Харбин Евгений Михайлович Анташкевич
        К концу 1922 года в Маньчжурию из охваченной войной России пришли почти 300 тысяч беженцев. Харбин, город на северо-востоке Китая, казалось бы, стал спасением. На самом деле именно через него на четверть века пролег фронт русской смуты.
        Главный герой романа «Харбин» оказался в тисках между «золотой казной» Российской империи и замыслами советской и японской разведок. В повествовании не фигурируют в качестве героев Сталин, Чан Кайши или Микадо, но художественно и исторически достоверно показана жизнь города, задуманного и построенного как столица российско-китайской железнодорожной магистрали, и его жителей, ставших жертвами грандиозных потрясений первой половины XX века. Герои романа «Харбин» были участниками этих событий.
        Евгений Анташкевич
        Харбин
        Я думала, Россия - это книжки.
        Всё то, что мы учили наизусть.
        А также борщ, блины, пирог, коврижки
        И тихих песен ласковая грусть.
        И купола. И тёмные иконы.
        И светлой Пасхи колокольный звон.
        И эти потускневшие погоны,
        Что мой отец припрятал у икон.
        Всё дальше в быль, в туман со стариками.
        Под стук часов и траурных колёс.
        Россия - вздох.
        Россия - в горле камень.
        Россия - горечь безутешных слёз.
        Харбинская поэтесса Ларисса Андерсон
        Если укреплять своё сердце решимостью каждое утро и каждый вечер, человек сможет жить так, словно тело его уже принадлежит Вечности, Путь будет для него свободен.
        Ямамото Цунэтомо (Кодекс Бусидо)
        …Так души смотрят с высоты
        На ими брошенное тело!..
        Ф.И. Тютчев
        ОТ АВТОРА
        Под стук часов и траурных колес.
        Россия - вздох.
        Россия - в горле камень.
        Россия - горечь безутешных слез.
        Изложенное в романе «Харбин», который в большей степени похож на легенду-биографию, основывается на реальных событиях, которые происходили начиная с конца XIX и практически до конца XX века в Маньчжурии и в России.
        Легенда-биография - это специфический термин специальных служб, который обозначает совокупность сведений о человеке или людях, выполняющих секретное задание непосредственно в стране противника. Легенда-биография включает в себя правдивые сведения о человеке, а также специально составленные, для того чтобы противник ничего не заподозрил.
        В легенде-биографии «Харбин» придуманными являются лишь некоторые персонажи, но и то не полностью, поскольку в их историях использованы фрагменты жизни многих реальных людей, описавших события тех лет в мемуарах; а также тех - и это сделано с их ведома и согласия, - кто родился и вырос в Маньчжурии, в Харбине и ныне здравствует в Москве, в России и не только.
        КНИГА ПЕРВАЯ
        Степан Фёдорович Соловьёв поднялся на ступеньки и протянул прапорщику паспорт. Стоявший на расслабленных ногах прапорщик взял его, порылся в бумажках на столе, потом зацепился взглядом за широкую, в две ладони, орденскую колодку Соловьёва и распрямился:
        - Проходите, пожалуйста! - Он козырнул. - А что в такую рань, товарищ полковник, не спится?
        - Бывший полковник… Знаете ли, старая привычка, я уже много лет подряд рано встаю… И акклиматизация… семь часов разница во времени…
        - А бывших у нас не бывает, товарищ полковник! А по поводу акклиматизации… - сказал прапорщик и заулыбался, - конечно, знаю, сам летал, а потом мучился!..
        Степан Фёдорович посмотрел на него, поблагодарил и пошёл через большой холл налево к лифту: «Разговорчивый! Застоялся! Небось за всю ночь ни с кем словом не перекинулся!»
        Вчера вечером полковник Соловьёв прилетел из Москвы по приглашению Совета ветеранов на празднование семидесятилетия Хабаровского краевого управления КГБ. У самого трапа его торжественно, с цветами встретили молодые сотрудники. В гостиничном номере, куда его привезли из аэропорта, Степан Фёдорович только-только успел разложить немногочисленные вещи и ополоснуть лицо, как зазвонил телефон.
        «Литерный, что ли? - Он усмехнулся. - Да нет! Меня-то чего слушать, тем более одного?»
        Он снял трубку:
        - Алло!
        - Степан Фёдорович, извините за беспокойство, я подумал, что минут пятнадцати - двадцати вам хватит, чтобы распаковаться и привести себя в порядок. Вы потом могли уйти в город, вы же местный, хабаровский, поэтому я решился вас побеспокоить! - Голос в трубке был молодой и очень громкий.
        - Хорошо, хорошо, - Степан Фёдорович немного отодвинул трубку от уха, - беспокойте! Только представьтесь!
        - Ой, извините, это я только что встречал вас в аэропорту, я Евгений Мальцев, лысеватенький такой…
        Степан Фёдорович вспомнил, что среди встречавших был один такой - разговорчивый и весёлый.
        - Слушаю, Евгений… как вас по отчеству?
        - Да можно просто Женя!
        - Слушаю вас, просто Женя! - Соловьёву стал нравиться задорный голос позвонившего.
        - Степан Фёдорович, вы меня извините, когда мы ехали в машине и вы узнали, что я из Москвы, как-то разговор невольно перешёл на меня, и не очень удобно было…
        - Помню, мне, хабаровчанину, любопытно стало, как ты, москвич, сюда забрался?
        - Да! Так вот, мне неудобно было вас перебивать, а вы просили кое-что по архивам. Мы нашли. Так что, если вы не особенно устали, можно было бы посмотреть…
        - Ты имеешь в виду прямо сейчас?
        - Нет, сейчас, - в трубке замялись, - вы, наверное, захотите отдохнуть или прогуляться по городу…
        Соловьёв не дал ему договорить:
        - Да, Женя, ты правильно рассуждаешь, давай завтра! Я действительно немного устал, поэтому сегодня - мэй ёу фанцзы! Хорошо?
        - Что-что? Что вы сказали?
        Соловьёв на секунду задумался.
        - Нет, нет, ничего! Давай завтра!
        - Ну конечно, Степан Фёдорович! Тогда до завтра! Отдыхайте! Я вас утром побеспокою!
        Соловьёв попрощался, положил трубку и повернулся к окну.
        Окно его одноместного гостиничного номера выходило на площадь Ленина, он её помнил с детства, когда она была ещё немощёной. С четвёртого этажа было хорошо видно, как, теснясь около плескавшегося струями нарядного фонтана, в мареве сгустившейся за день жары медленно гуляли, будто плавали, горожане с детьми. Там же, рядом с большими стендами, увешанными фотографиями, сидели ленивые, разморённые солнцем фотографы с громадными аппаратами, свисавшими к коленям толстыми объективами.
        Номер был тесный и душный, но Соловьёв не стал открывать форточку, чтобы не налетели комары, а ещё хуже мошка, которая летом - в Хабаровске так было всегда - не даст продыху. Только что был тяжёлый перелет, целых восемь часов… и возраст - уже далеко за семьдесят… Стало побаливать сердце; Степан Фёдорович вынул из пакетика таблетки, которые положила ему жена, и не глядя сунул одну под язык.
        Утром он проснулся рано, на часах было около пяти, он понял, что больше не заснёт, оделся и вышел.
        Город ещё только розовел в рассветных лучах, солнце поднималось из-за гостиницы, из-за спины, поэтому дома напротив, через площадь: Высшая партийная школа и недавно построенная, облицованная белым мрамором городская больница - стояли наполовину закрытые тенью. Степан Фёдорович любил эти ранние часы - эту нежную, без озноба прохладу только что ушедшей ночи и это небо, которое сверху светилось синим, такое прозрачное, что смотреть в него можно было долго, потому что оно было бесконечное.
        Он оглянулся, от гостиницы, на ступеньках которой он стоял, налево и направо расходилась похожая на коромысло, рассечённая площадью надвое, улица Пушкина: налево она спускалась на Уссурийский бульвар, когда-то там тонким ручейком протекала речка Плюснинка и на её берегу стоял его дом; направо она тоже спускалась, уже к Амурскому бульвару, там тоже когда-то протекала тоненькая речка под названием Чердымовка.
        Степан Фёдорович посмотрел налево и увидел свой дом - кирпичный, красно-коричневый, крепкий. Было видно, что его не перестроили, не стало только деревянной лестницы, по которой он когда-то бегал. К нему можно было подойти, но изнутри что-то подсказывало: «Не надо! Там уже всё чужое!»
        Он постоял ещё секунду и пошёл через площадь.
        Перед самым вылетом из Москвы Степан Фёдорович вдруг подумал - узнает он город или не узнает: «Может - узнаю, а может, и нет! А может быть, город меня не узнает! Мэй ёу фанцзы! Их-ху мать!»
        «Узнаю или не узнаю?! - думал он на ходу. - А сколько я тут был? Родился, крестился, учился… потом в Москву, в начале тридцатых! Потом снова сюда - в сорок пятом. А потом? А потом Китай, Харбин! А потом нас оттуда попёрли, то ли в пятьдесят седьмом, то ли в пятьдесят восьмом? Когда нас из Харбина-то попёрли?.. - Он на секунду остановился около фонтана, в котором в это раннее время ещё не включили воду. - Вот, кажется, в пятьдесят восьмом и попёрли. После этого год здесь сидел - отписывался!»
        Большая асфальтированная площадка перед управлением была пустая, стояли три дежурные машины: светло-серая «Волга» ГУВД, уазик Управления Особых отделов с чёрными военными номерами и чёрная «Волга» УКГБ. Прапорщик, несмотря на раннее время, впустил и даже не стал звонить и спрашивать разрешения у дежурного.
        Старый железный лифт с узорчатой дверью одиноко прогромыхал на пятый этаж по всей вертикали пустого и тихого управления; Соловьёв вышел из кабины, забыл придержать тяжёлую дверь, и та оглушительно бабахнула: «Чёрт бы тебя побрал, старый хрен, сейчас ещё дежурного разбудишь! Потом будет жаловаться!»
        По скрипящему паркету пустого, гулкого коридора он прошёл в левое крыло, туда, где находился кабинет сотрудника разведподразделения Хабаровского управления Евгения Мальцева; посмотрел на старую эмалированную дощечку на двери «555» и вытащил из-за верхней притолоки ключ.
        В узком высоком кабинете, куда он вошёл, стояли три рабочих стола и три сейфа; он огляделся и увидел слева на стене большую, даже огромную, от потолка и до пола, от двери и до самого окна карту, на которой под верхним обрезом была надпись:
        «СССР И ПРИЛЕГАЮЩИЕ ТЕРРИТОРИИ».
        «Ты смотри какая!.. - Соловьёв подошёл к ней и задрал голову. - От Северного полюса и до Бомбея и Калькутты. - Потом он посмотрел справа налево и слева направо. - От Англии и до Японии!..»
        Карта была красивая: на ней яркими красками рельефно были нарисованы горы, реки, озёра и леса и тонкими, почти незаметными красными линиями только-только обозначены государственные границы. Степан Фёдорович был приятно удивлён и несколько минут стоял и любовался ею. Ему нравилось, что границы на карте были едва заметные и не мешали и можно было, как бы не нарушая их, перемещаться по всей Европе и Азии, куда хочешь, в любом направлении, хоть целыми племенами и народами.
        «И название правильное: «Эс-Эс-Эс-Эр и прилегающие территории!» - с улыбкой подумал он, повернулся и на противоположной стене увидел ещё одну карту; на ней в правом верхнем углу было написано:
        «КАРТА СЕВЕРНОЙ МАНЬЧЖУРИИ.
        ИЗДАНА ЭКОНОМИЧЕСКИМ БЮРО КВЖД
        1926 ГОД».
        Она была меньше, но тоже большая и не цветная - Соловьёв подошёл к ней, - но и не чёрно-белая: бумага, на которой чёрной тушью были нарисованы города, дороги, водные пути, телеграфные линии и многое другое, уже утратила белизну; от старости она приобрела мягкий оттенок слоновой кости и поэтому больше напоминала древний, пропитанный временем пергамент.
        Степан Фёдорович смотрел на неё, и ему стало казаться, что она ему знакома, что он её когда-то уже видел. Он был в кабинете один, но на всякий случай оглянулся, потом вытащил кнопку, крепившую её нижний край к стене, и заглянул на оборотную сторону. Нет, он не мог её видеть, - на обороте, на старой, уже ставшей ломкой марле, на которую карта была наклеена, стоял выцветший фиолетовый прямоугольный штамп «УНКВД ДВК» с регистрационным номером за 1946 год. Значит, эта карта попала в управление с трофеями, а в 46 году он уже работал с китайскими коммунистами там, в Харбине, и к трофеям не имел никакого касательства. Чуть выше штампа он обнаружил резолюцию «Уничтожить», написанную толстым синим карандашом, и рядом с резолюцией неразборчивую, витиеватую закорючку подписи.
        Да, в сорок шестом он точно работал в Харбине и не мог её видеть, но что-то от неё такое исходило…
        - Степан Фёдорович! Вы уже здесь?
        Соловьёв вздрогнул и обернулся, в дверях стоял запыхавшийся Евгений Мальцев.
        Степан Фёдорович посторонился, уступая ему место в узких проходах между столами:
        - Да, Женечка! Спасибо тебе! Ключ я нашёл, как договорились. А ты что же так рано? Почему не дома?
        - Да вот, Степан Фёдорович, я сейчас с дочкой один кукую, жена в больнице на сохранении. - Вошедший молодой человек небольшого роста, с улыбчивым круглым лицом и ранней лысиной переводил дыхание. - Бегал за питанием в молочную кухню.
        - А сколько дочке? - поинтересовался Степан Фёдорович.
        - Годик с небольшим. Замотался я с ней, надо кормить, поить, спасибо соседке, что помогает.
        - Молодая соседка? - поинтересовался Соловьёв.
        - Да! - удивлённо ответил Мальцев.
        - Так, беги домой! Корми и пои, а то ей, бедняжке, и пописать будет нечем, я имею в виду дочку!
        Мальцев прыснул:
        - Хорошо, спасибо, Степан Фёдорович! Если вы всё нашли, тогда я побежал! - сказал он и повернулся к дверям.
        - Постой! - остановил его Соловьёв. - Откуда это? - спросил он, показывая на карту Маньчжурии.
        - А-а-а! Я знал, что вам понравится, а есть ещё одна - карта Харбина тридцать восьмого года издания, на русском языке, со всеми русскими названиями, эмигрантская, - хотите, покажу? - Слово «Харбина» Мальцев произнес с ударением на последний слог.
        - Да? А где ты их добыл?
        - Архивные, точнее, - трофейные! Эта, - он показал на карту Маньчжурии, - досталась мне от моих предшественников, старших коллег, а харбинскую я сам откопал.
        - Вот как? - удивился Степан Фёдорович. - Ну давай, показывай!
        Мальцев полез в нижний ящик стола и вытащил оттуда сложенную в несколько раз карту; он начал её разворачивать, но Степан Фёдорович остановил его:
        - Вот что, молодой человек! Эдак ты дочь-то голодом заморишь, мы тут до вечера не закончим. Я вижу, ты ко всему этому тоже с интересом!
        Мальцев согласно пожал плечами.
        - Ты мне её оставь, а сам беги, потом обсудим, а то и соседке, сам понимаешь… - Степан Фёдорович многозначительно сдвинул брови, - будет нечем! Мэй ёу фанцзы!
        Мальцев снова прыснул:
        - Как вы сказали - «мэй ёу фанцзы»? Что это?
        - Потом объясню, беги!
        Соловьёв видел, что Женю Мальцева что-то удерживает и он хочет что-то спросить, но он махнул ему рукой, Мальцев на секунду задержался, взял ключ и вышел из кабинета.
        «Оперок! Хороший оперок. Были когда-то и мы!..» Соловьёв взялся за стул, сел, сдвинул на край чёрную, на гнутой ноге настольную лампу и начал разворачивать эмигрантскую карту Харбина: «Харбина! Правильно! Ударение на последний слог!» Он стал её рассматривать, водил пальцем по линиям улиц, читая знакомые названия: «…Артиллерийская, Казачья, Диагональная, Виадук, а вот Больничная, на ней была миссия, Большой проспект…», и снова, как бы в подтверждение, почувствовал, что обе - и та, что висит у него за спиной, и эта - на столе, - в руках у него уже были.
        «Ладно, это карты, а что нам приготовили ещё?»
        На столе стопкой лежали две папки: он взял верхнюю, тонкую, когда-то она была нежно-голубой, но выцвела и от множества фиолетовых штампов приобрела архивный вид, на ней от руки печатными буквами было выведено:
        УНКВД СССР ПО ХАБАРОВСКОМУ КРАЮ.
        СПЕЦОТРЯД № 16.
        КОНТРОЛЬНО-НАБЛЮДАТЕЛЬНОЕ ДЕЛО
        «ИМПЕРАТОРСКАЯ ЯПОНСКАЯ ВОЕННАЯ МИССИЯ»
        Г. ХАРБИН. МАНЬЧЖУРИЯ.
        СОТРУДНИКИ.
        КАПИТАН КОИТИ КЭНДЗИ.
        ТОМ № 38.
        1946 Г.
        Он отложил её и взял другую, толстую, увесистую, бурого цвета, на её лицевой стороне тоже была надпись фиолетовыми чернилами:
        ДЕЛО
        ОПЕРАТИВНОЙ РАЗРАБОТКИ
        «ПАТРОН».
        ТОМ № 1.
        НАЧАТО: 1922 Г.
        ОКОНЧЕНО: 1946 Г.
        «Патрон»! Вот это да!» Степан Фёдорович развязал тесёмки, открыл обложку, и из-под неё на стол выпорхнул небольшой листок; он чуть было не слетел со стола, и Степан Фёдорович прихлопнул его ладонью. Листок был из настольного календаря со следами двух оборванных дырочек; Соловьёв взял его в руки и прочитал:
        1938 ГОД.
        23 ФЕВРАЛЯ.
        СРЕДА.
        ДЕНЬ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ
        КРАСНОЙ АРМИИ
        И ФЛОТА.
        20-Я ГОДОВЩИНА.
        Ниже мелким шрифтом было напечатано: «Восход солнца в… заход в… продолжительность дня…» - и так далее. Соловьёв с удивлением перевел взгляд на папку - на ней значился год - 1946-й.
        «Откуда же ты такой вылетел? Из тридцать восьмого!»
        Он положил листок на стол, снова посмотрел на папку и медленно откинулся на спинку стула.
        «Патрон»! Вот так так!»
        Соловьёв почувствовал, что у него в груди что-то шевельнулось, что-то тяжёлое, ему стало трудно дышать, он удивился и подумал: «Ах, этот чёртов перелёт!» Его лоб и щёки покрыла холодная испарина, во вспотевшей ладони оказалась гильза с нитроглицерином; он положил таблетку под язык и начал её рассасывать; через несколько секунд по телу прошла горячая волна, она немного замутила голову и сошла; для верности он посидел ещё несколько минут, потом встал и вышел из кабинета. Медленно, давая возможность успокоиться сердцу, он пошёл в самый конец коридора, к лестничной площадке с большим окном и боковым лифтом, который он помнил и который почему-то, как ему казалось, никогда не работал. Через окно был виден кусочек синего утреннего Амура и в белёсой дымке - дальние сопки Хехцира.
        «Патрон»! Не ожидал! - подумал он. - Александр Петрович! Барон фон Адельберг! Как же долго вы, Александр Петрович, пылились в архиве…»
        Он постоял, подождал, пока успокоится сердце, и вернулся в кабинет.
        За первыми ветхими страницами: «Опись документов» и «Постановление о заведении дела» - была подшита «Анкета»:
        «ПАТРОН
        Фон Адельберг Александр Петрович, барон.
        Год рождения - 1885-й.
        Место рождения - г. Митава.
        Происхождение - потомственный остзейский дворянин…»
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Глава 1
        Паровоз окутался дымом и паром, завыл тормозами и загремел сцепками; короткий, из нескольких вагонов, эшелон вздрогнул и остановился. На перроне, с винтовками наперевес, стояла плотная шеренга солдат чешского легиона.
        - Что это может быть, Михаил Капитонович?
        - Точно не знаю, Александр Петрович, но, судя по всему… прикажете выяснить?
        - Нет, поручик, я сам. Распорядитесь по составу «В ружьё!».
        С подножки вагона с красным крестом на борту соскочил офицер в полковничьих погонах русской императорской армии и, придерживая рукою саблю, быстрым шагом пошёл к группе стоявших у входа в здание заиндевелого деревянного вокзала чешских офицеров.
        - Литерный эшелон Верховного! Почему остановили? - закричал он. - Кто старший?
        Один из офицеров вышел к нему навстречу и взял под козырек.
        - Поручик Ганка! - с лёгким акцентом представился он, потом потупился и тихим голосом добавил: - Приказ начальник 3-й чешский дивизия полковник Прхал, пане полковник! Вам приказ отдать паровоз и эшелон для конфискация под моя охрана и сдать оружие.
        - Как приказ? Какой приказ? Я полковник барон фон Адельберг! Повторяю, поручик, это литерный эшелон Верховного! - Он схватился за саблю, но в этот момент чехи загрохотали затворами и стало ясно, что сопротивляться бесполезно. Полковник бросил саблю и револьвер на настил перрона и, сопровождаемый двумя легионерами, вошёл в здание вокзала. Когда он проходил мимо чешских офицеров, то за их спинами с удивлением увидел смуглое, скуластое, раскосое лицо, почти полностью зарытое мехом огромной шапки.
        «И эти здесь!»
        Утром третьего дня арестованный чехами полковник Адельберг обнаружил, что ему не просунули баланду и замок с внешней стороны двери сбит; он пнул её ногой и вышел. Каталажка оказалась самодеятельной: под неё было приспособлено пустое помещение, примыкавшее к залу ожидания и имевшее свой вход. Полковник вышел на свет и оказался на деревянном перроне. Первые пути, нечётные, как и позавчера, когда чехи остановили его эшелон, были пустыми. На чётных стоял и подпускал под себя струи пара защищенный большими бронированными листами паровоз с двумя платформами. К ним с тяжёлыми мешками шли чешские солдаты и укладывали их вдоль бортов. Между мешками были бойницы, и на ближней к паровозу платформе уже устанавливали пулемёт системы «Максим». Над бортами платформы мелькали головы, а толстый ствол пулемёта водил тупым рылом: правее, левее, вверх, вниз.
        «Просматривают зону обстрела, союзнички!» - подумал Адельберг.
        - Эй, пане-господине! - услышал он насмешливый голос. - Не надо шевелись, я на тебя буду прицел брать!
        С платформы послышался смех; солдаты с мешками остановились и стали искать причину возникшего веселья. В это время тихо и поэтому неожиданно по нечётному пути к перрону приблизился другой паровоз, который тащил ещё две платформы, а за ним стал виден ещё один, за которым тащились теплушки. Паровоз, тащивший платформы, поравнялся с бронированным и дал свисток, тот ответил ему, и паровоз покатил платформы дальше.
        «Маневровый! Ещё платформы к бронепоезду!»
        После нескольких суток заточения глаза Адельберга начали привыкать к тому, что что-то двигается и есть солнечный свет.
        Из первой теплушки подошедшего за маневровым паровозом эшелона выскочил маленький офицер с длинной саблей; поскользнулся на наледи, устоял и на чешском языке заорал вдоль теплушек, насколько Адельберг смог разобрать, чтобы никто не выходил и что через несколько минут «влак» пойдёт дальше.
        Крик чешского офицера ударил ему в уши.
        «Чёрт возьми! Чего я стою? Или мало общался с чехами? Надо сматывать удочки, пока не поздно; за два дня не расстреляли, так сейчас быстро наверстают! - Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя дверь, которая вела в помещение станции. - Но прежде надо найти телеграф!» В этот момент дверь открылась, и из неё вышел мужчина в фуражке и шинели железнодорожного служащего, Адельберг шагнул к нему, но тот оглянулся, свернул за угол и исчез, как будто бы убегал от него или от приехавших в теплушках чехов. Адельберг удивился, но окликнуть его не успел и вошёл в маленькую залу. Слева располагалась конторка кассы: через довольно чистое стекло было видно, что конторка пуста и в ней на столе у окна стоит телеграфный аппарат с большими бобинами, с которых ленивыми гирляндами свисала узкая бумажная лента: бобины не вращались, аппарат не издавал привычного стука, и бумажная лента не вздрагивала.
        «Не работает! Выключен! Оборвана связь!» - пробежало в голове, и он понял, что с этой станции он не сможет связаться со ставкой Верховного.
        «Железнодорожник, - подумал он, - тот, что сейчас вышел, наверное, и есть и кассир, и начальник, и телеграфист!»
        Он обвёл залу взглядом и увидел в углу справа рядом с высокой, от пола до потолка, чёрной чугунной печкой, обогревавшей зал и его недавнюю тюрьму, большой железный бак, на котором на цепи болтался блестевший водой резной деревянный черпак. От бака, из темноты угла, к нему шагнул высокий плотный мужик в чёрном и, как показалось Адельбергу, странном тулупе - коротком и без рукавов; мужик утёр раскрытой ладонью губы и спросил:
        - Своих шукаешь?
        «Ничего себе?» - подумал Адельберг, шагнул назад и невольно потянулся рукой к кобуре.
        - Не хапай, ваше благородие, - мужик махнул рукой, - пустая она! Твою пистолю чехи прихватили и сабельку выкинули, так я её подобрал.
        Мужик появился из темноты как чёрт из табакерки, всё произошло в несколько секунд: пустой зал ожидания и конторка кассира, неработающий телеграфный аппарат и этот…
        - Своих шукаешь, ваше благородие? - снова спросил мужик.
        - Что? - Адельберг прокашлялся, голос ему изменил: почти двое суток в каталажке он молчал и сейчас почувствовал, что его голос как будто бы и не его.
        - Ты, ваше благородие, пытай, чего пожелаешь, я на энтой станции уже три дни! - Мужик остановился и приосанился. - А можа, есть чем на чё поменяться? А я хлебушком ссужу али рыбкой сушёной! С Байкала я! - Его предложение прозвучало неожиданно. - Сюды прибег мануфактурой разжиться али ишо чем, городским, дык вот, застрял…
        - Чем же ты можешь у меня разжиться, мил-человек? - прокашлявшись, спросил Александр Петрович. - У меня и есть только то, что на мне!
        - А и то хорошо, что на тебе! - Мужик сдвинул шапку на затылок и погладил смоляную, без единого седого волоса бороду. - Эвон кака шинелишка - добрая, царского сукнеца. Вот тольки совет тебе дам, ты погоны-то да кокарду сыми, чехи тебе уже не тронут, а красные не сёдни к вечеру, так завтре к утру будут туточа. Как ты вышел из каталажки, так снова туды и угодишь, а то и того дале!
        Мужик говорил просто и уверенно.
        - А ты знаешь, что я был в каталажке?
        - Так об том на станции все знают! Ты ж казну перевозил, даром что чехи её забрали, нужда у них была в паровозе, ихний-то красные повзорвали, а получили и паровоз, и казну…
        «Однако быстро тут новости распространяются!» - подумал Адельберг.
        - …А как власти здеся окажутся, особливо ежели красные, так сразу к тебе с расспросами, уж точно, что про казну! Придётся ответ держать!
        Это было похоже на правду: здесь, между Нижнеудинском и Иркутском, никакой власти, судя по всему, пока не было, но уже не загадка, какая будет. Стало понятно, почему от него убежал железнодорожник, который наверняка и был и телеграфистом, и начальником станции.
        «Да, значит, здесь я телеграфом не воспользуюсь! А вот я спрошу…»
        - Если ты про меня знаешь, так, может быть, и про моих людей знаешь?
        - Как не знать? Подалися все на восход, на Иркутск, а можа, и дале, энтого знать не могу!
        - С ними офицер был!
        - Усатенький такой! Был! Сорокиным, по-моему, кличут, иль не Сорокиным, птичья кака-то хвамилия, точно не упомнил, белобрысый, как не быть? И росту моего. Он было по первости за сабельку-т схватился и даже замахнулся на кого-то, когда тебе руки-то заломали, дак его хотели в расход пустить, а посля отпустили… и солдат твоих, а чего отпустили, не знаю, я ихних разговоров не слыхал.
        «Правильно - Сорокин, и «росту» действительно твоего!»
        - Отпустили Сорокина?
        - Отпустили!.. - Мужик хотел добавить что-то ещё, но Адельберг неожиданно перебил его:
        - А кожушок на тебе странного фасона или не по размеру пришёлся?
        - Да нет! - Мужик, сбившись, хмыкнул, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.
        «Украл, наверное, и сейчас будет оправдываться!» - подумал Адельберг, ему почему-то захотелось именно сбить этого странного мужика с того уверенного тона, который тот задал с первого своего слова.
        - Ночью ещо был и по размеру, и по хвасону… Дак вот, пока ты спал, ночью-то, обоз тут шёл, с вашими, городскими, антелигенцией, а он и щас идёт, так шибко помороженные были, и робятишки меж имя. Такая жаль! Вот рукава-то и полы и пообрезал да на завертки отдал, чтоб на руки да на ноги робятишкам намотали…
        Александр Петрович понял, что был не прав, и пришедшая ему в голову мысль была несправедлива; он даже захотел извиниться, но вовремя спохватился, потому что это была только мысль, и вслух он ничего не сказал.
        - …А нам не привыкать, и дома у меня этих кожушков хватит. И на твою бы стать нашлося.
        Адельберг удивился.
        - Дома? Ты местный? - спросил он.
        - Никак нет, ваше благородие. - Мужик поднял глаза и стал смотреть уверенно, как прежде. - Я ж гуторю, я байкальский, отседа до моей деревни через Байкал надоть… Это никак не меньше как три дни… Но энто ладно, энто не ваша чугунка, нету угля или там дров, или, к примеру, чехи всё позабирали, так и стой! Мы по энтому тракту уж скока бегаем; нам ваша железка, тольки одне хлопоты.
        После этих несколько сбивчивых слов Александр Петрович снова подумал, что его случайная мысль «об украденном кожушке» была несправедлива.
        - А как зовут тебя, мил-человек?
        - Крестили Мишкой, кличут Лопыгой али гураном, кому как способнее! А ты?.. Ты из каковских?
        Адельберг не понял.
        - Из каковских ты? - повторил мужик.
        - Как «из каковских»?
        - Я пытаю - антилерия, или кавалерия, али пехота какая?
        - Ах вот ты о чём, я из егерей!
        - А-а-а, из егерей, знаем мы егерей! - протянул мужик, он стал топтаться и обшаривать себя по поясу. - А табачку-т у тебе, случаем, нет?
        - Нет, Михаил, табачку у меня нет, весь выкурил в каталажке.
        - Ну, тады слухай меня, ваше благородие! - Он перестал перетаптываться, глянул на конторку и тряхнул мешком, удобно устраивая на плечах верёвочные лямки. - Дело оно, конечно, хозяйское, однако ж, как я кумекаю, оставаться тебе туточа резону нету! Всё одно порешат! Поэтому я о чём гутарю… ежели хочешь жить, да с пользой дела, айда со мной!
        Предложение мужика было неожиданным.
        - Мне нечего тебе дать и нечем заплатить, какая же тебе от меня польза?
        - А никакой! С мёртвого с тебя шинель снять да погоны с кокардой внучкам на чечи отдать, пущай играют… дак ведь не дадут. Тебя разденут до исподнего, а потом уж порешат, потому предлагаю, ваше благородие, езжай со мной. Оставаться тебе тута всё одно резону нету, - повторил он, - потому как по тайге кругом партизаны. Вывезу тебя на тракт, ваши там ешшо телепаются, к ним и пристанешь, а тама, глядишь… - Мишка не договорил.
        Адельберг глянул мужику в глаза, и, если бы в этот момент он уловил хотя бы тень подвоха, он бы знал, что делать, но Мишка смотрел на него просто и открыто.
        «И сабля моя у него!..» - почему-то вспомнил его слова Адельберг.
        - А что, если тебя партизаны арестуют, со мной, офицером? Не боишься?
        - А мне чё бояться? Ежли схватят, покуда до тракта не добежим, тебя опять же стукнут, твою саблю у меня отымут, а шинель так и снять не дадут, а потом ещо агитировать станут… а в обозе ты уже свой! - резонно сказал Мишка. - И мне по пути!
        В это время открылась дверь, с улицы донеслись гулкие шаги солдатских башмаков по деревянному перрону, и в клубах пара в зал вошёл человек в форме железнодорожника, тот самый, которого Александр Петрович уже видел.
        Мишка примолк и подождал, пока железнодорожник, который пристально посмотрел на них, скроется в дверях конторки.
        - Тикать тебе надобно, ваше благородие, энтот вот, самый у них красный, даром что чехи уже всё позабирали!..
        «Это правда, а до обоза ещё надо дойти!» - подумал Адельберг, и вдруг ему показалось, что мужик по имени Мишка не зря появился у него на пути.
        - Ну как, ваше благородие, полезай в кошёвку, туто-ка она, за углом! Али здеся останешься, судьбину пытать?
        Кривыми окраинными улицами они выбрались на Сибирский тракт. Стоя на коленях и постукивая кнутовищем по оглобле, Мишка погонял лошадь и по дороге рассказывал, что «незадолго до Крещения сам Верховный и ашалоны с золотой казной были взяты под охрану чехами и двинулись в сторону Иркутска; а перед Рождеством в Нижнеудинске стоял больной и обмороженный Каплин-инерал, и там же соединились две армии…»
        «Каплин! Каппель! Обмороженный! Это плохо!»
        - …А всего-то несколько дён, как ваши отогнали отседа красных, и сейчас, надо думать, - уже под Иркутском.
        Александр Петрович вздохнул: «Значит, это здесь был бой, за день до моего ареста. Опять я не успел!»
        Они отъехали от станции и уже несколько вёрст как втянулись в обоз, а на выезде из деревни, на околице, перед самым трактом им показалось, что из-за заборов и плетней за ними кто-то следит или крадется. Мишка занукал и «заревел» на лошадь во весь голос, правда, потом оказалось, что «ревел» он совсем не на лошадь:
        - А нешто им, красным! Оне тожа пужливые, чисто медведи, - ему ревёшь, а он тикает…
        По тракту шли бесконечные конные упряжки. Александр Петрович обустроился в кошёвке, подоткнул под себя мешки, набитые чем-то мягким, и огляделся. От Омска до станции Тайга он ехал по железной дороге в хвосте штаба Верховного. На станции Тайга полтора месяца назад по приказу Колчака вместе с полуротой охраны и несколькими офицерами принял и сопровождал, до того как его арестовали чехи, небольшой эшелон с отцепившимся и отставшим вагоном с несколькими ящиками с золотом и ещё какими-то ценностями. По всей дороге запасные пути на станциях и отводные нитки были забиты холодными паровозами, теплушками и классными вагонами, пустыми и полными трупов замерзших раненых и тифозных. Недалеко от железной дороги, иногда пересекаясь, иногда расходясь, тянулся Сибирский тракт, по которому двигались две белые армии, остатки отбившихся воинских частей и бесконечный обоз с беженцами.
        Впереди и позади Мишкиных саней ехали такие же сани, их было много, их чёрная муравьиная вереница была хорошо видна, особенно на равнине или когда тракт длинными тягунами поднимался вверх, и казалось, что обоз не имел ни начала, ни конца. Иногда, когда обоз вытягивался в нитку, они с Мишкой обгоняли другие сани; маштачок, маленькая лошадка сибирской породы, тащившая их и доходившая вознице всего лишь под грудь, бежала бодро; тогда Александр Петрович видел измождённых, закутанных с головой людей - мужчин и женщин, среди которых сидели дети, у детей были серые лица стариков, и старики с запавшими лицами мёртвых. Из тайги, осёдланной с обеих сторон отрядами партизан или бандитов, иногда раздавались винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Но в открытую партизаны не нападали, наверное, потому, что невдалеке, параллельно проходила железная дорога, по которой с той же скоростью, что и обоз, двигались эшелоны с чешскими, польскими и сербскими легионерами.
        Когда Адельберг угнездился в кошёвке: укрыл ноги, засунул в рукава шинели руки и начал согреваться, - он вдруг услышал, что, несмотря на громадное стечение народу, на тракте было тихо. Тихо было в тайге, тихо скользили по наезженному снегу сани, тихо храпели лошади, и даже сбруя звенела тихо, если передние сани вдруг останавливались или начинали съезжать на задние. От этой тишины появилось ощущение спокойствия и равновесия, но его опытный ум понимал, что всё это хрупкое и может сломаться от одного какого-нибудь непредвиденного случая.
        - А что чехи? - спросил Александр Петрович.
        - А хто их знает! Но видать, у них с красными согласие имеется, шоб особо не баловали ни те ни энти! Без того мы бы с тобой и трех вёрст не пробежали, да ещё в твоей шинелишке, да и не с руки им!
        - Что ж так?
        - А то! Мы, да все остальные, своими ногами плетёмся, голодные и холодные. Бона! - И Мишка указал кнутовищем на обоз впереди и сзади. - В тайге партизаны как у себе дома! А они, чехи, по две перьсоны на один вагон, а больше не поместится! Кажный вагон барахлом да пианинами забит под самую завязку, однех глаз нету! Ворохнися тут! Особливо против красных!
        Да и против белых! Далеко ли они доедут? А? Я спрашиваю! Потому они, то есть чехи, как в заднице… промежду энтими!.. - Он сверху вниз округло развёл руками и незаслуженно огладил маштака кнутом. - Эх! Када тока и подотрёмси?
        - Нейтральная зона, несколько верст! - тихо подтвердил Адельберг. - Союзники!
        - Натуральная, как есть! - Мишка обернулся, и Адельберг увидел, что его глаза блестят злостью. - Союзники! Каки ж они союзники, мать их? Они - пленные наши! То бишь ваши. Сказал тоже, союзники! Таперя у вас союзники - японцы, косоглазые! Можа, и ты их на станции видал! Вот! Они хотя бы туто-ка - за ближним морем, а остальные, разные там хранцузы с агличанами, так они за дальним морем. Тута им чё надо? Отсель, что ли, немца воевать? Дак и немца уж нет! Замирился Ленин с немцем. А мы всё воюем! - Мишка коротко сплюнул. - Ты вона чё, поройся-ка, - он ткнул кнутовищем в правый борт саней, - достань снизу шапку. Она с ушами, да натяни поглубже, а то свои-т познобишь.
        Адельберг нашёл под мешками большой барсучий малахай, натянул его на самый лоб и подумал, что Мишка оказался дважды прав: прав в том, что чехи, как хозяева положения, заняли всю железную дорогу, и в том, что на таком морозе и правда несложно уши «познобить».
        Через несколько минут он почувствовал, что всё его тело смертельно хочет спать. Обочины тракта ни медленно, ни быстро проплывали мимо; среди кустарников то тут, то там виднелись припорошенные снегом большие бугры, это были трупы брошенных лошадей. Вверх торчали распряжённые санные дышла: если конь слабел, сани распрягали и бросали; стояли артиллерийские орудия с забитыми замками и снятыми панорамами. Попадались припорошенные бугры поменьше, это были люди, умершие от голода или тифа, начавшего свирепствовать по всему тракту ещё от Новониколаевска. В одном месте тел было сразу несколько, уложенных рядом, ногами к дороге, у них в головах, у среднего, стоял связанный верёвками берёзовый крест.
        «Белые, красные, беженцы?» - задался вопросом Александр Петрович, и сон будто смазало.
        А Мишка говорил. Говорил, почти не умолкая, рассказывал о разном: о том, что видел, о том, что слышал от других, а когда они проезжали мимо этого креста, перекрестился и замолчал. Александр Петрович тоже перекрестился, однако ему не хотелось, чтобы Мишка молчал; сон прошёл, всё, что происходило на тракте и по обе стороны от него, было тягостно: и белый снег, и тишина, которая воспринималась тоже как белая, холодная и неживая, а Мишкин разговор как-то всё это скрашивал. Адельберг подумал, что, наверное, не стоит нарушать его молчание, но не удержался и спросил:
        - Сколько, ты говоришь, вы по этому тракту «бегаете»?
        - Дак! Всю жизнь и бегаем. Я и себя не помню, а всё бегаем. Ишо и до меня… уж каку сотню лет! Да вот, слышь? - Мишка глянул на него через плечо, и Александр Петрович услышал в его словах ухмылку. - Ваши тут, из Рассей, посля реформы, када земельку-то у них свою отняли, а нашу дали, царь энтот…
        - Александр Второй!
        - Во, он самый! Я не помню, я ишо не родилси, када ваши безземельные туто-ка всё шли и шли и нашей деревеньки за Байкал-морем не миновали. Один тожеть, как ты, егерем был. Нас двое сразу родилося - двойнята, значит, я да сестрёнка-близняха, дак он мамку с сестрёнкой скрал, а меня отцу оставил, адали перепутал. А отец-то чё, гураньим молоком меня и выкормил. А мамка пропала и сеструха… незнамо где. Вот нас, кто по ту сторону Байкала живёт, гуранами и кличут. То есть от козы мы, от дикой. - Мишка хохотнул. - Так-то!
        - Да-а! - Александр Петрович тоже усмехнулся. - Интересная история, а посмотри, тракт старый, а верстовых столбов не видно!
        Однако Мишка, видимо, не расслышал вопроса, ударил кнутовищем по оглобле, и маштачок взялся бодрее.
        - Я вот что! - спросил он. - Ты Красноярский город када проходил?
        - Больше месяца назад.
        - Больше месяца назад! Так вот, Каплин-инерал…
        «Каппель!» - мысленно поправил его Адельберг.
        - …промашку дал, от Красноярска вниз пошёл по Енисею. Это я всё про ваших, значит, из Рассей! А потомача на Канречку свернул, а тама… - Мишка аж присвистнул, - тамо-ка, ваше благородие, не приведи господь!
        - А что там?
        - Ключей там много, тёплых, вода текёт поверх льда, не замерзая, лёд местами тонюсенький, хруп - и ты в воде, по пояс, а то и выша! А на снег вылезешь, и весь льдом, адали куражком, покрываешься. И такой весь Кан. Берега высо-о-окие, чисто столбы, сосны, кедрач. Немудрено поморозиться. Немного оттэда вышло, а каки и вышли, так… И глушь… И Кан - глушь, и вся энта тайга - глушь. На сотни верст ни тебе жилья, ни вехи.
        - Бывал там?
        - Бывал раз! Боле хватит! Зимой снегу лошади по подбрюшицу, летом - гнус, сваво носа не увидать. Тольки и времени, что в мае, покель нечисть не повылазит; да осенью, до снегов, до Покрова! Тама, говорят, энтот Каплин ноги и познобил. А ты, часом, не знал его?
        - Знал! - с грустью сказал Александр Петрович. - В Германскую кампанию вместе воевали.
        - Бравый был ахвицер?
        - Бравый!
        - Ну дак и нет его таперь, бравого! Не уберегли!
        Какое-то время они ехали в тишине, слышно было только, как шевелится мороз и посвистывают полозья саней, тех, что спереди, и тех, что сзади, и крики возниц: «Понужай!», «Понужай!».
        Мишка прижал ко рту руку в вязаной вареге и отогревал её дыханием.
        - Каво ревут «понужай»? И так нюх в нюх идём. Не околел ещё, ваше благородие?
        - Нет!
        - Ну ин ладно! Это я про это - инерал он и есть инерал, даром что немец, Каплин твой! А царя-то пошто не уберегли? Зачем обидели его, да так, что он аж отрёкси? Это ж каку ссору надо было сотворить в столицах, чтоб так царя досадить. Тышу лет он правил, а тут отрёкси! А?
        Пока Александр Петрович думал, что ответить, они нагнали другие сани.
        - Ты спросил меня, почему кожух мой не по хвасону, глянь на энти сани, что сейчас обгоним…
        Александр Петрович посмотрел, в санях сидела закутанная баба, а с ней пять или шесть детей.
        - Семеро! - сказал Мишка. - Самый младший, поскрёбыш-то, у ней на грудях замотанный. Хотя ежели по правде, то шестеро, он у ней уж помер, но не отпущает она его. Дай-ка ей рыбки вяленой, вона из энтого мешка, да тольки брось, в руки не давай, и в зенки прямиком не гляди, а то кидается.
        Александр Петрович порылся и из зашитого суровой ниткой мешка вытащил за хвост стоячую колом вяленую рыбину. Мишка оглянулся, увидел её и согласно кивнул, нукнул лошадке, дал вожжей и поравнялся с соседними санями. На санях за бабой-возницей спинами друг к другу сидели дети, один из них, по виду мальчик, смотрел прямо на Александра Петровича и держал руки, как в муфте, в отрезанном от овчинного тулупа рукаве.
        «От Мишкиного кожуха?» - подумал Адельберг, протянул рыбину, но мальчик не пошевелился и не моргнул, а может быть, в сумерках этого было не разглядеть, да и по самые глаза мальчик был поверх шапки повязан большим пуховым платком.
        «Пять! - подумал Александр Петрович. - Уже, наверное, только пять».
        Мальчик сидел зажатый своими братьями и сестрами, видимая часть его лица, нос и щеки были восковые, полупрозрачные и неподвижные. Адельберг приноровился и кинул рыбину так, чтобы она упала, задев спину возницы, но та тоже не пошевелилась. Мишка громче нукнул и снова щёлкнул кнутовищем.
        - Попадья! - сказал он. - Вот только батюшку еёшнова злые люди на кресте его же церкви и распяли. И как взобралися?
        - Большевики?
        Мишка оглянулся и неопределённо пожал плечами:
        - А хто его знает? Большевики али меньшевики. Вишь, как у них всё запроста - большой, значит, большевик, меньшой, значит, меньшевик, а средний как? Чё ли средневик?
        Мишкины сани обгоняли сани попадьи, Адельберг посмотрел ей в лицо и не разобрал, жива ли она.
        - …Разе в том дело?.. Медведь на колокольню не утянет, а ежели и утянет, так верёвками не привяжет и гвоздями не прибьёт. Али я не прав? Люди это сделали! Твари божьи. Никто не родится большевиком али меньшевиком, у него и имя-то нет, када мамка его тока-тока на свет выпростает: Мишка он али Сашка. И не всяк ещё до имени своего доживёт! А ты про верстовые столбы пытаешь! На кой ляд они ей? Ей уже всё равно, скока она проехала и куда. Она уже тамо-ка! - И он ткнул кнутовищем в небо. - Тольки зря рыбу перевели, дак, это ничево, ещо наловим, Байкал большой, чё даст, всё твое. Царствие ей небесное! И робятишкам еёшным! - Он порылся под полой и вытащил круглый, плотно набитый кисет.
        «Забыл, наверное, что у меня просил табак!» - усмехнулся про себя Адельберг.
        - На вот! Закури, что ли! Дак ведь у тебя небось и завёртки-то нет. - Он открыл кисет и вытащил оттуда аккуратно разорванные газетные листки.
        Александр Петрович, душа которого стала холодеть, то ли от мороза, то ли от того, что он только что увидел, был благодарен Мишке за табак, за то, что он говорит, за то, что едет, и мало ли ещё за что?
        - А у нас поп сбежал сам, к красным, к партизанам! - сказал Мишка. - Удиви-и-ил, вот те крест! Причащаит он их там, что ли? Так вот детишки наши, у меня три внучки, уж год как неучами растут, грамоте не разумеют, а энт не дело.
        - Так и что? - удивился Александр Петрович, о таком он слышал впервые.
        - Ну а как - што? К примеру, ты человек столичный, видать, да из егерей, а можа, и гвардея какая, так, стало быть, надо думать, и царя-батюшку видал?
        - Видел!
        - Значить, образованный!
        Адельберг замялся.
        - Вижу, что образованный. Как жеть! Быть в столицах, да при царе, и необразованным! А, к примеру, заморскими языками владеишь?
        - Какие тебя интересуют? - спросил Александр Петрович, ему стало любопытно. - Может, тебя монгольский интересует? Граница рядом.
        Мишка махнул рукой и досадливо поморщился.
        - С бурятами? - По-сибирски он сделал ударение на последний слог. - Не, с энтими я и сам, слава тебе господи. Даром, что ли, бок о бок трёмся. Какой-нибудь позаковыристей!
        - Китайский, французский, английский, немецкий! Какой?
        Мишка оглянулся с широко открытыми глазами:
        - О! Энтим, немчуры который! Скоро всем на Руси жиды да немчура заправлять будут!
        - Это с чего же ты взял?
        - Как так с чего? - Он изумился. - В Иркутске что не лавка, то немец. Скобяное - немец, мануфактура - немец, наряд какой дочке или внучкам купить али струмент - снова немец. Ты сам-то кто? Случаем, не немец?
        - Немец! - рассмеялся Александр Петрович. - Да только матушка моя русская.
        - То-то и оно! Батька твой немец, а на русской женился, стало быть, и она немка, и не была, так стала! Вот я и говорю, коли кругом немцы, так, знать-видать, его и надобно учить. А тут и русскому - некому, коли свой поп-грамотей сбёг.
        В разговорах они ехали до самой темноты. Мишка рассказал, что его жена умерла при родах и оставила дочь, а та вышла замуж и родила ему трёх внучек, погодок, младшей исполнилось шесть лет, а муж оказался хворый и в верхнеудинской больнице умер.
        Вот для них на «промысел-добывание» он и поехал, да ещё за городскими новостями.
        Далеко впереди показались огни.
        - А тебя как по батюшке кличут? - спросил Мишка и оглянулся.
        - Александром Петровичем!
        - Дак вот, Петрович! Глянь, во-она вдаль, по леву руку! Вишь, огни?
        - Вижу, а что там?
        - А ты не понужай! Это Черемховские копи, угольные. Самые что ни на есть красные. Тут тракт от них боком проходит, а вёрст через тридцать дорогу-т пересекает, а дале ужо Иркутск, тожеть красный! Мне туды надоть, в городу дело есть, но там я с тобой, даже ежли ты шинелишку скинешь, не проеду. Так-то! Тама ваши третьего дни красным сильно наваляли, да не осталися, ушли…
        Александру Петровичу вдруг стало досадно: «Чёрт бы тебя побрал! Ехали-ехали!..»
        - На другие сани тебя пересадить - не возьмут, все полнёхоньки, сам видишь. К чехам тебе надоть - красные к ним в вагоны не суются! Ты же немец, по-ихнему талдычить умеешь?
        - Умею!
        - Подъедем, ты и договорись. Прикинься тольки не ахвицером, а так, городским каким, мол, жену с робятишками догоняешь, кумекаешь? А там что Бог даст, а я тебе рыбки для них подкину, полмешка, и бекешу дам, каку получше, городскую, даром, что ли, выменял?
        - Хорошо, Михаил! - сказал Александр Петрович и замолчал. - Ты выручаешь меня, а я не знаю даже, смогу ли я тебя отблагодарить…
        - На Бога надейся! Бог приведёт - тада и отблагодаришь!
        Часа через два тракт упёрся в переезд через железную дорогу, по которой вплотную медленно катились составы. Лошадь встала за чьими-то стоящими впереди санями, и Мишка съехал на обочину.
        - Ну вот! Сейчас я ему сенца подкину, всё одно стоять незнамо сколь, а ты прощай, а можа, ещё и свидимся.
        Мишка вытащил из-под Адельберга мешок с овсом и пошёл подвешивать его.
        - Иди, Петрович! Долгие проводы - горькие слёзы.
        Адельберг слез с кошевы, закинул мешок с рыбой за плечо, зашагал по утоптанному тракту к переезду и вдруг из-за спины услышал Мишкин тихий голос, так близко, как будто бы Мишка шёл за ним и шептал прямо в ухо: «А Колчака тваво, абмирала, краснюки то ль вчера, то ль позавчера расстреляли да в Ангару и скинули, прямиком под лёд, так что, Петрович, будь настороже!» Александр Петрович вздрогнул и оглянулся: справа от него стояла вереница саней, на которых сидели люди и почти не шевелились. Мишки близко не было. «Неужели послышалось?» Он постоял и двинулся дальше. «Расстреляли!» - снова услышал Адельберг Мишкин голос. «Да нет, ерунда! Как это может быть и откуда ему знать?» Он поддёрнул лямки мешка и обтопал с сапог снег.
        Впереди в темноте, на фоне медленно катящихся без огней вагонов угадывалась полосатая будка и чернел дом путевого обходчика, он подошёл к будке: та была пуста, шлагбаум открыт, и он увидел, что в доме обходчика все окна и двери заколочены досками. «Мертвечина!» - мелькнуло в его голове. Он снял мешок, развязал его, вытащил оттуда рыбину хвостом наружу и снова завязал в расчёте на то, что, если увидят рыбий хвост, можно будет завязать разговор и напроситься в вагон, и пошёл вдоль железнодорожного полотна.
        Глава 2
        Адельберг шёл рядом с медленно катившимися, наглухо закрытыми вагонами. Он думал о германской войне, когда солдаты австро-венгерской армии, чехи и словаки, в Галиции, на Юго-Западном фронте, сдавались в плен и сами выдавали русским «братьям-славянам» расположение своих частей, рассказывали о желании освободиться от австрийского императора и построить свою свободную Чехию, просились в строй… Вспомнилась их ненависть к австрийцам, немцам, а особенно к мадьярам.
        «Нет! Тут Мишка дал мне неверный совет. Немцем представиться мне никак нельзя!» Он полез в нагрудный карман френча и нащупал там справку на имя тверского губернского статистика Александра Петровича Кожина: «Вот это будет лучше!»
        Адельберг посмотрел вперёд и увидел, что в следующем вагоне из приоткрытой двери на снег падает и мелькает узкая полоска света, и вдруг из неё в черноту ночи, кувыркаясь и сверкая искрой, вылетел окурок.
        «Сейчас закроют, и уже будет не достучаться», - подумал он и увидел, как полоска света стала сужаться, видимо, в вагоне уже докурили и стали закрывать дверь.
        Он побежал, догнал вагон, грохнул кулаком в стенку и громко закричал:
        - Эй, брате, есть рыба, если «Бехеровки» глоток нальёте, отдам полмешка!
        Дверь поехала обратно, и в светлом проёме показались две головы:
        - Откуда пан знает про «Бэхэровка»? Я за глоток «Бэхэровка» сам полвагона отдам!
        Надо было быстро что-то соображать.
        - А водки или самогона? Замёрз, уже ног под собой не чувствую!
        - А откуда у пана рыба?
        - На тракте на серебряный портсигар выменял. Рыба, сказали, байкальская, хорошая.
        - Рыба - это, пан, добре, но краще было б, чтоб портсигар остался у пана. - И дверь снова поехала.
        - Постойте, брате, пустите хотя бы отогреться, я вашим братам много в Галиции помогал.
        - Когда, пан?
        - В июле шестнадцатого и позже тоже. - Адельберг старался говорить быстро, при этом он так же быстро шёл и уже начал задыхаться.
        - А где?
        - В Галиче, Станиславе, Надвурне!..
        - И что пан там делал?
        В этот момент вагоны загремели, задрожали и резко остановились. Раздвижная, на роликах, тяжёлая дверь дрогнула и покатилась, полностью открыв проём: на пороге стояли двое мужчин в белом исподнем, в австрийских каскетках и в валенках.
        - Пан, прыгай и мешок не потеряй!
        Адельберг ухватился за порог вагона и почувствовал, как руки сверху ухватили его за плечи бекеши и мешок, и испугался.
        «Сейчас сорвут с меня всё и вытолкают вон!»
        - Не бойся, пан, нам ни рыба, ни шуба твоя не нужно, прыгай швидче! Мороз!
        Адельберг сильно оттолкнулся от земли и закатился на деревянный пол теплушки, передохнув, сел, поправил на коленях полы бекеши, поддёрнул веревочные лямки мешка и поднял глаза.
        «Пусть делают что хотят! Не уйду!»
        - Как пана по имени?
        Над ним стояли двое рослых мужчин и глядели в упор.
        Адельберг набрался духу и громко выпалил:
        - Кожин Александр Петрович! Начальник штаба 1-й Заамурской бригады Юго-Западного фронта, подполковник. На статской службе…
        - Пану не надо так кричать! - сказал один из них. - Пусть пан встанет и… - И он показал на роскошное ампирное, обитое розовым шёлком, с подлокотниками кресло, которое стояло рядом с дверью, - сядет тут! Вон здесь! - И подал руку.
        Адельберг встал:
        - Мне неудобно, чистое кресло, а я в санях сидел…
        - Это ничего, пан Божин, запачкаем, выкинем, у нас ещё есть!
        Адельберг огляделся, он слышал, что чехи везут с собой много всякого добра, но в этом вагоне!..
        - Садитесь, пан Божин! Вацлав, ты слышал, какая у пана фамилия, Божин! Какая красивая фамилия! Это от слова «Бог»?
        Адельберг понял, что оказался обязанным ошибке их слуха, и решил - раз Божин, значит, Божин.
        - Да, брате!
        - А как пан Александр оказался в этот медведь-угол?
        - Пробиваюсь к своим.
        Чех насторожился:
        - К своим, в бригада?
        - Нет, к своим - это к семье.
        - А где у пана семья?
        - Семья у меня в Верхнеудинске, год назад я отправил их из Москвы, у моей жены отец - верхнеудинский рыбопромышленник.
        - Тут рыба, там рыба, пан так любит рыба?
        Первый чех с хитрецой подмигнул второму, которого назвал Вацлавом.
        Адельберг тоже улыбнулся:
        - Здесь всё держится на рыбе. Да на золоте.
        Чехи переглянулись.
        - Так, может, у пана Александра есть тут родственник золото… как это… промышленник?
        Адельберг понял, что сказал лишнее, в это время оба чеха, Вацлав, который был помоложе, и второй, имени которого Адельберг ещё не знал, подошли к нему вплотную. Стоя рядом с креслом, недалеко от двери, он прикинул, кого бить первым и как быстрее оказаться у дверного проёма, но в этот момент вагон снова сильно дёрнуло, и чехи почти повалились на него. У двери стволами к стене стояли два бельгийских пятизарядных маузера с примкнутыми штыками, до них можно было дотянуться, но от толчка они тоже повалились. Адельберг воспользовался замешательством и быстро вынул из мешка торчавшую рыбину.
        - Золотом мои родственники не промышляли, а рыба - вот она.
        Чехи, ещё пошатываясь после толчка и держась друг за друга, неловко улыбнулись и представились:
        - Ефрейтор другий драгунский полк Войтех Лебеда.
        - Рядовой саперный команда 5-й пехотный полк Вацлав Коллар.
        Адельберг подал им руку:
        - Та война закончилась, брате, сейчас другая война, и мы все - просто солдаты! Были!
        - Ано, пан подполковник, ано! Были! - И они закивали.
        - Так, может, разделите трапезу с солдатом?
        - Можно, пан Александр!
        Войтех и Вацлав пододвинули к креслу ломберный столик орехового дерева и рядом поставили ампирные стулья, обитые таким же розовым шёлком.
        «А гарнитур, видимо, из одного имения или, по крайней мере, от одного мастера!» - подумал Адельберг.
        - Пан Александр - добрый пан, за рыба спасибо, но мы его угостим из наших запасов. - И чехи стали протискиваться в глубь теплушки, между тесно поставленными ящиками, свёртками, мешками и мебелью.
        В вагоне было тепло, Адельберг снял бекешу, накинул её на спинку кресла и с ужасом заметил, что на его френче остались полковничьи погоны, но чехи были заняты и на него не смотрели, он их быстро отстегнул и растолкал по карманам.
        Теперь он мог оглядеться.
        Вагон-теплушка освещался двумя керосиновыми лампами, висевшими на противоположной от двери стене. Они горели ярко, достаточно, чтобы можно было разглядеть, что в углах вагона диаметрально друг к другу расположились два прикрытых плотными холстинами рояля, под ними стояли снарядные ящики; рядом с роялями вплотную к стенам были того же орехового дерева, как и ломберный столик, застеленные шёлковыми одеялами кровати с шёлковыми же подушками; друг на друге ножками вверх нагромоздились стулья; на роялях, в некотором порядке, красовались бронзовые и мраморные настольные лампы, каминные часы и много других дорогих безделиц, которым или не хватило места в снарядных ящиках, или они были поставлены на виду, как в городской гостиной, чтобы радовать глаз своим новым хозяевам.
        Вацлав и Войтех порылись в больших плетёных бельевых корзинах и вытащили из них несколько свёртков, каждый - свой. Через несколько минут столик был накрыт английскими мясными консервами, головкой сыра, берестяным туеском с морожеными ягодами и чем-то ещё в промасленной газете, пока не развёрнутой, но от чего хорошо пахло копчёным мясом или колбасой. Поставив всё это так, что уже не хватало места, Войтех и Вацлав снова отправились к своим корзинам и вынули оттуда, приятно звякнув, высокие хрустальные гранёные стаканы и серебряные приборы в наборе, потом Войтех спросил Вацлава:
        - Сегодня, чей очэрэдь?
        Вацлав сказал:
        - Моя! - и вытащил четверть, заткнутую настоящей пробкой.
        - Это, пан Александр, конечно, не «Бэхэровка», но пить можно!
        Всё это они делали медленно, размеренными, уверенными движениями людей, давно обживших своё жилище на колёсах. В четверти была прозрачная жидкость красноватого оттенка, и на поверхности плавали тёмно-красные ягоды.
        - Мы, пан Александр, дома это не пьём. Это чистый спирт, с ромашкой…
        - Морошкой, наверное, - предположил Адельберг.
        - Ано, пан Александр, - то есть правда! С морошкой. Нас тут научили!
        - А правильно пить научили? Чистый спирт!
        - Думаю, что научили, но, може, пан умеет это делать краще?
        - А вода есть?
        - Конечно! Мы растаем снег, - сказал Войтех и указал на стоявшую на кирпичах, закреплённую в центре теплушки буржуйку.
        «Как всё домовито! - невольно подумал Адельберг. - Всё есть и всё на своём месте!»
        - Но вода должна быть холодной!
        - Ано, пан Александр, ано, есть и холодный вода.
        - Ну тогда будем делать гидратацию спирта.
        Адельберг взял пустой стакан, Войтех вытащил из четверти пробку и передал бутыль, Адельберг налил в стакан немного спирта, долил туда столько же воды и плотно накрыл стакан ладонью.
        - Что то будет, пан Александр?
        - Чистый спирт сжег, - он поискал подходящее слово, - убил ягоду, которую вы бросили в него.
        Чехи переглянулись.
        - Сейчас вода её немного разбудит, и у нас получится что-то вроде ягодной настойки. А ладонью я накрыл для того, чтобы быстрее прошла температурная реакция. - Он поднял стакан и дал потрогать его Вацлаву.
        - Ано, пан, правда, стакан тёплый. И так надо делать каждый раз?
        Адельберг улыбнулся:
        - Если есть пустая бутылка, можно развести сразу целую и на небольшое время оставить её на морозе.
        - Пан химик?
        - Нет, но на фронте чему не научишься. У меня был вольноопределяющийся, учитель химии, он научил. Теперь можно разливать.
        Войтех развернул газету, там действительно оказалось копченое мясо, поднял с пола маузер, отстегнул штык и открыл банку с консервами.
        - Я люблю, когда человек умеет делать что-то своими руками, я делаю мебель, а Вацлав работал в типография. - Он посмотрел на своего товарища: - Вацлав, давай выпьем за такое приятное и неожиданное знакомство с паном Александром Божин, и за его жену пани Божинову, и его дети. У пана есть дети?
        - Да, сын!
        - Наздар! За ваша семья и за ваш сын!
        Они подняли стаканы, чокнулись, потом вдохнули полные лёгкие воздуха, зажали пальцами носы, выпили и шумно выдохнули.
        - Это уже не спирт, это водка, настойка, - с улыбкой сказал Адельберг и выпил свой стакан без предосторожностей.
        Чехи задумчиво глядели на свои пустые стаканы и чмокали губами.
        - Одлично! Водка! Правда, водка, и приятно пахнет ромашкой!
        - Морошкой, - с улыбкой поправил Адельберг.
        В это время впереди по ходу поезда раздалась ружейная и пулеметная стрельба; чехи переглянулись, Адельберг переломил пополам галету, хрустнул ею и сказал:
        - Трехлинейка и «гочкис», наверное, впереди Черемховские копи…
        - У нас информация, пан Александр, в том посёлке много красных рабочий, а дальше Иркутск, - сказал Войтех; чехи утёрли ладонями губы и стали выбирать, чем закусить.
        В теплушке было покойно и тепло, поезд шёл медленно и ровно, без толчков; случайная стрельба, которая иногда звучала извне, им, людям, прошедшим войну, была привычна. Адельберг успел присмотреться к Войтеху и Вацлаву; видя, как они мирно выпили и закусывают, он вдруг ощутил сильное желание спросить про Колчака, про обстановку вообще и про всё, что он пропустил, пока плёлся со своим эшелоном в хвосте событий и сидел в каталажке, но что-то его удерживало. Он подавил в себе это желание и, только чтобы поддержать разговор, задал вопрос:
        - Разве у вас с красными нет договоренности?
        - Как - нет? Конечно есть! Но иногда они хотят нас немного грабить! Им не хватает огнеприпасов…
        - Снаряд и патроны… - пояснил Вацлав.
        - …чтобы окончательно разбить ваши белая армии, - продолжал Войтех.
        - У них на восток нет армия, есть только рабочие отряды и партизаны, - снова пояснил Вацлав.
        - …Потому между наши влаки есть бронепоезд, для безопасность.
        - А большевики проверяют ваши вагоны?
        - Попытка делают, но мы не позволяй!
        - А если силой?
        - У нас тоже есть сила! Пан опасается?
        - Я хочу встретить семью и не хочу, чтобы этому что-то помешало.
        - Пусть пан Александр ничего не опасается, пан наш гость, и мы его в обиду не дадим. Но у пана Александра нет другой вопрос? Пан не хочет знать про Колчак?
        Вопрос был неожиданный, буквально минуту назад он сам хотел его задать; он хотел ответить «Хочу!», но только кивнул.
        - Колчак арестовали большевики, он сейчас в Иркутск, а генерал Каппель умер от… - Войтех постучал себя кулаком по груди, - инфлюэнца и… - и показал на свои ноги около ступней, - мороз ноги!
        Адельберг посмотрел на Войтеха, потом на Вацлава, тот согласно кивнул и тоже провёл по воздуху около своих ног ниже колен ребром ладони. Адельберг перестал жевать.
        «Господи, неужели же это был… я слышал… голос Мишки? Но он сказал, что Колчака расстреляли! - пронеслось у него. - А как же?..» Он хотел спросить Войтеха, но тот его перебил:
        - Мы ничего другой не знаем, мы простой вояку! Но… - Войтех горько усмехнулся, - Россия велика страна, и у неё есть ещё много храбрых генералов. Пусть пан делает ещё одну гидру… спирт, мы вспомним ваших генералов! Потому что они были и есть - поэтому мы сейчас едем домой!
        Адельберг не заметил, как Вацлав подоткнул ему под край тарелки пачку сигарет, но почувствовал запах табака; Вацлав забрал её и снова подоткнул уже открытой. Адельберг закурил и стал разводить спирт, чехи смотрели на него, когда всё было готово, они взяли стаканы и не чокаясь выпили. Пока закусывали, тоже молчали и что-то подкладывали в тарелку Адельбергу, он этого почти не замечал, ломал пальцами галету, потом вздрогнул, выпил и обвёл взглядом обоих. У него внутри что-то всколыхнулось, он продолжал грызть галету и вдруг спросил:
        - А почему вы не с красными, вы ведь тоже рабочие?
        Войтех с Вацлавом переглянулись, Войтех взял бутылку и налил всем по половине стакана:
        - Потому что у них своя революция. Руссове панство ничего нам не сделало плохо, а со своим панством мы едем разбираться.
        - Вы тоже будете делать революцию? - спросил Адельберг.
        - Нет! Германская империя и Австрийская империя терпили поражение, и мы будем делать новую, свободную Чехию. Так нам говорит наш Национальный комитет. С красными много венгры, мадьяр, нам с ними не по пути.
        Войтех сказал это медленно, тихо, без интонаций и чокнулся с Вацлавом.
        «Наверное, я веду себя неосторожно!» - подумал Адельберг, но всё же спросил:
        - А вы думаете, вам удастся это сделать без революции?
        - У пана Александра больная душа! - Войтех посмотрел на своего товарища, и Вацлав ответил ему таким же взглядом:
        - Мы видим, что в России происходит! Как много нарушений!
        - Разрушений! - поправил Адельберг.
        - Ано, пан Александр, ано, разрушений! - Войтех говорил медленно и иногда помогал себе такими же медленными жестами. - Но наша страна очень маленькая и очень красивая, и мы так не хотим. Каждая страна должен быть свой хозяин. Пусть пан делает ещё одна гидра… - он посмотрел на Адельберга, - революция.
        - Гидратация! - Адельберг почувствовал, как напряжение стало спадать: «В самом деле, чего я к ним? Они простые «вояку», надо сказать им спасибо за то, что они пустили меня, да ещё и кормят, и угощают, и рассказывают что-то!»
        Он налил воды, накрыл стакан ладонью и почувствовал, как её всасывает внутрь.
        - Руссове народ - хороший народ, славяне, братья, - сказал Войтех, он вёл себя в теплушке как старший, по-хозяйски, но на равных, и Вацлав, который был моложе Войтеха, с достоинством ему подчинялся. - Одличная гидратация! Я догадался, чем пан занимался на фронте, - сказал Войтех, обращаясь к Вацлаву. - Пан Александр делал сортировку из нас военнопленных. Поэтому, Вацлав, мы сейчас живые и отступаем домой. Поэтому пану Божину - наздар!
        - Если так будем отступать, летом будем дома! - сказал молчавший до тех пор Вацлав, и оба засмеялись.
        - Благодарю вас! - сказал Адельберг, он вдруг почувствовал голод, и его рука потянулась к большому куску толсто нарезанной копчёной говядины.
        - Пану надо много покушать. - Войтех встал со стула, достал из своей корзины красивую, с перламутром десертную тарелку и вывалил в неё из банки тушёнку. - Одлично! Выпьем эту рюмку за нашего «Бэхэровка».
        Вдруг Адельберг оторвался от еды, он не поверил своим ушам, когда откуда-то до него донёсся женский смех, он посмотрел на чехов и понял, что с ума он не сошёл.
        - У нас весёлые молодые соседи…
        - И соседки, - сказал Вацлав, и оба снова рассмеялись.
        Поезд катился медленно, рывками, то ускоряясь, то притормаживая, то останавливаясь совсем. Во время одной из таких остановок за дверями снаружи, сначала издалека, а потом всё ближе и ближе, послышались голоса. Они приближались, уже можно было различить слова, и вдруг в стенку чем-то ударили, как понял Адельберг, прикладом винтовки.
        - Знов проверка, - сказал Войтех, - сейчас начнут кричать.
        И правда, из-за двери быстрой скороговоркой что-то закричали по-чешски, Адельберг разобрал только одно слово «Позор!», он знал, что по-чешски это означает «Внимание», и посмотрел на своих соседей.
        - Пан Александр можно не беспокоиться, пан - гость.
        «Гость! - подумал он. - И ведь правда гость, напрасно я на них вспылил».
        Вацлав встал, взял маузер, загнал патрон, в это время Войтех с револьвером немного приоткрыл дверь, несколько рук с той стороны ухватились за край и сильно потянули её, двое в австрийских шинелях с погонами на плечах и в меховых шапках мигом заскочили в вагон.
        Чехи опустили оружие.
        - Свои, - сказал Войтех.
        Вошедшие были офицерами, они быстро говорили, перебивая друг друга, Войтех налил обоим по стакану спирта, но они отказались. Из их речи Адельберг смог разобрать несколько слов: «Колчак», «чрвэны», «позор», «большевик», «Иркутск». На него они не обратили внимания, и только перед тем, как спрыгнуть, один из них, старший, ткнул в его сторону пальцем и сказал: «Иркутск». Через четыре или пять минут в теплушке снова остались только они трое, как будто никто не заходил, только удалялись вдоль вагонов голоса и всё глуше слышались удары прикладом в двери. Однако после появления чешских офицеров настроение изменилось: Войтех, Вацлав и Адельберг с ними выпили чистого спирту, и Войтех предложил: «На покой».
        - Пан устал, и мы пана будем дожить спать!
        Александру Петровичу была предложена раскладная походная кровать, пара чистого шёлкового белья: «Чтобы вошки не было!», потом Войтех добавил: «Одлично!» - и все улеглись.
        «Как там Мишка?» - почему-то подумалось ему, и сразу представилась холодная, до костей, темень, накрывшая всё на многие сотни и тысячи вёрст вокруг.
        Адельбергу показалось, что он сразу заснул, а когда проснулся, понял, что это был не сон, а провал, на короткое время, потому что чехи ещё переговаривались, потягивались и зевали. В теплушке было душно, хотелось приоткрыть дверь, но сделать это было нельзя, хозяева теплушки ехали так каждую ночь и, скорее всего, уже привыкли спать в духоте.
        «Вот тут у них непорядок - в тепле должны быть ноги, а голова - в холоде!»
        Через короткое время из переднего угла вагона стал доноситься храп, это был Войтех. Он храпел мощно, перемежая густые басы подсвистом и губным хлюпаньем, так храпят русские, когда упьются прямо за столом и там же и заснут, отвалившись на спинку стула или съехав на бок в глубоком кресле.
        «Ну, теперь до утра!»
        Вагоны трясло, они то ехали, то стояли. На остановках за стенкой были слышны шаги пробегающих людей, выкрики, по-русски и по-чешски, иногда отдалённо грохали винтовочные выстрелы и короткие пулемётные очереди.
        «А вот этот из берданки!»
        Адельберг снова вспомнил про Мишку.
        «Интересно, а на какой бы он оказался стороне? - подумал он и тут же готов был хлопнуть себя по лбу. - Вот так, Александр Петрович! Ты уже совсем перестал соображать! На какой бы он оказался стороне? Ни на какой! Он на своей стороне!»
        В заднем углу вагона послышался сдавленный кашель.
        «Вацлав, что ли, не спит?»
        Вагоны, до этого только лениво толкавшиеся, вдруг зацепились друг за друга, от головы к хвосту пулемётной очередью прозвенели сцепками, сначала приближаясь, а потом удаляясь; состав как струна натянулся и начал медленно набирать скорость. Адельберг почувствовал, как по теплушке повеяло прохладой, он подобрал откинутое одеяло, тело перестало ощущать липкую мерзость духоты, и шум колёс начал заглушать храп Войтеха. Захотелось повернуться на бок и уже ни о чём не думать, но тут в голову снова пришла мысль о Мишке, она ещё не успела развиться, как в углу, где был Вацлав, снова раздался кашель. Адельберг услышал, как тот сел на кровати, ударил себя кулаком в грудь и попытался глубоко вдохнуть, вместо этого получилось сипение, и снова послышался свистящий, выдавленный кашель. Адельберг встал и в полной темноте начал пробираться между ящиками. Вацлав, в светлом исподнем, на фоне белого постельного белья, выделялся в темноте, он сидел с опущенными на пол босыми ногами и обеими руками разрывал на груди рубашку.
        «Что это - тиф или инфлюэнца? - с ужасом подумал Адельберг. - Надо будить Войтеха!» И обернулся, но тот уже сам пробирался к Вацлаву, и Александр Петрович услышал, как спички чиркают о коробок. Наконец зажёгся слабый свет, это Войтех добрался до лампы на стене. Вацлав сидел, держал обеими руками разорванные края рубахи и смотрел в одну точку немигающими мутными глазами.
        - Так уже было?
        - Нет! Я не знаю. Надо звать врач!
        Глава 3
        Мишка, как только «их благородие» соскочил с кошевы, подвесил лошади мешок с овсом и хотел сказать своему попутчику о том, что слышал новость, но не знает, насколько она верна, что адмирала Колчака расстреляли. Однако он только увидел на фоне белого снега удаляющуюся быстрыми шагами фигуру в чёрной бекеше и махнул рукой: «Сам дознается и будет настороже. Не дитя малое».
        Уже несколько часов обоз стоял, упёршись в железнодорожный переезд. Мишка было попытался заснуть, пристраиваясь и так и так, но сон не шёл. Тогда он подумал, что есть время переложить поклажу, и стал развязывать ближний мешок, тот был с рыбой, и в стоячем морозном воздухе здорово пахнуло копчёным.
        «Надо завязать, нечего народ дражнить!» - подумал он и почувствовал, что кто-то ухватил и сильно потянул его за плечо.
        - Где разжился, дядечка? - Голос сзади был хриплый и густо пропитанный махорочным духом.
        Мишка успел зацепиться левой рукой за борт кошевы, правой выхватил уложенную под ним берданку и не оглядываясь двинул прикладом назад. Голос сдавленно охнул, рука отпустила плечо, но тут Мишка почувствовал сильный удар в поясницу и повалился в кошеву. Падая, он развернулся и не целясь выстрелил в стоявшую за спиной фигуру.
        Нападавших оказалось двое, оба лежали на снегу, один пытался разогнуться и отползал от Мишкиных саней, другой корчился на месте, заряд попал ему ниже подбородка, и человек, хрипя, но молча, отплёвывался большими чёрными брызгами.
        «Ща порвут!» - подумал Мишка, однако в стоявших рядом санях никто не пошевелился. В это время эшелон, перегородивший переезд, дёрнулся и, тихо набирая скорость, пошёл в сторону Иркутска, потом, вплотную к первому, прошёл ещё один и ещё, потом переезд на несколько минут освободился, и со стороны железной дороги, откуда-то издалека, от Черемховских копей, донеслось несколько винтовочных выстрелов и пулемётная очередь.
        Обоз зашевелился и тронулся, сани перемешались на дороге, все спешили вперёд. Так же неожиданно, как пошли составы, началась метель, Мишка вскочил в сани и сильно ударил вожжами. Напавшие на него - один отполз, другой затих и так и остался на обочине, но Мишка в их сторону больше не смотрел.
        Глава 4
        Состав шёл быстро. Адельберг понял, что уже вот-вот Иркутск; было понятно и то, что оставаться с легионерами больше нельзя, так сказали проверявшие состав офицеры. В свете керосинки Войтех тёр полотенцем грудь своего товарища, остро пахло уксусом.
        - Войтех, спасибо вам за всё, но от меня пользы не будет, поэтому дальше я постараюсь добираться сам.
        Поезд стал замедлять ход.
        - Ано, пан Кожин! То есть правда ваши слова! Я не желал вас огорчить, но ваш Колчак расстреляли. - Войтех сказал это, не переставая тереть грудь Вацлава. - Вперёд через четыре вагона есть санитарный вагон, если мы будем стоять, скажите, что нужен врач.
        Адельберг, уже одетый, с закинутым за плечо мешком, успел немного откатить дверь, в слабой полоске света он не увидел ни шпал, ни земли, мимо горизонтально летел снег и норовил залететь в вагон; он задержался на секунду и хотел переспросить, правда ли, что Колчака… но услышал злой голос Войтеха:
        - Закрывайте дверь, скорее прыгайте, пан полковник Кожин!
        Он спрыгнул.
        Земля оказалась близко. Адельберг коснулся её ногами и покатился, стараясь удержать на плече мешок; через секунду он осмотрелся и удивился, что не ударился и ничего себе не сломал. Он встал и почувствовал, как уплотнённый снегом ветер подхватил его со спины и начал толкать вперёд в том же направлении, куда двигался начавший набирать скорость состав.
        Он шёл уже час и думал, почему Войтех, который, как оказалось, правильно расслышал его фамилию и разглядел погоны, называл его не Кожин, а Божин: «Наверное, за полгода пути они успели надоесть друг другу, и им захотелось обновить компанию!» - это был единственный ответ, который пришёл ему в голову.
        Идти было тяжело. Сильная метель меняла направление и дула то в спину, то подхватывалась откуда-то сбоку, то хлестала по лицу и не давала открыть глаза. Мимо, разогнавшись, мчались почти без промежутков состав за составом, и он с сожалением думал о том, что не смог догнать четвёртый вагон и сообщить врачам о заболевшем Вацлаве.
        Изредка освещаемый летящим светом вагонных фонарей, он шёл, с трудом переставляя ноги, улучив момент, когда между эшелонами появился просвет, перешёл на другую сторону, пытаясь под прикрытием вагонов проскочить городской вокзал, и оказался на окраине какого-то посёлка, потом снова перешёл на эту сторону, пустынную, незастроенную и поэтому, как ему казалось, более безопасную. Снег, уже не важно, с какой стороны, летел, слепил глаза, лез за воротник, набивался в шерсть отворотов бекеши, соприкасался там с кожей и противно таял; мороз, по ощущениям, стоял под тридцать, но Адельберг шёл уже долго, разогрелся, был сыт и старался не обращать внимания на эти мелкие неудобства. В его голове сидела мысль о том, что после того злополучного случая на станции Тайга, когда ему поручили сопровождать вагон с золотом, всё пошло не так; это всё и предопределило: и то, что он сейчас один, и эту непроглядную метель, и ещё черт его знает что, и эти новости, которые он услышал сначала от Мишки, а потом в вагоне от чехов. Под сапогами скрипел снег, а под ним гравий насыпи; стуча на рельсовых стыках, рядом шли эшелоны,
звуки, рождаемые окружающим миром, попадали в ритм с подвывающим из-под колёс ветром и ритмом его шагов, и от этого в голове пульсировало: «Колчака расстреляли! Колчака расстреляли! Каппель умер! Каппель умер! Да здравствует Каппель! Господи, что я несу, какой-то бред! Но Каппель действительно умер, а Колчака расстреляли, если верить… Мишке… и чехам! А как не верить? Идиотизм! И его так много! Только ты не успевал об этом подумать!» Полтора месяца назад или около того, когда проходили Новониколаевск, на здании вокзала и в городе на стенах домов он увидел расклеенные плакаты с приказом главнокомандующего белыми войсками генерала Сахарова о «героическом поступке» генерала Войцеховского, застрелившего за неисполнение приказа генерала Гривина. Текст приказа главкома и без того был разослан телеграфом по всем штабам, но зачем было вывешивать его в городе и забивать этим головы тех, кто и так не знал, куда деваться: оставаться под нож красных или лезть под пулю белых. «Вот это действительно идиотизм!» Потом самого Сахарова отдали под суд за «идиотскую», любимое словечко в войсках, сдачу Омска, набитого
продуктами, тёплой одеждой, военным снаряжением и всем тем, чего стало так не хватать…
        Ветер, видимо соединив свои усилия с набиравшими скорость вагонами, так сильно толкнул его в спину, что он чуть не упал и вовремя отдёрнул руку, которая по привычке потянулась к вагонам ухватиться за что-то прочное; он припал на колено и упёрся руками в чёрные, под тонким слоем сметаемого снега, камни гравия железнодорожной насыпи.
        «Чёрт побери!» Он сбился с мысли.
        А Омск, несмотря на наступающих красных, до середины ноября жил спокойной жизнью, уверенный в том, что его никогда не сдадут. Волноваться начали только тогда, когда канонада была уже слышна, а Иртыш ещё не встал. И надо же было случиться такому чуду, что он замёрз за одну ночь, за момент до того, когда думать об отступлении было бы поздно. Отправляя штабной состав на восток, Адельберг проезжал мимо начавшихся переправ по ещё опасливому льду и почувствовал болезненную жалость к тем, кто оказался в этой ситуации вот так - вдруг. А теперь чехи, молодцы, правильно сделали, что воспользовались моментом и заняли всю железную дорогу до самого Владивостока. Белое Омское правительство борется за власть с белым Самарским правительством, хотя надо вместе бороться против большевиков! Три армии возглавляют трое главнокомандующих, хотя нужен один! Владимир Оскарович Каппель рекомендует Александру Васильевичу Колчаку не отделяться от своих войск, а Колчак отвечает на это, что, мол, «не стоит беспокоиться, голубчик, меня изрядно охраняют союзники!».
        «Вот тебе и союзники, прав был Мишка, он только слова, наверное, этого не знает - «идиотизм»!»
        Мысли, отгороженные от внешнего мира плотной метелью, пульсировали в голове в такт с шагами, он даже не заметил, как пересёк по льду какую-то речку, какой-то приток Ангары, только услышал, как замороженные железные колеса над его головой прогрохотали по замороженному железному мосту. Поднявшись на невысокий берег, он вдруг краем глаза увидел сквозь метель слева огни - ошибиться было трудно: «Иркутск! Неужели!»
        Внезапно возникший город отвлёк: «Почему только сейчас? Он должен был остаться у меня позади!» Он прошагал ещё сколько-то вперёд - вроде всё правильно: справа железная дорога, слева берег Ангары и ещё дальше - через реку другой её берег, городской, но он должен был остаться за спиной.
        «Неужели я ещё не миновал вокзал? Тогда беда!»
        Адельберг остановился и попытался понять, где он находится; он повернул назад и вышел на берег притока, через который только что перешёл, и понял, что это был не просто приток, а Иркут, который впадал в Ангару ниже по течению; и сейчас он стоит, наверное, в самом опасном месте, где только мог оказаться, - впереди был вокзал, где наверняка на каждом углу - красные караулы, значит, вперёд нельзя.
        Он остановился.
        «Как они будут отрываться от красных? Как пойдут? По тракту или вдоль железной дороги, прямиком на Байкал? А как же ещё? - Он немного постоял и решился: - Надо перейти Ангару и выйти на юго-восточную окраину города!»
        Александр Петрович почувствовал усталость, он догнал и уцепился за поручни никем не охраняемой площадки проходившего мимо тёмного, казавшегося мёртвым вагона; он увидел, что метель шла низом, огни города стали ближе, он постоял на летящей площадке несколько минут и соскочил.

* * *
        Ангара оказалась неожиданно узкой. Адельберг быстро её пересёк и начал подниматься на городской берег, заросший чёрными, оголёнными ветром кустами. По левую руку сквозь плотные заряды снега он разглядел вмёрзшую в лёд пристань.
        «Рыбная, что ли?» Он решил проверить догадку и пошёл к ней. Это оказалась действительно городская Рыбная пристань, он её узнал, значит, он отвернул от железной дороги всё же слишком рано.
        «Может, удастся пройти через город? На льду я буду слишком заметен!»
        Он по льду миновал пристань, поднялся на берег и оказался у дровяных складов, на которые из города выходила улица.
        «Как же её? Дегтярная? Нет, не Дегтярная! - вертелось в голове. - Дёгтевская!» - вспомнил он.
        Впервые он оказался в Иркутске в конце девятьсот четвёртого года, когда ехал в Харбин в Маньчжурскую армию на Японскую кампанию, потом бывал здесь много раз.
        Он пошёл по улице вдоль чёрных деревянных заборов и сразу наткнулся на намороженную поперёк ледяную стенку, за ней саженей через пятнадцать угадывалась следующая, точно такая же, во всю ширину улицы и высотой в человеческий рост. Одна прилегала своим правым плечом вплотную к заборам и оставляла узкий проход слева, следующая прилегала к заборам своим левым плечом и оставляла узкий проход справа.
        «Наморозили баррикады! Изобретательные!»
        Он прошёл совсем немного и вдруг услышал крик: «Стой! Стрелять буду!»
        Со стороны города доносились приглушаемые метелью выстрелы.
        - Стой, сволочь, стрелять буду!!! - донеслось до него совсем близко.
        «Нет, через город не пройти!» На его спасение, метель навалилась густо, справа он разглядел проход между заборами и какие-то закоулки, он свернул и по задам снова вышел на берег Ангары.
        «Хлопнут ни за понюх табака! И Адельберг будет убит!»
        Дальше по дороге вдоль берега он пошёл на юг, его никто не окликал, прибрежные кусты и метель прикрывали его. Пробиваясь через бледную летящую вьюгу, впереди, совсем недалеко, он вдруг увидел что-то высокое, в несколько человеческих ростов, большое, остроконечное и чёрное; он подошёл ближе. «Памятник Александру Третьему!» - узнал Адельберг и вспомнил, как он стоял на Никольской улице со всем своим кадетским корпусом и провожал похоронную процессию - в Москву для отпевания перевезли останки царя. Тогда за огромным катафалком шли военные, духовные и светские в чёрном трауре и золоте: султаны, плюмажи; жара, колокольный звон, единым низким дыханием накрывший всю Москву. И падающие в обморок, которых уносили полицейские.
        «Не дожили вы, ваше величество! И слава богу!»
        Дорога поворачивала налево, в город, Александр Петрович спустился к реке, в снежных заметях он разминулся с памятником, как будто бы император сам прошагал мимо него, и увидел впереди чернеющее во льду пятно прямоугольной формы: «Полынья или прорубь? Если полынья - придется обходить!» - но, судя по ровным краям и отвалам ледяных глыб, это была прорубь.
        «Нашли время рыбу ловить! - почему-то подумал он. - Рыбу! Рыба! - застряла мысль. - Однако всё правильно, наверняка в городе нечего есть! Что за власть, куда ни пришла, везде голод и холод!» Так было в Питере, в Москве и везде, где он был, где красные взяли власть.
        Он обошёл прорубь и пошёл дальше. «Рыба, рыба! Прорубь, прорубь!» - отстукивало в мозгу; он отошёл шагов двадцать или больше, и вдруг как будто кто-то ухватил его за воротник и резко остановил.
        «Рыба! Какая к черту рыба? Колчака расстреляли и сбросили в прорубь, в Ангару!» Он вспомнил слова Мишки, и тут же они всплыли в памяти дословно: «А Колчака тваво, абмирала, краснюки толь вчера, толь позавчера, расстреляли да в Ангару скинули, прямиком под лёд…»
        Адельберг выругался и побежал обратно, его ноги стали скользить, он несколько раз падал, поднимался и снова падал. От берега прорубь находилась в десятке или чуть более саженей, у её обращенного к берегу края, под свеженаметённым снегом ещё угадывались следы ног. Адельберг забыл про занятый красными Иркутск и смотрел на следы. Он умел их читать, научился у своих егерей; по ним, уже еле видимым, рядом, чтобы не затоптать, он прошёл от проруби до берега и вернулся. Что-то определить было уже трудно, но он всё же различил след каблука. Тот был отчётливо вдавлен, и снег из него выдувала метель; носок сапога был обращен к берегу, а каблук отпечатался на самой кромке проруби.
        «Спиной к проруби рыбу не ловят! Неужели здесь? - Теперь, как ему показалось, всё стало понятно. - Неужели судьба водила меня, водила и привела именно сюда?»
        Он сел на торчащую большую ледяную глыбину и завыл в голос. А может быть, это не он завыл, а метель как-то по-особенному отражалась переливным протяжным звуком от мертвенного льда Ангары. Какое-то время он сидел неподвижно и по-крестьянски вытирал рукавом вонючей бекеши мокрое от слёз, или не от слёз - а от таявшего снега, - лицо.
        Силы, которые были в нём всю ночь, пока он двигался к цели, начали оставлять его, он остро почувствовал голод, но не дербанить же Мишкину рыбину прямо тут. Адельберг зачерпнул снег и тут же с отвращением выкинул его. Они топтались здесь, на этом снегу…
        Александр Петрович тяжело встал, ноги были ватные и вялые, и он понимал, что если сейчас сядет, то встать ещё раз сил может уже не хватить.
        Метель, смазывая подсвеченную восходящим солнцем кромку горизонта, стихала и уходила на юго-восток к Байкалу. Он с трудом добрался под бекешей до луковицы хронометра на толстой золотой цепочке, холодными пальцами нажал заводную головку и открыл крышку - было семь часов пятьдесят минут. Адельберг огляделся и увидел, что находится на окраине города; ещё несколько вёрст, и он выйдет на зимник, который выведет его к Байкалу. И вдруг снова закипела мысль: «Почему я один, почему не со всеми? Умер Володя Каппель, убит Колчак, но живы же Войцеховский, треклятый Сахаров, Вержбицкий, Молчанов. Почему я не с ними?» Он пнул сапогом глыбину, на которой сидел, та неожиданно легко оторвалась, перескочила через другие, поменьше, ударилась о чёрный свежий ледок, пробила его и закачалась на воде. Не думая, Адельберг подошёл к краю, зачерпнул ладонью воды и умыл лицо.
        «Вперёд!»
        На берег, между дровяным складом и памятником ненавистному царю Александру Третьему, вышли трое мужчин с красными повязками на рукавах.
        Первый остановился на спуске, потопал сапогами, утрамбовывая под собой снег и мелкие осколки льда, и посмотрел на юго-восток вдоль берега Ангары:
        - О, товарищи, глянь-ка, кто-то на льду телепается! Рыбачок, што ли?
        - Ща глянем, что это за рыбачок, - сказал другой, он поравнялся с первым и снял с плеча короткий кавалерийский карабин.
        - Не, милай, коротковат будет твой винторез, дай-ка я со своей старушенции попробую, - сказал третий, шедший последним.
        - Стоя, с колена, али брюхо морозить будешь? - спросил хозяин карабина и сдвинул на затылок серую солдатскую папаху.
        - Пущай пластуны брюхи морозят, стоя тоже не с руки, вона кака позёмка ветрит. Я с колена попробую! - ответил третий, верзила в чёрной казачьей папахе, и потянул с плеча за ремень трёхлинейку.
        - А можа, не стоит, можа, рыбачок? А, товарищи! - снова спросил первый.
        - Тоже мне рыбачок! Помолчал бы, Серёга! Эт небось сам Канпель на крючок Колчака ловит! Рыбачок к нам побежит, а ежели не рыбачок, то от нас, - загородясь от ветра и прикуривая цигарку, приглушенным голосом, с паузами сказал второй. - Давай, Петрович, вонзи ему пониже хлястика.
        - Хлястик? Откель ты углядел хлястик, Кешка? Я не вижу! Он же в тулупчике, - удивился Петрович.
        - Вот! Посерёдке тулупчика, тольки пониже малость, и дай, шоб садился и долго свою рыбалку на нашей майне поминал.
        Все трое засмеялись, верзила присел на колено, загнал папаху на затылок и, прицеливаясь, затих.
        - Тока, смотри, против солнца целишь, да все бело кругом, дистанцию скрадывает, - выдохнул с дымом хозяин карабина, которого Петрович назвал Кешкой.
        - Хорош трепаться! - сказал верзила. - За торосами он пропал, не видать его. - Он встал, отряхнул снег, качнувшись, закинул трёхлинейку за спину и скривил губы в шутливо-презрительной усмешке: - Тоже мне грамотей: «Дистанцию!» Ты, Кешка, нешто антилирист, или как?
        Не обращая внимания на подначку верзилы, Кешка отдал цигарку Серёге и сказал:
        - А я всё ж стрельну. - Он скинул карабин и, стоя, недолго целясь, выстрелил.
        Чёрная фигура, которая саженях в ста была видна между торосами, исчезла.
        Кешка молча забрал цигарку, затянулся и сплюнул.
        - И вся рыбалка! Пойдем, братцы, доложим, что одним контриком меньше стало!
        - А можа, всё же рыбачок?
        - Вот по весне щука с налимом и разберутся!
        Острая длинная пуля в медной оболочке скользнула по гладкому ангарскому льду, разбила в мокрую пыль небольшой торос, потеряла силу, закувыркалась и, тупо ударив и пробив заплечный мешок, зарылась в густую шерсть бекеши. Адельберг почувствовал, как обожгло правый бок, охнул и через секунду услышал выстрел. Он осел на колени под высокую, торчком замёрзшую льдину, спустил лямки мешка и расстегнул бекешу. На лёд выпала пуля, она лежала в маленькой лужице подтаявшей и уже успевшей замерзнуть под ней воды. Не поднимаясь, он поддел её носком сапога, пуля отскочила, Адельберг её поднял, положил в карман и, не оглядываясь, только чувствуя, как под мышкой стало тепло и липко, встал и пошёл дальше.
        Он шёл на юг, куда сама Ангара вела его своими берегами. В том, как отступали колонны белых армий, он уже не сомневался, конечно, прямиком на Байкал, конечно, обошли город с юга и где-то, в какой-то точке, вышли на лёд Ангары.
        «Надо только добраться до этой точки».
        Он вновь почувствовал острый голод, дёрнул плечами, скидывая веревочные лямки мешка, снова заныло и стало липко под мышкой.
        «Черт, надо же! - Он плотно прижал локоть. - Ничего, не размямливайся! Подумаешь, царапина! Скользнула и упала под сапог! Надо что-то съесть!» Трясущимися пальцами он развязал замёрзший, тугой верёвочный узел, вытащил за хвост большого, с локоть, омуля, хрястнул его об колено и вонзился зубами в копчёное светло-розовое мясо, от которого слегка отдавало гнильцой.
        «С душком!» - вспомнил он особенный байкальский засол. Мелкая чешуя забила рот, но он даже не подумал о том, чтобы рыбу очистить, отдирал зубами от остяка балык и глотал его, почти не жуя. Через минуту в животе заурчало и во рту стало сладко-солоно. «Сейчас бы хлеба или хотя бы стакан холодной воды! - От солёной рыбы пересохло в горле. - Воды, воды, господи, вот же вода!» Он зачерпнул снег, крепко стиснул его в кулаке и почувствовал, как тот превратился в ледышку и между пальцами стало мокро. Талая вода смочила горло, стало легче, руки перестали дрожать, прошла предательская слабость в ногах; Адельберг встал, отшвырнул наполовину ободранный рыбий скелет и добрым словом помянул Мишку.
        Глава 5
        По запруженному санями, военными упряжками, одиночными конниками и целыми подразделениями тракту Мишка с шага на полшага еле-еле двигался и пытался вырваться из тисков плотно зажавшего его обоза.
        Станцию Иннокентьевская, почти не замеченную в продолжавшейся метели, прошёл только к утру.
        «Заехать в город! Каки тама новости! Энто едино, кака тама у них власть! Я им не белый и не красный. Я им, - он глянул на свой тулуп, - бурый!»
        Перед Глазковским предместьем Мишка съехал на лёд Иркута и свернул влево. Он проехал под железнодорожным мостом и, оглушённый грохотом проходивших по нему эшелонов, быстро выкатил на лёд Ангары и доехал до того места, где летом с левого на правый берег перекидывали понтонный мост. Вырвавшись из обоза, он сократил путь, а его маштаку было всё равно: шлёпать своими широкими и мохнатыми копытами по накатанному тракту, по льду или по разбитым кривым улочкам Глазковского предместья.
        Вся Ангара между Иркутским железнодорожным вокзалом на левом берегу и дровяными складами на городской набережной на правом была укатана санями вдоль и поперёк.
        «Ране такого порядка за нет, не было, шоб по Ангаре, да во все стороны! Лихое время, совсем всё поперепуталось. Эхма!»
        Понужая лошадь, Мишка пересёк реку, подъехал к Рыбной пристани и въехал на невысокий берег, на заметённую снегом дорогу к дровяным складам.
        - Стой, хто идёт!
        От угла ближнего дровяника отделились две тёмные фигуры с торчащими вверх штыками.
        - Хто идёт, хто идёт! Спроси лучче, хто едет! - недовольно ответил Мишка.
        - Ну, хто едет, тожа стой! - И одна из фигур сняла с плеча карабин.
        Мишка тряхнул вожжами:
        - И чё? Твою мать! Стрельнешь?
        - А чё? - громко прокричала фигура. - И стрельну, впервой, што ль?
        - И чё будит, коли стрельнешь?
        - Чё будит? Ищо один жмур будит! Не веришь?
        Мишка не стал препираться, чуть осаживая лошадь, но, не останавливаясь совсем, он медленно приближался к двум караульным с красными повязками.
        - Кешка, ты, что ль? - узнал он одного из них.
        - Мишка! - Кричавший опустил ствол.
        Мишка соскочил с саней и зашагал к тому, кого назвал Кешкой.
        - Как-эт ты к карабину штык-то примайстрячил?
        - Как? Как? Тебя не спросил! Он тута на месте, а против белой контры штык не только к карабину примайстрячишь.
        Они рассмеялись.
        - Ну и чё ты здеся сопли морозишь? Бона борода вся в сосульках.
        - Опять чё? Да ничё! Не знаешь, што ли, колода таёжная, што энтой ночью мимо нас беляки на Байкал убежали?
        - А мне зачем?
        - Как - зачем? Ты с нами али с ими?
        - С медведями я! Да с омулем. Ладно молоть, давай-ка - завёртка твоя, а табак мой! Пойдет така контрибуция?
        - Анекция, ещё скажи, грамотей гуранский. Пойдет!
        Мишка достал кисет, Кешка вынул из кармана две листовки и подал одну Мишке.
        - И давно вы тут?
        - С ночи.
        - И не помёрзли?
        - Хе, «не помёрзли!» Ночью-то кака метель была! Тока-тока улегается! Не, мы в дровянике, тама и печка есть.
        - Ну? Так, можа, и кипяток найдётся?
        - Найдётся! - сказал Кешка, повернулся к дровянику и, зовя за собой, махнул рукой. - А тебя каки черти пригнали?
        - Черти не черти, а патронишками бы разжился, - хохотнул Мишка.
        - Патронишками?! На што тебе патронишки, к твоей берданке-то?
        Мишка, довольный тем, что так неожиданно встретился со знакомцем, достал из саней из-под поклажи карабин:
        - Бона, как твой, кавалерский!
        Кешка и его спутник рассмеялись.
        - Гуранская твоя башка! Кавалерийский! Ну пойдём. Скока тебе патронов?
        От неожиданности Мишка остановился: «Эка удача, ежли не шутит!» - и с ходу выпалил:
        - А мешок! Я тебе мешок рыбы, а ты мне мешок патронов!
        Кешка хмыкнул:
        - Прогадал ты, брат! У нас энтих патронов - стока в твоей тайге медведя не ходит!
        Мишка не поверил, отвернулся к кошеве и стал укладывать в неё карабин: «Нешто и вправду? Я-т шутковал, а он?..»
        Зайдя в дровяник, он огляделся: склад был пуст, от конторки, которая занимала правый угол, саженей на тридцать влево уходили сложенные из ошкуренной лиственницы стены под низким потолком. На реку выходило двое широких ворот, запертых на засовы из толстого бруса. На стенах серебрился иней и свисал с потолка, как старая паутина. Внутри небольшой конторки учётчика стояла железная бочка с выведенной в узенькое оконце под самым потолком трубой; на печке парил полувёдерный медный чайник. Рядом с буржуйкой, на лавке, спиной к стене спал такой же длинный, как сама лавка, укрытый тулупом мужик в чёрной казачьей папахе, напяленной ниже глаз. На рукаве его тулупа тоже была красная повязка.
        - Эт наш главный! Петрович! - показал пальцем в сторону мужика Кешка. - Тольки пустой кипяток хлебать придётся, чаю нету!
        Мишка, чтобы скрыть своё нетерпение, подтрунил:
        - Эх, Кешка, ничего-то у тебя нету и никада и не было, а ишо… поёшь мне про патроны… Кружка-т хоть найдётся? - спросил он со вздохом, полез в карман и вытащил мешочек, похожий на кисет.
        Кешка достал из-за печки большую фарфоровую кружку с отбитой ручкой:
        - Кружка-т? Найдётся! На-ка вот! Эта сойдёт?
        Мишка взял кружку, бросил в неё из мешочка щепоть сухих трав и ягод и налил кипятку.
        - А прикрышка кака?
        - Тоже найдётся! - Кешка снова пошарил рукой где-то внизу и подал Мишке фарфоровую крышку.
        Мишка повертел её в руках:
        - Ни дать ни взять от энтой кружки и есть. - Он посмотрел на Кешку. - Чей барский дом-то ограбили?
        - Нету боле барского! Всё наше. И не грабили мы ничево. Учётчика кружка и крышка. Када нам дровяник под сторожевой пост сдавал, сказал, мол, пользуйтесь как своим.
        - «Сторожевой пост»!!! - скривился Мишка. - Чё сторожите-то? Реку, что ли, али лёд на реке?.. Чем так сидеть, майну бы проколупали да хоть бы рыбы себе наловили!
        Кешка никак не реагировал на Мишкины подначки:
        - Майну проколупали ишо вчера, вона под берегом, два ста саженей не будет, дак хто в ней ныне ловить будет, да и чем? Снасть-то дома осталась.
        Мишка накрыл кружку крышкой:
        - А чё колупали? Под Колчака, што ль?
        - Не! Колчака на Ушаковке ухлопали, - сказал Кешка и махнул рукой на север. - Под другого кого - ночью тут ЧК пуляло. Нам приказали, мы и проколупали.
        Мишка открыл крышку, и из чашки пошёл мятный с запахом земляники, смородины и брусники дух.
        - Дядь Кеш, ты погляди, какой чай получился!
        Кешка оглянулся на своего напарника, который на протяжении всего разговора стоял молча и слушал.
        - Ну ты, Серёга, даёшь, ни разу в тайге, что ль, не был? Не знаешь, какие там заварки сушат?
        - Был с батей, малым ищо. А когда его ремнями задавило на фабрике, больше и не был. С пацанами только, по ближним кедрачам.
        Серёга, молодой парень лет пятнадцати, заросший светлой, ни разу не бритой кучерявостью, горящими глазами смотрел на кружку и тянул в себя поднимающийся от неё сладковатый, ароматный дух.
        - Здорово-то как!
        - Мишк, ты бы дал ему хлебнуть, что ли, сироте, и давай вали сюда свою рыбу! - Он потопал ногами и вышел из конторки за перегородку.
        Паренёк, которого Кешка назвал Серёгой, увидел, что Мишка стал развязывать верёвки принесённого с собой мешка, метнулся в угол и расстелил кусок серого брезента; Мишка вывалил на брезент с тридцать или сорок омулей, и в загородке запахло копчёным. Он возился с рыбой, не поднимая глаз, стараясь скрыть радость и ещё не веря в такую удачу, потом завязал пустой мешок и посмотрел на Серёгу:
        - Вишь как на морозе-т дух сохраняется?
        - Ага!
        - Давно такова не едал?
        - Так с лета!
        - Как же ты мог её исть летом? Летом она сырая!
        - А я и не помню…
        Кешка вошёл и бросил на пол солдатский сидор, который звякнул и мягко осел широкими бабьими боками.
        - Неужто всё отдашь?
        - Не жалко. Контра ушла, а нам из Балаганска ещо привезут.
        - А што в Балаганске?
        - Дак инералы када сюда подходить стали, наши-то все склады и другое чево всё в Балаганск свезли, за двести вёрст.
        Мишка поднял за лямки сидор, тряхнул его, и тот снова звякнул, полный патронов.
        - Ну вот! - сказал он, не отрывая глаз от сидора. - А рыбу забирайте.
        На лавке зашевелился мужик в папахе:
        - Это кто тут такой добрый?
        - Ты чё, Петрович? Не спится тебе!
        - Как тут спать? Вы всё балабоните да балабоните. Эт хто? - кивнул он подбородком в сторону Мишки.
        - Знакомец мой с Байкала, с того берега.
        - И чё ему надо?
        - Дак вот! Рыбы нам принёс, за патроны.
        - А-а! Ну, энтого добра теперь не жалко! А ты, Серёга, пойди обойди дровяник дозором! - сказал он и с головой накрылся тулупом.
        - Оставь ты его, Петрович! - Кешка обнюхивал рыбу. - Кого сейчас дозорить? А омулёк бравый! Пахнет как дома!
        Мишка оглянулся, ища и не находя, где бы можно было присесть.
        - Сам-т давно из дому? - спросил он и пододвинул ногою сидор поближе к себе.
        - А как на Черемховских копях полыхнуло, дык я туда и подался.
        - А дома хто? На хозяйстве?
        - Известно хто, Маруська! Кому ж ишо!
        - И чего она? Одна управляется?
        - А ей чё управляться, как младшенького летом схоронили, так она с хозяйством и управляется. Сидит на печи, слёзы льёт да сети чинит.
        Так и не найдя, куда сесть, Мишка привалился плечом к стене, свернул конусом листовку, согнул козью ножку и ссыпал в неё из ладони табак.
        - Ты, Серёга, не смотри на кружку-то, глотни, вмиг ото сна отшибёт, и согреешься заодно. - Мишка откинул дверцу буржуйки, вынул пальцами уголёк, положил его на железный край печки и прикурил. - И как вы туто-ка революцию свою вершите? Майну продолбали и удили бы! - Ему очень хотелось как можно скорее свалить сидор в кошёвку и дать маштаку вожжий, но это был бы непорядок: не выпить чаю, не выкурить цигарку и не завести «разговора».
        Кешка взял в руки самого большого омуля, оторвал ему голову и стал сдирать шкуру.
        - Дак поутру и собрались: майна недалече, жилка с крючком завсегда имеются, а там контрик какой-то ошивается, ну я его…
        - И срезал?
        - А чё на него глядеть?
        Серёга держал горячую кружку в ладонях.
        - А я говорил - рыбачок!
        Кешка оглянулся на парня:
        - А ты бы сбегал и проверил? Чё зря языком молоть?
        - А чё зря пулять?
        - А ну-ка, выдь на дозор! Через полчаса доложишь! Ишь? Распился тут! Смотри, губу прижжёшь. Ну-ка, шоб я тебя не видал!
        Серёга обиделся, вышел и хлопнул замороженной дверью так, что с потолка посыпался иней. Кешка неодобрительно хмыкнул в его сторону, а Мишка сделал последнюю затяжку.
        - А скажи-ка мне, Иннокентий, дальше как жить будем?
        Кешка бросил недочищенного омуля в кучу, распрямился и потянулся всем телом:
        - А так и будем. Мы своё дело сделали, белых в Байкал-море скинули, а дальше и в океян скинем…
        - Ну с энтими понятно, а здесь-то што?
        - Известное дело, нову жисть сотворим!
        - А каку?
        - А хто его знает! Придумаем - у нас башковитых доводя!
        Глава 6
        Адельберг шёл на юго-восток.
        Уже высокое над горизонтом, солнце светило в глаза. Он почувствовал, что мороз стал отпускать, и расстегнул верхние крючки бекеши, но этого ему показалось мало, и он снял перчатки. Он давно миновал город, и можно было присесть отдохнуть, но ещё мела позёмка, а впереди было много вёрст, и терять время на отдых он не мог. Ноги то зарывались в глубокий снег, наметаемый под торосы, то скользили по голому, прозрачному льду.
        Адельберг шёл и уже не думал ни о Каппеле, ни о Колчаке. Выйдя из-под ареста, проехав мимо красных Черемховских копей и миновав красный Иркутск, постояв над могильной прорубью Колчака - в этом у него не было сомнений - и избежав смерти от случайной пули красного патруля, он понял, что впереди у него одна последняя прямая, в конце которой - встреча с семьёй. Он подумал, что от этого его отделяет или гибель, или то расстояние, которое ему предстоит пройти, поэтому сейчас в голове была одна мысль - вперёд.
        Под хруст снега он думал о жене и сыне, которого видел только на фотографиях; Анна в письмах называла его Сашиком; он видел свой дом на Разъезжей улице рядом с Соборной площадью и Свято-Николаевским собором. Последнее письмо от жены пришло тому уж полгода, с оказией, когда он был ещё в Омске; офицеры и военные чины тыловых служб иногда могли «смотаться» в Харбин. Потом Колчак оставил Омск, и оказий не стало.
        Он простился с женой ранней осенью 1914 года. Тогда, в первых числах сентября, его и ещё нескольких офицеров вызвали в штаб Заамурского округа для вручения казённого пакета и определили в Ставку русской армии, под начало Верховного главнокомандующего его императорского высочества великого князя Николая Николаевича, и дали три дня на сборы и прощание с семьями.
        Война уже шла, но Харбин продолжал жить обычной жизнью, только прибавились новые тревоги. Из Петербурга и Москвы приходили военные новости, исправно печатались газеты, работал телеграф, все радовались победам и огорчались неудачам. Как и всю Россию, харбинцев расстроило поражение армии Самсонова и его самоубийство. Об этом говорили.
        Из штаба, не заходя к себе в бригаду, Александр Петрович сразу пошёл домой - он решил отложить все дела до завтра. По дороге хотел придумать что-то утешительное для жены, но не успел, потому что штаб округа располагался на Большом проспекте, в нескольких сотнях шагов от дома, однако Анны дома не оказалось. Александр Петрович переоделся в домашнее и стал ждать. Анна отсутствовала недолго и, когда пришла, удивилась тому, что он не на службе, положила сумочку, откинула вуалетку и тревожно спросила:
        - Что-то случилось?
        Пока он ждал жену, то пытался что-то придумать, но после её вопроса всё отбросил:
        - Я уезжаю в Барановичи, в ставку его высочества.
        - Надолго?
        Александр Петрович только пожал плечами.
        Она прошла к себе в комнату, через некоторое время вернулась, переодетая в домашнее платье, позвала китайца-боя и повара и отпустила их.
        - Ну что ж! Тогда давай пить чай.
        Тот день до конца и ещё два они провели вдвоём, и только на третий день, к вечеру, уже на перроне харбинского вокзала, когда транссибирский экспресс тронулся и Александр Петрович вскочил на подножку, она сказала:
        - Возвращайся!
        «Вот я и возвращаюсь», - думал Адельберг.
        Идти становилось всё труднее из-за нагромождения торосов, и дорога между ними терялась.
        Перчатки были давно сняты, ворот расстёгнут. Адельберг сдвинул на затылок шапку, подставляя вспотевший лоб ветру, но ветер казался тёплым и не приносил облегчения.
        «Вот я и возвращаюсь!»
        Солнце поднялось в зенит и припекало даже через шапку. Впереди, сколько можно было видеть, простирался лёд большой реки; сопки по берегам Ангары становились всё ближе и выше и из голубых превращались в чёрные и строго очерченные. По его прикидкам, ещё несколько часов, и он должен дойти до той воображаемой точки, где остатки колонн Белой армии вышли на Ангару, чтобы идти дальше к Байкалу.
        Вдруг Александру Петровичу показалось, что лёд на мгновение ушёл у него из-под ног, он остановился поправить шапку и дотронулся до лба. Лоб был потный. Он приложил снег, тот быстро растаял, потёк по лицу и стал замерзать в густой щетине. Александр Петрович понял, что жарко ему, скорее всего, не оттого, что после метели потеплело, если вода замерзает в бороде, а что-то тут другое. Он задрал рукав бекеши и рукавом френча вытер лицо, оно снова быстро покрылось потом. Он почувствовал, как пот течёт между лопатками, сначала горячий, а потом холодный.
        «Чёрт побери, неужели я заболеваю? Как некстати! Надо немного отсидеться», - подумал он и пожалел, что не додумался попросить у Вацлава и Войтеха хотя бы немного спирту. Он прошёл ещё несколько шагов и нашёл, как ему показалось, удобное место. Когда Ангара становилась, а перед этим шла крупными льдинами, они, особенно около берега, наталкивались друг на друга, подминали одна другую, выворачивались наружу и так застывали. Он увидел большую, торчащую вертикально льдину, к которой ступенькой примёрзла льдина поменьше.
        Александр Петрович сел.
        «Сейчас! Пять минут! Нет, десять! Только не заснуть!» Он снова залез под бекешу и вытащил хронометр.
        «Пятнадцать минут, и надо идти!»
        Мешок, поставленный между коленями, обдал его пряным запахом копчёной рыбы, но есть не хотелось, хотелось пить.
        «Дойду до своих и рыбу раздам! - Он растаял во рту снег. - И попрошу хлеба!»
        «Хлеба! Хлеба!..» Эта мысль как будто бы прилипла, он проглотил талую воду и пожевал губами, чувствуя вкус не воды, а пахучей корки, которую только что откусил и начал медленно разжёвывать. Он перестал ощущать назойливый и сладковатый запах рыбы, только под ногами внизу пятном на белом снегу чернел мешок. На глаза и плечи опустилась усталость, тяжёлая, и придавила его к ледяному сиденью; ноги рядом с мешком потеплели.
        Он сидел в полудрёме-полуяви, и вдруг ему послышался где-то далеко за спиной, за торосами, как будто бы звон поддужного колокольчика, именно поддужного, он не мог ошибиться, он даже открыл глаза. Так могут звенеть колокольцы только под дугой больших саней, запряжённых одним коренным и двумя пристяжными. Александр Петрович удивился, откуда сейчас может появиться тройка, да ещё с колокольцем.
        Он огляделся: он сидел на льду реки - тогда чему тут удивляться? Вот река за спиной, та самая. Сейчас как раз Крещение! Как тут не быть тройкам? Он всё яснее слышал колокольчик и приближающийся перестук копыт по льду. Всё правильно! Всегда так было - на Сунгари пробивали большую иордань на Крещение, и половина Харбина стекалась на водосвятие, воду набирали в серебряную посуду и несли домой, и пробивали ещё одну, и самые смелые окунались и даже плавали в ней.
        Колокольчик приближался, Александр Петрович дожевал оторванный им от большой свежей краюхи кусок хлеба и оторвал следующий.
        «М-м-м! Как хорошо!»
        Хлеб был тёплый и согревал пальцы.
        «А где Анна? Почему её здесь нет? - Он снова оглянулся. - Понятно, она никогда не любила ходить зимой на реку. Она сейчас в костёле! Да, да! Конечно! А где же ей ещё быть? Надо идти к ней. Сейчас, только наберу воды!» Он наклонился к чёрно-белому краю зачерпнуть серебряное ведёрко. Анна стояла рядом и придерживала его рукой за плечо шинели, чтобы он не упал в прорубь.
        - Аннушка! Ну что ты, я же не упаду!
        - На всякий случай! - сказала Анна. - Я всё же подержу тебя!
        Адельберг не дотягивался вниз, к воде, поэтому встал на колени, одной рукой опёрся на край иордани, другую занёс с ведерком, и ему показалось, что воды очень много и он не на коленях стоит на льду, а посреди воды, вода была вокруг него… кругом…
        Он соскользнул с тороса и боком упал на лёд.
        Кешка сидел на лавке в ногах у подогнувшего колени недовольного Петровича и с хрустом грыз омулёвую голову. Из-за стены было слышно, как в дозоре топчется Серёга, он нарочито громко скрипел снегом и слишком далеко от дверей не отходил. Мишка взял чайник с кипятком, посмотрел на сидор, подумал немного, подхватил его свободной рукой на плечо и вышел наружу. Как только Мишка вышел из дровяника, Серёга тут же шмыгнул мимо него внутрь.
        Мишка оглянулся на парнишку, хмыкнул, подошёл к кошёвке, вытянул за веревочную петлю деревянное ведёрко, загрёб им снега и вылил туда кипяток, ведро поставил лошади под морду, сидор с патронами спрятал под мешки, огляделся по сторонам, потом набрал в чайник снега и вернулся в дровяник.
        - Ну что, Кешка? Домой али здеся останисся, глядишь, на каку должность определят, а? А то айда на Байкал-море!
        - Байкал-море никуда от мене не уйдёт! Останусь пока, дале видно будет!
        - Бабе как обсказать?
        - Обскажи, што видал, што живой-здоровый, к весне буду.
        - Ладно! А ты, Серёга, - обратился он к пареньку, - на том берегу ежели будишь, в Мысовой, к примеру, спроси, где найти Мишку Гурана, кажный скажет и дорогу укажет. Вёрст пятнадцать по тайге, а где под сопкой Мантуриха с Мал-Мантурихой стекаются, там моё зимовье. Разнотравья да ягоды на зиму насобираешь, и чай не спонадобится. Запомнил?
        Серёга, не выпуская из ладоней тёплую кружку с отваром, радостно кивнул:
        - Спасибочки, дядь Миш, с делами управимся и прямиком к вам. По теплу, с дядь Кешей.
        Мишка глянул на него и с сожалением покачал головой:
        - Дела-дела! Эхма! - Он махнул рукой. - Ладно, слово за слово, а внучки ждут! Прощавайте!
        Он вышел, поднял пустое ведро, шлёпнул лошадь и взялся за вожжи.
        - Пошла, што ль!
        Метель утихла, солнце слепило, и Мишка надвинул шапку на самые брови и подумал: «Жисть они нову будут строить! А чем стара была плоха, или я не понимаю чево, в своей тайге?»
        Дорога шла вдоль правого берега Ангары, ещё несколько вёрст, и от южной стрелки Конного острова она упрётся в широкий зимник на Байкал, к ночи можно будет добежать до Листвянки, переночевать и с утра - на лёд.
        - Тпр-р-р! Стой!
        Он отъехал от дровяника несколько десятков саженей, соскочил с кошевы, поднял пару мешков, достал из-под них огромный тулуп с высоким, стоячим воротником, надел его, уселся и шлёпнул поводьями:
        - Н-н-у-у! Давай, родимый!
        День обещал быть солнечным и тихим, только понизу узкими хвостами улетавшей метели ещё мёл встречный ветер, он нёс по чистому льду змеиные струи снега и задувал их под торосы. Маштачок отмахивался от ветра мордой, шёл сам собой, не медленно и не быстро; за три года своей жизни он накрепко запомнил эту дорогу и, не понужаемый, мог довезти до самой Мысовой на том берегу Байкала.
        Мишка только было смежил веки задремать, как вдруг от сильного толчка очнулся и по привычке натянул вожжи:
        - Тпр-р-р! Чёрт! Чё там такое?
        Сани поддали маштака под задние ноги.
        - Тпр-р-р! Чево встал?
        Маштак стоял на краю большой, уже начавшей схватываться, проруби и хватал губами колотый, примёрзший лёд.
        - Не напился, чертяка! Ну давай! - Мишка стряхнул сон, соскочил, достал берданку и пару раз ударил прикладом у самого края проруби по льду, ангарская вода вышла наружу. - Пей, чево с тобой поделаешь! Видать, тёплая не пошла!
        Пока лошадь пила, Мишка обошёл прорубь, похоже ту самую, выдолбленную Кешкой: «Майна как майна, чё не рыбачить?»
        - Ну чё? Напился? Айда домой!
        Он снова укутался в тулуп и махнул вожжами. Умный маштачок сдал несколько шагов назад, объехал майну и уверенно потащил к зимнику. Мишка даже не заметил этого; он сидел и думал, «каку чечу кому подарить», - для младшенькой он выменял у городской барыни целую жменю разноцветных стеклянных шариков: «На кой ляд им энти шарики, кака от их польза, одна тольки забава»; для средней за «цельный омулёвый хвост» надыбал обтрепанный букварь с картинками: «Нехай в буквицы пальцем тычет!»; старшей достались длинные бусы и зеркальце в бронзовом окладе с ручкой из красного дерева: «Девка, чай, скоро на выданье!» Дочери за мешок рыбы выменял швейную машинку и пару штук хорошей мануфактуры: «Эк, ладно! Бравый купчишка попался!» - но самой большой удачей был сидор с патронами, как раз к карабину, подобранному им на обочине. Было ещё немало полезного, чего он наменял, у кого за хлеб, у кого за медвежий жир, у кого за рыбу, даром досталась только сабелька: «На кой она мне? А нехай валяется, авось к чему приспособлю!»
        За этими мыслями после нескольких бессонных суток он начал клевать носом и слышал только, как тукали лошадиные копыта по льду. Вдруг сквозь сон чутким охотничьим ухом он стал различать дальнее позванивание колокольца. Он мысленно отмахнулся и попытался снова задремать, но ясный звон поддужного колокольчика мешал, как будто по льду где-то далеко бежала почтовая эстафета.
        «Не-е, чё мне мерещится? Стафеты не бегают уж сколь годов, как железку построили! - подумал он, но звон колокольчика слышался настойчиво. - Чур меня! Нету здеся никаких почтарей! А ну-ка я!.. - И, не открывая глаз, он полез рукой под сено в головах кошевы и вытащил старую латунную фляжку. - Ща глотну, и всё…» Он открыл глаза, чтобы вынуть из фляжки деревянную затычку, и звон колокольца смолк. Мишка укоризненно мотнул головой и вздохнул, он вспомнил, что давно ничего не ел, уже больше суток, подумал, что у него есть рыба и хлеб, и посмотрел на солнце: «Дело-то к межени, с голодухи, што ли, мерещится? Правду бают, что голод не тётка! Тпр-р-р!!! - Он остановил сани, разобрал поклажу и заодно зарядил карабин. - Надо бы кипяточку, дак ведь дрова!..» Он огляделся, до ближнего берега Ангары было уже далековато, подъехать бы туда на санях, но чем ближе к берегу, тем больше торосов, а между ними сани не пройдут.
        - Чай, не барин, и пешком доберёсси!
        По привычке к таёжному одиночеству Мишка разговаривал в голос, «чтобы от человечьего на звериное не привыкнуть!», он заткнул за пояс топор, за плечо закинул карабин и пошёл к берегу.
        - Эхма! Кабы денег тьма, купил бы девок деревеньку! И всех жалел бы помаленьку! - Громко, стараясь попасть в шаг, он распевал частушку, которую услыхал несколько дней назад, когда на привале грелся у костра среди белых.
        - Ма! Тьма! Девки! Деньги! Так они таку власть-та защищают? - Эту же самую частушку он раньше слышал среди красных. - А те? Таку хотят завоявать? Тьфу, гадство!
        Под пимами громко скрипел снег, большие и малые ледяные глыбы, смёрзшиеся во время ледостава, были похожи на осыпи таёжных валунов, скатывавшихся по распадкам между сопками, громадные, иногда в человеческий рост; Мишка обходил их и, хотя и привычный, вспотел, в ушах застучало, и заухала кровь в висках.
        «А можа, это и был колоколец?!» - подумал он и вдруг рядом с собой ясно услышал:
        - Анна! Ну что ты, я же не упаду!
        От неожиданности Мишка отпрянул и чуть не хлопнулся задом на лёд.
        «Чур меня, чур! Опять чудится!» Он сдвинул шапку, потом снял её и вытер вспотевший лоб, ладони в варёгах тоже вспотели, он сбросил их под ноги и сдернул с плеча карабин.
        - Анна! Ну что ты!.. - снова услышал он.
        «То колоколец, то Анна, а ведь уж каки сутки в рот не брал…»
        - Аннушка! Ну что!..
        «Заступница! Царица Небесная! Хто ж энто меня морочит?» Мишкины ноги дёрнулись было обратно к саням, но он пересилил себя и стал прислушиваться. Из-за торосов, от берега, снова послышался внятный человеческий голос, который снова позвал Анну.
        Мишка мелко и часто закрестился: «Уйтить, што ли, от греха подальше, не искушать судьбу? А вдруг он приманивает, а сам в проруби-та поджидает? Будит тады и «ма», и «тьма»!» Он сплюнул и, прячась, пошёл туда, откуда, как ему показалось, доносился голос.
        Место оказалось совсем близко, всего лишь в нескольких шагах. Как ни страшно было, Мишка заглянул поверх льдин и увидел, что под одной из них что-то чернело: на льду навзничь лежал человек, он откинул одну руку и, опираясь на локоть другой, пытался встать; несколько мгновений Мишка медлил, потом понял, что человек хочет подняться, но не может.
        «Раз лежит на спине, значит, можно без опаски!» Он подошёл и сразу узнал своего недавнего попутчика. Мишка мигом прикинул место, где он сейчас находится, вспомнил разговоры в дровянике и, как ему показалось, всё понял: «От, Кешка, сучий потрох! Таки попал!» И он шагнул:
        - Петрович! Давай-ка подсоблю тебе!
        - Стой, стрелять буду! - неузнаваемым голосом закричал лежавший на согнутом локте Адельберг.
        - Стреляй, стреляй! Из пальца, што ли, стрелять будишь?
        Мишка подхватил Александра Петровича под мышки и подтащил спиной к торосу.
        - Ща, погодь, окажу тебе первую милосердную помощь! Как ты, ваше благородие, тута оказался?
        «Вот тебе и «ма»! Широка страна Сибирь, дивна просторами, а дорога - одна-едина!»
        Лицо Александра Петровича было малиновое, со лба и по вискам тёк пот, Мишка прихватил снегу и обтёр его.
        - Эк тебя угораздило! Лихоманка али тиф?
        На Мишку смотрели горящие, бессмысленные глаза.
        - Вот! Анна! Ты и пришла!
        - Анна! Анна! Пришла, а то как же! - Мишка распрямился и огляделся: до прибрежных кустов было недалеко. - Всё одно хворосту надо наломать!
        Он оставил Адельберга и пошёл к берегу.
        Александр Петрович, привязанный верёвками к саням, уложенный на сено и мешки и прикрытый всем, что Мишка мог извлечь из своей поклажи, звал людей, имена которых Мишке были неизвестны, и метался, пугая лошадь. Единственное, что понял Мишка, - это то, что жену Александра Петровича звали Анной.
        Он правил по ангарскому зимнику на юго-восток к Байкалу; солнце, ещё несколько часов назад ощутимо припекавшее, к вечеру стало только светить; мороз усилился, и Мишка стал подумывать о том, что надо бы остановиться на ночлег в какой-нибудь деревне на берегу Ангары. Они проехали Бурдугуз, там у него жили несколько знакомцев, но он всё же не остановился, оставалось ещё несколько часов светлого времени, и он решил ехать дальше, к Байкалу. По дороге слышал стрельбу: два или три выстрела, но в морозном воздухе звук растекался низко, и он не понял, это было сзади от Иркутска или спереди от Байкала. Потом, уже в сумерках, когда проехали небольшой остров, он увидел там «лёжки»: «Похоже, отсуда и стреляли! Кешкины сукины дети, што ли?»
        Вдруг из-за спины послышался ясный голос:
        - Ты кто? Куда везёшь?
        Мишка даже вздрогнул, Александр Петрович был до этого в забытьи, и Мишка уже начал беспокоиться, жив ли.
        «Ну, слава тебе, господи! Живой!»
        - Ты, ваше благородие, не голоси пока што! Тебе силы надоть беречь!
        Он соскочил с саней, достал фляжку и вытащил из неё деревянную затычку:
        - Дай-ка я тебя попользую! Со снежком будишь, с рыбкой али так, лекарственно? - Он оказался по правую руку от Александра Петровича, она была прихвачена верёвочной петлёй, накинутой поверх рукава бекеши, чтобы не поранить кожу, и привязана к борту. Адельберг пытался поднять её, как бы целясь в Мишку, как во врага. - Давай, Петрович, давай, тольки не промахнись! А я вот спиртцу тебе! - Он поднёс горлышко к губам Александра Петровича, тот вонзил в Мишку пронзительный взгляд, и спирт потёк по плотно сжатым губам. - Ах ты, беда какая! Да ты глотни малость, всё с нутра согреишься, его и так немного, всего-то полведра, а ты по бороде пускаешь.
        Спирт обжёг сухие губы, Александр Петрович мотнул головой и попытался их облизать, в этот момент Мишка влил порядочный глоток, Александр Петрович проглотил спирт, его глаза округлились, Мишка плотно зажал ему рот рукой, Александр Петрович всосал носом воздух, стал выдыхать, и в этот момент Мишка положил ему на губы снег.
        - Ну вот, ваше благородие! И никаких опохмелиев не буить!
        Адельберг пожевал губами и закрыл глаза, спирт подействовал, и до самой темноты Мишка ехал не тревожась.
        Зимник круто забирался на левый берег Ангары под самые железнодорожные пути, по которым сплошной вереницей катились эшелоны с чехами. Мишка дал маштаку пару хороших кнутов, лошадка взялась, натянула постромки и бодро потащила сани наверх. Впереди, верстах в двух за выступавшим из правого берега и закрывавшим полреки мысом, в темноте вдруг открылось множество огней.
        - Мать честная! - выдохнул он.
        Было тихо, ниоткуда не слышалось стрельбы, и он догадался, что это, наверное, та самая армия, которая отступала на Байкал, и, скорее всего, тот самый обоз, из которого он совсем недавно вырвался и теперь снова догнал.
        - Тпр-р-р!
        - Что там, Михаил? - послышался слабый голос Александра Петровича.
        - Очнулись, ваше благородие? - Мишка не удивился, он знал, что так бывает, когда объятые «огневицей» больные ненадолго приходят в себя.
        - Это тама ваши лагерем стоят, я так мыслю! Боле некому.
        - Давай к ним!
        - А куда же ещё? Тока к ним. Тебя тамо-ка признают, Петрович?
        - Надеюсь, - тихо промолвил Александр Петрович. - Дай снегу, я не дотянусь.
        Последние две версты дорога шла то зимником, то берегом, Гуран шёл мерно, не понужаемый, не дергая и не толкая саней, и, если бы не огни впереди, Мишка давно бы уже заснул.
        Глава 7
        9 февраля 1920 года, ближе к ночи, в десяти - двенадцати верстах юго-восточнее Иркутска из тайги на ангарский лёд вышли остатки колчаковских армий.
        Командиры колонн разрешили людям короткий отдых, чтобы завтра, к утру 10 февраля, сосредоточиться у истока Ангары около деревни Лиственничной, пройти от неё вдоль западного берега Байкала сорок вёрст на север до мыса Голоустный, последним рывком в шестьдесят вёрст пересечь Байкал по льду и добраться до восточного берега до станции Мысовая.
        Колонны и тянувшийся за ними обоз шли на голодных, измотанных лошадях. Дивизии, сократившиеся по своему составу до полков, а полки до батальонов и рот, почти не имели припасов и фуража: на солдата и офицера приходилось по фунту сухарей и по десятку патронов. Шедшая в арьергарде Боткинская дивизия генерала Молчанова сохранила несколько орудий, которые в разобранном виде перемещались санным ходом. Люди были раздеты, разуты и голодны. Больных тифом, привязанных ремнями и верёвками к саням, и раненых не бросали и везли с собой.
        За два дня до этого, 7 февраля, остатки 2-й армии генерала Вержбицкого и 3-й армии генерала Сахарова под общим руководством генерала Войцеховского, который принял командование вместо умершего 26 января от гангрены и крупозного воспаления лёгких генерала Каппеля, стояли в нескольких верстах от Иркутска, на станции Иннокентьевская, и были готовы атаковать город. Если бы они продвинулись немного южнее, на высоты Глазковского предместья, их позиция была бы господствующей и взять наполненный припасами Иркутск, который обороняли неопытные рабочие дружины и немногочисленные отряды красногвардейцев, им, скорее всего, удалось бы. План наступления был готов, но пришло известие о том, что эсеровский Политсовет, на самом деле подконтрольный большевикам, за несколько часов до этого в устье впадавшей на северной окраине города речки Ушаковки расстрелял на краю проруби Верховного правителя России адмирала Колчака и вместе с ним премьер-министра Омского правительства Пепеляева. Сразу пришло ещё одно известие от руководства Чехословацкого легиона: они предупредили, что в случае атаки белых на Иркутск они вмешаются
в дело на стороне красных.
        Белым генералам это было непонятно и до ужаса обидно, потому что несколькими годами раньше всё с них, с чехов, и началось, и даже ещё раньше, задолго до этого.
        В августе 1914 года, когда началась мировая война, солдаты и офицеры австро-венгерской императорской армии: чехи, словаки, сербы, поляки - стали сдаваться в плен к русским; в одиночку, группами, ротами и батальонами, добровольно. К 1917 году их, пленных, набралось более пятидесяти тысяч; из них составили легион и расквартировали в Малороссии, под Киевом, а союзное командование Антанты с согласия русского царя стало считать их своим резервом и намеревалось перебросить через Владивосток во Францию, тем самым усилив французскую армию и весь Западный фронт.
        Однако 2 марта 1917 года, после Февральской революции, русский царь отрёкся от престола. Образовавшееся Временное правительство обещало союзникам исполнить союзнический долг и «довести войну с Германией до победного конца». Но оно не смогло удержать своих солдат на фронте, и начиная с мая того же года полки и дивизии стали самовольно сниматься с позиций и разбегаться по домам, чтобы продолжить революцию. С этого момента русской армии и Восточного фронта больше не существовало.
        Перемены в России сильно изменили всю конфигурацию мировой войны.
        После большевистского Октябрьского переворота крушение победных планов Антанты стало почти реальностью, и оно стало очевидной реальностью после того, как Ленин и Троцкий подписали с Германией Брестский мирный договор.
        Французы и англичане почувствовали это довольно скоро, как только германский главнокомандующий генерал Людендорф перекинул освободившиеся войска из России на запад и 21 марта 1918 года начал наступление под Соммой. Уже через несколько дней, 4 апреля, немецкая 18-я армия вышла на стык французов и англичан у Ангара и была остановлена только ценой их огромных усилий и потерь всего лишь в нескольких милях от Парижа.
        Антанта серьёзно испугалась образовавшегося перевеса немцев и попыталась договориться с большевиками о восстановлении Восточного фронта, но те уже объявили программу своего нового государства, Страны Советов, и самым значимым на тот момент было их требование «прекратить войну без аннексий и контрибуций». Премьер-министрам Франции и Англии стало понятно, что они не могут ждать, пока Ленин и Троцкий со своими большевиками самоликвидируются, или когда их режим сойдёт на нет, или когда их кто-то победит.
        И союзники вспомнили о своих резервах.
        К весне 1918 года Чехословацкий легион под давлением занявших Украину немцев отошёл в район Поволжья и Приуралья. На красных в это время с юга - с Дона и Кубани - наседала Добровольческая армия Деникина, и довольно скверно складывалась обстановка на севере - под Мурманском и Архангельском, где против большевиков дрался генерал Миллер. В Эстонии шевелился Юденич, и кольцо вокруг большевиков должно было сомкнуться вот-вот! Не хватало всего лишь нескольких усилий.
        И союзники сделали ставку.
        По их планам легион должен был соединиться с Миллером и англичанами на севере, с Деникиным на юге, и они должны были осуществить это «вот-вот», то есть сомкнуть кольцо вокруг Москвы, уничтожить большевиков, восстановить старую власть и Западный фронт и тем самым помочь разбить немца.
        Это был план!
        И как будто его кто-то в нужный момент подтолкнул.
        Во вторник, 14 мая 1918 года, в Челябинске военнопленный венгр, перемещавшийся вместе со своими на запад к красным, проломил ломом голову военнопленному чеху, двигавшемуся вместе со своими на восток. Ненависть, которая накопилась у чехов к мадьярам, прорвалась. Чехи были жестоки, и после расправы с мадьярами они заняли центр Челябинска. Заодно разобрались и с местным Советом.
        Большевики обиделись. 21 мая Лев Троцкий приказал арестовать в Москве руководителей Чехословацкого национального совета, а легион разоружить. Чехи разоружаться отказались. В ответ на это последовала телеграмма Троцкого:
        «Всем Советам!
        Настоящим приказывается незамедлительно разоружать чехословаков. Каждого вооружённого чехословака, обнаруженного вдоль железной дороги, следует расстреливать на месте; каждый воинский эшелон с обнаруженным в нём хотя бы одним вооруженным человеком подлежит выгрузке, а находящиеся в нём солдаты - интернированию в лагерь военнопленных. Военкомы на местах обязаны незамедлительно выполнить данный приказ; каждая задержка будет считаться изменой, приводящей виновника к суровому наказанию».
        В свою очередь на эту телеграмму обиделись чехи и везде, где они находились, повернули штыки против красных: 26 мая, в субботу, они разоружили большевиков в Пензе; после Челябинска захватили Новониколаевск; в начале июня - Омск и Томск и отрезали голодную Москву от хлебной Сибири.
        Но в один, казалось бы самый неподходящий, момент странным образом между союзниками возникли противоречия: французам хотелось, чтобы чехи плыли во Францию, а англичанам, интересы которых в России очень страдали, напротив, захотелось, чтобы чехи остались там, где они были. Вопрос решили сами чехи - они стремились домой, чтобы заняться обустройством своей маленькой красивой родины, поэтому легион из всех мест своей дислокации начал стягиваться к Сибирской железной дороге и двигаться во Владивосток - перспектива погибнуть на просторах обезумевшей Российской империи им не улыбалась. 7 -8 июня вышедший из Пензы арьергард легиона под командованием полковника Чечека достиг Самары, молниеносно захватил её, разогнал красногвардейцев и расстрелял пятьдесят бывших венгерских военнопленных, вступивших добровольцами в большевистские интербригады, и власть в городе перешла к эсерам, тут же образовавшим своё правительство под названием КОМУЧ - Комитет членов Учредительного собрания, разогнанного Лениным ещё 19 января 1918 года.
        18 июня 1918 года чехи заняли Красноярск.
        5 июля - Уфу.
        11 июля в Симбирске против большевиков восстал красный командир эсер Муравьёв.
        2 августа англичане и американцы высадились в Архангельске.
        7 августа чехами и белыми была занята Казань и отбит вывезенный из Петрограда подальше от немцев царский золотой запас.
        8 августа против красных поднялись ижевские и, чуть позже, воткинские рабочие.
        30 августа эсеры чуть не застрелили Ленина и застрелили Урицкого.
        13 октября в Омск прибыл адмирал Колчак.
        К этому времени, правда, большевики уже приступили к созданию своей регулярной Красной армии и начали одерживать на востоке первые победы: 10 сентября они отбили Казань и через пару дней взяли Симбирск…
        И кольцо не сомкнулось.
        А план был!
        Была, правда, и другая причина, по которой кольцо не сомкнулось. Но она была внутренняя, чисто российская - своя.
        Ещё до революции сибирские хлебопромышленники, кооператоры и другой имущий народ захотели отделиться от России и образовать в Сибири свою автономию. После революции они стали люто ненавидеть эсеров, они считали их, и вполне оправданно, авторами этой самой революции и поэтому, имея двадцатитысячную армию, не захотели помогать белым фронтам эсеровского самарского КОМУЧа на Волге и в Приуралье. В конце восемнадцатого года и в начале девятнадцатого те стали терпеть одно поражение за другим и откатываться на восток.
        Красные начали разжимать кольцо, белые продолжали спорить между собой и отступали, а чехи, полностью оседлав железную дорогу, двигались к Тихому океану.
        14 октября 1919 года красные вошли в столицу Сибири - Омск, оставленную без боя её главнокомандующим генералом Сахаровым, правительством и самим Верховным правителем России Колчаком.
        С этого и началось.
        Большая страна Россия, а путь за Уралом оказался один. Войска белых генералов Каппеля, Сахарова, Молчанова, Бангерского, Вержбицкого, Войцеховского, Пепеляева, битые красными, стали уходить на восток; они вытянулись по старинному Сибирскому тракту вдоль железной дороги и отступали, оставляя один рубеж за другим, бросая пушки и сдавая Новониколаевск, Томск, Красноярск; а в Нижнеудинске чехи забрали у них и отдали большевикам даже самого Верховного правителя России - Колчака.
        В ночь с 9 на 10 февраля 1920 года терпевшие поражение белые войска вышли на Ангару между городом Иркутском и озером Байкал.
        Командиры колонн разрешили непродолжительный отдых.
        Войска и обоз старались подойти ближе к берегу, чтобы запастись дровами и разложить костры. Люди замёрзли и были голодны; многие были истощены так, что не могли этого сделать сами, и тогда те, у кого ещё были силы, стали помогать соседям, и ночная Ангара ближе к правому берегу осветилась огнями множества костров.
        Глава 8
        - Мать честная! - выдохнул Мишка.
        - Что там, Михаил? - послышался слабый голос Александра Петровича.
        - Очнулись, ваше благородие? Это тама ваши лагерем стоят, я так мыслю! Боле некому.
        - Давай к ним!
        - А куда же ещё, тока к ним! Тебя тама-ка признают, Петрович?
        - Надеюсь, - тихо промолвил Александр Петрович. - Дай снегу, я не дотянусь.
        - Снегу-то, эт можно!
        Мишка не понукал лошадь, она и так шла, слава тебе господи, и думал: «А ну-ка, ежели я встану там, чё будит? Их благородие снова впадут в беспамятство, а в энтой темени признает его хто аль нет?»
        - Петрович! А Петрович?! - позвал он через плечо.
        Александр Петрович молчал.
        «Ну вот, чё я говорил!»
        Огни приближались, он думал, вставать на отдых или нет, и решил, что «пока што» проедет мимо лагеря, а если и встанет, то на том конце, на дальнем, там, где стоят самые ближние к Байкалу: «Первыми тронемся к морю-батюшке, первыми на нём и будим, а тама поглядим - Баргузин подует али Сарма! А ежели признают! Мне от энтого кака польза? А никакой! Хорошо, ежели спасибо скажут! А ишо ково подложат, хворого, али своими голодными носами учуют чево!..» Гуран шёл прямо на костры, и Мишка машинально стал натягивать вожжи: «…Рыбы-т не жалко, вона её подо льдом, немерено! Да тольки разворошат всю поклажу, собирай потом». Мысль о том, как поступить, когда он подъедет к лагерю, как быть с пассажиром, которого Бог послал ему дважды - зачем-то же Он это сделал, - застряла в голове: «И отпускал я уже их благородие, так сам на дороге попался! Хто ж его под ноги… подкладывал, што ли?..»
        Костры приближались, уже стали различимыми отдельные фигуры, передвигающиеся по льду, и Мишка стал забирать правее: «…Ставят караулы, не ставят? Щас бы сюды Кешкину антиллерию!.. Типун тебе на язык!»
        От сияния костров ночь казалась необыкновенно тёмной. Рассыпанные по небу звёзды светили как бы ввысь сами себе, ничего не освещая на земле, и тем самым только оттеняли бархатную черноту.
        «А можа, сдать его с рук да не брать греха на душу, а то ишо не довезу?» Мишка поддёргивал Гурана правой вожжой, но тот упрямо забирал левее к кострам, к теплу и постою. «Ладно! - Он наконец решил. - Доберёмся до Листвянки, дождём утра, а там видно будит!» Мишка совсем отпустил левую вожжу и хлестанул маштака кнутом.
        Утром 10 февраля передовая Ижевская дивизия вышла у Лиственничной на лёд Байкала. В голове дивизионной колонны образовался небольшой эскорт, в котором ехали сани с простым гробом, в нём лежало замороженное тело генерала Каппеля.
        Мишка старался держаться неподалеку. Перед тем как выдвигаться, он накормил горячим ненадолго пришедшего в себя Александра Петровича, дал ему выпить спирту, и тот уснул, Мишке так показалось проще. Лежащий в санях, заваленный сверху взятыми у Кешкиной жены одеялами, заросший густой щетиной, Адельберг стал неузнаваемым для всех, кому мог быть знаком в колонне, и, если кто-то из воинских начальников спросил бы «Кого везешь?», Мишка мог бы ответить в зависимости от обстоятельств.
        Авангардная колонна тронулась из Лиственничной. Мороз, доходивший утром до тридцати градусов, стал смягчаться, но поднялся сильный низовой ветер. Лошади, голодные и иззябшие, из последних сил тянули сани, на которых сидели и лежали по нескольку человек, и с трудом преодолевали версту за верстой.
        Под ними был полуторасаженный, прозрачный, как стекло, лёд, над которым летел, скользя и не задерживаясь, снег. Ветер дул ровный и сильный, он выдувал не поставленных за зимние подковы и вообще давно не кованных ослабевших лошадей вместе с санями, и тогда люди бросались на помощь, но лошади ложились на лёд и уже не поднимались, и тогда их бросали - и их, и сани. Из унесённых ветром саней Мишка взял в свои ещё двоих человек, таких же больных, как Александр Петрович. Низкорослый лохматый Гуран клёкал широкими копытами по льду и косил то левым, то правым глазом на своих исхудавших, еле-еле поднимавших копыта товарищей, которые совсем недавно, но, казалось, уже в другой жизни, были статными строевыми красавцами.
        От Лиственничной колонна вытянулась чёрной длинной нитью с юга на север до мыса Голоустный, от Голоустного она повернула направо, пересекла озеро, и к ночи её голова дотянулась до станции Мысовая, оставляя на своём пути чёрные точки брошенных саней и лошадиные трупы.
        В Мысовой Мишка заехал к родне, оставил им на подкорм Гурана, запряг его братца, с рук на руки передал докторам привезённых больных и с Александром Петровичем, который весь переход был в беспамятстве, подался в тайгу.
        Глава 9
        Где-то близко что-то сильно хлопнуло, похожее на выстрел.
        Александр Петрович очнулся и закашлялся.
        - Чё, Петрович, никак прохватился? Долго-онько же ты…
        Дальше слов Александр Петрович не разобрал, не узнал и голоса говорившего человека, хотя тот показался ему знакомым.
        - Слышь, Петрович! Дай-ка, што ль, я покормлю тебя?
        Кто-то, кто с ним разговаривал, был ему определённо знаком, но он не мог его вспомнить, надо было открыть глаза. «Нет, сначала вспомню…»
        - Щас чевой-то принесу… - услышал он снова.
        «Кто это? Откуда? Я же только что был с Анной, она была здесь, рядом, ну конечно! Мы сидели за столом, она отпустила повара и вышла… за чем-то. Чей это голос?»
        Рядом что-то заскрипело, похожее на дверь, и опять хлопнуло, и отчётливо послышалась негромкая речь того же человека:
        - Вот погоди, щас тольки печку раздую, и будет тебе похлёбка, целебная. - Говоривший это чем-то гремел и звенел совсем близко, потом что-то глухо ударилось, похожее на стук полена, упавшего на деревянный пол.
        «Если Анна только что была здесь и мы сидели с ней за столом, то почему я… лежу?»
        Александру Петровичу показалось, что человек, который с ним разговаривает, находится очень близко, он слышал, как тот ходит, кряхтит, гремит железом и чем-то деревянным стучит. Он начал ощущать тепло, даже немного вспотел лоб, он дрогнул рукою вытереть пот, но рука была тяжёлая. И был запах чего-то кислого и одновременно дыма, похожий на запах выделанной шкуры дикого зверя. Он открыл глаза.
        Он действительно лежал на каком-то жёстком помосте или лавке у глухой стены, составленной из положенных друг на друга толстых, едва ошкуренных брёвен, между ними был забит мох и кое-где сивыми бородами свисала пакля. Справа от лежака был узкий проход, отделявший его от обмазанной глиной белёной стены, от которой шло тепло. Александр Петрович лежал под большой шкурой, положенной шерстью вниз, он только что её нащупал потерявшими чувствительность пальцами. Он стал осматриваться.
        За белёной стеной, от которой шло тепло, кто-то шумно возился, наверное с печкой и дровами, и разговаривал с ним; проход туда был занавешен большой шкурой бурого цвета.
        Он совсем не узнавал этого места. «Анна не могла быть здесь, значит, она мне приснилась!»
        - Щас, Петрович, щас, погоди чуток, щас я тебя подкреплю!
        Пола шкуры косо отодвинулась, и в комнату, сгорбясь и держа обеими руками грубо сколоченный деревянный табурет, на котором стояла глиняная чашка с торчащей из неё деревянной ложкой, вошёл человек. Он поставил табурет у изголовья и шумно выдохнул:
        - Очнулси, слава тебе, Господи! - и перекрестился.
        Человек с трудом поворачивался в узком проходе между лежаком и белёной стеной; устроив табурет, он подоткнул укрывавшую Александра Петровича полость и присел. Тут Александр Петрович увидел, что в углу, напротив него, под самым потолком, на полочке-божнице стояла тёмная, почти чёрная икона и лик на ней еле-еле угадывался.
        - Святой Пантелеймон, угодник наш. Старая икона, семейная, древлего письма. Вот накормлю тебя и маслица в лампадку подолью, и светлей будит, и ты помолишься. А щас дай-ка я тебя приподыму.
        Человек низко наклонился над Александром Петровичем, почти касаясь его лица бородой; от него пахло дымом, звериными шкурами и морозом; он приподнял его за плечи и подбил свёрнутую кулёму в изголовье Александра Петровича.
        - Ослаб ты совсем! Как с Байкала-т пришли - так ты три седмицы в себя не приходил. У меня уж и опаска появилась, что помрёшь, - человек встал, поклонился иконе и снова перекрестился, - прости, Господи!
        Александр Петрович попытался пошевелить губами, чтобы спросить, где он.
        - Ты, Петрович, покаместь молчи, тебе гуторить не надо. Ты покеда в бреду металси, много чево наговорил. Открывай-ка лучше рот.
        Александр Петрович попытался открыть рот, но получилось какое-то неуверенное шамканье, губы слиплись, и во всём теле он ощутил слабость. Человек грубыми, шершавыми пальцами оттянул за подбородок его нижнюю челюсть и между разлипшими-ся губами влил из ложки тёплую вязкую жидкость.
        - Ты тольки глотай, не выплевывай.
        Александр Петрович с трудом продавил глоток.
        - Скуса оно, конечно, в энтом пойле нету никакова, а пользы-та - куцы с добром, - энто толченый овёс на медвежьем жиру. Ты не жуй, не жуй - так глотай. А я поведаю тебе… да ты, видать, и не признал меня! Мишка я, гуран! Припамятовал, поди?
        Александр Петрович продавил второй глоток. В сумерках полутёмной комнаты над ним нависал огромных размеров мужик, под самые глаза заросший чёрной бородой.
        - Не вспомнил?!
        Александр Петрович отрицательно повёл головой.
        - Ну ин ничево! Ещё вспомнишь, вот я поведаю тебе - так ты и вспомнишь. На станции мы с тобой повстречалися, за Зимой, посля как чехи тебя и тваво ахвицерика арестовали. Ты ишо шалон с золотишком провожал. Вспомнил? Шинелишка на тебе бравая была. Так я тебя на свои сани посадил. Ну, не вспомнил? А и нет, так не беда!
        Александр Петрович смотрел на мужика, назвавшегося Мишкой.
        «Анны здесь нет! Золотишко? О чём это он?»
        - …Покеда ты в бреду лежал, так всё распетрошил: и про службу свою и про жёнку, Анкой кличут! Так? Тока отчества я еёшного не разобрал, Савельевна, што ли?
        - Кса…
        - Молчи, молчи! Энто сейчас не ко времени, посля побалакаем. Так вот! От энтой станции мы с тобой много вёрст в моей кошёвке пробежали, в обозе. А потом я ссадил тебя, перед самым Иркутском, а то не прошли бы мы с тобой через красные кордоны. Ты потом с чехами, видать, маленько проехал, а потом на льду я тебя нашёл, уж за Иркутском. Хворого! Не вспомнил?
        Говоря это, Мишка ложку за ложкой подносил к открытому рту Александра Петровича; сначала глотать было больно и мучительно, и ложки после десятой Александр Петрович закрыл глаза.
        - Ну засни! Таперя опасаться неча, раз уж в себе пришёл. Спасибо святому Пантелеймону-врачевателю! - И Мишка снова перекрестился на образ. - А ты пока засыпаишь, я тебе и поведаю. Глядишь, и припомнишь чего!
        Александр Петрович почувствовал, как он начал куда-то проваливаться, куда-то глубоко; Мишка то растворялся и терял очертания, то появлялся и говорил не умолкая; он узнал этот голос и вспомнил, кто такой Мишка; а иногда ему казалось, что на его месте сидит только чья-то тень; он силился снова увидеть Анну, и в это время слышал урывками:
        - …перед тем как тебя на льду увидать, с Кешкой я постречалси, энтим… он от вас оборонь держал… и ещё таких же, как он, два варнака с винторезами…
        Александр Петрович увидел, как из темноты на него надвигается Александр Третий, он попытался до него дотронуться, но вместо холодного металла почувствовал тёплую Мишкину посконную рубаху.
        - …а тут слышу, колоколец звенит, ада ли стафета почтовая по льду гонит, дак и не поверил даже…
        На санной тройке с колокольцем к нему ехала Анна, к иордани, где он хотел набрать освящённой воды.
        - …ну а дале, тут и ты прохватился, ваше благородие, это уж мы почти што к лагерю подбежали, ты сказал, что домой торопишься, и останавливаться не велел…
        «Врёшь! Я сказал: «К ним!» Дальше не помню!..» И он глянул на Мишку через щёлочки глаз.
        - …а тама народищу, всё голодные, холодные, глазища тольки на лице одне… Сарма дуит, сани с людишками на Байкал уносит, тока все за Каплина-инерала, то есть за домовину его, и цепляются… которые неподалёку от него были, те и выбрались… про других не знаю, они всё позади шли…
        - А ты? - Александр Петрович стал понемногу укрепляться в сознании.
        - А я, ваше благородие, подумал, што всеми силами не отдадут они его, ежели не бросили и красным не отдали, дак и Байкал-морю не отдадут, и держался воблизь, как мог. Строгий рядом с ним начальник ехал…
        - Полковник Вырыпаев? Василий?
        - О! Вишь? Ваше благородие, как память тебе овёс толчёный даёт… щас ещё чей-то похлебаем.
        Уставший Александр Петрович отрицательно покачал головой, но Мишка его уже не видел и не слышал, взял миску и вышел за занавес.
        Александр Петрович начал чувствовать, как к нему понемногу возвращаются силы, напряг руки и вытащил их поверх полости, память тоже возвращалась, иногда он ещё куда-то уплывал, но воспоминания становились всё явственнее, твёрже и начинали срастаться своими окраинами, кроме тех моментов, когда он был в забытьи: как они переправились через Байкал и как он оказался в этой комнате, он вспомнить не смог.
        Мишка, снова по-медвежьи сгорбатившись, протолкался через занавес, он держал в руках деревянную ступку, из которой поднимался пар, от неё исходил приятный запах.
        - Черёмуха! Невестушка наша, таёжная. Из неё отвар. Ты тольки руками не цапай, в их силы у тебя пока нету, губами, губами прихлебни, края не горячи. Укрепись маленько, а то посля медвежьего жиру я тут с тобою набегаюся. - Он взял ступку в руки и поднёс её к губам Александра Петровича. - У вас такая в столицах, поди, и не растёт?
        - Растёт, Михаил, отчего же!
        - Ну коли растёт, значит, знать должон, что целебная очень, особливо для кишок. Ты в беспамятстве ел, почитай, с пятого разу на десятый, да и помногу-т нельзя. Тиф тебя заел и грудная огневица. Когда сил прибавится, ты рукою по башке-т проведи! Всего тебя оскоблить пришлося! Так-то!
        Александр Петрович попытался поднять руку.
        - Не-е, энтого щас даже не думай!
        Александр Петрович всё же напряг мышцы и подтянул руку к подбородку, дальше сил не хватило.
        - Ты, Петрович, видать, интересуешься, где ты оказался?
        Александр Петрович кивнул.
        - Далече я тебя увёз, далече! - Мишка сказал это как будто даже с сожалением. - Есть у мене интерес к твоей перьсоне, однако нынче не энто важно. - Он помолчал и негромко добавил: - Не довезли бы тебя…
        Александр Петрович посмотрел на него.
        - Твои как до Мысовой добралися, так сразу лагерем стали, их тама японцы дожидали и атаман Семёнов. Не сам, конечно, а энти его…
        - Представители!
        Мишка даже хлопнул себя по коленям:
        - Ах, как шустро ты на поправку-т пошёл! Любо-дорого глядеть! Тока ты не торопись. - Он огладил бороду и продолжал уже не так радостно: - Ну, которые больные были, их по вагонам растолкали и отправили до Читы. Тама дохтора, гошпиталя, одначе по дороге много народу померло, особо тифозные, потому как их сразу в тепло перенесли. Покеда они по морозу ехали, в санях, значит, мороз тиф-то отпугивал, а как в тепло… - Мишка снова поднёс ступку с отваром к губам Александра Петровича. - А я у знакомцев своих тебе отмыл, как хряка палёного оскоблил, спиртом напоил, одёжу твою всю пожёг! Тока бумаги оставил.
        Он достал откуда-то кисет, помял его и убрал.
        - Здеся ты далека от всех: от Байкала далека, от красных - далека, от всех далека. На заимке моей ты, в тайге. Тута тока буряты промышляют да я! Так-то! Щас я тебе ишо чё принесу, хлебнёшь, и спать, щас тебе силы надо набираться, а посля нагуторимся. Ты обскажешь мне - чё было, а я тебе - чё будит! Поворотись-ка на бок, я тебя подсушу малость да маслицем спину протру. - Он откинул полость, подхватил Александра Петровича под правый бок и повернул на левый. - Ухватись рукой, тама у щели, у стены и полежи так, а то у тебе вся спина сгорит!
        Александр Петрович уже довольно долго лежал на боку, спина была голая, её то грело, то знобило. Мишка пока не шёл.
        «…через Байкал меня перевёз, в Читу не отправил… От всех далеко… Это значит, что мы сейчас в глухой тайге… Добрый он мужик, но что-то ему от меня всё же надо! И про золото напомнил!»
        Он всё вспомнил, вспомнил, как сопровождал эшелон в три вагона с частью золотого запаса, вспомнил долгие разговоры с солдатами конвоя и с поручиком Сорокиным, вспомнил арест чехами, станционную каталажку, знакомство с Мишкой, Рыбную пристань Иркутска, пулю…
        «Пуля! Неужели Мишка её выкинул или обронил, не заметив. Жалко будет! Надо спросить!»
        Мишка ввалился в комнату, снова что-то держа в руках, Александр Петрович, лёжа на боку, не разглядел.
        - Ну как? Дай-ка!.. - Он провёл шершавыми пальцами по его спине. - Эх, ваше благородие, берёг я тебя, да не уберёг! Не бравая у тебя спина. Полежать бы тебе так с денёк, она бы и подсохла. Я щас маслицем её помажу, а ты постарайся энту ночку поспать вот так на боку или ничком, не укрываясь, тута тепло! А пока оборотись, я тебе дам чего хлебнуть для сна.
        Александр Петрович, поддерживаемый Мишкой, лёг на спину - она горела.
        - Потерпи, маленько, да вот, глотни. - И он поднёс склянку, наполненную мутноватой жидкостью. - Это травка такая, бурятская. Хлебнёшь, скока сможешь, поверну я тебя, и спи.
        - А какой сегодня день?
        - Март на дворе, 15-е.
        - А время?
        - Ночь уже! Спи, Петрович!
        Лежать на боку было неудобно, временами он захлёбывался кашлем; настой, которым напоил его Мишка, отдавал горечью; сон то приходил, то уходил, и Александр Петрович будто качался на волнах. Впадая в забытьё, он видел много людей: они на санях и пешком, тяжело и громоздко одетые, в бесформенной обуви непомерных размеров, шли по бесконечному белому льду зажатой вертикальными скалами реки; её берега поросли серыми, как будто бы каменными, засыпанными снегом деревьями; потом людей сдувало ветром, он бежал, но не мог их догнать, и тогда уже какие-то другие люди гнались за ним и возвращали его в череду бредущих по льду; потом эти люди ехали в вагонах, заставленных обыкновенной гостинной мебелью. Среди их бесконечной вереницы появлялся и исчезал маленький мальчик в чёрных лаковых туфельках, матроске и смешной детской бескозырке, задранной на самый затылок; но он не мог разобрать его лица. Иногда ему казалось, что это он сам, в детстве, а иногда что это его сын. А то он явственно слышал, как за стеной возится Мишка, и он понимал, что это Мишка, потом всё стихало, и он силился перебороть желание повернуться
на спину, потому что перевернуться на другой бок сил не было. Под утро он заснул.
        - Петрович, а Петрович, просыпайся, день уже, всё счастье своё проспишь.
        Александр Петрович с трудом открыл глаза. Рядом, будто бы и не было ночи и сна, в тех же сумерках сидел Мишка. На табурете стояла лохань и лежало чистое полотенце.
        Александр Петрович пошевелил руками и даже попробовал приподняться.
        - На-ка, вот тебе вода ключевая и убрус, обтерись, а я тебе потомака спину обтеру, - сказал Мишка и вышел.
        Александр Петрович почувствовал в себе силу, и ему захотелось, чтобы в комнате было побольше света.
        - Михаил! - попросил он. - Можно полость отдёрнуть?
        - А как же, ваше благородие, энто с нашим удовольствием. Свет денной - любой твари родной. Так-то!
        Мишка встал, снял с деревянных кольев медвежью шкуру, и в комнате стало немного светлее.
        «Ну что ж, хоть так!»
        Александр Петрович смочил полотенце, обтёр им лицо, грудь и почувствовал свежесть. Мишка снова зашёл, повернул его на бок и намазал чем-то пахучим спину.
        - Щас вашему благородию завтрак будет.
        После завтрака, на который Мишка принёс ту же пресную безвкусную жижу, снова захотелось спать, но Мишка сказал:
        - Не-е, Лександра Петрович, щас тебе спать негоже, щас я тебе лечить буду. Видать, огневица твоя грудная не вовсе прошла, ты ночью так кашлем заходился, я думал - захлебнёсси ненароком. Подставь-ка ладонь! - Мишка из-под лежака вытащил глиняный горшочек, снял с него тряпицу и подковырнул заскорузлым чёрным ногтем полупрозрачный янтарный жир. - Да грудь натри.
        От жира исходил удушливый запах, Александр Петрович поморщился, но откинул полость и задрал под подбородок рубаху.
        - Не морщись и нос не вороти, энто тебе не пирьмидонт с перьмезантом, энто жир барсучий, по-особому приготовленный, втирай-ка вот!
        «Пирьмидонт с перьмезантом» рассмешил Александра Петровича, и он закашлялся.
        - Да ты не усмехайся, а то вовсе задохнёшься, вон кака кашель тебя бьёт.
        Александр Петрович почувствовал, что сил за ночь у него прибавилось.
        - Михаил! - спросил он прерывающимся голосом, втирая жирную массу. - Ты говорил, что живёшь в деревне, дочь там у тебя и внучки, что поп ваш к красным убежал… - Александр Петрович оторвал взгляд от груди и посмотрел на Мишку.
        - Батюшка! - поправил тот. - Так и правду баешь. - Сидя на табурете, Мишка развёл руками. - Так и есть! И дочка, и внучки…
        - А отчего же ты не с ними?
        Мишка молчал и поглаживал бороду, когда его ладони доходили до самого низа, он прихватывал пальцами конец бороды и слегка дергал её, как бы испытывая, крепко ли она к нему приросла, и смотрел в одну точку. Александр Петрович глядел на него и понимал, что, наверное, сам того не желая, он затронул чувства этого человека, спасшего ему жизнь, но он не просил Мишку его спасать и не просил ни о чём рассказывать. Он потянулся рукою к Мишкиному локтю, тот вздрогнул, огладил колени своими грубыми, как коренья старого дерева, руками и внимательно посмотрел на Александра Петровича.
        - Отказало! - коротко сказал он и резко ударил себя по коленям. - Отказало мне обчество в сожительстве!
        - А что так? - Александру Петровичу захотелось что-то выяснить об этом человеке, во власти которого он оказался, хотя каково это будет - лезть к нему в душу. - Но если тебе неудобно, Михаил, ты не говори, это твоё право.
        - Отчего же, ваше благородие! Отчего же! - Он ненадолго задумался. - Травники мы. По всей тайге все травы знаем. Ишо дед мой копал, и сушил, и толок. И всё по добру было! И коренья, и травы, и от зверя чего брали, и желчь, и ишо чего много. Батька научился у деда, тот у бурятов, а я у батьки, потому святой Пантелеймон и есть наш заступник и учитель!
        - И так было много лет?
        - Много, ваше благородие, много. Я ж говорю, и дед, и батя…
        - Так отчего?..
        - Отчего да отчего?..
        Александру Петровичу показалось, что в глазах Мишки блеснули слёзы.
        - Позвали сход и указали, мол, иди на зимовье… и весь сказ…
        Александру Петровичу стало интересно.
        - Вот прямо так и указали?
        - А как ишо? Прямо так и указали!
        - А кто был на сходе главный?
        Мишка резко поднялся с табурета и в полшага вышел в соседнюю комнату, там он долго гремел, шуршал, что-то с деревянным стуком падало у него на пол, и вдруг он почти крикнул, только крик получился сиплый, сдавленным горлом.
        - Батюшка! - Он откашлянул и тихо добавил: - Батюшка сказывал обчеству, что рядом со святой церквой не должно быть знахарей, что с чёртом они водятся! - И опять у него что-то загремело.
        Как ни болела у Александра Петровича грудь, он опрокинулся лицом в мягкую кулёму, которая лежала у него под головой, и расхохотался: «Вот так дела! Батюшка выгнал лекаря из деревни, а сам подался к красным! Новомодный какой-то батюшка!»
        Александр Петрович заставил себя не смеяться и прислушался - Мишка возился за стенкой.
        «Слава богу, не услышал!»
        - Михаил! - уже успокоившись, вытерев слёзы и отсморкавшись в оставленное хозяином полотенце, позвал он.
        - Чё тебе, Петрович?
        - А позволь я тебя ещё спрошу?
        - Спроси, чё не спросить?
        Александру Петровичу показалось, что он услышал в голосе Мишки боль и горечь.
        - Михаил, как же так получается? Батюшка тебя выгнал, сам к красным убежал, а что сейчас твоё общество? Не разрешает тебе вернуться? К дочке и внучкам - батюшки-то нет!
        - Батюшки нет, а обчество опасается!
        Мишка сказал это и появился на пороге с дымящейся миской в руках, поставил её на табурет, вышел и вернулся со склянкой и двумя дешевенькими городскими лафитниками мутного стекла.
        - На-к вот, шулю похлебай, тута чисто мясо, вода да соль, ну и корешки каки да травки, как без них! Да и… - Мишка хрипнул в кулак, - за оздоровление твоё!
        Он перекрестился на образ, поклонился и зашевелил губами, и Александр Петрович услышал в тишине Мишкин шепот:
        - Старотерпиче святый и целебниче Пантелеймоне, моли милостиваго Бога, да прегрешений оставление подаст душам нашим.
        В комнате пахло варёным мясом и душистыми травами.
        Александр Петрович перекрестился одновременно с Мишкой, тот покосился на него и сказал:
        - А вроде, Петрович, не по-нашему ты крестисся!
        Александру Петровичу не хотелось объясняться, он почти перестал чувствовать слабость, тревогу, боль в груди, и только сказал:
        - Народы, Михаил, разные, а Бог один, как ни крестись, - и сам удивился тому, что его слова были похожи на речь батюшки из какого-нибудь сельского прихода.
        Мишка вздохнул, присел на лежак, подал ложку с парящим бульоном и разлил по лафитникам жидкость оттенка светлой сирени, от которой пахло спиртом.
        - Особое снадобье, тоже от бурятов научились - зюбриный зародыш в водке настоянный, много сил даёт.
        Александр Петрович с удивлением посмотрел на Мишку.
        - Матку бьют, када она брюхатая ходит!
        Александр Петрович поднял лафитник на просвет, посмотрел на мутную жидкость и принюхался.
        - Не нюхай, пей единым духом, да вот медку зачерпни, и я с тобой заодно, покеда пост Великий не начален!
        У жидкости был неприятный привкус сырого мяса, мёд быстро его перебил, и в груди стало тепло.
        - Свой мёд?
        - А чей? Бона весь омшаник бортью забит, под самый охлу-пень. - Мишка собрал всё на табурет и тяжело вздохнул. - Ты спрашиваешь! Да разве б я ушёл, от своих-то? Деревня у нас больно хороша, в сколькй верстах всего-то от Байкала-батюшки, и река, и тайга. Да тольки обчество мне отказало в сожительстве. Потому я здеся и обретаюсь, а дочь и внучки тама остались, чего имя в тайге делать? - Он помолчал. - Я их проведал уже и гостинцев свёз, были очень даже радые. Када снегом тропки не заваливает, наезжаю к ним, кабана привезу али сохатины, снадобий каких, а у них хлебушкой раздобудусь. Так и живём. - Он тоже выпил и зачерпнул мёду. - А ить, Петрович! Мужики-то у нас, даже те, хто с германской повертались, и не белые и не красные… один тольки ирод нашёлся…
        - Батюшка?
        - Дак какой он таперя батюшка? Так, прозвание одно. А мужики все при хозяйстве, зверя бьют, рыбу ловят, лес валят, мёд качают, на лужках да на таёжных полянах сено косют, скотина опять же! Сытно живут. Тока работай, горя знать не будишь. Не то что ваши, росейские, голь перекатная…
        - Помню, Михаил! Ты мне рассказывал, как у вас егерь гостил. - Александр Петрович сел и попытался спустить вниз ноги.
        - Дай подсоблю, тока покуль ходить не пытайся, упадёшь ненароком. - Он продолжал: - Живи себе и живи, а тута на тебе, война германская, революция… - Он вздонул. - Чё таперя будит, как жить?
        - Получается, что общество совсем с тобой рассталось?
        - Не, не рассталось, сюды бегают, када хворь кака приспичит, тольки тайно. Да как энту тайну сохранишь? Все знают.
        - А обратно не зовут!
        - Не, не зовут.
        - Отчего?
        Мишка подбоченился:
        - А хто знает, кака власть придёт? А ежели снова энтот поп…
        - Батюшка! - в шутку поправил Александр Петрович.
        Мишка исподлобья посмотрел на него.
        - Извини, Михаил!
        - …так я и говорю! А што ежели энтот… батюшка снова в деревню пожалует, да с новой властью в обнимку, об чём тада мужикам кумекать? Поздно будет!
        Мишка взялся руками за табурет, намереваясь вынести его из комнаты.
        - А новости откуда узнаёшь? - спросил Александр Петрович.
        - Када как! - Он поставил табурет и снова присел. - Када сам до станции доеду, за порохом али ишо за чем, када рыбаки с Ангары да с Иркутска придут али охотники из Верхнеудинска. С тобой вона скока вёрст пробежали, опять новости! - Он тяжело поднялся. - А так что ж? Все жить хотят! Так Христос завещал: всем божьим тварям надобно давать жить!
        Глава 10
        Прошло около двух недель, как Александр Петрович очнулся и обнаружил себя на Мишкином зимовье. Он понемногу поправлялся и уже сам выходил во двор, окреп; его отпустил кашель, только после тифа глаза видели ещё плохо.
        Стоял погожий день, солнце поднималось всё выше и томило снег на покатой крыше омшаника.
        «Вот тебе и Сибирь-матушка! Мороз даже днём, и лёд на Байкале в сажень, а голову…» Александр Петрович почувствовал затылком и лопатками, как припекает через толстый мех шапки и кожуха. Он воткнул в колоду топор, положил рядом оселок, распрямился, снял с руки суконную варегу, заткнул её за пояс и полез под полу кожуха за табаком.
        Всё это время, пока он выздоравливал, он думал о том, что оказался в тупике, в глухом медвежьем углу, из которого надо было как-то выбираться, и помочь ему в этом мог только Мишка, зачем-то спасший ему жизнь. Мог и помешать.
        - Угостишь, Петрович? - услышал он Мишкин голос.
        Александр Петрович усмехнулся.
        - Почему же не угостить, - крикнул он в ответ, - табак твой! - Он не спеша достал кисет, встал и медленно пошёл к тыну, отделявшему омшаник от огорода и заимки. Мишка тоже бросил свою работу - новую оглоблю, которую тесал топором, и также не спеша двинулся навстречу.
        «Сближаемся, как на дуэли, - невольно подумал Александр Петрович, - только команду услышать «Стреляйте!», и будет как Пушкин и Дантес на Чёрной речке».
        Пролетавшая высоко над ними чёрная ворона видела, как с двух сторон навстречу друг другу почти с равного расстояния шли два человека, разделённые чёрной линией тына; они шли медленно, отбрасывая на белый снег синие тени. Для дуэлянтов с Чёрной речки они были одеты необычно: в старые лисьи малахаи, овчинные тулупы и подшитые толстые чёрные валенки; у одного и у другого из-за пояса торчало по варёге.
        Мишка подошёл к забору первым.
        «Его выстрел, - подумал Адельберг. - И я убит!»
        - Чур, моя газетка! - сказал Мишка.
        «Ну если это и есть цена выстрела!..»
        Мишка только вчера вечером вернулся из Мысовой; по дороге треснула одна оглобля на его санях, и сейчас он тесал новую. Он приехал к ночи, сразу повалился спать, и Александр Петрович не узнал никаких новостей, которые Мишка обычно привозил, он только буркнул, что «всё с утрева!».
        - Ну вот, Петрович, - сказал Мишка, держа в руке и разглядывая наполовину обтёсанную оглоблю. - Не серчай, что вчера ничё тебе не сказал, больно уставший был. - Он прислонил её к тыну. - А новость вот кака - видать, хана твоим! Чё дальше делать-то? - то ли сказал, то ли спросил он и обтёр руки о кожух.
        Александру Петровичу с самого утра не терпелось узнать, что за новости привёз Мишка, да и сказано было, что «про твоих», однако он его уже хорошо изучил и не торопился: знал, что сибиряки торопливости не уважают. Мишка, до этого молчавший всё утро и, как назло, взявшийся вместо разговора о новостях тесать оглоблю, сейчас неторопливо доставал из-за пазухи сложенную в несколько раз половинку листа, судя по цвету, свежей газеты и стал отрывать от неё четвертушку, её разорвал ещё пополам и залез в поданный Александром Петровичем расшитый бисером кисет, тоже Мишкин, как и табак. Александр Петрович оценил размер оторванной закрутки, понял, что она будет большая, а значит, и разговор, наверное, будет длинный, и краем глаза заметил Мишкин внимательный прищур.
        «Ну-ка, ну-ка, - подумал он, - наверное, хочет, чтобы я прочитал этот клочок! Нет уж, не буду я при тебе устраивать суету! Если взялся говорить про новости - говори!»
        Он взял протянутый ему листок и, как тот был «вверх ногами», стал заворачивать его вокруг указательного пальца, делая тонкий и длинный конус. Завернув бумагу, он не торопясь провёл языком по краю листка, заклеил его, повесил готовый конус тонким хвостиком себе на губу и из кисета насыпал в ладонь табаку. Затянул шнурок, спрятал кисет под полу и снял завёртку с губы, согнул её на половине, на манер курительной трубки, и с ладони, как из кузовка, стал зачерпывать табак. Последние крошки, пошевеливая пальцами, ссыпал внутрь, не проронив при этом ни одной на снег, верхние края козьей ножки скрутил в жгуток, передохнул и взялся за кресало.
        - Ловок ты, Петрович! Ай ловок! Глянь, ни одной крошки не сронил и запалил-то как ладно.
        Александр Петрович прикурил, затянулся, поднял голову и пустил тонкую струйку густого желтоватого дыма поверх Мишкиной головы, затянулся ещё раз и выпустил дым кольцами.
        Мишка смотрел из-под мохнатых, соединившихся с мехом малахая бровей, как кольца улетали и медленно, кривясь и распадаясь, растворялись в воздухе.
        - Да-а, Петрович! Мастак ты, ничё не скажешь! Сколько смотрю, да дивья дивлюсь. У нас объездчик был, злючий гад, но кольцы изо рта выкручивать тоже мастер был великий, вроде тебя!
        Александр Петрович знал, что эта городская манера пускать кольца табачного дыма очень нравилась Мишке. Тот затянулся, но сам колец пускать не стал, чтобы не опозориться.
        - Какой «конец»? Какие «твои»? Ты о чём, Михаил?
        Мишка на секунду задумался.
        - Ты газетку-то завернул, а не прочёл, а газетка-т иркутская! Тама всё и прописано.
        - О чём?
        Мишка помолчал и раздумчиво продолжил:
        - В Мысовую я бегал, на толковище был, у пристани. Тама Кешку видал, знакомца с того берега, из Листвянки, эт который в тебя стрелил, когда ты от Иркутска по льду шёл.
        Александр Петрович ухмыльнулся.
        - Большим начальником заделался Кешка в ихней Чеке, он мне и рассказал. - И Мишка поведал свой разговор с Кешкой в лицах. - «Слыхал, - говорит, - новость?..» - и эдаким манером закрутку заслюнявил, а табачок, заметь, Петрович, мой! «…Беляков, - говорит, - под Читой зажали, что твою пробку в узком горле!..» - «И чё?» Эт, значит, я его спрашиваю! Ну прикурил он, раздымился, а я его: «А дальше чё?» - «Чё! Чё!» - говорит. - Расчёкался, гуранская твоя душа! Живёшь как пчела в колоде, а мы там…» - «А чё вы там?» - спрашиваю. «Опять чё!» Эт, значит, сызнова он. «Знаешь, скока, - говорит, - белой сволочи тама в Чите и в округе? Всех выловим и укорот дадим! В расход то есть! Вот чё!»
        Александр Петрович слушал Мишку и мысленно представлял себе, где находится Чита и где через неё проходит железная дорога.
        «А ведь и правда, если красные займут позицию с юга и отрежут от Маньчжурии, получится похоже на бутылочное горлышко, а мы в нём как пробка!..»
        - Надоела энта война! - сказал Мишка, затягиваясь и выпуская густой самосадный дым. - Злобы-то, лиха да горя людского скока!
        - Да уж! - глядя на снег, тихо ответил Александр Петрович.
        Солнце было в зените и до рези обжигало глаза ярким светом, отражённым от блистающего снега.
        Они стояли и пыхали дымом.
        «…И дадут укорот!» - подумал Александр Петрович.
        Мишка ногтем сбросил огонёк со своей козьей ножки, плюнул на неё, примял большим пальцем чёрный обугленный табак и глянул из-под козырька ладони на солнце:
        - Но тока и энто не всё!
        Александр Петрович удивлённо посмотрел на него.
        - Исть будем, побалакаем и поглядим, как дальше жить. - Он помолчал и, уже повернувшись идти дотёсывать оглоблю, сказал: - А с Кешкой батюшка был - наш, да тольки мы разминулися.
        Новость о ситуации под Читой была нехорошая, если красные одолеют, то граница с Маньчжурией окажется запертой. Александр Петрович отошёл от изгороди, вышиб из колоды топор, засунул его за пояс и пошёл к омшанику; дверь омшаника была настежь распахнута, и вход над ярким белым снегом зиял чёрным провалом.
        Александр Петрович глянул в него: «Хм, как тогда!»
        Он остановился - этот зияющий чернотой провал напомнил ему маленькую железнодорожную станцию к востоку от Новониколаевска, на которую он попал в начале девятнадцатого года; от станции на юг уходила бесконечная Щегловская тайга до самого Алтая и Монголии.
        В тот день из штаба находившейся в Новониколаевске 1-й армии генерала Пепеляева Адельберг с телеграфной командой и отделением охраны приехал на нескольких дрезинах на затерянную в тайге станцию. Вчера на неё напали партизаны и нарушили связь.
        Станцию охраняли два десятка уральцев, но, когда Адельберг приехал, они лежали в ряд недалеко от насыпи в одном исподнем. Их трупы партизаны сложили на снег и облили водой. Стоял лютый мороз, вода замёрзла, и они лежали в прозрачном панцире и глядели в небо ледяными глазами. Тут же, напротив деревянного зданьица станции, стоял вагон-теплушка, и, когда телеграфисты оттолкали примёрзшую дверь, они увидели красных партизан, которые были развешаны по стенам вагона с содранной лоскутьями кожей, поэтому они действительно казались красными. На их освежёванных телах были хорошо видны мышцы и сухожилия, как в анатомическом атласе, и под каждым горкой стояла замёрзшая кровь. Партизан было десять, а между ними висел одиннадцатый - распятый, как Христос, на толстых кованых гвоздях. С него кожу не содрали, только на груди она была вырезана от соска до соска в виде большой красной звезды. Сама звезда лежала в середине вагона на полу, а в углу большой кучей - кожа остальных.
        В здании станции мертвецки пьяными вповалку спали невесть откуда взявшиеся здесь забайкальцы атамана Семёнова, расправившиеся с этими партизанами. Их было около двадцати, не спал только один подхорунжий, он клевал носом около пулемёта. Рядом с ним на корточках сидел полубездыханный пожилой начальник станции и молча дрожал в истерике, потому что всё произошло на его глазах. Увидев это, Адельберг поймал себя на мысли, что ему хочется дать команду расстрелять пьяных забайкальцев, но он понял, что это и есть та самая бесконечная бойня, и тогда он позвал старшего команды телеграфистов. Тот, с круглыми от ужаса глазами, враскоряку подбежал на разъезжавшихся по обледенелому снегу ногах.
        - Слушаюсь, ваше высокоблагородие!!! - У него тряслась челюсть и дрожали руки. - Что прикажете, господин полковник?
        - Успокойтесь, Кузьма Ильич, - сказал он прапорщику, хотя от увиденного его самого била дрожь. - Вы не первый раз видите мёртвых людей. Скажите, сколько времени потребуется вашей команде на выполнение ремонтных работ?
        - Господин полковник! - У старшего телеграфиста мысли разбегались, и он не мог сосредоточиться. - Извините меня великодушно, но я ещё такого зверства, господи помилуй, не видал! Дело в том, - продолжая дрожать как осиновый лист, он пытался что-то доложить, - что пока неизвестно, сколько надо перетянуть проводов, а из-за этого кошмара я не успел посмотреть, что с телеграфным аппаратом.
        Адельберг слушал прапорщика и, сопротивляясь собственным мыслям, думал о том, что ему сейчас придется отдать неожиданную команду - собрать трупы и похоронить их. Адельбергу почему-то казалось, что эта команда должна будет сразить прапорщика Тельнова наповал, он понимал, что после того, как линия связи будет исправлена, он вполне мог связаться со штабом, доложить о ситуации, попросить прислать похоронную команду и больше никогда об этом не вспоминать. Но эти тридцать убиенных… Тридцать один!
        Адельберг посмотрел на хронометр, было пять часов вечера, через час стемнеет.
        «Да, - подумал он, - они смёрзлись так, что целехонькими пролежат до весны. Казаков не поднять, этих, прости господи, пьяных. Тех-то уже и без того не поднять, и мои сейчас тоже никаких проводов уже не перетянут, так что…»
        Он оторвал взгляд от хронометра и увидел, что прапорщик Тельнов ещё рядом, и, похоже, немного успокоился.
        - Вот что, уважаемый Кузьма Ильич! Отправьте несколько человек по линии - пусть посмотрят, сколько надо менять проводов, да пусть они же на дрезине в штаб и отправляются, чтобы завтра вернуться со всем необходимым. Так что сегодня ремонтных работ как таковых я не предвижу. А поэтому, Кузьма Ильич, - тут Адельберг, неожиданно для себя и совсем неожиданно для прапорщика, положил ему руку на плечо, - остальных соберите в здании станции, приведите в порядок смотрителя, без него нам не обойтись, и… надо этих всех похоронить.
        Услышав это, Тельнов - уже пожилой человек, призванный в 1916 году на германскую из последнего призывного возраста, - стоял ни жив ни мёртв! Он видел много убитых, но вряд ли когда-то и от кого-то получал такие приказы. И как его выполнить? Как их хоронить? Всех вместе? Для этого нужно откопать большую яму, и тогда в одной яме окажутся те, кто друг друга убивал и перед смертью смотрел в глаза; если раздельно, то тогда у его людей просто не хватит сил долбить эту насмерть промёрзшую землю.
        Адельберг думал то же, с холодным и спокойным ужасом: сам он уже как бы смирился с мыслью о необходимости этого, но понимал, что ни ему и никому из тех, кто находится с ним здесь, это не нужно, и одновременно понимал, что это - нужно.
        Он продолжал держать Тельнова за плечо и вдруг почувствовал, как тот оседает; ноги Тельнова обмякли, и он тихо опустился на снег.
        - Фельдфебель! - крикнул Адельберг старшему отделения охраны.
        Тот выскочил из здания станции.
        - Приведите прапорщика в чувство и постройте людей! Да! Растолкайте подхорунжего! Даю вам на всё пять минут!
