кита.
        - Але.
        - Привет.
        - Привет.
        - Как дела?
        - Нормально.
        - Кит, это я, Килька.
        - Я понял.
        В разговоре повисла длинная пауза.
        - А я заболела.
        - А мне какое дело?
        - Ну просто… Подумала, что ты не в курсе.
        - Килька, не звони мне больше, лады? Я теперь с Сыроежкой гуляю, и мне на тебя плевать.
        Я услышала короткие гудки. Я так и стояла с трубкой в руках, пока не поняла, что со мной разговаривает дедушка:
        - Сколько можно болтать по телефону, нам никто не может дозвониться!
        - Отстань от меня.
        - Хамка!
        Я хлопнула дверью и ушла к себе в комнату. Там я легла на кровать и повернулась лицом к стенке. Чтобы никто не видел, что я плачу.
        Сначала пришла мама. Она пыталась узнать, в чем дело, но мне не хотелось говорить.
        Через некоторое время пришла Малютка. Она ничего не сказала, а просто стояла и гладила меня по голове. От этого почему-то хотелось плакать еще сильнее, поэтому я была рада, когда она ушла.
        Потом стемнело, и я сама не заметила, что заснула. На следующий день было 31 декабря. Мама, как всегда в этот день, суетилась и резала салаты. Папа пошел в магазин за вином. Малютка мешалась у всех под ногами. А я все-таки не выдержала и позвонила Воробью.
        - Расскажи мне, что случилось.
        - Он сказал тебе?
        - Да.
        - Короче, Кит с Овцой стащили бутылку с водкой, — а Сыроежка предложила всем поехать к ней, потому что никого не было дома. Потом мы приехали, Овца и Кит начали бухать, Сыроежка тоже выпила немного, а я попробовала и чуть не вырвала. Ты пробовала?
        - А дальше?
        - Кит и Овца напились, и Овце стало плохо. Его стошнило у Сыроежки в коридоре, а потом еще раз на коврик в ванной. Меня саму чуть не стошнило потом. А Сыроежка с Китом начали обниматься, а потом целоваться взасос, и она сказала, что на все готова, если он хочет быть с ней.
        - В смысле — на все?
        - В смысле на вообще все.
        - А потом?
        - А потом я пошла домой, но Сыроежка мне потом позвонила и рассказала, что Кит теперь с ней гуляет. Вот. Але? Килька, ты еще тут?
        - Тут.
        - Ну ты не расстраивайся. Может, он передумает еще и опять будет с тобой гулять. И вообще, Новый год сегодня.
        Про Новый год я как-то забыла, потому что настроение было совсем не новогоднее. Мама накрыла стол, пришли Вторые бабушка с дедушкой, папина сестра с мужем и две мамины подруги, у которых мужей нет. Нас с Малюткой поставили у елки и сфотографировали. Уже после Нового года папа проявил пленку и распечатал фотографии. На той фотографии у елки я улыбаюсь и совсем не видно, что внутри у меня все разрывается на куски.
        Зимние каникулы
        Через несколько дней после Нового года папа решил, что мы поедем кататься на лыжах. Лыжи хранились у Второго дедушки в гараже.
        - Одеться надо будет как следует, — зачем-то сказала мама, хотя и так было ясно, что в лосинах меня никто не выпустит. Но что это окажется до такой степени пыткой, я не подумала Мама заставила меня надеть толстые уродливые колготки, которые покрылись мерзкими катышками и к которым все липло (в том числе чужие волосы и другая гадость). На них — шерстяные колючие рейтузы, которые я ненавидела. А еще мохнатые шерстяные носки, которые связала бабушка. Свитер, который кололся и кусал мне шею гадким длинным горлом. Про куртку-пальто, шапку, шарф и варежки я вообще молчу. Когда я все это надела, оказалось, что я вдвое толще, чем обычно. Вдобавок мама густо намазала нам с Малюткой лица гусиным жиром:
        - На улице мороз. И слышать ничего не хочу.
        После этого сестра минут пятнадцать ревела, и, если честно, мне хотелось сделать то же самое. Наконец мы вышли. Папа и мама в меховых ушанках в полметра высотой и Малютка, круглая, как колобок, в валенках и галошах — вообще не понимаю, как она может шевелиться. В таком нелепом виде мы сели на метро, а потом, все вспотевшие, вылезли на остановке, чтобы забрать в гараже лыжи и начать прогулку.
        Пока папа пытался открыть гараж, пальцы у него покраснели и онемели. Наконец замок поддался, мы вытащили лыжи и торжественно отправились в парк. Лыжи и палки были скреплены заржавевшими скобками, и что-то постоянно падало и выскальзывало — то одна палка, то другая, то лыжи. Но все-таки нам удалось добраться до старта. Чертыхаясь, папа вставил мою ногу в зимнем ботинке в лыжу. Пальцы у него снова покраснели и распухли.
        - Писать хочу, — пропищала Малютка.
        А я — есть.
        Папа зарычал, как лев, а мама тихо сказала:
        - Только умоляю тебя, не раздражайся.
        А потом уже громко нам:
        - Девочки, смотрите, какой прекрасный день. Давай^:^ те не портить его друг другу.