        Увеличенное красное солнце садилось за кромку леса за вагоном-теплушкой, и его дверной проём зиял чёрным провалом. Внутри вагона в контрастном свете заката ничего не было видно, никаких тел, чернота их как бы пожрала и сделала неразличимыми.
        «Чёрт побери! Всех бы расстрелял, всех, кто в этом участвовал, - думал он с яростью. - Всех к чёртовой матери!» И тут же закричал:
        - Стройсь, сволочи! Тельнов! Ш-што вы рассопливились, как девица в анатомическом театре? Приведите ко мне станционного начальника!
        По команде Тельнова, еле-еле ворочавшего языком, два солдата, подхватив винтовки, побежали в здание станции, через секунду они уже держали под руки и вели станционного начальника.
        - Раздайте моим людям ломы и лопаты, - снова закричал Адельберг, - и покажите им, где угольный склад! Трупы будете складывать там! Вы меня поняли? Выполняйте! Фельдфебель, проследите!
        Адельбергу показалось, что он себя не слышит, но, наверное, он кричал таким страшным голосом, что все его команды выполнялись мгновенно.
        Через минуту он уже сам долбил лёд между двумя крайними казаками.
        Лом вышибал брызги, холодно таявшие на лбу, щеках и оголённых запястьях. Разгорячённый работой, он уже снял портупею с саблей, расстегнул ворот шинели, снял было и папаху, но фельдфебель посмотрел на него с укоризной, и он понял, что на морозе за тридцать придётся попотеть.
        Первого казака он обколотил быстро, двое солдат подняли негнущееся тело и оттащили в холодный угольный склад. Второй - старый бородатый казак - был не положен, а брошен на третьего, и выдалбливать его надо было осторожно. Адельберг почему-то заботился о них, как о живых, поэтому старался ударить ломом так, чтобы не отбить руку, не пробить голову или грудь. Голова старого казака была завалена набок, его огромная борода примерзла к снегу, и её пришлось бы выдалбливать отдельно.
        - Принесите кипятку, - крикнул он кому-то и краем глаза увидел, как Тельнов бросил свой инструмент и быстро, не по возрасту, побежал в здание станции.
        Адельберг бросил лом, достал портсигар, вытащил папиросу, выбил мундштук и чиркнул зажигалкой, сбоку к нему подошёл фельдфебель и молча пристроился по стойке «смирно».
        - Объявите людям, пусть передохнут, - распорядился Адельберг, повернулся к фельдфебелю, протянул ему портсигар и спросил: - Как подхорунжий?
        - Не могу знать!
        - Приведите!
        - Мигом!.. - ответил фельдфебель и, недовольный - он уже протянул руку к портсигару, повернулся и побежал за казаком. Через короткое время он стоял перед Адельбергом и придерживал за рукав шинели нетвёрдо державшегося на ногах забайкальца.
        - Зовут как?
        - Подхорунжий Иван Зыков, сын Петров, ваше высокоблагородие!
        - Как вы здесь оказались?
        - Команди-о-о-вка! - перемалывая трудное слово, ответил ещё не до конца протрезвевший казак.
        - Давно служишь?
        - С японской… ваше высокоблагородие!
        - А ты? - спросил Адельберг у фельдфебеля и снова протянул ему портсигар.
        Фельдфебель потянулся за папиросой, отпустил рукав хорунжего, тот пошатнулся, и фельдфебель снова ухватил его.
        - Стой, чёрт! - Он виновато посмотрел на Адельберга. - Премного благодарен, ваше высокоблагородие, в четырнадцатом должон был вчистую, дак ведь оказия, - германская началася… - он хотел ещё что-то сказать, но уже подбежал Тельнов с полным парящим чайником.
        - Поливайте, не смотрите на меня! - сказал ему Адельберг.
        Тельнов жалобливо сморщил узкое лицо, наполовину закрытое густыми чёрными усами, показывая, что вся эта работа с мертвецами для него, телеграфиста - человека интеллигентной профессии, - была мукой.
        - Отдайте фельдфебелю, - сказал Адельберг. - Вот что, ты ему бороду отлей, только на лицо не плесни.
        Фельдфебель отпустил подхорунжего, хмыкнул в сторону Тельнова, взял чайник и стал поливать кипяток на бороду старого казака. Сначала всё получалось ладно, но вода, ещё паря, стекала под ботинок фельдфебеля и замерзала, он попытался перешагнуть, запнулся и рухнул на мёртвого казака вместе с чайником. Кипяток выплеснулся казаку на лицо: Адельберг увидел, как оно мигом очистилось ото льда, и через секунду на нём ожила и стала съёживаться кожа, а открытые глаза помутнели и стали белыми. Тельнов тоже это увидел; он согнулся пополам и отбежал на несколько шагов; стошнить у него не получилось, было нечем, потому что они ехали на эту станцию почти целый день без еды. Несколько раз его насухо вывернуло, он постоял немного и, как был, согнувшись, воткнулся головой в снег.
        Подхорунжий, с трудом удерживавший равновесие, с блаженной улыбкой смотрел на барахтавшегося с чайником фельдфебеля, который скользил по свежей наледи солдатскими ботинками и не мог подняться, и на валявшегося без сознания Тельнова, потом поднял глаза на Адельберга и промолвил:
        - Ну чисто дети! Мать их передери!
        Александр Петрович немигающими глазами смотрел на чёрный проём омшаника и вдруг услышал:
        - Ты тама чё, Петрович, примёрз никак? Али вспомнил чево? Исть идём!
        Александр Петрович мотнул головой, отбрасывая воспоминания, в нём, как и тогда, на той станции, всколыхнулась злость, и только тут он почувствовал, что его пальцы горят вместе с козьей ножкой.
        - Идём, - ответил он и захлопнул проём.
        Глава 11
        Мишкино зимовье было большое, он расстроился широко. Александр Петрович за дни выздоровления, когда он уже стал выходить из дому, успел оглядеться. Здесь начинал осваиваться ещё Мишкин отец, но успел построить только омшаник и отрыть землянку, где сейчас был ледник. Мишка достраивался под большую семью и довёл дело до конца, а когда его выгнали из деревни - пригодилось.
        Кроме холодных сеней и комнатушки, в которой отлёживался Александр Петрович, в избе была просторная комната с огромной, обложенной диким камнем русской печью с большим челом и обширным подом, там легко помещался ведерный котёл, а на лежанке могли спать трое, а то и четверо взрослых. Напротив печи, в стене, - два небольших застеклённых оконца, их было достаточно: перед избой - открытая поляна, ничто не загораживало света, и поэтому в комнате было светло. Между окнами стоял саженный в длину стол из толстых досок и три табурета, по стенам протянулись широкие лавки, и с боку висела городская книжная полка, на которой лежали старинная Библия и стопка старых газет и журналов. Слева от полки висел портрет Николая Второго, одетого в наряд русского витязя, а справа - городской пейзаж с видом Московского Кремля. На божнице стояла икона Спаса Вседержителя.
        На подворье, кроме огорода, омшаника и ледника, была небольшая конюшня на два денника и баня, а ещё Мишка держал большое пчелиное хозяйство и всегда имел достаток в свечах.
        Когда Александр Петрович вошёл, Мишка вытаскивал из шелестевшей горящими углями печи котелок с половиной варёной козьей ноги.
        - Эт тебе, ты хворый, а у нас пост Великий, нам неможно оскоромиться.
        Он принёс из сеней миску с солёными грибами и вынул из печи ещё и чугунок с кашей.
        - И хлебушек! Наш, деревенский!
        Они сели, и Мишка налил Александру Петровичу медовухи.
        - Так и живём, Петрович, хлеб жуём. - Он взял большую деревянную плоскую миску и ножом подхватил в неё парящую козью ногу. - Мясо сам нарезай и хлебай шулю. - И Мишка положил перед Александром Петровичем резную ложку. - Ну, помолясь!
        Ели долго и молча, а когда поели, Мишка заварил трав и сушёных ягод.
        - Ну что, ваше благородие, завернём табачку, и пусти-ка пару колец, порадуй!
        Уже подступил апрель, день удлинился, солнце грело, с крыши тёк талый снег и долбил по намерзавшей за ночь под стенами зимовья наледи.
        - Новости я тебе доложил, про Читу и про батюшку, а теперь ты мне скажи, давно хотел у тебя спытать, Петрович, да хворый ты был…
        - Как такое могло произойти?.. - предугадывая вопрос, перебил его Александр Петрович. Он задумался, у него было много времени, чтобы ответить на этот вопрос, но сделать этого он не смог до сих пор, он не мог на него ответить даже самому себе, а теперь надо было отвечать Мишке. Мишка молча дымил и смотрел на него своими умными серыми, как совсем недавно сумел разглядеть Александр Петрович, глазами.
        - Ты сам много-т не дыми! У тебя в грудях покамест ищо шибко хрипит, а просто побалакай со мной. Помнишь, када по тракту бежали, пытал я тебя, как так могли царю-батюшке досадить, што он от престола отрёкся? Помнишь?
        - Помню, - задумчиво ответил Адельберг.
        Он, конечно, помнил: помнил и бесконечный тракт, забитый плотной вереницей едущих в одну сторону людей, и мёртвую попадью с её мёртвыми детьми и только живой лошадью, которая, никем не понужаемая, тащила их вперёд, и чехов, и метель, и Иркутск с памятником царю Александру на берегу…
        - Что тебе сказать? Я был на войне… Нам там было не до этого… Помню только, что в конце шестнадцатого года сильно переменилось настроение солдат. Они не отказывались воевать, но и в бой шли с неохотой, совсем не так, как было за полгода до этого. Мы не знали доподлинно, что происходит в Санкт-Петербурге, при дворе. Отречение государя императора было для нас новостью, как гром с ясного неба…
        Александр Петрович говорил… и лукавил.
        Офицеры штабов и генералы в Ставке знали, что происходит в столице. Они знали про Гришку Распутина и про многое другое: знали и тихо шептались об измене императрицы; видели, что фронты почти не снабжаются припасами, были искренне этим возмущены и кивали на «тыловых крыс», которые богатели на поставках и откупах, и «гражданскую сволочь», которая от имени Временного правительства агитировала за продолжение войны до победного конца. Они приезжали на позиции в военной форме, но без знаков воинских отличий - «ряженые», и за это их прозвали «гражданской сволочью». Знали о письме к императору великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя, с просьбой отречься, подписанном всеми командующими фронтами. Александр Петрович не лукавил только в одном: в том, что все они, бывшие свидетелями этого - кто издалека, а кто вблизи, во всём происходящем мало что понимали.
        - А я так думаю, что не углядел царь-батюшка измену кругом себя. Доверился! А? Как ты думаишь?
        - Думаю, что ты прав… - идя по лёгкому пути согласия, ответил Александр Петрович и снова лукавил.
        - А вот таперя гляди! - Мишка не распознал его лукавства, широко расставил на столе руки и распрямился. - Все, кто за царя, все здеся, за Байкалом-морем, и ты, и все остальные. А в столице Ленин, а здеся ишо Кешка, да с батюшкой нашим заодно. И што будит?
        Новость про батюшку была для Александра Петровича удивительной.
        - Вот и я говорю, новость! А делать-то што? Таперя мне в деревню вертаться уже никак нельзя. Сожрёт живьём. И обчество не поможит!
        В тот вечер разговор у них не кончился, и так вдвоём они просидели ещё много вечеров.
        Прошёл апрель.
        Александр Петрович набирался сил и привыкал к жизни в тайге. Мишка тайно бегал в Мысовую, заезжал в деревню и привозил известия о том, что красные всю весну затягивали кольцо вокруг стоявших в Чите белых, однако белым помогала 5-я японская дивизия, и наступило затишье, вроде перемирия.
        Были и другие известия, тоже любопытные: поп-расстрига в селе не осел, а с отрядом красных партизан Каландаришвили прочёсывал тайгу, разыскивал заблудившиеся отряды белых и уничтожал их. Поэтому Мишка, когда май смыл дождями в тайге снег, опасаясь прихода красных, ушёл с Александром Петровичем на самую дальнюю свою заимку, под самый Хамар-Дабанский хребет, а в начале ноября пришла весть о том, что красные под Читой победили, пробили «читинскую пробку», и остатки белых ушли в Маньчжурию. И ещё одна новость - где-то в бою убили батюшку.
        И по ноябрьскому снегу они вернулись.
        Глава 12
        Последние десять вёрст Мишка и Александр Петрович шли всю ночь и пришли в зимовье, когда было уже светло. Александр Петрович распряг Гурана из волокуши и поставил его в стойло. Мишка не стал распрягать свою лошадь, приведённую им из деревни перед тем, как уйти в тайгу, заскочил в избу и ахнул, на ходу перекрестился и засобирался.
        - Ну ты, ваше благородие, пока тута хозяйствуй, скока сдюжишь, а я сбегаю до деревни, проведаю дочку с внучками и погляжу, как она с пчёлами-то управилась. Хорошо, что мы борти по весне к ней перевезли.
        Александр Петрович остался один. Он вошёл в дом, огляделся и увидел почти полное разорение. Судя по всему, прошедшим летом здесь стояли красные, а может быть, белые. Они забрали с собой всё, что могли унести и что могло пригодиться в тайге: припасы, весь Мишкин инструмент, шкуры и одеяла. Нетронутой осталась только громоздкая посуда: в углу сиротливо валялся на боку большой чугунный котёл, видно, «гости» шли пешком налегке или если верхом, то без обоза.
        Один раз они видели в тайге, правда издалека, как в глубокой расщелине по руслу ручья двигался небольшой отряд в четырнадцать всадников. Среди них Мишка признал вроде своего знакомца Кешку и ещё одного, непомерно высокого верзилу в громадной, несмотря на лето, казачьей чёрной папахе, ноги которого волочились почти по самой земле. Мишка попытался вспомнить его имя, но вспомнил только имя третьего знакомца, ехавшего рядом с Кешкой, которого назвал Серёгой. Он ещё с сожалением тогда покачал головой и сказал, что, мол, «спортят» парнишку, потом пояснил, что это те самые трое, которые «стрелили» в Александра Петровича, когда тот шёл по Ангаре мимо Иркутска. Александр Петрович, не удержавшись, спросил:
        - И Серёга стрелял? Молодой!
        Мишка зашикал на него:
        - Потише ты, Петрович! Тута далеко слыхать, - и приложил ладонь ко рту. - Хто его знает? Но сдаётся мне, он не стрелил. Только Кешка и энтот, верзила.
        - Нет, Михаил, я слышал только один выстрел, и пуля была одна.
        Тогда же выяснилось, что Мишка, когда жёг тифозную одежду Александра Петровича, нашёл эту пулю и не выкинул её, сберёг: «Ты жа тоже не выкинул, значит, нужна она тебе была!»
        Они долго наблюдали, как удаляется отряд; он шёл от хребта вниз, в сторону Байкала, шёл тихо, только иногда по широким и плоским камням, похожим на растёкшееся серое застывшее слоистое тесто, тукали замотанные в тряпки конские копыта и изредка доносились обрывки разговоров.
        - Вот бы послухать, о чём они гуторят, и узнать, куцы идут!
        Они дождались, когда всадники скроются из вида и утихнут все звуки, потом встали и по широкой звериной тропе пошли вверх по склону в сторону заимки. Тропа поднималась на острый длинный хребет и дальше тянулась по его кромке. Александр Петрович шёл первым и вдруг в просвете деревьев, там, где тропа переламывалась на хребте, увидел две промелькнувшие в прогале серые спины. «Кабаны», - успел подумать он и увидел, как слева от него на сухую высокую лесину, царапаясь когтями по коре, шустро вскарабкался медвежонок, - он видел его совершенно отчётливо. Между тропой и сухим деревом рос невысокий подлесок, медвежонок поднялся сажени на три и замер, обхватив лапами ствол. Александр Петрович не успел ничего сообразить, как рядом, совсем близко услышал шумное сопение, храп и треск сучьев и сквозь кусты увидел бурый с сединой загривок. Прямо над его ухом грохнул выстрел.
        - Пойдём глядеть, - сказал Мишка и закинул карабин за спину. - А ты чё не стрелил?
        Александр Петрович промолчал и про себя передразнил Мишку: «А я чё не стрелил? Не успел!»
        - А и успел бы, так тольки бы хуже было, - без всякой злобы непонятно кому сказал Мишка.
        В подлеске между тропой и сухой лесиной, шагах в пяти, лежала медведица, это её седой загривок видел Александр Петрович. Она лежала с вытянутыми перед собой передними лапами и мордой, выдрав задними лапами до самых камней рыхлую, поросшую травой землю. Мишкина пуля попала ей в голову, когда она уже собралась для длинного последнего прыжка, который мог закончиться там, где он только что стоял. Медвежонок испугался выстрела, камнем упал с дерева, и они его не нашли.
        - Жалко, надо было забрать с собой, пропадёт без матки в тайге, совсем ишо малой.
        Александр Петрович огляделся в разорённом зимовье, снял бекешу, повесил на стену берданку и ещё раз огляделся: изба была холодная, надо было идти за дровами и топить печь.
        Зимовье стояло на пологом склоне, который опускался к широкой мелкой речке с каменистым, галечным дном. Снег уже лежал, он укрыл берега, а над струящейся прозрачной водой нависали тонкие и звонкие, как хрусталь, ледяные забереги.
        Он обнаружил развороченную поленницу, дров в ней почти не осталось; разобрал волокушу, которую тянул Гуран, снял с изгороди несколько жердей, всё порубил на мелкую растопку, вернулся в избу и с грохотом сбросил на припечник. Отдирая кору, он подумал, что, если бы была бумага, печь взялась бы быстрее. Бумага была - на полке на старом месте лежали нетронутые газеты и журналы, он подошёл и взял верхний, это был сентябрьский номер «Русского инвалида» за 1915 год, и Александр Петрович открыл первую страницу, потом перевернул вторую, ему захотелось присесть и полистать дальше, но холод пронизывал ознобом.
        «Нет, сначала надо растопить печь. Ничего, помучаешься с корой!»
        Печь, за долгое невнимание к себе, задымила, её не топили уже, наверное, несколько месяцев. Однако растопка от сухой коры быстро взялась и уже потрескивала, отблёскивая огоньками. Пока разгоралось, Александр Петрович исполнил Мишкин урок и расставил на божнице иконы, они их забирали с собой. На полку рядом с газетами положил Библию, как и было раньше, потом развернул шкуру медведицы, погладил её седую шерсть и завесил пустой проход в маленькую комнату, оставалось нарубить дров и почистить берданку.
        Когда он вернулся с дровами, уже начинало темнеть, и он пошёл в баню за свечами. Баня счастливо избежала разорения: видимо, никому из непрошеных гостей не пришло в голову, что в ней, в одном из ларей под лавкой, был их большой запас. Он зажёг свечи, расставил в разных местах, они осветили избу; тогда он достал ветошь, репейное масло и вытащил шомпол. На столе нужно было что-то постелить, и он снова подошёл к книжной полке за газетой. И понял, что в зимовье стояли белые - рядом с полкой, как было прежде, справа и слева висели городской пейзаж с видом Московского Кремля и нетронутый портрет императора.
        Александр Петрович почистил выданную ему Мишкой берданку, сам Мишка не расставался со своим «кавалерским» карабином, и никакие попытки Александра Петровича объяснить ему разницу между «кавалерским» и кавалерийским ни к чему не привели.
        Печь разгорелась, Александр Петрович взял котел и пошёл за водой.
        Из тайги опустился туман и всё превратил в белые сумерки.
        «Самая подходящая погода, чтобы на всю ночь с бутылкой коньяку, в хорошей компании сесть за партию преферанса», - невольно подумал он.
        Весной, а потом и летом, и осенью, здесь, в тайге, он не часто вспоминал о том, что когда-то жил по-другому, что был Петербург, двор, Марсово поле и плац-парады, его полковые казармы недалеко от Обводного канала, Мариинка, Александринка… Всё это было, но когда-то давно, в другой жизни, и иногда у него возникало ощущение, что после начала Германской кампании и отъезда из Харбина у него началась и никак не может закончиться ещё какая-то жизнь. Другая.
        Он принёс воду и поставил котёл в печь; на сегодня было сделано всё; он подошёл к полке и хотел взять журнал, который уже начинал листать, но взял Библию, положил её перед собой и открыл где-то на середине. Корешок старой книги пересох и потрескивал, и Александр Петрович вдруг осознал, что уже минимум полгода не видел печатного слова. Страницы были из плотной, похожей на пергамент бумаги. Библия была очень старая, листанная десятками рук, и поэтому углы страниц, особенно снизу, были промаслены и истёрлись, округлились, а некоторые склеились от свечного воска.
        «И правда, «древляя»!» Он вспомнил Мишкино слово и склонился над ней. Горящие в разных местах свечи светили тускло, он переставил их на стол, но в комнате всё равно было сумрачно, и ему пришлось ещё ниже наклониться над книгой, и тут он увидел, как на открытые страницы вылезла его борода. Он удивился, выпрямился, скосил глаза книзу и прижал подбородок к самой груди - борода оттопырилась. Это была его борода, к которой он привык и уже давно её не замечал, - она отросла, стала пышная и закрывала горло ниже ворота рубахи.
        Александр Петрович вздохнул - желание читать пропало. Он стал смотреть на играющий в печи огонь и вспомнил, что когда выздоравливал, то попытался в Мишкином зимовье найти зеркало, или зеркальце, или хотя бы какой-нибудь осколок, намёк на него, однако Мишка сказал, что «энтого нету, и сроду не было», потому что «ни к чему», и «неча тама разглядывать»; а то, что он «в городу» покупал, - всё свёз к дочери, мол, «пущай они, бабы, охорашиваются». Потом заделами заботы о зеркале и внешности оставили Александра Петровича. А сейчас вот оно как!
        Свечи светили, дрова горели, печь понемногу топилась, Александр Петрович снял и положил рядом с собой на лавку меховую безрукавку и подумал, что если бы Анна сейчас его увидела, то наверняка бы не узнала. Он глядел на огонь в печи и в который раз представлял себе, как бы он шёл от вокзала по проспекту. Вот он пересекает площадь, ещё несколько десятков шагов, и он уже подходит к Разъезжей, на которой стоит его харбинский дом, а навстречу идёт Анна. Александр Петрович подсчитал: он не видел её уже шесть лет и два месяца.
        «Не узнала бы! - Эта мысль огорчила. - Ну вот ещё!» Он попробовал отогнать её.
        Он достал кисет и трубку, вырезанную Мишкой, набил её и затянулся. После нескольких затяжек дым слоисто повис в воздухе и застыл, свет свечей стал мягким и округлился. Дым будто отгородил его от всего, и ему снова представилась Анна, - она поднимается от их дома к Большому проспекту, с которого он только что свернул, и идёт навстречу по одному с ним тротуару. Она одета в светлое платье, на ней белая шляпка с яркими маленькими цветками, она держит в руке раскрытый светлый, полупрозрачный зонт, которым отгораживается от солнца; другой рукой она ведёт за руку маленького мальчика, одетого в смешную детскую бескозырку, матроску и чёрные лаковые туфельки. Он их видел такими уже много раз, когда метался в бреду и болел, и они представлялись ему такими все последние месяцы, в одной и той же одежде и в одном и том же месте, идущими от их дома, ему навстречу. Каждый раз, когда он равнялся с ними, он видел, что мальчик пытливо смотрит на него. И никак не мог разглядеть, как на него смотрит Анна.
        Александр Петрович моргнул и тряхнул головой: мысль о том, что Анна могла его не узнать и пройти мимо, давно мучила.
        «Надо успокоиться! Надо просто добраться домой! Вот и всё!»
        Он докурил трубку, выбил её и снова уселся за Библию. Его взгляд побежал по строчке на раскрытой наугад странице. Он понял, что это начало главы в «Книге Екклесиаста», ещё он понял несколько слов вначале: «…Учителя, сына Давида, царя Иерусалима…» и больше ничего. Это отвлекло его от других мыслей. «Написано на старославянском, по-моему, даже не печатная, а переписанная от руки!» Он полистал страницы назад и вперёд и вдруг услышал туканье копыт и скрип, кто-то конный приближался к зимовью. В деннике заржал Гуран.
        «Мишка или кто-то ещё?» Александр Петрович встал, снял с колышка берданку и зарядил её.
        - Трр! Леший! Стой, не дёргайся, ща распрягу тебя! - снаружи был Мишкин голос.
        «Слава богу!» - подумал Александр Петрович и повесил берданку.
        Неожиданно быстро Мишка хлопнул сначала дверью сеней, потом с шумом, ногой открыл дверь в избу, вошёл, бросил на пол большой мешок, повесил на колышке рядом с берданкой свой карабин и кнут и скинул на лавку тулуп.
        - Уф! Замаялся я с энтой тварью вовсе! - Он бросил на стол шапку; у него был красный и потный лоб, красные кисти рук; и плюхнулся на лавку. - Ляксандер Петрович! Не в службу, а в дружбу! Тама, в телеге, корчага с квасом, дочка наварила, не принёс бы - ту, што ближняя к сидушке? Последние три версты - тянигусом, когда тропа верхом шла, на узде так и ташыл его, проклятушшаго! - Мишка смотрел на него умоляюще. - За лето вовсе отбился в хомуте ходить! Сотвори божью милость, а? - Он передохнул и улыбнулся. - Ну, здравствуй, што ли!
        - С прибытием тебя, Михаил!
        Александр Петрович надел безрукавку, вышел к лошади, та его увидела, захрапела и начала снизу вверх мотать своей большой головой. Александр Петрович ласково потрепал её за морду, она попыталась прихватить его ладонь, но там было пусто.
        - Подожди немного, сейчас твоего хозяина напою и принесу тебе что-нибудь.
        В кошеве стояли три привязанные к борту глиняные ведёрные корчаги, Александр Петрович подхватил одну и занёс в избу. Мишка покосился на посудную полку около печи, но та была пуста.
        - От же ж гады краснюки, всё снесли, и даже испить не из чего. - Он растерянно развёл руками.
        - Да нет, Михаил, здесь не красные стояли, а белые!
        Мишка удивлённо посмотрел:
        - Твои? А почём ты знаешь?
        Александр Петрович кивнул на портрет Николая:
        - Ты думаешь, красные это так бы оставили?
        Мишка молча разглядывал.
        - Да-а! Видать - правду баишь, энто они всё постреляли бы. Ладно, пойду в баню, можа, хоть там ковшик есть, - сказал он и вышел из избы.
        Александр Петрович сел и снова взялся листать Библию. Мишка вернулся с ковшом, взгромоздил корчагу на стол, с хлопком, как из бутылки шампанского, вынул из её широкого горла круглую деревянную пробку, притянутую к корчаге тонким кожаным ремешком, и через край налил полный ковш шипящего кваса. Комната наполнилась кислым запахом вперемешку с запахом хрена и мёда.
        - Мастерица она, моя дочь, квасы ставить, и мёду туды, и травки особой, аж дух зашибаит… - Он протянул ковш Александру Петровичу. - Ну-ка!
        Тот взял ковш и поднёс его к губам: играя со дна струйками мелких пузырьков, квас гулял и бил в ноздри резким запахом, от которого перехватывало в горле. Он был мутноват, и только это отличало его от шампанского. Александр Петрович пригубил и тут же почувствовал, что стало нечем дышать.
        - Носом дыши, а то задохнёшься вовсе.
        От тёртого хрена квас был резким, Александр Петрович отпил два глотка и больше не смог, дыхание перехватило, и он отдал ковш Мишке.
        - Вот тебе наше деревенское вино, пошибчее городского с ног сшибает! А? - Глаза у Мишки сияли.
        У Александра Петровича выступили слёзы, он проморгал их и осипшим голосом выдавил:
        - Брага!..
        - Не! Петрович, не-а! Брага, она на ягодах и меду, а энто пшеничные сухари, безо всякого примесу.
        Он поднёс ковш к губам и стал пить не отрываясь. Ковш был большим, он пил, морщился, то открывал глаза, то зажмуривал их, и выпил до капли, потом распрямился и шумно отрыгнул.
        - О! Энто по-нашему!
        После двух глотков Александра Петровича немного замутило, а Мишка встал, вышел в сени и вернулся с мешком сушёных грибов.
        - Щас отварим грибницу, повечеряем, и можно на боковую.
        После ужина он вдруг спросил:
        - Чё-та ты, Петрович, Святой книгой заинтересовался? Скока она стояла, а ты её и в руки не брал!
        - Да вот, Михаил, хотел почитать, но ничего не понимаю…
        - Она, Петрович, на древлем языке написана, ещё прапрадед мой её принёс, они сюды на Байкал-море издалече пришли и иконы, и книгу энту Святую - всё с собой принесли.
        - А ты можешь её читать?
        - А тебя где интересует, ну-к дай!
        Александр Петрович пододвинул ему книгу:
        - Ну хотя бы вот эту страницу!
        Мишка пересел поближе к свече, повернул Библию страницами к свету и отвёл на расстояние вытянутой руки.
        «Да тебе, братец, очки нужны, - подумал про себя Александр Петрович. - Как же ты стреляешь?»
        - Энто Лизьяст! Царь Иудейский, - сказал он и посмотрел так, будто на кончике его носа сидели очки.
        - Это я разобрал. Царь Давид, который назвался проповедником по имени Екклесиаст.
        - Да-а! - Мишка опустил голову, повёл пальцем по строчке и стал шевелить губами: - Закон Божий небось проходили в гимназиях… Много мудрава тута… Царь Иудейский много правильно обсказал, а только одно он обсказал правильнее всего…
        - А что?
        - А вот что! - Мишка уткнул палец и, не глядя в текст, произнёс: - «Обаче се, сии обретох, еже сотвори Бог человека правого, и сии взыскаша помыслов многих».
        - Что это значит, Михаил, я не понимаю этого старого языка.
        Мишка поднял глаза и одновременно указательный палец:
        - «Только это я нашёл, что Бог сотворил человека правым, а человецы пустились во многия помыслы». - Он смотрел на Александра Петровича из-под густых бровей. - А людишки пустились за злом! - пояснил он, осторожно закрыл книгу и провёл по обложке рукавом рубахи, как бы стирая с неё пыль. - Не слушай, када человек говорит - чего он хочет, но гляди - к чему он устремляется! Добром должно жить! Добром! Буде человек жить внутри себя самого добром, не будет зла на энтом свете. А жисть, она ить какая, Петрович? Она ить как тропа звериная! Куда приведёт, одному Господу Богу ведомо! Да ты и сам знаишь!
        Мишка встал из-за стола, подошёл к медвежьей шкуре и погладил её:
        - Повесил! Памятна она тебе! Ты вот чё, Петрович, шкуры шкурами, а не держу я тебя здеся, однако трогаться тебе об энто время никак нельзя. Весной, посля Пасхи, как разговеемся, выведу тя на железку, дам письмо в Благовещенский город, тама живёт моя свояченица, Марией зовут. Када доберёшься, на первых порах у ей будешь обретаться, а дальше учить тебя не стану, сам на тот берег уйдёшь, к китайцам, и айда в свой Харбин… А сейчас через перевалы мы с тобой не перемахнём, да и красные по тайге да на железке рыщут.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Глава 1
        Александр Петрович шёл по базару походкой незанятого человека и скользящим взглядом окидывал прилавки, привычно оценивая, как меняется конъюнктура приграничного контрабандного рынка.
        Несколько недель назад, в середине апреля, в самое мёртвое время, когда Амур, перед тем как вскрыться, ещё только вздыхал ледяным панцирем, он наконец-то прибыл в Благовещенск. Мишка сдержал своё обещание и сразу после Пасхи начал собирать его в дорогу. За зиму они назверовали соболей и куниц, перед Масленой неделей Мишка сдал рухлядь скупщикам в Мысовой, как будто бы ничего после всех событий последних лет не переменилось, и поделил деньги пополам, так что хватило на обновы с барахолки и про запас. Прощание было недолгим, они обменялись памятными подарками: Адельберг подарил Мишке пулю, ранившую его на ангарском льду, а Мишка - громадный коготь той самой, убитой прошедшим летом медведицы.
        Адельберг прибыл в Благовещенск с документами на имя тверского губернского статистика Александра Петровича Кожина. По придуманной им легенде, он покинул Тверь после того, как в Иркутске вспыхнуло восстание и от его семьи, сначала гостившей, а потом застрявшей там у родственников, перестали приходить письма. Из Твери он поехал в Москву, потом оказался в Симбирске, дальше было Заволжье, потом Омск, а далее Иркутск и, наконец, берег Амура.
        Он был такой не один, в приграничье было много беженцев, они были как пена, которая в кипящем котле сбивается к краям и присыхает к стенкам, пока её не сотрут или не смоют. Империю бросало из края в край, люди скитались, искали пристанищ, и в одном месте могли сойтись петербуржский аристократ, киевский студент, витебский местечковый еврей с семейством, армавирский армянин, ростовский батюшка и московская проститутка.
        Благовещенск стоял на слиянии двух больших рек и в огромной стране умудрился примоститься вдалеке от всего. На противоположном берегу Амура, тоже вдалеке от всего, примостился такой же маленький и одинокий городок - китайский Сахалян.
        Севернее Благовещенска в восьмидесяти верстах проходила Сибирская железная дорога, а дальше простиралась безлюдная, покрытая снегом и льдом Якутия. Немногие люди, жившие вдоль железной дороги и рек - Амура и Зеи, где это было возможно, сеяли хлеб, рубили лес и мыли золото.
        От китайского Сахаляна, но уже на юг простиралась такая же пустыня - Маньчжурия, почти до самого Харбина. И здесь народ тоже жил по течению реки Сунгари и её притоков и вдоль Китайско-Восточной железной дороги.
        Александр Петрович без особого труда устроился в статотдел городского исполкома, на рядовую должность. Новой власти в Благовещенске были нужны старые специалисты, и это давало легальный статус и прожиточный минимум, а кроме того, позволяло осмотреться на месте и подготовиться к уходу.
        Просто так сидеть в Благовещенске нужды не было, по крайней мере до тех пор, пока не пройдет ледоход, но и торопиться было нельзя - без надёжных людей ни о какой переправе на китайскую сторону можно было не думать, а этими людьми могли быть только контрабандисты.
        Как сотрудник статистического отдела, Адельберг знал, что приграничной торговли с Китаем нет, новая власть ещё только задумывает её налаживать, однако китайские товары на базаре были, значит, и контрабандисты были.
        Он хорошо знал эту особенную категорию жителей приграничных районов; он успел познакомиться с ними, ещё когда десять лет назад, или одиннадцать, прибыл служить из Петербурга в разведку охранявшего «полосу отчуждения» КВЖД Особого пограничного Заамурского округа, бывал в Сахаляне и в Благовещенске. Он хорошо изучил этих отчаянных, хитрых, бесшабашных и не отягощенных патриотизмом людей, потому что по обе стороны границы они были преступниками. Они хорошо знали местность, они хорошо знали местные власти, они знались и общались между собой, хотя и были конкурентами. Однако, как он заметил, когда рядом с конкуренцией соседствует опасность, то конкуренция как бы отходит на второй план. Кроме того, они были отличными разведчиками: наблюдательными, осторожными, памятливыми и честными по-своему. Привлекала ещё одна их черта - удивительно, но чаще всего они были нежадными.
        Направляясь в Благовещенск, Александр Петрович поставил себе задачу найти их и обеспечить себе безопасный переход в Китай.
        Глава 2
        Ходики в комнате, где трудился Александр Петрович, стукнули час пополудни, сослуживцы сняли нарукавники, очистили перья, сложили бумаги, задвинули ящики столов и зашевелились к выходу.
        Был час свободного времени, и в окружении коллег Адельберг двинулся на улицу.
        Он неспешно шёл по городскому рынку, хозяева лавок уже заприметили этого высокого, стройного господина, который уже почти месяц каждый день в обеденные часы по одному и тому же маршруту обходил базар, смотрел на товары, но ничего не покупал.
        Он понимал, что люди могут догадываться о его намерениях, поскольку человеку его внешности и манер, как бы он ни маскировался, было нечего делать в «красном учреждении» и вообще в этом «медвежьем углу». Он даже не прочь был усилить это впечатление, потому что знал, что, если сам начнет искать нужных людей, они растворятся, исчезнут и будут уверены в том, что он есть агент или провокатор ГПУ.
        Как обычно это бывает в недели ледохода, погода была переменчивая. Несмотря на начало мая, было холодно, дул сильный промозглый ветер, и над самой головой неслись серые облака.
        Сегодня не было настроения делать обычный обход, хотелось добраться до закусочной, съесть кусок чесночной колбасы с хлебом и чаем, отдать за это половину месячного жалованья и забыть о нем.
        Он шёл между торговыми рядами в сторону чайной, глядел себе под ноги и видел только сухую, пыльную землю. Вдруг он почувствовал, что кто-то на него пристально смотрит, это вывело его из состояния внутренней погружённости, он очнулся, огляделся, однако кругом были те же торговые ряды, те же крестьянские лица; он не увидел никого знакомых, но ощущение осталось. Он уже вышел на прямую дорожку к чайной, но кто-то как будто бы зацепился резиновым жгутом за хлястик его гражданского пальто и не отпускал. Он был опытным человеком, не впадал в панические состояния, умел контролировать себя и знал, что для того, чтобы понять, что происходит, необходимо всего лишь несколько секунд спокойно подумать. Но тут ему почему-то стало не по себе.
        Адельберг заставил себя не оглядываться, дошёл до чайной, зашёл в неё и встал у окна справа от двери.
        Окно было маленькое, подслеповатое, с треснутым, немытым, затянутым в углах паутиной стеклом; Александр Петрович постоял несколько секунд, осматривая людей, которые шли за ним. Только один человек сразу после него зашёл в чайную - Александр Петрович его не знал. Человек подошёл к прилавку, что-то заказал, и по его поведению было видно, что ему ни до кого нет никакого дела.
        Адельберг понимал, что в этом городе за ним могли следить хоть красные, хоть белые, поэтому старался быть на виду: дом, работа, рынок, работа, дом; только изредка он прохаживался по набережной, заходил в собор, но и только.
        «Может, показалось? Черт его знает! Столько народу переместилось с запада на восток - сослуживцы, знакомые…»
        Александр Петрович взял полкруга колбасы, стакан чаю, несколько ломтей хлеба и вернулся к окну. Он отломил колбасу и, не чувствуя вкуса, стал жевать. «Что это могло быть? Или кто это мог быть?» Думая об этом, он простоял у окна несколько минут. И вдруг он понял: «Нищий! Это был нищий - он смотрел на меня! Делал вид, что… но это он смотрел на меня!» - и отчётливо вспомнил: когда, поглощённый мыслями, он шёл по рынку, то вполглаза, случайно, слева от себя заметил сидевшего на земле, замотанного в лохмотья, похожего на бурый ком нищего. Нищих в городе было много, особенно на рынке; они попрошайничали: кто денег, кто хлеба, пытались что-то продавать или воровать; они примелькались, превратились в серую массу и слились с общим фоном.
        Но этот нищий был особенный.
        Он наскоро прожевал колбасу и хлеб, запил чаем, завернул остатки в вощёную бумагу, сунул в карман и вышел.
        Нищий сидел на том же месте, Александр Петрович подошёл и присел перед ним на корточки.
        - Вы кто?
        Нищий через щёлочки глаз внимательно смотрел на него.
        - Не узнали! - с трудом перемалывая сухим ртом слова, произнес он. - Тельнов я!
        «Тельнов! Знакомое! Тельнов! - замелькало в голове. - Тельнов!» Откуда-то из глубины в памяти начала возникать смутная картинка: тёмный, занавешенный тяжёлыми портьерами кабинет, широкий письменный стол с зелёным сукном, большая со стеклянным абажуром в металлическом окладе настольная лампа, телефонный аппарат с трубкой на высоких рогатых рычагах и торчащей сбоку ручкой… Массивное деревянное кресло с высокой спинкой… Рядом ещё один стол, поменьше, тоже с телефонным аппаратом и ещё с одним аппаратом - большим и чёрным… - телеграфным аппаратом Юза.
        «Телеграф… Телеграф… Тельнов… Господи! Тельнов! Телеграфист Тельнов!»
        - Тельнов, это вы?
        - Я! Александр Петрович! - с затерявшейся на заросшем лице блуждающей улыбкой вымолвил нищий.
        - Не узнал! - медленно произнёс Адельберг.
        - Немудрено!
        Это и правда было немудрено! Мудрено было узнать в этой человеческой развалине московского телеграфиста, ещё недавно прапорщика колчаковской армии, пожилого, но расторопного и интеллигентного человека.
        - Как вы здесь?
        - Занесло!
        Александр Петрович оглядел его.
        Перед ним сидел настоящий нищий, на его голове шерстью внутрь был надет малахай с одним оторванным ухом, на шее висел перемотанный несколько раз, свалявшийся комками вязаный шарф. Из одежды на Тельнове была рвань пиджака, офицерской шинели, крестьянской сермяги и чего-то ещё, что кое-как прикрывало его тело; подогнутые под себя ноги, как показалось Адельбергу, босые. Всё, что можно было считать одеждой, спускалось с его плеч в виде большого кома. Вокруг стоял нестерпимый запах, который Александр Петрович почувствовал только что.
        - Смердим! - понимающе произнес Тельнов. - А как же без этого, ваше высокоблагородие, - тихо добавил он.
        Адельбергу захотелось отодвинуться, но он сдержался, и тут его внимание привлекли лежавшие на земле рядом с Тельновым размером с ладонь дощечки. На них было что-то нарисовано, сначала он не разобрал, но через секунду понял, что это были иконки, видимо на продажу. Он всмотрелся в них и увидел, что на всех был изображен святой, один и тот же, с одной поднятой вверх рукой, в которую был вложен меч.
        - Святитель Николай, Александр Петрович! Тот самый! Помните?
        - Как не помнить! - не вдумываясь, ответил Александр Петрович.
        - Купите, недорого отдам! Хоть бы одну.
        Адельберг почувствовал, что в его горле встал ком.
        - Вы!.. - Он не мог вспомнить имени и отчества. - Когда вы… последний раз… ели?
        - Кузьма Ильич, с вашего позволения! - угадал Тельнов. - Я не в претензии на вас, Александр Петрович! Столько времени прошло, как казачков-то!.. Могли и запамятовать! - прошелестел Тельнов сухими губами и не ответил на вопрос.
        - Вы когда последний раз… ели, Кузьма Ильич? - Адельберг спрашивал и не слышал своего голоса…
        - Так что же? Александр Петрович, купите?
        - Да, да! Конечно! - сказал он и тут же всё понял. - Вы застали меня врасплох. Давайте-ка я заберу вас отсюда.
        Тельнов тускло моргнул покрытыми белёсой пленкой глазами.
        - Куда же вы со мной? Вам ведь рядом-то и стоять невозможно. Сейчас они на вас бросятся, обчешетесь и проклянёте меня, как нечистого.
        - Кузьма Ильич, вы так говорите, - Адельберг сделал над собой усилие и, несмотря на ужасный запах, исходивший от Тельнова, остался на том же месте, - будто я на этой земле первый день живу. Идите сейчас же в баню, вот вам деньги. Там с вами справятся, вы не первый. Обстригайтесь наголо. А я пока схожу домой и принесу вам кое-что из одежды. Сейчас час пополудни, через полтора часа я вас буду ждать у выхода.
        Тельнов кисло скосил глаза набок:
        - А их куда?
        - Так если вы мне их продали… я заберу их с собой, - твёрдо сказал Адельберг.
        Через три часа, наголо обритый, только с одними чёрными усами на лице, Тельнов сидел в комнате. Он зябко кутался в белую простыню и наброшенное поверх ватное одеяло и оглядывался по сторонам. Комната была с низким деревянным потолком, маленьким окошком, чистой длинной лавкой и непокрытым дощатым столом. В углу под потолком, на полке с белой кружевной, свисающей углом вниз салфеткой стояли образа.
        С парящим чайником в руках вошёл Адельберг:
        - Ну как? Сняли с вас мерки?
        - Премного вам благодарен, Александр Петрович, - сказал Тельнов, - уж и не знаю как…
        - Полно, Кузьма Ильич, полно! Не из царского гардероба, - перебил его Адельберг и стал разливать по стаканам кипяток. - Поведайте-ка лучше, что с вами приключилось.
        - Да-а!.. - Тельнов потянул носом, от парящих стаканов пахло смородиной и ещё чем-то лесным. - Пошло, понимаете ли, поехало… Мм… как пахнет хорошо… Сколько же мы с вами не виделись, можно сказать, до сего дня… - Обеими ладонями Тельнов обнял горячий стакан и стал их рассматривать. - Чистые! Уже и запамятовал!..
        Он покачал головой и, отвечая на просьбу Александра Петровича, начал с большими паузами вспоминать:
        - А я… знаете ли… незадолго до тех, мёртвеньких… был назначен к Александру Васильевичу телеграфистом. С ротмистром Князевым, его адъютантом, в особняке Верховного в Омске мы жили через стенку, такая, знаете ли, дощатая перегородка, разделяющая комнату на две половинки. Его дверь была сразу перед лестницей, точнее, под лестницей, которая вела наверх, в спальню Александра Васильевича, а моя, с дубликатом аппарата, выходила в столовую и кабинет Верховного, чтобы удобней было, если сообщение поступало ночью и надо было, знаете ли, срочно доложить. Верховный тогда часто болел: лёгкие у него были застужены и кости ломило, поэтому иногда он ночевал прямо в кабинете.
        Тельнов задумался, глядя на поднимающийся из стакана пар; Александр Петрович его слушал, не перебивал, а сам думал…
        - Я, знаете ли, - вывел Тельнов собеседника из задумчивости, - уважаемый Александр Петрович, человек от озверения и садизма далекий. Помните тех казаков? Уральцев! Я потом ещё долго, вспоминая их, сознание почти терял, разум мутился. Я ведь человек сугубо штатский, вырос на Воздвиженке, рядом с университетом, в Москве, сиживал там, на разных чтениях, и в кружки ходил. Не подумайте чего, упаси бог! Не революционные! Знаете ли, вслух Фёдора Михайловича читали и Льва Николаевича. Поэтому всё, что связано со смертью и болью человека, мне самому невыносимо больно. Не могу я на это смотреть. А тут хоронить!.. А ещё один, в угольном сарае, из тех… вы помните… то ли отогрелся, то ли… да, знаете ли… и пальцами стал шевелить… Вы-то отбыли…
        Тельнов задумался.
        - Мне только потом сказали, что замороженные, когда отходят, у них мышцы то ли сокращаются, то ли растягиваются… Долго они меня не отпускали, эти казаки. Думал, умом тронусь. Но видать, Господь отвёл! - Тельнов перекрестился на образа и как-то вдруг заёрзал на лавке, оглядываясь и как будто что-то ища. - Александр Петрович, а где…
        - Что?
        - Николай-то наш, святитель?
        В это время со скрипом отворилась дверь и в комнату шумно вошла хозяйка дома, нестарая, крепкая, приятной наружности женщина. В руках она несла сорочку и брюки; в её плотно сжатых губах были две иголки с вдетыми в них белой и чёрной грубыми нитками.
        - Марьюшка! - окликнул ее Александр Петрович.
        Женщина оглянулась:
        - Я принес свёрток газетный, где он?
        - У печки стоит, где ж дровам-то еще быть…
        Она не успела договорить, Кузьма Ильич, как был в исподнем, скинул с себя одеяло и, насколько ему позволяли его слабые силы, выскочил из комнаты.
        - Помоги ему, Марьюшка! Он ведь не знает, откуда ты печку топишь, - с улыбкой сказал Александр Петрович.
        - Как прикажете! - спокойно ответила она, бросила вещи на лавку и вышла следом за Тельновым.
        Через минуту Тельнов сидел на прежнем месте и, склонившись над столом, раскладывал иконки. Рядом, тоже склонившись, их с интересом разглядывали Александр Петрович и хозяйка дома. Дрожащими пальцами Кузьма Ильич перекладывал дощечки, их было шесть, и на всех был изображён один и тот же сюжет - святой в правой руке держит меч, а его левой руки на иконке нет.
        Александр Петрович и Марья переглянулись.
        Тельнов из всех выбрал одну - она была толще, чем остальные. Он взял со стола нож и подковырнул дощечку сбоку так, что она распалась на две плоские половинки. В тыльной половинке, изнутри, было сделано небольшое квадратное углубление, в котором лежал плотно, в несколько раз сложенный лист бумаги. Тельнов оглянулся на своих собеседников, заглянул им в глаза, вытянул шею и кивком пригласил к этой бумажке:
        - Самое ценное, что у меня есть! Слушайте, господа! Это я переписал письмо святейшего Александру Васильевичу!
        Марья глянула на Александра Петровича:
        - Колчаку!
        - Я вам зачитаю! - торжественно сказал Тельнов, выпрямил спину и начал: - «Как хорошо известно всем русским и, конечно, Вашему Высокопревосходительству, перед этим чтимым всей Россией Образом ежегодно 6 декабря в день зимнего Николы возносилось моление, которое оканчивалось общенародным пением «Спаси, Господи, люди Твоя!» всеми молящимися на коленях. И вот 6 декабря 1917 года, после Октябрьской революции, верный вере и традиции народ Москвы по окончании молебна, ставши на колени, запел: «Спаси, Господи…» Прибывшие войска и полиция разогнали молящихся и стреляли по образу из винтовок и орудий. Святитель на этой иконе был изображен с крестом в левой руке и с мечом в правой. Пули изуверов ложились кругом святителя, нигде не коснувшись Угодника Божия. Снарядами же, вернее, осколками от разрывов была отбита штукатурка с левой стороны Чудотворца, что и уничтожило на иконе почти всю левую сторону святителя с рукой, в которой был крест. В тот же день, по распоряжению властей антихриста, эта Святая икона была занавешена большим красным флагом с сатанинской эмблемой, плотно прибитым по верхнему, нижнему и
боковым краям. На стене Кремля была сделана надпись: «Смерть Вере - Опиуму Народа». На следующий год, в 1918-м 6 декабря, собралось множество народу на молебен, который, никем не нарушаемый, подходил к концу! Но когда народ, ставши на колени, начал петь «Спаси, Господи!», флаг спал с образа Чудотворца. Аура атмосферы молитвенного экстаза не поддаётся описанию! Это надо было видеть, и кто это видел, он это помнит и чувствует сегодня. Пение, рыдание, вскрики и поднятые вверх руки, стрельба из винтовок, много раненых, были убитые… и… место было очищено. На следующее раннее утро, по Благословению Моему, образ был сфотографирован очень хорошим фотографом. Совершенное Чудо показал Господь через Его Угодника Русскому народу в Москве в 1918 году, 6 декабря. Посылаю фотографическую копию этого Чудотворного образа, как моё Вам, Ваше Высокопревосходительство, Александр Васильевич, благословение на борьбу с атеистической временной властью над страдающим народом Руси. Прошу Вас, усмотрите, досточтимый Александр Васильевич, что большевикам удалось отбить левую руку Угодника с крестом, что и является собой
показателем временного попрания веры православной… Но карающий меч в правой руке Чудотворца остался в помощь и Благословение Вашему Высокопревосходительству в Вашей христианской борьбе по спасению Православной церкви в России».
        Когда Тельнов закончил читать, в комнате несколько минут стояла полная тишина. Потом он поднял указательный палец, снова вытянул шею и торжественно сказал:
        - Я помню, как адмирал, прочитав письмо патриарха, сказал: «Я знал, что меч государства - это пинцет хирурга или нож бандита… А теперь я знаю!!! Я чувствую, что самый сильный меч - меч духовный, который и будет непобедимой силой в крестовом походе против чудовища насилия!»
        Тельнов протянул Александру Петровичу одну из иконок:
        - Вот, Александр Петрович! Увеличенная фотография святителя Николая была преподнесена адмиралу Колчаку в Перми, практически в моём присутствии. Народу было! При большом, знаете ли, собрании народа!.. И даже эти предатели были, иностранцы. Союзники! На задней стороне иконы, этого не все могли видеть, была сделана надпись: «Провидением Божиим поставленный спасти и собрать опозоренную и разорённую Родину, прими от православного града первой спасённой области дар сей - Святую икону Благословения патриарха Тихона. И да поможет тебе, Александр Васильевич, Всевышний Господь и Его Угодник Николай достигнуть до сердца России - Москвы»…
        Адельберг и Мария слушали Тельнова, тот продолжал:
        - Приказ Верховного вывести войска на центральную площадь в Перми начинался со слов, я их помню наизусть: «По случаю вручения патриархом Всея Руси Тихоном иконы святителя Николая Верховному правителю России Колчаку…» Утром на Соборной площади было много народу, пришли именитые горожане, обыватели, стояли войска, кавалерия и пехота, все ожидали выхода патриарха и Верховного. Площадь была накрыта, как саваном, морозным туманом. Солнце, знаете ли, позднее, зимнее, ещё только розовело, как сейчас это вижу - край неба над крышами домов, и пробивалось эдакими лучами, косыми, между главками собора…
        Кузьма Ильич рассказывал, глядя в тёмный угол между стенами и потолком, и водил руками:
        - Над людьми и лошадьми пар поднимается и оседает белой пылью на воротники, шапки, платки шерстяные - вот как у Марии! Тишина стояла! Только и было слышно позвякивание сбруи конской и дыхание обожжённых морозом носов, мокрых…
        Кузьма Ильич хихикнул, а слушавшая его в остолбенении Мария перекрестилась.
        - Со стороны казалось, что вся площадь с окружающими её домами, собором, людьми и всем, что движется, знаете ли, и не движется, залита прозрачной, холодной, застывшей массой, в которой, кроме поднимающегося пара, всё затихло и замерло. И колокол ударил… - Тельнов говорил. - С первым ударом раскрытый вход собора как бы всосал, знаете ли, воздух внимания всех находившихся на площади, и гул… её накрыл… - Он помолчал. - А помните, Александр Петрович, как на ступеньки собора вышли святейший и Александр Васильевич и как вынесли икону?
        - Увы, Илья Кузьмич…
        - Кузьма Ильич, с вашего позволения…
        - Виноват, Кузьма Ильич, но меня тогда в Перми не было.
        Когда Тельнов наконец умолк, Марья тихо охнула, прикрыла ладонью рот и перекрестилась на его иконки.
        - Я потом его переписал, это письмо, - без всякого перехода продолжал Кузьма Ильич, разглаживая на столе листок. - Взял две доски, размером с оригинал, поставил их на клинья и маслом переписал святителя таким, каким он был на фотографическом снимке. Александр Васильевич, когда увидел, даже похвалил меня за хорошее письмо. Я, правда, хотел восстановить и левую руку с крестом. Я и сейчас хорошо помню эту икону и на Никольской башне, и в доме Верховного, жил-то рядом… Сама икона, то есть фотография, в кабинете была у него…
        Марья снова с удивлением посмотрела на Адельберга, тот покачал ей головой: мол, не перебивай, но Тельнов надолго замолчал. Видно было, что он сильно переживает всё то, что ему пришлось вспомнить, возвращение в прошлое давалось ему тяжело, он замолкал, потом начинал заикаться и опять замолкал, пытаясь привести в порядок мысли и дыхание.
        Адельберг слушал Кузьму Ильича и много вспоминал сам, но некоторые подробности вызывали у него удивление и сомнение. Ему приходилось подолгу отсутствовать, уезжать к местам боевых действий, проводить явки с агентурой вдалеке от штабов, но он был в курсе событий, происходивших в Ставке Верховного; поэтому он не мог не знать о приезде патриарха; фамилия ротмистра Князева мелькала, но в Ставке в качестве адъютанта Верховного он, по крайней мере на его памяти, так и не появился. Адельбергу, когда он слушал Тельнова, иногда казалось, что он даже видит всё то, что описывает телеграфист, очень зримо, и у него складывалось такое впечатление, что он сам был свидетелем происходивших в рассказе Тельнова событий, но на самом деле многого из того, что тот рассказывал, в действительности не было.
        Он посмотрел на старика. Тот сидел у стола боком к подслеповатому окошку, в контрастном свете, от этого его лоб казался совсем белым, а под глазами залегли глубокие чёрные впадины и морщины, и спина сливалась с чернотою угла.
        - А вы?.. Когда вы расстались с адмиралом?
        Тельнов вздрогнул:
        - Я-то? В Нижнеудинске, когда его взяли под охрану чехи, разогнали конвой и передали этому, Чудновскому.
        - А дальше?
        - А дальше? А что дальше? Дальше я остался на станции, потом подошёл Молчанов с воткинцами, я был придан штабу Войцеховского, опять телеграфистом, только без телеграфа, вот и всё «дальше»!
        - Но как-то же вы, Кузьма Ильич, попали сюда, в Благовещенск.
        - А-а! Ну это известно - как! Дальше мы подошли к Иркутску и были готовы наступать, потом пришла телеграмма от чехов, что этого делать не следует, потом стало известно, что Верховного расстреляли, потом мы обошли Иркутск и вышли на Ангару…
        - Вы тоже переходили через Байкал?
        - А как иначе? В авангарде, в составе Боткинской дивизии. Я ехал в санях рядом с гробом Владимира Оскаровича.
        «Господи! Если верить Михаилу, мы ехали рядом, и Тельнов меня не узнал!»
        - А кто сопровождал гроб?
        - Вырыпаев Василий Осипович. Совсем больной. Переболел сыпным, брюшным и возвратным, почти совсем ослеп. Мои сани несколько раз уносило ветром, лошади на ногах не держались, раз в трещину попали… Однако же дошли, как видите.
        - А подробнее!
        - А что подробнее?
        - Как перевозили Владимира Оскаровича?
        - Вы имеете в виду гроб?
        - Да!
        - Как вам сказать! Тяжело перевозили! Их конь упал, скользко было, и не могли поднять. Подъехал к ним детина, чёрный такой, заросший, весь в бороду ушёл, подпряг к ним своего сибирячка, махонького, думали, не утянет. Ничего, взялся, и бодренько так, как ломовая лошадь… Так до Мысовой, знаете ли, и докатил.
        - А как его звали?
        - Коня?
        - Да нет! Детину!
        - Не знаю, не до того мне было…
        - А дальше?
        - А дальше Мысовая, на том берегу Байкала, потом Чита, там хоть передохнули и отъелись… - Тельнов помолчал. - Никогда не забуду, как выкапывали генерала Каппеля из могилы… - Он поднял глаза на Марию. - Крестись, Марьюшка, крестись! Его глубоко похоронили, в мерзлоту, а как открыли гроб, так он весь как посеребрённый лежит, в инее, и целёхонький совсем… Потом, в конце октября, когда красные надавили, попал в засаду, когда наш бронепоезд расстреляли, отстал от своих, оказался в тылу красных, назад пробиться не смог, и погнала меня судьба на восток. Вот так я здесь и оказался, уже полгода…
        Тельнов, закутавшись в одеяло, сидел и остановившимся взглядом глядел в одну точку перед собой. Он держал в обеих руках остывший стакан и немного раскачивался взад и вперёд.
        «Образа!.. Икона Николая Чудотворца с отбитой рукой… Эти дощечки, их так много…» - думал Александр Петрович.
        - Кузьма Ильич, - тихо позвал он.
        Тельнов не услышал.
        - Кузьма Ильич, - так же тихо ещё раз позвал он.
        Марья с удивлением посмотрела на Александра Петровича, потом на Тельнова.
        Тот не реагировал.
        - Кузьма Ильич! - в третий раз позвал Александр Петрович.
        Тельнов вздрогнул, медленно поднял голову и застыл. Он смотрел, никого не узнавая, не узнавая и комнату, в которой находился; и тут Адельберг увидел, что по морщинистым щекам Кузьмы Ильича текут слёзы и впитываются в чёрные усы.
        Адельберг хотел ему возразить, что патриарх Тихон в Пермь не приезжал, а то как бы он мог об этом не знать, но, глядя на слёзы старика, понял, что этого сейчас вовсе не нужно.
        «Не в себе!» - подумал он про Тельнова.
        Глава 3
        Мария стояла около дверей городского статотдела и от нетерпения переминалась с ноги на ногу. Было шесть часов вечера, и она ждала своего постояльца.
        Адельберг вместе с сослуживцами вышел из здания, увидел Марию и направился к ней. На его вопросительный взгляд она ответила:
        - Сегодня, как стемнеет, к вам придёт человек.
        - Хорошо, ступай. Я скоро буду.

* * *
        Александр Петрович сидел у стола в свете керосиновой лампы и читал газету. С улицы послышались шаги по деревянному настилу, который был положен от калитки и до двери дома.
        - Марьюшка! Пойди встреть человека. Может, это… - сказал в открытую дверь Александр Петрович и тут же обратился к сидевшему в углу Тельнову: - Кузьма Ильич, окажите любезность! Если это люди, которых мы ждём, дабы их не смущать, побудьте вместе с Марьюшкой, помогите ей по хозяйству. Люди эти очень осторожные, может и сорваться.
        - Не извольте беспокоиться, - с готовностью встал с лавки Тельнов, запахнул вокруг поясницы Марьин толстый шерстяной платок и вышел из комнаты.
        Через минуту Мария впустила молодого китайца.
        Тот поклонился и сказал:
        - Моя еси Антошка Чжан! Быстло дело говори, моя уходзи!
        Однако Александр Петрович не торопился. Он медленно сложил газету, не спеша развернулся к китайцу, степенно огладил отпущенную в Благовещенске бородку и после некоторой паузы, не приглашая его сесть, переспросил:
        - Чжунго дэ синмин - Чжан, чжэйга во миньбай! Даныпи, вэй шэнмо ни цзяо Антошка?
        Китаец не ожидал такого оборота, что его будут спрашивать, почему он китаец - Чжан, а по имени - русский Антошка; от неожиданности он ещё раз поклонился, открыл рот и ничего не сказал.
        - Садись! - медленно произнес Александр Петрович и после некоторой паузы добавил: - Антошка! Я слышал, ты в Китае давно не был. Почему?
        - Моя нельзя Китай ходзи! Японса!.. - И показал ребром ладони, как перерезают горло.
        - Что так? - спросил Александр Петрович.
        Антошка немного поёрзал на лавке, смущённо помолчал и сказал:
        - Моя японса землю копал, дасыла… - и ещё раз провёл ребром ладони по горлу.
        - Убил и закопал. Понятно. Ну это ваше дело! А разве в Китае сейчас много японцев? - притворно удивился Александр Петрович.
        - У-у! Многа! - воскликнул Антошка и замахал руками. - Его Сахалян японса многа! Волосы стриги - хозяин, гостиница - хозяин, аптека - хозяин, магадзин - хозяин многа. Везде многа! Дзенги многа! Всё знаит!
        - А за что ты их так?
        - Моя исё увизу, убъю! Она моя блатка убил, делевня зог, всех убил! Тамадэ!
        - Ладно, не ругайся! Я тебя не за этим искал!
        - Моя знай, зацем твоя искала! Сколька дзеньги и какой дзень?
        - Я готов сейчас, но нас будет двое!
        - Двои плохо! Моя лодка маленький. Дзеньги два лаз!
        - Хао! Кэ и! - согласился Александр Петрович.
        Антошка ещё раз с уважением и удивлением посмотрел на него, встал, поклонился и, кивнув в сторону кухни, сказал:
        - Ни дэн и ся! Во дуй Маша шо!
        - Хорошо, я немного подожду! А Маша-то тебя поймёт?
        В ответ Антошка только широко улыбнулся.
        Через минуту после того, как китаец ушёл, в комнату зашёл Кузьма Ильич и Марья, у обоих на лице было удивление.
        - Что вы на меня так смотрите? Я с ними до войны почти три года… работал. - И добавил: - Марьюшка, собирай нас в дорогу!
        Глава 4
        Александр Петрович, следуя за китайцем-боем, поднялся на второй этаж гостиницы «Сибирь», остановился у двери 23-го номера и постучал. Дверь открыла высокая стройная русская женщина с гладко зачёсанными, светлыми, кудрявыми на висках волосами.
        Адельберг представился, и она мягким жестом пригласила его войти.
        - Прошу! Располагайтесь! - сказала она и показала на кресла у окна рядом с низким китайским резным столиком тёмного дерева, на котором лежали коробка с сигарами, курительные принадлежности, стояли ваза с фруктами и бутылка французского коньяку. - Сергей Афанасьевич скоро освободятся!
        Адельберг сел в кресло, взялся за сигарную коробку, открыл её и закрыл. Он переправился из Благовещенска в Сахалян всего несколько дней назад, не успел толком оглядеться, как вдруг был оповещён о том, что его приглашает на разговор атаман Лычёв. О чём мог быть этот разговор, он мог только догадываться.
        Сидя в кресле, он стал осматривать комнату.
        Комната была большая, светлая: два высоких окна были занавешены короткими тюлевыми занавесками и тяжёлыми, со шнурами и кистями, коричневыми атласными портьерами с рисунком в стиле Людовика Шестнадцатого. Между окнами стоял будуарный столик, над которым висело зеркало хорошего качества в резной деревянной раме с перламутровыми накладками. В правой от окон боковой стене была дверь, видимо в соседнюю комнату. С противоположной стороны, упираясь в изразцы голландской печи с чёрными чугунными дверцами и начищенной до зеркального блеска медной круглой вьюшкой, стоял бархатный диван русской работы, с высокой спинкой, с узким зеркалом и круглыми валиками по бокам; на полу лежал толстый, мягкий китайский шёлковый ковер. Мебель, занавески, салфетки, множество расставленных по комнате китайских фарфоровых, костяных и бронзовых безделушек, на стенах картины маслом и несколько офортов - всё было хорошо, со вкусом подобрано и находилось в полной гармонии и порядке. На всём лежал отпечаток домашнего уюта, чувствовалась хозяйская, женская забота. У Александра Петровича вдруг защемило на сердце и захотелось
курить, он заставил себя отвлечься от созерцания обстановки и вспомнил женщину, которая открыла ему дверь и пригласила войти: молодую, красивую, одетую в городскую белоснежную, приталенную, с воротничком стоечкой, отутюженными рукавами и буфами на плечах блузку и широкую, в складку, фиолетовую юбку. У неё был гладкий зачёс и тяжёлый узел волос, по-казачьи забранный на затылке в маленький шёлковый чехол. Он видел таких - амурских казачек в Благовещенске, с такой же статью, хотя и одетых попроще. От этой женщины и всего того, что сейчас было перед ним, веяло забытой домашней жизнью.
        Александр Петрович встал из кресла и подошёл к зеркалу. Он был причёсан и чисто выбрит, но всё остальное плохо вписывалось в обстановку комнаты: на нем была тёмно-синяя косоворотка, старый чёрный пиджак рабочего с городской окраины и шерстяные брюки, заправленные в короткие смазные сапоги, - это был его костюм. Потёртое на рукавах и плечах, подбитое ватой пальто с бархатным воротником он оставил в гардеробе гостиницы: «Если не бриться и зарасти под самые глаза, и картузик напялить какой-никакой, приказчиком из скобяной лавки мог бы вполне… представиться».
        Он ещё раз оглядел комнату.
        «Сколько же лет я не был в такой обстановке… где не пахнет ни войной, ни тайгой!» - с тоской подумал он, подошёл к окну и упёрся кулаками в подоконник.
        Гостиница «Сибирь», где он сейчас находился, стояла в середине второй от берега параллельной Амуру улицы китайского города Сахалина, и из её окна был виден советский Благовещенск. Александр Петрович смотрел на него: он разобрал купола собора и острые шпили крыши магазина Кунста и Альберса, вон на середине дороги к пассажирскому дебаркадеру высится Триумфальная арка; баржи и лодки облепили пристань и берег, вот пограничный сторожевой монитор «Яков Свердлов», постоянно стоящий на якоре прямо на амурском фарватере и пускающий по ветру едкую тонкую струйку угольного дыма. По набережной ходили и ездили люди, конные упряжки и редкие автомобили, а вон между зданиями виден забор городского рынка.
        Несколько дней назад, только со второго этажа благовещенского статотдела, он точно так же смотрел на Сахалян, видел крышу гостиницы «Сибирь» и не думал, что попадёт в неё и будет смотреть на Благовещенск. Ощущение мира и спокойствия, которое исходило от обстановки в комнате и от женщины, открывшей дверь Александру Петровичу, было непривычно и не похоже на совсем недавнюю, прежнюю жизнь; поэтому казались сном видневшиеся через реку в полуверсте: советский берег, Благовещенск, статотдел, совгражданин Александр Петрович Кожин, прапорщик царской армии нищий Тельнов… Александр Петрович глянул вниз - на улице перед гостиницей стоял Кузьма Ильич: «Интересно, а что он делает под окнами, этот глупый старик! Я ведь просил его сидеть на постоялом дворе и ждать меня…»
        Лычёв вошёл через бесшумно открывшуюся боковую дверь. Он был в скромной солдатской гимнастёрке защитного цвета с золотыми, шитыми зигзагом генеральскими погонами русской императорской армии и в чёрных галифе с леями и жёлтыми лампасами.
        Адельберг обернулся, и атаман спросил:
        - Что там такого интересного, уважаемый Александр Петрович? Вы ведь только что оттуда! Или не верится? Понимаю, понимаю. - На правах хозяина Лычёв подошёл и протянул руку. - Как добрались?
        - Благодарю вас, ваше высокопревосходительство, но пока ещё не добрался, - конечным пунктом моего маршрута является Харбин.
        - Ну как же, как же, Александр Петрович! Как же! Осведомлены! Однако прошу вас, давайте без чинов!
        - Хорошо, Сергей Афанасьевич! Без чинов так без чинов! Тогда разрешите полюбопытствовать, чем обязан таким вниманием к моей скромной персоне?
        Лычёв пригласил гостя сесть в кресла рядом с курительным столиком, открыл коробку, достал сигару и щёлкнул её кончик серебряным резаком.
        - Такая глушь, уважаемый Александр Петрович, а табак настоящий - Гавана! Всё-таки молодцы!.. Оборотисты эти, черти косоглазые! Не успеешь глазом моргнуть, война не война, всё доставят. И извольте заметить, всё настоящее! Если коньяк, то французский; табак турецкий или вирджинский! Или вот, - Лычёв покрутил сигару, - кубинский! А уж наши дамы в этом захолустье! Если чего-нибудь нет в Сахаляне или Фугдине, можно заказать в Харбине, на крайний случай в Тяньцзине или Шанхае, и вам всё привезут в лучшем виде!
        Он, обкуривая кончик сигары, говорил спокойным голосом и покачивал ногой, обтянутой глянцевым голенищем лакированного сапога.
        - Что на той стороне? Что нового в Советах? Вы ведь служили у них по ведомству статистики?
        - Да, уважаемый Сергей Афанасьевич! - не проявляя удивления, подтвердил Адельберг. - По ведомству статистики! Однако подробностей рассказать не могу, потому что особо не интересовался. Надеюсь, вам понятно, по какой причине.
        Лычёв качнул ногой, густо выдохнул дым, помолчал и постарался скрыть недовольство, вызванное независимым поведением гостя.
        - А можно всё же полюбопытствовать, полковник, что это за причины? На мой взгляд… - Он сделал задумчивый вид. - Да вы курите, или вот коньяку, - он протянул руку к бутылке, но Адельберг отказался, - понять, что происходит вокруг, а особенно в лагере противника, всегда полезно, не так ли? А тем более когда собираешься возвращаться к своим!
        - Вы, без сомнения, правы, но в моём положении проявлять любопытство было опасно, а потом, то, что происходит в Дальневосточной так называемой республике, и без того достаточно понятно.
        - И что же?
        Разговор и тон Лычёва начали раздражать Адельберга, однако его надо было довести до конца, и не было никаких резонов входить в контры на первых же шагах, тем более что теперь было уже приблизительно ясно, к чему ведёт атаман.
        - Сергей Афанасьевич! Советам в самое ближайшее время надо, первое, разобраться с нами! Я надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю! А дальше, если это им удастся, оглядеться вокруг и начать строить новое государство - более сильное, чем было у нас…
        - И какие у них для этого имеются возможности?
        - Это вопрос непростой, и вряд ли сейчас кто-то сможет дать на него правдивый ответ. Это будет зависеть от многих причин, в том числе и от нас с вами.
        - Поясните!
        - Вероятно, борьба большевиков за своё господство на этом не закончилась!
        - Ну что ж! Я думаю, вы правы! - с прояснившимся лицом сказал атаман. - Об этом я и хотел с вами поговорить.
        - Весь внимание!
        - Господин полковник, как видите, и мы тут сложа руки не сидим!
        Адельберг согласно кивнул, вспомнив вопрос Лычёва о его работе в благовещенском статотделе.
        - Я со своими казаками обеспечиваю весь прикордон по Амуру от Сахаляна и до Хабаровска. Есть силы, оружие, амуниция, налажено снабжение, есть поддержка союзников. Здесь у нас тихо, но только здесь и сейчас. А там, - сказал Лычёв и махнул рукой в неопределённом направлении, - в районе Владивостока, там всё только должно начаться. Кстати, все остатки армии Владимира Оскаровича, - каппелевцы, как они себя называют, стоят в Приморье, и вот-вот… Я не знаю, что вас держало в Советах, но, если вы хотите поспеть к событиям, вам надо поторопиться…
        При упоминании о союзниках Адельберг неприязненно поёжился.
        - Мне известно, Александр Петрович, что вы сопровождали эшелон с золотом, кстати, какова его судьба? Может быть, мы знаем не всё?
        Адельберг внимательно посмотрел на Лычёва.
        - Мой вопрос вызван тем, - продолжил тот, - что при всех достатках, которые у нас имеются, средств не хватает… Но самое главное не это. Нам не хватает опытных офицеров. Слишком великой оказалась убыль офицерского корпуса на фронтах и в Ледяном походе. Таких, как мы с вами, единицы. У меня много храбрых и мужественных офицеров, но они только умеют лихо рубиться, то есть имеют боевую закалку, и мало у кого из них хорошие знания, особенно по разведывательной части. - Лычёв замолчал и испытующе посмотрел на Адельберга.
        - И что вы предлагаете? - спросил тот.
        - Я думаю, вы должны догадываться, что на вас рассчитывают не только как на опытного боевого офицера, но и как на специалиста в делах разведки. Хотя, если есть желание, можете взять пару сотен моих казаков и пройтись по «красным тылам», особенно в тех местах, которые вы хорошо знаете!
        - Ваше высокопревосходительство! Сергей Афанасьевич, - после некоторой паузы сказал Адельберг, - я догадывался, что мне ещё будет предложено послужить, и это справедливо! Однако сейчас я имею единственное намерение - добраться в Харбин к семье, а после этого можно будет о чём-то разговаривать. Пока это всё, что я могу вам ответить!
        - А что всё-таки сталось с вашим литерным эшелоном?
        - Это надо спросить у чехов.
        - Сколько же там было ценностей?
        - Несколько ящиков со слитками, по-моему четыре, и три саквояжа с другими ценностями. У меня не было полной описи имущества, была только расписка в получении под охрану.
        - А в каких числах вас перехватили чехи? Или арестовали!
        - Ваше высокопревосходительство, это допрос? - Адельберг приготовился встать.
        - Конечно нет, господин полковник, однако обстоятельства, согласитесь, любопытные, тем более что после 5 февраля 1920 года вас, барон, никто не видел до самого вашего прибытия несколько недель назад в Благовещенск, да ещё и с поддельными документами.
        Понимая, что его участие в разговоре с атаманом далее бессмысленно, Адельберг вытащил хронометр и открыл крышку.
        - Какая любопытная вещица, - неожиданно заинтересовался Лычёв, - знакомая!
        Адельберг удивлённо посмотрел на него.
        - Я видел уже такой редкий хронометр. И знаете у кого?
        - У кого?
        - У его высокопревосходительства генерала Мартынова.
        - Евгения Ивановича? При каких обстоятельствах?
        - При известных! В 1910 году, когда он принимал округ, я был ему представлен как призёр окружных скачек.
        - Кажется, припоминаю! Вы тогда были сотником…
        - 1-го казачьего полка на восточной линии!
        - И они вам памятны?
        - Они памятны всем, кто принимал участие в ристалищах. Он лично по этому хронометру засекал время.
        - Как же! Как же! Потом, в апреле пятнадцатого года, вы с округом прибыли в Галицию, на Юго-Западный…
        - Да, в 8-ю армию к…
        - Алексею Алексеевичу Брусилову…
        - Перешёл к красным… слышали?
        - Слышал, но не верю!
        - А как же его письмо к нам, офицерам, с призывом переходить на сторону красных?
        - И тем не менее!
        - Как-то всё это прискорбно! - Лычёв, гася сигару, плашмя размял её в пепельнице. - Лучшие герои, можно сказать, рыцари российского воинства, а… А знаете, что произошло с генералом Мартыновым?
        - Знаю, что в самые первые недели Германской кампании он с пилотом аэроплана-разведчика попал в плен к австрийцам…
        - Да-с, и сидел в плену вместе с Лавром Георгиевичем Корниловым. После окончания войны, точнее, после её прекращения большевиками вернулся и сейчас служит у них, «красным», так сказать, генералом.
        Новость для Александра Петровича была ошеломляющей.
        - Где же вы провели эти полтора года, что для вас такое - новость?
        Адельберг захлопнул крышку часов.
        - Хорошо, барон! Могу вам подсказать, что очередной караван до Цицикара отбывает завтра утром. Возвращайтесь в Харбин, повидайте семью, и не забывайте нашего разговора. Вероятно, увидимся в Харбине. Не смею задерживать! - сказал Лычёв, неопределённо хмыкнул, встал и, не подавая руки, повернулся к окну.
        Адельберг вышел из номера, Лычёв оглянулся, посмотрел ему вслед и промолвил, не разжимая губ: «Гвардейская сволочь!»
        Глава 5
        Рано утром Адельберг и Тельнов покинули пропахший горелым маслом и пряностями китайский постоялый двор, дошли до городского рынка и устроились на одну из повозок большого торгового каравана, уходившего из Сахаляна на юг на железнодорожную станцию Цицикар.
        Пока шли на базар, Тельнов, то отставая, то перебежками догоняя Александра Петровича, бормотал себе под нос:
        - Что это за названия такие, уважаемый Александр Петрович? Сахалян, с вашего позволения, понятно - это они переврали наш Сахалин, тоже далеко, чёрт-те где! А что такое Сисихар?
        - Не Сисихар, а Цицикар! Это древнее маньчжурское, а не китайское название!
        - А это… Ай… ху… тьфу, гадость, русскому человеку и произнести-то совестно!
        - Это что вы такое сейчас сказали?
        - Это название следующей после Сахалина остановки!
        - Айхунь! - Александр Петрович вспомнил название населённого пункта; десять лет назад он их все знал наизусть. - Это деревня на берегу Амура, это на юг. Вы, Кузьма Ильич, голову себе ненужным не забивайте, а лучше позаботьтесь о наших припасах.
        - Как это?
        - Держите их при себе покрепче и не отпускайте ни при каких обстоятельствах.
        - Что? Китайцы воруют?
        - За китайцами такого не припомню, но наши это сделают с превеликим удовольствием! Сколько, вам сказали, караван будет идти до Цицикара?
        - Почти четыреста вёрст!
        - Да, это я ещё помню, а времени сколько?
        - Сказали, что если всё будет благополучно, дай-то Бог, то дней десять!
        - Ну что же, по сорок вёрст в день, через сопки и тайгу, с ночёвками! Это вполне реальные сроки!
        Караван, состоявший из полутора десятков возов и телег, тронулся с места часа через два. Китайские и русские возницы долго бегали между возами, увязывали поклажу, договаривались с казачьим конвоем, слюнявили сальные денежные ассигнации и ударили хлыстами, уже когда утренняя прохлада стала переходить в июньскую жару.
        На одной телеге с Адельбергом и Тельновым ехала русская семья, крестьяне, молодые муж и жена с грудным ребенком. Тельнов сразу завязал с ними разговор и был им занят все сорок вёрст, до самого Айхуня.
        Накатанная дорога шла вдоль Амура по ровному берегу. Прошедшая ночь была беспокойная: то заедали насекомые, которых на постоялом дворе оказалось с избытком и на которых Кузьма Ильич не обращал никакого внимания и мирно посапывал, то наседали мысли, особенно после разговора с атаманом. Александр Петрович не стал пересказывать его в подробностях Тельнову и сильно выиграл, поскольку ему удалось избежать настойчивых расспросов старика. На душе было невесело.
        Всё время, пока он жил в тайге с Мишкой одной лишь надеждой и представлением о том, каким может быть его возвращение в Харбин, он думал об этом иначе. Но несколько недель, проведённых в Благовещенске, всё то, что он услышал там за это время и ещё за несколько дней в Сахаляне, свидетельствовало о том, что всё может быть не так благостно, как ему представлялось.
        Дорога шла ровная, солнце пригревало, Александр Петрович то дремал под тихий разговор Тельнова с соседями, то просыпался. Когда он начинал дремать, ему очень хотелось увидеть Анну, он уже привык видеть её во сне, но сейчас она не приходила, вместо этого в голову лезла каша из услышанных разговоров: о том, что белые готовят наступление, о том, что они накопили силы во Владивостоке, что их поддерживают японцы, которые в Приморье тоже располагают немалыми силами, и вот-вот что-то должно начаться…
        Сквозь дремоту он слышал, как скрипят возы, шлёпают по желтой, пыльной земле конские копыта, несколько раз ему показалось, что он слышал слово «гуран», но он не обращал на это внимания и снова погружался…
        - …гуран… - снова услышал он отчётливо.
        Он проснулся, но не открыл глаза и прислушался.
        - …нас гуранами кличут, но мы семейские, старой веры люди… - говорил мужской голос.
        Александр Петрович хмыкнул: «Знакомо!» Крестьянин что-то рассказывал Тельнову про их житьё-бытьё, однако Александр Петрович почти ничего не услышал, поскольку запищал ребёнок и перекрыл своим тянущим тонким голоском уже давно лившуюся на телеге беседу.
        «Гуран! Знакомо!»
        Он вспомнил Мишку. Последние несколько вечеров перед отбытием из зимовья прошли у них в разговорах. Александр Петрович долго не решался задать ему один вопрос, а уже когда его отъезд был твёрдо намечен, когда меха были проданы, деньги разделены и Мишка привёз ему городскую одежду, спросил:
        - Михаил! Давно хотел тебя спросить…
        - Почему я подобрал тебя, ваше благородие, два раза? Почему не бросил в Мысовой, почему не отдал красным? Так, что ли?
        Александра Петровича всегда поражала его способность угадывать мысли: он мог себе объяснить это только долгим Мишкиным одиночеством в тайге, где Мишка сам с собою всегда разговаривал вслух.
        - Да!
        Они сидели за столом, невеликий скарб Александра Петровича был уложен в старый, потёртый, купленный Мишкой саквояж; тихо потрескивали дрова в печи, и неярко горели свечи.
        - Да, Петрович, тёмная энто история. - Не глядя ему в глаза, Мишка стал набивать свою коротенькую трубку. - Тёмная энто история души моей. Совестно сознаться. Грех попутал! Думал, не спросишь!
        Трубка раскуривалась плохо, пыхала и хлюпала…
        - Почистить бы надо! - сказал он, придавил пальцем табак, подождал, пока тот потухнет, встал из-за стола и выбил его на железный припечник. - По первости думал, что, может, ты золотишком, которое охранял, разжился, а потом понял, что не так это всё, и так стыдно мне стало перед тобой… А потом тебя сызнова кто-то кабудто под ноги мне подкинул, уже хворого. Так я и не думал ни о чём.
        Он стал возиться с трубкой, Адельберг не перебивал его.
        - Про то, што вагонами золото возют по всей железке туды-сюды, все знали. Про то, что растаскивают его помаленьку, тоже не секрет. Што чехи собираются всё энто красным передать, шоб те им проход дали, - и энто было известно… А вы себе шли и шли! А мы оставались! Вам энто золото было нужно на патроны да пушки, ворога своего «красного» бить, хотя и проиграли вы уже всё, што тольки могли, - все свои войны! А нам - на порох да свинец зверя в тайге бить, да шоб хлебушка в неурожайный какой год прикупить, да мало ли для чево… Без денег оно сам знаишь!
        Александр Петрович слушал, а Мишка расщепил лучину и стал подстругивать её ножом.
        - …чехи с твоим ашалоном как тебя зарестовали да засадили в каталажку, почитай, сразу и ушли, тольки караул оставили… я про то намедни услыхал, а с утрева ты и сам объявился! Чё было не подойтить? Потом уж понял, што нету у тебя ничево, так не сгонять же тебя было с кошевы. Я, чай, не зверь! А дале Господь тебя под самые ноги так и подбросил, опять же не оставлять замерзать на льду ангарском. Да и Кешка энтот! - Мишка, не оставляя трубки и лучины, всплеснул руками и хлопнул себя по коленям. - Бедолага! Всем хорош мужик - а нету у него царя в голове. Охотник наипервейший, каженный выстрел - в цель! - Он затесал лучину и стал ею заталкивать в короткий чубук маленькие кусочки ветоши. - Рыбак! Нюхом чует, где рыба пасётся, а как пришёл с германской, чистый зверь, особливо до вашего брата, ахвицера. Вот так!
        - А почему в Мысовой не сдал?
        - А я и сам не ведаю. Вас на моих санях на Байкал-море трое оказалося, даже баба одна, да тольки я тех не знал. С-под них сани унесло, я их к себе и перетащил, а к тебе как вроде душой и притулился. И весь сказ!
        - А про внучек рассказывал, что, мол, учить надо.
        - Была думка в голове, врать не стану, чтобы поучительствовал ты у нас в деревне, покеда болеишь, да тольки обчество отказало мне в сожительстве, сказывал уже. Потому сначалу-та забрал тебя к себе, а потом куцы девать? Можно было, оно конечно, отправить тебя по весне, как окреп чуток, дак полуслепой ты был, посля тифу-то. Куда ж было отправлять тебя? На смерть верную? А знаишь, скольки Кешка тваво брата по тайге побил? Чисто зверь лютый! Вот и завелась в голове друга мыслишка.
        - Какая?
        - А как - какая? Што за власть пришла, как с ей жить; да и можно ли будет с ей ужиться? Власть - штука чижолая, с нею управляться надобно умеючи! А хто с ней управится? Кешка, што ли?
        - А Ленин?
        - Ленин! Сказал тоже! Он мужик головастый, эт понятно, таку страну на дыбы поднял, так он один, а Рассея, вона, от моря до моря! Кешке, што ль, с Серёгой - помнишь такого? - с ею управляться? Дак у Серёги ишо сопля к усу присыхаит, а как и вытрет, так по всей роже размажет. Вот я и подумал…
        - О чём?
        - Известно о чём! Пока ты в беспамятстве лежал, так в горячке всё поведал и про жёнку свою, и про сыночка, в Харбине, значит. Дак ежели я с энтой властью не слажу, дак куда ж мне деваться с дочкой да с внучками! Явлюсь к тебе в Китай, не прогонишь? Али как?
        - А как ты думаешь?
        Мишка прочистил трубку, посмотрел на Александра Петровича и промолчал.
        Растянувшийся на полверсты караван, отбрасывая на протекавшую под самой дорогой амурскую воду долгие вечерние тени, втягивался в глиняную серую китайскую деревню Айхунь. Утомившийся от долгого разговора с попутчиками, Тельнов дремал, крестьянка-староверка, отвернувшись от всех, кормила грудью ребёнка, а её муж сорванной веткой отмахивал от неё гнуса.
        В центре деревни располагались базар и постоялый двор, но места в нём не нашлось; предыдущий караван ушёл ещё не весь, и уже прибыл новый, поэтому желающих переночевать было много. Проснувшийся Тельнов расстроился по этому поводу, насекомые были ему нипочём, а Александр Петрович не расстроился, он ещё помнил свои мучения на постоялом дворе в Сахаляне.
        Караван стал располагаться. Возницы распрягли коней и за деньги доверили их казакам из конвоя увести на ночной выпас. Телеги и возы поставили кругом и в середине запалили большой костёр. К прибывшим потянулись из деревни китайские крестьяне, которые предлагали кашу из чумизы, мутноватую водку-ханжу, вяленую рыбу, печёную картошку; которые побогаче, звали к себе домой поесть варёного риса.
        Уже смеркалось, огонь большого костра весело освещал деревню. Путь предстоял ещё долгий. Александр Петрович и Кузьма Ильич договорились, что, пока у них будут припасы, которыми они запаслись в Благовещенске и Сахаляне и приготовленные им Марьей, постараться денег не тратить.
        Они вышли из образовавшегося табора и расположились своим маленьким бивуаком на берегу Амура. Под деревней Айхунь Амур тёк с севера на юг, и солнце садилось у них прямо за спиной; место было равнинное, спокойное, река текла сплошным чистым стеклом; под невысоким берегом плескалась мелкая рыбёшка, крупная оставляла на воде длинные стрелы чуть дальше.
        Кузьма Ильич посмотрел на воду и с грустью сказал:
        - Эх! Сейчас бы с бредешком походить!
        - Да-а! Бредешок! Не до него сейчас! Разведите, пожалуйста, огонь, а я схожу принесу картошки, - всё же горячее; завтра дорога будет не в пример тяжелее.
        Адельберг ушёл и минут через десять вернулся, неся в руках два плетёных тростниковых кулька. Тельнов развернул большой белый, с цветами Марьин платок и раскладывал на нём снедь. Александр Петрович раскрыл кульки.
        - Это что, картошка? - с удивлением спросил Кузьма Ильич, показывая пальцем на парящие розовые плоды, значительные по размеру, продолговатые и нисколько не напоминавшие привычную ему картошку.
        - Не совсем, конечно, Кузьма Ильич. Это дедушка картошки - батат. Вы ешьте, нам сейчас записываться в гурманы совсем некстати, - ответил Александр Петрович и достал ханжу. - Выпьете?
        - Увольте! - Кузьма Ильич, глядя на мутную бутылку, сделал брезгливую мину.
        - Как знаете, а я выпью для сна, вчерашнюю ночь насекомые так и не дали заснуть.
        Александр Петрович взял батат, разломил его поперёк, поверху разрезал ножом тонкую запёкшуюся корку и по разрезу разломил ещё раз - желтовато-розовая мякоть ещё парила.
        - Давайте, Кузьма Ильич, давайте. Нам привередничать не пристало.
        Кузьма Ильич взял предложенную ему четверть батата, немного откусил и, морщась, произнёс:
        - Она… он сладкий!
        - Не совсем сладкий, но сладковатый, а вы солью присыпьте. - И Адельберг строго посмотрел на старика. - Это Китай, привыкайте, мы тут надолго.
        После ужина он попросил:
        - Я развеселю костёр, а то мошка заест, и соберу остатки еды, а вы, Кузьма Ильич, вот вам котелок, сходите к китайцам и попросите у них кипятку, дайте им котелок и скажите «кай шуй», запомнили?
        - А из Амура нельзя?
        - Не рекомендую! Идите, Кузьма Ильич, идите! «Кай шуй», запомнили?
        Кузьма Ильич повторил «кай шуй» и поплёлся к табору.
        Только что стемнело, и было то самое время, когда день кончился прошедшим мгновением и началась ночь; когда сумеречный свет исчез, а темнота навалилась, и прошедший через эту границу огонёк даже потухавшего костра становился нестерпимо ярким, таким, что стоило от него отвернуться, и глаза любого человека на мгновение слепли. Адельберг взял платок поменьше и, прикрываясь от костра ладонью, стал собирать оставшуюся еду - второй батат лежал нетронутый.
        «Ничего, привыкнет! Вспомни, как сам привыкал!»
        Вдруг он услышал сзади быстро приближающиеся шаги, но не успел обернуться, как кто-то навалился на него со спины, придавил к подстилке и начал душить просунутым под горло локтем. Александр Петрович схватил валявшийся на подстилке нож и ударил им назад. Напавший охнул, быстро вскочил и, хромая на раненую ногу, побежал в ближайшие кусты. Александр Петрович успел глянуть ему вслед, сел и попытался раздышать передавленное горло, в голове мелькнула мысль: «Догнать!», но он не знал, сколько их там в кустах может оказаться ещё.
        Через несколько минут вернулся Тельнов.
        - Вот вам ваш «кай шуй», - сказал он и поставил парящий котелок. - А что с вами?
        Александр Петрович сидел на коленях и держался за горло, вдруг он увидел нож, который лежал перед ним, с чёрным лезвием и чёрными пятнами под ним на белом Марьином платке.
        - Что это? - спросил встревоженным голосом Кузьма Ильич.
        - Это батат такие следы оставляет, - сдавленным голосом соврал он, взял нож и вытер лезвие об свои чёрные брюки.
        - Как паслён? - Кузьма Ильич хихикнул. - Вот это еда! Представляете, какие у нас сейчас желудки, глянуть страшно - небось чёрные, как у негров! Знал бы, отговорил бы вас от этой картошки. А что вы вдруг засипели?
        - Не знаю, что-то в горло попало.
        - Ну тогда вот запейте это вашим «кай шуем»! Я правильно произнёс?
        Горячая вода немного смягчила горло, шея ещё болела, Александр Петрович повёл головой и почувствовал, что воротник его косоворотки, правая щека и правое плечо пахнут махорочным перегаром.
        «Свои!»
        Он собрал побольше хворосту и всякого сушняка на берегу и бросил всё это рядом с костром.
        «Однако и сегодня поспать вряд ли удастся! Что же это могло быть? Случайность? И кто это мог быть? Неужели люди Лычёва? Но зачем?»
        Утром следующего дня они снова уселись на телегу - уставший после двух бессонных ночей Александр Петрович и бодрый и радостный Тельнов. Они заняли её целиком, без соседей, и двинулись в путь. Александр Петрович внимательно наблюдал за караванщиками, конвоем и пассажирами, но хромающего на правую ногу среди них не обнаружил. Он попросил Тельнова его не беспокоить, растянулся на поклаже во весь рост и с мыслью «Будь что будет» заснул.
        Сон был хрупким, через дремоту ему всё время казалось, что вокруг происходят какие-то события: что рядом что-то громко лопается, падает, гремит, кто-то громко кричит, кто-то поёт, где-то играют на больших китайских инструментах. Он переворачивался с боку на бок, и тут же что-то начинало скрипеть, как продольная пила, которой на доски распиливают брёвна; или рядом прямо в ухо разговаривают; а то гремят колёса, и под гору летит телега, а параллельно, стуча на рельсовых стыках, «ноздря в ноздрю» с телегой летит паровоз и поглядывает на него - как-то победно. Александра Петровича это пугало, и он не понимал, где сон, а где не сон. Он открыл глаза. Несмотря на то что он проспал почти всю дневную дорогу, голова была тяжёлой.
        Он огляделся. Возы уже заводили вкруговую на небольшую поляну между сопками; тайга спускалась к поляне вплотную, и под сопками протекал ручей, к которому с вёдрами ходили люди и зачерпывали воду. Посреди поляны горел большой костёр, от которого шло тепло. Тельнов сидел рядом на телеге и раскладывал еду.
        - Проснулись, Александр Петрович! Вовремя! А я тут ужин готовлю. Хотел уже вас будить и идти подогревать, знаете ли, ваш батат!
        Александр Петрович сел, потянулся и почувствовал, что шея ещё болит.
        - Добрый день… вечер, Кузьма Ильич! Я всю дорогу проспал?
        - Так и есть, Александр Петрович! И даже похрапывали! Так я пойду?
        - Подождите немного, я схожу умоюсь!
        - Конечно, конечно, Александр Петрович! Святое дело! Водичка в ручье ледяная, доложу я вам. Освежает!
        Александр Петрович спустил с телеги ноги, присел разок для разминки и пошёл к ручью.
        Караван распрягся, лошади шумно жевали сено, люди ходили то к костру, то к ручью и что-то варили в котелках, подвешенных на самодельных таганах; тихо перебрасывались словами; кто-то заворачивался в одеяла и пристраивался спать. Дневную жару сменила таёжная прохлада, и от котелков поднимался плотный бело-розовый в свете костра пар.
        Александр Петрович дошёл до ручья, ополоснул лицо и руки и вернулся к телеге. Тельнов разложил еду, но не притрагивался к ней, пока не вернётся Александр Петрович.
        - Я всё же успел немного разогреть батат, без горячего оно плохо.
        Сначала ели в тишине, Тельнов быстро справился с бататом, густо присыпая его солью.
        - А я вот всё думаю, Александр Петрович, где же мы всё-таки оказались, что это за Китай такой, знаете ли, что китайцев почти нет?
        Голова была ещё тяжёлой, и разговаривать не хотелось, но любознательность старика надо было удовлетворить, в конце концов, он сам позвал его с собой, в эту неизвестную страну, с неизвестным народом и непонятным языком, а так получалось даже неприлично.
        - Это, Кузьма Ильич, даже и не вполне Китай…
        - В том-то и вопрос, уж простите, что перебил! К примеру сказать, в Сахаляне мы были, так там китайцев, что в Благовещенске, почти одинаково, а дальше деревня эта… Ай…
        - Айхунь!
        - …та, что на берегу! И там их не так уж и много. С нами ехали староверы, я с ними разговорился, они говорят, что их деревня вся населена только русскими. Как так получается - и вроде Китай, и не Китай! Странно!
        - Почти так и есть. Это самый северо-восточный район Китая, Маньчжурия, когда-то здесь жили маньчжуры. Китайцы живут намного южнее: от Мукдена, или, как они его называют, Шэньяна, на юг, а там дальше пекинская провинция, шаньдунская, потом Шанхай и так далее. Это уже Китай - настоящий.
        - Вы там бывали?
        - Приходилось! Эти места, северо-восток, они начали осваивать сравнительно недавно и делали это очень медленно. - Александр Петрович рассказывал и выполнял как бы две задачи: просвещал старика и пытался разговориться сам, потому что чувствовал, что после тяжёлого дневного сна его голова была тяжёлой и медлительной. - Их сюда много приехало, когда мы стали строить железную дорогу; появилась работа, начали строиться города, стало легче осваивать землю, и русских сюда много пришло, из Приамурья, Забайкалья, и жили все довольно мирно…
        - Прямо пустая земля до этого была? - Кузьма Ильич явно заинтересовался.
        - Не совсем. Были и есть старые китайские и маньчжурские города, вот, например, сейчас мы с вами движемся в Цицикар, это, как я вам говорил, старый маньчжурский город. К тому времени, когда начал строиться Харбин, он стоял уже много лет. Я ведь тоже знаю не так много и не так точно. Знаю только, что до постройки железной дороги китайцев здесь было намного меньше. Вы сказали - Благовещенск! Тоже стоит на отшибе, и Сахалян стоит на отшибе. Китайская цивилизация от Сахаляна далеко. На востоке, если рассуждать от этого места, - сказал Адельберг и показал пальцем себе под ноги, - течёт большая река - Сунгари, она впадает в Амур. Там по берегам живёт много людей, и вдоль КВЖД. Вот мы туда и движемся.
        - На Сунгари?
        - Нет, на КВЖД. Доберёмся до Цицикара, сядем в поезд и приедем в Харбин, если ничего не помешает.
        - А что может помешать? - Тельнов от любопытства ёрзал и потирал руки.
        - Случиться может многое!
        - Не томите, Александр Петрович!
        - Например, хунхузы!
        - Это что за звери такие?
        - Это не звери! Это люди, точнее, бандиты, которые нападают на такие караваны, как наш, и даже на поезда!
        - Откуда же они взялись?
        - Старая история! Двадцать лет назад, чуть больше, в Китае вспыхнуло восстание китайских патриотов против иностранцев, которые построили здесь железные дороги, фабрики…
        - А что же плохого в железных дорогах и фабриках?
        - Ничего плохого в этом, конечно, нет, но китайские торговцы и ремесленники стали терять работу и, разумеется, были недовольны. Они и подбили народ поднять восстание, мы их называли «боксёрами», они вот так делали руками. - И Александр Петрович поднял вверх правую руку с плотно сжатым кулаком. - «Боксёры» даже заняли Пекин, и взбунтовались на всем северо-востоке, и уничтожали всё иностранное. Однако за два года с ними справились и бунт утихомирили, но во многих местах их шайки сохранились и стали обычными бандитами и грабителями. Многие красили бороды в красный цвет, это мне так рассказывали, поэтому их стали называть «хунхузы» - «красная борода». Рассказываю вам то, что сам слышал, сталкиваться не приходилось, и не приведи господь, - они очень жестокие. И если раньше они боролись за какую-то их справедливость, то сейчас это просто бандиты. Поэтому я и говорю, что дай Бог нам добраться…
        - А я вот всё думал, почему вы не поехали в Китай по железной дороге, из Читы к примеру?
        - Я тоже думал, - Александр Петрович стал тереть виски, головная боль начала постепенно проходить, - и так и этак! Но по железной дороге было невозможно. А Благовещенск всё-таки глушь, да и Мария, у которой мы квартировали, надёжный человек, и Китай - только через Амур переправиться, поэтому я в Благовещенск и приехал.
        - …И что эти хунхузы? - Тельнов начинал становиться слишком любознательным.
        - Всего не расскажешь за один вечер, и не поминайте чёрта к ночи, Кузьма Ильич. Давайте-ка лучше ложиться спать!
        Тельнов недовольно засопел, начал собирать остатки еды и увязывать их в узелок. Судя по всему, несмотря на утомительный переезд, спать ему совсем не хотелось, а Александру Петровичу тем более не хотелось спать, а напротив, хотелось подумать в одиночестве.
        - Вы ложитесь, Кузьма Ильич, ложитесь, дорога впереди ещё длинная, как ваша любознательность. Мы ещё наговоримся.
        Тельнов буркнул «Спокойной ночи», завернулся в купленный в Благовещенске овчинный тулуп, подбил какой-то мешок из поклажи под голову и повернулся спиною к костру. Караван к этому времени уже почти угомонился; около костра оставались только казаки из конвоя; они сидели на снятых с лошадей сёдлах, курили и держали на скрещенных по-турецки ногах заряженные карабины.
        Александр Петрович слез с повозки и подошёл к ним.
        - Ну что, станичники, тревожно здесь, что нам завтра Бог пошлёт?
        Один, постарше, густо выдохнул дым и, не разжимая губ, вымолвил:
        - Что пошлет, всё наше будет!
        - Хунхузов пошлёт! - хохотнул другой.
        - Типун тебе на язык! А ты иди спи, господин хороший, а то старшой заругает!
        Александр Петрович присел было рядом, однако разговор не получался, он докурил трубку и вернулся к телеге.
        «Хмурый народ, к ним бы Тельнова подпустить!»
        Настроение было невесёлое; он думал о том, что эти семь лет дороги домой, наверное, не прошли даром; он думал о том, что с ним может произойти завтра и послезавтра; о том, что он найдёт в Харбине и, вообще, сможет ли туда добраться. И сейчас, когда, казалось, конец пути был уже совсем близок, мысли об этом навалились на него со всей тяжестью.
        Глава 6
        - А какое сегодня число, Александр Петрович?
        - Да-а!.. - Адельберг стоял посередине купе и задумчиво оглядывался по сторонам. - В ваши годы, Кузьма Ильич, ещё рано, чтобы память отказывала!
        - Не могу не согласиться, уважаемый Александр Петрович, в мои годы память и вправду ещё должна быть крепкой, однако разве у них не другой календарь… или вот взять хотя бы этого, с позволения сказать, «антиквара»…
        - Вы хотели сказать, старьёвщика?
        - Старьёвщик, Александр Петрович, - Кузьма Ильич, стоявший за спиной своего спутника, поднял палец и возразил, - это когда старьём человек торгует, а у него? От его прилавков так и пахнет женским будуаром, детской комнатой и…
        - Гвардейским плацем! - засмеялся Адельберг.
        - Вам бы всё шутить!
        Александр Петрович повесил на бронзовый крючок пальто и ответил:
        - Кузьма Ильич, полно вам, забудьте! У нас есть вот это купе, колбаса, хлеб, китайская капуста и бутылка чистейшей чумизовой ханжи. И несколько часов дороги, а впереди - дом. На ваш вопрос отвечу - сегодня воскресенье, 19 июня 1921 года. А календарь в Китае такой же, как и у нас.
        Кузьма Ильич снял свою овчину и тоже вознамерился повесить её на соседний бронзовый крючок.
        - Вот это - нет! - возразил Александр Петрович. - Это на улице рядом с вами стоять ещё можно, там продувает, а здесь извольте свернуть поплотнее и отправить во-он туда, под полку. Иначе задохнёмся.
        Обиженный Тельнов постоял, держа в руках старую, кислую овчину, пару раз вздохнул ответить, но, увидев лицо своего спутника, довольное и радостное, чего он не видел с момента их встречи в Благовещенске и вообще никогда не видел, выдохнул и нагнулся поднимать полку.
        Перед тем как мелкими глотками выпить треть стакана ханжи, Кузьма Ильич умудрился её понюхать.
        - Предупреждал вас, пейте не нюхая! И причём - залпом!
        Кузьму Ильича дёрнуло и перекосило: он сначала вытянул лицо, потом сморщил его так, что не осталось ни глаз, ни носа, ни рта, а только торчали смоляные усы; потом открыл рот и округлил полные слёз глаза; вдох в его горле встал колом; потом он попытался натянуть на кулак рукав и донести его до носа и занюхать - и рукав порвался. Другой рукой он махал, будто отбивался от комаров или от чертей.
        Александр Петрович смотрел на него с умилением.
        - Занюхайте-ка хлебом или вот колбасой!
        Тельнову всё-таки удалось занюхать ханжу, потом он долго, молча заедал выпитое куском колбасы, хлебом, китайской капустой и вдруг неожиданно попросил осипшим голосом:
        - Александр Петрович, умоляю вас, закурите, что ли, отбейте этот китайский дух и закройте горлышко бутыли, ну хотя бы чем-нибудь!
        Через пятнадцать минут он уже спал, свернувшись на синей бархатной полке калачиком.
        Александр Петрович смотрел в окно.
        Поезд ещё стоял на станции Ананьци, но по суете, происходившей на перроне, уже чувствовалось, что он вот-вот тронется. Этого момента он ожидал, чтобы улечься, как его спутник, и проснуться уже в Харбине. Он договорился с проводником, чтобы на подъезде к мосту через Сунгари его разбудили.
        Незаметно для себя Александр Петрович заснул, ханжа оказалась крепкой, и, когда проснулся, понял, что его разбудил резкий толчок. Он открыл глаза и увидел, как мимо окна медленно плыли смутные очертания придорожных построек, кустов и посаженных вдоль насыпи железной дороги деревьев.
        «Ну вот, наконец-то!»
        Поезд разгонялся медленно, плавно покачиваясь, как детская люлька, Тельнов спал, Александр Петрович смотрел в окно купе международного Транссибирского экспресса - старого знакомого - и думал про завтрашнее утро; он думал о том, о чём думал в сентябре четырнадцатого, когда уезжал из Харбина. Сейчас уже за полночь, уже 20 июня, сегодня день рождения его сына. Он думал о том, как всё будет, и в душу закрадывался страх: за это время изменилась Анна, хотя если судить по письмам - то нет; а может быть, всё изменилось, что семь лет назад их окружало: город, люди, дома, круг знакомых: одни убиты, другие пропали, третьи… Мысли перемешивались в такт раскачивающемуся на малой скорости вагону и мерному стуку колес.
        Сегодня в середине дня их караван наконец-то дошёл из Сахаляна в Цицикар. Ещё в дороге они с Тельновым обсуждали, что они могут продать, чтобы купить билеты до Харбина. Александр Петрович показал золотую цепочку от хронометра, подаренного ему генералом Мартыновым. Кузьма Ильич ахал и приседал и пытался доказать, что, может быть, не стоит, но сам он мог предложить только свой старый, никому не нужный заплечный мешок и иконки с изображением святителя Николая, которые сам же и писал и которые тоже вряд ли кто-то захочет купить; поэтому решение было принято - продать цепочку.
        Недалеко от вокзала они нашли лавку скупщика, над входом в которую по-русски было написано «Антикваръ», и зашли туда. В лавке было пусто, только на полу играл с деревянной лошадкой маленький, лет пяти, толстый китайский мальчик. Александр Петрович подошёл к нему и нагнулся.
        - А хозяин есть? - спросил он.
        Мальчик кивнул, поднялся и побежал за прилавок. В это время открылась дверь, и навстречу мальчику вышел очень толстый и на вид ленивый китаец, и Александр Петрович, подойдя к прилавку, начал молча отцеплять цепочку от хронометра. Китаец смотрел, ни о чём не спрашивал и делал вид, что ему это всё неинтересно. Мальчик встал рядом с ним, смотрел на Адельберга сквозь узенькие, заплывшие на толстом лице глазки, и китаец, судя по всему хозяин лавки, гладил его по голове. Однако Александр Петрович видел, что хозяин лавки буквально впился взглядом в золотую полусферу хронометра, у которого откидывалась крышка, играла музыка, а на самой крышке был рельефный, накладной российский императорский герб с орлами, в глазах которых сияли красные рубины. Александр Петрович удивился, он боялся, что из-за беженцев, валом приваливших из России, снявшихся с насиженных мест и оказавшихся в Китае в чём были, такие лавки на КВЖД должны быть завалены всем, чем угодно.
        Он отстёгивал цепочку нарочито медленно, не глядя на хозяина, и внимательно осматривал лавку. Он не ошибся, на полках было действительно тесно от фарфоровых и серебряных каминных часов, бронзовых настольных ламп, скульптурных фигурок из металла и камня, под стеклом лежали ордена с драгоценными камнями, целая коллекция часов, наградное оружие, одна витрина была полна женских украшений. Александр Петрович смотрел и понимал, что всё, что он сейчас видит, было продано за гроши, ради куска хлеба и нужды - такой же, как у них с Тельновым, - купить билеты. Наконец он отстегнул цепочку, положил часы в карман и увидел, как китаец проследил за его рукой.
        Тельнов, крутившийся всё это время по лавке и внимательно разглядывавший витрины, стал подходить ближе и присматриваться к молчаливому диалогу Адельберга с китайцем, и вдруг заорал:
        - Что, сволочь косоглазая, награбили? У нищих людей понаотбирали? Мало вам?
        Александр Петрович, хозяин лавки и мальчик удивлённо посмотрели на Тельнова, Адельберг ухватил его за плечи и вытолкал из лавки.
        - Дуй бу ци! - извинился он за своего спутника. - Та хэнь эла! - Он хотел сказать «Он очень злой», но получилось «Он очень голодный».
        Мальчик скривил лицо, собираясь заплакать, хозяин посмотрел на него и потрепал по волосам.
        - Племяника мала-мало пугайся, - неожиданно по-русски сказал китаец и дал ему сахарную палочку: - Канесна голоный! Сяса фее голоный! Моя цепоцка не нада, моя цясы хоцю!
        Александр Петрович в упор посмотрел на хозяина лавки:
        - Зачем?
        - Моя цясы хоцю, цепоцка не хоцю!
        - У тебя в лавке часов много, зачем тебе эти? - со злобой произнес Александр Петрович. Китаец почему-то казался ему знакомым, но он не мог его вспомнить, и это злило. Злило упрямство хозяина лавки, которое было вовсе не ко времени, на вокзале было много русских беженцев, большинство из них были без средств, и они жили в душных, переполненных железнодорожных вагонах. Деньги нужны были, чтобы купить билеты в приличный вагон в отдельное купе, чтобы можно было отдохнуть и привести себя в порядок - после такой разлуки Александр Петрович не мог себе позволить приехать небритым, пыльным и вонючим. Он посмотрел на китайца и с вызовом бросил цепочку на прилавок. Китаец вроде испугался или только сделал вид, но цепочку взял и положил её на аптекарские весы.
        - Цясы холосы! Цепоцка дзеньги мало!
        - Давай сколько дашь!
        Хозяин смахнул цепочку в ящик прилавка и вытащил оттуда серый ворох денег. Купюры были мятые, скомканные и мелкие. Мальчик протянул руку к деньгам, но хозяин лавки, видимо его дядька, мягко отвёл его руку, и мальчик снова состроил гримасу.
        «Бойкая торговля, даже разглаживать не успевает!» - подумал Адельберг о деньгах и спросил:
        - Как его зовут? - Он кивнул в сторону племянника хозяина лавки.
        - Сяо паньцзы - Чжан!
        Адельберг потрепал мальчишку по волосам и сказал:
        - Хороший маленький толстенький Чжан.
        Мальчик заулыбался и протянул ему свою сахарную палочку, потом показал рукой в сторону двери и сказал:
        - Плохой!
        Александр Петрович с облегчением вышел из лавки. «Плохой» Кузьма Ильич стоял у двери с виноватым видом, но в глазах у него ещё прыгали искорки злобы.
        Александр Петрович подошёл к нему и примирительным тоном сказал:
        - Так-то, уважаемый Кузьма Ильич! Мы сторона проигравшая, поэтому вести себя будем прилично.
        Тельнов мотнул головой.
        Однако денег на билеты хватило, китаец дал даже больше, чем он предполагал. «Ничего не понимаю, на вес, что ли, деньги мерил?»
        Глава 7
        Он смотрел в темноту за окном вагона и думал, что не так он представлял себе возвращение домой. Почему-то стало вспоминаться детство, маленькая каменная Митава, он её почти не помнил, только горбатые булыжные мостовые, высокие шпили кирхи Святой Анны, приземистый, тяжёлый герцогский дворец. Зимние туманы и мягкие шлепки копыт по опилкам в манеже, где занимались выездкой офицеры лейб-гвардии Литовского полка; высоченные лоснящиеся кони, как будто сделанные из бархата. Ему было четыре года, когда его отец поручик Петр Фёдорович барон фон Адельберг из-за болезни глаз оставил службу в полку, и они из Митавы переехали в Москву, в дом мамы - Екатерины Михайловны Исаковой - в Трёхпрудный переулок. Ему вспомнился кадетский корпус, 2-й Московский, и отец в мундире и с орденами, когда он привёл его туда, в Екатерининские казармы. Перед тем как выйти из дому, матушка долго и пытливо осматривала его и одёргивала узкий кадетский мундирчик, потом перекрестила и поцеловала в обе щеки.
        «Мамины руки!»
        Он усмехнулся, когда вспомнил, что в корпусе кадеты за его курляндское происхождение за глаза звали Чухонцем, однако вслух так не говорили. В младших классах это его обижало, а в старших он привык и перестал обращать внимание. Он решил служить в военной службе, и это было как бы само собой разумеющимся, все его увлечения были военные: военные дисциплины, фехтование, гимнастика. Он окончил корпус по высшему разряду и зачислился в младший класс юнкером 2-й роты Александровского военного училища. Сколько он себя помнил, ему всегда нравилось учиться; он гордился своим сословием и выучился с шиком носить военную форму, она была ему к лицу; его много раз поощряли за успешную стрельбу и при переходе в старший класс вручили приз за образцовое решение экзаменационной задачи по тактике.
        Александр Петрович смотрел в окно, вспоминал и улыбался своим воспоминаниям; стала отпускать и смягчаться засевшая в душе тревога.
        Всю жизнь, сколько он себя помнил, он старался держаться независимо: особенно ни с кем не сближался, но и в помощи никому не отказывал, кадетское прозвище Чухонец постепенно забылось, и появилось другое - Патрон, и он был не против. Как-то в библиотеке Офицерского собрания Московского военного округа в руки ему попался труд древнего китайского теоретика военного искусства Суньцзы - это было ужасно интересно, а потом - пригодилось.
        Тельнов, спавший сначала тихо, как ребёнок, начал похрапывать, это отвлекало; Александр Петрович потряс его за плечо, тот что-то пробормотал и затих.
        Он закончил учебу в училище в числе лучших юнкеров, получил право выбора и начал службу в лейб-гвардии его величества Егерском полку в Санкт-Петербурге. Сначала квартировал у своего дяди Вальдемара, бывшего псковского вице-губернатора, в большом доме на углу Тверской и Таврической, с мощной круглой угловой башней. Дядя Вальдемар с супругой занимали большую квартиру в половину третьего этажа и ему, своему племяннику, единственному наследнику древнего прусского рода, были рады. Однако там было шумно, потому что двумя этажами выше поселился известный всему Петербургу профессор классической филологии Иванов со своей женой писательницей Зиновьевой-Анибал, и их квартиру посещала вся столичная богема: Мережковский, Гиппиус, Философов, бывал Блок. Гостей собиралось помногу, до сотни человек, они занимались модным в то время спиритизмом, а ночью выходили на башню, которую так и называли Башней Иванова, читали стихи, и только под утро, возбуждённые общением и шампанским, разъезжались. Всё было шумно и без всякого почтения к соседям.
        «Да-а! Задала им как-то тётушка перцу!»
        Он вспомнил, как супруга дяди Вальдемара в одну из особо шумных ночей вызвала полицейских, те нагрянули в квартиру Иванова для проверки документов, и по всему Петербургу был скандал, потому что Иванов заявил, что полицейские чины украли шапку у кого-то из его гостей. Шапка потом конечно же нашлась.
        А через полгода он съехал на полковые квартиры - не так роскошно, но ближе к службе, тем более что неподалёку стояли семёновцы, измайловцы и лейб-атаманцы.
        Служба захватила его. Его егеря очень отличались от остальных гвардейцев: от преображенцев - архангельских и вологодских белобрысых увальней или от красавцев брюнетов, которых набирали в Измайловский полк. У него в строю были охотники из брянских и смоленских лесов, воронежские степняки, обкладывавшие волчьи стаи, новгородские медвежатники. Люди были основательные и степенные и своего молодого командира сначала приняли с прохладцей: мол, много тут командовало, но после первых учений, стрельб и ночных «вылазок» они стали называть его «наш Петрович», это пришлось ему по душе.
        «Было вполне симпатично!» Александр Петрович покачивался, сидя на полке, и растворялся в темноте ночи и уходящих в прошлое воспоминаниях.
        Своего полкового командира, как поговаривали, его дальнего родственника и придворного аристократа, он видел нечасто, а вот заместитель - князь Фицхелауров с медалью «Участник Китайского похода» - оказался человеком интересным. В конце 1904 года именно он дал ход его рапорту об откомандировании на Маньчжурский театр военных действий в распоряжение генерала Линевича - в 1-ю Маньчжурскую армию.
        «Потом Корнилов, потом Мартынов! Однако это уже не детство, уважаемый Александр Петрович!» - сказал он сам себе и попытался протереть салфеткой оконное стекло, однако дело было не в стекле, просто была очень тёмной сама ночь.
        Поезд набрал скорость, сон брал своё, но каждый раз отступал, когда возвращалась мысль о том, что будет завтра, вернее, уже сегодня.
        «Анна!»
        Впервые свою жену, Анну Радецкую, он увидел за кулисами - она приходила посмотреть на репетиции, а иногда задерживалась на спектакль.
        Он быстро влился в столичное общество: театры, кулисы, актрисы, это было так обычно для людей его круга. В нём самом угадывалась блестящая карьера - ветеран Японской кампании, георгиевский кавалер…
        Анна, тогда ещё только-только выпускница балетного класса Михаила Фокина, очень красивая девушка, мечтала о карьере в Мариинском театре, но родители искали хорошей партии для неё и о балете запретили думать, правда, она выговорила себе одну привилегию - иногда посетить репетицию или спектакль, иной раз и без маменьки, а гувернантку она отпускала. Часто, «по-свойски», она бывала там, за сценой, где после спектакля происходило самое интересное, куда врывалась петербургская золотая молодежь, которая, как ветер, с шумом неслась по коридорам к гримерным с корзинами шампанского, с букетами цветов. Заигрывала со всеми подряд, а особенно с кордебалетом, молодыми выпускницами балетных классов, в глазах которых ещё не было опыта и расчёта, но была искренность, мечта о счастье, и кому-то везло. Это все видели и невольно любовались, и грим не мог скрыть румянца. Так за кулисами оживала сказка о принце и Золушке. Принцев делили на несколько категорий: красивых, богатых и шумных - красивых было много, богатых тоже, а самыми шумными были гвардейцы его величества Измайловского и Московского полков.
        Он там тоже бывал.
        От своих товарищей он отличался тем, что чаще был молчалив, на всё смотрел спокойными глазами, шутил иронично и остро. Почему-то от него ждали чего-нибудь циничного, но этого не бывало. Уходил не один, но ни разу с одной и той же. Интриговало то, что барышни, уезжавшие с ним, потом никому ничего не рассказывали.
        И она его заметила.
        Это был вечер, когда давали «Баядерку», он опоздал к началу балета и пришёл в середине первого акта. На сцене Раджа представлял Солору, свою дочь - красавицу Гамзатти. Александр Петрович не стал пробираться на своё место в девятом ряду партера, он не любил, когда на него шикали, оглядывались и были готовы сделать замечание. Он встал в проходе под ложей-Бенуа, почти у самой сцены, но долго не мог вслушаться в музыку и сосредоточиться на действии. Когда он выбирал дверь, в которую можно было войти в партер и не слишком потревожить публику, в самом конце овального коридора увидел её, открывавшую дверь за сцену.
        После спектакля она, выходя из театра через служебный подъезд, увидела и сразу узнала этого высокого молчаливого молодого гвардейского офицера с маленькой бутоньеркой в руках. Он стоял на мокром, уже опустевшем тротуаре и кого-то ждал. Она невольно оглянулась и подумала, что за ней, должно быть, выходит кто-нибудь из ее подруг-балерин, кого он мог бы ждать, - но за спиной никого не оказалось.
        Потом ему очень нравилось, как она вспоминала об их знакомстве: о том, что тогда она подумала, что, «должно быть, большая кокетка была та, которую он так долго ждёт». Однако когда она ступила на тротуар, то увидела, что он направляется именно к ней. Он с лёгким поклоном, молча, протянул ей букет, даже не букет, а букетик весенних белых подснежников, она, также молча, приняла и то и другое, но недоумение её переполняло. Он поднял руку, и из темноты со стороны Офицерского моста громыхнул подковами лихач, и только после того, как он громко сказал кучеру её домашний адрес, она вдруг очнулась, а он этого ожидал.
        - Уже поздно, Анна Ксаверьевна, вы выходили последней, одна! Разрешите мне сопроводить вас к дому.
        Она тогда не сумела ответить, он опередил её вопросы, поступил, конечно, бестактно, поскольку их друг другу никто не представлял и не знакомил, и ему… «ему никто не давал права…», «и даже повода!», и вдруг - и здесь Анна всегда смеялась - она подумала: «Хорошо, что я вышла последней и никто этого не видел».
        С самого момента, когда она приняла от него бутоньерку, она испытывала непривычное ощущение, и в её глазах всё тихо плыло. Он сидел рядом, молча смотрел в спину извозчика и только придерживал полость, которой были закрыты её и его ноги. Ледяной ноябрьский ветер мотал голые ветки деревьев, обрушивался на фонари, раскачивал их и ледяным языком облизывал незащищённые лица. Она искоса поглядывала на него и только старалась глубже втянуться в воротник, а он сидел прямо и, казалось, совсем не чувствовал холода. Вдруг она вспомнила, что держит в руках весенние подснежники, он как будто бы услышал её, чуть нагнулся, достал откуда-то из-под сиденья и протянул маленькую, как сам букетик, картонную коробочку. Тогда Анна спросила:
        - Вам нравится «Баядерка»?
        - Да!
        - А что именно?
        - Танец Теней.
        - Почему?
        - Я думаю, они меня будут сопровождать всю жизнь, - попытался пошутить он.
        Анна заглянула ему в глаза, а они уже смотрели на неё - очень серьёзно. На секунду ей стало страшно, но она тут же почувствовала, как отчего-то на душе у неё стало свободно.
        После венчания они снимали квартиру прямо напротив его полковых казарм, а в конце 1910 года его бывший командир по Японской кампании генерал Евгений Иванович Мартынов получил назначение на должность командующего Заамурским округом пограничной стражи, охранявшим полосу отчуждения вдоль КВЖД, и предложил ему возглавить отдел агентурной разведки одной из бригад - 1-й; и после Японской кампании он во второй раз оказался в Маньчжурии и в Харбин приехал уже с женой.
        Им хватило двух месяцев, чтобы забыть про Петербург. Мерзкий харбинский климат был лучше, чем мерзкий петербургский, жизнь молодого города была такой же бурной, как их молодость. Однако Мартынова неожиданно откомандировали, когда он схватил за руку нескольких генералов-казнокрадов. Евгений Иванович предложил последовать за ним к новому месту службы, однако Александр Петрович отказался. На это у него были причины: Анна любила его, но ревновала к прежним интрижкам, поэтому им обоим было во благо на какое-то время остаться в Харбине. Тогда, при прощании, Мартынов подарил ему хронометр с орлами.
        Адельберг покинул Харбин в сентябре 1914 года, и на перроне Анна тихо прошептала: «Возвращайся!» Он молча кивнул и вскочил на подножку уже дрогнувшего вагона, а потом много раз вспоминал это её слово. А накануне, утром 10 сентября, Александр Петрович съездил в штаб, получил казённый пакет с предписанием на фронт, связался с Управлением дороги и проверил распоряжение об отправке.
        От их дома на Разъезжей улице до вокзала ехать было совсем недалеко - через несколько сотен шагов площадь и Свято-Николаевский собор, а дальше под горку по Вокзальному проспекту - вокзал. Ни по дороге на вокзал, ни на перроне они почти не говорили, всё было сказано накануне ночью. На извозчике он искоса поглядывал на неё, она сидела сосредоточенная и только иногда покусывала припухшие губы.
        «Вот я и возвращаюсь!» - глядя в тёмное окно, снова подумал Александр Петрович и нащупал в кармане пиджака её последнее письмо с фотографической карточкой сына. Анна писала много, в одном из писем она написала, как в апреле пятнадцатого года заамурцы уходили на германскую; она написала о том, что город как будто бы сошёл с ума: улицы, проспекты, в особенности ведущие к вокзалу, заполнились людьми, извозчиками, рикшами, и воинские колонны с трудом проходили сквозь густые толпы; с военными прощались даже китайцы и вели себя почти как русские - плакали. С особым вдохновением Анна описывала, как махали цветами, кричали, размазывали по щекам слёзы, а за солдатами вдоль колонн бежали дети и конные подхватывали их на руки, усаживали перед собой, а потом спускали в руки к чужим людям, и казалось, что в те дни в городе чужих не было.
        Она писала подробно, и всё, что она описывала, он видел как будто бы собственными глазами; он выучил эти письма наизусть и сейчас, под стук колёс, переживал это снова и снова.
        Александру Петровичу не спалось, ханжа перестала действовать, можно было выпить ещё и попытаться заснуть, но китайская водка была слишком пахучая и до утра могла не выветриться. В купе стало светлее, низкие придорожные заросли на пустынной ровной, как стол, местности от Цицикара до Харбина не доходили до окон вагона; деревья вдоль полотна почти не росли, и нечему было закрыть полную луну, которая неожиданно повисла над дорогой и светила то в окно купе, то перебегала на другую сторону, и тогда поезд отбрасывал меняющую свои очертания, играющую, как на поверхности воды, тень. Когда луна заглядывала в окно, Кузьма Ильич принимался ворочаться.
        «Да! Тогда, в сентябре, я уехал надолго и очень далеко». Он достал письмо, открыл помятый конверт, которому досталось за время его скитаний, и вытащил из него сложенный вдвое лист и фотографическую карточку. В купе было темно, и свет луны был неясный, текст было трудно разобрать, а на карточке только угадывался силуэт мальчика в матроске и детской бескозырке. Конверт был тёплый, и от этого он почему-то ощутил в душе сосущую тоску, это его снова расстроило, он всегда думал, что последние сотни километров к дому будет ощущать приподнятость и радость, а тут…
        «Разлука сближает! Не помню, кто это сказал! Ни черта подобного! Что происходит, Александр Петрович? И какого чёрта эта тоска? Почему?»
        Он снова стал вспоминать письма Анны. Они все были нежные, заботливые, она только скороговоркой упоминала о трудностях, с которыми сталкивалась, когда в России началась революция и Гражданская война, хотя и косвенно, но задевшие и их харбинскую жизнь. Анна писала о своей беременности, о том, как на свет появился их сын, как он рос, его первые шаги и слова, произнесённые маленьким мальчиком в присутствии гостьи - одной из её харбинских подруг, которая, кстати, если судить по последнему письму, дождалась мужа и переехала в Тяньцзинь…
        «Разлука сближает? А какими мы становимся в разлуке? Харбин - мирный город, который не знал ни войны, ни революции!
        Какая сейчас Анна? А может быть - какой сейчас я сам?» Александр Петрович чувствовал, что за эти годы он изменился, ожесточился, что ли? Мягкими в его памяти были только воспоминания о Мишке, о его таёжном житии, отношении к людям и к нему, он мог не подобрать его, бросить, не взять в сани…
        «А ведь каков, - подумал Александр Петрович. - За полтора года ни разу не спросил, кто я и что я! Егерь и егерь! «Ахвицер»! Ему довольно было того, что он слышал от меня, когда я бредил. Удивительный человек! Если бы не он, я бы, наверное, стал как битое стекло - мелкий, острый и опасный! Или вообще бы не был!»
        В лунном свете снова заёрзал Тельнов, чуть не упав с полки, он опёрся рукой о столик и повернулся на другой бок.
        «Вот ещё один! Божий человек!»
        Вдруг Александр Петрович услышал выстрел, он не ошибся, это был выстрел, потом прозвучал ещё один и ещё, их только приглушал стук колёс летящего поезда. Через короткое время послышались ещё два выстрела и звук лопающихся стекол. Поезд продолжал идти быстро и не сбавлял хода.
        «Хунхузы!» - промелькнуло в голове.
        По коридору вагона забегали люди, послышались тревожные голоса и крики, Кузьма Ильич проснулся, сел и ошалело водил глазами по чуть подсвеченным луной стенкам купе. Адельберг приложил палец к губам: мол, не шумите, тот что-то пробормотал и, видимо, так и не проснувшись, снова, как подкошенный, повалился на полку.
        За несколько секунд с Александра Петровича слетела вся тяжесть прежних мыслей, он будто снова очутился в Маньчжурии предвоенных лет, когда хунхузы так же смело нападали на поезда и даже скоростные экспрессы. А поезд шёл, не сбавляя хода, по коридору ещё топали ноги, но всё скоро улеглось.
        «Понятно! Их тактика не изменилась. Стреляли по паровозной кабине, но в машиниста не попали, поэтому мы едем! Ну, слава тебе господи!»
        Глава 8
        Адельберг проснулся, когда колёса загрохотали по железным конструкциям моста. Под мостом в косом и ритмичном мелькании металлических ферм текла мутная коричневая Сунгари.
        Тельнов тоже проснулся и уставился на своего спутника.
        - Кузьма Ильич, вам на пробуждение и туалет пять минут.
        Уже выбритый, Александр Петрович только сполоснул после сна лицо, уступил место в умывальной комнате Тельнову, сел и, ища уюта, плотно прислонился к окну. Поезд на малом ходу проходил середину сунгарийского моста, и он под острым углом увидел город, набережную и на набережной похожий на белый корабль Яхт-клуб.
        До вокзала оставалось ещё минут семь.
        Они вышли на перрон и через несколько секунд оказались в большом, с высокими сводами зале. Адельберг не заметил, как его пальцы впились в ручку саквояжа, он не чувствовал его тяжести, ноги шли сами, узнавая после многих лет неровности мраморных плит пола. Он машинально обернулся и среди людей разглядел плетущегося за ним растерянного Тельнова.
        «Господи, я и забыл про него!»
        - Кузьма Ильич, наддайте, наддайте, что вы, ей-богу, плетётесь!
        Они вышли из-под козырька крыльца на привокзальную площадь и оказались под прямыми лучами солнца. Тельнов прикрылся ладонью и стал опасливо озираться.
        - Нуте-с! Вот вам и Харбин! - Александр Петрович сказал это своему спутнику просто так, на ходу.
        Кузьма Ильич шёл и продолжал молча озираться.
        - Что такое, Кузьма Ильич? Что вы ищете?
        Тельнов прошёл за ним ещё несколько шагов и встал как вкопанный.
        - Что такое? Кузьма Ильич? - Адельберг начал раздражаться на тормозившего его старика, но тот не дал ему закончить:
        - Мы где? Александр Петрович! Разве это тоже Китай?
        Адельберг остановился, и к ним тут же устремились несколько лихачей.
        - Куда, барин? Мигом домчим!
        Он поставил саквояж на пыльную, сухую мостовую. По площади с разной скоростью в разные стороны двигались запряжённые лоснящимися, сытыми лошадями рессорные коляски, медленно разъезжались ломовики с поклажей огромных, перевязанных шпагатами тюков; слева, рядом с главным входом в вокзал, стояли и ждали своей очереди за выходящими пассажирами с десяток лихачей, одетых в серые кафтаны и торчащие на голове плоские цилиндры.
        «Господи боже мой! Действительно, разве же это Китай?»
        Каким было долгим ожидание приезда! Вот оно состоялось, и в это не верилось. Его охватило волнение, но он взял себя в руки, отказал извозчикам и совсем перестал обращать внимание на своего спутника.
        - Дойдём пешком. Тут недалеко, - бросил он, не оглядываясь.
        Кузьма Ильич засеменил сзади, пытаясь поспеть, он потел в своей овчине и, не переставая, бормотал:
        - Свят, свят! Господи, спаси и помилуй! Разве же это Китай? Это ж Россия-матушка! Калуга! Тверь! Понюхайте! Пахнет пирогами… с капустой! Или кто-то меня морочит!
        Они пересекли большую привокзальную площадь и шли по Вокзальному проспекту: он был короткий, широкий и прямой; он поднимался от площади вверх, и там, где заканчивался, над горизонтальной линией мостовой пряничной горкой возвышался деревянный, сложенный из брёвен собор с многими главками, высоким шатром и золотыми крестами.
        Адельберг шёл прямо, не оглядывался, сзади за ним еле-еле поспевал Тельнов, и он уже не слышал, как старик поминутно озирался и тихо приговаривал:
        - Матерь Божья, ка-бутто у них тут ничегошеньки и не было: ни тебе революций, ни тебе Гражданской и никакой другой…
        Они прошли Вокзальный проспект, и, выйдя на круглую Соборную площадь, Адельберг краем глаза увидел, как Тельнов остановился, уронил на мостовую мешок и начал креститься на купола.
        «Чертов старик, - в сердцах помянул его Адельберг, - успеет ещё накреститься!» До дому оставалось ещё несколько сотен шагов, сейчас он перейдет через Большой проспект и повернёт на Разъезжую…
        - Поторапливайтесь, поторапливайтесь, Кузьма Ильич! Ещё успеете…
        Глава 9
        20 июня Анна встала рано, Сашик ещё спал, день предстоял суматошный: пока сын не проснулся, надо было управиться с домом, потом отвести Сашика в «маячок» и самой бежать в танцкласс, где она давала уроки. Она закончила со стиркой, подошла к зеркалу, посмотрела на свои мокрые и красные от холодной воды руки, потом перевела взгляд на себя: «Анна, что с тобою стало?» Тыльной стороной ладони она провела по лбу, пытаясь поправить длинную непослушную прядь, свисавшую у левого виска, и посмотрела на свои руки ещё раз: «Хороша бы я была, если бы Александр сейчас появился. Матка Боска, не дай пропасть!» Она вытерла их о передник и перекрестилась. Ходики показывали половину восьмого утра, Анна легко подхватила широкий тяжёлый таз с волглым, только что отжатым бельём и толкнула плечом дверь в сад. «Может быть, просто письма не доходят? Почему он не пишет! Жив ли? Езус Марья!»
        Она поставила таз на траву и взяла сверху что-то первое, маленькое, туго скрученное и отжатое, это была пижамка сына, она расправила её и закинула на провисшую верёвку. Тени падали влево, она посмотрела туда и услышала, как за спиной негромко постучали в окно, обернулась и увидела Сашика.
        - С добрым утром, сынок, сейчас я к тебе подойду.
        Сашик стоял в своей комнате, смотрел на неё через мутноватое стекло и тёр кулаками глаза. Она подумала, что надо бы помыть окна, что всё приходится делать самой, но не хватало времени, а нанять человека не хватало денег. Анна брала из таза бельё, встряхивала его, расправляла и вешала на верёвку, она делала это механически, а мысль, которая не оставляла её уже много месяцев, была одна и та же - уже больше полутора лет она не получала от Александра писем.
        «Убит? Пленён?»
        Четыре года, которые она провела с Александром в Харбине, пока он не уехал на германскую, пролетели быстро. Он и здесь часто уезжал по службе; иногда отсутствовал подолгу и возвращался с лихорадочно горящими глазами и уставшим лицом. После таких разлук они несколько дней могли не выходить из дома и даже не выглядывать за ограду своего молодого сада, потом они вырывались в концерты в Железнодорожном собрании, в кинематограф, объезжали лучшие рестораны на Китайской, носились по городу на лихачах. Зимой на санях «толкай-толкай», а летом на лодках добирались по Сунгари до Солнечного острова… Потом он снова уезжал на линию: на Хинган - на север или в Пограничную - на юго-восток… лучше не вспоминать, от этого делалось так больно…
        Анна повесила на верёвку последнее, подняла с травы таз и затылком, ложбинкой шеи, чуть ниже завитка волос вдруг почувствовала, что на неё сзади кто-то тихо смотрит. Спокойно она поставила таз на траву, распрямила спину, огладила влажные руки о длинную пёструю казачью юбку, которую недавно выменяла у беженцев, и не знала, оборачиваться ей или нет. Солнце пробивалось сквозь ветки молодых яблонь и рисовало на траве нечёткий рисунок.
        Адельберг повернул с Большого проспекта на Разъезжую. Улица шла сверху вниз, и вон он, его дом, выглядывает: сначала первый, потом второй, большой двухэтажный, с высоким стеклянным витражом веранды, и следующий его. Двухэтажный закрывал его почти совсем, но уже был виден забор из низкого штакетника и красный кирпичный угол. Оставалось ещё шагов шестьдесят. Он подошёл к калитке, поставил на землю саквояж, обернулся к Тельнову и показал на саквояж пальцем. Тельнов сделал знак, что он его понял, и остановился.
        Анна стояла всего в нескольких шагах, спиной к нему, он открыл калитку, та даже не скрипнула.
        «Если я её сейчас позову, она испугается, а если подойду, она тоже испугается, но уже в моих руках!»
        Анна услышала шаги, подминавшие траву, уже начавшую подсыхать после утренней росы, и уже знала, что ошибки быть не может… Иначе…
        Шаги приблизились, она почувствовала на своей талии руки, которые знала так давно, и обернулась.
        Глава 10
        Сашик возился с пижамкой, он пытался расстегнуть пуговицы в слишком тесных петлях и сопел носом, когда в его комнату вошла мама и за ней двое мужчин. Потревоженный, он поднял взгляд, несколько раз хлопнул ресницами и закрыл глаза ладошкой.
        Анна подошла к нему и присела:
        - Одевайся, сынок, у нас гости.
        В гостиной, в чём были, в чём пришли с вокзала, на краешках стульев сидели Александр Петрович и Тельнов, они только успели сбросить на веранде пальто и овчину. Анна их попросила немного подождать, а через несколько секунд влетел Сашик в расстёгнутой пижамке и с фотографической карточкой в руках, следом вошла Анна. Сашик обернулся к ней и показал карточку, она согласно кивнула, и тогда он подошёл к Александру Петровичу и взобрался к нему на колени. Тельнов глядел на эту картину и, не стесняясь, плакал, и слёзы текли по его небритому лицу. Анна тоже плакала, горло щипало и у Александра Петровича, но на коленях сидел его сын, и он сдерживался.
        Сашик показался ему маленьким, таким, каким он видел его на фотографии и в мыслях, только не в пижаме, а в матроске и в лаковых чёрных туфельках. «Разве ему уже шесть лет?»
        Дом наполнялся волнениями: греть воду, ставить ванну, готовить еду. Анна сходила к соседям и попросила прислать повара Чжао, а ещё хотелось говорить…
        Через два часа Александр Петрович был уже в свежей сорочке с мягким отложным воротничком, в светлых летних брюках и мягких домашних туфлях. Чисто выбритый и с запахом одеколона, он сам себя не узнавал и от этого чувствовал себя непривычно. Анна успела отвести навзрыд рыдавшего Сашика в «маячок» и оставить его там под честное слово забрать до обеда.
        Пока она была занята, Александр Петрович то выходил в сад покурить, то возвращался в гостиную. Он осматривал большую комнату, которую помнил в деталях, и видел, что ничего не изменилось: его кресло-качалка, на кожаном сиденье которого была постелена синяя китайская шёлковая салфетка с вышитым на ней желто-чёрным тигром, пробиравшимся через ярко-зелёную траву. Он смотрел на это кресло и понимал, что в нём, пока он отсутствовал, никто не сидел, и салфетка с тигром, как ему казалось, об этом свидетельствовала. Вот круглый стол, тот же, который и был, накрытый такой же синей шёлковой скатертью в тон салфетке. Над столом на длинном шнуре висел тот же оранжевый весёлый абажур, который он часто задевал головой, когда поднимался, и они с Анной всегда смеялись. Вокруг стола расставлены те же плетёные кресла, которые хрустели, когда в них садились. Шифоньер при входе - он был слева от двери, - не уместившийся ни в спальне, ни в коридоре. Анна выбрала его за большое зеркало во всю высоту средней дверцы. Только в углу, где раньше стояли рояль и громадный фикус в китайском фарфоровом сине-белом вазоне, сейчас
был только фикус.
        Тельнов тоже с любопытством оглядывал гостиную, вертелся в хрустящем кресле и тёр ладони об колени, потом увидел салфетку с тигром, и у него сыграло:
        - А не опасаетесь, уважаемый Александр Петрович, что укусит? Сидеть-то на ней!
        Адельберг обернулся, посмотрел на Тельнова и не ответил. Он молчал, он почти всё время молчал, с того момента, когда они вошли в дом.
        «Старый дурак, с дурацкими шутками! - ругал себя Кузьма Ильич. - Взволнован! Он так взволнован! - Он глядел на него с тревогой. - Таким я его ещё ни разу не видел! Даже перед переправой! У него на душе какое-то смятение, неужели он думает, что она… - Тельнов смотрел на Анну Ксаверьевну, на её быстрые, уверенные передвижения по комнатам и робкую улыбку одними губами, её взгляд был напряжён и сосредоточен, а глаза, как казалось Кузьме Ильичу, спокойны. - Ну нет! Такие женщины не могут!.. Такие женщины!..»
        Кузьма Ильич чувствовал себя уютно в кресле и очень неловко в этом доме. «Им бы сейчас сесть, да поговорить, чтобы никто не мешал, да сына приласкать!..»
        - Александр Петрович, а может, я выйду? Прогуляюсь по саду? Посмотрю окрестности? А вы тут…
        - Сидите, - резко ответил Адельберг.
        «Ладно, сижу! Но нехорошо у него на душе!»
        Александр Петрович и вправду чувствовал себя неспокойно и не мог понять - почему? Он вернулся! Чего же ещё? Сейчас бы подойти, обнять её, поговорить с Сашиком, но что-то мешало. Тельнов? Ну при чём тут Тельнов?
        «Надо спросить, где рояль!»
        Адельберг подошёл к окну в сад, это было его любимое место: кресло-качалка, книжный шкаф со стеклянными дверцами, бра на стене и под ним курительный столик. Шкаф стоял рядом с окном, здесь всегда было тихо. Под бра висел офорт с изображением Мариинского театра со стороны Офицерского моста, заказанный ещё в Петербурге перед отъездом в Харбин. На курительном столике, на прежнем месте стоял его Чаншоусин - китайский бог долголетия, он был тонко вырезан из светлого серо-салатового мыльного камня, в одной руке он держал высокий посох, в другой - тыкву-горлянку. У божка было маленькое-сморщенное в улыбке личико и неестественно большая лысая голова с выпуклым лбом, его свободный халат свисал и мягкими расползающимися складками закрывал ноги. Рядом была пепельница, сделанная из такого же мыльного камня, в виде дерущихся с растопыренными когтями и лапами, выпученными глазами и раскрытыми зубастыми пастями драконов, похожих на кошек, которых больно ухватили за загривок и оторвали от пола. Он взял божка в руки, камень был тяжёлый, тёплый и скользкий, как кусок сухого туалетного мыла.
        Он поставил божка, посмотрел на книжный шкаф и увидел своё отражение в стёклах; за стёклами, на полках, в том же порядке стояли книги: Лев Толстой, Чехов, Достоевский, Григорович, Карамзин, две верхние полки занимали бесконечные Брокгауз и Эфрон, на нижней лежали детские книжки… Это было единственно новым в гостиной.
        Ничего не изменилось, даже софа у противоположной стены, и подушки на ней, как и раньше, были накрыты покрывалом кружевного плетения, светло-голубым, в тон со скатертью и салфеткой - часть Анниного приданого.
        «Глупости какие! Не надо спрашивать, где рояль!»
        К вечеру, уже в сумерках, пролился дождь. Сашика после ужина с трудом уложили спать. Кузьма Ильич, старавшийся весь день быть незаметным, с облегчением вздохнул, когда ему показали его комнату, поблагодарил хозяйку и ушёл укладываться.
        Александр Петрович сидел в своём кресле и смотрел на фотографию, с которой Сашик утром уселся к нему на колени. Это была их с Анной фотография перед венчанием.
        Глава 11
        - Ты совсем не изменилась…
        - Ты мне льстишь! Прошло столько времени. Почему ты тогда уехал так рано? Всех отправили только в апреле.
        Александр Петрович зашуршал спичками и откинул тонкое одеяло.
        - Ты хочешь курить? Не уходи, останься сегодня здесь, со мной! У нас ведь нет прислуги, мы нарушим старые правила! Кури здесь!
        Александр Петрович на секунду замер, потом присел на кровать и положил спички.
        - Спасибо, там, в пути, я об этом много думал, что не захочу уходить от тебя каждую ночь. - Он погладил её руку и поцеловал в плечо. - А почему ты думаешь, что я тебе льщу? Я тебе не льщу. Ты действительно не изменилась. Ты такая же красивая!
        - Я тебе не верю, - прошептала Анна, и от её шепота пахло улыбкой, - ты видел меня сегодня, с этим отвратительным тазом…
        - Да, досталось тебе…
        - …И тебе…
        - …Ничего, всё будет хорошо.
        - Конечно! Ты же вернулся…
        Шёпот в комнате был тихий, и было слышно, как в саду с яблонь на траву падают капли.
        - Ты так чудесно смотрелась в новой юбке…
        - Не вспоминай! Мне неловко!
        - Почему? Что тут неловкого, разве эта простая одежда может что-то изменить? - Александр Петрович погладил её светлые волосы.
        Анна резко отпрянула, потом притянула его к себе и зашептала:
        - Нет, Саша! Ты мне не ответил. Почему ты уехал в сентябре, когда твои ушли только в апреле?
        В спальне было темно. Анна смотрела на мужа и даже в темноте видела улыбку на его лице, как ей казалось, снисходительную. Александр Петрович молчал.
        - Саша, ну почему?
        - Разве я мог ослушаться приказа? Началась война…
        - Но почему тебя?
        - Я не могу этого знать, Анни. - Он чиркнул спичкой, и она увидела его профиль.
        - Не отвечай, не надо, я всё понимаю! Извини, я знаю, что спросила глупость! - сказала она, придвинулась вплотную и обхватила его грудь рукой.
        - Извини, моя радость. Я так могу тебя опалить, - сказал Александр Петрович, подвинулся на подушке чуть выше и пригладил ладонью её волосы; он с удовольствием затянулся папиросой, сделанной из настоящего табака, и в комнате запахло сладковатым дымом. - А что? От твоих с тех пор так ни одного письма и не пришло?
        - Нет, пропали, я уже и плакать перестала. Не знаю, что думать! Жалко, если Сашик никогда не увидит своих бабушку и дедушку.
        - Бабушек и дедушек, - поправил Александр Петрович.
        - Да! Извини! Расскажи, как это было!
        - О-о, Анни, - Александр Петрович растягивал слова, - на это нам всей ночи не хватит!
        - Расскажи, нам теперь некуда торопиться, завтра отдохни, хотя бы один день, визиты будем делать после…
        - Да, я согласен, только к Иверской надо сходить…
        - Поклониться Владимиру Оскаровичу?
        - Да, и старик этого хочет, он присутствовал, когда Каппеля хоронили, а потом выкапывали из могилы, в Чите…
        - Матка Боска! Не надо об этом на ночь. - Она села и прикрыла грудь одеялом. - А ты заметил, как они потянулись друг к другу?
        - Сашик и Кузьма Ильич?
        - Да!
        - Вот тебе и дедушка, - Александр Петрович погасил папиросу, - а там посмотрим, может быть, и бабушка появится, - тихо пошутил он, улыбнулся и посмотрел на жену.
        Анна подогнула под одеялом колени, положила на них согнутые руки и уткнулась в них лицом, она сидела молча, её длинные волосы покойно лежали, закрывая плечи, и сливались с цветом кружевных оборок подушки.
        - Может, ещё найдутся! - грустно сказала она и прислонила голову к плечу Александра Петровича. - Расскажи, как это было! Расскажи!
        - Как это было? - Александр Петрович снова потянулся за папиросой. - Я открою окно пошире?
        Анна кивнула.
        Он встал, открыл створки окна, забросил на одну из них занавеску, взял папиросу и стал разминать её: свежий ночной воздух полился в комнату, и Анна поёжилась.
        - Тебе холодно?
        - Нет-нет, хорошо, пусть будет так. Расскажи!
        - Понимаешь, даже сейчас, когда прошло столько времени, трудно оценить и понять, что произошло. Можно только вспоминать - как это было! - Он говорил с длинными паузами.
        - Почему? Ты ведь видел всё своими глазами!
        - Конечно видел, но не всё. - Он присел на подоконник. - Про войну с Германией особо рассказывать нечего, там было всё ясно: вот - окопы; с одной стороны они, с другой - мы. Они носят одну форму, мы - другую, они говорят на одном языке, мы - на другом… - Он надолго замолчал. - А вот революция! А особенно Гражданская война - это совсем другое!
        - Саша! Ну тогда, может быть, не надо? Может, не стоит ворошить… Извини, что я тебя попросила!..
        - Да нет, Анни, стоит. В том-то и дело, что не только стоит, а просто надо это сделать; необходимо понять, что это было и почему это было так кроваво!
        Анна сидела не шевелясь, она уже жалела о том, что спросила, но ей хотелось услышать что-то такое, что объяснило бы ей, почему пропали её родители, а может быть, и куда они пропали; она давно перестала получать письма от своих подруг, про кого-то слышала, что те уже в Париже, или в Лондоне, или в Риге, или в Варшаве…
        - Всё началось после отречения государя…
        - 2 марта?
        - Да! 2 марта! Хотя, может быть, и раньше, но это если и было, то незаметно. Мы ведь не знали наверное, что происходило при дворе. Узнали только, что Гришку застрелили, и даже вздохнули с облегчением: мол, сейчас никто мешать не будет, будем готовить наступление. То, что австрийцев и германцев можно побеждать, доказал Брусилов и в четырнадцатом, и в шестнадцатом. А после отречения всё как будто встало. Мы запутались в этих агитаторах, кто за войну, кто против. Но это мы запутались, а солдаты - те точно знали свои интересы: войну долой, землю давай! И весь сказ! В шестнадцатом государь бросил к нам гвардию! Я приезжал в свой полк. Из солдат уже почти никого не осталось из тех, кто меня помнил, но как-то они ко мне подошли, эдакой делегацией, и сказали: мол, барин, шабаш войне и тебе надо «тикать домой, к жёнке под бок». Так и сказали!
        - Вот и надо было их послушать! Извини, я пошутила! Это я несерьёзно, я же всё понимаю!
        - Да-да, конечно, я знаю, ты же у меня умница! А в мае фронт начал разваливаться, но ещё кое-как держался, а в ноябре, после большевистского переворота, развалился совсем. Солдаты бросали позиции, они ошалели от свободы. Это был хаос. Они брали эшелоны штурмом и толпами, и во главе их были агитаторы-большевики. Бежали на север, на юг и на восток, по домам. У нас хоть Бог миловал, а на Западном фронте, на флотах, офицеров расстреливали, поднимали на штыки…
        - Как Духонина?
        - Да, генералу досталось, и не ему одному. В общем, началась вакханалия… Я думаю, что и Корнилов…
        - Лавр Георгиевич?
        - Он самый, подлил масла в огонь, когда добивался ввести смертную казнь для солдат, для тех, которые покидали позиции…
        - Солдаты перестали слушаться своих офицеров? - спросила она с каким-то детским удивлением.
        - Именно так! Понимаешь, Анни, это нельзя, когда молодой поручик старого солдата, извини, в морду бьёт… Ненависть, громадная ненависть накипела в солдате против нашего барства офицерского, хотя среди вновь прибывающих офицеров было много хороших. Нас, старой военной косточки, после шестнадцатого года оставалось совсем немного!
        - Какой ужас!
        - Поэтому Лавр Георгиевич, с одной стороны, был прав, конечно, как военный человек, а с другой стороны - это бы ни к чему не привело…
        Александр Петрович вернулся на кровать и сел, высоко подбив подушки.
        - Долго всё это рассказывать, Анни, долго, но уж коли начал… Короче говоря, я поехал в Ставку, в Могилёв, там меня встретил Володя…
        - Каппель?
        - Да, мы ещё в штабе Юго-Западного познакомились. И я своим глазам не поверил! Он… всегда такой решительный, бравый… а тут вижу - растерян, не знает, что делать. Что-то говорит, но я же вижу, что он не знает… Да и никто не знал. Корнилов уже подался с Алексеевым на Дон, царь сидит под арестом в Тобольске, Керенский и его правительство в бегах, а кругом оказались большевики! И я уехал в Питер!
        - В Питер! - промолвила Анна. - Как это непривычно! Питер-р-р! Даже мороз по коже…
        - Да, мокрый, продуваемый всеми ветрами Питер встретил меня, прямо скажем, мрачно. К дяде Вальдемару, я у него квартировал, постоянно приходили какие-то «представители» и требовали от него уплотнения в их большой квартире. По ночам стреляют, помню, как дядя подходил к окну и кому-то грозил… Новые власти ни с чем не справлялись, старались, но… Им бы фабриками, заводами заняться, а они открыли винные склады… Кругом матросы, солдаты и кокаин! Тогда же и почта прервалась. Я ездил на квартиру к твоим, ты мне писала, что матушка с батюшкой на лето уехали в Тверь, а потом намеревались в Самару, к своим друзьям…
        - В Твери у батюшки сослуживец, а в Самаре у мамы тётка…
        - Да, я помню, ты писала! Но куда там! Я обратился к соседям, но и они ничего не знали. И от тебя ничего. Потом уж узнал, что почтовое сообщение прервалось где-то то ли в Москве, то ли на Волге.
        - И от тебя ничего… - задумчиво сказала Анна.
        - А тут ещё дяде Вальдемару пришло известие из Москвы, от соседей, что в конце октября, когда красные брали Кремль, мои матушка и почти ослепший отец вышли из дома и не вернулись и больше их никто не видел. Дяде я помочь ничем не мог и был обузой, хотя встал на учёт у новых властей и даже был внесён в какие-то списки на паёк.
        - Паёк? Что такое паёк?
        Александр Петрович усмехнулся:
        - Паёк - это когда продукты выдают по карточкам.
        - По каким карточкам?
        - Карточки - это вместо денег!
        - А что же деньги?
        - Деньги обесценились! Так, бумажки, на которые ничего нельзя было купить. Их не успевали разрезать, они ходили рулонами, и на миллион керенок можно было купить коробок спичек…
        - Как необычно!
        - Так долго продолжаться не могло. Я встречал в городе своих товарищей по фронту. Знаешь, они слонялись по Петрограду с лицами заговорщиков, но в явном таком безделье и в гражданском платье. Всё это было ужасно нелепо, их просто по глазам определяли, что они офицеры. Меня звали на Дон, к Алексееву, но после всей этой суеты наших генералов с их письмами к императору об отречении, в Февральскую, я разочаровался в них и отказался туда ехать. А потом узнал, что у вас - тут в Харбине - какой-то Рютин организовал Советы, то ли большевистские, то ли меньшевистские… Я в них тоже не разбираюсь!
        - Да, это было… и мы все ужасно перепугались, но потом вроде обошлось!
        - Я уехал из Петрограда, сначала в Тверь, однако там никого не нашёл, даже следов, а оттуда, в феврале восемнадцатого, - в Москву. Хотя словом «ехал» это назвать было нельзя! Железная дорога практически стояла. Пешком до Москвы добрался бы скорее.
        Александр Петрович взял с тумбочки графин с водой.
        - Может, включишь свет? - спросила Анна.
        - Нет, не нужно! В общем, наш дом в Трёхпрудном, где жили родители, оказался в полуразрушенном состоянии. Из прежних жильцов там оставался только старый дворник Ренат. Он рассказал, что за две недели до моего приезда дом взорвался: то ли сажа в печной трубе взорвалась, её не чистили с осени, то ли гранату кто-то кинул, из баловства, да так точно. Короче говоря, разрушился главный дымоход, поэтому жившие там семьи разъехались кто куда, чтобы не замерзнуть. О родителях Ренат ничего сказать не мог: «Барин ушла и больше не вернулся». Попытался я было разыскать Евгения Ивановича Мартынова, о нём говорили, что он возвратился в Москву из австрийского плена, однако и это ничего не дало. Его соседи на Новинском бульваре рассказали, что он уехал то ли в Казань, то ли в Петроград и что якобы от новых властей скрывается. В Москве я прожил до начала июня, у Ренатки, в полуподвале. В Твери мне удалось выправить документы на другое имя, по ним даже устроился на работу в местный Совет и приносил Ренатке продукты, чтобы не быть нахлебником. Он на меня нахвалиться не мог. Но так тоже долго продолжаться не могло,
ещё в мае пришли известия о том, что на Волге против большевиков восстали чехи…
        Александр Петрович посмотрел на Анну, она так и сидела, уткнувшись подбородком в колени, она ровно дышала, и глаза у неё были закрыты.
        - Ты спишь, моя голубушка! - Он осторожно обнял её за плечи.
        - Нет, Саша, что ты? Как можно спать? - Глаза у неё были уже сонные, но она смотрела уверенно. - Ты говори, говори!
        - В последний вечер, перед тем как покинуть Москву, я принёс бутылку самогона. Ренатке, ты помнишь его, он всю жизнь выпивал только в виде подношения, хватило двух рюмок…
        - Да, помню, только уже смутно.
        - …он плакал, вспоминал прежнюю жизнь, «сытую, и добрый барин, который ему ни раз не обидел» и только звал «нехристь татарский», я этого не помнил, помнил только, что его все называли просто Ренат или Ренатка… Как-то в один из вечеров ещё в начале марта я шёл мимо Большого театра после какого-то их большого сборища, а впереди меня шли две пары, двое мужчин и две женщины, они показались мне знакомыми, но я их не вспомнил, я только слышал концовку их беседы, говорил мужчина: «Дельный был доклад. Я этого инженера Кржижановского хорошо знаю. Вот кончим войну, - вернусь на завод…» - короче говоря, они что-то обсуждали, такое - грандиозное! Что-то вроде электричества для всей России…
        Александр Петрович говорил, он перешёл на шёпот, потом ему показалось, что Анна уже спит, и он замолчал, однако мысли в голове текли, и он вспомнил свой последний вечер в Москве, когда на крепком венском стуле из верхних опустевших комнат перед старым колченогим столом в полуподвале они сидели с Ренаткой, остатками закуски и недопитой бутылкой самогона. Ренатка уже клевал носом и отстал с вопросами; он закутался в когда-то цветистое, но уже серое и лоснящееся одеяло и посапывал. На улице, где-то совсем близко, свистели, слышался топот ног, клацанье перезаряжаемых затворов и крики: «Стой!» И так каждую ночь. Но уже никого, кто в этот момент был не на улице, это не пугало, но страшно было оказаться прохожим: или ограбят и убьют, или арестуют и, скорее всего, тоже убьют. На столе на донце старой консервной банки догорал свечной огарок, огонёк то исчезал, тихо умирая, то подмигивал утопающим в воске фитилём, потом пыхнул в последний раз… Надо было зажечь другую свечу. Оставаться в Москве было опасно. Из соседних домов люди скрытно кланялись, и никто не выдал, хотя если ЧК допытается, что он живет под
чужими документами… Об этом не хотелось думать. Но как без этого? Не думать нельзя: такая повсеместно разлилась остервенелость, а многие шли служить к большевикам. Отрабатывали жизнь? Или верили в светлое будущее? Бог их разберёт! А может, так и надо, может, перебесится народ да и начнёт строить новую жизнь, какую-то, ведь люди же когда-то напьются крови. Сколько её выпили на фронте! Всё мало? Когда в начале июня в Самаре образовалось антибольшевистское правительство и стало известно, что войсками командует подполковник Володя Каппель, - Самара от Москвы была в направлении на восток, - он решил, что надо ехать туда… И будь что будет…
        Воспоминания, картинка за картинкой, возникали в его голове. Рядом тихо и тепло дышала в плечо заснувшая Анна, ему уже и самому хотелось спать, но сон как будто бы кто-то выталкивал из его головы. Александр Петрович услышал, как по листве в саду начали стучать капли, снова начался дождь, быстро разогнался и начал бить в окно. Он встал, закрыл створки, шум превратился в ровный гул, но скоро ослаб, и только отдельные капли мерно стучали, падая с крыши на жестяной подоконник. Под одеялом рядом с Анной было тепло, Александр Петрович придвинулся к ней вплотную и почувствовал, что все его волнения были напрасными и несправедливыми, под одеялом рядом лежала Анна, его Анна… тогда он подумал, что больше с ней никогда не расстанется, что не нужна ему отдельная спальня и хорошо, что он не спросил про рояль: «Понятно, что продала, - нужны были деньги!» - и заснул.
        Глава 12
        Когда в дверь тихо постучали, Александр Петрович не проснулся, а только повернулся на бок, лицом к окну. Анна проснулась.
        - Да, Сашик, входи, - сказала она, но тут же опомнилась и попросила почти шёпотом: - Подожди, сынок! Подожди! Я сейчас к тебе сама выйду!
        Она лежала под лёгким покрывалом с голыми руками и плечами и согнутой в колене, неприкрытой ногой; её ночная рубашка висела, перекинутая через спинку стула. Раньше, если она не вставала до того, как проснётся сын, он приходил к ней, заспанный, и ложился рядом, это стало привычкой. Он снова засыпал «у мамы под бочком» и спал ещё полчаса или час, пока не приходило его время вставать. Она же поднималась, готовила завтрак и только потом будила сына. И никогда не спала голой. Сейчас она вовремя опомнилась и поняла, что была права, что попросила Сашика не входить.
        Александр Петрович ещё спал, Анна повернулась к нему и обняла. «Сколько я тебя ждала, а сейчас не пустила к тебе сына! Это не важно, что вы - отец и сын! Сашик никогда не видел в доме мужчину, а тем более в одной постели со мной. Не хочу, чтобы он начал ревновать и у вас испортились отношения. Пускай сначала привыкнет! А от себя я тебя больше не отпущу!» Она села, спустила с постели ноги и накинула рубашку. Всё правильно, стрелки часов показывали семь утра, это было обычное время, когда Сашик просыпался и начинался их день. Она встала, одёрнула застрявшую на бедрах ночную рубашку и подошла к будуару: «Дождалась! Я дождалась!» Она не спала почти всю ночь и слушала, что ей рассказывал Александр, и только к утру позволила сну настигнуть себя. Когда уснул Александр, она не помнила.
        Деревянный палисандровый гребень легко расчёсывал волосы, через зеркало Анна смотрела на спящего мужа. «Господи, сколько же ты вытерпел, пока…» Она надела мягкие туфли с белой выпушкой и тихо вышла из комнаты.
        Стук в дверь Александра Петровича разбудил. Он сразу понял, что это был сын, и что своим появлением в доме он, наверное, что-то нарушил, и что Сашику он хотя и отец, но при этом все же незнакомый мужчина, а отцом ему ещё надо стать. Поэтому, чтобы не нарушить их привычный распорядок, он сделал вид, что спит. Он просыпался и до этого, его сон был лёгкий и тревожный: каждый раз, очнувшись, он не понимал, где находится, но это было не купе, и не Мишкино зимовье, и не тайга, через которую он ехал на телеге. И тогда он с облегчением обнаруживал, что лежит раздетый, не в брюках и не в сапогах, и даже не в онучах, а на мягкой свежей постели, в комнате с белыми стенами не из брёвен, между которыми свисают мох и бороды пакли. Тогда он рукой под покрывалом нащупывал бедро жены, гладил её тёплую гладкую кожу, боялся разбудить и не мог перестать этого делать. И тогда сознание открывало, что он дома; и ему не хотелось снова засыпать, чтобы проснуться где-то далеко или быть ещё в пути.
        Он слышал, как Анна вышла.
        Сашик сидел на кровати и смотрел на маму, Анна подошла к нему, присела на корточки и прижала к груди его голову.
        - Сашик, ты рад, что папа вернулся? - спросила она и посмотрела сыну в глаза.
        - Конечно рад, мамочка! Я же его сразу узнал, он как на фотографии, он совсем такой же…
        Анна вытерла слёзы.
        - Ты почему плачешь, мамочка? Папа точно такой, как ты мне рассказывала… Можно мне к нему?
        - Это от радости, сынок, это от радости! Подожди, пусть он немного ещё поспит, он так долго к нам ехал!
        - А можно я покажу ему, как я его нарисовал?
        - Можно, но чуть позже, когда проснётся, хорошо? А почему ты вчера не показал?
        - А я забыл, а ночью вспомнил!
        - Конечно, покажи, а сейчас одевайся!
        Анна вышла из детской, взяла рукомойник, перекинула через плечо полотенце, налила в фарфоровый кувшин воды и тихо внесла всё это в спальню. Александр Петрович не спал, он сидел на высоко взбитой подушке и, когда она вошла, протянул руку.
        - Подойди ко мне, - попросил он. - У нас дверь не запирается?
        - Нет! - тихо засмеявшись, ответила Анна и поставила рукомойник и кувшин на подоконник. - Мне не от кого было её запирать! Дома я да Сашик. - И она присела на край кровати.
        Александр Петрович смотрел на неё не отрываясь.
        - Ты что? Почему ты на меня так смотришь? - тихо спросила она.
        - Я любуюсь тобой! - И он притянул её к себе.
        За дверью послышались шаркающие шаги, но это был не Сашик, потом хлопнула дверь, в ванной комнате застучал железный носик умывальника и раздалось громкое сморкание и прокашливание горлом.
        Они засмеялись в подушки.
        - Какой он смешной, этот Кузьма Ильич! Где ты его взял?
        В дверь постучали настойчиво.
        - Иди к нему, он тебя всё утро ждёт, - прошептала Анна и сказала громче: - Сейчас, Сашик, сейчас папа к тебе выйдет!
        Через несколько минут Анна стояла у зеркала и осматривала себя; она успела причесаться, надеть корсет и шуршащую нижнюю юбку с широким поясом. Корсет, волосы и юбка были одного оттенка - тронутая солнцем blonde. Лицо, плечи и открытые руки были белые, даже немного бледные, и она их никогда не пудрила. Она посмотрела на кисти рук, только что намазанные кремом, от этого в спальне легко пахло лавандой, сегодня её руки уже не горели болезненной краснотой. Анна немного растянула шнуровку на корсете и оправила юбку. За глаза её фигуру сравнивали с фигурой Иды Рубинштейн и шептались, что ей надо бы немного поправиться, а ей нравилось, она чувствовала себя лёгкой. И Александру нравилось, он говорил, что она светлая и воздушная, «как облачко». Корсет слегка жал, и она ещё немного растянула шнуровку и подтянула его за верхнюю кромку, подняв грудь. «Сейчас я уже не Ида Рубинштейн…» - подумала она, поставила ногу на пуф и стала надевать чулок. Она знала, что после родов немного налилась, и в груди, и в бёдрах, и очень боялась, как к этому отнесётся Александр. «А он, по-моему, даже не заметил или промолчал».
Анна выпрямила одетую в чулок ногу и легко повернулась коротким фуэте. Когда в танце «Семи покрывал» на сцене появлялась Ида Рубинштейн в роли Саломеи, служанки помогали ей выйти из паланкина и освобождали от лёгких полупрозрачных шалей, обёрнутых вокруг её стройного, необычно худого тела, и вот остаётся последняя шаль, самая прозрачная, полуобнажённая Ида - застывшая хрупкость, - она отбрасывала от себя и эту…
        «А Саша рассказывал, что мужчины в партере в этот момент начинали шевелить пальцами!..»
        …Ида открывала ногу, потом другую, «длинную и стройную, более чем у сказочных образов…».
        «Говорят, она сейчас в Париже… конкурирует с самим Дягилевым!..» Анна поставила другую ногу на пуф, и в этот момент в дверь постучали, Анна вздрогнула:
        - Сейчас, сейчас! Ещё пять минут, и я готова!
        Она не определила, кто стучал, муж ли, сын ли, и ей было радостно оттого, что она могла гадать - кто это был, ещё вчера всё было по-другому.
        Черная лакированная рессорная коляска легко шуршала резиновыми шинами по харбинской брусчатке и уже миновала железнодорожные пути и въехала на Офицерскую.
        Сашик и Кузьма Ильич сидели спиной к извозчику, оба крутили головой; Сашик что-то показывал старику в незнакомом ему городе; Кузьма Ильич, как и вчера, раз за разом с удивлением обнаруживал, что Харбин - это «никакой не Китай», и только крестился и шевелил губами, когда видел редких в русских кварталах китайских рикш: «Надо же, иноверцы! И людей взнуздали!», а иногда тихо плевался, когда рикши везли русских - дам или господ: «Прямо патриции античные! Настоящий Вавилон! Эх, Царица Небесная!»
        Сегодня утром его разбудил звон колоколов. Когда он проснулся, как обычно рано, то в первый момент даже не понял, что его разбудило. Он несколько мгновений вслушивался; звуки, которые коснулись его слуха, были знакомые, такие, как он слышал в детстве и в юности: тихие и густые колебания заполняли через открытое окно его комнату и вливались с тёплым разреженным утренним воздухом. Вдруг ударило совсем близко, очень звонко, как будто прямо в ухо, - во всех харбинских церквях оповещали о начале утренней службы. «Колокола!!! Господи Иисусе! Это же колокола!!!» Кузьма Ильич вскочил с кровати, стал одеваться, второпях не попадая в рукава и брючины новой одежды, и даже вспотел.
        Вчера вечером он слышал колокольные звоны, они долетали, но в доме было слишком шумно и суетно, это отвлекало, но он чувствовал, что слышит что-то знакомое и родное. До этого он не слышал колокольных звонов уже… «Сколько лет? На германской были походные церкви, у Верховного была своя, домовая, в Омске звонили, а после Омска мы только ехали или шли… А в Благовещенске… - Он попытался вспомнить, слышал ли он звон колоколов Благовещенского собора, но не смог. - Может, и звонили, а я не помню…» Он кое-как оделся и решил, что добежит до расположенного поблизости собора, мимо которого они вчера прошли, и вдруг вспомнил, что Александр Петрович обещал, что сегодня они все поедут к Иверской церкви и поклонятся праху генерала Каппеля.
        «Так! - подумал он. - Если я сейчас уйду, а они наверняка ещё спят, - они меня потеряют и поедут к Иверской сами, без меня!» Он сел на стул и посмотрел на часы. «Жалко будить. Ещё так рано! Но что же делать?» Вдруг он услышал, что у него за стенкой, в соседней комнате, в детской заскрипела кровать, зашевелился Сашик, это, наверное, он уже встал. Кузьма Ильич снова посмотрел на часы, было самое начало восьмого, он тихо постучал в стену, через секунду из детской также тихо постучали ему в ответ. Он услышал, как по полу зашлёпали туфли к двери, встал и открыл свою, - ещё с заспанными глазами, улыбающийся во весь рот, у его двери стоял Сашик.
        - Кузьма Ильич, вы уже встали? Мы едем?
        Справа и слева от коляски проплывала зелень молодых деревьев, пыхали гарью редкие автомобили, стучали по брусчатке кованые колеса ломовых телег, разъезжавшихся от железнодорожных складов, обгоняли и отставали лихачи. Александр Петрович, Анна, Сашик и Кузьма Ильич ехали в военную Иверскую церковь поклониться праху генерала Каппеля, поэтому Анна была в тёмном, скромном и закрытом. Александр Петрович - в чёрной шерстяной паре и в котелке с шёлковой лентой, и даже Сашик уговорил по этому случаю позволить ему надеть форму подготовительного класса коммерческого училища. Он изнывал от жары, но, гордый своей новенькой, ни разу не надёванной формой, терпел.
        Анна тоже томилась. Она промокнула платочком пот и поправила короткую вуалетку. Конечно, в такую погоду хорошо было бы ехать куда-нибудь на Сунгари: в ажурных перчатках, лёгком платье и с зонтиком! Но какая это была ерунда, ведь сейчас они едут все вместе.
        Александр Петрович смотрел на город и испытывал ощущение перевёрнутого дежавю: он уже всё это видел и не верил своим глазам, поэтому старался держать себя в руках и не давать воли чувствам, которые готовы были хлынуть.
        Он посмотрел на Анну.
        «Боже, как же ей жарко в этом платье! Как было бы здорово сейчас оказаться на Сунгари, взять лодку, она надела бы что-то светлое, лёгкое, воздушное, ажурные перчатки, зонтик, как бы это было весело!»
        Вдруг Сашик заерзал на сиденье и спросил:
        - Папа, а когда мы Кузьме Ильичу покажем Сунгари?
        Александр Петрович посмотрел на сына и подумал: «Почему он вчера показался мне таким маленьким? Он уже совсем большой!» - но Александр Петрович не успел ответить, их коляска уже сворачивала влево, и он увидел покрытый маленькими полукруглыми кокошниками шатер колокольни Иверской церкви.
        - Кузьма Ильич, оглянитесь!
        Лошади остановились, Кузьма Ильич первым сошёл с сиденья и, не оглядываясь, только подхватив за руку Сашика, мелкими шагами засеменил в ограду.
        - Кузьма Ильич, а вы видели генерала Каппеля? - спросил Сашик, старательно и широко вышагивая рядом со стариком.
        Кузьма Ильич почувствовал, как в его руке потеет маленькая ладошка.
        - Видел, Александр, видел, но я тебе потом всё расскажу, а теперь давай поклонимся Господу нашему Иисусу Христу! - Тельнов остановился у входа и размашисто перекрестился.
        В это время из открытых дверей вышел дьякон: в чёрной рясе, с крестом на груди и маленькой планкой ордена Святого Георгия с «веточкой». Он был молод, лет тридцати, не больше, с короткой стрижкой смоляных волос, подкрученными кверху гвардейскими усами и аккуратной эспаньолкой.
        «Ни дать ни взять - офицер!» - невольно залюбовался им Тельнов.
        - Батюшка, а куда тут к Владимиру Оскаровичу?
        Дьякон коротко кивнул, и Кузьме Ильичу представилось, что он ещё должен был щёлкнуть каблуками, но вместо этого дьякон сделал мягкий жест рукой и пригласил Тельнова и Сашика последовать за ним.
        Александр Петрович помог Анне выйти из коляски, снял котелок, вытер со лба пот и протёр котелок изнутри.
        - Припекает тут у вас!
        - Да, Саша, сегодня жарко, а ночью дождик прошёл, и ничего! Можно было в другой день приехать или утром, пораньше! - сказала Анна.
        - Можно, Анни, конечно, можно, но ты же видишь, что со стариком происходит и как ему не терпится.
        - Да, да, конечно! И пусть их! По-моему, Сашику с ним интересно. Пойдём в тень или в храм?
        - В храм!
        - Давай закажем поминальную и поставим свечи.
        Иверская церковь, куда они приехали и где был похоронен генерал Каппель, была освящена после Японской кампании, её построили и расписали офицеры и солдаты в память о своих погибших товарищах. Она стояла немного выше Офицерской улицы, рядом с ней ещё не было ничего построено, и её не загораживала зелень.
        Они вошли в ограду, Анна по привычке взяла мужа под левую руку и плотно прижалась.
        «Вот так вы возвращаетесь! Каждый по-своему!»
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Глава 1
        Александр Петрович стоял возле зеркала и пытался вставить ножку запонки в тесную прорезь туго накрахмаленной новой манжеты. Золотая запонка не слушала пальцев и выскальзывала, у её ножки был пружинный механизм, который оказался очень хитрым и капризным, и поэтому, как только ему удавалось хотя бы немного просунуть ножку в маленькую, круглую, плотно обмётанную петлю манжеты, механизм запонки срабатывал, ножка щёлкала и складывалась, и всё начиналась сначала. Александр Петрович терпел, тихим, почти неслышным голосом ругал всё новое, а в особенности мелкие предметы и так туго накрахмаленные манжеты. В какой-то момент он почувствовал, что надо передохнуть, и оглядел комнату.
        - Чем вы заняты, Кузьма Ильич?
        - Да вот, читаю ежедневную демократическую газету «Заря».
        - Несколько номеров сразу? Я вижу у вас их в руках несколько!
        - Да, с самого Нового года!
        - И что там интересного?
        - Всё интересно! На улице с Рождества такой собачий холод, что носа не высунешь, а почитаешь, и вроде как везде побывал. Вот, к примеру, послушайте! - Тельнов поправил очки и немного откинул голову. - Вот послушайте: «Вторник, 1 января 1924 года. Номер первый! Поздравления с Новым годом!» Целиком страница, понимаете ли. - Он прокашлялся. - «Торговый дом «И.Я. Чурин и Компания». Просит своих уважаемых покупателей принять его поздравления по случаю Нового года». А? Это, значит, и нас с вами!
        Александр Петрович снова взялся продевать запонку.
        - Что ж тут такого? - Он опустил подбородок на грудь и от этого говорил сдавленным голосом. - Вчера Анни закупила там половину мясного прилавка, а по моему заказу нам сегодня привезли дюжину «Шато»!
        Тельнов пошелестел газетой и отодвинул её от себя ещё чуть дальше.
        - А вот ещё: «Художественное кабаре «АльказарЪ» в отеле «Хокуман», тут даже телефон имеется, «40 -18», «поздравляет уважаемых посетителей с Новым годом». И так дальше! Вот… - Кузьма Ильич поднял глаза и увидел, что Александр Петрович, не отрываясь от своего занятия, пошёл к двери. - А вы куда? Я ещё не дочитал, тут много, целая страница…
        - Перво-наперво, Кузьма Ильич, - Александр Петрович остановился, - вам, наконец, следует купить новые очки и не портить глаза, и второе: не выбрасывайте этот номер!
        - Это почему? - спросил тот и положил газету на колени.
        - Не зна-а-а-ю! Но вот такая мысль пришла в го-о-олову!.. - растягивая слова, сказал Александр Петрович, довольный тем, что ему наконец-то удалось справиться с запонкой.
        Он облегчённо вздохнул, отвернул от двери, подошёл к средней створке шифоньера, посмотрел на себя в зеркало и поправил пластрон и бабочку.
        - Вот так, Кузьма Ильич!
        - Хорош, кавалер, истинно хорош, - промолвил Кузьма Ильич и пожевал губами. - Жаль только вот - не в мундире! А всё ж ответьте мне, почему не выбрасывать?
        - Пусть хранится! Не знаю я, Кузьма Ильич! - Александр Петрович одёрнул фрак. - Анни! Ты готова? - крикнул он в коридор и обернулся к Тельнову: - А мундир, уважаемый Кузьма Ильич, хорош при орденах!
        Тельнов задумчиво покачал головой:
        - Что правда, то правда! На балу будут и те, кто эти ордена получил, сидя здесь, у них, конечно, всё при себе! А ваши ордена… - горестно протянул он.
        Александр Петрович ухмыльнулся, открыл левую створку шифоньера и достал деревянную китайскую лакированную шкатулку, открыл её и вытащил двух Георгиев и Анну с мечами четвертой степени «За храбрость».
        У Кузьмы Ильича открылся рот.
        - Сохранили?! Как удалось? Если бы большевики… да за это вас…
        - Половина большевиков сами такие имеют, Кузьма Ильич, а мундир… мундир и сшить можно, да только…
        Александр Петрович не договорил: в этот момент в гостиную вошла Анна, она на секунду замерла, глядя на в один миг остолбеневших мужчин, и поправила на левом запястье золотую спираль браслета в виде змеи с глазами из синих сапфиров. На ней было длинное тёмно-синее бархатное платье на тонких бретельках, на оголённых плечах лежал золотой газовый шарф с синей каймой, а высокую прическу держал изящный золотой гребень из перевившихся змей с такими же, как на браслете, глазами из синих сапфиров.
        - А вот и я! Осталось только взять сумочку!
        Когда стих звук последнего сказанного ею слова, в комнате повисла тишина.
        - Ну что вы, дорогие мои? Саша, раз-два-три, отомри! Я её уже приготовила, - быстро заговорила Анна, стараясь не показывать своего смущения. - Вон же она лежит - на рояле!
        Поражённый красотой жены, Александр Петрович сделал несколько неуверенных шагов по направлению к купленному год назад роялю, Кузьма Ильич продолжал сидеть с прямой спиной и опущенной на колени газетой.
        - Польска краля! - замершими губами промолвил он. - Марина и Сигизмунд!
        - Полноте, Кузьма Ильич! - засмеялась Анна. - Марина была дурнушка! Шучу, конечно, но её прижизненных фотографических карточек не сохранилось.
        - И даже дагеротипов, только чёрно-белые гравюры, - тихо сказал Александр Петрович, взял с крышки рояля театральную сумочку из золотой парчи и подал её Анне.
        В комнату вбежал Сашик и тоже на секунду замер.
        - Мама. - Он стоял с открытым ртом. - Ты такая красивая. Я тебя такой никогда не видел.
        Александр Петрович обернулся к сыну.
        - Сашик, как тебе не совестно, мама у нас всегда красивая, - сказал он и встал рядом с Анной.
        - А вы скоро вернётесь?
        Анна присела к сыну и поправила короткий пиджачок с бархатным воротником.
        - Нет, мой дорогой! Мы сегодня вернёмся не скоро. Ты ложись спать, тебе завтра на ёлку.
        - А кто меня отведёт?
        Кузьма Ильич успел прийти в себя, но невольно ещё продолжал любоваться этой красивой парой.
        - Я, внучек! Я тебя отведу, а теперь маме и папе не мешай, и давай мы с тобою почитаем.
        Сашик оторвал взгляд от матери и посмотрел на Тельнова:
        - Опять историю Пунических войн?
        Тельнов улыбнулся:
        - Ну если не хочешь историю Пунических войн, то найдём что-то другое.
        Анна накинула поверх высокой причёски тонкий пуховый платок, подставила плечи под шубу, надела её апаш и сказала:
        - Нам нельзя опаздывать, Бэ Вэ этого не любит.
        В это время с улицы послышались квакающие гудки клаксона.
        - Вот, Саша, видишь, и таксомотор уже подали.
        Когда они ушли, Сашик спросил:
        - Кузьма Ильич, а кто такой Бэ Вэ?
        Тельнов посмотрел на него поверх очков:
        - Бэ Вэ - это Борис Васильевич Остроумов - управляющий дорогой, а чтобы тебе понятно было - считай, что хозяин всей нашей русской Маньчжурии!
        Глава 2
        В спальне назойливо тикали часы, Александр Петрович открыл глаза и понял, что утро уже давно прошло. Рядом тихо, почти неслышно, дышала Анна, её светлые волосы падали через лоб, закрывали половину лица и лежали рассыпанные по подушке. Александр Петрович с благодарностью посмотрел на неё, осторожно откинул одеяло и постарался встать с кровати так, чтобы её не потревожить. Вдруг мимо их двери громко простучали шаги в сторону детской, а на крыльце глухо затопали валенки, обивая на пороге снег, потом послышались шаркающие звуки веника и стук хлопнувшей двери.
        Анна открыла глаза, убрала с лица волосы и посмотрела на мужа:
        - Который час, Саша?
        - Начало первого!
        - Надо же? Начало первого, а такое ощущение, что мы совсем не спали!
        - Сашик со стариком уже вернулись с ёлки.
        - Я слышала! - Анна откинула одеяло, встала, похлопала ладошками по щекам и протянула руки к мужу. - Иди ко мне! Тебе нравится танцевать фокстрот?
        Александр Петрович обнял её и крепко прижал:
        - Ты была вчера само чудо!
        Анна слегка отстранилась и внимательно посмотрела на него.
        - Ты была самая красивая… во всём Харбине…
        Анна молчала и смотрела на него.
        - Как тебе удалось сохранить и браслет и гребень… как тебе это удалось?
        Анна уткнулась ему в грудь:
        - Это же твой свадебный подарок…
        Она сжалась в комок и с улыбкой подумала: «Это было непросто!», потом откинула поднятые вверх руки, крепко сжала кулачки и долго и сладко тянулась.
        - А-ах!!! - выдохнула она. - А ты не ответил на мой вопрос!
        - Нравится! Только я чувствую себя рядом с тобой как медведь, которого не вовремя подняли из берлоги!
        - Неправда! Ты прекрасно танцуешь - и вальс, и танго, и особенно… фокстрот!
        - Тебе вчера аплодировал весь зал…
        - Ты меня ревновал?
        - А как же!
        - Нет! Правда, ревновал?
        - Как Пушкин Наталью Николаевну!
        Анна упёрлась кулачками ему в плечи и изогнулась - лёгкая и такая изящная.
        - Ты меня правда… ревновал? - Её щёки были пунцовые, а глаза сверкали. Она глубоко вдохнула.
        - Только один раз!
        - Когда? - Она медленно и тепло выдохнула.
        - Когда ты вальсировала с Бэ Вэ!
        Анна рассмеялась:
        - Так ты меня ревновал к Остроумову? Как можно? Он уже старый и такой маленький…
        - Однако танцует он, как сказал бы Кузьма Ильич, изрядно!
        Анна освободилась от объятий мужа, закружилась, потом остановилась и сказала:
        - А ты знаешь? Я сама от него не ожидала, он производит впечатление человека резкого, угловатого, а оказался такой лёгкий…
        - Мама! - вдруг послышалось из-за двери. - Папа! Вы уже проснулись? К вам можно?
        - Через секунду! - прокричала Анна и накинула шёлковый золотистый халат. - Входи, сынок!
        Сашик вошёл в спальню, он ещё не переоделся и хотел похвастать своим маскарадным костюмом, в котором только что был на ёлке, шагнул вперёд, снял шляпу с плюмажем и сделал манерный поклон, его игрушечная шпага задрала вверх голубой мушкетёрский плащ и царапнула по двери.
        Анна также манерно присела, Александр Петрович приветствовал вошедшего кивком.
        - Мадам! Сир! - сказал Сашик, не распрямляясь.