        Наконец все вдели ноги в лыжи. Сначала пошел папа, потом я, потом Малютка, потом мама. Сестра все время на меня наскакивала, что ужасно бесило, поэтому я все время огрызалась на нее, а мама — на меня. Папа метнул на нас несколько уничтожающих взглядов и умчался куда-то вперед, отталкиваясь утопающими в снегу палками.
        Через полчаса стало совсем невыносимо. Малютка ныла:
        - Есть хочу. Писать хочу. Мне холодно. Когда мы уже приедем?
        Если честно, я тоже хотела ныть, есть и писать, но это никого не волновало.
        - Потерпи, котик, — ласково ворковала мама Малютке. — Ты только погляди, какая кругом красота. Ой, смотри, белочка!
        - Ты только вдохни этот воздух. Чувствуешь? — Наконец мама обратила на меня внимание.
        - Что?
        - Как что? Ты чувствуешь, какой чистый воздух?
        - Я чувствую, как у меня бурчит в животе.
        - Тебе ничего, кроме себя, не интересно. Господи, в кого это только, — мама вздохнула и покачала головой.
        Через полчаса стало просто ужасно. Малютка была не только круглая, но красная как рак. Теперь они с мамой повторяли Чуковского, и это было совсем мучительно:
        - У меня зазвонил телефон.
        - Кто говорит?
        - Слон.
        - Откуда?
        И так далее. Зато мама сжалилась надо мной и дала мандарин, а потом наконец мы доехали до выхода. Там нас уже поджидал папа. Он достал красно-коричневую пачку папирос «Астра» и чиркнул спичкой. До меня долетел омерзительный дым.
        Раньше в таких случаях мы сразу шли к Первым бабушке с дедушкой. Бабушка ждала нас с чем-то вкусненьким на накрытом парадной скатертью столе.
        - Куда пойдем? — Папа запер гараж.
        Я даже не заметила, как мы дошли до гаража, сняли лыжи, связали с палками и убрали внутрь.
        - Есть идея, — сказала мама.
        И мы пошли в «Макдоналдс». Он не так давно открылся, и сначала там были страшные очереди. Мамина подруга простояла там три часа и чуть не умерла от холода. А одна женщина — дедушка это слышал в другой очереди, за хлебом, — действительно замерзла и прямо там умерла. Но сегодня очереди уже не было. Мы сели за стол, а папа пошел заказывать все, что мы хотели съесть. Обратно он вернулся очень злой и весь мокрый — все-таки оделись мы слишком тепло.
        Мы заказали: два молочных коктейля — клубничный и шоколадный, две большие кока-колы со льдом, четыре большие картошки фри, четыре чизбургера, четыре мороженых с шоколадным соусом.
        Когда мы съели половину, никто из нас не мог пошевелиться. Мама собрала остатки и положила в пакет, но по дороге один из коктейлей опрокинулся и Протек, и из пакета всю дорогу лилась сладкая розовая струйка. Струйка испачкала мамины сапоги, а папа бесился все сильнее и говорил, что выбросит еду, хотя мама умоляла его этого не делать.
        - В блокаду люди с голоду умирали, — на всякий случай вставила я, но папа так на меня посмотрел, что стало ясно: лучше помалкивать.
        В общем, мы все-таки принесли все домой, чтобы съесть на ужин, но оказалось, что еда остыла и стала совсем невкусная. И мама все-таки выбросила ее потом — незаметно, чтобы Первый дедушка ничего не узнал.
        Но даже узнай он об этом, вряд ли стал бы сердиться. Вечером дедушке стало нехорошо. Мама вызвала скорую, но она приехала совсем не сразу, а только через час. Все это было страшно, и я сделала вид, что сплю. Сначала я услышала, как хлопнула дверь подъезда, потом как внизу вызвали лифт, потом как он остановился на нашем этаже. Раздался звонок. Мама открыла дверь и проводила врачей в комнату дедушки. Ненадолго стало тихо, а потом опять шумно. Я услышала, как заплакала мама, как папа что-то говорил врачу и как женский чужой голос сказал:
        - Ну что, будем оформлять.
        Наверное, я не вышла из комнаты, потому что не хотела думать о том, что могло случиться. Ведь пока не знаешь точно, ничего как будто не произошло.
        - Ты спишь? — Дверь открылась, и в комнату заглянула мама. Оказывается, уже наступило утро — за окном было светло и пасмурно.
        - Нет, — хотя на самом деле фактически я еще спала.
        - Мне надо с тобой поговорить. — Мама села на край кровати и взяла меня за руку.
        Было понятно, что хочет сказать мне мама, и меньше всего на свете мне хотелось это слышать. Но я сделала вид, как будто ничего не понимаю.
        - Что?
        - Вчера дедушке снова стало плохо. У него заболело сердце. Приехали врачи, но было уже поздно: сердце остановилось.
        Я молчала, потому что не знала, что в таких случаях нужно говорить.
        - Дедушка умер, — сказала мама и заплакала. Я разглядывала узоры на обоях, которые напоминали лица жутких чудовищ. Я вспомнила, что сегодня мы собирались пойти в кино на «Тома и Джерри».
        - То есть в кино мы не пойдем?
        - Стыдно! — крикнула мама и встала. — Когда ты поссорилась с кем-то из школы, рыдала весь день! У тебя дед умер, а тебя волнует какая-то чушь!