        - Шевалье! - Анна протянула ему руку. - Вы ещё молоды, но я разрешаю вам прикоснуться к моей руке…
        Александр Петрович сдвинул брови и сделался серьёзным:
        - Ни в коем случае, молодой человек, мне придется потребовать у вас сатисфакции…
        Анна обернулась к нему:
        - Сир! Какая сатисфакция, он ещё мальчик…
        Все трое улыбались, готовые рассмеяться, но старательно выдерживали серьёзные мины.
        - Мадам! - сказал Александр Петрович и поклонился Анне. - Этот, как вы изволили выразиться, мальчик надел перевязь капитана королевских мушкетеров и осмелился к вам приблизиться без моего разрешения! Шевалье!..
        В дверь опять постучали, и послышался голос Кузьмы Ильича:
        - Маленький Ли спрашивает, когда накрывать чай?
        Александр Петрович сделал вид, что не услышал вопроса из-за двери, и встал против сына в атакующую позицию:
        - Итак, молодой человек! Вы принимаете мой вызов?
        Сашик удивлённо посмотрел на него, но тут же сообразил и тоже встал в атакующую позицию:
        - А когда король в пижаме, разве он может вызывать на дуэль?.. - Сашик не успел договорить.
        - Ну конечно не может, - рассмеялась Анна. - Король может только повелевать…
        - Ах так?
        Александр Петрович сделал два быстрых скользящих шага, как на фехтовальной дорожке, и подхватил Сашика на руки:
        - Зато гвардейский офицер всё может! Даже если он в пижаме!!!
        В дверь снова постучали.
        - Да, да, Кузьма Ильич, через полчаса мы будем к чаю…
        Анна со счастливым лицом подошла к мужу и сыну и обняла их.
        - Какие вы смешные, оба! Как я вас люблю! С Новым годом!
        - И тебя с Новым годом! - выдохнули оба.
        Когда Александр Петрович и Анна наконец вошли в гостиную, Сашик, уже переодетый, лежал на ковре перед картой Евразии, а Кузьма Ильич, как будто со вчерашнего дня ничего не изменилось, снова сидел в хрустком кресле и держал в руках номер газеты «Заря».
        - Кузьма Ильич! - спросил его Александр Петрович. - А почему бы вам не почитать других харбинских газет или, например, шанхайских?
        Старик удивлённо посмотрел на него:
        - Каких?
        - Ну… - Он задумался. - В Харбине издается около десятка газет, есть журналы, например «Рубеж»!
        - А зачем мне другие газеты? Я читаю эту с самого первого номера. - Он сложил её и повернул лицевой стороной. - Хорошая газета, «харбинская, демократическая», зачем мне другие?
        - Так, может быть, в других газетах по-другому пишут!
        - Пишут-то, может быть, и по-другому, а дела-то те же самые! Вот, к примеру, что о вас пишут! - И он поднял вверх палец.
        - Интересно, что о нас пишут. - Анна посмотрела на мужа.
        Тельнов продолжал держать палец.
        - «Заря», 13 января 1924 года, заметка называется «Вчерашний бал в Желсобе. Капище фокстрота. Корреспонденция с бала…».
        - А что такое капище? - спросил Сашик, не отрываясь от карты.
        Взрослые переглянулись.
        - Вон стоят Брокгауз и Эфрон, ты можешь с этим вопросом обратиться к ним, - спокойно ответил Александр Петрович. - Продолжайте, Кузьма Ильич.
        Но Кузьма Ильич уже отвлёкся:
        - Очень полезный совет, молодой человек, вам и вправду для пользы дела надо иногда открывать умные книги…
        - А что такое, Кузьма Ильич, - спросила Анна, она раскладывала по розеткам варенье.
        - Ничего особенного, но молодой человек изволили надеть костюм мушкетера его величества короля Франции Людовика Тринадцатого и при этом обещали вызвать на дуэль каждого мальчика в классе, если кто-то рискнёт прийти в таком же маскараде, а о реформах его высокопреосвященства кардинала Де Ришелье и слыхом не слыхивали!
        Анна и Александр Петрович переглянулись.
        - Знаю я о его реформах, у Дюма в «Трёх мушкетёрах» всё написано, - не поднимая головы, пробурчал Сашик и тут же вскинул глаза. - А в следующем году я сделаю форму красноармейца - такой в классе ни у кого не будет, и не надо будет никого вызывать на дуэль! - Он обвёл всех мечтательным взглядом. - Это так здорово, представляешь, мама, такой высокий шлем, как у Ильи Муромца, и синяя звезда, большая! Здорово, да?
        В комнате воцарилась тишина, был слышен только стук ножа из кухни, где повар Чжао готовил обед, и поскрипывание кресла-качалки Александра Петровича.
        Он серьёзно посмотрел на сына:
        - Хорошо, Сашик, хорошо, - доживём до следующего года. Только эту форму, как у Ильи Муромца, шили для нашей армии, для императорской. Мы ещё поговорим с тобой об этом. Продолжайте, Кузьма Ильич!
        Старик поправил очки и начал читать статью:
        - «Никогда, нет, вы должны поверить, что воистину никогда, Железнодорожное собрание, да что Железнодорожное собрание…» - Кузьма Ильич опустил газету и спросил: - Вам как, с выражением? - Он постарался придать своему лицу значительность.
        - Можно с выражением, - сосредоточенно ответила Анна, расставляя на столе чайные чашки и принимая из рук боя Ли вазу с печеньем.
        - Как изволите! Так вот, продолжаю, с выражением: «…вообще ни одно бальное помещение в Харбине от дня основания города не вмещало в себя таких толп народу, как вчера. С девяти часов вечера и до полуночи автомобили выбрасывали всё новых и новых мужчин и женщин всех возрастов, всех социальных градаций и темпераментов… И сразу же, ещё в вестибюле они попадали в сказку…»
        В этот момент в комнату вошёл повар с кипящим самоваром.
        - «Харбин наголодался!.. - продолжал Кузьма Ильич. - Этими двумя словами Бэ Вэ Остроумова определяется причина головокружительного успеха вчерашнего празднества…»
        - Браво! Браво! - Оглядывая стол, Анна хлопнула в ладоши. - «Харбин наголодался!» Все к столу! Кузьма Ильич, продолжим после чая. - Она посмотрела на часы. - В пять часов у нас будут гости, и до этого времени никто не получит ни крошки.
        Кузьма Ильич посмотрел на Анну, на Александра Петровича и на Сашика:
        - Вы пейте! Аннушка, налейте мне, если вам не трудно, а я печенья не буду, утром кушал, а пока почитаю. Вы ведь с утра газет в руках не держали?
        - Воля ваша, Кузьма Ильич! - ответила Анна.
        Старик придвинулся ближе к столу и осторожно прихлебнул из горячей чашки:
        - Так вот, я продолжаю: «…никогда не текла такой сплошной лавиной толпа по лестницам, коридорам и проходам Желсоба. Никогда Желсоб не горел пляской таких бешеных огней, как горел и переливался он вчера. Никогда не звучало одновременно под одними и теми же сводами столько фокстротных оркестров. Никогда так сильно и так разнообразно не были украшены залы, гостиные и фойе Железнодорожного собрания. Никогда не собиралось столько фраков при белых пластронах и подчёркнуто строгих смокингов… - Кузьма Ильич читал действительно с выражением, меняя интонации, повышая и понижая голос. - И уж конечно, никогда, ни на прошлогоднем остроумовском балу, ни на каком другом, не было такого умопомрачительного обилия изысканных туалетов, как вчера…»
        При этих словах Кузьма Ильич посмотрел на Анну и Александра Петровича.
        - Даже представить себе не могу! - сказал он, но, не услышав ответа, продолжил чтение: - «Остроумов превзошёл все свое организаторское прошлое. Превзошёл самого себя! Пляска огней. Томные и шипящие звуки пряной мелодии. То ослепительный свет люстр. То сине-пурпуровый полумрак фокстротных капищ. И эта мельница электрических лампионов в большом фойе…»
        Он читал и не замечал, как переглянулись Анна и Александр Петрович, в какой-то момент он только почувствовал, что в гостиной всё стихло, ему стало любопытно, и он, заглянув на несколько строчек вперёд и не переставая читать, поднял глаза и тайком, исподлобья оглядел комнату: Анна протирала салфеткой чайные и десертные ложки, Александр Петрович качался в кресле и, как показалось Кузьме Ильичу, слушая его чтение, устремился взглядом куда-то вверх. Сашик, упёршись подбородком в кулаки, лежал перед картой и болтал согнутыми ногами, и вдруг спросил:
        - Кузьма Ильич, а что такое «лампионы»?
        Тельнов вздрогнул, но не успел ответить.
        - Это такие лампы, очень большие и яркие, - ответила за старика Анна Ксаверьевна.
        - А-а, понятно, - сказал Сашик и снова уткнулся в карту.
        Кузьма Ильич глянул на Анну и Александра Петровича, увидел, как они переглянулись, улыбнулся и подумал: «Какая замечательная пара, и зачем я отвлекаю их своим бормотанием?»
        Газетные строчки были набраны криво, было видно, что шрифты в типографии «Зари» уже старые, но ни это, ни его мысли не помешали старику увидеть то, что вчера ночью происходило в Железнодорожном собрании, и он продолжил:
        - «Строгая, величавая, законченная, в прямых и благородных линиях красота античного портала с его грандиозной колоннадой в главном зале.
        Капризный полумрак уютной «засыпкинской» гостиной.
        В ней особенно нежно воркует банджо джесса…»
        - Да! - задумчиво уронила Анна Ксаверьевна. - Красиво было…
        «…Бар внизу, бар наверху… - продолжал Кузьма Ильич, - бар в русской буйной росписи ковров и красок. Столы, ломившиеся вчера яствами в ресторане. Стойки с шампанским, стойки с крюшоном. Уголки коктейля. Буфет демократический. Буфет фешенебельный. Буфет дам-патронесс, а рядом ниша, в которой орудуют одни бои в белых хитонах…»
        - И вкусно! - добавила Анна.
        «И киоски, киоски без конца и края. Кто был вчера в Желсобе? Ей-богу, легче сказать, кого в нём вчера не было. Вся иностранная колония, все экспортные фирмы: с женами, с чадами и домочадцами. Вся служилая лавина: управленская, правленская, даже те, кто мог освободиться с линии. Консула. Коммерсанты. Инженеры. Педагоги. Японцы. Китайцы. Военные. Штатские. Генералы и (даже) адмиралы. Адвокаты. Пристань и Новый город. Молодёжь и старики, такие старики, что их поддерживали, когда они хотели сойти по крутым желсобовским лестницам.
        А главное, дамы, дамы и дамы…
        Подобного вчерашнему обилию туалетов не запомнят даже старожилы харбинских мод…»
        - Наряды действительно были недурны! - вставил слово Александр Петрович.
        «…Женщины самых разнообразных возрастов, форм и фигур, брюнетки, блондинки, женщины в парче и строгих чёрных «робах». Женщины крашеные и зардевшиеся естественным румянцем, после истомы фокстротных касаний…»
        - А что такое «фокстротные касания»? - спросил Сашик и обвёл всех взглядом.
        - Продолжайте, Кузьма Ильич! - отреагировала Анна Ксаверьевна. - Ты ещё не дорос, сынок, я тебе потом объясню.
        Однако Сашика ответ на заданный им вопрос уже не интересовал, - так он был увлечён картой. Взрослые опять с улыбкой переглянулись, и Кузьма Ильич снова стал читать:
        «…И над всем этим плывёт и зыбит тягучий, во все поры собрания проникающий дурман танца. Почти не было людей, которые соблазнились бы картами или предались сознательному чревоугодию…»
        Статья с описанием чудес вчерашнего новогоднего бала в харбинском Железнодорожном собрании заканчивалась, уже был виден последний абзац, финал, но Кузьме Ильичу хотелось, чтобы она была длинная, как какой-нибудь старинный роман. Он дочитывал уже в полной тишине, только Анна Ксаверьевна и бой Ли ещё позванивали столовым серебром, и он вспомнил себя в детстве, рядом с величественной, освещенной множеством ярких факельных огней колоннадой Благородного собрания, куда на Рождество съезжалась вся московская знать. Он, как маленькая рыбёшка, затесывался в толпу охотнорядских зевак, которую у парадного подъезда со стороны Большой Дмитровки сдерживали полицейские с белыми витыми шнурами на шинелях, за них хотелось дернуть и послушать, не зазвенит ли что-нибудь. Полицейские были добрые, они даже улыбались и перемигивались между собой, никого не били, и от них на свежем морозном воздухе вперемешку с растоптанным на мостовой конским навозом слышался мягкий водочный перегар. «И подносили служивым! Изрядно подносили! А я… - закончив читать статью, подумал Кузьма Ильич и сложил газету, - пойду-ка я отдохну,
пока не пришли гости!»
        - А вы хороший чтец, Кузьма Ильич! - сказала Анна.
        - Да, дедушка, не как пономарь на молитве, - неожиданно подытожил Сашик.
        Глава 3
        Напольные часы в большом деревянном футляре с блестящим маятником и тяжёлыми бронзовыми гирями за высокой стеклянной дверцей пробили пять часов. Александр Петрович открыл свой хронометр на новой золотой цепочке, которую на Рождество подарила ему Анна, и из-под крышки с орлами прозвенел гимн. Вошёл повар Чжао, и они втроём, Анна была рядом, оглядели накрытый к приходу гостей стол.
        Чжао позвал Ли, что-то сказал ему, тот выбежал в сад и вернулся с хрустальным графином, только что вытащенным из снега.
        Александр Петрович взял графин в руки, с графина на ковер капал таявший снег, и внимательно осмотрел.
        - От Церцвадзе? - спросил он.
        - Так! Еси! Моя на Китайский улица бегай, хозяина водыка сама носи, «На!» - говоли, «Александла Петловици пей!» - говоли, «Хвали Сельвадзе!» - говоли! - выпалил бой.
        - Молодец! - Александр Петрович снова посмотрел на часы. - Хорошо, не давай остыть, положи снова в снег. Ну что, Анни, будем ждать?
        Ли осклабился, поклонился, повторил: «Маладёза!» - и выскочил с графином из гостиной.
        Анна Ксаверьевна обошла стол, накрытый на девять персон.
        - Николай Аполлонович позвонил и сказал, что у них дочь заболела, но обещал заглянуть хотя бы ненадолго, а от Николая Васильевича известий не было, должно быть, всё в порядке. А ты, пока ожидаем, не выпьешь, ну вот хотя бы коньяку для аппетита?
        - С тобой выпью, а что тебе налить?
        - Можно «Шато»! Ли! - позвала она. - Открой вот эту бутылку!
        - Не надо, я сам открою, подай мне штопор!
        Александр Петрович открыл вино.
        - Ли! - на сей раз позвал он. - Принеси лимон, только нарежь его колечками. А ты чем закусишь?
        - Ветчиной со спаржей, она такая аппетитная! Если они задержатся, я не выдержу! - сказала Анна и наколола на вилку тонкий полупрозрачный кусочек ветчины.
        В это время с улицы послышался топот копыт и скрип колёсных тормозов.
        - Ну вот и ладно, - сказал Александр Петрович. - Стоит поднять первую рюмку, и гости тут как тут! Пойду встречу. А ты выпей - пока они разденутся, пока рассядутся…
        Анна отпила глоток, откусила ветчины и, в последний раз придирчиво оглядывая стол, произнесла:
        - Интересно, кто это - Байков или Устряловы?
        - Сейчас увидим!
        Через минуту Анна услышала, как захлопали двери, затопали башмаки и зашуршал веник, очищая с обуви снег. В прихожей было тесно, там встречали гостей Александр и бой Ли, забиравший пальто и шубы, и она решила, что будет встречать гостей здесь, в гостиной.
        «Сколько же мы тут живём? - обходя вокруг стола и поправляя приборы и салфетки, подумала она. - С января 1911 года!
        Боже мой, точно с января? Надо будет спросить! Если да, то как раз в эти дни! Также был Новый год или Крещение, сейчас уже не помню. Но если так, - значит, можно отпраздновать тринадцать лет, как мы в Харбине и в этом доме. Тринадцать! А можно ли праздновать тринадцать?..»
        - Кузьма Ильич! - обратилась она. - А вы знаете, что мы с Александром Петровичем в этом доме живём уже тринадцать лет? На днях будет годовщина или уже годовщина!.. Надо отпраздновать!
        Тельнов был в гостиной и тоже осматривал стол; он отдохнул после чая и пришёл сюда десять минут назад.
        - Отчего же, матушка, не отпраздновать?
        Анна посмотрела на него:
        - А ничего, что тринадцать? Число-то какое!
        - Да не вижу я в этом числе ничего дурного, у Бога все числа - и дни, и часы, и годы - Божий, можно и отпраздновать. Самое главное… - Но он не успел договорить, в проёме открытой двери появилась молодая красивая женщина в свободном платье и с крокодиловой сумочкой на локте.
        - Наташа! Наталья Сергеевна! - Анна всплеснула руками и пошла к гостье. - Как я рада вас видеть! Вы после нашей последней встречи так похорошели. А почему я не видела вас вчера на новогоднем бале?
        Гостья подошла к Анне Ксаверьевне и обняла её.
        - Наташенька, - снова заговорила Анна, - на улице мороз, а вы бледненькая, что с вами?
        Наталья Сергеевна пошептала что-то на ухо Анне, и та всплеснула руками:
        - Да что вы говорите, вот это новость! Я вас поздравляю, голубушка, и что, когда?.. - спросила она, повернулась к Кузьме Ильичу и заговорщицки промолвила: - А вы нас не подслушивайте, это наши, женские тайны!
        - Помилуй, господи! Какие тайны. - Кузьма Ильич поднялся с кресла. - Вы только посмотрите на неё, у неё всё на лице написано, знаете ли, а вы говорите - тайны! Ну да ладно, вы тут… конечно, между собой, а я пойду встречать Николая Васильевича.
        - Хорошо, Кузьма Ильич, встречайте, и будем звать к столу.
        За столом, недавно покинутым мужчинами, оставались Анна Ксаверьевна, Наталья Сергеевна Устрялова и крутился Сашик. Из-за беременности Натальи Сергеевны Анна попросила в гостиной не курить, и мужчины перешли в кабинет, где уже был накрыт десерт и приготовлено всё необходимое для преферанса.
        Сашику сегодня было скучно, потому что никто из обещанных детей не пришёл, и он не знал, чем себя занять.
        - Сашик, я понимаю, что ты грустишь. Не грусти, завтра мы позовём всех, кого ты захочешь! А пока… даже не знаю… займи себя чем-нибудь.
        Анне перед сыном было неловко, но она была занята разговором с Натальей Сергеевной и не нашлась чем его развлечь.
        Глава 4
        Талья выходила длинной, и в кабинете было сильно накурено. Игравшие этого не замечали. Только что на стол была брошена последняя карта; Тельнов тщательно тасовал колоду, а Байков, сидевший до этого на прикупе, записывал результаты последней игры. Он закончил расчёты, написал цифры в «пуле» и в «горе», стёр щеточкой лишние записи, уложил мел в коробку и откинулся на спинку стула.
        - Да, Саша, скажу я тебе, отменный у вас с Анной Ксаверьевной повар! - Всю игру Байков старался сидеть прямо, переживал и пытался отдышаться. - Объелся, право слово!
        - По наследству достался! - внимательно глядя на руки Тельнова, сказал Адельберг.
        Третий игрок - Николай Васильевич Устрялов - встал из-за стола, чтобы размять ноги после долгого сидения за праздничным ужином и за картами, и подошёл к рабочему столу Адельберга.
        - С вашего позволения, - спросил он.
        - Конечно, Николай Васильевич, если вы там что-то разберёте, - ответил Александр Петрович. - Там у меня сплошная топография.
        Устрялов взял в руки несколько ватманских листов, посмотрел их и положил:
        - Да тут действительно трудно что-то понять, - вижу, что это Малый Хинган и берег Амура, и больше ничего. А кстати, я тоже хотел поинтересоваться чудесами вашего повара…
        - Особенно удался ему гусь, до сих пор вкус во рту стоит! Изумительно! - подтвердил Байков.
        Адельберг оглядел гостей:
        - Повар Чжао достался нам от наших бывших соседей, китайской семьи, у которой мы откупили вторую половину дома. Ему очень понравилось готовить русские блюда, и он добавляет к ним что-то из китайской кухни. А тебе, Николай, отвечу - это был не гусь, а «пекинская утка».
        Байков удивился:
        - Я слышал о «пекинской утке», но никогда не пробовал её и, признаться, китайскими кушаньями немного брезговал, а здесь… - Он развёл руками. - Чем отличается наш гусь от «пекинской утки»?
        - Отличия серьёзные, наш гусь гуляет и клюёт, что ему вздумается, а «пекинскую утку» - это блюдо, кстати, императорской кухни - кормят специальным зерном, дают вина и не дают двигаться. Чжао откармливает их у себя дома, и как он это делает - мы с Анной даже не вмешиваемся.
        - Ну тогда, если ты не против, я хочу выразить твоей супруге особую признательность за сегодняшний ужин - всё было отлично! И если ты позволишь - иногда одолжить на время твоего повара!
        - Сделай милость! А что у нас с игрой, Кузьма Ильич? Вы так тасуете, что на картах все картинки сотрёте!
        - Да, Кузьма Ильич! - обратился к нему Устрялов.
        Тельнов положил перетасованную колоду на стол и обвёл всех взглядом:
        - Готово!
        Байков развернулся к нему:
        - Кузьма Ильич, у вас лёгкая рука, если сдадите хороший прикуп, я с вас сотру «зуб».
        - Как снесёте! - ответил Тельнов и пододвинул к нему колоду; Байков снёс, Тельнов поправил очки и начал сдачу. - Прикуп - парой или по одной? - с ехидцей спросил он.
        Уже взявшийся за машинку для набивки папирос Адельберг удивился:
        - Хитрите, Кузьма Ильич, всё как-то по-своему норовите. Конечно, по одной!
        - Уж какая тут хитрость? - У Тельнова было игривое настроение, ему, чтобы закрыться, не хватало всего лишь нескольких очков. - Что по одной, что парой. Ну, по одной так по одной!
        Карты летели на стол и мягко падали перед игроками.
        - А вот и прикуп!
        Он закончил сдачу, сидевшие за столом открыли карты и начали их изучать. Тельнов воспользовался моментом и подглядел к соседу:
        - Никак на мизэр-с идёте-с, Николай Васильевич? Если прикуп выпадет подходящий, правда, что ли, сотрёте с меня «зуб»?
        Не отрываясь от своих карт, Адельберг сказал:
        - Накажем, Кузьма Ильич! Николай Аполлонович сотрёт, а мы с профессором вам его нарисуем!
        - Николай Аполлонович! - обратился к Байкову Устрялов. - Вы уже записали последнюю игру?
        - Записал, Николай Васильевич!
        - И что там?
        - Своя игра! Вы прошлись без ремиза, взяли свои три виста, хотя одним могли бы поделиться с Александром Петровичем…
        - Ничего, я не в претензии. - Адельберг сложил карты и взялся разливать коньяк. - Играли лёжа, и я мог спокойно покурить. Чей заход?
        - Твой, Саша! - Байков заметно волновался и стучал картами по столу.
        - Не торопи меня, а то я пролью, - сказал Адельберг. - Я - пас!
        Устрялов ещё раз глянул в свои карты:
        - Два паса!
        - «Два паса в прикупе - чудеса!» - сказал Тельнов и теперь уже сам забарабанил пальцами по лежавшему рубашкой наверх прикупу. - Ну-с! Николай Аполлоныч, господин полковник, что там у вас: «Лучше без одной на шестерной - чем одну на распасах»? Но чувствует моя душа - падать будете!
        - Не мешайте, Кузьма Ильич! Пусть Николай Аполлонович подумает, у него вон какая гора, - вмешался Адельберг и взялся за рюмку.
        Кузьма Ильич, сидя на своём стуле, пытался заглянуть к Байкову.
        - Вам, Александр Петрович, легко говорить, вам сегодня карта вся лист в лист ложится, как говорится: «Кому в карты везёт…»
        - Не верится, прямо не верится, экий вы оказались азартный, никогда бы о вас такого не подумал, - сделал замечание Тельнову Адельберг и посмотрел на Устрялова: - А кстати, Николай Васильевич, мне Анни сказала…
        - Да, Александр Петрович, Наталья Сергеевна на третьем месяце, ждём прибавления…
        - Молодцы! Это хорошо, когда между детьми небольшая разница в годах, будут друзьями. Летом должна разродиться?
        - Да, если Бог даст!
        Адельберг посмотрел на Байкова:
        - Ну что ты, Николай?
        - Не торопи, Саша! Теперь ты меня не торопи! Может так статься, что и мне карта пришла, дай подумать!
        Тельнов перестал крутиться и откинулся на спинку стула:
        - Карта не лошадь, к утру повезёт!
        - Ваши шутки, Кузьма Ильич, в каноны бы записывать! - сказал Адельберг, снова взял в руки карты и начал постукивать ими по столу.
        Байков умоляюще посмотрел на него и попросил:
        - Не стучи, Саша, не отвлекай! Поговорите лучше о чём-нибудь!
        - Кстати, о «постучать»! Николай Васильевич, - Адельберг снова обратился к Устрялову и с треском уложил карты на стол, - что там из Советов - «стучат»?
        Устрялов тоже положил карты:
        - Занятные оттуда новости, точнее - тревожные, Александр Петрович!
        - Что такое?
        - Думаю, в России снова назревают большие перемены, может быть, и не сразу, но последствия могут быть очень серьёзные.
        - Что вы имеете в виду? Я с конца прошлого ноября занимаюсь подготовкой партии на Хинган предстоящим летом и как-то упустил последние события. Поведайте нам, вы среди нас единственный, кто разбирается в политике.
        - Не скромничайте, Александр Петрович! Однако, судя по советской прессе и сообщениям телеграфа, Ленин серьёзно болен. Вот уже несколько месяцев он затворником сидит в своём подмосковном имении, в Горках, и не посещает даже совещаний их Центрального комитета. А у болезни, как вы знаете, могут быть только два финала…
        - А сколько ему лет?
        - 20 апреля будет, кажется, пятьдесят четыре!
        - Не так уж и много! Так ли актуален…
        - Диагноз?
        - Да!
        - Это одному Богу известно, но сведения просачиваются такие, что он неработоспособен.
        - Вот в чём дело?! - задумчиво сказал Адельберг. - Вы думаете…
        - Возможно, что скоро он перестанет быть главным большевиком…
        Адельберг раскрыл карты и, глядя в них, сказал:
        - Да-а-а! Новости! А я в Симбирске в сентябре восемнадцатого чуть было не помог ему в этом…
        - Упал!!! - вдруг раздался громкий голос Байкова.
        Адельберг и Устрялов удивлённо посмотрели на него.
        - Упал, господа! Я упал!
        Всё то время, пока Адельберг и Устрялов беседовали, а Тельнов ёрзал от нетерпения, Байков вёл расчёты в своих картах. Последняя сдача принесла ему туза, валета, десятку, девятку, восьмёрку и семёрку треф, восьмёрку бубен, валета и восьмёрку пик и семёрку червей.
        «Вот так раскладик, - изучая карты, думал он. - Если тоже, как они, скажу «пас» и никто не перекупит, то будут объявлены распасы, а у меня в двух мастях только по одной карте… Они быстро их снесут, и я останусь с длинной трефой, и тогда малейшая моя ошибка… и вся моя трефа сыграет как козыря, и я снова окажусь в проигрыше. Посмотрим другой вариант - сыграть шесть треф. Король с дамой у них, - в худшем случае я смогу взять только четыре взятки и останусь без двух. Но лучше на «шестерной без одной», чем «с одной на распасах», хотя скорее всего, что без двух. Что остаётся?»
        Байков думал и перестал слышать, о чём говорят Адельберг и Устрялов.
        «Напрашивается мизэр, - это если к длинной трефе придут король и дама. Король и дама! - рассуждал Байков. - Семёрка червей проскакивает, пика тоже маленькая, значит, опасность в том, что у меня бланковая восьмёрка бубен и нет моего захода. Тогда вопросов два: что в прикупе и как разложилась карта у них?»
        Байков посмотрел на расчёт.
        «Если я прав, то… игру я закрою, хотя гора большая… Аналогичный случай был под Перемышлем в шестнадцатом… Но тогда ведь - пришли король с дамой!!!» Можно было ещё подумать, но он решился.
        - Упал!!! Господа! Я упал! - решительно сказал Байков, посмотрел на Тельнова и увидел, как у того запрыгали пальцы, нависшие над прикупом. «Вот шельма, - мелькнуло у него в голове. - Неужели там и вправду тот самый марьяж и он об этом знает? Тогда он закрывается первым!»
        Адельберг и Устрялов переглянулись. Устрялов спросил:
        - Николай Аполлонович, вы сегодня падаете уже в третий раз! Не рискуете?
        - Да уж, Коля! - с ухмылкой поддержал Адельберг. - Ты подумай, пока мы не легли! Ты на концессии работаешь, у тебя денег много! Но ведь и слава! Три несыгранных мизэра за одну игру? Каково тебе будет?
        - Ах, господа, - уже спокойно парировал Байков. - Кто не рискует!.. Да знать бы прикуп!.. Так и бы жил в Копенгагене, а не в Харбине! А ты, Саша, у себя на дороге тоже ведь приличное жалованье получаешь, что ж тебе жаловаться? Прикуп, Кузьма Ильич!
        Кузьма Ильич с мягкой улыбкой открыл прикуп и отдал его Байкову.
        В прикупе был трефовый марьяж.
        - Открывайтесь, господа!
        Адельберг и Устрялов снова переглянулись.
        - Нет, Николай! Ты сначала снеси!
        Кузьма Ильич захихикал и стал тереть ладони.
        - Ну, господа, естественно! Да только, как говорится, взятку снёс - без взятки остался! - пошутил Байков, вставил марьяж в свою колоду и выкинул оттуда две лишние карты.
        - Ложимся? - спросил Адельберг Устрялова.
        - Конечно! - ответил Устрялов, и они положили на стол открытые карты.
        Тельнов мельком глянул на карты Адельберга и Устрялова и, не удержавшись, закричал:
        - Неловленый! Господа! Неловленый!
        «Какой азартный, старый чёрт! Никогда его таким не видел!» - подумал Адельберг, но вслух сказал:
        - Не торопитесь, Кузьма Ильич!
        И они с Устряловым стали внимательно изучать свои лежащие открытыми карты.
        Николай Аполлонович увидел, что карты у его противников распределились так, что перехода не получалось, поэтому его единственная дыра - бланковая бубновая восьмёрка - действительно оказывалась неловленой. Тельнов, сдавший нужный прикуп, набирал свои очки и закрывался, и партию можно было считать конченной.
        - Ну что! Николай Васильевич! Попробуем поймать его бубновую восьмёрку? - спросил Адельберг.
        - Попробовать можно, но у нас нет перехода.
        Байков улыбался.
        - Ловите, господа, ловите, если сможете!
        Партия действительно оказалась конченной, и Байков обратился к Тельнову:
        - Вот так, Кузьма Ильич! Как вы говорите: «Дети хлопали в ладоши, папа в козыря попал»?..
        - С этой приметой, Николай Аполлонович, вы ошиблись, в данном случае говорят, что «мизэра парами ходят», а тут третий! Сдать бы ещё, однако у нас есть закрывшиеся!
        - Ну что ж! - Профессор Устрялов, единственный оказавшийся в проигрыше, встал из-за стола и обратился к Тельнову: - На что истратите выигрыш, Кузьма Ильич? На акварели или на масло?
        Тельнов не успел ответить.
        - А вы рисуете? - спросил Тельнова удивлённый Байков.
        - Пописываю! - ответил старик.
        - Не интригуйте, Кузьма Ильич, - Адельберг бросил карты на стол, - принесите свои работы. Николай Аполлонович и Николай Васильевич их ещё не видели.
        Тельнов сделал вид, что смущается.
        - Ну же, Кузьма Ильич! Принесите! - снова попросил Адельберг.
        Тельнов пожал плечами и вышел, а Байков сидел и тихо радовался неожиданному и столь блестящему финалу игры, потом встрепенулся и спросил:
        - Саша, пока я мороковал с картами, вы говорили о чём-то интересном!
        - Да, - подтвердил Устрялов. - Александр Петрович хотел что-то рассказать забавное, про какой-то случай, в сентябре восемнадцатого в Симбирске… - Он обратился к Адельбергу: - Вы что, имели там дело с Лениным?
        Адельберг не спеша собрал карты и поставил на середину стола коньяк и вазу с фруктами.
        - Не совсем так, конечно. Вообще-то Николай Васильевич рассказывал о том, что Ленин сильно болен и даже неработоспособен…
        - Это я знаю, он даже в Кремль не показывается, а ты про что рассказывал?..
        - Я рассказывал, что осенью, а дело было в восемнадцатом, в Симбирске, но, Николай Васильевич, - Адельберг поставил рядом рюмку профессора и стал наливать коньяк, - в то время, насколько мне известно, Ленина там не было, просто такая фантазия пришла в голову, что если бы он там оказался…
        - А что за фантазия, Саша, расскажи!
        Адельберг налил всем.
        - Всю весну восемнадцатого года я провёл в Москве, разыскивал своих родителей и пытался найти генерала Мартынова, ты его помнишь, Николай.
        - Конечно помню, в первые дни германской он попал к австрийцам в плен.
        - Да, повоевать ему не пришлось…
        - А он, насколько мне известно, здесь в десятом году командовал заамурцами? - поинтересовался Устрялов.
        - Так и есть, был нашим с Николаем Аполлоновичем командиром…
        - И неплохим, - подытожил Байков.
        - Так вот! - продолжил Адельберг. - В конце весны, когда на Волге поднялись чехи, я решил, что пора мне двигаться на восток…
        - А давайте, господа, - перебил его Байков, - помянем те времена! Много было надежд…
        Тельнов всё не возвращался, и Адельберг, Байков и Устрялов подняли рюмки.
        - Извини, Саша, продолжай!
        - …До Симбирска я добирался долго… сами помните, какие были дороги и что творилось на железке…
        - А почему в Симбирск? Ты мне этого не рассказывал! - снова перебил его Байков.
        - Туда в июле 1917 года уехали родители Анны и пропали…
        - Как твои?
        - Наверное! Никто не знает! Выяснить не удалось! Так вот, в Симбирск я приехал как раз в разгар боёв. Суета была и полная неразбериха. Все одеты одинаково, все стреляют. Кто? В кого? Наших можно было отличить только по белым повязкам на рукавах да по остаткам формы, ещё императорской.
        - А ты был в чем?
        - В цивильном, конечно! В чем же я ещё мог быть, если приехал из Москвы? Носить мундир было опасно! Невозможно! Так вот, я прямо на улице прихватил валявшийся рядом с каким-то убитым револьвер и стал пробираться к берегу Волги. Наших, то есть симбирцев, красные уже теснили; у них за спинами, как говорили, маячил сам Троцкий, в своём автомобиле…
        - Это там его чуть не поймали?
        - Нет, по-моему, это было то ли в Казани, то ли в Свияжске… Многие, в том числе и я, кто пешком, кто как, пробивались к железнодорожному мосту. Надо было перебраться через Волгу и соединиться с отрядом Каппеля. На мосту была кутерьма, стрельба была такая, что казалось, пули летали пачками… Но удалось! Где пешком, где ползком, я добрался до конца последней фермы и ссыпался с насыпи, прямо кубарем, и тут бабахнуло… Взрывная волна была такой силы, что уложила всех на землю…
        Адельберг секунду помолчал и затянулся папиросой.
        - Взрыв был мощный, но мост устоял… А левый берег Волги - кто там был, тот помнит - низкий, правому, городскому не ровня, на правом возвышается Венец. Так вот, артиллерия Каппеля, всего несколько орудий, стреляла по красным из низины, с левого берега, с закрытых позиций. Красные засели как раз на Венце, на самой высокой части. Потом выяснилось, что Каппель расположил свой штаб так, чтобы видеть отступление симбирцев, то есть совсем недалеко от моста, в лощине рядом с железнодорожной насыпью. Тут вижу: к нам - а людей, тех, кто только что перешёл на этот берег, было много - скачут три кавалериста - хорошим таким галопом. Артиллерия красных в это время перенесла огонь и стала обстреливать насыпь, справа и слева.
        Александр Петрович рассказывал и поглядывал на собеседников.
        - Снаряды рвутся, люди падают, а эти к нам… Ну вот, в одном из них я узнал Володю Каппеля. Я поднялся. Как мог, отряхнул пыль с одежды - сами знаете, надо было выглядеть, - подхватил саквояж и пошёл навстречу. Что-то Кузьма Ильич там долго возится!
        - Да бог с ним, с Кузьмой Ильичом, дальше что было? Ты мне этого не рассказывал, - спросил Байков и облокотился на стол.
        - Дальше? Каппель тоже меня сразу узнал, ещё издалека, и направился прямо ко мне. Поздоровался, спросил: мол, какими судьбами? Я, признаться, и ждал, и искал этой встречи, но всё же несколько замешкался с ответом, наверное, взрывом оглушило. Он даже поинтересовался, не контузило ли меня, часом? Мне надо было как-то выходить из положения, и я спросил: «Кто взрывал, мы или красные?» Он сошёл с коня и подал мне руку: «Да им-то зачем? Им наступать! Наша работа!» - «Да! А жалко, хороший был мост!» Я тоже подал ему руку, только сначала обтер её о брюки. Мы немного постояли друг против друга, знаете ли, с каким-то одинаковым чувством неловкости.
        Адельберг задумался.
        - Мы познакомились за два года до этого, ещё в Могилёве. Тогда мы были оба в мундирах, нам не надо было думать, как приветствовать друг друга, что делать и о чём говорить. А тут, представляете себе, я стою в пыльной брючной паре, в туфлях, в фетровой шляпе, эдакий шпак. Каппель тоже был в штатском, только с белой повязкой на левом рукаве.
        «Вот так, полковник, - сказал он тогда. - Русские люди взрывают русский мост, печально, конечно, что и говорить! Но не отдавать же его Тухачевскому. - И добавил: - Вы уж простите мне мою бестактность, но, как я полагаю, в гости к нам - вы». - «Прошу располагать мной, господин…» - не зная, как к нему обратиться, ответил я. «Подполковник! - заметил он. - В наше время, Александр Петрович, чинов не присваивают, да и не в этом дело».
        Адельберг смочил губы коньяком.
        - А я его хорошо помню, - всегда улыбчивый и живой, он почти никак не переменился за это время, если не считать его непривычного гражданского платья. Те же, знаете ли, жёсткие русые волосы, курчавые, и так же расчесаны на прямой пробор. То же… Никто из вас его не видел?..
        Устрялов кивнул.
        - …то же широкое лицо, - продолжал Адельберг, - и глаза те же - голубые, со смешинкой, та же бородка.
        - Он ведь служил у красных в Самаре у Куйбышева, в штабе Волжского округа? Хотя тогда многие служили, и не только у Куйбышева! - заметил Байков и обратился к Устрялову: - Это из-за этого у него был «ледок» с Колчаком?
        - Нет, уважаемый Николай Аполлонович! Не из-за этого! Сибирское правительство было кадетским, а Самарское - эсеровским. Каппель влился в Белое движение с самарцами, и почти до конца его считали близким к эсерам, хотя таковым он не являлся, - ответил Устрялов, - это я уже потом, в Сибири, узнал. Но продолжайте, Александр Петрович, прошу вас!
        - Да, благодарю. Так вот! Стоим мы так, беседуем, и тут недалеко, саженях в пятнадцати, наверное, взорвалась шрапнель, выпущенная красными. Мимо нас бежали с обеих сторон два добровольца, тоже с белыми повязками… Как упали ничком и даже не пошевелились. Владимир Оскарович не дрогнул и спрашивает меня: «Не отвыкли ещё?» Я посмотрел на него, на его коня, тот при разрыве тоже не дрогнул. «Думаю, что нет!» - «Вот что, полковник, я сейчас черкну вам записку, мой штаб расположен во-он в той лощине, идите туда, скоро мы будем отсюда сниматься, тогда поговорим».
        Прощаться я не стал, взял дирекцию на лощину, где находился штаб, потом оглянулся. Я от Волги шёл медленно; горизонт впереди немного повышался; оттуда из высоких плотных кустов стреляли по красному уже Симбирску пушки Вырыпаева, полковника, он тоже присоединился к Каппелю в Самаре. Справа, на некотором отдалении, с насыпи и моста ещё убегали люди - последние. Я недалеко отошёл, и даже видно было, как у них вздрагивали винтовки, - это они стреляли по тому берегу. Сейчас я всё это вспоминаю, господа, но как-то всё как в тумане, даже не знаю почему… Вот так я шёл к лощине; смотрел под ноги; видел траву, начинавшую жухнуть, сентябрь был сухой… Рвалось то тут, то там. Мешало думать.
        - А о чём вы могли тогда думать? - спросил Устрялов. - Надо было бежать в укрытие!
        - Думал о том, что хорошо, что я его сразу встретил! О том, что если доберусь до штаба живым, значит, первую половину пути сюда, на восток, я прошёл. Мне тогда эта простая мысль показалась неожиданной и даже какой-то радостной! Давайте, господа, ещё по одной, - сказал Адельберг и на правах хозяина налил коньяку.
        - Интригуешь, Саша, рассказывай, что было дальше! - с нетерпением попросил Байков.
        - Я и рассказываю! Так вот! Вдруг так бабахнуло, я с ног - как подкошенный. Лежал, правда, недолго, поднялся, отряхнул землю и понял, что взорвалось совсем уже рядом. Честное слово, какая-то ошалелость была в голове, и тогда я подумал, что надо бы двигаться быстрее - тут вы правы, Николай Васильевич, - а то вторая половина пути ведь могла оказаться совсем короткой!
        Байков, Устрялов и Адельберг выпили.
        - И тут, почти сразу, взорвалось ещё раз, опять рядом. Я увидел впереди яму или воронку и прыгнул в неё. Через несколько секунд отдышался, выглянул через край в сторону Симбирска и сразу вспомнил - Ленин-то родом отсюда, как и Керенский…
        - Родила же земля два чудовища в одном месте, - задумчиво промолвил Байков.
        - …я и подумал: «Так это, наверное, ты, уважаемый товарищ Ленин, сидишь вон на той колокольне и управляешь огнём?» - и сразу понял, что два взрыва, эти два посланных красными снаряда, предназначались для меня, рядом никого больше не было. Первый лёг, ещё дымилась воронка, - справа, второй - в десяти саженях впереди, а третий… А третьего, господа, это я осознал очень ясно, ещё не было, и вдруг я увидел, что к моей яме бежит сломя голову какой-то мужчина с белой повязкой на рукаве. И тогда же прилетел третий! Снаряд упал прямо под его пятки, и я увидел, как его забросило далеко вперёд. Вот такая картина!
        Адельберг замолчал.
        - Ну? - нетерпеливо спросил Байков.
        - Всё произошло в течение нескольких секунд: два взрыва, яма, третий взрыв, и тогда я понял, что третий снаряд предназначался мне… И ещё я понял, что больше сюда стрелять уже не будут, потому что красный корректировщик наверняка принял попадание в того бежавшего мужчину с белой повязкой, добровольца, за попадание в меня. Сами понимаете, засечь такую подмену, на таком расстоянии, было невозможно. Когда до меня это дошло, их корректировщик, скорее всего, был уверен, что я убит, и стал искать другую цель.
        - А доброволец? - одновременно спросили и Байков, и Устрялов.
        - Доброволец? Вот это было любопытно. Вы уж простите меня за такой длинный рассказ, но это было самое интересное. Я посмотрел в ту сторону, куда он должен был упасть, потом посмотрел на город и зацепился взглядом за колокольню, где, скорее всего, засел тот самый корректировщик, и в этот момент прямо у меня на глазах верхушка колокольни лопнула, эдак бесшумно брызнула красным огнём и исчезла. И знаете, что я подумал?
        - Что?
        - А я подумал: «Молодцы! Вот тебе! Ленин! Прямым попаданием!»
        Байков ухватился за живот:
        - Как ты подумал? «Вот тебе! Ленин»?
        - Да, я так и подумал!
        Байков и Устрялов смеялись так громко, что вошедший в этот момент Кузьма Ильич застыл в дверях.
        - Что это вы, господа?
        Вытиравший слёзы Байков только замахал ему рукой: мол, входите и не мешайте.
        - А дальше? Что было дальше? С этим добровольцем? - пытаясь как-то сдержать смех, спросил Устрялов.
        - А представьте себе, ничего! Я выбрался из своей ямы и увидал его. Он лежит и, гляжу, даже пытается приподняться, эдак на локтях. Сами понимаете, мы привыкли ко всяким положениям смерти, но тогда она только повисела над нами и уже куда-то улетела, наверное, искать себе другую жертву. А человек был жив и даже не ранен, у него только были начисто срезаны подмётки сапог, и из них торчали, никогда этого не забуду, розовые ступни. Я тогда даже подумал про смерть, что, мол, о! неудачница! А доброволец тряхнул головой и сел, его кепка лежала чуть поодаль, она была вся изорвана и растерзана, как будто бы её грызли собаки. Я его спросил: «Вы можете идти?» Он посидел ещё, поводил из стороны в сторону глазами ошалелыми, потом попытался подняться, пошатнулся… ну я подхватил его, и так мы с ним до штаба и добрались. Вечером отряд Каппеля собрался, сели на катера и баржи, и мы отвалили от берега… Вот так я в мыслях распорядился жизнью вождя… и спас добровольца, наверное!
        Байков ещё продолжал смеяться, а Устрялов спросил с серьёзным видом:
        - И что, так бывает, чтобы снаряд разорвался под ногами у человека, и только срезал у него подметки с сапог, и даже сорвал кепку, а человеку при этом - ничего?
        Байков немного упокоился и ответил за Адельберга:
        - Бывает, Николай Васильевич! Всякое бывает! Помнишь, Саша, - он обратился к Адельбергу, - у нас под Львовом одному прапорщику снесло половину черепа? Помнишь? Скальпировало и даже мозг оголило? Так он ещё трое суток жил. Представьте себе, сидел на лазаретной койке, выковыривал кусочками свой мозг и ел его. Помнишь? Потом, правда, умер!
        Устрялов услышал это и даже отодвинул рюмку, которую уже намеревался выпить.
        - Разные бывают случаи. Бывают и такие, что вспоминать не хочется. Саша, ты не ездил в полк, который стоял в лесу, и его накрыла австрийская тяжёлая артиллерия, в каком же году-то это было? - Байков задумался. - Вот так! Уже и запамятовал!
        - Нет, но я помню этот случай по сводкам!
        - Вот там было - не приведи господь! Действительно смотреть было страшно. Думали, что густой лес укроет и спасёт, а всё вышло наоборот. Крупнокалиберные снаряды превратили лес в острые иглы и спицы. Стволы расщепило, людей рвало не только снарядами и осколками. Снаряды разрывали деревья, а те разрывали людей, да ещё как, - представьте себе тела или части тел, нанизанные на расщеплённые стволы, как на зубочистки, только гигантских размеров. Весь полк был уничтожен. Не осталось даже раненых. По крайней мере, пока мы туда добрались, точно никого не осталось, а шли-то всего часа три! Вот как бывает. Но и это, скажу я вам, не самое страшное.
        - А что же?
        - Сотни целёхоньких трупов, сваленных на городской площади: дети, женщины…
        - Это ты про киевскую ЧК?
        - Про неё, родимую! А вы сожалеете, что в Москве может умереть Ленин… и что-то начнется…
        - Ладно, господа, что мы всё старое перетряхиваем, может быть, ещё одну партию?
        - Спасибо, Александр Петрович, но уже поздно. Моя супруга, думаю, скоро засобирается, - сказал Устрялов и всё-таки выпил свою рюмку. - Думаю, что мы не успеем, так, может быть, лучше оставшееся время провести… поговорить?
        - Поддерживаю! - сказал Байков. - Давайте, господа, нальём нашему победителю, и пусть он продемонстрирует своё искусство. А? Кузьма Ильич? Что вы там держите…
        Все посмотрели на Тельнова, он уже собирался подсесть к столу, но остановился и сказал:
        - Это вы всё германскую вспоминаете! Там просто было - не с народом, с иноверцами воевали, а вы Гражданскую вспомните! Да казачков тех! А? Александр Петрович?
        Адельберг, Устрялов и Байков удивлённо переглянулись.
        - Нет, Кузьма Ильич, мы Гражданскую и вспоминаем, вы не присутствовали, но только не про тех казачков, как вы изволите их называть!
        - Да, Кузьма Ильич! Согласен! - сказал Байков. - И в германскую мы не с иноверцами воевали, а с теми же христианами, кого вы там нашли иноверцами?
        - Нет, господа, эдак мы далеко уйдем, - произнёс Адельберг и уложил карты в деревянную коробку, где уже лежали мелки и щётка для чистки сукна. - Я, Кузьма Ильич, тоже иноверец! И Анна Ксаверьевна!
        Тельнов понял, что сказал что-то невпопад, и смутился:
        - Я не это имел в виду, Александр Петрович! И вы, и Анна Ксаверьевна…
        - Я лютеранин, а Анна Ксаверьевна - католичка, так что ж вы имели в виду… - Адельберг внимательно смотрел на старика, тот смущённо молчал. - Опасная тема, не стоит продолжать. Покажите нам лучше ваши письмена.
        Тельнов вздохнул, как будто бы почувствовал свою вину за что-то, и положил на стол несколько дощечек с иконами. Устрялов и Байков взяли по одной и стали разглядывать. Кузьма Ильич в это время то пытался встать, то снова садился.
        - Вы, Кузьма Ильич, не переживайте. - Байков рассматривал иконку со всех сторон. - Изрядная работа, должен вам сказать. Я не специалист по иконописи, но, по-моему, вы их пишете, как на холсте, грунтуете, а потом пишете маслом, так?
        Тельнов кивнул.
        - Так вот, дерево - не холст, оно впитывает воду и делает это постоянно, то впитывает, то подсыхает, а краска трескается и облетает. Правильно? И вам приходится поверху подновлять!
        Тельнов кивнул.
        - А вы попробуйте всю доску покрыть лаком, как это делают китайцы, не пробовали?
        - Нет!
        - Так попробуйте. Этим самым вы доску как бы законсервируете. А по лаку пишите! Я думаю, так будет долговечнее, и краски будут много лет сохранять свою яркость и будут крепкими. Вот такой мой совет вам - за прикуп! А так, - Байков взял из рук Кузьмы Ильича другую иконку, - на мой взгляд, очень хорошо. Саша! - Он обратился к Адельбергу. - Скажи Кузьме Ильичу, как по-китайски будет лак?
        - «Ци»! - сказал Адельберг, посмотрел на Тельнова и увидел его смущение. - Ну вот, господа, - мы провели - как это называется в Советской России? - «ликвидацию безграмотности»? Да? Николай Васильевич?
        Устрялов тоже вернул Тельнову иконку:
        - Да! Это так и называется - «ликбез»!
        «Лик, бес» - «ликвидация бесов», - мелькнуло в голове у Тельнова.
        Адельберг, довольный тем, что ему удалось вывести Кузьму Ильича из смущения, обратился к Устрялову:
        - Николай Васильевич! Мы с вами не закончили о последних новостях «оттуда». Я с этим своим Симбирском увёл вас в сторону…
        - Саша, - перебил его Байков, - ты, надо сказать, так красочно всё поведал! Я с удовольствием слушал! Ты хороший рассказчик! Тебе бы написать это всё, а Николай Васильевич помог бы опубликовать! Как идея?
        Адельберг усмехнулся:
        - Нет, Николай! По писательской части у нас ты. Если хочешь, могу подарить сюжет.
        - Шутишь, Александр, чужого не берём-с! Да! Так что там, в Советах? - И Байков перевёл взгляд на Устрялова.
        - Возможно, скоро не станет Ленина, - спокойно ответил тот.
        - И вы об этом говорите вот так? - Байков снял пенсне и близоруко уставился на собеседника. - Как будто в Чуринский магазин привезли очередную партию тёртого хрена?!
        - К чему тут эмоции? Когда-нибудь нас всех не станет…
        - Про нас всех никто не заметит, кроме наших близких, а Ленин… Не с него ли всё началось?
        Устрялов встал:
        - Немного разомну ноги, господа. - Он был высок и тяжёл, засунул руки глубоко в карманы, прошёл к окну и развернулся к собеседникам. - И с него, уважаемый Николай Аполлонович, и не с него! Но уверен, что на нём не закончится!
        Байков, видимо, не расслышал последней фразы, Адельбергу показалось, что сегодня его старый друг и сослуживец был особенно эмоционален.
        - Как так? Разве не он приехал в Россию и устроил Октябрь?
        - Он-то он! Но он приехал в Россию после Февраля! Заметьте!
        Адельберг смотрел на гостей, слушал их и думал о том, что он сам так и не смог ничего объяснить себе… хотя и пытался все эти годы.
        - Ну и что? Февраль принёс в Россию свежий ветер…
        - Который всё и смёл!
        - Что вы имеете в виду?
        - А то, что он дал столько демократий и свобод, что Россия не смогла их переварить. - Устрялов на секунду замолчал. - Дело в том, уважаемый Николай Аполлонович, что у Февраля не было заказчика!
        - Как это?
        - А так! У каждой революции есть свой заказчик. Если бы у Февраля заказчиком был чеховский Лопахин, помните, из «Вишнёвого сада»? Только не один Лопахин, а много Лопахиных, чтобы весь народ был - Лопахины!
        - Да, был такой персонаж! - подтвердил Байков.
        «Помним!» - сам себе на вопрос Устрялова ответил Адельберг; ему становилось всё интересней, в словах гостя он слышал какую-то глубинную правду, которая до этого была от него скрыта.
        - Вот и получается, - спокойным, сильным голосом продолжал Устрялов, - что Февраль зрел, зрел, а состоялся благодаря нескольким тысячам жителей Петрограда, которым не понравились очереди за хлебом, что было вполне оправданно для страны, которая ведёт многолетнюю и тяжёлую войну. А строй, я имею в виду монархический строй в России, к тому времени одряхлел до такой степени, что это лёгкое революционное волнение его и смело…
        - Тут вы, наверное, правы! Николаша в каком году бросил гвардию на фронт? В шестнадцатом? - Байков обратился к Адельбергу.
        - Да! - подтвердил тот.
        - Поэтому, если бы он этого не сделал, не сделал этой ошибки и не лишил бы столицу верной ему гвардии, то Февраля могло и не произойти! Не так ли?
        - И так, и не так! Февраля в том виде, в котором он произошёл, могло действительно не случиться, а вот с Октябрём может оказаться посложнее.
        Все внимательно смотрели на Устрялова.
        - Прямого ответа на этот вопрос я вам не дам - относительно неотвратимости Февраля. Такие, как я, его долго готовили, вспомните Государственную думу. Но и здесь вы со мною спорить не станете, большевики пообещали России то, чего много миллионов русских крестьян ждали несколько сотен лет…
        - Землю?
        - Я думаю, что да! Я могу привести вам один пример из восемнадцатого года, причём из Берлина. Занятный пример!
        - Интересно! - Байков снял пенсне, протёр его и надел на переносицу. - Слушаем!
        Адельберг смотрел на Байкова и Устрялова и был рад тому, что его не приглашают принять активное участие в разговоре. Он мог оставаться просто слушателем, так ему было легче осмысливать то, что сейчас говорилось в его кабинете.
        - Вы знаете, что в Берлине были наши интернированные офицеры, пленные. Они оставались там после поражения Германии и начала в России Гражданской войны. Понятно, что они собирались между собой и, как и мы сейчас, рассуждали о том, что происходит.
        - Так-так! - живо реагировал Байков.
        - Они организовали или пытались организовать своё издание - газету под названием «Мир и труд». - Устрялов посмотрел на часы. - Видимо, мне скоро придётся заканчивать, я думаю, супруга вот-вот попросит меня отвезти её домой, поэтому я постараюсь быть кратким.
        - Да-да! Конечно!
        - Так вот! Одним из организаторов был некто Вэ Бэ Станкевич. Он вот так рассуждал о возможном своём выборе, заметьте, господа, это было в самом начале Гражданской войны…
        - И что же было в его рассуждениях?
        - А было вот что! Постараюсь воспроизвести дословно из его воспоминаний, он опубликовал их в двадцатом году в Берлине, за точность не ручаюсь, но его рассуждения были таковы: «Все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые мне люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит именно от победы линии их поведения. Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военно-национальной идеи, с которым шла работа в течение всей войны, и вместе с большинством моих друзей бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как я по происхождению литовец, и вместе с друзьями отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже бились с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет прежнего комиссара гостеприимнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают
бывшие соратники Церетели и Вайтинского? Или к Колчаку и Дитерихсу, торжественно продвигающимся к Волге? Или к их противникам в Сибири, которые не могут простить им разгон Директории? Или к полякам - ведь мой родной язык польский? Или…» Дальше он рассуждает ещё о нескольких вариантах, но самое интересное в конце, слушайте внимательно, это занятно: «…наконец, к большевикам - ведь они остатки русской свободы и революции, у них был бы представлен большой простор, и даже в военной среде там я нашёл бы людей, к которым отношусь с полным уважением…»
        - Каков размах у вашего Станкевича и к грузинам, и к полякам… мне это непонятно! - сказал Байков.
        - Не буду говорить, что понятно мне, кроме одного - он, Станкевич, видимо, один из первых заговорил о том, что что-то можно и с большевиками! Вот что главное в этой цитате! По-моему, это и есть отличие Февраля от Октября!
        Байков посмотрел на Адельберга:
        - Саша, как ты понимаешь, оказывается, пока ты в Сибири, а я на Дону… с большевиками что-то было можно? Вот, значит, как?
        Адельберг промолчал, ему было интересно, как отреагирует Устрялов.
        - Ну что ты молчишь?
        - Продолжайте, Николай Васильевич!
        - А это значит, что именно большевики…
        - Оседлали революцию?! - перебил его Байков.
        - «Оседлали»! Можно и так сказать, только они правильно услышали народ…
        - А их цели? А мировая революция? Разве этого хотел народ? Он и слыхом не слыхивал о мировой революции. И что такое коммунизм и социализм? Разве о том, какими должны быть эти «коммунизм и социализм», кто-нибудь написал?
        Устрялов слушал Байкова с доброй улыбкой.
        - И это правда! Поэтому большевики и мечутся между «трудовыми коммунами» Троцкого и НЭПом. Ещё Горький говорил, что экономической программы у них нет.
        - Так что же они дали народу?
        - Мало! Но правят сейчас в России они, а не мы!
        - Это правда! - с грустью подытожил Байков. - Не мы!
        - Однако большевики, - Устрялов отошёл от окна и вернулся на своё место, - мало с чем справляются. Им не хватает хороших специалистов. Вот это и страшно. И здесь - надо бы помогать им! Если мы печёмся об интересах народа и России, а не только о себе самих. Вот и разница. Февраль, наш, не состоялся, а Октябрь - их… А то, что я говорю о возможном уходе Ленина так спокойно, так уж, Николай Аполлонович, не обессудьте, - не будет Ленина, будет кто-то другой, и нам не опоздать бы или не оказаться в позиции плебса на галереях Колизея: пока мы будем выбирать, куда показать пальцем, - сказал Устрялов и сначала поднял большой палец правой руки вверх, а потом опустил его вниз, - арена предложит Риму свои вариации жизни; тогда трудно будет управлять аре…
        Он не успел договорить, как в кабинет вошла Анна Ксаверьевна:
        - Как вы тут, господа?
        - Как там Наталья Сергеевна? - переключился на неё Устрялов.
        - Всё хорошо, Николай Васильевич, мы тоже сидим и беседуем за чаем. Вам что-нибудь нужно, Саша?
        - Нет, Анни, если только ещё фруктов!
        - Хорошо, я сейчас принесу. А ты Сашика не видел?
        - Нет, он не заглядывал.
        Анна Ксаверьевна оставила гостей, вышла и плотно прикрыла за собой дверь. Она прошла несколько шагов к детской, заглянула туда и увидела спящего Сашика.
        «Бедненький, ему было сегодня так скучно!»
        Она успокоилась и вернулась в гостиную, а проходя мимо кабинета, снова услышала громкие голоса мужчин.
        «Езус Марья! Почему они всё время спорят об одном и том же - «коммунизм», «большевизм»? Живём в спокойном, мирном городе, а они всё никак успокоиться не могут! У них дети растут, у кого-то рождаются, а они сами как дети - всё про войну!»
        Она вошла в гостиную, в кресле под бра сидела Наталья Сергеевна, рядом с нею на столике стояла чайная пара, блюдце с вареньем и второе блюдце с бисквитным пирожным.
        - Что, голубушка, не можете остановить ваш выбор?
        Наталья Сергеевна улыбнулась:
        - Сижу и мучаюсь, знаю, что, кроме чаю, мне сейчас ничего не следует, разве что фрукты, а рука так и тянется, причём, Анна Ксаверьевна, не к варенью, а именно к бисквиту, да чтоб пожирнее и послаще! А? Как вам это нравится?
        Анна тоже улыбнулась и мягко, по-матерински, посмотрела на гостью. Она была немногим старше Натальи Сергеевны и имела одного сына, а Устрялова собиралась рожать уже второго, и тем не менее Анна чувствовала своё преимущество - она была хозяйка дома, и её сын был намного старше их первенца.
        - Я когда была беременна Сашиком, восемь лет назад, Александра Петровича рядом не было, он уехал на германскую, конечно, была прислуга, но разве она может заменить… вы понимаете…
        - Да, это счастье, когда муж и отец детей рядом!
        - Вам сейчас хочется сладкого, а я не могла выбрать - мне одновременно хотелось и сладкого, и солёного, и спать. Почему-то я, особенно на ваших месяцах, всё время хотела спать. И мутило - меня всё время ужасно мутило.
        - А я, вы знаете, первого, Серёжу, носила совершенно спокойно, только на последних месяцах болела спина, а сейчас просто как кто вселился в меня.
        - Так в вас и вселился или вселилась!
        Наталья Сергеевна удивлённо посмотрела на Анну:
        - Ах да! - и засмеялась. - Конечно! Я даже не сразу вас поняла! А что там наши мужчины?
        - Наши мужчины, - Анна с загадочной улыбкой выбирала фрукты и говорила с паузами, - снова выигрывают битвы у австрийцев и германцев и проигрывают войну большевикам.
        - Дети, ну прямо дети - бородатые, усатые и в пенсне! Я помню, когда мы с Колей приехали в Иркутск, это было в девятнадцатом году, да ещё на зиму глядя, помню, как он не мог выбрать, что ему делать в первую очередь, служить Верховному или выбирать комнату для нашего жительства. Так и метался. Я смотрела на него, всё понимала, но мне было так его жаль…
        - Это важно, что вы его понимали и жалели. Мужчинам это всегда так необходимо, они ведь не могут заниматься одной только семьёй. И что же он выбрал?
        Наталья Сергеевна рассмеялась, и вид у неё был очень довольный.
        - Оказалось, что он и в присутствие ходил, и интересовался квартирным вопросом!
        - Значит, совмещал!
        - Да!
        - Ну и хорошо! Сейчас, голубушка, я отнесу им фрукты и вот бутылку коньяку, у них заканчивается, и вернусь. Вы пока не торопитесь?
        Наталья Сергеевна повернулась к часам:
        - Я думаю, часик я ещё выдержу, пусть поговорят, а то ведь, как вернёмся, Николай Васильевич снова усядется писать статьи, отвечать своим корреспондентам.
        Анна вышла за дверь и снова услышала голоса мужчин, отчётливее всего был слышен голос Николая Аполлоновича Байкова. Она вошла.
        - …Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным… - услышала она, видимо, окончание его речи.
        - Цитируете Александра Ивановича! - с усмешкой глядя на Байкова, резюмировал Устрялов.
        - Графа Герцена! - с неожиданным пафосом ответил Байков.
        - Бастарда! - с той же усмешкой добавил Устрялов.
        - Революционного бастарда, заметьте!
        - Играете словами, уважаемый Николай Аполлонович! - Устрялов как скала стоял возле стола, сложив руки на груди, и спокойно смотрел на Байкова.
        Анна посмотрела на мужа, тот не отрываясь смотрел на спорящих и принял из рук Анны вазу с фруктами и коньяк. Он думал: «Байков цитирует Герцена!!! Потомок древнего дворянского рода, «офицерская косточка», внучатый племянник самого Шамиля - цитирует революционера Герцена!!! Что-то, видимо, не так в Датском королевстве! - думал он, но не вмешивался. - Интересно, чем они закончат!»
        - Не буду вам мешать, господа! Однако чем о политике, вот лучше обсудили бы этот сорт коньяку, правда, Саша? Вы, думаю, такого ещё не пробовали! - сказала Анна и подумала: «Настоящие дети - права Наталья Сергеевна - с бородой и в пенсне!»
        Байков шумно выдохнул, взял бутылку, на которой не было этикетки, и с удивлением посмотрел на Александра Петровича, тот перехватил его взгляд и пояснил:
        - Председатель Грузинского общества князь Хаиндрава презентовал нашему Географическому обществу от своих виноделов, сказал, что выделано из каких-то диких сортов китайского винограда.
        - Я знаю Хаиндраву, очень дельный банкир и общественный деятель, но впервые слышу о том, что он князь.
        - Не в курсе деталей, но выдаю за правду услышанное. Давайте пробовать! - сказал Адельберг, он был рад переменить тему, и открыл бутылку.
        - Запах приятный, можно сказать - букет! - Устрялов поднял рюмку и посмотрел на свет. - И цвет очень красивый, посмотрите, господа!
        Байков тоже поднял рюмку:
        - Да! Видимо, не один год настаивался в хороших дубовых бочках, а на вкус?
        Коньяк оказался ароматным, приятным и снял напряжение в разговоре. Байков выпил ещё рюмку, похоже было, что это смягчило его настроение, и он сказал:
        - Я-то, господа, навоевался, да, собственно, никогда и не был сторонником войны, по мне так лучше бродить по тайге и ловить тигров или собирать гербарий!
        Адельберг перебил Байкова и обратился к Устрялову:
        - Вы, Николай Васильевич, не наслышаны ещё об охотничьих похождениях Николая Аполлоновича?
        Устрялов крутил пустую рюмку и принюхивался к остаткам коньяка в ней.
        - Действительно хороший напиток, передайте привет и благодарность князю, а может быть, они наладят тут производство, это было бы отлично… налейте мне ещё рюмочку, Александр Петрович. - Он протянул рюмку Адельбергу. - И, вы знаете, я вам очень признателен за наше знакомство! О Николае Аполлоновиче я слышал и даже в книжном магазине видел сборник его рассказов «В лесах и горах Маньчжурии», - если не ошибаюсь, четырнадцатого года издания…
        Байков удовлетворённо кивнул.
        - И если бы я был упрежден, что сегодня буду иметь удовольствие познакомиться с автором, я бы этот сборник купил и прочёл…
        - Я вам подарю!
        - Ну вот, - сказал Адельберг, - значит, вы теперь имеете возможность составить ваши планы на ближайшее будущее. А про охоту я не зря сказал, до германской его рота 5-го Заамурского полка так и называлась - «тигровой», так ловко они ловили тигров, и на фронте отличились и даже сохранили название свое «тигровое».
        - Ну ладно, господа, смущать и славить меня, - отмахнулся Байков. - Я действительно, хотя и хлебнул, что в Галиции, что на Дону, что в Киевской ЧК, а всё же человек больше мирный, хотя и…
        - Ладно говоришь, Николай Аполлонович, - перебил его Адельберг, - однако что же тебя повело в двадцать втором к Дитерихсу во Владивосток?
        - Саша, Бог с тобой! - Байков посмотрел на Адельберга и перекрестился. - Я и был там всего лишь - сентябрь. А как услышал, что наши войска переименованы в «рати»… Нас - «рать»! Мы смеялись, но было грустно. А сам он чуть ли не витязь!.. А хороший генерал! Да только - не политик! - Байков замолчал и грустно покачал головой: - В октябре или в конце сентября я уже был здесь, в этом благословенном захолустье. Через год после тебя, помнишь?
        Адельберг согласно кивнул.
        - Вы спрашивали, - обратился к Байкову Устрялов, - о способах большевиков образовать свой строй?
        - Да! Интересно, как они собирались это сделать?
        - На базе утопической коммуны. И в результате человек, если он решался подчиниться их коммунистическим декретам, просто не выживал. Он бы умер с голоду через пару недель, поскольку легально, кроме восьмушки сомнительного хлеба и тарелки бурды из гнилого картофеля, достать, по крайней мере в начале 1921 года, было ничего нельзя. Вся Россия и сами коммунисты жили вопреки их же декретам, вся страна в то время спекулировала…
        Байков оживился:
        - Так и мы о чём? Да, Саша? А, Кузьма Ильич?
        - Я бы с вами согласился, Николай Аполлонович, однако время идёт… - спокойно парировал профессор.
        - И куда же?
        - Это уже «общее место», рассказывать о НЭПе, скажу из более раннего периода, и, может быть, в моих словах вы найдёте подтверждение своим мыслям. Так вот, накануне НЭПа наша эмиграция везде, и в Европе, и здесь, на Востоке, была одного мнения, и его выразил Арцибашев. Он сказал, что «если Россия не может быть спасена иным путём, как через примирение с большевиками, то и не заслуживает она спасения, и пусть гибнет!» И ещё интересно - он добавил: «…и да будет это место пусто!» И пошла подготовка новых армий, и «дай нам, Запад, деньги», и провокации, и шпионы…
        - А как же иначе?
        Адельберг внимательно и даже с некоторым внутренним волнением слушал этот диалог. В двадцать первом он досиживал своё невольное таёжное заточение и мог философствовать только с Мишкой, а потом был Благовещенск, а потом «возвращение к себе» и привыкание к новой жизни в семье, а в это время в мире всё русское бушевало и жило своей жизнью.
        - А большевики показали, «как иначе»! Они вернули товарно-денежные отношения, попросту говоря, вернули хозяйствование в его самом простом и доступном смысле. И мы, некоторая часть интеллигенции, заметьте, в большинстве своем «кадеты», поняли, что для того, чтобы родина не ушла в небытие, надо, уже просто необходимо, сотрудничать с большевиками, объясняя элементарное, как у Фёдора Михайловича Достоевского, «деньги - это чеканная свобода»…
        Устрялов говорил спокойно, без всякого напряжения и какого-либо специального задора, Адельбергу его манера нравилась и нравилось то, что задор его друга и спорщика Байкова стал как бы тоже сходить на нет.
        - Даже вот - большевики пригласили моего товарища и единомышленника по идее профессора Ключникова Юрия Вениаминовича на мирную конференцию в Генуе, - и не без пользы: мы уже просчитали, что Россия Западу почти ничего не должна…
        - Это как так? - удивился Байков.
        - Это занятно, господа! Но если справедливо посчитать потери России в мировой войне, людские и материальные, - хотя бы то, что Россия ничего не получила в качестве пусть и прошлого, но всё же участника Антанты; да ещё то, что многие народы, которые вышли из империи и обрели свободу, тоже должны за это заплатить, вот и получается, что долг России - ничтожен. И если это зачесть, то Запад мог бы выделить нынешней России выгодные кредиты на восстановление хозяйства и стать партнёром России на европейском рынке…
        - Любопытно!
        - Да! Это действительно любопытно! Если хотите, позже я мог бы вам предложить эти расчёты.
        - Интересно!
        Адельберг видел, что под влиянием доводов Устрялова пыл Байкова успокоился окончательно, и подумал: «Если так мирны и вразумительны наши политики, то нам и подавно не о чем беспокоиться. Надо просто жить и делать своё дело!»
        - А вообще-то надо туда ехать! - спокойно подытожил Устрялов.
        - И прямо в лапы ЧК! - ударил в ладоши Байков.
        - Думаю, что мне нет причин бояться или даже опасаться ЧК, я в боевых действиях не участвовал.
        - Да? - снова взволновался Байков. - Вы не участвовали?! И вы думаете, их это волнует?
        Вопрос повис в воздухе, на него никто не ответил, уже чувствовалось, что политическая дискуссия начала выдыхаться, и, как бы в подтверждение этому, Байков после некоторого молчания спросил:
        - Саша, а ты помнишь, как мы с тобой ходили к карпатской ведьме?
        Устрялов и Тельнов с удивлением посмотрели сначала на Байкова, а потом на Адельберга, тот не сразу ответил, посмотрел на них и сказал:
        - Один раз, в Карпатах, мы с Николаем действительно попали в довольно странные обстоятельства, но… Николай… - Он обратился к Байкову: - Я тогда до неё не дошёл, поэтому расскажи сам!
        Николай Аполлонович Байков ухмыльнулся, покачал головой и сказал, глядя на Устрялова:
        - Ничего не бояться и не опасаться - это, конечно, геройское дело, однако…
        Все смотрели на него.
        - Иной раз и не знаешь, как всё может обернуться! Я, господа, сам никогда не предполагал, что реальное и нереальное может находиться так близко друг от друга! А потом нереальное, даже мистическое, оказывается реальным!
        - Николай Аполлонович! - Адельберг налил ему рюмку и стал чистить апельсин. - Ты, по-моему, взял манеру Кузьмы Ильича - интриговать!
        - Да? Ты так думаешь? - Байков удивился. - Я, однако, хочу сообразить, с чего начать.
        - Начинай с начала, для верности! - ответил Адельберг.
        - Ну, с начала так с начала! Даже может так статься, что я отвечу вам, Николай Васильевич, по поводу того, что с вами может быть в России, если вы туда вернётесь, - вздохнул Байков, немного подумал и сказал: - Иногда начало оказывается в конце, поэтому я начну с конца, то есть с Киевской ЧК, после чего я оставил Россию! Я буду краток! Когда на Дону всё закончилось, я оказался в Киеве. ЧК там уже вовсю свирепствовала, хватали на улицах, выбирали «по одёжке» и расстреливали, особо не канителясь. Трупы вывозили телегами и грузовиками, а иной раз, когда у них была запарка, то по нескольку дней трупы горой лежали прямо на площади. Мне счастливо удалось избежать ареста, однако несколько раз я видел эти горы убиенных, раздетых догола, и тогда почему-то у меня в памяти всплывала эта странная история. А она произошла, как вы уже поняли, - он кивнул в сторону Адельберга, - в германскую. Мы стояли в предгорьях Карпат, и было затишье. Я, как вам уже доложил Александр Петрович, охотник, и не хотелось зря терять время. Помнишь, Саша? Пластуны доложили, что в горах, не очень далеко, живёт какая-то ведьма,
карпатская прорицательница, или предсказательница, или вместе - и то и другое. Так вот, нам стало скучно во время этой передышки, и мы с Сашей решили прогуляться по горам, там дивная охота, и заодно познакомиться с этой ведьмой.
        Байков рассказывал, поглядывая то на Устрялова, то на Тельнова, обращался и к Адельбергу, и тот согласно кивал.
        - Идти было неизвестно куда, поэтому мы обратились к местным гуцулам. Они, должен вам сказать, долго отказывались, - боялись её и не решались. Но деньги делают своё, и один всё же согласился, но только сразу сказал, что доведёт только до определённого места, а дальше мы пойдём сами. И мы согласились.
        Как шли, рассказывать не буду, горы есть горы, а тропа, она и есть тропа. В одном месте, у большой скалы проводник-гуцул встал и дальше идти отказался, мол, вот тропа идёт, и вы по ней идите прямо к ведьме, а я здесь вас подожду. И наврал, подлец, на обратном пути мы обнаружили, что он убежал, деньги-то он заранее получил.
        Адельберг слушал, вспоминал и улыбался.
        - До этого, - продолжал Байков, - тропа всё вверх шла, почти до того места, где остался гуцул, а потом пошла вниз и упёрлась в ручей, красивый такой, он тёк между валунами. Я пошёл между ними, прямо по воде, а Саша решил ног не мочить…
        - А я, как самый большой умник, - вступил Адельберг, - решил перепрыгивать с валуна на валун и свалился.
        - Да, Саша, расскажи с этого места!
        - С валуна я упал и подвернул ногу, боль была адская, нога распухла, идти я дальше не мог, да и Николаю был в тягость, поэтому сказал ему, мол, ты иди, а я останусь здесь, дождусь тебя, потом всё расскажешь.
        - Сломали ногу? - спросил Тельнов.
        - Нет, оказалось растяжение, но это выяснилось уже позже, когда вернулись; доктор даже хотел в гипс взять, но обошлось, наложили шину. Полгода хромал. - Адельберг посмотрел на Байкова, потом оглянулся. - Хорошо, что сейчас Анна не слышит, а то бы разволновалась, она об этой истории ничего не знает. В общем, я остался на ручье и держал ногу в ледяной воде, Николаю спасибо за коньяк, а то бы я ещё и простудился, - дальше продолжай ты, Николай Аполлонович!
        - Я оставил Сашу у ручья и шёл по тропе ещё минут сорок. Тропа шла вверх и поднималась довольно круто, по дороге попадались поляны, я вышел на очередную и увидел пещеру в скале, эдакую, знаете, - она была зажата между двумя старыми дубами, а ведьма уже стояла перед входом, потом она сказала, что ждала меня.
        Байков взял машинку для набивания папирос, а Устрялов переглянулся с Тельновым и Адельбергом. Александр Петрович только пожал плечами, мол, что есть - то есть, и сказанному придётся верить.
        - Я к ней подошёл и поздоровался, и она пригласила меня в пещеру. Но в ней, то есть в пещере, я ничего не помню. Как будто сон на меня нашёл, всё было каким-то как бы видением или мороком, я даже не помню подробностей и её, ведьму саму, тоже почти не помню, только помню, что она была похожа на Бабу-ягу из сказок, как рисуют в детских книжках; и что-то ещё было в её пещере: стены, стол и лавку прикрывали цветистые гуцульские яркие коврики, побольше и поменьше размером, сверху проникал свет, как если бы где-то там была дыра. И сама она была вся в цветных платках, ярких бусах, амулетах и монистах. В памяти остались только цветные пятна её одежды, ужасное, старое, морщинистое лицо и очень умные глаза. - Байков задумался. - Всё, о чём я сейчас говорю, помню только пятнами! А вот глаза! Их я помню хорошо. Вообще, она была похожа на цыганку…
        Устрялов внимательно слушал, со стороны казалось, что он сам погрузился в то видение, о котором рассказывал Николай Аполлонович, но вдруг он вздрогнул и спросил:
        - О чём она вам говорила?
        - Вот это самый сложный момент! У меня сложилось такое впечатление, уже потом, что она ничего и не говорила. Она курила трубку, из-за дыма я почти не видел её лица, но всё время слышал её голос…
        - Так о чём же? - нетерпеливо переспросил Устрялов.
        - …она сказала, что я пришёл не один, что гуцул, и даже назвала его имя, кажется Орест, остался у валуна, а сейчас уже сбежал…
        - Об этом они могли сговориться заранее, - сказал Устрялов, и Тельнов согласно кивнул.
        - Вы слушайте, господа, слушайте дальше! - вмешался Адельберг.
        - …а у ручья меня ожидает «москаль», который не может идти, потому что он подвернул ногу…
        - Об этом-то с ней никто не мог сговориться! - Адельберг развёл руками.
        - …ещё помню, что в какой-то момент она надымила особенно сильно, дым совсем её закрыл, и в этом дыму на её месте я увидел череп!
        Александр Петрович краем глаза глянул на Тельнова и увидел, что тот сидит ни жив ни мёртв, а когда услышал про череп, начал мелко креститься и шептать:
        - Господи! Свят! Свят!
        - …причём, господа, череп этот был не просто череп, мало ли мы их видали? А череп был красный и сияющий, как будто огненный. Он даже не находился на месте, а перемещался по пещере, как бы летал и оставлял за собой такой медленно тающий след, и в это время я слышал её голос. Я не разобрал, что она говорила, но она часто повторяла слово «Москалия» - несколько раз. Если кто не знает, так гуцулы называют Россию - «Москалия»! Потом пещеру как будто бы проветрило; я в один миг, сразу увидел её - как бы проснулся, только сам встать не мог, не было сил. Она помогла мне подняться, вывела вон, и тут было ещё одно удивление: вокруг пещеры кишели животные: белки, птицы, зайцы, лисы, что-то большое и серое, похожее на волков, дикие козы, - они все тянулись к ней, как будто бы она их кормила. Точно как в сказке! - Байков сделал подряд три большие затяжки и сам окутался дымом.
        - Дальше, господа, я вам расскажу, - вступил Адельберг. - Я просидел на ручье часа, наверное, два. Николай Аполлонович вернулся в состоянии полного ошеломления. Ты помнишь, как шёл обратно?
        Байков отрицательно покачал головой и добавил:
        - А перед тем как уходить, она сказала мне, что за своего спутника я могу не волноваться!
        - Вначале он не мог ничего рассказать. Только потом живописал: и саму ведьму, и её животных и птиц; рассказал о том, что она знала, что он пришёл к ней не один, а в сопровождении проводника, и что этот гуцул боялся ведьмы, и спрятался за валуном, и что уже убежал, и про меня, оставшегося на тропе. Но больше всего нас с ним поразил увиденный им красный огненный череп. Тогда мы не поняли, что он должен был обозначать, этот череп. Тогда мы только посмеялись над…
        В этот момент открылась дверь, вошла Анна, и за её спиной Адельберг увидел Наталью Сергеевну.
        - Ну как, вы ещё спорите? - спросила она. - Ничего, ничего, мы не будем вмешиваться в ваши разговоры, вот только Наталья Сергеевна…
        Наталья Сергеевна вошла в кабинет, румяная и красивая.
        - Ну, господа, - сказал Устрялов и поднялся со стула, - нам пора прощаться!
        - Я провожу вас. - Александр Петрович тоже встал и обратился к Байкову. - Николай Аполлонович, ты не торопишься?
        Байков успокаивающе поднял руку и отрицательно покачал головой.
        Сборы были короткие, Устряловы одевались, и Адельбергу показалось, что Николай Васильевич немало озабочен. Они вышли на улицу и полдороги до Большого проспекта шли молча, потом Устрялов как будто стряхнул с себя какие-то мысли и спросил:
        - Александр Петрович, вы сейчас где служите, как и прежде по линии топографии в Управлении КВЖД?
        - Да! - ответил Адельберг. - Готовим партию на Малый Хинган, в район Сахаляна.
        - Проводить съемки для ветки Сахалян - Цицикар?
        - Вы слышали об этом?
        - Как не слышать! А вы знаете, что у нас в Политехническом организовывают кафедру геодезии?
        - Нет! От вас от первого слышу.
        - Вы не хотели бы там преподавать, я мог бы составить вам протекцию!
        Устрялов говорил спокойно, ровно, но Адельберг видел, что он прилагает к этому усилия и спокойствие даётся ему непросто.
        - Буду вам признателен, обещаю подумать, но сейчас много дел с подготовкой… - И подумал: «Неужели на него так подействовал рассказ?»
        - А вы ничего не слышали о планах Советов относительно дороги? - спросил Устрялов.
        - Что-то! Краем уха, но не очень отчётливо, честное слово, пока не до этого.
        - А вы прислушайтесь!
        - А что такое?
        - Насколько мне известно, начался зондаж Москвой Пекина по поводу совместного управления дорогой!
        - Чем это грозит?
        - Не знаю, но есть опасения, что в Харбине будет сменено руководство на советское, кстати, у вас какое подданство или гражданство?
        - Никакого! Вы имеете в виду, что Бориса Васильевича Остроумова заменят, то есть уволят?
        - Это наверняка, но я спросил вас о вашем гражданстве?
        - Я подданный Российской империи!
        - Вот это и может стать проблемой, поэтому не манкируйте моим предложением! Обещаете?
        - Обещаю! А вы обещайте не манкировать моим предложением снять дачу в Маоэршани!
        Услышав про Маоэршань, о чём Адельберг и Устрялов перемолвились ещё за праздничным столом, Наталья Сергеевна выглянула из-за плеча мужа:
        - Там хорошо, Александр Петрович?
        - Вам, Наталья Сергеевна, тамошний воздух с сопок был бы для ваших будущих событий особенно полезен, да и компания дачников там образуется приличная! Знаете, что там собирается обосноваться Александр Яковлевич Слободчиков?
        - Кто это, Коля?
        - Адвокат наш, харбинский, а кстати, ловкое дело он обустроил…
        - С канадцами?
        - Что за дело? - поинтересовалась Наталья Сергеевна.
        - Канадцы собираются у себя в северных областях строить железную дорогу, и им требуется свободная рабочая сила, так вот, они решили набрать её из русских эмигрантов…
        - Так, что ж в этом деле особенного?
        - Условия, Наташенька, условия! Слободчиков договорился с канадцами и смог их убедить в том, чтобы каждой переселенческой семье выдали аванс по тридцати тысяч долларов, канадских, разумеется, на двадцать…
        - Двадцать пять! - поправил Адельберг.
        - …на двадцать пять лет без всякого обеспечения, а это, заметь, две тысячи семей, в основном наших, российских беженцев, молодец, Слободчиков…
        - Александр Петрович, а вы близко знаете Слободчиковых?
        - Анни иногда посещает теософское общество его супруги - Анны Александровны…
        - Ну вот мы и пришли, - сказал Николай Васильевич, когда все трое ступили на тротуар Большого проспекта.
        - Возвращайтесь домой, Александр Петрович, - улыбнулась Адельбергу Наталья Сергеевна. - У вас такое чудо ваша жена, не томите её; дальше мы сами доберёмся, правда, Коля?
        - Да, Александр Петрович! Премного вам благодарны за приглашение, новое знакомство и приятный вечер. А о моём предложении обещайте не забыть! Обещаете?
        - Обещаю!
        Наталья Сергеевна на прощание подала Адельбергу руку, оставила мужчин и прошла несколько шагов вперёд.
        - Я по поводу черепа!.. - зашептал Устрялов и глянул в сторону жены. - Пусть она не слышит, ей сейчас волноваться ни к чему! По поводу черепа я думаю, что ваша карпатская колдунья имела в виду судьбу нашей родины.
        Глава 5
        Александр Петрович вернулся домой, в гостиной он застал Анну, Николая Аполлоновича и Тельнова, который вслух читал заметки из газеты.
        - Просветительствуете? - с улыбкой поинтересовался Александр Петрович.
        Тельнов успел прочитать: «Смерть инженера Эйфеля…» - поднял на него обиженные глаза, но тут за него вступился Байков:
        - Саша! Кузьма Ильич читает нам интересные вещи, крутишься, крутишься, всё в делах, а что в мире происходит, уследить не успеваешь. Продолжайте, Кузьма Ильич! Прошу вас!
        Тельнов победно посмотрел на Адельберга, поправил очки, державшиеся на его голове с помощью одной дужки и перекрученной, серой от старости резинки. Адельберг увидел это и скрытно от гостя, от Байкова, глянул на Анну и развёл руками, та перехватила его взгляд, посмотрела на старика и кивнула.
        Кузьма Ильич прокашлялся и уверенно продолжил:
        - «Смерть инженера Эйфеля. Во Франции скончался на девяносто втором году жизни инженер Эйфель, знаменитый строитель парижской Эйфелевой башни».
        - Я уже слышал об этом, - сказал Байков. - Кто из вас был в Париже?
        Анна и Адельберг кивнули.
        - Да, понятно только, что когда-нибудь и это сооружение снесёт какой-нибудь следующий Эйфель. - Что там ещё интересного? - спросил Байков.
        - «Франция. Над песками Сахары. Сегодня в Париже появились некоторые надежды относительно возможного спасения команды дирижабля «Диксмюде» в связи с получением сообщения о том, что дирижабль видели летящим в южном направлении над одним из оазисов Сахары, на расстоянии 630 миль к юго-востоку от Танжера».
        - Вот это интересно! Отважные люди! А есть продолжение?
        - Да, Николай Аполлонович, у меня несколько номеров, - ответил Тельнов и с опаской посмотрел на Адельберга.
        Александр Петрович хмыкнул и переглянулся с Анной. Тельнов взял в руки другой номер газеты:
        - «Франция. Загадка гибели «Диксмюде». Прекращение бури в Средиземном море позволило приступить вновь к поискам трупов погибших матросов французского дирижабля «Диксмюде»…»
        - Всё-таки «гибель», - с сожалением произнёс Байков. - А что о причинах?
        - «…истребители и крейсера, - продолжал Тельнов, - немедленно вышли в море, занявшись поисками трупов французских матросов. Одновременно с ними вылетели также три флотилии гидропланов. Большое недоумение вызывает таинственный факт исчезновения пятнадцати почтовых голубей, бывших на погибшем дирижабле, которые, по общему мнению военных властей, обязательно должны были прилететь обратно в Тулон… Сегодня Пуанкаре срочно созвал заседание высших представителей военно-морского ведомства и воздушного отдела, высказавшись за необходимость производства строгого расследования… Парижские газеты полны яростных нападок на представителей морского министерства, ввиду того что последние не отдали приказ о спуске флага на здании министерства в знак траура о погибших офицерах и команде дирижабля «Диксмюде», невзирая на то что гибель последних можно на данный момент считать уже официально установленной…»
        Байков слушал выразительное чтение Тельнова, но вдруг прервал его неожиданным восклицанием:
        - Вот до этого им есть дело - спустить флаг или не спустить флаг! А что им до нас? Наверное, прав господин Устрялов! - В его голосе было раздражение. - Ничего, Кузьма Ильич! Продолжайте! Не обращайте внимания!
        - «…В настоящий момент в Париже циркулируют усиленные слухи о том, что на судне «Диксмюде» имело место восстание команды против офицеров. Слухи эти усилились с тех пор, как в Париже были получены частные сведения относительно той таинственности, которой французскими властями был обставлен осмотр трупа погибшего командира «Диксмюде»…»
        - Дальше понятно! Жалко! Смелых людей всегда жалко! А что там ещё? - Разговор вёлся между Байковым и Тельновым, как будто в гостиной больше никого не было.
        - Сейчас, Николай Аполлонович, ещё маленький кусочек, это интересно. - «…Высказывается предположение, что команда «Диксмюде», убив командира, могла потом направиться к берегам Малой Азии с тем, чтобы опуститься в Турции, рассчитывая на то, что власти Турции не выдадут их впоследствии Франции…»
        - Ну это полная ерунда! Франция - свободная страна, и совершенно незачем было улетать оттуда с риском для жизни на дирижабле. По-моему, это журналистские фантазии и пустые сенсации! А? Саша?
        Адельберг пожал плечами.
        - Вот и я так думаю, - удовлетворенно сказал Николай Аполлонович, приняв жест Адельберга за согласие.
        Тельнов продолжал:
        - «…Однако последнее предположение представляется маловероятным ввиду того, что на дирижабле был слишком незначительный запас бензина, ввиду чего судно едва ли могло отправиться в Турцию».
        - Ну вот! У них ещё и запас бензина был недостаточный!
        - «Франция. Остатки «Диксмюде»…»
        - Ладно! Это, Кузьма Ильич, уже не столь интересно. Мне пришлось побывать в Сахаре, и любые поиски там безнадёжны! Чем ещё нас потчует демократическая пресса?
        Тельнов перевернул несколько страниц и остановился на одной.
        - Вот это, наверное, любопытно! - сказал он и начал: - «Италия. Страничка из жизни Муссолини. На происходившем на днях торжественном подношении Муссолини того самого дома, в котором родился нынешний премьер-министр Италии, в деревне Предаппио, во время торжественной церемонии среди толпы стояла женщина, до сих пор оставшаяся в девицах после того, как её брак с Муссолини не состоялся…»
        - Вы находите, что про этого Муссолини нам будет интересно?
        - Пусть прочитает, Николай, - вступился Александр Петрович. - У меня есть предчувствие, что на свете появился ещё один Ленин, только итальянский. Что там, Кузьма Ильич?
        - «…В своё время Муссолини ухаживал за ней и даже настаивал на браке, но она возразила: «Мы оба так бедны, как только может быть беден человек. Так есть ли смысл плодить нищих?»
        - Честная женщина! И что ей ответил Муссолини?
        - «Муссолини… - Тельнов, не отрываясь от текста, глянул на Байкова, - подумал и сказал своей симпатии с присущей ему быстротой мышления: «А пожалуй, ты права». И отправился своей дорогой, которая привела, наконец, никому не известного крестьянина к вершинам человеческой славы».
        - Глупая женщина! - Байков потянулся за чашкой чаю, только что налитого Анной.
        - И честная! И глупая! Должна быть разница! Вы не находите, Николай Аполлонович? - спросила Анна, и в её голосе слышались насмешливые нотки.
        - Шутить изволите, Анна Ксаверьевна! - парировал Байков и снова обратился к Тельнову: - Есть что-то ещё?
        Тельнов перелистал страницы:
        - Думаю, вас вот это заинтересует - «Покупка врангелевской казны. Официальная Чешско-Славянская республика сообщает…».
        - Это было бы интересно, если бы не было так грустно…
        - А я думаю, что это интересно, - вмешался Адельберг. - Может, это как раз то, о чём говорил профессор Устрялов! Помнишь, Николай, о долгах России союзникам? Ну-ка, давайте-ка, Кузьма Ильич, о чём там?
        - «…Специальная комиссия, в которую вошли делегаты министерства внутренних дел и военного министерства Юго-Славии, перевезла из Катарро в Болгарии золотую и серебряную казну Врангеля. Часть сдана Юго-Славянскому банку, а большая часть министерству иностранных дел и Национальному банку.
        Правительство Юго-Славии намерено купить эту казну, оцениваемую приблизительно в 400 миллионов динаров».
        - И что ты находишь здесь интересного? - спросил Байков.
        - Я думаю, Николай, вопрос тут в том, за сколько эта казна будет куплена и в чьи руки отойдут деньги.
        - Думаю, что как раз этого мы никогда не узнаем. Это останется энигмой, завёрнутой в тайну…
        - Мне кажется, прав Николай Аполлонович, Саша! - тихо сказала Анна. - Вспомни слова Николая Васильевича, когда он ссылался на Достоевского - «Деньги - это чеканная свобода!», кто же захочет иметь свободу без денег? - И обратилась к Тельнову: - Кузьма Ильич, а есть в вашей газете что-нибудь о России?
        - Молодец, Аннушка… - оживился Байков.
        - Что это вы все на меня ополчились?.. - сделал притворную мину Адельберг.
        - Пора переменить тему!
        - Есть, Анна Ксаверьевна, - отозвался старик, после блестящей победы в преферанс он слишком долго находился в положении слушателя, а после сказанного невпопад об «иноверцах» чувствовал себя не в своей тарелке. Сейчас он наконец-то стал полноправным участником разговора. - В «Заре» практически в каждом номере что-то есть. Прочитать?
        - Давайте, что там?
        - «В России. Петроград под водой».
        - Ну-у! Кузьма Ильич! Это грустно, а что-нибудь повеселее?.. - Анна закончила разливать чай и поставила на середину стола вазу с печеньем и конфетами. - А хотя читайте, пусть будет хоть что-нибудь.
        - Так читать?
        - Да, Кузьма Ильич, читайте, Анна Ксаверьевна права, хотелось бы повеселее, но пусть будет хоть что-нибудь!
        - «Москва. 3 января 1924 г. По сообщению из Петрограда, часть Петрограда очутилась в настоящее время под водой вследствие сильного разлива Невы, которая, невзирая на холодную погоду, сильно поднялась и выступила из берегов. Многие из заводов и фабрик Петрограда затоплены водой».
        - А там не написано, где именно?
        - Нет, Анна Ксаверьевна, этого здесь не написано!
        Упоминание Петербурга и Невы привело всех в грустное расположение духа, Байков потёр ладони и тихо произнёс:
        На берегу пустынных волн…
        Анна всплеснула руками:
        - Николай Аполлонович, вы ещё про «дядюшку, когда не в шутку…» нам продекламируйте! Дайте я вступлю, у меня есть любимое!
        - Аннушка, ну кто же хозяйке воспротивится? Сделайте милость!
        - Я оттуда же, из «Медного», но чуть ниже, ладно? Там есть проникновенное…
        - Чего хочет женщина, того хочет Бог! Вступайте!
        Анна поставила свою чашку, села на край кресла и положила руки на колени:
        - Я прямо из середины. Ничего?
        Все кивнули.
        Анна улыбнулась и секунду помолчала:
        …Прошло сто лет, и юный град,
        Полнощных стран краса и диво,
        Из тьмы лесов, из топи блат
        Вознёсся пышно, горделиво…
        Анна декламировала медленно, тихим голосом и слегка раскачивалась:
        …Где прежде финский рыболов,
        Печальный пасынок природы,
        Один у низких берегов
        Бросал в неведомые воды
        Свой ветхий невод, ныне там
        По оживлённым берегам
        Громады стройные теснятся
        Дворцов и башен…
        Она читала самозабвенно, Александр Петрович, который никогда не слышал, как декламирует жена, а вместе с ним Байков слушали затаив дыхание, и вдруг к голосу Анны Ксаверьевны стал прибавляться ещё один, поглуше, как бы издалека, даже не сразу стало понятно, откуда он: низкий, почти рокочущий; оба голоса взялись вместе: Аннин был выше и чуть громче:
        …корабли
        Толпой со всех концов земли
        К богатым пристаням стремятся…
        Анна тоже услышала этот голос и, удивлённая, постепенно затихла, а голос продолжал, и все увидели, что он принадлежит Кузьме Ильичу. Старик стал похож на украинского слепого кобзаря, потому что вытянул шею, закрыл глаза, мягко, как по струнам, перебирал пальцами и не слышал, что в этот момент он уже декламирует один. Александр Петрович сверкнул глазами, но Анна прислонила палец к губам, прося не мешать.
        …В гранит оделася Нева;
        Мосты…
        Голос Кузьмы Ильича стал приобретать бархатную интимность…
        …повисли над водами;
        Темно-зелёными садами
        Её покрылись острова,
        И перед младшею столицей
        Померкла старая Москва…
        Кузьма Ильич вдруг замолк, вздрогнул и открыл глаза.
        - А вот с этим я не согласен! - сказал он.
        В комнате наступила пауза, на секунду, и вдруг все рассмеялись так громко, что Анна замахала руками, прося потише.
        - Ну, Кузьма Ильич! - Байков сморгнул пенсне и стал кулаками вытирать слёзы. - Вы - соловей!
        - Скорей - глухарь! - ответил смущённый Тельнов.
        - Вы, Кузьма Ильич, сегодня как… ларец с сюрпризами! Вы сегодня прямо удивляете: и азарт, и вирши, что это с вами?
        - Стих нашёл! Я, знаете ли, в университете в кружок ходил, декламации!
        - Знатно, знатно! А что-нибудь ещё?
        - Наизусть или из газет?
        - Что-нибудь стихотворное, - попросила Анна.
        - Из газет, - сказал Адельберг.
        - А ещё, - Тельнов стал перебирать газеты, - вот! Может, этим я вас и вправду порадую, вот послушайте: «В России. Кремлёвский конфликт. Конфликт между советскими вождями Зиновьевым и Сталиным с одной стороны и Троцким - с другой с каждым днем всё более усиливается. Часть партийного аппарата, а также Украина решили поддерживать Троцкого…»
        - Это сведения из Москвы?
        - Нет, это из Науэна!
        - Так, может, наши заграничные друзья принимают желаемое за действительное? - Адельберг был заинтересован.
        - Этого я знать не могу.
        - А вспомните! - Александр Петрович обратился ко всем:
        - Что сказал Николай Васильевич: что Ленина, возможно, скоро не станет. Так, может быть, грызня и началась.
        - Если так, - Байков снова взялся протирать пенсне, - глядишь, и надо ждать перемен!
        - А вот и шутки этого номера, - сказал Тельнов, - «Злободневная: назвался русским - вылезай из Маньчжурии» и «Дамская: ночью все кошки фокстротят».
        Мужчины не заметили, что минутой раньше Анна вышла из комнаты, а теперь она вернулась, подошла к мужу и что-то прошептала ему на ухо, Александр Петрович её выслушал и обратился ко всем:
        - Господа, к сожалению, нам придётся сегодня закончить, Анни говорит, что у Сашика жар!
        Отправилась провожать Байкова Александр Петрович просто обвязался шарфом и накинул на плечи пальто. На улице была уже поздняя прозрачная ночь, подсвеченная белыми звёздами и жёлтыми окнами соседних домов.
        - Ты, Саша, далеко меня не провожай, тут до проспекта два шага, возвращайся! Да! Вот что! Думаю, ты его помнишь! - Байков поднял бобровый воротник, снял мигом запотевшее на морозе пенсне и стал искать в кармане футляр. - У нас тут встреча была, в Офицерском собрании, ты на них не ходишь. Так вот там был Лычёв, интересовался тобой. Мол, как да что, чем, мол, занимаешься и так далее.
        - Атаман Лычёв, Сергей Афанасьевич? Из Сахаляна?
        - Он самый! Я вдруг почему подумал о нём и вспомнил? Ты ведь собираешься летом в те края? По-моему, ему об этом известно!
        - Да! Это не секрет, а что ему надо, не сказал?
        - Нет! Не сказал, но вид имел весьма загадочный.
        Глава 6
        Кузьма Ильич, как только услышал о том, что у Сашика жар, не на шутку встревожился и обратился к Анне Ксаверьевне:
        - Аннушка, могу ли я чем-нибудь помочь?
        Анна стояла в кухне и перебирала пузырьки с микстурами и бумажные конвертики с порошками.
        - Да чем же вы поможете? Разве что спуститесь в подпол и принесёте несколько кусков льда из ледника, я бы его в грелку положила. - Она взяла один пузырёк и посмотрела на прикреплённый к нему ярлычок. - Вот, до утра, должно быть, это поможет. - У неё подрагивали руки. - Я ведь заглядывала к нему! Ничего тревожного, мирно спал, пока мы тут смеялись и развлекались, а сейчас мечется, горячий весь, потный… Иезус Марья! - озабоченно вздохнула она.
        - Я мигом, Аннушка! Вы не тревожьтесь, всякое бывает, зима на дворе! Посторонитесь-ка, я открою крышку.
        Анна шагнула в сторону, освобождая путь Тельнову, взяла графин с кипячёной водой и стакан.
        - Я буду у Сашика в комнате, принесите туда, а грелка - вон за той дверцей.
        - Мигом исполню, не беспокойтесь.
        Анна вышла, Кузьма Ильич сдвинул в сторону половик, прикрывавший дощатый люк, открыл засов и полез в подпол. «Вредный этот климат, харбинский: солнце палит, а холод собачий! - подумал он и вспомнил, как вчера водил Сашика на ёлку, а на обратном пути тот, разгорячённый после игр, закапризничал и шёл с расстёгнутой верхней пуговицей шубы и неплотно завязанным башлыком. - Конечно, раскрылся и простыл. - Тут Кузьма Ильич понял, что не взял с собой ничего, куда можно было бы положить лёд. - Черт старый, из ума совсем выжил! - Он выпростал из штанов полу рубахи и стал набирать в неё куски льда. - Я во всем виноват! Ох, голова моя садовая! - с беспокойством думал он. - Повиниться? А что толку, теперь уж не воротишь! - Он выбирал куски льда. - Возьму-ка впрок и положу на улице, прямо в снег. Такой мороз, что не растает!»
        Лёд через тонкое полотно рубашки холодил кожу на оголённом животе, Кузьма Ильич набрал его уже довольно, и надо было вылезать.
        «А повинюсь, да и погонят в шею! А куда деваться? Так и сгину здесь, на чужбине. - Он, кряхтя, взялся за перекладину лестницы. - А вылезать всё же придётся. Да только бы не попасться на глаза самому, что-то он сегодня строг!»
        Александр Петрович проводил Байкова и скорым шагом вернулся домой, снял пальто, кинул его на спинку стула и прошёл в комнату Сашика. Анна сидела на краю кровати, выбирала из кастрюли куски льда, что поменьше, и заталкивала их в широкое горло резиновой грелки.
        - Ну что? Как он? Температуру мерила? - прошептал он.
        - Можно не мерить, потрогай!
        Александр Петрович приложился ко лбу сына сначала ладонью, потом губами, термометр действительно был не нужен - лоб Сашика горел.
        - Может, за врачом?
        - Я уже подумала об этом, но куда ночью? Пока ты до Пристани доберешься, пока Казим-Бек соберётся и вы вернётесь, почти утро будет. Давай дождёмся утра, я кое-что в аптечке нашла, наш чудо-старик, вот видишь, - она показала на кастрюлю, - достал лёд из подпола. Какой чудесный человек, что бы мы без него делали? А утром здесь врача достанем, кого-нибудь из управленческих, твоих, с дороги.
        - Хорошо! - Александр Петрович понял, что Анна уже всё решила. - Я тоже очень рад, что он у нас живёт! - сказал он про Тельнова. - Я, ты знаешь, даже боялся, что найдет себе вдовушку, и поминай как звали, а так он Сашику как родной дед.
        Анна закрутила крышку наполненной льдом грелки, обернула её махровым полотенцем, подержала в руках и положила на голову сына. - Микстура подействовала, смотри, как он спит спокойно! Она села поудобнее и держала грелку так, чтобы та не перекосилась и не съехала.
        - Ты иди поспи. Утром сяо Ли всё уберет в гостиной, я, как знала, попросила его прийти пораньше. Иди отдыхай, вдруг понадобишься, а я посижу, всё равно не засну, или здесь прилягу. Иди!
        Александр Петрович поцеловал жену в висок и вышел из комнаты. В спальне он откинул одеяло, разделся, лёг, подбил подушку и повернулся на бок.
        «Надо быстро заснуть!» - подумал он и закрыл глаза.
        Он устроился под одеялом, немного полежал и вдруг почувствовал, что его накрыла тишина: тишина накрыла его, его дом и надавила так, что все звуки, которые должны были быть в этом обжитом месте, как казалось ему, сконцентрировались в нём самом. Ему показалось, что он слышит, как поскрипывают половицы, хотя по полу никто не ходит, как на снег в саду падает с яблонь иней, как волнуются занавески, хотя окна были плотно закрыты и на зиму законопачены и обклеены. Александру Петровичу хотелось услышать что-то из комнаты сына, но там было тихо, или из комнаты Кузьмы Ильича, но и оттуда ничего не доносилось. Так тихо не было даже в тайге.
        В его доме была тишина, она была и вчера ночью, и позавчера, и раньше, но тогда он её не замечал, наверное, оттого, что рядом была жена, иногда она шелестела одеялом, когда переворачивалась с боку на бок, но это не расстраивало его сон, а как бы дополняло его особенными ночными звуками.
        Александр Петрович лежал и слушал тишину, и ему стало казаться, что она накрыла не только его дом, но и весь город, замороженный суровой январской стужей, придавившей булыжник, асфальт и жестяные крыши домов. Стужа наползала с Сунгари, застывшей подо льдом до самой весны и сравнявшейся под снегом со всей широкой и пустынной маньчжурской равниной.
        Сон не приходил.
        Вдруг за стенкой скрипнула кровать и застонал сын, потом оттуда в сторону кухни прошелестели лёгкие шаги жены.
        «Наверное, пошла взять воды!» - подумал Александр Петрович, он перестал пытаться заснуть и повернулся на спину.
        «А вдруг я понадоблюсь, тогда лучше не спать!» Эта мысль примирила его с темнотой и тишиной, и он вспомнил с ясностью ленты в тёмном зале кинематографа, как летел тот доброволец, под Симбирском, от места разрыва красной шрапнели и до точки его падения на землю. «Действительно, как так могло получиться, что снаряд упал ему прямо под ноги, но нисколько не повредил? Занятно!» - вспомнил он любимое словечко Устрялова. «Всё-таки он большая умница, профессор Устрялов, Николай Васильевич! - Эта мысль Александру Петровичу понравилась больше, чем мысль о тишине и холоде, и он начал об этом думать: - Он так глубоко осмыслил всё то, что с нами произошло. И не сидел в кабинете, где-нибудь в Париже или Лондоне, я же помню его в Омске, в самый разгар… И так просто всё объяснил! То, чего я понять не мог и многие не могли, тот же Байков, а может быть, и Колчак, и все остальные…»
        Ещё ему вспомнилась мысль, которая пришла к нему тогда, в последний вечер в Москве, когда дворник Ренатка уже спал: он вспомнил из урока истории, ещё в кадетском корпусе, о первых христианах Рима, как их убивали и истязали императоры и патриции, а Россия стала христианской почти без крови. Зато потом!
        Всё это вполне сходилось с тем, о чём говорил Устрялов: про Рим, плебс и арену!
        За всё пришлось заплатить!
        «Да! За всё приходится платить!» - подумал Александр Петрович и снова услышал шаги и определил, что Анна вернулась в комнату сына. Ему показалось, что дом ожил, и это сразу оживило его мысли. «Интересно было бы познакомить Устрялова с Мишкой-гураном, - подумал Александр Петрович. - Какой бы разговор получился между ними? Один умный от книг, другой - от природы. Но что-то между ними есть - общее! Наверное, честность? Да, скорее всего, именно так! Честность! Им обоим ничего не нужно, кроме как жить. Жить той привычной жизнью, которой они жили до этого. Одному нужны хлеб и библиотека, а другому - хлеб и тайга. Тайга - тоже библиотека!»
        Александр Петрович вспомнил, как Мишка читал Библию, не заглядывая в неё и произнося по памяти.
        «Наверное, не Мишка мне, я ему должен был задать этот вопрос «Что же произошло?», а он так верно тогда сказал, что «жить надо добром!».
        «Жить надо добром! - думал Александр Петрович и чувствовал, что тишина его уже не беспокоит, да её уже и нет - почти засыпая, он услышал приглушённые шаги Тельнова. - Вот как Тельнов - жить надо добром! А ведь это он простудил Сашика. Наверняка! Когда они возвращались вчера после ёлки, скорее всего, не уследил, чёрт старый!»
        Глава 7
        Анна сидела в темноте и видела на белой подушке и над краем одеяла только голову сына и одну его руку. На фоне тёмной стены выделялся прямоугольник окна в сад, где лежал глубокий снег. С самого рождения Сашика Анна не хотела вешать в его комнате плотных гардин, поэтому окно всегда занавешивала только белым или если цветным, то светлым, прозрачным ажурным тюлем. Она давно придумала, что, когда её сын будет просыпаться, он сразу будет видеть свет утра или дня и радоваться этому дню каждое утро, когда просыпается.
        Сашик спал тихо, наверное, подействовала микстура. Она дотрагивалась до его левой руки, лежавшей поверх одеяла, рука была немного влажной от пота, но уже не такой, как час назад, когда она обнаружила, что он заболел.
        «Как же это получилось, где он мог простыть? Или заразился? Не надо было отпускать его на ёлку!» - подумала она и тут же осознавала, что её сын уже вырос и невозможно, чтобы он целыми днями сидел дома, тем более в Новый год, когда происходит так много интересного и захватывающего. Она сама помнила ёлки своего детства, игрушки и сладости, которыми увешивали лесных пришелиц, и запах хвои, вносимый в дом с мороза. В доме её родителей ёлки были карельские или финские, она не понимала в этом разницы, но её родители всегда с пылом спорили, какая из ёлок лучше пахнет, карельская или финская, а ей казалось, что все ёлки пахли летом. Ей казалось, что вот немного ёлка постоит в их доме и сразу после этого будет лето; и она уедет к дяде Юзефу, под Варшаву; там, в его имении, росший на песках сад постепенно переходил в густой и тёмный ельник, очень пахучий; сад растворялся в нём и исчезал.
        Она посмотрела в сторону и увидела, что на полу под подоконником появилась полоска света, во всю ширину окна.
        «Луна!»
        Она опять дотронулась до руки сына, та была горячая; Сашик повернулся на спину, заскрипела пружинами кровать, и он чуть слышным голосом прошептал:
        - Мамочка, я хочу пить!
        Она вышла из комнаты. В коридоре было темно, и вдруг у неё за спиной затеплился огонёк, Анна оглянулась и увидела, что в дверях своей комнаты стоит Кузьма Ильич с горящей керосиновой лампой в руках.
        «Господи, как он узнал, что я выхожу?» - подумала она с умилением.
        Кузьма Ильич стал ей показывать жестами, что он может сделать то, что необходимо, а она может не покидать комнаты Сашика. Анна его поблагодарила, тоже жестами, попросила идти спать, неслышно прошла в кухню, зажгла электричество и стала наливать микстуру в стакан и вспомнила, что лёд в грелке почти весь растаял.
        - Я льду набрал много, он в саду, в снегу, чтобы не растаял, - услышала она из-за спины шёпот Кузьмы Ильича. - Грелка у вас?
        - Нет, - ответила Анна. - Она осталась там.
        - Ничего, - сказал Тельнов и повернулся из кухни. - Я тихо.
        Кузьма Ильич прошёл к Сашику, забрал грелку, вышел в сад, вылил талую воду и набрал лёд, потом вернулся, оставил грелку в изголовье и зашёл в свою комнату. На тумбочке, рядом с его кроватью, тихим фитилем горела лампа. Он уже помолился на ночь и мог ложиться, но из головы не уходила тревожная мысль: «Приютили они меня, спасибо им сердечное! Хорошие они, и к Сашику я уже душою прикипел. Как внучек мне стал. А если выгонят? Куда деваться в этом городе - на паперть? Или к отцу Акинфию краски мешать? - Его мысль была тревожной, и он почувствовал, что стало жарко. - Завтра же пойти и причаститься!»
        Кузьма Ильич постоял около кровати, но ложиться не хотелось, а сесть на неё он не решался, чтобы не скрипеть пружинами. Он открутил немного фитиля, в комнате стало светлее, тогда он снял с полки лампадку и подлил в неё масла.
        Лик святителя Николая Мирликийского осветился повеселевшим огоньком, и Кузьма Ильич увидел глаза Чудотворца. Икона была написана недавно, всего несколько лет назад, когда Кузьма Ильич таким особенным образом избавился от нищенства в Благовещенске и здесь, в Харбине, у Адельбергов, обрел и дом, и семью. Глядя в глаза Чудотворца, Кузьма Ильич вспомнил, как в первые же дни, когда он появился в этом городе, он пошёл по всем православным храмам и услышал, что на окраине заложили мужской Казанско-Богородицкий монастырь, и он стал ходить туда и помогать строителям и устроителям, чем мог. Он таскал камень, месил известь и присматривался к старцу, о котором говорили, что тот пишет иконы. В один летний день, когда здание храма уже было построено, он забрался на леса к богомазам и попросил не отказать ему и разрешить подносить плошки с красками и мыть кисти. Старший богомаз, лежавший на лесах под самым куполом, приподнялся на локтях, посмотрел на него и только спросил:
        - А силёнок хватит по лесам лазить?
        Тельнов оглядел худое тело богомаза в испачканной известью светлой полотняной рясе и спросил сам:
        - А мы, батюшка, отец Акинфий, не в одних с вами летах?
        Отец Акинфий смочил большую кисть в подвешенном к лесам ведре с водой, улёгся на спину и стал мочить штукатурку.
        - Может, и в одних, да только мы привычные, который год на лесах живём. - Он взял кисть потоньше и стал наносить её острым деревянным концом контуры рисунка. - А как зовут тебя, мил-человек?
        - Тельнов! Кузьма Ильич Тельнов!
        - Доброе прозвище, Кузьма Ильич, а сам откуда будешь, из каких мест?
        Вот так, стоя на лестнице, под самым куполом храма Кузьма Ильич познакомился с отцом Акинфием.
        «Хороший мастер! - думал Кузьма Ильич, глядя на икону. - Как написал! Когда мне горько, Чудотворец смотрит на меня строго, мол, терпи! Когда мне радостно, он смотрит радостно, мол, радуйся!»
        Он поправил очки и вгляделся в глаза святителя. Седой старец с редкими белыми волосами смотрел на него добрыми глазами и будто говорил: «А ты и терпи, и радуйся!»
        Тельнов взял тряпицу, которую всегда держал поблизости, и стал протирать стекло поверх иконы. Отец Акинфий запретил ему закрывать лик стеклом, но Кузьма Ильич его ослушался, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь поцарапал её или она выгорела на свету. Он протирал стекло и думал, обращаясь к Николаю Угоднику: «Много ты спас людей из паствы твоей! Надоумь и мою старую голову, как спастись! Как уберечься от соблазнов, как жить так, чтобы грехи мои были не слишком велики и тяжки, как быть угодным близким моим, как избавить от болезни внучка моего, хоть и неродного, а он мне ближе, чем родной! Научи меня жить на благо и по совести!»
        Он встал на колени и тихо, чтобы не быть услышанным, начал читал тропарь.
        Когда Анна вернулась в детскую, грелка, наполненная льдом и обёрнутая полотенцем, уже лежала на кровати рядом с Сашиной подушкой. Она снова подумала: «Хороший старик, добрый и к Сашику ласковый, и вправду как родной дедушка».
        Глава 8
        Утро следующего дня было суетным.
        Анна, просидевшая с Сашиком всю ночь, разбудила Александра Петровича и послала его за врачом. Когда он вернулся с известным на весь Харбин доктором Казим-Беком, Сашик ещё спал, но его лоб горел жаром, и дыхание было горячим и прерывистым. Казим-Бек откинул одеяло, расстегнул пижаму и стал слушать. Сашик проснулся, он послушно и «дышал» и «не дышал», переворачивался на бок и снова ложился на спину. Когда Казим-Бек закончил осмотр и с Анной вышел из детской, рядом с Сашиком остался Кузьма Ильич.
        - Воспаление лёгких, уважаемая Анна Ксаверьевна, благодарите Бога, что одностороннее.
        Анна сложила руки на груди и посмотрела на врача с мольбой.
        Доктор продолжал:
        - Мне Александр Петрович, когда приехал, вкратце рассказал, поэтому на первый случай я прихватил с собой вот эти лекарства. - Казим-Бек раскрыл саквояж и достал тёмную склянку и несколько порошков. - Возьмите! Меряйте температуру каждый час… и рецепт. Я приеду завтра в это же время. Это пока всё, что я сейчас могу.

* * *
        После того как Александр Петрович привёз Казим-Бека и оставил его с Анной, он ненадолго сходил на службу и вернулся домой. Анна, не спавшая всю ночь, сидела в детской, рядом с ней был Тельнов, он пытался шёпотом развлекать её разговорами, потому что было видно, что Сашик спит.
        Когда Александр Петрович пришёл, то уговорил Анну пойти отдохнуть, а сам остался с сыном. Кузьма Ильич тоже остался в детской и, как показалось Александру Петровичу, имел виноватый вид. И тут, глядя на старика, он вспомнил свою вчерашнюю последнюю мысль, перед тем как заснуть, мол, не промах ли это Кузьмы Ильича, что Сашик простудился, однако спросил про другое:
        - Откуда в вас столько азарта взялось? Никогда не ожидал!
        Тельнов поёжился и зажал кисти рук между коленями.
        - Грешен, батюшка! - ответил он и замолчал, потом увидел, что Александр Петрович смотрит на него с улыбкой. - Я, знаете ли, в интересном месте в Москве жил…
        - Помню, - сказал Александр Петрович. - Где-то на Моховой…
        - На Воздвиженке, в университетских квартирах, мои тётки прислуживали в профессорских семьях…
        - Вы рассказывали!
        Кузьма Ильич оживился:
        - Так, знаете ли, с одной стороны - свет просвещения, а с другой - темень и невежество…
        - Вы имеете в виду университет и Охотный ряд?
        - Так точно! И оказался я между двумя, можно сказать, стихиями! - Тельнов заметил, что Александр Петрович смотрит на него с некоторой ехидцей.
        - Вот вы улыбаетесь эдак интересненько, а я тогда хлебнул, знаете ли, не приведи господь! В юности, вернее сказать, в детстве, сошёлся я с купеческими… Разбитные были, веселые, тут вам и картишки, и выпивка, и даже подворовывали, был грех… Однажды, - он горько усмехнулся, - был даже схвачен за руку и нещадно бит их же, заметьте, отцами! Им-то ничего, а мне досталось по первое число! По сию пору помню! - Тельнов разговорился, его голос стал громче, но он опомнился, опасливо оглянулся на спящего Сашика и дальше говорил уже шёпотом: - Потом, уже в юности, к студентам прибился. Свободно, знаете ли, мыслящим…
        - И тоже досталось?!
        - А как без этого? - Он поёрзал. - Тут дела посерьёзнее начались, уже с полицией. Студентам опять ничего, а я сирота сирый, кто защитит? Тётки мои ничего и слышать не хотели! Им про меня, тогдашнего, что тюрьма, что каторга. Однако вовремя одумался! Присмирел, стал учиться, сам, по книжкам, благо их в профессорских квартирах было без счёту. Они же иной раз, видя мою любознательность, помогали, профессора, и советом, и задачки помогали решать, сами их ставили. Их дети меня чурались, мол, прислуга, а студенты много помогали! Но самое-то главное, уж не помню, кто это был, помню только, что приват-доцент! Имя-отчество помню, Алексей… как его?
        - Не важно! Я с ним не знаком, - «помог» Александр Петрович.
        - В карты они играли! Много играли, серьёзно, а я рядом был, сукно протирал, колоды мешал и наблюдал. Много наблюдал. Вот кое-чему и выучился, и в винт, и в покер, и в преферанс. Так иной раз, когда компания не складывалась, и меня за стол сажали, не в «коммерческую», с меня что же было взять! Они это называли «свидетелем»! Однако выучился я, надо сказать, изрядно!
        Александр Петрович внимательно слушал Тельнова.
        - Это я заметил! Вы ловко и тасовали, и сдавали, за вашими руками было не уследить!
        - Это не самое сложное…
        - А что же?
        - Самое сложное - удержаться от игры!
        - Не совсем понимаю. - Александр Петрович увидел, что Сашик повернулся на бок и раскрылся, он прикрыл его одеялом, и несколько секунд они молча ждали. - Что же в игре плохого, все играют! И время проведёшь, и гимнастика для ума!
        - Согласен! - Тельнов развёл руками. - Самое плохое то, Александр Петрович, что - азарт!
        Адельберг снова удивился:
        - Зачем же тогда садиться за стол, если нет азарта? - Он видел, что Тельнов хочет что-то рассказать, но что-то ему мешает, и решил помочь. - Наверное, Кузьма Ильич, вы Достоевского излишне перечитали или Сухово-Кобылина!
        Тельнов помолчал, потом вышел из детской и через пять минут вернулся, неся в руках старый, с потертыми углами, хорошо знакомый Александру Петровичу кожаный футляр для пенсне.
        - Вот всё, что от него осталось!
        - От Достоевского или Сухово-Кобылина? - пошутил Александр Петрович.
        - От старшего нашей телеграфной команды, поручика Новожилова, вечная ему память.
        Такой неожиданный ответ смутил, и Александр Петрович решил потерпеть с расспросами.
        - Извините, я не знал!
        - Это было в шестнадцатом. - Тельнов не стал дожидаться вопросов и медленно и задумчиво начал рассказывать. - Наша команда, которая состояла при штабе дивизии, располагалась в четвертой линии окопов. Это было поздней осенью, как я уже сказал, шестнадцатого года; мы стояли тогда почти без боёв. Немец был через речку, неширокую в нашем месте, но после дождей она разлилась и превратилась в сущее болото. То есть она и осталась неширокой, но поднялась, затопила окрестности и дней десять потом стояла болотом. Мы никуда не двигались, ждали, когда подсохнет или замёрзнет, и только постреливали. А со временем и это надоело! Иногда подолгу молчали. Немцы каждую ночь осветительными ракетами баловались, от пластунов от наших, - они одни только ходили, туда-сюда, правильно сказать - плавали. Ну тут, конечно, все и затосковали. Сами помните, когда бои - страшно, а когда затишье - скучно! Хоть пей! Но у нас с этим было строго, начальник полка расстрелял двоих, которые у местного населения самогон таскали… И что было делать в такой обстановке? Как прикажете время коротать? Ну и засели мы за ломберный, с
позволения сказать, стол!
        Тельнов старался говорить тихо и оглядывался на спящего Сашика.
        - Новожилов сначала не хотел, уклонялся, я, говорит, лучше книжку почитаю или жене письмо напишу. А она у него красавица, и сам он из тверских дворян. Женился до того за месяц, в отпуске был по ранению.
        Тельнов тихо, опять-таки оглядываясь на Сашика, кашлянул в кулак:
        - Отказывался, значит! Ну он начальник, его не заставишь! А мы сели играть, да так азартно! Господи, прости! - Он истово перекрестился. - Землянка одна, большая, нас пятеро: я, трое унтер-офицеров, и он - главный! Мы за столом, а он рядом, на своей кровати, когда не в штабе! И на что только мы не играли! И кому петухом кричать, и кому под столом сидеть, и у кого револьвер точнее, и у кого сабля острее! Но только не на деньги! Это он строго запретил! Но, тихонечко, мы и на деньги перекидывались. Девать их было всё равно некуда! На третий день, смотрим, поглядывает он, то в книжку, то на нас, но больше в книжку, а по секрету - на нас. А мы и виду не подаём, что заметили его любопытство, знали, что очень мастерски он играл и в винт и в преферанс. За это и пострадал, ещё до ранения. Сам он ничего не рассказывал, да разве же утаишь? Тем более от штабных! Карточку показывал, после венчания. Супруга, молодая, чудо как хороша! На карточке! Он её был старше, лет на двадцать. Сам в орденах, рука на перевязи. При нас ходил с одним Георгием солдатским, а тут! Мы даже удивились! Орденов - целый иконостас.
Говорили, что беспримерной храбрости был человек. Но только за карточное пристрастие его в следующие чины не производили. Поэтому, мол, и запретил себе «талью» гнуть. Ну а мы - знай своё!
        Тельнов говорил, Александр Петрович слушал и иногда поглядывал на него и в один момент увидел, что старик как-то странно перебирает пальцами, как будто бы цигарку скручивает.
        «Ни разу не видел его с табаком», - подумал он, но решил не перебивать.
        - Так вот, - продолжал Тельнов. - Один день играем, другой, а мне карта ложится, как будто её кто-то специально подмешивает! Ну и партнеры у меня не очень, то есть я в полном фаворе. И видимо, заело его, нашего поручика. На третий день, я как сейчас помню, погода стояла мерзкая, на небе ни облачка, солнце как гвоздями прибили, висит и висит, за горизонт не садится… И ветер, северо-восточный, ледяной. И такой сильный, что носа не высунешь, прямо как здесь, в Маньчжурии вашей! Вот! И дует, и дует. Дожди кончились, все ждали, что подморозит, а он, ветер, только тянет, да насквозь! Никакая шинель не спасает, хорошо, наши солдатики печку хорошую смастерили. Помнится, до этого несколько ночей немцы что-то стучали, прямо все ночи напролёт, а ракеты свои перестали пускать. Помню также, что наше начальство велело пластунам выяснить, что это там немцы стучат. Пластуны в дозоры, но ночи оказались светлые - и звёзды, и луна. Днём солнце, и ночью - почти как днём. Так ничего и не увидели, через речку не перебраться, всё видно как на ладони. А мне уже стало надоедать, сами знаете, когда достойного партнера
нет, то оно вроде как и скучно…
        Тельнов перестал крутить пальцами и поднял глаза на Александра Петровича:
        - Короче говоря, подсел-таки к нам Новожилов! Вы, говорит, прапорщик, по-моему, меры не знаете! Это он пошутил, что мне карта идёт! Ну и, само собой, извинился! Давайте, говорит, по маленькой сыграем, но, говорит, не в коммерческую! А мы уже и готовы были, видели, что его азарт гложет. Поинтересовались, мол, на что? А, говорит, кто проиграет, пусть за шнапсом сходит, к немцам, ночью. Мы удивились. Конечно, понятно было, знаете ли, что, если ему не пофартит, под стол он не полезет и петухом при нас кричать тоже не станет, а деньги, всё жалованье, незадолго до этого супруге переправил! Мы его отговаривать, а он в азарт уже вошёл. И всё надо мной подшучивает, что, мол, руки у меня ласковые и карты их любят, мол, мне бояться нечего. Я, конечно, на его намеки не реагирую, но обидно, знаете ли. Шулерству меня московские профессора не учили. Ну тогда я его спрашиваю, а на чём же на тот берег? Он отвечает, что знает, где пластуны свои челны держат. Челны лёгкие, тонкие, потому что долблёные, и один человек вполне может дотащить до воды. Вот такое Новожилов сделал нам предложение. Я подумал только, что
сам-то я в проигрыше не останусь, карта со мной дружила, он, по всей видимости, тоже в себе уверен. А это что значит? Что если ни я, ни он в проигрыше не останемся, то на тот берег плыть другим? Пока мы думали, те трое отказались играть, им это было ни к чему, и остались мы вдвоём. Гляжу, он на меня смотрит! Я, Александр Петрович, был тоже неробкого десятка, ходил с пластунами за немецкие окопы, и их аппараты доставали, и за шифрами гонялись, да и крепкий я был, несмотря на то что на пятый десяток… Ну и решился на «гусарика»! То есть вдвоём.
        Александр Петрович знал, что такое «гусарик», и кивнул, прося Тельнова продолжать рассказ.
        - Про игру рассказывать не стану. Только скажу, что карта выпадала нам поровну, то я играю, то он. Я его опередил и закрылся на два или три очка, и притом на распасах, это его особенно обидело, и он засобирался. Мы его стали отговаривать, и тогда он предложил ещё одну партию, но тут уже я отказался наотрез. Дело в том, что, по его условиям, если игрок проигрывает дважды, он приносит не шнапс, а офицерский коньяк, то есть, знаете ли, надо переползти через две, а то и через три линии окопов, а это почти что верная смерть. И знаете ли, я заметил его одну особенность он, когда в раж входит, вроде как перестаёт правильно считать, поэтому на распасах я у него почти всегда и выигрывал. Вот так! Поэтому я и отказался. Проигрывать специально мне резона не было, а посылать его в третью линию окопов… это для меня было слишком.
        Тельнов рассказывал ставшим сиплым от шёпота голосом, и Александр Петрович заметил, что к концу своего повествования старик начал сильно волноваться. Но он решил его не перебивать и дослушать до конца.
        - Засобирался он! Оделся в солдатскую шинель, взял револьвер и две гранаты, сменил свою офицерскую фуражку на солдатскую папаху и, уже когда из землянки вышли, пошарил по карманам и вытащил вот этот футляр и передал мне…
        Кузьма Ильич положил футляр на открытую ладонь.
        - …Пенсне он оставил на столе, а футляр отдал мне… Вот так он у меня и оказался. Я про него только потом вспомнил.
        Он помолчал.
        - Так вот! А погода изменилась. Ветер стих, низовой. Верховой нагнал тучи, и луна почти скрылась, но иногда показывалась. Погода - почти для вылазок. А мы снова его отговаривать, но это уже когда почти на берегу были. И челны в кустах, недалеко, а пластунов рядом никого. Никто не ожидал, что погода так изменится! Мы его отговариваем, а он только сказал, мол, ждите, часа через два буду, шуму не поднимайте и будьте на берегу, если пластуны «проснутся» и хватятся своего челна. Пришлось подчиниться. До сих пор себе этого простить не могу. Что дальше было, помню все в деталях. Дотащил он челн до глубокой воды, речка поблёскивает, плывет разный топляк, он лёг в челн и только подгребал веслом коротеньким, как ракетка для лаун-тенниса. От того берега, где была первая линия немецких окопов, лес стоял саженях в ста или чуть более, луна появлялась у немца из-за спины, в общем, он слился с рекой и быстро пропал из вида. Мы немного успокоились, ночь тёмная, на немецком берегу тишина, в ту ночь они не стучали. Мы в землянку не пошли. Так два часа и сидели. Потом услышали какой-то шум, с того берега, сначала
тихо так, потом сильнее, и непонятно было, что там шумит. Нет ни стрельбы, ни осветительных ракет, но шум слышим. Потом только поняли, что той ночью немцы задумали навести на наш берег переправу, поэтому ночами топорами и стучали, заготавливали бревна для понтона. Это чтобы на следующий день утром атаку предпринять. Но мы-то этого не знали!
        Кузьма Ильич рассказывал, почти не останавливаясь:
        - Мы сидим, а там шумит, а река такая тихая, от луны, когда не за тучами, отсвечивает и топляк гонит. И началось. Они-то весь строительный лес подвезли и начали связывать его в плоты и один к другому подгонять. Короче говоря, много там народу оказалось, на той стороне, и, видимо, вся их дивизия для атаки на том берегу и собралась. Мы, когда это поняли, одного, самого быстрого на ноги, послали, конечно, в штаб. Тут и наши стали подтягиваться, сначала пластуны! Однако челнов у них было несколько, и одного они не хватились, считать было некогда. Тогда-то на той стороне выстрел и прозвучал. Потом пулемёт дал очередь. Потом всё стихло, а когда луна в очередной раз выглянула, в её свете мы увидели, что к нашему берегу плывет челн, а за ним, точнее, с двух боков его догоняют две лодки. Вода блестит, и всё видно как на ладони. Тут нам стало ясно, что немцы его обнаружили и подумали, что наш лазутчик разведал их подготовку к переправе, к атаке, они и погнались за ним. Всё было как в кинематографе, только без музыки. На их лодках было несколько гребцов, а Новожилов был один, и они стали его настигать. Мы к
своим, и сами стали стрелять по их лодкам. Пластуны снесли свои челны к воде и тоже направились туда, мы подняли стрельбу, чтобы отпугнуть немца, но они его уже почти догнали…
        Тельнов замолчал, желая передохнуть, раскрыл футляр и попытался уложить в него свои очки с одной дужкой и старой резинкой, но футляр был для очков маловат и не закрывался. Александр Петрович много раз видел и эти очки, и этот футляр, это старье раздражало его, и он советовал уже много раз Кузьме Ильичу купить новые, тот всякий раз соглашался, но…
        - Вот так, уже который раз пытаюсь подладить его под мои очки, однако не для них он предназначен, даже дужку на очках отвинтил…
        - Ну а дальше что? - Александр Петрович понял, что его советы были лишними, и пожалел о том, что был так настойчив. Его интересовала развязка, хотя тон всего рассказа явно свидетельствовал о том, что она будет трагической.
        - А дальше? - Кузьма Ильич поднял спокойные глаза на Александра Петровича. - Дальше нам уже пластуны рассказали - они подплыли близко и всё видели, - дальше револьвер Новожилова дал осечку, он хотел застрелиться, а потом одну гранату бросил в немецкую лодку, попал, а другую подложил под себя. - Он покачал головой. - А если бы взял три, может, всё и обошлось бы. А может, он сначала бросил гранату, а потом его револьвер дал осечку. Этого уже никто не знает. Потом пластуны забросали гранатами вторую немецкую лодку, а Новожилова и его челн разнесло в клочья. И в щепки. Только пластуны с удивлением рассказывали, что на месте взрыва удивительно сильно пахло коньяком. Вот и весь азарт.
        Сашик, до этого спавший безмятежно, как будто услышал конец рассказа, пошевелился, застонал и открыл мутные глаза. Александр Петрович пощупал лоб мальчика, тот горел, он попытался его успокоить, но Сашик что-то лопотал, скорее всего бредил. Александр Петрович не заметил, как старик выскочил из детской и через секунду вернулся со стаканом, в котором была тёмная жидкость с микстурой. Он подал стакан Александру Петровичу, тот приподнял голову сына и в разлепленные сухие губы влил ему немного жидкости, мальчик машинально сглотнул, и Александр Петрович медленно влил ему всю микстуру, Сашик выпил её и через несколько минут успокоился и снова заснул. Взрослые тоже успокоились, расселись на стулья и некоторое время молчали.
        Вдруг Александру Петровичу пришла в голову мысль о том, что, если Сашик даже во сне будет слышать знакомые ему голоса, может быть, от этого ему будет спокойнее. Он обернулся к Тельнову, Кузьма Ильич сидел тихо и, склонившись к Сашиному изголовью, смотрел на мальчика. Александр Петрович видел, что старик взволнован или своими воспоминаниями, или состоянием мальчика, и он обратился к нему:
        - Кузьма Ильич, дотянитесь до какой-нибудь вашей газеты и почитайте что-нибудь, только тихо. Пусть Сашик слышит, что он не один, что мы рядом.
        Тельнов сначала удивился, а потом, видимо, понял смысл просьбы, снова вышел из комнаты, вернулся с газетой, развернул её, поискал глазами и тихим, спокойным, но внятным голосом начал читать:
        - «Заря», суббота, 5 января 1924 года, № 4, «У святочного прилавка»… - Он оторвался от газеты и вопросительно посмотрел на Александра Петровича.
        - Читайте, это всё равно, что там будет написано!
        Тельнов согласно кивнул, удивился изобретательности Александра Петровича и тихо прокашлялся:
        - «У святочного прилавка.
        …Тут уж не до политики, когда идут покупать индейку или по морозу волокут пышную ёлку. Кого тут смутишь речью Муссолини, или хитрыми ухватками Болдвина, или посланием американского президента по вопросу об европейских долгах… Из всего этого не проистекала непосредственная опасность для обывателя, а остальное безразлично…»
        Он читал тихо и с таким выражением, что было понятно, где в статье заканчивается один абзац и начинается другой:
        «…Первой ночью 1924 года рестораны были наполнены до краев, и, подсчитывая выручку, рестораторы улыбались рассказам о харбинской депрессии.
        На таких встречах не швыряют тысячами, и никто ещё от святочных расходов не разорился, а вот израсходовали же харбинцы без всякого напряжения сотни тысяч на святочную мелочь.
        Все мы в глубине души считаем Харбин захолустьем.
        По количеству жителей это небольшой русский город.
        Богатствами своими, однако, он поспорит с любым прежним большим.
        Начать считать одних миллионеров - пальцев не хватит.
        Подобно глубинам моря, Харбин умеет скрывать свои сокровища.
        Подует резкий, пронизывающий ветер политических тревог, город беднеет, беднеет стремительно, за один день. В театрах играют для билетеров, в кинематографах крутят для контрамарочников, в магазинах тишина июльского полдня.
        Рассеются тревоги, и столь же поспешно Харбин богатеет: заполняют подписные листы щедрыми даяниями сиротам и бездомным, заполняют рестораны, штурмуют прилавки.
        Депрессия в Харбине понятие не экономическое, а психологическое».
        Адельберг сидел, слушал Тельнова, думал: «Какая чепуха то, что он читает, зачем напросился. Надо бы прекратить!» - но в один момент посмотрел на Сашика и увидел, что напряжённое даже во сне лицо сына стало разглаживаться, он дышал ровнее, притихли хрипы, бледность кожи заменялась на живые краски, Сашик повернулся со спины на бок и, не просыпаясь, улыбнулся.
        Глава 9
        Июльское солнце вот-вот должно было показаться над горизонтом; от костра медленно поднимался сизый дым, стелился над небольшой поляной и сливался с утренним туманом. В середине расположившегося на поляне лагеря рядом с длинной, растянутой за соседние деревья низкой палаткой сидели двое.
        - Александр Петрович, может быть, вам всё-таки взять с собой рабочего? Тайга, знаете ли, глушь, зверья много всякого. Да и хунхузы!
        - Да нет, Леонид Алексеевич, спасибо! Думаю, обойдусь. Давайте-ка ещё раз сверимся по маршруту, куда я должен буду прийти к четвергу и что делать потом.
        Начальник партии и Адельберг раскинули карту.
        - Вам надо прийти к истоку вот этой речушки, это несколько вёрст. Примерно здесь, - начальник партии ткнул пальцем, - перевалите через водораздел и спускайтесь вниз. Речка по-китайски называется Гунбилахэ. Идите прямо по её течению и постарайтесь дойти вот до этой излучины. Съёмки производились лет девять назад, весьма приблизительно. Но я думаю, что неточностей немного, хотя снималось общим планом, обзорно.
        Начальник партии повёл по карте пальцем:
        - Вот тут эта самая, как мы её называем, Губйлиха, то есть - Гунбилахэ, делает крутой зигзаг и подходит под самые сопки. Если вы через них перевалите вот здесь, перепад высот саженей до сорока, скальных выходов почти нет, кое-где есть только осыпи, то к четвергу, к исходу дня, мы должны будем встретиться вот тут, - он показал на карту, - в районе станции Эрчжань. А может, прямо на станции. Я думаю, успеете. Припасы у вас имеются, вы человек опытный, так что с голоду не умрёте. Если до конца пятницы нас не дождётесь, принимайте самостоятельное решение. Можете выбираться в наш основной лагерь, но лучше дождитесь. И, Александр Петрович, раз человека не берёте, возьмите-ка ещё боеприпасов. Зверьё, знаете ли, хунхузы, контрабандисты.
        Адельберг выслушал, докурил папиросу и бросил её в костёр.
        - Благодарю вас, Леонид Алексеевич, патронов возьму, а люди вам нужнее.
        Разговор был окончен; он поднял с земли походную сумку, закинул карабин на плечо и двинулся на юго-восток.
        Александр Петрович остановился на небольшой поляне и достал часы - прошло два часа, как он покинул лагерь. Он огляделся; кругом была привычная тайга, из-за густого подлеска вперёд было видно не больше чем на десять шагов; иногда путь пролегал через буреломы, и их приходилось далеко обходить. Места были дикие, ему ещё ни разу не попались человеческие следы: затёсы на стволах, или рубленые пни, или огневища; одни только звериные тропы. Поэтому, чтобы никого неожиданно не встретить, он шёл и намеренно громко трещал сухими сучьями, обламывал тонкие ветки, сбивал старые шишки и отбрасывал попадавшиеся под ноги камни, и в такт шагам, машинально повторял китайское название речки «Гун-би-ла-хэ» и думал о том, почему оно так легко превращается в русское или украинское «Губйлиха!» или «Гунйлиха!», вроде бабы! Гунилиха ему больше нравилось, - всё-таки не так страшно!
        Ещё час, сверяясь по схеме, он поднимался по пологому склону. Видимо, впереди, в нескольких десятках шагов уже был перевал, потому что между деревьями показался просвет, и, скорее всего, дальше был спуск, поэтому сквозь кроны начало проглядывать небо.
        Он вышел на кромку хребта, встал на неё, у него под ногами оказалась крутая каменистая осыпь, под которой внизу, саженях в пятидесяти, лежала сухая марь. С высоты марь выглядела открытой, широкой и почти круглой: она была зажата с боков крутыми склонами сопок и находилась как бы в котловине. Адельберг снял с плеча сумку и вытащил старую схему. Вроде всё совпадало - эта марь и должна быть истоком Гунбилахэ. Он на глаз измерил её длину и ширину и сделал пометки в блокноте.
        «Хорошо, что не было дождей, - подумал он, - болото пересохло, и по краю я спокойно пройду».
        За марью, сколько хватало глаз, были видны сопки, малые и большие, покрытые густой тайгой и сливавшиеся одна с другою. Адельберг закурил, отгоняя дымом комаров и гнуса, которые густым облаком налетели на запах пота, посмотрел на сопки и почему-то вспомнил Карпаты.
        «Кар-па-ты! Гор-ба-ты-е горы! Опять игра слов!»
        Он вспомнил, что в Галиции лес и горы были другие - дубовые и хвойные рощи были чистые, почти без подлеска, с широкими луговинами и прозрачными опушками, полями на склонах, засеянными пшеницей и рожью; живописными, хотя и бедными, деревушками и своеобразным народом. В Галиции даже воздух был другим - наполненным историей, легендами и войнами, они перекатывались через Карпаты уже больше тысячи лет.
        «Одним словом - Европа!»
        В течение последних нескольких суток Александр Петрович Адельберг находился на северных отрогах Малого Хингана вместе с разведочной партией, производившей топографическую и геодезическую съёмку местности под давно задуманную железнодорожную ветку Сахалян - Цицикар: она должна была соединить КВЖД с берегом Амура как раз напротив Благовещенска.
        Он стоял на кромке хребта, смотрел на схему, на местность и думал: «Если идти по берегу Губилихи, или Гунилихи, или как её там, со скоростью хотя бы полверсты в час, это будет хорошим темпом. Ну, с Богом!»
        Он ещё раз глянул на замершую под ногами марь, сложил схему, перекрестился и стал осторожно спускаться. Под ногами сыпался пыльный щебень и шелестела пожелтевшая трава, его коричневые сапоги быстро стали серыми; он спустился к самой кромке мари, пошёл по её краю, а дальше - по течению неширокого ручья, петлявшего между склонами и терявшегося в высокой жёсткой траве.
        Через несколько часов Адельберг дошёл до того места, где сопки расступились и ручей превратился в заметную речку, извилистую, то узкую, с перекатами, то пошире, с отмелями, уходившую на юго-восток.
        Впереди была широкая долина, обозначенная на схеме белым пятном долина. Адельберг наметил приблизительный маршрут по её краю под склонами сопок, чтобы ненароком не попасть в какое-нибудь незасохшее болото; и начал производить съёмку. Он продвигался, отмечал на схеме очертания склонов, пересохшие ручьи, которые, когда выпадают обильные дожди, превратятся в реки, и почему-то снова вспомнил Карпаты и новогоднюю встречу с профессором Устряловым и полковником Байковым. Байков уехал охранять лесную концессию; Наталья Сергеевна Устрялова совсем недавно родила второго сына, и Анна стала его крёстной матерью, а Николай Васильевич снял дачу в Маоэршани, недалеко от их дачи.
        31 мая Москва и Пекин договорились совместно управлять железной дорогой, и подтвердились слухи о том, что все, кто не имеет советского или китайского гражданства, будут с дороги уволены. Это огорчило и Адельберга, и Анну Ксаверьевну, потому что с каждым годом найти работу в Харбине становилось всё сложнее, поэтому и эта партия, и предложение Устрялова перейти на работу в Политехнический институт были кстати.
        Гунбилахэ уходила вправо, отворачивая от крутых склонов окрестных сопок. За день жара разлилась по всей долине и, несмотря на подступавший вечер, удерживала её под своим гнётом. Хотелось прохлады, Адельберг старался идти в тени деревьев и прижимался к склонам сопок.
        Он наносил новые пометки на схему; солнце клонилось на запад, и уже пора было перекусить и передохнуть. Адельберг решил дойти до небольшой сопки, торчавшей на равнине, как пупок на равном месте, и сделать там привал. Он нанес эту сопку на схему и назвал её Машкин Пуп. Не очень широкая в этом месте Гунбилахэ терялась в высокой густой траве и, скорее всего, протекала под сопкой, - если так, то там можно было ополоснуться и заварить чай. Речка местами проблёскивала, Адельберг мысленно наметил точку, от которой он отвернёт из-под тенистых склонов сопок и пойдёт к Машкину Пупу, как вдруг оттуда, с того направления, до него долетел хлопок. Он остановился и прислушался - звук был знакомый, похожий на выстрел из карабина. Это его удивило - до Амура, где были люди, было ещё около сотни вёрст, а охотники и даже местные гольды в это время не охотятся; на звук ломавшегося сухого дерева он тоже похож не был. Хоронясь за кустами, он поднялся на склон, присел около куста, достал бинокль и стал смотреть в ту сторону; сначала не увидел ничего, однако вдруг услышал ещё один хлопок и сразу ещё. Он вглядывался в
прилегающий к сопке густой кустарник и наконец увидел, как там, пригнувшись и держа в руке винтовку, из кустов к склону сопки перебежал какой-то человек, сразу раздался хлопок, и человек упал.
        «Убили или спрятался!» - подумал Адельберг, он уже понял, что это были не просто хлопки, а выстрелы.
        Раздалось ещё несколько выстрелов, и два или три человека, которых из-за кустов он видел неразборчиво, перебежали с места на место. Расстояние было сотни две саженей, но разглядеть отчётливо, что происходило у подножия Машкина Пупа, мешали кусты и тёплое марево, поднимавшееся от перегретой за день земли.
        «Вот тебе и глушь! - подумал Адельберг. - Однако я влип. Неужели хунхузы?» Он уже пожалел, что не взял с собой никого, но тут же понял, что если бы и взял, то это ничего бы не изменило, потому что китайцы-рабочие при виде хунхузов сразу бы разбежались.
        Он плотнее засел в кустах и стал внимательно наблюдать за окружающими сопку зарослями.
        Через несколько минут он разглядел в бинокль, что стреляли друг в друга человек пять или шесть, они перебегали с места на место и перестреливались почти в упор, шагов с пяти, а может быть, и меньше. По их одежде он понял, что это китайцы, и подумал, что, наверное, это одна банда хунхузов или контрабандистов попала в засаду к другой.
        Перестрелка продолжалась ещё минут десять и затихла.
        «Или всех перебили, или кончились патроны».
        Для Адельберга первое было бы лучше, потому что незамеченным мимо них по открытой местности он бы не прошёл. Выбор оставался небогатый - или убедиться в том, что там все мертвы, или дожидаться темноты. Для верности он посидел ещё минут двадцать; выстрелов больше не было, передвижений тоже, надо было на что-то решаться, потому что отсиживаться в этой непонятной ситуации можно было сколько угодно. Если бы в этой схватке кто-то победил, он бы уже их увидел, однако там никто не двигался.
        «Ну, Леонид Алексеевич, спасибо тебе за заботу: патроны могут оказаться нелишними!» Адельберг невольно вспомнил добрым словом начальника партии.
        В районе сопки было тихо.
        «Ну что! Вперед? Посмотрим, что там за война?»
        Он пригнулся и саженей пятьдесят, прячась за густой подлесок, прошёл вдоль по склону, не спускаясь в долину, и ещё раз посмотрел в бинокль. Шевелений не было, тогда он оставил сумку, пригнулся и, подхватив заряженный карабин, побежал.
        Он подобрался к Машкиному Пупу и начал обходить крутой склон, приближаясь к берегу протекавшей под сопкой Гунбилахэ.
        «Вот тебе и Гунилиха-Губилиха».
        На берегу торчала наполовину вытащенная из воды и накренённая одним бортом деревянная плоскодонная лодка; из неё по пояс, лицом в воду, свисал человек. Адельберг осторожно подобрался, лодку покачивало течением, и тело убитого покачивалось в такт; его длинные волосы плыли по течению и были похожи на чёрные водоросли; из открытой, висевшей на поясе потёртой кожаной кобуры торчала рукоятка наполовину вытащенного револьвера.
        «Этого подстрелили первым!» - подумал Адельберг.
        Он стал осматриваться: совсем близко от лодки, примерно в полутора саженях, лицом вниз лежал человек, и рядом с ним валялся карабин; от головы этого человека осталась только половина, затылок был отбит.
        «Этого застрелили сверху, когда он бежал в сторону лодки, значит, засада сидела наверху, на сопке».
        Он посмотрел на каменистый склон и увидел, что наверху из-за большого серого валуна торчат чьи-то колени, одетые в китайские штаны. Адельберг поднялся и увидел мёртвого китайца, сидящего на корточках и прислонившегося к камню правым плечом. В левой отвисшей руке он ещё держал маузер, рядом лежала винтовка.
        «Так, по мере стрельбы - этот в лодке первый, этот, без затылка, - второй, а который за камнем - третий».
        Вдруг он услышал тихий звук, похожий на стон. Он присел за камень рядом с убитым и стал прислушиваться. Через несколько минут стон повторился, он доносился снизу, из-под южного склона сопки. «Раненый!» - понял Адельберг, толкнул ногой винтовку и маузер сидевшего за камнем китайца, оружие соскользнуло вниз и исчезло в высокой траве. - На всякий случай - раз есть один раненый, значит, могут быть и другие - недобитые». Он спустился на берег, пошёл вдоль склона и наткнулся ещё на один труп, который лежал головой к реке, видимо, и этот человек бежал к лодке.
        «Итак, в лодке было по меньшей мере трое плюс один убитый из нападавших, и ещё один стонет. Трое на двое или…»
        На узкой полоске берега между урезом воды и склоном наметилась тропа из только что примятой темно-зелёной, ещё сочащейся травы - это по ней бегали стрелявшие друг в друга люди, а то этого ходили те, которые готовили засаду. В том, что это была засада, сомнений не оставалось.
        Проходя по натоптанной дорожке, Адельберг видел в траве свежие блестящие гильзы, а на валунах сколы от рикошетов.
        Сопка округлялась, отворачивала от берега, рядом росли высокие, выше человеческого роста кусты, у них была сросшаяся крона, которая образовывала обширную густую заросль. Видимо, люди из лодки, их могло быть и трое, и четверо, и пятеро, пытались прорваться сюда.
        Из-под ближнего куста торчала рука; он подошёл и увидел ещё одного убитого, на нём была надета синяя китайская куртка со стоячим воротником и длинным рядом мелких пуговиц. По его позе было трудно определить - он был из тех, кто нападал, или из тех, кто защищался.
        Адельберг снова услышал стон, на этот раз намного тише. На полянке, образовавшейся под сросшимися кронами кустов, лежали ещё двое: один - раскинув руки, на спине, с торчащим из горла ножом; другой - скорчившись на левом боку и поджав колени под самый подбородок. В подрагивавшей руке он сжимал направленный в сторону Адельберга револьвер, но курок был не взведён, и, скорее всего, у раненого уже не было сил выстрелить.
        Адельберг спокойно подошёл к нему, взял мягко вывалившееся из обессиленной кисти оружие и попытался повернуть раненого на спину. Тот застонал и стал что-то бормотать; он был в полусознании и, очевидно, уже не понимал, что происходит.
        Александр Петрович перевернул его и увидел, что другую руку тот прижимает к животу и между его пальцами липко сочится кровь. Он убрал руку, разорвал куртку и оголил живот - рана была тонкая и широкая.
        «Да, - подытожил он. - Эти двое сошлись врукопашную».
        Адельберг осмотрелся, рядом с убитым лежала японская «ари-сака» с примкнутым штыком; он взял её в руки, стёр со штыка об листву подсохшую кровь и передернул недосланный затвор, патрон выскочил и, кувыркаясь, улетел в траву.
        «Выстрелить не успел, заело, и пошёл в штыки…»
        Теперь ему стало ясно, что опасаться уже, скорее всего, некого.
        Адельберг открыто, в полный рост вернулся к речке, нашёл в лодке медную посудину, похожую на котелок, ополоснул её и набрал воды; на одном из убитых он увидел торчащую из-под куртки белую рубаху, он разорвал её на полоски, намочил, вернулся к раненому и стал обмывать ему рану.
        «Не жилец!» - подумал Александр Петрович.
        Последнюю мокрую полоску сложил и положил китайцу на лоб, тот снова застонал и задрожал веками, пытаясь открыть глаза.
        - Лежи, не шевелись! Я постараюсь тебе помочь, - сказал Александр Петрович без всякой надежды на то, что тот его слышит.
        - Рус капитана, - вдруг прошептал мёртвыми губами китаец, - моя умирай… - и снова потерял сознание.
        Адельберг не ожидал этого, удивлённо посмотрел на него, и в этот момент китаец показался ему знакомым. Адельберг внимательно всмотрелся в его обросшее редкой бородой лицо и прижатые к животу руки.
        - Антошка! - осенило его, от неожиданности он сказал это в голос, но китаец лежал без памяти.
        «Скорее за сумкой!»
        Он бегом преодолел расстояние до того места, где оставалась его походная сумка, и вернулся обратно, достал бинт, йод, обработал рану, разломил патрон, присыпал порохом сочащийся кровью разрез и поджег. Порох вспыхнул, китаец дернулся всем телом и тут же обмяк. Адельберг приложил к ране сухую марлевую салфетку. Рану надо было как-то перевязать, он приподнял китайца под поясницу, пытаясь просунуть руку с бинтом, тот снова застонал и открыл глаза.
        - Тихо, тихо, сейчас тебе будет полегче. Протерпи!
        - Не надо, капитана! Моя умирай! - Китаец тяжело дышал, засасывая воздух, но телом двигал, инстинктивно помогая Адельбергу сделать перевязку. - Лодка! Сумка! Маленький месок, цяй, китайск! Неси!
        Завязав бинт и подложив под голову китайцу свою сумку, Адельберг взял медную посудину, сбегал за водой, нашёл в лодке мешочек с какой-то сухой травой и развёл костёр; пока закипала вода, заваривался, а потом остывал отвар, было время оглядеться.
        - Пусть валяйся! Фее собака! Его волк кушай, - слабым голосом вдруг заговорил китаец. - Они - предатель!
        - Все предатель? И все убиты?
        - Не знай, кого бить! - Китаец попытался улыбнуться. - Все волос цёрный, борода длинный. «Саньга братка - ига ян!»
        «Он ещё шутит! - подумал Александр Петрович. - Действительно, как братья, и не разберешь, все одинаковые, - на одно лицо».
        - Что не поделили?
        - Хунхуцзы-сабака! Рус золото - много. Царек! Моя хотела Цицихаэр ходи! Хорони! Вся жизнь хоросо зыви!
        - И как, дошёл до Цицикара?
        Китаец, а он действительно был похож на Антошку, тяжело дышал. Адельберг, поддерживая его под голову, поднёс к губам остывающий отвар, и тот стал понемногу прихлёбывать.
        - Не-а! Из Сахалян моя усол, до Цицихаэр не досол, сам видис! Моя друга - три! Лодка цизолый! Два дно! Там золото!
        - Зачем ты мне это сказал? - спросил Адельберг, продолжая держать посудину, из которой китаец отхлёбывал отвар. - Вдруг я тебя ограблю, а золото возьму себе?
        - Грабить мозна зивой, а моя узе умирай! Моя грабить нельзя! Золото бери. Твой!
        - Ну, ты ещё не умер, ещё будешь жить…
        - Не! Моя знай, моя нету! Золото бери и в Цицихаэр дядька отдавай. Он с тобой делися!
        Адельберг посмотрел на него:
        - А кто твой дядька и где его в Цицикаре искать?
        - Вокзал! Лавка еси! Старый вещи купи-продай. Его - Чжан Фусянь. Сказы, моя - Чжан Сяосун, Антошка передал!
        «Ну конечно, Антошка!» Адельберг окончательно удостоверился, что перед ним тот самый контрабандист Антошка, который три года назад переправил его и Тельнова из советского Благовещенска в китайский Сахалян.
        - Вокзал! Лавка! Старые вещи? Антиквар, что ли? - спросил он и тут же подумал: «Которому я цепочку продал?» - Он, твой дядька, такой толстый! Да?
        - Твоя его знай?
        - Толстый. Хозяин лавки рядом с вокзалом. Ещё мальчишка у него… маленький…
        - Братка мой, сяо…
        - Если это он, то знаю! Ростом как ты, и родинка, вот здесь! - Адельберг показал пальцем на верхнюю губу справа.
        - Она!
        - А ты Антошка?
        - Узнала! - сказал китаец, и на его лице появилось нечто похожее на улыбку.
        «Вот так! Китай большой, китайцев много, а народу мало!»
        - Ладно, если дойду или дойдём, тогда и передам!
        Антошка не ответил и закрыл глаза.
        «Уснул! Если так, пусть спит, набирается сил!»
        Теперь Адельбергу стало понятно, почему лодка, на которой они пришли, - длинная плоскодонная гольдская ульмага - была такой тяжёлой. Он оставил Антошку, пошёл к лодке, вытащил на берег тело убитого китайца и обнаружил, что в середине ульмаги из поперечных, прибитых от борта к борту досок было сделано что-то вроде ящика, во всю ширину лодки и высотой вровень с бортами.
        Он взял штык и подковырнул верхнюю доску, та заскрипела на большом кованом гвозде и немного отошла, из-под неё показался кусок грубой мешковины. Он оторвал несколько досок, - в мешковине было завёрнуто что-то прямоугольное. Адельберг надрезал ткань - в разрезе тускло мерцало золото.
        Он сразу узнал: «Слитки! Царские слитки из казны».
        На секунду, проблеском памяти, он вспомнил те несколько дней, которые провёл в вокзальной каталажке под арестом у чехов. «Интересно, у кого растащили, у чехов, у чекистов или уже у японцев», - думал Адельберг, глядя на мерцающие слитки. Он присел на борт ульмаги и почувствовал, что так неожиданно прожитый день подошёл к концу и стал наваливаться свинцовой усталостью.
        Адельберг вернулся к костру, рядом в мерцающих бликах неподвижно лежал Антошка. Он прислушался - китаец дышал ровно: «Слава богу! Спит! Значит, пока не умер!» Александр Петрович расшевелил костер, подбросил сухих веток и поставил на огонь посудину с китайским чаем; огонь быстро взялся и ярко осветил пространство под кустами.
        Повязка на животе Антошки набухла чёрной кровью.
        «Странно, почему он не просит пить. При таких ранах в живот человек не может так спокойно спать и не просить пить. Наверное, в этом китайском «чае» что-то есть такое, особенное». Он достал из сумки свою кружку, зачерпнул чай и понюхал, - от него немного отдавало сырой землей - это был знакомый запах женьшеня с примесью ещё каких-то трав. Он попробовал - жидкость была густой, горьковатой и терпкой.
        «Да! Если бы рана была другая, можно было бы на что-то надеяться!»
        Александр Петрович капнул несколько капель на губы китайцу, тот приоткрыл рот и слизнул их.
        С того момента, когда он утром покинул лагерь, прошёл день. Уже была тёмная ночь, и от берега легко тянуло прохладой. От голода у Адельберга засосало под ложечкой. «Мяса набили много, а есть нечего», - подумал он. За день он настолько устал, что о еде мог только думать; он достал фляжку, плеснул из неё в кружку с остатками ещё теплого «чая» немного коньяку, медленно выпил тёмную, почти чёрную в свете костерка жидкость и закурил. Через несколько секунд смешанный с китайским «чаем» коньяк тёплой волной стал разливаться по телу.
        «Благо есть мир или наоборот! Хотя всего лишь несколько часов назад здесь была война».
        Тепло разливалось, и неожиданно он почувствовал, как стали неметь руки и ноги. Он не мог ими пошевелить, отвалился навзничь и стал открытыми глазами смотреть на нижние ветки высоких кустов, которые раскинулись над ним, как шатёр. На листьях мерцающим светом отблёскивал догорающий костёр; мозг следом за телом тоже начал наливаться теплом.
        «Странный этот чай, китайский!»
        В его глазах ветки, листья и блики стали сливаться в мерцающее марево, которое переливалось, то темнея, то светлея; отблески костра превращались в красные пятна, потом они становились жёлтыми, потом зелёными или ярко-синими и снова красными; появлялись и растворялись странные, как бы оживающие очертания, в которых Адельберг начал различать неясные человеческие фигуры, они тоже переливались, будто отражались в текущей воде.
        Вдруг перед его глазами вспыхнула яркая светящаяся точка, которая, как шаровая молния, стала блуждать и приближаться, оставляя за собой тянущийся свет. Адельберг попытался сощуриться, но это у него не получилось. Точка увеличилась в размерах и превратилась в огромный череп с развевающимися, сияющими красными волосами; череп медленно летал в красном мареве, в котором постепенно начала проявляться, как на фотографической карточке, громадная чёрная фигура человека-памятника на большом круглом постаменте, стоящем на округлой возвышенности. Череп сел на плечи памятника и стал его головой.
        Адельберг не мог пошевелиться; он смотрел на переливающееся марево, и ему казалось, что он видит квадратную городскую площадь, окружённую каре больших зданий. Одно из зданий за спиной у памятника было жёлтое, ближе к охре, с полуциркульными парными окнами на третьем и четвёртом этажах и острыми башенками рядом с круглыми часами на фронтоне плоской крыши. Чёрная фигура памятника с огненной головой-черепом стала уменьшаться ростом, потом зашевелилась и, опираясь руками о постамент, начала слезать вниз. Потом она пошла по площади, освещая её красным сиянием волос. Она шла, не касаясь мостовой, и Адельберг видел, как она шагала ногами по воздуху.
        Потом она бесшумно взорвалась и растворилась.
        С чёрного неба с мерцающими звездами, будто бы над ним не было кроны кустов, на него немигающим взглядом смотрела косматая старуха. В руках она держала двух маленьких неподвижных человечков в мундирах с офицерскими погонами. В одном из них он узнал Николая Байкова, в другом - себя. Их головы поникли, и руки свисали вдоль туловищ.
        «Совсем как повешенные!» - подумал Александр Петрович.
        Он ощущал себя абсолютно бездвижным и даже не пытался чем-то пошевелить, но его ум был ясный и прозрачный, и он всё видел и всё понимал.
        «Эта старуха!!! Это же карпатская ведьма! Но почему она такая раскосая, почему она похожа на гольдскую шаманку? Или китайскую гадалку?»
        Он увидел, как старуха поднесла фигурки ко рту.
        «Сожрёт?!»
        Она заглянула в глаза Адельбергу и, не разжимая губ, произнесла:
        - Я могла сказать правду только одному из вас. Одному москалю. Поэтому ты подвернул ногу! - Потом она посмотрела на фигурки, зажатые у неё в кулаках, дохнула на них, и фигурки бесшумно растаяли.
        Потом Адельберг увидел, как прямо на него быстро и бесшумно надвигается странный поезд. У поезда не было паровоза, но он мчался и глядел квадратными глазами окон, в кабине сидели два машиниста. Такого поезда он никогда не видел: вагоны были ярко-синие и сверкали прозрачными стёклами, за которыми плотно стояли люди. Сам он будто бы стоял на платформе в ярко освещенном тоннеле. Рядом толпа - большая толпа. Поезд остановился, бесшумно раздвинулись двери вагонов, и толпа заколыхалась; люди из вагонов вышли на платформу, а другие, которые были на платформе, зашли в вагоны.
        Он увидел маленького мальчика, и ему показалось, что это его сын. Странно, - все были одеты в тёплые пальто и шапки, а мальчик был в матроске и коротких штанишках. Мальчик вёл себя совсем как взрослый и, кроме одежды, ничем от них не отличался. С толпой он вошёл в вагон, взялся взрослой рукой за поручень, вынул и надел очки, достал газету и стал спокойно читать.
        «Сашик! Но почему у него седые волосы и такой взрослый взгляд?»
        У него на глазах Сашик превратился в пожилого мужчину в пальто и в шапке, но в лице сохранились детские черты.
        Сашик стоял, покачивался в такт двигающемуся вагону, потом пальцем свободной руки опустил очки на самый кончик носа и внимательно, не мигая, посмотрел в глаза Адельбергу.
        «Печаль! Откуда такая печаль? - подумал Александр Петрович. - Но это он!»
        Внезапно картинку унесло цветным вихрем, и наступила полная темнота и тишина.
        В чёрном небе без звезд вдруг появились щербатые дощечки с ликами, потом в грубом рубище - маленький, с мизинец, - Колчак, потом с чёрными усами, косматый Тельнов; Одигитрия - с лицом Анны и младенцем сыном на руках, а над ними смеялся пустыми глазницами красный череп. Потом Адельберг увидел дощатое дно лодки - гольдской ульмаги, скомканную мокрую рыбацкую сеть с перышками зеленых водорослей, рядом волчком вращалась граната уже без кольца; она вращалась долго, сейчас она должна остановиться, но она вращалась, вот она уже должна остановиться, но она вращалась…
        «Это забыл поручик Новожилов…» Адельберг увидел вспышку, и чёрное небо стало уменьшаться, как высыхающее на глазах мокрое тёплое пятно.
        Александр Петрович очнулся от комариного звона; он открыл глаза и разом сел. Костёр потух и белел остывшим пеплом; было ещё раннее утро, но свет острыми лучами уже разрезал пространство под кустами.
        Антошка лежал рядом, с жёлто-белым лицом, с синими губами, сложив руки на животе.
        «Совсем как покойник! Прости, Господи!»
        - Эй! Ты как? - тихо спросил Адельберг, испытывая в душе суеверный страх оттого, что он пролежал всю ночь рядом с покойником.
        Антошка не шевелился.
        Адельберг слегка ткнул его носком сапога в плечо - тело было мягкое. Он дотронулся рукой до его лица и вздрогнул, ощутив тёплую кожу.
        «Живой… Чёрт возьми! Живой… - Он растерялся. - Просто так не бросишь… зверьё загрызет… пойдут на запах уже сегодня. А без сознания куда он мне?»
        Он взял его под лопатки, подтащил к ближайшему камню и привалил спиной. В сидячем положении Антошка стал дышать глубже, вбирая подрагивающими сухими губами воздух, и через несколько минут открыл глаза. Говорить он не мог, обвёл мутным взглядом пространство под кустами, увидел Адельберга, улыбнулся и потерял сознание.
        Адельбергу стало ясно, что раненого китайца придётся брать с собой, и постараться, чтобы он выжил, и до конца довести съёмки, и что-то решать со слитками… Он почувствовал в руках и ногах силу, встал, соорудил на старом огневище костёр, взял котелок и пошёл за водой. Через несколько минут от горячего китайского взвара Антошка снова ненадолго пришёл в себя.
        «Хороший чай, - невольно подумал Александр Петрович. - Надо узнать рецепт».
        Он пристроил китайца в длинной ульмаге и оттолкнулся от берега.
        Весь день Адельберг сплавлялся по Гунбилахэ. Он вспоминал всё случившееся и увиденное вчера. Сидя в лодке, пока она по течению плыла то в долине, то между сопками, делал свою работу и думал о том, как быть дальше.
        Сон или морок он тоже вспомнил.
        Антошка лежал на дне ульмаги и иногда приходил в себя; заплетающимся языком он кое-как поведал, что когда-то красные партизаны отбили то ли у чехов, то ли ещё у кого-то и спрятали в тайге несколько ящиков с золотом из царской казны. Об этом узнал атаман Лычёв и несколько раз посылал своих казаков на ту сторону, однако успеха не добился, и тогда он договорился с контрабандистами. Контрабандисты нашли партизан, которые были уже не партизанами, а мирными советскими крестьянами, и придумали, как это золото украсть и перевезти на китайский берег. Но они задумали ещё что-то своё. Антошка должен был обеспечить переправу через Амур, от Благовещенска в Сахалин. Однако дальше произошло то, чего не ожидал Лычёв, - контрабандисты не вышли к нему на встречу, обошли его кордоны и пошли на юг, в тайгу Хингана. Несколько раз они нарывались на засады хунхузов, которых нанял атаман, отбивались от них и пытались прорваться в населённые места, в Цицикар. По дороге их группа разделилась, и Антошка повёл свою группу с половиной груза по берегу Гунбилахэ, там они нашли эту ульмагу и шли на ней к месту встречи со второй
группой. А там произошло - вот что!
        - Китайса, его люди, наверх сидел. Его еси переводцика атамана Лыцёфу, - с трудом переводя дыхание, говорил Антошка. Из его рассказа выходило, что Лычёв догнал вторую половину контрабандистов, а дальше… - Фее предатель, с-сабака! Фее - ша тоу!
        - Ну уже не надо «ша тоу»! Уже некому головы рубить, все там остались.
        Антошка понемногу, надолго впадая в забытьё, говорил ещё что-то, но это было уже не так важно, и стало понятно главное - об этом золоте знает так много людей, и они будут его искать, и он, Адельберг, невольно стал участником всего этого.
        Они уже подходили к тому месту, где ему надо было перебираться через хребет, и идти на станцию Эрчжань, и возвращаться в партию, и никто ничего не должен узнать про Антошку; и последнее - он везет его в обратную сторону от Цицикара, а значит, практически в руки атаману Лычёву.
        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        Глава 1
        Сашик шел по тропинке, цеплял носками сандалии песок и пыль и со всей силы рубил ореховым прутом росшую по бокам высокую сочную траву; та складывалась пополам, но Сашик этого уже не видел, он шёл и рубил.
        Двадцать минут назад он проводил маму и папу в Дайрен; ещё дома, когда они собирались в дорогу, он попросил взять его с собой в Харбин, потому что ему надо было встретиться с вожаком их отряда «Костровых братьев» Гогой Заболотным. Мама, когда он попросил об этом, с испугом посмотрела на папу и не ответила, папа посмотрел на маму и категорически отказал, и даже не стал ничего объяснять, а мама присела на стул и сказала:
        - Сашик, ты уже большой, тебе через несколько дней уже четырнадцать лет! А с другой стороны - ты ещё маленький, и мы будем за тебя волноваться, как ты там будешь один?
        - Ну почему, мама? Вон другие дети?..
        - Сашик, это другие дети. А ты наш сын, и раз папа сказал!.. Потерпи немного; папа в Дайрене будет всего лишь неделю, потом вернётся, заберёт тебя домой на день или сколько тебе понадобится, потом посадит в поезд и отправит ко мне, и мы ещё неделю будем на море. Ты ведь хочешь на море?
        Сашик слушал маму и внутренне негодовал: «Почему всем можно, а мне нельзя, почему я не могу съездить на один день, переночевать там у моего друга или дома и завтра вернуться обратно?»
        Рядом с мамой присел папа:
        - Сын! Объясню тебе, как вполне взрослому уже человеку, - в городе тревожно, скорее всего, там должно что-то случиться, причём не так далеко от нашего дома…
        - Где? - спросила мама.
        - Скорее всего, на Гиринской, в районе советского генерального консульства.
        - Вот видишь, Сашик, совсем близко от нашего дома, поэтому мы просим тебя, дождись папу здесь, не заставляй нас волноваться, хорошо? Обещаешь?
        В это время к маме и папе подсел дед:
        - Не волнуйтесь, Анна Ксаверьевна, я думаю, у нас всё будет в порядке, мы…
        Этого Сашик уже не выдержал, он рванулся из комнаты, минут двадцать ходил вокруг дома и ореховым прутом, как саблей, рубил высокую траву, пока его не окликнул папа:
        - Сынок, ты пойдёшь с нами на станцию?
        Сашик возвращался со станции.
        В этом году они приехали в Маоэршань на неделю раньше обычного. Все прошлые годы мама и папа ждали, когда он закончит учебный год, а в этом году папа пообещал, что если он сдаст переходные годовые экзамены досрочно, то они подарят ему духовое ружье.
        И всё складывалось отлично: он сдал экзамены и уже подал прошение в летний лагерь «Костровых братьев»; ему подарят духовое ружьё, которое папа купит в Дайрене, и они из него будут стрелять всем отрядом…
        В его душе всё бушевало.
        Он прикрылся козырьком ладони и посмотрел на солнце - оно стояло в зените; он перевёл взгляд на свою тень - она заканчивалась прямо под ногами; и тут он подумал, что поезд, на котором уехали его родители, отошёл от станции в двенадцать часов двенадцать минут, значит, сейчас - он прикинул, сколько он шёл от станции, - двенадцать часов тридцать пять или сорок минут.
        И тут Сашик встал как вкопанный. «Надо ехать!» - понял он и ещё понял, что ничего другого он уже не придумает, и тут же вспомнил про Кузьму Ильича, - а вот это была задача!
        Старик разболелся ещё перед отъездом и просил оставить его в городе; он ни на что не жаловался, но как-то скис и сник и даже перестал ходить в монастырь к отцу Акинфию. Конец весны обещался быть сухим, 16 мая город в тени раскалился до двадцати шести градусов по Цельсию, и мама поняла, что у Тельнова стало болеть сердце. У него так бывало в конце весны в такую погоду, когда маньчжурское небо становилось безоблачным, синим и необыкновенно высоким и солнце палило с него жёсткими лучами, упиравшимися прямо в городские крыши. Она знала, что старика надо перевезти из перегретого города в прохладную и влажную тень, но Тельнов каждый раз упрямился, думая, что он их отягощает, хотя всё было как раз наоборот. Так было и десять дней назад, когда стало ясно, что Сашик с экзаменами справится и можно уехать в маоэршаньский рай на несколько дней раньше. И всё это как нельзя более удачно совпадало с вакацией Александра Петровича, испросившего себе в Беженском комитете, где он работал после увольнения с КВЖД, три недели отдыха.
        В прошлом году, в августе, когда отряд «Костровых братьев» уже закончил сбор и все разъехались по домам, Сашик вернулся на дачу, и они с папой пошли удить хариуса в небольшой речушке. Папа издалека увидел дым, который из леса валил, как на пожаре. Сашик рассказал ему, что это лагерь харбинских бойскаутов и дым идёт оттуда и что скауты, тоже как «Костровые братья», называют себя разведчиками. Папа только улыбнулся и сказал, что «совсем никакие они не разведчики» и что «таких разведчиков не бывает». На следующий день они снова пошли на ручей. Папа стал собирать сухие ветки, отрывать от поваленных деревьев кору и разложил «гуранский» костёр; он зажёг его от одной спички; огонь быстро разгорелся, и с первого язычка пламени от костра совсем не было дыма, только жар; и он не пыхнул, даже когда погас последний уголёк. Несколько раз после этого они ходили в лес, и Сашик сам научился разжигать «гуранские» костры. Папа объяснил, что от такого костра одежда не пахнет гарью и лесной зверь не почувствует охотника, а если такой костёр разведут настоящие разведчики, то их трудно будет найти, потому что дым не
будет расстилаться над лесом и обнаруживать их лагерь. Тогда Сашик пожалел, что всё это случилось так поздно, что его «братья» разъехались, и он решил приберечь это до следующего года.
        А в этом году предполагалось, что несколько дней они все вместе будут жить на даче, потом мама и папа на неделю уедут к морю, потом папа возвратится в Харбин, и в Дайрен к маме тоже на неделю поедет Сашик. После этого они снова все соберутся в Маоэршани, и 23 июня Сашик отбудет в свой лагерь на станции Барим. Только до этого ему обязательно надо было встретиться с Гогой Заболотным. А всего лишь час назад мама попросила Сашика не оставлять деда одного и быть к нему внимательным, для этого разговора она даже увела его в отдельную комнату, чтобы старик не услышал, - и Сашик пообещал, а складывалось вот как!
        Что-то надо было делать: и встретиться с Гогой, и не оставить Кузьму Ильича. Сашик стоял в задумчивости на самом солнцепёке и думал.
        Вдруг он почувствовал на щеке горячее дыхание, повернул голову и в испуге отшатнулся - прямо ему в лицо шумно дышали влажные серые лошадиные ноздри. Он отпрянул назад, зацепился пяткой сандалии за торчащий на дороге острый камень и чуть не упал. Из коляски, покрытой матерчатым тентом, раздался смех и одновременно женский голос:
        - Бессовестный! Безобразник! Разве можно так шутить? Ты мог его до смерти напугать! Володя, как можно?
        - Ничего, мама! Сашик у нас бесстрашный, он же разведчик!
        Сашик наконец понял, что он задумался на самой середине просёлочной дороги, которая вела от станции к дачному посёлку, и перегородил её приехавшим и только что сошедшим с поезда новым дачникам.
        Это были Слободчиковы, их ближние соседи: в коляске под тентом сидела Анна Александровна, а на козлах рядом с кучером сидел и правил Володя, с которым Сашик по-соседски дружил уже не одно лето.
        Анна Александровна наклонилась через бортик коляски, подозвала Сашика к себе, хлопнула в ладоши и воскликнула:
        - Боже мой, Сашик, как ты вырос, прямо уже юноша! - Потом она спросила, не ударила ли его лошадь, и испытующе заглянула в глаза, а Володя, высокий, стройный и даже красивый, если бы не большие оттопыренные уши, юноша, во всё лицо улыбнулся Сашику, протянул ему руку:
        - Ну что? Твой прошлогодний гербарий не осыпался?
        - Нет! - сказал ещё не пришедший в себя Сашик и тоже улыбнулся во всё лицо.
        - Вот и мы приехали, вечером пойдешь купаться?
        - Я к тебе зайду, - ответил Сашик, посмотрел на Анну Александровну и добавил: - Если позволите!
        Анна Александровна, успокоенная тем, что Сашик не пострадал, улыбнулась и согласно кивнула; Володя махнул кнутом, и лошадь пошла. Сашик пропустил мимо себя коляску и две следовавшие за ней телеги с чемоданами и другой поклажей и неожиданно понял, что задачу с Кузьмой Ильичом он решил.
        Он побежал домой, обогнал телеги и коляску, махнул Володе рукой и скрылся в густых кустах, обступавших тропинку к его дому.
        Он бежал и уже весело думал о том, что ему удалось решить задачу со стариком: «Конечно, раз Слободчиковы приехали, значит, я отпрошусь у деда на ночь. Расскажу всё Володе, а он меня не выдаст!»
        Слободчиковы начали здесь снимать дачу несколько лет назад одновременно с Адельбергами и располагались неподалёку. Володин папа - Александр Яковлевич, известный в Харбине адвокат, сначала арендовал дом, а потом выкупил его и построил рядом ещё один, каменный. Анна Ксаверьевна зимой в городе иногда посещала теософский кружок Анны Александровны, женщины строгой, но доброй. Александр Яковлевич при необходимости вникал в дела Беженского комитета и был на короткой ноге с Александром Петровичем. У них было много общих знакомых, в том числе семья профессора Устрялова, которая тоже здесь стала снимать дачу. Они были людьми одного круга, дворяне, Слободчиковы ещё и именитыми самарскими помещиками, а Устряловы - калужскими. С Володей, который был старше на два года, Сашик дружил уже третье лето, тот знал всю округу Маоэршаня, лес, сопки и речку, хорошо знал звёздное небо, изучил всех бабочек и жуков, которые водились в округе, делал гербарии, чему научил и Сашика, и называл это красивым серьёзным словом «энтомология». Сашику было интересно с Володей, а ещё тот играл на фортепьяно и сочинял стихи.
        - Ты что так запыхался, внучек?
        - Дед! - Сашик действительно с трудом переводил дыхание. - Как ты себя чувствуешь?
        - Достойно! Без жалоб! - улыбнулся Кузьма Ильич. - А ты откуда такой радостный?
        Сашик перевёл дыхание и огляделся на широкой веранде, где в тени под навесом в кресле-качалке отца сидел Тельнов. На дощатых стенах уже висели красивые кашпо с ниспадающими вьющимися цветами; и когда только мама успела их повесить. Кстати, поливать эти цветы было его задачей. В углу, около деревянной балюстрады, стоял круглый, накрытый белой скатертью стол с большой керосиновой лампой в середине, накрытой шарообразным полупрозрачным плафоном оранжевого стекла. Сашику захотелось есть, но он отложил это до объяснения со стариком, он только не знал, с чего начать.
        - По-моему, у тебя есть какая-то забота, внучек? - опередил его старик.
        - Откуда ты знаешь? - удивился Сашик.
        - Да! Похоже, ты хочешь мне что-то сказать!
        - Да нет! Я только хотел поесть. - Сашик мялся, он всегда чувствовал себя неловко, когда надо было врать.
        - Как ты проводил маму с папой?
        Сашик пожал плечами.
        - А какие новости насобирал, пока шёл домой?
        «Вот это - да!» - ещё раз удивился Сашик; ему очень хотелось рассказать правду, но это означало бы провалить всё дело, потому что старик, для того чтобы не ослушаться родителей, придумает что-нибудь такое, что Сашик будет вынужден сам отказаться от своей затеи.
        - Слободчиковы приехали!
        - Ты их видел?
        - Да, Володя чуть не наехал на меня лошадью! На дороге!
        - Как это?
        - Да он пошутил!
        - Хороши шутки! - удивился Тельнов.
        - Ничего, дед, не переживай, он просто видел, как я стоял посередине дороги и задумался, и потихоньку подъехал, а лошадь остановил прямо у моего уха. - Сашик рассказывал об этом происшествии, и у него горели глаза. - Ну и смеху было, только Анна Александровна его поругала!
        - Ну ничего? Ты не пострадал?
        - Нет, дед, только споткнулся, а Володя, - он сказал это на одном дыхании, даже не готовясь, - пригласил меня сегодня к себе. Мы пойдём купаться и жечь костёр, и я у них переночую! Анна Александровна разрешила!
        Дед немного помялся, но Сашик чувствовал, что он настроен миролюбиво. Для верности Кузьма Ильич произнёс:
        - Надо бы, конечно, испросить разрешения у мамы, ну да где ж её сейчас… тем более если Анна Александровна уже разрешила, - сказал Тельнов и ухмыльнулся в усы.
        Сашик понял, что деду нечего возразить, сказал спасибо, повернулся, пошёл в кухню к буфету и из-за спины услышал:
        - Матушка сказала, что она уже наняла кухарку, но та придёт только завтра, а сегодня ты можешь покушать бутерброды, и там есть холодные фазаны, свежие огурцы и смородиновый морс.
        Сашик достал из буфета еду, потом ушёл в свою комнату, сложил несколько бутербродов и затолкал в рюкзак. Чтобы не тревожить деда и не вызывать ненужных вопросов, он вылез через окно на задний двор, пролез в щель между досками забора, которую они с Володей сделали ещё в прошлом году, такая же щель была в заборе его дачи. До отхода поезда в Харбин оставалось ещё тридцать минут, за которые он должен успеть договориться со своим товарищем и добежать до станции. Ему всё быстро удалось, и через сорок минут Сашик уже сидел на деревянном сиденье душного вагона.
        План был простой: приехать в Харбин, найти Гогу, переночевать дома, ключи у него были, и завтра утренним поездом, желательно самым ранним, вернуться в Маоэршань. Он знал, что дед встаёт рано, поэтому предусмотрительно оставил незакрытым окно, а про дыру в заборе никто не знает, Сашик был в этом уверен. Ещё была задача - в Харбине не столкнуться на вокзале с родителями, которые там пересаживались на дайренский поезд, но он знал, что они уедут через небольшой промежуток времени после прибытия из Маоэршаня и поэтому не пойдут домой, а будут ждать на вокзале в зале ожидания. Как проскочить с перрона и обойти зал ожидания, Сашик знал.
        Харбин встретил его раскалённым асфальтом. Всего несколько дней, как он уехал с родителями из города, но за это время он уже успел привыкнуть к загородной прохладе, и когда вышел из прокуренного вагона в предчувствии вечерней свежести, то оказался в плотном горячем воздухе с запахом окалины от перегретых шпал и рельсов.
        Он быстро, бегом, добежал до дому, бросил рюкзак и выскочил на улицу. Игорь Заболотный жил недалеко, рядом со старым русским кладбищем, на том же, что и Сашик, Большом проспекте, поэтому он решил, что нет никакого смысла ждать автобуса и быстрее будет добраться пешком. Когда он вышел на проспект, уже смеркалось, на проезжей части и тротуарах было пусто, харбинцы спрятались от жары в своих домах и садах, а многие, особенно из его зажиточного района, из Нового города, разъехались по загородным дачам; Сашик шёл и думал о том, застанет он Гогу дома или нет.
        Гога был на один класс старше Сашика; он был небольшого роста, плотный и очень активный мальчик, многим интересовался, много знал, и с ним было интересно. Он сильно отличался от Володи Слободчикова, тот был спокойный, воспитанный и всё познавал из книг. Гога же был очень общительный; иногда Сашику с трудом удавалось понять, с кем только Гога не был знаком в городе: у него были друзья в железнодорожных мастерских и среди китайских торговцев и даже рикш; он знался со студентами Политехнического института и студентами-юристами, ходил на их собрания, даже на политические; он уже встречался с девушками, и для него не существовало расстояний, на свидание он мог пойти пешком даже в Старый Харбин. У Гоги была очень добрая мама, папа, который приехал в Маньчжурию из Благовещенска ещё в 1910 году работать на железной дороге, младший брат и старшая сестра.
        Перед самым отъездом, когда Сашик виделся с Гогой в последний раз, тот рассказал, что за несколько дней до этого был на собрании харбинских мушкетёров и там познакомился с пришедшими на это собрание молодыми фашистами. Гога пытался рассказать подробности, о чем они говорили, но Сашик почти ничего не понял, кроме того, что мушкетёры и фашисты хотят освободить Россию от, как выразился Гога, «гнёта большевиков». Встреча была на бегу: Сашик хотел спросить, а как они хотят освободить Россию, но Гога уже куда-то торопился и обещал рассказать, когда они встретятся, и даже обещал познакомить. Сашик тоже хотел рассказать, как он ходил на городской ежегодный сбор харбинских бойскаутов в гимназию Достоевского, но не успел. Они договорились встретиться именно сегодня, поэтому он так стремился в Харбин и не предполагал, что мама… А папа? А папа всегда был на стороне мамы.
        Было бы здорово застать Гогу дома, он знал, что его мама позволит им разговаривать сколько угодно, хоть до самого утра, и даже переночевать, если будет очень поздно. Сашику это очень нравилось, он в этом чувствовал нечто, чего не мог себе объяснить, потому что дома у него такой свободы не было.
        Он быстро шёл, даже бежал: вот мимо него проскочила громадина Чуринского магазина, вот он миновал Ажихейскую, вот показался угловой дом на Гиринской, а дальше была Цицикарская, где на углу Большого проспекта жил Гога и куда было совсем недалеко.
        Уже темнело, длинный майский день близился к концу, скоро за спиной затеплится красная полоска заката и должны будут включиться уличные фонари; Сашик замедлил шаг, чтобы перевести дух, и вдруг его кто-то окликнул. Из подворотни дома, мимо которого он только что пробежал, ему махал рукой Гога. Это было так неожиданно, что Сашик даже не успел обрадоваться, он только подумал: «Вот это отлично, вот это - удача!» Он резко развернулся, бегом вбежал в подворотню и остановился, потому что то, что он увидел, его очень удивило.
        Здесь, в этом районе, он бывал каждый день, близко, всего в одном квартале внизу на Садовой, находилась его гимназия Христианского союза молодых людей; его перевели в неё из Коммерческого училища, после того как СССР и Китай договорились о совместном владении КВЖД; тогда уволили отца, а в училище оставили только детей из семей советских граждан, а остальные были определены в другие училища и гимназии.
        В особняках и добротных доходных домах Нового города жили в основном зажиточные харбинцы и почти не бывало такого стечения людей, в котором он только что оказался. В подворотне вместе с Гогой стояли с десяток русских парней и мужчин постарше, а в большом внутреннем дворе - несколько крытых грузовиков, в которых, держа винтовки между коленями, сидели китайские полицейские. Все - и те, кто стоял в подворотне, и те, кто сидел в машинах, - сосредоточенно молчали.
        Сашик вопросительно кивнул Гоге, тот посмотрел по сторонам и сказал:
        - Пока молчи!
        - А как же?..
        - Пока молчи, - заговорщицки повторил Гога, глядя на Сашика снизу вверх.
        Сашик удивился, но ничего другого не оставалось, и он стал осматриваться: на улице и в подворотне, где он только что оказался, были уже поздние сумерки, но в большом дворе кто-то сложил между грузовиками костёр и плеснул из канистры бензином; огонь взялся и осветил всех ярким, весёлым светом. Теперь Сашик увидел, что во дворе стояли три крытые машины, рядом с ними было ещё десятка полтора русских и столько же стояло вместе с ним и Гогой в подворотне.
        К Гоге подошёл высокий худой мужчина с тоненькими стрелочками подстриженых усов, на вид лет тридцати - тридцати пяти, в тёмном костюме, он вопросительно кивнул Гоге на Сашика.
        - Это наш, «костровой», я его хорошо знаю.
        Мужчина отошёл, и Сашик заметил, что его пиджак на боку оттопыривается, и подумал: «Ух ты! У него пистолет! А хорошо, дед не знает, что я уехал».
        В этот момент к подворотне подъехал лакированный легковой автомобиль, Сашик определил, что это был итальянский «фиат»; с его пассажирского сиденья вышел человек лет пятидесяти, в тёмном пиджаке и светлых полосатых брюках, его пиджак тоже оттопыривался на боку; он подошёл к мужчине, который только что разговаривал с Гогой, и полушёпотом сказал:
        - Вот что, Михаил Капитонович! Китайцы на ночь уедут в казармы, к нужному времени вернутся, а вам приказ до утра не расходиться и в подворотне не отсвечивать. Вас с каждого угла видно, а в консульстве ещё не спят. Я только что проезжал мимо, в окне генерального горит свет. Вам всё понятно?
        - Понятно, ваше превосходительство! - тихо ответил тот, которого подошедший назвал Михаилом Капитоновичем.
        - Исполняйте! И возьмите вот это, - сказал он и передал большой толстый конверт, - как использовать, я думаю, вам лишних рекомендаций не требуется.
        Все стоявшие в подворотне, а с ними Гога и Сашик, подошли вплотную к Михаилу Капитоновичу.
        - Все слышали? Китайцы пока уедут в казармы. Мы остаёмся до особой команды. Можете идти к костру.
        Гога посмотрел на Сашика:
        - Пойдём, не пожалеешь!
        Стоявшие в подворотне зашевелились и пошли во двор, водители грузовиков завели моторы и, не зажигая фар, стали осторожно, задом выезжать со двора.
        - Шофера наши! - с гордостью шепнул Гога. - Китайцы все углы бы уже пообшибали.
        Когда машины проезжали мимо, Сашик стал с любопытством заглядывать в кабины и с удивлением обнаружил, что из трёх водителей русским был только один, остальные двое были как раз китайцами. «Врунишка! И хвастунишка!» - подумал он про Гогу и тоже пошёл к костру.
        Двор оказался складским, Сашик этого сразу не заметил, загораживали машины, а сейчас обнаружилось, что в глубине стоял высокий, под второй этаж, кирпичный склад с широкими, для грузовых машин и больших конных фур, воротами. Они были открыты и зияли чёрными проёмами, костёр был разложен перед средними.
        Когда Сашик догнал Гогу, тот ухватил его за рукав и потащил к костру. Люди уже располагались вокруг, огонь отсвечивал на их молчаливых лицах, и по всему чувствовалось, что ночевать под открытым небом, рядом с костром им было привычно. Располагались домовито, кто-то сходил в помещение склада и принёс оттуда деревянные ящики, их ставили на ребро и давили сапогами, ящики ломались почти без треска, от них отдирали доски и клали в огонь, какие-то ящики ставили на землю и садились на них, как на табуреты. Михаил Капитонович приказал большей части собравшихся «обеспечить себе сон», и люди ушли внутрь склада, человек пять или шесть остались у костра, с ними остались Гога и Сашик.
        Глава 2
        Анна Ксаверьевна смотрела в окно и нервно теребила уголок кружевного носового платка.
        - Ты чем-то озабочена? - спросил Александр Петрович, он листал книгу и от самого Харбина исподволь наблюдал за ней, он видел, что она взволнована, знал отчего, но надеялся, что со временем она успокоится.
        - Я думаю, как там Сашик?
        Александр Петрович оторвался от книги:
        - Ты имеешь в виду его желание съездить в Харбин и встретиться со своим товарищем?
        Она кивнула.
        - Уверяю тебя, что он уже в поезде, а может быть, уже и доехал! - посмотрев на часы, сказал Александр Петрович.
        - Ты тоже об этом думаешь? И говоришь так спокойно? - взволнованно спросила Анна.
        - Анни, почему ты думаешь, - Александр Петрович понял, что высказался неосторожно, - что я об этом говорю спокойно? Вовсе нет! Но ты же знаешь Сашика! Он у нас ещё тот упрямец, если что решил…
        Анна Ксаверьевна уже не скрывала своего волнения, но ей нужна была какая-то зацепка, она не могла просто так взять и успокоиться, тогда бы получалось, что сама причина её волнений ничтожна, а это было бы неправдой.
        - А как же Кузьма Ильич?
        Александр Петрович отложил книгу:
        - Придётся старику немного поволноваться, и нам тоже. И мы с тобой ничего не можем поделать - мальчик растёт, он должен расти мужчиной, мы не можем, - он подумал и сказал, - осадить его и привязать…
        - К моей юбке! - с обидой в голосе договорила за мужа Анна.
        - Не обижайся, моя хорошая, я не хотел сказать именно это, но у него свой путь, и он должен его пройти…
        - А как ты проходил свой путь?
        - Я? - Александр Петрович взял её руки в свои, мягко сжал и сказал как можно ласковее: - Я тоже проходил свой путь, но это было в другое время и при других обстоятельствах!
        - Да! Ты прав, но я не могу думать без волнения, как он?., что он?.. Он так вырос за этот год, скоро уже дорастёт до тебя, он же у нас один! - Анна надолго замолчала, потом преклонила голову на плечо Александру Петровичу и сказала: - А как было бы хорошо, если бы…
        Александр Петрович вздохнул:
        - Ну вот! Ты опять об этом! Что же делать, если Бог не даёт нам второго ребёнка. А может быть, ещё не всё потеряно, отдохнёшь у моря… - Он немного помолчал. - Понимаешь, Анни, чтобы успокоить твои волнения, надо сейчас вернуться в Харбин, найти Сашика, забрать его на дачу и никуда не отпускать и самим никуда не ездить. Я надеюсь, ты со мною согласишься, что это уже невозможно.
        Анна украдкой промокнула уголком платка блеснувшую слезу, Александр Петрович заметил это, взял её лицо в ладони, повернул к себе и поцеловал в оба глаза:
        - Не грусти, всё образуется…
        - Хорошо, Саша, может быть, всё и образуется! - Она посмотрела на него и спросила уже спокойнее: - А что ты читаешь?
        Александр Петрович с облегчением вздохнул, он был рад переменить тему:
        - Ах да! Совершенно забыл! Я недавно, недели две назад, видел Николая Васильевича, мы встретились около Управления дороги, и он дал мне обещанные свои московские очерки, помнишь, он ездил в Россию?
        - Да, но это было так давно!
        - Давно, четыре года назад, я сейчас перечитываю её подряд уже в третий или четвёртый раз!
        - Так интересно? И ничего мне не сказал!
        - Интересно? Как тебе сказать? Конечно, интересно, но очень горестно… он ведь пишет о России… сегодняшней!
        Анна вздохнула.
        - Я тоже иногда думаю о России, - она остановившимся взглядом смотрела в угол купе, в её глазах ещё не высохли слёзы, - и понимаю, что я её почти не помню. Я прожила здесь девятнадцать лет, и у меня такое ощущение, что это и есть Россия, а там какая-то другая страна, которой я вовсе не знаю.
        Александр Петрович задумчиво смотрел на неё и, соглашаясь, качал головой:
        - Приблизительно так оно и есть! А давай немного отвлечёмся от грустных мыслей. - Он взял книгу и раскрыл её на заложенной железнодорожным билетом странице. - Тут Россия такая, какой мы её видели. Николай Васильевич описывает пейзажи, которые сам наблюдал из окна, кстати, он так и назвал свои очерки, «Россия из окна вагона». - Александр Петрович закрыл книгу и показал Анне обложку: - Послушаешь?
        Анна кивнула, она тоже была рада отвлечься от тревоживших её мыслей; Александр Петрович немного полистал, нашёл страницу и стал читать подчёркнутые им карандашом строчки:
        - «Хорошо ехать, ехать… Тёплый вечер, окно открыто, льётся воздух русских полей, мелькают снопы сжатой ржи…»
        Они, не сговариваясь, глянули в окно - за окном были совсем не русские поля, и нигде не было видно снопов сжатой ржи. Анна с сожалением посмотрела на Александра Петровича, и тот, грустно ухмыльнувшись, продолжал:
        - «Ёлки, церковки, избы, речки…» Красиво всё-таки, правда? - произнёс он, то ли вопросительно, то ли утвердительно. - «…после Маньчжурии особенно отраден вид сельских церковок, полевых монастырей, - русский, тютчевский пейзаж… Ехал бы, кажется, так всегда, всю жизнь. Мы - странники на земле. Вот бы научиться этому мудрому бесстрастию странника…»
        - Как он верно написал: «Мы странники на земле», - повторила Анна тихим, еле слышным из-за стука колёс голосом. - Очень похоже на нашего старика, он тоже уверяет, что все мы странники на земле! А что там ещё?
        Александр Петрович перелистал страницы:
        - Ещё? Ещё он пишет про людей, - нынешних, то есть тогдашних, тех, с кем встречался. Многое в его описаниях уже иное, а иногда даже очень смешно. А вот, - он нашёл что-то, - послушай, тут тоже интересно, это он уже приехал в Москву!
        Он почувствовал, как Анна придвинулась к нему и прижалась плечом.
        - «…Уже по населению московских автомобилей видишь всю разительность перемены правящего слоя. Я ожидал, что за семь лет верхушка революции внешне преобразится!.. - Александр Петрович пропустил несколько строк. - …За эти годы произошёл, скорее, обратный процесс по части костюма и вообще внешнего облика…» Ты слушаешь меня? - спросил он и наклонил к Анне голову. Она кивнула. - «…Не новые люди обзавелись обычной европеизированной осанкой, а, напротив, старая наша интеллигенция её утеряла. «Кэпка» стала положительно вездесущей… Служилое сословие смешалось, «увязалось» с рабочим классом. Вот на моторе член правления Госбанка, профессор Мануйлов, бывший ректор Московского университета. Постарел, поседел, но с непривычки обращает особое внимание костюм: коричневая рубашка и неизменная «кэпка». Вот профессор Котляревский, тоже на автомобиле… в грубой холщовой рубахе и вовсе без шапки». - Александр Петрович снова покосился на Анну. - «Сначала немножко странно бывало встречать старых своих знакомых в новом, «орабоченном» наряде. Но, конечно, скоро привык. Диктатура «кэпки» настолько универсальна, что
даже самого скоро как-то потянуло ей подчиниться. Конечно, это пустяки, внешность. Но и она характерна. Диктатура рабочего класса!..»
        При упоминании так смешно прозвучавшей «кэпки» Анна посмотрела на свою шляпку из китайской соломки с веселенькими цветочками на полях; последние предложения она расслышала местами.
        Александр Петрович читал ровным голосом и иногда пытался обратить её внимание на что-то, что казалось ему смешным или важным, иногда его чтение перебивалось стуком колёс. Под эти звуки она немного отвлеклась от мыслей о сыне и подумала о том, что она никогда не понимала, что происходило в этой стране, она не понимала, что такое «диктатура рабочего класса», революция, Гражданская война, что такое вообще война. Она помнила отрывками из детства, когда в январе, в одно воскресное утро, - это было в начале 1905 года, Петербург будто бы взорвался: по всему Невскому, Миллионной, Марсовому полю ползали чёрные люди, за ними по снегу и мороженой мостовой тянулись красные длинные следы. По городу толпами носились городовые, они свистели, кого-то хватали и куда-то волокли. Она с няней была на улице Росси, няня ждала её после уроков в танцклассе, а потом они пробирались к Троицкому мосту через сошедший с ума город. Трамваи не ходили, поперёк скакали казаки с нагайками. Всё было страшно и непонятно. Тогда родители увезли её от всех этих ужасов в Варшаву, к дяде Янеку, папиному брату, потом… Потом всё
успокоилось и стало по-прежнему, а потом появился Александр… и увез её сюда, в Харбин.
        - Ты меня слушаешь? - вдруг спросил Александр Петрович.
        - Да, да, Саша, конечно. - Анна вздрогнула и утвердительно сказала: - Очень интересно!
        Александр Петрович видел, что она слушает и одновременно о чём-то думает, о своём.
        - Тогда я продолжу?
        Она кивнула.
        - «…Сразу Москва ощутилась как нечто настолько родное, настолько своё, что туристский темп жизни неизбежно воспринялся бы как что-то оскорбительное, нелепое, искусственное. Жил как жилось, не приневоливая себя, но в то же время жадно вдыхая каждый атом московского воздуха, вживаясь в каждый элемент московского быта. Прекрасна по-прежнему Москва и гораздо больше прежнего интересна. Последнее особенно чувствуется на расстоянии, когда осмысливаешь непосредственные впечатления. Ключом бьёт интенсивная, бурная жизнь…» - Александр Петрович опять посмотрел на жену: - Тебе, наверное, неинтересно?
        - Нет, что ты? Просто я Москву почти не знаю, я там была в детстве, а потом с тобой проездом, ты помнишь, всего несколько дней…
        Он кивнул.
        - Но ты читай, ты, наверное, соскучился по Москве, а мне про неё просто любопытно!
        - «…Помню, как по мере приближения Москва преображалась в сознании, в душе. На чужбине, в эмиграции, издалека - она ощущалась огромным символом России, захватывала исторической величественностью, светилась в ореоле горя и славы. О ней мечталось, словно о Риме Третьем, и любовь к ней окутывалась атмосферой своеобразного романтизма. Сказывался «пафос дистанции»…»
        - Саша! - Анна вдруг выпрямилась и шлёпнула его обеими ладошками по колену. - И ты, и Кузьма Ильич, и Байков, и Николай Васильевич! - Она смотрела на него. - Вы все так любите Москву, Россию! Какие же вы все несчастные, что же делать? - И вдруг спохватилась: - Извини! Это я лишнее…
        Тут Александр Петрович и сам пожалел, что его друг профессор Устрялов ездил в Москву, а не в Петербург.
        Анна смотрела на него, но уже с капризной улыбкой.
        - Конечно, жалко, что он ездил не в Петербург, но про Москву мне тоже интересно, хотя Иркутск я лучше помню! Читай!
        Александр Петрович выдержал недолгую паузу.
        - Читай же!
        - «…Но вот она всё ближе и ближе. Её облик начинает уже восприниматься конкретнее, облекается в плоть и кровь… Загородные дачи. Дачные поезда. Служилый люд течёт на службу…
        Покупаю вишен на четвертак… Мелькают знакомые платформы… Оживает минувшее… Вот-вот на небесном фоне загорится и золотая шапка храма Христа…»
        Анна взяла пальцы в замок:
        - Храм помню, очень величественный, особенно на фоне низеньких и серых крыш… и вишня вкусная, не такая, как в Петербурге. Извини, продолжай!
        - «…ощущается Москва. Лицом быта - милого, неизменно ароматного - обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь - кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или весёлый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголю:
        На Воздвиженке у дома Морозовой
        Повстречалась мне моя мечта,
        Догорал закат улыбкою розовой…
        Анна услышала стихи, оживилась и снова перебила:
        - Как поэтично! Кто это?
        - Не спрашивал!
        - Спроси, когда вернёмся!
        Александр Петрович кивнул:
        - «…И теперь часами, днями бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за всё это время не знавшие и поверхностного обновления…»
        - Кузьма Ильич сейчас сильно переживал бы, ты не давал ему эту книгу?
        Александр Петрович отрицательно покачал головой и вопросительно посмотрел на Анну.
        - Я тебя постоянно перебиваю… Не обижайся.
        Он улыбнулся.
        - «…Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-чёрные пятна, - чёткая работа пуль. На фасаде университета вместо старого «Свет Христов просвещает всех» читаем новое, ограничительное, ущербное: «Наука - трудящимся!» Но и вокруг новой надписи - впадины пулевых попаданий: их не успели стереть. Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого Гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Боровский…»
        - Я их уже никого не знаю… - задумчиво промолвила Анна.
        - «…Шумят улицы, вечно полные оживлённой толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18-м годом. Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина…»
        - А ты когда?
        - Я раньше, в конце весны, - не отрываясь ответил Александр Петрович. - «…На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведён в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров - энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днём - невесело. Москва замирала, холодела. От этих дней… теперь остались лишь отдалённые воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. Ввечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пёстры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных. Чисто…»
        Александр Петрович увлёкся, читал и видел как будто бы перед собой всё, что описывал профессор: переулки и улицы, бульвары и памятники, он ни разу не спросил, где тот жил в Москве, но сам он жил именно в этих местах. Анна слушала и наблюдала за мужем, она видела, что он увлечён, и от этого окончательно успокоилась, прикрыла глаза и слышала только его ровный, спокойный голос:
        - «…Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко «идёт в массы». Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно не виданные вещи: землянику, крупные чёрные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Всё это пропитано своим органическим вкусом, - не то что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины…»
        - Ну здесь он слишком… - не открывая глаз, выдохнула Анна.
        - «…На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, - и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!.. «Плоть воскресла!» - припомнился животный, от нутра исшедший возглас на заре НЭПа…»
        Александр Петрович оторвался от книги и посмотрел на жену - та задремала под его тихое чтение и монотонный стук колёс; их поезд шёл на юго-восток, было уже семь часов пополудни, солнце пересекло линию железной дороги и косо, сверху вниз, светило в их окно. Дверь купе была закрыта, окно чуть приотворено, и через него поддувал свежий воздух, видимо, дул восточный ветер, и гребень паровозного дыма перекинулся на другую сторону, к другим окнам; Анна пошевелилась и, не открывая глаз, сказала:
        - Я не сплю, просто очень уютно…
        «И больше не тревожишься о Сашике, и… слава богу…» - успел подумать Александр Петрович, глядя на неё.
        - …вот только о Сашике тревожно!
        Он положил книгу на столик и обнял её за плечи.
        - Нет-нет! - тихо сказала она. - Я уже ни о чем не беспокоюсь, продолжай читать, у тебя хорошо получается! А кстати, что там было про «репу» и «плоть»?
        - Отличная идея! - Александр Петрович даже обрадовался. - У меня есть предложение, даже два: первое, - как только приедем в Дайрен, я позвоню нашим соседям, если Сашик приезжал в Харбин, они наверняка его видели, и второе - не пора ли нам пообедать?
        Анна открыла глаза, и Александр Петрович показал ей на часы:
        - Начало седьмого!
        - Да! - сказала Анна и потянулась. - Закажем в купе или пойдём в ресторан?
        - Если ты не возражаешь, я сам схожу посмотрю, чем кормят и какая публика, и решим. Ресторан, по-моему, через вагон…
        - Сделай, как ты хочешь. Я тебя подожду здесь.
        Александр Петрович ушёл, купе опустело, и Анна от нечего делать потянулась за книжкой и раскрыла её на одной из заложенных страниц, ей сразу попалась строка, и она прочитала: «Сегодня - о мавзолее. О том самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей…»
        Анна прочитала эти слова и вдруг поймала себя на мысли, что она никогда не думала о… Она, конечно, знала об этом человеке, видела газетные заметки, слышала его имя в разговорах знакомых и друзей семьи, и от того же Николая Васильевича, особенно часто после его возвращения из Советской России, и от других, когда их гости после обеда или ужина садились за карточный стол, и мужчины говорили обо всём, а чаще всего о России. Но сама о нём она никогда не думала.
        «Интересно! А много тут? - Она перевернула несколько страниц. - Нет, немного! - Снова прочла: «Сегодня - о мавзолее. О том самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей:
        Пусть каждый шаг и каждый взгляд
        Равняется на мавзолей.
        От прочитанного, как ей показалось, на душе у неё шевельнулось что-то неприятное, но она пересилила себя: «Нет-нет! Читай!»
        «…Несмотря на подобные оды, непременно хотел побывать там: мавзолей - скиния революционной Мекки. Побывал, и впечатление глубоко проникло в душу…»
        «Интересно, «впечатление» от чего?» - с неприязнью подумала она.
        «…Большая очередь. Хвост загибает на Ильинку. Но движется вперед быстро и почти безостановочно. Тихий говор… Сзади меня какие-то учительницы из провинции, впереди - молодой красноармеец. Вот с таким же, как у этого, выражением лица, помню, смотрел на гробницу императора в Доме инвалидов рядом со мною такой же юный французский солдат…» Анне стало интересно, её чувства боролись, но написано было хорошо. «…Движемся. Сначала, предъявив какое-либо удостоверение, нужно получить билетик, затем перейти площадь и стать в черед уже у самого мавзолея. Иду. Вечереет… Надпись: ЛЕНИН…»
        Анна вздрогнула.
        «…Вообще, чувствуется вкус, выдержанный, строгий стиль. Ни крикливости, ни плакатности. Никаких сентенций, лозунгов, изречений. Извне - прекрасные розы и чёткие контуры прямых углов, внутри - чёрное дерево и красная материя, оформляемые тоже прямоугольниками. Часовые. Строго, истово, благородно. Какое разительное и эстетически отрадное отличие от привычных «ленинских уголков», миллионами рябящих в глазах…» Она на миг оторвалась от текста: «Есть мавзолей, а есть ещё и миллионы уголков? Надо спросить Сашу».
        «…Общая обстановка «настраивает». Пока ждёшь, продвигаясь в очереди, - слушаешь бой спасских часов, так глубоко западающий в душу, смотришь на кремлёвские стены, на Лобное место, на неизъяснимо чарующий храм Василия Блаженного… и невольно охватывает возвышенное, сосредоточенно серьёзное чувство. Мелькают мысли об исторической значительности нашей эпохи, о связи настоящего с прошлым, о том, что не случайна вот эта бесконечная змея странников и что никакие силы в мире не вычеркнут из русской истории этого мавзолея. Он - внешний знак русской идеи, а не только русской эмпирии…»
        Анна не заметила, как взяла платочек и стала мять его, высушивая отчего-то вспотевшие ладони.
        «…Вступаем внутрь. Прохладно. Тихо. Электрический свет. На лицах - волнение, понятное, естественное… В сознании - взволнованное ожидание: «Сейчас увижу; не видел живого - взгляну на мёртвого». Льва Толстого тоже видел только в гробу: на похоронах в Ясной Поляне. Вот и гробница. Лежит под стеклом, виден со всех сторон, в одном из стёкол лицо отражается, в отражении своеобразно оживляясь. Лежит во френче. Лицо мёртвое, восковое, знакомое по стольким фотографиям. Несколько лишь неожидан явственно рыжеватый цвет усов. Руки маленькие, и весь миниатюрный. Характерный лысый череп. «Отсюда, мёртвый, он правит Россией ещё жёстче и державнее, чем правил живой», - вспомнились слова какого-то иностранца. В этих словах - и правда, и ложь: теперь правит его имя, а не он сам…»
        Анна мяла платок и читала не отрываясь: «…Проходим медленно, не останавливаясь. Все глаза, все взгляды прикованы к одной точке… Выходим… Площадь… Мальчишки пристают с жетонами, медальонами: на память. Совсем как с иконками у святых мест…» Когда глаза Анны пробежали по словам «иконки» и «святые места», она услышала шаги Александра перед дверью их купе, она никогда бы их не перепутала, подходил ли он к калитке дома, или переступал порог, или просто подходил к ней; дверь купе открылась, и она, не поднимая глаз, сказала:
        - Вот послушай, что я здесь прочитала…
        Александр Петрович вошёл и замер; она подняла на него горящие глаза:
        - Вот послушай: «…С восьми часов начинают пускать паломников, в течение часа-полутора, по будням только иногородние…» - Она подняла указательный палец. - Вот здесь: «…и непрерывная широкая волна - сотни, тысячи - ежевечерне льётся: взглянуть на ставший прахом дух великой эпопеи… У Спасской башни и Василия Блаженного, на старую Красную площадь меж кремлёвской стеной и памятником Пожарскому и Минину, выплеснула Революция свою душу, свою гордость, свою эмблему: гробницу Ленина. И подлинное место ей - среди великих наших национальных исторических эмблем».
        Анна дочитала, закрыла и положила книгу.
        - Ты читал это? - У неё был сдавленный, незнакомый голос.
        - Да! - ответил Александр Петрович, он закрыл за собой дверь, подошёл вплотную к столику и положил на него кожаную книжечку меню. - Ты прочитала это без меня, а это и есть самое грустное!
        Анна неотрывно смотрела на него:
        - Тогда мне непонятно, почему Николай Васильевич пишет об этом так? Он что, - не такой, как мы?
        Александр Петрович пожал плечами:
        - Ну почему? Такой же, как мы все, и ты, и я, и другие.
        - Но он пишет с восторгом об этом человеке! Как это можно объяснить? Может быть, он хочет выслужиться перед ними?
        Александр Петрович видел, что Анна, которая сидела на бархатной полке купе и смотрела на него снизу вверх, вся напряжена.
        - Не думаю!
        - Разве он не предаёт этим все ваши идеи и все наши жертвы?
        Александр Петрович не мог найтись что ответить, он никогда не видел её такой взволнованной: его Анна всегда была спокойна и всегда была безучастна к политике. Он понял, что только что, пока его не было, она неожиданно для себя прикоснулась к чему-то для неё острому и горячему. Александр Петрович присел рядом:
        - Анни, я разговаривал с ним об этом, ещё когда в первый раз прочитал, и говорил ему примерно то же. Он объяснил мне, что это его впечатления от той страны, которой мы с тобой уже не знаем, и эти впечатления он смог выразить только так.
        - Нет, я не понимаю. - Анна смотрела горящими глазами. - Мы живём с ним в одном городе, дышим одним воздухом, снимаем дачи, в конце концов, в одном месте. Почему тогда наш Сашик и его дети, кстати, один из них - мой крестник, не могут ходить в кадетский корпус, московский или петербуржский; почему они не могут любоваться избушками и церквушками, про которые он тут пишет, или памятником Петру, храмом Спасителя, Пушкиным на Остоженке?
        - На Тверском, это во-первых, - он примирительно улыбнулся, - а во-вторых, его дети пока ещё маленькие. Он обнял её за плечи. - Но, ты знаешь, я сам не могу быть уверен, как бы я описал свои впечатления, если бы побывал там сейчас…
        Анна молчала, и он подытожил:
        - Я тоже хочу многое понять! И давно! А знаешь, пойдём обедать! В ресторане почти пусто, возьмём бутылку Gevrey-Cham-bertin, я у них присмотрел урожай двадцать четвёртого года, - отметим наше с тобой путешествие! Когда мы последний раз путешествовали? Ты помнишь?
        Анна смущённо улыбнулась и глядела на него - такого спокойного; она уже пришла в себя после прочитанного, и сейчас ей было неловко за то, что она была так несдержанна.
        - А что в меню? - спросила она тихо.
        Александр Петрович тайно вздохнул с облегчением и раскрыл меню.
        - А сейчас обед или ужин? - спросила Анна.
        - Половина седьмого! Полюбопытствуй пока!
        - Твоя воля, Саша. - И она стала читать:
        «ОБЕД:
        Щи мавританские
        Суп-крем из дичи
        Суп молочный с лапшой
        Консоме-жюльен
        Маринад из рыбы
        Нельма паровая
        Ножки телячьи фри с карт, пюре
        Котлеты курин. А-ля палкин
        Пилав из барашка
        Фазан а-ля модерн
        Шницель по-венски
        Утка домашняя с яблоком
        Макароны с пармезан.
        Букет из зелени
        СЛАДКИЕ:
        Каша гурьевская
        Фрукты ассорти со сливками
        Мороженое клубничное
        Салат «Оранж»
        Анна читала меню полушёпотом и по-школярски водила пальцем по строчкам, в двух местах её рассмешили сокращения, которые в меню казались нелепыми.
        - Ты посмотри на эти «карт, пюре» и «котлеты курин.», скажи, не правда ли, очень смешно делать сокращения в меню, на чём, интересно, они хотели сэкономить? - Она уже почти смеялась. - Наверное, хотят, чтобы мы это быстро прочитали и так же быстро заказали… им тоже не терпится? А что бы ты выбрал?
        - Я думаю, надо посмотреть, как это выглядит! Ты готова?
        Анна встала, подошла к висевшему на двери зеркалу в литой бронзовой оправе, поправила причёску, провела рукою по блузке на талии и слегка одёрнула юбку; Александр Петрович смотрел на неё, подошёл, развернул к себе и, чуть касаясь, поцеловал в губы.
        Ресторан оказался через два вагона.
        Анна, придерживаясь рукою за поручень, шла по узкому коридору, Александр Петрович шёл следом за ней. Она всё хотела обернуться и извиниться за свою несдержанность, но вагон сильно качало из стороны в сторону, и она решила, что сделает это, когда они сядут за стол.
        В ресторане было почти пусто. За барной стойкой сидел мужчина средних лет и курил сигару. В той части вагона, где стояло шесть столов и которая была отделена от бара фигурной стеклянной полуперегородкой, было занято только два места: справа у окна сидел китаец в европейском костюме, перед ним стояла чашка с чаем и рядом в пепельнице дымилась сигарета; слева, тоже у окна, спиной, сидел мужчина в белой спортивной рубашке с отложным воротничком и не отрываясь смотрел в окно.
        Анна предложила сесть за самый дальний столик справа, за спиной у китайца. Официант оказался у их стола уже через секунду:
        - Меню!
        - Заберите это, - сказал Александр Петрович и вернул ему меню, принесённое из купе.
        Официант поклонился Анне Ксаверьевне:
        - Мадам?
        - «Котлеты курин.», - с шутливой улыбкой заказала Анна.
        - Месье!
        - Gevrey-Chambertin двадцать четвёртого года…
        - Бутылку или желаете по фужеру?
        Александр Петрович посмотрел на жену, Анна кивнула.
        - Бутылку и «Ножки телячьи фри с карт, пюре», - сказал Александр Петрович. Глядя на Анну, он произнёс название блюда с тем же сокращением, которое было в меню: - И весь десерт!
        Анна, не переставая улыбаться, укоризненно свела брови.
        - Без каши!
        - Слушаюсь! Коньяку к десерту?
        - Пожалуй!
        - Рекомендую «Корвуазье», он помягче, но, если желаете, можно «Хеннесси»…
        - «Корвуазье»…
        - Бутылку или графинчик?
        - Графинчик, сто пятьдесят.
        - Будет исполнено! Горячее придётся подождать!
        - Мы не торопимся!
        Когда официант ушёл, Анна с сожалением промолвила:
        - Как жалко, что мы не взяли с собой ту книжицу! Ты сказал, что там есть что-то смешное, можно было бы почитать, пока ожидаем.
        Александр Петрович сидел напротив, они склонились друг к другу, он развел руки и с улыбкой, подражая официанту, произнёс:
        - Как пожелаете, мадам, но я уже многое оттуда могу цитировать по памяти…
        - Как интересно! - сказала Анна.
        - Вот вам пример: «…Город выздоровел и радуется своему здоровью…»
        - Это мы читали!
        - Читали, но в это время ты спала!
        - Неправда!
        Александр Петрович любил, когда Анна в шутку разыгрывала женские капризы.
        - Спала, я даже слышал!
        - Ну уж нет! Выдумываешь! Читай… то есть…
        Александр Петрович выдержал паузу и с важным видом поднял левую бровь:
        - М-м-м! Как же там?..
        - Хвастунишка, а говорил - наизусть!
        - Не торопитесь, мадам, сей секунд: «…Чисто. На каждом шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
        Если хочешь быть культурным,
        Мусор и окурки бросай в урны!»
        От неожиданности Анна хлюпнула носом и в смущении прикрылась ладошкой, Александр Петрович увидел, как обернулся китаец.
        - Саша, - зашептала она, - так нельзя. Надо предупреждать!
        - Предупреждаю! - сказал Александр Петрович. - «…Не всякому привычно быть культурным… - здесь я пропущу. - Но, в общем, все-таки бесспорно: чистота и порядок. Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
        Товарищ, запомни правила три:
        Не плюй, не сори, не кури!»
        Анне снова прыснула, но уже тише.
        - «…Шустро и широко раскинул свои щупальца Моссельпром:
        Нигде, кроме
        Как в Моссельпроме!»
        - Что это такое? - удивилась Анна. - Как ты сказал, - «Моссельпроме», «Моссельпром»?
        - К своему стыду, я этого так и не выяснил, но что-то вроде особого вида торговли. Послушай дальше:
        «…Не хочет отстать и Ларёк:
        Купить в Ларьке —
        Сохранить в кошельке!
        Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
        Не давай купцам наживы:
        Покупай в кооперативе!..»
        Анна смеялась почти в голос.
        - Сильно, да? - каждый раз спрашивал её Александр Петрович, и каждый раз она кивала.
        Она перестала смеяться и разглаживала щеки.
        - А я и не думала, что в этих очерках может быть что-то с юмором, - сказала она и бесцельно переложила на салфетке приборы. - Ты сказал, что прочитал её несколько раз, а что же там интересного для тебя? Ну, кроме того, что смешно или про Москву?
        Александр Петрович тоже перестал смеяться, его лицо сделалось задумчивым, он подпер кулаками подбородок и несколько секунд молчал.
        - Тебе это может показаться странным, а может быть, и нет…
        Анна склонила голову набок и с любопытством смотрела на него.
        - …То, что он пишет про политику и отношения между людьми, я себе примерно так и представлял, но… город! Мне казалось, что город, хотя он и пишет про выщербины от пуль в стенах, должен быть менее живой, и больше разрушен, и… пустой! А оказывается, нет - шумный, многолюдный, даже весёлый! И романтичный - закаты на Страстной! Я помню Москву в восемнадцатом: зимой холодная, летом грязная и опасная для всех… А теперь послушай, как он описывает: «…Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа…» - Александр Петрович говорил текст, как декламируют стихи: - «…Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, а напротив - привычный милый силуэт Страстного монастыря… Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет,
встречая первые солнечные лучи, купол золотого Храма… Хороши и деловые московские дни: и в них - дыхание домашнего очага…» Хорошо, правда?
        Анна кивнула:
        - Это всё Москва?
        - Да, но и не только… - тихо ответил Александр Петрович.
        - А ты сам какой помнишь Москву?
        Он улыбнулся:
        - Я её помню с первого дня - когда мы приехали, мне было четыре года, и был февраль и, как ни странно, - оттепель. Москва встретила нас ржавым снегом, это когда с песком и вперемешку с конским навозом… Извини, не к столу…
        - Ничего, из песни слова не выкинешь!
        Он благодарно кивнул:
        - …ещё солнцем… таким неожиданным в феврале, что глаза слепило, потому что всё это было очень контрастным фоном с чёрными мокрыми стволами деревьев на бульварах. Помню, после тихой Митавы меня оглушил грохот мостовых, я такого грохота до этого не слыхал даже в поезде. - Александр Петрович смотрел на жену, она сидела, откинувшись на спинку высокого мягкого стула, и внимательно слушала его, и это его вдохновляло. - В памяти осталось много картинок. Иногда они связаны между собой, иногда нет. Не могу точно вспомнить, когда это было, помню яркие свежие листья на низких кустах и больших деревьях, помню, они были ещё липкие и блестели. Это был солнечный день, мы гуляли с няней, я уже потом нашёл это место, у Никитских ворот. Гагаринский дом, который упоминает Николай Васильевич, тогда ещё стоял. Няня завела меня в мануфактурную лавку и стала что-то выбирать, наверное себе на летнее платье. Она отпустила мою руку, и ко мне тут же подбежала девушка-работница, она показалась мне такой высокой, с длинной пышной косой цвета спелой пшеницы и в такого же цвета платье, и подвела меня к большой плетёной
корзине, в ней было много разных цветных лоскутков, наверное, она думала, что мальчикам это так же интересно, как девочкам… С тех пор Москва у меня как весенняя девушка, свежая, светлая и разноцветная, или как зимняя старуха с жёлтым лицом, с густыми, насурьмлёнными бровями и красными тонкими губами в жирной помаде, сейчас так выглядят старые аристократки, наши, эмигрантские…
        - У нас в Петербурге была концертмейстерша, - такая Grand dame, тоже всегда губки красила, они у неё уже сморщились, а она их красила и щёки румянила. Почему-то это было так страшно…
        Александр Петрович улыбнулся схожести их восприятия.
        - А ещё Москва мне вспоминается непрерывными потоками людей, - он наклонился к Анне и говорил тихим грудным голосом, - которые когда они шли по тротуарам, то были похожи на шатуны паровозных колёс: навстречу друг другу одновременно и в густом белом пару.
        К их столу подошёл официант, показал Александру Петровичу бутылку и подал маленький специальный ножичек, на который была наколота пробка; Александр Петрович понюхал её и согласно кивнул; официант налил вино в бокалы и молча поклонился.
        Анна пригубила:
        - А помнишь, ты как-то рассказывал мне про пару, которую ты встретил у Большого театра?..
        - Когда?
        - Ты рассказывал, что это было в первых числах марта?..
        - 3 марта восемнадцатого года! - подтвердил Александр Петрович. - Я удивлён, что ты это помнишь!
        Анна мягко улыбнулась, не отрывая от него взгляда.
        - Да, я шёл сначала у них за спиной, потом обогнал и ненароком подслушал разговор, только их было две пары: две молодые дамы, я потом оглянулся, и, хотя было уже темно, мне показалось, что это были сестры, и двое, судя по выправке, наших офицеров.
        Анна внимательно слушала.
        - Потом я узнал, что в тот вечер Кржижановский, это один из их больших начальников, представлял московской публике план электрификации России, представляешь? Это в восемнадцатом-то году, когда тьма горя и разрухи была кромешная, вспомни строчки о Москве того времени из очерков Николая Васильевича! - сказал Александр Петрович и указал пальцем в сторону их купе. - А эти четверо, видимо люди нашего круга, шли и оживлённо обсуждали этот прожект. Я об этом скоро забыл! А потом, сам не знаю почему, вспомнил, и ты помнишь!
        Анна кивнула.
        - Ни ты, ни я не знаем, кто эти люди и что получилось из того плана, однако Устрялов приехал явно не из тьмы. Значит, что-то там произошло и происходит… Поэтому я думаю, что мы - каждый из нас - вольны выражать свои чувства по-своему…
        - Да, Саша, теперь я думаю, что я тебя поняла, извини мне мою…
        В этот момент к столу снова подошёл официант, он поставил на приставной столик поднос и стал переносить с него и расставлять перед Анной и Александром Петровичем соусники и блюда.
        - Когда прикажете десерт?
        Александр Петрович посмотрел на Анну, та неопределённо пожала плечами.
        - Несите! - сказал Александр Петрович.
        Официант сделал два шага к барной стойке, потом вернулся и шёпотом сказал Александру Петровичу, скрытно, из-под живота, показывая скрюченным пальцем в сторону человека в свободной спортивной рубашке:
        - Советы! - Он поджал губы и многозначительно свёл на переносице брови.
        Глава 3
        Было уже около одиннадцати часов ночи; поезд, не сбавляя скорости, шёл между поросшими чёрной тайгой сопками; над ними, мелькавшими за окном, слабыми усилиями мерцал закат; мимо пролетали маленькие станции, которые на полсекунды вспыхивали и успевали заглянуть в купе яркими огнями.
        Анна спала, она легла головой к двери и подоткнула ноги под колени Александру Петровичу, от этого ему было уютно, вот так сидеть у окна под лампой и листать книгу, но уже хотелось лечь, чтобы отдохнуть после суеты города, обустройства на даче и Анниных волнений. Он тоже переживал за сына, однако старался этого не показывать, они оба понимали, что их мальчик растёт, и куда было от этого деться? В конечном счёте всё происходило так, как и должно было происходить, и разве тут можно обойтись без волнений?
        Он сидел и боялся пошевелиться, и не мог решиться, оставаться пока здесь на нижней полке или забраться на свою верхнюю, - он боялся, что свет ночника и его шевеления разбудят её.
        Александр Петрович уже понял, что ещё долго не заснёт, потому что голова была полна мыслями и, чтобы заснуть, надо было лечь и что-то почитать. Он выключил ночник, глаза привыкали к темноте, в это время поезд проскочил мимо разъезда, и фонарь на секунду осветил купе.
        - Ты ещё не спишь? - услышал он.
        «Ч-чёрт! Разбудил всё-таки!» - подумал Александр Петрович.
        - Спи, Анни, спи! Я уже ложусь!
        - Иди ко мне, - позвала она.
        Александр Петрович присел, она обняла его обеими руками за шею и поцеловала, её дыхание было тёплым и глубоким, а губы сухими.
        - Спи, моя милая, спи, - прошептал Александр Петрович, не отрывая от неё своих губ.
        - Спокойной ночи, Саша, - прошептала Анна, и Александр Петрович увидел, как она пристально смотрит на него - глаза в глаза.
        - Спокойной ночи!
        Когда он приставлял лестницу к верхней полке, за окном снова мелькнул одинокий фонарь, и он увидел, что Анна повернулась на бок лицом к стене и подоткнула ладошку себе под щёку.
        «Спит! Она всегда так засыпает!»
        Он забрался на полку, лёг на спину, заложил руки за голову и с удовольствием потянулся.
        У Александра Петровича были свои причины для переживаний, о которых Анна ничего не знала. Эти причины объявились давно и имели имя собственное - это был Антошка.
        Китайский контрабандист Антошка - Чжан Сяосун, переправивший его с Тельновым из Благовещенска в Сахалян, - тот самый Антошка, которого через три года после этого он спас от смерти в тайге и со слитками золота оставил у подножия безымянной сопки на берегу уже широкой в том месте Гунбилахэ, - нашёл Александра Петровича в Харбине ровно через год, в июле 1925-го.
        Он поджидал на Большом проспекте, недалеко от дома, когда Адельберг возвращался из Беженского комитета. Они друг друга сразу узнали, хотя китаец был одет в дорогой европейский костюм и имел вид вполне преуспевающего коммерсанта. Он был гладко выбрит, кроме усов, которые представляли собой несколько ровно подстриженных, почти прозрачных волосинок над уголками рта. В карман его жилета заглядывала дорогая золотая цепочка, которую Александр Петрович сразу узнал. Но, в отличие от других состоятельных китайцев, на пальцах Антошки не было ни одного золотого перстня.
        Антошка начал без обиняков:
        - Моя твоя следи! Моя твоя всё знай. Моя - дело еси!
        Александр Петрович хотел было удивиться и встрече, и такому началу разговора, но не получилось, и не оттого, что он не ожидал когда-нибудь увидеть Антошку, он даже не думал об этом; он не мог себе этого объяснить, но точно, что на душе у него в этот момент было совершенно спокойно.
        По виду Антошки Александр Петрович сразу понял, что разговор предстоит серьёзный, и, чтобы не получилось недомолвок на Антошкином «твоя-моя», перешёл на китайский:
        - Говори! Какое дело?
        Антошка промокнул носовым платком уголки рта, шумно, одновременно носом и ртом, втянул воздух и сказал:
        - У нас китайский обычай - если кто-то спасёт китайца, то отвечает за него всю жизнь.
        - Знаю! - ответил Александр Петрович.
        - У вас обычай другой - наоборот! - Антошка долго и молча смотрел на Адельберга. Не дождавшись ответа, он продолжил: - Сейчас я хочу следовать вашему обычаю…
        Александр Петрович кивнул.
        - …я считаю себя обязанным тебе за то, что ты спас мне жизнь! Я благодарен тебе и хочу дать тебе часть того золота.
        Александр Петрович хотел ответить, но Антошка не дал ему говорить:
        - Я знаю, что на железную дорогу пришли «сулянь» и всех вас - «бай э» уволили, и ты, наверное, остался без работы, я правильно сказал?
        - Правильно, ты сказал всё правильно - Советы нас, белых русских, действительно уволили с дороги…
        - И жизнь у тебя сейчас, должно быть, не очень хорошая!
        - Ты правильно говоришь, но жить можно!
        - Наверное, опять что-то продал? - спросил Антошка и с иронической улыбкой зацепился большим пальцем за золотую цепочку, висевшую на его жилете.
        «Помнит, ничего не забыл!»
        Александр Петрович вспомнил, как тогда улыбнулся китаец и покачал головой, потом свесился с полки, взял книгу, раскрыл её и тут же закрыл. «Нет! - подумал он. - Прежде чем заснуть, надо обдумать завтрашние действия с Антошкой!»
        На той, первой встрече Антошка объяснил, что Адельберг нужен ему для дела.
        - А цепочку забери, - сказал он, - дядька был не прав…
        - Цепочка его, - возразил тогда Александр Петрович. - Я ему продал эту вещь за деньги!
        - Нет! Он должен был дать денег больше, чем дал, - твердо заявил Антошка и отцепил цепочку от жилетки и от часов. - Ещё у меня к тебе просьба! Я не буду ничего рассказывать подробно, я выполняю задание очень важных людей и не могу с этим золотом ездить по Китаю, а ездить мне приходится очень много…
        - Что за просьба? - спросил Адельберг, он насторожился, он знал, что китаец просто так не станет обращаться с просьбами, тем более к иностранцу.
        - Надо спрятать золото в таком месте, о котором знал бы только ты!
        - А ты? А вдруг я тебя обману и убегу с твоим золотом?
        Антошка посмотрел на Адельберга, ухмыльнулся, промокнул платком уголки рта и шумно всосал воздух одновременно ртом и носом. Александр Петрович услышал этот звук, такой характерный для простых китайцев, и подумал: «Лаобайсйн, ты и есть лаобайсин, никакими костюмами и платками этого не скроешь!»
        - Ты мог это сделать в прошлом году в июле, и я бы об этом ничего не узнал! - возразил Антошка.
        - Почему?
        - Потому что я бы умер! Ты уже спрашивал!
        - Ах да! - Оплошность Александра Петровича их обоих немного рассмешила. - Ты правильно говоришь! А золото в слитках?
        - Нет, большими слитками неудобно пользоваться, мы с братом перелили всё в маленькие слитки. Когда мне потребуется, я тебе сообщу, ты будешь их доставать и передавать брату в Харбине или в Дайрене. Может быть, он где-нибудь ещё откроет лавку, тогда мы тебе скажем.
        - Брат - это тот маленький толстый мальчик?
        - Да, толстенький Чжан!
        - А это не противозаконно? - без всякой надежды спросил Адельберг.
        Антошка посмотрел на него и хмыкнул:
        - Здесь - противозаконно, а на юге - законно.
        Александр Петрович на секунду задумался, он понял, что без подсказок он не сможет понять, какое задание и каких «важных людей» выполняет Антошка; да это ему было и не нужно, а проявлять любопытство дело бесполезное; и что, в конце концов, в этой стране законно? Память всё же зацепила два слова, сказанные китайцем: «на юге», но что это значило, Александр Петрович додумать не успел. Тогда он задал другой вопрос:
        - Если с тобой что-то случится, что делать с золотом?
        - Тогда к тебе придёт брат.
        - А если с братом что-то случится?
        - Тогда придёт другой человек!
        - Как я его узнаю?
        Антошка подумал и сказал:
        - Тогда придёт человек с этой цепочкой, - и спросил: - Сколько денег нужно тебе?
        Вот так они договорились и уже несколько раз встречались. Завтра, а наверное, уже сегодня в Дайрене Александр Петрович должен будет прийти в лавку брата Антошки - Толстого Чжана и передать ему четыре слитка.
        «Завтра всё сделаю, пока Анна будет распаковывать чемоданы!» Он снова свесился с полки и посмотрел на жену. «Заснула, такая спокойная!» - подумал он с удовлетворением и улыбнулся, вспомнив, как в ресторане она вздрогнула после слов официанта, когда тот сказал, что рядом с ними за столиком в правом ряду сидит человек из СССР. Александр Петрович не обратил бы на эти слова внимания, но Анна! Она вся подобралась, поджала локти, сжала кулачки и гордо подняла подбородок. Если бы Александр Петрович незадолго до этого не развеял её дурного настроения, он наверняка бы посмеялся над ней. Но тогда это было невозможно, он только подумал о том, что никогда не задумывался, как же мал мир его любимой жены. Он уже перестал думать об Антошке.
        Большую часть своей жизни она прожила в городе, разделённом на три части, две равные друг другу русские: одна - русская, другая - русская советская, и третья - китайская. Китайцев в Харбине было намного больше, чем всех вместе взятых русских, но по своей значимости в жизни города все три части были практически равны. Китайцев Анна не различала, они для неё были на одно лицо, но оказалось, что она не различает и русских, они тоже оказались для неё на одно… только вот - лицо ли?
        «Как же тут правильно выразиться? - думал Александр Петрович. - На одно - политическое лицо! Вот! То есть она не может на харбинской улице отличить просто русского от русского советского! - И тут же ему в голову пришла мысль: - А кто их может различить?»
        Вот это был вопрос на сон грядущий! И он понял, что он сам тоже никогда об этом не задумывался.
        А действительно, кто их может различить, если они все - русские? Чем они друг от друга отличаются или должны отличаться, особенно когда одеты в одежду, купленную в одних и тех же харбинских магазинах? Александру Петровичу подумалось, что сейчас этот вопрос, наверное, не стоит таких сложных размышлений, он только понял, что тот молодой человек в вагоне-ресторане, оказавшийся советским гражданином, сам того не желая, нарушил границы мира его жены и она к этому ненарочному нарушению оказалась не готова. Он тогда отвлёк её на что-то, и через несколько секунд она об этом забыла.
        С этой мыслью Александр Петрович снова взялся за очерки профессора Устрялова, на душе стало покойно, он уже раскрыл их, но тут же отложил: «А как всё-таки затронул её душу этот отрывок, про мавзолей! Но как можно об этом судить и ей, да и мне тоже, если мы там не были и этого не видели? И зачем я соврал ей, что говорил об этом с Николаем Васильевичем? Чего-то я… в общем?.. - И он принялся листать, но уже не по сделанным закладкам, а наугад: - Тут было что-то близкое, будто специально на эту тему». - Он перелистывал страницу за страницей и вспомнил: - Вот: «Нет привычных костылей…» Да, вот это я хотел найти: «…Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться «по звёздам». Комнатным людям с непривычки это трудно!..»
        «Комнатные люди…» - это мы, - думал Александр Петрович, - «…не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую «магнитную бурю». И беспомощно блуждают: такие жалкие-жалкие…»
        «Жалкие комнатные люди»! - Александр Петрович повторил эти слова и удивился, что он только что с такой лёгкостью, чего у него не получалось раньше, сам зачислил себя в их число. - А почему, собственно, и нет! Мы продолжаем жить нашими старыми ориентирами, это и есть наши те самые «компасики»! Чем я отличаюсь от Анны и что я могу ей объяснить - одни только ощущения, и ничего больше! Я тоже не отличу на улице одного русского от другого. И я пользуюсь своим «маленьким компасиком» и сверяюсь по нему, за неимением другого! Но, - и он перелистнул ещё несколько страниц, - было здесь что-то ещё, примечательное, ага: «…Наше старое студенчество в общей его массе не умело так жадно тянуться к учению, как нынешнее… У нас, у поколения декаданса и предгрозовья, было в крови слишком мало энтузиазма и слишком много скепсиса, чтобы верить в знание без оглядки и упиваться им безраздельно. Мы относились к истинам, нам преподававшимся, спокойнее, как к чему-то обыкновенному, будничному, лежащему в порядке вещей. Недаром и стих народного поэта насчёт «сеяния разумного, доброго, вечного» мы не умели произносить
иначе, как с полубрезгливой иронией. Мы ценили университет, любили его, но ведь он никогда не был для нас запретным плодом. Он был для нас чем-то вроде наследственного имущества…»
        Александр Петрович дочитал, и его поразила внезапная догадка: «Это не университет был для нас «наследственным имуществом»! Не только университет, а вся Россия была для нас «наследственным имуществом»! Вся!»
        Он положил книгу.
        Неужели - вот она, эта самая разгадка? Он ведь уже читал эти строки раньше, и не один раз. В нём уже бродило что-то; оно было жгучее, оно толкало изнутри, но не открывалось, не давалось для понимания. Иногда ему казалось, что он находится на пороге какого-то значительного открытия, того, к чему он на самом деле давно стремился: и когда убегал из Москвы, и когда под Симбирском встретился с Каппелем, и когда пытался дать ответ Мишке. Анна никогда ни о чём таком не спрашивала, и он думал, что её это не интересует, а вот поди ж ты! А что бы он мог ей объяснить ещё час назад?
        Он перестал слышать стук колёс, забыл о завтрашней встрече с Антошкой или его братом, забыл даже о самовольстве сына… он листал: «Ещё, ещё, было что-то ещё!.. Конечно! - То, что он открыл сейчас как долгожданную разгадку, заполняло его. - Конечно, мы относились к ней как к «наследственному имуществу», жили себе и жили, как наши предки, как деды и прадеды, а в результате… - Вдруг он на секунду задумался и положил книгу на одеяло. - А в результате всё и!..»
        И он вспомнил это русское слово - оно уже почти двенадцать лет так естественно висело на губах всей эмиграции, брызгало из газет, трепетало на диспутах, перекатывалось от стола к столу в ресторанах и гостиных.
        «А в результате всё и!..»
        Он снова услышал стук колёс, обрели реальность чуть освещенные светом ночной лампы углы купе: он не любил это слово и никогда не произносил его, когда шла речь о произошедшем, оно было для него как несправедливый приговор, он избегал общения с ним, и… и вот оно само пришло в голову и… неужели оказалось той самой разгадкой?
        «Просрали! Чёрт побери, всё так просто? Тогда чего же я искал? Одним этим словом всё и объясняется? А как тогда этим словом объяснить Анне? А когда-нибудь подрастёт сын! В таком случае что же за мудрости здесь? - Он глянул на очерки Устрялова. - Что пытается объяснить Николай Васильевич? Уважаемый! - Александр Петрович задумался. - А ведь нет! Он протестует, он здесь протестует против этого. Он не согласен! Он не считает, если пишет так, - что Россию просрали! - Он с омерзением проглотил это слово, хотя ему показалось, что он его выплюнул. - И ведь вот как он пишет. - Он перелистал несколько страниц. - Вот! «Россия стала народнее!»
        «Что это - «Россия стала народнее!» - повторил Адельберг. - А что же мы?»
        «…За все время… мне довелось встретиться всего лишь с одним закоренелым пессимистом… насчёт нашего будущего…»
        - Ага! - Александр Петрович не заметил, что говорит вслух. - Вот чего я искал и, естественно, не мог найти, ведь он не пишет и не анализирует прошлое, а пишет о будущем! А я читаю о будущем, а сам ищу объяснений прошлому!
        Тут он услышал звуки с нижней полки, прикрыл ночник и прислушался - нет, ничего особенного, только обычным образом погромыхивал поезд.
        «Вот так получается, - думал он, - он ищет будущее, а я - прошлое; но ведь оно должно вытекать одно из другого, это ещё древние утверждали! И что он пишет?»
        «…Известный опытный литератор, он воплощал свои мысли в ударные, эффектные формы. Он красочно каркал о ждущих Россию ужасах. «Помяните моё слово, - восклицал он, - мы стоим у второго раздела… первый был в Бресте. Война на носу. Мы проиграем её и потеряем Украину, ещё несколько кусочков по западной границе, может быть, кстати, и Ленинград, последнюю форточку в Европу… Но этим дело не кончится. Пройдёт ещё несколько лет, мы не уймёмся по части мирового пожара, - и будет третий раздел России, когда от нас отнимут Кавказ, Туркестан, когда отложится Сибирь… Да, в Кремле не дураки, но ведь и Чемберлен не дурак. Да, у нас три туза, но у них-то ведь четыре короля! Нет, их шапками не закидаешь! Кто реально пока в выигрыше: мы или Европа? Наше золото - у них. Наши земли - у них. Наши ценности, включая сюда и вывернутые шубы, - всё ушло туда. Мы говорили, они делали!..»
        «Это говорят в России, - читал и думал Александр Петрович. - Но и здесь говорят то же! Устрялов цитирует какого-то литератора, там, в Москве, но здесь придерживаются того же мнения! Или они тоже - «комнатные люди»?»
        В один момент поезд на неровной дороге стало раскачивать.
        «Чёрт ногу сломит; но, наверное, не глупый этот, которого он цитирует? Кому доверять? А может, не надо никому доверять, а взять и уехать на родину в Курляндию, как барон Маннергейм? Уехал же он к своим финнам! - Он повернулся на бок и упёрся коленями в стену. - «Всё! Хватит! Однако как же мало места на этой глупой полке! «Комнатные люди», все «комнатные люди»!»
        Эта злая мысль показалась Александру Петровичу удачной, но с этим нельзя было заснуть, и ему тут же вспомнилась ещё одна мысль Устрялова, процитированная им из кого-то из немцев: «…Предоставьте овцам свободу слова: все равно они будут только блеять…»
        «Все - «жалкие комнатные люди» и овцы!» - зло думал Александр Петрович. - Все, кто делал революцию, - коммунисты, а все, кто о ней продолжает говорить, - коммуноиды! - Это слово, которое он почерпнул из очерков того же Устрялова, показалось ему удачным. В изнеможении он повернулся на спину. - Разбужу Анну, вовек себе этого не прощу! - Он прислушался, из-за стука колёс снизу ничего не было слышно. - А может, он прав? - Он снова отложил книгу. - Вот и все политические изыскания!» - И он вспомнил из Достоевского: «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить без немцев и без труда!»
        Дальше Александр Петрович уже просто листал, ничего особенно не выискивая, он пробежал глазами несколько абзацев о «новой советской школе», о необходимости всеобщего образования, читал не вдумываясь, и в голову пришла только одна мысль: «Пусть лучше учатся в школе, а не как наша харбинская молодежь, всё стремилась в «Русскую бригаду» к Нечаеву, и айда на войну к китайцам…»
        Он выключил ночник, надеясь, что это уже окончательно; была плотная темнота, и она сразу залила всё купе. Александр Петрович не заметил, как заснул, и уже не видел ни темноты за окном, ни темноты в купе, ни даже летящих мимо огней редких станционных построек.
        С высоты звёзд, висевших на чёрном раскинувшемся над Китаем небе, скорый поезд Харбин - Дайрен, наполненный спящими беззаботными пассажирами, казался медленной, тонкой, чуть подсвеченной лампочками тамбуров безвредной мерцающей змейкой.
        Глава 4
        Сашик повернулся на бок, под ним что-то скрипнуло, и он проснулся: спать на этом дреколье было больше невозможно.
        Рядом сопел Гога.
        Они с Гогой вовсе и не собирались спать, просто, когда после отъезда машин с китайскими полицейскими оставшиеся во дворе люди стали располагаться на ночь, они, на всякий случай, тоже принесли несколько ящиков, и Сашик был уверен, что для него это вполне обычное, нормальное дело - провести ночь у костра, а не дома в постели. Уже несколько лет подряд, когда он вступил в «Костровое братство», они уезжали в лагерь на станцию Барим, разбивали несколько небольших палаток, сидели у огня, пекли в золе любимую картошку, пели про неё песню и другие песни, потом старший подавал команду, и они укладывались спать. Вначале некоторые дети привозили с собой настоящие походные раскладные кровати на низких ножках, и Сашик тоже; но потом оказалось, что таким богатством располагают не все, и на общем собрании было решено, что для всех должны быть одинаковые условия, раз их отряд называется «братство». Тогда и выделился Гога, он рассказал, что прочитал о том, что если на землю уложить лапник, а в большие матрацы, сшитые из толстого полотна, набить сухой травы, то на этом можно спать, как на перине. После этого его
сразу выбрали товарищем вожака отряда, а когда тот окончил гимназию и стал студентом, вожаком выбрали Гогу. Так и сложилось - в отряде у всех было всё и всё было одинаковое, и галстуки скроили из одного пёстрого куска материи, которую и выбирала, и разрезала, и подшивала Гогина мама. Потом собрали деньги и всем купили тёплые одеяла.
        Гога сопел.
        После того как Михаил Капитонович дал команду людям разделиться и большая часть пошла спать в здание склада, Сашик подумал, что это касается и их тоже, но Гога потянул его за рукав и шепнул, что они останутся во дворе и никто их не прогонит, а «команда» может поступить в любой момент. Сашик сделал вид, что «это само собой разумеется», однако про себя он знал, что мало что понимает во всём том, что происходит; он хотел попросить Гогу что-то объяснить, но тот имел такой важный вид, что Сашику стало неловко.
        Они остались у костра; сидевшие рядом люди и с ними Михаил Капитонович обсуждали что-то не очень понятное, как бывает, когда что-то слышишь из середины разговора. Гога сидел серьёзный, а Сашику было неловко в этот разговор вмешиваться. Через некоторое время Гога, так и не представив его никому и ни с кем не познакомив, опустил подбородок на грудь и начал сопеть, потом сон стал одолевать Сашика, и в конце концов они оба пригрелись на ящиках.
        Гога сопел, это было привычно, в лагере они всегда спали рядом. Сашик повернулся на другой бок, ящики заскрипели, как ему показалось, на весь двор. Тот бок, с которого он повернулся, горел, раздавленный на шершавых твёрдых досках, когда же он всё-таки приноровился на другом боку, то стал думать - открывать ему глаза или нет. Совсем недалеко от него горел костёр, и оттуда в замёрзшую спину дышало тепло, а к груди, несмотря на плотно прижатые локти, подлезал холод, и та часть тела, которой было тепло, хотела спать, и поэтому открывать глаза не хотелось, а если думать про холод и открыть глаза, то ни сна, ни тепла уже не будет.
        - А что это за мальчики? - услышал Сашик голос от костра.
        - Тот, который спит, - Игорь Заболотный из гимназии Христианских молодых людей… - Сашик сразу узнал голос ответившего, он принадлежал Михаилу Капитоновичу. - А тот, который ворочается, наверное, его друг, я этого точно не знаю.
        - Утром узнаем! Нам чужие и лишние не нужны, - сказал первый голос.
        - Узнавайте, воля ваша, Константин Владимирович, а только чужих здесь нет, - сказал Михаил Капитонович.
        Сашик понял, что у костра разговаривают два человека, они не спят, может быть, они дежурят, а может быть, есть какая-нибудь другая причина; но только он понял, что только что говорили о них с Гогой.
        Он открыл глаза - перед глазами было темно. В темноте угадывались какие-то сделанные руками человека предметы: прямые вертикальные палки штакетника, огораживающего небольшой палисадник с пятнами высоких кустов между домом с аркой и складом и очертания самой арки, где они все недавно стояли. Внутренность арки была самой тёмной из всего, что Сашик сейчас видел перед собой; ему представилось, что темнее арки может быть только небо.
        «Хотя там, наверное, звёзды, если нет облаков!»
        - Интересно! - снова услышал он. - Решатся завтра китайцы или не решатся? Вторые сутки здесь стоим, - произнёс человек, которого Михаил Капитонович назвал Константином Владимировичем.
        - Какая нам разница? Можем ещё постоять, хоть трое, хоть больше суток! Не привыкать! Нам всё это - всё равно!
        - Не скажите, Михаил Капитонович! Есть сведения, что Мельников как раз проводит собрание своей агентуры, и сейчас генконсульство набито людьми из Коминтерна, отовсюду приехали почти сто человек, есть гости даже из Советов!
        - А хоть бы и так, так что?
        - А то! - В голосе собеседника Михаила Капитоновича слышались ирония и удовольствие одновременно. - А то, что сам Мельников, как генеральный консул, пользуется экстерриториальностью, а его подручные - нет! Он нам не нужен - он дипломат; он нам ничего не скажет; а его агентура - голые, им защититься нечем: их-то и можно будет пощупать - кто чего знает! - Говоривший это хлопнул в ладоши и потёр ими одна об другую.
        - Тише, господин Родзаевский, нам ещё рано будить людей, - сказал Михаил Капитонович.
        - Да, да! - ответил тот, которого Михаил Капитонович назвал господином Родзаевским.
        Над костром повисла тишина, только зашуршал коробок, и послышалось, как чиркнула спичка.
        «Сейчас будет вспышка!» - подумал Сашик и закрыл глаза. Когда-то ещё в лесу он понял, что с закрытыми глазами он лучше слышит, особенно ночью; и сейчас он слышал, как затрещал табак прикуриваемой папиросы, как с тихими хлопками от спички, которой стали махать, оторвалось пламя, как на утоптанную землю двора упала сама спичка, как, затягиваясь, вдохнул и через секунду выдохнул дым тот человек, который только что закурил, и тут Сашику показалось, что он всё понял. «Да ведь мы сейчас на Большом проспекте, между Ажихейской и Гиринской. - Он заворочался. - А на Гиринской генеральное консульство СССР!»
        Он вспомнил слова папы, который сказал, что в городе неспокойно.
        - Мы, конечно, войдём в консульство, завтра или послезавтра, и арестуем кого-нибудь, но разве это борьба с красными? Это всё уже было! - с паузами сказал Михаил Капитонович, видимо, это он закурил.
        - Вы в чём-то сомневаетесь? - спросил собеседник.
        - Сомневаюсь? - Голос Михаила Капитоновича повысился и сразу упал. - Чушь всё это собачья! Если вы в одном городе арестуете даже с десяток красной агентуры…
        - Мне странно слышать это от нечаевского офицера…
        - Поэтому и не странно, что я - офицер, и нечаевский, и каппелевский, и колчаковский.
        Говорившие на секунду умолкли, и Сашик вспомнил, как часто в Харбине произносилась фамилия Нечаев, в городе о нём много говорили, и даже папа несколько раз упоминал его.
        - И что? Прикажете сидеть сложа руки? - спросил тот, которого Михаил Капитонович называл господином Родзаевским и Константином Владимировичем.
        - Константин Владимирович! Я ничего не приказываю, я сам слушаю приказы и выполняю их, но мне хотя бы за это деньги платят! А вы - судя по тому, что вы говорите, - бессребреник, идеалист и большой специалист по части коминтерновской агентуры, хотя, как мне представляется, настоящего пороху вы не нюхали!
        Сашик подумал, что сейчас господин Родзаевский должен будет разозлиться и сказать что-нибудь злым и громким голосом, но произошло обратное.
        - Я вам завидую, - тихо произнес Родзаевский, - вам пришлось повоевать и, наверное, пролить кровь - свою! А мне нет! Здесь правота на вашей стороне. - Он помолчал и дальше говорил, как будто бы на что-то жалуясь; голос у Родзаевского был мягкий, рокочущий, вдумчивый и располагающий к себе. - Когда я убежал оттуда и добрался сюда, сразу узнал о наборе в «русскую группу» воевать против китайских коммунистов.
        - Когда это было?
        - Что именно?
        - Когда вы покинули Советы?
        - В 1925-м!
        - Самый набор!
        - Да, я приходил к вербовщикам генерала Шильникова, но мне отказали!
        - Почему?
        - Сказали, что по возрасту, хотя мне уже было восемнадцать, и отсутствию военной профессии, но, думаю, что это не так, тогда уже говорили о наборе в военную школу и о юнкерской роте майора Штина, где-то на юге, по-моему в Цзинани…
        - Да, именно там и именно так; я даже принимал в этом участие…
        - Но я думаю, - продолжал Родзаевский, - что причиной этого было то, что я только что сбежал из Советов и во мне не могли быть уверены.
        Родзаевский замолчал, и Сашик услышал, как Михаил Капитонович снова зашуршал спичечным коробком.
        - Должен вам сказать, Константин Владимирович, - вам повезло!
        - Почему?
        - Мы - те, кто воевал в китайской армии против коминтерновской агентуры и китайских коммунистов, на самом деле против никаких коммунистов не воевали!
        - Как так?
        - А так, что мы воевали в армии одних китайцев против армии других китайцев. Вот и всё. Точнее будет сказать, что китайцы друг против друга воевали нашими руками. Это была не война, хотя она и сейчас продолжается, а «войнушка»: генерал Фэн дрался против генералов Чжана и Сюя, а потом они дрались между собой, а против них всех дрался генерал Чан!
        - Чан Кайши?
        - Он самый! И кто из них был красный?..
        - Чан Кайши… - ответил Родзаевский.
        - Не тут-то было, уважаемый Константин Владимирович! Чан Кайши только в самом начале - ещё когда его шеф Сунь Ятсен установил контакты с Советами - был условно красным…
        - Но ведь дивизия Нечаева воевала против него, разве не так?
        - Так! И не так! Мы и сейчас в этом толком не разобрались, но суть в том, что они воевали между собою за власть! Просто за власть! Нас, то есть вашего тёзку, благословенного Константина Петровича Нечаева, попросил сформировать русскую боевую группу шаньдунский генерал, то есть наш с вами генерал, то есть маршал Чжан Цзолин… Так вот! Было время, когда Советы и китайские коммунисты поддерживали Чан Кайши… А в общем, всё это была каша из их китайской чумизы! - Михаил Капитонович снова чиркнул спичкой. - Поверьте, не хочется вспоминать!
        - Почему?
        - Потому, молодой человек, что это было страшно!
        - Страшнее, чем…
        - Страшнее, чем всё!
        Сашик услышал, как Михаил Капитонович выдохнул дым, и даже почувствовал его запах. Он слушал разговор этих двоих взрослых людей, ему не было за это стыдно, он к ним не подкрадывался и не прятался от них, обидно было то, что Гога спит и ничего не слышит.
        - А расскажите! - попросил Родзаевский.
        Михаил Капитонович долго молчал, потом Сашик услышал, как тот зашаркал об землю окурок.
        - Рассказать? До сих пор кровь в жилах стынет!
        - Я вам не верю! - В голосе Родзаевского послышались твёрдые нотки.
        - Не верите? Жалко, что вас там не было, сейчас бы мы поменялись местами!
        - А когда это было и где?
        - А вот хотя бы, - Михаил Капитонович на секунду задумался, - в понедельник, в 1927 году, 21 марта!
        - И что было в этот понедельник?
        - Что было? Плохо было! Нечаева с нами уже не было, его ранило в обе ноги, и одну уже ампутировали.
        - Я слышал, что Нечаев…
        - …храбрый офицер, ничего не скажешь!
        - …ходил в атаку с одним стеком!
        - Да, как любая пьянь! А мы, русские, - пьянь, беспробудная и непролазная, это то мнение, которое мы верно заслужили у китайцев, хотя, наверное, я к Нечаеву несправедлив! Но если бы он так не пил, ему, скорее всего, не ампутировали бы ногу. Кстати, не желаете ли?
        Сашик услышал характерный звук откручиваемой крышки и хлопок вытаскиваемой из горлышка пробки.
        - Что здесь?
        - Китайский бренди, «байланьди».
        - Какая прелестная фляжка и какой хорошей кожей обшита!
        - Английская работа, подарок одной английской журналистки.
        - Вы были знакомы…
        - Было время, когда я был знаком со многими…
        - Благодарю, но, пожалуй, откажусь, не обижайтесь, приказ может поступить в любую минуту.
        - Бросьте, какой приказ, китайцы ночью не воюют, поверьте моему опыту, если что-то и произойдёт, завтра или ещё когда, то это будет в середине дня.
        - Откуда вы знаете?
        - Я же говорю - опыт! Китайцы не воюют на голодный желудок.
        - А разве он у них не всегда голодный?
        - У лаобайсинов…
        - У крестьян?
        - Да! А вы неплохо разобрались с китайским языком; так вот у крестьян он всегда голодный, а своих полицейских они всё-таки кормят, немного, но после обеда китайский полицейский относительно сыт!
        - И вы неплохо знаете китайцев…
        - Да уж, пришлось. Ладно, я тоже, пожалуй, не буду. Вы, господин Родзаевский, подаёте плохой пример - не пить, это вас в Советах научили?
        - Вы хотите меня обидеть?
        - Помилуйте, будем считать, что я неудачно пошутил, а по этому поводу я с горя всё же глотну.
        - Глотните, я думаю, что у вас такая закалка, что глоток вам не помешает, да и прохладно становится, чувствуете, как от земли тянет?
        - Да, рядом сад!
        Сашик почувствовал, что из-под ящиков поднимается холодный, сырой воздух, и пододвинулся поближе к тёплому Гоге.
        - Вы, Константин Владимирович, каких придерживаетесь политических взглядов? Почему вы здесь?
        - Я? - Родзаевский несколько секунд молчал. - Разве вас не предупредили?
        - Предупредили, но в суете и скороговоркой!
        - Я преклоняюсь перед итальянским дуче Муссолини, слышали о таком?
        - Слышал и даже видел в кинематографе - лысый, надутый и чванливый, с оттопыренной нижней губой, в портупеях и в пилотке с кисточкой. И что в нём хорошего?
        - Фашизм! Он построил в Италии настоящее фашистское государство, где есть и вождь, и народ, и никаких коммунистов и евреев.
        - Хм… с коммунистами понятно, они выгнали нас с родины, а чем вам помешали евреи?
        - Шутите? Разве не они - главные коммунисты? Они же сосут кровь из трудового населения, посмотрите хотя бы на харбинских магнатов - одни евреи: Каспэ и Лапото чего стоят!
        - Каспэ знаю, он начинал с часовой мастерской, а Лапото вовсе не еврей, а трокайский караим…
        - А чем трокайские караимы отличаются от евреев?
        - Во-первых, они не сыны колен Израилевых, а потомки каспийских хазар, это должно быть известно из учебника истории, а во-вторых…
        - Что во-первых, - перебил его Родзаевский, - что во-вторых… самое главное, что они исповедуют иудейскую веру, а тут не важно, чьи они потомки: они ничего не производят, кроме денег от нечестной торговли…
        - Не согласен с вами, - Лапото производит табак, который курит вся Маньчжурия, кстати, вот его папиросы, угощайтесь!
        - Воздержусь, тем более от папирос иудейского производства.
        - А вы строгий! Не излишне?
        Родзаевский замялся с ответом и, видимо, решил, что надо переменить тему:
        - Так вы не досказали о том, что было 21 марта в Шанхае! В понедельник!
        - Вижу, что для вас это - как бы это сказать помягче? Ну да ладно, я, чтобы закончить тему, придерживаюсь истины, что нет плохих национальностей - есть плохие люди. - Михаил Капитонович секунду помолчал. - А про Шанхай, извольте, хотя вспоминать не хочется, но до утра ещё далеко, можно и вспомнить. Так вот! В понедельник, 21 марта, когда Нечаева с нами, как я вам уже говорил, не было, его ранили… Кстати, если вам это так интересно, вы можете обратиться к парижской газете «Возрождение», я имею в виду интервью одного нашего офицера Орехова, которое было напечатано в первоапрельском номере…
        - Помню, даже могу кое-что процитировать на память…
        - Любопытно!
        - Пожалуйста! - Родзаевский потёр ладони. - Всё-таки прохладно!
        - А я и предлагал вам выпить…
        - Нет, нет! Вы хотели интервью. - Родзаевский снова потёр ладони: «Ясно, что Шанхай кантонцы займут. Здешние шаньдунские войска северной коалиции, действовавшей против Гоминьдана, ненадёжны, командование их - неискреннее, и все говорят о предательстве. Но, если Шанхай падёт, это будет ужасно… Китайцы озлоблены против белых, будет резня. Ими руководят большевики. Недавно в сражении под Чушинляном нами был захвачен в плен батальон южан. Русский отряд всегда избегает всяких расправ, понимая, что то дело, которое он творит, далеко не китайское, а подвиг международного значения. В этом батальоне оказались три красных командира, бывших офицеров-курсантов Красной армии, один, Гирлис, наполовину венгр, наполовину чех, коммунист, «политический комиссар». Первые двое с раскаянием перешли к нам, третьего пришлось расстрелять, так как было доказано, что он - автор расправ и грабежей по пути следования батальона. Китайских солдат мы распустили по домам. Через день они были уже в шаньдунских войсках. Людям так импонирует вольная и сытая жизнь солдата, что они, забывая о риске для жизни, идут с кем и за что
угодно… - Родзаевский излагал почти без интонаций. - …Конфискован склад коммунистической литературы, присланный из Совдепии. Китайские власти, нарушив экстерриториальность, арестовали в советском генконсульстве опаснейших шпионов и агитаторов-коммунистов. Русскими отрядами затыкают все дырки на фронте. Мы играем роль ударных батальонов 1917 года, дерёмся как львы, до потери жизни, так как знаем, какая ужасная смерть там: китайцы обезглавливают русских, и головы их носят на пиках, как трофеи. С другой стороны, лучше умереть в бою, чем быть замученными в подвале палачей. Объясните это вашим Милюковым, и пусть они хоть немного поймут психологию людей, которые хотят жить или если даже и умереть, то с пользой для общего дела». - Родзаевский закончил и выдохнул.
        - Браво! У вас блестящая память, признаюсь, вы меня приятно удивили! А где вы учились или учитесь?
        - Юридический факультет…
        - Ну что ж, для стряпчего, то есть для присяжного поверенного, это совсем немаловажно. Сделаете карьеру! Это сколько же надо знать статей различных, Уложение…
        - Я не собираюсь делать карьеру адвоката…
        - А какую же?
        - Я посвятил себя политике…
        - Слышал, вы и генерал Косьмин возглавляете Русскую фашистскую партию!
        - А что же вы тогда спрашиваете о моих политических взглядах?
        - Для верности, не обижайтесь, и для разговора.
        - Так что - Шанхай?
        - А вы, Константин Владимирович, - упорны!
        - И вы не обижайтесь!
        - Да уж как-нибудь! Так вот…
        - Надеюсь, с третьего раза у вас получится!
        - А чему же тут получаться? Война - она и есть война: страх, грязь, смрад, вонь и…
        - Смерть!
        - Именно - смерть!
        - Смерть - как искупление!
        - Ну не знаю, кто что должен искупать, а только любая смерть отвратительна, особенно когда она настигает тебя голодным, разутым и в раскисшей грязи. - Михаил Капитонович немного помолчал. - Я определился в бригаду Нечаева в марте 1926 года, к моменту наступления на Тяньцзинь…
        - А где вы были до этого?
        - С одной милой особой почти год жил в Японии…
        - С японкой?
        - Нет, с англичанкой, английской журналисткой…
        - А почему вы тогда не устроились с ней где-нибудь в мирной жизни?
        - Я ничего не умею, и когда я отказался ехать с ней в Англию…
        - Что же вас удержало?
        - Спросите что-нибудь полегче! Только, когда я пришёл в себя, её уже в Токио не было, осталась вот эта фляжка, кстати полная, записка и триста фунтов, которых мне хватило, чтобы вернуться в эту китайскую дыру и ещё ненадолго! А мог бы сейчас, если бы по пьяному делу не наболтал ей ерунды, не плющить зад об этот деревянный ящик, а сбивать росу рантами новых башмаков в лондонском Гайд-парке. Я с детства байлингва, у меня гувернантка была англичанка чистых кровей, а моя леди Энн отлично владела китайским и японским и была корреспондентом лондонской «Тайме». Я, кстати, тоже пописывал… под её именем, и она была не против…
        - Шанхай! - снова напомнил Родзаевский.
        - Да! Так вот! Я был первым номером на скорострельной пушке. Наш «Великая стена» уже курсировал между Северным и Северо-Восточным вокзалами. Второй бронепоезд, с которым мы были в паре, сдался кантонцам, его китайский экипаж предал своего командира майора Курепова и машиниста Кузнецова, и, поверьте, участь их была ужасна…
        - Да, - задумчиво произнёс Родзаевский, - я слышал, как китайские коммунисты расправлялись с нашими пленными…
        - И не только коммунисты. Кстати, лидер кантонцев Сунь Ятсен действительно был настроен прокоммунистически, но к этому времени он уже умер. Так вот, всё началось уже почти ночью: одни вспышки, и видимости никакой; стреляли по этим вспышкам… Пуля через прицельный иллюминатор попала моему подающему в рот, выбила ему зубы и язык и застряла в шейных позвонках. Она потеряла скорость, когда летела через иллюминатор. Так, представьте себе, его не убило, он умирал на железном полу вагона часа два; он ничего не говорил и даже не стонал, только дёргался и всё время бил каблуком левого сапога в пол. А мне и следующему подающему даже некогда было избавить его от мучений. Хотя если честно сказать, то стука его сапога почти не было слышно…
        - Я понимаю, вы были в звукоизолирующих шлемофонах…
        Михаил Капитонович сделал долгую паузу, Сашик слышал, как он что-то сплёвывал на землю, видимо прилипшие к губам крошки табака.
        - Видите ли, Константин Владимирович! - наконец произнёс он. - Чтобы понять, что это такое, то есть что такое находиться в железной коробке бронепоезда, по которой лупят железные пули и снаряды, представьте себе, что вы надели на голову лыжную шапочку, а сверху железное ведро или медный таз, в котором ваша матушка варила варенье, а ваш недруг бьёт по этому ведру или тазу железным прутом и делает так суток двое подряд без перерыва на обед или послеобеденный сон… Но, как ни странно, я только сейчас вспомнил этот стук его сапога, и это было самое мерзкое. После того боя я стал несколько туговат на ухо, поэтому если отвечу вам что-то невпопад, не обижайтесь.
        - Я этого пока не заметил, но если бы пуля перебила ему шейные позвонки, то он бы не дёргался, у него был бы паралич…
        - Ну, не знаю, вы, наверное, не только юрист, но и медик, тогда вам виднее, только он лежал с выпученными глазами, молчал и долбил каблуком левого сапога, пока Господь не прибрал его. Так мы воевали двое суток…
        - И не делали попыток?..
        - Прорваться?
        - Да!
        - А куда? Китайцы были кругом, их была тьма, и было не разобрать, кто из них к какой партии или армии принадлежит, кроме офицеров и солдат армии Сун Чуанфана, они тогда были нашими союзниками. Они стояли к нам спинами и стреляли в ту же сторону, что и мы. - Михаил Капитонович передохнул и, судя по звукам, которые доносились до Сашика, закурил следующую папиросу. - Почти не страшно было ночью, когда мы стреляли по вспышкам и ничего не видели, а днём…
        Сашик лежал и боялся пошевелиться, он слушал Михаила Капитоновича не только ушами, а, как ему казалось, всем, что он ощущал как своё тело. Он даже забыл, что ему надо что-то запомнить, чтобы завтра рассказать Гоге. Тот, кстати, тоже не шевелился, и если бы так не сопел, то Сашик подумал бы, что он тоже слушает.
        О том, как воевала 65-я русская бригада генерала Нечаева, в Харбине хорошо знали. Знали с самого начала и были рады, что генерал-губернатор Маньчжурии Чжан Цзолйн позвал возглавить русских наёмников именно Константина Петровича, героя Германской кампании, сподвижника Каппеля, ветерана Ледяного похода и самого примечательного харбинского извозчика. Харбин смеялся, когда пересказывал диалог генерала-извозчика с двумя дамами: они сели в его коляску, говорили между собой по-французски и получили ответ на свой вопрос тоже на французском языке.
        К нему стремились, в его так называемую Русскую группу, и не только спившиеся и сошедшие с круга «ночлежники» из Фуцзядяня, а и молодёжь, начиная с одиннадцати лет, и опытные ветераны - офицеры и солдаты, многим из которых просто не хватало денег на жизнь. Нечаев был личностью и героем. Его знали все русские. Сашик помнил, как его попросили прогуляться в саду, когда к ним домой пришёл личный советник Чжан Цзолина Георгий Иосифович Клерже, который раньше папы на два года окончил 2-й Московский кадетский корпус и был знаком по службе на Кавказе с Евгением Ивановичем Мартыновым. Это он посоветовал китайскому генерал-губернатору назначить командиром русских наёмников Нечаева. Сашик не слышал их разговора, но один отрывок, когда генерал Клерже уже уходил, до него донёсся, - папа сказал, что он никогда не станет «наёмником». Папа ни разу не ответил ни на один вопрос Сашика, который в гимназии и просто от друзей на улице много слышал и о Нечаеве, и о войне в Китае, а папа отвечал только одно: «Мне об этом ничего не известно!»
        - И как же вы вышли из этого положения?
        - Как вышли? - Голос Михаила Капитоновича вернул Сашика к продолжавшемуся рядом с ним разговору. - Взяли и вышли! Взяли с собой всё, что могло взрываться и стрелять, и пошли в английский сеттльмент!
        - Да, я читал об этом в «Тайме»!
        - Значит, вы читали…
        - Неужели?!! - Голос Родзаевского стал удивлённым и радостным.
        - Да! Будем считать, что заочно вы знакомы…
        - С леди Энн!!!
        - Подпись была другая, мне неизвестная, скорее всего новый псевдоним, но статья её… - Михаил Константинович сделал паузу, - а стиль - мой!
        - Как ваш?
        - Дело в том, что Энни ничего не смыслила в описаниях военных событий, а мне они, как вы понимаете, были совершенно понятны!
        - А ещё там написано…
        - Об отношении к пленным русским?..
        - Да!
        - Практически всё - правда! Просто об этом написано, я имею в виду газеты, больше, чем я видел своими глазами.
        - А?..
        - А я видел много, даже на том не очень длинном участке, когда мы пробивались к англичанам. Вы хотели это услышать? - Михаил Капитонович сделал ударение на слове «это». - Про отрубленные наши головы на пиках и сваленные в кучу руки, правые, и о том, как выворачивают члены?
        Сашик зажмурил глаза и не расслышал ответа Родзаевского, он почувствовал, как от сказанного Михаилом Капитоновичем похолодела его спина и потеплело внизу живота.
        - И к вам никто не мог прийти на помощь? - прорвался к нему голос Родзаевского.
        - К нам не только никто не мог прийти на помощь, нас даже не пускали на территорию английского сеттльмента… Англичане, заметьте! Мы потом уже узнали, что за нас заступились наши волонтёры, которые были в охране у англичан. Так-то! А вы говорите про искупающую смерть! Наёмник своей смертью ничего искупить не может. От него польза только тогда, когда он за деньги убивает противника того, кто его нанял. А как только наёмника убили, он сразу превращается в элемент компоста. И этого компоста тем больше, чем больше его предают, а в особенности свои же!
        - Что вы имеете в виду?
        - Ах, Константин Владимирович, это всё так просто, что даже не хочется говорить. Вот представьте себе, в первый год, когда была создана, как её называют, Русская группа, она прошла весь Китай, как шилом, - насквозь; наши по нескольку раз брали Пекин, Тяньцзинь, Шанхай, и что в итоге? А в итоге снова отходили на север. Но это ладно, это зависело от того, как между собой договорятся китайские воюющие стороны. Всё это, заметьте, было в то время, когда русскими командовал Нечаев. Тогда деньги платили: и наградные, и кормовые, и пенсии вдовам и сиротам погибших, и на лечение раненым. А потом одни русские стали интриговать против других русских, это привело к тому, что боевого генерала Нечаева фактически заменила группа никогда не воевавших людей во главе с владивостокским купчиком Колей Меркуловым, как его китайцы называли по-своему - Милофу. Вот уж кто сволочь так сволочь, и зятёк его Михайлов! И их там целая клика набралась, по-нашему, банда. Солдат шёл в атаку босой, голодный, к японской «арисаке» у него были патроны пяти европейских систем, он врага штыком бы заколол, так и штыки к винтовкам были
в соотношении - на пять винтовок один штык! Весело было, не приведи господь! Хотя мы и сами виноваты!
        Сашик услышал, как под Родзаевским заскрипел ящик. Он уже научился различать обоих собеседников по тому, как они вздыхали, шаркали ногами, скрипели ящиками, меняя позы. Судя по всему, Родзаевский хотел о чём-то спросить Михаила Капитоновича, но тот продолжал:
        - Рассказывали смешной случай, ещё в самом начале, когда наши встречали наступавших китайцев и не стреляли. Китайское командование даёт команду «Огонь!», а наши молчат. Так повторилось несколько раз. Китайцы подошли совсем близко, и наши расстреляли их кинжально и получили выговор, мол, много китайса убивай не надо, пугай надо! А в общем, давно известно, что наёмникам больше хотят не заплатить, чем заплатить, и используют для этого каждый удобный случай. Иногда не платили больше чем по полгода, и наши с горя пили! Горько пили, ну и не без беды, как водится. Всего не расскажешь, но пропивались так, что из-под них предавались целые бронепоезда! Полковник Манжетный застрелил майора Немчинова; наши казаки плётками стегали китайских союзных офицеров; в общем, что называется, полный набор. Однако самое обидное было - это когда Меркулов и его команда присваивали наше жалованье, а обмундирование мы вынуждены были покупать на его же фабриках, да ещё гнилое. Кстати, Меркулов всех нас вербовал вступить в вашу фашистскую партию, и, по-моему, он вас на эти деньги и содержал! Или содержит. Не так ли? Если я
правильно понимаю, он этим сильно дискредитировал ваше движение! А?
        Родзаевский некоторое время не отвечал, потом медленно и сухо произнёс:
        - Поскольку вы сами сказали, что боролись не с коммунистами, то и вреда от его действий я большого не вижу!
        - По принципу «морда в кувшин не пролезла, а может, и не очень-то хотелось», так? А сколько народу положили на отсутствии патронов, бестолковом командовании после того, когда они всё-таки съели Нечаева… Но если в действительности какая-то борьба с большевиками ещё возможна, эти люди очень бы пригодились…
        - Это ещё неизвестно… - Голос Родзаевского был сухой и холодный.
        - Вы правы, на самом деле в этой жизни наперёд ничего не известно, однако ваш меценат Милофу действовал вполне на пользу большевикам. Может быть, он это делал сознательно, и тогда я его понимаю! Вы удивлены? Напрасно! Это дело совести - кому служить. Мы, белые, - вне России, и если служить нам - это служить России. Но Россия осталась там, где и была, а если служить тем, кто победил в России, - это тоже служить России. На самом деле здесь - Китай, а Россия - там. И большая часть народа русского - там! Подавляющая часть! Это и есть Россия! Если по совести, то совсем не мало наших, которые эту китайскую чумизу не переносят на дух! Они готовы вернуться под «родные берёзы», извините за банальность, даже если эти берёзы окажутся могильными крестами. Им уже всё равно! Им там всё милее, чем здесь, и даже наши, с вашего позволения сказать, лица. Я не с ними, более того, я служу в китайской полиции, как вам известно! Но я их не осуждаю, хотя и не оправдываю. Каждый имеет право найти географию для своей могилы. Это право дал Господь в виде нашей с вами совести! Это трудно оспорить. Но лично я никогда не
вернусь туда, где мои родители были стёрты с лица земли и не осталось ни одного родного холмика. Всё было затоптано обозом нашего отступления через Сибирь. И знаете ли, у меня есть один пример, когда человек занял свою позицию, и мне неизвестно, что его может с этой позиции свернуть…
        - Что за позиция?
        - Просто жить! Бог дал жизнь, и в этом заключается главный смысл жизни - просто жить!
        - Это известная персона?
        - В Харбине - достаточно! Это полковник барон фон Адельберг!
        - Незнаком!
        - Думаю - он на это не в обиде! Кто только к нему не приходил! Сам Нечаев предлагал ему возглавить его штаб! Я тогда как раз сменил майора Штина, командира юнкерской роты. Сначала ранило Нечаева, потом погиб Штин. Командиром роты я был недолго и только номинально, потом меня, как артиллериста, откомандировали на постройку бронепоездов, и командиром стал Николаев… Так я даже переживал, очень хотелось, чтобы Александр Петрович занял место начальника штаба и сменил этого мямлю Тихобразова из банды Меркулова-Милофу. Тот только пёкся о деньгах для своей мотовки Шурочки, а всё остальное - шло бы оно прахом. И врали все как зелёная лошадь!
        - А что же не попросили, если были знакомы?
        - Мы расстались с полковником Адельбергом в феврале двадцатого, когда чехи арестовали наш эшелон, под Иркутском, - и больше не виделись. Точнее, он меня не видел. Я-то его встречал в городе, и его, и его красавицу жену, и сынишку…
        - Почему не подошли?
        - Почему не подошёл? Неудобно было, знаете ли! Фунты леди Энн быстро кончились, и я ночлежничал в китайском Фуцзядяне, поэтому вид имел неприглядный…
        - Тогда понятно!
        Сашик весь замер, пытаясь в наступившей паузе осознать только что услышанное, но не успел, потому что Михаил Капитонович продолжал:
        - Хотя относительно борьбы с большевиками вы правы, по крайней мере большевики с нами точно продолжали бороться, но уже не только находясь советниками у Чан Кайши или у генерала Фэн Юйсяна. Они всячески старались разложить нашу Русскую группу. Это тоже было продолжение гражданской войны - между нами русскими, не между победившими большевиками и нами, а между нами и нами. Непонятно? Поясню! Некоторые из наших, я даже не ставлю этого в кавычки, пошли воевать к тому же Фэн Юйсяну, воевавшему, как говорили, на коммунистические деньги, но, по-моему, врут, скорее всего, чтобы заработать себе прощение у большевиков, или, как те это называли, «амнистию», и вернуться в Россию. И уверяю вас, мы не раз стреляли друг в друга, только щель в прицеле узкая и лиц часто не разобрать…
        - Вы сказали «амнистия», обещание «амнистии». Но амнистия - это когда прощают признанного виновным по суду! Разве был суд? Кого же тогда обещали амнистировать? - спросил Родзаевский.
        - Браво, вы заговорили как юрист! Похвально! А если по существу, то получается… получается, что белые - виноваты. Не перед красными, - а, вероятно, перед народом. Здесь у меня, правда, пока ещё имеются большие сомнения: белые виноваты перед русским народом, который восстал против них, а красные при этом являются выразителями воли этого народа!..
        - Не слишком ли сложная конструкция и отчасти надуманная, с присвоением себе красными неестественных и никем не вручённых полномочий?
        - Может быть, может быть! Но пойдите и исправьте положение…
        - Как бы там ни было, я считаю предателями тех, кто служил в войсках красных китайских генералов.
        - Вы рассуждаете логично, Константин Владимирович, но… - Михаил Капитонович на несколько секунд задумался, - я для того, чтобы не терять ориентиров и не впадать в самообман, - сейчас-то жизнь хорошая, а плохое быстро забывается, - ношу при себе один документ, как напоминание, - эдакую весточку оттуда. Посмотрите, думаю, вам будет любопытно!
        Сашик услышал, как зашуршала разворачиваемая в руках бумага.
        - Это?
        - Да! Читайте, можете вслух, и мне дадите лишний раз насладиться!
        Родзаевский начал читать, он читал тихо, но Сашик разобрал всё до последнего слова.
        - «Воззвание!»: «Солдаты! В городе Кайфын при 2-й армии спешным порядком формируется отряд из русских бойцов. Командиром его назначен генерал Гуджон. В отряд принимаются русские, знающие военное дело, без различия политических убеждений. Поступающим в отряд будут предъявляться требования: не пить, не употреблять наркотиков, не грабить и самим предупредительно относиться к мирному китайскому населению. В свою очередь, отряд обеспечивает более высокое жалованье, чем в бригаде Нечаева. Отряд формируется по европейскому образцу, как с технической стороны, так и в части отношения к бойцам: никакого мордобойства, ни палочной системы наказаний, что широко применяется в бригаде Нечаева. Увольнение из отряда - в любое время по желанию бойца.
        Солдаты! Уходите из бригады постоянно пьянствующего, грабящего и избивающего вас извозчика Нечаева. Уходите с оружием и без оружия, в одиночку и группами…» Дальше понятно, - сказал Родзаевский, и Сашик услышал, как он свернул прочитанную бумагу. - И как - уходили? Набрали отряд?
        - Немного, но набрали, и, я же говорю, мы друг в друга, скорее всего, стреляли! А это и было, и есть - продолжение гражданской войны!
        - Где же тогда выход?
        - Выход? А нет никакого выхода! Мы в трубе человеческой истории! Обезьяна с палкой в руках влезла в эту трубу и до сих пор по ней ползёт, только эта обезьяна сбросила с себя шерсть, изобрела ажурные чулки, галстук и пистолет…
        - Ваша логика мне ясна! А как же Бог?
        - Вы веруете?
        - Я - да! И мои соратники тоже, без этого мы в партию не принимаем!
        - Понятно! - сказал Михаил Капитонович, и Сашику послышалось, что в его голосе появились неуверенные нотки.
        «Что это он?» - подумал Сашик.
        - Вот! - с сожалением в голосе произнёс Михаил Капитонович. - Ещё день не начался, а фляжечка уже почти пуста. Но это ладно! Если вам не нравится версия господина Дарвина, извольте! Адам и Ева вкусили от древа познания и в тот же момент осознали себя в этой трубе. И не важно, кто кого в эту трубу завёл: может быть, Ева Адама, а может быть, наоборот. Вопрос - кто больше перед этим откусил оттого самого плода? Не исключаю, что Адам, мужчины, как известно, доверчивы и менее осмотрительны! Извините, я отвлёкся! А в итоге мы до сих пор бредём по этой трубе, а выход, если не завалит, - где-то впереди…
        - А…
        - А русские впередее всех! У нас такая харизма - быть впереди всех и всё испытывать на своей шкуре. И каждый из нас - впереди каждого из нас!
        - Я не совсем вас понимаю!
        - Это не страшно! То, что я говорю, может быть полным бредом, однако мы в нашей борьбе за Россию не смогли объединиться под одним человеком и даже под одним флагом! И Деникин этого не смог, и даже Колчак. Адмирал в смысле политического организатора оказался пустышкой. Его объегорили по предмету политической интриги, а во главу Белого движения лезли монархисты, кадеты, эсеры, меньшевики, сибирские областники, и кто только не лез!
        - Здесь вы правы! - задумчиво сказал Родзаевский. - А большевики смогли объединиться, потому что во главе их были иудо-масоны…
        - Ошибаетесь! На начальном этапе, наверное, да, - но не сейчас! Где любушка Троцкий? Главный победитель в Гражданской войне? Куда его загнал Сталин? Вот! Вы молчите!
        - Я думаю!
        - Это правильно! Вы думаете! А я думаю, что русские - это большой котёл, в котором всё национальное переваривается и становится однородным, поэтому, когда первый революционный порыв у большевиков прошёл, всё снова стало русским, то есть все, которые с сильным характером, полезли наверх, к власти! И нашим до сих пор неймётся! Я как-то был в одном собрании, там зачитали письмо Кутепова Хорвату, что, мол, необходимо соблюсти интересы России и сохранить за ней КВЖД. При этом КВЖД, как вам известно, владеют большевики и Китай, южным куском дороги - японцы. А наша эмиграция ратует за то, чтобы КВЖД осталась собственностью России! Той, которой уже не существует. Вот это высший класс! Вот это патриотизм! И пример русского государственного, имперского мышления!
        - А я согласен с Кутеповым! Когда мы свалим Советы…
        - Нам самим Советы уже не свалить, если нам в этом не помогут наши южные соседи!
        - Китайцы?
        - Какие китайцы? О чём вы? - Михаил Капитонович хмыкнул. - Только японцы! Но многое будет зависеть от того, на кого они сделают ставку, и я сомневаюсь, что это будем мы с вами!!! Найдут кого-нибудь постарше и, как они думают, посолиднее, да те и сами прибегут, уже прибежали, наши бывшие экс-министры и генералы… которые, кстати, свою борьбу с большевиками уже проиграли…
        - Здесь, я думаю, вы не правы, это герои Гражданской войны, белые герои…
        - У гражданской войны нет героев, ни белых, ни красных, есть только события и действующие лица, а настоящий герой - это сама гражданская война… она же единственный герой.
        Родзаевский долго молчал, потом продолжил прерванную Михаилом Капитоновичем речь:
        - Я ездил в Мукден. У нашей партии самые хорошие отношения с японцами. Мы по многим вопросам уже договорились.
        - А вас-то много? - спросил Михаил Капитонович, и Сашик услышал, как в его руках булькнула фляжка.
        - А идите к нам, - вдруг переменил тему Родзаевский, - будете отвечать за боевую подготовку соратников… а по поводу героев вы снова не правы…
        - Не вам судить! А мне и в полиции хорошо! Знаете, сколько наш брат имеет от этого? Каков фацай? Я-то как раз хочу быть от политики как можно дальше! Мне бы денег побольше, и в Канаду или в Австралию!
        - Так в чём же дело?
        - А - вот!
        Сашик услышал, как снова булькнуло, и понял, что это опять булькнуло на дне фляги в руках Михаила Капитоновича.
        - Это, конечно, серьёзная причина, но от этого можно избавиться! - услышал он голос Родзаевского.
        - Зачем? - Михаил Капитонович помолчал. - Знаете ли, для русского человека очень важно состояние эйфории, это когда душа поёт! А это состояние возможно только в двух случаях: или когда все дела хороши, но у русского так не бывает, потому что у него есть совесть, или вот! - И он снова бултыхнул фляжкой. - И не надо никого обманывать, то есть наживаться нечестным путём, то есть брать грех на душу. И можно немного украсть или заработать, а это потом намно-о-о-го легче отмолить. А если можно отмолиться, то для русского это почти не грех. И даже убить не грех! Если отмолиться! Вспомните самую сладкую русскую сказку - был татем, разбойником лесным, потом стал монахом и основал Пустынь! И народ к нему валом валит! А зачем? Тоже грехи замаливать!
        - Вы сказали «фацай», что это?
        - Фацай? Очень просто, это военная добыча. Когда русский солдат врывался в китайскую деревню, для него главным было найти, где китайский крестьянин прячет серебро. Это и есть фацай! И мы в полиции живём не столько на жалованье, сколько на фацай. Знаете, сколько стоит завести, а потом закрыть уголовное дело? Вот! А вы говорите, уничтожить Лап ото и Каспе, а где же тогда наш фацай? На что жить? Войдём в консульство, я там тоже постараюсь раздобыть свой фацай, и вы не теряйтесь!
        - Научите?
        - А как же! Мы же - «ламёзы»!
        - А кстати, что это за слово, я его ещё в Благовещенске слышал!
        - «Ламёза»? Это «старая шапка», «волосатый», «драный», «никчёмный»!
        - «Лао маоцзы»! Откуда это пошло? «Старая шапка»!
        - Я думаю, это просто! Это когда русские казаки появились рядом с китайцами! Представьте себе старого русского казака, в сивой папахе и с сивой бородищей! Весь волосатый! Это и есть «старая шапка», весь как одна шапка! Может, конечно, как-то и по-другому было, но очень похоже. Правда?
        - Похоже, но как же с моим предложением?
        - Один я вам вряд ли пригожусь, а в компанию взять уже некого.
        - Почему?
        - Вы знаете, сколько наших лучших осталось в китайской грязи? Вот! И я тоже! Хотя далеко не все были лучшими, многие были такая же пьянь, как Нечаев, как и я! Я из ночлежников! Да, скорее всего, там и окажусь! Вот так-то! Но Нечаева хотя бы отблагодарили, вы ведь знаете, что наш губернатор Чжан Цзолинь подарил ему особняк в Дайрене?..
        Сашик увидел, как ярким светом озарились кусты и стена дома, это разгорелись подброшенные в костёр доски; между костром и Гогой он стал согреваться, разговор как будто бы отодвигался от него, и дальше он слышал его урывками…
        Он проснулся от холода и неприятного едкого запаха. Он сел на заскрипевшем ящике и оглянулся: кругом никого не было; в нескольких метрах от него из белёсого пепла дымил вчерашний костёр, в середине которого валялась обугленная консервная банка из-под какой-то тушёнки - это от неё так противно пахло. Сашик вскочил на ноги и тут же осел: левая нога затекла, и он чуть не свалился. Он подобрал валявшуюся рядом палку и, опираясь на неё, допрыгал до склада - дверь была открыта, внутри было пусто. «Проспал, всё проспал!» - подумал он; нога немного отошла, и он, посмотрев на просвечивавшие сквозь облака косые лучи поднимавшегося солнца, поковылял к подворотне: «Наверное, уже больше шести!»
        Он вышел на улицу - она была пуста; вдруг из-за ближайшего угла выскочил какой-то прохожий, Сашик догнал его и спросил:
        - Извините, а который сейчас час?
        Прохожий, мужчина на вид лет сорока, шарахнулся в сторону, оглянулся, задрал рукав пиджака и буркнул:
        - Без восемнадцати шесть! А вы, молодой человек, линяли бы отсюда! Что за времена пошли, ещё сопли на губах не обсохли, а шляются до утра!
        Сашик услышал время и подумал, что надо бы бежать на вокзал, но сначала домой за рюкзаком, а когда до него дошли слова прохожего про сопли, он подумал, что, если бы не надо было спешить, задал бы он ему сейчас; подумал и тут же забыл.
        Большой проспект был пуст, это было странно: в это утреннее время харбинцы уже шли на работу и по другим делам, город вставал рано, а тут?
        «Что-то происходит? Или уже произошло?» Он вспомнил прохожего, который метнулся от него, как от зачумлённого, остановился и не мог решиться, куда идти: ему хотелось проскочить несколько десятков шагов влево, к Гиринской, и заглянуть, что там происходит, - советское генконсульство было там. Но, с другой стороны, на даче оставался дед, о котором он обещал родителям заботиться.
        «Без восемнадцати шесть! - вспомнил он. - Сейчас, наверное, уже без десяти! Поезд через полчаса!» И он решил спуститься по Гиринской до Садовой.
        Гиринская поразила Сашика - она была полна людей и в середине перегорожена крытыми грузовиками и полицейскими кордонами. Он дошёл до ограждения, немного посмотрел на журналистов, которые буквально висли на полицейских, пытаясь проникнуть через их кордон, и понял, что может не успеть на поезд, и, не замечая, что тот случайный прохожий, у которого он спросил про время, все время шёл за ним, повернул.
        По Большому проспекту он пустился бегом. Только в одном месте, пробегая мимо подворотни доходного дома, он увидел в глубине двора грузовик с крытым кузовом, который показался ему знакомым. Сашик на секунду остановился, оглушённый догадкой, и даже захотел забежать туда - а вдруг там Гога, тогда он ему хоть что-то объяснит, но тут же понял, что если он это сделает, то безнадёжно опоздает и приедет на дачу только после полудня.
        На Соборной площади всё было как обычно: прозвенел трамвай и пыхтели, разгоняя сонных прохожих, автомобили.
        «Ну Гога! Ну даёт! Зачем он продержал меня на этих дурацких ящиках всю ночь!» - думал Сашик; он сломал ветку и прострельнул ею по ажурной узорчатой ограде особняка Джибелло-Сокко.
        Вставшее на почти ясном небе солнце быстро заволакивало тучами, и стало прохладно. Сашик поёжился. «Если я надену куртку и приеду в ней, дед сразу всё поймет…» - подумал он и понял, что придётся терпеть, и тут же вспомнил, как было холодно, когда он проснулся на ящиках.
        Дома ему тоже показалось холодно, и он решил, что сейчас всё же наденет куртку, а когда приедет в Маоэршань, засунет её в рюкзак. Он стал обшаривать карманы, чтобы посчитать деньги на билет: медная мелочь была в брюках, а из кармана рубашки вместе с несколькими купюрами неожиданно вытащился сложенный вчетверо листок. Сашик удивился - он вроде ничего такого с собой не брал. Он развернул его и увидел, что на нём почерком Гоги было написано: «Спи дальше. Встретимся в лагере. Гога»; ниже было написано неизвестным почерком: «Александр Александрович! Кланяйтесь Вашему батюшке. Поручик М.К. Сорокин». Сашик удивился, но не Гоге, а «поручику М.К. Сорокину». «Кто это?» - подумал он, однако долго раздумывать было некогда, и он побежал на вокзал.
        Город уже проснулся: около Свято-Николаевского собора толпились прихожане, шла обедня, люди заходили, а потом спешили на работу; звенели трамваи и по брусчатке резиновыми шинами шуршали автомашины. На секунду Сашику показалось, что всё, что произошло с ним вчерашним вечером и сегодняшней ночью, ему приснилось. «Вот бы встретить Гогу, - в сердцах подумал он, - но это вряд ли! Хотя почему? Вчера же он мне попался!» Но на пути от дома до вокзала Гога ему не попался.
        Несмотря на утро, вагон дачного поезда, как и вчера, встретил его табачным дымом и шумной сутолокой, однако люди расселись, нашлось место и Сашику, даже весьма удачное - по ходу поезда у окна; он стянул рюкзак, положил его на колени и вспомнил про записку, которая лежала в кармане.
        «Ну Гога! - опять в сердцах вспомнил его Сашик. - Так и не познакомил меня ни с кем!» Он достал записку, развернул её и сразу вспомнил, что половину ночи слушал разговор и что один из говоривших был Михаил Капитонович; он развернул записку и прочитал: «Поручик М.К. Сорокин». Почерк у поручика был ясный, ровный и, как показалось Сашику, неторопливый, как и его разговор, и он стал вспоминать.
        Сашик знал про эту войну: он знал, что китайские генералы, даже генералиссимусы, сражаются между собой, и что все они борются с китайскими большевиками, и что вместе с ними на этой войне воюют русские. Несколько лет назад у его соучеников, сначала у одного, а потом и у нескольких, погибли отцы и братья, а кто-то даже пытался сам сбежать на эту войну. Об этом говорили мальчишки с его улицы; рассказывали страшные истории, в которые с трудом верилось, потому что они были очень страшные.
        Сашик смотрел в окно и не замечал, как поезд прошёл по мосту через Мацзягоу и выкатился в пригород; его начало клонить в сон, но он вздрогнул и проснулся, когда на него выплыла гора отрубленных рук - «правых», он так отчётливо вспомнил слова Михаила Капитоновича; он вспомнил его голос, как будто бы усталый: голос человека, который всё это видел, но относился к увиденному равнодушно. «Странный он, этот Сорокин. Сашик развернул записку. «Александр Александрович!» - снова прочитал он обращение к себе. «Он и вправду знает папу, раз так написал! Интересно, а папа его знает?» Ему снова представилась эта страшная гора рук, она показалась ему выше дома, наверное, даже выше двухэтажного Чуринского магазина на Большом проспекте: «Чушь, не может такого быть!», а вокруг неё бегали китайцы с винтовками наперевес и палили во все стороны… потом Сорокин говорил что-то ещё очень страшное, но непонятное. «Странный он, этот Сорокин, а Рожиевский или Родиевский, он молодец! Он настоящий! Родзаевский! - Сашик точно вспомнил его фамилию - Родзаевский! Он молодец, а Сорокин странный!»
        - Молодой человек, вставайте, если вам Маоэршань!
        Сашик проснулся оттого, что его трясли за плечо.
        - Проспите!
        Он вскочил, подхватил рюкзак, забросил его за плечо и что было сил стал протискиваться в тамбур. В тамбуре было много пассажиров с чемоданами; он продрался сквозь них, спрыгнул на деревянный настил перрона и подумал, что надо было снять куртку и затолкать её в рюкзак, и тут же упёрся взглядом в деда. Кузьма Ильич сидел напротив, на лавочке у стены вокзала, и смотрел на него. «Дурак! - подумал про себя Сашик. - Зачем сел в середину? Если бы сел в первый или последний вагон, то мог бы через кусты проскочить на дорогу и…»
        Дед встал и шагнул к нему, Сашику ничего не оставалось, и он пошёл к деду, тот положил руку ему на плечо и, заглянув в глаза, спросил:
        - Намаялся, внучек? Ну пойдём! Видишь, как удачно, и ждать долго не пришлось!
        Дед повернулся и пошёл, он шёл медленно, опираясь на палку, и Сашик невольно подмерял свой шаг под его; по его виду он сразу понял, что это был не первый поезд, который тот встретил; ему захотелось убежать, но он только спросил:
        - Дед, только ты меня не обманывай!
        - Не обману, внучек, когда же я тебя обманывал?
        - Ты сколько поездов встретил?
        Кузьма Ильич не ответил. Сашик шёл на полшага за ним, он был уже на полголовы выше его, он смотрел на его лысеющий затылок, но ощущал себя таким, как когда-то, когда ещё сидел на его коленях, и старик казался ему большим-большим, даже громадным.
        - Ты приехал на третьем!
        - И ты всю ночь не спал?
        - Ну не всю ночь, но, когда проснулся, понял, что тебя нет, и тогда уж глаз не сомкнул.
        - Так я же сказал, что буду ночевать у Володи, у Слободчикова!
        Кузьма Ильич на ходу оглянулся, и Сашик понял, что его обман не удался с самого начала.
        - Голодный? - спросил Кузьма Ильич.
        - Да… - Он хотел сказать «Да нет», но сказал только «Да!».
        - Дома есть холодные фазаны…
        - …свежие огурцы и смородиновый морс… - договорил за него Сашик, они улыбнулись друг другу, дед погрозил ему, и оба рассмеялись. - Ты только маме с папой не говори! Ладно?
        Дед снова оглянулся и посмотрел так, что Сашик не понял, о чём тот в это время подумал.
        Дома Кузьма Ильич спросил:
        - Верно, спать хочешь?
        Сашик засыпал ещё в вагоне, но боялся проспать Маоэршань и во сне мечтал о том, что, как только доберётся домой, сразу завалится, но сейчас сон прошёл.
        - Дед, а скажи мне, ты ведь на войне был?
        - А разве ты не знаешь?
        - Знаю, и на германской, и Гражданской!
        - А что ж тогда спрашиваешь?
        - А расскажи, как это было? Я же помню, вы когда вместе собираетесь, когда приходят гости, вы только об этом и говорите!
        - Так и слушал бы, а чего сейчас-то?
        - Тогда вас много, и мне неудобно!
        - И что же тебе рассказать?
        Сашик на секунду задумался.
        - Ты всё время вспоминаешь каких-то казаков, это кто были?
        - Ты бы лучше у батюшки своего спросил!
        - Он тоже там был? - удивился Сашик. - А там был поручик Сорокин?
        - Это кто такой? Не помню! Подхорунжий Зыков был, его помню, а поручика Сорокина не помню!
        - А что там случилось? Расскажи!
        Дед задумался.
        - Что тут рассказывать! Порезали друг друга, постреляли, невесёлый рассказ, да и душа у тебя ещё не окрепла, чтобы такое слушать! Не проси!
        - Ну, деда!
        - Холод был, зверство было, не приведи господь, но тогда повсеместно такое было.
        - Обе стороны?
        - Обе, обе!
        - Ну, деда! Ну, расскажи!
        - Не Божье это дело! Они убили друг друга, а я пересказывай, вроде как тоже прими участие в этом… Нет! Не могу!
        Оба замолчали, и Сашик подумал, что…
        - Я тебе только одно, внучек, скажу, - вдруг промолвил дед, - это всё борьба. Если жизнь посвятить борьбе, то всю её и положишь на борьбу, а жизнь дана для другого!
        «Как это похоже на то, что сказал Михаил Капитонович! А Гога, - подумал он, - тоже мне «костровый брат», оставил меня одного. Но я думаю, что Родзаевский был прав!»
        Глава 5
        - Ты надолго уходишь? - спросила Анна, развешивая на плечиках вещи.
        - Нет, на вокзал и обратно, только в железнодорожную контору за обратными билетами.
        - Позвонишь соседям?
        - По поводу Сашика? Конечно!
        - Ты всё-таки думаешь, что он ездил в Харбин?
        Александр Петрович подошёл к жене и, чтобы ей было удобно, положил на тумбочку и раскрыл второй чемодан.
        - Давай подождём с этим вопросом? Зачем волноваться понапрасну?
        Анна, не прекращая своего занятия, пожала плечами, и Александр Петрович вышел из комнаты.
        В начале июня Дайрен, до Русско-японской войны - русский город Дальний и китайский порт Далянь, встречал всех, кто в него приезжал или просто выходил на улицу, цветущими акациями, круглыми клумбами на круглых площадях с расходящимися лучами улиц, русскими особняками и умытостью. Каждое утро город мыли водой - по улицам ездили машины и поливали мостовые и тротуары.
        Адельберг сел в трамвай и поехал на вокзал. Трамвай забирался с нижних прибрежных улиц на верхние, и с каждым подъёмом всё лучше и лучше становился виден залив, овальная чаша воды, с двух сторон, как двумя руками, обнимаемая городом. У Александра Петровича было тревожное настроение - свежесть, морской воздух и тёплый солнечный день могли развеселить кого угодно, - но он смотрел на чистые, аккуратные улицы и дома, большие белые бутоны цветущей акации, тихую малолюдность, которая здесь всегда присутствовала даже в рабочие дни, вывески магазинов и торговых компаний, написанные японскими иероглифами и русскими буквами, и думал о том, что вчера, то есть в прошедший понедельник, что-то в Харбине действительно произошло. Примерно час назад они приехали в пансионат, он ждал хозяйку, чтобы забрать ключи, и успел заметить в руках у её мужа местную японскую газету, в которой передовая статья начиналась с трёх напечатанных жирным шрифтом иероглифов «Ха Эр Бин». Он заглянул в газету как бы невзначай, но тут же увидел направленный на него напряжённый взгляд читавшего. Он не стал при Анне спрашивать, о чём эта
статья, но понял, что его опасения были ненапрасными, раз название Харбина напечатано так броско, и как жалко, что рядом с пансионатом, который находится в пляжной зоне, ему не попалось ни одного газетного киоска.
        У него было примерно час, Анна будет не торопясь разбираться с вещами, потом примет ванну, потом займётся чем-нибудь ещё и самое большое, на что она будет способна, - пойдёт по ближайшим магазинам. Значит, у него есть время, за которое он должен успеть выяснить, верны ли его опасения, повстречаться с Антошкой и дозвониться в Харбин. Первое и последнее дела не представлялись ему слишком сложными: надо только купить газету и зайти на вокзал; по второму вопросу он несколько встревожился, потому что, когда они проезжали мимо знакомого ему магазина с вывеской на японском и русском языках «АнтикварЪ», он обратил внимание, что жалюзи в магазине были опущены. Это могло означать только то, что в назначенное время ни Антошки, ни его брата Толстого Чжана может не быть. Тогда ему придётся искать для Анны предлоги для того, чтобы каждый день приезжать сюда, и каждый день возить с собой портфель с несколькими килограммами золота. Это было неудобно. Ещё в Харбине, выбирая пансионат, он намеренно отказался поселиться у русских и заказал японский, чтобы Анна могла принимать лечебный моцион: ежедневный массаж,
японскую баню фуро и разнообразные косметические и укрепляющие процедуры; и только в эти десятки минут он мог отлучиться из дому, потому что Анна упросила его не заниматься делами и даже не заходить в местное Русское общество, потому что там для него, сотрудника Беженского комитета, наверняка нашлись бы какие-нибудь поручения, тем более что его председателем был хорошо известный генерал Нечаев. Александр Петрович уговорил Анну только на один визит к Нечаеву, и он должен был произойти не раньше чем в середине их пребывания в Дайрене.
        Трамвай сделал остановку рядом с книжным магазином; Александр Петрович вышел, купил местную Mancu Nippo, развернул её и сразу увидел маленькую заметку на первой полосе, которая начиналась с напечатанного заглавными буквами: «HARBIN. 27 may 1929». Он нашёл в кармане мелочь и, когда подавал её продавцу, пожилому японцу, увидел, как тот посмотрел на него и с сожалением покачал головой. Пока Александр Петрович ждал следующего трамвая, он успел прочитать это совсем крошечное информационное сообщение со ссылкой на Associated Press, в котором говорилось, что 27 мая, в понедельник, то есть вчера, китайская полиция города Харбина сделала обыск в советском генеральном консульстве и арестовала консулов Мельникова и Кузнецова и ещё около восьмидесяти находившихся там советских граждан.
        Почти два года назад, когда советские политические и военные советники появились в Китае и «помогали» то Сунь Ятсену, то Чан Кайши, то китайским коммунистам, в Пекине, Гуанчжоу и в Шанхае происходили такие же инциденты, и несколько советских дипломатов даже были жестоко и публично убиты, и в этих убийствах принимали участие русские эмигранты. И вот сейчас что-то подобное, видимо, произошло в Харбине. Это не взволновало бы так Александра Петровича, если бы не его опасение, что на месте событий мог оказаться Сашик. Он знал Гогу Заболотного, знал, что тот живёт недалеко от гимназии, гимназия расположена всего в полуквартале от генерального консульства; знал, что и у Гоги, и у Сашика в гимназии были дела. Но на самом деле это было не так страшно: в конце концов, Сашик не мог оказаться внутри консульства, ему там было нечего делать; и полицейские, даже если бы и задержали его где-нибудь рядом на улице, быстро разобрались бы, чей он сын, и отпустили, на этом всё бы и кончилось, если быть уверенным, что об этом не узнает Анна: она никогда ещё не расставалась с сыном, и летние лагеря тут не в счёт.
        Весь месяц перед отъездом, когда они планировали эту поездку и готовились к ней, Анна упрашивала его взять Сашика с собой, в Дайрен. Александр Петрович не мог себе этого позволить, потому что знал, что Сашик будет с ним неотлучен: ему нужно будет показывать и Дайрен и Порт-Артур, город печальной славы российских военных, - этой идеей Сашик всегда горел; и тогда Александру Петровичу было бы очень затруднительно встретиться с Антошкой, а это, в свою очередь, могло создать совсем ненужные денежные затруднения, потому что благодарности, которую Александр Петрович получал за секретное содержание Антошкиного золота, с лихвой хватало на безбедное содержание семьи. Об этом источнике дохода не знал никто, в том числе и Анна. Она не знала об Антошке ничего, а Кузьма Ильич после переправы из Благовещенска уже давно должен был о нём забыть. За эту тайну, наверное единственную в их жизни, Александр Петрович чувствовал себя перед женой очень неловко.
        Трамвай сделал остановку на привокзальной площади, Александр Петрович сбежал с подножки и с облегчением увидел, что маркизы магазина «АнтикварЪ» опущены, а жалюзи на витрине подняты. Он зашёл в магазин; Толстый Чжан, как обычно, стоял у прилавка и беседовал с молодой японской парой, которая, судя по разговору, собиралась сыграть свадьбу, и жених выбирал невесте подарок.
        - Посмотрите вот этот веер, - говорил Чжан на сносном японском языке, он открыл футляр, достал веер, раскрыл его и показал пальцем: - Видите, это печать мастера, веер был сделан в конце эры Эдо, больше ста лет назад. Вот! - Толстяк держал в руке развёрнутый глянцевый, составленный из чёрных тонких инкрустированных перламутром пластин веер.
        Александру Петровичу стало ужасно любопытно поглядеть на эту печать и подержать в руках наверняка фальшивый веер, но он пришёл сюда не за этим; и вдруг услышал обращенное к нему:
        - Госпадина, пускай мала-мала сиди! Госпадина, мала-мала жди! Госпадина - цяй?
        Адельберг незаметно ухмыльнулся и сел в кресло перед низеньким лакированным столиком. Тут же распахнулась дверь, из неё выпорхнула милая молодая китаянка, одетая в бордовое с белыми драконами платье ципао, в руках она несла поднос с чайником и чашкой, пепельницей и курительным прибором.
        - Госпадина, мала-мала отдыхай! - снова улыбнулся ему всем своим широким лицом Толстяк Чжан.
        Китаянка, его младшая дочка, поставила поднос на столик, при этом она низко присела, разрез её длинного платья разошёлся по всему бедру и оголил нежную кожу на ноге. Это было очень привлекательно и нескромно, Александр Петрович поблагодарил за чай и закрылся газетой.
        «Хм! - хмыкнул он про себя. - Платье такое скромное, стоечка под самое горлышко и застёгнуто на все двадцать две пуговички, а разрез!» Когда русские дамы впервые в жизни видели платья ципао, всегда очень красивые, с ярким рисунком, из блестящего шёлка и длинным, от бедра и до самого низу, разрезом, они бывали шокированы, особенно когда китаянки надевали шёлковые чулки, которые были короче, чем разрез. Европейские мужчины тоже реагировали на них довольно живо.
        Когда китаянка поставила поднос и удалилась, Александр Петрович отложил газету, снял с чашки крышку, давая чаю «подышать», и открыл курительный прибор. Он глянул на толстяка, тот коротко ему кивнул и снова занялся японской парой; Александр Петрович набил папиросу и закурил.
        Хозяин лавки предложил японцам ещё несколько предметов, Александр Петрович увидел, как японка кивнула, на что-то соглашаясь, и её спутник вытащил портмоне. Через несколько минут Толстый Чжан уже раскланивался с покупателями, и в воздухе повисло ласковое прощание: «Саёонара! Саёонара!»; он проводил японцев до дверей, и в зал выглянул Антошка:
        - Моя ждал!
        - Моя пришёл, - в тон Александр Петрович.
        Толстяк закрыл магазин, снова широчайше улыбнулся Адельбергу и встал за прилавок.
        Антошка вышел из-за прилавка и присоединился к Александру Петровичу. Адельберг поставил на стол портфель, и по установившемуся правилу разговор сразу пошёл на китайском языке.
        - Ты ел? - поздоровался Антошка.
        - Ел! Спасибо! - ответил Адельберг. - Я принёс столько, сколько ты просил.
        Антошка согласно кивнул и позвал Толстого Чжана, тот забрал портфель и отнёс его в контору.
        - Сколько будешь в Даляне? - Антошка употребил китайское название города.
        - Неделю, потом вернусь в Харбин.
        - Слышал, что там вчера произошло?
        Адельберг взял со стола газету и показал Антошке заметку:
        - Можешь рассказать подробнее?
        - Могу! - ответил Антошка и тоже открыл курительный прибор.
        Пока он набивал папиросу, Александр Петрович рассматривал его безукоризненно сшитый костюм сливочного цвета в тёмную полоску, бежевые английские туфли для гольфа, коричневый галстук с крупной заколкой с «тигровым глазом» и корявые, крупные, сильные руки человека, который с детства занимался тяжёлым физическим трудом. Однако этими руками Антошка ловко справлялся с набивочной машинкой, его движения были точными и элегантными. Адельберг улыбнулся и перевёл взгляд на Антошкино лицо. Антошка набил папиросу, прикурил, откинулся на спинку низкого кресла, на секунду задумался и произнёс:
        - На самом деле ничего интересного. - Он глубоко затянулся и на выдохе сказал: - Всем нужно подтверждение помощи Советского Союза генералу Фэн Юйсяну, сейчас самому главному противнику Чан Кайши.
        - А если не найдут подтверждение? Дипломатический скандал?
        - Не просто скандал, а, скорее всего, повод к большому скандалу, поэтому обязательно что-нибудь найдут или подкинут…
        - Понятно!
        - То, что Советский Союз с 1924 года владеет КВЖД, уже не устраивает никого в мире.
        - Поэтому нет смысла интересоваться, кому это было надо!
        - Именно так! - ответил Антошка и поправил свою набриолиненную прическу, почти не дотронувшись до волос. - Есть новость намного хуже этой!
        Александр Петрович нисколько не удивился услышанному, поскольку ещё в начале встречи понял, что Антошку что-то заботит, поэтому промолчал и приготовился слушать дальше.
        - Из Циндао в Харбин приехал один японец, офицер, которого я закопал в землю ещё в 1921 году.
        - Хм… как интересно, это каким образом? - удивился Александр Петрович.
        Антошка исподлобья посмотрел на него и стал гасить только что прикуренную папиросу.
        - Он убил моего старшего брата, - сказал он и кивнул в сторону Толстого Чжана. - Нашего старшего брата.
        Александр Петрович услышал, как за прилавком тягостно вздохнул Толстый Чжан.
        - За что? - спросил он; Антошка надолго замолчал, потом переглянулся с Чжаном и произнёс:
        - Наш старший брат помогал красным партизанам, это было недалеко от Владивостока.
        - А ты там чем занимался? - Александр Петрович не хотел его перебивать, но получилось само собой.
        - Я? - Он показал указательным пальцем на свой нос. - Я делом занимался! Мы носили красным спирт, а они давали нам женьшень; они сидели в тайге и потихоньку копали. Мало-мало торговля, - добавил он по-русски.
        - Контрабанда! - уточнил Адельберг.
        - Тогда не могло быть «контрабанда», потому что с той стороны не было никакого государства…
        Адельберг ухмыльнулся, но ничего не сказал.
        - Японский противопартизанский отряд…
        - Карательный! - не удержался Адельберг.
        - Его, рус капитана - умный людзи! - хмыкнул из-за прилавка Толстый Чжан; Антошка медленно повернулся в его сторону, и тот замолчал.
        - Японский отряд расстрелял красную партизанскую разведку, но двоих только ранил; среди них был мой, - он сделал паузу и обернулся к Чжану, - наш брат! Они всех пятерых или шестерых положили на телегу и отвезли в лес; убитых бросили, а раненых стали пытать; один был русский, но они начали с брата…
        Адельберг услышал про пытки и покачал головой: о том, как пытали японцы, ходили страшные слухи.
        - Они привязали брата к доске, а на живот положили казан, в котором была голодная крыса… Это старая китайская казнь, которая применялась при старых китайских императорах, но они её хорошо усвоили.
        «При дворце - понятно, а где же они в лесу раздобыли голодную крысу? - невольно подумал Александр Петрович. - С собой, что ли, принесли?»
        - Крыса съела его внутренности… Мы наблюдали с ближней сопки, но я не видел нашего брата, а когда большая часть японского отряда ушла, мы пришли на это место…
        Антошка рассказывал с паузами, Адельберг видел, что рассказ даётся ему с трудом, и решил не перебивать.
        - Там остались два солдата и один поручик, он руководил пыткой, мы его зарезали и закопали, а он выжил и сейчас приехал в Харбин. - Антошка несколько минут молчал и мял пальцами следующую набитую папиросу. - Зачем приехал - неизвестно, но его часто видят с начальником харбинской полиции, одним японским опиумным коммерсантом по имени Номура и вашим генералом Косьминым…
        «Вождём русской фашистской партии!» - подумал Адельберг и спросил:
        - Ты не знаешь, зачем он приехал?
        - Не знаю, но можно догадаться!
        - Зачем?
        - «Зачем»? Я думаю, вам, русским, это тоже может быть интересно, - задумчиво качая головой, произнёс Антошка. - Японцы давно мечтают захватить всю железную дорогу: от станции Маньчжоули и до города Чанчуня, тогда она по всей длине станет японской. А помнишь, в Благовещенске, когда я тебя переправлял, я сказал, что мне нельзя ходить в Китай, помнишь?
        - Помню, - соврал Адельберг, напряг память и действительно вспомнил, что такой разговор был.
        - Я тогда не ходил в Китай, потому что боялся, что увижу японца, или японскую женщину, или ребёнка, не важно кого, и буду их убивать! Поэтому боялся! Вспомнил?
        - Вспомнил! А сейчас перестал бояться?
        - Нет, сейчас стал бояться ещё больше!
        - Почему?
        - Мне сейчас никого нельзя убивать и нельзя, чтобы меня убили… И пока он здесь, я не могу появляться в Харбине!
        - А есть кому сообщить, уехал он или приехал, и как его зовут? - спросил Адельберг, а сам подумал: «На кого же он всё-таки работает? На Чан Кайши, на Фэн Юйсяна, на коммунистов? Чёрт его разберёт, но мне-то не всё ли равно?»
        - Его зовут капитан Асакуса Сюн!
        - Запомню, но не знаю, чем я могу помочь!
        - Пока ничего не нужно, просто запомни! Не думал, что он останется живой…
        - Тогда японса была мёртвый, а сяса зивой и богатый, белый рис кушай! - глядя в одну точку на стекле прилавка, вдруг промолвил Толстый Чжан.
        Антошка услышал брата, удивлённо на него посмотрел, перевёл взгляд на Адельберга и сказал:
        - Моя не понимай, почему толстый люди - фсегда голоный?
        Глава 6
        Кузьма Ильич тихо, чтобы не скрипнула, закрыл дверь в комнаты, сел в кресло Александра Петровича и зажёг на столе лампу. Через минуту к ней слетелись июльские легкокрылые белые и жёлтые мотыльки и стали виться вокруг. Старик наблюдал, как горячий воздух из тонкого стеклянного сопла лампы подхватывал их и возносил под потолок открытой веранды; мотыльки, поднявшись до самого верху, разлетались в стороны, кувыркаясь, падали вниз и снова летели к горячей струе воздуха. Некоторые подлетали слишком близко, их крылышки обгорали, и они падали и бились на белой скатерти, оставляя под собой пыльные пятнышки. Кузьма Ильич с жалостью смотрел на них и понимал, что ничего не может сделать: сидеть в комнатах было душно, на веранде без света уже темно, не почитаешь, оставалось только отгонять их, но это было глупо и смешно. Он вздохнул и взял со стола стопку газет. Их перед отъездом бросил Александр Петрович, он их и привёз из города по просьбе Кузьмы Ильича; сам же по срочному делу, несмотря на выходной день, уехал в Харбин, потому что из Беженского комитета пришла телеграмма о том, что из Благовещенска в
Сахалян перебежало несколько крестьянских семей. Прочитав телеграмму, Александр Петрович сильно взволновался и сказал, что ему надо срочно ехать в Сахалян. Анна Ксаверьевна расстроилась, но час назад проводила его на вокзал, вернулась и ушла в дом.
        «Что там за новости такие?» - думал старик. Единственное, что немного утешило его и Анну Ксаверьевну, - это то, что на обратном пути из Сахаляна Александр Петрович мог заехать в Барим и навестить в лагере Сашика.
        Рука Кузьмы Ильича потянулась к газетам, но почему-то остановилась. Он посмотрел на стопку - верхней лежала харбинская «Русское слово»; он её не очень жаловал из-за ёрнического, издевательского тона статей; у него давно уже определилось предпочтение к газете «Заря» - все публикации в ней были взвешенными, нейтральными и никому не навязывали своего мнения. Однако верхней в стопке лежала «Русское слово», и Кузьма Ильич знал, что «Зари» здесь нет.
        Он всё же дотянулся.
        «Русское слово» была старая, аж за 29 мая, и сложена наверх статьёй «Подробности обыска в советском консульстве», однако он, как все русские в Маньчжурии, уже знал об этом событии во всех подробностях и даже больше. Все маоэршаньские дачники, которые приехали сюда в первых числах июня, то есть почти месяц назад, успели рассказать, чаще всего вторя газетным статьям или комментируя их, о том, как это было. Рассказывали, что 27 мая, в понедельник, полиция окружила большой особняк консульства, выбила окна и двери и ворвалась. Сначала говорили только, что во всех комнатах советские коминтерновские агенты жгли секретные документы и чуть ли не устроили большой пожар, а несколько десятков человек засели в подвале, вроде как они проводили там секретное коммунистическое совещание. Потом в газетах появились фотографические снимки, сделанные с обнаруженных при обыске документов, но тут же японские газеты сообщили, что все эти документы «сфабрикованы белогвардейцами, служившими в китайской полиции», да к тому же сфабрикованы плохо. Потом к Слободчиковым на дачу приехал харбинский присяжный поверенный Григорий
Наумович Минский, который рассказал, что китайский суд не представил защите ни одного подлинного документа и не разрешил осмотреть здание консульства. Его и ещё то ли троих, то ли пятерых харбинских присяжных советская администрация КВЖД наняла защищать тридцать девять арестованных в консульстве советских граждан. По его словам выходило, что нет сомнений, что это агенты, но, с другой стороны, не было и доказательств.
        Потом суматоха и ажиотаж стали стихать, и появилось опасение, что Советы этого так не оставят, и вот Кузьма Ильич вытащил из вороха газет привезённую Александром Петровичем вырезку из почти свежей берлинской эмигрантской газеты «Руль» со статьей «Вторжение в Монголию». Слухи о подготовке красных к войне распространились быстро и захватили все умы. Эти слухи дошли и до Анны Ксаверьевны, и она забеспокоилась за сына - его летний лагерь находился на станции Барим, на половине пути от Харбина к советской границе. Однако слухи слухами, но пока снова, как и в случае с найденными якобы в консульстве документами, ничего не было подтверждено.
        В последнее время Кузьму Ильича больше волновали сведения о том, что в России начинается голод. Он снова стал разбирать газеты и вырезки, отложил в сторону всё, что было об обыске в консульстве, это всё уже устарело; он искал одну заметку, про которую упомянул Александр Петрович. Вместо этого под руку попалась какая-то «мисс Вселенная» «Что это ещё за диво!» Кузьма Ильич поправил очки и стал читать: «На мировом конкурсе красоты первый приз получила австрийская представительница Лизль Гольдарбейтер, провозглашённая королевой красоты всего мира. Отныне она будет носить титул «мисс Вселенная». Из семи членов жюри… - писалось дальше, - за австрийскую представительницу было отдано шесть голосов. Лизль Гольдарбейтер получает приз в 2000 долларов, второй приз в 1000 долларов достался американке Ирэн Альберт». Он отложил газету и взял другую - там сразу попалось на глаза броское заглавие: «Бегство шимпанзе». «Ну-ка, ну-ка! Что это за событие мирового масштаба?» - удивился он и прочитал: «В воскресенье в зоологическом саду происходила сенсационная охота на двух шимпанзе, сбежавших из своей клетки.
Обезьяны организовали своё бегство весьма искусно. Они долго раскачивались на качелях и затем со всей силы ударились о дверцу клетки, проломили её и сбежали. После часовой охоты сторожам удалось поймать беглецов, отчаянно защищавшихся, связать их и водворить на место жительства».
        - Действительно - мирового масштаба! Событие! - прошептал он и перевернул страницу. - Вот! - Он увидел: «В последние дни цена муки в Москве доходит до полутора рублей за фунт. Почти исчезло с рынков мясо». Это была берлинская русская газета «Руль» за 22 июня 1929 года с коротенькой заметкой под заголовком «Цены на муку».
        Кузьма Ильич откинулся на спинку кресла. Уже даже не слухи, а известия ходили по всем заграницам о том, что в России беда с продовольствием. Кузьма Ильич устало собрал рассыпающийся ворох вырезок и газет и оставил из них одну - «Руль» за 9 июня с большой статьёй о бегстве детей из голодного советского Благовещенска. Александр Петрович рассказывал об этом случае ещё в апреле, когда дети - подростки пятнадцати - семнадцати лет сами перебрались через начавший таять Амур, каким-то чудом не были застрелены советскими пограничниками и после некоторых дорожных мытарств и приключений оказались в сытом и благополучном Харбине. Беженский комитет принимал в их судьбе посильное участие, и надо же, думал Кузьма Ильич, в далёком Берлине русская газета через два месяца написала об этом статью. Он пробежал её глазами: всё точно, практически слово в слово, как описал события Александр Петрович. Он открыл её и прочитал несколько последних абзацев, и у него защемило сердце. Он вспомнил, как сам нищенствовал на городском благовещенском базаре, но тогда ещё не окончилась Гражданская война, а сейчас… и он склонился над
текстом: «О жизни в Благовещенске дети рассказывают следующее: всё внимание населения обращено на заботу «не пропасть с голоду…» «Господи! Прости и избави!» - подумал он. «…Жизнь проходила стороной, да и нет жизни, нет частных интересов под тяжёлой рукой советской власти. Хлеба в продаже нет. По книжкам «трудового элемента» выдают три четверти фунта в день, а остальные жители сидят без хлеба. Рыбы также нет. Редко-редко появится бочка соленой кеты, которую тотчас же расхватят, а потом опять нет ничего. В то же время в устье Амура имеется несколько государственных рыбалок, но всё огромное количество рыбы тут же продаётся за границу…»
        «Даже рыбы нет! На Амуре! Невозможно поверить».
        «…Частной торговли нет. Три единственных частных магазина торгуют такими товарами, от которых отказалось советское правительство ввиду полной невыгодности, а именно магазины Гриднева и Шульдякова продают краски, а магазин Савелова - игрушки. К частной продаже допущены следующие товары: горчица, перец, соль и… стаканы».
        - Стаканы, - тихо прошептал он. - В Благовещенске нет рыбы! Вот это - событие мирового масштаба!
        Кузьма Ильич прикрутил свет в лампе, чтобы фитиль не коптил, и услышал, или ему показалось, что по дороге рядом с дачей кто-то идёт; он прислушался - действительно, слышались шаги двух или трёх человек, и, несмотря на ночную темноту, их шаги были уверенные, скорее всего, они подсвечивали дорогу ручными фонариками. Шаги поравнялись с домом, и Кузьма Ильич услышал голоса: ему показалось, что он их узнал, скорее всего, это были голоса троих братьев Слободчиковых: Николая, Льва и Володи - Сашиного друга. Старик отложил газету и подумал о том, как им повезло - их три брата, а есть ещё четвёртый, маленький. Он услышал, как братья громко рассмеялись.
        «Счастливые ребята, их так много, аж целых четверо! Не то что наш Сашик!» Володя Слободчиков очень нравился Кузьме Ильичу. Его старших братьев он почти не знал, они уже учились в институтах и на даче появлялись не так часто. Володя был спокойный, вежливый, с очень глубокими интересами, и наверняка сейчас братья возвращались из тайги, где помогали Володе отыскивать каких-нибудь ночных жуков, или мотыльков, или бабочек. И очень не нравился Гога Заболотный. Он его часто видел; Гога прибегал к Сашику домой, они решали какие-то важные «костровые» дела, и старик всегда изумлялся непоседливости Гоги, тот ему казался очень ветреным и несерьёзным мальчиком. Анна Ксаверьевна не разделяла его мнения.
        «Не разделяла! - хмыкнул Кузьма Ильич. - Знала бы она, чем они в ту ночь занимались с Гогой!» Тогда он сразу понял, что замыслил его «внучек», только не успел перехватить его; он думал, что Сашик постарается уехать ближе к вечеру - тогда он успел бы его «занять каким-нибудь делом». Благо Сашик не скрывал, к кому он стремился на эту встречу. Старика настораживало, что Гога с Сашиком всегда шептался, всегда у него были какие-то секреты, и Сашик рядом с ним становился такой же.
        Сашик был домашним мальчиком, и Кузьме Ильичу не составило труда в конце концов допытаться, где и с кем он был в ту ночь. Он вспомнил поручика Сорокина, о котором его так осторожно расспрашивал Сашик, - а был это как раз тот самый Михаил Капитонович Сорокин, с которым Александр Петрович Адельберг сопровождал эшелон с толикой колчаковского золота и который, как думал Кузьма Ильич, бросил Адельберга «на растерзание чехам».
        «Хорошая компания! Гога! Нечего сказать!» - подумал он, но тогда, месяц назад, он сдержал своё обещание и ничего не рассказал ни Анне Ксаверьевне, ни Александру Петровичу.
        Старик встал из кресла, вытащил из кармана маленькую иконку святителя Николая, приспособил её на столе и стал молиться.
        - Святый Николай, всеблагий Отче, пастырь и учитель всех, верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих!.. - шептал он и крестился; в его комнате висела большая икона святителя Николая, он брал её всегда, когда переезжал из дома на дачу и с дачи домой, - подарок отца Акинфия. Несколько лет назад он принёс в монастырь свои рукописные иконки и показал их монаху. Отец Акинфий посмотрел на них, похвалил Кузьму Ильича за усердие и молитвенный подвиг, особенно когда узнал, что они написаны на нищенскую милостыню в безбожном «красном» Благовещенске, и даже согласился освятить их, однако заметил, что Кузьме Ильичу до «заправского богомаза далеко», и повёл к себе в келью. Там на подставке рядом с Библией и горящей свечой стояла очищенная и скреплённая клиньями двухдревка. «Намешай мне левкасу», - сказал он и поставил перед Кузьмой Ильичом несколько глиняных плошек с сухим мелом и тягучим клеем. После того как грунт был готов, они отстояли молебен, настоятель освятил «доску», и через две недели отец Акинфий снова пригласил старика в келью. Когда Кузьма Ильич вошёл, то ахнул -
на подставке между раскрытой Библией и горящей свечой стояла икона святителя Николая и блестела свежими высыхающими красками.
        - День-два ей сохнуть, приходи и покроешь лаком; я рассказал владыке о твоём труде, он тебя благословит. Обещал!
        Сейчас Кузьма Ильич смотрел на старую иконку своего письма и видел большую икону святителя Николая, которая висит в его комнате.
        - …Скоро подщися и избави Христово стадо от волков, губящих их; и всяку страну христианскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасныя смерти; и якоже помиловал еси триех мужей в темнице сидчящих и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и мене, и раба Божьего Александра, и ещё раба Божьего Александра, и рабу Божью Анну, умом, словом и делом во тьме грехов суща, избави всех от гнева Божия и вечныя казни, яко да твоим ходатайством и помощию, Своим же милосердием и благодатью Христос Бог тихое и безгрешное житие даст пожити веце сем и избавит шуияго стояния, сподобит же деснаго со всеми святыми! Аминь!
        Когда Анна Ксаверьевна в накинутом на плечи платке вышла на веранду, Кузьма Ильич, склонив подбородок на грудь, спал с очками на носу; она сняла платок и набросила ему на грудь, задула лампу и собрала со стола газеты. «Печку растапливать, а то обещали похолодание», - подумала она.
        Она зашла в кухню, засунула газеты в печку и оглянулась на веранду: «Разбудить старика, не дай бог простудится, - шагнула назад и подумала: - Сейчас разбужу, потом всю ночь не будет спать. Пусть его! Замёрзнет, сам проснётся. Так будет спокойней!»
        Анна вернулась в спальню, не зажигая света, разобрала постель и легла под одеяло. У неё испортилось настроение, когда Александр Петрович сказал, что в связи с неожиданно возникшими делами вынужден вернуться в Харбин; у них, пока она жила в Маоэршани, было не так много времени, чтобы быть вместе. Ей вспомнился совсем недавний, несколько недель назад, светлый период, протяжённостью всего лишь в одну неделю, когда они вдвоём отдыхали в Дайрене. Александр был бесконечно ласков, заботлив, но он и всегда был таким, а главное, что он был с нею. В самом начале, когда они туда только приехали, её взволновало известие о событиях в Харбине, но Александр Петрович сумел её успокоить и потом привёз к ней Сашика; и все её волнения кончились. Она вспомнила, что Сашик в первый день по приезде как-то странно дичился, как волчонок, но она не стала расспрашивать его: ездил он в Харбин или не ездил; она уже знала, что ездил, Александр Петрович всё выяснил. Но тогда это было уже прошедшее время.
        «Волчонок!» - с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», - говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше - всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.
        В последние годы она несколько раз перечитывала любимый гончаровский «Обрыв», она с нетерпением наблюдала, как растёт её сын, и ждала, когда он дорастёт до описания одного из персонажей романа, который привёз в гости своих троих сыновей-подростков. Ей не надо было зажигать свет и тянуться за книжкой, она помнила наизусть, и Сашик точно подходил под описание: «Эти сыновья - гордость и счастье отца - напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых лапы и голова выросли, а тело ещё не сложилось, уши болтаются на лбу, и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными не по росту, безобразными лапами…» «Ну уж и безобразными…» Она снова улыбнулась. «…Не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадётся в зубы…»
        Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж - на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, - она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.
        Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.
        «Волчонок вырос!» - подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, - это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса - громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»
        Услышав скрип двери, Кузьма Ильич проснулся, обнаружил на себе платок; лампа была погашена, и кругом было темно. Он прислушался: было тихо, только с окрестных сопок из тайги доносились какие-то звуки и звенели цикады. Он вспомнил, какую статью читал последней: «Эту, про шимпанзе, нет, про «мисс Вселенная»! Чепуха какая! Про убежавших детей! А где газеты? Их надо бы сохранить».
        Глава 7
        Александр Петрович вошёл в купе, положил на багажную полку почти пустой и оттого невесомый саквояж и сел к окну; от волнения у него в голове была только одна мысль. «Ах, Мишка, Мишка! - думал он. - Как же ты решился? С дочкой, внучками и Марией! И ничего не сообщил! А теперь - успею я или не успею?»
        Он повесил пиджак и вынул из внутреннего кармана два сложенных пополам листка бумаги; один из них был телеграммой, которую он получил из Беженского комитета, подписанной председателем Колокольниковым с просьбой «по возможности, срочно связаться…». По получении её от рассыльного, ещё в Маоэршани, он тут же побежал на станцию и оттуда позвонил Колокольникову. Виктор Иванович сказал, что ближайшим поездом с нарочным послал ему записку от какого-то его знакомого «из Сахаляна, в смысле - «оттуда» и добавил: «Подробности, уважаемый Александр Петрович, не по телефону, а когда вы эту записку прочтёте, то сами примете решение - надо ли это вам!»
        На станции он дождался следующего поезда из Харбина. Знакомый курьер спрыгнул на платформу прямо перед курзалом и передал записку. Прочитав её, Александр Петрович сразу всё решил, и сейчас вот уже десять минут, как он с Харбинского вокзала едет в Цицикар, а там ещё как минимум два дня ему придётся добираться на перекладных до Сахаляна.
        В записке не стояло даты, а по опыту он знал, что китайские власти относительно перебежчиков «оттуда» принимают решение не позже чем за пять дней.
        «Успею или не успею!» Александр Петрович положил телеграмму на столик и раскрыл другую бумажку, мятую и бывшую запиской; почерком сильной, грубой, не привыкшей к перу руки в ней было написано: «Уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох под самый кадык штыком своим упёрси продыху не даёт а батюшка не подох а только ещё живей стал жрать нечего помню твою доброту не дай с детишками пропасть».
        Подпись стояла «мишка гуран».
        Александр Петрович ещё и ещё раз перечитал записку.
        «Успею или не успею?»
        КНИГА ВТОРАЯ
        Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы - было семь часов тридцать шесть минут.
        «Уборщица, - подумал он и поднял голову. - Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»
        Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:
        «Вх. № 1612 копия с копии
        От 28.У-29 г.
        Телеграмма
        Срочно Москва Карахану
        Владивостока
        Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован
        Подробное письмо отправляется нарочным Мельников.
        Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.
        Верно: Общ. Политархив НКИД».
        «Да! - подумал Соловьёв. - Значит, тогда, в мае двадцать девятого, белокитайцам действительно ничего не удалось найти».
        За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто её заказывал, - им были важны детали, и он стал искать «Меморандум».
        «Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект Патрон 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице зафиксирован не был».
        Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.
        «Сегодня пятница, - подумал он. - Про Патрона хотелось бы дочитать без помех… Вечером собрание и банкет; начальник управления там обязательно будет, попрошу-ка я его, чтобы разрешил мне прийти завтра, в субботу, пусть Мальцев выпишет пропуск».
        Он с сожалением закрыл дело, отодвинул его в сторону и взял вторую папку, тоненькую, с надписью:
        УНКВД СССР ПО ХАБАРОВСКОМУ КРАЮ.
        СПЕЦОТРЯД № 16.
        КОНТРОЛЬНО-НАБЛЮДАТЕЛЬНОЕ ДЕЛО
        «ИМПЕРАТОРСКАЯ ЯПОНСКАЯ ВОЕННАЯ МИССИЯ»
        Г. ХАРБИН. МАНЬЧЖУРИЯ.
        СОТРУДНИКИ.
        КАПИТАН КОИТИ КЭНДЗИ.
        ТОМ № 38.
        1946 Г.
        «Коити Кэндзи! Хм! Это сколько же они перелопатили архивов, чтобы найти мне именно это! Молодцы!» - подумал Степан Фёдорович и развязал тесёмки.
        Внутри папки, к его удивлению, не оказалось ни привычной «Описи документов», ни «Постановления о заведении», была только сделана запись на чистом листе о том, что «к данному делу приобщены личные письма (дневники) бывшего сотрудника харбинской Императорской японской военной миссии (ЯВМ) капитана Квантунской армии Коити Кэндзи».
        Он перевернул её, за ней оказались подшитые суровой ниткой большие канцелярские конверты из плотной обёрточной бумаги; на конвертах не было никаких надписей и пояснений. Степан Фёдорович осторожно, чтобы не порвать ветхую, уже ломкую бумагу, открыл первый конверт и вынул из него страничку в косую линейку из обычной школьной тетрадки. Она была сильно помята, с чернильными потёками, и на ней было написано по-русски:
        «Здравствуйте, уважаемая Софья Андреевна!
        Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё желтая тёплая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма - Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы - японские милитаристы - очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!
        Всегда Ваш, Коити Кэндзи».
        На этом письмо заканчивалось, и ниже шла сноска: «Данное письмо получено от агента Оки. К делу приобщить» - и подпись: «Ст. оперуполномоченный УМГБ при СМ СССР по Хабаровскому краю капитан Челноков А.С.».
        Степан Фёдорович прочитал и задумался.
        «Странно! Ни тебе конверта, ни адреса! Какой же Софье Андреевне мог писать капитан Коити? Зазнобу нашёл в Хабаровске? Вряд ли! Содержание в спецлагере было довольно строгое. Хотя бог его знает, стройка… поварихи! Да мало ли, давай дальше!»
        Он открыл следующий конверт, в нём оказался лист, на нём было написано «Соня» вместо «Софья», по-русски и без отчества, а дальше шёл текст иероглифами.
        «Черт! Опять эти «ерошки»!» - ругнулся про себя Степан Фёдорович, залез рукой в конверт и вытащил аккуратно сложенный лист машинописной бумаги, развернул его и прочитал:
        Письмо № 2
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Соня!..»
        «Ну вот! Есть перевод, уже легче, - подумал он. - Штабная культура! Итак!»
        «Здравствуй, Соня!
        Почему-то мне кажется, что ты меня могла уже забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу? Ты никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
        Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
        Хотя какая гимназия, она сейчас, наверное, уже невеста!
        Интересно, что бы ты мне сейчас ответила, если бы его получила?
        Твой Ко».
        Степан Фёдорович дочитал последние слова и привычным движением подтолкнул пальцем сползавшие очки в тяжёлой чёрной пластмассовой оправе.
        «Ну да! Ну да! Письмо как письмо… - подумал он. - Гимназия? Конечно, гимназия! Вера, Соня! Не о поварихе речь… давай дальше!»
        Третий конверт тоже оказался с переводом.
        Письмо № 3
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Сонечка!
        Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, что я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила твоя сестра, когда они с Сашиком надо мной издевались!
        Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя Александр, что можно сказать - Саша или, как вы говорите и как нас учили в университете в Токио, - Саня, Санька, а тут - «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила - Адельберг, да ещё и фон. Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его папе - Адэ-сан!..»
        Соловьёв на секунду оторвался от письма: «Ну-ка, ну-ка!»
        «…Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца».
        «А-сан»? Что за «А-сан»? - Степан Фёдорович задумался. - Понял! Это - Асакуса! Полковник Асакуса!»
        «…Часто вспоминаю стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка тогда на меня ещё сильно обиделась, помнишь, на набережной, когда я сказал, что он совсем детский и не везде правильно рифмованный…»
        Степан Фёдорович прочитал название стихотворения и первую строчку:
        Последняя слеза!
        На молодой берёзке…
        «Березки», «слёзки», - подумал он, стихотворение было длинное, он перевернул лист; на следующем оно заканчивалось:
        …Безжалостно терзая
        Ни в чём невинного птенца.
        «Я воспроизвожу по памяти, может быть, с ошибками, пусть меня Вера простит.
        Глупый я был тогда. А с другой стороны - это было так неожиданно. Совсем девочка, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Она нас с Сашиком ещё обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала? Хотя вы, русские, все немного сумасшедшие и извращенцы!
        Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».
        Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, - подумал он, - да ещё и извращенцы? А кто кого?»
        Следующий конверт был толстый.
        Письмо № 4
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, моя хорошая!
        Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»
        Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, - подумал он. - Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял - отправить его, тем более в Харбин, Соне, один хрен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же - агент Оки, уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, - «дневники души», «в стол». Читаем!».
        «…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
        До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:
        Вон бабочки снуют
        Туда-сюда - всё ищут
        Ушедшую весну…»
        Степан Фёдорович достал следующий лист:
        «А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:
        Странник! - Это слово
        Станет именем моим.
        Долгий дождь осенний!»
        На этом письмо № 4 заканчивалось.
        «Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… - Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! - Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы - странники! Ко - Коити - Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»
        Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»
        Письмо № 5
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Сонечка!
        Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
        Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»
        Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, попытался посмотреть его на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы - ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку - и попытался вчитаться. «До универси…» - разбирал он, - надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал что-то вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»
        Соловьёв перебрал листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил их в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали еще одного сложенного листа в этом большом конверте.
        Письма что-то подняли в его душе, что-то всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…
        Ради этого и приехал.
        Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! - подумал Степан Фёдорович. - Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик - агент Енисей - Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»
        Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.
        «Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию. Там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»
        Содержимое конверта удивило - иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и перечеркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:
        Лишь там, где опадает вишни цвет…
        Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку:
        «Сонечка, хорошая моя, отчего-то мне сегодня очень грустно…»
        «Что-то произошло с капитаном, сыном самурая и внуком самурая?» - подумал Степан Фёдорович и дальше читал отрывочно:
        «Какая грусть в безжизненном песке!
        Шуршит, шуршит.
        И всё течёт сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…
        …Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Настроение у всех было как в его песенках. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…»
        От этой строки что-то исходило, и появилась строка следующего стихотворения, и он дочитал до конца:
        О смерти думаю всегда как о лекарстве,
        Которое от мук освободит…
        Ведь сердце так болит!..
        Я ко всему готов, Соня».
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Глава 1
        Коити оглядел рабочий стол - на краю лежала стопка газет, и он тихо выругался.
        - Коматта-нэ! Опять чуть не забыл! - Он посмотрел на календарь. - Уже 5-е, а я ещё ничего не прочитал.
        Каждое утро дежурный по миссии раскладывал на столах сотрудников свежую харбинскую прессу. Коити приходил в миссию не каждый день, а только тогда, когда его туда вызывали или у него у самого возникала необходимость поработать с секретными документами, поэтому прочитать местные харбинские газеты он успевал не всегда. Но сегодня его вызвал заместитель начальника миссии, и Коити знал, что тот может поинтересоваться, насколько он осведомлен о том, что пишут в русских газетах.
        Это были несколько номеров первых январских дней только что наступившего нового, 1938 года. Верхняя газета была уже сложена так, что главное в номере было готово к прочтению, и он пробежал глазами заголовок большой статьи:
        «В 1938 году к новым рубежам».
        «Кто автор? - подумал он. - Автор не указан, значит, передовая. И что тут?»
        В кабинете было уже темно, и он пододвинул настольную лампу.
        «Всякий раз, переступая порог нового года, человечество оглядывается назад и в опыте прошлого пытается…»
        «Как скучно! - подумал он. - Так может начинаться любая передовая в любой газете!»
        «…Эти поиски редко бывают успешны, но такова неистребимая потребность человеческой души через определённые отрезки времени подводить итоги своей деятельности… Завтра - это вчера, просочившееся в сегодня…»
        «Ксо! - глядя на неровно бегущие чёрные строчки на желтоватой газетной бумаге, чертыхнулся Коити и подумал о том, как бы их прочитать, так чтобы и вовсе не читать. - Почему я о русских журналистах и вообще о пишущих людях этой нации всегда думал лучше?»
        «…всякий, кто живёт сознательной жизнью, не может довольствоваться констатацией фактов и вправе желать знать, что его ждёт в будущем. Ушедший в небытие 1937 год оставил своему преемнику 1938-му тяжёлое и запутанное наследство…»
        «Тяжёлое и запутанное наследство» тридцать восьмому! - повторил Коити. - Интересно, а какое он мог ещё оставить?»
        «…Международная обстановка за этот год усложнилась до крайности… внутри ряда стран обострились социальные кризисы, грозящие нарушить гражданский мир…»
        «Нарушить гражданский мир»! - подумал он. - А где они его нашли, этот «гражданский мир»? Половина земного шара готовится воевать, вторая половина готовится защищаться!»
        В этот момент настольная лампа стала мигать и несколько раз была готова погаснуть совсем. Коити ударил кулаком по столу:
        - Коматта-на! Лампочка перегорает или опять перебои на электростанции?
        «…Год тому назад можно было убаюкивать себя надеждами на общее оздоровление мирового хозяйства, за которым обычно следует политическое умиротворение. Сейчас нет и этого утешения. За последние полгода в некоторых государствах экономический подъём сменился депрессией…»
        «Нет, это читать невозможно!» - Он побежал глазами по строчкам, выхватывая лишь отдельные слова и куски предложений: «…промышленные темпы замедлились… идет затоваривание рынка… растет армия безработных… рискованные опыты Рузвельта… полная неуверенность в завтрашнем дне и невозможность… завоевания Версаля…»
        - О! - Он увидел, и его заинтересовало упоминание Версаля: «Это надо внимательно, про это полковник может спросить». И он вчитался: «…завоевания Версаля!., пошли на блок с большевиками…» Ага, вот: «…Вхождение Москвы в Женеву санкционировало… союз государств, которые ведут теперь лицемерную войну за «мир и свободу», вкладывая каждое своё содержание в эти слова. При помощи Москвы и в надежде на неё Англия, Франция и Америка пытались сохранить незыблемыми основы Версальского мира, разделившего весь мир на побеждённых и победителей, бедных и богатых. Безумно было бы мечтать, что такое положение вещей продлится многие годы. В противовес красной агрессии Москвы и сытому эгоизму держав-победительниц рано или поздно должен был создаться блок государств, которые не могли примириться ни с идеологией московских бунтарей, ни с нежеланием богатых расстаться с частью своих приобретений. В истёкшем году блок таких государств уже оформился. Ниппон, Германия и Италия образовали тот «треугольник», на который с ненавистью смотрят в Москве и с нескрываемой тревогой - в Париже, Лондоне и НьюЙорке. Чем дальше, тем
шире…»
        «И правда, «чем дальше, тем шире». - Он вздохнул и усмехнулся журналистскому штампу, положил газету, и его заинтересовала собственная только что возникшая мысль: «Интересное это оружие - журналистика. Важно только то, в чьих руках оно оказалось, - эта винтовка или пистолет, а может быть, граната! - Он посмотрел название газеты - «Заря»! - Автор наверняка сам или его отец воевал за Антанту, за этот самый Версальский мир! Как всё быстро меняется!» - подумал он и снова побежал по строчкам: «…Оглядываясь на пройденный за этот год путь, проживающая на территории Маньчжоу-Го русская эмиграция с чувством удовлетворённой гордости может сказать, что многое в этом направлении ею уже сделано. Процесс консолидации зарубежных дальневосточных сил проходит чрезвычайно интенсивно и плодотворно…»
        Коити посмотрел в конец статьи и прочитал завершающие строки: «…Что делать! Не ошибается, в конце концов, тот, кто ничего не делает. Но, спотыкаясь и падая, сбиваясь с дороги, зачастую идя неверными путями, русская дальневосточная эмиграция все же направляется к этой заветной цели, имя которой - Великая Россия».
        - Оясуминасай! Молодцы! Доехали, наконец, и до «Великой России»! Ладно, перед полковником уже стыдно не будет! - Коити поискал глазами по странице. - Что дальше? Ага, Андрей Перелыгин! Новогодние стихи:
        Новый год с двенадцатым ударом,
        Сблизив стрелки, наступает он…
        …………………………………
        Верить новогодним оболыценьям…
        «А лучше не верить! - подумал Коити и увидел следующую строчку. - Вот! Это интересно!»
        …Эта ночь взаправду хороша!
        Дорогая, погляди мне в очи,
        Погляди, прижмись ко мне плечом!..
        Жизнь промчится выстрела короче,
        И под старость - все мы ни при чём!
        - До старости ещё дожить надо, - сказал Коити вслух; он сидел и смотрел, что можно было бы ещё прочитать. - Сатовский-Ржевский! Его пожелания всем ближним на 1938 год!
        «Земля закончила ещё один апоплексический оборот вокруг…»
        - Какой-какой? «Апоплексический»? - повторил он то, что только что прочитал, и поднёс газету ближе к свету. - «Эллиптический»! Нет! - Он кинул газету на стол. - Я так больше не могу!..
        Не успел он договорить, как зазвонил телефон, и он взялся за трубку:
        - Моси-моси!
        - Господин лейтенант, вас ждут! - В трубке была русская речь.
        - Алло! Да, извините, сейчас буду!
        Через минуту лейтенант Коити Кэндзи осторожно постучал в высокую коричневую деревянную дверь заместителя начальника миссии.
        - Входите!
        Кэндзи открыл дверь и перешагнул порог.
        - Присаживайтесь! - произнёс сидевший за письменным столом полковник.
        Кэндзи прошёл на середину кабинета, поклонился висевшим на стене портретам Микадо и императора Маньчжоу-Го и сел в кожаное кресло, стоявшее напротив стола полковника Асакусы.
        Асакуса перебирал лежавшие на столе документы.
        Кэндзи уже знал его привычку не сразу начинать разговор и воспользовался паузой. Он с удовольствием, как это было уже не в первый раз, обвёл взглядом кабинет и стоявшую в нём мебель. Её было много, она была русская, большая, тяжёлая, громоздкая, но, что его всегда удивляло, удобная. Кроме письменного стола с ярким прямоугольником зелёного сукна, стоявшего у окна в дальнем правом углу, в кабинете вдоль всей левой стены были высокие, до потолка, книжные стеллажи. Между ними висела большая карта Маньчжурии, чаще всего задёрнутая шёлковой занавеской. В дальнем углу у другого окна стоял всегда накрытый европейским чайным сервизом низкий столик и рядом с ним два кресла.
        Над головой Асакусы висели портреты императора Японии, императора Маньчжурии и государственный флаг Маньчжурской империи. Половина стены за спиной хозяина была закрыта длинной японской, крашенной чёрным лаком шести створчатой ширмой с перламутровой инкрустацией.
        Не отрывая взгляда от бумаг, Асакуса спросил:
        - Как продвигаются дела с Сорокиным?
        - Никак, господин полковник!
        - Почему? - Асакуса поднял глаза.
        - Я получил дело на него две недели назад, ещё до Нового года, и планировал встречу в конце этой недели до их Рождества. Но вот уже неделю он шатается, прошу прощения, по притонам в Фуцзядяне, пьёт и кричит, что «мы победим Советы и принесём в Россию победу на японских штыках!». Думаю, до крещенских праздников он не остановится. Трезвый, когда с ним можно разговаривать, бывает крайне редко.
        - Значит, вы с ним пока не познакомились?
        - Нет, господин полковник, я подумал, что в такой ситуации трудно даже предположить, что может из этого получиться, и решил подождать, пока он придёт в себя, планировал…
        - Понятно, после их Крещения, - задумчиво сказал Асакуса. - Может, оно и к лучшему, что не познакомились!.. А пить они не умеют!
        Кэндзи удивлённо посмотрел на своего начальника, он везде слышал как раз обратное. Асакуса перехватил его взгляд:
        - А вам, видимо, говорили, что пить русские умеют? - Он покрутил пальцами бамбуковую кисточку для письма и уложил её поверх тушечницы. - Пить можно, когда хорошо или чтобы было хорошо. А они пьют, когда плохо, - а это плохо. Хотя, с другой стороны, им больше ничего не остаётся. На чужбине хорошо жить и пить, когда твоя родина, как у нас с вами, - с тобой, а не против тебя.
        Асакуса встал из кресла и, опираясь на катану, начал выходить из-за стола.
        «Вот это катана!» - в который раз восхищённо подумал Кэндзи и тоже встал, но полковник молча махнул рукой, усаживая его на место.
        О полковнике Асакусе говорили разное, особенно русские сотрудники миссии. Кэндзи знал, что он начинал поручиком японских оккупационных войск в начале двадцатых на Дальнем Востоке, где-то под Читой или под Владивостоком. Он удивлял Кэндзи: чаще всего он был молчалив и холоден, а иной раз, по непонятным причинам, вдруг становился мягким и казался доверчивым. Это никак не сочеталось с его внешностью, биографией и древней катаной, которой было не менее лет ста пятидесяти и которая служила, наверное, ещё деду полковника, а может быть, и прадеду.
        - Ладно, на Сорокина мы больше не будем тратить времени, сдайте материалы в секретную канцелярию, мы передадим его Номуре. Пусть поработает на жандармерию. У меня для вас, господин лейтенант, - Кэндзи снова встал, но Асакуса опять усадил его на место, - есть другой объект.
        Кэндзи, стараясь этого не показывать, вздохнул с облегчением, ему очень не хотелось встречаться с Сорокиным и пить с ним водку «в связи с оперативной необходимостью». Почему-то это напоминало ему детство, когда крестьяне на праздники напивались сакэ.
        - Тем более если Сорокин, - продолжил полковник, - и дальше будет так пить, то скоро даст дуба. - Последние слова Асакуса произнес по-русски. - Вы знаете, молодой человек, что такое «дать дуба»?
        Кэндзи не знал, что такое «дать дуба», хотя что-то помнил из университетского курса, он не очень вдумывался в смысл этого выражения, его только удивляло - какую роль тут играет дуб.
        - Так вот, господин лейтенант! «Дать дуба» обозначает - умереть. В раннем Средневековье, во времена Киевской Руси, славяне хоронили, хотя на самом деле они своих умерших сжигали или подвешивали на деревьях в гробах, сделанных из целого куска дубового ствола, поэтому - «дать дуба». А сейчас у них это называется «сыграть в ящик».
        Кэндзи принял слова Асакусы как замечание по поводу его русского языка и сидел притихший.
        - Не млейте, молодой человек, вы же не гимназистка, - усмехнулся Асакуса и продолжал по-русски. - Вы ещё многого не знаете. Да вам и не срок!
        У Асакусы было безукоризненное русское произношение, он даже спокойно выговаривал русскую букву «л». Кэндзи тоже был доволен своим произношением, но он не знал столько слов, выражений и поговорок, сколько знал полковник.
        - Так вот, господин Коити. - При этих словах Кэндзи встал и поклонился. - Я давно к вам присматриваюсь - все эти пять с половиной месяцев, когда вы только приехали в Харбин. Должен сказать, что пока вы производите хорошее впечатление.
        Кэндзи ещё раз встал и снова поклонился полковнику.
        - Сорокин - это так - тренировка была бы! Но он нам не нужен. Вы про него всё правильно сказали, это проверено, поэтому и отдадим его Номуре.
        «Проверено!» - отметил про себя Кэндзи.
        - Мы тут, - медленно разворачиваясь на каблуках, произнёс Асакуса, - давно ведём одно дело. Думаю, вам кое-что уже можно доверить. - Он не глядел на Коити и, стараясь не хромать и опираясь на катану, прохаживался по кабинету. - Нам нужен свежий человек из русских. Есть один - ваш сверстник, он с вами даже родился в один день. Из очень серьёзной семьи! - Несколько секунд Асакуса молчал. - Есть, правда, и проблема! Он здешний, харбинский и в России никогда не был. Впрочем, вы, по-моему, с ним знакомы, это барон Александр фон Адельберг-младший. Вы его внесли в список приобретённых вами в Харбине связей.
        Кэндзи сразу откликнулся:
        - Да, он очень приметный среди русской молодёжи…
        - Продолжим разговор по-русски? - Асакуса улыбнулся.
        - Как вам будет угодно, господин полковник.
        - Хорошо! В Хабаровске, в штабе округа, есть у нас один очень ценный источник.
        - Да, я слышал, - непроизвольно сказал Кэндзи.
        - Как - слышали? - Асакуса остановился и переложил катану из левой руки в правую. - Что вы слышали? - Он перестал улыбаться. - Вы не ошибаетесь?
        Кэндзи насторожился.
        - Ну не то чтобы слышал, но так, какие-то слухи по миссии ходят.
        - М-да! - после длинной паузы произнёс полковник. - Значит, нам надо поставить «неуд».
        Кэндзи посмотрел на начальника.
        - «Неуд», господин лейтенант, - это «неудовлетворительно», в России это плохая оценка. - Асакуса был раздражён и не скрывал этого. - Надо заново перетряхнуть весь русский состав миссии. Значит, где-то есть утечка!
        Кэндзи понял, что чем-то очень огорчил полковника, но при этом подумал: «Если я слышал об этом, значит, и он должен об этом знать! Если это так уж секретно!»
        - Больше я вам пока ничего не скажу. Возьмите вот это дело и внимательно его изучите, а потом мы с вами обсудим дальнейшие шаги, а может быть, и перспективы. - Полковник сдвинул на ближний к Кэндзи край стола толстую папку. - Можете быть свободны! Работать будете в секретной комнате, материалы получать у меня и сдавать мне же! И прочитайте новогоднее приветствие атамана Семёнова и харбинского архиепископа Мелетия.
        Через несколько минут Кэндзи стоял перед дверью секретной комнаты; пока он шёл сюда, в голову пришла мысль, что больше он никаких газетных приветствий читать не будет - всё одинаковое и не имеет смысла.
        Часовой закинул тяжёлый карабин поглубже за спину и большим ключом открыл железную дверь, как её называли русские сотрудники миссии, «секретки». Кэндзи зашёл в тёмное помещение без окон, нашарил выключатель и зажёг свет. Посередине небольшой, с мрачными стенами комнаты стоял массивный деревянный письменный стол, на котором была настольная лампа со стеклянным абажуром, рядом стоял стул; больше в «секретке» ничего не было, даже сейфа. По правилам её можно было покинуть только с принесёнными материалами, и даже о табаке и туалете можно было только мечтать.
        Кэндзи сел, включил лампу и услышал, как дверь звякнула снаружи железным замком.
        В папке были аккуратно подшитые печатные и написанные от руки бумаги на русском, китайском и японском языках, пакеты с фотографическими карточками. На картонной обложке была надпись крупными иероглифами - «Семья». Кэндзи начал листать бумаги, в основном это были агентурные сообщения от разных источников, японцев, китайцев, много сообщений было от русских.
        «Всё читать подряд! Да я тут умру, в этой «секретке». Надо найти что-нибудь обобщающее».
        Чтение заняло много времени, однако какие-то донесения уже начали привлекать внимание, он их читал и делал пометки в рабочей тетради.
        В деле было много фотографий, на студийных люди сидели или стояли в позах и не смотрели в глазок аппарата, это когда фотограф хотел придать объектам съёмки философский, романтический или просто задумчивый вид. Были видовые фото, снятые на берегу реки, видимо Сунгари, или в городе, напротив красивых, уже знакомых Кэндзи зданий. На таких снимках, как правило, были компании русской молодёжи, отдыхающей, выпивающей или позирующей.
        Были ещё снимки немного странные. Глядя на них, складывалось впечатление, что они были сделаны второпях, на бегу или как бы «на лету». Люди на них не позировали, не застывали в ожидании «птички», скорее всего, они даже не знали, что их снимают.
        «Оперативная съёмка, - догадался он. - А это что?»
        Он взял в руки фотографическую карточку на толстом картоне с виньеткой известной харбинской фотостудии.
        На фотографии была, судя по всему, изображена семья: мужчина в визитке сидит в кресле, рядом стоит молодая красивая дама, вероятно его жена, она облокотилась на высокую спинку кресла правой рукой; и маленький мальчик. Он стоял перед матерью, слева от отца. Кэндзи повернул снимок и на обратной стороне увидел крупные, написанные чёрной тушью, такие же, как на папке, иероглифы - «Семья». Ближе к нижнему обрезу была другая надпись, уже по-русски - «Адельберг А.П., Адельберг-Радецкая А.К., Адельберг А.А.».
        «Как всё нехитро, - подумал Кэндзи, крутя фотографию и рассматривая то изображение, то надписи. - Вот она - «Семья», и вот она - семья. А это, судя по всему, фон Адельберг-младший, Александр, или, как его называют, Сашик. Интересно, какой год съёмки?» Кэндзи стал внимательно рассматривать надписи: «Это реклама… это название студии, по-английски… Хозяин… Ага, кажется, вот!» Под виньеткой с рекламой и адресом меленько значилось: «Харбин. 1921 год».
        «Так, значит, тут Сашику лет шесть или семь. Полковник сказал, что он со мной родился в один день. По их календарю - это 20 июня 1915 года. Тогда здесь он совсем малыш, лет шести; вполне симпатичный кодомо».
        Сашик - Александр Александрович фон Адельберг-младший был ему знаком. Он был вожаком большой компании русской молодёжи, харбинской, почти что богемы; молодые люди и девушки из этой компании были выходцами из известных харбинских семей, выпускники и студенты харбинских институтов: поэты, музыканты, художники, спортсмены, а девушки были самые красивые в Харбине. Чего стоила одна Соня Ларсен.
        Глава 2
        - Я изучил материалы на «Семью», господин полковник. Что прикажете делать? - доложил Кэндзи и положил папку на стол.
        Асакуса посмотрел на календарь:
        - Сегодня 7-е, пятница, довольно быстро!
        Полковник сложил в стопку и отодвинул лежащие перед ним бумаги.
        - Для продолжения дела по Хабаровску нам нужен, как я уже говорил, подходящий человек из русских.
        - Он будет вербовать?
        - Нет! Вербовать будем мы. Он должен дать нам несколько стоящих наводок. Дело в том, господин Коити, что в прошлом году Сталин провел широкомасштабную кампанию политических чисток, много людей, в том числе и функционеров высокого уровня, исчезли, пропали, многие расстреляны. В это время мы потеряли связь с нашим источником в штабе ОКДВА. Знаете, что такое ОКДВА?
        - Да, это Особая Краснознаменная Дальневосточная армия.
        - Хорошо! Ставлю вам «уд», то есть «удовлетворительно». Так вот, наш источник в Хабаровске, назовем его Большой корреспондент, является, или являлся, сотрудником отдела кадров штаба армии. От него мы получали серьезную документальную информацию о возможностях Красной армии, новых вооружениях, направлениях развития инженерного и фортификационного дела, оборудовании укреплённых районов на границе и так далее. Связь осуществлялась через коридор Благовещенск - Сахалян. Туда из Хабаровска от Большого корреспондента приезжал его доверенный, наш агент Старик. Он пересекал границу по официальному каналу как работник Дальгосторга и передавал информацию нашим коллегам из Сахалянской военной миссии. Восемь месяцев назад на обусловленную явку он не прибыл. Наши люди доложили, что Дальгосторг тоже подвергся чистке. Старик остался цел, однако его настоящее положение до сегодняшнего времени нам неизвестно. Не исключено, что он утратил возможность пересекать границу.
        - А может, его тоже арестовали или расстреляли?
        - Нет, в том-то и дело - наши люди видели его в городе.
        - Почему не поинтересовались…
        - Мы запретили подходить к нему даже близко, они могли быть под наблюдением НКВД, и тогда - провал, а рисковать Стариком и Корреспондентом мы не имеем права.
        - А кого-то направить к Корреспонденту, кроме Старика?
        - Он, к сожалению, нам недоступен, это было его главным условием - связь только через Старика. Он очень осторожен, их военная контрразведка работает неплохо. А сам Корреспондент из бывших, то есть из царских офицеров, как это у них называется - красный военспец, а за этой категорией особый контроль. Он в карты проиграл довольно внушительную сумму казённых денег и начал работать с нами, мы его фактически спасли.
        Кэндзи внимательно слушал эту непривычно длинную речь и неожиданно спросил:
        - Значит, самого Корреспондента никто из наших не видел? А может, его и нет?
        Асакуса удивлённо посмотрел на лейтенанта и замолчал, через несколько минут он сказал:
        - Это вы, наверное, слишком. Мы об этом думали, но информация, которую он нам передавал, подтверждалась из других источников, поэтому сомнения в его реальности отпали. Сейчас задача - восстановить с ним связь и со Стариком. Это главное. Этого ждёт Токио, господин лейтенант! Кстати, как у вас с прикрытием?
        - Всё согласно моему рапорту. С начала учебного года я преподаю в японско-русском институте. Там учится много русских, есть китайцы и японцы. Преподавание позволяет интересоваться чем угодно и не вызывает подозрений, тем более что я в их стране ни разу не был…
        Асакуса одобрительно кивнул.
        - …хотя и они, многие, тоже на родине не были или были привезены оттуда совсем маленькими, но я заметил, что даже двое русских - это уже целая Россия.
        Коити замолчал и посмотрел на полковника.
        - Продолжайте! - попросил Асакуса.
        - Они говорят только об этом или о чём-то сопутствующем. И что интересно, постоянно спорят: что было бы, если бы было так или не так! Спорят до хрипоты, почти до драки. Среди них, господин полковник, интересно находиться, они, как глухари на току, даже забывают, что я не их, говорят всё, что на душе лежит. Видимо, заряжаются от родителей, которые Россию - ту Россию - помнят хорошо. Но это к слову, извините. Для установления нужных контактов хочу посетить литературный кружок имени поэта «КР», бывшая «Чураевка».
        - Вас приглашали? Кстати, «Чураевка» - это совсем не то же самое, что «КР», а знаете, как расшифровывается «КР»?
        Кэндзи отрицательно мотнул головой.
        - «КР» - это поэтическое общество его высочества великого князя Константина Романова и с «Чураевкой» никак не связано.
        Кэндзи понимающе кивнул.
        - Так вот, если не приглашали, то вы там будете не совсем к месту. Но продолжайте! Мы ещё об этом подумаем.
        - Мне это показалось возможным потому, что я неплохо знаю русскую поэзию.
        - Конечно, конечно! Вы же окончили университет «Васэда»?
        - Да, у Варвары Дмитриевны Бубновой.
        - Слышал о ней! А поэтическое общество «Чураевка» прекратило свою деятельность, там действительно когда-то была обстановка, я бы сказал, очень свободная, для своих, но почти все чураевцы разъехались, «КР», правда, осталось, тут вы правы.
        - Здесь Ачаир, организатор и их учитель, он в Харбине.
        - Я знаю! Знаком с ним, к сожалению, только заочно. Но он нам, насколько я понимаю, и не нужен.
        - Конечно, хоть и бывший царский офицер, но человек далёкий от политики. Я думал, что я смог бы там обзавестись хорошими и полезными для нас связями. Однако я учту ваше замечание, хотя, впрочем, Адельберг там бывает довольно редко, он в основном увлекается американским джазом, играет на трубе…
        Кэндзи сказал об этом и тут же пожалел: во-первых, ему нужно было разрешение на посещение кружка, но вовсе не из-за Адельберга… а во-вторых, при упоминании слова «американский» Асакуса сошёл с лица, оно у него заострилось и посерело, он было открыл рот, чтобы сказать что-то гневное, но Кэндзи его опередил:
        - Извините, господин полковник, я хотел сказать «англосаксонский». Понимаете, я уже привык общаться с русскими, а они, когда говорят между собой, не стесняются. Они вне политики, то есть вне нашей политики.
        - Это и плохо. - Полковник немного успокоился. - Япония и Белое движение должны освободить Россию от коммунистов. То есть они должны думать, что мы поможем освободить и вернуть им их родину… а весь мир от американского засилья.
        «Пронесло!» - подумал Кэндзи, но всё-таки сказал:
        - На самом деле русские так думают не все, это правда.
        - Я знаю. Подумайте, как можно сойтись с Адельбергом поближе, но без поэтического общества. И вот вам материалы на Большого корреспондента.
        После того как Кэндзи простился с начальником, он пошёл, почти побежал в «секретку». Ему хотелось буквально накинуться на материалы по Большому корреспонденту, но после разговора с Асакусой из головы уже не выходила мысль об Адельберге - стало понятно, что контакт надо будет устанавливать именно с ним. Кэндзи это понравилось, потому что Адельберг вызывал хорошую человеческую симпатию, но самую большую симпатию вызывала его знакомая - Соня Ларсен, а именно она была членом поэтического кружка поэта «КР». Она была красива, умна и грациозна, всё-таки поэтесса и танцовщица, и он почему-то всё время о ней думал. И даже сейчас, пока ему открывали «секретку», пока он устраивался за столом, пока листал дело…
        Они познакомились случайно два года назад на концерте русского певца Александра Вертинского, гастролировавшего в Харбине. У Коити Кэндзи уже заканчивалась стажировка, и в один из последних дней он пошёл на концерт. Тогда, в антракте, после выступления Вертинского, Кэндзи, стоя со стаканом фруктовой воды у буфетной стойки, задумался и не заметил, что сам себе под нос он тихо напевает что-то из того, что только что слышал со сцены, что-то про «китайчонка Ли», и в это время кто-то за его спиной произнёс: «Недурно!» Он даже не подумал, что речь может идти о нём, повернулся и увидел перед собой высокого молодого брюнета и красивую русскую девушку, которая смотрела на него, улыбалась и напевала ту же мелодию…
        Глава 3
        Кэндзи сидел в кабинете своего начальника. На столе у Асакусы лежали два дела: «Семья» и «Большой корреспондент».