        Мама хлопнула дверью.
        Вечером нас с Малюткой отправили ко Вторым бабушке с дедушкой, а еще через несколько дней все вместе мы поехали на похороны. В темном зале с серыми стенами на каком-то столе стоял гроб, а в нем лежал дедушка. Лицо у него было совсем другое, и я даже подумала, что на самом деле он не умер, или, вернее, умер кто-то другой, а дедушка просто решил подшутить над нами. Дедушка лежал в своем нарядном костюме с кучей орденов, хотя в жизни, кажется, никогда его не носил. По крайней мере, я не видела. Вокруг гроба стояло много людей, и почти все незнакомые. Какая-то тетка с красной помадой и в огромных очках всхлипывала и громко сморкалась. Потом пришла другая тетка, на каблуках и совсем сильно накрашенная, и сказала:
        - Граждане, подходим к гробу, прощаемся с покойным.
        Голос у нее был звонкий и отчетливый — как у комсомольцев, которые принимали моих одноклассников в Старой школе в пионеры. Папа подошел к дедушке, и лицо у него стало как стены в той комнате. Он наклонился и поцеловал дедушку в лоб, хотя в жизни никогда не целовал его. При мне во всяком случае. Потом он отошел в сторону, а мама тоже нагнулась, погладила дедушку по волосам и расплакалась. И все подходили и целовали дедушку, и гладили, и клали цветы.
        - Иди, попрощайся, — Второй дедушка слегка подтолкнул меня в спину, но ноги стали как деревянные, и я застыла на месте.
        - Потом всю жизнь будешь жалеть, что этого не сделала, — покачала головой бабушка.
        Но я не могла подойти. Я решила лучше думать, что дедушка пошутил и все это какое-то странное представление, поэтому вырвалась от Вторых бабушки с дедушкой и вышла на улицу. Там курили две мамины подруги без мужей. Одна из них подошла ко мне, крепко прижала к груди и прошептала: «Держись», — как будто я падала с ног или что-то в этом роде. От нее сильно пахло духами, и я осторожно высвободилась.
        Потом все поехали к нам домой. Зеркала были завешаны простынями и полотенцами, а на шкафу стояла дедушкина фотография — как на паспорте, только вдвое больше. Рядом с ней рюмка с водкой и горбушка бородинского хлеба. Бред какой-то: держу пари, что дедушка предпочел бы блины или оливье, которые поедали его гости. Иногда кто-то вставал и говорил тост. И всегда про дедушку. Какой он был хороший друг, или как он прекрасно работал, или как любил свою семью и бабушку, которая умерла. Хотя все его так хорошо знали, я ни разу не видела, чтобы кто-то из них приходил к нему в гости. После тостов все пили водку, не чокаясь, и продолжали есть. Все это довольно быстро мне надоело, и я пошла спать. А еще через два дня каникулы закончились и началась третья четверть.
        Третья четверть
        По дороге в школу я встретила Воробья. После того разговора перед Новым годом мы ни разу не созванивались, и это было странно: обычно мы трепались по телефону каждый день. Воробей шла впереди в дутой ярко-голубой куртке и смешной шапке с помпоном.
        - Воробей! — окликнула я ее.
        Воробей остановилась и оглянулась. Вид у нее был такой, как будто она съела что-то тухлое.
        - А, привет.
        - Как дела?
        - Нормально.
        - Чего на каникулах делала?
        - Да ничего особенного.
        Разговор явно не клеился, и к школе мы подошли молча. Когда мы вошли в класс, я не сразу почувствовала, что что-то изменилось, хотя изменилось все. Кит, Овца, Сыроежка, Головастик и Воробей вели себя так, как будто меня больше нет. Но я не сразу это поняла. Я подумала, что такого не может быть и все это мне кажется.
        - Привет! Как дела? — Я подошла к ним на перемене. Но все молчали. Наконец Овца громко рыгнул и сказал:
        - Слышь, Килька, мы тут решили, что ты не в тусовке больше.
        - Ну ты дебил, — сказала Сыроежка.
        - А че такого — просто котлетками запахло, — Овца заржал.
        Кит на меня не смотрел — как будто меня тут не было или я вообще умерла и превратилась в призрак.
        Я отошла и села на свое место. Может, это наказание за то, что я не плакала, когда умер дедушка? От всего этого мне самой хотелось умереть.
        После уроков все зависли на продленке, и я поняла, что мне лучше пойти домой. Когда я вышла из школы, меня кто-то окликнул.
        - Ты к метро? — Я обернулась и увидела Фигуру. С ним еще был Пукан.
        - К метро.
        Фигура ничего не сказал, но они пошли рядом со мной. Наверное, я ни разу не разговаривала с Пуканом. Ну, может, один. Я даже не знала, какой у него голос. Так что в каком-то смысле мы познакомились. Оказалось, что они с Фигурой живут рядом и вместе ездят в школу и обратно. А еще что Пукан тоже любит Майн Рида.