        Он ткнул пальцем в первое и спросил:
        - Что вы об этом думаете?
        Кэндзи молчал не больше секунды.
        - Я изучил материалы, но неясна задача, поэтому не очень понятно, в какую сторону надо его, это дело, развивать.
        - Правильно думаете, правильно! А всё-таки? В какую сторону развивали бы это дело вы? - Асакуса, как колоду карт, перебирал в руках пачку фотографических снимков из дела «Семья».
        - Господин полковник, - Кэндзи подобрался и сосредоточился, - я думаю, что полковник фон Адельберг был бы интересным собеседником для человека постарше, чем я, и в другом звании.
        Асакуса согласно кивнул.
        - Моим объектом, как мы в прошлый раз говорили, может быть или Адельберг-младший, или кто-то из его окружения. У нас схожи и возраст, и некоторые интересы, но думаю, что это ещё предстоит выяснить.
        - Хорошо!
        - Но здесь у меня есть одна сложность…
        - Вам необходима сформулированная задача, если я вас правильно понимаю.
        - Да, господин полковник.
        Асакуса встал из-за стола и подошёл к карте, он отдёрнул занавеску и тонкой бамбуковой указкой показал на характерное стреловидное очертание границы СССР в том месте, где Уссури под острым углом впадает в Амур.
        - Вот задача!
        Асакуса положил указку и вернулся к письменному столу.
        В принципе всё, что он хотел, он мог изложить своему подчинённому в нескольких коротких фразах, отдать приказ и дожидаться исполнения. Но ему требовалось другое, ему хотелось с этим явно неглупым молодым офицером немного порассуждать, послушать, как рассуждает он, понять, насколько он способен фантазировать на такие непростые темы, как, например, эта операция. А эта операция представлялась совсем не простой, и от её исхода зависело многое, в том числе и их карьера, обоих.
        Уже несколько месяцев из русского отдела управления штаба Квантунской армии слали строгие указания относительно отсутствия информации от Большого корреспондента. Однако жив ли он, репрессирован, служит ли ещё в штабе Дальневосточной армии, можно ли с ним восстановить связь и получать информацию, очень высоко оценённую в Токио, было неизвестно. На эти вопросы ответов не было.
        - Давайте, лейтенант, коротко повторим суть материалов, - предложил полковник. - Дело «Большой корреспондент» велось сначала Сахалянской военной миссией, а потом перешло под прямой контроль Харбинской, с 1930 года. Тогда наш агент, вы уже знаете о нём - Старик, принёс первое сообщение о некоем Горелове, офицере штаба ОКДВА. Тогда же и начал бесперебойно работать информационный канал Хабаровск - Благовещенск - Сахалян - Харбин. Но всё закончилось внезапно, в тридцать седьмом, когда Сталин, как вам известно, провёл чистку своих политических и военных кадров. Из нашего поля зрения одновременно исчезли и Старик, и Горелов.
        Кэндзи слушал, всё это ему было известно из материалов Большого корреспондента, он смотрел на своего начальника - то, что речь шла о Хабаровске, ему было ясно из их предыдущих разговоров, но что необходимо делать? И Асакуса закончил:
        - Вот вам и задача!
        В кабинете стало тихо.
        Возникшая пауза была на руку Кэндзи, и, чтобы собраться с мыслями, он попросил разрешения подойти к карте. Он хорошо знал географию, но нужно было спокойно подумать. Он понимал, что интерес Генерального штаба императорской армии к этому агенту делает задачу крайне важной и сейчас, в разговоре со своим начальником, ошибиться нельзя.
        Он прибыл на службу в Харбин не так давно, летом 1937 года, когда окончил университет. Штат Императорской японской военной миссии в Харбине постоянно увеличивался, прибывала молодёжь из потомственных военных, как правило выпускников русского отделения Токийского института иностранных языков. Многие из маститых японских разведчиков, работавших в Маньчжурии, тоже были выпускниками этого института, среди них был и полковник Асакуса. Между ними сложилось некое братство, они поддерживали друг друга и, конечно, помогали друг другу продвигаться по службе. Кэндзи был единственным выпускником токийского университета «Васэда». Кроме того, он лучше многих, практически лучше всех, кроме Асакусы, знал русский язык. Коллеги завидовали, и это делало его положение уязвимым. Предлагая «подумать над делом Большого корреспондента, Асакуса давал ему шанс. Это радовало, но одновременно ставило в трудное положение - если он не справится, его карьера покатится по наклонной вниз. Это было невозможно - стать позором семьи сыну самурая, внуку и правнуку самурая. Корни его семьи уходили в глубокую древность.
        Кэндзи недолго задержался у карты; он был хорошо готов к разговору.
        - Господин полковник, позвольте я начну несколько с другого.
        Асакуса кивнул.
        - Судя по тому, что вы мне рассказали и я прочитал, никто из нашей агентуры, кроме Старика, не видел Корреспондента собственными глазами. Это первое. Второе. Они пропали одновременно. Пропал Старик, пропал и Корреспондент, и за прошедшие полгода, а может быть, и больше, сам Корреспондент сигнала о себе не подавал, хотя, насколько я понимаю, контакт с нами был для него выгодным, и он мог привыкнуть жить на наши деньги. Может быть, он уже готов к возобновлению с нами контакта, может быть, собирается покинуть Советы и перейти границу! Почему бы ему не оказаться у нас, в Маньчжурии? В этом случае он должен как-то подготовиться! То есть не исключено, что в данных условиях он, может быть, уже готов общаться с нами напрямую, без посредства Старика. Прошу прощения, я говорю слишком сумбурно…
        - Ничего, я вас понимаю, и если подытожить, то у вас есть сомнения в том, что Корреспондент действительно существует, так?
        - Я хочу сказать, что нам следовало бы убедиться в том, что такой человек есть. И если это так, то он ещё жив и способен с нами сотрудничать.
        Кэндзи ненадолго умолк, но Асакуса попросил его:
        - Продолжайте!
        - Я понимаю, господин полковник, наверное, я говорю что-то крамольное, но это действительно приходит мне в голову. Токио останется очень недовольным, если окажется, что семь лет мы получали секретные материалы от агента, которого в реальной жизни не существовало.
        - К чему вы клоните, господин лейтенант?
        - К тому, что на первоначальном этапе в планировании наших действий надо сделать акцент на установление факта существования Корреспондента. И если это подтвердится, вывести на него нашего надёжного связника, а может быть, даже и нашего офицера под соответствующим прикрытием. - Коити секунду помолчал, в качестве этого офицера он уже мечтал оказаться сам. - И восстановить связь со Стариком.
        - Азбука разведки, дальше!
        - Здесь сами Адельберги вряд ли могут быть нам полезными, поскольку из дела не видно, что у них в Хабаровске есть кто-то из родственников или близких друзей. Однако они люди в Харбине авторитетные, в том числе и Александр-младший, естественно, - среди молодежи. Видимо, есть смысл установить с ним близкий, «дружеский» контакт и изучить его окружение. В принципе в наших целях можно было бы использовать любого из эмигрантов, у кого есть связи в Хабаровске или где-нибудь поблизости, но Адельберги, если я правильно понимаю, далеки от всех белоэмигрантских партий, борющихся против Советской России. Они нейтральны, это может оказаться нам на руку. Поэтому необходимо завербовать его самого, то есть младшего, а через него или с его помощью завербовать того, кто нам окажется нужен…
        - А кто нам может оказаться нужен?
        - Тот, у кого в Хабаровске есть близкие родственники или друзья.
        - А не слишком долго?
        - Зато надежно! Как прямой удар «Цки»!
        Асакуса посмотрел на Кэндзи:
        - Вы владеете «искусством меча»?
        Кэндзи потупил глаза и крепко сжал кулаки, он не входил в помещение миссии в военной форме, поэтому не мог сжать рукоятку своей катаны, доставшейся ему от деда, а тому от прадеда.
        - Хорошо, господин лейтенант, - задумчиво произнёс Асакуса. - Как вариант можно попробовать. Сколько вам потребуется времени, чтобы изучить окружение Адельберга-младшего?
        - Я думаю, господин полковник, что с ним сначала надо поближе познакомиться.
        - Через месяц, нет, через две недели жду от вас доклада. Что вам нужно? Чем могу помочь?
        - На этот срок мне нужно будет наружное наблюдение.
        - Получите!
        - Усиленную бригаду!
        Асакуса хмыкнул:
        - Обычную! Вы же будете следить не за профессиональным разведчиком, - сказал он и посмотрел на стол. - Так, сегодня пятница, 7 января, вот с понедельника, с 10-го, и начнёте.
        На этом разговор мог быть окончен.
        - Кстати! - Асакуса вдруг остановил уже откланявшегося Кэндзи. - Есть информация о том, что Адельберг-младший серьёзно разошёлся во мнениях с Родзаевским.
        - Этого в деле нет! - невольно вырвалось у Кэндзи. - А по какой причине?
        Асакуса промолчал.
        - Господин полковник! - Кэндзи задумался. - Во-первых! - Он снова задумался. - Нет! Это не то. А от кого информация? От нашего источника?
        - Да! Свежая…
        - Ну тогда это лишний раз подтверждает нейтральный статус их семьи!
        Асакуса отпустил лейтенанта и снова подошёл к карте.
        «Во-первых»! А где «во-вторых»? Но надо отдать ему должное - молодой человек в целом мыслит неплохо. Немного сбивчив, но это ничего. Главное - он мне понятен».
        Глава 4
        Кэндзи зябко поежился и зарылся подбородком в заиндевевший меховой воротник зимнего пальто. Он надвинул поглубже шапку, но и это не помогло. От холода окна внутри машины покрывались инеем, Кэндзи пытался протирать их грубым наружным швом кожаной перчатки, но через несколько минут очищенное стекло снова замерзало, и тогда становилось ещё холоднее.
        Он сидел в машине и думал, что мог бы руководить бригадой наружного наблюдения из хорошо натопленной конспиративной квартиры и не мёрзнуть; Асакуса дал ему хорошую бригаду филёров, и они вполне профессионально отслеживали каждый шаг младшего Адельберга, однако Кэндзи ещё в самом начале решил, что он должен испытать на себе все тяготы работы в разведке, поэтому хотел всё видеть своими глазами; то же ему посоветовал полковник Асакуса.
        Город постепенно освещался зимним рассветом; в сухой красноватой морозной дымке уже становился различим острый шатёр Свято-Николаевского собора; появлялись и исчезали маленькие чёрные и изогнутые, как мазок кисти, закутанные в тёплое редкие на ещё не проснувшихся улицах люди.
        Вот уже две недели лейтенант Харбинской ЯВМ Коити Кэндзи и его филёры следили за младшим Адельбергом. Информации о нём накопилось и много и мало. Много, потому что Адельберг оказался человеком активным, общительным и в городе его многие знали, а мало, потому что эта информация большой оперативной ценности не имела. Он жил обычной жизнью, жизнью этого города, с самого своего основания абсолютно свободного в быте и нравах, наполненного предпринимательством, искусством, наукой, культурой и политикой. Со стороны могло показаться, что Харбин вообще располагался на какой-то отдельной планете, без войн, революций, восстаний и других потрясений. Харбинцы ели, спали, ходили на работу, мирно выпивали и покуривали в многочисленных кафе и ресторанах и ни с кем особо не конфликтовали; их дети учились в гимназиях, праздновали Рождество и Пасху и смотрели американское кино.
        В Харбине мирно слились две нации - русские и китайцы. К русским примыкали украинцы, татары, грузины, армяне, евреи, литовцы, латыши, эстонцы, а китайцев было просто очень много. Для русских весь Восток был на одно лицо: что китайцы, что корейцы, а для китайцев, кроме них самих, все были русские. Особняком жили только японцы.
        Когда сорок лет назад русские инженеры планировали Харбин, они выстроили его центральную улицу - Большой проспект - по длинной плоской возвышенности, протянувшейся на несколько километров параллельно основной магистрали - КВЖД. Улицы, расположенные поперёк проспекта, спускались с одной стороны к вокзалу и железной дороге, а с другой - к мелкой и извилистой речке Мацзягоу. Этот район назывался Новый город, и Адельберги жили в самом его центре на улице под названием Разъезжая.
        За прошедшие две недели Кэндзи выяснил, что в рабочие дни, рано утром, примерно в одно и то же время, Адельберг выходит из своего дома, несколько десятков метров поднимается по Разъезжей на Большой проспект, поворачивает направо, пересекает Соборную площадь и доходит до пересечения с улицей Новоторговой. Возле большого универсального магазина известной на весь Дальний Восток русской торговой фирмы «Чурин и К^0^» он садится в городской автобус и за гривенник едет через виадук на Пристань. Там он выходит на пересечении улиц Диагональной и Участковой, где после оккупации поселилось много богатых японцев, и идёт на работу в японскую транспортную контору.
        С того момента, когда Адельберг пересекал порог конторы, наружное наблюдение можно было снимать, потому что он не покидал её до самого окончания рабочего дня.
        Вечером было интереснее - если Адельберг сразу не ехал домой, то заходил с друзьями в кафе, иной раз его можно было довести до какого-нибудь спортивного зала. Однажды, буквально в первый день, когда за Адельбергом было поставлено наблюдение, он встретился с уже знакомой Кэндзи Соней Ларсен. Они поехали на вокзал, и там он посадил Соню в шанхайский поезд.
        Кэндзи скрупулёзно отрабатывал все связи Адельберга, он бы и сам «потопал» и с любопытством посмотрел на тех, с кем тот встречается, но это было невозможно, потому что помимо выявления связей ему предстояло личное внедрение, поэтому «расшифроваться» было нельзя.
        Он ёжился в промороженной машине и ждал появления Сашика.
        «Чёрт бы побрал этих японцев! Зачем они начинают работать так рано? Шесть утра! Самый холод!» - думал Кэндзи и, пытаясь согреться, поколачивал себя кулаками по коленям.
        Погода была ясная, Кэндзи видел, как солнце начало высовываться из-за горизонта, тихий утренний ветер пугал поднимавшиеся из труб печные дымы, и белёсо-розовая дымка ложилась на располагавшуюся ниже Нового города Пристань. Городской район Пристань находился по ту сторону железной дороги, сзади от вокзала, и простирался до самой Сунгари. Эту харбинскую погоду, когда утром почти не было ветра и стоял крепкий мороз, Кэндзи называл «стеклянным холодом».
        Сегодня - понедельник, 24 января 1938 года - был последний день из отведённых ему для наблюдения двух недель. Итоги Кэндзи не радовали, зацепиться было не за что. То, что сегодня был последний день, Кэндзи очень огорчало, и он терпеливо ждал, когда Сашик выйдет из дома.
        «Ничего, ничего! - подумал он с надеждой. - Как они говорят: «Бог не выдаст - свинья не съест!»
        Глава 5
        Сашик стоял на Китайской улице рядом с дверями известного в Харбине кафе «Марс», расположенного в доме харбинского старожила - грузинского миллионера Хаиндравы; холод сумерек пронизывал до костей; он замёрз ещё на работе - японцы, хозяева транспортной конторы, были экономными и сами, казалось, не чувствовали холода, поэтому топили печи почти символически. А вчера было воскресенье, и они их не топили целый день.
        В общем, он выдерживал этот холод, но, когда десять минут назад вышел на улицу и пешком прошагал несколько кварталов от Участковой до Китайской, стало невмоготу. Он мог зайти в кафе и там согреться, но они с Соней, когда он провожал её в Шанхай, договорились встретиться здесь, на этом углу, поэтому приходилось терпеть.
        Народ густой толпой валил в обе стороны по тротуару, здесь так с утра и до вечера, поэтому Пристань всегда вызывала ощущение весёлого живого муравейника, а особенно центральная улица - Китайская. Она была прямая как стрела и ответвлялась под острым углом от самой длинной улицы этого городского района - Диагональной. На Китайской располагались самые известные и популярные харбинские кафе, рестораны, кинотеатры, клубы, магазины и лавки, салоны модисток и даже городская тюрьма. По проезжей части катили автомобили и автобусы, русские извозчики, бежали китайские рикши.
        Ветер иногда резко падал сверху и сбрасывал с крыш вперемешку с дымом сухую, колючую снежную пыль. От снега пахло свежестью, от дыма - угольной гарью; и по всей улице разносились запахи кондитерских, китайских и русских питейных заведений; с лотков разносчиков веяло то горячими пирогами, то жареными орешками или ещё чем-то, и всегда вкусно.
        Кто-то тронул его за плечо, и он обернулся - это была Соня!
        - Давно ждёте, «мистер» Саша? Замерзли? У вас нос - красный! - Сонины глаза блестели, она подхватила его под руку, и они быстрым шагом, почти бегом, направились к ступенькам кафе «Марс».
        Мест в зале практически не было, однако расторопные кельнерши в крахмальных передниках и белых наколках разглядели озябшего молодого человека и очень красивую, розовощёкую с мороза девушку и нашли им маленький столик.
        - Что тебе заказать?
        - Горячий шоколад!
        Горячий шоколад быстро согрел, Соня принялась рассказывать о Шанхае. Было видно, что после Харбина, в котором она тоже, как и Сашик, провела всё своё детство и юность, Шанхай её потряс. Она рассказывала о широких проспектах, о французской концессии и международном сеттльменте, о русских, которые там жили, о дансклубах, джазе, индусах-полицейских, богатых англичанах и американцах, о пальмах и зимних дождях, которые оказались хуже харбинских морозов. Это потрясло Сашика, он слушал сначала с интересом, а потом почему-то с грустью и совсем расстроился, когда Соня сказала ему, что её мать хочет, чтобы её родственники забрали Соню и её младшую сестру Веру к себе в Шанхай.
        - Ну почему ты расстроился? А как твои дела с фашистами? - без всякого перехода спросила Соня. - Ну не в Хабаровск же мне ехать, - недоумённо сказала она, огорчённая его грустным видом.
        - А при чём тут Хабаровск? - спросил Сашик.
        - При том, что у меня там тётка живет. Ну, может быть, не тоже, в Шанхае у мамы то ли дальние родственники, то ли близкие друзья, почти как родственники, я так и не разобралась, а в Хабаровске точно тётка, мамина родная сестра, недавно от неё весточку получили.
        Последнюю фразу Сашик из-за гула в зале почти не расслышал, да и какой-то здоровенный дядька в котелке, с длинными стеклянными с мороза усами задел его, протискиваясь в сторону кухни.

* * *
        Утром, после того как Адельберг поехал на работу, Кэндзи оставил его под наблюдением бригады, уехал в миссию и стал в «секретке» ещё и ещё раз перечитывать документы. Поздно вечером к нему в дверь постучали, и дежурный сказал, что его зовут к телефону. Кэндзи спустился к дежурному, посмотрел на часы, было начало десятого, это означало, что смена заканчивала наблюдение и хотела об этом доложить. За весь день не поступило никаких сведений, то есть за отведённые две недели он так и не получил серьёзной информации, и с этой грустной мыслью он взял протянутую ему дежурным трубку.
        - Алло! Иван Иваныч! - Русский голос на том конце провода был взволнован, Кэндзи узнал его, это был старший бригады филёров. - Есть рыбка! Поймали!
        «Поймали! - Кэндзи не поверил своим ушам. - Поймали! Неужели что-то важное?»
        - Еду! - крикнул он в трубку. - Ждите на «кукушке».
        Было уже совсем поздно, когда Кэндзи вышел из конспиративной квартиры. Он отпустил старшего филёра, и ему не терпелось обо всём доложить Асакусе. Конечно, можно было подождать до утра, но Кэндзи знал, что утром он попадёт к начальнику далеко не первым и придётся ждать, пока доложат все, кто старше его, а это будет долго.
        Кэндзи вышел на слегка припорошенную снегом мостовую. Кончилась редкая для Харбина метель, улица была пустая, и он быстрым шагом пошёл в сторону центра до ближайшего перекрёстка, где его ждала дежурная машина миссии. Недалеко от пересечения Казачьей и Коммерческой, возле большого старого вяза, который рос прямо посередине мостовой, - он почему-то не был срублен, хотя и мешал проезду, - дремали трое рикш. Рядом со своими колясками они сидели на корточках, похожие из-за толстых ватных курток на большие серые шары, и, казалось, даже не замечали ледяного ветра с Сунгари. Кэндзи им позавидовал, потому что сам был одет в европейское красивое, но холодное пальто. Конспиративная квартира находилась на самой окраине Пристани, недалеко от реки, и её близость напоминала о себе пронизывающим ветром.
        Кэндзи сел в машину и стал торопить водителя. Через пустой ночной Харбин, визжа на поворотах тормозами, они быстро домчались до крыльца миссии. Пробегая мимо дежурного, пожилого русского офицера, бывшего ротмистра, он только вопросительно кивнул ему в сторону кабинета начальника, в ответ дежурный тоже кивнул, мол, на месте.
        Кэндзи был сильно возбуждён, он надеялся, что, может быть, это будет его первый успех.
        Глава 6
        Дверь в кабинет полковника Асакусы была приоткрыта, Кэндзи постучал и сразу услышал голос начальника. Он осторожно вошёл и с удивлением обнаружил, что кабинет пуст, только на письменном столе неярким зелёным светом горела настольная лампа. Он обвёл взглядом полутёмный кабинет и увидел, что через щели между створками стоявшей у стены ширмы слегка пробивается свет.
        - Заходите, господин лейтенант!
        Тут Кэндзи понял, что Асакуса находится за ширмой, там была ещё одна комната, в которой он не был. Он как влетел в здание миссии, не заходя в свой кабинет, в пальто, так и оставался в нём. Здесь Кэндзи пальто снял и осторожно положил на подлокотник кресла.
        - Ну! Что ж вы медлите, лейтенант, заходите сюда - за ширму.
        Асакуса сидел на корточках около поставленной на камни в самой середине пола медной, похожей на котелок хибачи и помешивал в ней горящие угли. Огонь мягко лизал стенки небольшого подвешенного над хибачи чайника, и на самых кончиках пламя, похожее на беличьи хвосты, давало немного света. Стены комнаты были затянуты квадратами желтоватой бумаги, пол выложен соломенными татами. Справа от Асакусы была токонамо - ниша высотой в три четверти человеческого роста, углублённая на полтора локтя в стену. Внутри токономо висела акварель - сидящий на ветке, как будто бы мокрый от дождя ворон. Под акварелью стояла серая каменная, размером с ладонь тушечница, а рядом с ней - высокая фарфоровая вазочка с кисточками для письма.
        Неверный свет горящих углей отблёскивал на стального цвета с чёрными отворотами шёлковом кимоно полковника. Его движения были медленными и размеренными.
        На секунду Кэндзи застыл.
        - Прошу! - Асакуса указал ему рукой на место против себя.
        Кэндзи было шагнул, но тут же запнулся и неловкими движениями стал носком за пятку стаскивать тяжёлые, на шнуровке, европейские ботинки. Они не поддавались, а когда поддались, Кэндзи незаметно ногой вытолкал их за дверь.
        - По-моему, вы очень торопились, лейтенант?
        Кэндзи, упираясь кулаками в колени, низко поклонился.
        - Прошу меня извинить, господин полковник!
        Асакуса продолжал помешивать угли.
        - Только не говорите, что вы удивлены!
        - Удивлён, господин полковник!
        - Разве на Пристани мало японских и китайских чайных?
        Кэндзи ещё раз обвёл помещение взглядом - в комнате всё было настоящее, японское, даже запах горящих углей.
        - Там не так.
        - А как?
        - Там всё не по-домашнему. Там всё на продажу.
        - А разве в Японии нету этого - на продажу?
        Полковник был прав - в Японии в любом городе, любой деревне можно было найти чайный домик или чайную комнату в ресторанах, гостиницах, на постоялых дворах, но это в Японии.
        Кэндзи озарило! Здесь как в Японии, как в его доме, а не как на Пристани, в харбинских японских и китайских кварталах.
        - У вас, господин полковник, воздух как дома.
        - Спасибо!
        Асакуса показал рукой на стоящую рядом с Кэндзи юноми и черпачком на длинной бамбуковой ручке налил в неё кипяток. Кэндзи видел, как пиала стала горячей, сейчас он её возьмет, и она обожжёт ему ладони…
        Полковник уложил рядом с очагом железный пруток-кочергу и посмотрел на Кэндзи.
        - Негоже здесь говорить о делах, но, уж если вы пришли так поздно, наверное, вам есть что рассказать.
        Кэндзи был смущён. Он сразу забыл про горячую юноми, он не сомневался, что принёс серьёзную информацию, но в личных покоях полковника вдруг почувствовал, что попал не к месту.
        - Хорошо, не смущайтесь, - так или иначе, мы на службе.
        - Спасибо, господин полковник.
        - Какие результаты дало наружное наблюдение? - спросил Асакуса и стал медленно подниматься с колен.
        Кэндзи посмотрел на него и невольно перевёл взгляд на висящую в нише акварель. Асакуса оглянулся и тоже посмотрел на нарисованного чёрной тушью ворона.
        - Кэсай! Или почти Кэсай. Мне понравилась эта копия. Хорошая передача кисти старого мастера. Я хотел было заказать ещё, других мастеров, но продавец в лавке сказал, что художник, который продал ему эту, был бродячий, нищий. Удел талантов!
        Асакуса расправил складки широких, ничуть не смявшихся под коленями хакама и захромал к дверному проёму. Кэндзи, обрадовавшись, что докладывать он будет не здесь, а в кабинете, встал и, уступив дорогу полковнику, вышел за ним; оставшаяся за спиной чайная комната вызвала у него чувство тоски по дому.
        - Господин полковник, бригада «поймала рыбку» практически в последний момент, - сказал Кэндзи и коротко доложил о том, что было за весь период наружного наблюдения, какие были выявлены связи, что по ним было выяснено, упомянул, что интересного оказалось мало… - И так почти до самого окончания - практически ничего… много русских эмигрантов, их дети, но никого, за кого бы можно было зацепиться. Я уже был готов к наказанию.
        - И что?
        - Буквально несколько часов назад уже после работы Адельберг вышел на Китайскую и стал там кого-то поджидать. К нему подошла девушка, вы о ней знаете, Соня Ларсен, поэтесса из бывшей «Чураевки», и я подумал, что все духи против меня. Я так подумал, когда старший бригады мне об этом рассказывал…
        - А как же «рыбка»? - спросил Асакуса.
        - Она и оказалась «рыбкой».
        Полковник посмотрел на Кэндзи.
        - Адельберг и девушка зашли в кондитерскую, то есть в кафе «Марс», старший бригады, через какое-то время, - за ними и, проходя мимо, услышал, как Соня сказала сама, что у неё в Хабаровске живет родная тётка - сестра её матери.
        Кэндзи замолчал, вглядываясь в своего начальника, тот задумчиво поглаживал коротко подстриженные усы.
        - Так! И что?
        - Надо вербовать Адельберга и через него разрабатывать эту самую тётку.
        - А сколько вы будете разрабатывать и готовить к вербовке самого Адельберга? - Полковник смотрел в упор, этого взгляда Кэндзи не выдержал. Полковник сидел перед ним, как был в чайной комнате - в тёмно-стальном, почти чёрном кимоно, и из-за этого был очень похож на того самого ворона с акварели.
        На голой ветке
        Ворон сидит одиноко.
        Осенний вечер.
        «Басе!» В сознании Кэндзи всплыло имя древнего японского поэта, написавшего хокку про этого, как ему с детства казалось, намокшего под холодным осенним дождём ворона - прообраз ворона на акварели Кэсая, и он уже не был так уверен, что уйдёт отсюда с таким же настроением, с каким пришёл.
        Он тихо произнес:
        - Адельберг-младший учит японский язык.
        - Ну что же, это интересно, у вас есть мысли на этот счёт?
        После этого Кэндзи смело изложил Асакусе свой план.
        Глава 7
        На работе Сашик Адельберг сказался больным и покинул контору в середине дня. Две улицы до Мостовой он шёл пешком, потом сел в холодный автобус и доехал до маленькой гостиницы в самой середине тесного китайского района Фуцзядянь. Это место было для него новым и, пока он его искал, успел закоченеть.
        За несколько минут, пока он здоровался, раздевался и усаживался, он начал отогреваться от январского низового ветра, подбиравшего с пыльных улиц остатки сухого снега и коловшего им руки и лицо.
        - Как ваше общение с Константином?
        - Родзаевским?
        - Да! С Русским фашистским союзом! Вы от них ещё в восторге?
        Сашик замялся, не зная, что ответить; он потёр озябшие руки и пододвинул стул ближе к печке.
        - Вижу, что не очень! Правильно?
        Сашик пожал плечами.
        - Относительно недавно вы рассказывали о них взахлёб, я даже начал сомневаться, нужны ли вам наши отношения?
        Он зашёл в этот гостиничный номер несколько минут назад и только успел снять шубу и шапку и сесть напротив своего собеседника, и ещё не очень понимал, о чём его спрашивают. Последняя часть вопроса прозвучала неожиданно, однако вопрос был задан, и у него в голове, как немое кино, прокрутились события начиная с июня прошлого года. Он ещё сдавал выпускные экзамены, когда знакомые с юридического факультета пригласили его на собрание РФС. Желание познакомиться с лидером союза Константином Родзаевским засело в нём ещё девять лет назад, после того как он оказался случайным свидетелем разговора Родзаевского с русским полицейским ночью, когда харбинская полиция готовилась напасть на советское генеральное консульство. И уже год, как он конспиративно встречается с советским разведчиком Сергеем Петровичем Лапищевым. Сашик сразу рассказал ему об этом: и приглашении, и своём давнем желании; втайне он думал, что Лапищев начнёт его отговаривать, - позиция руководства СССР по отношению к фашистам была известна, - однако, на удивление, Лапищев сказал, что, мол, это интересная идея, только пусть Сашик ко всему,
что услышит, отнесётся внимательно и не даст обмануть себя громкими лозунгами и умением некоторых фашистов хорошо ораторствовать. Сашик стал ходить к фашистам, а фашисты на своих собраниях очень ладно громили коммунистов и СССР, и после первого же собрания, на которое он попал, у него стали появляться сомнения в том, что ему прежде рассказывал Лапищев. Сашик этого не скрыл, но Лапищев только улыбнулся и сказал, что, мол, а вы ещё их послушайте, ещё!
        Он слушал фашистов с громадным интересом, но при этом чувствовал, что в согласии Лапищева, в такой неожиданной его лёгкости, в самом настроении, как ему показалось - ироничном, когда тот об этом говорил, была какая-то интрига. Сашика это сильно смущало и даже мучило.
        Начались каникулы, было лето и отпуска, Лапищева вызвали в Москву, собрания в клубе РФС стали проводиться реже, однако Сашика заметил Родзаевский, их познакомил одноклассник Гога, и, когда Родзаевский не уезжал из Харбина, они в «малом кругу» близких соратников довольно часто общались.
        Сашик очень удивился первой реакции Родзаевского на свою фамилию, когда Гога сказал, что это Александр Адельберг. Константин отступил от Сашика на шаг и стал его разглядывать, как птица, наклоняя голову то на один бок, то на другой, потом сказал: «Похож!» - но руки не подал. Сашика это обидело, и он хотел послать всех к «чёртовой матери», но была не понятая им интрига с Лапищевым, и он перетерпел. На следующих встречах Родзаевский вёл себя сдержанно, а потом, видя интерес Сашика к тому, что он говорит, стал общаться с ним так же, как и со всеми остальными.
        Дед от этого знакомства был в ужасе, но это было не его дело; папа же посмотрел внимательным и долгим взглядом, потом хмыкнул и сказал, что в политику надо приходить со своими собственными идеями. Наслушавшись погромных рассуждений Константина о разрушительной роли жидов, Сашик обратился отцу с вопросом о действительной роли евреев в Октябрьском перевороте, но отец ничего не сказал. Мама старалась всего этого не замечать, а когда Соня вернулась после отдыха из Барима и он ей всё рассказал, она отреагировала с испугом. Потом он подумал, что, может быть, её напугала его новенькая чёрная форма с белыми ремнями.
        В конце сентября, когда Сашик фашистскими идеями уже пропитался, он подумал, что, наверное, это здорово, что Лапищева до сих пор нет, потому что после всего, что он услышал от Константина, всё, что до этого рассказывал Лапищев, казалось откровенным враньём, и он наверняка порвал бы с ним. Вообще, Сашику стало казаться, что это лето и первый месяц осени в его жизни всё перевернули.
        Лапищев вернулся в Харбин в начале октября и поставил метку, что он в городе. Сашика это очень разозлило. Он уже пожалел, что при первом знакомстве дал ему честное слово никому ничего не рассказывать. У него, по выражению Тельнова, чесался язык поведать Константину Родзаевскому про свою связь с Советами и что-нибудь придумать… Поэтому Сашик не стал реагировать на метку советского разведчика.
        Однако в Рождество произошло сразу два события.
        - Я вот что думаю, Александр Александрович!..
        Сашик вздрогнул - только в самом начале их знакомства Лапищев называл его по имени и отчеству.
        - …А, действительно, зачем вам наши отношения? - Лапищев сказал это тихо и спокойно. - Вы живёте в Харбине. Харбин - город настолько своеобразный и настолько благостный, что это даже удивительно, что здесь есть такие страсти, как политика, фашисты, и если бы не японцы, то его можно было бы считать раем земным…
        Он, сгорбившись, сидел на стуле, он был очень худ, настолько, что, когда закидывал ногу на ногу, одна свободно в два оборота обвивала другую.
        Сашика это раздражало.
        Лапищев был очень некрасив: маленький ростом, тщедушный, с глубоко посаженными чёрными глазками, прямыми чёрными волосами, зачесанными на косой, как облитый клеем, пробор. Он одну за одной курил противные советские папиросы из неряшливой, плохо склеенной пачки, из которой всегда сыпался табак прямо на колени, и Лапищев никогда его не стряхивал с хорошей шерсти дорогого костюма, который сидел на нём неуклюже. Но Лапищев этого не замечал, хотя иногда Сашику казалось, что он только делает вид, что не замечает, а на самом деле это была эдакая пролетарская бравада, за которой читалось пренебрежение к буржуазным традициям и необходимостям дипломатического этикета - носить дорогие и хорошо сшитые костюмы. Однако Лапищев так крепко и доверительно жал руку, что это подкупало и обращало в ерунду все его видимые глазу недостатки. Сашик курил мало и нечасто, но на встречи с Лапищевым всегда приходил с крепким и пахучим французским «Жэтаном».
        - …Вы, с вашим образованием и воспитанием, знанием нескольких языков, очень даже просто могли бы жить, хорошо зарабатывать, обзавестись семьёй, жениться на красивой девушке из хорошей семьи, родить деток, наверняка ваша мамаша говорила вам об этом и мечтает, чтобы её сын жил именно так. Я не прав? Зачем вам двойная жизнь, конспирация, опасности, которым вы себя подвергаете? Вы же понимаете, что если люди Родзаевского или японцы об этом узнают, то несдобровать ни вам, ни вашей семье?..
        Сашик слушал, молчал и внутренне мучился, это случалось и раньше, иногда ему казалось, что этот похожий на хищного зверька человечек играет с ним в кошки-мышки.
        На последнюю встречу 9 января Сашик пришёл в смятенном состоянии, и Лапищев это сразу увидел, но он долго-долго рассказывал про войну в Испании, про участие в ней против Франко интернациональных бригад и вдруг спросил:
        - А что это настроение у вас такое подавленное? Вроде праздники были, и такие хорошие? Рождество, Новый год, Крещение!
        Сашик даже вздрогнул.
        Он никому не хотел ничего говорить, а тут его как прорвало, и он рассказал, что вчера, во время рождественского банкета, на котором присутствовали и Константин Родзаевский, и все его главные соратники, один из них, здорово выпив, стал рассказывать, как пять лет назад «стоял на шухере» и охранял дом на окраине города, где держали заложника. Заложником был талантливый пианист Семён Каспэ, сын еврейского харбинского богача Ёзефа Каспэ, мецената и владельца красивейшего здания в Харбине - гостиницы «Модерн» на Китайской и, между прочим, гражданина Франции. У соратника, когда он об этом рассказывал, налились сжатые кулаки, глаза глядели в одну точку; он был сильно пьян, но рассказывал уверенно; и Сашик поверил, что, если бы «этот жидёнок» снова попался ему в руки, он бы снова резал ему уши, рубил пальцы и посылал бы всё это «его вонючему папаше наложным платежом», а японская полиция, «прикрывая нас, молотила бы какую-нибудь чушь». Сашик счёл этот разговор пьяным бредом, но, когда непьющий Константин подтвердил всё, что рассказал соратник, и обосновал тем, что партии нужны были деньги, Сашик попытался
возразить, а Родзаевский просто взбесился и громко кричал, что в белых перчатках не борются, мол, вспомни своего отца. Дошло до того, что Константин стал укорять Сашика тем, что он - «сын героя Белого движения, царского офицера и начальника разведки Верховного», хотя Александр Петрович был заместителем начальника разведки Колчака, но это было не важно. Всё произошло очень неожиданно, и эмоции Родзаевского Сашику показались излишними. «Политика политикой, - подумал он, - а просто так резать людей… - Сашик вспомнил рассказ Тельнова про казаков, - нельзя!» В конце концов Родзаевский договорился до того, что «все, кто не с нами, - те являются прямыми врагами нашей Родины». Сашик врагом себя не ощущал, он не выдержал и ушёл домой.
        - Так и назвал - врагом? - сощурившись в дыму, спросил тогда Лапищев.
        В голове у Сашика зазвучала какая-то тяжёлая нота, и он, глядя прямо в глаза Лапищеву, промолчал.
        - Понятно! Значит, для вас это важно, что не какие-то бандиты или хунхузы, а именно фашисты Константина Родзаевского выкрали и убили Семёна Каспэ! А почему? Он же жид!!! Вполне соответствует программным установкам фашистов!
        - А мне, Сергей Петрович, - ответил Сашик, - это всё равно, кто жид, а кто нет! Я дружу со всеми, если это нормальные люди!
        - Правильно, я тоже так считаю!
        На той встрече Лапищев вдруг рассказал о том, что японцы создали в Маньчжурии две секретные лаборатории: «Отряд 100» и «Отряд 731»; в них на китайцах и арестованных жандармерией коммунистических подпольщиках и просто схваченных на улице людях они проводят опыты по прививке смертельных заразных болезней и после их изучают, и подытожил:
        - Родзаевский и его фашисты являются самыми близкими помощниками японских военных, разведки и жандармерии!
        После этого он ещё коротко объяснил, что ни одна политическая партия сама денег не производит.
        Именно тогда, после пьяных откровений соратника и подтверждения трезвого Родзаевского, Сашик начал думать: а можно ли хорошее дело делать грязными руками убийц талантливых музыкантов любой национальности? За прошедшие после этого две недели он ни с кем из них и даже со своим другом Гогой не встретился.
        - Вы точно знаете, что фашистская партия существует на деньги японцев? - спросил он у Лапищева, вспомнив слова отца о том, что если «у них забрать деньги или не платить им, то от партии ничего не останется».
        - Точно! - коротко ответил Лапищев, и Сашик ему поверил. Всё же его простота и крепкое рукопожатие подкупали Сашика. После этого он подтвердил, что хочет получить советское гражданство. Лапищев, как и год назад при их знакомстве, предложил ему пока никому об этом не говорить, даже «папаше и мамаше», и только что, неожиданно поменяв тему разговора, спросил: - А как бы ваш папаша отнёсся к этому вашему желанию - принять советское гражданство? Ему об этом ничего не известно? - Он опять завил ногу за ногу и, ссутулясь в прямом китайском резном стуле, стал над коленями разминать папиросу.
        - Ему это будет непонятно.
        - Могу поверить - он боролся с нами, большевиками, а любимый и единственный сын норовит стать советским гражданином. А мамаша?
        - С матушкой проще - она ни с кем не боролась, она из России уехала давно, ещё до семнадцатого года, и просто испугается.
        - Да! Ну и тут понять несложно! А как, кстати, поживает ваш иконописец?
        - Тельнов?
        - Да!
        - Кузьма Ильич? Ему бы в Москву, поближе к Тверской, к его любимому университету. Поругивает вас. Не может чего-то простить, всё вспоминает сибирских казаков, как он говорит, - «пострелянных» красными партизанами.
        - А вы как относитесь к этим его рассказам?
        - Плохо. Я думаю, что люди всё-таки должны жить и радоваться жизни.
        - Тут, Александр, я с вами согласен. Люди действительно должны жить и радоваться жизни. Кстати, а как у вас на личном фронте?
        Снова перемена темы была неожиданной, и Сашик поднял удивлённые глаза:
        - На «личном фронте»? Что это?
        - Ну-у! - усмехнулся Лапищев. - Теперь я за вас спокоен. Если бы сейчас вас взялись вербовать японцы, толку от этого всё равно бы не было.
        - Почему? - спросил Сашик.
        - Вас удивило, что они стали бы вас вербовать или что от этого не было бы толку?
        Сашик немного подумал и ответил:
        - И то и другое!
        - Ну что ж, отвечу и на «то», и на «другое»! - Лапищев смотрел на своего молодого собеседника с хитрой прищуренной улыбкой. - «То»! - значительно произнёс он и поднял палец. - Фашиста, да из такой семьи, не завербовать - грех! Ваша семья слишком авторитетна в Харбине! «Другое»! В этом городе вы как в консервной банке! Совершенно не знаете современного русского языка. Если в СССР вы будете так вскидывать глаза на простые фразы, которые у нас давно уже стали обычными, мои коллеги из контрразведки быстро вами заинтересуются - чужих у нас не любят.
        Сегодняшняя беседа проходила как-то странно, и Сашик вытащил из кармана пачку «Жэтана»; крепкий дым толстых французских сигарет быстро перебил запах лапищевских папирос. Ответ Лапищева был ему непонятен.
        - «Личный фронт» - это, наверное, личная жизнь? - переспросил он.
        Сергей Петрович согласно кивнул и улыбнулся.
        - На «личном фронте»? - Сашик повторил вопрос Лапищева. - Крупных событий не происходит. Фронт стоит на месте!
        - Может быть, оно и к лучшему. Но это я так, для затравки.
        Сергей Петрович сделал последнюю, очень дымную затяжку и вмял остатки папиросы в пепельницу. Сашик уже давно заметил, что его движения часто бывали резкими и даже грубыми. Это напоминало ему манеры рабочих мастеров из железнодорожных мастерских; они были простыми людьми, но в постоянном общении с инженерами, особенно из старых, обладавших хорошими манерами и с образованием, русскими интеллигентами многое перенимали, иногда очень комично. Чувствовалось, что Сергей Петрович провёл своё детство и юность не за гимназической партой или около университетской кафедры, а, вероятнее всего, в рабочей, мастеровой среде. Однако дипломатическая работа оставила свой след - он хорошо говорил, грамотно писал, иногда цитировал известных русских поэтов и писателей, однако окурки своей серой, грубой и сильной рукой растаптывал в пепельнице всмятку и выражения вроде «для затравки» были для него естественными.
        - Александр Александрович, я хочу, чтобы вы ответили на один вопрос!.. - опять закурив, сказал он. - Однако, прежде чем ответить, подумайте!
        Сашик смотрел на собеседника не отрываясь, ему казалось, что он догадывается, о чём тот его сейчас спросит.
        - У вас есть много вариантов, но мы рассмотрим только два! Вы меня внимательно слушаете? Я могу продолжать?
        Сашик кивнул.
        - Тогда вариант первый - вы выбираете свой жизненный путь, если хотите, остаётесь с фашистами, но тогда мы сейчас расстанемся и будем считать, что вы от нас, а мы от вас свободны, и, если случайно встретимся в городе, можете со мною не здороваться, я не обижусь…
        Сашик пошевелился…
        - Погодите, Александр, не торопитесь, вы можете ответить сейчас, можете позже, однако выслушайте вариант номер два!
        Сашик кивнул.
        - Вариант номер два - мы работаем вместе на пользу вашей и моей родины - России. Сейчас она называется Советский Союз. - Лапищев секунду помолчал. - Если нужно время, чтобы обдумать ваше решение, оно у вас есть…
        Езда из Фуцзядяня на Пристань получилась долгой и утомительной. Рикша, молодой китаец в войлочной шапке и ватной куртке, бежал хотя и резво, но всё-таки медленно, и Сашик снова успел замерзнуть.
        Он сошёл у кондитерской в самом начале Китайской улицы.
        «Хорошо, что Лапищев назначает встречи не утром и не вечером, - все места свободны, можно спокойно посидеть и подумать».
        В зале кондитерской было всего несколько человек; почти все столики были свободны. Мысль зайти именно в кондитерскую пришла ему в голову по дороге, и не только потому, что на улице стояла стужа с пронизывающим ветром, он был хорошо, добротно одет: крытая шуба и бобровая шапка уберегали от холода и ветра. Выйдя из маленькой китайской гостиницы и перебирая в голове только что закончившийся разговор с Сергеем Петровичем, он понял, что всё, что он сейчас услышал, надо обдумать в тишине и уединении. Дома ему этого сделать не дадут: матушка и Тельнов будут отвлекать разговорами, да и время неурочное - середина дня - по идее он сейчас должен быть на службе, не станешь же, будучи очевидно здоровым, объясняться перед домашними, что в конторе он сказался простывшим и отпросился.
        Сашик оглядел зал. В этой кондитерской он ещё ни разу не был. Он хорошо знал Харбин, все приличные места, где можно было провести вечер, хорошо поесть - русского, или китайского, или французского. Знал все кофейни и кондитерские, а об этой, судя по всему недавно открывшейся, не знал.
        Зал был высокий, просторный. В центре потолка висела большая изящная электрическая люстра, от неё лился свет, который мягко отражался от окрашенных в цвет кофе с молоком стен. Понизу стены были закрыты полированными чуть выше столов деревянными панелями. Вся мебель - столы, стулья, бар были сделаны из красного дерева. Почти под самым потолком висели, как это ни странно, узкие книжные полки, в которых стояли старые книги.
        «Как в библиотеке! Как уютно и как тихо!»
        Он огляделся и увидел, что возле громадных зеркальных окон стояли высокие, как в баре, столешницы, а рядом с ними были стулья на высоких ножках. Если сесть на такой стул, то можно, опершись на столешницу локтями, смотреть из тёплого зала на бегущих по морозу закутавшихся людей, у которых не было пяти минут для того, чтобы зайти сюда и отогреться чашкой кофе.
        В зале вкусно пахло - мололи, поджаривали зерна и варили кофе тут же.
        - Чего изволите? - услышал он тихий голос за спиной и обернулся. Рядом с ним стояла и улыбалась миниатюрная кельнерша в белой наколке на скромно уложенных волосах, в руках она держала большую, обтянутую коричневой кожей книгу меню.
        Сашик молча взял его и раскрыл.
        - Если вы один, не пожелаете ли присесть к окну? - спросила кельнерша.
        «О! - подумал он. - Тут мысли читают!» Он уселся на стул, положил локти на столешницу и посмотрел в окно: «Стужа! Бр-р-р!»
        Меню приятно удивило - кроме обычного, довольно богатого выбора кофе, чая и полагающихся в таких заведениях пирожных в меню были холодные и горячие закуски, коньяки, водки и вина, и это несколько озадачило: «А что? С мороза не помешает!»
        Через несколько минут перед ним стояла рюмка арманьяка, тарелочка с солеными орешками, чашка кофе и большой кусок наполеона. Ещё через несколько минут, когда тело начало согреваться от пригубленного коньяка, в голову пришла мысль: «А хорошо бы сюда - с Соней. Бьюсь об заклад - она об этом заведении ещё ничего не знает».
        Пока он сюда ехал, то по дороге обдумывал только что закончившийся разговор.
        С первого дня знакомства с Лапищевым он полагал, что стал советским разведчиком. Его, правда, удивляло, что он ещё не получил ни одного серьёзного задания. На встречах Лапищев рассказывал о жизни в СССР, объяснялся на политические темы, это было интересно, но совсем не интригующе. До знакомства с Родзаевским Сашик горел совершить что-то такое, что в его понимании было бы настоящим поступком настоящего разведчика, однако дальше обсуждения общеполитических вопросов и некоторых ситуаций харбинской городской жизни дело не шло. А когда сорок минут назад он сказал, что принимает второй вариант, Лапищев, как ему показалось, погрустнел и молча выкурил две папиросы подряд.
        - Тогда вот какое дело, Александр! - задумчиво отмахивая рукою дым, сказал он. - Наши японские «друзья» сейчас решают одну очень важную для себя задачу.
        Сашик напрягся, разговор в такой тональности за год их общения был впервые.
        - Им нужны свежие люди. И здесь, и там! Из наших, из русских.
        «…Из наших, из русских…» Сашик вспоминал слова Лапище - ва, вытащил из кармана и положил перед собой пачку «Жэтана».
        - Месье! - услышал он за спиной. Он обернулся, у спинки его стула стояла та же кельнерша и держала в руках зажжённую спичку.
        - Спасибо! - Сашик прикурил и выпил глоток коньяку. «Интересно, а в СССР есть такие кондитерские? Надо спросить!»
        Сегодняшний разговор с Лапищевым был не похож на предыдущие.
        «…Из наших, из русских…»
        Только уже к концу он понял, что весь год их общения Лапищев к нему присматривался, только сейчас до Сашика стал доходить смысл некоторых отрывочных фраз, которые обронил Лапищев в последнем разговоре, а разговор свёлся вот к чему.
        - …Им нужны свежие люди, - сказал Сергей Петрович. - И здесь, и там! Из наших, из русских. Дело в том, что полковник Асакуса и его подчинённые усиленно подыскивают среди вас, харбинцев, людей, у которых есть родственники в Хабаровске. Именно в Хабаровске. Опрашивают многих, стараются делать это очень конспиративно, однако попадают и на наших людей.
        Когда Сашик услышал финал последней фразы, он удивлённо вскинул глаза.
        - Подробности я пока опущу, Александр! Сами понимаете!
        Сашик мало что понял, но кивнул.
        - Мы пока не знаем, зачем им это надо! - Сергей Петрович окутался клубами дыма, и Сашик стал догадываться, что, скорее всего, они обо всём знают, но, видимо, для него это пока секрет. - Уж очень усиленно они повели этот поиск! Многие семьи харбинцев, как вы знаете, «располовинены» - остались родственники и друзья и в Питере, то есть в Ленинграде, и в Москве, и в Париже, и здесь, на Дальнем Востоке, только по ту сторону Амура. Но им нужен именно Хабаровск.
        - А в Хабаровске что?
        Сергей Петрович немного помолчал.
        - В Хабаровске штаб Дальневосточной армии, новые заводы, новое оборонное строительство! Соображаете?
        Сашик кивнул, теперь он начал понимать.
        - Вы рассказывали о ваших друзьях и знакомых…
        Сашик снова кивнул.
        - …так вот, среди ваших знакомых наверняка есть люди или человек, которые очень могут пригодиться японцам.
        Сашик смотрел на Лапищева.
        - Софья Ларсен! - сказал, как отрубил, Лапищев и впился глазами в Сашика, тот похолодел!
        «Зачем? А Соня им зачем?»
        - Сама Софья нам ни к чему, - сказал, как будто читал мысли, Лапищев, - и японцам, она, скорее всего, тоже ни к чему. А вот её родная тетка, которая работает секретарём-машинисткой на одной из больших пригородных железнодорожных станций под Хабаровском, им бы очень подошла. И нам тоже.
        Сашик смотрел на Лапищева не отрывая глаз и молчал.
        - Мы предполагаем, что им нужен или человек, способный кого-то опознать, или человек для организации канала связи, не вызывающий подозрений у нашей контрразведки, а раз она работает на железной дороге, значит, по мысли японцев, она не должна вызывать у НКВД особых подозрений. Пусть даже её близкая родственница, к примеру сказать, мамаша Софьи, живёт в эмиграции! Не все же в этом виноваты, в конце концов!
        Говоря это скороговоркой, Лапищев даже покраснел, он забыл про папиросу и обжёгся.
        - Фу, чёрт! - Он бросил её и помахал пальцами. - Ну! Теперь понятно?
        Сашик окаменело смотрел на него.
        - А в чём будет состоять моя задача?
        - Ну, слава богу. - Лапищева как будто отпустило, он распрямился и, глядя на Сашика с мягким прищуром, произнёс: - Ваша, Александр, задача - простая. Ваша задача, как человека близкого к её семье, не пропустить, если к ней кто-нибудь обратится с просьбой вспомнить о тётке в Хабаровске! Засечь нам надо этот момент и того человека, который… вы понимаете меня!
        В течение наступившей паузы Сашик подумал: «…Японцы могут найти… могут найти кого угодно, могут и Соню… Могут и Соню! Если они найдут Соню… в смысле…»
        - Я понял! - неуверенно сказал он.
        - Ну вот и хорошо. А о желании вашем по поводу гражданства никому ничего не говорите. И папаше с мамашей тоже! Ни к чему! Это нам может только помешать! Этот вопрос мы с вами решим позже. Да, кстати! - без всякого перехода вдруг сказал Лапищев. - Я хочу подвесить вам одну задачу. На первый взгляд она может показаться несерьёзной, но результаты могут нам очень помочь, поэтому то, что я вам скажу, примите как боевое задание!
        Сашик смотрел на часы, занятый своими мыслями, он просидел в кафе уже час. Было ещё светло, и он решил пока никуда не торопиться.
        Уже в самом конце разговора, как только Лапищев упомянул Хабаровск, он вспомнил свою позавчерашнюю встречу с Соней, и его обожгло. После кафе «Марс» Сашик проводил её домой, Соня жила недалеко, около кинотеатра «Америкэн», и на автобусе поехал к себе. Настроение испортилось, ему не хотелось объясняться по поводу своих разочарований в фашистах, а кроме того, в автобусе было так холодно, что он моментально забыл, что только что сидел с Соней в тёплом кафе, вместо этого было ощущение, что весь вечер он простоял на морозе.
        Тогда он ехал один, сейчас один сидел - и вспоминал и сопоставлял позавчерашний разговор с Соней и сегодняшний с Лапищевым.
        «Черт побери! Все всё знают, - думал он. - Только до меня всё доходит последним. А кстати, как она могла получить «весточку», - вспомнил он, - то есть её мать? Из Советского Союза? Переписки-то нет!»
        Это было не совсем так, однако японцы старались контролировать всё, что касалось контактов эмигрантов с СССР, по крайней мере так думали все русские, жившие в Харбине.
        «Если пришло письмо по почте, даже пусть кружным путём, то японцы наверняка его прочитали. Значит, они могут проследить связь Сониной мамы с сестрой в Хабаровске. И наверное, это то, что они ищут, если верить Лапищеву. Кстати, Лапищев! Он тоже этого ищет, то есть хочет перехватить то, что нужно японцам! Вот это загадка! Или отгадка? Или «зацепка» - как он выражается! Если они её зацепят… - тут мысль Сашика прервалась, - то что я смогу сделать?»
        Чем больше он об этом думал, тем яснее понимал, что сам он ничего сделать не сможет.
        «А если она уедет в Шанхай? Тогда они возьмутся за мать, и у меня не будет возможности что-то выяснить. Нет, это не подходит. Помочь им уехать вместе? Это потребует денег, да и кто их устроит в Шанхае? Мало ли, что там родственники! Многие хотят уехать, но пока мы все здесь! Да и что я им смогу объяснить, что мне что-то подсказал сотрудник советского консульства?»
        Мысль Сашика запнулась.
        «Ну и объясню! Мне нечего бояться! Если это надо ради их спасения? - Сашик внутренне согревался от собственного мужества. - А если не поверят и не поедут? - Тут он снова запутался. - Ну что ж! Объяснять так объяснять!.. Только кому?» И похолодевшей душой он понял, что объяснять ни Соне, ни её маме ничего нельзя, не поймут, не поверят, начнут волноваться… а к чему это может привести, один Бог знает!
        «А почему я так волнуюсь, может быть, они получили это злополучное письмо не по почте, а как-то иначе? Тогда что? Просто сидеть и ждать? Так ведь и японцы не дураки, если они серьёзно возьмутся за дело, то как об этом узнать? Тогда уж точно помочь будет нечем, это ясно как божий день! Матка Боска! - вспомнил он молитву матери. - Спаси и помоги!»
        И тут его осенило!
        «Лапищев! Конечно, Лапищев!»
        На душе у Сашика потеплело, и мысли потекли ровнее.
        «Не зря Матерь Божья за всем наблюдает со своих небес и мама её об этом просит! Лапищев! Сам напросился! Разве он со мной не об этом говорил? - Тут Сашик снова запнулся. - А почему со мной? Именно со мной!» В этом месте его мысль опять застопорилась.
        «А почему я думаю, что Лапищев разговаривает об этом только со мной? Он ведь сам сказал, что… - Здесь он вспомнил сказанное Сергеем Петровичем дословно: «Японцы опрашивают многих, стараются делать это очень конспиративно, но частенько попадают на наших людей». - Значит, - догадался он, - у них есть с кем об этом разговаривать… кроме меня!..»
        За этими мыслями Сашик вдруг вспомнил, что Лапищев «подвесил» ему первое, как он выразился, «боевое» задание.
        «Вот зачем ему понадобился мой «личный фронт»! - подытожил он, сделал последний глоток коньяку, допил остывший кофе и решил, что если он пойдёт отсюда пешком, то придёт, когда все уже будут дома. Как обычно.
        Глава 8
        Дверь громко хлопнула, и в холодных сенях кто-то начал сильно топать ногами и шаркать об половик.
        «Кузьма Ильич, - подумала Анна Ксаверьевна, отложила шитьё и прошла на кухню. - Чем-то недоволен!»
        - Чаю поставить, Кузьма Ильич? - крикнула она в прихожую.
        Тельнов из сеней вошёл в коридор, и к топанью добавились громкое шмыганье носом и сморкание. Анна Ксаверьевна выглянула из кухни, когда старик уже снял шапку и разматывал шарф, и по его красному, взопревшему лицу тёк пот.
        - А что? - удивлённо спросила Анна. - Вы разве бежали?
        Тельнов недовольно посмотрел на неё из-под косматых бровей, расправил смоляные усы, которые не брала никакая седина, и, как бы разоряясь, сказал:
        - Ещё бы я стал бегать на старости лет по этому Харбину! Вашему! Никак не могу привыкнуть! - и, посопев, после паузы добавил: - Никчёмный климат, матушка, - стоишь, мороз до костей пробирает, чуть пройдешься - мокрый, как мышь из лужи! Вон спина вся мокрая, по колена.
        Анна прыснула.
        - Ну по поясницу! - Он мелко перекрестился. - Прости господи! По поясницу, конечно! А морозище, всё ж Крещение, - не выйти, собаки на лету дохнут…
        Анна снова прыснула.
        - Да что это со мной! Собаки - на лету, поясница - по колено! А всё - чужбина! Уж сколько здесь живу, знаете ли, скоро семнадцать лет, а привыкнуть не могу.
        Тельнов справился с верхней одеждой и остался в косоворотке и смятых под валенками брюках. Не надевая тапочек, он в одних белых вязаных носках прошёл в гостиную и устало уселся в хозяйское кресло. Анна Ксаверьевна удивлённо посмотрела на него; было видно, что Тельнов чем-то сильно расстроен - в доме было заведено, что в плетёное кресло-качалку Александра Петровича никто никогда не садился.
        - Сейчас, матушка, дайте отдышаться, сейчас я освобожу кресло уважаемого Александра Петровича.
        Тельнов ещё минуту посидел, потом тяжело упёрся руками в подлокотники, качнулся и встал.
        Прислуга уже ушла, но самовар ещё был горячим, Анна Ксаверьевна сама налила стакан чаю и поставила его на стол.
        - Что-то с вами не так, Кузьма Ильич!
        - Да уж куда как не так! - Он обошёл вокруг стола, сел в своё «хрусткое» плетёное кресло и отхлебнул из парившего стакана.
        Тельнов сидел за столом в тяжёлой задумчивости. Сегодня в середине дня он ходил в Фуцзядянь купить кисточек - в китайском районе было всё же подешевле - и увидел, как из дверей какой-то маленькой китайской гостиницы вышел Сашик и торопливо пошёл по улице, а через несколько минут оттуда же вышел этот, «краснюк», - сотрудник советского генконсульства. Конечно, это могла быть случайность, а могла быть и не случайность. Надо было бы об этом поговорить с Александром Петровичем, но этого-то разговора Тельнов и боялся.
        Собственно, в самом разговоре ничего страшного не было. То есть не должно было быть. Но никто в семье не знал, что к нему самому уже давно подбивают клинья разные личности, то из Бюро по делам российских эмигрантов, то монархисты, то фашисты, всех и не упомнишь. И все с одним и тем же вопросом: «Как там у Адельбергов да что там у Адельбергов?» Очень назойливо спрашивали. И говорить нельзя, и не говорить нельзя, ещё устроят какую-нибудь пакость, а потом расхлёбывай. Советские ещё не подходили, но, как видно, Сашик сам к ним наладился.
        Старик злился, он чувствовал себя виноватым перед Александром Петровичем за то, что обо всем этом умолчал, - думал, что обойдётся.
        - Анна Ксаверьевна! Матушка! А когда Александр Петрович обещались прийти?
        Анна только покачала головой и снова взялась за шитьё, потом оторвалась, подняла голову и неожиданно спросила:
        - Кузьма Ильич, а как вы думаете, что будет?
        - В каком смысле, матушка?
        - Ну как «в каком смысле»? Что с нами будет?
        - А что с нами может быть? Живём себе!
        - А вы думаете, мы тут с вами век будем жить? Харбин, конечно, русский город, но страна чужая - всё-таки Китай!
        - Век не век! А может, и век!
        Старик ответил с каким-то запалом, засопел и стал часто отхлёбывать остывающий чай.
        - Век не век, - повторил он, не зная, что ответить, а потом задумчиво сказал: - Тут вы правы, что это Китай, а не Россия. Вон что происходит - советские на КВЖД пришли, и были, и думали, что ещё будут. А пришли японцы, и советские ушли и дорогу продали, теперь тут японцы хозяйничают. - Он помолчал. - И их кто-нибудь выгонит. Не смогут они со своих крохотных островов, возьмите любую карту - ладонью прикрыть можно, удержать такую махину. И китайцы поднимутся. Или ещё кто-нибудь их погонит. Вон какой лакомый кусок - Маньчжурия. Погонят, обязательно погонят. В Европе-то что делается - кругом война зреет. Всё клокочет! И наши разбегаются кто куда. Не знаю, что Александр Петрович думает. Что его тут держит?
        Он надолго замолчал с пустым уже стаканом, потом встал, вышел из комнаты, через минуту вернулся и положил на стол холщовый мешочек, достал и разложил на столе иконки.
        - Вот о чём надо думать. Здесь мир и покой. Здесь и подвиг! А если и не подвиг - то любовь. Истинная. И красота! Тоже истинная!
        Анна глянула на иконки.
        «По-моему, зря все думают, что старик со странностями, - подумала она. - Это они - многие со странностями, а у него - душа… хорошая».
        - Третьего дня я, матушка, захаживал в монастырь наш, Казанской Божьей Матери… - не дал ей додумать Кузьма Ильич, - хороший монастырь, успокоительный. И дела там старцы делают добрые: книжки душеспасительные печатают, людей наших долготерпению учат, даже китайцы православные есть, и много, и крепки в вере, крепче иных русских…
        - Кузьма Ильич! - прервала его Анна Ксаверьевна. - Вы спросили - что Александр Петрович думает? Вы хотите сказать, что нам надо куда-нибудь перебираться?
        Старик недовольно посмотрел на неё, но Анна продолжала:
        - Я уже об этом думала, да только куда? Может, на родину, в Россию?
        - Шутить изволите, матушка! России нет! А есть одно НКВД! - Он помолчал и добавил: - Мне уже Москвы не видать, и вам - вашего Питера! А мир велик, и везде, как я слышал, русские живут.
        Она отложила рукоделие:
        - Я и сама понимаю, что в Россию нам уже не вернуться! Я до сих пор не могу поверить, что Николая Васильевича там расстреляли. Вы помните, - глаза её немного растерянно смотрели на Кузьму Ильича, - как он вот здесь, в этой гостиной, рассказывал о своей поездке в Москву… читал рукописи своих новых книг. Нас уговаривал…
        - Да, жалко, умный был человек, профессор Устрялов, хотя и молодой совсем. Он стране много пользы мог принести… он мне напоминал одного приват-доцента московского, из университета. Фамилию его я уже не помню, но человек был такой же - с запалом… Тот вместе со студентами против охотнорядских даже в драки ходил… Однажды ему крепко досталось… И в околотке посидел, то ли день, то ли три. Тоже всё произносил речи за новую Россию. Помню, попал я на их собрание, он там с одним своим, только с профессором, в спор вступил, мол, какой России быть через пятьдесят лет!
        Кузьма Ильич ненадолго задумался.
        - А кстати, матушка, какой нынче год на дворе?
        - Тридцать восьмой, январь… - с удивлением сказала Анна Ксаверьевна.
        - О! Видите? Как в воду учёные люди глядели! Это было в 1903-м, тоже зимой. Немного они, правда, ошиблись, на десяток лет с небольшим. Так вот этот, который на Николая Васильевича был похож, до слёз доказывал, что в России быть парламенту и демократии. Лучше Англии будет, и Франции с Америкой. А другой, спокойный такой, степенный, всё его Фёдор Михайловичем крыл, Достоевским…
        Анна понимающе кивнула.
        - …он всё из «Бесов» цитировал. «Вы, - говорит, - мне Шатова напоминаете. Вы, - говорит, - как и он, - идеальное русское существо. Вас, - говорит, - вдруг поразила какая-то сильная идея и точно разом придавила собою, и, скорее всего, - навеки. И справиться с нею такие, как вы, не в силах, а веруете страстно. Вот ваша жизнь и проходит, как бы в последних корчах, под свалившимся и наполовину совсем уже раздавившим вас камнем». Это он так цитировал. «Какая, - говорит, - к черту демократия и парламент? Вы перейдите дорогу! А хотя вы её уже переходили!» Ну тут собрание, которое, будьте уверены, помнило побои приват-доцента и его сидение в околотке, конечно же покатилось со смеху. А приват-доцент тот, как бишь его звали?.. - Кузьма Ильич наморщил лоб. - Не помню, но уж больно был похож на Николая Васильевича нашего, Устрялова, покойника, спаси, Господи, его душу! Так вот, приват-доцент этот краснел и отдувался! А тот - дальше: «Перейдите через дорогу, а лучше отъедьте в Тверь или Калугу, посмотрите и посчитайте! Те, кому из наших соотечественников, из крестьян сейчас тридцать, как вам, или
сорок, как мне, через пятьдесят лет будут иметь ещё только правнуков, в лучшем случае - праправнуков. И что они сумеют и успеют им дать? Культуру? Образование? И что они с этой культурой и образованием будут делать в этом вашем парламенте? Драться, пить и материться, потому что договориться между собой они не смогут. А там, где нет общественного договора, какая может быть демократия?»
        Кузьма Ильич хлебнул из пустого стакана, поморщился и продолжил:
        - Что тут, матушка, стало с нашим приват-доцентом! Покраснел, изошёл потом и как закричит: «А мы зачем? Мы должны обучить их самих, их детей и внуков! Вы сами-то, с какой целью Достоевского читаете? Только лишь для эстетического удовольствия? А если так, то зря… Не для вас он писал…» А профессор ему отвечает: «…А для вас! Вот я ещё вам процитирую, извольте! «…А между тем у нас…», то есть у вас, «…была одна самая невинная, милая, вполне русская, веселенькая, либеральная болтовня. «Высший либерализм», а «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможен только в одной России. Уж если вы, уважаемый, хотите что-то сдвинуть с места, то под это нужна основательная экономическая и просветительская идея, и лет эдак на сто, а может, и того больше. Иначе русский мужик - а он был тысячу лет и ещё тысячу лет будет - придумает себе другого царя или другого тирана и будет от него тумаки получать и на него же молиться. И вам по шапке надаёт!» - Кузьма Ильич хмыкнул. - Так они, матушка, чуть до драки дело не доводили. И много раз так повторялось. А ещё просвещённые люди, а на деле так и вышло. Я потом
на их собрания перестал ходить. - Он помолчал и добавил: - Не знаю, Аннушка, в красной России не был, а по слухам, опять же, вот как дело с Николай Васильевичем Устряловым-то вышло! Только не через пятьдесят лет, а ещё короче. Так-то вот!
        - Он действительно арестован в Москве, полгода назад, это не слухи.
        Анна и Тельнов обернулись, в дверях стоял Александр Петрович уже без пальто и шапки и в домашних туфлях.
        - Сашенька! А мы и не услышали, как ты вошёл!
        Он прошёл в спальню и стал переодеваться в домашний костюм, Анна зашла за ним и увидела, как ей показалось, в глазах мужа тревогу.
        - Что-то случилось? - спросила она и присела на краешек стула. - Что-то на службе?
        Анна Ксаверьевна редко спрашивала об этом, но сейчас у неё заскребло на душе.
        Александр Петрович посмотрел на неё и спокойно ответил:
        - Да в общем всё в порядке! Беженский комитет тихо умирает, а жалко, мы всё-таки, как можем, помогаем людям.
        - А Бюро?
        - Бюро, Анни, создано не для этого! Бюро - это ширма, а на деле…
        Анне Ксаверьевне очень хотелось спросить, это ли тревожит Александра Петровича, но она терпеливо ждала.
        - Ты поужинаешь?
        Александр Петрович неспешно переоделся, подошёл к жене и поправил ей прядку, она всегда непослушно выбивалась.
        - Ужинать не буду, с японцами поужинал, пригласили, а чаю попью.
        Анна больше ничего не спросила, поднялась и пошла в гостиную.
        Александр Петрович посмотрел ей вслед, ему действительно было не по себе, и он видел, что ей передалась его тревога.
        За чаем все молчали. Кузьма Ильич несколько раз набирал воздуха, порываясь что-то сказать, но сдерживался, молчание нарушил Александр Петрович.
        - Я невольно подслушал ваш разговор. - Он задумчиво разминал папиросу. - Мне тоже не всё нравится, что у нас здесь происходит, но тут японцы - жандармерия, там, в России, - НКВД. Кстати, и здесь - НКВД. Он долгим взглядом посмотрел на Кузьму Ильича. - Что-то и те и другие затевают. Приходится быть осторожным, особенно в рассуждениях вслух… - Он снова смотрел на Тельнова, тот хотел что-то сказать, но опять промолчал. - Даже дома! - подытожил Александр Петрович. - Японцы разбираться не станут. А мысли правильные - ситуация не становится лучше и, скорее всего, будет хуже.
        Анна вся подобралась, а Кузьма Ильич, не поняв намёков Александра Петровича, но услышав оценку, которая вполне сходилась с его оценкой, распрямился и гордо расправил усы. Александр Петрович заметил это и недовольно произнёс:
        - Осторожность и ещё раз осторожность, уважаемый Кузьма Ильич. Допускаю, что Номура, хотя его и называют Костей, не читал досточтимого Фёдора Михайловича и не слушал споров ваших профессоров и приват-доцентов, но в его застенках так же темно, сыро и холодно, как в охотнорядских подвалах и кладовых. У него много глаз и ушей, особенно среди наших. Люди исчезают.
        - Матка Боска! - невольно произнесла Анна Ксаверьевна.
        Услышав, как отреагировала Анна, Александр Петрович подумал, что, наверное, он сказал это слишком жёстко. Кузьма Ильич сидел не шелохнувшись, потом поморщился, как будто съел дольку лимона без сахара, потёр лицо ладонями и хотел что-то сказать.
        - Извините, Кузьма Ильич, не обижайтесь, здесь нам опасаться, конечно, некого, но…
        - Да, да! Александр Петрович, я понимаю, наверное, вы правы, кругом японцы и НКВД, да и ни к чему эти разговоры, всё одно ничего не изменишь…
        - Ну и ладно! Тогда всё в порядке! - Ему стало жалко старика, и он спросил примирительным тоном: - А где Сашик?
        Глава 9
        После разговора с Кузьмой Ильичом и того, что сказал Александр Петрович, Анне стало тревожно.
        Часы в гостиной пробили без четверти десять, за окнами было темно, городские конторы давно закончили работу. Сашик в это время обычно уже приходил домой, даже если после работы встречался с друзьями.
        Дед сидел не шевелясь, и было видно, что он не знает, куда себя деть. Александр Петрович взялся за папиросу и книгу, и Анна посмотрела на него: «Господи! За семнадцать лет, как он вернулся, он почти не изменился, не постарел, не поседел, не полысел, а я?» Она почувствовала на душе непонятное смущение и, чтобы скрыть его, встала и начала собирать чайную посуду. В какой-то момент она вспомнила только что закончившийся разговор и с ужасом подумала: «Матка Боска, о чём я думаю?» В это время хлопнула входная дверь, и через секунду в гостиную заглянул Сашик; он знал, что его заждались, и решил поздороваться сразу, ещё не раздевшись.
        - Всем привет! - с улыбкой сказал он. - Сейчас я вас поцелую, но только сниму вот это всё, от меня, должно быть, веет ужасным холодом, на улице такой мороз… - Он снял шапку, стал расстёгивать пуговицы и посмотрел на отца, маму и старика. - А что вы такие тихие, что-то случилось?
        - Нет, сынок, - за всех ответил Александр Петрович. - Мы уже попили чаю, а ты, если хочешь…
        - Спасибо, папа! Мамочка, ты не волнуйся, я если захочу, то всё сделаю сам!
        Через несколько минут уже в спальне Анна подошла к мужу и спросила:
        - Сашенька, тебя что-то тревожит? Скажи, если можешь!
        Александр Петрович немного помолчал и улыбнулся:
        - Анни, рядом с тобой ничего не может тревожить! - Он подошёл к шифоньеру и стал выбирать пижаму.
        - Я понимаю, ты чего-то не говоришь… не хочешь, чтобы я волновалась, но я же вижу…
        - Понимаешь, я не стал бы тебе ничего говорить, но это уже почти не секрет. Дело в том, что японцы готовят кампанию против Советов, здесь, на Дальнем Востоке. Конечно, всё секретно, но разве утаишь? Тут сама география на их стороне, грех упускать такую возможность - отрезать у Советов Дальний Восток им сам Бог велел! Ударить где-нибудь, - он резко провёл рукою сверху вниз, как будто что-то разрубил, - между Читой и Иркутском или западнее Иркутска, и до самого Владивостока всё их. Они и в девятнадцатом, и в двадцатом этого хотели, но тогда мощи не хватило… или решимости…
        Он достал две пижамы, одну бумажную, другую шёлковую.
        - Возьми бумажную, дома так натоплено, - посмотрев на него, сказала Анна.
        Александр Петрович согласно кивнул и шёлковую положил обратно.
        - Ты рассказывал про японцев, - напомнила Анна.
        Она сняла халат и повесила его на плечики, прошла к комодику, открыла верхний ящик и стала выбирать ночную рубашку. Александр Петрович видел её такой каждый вечер, здесь, в этой спальне, когда она вот так готовилась ко сну. Она снимала халат, расстёгивала лиф и пояс, снимала чулки; она ставила ногу на пуф, стоящий рядом с кроватью, и, подхватывая пальцами, снимала один чулок, потом другой; она их не скатывала в колечко, а именно снимала, потом встряхивала и складывала, чтобы завтра отправить в бельевую корзину. Чуть уловимо от неё пахло духами: она брала с будуара один из многочисленных флакончиков, потом садилась к зеркалу, распускала волосы и начинала расчёсывать их. Освобождённые от шпилек, они падали на спину и закрывали её до самой поясницы. Александр Петрович любил смотреть на плавность, неторопливость и женскую уверенность, с которой она всё это делала. Он часто ловил себя на мысли, что каждый день ждёт этих нескольких минут.
        - Какие японцы, о чём ты говоришь? - тихо промолвил он, подошёл к ней и положил руки на плечи; она повернула к нему голову и снизу вверх посмотрела:
        - Нет, сегодня мы будем говорить о японцах. - Она улыбнулась.
        Александр Петрович посмотрел ей в глаза и с улыбкой сказал:
        - Ну что ж, о японцах так о японцах!
        Он подошёл к тумбочке, рядом со своей кроватью, взял папиросу, долго глядел в пол и потом задумчиво начал:
        - Сейчас у них в Маньчжурии стоит целая армия - Квантунская. Группировка сильная, и в любой момент они могут её двинуть. - Он говорил медленно, делая паузы между каждым предложением. - Не знаю - чего они ждут? У Советов здесь сил пока не так много. Сталин за последние два года уничтожил своих лучших офицеров. Сейчас его войсками и командовать некому; молодежь ещё не обстреляна, серьёзной боевой закалки нет…
        Анна сидела у будуара, продолжала расчёсывать волосы и внимательно слушала мужа, она смотрела на него через зеркало и уже понимала, что всё, что он сейчас говорит, не является настоящей причиной его беспокойства. Планы японцев и без того были всем понятны; никто этого не скрывал. Значит, произошло что-то другое, и это другое заставляет его переживать и даже что-то, наверное, скрывать от неё; но она не перебивала. На некоторое время он замолчал, потом наконец произнёс:
        - Они стали интересоваться нами… правильнее сказать, - нашей молодежью!
        У Анны ёкнуло сердце - вот оно что! Что-то может произойти с… Александр Петрович осторожно глянул ей в глаза.
        - Пока тревожиться нет причин. Пока они набирают добровольцев. Кстати, в прошлом году ты ездила в Шанхай, - как тебе там понравилось?
        Анна всё поняла и спросила:
        - Ты думаешь, нам пора?
        - Ну, по крайней мере, думать об этом уже, наверное, надо.
        - Сашенька! Скажи мне, пожалуйста, что с нами может случиться?
        Александр Петрович пожалел, что проговорился, но деваться было уже некуда.
        - С нами ничего не может случиться, но японцы могут объявить мобилизацию.
        - Кого? - спросила она осторожно.
        - Нашей молодёжи! И тогда… - Александр Петрович положил неприкуренную папиросу на край пепельницы.
        Ей не надо было договаривать, что тогда… опасность грозила её сыну, его могут мобилизовать в японскую армию или в маньчжурскую, она в этом не очень понимала. Это будет катастрофа: мало того что они живут в чужой стране, так ещё её сын может оказаться в чужой армии и попасть на чужую войну. Ничего хуже в голову ей прийти не могло.
        - Думаю, что нас это не коснётся, - договорил Александр Петрович. - Надеюсь!
        Анне Ксаверьевне показалось, что она всё поняла, она встала, поцеловала его и погасила свет. Пятнадцатью минутами раньше, ещё когда она шла в спальню, когда начала готовиться ко сну, когда слушала мужа, то чувствовала, что за день устала и хочет спать и уснёт, как только голова окажется на подушке, но сон прошёл.
        Кузьма Ильич топтался и скрипел половицами.
        «…Или сразу с Сашиком поговорить? - задавал он себе вопрос и не мог на него ответить. - Да и о чём? С чего начать? Что он знает в свои двадцать два с половиной года?»
        Он подкрутил свет в керосиновой лампе, которую по старинке держал в своей комнате, сел на край неразобранной кровати и стал перебирать иконки. В руки попалась самая толстая; не глядя он механически вертел её, потом удивлённо посмотрел, как будто бы раньше не видел, и крепким ногтем отковырнул заднюю стенку. На ладонь выпал в несколько раз сложенный ветхий листок бумаги с лохмато-бархатными серыми сгибами. Осторожно, чтобы не порвать, он развернул его, надел очки и стал вчитываться в мелкую скоропись, написанную фиолетовыми чернилами убористым почерком. Это был его почерк. Сначала он читал, скользя по строчкам, то верхним, то из середины, но вдруг остановился и стал читать внимательно: «…Как хорошо известно всем русским и, конечно, Вашему Высокопревосходительству, перед этим чтимым всей Россией Образом ежегодно 6 декабря в день зимнего Николы возносилось моление, которое оканчивалось общенародным пением «Спаси, Господи, люди Твоя!» всеми молящимися на коленях. И вот 6 декабря 1917 г… прибывшие войска…»
        Кузьма Ильич читал и мысленно видел, как множество людей на Красной площади после окончания молебна стали на колени и запели «Спаси, Господи…», а на площади вдруг появились войска, они начали разгонять молящихся и стрелять по образу из винтовок и орудий… Кузьма Ильич видел святителя на иконе Кремлёвской Никольской башни, изображённого с крестом в левой руке и с мечом - в правой.
        «…Пули изуверов ложились кругом святителя, нигде не коснувшись Угодника Божия. Снарядами же, вернее, осколками от разрывов была отбита штукатурка с левой стороны Чудотворца, что и уничтожило на иконе почти всю левую сторону святителя с рукой, в которой был крест. В тот же день, по распоряжению властей антихриста, эта Святая икона была завешена большим красным флагом с сатанинской эмблемой, плотно прибитым по нижнему и боковым краям. На стене Кремля была сделана надпись: «Смерть Вере - Опиуму Народа…»
        Кузьма Ильич читал, почти не глядя в листок, он знал текст наизусть.
        «…На следующий год… собралось множество народу на молебен, который, никем не нарушимый, подходил к концу! Но, когда народ, ставши на колени, начал петь «Спаси, Господи!», флаг спал с образа Чудотворца… Прибывшие войска разогнали молящихся, стреляя по образу из винтовок и орудий….» Кузьма Ильич вчитался в эти строки и вспомнил увиденную им, может быть, несколько месяцев назад картину, когда по улицам Харбина шли маршем колонны фашистов Константина Родзаевского. Они были одеты во всё чёрное, с белыми офицерскими кожаными портупеями и в нарукавных повязках с замысловатым орнаментом русской свастики. В их облике было что-то тревожное, неуютное и даже зловещее, заставившее поёжиться, как от холода, забравшегося под влажную, вспотевшую рубашку. Он тогда ещё подумал, как это страшно, что в этой чёрной массе есть и его внук.
        Кузьма Ильич думал и немигающим взглядом смотрел на жёлтый огонек керосинки.
        Как же он за эти годы сроднился с Сашиком.
        В детстве мальчик был шумным проказником, любопытным, как все в его возрасте. У Тельнова не было своих детей, и он удивился, когда Сашик сразу назвал его дедом, не дедушкой, а именно дедом. Тельнова ещё удивило его домашнее имя - Сашик, потом он понял, что Анна Ксаверьевна его так называла, потому что в семье было два Александра: Александр - отец и Александр - сын. Сам Тельнов сразу принял Сашика как своего внука. Сашик вырос, проведя почти треть своей жизни у него на коленях.
        Перед его взором снова встали колонны марширующих по харбинским улицам фашистов.
        Всю жизнь Кузьма Ильич сторонился и политики, и партий, которых в Харбине развелось во множестве. Для него, старого московского мещанина, всё застыло и делилось только на «хорошее» и «плохое», «божеское» и «небожеское», на «за» то, о чём писал Фёдор Михайлович Достоевский, и «против» того, о чём писал Фёдор Михайлович Достоевский; поэтому ему что фашисты, что какие-то там легитимисты - было всё равно.
        Точно так же Тельнов относился к тому, что происходило в России - в Советской России. Ему думалось, что, мол, - ну, революция! Это когда ничего не имущие восстали против всё имущих: надоели крестьянам помещики. Так было всегда: и при Алексее, и при сыне его Петре, и при Екатерине, и после реформ Александра, не говоря уже о Николае одном и Николае другом. Всегда «красный петух» заревал на русских горизонтах. А декабристы? Чего они стоили? Те и вовсе - свои против своих! Значит, недаром? Не потому ли в Гражданскую было так много крови? Хотя тут почти понятно - одни у других отобрали и вроде как себе поимели.
        Так ведь и не поимели! Большевики раздали землю колхозам, то есть себе, а не крестьянам, как обещали. И заводы не достались рабочим! Были морозовские и путиловские, а стали?..
        А сейчас Сталин своих передушил! Зачем же своих душить? Или только тех, кто переметнулся? Так уж больно много! И не могли все - переметнуться!
        Тельнов помнил, с каким трудом Александр Петрович Адельберг сдерживал слёзы, когда узнал, что его бывшего командира - командующего Заамурским округом пограничной стражи генерала Мартынова, ставшего красным генералом, с часами которого он не расстаётся до сих пор, - год назад чекисты расстреляли у себя на Лубянке. Или не на Лубянке, это неизвестно. А известно то, что Мартынов к тому времени был уже никто в Красной армии, за десять лет до этого он вышел в отставку по возрасту. Так нет же, не пожалели старика. Не пожалели! И это в его-то семьдесят три года. Так, спрашивается, что же это за власть в России? И за что тогда столько людей угробили друг друга и до сих пор продолжают?
        Ответа у Тельнова не было, он только понимал, что так нельзя.
        Осознание политграмоты произошло у него, когда несколько лет назад, то ли в тридцать четвёртом, то ли в тридцать пятом году, фашисты по наущению японцев, а об этом гудел весь город, убили трёх харбинцев, а голову одного из них, какого-то Огнева, забросили аж во двор советского консульства. А кто они были, эти люди? Да не бог весть кто! Никому не известные! И зачем было забрасывать чью-то голову в советское консульство? Просто зверство, вот и всё. Как с теми казаками, которые, несмотря на прошедшие уже годы, так и не были забыты Кузьмой Ильичом. Они ему запомнились навек. И многое из того, что происходило в его жизни и в жизни окружающих его людей, воспринималось и оценивалось им через призму того случая на той маленькой, забытой богом сибирской станции.
        «И все рассказывают про светлое будущее! Фашисты, что ли, - светлое будущее? Или НКВД - светлое будущее? Нету его - светлого!.. Вот такая она, «русская идея», всех нас и придавила, точно камнем», - думал старик.
        Он разделся и лёг, и лампу погасил, и мешочек с иконками уложил в комодик, Аннушкин подарок: «Спасибо ей! Вот это - светлое настоящее! Даром что страна эта - Маньчжурия, а только здесь русские могут оставаться русскими».
        И не спалось.
        Не спалось и Анне Ксаверьевне.
        Она поцеловала мужа, погасила ночник, повернулась на бок, затихла, но не заснула. Заснуть не давали мысли о Сашике и обо всех них.
        Она давно потеряла следы своих родителей, письма от них перестали приходить где-то после июля семнадцатого. Она беспокоилась, думала даже ехать, но из России приходили такие вести, что ехать туда с маленьким сыном было немыслимо, а оставить его здесь и кинуться в неизвестность - невозможно. Так и осталась в неведении. Семья и сын стали тем единственным, ради чего она жила.
        И вот сейчас, когда он вырос и стал уже таким взрослым и таким красивым и умным, - вот сейчас его надо будет отдавать в японскую или какую-то другую армию! И с кем воевать? Если правда то, о чём говорил Александр, - то воевать придётся со своими, с русскими, пусть даже с советскими.
        Она - полячка, дворянка и католичка - давно уже считала себя русской. Маньчжурия стала её нерусской родиной, славянские, русский и польский, языки - её языками, хотя русский уже больше. А её Сашик - наполовину поляк, наполовину немец - даже и не задумывается - кто он. Русский гимназист, русский студент, дружит с девушкой со скандинавской фамилией, говорит по-русски, по-польски и по-китайски и уже почти освоил японский. Он - русский сын русских дворян. Он и сам так думает, она это знает!
        Она давно лежала почти не шевелясь, боясь потревожить мужа. Над её головой висели их с Александром две свадебные фотографии. Они недолго выбирали, где им венчаться - католичке и лютеранину; Александр пошёл ей навстречу, и они обвенчались в костёле Святой Екатерины на Невском проспекте. Одна фотография была сделана около высокой арки костёла, другая - уже в студии. Сашик показал ей именно эту фотографию в тот день, когда Александр вернулся домой, в Харбин.
        Она не спала и лежала, боясь потревожить мужа, а он тихо, чтобы не потревожить её, встал, собрал папиросы и спички и вышел из спальни.
        Глава 10
        Александр Петрович тоже не мог заснуть.
        Сегодня к нему в Беженский комитет позвонил заместитель начальника Императорской японской военной миссии полковник Асакуса и пригласил поужинать. Звонок раздался к самому концу рабочего дня, видимых причин для отказа у Александра Петровича не было.
        Закончив работу, Адельберг вышел на улицу и сразу увидел большой чёрный лимузин полковника, из него выскочил адъютант и услужливо открыл дверь.
        Александр Петрович сел на заднее сиденье, они приехали на Соборную площадь и остановились около гостиницы «Нью Харбин». Она была недавно построена и светилась высокими прямоугольными окнами всех своих пяти этажей.
        Адельберг жил совсем близко, практически рядом, и её строительство проходило на глазах. После японской оккупации в Харбине начался строительный бум, и всем было интересно, что предстанет перед глазами харбинцев, когда снимут строительные леса. Предстал пятиэтажный серый, по харбинским понятиям небоскрёб, лишённый чего-либо примечательного и совсем не гармонировавший с соседними домами. В центре Харбина, на Большом проспекте стояли особняки в стиле модерн: Ковальского, Остроумова, Скидельского, Джибелло-Сокко - с красивыми оградами и орнаментами оконных переплётов, ажурные Московские ряды, украшенные главками и шпилями; и в центре круглой площади - построенный брёвнышко к брёвнышку, как будто перенесённый с Русского Севера Свято-Николаевский собор.
        Швейцар подбежал к машине, открыл дверцу и был удивлён, когда из неё вышел европеец.
        В дальнем углу небольшого пустого зала Адельберг сразу увидел полковника Асакусу. Тот сидел за столом за деревянной, довольно симпатичной балюстрадой. Метрдотель поклонился и бодро засеменил к нему, Александр Петрович, пока шёл, успел подумать о том, что Асакуса снова не совсем обычно обставляет их встречу.
        Асакуса встал поприветствовать гостя и пригласил его занять место напротив. Александр Петрович понял, что заказ уже сделан, и, пока вокруг стола ходил официант, они обменялись несколькими общими фразами.
        Японец, как обычно, изъяснялся на изумительном русском языке.
        Полковник Асакуса был в Харбине известной личностью, он появился в городе с первого дня оккупации, то есть в феврале 1932 года, хотя Александру Петровичу было известно, что полковник бывал в Харбине и до этого. После полковника Доихара он был главным в Маньчжурии не столько по маньчжурским, сколько по русским, а точнее сказать, по советским делам. Асакуса активно общался с политической верхушкой русской эмиграции: атаманом Семёновым, генералом Косьминым, лидером фашистов Родзаевским и многими другими. Те, кому нужна была японская помощь, стремились к нему, однако многие русские старались держаться в стороне.
        Ужин был сервирован по-японски: на деревянном столе без скатерти вместо тарелок стояли деревянные лакированные ящички, в которые были уложены лакированные коробочки с едой. На маленьких деревянных фигурках в виде зверьков с прогнутыми спинами лежали тёмные бамбуковые палочки.
        Официант принес сакэ и перед каждым гостем поставил сакадзуки, чуть больше напёрстка.
        Гости взяли горячие и влажные махровые салфетки, протёрли ими руки, официант налил сакэ, и тут же на стол были поставлены тонко нарезанная сырая рыба и рисовые шарики.
        - Первый тост у нас положено пить за наше японское Солнце, за императора, но будем считать, что у нас на двоих - три императора: у меня - мой, у вас - ваш, и есть общий - император Маньчжурии - Пу И.
        За императоров выпили стоя.
        - Кстати, мы ведь давно с вами не виделись! С 1935 года, если не ошибаюсь! - сказал Асакуса, усаживаясь в кресле.
        Александр Петрович кивнул.
        Асакуса закусил и сказал:
        - Но о прошлом позже, - и без всякого перехода спросил: - Как вы считаете, Александр Петрович, что нас ждёт в будущем, не очень отдалённом, лет эдак через пару или тройку?
        Вопрос был неожиданный и, как показалось Адельбергу, неглавный в их беседе, и он пожал плечами.
        - А всё-таки?
        - Точно ответить не могу. Уточните, где?
        - Здесь! - сказал Асакуса.
        - Здесь, я думаю, ничего особенного, Харбин - это ведь только часть целого! А в Маньчжурии - война.
        - Почему вы так думаете?
        Адельберг посмотрел на собеседника.
        - Господин полковник, - сказал он, разведя руками, - вы уж меня извините, но… не экзамен ли я тут держу?
        - Нет! - усмехнулся Асакуса. - Однако интересно! Вы умный человек, стараетесь держаться подальше от политики… что вы думаете о перспективах развития обстановки здесь, на северо-востоке Китая?
        Адельберг не торопился с ответом; он достал папиросу и стал её разминать.
        - Опять-таки - война!
        Асакуса протянул ему зажжённую спичку.
        - Благодарю! - Александр Петрович затянулся. - Европа хочет, чтобы Гитлер расплачивался по Версальскому договору, отдаёт себя по частям, чего не очень хочет, и пододвигает к Сталину, чтобы они воевали друг с другом. Разве вы, японцы, пропустите этот момент или вы пойдёте на Америку? Думаю, - нет! Вы базируете Квантунскую группировку здесь, а не на Алеутских островах.
        Асакуса внимательно смотрел на Адельберга.
        - Хорошо! - сказал он. - Это задача для вольноопределяющихся из студентов-менделеевцев или ботаников. Вы по делам Беженского комитета бываете по всей границе, и на Амуре, и на Уссури, или, как вы говорите, - по всему кордону, всё видите и всё понимаете…
        Адельберг, в свою очередь, смотрел на Асакусу, тот, не договорив, шумно, со свистом выдохнул, выпил сакэ и взял палочками ломтик рыбы. «Интересная нация эти японцы, - подумал Александр Петрович. - Едят никакую рыбу, сырую и даже несолёную, и пьют никакую водку, а всё вместе получается вкусно. По крайней мере, забавно!» Он тоже взял кусочек рыбы, обмакнул её в остром васаби, разведённом в соевом соусе, выпил сакэ и закусил.
        - Понимаю, господин полковник…
        Асакуса одобрительно хмыкнул:
        - Александр Петрович, вы так ловко пользуетесь палочками! Называйте меня просто Асакуса-сан!
        - Как вам будет угодно, Асакуса-сан. Я благодарен вам за приглашение, но оно немного необычно. После тридцать второго года вы могли просто вызвать меня к себе в кабинет или в жандармерию к Номуре, на крайний случай - в Бюро по делам эмиграции. Поэтому, если позволите, я хочу вас спросить - зачем этот разговор? Уже второй!
        - Ну что же, на откровенный вопрос - откровенный ответ! Если то, о чём вы говорите, начнётся, что вы будете делать?
        - За всех я ответить не могу…
        - А я за всех и не спрашиваю. Что будете делать вы, барон фон Адельберг, полковник, офицер гвардии его императорского величества, заместитель разведки Верховного? Конкретно вы?
        - Я об этом не думал! - без паузы ответил Адельберг. - А приставку «фон» отменил ещё император Александр Третий!
        Асакуса сделал вид, что не услышал этого замечания:
        - Вы не собираетесь отсюда уехать? Как Николай Васильевич Устрялов, ваш приятель, или другие! Если не в СССР, то в Шанхай, или в одну из Америк, или Австралию?
        - Ну как Устрялов, конечно, нет! Там со мной будет то же, что и с ним, а в другие перечисленные вами места… для этого нужны средства. Поэтому пока не собираюсь.
        - Насчёт средств вы лукавите, средства у вас должны быть, хотя живёте вы скромно! Что правда, то правда!
        - Какие средства вы имеете в виду?
        - Ну вы же всё-таки охраняли последний эшелон с «золотым запасом»? Разве…
        - Господин полковник, - Адельберг откинулся на спинку кресла, - сейчас не те времена, но за такой намёк…
        - Понимаю, понимаю! - С широкой улыбкой Асакуса тоже откинулся на спинку кресла и широко положил на столе руки. - «К ответу! Требую сатисфакции!» Мы же оба из гвардии… но, Александр Петрович, боюсь, сейчас это действительно невозможно! - Его голос звучал насмешливо и внушительно. - Не удивляйтесь! Я служил в 1-м пехотном гвардейском полку, и квартировали мы, как и вы, в столице, рядом с императором. Понятия чести у нас и у вас мало чем отличаются, поэтому не обижайтесь. И мои коллеги, если вы меня убьёте, вас не поймут… Сейчас не о средствах. Об этом мы, может быть, ещё поговорим.
        Александр Петрович несколько остыл, и ему стало понятно, что эта тема тоже неглавная, а Асакуса из тактических соображений меняет направление и ритм разговора, делая его то спокойным, то нервозным.
        «Известный способ, надо поддаться, но не сразу», - решил Александр Петрович.
        - А всё-таки о каких средствах вы говорите? Ведь это же вы тогда весь эшелон забрали, вы же не могли рассчитывать на то, что вас будет не отличить от чехов. Помните? На станции… между Зимой и Иркутском! Это вы стояли за спинами у чехов! Только были моложе!
        - Тогда все были моложе…
        Адельберг не дал ему договорить:
        - И цвет лица у всех тогда был менее землистый!
        При этих словах рука Асакусы, несмотря на то что он был в гражданском платье, невольно потянулась к левому бедру, туда, где японские офицеры носили свои самурайские мечи. Он, правда, вовремя опомнился, но на секунду его взгляд стал недобрым.
        «Заело! Не забыл, как его… живым в землю закопали!»
        Асакуса сглотнул и, не шевеля губами, произнес:
        - Ваш эшелон красные взорвали, и он упал в Байкал, но вам бы это золото, господин полковник, один чёрт, извините, не помогло. Вы были проигравшей стороной, а сейчас мы его вам возвращаем. Понемногу.
        Он выпил без тоста и стал есть. Адельберг тоже взялся за палочки, однако новость о том, что эшелон, который он сопровождал, был уничтожен красными партизанами, создала в его в душе холодную пустоту. «Ладно, - подумал он, - этот факт надо будет обдумать, но - позже».
        - Хорошо, господин Адельберг. - Голос Асакусы был сухой и официальный. - Тогда давайте поговорим вот о чём! Все, с кем я общаюсь, из ваших, так или иначе ангажированы какой-нибудь идеей. А это, как известно, делает человека несвободным. Вы не примкнули ни к каким партиям и движениям, поэтому, надо полагать, вы можете беспристрастно оценивать обстановку, и в том числе и эти партии и движения, точнее, то, что от них осталось. Что вы думаете о них?
        - Конкретно, если можно!
        - Для начала - что вы думаете о Белом движении вообще?
        «Издалека начинает! Но это, видимо, уже ближе к теме!» - подумал Адельберг и так же сухо, в тон японцу, ответил:
        - Белого движения нет. Здесь! А впрочем, и везде. Оно кончилось. Есть много людей, русских и нерусских, которые мечтают о своей прежней родине. О России! Но России уже тоже нет. Той! И не будет. Есть новая Россия - Советский Союз, который от нас отбился с оружием в руках, отвоевал пространство и на нём стоит. И строит там свою, новую жизнь. Хорошо ли, плохо ли - не нам судить. Но это так. Мы там не нужны. Слишком остервенелой была ненависть русского крестьянина к барину, то есть к нам - господам; поэтому в революцию и в Гражданскую пролились моря крови. Она нас разделила навсегда.
        Адельберг разминал палочками кусочек не растворившегося в соевом соусе васаби.
        - Сейчас всё успокоилось! Мы тут грызёмся, а они там пашут землю, строят заводы. Ну и заодно колошматят - свои своих…
        - Это как? - сделал удивлённый вид Асакуса.
        - Вам-то не знать! - с ухмылкой сказал Адельберг. - Сталин уничтожил почти всех, с кем он во главе с господами Ульяновым и Троцким совершили Октябрьский переворот. Это ведь не новость - когда тот, кто приходит к власти, уничтожает тех, кто его к этой власти привёл. Но… это их дело, господин Асакуса. Страна большая, народу много, всех не перебьёшь, а уничтоженным всегда найдётся замена.
        - А как вы думаете, почему Сталин их уничтожает?
        «Это уже скучно, господин самурай! Вы же в разведке, а не я! Неужели ради этого меня позвали?» - мысленно простонал Адельберг, но вслух ответил в прежнем тоне:
        - Это просто! Те, кто шёл с ним на баррикады, могли себе позволить собственное мнение, то есть несогласие с мнением вождя, разные высказывания, оппозицию и так далее. Сталину это, естественно, ни к чему. А новые, которых он поставил на место тех, кого ликвидировал, будут ему по гроб жизни благодарны и служить будут верой и правдой, потом он и их уничтожит и приведёт на их места других, ещё более преданных. И так будет длиться много лет, может быть, сорок, а может, и более. Моисею, кстати сказать, понадобилось именно сорок лет и множество испытаний, чтобы в племенах Израилевых ушли в мир иной все, кто помнил жизнь в Египте.
        - Это действительно просто - это из вашей Библии! Это мы знаем!
        - А в подлунном мире новостей нет, господин Асакуса! - Адельберг добавил ещё васаби в соевый соус и стал его размешивать.
        - И это мы знаем! - Асакуса слушал Адельберга внимательно, и стало видно, как он постепенно смягчается.
        - Мы остались на обочине! И как вы правильно заметили - мы сторона проигравшая. Точнее, я бы сказал - мы стали проигравшей стороной. Но даже общая беда не объединила нас, русских, и не помогла собрать - хотя бы на этой территории - все силы в кулак и отвоевать своё пространство. Пусть это был бы Дальний Восток, это не столь важно, или Крым, или Кубань и Дон, или Беломорье. Не важно, где бы это было! - Александр Петрович перевёл дыхание. - Вы правильно это отметили на нашей последней встрече несколько лет назад, помните?
        Асакуса кивнул.
        - Так вот! Даже здесь, где сохранился, как в консервной банке, русский быт и уклад, где Россия сберегла себя, как нигде в мире, мы не смогли объединиться ни в какую идею. Даже не в идею, а хотя бы в два-три корпуса, и перерезать Сибирскую железную дорогу, и встать там крепко, и восстановить свои права на эту землю. Ваш Семёнов отдыхает в Дайрене? Здесь все друг с другом передрались! Казаки, у которых родина через реку - Амур или Уссури, и те уже не хотят шашками махать. За десять долларов защищать интересы китайских генералов в отряде генерала Нечаева - шли, а отвоевать свою землю - не хотят! - Адельберг говорил это не опуская злых глаз. - Белое движение, которое вас так интересует, существует, но только как пропаганда. Пишут много: воспоминаний, мемуаров; газеты, критика. На словах от Советов давно уже ничего не осталось. А для Сталина это всё - комариные укусы и не более. Он действует, укрепляет армию, границу, строит оборону, ЧК, или, как её сейчас называют, НКВД! Всё работает! Вы наверняка слышали про генерала Кутепова? И генерала Миллера! Где они? Вы знаете? Мы - нет. А НКВД знает! Об
остальном - нетрудно догадаться!
        Асакуса слушал и кивал.
        - Потому я утверждаю, что Белого движения - нет! И для меня нет никакого смысла в этом участвовать! В бой - с милой душой, хотя и староват я уже через бруствер перепрыгивать. Но всё равно - воевать так воевать, а не подсиживать друг друга и не подлизывать…
        Адельберг остановился, об этом его пока не спрашивали.
        «Передохни!..» - сказал он сам себе.
        Асакуса сидел, покачивался в кресле, явно довольный, правда непонятно чем: то ли словами Адельберга, то ли его интонациями.
        «Надо бы поосторожнее всё же!» - глядя на выражение лица собеседника, подумал Александр Петрович.
        Асакуса пожевал губами, он давно уже сидел с пиалой, в которой был чай.
        - Мы старики - это понятно! - мягко улыбаясь и кивая, произнёс он. - Мы действительно уже не очень хотим прыгать через бруствер, и не наше это дело. Но мы можем руководить, командовать, наставлять, обучать, в конце концов.
        - Кем руководить? Кого наставлять? - Адельберг понял цель беседы, теперь стало ясно, куда клонит японец, однако надо было дождаться, когда он выскажется до конца!
        - Молодёжь!
        - Что - молодёжь? Какая? Наша, русская, здесь? - с силой поставил ударение на «здесь» Адельберг.
        - Да, наша, в смысле, конечно, ваша… здесь!
        - Вы имеете в виду русских из харбинских слободок и рабочих окраин?
        - И этих! Но, Александр Петрович, в основном - ваша! Ваша молодёжь, тех, кто в России что-то потерял! - Асакуса это сказал с нажимом, жёстко, на выдохе.
        Адельберг положил руки на стол и, внимательно глядя Асакусе в глаза, спросил:
        - Вы хотите подверстать нашу молодёжь?
        Асакуса удивлённо поднял брови:
        - Как вы сказали? «Подверстать»? Что такое «подверстать»?
        «Он не знает этого слова! Подскажем!»
        - Подверстать, Асакуса-сан, если объяснить без особых затей, - это «приобщить». Когда книгу в типографии составляют, её верстают, то есть набирают текст в рамку, собирают части в целое, что ли. Когда книга свёрстана, она как текст готова, она составляет единое…
        - «Подверстать»! Хорошее слово, надо запомнить! - не дослушал Асакуса, но было видно, что он несколько раздосадован, это было впервые, когда он не понял русского слова и это заметил собеседник. - «Подверстать», - медленно повторил он, - именно «подверстать»! - Он посмотрел в глаза Адельбергу.
        - Куда? В армию? - так же медленно спросил тот.
        Асакуса промолчал.
        - Тогда почему об этом говорите вы, офицер разведки? Разве это ваше дело?
        Японец замялся с ответом, неожиданно помог метрдотель, он подошёл со спины и что-то тихо прошептал на ухо. Асакуса поднял лицо, переспросил и как-то, чуть ли не со свистом, выдохнул, то ли от досады, то ли с облегчением.
        - Вот так, Александр Петрович! Только дошли до самого интересного… «подверстать»!.. - хмыкнул он. - А тут начальство вызывает! Руководство. Но это не важно! Короче говоря, - служба! - Он побарабанил пальцами по столу. - Я вынужден и на сей раз прервать нашу интересную во всех отношениях беседу, но, надеюсь, при более благоприятных обстоятельствах мы её продолжим. Имею к вам только одну просьбу…
        - Конечно, конечно! Никому, никогда и ни за что! Господин полковник, - это понятно! Да и к чему? В Турции гонцам, которые приносили султану плохие новости, рубили голову. Я ваши новости в русское общество не понесу.
        Асакуса и Адельберг уже стали подниматься из-за стола, но упоминание Турции почему-то остановило японца.
        - Турция! Очень к месту!.. Давайте в следующий раз поговорим о турецких янычарах. Вам - машину?
        Адельберг удивлённо глянул на собеседника, тот уже откланивался.
        - Ну что вы! Мне - два шага! - ответил он и подумал: «Янычары! При чём тут янычары?»
        Идти до дому было близко, но в таком настроении не хотелось предстать перед Анной и делать вид, что не замечаешь вопросительных взглядов дотошного Тельнова. Он прошёл мимо калитки, увидел через занавески свет в гостиной и решил немного пройтись, чтобы привести мысли в порядок. Теперь было ясно, с какой целью японский разведчик позвал его на эту встречу. С предложениями о сотрудничестве к нему перестали подходить уже несколько лет назад. Под разными предлогами он смог отказать всем партиям и политикам и при этом сохранить довольно спокойное отношение к себе. Видимо, те, которые считали себя руководителями так называемого Белого движения, всё-таки понимали, что, как бы они ни пытались себя показать, ничего из этого не получалось. У одних не было денег, у других - влияния, идеи третьих были эфемерны до хрупкости. Единственная партия, которая набирала силу в Харбине, - это была фашистская партия Константина Родзаевского. Нервическая личность, оратор от рождения, человек злой и деятельный, он со своими «трёхлетками» по борьбе с большевистской Россией привлекал, однако, не ветеранов Белого движения - в
основном к нему шла молодёжь. Некоторое время к Родзаевскому охотно примыкали офицеры, которые попали в водоворот Гражданской войны ещё совсем молодыми, или угодившие в самую гущу кровавой каши уже на исходе. В них надолго засел детонатор мести, они бурлили деятельностью по созданию чего бы то ни было, чтобы бороться с большевиками. Однако эта активность постепенно проходила. Особенно после провальной ходки в 1936 году на Сибирскую железную дорогу укомплектованного фашистами и подготовленного японцами отряда диверсантов. На советской территории он был почти полностью уничтожен. Как Родзаевский и японцы ни пытались скрыть этот провал, в городе о нём знали. После этого фашисты тоже стали постепенно терять свой авторитет.
        Перед началом формирования этого отряда в августе 1935 года в разговоре Асакусы с Родзаевским, по неожиданному приглашению японца, принял участие и он. Он прекрасно это помнил.
        В тот день они сидели за сервированным на троих столом в ресторане харбинского Яхт-клуба рядом с настежь открытым окном прямо над быстрым течением Сунгари. Асакуса не предупредил его о цели встречи, просто пригласил пообедать «в приятном обществе».
        Была середина дня, зал был пуст, два официанта лениво ходили с полотенцами и отгоняли мух от стоявших на столах приборов. Их стол был сервирован в европейском стиле. Асакуса ждал ещё одного гостя, поэтому, пока тот не подошёл, пили охлаждённую сельтерскую воду.
        В зал вошёл молодой человек с большой курчавой прозрачной бородой, в сером костюме, белой в светло-голубую полоску рубашке и в чёрном галстуке. Адельбергу показалось, что он не вошёл, а ворвался, его движения были порывисты. Он увидел Асакусу и двинулся к нему, но тут же запнулся, увидев рядом с ним незнакомого русского.
        - Константин Владимирович! - Асакуса поднял ему навстречу руку. - Подходите!
        Молодой человек сделал локтями неловкое движение, как будто отталкивался от чего-то, весь подобрался и направился к столу.
        - Присаживайтесь! - сказал Асакуса и, обратившись к Адельбергу, вежливым жестом указал на гостя: - Прошу любить и жаловать - Константин Владимирович Родзаевский, человек в Харбине известный, в особых представлениях не нуждается.
        Александр Петрович приподнялся, и оба русских коротко поклонились друг другу. Адельберг ожидал, что Асакуса представит и его, но тот сразу завёл с Родзаевским разговор о делах Русской фашистской партии, об успехе её третьего съезда, вспомнил о том, как Родзаевскому вручали самурайский меч, потом перешёл на некоторых персон из русской эмиграции. Родзаевский отвечал отрывисто, нервно и то и дело поглядывал на Адельберга, которого Асакуса ему так и не представил. Так продолжалось минут пятнадцать или двадцать, потом, когда официант расставил закуски и налил всем коньяку, Асакуса провозгласил первый тост, за микадо. Все выпили, но нервозность за столом не прошла. Адельберг тоже чувствовал себя не очень ловко, - несмотря на русскую сервировку, всё, что происходило за столом, было не по-русски, но было ясно, что Асакуса делает это специально.
        «Наверное, этому молодому человеку сейчас достанется!» - почему-то подумал он. И точно, Асакуса предложил выпить по второй рюмке без тоста, после этого его лицо изменилось, стало холодно-суровым, он упёрся в Родзаевского взглядом и на одной ноте произнёс:
        - Известно, господин Родзаевский, я думаю, сейчас это всем известно, что в СССР обостряются внутренние противоречия и складывается непростая обстановка. Не кажется ли вам, что если вы и ваша партия будете продолжать борьбу с Советами, не выезжая при этом за пределы Харбина и пригородов, то российский поезд кардинальных решений может уйти без вас?
        «Кажется, началось!» - подумал Александр Петрович, глядя на то, как переменился Асакуса.
        Но Родзаевский, похоже, ждал этого вопроса. Он убрал руки со стола, положил их поверх лежавшей на коленях салфетки, и Адельберг увидел, что в его взгляде стала образовываться какая-то медленная решимость, его живое, подвижное лицо стало застывать. Ему показалось, что в этот момент Родзаевский видел перед собой только японца.
        - Но, Асакуса-сан! - сказал он без всякого выражения, на той же ноте, что и японец. - После принятия нашим съездом «трёхлетки» вы не можете упрекнуть Русскую фашистскую партию в пассивности. - Голос у него был твёрдый, и он стал раскачиваться в кресле. - Только в этом году при вашем согласии и поддержке, и мы вам весьма признательны за это, с заданиями за Амур были направлены двое наших соратников, и ещё один выразил добровольное желание выполнить очень опасное задание…
        «Соратник», - подумал Адельберг, - это, значит, они сами себя так называют - соратниками!»
        - А результат? - холодно спросил Асакуса. - Вы ждали информацию от них, а получили её из передачи хабаровского радио о том, что все трое попали в лапы ГПУ…
        Тон диалога становился всё более жёстким, Адельберг слушал, но пока не понимал, какую роль Асакуса отводит ему. Асакуса тем временем продолжал:
        - …И погибли они потому, что вы недооценили способностей советской контрразведки.
        Он сделал паузу, и ею тотчас воспользовался Родзаевский:
        - Кроме этого, господин полковник, могу напомнить, что совсем недавно из-за Амура вернулась боевая группа… - Он глянул на Адельберга, запнулся и вопросительным взглядом упёрся в японца.
        - Говорите как есть! За этим столом секретов нет.
        Скулы Родзаевского побелели.
        - …ещё одного нашего соратника, она выходила с вашего согласия на длительный срок…
        Асакуса тихо, но откровенно рассмеялся:
        - Господин Родзаевский, этот ваш «соратник» с группой, - в том, как Асакуса произносил это слово, чувствовался нескрываемый сарказм, - забрасывался не только с нашего согласия, но и на наши деньги. И что они сделали? С людьми не встретились, в села не заходили, от военных объектов держались подальше, поэтому его отчёт - пустой, а расходы на эту операцию понесли мы, и это пока ещё неоплаченный долг вашей партии.
        «О, да тут целая жизнь!» - мелькнуло в голове у Александра Петровича.
        Однако Родзаевский пытался парировать:
        - На мой взгляд, этот долг в значительной мере оплачен кровью невернувшихся соратников…
        - Господин Родзаевский! - врастяжку и чуть пригнувшись к столу, прервал его Асакуса. - Свои потери вы считайте сами, а мы будем считать наши деньги и пользоваться правом добиваться большей отдачи от капиталов, которые мы выделяем на нужды вашей партии. При такой низкой отдаче от вложенных капиталов мы можем отказаться от ваших услуг. - Он прихлебнул из чашки горячий кофе и, снизив тон, закончил: - Будем откровенны, русские фашисты пока не оправдали и малой толики сделанных на них затрат, подумайте над этим!
        Над столом повисла тишина.
        За всё время разговора японец ни разу не посмотрел в сторону Адельберга.
        «Встать и уйти?» - подумал Александр Петрович, но осторожность взяла верх, и он потянулся за рюмкой с коньяком.
        После сказанного Асакуса отвернулся и стал смотреть в окно, видимо давая Родзаевскому возможность собраться с мыслями.
        «Жёстко! - подумал Александр Петрович. - И наверное, это ещё не всё!»
        Родзаевский перестал раскачиваться и перевёл взгляд на свои пальцы, которыми он крутил угол салфетки. Он выглядел злым и не заметил, что Асакуса уже оторвался от окна и стал внимательно наблюдать за ним, потом, видимо решив ему помочь, спросил уже более мягким тоном:
        - Как вы представляете себе выполнение вашей так называемой «трёхлетки»? - Задав этот вопрос, Асакуса откинулся на спинку кресла.
        Родзаевский поднял глаза:
        - Активная и массовая засылка в Союз литературы, пропагандирующей «трёхлетку», повсеместный посев тайных, не связанных друг с другом и нашим центром оппозиционных, а также фашистских ячеек, которые по единому сигналу могли бы выступить против большевиков. Мы надеемся, что в назначенные прошедшим съездом сроки такое выступление состоится и будет поддержано большинством населения.
        - А откуда такая уверенность?
        - Рассказы перебежчиков из России, информация эмигрантской прессы и ваша информация на этот счёт.
        Асакуса с мягким сожалением посмотрел на собеседника:
        - Всё это не так, Константин Владимирович. Во-первых, для эмигрантской прессы характерна карикатурная убогость в освещении положения в СССР. Во-вторых, все эти краткосрочные рейды ваших соратников, что группами, что одиночек, с «большими» задачами, - произнося слово «большими», Асакуса ухмыльнулся, - заканчиваются фактически ничем. Этим Советы не свергнешь. И ничего вы не сделаете со своими «многочисленными» ячейками, которые ещё надо создавать. Но основная опасность, господин Родзаевский, заключается в том, что вы и другие лидеры вашей партии не учитываете военный потенциал противника. Здесь, - Асакуса постучал пальцем по столу, - на Дальнем Востоке, вы не помогаете нам получать об этом достоверную секретную информацию. А это и есть главное. Кстати, как продвигаются дела по созданию отряда?
        Родзаевский оживился, но Асакуса не дал себя перебить и продолжал:
        - К июню следующего года отряд должен быть готов к боевой операции. В помощь и для связи с миссией вам будет назначен наш сотрудник. Его фамилию вам сообщат в своё время. Это наш офицер, он много лет работал в СССР и хорошо знает обстановку за Амуром.
        Асакуса на какое-то время умолк, потом твёрдо добавил:
        - Окончательное решение по составу отряда, плану его подготовки и готовности к заброске в Россию будет принимать он.
        Родзаевский молча кивнул, видимо, он понял, что японцы в дальнейших делах по закордонной работе против Советского Союза берут всё на себя.
        Адельберг понял это именно так.
        Асакуса замолчал, потом улыбнулся и совершенно миролюбиво произнёс:
        - Константин Владимирович, не смею вас больше задерживать, а мы с Александром Петровичем бароном фон Адельбергом, с вашего позволения, ещё немного посидим. - Он сделал ударение на словах «фон» и «барон».
        Родзаевский услышал это, вздрогнул, посмотрел на Александра Петровича и промолчал; завершение разговора было неожиданным, и ему ничего не оставалось, как встать и откланяться. Ставя кресло на место, он ещё раз коротко глянул на Адельберга.
        После его ухода Адельберг и Асакуса несколько минут сидели в молчании, первым его прервал Адельберг:
        - Жёстко вы с ним! Заслужил?
        - Ещё бы не заслужил? - Асакуса сказал это с искренним возмущением. - Их надо вообще разогнать, как это у вас говорят, к чёртовой матери! Жёстко! Вы знаете, сколько денег сжирает этот?.. Это же чёрный мешок! Один вред!
        Александр Петрович сделал вид, что слова Асакусы его удивили.
        - Понимаете, - уже более спокойно сказал японец, - они - сплошной обман. Это только видимость, что ваша белая эмиграция представляет собой какую-то силу. В этом вред и заключается: видимость есть, а силы нет. Я говорю о реальной силе. А из Токио поступают указания - использовать эту «силу». И как хотите её, так и «используйте»! - Он глубоко вздохнул. - Уж лучше не знать, что они есть, тогда можно полагаться только на себя. Мы с этим и в двадцатых ошиблись.
        Адельберг с удивлением посмотрел на собеседника:
        - Господин Асакуса, в двадцатых, когда мы воевали с большевиками, вы нам недопоставили оружие и снаряжение…
        - Даже если бы и «допоставили», - перебил его Асакуса, - вы бы всё равно ничего не добились. У вас - здесь Колчак, здесь Директория, здесь Семёнов…
        - Которого вы же и переманили на свою сторону, - в свою очередь перебил Адельберг.
        Асакуса помолчал и тихо добавил:
        - Вы все - на одну сторону не становились. Как тогда, так и сейчас. В этом и беда. Каждому вашему поручику нужен белый конь и звон московских колоколов. Но его вам устроил господин Ленин, он же - Ульянов.
        Адельберг возражать не стал, тут сказать было нечего.
        - Ладно, давайте немного закусим и поговорим о наших делах. - Асакуса поднял налитую рюмку и добавил: - Мне лучше иметь дело с десятью такими, как вы, чем с тысячей таких, как он. Ответьте мне на один вопрос, который вам может показаться странным. Вам, Александр Петрович, хотелось бы вернуться в Россию на белом коне?
        Адельберг посмотрел на японца:
        - Но я не поручик!
        - А всё-таки?
        - Хотелось бы, но не на белом коне, а просто вернуться.
        - Так в чём же дело?
        - Вы хотите, чтобы я туда вернулся в роли вашего агента?
        - Нет, конечно! - Асакуса уверенно смотрел на Адельберга.
        - А как?
        - Допустим, так - мы побеждаем Советы, до Байкала, а может быть, и дальше, с вашей, конечно, помощью, и вы туда возвращаетесь…
        - В качестве…
        - Одного из наших представителей…
        - Вы уверены, что у вас получится победить Советы в открытом военном столкновении? Ваши агенты видели, как они расколошматили китайцев на КВЖД в двадцать девятом? В пух!
        - Что было, то было! Но, думаю, мы сможем хорошо подготовиться.
        - А вы думаете, что они об этом не знают, на карту не смотрят и к войне с вами не готовятся?
        - Вот в этом и вопрос! Почему мне интереснее с вами общаться больше, чем с этим «вождём»! Всё дело в том, что нам необходима достоверная информация о том, что происходит на левом берегу Амура, и вы в этом можете нам помочь.
        - Как?
        - Нам нужны хорошие специалисты…
        - ???
        - …например, инструкторы, надёжные переправы…
        - Я - переправщик?
        - Нет, конечно! На весла посадим помоложе…
        - И на том спасибо!
        - Не ёрничайте, Александр Петрович, вы прекрасно понимаете, о чём может идти речь. Нам нужны грамотные люди, которые могут возглавить работу по подбору и подготовке агентуры, обучать их и руководить ими в сложной обстановке… - Он немного помолчал. - А знаете, в чём тогда, в двадцатых, заключалась ваша ошибка?
        - В чём?
        - Сначала победи, а потом сражайся! Во всём важен только конец!
        Адельберг уже почти обогнул квартал; он шёл по застуженному бесснежному Харбину и не замечал ледяного ветра, который выворачивался ему в лицо из-за каждого угла.
        Было понятно, что Россия нужна всем: и Советам, и Японии, и русским, выброшенным из их России. Но как этого добиться? Точнее, как добиться того, чтобы русские жили в своей России, а японцам до неё не было дела.
        Тот разговор в 1935-м, как и сегодня, закончился ничем. Адельберг помнил встречу в Яхт-клубе в деталях, в конце Асакуса попросил подумать о возможности занять один из руководящих постов в Бюро по делам российских эмигрантов, Адельберг обещал подумать, и они просто попрощались. Асакуса по этому вопросу его больше не беспокоил, и это удивляло, но вскорости Александр Петрович узнал, что полковник уехал в Токио.
        Он снова появился в Харбине год назад так же внезапно, как и исчез, Адельберг уже почти перестал вспоминать о нём, и вот их сегодняшняя встреча в «Нью-Харбине».
        Александр Петрович, завершая круг, повернул на Разъезжую и уже видел свет окон своего дома.
        «А теперь давай-ка разберёмся! Советы как стояли, так и стоят. Япония как хотела стать хозяйкой всей Азии, так и продолжает хотеть - и готовится. Русский эмигрант в Маньчжурии как сидел без денег и настоящего дела, так и сидит. В этом загвоздка. Значит, - думал Александр Петрович, уже подходя к калитке, - что-то в планах японцев переменилось. Раз им требуются серьёзные руководители и свежие силы, они и готовят что-то серьёзное. Наверное, всё-таки они пойдут в атаку. Только когда? Сколько у нас есть времени, чтобы успеть не ввязаться в их драку? А Сашика надо спасать! Он им не янычар!»
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Глава 1
        Тельнов рывком сел на заскрипевшей кровати, откинутое одеяло упало к ногам; несколько минут он оцепенело сидел, потом начал кулаками тереть глаза, размазывая по лицу слёзы, и силился что-то вспомнить, но он ещё не совсем проснулся. Он поднял одеяло и уголком вытер лицо.
        «Слезы? Почему слёзы? Я плакал во сне? Мне что-то приснилось?..»
        В комнате было темно, на стене тихо тикали ходики, но их не было видно.
        «Который час?»
        Он не стал включать электричество, не хотелось, потянулся за спичками, чтобы зажечь керосиновую лампу, потому что свет от неё был не таким холодным и мрачным. Ходики показывали без минуты шесть, было ещё совсем рано, но ложиться снова уже не хотелось. Тельнов встал и, не надевая вязаных носков, прошёл к столу, налил из графина воды; на ходу рука что-то зацепила, он посмотрел, это был его холщовый мешочек с иконками, и тут холод прошёлся по его спине.
        «Москва! Я видел во сне Москву!»
        Кузьма Ильич на ослабевших ногах снова сел на кровать и попытался вспомнить, что ему приснилось.
        «Моховая!»
        Он вспомнил, что во сне видел себя идущим по Моховой, потом по Охотному Ряду, вот он проходит мимо Большого театра, доходит до угла Малого театра и начинает подниматься вверх, к Лубянской площади, и почему-то сразу на ней оказывается. Он видел, что это Москва, его Москва, но почему-то не мог её узнать - вот Лубянская площадь, она абсолютно пустая, зимняя, заваленная грязным снегом, и вдруг она мгновенно заполнилась народом, и по ней бегут люди, чёрные, в пальто и шапках. Или это не Лубянская площадь? Конечно, это не Лубянская площадь, это Красная площадь - вот её брусчатка, вот Никольская башня в ажурной готической вышивке с надвратной иконой святителя Николая… А народ всё бежит, но он уже не бежит, а беспорядочно мечется; налетают казаки, или нет, это красные казаки, в красноармейских шлемах с острым верхом; идёт рубка, снег становится красным, и над этим красным снегом встаёт на круглом высоком постаменте памятник. Никогда в середине Красной площади не стояло памятника высокому человеку в длинной кавалерийской шинели. На памятник Минину и Пожарскому, действительно стоявший в середине Красной
площади, он был не похож. Кому этот памятник? Кто этот человек? Тельнов его не узнавал. Вдруг на месте головы у памятника возник красный огненный череп. Народ мечется между казачьими конями и падает на снег. На Никольской башне уже нет иконы, и виден только красный кирпич внутри белого каменного оклада, а в окладе пусто. Огненный череп медленно отлетает от памятника и, оставляя за собой светящийся тающий след, летает над площадью и людьми и подлетает к неподвижно стоящему среди хаоса Кузьме Ильичу. Он подлетает медленно, всё ближе и ближе, уже от него становится горячо, уже обжигает, Кузьма Ильич пытается загородиться от него, череп застывает прямо перед ним, громадный, из-за него ничего не видно, и слепит…
        Кузьма Ильич тряхнул головой: «Фу, чёрт! Прости господи! Надо же такому присниться!» - и почувствовал, как у него леденеют и отнимаются руки, он опёрся о колени и попытался встать, но ноги не слушались.
        «Череп! - с трудом проворачивал мысль Кузьма Ильич. - Череп! Это ведь про этот череп рассказывал Александр Петрович. Он ему тоже когда-то приснился, когда там… в тайге… рядом с раненым китайцем. Точно - он! А сейчас он приснился мне!»
        Маленьким язычком пламени подсвечивала керосиновая лампа.
        «…А после этого у Александра Петровича начались неприятности. В двадцать четвёртом дорогу забрали красные и его уволили с работы… что-то ещё было - у Сашика было воспаление лёгких…»
        Кузьма Ильич посмотрел на ходики, они показывали шесть с четвертью.
        «…Если я сейчас оденусь, то к службе ещё успею». Он передохнул, перекрестился на образа и начал одеваться.

* * *
        По Разъезжей Тельнов пошёл вниз к Садовой. До мужского монастыря Казанской Божьей Матери идти было далеко, но Кузьма Ильич был привычный, он исходил пешком весь Харбин, никогда не садился ни в трамвай, ни в таксомотор и, уж боже упаси, к рикше.
        Было ещё темно, под ногами чернела брусчатка, и только кое-где под редкими фонарями отсвечивала прозрачная натоптанная наледь.
        «Хоть бы снежку насыпало, всё было бы не так мрачно и холодно!»
        Он уже почти дошёл до перекрестка Разъезжей и Речной, дальше ему надо было повернуть налево, перейти по мосту через покрытую посеревшим льдом Мацзягоу и выйти на широкое Старохарбинское шоссе, а там и монастырь.
        «О-хо-хо! Кругом темень и неведение!»
        Неспешной походкой, шаркая подшитыми тяжёлыми валенками, Тельнов шёл по ночному безлюдному Харбину.
        «И суета!» - почему-то пришло ему в голову.
        Он уже ступил с тротуара на дорогу, как вдруг мимо него, в полуметре, обдавая гарью выхлопных газов, из-за угла на визжащих тормозах выскочил блестящий чёрный лимузин с выключенными фарами. Почти не сбавляя хода на повороте, машина промчалась мимо остолбеневшего Тельнова вверх на Разъезжую. Кузьма Ильич замер в растерянности, не зная, куда ему ступить дальше. Он узнал, это была машина советского генерального консульства.
        Ещё секунду он, оглушённый, стоял на месте, затем инстинктивно отшагнул назад, на тротуар, и тут же, вслед за первой, также визжа тормозами, мимо него промчалась вторая машина. Тельнов узнал и её - это была машина японской жандармерии.
        «Бесы! - промелькнуло в его голове. - Чисто бесы!»
        Он ещё немного постоял, опасаясь, не мчится ли ещё кто-нибудь; мелко перекрестился и, оглядываясь по сторонам, перебрался на противоположную сторону улицы.
        «Чего люди гоняются друг за дружкой, ради какого куска в такую рань не спят? Ведь тут им не Япония и не Россия».
        В храме на утренней службе народу было много: и монахов, и прихожан, и от этого на душе Кузьмы Ильича потеплело.
        Служба уже шла, меленько в разных местах храма горело много свечей, их загораживали тёмные спины, но под киотами было светло. Кузьма Ильич подошёл к образу Спасителя, спины перед ним расступились, он зажёг и поставил свечу. Свечи были настоящие, восковые, и в церкви пахло так, что слёзы невольно накатывали на его небритые щёки. Пахло как в детстве, когда его московские тётки водили его, сироту, в церковь Знамения на Шереметьевом дворе, что на задах университета, оттуда Кузьма Ильич и помнил и этот запах, и этот свет.
        На клиросе пели.
        Из левой двери алтаря вышел батюшка, подошёл к открытым Царским вратам и стал читать отпустительную молитву:
        - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых! - перекрестился и ушёл в правую дверь.
        Кузьма Ильич хорошо помнил, как молились его тётки. Они всегда ходили в церковь вместе, падали на колени, размашисто крестились, молились истово. Его, тогда ещё маленького, это пугало, они заставляли его тоже становиться на колени и, молясь, зорко следили за ним, а после молитв, и он это видел, бранились между собой, потихоньку пили из профессорских запасов разных наливок, а потом подливали кипячёной водички, чтобы было незаметно и не закисло. Он помнил, как молились торговцы из охотнорядских лавок, и дрались пьяные, и убивали друг друга, и их отпевали.
        Кузьма Ильич молился:
        - …Помилуй нас!
        Под молитвенные голоса с клироса и взмахи руки регента Кузьма Ильич уходил в себя и как бы, как он сам говорил, воспарял, он слушал пение, тихо пел и думал обо всем том, что его тревожило и всегда, и сейчас.
        - …Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробе живот даровав… - послышалось ему с клироса.
        «Господи, прости! Что это я? В это время этого тропаря-то и не поют!» - вздрогнул Кузьма Ильич и настроился на пение:
        - …Иже везде сый и вся исполняли, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякие скверны, и спаси, Блаже, души наша! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный!..
        Тельнов перекрестился, оставшиеся в левой руке свечи как будто подтаивали и согревали ладонь, и он снова задумался.
        «Господи! За какие грехи Ты караешь нас! За какие грехи мы уже сколько лет бросаемся в битвы и истребляем друг друга! Беглые мы, беглые! Пришлые и беглые!»
        Слово «эмигранты» Кузьма Ильич не любил и старательно его избегал, в нём было что-то холодное, книжное.
        «Пришлые, беглые и гонимые!»
        - Всякое дыхание да хвалит Господа… - пели хорошо слаженные голоса.
        «…Да хвалит Господа!..» - повторял Кузьма Ильич и увидел, как вышел священник и провозгласил:
        - Слава Тебе, показавшему нам свет!
        Хор вторил:
        - Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецех благоволение…
        Тельнов с грустью слушал эти слова: «Нет в человецех благоволения. Нету его! На этой земле - нету!»
        Служба закончилась, Кузьма Ильич поставил свечи «за упокой», потом постоял у образа Казанской Божьей Матери и с народом стал выходить из храма. Уже почти рассвело, и тихо, в безветрии падал снег.
        «Услышал Господь мою молитву!» - глядя на медленное кружение снежинок, подумал он.
        Умиротворённый, Кузьма Ильич направился домой, хотя мысль о виденной им погоне время от времени беспокойством отдавалась в его сознании, но по пути это забылось.
        За его спиной тихо шёл Сорокин.
        Глава 2
        Асакуса исподлобья, не поднимая головы, посмотрел на своего гостя, потом глянул на советский перекидной календарь, который ему прислал его коллега из японского посольства в Москве; вырвал вчерашний листок за 23 февраля 1938 года и заложил им страницу лежавшего на столе раскрытого формуляра Бюро по делам русских эмигрантов, потом спросил:
        - Прочитали? Номура-сан?
        Номура поднял палец, прося секунду подождать, потом снял очки и отложил в сторону прочитанный документ.
        - Да, Асакуса-сан, прочитал, но ничего нового. У нас данные те же самые.
        - А что, по вашим данным, сейчас происходит вокруг Родзаевского?
        - Тоже ничего особенного. Известно только, что он очень сильно раздражён чрезмерной активностью своего американского, как он его называет, «соратника» - Вонсяцкого.
        - Никакой он ему не «соратник»!
        Асакуса с выражением досады на лице встал из кресла и, прихрамывая, пошёл в дальний угол кабинета, куда только что внесли и поставили на чайный столик кипящий самовар.
        - «Соратник» - это, надо понимать, когда люди вместе борются за что-то. А за что бороться этому сытому мужу американской миллионерши? Для него это просто театр и возможность «прозвучать», стать известным. Надо же? Приехал в Шанхай со своим биографом. Вот вам и вся борьба! - Асакуса секунду помолчал. - В Америке фашизм приживается плохо. Они слишком неорганизованны или, как они сами говорят, свободны, чтобы подчинить себя одной идеологии. И что там может сделать один русский эмигрант, этот Вонсяцкий? - сказал Асакуса и без перехода обратился к собеседнику по-русски: - Вам чай в чайную чашку или в стакан с подстаканником?
        - В стакан, господин порковник, конечно, в стакан с подстаканником и, есри можно, с кусочком сахара «вприкуску», как говорят русские, - по-русски ответил Номура.
        - Вприкуску! - задумчиво повторил Асакуса, положил в блюдце несколько кусочков колотого сахара и стал разливать чай.
        Номура было снова взялся за бумаги, но тут же поднял голову и спросил:
        - Асакуса-сан, откуда у вас такая привязанность к русскому чаю, подстаканникам и самовару? Со мной всё ясно, я родирся и вырос на Карафуто, среди русских, и уже почти двадцать рет живу здесь, в Харбине. И жена у меня, как известно, русская, а вы?
        Асакуса с улыбкой повернулся к Номуре:
        - Церемоний меньше. Особенно когда просто хочется чаю или когда пьёшь его с человеком, родившимся и выросшим на Сахалине и больше двадцати лет живущим среди русских.
        Довольный шуткой собеседника, Номура рассмеялся, показывая свои длинные зубы, потом снова надел очки и, перелистав пачку бумаг, вытащил одну из них.
        - У вас тут есть сообщение об очередном собрании фашистов Родзаевского и упоминается Сорокин. Он вам ещё интересен? Или этому вашему молоденькому лейтенанту - Коити?
        Асакуса поставил стакан на стол.
        - Был интересен. Я «подвёрстывал», - он перешёл на русский, - этого Сорокина под Родзаевского. Одно время они были очень близки, а мне надо было знать, чем дышит моя правая рука по Бюро российских эмигрантов.
        - И какая поручирась «вёрстка»? - Номура соревновался с полковником в знании русского языка, оба владели им блестяще. - Здесь вот какая «петрушка» поручается…
        Полковник, не переставая разливать чай, перебил собеседника:
        - «Петрушка» получается «кудрявая»…
        - Да уж куда «кудрявее». - Номура постарался не дать Асакусе выиграть эту маленькую баталию.
        Оба улыбнулись.
        - …Ну а есри серьёзно, - Номура нахмурился, - не нравится мне посреднее время Сорокин. Не нравится! - Он помолчал и продолжал на японском: - Вы его нам передали и попросили, чтобы он поработал по своим старым связям. Не так ли?
        Асакуса кивнул.
        - Так вот! Мы дали ему задание приглядеть за домом Адельбергов…
        Когда Номура упомянул фамилию Адельберга, полковник насторожился.
        - …Это было сегодня утром! Где-то около шести утра он встал на точку и увидел, как из их дома вышел этот, старик…
        - Тельнов, - подсказал Асакуса.
        - Да, Теринов! - Номура повторил за Асакусой русскую фамилию. - И Сорокин зачем-то пошёл за ним. Причём не пошёл, а побежал, и не просто побежал, а обогнул квартал и, вместо того чтобы просто идти за Териновым, даже обогнал его по параллельной улице…
        Асакуса с удивлением посмотрел на Номуру:
        - А что же тут странного? В шесть утра город пустой, и Сорокин, вероятно, не хотел, чтобы Тельнов его увидел! - Фамилию Тельнов Асакуса произносил, чисто выговаривая букву «л», зная единственный изъян Номуры в русском языке, - как большинство японцев, он, особенно когда волновался, вместо «л» говорил «р».
        Номура досадливо поморщился:
        - …Ему не надо было никуда идти. Вовсе! Ему надо было стоять и смотреть за домом.
        - А смысл?
        - В том-то и дело, что - смысл!
        - ???
        - Мы ведём слежку за всеми сотрудниками советского консульства…
        - Известно!
        - Радищев…
        - Знаем Лапищева!
        - Радищев, - Номура от волнения с ещё большим нажимом произнёс «р» вместо «л», - Радищев вот уже несколько раз, ночью, останавливался в разных местах, но всегда где-то близко к Разъезжей, где живут Адельберги. Сначала он на полном ходу выезжает из консульства, устраивает нам ночные гонки по городу, а потом пытается остановиться как можно ближе… к!.. А там, вы же знаете, низкие заборы, штакетник, сады… Все прозрачное! Там не спрячешься! - Номура передохнул. - Мы не можем идти за ним вплотную, приходится наблюдать с какого-то расстояния, и что происходит, когда его машина останавливается и попадает в мёртвую зону, мы не видим, поэтому поставили Сорокина недалеко от дома, а он, скотина, пошёл за этим Териновым, и мы снова пропустили момент остановки Рапищева.
        - Да, неладно вышло! - по-русски произнёс Асакуса.
        - Нерадно! Нерадно! - не заметив издёвки, по-русски повторил Номура.
        - И так и не увидели, зачем остановился Лапищев?
        - Так и не увидери. А очень бы надо бы…
        «Ну и поделом вам!» - с удовлетворением подумал Асакуса, потрогал яркий сияющий горячий бок самовара и сказал:
        - Я думаю, Номура-сан, что пора эту «петрушку» превратить в «бревно».
        В этот момент Номура с хрустом разгрызал своими большими зубами кусочек сахара и не расслышал, что сказал полковник.
        - Во что превратить? - переспросил он.
        - В «бревно!» - повторил Асакуса.
        - Вы хотите, чтобы мы сдали его в 731-й отряд? Зачем?
        - Затем, чтобы ему там привили какую-нибудь оспу, или холеру, или сифилис, пусть он хотя бы нашим врачам послужит как подопытный материал, если он не может выполнить таких простых заданий.
        Оба на некоторое время замолчали, Асакуса вытащил из стакана ложку и положил её на блюдце рядом с кусочками колотого сахара.
        - Номура-сан, мы с этим Сорокиным пытались работать довольно долго, ещё когда он служил в китайской полиции, но всё оказалось впустую. - Он сделал паузу. - А может и навредить, сам того не осознавая! Сильно пьёт и становится невоздержан в своих откровениях. Из-за этого его даже Родзаевский отодвинул от себя…
        Номура прихлёбывал чай и внимательно слушал. Он чувствовал, что полковник говорит что-то не то, но входить в контры с Асакусой было не в его интересах. Уже много лет, ещё до того как армия микадо заняла Маньчжурию, он руководил в Харбине тайной японской жандармерией, а после 1932 года стал её фактическим начальником, хотя и числился в переводчиках, и делал это с большой выгодой для себя: торговля опием и содержание притонов приносили хороший доход. Когда Маньчжурию оккупировали и появилось множество японских чиновников, ему пришлось выдержать не одну баталию с ними, чтобы не упустить из рук этот выгодный бизнес. С назначением Асакусы сначала начальником русского отдела, а потом заместителем начальника Харбинской ЯВМ борьба за опиум немного стихла. Асакуса этим почти не интересовался.
        - Поэтому, - продолжал полковник, - может быть, не стоит ему давать подобных заданий. - Он отпил глоток. - Может быть, отправлять его в 731-й отряд ещё и рановато, но, Номура-сан, давайте подумаем о том, как можно было бы использовать его болтливость в наших интересах. Вы понимаете, о чём я говорю?
        После окончания совещания, которое они с Асакусой проводили каждые две недели для обмена информацией, Номура сел в машину и, отвечая на молчаливый взгляд водителя, сказал:
        - Покатаемся.
        Водитель дал сигнал, дежурный открыл ворота миссии, и машина выкатилась направо, на Больничную улицу.
        «Дался ему этот Сорокин!»
        Финал разговора с полковником беспокоил Номуру, и это его очень раздражало - Асакуса, конечно, чего-то недоговаривает.
        «Постоянно подбрасывает мне этих русских. Местных. Эту помойку! Политические отбросы! Им бы объединиться… создать что-то боевое, единое… а они перессорились, раздробились, сбились в какие-то мелкие группы, партии! Тараканы!!! Именно - тараканы! Только тараканы всегда живут кучей, но никогда вместе! - Номура не мог успокоиться. - А с другой стороны, в чём его вина, это же я первый упомянул Сорокина!» Машину мирно покачивало на мостовой; Номура раздражался всё больше: «Он сделал правильное дело, объединил русскую эмиграцию, создал БРЭМ, хотя и БРЭМ буксует… Да при чём тут БРЭМ? Ерунда! Дело не в этом!»
        Он уже понимал, что дело действительно не в этом, а в чём-то другом, чего он не знает, и это выводило его из себя.
        «Адельберг? Зачем ему этот старый офицер? Нет! Что-то есть ещё, что-то более важное! Надо всё обдумать в спокойной обстановке!»
        Проехав по виадуку над железной дорогой, водитель повернул на Участковую.
        Номура уже окончательно был уверен, интуиция подводила его редко, что в ведомстве Асакусы что-то случилось важное, но что? И что он будет докладывать в Токио? Тут одним опиумом не обойдёшься…
        «Дора!»
        Номура подскочил на сиденье и судорожно застучал пальцами по плечу водителя:
        - В Фуцзядянь! На Шестнадцатую! К Доре!
        «Она успокоит!» - закончил он про себя.
        Глава 3
        После ухода Номуры Асакуса некоторое время пребывал в задумчивости. Он то выходил из-за стола, то снова садился, брал и ставил на место стакан с остывшим чаем. «Надо поговорить с Юшковым», - наконец решил он.
        С этой мыслью полковник поднялся, вышел из кабинета и стал спускаться в подвал.
        По крутой лестнице, очень неудобной для его раненой ноги, Асакуса спустился в тускло освещенный коридор. Внизу у самой двери стояла тумбочка с телефонным аппаратом и стол, за которым сидел дежурный офицер. Увидев полковника, тот вскочил и вытянулся.
        - Как тут у вас? - на ходу спросил Асакуса.
        - Всё нормально, господин полковник, только из пятнадцатой - отдал богу душу.
        Асакуса остановился. Он вспомнил, что в пятнадцатой камере сидел китайский студент, на которого донесли, что он то ли покупал детали для радиоприёмника, то ли продавал их.
        - Ну отдал и отдал! А если Богу, то его счастье! - сказал полковник, а сам подумал: «В конце концов, это дело жандармерии. Да и какая душа у китайца и какому Богу он её отдал? Ох уж эти русские, всё бы им Бог!»
        - Кто с ним работал последний?
        - Переводчик Ляо!
        - Хм! - хмыкнул полковник и подумал: «Переводчик! По переводу с одного света на другой!» - И что же?
        - Не могу знать, господин полковник, только кричал уж больно громко этот китаец и всё горлом клокотал. Видать, захлёбывался…
        - А чайник Ляо приносил большой?
        - Большой. Я такого даже и не видал. Из дому, что ли, приволок! Извините!
        Дежурный по внутренней тюрьме, бывший штабс-капитан, уже почти старик, перекрестился, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.
        - Что, жалко вам этого, из пятнадцатой?
        - Никак нет, господин полковник! Ведь гадина коммунистическая! Как же жалеть?
        Асакуса посмотрел на него внимательно:
        - Это вам Ляо сказал?
        - Никак нет, господин полковник, господин Ляо ничего не говорил! - Дежурный уже стоял навытяжку.
        - Так с чего вы взяли, что «коммунистическая»?
        Дежурный глотнул воздуха:
        - Так они все, китайцы…
        Асакусе вдруг стало неинтересно.
        - Ладно… - промолвил он. - Как остальные?
        - Тихие, господин полковник, словно голуби…
        Асакуса снова глянул на дежурного:
        - А как «голубь» из особой?
        - Храпит! Вот уж неделю храпит. К нему не ходят, так он сутки напролёт храпит, а то всё стонал.
        - Отсыпается. Давно у него последний раз был врач?
        Дежурный суетливо стал листать журнал.
        - Третьего дня, господин полковник!
        - Ну что ж! Ну что ж! - Асакуса рукой в тонкой белой перчатке сам перевернул несколько страниц журнала и неожиданно для самого себя спросил: - Давно у нас?
        Вопрос поставил дежурного в тупик, он стоял с открытым ртом и непроизвольно шевелил пальцами.
        - До миссии где служили? - уточнил Асакуса.
        - В меркуловской, во Владивостоке.
        - Это когда же?
        - В двадцать первом. - Дежурный явно не понимал, чего от него хотят.
        Асакуса вдруг понял, что зря затеял этот разговор, но положение не позволяло просто так, взять и закончить его.
        - А там не храпели?
        - Никак нет! Стонать стонали, а храпеть - никак нет!
        - И что, прямо до сегодняшнего дня служили в меркуловской? - Асакуса почему-то начал раздражаться.
        Дежурный почуял тон начальника и встревожился.
        - Никак нет, господин полковник! - Он снова вытянулся. - В меркуловской я до двадцать второго, до октября, пока красные не взялися!.. - Он стал заикаться. - А в двадцать третьем сюда подался, в Маньчжурию, то есть год ещё с партизанами ходил… Ну с этими, будь они неладны… с контрабандистами…
        - Что же так? Почему вдруг контрабандисты - «будь они неладны»?
        - Звери, господин полковник! Чисто звери!
        - И это вы говорите после меркуловской?
        Дежурный ухмыльнулся:
        - В меркуловской - понятно! Контрразведка - она и есть контрразведка. С красными гадами, как ещё?
        «Чего я к нему привязался? - подумал Асакуса, не зная, как закончить разговор. - А впрочем, интересно! По говору он если не крестьянин, то простой мещанин, что ему красные плохого сделали?»
        - …А эти, - продолжал дежурный, - ни малого ни старого не жалели, всё говорили - «шоб свидетелей не было»… А всё ведь наши, православные!
        Асакуса присел на табурет: «Где он до штабс-капитана дослужился?»
        Дежурный будто услышал его немой вопрос:
        - Из казаков я, забайкальских… Зыков моя фамилия. Иван Зыков. - И он на секунду опёрся одним кулаком об стол. - Виноват, господин полковник, ранение имею… Партизаны, краснюки голимые, деда, отца, братьев… всех. Я ведь после даже и могил их не сыскал… баб только не тронули. Я уж, как Колчака расстреляли и Семёнов к вам подался, совсем было замириться хотел! А тут!.. - Он тяжело передохнул. - Ну и на восток. Посля Волочаевского побоища раненого привезли в Никольск-Уссурий-ский. Там отошёл малость, а рядом офицер долечивался, из разведки, ну и отрекомендовал кому следует. Там уж из подъесаулов в штабс-капитаны и переодели.
        - И как… в контрразведке?
        Дежурный молчал.
        Асакуса стал нетерпеливо подёргивать носком сапога.
        - Как - в контрразведке?
        - Как, господин полковник! Известно как! Локти к затылку! А кровь, она всякая - красная, хучь русская, хучь китайская, хучь…
        «…японская!» - мысленно договорил за него Асакуса.
        - А здесь как? Помогаете? Красных и здесь… немало!
        Глаза русского стали злыми и холодными.
        - Никак нет, господин полковник! Я уж лучше, если будет дозволено, тут, у тумбочки послужу.
        В наступившем молчании послышалось, как где-то в дальней камере пискнула крыса, Асакуса вздрогнул и побелел скулами. Его интерес к биографии дежурного исчез.
        - Включите полный свет в коридоре и вызовите моего адъютанта. Я - в «особой».
        Он встал и вытащил из кармана собственный ключ от «особой» камеры.
        - Будет исполнено! - бодро откликнулся дежурный, понимая, что непонятный ему разговор окончен, и вдруг закричал: - Господин полковник, а сабельку-то! С сабелькой в камеру-т никак нельзя, для вашей же безопасности!
        Асакуса раздражённо отрезал:
        - Это не «сабелька», подъесаул! Выполняйте… - Он не договорил, подхватил рукою катану и захромал к дальней камере, за его спиной дежурный схватил трубку и стал крутить телефонный диск.
        «Сабелька! Русскэ, дурака-дэс!»
        Дойдя до дальней камеры, он вставил ключ в замок тяжёлой, обитой дополнительными для звукоизоляции толстыми деревянными досками двери, ключ провернулся, не лязгнув, и дверь тихо отворилась.
        «Смазали», - отметил он про себя.
        В камере было темно, полковник свободной рукой нащупал на внешней стороне косяка выключатель и повернул его; камера залилась ярким светом.
        - Принесите табуретку! - крикнул он дежурному.
        В углу обитой по полу и стенам матерчатыми матами с низким сводчатым потолком камеры лежал раздетый догола человек. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, с сизым, наголо обритым черепом и такими же скулами и подбородком. Асакуса сел на появившийся табурет и глотнул воздуха. Тошнота забила горло.
        - Дежурный!
        За спиной зашевелилось.
        - Где адъютант? Мигом!
        Голый человек на матах лежал и не шевелился, только было видно, как мерно дышит его впалый бок.
        Асакуса, не вставая с места, дотянулся и толкнул его в плечо концом ножен; человек не пошевелился, Асакуса толкнул его сильнее. Человек вздрогнул, открыл глаза и, не поднимая головы, попытался разглядеть причину беспокойства, потом сжался ещё сильнее и, делая движения всем телом, стал отползать в угол камеры.
        - Вставайте, Эдгар Семёнович!
        Человек долго из-под опущенных бровей, закрываясь ладонью от яркой лампы, разглядывал гостя; через несколько минут он его узнал; медленно, опираясь то на одну руку, то на другую и двигая коленями, с трудом встал и прикрылся ладонями.
        Перед Асакусой, слегка покачиваясь, стоял высокий, худой, измождённый человек, назвавшийся после перехода границы начальником Управления НКВД Дальневосточного края.
        «Кожа да кости. Мешок. Длинный и сухой», - подумал Асакуса.
        - Вам сейчас принесут одежду, скажите мне свой рост.
        Человек напряжённо молчал.
        - Я спрашиваю, Эдгар Семёнович, вы помните свой рост?
        - Сто восемьдесят, - прошелестел человек сухими губами.
        - Дежурный! - громко крикнул Асакуса.
        - Я здесь, господин полковник, - в ухо ответил дежурный.
        Асакуса вздрогнул, он не видел, что тот находится прямо за его спиной.
        - Чёрт вас возьми, что вы на ухо орёте! Сообщите моему адъютанту, что его рост сто восемьдесят. Живо!
        Глава 4
        Полковник вышел из здания миссии, одетый в европейский костюм, русскую крытую шубу с бобром и бобровую шапку. Стояла обычная для февраля харбинская погода - солнце, мороз и пронизывающий, дующий на одной ноте ветер. Он без удовольствия оглядел низ стоящей колом шубы, ударил по ней ладонью, чтобы расправить вислые от долгого нахождения на вешалке складки. «Какое всё тяжелое и неудобное. Может быть, потому, что новое?» - подумал он и тут же порадовался блестящим, чёрным, лакированным перчаткам на стриженом заячьем меху с прошитыми тремя расходящимися лучиками. «Английская работа». Он сгибал и разгибал пальцы, любуясь тем, как натягивается и блестит глянцем кожа. «Не эта, - он снова недовольно глянул на шубу, - русскэ медведь».
        Полковник уже несколько секунд стоял на высоком парадном крыльце миссии, ожидая, когда подъедет машина. В руке у него была толстая трость, покрытая перламутровой инкрустацией. Как же это было всегда неприятно - переодеваться в европейское платье, к которому никак не подходила его катана.
        «Но нельзя же ехать на конспиративную квартиру в форме и с мечом!»
        В это время, слегка проскользнув по замороженному граниту, затормозил и остановился его чёрный лакированный «бенц».
        «Как мои перчатки, - ещё раз порадовался Асакуса и сел в машину. - Только - немецкая работа!»
        Когда в хорошо протопленной прихожей полковник с наслаждением освобождался от тяжести шубы и шапки, его гостя уже кормили в гостиной.
        Из маленькой кухни, расположенной в конце длинного коридора, доносился запах борща и слышалось шипение.
        «Наверное, жарят котлеты».
        - Здравствуйте ещё раз! - сказал он, войдя в гостиную, и тут же ледяным голосом, не поворачиваясь, прошептал прислуге: - Вы что, хотите, чтобы он после вашего обеда дал дуба? Уберите мигом эту лохань и принесите простого чая! Сволочи!
        Гостиная, куда вошёл Асакуса, была большой и светлой, обставленной мебелью из морёного дуба; диван и кресла были затянуты белыми холщовыми чехлами, на столе лежала такая же белая скатерть. В сочетании с белыми стенами, хрустальной люстрой в середине потолка, хрустальными бра и светлыми бежевыми занавесками на высоких окнах, которых в гостиной было два, в ней в любую погоду было ощущение солнечного дня. Попадавшим сюда русским обстановка этой квартиры почему-то всегда придавала хорошее расположение духа.
        В центре под люстрой за большим круглым столом сидел стриженный наголо человек, одетый не по сезону в летние парусиновые брюки и спортивную рубашку с отложным воротником, тот, с которым час назад Асакуса разговаривал в «особой» камере внутренней тюрьмы. Услышав слова Асакусы, обращенные к прислуге, он задрожал и вцепился побелевшими на костяшках от напряжения пальцами в края большой суповой тарелки, в которой в красном борще плавал не размешанный ещё кусок белой сметаны, метнул на Асакусу ненавидящий взгляд, но очень быстро его лицо помертвело, и взгляд потух.
        Асакуса сел напротив гостя:
        - Я не собираюсь мучить вас, показывая вам еду и отнимая её, но вам нельзя так много сразу. У вас… внутри все порвётся.
        Он чуть было не сказал «разорвётся желудок», но вовремя опомнился.
        - Налейте ему треть того, что в этой тарелке, и без сметаны, только бульон. И шевелитесь, а то будете у меня как сапёры - одна нога здесь, другая там.
        Через секунду стакан чаю уже стоял на столе, он был заварен крутым кипятком, и до него нельзя было дотронуться.
        - Кстати, Эдгар Семёнович! Я с вами поздоровался, а вы со мной нет.
        Гость сидел перед опустевшей белой скатертью и держался за край стола.
        - Я понимаю, что вы изрядно намучились в нашем подвале, точнее сказать, - мы вас помучили. Но поймите и нас правильно…
        Асакуса говорил это мягким, вкрадчивым голосом; вспыхнувшую на бестолковую прислугу, по недоразумению чуть было не закормившую до смерти недавнего узника, злобу он уже выплеснул.
        - …Вы пришли с такой, как нам показалось, красивой и необычной легендой.
        - Это не легенда, - без интонаций, не разжимая сухих губ, медленно сказал тот, которого Асакуса называл Эдгаром Семёновичем.
        - Это не легенда!.. - в тон ему задумчиво повторил Асакуса.
        В этот момент в гостиную внесли ту же большую тарелку, но в ней розового бульона было только на донышке.
        - Уберите хлеб, - устало приказал Асакуса. - Вы ещё отъедитесь, Эдгар Семёнович! Вы меня слушайте и ешьте, не стесняйтесь, часа через полтора вам ещё подадут. Так вот! Всё, что вы рассказали о себе и причинах вашего бегства из СССР, было для нас, - он на секунду задумался над подходящим словом и случайно услышал запахи из кухни, - настолько вкусно, что ни в каком сне привидеться не могло… разве возможно было просто так - взять и поверить?
        Гость смотрел в тарелку и двигал пальцами, как будто разминал их, потом взялся за тяжёлую серебряную ложку, - его скованные движения не ускользнули от взгляда Асакусы.
        «Его руки… забыли!»
        Они в упор посмотрели друг на друга, и Асакусе вдруг стало неловко за своих помощников, которые чуть было не выбили из этого человека самое привычное. Видно было, что и гость тоже чувствовал себя неловко за свои руки, которые забыли такое простое - как держать ложку.
        - Ну хорошо! Не стану вам мешать, поешьте, потом поговорим. Я минут на десять отвлекусь. Надо позвонить. Охрана! - крикнул он в дверь.
        Он вышел.
        В обставленной под кабинет узкой, как пенал, с высокими потолками комнате он сел на обитый тёмно-коричневой замшей диван. Здесь стены были окрашены спокойной охрой, окно занавешено почти непрозрачной тёмно-зелёной портьерой, через которую солнечный день на улице только угадывался в виде более светлого прямоугольника. В отличие от гостиной свет тут был сумеречный и мягкий, как в доме его дядьки, когда после летнего тайфуна раздвигали сёдзи: в открывавшийся под соломенной крышей во всю ширину стены проём становился виден сад с глубокой, уходящей в черноту хвойной зеленью, а от земли и дорожек медленно снизу вверх в только что перебесившееся небо поднималась испарина.
        В кабинете было не по-русски, и от этого хорошо думалось, и он постарался вспомнить облик человека, только что сидевшего перед ним: «У него какие-то… глаза! - Мысли текли медленно. - Пустые или голодные? Голодные!»
        «Голодные! - подтвердил он про себя. - Какие же ещё?»
        Глава 5
        Асакуса сидел на замшевом тёмно-коричневом диване и слышал, как его гость в дальней комнате стучит серебряной ложкой, видимо, по уже опустевшей тарелке.
        Это произошло в октябре прошлого года, когда ему прямо на квартиру ночью позвонил дежурный по миссии и срывающимся голосом доложил, что на участке советской пограничной заставы «Турий рог», прикрывавшей границу от берега озера Ханка на юг, прямо против маньчжурского городка Мишань перешёл границу… дальше дежурный наотрез отказался что-то говорить по телефону и замолчал.
        - Что? Кто перешёл?
        Дежурный повторил, что по телефону он этого сказать не может.
        - Что значит - не можете? - со злобой просипел ещё не проснувшийся Асакуса.
        - Господин полковник! - умоляющим голосом промолвил дежурный. - Сегодня я, как назло, один. Разрешите, я пришлю за вами машину?
        - Вы что, хотите, чтобы я ночью…
        - Господин полковник! - Голос дежурного был полумёртвый. - Вы только приедьте, а там хоть казните. Докладную записку я уже подготовил.
        Через полчаса Асакуса в дежурной комнате миссии читал коряво, с брызгами чернил написанную докладную и не верил своим глазам.
        «Было отчего!..» - машинально поглаживая трость, как будто это была его катана, вспоминал он.
        Когда он читал ту записку, на лице и на спине, несмотря на духоту в натопленном кабинете, выступила холодная испарина. В записке дежурного было указано, что на рассвете прошедших суток маньчжурский пограничный наряд арестовал перебежчика из СССР, назвавшегося ни много ни мало начальником Управления НКВД Дальневосточного края комиссаром госбезопасности третьего ранга Эдгаром Семёновичем Юшковым.
        В это было трудно поверить.
        Тогда, оторвав взгляд от бумаги, Асакуса спросил откровенно дрожавшего дежурного:
        - Как к нам поступила эта информация? По телефону?
        - Никак нет, господин полковник, с нарочным.
        - Письменно, устно?
        - Устно, господин полковник. Начальник Мишаньского пограничного гарнизона капитан Ояма прислал сюда своего переводчика.
        - Русского? Где он?
        - Русского, господин полковник, другого не нашлось по срочности дела. Спит он сейчас.
        - Будите!
        - Не получится. После звонка к вам я пробовал. Спит как мёртвый!
        «Да! - вспоминал Асакуса. - Спал переводчик тогда действительно как мёртвый, до самого утра. А мы вокруг него ходили, как зимние волки».
        Асакуса снова вспомнил облик человека, который сейчас, наверное, уже дохлебал жиденький борщок и ждёт, что с ним будет дальше. Он посмотрел на часы - прошло ровно десять минут.
        «Ещё пять минут на чай, и надо идти, а то заснёт».
        Он вспомнил, как тогда мчался в своём «бенце» по пыльным просёлкам, по равнине и через перевалы, как ворвался в серый глиняный городок Мишань, где стояла пограничная полурота, состоявшая наполовину из японцев, наполовину из китайцев, как вышел из машины и не узнал её, побуревшую от глинистой маньчжурской пыли.
        В штабе его встретил не спавший уже вторые сутки начальник гарнизона, старый служака капитан Ояма, высокий, плотного телосложения, обутый по-солдатски в ботинки и обмотки. Асакусу тогда поразил меч в руках этого служаки, такой же старинной работы, как и его, но расспрашивать было некогда. Капитан только кивнул за стенку, мол, спит, и указал пальцем на красную маленькую книжицу, лежавшую на столе поверх всех бумаг.
        Ситуация была такова, что Асакуса отбросил все формальности с поклонами портретам императоров и докладами «по форме» командира гарнизона, уселся за стол и раскрыл эту книжицу. В ней была фотография человека в советской военной форме с петлицами и ромбами, с курчавой плотной шевелюрой на голове и мушкой усов и надписи, печатные и прописные чёрными чернилами и каллиграфическим почерком. Асакуса прочитал: «Начальник Управления НКВД Дальневосточного края… Комиссар государственной безопасности 3-го ранга…», «Действительно до…», печать, «Разрешено ношение и хранение огнестрельного оружия…», что-то ещё… Это что-то ещё и всё остальное слегка плыло перед глазами, Асакуса ни разу за всю свою службу не держал в руках таких документов.
        «Да! Задали вы нам тогда задачу, господин комиссар третьего ранга Юшков Эдгар Семёнович!»
        Он снова глянул на часы, встал и вышел из кабинета. В гостиной он обнаружил Юшкова бодрствующим и сидящим в кресле с папиросой.
        - Как вы себя чувствуете?
        Юшков не отреагировал и, судя по его виду, разговаривать был не расположен. Асакуса понял, что придётся начинать разговор сначала.
        «Ну что ж! Начнём!»
        - Эдгар Семёнович, вы мне можете не верить, но я вам поверил сразу!
        Юшков иронично поднял брови.
        «Ожил! Огрызается! - подумал Асакуса. - Сейчас бы подвесить тебя за правую… - Он посмотрел на правую поднятую с папиросой руку Юшкова. - Нет, за левую руку… Хотя нет! Нельзя! Оторвутся! И правая и левая!»
        - Кто с вами работал? - спросил он.
        - А то вы не знаете? - Юшков сказал это не разжимая губ.
        - Да, вы правы. Конечно знаю.
        «Конечно знаю!» - повторил про себя Асакуса, глядя на измождённую фигуру своего гостя, его торчащие из рукавов и брючин худые руки и ноги.
        «Но он и был нетолстый, когда пришёл!»
        Тогда в Мишани Асакуса рассмотрел удостоверение необычного перебежчика и приказал начальнику гарнизона ввести его в канцелярию. Начальник, несмотря на свой возраст и грузность, мигом выскочил в соседнюю комнату и уже через секунду с силой вытолкнул оттуда согнутого человека в синих галифе и тёмно-зелёной советской гимнастёрке с распахнутым воротом, без ремней и сапог. Человек не удержался на ногах, не успел выставить перед собой заломленные за спину руки и упал в пол лицом.
        Асакуса поднял недоумевающие глаза на начальника гарнизона.
        - Господин полковник! Коматта-на! - Капитан чертыхался и захлёбывался от злобы, его усики на дрожащей верхней губе торчали и были усыпаны бисером пота. - Эта русскэ собака… - он не мог перевести дыхание, - он сам перешёл границу, его никто не звал! Он чуть не застрелил моего фельдфебеля и сломал руку рядовому первого разряда Яритомо…
        В это время перебежчик, оглушённый падением, пришёл в себя и стал подниматься; он встал на колени, оперся на руки и в такой позе оказался боком под ногами командира гарнизона. Ояма взмахнул мечом, Асакуса в долю секунды оценил движение капитана и неожиданно для себя, не вставая со стула, пнул перебежчика сапогом в плечо.
        - Капитан! - заорал он.
        Ояма застыл с поднятым в обеих руках клинком.
        - Виноват, господин полковник, он ещё укусил меня за руку. Только что!
        Капитан сделал шаг назад и кинул катану в ножны.
        - Выйдите! Мне надо с ним поговорить!
        Старый грузный Ояма неловко повернулся кругом, подняв пыль стоптанными каблуками солдатских ботинок, и, громко хлопнув щербатой, сбитой из грубых досок дверью, вышел.
        Перебежчик уже сидел на коленях и об плечо гимнастёрки размазывал по щеке кровь. Удар Асакусы пришёлся русскому каблуком в лицо.
        - Извините! - с досадой сказал Асакуса по-японски. - Но сейчас-то зачем вы укусили капитана?
        Перебежчик поднял глаза, и полковнику стало ясно, что он его не понял.
        - Хорошо! Спрошу вас по-русски! Зачем вы сейчас укусили капитана Ояму?
        - Я бы вас всех, макак японских, перекусал.
        «Вот так, - подумал Асакуса, - я его спас, а теперь впору самому доставать меч и рубить эту русскую собачью голову. Хорошо, что я выпроводил капитана».
        Перебежчик тем временем отполз к стене и сел, привалившись к ней спиной.
        Полковник взял со стола красную книжицу, раскрыл её лицевой стороной к перебежчику и спросил:
        - Это ваше?
        - Да! - коротко ответил тот.
        - Вы действительно начальник Управления НКВД Дальневосточного края?
        - Уже нет!
        - Это понятно. А до вчерашнего дня?
        - До позавчерашнего.
        Перебежчик отвечал на вопросы и смотрел на Асакусу с презрительной ухмылкой.
        От внезапно вспыхнувшей злобы Асакуса готов был разорвать этого дерзкого русского, забить его головой об стену…
        - Хорошо, до позавчерашнего! Ваша фамилия. - Асакуса пытался успокоиться…
        - Юшков Эдгар Семёнович, - сказал перебежчик.
        - А?..
        - Всё, что написано в моём удостоверении, - правда!
        Асакуса закрыл удостоверение и бросил его на стол.
        - С какой целью вы перешли границу Маньчжурской империи? - Гнев постепенно начал отпускать его.
        - У меня не было выбора.
        - Поясните!
        Перебежчик потрогал подбитую щёку и отвернулся.
        Асакуса повторил вопрос, русский молчал.
        - Господин… Юшков, если вы действительно Юшков, - Асакуса поставил катану между ног и оперся на неё руками, - тогда непонятно, вы сами перешли к нам, перебежали! А сейчас молчите?
        Перебежчик молчал.
        Асакуса посмотрел налево, в единственное в канцелярии окно - через пыльное стекло была видна спина охранника. Он перевёл взгляд на дверь, за ней сквозь щели просматривалась большая фигура, как понял Асакуса, капитана Оямы.
        «Не убежит!» - подумал Асакуса и вышел на улицу.
        Ояма вытянулся перед полковником.
        «Наконец-то!» - подумал Асакуса и вслух тихо приказал:
        - Постарайтесь, чтобы ваши подчинённые как можно скорее забыли про этого перебежчика. У вас есть какое-нибудь снотворное?
        - Да! Есть опий! - удивлённо просипел Ояма.
        - Дайте ему. Когда заснёт, я его заберу с собой. Всех свободных от службы отправьте на учебные занятия.
        - Слушаюсь, господин полковник. - Лицо Оямы приняло удовлетворённое выражение. Он всё понял.
        - За прилежание в службе будете поощрены.
        Всё же борщ, чай и папироса разморили Юшкова; он сидел в кресле и слишком широко открытыми глазами смотрел на полковника.
        - Постарайтесь не уснуть. Через час вам принесут ещё еды. Жить пока будете здесь, под присмотром моих людей. На улицу вас не пустят, но во внутреннем дворе этого особняка можете по полчаса в день гулять.
        Юшков слушал.
        - Какие предпочтёте газеты, наши эмигрантские или советские?
        - Мне всё равно.
        Асакуса вновь зажёгся злобой, но взял себя в руки.
        - Эдгар Семёнович! - произнёс он. - Поймите! У вас есть два варианта - или умереть, а у нас способов доставить вам это удовольствие много, или выжить. Вы же перешли границу, чтобы выжить? Сейчас я вас оставлю, подкрепляйтесь, отоспитесь, а завтра я к вам приеду. С этого дня мы с вами будем видеться часто.

* * *
        Асакуса вернулся в миссию, с удовольствием переоделся в форму и поставил трость в угол за книжный стеллаж. Катана привычно легла в руку.
        «Какой он всё-таки упорный, этот Юшков Эдгар Семёнович!»
        Он вытащил и бросил на стол папку с допросами, но читать или даже листать их не было никакого смысла, потому что он их знал наизусть.
        «Сегодня, - Асакуса посмотрел на перекидной календарь, - о! - удивился он, - 24 февраля! Вчера был День Красной армии! Двадцатая годовщина! Что ж это я не поздравил его? «Неуд», господин полковник, «неуд»!»
        Он погладил сероватый листок.
        «24 февраля. 1938 год. Четверг! Запомним этот день!»
        Асакуса снова стал вспоминать всё, что было связано с этим человеком.
        «Итак! Юшков перешёл границу в конце октября 1937 года…»
        После первого допроса в Мишаньском пограничном гарнизоне его, спящего, затолкали в «бенц», и он повез его в Харбин. Профессиональным чутьем Асакуса угадывал, что этот переход не мог быть связан с какими-то хитрыми операциями русских - слишком высок был ранг перебежчика, такими вещами не шутят. Советская пресса по поводу исчезновения начальника хабаровской госбезопасности упорно молчала, всего лишь было упомянуто о его «переводе на другую работу». Только из радиоперехвата стало известно, что в Хабаровск назначен новый начальник управления.
        Главный вопрос, который мучил Асакусу всё это время, - что с операцией «Большой корреспондент», куда делся Летов, что с Гореловым, связь с ними пропала, а Токио постоянно напоминал. Юшков, проработавший в Хабаровске год и прибывший туда из Москвы, из центрального аппарата НКВД, не мог об этом не знать.
        Однако Юшков «замкнулся».
        «Н-да!» Асакуса машинально перекладывал плотно исписанные иероглифами листы бумаги с текстами допросов.
        «Есть над чем подумать!»
        И он думал - ошибиться было нельзя. Думал всё это время, с самого октября, и ничего не сообщал ни в Мукден, в штаб Квантунской армии, ни в Токио, и это было опасно.
        В Харбине он максимально засекретил пребывание Юшкова. На квартире, другой, не этой, а на самой окраине города, сначала работал с ним сам; прислуга жила там же, не имея возможности отлучиться в город, а после перевода Юшкова во внутреннюю тюрьму отправилась в 731-й отряд. Всю свою агентуру, в том числе и в жандармерии у Номуры, Асакуса направил на «вылавливание» любых слухов об «октябрьском перебежчике». Агентура молчала. Это давало надежду на то, что утечки информации пока не произошло. По его представлению капитан Ояма был повышен в звании и со всем своим гарнизоном отбыл на фронт в Центральный Китай, где героически сложил голову за микадо. Дежурный, первым сообщивший информацию о Юшкове, чем-то отравился дома и умер, переводчик Мишаньского погрангарнизона, доставивший информацию в Харбин, утонул на рыбалке.
        «Чего я ещё не сделал?»
        Практически всё! И перестрелку в сопках у границы к югу от Мишаня в день прихода Юшкова, и суету, которую толковый капитан Ояма умело организовал в своём гарнизоне, и бегство в СССР китайца, местного жителя, который видел, как из пограничного гарнизона «ногами вперёд» выносили носилки, на которых лежал кто-то под испачканной кровью советской шинелью.
        Итак, дело оставалось за малым - разговорить.
        Но Юшков молчал.
        На все вопросы о руководстве управления, оперативном составе и работе против Японии, то есть Маньчжурии, он отвечал или что-то невнятное, или отмалчивался.
        И очень не нравились полковнику Асакусе широкие ноздри переводчика, а на самом деле руководителя харбинской жандармерии Номуры. У того была своя связь с Токио.
        Глава 6
        В пятницу, 25 февраля, Асакуса рано утром поехал на конспиративную квартиру прямо из дома.
        Прислуга доложила, что «гость» прогуливается во дворе уже двадцать минут.
        «Ну что ж! Десять минут у него ещё есть!»
        Юшков зашёл в гостиную без пальто и шапки, но в валенках, мокрых от снега и липших к натёртому воском паркетному полу. Его бледные щёки горели пунцовым.
        «Как всё-таки русские приспособлены к морозу. Прямо их стихия!» - невольно подумал Асакуса и молча пригласил его сесть к столу.
        - Как вы освоились здесь?
        - Хорошо, - ответил Юшков, - только очень светло, режет глаза.
        - Перейдём в кабинет?
        - Нет, спасибо, зато здесь как летом!
        Только сейчас Асакуса заметил на ломберном столике ворох газет, харбинских и советских.
        - Осваиваете?
        - Слишком много. Ещё не переварил. А какой сейчас месяц, а то я вашего охранника спрашиваю, а он всё «Не положено!» да «Не положено». - Юшков привстал в кресле и кивнул на ломберный столик: - Разрешите?
        - Конечно!
        Он подошёл к столику и из кучи газет вытащил одну.
        - Это последняя, «Известия», датирована, - он повернул её к свету, - 19 декабря.
        - Кстати! - вспомнил Асакуса, - Эдгар Семёнович, поздравляю вас с Днем Красной армии!
        - Сегодня 23 февраля?
        - 25-е, но позавчера я забыл, извините!
        - Жаль, надо было бы выпить!
        - Вы на 23-е всегда выпивали?
        - Всегда, хотя наш праздник - 20 декабря.
        - День ЧК!
        - Так точно! - Юшков сказал это с иронической улыбкой.
        - И тоже выпивали?
        - Конечно! В торжественной обстановке!
        - Много же у вас праздников. Работе не мешало?
        - Нет, только помогало. Каждый раз как последний.
        Разговор начинал нравиться Асакусе. «Неужели хурма созрела?» - с нетерпением подумал он.
        - Вы, наверное, боитесь, что я сейчас снова замолчу? - Реплика Юшкова была неожиданной. - Там, в Мишани, на границе, я мог только догадываться - кто вы.
        - А сейчас?
        - Мне просто надоело.
        - Что именно?
        - Мне стало всё равно, где и когда умереть.
        - И сейчас тоже?
        - Сейчас нет! Больно вчерашний борщ оказался хорош.
        - Как у мамы в детстве?
        - Мою маму убили в Одессе во время еврейского погрома, и свой первый борщ я съел после революции.
        Асакуса понимающе кивнул и, зная сентиментальность русских, спросил с участием:
        - А чем вас кормила мама?
        Лицо Юшкова посерело.
        - Извините! - понял Асакуса свою оплошность. - Я имею в виду, что в Харбине есть целое Еврейское землячество. Хотите, пригласим повара оттуда?
        - А потом отправите его и всё землячество в полном составе в 731-й отряд? Не надо. Они и так натерпелись.
        Асакуса смолчал, а потом все же повторил вопрос:
        - И где вы съели свой первый борщ? В Ростове?
        - Нет, раньше. В Одессе.
        - ВЧК?
        - А где же ещё?
        Полковник вспомнил рассказы своих подчинённых из русских офицеров, которым в восемнадцатом удалось уйти от расстрелов в Киеве, в Одессе, в Питере или Ростове.
        «После расстрелов, наверное, очень подходяще поесть борща - тоже красный. Да с водкой! Революционное блюдо!»
        - Кстати, вы позавтракали?
        - Да, спасибо.
        Асакуса встал, подошёл к высоким, в деревянном окладе, с резным стеклом напольным часам, открыл дверцу и ключом, который висел на длинной серебряной цепочке, завёл их.
        - Вот что, Эдгар Семёнович. Я вижу, что у вас ко мне наконец появилось доверие. Я не ошибся?
        Юшков неопределённо повёл плечом.
        - Хочу облегчить вам задачу!..
        «Сейчас пощупаем, созрела ли хурма и когда она сможет упасть к ногам?»
        - …Летов, это настоящая фамилия? - спросил Асакуса и положил на стол фотографический снимок изображением вниз.
        - А вы точно - полковник Асакуса? - Юшков с улыбкой протянул руку к фотографии.
        «Сейчас я тебя убью!» - бросилось в голову Асакусе, и он резко пододвинул фотографию к себе:
        - Господин комиссар третьего ранга, мы с вами пока ещё не поменялись местами…
        Юшков вдавился в кресло и как бы уменьшился, от этого и от его худобы показалось, что кресло стало громадным, и спросил так же резко:
        - Как он выглядел?
        - Кто? Летов?
        - Вы же спрашиваете про Летова?
        Асакуса увидел, что гость, сказав это, зажмурился от собственной дерзости, как перед ударом, которого он ждёт по голове. Но какая наглость со стороны этого полутрупа играть с ним! Казалось, что хурма уже набрала спелость, но оказалось, что под ноги падать она ещё не собирается. Асакуса машинально погладил трость.
        - Жалеете, что это не ваша знаменитая сабелька? - Тон Юшкова стал язвительным. - Так вы можете меня этой тростью… одним ударом! Это же вишня? Мне хватит! Только инкрустация посыплется…
        - Откуда вам известно про мою… - Асакуса снова готов был сорваться, так ему ненавистно было слово «сабля», а тем более «сабелька», и вдруг его разом как оглушило: «Они всё-таки знают Летова! «Большой корреспондент» - это их большая игра!!!»
        - …Если кто-то работал против полковника Асакусы! Как он может не знать про его… - Юшков сделал паузу, - катану?
        Последнюю фразу Асакуса почти не расслышал; на долю мгновения кровь отлила у него от головы; зала, и без того светлая, стала белой; в эту секунду он увидел, как силуэт человека, сидевшего перед ним, его бритый череп, острые плечи слились с белым чехлом кресла, и только чёрная мушка усов виднелась под острым, длинным, как клюв, носом.
        «Тэнгу! - бросилось ему в голову. - В точности как мой окимоно - Тэнгу, леший, оборотень, только веера в руках нет».
        Силуэт сидел в кресле и обмахивался сложенной газетой.
        «Есть! И веер в руках - есть!»
        - Господин полковник! Вам дурно? - услышал Асакуса будто со стороны.
        Он сморгнул остекленевшими глазами, силуэт снова стал Юшковым, тот сидел бледный, но с усмешкой на губах и не переставая обмахивался газетой.
        - Здесь душно, господин полковник! Прикажите, чтобы топили поменьше, у дома толстые стены, они хорошо хранят тепло. Это ведь русские строили?
        Асакуса положил на колени вспотевшие холодные ладони и сказал чужим голосом:
        - Во-первых, на конспиративные квартиры я не езжу в форме. И вам, Юшков, это должно быть понятно. А кроме того, я с ней, как вы изволили назвать - сабелькой, заходил к вам в камеру.
        Юшков с силой отбросил газету:
        - Вы думаете, в камере я что-то мог разглядеть или понять? Когда вам вставят в задницу мотоциклетный насос и начнут надувать, как шину… вы думаете, это обостряет зрение?
        Асакусе захотелось плеснуть себе в лицо холодной воды или набрать в пригоршни снега.
        - Ну вот, господин Юшков, всё и решилось. Вы, наверное, уже поняли, что, отреагировав на фамилию Летов, вы, сами того не желая, ответили на все мои вопросы. Поэтому вы нам больше не нужны.
        Юшков сидел в кресле и в глазах Асакусы начал как бы увеличиваться до нормальных размеров, уже не было видно, что он чего-то боится, и Асакуса понял, что получилось всё наоборот, что на самом деле не он, а Юшков добился своей цели.
        - И Летов, и Горелов, и остальные, с кем работала ваша сахалянская резидентура, - всё это была наша почти десятилетняя операция «Маки Мираж», и дезы вы наелись на многие ордена и повышения в чинах. Знаю, что майор Кумадзава с каждым донесением от, как вы его называете, Летова, он же Лазарь Израилевский, ездил к вам из Сахаляна лично. Могу вам даже описать Кумадзаву - он с некоторых пор, после тридцать второго года, после путча генерала Ма Чжаншаня, взял в привычку выходить на сахалянскую пристань, прямо напротив нашей пограничной вышки, что на набережной Благовещенска, и мочиться в светлые воды реки Чёрного Дракона. В наш Амур! Мы его даже засняли на кино. Жаль, не могу вам этого показать! Смешная фигура, похожа на мою. Такая же сухая жердь!
        Юшков говорил уверенно, с самодовольным видом и продолжал что-то говорить дальше, легко, весело, то обмахиваясь газетой, то кладя её поперёк на подлокотник высокого кресла. Асакуса смотрел на него, слушал и не мог понять, что за человек сидит перед ним. Он то не слышал его слов и только видел худую фигуру, то слышал, и тогда, в эти моменты, до Асакусы доносились обрывки фраз:
        - …а сейчас, и ещё не один год, да, не один, в Хабаровском, например, управлении будет некому работать…
        - Почему? - механически переспросил Асакуса.
        - Там сидела практически непуганая банда троцкистов-зиновьевцев, во главе с этим барином - Дерибасом, все друг друга покрывали… знаете, как… рука руку моет… вы меня понимаете? Богданов, Шилов, да и почти все! - И Юшков махнул рукой.
        Под напором его слов Асакуса начал приходить в себя. Его уже не бросало из холода в жар и обратно, и сейчас ему больше всего хотелось оказаться одному в своём кабинете. А лучше за ширмой в чайной комнате, а ещё лучше на дядькином татами летом после дождя и бесконечно смотреть, как в просвете открытых раздвижных стен-сёдзи с крыши стекают сияющие капли, похожие на нити жемчужных бус…
        - Да вы меня не слушаете совсем!
        Асакуса собрался, мысленно встряхнулся, но больше слушать уже не мог, надо было срочно ехать в миссию, надо было всё обдумать.
        Он резко поднялся из кресла:
        - Господин Юшков, ваша информация, конечно, очень важная, но, как вы сами понимаете, мы никогда не брали её в расчет так серьёзно, как вы полагали у себя там, в Москве или в Хабаровске.
        Юшков насмешливо развёл руками, но Асакуса резко развернулся, так что его раненая нога хрустнула, и через плечо бросил:
        - Отдыхайте, всё вспоминайте, вам принесут бумагу и ручку - пишите всё, что помните и знаете. Завтра продолжим.
        Уже у двери полковник неожиданно услышал из-за спины тихий, выдавленный, шипящий голос:
        - Не надо было меня с первого шага по вашей земле бить сапогом в морду!
        «А хурма-то - с зубами, сама кого хочешь сожрёт!» - выходя из гостиной, подумал он.
        Глава 7
        В чайной комнате, отделённой ширмой от хорошо протопленного кабинета, было прохладно.
        Асакуса, чтобы не смять, расправил на коленях складки широких, из плотного шёлка хакама и сел на корточки рядом с очагом. Древесные угли ещё немного дымили, но уже горели ровным синеватым огнем, грея чёрные бока низко подвешенного котелка с водой. Ни хакама, ни безрукавка хаори, надетая на нательное дзюбан, не грели, но Асакуса этого не замечал. Когда прохлада дотрагивалась до кожи, он протягивал руки к огню и согревался, глядя, как в котелке над водой то появлялось белёсое, чуть видимое дымное облачко, то его, как туман над зимним морем, сдувало, и через секунду-две оно появлялось снова.
        Иногда он брал в руки Тэнгу. Тёплое палисандровое дерево грело пальцы, и Асакуса всматривался в резное лицо фигурки, похожей на толстого человечка, одетого в птичий маскарадный костюм с большими опущенными крыльями. Это был его окимоно с пяти лет, как только он начал помнить себя в доме своего дядьки, старшего брата отца. Дядька подарил этого лешего и всегда говорил, что он страшен только для плохих людей, а хорошим он помогает одолеть гордыню и тщеславие. Маленькому Сюну было тогда непонятно, что такое гордыня и тщеславие, но он верил дядьке. Когда дядька, старший мужчина в семье, умер, к лешему Тэнгу от него добавилась старинная фамильная катана. Это было самое большое богатство, которым владел полковник Асакуса Сюн.
        У него, правда, был ещё один окимоно - Фукурокудзю, его дала мать, когда по древнему обычаю отдавала маленького Сюна на усыновление бездетному старшему брату мужа. Сейчас мирный китайский божок Фукурокудзю стоял на письменном столе Асакусы, там, за ширмой, в кабинете, а Тэнгу в чайной комнате охранял подставку с катаной и вакидзаси. Не так давно самураи носили за поясом два меча вместе, а сейчас короткий вакидзаси в одиночестве, в ожидании своего часа оставался на подставке. Вот его-то и охранял маленький, размером с мизинец, бесстрашный и верный Тэнгу. Длинный, похожий на наконечник копья, острый клюв этой то ли птицы, то ли человека свисал и почти закрывал искривлённые оскаленной улыбкой губы. Гладкая голова Тэнгу глубоко ушла в плечи, точнее, в крылья, и он напоминал нахохлившегося под дождём ворона на написанной чёрной тушью миниатюре, висевшей здесь же в нише-токо-номо.