        Так я стала дружить с Фигурой и Пуканом. То есть как дружить — по телефону мы, конечно, не трепались, но почти каждый день вместе шли до метро, а на перемене играли в морской бой и болтали про книжки. Кит и Сыроежка теперь гуляли вместе. Я видела, как они ходят в обнимку, и каждый раз у меня противно скручивало живот. С Воробьем мы больше не созванивались — как будто никакой дружбы раньше не было. Теперь они были лучшие подружки с Сыроежкой и после уроков часто ходили к ней в гости. Однажды Кит подошел ко мне на перемене:
        - Слышь, Килька, ты чего, втюрилась в Пукана? Или в Фигуру, может?
        - Мы просто дружим.
        - Групповуха типа? — Кит захихикал.
        - Заткнись, — тихо сказала я, но он услышал.
        - Че ты сказала?
        - Ничего.
        - Я все слышал. Ты не жилец.
        На следующий день первым уроком была история. Нам задали выучить любое стихотворение на историческую тему, чтобы потом обсудить, как история влияет на литературу. Все воскресенье мы с мамой повторяли «Жил на свете рыцарь бедный» Пушкина, потому что оно о Крестовых походах.
        Моча был в хорошем настроении. Заходя в класс, он напевал какую-то песенку. Овца прочитал «Песнь о вещем Олеге». Воробей — «Бородино». Тут Моча спросил меня. Я немного волновалась, и у меня вспотели руки.
        - Жил на свете рыцарь бедный,
        Молчаливый и про…
        - Проститутка.
        Сначала я не поняла, что произошло, но пол как-то странно поплыл у меня под ногами.
        - Сынок, помолчи, пожалуйста, — промямлил Моча. — Так, продолжай.
        - Жил на свете рыцарь бедный,
        Молчаливый и про…
        - Про-сти-тут-ка, — по слогам повторил Кит. — Килька — проститутка.
        Всем потомникам дает,
        У всех потомников берет.
        Пока я думала, что он имеет в виду, кто-то бросил в меня комок жвачки.
        Моча занервничал, в уголках рта у него, как обычно, выступила белая пена.
        - Мальчики, вы срываете урок, — сказал он и откашлялся.
        - А чем мы мешаем-то? Я вообще молчал и стихотворение выучил, — сказал Овца.
        - Ну Хорошо, не надо хулиганить больше. Продолжай, мы слушаем, — попросил меня Моча.
        - Жил на свете, — снова начала я, но в горле застрял гадкий комок, который мешал глотать и говорить.
        - На том свете, — передразнил меня Кит.
        Комок становился все больше и пытался выскочить наружу. По щекам потекли слезы и закапали на парту. Почему-то мне было ужасно жалко маму, хотя она-то никогда не узнает, что случилось. И одновременно я злилась на нее: может, если бы она не заставила меня выучить именно это стихотворение, ничего такого бы не произошло.
        Домой из школы я шла одна. Я посчитала все шаги до метро. Я не наступила ни на одну из полосок между плитами на станциях и в переходе. Я засекла на всех станциях. Я молилась богу, не знаю какому: «Господи, сделай так, чтобы они меня простили. Господи, сделай так, чтобы я снова была нормальная».
        Дома мама спросила:
        - Ну как?
        - Что — как?
        - Как ты рассказала «Жил на свете рыцарь бедный»? Что же еще?
        - Нормально.
        - У тебя на все один ответ. Что значит «нормально»? Не сбилась?
        - Почему я должна была сбиться? — крикнула я. — Вечно ты думаешь, что у меня ничего не получится!
        - Что с тобой? — недоуменно спросила мама, но вместо ответа я убежала в комнату и хлопнула дверью.
        Настроение у меня стало еще хуже, и весь вечер я старалась прогнать его, слушая «Битлз». Первый дедушка когда-то подарил мне книжку про Джона Леннона, и я прочитала, что у него тоже было трудное детство. Конечно, не такое, как у меня, но все-таки…

* * *
        Так прошел январь и начался февраль. Однажды по дороге в школу меня кто-то окликнул. Я обернулась и увидела Воробья, которая бежала за мной.
        - Фух, как ты быстро идешь, еле догнала. — Воробей была вся красная и тяжело дышала.
        - Чего тебе?
        - Погоди, дай отдышаться.
        - Ну?
        - Слышь, Килька, давай помиримся?
        - Я с тобой не ссорилась.
        - Ну, в смысле давай снова дружить.
        - Давай.
        Кажется, мои молитвы кто-то услышал. После уроков Фигура спросил меня, иду ли я домой.
        - Вы идите, я с Воробьем.
        - Как скажешь, — Фигура хмыкнул и ушел. Как будто мне нельзя дружить еще с кем-то.
        По дороге домой Воробей рассказала, что Кит и Сыроежка больше не гуляют.
        - Почему?
        - Он сказал, что у нее нет сисек и это все равно что с пацаном гулять.
        - Тебе сказал?
        - Да не мне, а ей.
        - А она?
        - А она обиделась, конечно. Ты же знаешь ее, ей-то самой кажется, что сиськи у нее по всему телу растут.
        На следующий день на большой перемене Кит снова начал задирать Пукана. На этот раз он отобрал у него шапку и начал делать с ней неприличные движения: как будто он тыкается в нее своим одним местом. Тогда Пукан подошел к Киту:
        - Отдай, — сказал он.
        Кит протянул шапку Пукану, но, как только тот попытался ее взять, кинул ее Овце. А Овца — обратно Киту, а Кит — Головастику. И так далее — как в пионербол. Пукан медленно переходил от одного к другому, хотя было понятно, что шапку они не отдадут. Вдруг Кит сказал:
        - Килька, лови.
        Я поймала шапку и одновременно взгляд Пукана. Он обрадовался и шел ко мне, потому что думал, что я отдам ему шапку. Но я даже не успела подумать — просто перекинула шапку Овце, а Овца зажал ноздрю и сморкнулся внутрь зеленой слизью. После этого он бросил шапку на пол.
        - Свиньи! — В класс вошел Фигура. Он поднял шапку и начал натягивать ее на Овцу, Овца брыкался, вопил, Кит свистел, а все остальные просто смотрели и смеялись. И я тоже: рот как будто сам расплывался, хотя на самом деле мне было не смешно. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы в класс не вошла англичанка и не начала урок.
        Когда я спустилась в раздевалку, Пукан и Фигура сидели на скамейке и переобували сменку.
        - Слушай, извини. Сам понимаешь, если бы я отдала тебе шапку, со мной было бы то же самое, — начала я, но Пукан и Фигура встали и ушли. Просто ушли, не сказав ни слова. Если бы они накричали на меня или обругали бы, и то было бы лучше. И тут ко мне подошел Кит.
        - Килька, а чего ты завтра после уроков делаешь?
        - Да ничего вроде.
        - Не хочешь в гости прийти?
        - К тебе?
        - А к кому еще, к Пукану? — Кит засмеялся и сделал какой-то мушкетерский поклон. — Приглашаю вас, госпожа, ко мне в гости. Ну что, придешь?
        - Ну ладно.
        - Круто, тогда до завтра.
        Я тут же забыла про Пукана и Фигуру — фиг с ними. Давно у меня не было такого хорошего настроения: внутри как будто все пело, а черное стало розовым.
        - У тебя сегодня пять уроков? — спросила мама на следующее утро за завтраком.
        - Да, но я потом в гости.
        - Здорово! К кому?
        - Ну там… К однокласснику.
        - Тебе разве не надо делать уроки?
        - Заманало.
        Мама бросила на меня полный осуждения взгляд и ушла в комнату, а я стала собираться.
        - И не забудь убрать за собой со стола, — раздалось из-за двери.
        После уроков мы с Китом сели на троллейбус, который шел от школы до его дома. Моча, мама Кита, Кит и его старший брат жили в сером кирпичном доме. У подъезда сидели старушки. Кит не обратил на них внимания, и старушки заворчали. Кит сказал неприличное слово и показал средний палец. Дверь хлопнула, и мы оказались на лестнице в подъезде. Свет там был совсем тусклый, и ужасно воняло кошками. Лифт не работал, поэтому пришлось идти по лестнице, усыпанной мусором, мимо зеленых стен, исписанных неприличными словами.
        Дверь открыла мама Кита. Я ее уже видела однажды в школе: милая, тихая, с выпирающими вперед верхними зубами, как у Кита. Кит был на нее похож и от этого почему-то уже не казался таким крутым.
        - Привет, — сказала мама Кита. — Голодные?
        - Ма, отстань, — рявкнул Кит.
        - Ну тихо, тихо, не воюй, — мама Кита покачала головой и ушла в комнату.
        - Хочешь жрать? — спросил Кит.
        - А что есть?
        - Пошли на кухню.
        На столе стояли грязные тарелки с остатками еды, валялись хлебные крошки и виднелись маленькие липкие лужицы от варенья или какого-то соуса. Я решила спрятать руки под столом, чтобы случайно не вляпаться. Кит открыл холодильник — на всю кухню запахло тухлятиной.
        - Фу, — я зажала нос, хотя мама говорит, что так делать неприлично.
        - Это котлеты, — объяснил Кит. — Будешь?
        - Нет, спасибо.
        Если честно, есть уже не хотелось. Кит вытащил котлету рукой и набил рот.
        - Ну, пошли в мою комнату.
        Кит жил в одной комнате с братом, но его пока дома не было. Они спали на двухэтажной кровати: Кит на втором этаже, а брат на первом. На стенах поверх обоев в цветочек висели плакаты с группами AC/DC, Metallica, Iron Maiden и несколько икон.
        Кит бухнулся на кровать брата и взял какой-то журнал, а я села на ручку кресла около стола. Говорить Почему-то нам было совсем не о чем, и — ужас — в тишине мой живот рычал, как голодный тигр. Поэтому я все время ерзала, делая вид, будто меняю позу, чтобы он хотя бы на секундочку заткнулся.
        Так прошло минут пятнадцать, но ощущение было, что целая вечность. И тут Кит тихо позвал меня:
        - Килька, иди сюда.
        - Куда? — на всякий случай переспросила я.
        - Ко мне.
        Я села на краешек кровати. Кит потянул меня за плечо, и я немного по-деревянному к нему прижалась. Сейчас он меня поцелует, — подумала я и закрыла глаза. Но вместо этого Кит положил ладонь мне на грудь — на правую. От этого я тут же вскочила.
        - Да ладно, чего ты как маленькая?
        - Щекотно.