        Глядя на огонь, Асакуса мог часами сидеть на корточках и вставал только тогда, когда просыпалась рана в ноге. В этой чайной комнате, которую он сделал как в доме своего дядьки, где они подолгу сидели и дядька, его приёмный отец, обучал его чайной церемонии и рассказывал о древних японских самураях и их подвигах, Асакуса продумывал все свои операции.
        Почему Юшков напомнил ему Тэнгу - этого лешего, кому злого, а кому доброго, по старинным преданиям охранявшего лес, заставлявшего плутать путников, пугавшего громким хохотом лесорубов? Почему ему захотелось оставить конспиративную квартиру и примчаться - это в его-то возрасте - сюда и остаться наедине с самим собою и со своим старым мудрым окимоно?
        Наверное, во всём этом, в этой потайной комнате и старой церемонии предков, в этом маленьком Тэнгу и в том, что богиня Аматэрасу послала ему такого похожего на Тэнгу Юшкова, что-то было такое - сокрытое.
        В чайной комнате было сумрачно, почти темно, и это помогало думать. Асакуса взял бамбуковый черпачок и помешал им закипавшую воду.
        «Ну что ж! - Он погладил широкий клюв Тэнгу и поставил его перед собой. - Я проиграл. Я не исполнил долг перед императором. Выход?..» Он правой рукой взял с подставки блеснувший синим, отражённым от очага светом вакидзаси и положил его на колени; левой раздвинул полы дзюбана и оголил живот.
        «Раз так - вот выход! Простой, как и должно быть. Надо только написать письмо императору».
        Он придвинул столик с тушечницей, свитком толстой, свернувшейся полурулоном бумаги, выбрал кисточку, потом снял с шеи полотенце и стал у основания клинка ближе к цубе оборачивать им лезвие. Вакидзаси был длинноват для сэппуку, но если сделать, как положено, то левой рукой можно взяться за рукоятку, а правой - за обмотанное полотенцем лезвие - так будет удобно.
        «Жаль, что нет кайсяку, ладно, пусть хоронят с головой, а на роль кайсяку хорошо бы подошёл Коити Кэндзи».
        Он медленно наматывал на клинок мягкую бумажную ткань и задумчиво, без всякой мысли смотрел на Тэнгу.
        Вдруг ему показалось, он даже вздрогнул, что птица-человек, этот леший-оборотень, с которым он не расставался с самого детства и который чудом вытащил его из-под земли, куда его, раненного, но ещё живого, закопали китайские контрабандисты, или партизаны, или чёрт его знает кто, подмигнул.
        Полковник взял окимоно в руки: «Ты хочешь мне что-то сказать? Что?» Остановившимися глазами он смотрел на сморщенное усмешкой лицо лешего.
        «Ты хочешь спросить? Я освобожу дух, но что будет дальше? Я тебе отвечу: а дальше - то, что я проиграл! Я проиграл! Ты спрашиваешь - кому? Я тебе отвечаю - этим русскэ собака!»
        Фигурка в руках была тёплая.
        «Ты хочешь спросить, должен ли я окончательно признать своё поражение? - Асакуса почувствовал озноб и машинально запахнул полы дзюбана. - Ты хочешь сказать, что я проиграл, не начав сражаться? Но я сражался!»
        Взгляд Асакусы растворился, он закрыл глаза и открыл их, когда услышал клокотание кипящей в котелке воды.
        «Ты думаешь так? Давай подумаем вместе, ещё раз, с самого начала!» Отполированный, гладкий Тэнгу вдруг выскользнул из сухих пальцев Асакусы, упал и исчез в складках хакама.
        Не глядя, механически он помешал в котелке воду и нащупал палисандровую фигурку.
        «Ну что же, ты всегда подсказывал мне верные решения. - Асакуса налил кипяток в тонкую фарфоровую юноми. - Итак, Летов, он же наш Старик, перестал выходить на связь больше год назад, в начале тридцать седьмого, поэтому пропала связь с офицером штаба округа Гореловым. Осенью Юшков арестовал, а сейчас они, может быть, уже и расстреляны: начальника хабаровского управления Дерибаса, начальника разведки Шилова и его заместителя Богданова, а потом, в конце октября, и сам перебежал к нам. От момента его перехода до сегодняшнего дня прошло три месяца. Советы его потеряли, а операцию «Большой корреспондент», или, как он сказал, они её называли, «Маки Мираж», кстати, что такое «Маки», надо будет спросить у Юшкова, свернули. Когда? Ещё один вопрос к Юшкову».
        Асакуса всматривался в оскаленное лицо Тэнгу - окимоно улыбался.
        «Если так, значит, своих агентов они из операции вывели, а может быть, тоже арестовали или расстреляли».
        «Та-а-к! Ещё раз! - И Асакуса обратился к Тэнгу: - Чекисты Шилов и Богданов вместе с их начальником Дерибасом из игры выведены, Юшков, сам того не желая, об этом позаботился. Он здесь, и, если Летова-Старика и Горелова уже нет в живых, значит, свидетелей дезинформации с советской стороны не осталось. Никого! Так-так-так!»
        Тэнгу улыбался.
        «То есть до тех, кто мог бы сказать, что «Большой корреспондент» был крупной дезинформацией, дотянуться, по крайней мере от нас, с японской стороны, невозможно. Москва не в счёт, там у нас позиций нет, это я знаю точно! Что остаётся? А остаётся, что, кроме Юшкова, о том, что это была оперативная игра Советов, знаю только я».
        Асакуса передохнул.
        - Ну что ж! - сказал он вслух. - С этого момента можно всё начинать сначала, только в обратную сторону!
        Он плотно запахнул полы дзюбана, положил вакидзаси на подставку и поставил рядом Тэнгу, вылил из юноми остывшую воду; вода в котелке тихо кипела, растёртый в порошок зелёный чай хорошо взбился; Асакуса отложил венчик и налил в юноми кипяток. Всё это он делал медленно, как и полагается во время церемонии, и не чувствовал себя виноватым за то, что думал сейчас не о церемонии и не о том, что надо любоваться чайной посудой, чаем, водой и огнём, а о Юшкове, а точнее, о себе и что это было нарушением традиции, но другие мысли в голову не шли.
        «Да! - с горечью вздохнул он. - Но всё это я мог узнать ещё в конце октября. Вот так - бить врага сапогом в лицо, пусть даже и спасая его от меча капитана Оямы, - растоптанная хурма в еду не годится!»
        Глава 8
        На следующий день Асакуса снова, не заезжая в миссию, поехал на конспиративную квартиру, на душе у него было спокойно, отныне Юшков может вести себя как угодно, он, Асакуса, все решения принял.
        «Надо вытащить из него всё, пока он… Растоптанная хурма тоже годится! Хоть бы и на семечки. Пусть прорастает».
        - Где гость? - спросил он у охранника.
        - Ещё спит.
        - Как - спит?
        Охранник, он же повар, громадный русский мужичина лет за сорок, из казаков, стоял в растерянности.
        - Как - спит? - переспросил Асакуса.
        - Он, ваше высокоблагородие, господин полковник, всю ночь писал чего-то!
        - Так!
        - Я не заглядывал, слышал только, что он погасил свет и лёг спать, прямо здесь. Пришлось разбудить и проводить в спальню.
        - Зачем?
        - Много пакостит, курит, значит, а здесь можно проветрить, тут окно выходит на двор.
        Асакуса посмотрел на охранника:
        - Толково! Отблагодарю!
        - Рады стараться, ваше… господин полковник!
        «Ты смотри, столько времени прошло, а все ещё «ваше высокоблагородие»! Крепко вбили господа офицеры его величества государя Всероссийского. Но - красиво!»
        - Вы уже здесь? - услышал он из-за спины вялый, заспанный голос.
        Асакуса обернулся.
        В дверях гостиной стоял с помятым от сна лицом, одетый ещё в исподнее Юшков.
        - Пятнадцати минут вам достаточно будет привести себя в порядок?
        - А куда торопиться? - тем же голосом промолвил Юшков и почесал в бритом затылке.
        Полковник не отреагировал, Юшков потоптался, потом повернулся и вышел.
        Асакуса отправил охранника, взял бумаги, исписанные крупным левонаклонным почерком, и сел в кресло.
        Стол в гостиной был сервирован на двоих. Через пятнадцать минут Юшков уже сидел на своем обычном месте и курил папиросу.
        «Действительно, много курит. Так он мне, в самом деле, всю конспиративную квартиру провоняет!»
        - Как спалось? - спросил Асакуса.
        - Да какая разница? Вы прочитали то, что я написал? Всё поняли?
        Асакуса ответил не сразу, спокойным голосом, не отрывая взгляда от бумаг:
        - Вы нервничаете, господин Юшков, и ведёте себя… не как человек, который пришёл в стан врага, чтобы спасти свою…
        - Шкуру?
        - Я хотел сказать - свою жизнь, но, может быть, ваша поправка даже более справедлива. Чего вы добиваетесь? - Асакуса оторвался от чтения.
        - Ха! Я? Ничего! Я предатель, мне терять нечего! Чего-то должен добиваться полковник Асакуса! Вы прочитали то, что я написал? - снова повторил он.
        Асакуса отложил бумаги:
        - А вы не боитесь?..
        - Умереть? - Юшков резко встал. - В который раз?.. - Кофе из чашки в его руках выплеснулся на белую скатерть и его белую рубашку. Он сипел, почти орал. Одним движением он сорвал носок вместе с домашней туфлей и задрал ступню - под скрюченными пальцами розовели бугры обожжённой глянцевой оплывшей кожи. Глаза Юшкова покраснели, остановившиеся зрачки стали белёсыми и выглядели страшно. Свободной рукой он смачно, с огненными брызгами, одним ударом растоптал в пепельнице папиросу. - В четырнадцатый или в пятнадцатый?
        - Мы следовали инструкциям и старались быть осторожными!
        - Надо было лучше следовать инструкциям и быть более осторожными! После моей смерти ещё долго были бы живы и Летов, и Горелов!
        Асакуса встал и вышел из гостиной, всё-таки спокойствие давалось ему тяжело.
        На кухне сидел переодевшийся во всё белое охранник.
        - Водка есть?
        - Так точно! - рявкнул он и свалился под тяжёлым ударом Асакусы.
        - Принесёте графин, маслины и рыбу.
        Юшков сидел в кресле уже с другой папиросой, в носках и в туфлях. Через несколько минут в гостиную вошёл охранник с подносом и поджатым к левой щеке плечом. Удар пришёлся туда, и глаз охранника был затуманен слезой.
        - Его-то за что? - спросил Юшков, поперхнувшись дымом. - А хотя есть за что! Наверняка сволочь белогвардейская!
        Он не стал ждать, пока разольют в рюмки, встал, взял стакан, налил его полный водки и выпил. Через несколько минут он сомлел.
        «Ослаб! Это естественно!» Асакуса оторвал задумчивый взгляд от «гостя» и вызвал охранника.
        - Сможете его перенести?
        Тот, с брезгливой миной, не говоря ни слова, подошёл к креслу и легко поднял на руки длинное обвисшее тело.
        Асакуса остался в гостиной один, и вдруг ему захотелось отсюда выйти и вымыть руки. Он собрал исписанные Юшковым бумаги и пошёл в кабинет.
        На замшевом диване в сумраке зеленоватой от портьеры, как подводное царство, комнаты полковник почувствовал себя много лучше: «Действительно, как в их поговорке - «с таким человеком на одном поле…» Он начал смотреть бумаги, первая страница начиналась: «Я, Юшков Эдгар Семёнович…»
        Асакуса стал читать, стараясь вникнуть в текст, и неожиданно для себя начал ощущать, что всё неприятное, что он только что испытывал к Юшкову, даже отвратительное: его внешность, голос, манеры, сходство с оборотнем - начало растворяться и куда-то уходить. От текста, написанного на хорошей белой, мелованной бумаге, веяло деловитостью, спокойствием, строчки были ровные, буквы - одинакового размера, было свободное левое поле, и на каждом листе в правом верхнем углу стоял номер страниц, и никаких зачеркиваний и поправок.
        «Хагакурэ» - «Сокрытое в листве» - Кодекс самурая, а по-русски это похоже на «За деревьями не виден лес», - выстроил Асакуса логическую связь и вспомнил своего дядьку, свободно цитировавшего Кодекс самурая. - Всё правильно: «Сначала победи - потом сражайся. Во всём важен только конец».
        Глядя на аккуратно исписанные листы, он подумал, что должны остаться черновики; он пошёл в кухню и спросил у охранника:
        - Где черновики?
        Тот непонимающе пожал плечами.
        - Я спрашиваю, где испорченные им листы бумаги?
        - Нету, господин полковник!
        - Что значит - нету? Где он писал?
        - Я докладывал, господин полковник, в гостиной!
        Асакуса развернулся и пошёл в гостиную, на ломберном столике лежали только газеты, Асакуса перевернул их, обеденный стол тоже был чист, и на скатерти уже не осталось кофейного пятна.
        «Понятно! Скатерть заменили».
        Он снова прошёл в кухню:
        - Ты, когда собирал скатерть, не прихватил никаких бумаг? Вспомни!
        - Никак нет, господин полковник, была только посуда, а та скатерть, вот она, в ящике.
        - Открой!
        «Не хватало ещё, чтобы отсюда кто-то что-то вынес!» - без сожаления посмотрев на охранника, подумал Асакуса и вернулся в кабинет.
        «Я, Юшков Эдгар Семёнович, родился в 1900 г. в Одессе, в семье портного. Еврей. В КП с июля 1917 г.
        1908 -1915 гг. - казенное начальное 6-классное училище;
        1916 г. - вечерние общеобразовательные курсы;
        01.16 -02.17 г. - подручный конторщика в конторе автомобильных принадлежностей Суханова (Одесса), уволен; в революционное движение вступил под влиянием старшего брата (погиб в 1919 г. на «махновском фронте»);
        1917 -1918 гг. - член полусотни Союза социалистической молодежи, Одесса;
        1917 -1918 гг. - рядовой Красной гвардии;
        1918 —02.1919 гг. - на подпольной работе при немцах и белых, Одесса;
        02.19 г. - арестован, совершил побег и через Николаев перебрался в Екатеринослав;
        06 —07.1919 г. - Центральные политкурсы;
        1920 г. - Гуманитарно-общественный институт».
        Дальше шло перечисление должностей в Одесской, Киевской и других ЧК, ОГПУ, НКВД…
        «29.08.35 -10.07.36 гг. - начальник Управления НКВД Азово-Черноморского края;
        10.07.36 -31.07.37 гг. - заместитель начальника специального отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР;
        31.07.37 -21.10.37 г. - начальник Управления НКВД Дальневосточного края».
        Асакуса отложил первую страницу, но тут же взял её снова.
        «Вот! Это интересно: июль тридцать шестого - июль тридцать седьмого года - работает в спецотделе Центрального аппарата НКВД. Спецотдел, насколько мне известно, - это разведка. Вчера он сказал, что дело «Маки Мираж» ему известно ещё с Москвы, то есть ещё с того времени. Плюс работа в Хабаровске с теми, кто это дело вёл с самого начала!»
        Вторая и остальные страницы были написаны тем же ровным почерком, так же аккуратно и так же без помарок. «Где же черновики?» Он не мог отделаться от этой мысли.
        «Операция «Макаки», впоследствии «Маки» и перед самым завершением - «Маки Мираж», была начата…»
        «Макаки», - с досадой подумал он, - я вам покажу, кто из нас макаки!»
        «…в 1926 году, когда к сотрудникам нелегальной резидентуры в Сахаляне Миядзаки и Кумадзава были подведены агенты Таня и Борис…»
        - В принципе я мог об этом не писать.
        Асакуса вздрогнул от неожиданно прозвучавшего у него из-за спины голоса Юшкова.
        - Извините, полковник, я давно не пил водки, и она быстро на меня подействовала. - Юшков сел в кресло, помотал головой и стал крепко тереть ладонями лицо. - Можете отложить в сторону мою писанину, я вам так всё расскажу!
        - Да уж извольте, Эдгар Семёнович! - сказал Асакуса и снова вспомнил про хурму: «Созрела!»
        - Так вот! Эта стадия операции практически закончилась в тридцатом, потому что иссякли разведывательные возможности и Тани, и Бориса, хотя «Книгу подробностей» - дневник, который так неосторожно вёл ваш офицер Кумадзава, - мы прочитали, не сомневайтесь, всю! Извините, я могу путать произношение ваших японских фамилий…
        - Ничего, я вас пойму, - ответил Асакуса.
        Юшков кивнул и вдруг закричал в дверной проём:
        - Эй, любезный, или как там тебя? Принеси сельтерской или хотя бы морсу! Извините, полковник, с непривычки горло сушит. Так вот! После этого Таню мы вывели…
        Юшков выговорил всё это и даже не обратил внимания на то, что полковник добела сжал кулаки.
        - Теперь вспомню характеристику Кумадзавы, которую мы получили от Бориса, цитирую: «…Лично Кумадзава - человек осторожный, хитрый, довольно энергичный, но нельзя сказать, что очень умный. Его слабость - спиртное и болтовня. Дома он - под башмаком жены, исполняет все её прихоти и терпит самые отборные ругательства…», хотя… - Юшков хмыкнул, - кстати! - и он выпустил тонкую струйку дыма, - а его жена, и это, заметьте, при наличии жены в Японии, - Дора Михайловна Чурикова, до него была любовницей атамана Лычёва, а после него, насколько нам известно, переехала в Харбин и открыла публичный дом… с этим вы разберётесь сами! Но я отвлёкся, цитирую дальше: впрочем, дальше идёт описание его внешности, вы и без меня это знаете, «…сухощавый, с европейскими чертами лица…» и «тэдэ» и «тэпэ».
        Асакуса слушал внимательно - всё совпадало в деталях.
        Юшков сидел в свободной позе и разминал очередную папиросу, его лицо приобретало живой цвет, а манеры - развязность.
        - Я считаю, что ваша кадровая работа с ним, с вашим старшим офицером, была серьёзной ошибкой. Сколько вы продержали Кумадзаву на Дальнем Востоке, в этой сахалянской дыре, лет двадцать? Человек он действительно достаточно опытный и хорошо знает своё дело. Мы это выяснили, когда он во время путча генерала Ма в тридцать втором, вы помните, когда генерал Ма Чжаншань занял Сахалян и выбил оттуда вас, японцев… Так вот, Кумадзава почти год пересиживал у нас, то есть в японском консульстве в Благовещенске. Хотя он и был осторожен, но всё же кое-какую информацию мы о нём получили: за годы работы в этом медвежьем углу он стал рабом своей агентуры, точнее, той информации, которую он от них получал.
        Асакуса с удивлением посмотрел на Юшкова.
        - Ха, что же вы удивляетесь? Серьёзно проверить получаемую информацию он не мог и от вас помощи не получал, поэтому всё, что ему «приносили», он в том же виде передавал «наверх». И оставалось ему только ждать вашей реакции и сидеть в этой дыре без движения. Серьёзных связей ни в Мукдене, ни в Токио у него нет! Кому позаботиться о человеке, точнее, об офицере и его карьере? Поэтому, когда мы ему подставили Островского-Летова, по-вашему Старика, и тот принёс ему несколько «подлинников» - это, если вы помните, был мобилизационный план одной из частей Дальневосточной армии, потом - схемы оборонных укреплений и так далее, кстати, кое-какие документы, сидя в Москве, утверждал я, Кумадзава вздохнул! А вы проверить этого не смогли! Я прав?
        Асакуса шевельнул окаменевшими пальцами:
        - Продолжайте!
        - Что тут продолжать? Дальше вы и так догадаетесь.
        - И где сейчас Старик?
        - Был под арестом. Приговор ему был согласован. Как сейчас, не знаю. Но такое не соскакивает!
        - А Горелов?
        - А что Горелов?
        - Где Горелов?
        - Горелов вам неопасен!
        - Вы его тоже арестовали? Или расстреляли уже?
        - Нет! Зачем?
        - Ну вы же всех расстреливаете!
        - Всех - да! А его - нет!
        Асакуса начал волноваться, неужели всё-таки остались свидетели «Большого корреспондента»?
        - Да вы не волнуйтесь, полковник, нет никакого Горелова.
        Асакуса не понял.
        - Нету! Нету никакого Горелова. Шилов и Богданов - это и есть Горелов. Это их выдумка, фантазия!
        Асакуса сидел не шевелясь.
        Юшков внимательно посмотрел на него:
        - А кто-нибудь из вашей доверенной агентуры или офицеров разведки видел Горелова собственными глазами?
        Асакуса промолчал.
        - То-то и оно!
        - Это было его условие, Горелова, - связь только через Старика.
        - Это было условие не Горелова, а моих подчинённых, чекистов Богданова и Шилова! Ваш Старик был нашим агентом, ваши позиции в окружении штаба ОКДВА «стремились к нулю», поэтому и не было никакого Горелова.
        Юшков говорил спокойно, рассматривал свои ногти, или в очередной раз закуривал, или обмахивался газетой.
        - Господин полковник, попросите всё же топить поменьше, не продохнуть от жары, вы же не позволите отдёрнуть шторы и проветрить.
        Дальнейший разговор об операции «Большой корреспондент» смысла не имел. В деталях по написанным Юшковым бумагам можно будет разобраться позже, хотя уже было понятно, что и это не имеет никакого смысла.
        Асакуса слушал Юшкова, сведения от него были ошеломляющие, но он чувствовал себя уже спокойно. Он кликнул охранника и снова попросил водки и закуски.
        Выпили молча, было очевидно, что работа на сегодня закончена, и Асакуса встал.
        - Господин полковник, надо полагать, с этого дня вы начнете обдумывать, как эту операцию развернуть в обратную сторону? Заметьте, я не употребил слово «провал»! Провал был бы в том случае, если бы операция закончилась в связи с моим уходом в мир иной, а так… готов помочь, в Маньчжурии работает много нашей агентуры. - И без всякого перехода добавил: - А мне бы - бабу!
        Асакуса потоптался в дверях: «Крепкий мужичок, всего две недели без накачки, а уже бабу!»
        - Будет вам баба!
        Глава 9
        Утром 2 марта Асакуса сидел в своём кабинете.
        Первая среда весны - за окном сквозь зябкий, влажный, ещё почти зимний воздух падает снег и тает, не долетев до земли.
        Слякоть и ранние рассветные сумерки.
        Погода быстро теплела, вот-вот начнутся отвратительные харбинские метели с липким снегом, который, пока будет лететь, смешается с коричнево-серой сладковатой вонючей печной гарью и завалит этим весь город. Наступало самое неприятное время года, которого Асакуса всегда ожидал с тревогой, снова начнёт ныть нога, и от боли будет некуда деваться, но сегодня он чувствовал себя спокойно. Сама богиня Аматэрасу послала ему…
        Он смотрел на стоявшего перед ним на столе костяного Фукурокудзю - его вытянутую резную фигурку мудрого старца с неестественно большой, раздутой, как электрическая лампочка, лысой головой, с длинным, выше его самого посохом и привязанной к поясу пустой тыквой-горлянкой. «Фуку» - богатство и изобилие, «року» - счастье, «дзю» - долголетие - это было всё то, чего желала ему мать. Он достался маме от её отца, человека учёного, владельца богатой коллекции часов.
        После ранения под Гродековом и вызволения из-под земли молодой поручик Асакуса пролежал месяц в госпитале во Владивостоке и почти на год до полного выздоровления был отпущен домой. Оттуда он и забрал с собой этого доброго окимоно, божка - покровителя учёных, часовщиков и игроков в шахматы.
        «Пока Юшков составляет список их агентуры, надо…» Асакуса снял трубку и попросил дежурного срочно найти и вызвать в миссию лейтенанта Коити.
        Коити появился к вечеру.
        - Разрешите? Извините, господин полковник, я не мог без причин бросить учебный процесс и без лишних вопросов отпроситься у руководства института.
        - Понимаю вас, проходите. Вы правы, легенду надо поддерживать, присаживайтесь!
        Кэндзи сел и в который раз с удовольствием оглядел кабинет.
        - Я вижу, вам тут нравится?
        - Да, господин полковник, но особенно ваш окимоно. - И он кивнул на Фукурокудзю.
        Асакуса, довольный, хмыкнул:
        - Ладно, давайте к делу! Как у вас складываются отношения…
        - С Адельбергом-младшим?
        - Да!
        - Складываются хорошо, он совершеннейший птенец, живёт как у мамы за пазухой…
        - У Бога за пазухой, - поправил Асакуса.
        - В Бога он не верит, хотя и ходит в церковь, а вот родителей и этого своего, как он считает, деда Тельнова любит очень сильно, и они его. Его семья и есть его Бог!
        - Хорошо, это нам на руку. И как у вас с ним?
        - Мы видимся нечасто, иногда вдвоём, иногда втроём: он, его девушка Соня Ларсен и я. Говорим обо всём, как все люди нашего возраста, он берёт у меня уроки японского, я у него уроки русского, политика, после того как он расстался с Родзаевским, перестала его интересовать.
        - Не высказывается о том, что большевики отобрали у них Родину или что-то в этом духе?
        - Нет. Соня иногда о чём-то таком говорит. У неё ведь тётка осталась в Хабаровске, как выяснилось…
        - Я помню! - Асакуса кивнул.
        - …но этой темы всерьёз, особенно когда мы втроём, я касаться пока остерегаюсь.
        - Правильно остерегаетесь.
        - Вот! Пока всё.
        - Хорошо. - Асакуса задумался. - А куда-нибудь за город вы с ним или с ними не выезжали?
        - Нет! Что там сейчас делать? Во-первых, не лето, летом можно было бы съездить на другой берег Сунгари. Во-вторых, на лыжах я не хожу. Это было бы смешно: японец - на русских лыжах. А…
        - Найдите возможность, Кэндзи-сан… - перебил Асакуса, и Коити понял, что полковник что-то задумал, - взять его с собой в один из наших лагерей подготовки, к Асано например, на станцию Сунгари-2 или куда-нибудь подальше, чтобы было время поговорить по дороге!
        - Под каким предлогом?
        - Придумайте! Например, поработать с русским молодым контингентом на предмет набора в ваш институт студентов на будущий учебный год, после окончания их военной подготовки.
        - Но это же неправда, мы оттуда никого не берём.
        - Это не страшно, всё меняется, заодно поругаете наше бестолковое начальство, которое даёт вам такие глупые задания.
        Кэндзи на секунду задумался.
        - На посещение лагеря потребуется разрешение миссии, то есть ваше!
        - Да, конечно, там начальником полковник Смирнов, я ему позвоню, пусть тоже поругается в наш с вами адрес. Подумайте, подумайте. Тут нет ничего сложного! Вакаттака, господин лейтенант?
        - Вакаримасита, господин полковник, я понял, а в чём суть?
        - Суть в том, что надо не просто в кафе или за чашкой чая, а в обстановке, когда о политике не говорить нельзя, пощупать его настроения.
        Коити задумался.
        - Там больше половины таких же, как и он, русских, которые надели маньчжурскую военную форму и учатся не просто шагать строем, а и стрелять, и взрывать и так далее! Обмолвитесь об этом, как бы случайно! Как он отреагирует? Хорошо, если бы в этот момент рядом с вами находился кто-то из наших офицеров. Свидетель!
        «Умный, Асакуса, опытный! - слушал своего начальника и думал Кэндзи. - Это есть хорошая основа для компрометации и вербовки, но если это буду делать я, то как друга, как человека, который со мной может быть откровенным, я его потеряю! И как объекта вербовки - тоже!»
        - Не бойтесь, вы его на неосторожных политических высказываниях, если это произойдёт, вербовать не будете. Ваши дружеские отношения сохранятся, это нам ещё понадобится, тем более что одно задание вы практически уже выполнили.
        Кэндзи внимательно посмотрел на начальника.
        - Я имею в виду, что вы выяснили про тётку Сони Ларсен в Хабаровске, - это ценно, поэтому дальше будем действовать осторожно. А её мать при заполнении карточки-формуляра в Бюро по делам русских эмигрантов этого не указала. Скрыла! Вакаттака?
        Кэндзи встал и поклонился:
        - Вакаримасита!
        Глава 10
        Поезд до станции, где река Сунгари второй раз пересекалась с железной дорогой, шёл часа три. Это был пассажирский поезд, не экспресс, он ехал медленно, часто останавливался и, только-только набрав скорость, начинал притормаживать, поэтому дорога была скучной. За окнами по обе стороны простиралась долина, покрытая серым снегом с коричневыми пятнами проталин.
        Сашик уже несколько раз пытался завести разговор и выяснить, зачем они едут на станцию Сунгари-2 и что там такого интересного.
        Позавчера Кэндзи уже в конце занятий по японскому языку вдруг спросил:
        - Ты не мог бы мне помочь?
        - Мог бы, говори, в чём дело?
        - Сейчас сказать не могу, но мне надо, чтобы ты съездил со мной в одно место!
        Сказав это, Кэндзи сложил учебники в стопку, положил на них руки, по-собачьи опёрся подбородком и стал выжидательно смотреть на Сашика.
        Сашик немного растерялся:
        - А куда?
        - Я потом скажу. Все расходы беру на себя.
        - Надолго?
        - Нет! За один день успеем туда и обратно.
        - Будет интересно?
        - Обещаю! А тебя что, мама не пустит?
        Сашик только повёл подбородком…
        Кэндзи улыбнулся:
        - Извини, я пошутил. С работы тебе отпрашиваться не надо будет, поедем в воскресенье. Поедешь?
        - Решено! В это воскресенье?
        - Да!
        Через мутные, запотевшие стёкла Сашик смотрел на сливавшуюся с серым горизонтом, безучастную ко всему долину и из гордости скрепя сердце терпел, чтобы не спросить Кэндзи, всё-таки куда и зачем они едут. Кэндзи всю дорогу молча листал свои конспекты по русскому языку и литературе, и, только когда до станции оставалось минут пятнадцать, он вдруг спросил:
        - А чем символисты отличаются от футуристов?
        Сашик удивился:
        - Так тебе не со мной, а с Соней надо было ехать. Про джаз я тебе всё могу рассказать, а чем Брюсов отличается от Маяковского - это уж извини! Оба поэты!
        - Вот ты и ответил. - Кэндзи спокойно сложил свои конспекты в портфель и безмятежно улыбнулся. - Ладно, больше не буду тебя интриговать! Мы едем в отряд полковника Асано, слышал про такой?
        - Слышал! А зачем?
        Про отряд Асано, который японцы создали совсем недавно, ходили нехорошие слухи, говорили, что это начало мобилизации русских в маньчжурскую армию. Многих это пугало, даже отец морщился, когда при нём говорили об этом отряде.
        - Вот! - подытожил Кэндзи и хлопнул руками по крышке портфеля.
        - Чем я-то могу быть тебе полезен? - переспросил Сашик.
        - Я сам толком не знаю. В понедельник меня вызвали к декану и сказали, что надо попытаться подобрать там нескольких русских для поступления в наш институт.
        - А сами они не могут поступить в ваш институт?
        - Ну ты же понимаешь, что туда попадают из семей не вашего уровня, там народ попроще.
        - Тогда зачем они вам?
        - Подумай сам, если человек добровольно согласился служить в армии, значит, он хорошо к нам относится, значит, мы можем на него рассчитывать…
        - Ну и что?
        - А почему бы некоторым из них не дать возможность повысить своё образование, а потом служить империи уже не простыми солдатами?
        - А чем же я могу быть полезен?.. - опять спросил Сашик и чуть было не сказал «империи».
        - Послушаешь их ответы на мои вопросы, поможешь мне определить уровень подготовки. Я могу чего-то не понять! - Кэндзи говорил медленно, врастяжку и поглядывал в окно, за которым уже потянулись серые деревянные и тёмно-красные кирпичные строения.
        Сашик тоже глянул в окно, но ничего, кроме мрачной череды придорожных построек, не увидел и перевёл взгляд на Кэндзи:
        - Ты знаешь русский лучше, чем многие русские. Что ты там выглядываешь?
        - Вот видишь, ты сказал «выглядываешь»! А я бы, как меня учили, сказал «высматриваешь» или «разглядываешь», и если бы на твоём месте был кто-то другой, то это «выглядываешь» я бы расценил как ошибку.
        Сашик с удивлением смотрел на товарища, Кэндзи готов был рассмеяться.
        - Вы мыслите по-другому, чувствуете свой язык не так, как мы! Ты просто посидишь рядом, мало ли какая понадобится помощь. Не с солдафонами же мне советоваться. Они насоветуют! - сказал он и снова приник к окну, Сашик тоже посмотрел в окно. - За нами должны прислать машину. - Кэндзи стал собираться.
        Сашик надел пальто, кепку и повязался поверх шарфом. «Интересно, как к этой поездке отнесётся Лапищев?»
        На низеньком перроне их ждали двое русских. Не говоря ни слова, они жестом пригласили следовать за ними. В машине было тесно, на заднем сиденье сидели трое - встречавший русский, в середине Сашик и справа от него Кэндзи.
        По раскисшим ухабам машина долго выбиралась на окраину довольно большого посёлка и остановилась у железных ворот, водитель посигналил, и ворота открылись.
        Лагерь отряда полковника Асано располагался в бывших китайских казармах и был ограждён высоким кирпичным забором с завитками колючей проволоки, намотанной на длинные железные штыри, торчавшие вовнутрь из верхнего ряда кладки. Это было похоже на стену харбинской тюрьмы.
        Начиналась метель, воздух сгустился и потемнел, снег, строения, дорожки и передвигавшиеся по ним люди вблизи выглядели чёрными, а вдалеке - серыми.
        - Не напоминает тюрьму? - спросил Кэндзи.
        - Да уж!
        Несмотря на портившуюся погоду и выходной день, передвижение по территории лагеря было довольно активным. На плацу, открывшемся из-за угла очередной казармы, спаренные шеренги занимались строевой подготовкой. В самом дальнем конце, у забора, в белом мареве косо летевшего снега были видны гимнастические турники, на них подтягивались люди, одетые в шинели и шапки, рядом с турниками в козлах стояли упёртые друг в друга штыками «арисаки».
        Мимо Сашика и Кэндзи, которые шли за встретившими их русскими, протискивались по скользкому оледенелому краю узкой дорожки двое военных. Они несли в руках большие круглые плоские железные банки, похожие на селёдочные консервы. Один из них поскользнулся и, чтобы не упасть, опёрся плечом на оказавшегося рядом с ним Кэндзи.
        - Извините, - тихо просипел он и прибавил ходу.
        Сашик посмотрел на товарища:
        - Что это?
        - Не знаю! - ответил Кэндзи.
        Русский, который шёл впереди, обернулся и сказал:
        - Противопехотные мины. Через полчаса начинаются занятия у подрывников.
        «Кому тут, - подумал Сашик, - нужно высшее образование?»
        Они вошли в единственную двухэтажную свежепостроенную казарму, в которой светились все до единого окна.
        - Здесь у нас штаб, - сказал сопровождавший их русский. - Пройдёмте к командиру полка, там разденетесь. Приём будет проходить в аудитории номер 12, в конце коридора на втором этаже.
        Кэндзи на ходу спросил:
        - Кто-то из ваших руководителей будет присутствовать?
        - Да, инспектор по воспитательной работе майор Мацуока.
        Вдоль стен по обе стороны от двери в аудиторию номер 12 стояло пятнадцать или двадцать молодых людей, русских, в военной форме маньчжурской армии без погон. Сашик отметил про себя, что среди них он не увидел никого из своих харбинских знакомых.
        Инспектор по воспитательной работе, японский майор, уже стоял около двери в аудиторию и, слегка поклонившись, приглашал войти.
        Приём кандидатов проходил быстро и формально. Кэндзи зачитал двадцатиминутный диктант, вдвоём с Сашиком они проверили тексты и сразу отсеяли большую часть экзаменуемых. Остальным Кэндзи задал по нескольку вопросов, выслушал ответы и ни про каких футуристов и символистов не спрашивал. С одним из кандидатов Кэндзи и майор разговаривали несколько дольше. Это был высокий красивый молодой человек, сын железнодорожного мастера, приехавшего на строительство дороги незадолго до революции и в августе тридцать второго года погибшего во время сунгарийского наводнения.
        У молодого человека было звучное имя Аполлинарий, сочный, раскатистый голос и хорошо поставленная речь. Оказалось, что его погибший отец был старостой церкви, а сам он с детства служил в ней певчим и в последнее время - регентом. На вопрос, почему он записался в отряд Асано, Аполлинарий ответил, что хочет быть в первых рядах тех, кто будет освобождать его Родину от большевиков, а кроме того, ему нужны деньги на содержание и лечение старой матери.
        Когда последний претендент вышел и в аудитории остались майор, Сашик и Кэндзи, Кэндзи сказал, что самым подходящим кандидатом он считает именно этого молодого человека. Майор снял очки, протёр их и ответил, что вопрос можно считать решённым, надо только дождаться окончания военного обучения, а в общем, он рекомендовал бы его, с учётом его грамотности и голосовых данных, диктором в русскую редакцию харбинского радио.
        - Одно другому не мешает, - отреагировал Кэндзи. - А ты как думаешь?
        - Я думаю, - после недолгого молчания сказал Сашик, - что он подошёл бы Косте Родзаевскому. Тот тоже хочет въехать на Родину на ваших штыках.
        После этих сказанных Сашиком слов в аудитории на несколько секунд воцарилось молчание, майор машинально продолжал вытирать очки и жевал губами, Кэндзи смотрел на Сашика очень внимательно и, как ему показалось, неодобрительно.
        На предложение командования полка «отужинать, переночевать и завтра утренним поездом отбыть» Кэндзи и Сашик вежливо отказались.
        Утром следующего дня Коити докладывал полковнику Асакусе о поездке.
        - Ну что же! Удачно! И справились вы с ней довольно быстро. Я ведь поставил вам эту задачу, - полковник перевернул несколько листков календаря, - в среду, 2-го!
        - Да, господин полковник!
        Слушая доклад, Асакуса, прихрамывая, ходил по кабинету.
        - Я вами доволен. Всё, что произошло во время ваших собеседований, мне уже известно. Майора Мацуоку я попрошу дать письменный отчёт о поведении Адельберга. Пока вы можете быть свободны. Всё остальное делайте, как мы договаривались раньше.
        - Господин полковник, могу я задать один вопрос? - произнёс Кэндзи с тревогой в голосе и, не дожидаясь разрешения, спросил: - Вы хотите использовать это для вербовки кого-нибудь из его родственников? Отца?
        Асакуса снисходительно посмотрел на своего подчинённого:
        - Не в лоб! Пусть материал пока полежит, посмотрим, как его можно будет использовать для пользы дела.
        Кэндзи вышел из кабинета.
        «Чего-то я снова добился! Только вот чего? Надо постараться быть поближе к этому молодому герою с его дурацкими штыками!»
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Глава 1
        Сашик огляделся - его коллеги по кабинету, четверо японцев и один русский, молча сидели за столами, и каждый занимался своим делом: кто писал, кто листал бумаги, кто щёлкал костяшками счёт. Никому ни до кого не было дела.
        Коллеги-японцы работали как машины и обедали здесь же, на месте, принося с собой аккуратные деревянные коробочки с едой. Ровно в шесть вечера они снимали нарукавники, перекладывали бумаги в стопки, сдвигали их ровно на углы столов, дружно поднимались и со словами «Саёнара, Саша-сан» и «Саёнара, Вася-сан» покидали кабинет.
        Сашику нравилось смотреть на них, они напоминали ему детский сад, куда мама водила его с трёх лет. Там воспитатели говорили детям: «Ну-ка, детки, дружно встанем и скажем нашему повару спа-си-бо!» Детишки разом вставали, шумно сдвигали ножками маленькие стульчики и под взмах руки воспитательницы набирали в лёгкие воздух и громко говорили:
        - Спа-си-бо, Пелагея Петровна, за ваш вкусный обед!
        Первые и последние слова у них начинались и заканчивались не всегда одновременно, но трудное «Пелагея Петровна» дети выкрикивали так старательно, что это звучало очень ясно и чётко, и даже «р» они чаще всего произносили правильно. Когда воспитатели это поняли, они превратили «Пелагею Петровну» в упражнение для тех, кто неисправимо картавил.
        Сашик ещё раз посмотрел по сторонам, все были заняты делом. Рабочий день только начался, японцы старательно корпели, а пожилой Василий Корнеевич, второй русский в их комнате, задумчиво выставлял «флажки» на своем арифмометре.
        Сашик подошёл к распахнутому настежь окну, под которым стояла тумбочка с телефоном; за окном шумела листва и улица, - с одной стороны, это мешало, а с другой - в кабинете его никто не услышит.
        Он набрал 107, в трубке немного пошуршало, потом загудело, и женский голос ответил:
        - Алло! Городская справочная! Слушаю вас!
        - Доброе утро, девушка! - Сашик говорил приглушённым голосом. - Будьте любезны, подскажите, пожалуйста, где можно купить кружева?
        - Кружева? - Голос справочной удивлённо замолчал. - Вам какие кружева?
        Сашик чувствовал лёгкое волнение, ему ещё ни разу не приходилось знакомиться по телефону, и он вздохнул:
        - Мне красивые кружева, ну, например, ришелье, такие как у вас сегодня на воротничке и манжетах!..
        - ???
        - …На вас сегодня очень красивые кружева, на воротничке и манжетах, и они очень идут и вам, и к вашему голубому в розовый цветочек платью с желтыми листиками! - Сашик выпалил это скороговоркой и замолчал.
        «Всё, сейчас пошлет к чёрту», - подумал он.
        Неожиданно голос справочной ответил мягко:
        - Вам понравилось?
        - Да, очень, и я хотел бы увидеть это ещё раз.
        - Если вы хотите увидеть это ещё раз, то для кого вам тогда покупать кружева?
        Сашик растерялся и снова выпалил:
        - Мы с вами соседи, я живу недалеко от вашей телефонной станции, городской, в смысле, там, где вы работаете, и сегодня утром я видел, как вы шли на работу… в кружевах…
        - А откуда вы знаете, что это я?
        Надо было врать.
        - Я слышал, как вы по пути разговаривали, и сейчас по телефону узнал ваш голос.
        - Молодой человек, вы, по-моему, хулиганите. Я на работе, и вам придётся освободить линию.
        - Подождите минуточку, мне действительно хочется ещё раз взглянуть на ваши кружева. Вы во сколько заканчиваете работу? Могу я вас встретить?
        Справочная помолчала.
        - Ну если вы так хорошо всё знаете, то встретьте!
        В трубке щёлкнуло и часто загудело, Сашик положил её на рычаги и вытер о брюки вспотевшую ладонь. Секунду постояв, он развернулся идти на своё место, но тут же встретился с укоризненным взглядом Василия Корнеевича, тот оторвался от арифмометра и, слегка поджав губы, смотрел на него поверх круглых очков. Сашик в раздражении прошагал мимо его стола. «Чего ему нужно? Нарожал четырёх дочерей, а я здесь при чём? А ни при чём!» Он обернулся и в упор посмотрел на Василия Корнеевича, но тот уже сидел отвернувшись.
        Рабочий день наконец закончился.
        Минута в минуту японцы дружно зашевелились, встали со своих мест, сняли нарукавники, уложили стопки документов на края столов и потянулись к выходу со своим обычным «Саёнара, Саша-сан! Саёнара, Вася-сан!».
        Сашику торопиться было некуда - смена телефонистки Мурочки заканчивалась в восемь, то есть ещё только через два часа, по крайней мере, так сказал Лапищев.
        - Своя нора! Своя нора! - передразнил японцев Василий Корнеевич, но с места не тронулся.
        Хозяева японских фирм, в том числе и той, в которой работал Сашик, поощряли, когда сотрудники-неяпонцы хотя бы немного задерживались и уходили позже своих японских коллег, они это расценивали как уважение к себе, нации-победителю, нации - хозяину Маньчжурии. Поэтому русские сотрудники, как бы приняв это неписаное правило, приходили на работу немного раньше, а уходили немного позже.
        Коллега Сашика Василий Корнеевич, которого японцы называли Вася-сан, всегда выжидал несколько минут и только тогда уходил. Японцы относились к нему с почтением, как к убелённому сединами старцу, но платили мало, поэтому он подрабатывал у своего знакомого, у какого-то русского строительного подрядчика, он что-то ему чертил, что-то рассчитывал, и это давало Василию Корнеевичу дополнительный доход на содержание большой семьи. Он по-дружески предложил подрабатывать и Сашику, мол, хозяин согласится, «потому что ему надо вести переговоры с японскими заказчиками, и тут пригодился бы японский язык», которым Сашик уже достаточно овладел, но Сашик отказался. Он давно заметил, что старик проявлял к нему симпатию, как бы по-родственному, но старался не обращать на это внимания.
        Василий Корнеевич был «построечником», старым кавэжэдинцем, он приехал в Маньчжурию ещё в 1902 году, работал на строительстве станций в полосе отчуждения, потом в Управлении дороги до тех пор, пока КВЖД не перешла под советско-китайское управление. Он не был эмигрантом в строгом смысле этого слова, но советского гражданства тогда не принял и с дороги был уволен. На работу его взяли только после 1932 года, когда Квантунская армия заняла Маньчжурию, в эту самую транспортную фирму, осуществлявшую подвоз материалов на японские строительные объекты.
        Чем-то он напоминал Сашику Лапищева - тоже из мастеровых.
        Прошлым летом Сашик видел его и всю его семью на левом берегу Сунгари. Он подошёл к расположившемуся на песке семейству, поздоровался, они обменялись несколькими вежливыми фразами, и Сашик ушёл, не заметив, как при их коротком разговоре зарделась одна из дочерей Василия Корнеевича. А Василий Корнеевич это заметил.
        Сашик досиживал за своим рабочим столом, не вникая в содержание, перебирал бумаги и случайно посмотрел в сторону Василия Корнеевича. Тот сидел и в упор глядел на него, потом тяжело вздохнул, снял нарукавники, спрятал их в ящик, встал, поклонился на японский манер и сказал:
        - «Своя нора», Саша-сан!
        Сашик привстал и вежливо поклонился, а после его ухода облегчённо вздохнул: «Тяжело старику, четыре дочери, и никто замуж не берёт. Надо бы и пособолезновать! Однако сам виноват - держит их в чёрном теле».
        Тогда, на сунгарийском пляже, девушки, дочери Василия Корнеевича, сидели на большой подстилке в лёгких и коротких, но все же платьях, поджав и закрыв ими колени, так и сидели - четыре по углам. Сашик отошёл от них и устремился к своей расположившейся в нескольких сотнях метров компании. Компания была большая, человек пятнадцать или двадцать, и юноши, и девушки в купальных костюмах, загорелые, спортивные. Смех, игры, плавание наперегонки или «на силу» - против течения; волейбол. Многих своих друзей он знал с детства, а с кем-то познакомился уже в институте. В прибойном песке у них всегда были зарыты для охлаждения несколько бутылок пива и лимонада, и никаких подстилок - из воды и сразу на обжигающий песок.
        Сашик вспомнил ту встречу с семейством Василия Корнеевича, но это воспоминание как пришло в голову, так и ушло.
        «Мура, Мурочка! Узнать бы ещё! И правда, что ли, в кружевном воротничке и манжетах? А может, ещё и в носочках? Кружевных!»
        Выйдя из конторы, он сразу оказался в горячем мареве городского воздуха. Несмотря на вечернее время и близость Сунгари, прохлады не было. Мимо, обдавая прохожих запахом пота, бежали рикши, пыхтели выхлопными газами автомобили, автобусы и грузовики. «Сейчас бы в городской сад или на пляж», - мелькнуло в голове у Сашика, но никак нельзя, надо было идти как раз в обратную сторону, через пахнущую окалиной железную дорогу в Новый город, где располагалась телефонная станция.
        Он посмотрел на часы - ещё почти два часа надо куда-то себя девать.
        Он прошёл мимо Софийской церкви и вошёл в длинные ряды Южного базара, здесь духота и запахи от китайских жаровен обдали его с новой силой.
        «Нет! Я так не выдержу! - И тут в его голове возникла спасительная мысль: - Пойду-ка я проверю метку! А там, если все будет удачно, - и свою поставлю». Уверенным шагом он пересек рыночные ряды и по Новогородней улице направился к набережной. «Время ещё есть!»
        Минут через десять он был уже на набережной Сунгари. Народу там было много, по узкому тротуару вдоль балюстрады гуляли искавшие прохлады люди. Лодок под набережной практически не было, почти все они виднелись на противоположном пологом берегу, где у воды отдыхала, наверное, половина города.
        «Одна половина на набережной, другая - на том берегу! А кто же тогда в городе?»
        Он прошёл до красивого деревянного киоска, стоявшего на середине тротуара и как будто бы срисованного с билибинских акварелей, взял бутылку прохладной, вытащенной продавцом изо льда сельтерской и присел на лавке. С лавки просматривался каменный столбик балюстрады, второй справа от спуска к воде, - метки на нём не было.
        «Значит, моя очередь, если Мурочка не подведёт!»
        Толпа на набережной была плотная, Сашик, не различая лиц, смотрел на людской поток и вдруг увидел Веру. Она медленно двигалась в толпе, облизывая мороженое, рядом с ней шёл Коити Кэндзи и что-то вполнаклона говорил ей. Верочка внимательно слушала, иногда кивала, совсем как взрослая, Сашик поискал глазами в толпе и увидел в нескольких шагах впереди Веры стайку её школьных подружек. Первое, что пришло ему в голову, - это то, что Верочке здорово влетит от матери, если она узнает, что та без Сони, без старшей сестры, пошла на набережную. И тут же пришла другая мысль: «А что тут делает Коити, рядом с Верой?»
        Эта мысль почему-то показалась ему неприятной.
        Он вспомнил тот зимний вечер уже больше двух лет назад, когда они с Соней в антракте на концерте певца Вертинского пили кофе в буфете Железнодорожного собрания и Соня, тихонечко подтолкнув Сашика локтем, показала на стоявшего со стаканом фруктовой воды молодого симпатичного японца. Тот в задумчивости мурлыкал под нос мелодию, которая перед самым антрактом последняя прозвучала со сцены. Это выглядело комично, и Сонечка, большая выдумщица, подошла к японцу со спины и в унисон, только чуть громче, чем он, стала напевать ту же мелодию. Японец сначала замолчал, потом стал крутить головой и наконец обернулся. Соня засмеялась, а японец застыл со стаканом в руке, неловко поклонился, и вода из его стакана выплеснулась на пол между ним и Соней. Ситуация из смешной превратилась в неловкую, и тут уже смутилась Соня. Так они ещё несколько секунд стояли друг против друга, Сашик понял, что надо идти на выручку, и подошёл с извинениями. Наверное, вся кровь, которая в этот момент текла в жилах японца, бросилась ему в лицо. Его матовая кожа стала тёмной, он отставил руку со стаканом в сторону и, не зная, к кому
обращаться, быстро-быстро заговорил:
        - Что вы, что вы! Я сам виноват! Я был такой неловкий! Хорошо, что не пролил воду на платье вашей… прекрасной девушки! Дамы! - Японец покраснел ещё больше: - Я так люблю русскую музыку, что задумался и, наверное, сделал что-то не так! Я, наверное, слишком громко пел? Вы меня простите, пожалуйста! Сумимасэн!
        Японец говорил горячо, быстро и очень хорошо по-русски, и неловкость стала проходить.
        - Александр Адельберг, - представился Сашик и представил Соню: - Софья Николаевна Ларсен.
        - Соня, - представилась она и подала японцу руку.
        - Коити Кэндзи, - представился японец.
        Сашик и Соня кофе, а японец свою воду допивали уже втроём.
        После концерта Коити Кэндзи нашёл Сашика и Соню в гардеробе и пригласил их на неделе посетить японский ресторан.

* * *
        Коити так медленно шёл в толпе и был настолько занят разговором с Сониной сестрой Верой, что ни он, ни она не заметили сидевшего от них в двух шагах Сашика.
        «Странно, - подумал Сашик, - странно для офицера разведки не видеть ничего вокруг себя. Наверное, сильно увлечён».
        Он посмотрел на часы. Пора было идти.
        До телефонной станции Сашик добирался не торопясь. По дороге он купил букетик полевых цветов и обдумывал, как и с чего начать разговор с Мурой. Эту Муру, телефонистку с городской станции, ему «подвесил» Лапищев, он так и сказал: «Александр, вы извините, что я вам подвешиваю эту девушку, но она нам очень нужна…» Сашик его спросил, что за девушка, но Лапищев ответил туманно, мол, живёт одна, родители с младшим братом переехали в Шанхай, спасая того от японской мобилизации; работает в справочной службе городской харбинской телефонной станции и может оказаться очень полезной. Ещё он сказал, что поскольку «в личном плане» Сашик «свободен», то ему и поручается «заняться ею, мол, больше некому: с ней надо познакомиться, выяснить её настроения, в том числе и политические, а после этого Сашик «передаст» её, то есть познакомит с кем-нибудь из «своих друзей», каких «друзей» - Лапищев не уточнил.
        Разговор об этой девушке случился ещё зимой.
        Он встал недалеко от парадного подъезда телефонной станции и стал ожидать восьми часов. Он только не был уверен в том, что она выйдет именно через этот подъезд, мало ли на станции может оказаться других служебных выходов и подъездов. Он нарушил рекомендацию Лапищева в дни смены Муры несколько раз дождаться её выхода, чтобы убедиться, что она выходит именно здесь.
        Несмотря на ранний вечер, народу на улице было немного, и Сашик со своей бутоньеркой был заметен, и это его смущало. Он держал в руках хорошенький букетик: маленькие фиолетовые, сиреневые и жёлтые цветочки и зелёные острые стрелки какой-то декоративной травы. Показать бы маме, она бы быстро разобрала, что это за цветы и как их надо ставить в воду, чтобы букетик стоял долго, но как раз с мамой Сашику хотелось встретиться сейчас меньше всего. Телефонная станция располагалась всего лишь в нескольких кварталах от его дома, и мама часто прогуливалась здесь в это время, поскольку рядом находится огромный Чуринский магазин. Если она его увидит, стоящего с цветами на тротуаре и явно кого-то ждущего, будет много вопросов.
        «В личном плане свободен», - крутилось в голове сказанное тогда Лапищевым. - Наверняка он имел в виду Соню! Соня мне как сестра! И при чём тут мама?»
        Он познакомил маму с Соней в позапрошлом году. Она благоволила к этой молодой, красивой и талантливой девушке, но поджимала слегка губу, ей не очень нравилось увлечение Сони «характерными» танцами, а с классическим балетом в Харбине было трудно выжить. Покойный Сонин папа был унтер-офицером и умер от ран, а Сонина мама, дворянка до замужества, работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, что на Китайской улице. Сашика мало волновали эти «древние» условности, но мама продолжала им следовать. Папа ко всему этому относился спокойно, а старик Тельнов Сонечку просто обожал. Мама почему-то думала, что Сашик может жениться на Соне, а она хотела, чтобы он составил хорошую партию. В Харбине на это уже было трудно рассчитывать, людей их круга осталось совсем немного, и большинство были или бедны, или находились в разных политических лагерях и конфликтовали друг с другом.
        Молодёжь относилась к этому безразлично.
        Но мама! По её представлениям, её сын должен был вести себя соответственно, она прямо этого не говорила, но подтекст был такой: «Дотронулся - женись. Девушек любого звания обижать нельзя».
        «Сумбур! У мамы в голове - сумбур! И при чём тут Соня?»
        Сашик ни на ком жениться не собирался, думая об этом, он вспомнил, как несколько часов назад на набережной увидел с Сониной сестрой Верой Коити Кэндзи, и поёжился, - почему-то ему это было неприятно.
        Он огляделся.
        Он стоял рядом с большой тумбой, обклеенной рекламными афишами, а около тумбы стояла девушка и как будто внимательно её разглядывала. Сашик тряхнул головой - вот же она, Мура: среднего роста, шатенка, крупные пышные локоны, голубое платье в розовый цветочек с жёлтыми листиками и белые кружева ришелье на воротничке и манжетах; в туфельках, но без носочков.
        Сашик сделал к ней шаг:
        - Мура! Это ведь вы?
        Девушка на него посмотрела, развернулась на каблуках и медленно пошла в сторону Чуринского магазина.
        «Да нет же - она!» - подумал Сашик и уверенно шагнул за ней. Девушка шла медленно, покачивала висящей на локте сумочкой, Сашик решил не торопиться, так они прошли несколько шагов, она чуть впереди, он чуть сзади. Ему было удобно - фигурка, ножки, всё было очень ладное, тонкая талия, плавная походка, цвет и покрой платья ей шли и, конечно, кружева, и девушка, конечно, об этом знала. Сашик с удовольствием разглядывал и почти догнал её.
        - Мура!
        - Вам не стыдно так меня разглядывать?
        «Конечно стыдно, но ведь «подвесили»!»
        - Наверное, вы правы, наверное, это неловко, но вы появились так неожиданно!
        - Как это неожиданно, если вы меня ждали?
        - Простите меня, ждал, но немного задумался!
        - О той, кому пошли бы такие кружева?
        Сашик смутился, он готовился-готовился, ждал-ждал, а получилось всё так неловко. Чёртов Лапищев!
        - А вам не хочется прохлады? Сейчас на набережной…
        - Хочется, но мне в обратную сторону, я живу в Мацзягоу… А откуда вам известно моё имя, вы за мной следили?
        «Прокололся!» - наткнулся Сашик на очередное словечко Лапищева.
        - Ну что вы! Утром, когда я вас увидел, вас так назвала ваша подружка! - Он врал, он не видел этой девушки утром, но ему позвонил Лапищев и сказал, что сегодня Мура «в смене», и описал, как она выглядит и как одета. И ещё он предостерёг Сашика, чтобы тот не прокололся!
        - Это не моя подружка. Мы просто вместе работаем!
        - Извините! Но вы всё-таки Мура, Мурочка!
        - Ну теперь, конечно, Мура! А вам нравится?
        - Да, очень!
        Несколько шагов они прошли молча.
        - Вы, наверное, устали, ваш рабочий день только что закончился!
        - А вы?
        - Я закончил в шесть и, пока ждал, когда закончите вы, успел побывать на набережной, сейчас там, наверное, уже прохладно…
        «Что это я всё - прохладно да прохладно, набережная да набережная! Но надо же о чём-то говорить!» - мысленно укорял он себя.
        Девушка с любопытством оглянулась, она продолжала идти на полшага впереди, они шли, Сашик невольно подравнялся под её шаг, и вдруг в стуке каблучков по мостовой ему почудился ритм: «Хм! Хм! Хм-хм-хм!»
        - Я сразу смазал карту буден… - неожиданно услышал он её голос и автоматически подхватил:
        - …Плеснувши краску из стакана…
        Мура снова оглянулась:
        - …Нарисовал на блюдах студня…
        Сашик опять подхватил:
        - …Косые скулы океана…
        - …На чешуе жестяных рыб прочел я зовы новых… - сказала она и замолчала…
        - Губ! - продолжил Сашик. - А вы ноктюрн сыграть могли б?
        - На флейтах водосточных труб! - закончила Мура и засмеялась, она замедлила шаг, и Сашик поравнялся с ней.
        - Вам нравится Маяковский? - Она смотрела на него с насмешливой улыбкой.
        - Да! - несколько растерянно ответил Сашик. - А ещё я знаю Вертинского… - Он хотел продолжить и назвать других поэтов, но Мура поморщилась.
        - Вам не нравится Вертинский?..
        - Как вас зовут?
        - Сашик! - Он почему-то произнес своё домашнее имя и тут же спохватился: - Извините, Александр.
        - Это вас так мама зовет? Сашик!
        - Да, нас двое Александров - я и папа!
        - А как вы хотите, чтобы звала вас я?
        - Как вам будет угодно! - ответил он и понял, что не заметил, как они прошли целый квартал и оказались на площади против Свято-Николаевского собора.
        - Ну вот, Сашик! - Она неожиданно остановилась. - Здесь я с вами попрощаюсь. Я работаю каждый четвёртый день, а когда заканчиваю, вы знаете.
        Она развернулась и пошла к калитке соборной изгороди.
        Сашик как вкопанный остался стоять на тротуаре, глядя, как Мура перешла дорогу и исчезла в окружавшей собор зелени.
        В голове мелькнула мысль: «Самостоятельная девушка! И какая красивая!»
        Он ещё немного постоял и пошёл к остановке автобуса, можно было ехать на набережную и ставить метку: «Встреча состоялась», но почему-то уже не хотелось.
        Глава 2
        Он полулежал на диване в своей комнате, уже переодевшись в спортивные брюки и белые матерчатые домашние туфли. Через настежь открытое окно, шевеля занавеской, ещё затекал тяжёлый горячий воздух. После встречи с девушкой Мурой с телефонной станции Сашик всё-таки добрался до набережной и поставил метку - оставил на белом столбике балюстрады горизонтальную полоску синим мелком. Мелок выкинул, он больше не пригодится, следующая метка будет поставлена другим мелком другого цвета, который на предстоящей встрече ему вручит Лапищев.
        В голове звучало и двигалось по кругу: «…Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал…»
        После встречи с этой «самостоятельной» девушкой он переживал неясные ощущения, он продолжал видеть её со спины, её плавную, замедленную походку, мерное покачивание сумочки на локте, голубое платье, которое слегка развевалось от плавного шага, её ноги в тонких чулках… и почти задремал, разморённый июльской жарой и беготнёй по городу, и вдруг разом проснулся.
        «Ух! Как же жарко!»
        Из открытого окна прохлады не было.
        «Надо было искупаться, что ли?»
        Он подумал о набережной, о лестнице, ведущей к воде, лодочной станции и о том, что ни разу не ходил на пляж один, а всегда только в компании друзей или с Соней.
        «Я сразу смазал… А что это там сегодня всё-таки делал Кэндзи?»
        Эта мысль снова удивила его своей неприятностью, и сразу вспомнился его зимний разговор о Соне с Лапищевым.
        «Интересно! Почему Лапищев за всё это время ни разу не вспомнил о Соне? - подумал он и полотенцем вытер пот на груди и под подбородком. - Прошло уже почти полгода. Может быть, они сами уже что-то… действуют? Тогда…» Сашик не знал, что «тогда», поэтому он попытался припомнить, может быть, в поведении Лапищева что-то за это время изменилось? Но нет! Вроде ничего! А в Сонином? Тоже ничего. Какой он знал её вот уже несколько лет, такая она и сейчас.
        На душе почему-то стало неспокойно.
        «Что происходит? Матка Боска! Я же в личном плане свободен. Соня - сестра. Она и сама меня так называет - «братишка»
        или «мистер Саша». Может быть, я чего-то не заметил? Или неправильно понял?»
        Сашик встал с дивана, подошёл к окну и выглянул в сад. В нескольких метрах от окна стояла яблоня, самая близкая к дому. Она была уже старая, от её корявого ствола, на высоте груди, вбок, почти горизонтально, росла толстая нижняя ветка. Когда-то, когда она была ниже и тоньше, он её чуть не обломил; он хотел по ней полазить, но был снят с дерева дедом. Тельнов ему тогда с укором показал пальцем на царапины, оставленные на коре острыми углами его каблуков, и он лазил по другим яблоням, которые стояли на задворках сада и где из-за кустов он был не так виден.
        Всего несколько дней назад, когда ещё не было этой одуряющей жары, они с Соней и дедом сидели под этой яблоней. Сидели почти молча, дед, как обычно, читал Жития, Сашик просматривал новые ноты, присланные ему из Шанхая, а Соня что-то писала. Ей скоро надо было читать доклад в поэтическом обществе, что-то сравнительное из русской поэзии, а после доклада она хотела показать свои стихи, новые, однако в тот вечер у неё не получалось.
        - Са-аш! - вдруг произнесла она врастяжку. - Посмотри, какие слова! - И тут же продекламировала:
        …Так души смотрят с высоты
        На ими брошенное тело!..
        Сашик тогда спросил, не отрываясь от своих нот:
        - А кто это?
        - Саша! Какая разница, кто это? Ты послушай, какие слова!
        Но Сашик никак не мог оторваться от партитуры и, видимо, чего-то не расслышал в Сониных интонациях. Он только почувствовал, что и Соня, и дед на него смотрят. Он взглянул на них: Тельнов поджал под табурет обутые в белые вязаные носки ноги и поверх повисших на самом кончике носа очков молча смотрел на него; Соня как-то вдруг поднялась с травы, на её юбке повисли сухие былинки, она их даже не обмахнула, неловко сложила книжки, сказала: «Я тебе позвоню!» - и пошла к калитке.
        Сашик так и остался сидеть с нотной тетрадкой.
        - Эх, ты! - сказал дед, когда калитка за ней закрылась, забрал табурет и пошёл в дом.
        Он познакомился с Соней два с половиной года назад перед Рождеством, на последнем в 1935 году заседании харбинского поэтического общества «Молодая Чураевка». В тот вечер Сашик никуда не собирался и после окончания лекций решил, что пойдет домой, но в гардеробе к нему подошёл Лёва Маркизов, его сокурсник, считавший себя поэтом и посещавший все поэтические общества и собрания города. Он возглавлял кружок молодых поэтов их института и был приглашён на «Чураевский вторник». Человек замкнутый и стеснительный, он решил, что одному ему представительствовать в заседании знаменитого на весь город поэтического общества будет неловко. Сашик не дал себя долго уговаривать, и вечером они встретились у входа в гимназию Христианского союза молодых людей.
        Пока поднимались по лестнице в родной для Сашика актовый зал, Лёва успел рассказать о том, что «Молодая Чураевка» - это «уже не то, что было даже год назад, но всё равно будет интересно».
        Было действительно интересно. На сцене стояла наряженная ёлка, на столе председателя - лампа под зелёным стеклянным абажуром, было уютно. Участвующие в заседании подводили творческие итоги, читали стихи из сборника «Излучины», изданного обществом, выражали сожаление о том, что многие студийцы были вынуждены покинуть Харбин и перебраться на юг Китая, зачитывали приветствия от них из Шанхая, Тяньцзиня и других городов. Сашика приятно удивило зачитанное вслух письмо от Володи Слободчикова, перебравшегося в Шанхай. Со своими стихами выступал постоянный председатель «Чураевки» Алексей Ачаир, ещё кто-то. Сашику очень понравились стихи одного из поэтов, посвященные Новому году:
        Нет обмана в новогодней ночи,
        Верю я надеждам золотым,
        Потому что сердце верить хочет
        Обещаньям жизни дорогим.
        Дай мне руку!., и рукопожатье
        Скажет пусть сильнее всяких слов,
        Что любовь готовит нам объятья
        И альков жемчужно-нежных снов!..
        Дай мне губы!., в поцелуе этом
        Пусть сияет верности залог…
        В эту ночь я делаюсь поэтом,
        Эту радость подарил нам Бог!
        Зал аплодировал, потом к столу подошла красивая молодая брюнетка, председатель сказал, что её не надо представлять, и она прочитала Максимилиана Волошина. Эти стихи Сашик слышал впервые:
        Я ль в тебя посмею бросить камень?
        Осужу ль страстной и буйный пламень?
        В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
        След босой ноги благословляя, —
        Ты - бездомная, гулящая, хмельная,
        Во Христе юродивая Русь!
        Последние строчки прозвучали трагичным и на удивление сильным голосом. Закончив, девушка несколько секунд постояла и молча села в первый ряд. После новогодних лирических строк стихи Волошина будто раздавили зал: смолк шёпот, и Сашику показалось, что растерялся даже председатель, было такое ощущение, что в общество, уже забывшее былые невзгоды, бросили гранату и здесь снова появились убитые, раненые и изгнанные. Из-за стола медленно встал Алексей Ачаир и, не зная, что сказать и куда девать свои худые руки, начал аплодировать этой девушке, брюнетке с неожиданной скандинавской фамилией - Ларсен. Молчавший зал тоже стал аплодировать, тогда он предложил студийцам и гостям почитать экспромты - «что-нибудь своё». Присутствующие понемногу оживились, стали друг на друга оглядываться, перешёптываться, подбадривать друг друга. Сашик оглянулся на своего спутника, тот сидел с бледным лицом и закушенной губой и порывался к чему-то, но продолжал сидеть, будто привязанный к деревянным стульям верёвками. Неожиданно для себя Сашик встал, он не собирался этого делать, но какая-то сила его подняла, и он пошёл к сцене
под встречным взглядом председателя, подошёл к столу, опёрся на него левой рукой и произнёс:
        Прощай, Москва,
        Немытая Россия.
        Прощай, любовь, что я не завещал,
        Прощай, к нам не спустившийся
        Мессия,
        Прощай и я, что не телился, не мычал!
        Прости за то, что не телился,
        Прости за то, что не мычал!
        Не поминай, что не молился
        И лиха никому не завещал.
        Прощай,
        Прости!
        Когда Сашик ещё только шёл к сцене, зал тихо перешёптывался, продолжая как бы переминаться с ноги на ногу; его экспромт прозвучал во внимательном молчании, а когда он возвращался на место, стояла оглушительная тишина. Сашик только видел устремлённые на него полные ужаса глаза Лёвы Маркизова. Он вернулся на своё место, и тут зал грохнул. Хохотом. Он увидел, как все стали к нему оборачиваться, а с первого ряда к тому месту, где он сидел, стала пробираться та девушка-брюнетка. Смеялись долго, протягивали, жали руку, и тут Сашик смутился, он не ожидал такого. Да он ничего не ожидал, просто после волошинских стихов в его голове зазвучала какая-то музыка, и он на неё положил какие-то полузнакомые слова, стихи будто вспыхнули в его мозгу, да и были ли это стихи?
        Вечер заканчивался хорошо, довольный председатель подошёл к Сашику, тоже пожал руку и пригласил на следующее заседание. Девушка до него не добралась и стояла в проходе, дожидаясь, когда он освободится от рукопожатий. И когда в сопровождении смотревшего на него с восхищением Лёвы Сашик вышел между рядами, подошла, протянула прямую ладошку и сказала:
        - Вы нас спасли! Вы кто?
        Вопрос был неожиданным, и Сашик сразу не сообразил, как на него ответить.
        - Это наш, наш! - радостно засуетился Лёва. - Сонечка, это Александр Адельберг, член нашего поэтического кружка.
        От радости Лёва врал, но Сашик этого не заметил, потому что был оглушён неожиданным успехом.
        - А у вас ещё есть стихи, можно их посмотреть? - спросила девушка.
        - Что вы, что вы, Сонечка! У него много, он у нас один из самых… - Сашик глянул на него, Лёва понял, что заврался, и исчез.
        Вдвоем с Соней они спустились в гардероб, и, пока одевались, Сашика ещё долго одобрительно похлопывали по плечу.
        Снова подошёл Ачаир:
        - Ну что ж, молодой человек! Пора уже и «телиться», и «мычать»! Конечно, с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым вы вольно обошлись, но, насколько я понял, это был экспромт, так что… ваши успехи нам нужны! Молодая кровь! Сонечка, вы уж, пожалуйста, проследите и попросите наше молодое дарование занести его вирши… - Ачаир улыбнулся, - чтоб и «телился», и «мычал» в наш альбом! В наш альбом, - он похлопал его по плечу, - молодой человек!
        От гимназии они поднялись к Чуринскому магазину к остановке автобуса, оказалось, что Соня живёт на Пристани. Сашик почти всё время молчал, он был смущён, а Соня говорила. Город был прокалён морозом, и Соня доверительно просунула ладошку в вязаной варежке Сашику под локоть. Сегодня это было для него ещё одним новым ощущением, он впервые в жизни шёл с девушкой под руку, да ещё с такой девушкой, молодой, красивой и, наверное, талантливой.
        По дороге Соня рассказала ему, что стихи Волошина декламировала в память об отце, раненном в боях с красными под Спасском. Они с мамой тогда жили во Владивостоке, её тетка пробиралась к ним из России, но, не доехав, застряла, Соня была ещё совсем маленькая и этого не помнит. Она рассказала о том, что Алексей Ачаир, его настоящая фамилия Грызов, прирождённый поэт, в прошлом белый офицер, организовал ещё в середине двадцатых годов эту поэтическую студию и назвал её «Молодая Чураевка» в честь своих земляков-сибиряков братьев Чураевых. Она рассказала о том, что два «чураевских» поэта Гранин и Сергин совершили в марте 1935 года двойное самоубийство и что Гранин был близок к Константину Родзаевскому. Сашик помнил этот случай, о нём рассказывал Володя Слободчиков, он их обоих хорошо знал, и в городе об этом много говорили.
        На остановке он посадил её в ледяной автобус.
        Он ещё стоял у подоконника и смотрел на яблоню, которая час или полтора назад отбрасывала тень, а сейчас сама стояла в тени, и даже не ветер, а перемещающийся сам по себе горячий воздух клонил уставшую за день траву, и вдруг почувствовал, что он в комнате не один.
        - Ты чего подкрадываешься?
        Стоявший за его спиной дед крякнул и вздохнул.
        - Это кто подкрадывается? Скажи ещё, что я подглядываю! Мальчишка!
        Сашик обернулся:
        - Ладно, дед, не обижайся.
        Кузьма Ильич стоял на середине комнаты, в руках у него был гранёный лафитник и тёмно-коричневая медицинская склянка, затёртая большой стеклянной пробкой.
        - А никто и не обижается. Просто жарко очень! Даже вот настойка не помогает.
        - Да как же она может помочь? - удивлённо спросил Сашик. - Это же спирт или водка…
        - Э-э, внучек, не скажи, это не просто водка, а настой, травка…
        Сашик закинул занавеску на оконную раму, присел на подоконник и удивлённо посмотрел на Кузьму Ильича:
        - Как ты можешь употреблять в такую жару?
        - Да вот, внучек! Это именно в такую жару и надо, как говорится, употреблять! Целебная! Настоянная! От наших монахов.
        Им китайцы разные травы приносят с хинганских сопок, и, если бы не матушка твоя, благословенная Анна Ксаверьевна, я бы и сам настаивал, поскольку травы эти знаю, они и здесь растут. Однако не позволяет матушка! Мол, запахи от неё, знаете ли, дурные. А какие тут, с позволения сказать, могут быть запахи, когда, - дед приподнял склянку, - чистая пшеничная, да ещё и с травой маньчжурской? В прохладном подполе да в тёмной скляночке! - Тельнов причмокнул губами. - А ещё наш профессор Воейков Александр Дмитриевич тоже мне кое-какие целебные растения показывал. Так и пострадал из-за них… - журчащая речь старика действовала умиротворяюще, - его хунхузы схватили… Довели до такого состояния, что за несколько месяцев сидения в их яме от пыток и издевательства он почти что на нет сошёл. - Тельнов поискал взглядом, присел на край дивана и поставил под ноги склянку и лафитник. - Святой человек! За сколько лет кепки себе новой не купил. Всё в науку… Поглядишь и не скажешь, что профессор. Всё в дело! Умнейший человек в…
        - Ботанике! - подсказал Сашик.
        - Да! В ботанике. А ещё климатом нашим занимался, а обращения - самого простого, уж профессоров-то я на своем веку повидал. А с ним познакомился на том берегу Сунгари, он травку собирает, и я травку собираю. Сам понимаешь, ловец ловца…
        Сашик слушал деда. Весь город знал о том, что профессора Воейкова, ботаника и климатолога, украли хунхузы и полгода продержали в яме, что его сестра Екатерина Дмитриевна Воейкова-Ильина, жившая в Харбине с двумя дочками, собирала пожертвования для его выкупа; что японская жандармерия, вместо того чтобы ловить бандитов, была заодно с ними, - однако к чему дед всё это рассказывает?
        - …Так вот, как-то он пригласил меня к себе на чай с травами. Да-а! Жил, осмелюсь повториться, не то что просто, а прямо-таки бедно. Пальто и кепка, в которых ходил и зиму и лето, висели даже не на гвозде, а были накинуты на дверь, которая, кстати, и не закрывалась. Так что с улицы - и сразу в покои, с позволения сказать. Но книг у него было! - Кузьма Ильич присвистнул от восхищения. - По всем стенам полки, а на полках, между книгами, иголку не воткнуть. И, - тут дед приглушил голос, - половина из Совдепии. А может, и больше того. Оттуда, то есть из Москвы, Санкт-Петер… Тьфу! Из этого…
        - Ленинграда, дедушка, Ленинграда, пора уже привыкнуть.
        Тельнов поднял на Сашика тяжёлые глаза.
        - Я-то привыкну! Или не привыкну! Это всё равно! И Александр Дмитриевич, заметь это, получает их по почте. - Он потянулся к склянке, налил в лафитник тёмно-коричневой легкой жидкости и уже было нацелился выпить, но опустил руку и договорил: - Ну да ладно! Кто по почте получает, тот на полках и может хранить. А кто нет, тот - нет!
        Выпил, поморщился в кулак, кряхтя встал и вышел.
        Сашик остался один. От последних слов Тельнова у него в душе что-то ёкнуло. Он забыл о том, о чём думал до того, как в его комнату вошёл дед и стал оглядывать книжные полки, и почти сразу наткнулся - между книгами косо углом торчал красный корешок даже не книги, а брошюры, очень яркий и очень красный. Сашик бросился к полке и вытащил эту брошюру, на которой чёрным по красному было напечатано:
        Он перестал чувствовать жару.
        «Чёрт возьми!»
        Он сел на диван и подоткнул брошюру под себя. «Вот тебе и дед! А? Хорош дед!.. - неслось в голове. - А я - лучше всех!» Он взял брошюру и снова посмотрел на обложку: «…Е.И. Мартынов… Пусть погибнет вся Россия… РВС СССР…»
        «Матка Боска! Ченстоховска!»
        Ещё в феврале, полгода тому назад, Лапищев не хотел ему давать эту книгу с собой, мол, читайте здесь, в консульстве. Но потом, когда всю ночь их по городу гоняла наружка японской жандармерии и Сашику чудом удалось выскочить из машины, когда она на секунду заехала за поворот и осталась в «мёртвой зоне», согласился - засиживаться в консульстве было опасно. «Но при одном условии, - сказал тогда Лапищев, - прочитать за один вечер и сразу избавиться от неё, сжечь в печке, когда никто не видит, под честное слово». Сашик честное слово дал, и вот как он его выполнил. А сжечь было смертельно жалко, он ею зачитывался всю зиму и весну, в своей комнате, при свете керосиновой лампы, даже не зажигая электричества. И мама удивлялась, чего, мол, глаза себе портит? Ах, знала бы мама! Хотя она, наверное, ничего бы не поняла. А вот если бы папа?
        А тут дед!
        Сашик сидел на брошюре и думал. Конечно, это дед засунул её между книгами и сидел тут про наливки и хунхузов с ботаникой рассказывал. Но как он мог её обнаружить? Сашик чувствовал, что сильно сплоховал, но не мог вспомнить - когда и как и кто за это время в его комнате был.
        «Ну-ну! Кого тут только не было!»
        Он замер.
        «Я держал её за книгами, она так не торчала! Кэндзи! Дней десять назад приходил, спрашивал, что значит это слово и что значит это слово! Чёрт японский!»
        Сашик лихорадочно вспоминал: «Да нет! Не может быть! Последний раз я доставал её пару дней назад и снова уложил за книги! Как она могла оказаться вот так, торчком? Или не уложил?»
        Он снова стал оглядывать полки и всю комнату.
        Кузьма Ильич вышел из комнаты Саши, остановился у двери и прислушался: «Уразумеет? Не уразумеет?» За дверью резко скрипнули половицы. «Уразумел! Ну, дай-то Бог!»
        Третьего дня он зашёл к Сашику утром разбудить его к завтраку. Комната была пуста, окно открыто.
        «Гимнастику делает на свежем воздухе. Молодец!» - подумал тогда дед, глянул по комнате и удивился тому, что увидел, - в головах дивана на тумбочке стояла непогашенная керосиновая лампа.
        «Молодец-то молодец! Да от копеечной свечи Москва сгорела!» - недовольно подумал он, подошёл погасить лампу и увидел, что из-под подушки торчит яркий уголок какой-то книги.
        «Эти, что ли, с девками? Вот дурь-то молодая! - подумал Кузьма Ильич и поглядел в окно. Сашик в глубине сада ещё делал гимнастику. Кузьма Ильич осторожно вытащил книгу, посмотрел на обложку и похолодел. - Господи помилуй, вот тебе и «Матка Боска»! Мартынов Евгений Иванович, тот самый! «РВС», «СССР», - читал он на обложке, - что же это делается?» - Он даже забыл, что Сашик всего в нескольких метрах от него в саду, он глянул - Сашик уже обтирался полотенцем.
        «Сейчас он будет здесь! - лихорадочно подумал Кузьма Ильич и стал оглядываться: - Что делать? Что делать?»
        Ничего не придумав, он подошёл к полкам и вставил брошюру Мартынова между книгами, оставив выглядывать её красный корешок. Уже из гостиной, через несколько минут, Кузьма Ильич видел, как Сашик с полотенцем прошёл в ванную, какое-то время ходил по дому: к себе в комнату, в гостиную, завтракать не стал, только выпил чашку кофе, извинился перед матерью, что, мол, опаздывает на службу, и попрощался до вечера.
        Кузьма Ильич внимательно наблюдал за ним, видел его озабоченность и спешку, но не увидел тревоги.
        «Так! В суете и позабыл обо всём!»
        После завтрака Кузьма Ильич зашёл в комнату Сашика до того, как туда зайдет Анна Ксаверьевна и китаец-бой.
        «Так и есть!» Диван был заброшен покрывалом, лампа горела уже умирающим, мелко трепещущим огоньком, уголок брошюры на книжной полке так же торчал. «Растяпа!» - подумал Кузьма Ильич про Сашика, погасил лампу и утопил красный корешок, но не до конца.
        Сашик сидел в сумерках на диване, на брошюре Мартынова, и остановившимся взглядом смотрел на письменный стол и лежавшую на нём открытую ученическую тетрадь, рядом с которой стояла чернильница с воткнутой в неё ручкой. За дверью послышалось шуршание, и раздался слабый стук.
        - Заходи, дед! - Сашик поднялся и отпер дверь.
        На пороге стоял Тельнов.
        - Отдыхай, внучек, отдыхай. - Тельнов не переступил порога, глянул ему за спину, развернулся и бесшумно ушёл в тёмный коридор.
        «Скрадывает меня старик! - вспомнил Сашик старое охотничье слово, которое прочитал в какой-то книжке. - Верно - скрадывает!»
        Диван и сумерки, тишина сада, открытое окно и наконец-то появившаяся прохлада начали успокаивать: «Какой сумасшедший сегодня был день, случайно, не 13-е?» Он посмотрел на отрывной календарь. - Нет - 15-е, пятница! По-моему, сегодня я видел всех, кого только мог, а кого не видел, того слышал или думал: и Лапищева, и Веру, и Коити, и Муру, про маму, папу и деда можно не вспоминать… К чему бы это всё?» - подумал он, залез рукой под подушку, нащупал брошюру и вытащил её.
        Он уже осознал, что его секрет с Мартыновым для деда уже не секрет; дед нашёл брошюру, но ни слова не сказал, а спрятал её так, чтобы всё было очевидно…
        «Дитя! - подумал он про себя. - А не секретный разведчик!»
        В дальнем углу сада было старое кострище, на котором каждую осень сжигали опавшие листья и сухие ветки. «Завтра сожгу. Когда все разойдутся. Точно сожгу». Сашик взял брошюру - в тёмной комнате её красная обложка казалась чёрной, и чёрные буквы названия слились и не читались. Он открыл её наугад и по рисунку абзацев понял, что это десятая страница, и разобрал начало первого абзаца: «Отмена крепостного права… и введение всеобщей воинской повинности… изменили условия комплектования… армии. Офицерский корпус утратил свой прежний дворянский характер…» Он всё знал по памяти: «…стал пополняться… разночинцами… сыновьями низших чиновников, духовенства, купцов, мещан и крестьян…» Он откинулся на диван, что-то разбирал, что-то вспоминал и тихо бормотал: «Солдатскую форму на некоторое время должны были надевать представители высших кругов общества!» Тут ему всегда было непонятно: «Это как? Это всё-таки надо спросить у папы!»
        Стало совсем темно, он знал, что брошюре Мартынова в его руках остаётся быть совсем недолго, и хотел напитаться ею в полную меру: «…казалось бы, пропасть… в дореформенной армии, отделявшая солдата от офицера, должна была исчезнуть…»
        «Правильно!» - думал он, но автор, бывший папин начальник генерал Мартынов, утверждал обратное: «Однако правительство в целях усиления дисциплины и возвышения авторитета начальников… провело резкую грань между офицерским составом и нижними чинами».
        «Ну так это всё насмарку! Дворяне, городские и поповичи все в одну кучу: они же - и офицеры, и нижние чины. И всё это руками правительства». Он думал об этом, ещё когда в первый раз открыл эту книгу; он шевелил пальцами страницы и понимал, что, когда читал это раньше, смысл написанного до него не доходил: «…Солдатам постоянно твердили, что звание их «высоко и почетно…» Его память услужливо подбрасывала цитаты: «…но в действительности держали их на положении парий, не говоря уже о лишении… гражданских прав…»
        - Да вот это уж действительно удивительно, но сейчас об этом уже никто не вспоминает. - Он не заметил, что говорит вслух. - Запретить вход в городские сады, предназначенные якобы для чистой публики. А что такое чистая публика? Мы в Индии, что ли?
        «Запрещено ездить внутри вагонов трамвая, в некоторых городах, ходить по тротуарам!»
        «В некоторых городах», - думал он, - так это в тех городах, где, наверное, и стояли гарнизоны! А Лапищев? Он из каковских? Наверняка не из поповичей или дворян! Мастеровой! И значит, и ему?.. - Сашик прикинул возраст Лапищева, тот упоминал, что «кис в окопах» где-то в Галиции. - И ему тоже нельзя было ездить в вагонах трамвая и ходить по тротуарам? А Духонин? - Тут Сашик почувствовал хрупкий холодок между лопатками. - Конечно, на штыки! А Деникин? Сын крестьянина! А Корнилов! Казак, не из богатых! Из грязи - в князи! А всё по «морде» и на «ты». Вот она - пропасть, - мысли пузырились и лопались, - вот оно - «кровище и гноище!» - Он думал словами Тельнова: - Сыны крестьянские и… Французская революция… Робеспьеры и Мараты! Керенский и Ульянов - из одной гимназии! А ещё кто-то пытается понять причины революции: «В морду!», «В морду!» и на «ты».
        Книга лежала на коленях, он шевелил страницы, не читая их.
        «А кто призывал Николая отречься от престола? Его же дядя! Его высочество Николай Николаевич!»
        Листать и вчитываться уже не было сил. «Я её наизусть знаю. Всю!»
        - Так! - Он решил. - Жечь. Только не в печке. Лето! Потянет дым из трубы… Завтра, в саду! Со всем остальным!
        Он зажёг лампу, оглядел книжные полки и увидел под ними рядом с письменным столом урну для бумаг. «И со всеми этими черновиками. И так все знают, что я что-то пишу… расчеты… работа…»
        Урна была заполнена скомканными шариками бумажных листов.
        «Слава богу, что никто не знает, что это…»
        Сашик положил брошюру под подушку, наклонился, придвинул к себе плетёную тростниковую корзину и достал верхний бумажный комок, расправил его на коленке и стал читать написанное карандашом: «Ха-ха! Тоже мне поэт - Тургенев! Писатель - Пушкин!»
        Поднёс к лампе, и на мятом листе на секунду осветилось:
        Меж нами милый разговор,
        Букет цветов.
        День не начался и прошел,
        И был таков.
        Так жизнь промчится,
        До утра остался час!
        Судьба молчит, но выбирает,
        Метя в нас!
        Ночь расстилает плащ небес
        Темнее мглы.
        И за деревьями
        Не виден лес!
        А где в нём мы?
        «Интересно, что она подумает, если я ей скажу, что это я? Так же поморщится, наверное, как от Вертинского?»
        Тельнов прислушивался к Сашиной комнате, у него давно вошло в привычку прислушиваться к тому, что делает внук, даже когда он был в комнате один, и заглядывать в его комнату, когда того не было дома.
        Сашик с детства воспитывался в любви и строгости: он должен был заправлять свою постель, чистить башмаки, в аккуратности содержать свои вещи; и он, и вся семья к этому привыкли, кроме Кузьмы Ильича. В первые недели, когда они с Александром Петровичем только-только приехали в Харбин, Кузьма Ильич почувствовал, что ему нечего делать. Он жил на всём готовом: Александр Петрович был принят на службу с хорошим жалованьем, Анна Ксаверьевна могла не ходить на работу и следила за домом, повар готовил еду, прислугой бегал китаец-бой, и единственной заботой, которой он мог себя посвятить, стал Сашик, и оказалось, что в доме Адельбергов этому никто не противился.
        Когда позавчера он нашёл у Сашика брошюру Мартынова, то снова заволновался о внуке, как прошедшей зимой, когда он увидел его выходящим из гостиницы в китайском Фуцзядяне, а за ним - сотрудника советского генконсульства. Он тогда ещё хотел сказать об этом Александру Петровичу, поделиться с ним своей неясной тревогой, но почему-то испугался.
        Он услышал, как Александр Петрович и Анна Ксаверьевна вернулись домой, их шаги и разговор.
        «Опять не удастся поговорить с самим», - со странным успокоением подумал старик, это успокоение его почему-то напугало, и он закрылся в своей комнате.
        «Давай-ка спать!»
        Но мысли продолжали мучить Кузьму Ильича, он сел на свою скрипучую кровать, потом встал и подошёл к подсвеченному слабым светом лампадки образу.
        «Господи! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный! Помоги! И наставь меня, старика глупого. Приведи к истине! Укрепи душу мою…»
        Глава 3
        Кэндзи оставил машину на Вокзальном проспекте, немного не доехав до Соборной площади; до миссии было недалеко, времени ещё оставалось минут семь, и он успевал. Он хлопнул дверцей, глянул на собор и снова подумал, зачем он отправил наружку за Сашиком?
        Сегодня с самого утра он был на городских занятиях.
        Вчера вечером ему домой позвонил дежурный из миссии и предупредил о том, что завтра, то есть сегодня, 15 июля, в 19:00 в зале заседаний состоится собрание офицеров и что «всем быть обязательно». Кэндзи удивился и даже забыл спросить, в чём ему прийти.
        «Хорошо, что заранее предупредили, если бы они придумали найти меня сегодня, это вряд ли получилось бы!» - думал он, наблюдая, как под плотной наружкой ведёт себя его подопечный.
        Подопечный, молодой русский, которого он завербовал месяц назад, должен был пройти по всей длинной Диагональной улице и определить, идёт ли за первым эшелоном наружки второй.
        Первый эшелон Кэндзи специально составлял сам, он подобрал в него людей с заметной наружностью, проинструктировал, что они должны вести себя развязно, панибратски: при обгоне, например, сделать подопечному «ручкой» или подмигнуть; нарочито вежливо уступить дорогу; несколько раз обогнать, а потом подойти и что-нибудь совершенно нелепое спросить и снова обогнать; женщинам из бригады разрешалось на ходу пококетничать и так далее. Парень, которого сегодня тренировал Кэндзи, был подходящий: злой на советскую власть, очень решительный, способный на агрессивные действия, однако на предыдущих занятиях он показал себя не очень наблюдательным и слишком азартным.
        Второй эшелон Кэндзи подбирал вместе со старшим филёром, они включили в него людей разных возрастов и национальностей: русских, китайцев, корейцев; мужчин и женщин, совсем неприметных и очень опытных.
        Такие занятия были нужны, чтобы научить подопечного различать приметное и неприметное, не отвлекаться на тех, кто «дышит в затылок», не показывать виду, что расколол их, короче говоря: «видеть дальше собственного носа», не крутя головой на триста шестьдесят градусов. При этом он заранее предупреждался, что, например, сегодня за ним пойдёт второй эшелон. Харбинская ЯВМ такое позволяла себе редко, слишком велик был риск, что подопечный расколет филёров и запомнит их в лицо, однако и результат был весомый - занятия давали возможность определить, способен ли подопечный работать в сложных условиях или нет, если нет, тогда ему надо менять задачу.
        К концу дня Кэндзи уже видел, что его подопечный не выдержал психологической нагрузки, поддался на игру и сам стал заигрывать с первым эшелоном. Это ставило на нём крест как на серьёзном разведчике - тот, кто показал наружке, что расшифровал её, на самом деле расшифровался сам, потому что обычному человеку не придёт в голову проверяться, есть за ним наружное наблюдение или нет! Поэтому Кэндзи вызвал старшего, дал ему команду снимать второй эшелон, сам свернул с Диагональной на Артиллерийскую и решил, что около Яхт-клуба он встретит подопечного и завершит занятия.
        По Артиллерийской он за несколько минут доехал до Яхт-клуба, оставил там машину, у него было ещё минут сорок свободного времени, пока подопечный со всеми предосторожностями доберётся сюда, и он решил отдохнуть от жары и пошёл по набережной. На набережной было комфортней, чем в городе, с реки дул ветерок, он был не прохладный, но отдувал жару и делал её переносимой. Кэндзи шёл сквозь плотные шеренги и отдельные пары прогуливающихся, как вдруг его кто-то толкнул в бок, он оглянулся, может быть, он сам виноват и надо извиниться, но рядом с ним с недовольным лицом стояла Сонина младшая сестра Верочка; они узнали друг друга и рассмеялись.
        В последний раз Кэндзи видел Веру давно и удивился, так она повзрослела и превратилась в настоящую девушку, почти взрослую и такую же, как Соня, красивую. Вера долизывала мороженое, которое уже подтекало у неё между пальцами, и смеялась, как это он, всегда такой внимательный, наступил ей на ногу. Рядом с ней были её гимназические подружки из таких же небогатых семей, потому что все, кто имел деньги и не был связан с работой в городе, старались на лето уехать в курортные места. И Верочка, и её подружки были простенько одеты, они этого не замечали или старались не замечать, и Кэндзи было жалко смотреть на расцветающую Верочкину красоту, к которой так не шли её платьишко и простые коричневые чулки.
        Вера стала спрашивать, почему он в Харбине, а не уехал в Японию, или в Дайрен, или ещё куда-нибудь. Её подружки снова вытянулись в шеренгу и прогулочным шагом шли по набережной. Кэндзи видел, как они провожали взглядами хорошо одетых женщин и мужчин, и знал, что сейчас они обсуждают сумочку вот этой дамы, а через несколько секунд рассуждают о том, что в таких туфлях в этом сезоне гулять по набережной - move tone!
        Верочку это не интересовало, и не потому, что она шла не рядом со своими подружками, просто Кэндзи видел, что на предметы их обсуждения она не обращает внимания.
        «Умная девочка!» - слушая её, думал Кэндзи.
        Верочка рассказывала о новых Сониных стихах, сетовала, что последнее время они грустные, она продекламировала несколько и даже разобрала их. Кэндзи шёл рядом, чуть сзади, он внимательно слушал и удивлялся взрослости её речей и поведения, которое так изменилось по сравнению с прошлым летом, когда они вчетвером случайно встретились здесь же.
        По самому краю набережной они шли вдоль балюстрады, и Кэндзи вдруг увидел, что на скамейке сидит Сашик Адельберг. Рядом с ним сидели ещё какие-то люди, очевидно случайные, потому что народу было так много, что на лавках едва ли нашлось бы свободное место. Кэндзи видел, что Сашик погружён в свои мысли, он сидел нога на ногу, покачивал носком туфли и сосредоточенно смотрел сквозь балюстраду на текущую высокую этим летом воду Сунгари. В первый момент у Кэндзи возникло желание подойти и поздороваться, но очень не хотелось прерывать разговор с Верой, ему было интересно слушать о Соне, даже приятно, как будто бы он шёл с ней самой, и он решил, что подойдёт в том случае, если и Вера тоже заметит Сашика или Сашик заметит их. Кэндзи прошёл мимо, наблюдая за Сашиком боковым зрением. Сашик его не увидел.
        Метров через пятнадцать, когда Адельберг остался уже позади, мимо Кэндзи прошёл старший филёр и подал знак, что надо поговорить. Кэндзи с сожалением попрощался с Верочкой, отстал от неё, и филёр доложил, что подопечный повёл себя совсем уж неправильно, стал отрываться от наружки через проходные дворы, окончательно себя расшифровал, дальнейшее занятие потеряло всякий смысл и через минут - филёр посмотрел на часы - десять он будет на площадке около Яхт-клуба. К такому известию Кэндзи был готов, однако его это всё же расстроило. Он случайно повернулся и увидел, что Сашик поднялся с лавки и идёт мимо него к выходу в город. Кэндзи повернулся спиной и попросил филёра «пройтись вот за этим высоким красивым брюнетом»; филёр профессионально, почти не оборачиваясь, оглядел Сашика с ног до головы и согласно кивнул. «Доложите в конце дня», - попросил Кэндзи, развернулся и направился в сторону Яхт-клуба.
        Он шёл, раздосадованный неудачей своего подопечного, думал, какие меры принять к нему, чтобы всё же выучить правильному поведению в столь «специфических» условиях, хотя понимал, что тут вряд ли что-то можно исправить, если уж человек таков, и одновременно думал о том, зачем ему понадобилось гонять наружку за Сашиком?
        «А так! На всякий случай, мало ли! Что он тут делает в конце дня один?»
        Кэндзи посмотрел на часы, было двадцать минут седьмого, значит, у него есть ещё пять минут на разговор с подопечным, пять минут на переодевание дома, он жил тут неподалёку, и пятнадцать минут доехать до миссии.
        Глава 4
        Полковник Асакуса сидел в кабинете и ждал, когда в большом зале, в противоположном крыле здания, соберутся подчинённые. Девять офицеров миссии откомандировывались в армейские подразделения, где должны были принять командование ротами и батальонами. Трижды он сам отзывался из разведки: в первый раз в самом начале двадцатого года в 5-ю дивизию, расквартированную в Чите; и через полтора года, в мае, в Приморье, севернее Гродекова, где командовал ротой, и в тридцать четвёртом, уже после захвата Маньчжурии, когда принял под своё командование Особый пограничный округ, дислоцированный напротив советского Имана, располагавшегося через пограничную реку Уссури. Так было заведено в японской армии, чтобы офицеры разведки не отрывались от строя, чувствовали армейский дух, понимали, для кого они работают, и ощущали плоды своих трудов.
        Асакуса встал из-за стола и, прихрамывая на раненую ногу, подошёл к большому планшету на стене. Боль дала о себе знать, и он опёрся на катану.
        Одна из тех командировок далась ему тяжело.
        «Конечно, в двадцатом первом! Как я мог забыть?.. По-моему, 20 или 21 мая! Только зачем я это помню?!» С тех пор он их ненавидел, этих китайцев, особенно с оружием, - в той таёжной сторожке контрабандисты появились так неожиданно. Потом месяц госпиталя, и всё так глупо.
        Полковник отодвинул занавеску, на планшете была карта Северной Маньчжурии, изданная в 1926 году Экономическим бюро Управления КВЖД.
        «…Зачем я тогда отпустил солдат? Кто приказал?» Он стоял перед картой и смотрел на замысловатые изгибы границы - узкую полоску территории Советов между береговой линией Японского моря и Кореей, а севернее - большое круглое пятно озера Ханка…
        «А вот и Гродеково!»
        - Господин полковник, все готовы! Восемнадцать часов пятьдесят восемь минут!
        Асакуса вздрогнул от неожиданного голоса дежурного офицера, бесшумно открывшего дверь, неслышно ругнул его по-русски и молча вышел из кабинета.
        В первом ряду довольно большого зала, переговариваясь и закинув ногу на ногу, с довольной улыбкой сидели девять молодых офицеров. Семеро были в форме и двое в гражданском. Во втором и третьем рядах сидели начальники отделов и начальник кадровой канцелярии.
        Когда появился Асакуса, все встали, он прошёл к председательскому столу и внимательно оглядел присутствующих.
        - Прошу садиться.
        Зал не пошевелился до тех пор, пока он не сел сам и не положил перед собой катану - предмет зависти офицеров миссии.
        Асакуса ещё раз посмотрел на присутствующих. Он хотел сказать напутственное слово, но, глядя на молодые лица, только спросил:
        - Все получили командировочные пакеты?
        Первый ряд молча кивнул.
        - Хорошо! Желаю вам хорошо послужить во славу нашего императора!
        Зал встал и поклонился.
        - Хочу, чтобы вы все вернулись обратно, в миссию, но предупреждаю, что это будет зависеть от характеристик, которые дадут вам ваши командиры, и от ваших успехов, может быть даже боевых.
        Последних слов он сам от себя не ожидал - его подчинённые уходили в расположения далёкие от чьих бы то ни было границ, и боевые успехи могли им только присниться, кроме двоих. На них было особое распоряжение кадровой канцелярии штаба Квантунской армии.
        - После совещания лейтенанта Ямамото и лейтенанта Коити прошу зайти ко мне.
        Асакуса снова стоял у планшета, когда в кабинет вошли два офицера. Ожидая приглашения или команды, они застыли рядом с дверью, но Асакуса молча разглядывал карту. Молчание длилось довольно долго, потом полковник обернулся и жестом подозвал их к себе.
        - Видите, Ямамото! - Полковник ткнул пальцем в карту. - Этот населенный пункт называется Хутоу. Что главное на этом направлении для императорской армии? Подумайте, прежде чем ответить!
        Ямамото поклонился и, попросив разрешения, подошёл к карте.
        - Я думаю, господин полковник, - он разглядывал на карте упомянутый Асакусой район, - при всей ясности задачи наступающих войск самое главное - это скрытность передвижения при накапливании ударного кулака. Маскировка передислокации!
        Асакуса посмотрел на лейтенанта:
        - Кратко, но неясно!
        Ямамото покраснел, и внимательно слушавший его Кэндзи увидел, как тот внутренне собрался, даже немного ожесточился и наклонил голову.
        - Задача наступающим войскам очевидна - оседлать железную дорогу на участке севернее их Имана, например вот здесь; нарушить транспортную и телефонно-телеграфную связь между Хабаровском и Владивостоком. И удерживать отвоёванную у противника позицию до решения главной задачи. - Ямамото поднял руки к груди так, будто держал длинную указку. - Какая будет главная задача, где и какими силами она будет решаться - знать не могу, однако, чтобы Хутоуский особый пограничный округ решил свою задачу, необходима маскировка при сосредоточении сил перед форсированием реки Уссури и наступлением.
        - Ну что ж! - Асакуса с одобрением посмотрел на Ямамото. - Это так! - Он замолчал и сам внимательно посмотрел на карту. - Это так! Вы бывали в этих местах?
        - Никак нет, господин полковник, но достаточно взглянуть! - Ямамото отвечал уже, как отличник отвечает любимый предмет. - Наш оперативный тыл равнинный, голый и болотистый. В хорошую оптику, с их высот, местность на нашей стороне границы, вот отсюда, например, северо-восточнее Имана, просматривается на десятки километров. Даже с пограничной вышки в ясную погоду многое можно увидеть. Я думаю, что русские это хорошо понимают и соответствующим образом готовятся. Поэтому главная задача - внезапность и сокрушительный удар, но этого можно достичь в случае максимальной скрытности при передвижении и сосредоточении войск.
        - Значит, что должны уметь ваши солдаты?
        - Быть незаметными. - Он передохнул. - И точными при выполнении любого приказа!
        - А какую задачу должны выполнять разведка округа и мы?
        - Иметь агентуру на территории их укрепрайона.
        «Хорошо бы!» - подумал Асакуса.
        - А ваша задача?
        - Выполнять приказы командования! - Ямамото, одетый в щегольской гражданский костюм, - он работал под прикрытием в большой японской торговой компании, - вытянулся, будто стоял на строевом плацу.
        Асакуса согласно кивнул.
        - Насколько я знаю планы командира округа, вам дадут полуроту «охотников». Свободны!
        Оба молодых офицера с удивлением переглянулись.
        - Свободен лейтенант Ямамото! Лейтенанту Коити - остаться!
        Асакуса сел за стол.
        - Вам уже известно место вашего назначения?
        - Да, господин полковник, 19-я дивизия армии Кореи генерал-лейтенанта Суэтаки Камэдзо.
        - Хороший офицер, мы когда-то были знакомы с ним, ещё на островах, и наше дело он хорошо знает. Как вы предполагаете, какая может быть у него задача?
        Коити, как перед ним Ямамото, оглянулся на карту. 19-я дивизия располагалась на севере Кореи, против самой юго-восточной оконечности советской границы.
        - Провокация в пограничном районе! Разведка сил противника или повод к большим боевым действиям!
        - Полегче, лейтенант, полегче! «Провокация»! Так мы можем и договориться… Активизация агрессивных замыслов противника - я бы это так назвал!
        - Господин полковник! - Коити говорил с извиняющимися интонациями, но голос у него был уверенный. - Эта лексика, как мне кажется, для дипломатов и политиков, которые кисеёй хотят замаскировать… - Он замялся, подбирая удобное слово, и вдруг сказал по-русски: - Причинные места. Поэтому, если мы хотим побудить противника к каким-то нужным нам действиям, его надо спровоцировать. Или активизировать, или как угодно… дипломаты потом найдут нужные слова…
        - Ну что же, лейтенант! - Асакуса взял кисточку и обмакнул её в тушечницу. - Вы и правы, и не правы. До недавнего времени мы назывались миссией. И сейчас мы продолжаем называть себя миссией - Императорская японская военная миссия. Хотя, как известно, нас переименовали в Информационное бюро. Оба названия верны! Мы занимаемся и всегда занимались сбором информации, но функции миссии шире. На нас возлагаются не только разведывательные, но и многие другие задачи. Стратегические. - Асакуса на чистом листке крупно написал чёрной тушью иероглифы «миссия» и «стратегия». - Наша задача, - и он на другом чистом листке написал слово «задача», - заставить противника показать свои реальные силы и боевые возможности.
        Полковник говорил это не торопясь, целясь острым мокрым кончиком бамбуковой кисточки в некую точку следующего положенного им рядом с предыдущим чистого листа.
        - На месте вам поставят конкретную задачу, не сомневаюсь, что вы с нею справитесь. Однако, лейтенант, вам придётся сделать ещё кое-что…
        Кэндзи в это время смотрел на карту и, занятый своими мыслями, не заметил, как полковник кистью мелко вывел - «причинные места».
        - …Вы меня слушаете?
        Кэндзи вздрогнул.
        Асакуса посмотрел на него исподлобья:
        - Так вот, завтра в поезд на Дайрен, на станции Цайцзягоу, это в двух - двух с половиной часах езды от Харбина…
        Кэндзи удивился, в его предписании конечным пунктом значилась станция Суйфэнхэ, напротив советской станции Пограничная, а дальше добираться на машине.
        - …в соседнее с вами купе сядут также до Дайрена двое русских. Одного из них вы знаете, это наш надзиратель Иван Зыков, а с ним ещё один, высокий, худой. В контакт с ними не вступать, Зыков об этом предупрежден. В Дайрене проследите, чтобы их встретили, там же, на вокзале. Это будут тоже русские. После этого отправляйтесь по назначению. Дополнительные сопроводительные документы, - Асакуса достал из ящика стола запечатанный конверт, - вот здесь. Вам всё понятно? - И неожиданно по-русски спросил: - А как поживает наш младшенький?
        После совещания и разговора с полковником Кэндзи покинул миссию. Он вышел из здания через чёрный ход, сразу оказался на шумной Стрелковой улице, повернул направо и пошёл к Большому проспекту. Он только что узнал, что в кадровую канцелярию пришло уже две телеграммы с просьбой ускорить его отъезд в расположение 19-й дивизии.
        «К чему эта спешка, всё равно раньше чем через три-четыре дня я туда не успею. Брать с собой ничего не буду, так, по мелочи, - думал он, - форму мне и там выдадут. Повидаюсь с Сашиком… а интересно, что он делал сегодня на набережной… вот сейчас и узнаем, как поживает «наш младшенький», потом соберу вещи - и в ресторан».
        Возбуждённый переменами, он шёл быстро и через пару минут оказался на людном Большом проспекте. До Разъезжей, где жили Адельберги, идти было от силы минут пять. Кэндзи миновал Свято-Николаевский собор, перешёл через проспект и вдруг подумал, что всего несколько часов назад он даже не знал о том, что завтра ему предстоит уехать из этого города. Пусть ненадолго, но сколько он будет отсутствовать и что его ждет впереди, это было неизвестно. Ясно, что без этой командировки нельзя, через это проходят все, и самому Кэндзи уже давно хотелось увидеть страну, новых людей, стать свидетелем, а может быть, и участником каких-то событий, а не сидеть на месте.
        Он думал об этом, шёл, почти бежал, не замечая людей, только видел убегающий под ноги асфальт тротуара, и вдруг почувствовал, что что-то не так. То есть не совсем так! Его мысли стали путаться. «В чём дело? Ерунда какая-то!» За год он много успел, обустроил свой оперативный участок: познакомился с несколькими русскими молодыми людьми, которых можно было вербовать, одного из них уже завербовал, а там и до заброски недалеко, - а это уже было настоящее дело, - уж больно этот парень ненавидел всё, что было связано с Советами, и не важно, что у него оказалось плохо дело с наружкой. Но это ладно, их передадут другим офицерам, нормально. Так делается. Но…
        По мере приближения к дому Адельбергов он стал идти медленнее, всё глубже погружаясь в охватившую его тревогу. Он смотрел себе под ноги, на убегающий тротуар, и вдруг…
        - Костя! - услышал он рядом с собой и поднял глаза - перед ним стояла Анна Ксаверьевна.
        - Здравствуйте, Костенька! Вы не к нам ли идёте?
        Кэндзи замер, и тротуар остановился.
        - Здравствуйте, Анна Ксаверьевна, к вам, завтра уезжаю, вот хотел зайти, попрощаться…
        Анна Ксаверьевна удивилась:
        - Да? А куда? Надолго?
        Она звала его на русский манер Костей.
        - Пока не знаю, до начала учебного года, наверное! - Он замешкался. - В Дайрен!.. Туда на несколько недель приехал мой учитель из Токио, хочу с ним повидаться…
        - Ну если так, - это хорошо! Там море, позагораете, искупаетесь, это не наша Сунгари…
        «Хорошо, что не брякнул про командировку!»
        Кэндзи сделал торопливое движение.
        - Бегите, бегите! Вижу, что вы торопитесь, Сашик дома. Хорошей вам поездки!
        Тротуар тронулся.
        «Какая она всё-таки красивая!» - невольно подумал Кэндзи.
        До калитки Адельбергов оставалось совсем немного.
        «Соня! - И он встал как вкопанный, и тротуар снова остановился. - А как же Соня? Как же её хабаровская тётка? Кто будет с ними работать? Почему Асакуса не подумал об этом?»
        С прошедшей зимы ему удалось основательно продвинуться в изучении этого вопроса, и он уже был готов приступить к серьёзной разработке. Всё стало складываться хорошо с самого начала. Их случайное знакомство и всё, что было потом… Вообще, всё так точно совпадало с поставленной оперативной задачей: Сонина тётка живёт в Хабаровске и поддерживает со своей сестрой, Сониной мамой, переписку. Его отношения с Соней и её другом Александром Адельбергом тоже складывались как нельзя лучше, но…
        Но Соня! Проблемой была сама Соня - ведь она не такая, как все!
        Русские девушки сразу начали нравиться Кэндзи, как только он приехал в Харбин, и даже ещё раньше, когда он ещё учился в университете и видел их героинями романов Тургенева, Толстого, Бунина, Чехова, - светлые, стройные, высокие и очень гордые. К таким не сразу подступишься.
        С той их первой встречи не было и дня, чтобы он о ней не думал…
        Кэндзи обнаружил, что он стоит уже перед самой калиткой. Наверное, со стороны он смотрелся странно - человек в задумчивости стоит перед калиткой… Ему расхотелось заходить, но уйти, особенно после встречи с Анной Ксаверьевной, было уже невозможно. Он вздохнул, толкнул калитку и постучал в дверь.
        - Заходи, чего стоишь! - Чья-то мягкая рука коснулась его плеча.
        Кэндзи вздрогнул.
        - Конь ночевал! - из-за спины сказал не замеченный им Кузьма Ильич Тельнов. - Заходи, чего стоишь? - Тельнов ещё раз повторил своё приглашение.
        «Чёрт бы побрал этих русских! - возмутился Кэндзи. - Чего они меня пугают сегодня весь вечер! То Сашина мама, то…» Но обернулся и с улыбкой, как будто именно этой встречи и ждал, поприветствовал старика:
        - «Конь ночевал», Кузьма-сан! «Конь ночевал»!
        Кузьма Ильич расплылся:
        - Ты никак к Сашику! Так его нету дома… - Старик открыл дверь и сделал пригласительный жест.
        В тёмном коридоре, шаря рукою по стене в поисках выключателя, он по-старчески бормотал:
        - …Всё никак не выучу этого вашего… м-м-о… - Тельнов шевелил губами, - этого, которое вместо «Здрассьте!».
        - Конничива! - помог Кэндзи.
        - Вот! Именно! - Он поднял палец. - Я и говорю - «Конь ночевал»!
        Пока дед нащупывал выключатель, Кэндзи успел прийти в себя.
        - А вы не мучайтесь, Кузьма-сан, к чему вам?
        - И то правда, что ни к чему. Да ты проходи, проходи! Сашика, правда, дома нету! - Последнюю фразу старик сказал как-то странно громко и внимательно посмотрел на гостя.
        Глава 5
        Утром следующего дня Кэндзи стоял в узком проходе классного вагона в рубашке с распахнутым воротом и без пиджака и подставлял лицо прохладному ветру, врывавшемуся через приоткрытое окно. Вагон, в который он сел час назад, был в середине состава, и копоть из паровозной трубы почти не долетала, долетал только тёплый запах паровозного дыма и от рельс кисловатый и острый запах железной окалины.
        Поезд шёл быстро, отодвинутая занавеска порхала перед самым его лицом, но Кэндзи не отворачивался. В голове гуляла тупая боль, она толкалась от затылка ко лбу, цеплялась изнутри за ниточки глаз и дёргала их, а иногда залегала где-то внизу, под самым мозгом.
        «Чёртова ханжа!..»
        Вчера был удивительный вечер.
        Сейчас, стоя у окна рядом со своим купе, он вспоминал, как вчера после совещания у Асакусы он побежал к Сашику.
        «Странно!» - думал Кэндзи.
        Он вспомнил, как удивился Тельнову, который оказался у него за спиной. «Старика я таким никогда не видел!» В его глазах до сих пор стояло лицо Тельнова, его застывшая гримаса, которая должна была изображать приветливую улыбку. «Знаю, что он меня недолюбливает, а может, опасается…»
        Когда дед пропустил его в коридор и сказал, что Сашика нет дома, улыбка на его лице сошла.
        «Может, Сашик был, но не один? А старик охранял… его! Их! - подумал Кэндзи. - Мать сказала, что Сашик дома, а старик… странно!» Он подставил лоб под прохладную струю воздуха и застонал:
        - Будь проклята эта китайская ханжа!
        В этот момент он почувствовал, что стук колес и пульсирующая боль в его голове совпадают. «Может, и Сашик с кем-то прощался?» Эта мысль показалась Кэндзи в каком-то смысле извинительной и забавной, и он улыбнулся: «Ладно! Вернусь, разберёмся!»
        Он пробыл в доме Адельбергов всего несколько минут, а ему надо было ещё забежать к себе, собрать вещи и уже через час быть в ресторане господина Танаки «Хризантема», где все его коллеги, откомандированные в войска, должны были отметить это событие. Про задание, которое он дал старшему наружки, он забыл и вдруг вспомнил: «Интересно, чего они за ним «находили»? За Сашиком!»
        Собрались в девять вечера.
        Все девять офицеров, как договаривались, пришли в очень неудобных для японского ресторана, где не было стульев и надо было сидеть на корточках, но дорогих, хорошо сшитых европейских костюмах, и только один был в форме лейтенанта авиации императорского военно-морского флота. По традиции сухопутные и флотские между собой не очень ладили, но десятого гостя приняли дружелюбно, потому что это был двоюродный племянник полковника Асакусы - Ёсиро. Ему простили форму, потому что он прибыл в Харбин в командировку и ему было не во что переодеться. Асакуса попросил старшего в их компании взять Ёсиро с собой, чтобы он не искал приключений в незнакомом городе.
        Отдельный зал ресторана господина Танаки был тихо освещен. В хибачи слабым огнём горели угли, рядом сидела гейша с белёным лицом и перебирала струны на высоком грифе сямисэна. Девушки в ярких летних кимоно неслышно ступали по татами и ставили перед каждым небольшие деревянные, уже сервированные столики.
        Ели много, пили тоже много.
        Вначале разговор был тихий, степенный, но по мере опрокидывания сакадзуки с сакэ становился всё громче.
        Последнюю такую пирушку он помнил примерно год назад, когда с несколькими такими же, как он, вновь прибывшими на службу в ЯВМ офицерами они отмечали своё назначение…
        Кэндзи стоял у окна, воспоминал вчерашний вечер и не заметил, как прошла головная боль, только саднил поцарапанный правый кулак.
        Последним блюдом вчера принесли донабэ с тонко нарезанной говядиной.
        «Мраморное мясо, говядина с овощами в кипящем масле - это вкусно!»
        Уже застолье подходило к концу, уже был заказан счёт, и никто не помнил, сколько было сказано тостов и выпито сакэ, когда двое, которые весь вечер шептались между собой, вдруг предложили:
        - А теперь, господа, в Фуцзядянь! Но это только для господ военных. Гражданские могут ехать спать! Их завтра будут рано будить.
        Сказано было что-то ещё, очень громко, все тут же расхохотались и посмотрели на Кэндзи…
        «Хм!» Он усмехнулся своим воспоминаниям.
        По узкому коридору, пошатываясь, протискивался проводник с подносом, на котором стояло с десяток полных стаканов с подрагивающим чаем. Кэндзи посторонился. Поезд мчался на полной скорости, и ветер уже больно хлестал по лицу, он прижал плечом к стенке назойливую занавеску и немного прикрыл окно.
        На такой же пирушке в прошлом году он выпил слишком много, и, когда офицеры по традиции решили обойти несколько публичных домов, он уже спал.
        «Это было в прошлом году, а на сей раз, господа военные, у вас не прошло! Вчера некоторые гражданские к вашим выходкам были готовы!»
        - Не желаете ли чаю? - вдруг раздалось у него за спиной.
        Погружённый в собственные мысли, он не заметил, что его сосед по купе взял у проводника четыре парящих стакана и они на столике позвякивали торчащими, как серебряные перья, ложечками.
        Кэндзи повернулся, и ему в нос ударил запах сигарного дыма.
        «У, мерзость!» - только подумал он, как тут же услышал:
        - Догадываюсь про вашу беду. Извольте, сейчас проветрю!
        Занавеску заполоскало ещё больше, свежий ветер подул сильнее, и запах сигары выветрился.
        - Присаживайтесь! - сказал сосед, снял ногу с ноги, давая возможность пройти. На Кэндзи смотрели два внимательных глаза.
        Он оторвался от окна и неожиданно послушно, почти безвольно, вошёл и сел. Пружины бархатного дивана под ним прогнулись, и затылок мягко лёг на высокую бархатную спинку. Ему с самого начала не хотелось ни с кем разговаривать, он думал, что до ночи простоит у окна, а потом просто ляжет и заснёт, а утром проснётся в Дайрене.
        Когда Кэндзи сел, сосед снова закинул ногу на ногу.
        - Майкл Боков! - представился он. - Вы, наверное, удивлены, что я с вами, японцем, говорю по-русски? Не стану вас интриговать… - Господин Боков замкнул пальцы на поднятой коленке. - Я видел, как вы садились в вагон, и слышал, как обменялись парой слов с проводником…
        Кэндзи слушал, смысл до него доходил медленно, и очень мешало странное сочетание «Майкла» и «Бокова».
        - Наверное, вчера у вас было что-то вроде пирушки?
        Кэндзи вдруг услышал перестук колёс, моментально отозвавшийся в его голове.
        «Чёрт бы его побрал!»
        Однако голос соседа звучал успокаивающе, с лёгкой хрипотцой:
        - Ну что же вы? Чаю, не стесняйтесь! Хотя сейчас вам это не поможет!
        - Вы предлагаете что-то другое? - Кэндзи произнёс это не очень уверенно, просто пытаясь нащупать нить разговора.
        - Предлагать не стану, поскольку уверен, что откажетесь…
        Кэндзи ждал продолжения, но его не последовало; нога собеседника, обутая в светлую замшевую туфлю, покачивалась в такт с идеально отутюженной брючиной и стоящим на столике чаем в стаканах. Кэндзи отвёл взгляд. Его мутило.
        Сосед открыл стоящий рядом с ним саквояж и вытащил оттуда зашитую в толстую тёмную кожу округлую плоскую стеклянную фляжку:
        - А вы - чаю, чаю!
        Кэндзи уже забыл, о чём он думал, когда стоял у окна.
        Сосед поправил волосы, сбиваемые сквозняком.
        - Вы хорошо знаете русский, но не думаю, чтобы вы так же бойко изъяснялись по-английски.
        Кэндзи пожалел, что на втором курсе университета оставил занятия английским, он уже понял, что перед ним сидит…
        - Майкл Боули! - сказал сосед и слегка поклонился.
        - ???
        - А что, если бы мы с вами, ну предположим, вдруг выпили и перешли на «ты», то есть стали бы обращаться друг к другу по имени…
        Кэндзи понял:
        - Моё имя Кэндзи, фамилия Коити. Коити Кэндзи!
        - Однако, Кэндзи-сан, к сожалению, мы ещё не выпили…
        Боль обозначилась в затылке и поползла к глазам, и он потянулся к стакану с чаем.
        - Вчера у меня тоже была вечеринка, но, в отличие от вас, с русскими. - Сосед положил фляжку на стол. - Тяжёлые господа. Хотя сделка получилась хорошая. Спать после этого пришлось всего часа два, но… - Он крутанул фляжку на столе и с довольным видом развёл руки, как бы хвастаясь своим здоровым и цветущим видом, потом взял её и стал отвинчивать крышку. - Вот! Как видите!
        Англичанин действительно выглядел здоровым и цветущим; напомаженные волосы, коротко подстриженные стрелочки усов, мягкий воротничок тонкой летней рубашки под гладко выбритыми скулами, хорошо отглаженный светлый костюм - всё ему очень шло, этому блондину. Только галстук - кричащий, в широкую чёрно-зелёно-белую горизонтальную полоску.
        Майкл Боули перехватил взгляд Кэндзи:
        - Последняя мода. Только не люблю, когда галстуки вяжут слишком коротко, это любую фигуру делает приземистой.
        «Чёрт! А красиво!» - сыграло в Кэндзи что-то неяпонское.
        - Я сын бывшего служащего представительства английской пароходной компании. Родился и вырос в Санкт-Петербурге, в России, и моя нянька никак не могла выговорить Майкл, у неё получалось просто Миша, поэтому она звала меня Мишенькой. А в питерской ЧК из Боули меня быстро перекрестили в Бокова… - Сосед продолжал лёгкой скороговоркой: - Не обращайте внимания, у нас это называется small talk. Вы едете, я еду, мы вместе куда-то едем и немного разговариваем…
        Говоря это, он отвинтил крышку, которая оказалась ещё и стопкой, и в такт поезду, балансируя широко расставленными локтями, налил в неё:
        - Я ровесник века и в ЧК попал в девятнадцатом, но, как подданный её величества, был отпущен под расписку.
        - А ваши родители? - Кэндзи наконец-то почувствовал себя в какой-то степени участником разговора.
        - Мои родители? - Он хмыкнул. - Слава Создателю! Маменька перед их переворотом отправилась отдыхать в Марокко, папенька вёл переговоры здесь, на Дальнем Востоке, звали меня, мама к себе, папа к себе, но мне, видите ли, было любопытно! Дело в том, что учёбу в Петербургском университете я совмещал с… - Майкл поднял фляжку на просвет и наклонил её. - Писал репортажи в лондонскую «Тайме»…
        В это время Кэндзи наконец дотянулся до стакана, отхлебнул и обжёгся.
        - Вот видите… - Собеседник улыбнулся, ловко махнул стопку и, как показалось Кэндзи, чуть-чуть…
        Нет! Он не поморщился! Просто махнул. Можно было только позавидовать его ловкости - японцы, перед тем как выпить сакэ, шумно вдыхали и так же шумно выдыхали, как будто делали какую-то тяжёлую работу или о чём-то сильно сожалели. А этот просто махнул…
        - …Вот видите, - повторил он, - этим язык не обожжёшь! Виски! Настоящий шотландский скотч. Рекомендую! В нашем с вами состоянии надо выпить рюмки две, максимум три, а потом отпиваться чаем. Это закон!
        Англичанин говорил, и Кэндзи начал успокаиваться - обычная болтовня двух случайных попутчиков, у них в Европе так принято, да и в Японии…
        Последние свои слова Боули сопроводил приглашающим жестом, Кэндзи вежливо поклонился, англичанин было взялся за фляжку и стопку, но Кэндзи замахал руками.
        - Ох уж эти ваши японские поклоны! Я подумал, что вы соблазнились! Ну, воля ваша!
        Он высунулся в коридор и крикнул проводника. Тот мигом оказался рядом и на вопрос англичанина объяснил, что ресторан находится в третьем вагоне по ходу поезда.
        - Ланч! Не желаете присоединиться? - спросил англичанин и на отказ Кэндзи вежливо поклонился и вышел, хлопнув дверью.
        Кэндзи остался один. Он огляделся. На откидном столике продолжали позвякивать ложечками три стакана, четвёртый он держал в руках, и лежала закрученная фляжка, отсвечивая от окна своим кожаным, обтёртым до блеска чехлом. Он отхлебнул чай, поставил стакан на столик и сдвинул занавеску к дальней раме окна. Мимо поезда, почти не перемещаясь, плыла плоская, пустынная маньчжурская равнина.
        До этого Кэндзи ездил в кавэжэдинских экспрессах, но всегда он так торопился, что не замечал вокруг себя ни соседей, ни обстановки. Сейчас он наконец-то разглядел тёмно-синие бархатные диваны, массивные бронзовые ручки и такой же бронзовый оклад зеркала на двери купе, и они родили в нём ощущение спокойствия. Неожиданный разговор с попутчиком во всём этом едущем, а точнее, мягко плывущем стал растворяться; вагон размеренно покачивался; хотелось только прикрыть окно, чтобы шёлковая занавеска так не шуршала и не колыхалась. Кэндзи уже начал дремать, боль куда-то спряталась, он закрыл глаза и почувствовал, как саднит кулак.
        «Ну да, конечно! Как я мог забыть? Вот - англичанин! Заговорил!»

* * *
        Сначала они сидели в японском ресторане, у господина Танаки: хорошие повара и тонко понимающая гостей прислуга, мягкий полумрак, дерево и татами - всё было привезено из Японии…
        В конце пирушки Кэндзи вдруг стало грустно, вспомнилось беспокойство, которое подкралось к нему, когда он шёл к Адельбергу, и мысли о Соне. Он уже не слышал шума компании и не видел слабого света от хибачи, где синие огоньки облизывали чёрные, только что подложенные куски угля, они лежали на трепещущих красным, умирающих старых углях… Так он сидел, наверное, долго, как вдруг неожиданно Ёсиро толкнул его в бок, и в его затихшую голову сразу ворвались громкие, пьяные, весёлые голоса:
        - В Фуцзядянь!!!
        - Но это только для господ военных!!!
        - Гражданские могут ехать спать! Их завтра будут рано будить ма-а-а-а-мочки!!!
        Компания хохотала во весь голос.
        Ёсиро снова толкнул его в бок, компания мигом затихла, но Кэндзи уже всё слышал. Он сидел скрестив ноги, с упёртыми в колени локтями, уткнувшись лбом в сплетённые пальцы. Не меняя позы, он приоткрыл глаза и тихо произнёс:
        - На шестнадцатой, господа военные, есть одно место, о котором ещё никто из вас не знает…
        Со всех сторон на него смотрели разинутые рты и слезящиеся от сакэ и табачного дыма глаза; вдруг он резко оперся на плечо Ёсиро, рывком вскочил на ноги и заорал во всё горло:
        - Клянусь новенькой саблей Ёсиро-о-о-о!!!
        От неожиданного толчка Ёсиро упал на бок и придавил собой саблю, подвешенную к поясу на коротких ремешках; пытаясь встать, он смешно барахтался и невнятно матерился:
        - Чикишо! Ксо! Чикишо!
        Компания выкатила глаза и сипела глотками; первым, видимо забыв про свой щегольской костюм, повалился на спину Ямамото и стал кататься, захлебываясь и кашляя от хохота.
        Компания грохнула. Пьяные, они, как Ямамото, катались и толкали друг друга, молодые глотки стонали и перхали, они цеплялись один за другого, за руки и за одежду и пальцами показывали на стоявшего в позе героя Кэндзи. Девушки в летних ярких кимоно растаяли в тёмных углах ресторана.
        Через несколько минут вся компания уже ввалилась в поджидавший их автобус миссии и до самого Фуцзядяня хохотала, не переставая удивляться такой резвости Кэндзи и неловкости Ёсиро…

* * *
        Кэндзи пошевелился, чтобы протянуть руку и толкнуть вверх раму вагонного окна…
        …Они ссыпались из автобуса и толпой, следуя за Кэндзи, подошли к двухэтажному дому с широким крыльцом и свисающим в середине красным бумажным фонарём.
        «Хорошо, что я тогда набрёл на это заведение…» - полусонно и лениво глядя в окно, думал он.
        За несколько недель до этого он попал на самую окраину Фуцзядяня, почти на задворки у самой Сунгари. Он приехал туда, чтобы изучить маршруты, по которым ходили и ездили работники советского генконсульства. Здесь в нескольких местах они уже не раз отрывались от наружки жандармерии. Его сопровождал сотрудник Номуры, который показывал Кэндзи, где это было.
        - Ночью один из них исчез здесь. - И он указал на тупик, который при более тщательном изучении оказался кривым коротким проулком.
        - А днём - здесь!
        Кэндзи сквозь полудремоту глянул на часы. С того момента, как англичанин ушёл в ресторан, прошло минут пятнадцать.
        «Сколько ещё там будут… «ланчевать» господина Бокова. Ланч - линч. Как всё близко!» Неожиданный каламбур заставил его улыбнуться.
        Последнее место, которое указал офицер жандармского управления, его заинтересовало. Шестнадцатая улица китайского Фуцзядяня своим северным концом упиралась в широкую немощёную дорогу с насыпью из песка под будущие трамвайные рельсы, за которой Фуцзядянь полого спускался к Сунгари. Последний дом перед дорогой был этот самый, а дальше были лачуги, которые сбились одна к другой почти у самой воды.
        Кэндзи со спутником обошли дом кругом, к нему примыкал сад за высоким забором из красного кирпича с единственной калиткой. Куда тут могли подеваться русские, было непонятно. Что-то тут не вязалось.
        Кэндзи со спутником вошли в дом.
        То, что он увидел, его удивило. Кирпичная наружность обычного китайского дома никак не предвещала того, что было внутри: европейская мебель из тёмного тяжёлого дерева с бархатной обивкой, портьеры, зеркала, пальмы в больших кадках, посередине широкая лестница на второй этаж, покрытая яркой синей ковровой дорожкой. На них тут же наскочила молоденькая китаянка в красном узком длинном шёлковом платье с разрезом от самого бедра. Она увидела гостей, ахнула и исчезла в одной из дверей. Через секунду из этой двери вышел молодой китаец с длинной лоснящейся косой, он стал мелко кланяться и что-то бормотать скороговоркой.
        - Говорит, что хозяин всегда сам встречает гостей, но сейчас он уехал по делам, а все девочки спят после вчерашнего, - перевёл жандармский офицер.
        - Скажите, что нам ничего не нужно, мы сейчас осмотрим помещение и сад и уйдем!
        «Публичный дом! - понял Кэндзи. - Тут, на Шестнадцатой, их… только, по-моему, этот - очень дорогой!» Он медленно оглядывал висевшие на стенах картины с европейскими пейзажами.
        Вдруг откуда-то сверху послышался низкий женский голос.
        - Что господам угодно? - спросила женщина по-русски.
        Кэндзи и его спутник посмотрели.
        Со второго этажа по лестнице медленно спускалась уже не молодая, но очень стройная и красивая русская женщина с изящной сумочкой на локте; она на ходу натягивала перчатки.
        - Здравствуйте, мадам! - Кэндзи чуть поклонился. - Осматриваем ваше заведение. Ищем что-нибудь приличное!
        - А почему господа японские офицеры ищут что-нибудь приличное не на Пристани, а здесь, в Фуцзядяне? - Женщина остановилась на середине лестницы и смотрела на гостей довольно пристально, даже бесцеремонно и явно никуда не торопилась.
        Со второго этажа послышался девичий голос:
        - Кто там, Дора Михайловна?
        - Спи, милая, это не по твою душу!
        Дверь купе неожиданно открылась, в проёме на широко расставленных ногах, покачиваясь в такт вагону, стоял англичанин. Он коротко глянул на Кэндзи, плюхнулся на диван, секунду посидел, потом уверенным движением взял фляжку, отвинтил крышку и налил виски в крышку и в стакан.
        - Ну что, господин голодающий и страдающий, рассказывайте, о какие приключения вы ободрали себе кулак!
        Кэндзи понял, что дальше сопротивляться уже невозможно, взял протянутый ему стакан и выпил. Жидкость обожгла губы и упёрлась в горло, горло сжалось ниже кадыка, и виски застряло полупроглоченным.
        «Сейчас выплюну или стошню!»
        Он выпрямил спину и понял, что если это произойдёт, то прямо на светлые брюки англичанина. В благодарность!
        Англичанин как-то весь подобрался, но взгляда не отвёл.
        «Надо сидеть так!» - почему-то подумал Кэндзи, продолжая сидеть с прямой спиной, и медленно вдохнул через нос.
        Через секунду жидкость прошла, оставив во рту привкус спирта и чего-то жжёного.
        Англичанин облегчённо хмыкнул и протянул другой стакан, с остывшим чаем.
        - Теперь вот это!
        Глаза Кэндзи увлажнились, он переливчато видел соседа, но различал протянутый ему стакан.
        - Только медленно, - сказал англичанин. - Не торопитесь! То, что должно было произойти, уже произошло.
        Кэндзи растёр кулаками слёзы и глотнул чаю. Чай оказался сладким.
        - Ну вот! Теперь минут через пять я смогу закурить, и вы этого даже не почувствуете.
        После сладкого чая во рту стало кисло, но по животу начала расходиться необычная приятность.
        Глядя на пока ещё молчавшего и крупно моргавшего Кэндзи, Боули разочарованно произнёс:
        - Трудно поверить, что человек из цивилизованной страны, в наше время, ни разу не пробовал ничего крепче двадцати пяти градусов.
        «А ханжа?» - выскочило в мозгу у Кэндзи, но он сразу откинул эту мысль - ханжа действительно была гадость.
        Англичанин снова налил, но, видя напуганный вид попутчика, только сказал:
        - Ладно, вам и этого достаточно.
        Рассказ Кэндзи занял минут двадцать.
        Англичанин слушал почти не перебивая.
        Только дважды.
        А дом оказался удивительным. Наверное, такого в Харбине больше не было. Он был разделён лестницей на две половины, одна была с русскими девушками, другая с китайскими. Выбирай!
        В большом саду стояли шезлонги, навесы и было даже что-то вроде маленького пруда с рыбками.
        Кэндзи, но об этом он не стал рассказывать англичанину, намеренно привёз компанию именно сюда. У него была надежда, что он сможет оглядеться и понять, куда мог деваться сотрудник советского генконсульства.
        Компания разбрелась по обеим половинам.
        - А про наличие лицензии вы не полюбопытствовали?
        Кэндзи удивлённо посмотрел на Боули.
        Тот разочарованно произнёс:
        - Не полюбопытствовали! Понятно.
        «Зачем мне было любопытствовать про какую-то лицензию? Я же пришёл туда не за этим. Да и что могло случиться с нами, японцами, в каком-то русско-китайском публичном доме?»
        Кэндзи и вправду не понял, зачем ему было любопытствовать про лицензию. Все в городе: хозяева лавок, магазинов, медицинских кабинетов, публичных домов - знали, что с ними будет, если японские военные - что офицеры, что солдаты - пострадают, пользуясь их услугами. С этим было строго!
        - Ну так вот! Мы уже заканчивали… - Он замялся, подбирая подходящее слово…
        - Своё там пребывание… - подсказал ему англичанин.
        - Да! Своё там пребывание, - повторил Кэндзи и заметил, как Боули пододвинул ему стакан и налил себе, - и я вышел посмотреть автобус…
        Англичанин удивлённо глянул на собеседника и как бы невзначай выпил. Тут Кэндзи понял, что ляпнул лишнее.
        - …Какой-нибудь большой транспорт! Нас же было много!
        Он понял, что заврался, и не знал, как выкручиваться из этого положения.
        - А что за пирушка у вас такая была? Вас действительно было так много, что потребовался автобус?
        Лёгкий small talk оказался для Кэндзи сложным искусством, которым он, оказывается, совсем не владел. Он не рассказал о том, что за повод был для этой пирушки, сколько их было, и многого другого не рассказал, но неожиданно англичанин пришёл ему на помощь:
        - И не важно, сколько вас было! Извините! Но как пострадал ваш кулак?
        «Вот чёрт! Читает мысли!» Кэндзи собрался было продолжить, но он не мог рассказать и о том, что рядом с ним, когда на него напали китайцы, уже там, на улице, оказался Ёсиро со своей саблей.
        - Извините, Майкл, мне надо в туалет!
        Англичанин понимающе кивнул:
        - Прихватите полотенце, там почему-то нет салфеток!
        Кэндзи вышел в коридор; поезд сильно болтало; в открытое окно задувал ветер; надо бы остановиться и немного проветриться, но, если выглянет англичанин и увидит его, ситуация станет неловкой. Покачиваясь и придерживаясь руками за стенки, он пошёл в конец вагона, по дороге увидел расписание с названиями остановок, подошёл, глянул просто из любопытства, посмотрел на часы и похолодел. Через пару десятков минут была остановка, на которой…
        Хмель исчез, через секунду он захлопнул за собой дверь туалета и стал плескать в лицо холодной водой.
        «Откуда он всё знает? Этот Боков-Боули! Даже про полотенце не забыл!»
        Через несколько минут Кэндзи уже был в купе. Рассказ надо было заканчивать, но так, чтобы у соседа уже не возникало вопросов.
        - Спасибо, что напомнили про полотенце! - поблагодарил Кэндзи и с видом, будто он не попадал ни в какое неловкое положение из-за своих недомолвок, сказал: - Когда я вышел посмотреть какую-нибудь машину, на меня сзади чуть не упал какой-то пьяный. Я даже не разобрал, кто это был, просто ударил его, и всё. Он там так и остался лежать. Вот и вся история.
        Англичанин смотрел на него пристально, явно давая понять, что он наверняка догадывается, что эта история далеко не вся. Он поставил стопку-крышку и стакан рядышком и, балансируя в такт с качающимся вагоном, плеснул в стакан и долго-долго, по капле, до самых краёв лил в стопку.
        - За победителя!
        Боули сказал это с очевидной издёвкой.
        Поезд в это время вкатился на мост, под которым была довольно широкая река, и мимо окон с гулом стали пролетать высокие крестовины стальных ферм.
        - Ещё пару минут, и мы прибудем на станцию. - Он достал старый потрёпанный железнодорожный справочник, полистал его и сказал: - По-китайски она раньше называлась Цайцзягоу. - Он замолчал и закрыл дверь купе. - Сейчас полезут с чемоданами, начнут заглядывать, лучше мы закроемся. Вы не против?
        Кэндзи сидел, не зная, что ответить. Он как раз был против, потому что на этой станции должны были сесть в вагон и пройти мимо его купе те два пассажира, о которых говорил Асакуса.
        И он должен был убедиться, что они сели в вагон и едут в соседнем купе.
        - Нет, не против, - как можно спокойнее ответил Кэндзи, а сам подумал: «Разразите меня злые духи, если всё, что делает этот проклятый англичанин, - случайность».
        Поезд в это время начал повизгивать тормозными колодками и сбавлять ход. Надо было как-то брать реванш.
        - Ну что ж! - Кэндзи сам не ожидал от себя такого. - Как вы сами предлагали, мы с вами выпили, теперь можно и на «ты». Соблазнили на вторую, а русские говорят, где вторая - там и третья. - И, не давая опомниться соседу, пододвинул пустой стакан к лежащей фляжке.
        Англичанин не ожидал такого оборота, бросил на Кэндзи короткий взгляд, но тут же взял фляжку и стал наливать. Поезд в это время толкнул, потом лязгнул сцепками и отпустил тормоза, англичанин дрогнул, горлышко фляжки соскочило с края стакана, и виски жёлтым пятном пролилось ему на брюки.
        - Shit! - выругался он, вскочил, ещё пролил из фляжки, сунул её Кэндзи и схватился за полотенце.
        Кэндзи ликовал.
        В это время поезд остановился.
        Боули, не говоря ни слова, рванул ручку двери и выскочил из купе в сторону туалета.
        Кэндзи передохнул с облегчением.
        Платформа оказалась со стороны купе, и в окно было видно, что около входа в вагон стоят несколько пассажиров. Среди них он узнал Зыкова с небольшим чемоданчиком в руке. За его спиной стоял высокий господин в летнем костюме и соломенной, с широкими полями шляпе. Это были те пассажиры, посадку которых Кэндзи должен был проконтролировать. Теперь всё было в порядке, он толкнул ногой дверь и стал ждать. Мимо его купе протопали несколько пар башмаков, Кэндзи услышал, как стукнула дверь соседнего купе у него за спиной, и успокоился. Половина задачи была выполнена.
        Боули вернулся через несколько минут. Спокойный, как шестнадцатый камень в саду Рёандзи, он зашёл в купе и сел, от колена и ниже по брючине расплылось тёмное влажное пятно, иногда он поглядывал на него.
        - Нечего было волноваться! От виски никаких пятен не остаётся, - сказал он и, видя, что Кэндзи никак не реагирует на его слова, налил себе.
        Кэндзи уже растянулся на своей полке и листал японский железнодорожный справочник.
        - Извините, я немного подремлю. Ваши напитки действуют усыпляюще.
        Боули промолчал и стал смотреть в окно.
        Стоянка была короткой, поезд качнулся, лязгнул железом и тронулся. Кэндзи подбил под головой подушку и листал новый, изданный в этом году справочник по южной ветке от Харбина до Дайрена. В душе он был уверен, что после случившегося англичанин не станет его донимать «пустыми разговорами», как в итоге он перевёл small talk.
        В одном англичанин оказался прав - виски подействовало или подействовали, Кэндзи так и не определил, какого рода этот напиток, если его произносить по-русски, - среднего или же это множественное число, однако головная боль ушла.
        «Лучше, чем ханжа!»
        Он лежал и почти засыпал и тихо радовался, что всё-таки не выболтал англичанину, как вчера всё произошло. В полудрёме или полуяви он вспоминал, как с китаянкой, миниатюрной красавицей, гулял по саду, изъясняясь ей в чувствах по-русски. Она что-то отвечала на бедной смеси русского и японского, а Кэндзи в это время осматривал заднюю и боковые стены забора и обнаружил ещё одну калитку, совсем неприметную, в самом дальнем углу, но так и не понял, как бы мог ею воспользоваться сотрудник советского генконсульства. Потом он вернулся в дом, где его товарищи кто дремал, кто тихо буянил, а девушки их так же тихо успокаивали. Потом он и вправду вышел на улицу подозвать автобус и не заметил, как за ним увязался невмоготу пьяный Ёси-ро. Потом на него непонятно откуда налетели четыре или пять молодых китайцев, они молча встали полукругом и разом ринулись с поднятыми палками, а Ёсиро вытащил из ножен саблю, но это оказалось лишним, потому что Кэндзи несколькими ударами уложил двоих, а остальные разбежались. Ёсиро только успел замахнуться, а Кэндзи перехватил саблю за гарду, но рука соскользнула, и он царапнулся
по лезвию, когда Ёсиро покачнулся и стал падать… Потом они вернулись в дом, и девушка, уже другая, взяла бутылку ханжи и стала поливать на царапину, а Кэндзи взял у неё бутылку и здорово отхлебнул прямо из горлышка.
        «Гадость», - подумал он и уснул.
        Что-то сильно дёрнуло и загремело.
        Кэндзи открыл глаза. Поезд стоял. Тёмное купе было залито мертвенным светом от фонаря, сиявшего над платформой очередной станции. Майкл сидел на своем месте с безвольными, висящими вдоль туловища руками и опущенной спящей головой. Брючина высохла, галстук, висевший под подбородком, потерял свою цветную броскость и стал чёрно-серо-белым, с длинным тёмным, растёкшимся сверху вниз от губы влажным пятном.
        Кэндзи лениво подумал, что надо бы соседа просто толкнуть в плечо и он сам завалится и будет спать почти по-человечески, но вставать не хотелось, он только повернулся на бок и в последнюю минуту, перед тем как заснуть, подумал о том, что завтра он встанет в абсолютно мятых брюках.
        «И хрен с ними!» - стало его последней мыслью по-русски в завершение этого дня накануне приезда в Дайрен.
        Глава 6
        Поезд уже завершал последние зигзаги между сопками перед тем, как въехать в город.
        Одетый и выбритый, Кэндзи сидел и смотрел в окно. Напротив него сидел англичанин. С самого утра он молчал и был совсем не похож на себя вчерашнего. Иногда Кэндзи казалось, что они поменялись местами, - англичанин был хмур, неразговорчив, его лицо имело помятый вид; время от времени он поглядывал на свою лежащую на столике фляжку, но она была пуста.
        Кэндзи понимал, что происходит с его соседом, вчера утром он чувствовал себя так же, однако, в отличие от вчера и от англичанина, он не мог ему ничем помочь, потому что не брал с собой спиртного. Кэндзи стало даже немного жаль Майкла, и он решил, что в последующем будет брать с собой что-нибудь, мало ли с кем может приключиться: от похмелья, - это он понял по себе, - никто не застрахован.
        Он посмотрел на часы - до прибытия в Дайрен оставалось ещё десять минут.
        Майкл тоже посмотрел на часы и вышел в коридор. Он встал возле приоткрытого окна и подставил лицо под струю воздуха. В этот момент мимо окна пролетело плотное облако чёрной паровозной копоти, Майкл схватился за лицо и ввалился в купе; он плюхнулся на сиденье и застонал. Кэндзи подскочил к нему.
        - Смочите и дайте мне полотенце, - не своим голосом проскрипел Майкл.
        Кэндзи мельком снова глянул на часы, до прибытия оставалось уже чуть меньше пяти минут, но он не мог оставить соседа в таком беспомощном положении, схватил полотенце и побежал к туалету.
        Когда он вернулся, Майкл стоял и глядел в окно, он обернулся, и Кэндзи увидел, что его лоб и левый глаз испачканы жирной паровозной гарью. Майкл взял полотенце, вытер лицо, глянул в зеркало, бросил грязное полотенце на полку, буркнул что-то похожее на «спасибо», подхватил свой саквояж и пошёл к выходу.
        Кэндзи удивился - ещё вчера его сосед был так расположен к общению. Он сел, потом встал, чтобы идти на выход, но вовремя вспомнил, что не зря приехал в Дайрен, бросил своё полотенце на полку англичанина и стал смотреть в дверной проём.
        Поезд остановился.
        Кэндзи услышал, как хлопнула дверь соседнего купе, и увидел, что мимо него в сторону выхода прошли Зыков и высокий русский мужчина. Он дождался, когда они должны были сойти на перрон, и посмотрел в окно. На перроне стоял с видом ожидающего человека англичанин. Кэндзи подсел к окну вплотную, увидел, что Зыков и его спутник спустились, к ним подошли один русский и один японец и они поздоровались. Кэндзи удовлетворённо хлопнул в ладоши, его задача была выполнена, и он мог пересаживаться на поезд до Суйфэнхэ. Он потянулся за портфелем, осмотрел купе и без всякой цели случайно снова глянул в окно. С того момента, когда он выглядывал последний раз, на перроне почти ничего не изменилось, мимо его вагона шли пассажиры из других вагонов, нагруженные чемоданами или сопровождаемые носильщиками, на месте стоял только Майкл. Из вчерашнего разговора Кэндзи помнил, что англичанин ехал в Дайрен «сам по себе» и его никто не должен был встречать. Кэндзи стало любопытно, чего англичанин ждёт, и он приник к окну вплотную. Англичанин постоял ещё секунду и влился в общий поток. Кэндзи стало неинтересно, он снова
оглядел купе и вдруг увидел на столе забытую англичанином фляжку.
        «Коматта-на. Вот растяпа!» - чертыхнулся он, схватил её, подхватил портфель и быстро пошёл к выходу.
        Его вагон был прицеплен в середине состава, и по перрону двигалась плотная толпа пассажиров. Кэндзи, ещё до того как соскочить на перрон, задержался на верхней ступеньке лестницы и попытался разглядеть Майкла. Людей было много, их продвижение затруднялось носильщиками, которые несли на себе и везли на тележках высоко навьюченные чемоданы и дорожные сумки. Приехавшие в Дайрен пассажиры шли медленно, Майкл шёл вплотную за спиной Зыкова и высокого русского.
        Коити спрыгнул и, держа в одной руке флягу, а в другой портфель, стал протискиваться через толпу. Он волновался, что не успеет догнать англичанина, пока тот не войдёт в здание вокзала, дальше он мог его потерять, потому что дальше на привокзальной площади приехавших быстро расхватывали такси, извозчики и рикши.
        Когда он наконец продрался через спины пассажиров и выскочил на площадь, то увидел Майкла. Ещё он увидел тот последний момент, когда Зыков и высокий русский сели в поданную им машину и хлопнули дверцами. В нескольких метрах позади машины стоял англичанин. Кэндзи шагнул к нему, и, когда до англичанина оставалось несколько шагов, он, не поверив своим глазам, увидел, что тот завинтил колпачком авторучку и вместе с блокнотом положил её во внутренний карман пиджака. Англичанин посмотрел кругом, Кэндзи спрятался за чью-то широкую русскую спину, потом англичанин шагнул на то место, где только что стояла машина, в которой уехали Зыков и другой русский, и поднял руку, к нему тут же подбежал рикша, Майкл сел на сиденье и что-то сказал ему, рикша напрягся и втащил коляску в поток.
        От всего увиденного Кэндзи несколько минут стоял в остолбенении, он был совершенно уверен в том, что Майкл записал в блокнот номер машины, в которой только что уехали Зыков и его спутник, но он не мог понять, зачем ему это понадобилось.
        Вокруг Кэндзи шумела привокзальная площадь; несколько минут назад в город пришёл скорый поезд, на котором он сам приехал, и на площадь вышло несколько сотен пассажиров, и сейчас они рассаживались по таксомоторам и извозчикам. Кэндзи здесь уже было нечего делать, он должен был купить билет в обратную сторону до Суйфэнхэ, переждать несколько часов в каком-нибудь ресторане или буфете и забыть про Дайрен и про то, что он здесь увидел. Однако получилось так, что он увидел больше, чем должен был; он встрепенулся и оглянулся по сторонам - надо было идти за билетом.
        Народ на площади быстро рассеивался. Кэндзи вернулся в здание вокзала и подошёл к кассе. Он думал о том, не показалось ли ему, что Майкл Боули записал в свой блокнот номер автомобиля, в котором уехали люди его шефа, полковника Асакусы?
        Он шёл к кассам и думал.
        Сначала он вспомнил их вчерашнее знакомство в купе. Тогда ему показалось, что он видел этого человека, но, когда Боули завёл разговор, Кэндзи понял, что ошибся, и больше об этом не думал. Сейчас ему вспомнилась картинка сегодняшнего пробуждения. Он проснулся раньше и увидел, что сосед спит в рубашке и брюках, а его помятый пиджак лежит на полке. Кэндзи ещё подумал, что, наверное, Майкл сильно расстроится, обнаружив в таком виде свой элегантный костюм. Однако этого не произошло, англичанин повернулся на бок, открыл глаза и сразу сел. Он ощупал купе слипшимися глазами, пошамкал сухим ртом, схватил фляжку и потряс её и, убедившись в том, что она пуста, скроил мучительную мину. На Кэндзи он не обратил никакого внимания. Кэндзи порывался сказать англичанину «Доброе утро», но так и не дождался реакции на свое присутствие.
        Тогда Кэндзи обиделся - англичанин вёл себя так, как будто бы он был в купе один, а потом решил, что «и ладно», в конце концов, они только временные попутчики.
        Майкл, убедившись, что фляга пуста, не вставая с места, высунулся из купе и проорал проводнику про стакан чаю с лимоном, потом встал, закрыл дверь и попытался перед зеркалом привести в порядок причёску. Это оказалось непростым делом - набриолиненные с вечера волосы не хотели укладываться и торчали. Кэндзи украдкой поглядывал на напрасные попытки и про себя смеялся. Глядя на растрёпанного Майкла, он вдруг снова подумал, что где-то или когда-то уже видел его, однако эта мысль не имела продолжения, её перебила очередная неудачная попытка Майкла: за ночь узел его необычного чёрно-зелёно-белого галстука затянулся крепко, он, кряхтя, пытался его развязать, но тот не поддавался неуверенным, подрагивавшим пальцам. В конце концов он расстегнул воротник рубашки и этим сделал свой вид независимым. Потом он попытался отгладить стрелки брюк и слюнявил пальцы, потом ударял ладонями по мятым полам пиджака, однако все попытки кончались ничем, потому что было очевидно, что его костюм требовал основательной глажки. Потом он обжёгся очень горячим чаем, а в конце получил заряд паровозной копоти в лицо.
        Кэндзи добрался до кассового окошка, просунул деньги, назвал станцию и вспомнил.
        Он вспомнил, что растрёпанный англичанин был похож на Сорокина.
        Он не видел, как кассирша положила билет, и не слышал, как она звякнула в тарелочку сдачу, и, не помня себя, отошёл от кассы.
        Мысль о том, что это мог быть не Майкл Боули и не Михаил Боков, а именно Михаил Капитонович Сорокин, всё расставила на свои места. Если это Сорокин, то становилось понятно, что он действительно мог записать номер машины, в которой уехали люди Асакусы. Кэндзи знал, что Сорокина передали на связь Константину Номуре, и понимал, что это такое. Ещё когда он только-только приехал в Харбин на стажировку, то с удивлением узнал, что в Харбине работает около десяти японских разведок. Кроме его миссии, которая была головным органом, была ещё разведка жандармерии, разведка полиции и ещё были разведки, была даже разведка таможенной службы. И все работали вместе друг с другом и против друг друга. В миссии об этом прямо не говорили, но в разговорах коллег всегда присутствовала осторожность, чтобы о чём-то, что делает миссия, не узнала, например, жандармерия, и при этом Костя Номура упоминался как оборотень, до которого одну информацию надо довести, а другую скрыть. Кэндзи стал прислушиваться к этим разговорам и невольно анализировать; несколько раз случайно, а может быть, и не случайно проговаривался даже
Асакуса, который, что для него было странно, даже выражал эмоции, особенно после совещаний с Номурой. Иногда Кэндзи обнаруживал резолюции на документах, из которых следовало, что круг распространения содержавшейся в них информации специфически ограничен…
        Кэндзи вспомнил последний разговор с Асакусой о том, что его задание по сопровождению этих двоих русских очень секретное и ему, сидевшему в соседнем купе, даже нельзя было вступать с ними в контакт. А тут - Сорокин.
        Кэндзи вспомнил, что на Сорокина, которого он видел на фотографии в личном деле, был похож англичанин сегодняшний, утренний, растрёпанный. Получалось, что в личное дело сфотографировали Сорокина похмельного, что ли?..
        Позванный кассиршей, он наклонился, заглянул в окошечко и под недовольный шорох очереди забрал билет и сдачу.
        …Но как могло случиться, что Сорокин, если это он, конечно, оказался с ним в одном купе? Это было удивительно.
        Кэндзи посмотрел на новый билет, его поезд отходил через три часа, положил его в карман и пошёл на привокзальную площадь. Там он сел в такси и поехал в дайренское отделение миссии.
        Дежурный быстро соединил его с Харбином.
        - Господин полковник, это говорит лейтенант Коити Кэндзи!
        - Что-то случилось, Коити-сан? - спросил удивлённый Асакуса.
        - Господин полковник, я могу переговорить с вами из кабинета начальника дайренского отделения?
        - Да, поднимайтесь к нему! - ответил Асакуса. - И дайте трубку дежурному.
        Через две минуты Кэндзи поздоровался с майором Иноуэ, тот не стал его ни о чём спрашивать, только передал трубку.
        - Господин полковник, со мной в купе ехал Сорокин, тот самый, и я видел, как он записывал номер автомобиля, в котором уехали наши… - Кэндзи на секунду замялся, - гости.
        - Вы уверены?
        - В чём, господин полковник?
        - В том, что это был Сорокин, вы, насколько я помню, с ним так и не успели познакомиться!
        - Это правда, господин полковник, но я помню его по фотографии в его личном деле, хотя… я узнал его не сразу…
        - А он вас?
        - Уверен, что нет. Я уверен, что он поверил моей легенде, а кроме того, он успел напиться…
        - Тогда все ясно! Во что он одет?
        Кэндзи описал внешний вид Сорокина и получил от Асакусы указание забыть обо всем случившемся и следовать дальше к цели своей командировки.
        «Какое сегодня интересное воскресенье!» - подумал Коити и услышал предложение майора Иноуэ не торопиться на вокзал и немного задержаться для разговора.
        - Сейчас, - сказал майор, - я только закончу разговаривать с полковником!
        Глава 7
        После доклада Асакусе Коити передал трубку начальнику дайренского отделения и подошёл к окну.
        Прохлада с моря уже уступала место дневной жаре, утренняя суета центра приморского торгового и курортного города успокаивалась, пешеходы жались под ограды, стены домов и акации, где ещё можно было проскочить в тени; становилось меньше машин, бодрые рикши с бега перешли на шаг.
        После неожиданных волнений и суеты сегодняшнего утра Коити почувствовал слабость во всём теле и желание сесть в глубокое, осанистое европейское кресло, которое единственное стояло в кабинете, но это было кресло начальника дайренского отделения майора Иноуэ.
        - Господин лейтенант! - услышал он и обернулся. - Вы имеете предписание прибыть в расположение штаба 19-й дивизии армии Кореи генерал-лейтенанта Суэтаки Камэдзо? Подойдите, пожалуйста, сюда! - Майор подозвал его к планшету, закрытому шторкой, и отдернул её: - У вас не так много времени, вот посмотрите!
        Коити посмотрел на карту.
        - Дайрен! - Начальник отделения показал незаточенным концом карандаша. - Сегодня воскресенье… Вы можете поездом добраться до Саньсина, потом до Гирина, - он водил карандашом по карте, - потом до станции Суйфэнхэ… Вы уже купили билет?
        Коити кивнул.
        - А дальше на машинах. Но как там с транспортом и какие дороги, я не знаю. К тому же, насколько мне известно, два последних дня там были дожди, поэтому предлагаю вам другой путь! Как вы переносите морские путешествия?
        При этих словах Кэндзи вспомнил, как его укачало, когда он плыл в Маньчжурию из Японии, и хотел поморщиться.
        - Вижу, не очень! - Майор снисходительно улыбнулся. - Но прогноз сейчас хороший, море почти штилевое, через полчаса - машину до порта я вам дам - уходит наш катер вот сюда. - Он показал карандашом на корейский порт Цинампо, который находился на противоположном берегу залива, напротив Дайрена. - До него по воде около ста шестидесяти миль, там сядете на железную дорогу и с пересадкой, в Гэнзане, вот здесь, доберетесь до расположения штаба 75-го пехотного полка. Всё главное сейчас происходит там, и в штаб дивизии вам уже не надо. В Хойрене - перевалка на автомобильный транспорт, и ещё несколько десятков километров до расположения. - Майор снова показал карандашом. - За сутки доберетесь! Вас это устроит?
        Коити, когда услышал про «всё главное», встрепенулся, потом подумал, что, скорее всего, речь идёт о каких-нибудь больших учениях, успокоился и посмотрел на карту и на часы - было почти одиннадцать, то есть к середине завтрашнего дня можно было рассчитывать прибыть на место.
        - Могу дать совет, господин лейтенант!
        - Буду благодарен, господин майор!
        - Любую качку вы лучше перенесёте, если не будете спускаться в трюм.

* * *
        Морское путешествие заняло времени больше, чем предполагалось, и в порт Цинампо катер прибыл только к трём часам ночи. Поезд из Цинампо до Гэнзана - станции пересадки - отходил в восемь утра, и до самого отхода Кэндзи безуспешно пытался выспаться в кабинете коменданта вокзала.
        На железнодорожном вокзале, ещё ощущая под ногами зыбь взволновавшегося к концу путешествия моря, он даже не обратил внимания, что ему продали билет не в спальный вагон, а в обычное купе, но, когда зашел, обрадовался, потому что в купе были три маленькие девочки и их средних лет мама. Это было лучше, чем оказаться нос к носу с каким-нибудь разговорчивым или, разразите их духи, выпивающим попутчиком.
        Соседки по купе, девочки, старшей из них на вид было лет около десяти, увидев его, стали жаться в угол к маме, она обняла их белыми полными руками и вопросительно посмотрела на гостя. Кэндзи удивился, но сделал вид, что не заметил этого, улыбнулся, поздоровался, сначала с мамой, потом с каждой девочкой отдельно, говорил по-русски, даже рассказал детский стишок и заказал для всех чай и печенье. После этого Кэндзи представился, сказал, что он преподаватель «харбинского университета» и в Дайрен ездил на встречу со своим русским учителем, а сейчас хочет отдохнуть в корейских горах. Дама назвалась Ксенией Семёновной Топляковой и рассказала, что она с детьми была в Цинампо у сестры.
        Судя по одежде, она была дама не из богатых, девочки были тоже одеты просто: в холщовые, сшитые мамой, а может быть, бабушкой, светленькие свободные платьица в белых кружевных чехлах с большими накладными карманами - и обуты в матерчатые летние сандалии.
        Когда поезд тронулся, они осмелели и стали шалить, из карманов у них сыпались их детские «драгоценности»: фантики, бусинки, ленточки, что-то ещё; они всё время что-то теряли, искали, когда находили, поднимали и вытирали пальчики об платья, обменивались друг с другом; старшая сестра ими командовала и смотрела, чтобы что-то не закатилось под полки, а средняя не обижала младшую. Сначала мама поглядывала на Кэндзи и строжила девочек, но потом перестала обращать на них внимание.
        После чая младшая девочка, лет пяти, прижала губы к маминому уху и, скосив на Кэндзи глаза, стала ей что-то шептать.
        Кэндзи сделал вид, что он этого не видит, мама тоже, поглядывая на него, что-то пошептала дочке, потом они переглянулись, улыбнулись друг дружке, мама ласково погладила её по спине, и девочка забыла, что в их купе находится кто-то чужой.
        До первой станции соседка успела рассказать, что родом она уссурийская казачка, что её муж работает охранником в лесной концессии на самой границе Кореи и Китая, а раньше они жили в Маньчжурии и он работал тоже охранником на мулиньских угольных копях; что два её брата живут на «том берегу Уссури», потому что не успели убежать от большевиков, и что связи у неё с ними нет. Ещё она рассказала, что оба брата «пашут землю и охотятся в тайге, а иногда помогают китайским торговцам». Кэндзи понял, что они контрабандисты, и не поверил соседке, что у неё нет с ними связи.
        Девочки шалили, потом стали уставать, младшая подсела к маме и уснула, устроившись головой на её полном белом локте. Старшая некоторое время следила за средней, свесившись с верхней полки, и слушала, о чём говорит её мама с «дяденькой». Средняя попросила книжку, мама дала ей, девочка начала листать и так и уснула. Кэндзи старался говорить тише, но Ксения Семёновна, оглядев девочек, только махнула рукой:
        - Пусть их! Когда в поезде, они любят поспать, а ещё наигралися, намаялися! Теперь и так не разбудишь! А чё им? Малые ищё!
        Они разговаривали, Кэндзи спрашивал её о прежнем житье, и она рассказывала.
        - Гражданскую? Помню!.. Скока мне было… четырнадцать!
        «Значит, сейчас - тридцать! - глядя на неё, невольно подумал Кэндзи. - А выглядит на все сорок!»
        - Помню: свист, гик, - то ваши, то наши, то партизаны; то с одной стороны село горит, то с другой… - Она махнула рукой. - Опамятовалися уже, када тятя с мамашей обосновалися там, - и она махнула рукой на север, - под этим самым - Му-дань… тьфу, русскому человеку и произнесть-то стыдно!
        «Муданьцзяном!» - мысленно договорил за неё Кэндзи.
        Он с любопытством глядел на соседку. Она производила немного странное впечатление. У неё был гладкий зачёс светло-русых волос и закрученные на затылке косы, открытое лицо с веснушками на щеках и вокруг носа, большая белая грудь, белые полные руки, которыми она, как крыльями, обхватила своих девочек, когда Кэндзи вошёл в купе. Она была одета по-городскому - в городскую блузку, застёгнутую до второй верхней пуговицы, до которой она всё время дотрагивалась, будто проверяла; в юбку, только-только прикрывавшую колени, и фильдеперсовые чулки. На её безымянных пальцах было надето по золотому перстеньку: один с красным камнем, другой - с синим, и толстое обручальное кольцо, а в ушах висели массивные золотые серёжки с крупными красными камнями. Если бы не просторечные слова и выражения, как, например: «Када казак бранится - баба тольки прихорашивается!», её вполне можно было бы принять за горожанку из харбинского пригорода Мацзягоу или Чинхэ. В одежде детей тоже не было ничего деревенского - ни длинных пёстрых сатиновых юбок, ни рюшей на плечах и рукавах; и говорили девочки совсем по-городскому; у каждой в
ушках были золотые сережки в виде колечек и на пальчиках тоже по колечку. Потом выяснилось, что её муж «совсем городской», поручик ещё с Гражданской войны, намного её старше, и «взял её девчонкой», а любит - «аж сказать совестно».
        Ещё Кэндзи показалось необычным, что она совсем нестрого относилась к шалостям своих девочек, казалось, что она вовсе не обращает на них внимания: они могли лазить по полкам, переползать через её колени, она только подсаживала то одну, то другую. Для русских это было непривычно, обычно русские мамы, а тем более папы постоянно одёргивали своих расшалившихся детей, и те всё время чувствовали себя виноватыми, однако, как все дети, продолжали шалить. Ксения Семёновна вела себя совсем как японские мамаши - те до шести - восьми лет не трогают своих малышей и прощают им все шалости.
        Через несколько часов разговора, когда девочки уснули и сама Ксения Семёновна стала прикрывать ладошкой рот, Кэндзи счёл за лучшее оставить купе и вышел в коридор.
        В самом конце разговора соседка случайно обмолвилась, что японские войска, как рассказал ей муж, где-то в Маньчжурии не так давно и недалеко от мулиньских копей «страшно разделалися с китайцами и многих заживо пожгли», сказав это, она перекрестилась и с испугом посмотрела на Кэндзи, тот промолчал и понимающе кивнул.
        Когда он встал у окна, поезд стало раскачивать на поворотах извилистой, проложенной между сопками дороги, он даже почувствовал лёгкое головокружение, и это напомнило ему о вчерашнем морском путешествии, от которого он не получил никакого удовольствия.
        Внутренним слухом он снова услышал только что сказанное соседкой, и это его вдруг неприятно кольнуло. Однако в её cловах и эмоциях была правда. Дело в том, что китайские крестьяне не хотели уходить с плодородной, ухоженной ими земли; новые японские власти сначала уговаривали-уговаривали, потом подняли налоги, а потом окружили войсками и всех сожгли огнемётами. Конечно, это было жестоко, но, с другой стороны, зачем же тогда было завоёвывать Маньчжурию и привозить в неё столько японских колонистов-переселенцев. Это и была логика войны. Однако он не мог забыть, как в Куанчэнцзы, на большой узловой станции, сидя в коляске рикши, видел, как японский полицейский сначала разбивал палкой глиняные сосуды с молоком, которое китайцы тайно продавали русским, а потом поставил самого китайца на колени и бил его той же палкой по голове, пока тот не свалился, скорее всего мёртвый. Для русских было введено ограничение на содержание молочной скотины, а китайцам запрещено вовсе, потому что так было выгодно японским торговцам. Это и была политика «Великой Азии». Проходившие мимо убитого китайца русские, а для них
китайцы и таскали молоко и даже научились взбивать сливки и делать сметану, отворачивались и, судя по их лицам, чувствовали себя виноватыми.
        Однако неприятное ощущение от сказанного Ксенией Семёновной прошло, в приоткрытое окно поддувал приятный прохладный ветерок. Кэндзи вспомнил такую же ситуацию позавчера, когда он также стоял у окна и не собирался вести дорожный small talk.
        Он вспомнил об этом, вздрогнул и посмотрел на часы. Да, это было всего-то двое суток назад: с больной похмельной головой он сел в поезд и не думал ни с кем знакомиться, а там был этот Сорокин. Теперь Кэндзи точно знал, что тот, кто представился ему англичанином Майклом Боули, был не кто иной, как русский полицейский и агент японской жандармерии Михаил Капитонович Сорокин.
        Кэндзи оглянулся - в коридоре он был один, и в его голове снова выскочил тот же вопрос: «Зачем?»
        Он хотел обо всём об этом подумать ещё вчера, но в капитанской рубке ему вдруг стало интересно, как это экипаж управляет таким тяжёлым, неповоротливым, как ему показалось, катером, и он отвлёкся, а сейчас вспомнил.
        - Зачем он представился мне иностранцем? - прошептал он. - Кому он служит?
        В том, что Сорокин выполнял чьё-то задание, Кэндзи уже не сомневался. Если японцам, любой из разведок, - это ещё ладно, большие руководители между собою разберутся, а если…
        Где-то начиная с конца февраля или начала марта в городе прокатилась волна тихих арестов. Асакуса стал намного чаще встречаться с Номурой, почти каждый день машины жандармерии подъезжали то к одному, то к другому дому, и русские исчезали. В середине марта Асакуса собрал в миссии совещание, на котором присутствовали только японские офицеры, и объявил, что Харбин и вся Маньчжурия «набиты доверху» агентами НКВД. В конце апреля Асакуса провёл ещё одно совещание, на нём снова присутствовали только японские офицеры, и перед ними опять выступил Номура. Он доложил, что благодаря работе его ведомства было арестовано больше сотни советских агентов, причём, и он сделал на этом акцент, почти все они были белоэмигрантами, то есть людьми, которые пострадали от большевиков и должны были ненавидеть Советский Союз. Кэндзи больше всего поразила тонкая улыбка на лице полковника Асакусы, когда Номура, волнуясь и сильно картавя, переходя иногда на русский язык, рассказывал собравшимся о «героической борьбе с советскими шпионами», которую вели его коллеги из жандармерии.
        Эту улыбку Кэндзи хорошо запомнил.
        Тогда он сам стал анализировать сведения, которые доходили до него из разных источников, в первую очередь от коллег, и понял, что ничего такого, из ряда вон выходящего, не произошло: он ничего не прочитал особенного в ориентировках Разведывательного управления штаба Квантунской армии, ничего примечательного не поступало и из Токио.
        Во всём этом была тайна, несомненно! И она так и не раскрылась.
        Кроме того, - Кэндзи и на это обратил внимание, - Асакуса почти перестал интересоваться его работой по Большому корреспонденту и разработкой Адельберга-младшего. Это случилось - Кэндзи это помнил точно - через несколько недель после его поездки с Сашиком в лагерь Асано. Он ожидал, что по результатам доклада ему что-то поручат, будет какой-то новый поворот в разработке Адельберга, но Асакуса только читал справки о поведении «объекта» и не торопил с вербовкой. Соня Ларсен с её хабаровской тёткой была забыта совсем, и он о ней и вовсе больше не вспоминал. И про Сорокина не вспоминал.
        Короче говоря, с середины апреля его работа вошла в обычное русло, однако он долго помнил то захватывающее ощущение, которое возникло у него, когда он выполнял поручение полковника Асакусы. Это было ужасно интересно!
        Кэндзи переменил затёкшую от не очень удобного стояния у окна ногу, посторонился, давая пройти проводнику, взял у него с подноса стакан с чаем и стал размешивать сахар. Долька лимона плавала на поверхности, он прижал её ложечкой к стенке и выдавил, и долька утонула.
        А что же всё-таки Сорокин?
        Из разговоров с более опытными коллегами он уже знал, что, когда разведка одной страны начинает терпеть урон от работы контрразведки противника, далеко не вся агентура консервируется и ложится на дно, а, наоборот, те, кто не вызывают подозрений, активизируют свою работу, чтобы как можно скорее восполнить понесённые потери. Сорокин не вызывал подозрений, ведь он был агентом жандармерии.
        Так неужели же он работает на Советы?
        Но об этом Кэндзи мог узнать, только вернувшись в Харбин.
        Он сморгнул эту мысль, вгляделся в мелькавшие за окном поросшие лесом бесконечные корейские сопки и почувствовал, что поезд уже начал сбрасывать скорость. Стали чаще появляться жилые и фабричные постройки; он глянул на часы: до прибытия на станцию Гэнзан, где он должен был сойти и сделать пересадку, оставалось не больше двадцати минут.
        Половина дня после разговора с соседкой по купе пролетела незаметно, это было то, о чём он мечтал позавчера, когда садился в поезд Харбин - Дайрен. Он улыбнулся и по-русски «помянул» Сорокина.
        Когда он заглянул в купе, чтобы забрать свой портфель, мама и её дети уже проснулись, им тоже надо было собираться на пересадку, и он тихо простился с Ксенией Семёновной.
        Глава 8
        «Чего я здесь торчу? Сегодня не её смена, сегодня воскресенье, она работала позавчера, в пятницу, и следующая её смена - только послезавтра!»
        Сашик стоял на широком тротуаре перед городской телефонной станцией, опершись плечом на афишную тумбу, как тогда, когда поджидал её в первый раз.
        «Мурочка! Какое дурацкое имя - Мурочка, Мура… Она такая же Мура, как я Сашик. - Он ухмыльнулся. - Извини, мама!.. Она - Мария! Мария, просто - Маша…»
        Мысли в голове разбегались, как ключи в кармане брюк, собранные на цепочку, которые он машинально перебирал пальцами и не замечал этого.
        «…И время не то! Она заканчивает смену в восемь вечера, а сейчас только семь».
        Тротуар между подъездом и афишной тумбой был почти пуст, люди в конце жаркого воскресного дня лениво, поодиночке, как будто бы без дела двигались слева направо и справа налево.
        Он посмотрел на часы.
        В какой-то момент дверь парадного подъезда телефонной станции колыхнулась, она была с тамбуром, когда открывали внутреннюю дверь, внешняя вздрагивала, и вздрагивало отражение в её стеклах, - это означало, что через секунду она откроется и кто-то выйдет. Трое прохожих - двое навстречу одному - шли мимо, они сошлись и перекрыли собою дверь. Сашик не обратил на это внимания, он уже никого не ждал, но прохожие разминулись, и Сашик увидел, что на крыльце перед дверью стоит Мура. Он увидел её на долю секунды, и ему показалось, что она стоит, но она уже шла прямо к нему.
        «Померещилось!» - подумал он и тряхнул головой, но ему не померещилось, Мура помахала ему рукой и подошла.
        - Я вас вижу в окно уже сорок минут, но не могла выйти, потому что начались завтрашние звонки.
        Сашик продолжал стоять, ещё не смея пошевелиться, Мура широко улыбнулась, она была в лёгком, скромного серого цвета платье с тёмно-красным тонким лакированным пояском и, в тон пояску, тёмно-красных ажурных перчатках. Она держала в руках такую же лакированную красную сумочку и была не в чулках, как почему-то отметил про себя Сашик. Её тёмно-красные лакированные туфли на устойчивом невысоком каблуке гармонировали с красным, тонкой шерсти беретом на самом затылке и выбивавшимися на лоб крупными каштановыми локонами.
        - Очнитесь, Александр! - Мура будто бы даже топнула каблучком. - У меня в сумочке купальный костюм, а вы наверняка без. Я сейчас зайду к «Чурину», а вы можете сбегать домой и взять купальные трусы.
        Сашик продолжал перебирать ключи в кармане.
        - Вам же недалеко сбегать? Ведь вы меня приглашали на… ну, там, где прохладно? Ну же?
        Сашик не помнил, сказал он «Щас!» или только подумал.
        Он всё сделал так быстро, как снаряд, который пролетел дом насквозь, мама вслед ему только успела крикнуть «Когда будешь?», но дверь уже захлопнулась, и ей показалось, что и дверь, и расположенная в четырёх шагах от неё калитка захлопнулись одновременно.
        «Сумасшедший возраст - сумасшедшие скорости!» - подумала она.
        Сашик прибежал к тумбе с газетным свёртком в руках минут через семь или восемь, Муры ещё не было, и на тротуаре тоже никого не было.
        «Что за город! Семь вечера, и уже никого!»
        Мура шла, он увидел её издалека. Она слегка помахивала сумочкой, широкие складки платья обвивали её ноги, она приближалась, и сейчас он её разглядел. Два дня тому назад он видел её чуть сзади и сбоку, а сейчас она шла прямо к нему. Сумочка качалась на её локте в такт походке, колыханию платья и крупных локонов - замедленно, точно так, как он запомнил во время их первой встречи. И в такт её каблукам по асфальту в голове снова зазвучало: «Я сразу смазал карту буден… Нет, нет! Не то! - И тут же зазвучало другое: - Вам не нужны цветочки, вы хороши и так! У вас царицы очи и королевы шаг! - подумал он и глупо улыбнулся. - Сашик! - ты конь гениальный!»
        Мура приближалась, и в голову пришло другое, оно перебило всё прежнее:
        Сегодня шла ты одиноко,
        Я не видал таких чудес.
        Там, за горой такой высокой,
        Зубчатый простирался лес.
        И этот лес, сомкнутый тесно,
        И эти горные пути
        Хотели слиться с неизвестным,
        Твоей лазурью процвести.
        «Ну, тёзка, - успел он подумать про автора этих строк Александра Блока, - спасибо тебе!»
        Мура подошла и сказала:
        - Александр, у вас сейчас вид Александра Блока, хотя вы больше похожи на Кларка Гейбла, только без усиков.
        Он стоял и всё ещё не шевелился; Мура медленно справа налево, а потом слева направо провела перед его глазами открытой ладонью в красной ажурной перчатке:
        - Вы проснулись?
        - Да, да! Конечно! - Сашик встрепенулся и поспешно обернулся к проезжей части, и тут же перед ним остановился, шлёпая ногами, как сом по песку, молодой глянцевитый китаец-рикша.
        - Нет! Нет! Я на живых людях не езжу, давайте на трамвае! - услышал он из-за спины.
        «Тельновщина какая-то!»
        И сразу на том месте, где только что стоял рикша, резко затормозил вишнёвый лакированный фордик.
        «Вот это подойдёт!»
        Из Нового города они быстро проскочили через виадук. Мура открыла окно, плотные волны горячего воздуха распушили ей волосы. Ещё садясь в машину, она со своего заднего сиденья неожиданно перекинула Сашику беретку, от неё пахло духами, запаха которых Сашик никогда раньше не слышал.
        На Диагональной, которая вела к Яхт-клубу, машин ещё было много, и их фордик замедлил ход, Сашик тоже открыл окно. Он вертел в руках берет и думал, что надо о чём-то говорить, но в голову ничего не шло, и он из-за этого смущался и вдруг спросил:
        - А что такое «завтрашние звонки»?
        Мура сидела, откинувшись на спинку сиденья, и, видимо, не собиралась отвечать, она подставила лицо с прикрытыми глазами под врывающийся в салон ветер из окна и ловила прохладу.
        Не получив ответа, Сашик так и остался сидеть, теребя в руках её берет.
        На площадке Яхт-клуба машина резко развернулась влево, накренилась вправо и остановилась. Сашик открыл свою дверь, выскочил, открыл дверь Муре и подал ей руку. Мура поставила каблучок на порожек «форда» и пододвинулась к двери, потом подала Сашику руку, край её платья немного сполз и открыл колено.
        «Не отниму руки. Пусть сползает дальше!» - подумал он про край платья и тут же увидел её внимательно смотрящие на него глаза. Сашик подал ей другую руку и стал смотреть в сторону.
        Около Яхт-клуба, хлюпая кормами по воде, теснились лодки. Он выбрал молодого русского парня, лодка которого была узкая, длинная и хищная, кивнул ему, тот перепрыгнул на соседнюю лодку к китайцу и хлопнул его по плечу.
        - Моя ему не нада! - сказал он, и оба расхохотались.
        «Ну я ему покажу! - подумал Сашик про молодого знакомого лодочника. - Когда вернусь!»
        Лодочники мощно вытолкнули лодку из тесного ряда, она взбурлила тупой кормой мутную сунгарийскую воду, и Сашик взялся за вёсла.
        На реке было уже пусто, две или три лодки, чтобы точно причалить к набережной Яхт-клуба, гребли против течения вдоль противоположного берега, до них было далеко. Сашик стал сильно выгребать, на Муру он почти не смотрел, но чувствовал, что она внимательно смотрит на него. Минут десять он грёб против течения и, когда из-за левого плеча увидел западную оконечность Солнечного острова, резко повернул нос лодки, за несколько минут преодолел стремнину и поплыл по течению.
        Вдоль острова он грёб, уже не напрягаясь, течение несло их само.
        Мура, плотно сжав колени и держась обеими руками за борта лодки, сидела на низко сидящей в воде корме; когда стремнина и ветер середины реки стихли, она сказала:
        - Вы спросили, что такое «завтрашние звонки»? Это когда люди в конце выходного дня договариваются на завтра. Звонков бывает так много, что иногда нас вызывают, чтобы помочь смене, потому что девушки не справляются.
        Она огляделась и увидела, что Сашик выгребает к острову. Сашик действительно выгребал к низкому, пологому берегу Солнечного острова, на котором было несколько маленьких ресторанчиков, кабинки для переодевания, песчаный пляж, он всегда отдыхал здесь со своей компанией.
        - Нам туда, - сказала Мура и махнула рукой ниже по течению в сторону Зотовской протоки между Солнечным островом и пустынным левым берегом, на котором далеко от реки располагалось лишь несколько дач.
        Ближе к берегу течения почти не было, на песчаных отмелях волны превращались в мелкую вельветовую рябь, и в прозрачной воде, прорезая брюшками донный песок, резвились мальки.
        «Почему туда? Там даже переодеться негде!»
        Сашик ещё раз махнул вёслами, нос лодки мягко въехал в песок, до берега оставалось ещё несколько метров. Он бросил вёсла и стал снимать туфли. Мура раньше его скинула свои и перескочила через борт.
        - Сидите! Я вас вытащу!
        Она снова бросила берет и сумочку ему в руки, туфли - на дно лодки, подобрала край платья и, брызгая босыми ногами по воде, побежала к носу, где был привязан причальный канат.
        Сашик положил берет на колени и ещё возился со шнурками, он привстал с сиденья и сразу потерял равновесие, потому что Мура упёрлась пятками в песок и сильно потянула лодку на себя.
        - Ай! Что вы делаете? - закричал Сашик, упершись руками в низкие борта лодки, только в этом, полусогнутом неловком положении он смог удержаться. Берет упал с его колен на дощатое дно.
        - А чтобы вы особенно не задавались, что так хорошо гребли.
        Она смеялась и продолжала вытаскивать лодку по всё более мелкому дну; лодку дёргало, Сашик стоял в прежней неловкой позе, схватившись руками за борта и пытаясь удержаться, но не удержался, потому что Мура как резко взялась вытаскивать её на берег, так же резко и бросила. Лодка встала намертво, въевшись носом в песок под тонким слоем воды, и Сашик плюхнулся на сиденье. Она бросила канат прямо в воду, чего не любили все лодочники, подошла к Сашику, молча подняла с дощатого дна берет, сумку и туфли и пошла к берегу, выплёскивая босыми ногами мелкую тёплую воду.
        Сашик догнал её, когда она уже прошла полосу прибрежного песка и поднималась на невысокий берег, где на самом краю росли кусты. Она обернулась и сказала:
        - А вам дальше нельзя. И не подглядывайте.
        Он вернулся к лодке, сел на влажный песок и даже не заметил, что под ним нет подстилки, а он одет в светлые бежевые брюки.
        Всё, что произошло за прошедшие полтора часа, было похоже на падение картины со стены, которая висела-висела и вдруг упала. С самой пятницы он ходил в каких-то смутных ощущениях и совершенно не думал, что пойдёт к телефонной станции, и это будет именно сегодня, в воскресенье, и что будет ждать без всякой надежды, а Мура окажется на работе и увидит его в окно и выйдет. В голове смешались её слова и цвета её одежды: голубой с цветочками, и белые кружева, и серый с тёмно-красным, и этот берет. Он видел её, как в переливающемся воздухе, а сейчас она и вовсе исчезла, хотя была совсем рядом.
        За всем этим он совершенно забыл о том, что его волновало ещё позавчера: метка и Кэндзи с Сониной сестрой на набережной, ситуация с мартыновской брошюрой и неожиданной её находкой Тельновым и Лапищев, который от него чего-то ждёт.
        Мура появилась из-за спины, бросила на песок скомканную подстилку и сказала:
        - А вы и правда не подсматривали!
        Сашик поднял на неё глаза.
        - Возьмите подстилку, развесьте её, как я, на кустах и переоденьтесь. Я тоже подсматривать не буду.
        Он поднялся, и Мура тут же хрюкнула в кулачок, глядя на него сзади. Сашик оглянулся на неё, потом на себя и увидел, что его светлые брюки промокли на песке, и, наверное, сейчас он выглядит как какой-нибудь павиан на негативной карточке, весь светлый, а зад тёмный; он взял подстилку и поплёлся наверх, к кустам.
        Кусты заканчивались на уровне его груди, он развесил на них подстилку и сразу пожалел о том, что хотя бы один раз не оглянулся, когда она переодевалась, а вместо этого сидел на мокром песке и о чём-то думал, непонятно о чём.
        Сейчас Мура была перед ним всего лишь в нескольких шагах, она сидела по-детски на корточках и веткой чертила что-то на песке. На ней был антрацитово-чёрный купальный костюм с белым пояском и открытой спиной, солнце уже заходило, и спина казалась золотистой.
        - А вы купайтесь, я сейчас приду, - крикнул из-за кустов Сашик.
        Мура встала и забросила ветку в воду.
        - А вы переодевайтесь, я никуда не тороплюсь!
        Подстилка была тонкой, и Мура сложила её вчетверо. Свободного места на ней оказалось мало, и они сидели очень близко, почти вплотную, иногда касаясь друг друга то локтем, то плечом.
        На левом берегу жара уже сошла, стало прохладно, а когда пролетал ветерок, даже зябко, тогда Мура дотрагивалась до Сашиного плеча, и им обоим становилось тепло. Он попытался накинуть на неё свою рубашку, но она отказалась.