        - Ладно, ладно, — и он потянул меня обратно. Наши головы оказались совсем рядом — как в моих мечтах о подушке. И тогда Кит вдруг засунул язык мне в рот. Я всегда думала, что первый поцелуй — это что-то волшебное, о чем потом помнишь всю жизнь. Но нет, оказалось, что это ужасно противно — как будто съедаешь улитку или слизняка. Чтобы не обидеть Кита, я решила потерпеть, стараясь не замечать запах котлеты у него изо рта.
        - Килька, — прошептал Кит.
        Я поняла, что сейчас он скажет, что любит меня.
        - Что?
        - Покажи мне сиськи.
        Я подумала, что мне послышалось.
        - Чего?
        - Покажи сиськи.
        Я покраснела и отодвинулась:
        - Может, пойдем погуляем?;
        - Не тупи. Ну чего тебе стоит?
        - Нет, я не могу.
        - Чего ты, как целка, вырубаешься?
        - Я не вырубаюсь.
        - Ты чего, дебилка совсем? Чего пришла тогда?
        У меня заколотилось сердце, и кровать брата Кита как будто медленно начала уезжать куда-то в сторону.
        - Вали тогда давай, — сказал Кит и отвернулся к стене.
        - Пожалуйста, не обижайся, — попросила я.
        - Че не обижайся-то? Ясно тебе сказал: или сиську показывай, или вали домой.
        Если я уйду, он уже никогда не станет со мной гулять. И перестанет со мной разговаривать — навсегда перестанет. И снова начнет издеваться. При всех.
        - Хорошо.
        Я подняла свитер и стянула бретельку.
        - На, смотри.
        Кит поднял голову и уставился на мою грудь. Я даже обрадовалась, что он смотрит туда, а не мне в лицо: казалось, что я сейчас сгорю. Чтобы это поскорее закончилось, я решила посчитать. Один, два, три, четыре, пять, шесть…
        - «Их половая жизнь зависит от жилищно-бытовых проблем», — раздался чей-то голос. Я одернула свитер и обернулась. В дверях стоял брата Кита и ржал.
        - Мальчики и девочки играют в письки-попки?
        Я оттолкнула его, выскочила в коридор и стала натягивать ботинки.
        - А чай с нами не попьешь? — Из комнаты высунулась мама Кита.
        - Нет, спасибо. До свидания. — Я накинула куртку, схватила рюкзак и скатилась по лестнице вниз.
        - Как сходила в гости? — спросила мама, когда я вернулась.
        - Ничего интересного, — я попыталась поскорее проскочить в свою комнату.
        - Что ты как дикая? У тебя все в порядке?
        - Да.
        На следующий день по дороге в школу меня настигла Воробей:
        - Ну как?
        - Нормально.
        - Рассказывай.
        - Да нечего рассказывать.
        - Чего вы делали?
        - Да ничего не делали. Так… болтали.
        - А дома у него как?
        - Да никак.
        - Целовались?
        - Отстань.
        - Целовались!
        - Отвали, Воробей.
        Воробей стала подпрыгивать вокруг в диком танце.
        - И как это?
        - Гадость. Как будто тебе в рот положили слизняка со вкусом котлеты.
        - Звучит не очень.
        - Так и есть.
        Когда мы пришли в школу, все уже собрались в классе. Кит, Овца и Головастик хихикали над чем-то у последней парты. После вчерашнего я не знала, как теперь посмотрю на Кита и что скажу ему. Пока я об этом думала, раскладывая на парте учебники, Кит вдруг прошел мимо — как будто меня не заметил.
        Может, он обиделся? Или был занят чем-то другим? Или правда не заметил? Я думала об этом весь урок и решила подойти к нему сама. На перемене я дернула его за локоть.
        - Привет!
        - Отвали, — Кит отдернул руку и быстро отошел к Сыроежке.
        Следующим уроком была математика. Но когда училка вошла в класс и начала урок, никто не обратил на нее внимания. Все смотрели на доску и ржали. На доске были нарисованы два круга с точками посередине. Подпись: «Килька показывает сиськи». И большими буквами приписка: «БЕСПЛАТНО».

* * *
        Утром я попыталась сделать все, чтобы не идти в школу.
        - Мам? — сказала я за завтраком.
        - Мм? — рассеянно ответила мама, помешивая на плите кофе.
        - Кажется, у меня болит горло, — и я на всякий случай покашляла.
        - Надо прополоскать ромашкой. — Мама налила кофе в чашку и полезла в холодильник за молоком.
        - И вообще я как-то неважно себя чувствую.
        Мама потрогала мне лоб:
        - Температуры нет.
        - Мам?
        - Слушаю тебя, — мама сделала глоток кофе и поморщилась: — Фу, какой горячий.
        - Я забыла сделать уроки.
        - Так, ты идешь в школу, и не надо придумывать всякую ерунду. У меня сегодня полно дел, у папы тоже.
        - Я могу и одна посидеть.
        - Нечего балду бить, — отрезала мама.
        Я старалась идти как можно медленнее, ставя ноги друг за другом, но так на меня все время натыкались прохожие и ругались.
        - Смотри, куда идешь, — прошипела какая-то тетка в капоре и дутом бирюзовом пальто.
        Я решила поехать на троллейбусе, надеясь на то, что он придет поздно, но он пришел сразу. В общем, я даже не опоздала и вошла в класс за пять минут до начала урока.
        Кит и Овца хихикали и поглядывали в мою сторону, но я сделала вид, что ничего не замечаю.
        Я заметила, когда села на стул. Как будто несколько ос одновременно впились в попу. Я вскрикнула и вскочила: кто-то положил на стул несколько кнопок. Но самое ужасное было не это, а то, что на сиденье кто-то высморкался и по нему размазалась густая сопля.
        - Кто это сделал? — спросил Питон.
        Все молчали, и только Овца хихикнул.
        - Это ты?
        - Не я, — Овца тут же стал как шелковый, и лицо у него посерьезнело.
        - Кто это сделал?
        В воздухе повисла такая тишина, что стало слышно, как гудит лампа.
        - Если виноватый не признается, я буду вызывать каждого из вас по очереди в кабинет директора. И родителей тоже.
        Казалось, воздух сейчас взорвется от гудения лампы.
        - Я, — сказала Сыроежка.
        - К директору, — Питон показал Сыроежке на дверь. Проходя мимо меня, Сыроежка скорчила рожу.
        Когда мама увидела мои штаны, то пришла в ужас, хотя в школе я попыталась их замыть.
        - Ты хотя бы смотришь, куда садишься? Неужели нельзя относиться к вещам бережнее?
        - Я не виновата.
        - Сними скорее, я постираю. Господи, это же надо придумать — высморкаться на стул…
        Воробей снова перестала do мной общаться, но это было и не важно: мне и самой не больно-то хотелось. Теперь я не общалась ни с кем: тусовка меня презирала, и потомники тоже. Каждый день был серый и одинаковый, а хождение в школу превратилось в пытку. Успокаивало только одно: скоро каникулы и я смогу никуда не ходить, просто сидеть в комнате и слушать «Битлз».
        Где-то за неделю до конца четверти я спускалась на первый этаж — по той самой лестнице, где было девяносто четыре ступеньки. Между вторым и третьим этажом стоял Кит. Он странно улыбался, как будто задумал какой-то сюрприз.
        - Ты чего? — на всякий случай спросила я, хотя после того случая мы не разговаривали. Кит поманил меня пальцем, как маленькую, и я засмеялась.
        - Чего ты?
        Но когда я подошла поближе, он вдруг прижал меня к стене, навалившись всем телом. Я подумала, что он меня поцелует, и даже закрыла глаза, но вместо этого он вдруг засунул руку мне под свитер.
        Я попробовала закричать, но другой рукой он закрыл мне рот. Внизу ошивались Овца и Головастик.
        - На шухере стойте, — сказал Кит.
        Он сунул руку под топик и стянул его с одной груди. Пальцы были потные и ледяные, а ногти — я заметила еще раньше — черные и нестриженые. Я попыталась врезать ему ногой между ног, но не смогла пошевелиться. Кит прижимался ко мне своим одним местом: там все странно дрожало — как кошка, которая урчит.
        Потом он просунул руку под юбку. Почему-то я вспомнила, что на мне трусы с далматинцами, которые родители купили за границей.
        - Шухер, — раздался шепот Овцы.
        Кит убрал руку и оперся на стену рядом со мной — как будто мы просто разговариваем. Внизу показались Моча с англичанкой.
        - Домашнюю работу обсуждаете? — пошутил Моча. Англичанка хихикнула — кажется, она старалась ему понравиться.
        Я оттолкнула Кита и бросилась вниз по лестнице.
        Я не думала, куда бегу.
        Я старалась посчитать шаги, хотя они были очень быстрые: десять, семнадцать, двадцать пять.
        Вниз, по первому этажу, за дверь, на улицу. Без куртки и рюкзака. Просто бежала, и все, сама не знаю куда. А они все бежали за мной.
        Я слышала, как кровь стучит у меня прямо в сердце: раз-два, раз-два, раз-два. Как поезд. Казалось, сейчас оно выпрыгнет через горло прямо изо рта. Однажды мы с мамой смотрели фильм, где два тигра гнали антилопу. Я тогда очень плакала, потому что в итоге они ее поймали и съели.
        Сегодня антилопа — это я.
        Я оказалась у лестницы, ведущей на крышу гастронома. Совсем недавно мы с Воробьем тут говорили про Робера д’Артуа. Было холодно и скользко, а воздух обжигал кожу, но я этого не чувствовала. На лестнице я чуть было не поскользнулась, но вовремя поднялась и помчалась дальше вверх, на крышу. Я добежала до края и посмотрела вниз. Там двигались маленькие фигурки людей, а к остановке подъехал троллейбус, который идет к метро. Я посмотрела в другую сторону и увидела, что они поднялись по лестнице. Впереди Кит, за ним Овца, Головастик, Сыроежка. Позади белое длинноносое лицо Воробья.
        - Куда намылилась? — Кит захихикал и начал приближаться ко мне.
        - Эй, потомница, мы еще не закончили, — крикнул Овца, зажал пальцем одну ноздрю, а другой сморкнулся на снег.
        Я перенесла ногу через перила.
        - Стоять, — взвизгнул Кит, но как-то не слишком уверенно.