        Они молчали и глядели на воду в мягком свете заходящего справа над городом солнца; из-за деревьев и разной высоты домов город представлялся как неровный забор; он был притихшим и придавленным дневной жарой, а река отражала его в тихой, будто остановившейся глянцевой воде.
        - Я пойду искупаюсь…
        «Уже прохладно!» - мелькнуло в голове у Сашика.
        - …а вы стерегите лодку и вещи. Вы же знаете, кругом хунхузы! - Она обернулась и помахала ему рукой.
        Мура медленно шла по мелководью, иногда она наклонялась, зачерпывала воду рукой и плескала её на плечи, один раз обеими руками плеснула на грудь. Солнце собиралось заходить, и её фигура становилась контрастной на фоне светлой воды; когда вода достигла бедер, она присела, потом обернулась и крикнула:
        - Как парное молоко! - и поплыла, над водой виднелись только её плечи и роскошная причёска.
        Сашик сидел, и ему казалось, что он мог так сидеть вечно. Мура отплыла уже далеко, но течение между берегом и отмелями было совсем слабое, и её не относило.
        Вдруг Сашик услышал сзади лёгкое шуршание, он хотел оглянуться, но не успел, потому что чья-то ладонь из-за спины плотно зажала ему рот, на него навалились, захватили руки и ноги и поволокли наверх, к кустам. Он попытался брыкнуться, но другая рука тоже из-за спины перехватила его локтем через горло, и стало нечем дышать.
        От кустов, где он только что переодевался, его пронесли бегом метров пятнадцать и плюхнули на колючую траву, и он оказался перед сидевшим на корточках китайцем, который в знак молчания прижимал палец к губам.
        - А то твой девушка… - Он провёл ребром ладони себе по горлу. - Твоя кто еси? Фамилия говори, - тихо сказал китаец непонятного возраста, одетый в светлый полосатый костюм и стильную бабочку. Под стильной соломенной шляпой Сашик разглядел идеальную набриолиненную прическу с косым пробором. Остальные стояли у Сашика за спиной, и он их не видел.
        - Фамилия говори! - с нажимом, но так же тихо промолвил китаец.
        - Адельберг!
        - Адельберга?
        Сашик кивнул.
        - Твоя папа Александра Петровэйци Адельберга?
        - Да! А…
        - Твоя не спрасывай! Моя говори! Твоя хоросо, - я знай твоя папа! Хоросы целовек. Я твоя бери не буду и выкупа бери не буду! Папа сказы, сто моя Антошка! Он помни!
        Китаец, назвавшийся Антошкой, вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую записную книжку, вырвал из неё листок, достал вечное перо и написал прямо на коленях несколько слов.
        - Твоя не цитай! Правда обессяй! Твоя папе передавай и забывай всё! И не посматривай! - И он снова провёл рукой себе по горлу, потом что-то цыкнул тем, кто был у Сашика за спиной, те его снова быстро скрутили, как несколько минут назад, за секунду протащили обратно через кусты, аккуратно посадили на подстилку, и Сашик только услышал их удаляющееся шуршание по песку.
        Он снова сидел на подстилке, всё произошло так стремительно, как будто и не происходило вовсе, он сидел с ясной головой и только посматривал туда, где была Мура. Она ещё плыла от берега, потом повернулась, высоко помахала ему рукой и поплыла обратно.
        Он продолжал сидеть в той же позе, на той же подстилке, чуть-чуть саднило передавленное горло, и в руке ощущалась бумажка, врученная ему таким неожиданным способом. В том, это был китаец, Сашик не сомневался, потому что китайцев, говоривших по-русски, ни с кем перепутать было нельзя. Он их слышал всю свою жизнь: так в Харбине и по всей КВЖД говорили рикши, разносчики и торговцы, так говорил бой Ли в его доме и повар Чжао. Так же, «твоя-моя», говорил и этот, который так странно назвался Антошкой.
        Надо было спрятать бумажку, Сашику очень хотелось её раскрыть и посмотреть, но он подумал, что вдруг китайцы за ним ещё наблюдают. Он глянул на воду, Мура уже выходила; она только что говорила что-то про хунхузов, и они тут же появились и исчезли.
        Она бежала по песку, после тёплой воды ей стало зябко, она села рядом с Сашиком, обхватила колени руками и сказала сквозь зубы, не разжимая холодных губ:
        - Теперь ваша рубашка пригодилась бы как раз.
        Сашик схватил рубашку и накрыл ей спину.
        Они сидели молча. Через секунду Мура начала мелко выстукивать зубками, но через минуту уже согрелась.
        Для Сашика эта минута оказалась очень кстати. Рассказать о том, что только что произошло, не было никакой возможности, без того, чтобы не прослыть сумасшедшим; он попался, как простак, и не надо было грести на этот берег.
        Сашик запрятал мысли про Антошку и папу поглубже, тем более что записка странного китайца в полосатом костюме и бабочке в ближайшее время должна будет сама по себе что-то прояснить. Но это потом.
        - А почему мы поплыли сюда? - спросил он.
        - Не люблю, когда много народу и, чтобы переодеться, надо стоять в очереди и заходить в общую раздевалку. И вообще, люблю быть одна.
        Солнце подплывало к горизонту, небо синело, а город на другом берегу светлел, и река текла светлая и стеклянная.
        - Вы меня проводите?
        - Конечно!
        Обсохнув, Мура столкнула Сашика с подстилки, сбросила на песок его промокшую рубашку, крикнула «Не подсматривайте!», и не успел он её как-то предостеречь, как она убежала наверх, за кусты.
        Через несколько минут она спустилась, одетая, только босая, выжала купальник и бросила его на корму.
        - Высохнуть не успеет, но хоть немножко. Вы только не очень торопитесь, вам же завтра не к восьми?
        Сашик запрыгал на одной ноге, не успев продеть другую в брючину.
        - Не удивляйтесь, я же работаю на телефонной станции.
        «А Лапищев не дурак!» - подумал Сашик.
        Она снова сидела на корме, склонив колени немного набок, и держала пальцы обеих рук в воде, и от них лучами расходились волны, как от плавников маленьких рыбок.
        Сашик грёб молча, он уже понял, что сейчас от него ничего не требуется, ни стихов, ни умных речей. Наверное, Муре хотелось, чтобы рядом с нею просто кто-то был.
        - А всё-таки, Сашик, могу я вам задать вопрос?
        Он кивнул.
        - Откуда вы про меня узнали?
        Отвечать надо было быстро и не задумываясь. Сашику это было бы легко, если рассказать правду, хотя и не всю. Зимой, когда Лапищев поставил ему задачу познакомиться с Мурой, он дал ему вырезку из газеты «Заря», из новогоднего номера. Там была короткая заметка про девушек-телефонисток с городской станции. Они в ней были очень ласково описаны, и последней упоминалась Мура, про которую было сказано, что «в последнее время она ходит грустная». Сашик сохранил эту вырезку, а потом в газетных залежах Кузьмы Ильича нашёл нужный номер и сейчас рассказал Муре только об этом.
        - И вы полгода ходили меня поджидать?
        Это был трудный вопрос, надо было сказать что-то интригующее, но ничего в голову не приходило, не объяснять же, что полгода под дверями станции он её не поджидал, «потому что был занят». Надо было что-нибудь соврать, но он не успел.
        - Всё понятно, вы были заняты работой, а все полгода до позавчера на дворе стояли трескучие морозы, а у вас нету зимнего пальто.
        Мура сделала вид, что капризничает, и даже отвернулась, потом брызнула на него водой и засмеялась. Сашик чувствовал себя странно, всё время, пока они общались, он хотел что-то сказать или рассказать, чем-то поделиться, но она всегда его опережала, вот и сейчас:
        - А знаете, почему я тогда была грустная? - спросила Мура и тут же стрельнула глазами: - А у вас есть девушка?
        Она с ним играла, как с котёнком, а не наоборот, и в этом было что-то притягательное. Сашик не успел ничего ответить, но в голове снова возник Лапищев с его «свободен в личном плане».
        - Всё понятно, вы сейчас скажете, что у вас нет девушки!
        Весло в его правой руке неловко скользнуло по воде, и брызги плеснулись Муре на платье. Она стряхнула с подола свернувшиеся на материи шарики и серьёзно посмотрела на Александра:
        - Александр! Я вам не давала повода!
        Сашику опять было нечего сказать, кроме как: «Извините! Я случайно! Я не хотел!»
        - Знаю, знаю! Вы случайно, и вы не хотели. Ладно, на этот раз я вас прощаю. Смотрите, какая река красивая.
        Он оторвал от неё взгляд и посмотрел на реку, город был у него за спиной. Он перегребал стремнину, не было ни ветерка, и вода была такая гладкая, как полированный английский шоколад. Над кромкой кустов и редких деревьев на левом берегу, откуда они недавно отчалили, на синем мягком небе неподвижно висели кусочками щиплёной ваты подсвеченные розовые облака. Солнце заходило за горизонт и освещало их снизу.
        «Шоколад, синий плащ небес и розовая пастила!»
        - Вам нравится?
        - Да!
        - Ну вот, наконец-то вы что-то сказали.
        Она вытащила руки из воды, стряхнула с кончиков пальцев капли и вынула из сумочки носовой платок.
        - У нас работает одна девушка, молодая женщина, Лиза. Про неё в статье почему-то не написали. Она старше нас и несколько лет назад была знакома с одним нашим поэтом, русским. Его звали Георгий…
        Сашик уже понял, о ком она хотела сказать.
        - Гранин! Тот, который вместе с Сергеем Сергиным застрелился в гостинице!
        - А вы знаете?
        Тут Сашику было что ответить.
        - Об этом знал весь Харбин, а мне об этом рассказывал Константин Родзаевский.
        Мура вскинула на него серьёзные глаза:
        - Вы знакомы с Константином?
        - Был!
        - Хм! - промолвила Мура и надолго замолчала.
        Сашик тоже молчал, но через несколько минут спросил:
        - Вы с ним тоже знакомы?
        Мура посмотрела на воду, чиркнула по ней пальцами и спокойно ответила:
        - Была! - И добавила, как будто подвела итог: - Не люблю истеричек, особенно мужчин!
        Сашик уже подгребал к берегу, оставалось ещё несколько десятков метров.
        - Саша, если вы не устали, давайте ещё покатаемся!
        Предложение было кстати, Сашику не хотелось домой, он забрал ещё немного к берегу и по спокойной воде стал медленно грести против течения.
        - Так вот! - сказала Мурочка, и её лицо осветила улыбка. - Лиза была знакома с Георгием Граниным. Он писал стихи и давал ей переписывать - у неё каллиграфический почерк; а зимой этой, прошедшей, она мне дала что-то прочитать из альбома. Хотите, я вам прочитаю то, что мне понравилось?
        - Конечно! - Сашик стал грести медленнее.
        - Стихотворение называется «Дантон». Вы послушаете, а потом скажете, на кого это похоже, ладно?
        Сашик кивнул.
        - Ну тогда слушайте.
        Мура выпрямила спину и долго не знала, куда деть руки, потом сложила их под грудью, глубоко вздохнула:
        Жизнь швырять
        В сумасшедшем азарте.
        Гильотинным заревом
        Заливать крыши
        Раздираемого на тысячи партий
        Революционного Парижа.
        Воскрешать легенды
        О диких гуннах.
        Создавать свои
        Вековые легенды.
        Потрясать
        Оборванцев
        На старых трибунах.
        Потрясать
        Меднолобых
        Членов Конвента.
        Напоминать циклопических великанов.
        Возвышать на бульварах
        Заросшее темя
        И
        Однажды
        Разом
        Сорваться,
        Канув
        Прямо в какую-то
        Тихую темень.
        Прямо туда,
        Где мечтают пяльцы,
        Где думают предки на старых картонах.
        Где будут холёные,
        Нежные
        Пальцы
        Распутывать космы
        Бродяги Дантона.
        И думать:
        Ничего без тебя
        Не стронется.
        Никто такого рыка
        Толпе
        Не сможет дать.
        Потому что —
        Раз Дантон
        Идёт к любовнице,
        Революция может
        Подождать.
        И однажды,
        Проснувшись,
        Увидеть,
        Что серо
        Парижское утро
        И не на что
        Больше надеяться.
        Потому что
        В дверях
        С приказом Робеспьера
        Стоят
        Национальные гвардейцы.
        И однажды
        Взглянуть
        На знакомую площадь
        С загудевшим
        И сразу
        Затихнувшим шумом,
        И подумать, что
        Жизнь —
        Это, в сущности,
        Проще, чем об этом принято думать,
        И,
        Увидевши смерть
        Неприкрашенной,
        Голой,
        Бросить глоткой
        В века
        Несравненно простое:
        - Робеспьер,
        Покажи народу
        Мою голову.
        Клянусь!
        Она!
        Этого!
        Стоит!
        Сашик почти перестал грести, и лодку сносило течением, Мура, громко закончив последние слова, сидела молча и смотрела на него.
        «Маяковский! Понятно - ритм, шаг, пафос! Революция! А может, даже Блок - «Двенадцать». Тоже очень похоже!» Сашик снова взялся за вёсла и тихо произнёс:
        - Ветер, ветер!..
        Мура подхватила:
        - Белый снег! На ногах не стоит человек! Сашик, вы умница! Это вам не «лиловые негры». - Она засмеялась и последние слова про негров произнесла елейным голосом, картавя и подражая Вертинскому. - Ну ведь никакого сравнения! Ведь правда?
        Ответить было нечего, это действительно была правда, как их можно было сравнивать - Маяковского и Вертинского, они такие разные, хотя и у Блока было…
        Сашик сложил вёсла, положил локти на колени и тихо почти пропел:
        Признак истинного чуда
        В час полночной темноты —
        Мглистый мрак и камней груда,
        В них горишь алмазом ты.
        А сама - за мглой речною
        Направляешь горный бег,
        Ты, лазурью золотою
        Просиявшая навек!
        Мура слушала, потом тряхнула локонами и упрямо сказала:
        - А про революцию лучше! И Гранин, и Маяковский, и Блок - «Двенадцать»!
        Потом она разгладила платье, обхватила руками колени и легла на них подбородком.
        - Жалко, что всё это было без нас и мы сейчас не там! А вообще-то нам пора. Причаливайте. И скажите этому противному лодочнику всё, что вы о нём думаете.
        На набережной было пусто, они прошли её быстро, и только по площади, от которой начиналась Китайская, шли две русские девушки. Они шли в том же направлении, что и Сашик с Мурой, но намного медленнее, и они их быстро догнали. Одна девушка была полненькая и одетая очень просто, а другая… Сашик даже не разглядел, как была одета другая, его поразила её точеная фигура и огненно-рыжая коса ниже талии. Он постарался скрыть от Муры свой взгляд, и Мура вроде ничего не заметила. Только, когда они уже прощались, она вдруг сказала:
        - Сашик, а у вас нескромный взгляд, - немного помолчала и добавила: - Хотела бы я посмотреть на мир и на себя вашими глазами.
        Он проводил её до маленького домика в Мацзягоу, ни о чём не договариваясь, она только сказала, что он знает, где её найти.
        Когда он вернулся домой, все уже сидели за столом и заканчивали пить чай. Почему-то он подумал, что не стоит говорить отцу про записку китайца Антошки при всех, он дождался, когда Тельнов ушёл к себе в комнату, а мама начала помогать бою убирать посуду, и положил перед отцом сложенный листок. Александр Петрович удивлённо глянул, надел очки и развернул записку. Сашик разобрал перевёрнутые слова: «Булоцная Аспецяна, Китайская. В 7 п. п. Антошка. Завтра».
        - Ты читал? - спросил Александр Петрович.
        Врать не было смысла.
        - Только то, что смог разобрать сейчас, кверху ногами.
        - Хорошо! Не говори никому!
        После ужина Сашик вышел в сад и уселся под яблоней. Земля дышала теплом, жёсткая, подсохшая на жаре трава почему-то казалась ему шёлковой. В голове перемешались революция, Дантон, колени Муры и запах её духов из красной беретки, его взгляд на ту рыжеволосую девушку, который от неё всё же не ускользнул.
        «Зачем она Лапищеву? Мура!»
        Он уже понимал, зачем Лапищеву нужна девушка с городской телефонной станции, подсказку дала сама Мура, когда обронила фразу о том, что она знает, что завтра ему не к восьми.
        «Они могут слушать все разговоры, поэтому она знает, что мне завтра не к восьми. Спасибо Корнеичу, что позвонил и сказал, что завтра можно прийти в девять, а телефонный справочник у них, конечно, есть».
        Сашик уже понял, что всё, что он сегодня узнал о Муре, а особенно о том, что она говорила о революции, её настроения, очень на руку Лапищеву. Именно такой человек им нужен, и именно на телефонной станции.
        «И что же? Я ему всё расскажу, а потом он попросит меня познакомить её с кем-то из своих людей, и я её больше не увижу?»
        Эта мысль Сашику не понравилась. Он мысленно снова увидел Муру на берегу, только он как будто бы всё же обернулся, когда она переодевалась. Нет, он не обернулся, из-за накрытых подстилкой кустов всё равно было ничего не разобрать. Он увидел её с того места, где сидел с китайцем Антошкой. Он увидел её со спины, как она скрещенными руками, чуть подогнув колени, подхватила край платья и…
        - Сашик, не помешаю?
        Рядом стоял папа.
        - Расскажи-ка…
        Сашик увидел в его пальцах тонко скрученную бумажку и догадался, что это была записка китайца.
        Сашик рассказал.
        Отец долго молчал и курил, потом сказал:
        - Постарайся об этом забыть. Когда-нибудь я тебе всё расскажу.
        Когда он уходил, Сашик смотрел ему в спину и уже понимал, что с этого дня в жизни его семьи что-то должно перемениться.
        «Да! А завтра понедельник, и надо ставить метку!»
        Глава 9
        Александр Петрович достал из портфеля небольшую китайскую лаковую коробочку и поставил её рядом с чернильным прибором и семейной фотографией.
        «Вот и весь переезд!»
        Зазвонил телефон, он снял трубку.
        - Да, господин полковник! Конечно! Я уже приступил! Спасибо, хорошо, ваши добрые пожелания будут нелишними! - сказал Адельберг, положил трубку и перевернул листок календаря.
        «Вот так! Вот и кончилась твоя свобода! - Он потёр виски и откинулся на спинку стула. - Однако и выбор был невелик, тут уж в воронку не заползёшь и голову в кустах не спрячешь! И сделано всё - вовсе даже не хитро!»
        Два часа назад закончилась его работа в Беженском комитете.
        Он встал, достал папиросу, переставил со стола на подоконник пепельницу и, глядя в окно, закурил. «Не хитро! Не хитро! Однако эффективно!»
        Сквозь папиросный дым он смотрел, как под окном идут люди: они шли с портфелями и сумками, кто-то с авоськой, из которой торчали стрелки лука и тупой конус китайского зелёного салата; молодая женщина по противоположной стороне улицы вела за руку мальчика. Александр Петрович не слышал, но видел, что мальчик упирается, виснет на маминой руке, капризничает и плачет. Женщина остановилась, присела и стала ему что-то говорить. Мальчик стоял, слушал и размазывал кулачками слёзы; женщина достала платочек, промокнула их и поцеловала мальчика в щёку. Она была в лёгком, воздушном летнем платье, а мальчик в матроске и лакированных чёрных сандаликах.
        «Похож на Сашика!»
        Три дня назад, в прошлую пятницу вечером, ему домой позвонил полковник Асакуса и предложил встретиться; говорил коротко и закончил так:
        - …Так что, Александр Петрович, в понедельник, 18 июля, к девяти часам утра я буду ждать вас в своём кабинете.
        Сегодня утром, когда он уже собрался идти на Больничную и Анна увидела, как он одет, она запротестовала. До встречи с Асакусой оставалось не больше тридцати минут, она достала его новый летний бежевый костюм в тонкую синюю полоску, белую рубашку с мягким отложным воротничком, синее шёлковое кашне и такой же платок; он быстро переоделся, она на парижский манер повязала ему кашне и последним точным движением воткнула в нагрудный карман пиджака платок. Всё было ярко и даже весело и замечательно дополнилось лаковыми туфлями и белой итальянской шляпой с широкими полями. Александр Петрович посмотрел на себя в зеркало, Анна стояла рядом, и они отражались вместе, и он удивился.
        - Пусть не думают, что тебе всё это важно, - ответила она на его взгляд.
        После звонка он рассказал ей о своих встречах с Асакусой и разговорах с ним, сначала Анна встревожилась, а потом подумала и сказала:
        - Без Сашика мы всё равно никуда не уедем, а раз он не хочет, - это даже на руку, что ты будешь работать у них, - больше будем знать.
        Александр Петрович был обрадован такой её прозорливостью, он думал так же.
        Он вышел на улицу, было ещё по-утреннему прохладно, но город уже наливался июльским солнцем, и чувствовалось, что через несколько часов будет жарко. Александр Петрович с благодарностью к жене окинул взглядом свой светлый летний костюм и подумал, что это даже хорошо, что он одет так вызывающе ярко и свободно.
        На секунду, как обычно, он остановился на углу Разъезжей и Большого проспекта, надо было решать - обогнуть круглую Соборную площадь справа или обойти её слева.
        Он задумался.
        Если идти по левой стороне, то его путь пройдёт мимо Московских торговых рядов, и на противоположной стороне через площадь будет японская гостиница «Нью Харбин», а посередине, в центре - Свято-Николаевский собор. Если он пойдет по правой стороне, то он пройдет мимо гостиницы «Нью Харбин», и собор окажется слева - между ним и Московскими торговыми рядами. Что так, что эдак, что по расстоянию, что по времени - это было одинаково, и он решил, что пойдёт мимо Московских торговых рядов.
        Александр Петрович перешёл на противоположную сторону проспекта и посмотрел на оставшуюся справа серую коробку пятиэтажного «Нью Харбин». Вид этого бетонного здания всегда вызывал в нём остановку дыхания и сильное раздражение, однако сейчас ему это было на руку - он знал, зачем его позвал полковник Асакуса.
        Несколько лет тому назад он ездил с Николаем Аполлоновичем Байковым в Токио. Город отстраивался после землетрясения, которое в 1923 году стёрло его с лица земли. Его поразил стиль строящихся новых домов, они были, как гостиница «Нью Харбин», серобетонные, большие, тяжёлые, с вычурной отделкой под европейскую «красоту». Байков после того ужасного землетрясения уже там был и называл этот стиль имперским. Для сравнения он повёз Александра Петровича к Императорскому дворцу. Сравнение оказалось интересным. Перед дворцом лежала зелёная, лёгкая, насыщенная свободным воздухом лужайка; через пруд или широкую речную запруду к сложенной из дикого камня крепостной стене был перекинут красивый каменный мост с резными каменными перилами. На лужайке не часто росли небольшие, казавшиеся молодыми пушистые сосны. Байков на замечание Адельберга об их свежести и юности сделал хитрое лицо и сказал, что японцы - волшебники по части растений и неизвестно на самом деле, сколько лет или десятилетий этим деревьям. За лужайкой, запрудой и высокой стеной возвышался дворец. Над стеной были видны только его последние этажи под
изящными, по-драконьи изогнутыми, покрытыми красной черепицей крышами. Всё то, что было дворцом и его окружением, можно было назвать одним словом - изящество, и это было совершенно не похоже на новый токийский стиль.
        Александр Петрович вспомнил виденное им в Токио и посмотрел на «Нью Харбин». Ему на память тут же пришла ещё одна новая японская постройка, появившаяся не так давно на Пристани на углу Диагональной и Мостовой, - здание редакции японской газеты «Харбинское время», сухое, телескопическое, вытянутое вверх и подчеркнутое вертикальными ребрами пилястров. От этого воспоминания у него на секунду снова остановилось дыхание - оба построенных японцами здания никак не вписывались в тонкую и ювелирно-изящную архитектуру харбинского русского модерна. Было очевидно, что японское в Харбин не вписывается, и он был уверен, что не вписывается японское всё - вот сейчас, например, он идёт к полковнику японской разведки Асакусе и знает, что Асакуса будет вербовать его - полковника русской разведки.
        Он шёл неспешным шагом человека не слишком занятого делами. На нём был яркий, весёлый костюм с ярким синим кашне и таким же платком в нагрудном кармане. Несколько раз он замечал, что на него смотрят спешащие в этот час на работу люди.
        В этот солнечный день он шёл на трудную встречу и с благодарностью вспоминал Анну, так точно всё угадавшую. С раздражением он глянул на тяжёлую серую коробку «Нью Харбин» и понял - он идёт к Асакусе в правильном настроении.
        Он пересёк Вокзальный проспект и подошёл к ограде особняка Скидельского. Это был дом, который до того, как японцы заняли его под миссию, они с Анной очень любили.
        На улице с не слишком добрым названием Больничная стояли два дома - один Скидельского и один Ковальского. Они были разделены между собой оградой, за которой росли сады. В садах стояли по одну сторону светлый Скидельский и по другую - серый в лёгкую синеву - Ковальский. Адельберги были знакомы с их хозяевами, и теми и другими, бывали у них и, подходя, каждый раз останавливались на несколько минут полюбоваться их особняками.
        «Жемчужины!» - повторил про себя Александр Петрович слово, которое единственное произносили они с Анной.
        Совсем недалеко, на противоположной стороне Большого проспекта, стояла ещё одна «жемчужина» - дом инженера Джибелло-Сокко, и, если бы в Харбине были построены всего лишь эти три особняка, можно было бы считать, что Харбин как город состоялся. Но были ещё! Гостиница «Модерн» на Китайской, особняк Остроумова рядом с Соборной площадью, дом Мацууры на той же Китайской, оба Чуриных: на Пристани и в Новом городе. Даже Бюро по делам российских эмигрантов японские власти умудрились учредить в здании с такими красивыми окнами и плавной линией рококо по фасаду, что можно было подумать, что они в этом что-нибудь понимали.
        «Однако здесь я, наверное, несправедлив, - улыбнулся Александр Петрович, остановившись в нескольких метрах от ворот особняка Скидельского и вспомнив плавные линии ярусов и крыш Императорского дворца в Токио. - Сейчас они завоеватели и поэтому - грубые, но ведь были и у них другие времена!»
        Японский часовой пропустил Адельберга; дежурный по миссии, сидевший в нелепой встроенной деревянной коморке, старый хорунжий, которого Адельберг помнил ещё с каких-то времен, тоже ничего не спросил, сначала кивнул, потом приостановил жестом и позвонил по телефону. Через секунду он положил трубку и спросил, знает ли «их высокоблагородие», куда «им» идти. Александр Петрович отрицательно покачал головой, дежурный выскочил из каморки и как сидел на стуле, не разгибая старой спины, так и повёл Адельберга по красивой центральной лестнице на второй этаж. На площадке, где лестница разделялась, Александр Петрович дотронулся до поясницы согбенного хорунжего, и на его немой вопрос кивком спросил - направо? Дежурный понимающе улыбнулся и кивнул - направо.
        Когда-то у входа не было деревянной каморки дежурного; рядом с лестницей стояли двое ливрейных; они ни о чём не спрашивали, забирали пальто, шляпы, трости и перчатки и кланялись. Они знали в лицо всех. Всего несколько лет назад, Адельберг это помнил, по этой же лестнице степенно поднимались дамы, правой рукой они скользили по буковым перилам, левой - придерживали край платья, и никто, пока они поднимались, не смел их обогнать.
        По лестнице мимо, мелко семеня, наверное торопясь с дежурства, соскользнули два молодых японских офицера, один на ходу натягивал перчатку, другой придерживал эфес сабли, оба поклонились. Александр Петрович поклонился в ответ.
        В нише на площадке стояла мраморная Наяда; разведёнными руками она вежливо разделяла лестницу на две. Она стояла и сейчас.
        «Каморку дежурного влепили, а Наяду не убрали. И то хорошо!»
        - Александр Петрович, вам - сюда!
        Адельберг оглянулся наверх и увидел Асакусу, который склонился к нему с верхней балюстрады.
        Кабинет, занятый теперь новым хозяином полковником Асакусой, почти не изменился: по левую руку высились под самый потолок книжные стеллажи, между ними было пространство, где на месте прежней картины висело что-то, занавешенное шёлковой занавеской. «Наверное, планшет с картой!» - подумал Адельберг. У дальней стены справа у окна стоял, как и был, большой письменный стол, над которым висели портреты микадо и императора Маньчжурии Генри Пу И. Между письменным столом и дальним стеллажом, вдоль всей задней стены была шестистворчатая, инкрустированная перламутром ширма. В ближнем углу под ближним окном Александр Петрович увидел столик с двумя креслами.
        - Куда изволите? - спросил Асакуса и в полупоклоне, как Наяда, развёл руки.
        Адельберг также развёл руки:
        - Куда прикажете!
        - Тогда к самовару! - заключил Асакуса и пригласил гостя в кресла. - Сельтерской, или «сапожок», или, может быть, кофе?
        - «Сапожок»? Что это?
        - Чай, Александр Петрович! Сейчас нам принесут настоящий самовар, раздутый сапожком, на щепочках! А? Я смотрю на вас, у вас сегодня настроение - праздничное! Варенье? Жимолость?
        «Жимолость в мундире!» - глядя на Асакусу, откуда-то вспомнилось Адельбергу.
        Асакуса позвонил по телефону, отдал распоряжение и вернулся к гостю:
        - Большим временем не располагаю, поэтому, если вы не против, - сразу к делу. Не напомните, Александр Петрович, чем мы закончили нашу последнюю беседу?
        - Признаться, я уже не очень хорошо помню! - слукавил Адельберг.
        - Ну что ж! А я помню хорошо - мы говорили с вами о вашей молодежи, вспомнили? А закончили янычарами!
        - Да, кажется, да! - согласился Адельберг.
        - Так вот - о янычарах! Ваш сын слегка провинился перед маньчжурскими властями, хотя… если сказать правильно - перед нашими, японскими властями.
        Адельберг удивлённо поднял брови.
        - Не удивляйтесь, вина его невелика, но достаточна, чтобы посадить в тюрьму за антияпонские высказывания. - Он снова встал и, прихрамывая, подошёл к рабочему столу. В это время в кабинет постучали, он пригласил войти, и с подносом в руках, на котором стоял миниатюрный кипящий самовар и вазочка с вареньем, вошёл дежурный офицер. Асакуса кивком указал офицеру, куда поставить поднос, и тот быстро вышел.
        Он взял со стола тонкую папку, сел в кресло и показал её лицевую сторону гостю. На папке Адельберг среди иероглифов разобрал «Фон Адельберг А.А.» и в скобках - «младший».
        - А что? Есть и на «старшего»? - спросил он.
        - Конечно! На всех русских эмигрантов имеются такие досье, они, как вам наверняка известно, составляются сотрудниками БРЭМ. Это же не секрет!
        - Тогда позвольте мне спросить, в чём заключается вина моего сына?
        - Вы знаете, Александр Петрович, это на самом деле никакого значения не имеет, однако при одном условии!
        - Каком?
        - Если мы с вами договоримся!
        - О чём?
        - Не будем торопиться! Давайте сначала отпробуем этого замечательного варенья из жимолости, я слышал, что в вашей семье оно одно из самых любимых, не так ли?
        - Вы правы, жена действительно его очень любит и нас к нему приучила, с кислинкой и не очень приторное, однако - чай чаем, но всё же?
        - «Всё же»? Да всё просто - нам удалось скомпрометировать вашего сына при свидетелях!
        - Зачем?
        - Чтобы вы были посговорчивее!
        - Разве я вам в чём-нибудь отказал?
        - Пока нет, но я вам и предложения прямого пока не делал.
        - Так делайте, вы же меня за этим позвали?
        - Позвал! Хорошо, Александр Петрович! Я делаю вам предложение возглавить специальный отдел агентурных разработок Бюро по делам русских эмигрантов.
        - БРЭМ?
        - Да, БРЭМ!
        - 3-й?
        - Видите, вы и сами всё знаете!
        - А разве его не возглавляет Михаил Матковский?
        - Возглавляет, однако он его возглавляет официально, и официально этот отдел никакими разработками не занимается, вы же понимаете! Официально там только учётные дела на всех живущих в Маньчжурии эмигрантов из России!
        - Понимаю! Это означает, что я буду в подчинении у Матковского?
        - Совсем наоборот! Мы вас скроем, спрячем за Матковским, на самом деле - он будет в подчинении у вас!
        - Ну что ж, схема понятна…
        - Да, ничего нового, нам нужен человек более опытный, чем все, кто сейчас там работает, кстати, вам же будет подчиняться и Родзаевский, я вас с ними со всеми позже познакомлю.
        - Нет нужды, я их обоих знаю, хотя и не коротко.
        - Да, я помню наш разговор в Яхт-клубе…
        - Вы тогда при мне здорово отделали этого молодого человека, это не помешает нам в работе? Он, насколько я помню его реакцию, человек нервный…
        - Ему некуда деваться, а, кстати, вы даже не спросили, как мы скомпрометировали вашего сына!
        - Я спросил о его вине! Но, думаю, уже нет нужды, господин полковник! Если вы солгали, то я об этом не узнаю, а если нет…
        - Нет, мы не солгали, ваш сын действительно очень неосторожно выразился при одном из наших офицеров о нашей политике на Дальнем Востоке… Но я заметил, что в последнее время он стал вести себя намного осторожнее…
        - Взрослеет, да и, наверное, понимает, в каком окружении мы тут живём!
        - Ну что ж, как отец, вы, конечно, правы! Однако и вы сейчас допустили оплошность…
        - Ну, вам же меня сейчас не надо компрометировать?
        - Нет, конечно, если мы договорились!
        Адельберг немного помолчал, качнул белой лакированной туфлей и ответил:
        - Будем считать, что - да! А кстати, наш разговор в Яхт-клубе! Вы тогда с Родзаевским готовили к заброске в СССР отряд! Получилось?
        Асакуса поставил на столик стакан и задумался, потом встал, подошёл к стене между книжными стеллажами и отдёрнул занавеску, под занавеской действительно был планшет с картой Маньчжурии. Адельберг наблюдал за его действиями, не сходя с места. Асакуса немного постоял, потом задёрнул занавеску и сел на место.
        - Помните мой разговор с Родзаевским?
        - Думаю, что помню!
        - Я ещё тогда сказал, что от его работы мало толку…
        - Да!
        - Так и оказалось: пока отряд добирался к месту высадки на советский берег - половина разбежалась, а другая половина была уничтожена советскими пограничниками, в Харбин вернулись всего несколько человек. Вас это интересовало?
        - Наверное, да!
        - Операция была очень неудачная, однако сейчас ситуация совсем другая, но детали мы с вами обсудим позже!
        После разговора с Асакусой Адельберг возвращался домой.
        Он вышел из миссии на Больничную, по Николаевскому переулку дошёл до Большого проспекта и на секунду остановился напротив особняка инженера Петра Ивановича Джибелло-Сокко.
        Вдруг он услышал «Здравствуйте!», оглянулся и увидел перед собой Сонечку Ларсен, и от неожиданности задал ей нелепый вопрос:
        - Здравствуйте, Сонечка, а что вы здесь делаете так рано?
        На самом деле было уже совсем не рано, они с Асакусой проговорили почти три часа, и Соня немного смутилась:
        - Хотела забежать в магазин и тут… на репетицию… недалеко…
        - А почему к нам давно не заходите?
        Соня смутилась ещё больше и замялась; Александр Петрович увидел это и понял, что, наверное, сказал что-то не то. «Жаль, нет Анны, она быстро нашла бы выход из положения!» - подумал он и сказал:
        - Вы заходите, вы же знаете, как мы вас любим!
        Он увидел, что Соня хотела что-то ответить, но замялась и вместо этого кашлянула, поблагодарила и попросила передать всем привет. Александр Петрович не стал её задерживать и раскланялся.
        Через секунду Соня затерялась среди прохожих, он повернулся к особняку и подумал: «Она была смущена и даже побежала в обратную сторону! Неужели я сказал что-то не то? Надо поговорить с Анной, она наверняка всё знает. Действительно, этой красивой девушки уже давно у нас не видно; где-то несколько недель назад, что ли, она заходила, я же помню, они все трое с дедом сидели в саду… или Сашик что-то не так… если так, то - нехорошо!»
        Он посмотрел на особняк, потом пересёк Большой проспект и пошёл в сторону гостиницы «Нью Харбин», миновал её, дошёл до Разъезжей, здесь у него был выбор - идти домой, где волновалась и ждала Анна, или дойти до отделения БРЭМ, располагавшегося чуть дальше, на углу следующей параллельной Разъезжей - Таможенной улицы. Он хотел посмотреть на своё новое место работы, однако по дороге отвлёкся, сначала на красивый особняк, а потом на разговор с Соней…
        Александр Петрович догадывался, а точнее, знал, зачем его позвал полковник Асакуса. Он давно уже ждал этого разговора - две прежние беседы: в Яхт-клубе три года тому назад и здесь, в «Нью Харбин», этой зимой в феврале или январе - заканчивались так же неожиданно, как и были назначены; однако оба раза Асакуса успевал довольно прозрачно высказать, что ему было нужно. Александр Петрович лукавил и притворялся, что не понимает, но было очевидно, что дела с организацией разведывательной работы против СССР были не так хороши, как хотелось японцам. Наверное, они действительно не нашли прочной опоры у русских эмигрантов. Летом 1936 года город обеспокоился, когда после ходки «туда» возвратились Маслаков и Акулов - руководители злополучного отряда, отправленного разведывать и громить советский прикордон севернее китайского Мохе. Половина отряда разбежалась по дороге, а от второй половины уцелели только они. Потом, правда, в Харбин приплелись ещё несколько «отрядников», которые и рассказали, как всё было, конечно по секрету, но где же тут было утаить! Японцы их выловили, и те исчезли. Однако подробности их
рассказов долго мутили умы харбинцев: отряд больше шестидесяти человек был посажен на мониторы, днём они шли вверх по Амуру и из соображений секретности причаливали только ночью, никому из отряда не позволялось выходить на палубу, и эта душегубка продолжалась несколько недель. Это было похоже на перевозку африканских рабов в трюмах английских или испанских кораблей.
        Адельберг, который после той встречи в Яхт-клубе внимательно прислушивался ко всему, что касалось этой темы, понял, что задание отряд не выполнил. Это был серьёзный провал японской разведки, что сегодня и подтвердил Асакуса. Он, правда, постарался эту тему замять и в конце разговора обмолвился, что всё не так плохо, что «произошли события, которые позволяют надеяться на хорошие результаты в будущем». После этих слов Александру Петровичу стало скучно, он понял, что интрига разрешилась, поэтому по дороге домой пребывал в настроении несколько раздвоенном: с одной стороны, это правда, что спокойная жизнь его семьи закончилась, это тревожило и огорчало, хотя опять-таки как сказать - над Сашиком всегда висела угроза; а с другой, - и тут спасибо Анне, что она его поняла, - жизнь своей семьи он берёт под контроль, и появившаяся определённость настраивала на оптимизм.
        Александр Петрович отвернулся от окна, оглядел свой новый кабинет и снова сел за стол.
        После разговора с Асакусой он пришёл домой, всё рассказал Анне и почувствовал, как утреннее эйфорическое настроение вперемежку со злобой на японцев ушло; он переоделся и с ощущением некоторого опустошения ушёл в Беженский комитет заканчивать дела; подшил бумаги и сдал их в канцелярию, прощаться ни с кем не стал, он ведь никуда не уезжал и никому не стал ничего объяснять - придёт время, всё равно все всё узнают. Так часто бывало, что полковник такой-то или генерал такой-то вдруг оказывался сотрудником или даже руководителем БРЭМ. К этому привыкли. Он только забрал фотографию в бронзовой рамке, где они были сняты с Анной и маленьким Сашиком сразу после его возвращения в Харбин, и небольшую китайскую лаковую коробочку.
        Александр Петрович посмотрел на неё и открыл, внутри лежала пуля, он её достал, поставил перед собой стоймя, глянул на стопки папок с документами, но до них не хотелось даже дотрагиваться. Он толкнул пулю, она упала и покатилась, он щёлкнул её по носу, и она закрутилась. Постепенно её вращение замедлялось, и он подщёлкивал её; пуля была длинная, хищная, остроносая, за много лет обтёртая его пальцами до медного полированного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, он её подщелкивал, и вдруг ему стало казаться, что под ней не полированный, красного дерева письменный стол, а серые сырые доски, похожие на дно лодки, и на этих досках вращается не блестящая пуля, а тусклая ручная граната без кольца…
        Он прихлопнул её ладонью, потом положил в коробочку и накрыл крышкой; вздохнул и, чтобы отвлечься, оглядел стол. Он вздрогнул от внезапного телефонного звонка и снял трубку.
        - Алло, Александр Петрович, беспокоит Матковский!
        - Да, Михаил Алексеевич!
        - Я сейчас уеду в подразделение отряда Асано здесь, в пригороде, до конца дня. Сказать, чтобы вам принесли ещё досье? На какую букву?
        - Да, понятно, но пока не надо, я ещё с «А» и «Б» не разобрался! Поезжайте, конечно!
        - Хорошо, завтра утром увидимся!
        Адельберг положил трубку.
        «А уже - конец дня! Езжай, езжай! Главное, чтобы отряд Асано за это время никуда не делся!»
        Он встал и с пепельницей снова подошёл к окну.
        Большие часы с боем, стоявшие в его новом кабинете, ударили половину. Александр Петрович сверился со своим хронометром - действительно, было шесть часов тридцать минут пополудни. Он вернулся к столу, оглядел кабинет, собрал все папки без разбора на «А» и «Б», запер их в несгораемом сейфе и вышел. Сегодня у него была ещё одна встреча.
        До булочной-кондитерской Аспецяна он добрался на такси. Ещё было пять минут, Антошка никогда не опаздывал, но вместо него пришёл Толстый Чжан. Он был одет в хороший костюм, и их разговор на улице или в любом ближайшем приличном кафе не вызвал бы подозрений, даже если бы за Адельбергом ходила наружка Асакусы или Номуры. Толстый Чжан никогда не был конспиратором, поэтому предложил поговорить в кондитерской. Он сказал, что японская жандармерия «стала совсем дикий зверь» и что Антошка уехал на юг, «где идёт настоясий война с японса», что оставшееся золото надо «харани», оно «исё пригадитса», но что Адельберг может им пользоваться. Из разговора было ясно, что он пользуется у Антошки полным доверием, только зачем ему это доверие?
        «Теперь все мне доверяют!» - грустно пошутил он про себя.
        По дороге домой он почему-то вспомнил о встрече с Соней. «Удивительная девушка! Неужели Сашик морочит ей голову? Надо поговорить с Анной!»
        Глава 10
        Соня увидела Александра Петровича неожиданно в нескольких шагах от себя - она почти наткнулась на него. Он стоял на тротуаре к ней спиной и смотрел на противоположную сторону улицы; у неё даже мелькнула мысль, что он рассматривает расположенный напротив особняк с устремлённой вверх красивой гранёной башней. Она могла бы сделать вид, что не заметила его, но побоялась, что вдруг Александр Петрович обернётся и увидит, что она прошла мимо, - это было бы неудобно.
        Она остановилась и оказалась права, ей даже показалось, что Александр Петрович уже стал оборачиваться, и она успела сказать «Здравствуйте!». Она увидела, что он обрадовался, и у неё защемило сердце… «А, смотрите, какая красота! - сказал он и показал рукой на особняк, и тут же спохватился: - Здравствуйте, Сонечка! А что вы здесь делаете так рано?» От неожиданности он задал очевидно нелепый вопрос, потому что на часах уже было половина первого. Их разговор продолжался недолго, всего несколько секунд, но Александр Петрович простыми вопросами «из вежливости» задел все её больные струны, поэтому она сделала вид, что торопится. Он не стал её задерживать, пожелал «всего хорошего» и задел последнюю - пригласил не забывать их и заходить.
        Уже несколько недель она не была в их доме, в последний раз заходила посидеть в саду и подготовиться к заседанию в поэтическом обществе. Она тогда ещё обиделась на Сашу за его невнимание и ушла; потом пожалела об этом и ждала, что он позвонит и что-то скажет, но он не позвонил, а буквально через несколько дней её маме пришло письмо из Шанхая о том, что в редакции одной из газет открывается вакансия секретаря-корректора и на это место Соня может претендовать. Для мамы и младшей сестры Веры это была хорошая новость - мама работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, однако денег не хватало. Подрастала Вера, надо было платить за её учебу, надо было платить за жильё и многое другое, а всё то, чем занимались мама и сама Соня, достаточного дохода не приносило. Поэтому позавчера они решили, что она уедет из Харбина в Шанхай и будет готовить переезд туда мамы и сестры, и она подумала, что перед отъездом обязательно должна увидеть Сашу, а если не увидит, то через деда или ещё через кого-нибудь передаст для него свой дневник, вот он, в сумочке, жёлтый в клеёнчатой обложке, с надписью «Diary». И
вот перед ней только что стоял его папа, а она ничего не смогла.
        Она оглянулась и вдруг побежала. Хлынувшие слёзы застилали глаза; на бегу она попыталась вытащить из сумочки носовой платок и не могла его найти. Она замечала в расплывающемся от слёз городе, что на неё оглядываются. Ей это было всё равно, ей только не хотелось, чтобы повернулся Александр Петрович и увидел, что она бежит в обратную сторону от той, о которой сама ему сказала и даже показала рукой. Наконец она нашла платок, остановилась, промокнула глаза, вытерла нос, который, по её представлениям, должен был быть похож на спелую сливу, залилась при этой мысли краской и на одной ноте подумала: «Ах, Саша, Саша!»
        Через тридцать минут она уже была дома. Где бегом, где быстрым шагом она прошла половину города, на виадуке попала каблуком в какую-то трещину в асфальте или ямку и больно подвернула ногу, и её поддержал под локоть какой-то мужчина. Дома она сбросила туфли и без сил упала на кровать.
        Она лежала, опустошённая, рядом лежала её сумочка, она потянула её к себе, вынула дневник и наугад раскрыла:
        «7 марта 38 г.
        Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?»
        Соня села и машинально перевернула страницу, там были стихи - те, что она написала, когда узнала об этом. Ей захотелось их пролистать, но она прочитала:
        Стёрся остывший закат,
        Поле спокойно и просто.
        Канул в дымящийся воздух
        Зябнущий крик кулика.
        В небе - вороний полёт
        Зыбкой, текучей дорогой…
        Снова знакомой тревогой
        Сохнущий рот опалён.
        Чем напоите меня,
        Небо пустое и поле?..
        Гаснут глухие вопросы…
        Страшно - горючие слёзы,
        Слёзы неистовой боли
        В мёртвые листья ронять.
        Под стихами было написано:
        Земля порыжела…
        Вода холодна…
        Мы выпили счастье и солнце до дна.
        Дальше строчки были зачеркнуты, густо-густо, так что в некоторых местах перо разрыхлило и разорвало бумагу, и сохранилась только последняя строфа:
        …Как бьётся о стены
        Ивняк, трепеща.
        И скажем друг другу: прощай…
        Она закрыла дневник и положила его на колени. Подвёрнутая лодыжка болела, на глазах опять выступили слёзы, она размазала их и машинально погладила эту маленькую книжечку в жёлтой клеёнчатой обложке - её подарил Саша. Он подарил её в тот вечер, когда случайно попал на рождественское заседание их поэтического общества и прочитал свой экспромт о том, как «не телился и не мычал». Экспромт тогда рассмешил всех, Саша оказался в фаворе и был немного смущён. Стоял лютый декабрьский холод с ветром; из гимназии они вышли вместе; до Соборной площади им было по пути, а потом они даже не заметили, что не расстались, и Саша проводил её до самого дома. По дороге она рассказывала ему про «Молодую Чураевку», про харбинских поэтов, многих хвалила, а оказалось, что он знаком с членом общества Володей Слободчиковым и что у них дачи рядом, в Маоэршани. Он ей напевал по дороге что-то из модных джазовых песенок и композиций и объяснял, откуда началась и как разошлась по миру эта манера вольного импровизаторства.
        И она не заметила, как сунула ему под локоть одетую в продуваемую вязаную варежку ладошку, а он её плотно прижал.
        «Как мы тогда выдержали этот холодище?»
        Уже перед самой калиткой её дома она стала отказываться, но Саша объяснил, что этот ежедневник ему вовсе не нужен и ему напрасно его подарили. Ему нужны нотные тетради, а стихов он больше сочинять не будет. Дома она села за письменный стол, взяла ручку, чернильницу-непроливайку и обмакнула перо, однако первая запись в новом ежедневнике появилась только через несколько дней.
        Соня прижала дневник к груди, всё это она вспомнила мгновенно, одной картинкой.
        «30 декабря 1935 г.
        Новую тетрадь и начну по-новому. Хватит ерунды, хватит вздохов. Только факты и мысли. Села и перечитала свой старый дневник - бред.
        Всё новое и Новый год! Рождество уже прошло! Так быстро! А Новый год! Что он мне принесёт?
        Я люблю этот праздник! Но вот дилемма - куда пойти? Ольга к себе зовёт, но не очень хочется (из-за А. Ш.). Надоело! А Ольгу обидеть жаль. И Кирилл зовёт. Вот его-то я уж обидеть совсем не хочу. Как-то странно всё у нас, к чему придём? Кирилл меня обволакивает заботой, вниманием. Я вроде немножко с ним отошла после того, что было. В общем, я ему благодарна. Если бы не он, я бы головы не подняла. Кстати, видела А. Ш. неделю назад. Как ни в чём не бывало. Нет, вру, всё-таки что-то во мне передёрнулось.
        Всё, ложусь спать.
        Вера торопит».
        Этой записью она начала свой новый дневник и закончила прошедший тридцать пятый год. Летом и осенью того года она пережила глубокое чувство, которое возникло у неё к мальчику из другой гимназии - А. Ш. Он пришёл с друзьями на весенний бал в гимназию Оксаковской, где она училась. Она увидела его, он стоял с другими мальчиками у противоположной стены; она заметила, что он смотрит на неё, а после бала получилось так, что они вместе шли в сторону её дома - он учился рядом в Коммерческой гимназии и жил неподалёку. Потом он уехал на лето в скаутский лагерь, но приезжал, по нескольку дней тайно от родителей жил у друзей; они встречались, ходили в городской парк и на Сунгари, он ей нравился, но, когда к началу учебного года он возвратился в Харбин, они ни разу не встретились, он её видел и она его, но он так и не подошёл. Она очень переживала, даже не спала и хотела написать стихи, однако из этого ничего не выходило, и это было странно. Позже она узнала, что его мама почему-то была категорически против их знакомства. Его звали… Нет! Не важно, как его звали, ведь он послушался свою маму, которая не
разрешила…
        А дальше оказалось, что он знаком с её подругой Ольгой, и, когда чувство Сони к нему начало остывать, он вдруг стал напоминать о себе и старался появиться у Ольги, когда узнавал, что Соня должна к ней прийти.
        Соня вздохнула: «Боже мой! Какая я тогда была ещё маленькая! И какая в тот год стояла осень!»
        Она долго помнила каждый день той осени! А может быть, и нет! Тогда ей казалось, что бесконечно длится лето и никак не кончается. Она ждала, что вот-вот зелень сменится золотом и деревья в городском саду начнут желтеть, а жаркие дни уступят место тихому прохладному безветрию, летящим паутинкам и синему-синему бездвижному небу с лёгкими прерывистыми облаками, как мазок сухой кисти белого маляра. Она переживала, что её забыл мальчик А. Ш., из Коммерческой гимназии, поэтому ждала осени. Ей казалось, что природа должна быть на её стороне и чувствовать всё как она. Она много думала о нём, переживала и злилась, и не сразу заметила, как на неё смотрит другой мальчик - из её танцевальной студии - Кирилл, Кира…
        «31 декабря 1935 г.
        Надо было всё же начать тетрадь 1 января. Решилась - иду встречать Новый год с Кириллом».
        «1 января 36 г.
        Он очень добрый, нежный… Как же я к нему отношусь? А раньше было (с.) совсем не так. Просто сейчас чувства мои намного собраннее, спокойнее.
        Пришла домой, там мамины знакомые, потом приехала обиженная Ольга. Ладно, помирились. Гости принесли «клюковку», вот мы с Ольгой и «наклюкались».
        Вечером звонил Кира».
        А мама тогда заметила, как они тайно перелили немного «клюковки», совсем немного, и ушли в спальню. Верочка уже спала, и, пока были гости, они полночи шептались, а наутро мама ей строго выговорила, что «порядочные девушки так не поступают».
        Соня машинально гладила лежащий у неё на коленях дневник и улыбалась сквозь застывшие на глазах слёзы: «А может быть, Вера тогда и не спала!»
        «3 января 36 г.
        Забегала к Кириллу. Я перестала себя понимать. Такое впечатление, что говорю и делаю что-то не то.
        Он отдал письмо. Там грустные стихи».
        «11 января 36 г.
        Отчего-то устала. Силы придают только его письма. Мама злится. Вера со злою усмешкой каждый раз встречает меня. Надо к Кире повнимательней».
        «17 января 36 г.
        Какая-то у нас переписка странная. Какие-то недовольства, претензии. Ну чем я виновата, что мало времени, что вообще сама не люблю никому писать. Видела его маму, она сказала, что он очень изменился, чтобы я его поддержала. Он ей всё рассказал. Мои его обожают. Он действительно хороший мальчик. Ко мне никто никогда так не относился».
        «22/1 - 36 г.
        Пишу в постели. Ужасно хочу спать. Поссорилась с мамой (из-за моих похождений).
        Сил больше нет. Мне хочется уехать. От чего я бегу?»
        Они начали встречаться с Кирой осенью. Уже шла учёба, после классов они ходили в кинематограф, в городской сад, однако с Кирой происходило что-то странное: с каждой встречей, даже когда были очень смешные американские «чарлики», как они называли фильмы с Чарли Чаплиной и другими американскими комиками, Кира становился всё грустнее и грустнее. Соню это огорчало и даже задевало. Она видела, что этот красивый тихий мальчик в неё влюблён, это радовало её, и она очень хотела с ним дружить.
        «25/1 - 36 г.
        Здорово простудилась. Хриплю и кашляю.
        Виделась с Кириллом. Что за настроение у него? Опять письмо передал. Мы теперь письмами общаемся. Сплошные недомолвки и междометия. Чего ему не хватает?»
        Соня опять вздохнула и прочитала следующую запись:
        «28/1 - 36 г.
        У Киры день рождения. Пишу ночью. Недавно пришла.
        Я не могу больше врать, когда он смотрит на меня своими преданными и полными печали глазами. Я умираю под тяжестью этого взгляда. Согласна быть какой угодно, но только больше не трепетать от этого взгляда. И что ведь странно, могу крутить им как хочу, чувствую какую-то необъятную власть над ним, но взгляда выдержать не могу. А взгляд у него как у умирающей газели. Глаза иссиня-чёрные, тёплые, белые с каким-то розовым налётом. Какие-то арабские глаза. Но это невыносимо! Сказал, что пишет мне письмо. Мне ему нечего теперь ответить».
        «31/1 - 36 г. Встретилась с Кирой.
        Надо же, как по-дурацки вышло. Он взял ключи от квартиры своей тётки (взял у брата). Мы были там целый вечер, он сидел на подоконнике и читал свои стихи, хорошие, а когда уходили, вышли без ключей и захлопнули дверь. Боже, что с ним было. Я всё могу понять, что придётся что-то объяснять, оправдываться, но так психовать…
        Мне сразу стало так не по себе».
        «12/11 - 36 г.
        Ничего ему не говорила, сам всё понял. Как же это вынести.
        Я очень виновата перед ним, но не каяться же, ещё больней сделаю. Да, он меня подобрал измученную, оживил, отогрел. Он меня любит. А я вот приняла своё возрождение за любовь. Наверное, когда-то я расплачусь за это».
        «Я приняла своё возрождение за любовь…» Соня отложила дневник, и сейчас ей было нечего добавить к тому, что она тогда написала.
        «14/11 - 36
        Больше не буду про Кирилла. Этот Dairy подарил мне не он! На рождественской встрече познакомилась с Сашей!»
        А в поэтическом обществе, где она состояла действительным членом, со сцены гимназии Христианского союза молодых людей ничего похожего ещё не звучало, когда там появился Саша Адельберг. Он произвёл неожиданное впечатление, его потом долго вспоминали, и Ачаир подходил к ней и интересовался.
        Соня потёрла щипавшие глаза, полистала и нашла первую запись, которую сделала после того вечера: «…черты лица очень благородные, библейские глаза, очень интеллигентная внешность. Саша. А второй мальчик просто Лёва. Я уже видела его, он бывает на наших собраниях». Потом она Сашу не видела, он сдавал зимнюю сессию, и снова объявился Кирилл, но это было очень тягостно - он молчал, писал и отдавал ей стихи, грустные, нервные и поэтому не всегда умелые, и каждый раз при встрече глядел ей в глаза. Она мучилась.
        А в конце февраля Саша позвонил соседям, они позволяли пользоваться своим телефоном, и пригласил на концерт Вертинского, и об этом звонке она записала:
        «22/11 - 36 г.
        Суббота. Пришла с репетиции. И вдруг звонок. Это Саша. А как представился: «сакраментальный Саша».
        С чего это? Почему я испугалась? Он предложил увидеться».
        Она вздохнула и, заложив пальцем на только что прочитанной странице, закрыла ежедневник. Она смотрела перед собой, и её взгляд бездумно блуждал по портретам, висевшим на противоположной стене: курчавый Пушкин работы Кипренского; гордый Толстой, гордый, наверное, своей бородой, почти закрывшей его «толстовку»; закутавшийся в плащ и глядящий из-под глубоко надвинутой на глаза широкополой шляпы лорд Байрон, нарисованный её одноклассником; маленькая, плотненькая, хорошенькая прима Мариинки Матильда Кшесинская; Ида Рубинштейн кисти Серова, полупрозрачная, угловатая и обнажённая, из-за неё с мамой были большие разногласия. Мама увидела репродукцию портрета знаменитой танцовщицы, руку которой единственно прикрывал газовый шарфик, возмутилась и сказала, что в комнате «приличной девушки» невозможно, чтобы висел портрет голой женщины, тем более что рядом с Соней есть ещё и маленькая Вера. Мама снимала портрет, а Соня, при молчаливом и смешливом согласии прыскающей в ладошку Веры, всякий раз вешала его на место. Потом мама смирилась.
        К тому времени, когда Соня нашла эту репродукцию, папа уже умер. А когда он был жив, то часто приходил в их с Верой комнату, занимался с ними уроками и так же, как сейчас Соня, глядел на эти портреты. Тогда на стене ещё висели папины любимые Румянцев, Скобелев, Кутузов, Суворов и Наполеон. Ещё он хотел повесить портреты героев войны 1812 года, но Соня воспротивилась, потому что не хватило бы места для её любимых поэтов, писателей, балерин и танцовщиков. Той весной на Пасху Саша познакомил её со своей мамой, и, когда Анна Ксаверьевна узнала, что Соня занимается танцами, она подарила ей портрет волшебника балета Вацлава Нижинского. На фотографии он был в паре с Анной Павловой. Комната и стена с портретами немного плыли, и Соня вновь промокнула глаза: «Боже, боже, почему всё так нелепо!»
        Перед концертом Вертинского Саша встретил её на Соборной площади. Они добежали до Желсоба. Сначала она испугалась его приглашения и чувствовала себя скованно, но, пока шли по Большому проспекту, у неё, как в тот первый вечер, возникло ощущение, что они давно знакомы и им не надо ничего придумывать - разговор льётся сам собой. Тогда даже один случай смешной произошел: в антракте они пошли в буфет, она напевала Вертинского; в тот вечер у всех пришедших на концерт настроение было как у неё, и было ощущение, что напевают все, то ли мычат, то ли мурлыкают себе под нос что-то, что только что прозвучало со сцены. В буфете ей на платье, единственное, которое у неё было, как говорила мама, «приличное», чуть не пролил фруктовую воду какой-то японец. А может быть, не фруктовую, но он очень извинялся и чувствовал себя неловко. Она, кстати, тоже чувствовала себя неловко, она ведь за спиной этого японца стала его передразнивать, а он неожиданно обернулся, и из его стакана выплеснулось… Положение спас Саша. Он вёл себя просто, но с достоинством, и ей это очень понравилось. Они даже познакомились с этим японцем.
Оказался - вполне симпатичный, имя у него было, конечно, японское, поэтому она звала его просто Костя. После из них получилась замечательная троица, только Соне мешало то, что этот Костя в неё влюбился. Он старался это скрыть, но как скроешь? Будь ты даже дважды японцем. Потом была весна.
        «Как было чудесно!»
        Соня положила дневник, сползла с кровати, подошла к окну и открыла его. Из маленького садика на неё пахнуло жарой; она открыла дверь комнаты, сквозняк поднял и опустил лёгкую тюлевую занавеску. Дома никого не было, мама ещё была на работе; Вера, за это лето повзрослевшая и «отбившаяся от рук», вела себя «неприлично» и целыми днями пропадала с подружками на сунгарийской набережной или в городском саду. Мама переживала, но Соня успокаивала её, потому что знала, что Верочка гуляет с девочками из класса и с ней не будет ничего плохого. Её Верочка, её сестричка, несмотря на разницу в возрасте, была, в противоположность Соне, очень мудрая и серьёзная девочка и всегда рассуждала с насмешкой об увлечениях старшей сестры стихами и танцами.
        «Когда это было?»
        Соня вспомнила, как они вчетвером: она, Вера, Саша и японец Костя - оказались на набережной: «По-моему, это было в конце прошлой, - Соня задумалась, - или позапрошлой весны! Она заканчивала пятый класс или шестой, да, пятый, значит - позапрошлой весной, она ещё тогда была со старым портфелем!» Вера шла из гимназии, увидела их на площадке перед входом на набережную и увязалась.
        Соня улыбнулась.
        Они просто гуляли, и с Верой разговаривал Костя.
        «Странно, как Вере удалось так легко запомнить его настоящее японское имя! - Соня взяла дневник и заглянула в самый конец. - Вот же написано - Коити Кэндзи! - прочитала она. - И ничего сложного - Коити Кэндзи, даже легче, чем всякие там китайские Чжаны-Ваны-Ляны, и красиво - Ко-и-ти Кэндзи!»
        Тогда на набережной она шла рядом с Сашей, и они оглядывались на эту странную парочку - что-то объяснявшего японского преподавателя и русскую гимназистку; потом Вера усадила их на скамейку, так что Соня оказалась посередине между Сашей и Костей, сама встала перед Костей, раскрыла на коленке портфель, достала из него тетрадку, сунула портфель Косте в руки так, что тот еле успел его подхватить, и важно сказала:
        - И ничего сложного - стихи сочинять! Я тоже сочинила!
        День был жаркий, мимо скамейки, где они сидели, прогуливались люди, Вера, не обращая на них никакого внимания, кашлянула, вдохнула и…
        «Какой смешной и грустный она прочитала стишок - про воробья, кошку и червячка, - подумала Соня, - и название интересное:
        ПОСЛЕДНЯЯ СЛЕЗА!
        На молодой березке сидел птенец.
        Боялся он ехидной кошки,
        И не выскакивал он на дорожку,
        Чтобы прожорливая кошка не съела глупого птенца.
        Но так ему хотелось извилистого червячка!
        И вот невинная душа сдержаться больше не смогла
        И прыгнула, чтоб в лапки ухватить всего лишь червячка.
        Но тут судьба его была превратна —
        Не смог взлететь на дерево обратно!
        И понял наш птенец, что жизнь так коротка.
        А искушенье так звучало и казалось сладко!
        Последняя слеза скатилась.
        И лапа демонская впилась,
        Безжалостно терзая
        Ни в чём не винного птенца.
        Стихотворение было детским, до слёз наивным и поэтому в какой-то момент показалось ужасно смешным. Саша чуть не прыснул, Соня толкнула его локтем, он вовремя сдержался и сделал вид, что закашлялся. Вера стояла красная от напряжённого ожидания их реакции и, если бы увидела, что кто-то рассмеялся или даже улыбнулся, обиделась бы на всю жизнь. Соня никогда бы себе этого не простила. Неожиданно Костя очень серьёзным и тихим голосом попросил Веру прочитать его ещё раз. Вера растерялась, но кивнула, так что две её косички взлетели, как два кнутика, снова набрала воздуха и прочитала.
        Закончив последнюю строку, она наклонила голову вперёд и широко открытыми глазами напряжённо глядела на Костю. Тот с важным видом, немного задумчиво, закинул ногу на ногу, выдержал паузу и сказал, что стихи ему очень понравились, что они похожи на японские, но в некоторых местах он изменил бы рифму и ритм. Вера слушала его так внимательно, что у неё даже открылся рот. Саша сидел с прижатым к губам кулаком и пытался ровно дышать, чтобы не прыснуть. Вера этого не видела, она прижала тетрадку к груди и, не переставая глядеть прямо в глаза Косте, боком присела рядом с ним. Однако Соня видела, что ситуация остаётся опасной и, если Саша засмеётся, это будет катастрофа. Она, не отвлекая его от Веры, шепнула Косте, что они с Сашей сходят в киоск и купят воды. Вера зло глянула на неё и махнула рукой. Они с Сашей поднялись и сначала тихим шагом, а потом бегом бросились в сторону киоска. Саша бежал и, полусогнувшись, давился смехом, потом они забежали за киоск и расхохотались в полный голос. Когда Соня пришла в себя, она спросила:
        - А ты чего смеялся?
        Саша, размазывая ладонями слёзы, изумлённо глянул на неё и закатился ещё громче. Соня, сама продолжая смеяться, вопросительно кивнула ему. Он немного отдышался и сказал:
        - Я не над стихами смеялся! Ты видела, с каким видом она читала? И как разводила руками?
        Соня живо вспомнила Веру, та действительно, особенно в самых чувствительных местах, так картинно разводила руки, выворачивала ладони и закатывала глаза, что она рассмеялась снова и зажала рот.
        Через несколько минут, ещё разглаживая сведённые смехом скулы, а у Саши в руках были три мокрые бутылки с прохладной, вытащенной изо льда фруктовой водой и мороженое, и он тёрся скулой о плечо, они вернулись.
        Вера сидела так же вполоборота и серьёзно слушала тихую речь Кости:
        - Один древний японский поэт, его звали Басе, написал про то же, что и вы, только короче, вот послушайте:
        В чашечке цветка
        Дремлет шмель. Не тронь его,
        Воробей-дружок!
        Вера слушала, притихшая, потом вдруг вскочила, вырвала из его рук портфель, сунула туда тетрадку, посмотрела на Сашу, потом на Костю и сказала:
        - Я писала вовсе не про шмелей, шмеля! А вы все, - она оглядела всех, - сумасшедшие и извращенцы!
        Она плеснула рукой по правой косичке, так что та взлетела и обвилась вокруг левой косички и её тоненькой шейки, гордо закинула за плечо тяжёлый портфель, пошатнулась и повернулась так резко, что её юбочка всплеснулась и все увидели её коротенькие чулочки, и побежала.
        Соне даже сейчас за это было неловко. «Вот поэтому я и еду в Шанхай! - Она сложила руки на груди с прижатым дневником. - А они так и не поняли, кого она обозвала «сумасшедшими и извращенцами», а оказалось - меня!» Когда она пришла домой, мама удивлённо развела руками и, ничего не говоря, кивнула головой на дверь их комнаты. После этой прогулки Вера не разговаривала с Соней недели две.
        Соня наугад открыла какую-то страницу и оказалась на середине записи, потому что не было даты и первое слово в верхней строчке начиналось не с заглавной буквы: «наверное, он мне нравится. Какой-то необъяснимый трепет перед ним я испытываю…» Она поджала колени и накрыла их углом застилавшего кровать покрывала, будто на неё подуло холодом: «Мы гуляли… Я не знаю, что писать, я не могу обо всём об этом писать. Наверное, потому, что это то самое настоящее, для чего я жила раньше, для чего я вообще родилась. Его любимая песня про Дуню… Какое совпадение!»
        Вот она - эта песня, Саша пел её, когда дурачился: «Дуня, сымай бляны с огня! Дуня, скарей цалуй меня. Твой пацалуй гарячь, как свежий блин. Твой пацалуй сымает с мене сплин…»
        «15/III - 36
        Опять была с ним. Я летаю, витаю. Больше сказать ничего не могу».
        «10/IV - 36
        Не писала почти месяц. Что произошло? Я всё равно не объясню это. Все воскресенья прогуливаю с ним.
        Уже довольно тепло.
        А в прошлое воскресенье нас занесло в «Модерн» на выставку какого-то художника. Да мне всё равно куда, лишь бы с ним.
        Прихожу поздно. Мама сердится. Вера не разговаривает, я совсем перестала помогать ей с уроками.
        Милые мои! Мне так хорошо! Я и ловлю эти минуточки рядом с ним».
        «18/IV - 36
        Заболела. Так, немножко прихватило горло».
        «19/IV - 36
        Вместо того чтобы лечиться, несусь под дождём к нему. Какое горло? Какой дождь? Никогда не было такой весны. Такой тёплой и ранней. Потом он меня провожал, и мы гуляли почти до самой Мацзягоу, потом обратно на Пристань».
        «28/IV - 36
        Меня хотят с кем-то познакомить. Даже не буду писать с кем. Для этого я должна поехать с мамой в гости. Случайно услышала это из маминого разговора. Она, по-моему, не догадывается, что я знаю. С ума сошла «старушка»!»
        «9. V - 36
        Только что приехала. Больная».
        Соня читала записи двухлетней давности, она перестала ощущать и боль в лодыжке, и внутренний озноб, и жару из сада, продолжавшую дышать через открытое окно, она перестала видеть свою комнату: вот она встретилась с Сашей у его друзей, вот они катались на лодке на тот берег Сунгари, вот…
        - Соня, что с тобой?
        Соня вздрогнула и оторвалась от дневника - в дверях стояла Вера. Она почему-то на пороге комнаты сняла свои босоножки, босиком подошла к кровати, села рядом и крепко-крепко обняла её. Соня закрыла дневник, он сполз с колен, она приникла к сестре, тоже обхватила её руками и заревела.
        - Ну что ты, Сонечка, что ты? Всё будет хорошо! Ты уже видела его?
        Соня замерла, отстранилась и, шмыгая носом, снимая согнутым пальцем с нижних век набежавшие слёзы, посмотрела на Веру.
        - А ты откуда знаешь? - спросила она прерывающимся голосом.
        Вера мудро улыбнулась, отстранилась, погладила Соню по волосам и голосом старшей сказала:
        - Этого, помнишь, как папа говорил, «только сверчок за печкой не знает - у него свои заботы!».
        Она взяла дневник, Соня не протестовала, одним движением пролистала его, положила рядом с Сониными коленями и встала с кровати.
        Соня смотрела на неё.
        Вера обмахнулась от жары, стала что-то говорить, задрала подол платья и поставила ногу на табурет, зацепила большими пальцами резинку и сняла чулок. Резинка была старая, растянутая, и Соня увидела, что в одном месте она была подшита толстой ниткой, чтобы быть потуже, и на коже остался красный круговой след. Вера его не замечала, она подняла другую коленку и так же споро сняла второй чулок. Она продолжала говорить, только Соня ничего не слышала, она смотрела, как выросла её сестра. Из худой плоской «досточки», которой Вера была ещё совсем недавно, она превратилась в девушку с талией, бёдрами и красивыми ногами. У неё были широкие спортивные плечи и такие две уже не детских длинных и толстых косы. Соня забыла, когда она обрезала свои косы и начала завиваться, но Вере этого не разрешала мама и говорила, что ей это пока «неприлично!». Вера завела руки за спину и расстегнула длинный ряд мелких пуговичек на платье, выскользнула из него, потом подошла к платяному шкафу, достала халатик и бросила его на спинку своей кровати. Соня, когда была дома, каждый раз видела это, они жили в одной комнате с рождения
Веры, и не обращала внимания.
        Вера вышла из-за дверцы шкафа, задернула колыхавшуюся занавеску на окне, потом снова завела руки к лопаткам, её локти растопырились, как крылья, и стала расстёгивать пуговицы на лифчике. Белые бельевые пуговицы были старые, шершавые и не хотели просовываться сквозь петли; Вера поджала губы, и казалось, что, если она сейчас сведёт плечи, петли лопнут, оторванные пуговицы рассыплются по комнате, однако она справилась, опустила плечи и скинула лифчик, лихо крутанула его на пальце и бросила на кровать. Лифчик был, как резинки от чулок, тесный, его ещё в прошлом году сшила мама. Соня вспомнила, как она несколько лет назад в библиотеке листала американскую «Нью-Йорк тайме» и любовалась рисунками новой моды: платьями, туфельками и, в особенности, бельём. Тогда японцы только-только пришли, и в киосках ещё продавались газеты и журналы любой страны. Ещё в памяти Сони мелькнули американские фильмы с их умопомрачительными белокурыми красавицами с тонкими талиями, в широких развевающихся юбках… Вера в это время в одних трусах, которые доходили ей до самого пупка, скользнула к окну и завернулась в свободно
колыхавшийся на сквозняке тюль, она подхватила его и обернула вокруг талии; её правая грудь, как у амазонки, осталась открытой, а левую прикрывала прозрачная ткань.
        Соня смотрела на сестру широко открытыми глазами.
        «Боже мой! Как она выросла! Совсем взрослая. Ей уже нельзя носить такое бельё! Надо что-то!..»
        В такой смелой позе Вера постояла секунду, потом покраснела, Соня тоже почувствовала, как у неё загорелись щёки; Вера в смущении от собственной смелости вышла из-за занавески и накинула пёстрый халатик. Она проделала всё это за несколько секунд, с улыбкой, которая то появлялась, то исчезала, а Соня была поражена, какой красавицей стала её сестра.
        «Нужно ехать! Нужно ехать в Шанхай! Она не должна ходить в старом лифчике и мучиться со старыми резинками!»
        Тем временем Вера, надев халат, застегнула одну пуговицу на талии. Халатик тоже уже был маловат и лёг по талии круговой складкой. Она уселась на скрипнувшую кровать рядом с Соней, снова обняла её и прошептала:
        - Он очень хороший, и красивый, и добрый, но ты… ты не обижайся… он, по-моему, относится к тебе как к сестре… он тебя любит… как сестру… как я…
        Соня сидела, обняв её, она всё услышала, и в её сознании всё сошлось. Она обмякла, у неё опустились плечи, защекотало в носу, и снова навернулись слёзы. Вера крепко обняла её и уткнулась лбом в щёку. Сегодня была очередь готовить Сони, но Вера поцеловала её и сказала, что пойдёт на кухню, скоро с работы должна прийти мама. Соня молча кивнула и погладила её слабой рукой.
        Когда Вера вышла, Соня снова взяла Diary и не глядя открыла его.
        «17. V.37
        Ну и денёк!
        У Веры день рождения!
        А я с утра всё-таки урвала минуточку, чтобы увидеться с Сашей».
        «24. V.37
        Всё опять хорошо! Мне что-то почудилось. Были с друзьями и пр.
        Прочь всё надуманное, все дурацкие мысли. Я глупенькая. Всё будет хорошо».
        «25. V.37
        Очень холодный день. Ездили с его друзьями в гости. Хозяйкой оказалась девочка Наташа, студентка юридического факультета. Приватно учит хинди, демонстрировала нам индийские танцы. А на обратном пути все дурачились, и я даже хотела на Сашу обидеться.
        А Наташа мне говорит: «Не обижайся. Он тебя любит». Так больно стало. Ведь от него я этого никогда не слышала. Мне кажется, он даже не хочет говорить на эту тему. Я даже толком не могу понять, как он ко мне относится».
        «8. VI.37
        Только что вернулась из «Марса». Меня мило поздравили, мы чудно посидели вшестером.
        А мне хотелось по-другому: вдвоём, не знаю где, но только вдвоём. Может, когда-нибудь так удастся. Да, у него ведь тоже скоро день рождения. Нам даже можно отмечать их вместе.
        Но вдвоём!
        Чего захотела?!»
        «21. VI. 37
        Всю ночь не спала. Злилась, ревела, ворочалась. Ладно, всё по порядку.
        Вчера у Саши был день рождения. Я очень ждала этого дня.
        И вот еду. Ему - подарок, Анне Ксаверьевне - розы.
        Когда приехала, Анна Ксаверьевна была ещё одна. Поздравила её, она хлопотала с их чудным поваром Чжао, я помогала. Потом приехали… его друзья. А после только пришёл он. В суматохе чмокнула только на бегу его в щёку, за это ужасно корю себя. Пришли гости, родители нас оставили. Среди прочих была некая Татьяна. Знала, вернее, видела её раньше, на пляже, на Сунгари. Я так и не поняла, почему он её пригласил.
        А меня будто вообще нет. Потом только, когда уже надо было идти домой, он всё-таки вызвался меня провожать.
        Всю дорогу молчал. Ни слова не проронил, будто не хотел первым нарушать правила какой-то игры. Я действительно ничего не могу понять. Может, я его обидела, может, я ему надоела или он влюбился действительно в эту Татьяну».
        «А я думала, что, когда его мама станет старенькой, я буду с ней гулять, когда ей одной будет тяжело, а ему на каждый день рождения буду печь его любимый наполеон. Глупая!» Соня немыми пальцами перевернула страницу.
        «25. VI. 37
        Я ничего не хочу!
        Мне ничего не надо!
        Если бы мне хотя бы что-то объяснили, я порыдала бы и всё приняла. Но я ничего не могу понять. Я, как загнанный зверёк, мечусь целыми днями по дому, никуда не хожу, не причёсываюсь. Вера то злится, то усмехается. Жду целый день маму, а вечером мы с ней идём гулять часа на 2 -3. Вообще, я ей изменила. Раньше мы всегда с ней гуляли, а теперь она одна. И вдруг меня так к ней потянуло. Она всё поймёт. Я ей всё попытаюсь объяснить. Вспоминаю какие-то детали, прошлые встречи.
        Я её спрашиваю: «Мам, что случилось?» А она говорит, что только я должна знать, что произошло.
        Я здорово её напугала. Дурра!
        Она этого не заслужила».
        «6. VII. 37
        Ходили в кинематограф. Плевать мне на фильм. Это моя соломинка. Но я чувствую, что я её теряю.
        Я зашла за ним. Родители его были дома. Мама очень (как никогда) приветливо со мной говорила. Может, хотела сгладить ситуацию или компенсировать недостаток внимания ко мне со стороны сына. Я, как послушная Золушка, ждала безропотно, пока он оденется».
        «24. VII.37
        Я уезжаю на дачу в Барим. Пригласили мамины друзья. Оставляю все свои дела на уровне разбитого корыта. Сказала об этом ему - очень спокойно отнёсся. Он едет отдыхать в Маоэршань.
        Поживём…
        Сейчас прокручиваю всё назад. Вчера прочитала все свои записи. Почему не писала всё, почему на бумаге не остался каждый денёчек? Вот и всё, что мне осталось, - вспоминаю, вспоминаю. Как перед смертью прокручиваю всё.
        Недавно ходили в городской сад. Нет, это было давно, потому что тогда всё было здорово, тогда была я… Ну в общем, там мы сидели на скамейке, вернее, я сидела, а он лежал, положив голову мне на колени. Цвела сирень. Всё, казалось, было очень мило и мирно. И вдруг я испугалась этого покоя, этой безмятежности. Где-то внутри вздрогнуло, не сердце - душа трепыхалась. И я, не сумев сдержать это в себе, сказала: «Саш, мне кажется, что я скоро умру». А он мне: «Не говори глупостей», очень спокойно.
        Вот я и умерла.
        Хожу, дышу, ем. Во мне лишь тлеют биологические процессы, а меня самой нет».
        «1. VIII.37
        Завтра уезжаю. А сегодня хожу и прощаюсь со всем и всеми. И с тобой. Как ты меня научил жить! Я теперь словно на 20 лет старше сделалась.
        Ладно, хватит. Всё будет хорошо.
        Маленькая старушка…»
        «5. IX. 37
        Сегодня был вечер в «Марсе» - встречались всей баримской компанией. Почему-то Саша появился там, хотя я его там совсем не ждала».
        - Да! Я тебя тогда уже не ждала! - тихо прошептала Соня.
        Diary был заполнен только наполовину, дальше она открыла его наугад: «Я опять хандрю. Но для этого есть причины. А ведь он может скоро уехать. Я даже стихотворение написала. И ещё одно просится».
        Это была та страница, на которой она открыла дневник полтора часа назад:
        «7 марта 1938
        Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?.. А сейчас пытаюсь разобраться, что же так подтачивает моё настроение».
        Дальше шло стихотворение, то - первое:
        Стёрся оставший закат,
        Поел спокойно и просто.
        Соня пропустила его и вспомнила строчки из следующего, которое сама вымарала.
        Они как будто бы вспыхнули в её памяти:
        Земля порыжела…
        Вода холодна…
        Мы выпили счастье и солнце до дна.
        И ветер тревожен,
        И зябка заря,
        О чём-то, о чем-то они говорят?
        О чём-то покорном,
        О чём-то простом,
        О чём-то, что мы неизбежно поймём…
        О том непреложном,
        Что близит свой срок,
        Что каждый из нас - одинок…
        Одинок.
        Что скоро мы станем
        У тёмной реки,
        Посмотрим, как стали огни далеки.
        Как бьётся о стены
        Ивняк, трепеща.
        И скажем друг дуруг: прощай…
        Прощай.
        «15.3.38
        Всего одну страничку перелистнула…
        Вчера ещё хотела всё выложить на бумагу, но не удалось, а сейчас сестра уже спит, и я улучила минутку…»
        Соня закрыла дневник с ощущением, что больше она его никогда не откроет.
        Да, от её первой записи и до последней прошло два года…
        В феврале семья Адельберг решила, что они уедут из Харбина, и с тех пор Саша очень переменился. Она вернулась из Шанхая. Они встретились в кафе, она рассказала о своих впечатлениях, но тогда ей показалось, что Саша расстроился и погрустнел. Сначала она радовалась, что они снова могут оказаться в одном городе, однако у них с отъездом стало затягиваться, и тогда она захандрила - как же так, она уедет, а он нет… Но зимой у мамы с её шанхайскими друзьями что-то не заладилось. Тогда старик Тельнов успокоил её, что нет, они тоже никуда не уедут, пока, он так чувствовал. Как она была ему благодарна.
        Две недели назад, когда, огорчённая Сашиным невниманием, она ушла из их сада, она слышала - ей сначала показалось, что она ослышалась, но потом внутренний слух подтвердил, что нет, - дед сказал внуку обидное слово по поводу того, что Саша отнёсся к ней без внимания.
        «Какой он всё-таки чудесный, Кузьма Ильич!»
        Вообще, с прошлого лета, когда она вернулась из Варима и Саша пришёл на их встречу в кафе «Марс», она его не узнала. Куда-то подевалось его спокойствие, его обычное тактичное, выдержанное поведение. Несмотря на жару, он был одет во всё чёрное - и рубашка и брюки; через плечо на нём была белая кожаная портупея, которая крепилась к такому же белому кожаному ремню, широкому, с тяжёлой пряжкой. У него горели глаза и речь была с «захлёбом», он говорил, что нашёл себе «достойное дело», что он «влюблён» в фашистов и их вождя Константина Родзаевского, что только они знают, что делать и как «освободить Россию от большевиков и жидов». Она не узнавала в нём Сашу, она даже подумала, что с ним произошло что-то нехорошее. Саша стал приглашать её вступить в общество «молодых фашисток»; рассказал о том, как фашисты заботятся о подрастающем поколении, что они создали детское общество «фашистских малюток»; сказал, что теперь они будут видеться чаще, потому что клуб фашистской партии находится совсем рядом с её домом, и предложил почитать их газету «Наш путь». Он рассказал, что впервые услышал Константина очень
давно, ещё в детстве, где-то ночью, при каких-то таинственных обстоятельствах, его слова уже тогда произвели на него сильное впечатление, а этим летом его друзья пригласили его на их собрание. Соня ничего не понимала в том политическом, что происходило в их городе. Оно происходило столько, сколько она себя помнила, и папа ходил на какие-то собрания. Харбин был наполнен политикой с преизбытком, только многие люди и даже семьи старались держаться от этого подальше, к их числу принадлежали Сонина мама и сама Соня. Как-то с лихорадочно блестящими глазами домой пришла Вера и сказала, что «с этими большевиками надо что-то делать», но встретила гробовое молчание и больше на эту тему не заговаривала.
        Саша болел этим почти полгода.
        Потом с ним случилось что-то ещё, этой зимой. После возвращения из Шанхая она рассказывала ему о том, что видела, и спросила о его делах в фашистской партии, он помолчал и сказал, что «расстаётся с ними, что хорошее дело не делается грязными руками…» и что-то ещё, что он уже давно знаком с другими людьми - честными. Он был задумчивый и выражался односложно, сказал только, что скоро его жизнь может «круто измениться».
        К удивлению Сони, всё прояснил Кузьма Ильич, под большим секретом он рассказал, что у Саши и Константина Родзаевского произошла серьёзная и принципиальная размолвка.
        «Откуда всё это знал Кузьма Ильич?.. Хороший он!»
        С середины весны их встречи стали редкими и скупыми. Соня его ни о чём не спрашивала и, когда он не расслышал, о чём она хотела поговорить с ним в их саду, обиделась, по-настоящему. Несколько дней она ждала, что он позвонит, но через неделю поняла, что «её катастрофа», которой она так боялась, произошла. Тогда она написала стихотворение. Соня открыла страницу там, где её записи заканчивались:
        Через горы, земли, океаны,
        Тихий, дальний, словно свет звезды,
        В песне ли серебряных буранов,
        В золотом ли шёпоте пустынь,
        В плаче ль ветра, в гуле водопадов —
        Голос мой повсюду долетит.
        Ничего, что друг без друга надо
        Уставать и падать на пути…
        Кто б у нас ни взял на счастье право,
        Это люди, или это Рок,
        Но тебя я встречу у заставы
        Где-нибудь скрестившихся дорог.
        Ты шагнешь навстречу, и во взоре
        Помутятся счастье, боль и страх…
        Всю тоску, всё сдержанное горе
        Обнажу в протянутых руках.
        И когда из тьмы и пыли
        На порог мой ты вернёшься вновь —
        Я заплачу…
        Столько пересилив
        И любовью выстрадав любовь…
        Вот и всё, а теперь уезжает она… это решено.
        Она закрыла дневник.
        Из кухни слышалась Верина возня, Соня потёрла высохшие глаза, с немым чувством встала с кровати, вышла из комнаты в коридор, открыла дверцу в печке и положила туда дневник. Если бы по дороге ей не попался Сашин папа, если бы она не вернулась домой, так и не встретившись с тем, с кем хотела, если бы не пришла Вера и не открыла так случайно - нет, не случайно, Вера стала взрослой - ей глаза, она продолжала бы думать, даже не думать, а мечтать… а это было бы ещё хуже.
        Вера стояла у стола и большим китайским ножом нарезала овощи для борща, она уже оплакала лук, который обжаривался на сковороде, и на дольки резала свеклу; она обернулась, увидела Соню и улыбнулась:
        - Вот послушай!
        Хозяйка с базара домой принесла
        И ножиком мелко крошить начала:
        Картошку, морковку, капусту, горох!
        И суп овощной получился - неплох!
        Соня услышала эту стихотворную шутку или детский стишок и готова была рассмеяться, но сдержалась и только спросила:
        - Откуда это?
        Вера тоже улыбнулась, не выпуская из рук ножа, кулаком потёрла под носом, оставила там свекольный след и сказала:
        - На базаре! Представляешь, как смешно это получается у китайцев, ну тех - что продают овощи!
        Тут Соня не удержалась, рассмеялась и только смогла сказать, что пойдёт к маме, что та должна была выправить ей у японских властей разрешение на выезд и купить билет.
        Вера махнула рукой, прислушалась, когда хлопнула входная дверь, бросила нож, вытерла о передник руки и подошла к печке. Она открыла дверцу, достала Сонин дневник, который от прошлогоднего пепла из жёлтого превратился в серый, и протёрла его передником.
        «Женщина - хранительница жизни и любви. Поэтому это не должно ни пропасть, ни сгореть!»
        Глава 11
        Кэндзи наконец прибыл на станцию Хойрен.
        Он спрыгнул на дощатый настил перрона и огляделся; его удивило множество находившихся там военных: на земле повзводно сидели солдаты, рядом с ними стояли офицеры и переговаривались между собой. Кэндзи не стал слушать их разговоров, он только спросил, где находится комендатура.
        Здание комендатуры вплотную примыкало к станции, собственно, оно являлось его продолжением; он вошёл туда и быстро сориентировался по висевшим на дверях длинным деревянным табличкам. В узком коридоре у двери коменданта вплотную стояли три младших офицера, он встал за ними и достал из саквояжа конверт с предписанием.
        Комендант, на удивление молодой майор, бегло посмотрел бумагу, сверился по списку, взял чистый листок, написал на нём несколько иероглифов, сложил, сунул в руки Кэндзи и посмотрел в сторону следующего офицера. Кэндзи понял, что аудиенция закончена, вышел из комендатуры, развернул листок и, к своему удивлению, увидел там только цифры. Он осмотрелся. На его глазах стоявший недалеко офицер подал команду, сидевший на корточках взвод солдат встал, построился в колонну и втянулся на узкую дорожку, которая вела от перрона за станционное здание. По тому, как солдаты навесили на себя винтовки и ранцы, он понял, что взвод идёт к месту посадки по своим машинам. Тут до Кэндзи дошёл смысл написанного - это был номер машины, в которую и он должен был сесть и следовать к месту назначения.
        Он последний раз оглянулся на перрон и пристроился в хвост взводной колонны. Лейтенант, командовавший взводом, посмотрел на него, увидел в его руках точно такой же листок, который держал сам, и ничего не сказал.
        Позади станции была большая площадка, на которой стояло с десяток грузовиков с накрытыми брезентом кузовами; лейтенант скомандовал «Стой!», глянул в свой листок и пошёл искать грузовик. Кэндзи посмотрел на свой и пошёл за лейтенантом.
        Солнце село за сопки, на площадке потемнело, однако фонари на столбах не зажглись, горело только несколько окон в здании станции; водители грузовиков включили фары автомобилей, закрытые маскировочными щитками, те светили плоскими и широкими, как лезвия мечей, горизонтальными лучами. Кэндзи потерял из виду лейтенанта, но тот, видимо, нашёл свой грузовик, потому что раздалась команда знакомым голосом, и Кэндзи краем глаза увидел, как взвод, стоявший в ожидании, дрогнул, приподнял винтовки, тряхнул ранцами и побежал трусцой к заднему борту машины, у которой водитель пытался закинуть на крышу брезентовый полог.
        - Кого ищете, господин?.. - услышал Кэндзи из-за спины. Он обернулся, перед ним стоял подпрапорщик с белой повязкой на рукаве.
        - Старший машины подпрапорщик Куроки!
        Кэндзи протянул ему записку, подпрапорщик пристроил её под луч фары стоявшего поблизости грузовика и указал на него:
        - Этот! Можете садиться.
        Коити поблагодарил и, сопровождаемый подпрапорщиком, пошел к грузовику; только сейчас он понял, что, наверное, своим внешним видом он производил некоторое удивление. И действительно, он вспомнил, что когда сошел на перрон, то не увидел ни одного, как он, гражданского лица, то есть ни одного человека, одетого не в военное платье. И только сейчас, подойдя к тихо урчащему мотором автомобилю, он услышал тишину, которая стояла на станции, несмотря на то что на ней находились десятки людей, которые закидывали за плечи железные винтовки и топали по привокзальной брусчатке ботинками, подбитыми железными гвоздями. Он оглянулся - на площадь выходил следующий взвод; солдаты тихо топали башмаками; когда остановились, тихо положили винтовки на камень брусчатки; раздалась негромкая команда офицера, почти бесшумно откинулся борт грузовика; перед посадкой солдатам было разрешено покурить, они засветились огоньками, и от них стали подниматься дымки, прорезаемые узкими лучами фар. Куря сигареты, они должны были заговорить и, наверное, заговорили, но Кэндзи их не услышал. Через несколько минут раздалась такая же
тихая команда, солдаты бросили недокуренные сигареты, залезли в кузов, отбросили брезентовый полог, и машина стала тихо выезжать из ряда других машин.
        - Вы садитесь, господин?..
        - Лейтенант! А что, уже можно ехать?
        - Можно, у нас в машине ящик с документами, несколько мешков с обмундированием и комендантских четыре человека. Ждали вас!
        - Все уже на месте?
        - Так точно! Вы где сядете? В кабине?
        Глядя на подпрапорщика, Кэндзи на секунду задумался.
        - Сколько ехать?
        Подпрапорщик посмотрел на часы:
        - К утру должны быть!
        В этот момент Кэндзи почувствовал, что день прошёл и он устал.
        - А в кузове будет место лечь? - не очень уверенно спросил он.
        - В кузове можно лечь, там есть несколько мешков с обмундированием, мягкие, но ваш костюм…
        - А может, есть во что переодеться?
        Старший машины, подпрапорщик Куроки пошёл к заднему борту и тихо выкрикнул:
        - Вакадзуки, подай мне вон тот мешок с обмундированием!
        - Этот? - В кузове зашевелились, машина закачалась и заскрипела рессорами, подпрапорщик подхватил поданный ему из кузова большой раздутый мешок и понёс его к кабине, открыл дверцу, устроил мешок на сиденье, вытащил из кармана маленький, обмотанный кожаным ремешком айкути и подрезал им суровую нитку, которой мешок был зашит через край. - Вот френч, господин лейтенант… вот брюки! - Он поднёс их к поясу Кэндзи. - Немного длинны, но зато можете надеть прямо на свои. Ваши новенькие не испачкаются, а потом их можно будет отутюжить! А френч я достал вам самый большой, завернётесь в него и не замёрзнете, ночи в горах холодные!
        Кэндзи взял френч, надел его в рукава, подумал снять туфли, но тогда пришлось бы вставать ногами на брусчатку…
        - А почему бы вам всё же не сесть в кабину? - спросил подпрапорщик.
        - Спать сидя… завтра утром будут болеть и голова и шея.
        - Понимаю, мне тоже надо её уложить; да и шея оборвётся, так будет мотать по дороге.
        - Плохие дороги?
        - Откуда же им тут взяться хорошим? Корея!
        Кэндзи усмехнулся, видимо, подпрапорщик был большим патриотом Японии, плохо отзываясь о корейских дорогах: от порта Цинампо Коити проехал на поезде половину страны и из окна вагона видел только хорошие дороги.
        Однако говорить больше было не о чем, Кэндзи понял, что уже завтра его, скорее всего, ждёт какая-то новая жизнь, о которой он мечтал… и сейчас он пожалел, что не прихватил с собой хотя бы маленькую бутылочку сакэ…
        Он запрыгнул в кузов, за ним закрылся борт, опустился брезентовый полог, и в полной темноте он услышал, как напротив задвигались люди на боковой скамейке, освобождая место. Он вспомнил, как зовут того, к кому обращался подпрапорщик.
        - Господин Вакадзуки, вы особенно не беспокойтесь, я сяду здесь и постараюсь вас не очень стеснить. Нам долго ехать? - спросил Кэндзи без особой надежды.
        - Нам, господин…
        - Лейтенант!
        - …нам, господин лейтенант, доехать можно было бы и быстро, однако есть две трудности…
        Кэндзи ждал продолжения.
        - Если бы не две трудности! - повторил тот, который отозвался на фамилию Вакадзуки и замолчал, видимо ожидая вопроса, но Кэндзи молчал, и комендантский - как сказал подпрапорщик Куроки про других пассажиров в кузове - солдат сказал: - Первая, господин лейтенант, - ночь, а дороги здесь не ахти какие, а вторая… Вы ещё не спите, господин лейтенант?
        - Нет, господин Вакадзуки, не сплю, какая вторая трудность?
        Вакадзуки ответил, понизив голос почти до шёпота:
        - Нам не велено их говорить, этих слов, но если вы настаиваете…
        - Говорите, Вакадзуки…
        - Партизаны!
        - А почему не велено говорить?
        - Начальство так приказало, и потом, говорить об этом на ночь глядя - дело нехорошее!
        Около получаса, пока Кэндзи в темноте устраивался то так, то эдак, - он никогда не спал в кузове грузовика, да ещё на ходу, - машина шла по хорошей, ровной дороге, и ему было странно, о какой плохой говорили Куроки и этот солдат, его сосед по кузову. Кэндзи по его севшему, дребезжащему голосу подумал, что Вакадзуки, скорее всего, старый солдат. «А это хорошо, если он старый! - подумал Кэндзи. - Раз старый, значит, опытный, с таким можно всё преодолеть!» Потом машина стала всё чаще замедлять ход и то проваливалась в яму и клонилась на бок так, что становилось страшно, то, ревя мотором, кренилась на другой бок и как будто бы сама себя вытягивала за передний бампер куда-то наверх.
        «Хорошо, что не успел заснуть, - подумал Кэндзи. - Если бы заснул и сейчас проснулся, уже бы не заснул всю ночь!»
        Постепенно он привык к болтанке на рытвинах, всё-таки это было не так неприятно, как морская качка хотя и на быстроходном, но всё же на утлом катеришке, который, как бумажный фонарь на ветру, принимал на свой борт каждую волну, и большую и малую.
        Между двумя очередными ямами машина какое-то время шла по относительно ровной дороге, и Кэндзи вдруг почувствовал запах. Он принюхался, запах был очень знакомый; он то появлялся, то исчезал. «Что это такое? - подумал он; он был уверен, что помнит этот запах с детства, но сейчас вспомнить не мог… - В детстве или уже позже?» И вспомнил - это был запах обыкновенной японской квашеной редьки. Он сразу напомнил ему его сэнсэя, старого ронина, потерявшего своего сегуна и после этого искавшего себе смерти по всей Японии и так и не нашедшего её. Когда отец приютил оборванного старика с двумя мечами за поясом, первое, что тот попросил, была квашеная редька; и когда отец нанял его учителем к маленькому Кэндзи, с первого дня и до переезда в город в школу запах квашеной редьки опережал появление сэнсэя и выветривался только после его ухода.
        Кэндзи заворочался среди мешков с обмундированием, они давно разъехались под ним, он стал их собирать, но они разъезжались, он уже лежал на дощатом полу, рискуя оказаться под скамейкой справа или уткнуться носом в деревянный ящик слева, и вдруг сверху, прямо над собой услышал голос Вакадзуки:
        - Господин лейтенант, вам не спится, не хотите разделить с нами компанию?
        Лежать просто так на полу между разъехавшимися мешками было нелепо. Было, конечно, неправильно принимать приглашение подчинённых, но тереться задом о шершавые доски кузова было глупо.
        - Спасибо, господин Вакадзуки, за приглашение! - сказал Кэндзи, в этот момент вспыхнул огонёк зажигалки, и он увидел, что сверху, откуда только что прозвучал голос Вакадзуки, на него смотрят глаза четырёх солдат, которые сидели согнувшись над снарядным ящиком, накрытым аккуратно оторванным от рулона куском обёрточной бумаги. Кэндзи пересел на лавку. На бумаге были выровнены четыре или пять - Кэндзи пересчитал, солдат было четверо - четыре металлические коробочки с едой. Сидевший в середине, как разглядел Кэндзи, рядовой первого разряда Вакадзуки на вид самый старший из всех, над ним ещё витал звук его голоса, копался у себя под ногами и вытащил пятую. Потом он толкнул локтем соседа слева, тоже старого солдата, рядового первого разряда, но несколько моложе, тот с пониманием глянул на него и, теснясь, снял с пояса и положил рядом с коробочками металлическую флягу. После этого Вакадзуки бросил взгляд на молодого, сидевшего с самого края солдата, тот на полусогнутых ногах стал растаскивать мешки, на которых только что мучился Кэндзи; солдаты сдвинули ящик чуть вперёд на середину кузова, и Вакадзуки
пригласил Кэндзи к их импровизированному походному столу.
        - Суль! - с сожалением произнёс Вакадзуки, отвинтил у фляги крышку и понюхал. - Корейская! Очень крепкая!
        От плеснутой на дно эмалированных кружек водки пахло резко и сильно, совсем не так, как от мягкой, слабенькой японской сакэ. Солдаты глядели в свои кружки, и было видно, как они внутренне готовятся выпить крепкий напиток. В кузове периодически наступала темнота, точнее, иногда появлялся свет. Если надо было сделать что-то ответственное, например налить водки и не расплескать её, - солдаты, то один, то другой, зажигали спичку или зажигалку. Всё остальное время было до черноты темно, хотя даже к этой темноте глаза привыкали и различали фигуры, белые руки, белые шейные платки, которые солдаты, ещё вчера - крестьяне, по привычке скрутили в жгуты и повязали себе на лбы. В этой темноте что-то новое появилось на бумаге, было открыто, и по кузову потёк резкий кислый запах квашеной капусты. В это время один из солдат зажёг зажигалку, и к запаху капусты с острым перцем добавился едкий запах горящего в зажигалке бензина.
        - Мы тут, господин лейтенант, - успел сказать Вакадзуки, пока горела зажигалка, - поняли, что если пить корейскую водку, то её нужно закусывать корейской капустой, и получается так: если пьём суль - то закусываем кимчи.
        Огонёк погас.
        После таких вспышек темнота становилась ещё чернее, и Вакадзуки сказал:
        - Держите ваши кружки, сейчас опять начнет мотать!
        Кэндзи нащупал свою, поднял её и несколько секунд ждал, когда прозвучит тост или его, как старшего по званию, попросят произнести традиционный тост за императора, однако он услышал, как засипели обожжённые крепкой водкой глотки и засопели носы. Ещё он услышал, как деревянные палочки начали шаркать по дну коробочек с едой. Он выпил, нащупал, куда поставить свою кружку, и тут вновь чиркнула зажигалка и осветились лица солдат с Вакадзуки в середине - он протягивал Кэндзи пару палочек.
        - Вот возьмите! А вот это, - он подвинул одну из коробочек, - ваша еда, а вот кимчи. - И он поддержал локоть светившего зажигалкой солдата, чтобы тот не гасил. - Пробуйте, оно непривычное и очень острое, но если об этом не думать, то есть можно.
        Свет погас в тот момент, когда Вакадзуки снова разлил и предложил всем взять свои кружки, это было очень вовремя, потому что машина накренилась набок и поползла куда-то глубоко вниз. Кэндзи успел поднести кружку к губам, водка боком вылилась ему на щёку, но он успел отпить больше половины, в это время машина притормозила, потом взвыла мотором и дернулась вперёд и наверх.
        - Коматта-на! - чертыхнулись солдаты одновременно.
        - К-со! - в подтверждение выматерился Вакадзуки.
        Боковым зрением Кэндзи увидел, как колыхнулся полог кузова и мелькнула полная луна, она на мгновение осветила всех сидящих.
        - Может быть, полог? - спросил он. - Будет светлее!
        - Светлее будет, господин лейтенант, но задохнёмся от пыли! Вот если бы полил дождь!
        - Если польёт дождь, тогда и вовсе не доедем, только-только просохло, - сказал старый солдат, который сидел рядом с Вакадзуки.
        - И так может быть! А вы, господин лейтенант, к темноте ещё не привыкли?
        Вопрос был резонный, Кэндзи действительно уже привык к темноте и различал, где стоит его кружка, где коробочка с едой, где корейская капуста.
        - Ну вот! - подытожил Вакадзуки. - Ещё пара ям, и дорога будет ровнее!
        - Часто приходится ездить? - поинтересовался Кэндзи.
        - Практически каждый день или через день!
        - И давно?
        - Две? Или три недели? - спросил Вакадзуки у попутчиков.
        - Две с половиной, почти двадцать дней.
        У Кэндзи были ещё вопросы, но он сдержался и не стал их задавать, понимая, что хотя каждый солдат знает много, но не всегда может ответить, потому что должен соблюдать секретность, а с другой стороны, солдат не может не ответить, когда его спрашивает старший по званию, тем более офицер.
        Кэндзи поскрёб палочками, потом наугад подхватил кусочек капустного листа, и тот капнул ему на подбородок. Только сейчас, съев корейской капусты без водки, он почувствовал, какая она перченая. Что-то вдруг коснулось его руки, это было холодное дно фляги, которую, судя по всему, ему протягивал Вакадзуки, и он услышал его голос:
        - Господин лейтенант, здесь холодный чай, выпейте, их капуста - это не наша редька, - к сожалению, уже кончилась, - ужас какая перченая.
        Кэндзи с благодарностью взял флягу, она была уже открыта, и с удовольствием освежил рот, в это время грузовик снова дёрнулся, и Кэндзи пролил чай. Он вытер подбородок рукавом и подумал, что кому-нибудь достанется этот френч, пропахший водкой и квашеной капустой и залитый чаем.
        Машина пошла ровнее, Кэндзи почувствовал, что хочет спать, он подумал, что надо было бы снова собрать в кучу мешки и попытаться улечься, в этот момент мимо него, держась за гнутые рёбра кузова, пролез молодой солдат и что-то стал перекладывать.
        - Аккуратно всё положи и свяжи шнурками, они пришиты к углам мешков, понял меня, мидзуноми яро?
        - Так точно! - ответил солдат, которого Вакадзуки обозвал «мидзуноми яро».
        «Почему «мидзуноми яро»? - подумал Кэндзи. - Он так беден? Надо будет с ним поговорить». Когда загорались огоньки спичек и зажигалок, Кэндзи приметил очень молодого сидевшего справа от Вакадзуки солдата, ещё он заметил, что тот всё время вздыхает и перхает, как бывает, когда человек простыл или когда в основание языка вонзится маленькая рыбья косточка и её невозможно ни достать, ни проглотить.
        - Спасибо! - поблагодарил Кэндзи и стал устраиваться на ставших мягкими аккуратно уложенных и связанных между собой мешках с обмундированием.
        - Ну что ты там возишься, мидзуноми яро! - грубо окликнул солдата Вакадзуки. - Не надоедай господину лейтенанту!
        - Как вас зовут? - тихо спросил Кэндзи.
        - Коскэ! - так же тихо ответил солдат.
        - Да, да, господин лейтенант! Этого мидзуноми яро почему-то зовут именно Коскэ!
        Кэндзи никак не отреагировал на слова Вакадзуки, он только подумал: «А что же в этом удивительного, ну Коскэ и Коскэ, так же как меня зовут Кэндзи!»
        - Эй, мидзуноми яро, давай садись! Не мешай господину лейтенанту! Или, может, ты пожаловаться хочешь? Ты смотри у меня!
        Кэндзи услышал, как тот, которого Вакадзуки так упорно называл этой обидной кличкой бедняка, у которого нет денег на чай и он пьёт только сырую воду, уселся на самый край скамейки у полога и затолкал под лавку свою арисаки.
        «Надо выяснить, почему Вакадзуки так грубо обходится с ним?» - подумал он. Он мог сделать это прямо сейчас, но после ужина и ощущения ровности и мягкости под спиной на правильно разложенных Коскэ мешках ему уже не хотелось никаких выяснений, тем более что было очевидно, что Вакадзуки уже пьян и разговор с ним, скорее всего, будет бесполезным.
        - Так вот! - Он снова услышал скрипучий голос Вакадзуки. - Я продолжу эту историю!
        «Когда он успел? - подумал Кэндзи. - Хотя фляжка с водкой у него в руках… здесь темно, и сам себе он мог плеснуть и побольше!»
        - …Я, господа солдаты, когда впервые услышал эту историю, так даже не поверил, а, судя по всему, это было где-то в наших местах, я из префектуры Когосйма, что на острове Кюсю, самый юг. У нас, как и в этой истории, слива цветёт тоже в феврале. Может, она ещё в каких местах цветёт в феврале, этого я не знаю, но у нас она точно цветёт в феврале!..
        - Тут она вообще не цветёт, или если цветёт, так уже где-нибудь в июле… - произнёс голос, как показалось Кэндзи, другого старого солдата.
        Это была удачная шутка, и все рассмеялись, Кэндзи только не услышал смеха из того угла, где сидел молодой солдат Коскэ.
        - Да-а! Эта Корея… это совсем не то, что у нас… - сказал ещё один голос, совсем незнакомый Кэндзи.
        - А ты откуда? - спросил Вакадзуки.
        - Я? Я из Саппоро.
        - Откуда-откуда?
        - Из Саппоро! Остров Хоккайдо! Недалеко от Саппоро, день езды…
        На сей раз в кузове громко смеялись все, Кэндзи даже показалось, что и из угла, где сидел Коскэ, тоже послышалось какое-то всхлипывание, похожее на смех.
        - Ну ты - деревенщина! Где же это видано, чтобы на Хоккайдо что-то цвело, у вас там даже рис не растёт! - Голос Вакадзуки становился громче и скрипучее.
        Уроженец Хоккайдо промолчал; смех затих, в кузов снова прорвался шум мотора, и машина стала задирать нос так высоко, что Кэндзи чуть было не поехал на своих мешках вниз к откидному борту и даже ухватился рукой за стойку скамейки.
        - Хватит смеяться, расхохотались! Сейчас самые опасные места проезжаем! Господин лейтенант, вы не спите?
        Кэндзи не спал, но не признался в этом, ему не хотелось вступать в разговор, наверняка его стали бы спрашивать о том, чего он не знал, а отнекиваться было бы неудобно, солдаты бы ему всё равно не поверили, они бы подумали, что сначала он пил их водку, а потом задрал нос. Ему, наоборот, было интересно послушать, о чём будут говорить эти простые люди, которые попали в необычную для себя обстановку, не только в армию, но и в другую страну, а японцы трудно переносят разлуку с родиной - это было хорошо известно.
        Кэндзи лежал на спине головой к кабине и иногда видел, когда полог кузова сильно болтало, что солдат Коскэ, сидевший отдельно от всех в дальнем углу, вдруг освещался мелькавшей луной. Он выглядел странно - то широко открытыми глазами он глядел в одну точку, то его глаза были закрыты, и, если бы не болтанка на дорожных ухабах, его можно было бы принять за человека, спящего глубоким сном.
        После ужина в темноте, уборки оставшейся еды и заворачивания её в заменившую скатерть бумагу солдаты и даже Вакадзуки какое-то время молчали; Кэндзи показалось, что кто-то из них захрапел, машину дёрнуло, и храп прекратился, и тут послышался шёпот Вакадзуки:
        - Ну что, братцы, продолжу-ка я свою историю, вот только… - Он не договорил, и Кэндзи услышал, как он стал глотать из горлышка, потом шумно выдохнул и сиплым голосом пожелал, чтобы завтра богиня Аматэрасу пронесла мимо него подпрапорщика Куроки. Потом Кэндзи услышал, как глотал и так же шумно со свистом выдыхал другой старый солдат, его сосед, потом два маленьких глоточка досталось их третьему компаньону, совсем молодому солдату с Хоккайдо, имя которого ни разу и никем не было произнесено; потом сильно запахло корейской капустой, и Вакадзуки заговорил, сначала шёпотом, потом громче, а потом в полный голос: - Так вот, братцы! Может быть, ещё где-то слива цветёт в феврале, я этого знать не могу, но только в наших местах, в префектуре Когосима, что на острове Кюсю, это именно так!
        Его речь была нетверда, может быть, сильно мотало машину, может быть, уже была глубокая ночь, а может быть, оказалась слишком крепкой корейская водка, только рассказ его, несмотря на всё это, уже почти не прерывался. Кэндзи слушал; иногда слова Вакадзуки сливались с гулом мотора и другими шумами, иногда он говорил в полной тишине. Кэндзи глянул в сторону Коскэ, и, хотя было темно, ему показалось, что тот сидит с широко раскрытыми глазами и тоже слушает Вакадзуки.
        - …Мне её рассказал дед, я ещё был маленький, но помню хорошо! Эта история про верность! Нашу японскую верность! Она рассказывает про верность дзоритори своему господину, самураю, а на самом деле она про верность японского народа своему императору. Эй, мидзуноми яро, ты слышишь меня?
        - Тише ты, Вакадзуки, разбудишь лейтенанта…
        - Нет, лейтенанта беспокоить не надо, он ещё птенец, городской и желторотый, его даже жалко, пусть спит…
        - И Коскэ тоже не трогай, если он уже дрыхнет. Ты его за целый день замордовал, даром что сын учителя, культурный, не в пример тебе! Рассказывай давай!
        Кэндзи с удивлением слушал речь второго старого солдата, такого же рядового первого разряда, как Вакадзуки; у Кэндзи даже появилась мысль, а кто в кузове из них старший? И тут он поймал себя на том, что никто ни разу не назвал этого солдата по имени. «Надо будет завтра поинтересоваться! Хотя зачем? Увижу ли я их когда-нибудь после этой поездки?»
        - Ну что там у тебя застряло?
        - Ничего у меня не застряло! А что там осталось во фляжке? Эй, Хоккайдо-Саппоро, что там осталось?
        - Ничего, господин рядовой первого разряда, ничего не осталось…
        - Да? Обидно! А как тебя зовут, Хоккайдо-Саппоро?
        - Меня? Рядовой второго разря…
        В это время мотор грузовика взревел на очередном подъёме, и Кэндзи не разобрал имени солдата с острова Хоккайдо.
        - Вот ещё одна фляжка, тут ещё половина осталась, но ты особо не усердствуй… - услышал Кэндзи слова второго старого солдата, видимо обращенные к Вакадзуки, - что-то ты никак не разгонишься со своей историей или уже спишь?
        - Нет! Как можно? - сказал Вакадзуки и забулькал. - Сейчас… - просипел он.
        Кэндзи слушал их разговор, напоминавший ему слышанное в детстве ленивое ночное перебрёхивание деревенских собак, и вспомнил:
        Крестьяне отказались от сакэ!
        А от чего они откажутся ещё,
        Когда им будет хуже!
        Когда он впервые, давным-давно, в начальных классах услышал это классическое хокку, оно было ему непонятно. Он видел крестьян, которые в праздники с удовольствием пили сакэ, и не представлял себе, что такое может произойти, чтобы они могли от этого отказаться; однако вот же - Вакадзуки пьёт, а другие - нет.
        - Короче говоря, эта история о том, как дзоритори Коскэ устроился слугой к знатному самураю Иидзиме и не знал, что Иидзима двадцать лет тому назад зарубил только что купленным мечом работы мастера Тосиро Ёсимицу его отца, тоже знатного самурая, только пьяницу и дебошира. Это было в пригороде, где жила семья этого самурая - отца Коскэ, а Иидзима был там проездом, и его никто не знал.
        - А почему Иидзима убил его отца? - ленивым голосом спросил второй старый солдат.
        - Пьяный тот был и стал бить слугу Иидзимы, а это так у самураев не полагается…
        - А как полагается?
        - А полагается, чтобы сам самурай наказывал своего слугу-дзоритори, понял? Так вот я и говорю, что нанялся Коскэ к убийце своего отца…
        - Он хотел его убить?.. - не удержался молодой солдат, к которому прочно пристала кличка Хоккайдо-Саппоро.
        - Не перебивай, Хоккайдо-Саппоро! Что ты, невежа, всё время выпрыгиваешь, как лягушка, которая хочет из колодца увидеть весь мир! Имей терпение! Он не знал, что Иидзима является убийцей его отца! - повторил Вакадзуки.
        - А зачем же он тогда к нему нанимался? - не удержался от вопроса старый солдат.
        «Затем, что Иидзима был мастером фехтования на мечах!» - за Вакадзуки договорил про себя Кэндзи, он сразу вспомнил эту ставшую классической пьесу театра кабуки в Токио, ей уже насчитывалось почти двести лет.
        - …А затем, что Иидзима был знатнейший в округе фехтовальщик на мечах школы синкогэ рю. Но самое интересное тут другое: когда Коскэ рассказал, зачем он хочет наняться к нему слугой, тот сразу вспомнил, что это он убил его отца, и…
        - Убил Коскэ!!! - Кэндзи услышал в голосе второго старого солдата нотку проснувшегося азарта.
        - Ну и вовсе нет! Он, наоборот, стал его обучать искусству фехтования! Но вы все время перебиваете меня! Что там ещё во фляжке, осталось что-нибудь?
        - Осталось, но ты успеешь раньше напиться, чем расскажешь! - На сей раз Кэндзи услышал в голосе второго старого солдата издёвку.
        - Больно ты строг, господин рядовой первого разряда!
        - Хоккайдо-Саппоро, дай ему глоток!
        Кэндзи услышал сипение и глотки, как будто бы Вакадзуки глотал не жидкую водку, а свой собственный кадык.
        - Хэ-э-э-э! - выдохнул Вакадзуки. - Ну вот, так-то лучше! А потом было самое интересное, потом Коскэ узнал, что служанка этого самого господина Иидзимы спуталась с родственником его соседа, тоже самурая…
        - А куда смотрела жена Иидзимы?
        Вакадзуки помолчал и с трудом выдавил из себя, видимо, крепкая водка основательно перехватила ему горло:
        - Она умерла. Она незадолго до своей смерти привела в дом эту самую служанку, а после её смерти Иидзима стал жить с этой служанкой как с женой, и она стала в его доме хозяйкой… подлая баба!
        - А Иидзима этого не знал?
        - Вы всё время забегаете вперёд, ну вас совсем!
        - Так ты не рассказываешь, а плаваешь, как священный карп в небесной воде!
        - Тоже мне нашёл сравнение! Священный карп - он и есть священный карп, а я кто?
        - А ты, Вакадзуки, хреновый рассказчик! Вот ты кто!
        В кузове повисла тишина, и Кэндзи осторожно прокашлялся.
        - Ну вот! Раз будили-таки лейтенанта! Господин лейтенант, вы спите? - Это был голос Вакадзуки.
        Кэндзи промолчал.
        - Так рассказывать или нет? - с обидой шёпотом спросил он.
        - Валяй, нам ехать ещё до утра, а спать нельзя!
        - Тогда не подначивай!
        - Ладно, не буду!
        - Так вот, нанялся Коскэ к Иидзиме слугой, и тот стал обучать его искусству меча! Коскэ был очень честный слуга и со всем рвением служил своему господину. Однажды, когда он ночью обходил с дозором ограду вокруг дома своего господина, а тот в это время был старшим на дежурстве у князя, то увидел, что садовая калитка открыта и рядом с ней стоят чужие гэта. Он стал тихо обыскивать дом и обнаружил, что в покоях служанки кто-то есть. Он прислушался к разговору и узнал, что они - это служанка и её любовник, который к ней тайно пришёл, - задумали убить господина…
        Кэндзи слушал знакомую с детства историю, он смотрел её в театре кабуки, пьеса называлась «Пионовый фонарь», он помнил сцену, когда дзоритори Коскэ обнаружил около задней калитки дома своего господина чужую обувь и подслушал служанку и её любовника, и очень переживал, потому что любовник и служанка в свою очередь обнаружили Коскэ и стали его шельмовать перед господином, и даже подстроили так, что обвинили Коскэ в краже у господина ста золотых монет; им очень нужно было, чтобы господин уволил Коскэ или, лучше всего, зарубил его, тогда никто не помешал бы им тайно расправиться с самим господином. Кэндзи слушал, иногда на короткое время он забывался сном, а когда просыпался, то снова слышал рассказ Вакадзуки и тишину, в которой его слушали солдаты.
        - Короче говоря, Коскэ понял, что он не сможет доказать правды и своей невиновности и решил, что убьёт неверную служанку и прелюбодея любовника и совершит сэппуку, и тогда он снял со стены старую пику с ржавым наконечником и стал его точить…
        - Молодец! - шёпотом сказал старый солдат. - Ты слышал, Хоккайдо-Саппоро, как надо обращаться с оружием, а ты чистишь свою винтовку?
        - Снова ты перебиваешь меня! - обиделся Вакадзуки.
        - Извини, Вакадзуки, больше не буду, продолжай!
        - Так вот, за этим занятием, когда Коскэ натачивал ржавый наконечник, его застал его господин и спросил, мол, что ты делаешь? Коскэ сказал, что точит наконечник пики, на тот случай, если в дом ворвутся разбойники. Это он так соврал господину! А тот ухмыльнулся и говорит: «На что же ты будешь годен, если не сможешь убить человека ржавой пикой? Тем более что ненавистного тебе человека лучше убить именно ржавой пикой - ему больнее, а тебе приятнее…» Так сказал знатный самурай Иидзима, он знал, что Коскэ его кровник и должен его убить, потому что он убил его отца, но об этом не знал сам Коскэ…
        Кэндзи вспомнил, что в своё время он тоже удивился такому совету самурая, тем более когда узнал, что за этим последовало.
        - Какой мудрый этот господин Иидзима, убить врага ржавой пикой, - снова перебил Вакадзуки старый солдат, - поверженный враг должен мучиться перед смертью…
        - Ну вот! Ты снова меня перебил и испортил всё настроение, отдай фляжку, Аидзава!
        - Сумимасэн, Вакадзуки-сан! - извинился Аидзава, оказывается, так звали второго старого солдата. - Возьми фляжку, выпей, ты хороший рассказчик, я больше не буду!
        - То-то! - сказал Вакадзуки, и Кэндзи услышал, как забулькала водка. - Вот теперь хорошо, теперь я закончу!
        - А ты не торопись, нам ещё ехать и ехать. Правильно, Хоккайдо-Саппоро?
        Кэндзи не расслышал ответа молодого солдата, но открыл глаза, в этот момент заполоскало полог кузова, и в свете луны он увидел глаза солдата Коскэ, который продолжал сидеть в самом конце скамейки. Он сидел в той же позе и расширенными глазами смотрел куда-то в середину кузова. В его взгляде было столько боли, что Кэндзи стало неудобно оттого, что он подсматривает.
        - Господин Иидзима был настоящий самурай, никто не знал, что он замыслил.
        - Ну-у!!! - не удержался Аидзава.
        - Вот тебе и «ну-у!». Вечером, когда все легли спать, Коскэ спрятался и вдруг увидел, как к покоям служанки приближается какая-то мужская фигура; он выскочил, ударил её пикой и с ужасом обнаружил, что это был его господин!
        - Вот это да!!! - выдохнул Аидзава.
        - Слушай дальше! А у служанки её любовник уже был, поэтому Коскэ ждал его зря. А господин про них всё знал, он знал, что задумал Коскэ, и ему надо было дать Коскэ, своему кровнику, убить себя, но сделать это так, чтобы потом самого Коскэ не казнили за убийство его же господина. Тогда Иидзима и прикинулся любовником служанки! Коскэ на него напал и смертельно ранил, но у господина уже было написано завещание, по которому Коскэ становился его наследником! Наследником дома Иидзимы! Но только в том случае, если он отомстит прелюбодеям! И раненый Иидзима отослал Коскэ из дома, сам вошёл в покои служанки, этой сволочной бабы, и дал себя убить её любовнику, но прежде сильно ранил его. Хотя и смертельно раненный сам, он, будучи мастером меча школы синкогэ рю, ранил врага.
        Вакадзуки замолчал.
        Все, кто его слушал, а его слушали все, кто находился в кузове, ждали, что он продолжит, но он молчал. И снова не выдержал Аидзава:
        - А зачем всё это?
        - Эх, ты, крестьянская твоя башка! Это у нас всё просто, а у них, у самураев, всё по закону…
        - Ну?
        - Что «ну»? У Иидзимы не было наследника, и он хотел назначить наследником своего преданного слугу Коскэ, он же тоже был из самурайского рода, но тот был его кровником, хотя об этом никто и не знал, но сам-то он знал! Теперь понял?
        - Нет! - честно признался Аидзава.
        - Я и вижу, что нет! Он дал Коскэ возможность себя ранить и этим совершить кровную месть, но одновременно он отомстил прелюбодеям, хотя раненый прелюбодей со служанкой потом убежали. Все подумали, что Иидзиму на самом деле убил любовник, а такое убийство самурая в его доме - это позор, если оно не будет отомщено, так мне объяснил мой дед, поэтому Коскэ должен был им отомстить и на его могилу принести их отрубленные головы. Тогда он по завещанию Иидзимы и становился законным наследником дома. А отомщённый дом снова восстанавливается в своих правах. Так в конце концов и получилось, и верный Коскэ настиг прелюбодеев, убил их, стал самураем и хозяином дома Иидзимы! Вот так надо служить своему господину, а нам, простым солдатам, - своему императору. Я так думаю! А не то что эти, которым запретили носить по два меча, и они, сопляки, два года назад решили, что император - это их собственность! Слышишь, мидзуноми яро! Эй, Коскэ!..
        С каким удовольствием Кэндзи слушал пересказ Вакадзуки старой любимой пьесы, с таким же неудовольствием он услышал его последние слова, это его сильно покоробило, и он не выдержал:
        - Господин Вакадзуки, я не слышал, о чём вы только что говорили, но сейчас уже слишком поздно. Если вам не положено спать - назначьте дежурного и определите смены, и не стоит так кричать. Вы меня поняли?
        Вакадзуки, ошарашенный неожиданными словами лейтенанта, вскочил, ударился головой о ребро кузова и сказал: «Слушаюсь!»
        После этого в машине надолго повисла тишина; было слышно, как на плохой дороге ревёт мотор, а на хорошей - шуршат шины их грузовика. Кэндзи лежал, он не мог заснуть и уже не хотел, потом он привстал на локтях, привыкшими к темноте глазами оглядел попутчиков и увидел, что Вакадзуки спит, уткнувшись головой в сложенные на коленях руки; молодой Хоккайдо-Саппоро повесил голову и держится за стоящую колом «арисаку»; не спал только старый солдат Аидзава, он тоже держался за свою «арисаку», с которой предусмотрительно снял штык.
        И Коскэ.
        «Ничего, завтра разберёмся, кто в машине старший и что это за привычка пить так много водки! - подумал Кэндзи. - Но Вакадзуки всё-таки молодец, так понимать долг перед императором и так удачно подобрать для этого историю! Только он рассказал её не всю и не до конца».
        Машина уже долго шла по относительно ровной дороге, Кэндзи лежал на уютных мягких мешках, вспоминал подробности из пьесы «Пионовый фонарь», очень красивой полусказки-полубыли с привидениями и злодеями, о которых не рассказал Вакадзуки, романтической любовью и преданными своим благородным господам честными слугами.
        Иногда он поворачивался с одного бока на другой, поглядывал и на Коскэ, но не мог понять - спит тот или нет.
        Глава 12
        Кэндзи проснулся от тишины.
        Машина стояла пустая, в ней уже никого не было, и он сел; воздух в кузове был сгущенный, перегретый, почти горячий и пропахший кислым. Он почувствовал, что состояние его ничем не лучше, чем воздух, с сожалением оглядел мятую рубашку, и в голову пришла ужасная мысль о том, в каком состоянии его брюки.
        «Да! - подумал он. - Чем же я сейчас лучше Сорокина?»
        Сквозь щели между пологом и бортами кузова лучился тонкий свет, он растворялся внутри и создавал в углах сумерки, вдруг полог робко отодвинулся, и простреливший внутренность кузова яркий луч заставил Кэндзи сощуриться и отгородиться ладонью.
        - Господин лейтенант! Вы уже проснулись?
        Между бортом и пологом появилась чёрная в контрастном свете голова в каскетке.
        - Кто это? - наклоняя голову то в одну сторону, то в другую и стараясь уклониться от слепящего луча, спросил Кэндзи.
        - Это я, господин лейтенант, рядовой второго разряда…
        - Коскэ! - угадал по голосу Кэндзи.
        - Так точно! Вас ждут в штабе, а меня назначили вашим ординарцем!
        Кэндзи показалось, что в голосе молодого солдата звучат радостные нотки, его эта новость тоже обрадовала, но на всякий случай он спросил:
        - А кто назначил?
        - Подпрапорщик Куроки, господин лейтенант…
        - А где сам подпрапорщик и остальные… - Он хотел сказать «из нашей машины», но запнулся и сказал: - Солдаты?
        - Остальных погнали… - Коскэ тоже запнулся, - остальным приказали идти на склад и взять лопаты и кирки…
        - Земляные работы? А почему вас не отправили с ними? - Кэндзи разговаривал полулёжа, привстав на локтях, ему очень хотелось всласть потянуться, но Коскэ уже загремел замками борта, и Кэндзи стал подниматься - было неудобно разговаривать с солдатом лёжа. Он нагнулся вперёд, уцепился за стойку скамейки и почувствовал, как ноют спина и шея. «Всё-таки отлежал!» - подумал он. В это время Коскэ уже забрался в кузов, держа в руках стопку аккуратно сложенной формы.
        - Почему не отправили? А я, господин лейтенант, наверное, произвожу впечатление больного и слабого, но я им не противоречу, пусть думают что хотят!
        - Вас когда призвали? - спросил Кэндзи.
        - В марте этого года!
        «В марте этого года!» - с удивлением подумал он. О всеобщей мобилизации, которая была объявлена в марте 1938 года, было известно; в штабы было сообщено о подготовке больших учений, но, видимо, в какой-то момент он не услышал или не прочитал, что мобилизованных направляют в части и подразделения, расквартированные за границами Японии, поэтому он удивился, но не подал виду.
        - Так что? Зачем им раздали лопаты и кирки? Укреплять пограничные сооружения?
        - Не знаю точно, я краем уха слышал, что помогать артиллеристам…
        «Вот как? - подумал Кэндзи. - Интересно, что на границе делает артиллерия, которой требуется помощь пехоты?» - но он опять не стал ничего уточнять.
        - Я, господин лейтенант, если честно сказать, очень обрадовался, когда подпрапорщик Куроки сказал, чтобы я помогал вам и был у вас ординарцем.
        - Почему? Вы не хотели идти на тяжёлые работы? - Кэндзи уже поднялся и разминал спину и шею, хотя это было непросто потому, что кузов оказался необыкновенно низким, чего ночью он даже не заметил. Он спросил это нарочито строго, Коскэ на секунду замер и удивлённо посмотрел на него.
        - Никак нет, господин лейтенант! - Он ответил чётким и звонким голосом, каким обычно солдаты отвечают на вопросы старших по званию. - Мне было всё равно, куда идти, мне привычно, - и неожиданно, совсем как гражданский, пожал плечами, - просто этот Вакадзуки… извините, рядовой первого разряда Вакадзуки, - он смолк и, стоя, так же как Кэндзи, пригнув голову из-за низкого тента, переступал с ноги на ногу, - он какой-то… он всё время тиранил меня из-за моего имени… а сегодня Куроки, извините, подпрапорщик Куроки, застал его пьяным…
        «Тиранил»! - мысленно повторил за ним Кэндзи. - Странный этот Коскэ. - Он слушал солдата и думал: - Судя по всему - грамотный!»
        - Я просто рад, что меня отправили не с ними, а вы, господин лейтенант, сразу видно, что из старинного самурайского рода, я буду рад вам служить, как настоящий асугйру! Вот ваше обмундирование! Вы переодевайтесь, а я подожду там, - сказал он, махнул рукой в сторону полога, отодвинул его и спрыгнул.
        Перед тем как спрыгнуть, Коскэ вытащил из-под мышки сложенный лист обёрточной бумаги, расстелил его на скамейке и положил комплект выглаженного обмундирования; сделав это, он, пригибаясь под тентом, не совсем ловко повернулся и по инерции не то что спрыгнул с борта кузова, а скорее вывалился наружу. Кэндзи увидел это, усмехнулся и вспомнил поговорку «Исогэба маварэ!». Он стал снимать надетые на нём брюки и подумал: «Как хорошо это звучит по-японски - «Исогэба маварэ!», и как странно звучал бы русский перевод - «Торопишься - обойди!».
        - Господин лейтенант, вот ваши сапоги! - послышался голос Коскэ, и в щель просунулась рука с парой новых блестящих, начищенных сапог.
        - Спасибо! - испытывая неловкость перед такой услужливостью, промолвил Кэндзи. - А как вы узнали…
        - А вот ваши туфли. - Из-за полога снова протянулась рука и поставила на дощатый настил туфли. - Подмерял прямо под них. Вы мне отдайте всё ваше, в чём вы ехали, и я всё это отнесу в вашу комнату…
        - Каку… - От неожиданности успел выговорить только часть слова Кэндзи, но замолчал и подумал: «А чего я спрашиваю? Он лучше меня всё знает, хотя и молодой совсем!»
        - Давайте, давайте, господин лейтенант, не стесняйтесь, если я ваш асугиру! Я и буду вашим настоящим асугиру!
        «Асугйру - это хорошо! Только асугиру не полагались штаны, - а ты в штанах, - а только набедренная повязка и короткое кимоно; хакама полагались только самураям, хотя где это видано, чтобы рядом с самураем не было асугиру?» Кэндзи понравилась игра, в которую играл Коскэ.
        Он надел чистое, пахнущее свежей глажкой тонкое нижнее бельё, натянул галифе, сел на скамейку и почувствовал, как толстое сукно непривычно, но приятно натянулось на коленях. Он взялся за правый сапог и стал его натягивать, пятка застряла в узком бутылочном горле голенища и не просовывалась. От сапог остро пахло складом, скипидаром и новой кожей.
        - А вы встаньте и топните ногой, пятка и проскочит! - крикнул из-за полога Коскэ.
        Кэндзи, не разгибая спины, встал, выпрямил ноги, потянул пальцами за широкие матерчатые петли внутри голенища и надавил. Пятка, одетая в чистый шелковый носок, проскочила и уютно вставилась на своё место; он облегчённо вздохнул и распрямил спину.
        - Ну как? Получилось? У меня тоже это плохо получалось, когда я в первый раз надевал эти грубые башмаки, а потом ничего, привык.
        - А как вы оказались в армии, Коскэ? - Покряхтывая, Кэндзи начал примериваться ко второму сапогу.
        - А случайно, господин лейтенант! Я не должен был оказаться в армии - я единственный сын у матери. Но староста нашей деревни обиделся на моего отца за то, что он сделал себе сэппуку в тридцать шестом, когда у них не получилось с путчем. Хотя мой отец не был самураем, а всего лишь школьным учителем, а староста сказал, что мой отец и вся наша семья - враги нашего императора, и отдал меня в армию вместо сына своего старшего брата…
        - Вот как, а как же мать?
        - А она всё поняла! Она у меня ещё молодая и очень умная, она поняла, что мне в нашей деревне так и так не жить, и не стала возражать… Я, когда вернусь домой, заберу её, и мы переедем жить к её двоюродной сестре - моей тётке в бсаке… А может, она и сама переедет, как только продаст дом… Я давно не получал от неё писем… Уже месяц!
        Вторая пятка проскользнула мягко. Кэндзи потопал ногами и взялся за принесённый Коскэ френч. В новых галифе, новых сапогах, которые оказались ему точно по ноге, он чувствовал себя обновлённо, неуютные ощущения потной и тряской ночи прошли, всё, во что он сейчас оделся, было прочное, отглаженное, чистое и впору. Тугие петли новой формы даже потрескивали, когда он продавливал через них пуговицы; он надел френч и почувствовал плотные, упругие плечи, вправо и влево скосил глаза и увидел короткие поперечные красные погончики с золотыми полосками и с одной золотой звёздочкой на каждом. Кэндзи застегнул крючки на стойке воротника и почувствовал, как у него развернулись плечи и выпрямилась бы спина, если бы не низкий потолок кузова. Он снова с облегчением вздохнул, потопал сапогами, Коскэ что-то продолжал говорить снаружи, и в это время он услышал ритмичный звук, как будто бы одновременно стучат много барабанов. Он прислушался и понял, что это бежит много людей в ногу. Тут же раздался свисток, потом ещё один, и топот прекратился. Старший колонны, а это, Кэндзи догадался, была колонна солдат, прокричал
несколько команд, и колонна снова побежала.
        - Меняют людей на работах! Скоро придёт моя рота…
        «Нет, Коскэ, в роту я тебя уже не отдам! Какой же ты тогда мне асугиру, хотя и солдат пехоты? Ты настоящий дзоритори, как тот, сказочный Коскэ, у хатамото Иидзимы, знатного самурая. Хотя я не Иидзима!»
        - А за оружием вам, господин лейтенант, придётся пройти в штаб, и командир полка господин Танака вас уже ждет! У начальника штаба для вас есть какие-то бумаги, и вам, кроме всего, надо ещё позавтракать!
        Кэндзи слушал Коскэ с удовольствием: оказалось правдой - он слышал об этом раньше и не очень верил, - что солдаты всегда в курсе всех дел и всё узнают раньше офицеров.
        Он оглядел себя, одёрнул портупеи, подтянул ремень, расправил под ним складки френча и отодвинул полог кузова. Солнечный свет снова ударил в глаза.
        Внизу стоял Коскэ и держал в руках каскетку.
        - Я, господин лейтенант, не имел с чем сравнить и в темноте вас почти не видел, поэтому взял, что мне показалось подходящим.
        Кэндзи спрыгнул на землю, взял из рук Коскэ мягкую каскетку с твёрдым козырьком, надел её и почувствовал, что и здесь его асугиру, нет - дзоритори, не ошибся - каскетка была как раз.
        - Одну минуту, господин лейтенант, я только заберу ваши вещи из кузова и покажу вам, где находится штаб полка…
        Кэндзи видел, что Коскэ смотрит на него с восхищением.
        «Неужели наконец-то я похож на настоящего офицера?» - с гордостью подумал Кэндзи.
        Через несколько минут он уже стоял в канцелярии начальника штаба.
        - Командир вас не сможет принять, он уехал на рекогносцировку с артиллеристами и погранжандармерией, вот ваш пакет, прочитайте и идите в третью казарму, там находятся эти… кого вы должны опросить. Хотя… - начальник штаба говорил не поднимая головы, было видно, что он устал, скорее всего, после нескольких ночей без сна, - всё это вы успеете! Идите завтракайте, осмотритесь, время для опроса выберете сами и хорошенько отоспитесь, ночь у вас была весёлая! Вы свободны!
        Кэндзи развернулся к двери.
        - Стойте!
        Кэндзи повернулся.
        - Забыл спросить! Как себя чувствует полковник Асакуса? Как его нога? И присядьте на минуту, вон табурет!
        Через полчаса Кэндзи вышел из штаба.
        Он только что закончил рассказывать хотя и уставшему, но оказавшемуся общительным и даже весёлым начальнику штаба о его близком приятеле полковнике Асакусе, с которым они вместе начинали службу в 1-й гвардейской дивизии; о жизни в столичном, как считал начальник штаба, Харбине, куда в феврале 1932 года он вступил с передовыми отрядами наступавшей японской армии; вспоминал знакомые улицы и «заведения», которых Кэндзи не знал или мимо которых проходил, не замечая…
        - Однако, - подытожил в конце беседы начальник штаба, - Харбин никуда от нас не уйдет. Асакуса-сан охарактеризовал вас очень достойно, но вы немного не успели… ваша задача себя почти исчерпала, вам поручается опросить людей, которые ходили на ту сторону, и сделать доклад, командиру полка и мне это очень поможет… короче говоря, скучать вам не дадим, скоро здесь начнётся! Советы уже подтянули с той стороны несколько своих стрелковых подразделений, так что, как говорили мои друзья французы, «на войне как на войне»…
        Начальник штаба говорил, и по мере того, как он разворачивал картину, к горлу Кэндзи подкатывал набухавший комок радости. «Как на войне? На какой войне? Неужели?..»
        - …Вечером, когда командир полка господин Танака вернётся с позиций, мы соберём совещание, тогда всё узнаете! Вас не оповестили раньше, я имею в виду полковника Асакусу, у вас была сложная и длинная дорога, могло всё случиться, поэтому он не стал вам ничего говорить. Не удивляйтесь! Мы уничтожаем партизан, странные они люди, мы их и расстреливаем, и вешаем, и сжигаем огнемётами, а они всё время откуда-то берутся, некоторые успевают уйти в СССР, а на их месте появляются новые… Эти корейцы как разлетевшаяся саранча! Здесь раздавишь, там появляются… так что вы вполне могли попасть в какую-нибудь неприятную историю…
        Кэндзи шёл за Коскэ в третью казарму. От услышанного от начальника штаба он был, как будто бы в его ноги вставили пружины. Ему хотелось скакать вприпрыжку, хотелось затащить куда-нибудь за угол Коскэ и выпотрошить, вытрясти из него всё, что только тот слышал и видел, но он не мог этого сделать. Оставалось терпеть!
        Третья казарма оказалась длинным новым, крытым черепицей одноэтажным зданием с узкими горизонтальными окнами под самой крышей, очень похожим на скотный сарай. Когда он вошёл внутрь, в узком проходе между двухэтажными кроватями стояла шеренга солдат, с которыми проводил беседу унтер-офицер карликового роста, но с длиннющей саблей на боку. Кэндзи даже подумал, что если саблю поставить рядом с унтер-офицером, то, скорее всего, они окажутся вровень.
        Унтер-офицер увидел Коити, повернулся и пошёл к нему бодрым строевым шагом:
        - Унтер-офицер Конои! Провожу…
        - Хорошо, хорошо, господин унтер-офицер! - остановил его Коити. - Есть тут помещение, где можно было бы…
        - Да, господин лейтенант… - в свою очередь перебил его унтер-офицер, - в самом конце казармы мы для вас выгородили что-то вроде комнаты, вы можете…
        Кэндзи кивнул:
        - Проводите меня и дайте список тех, кто ходил на ту сторону!
        - Будет исполнено! - Унтер-офицер сделал шаг назад и встал в шеренгу, давая Коити возможность пройти.
        Проходя мимо солдат, Кэндзи обратил внимание, что некоторые из них были одеты в форму без знаков различия либо в обычную гражданскую одежду. Кэндзи кивком поздоровался с ними и зашёл в отгороженное помещение, комнату размером три на три метра с письменным столом, двумя стульями, железной, заправленной солдатским одеялом кроватью и узким длинным окном под самым потолком. Он отстегнул меч, положил его поперёк на стол и, когда сел, понял, что всё сделал так, как делал его начальник полковник Асакуса.
        «Ну что ж! Есть с кого брать пример!»
        Пока унтер-офицер составлял список, Кэндзи прочитал письмо. Это было одно из писем, которые переодетые солдаты передавали советскому пограничному начальнику.
        В письме было написано:
        «Начальник японского отряда, квартирующегося в Хунчуне, - начальнику погранохранотряда СССР.
        Ваши пограничные охранники переходят на территорию Маньчжоу-Го у озера Хасан. Они не только строят укрепления, но и расстреливают японцев. Мы не можем не возмущаться этим.
        Мы, призванные охранять спокойствие на вверенном нам участке, не имеем права умалчивать об этих противозаконных действиях и требуем отступить на прежнее место немедленно. Если вы не исполните нашего требования, мы примем необходимые меры для наведения должного порядка. Вы должны понимать, что полная ответственность за возможные последствия ложится на вас.
        Икая
        18 июля 1938 года
        Деревня Кейко…»
        В дверь постучали, Кэндзи был уверен, что это унтер-офицер, и разрешил войти. Однако в дверях стоял Коскэ, в одной руке он держал отутюженную одежду, в другой - несколько уложенных друг на друга коробочек с едой. Из-под его локтя выглядывал карлик унтер-офицер.
        «Когда он всё успевает? - с благодарностью подумал Коити. - Настоящий асугиру, хотя нет, всё-таки он настоящий дзоритори!»
        - Коскэ, поставьте это и дайте пройти унтер-офицеру!
        Коскэ, не оборачиваясь, шагнул к кровати, уложил одежду и, не уступая дороги унтер-офицеру, подошёл к столу и устроил на краю коробочки с едой. Только после этого он сделал шаг в сторону, развернулся и вышел из комнаты. Унтер-офицер проводил его презрительной и в то же время понимающей улыбкой и молча положил на стол состоящий из нескольких десятков написанных крупными иероглифами список фамилий. Коити попросил пригласить первого по списку.
        День перевалил за середину, Кэндзи закончил опрос и составил доклад. Теперь ему было понятно, что он попал, наверное, в самое интересное место в мире. Он мечтательно откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и стал думать, где в это время, во вторник 21 июля 1938 года, происходит что-то более интересное. Оказалось, что нигде. Только его страна находится в эти дни в героическом напряжении войны. Нет, конечно, где-нибудь какие-нибудь стычки происходят, но это всё мелочи. Конечно, такие же, как и он, японские солдаты и офицеры сейчас воюют на юге Китая, но Китай - это что за противник! Китайцы - не солдаты, китайцы - крестьяне, это да, а солдаты - нет! Это нет! Сколько раз он слышал истории, когда рота японцев легко била китайцев числом до дивизии. И русские рассказывали, что даже небольшой их отряд мог сдерживать массу этой саранчи. А вот сейчас перед ними был серьёзный противник - СССР! Как он оказался прав, когда рассуждал в кабинете полковника Асакусы по поводу провокации! Конечно, то, что начнётся сегодня, а может быть, завтра, не может перерасти во что-то серьёзное, так - стычки на
границе, их было много, и ещё будут. Однако эта стычка… Столько рот солдат каждые два часа гоняют на земляные работы, это значит, что артиллерия закапывается глубоко, а раз закапывается глубоко, значит, стрелять будет долго, и это вам не мелкий калибр, лёгкие полевые пушки, их и закапывать не надо, для них сейчас готовят плоты и баржи. Значит!..
        Кэндзи хлопнул в ладоши и стал тереть ими, пока не стало горячо. Тут его взгляд упал на коробочки, которые стояли на краю стола, он почувствовал, что очень голоден, посмотрел на часы, было три часа семнадцать минут пополудни, значит, если он минут за пятнадцать поест, то можно будет, как и сказал начальник штаба, до вечера, по крайней мере до ужина, поспать.
        Совещание у командира полка прошло. Полковник Танака, грузный, небольшого роста, кривоногий, что особенно подчеркивали галифе и сапоги, и начальник штаба, в котором Кэндзи уже не увидел и намека на улыбку, на карте, расстеленной на большом - специальном столе, объяснили задачи всем подразделениям, в том числе командирам артиллерийских дивизионов. Оказывается, дата начала событий зависела от того, когда артдивизионы смогут закопаться в землю. К вечеру в расположение полка должен приехать сам командир дивизии. Главный приказ отдавать ему. Пограничные подразделения по приказу полковника оставались на своих позициях.
        Среди такого количества офицеров, которые присутствовали на совещании, Кэндзи чувствовал себя немного странно. Совещание было большое, были все командиры, вплоть до командиров рот, он был назначен на должность заместителя командира по разведке 1-й роты 2-го батальона. После оглашения приказа они все по очереди подходили к карте, и начальник штаба объяснял задачи.
        Кэндзи, как и все, был одет в форму, но у других офицеров она была уже не новая, а его - совсем новенькая, и он чувствовал себя как новичок в старом классе, куда его только-только перевели. Многие офицеры, даже молодые, выглядели уставшими, со следами забот на лице, и Кэндзи за свою беззаботность, свежесть и выспанность было неловко.
        После совещания у командира полка офицеров разведки собрал заместитель начальника штаба по разведке, молодой щеголеватый капитан, у которого был старинный меч, и он его носил в руке, и это очень понравилось Кэндзи.
        Вообще он чувствовал себя практически счастливым человеком. С самого утра он только и делал, что получал одно за другим всё новые и новые удовольствия: от запаха формы и от того, как она сидела; от новенького, ещё скользкого, только что оттёртого от масла «намбу» в кобуре из такой толстой кожи, что она с трудом отгибалась и не хотела впускать в себя длинный и тонкий ствол пистолета. Когда он смотрел вбок - вправо или влево, то краем глаза видел новенькие погоны с золотыми звёздочками. Пока на каждом погоне было по одной звёздочке, но, оказывается, он приехал на войну, и кто скажет, сколько звёздочек он увезёт отсюда? Его радовал его дзоритори, так удачно совпавший с тем Коскэ, из старой сказки. Кэндзи даже казалось, что этот Коскэ очень похож на того, которого он видел на сцене театра кабуки.
        Кэндзи огорчал только меч. И переводчик.
        Меч, когда он наконец получил возможность его рассмотреть, был заводской работы. Оно и не могло быть по-другому, конечно, такое количество мечей, которое было нужно армии микадо сегодня, не могло быть сделано мастерами вручную, даже если бы у каждого мастера было по сто или по тысяче подмастерьев. В общем, меч был хороший, однако цуба была закреплена не очень надежно и в случае рукопашной схватки вряд ли смогла бы защитить кисть; ножны чуть-чуть, почти совсем незаметно, но всё же болтались; витой шнур, которым была обмотана рукоятка, был новый и жёсткий, и ладонь и пальцы чувствовали это. Он был практически тупой, и не было хамона, а без узора закалки какой же это меч. Он был хороший, даже симпатичный, но совсем новый и заводской и поэтому лишённый души: души мастера и души хозяина. Кэндзи вспомнил свой меч, оставшийся дома, вспомнил восхищённый взгляд старого сэнсэя, когда тот брал его в руки; казалось, что в такие моменты от него даже переставало разить кислятиной квашеной редьки; сэнсэй крайне редко принимал фуро, потому что все женщины в их деревне отказывались помогать ему мыться, так он на
них кричал и ругался. Кэндзи вспомнил меч полковника Асакусы и почему-то маленький айкути подпрапорщика Куроки. Было сразу видно, что тот ножичек тоже старинной работы.
        А по поводу переводчика?
        Это был переводчик пограничной жандармерии, кореец; как у всех корейцев, у него была фамилия Ким, он говорил по-русски почти без акцента. Кэндзи заметил, что русский язык давался корейцам намного лучше, чем китайцам, а особенно японцам. Однако Ким ужасно писал, с огромным количеством ошибок, у Кэндзи даже сложилось впечатление, что он их делал намеренно. Но почему?
        На совещании у заместителя начальника штаба по разведке Кэндзи передали советские пограничные карты, очень мелкого масштаба и очень подробные, которыми пограничники сопредельных сторон обычно обмениваются на погранпредставительских встречах - так объяснил Ким. Кэндзи попросил его помочь разобраться с советскими обозначениями и линией прохождения границы, она здесь была очень сложная, потому что в одной точке северо-западнее озера Хасан, так оно называлось на русской карте, сходились сразу три границы: Кореи, Маньчжоу-Го и СССР. Кэндзи попросил Кима показать, где находятся проблемные участки, говорил с ним на японском языке, которым Ким владел так же блестяще, как и разговорным русским. Тот как-то боком подошёл к столу, на котором были разложены карты, и, почти не глядя, ткнул карандашом в какую-то точку. Кэндзи сразу даже не разобрал, что это была за точка, но карандаш оставил жирный красный «чирк», похожий на запятую. Кэндзи удивлённо снизу вверх посмотрел на Кима, но тот уже отошёл, как будто бы его никто ни о чём не просил.
        «Странно! - подумал Кэндзи. - Может быть, они все такие, корейцы!» Тогда Кэндзи взял японские карты и стал сравнивать их с русскими. Оказалось, что граница с Советским Союзом проходила с северо-запада на юго-восток по гряде двух узких и длинных высот, располагавшихся вдоль западного берега длинного, вытянутого в этом же направлении озера Хасан. На западе от этих сопок, которые русские называли Заозёрная и Безымянная, лежала плоская равнина, до самого берега реки Туманган, там были ещё сопки, одна из них на русской карте называлась Богомольная. Она своим восточным подножием вплотную подходила к западному подножию Заозёрной.
        75-й полк располагался на обоих берегах реки, на хорошем плацдарме для развёртывания войск, у русских такого плацдарма не было.
        «Ну что ж! Значит, туго придётся Советам в этом месте!» - решил Коити.
        Когда он по картам усвоил всё, что казалось ему необходимым, то решил, что обращаться к Киму за помощью больше не будет. «Пусть себе, индюк надутый!» - подумал он без всякой злобы. Ещё начальник разведки сказал, что даёт ему десять человек «добровольных охотников», самых лучших в роте, и их задача будет брать в плен советских офицеров, а Кэндзи будет их опрашивать. На подготовку «охотников» была отведена неделя, то есть 28 июля - не позже 29-го его группа должна быть готова. Капитан так и сказал - «ваша группа».
        «Одиннадцать! - подумал Кэндзи. - Коскэ я тоже возьму с собой!»
        На самом деле он этого не хотел. Коскэ был простой, хотя и грамотный деревенский парень, который ничего не умел, кроме как махать заступом. Так думал Кэндзи, однако оказалось, что Коскэ недурно стреляет, умеет перевязывать раны, что-то ещё, о чём он просверлил все уши. Под конец он пробормотал, что, если «господин лейтенант не возьмет его в дело, он попросится обратно в роту, потому что слышал, что многие рядовые возвращаются домой фельдфебелями». А это значило, и это он тоже объяснил, что, когда он появится в деревне в полной форме: в фуражке с красным околышем, кителе, застёгнутом на все пять пуговиц, галифе, обмотках и ботинках, а ещё и с погонами фельдфебеля, - староста деревни, старший брат старосты и его сын, вместо которого Коскэ пошёл в армию, будут посрамлены. Так он отомстит им за своего отца.
        «Ну прямо настоящий Коскэ!» - подумал после этого Кэндзи.
        Начальник разведки возражать не стал.
        Последующие дни он проводил занятия с группой. Для этого довольно далеко в тылу полка был отведен специальный полигон; его «охотники» стреляли, окапывались, ночью устраивали засады, разминировали проходы, бесшумно резали колючую проволоку, с висящими на ней банками и склянками, вязали пленных. Коскэ и вправду себя проявил: он хорошо ориентировался ночью на незнакомой местности, у него оказались чувствительные пальцы, которыми он очень осторожно вывинчивал детонаторы из учебных противопехотных мин. Он оказался весёлым, неунывающим и выносливым парнем и всем хвастался подаренной ему отцом ладанкой из хвоста ската.
        Глядя на него, Кэндзи никак не мог для себя решить, он всё-таки асугиру или дзоритори? Когда после занятий Коскэ готовил для него еду, убирался в палатке или приводил в порядок его одежду, он был слугой-дзоритори, а когда показывал сноровку на занятиях, то, несомненно, солдатом-асугиру. Кэндзи решил, что, когда его стажировка в войсках закончится, он обязательно напишет ему представление на фельдфебеля, пусть даже в обход других промежуточных солдатских званий. Только один раз он спросил Коскэ:
        - А не боитесь, Коскэ, что вместо сына-фельдфебеля ваша мать получит вашу фотографию - сына, павшего на поле боя героя?
        Коскэ улыбнулся, молча вынул из-за пазухи и показал ладанку из хвоста ската.
        В среду утром, 28 июля, на полигон приехал заместитель начальника штаба по разведке. Он выглядел уставшим, у него были запавшие глаза и слегка подрагивали руки. Он попросил показать, как он сам сказал, «самое главное - как они умеют маскироваться», сам выбрал для этого очень неудобное каменистое ровное место у подножия сопки и засёк время. Когда «охотники» окопались, обложились камнями и накрылись ветками, он с удовлетворением глянул на часы и сказал:
        - Только не надо шуметь, бить лопатами по камням и высекать из них искры; камни надо вытаскивать руками, складывать перед собой и засыпать землёй, чтобы получилось что-то наподобие бруствера.
        Потом он отозвал Кэндзи в сторону:
        - Заканчивайте учения, отводите личный состав в казармы, и отдых… - он снова посмотрел на часы, - до двадцати трех часов. Вам в 22:00 прибыть в штаб полка.
        Кэндзи тоже был доволен своей командой. Вначале, когда он получил приказ целую неделю заниматься боевой подготовкой и жить вне расположения полка, он расстроился; он боялся, что всё начнется без него. Но когда начались боевые стрельбы, обсуждение с «охотниками» тактики проведения засад, захват пленных, то увлёкся и почувствовал азарт. Он с удовольствием стрелял и учился этому у своих более опытных солдат, сидел в засадах, иной раз сам изображал пленных русских и что было мочи матерился, чтобы те привыкали к русской речи, чтобы могли различить «Я сдаюсь!» от «Ё… я не сдаюсь!»; махал лопатой, хотя окопавшийся раньше его Коскэ каждый раз предлагал ему свой окопчик, всегда чистый, утоптанный и с красивым бруствером.
        Когда учения закончились и он с группой возвращался в расположение, он сказал, что русские называют японцев макаками. Это была правда, он узнал об этом от опытных старших офицеров, которые воевали с русскими ещё в начале двадцатых, а те ещё раньше от других старших офицеров, которые воевали против русских в Порт-Артуре и под Мукденом. Солдаты сначала не поверили! Почему? Разве они похожи на макак? Потом их измученные, а потому похожие на злые лица заострились, и они не стали больше обсуждать этого. Кэндзи только увидел, как сжались и побелели их кулаки, и понял, что выполнил ещё одну задачу - поднял их боевой дух.
        В штабе полка были зачитаны результаты произошедшего сегодня днём боевого столкновения; командир полка показал указкой на высоту хребта, проходящего вдоль западного берега озера Хасан, Коити отвлёкся на советскую карту и быстро нашёл это место - высота Безымянная.
        - С обеих сторон есть потери убитыми и ранеными, но хочу обратить ваше внимание, господа офицеры, - считать высоту занятой пока не могу, там ведут оборонительный бой ещё шестеро их солдат! И, господин переводчик, посмотрите документы убитого лейтенанта, не помню - как его фамилия, по-моему, Махарин… короче говоря, разберитесь!
        «Скорее всего - Махалин!» - подумал Кэндзи, а при слове «переводчик» оторвался от карты, посмотрел на полковника и случайно перехватил взгляд переводчика Кима. Тот встал, поклонился полковнику, высокомерно буквально на одну секунду глянул на Коити и, держа спину прямее школьной линейки, вышел из канцелярии, при этом заместитель начальника штаба по разведке поджал губы и сделал движение руками, как делают, когда о чём-нибудь сожалеют, но ничего не могут поделать.
        В конце совещания был зачитан приказ на следующие сутки, и офицеры разошлись по своим службам для уточнения задач. Группа Коити должна была от расположенной у подошвы сопки Богомольная корейской деревни Хомоку скрытно подойти к подошве сопки Заозёрная, по крутому склону подняться к её вершине туда, где проходила линия границы и где - это было зафиксировано - в свежеотрытых окопах сидели советские пограничные наряды, постараться оттуда кого-нибудь выманить, захватить и вернуться обратно. Это надо было сделать до утра и к рассвету вернуться. Задача показалась Кэндзи слишком простой и даже скучной: идти, ползти, потом назад ползти и снова идти, и он ещё подумал: «За что же я буду писать на Коскэ представление? Если так, то ничего героического он и сделать не успеет!»
        Рядом с берегом оказалось довольно оживлённо - не только его группа готовилась к десантированию. На южном склоне большой сопки, на правом берегу реки Туманган, относительно замаскировавшись, по кустам сидело - Коити оценил на глаз - не меньше трёх рот пехоты.
        Перед посадкой в лодки он осмотрел солдат: в казармах они оставили всё лишнее, при них было только оружие, притороченные к ремням сапёрные лопатки, фляги с водой и санитарные пакеты. Впервые за несколько дней Кэндзи осмотрелся сам, он глянул на свою форму и обнаружил, что она сильно изменилась: френч посерел и смялся на локтях, галифе, наоборот, посветлели, особенно на коленях, где они попросту вытерлись; на носках сапог появились царапины от острых камней; а кожаные портупеи и ремень пропитались потом, почернели и уже не были так похожи на только что полученные со склада. Поэтому на последнем совещании он уже не чувствовал себя чужим и новичком.
        Ему и его солдатам были выданы железные шлемы, очень громоздкие, неудобные и звонкие, когда они ударялись о железо винтовок или фляг. Между собой они договорились, что оставят их у подножия сопки Заозёрная.
        На тот берег уходило сразу несколько разведывательных групп.
        Столкнули лодку ровно в 24:00, на вёслах за двадцать минут дошли до противоположного берега и быстрым шагом стали продвигаться к подножию ближайшей сопки Богомольная. Была пасмурная ночь, в воздухе висел мелкий дождь, он же хлюпал под ногами, и было темно так же, как неделю назад в кузове грузовика. Только сейчас Кэндзи снова обратил внимание, что Коскэ подкашливает и перхает. Он вспомнил, что то же самое слышал в кузове, и ещё хотел спросить, не болен ли он, потом забыл, потому что больше не слышал.
        - Что это с вами, Коскэ? - тихо спросил он, когда, отойдя от берега, они остановились, чтобы вылить из обуви воду и поправить амуницию.
        - Это со мной всегда так, когда я переживаю… за товарищей! - ответил Коскэ.
        Кэндзи удивился, но не успел переспросить.
        - Вы не волнуйтесь, господин лейтенант, я сейчас начну тихо петь, и всё пройдет!
        Кэндзи снова не успел ничего ни спросить, ни сказать, а Коскэ тихо запел:
        Сабля подобная белому инею,
        Пули похожи на град.
        Если солдаты топнут ногами,
        Движутся горы и реки дрожат…
        Это была известная военная песня, довольно бодрая, она распевалась на манер строевой, однако Коскэ пел очень медленно, буквально тянул и действительно перестал кашлять. Песня закончилась, и он, пристроившись слева от Кэндзи, хотя все остальные солдаты шли гуськом - буквально след в след, стал снова объяснять, что когда он говорит или поёт, если очень тихо, то уже не кашляет и у него не перехватывает горло. Кэндзи хотел ему запретить, но потом подумал, что, пока они идут по своей территории, пусть говорит, если ему так лучше, или поет.
        - Ветер оттуда, - тихо сказал Коскэ, - с востока, с сопок, от них! Ночью нагретый воздух опускается к реке… А хорошая песня, правда? А вы, господин лейтенант, видели кино про лейтенанта Гаяси, оно так и называлось «Хитрость лейтенанта Гаяси»?..
        Коскэ уже шёл чуть впереди, местность от реки и до сопки Богомольная была болотистая, поросшая низким кустарником, по карте их маршрут, если идти напрямую от берега до подножия, мог занять не больше получаса, но было очень темно. Иногда Коскэ неожиданно придерживал Кэндзи рукой, и они проходили по самому краю жидкого болота или залитого водой поля, и все солдаты следовали за ними, и при этом он не переставал что-то шёпотом рассказывать, как будто они шли не по незнакомой местности, а по улице в родной деревне Коскэ. Кэндзи снова и снова убеждался, что Коскэ видит ночью как кошка, а Коскэ продолжал:
        - Уже вот-вот! Прямо и чуть восточнее будет деревня…
        - Хомоку. - Кэндзи вспомнил обозначения на карте.
        - …а за ней озерко, видите туман? И сразу можно будет идти правее, вдоль подножия… А когда мы с отцом и матерью приехали в Осаку, к её сестре, к моей тётке, мама сначала не разрешала мне ходить в кино. Один раз её напугал этот глупый кацубэн в такой смешной плоской шляпе, как носят эти, бака гайдзин. Он стоял перед плакатом, на котором на коне был изображен лейтенант Гаяси, и кричал: «Подвиг лейтенанта Гая-я-си! Японский офицер в лагере красных казако-о-ов! Секреты русских гаре-е-емов!» Честное слово, мама, когда это услышала, она строго-настрого запретила мне, только папа её уговорил, мол, пусть сходит и посмотрит на настоящих японских героев. Это ведь знаменитый фильм про мужественного лейтенанта! А как он отбивал Ханаэ? Помните - дочку маньчжурского советника, которую во время прогулки украли красные казаки?.. Вон деревня и озеро, господин лейтенант, слева, а впереди сопка…
        Кэндзи ничего не видел.
        - Много, помните, их было много, они ещё были такие толстые, бородатые и наступали с пиками на Гаяси и саблями. Они были так свирепы и так неуклюжи, а лейтенант неуловим. Его сабля аж слепила противника. Правильно говорил кацубэн, да? «Он был как молния! А русский как дуб! Он знал, что за дверями его ждет Ханаэ!» А Ханаэ с такими крупными слезами на белых нежных щеках? Она играла на сямисэне, а возле неё с бутылкой в руках плясал этот смешной русский. А потом? Помните, весь экран заполнился несметными толпами бородатых русских, у них в руках ружья были как палки. И их было так много, что командир лейтенанта испугался за его роту. Какие у русских были толстые ноги и разинутые рты, когда они бежали в атаку! А Гаяси вернулся с войны майором…
        Его болтовня отвлекала Кэндзи, иногда мешала, он попросил Коскэ показать ему на карте, где они находятся, и дал команду всем сесть. Коскэ не стал садиться, показал рукой прямо и сказал, что всё: через несколько минут они будут у подножия. Услышав это, Кэндзи решил, что, если Коскэ ошибся, он его там и оставит и больше с собой не возьмёт. Однако они прошли ещё сотню шагов, услышали слева в тумане кваканье лягушек, и Коскэ потянул Кэндзи за рукав:
        - Уходим направо!
        Прямо у подножия под южным склоном были поля. Всю неделю, сколько Кэндзи находился в расположении полка, лили холодные дожди, и до этого, как ему рассказали солдаты, тоже были дожди. Оказалось, что солнце было только в тот день, когда он приехал. Дожди пропитали землю, и вода хлюпала, поэтому Коскэ повёл группу по самой кромке южного склона, по границе полей. Сопка Богомольная была лысая, безлесная, сквозь крупный камень и щебёнку пробивалась трава, идти нормальным шагом было невозможно: что по склону, что по полям; все согнулись, и Кэндзи боялся, что сейчас у кого-нибудь с плеча соскользнёт ремень и чья-нибудь винтовка загрохочет по камням.
        «Какая тут к чертям разведка, ночью высадить сюда весь полк, а с утра ринуться в атаку, а лучше часа за два перед рассветом, когда эти «бородатые» русские, - он усмехнулся, - будут спать! И вся задача!» - подумал он и посмотрел в спину Коскэ, тот и шёл как кошка - тихо.
        Конечно, он видел фильм про лейтенанта Гаяси.
        В то время, когда он вышел на экраны по всей Японии, Кэндзи было уже лет двенадцать, а может быть, и больше. Он видел и другие фильмы, которых мог не видеть Коскэ. Коскэ был года на три младше Кэндзи, а может, и на четыре. В школу, после младших классов, Кэндзи переехал к дядьке в Токио, и они с мальчишками бегали в кино в такие районы, где на любой фильм пускали каждого, который заплатит за билет. Он помнил толпы слоняющихся молодцов в европейских клетчатых куцых пиджачках и зазывал-кацубэнов, кричавших на всю улицу - про что кино. Они и впрямь все были в канотье, или, как их назвал Коскэ, смешных плоских шляпах. Тогда было модно подражать иностранцам, которых японцы, ещё уважавшие старые традиции, называли «бака гайджен», «дурак-иностранец», - далеко не всем японцам были к лицу клетчатые или фиолетовые узкие и короткие пиджачки.
        Вдруг Коскэ остановился и прошептал:
        - Господин лейтенант, надо двигаться строго на восток и идти поближе к полям, там трава гуще и нас будет не так слышно.
        «Он прав!» - подумал Кэндзи.
        - Ведите, Коскэ!
        Он перестал думать о кино и почему-то вспомнил про путч, из-за которого отец Коскэ, простой сельский учитель, как он услышал об этом в кузове грузовика, сделал себе харакири. «А отец дал Коскэ хорошее воспитание, и зря этот Вакадзуки нападал на него!» Рано утром 26 февраля 1936 года полторы тысячи солдат 1-го и 3-го полков 1-й дивизии и 3-й полк 1-й гвардейской дивизии, поднятые по тревоге, напали на резиденции премьер-министра, министра финансов, внутренних дел, двора и генерал-инспектора военного обучения. Мятежники убили хранителя императорской печати, министра финансов, генерал-инспектора военного обучения, тяжело ранили главного камергера двора. Премьер-министр Окада, предупреждённый о нападении начальником своей канцелярии полковником Кобаяси Мацуо, сумел спрятаться и избежал смерти. Мятежники заняли полицейское управление, редакцию газеты «Асахи» и попытались проникнуть в военное министерство и Генеральный штаб. К концу дня под их контролем оказались центр Токио, резиденция премьера и здание парламента. И никто не поверил в то, что утром император, получив сообщение о бунте, сказал своему
адъютанту: «Они убили моих советников и сейчас пытаются надеть шёлковую удавку на мою шею. Я никогда им этого не прощу. И не имеет значения, какими мотивами они руководствуются». После этого император отдал распоряжение своему военному министру «подавить путч немедленно». Однако, несмотря на это распоряжение, против мятежников не было предпринято никаких действий. Они укрепились в центре Токио и послали петицию «О немедленном роспуске парламента, назначении премьером генерала Миядзаки и сформировании нового правительства». Позже их притязания смягчились и свелись к требованию назначить Миядзаки командующим Квантунской армией. 27 февраля император вызвал командующего императорской гвардией Хондзё Сигэру и заявил ему, что, если не будут начаты активные действия против путчистов, он примет на себя командование императорской гвардией и подавит их. Высшее армейское руководство в это время продолжало вести переговоры с восставшими через того же генерала Миядзаки Дзиндзабуро, увещевало их и старалось склонить к прекращению мятежа. В Токийский залив вошла 1 - я эскадра военно-морских сил, и в столицу были
доставлены наземные части ВМС.
        Утром 29 февраля были перекрыты все дороги, ведущие в Токио, а населению центральных районов было предложено эвакуироваться. После обращения военного министра к мятежникам по радио солдаты и унтер-офицеры стали постепенно возвращаться в казармы, а мятежные офицеры - приходить в резиденцию военного министра, там их разоружали и арестовывали. Перед судом военного трибунала предстали семнадцать офицеров и двое гражданских. Все были приговорены к смерти и повешены на площади Ёёги в Токио. Все японские офицеры, независимо от того, поддерживали они путч или были против, сожалели, что он произошёл или что кончился так. Все понимали, что время тех, «кто носил за поясом два меча», закончилось без возврата. Конечно, Кэндзи об этом знал, хотя был обычным студентом и не думал о военной карьере, но старый дух, дух старой Японии, олицетворённый аристократической самурайской традицией «двух мечей», был близок ему, его отцу, и деду, и его старому сэнсэю, который, слава богам, не дожил до этого позора.
        - Господин лейтенант, посмотрите - такой туман!
        Кэндзи так резко был отвлечён от своих мыслей, что даже не успел сообразить.
        - Что?.. Что вы предлагаете?
        - Я думаю, что мы дошли до седла между сопками, давайте оставим здесь эти дурацкие горшки, - он тихо постучал указательным пальцем по притороченной к поясу каске, - оставим прямо здесь, вот большой валун, я его запомнил…
        Кэндзи увидел большой торчащий из земли валун.
        - А на обратном пути мы их обязательно заберём…
        - А дальше?
        - А дальше? - В голосе Коскэ было удивление. - Выполним поставленную задачу!..
        - Хорошо, ведите!
        В седловине между сопками Богомольная и Заозёрная был очень густой туман. Коскэ опустился в траву и пополз вперёд.
        Как он ориентировался в этом слепом мареве, Кэндзи не понимал, ему только оставалось доверять своему асугиру. Он почувствовал, как сильно-сильно стали чесаться запястья там, где кончались манжеты; захотелось остановиться, передохнуть и чесать их и чесать. Он знал, что спасения от мошки нет. Комар надоедал и день и ночь, а мошка с заходом солнца падала в траву, и если её не беспокоить, то её как будто бы и не было. А здесь она была, и её было много. Кэндзи почувствовал, что она лезет не только в рукава: она лезла в глаза, в уши, в рот, да так, что впору было вскочить, заорать, разодрать на себе лицо и руки и упасть куда-нибудь в воду и долго плыть по течению, а потом доплыть до сухого и горячего берега и долго лежать.
        Почти сразу в густом тумане, который делал черноту ночи мутной, они почувствовали начало подъёма - это была Заозёрная.
        - Отсюда можно ползти прямо вверх, - сказал Коскэ.
        Кэндзи посмотрел на часы и прикинул, что они двигаются уже около трёх часов: от берега реки они шли на восток, дошли до Богомольной, потом огибали её подошву и сейчас находятся у подножия Заозёрной.
        - Хорошо!
        Впереди себя Кэндзи различал мотающиеся подмётки Коскэ; другие солдаты по его приказу ползли не за ним, а расползлись по бокам, и получилась ползущая шеренга. Кэндзи приподнялся на локтях - вершина оказалась всего в нескольких метрах перед ним. Они доползли до неё, и тумана не стало, он остался за спиной. Он снова поднялся на локтях, глянул через вершину и через чистый воздух далеко впереди увидел горизонт, а над ним тонкую рассветную полоску и подсвеченный снизу розовый низ облаков. На часах было без пяти четыре. «Вот это да! - подумал он. - Почти четыре часа, скоро рассветёт, а когда же мы поползём обратно?» Коскэ лежал рядом и тоже смотрел вперёд. Оказалось, что темно было только с их стороны - с западной, а восток уже светился. Впереди был крутой склон, а под ним лежало озеро. Цвет воды был серебряный, удивительный - слева в озеро острым языком врезался тёмно-зелёный мыс, а само озеро узким клином врезалось в тёмно-зелёный берег. Поверхность воды от соседства с тёмно-зелёным цветом не очнувшихся после ночи лесных зарослей приобрела оттенок голубоватой стали. Это было красиво, Кэндзи замер и
подумал, что вот так, наверное, достигается душевное просветление и равновесие: «Как это трудно - поймать священного карпа голыми руками в небесной воде!»
        Краем глаза он увидел, как Коскэ поднял руку, чтобы на что-то ему показать, и тут же над ним выскочила чёрная тень. Кэндзи услышал рычание, как будто бы собаки, которая на кого-то бросилась с цепи. Тень набросилась на Коскэ слева, а тот смотрел направо, и они закрутились волчком - рядом с Кэндзи барахтались два грызущих друг друга тела. Он ничего не успел понять, как на него сверху навалился кто-то тяжёлый, и он что-то почувствовал в боку; он рванулся, собрался в комок, доцарапался до кобуры, вытащил «намбу», как пружина развернулся на спину и выстрелил снизу вверх. Тело напавшего на него советского пограничника дрогнуло и обмякло, с его головы упала зелёная фуражка. Кэндзи свалил его с себя, стал подниматься, но в этот момент рядом вздрогнула и огненным пучком поднялась земля, чем-то горячим его резануло в плечо, и он упал. Через минуту те, кто смог, поднялись с земли, они хотели обыскать убитых японских разведчиков и столкнуть их на советскую сторону и двух своих забрать с собой. Они подошли к Кэндзи и стали расстёгивать ворот его френча. Он этого уже не слышал, и не слышал, как от реки Туманган
раздались два следующих пушечных выстрела, а из-под Богомольной, откуда они только что приползли, - частая ружейная и пулемётная стрельба. Советские пограничники это и услышали и увидели, они бросили японцев, зацепились руками за тянущуюся форму своих сослуживцев и ошейник служебной собаки, из бока которой торчал штык Коскэ, и скатились под прикрытие своего склона. А двумя минутами раньше Кэндзи не видел, как Коскэ схватился за порванное горло, несколько раз всем телом перевернулся и затих, а из кармана его застёгнутого на пять пуговиц кителя выпал маленький, выточенный из слоновой кости священный карп, каких мамы дарят своим сыновьям в праздник мальчиков.
        КНИГА ТРЕТЬЯ
        Степан Фёдорович устало распрямился, развёл плечи и откинулся на спинку стула; снял «близорукие» очки, отодвинул от себя дела и положил на стол распрямлённые руки, потом встал и подошёл к окну. Из окна высокого пятого этажа мальцевского кабинета был виден Уссурийский бульвар, которым замостили Плюснинку; если бы можно было высунуться из окна, то, наверное, можно было бы слева увидеть его старый дом, в котором он родился, но, скорее всего, нет, потому что кругом уже построили новые многоэтажные дома, высокие, и они наверняка его загораживали.
        «Хороший оперок, «Же» Мальцев, несколько пожелтевших листков бумаги, и столько всего».
        Читать он уже не мог, слишком много стало приходить воспоминаний, хотя многие страницы архивного дела он только переворачивал. Ему захотелось прогуляться, он сложил документы в нижний ящик стола и вышел из управления.
        Город стоял ещё пустой, отдельные граждане торопились к остановке трамвая на Шеронова, кто-то бодрым утренним шагом летел по Карла Маркса. Степан Фёдорович дошёл до остановки, сел в подошедший трамвай и через пятнадцать минут сошёл на площади около памятника Ерофею Хабарову прямо перед похожим на коробку из-под обуви зданием вокзала.
        «Надо же! Перестроили! А жалко, старый-то - красавец был, а не вокзал, просто праздник! - подумал он. - Едешь-едешь из Москвы, кругом дикость, сопки, тайга да болота, и вдруг: крылечки, наличники резные из камня! Чудо! А этот…»
        На пустой привокзальной площади, как будто бы забытые или брошенные, жались к тротуарам пыльные пустые машины. Дремали такси. Делать здесь оказалось нечего, и он повернул направо на Ленинградскую.
        Он шёл по известной ему улице, смотрел по сторонам и ничего не узнавал. С одной стороны, по правую руку, она была застроена силикатными хрущёвскими пятиэтажками, заросшими под самые крыши серо-зелёными тополями, другая сторона была отдана железнодорожным постройкам полосы отчуждения и высокой насыпи Транссиба. Он шёл и понимал, что это уже другой город, который вырос без него.
        «Узнаю или не узнаю? Вот тебе и ответ!»
        Вдруг он замер перед неожиданно возникшими справа высокими железными воротами и настежь открытой калиткой. Поверх ворот возвышалась старая, крашенная синей краской церковь. Он заглянул в калитку, двор перед церковью был чист, пуст и, видимо, только что подметён, потому что на асфальте ещё были прочерченные метлой косые параллельные дуги и лежали толстые, похожие на свинцовые капли воды, покрытые матовой пылью.
        «Батюшки, ты ещё стоишь?!»
        Он вспомнил, как около этой калитки его мать, когда возвращалась с вокзала, где время от времени подрабатывала уборщицей, всегда останавливалась, потуже подтягивала узел платка, оправляла юбку, широкой ладонью сдвигала сестрёнке со лба косынку, медленно крестилась, кланялась…
        Как ему тогда это всё не нравилось.
        Он часто брал с собой сестрёнку и встречал мать с работы, когда ей удавалось что-то продать пассажирам или выменять у них. Тогда они шли по этой улице и подходили к этой церкви, и мать ни разу не прошла мимо. А ему было скучно, а ещё больше - страшно, если его, пионера, увидят в церкви, что потом делать, потом не отплюёшься! Но с матерью не поспоришь, тогда он подчинялся и только оглядывался.
        Степан Фёдорович остановился, ему казалось, что это было так давно, что, может быть, и вовсе не было. Он вспомнил, как мать входила в церковь, покупала свечи, зажигала их и ставила, кланялась, потом долго молилась, крестилась, потом снова ставила свечи, и после этого они уходили. Он вспомнил особенный запах, тишину, полумрак и тёмные лики…
        Он пересёк двор, дверь в церковь была открыта, внутри стояли люди, немного, всего несколько человек, со склонёнными головами. Степан Фёдорович огляделся, ничего не изменилось, или ему так показалось - тот же запах, та же тишина, и лики…
        Он купил три свечи и тихо спросил:
        - Где тут «за упокой», матушка?
        Пожилая женщина в платке, продававшая свечи, показала ему влево на дверь и сказала:
        - В приделе, квадратная! Под Распятием!
        Степан Фёдорович вошёл в длинную узкую комнату, в которой стояло большое Распятие, и, не крестясь, зажёг свечи: одну матери, одну отцу и одну сестрёнке.
        «Да, Степан Фёдорыч! Нехристь ты и есть нехристь!» - услышал он голос внутри себя.
        Голос он узнал! Конечно узнал, это был голос Петра Ивановича Матвеева, самого старшего в его разведгруппе - следопыта.
        «Прости, Пётр Иванович! - мысленно ответил Матвееву Степан Фёдорович. - Толком даже, куда свечку поставить, не знаю».
        Он вдруг вернулся к прилавку, купил ещё шестнадцать свечей, постоял, подумал и одну вернул. Женщина в платке посмотрела на него.
        - Я ещё живой! - ответил он, снова вернулся к Распятию и по одной стал зажигать и ставить свечи.
        «Петр Иваныч - тебе! Упокой, Господи, твою душу! Ваня Савватеев - тебе…»
        Он видел их всех, своих разведчиков, они стояли на ночном лётном поле в одну шеренгу, в маскировочных халатах, с парашютными рюкзаками за плечами, с автоматами: Петр Матвеев, Саша Громов, Лёшка Слябин, Петя Головня, Ваня Мозговой, Коля Петровских, Виктор Карнуков, Никита Переверзев, Сергей Битюгов, Пров Калачёв, Дмитрий Фёдорук, Ваня Савватеев, Андрей Степашин, Андрюша Александров, Володя Чжан.
        «Упокой Господь души ваши!» - мысленно промолвил Степан Фёдорович почти незнакомые ему слова, когда зажёг и поставил последнюю свечу.
        «Видишь, Пётр Иваныч, нехристь нехристем, а всё - как ты хотел! Зашёл-таки! Недаром ты меня сюда звал!»
        Он стоял, глядел на маленькие яркие трепещущие огоньки - надо было перекреститься.
        «Да не умею я!»
        Потом снова подошёл к прилавку и, не обращая внимания на молчаливый вопрос матушки, купил шестнадцатую.
        «А это - тебе, Саньгэ, хоть ты и нерусский».
        В последний раз он заходил в церковь и ставил свечи «за здравие» 5 августа 1945 года в Свято-Николаевском соборе в Харбине на опознавательной явке с агентом Енисеем.
        1945 ГОД
        25 апреля, среда
        Капитан Соловьёв свернул карту Харбина, довольно свежую, 1938 года издания, взял стопку документов, начал их просматривать и вдруг с шумом выдохнул:
        - Ёпп-пиху мать! Я же просил… не подсовывай ты мне этих «ерошек»! Наплодили чертей! Я не умею читать ни по-китайски, ни по-японски! Ну? Саньгэ, г-гад! - Он двинул по подставке настольной лампы. - Ты чё сидишь! Давно бы уже всё перевели! Валандаетесь тут две недели!
        Вдруг из темноты на его стол прилетела и шлёпнулась папка; от неожиданности он вздрогнул:
        - Если ты закончил обзорные документы по городу, смотри вот эту папку, это твой харбинский связник Енисей.
        Из конуса света напротив от соседнего стола на него смотрело уставшее лицо похожего на китайца капитана госбезопасности.
        Соловьёв поджал губы, взял папку и положил её перед собой.
        ЛИЧНОЕ ДЕЛО № 14562 «ЕНИСЕЙ»
        (ДУБЛИКАТ).
        - А почему дубликат? - спросил он. - А где подлинник?
        - Подлинник в Центре!
        Соловьёв открыл папку, перелистал и сказал:
        - Сегодня не буду, башка уже не варит, посижу с ней завтра, а может быть, и сегодня, только когда ты уйдёшь. - Потом подумал и спросил: - Так, чё вы так долго валандались с переводами по Герасимову?
        - Разговоры с ним разговаривали, вот и не успели. Там на перевод одна страничка, инструкция штаба Квантунской армии, она тебе и попалась, сделаем! Торопиза надо - бу яо!
        Степан расстегнул ворот гимнастёрки, подвинул лампу на место, встал из-за стола и, странно ухмыляясь, сказал:
        - Торопиза нада! Торопиза - яо! Саньгэ, а хочешь, я тебе покажу китайский Генштаб в годы войны?
        Капитан удивлённо посмотрел на Соловьёва, тот вихляющей походкой прошёлся между их столами, на одной ноге, по-клоунски, крутанулся, повернулся к собеседнику задом, низко согнулся над своим столом, будто он разглядывает оперативную карту, сунул руки в карманы и раздвинул ими галифе во всю ширь, вывернул голову и с ухмылкой спросил:
        - Ну как? Похоже?
        Капитан секунду не двигался, потом пихнул Степана в зад, Степан не удержался, подался вперёд, руки у него были в карманах, и он, задрав лицо, подбородком и грудью проехал по лежащим на столе бумагам, упёрся носом в чернильницу и в большие коробки с делами.
        - Сволочь, - успел крикнуть он и тут же застонал с заломленной за спину рукой. - Японский! Японский Генштаб! Пусти, морда косоглазая!
        - То-та! Сам морда! Лысая! - выдыхая воздух, сказал капитан и свободной рукой поднял Степана за ворот гимнастёрки: - Японски Генстаб - луцце!
        Степан медленно распрямился, выдохнул, лениво повёл плечами и вдруг развернулся, ухватил капитана обеими руками за правую кисть, поднял её и, резко подсев, попытался вывернуть за спину, проскочив у капитана под мышкой, но неожиданно охнул, схватился за пах и присел на обеих ногах.
        Несколько секунд оба шумно дышали и молчали.
        Степан поднял на капитана глаза и спросил:
        - А если бы ты чуть сильнее двинул, и чё? Яичницу прямо в сапогах жарить?
        Капитан присел перед Степаном тоже на корточки, нос к носу, и произнёс:
        - Японски Генстаб красивый еси! А твой я-и-сыница исё при тебе!
        - Ладно, хрен с тобой.
        Степан неожиданно легко распрямился и, пружиня на упругих толстых ногах в литых хромовых сапогах, прошёлся по кабинету.
        - Спасибо, что уберег, век не забуду!
        Капитан как ни в чём не бывало вернулся за свой рабочий стол. Степан ещё немного потоптался по скрипучему деревянному полу, на месте ему явно не сиделось.
        - Эй, ты! Убивец моих будущих детей, а ты где так ловко научился хорошим людям руки за спину заворачивать?
        Похожий на китайца капитан, которого Соловьёв назвал Саньгэ, затянулся папиросой, густо выдохнул дым, уткнулся в бумаги и сказал:
        - Пока твоя Москва развлекался, я здесь своя правда стоял. Китайса хоросо борьба знает. Они били - я уцился.
        - Китайса, китайса! - Степан задумчиво почесал в начинающем лысеть затылке. - А говорят, ещё японса хорошо борьбу знают.
        - Японса я не знаю, китайса знаю!
        - Где бы мне взять такого китайса да моих гавриков подучить.
        - Им не нада! Они нада стреляй умей, ножик умей, а главное, молчи умей.
        - Много ты понимаешь! Молчи умей, не ссы умей! Всё умей! Всё надо умей! Там ничё лишнего нету! Слушай, - вдруг без всякого перехода спросил он и хитро подмигнул, - а китайский мандарина так ходит?
        Он надул толстенький живот, подоткнул руки в бока и смешно, враскорячку, мелкими шажками прошёлся по комнате, Саньгэ с медленной угрозой поднял на него смеющиеся глаза.
        - Ладно, ладно! Знаю! Так ходят японск самурай! Я вот чё хочу тебя спросить. Герасимов этот, как он, разговорчивый мужик? На контакт идёт?
        Капитан задумался, откинулся на спинку стула, его лицо исчезло в темноте, в свете лампы остались только бритый подбородок, блестящие пуговицы застёгнутого ворота гимнастёрки и положенные на стол прямые руки.