        - Не подходи, а то прыгну, — я сказала это очень тихо, но, кажется, они услышали.
        Губы почему-то плохо слушались, а слова выговаривались с трудом.
        Я еще раз посмотрела вниз.
        Я увидела, что там собираются люди. Две тетки — в капорах.
        Они смотрят наверх и показывают на меня пальцами.
        Я закрыла глаза.
        Я подумала про мамины руки: тонкие и белые с длинными пальцами, синими венами и квадратными большими ногтями.
        Я подумала про платье бабушки, которая умерла: оно застегивалось на маленькие коричневые пуговки с золотыми точками посередине.
        Я подумала, что Вторые бабушка и дедушка, наверное, сидят сейчас на диване в большой комнате и смотрят телевизор.
        Я подумала, как папа смешно дразнит мои веснушки.
        Я подумала, как Малютка хохочет, когда я щекочу ее и пукаю губами в голый живот.
        И еще я вдруг поняла, что никогда больше не услышу голос Первого дедушки и не поссорюсь с ним из-за болтовни по телефону.
        - Разошлись.
        Я открыла глаза и обернулась. По лестнице поднимался Питон. Хотя на улице было где-то минус десять, не меньше, он был без куртки, без шапки и уж тем более без варежек.
        Я перенесла ногу обратно и села в снег.
        - Сволочи. Какие же вы скоты, — сказал Питон, и я заметила, что голос у него немного дрожит. Он говорил почти шепотом, но мне показалось, что даже люди внизу его услышали.
        Он замолчал и оглядел всех.
        - Думаете, вам все можно? Думаете, можно травить слабых? Унижать? Думаете, все это будет продолжаться вот так, безнаказанно, потому что ваши родители работают в школе? Кем ты себя возомнил? — Питон двинулся на Кита и взял его за шкирку.
        - Руки уберите, — начал вырубаться он каким-то странным тонким голосом. — Я отцу все расскажу.
        - Расскажи, расскажи. Я тоже много всего интересного расскажу и ему, и директору. И лично сделаю все, чтобы тебя из школы пинком под зад выгнали, — Он подошел ко мне и протянул руку: — Спускайся. Они тебя не тронут.
        Я перелезла через перила и заметила, что меня всю колотит — как будто изнутри кто-то отбивает барабанную дробь.
        На следующий день я заболела. У меня поднялась температура, и я почти все время спала. Сквозь сон я слышала, как кто-то звонил из школы, как мама говорила с этим кем-то странным, срывающимся голосом. Как потом они с папой обсуждали меня на кухне и папа предложил маме сигарету, хотя мама вообще-то не курит. Как приезжали Вторые дедушка с бабушкой и успокаивали маму. Бабушка привезла мне блинчики с творогом, но есть совсем не хотелось.
        Через несколько дней мне стало лучше. Утром я проснулась, а у кровати уже сидела мама. Она внимательно на меня смотрела и гладила по голове.
        - Почему ты не рассказывала?
        - Что не рассказывала?
        - Про школу.
        - Я рассказывала.
        - Совсем не все, как выяснилось.
        - Откуда ты знаешь?
        - Мне позвонил Питон.
        - Пообещай, что не будешь злиться.
        - Я не злюсь, я волнуюсь.
        - Я боялась, что ты будешь думать, что я проститутка.
        - Ты с ума сошла? — Мама отвернулась, и я с ужасом поняла, что она плачет, хоть и пытается сдержаться всеми силами. — Бедная, бедная моя девочка, — мама обняла меня и стала гладить. Почему-то я тоже разревелась, хотя на самом деле мне, наоборот, вдруг стало легко.
        Когда я вернулась в школу, оказалось, что Кит там больше не учится. Вместе с ним ушел и Моча. Овца стал вести себя тихо и незаметно. Сыроежка тоже. Мы закончили седьмой класс, а потом родители решили снова меня перевести.
        - И много еще школ вы мне поменяете?
        - Если пойдет в том же духе, то немало, — мрачно заметил папа.
        Но пока что в Совсем новой школе у меня все хорошо. Я перестала загадывать желания и переступать через границы между ступеньками. А еще повторять алфавит и считать шаги. Может, потому что я стала взрослее, а может, потому что все это ерунда, которая не влияет на то, что происходит. Правда, если совсем честно, я часто представляю, как будто бабушка, которая умерла, на самом деле жива и мы разговариваем.
        - Почему все это случилось?
        - Так бывает, потому что человек, когда превращается из ребенка во взрослого, часто не может выбрать Между добром и злом. Главное, оставаться самим собой и не стремиться быть как все.
        - Но как?
        - Сопротивляясь потоку.
        - А если нет сил плыть?
        - Попробовать добраться до берега.
        - Что я сделала не так?
        - А сама ты как думаешь?
        - Я предала Пукана и Фигуру.
        - Да.
        - Поэтому такое случилось со мной?
        - Нет никакого «поэтому». Просто так случилось.
        - Я не хочу, чтобы все повторилось.
        - Не повторится.
        - Я по тебе скучаю.
        - И я. Но ты засыпай, завтра ведь в школу.
        И мне снится, как будто я еще маленькая, а Первые дедушка с бабушкой живы. Они стоят у окна и на меня смотрят, а я машу им снизу рукой.