        - Это было за две недели до твоего прибытия, в конце марта. Да, вот справка, читай!
        Степан взял из его рук скреплённые бумаги, полторы страницы текста и начал читать.
        «О выводе на территорию СССР
        белобандитского главаря
        Сазонтьева И.И.
        25 марта 1945 г. на сопредельную сторону, на участке Благовещенск - Сахалян, была выведена агентурно-рейдовая группа в составе десяти человек с целью захвата одного из лидеров бело-бандитов в Маньчжурии Герасимова И.И…»
        Соловьёв вчитывался в машинописный текст сухого оперативного документа и внутренним зрением видел то, что происходило в китайском городе Сахалине в ту ночь, как будто бы сам принимал участие в операции. Он видел, как несколько чёрных фигур, чуть шурша обувью по прибрежной гальке, сели в четыре лодки, кто-то тихо сказал: «Пошли!», и четыре пары вёсел бесшумно загребли воду. Через час лодки подошли к берегу в километре от Сахалина, из них высадились шесть человек, и лодки также тихо ушли вниз по течению. Группа обошла город по западным окраинам и с юга зашла в тёмные кварталы. Примерно через час на одной из улиц недалеко от единственного на ней двухэтажного бревенчатого дома остановилась двухосная телега. Возница на телеге курил трубку и мурлыкал под нос китайскую мелодию. Он просидел минут тридцать, и на улице, со стороны Амура, появилась пошатывающаяся человеческая фигура. Пьяный мужчина шел, опирался о заборы и матерился. Он приблизился к дому, вошёл в заскрипевшую калитку, и тут же бреханула и заскулила собака.
        - Цыц, лешак! - грозно сказал пьяный мужчина и уже ласково добавил: - Спокойно, лохматый, это я, «твоя хозяин».
        По внешней деревянной лестнице он поднялся на второй этаж и хлопнул дверью. Внутри дома на втором этаже хлопнула ещё одна дверь, тяжёлые сапоги проскрипели по деревянному полу, и два окна, выходившие на улицу, засветились тусклым светом. Телега с китайцем-возницей тронулась с места и медленно подкатила ближе к калитке. Пес зарычал и рявкнул, распахнулась форточка, и сверху послышался грозный окрик:
        - Хорош брехать! Людям спать не даешь!
        Форточка осталась открытой, и ещё минут пять было слышно, как вошедший тянул пьяную песню. Потом свет погас, и стало тихо. Китаец-возница перестал мурлыкать и подкатил вплотную к забору. В этот момент из темноты, как тени, выскочили пять человек, запрыгнули на телегу и с неё, как с подножки, мигом перемахнули через забор, собака рявкнула и сразу же умолкла.
        - Ну! Брехастый! Молчи, кому сказал! Э-э-эх, жисть - колесо… твою м… - выругался мужик на втором этаже, и через открытую форточку стало слышно, как он захрапел.
        Тени поднялись по лестнице, бесшумно отворили дверь и вошли, послышалось барахтанье, но оно быстро смолкло, окна осветились и сразу погасли. Тени, неся что-то тяжёлое, спустились, вышли через калитку, свалили длинную, в человеческий рост, завёрнутую поклажу в телегу и исчезли в темноте. Возница снова замурлыкал песню, телега, грузно заскрипев колёсами, повернула на восток и скрылась на улице, параллельной Амуру…
        В конце документа Степан прочитал подпись:
        «Ст. оп. уп. 1 отдела УНКВД СССР ДВК
        Капитан Чжан Вэнсянь».
        Он посмотрел на соседа:
        - Это всё?
        Саньгэ пожал плечами:
        - Это фсё! Только ходзили - три раз. Первый раз не полуцился. Один свой, исё в лодке дабяньла.
        - Чего? - не понял Степан.
        - Циво-циво! Говна штаны клади. Трусы оказался!
        - Трус по-нашему будет! - уточнил Степан.
        - Ну, твоя умный, капитана! - Саньгэ затянулся. - Второй раз два ноць засада сидел. Его не присол. Потом толька, на трети рас! Твоя справка цитала? Вот!
        - И как он?
        - Его снацяла молцяла, только весь белый был. Не верил, цто мы его из самый Сахаляна укради. Говорил, что мы японск провокатор, что проверяем. Пришлось по Хабаровск катай: в окно вокзал видел, утёс видел… только тогда поверил. А так молцяла. Ругайся шыбко!
        - Молодцы! - задумчиво произнёс Степан. - Ловко вы его! А я думал только мы там, на западном, туда-сюда бегай. - Он отодвинул бумаги: - И чё, братка? И твоя там был?
        Саньгэ оторвался от бумаг и хмыкнул:
        - Твоя неумный, капитана. Цитай мо еси! Моя был. Как не был?
        - И чё, ты его прям-таки через весь Сахалян в телеге до самого Амура катил? И он даже не шелохнулся?
        - Сыбко пьяный был, и баска болел - пистолет, руцька сибка цизолый. Ни цё не помнил, только Благовесенске оцюхался.
        - Да-а! Смелый ты, братка, - протянул Степан. - Ну а как бы япоши тебя сцапали да на крысу посадили?
        - Снацяла поймай, потом на крысу сади! А я несмелый. Твоя, братка, - смелый, парасутом прыгай. Моя никогда бы не смог.
        - Смог бы, чё не смог!
        - Не! Не смог бы. Сыбка высака и холана. Ветер сыбка ухи ДУЙ!
        Степан задумчиво посмотрел на Саньгэ и спросил:
        - Сань, а Сань! А ты чей-то на китайса-матайса заговорил? Ты по-русски-то лучше моего всегда писал. Пятёрочник хренов!
        Капитан улыбнулся загадочной улыбкой восточного человека, достал из стола «казённую», обил о край стола сургуч и налил в стаканы.
        - Лягушку помнишь? - спросил он на нормальном русском языке, без китайского акцента.
        - Ха! Это как мы с тобой познакомились-то? Кому рассказать!.. Такое разве забудешь?
        - А чё ты в тот день в школу не пошёл?
        Степан взял стакан:
        - А ты сам чё там делал, так далеко от твоей прачечной?
        Саньгэ разрезал головку лука и разломил пополам хлеб.
        - Завтра к начальнику отдела бы ещё не ходить!
        Они чокнулись и выпили.
        - А ты иди сразу ко мне сюда в подвал! - Степан хрустнул луковицей. - Ты не ответил на вопрос!
        Капитан долго занюхивал водку хлебом и манжетой гимнастёрки, потом луком и вытирал слёзы.
        - Отвечу, дай закусить! - Он достал папиросы. - Отвечаю в обратном порядке: сначала мне надо будет подняться к начальнику, подписать документы на вашу экипировку, разные там гражданские штаны и рубашки, и второе - в тот день я уже отнёс стираное бельё и возвращался домой, а ты её мучил.
        - Да, было дело, - задумчиво произнёс Степан.
        В тот день Стёпка отлынивал от последнего урока. Второклассник, он уже понял, что в конце последней четверти ничего нового не произойдёт, что все свои «уды» он получил, «неудов» у него не было, и если он в этот майский солнечный день прогуляет последний урок, то ничего дурного не случится, уже просто не успеет случиться; отца дома не было, он на работе, а мамка не заметит.
        Он сидел на корточках, прижав коленками к груди матерчатую сумку со школьными тетрадками, и сорванной веткой с болтавшимся на самом конце единственным листиком гонял лягушку. Лягушка прыгала к воде, и Стёпка хлопал у нее перед носом, тогда она прыгала в обратную сторону, и Стёпка снова хлопал у неё перед носом, и лягушка снова прыгала, но уже опять к воде. Это развлекало его, он знал, что, если лягушка допрыгает до воды, она исчезнет в мутной весенней Плюснинке, и ему ничего не останется, как разогнуть колени, закинуть сумку за плечо и по шаткой деревянной лестнице подняться домой, а чё там? А там маленькая сестрёнка, которой надо вытирать сопли, мамкина суета и никакой жизни - одни заботы!
        Вдруг из-за Стёпкиной спины кто-то ногой спихнул лягушку в воду. У Стёпки перехватило дыхание, он, не оглянувшись, как пружина разогнулся и снизу вверх бросился на того, кто это сделал.
        Стёпке повезло, обидчиком оказался не солдат-красноармеец, не учитель ботаники и зоологии из его школы, не корейский огородник или дюжий извозчик, а такой же, как он, паренёк лет десяти - одиннадцати, только китаец, а может быть, кореец - они все на одно лицо. Стёпка молча стал подминать обидчика под грудь, норовя ударить его коленкой куда надо, одной рукой душил за горло, другой цеплялся за ухо и щеку, но получалось не очень. Стёпка был хотя и не самый большой, но самый крепкий и ухватистый в классе, он не боялся драться, сам лез во все драки, и иногда от него доставалось даже мальчишкам постарше, но обидчик тоже оказался не промах. Он дёргался, сучил руками и ногами, иногда доставал Стёпку и мешал ему нанести решающий удар, а пальцами лез прямо в глаза. Стёпке приходилось отмахиваться от него, ничего решительного не получалось, и схватка проходила на равных.
        Вдруг кто-то сильной рукой ухватил его за ворот и оторвал от мальчишки. Стёпка ещё продолжал молотить кулаками по воздуху, мальчишка на земле тоже ещё дергался, но его округлившиеся глаза с удивлением смотрели поверх Стёпкиной головы.
        Стёпку поставили на ноги, после хорошей затрещины он на секунду оглох, и развернули. Ему в глаза внимательно смотрел отец.
        - Сколько раз я тебе говорил, сукин сын, не дерись из-за ерунды. Подумаешь, лягушку в воду спихнули, так ей там и место.
        Стёпка висел за шиворот в папкином кулаке и захлебывался, не от оплеухи, это было дело привычное, а оттого, что он не побил китаёзу, и не дай бог, если кто-нибудь из плюснинских пацанов это видел. А то, что отец наподдал, - это наплевать.
        Он уже стоял на земле, удерживаемый за шиворот, кипел и косил глазом на китайчонка, чтобы тот не убежал, надо было довести дело до конца. Отец послюнявил палец, вытер кровь с новой Стёпкиной ссадины на щеке возле уха и повторил:
        - Не дерись из-за пустяков! - И повернулся к китайчонку, который пытался убежать, но был схвачен: - Тебя как зовут?
        - Саньгэ!
        - Саньгэ - «третий старший брат», а где остальные?
        - Не знай, моя сама.
        - А мамка, папка где?
        - Не знай, - китайчонок куда-то махнул рукой, - Китай! Я одна!
        - Один, значит, он здесь! - утвердительно произнёс отец и переспросил: - Один?
        - Одна! Шидэ!
        Отец посмотрел на Стёпку:
        - «Шидэ» - это по-китайски значит «да»! Наматывай!
        «Ещё чё? Наматывай! Ты меня только отпусти, я намотаю», - подумал Стёпка и, насупившись, промолчал.
        - Лет-то сколько?
        - Не зынаю, цесяць.
        - Десять, Стёпка, слышишь, как тебе, - почему-то обрадовался отец.
        От ненависти и негодования Стёпка снова промолчал.
        - Чем занимаешься?
        - Стилай! Носи!
        - У китайских прачек, разносит стираное, а живёшь где?
        - Казаци голка.
        - На Казачке - Казачьей горе. Ну да! Они, китайцы-прачки, все там живут. Мэй ёу фанцзы - китайса его люди!
        - Китайса холосы люди, - сказал китайчонок, он уже смирился и стоял тихо.
        - Хоросы, хоросы, - повторил отец, повернулся к Стёпке и сказал: - Запомни, сына, я только благодаря «китайса хоросы люди» из тайги живым вышел. Так-то! А то бы всё - мэй ёу фанцзы!
        Отчего-то после этих слов Стёпка стал остывать. Он, конечно, порвал бы этого китаёзу на мелкие клочки, но вместо этого неожиданно сказал:
        - Пусти, бать!
        Отец разжал руку, глянул на дверь, куда вела деревянная лестница находившегося в десяти шагах двухэтажного кирпичного дома, и громко крикнул:
        - Мать, а мать!
        Через секунду дверь во втором этаже отворилась, и на маленькую площадку под навесом, на которой можно было только развернуться, вышла женщина. Она была в переднике, с красными мокрыми руками, её волосы были закручены в тугой узел и подвязаны платком.
        - Ты чё там с ними, Фёдор? Стёпка, быстро домой!
        Стёпка дернулся, но отец удержал его за плечо и сказал матери:
        - Мать, по блину-то найдётся для троих сирот?
        - Типун тебе на язык, лешак таёжный! Ну поднимайтесь, чё ли!
        Она, не очень довольная, повела плечом и вошла в открытую дверь.
        Троица двинулась к деревянной лестнице.
        Наверху в крошечной кухоньке мать усадила всех за стол и из большой глиняной миски стала наливать в раскалённую чугунную сковороду белое жидкое тесто. Через несколько минут на столе появился первый блин, потом второй…
        Отец сел за стол вместе с мальчишками и смотрел, как они ели горячие, с огня, блины, макая их в пахучее семечковое масло, вдруг Стёпка оторвался от еды и, ещё не прожевав, с полным ртом спросил:
        - Бать, а бать, а как ты из тайги живым вышел? - Он знал, что отец к китайцам относился как-то по-особенному, мать говорила, что он им обязан жизнью.
        Вопрос застал отца врасплох.
        - Как вышел, как вышел? Так и вышел, потому что «китайса хоросы люди»!
        Стёпка ничего не понял, но, увидев, что отец задумался, вздохнул и снова принялся за еду.
        На следующий день отец пошёл в школу и попросил директора записать китайчонка «в класс». Директор, старый гимназический интеллигент, сопротивлялся и уверял, что «учебный год уже кончается, у китайцев нет способностей к изучению русского языка, а без этого никакая учёба впрок не пойдет», однако отец, красный партизан, настоял на своём и ходил жаловаться в крайисполком, а может быть, только грозился. Для «дореволюционной сволочи» этого оказалось достаточно, и в конце концов всё решилось в пользу Саньгэ. Заминка вышла только в двух вопросах: когда он родился и как его фамилия-имя-отчество. Отец подумал и сказал, чтобы его записали, как и его Стёпку, 20 июня 1915 года рождения и Александром Фёдоровичем Антоновым. Объяснил это так: его самого от японцев спас китаец Антошка, поэтому фамилия - Антонов; китайчонок сказал, что его зовут Саньгэ, - значит, Санька, то есть Александр, ну а отчество дал своё - Фёдорович. И появился у Стёпки вроде как брат или, как говорили китайцы, «братка» - Санька-Саньгэ.
        Стёпка, уткнувшись в миску, «чифанил» и ни на кого не глядел после ответа отца. За него, не отрываясь от еды, крутил головой китайчонок, он впервые был внутри русского дома, раньше дальше порога его не пускали, и ему было всё интересно. Стёпка глянул на него, увидел, как тот «зырит» по сторонам, «лыбится» и по смуглым щекам растирает кулаком лоснящееся масло, и подумал, что он ему ещё отомстит, но потом, «когда-нибудь».
        Стёпке незачем было глазеть, он здесь родился и вырос и знал каждый уголок этого большого двухэтажного кирпичного дома, который до революции принадлежал хабаровскому купцу Бакшееву, убежавшему вместе с белыми в Китай. Дом стоял на правом берегу речки Плюснинки, которая впадала в Амур. Жилище досталось как бы по наследству, так как мать ещё совсем девчонкой нанялась к Бакшеевым прислугой. Она вышла замуж за уссурийского охотника Фёдора Соловьёва, и после бегства купца они осталась жить в комнате прислуги, там она родила Стёпку и Машеньку.
        Стёпкина семья жила неплохо, без особого богатства, но достаток и сытость были. Фёдор был мастеровой мужик, летом работал в городе, осенью на путине заготовлял красную рыбу и икру, а зимой до апреля уходил в тайгу бить зверя.
        Город обосновался на трёх параллельных пологих хребтах, между которыми протекали и впадали в Амур Чердымовка и Плюснинка. По хребтам жители проложили три главные улицы: по среднему хребту прошла центральная улица графа Муравьева-Амурского, она начиналась от пустыря, вокруг которого построились богатые кирпичные особняки, и заканчивалась большой площадью с кафедральным собором и утёсом. Между собором и утёсом был парк, а под утёсом - причалы и короткая набережная Амура.
        На Дальнем Востоке неплохо жили даже в самые ранние годы. Тогда первые переселенцы из голодной России только-только начинали осваивать берега Амура и Уссури, и если не хватало привычной пищи, то от голода и цинги спасали таёжные дикоросы, охота и рыбалка.
        Свою родовую Стёпка вел от прадеда - переселенца Панкрата, крепостного егеря брянского помещика. От Панкрата повелось, что Соловьёвы хотя и были крестьянами, но больше тяготели к лесу, охоте и рыбалке, чем к земле.
        Стёпкин дед Матвей, Матвей Панкратович, родился в 1861-м, в год реформы. Обстоятельства его рождения были мутные и в семье передавались шёпотом, вроде как егерь Панкрат застрелил барина за то, что тот покушался на его жену, а через девять месяцев она родила Матвея. Полиция пытала егеря, но не допытала, когда однажды в одном месте нашла двоих убитых - барина и медведя. Медведя точно убил Панкрат, но кто убил барина, так и осталось тайной. По округе ходили разные слухи, поэтому егерь, когда объявили волю, собрал жену и маленького сына и подался с переселенцами в Сибирь, а дальше - в Забайкалье. Дорога была тяжёлая, жена не вынесла тягот и умерла. Панкрат остался с маленьким Матвеем, по дороге он прихватил гуранку из какого-то таёжного села на восточном берегу Байкала, потом, уходя от погони по Шилке сначала на плоту, а дальше с партией переселенцев, пришёл в Хабаровск. Долго искал место подичее и повольнее и в конце концов встал на речке Бикин, которая впадает в Уссури. Там егерь на краю сделанной переселенцами росчисти отрыл землянку, раскорчевал огород и с подросшим Матвеем подался в тайгу.
        В 1890 году в семье Матвея родился Фёдор. Егеря Панкрата тогда в живых уже не было - он пропал в тайге, не оставив следа, только удэгейцы из ближних стойбищ шептались, что он с кем-то не поделил женьшень.
        Фёдор тоже рос между тайгой и селом. Когда пришла пора, он сначала с отцом, а потом и сам стал ходить таёжничать. Летом рыбачил, огородничал, зимой промышлял на Сихотэ-Алине. Он был одним из лучших охотников в округе и жил безбедно, но тревожно, опять же из-за соседей. Поэтому, когда стало совсем невмоготу, забрал старую и больную мать и переселился в Хабаровск. В 1915 году, когда Фёдору минуло двадцать пять лет, в его семье родился сын, правнук егеря Панкрата - Степан.
        В 1920-м Фёдор ушёл к партизанам, на Уссури хозяйничали японцы и белые, лютовали страшно: прочёсывали облавами тайгу и изводили смертью каждого, кто вызывал подозрение. Фёдор тоже побывал в японском плену, хотя и недолго, но памятно.
        Фёдор смотрел, как мальчишки управляются с блинами, и думал, что когда-нибудь ему придётся рассказать сыну историю о том, как он «живым вышел из тайги», потому что «мэй ёу фанцзы», а китайцы - «хоросы люди».
        Его разведка, наблюдавшая за движением эшелонов на участке Гродеково - Уссурийск-Никольский, была смята японцами моментально. Они зашли с тылу и в упор расстреляли всех пятерых. Троих сразу насмерть, двоих ранили: Чжан Вэя навылет в колено и правое плечо, Фёдора скользом в бок и оглушило взрывом гранаты. Очнувшись, он почувствовал, что привязан спиной к какой-то длинной толстой палке. Дышать было трудно, сверху на нём лежало ещё несколько тел. Во рту пересохло, тонкая грубая верёвка, которой он был привязан, больно резала рот, язык пытался найти привычное положение и нестерпимо тёрся об эту верёвку.
        Когда он пришёл в себя, то понял, что рядом лежит кто-то живой, он ничего не слышал, в голове стоял гул, но чувствовал, как рядом с ним то мелко, то крупно вздрагивает чьё-то тело. Насколько мог, он скосил вбок глаза и голову и упёрся носом в китайские матерчатые тапочки.
        «Чжан!» - понял Фёдор.
        Чжан мелко вздрагивал ногами. Он, как и Фёдор, тоже был вдоль хребта привязан к такой же длинной палке. Фёдор разглядел, что это была орешина. Сверху на Фёдоре и Чжане лежали ещё три тела, они были мёртвые, так как на них не было верёвок, и они не были привязаны, а просто сброшены на него и Чжана. Лицом вниз, бородой почти в самые глаза лежал старый Марке - лыч, рядом - железнодорожный рабочий с Иманской станции Верхотуров, а Чжан Вэю носками в лицо упирались сапоги владивостокского докера Серёги Малышева.
        «Всех положили, только мы с Чжаном живые!» - с тоской подумал Фёдор. Он знал, как японцы долго и до смерти пытают партизан, и боялся этого больше всего.
        Когда они бросали труп Маркелыча, его локоть завернулся и упёрся Фёдору под дых. Дышать было нечем, каждый ухаб, на которых трясло телегу, приносил сильную боль.
        Через какое-то время телега остановилась, Фёдор увидел, как японские солдаты подхватили мёртвых и свалили их на землю. Потом они ухватились за концы орешины, к которой он был привязан, подняли над телегой и понесли. Фёдор кувыркнулся и провис, как подвешенный кабан, только лицом вниз. Японцы шли в ногу, орешина пружинила, и одна из петель верёвки тёрла его раненый бок. Под его глазами мелькала и прыгала трава.
        «Куда несут, - подумал он, - сразу в топку или на сук, или ещё поговорить захотят?» Он не успел додумать этой мысли, как его занесли в тёмное помещение и бросили на сухой деревянный пол. Он ударился носом, захлюпал пузырями полившейся крови и потерял сознание.
        Очнулся от холодной воды, которой его окатили, и понял, что его прислонили спиной к стене и он стоит. Он стоял на негнущихся ногах, плотно привязанный к своей орешине, которая и держала его, не позволяя согнуться и упасть.
        Три японца, составив карабины в угол низкого и тёмного зимовья, что-то делали с Чжан Вэем. Тот лежал на полу, все его тело, лицо и волосы были мокрые, видимо, японцы его тоже окатили водой. Из живота и колена китайца сквозь рваную одежду сочилась кровь. Чжан находился в полусознании и плохо понимал, что происходит, он только глухо мычал и поводил красными мутными глазами.
        В дальнем углу зимовья Фёдор увидел четвёртого японца - это был офицер. Он стоял, опёршись двумя руками на уткнутый в пол, слегка изогнутый меч с длинной рукояткой в кожаной оплётке, и наблюдал за действиями троих других.
        «Неужели их было только четверо, - подумал Фёдор, - не может быть, они меньше десяти не ходят».
        В этот момент в избу зашли ещё два офицера, что-то доложили первому, он им что-то скомандовал, один из трёх солдат бросил возню с китайцем, схватил свою винтовку и выбежал из зимовья. Вошедшие офицеры откозыряли и ушли за ним. Фёдор услышал отрывистые, громкие и непонятные команды и удаляющийся топот нескольких десятков пар ног. Он подумал, что хоть не обидно, что их пятерых взяли не трое и не четверо японцев, и тут поймал на себе взгляд стоявшего в углу офицера. Взгляд был недобрый. Фёдор опустил глаза и посмотрел на Чжана. Тот, видимо, на какое-то мгновение пришёл в себя и обводил глазами зимовье, офицер заметил это, вышел из угла, встал в головах у китайца и что-то его спросил. Чжан задрал глаза, но только невнятно промычал и отрицательно покачал головой.
        Всё происходило у Фёдора на глазах. Он стоял у боковой стены, входная дверь была справа от него, и через неё лился свет прямо на лежавшего ногами к двери Чжан Вэя. В головах у него, у низенькой печурки, стоял японский офицер и плашмя держал меч на лбу Чжана, упираясь скошенным концом лезвия в переносицу китайца.
        «Понятно, - подумал Фёдор, - почему первым они взялись за него, он сильнее ранен и быстрее истечёт кровью, и офицер, видать, говорит по-евонному, а по-русски - не очень».
        Офицер ещё раз повторил вопрос, Чжан снова отрицательно покачал головой, и тогда офицер коротко ткнул мечом вперёд и срезал кожу с переносицы китайца. Чжан резко дёрнулся и со свистом выдохнул воздух. Офицер, не сходя с места, вытянул меч и, как ладонь об штаны, вытер кончик клинка с обеих сторон о кожу на животе Чжана. Потом он на своих коротеньких кривых ногах молча прошёл между Фёдором и Чжаном, привалился к низкому дверному косяку и почти перегородил свет. Он крикнул что-то наружу и через несколько секунд пропустил мимо себя двух солдат, которые внесли накрытый большой крышкой чёрный чугунный котелок. Дальше всё произошло очень быстро. Солдаты подошли к Чжану с боков, опрокинули котелок ему на живот, потом выдернули крышку и всё это придавили к животу китайца как раз там, где японец вытер клинок.
        На секунду все замерли.
        Через мгновение внутри котелка что-то заскреблось. Фёдор увидел, как тело Чжана сначала вздрогнуло, потом попыталось согнуться и как бы втянуть в себя живот, а потом разогнуться и скинуть с себя котелок. Но китаец был крепко привязан верёвками к орешине, и только его глаза выкатывались из орбит. Натянулись жилы от скул к ключицам, и рядом с верёвкой на шее остро выпер кадык. Внутри котелка всё так же что-то скреблось, потом стало чавкать, и тут Фёдор услышал писк.
        «Крыса! - пронзило Фёдора. - Голодная крыса!»
        Солдаты молча прижимали котелок к животу китайца. Офицер встал сбоку от Чжана, напротив Фёдора, и прислонился спиной к стене.
        «Это то, что будет потом со мной», - невольно подумал Фёдор.
        Все молчали, только Чжан с выпученными глазами дёргался и бился плечами и пятками об пол. Он открыл рот, и кровь тонкой плёнкой натянулась у него на губах и сразу ушла в горло, как в воронку. Лоб Чжана напрягся, побагровел, и он выдохнул всей грудью яркий кровавый фонтан брызг, которые сверкнули рубинами в косом солнечном луче. Офицер тихо крякнул, отступил в сторону, вытащил из кармана галифе белый платок и стал промокать попавшие на них красные, ещё не впитавшиеся капли.
        Фёдор перевёл глаза на Чжана. Тот был жив, он клокотал и горлом и грудью, из его открытого рта вываливались куски мяса вперемежку с чем-то блестящим и белым. Фёдор понял, что это был откушенный им язык и раскрошенные зубы.
        Японцы сняли котелок и выбросили его в дверной проём.
        Все смотрели на дёргающееся тело китайца. Фёдор тоже смотрел, и то, что он видел, заставило его забыть о своей боли.
        Живот Чжана ходил ходуном, как мешок, в котором бьётся поросенок или пойманный заяц. Иногда кожа выпирала изнутри чем-то острым, наверное, это крыса тыкалась оттуда носом. Ей уже не хватало воздуха, она захлёбывалась во внутренностях, пыталась прокусить кожу и выскочить наружу, тогда офицер бил по животу Чжана мечом плашмя, а солдаты били прикладами.
        Так продолжалось несколько минут.
        Потом Чжан затих, а ещё через минуту почти затих и живот. Он ещё шевелился и вздрагивал, но уже вяло.
        Офицер скомандовал солдатам, и те вынесли Чжана из зимовья. Офицер какое-то время стоял опираясь на меч, потом машинально провёл по лицу не просохшим ещё платком и оставил на лбу и щеке красные полосы.
        Фёдор увидел, что японец тронулся в его сторону, перешагнул через то место, где только что лежал Чжан, снизу вверх двумя руками поднял меч до уровня глаз и несильно ткнул им Фёдора в ноздрю. Встав к нему почти вплотную и держа Фёдора на острие клинка, японец тихо по-русски спросил:
        - Где остальные?
        Фёдор расслышал вопрос, но не услышал, что в это время за дверью зимовья что-то два раза сильно хряпнуло. Он только увидел, как в луче света чёрная фигура проскочила внутрь и оказалась с боку около офицера. Фёдор не слышал выстрела, но почувствовал, как содрогнулся воздух внутри зимовья, и увидел, как офицер вздрогнул, остановившимися глазами глянул на Фёдора, обмяк и повалился на спину, сгибая колени.
        В глазах все поплыло, Фёдор повис на верёвках, которые две тёмные фигуры со смуглыми раскосыми лицами резали измазанными кровью японских солдат ножами.
        Он очнулся от дуновения свежего воздуха. Солнце садилось в тайгу, и появилась прохлада. Развязанный, он лежал на небольшой поляне перед зимовьем, рана в боку уже так не саднила, Фёдор провел по ней рукой и нащупал сухую повязку.
        Когда он зашевелился, к нему тут же подбежал совсем молодой китаец с кружкой в руке. В кружке оказался пахучий отвар, уже остывающий, и Фёдор, держа кружку двумя руками, стал пить.
        Китайцев было трое, они были заросшие, с повязками на голове и в лохмотьях. Японскими штыками они ловко рыли землю, вырыли уже много, и раздетые японцы, все трое - два солдата с проломленными черепами и офицер, лежали рядом.
        Фёдор повёл взглядом и увидел Чжана. Он все ещё лежал, привязанный верёвками к орешине. Китаец, давший Фёдору кружку, перехватил его взгляд, коротко кивнул в сторону Чжана и неожиданно по-русски сказал:
        - Братка!
        Мысли в оглушённой голове ворочались медленно, лес перед глазами ещё плыл, но уже начали возвращаться запахи и звуки, и Фёдор услышал, как японские штыки скреблись об землю и звякали по камням, и запах из кружки показался ему знакомым - это был землистый запах женьшеня.
        «Женьшень! Этим китайцы меня быстро на ноги поставят», - сообразил он и снова перевёл взгляд на Чжана. Он сначала подумал, что бредит, но, ощутив в руке тёплую кружку, понял, что то, что он сейчас видит, происходит наяву. Чжан лежал лицом вверх. Он был то ли синий, то ли чёрный в лучах заходящего солнца и - шевелился. Фёдор тряхнул головой, но Чжан действительно шевелился. Дрогнула нога, дрогнул живот, он как-то стал мелко подрагивать весь, как будто его кто-то толкал изнутри.
        «Крыса, она ещё живая!»
        Крыса толкалась острым носом и лапками изнутри, пытаясь прогрызть кожу и выбраться из живота. Он увидел, как из ранки, как иголкой, сначала проткнулся коготок, потом появилась лапка, и тут же рядом показался нос и вылезла голова. Чёрная, зализанная, мокрая и липкая, крыса высунула голову только на мгновение и сразу пискнула, почуяв свободу. Ещё миг, и она бы соскользнула с мёртвого тела и заострённой тенью исчезла в траве. Фёдор только охнул, не отрывая взгляда от мёртвого Чжана и крысы, китаец, который сказал «Братка», увидел его взгляд и крысу, рванул из-за пояса маузер и не целясь выстрелил.
        На месте крысиной головы брызнула клякса в красных лучах, и крысы не стало.
        - Зывой, сука его люди, долга зывой - крыс японыск. Весь братка кусал, - сказал китаец, обернулся к Фёдору и добавил: - Моя - Чжан еси, Антошка, так моя русски люди зовут. - Потом кивнул в сторону Чжана и ещё раз повторил: - Братка! Пей цяй, сила многа!
        До темноты китайцы зарыли японские тела, похоронили Чжана, сделали Фёдору подпорки-костыли и пошли с ним в сторону Гродекова.
        Шли медленно, давая возможность ему отдыхать. От китайских растёртых порошков под повязкой и отвара женьшеня у него прибавилось сил и бок почти не болел. По дороге китаец Антошка по-русски рассказал, что он младший брат Чжан Вэя. Год назад, когда японцы заживо сожгли их деревню, брат ушёл к партизанам, а он - его «братка» - прибился к контрабандистам и, как мог, мстил японцам.
        Эти воспоминания о Чжан Вэе и его брате Чжан Сяосуне, у которого было русское имя Антошка, никогда не оставляли Фёдора. Он глянул на мальчишек, вышел из задумчивости, погладил по голове уплетавшего блины Саньгэ и подумал про себя: «Вот такие они китайцы, хоросы люди».
        Стёпка снова оторвался от блинов, глянул на отца и обиделся.
        Соловьёв тряхнул головой: «Чёрт с ней, с крысой. Главное, батя тогда остался жив!»
        - Ну что? Давай-ка, наверное, сюда этого Герасимова И.И.? Время идёт, когда-то надо начинать!
        Саньгэ выглянул из темноты и посмотрел на Степана:
        - Давай! Только посмотри сначала дело на Енисея, там есть конверт с фотографиями, а потом прочитаешь остальное. Там то, что тебе надо. Он выведет тебя на китайское подполье… Как наш батька говорил? «Китайса - холосы люди»?
        Он уверенно открыл дело на нужной странице и подошёл к соловьёвскому столу:
        - Вот!
        Степан глянул на него:
        - А ещё он говорил «Мэй ёу фанцзы»…
        - Да это он ошибался: вместо «нет варианта» он говорил «нет дома», «фанцзы» - это дом, а «фацзы» - вариант, выход из положения! - усмехнулся Саньгэ и стал вытаскивать из конверта фотографии.
        Снимки были старые, ещё дореволюционные, и не очень старые. На каких-то были видны надписи о том, что они сделаны в Санкт-Петербурге, в Москве, были тверские, были и харбинские, одиночные и групповые.
        В одну из них, групповую, Саньгэ ткнул пальцем:
        - Вот эта!
        На фотографии была изображена, судя по всему, семья: одетый в визитку мужчина сидит в кресле, женщина - облокотилась на спинку кресла правой рукой, и маленький мальчик, который стоял перед женщиной, справа от мужчины. Степан поднял глаза на Саньгэ, тот уже сидел на корточках и копался в сейфе. С самого дна он достал три толстых тома, снизу подхватил их и тяжело бухнул на край стола:
        - Это дело на предателя Юшкова! О нём ты уже слышал, а это на начальника харбинской ЯВМ - генерала Асакусу. О нём ты тоже слышал. Дальше - на Родзаевского и так далее, на всю белобандитскую сволочь… их ты посмотришь после.
        Степан кивнул.
        - А вот это дело групповой оперативной разработки «Харбинцы», первый том «Патрон» - вот на этого дяденьку. - Он снова ткнул пальцем в фотографию, указывая на мужчину в визитке. - Ведётся с двадцать первого года, когда он, заместитель колчаковской разведки и бывший офицер разведки Заамурского особого округа пограничной стражи, это охрана КВЖД при царе, как снег на голову объявился в Харбине живой и здоровый. Удивил всех, потому что его никто не ждал, ни харбинские, ни наши. Жил тихо, любил жену, воспитывал сына, ни в какие разведки-контрразведки не лез. Всех, кто к нему приходил с предложениями, посылал по-русски. Послал даже генерала Косьмина, в то время главного харбинского фашиста…
        Степан удивлённо посмотрел на Саньгэ.
        - Да, да! Не удивляйся! Пока ты бил немецкого фашиста на Западе, у нас тут под боком свои образовались, только русские, целая партия. Японские выкормыши…
        Степан покачал головой.
        - Приходили к нему и от Семёнова, атамана, - продолжал Саньгэ. - Не поверишь, на порог не пустил. Японцы вокруг него тоже плотно увивались. Хотя они-то своего добились.
        Степан слушал Саньгэ и удивлялся двум вещам. Во-первых, куда подевался его китайский говор? Про Патрона он говорил только с лёгким акцентом и пришепётывал без переднего зуба, выбитого здесь же, в этом подвале в тридцать седьмом году. И во-вторых, зачем он ему все это рассказывает.
        - Так вот! - продолжал Саньгэ. - Здесь интересно то, что его фотографию мы нашли у Герасимова. Раз она оказалась у этого японского агента, палача и карателя, значит, у японцев к Патрону были какие-то непростые вопросы, и, скорее всего, неприятные. Спрашивается, какие?
        - Ты меня спрашиваешь? Может, лучше у Герасимова и спросить?
        - Спросим! Но есть опасение, что наврёт, постарается ввести в заблуждение. А нам надо сначала самим понять, а уже потом его послушать. Если правильно поймем, и при этом Герасимов будет врать, ну тогда всё станет ясно…
        - Что станет ясно? - не понял Степан.
        - Понимаешь, тут камень о двух концах!
        - Камень не бывает «о двух концах», по-русски бывает «палка о двух концах», - поправил Степан.
        - Стёпа, ты плохо знаешь русский язык. Когда камень о двух концах, это значит, что один камень в горле, а другой - в… - он на секунду замялся, - в пйгу!
        - Ну да! Я знаю, что такое по-вашему «пигу»! А по-нашему это…
        - Правильно, - перебил его Саньгэ. - Так вот! Когда оба камня на своих местах, между ними создаётся избыточное давление. То есть то, что нам скажет Герасимов, - это один камень, а если ты прочтёшь это дело и поймешь что-то сам…
        - Значит, я буду другим камнем в этой самой «пигу»! Ну спасибо тебе, братка. Ты-то точно хорошо выучил русский язык. Эдак ласково послал меня в…
        Саньгэ растерянно посмотрел на Степана, он никак не предполагал, что тот поймёт его слова так.
        В два часа ночи Саньгэ ушёл домой, его рабочий день закончился, Степан снял сапоги и гимнастёрку, улёгся на кожаный диван и приготовился читать. Он мог раздеться, постелить бельё и лечь по-человечески, но по фронтовой привычке лёг так. Несколько недель назад со своей разведывательной группой он был снят с фронта под Кенигсбергом и переброшен в Хабаровск для подготовки к выполнению задания в Маньчжурии.
        Перед тем как улечься, он несколько минут выбирал, с чего начать. Дело «Патрон» было толстое, страниц на триста, другие дела - на Юшкова и Асакусу - тоже не меньше. «Енисей» был в два раза тоньше.
        Он взвесил их, взял «Енисей», пролистал опись и другие формальные документы и остановился на анкете.
        «Адельберг Александр Александрович.
        Отец - фон Адельберг Александр Петрович, барон…»
        «Хорошее начало! - подумал Степан. - Раз отец - барон, то и Енисей тоже, что ли, барон? Тогда надо начинать с Патрона - барона!» И он отложил «Енисея» в сторону: «Завтра!»
        «Патрон»
        «Фон Адельберг Александр Петрович, барон.
        Год рождения - 1885-й.
        Место рождения - Митава.
        Происхождение - потомственный остзейский дворянин.
        Образование - 2-й Московский кадетский корпус, Александровское военное училище.
        1904 год, июнь - подпоручик 3-й роты 1-го батальона лейб-гвардии егерского полка, место службы - г. Санкт-Петербург.
        1904 г., ноябрь - 1905 г., февраль - начальник пешей охотничьей команды 1-й стрелковой бригады 1-й Маньчжурской армии (начальник штаба бригады - подполковник Корнилов Л.Г.). Место службы - Маньчжурия.
        Награды: за походы в тыл японской армии - Георгиевский крест III степени, медаль «За войну с Японией».
        1905 г., февраль - поручик штаба лейб-гвардии егерского полка. Место службы - г. Санкт-Петербург.
        1910 год - капитан, офицер отдела агентурной разведки штаба Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи. Место службы - г. Харбин, Маньчжурия».
        Тут Степан на правом поле анкеты в свете настольной лампы разобрал сделанную наискось надпись карандашом: «А.А. П. был переведен в Харбин по просьбе начальника Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи генерал-лейтенанта Е.И. Мартынова. Во время Русско-японской войны Мартынов служил генерал-квартирмейстером 1-й Маньчжурской армии. В её составе находилась 1-я стрелковая бригада Л.Г. Корнилова».
        Фамилия Мартынов была дважды жирно подчёркнута красным карандашом, и дальше следовала надпись тем же почерком: «Расстрелян в 1937 г. Ст. 58 -10 УК».
        Степан прочитал это и подумал: «Корнилова - знаю, Мартынова - не знаю! Ладно, дальше!»
        «1914 год, сентябрь —1917 год, октябрь - штаб Юго-Западного фронта (Брусилов), заместитель по разведке.
        1917 г. - сентябрь 1918 года - местонахождение и род занятий неизвестны, по непроверенным данным после октября 1917 года скрывался в Петрограде, Москве и Твери (сведения требуют перепроверки)…»
        «Перепроверки»! - Степан снова оторвался от чтения. - Легко сказать, перепроверки! Пойди перепроверь! Кого уж нет, а те далече!»
        «Сентябрь 1918 года - февраль 1920 года - полковник, заместитель по разведке в ставке Колчака. Сопровождал эшелоны с золотым запасом…»
        «Та-ак! Теперь понятно, почему к нему все лезли, а он всех посылал!»
        «Февраль 1920 года - июнь 1921 года - местонахождение неизвестно.
        Май - июнь 1921 года - по нелегальному каналу, предположительно с использованием контрабандных переправ на линии Благовещенск - Сахалин, переправился в Китай.
        В настоящее время проживает в Харбине.
        Замнач 3-го отдела Бюро по делам российской эмиграции (БРЭМ).
        Жена - баронесса фон Адельберг Анна Ксаверьевна (урождённая Радецкая), 1893 года рождения, уроженка г. Санкт-Петербурга, из семьи польского дворянина, мать русская. Выпускница балетных курсов. С 1910 года постоянно проживает в Харбине.
        Сын - барон фон Адельберг Александр Александрович, 20 (7) июня 1915 года рождения, уроженец г. Харбина…»
        «Как интересно! - подумал Степан. - Надо же! Сплошные бароны! Среди моих друзей и знакомых таких ещё не было, и родился в один день со мной и с Саньгэ. Расчухал он или нет! Хотя китайцам день рождения не важен. Идём дальше!»
        «…выпускник Харбинского политехнического института. Инженерно-строительный факультет. Владеет иностранными языками: английским, китайским, японским, польским».
        «Немало! Хотя с польским - понятно! Мамаша!»
        Не вставая с дивана, Степан потянулся к столу и взял семейную фотографию Адельбергов.
        «Да-а! Однако! Интересная семейка! Папаша - Патрон - заряженный! Служил с самим Корниловым и Брусиловым, этих знаем, и каким-то Мартыновым, этого опять-таки не знаем! И их императорских величеств золотая казна! А это мы если чего и не знаем, то понимаем! Уж как-никак!!!»
        6 июля, пятница
        Утром Соловьёв и Саньгэ спускались по боковой лестнице правого крыла управления, на каждом марше поворачивая вокруг лифта, заключённого в колодец из металлической сетки.
        - Слушай, а этот лифт когда-нибудь работал?
        - Не помню! - Саньгэ с удивлением посмотрел на Степана. - Хотя нет, помню, когда меня освобождали, то из подвала поднимали на последний допрос к начальнику управления на нём, но больше, ты прав, я не помню!
        - Мог и забыть! Тебя освободили в тридцать седьмом?
        - Да!
        - Правильно, а сейчас сорок пятый!
        - Бежит время.
        - А чё до сих пор зуб не вставил?
        - А пуфть помнят!
        - А ещё ефть кому?
        - Нет, конечно, но…
        - И чё, ты лично знал этого Юшкова?
        - Я ж тебе сказал… меня же к нему водили на допрос… как не знать? Знал! Лучше бы не знать…
        - Много он тут накрошил?..
        - Практически всех…
        - И сбежал! Вот скотина!
        - Вот тебе эту скотину и надо поймать! И за мой зуб отомстить.
        - Значит, ты на него имеешь зуб… А если не поймаю?
        - То хотя бы пристрели или убедись, что его нет в живых!
        - Понятно!
        - Хорошо! Письменное задание прочитаешь перед вылетом.
        - Ясно! Хотя… - Степан замолчал, пока Саньгэ отмыкал дверь их подвального кабинета.
        - Хотя - что?
        - Я думаю, что мы там будем не одни?..
        - Правильно думаешь, но задача у тебя будет своя - Юшков! А японские и белобандитские архивы надо будет взять под наблюдение… не мне тебе объяснять! Другие группы придут с фронтами, то есть позже. Но ты понимаешь, какой это секрет, это я тебе как братке говорю. Через наше управление, насколько мне известно, вы проходите первые.
        - А легенда? - спросил Степан.
        - Пока не могу! Все документы подготовлены и лежат на утверждении. Пока не подписано…
        - Ну хоть намекни!
        Саньгэ замялся у двери.
        - Ну!
        - Ладно! Бригада строительных рабочих, дорожников, приехали на наём…
        Степан смотрел на Саньгэ.
        - Голову пригни, а то!.. Главную задачу поставит начальник управления и представитель Центра. Вылет через неделю.
        10 июля, вторник
        «Хорошо идут! - подумал Степан, различая, как тихие фигуры вбегают в чёрную дверь. - Ничего не звякает и не брякает! А то сам всех поубиваю!»
        Он вошёл в самолет последним.
        «Свято-Николаевский собор. Рост сто восемьдесят, лицо бритое, волосы чёрные, губы тонкие, улыбка спокойная, открытая, руки мягкие, кисти опущены вниз. Наверное, узнаю, не могу не узнать, фотка хорошая, в рост, в фас, в профиль! Узнаю! Всё, спи!»
        Летчик втащил трап, закрыл дверь, и он услышал, как снаружи провожавший его Саньгэ хлопнул по фюзеляжу рукой. Когда заработали моторы, Степан привычно ощутил, как тепло стало впитываться в кисти рук.
        Через пару минут он уже спал.
        Его толкнули в плечо, он проснулся, лампочка уже мигала, и пилот стоял возле открытой двери. Он поднял руку, проверил карабин и почувствовал на ладони железистый запах стального троса, повернулся направо, побежал вместе со всеми и нырнул в чёрный воздух. Холодный ветер обдал лицо.
        Степан на несколько секунд провалился, потом наверху потянуло, хлопнуло и ударило в паху.
        «Ну вот, слава богу, открылся!»
        Он пошевелил руками, ногами, всем телом, ощущая себя в лямках парашюта, он любил этот удар лямками, это означало, что парашют раскрылся.
        «Хорошо, ещё поживём!»
        Он огляделся. Вверху брызгали белёсые разрывы зенитных снарядов. В стороне, километрах в тридцати, угадывался большой город.
        «Почему так близко? Ёпп-пиху мать! - с тревогой подумал Степан. - Мы же приземлимся прямо на окраине, а может, прямо на привокзальной площади, и не надо будет спрашивать, откуда вы, ребята, и как пройти в жандармерию. И хорошо хоть ветер северный, немного отнесет подальше, можно будет переэкипироваться. Но куда же летчики смотрели? Почему так близко к городу? Вернусь, пусть Смерш с ними разбирается. Интересно, сколько из нас долетит? Хорошо бы все!»
        5 августа, воскресенье
        Он стоял внутри Свято-Николаевского собора и следил за происходящим. Он видел, как вошёл молодой высокий брюнет в хорошем костюме и стал покупать свечи. Молодой человек купил три свечи, как было условлено.
        «Енисей!»
        Степан встал рядом и тоже купил свечи - шесть. Они переглянулись, и Степан не торопясь двинулся к выходу.
        На площадке возле храма, вольно опёршись плечом об ограду, стоял Ванятка.
        «Стервец! Разве так можно стоять у храма! Вот воспитание-то, комсомольское!»
        Ванятка увидел Степана и пошёл через Соборную площадь.
        По кольцу проезжей части вокруг храма ехали машины. Разведчик Соловьёва Ванятка Савватеев первым перешёл через дорогу, Степан кивнул Енисею, и тот пошёл следом. Степан пристроился последним. Они вышли на Вокзальный проспект, постепенно между ними установилась дистанция - метров пятнадцать - двадцать; они дошли до виадука и так, не теряя друг друга из виду, перебрались в самое начало Диагональной улицы. Степан шёл за Енисеем и видел, как часто, ему даже показалось слишком, тот останавливался и перекидывался несколькими словами с прохожими: русскими, китайцами и японцами; иногда просто раскланивался или кивал.
        «Неудача, - подумал Степан. - Его полгорода знает».
        За предыдущие дни Степан и Ванятка не один раз проходили по этому длинному маршруту, подыскивая места для проверок и наблюдения за Енисеем. Впереди и сзади них, по тому тротуару, по которому они шли, и по параллельному, следовали его люди, наблюдавшие за всем, что происходит вокруг их маленькой группы.
        Диагональная, как всегда, была оживлённой, Енисея часто загораживали, и Степан перешёл на противоположную сторону, а в самом конце улицы встроился между Савватеевым и Енисеем. Ванятка завернул в подворотню, где во дворе обнаружилось небольшое ателье. Степан вошёл в него и встал у витринного окна. Он увидел Енисея, когда тот уже был в подворотне. Енисей подошёл к двери, слегка поежился и вошёл внутрь. Красивая молодая китаянка, стоявшая за прилавком, глянула на него, улыбнулась и мягким жестом показала на дверь за прилавком. Енисей улыбнулся ей в ответ и проследовал туда. Степан и Ванятка прошли за ним.
        Внутри была мастерская, комната средних размеров, где стояли несколько столов со швейными машинками.
        - Здравствуйте! - несколько натянуто поздоровался Енисей. - Зачем вы провели меня через весь город? Вечером матушке будет известно, где я был и с кем здоровался.
        Пока шли, Степану и самому невольно приходил в голову этот вопрос, но он не мог рассказать Енисею о том, что как раз в это время шла организация конспиративной базы и она ещё не совсем готова, а особенно о том, что за ним от самого собора велось наблюдение. Отвечать было нечего, и он протянул руку.
        - Давайте знакомиться, - сказал Степан, и они поздоровались. - Здесь нам разговаривать будет не очень удобно, поэтому, коротко… могу предложить на выбор два места: Зелёный базар и Фуцзядянь. - И Степан положил перед Енисеем две смятые, как конфетные фантики, бумажки: - Это схемы и точные адреса.
        - Фуцзядянь - можно, а Зелёный базар, по-моему, слишком близко к моему дому.
        Степан мысленно одобрил выбор Енисея: Фуцзядянь - китайский район, густонаселённый, но живут там не только китайцы, тем более что китайские подпольщики именно в Фуцзядяне обещали им безопасность. Зелёный базар располагался в Новом городе, в нескольких кварталах от дома Енисея, и его появление там могло привлечь внимание.
        «Хорошо наши с ним поработали, понимает в конспирации!» От этой мысли на душе Степана стало спокойнее.
        Они условились о встрече завтра тоже во время обеденного перерыва.
        6 августа, понедельник
        Весь день с самого утра и до прихода на встречу Енисей был под наружным наблюдением.
        - Как вас угораздило родиться со мной в один день? - после приветствия с улыбкой спросил Степан, когда Енисей вошёл на конспиративную квартиру и сел на предложенный ему стул.
        Тот с удивлением посмотрел на Соловьёва. «Какой-то он слишком откровенный для разведчика!» - подумал Енисей и ответил:
        - Об этом надо спросить моих родителей. Папа уехал на германскую в четырнадцатом, как раз где-то в сентябре…
        - Ясно! - сказал Степан.
        - Что будет происходить дальше? - без паузы спросил Енисей.
        - Дальше? Где дальше? Здесь, в Маньчжурии? Или у нас с вами?
        - В Маньчжурии.
        - Этого я пока сказать не могу.
        - Военная тайна?
        - Может, и тайна!
        - Тайна, это понятно. А у нас с вами?
        Степан молчал, ему что-то мешало.
        Молчание нарушил Енисей:
        - Наверное, вам сложно начать! Я думаю, что вы здесь по серьёзному делу, пока не знаю по какому, если позволите, начну я…
        «Шустрый! Мне сложно начать! Сначала я хочу на тебя поглядеть, беляк! Но вежливый!» - подумал Степан и кивнул.
        - Мы вас ждали. Вас, наверное, интересует - кто мы?
        Степан ещё раз кивнул.
        - Мы… это те… которые… - Енисей медленно подбирал слова. - Если коротко, я и мои друзья относимся к числу «оборонцев», если вы… знаете, что это такое. Большинство нашей молодёжи в Харбине - «оборонцы». Есть другая часть, меньшая, - это, как мы их называем, «пораженцы»…
        Ещё в Хабаровске Саньгэ объяснил Степану разницу между «оборонцами» и «пораженцами».
        - Я знаю, чем «оборонцы» отличаются от «пораженцев»!
        - Тогда легче! Так вот, когда Красная армия громила немцев, мы, «оборонцы», думали, что сможем сделать мы, когда вы придёте громить японцев!
        Степан с удивлением поднял брови.
        - Не стоит удивляться. Во-первых, у вас были предшественники!..
        Степан понимающе кивнул.
        - А во-вторых, мы следили за событиями и понимали, что, победив Гитлера, Советский Союз вряд ли согласится иметь у себя под боком японскую армию. И с железной дорогой надо как-то определяться, она ведь наша - русская. Русские её строили, мой отец её охранял, - Енисей смотрел в глаза Соловьёву, - и нам было понятно, что японцев здесь терпеть никто не будет. Ни вы, ни американцы. Китайцам тоже нужна ясность, они от японцев очень сильно пострадали.
        «Ишь ты, иху мать, целую политинформацию мне тут закатил, ну-ну!» - подумал Степан, но, соглашаясь с собеседником, опять кивнул.
        - …Между собой мы много раз говорили об этом - что мы сможем сделать, когда вы придете в Маньчжурию!
        - И к какому выводу пришли?
        - Об этом чуть позже, если позволите… Многие из нас хотели попасть на Родину, на фронт, кто-то даже пытался разговаривать об этом с вашими представителями, кто был с ними коротко знаком. Но всем было отказано. Это было понятно, потому что японцы следили за всеми, кто общался с сотрудниками советского консульства. В результате несколько человек просто пропали, исчезли. Скорее всего, их выследила жандармерия!
        Степан кивнул уже серьёзно, в Хабаровске было хорошо известно, как работала японская контрразведка в Харбине, об этом поступало много сведений от агентуры.
        - …поэтому мы решили дожидаться вас здесь и быть максимально полезными.
        - Каким образом? - спросил Соловьёв, хотя он уже догадывался, о чём скажет Енисей.
        - Каким образом? - без тени удивления переспросил тот. - Очень просто, мы здесь всё знаем, мы здесь многие родились и выросли, знаем каждый угол, при нас японцы пришли, многих из них мы знаем просто в лицо…
        - А наших?
        - …не говоря уже, - спокойно продолжал Енисей, - о расположении их штабов, казарм, жандармерии, гарнизонов, складов с оружием и амуницией и так далее…
        - А?..
        Енисей кивнул:
        - И наших знаем…
        Степан сложил руки на груди и произнёс:
        - Многие из русских эмигрантов, - он хотел сказать «русских белоэмигрантов», но почему-то сказал просто «русских эмигрантов», - работают в японской военной миссии, жандармерии, служат в отряде Асано, в БРЭМ. Фашисты тут у вас имеются - русские! - Его подмывало упомянуть про отца Енисея, но он понимал, что сейчас этого делать нельзя, в самом начале, тем более с человеком, на которого многое возлагается…
        - Вы имеете в виду, - сказал Енисей, - Константина Родзаевского и иже с ним? Их мы тоже знаем. Кстати, мой отец, - он сделал акцент на слове «отец», - работает с генералом Асакусой, но, я думаю, вам об этом известно.
        Степан спросил:
        - Вы имеете в виду, знаем ли мы, что ваш отец работает в японской разведке? - и ответил: - Конечно знаем!
        Разговор получался жесткий. Степан не мог понять, чем его раздражает этот молодой человек: говорит нормально, вежливо, с пониманием, но что-то в нём было такое… не наше, только - что?
        «Барчук? Не барчук!» - слушая Енисея, думал Степан, но он не застал «барчуков», те сбежали из России, когда он был ещё совсем маленьким; держится нормально, не важничает…
        «О! - осенило Степана. - Породистый!» Он слушал его, слушал себя и набрёл на это слово - именно «породистый», но не в том смысле, «порода», «графья», как его учили в школе, мол, не подступишься, а именно… Тут Степан понял, что запутался.
        - Одно время я был дружен с Константином Родзаевским. Он старше меня, бежал из СССР, был для нас героем, говорил зажигательно… - Енисей остановился и полез в карман за сигаретами, рука Степана невольно потянулась за зажигалкой.
        «Стоп! - остановил он себя. - Я ему ещё буду подавать прикуривать!» И просто положил её на стол.
        Енисей взял зажигалку, прикурил и поблагодарил:
        - Курите?
        - Нет, давно бросил!
        - Хорошо, тогда я продолжу! В нём доминантой, я имею в виду Родзаевского, всегда была озлобленность, это было похоже на человеконенавистничество, что-то такое звериное. И ложь. В чем это заключалось, мы сначала не понимали, и я не понимал. Хороший оратор, мы - заслушивались… Первой тревогу забила мама, потом Кузьма Ильич. Вы знаете, кто такой Кузьма Ильич?
        - Конечно! - сказал Степан.
        - Старик как-то увидел, как наши фашисты в чёрной форме колонной шли по улице и скандировали свои лозунги, и сразу сказал, что эти никого не пожалеют и что к ним если и можно попасть, то только «под нож».
        Степана кольнули слова «наши фашисты», но он сдержался и продолжал слушать.
        - Потом высказался отец, он тогда ещё не служил в БРЭМ, их за несколько лет до этого познакомил Асакуса, тогда он был ещё полковником…
        Енисей говорил почти не останавливаясь.
        - Отец просто сказал, что от него надо держаться подальше. Кстати, сам Родзаевский всегда испытывал уважение к моему отцу. Он всегда его воспринимал как начальника разведки Верховного - Александра Васильевича Колчака…
        «Хм! - слушал и думал Степан. - Александра Васильевича Колчака. Не просто Колчака, а Александра Васильевича Колчака. Любезный друг! Так-так!»
        Енисей продолжал:
        - Но отношения, когда папа пришёл служить в БРЭМ, это было где-то в тридцать восьмом, у них не сложились. Папа, конечно, виду не подавал, кстати, он не хотел служить у японцев, но его как-то вынудили, а Родзаевский, как это говорят, его подсиживал, интриговал за спиной, а Асакуса эту интригу поддерживал…
        «Вот так, иху мать! Враги, а чего-то между собою не поделили!» - почему-то тихо порадовался Степан.
        - И чем кончилось? - спросил он Енисея и тут же себя остановил, потому что почувствовал, что дальше такой разговор может зайти не туда - ему надо работать с этим человеком, а возможно, даже с обоими, и с ним, и с его отцом. И такая постановка задачи не исключалась. - Ладно, давайте поговорим о другом. На кого из своих товарищей «оборонцев» вы можете положиться и сколько их - надёжных? А потом поговорим о противнике, - сказал Соловьёв и разложил на столе карту города.
        В конце разговора Енисей задал вопрос:
        - Скажите, радиостанция «Отчизна» откуда ведет вещание?
        - Не знаю! - ответил Степан и посмотрел в глаза Енисею.
        В конце концов Степан остался доволен, ему даже показалось, что он начал чувствовать Енисея, ему нравилась его заинтересованность: он со знанием дела рассказал и указал на все интересовавшие Степана японские объекты, рассказал о подходах к ним, даже кое-где о системе охраны и количестве работающих там японцев и русских. Он оказался информированным о командном составе японского гарнизона, начальниках и сотрудниках жандармерии и японской военной миссии. Однако торопиться с информацией о конкретной задаче, которую предстояло решать, Степан не стал. Мало ли, осторожность не помешает. Надо ещё походить за ним, и за отцом тоже походить, посмотреть, не крутится ли кто-нибудь вокруг, из «наших» или «не наших». А заодно «посидеть» около Бюро русских эмигрантов, у жандармерии и у миссии.
        После встречи Сашик возвращался на работу.
        На душе было неспокойно, нехорошо. Ему не понравилась и вчерашняя встреча, сегодняшняя тоже вызывала тревогу и даже разочарование. Интерес гостя к «нашим» был понятен, но что с этим делать? Он знает действительно многих. Антисоветских организаций в Харбине было сколько угодно, но все они были маленькие, разрозненные и практически бессильные - так, одни разговоры. Даже у японцев, попытавшихся из этого что-то «сотворить», ничего не получилось - всё это было несерьёзно.
        «Хотя откуда об этом знать ему, им, они всю свою жизнь провели там?» Ему хотелось между словами «всю свою» и словом «жизнь» вставить - «счастливую». Однако финал разговора был лучше, поэтому не хотелось идти в контору и смотреть на опостылевшие японские лица, которые, как это уже становилось ясно, скоро превратятся в воспоминания.
        Того, что сегодня сказал «гость», ему показалось мало, всё свелось к тому, что он здесь не один, а с группой, и эта группа имеет конкретную задачу, и придёт момент, когда они, как он сказал, «вступят в соприкосновение с противником», и этот момент, вероятно, наступит очень скоро. Скорей бы! Поэтому и не хотелось никуда идти. Сейчас бы собрать своих и начать, только что? Ещё было велено в ближайшие дни исправно ходить на службу и ничем не привлекать к себе внимание.
        Поглощённый мыслями, снова и снова продумывая то, что он несколько минут назад услышал, Сашик шёл, и настроение его менялось. Оно то поднималось, когда он думал о «предстоящем деле», то падало, когда приходили мысли о «наших», о семье и, в особенности, об отце. Он с детства помнил разговоры в гостиной, когда у них дома собирались самые разные люди эмигрантского сословия. Поначалу, когда отец только вернулся, разговоры были шумные, главный спор всегда вёлся о том, что делать дальше и как победить большевиков.
        Он шёл по тротуару, не замечая густых толп прохожих и того, что вот уже несколько десятков метров, тихо шурша шинами, рядом с ним медленно катится такси. Он только что подумал о семье, как вдруг его громко окликнули по имени. От неожиданности он вздрогнул и стал оглядываться: из едущего рядом таксомотора ему махал рукой - Сашик от удивления даже помотал головой - Коити Кэндзи.
        - Что, не ожидал? - крикнул Кэндзи. - Садись, подвезу!
        Сашик действительно не ожидал и сел на заднее сиденье рядом с Кэндзи.
        - Ты откуда?
        - Откуда, не скажу! - кивнув на водителя, тихо с весёлым лицом ответил Кэндзи. - Военная тайна!
        «Снова военная тайна!» - невольно подумал Сашик.
        - А вот куда, догадайся сам. - Кэндзи хохотнул и всем корпусом развернулся к Сашику. - Ладно, тут тайны нет. Я в Харбине - опять!
        От неожиданности Сашик перестал соображать.
        - Сколько же ты… мы не виделись?
        Кэндзи хмыкнул:
        - С июля тридцать восьмого! А ты не рад?
        - Рад, конечно, рад!
        - Когда увидимся?
        После того как ошеломлённый неожиданной встречей Сашик вышел у своей конторы, несколько минут назад сошедший с поезда Коити Кэндзи ехал дальше по городу, который оставил семь лет назад.
        Гостиница, куда он наконец добрался, была японской, и он мысленно поблагодарил за это своих коллег из миссии. Он отпарился в фуро, японка средних лет, закончив тереть мочалкой, окатила его тёплой водой и молча подала плотное бумажное кимоно. Кэндзи вылез, переоделся в чистое и сухое и с удовольствием сел за лакированный столик, на котором уже был сервирован обед. Через час он вышел на улицу, пора было явиться в миссию и доложить начальству о прибытии, но прежде ему хотелось оглядеться.
        «Как кстати мне попался Сашик», - радовался он, так его взволновала эта встреча.
        Генерал Асакуса сидел в кабинете и читал принесенные Номурой документы.
        - Что с тем самолетом? - спросил он, не поднимая головы.
        - Об этом вам лучше спросить у военных, почему они его не сбили.
        - А вы уверены, что с него не выбросилась какая-нибудь парашютная группа?
        - А вы усилили охрану мостов и других объектов?
        Асакуса поднял голову:
        - Что-то вы прямо-таки взъелись на меня, Номура-сан!
        - Я не взъелся на вас, только прочесывание района, где это могло произойти, ничего не дало, нельзя же расстрелять несколько десятков тысяч китайцев, которые там живут, и выжечь все посевы!
        - Почему, Номура-сан? Я вас не узнаю!
        - Потому что, господин генерал, для этого нужны войска, вы их мне предоставить не можете, а потом - время не то!
        Асакуса с сожалением покачал головой и снова склонился над бумагами.
        - А что в городе? Что Сорокин? Он все объекты взял под наблюдение? Кстати, я забираю его к себе, со всей его бригадой!
        - Вот, генерал, а вы спрашиваете, почему я злюсь! А я с чем останусь?
        - Какое сегодня число? - спросил Асакуса, поднимая голову.
        - У вас же календарь на столе - понедельник, 6 августа!
        - Завтра 7-е, пусть он придёт ко мне, - Асакуса посмотрел на часы, - не позже 10:00, если будет трезвый!
        - После вашего воздействия на него и экскурсии в 731-й отряд моя агентура ни разу не видела его пьяным.
        - Это хорошо, значит, мы не зря семь лет назад с вами об этом договорились, помните?
        После ухода Номуры Асакуса набрал дежурного.
        - За капитаном Коити отправлена машина?
        - Да, господин генерал!
        - Вызовите ко мне Зыкова.
        Асакуса подошёл к окну. Из его кабинета открывался вид на соседний красивый особняк, но он смотрел и не видел его.
        «У нас под ружьём больше семисот тысяч… укреплённые районы построены по всей границе…» Он оторвался от окна и пошёл к карте, которую вот уже две или три недели не задёргивал шторкой.
        География Северной Маньчжурии, её границы по Амуру и Уссури были так хорошо приспособлены для нападения, - нанести мощные бомбовые удары, и нет связи между Владивостоком и Хабаровском, между Хабаровском и Благовещенском. А западнее практически ровный, безлесный марш-марш от станции Маньчжурия до самой Читы. Как же он хорошо знал и помнил эти места…
        - Разрешите! - прервал его мысль постучавшийся Зыков.
        - Да! - Асакуса оглянулся. - Заходите!
        Постаревший Зыков просеменил к столу и остановился.
        «Пригласить его сесть или пусть постоит?»
        - Садитесь!
        Асакуса вернулся в своё кресло.
        - Что у Эдгара Семёновича?
        - Сидит, ваше высокопревосходительство, с какими-то бумагами, мы не вникаем!
        - Правильно делаете, что не вникаете! Возьмите дежурную машину и перевезите его на Гиринскую, я там буду, - он посмотрел на часы, - минут через сорок, через час!
        - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!
        - Идите!
        Зыков повернулся к двери, а Асакуса вернулся к карте.
        - С-с-суки! - сказал он, вглядываясь в то, как близко Транссибирская железная дорога на севере подходит к Амуру, а на востоке - к Уссури.
        - Что? - спросил Зыков, он ещё не успел дойти до двери.
        - Идите, Зыков, идите! Это я не вам!
        - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! А то мне показалось…
        - Да идите же!
        Зыков ушёл, капитан Коити ещё не прибыл, и Асакуса, не отходя, стоял возле планшета. Он давно пытался додумать одну мысль, она прочно засела в его голове, но вместо этой мысли в голову настойчиво стучалось русское ругательство: «С-с-суки!»
        «Почему они завязали войну с Америкой? Ведь вот - плацдарм! И как были правы авторы плана «бцу» ещё в двадцать восьмом! И какая умница был этот майор Канда Масатанэ! Конечно, здесь надо было начинать! Здесь! Вошли в Маньчжурию, обеспечили тыл, вычистили коммунистических китайцев, замирились на время с крестьянами и ударили… - Он смотрел на карту. Он водил по ней карандашом и, встав на цыпочки, забыв про больную ногу, старался как можно ближе разглядеть обозначения. - Владивосток - блокировать одной половиной флота! Другой - устье Амура. Из Татарского пролива разбомбить Комсомольск-на-Амуре. Базы бункеровок, - вот они, на Карафуто несколько десятков миль, прямо за кормой! От границы до Уссури и железной дороги - десяток километров… всего… Хабаровск разбомбить, Благовещенск уничтожить артиллерией, перерезать железную дорогу в Облучье… и марш-марш по степи на Читу! Водвориться здесь, взять уголь, руду, восстановить в Комсомольске авиационный завод и этот - по подводным лодкам!!! Да нам в Азии после этого кто бы посмел слово сказать? А потом уже можно было бы браться за Америку. А мы увязли,
сначала в китайском муравейнике, а их надо просто выжигать огнем, этих китайцев… заселить Маньчжурию нашими колонистами, и был бы прекрасный тыл… А американцы взяли и утопили весь наш флот. Чикишо!»
        Асакуса оторвался от карты: русское «с-с-суки!» было сильнее, чем японское - «чикишо». Командование императорского военно-морского флота не было «скотами», он их многих знал лично, а были именно «с-с-суками!», это ведь они доказали императору, что сначала надо победить Америку и стать хозяевами на Тихом океане. Базироваться надо на земле, пусть Япония окружена морями, но японцы, как и все люди, живут на земле, на тверди, а не на зыби! Как же они не могли этого понять, когда оспорили план своих сухопутных коллег и настояли у императора на варианте Пёрл-Харбора. Это была стратегическая ошибка! Скотычикишо те, кто лямку тянут и землю пашут, а эти именно…
        - С-с-суки! В своих красивых чёрных мундирах… - сказал он в голос.
        - Виноват! - вдруг послышалось от двери.
        Глядя на город, Кэндзи ехал из гостиницы в миссию, смотрел на мелькавшие дома, перекрёстки, церкви, на деревья, которые за прошедшие семь лет подросли, и ощущал, что он будто бы вернулся домой.
        «Харбин! - думал он. - Сколько же тут всего со мною случилось!»
        По обоим тротуарам шли люди, много людей. Он ехал и всматривался в лица. Ему казалось, что кого-то он узнал или узнавал, всё мелькало и было таким знакомым. Ему казалось, что вот сейчас он увидит Соню, или Анну Ксаверьевну, или Александра Петровича, или своих студентов, или коллег из миссии, а может быть, мелькнёт старый Тельнов, если он ещё жив. Но люди шли - незнакомые, а с другой стороны, такие знакомые; они почти не изменились, только Кэндзи стало казаться, что лица большинства из них оттеняла тревога, а в движениях появилась суетливость и какое-то подрагивание, нервное, так дрожат руки, когда человек очень волнуется…
        Ему захотелось отвлечься, и он подумал, как удачно он встретился с Сашиком. Правда, это немного нарушило его тайные и романтические ожидания от приезда, встреча была слишком неожиданной и случайной, похожей на сюрприз, которого не ждали. Соню он, конечно, не встретит, она давно переехала в Шанхай, и он только получал о ней случайные сведения… Может быть, кого-то ещё… но все остальные были бы уже чужие!
        Он не мог предполагать, что его первая стажировка в войсках продлится так долго, - он ехал всего на год и сравнительно недалеко. Хотя на самом деле она и оказалась недолгой, его ранило через несколько дней… Долгим было лечение в госпитале и отдых дома… Когда после взрыва он очнулся, то не мог понять, почему все кругом белое и ничего не чешется и не зудит на запястьях и на лице. В его памяти ещё была густая мокрая темень и неожиданно открывшийся горизонт с мерцающим стальным озером и нежными рассветными лучами. Потом он вспомнил Коскэ и тогда понял, что он в госпитале, а навалившийся на него советский пограничник его ранил, или его ранил осколок снаряда, взорвавшегося совсем близко. Потом врачи сказали ему, что у него две раны, одна от осколка, а другая - от ножа. Значит, его ранили два раза, и снаряд и пограничник, а Коскэ убили.
        Когда закончился курс лечения и он год отдыхал дома, в разведуправлении штаба Квантунской армии ему была назначена награда, повышение в чине и предложена работа в аналитическом отделе. Его ранения были настолько серьёзны, что врачи решили, что он может, если захочет, остаться в армии, но уже на нестроевой должности.
        И никто из начальства русского отдела Разведывательного управления штаба Квантунской армии не сказал ему о цели его возвращения в Харбин.
        На Больничной улице машина резко повернула влево и уперлась в ворота, водитель посигналил, и ворота открылись.
        Кэндзи прошёл мимо дежурного, поднялся по лестнице, которая не изменилась, и его ладони вспомнили изумительную гладкость поручней; он поздоровался с мраморной Наядой, которая продолжала стоять в нише и разведёнными кистями рук приглашала следовать по одной из ведущих наверх лестниц. Дверь в кабинет Асакусы неожиданно оказалась приоткрытой, он коснулся её и увидел… нет, услышал, по-русски:
        - С-с-суки!
        Это было неожиданно. В дверную щель была видна фигура генерала, тот стоял левым боком и смотрел в пространство между книжными стеллажами туда, где всегда висела карта Маньчжурии.
        - Прошу прощения? - по-русски сказал Кэндзи.
        Асакуса резко повернулся со злым лицом, увидел его, выражение мгновенно изменилось, и он уже был готов улыбнуться - Кэндзи так показалось, - но сдержался, и лицо привычно окаменело.
        - Прошу извинить, господин капитан, я думал, что это Зыков ещё не ушёл. Заходите!
        За шесть лет, пока Кэндзи служил в Мукдене, Асакуса почти каждый год два-три раза приезжал в штаб Квантунской армии, но они виделись мельком. Когда он увидел Коити после его излечения и поздравил с возвращением в строй и новым назначением, тот стал ждать, что он пригласит его в харбинскую миссию…
        - Извините ещё раз, присаживайтесь.
        И вот пригласил!
        - Как добрались, господин капитан?
        - Спасибо, господин генерал, добрался хорошо.
        - Мало времени, поэтому, если вы готовы, я уже вызвал машину.
        Они ехали до Гиринской несколько минут. Асакуса молчал. В боковое окно Кэндзи увидел собор и заволновался. Последний раз он почти бегом пробежал мимо него в июле тридцать восьмого, но тогда он его даже не заметил.
        В большой светлой, почти белой, как госпитальная операционная, гостиной, из которой как тень выскочил Зыков, за большим круглым обеденным столом сидел высокий худой человек, курил и чиркал ручкой по листу бумаги.
        - Здравствуйте, Эдгар Семёнович! - остановившись в дверях, сказал Асакуса и крикнул в кухню: - Морсу или бузы, что там у вас есть?
        Кэндзи был благодарен генералу за эту команду, было жарко, он оглянулся, увидел, как в проёме кухонной двери мелькнул зад в белых поварских штанах, присевший на корточках, и услышал, как заскрипел люк погреба.
        - Да льду достаньте! - туда же крикнул Асакуса.
        Сидевший за столом повернул голову и сквозь зубы, из которых торчала разжёванная дымившаяся папироса, процедил:
        - Очень интересный материал, коллеги! Даже отрываться не хочу!
        Асакуса кивнул, повернулся к Кэндзи и по-японски прошептал:
        - Сейчас он предложит нам «присаживаться»!
        - И присаживайтесь, коллеги! - через папиросу проскрипел сидевший за столом.
        После того как повар принёс и поставил на стол поднос с хрустальным кувшином, до краёв наполненным шипящей бузой со льдом, Асакуса произнёс:
        - Итак, господа, прошу знакомиться!
        - Юшков! - Сидевший привстал и подал Коити руку.
        - Нам предстоит нелёгкая работа! - не дав представиться Коити, произнёс Асакуса. - С февраля этого года Маньчжурия подвергается массированной обработке Советами, её ведет пока не обнаруженная нами подпольная радиостанция, которая называет себя «Отчизна»… - Он замолчал и посмотрел на Коити и Юшкова.
        Водитель посигналил, ворота открылись, и машина въехала во двор миссии.
        - Идите ко мне в кабинет, вот ключ, а я поднимусь через несколько минут.
        Кэндзи поднялся на второй этаж, осторожно повернул ключ, отворил дверь и вошёл. Он знал, что в сорок первом и сорок втором годах Асакусы в Харбине не было, год он преподавал в разведывательной школе в Токио и ещё год работал в Европе: это было в сорок втором. Асакуса был в Германии, Венгрии, Румынии и Италии, он изучал опыт работы стран-союзниц на завоёванных территориях, может быть, даже ездил туда, может быть, и в Россию, в смысле - в СССР, но об этом Кэндзи было ничего не неизвестно.
        Он впервые оказался в кабинете Асакусы один. Он огляделся и увидел, что за прошедшие годы здесь ничего не изменилось: большой дубовый стол с прямоугольником зелёного сукна стоял на месте; на нём, как и раньше, была бронзовая настольная лампа, на стене висели портреты императоров и флаг; левее стену загораживала чёрная лакированная шестистворчатая ширма с перламутровыми инкрустациями, за ней должна была быть та тайная чайная комната, в которую он заходил один раз.
        «Неужели сохранилась?»
        Кэндзи подошёл к ширме и попытался заглянуть: в тонкую щель между створками был виден чёрный проём, значит, комната была. Он уже поднял руку, чтобы наклонить ширму и получше разглядеть, но услышал шаги генерала. Асакуса вошёл и, не глядя на Коити, произнёс:
        - Мне с вами было некогда поговорить, но я думаю, что вы уже поняли вашу задачу.
        Асакуса казался Коити неожиданным: он, почти не хромая, стремительно передвигался по кабинету, отдёргивал шторы на окнах, открывал сейф, оборудованный в одном из книжных стеллажей, переносил на стол документы. Коити не успевал за ним.
        - Думаю, понял, господин генерал, - мне придётся вместе с Юшковым работать с текстами передач радиостанции…
        Асакуса остановился на полпути к столу со стопкой дел в руках, секунду смотрел на Коити, потом как-то странно мотнул головой, дошёл до стола и плашмя их бросил.
        - Это - первое! - Он остановился и ещё раз посмотрел на Коити тем взглядом, который редко кто выдерживал. Прошедшие полтора часа они с Асакусой и Юшковым обсуждали тексты передач советской подпольной радиостанции. Он узнал в Юшкове того высокого русского, которого негласно сопровождал летом тридцать восьмого года из Харбина в Дайрен и которого тайно фотографировал Сорокин.
        У Юшкова была задача попытаться по содержанию передач определить источники информации. Ещё в Мукдене, в штабе армии Коити начал получать сведения о работе этой радиостанции. Она начала вещать в феврале этого года, появилась внезапно, работала каждый день по несколько десятков минут и передавала поразительно точные сведения обо всем, что происходило в Харбине и других городах Маньчжурской империи. Передачи предназначались для русских эмигрантов, велись на русском языке и этим вечером рассказывали о том, что произошло сегодня утром, а утром рассказывали о городских событиях прошедшего дня. Героями передач были самые известные деятели эмиграции и японской администрации; передавались свежайшие сводки с фронтов на западе и на Тихом океане, о которых молчали японские радиостанции и газеты; передавался даже репертуар харбинских кинотеатров и меню ресторанов на Китайской улице. Само собой, что русские с первой передачи приникли к полузапрещённым японскими властями радиоприёмникам. Для японцев это был очень неприятный сюрприз, они не могли определить, кто с такой скоростью и оперативностью доставляет
«Отчизне» самые свежие сведения. Меры жандармерии и работа агентуры ничего не давали. И тогда была поставлена задача - попытаться найти тех, кто поставляет «Отчизне» информацию.
        - А какая вторая?
        - Вторая?
        Асакуса дошёл до сейфа и вытащил оттуда ещё несколько папок.
        - Вторая! - задумчиво произнёс он. - Вторую получите позже, а пока будете работать с ним каждый день с утра до вечера. Лучше, если вы будете и ночевать там. Вы женаты?
        - Нет!
        - Ну тогда ночевать можете… - Асакуса продолжал ходить по кабинету, - можете где хотите, раз вы не женаты. Мужчина должен быть женат, хотя бы временно. Начнёте завтра, сегодня можете быть свободны!

* * *
        О встрече Енисея с каким-то японцем было доложено капитану Соловьёву, при этом было упомянуто, что после высадки Енисея из такси около его конторы машина повезла японского пассажира дальше; японец вышел на углу Китайской и Биржевой и вошёл в неприметную гостиницу недалеко от набережной Сунгари. Отследить этого человека, знакомого Енисея, Степан отправился сам: через полтора часа за японцем приехала машина, отвезла его из гостиницы в Новый город и въехала в ворота японской военной миссии на Больничной улице.
        - Выходит! - выдавил Ванятка и сменил свою шпанскую позу: плечом к стене дома, нога за ногу и руки на груди.
        - Давай за ним! Стой! - Степан схватил Ванятку за руку. - Он, кажись, движется в нашу сторону! Растворяемся!
        Ванятка отошёл метров на пять, снова прислонился к стене и достал пачку папирос «Лапото».
        «Когда я тебя отучу дымить? И стоит опять как шпана!»
        Степан дождался, когда японец от ворот миссии дошёл до Николаевского переулка и повернул на него. Короткий, всего несколько десятков метров Николаевский переулок соединял Больничную улицу и Соборную площадь. Японец шёл к Соборной. Степан тронулся с места и, проходя мимо Ванятки, сказал:
        - Быстро сгоняй к нашим и узнай, Енисей на работе или нет? Наблюдение за ним не снимать до вечера, до самого его дома, встретимся на базе. Если что, я здесь поставлю метку.
        Ванятка кивнул, и его шляпа, к которой он так и не привык, клюнула ему на нос.
        «Ну, Саньгэ, конечно, тебе спасибо, но, если человек никогда не носил шляпы, нашёл бы ему хотя бы кэпку!» - подумал Степан, глядя на Ванятку, который всего лишь несколько месяцев назад сменил солдатский бушлат и пилотку на пиджак и шляпу, которых за свою короткую жизнь никогда не носил.
        Японец медленно прошёл переулок, вышел на тротуар Соборной площади и остановился.
        «Проверяется!» - подумал Степан.
        Ему шляпа тоже мешала. До этого он носил шляпу в сорок втором году в Германии, когда выходил на визуальный контроль и контрнаблюдение в городе Эберсвальдэ.
        Он смотрел. Японец стоял. Степан пошёл по параллельному тротуару и тоже вышел на Соборную. Японец стоял и смотрел на площадь. Степан тоже остановился, и, пока японец не двигался, он мог несколько минут оглядеться. Он уже знал эту площадь как свои пять пальцев, она ему очень нравилась, в центре её был красивый деревянный, как игрушечный, собор, где он провёл опознавательную явку с Енисеем. Город вообще показался ему совсем русским, как и говорил Саньгэ; в нём не было ничего китайского, многие дома были похожи на хабаровские, даже ленинградские, такие же красивые. За годы с сорок первого Харбин был его вторым городом, кроме Москвы, конечно. В сорок втором был немецкий город Эберсвальдэ, но там было не до обозрений. Как-то он проходил мимо одного красивого особняка, потом у старшего группы спросил, а что это, и неожиданно тот сказал, что это особняк Геринга.
        - Вот это - да! - сказал тогда Степан. - А почему же я хожу мимо и без гранаты?
        А старший наорал на него, что ходить по городу с гранатами - не их задача.
        Кенигсберг можно было в расчёт не брать, он был разрушен, и Степана отозвали на Дальний Восток, когда его развалины ещё обороняли фашисты.
        Японец постоял и пошёл вокруг площади направо.
        «К Московским торговым рядам, - подумал Степан, - там сейчас находится какой-то музей с животными!»
        Японец прошёл полукруг Соборной и уже подходил к пересечению с Большим проспектом. Он шёл спокойной походкой, не оглядывался… Нет, он оглядывался, но не для того, чтобы проверяться, он оглядывался, как показалось Степану, как турист на экскурсии; иногда по несколько секунд стоял и смотрел - то на собор, то на Московские торговые ряды, то через площадь на гостиницу «Нью Харбин», потом снова шел.
        «Нет, не проверяется! Не похоже! - Степан уже был в этом уверен. - Только бы за ним не было контрнаблюдения. А то меня засекут!»
        Эта мысль заставила его провериться самому.
        «Вроде - чисто!»
        Японец перешёл через Большой проспект, долго стоял на углу Большого и Разъезжей улицы и смотрел вниз, в сторону Садовой. Прошло несколько минут, Степан не знал, что ему делать, он не мог просто так стоять без видимой причины, он был один, без подмены, в нарушение всех и всяческих правил, и своей неотвязностью от японца мог привлечь внимание.
        «Мало ли?»
        В раздумье японец постоял несколько секунд и пошёл по Разъезжей вниз. Разъезжая была пустая. Японец спускался, он шёл по правому тротуару и смотрел на левую сторону. Степан тут хорошо все знал: в ста пятидесяти шагах от начала Разъезжей на левой стороне стоял дом Адельбергов. Ещё в Хабаровске он выучил это место по карте, схемам и фотографиям и, когда с группой после приземления появился в городе, несколько раз проходил мимо их дома и осмотрелся хорошо.
        Вдруг Степану бросилось в глаза, что походка японца изменилась, она перестала быть расслабленной походкой глазеющего туриста, японец шел мягким, скользящим шагом, он весь как будто бы подобрался, будто к чему-то готовился. Степан его хорошо видел, ему не было нужды идти за ним, только возник вопрос, а что делать, если японец дойдёт по ней до конца, до самой Садовой, не бежать же вдогонку. Однако японец остановился напротив дома Адельбергов, закурил, постоял минут пять, глядя на дом, потом затоптал окурок и пошёл обратно.
        От дома Адельбергов он уже обычным шагом двинулся в обратную сторону. Степан боялся, что он возьмёт такси и поедет, тогда ему тоже надо будет брать такси и что-то объяснять водителю. Это было бы нездорово, потому что город был уже наполнен тревогой, и просить таксиста «следовать за вон этой машиной…» было опасно, и ещё неизвестно, не нарвётся ли он на агента жандармерии или полиции. Остановить рикшу Степан не мог, Саньгэ говорил ему, что это нормально, когда русские ездят на рикшах, что за один пробег по городу он накормит всю его семью - день сытости, но Степан не мог… Однако японец шёл пешком в сторону Пристани, на Диагональной его маршрут стал ясен, он шёл в гостиницу, только в одном месте он не повернул к Сунгари, как было нужно, а остановился на углу Диагональной и Биржевой около ограды дома с садом и двумя флигелями: кирпичным и саманным. Японец подошёл к ограде в том месте, где она близко подходила к саманному флигелю, судя по окнам и крыльцу, уже нежилому, и некоторое время стоял там. Он выкурил две сигареты подряд и только после этого пошёл в гостиницу. Около гостиницы Степан оставил его
и поехал на базу.
        Понедельник заканчивался, и Александр Петрович стал собираться домой. Несколько минут назад позвонил Асакуса и спросил, слушал ли он радиостанцию «Отчизна» и что нового услышал. Он лично поставил Адельбергу эту задачу и сформулировал её так: «попытаться выяснить источники информации».
        Александр Петрович в обычное время включил приёмник, но сегодня передавали об обстановке в СССР: о восстановительных работах в городах и на заводах, разрушенных немцами, а ещё о том, что на реке Амур началась путина лососевых рыб.
        А час назад у него был Михаил Капитонович Сорокин, выполнявший ту же задачу. Он сказал, что с завтрашнего дня он, по словам Номуры, переподчиняется Асакусе и ему - Адельбергу. Ещё он рассказал, что то же поручено атаману Лычёву, который рассадит сотню самых преданных своих казаков по тем «злачным местам», которые упоминались в передачах, мол, они там будут «мало-мало выпивать и внимательно слушать».
        - А зачем сотню?
        - Они будут сидеть посменно, а то ведь сопьются! - с улыбкой ответил Сорокин.
        - Какая ерунда. Те, кто собирает эту информацию, сами сидят и слушают!
        Александр Петрович встал, опёрся на палку и оглядел стол. На столе было почти пусто, стояла лампа, чернильный прибор, фотография семьи в бронзовой рамке и лакированная коробочка. Он открыл её, там лежала пуля от русской трехлинейки, он достал её и поставил стоймя на стол.
        «А ведь я не успел… я тогда не успел!» Он взял пепельницу и пошёл к окну.
        Из окна была видна улица.
        Господи! Господи! Как же он тогда торопился, в двадцать девятом, в середине лета, когда на дачу в Маоэршань прибыл нарочный с запиской от Мишки. Вон она, записка, сложенная, до сих пор лежит на дне коробочки под пулей и медвежьим когтем.
        Как он боялся не успеть!
        Тогда из Советского Союза от голода побежали люди, крестьяне. Известия об этом приходили часто, и ему, в то время сотруднику Беженского комитета, приходилось принимать участие в их судьбах. Приходилось спорить с китайскими властями, которые не всегда позволяли советским остаться в Маньчжурии. Приходилось бороться за каждого.
        Он вернулся к столу и потянулся к записке, но его рука остановилась, и он взял пулю. А Мишкину записку он помнил наизусть. Александр Петрович вздохнул и потёр лоб.
        «уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох…»
        «…сучий потрох… - повторил Александр Петрович, - Кешка, сучий потрох…» Крутились в его голове Мишкины слова: «Сначала он стрелял в меня, а потом достал Мишку!»
        Тогда в Харбине он сел на скорый маньчжурский экспресс и через несколько часов уже был в Цицикаре, там пересел в авто цицикарского отделения Беженского комитета, но смог доехать только до Нуньцзяня, это две трети пути до Сахаляна, и машина на ухабах маньчжурского бездорожья просто не выдержала. В Сахалян добрался к концу следующего дня и сразу выяснил, что его телеграмма никому не была вручена. Местный доброволец, которого он единственного застал в отделении комитета, развёл руками и ничего не объяснил. Он готов был его за это убить. Всю партию беженцев, несколько семей, почти сорок человек со стариками и детьми, накануне вечером китайцы посадили на баржу и оттранспортировали в Благовещенск.
        «Не успел!»
        Он вспомнил, как от безысходности он попросил добровольца проводить его к тому месту, где беженцы ночевали, и в стене пустого дровяного склада обнаружил наполовину вбитой вот эту пулю. Он увидел её не сразу и даже не сразу обратил на неё внимание, когда увидел эту странность - между брёвнами в пакле на уровне брючного пояса наполовину торчала пуля. Он тогда ещё спросил у добровольца, мол, как китайцы вели себя с беженцами. Доброволец удивился и не знал, что сказать, и тогда до Александра Петровича дошло: китайцы почти не пользовались мосинскими трехлинейками, полиция ходила с браунингами, а из бревна торчала русская пуля калибра 7,62! И он понял, что это был «привет» от Мишки и от Кешки - его пуля. Он взял берёзовую полешку и справа и слева стал тихонько подбивать и расшатывать её. Доброволец с удивлением смотрел, и, когда он её вытащил, видя глаза добровольца, сказал, что, мол, пусть это будет «доказательством», и больше не стал ничего объяснять. Доброволец пожал плечами и повёл его устраиваться в гостиницу. Александр Петрович до сих пор помнил, как он напился в ту ночь.
        «Не успел!»
        Он положил пулю на подоконник рядом с пепельницей, и она покатилась, он щёлкнул её по носу, и она завертелась, постепенно замедляясь, и тогда он её подщёлкивал; пуля была длинная, хищная, за много лет обтёртая его пальцами до медного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, и он её подщёлкивал и подщёлкивал, и ему стало казаться, что под ней не белый, крашенный масляной краской подоконник, а серые доски, и на этих досках вращается не блестящая медная пуля, а тусклая серая ручная граната без кольца… Он почувствовал, что болят ноги, отошёл от окна, спрятал пулю в коробочку, коробочку положил в ящик стола, закрыл кабинет, вышел из здания и пошёл домой. Тяжёлую палку, на которую он опирался, он не любил, но не мог выбросить, потому что это был подарок Асакусы, который он сделал Адельбергу перед тем, как уехать из Харбина на два года, но красивая - вишнёвая с перламутровой инкрустацией.
        На Большом проспекте на него налетел лет тридцати плотненький человек небольшого роста в нелепо сидящей шляпе, извинился, и Адельбергу показалось, что он спрятался за его спиной.
        Не доходя до угла, Александр Петрович в недоумении остановился, он увидел, что по Разъезжей поднимается Коити Кэндзи и, не заметив его, переходит через Большой проспект. И Анна дома сказала странную вещь, она случайно подошла на веранде к окну, и ей показалось, что на тротуаре на противоположной стороне улицы стоит японец - Костя.
        После того как Соловьёв довел японца до его гостиницы, он оставил там Ванятку и поехал на базу. Примерно к половине восьмого вечера собралась свободная часть группы, и Степан стал слушать доклады.
        Доклады показали, что обстановка вокруг жандармерии и миссии обычная и за четыре недели, пока Степан с группой находится в городе, не изменилась; люди приходят, уходят, нет ничего похожего на подготовку к эвакуации или уничтожению документов. Ситуация вокруг БРЭМ была более нервозная, больше людей стали приходить и уходить, среди них часто мелькают Родзаевский, генерал Власьевский, Михаил Матковский, Адельберг и другие руководители.
        - Что по Енисею?
        - Всё как обычно, в восемнадцать пятнадцать он вышел из конторы, сел в автобус и приехал к Чурину, там вышел и пешком пошёл домой.
        - Кто пасет его до дома?
        - Матея и Володя Чжан.
        - Матею надо заменить! - сказал он и добавил: - Он слишком большой и заметный… Когда им сниматься?
        - Если, как обычно, то к десяти, к комендантскому часу…
        Степан отпустил людей, прогнал Ванятку, который вернулся и всё пытался вставиться с чем-то своим, и остался один.
        «Какой сегодня богатый день! - подумал он. - 6 августа… Енисей намотал новую связь, явно какой-то сотрудник миссии… Кто это? И видимо, приехал в Харбин не так давно! Ходил по городу с разинутым ртом… Что он делал у дома Адельберга и на Диагональной у саманного флигеля, что там у него… И в особняке на Гиринской! Что у них на Гиринской? Он и Асакуса провели там полтора часа!»
        Вернулись Матея и Чжан.
        - Что так долго?
        Матея со стоном содрал с себя мокрую на спине и груди рубаху.
        - Чёртов климат, вроде уже ночь и река рядом, а духотища!..
        - Ладно мне про климат, ты дело говори - что так долго?
        Матея передохнул, отхлебнул тёплого чаю и сел.
        - Долго, говоришь? А загулял наш подопечный!
        - Как это? Напился, что ли?
        - Да нет! Не по-нашему загулял…
        - Не тяни…
        - Встретился с девушкой, ждал её у телефонной станции, городской, и пошёл провожать, а потом ещё час у неё сидел… или лежал, не знаю, только вышел: то улыбался, то хмурился…
        - Где, говоришь, ждал, у городской телефонной станции? Здесь, в центре?
        - Да, минут двадцать у афишной тумбы отсвечивал!
        - А дальше?
        - А я же и говорю, девушку провожал, красивую, или женщину - молодую…
        - А куда?
        - А дай карту!
        Степан вытащил карту, и Матея сразу ткнул пальцем:
        - Вот!
        - Мацзягоу! Частный дом?
        - Да, с садиком.
        - И чё, она там одна живёт?
        - Судя по тому, что в окнах не было света, а когда они вошли, свет появился, - одна!
        - Плохая светомаскировка?
        - Щели в палец!
        - И долго свет горел или сразу потух?
        - Вовсе не потух!
        - О, мастера!
        - И Бога не боятся!
        - Ладно, пошутили. А как добирались?
        - А пёхом, вроде прогулки!
        - А обратно?
        - На рикше.
        - А вы?
        - Тоже на рикше!
        - Что же это ты, коммунист, ё-п-пую ма… на живых людях катаешься?
        Матея поёжился:
        - А ты, Фёдорыч, рассуди, не пешком же бежать, и машину не возьмешь…
        - Да, с нашими деньгами… - неожиданно вставил молчавший до этого Володя Чжан.
        - И это правда, и - то обгони, то отстань, как шофёру объяснить? Потому и взяли, и китайцу дали заработать, глядишь, всю семью будет неделю кормить…
        «День!» Степан вспомнил сказанное Саньгэ.
        - Ладно! Идите отдыхать, завтра подъём в семь, позавтракаем и расставимся. Ты, Матея, будешь со мной!
        Сорокин захлопнул дверь, закрыл все замки, включил свет в коридоре и в комнате и с облегчением снял пиджак. Осмотрел шляпу - по тулье она была серая и мокрая от пота.
        - Когда же привыкну? - спросил он сам себя.
        Крошечная прихожая без двери переходила в крошечную комнатку с одним окном. Сорокин зажёг примус.
        «Щас бы водки, но…»
        Он глянул на себя в зеркало и остался доволен: «А для сорока пяти выгляжу неплохо! Всё-таки пить - вредно! Что правда - то правда!»
        Пока закипал чайник, он подошёл, включил приёмник и стал крутить настройку, - сквозь скрип, шипение и свист он услышал английскую речь.
        «К чёрту эту «Отчизну»! - механически подумал он. - Рабочий день закончился!» И через шум чайника стал вслушиваться в голос диктора.
        Голос то удалялся, то приближался:
        «Шестнадцать часов назад американский самолет сбросил на важную японскую военную базу…» Загремела, подпрыгивая, крышка на чайнике, и Сорокин прослушал, на какую базу:
        «…острова Хонсю, бомбу…»
        - Чёрт возьми.
        Сорокин шагнул к примусу, схватился за крышку и обжёгся, одним движением укрутил в примусе огонь и дальше слушал уже не отрываясь:
        «…которая обладает большей разрушительной силой… чем двадцать тысяч тонн взрывчатых веществ. Эта бомба обладает разрушительной силой, в две тысячи раз превосходящей разрушительную силу английской бомбы «Грэнд Слоэм», которая является самой крупной бомбой, когда-либо использованной в истории войны. До 1939 года ученые считали теоретически возможным использовать атомную энергию. Но никто не знал практического метода осуществления этого. К 1942 году, однако, мы узнали, что немцы лихорадочно работают в поисках способа использования атомной энергии в дополнение к другим орудиям войны, с помощью которых они надеялись закабалить весь мир. Но они не добились успеха».
        - Они хотят сказать, что это конец войне?
        Он забыл про чайник и желание напиться чаю и свалиться спать, схватил шляпу и выбежал на улицу, об этой своей догадке надо было с кем-нибудь….
        Дверь конспиративной квартиры Родзаевского была только прикрыта. Подходя к дому с небольшим садом, он удивился, когда увидел, что свет просвечивает во всех окнах через плохо подогнанную светомаскировку. Обычно Родзаевский, чтобы никто не мешал, работал здесь, но для Сорокина это укромное место было всегда открыто. Михаил Капитонович подошёл вплотную к двери и прислушался. К своему удивлению, он услышал храп, секунду постоял и толкнул дверь. Это было удивительно, но свет горел даже в сенях, а храп стал слышен сильнее.
        - Раз храпит, значит - живой! - прошептал Сорокин и ногой толкнул дверь в комнату.
        Для работы у Родзаевского была предназначена следующая комната, с окном в сад, маленькая, там у него стоял письменный стол, этажерка с книгами и газетами, печатная машинка и кресло, и во всем доме только в ней Родзаевский зажигал настольную лампу около «ундервуда». Сейчас перед Сорокиным открылась необычная картина: в большой проходной комнате на круглом обеденном столе были разбросаны разрезанные на четвертушки машинописные листы: Родзаевский всегда сначала писал на четвертушках, а потом уже перепечатывал на машинке или отдавал машинистке. На самом краю, так что Сорокину захотелось подхватить, стояла бутылка скотча. Родзаевский на спине лежал на диване, его правая рука свисала, и под ней лежал пустой гранёный стакан.
        Михаил Капитонович прошёл мимо дивана и приоткрыл дверь в маленькую комнату, там тоже горел свет, в пепельнице были окурки, а в «ундервуде» вставлен лист и наполовину прокручен через валик, но он был чист. «Неужели не смог напечатать ни слова?» Он подошёл и увидел, что на листе действительно не было напечатано ни одной буквы.
        Сорокин вернулся и глянул на бутылку, она была отпита, но не больше чем на полстакана. Он заглянул в кухню, там всё было, как всегда, чисто прибрано, аккуратно расставлено, и складывалось впечатление, что Родзаевский туда даже не заходил.
        Родзаевский храпел громко и с захлёбом.
        «Ещё подавишься или язык проглотишь!» - подумал Сорокин и перевернул щуплого Родзаевского на бок, лицом к стене. Константин поёжился, поджал руки и смолк, только пошевелил губами, как будто бы обнюхивал себя под носом.
        Михаил Капитонович подошёл к столу, отодвинул от края бутылку, заткнул её пробкой, потом вернулся к дивану, поднял стакан и отнёс его в кухню, вернулся и от греха унес туда и бутылку.
        - Что же это ты, Костя, так напился, ты же не пьёшь? Что же это тебя так сподвигнуло? Надо же, падла, такая новость, а ты надрался, и даже обсудить не с кем! - Он сел к столу, перед ним лежало с десяток исписанных четвертушек, он взял ближний листок, на нём был ровным, красивым почерком с чистым левым полем написан текст. Сорокину совсем не хотелось ничего читать, он положил листок обратно и увидел, что тот пронумерован, - номер был 25-й.
        «Так! - подумал он. - А что первый?»
        Он пошевелил другие листки и увидел 3-й, 7-й…
        - Ага, вот и первый!
        Первый листок оглушил его:
        «ВОЖДЮ НАРОДОВ,
        ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СССР,
        ГЕНЕРАЛИССИМУСУ КРАСНОЙ АРМИИ
        ИОСИФУ ВИССАРИОНОВИЧУ СТАЛИНУ…»
        На этом текст не заканчивался, начало было написано с каллиграфическим нажимом, ярко и сочно, Сорокин хорошо знал почерк Константина. Он повертел листок, оборотная сторона была чистая, а под обращением к «Вождю народов…» следовало:
        «Каждый рабочий, каждый колхозник может обратиться с письмом к Вождю русского народа - Вождю народов Советского Союза - товарищу И.В. Сталину. Может быть, это будет позволено и мне, российскому эмигранту, 20 лет своей жизни убившему на борьбу, казавшуюся мне и тем, кто шёл за мной, борьбой за ос…»
        Сорокин бросил листок и тут же взял его. Родзаевский тихо посапывал и иногда вздрагивал, как вздрагивает лошадь на лугу, когда её бока одолевают оводы.
        «…освобождение и возрождение нашей Родины - России». Первый листок закончился, Сорокин посмотрел на другие и увидел номер 2, на нём так же каллиграфически сочно было выведено:
        «БОГ, НАЦИЯ И ТРУД»
        Сквозь нежирные зачеркивания Сорокин разобрал: «…я хочу объяснить мотивы… и деятельности так называемого Российского фашистского союза и найти понимание мучительной драмы российской эмиграции… В среде студенчества Харбинского юридического факультета, на который я поступил в 1925 году, нашёл я группу активистов Русской фашистской организации и…»
        «Неужели списочек предложит?» Эта мысль заставила Сорокина сосредоточиться, и он стал раскладывать листки по номерам, их оказалось больше сорока. Михаил Капитонович сложил их стопкой и принялся читать: «…и без колебаний, порвав с семьей, оставшейся на советском берегу, вступил в ряды этой организации, чтобы бороться с коммунизмом, как мне казалось, за грядущее будущее величие и славу России!..»
        - Ах ты ж борец!!!
        «…В коммунизме для нас неприемлем тогда был интернационализм, понимаемый как презрение к России и русским, отрицание русского народа, естественно-научный и исторический материализм, объявляющий религию как опиум для народа.
        Нашим лозунгом мы избрали слова «Бог, Нация, Труд», определив тем самым свою идеологию как сочетание религии с национализмом и признанием ценности труда, умственного и физического…»
        - Тоже мне граф Уваров - «Православие, Самодержавие, Народность», «Бог, Царь и Отечество»!
        «…Мы выдумали образ будущей - новой России, в которой не будет эксплуатации человека ни человеком, ни государством: ни капиталистов, ни коммунистов. «Не назад к капитализму, а вперёд к фашизму», - кричали мы, вкладывая в слово «фашизм» совершенно произвольное толкование, не имеющее ничего общего ни с итальянским фашизмом, ни с германским национал-социализмом…»
        - Интересно! А чьи же портреты у тебя висят? В кабинете! Над столом! Разве Чайковского? Или протопопа Аввакума? - Михаил Капитонович поджал губы и покачал головой.
        «…В основу нашей программы мы поместили идеал свободно выбранных советов, опирающихся на объединение всего народонаселения в профессиональные и производственные национальные союзы. В своей книге «Государство российской нации», в 1941 году, я попытался набросать конкретный план этой утопической Новой России, как мы её себе представляли: Национальные Советы и ведущая Национальная партия. Мы не замечали тогда, что функции национальной партии в настоящее время в России, ставшей СССР, осуществляет ВКП(б) и что Советы по мере роста новой молодой русской интеллигенции становятся всё более и более национальными, так что мифическое «Государство российской нации» и есть, в сущности, Союз Советских Социалистических Республик…»
        Сорокин почувствовал, как жар приливает к его лбу. Это было очень легко - взять бутылку и грохнуть ею по башке своего друга Кости Родзаевского, но сил не было.
        - Ты ж подлец! Чего придумал - покаянную писать! Показать эту цидулю твоим соратникам, и тогда не надо будет портить сосуд с уважаемым напитком - мне! - шептал Сорокин, ему мучительно захотелось дойти до кухни, налить стакан и выпить его, как раньше, махом. «Нет, - подумал он, - не буду! Надо трезвым увидать, чем это всё закончится!»
        «…Лишённые правильной информации и дезинформированные со всех сторон, мы не замечали, что в СССР шла не эволюция, не сдвиги, а более глубокий и жизненный процесс - процесс углубления революции, включавший в себя все лучшие стремления человеческого естества. Не замечали мы, что этот органический и стихийный процесс тесно связан с гением И.В. Сталина, с организованной ролью Сталинской партии, с усиливающимся значением Российской Красной армии…»
        «Что, что, что? «Лишённый правильной информации?..» А кто людишек гонял на ту сторону, на смерть, за информацией, между прочим! А кто участвовал в допросах арестованной красной агентуры?.. «Лишённый правильной информации!!!» Сорокин не заметил, что читает уже листок под номером 10.
        «…Религия, когда-то использовавшаяся господствующими классами, после уничтожения этих классов обрела свой первохристианский основной смысл - стала религией трудящегося народа. Православная церковь неизбежно должна была примириться с Советским государством, сделавшимся оплотом организованной жизни трудящегося и верующего русского народа, и заключить крепкий союз церкви и государства. А мы как раз и боролись не за католическое подчинение государства церкви, а за подобный свободный союз и за возглавление нашей церкви соборно избранным патриархом, что и осуществилось при Сталине в 1945 году…»
        - Это - да! Это мы все сильно удивились!.. - прошептал Михаил Капитонович.
        «Нас смущал еврейский вопрос…»
        - Это я помню, ещё когда готовились ворваться в консульство СССР в двадцать девятом… полночи говорили о еврейском вопросе…
        Сорокин помнил эту ночь, с которой у него началось знакомство, а потом и дружба с Константином Родзаевским.
        «…Сталинизм, примирив коммунизм с религией, примирил коммунизм и с нацией. Становилось ясно, что патриотизм и национализм, бывшие орудиями прежних господствующих классов, стали мощной силой побеждающего пролетариата.
        Но долгое время нас смущал еврейский вопрос. В Харбине еврейские капиталисты ставили рекорды спекуляции и эксплуататорского отношения к трудящемуся люду. Евреи всех подданств, как СССР, так и буржуазных стран, составляли одну еврейскую общину, работавшую в интересах своего класса и своей нации - международной и внутренней - по отношению ко всем другим народам еврейской нации. У нас не было расового подхода к евреям, но, изучив историю еврейства, мы пришли к выводу, что еврейская религия, внушающая каждому еврею мысль о божественном избранничестве, о том, что только евреи - люди, а все остальные лишь «человекообразные твари», - этот звериный талмудизм превращает каждого еврея в антисоциального врага каждой самобытной нации…»
        «Да, да! То-то эти представители самобытной нации резали уши и пальцы пианисту Сёме Каспэ и отправляли их его отцу, мол, «дай, папа, денег, и мы вернем тебе сына». Где же я был в это время? - Сорокин задумался. - Уже не помню, но помню, что очень хотелось только не отрезать, а оборвать уши у этих «самобытных» хулиганов! Но Косте-то я это простил!»
        «…Коммунизм в виде марксизма казался нам одним из орудий мирового еврейского капитала по захвату власти над миром, и, предубеждённые, мы выискивали в составе правящих органов СССР еврейские фамилии, доказывающие, что наша страна как бы оккупирована мировым еврейством. Только недавно мы пришли к выводу, что именно мировая социальная революция, лишая еврейских капиталистов наряду со всеми прочими средств и орудий производства, финансового капитала, одна может радикально и в общих интересах разрешить еврейский вопрос, как и многие другие невыносимые противоречия старого мира. Вместе с тем мы обнаружили, что еврейское влияние в СССР давно пошло на убыль…»
        Сорокин бросил листок, не дочитав его. Он пошевелил непрочитанные и уложил их веером. По обрезу одного из нижних была видна жирная строчка: «МРАЧНОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ!» Он вытащил его и прочитал: «ИЗ ЛЮБВИ К РОДИНЕ ДЕЙСТВОВАТЬ ПРОТИВ РОДИНЫ! КАК БЛУДНЫЕ ДЕТИ», и он дочитал остальные:
        «Ложный принцип «освобождения Родины от еврейского коммунизма любой ценой» предопределил мою роковую ошибку - неправильную генеральную линию Российского фашистского союза во время германской войны.
        Мы приветствовали германо-советский пакт, считая, что взаимное влияние Германии и СССР приведут к ослаблению еврейского влияния в России и в мире и к ослаблению Англии, исторического врага нашей страны. Однако мы приветствовали и поход Германии против СССР, считая, что освобождение Родины любой ценой лучше, чем продолжение ее «плена», как я думал, «под игом евреев».
        Невзирая на сопротивление Верховного совета партии и подавляющего большинства российских фашистов, я навязал эту генеральную линию Российскому фашистскому союзу и упрямо отстаивал её до конца.
        Поэтому прошу всех членов организации, построенной на диктаторских принципах, не винить за германофильскую политику, ибо за неё по справедливости должен отвечать один я, лично и единолично. Не для самооправдания, а для объяснения я считаю нужным заявить, что моя прогерманская пропаганда была основана на абсолютной дезинформации. Все источники нашего осведомления, включая японцев и беженцев из СССР, уверяли нас, что «русский народ только и ждёт внешнего толчка и что положение под игом евреев невыносимо». В то же время немецкие представители утверждали, что Гитлер не имеет никаких завоевательных планов в отношении России, что война скоро кончится учреждением Русского национального правительства и заключением почётного мира с Германией.
        Я выпустил «Обращение к неизвестному вождю», в котором призывал сильные элементы внутри СССР для спасения государства и сохранения миллионов русских жизней, осуждённых на гибель в войне, выдвинуть какого-нибудь Командарма «Икс», «Неизвестного вождя», способного свергнуть «еврейскую власть» и создать Новую Россию. Я не заметил тогда, что таким неизвестным вождем волею судьбы, своего гения и миллионов трудящихся масс становился вождь народов товарищ И.В. Сталин», - до конца дочитал Сорокин.
        «Гос-с-поди, - он глядел на спящего Константина, - какая же ты мелочь с этим своим обращением! А я и не знал! Кто бы тебя там стал слушать? Там система сложилась, она спеклась, как дерьмо мамонта! Сколько Сталин уложил своих, чтобы система была такой… И кому ты там будешь нужен со своим фашизмом после того, что там натворили немцы…»
        Сорокин откинулся на спинку стула и с сожалением вспомнил о бутылке. Он не пил уже почти семь лет. Однажды люди Номуры проникли к нему ночью и, вдребезги пьяного, спеленали и увезли. Он проснулся в палате, на чистой постели. В палате было только одно окно - в коридор, очень большое, во всю стену. Он увидел, как по коридору ходят люди в белом, все с монголоидными лицами. Сорокин за много лет жизни в Маньчжурии научился отличать китайца от монгола, монгола от корейца и даже корейца от японца. По коридору ходили японцы в белых халатах. Он сначала не понял, почему он здесь оказался, ощупал себя, нет, никаких переломов или травм он на себе не обнаружил, вдруг дверь открылась, и на носилках внесли человека и положили на соседнюю койку. «Веселее будет вдвоём!» - подумал Сорокин, потом глянул на лицо соседа и похолодел - на лице были такие открытые и откровенные язвы, что Сорокин понял, куда он попал. Он позвал врача, попросил соединить его с Номурой, тот сказал, что Сорокин или бросает пить, или остается в отряде номер 731 на недолгое навсегда.
        Михаил Капитонович встал со стула, погасил везде свет и вышел.
        «Он тоже хочет сказать, что войне конец?»
        По дороге домой он глядел на тёмный, накрытый светомаскировкой город. Теперь он шёл не торопясь. Он подумал, что придет, возьмет деньги и подастся в заведение мадам Чуриковой в Фуцзядянь на Шестнадцатую. За много лет своего существования это оказалось самое приличное заведение, а кроме этого, Михаил Капитонович знал, чьё оно на самом деле, знал даже номера, специально оборудованные, чтобы можно было и послушать, и посмотреть, и сфотографировать. Это были номера для особых клиентов.
        Михаил Капитонович шёл и, не слыша себя, напевал:
        Молись, кунак, в стране чужой,
        Молись, кунак, за край родной,
        Молись о тех, кто сердцу мил,
        Чтобы Господь их сохранил.
        Пускай теперь мы лишены
        Родной семьи, родной страны,
        И знаем мы, настанет час,
        И солнца луч блеснёт для нас.
        Молись, кунак, чтобы Господь
        Послал нам сил всё побороть,
        Чтобы могли мы встретить вновь
        В краю родном мир и любовь.
        Подойдя к дому, он увидел, что около ограды палисадника его парадной стоит машина. Он вынул браунинг, снял с предохранителя и взвёл курок. Из машины вышел человек.
        - Не надо, Михал Капитоныч, поставьте ваше оружие на предохранитель.
        Это был атаман Лычёв.
        - Что же вы так пугаете, Сергей Афанасьевич!
        - Давно вы стали пугливым?
        В темноте Сорокин видел, что Лычёв улыбается.
        - А кто там в машине ещё?
        - Это я!
        - Дора Михайловна! А я собирался посетить ваше заведение. Вот шёл за деньгами…
        - Поздно, Михаил Капитонович…
        - Как - поздно? Самое время!..
        - Дора Михайловна закрыла заведение, а девушек за свой счёт…
        - За наш счёт, - поправила Лычёва Дора Михайловна.
        - Не важно… - закончил за нее Лычёв, - отправила в Дайрен!
        - Зачем? - Сорокин спросил и сразу всё понял. - А что это мы разговариваем на улице, поднимемся ко мне!
        - Мы там уже были, и куда вы так торопились?.. - спросил Сергей Афанасьевич.
        - И даже чайник не выключили, сгорите ведь! - добавила Дора Михайловна.
        - Пойдёмте, господа, пойдёмте, вы же не зря ко мне пришли и даже дожидались. - Сорокин обернулся к Доре: - А если бы я не забыл деньги дома и поехал к вам, так и ждали бы здесь всю ночь?
        - Ну, ночь не ночь… - неопределённо промычал Лычёв.
        - Ладно, господа…
        Оказалось, что он не только не выключил примус, но и не закрыл входную дверь, так спешил к Родзаевскому со своей новостью.
        Синий эмалированный чайник был пуст, подкопчён снизу и ещё не остыл. Сорокин налил воды и, пока он это делал, думал: «Зачем пожаловали в такое время?»
        Лычёв присел на край кровати, Дора - на край единственного стула. Сорокин стоял к ним спиной. «Сколько же ему лет, Лычёву? Шестьдесят пять - шестьдесят семь, а выглядит… и здоров, и сух, и строен… шашкой небось и сейчас может располовинить от плеча и до седла… а Дора, ничего в ней не осталось ни от казачки, ни от содержанки…» Он мельком оглянулся: в его комнате на краю стула сидела только-только начинающая стареть красавица: на полуоткрытых, в шёлковых чулках коленях она скромно держала руки в тонких перчатках, сквозь которые угадывались кольца и перстни; на коленях у неё лежала сумочка, дорогая, из кожи питона; блузка на груди была заколота геммой из слоновой кости, на гемме были искусно вырезаны две обнявшиеся обнажённые гречанки, туники которых лежали у ног.
        - Ну вот! Через пять минут смогу напоить вас чаем! - сказал Сорокин и повернулся.
        - Чай - это для господ, Михал Капитоныч, или интеллигенции! А мы - попроще, нам и водочка сойдёт! - отреагировал Лычёв.
        Дора строго покосилась на него:
        - Не держим-с, давно-с!
        - Да! Ведомо нам сие! А про то - при себе имеем-с! - сказал Лычёв и вынул из заднего кармана брюк блестящую стальную плоскую фляжку. - Стакан найдётся?
        - Это - да! Вот только с закуской плоховато, жара, всё моментально прокисает.
        - Это ничего! Курить можно?
        - Сколько хотите…
        Лычёв приложился к горлышку, вынул накрахмаленный платок и приложил его к губам. Сорокин поставил на стол бесполезный уже стакан и с сожалением вспомнил о своей давно утерянной фляжке, подарке леди Энн.
        - Ну что? Тогда к делу?..
        Лычёв кивнул, прикуривая папиросу, Дора Михайловна тоже достала тонкую сигаретку и вставляла её в мундштук.
        - Не про «Отчизну» же вы пришли говорить так поздно? Кстати, об «Отчизне», не обратили внимание на то, что далеко не все фамилии видных людей, тех, кто рядом с японцами, упоминаются в её передачах…
        - Не обратил, - отмахнулся Лычёв, - сейчас не до этого…
        - А до чего или до кого?
        - Адельберг!
        Сорокин удивился.
        - Адельберг? - переспросил он. - Который?
        - Старший!
        - А что старший? Чем он вам не угодил? Насколько мне известно, у японцев он в чести…
        Лычёв сквозь дым смотрел на Сорокина.
        - Мне? Ничем! А тому, о чём мы будем говорить, вы были свидетелем!
        Сорокин выключил вскипевший чайник и присел на край стола.
        - Я? Я здесь при чём? И чему «тому»?
        - Вспомните-ка, что сталось с тем золотом, которое вы сопровождали вместе с ним, в двадцатом?
        Сорокин сообразил за секунду.
        - Ах вон оно что? Всё просто, его забрали чехи, и паровоз и вагоны. Только, по-моему, они даже не знали, что там золото. Я потом об этом узнал, им нужен был транспорт, а обнаруженное столь счастливо золото они сдали в свой Национальный комитет. Это всё, что мне известно!
        - А на что Адельберги так хорошо жили всё это время, ведь с дороги его выгнали красные ещё в двадцатом пятом, а в Беженском комитете сколько платят?
        - Насколько мне известно - нисколько!
        - Вот то-то и оно! - Лычёв снова приложился к фляжке, Дора Михайловна скривила губы и спросила его:
        - Сергей Афанасьевич, а ты рассказать-то успеешь?
        - Всё, Дора, больше не буду, - ответил Лычёв и затолкал фляжку в карман. - Вам эта история, скорее всего, неизвестна, однако я знаю, что в двадцать четвёртом, летом, когда Адельберг был в партии на Малом Хингане, у него была любопытная встреча с китайскими контрабандистами, которые должны были доставить это золото мне, моё золото… После этого Адельберг уже не зарабатывал ни копейки, видимо, ему не нужно было, а его красавица жена даже бросила преподавать в танцклассе, жили скромно, но и не бедствовали.
        - Может быть, и так, да только я-то что? Что от меня требуется?
        - Очень просто, Михал Капитоныч, требуется только не спускать с него глаз. Если моё золото у него, значит, он пойдёт его доставать, не останется же он здесь, когда придут красные…
        - Что, кто придёт?
        - Смеётесь?! Нам с границы хорошо видно, сколько они пригнали эшелонов с войсками и вооружением! Или просто так, укреплять свои дальневосточные рубежи? У них и на западе забот много! Сколько надо после войны с Германией всего отремонтировать и заново построить? А здоровые мужики, да ещё с боевым опытом - здесь! Прохлаждаются на амурских рыбалках или лимонник в тайге заготовляют?
        - Да-а! - задумчиво произнёс Сорокин. - Логика в этом есть! А мой какой интерес?
        - Соблюдём ваш интерес, - сказала Дора Михайловна.
        - Соблюдём, не извольте беспокоиться! - подтвердил Лычёв.
        - А всё-таки откуда такие догадки? Относительно Адельберга!
        - А очень просто! - сказал Лычёв, затянулся и стал искать глазами пепельницу. Сорокин взял её со стола и поставил перед ним. - Да! Благодарю! Так вот, это просто! Из всех контрабандистов выжило только несколько, они перестреляли друг друга, старшим у них был… по-китайски я его фамилию, конечно, не запомнил…
        Дора Михайловна вытащила докуренную сигаретку из мундштука, аккуратно загасила её и покачала головой:
        - А по-русски его звали Антошка. Его потом несколько раз видели в Харбине, в Дайрене, кое-где ещё… он какой-то агент, коммунистический или гоминьдановский…
        - А какое отношение он имеет к Адельбергу?
        - Я же говорю вам, Михаил Капитонович, Адельберг, по моим расчётам, и этот китаец Антошка между собой связаны.
        - Если так, Сергей Афанасьевич, что же вы раньше не разобрались с Адельбергом?..
        - Его давно и слишком плотно опекает Асакуса, а с японцами связываться - сами понимаете…
        «А до японцев? - подумал Сорокин, но спрашивать не стал и ещё раз подумал: - Наверное, все, кроме меня, уже поняли, что войне - конец. Какой, однако, сегодня длинный день!»
        7 августа, вторник
        Асакуса посмотрел на часы, было ровно десять. «Точный, не опоздал!» Он кивнул, и вошедший Сорокин сел в кресло.
        - Какие новости про радио?
        - Какое радио вы имеете в виду, господин генерал?
        Асакуса поднял глаза:
        - Я не понял вашего вопроса!
        - Я вчера слушал американское радио.
        - Разве я это приказывал? Нашли что слушать!
        - Не скажите, господин генерал, американское радио передало очень любопыт… - он осекся, - серьёзную информацию…
        - Какую? - В голосе Асакусы было раздражение.
        - Они официально объявили о том, что произвели какую-то очень… необычную бомбардировку какой-то военной базы на острове Хонсю…
        - Какую?
        - Я не расслышал, закипел чайник, а слышно было не очень хорошо…
        - Я спрашиваю, какую - необычную?..
        - Какую-то атомную…
        - Какую?
        - Атомную… или атомную. По-английски это будет «ньюклеа… бом»…
        Асакуса распрямился.
        - Американское радио передало, что была сброшена бомба в двадцать раз мощнее самой мощной бомбы, английской…
        - Когда это было?..
        - На момент, когда я включил радио, они сказали, что шестнадцать часов назад!
        - А во сколько включили…
        - Около двенадцати ночи… практически в двенадцать…
        - А что они ещё передали?
        - Передали, что такую же бомбу создавали немцы, но не успели…
        Сорокин увидел, что Асакусе стали неинтересны лежащие у него на столе документы и он - Сорокин.
        - Ладно! - сказал Асакуса. - С этим разберёмся! Вам задача насчет радио «Отчизна» остаётся, и выставьте скрытые посты на Гиринской, вы знаете, о чём я говорю…
        - Да, знаю! Я могу идти?
        Асакуса кивнул. Когда Сорокин вышел, он сдвинул бумаги на край: «Значит, они успели! Они успели, а мы нет!» В прошлом году он ездил в Токио на совещание руководителей военной разведки, тогда же ему был присвоен генеральский чин. Он был приглашён на секретное совещание, где перед высшим составом выступал профессор физики Токийского университета Саганэ Риокити, он рассказал о ведущейся разработке невиданного ещё оружия, которое способно…
        «Значит, они успели, а не мы!» Эта мысль зацепилась крепко. Асакуса встал, подошёл к сейфу и нашёл там переведенный текст Потсдамской конференции с ультиматумом союзников, который был передан по радио и адресован японскому руководству. Он знал, что 28 июля, в субботу, на следующий день после получения, премьер Судзуки отклонил этот ультиматум.
        «Они успели! Осталось узнать - где! Сорокин сказал, что на Хонсю!»
        Анна проводила мужа, затворила дверь и через окно на веранде посмотрела вслед: «Какой он у меня всё-таки, уже шестьдесят, а не скажешь, если бы не эта палка!» Она вернулась в гостиную и крикнула:
        - Кузьма Ильич, вы к чаю выйдете?
        - Да, любезная Анна Ксаверьевна! Только вы меня не ждите, пейте, а я через пару минут!
        Адельберг вышел из дома и направился в миссию. Несколько недель назад, с начала июля, каждый рабочий день у Александра Петровича начинался с визита к генералу Асакусе.
        С конца апреля в Харбине стало тревожно: когда в мае СССР принял капитуляцию вермахта, среди большинства русских, ожидавших этой победы, раздался радостный выдох, но у многих это быстро прошло - те, кто прошёл революцию и Гражданскую войну, не знали, чего им ждать. Германцев победили русские, но это были уже не те русские, не просто русские, это были советские русские, которыми командовал Сталин, соратник Ленина, победителя в Гражданской войне. Тогда Маньчжурия и оказалась их «второй Родиной».
        Адельберг уже миновал площадь, справа был дом инженера Джибелло-Сокко, он стоял в самом центре города, в нескольких десятках метров от собора, на пути в Чуринский магазин; мимо него нельзя было пройти, и они с Анной часто останавливались и любовались его высокими, устремлёнными вверх гранёными формами. Джибелло-Сокко возвышался, как альпийская скала, и в этом не было загадки, потому что его хозяин-итальянец - известный в Маньчжурии строитель горных железнодорожных мостов - был ещё и архитектор-волшебник, который сам себе и нарисовал, и выстроил этот дом!
        Александр Петрович остановился. Несколько минут он любовался: лепниной, замысловатым растительным рисунком, картушами, амурами. Как-то он сказал жене, что, когда смотрит на него и другие харбинские дома в стиле модерн, у него в голове начинает звучать «Болеро» Равеля. Анна улыбнулась, в музыкальном отношении она была образована несравненно лучше, и сказала, что «Болеро» вырастает из первых отдельных нот, сначала совсем тихих, и только постепенно наращивает аккорды, ритм и превращается в громадное, в эдакую… «Осязаемую материю!» - подсказал тогда Александр Петрович. А здесь глаз сперва окидывал весь особняк и оценивал его целиком: его объём, его пропорции - и только потом начинал выбирать детали - сначала крупные: оконные переплёты, наличники, их форму и плавные линии; потом помельче; они множатся и чередуются, дробятся на отдельные фрагменты, как ноты, почти не повторяясь, а если повторяются, то одна деталь отличается от такой же соседней или похожа на неё только отчасти. По её словам получалось, что если «Болеро» и имеет сходство с архитектурой в стиле модерн, то только в обратном порядке. А
Александру Петровичу это было всё равно - он любовался особняком инженера Петра Ивановича Джибелло-Сокко, и в голове у него звучало «Болеро».
        Коити Кэндзи перед тем, как идти к Юшкову на Гиринскую, зашёл в миссию. На лестнице он разминулся с Сорокиным. Несмотря на прошедшие семь лет, он его узнал, но не подал виду, поэтому не стал здороваться. По взгляду спускавшегося Сорокина он понял, что и тот его узнал, но тоже не подал виду.
        До захода к генералу он прошёл по кабинетам, не обнаружил ни одного старого знакомого и постучал в дверь Асакусы.
        - Входите, - услышал он.
        Кэндзи вошёл и никого не увидел.
        - Заходите, капитан, заходите! Я сейчас выйду.
        Асакуса вышел из-за ширмы и, не поздоровавшись, спросил:
        - Ничего не слышали о бомбардировке?
        Кэндзи удивился.
        - Только что был Сорокин…
        - Да, господин генерал, я встретил его на лестнице…
        - Он сказал, что по американскому радио слышал вчера об атомной бомбардировке какой-то нашей базы на Хонсю…
        - Я не слушаю американского радио, я не знаю английского языка…
        - Свяжитесь с Мукденом, пусть что-то сообщат, составьте шифровку.
        - Сейчас?
        - Да, идите к шифровальщикам, я их уже предупредил. И я вас не задерживаю.
        Через полчаса Коити доложил ответ из Мукдена, что в течение дня на эту тему будет информация.
        Он шёл вниз по лестнице и думал, что это за бомбардировка и что в ней такого, что Асакуса ею так встревожен. Американцы бомбили Токио и другие города и порты, и к этому, как ни печально, уже привыкли. Видимо, это было что-то особенное.
        Подходя к дежурке, он глянул на парадные стеклянные двери и увидел, как снаружи к ним подходит Александр Петрович Адельберг и уже взялся за дверную ручку.
        «Вот это да! - подумал Кэндзи и, чтобы не столкнуться с ним, свернул в боковой коридор. - Может, я тут ещё и с Сашиком встречусь?»
        Адельберг поднялся к Асакусе.
        Генерал сидел за столом и читал документы. Когда Адельберг вошёл, тот снял очки, потёр кулаками глаза и пригласил сесть.
        - Какие новости, Александр Петрович?
        - Я хотел у вас об этом спросить!
        Асакуса сложил руки на столе:
        - Значит, как я понимаю, у вас никаких новостей нет!
        - Вчера вечером передали о том, что на Амуре вовсю идёт лов горбуши и где-то что-то строят и восстанавливают.
        - Да, - задумчиво произнёс Асакуса, перевернул листок на перекидном календаре, потом подумал и сказал: - Сегодня…
        - 7 августа, - подсказал Адельберг.
        - 7-е, вторник… я, Александр Петрович, догадываюсь, что в делах у вас полный порядок, однако… начните сортировать, - в смысле, основные дела, - надо бы подготовить их к уничтожению. Чтобы на всякий случай…
        Он не договорил: раздался телефонный звонок, Асакуса поднял трубку, стал слушать, и Адельберг увидел, что он напрягся.
        «Наверное, важный звонок!» - подумал Александр Петрович и стал подниматься из кресла. Генерал мельком глянул на него и кивнул, показывая, что он его больше не задерживает. В дверях Адельберг столкнулся с дежурным, в руках у которого был документ с напечатанным иероглифами текстом, и подумал: «Так и есть!»
        Дежурный вошёл в кабинет и подал документ генералу.
        Асакуса прочитал:
        «7 августа 1945 г.
        Несколько самолётов типа Б-2 совершили вчера утром (после 8 часов) налёт на Хиросиму и сбросили несколько бомб. В результате этой бомбардировки сожжено большое число домов; пожары возникли в разных районах города.
        Бомба нового типа снабжена парашютом и, по всей вероятности, взрывается в воздухе. В настоящее время ведётся расследование с целью определить мощность этой бомбы, которая, во всяком случае, очень велика.
        Пользуясь этой новой моделью для массового уничтожения невинных людей, враг ещё раз показал свою холодную жестокость и свою отвратительную сущность. Считается, что противник, оказавшись в тяжёлом положении, намерен быстрее закончить войну и что именно с этой целью он начал применять новое оружие.
        Можно ожидать, что новое оружие будет применяться и в ближайшем будущем. Поэтому общественность будет регулярно информироваться обо всех мерах, предпринимаемых для защиты от бомб нового вида. Пока официальные власти не поставят население в известность относительно таких мер, необходимо максимально усилить нынешние средства противовоздушной обороны.
        Как это уже часто говорилось, нам не следует недооценивать противника даже тогда, когда он осуществляет налёт малыми силами. Противник усилил пропаганду возможностей новой бомбы. Но, если мы примем надлежащие меры защиты от этого нового оружия, мы сумеем свести к минимуму причиняемый им ущерб.
        Во всяком случае, мы не должны поддаваться на эти махинации врага…»
        Он положил телеграмму, откинулся на спинку кресла и снова заглянул в неё: «Хиросиму»… значит, это была Хиросима!» Он взял телеграмму и ещё раз прочитал: «…сожжено большое число домов; пожары возникли в разных районах города…»
        «Хиросима! Но почему? Там стоит всего лишь гарнизон и несколько военных складов… Там практически ничего нет, кроме жителей…»
        Он вспомнил Токио, который американцы бомбили часто… Он вспомнил Токио сверху, когда в последний раз прилетал на самолёте… Это был город с видимыми разрушениями и следами бомбовых ударов… Но Токио - это понятно, это столица - политический центр, а вместе с Иокогамой - промышленный центр… Как военному, ему было ясно, зачем нужны были эти бомбардировки…
        «Почему Хиросима?., «…сожжено большое количество домов…» Они бомбили город, который всю войну почти не подвергался бомбардировкам…»
        И тут ему показалось, что он начал что-то понимать.
        «Бомбить новой бомбой страшной мощности - значит стереть с лица земли, а когда это на фоне многих прежних бомбардировок, тогда что же можно будет увидеть? Наверное, ничего: он что так разрушен, что так, только больше, а если бомбить целёхонький город - тогда? Неужели… неужели они бомбили, чтобы посмотреть… чтобы убедиться в её мощности? Чтобы - исследовать?»
        И тут ему в голову пришла яростная мысль: «Если бы мы успели, надо было бы бомбить! Бомбить всё! А потом - тоже исследовать!»
        Он встал из-за стола и подошёл к планшету.
        На карте Маньчжурии таким манящим клином в тело русского Дальнего Востока сходились Амур и Уссури…
        «Вот что надо было бомбить! С-с-суки!»
        Из миссии Сорокин поехал на конспиративную базу, его бригада уже была в сборе. Он расставил людей вокруг особняка на Гиринской, в этом ему помогал старый филёр, которого он никак не мог выгнать на пенсию. На все предложения тот отвечал только одно: «Если мне не за кем будет ходить, - буду ходить за вами!» Сорокин от него отстал и сделал своим помощником и советчиком.
        - Как думаешь, Мироныч, на ночь будем оставлять посты и где?
        - Непременно, Михал Капитоныч, непременно! Как минимум на трёх машинах, пусть через каждые два часа переезжают с места на место, чтобы глаза не мозолить, однако я думаю, что нам надо бы поле зрения переменить…
        Сорокин посмотрел на него.
        - Думаю, что нам надо не особняк охранять, даже ежели Сам поставил такую задачу, а…
        - А что?
        - Воздух! Воздух кругом этого особняка!
        - Как - воздух? Зачем?
        - А затем, Капитоныч, что не за теми, кто в особняке, надо смотреть…
        - А за кем? - спросил Сорокин, хотя он уже начал понимать своего визави…
        - А за теми, кто может появиться, как и мы, вокруг!
        - Ты думаешь?
        - Чую!
        - Хорошо, начнём с завтрашнего дня! Сам походи, разведай, что к чему!
        «Почему с завтрашнего?» - удивился Мироныч, но согласился.
        Утром Степан распределил людей: у жандармерии, БРЭМ, миссии и гостиницы, где поселился японский знакомый Енисея - и поехал на встречу с китайскими подпольщиками.
        Переводчик, неплохо говоривший по-русски, переводил его слова:
        - Нам нужно несколько скрытых постов для наблюдения, нас мало, и мы быстро примелькаемся…
        - Что это должно быть? Что такое скрытые посты? - спросил главный подпольщик, он чем-то напоминал Степану его друга и братку Саньгэ - худой, стройный, с умным взглядом, только, в отличие от Саньгэ, в хорошем дорогом европейском костюме; с яркими стрелочками аккуратно подстриженных усов и шёлковым платком, которым он иногда промокал уголки губ.
        - Лучше всего - это снять квартиры в домах напротив наших объектов наблюдения.
        - Это можно, - сказал китаец, - только дайте адреса.
        Степан разложил план города:
        - Вот здесь, здесь, здесь и здесь. - Он стал тыкать пальцем в линии улиц.
        - Так скоро мы не успеем. Может, где-то можно использовать чердаки? Хотя это не самый лучший способ… Пока можем предложить несколько легковых автомашин… Устроит?
        Степан подумал.
        - Устроит, пока…
        - Есть хорошие водители?
        - Мы сами хорошие водители.
        После инструктажа бригады, отпустив Мироныча на осмотр окрестностей и подходов к особняку на Гиринской, Сорокин поехал к Родзаевскому. Рикша бежал ни шатко ни валко, и не было плётки его подогнать, а это было бы забавно. Сорокин представил себя с плёткой, сидящим за спиной рикши, и улыбнулся. Он относился к китайцам никак - не скот, конечно, но и не люди, почти, хотя отношения к ним японцев он тоже не одобрял - жестокое, до озверелости, - но всё же не скот. Но и не люди.
        Ехать было прилично, база его бригады филёров находилась в середине Старохарбинского шоссе, поэтому надо было пересечь Новый город с юга на север, переехать через виадук и пилить по Диагональной. К западу от неё находился посёлок Нахаловка, где и был тот самый домик - конспиративная квартира Константина Родзаевского.
        Дверь оказалась запертой, и в доме было тихо.
        «Ушел, и слава богу! Ну что? Ехать в миссию или вместе с Миронычем поглядеть окрестности на Гиринской?» Рикшу он отпустил, потоптался около дома и вдруг вспомнил ночной разговор с Лычёвым и Дорой Михайловной.
        «Как же я о них забыл? А ну-ка, смотаюсь на Шестнадцатую, неужели она действительно свернула дело и всех распустила или отправила?»
        В такси он стал вспоминать вчерашний вечер: передачу американской радиостанции, приезд к Родзаевскому, нежданную встречу с престарелыми любовниками и рассказ Лычёва про золото и Адельберга. И вспомнилась мысль, которая пришла ему в голову после известия об американской бомбардировке и письма Родзаевского Сталину, которое почему-то уже перестало его волновать: «Неужели это и есть конец войне?»
        Харбинцы, особенно те, кто интересовался, понимали, что если союзники свалили двух участников оси Рим - Берлин-Токио, а США до сегодняшнего дня находятся в состоянии войны с третьим, то, конечно, кто-то должен свалить и его. Мало кто сомневался, что война ещё не окончилась и кто-то должен стать в ней победителем - в её последней фазе. А может, это снова будет Сталин? Не зря Лычёв упомянул о переброске Советами войск на Дальний Восток.
        Такси ехало, как рикша, небыстро, сначала Сорокин хотел поторопить водителя, а потом пришло ленивое спокойствие, и он только смотрел на людей на тротуарах и думал. Людей было много, уже была середина дня, и самый центр деловой части города, как всегда, был шумным и активным, но, как показалось Михаилу Капитоновичу, люди были уже не те, по сравнению с собой же хотя бы полгода назад: мало того что харбинцы стали нервными, нервными стали и японцы.
        «Чем же всё-таки американцы так «порадовали» японцев? Что это за бомба такая атомная или атомная - «ньюклеа бом»?
        Погружённый в эти мысли, он не заметил, как машина проехала Диагональную и уже подъезжала к виадуку. И не заметил, как мысль от бомбардировки японцев повернулась к разговору с атаманом, золоту, Адельбергу и к нему самому. Он давно уже не вспоминал тех чисел февраля 1920 года, когда судьба повела его по той дороге, которая сегодня, вот сейчас, проходит по харбинскому виадуку. Он уже много лет не вспоминал об этом. Машинально он глянул на свою давно уже не новую шляпу, которая лежала рядом. Он ходил в ней каждый день, и она ещё не просохла после вчерашних «бегов»: низ шёлковой ленты на тулье был серый от пота, а поверху выступила и вкруговую засохла белёсая полоска соли.
        «Обносился ты, Михал Капитоныч! И так и не привык к харбинскому климату!»
        Он вспомнил свою юность омского гимназиста, юнкера военного училища выпуска 1916 года, и радость, с которой он, накануне Февральской революции, ушёл на германскую, и подумал, что как только он попал на нечётный путь сибирской магистрали, то был обречен попасть сюда, на вот этот виадук.
        «Ровесник века - юнкер Сорокин! Обносился!»
        Он взял шляпу в руки, провёл рукой по солёному следу на ленте и бросил её на сиденье.
        Мимо окна мелькали люди, дома и железнодорожные пути квжд.
        «Разве об этом думал я, сын видного омского конституционного демократа Капитона Сорокина? Разве об этом думали они, когда бежали из Омска, а во главе их бежал Колчак? Разве за то они боролись, чтобы в Щегловской тайге получить шальной снаряд и сгинуть в снегах?..» Он получил известие о нелепой смерти родителей и деда уже около Иркутска, когда стало ясно, что белые не смогут переформироваться и создать оборонительный рубеж, который красные не смогли бы преодолеть: «И где бы я был, если бы не попал в эшелон к Адельбергу?»
        Потом был Ледовый поход через Байкал, потом ранение, когда прорывали «читинскую пробку», потом долгое сидение в эшелонах, когда китайцы решали судьбу каппелевцев, потом красный пинок во Владивостоке. И вот она - Маньчжурия.
        Сорокин снова взял шляпу. «Сколько ж она мне служит? Лет семь? Ровно столько, сколько я не пью? Зря я с ней так!»
        Машина въехала в Фуцзядянь.
        «Неужели всё снова кончится?» - думал Михаил Капитонович. Он покосился на мелькавшие дома: Фуцзядянь приютил его дважды, до того, как он попал в русскую группу генерала Нечаева, и после. Оба раза в качестве «ночлежника».
        «Как я это выдержал? - Он мотнул головой, отбрасывая мысли: - Главный смысл жизни - это сама жизнь! А потому - вовремя мне попались и атаман, и Дора!»
        Ещё минут пятнадцать машина продиралась через заставленные китайскими повозками улицы Фуцзядяня. Не доезжая пересечения Наньсиньдао и Четырнадцатой, Сорокин вышел: «Не надо, чтобы шофер видел, куда я иду!» Он расплатился и к известному дому пошёл пешком.
        На Шестнадцатой было оживлённо. Не отдавая себе отчёта, он стал всматриваться в лица мелькавших кругом китайцев. Что-то его удивило, сначала он не понял, а потом понял - в отличие от русских и японцев на Пристани и в Новом городе на лицах китайцев в Фуцзядяне он увидел улыбки. И тогда до него дошло окончательно: «Эти ждут красных! Это точно, конец войне! Значит, надо не растеряться!»
        Он пошёл быстрее, подошёл к двери под болтавшимся на горячем ветру красным фонарём, оглянулся, убедился, что на него никто не смотрит, дёрнул запертую дверь и вытащил набор отмычек - этим полицейско-воровским искусством он вполне овладел. В большом зале, куда он попал, ещё пахло совсем недавним весёлым присутствием: кисловатым запахом алкоголя, китайскими ароматными палочками, запахом сигар и ещё чем-то неуловимым, что делало приличное заведение приличным и не оставляло гадливых воспоминаний.
        В зале и в коридорах было мрачно из-за опущенных тяжёлых плотных портьер, в полутьме мерцала полированная мебель, отсвечивали стекла на офортах, светлыми пятнами в углах стояли в рост ребёнка белые китайские фарфоровые вазы с розовыми пионами и синими драконами на округлых боках. Глянцево блестели толстые листья больших растений в кадках.
        «А цветочки-то не вывезли! - удивился Михаил Капитонович. - Что бы это значило?»
        По широкой, покрытой синей ковровой дорожкой центральной лестнице он поднялся на второй этаж, туда, где находились номера для особых клиентов. Прошёл налево в конец коридора и толкнул последнюю дверь по правой стороне. Это был номер, глухая стена которого выходила на строившуюся дорогу, отделявшую Фуцзядянь от берега Сунгари. В стене был английский камин с дымоходом и зеркалом. На мраморной каминной полке, как и раньше, стояли большие фарфоровые часы со скачущими на злых конях двумя охотниками на лис. Передняя лошадь передними копытами уже наступала на изогнувшуюся оскалившуюся лису, а охотник…
        «Господи! - готов был простонать Сорокин в голос. - Моя маленькая леди Энн! Сколько раз ты звала меня!.. Сколько раз рассказывала про эту охоту…» Машинально он потянулся к заднему карману брюк. Карман был пуст, и тут он вспомнил, что час назад на лестнице миссии столкнулся с японцем, с которым когда-то ехал в купе дайренского экспресса: «Фляжечка! Тогда же я и забыл её, свою фляжечку, подарок маленькой леди Энн!»
        Он оглядел зашторенный тёмный номер и как будто бы проснулся: «Зачем я здесь?!»
        Он заставил себя больше ни о чём не думать, вышел на улицу, на соседней Пятнадцатой, взял такси и с максимальной скоростью, подгоняя шофёра, добрался до Гиринской. Вылез, немного не доезжая на Новоторговой, около Чуринского магазина, и пошёл сначала по Большому проспекту, потом свернул налево на Ажихейскую, с Ажихейской направо на поперечную Почтовую, с неё в сторону Большого проспекта на Гиринскую и в конце этого почти полного круга вышел снова на проспект. Он знал, что Мироныч где-то здесь и он должен его увидеть, а если не увидит, значит, будет ждать его на «кукушке», а Мироныч уже девять минут дышал в затылок Сорокину, от самого угла Ажихейской и Почтовой.
        - Не вспотеешь, Капитоныч? - услышал у себя за спиной Сорокин и оглянулся.
        - Чёрт старый, хорошо брюки на подтяжках, а то бы…
        Сморщенный Мироныч стоял перед ним, похожий на ветерана обороны Севастополя, и то ли улыбался, то ли щурился, и на его мятом пиджаке не отсвечивал Георгий, хотя он его имел.
        - Огляделся? - спросил Сорокин.
        - А как же! Некуда им тут деться, хучь братьям славянам, хучь братьям китайцам, кроме ежели как по квартирам попрячутся, да как только им это удастся?
        - Пойдем ещё раз на особняк глянем?
        - Не, Капитоныч, не будем светиться раньше времени. - Мироныч докурил папиросу и издалека, не по возрасту молодцевато щёлкнул её в урну. - А чё делать будешь, коли обнаружим их, сразу япошам сдашь или походим за ними?
        - Кого? А, ты про этих… Ещё не решил…
        - Правильно, Капитоныч, правильную мысль держишь! Может, и не надо с ними ссориться, када придут?
        - А тебе чего бояться, ты же в Гражданскую был уже здесь, как с германской вернулся?
        - А сейчас я кому служу, апостолу Петру, что ли?
        - Да, Мироныч, твоя правда! - ответил Сорокин и подумал: «Сильная мысль - служить апостолу Петру, носить его ключ от рая!»
        - Ты вот что, Михал Капитоныч! Послушай одну мою байку! - сказал старый филёр, взял Сорокина за рукав и отвёл его на несколько шагов в сторону, в тень доходного дома.
        Сорокин внимательно посмотрел на него.
        - Не вспомню, в каком годе это было, но где-то лет семь-восемь тому. Память-то у нас с тобой, особливо на лица…
        - Профессиональная… - договорил Сорокин, зная любовь Мироныча к разным непростым словам.
        - Во! Правильно подметил! Так вот, летом это было, в самую жару в июле, как щас помню. С япошем из миссии, офицером ихним, молодым совсем, но толковым, не знаю, как его зовут, но он просил называть его по-русски - Константином, Костей. Так вот, учебные занятия с одним нашим мы вели, по контрнаблюдению, значит, обучали. Бестолковый попался ученик, злой, всё с нами заигрывал и уходил грубо, хотя ему и вовсе не надо было уходить, а только узнать, идёт за ним ещё одна наружка или нет…
        Сорокин слушал внимательно, он знал, что старик зря говорить не будет.
        - Закончили мы занятия, отпустили, значит, ученичка, я нашёл японца на набережной, Костю, на Сунгари, а когда доложил, он вдруг сказал мне, мол, вон за тем человеком походи до вечера, а утром доложишь.
        - И что?
        - Да нет, ничего, ничего особенного: молодого человека, который там же прогуливался, мы до телефонной станции, городской, довели, там он с какой-то девицей встретился, проводил её до Свято-Николаевского и подался домой, на Разъезжую. Я наблюдение и снял…
        - И что? - спросил Сорокин.
        - А то, что доложить поутру, стало быть, было некому, потом я уже окольными путями узнал, что японца того отправили куда-то далеко, в командировку, что ли!
        - И что? - Сорокин понимал, что развязка уже близко.
        - Тут он, этот японец, сейчас - в особняке на Гиринской! Вот что!
        - А как он выглядит?
        Мироныч профессионально описал японца.
        «Так это же тот, с которым я сегодня утром встретился на лестнице миссии, тот, с которым ехал в купе и из-за которого потерял свою фляжку! Из-за которого потом были неприятности с Номурой! Глазастый такой! Как я его тогда не заметил, что он на вокзале за спиной оказался!»
        - А когда?
        - Он вошёл в сад особняка… - Мироныч за цепочку вытащил часы, посмотрел и назвал точное время.
        Сорокин прикинул, всё сходилось: встреча с японцем на лестнице, его собственный рывок на Шестнадцатую…
        - И больше не выходил?
        - Может, и выходил, мне одному было не уследить!
        «Ну раз японцы там, значит, мы тем более можем не торопиться и оглядеться!» - подумал Михаил Капитонович, и вдруг его память как будто бы зацепилась за слова старого филёра.
        - А на Разъезжей - тот, русский!.. На Разъезжей - где?
        Мироныч назвал адрес.
        «Вот так так! Японец послал наружку за младшим Адельбергом! Спрашивается, зачем?»
        - А после тебе не приходилось ходить за этим?..
        - Молодым русским?
        - Да!
        - За ним - нет, а вот за его девицей…
        - С телефонной станции?..
        - Да, пару раз ходили. Только одно время мы за всеми ними ходили, это когда советское консульство снова образовалось…
        - В сорок первом?
        - Да!
        - И что выходили?
        - Да ничего! Я так даже и не понял!..

* * *
        Коити уже полтора часа сидел за спиной у Юшкова. Это было скучно. Юшков дал ему читать копии передач «Отчизны» за несколько последних суток. Он было взялся, но не мог вникнуть, и бумаги так и лежали у него на коленях. А ещё его разморило, и он смотрел на машинописный текст через тяжелеющие веки. Юшков сидел спиной и то дёргался и перебирал документы на столе, то успокаивался и сидел почти неподвижно по нескольку десятков минут, как будто бы замирал, и превращался в изогнутую сухую мумию. Иногда Кэндзи засыпал и не видел, что Юшков это заметил.
        Обед подали вовремя, Юшков ел, не отрываясь от документов, а когда после обеда выкурил подряд две папиросы, поднял на Кэндзи глаза и сказал:
        - Вы пошли бы прогулялись, а то, я вижу, вам ничего в голову не идёт.
        Это было нарушением, и в любой момент мог появиться Асакуса, но очень хотелось найти предлог, и Кэндзи его нашёл:
        - Да, Эдгар Семёнович! Я только приехал в Харбин, схожу в Чуринский магазин, куплю себе кое-что…
        - Конечно, идите, молодой человек, идите!
        Кэндзи вышел из столовой, подошёл к охраннику-повару и указал ему на Юшкова, повар понимающе кивнул.
        Утро было солнечным, ярким, весёлым, и день намечался такой же. Кэндзи вышел из глухой высокой калитки и захлопнул её. Он постоял, поглядел направо, потом налево…
        «Опять проверяется?..» - подумал Степан, он стоял рядом с киоском и читал газету. В пятнадцати метрах дальше от него стоял Ванятка.
        Вид у японца был расслабленный, и Степан понял: «Не проверяется!»
        Японец направился по Гиринской в сторону Большого проспекта, повернул на него, вышел на Соборную и сел к рикше. Степан растерялся. Перед тем как тронуться за японцем, он подал знак Ванятке, чтобы тот сбегал за сменой, которая расположилась в двух недалеких подворотнях, и увидел, что, когда японец махнул рикше рукой, Ванятка уже маячил у Степана за спиной.
        Рикша японцу попался старый, Степан мысленно почти что перекрестился и пошёл так быстро, как мог. Сложность была в том, что неизвестно было, куда японец направляется, если об этом можно было бы хотя бы догадываться, Степан тормознул бы такси и поехал с опережением, а Ванятка пусть побегает, - молодой ещё. Вдруг Степан услышал слева от себя какой-то шум, оглянулся и остолбенел: рядом с ним плечом в плечо тихим шагом бежал другой рикша, и в его коляске сидел Ванятка. Степан увидел, что в широко раскрытых глазах Ванятки, смотревшего на него в упор, был ужас. Степан на ходу взобрался на сиденье и молча надавил на щуплого Ванятку так, что тот чуть не выдавил перильца под левой рукой. Деревянная конструкция хрустнула, но выдержала, китаец обернулся, но ничего не понял.
        - Что ты ему сказал? - прошептал Степан, скосив глаза.
        Худой Ванятка сидел боком, готовый вывалиться на мостовую.
        - Я объяснил, что хочу посмотреть город и он будет поворачивать направо или налево, когда я постучу по его ручкам, вот этим, на оглобли похожи… - свистящим шёпотом выдавил из себя Ванятка и ни разу не моргнул.
        - Ладно, на базе разберёмся, комсомолец хренов… а пока побегай, - сказал Степан и надавил.
        Коити ехал и смотрел на город пустыми глазами.
        «Зачем меня вызвал Асакуса?» Он вспомнил, что при первой встрече генерал сказал, что - сидеть и разбираться с материалами «Отчизны».
        «Что от этого толку? Допустим, человек близкий к Родзаевскому, или Власьевскому, или Адельбергу, или Матковскому что-то о них узнал и тут же сообщил в редакцию «Отчизны», значит, за ним надо следить, и он приведёт в эту самую редакцию или к связнику, а тот, в свою очередь, и в редакцию! Но прежде надо узнать - кто это! А как это узнать? Только сами Родзаевский, Власьевский, Адельберг или Матковский могут сказать, кого они подозревают. Или надо знать, где находится редакция, установить за ней наблюдение, тогда её сотрудники приведут к…» Мысль медленно крутилась в его голове. Рикша уже добежал до привокзальной площади. «Стоп! - вдруг подумал Кэндзи. - А ведь фамилию Адельберга я в передачах не увидел ни разу: Родзаевский, Власьевский, Матковский и много других, даже пару раз сам Асакуса упоминается, кто-то даже из передачи в передачу, а Адельберг - нет!» Коити ударил ногой по оглобле, китаец обернулся, и Коити показал, чтобы тот бежал обратно и быстрее.
        Степан увидел, что рикша, вёзший японца, развернулся и побежал по Вокзальному проспекту в обратную сторону. Рикша добежал до Соборной площади, обогнул её, и на углу Большого проспекта и Гиринской японец вышел, рассчитался и пошёл к особняку.
        «Проверяется, падла!» - с досадой подумал Степан, от злости соскочил и бросил догнавшему его Ванятке:
        - Заплатишь! А я на чердак, понял?
        Коити с силой хлопнул калиткой и почти бегом поднялся в комнату к Юшкову.
        - Эдгар Семёнович!
        - Что такое, что случилось? - Юшков обернулся и глядел на Коити поверх очков.
        - Я хочу посмотреть все передачи, где упоминаются сотрудники БРЭМ…
        - А жандармерии, а миссии?
        - Нет, этого не надо! Только БРЭМ!
        - Подождите полчаса, я сейчас разберу, у меня всё отмечено!
        Кэндзи сидел в длинном кабинете с зелёными портьерами и думал: «Если моя догадка верна, то это не очень профессиональная работа. Старший Адельберг приходит с работы, всё рассказывает в кругу семьи, Сашик это слышит, или старик Тельнов, и передаёт в редакцию… Китайская прислуга в расчёт не идёт - «твоя-моя» - всё просто. Но как Адельберг не слышит, что в передачах звучит именно та информация, которая известна ему, а сам он при этом не упоминается! Это неосторожно и слишком откровенно!»
        Зашел Юшков с пачкой бумаг, такой толстой, что Кэндзи посмотрел на неё с ужасом…
        - Не пугайтесь, здесь все лица, которые могут вас заинтересовать, подчёркнуты… - Юшков поправил пенсне, - из миссии - красным, жандармерии - зеленым, а брэмовские - синим. Вас это интересовало?
        - Наверное, да!
        - Ну тогда извольте! - И Юшков положил пачку на диван рядом с Кэндзи.
        Кэндзи поднял глаза на Юшкова и смотрел на него, не дотрагиваясь до бумаг.
        - Всё-всё, ухожу! - Юшков повернулся и, раскачивая своё длинное худое тело, вышел из кабинета.
        Как только за ним захлопнулась дверь, Коити выскочил, забежал в гостиную, схватил со стола несколько чистых листов машинописной бумаги и вернулся в кабинет.
        Он стал быстро перебирать сводки передач и откладывать в сторону все, на которых были следы синего карандаша. Всего набралось больше половины.
        - Так-так, - шептал он, - Родзаевский, Власьевский, снова Родзаевский, Матковский, Родзаевский… - Он листал бумаги и по мере их убывания укреплялся в своей догадке. Когда он перевернул последний лист, то невольно вздохнул и откинулся на спинку дивана.
        «А почему, собственно, я зацепился именно за Адельберга, а может быть, в окружении Родзаевского есть кто-то, кто… или Матковского…»
        Но что-то ему подсказывало, что его догадка, скорее всего, верна.
        «И что теперь делать? Неужели я поставлю под удар Сашика?» Он вспомнил вчерашнюю встречу с ним и радость, которую испытал…
        «Что же делать?»
        Он встал, собрал бумаги и отнес их Юшкову.
        - Ну и как, что-то нашли?
        - Нет! - почему-то ответил Коити.
        - Ну тогда отдыхайте, а я тут ещё потружусь.
        Около четырёх часов дня, когда повар принёс поднос с чаем и вареньем, Кэндзи спросил:
        - Эдгар Семёнович, а что вы думаете обо всём об этом?
        - Ха! Что думаю? А уже ничего не думаю!
        Кэндзи вопросительно посмотрел на него.
        - Думаю, что они вещают с территории Советского Союза и здесь нам ловить нечего. Вычислить кого-то можно, если кто-то из окружения перечисленных здесь лиц допустит грубую ошибку. Тогда должна прозвучать команда «Взять!», но на это рассчитывать трудно, потому что с февраля никто такой ошибки пока не допустил, это - первое. Второе: работает много людей, информацию можно разделить на несколько категорий: общеполитическая, персональная по лицам, здесь, в Харбине, и бытовая. И третье: скоро нам всё это не понадобится! Вот так, молодой человек! На уточняющие вопросы отвечать не буду. Прочитаете с моё, догадаетесь сами.
        Но Кэндзи не хотелось ни о чём догадываться, у него просто стало портиться настроение.
        Японец вышел, хлопнул калиткой и остановился.
        «Вот сейчас он точно проверяется!» - подумал Соловьёв и подозвал Ванятку к слуховому окошку.
        - Оставайся здесь, я проветрюсь за японцем, прихвачу Чжана… на подмогу тебе пришлю Матею!
        Когда Степан сбежал по лестницам и выскочил на улицу, японец ещё стоял у калитки. Он постоял ещё секунду и пошёл. Он не оглядывался, резко повернул налево и направился к Большому проспекту. Прошёл его до Соборной площади, обогнул её и пошёл вниз по Разъезжей, встал за деревом на противоположной стороне от дома Адельбергов и стал курить.
        Сашик поклонился уходящим японцам, рабочий день заканчивался, он с грустью посмотрел на свободное место Корнеича, на его столе ещё стояла японская траурная рамка с фотографией, на которой Корнеич был снят лет двадцать назад, и русский стакан с водкой, накрытый кусочком чёрного хлеба. Все ждали этого события, потому что Корнеич в течение последнего года болел и высыхал, он не мог ничего есть, и когда его хоронили, то тем, кто нёс гроб, казалось, что он пустой. Завтра будет сорок дней.
        Когда вышел последний японец, который поклонился не только Сашику, но и фотографии Корнеича, Сашик стал собирать бумаги. Было начало седьмого, Мура сегодня была не в смене и должна была закончить раньше, в семь. Он подумал, что надо зайти домой, взять книгу, которую обещал ей, а утром забыл, и глянул на часы: «Ещё сорок пять минут, если я не буду топтаться на месте, а сделаю всё быстро, даже моментально, то успею пешком, а лучше - бегом».
        Он за секунду смахнул в ящик стола бумаги и поклонился Корнеичу.
        Степан был на углу Большого и Разъезжей, Володя Чжан недалеко. Японец уже полчаса стоял в ста метрах внизу, прислонившись к дереву напротив дома Адельбергов, и курил одну сигарету за другой. Степан видел вокруг себя на триста шестьдесят градусов, у него это получалось автоматически, и он увидел, что с Большого на Разъезжую сворачивает Енисей. Тот шёл быстрым шагом. На проезжей части, оглядываясь направо и налево, он увернулся от нескольких автомобилей, ступил на тротуар и глянул на часы. Степан шагнул за угол, но тут же понял, что это было лишним: Енисею было не до него, да он уже и миновал его. После этого он увидел, как Енисей толкнул ногой калитку и подошёл к двери на крыльце. Степан глянул на японца, тот отшагнул за дерево и тоже смотрел за Енисеем. После того как Енисей вошёл на крыльцо, японец переступил с ноги на ногу и расслабленно опустил плечи.
        «Чё-та странно, - подумал Степан, - просто так домой после работы не торопятся, наверное, сейчас вылетит с такой же скоростью…» Он только успел подумать об этом, как Енисей оказался на тротуаре. Степан глянул на японца, тот вздрогнул, снова спрятался за дерево и стал смотреть в спину удаляющемуся по Разъезжей вверх к Большому проспекту Енисею.
        «А, видать, японец-то не сильно большой дока по части наружного наблюдения. Не просёк, что Енисей сразу-то и выскочит», - подумал Степан, и его мысль тут же подтвердилась: японец перешёл на тротуар, по которому шёл Енисей.
        «Точно! Тюха тюхой! Ему надо-то идти по моей стороне: и для маневра место есть, и если Енисей обернется, то не сразу увидит!»
        А для Степана это было в самый раз. Когда японец вышел на верхнюю точку Разъезжей, Степан подал знак Володе Чжану и тронулся за ним.
        Енисей дошёл до городской телефонной станции и прислонился плечом к афишной тумбе. Японец подошёл к нему со спины, секунду постоял, потом отошёл, «дал крюка» и подошёл к Енисею сбоку. Тот его не сразу увидел, а когда увидел, вздрогнул. Японец подал руку, они поговорили несколько минут, Степан отчётливо услышал, как сначала рассмеялся один, потом другой, они оба посмотрели на часы и расстались.
        «Видать, сегодня договорились увидеться! За кем же идти?» Как ни старался Степан распределить свою группу так, чтобы на «кукушке» оставалось два-три свободных человека, количество объектов росло, обещанный китайскими подпольщиками транспорт, скорее всего, будет не раньше завтра, поэтому этот вопрос возникал всё чаще и чаще, спасибо хоть напротив особняка на Гиринской они нашли подходящий чердак.
        Он постоял, чтобы выяснить, чего ждёт Енисей; Степан помнил доклад Матеи о том, что тот уже здесь стоял и ждал какую-то девушку или молодую женщину. Было светло, народу на тротуаре было немного, и Степан оттянулся максимально назад, чтобы только видеть прислонённую к афишной тумбе фигуру Енисея.
        Он на несколько дней отменил встречи с ним, чтобы не подвергать лишним опасностям, мало ли как работает местная наружка, может, она уже расщёлкала и Степана, и всю его группу и только ждёт повода всех схомутать… Енисея необходимо было максимально обезопасить. В случае если понадобится встреча, Ванятка, как они договорились, будет маячить напротив окна конторы, где тот работает, и когда он увидит Ванятку, то пойдёт за ним туда, где его будет ждать Степан. На крайний случай был телефон, но это - на крайний.
        Ждать пришлось недолго: Степан увидел, как Енисей оттолкнулся плечом от тумбы и выпрямился. Степан всмотрелся в женщин, которые шли навстречу, и увидел одну. Она, судя по всему, только что вышла из центрального подъезда телефонной станции, шла и смотрела на Енисея, и Степану показалось, что она улыбается ему. И правда, Енисей пошёл ей навстречу, женщина подошла, они взялись за руки и пошли по направлению к Соборной площади. Степан, не выпуская их из виду, обогнул площадь и встал в начале Старохарбинского шоссе. Он помнил слова Матеи о том, что вчера они шли по шоссе, потом дошли до поселка Мацзягоу, он даже помнил описание улицы, на которой стоял домик этой женщины.
        Енисей проводил женщину домой, провёл у неё не больше получаса и вышел. На Старохарбинском шоссе он взял такси и уехал в центр.
        На углу Вокзального проспекта и Соборной площади Степана ждал Володя Чжан.
        - Японец и этот наш, молодой русский…
        «Это я тоже, что ли, ещё молодой?» - ухмыльнулся про себя Степан.
        - …встретились только что и сидят на Китайской в кафе. Кафе пустое, поэтому мы туда войти не можем. Вести их после встречи?
        День заканчивался, Степан до боли намял ноги, но надо было возвращаться на чердак, на Гиринскую, где он оставил своих двоих.
        Он думал о том, как от миссии он взял под наблюдение японца, тот привел его к особняку, от особняка дважды за день доводил до дому Енисея, а сейчас он сам следил за Енисеем до места его встречи с молодой женщиной с телефонной станции и до её дома.
        «Пусть сам Енисей расскажет, что это за японец! Вот так! Ванятку завтра сгонять, - пусть приведёт его на встречу».
        Он дошёл до Гиринской и поднялся на чердак доходного дома, с которого выскочил несколько часов назад.
        - Ну что у нас тут?
        Он с Ваняткой подошёл к слуховому окну так, чтобы видеть особняк.
        - Ничего, - спокойно ответил Ванятка. - Как будто там вообще никого…
        Вдруг Степан услышал за спиной тихий свист, это свистел Матея, он оглянулся и увидел, что тот стоит за широким кирпичным дымоходом в самой середине чердака, машет ему рукой, а другой показывает, чтобы они не шумели. Степан и Ванятка пошли к нему, Матея стал махать рукой интенсивней, и они рванули.
        - Что такое? - выдохнул Степан.
        - Тсс! - Матея показал пальцем на закрытый люк, через который они поднимались на чердак с лестницы.
        Степан смотрел на Матею. Они стояли втроём, прижавшись спинами к широкому кирпичному дымоходу, прячась за него. Матея был крайний слева и ближний к люку, он стоял с широко открытыми глазами и прижимал палец к губам.
        Степан ничего не слышал. «Вот чёрт таёжный, - думал он про своего следопыта, - я ничего не слышу, а он как кабан в лесу!..» Он закрыл глаза и затаился, и только тут не услышал, а почувствовал, что люк открывается.
        Ещё утром, когда они поднялись на этот чердак, крышка люка сильно скрипела, они вытащили из карандаша грифель, растёрли его и насыпали в петли. Теперь она открывалась бесшумно. Пол на чердаке тоже был тихий - он был засыпан толстым слоем песка, смешанного с опилками.
        Степан вынул браунинг и взвёл курок. Они услышали, как тяжёлая деревянная крышка люка хряпнулась, видимо, у того, кто её открывал, не хватило сил удержать, и она опрокинулась. Они услышали громкое сопение.
        «Не баба, не хозяйка простыней!» - подумал Степан и посмотрел на натянутую от стропила к стропилу верёвку, на которой висели две серые пересохшие простыни.
        У люка все стихло, Степан посмотрел на Матею, тот показал, что поднявшийся пошёл к слуховому окну, потом снова приложил палец к губам и показал налево. Степан, стоявший между Матеем и Ваняткой, переложил браунинг из правой руки в левую и приготовился.
        Человек показался слева, он выглянул из-за дымохода, и Матея ухватил его за горло и приподнял. Степан метнулся к нему за спину и схватил руки. Человек оказался старым и щуплым, однако из руки у него Степан успел выбить пистолет. Матея ещё держал человека на весу, и тот болтал носками мягких тапочек, пытаясь достать до пола. Степан увидел, что лицо человека сереет, и он махнул Матее рукой. Тот поставил его на ноги, ноги подкосились, и человек, придерживаемый рукой Матеи, обмяк и стал молча валиться на опилки.
        - Задушил?
        Они с Матеей присели, Матея вытащил из кармана зеркальце и поднёс его ко рту человека, зеркальце запотело.
        - Нет, дышит, - прошептал он.
        - Давай верёвку, - прошипел Степан Ванятке, - быстро!
        Они связали человеку руки и посадили спиной к дымоходу.
        - Чеши к китайцам, через час начнет темнеть, пусть, где хотят, раздобудут грузовик и подгонят его к соседней парадной. На всё про всё тебе час, максимум - полтора. Лети!
        Человек пришёл в себя минут через десять. У него дрогнули веки, он судорожно вздохнул и попытался достать рукой горло, но руки были связаны, он только дёрнул плечом и хлопнул глазами. Матея положил ладонь ему на рот.
        - Смотри опять не задави! - прошептал Степан.
        Человек дышал и водил глазами по сторонам.
        - Чё, паря, хотел простыни стырить?
        Человек под ладонью Матеи не смог открыть рта и только кивнул.
        - Будешь орать? - с угрозой спросил его Степан.
        Человек замотал головой.
        - Смотри, чуть шумнёшь, моментально придушим! А? - Степан глянул на Матею, и тот с улыбкой кивнул. - Кого промышляем?
        Человек попытался что-то сказать, но закашлялся под Матеиной ладонью и только после этого просипел:
        - За простынями пришёл, своими!
        Степан покачал головой:
        - Врете-с, господин хороший! - и показал человеку его пистолет. - Зовут-то как?
        - Серёга! - просипел человек.
        - А годов сколько, шестьдесят пять, шестьдесят семь?
        - Шестьдесят шесть!
        - Ну тогда какой же ты Серёга? Отчество сообщи!
        - Мироныч!
        - Вот это другое дело, Сергей Мироныч! Ладно, мы про тебя все знаем, врать будешь после. Заглуши его! - сказал Степан, Матея легонько ударил Сергея Мироновича ребром ладони под левым ухом, и тот уронил голову.
        Они встали с корточек и стали разминать затёкшие ноги. Было ясно, что пришелец, скорее всего, никакой не воришка, чердачник, а филёр жандармерии или полиции, и не исключено, что он имеет отношение к особняку. Об этом ничего не свидетельствовало прямо, но осторожность, с которой он действовал, и штатное оружие китайских полицейских, браунинг, показывали, что их догадка может оказаться верной. Они решили, что оставят его в живых, но побеседуют в более подходящих условиях о подробностях такой его любознательности.
        - На сколько ты его?
        - Кто ж знает…
        - Кто ж знает! - передразнил Степан и пошёл к слуховому окну. - Уже смеркается. Успел бы Ванятка, успел бы!
        Генерал оглянулся.
        Стол был пуст. Он постоял около открытого сейфа и поискал глазами: что бы ещё в него положить, но, видимо, он положил в сейф уже всё и стоял в растерянности. Он закрыл его и сел в кресло.
        На столе оставалась одна последняя, сегодняшняя шифротелеграмма. Он взял её, но читать не стал. Мукден сообщил подтверждённые данные о том, что американцы одной бомбой уничтожили целый город - Хиросиму. Он поднял телеграмму над столом и отпустил, она медленно упала, как осенний кленовый лист, качнулась в воздухе и упала. Всё было кончено, Асакуса это понимал. В смысле - войну можно было считать конченной. Конченным можно было считать и рабочий день. Можно идти домой.
        Асакуса вытащил чистый лист бумаги, открыл тушечницу, капнул в неё воды и стал растирать в этой капле брусочек сухой туши. Он мысленно представил себе жену, своих четверых детей, надо было написать им письмо… Он вспомнил, как они всей семьёй, вшестером, сидели вокруг хибачи и жена накладывала лапшу, ему первому, а дети ждали, каждый своей очереди по старшинству, они ещё были маленькие, младшей дочке - только четыре годика, и она капризничала… Как редко он их видел, зато жена писала каждую неделю, он получал её письма, иногда с фотографиями…
        Сейчас старший сын заканчивает военное училище, он уже вырос, а младшая дочь пошла в восьмой класс. В последний раз он видел их, когда получил генеральский чин, и все радовались, когда он надел новую форму. Форма была красивая, и сын завидовал… Асакуса видел это и радовался, он хотел, чтобы его сын служил императору, как он, как отец, как дядька, как деды, как прадеды…
        «Императору!..»
        Асакуса вздрогнул.
        «Императору!..» - подумал он уже осознанно, и видение пропало.
        Он убрал кисточку, смыл тушь и насухо вытер салфеткой тушечницу. «Служить императору! Пока я один послужу императору!» Он снял трубку и набрал дежурного:
        - Позаботьтесь, чтобы на заднем дворе стоял грузовик с тентом и чтобы постоянно дежурил водитель, поняли?
        - Слушаюсь, господин генерал, будет исполнено…
        Асакуса не дослушал:
        - …и чтобы были мешки, приготовьте штук двадцать…
        «Пора готовить документы к уничтожению и жечь их в 731-м отряде, там большие печи… И надо что-то решать с Юшковым…»
        Он перевернул лист календаря на завтрашний, уже сегодняшний день, 8 августа 1945 года, снова взял трубку и вызвал дежурного шифровальщика. Пока тот шёл, написал телеграмму в Мукден, в конце изложил своё предложение: «…по возможности обеспечить отправку Дяди в Токио… - в секретной переписке с разведуправлением штаба Квантунской армии Юшков проходил под псевдонимом Дядя —…а если такой возможности не представится, то…» Эту мысль ему додумывать не хотелось.
        8 августа, среда
        Степан сидел рядом с окном, открытым в сад.
        - Жарко?
        - Нет, то есть жарко, но я здесь родился и привык.
        - Вам легче! Александр, - Степан обмахнулся ладонями, - а что за человек, по виду японец, следил за вами от вашего дома и до афишной тумбы около городской телефонной станции? Вчера!
        Енисей выслушал Степана спокойно и рассказал всю историю знакомства с Коити Кэндзи, вплоть до позавчерашней случайной встречи с ним после его долгого отсутствия в Харбине.
        - Как его имя?
        - Коити Кэндзи!
        - А какое его воинское звание?
        - Этого я не знаю и не могу знать, потому что, когда мы с ним познакомились, он был, или только представлялся, преподавателем русского языка Русско-Маньчжурского института.
        - Кто - мы?
        Тут Енисей смутился, секунду помолчал и ответил:
        - Здесь была одна девушка, жила с мамой и младшей сестрой, но в тридцать восьмом она уехала в Шанхай, и больше я её не видел. - Он снова замолчал и вдруг спросил: - А вы, когда я стоял у тумбы, долго ещё смотрели за мной?
        «Всё так. Всё так, как и изложено в деле в его отчетах, только там очень коротко», - подумал Степан, он был готов к ответу.
        - Мы не за вами смотрели, а за японцем, а откуда вы узнали, тогда, в тридцать восьмом, что он офицер японской разведки…
        - Вы ещё проверяете меня! - с лёгкой укоризной произнёс Енисей и качнул головой. Степан хотел что-то пояснить, но Енисей ему не дал: - Мне об этом сказал Сергей Петрович, надеюсь, вы знаете, кто это?
        - Понятно! - кивнул Степан. - И что, он появился буквально позавчера?
        - Этого я знать тоже не могу, но до этой встречи я его не видел с июля тридцать восьмого года.
        - А вы не знаете, что может находиться в особняке на Гиринской? - И Степан назвал точный адрес.
        - Не знаю, хотя этот район я хорошо знаю, я там учился, и много моих друзей учились там совсем рядом: в гимназии ХСМЛ и в женской гимназии Оксаковской! Какой-то частный особняк… наверное… - Он пожал плечами.
        - Значит, вы не знаете, что там может находиться. Он, этот японец…
        - Коити Кэндзи?
        - Да, он ходит туда второй день, сначала из гостиницы едет в миссию, а потом - туда! - Степан сделал паузу. - А о чём вы с ним вчера разговаривали, вы ведь договорились с ним о встрече? Поймите правильно, Александр, нам очень важно…
        - Не я с ним договаривался, я не искал его, и вообще, он появился совсем неожиданно… Это он позвал меня на встречу… разговор, правда, получился интересный…
        Степан уже хотел открыть ему суть задания, пора было определяться с участием Енисея, в первую очередь с розыском Юшкова, он даже приготовил фотографию и хотел её достать, но Енисей последней фразой сбил его.
        - Что за разговор?
        - Сначала как обычно: «Как дела?», «Давно не виделись», «Как мама с папой?», ну и так далее… а потом он заговорил о радиостанции «Отчизна», говорил длинно, путано и, по-моему, пытался что-то выяснить…
        - А что он у вас может выяснить, какое вы можете иметь к этому отношение?
        - Да, собственно, никакого, прямо…
        - А косвенно?
        - А вы ничего об этом не знаете?
        Степан не знал, что ответить, в Хабаровске ему об этом ничего не сказали: «Ах, Саньгэ, сучок! Неужели от меня это должно было быть секретом?» Надо было как-то выкручиваться.
        - Я знаю, что…
        - Это для вас тайна?! Это может как-то повлиять на другое задание, которого вы пока передо мною так и не раскрыли?
        - Хорошо! Я вам скажу! - Степан вытащил фотографию Юшкова. - Вот этот человек… его надо найти…
        - Комбриг Юшков. Я знаю его, не лично, но в японских газетах о нём писали. Он перебежчик из СССР.
        - Правильно! А почему «комбриг»?
        - Не знаю, так японцы представляли его в своих статьях и интервью.
        - Понятно! Его надо найти и арестовать…
        - Значит, это будет скоро! К приходу войск?..
        Степан промолчал.
        - Ну не может же быть, чтобы вы арестовали его и держали здесь, к примеру, месяц?
        - Хорошо, Александр, с вами приятно иметь дело, но о дате прихода войск мне ничего не известно…
        - Понятно, военная тайна… - сказал Енисей и тоже замолчал, он вдруг вспомнил шутку Коити о том, что цель его приезда тоже есть «военная тайна»: «Тайна, тайна! Как же кругом много тайн!»
        - По поводу вашей вчерашней встречи с Коити - вы думаете, он вас в чём-то подозревает?
        - Не исключено, наверное, редакция «Отчизны» не очень… дозированно давала материалы…
        - А кому вы их передавали?.. - выскочило у Степана, и по мимолетному взгляду Енисея он понял, что этот вопрос сейчас был лишним. Енисей как будто бы прочитал эту мысль и сделал вид, что он не услышал вопроса.
        - Я вот что думаю. - Он подвинул к себе карту. - Этот особняк! Есть ещё несколько, где непонятно кто живёт, они не сдаются, люди туда ходят, в основном мужчины: и русские, и японцы… Они расположены… - он стал всматриваться, - мы ещё с Сергеем Петровичем решали эту задачу, сколько конспиративных мест имеется в центре Харбина. На окраинах это было бесполезно, там всё очень плотно и тесно, можно было попасться… Вот, - он стал показывать на карте, - в конце Маньчжурского проспекта, вот здесь; здесь на Китайской; на Пристани - вот; есть домик в Нахаловке - место Константина Родзаевского, о нём я знал; есть в Славянском городке… Больше не нашли. Может быть, и этот на Гиринской!..
        - Самый ближний к миссии, далеко не надо бегать… - задумчиво промолвил Степан.
        - Да, конечно! Они же много лет здесь хозяева, им и заботы не было, что всё может так повернуться! Так что если этот Юшков в Харбине, то где-то сидит в одном из этих мест. Скорее всего!
        «Если в Харбине»! - подумал Степан и сказал:
        - Я думаю, через пару дней нам надо будет встретиться с вашими самыми надежными друзьями.
        «Значит, скоро!» - понял Енисей.
        Енисей ушёл, и через пять минут за ним потянулся Володя Чжан.
        Степан сидел и смотрел на карту.
        «Надо снимать людей! Не смогу я их растащить на пять объектов. Это значит, что им не будет смены, их придётся тасовать между собой: и миссия, и жандармерия, хотя с жандармерии надо снимать посты, там надо будет попросить китайцев… А кстати, китайцы, дам-ка я им фотографию, пусть распечатают, и посажу их везде, кроме миссии и Гиринской… Может, интуиция нас с Енисеем и не подводит. Всё! - решил он. - Оставлю два стационарных поста: на Гиринской… - Степан задумался. - Нет, на Гиринской уже нельзя, на чердаке точно нельзя, если там уже побывал этот - Сергей Мироныч, надо же, какое интересное имя-отчество! Ладно, не отвлекайся, значит - у миссии, и два подвижных: за Енисеем и этим, молодым японцем, Коити Кэндзи». Степан вспомнил агентурное дело Енисея, в нём Коити Кэндзи был обозначен под псевдонимом Молодой, и он пробурчал себе под нос:
        - И мы будем его называть Молодой! И обновим схему расстановки! И растворимся!
        Степан с Матеей вышли с «кукушки», попали на самый солнцепёк, сели в машину и поехали к китайцам. На берегу Сунгари китайские дворы жались к берегу, они стояли вплотную друг к другу, так что один двор переходил в другой, из одного дома можно было войти в соседний, а выйти из двенадцатого или восьмого - там была одна из баз подпольщиков. Степан попросил остановить машину за два квартала и отметил, что охрана базы, которая «сидела» на дальних подступах, увидела их с Матеей и повела.
        Когда вошли, переводчик сказал, что «Сельгей Милоновейци» ещё не проснулся после вчерашнего. Вчера, когда они с Ваняткой доставили его с чердака к китайцам, то попросили водки и закуски и напоили допьяна. Гость не ожидал такого к себе отношения и после третьего стакана разговорился. Сначала он сказал, что «всё сразу понял и давно их ждёт», что даже попросил начальника не «трогать их, когда обнаружат», что, мол, скоро власть всё равно поменяется, что готов помочь, чем сможет, но вчера он помочь не мог ничем, потому что заснул.
        - Можете принести водки? - попросил Степан переводчика.
        Тот удивился и посмотрел на часы.
        - Вы не знаете, что такое по-русски «опохмелиться»?
        Переводчик ухмыльнулся, пожал плечами и вышел.
        Сергей Миронович ещё только тянулся и кряхтел, и Степан поставил перед ним полный стакан и белую китайскую пампушку.
        Мироныч глянул на стакан и поморщился:
        - Оно конечно, для здоровья - невредно, однако не смогу остановиться, а мне же ещё - помогать!
        «Крепкий мужик!» - подумал Степан.
        - А чем сможете помочь, Сергей Миронович?
        - Как - чем? Я же здесь всё знаю, я же с каждой собакой ноздрями знаком, не говоря уже о татарах-дворниках и китайцах-рикшах… Как же так, вы не догадываетесь? - В голосе Мироныча была обида.
        - Ну, Сергей Миронович, не обижайтесь! А вот! - И Степан положил перед ним фотографию Юшкова. - Знаете эту персону?
        Мироныч взял фотографию и прищурился:
        - Как же, как же! Это же ваш! - Он осекся. - Я имею в виду - из… э-сэ-сэр прибежал, году в тридцать седьмом или тридцать восьмом, точно не помню…
        - Тридцать седьмом, - уточнил Степан.
        - Комбриг Ушков, ежели мне память не изменяет. - Мироныч взялся жевать пампушку.
        «Надо накормить человека!»
        - Юшков! Вы пока вспоминайте, а я сейчас вернусь…
        - Да, да, Юшков! Только пусть китайцы не варят чумизовую кашу, у меня от ней изжога, пусть пампушек ещё на улице купят да чаю - мне хватит!
        Когда Степан вернулся, Мироныч вразвалку сидел на стуле и то тут, то там почёсывался под рубашкой.
        - Могу сказать, не знаю только, как обратиться…
        - Фёдорычем можно…
        - …Фёдорыч, что имеется у меня уверенность, что здесь он, в Харбине!..
        - Почему?
        - А задачу нам японцы поставили одну, сначала поставили, потом её не отменили и сразу поставили другую, да только ничего не объяснили!
        - Какие задачи? Обе!
        - Да нехитрые…
        Вошёл китаец и поставил два плетёных туеска, от которых парило пампушками и пельменями. Мироныч глубоко вдохнул пар и мечтательно закатил глаза.
        - А может, водочки, Сергей Мироныч? - спросил Степан.
        - Не, не удержусь! Придётся всухомятку! - И Мироныч ухватил пальцами горячую пампушку и стал мелко обкусывать её по краям.
        - Одна задача - это найти, кто доставляет новости для «Отчизны», слыхали о такой?
        Степан кивнул.
        - А вторая - просто охранять дом на Гиринской, это ихнее конспиративное, значит, - тайное, - сказал Мироныч и важно поглядел на Степана, - место для… - Мироныч задумался, - для всего! И Сорокин был по-серьёзному настроенный об этом доме.
        - Сорокин?
        - Михал Капитоныч? Вы не знаете? Эт начальник наш, всей нашей хевры, бригады то есть!
        - А-а-а! - кивнул Степан, будто вспомнил.
        - Михал Капитоныч - серьёзный мужчина, да вот только смекаю я, что ищет он меня! И будет искать, пока не найдёт, а скорее всего, найдёт! И тогда этот китайский муравейник на берегу Сунгари запросто сожгут, со всеми китайцами и с нами заодно.
        Степан удивился.
        - Что, Фёдорыч? Не думал, что я догадаюсь, где мы находимся? А ты принюхайся! Вода-то близко, а китайцы живут близко к воде только здесь!
        «Всё правильно, раз Мироныч там был, значит, нельзя ставить посты у особняка - точно засекут!» - подумал Степан.
        Утром Михаил Капитонович Сорокин зашёл сначала в БРЭМ к Адельбергу, но ничего нового не узнал и пошёл в миссию. На лестнице, на том же месте он снова столкнулся со своим японским попутчиком и соседом по купе и поклонился. «Когда-то надо будет познакомиться!» Японец ему тоже поклонился, и они разошлись. Асакуса был хмур и занят, не сказал ничего нового, и он пошёл на Гиринскую.
        Он обошёл квартал в надежде встретить своего помощника, прошёл поперечные и параллельные Большому проспекту улицы, но Мироныча не обнаружил. Он остановился против калитки особняка, немного подумал, вышел на Большой проспект, сел к рикше и поехал на базу. Сегодняшняя смена его уже ждала, но про Мироныча сказали, что он пока не появлялся.
        «Куда же он мог запропаститься?» Он расставил смену и поехал к Миронычу домой, но его не было и дома, а его старенькая жена проворчала, что «старый хрен» не ночевал.
        «Неужели запил?» - покачал головой Михаил Капитонович и на всякий случай вернулся к особняку, снял с постов несколько человек и велел обежать полицейские управления в Новом городе, на Пристани и в Мацзягоу.
        Он стоял у входа в подворотню доходного дома ровно через дорогу от калитки особняка, пытался понять, куда мог деться старик, и курил. Вдруг у него под ногами шмякнулась и вдребезги разбилась спелая груша, брызги попали на брючину, он выругался и посмотрел на окна. Над подоконником в верхнем окне трёхэтажного дома мелькнул локоть и послышался детский смех. От шмякнувшейся груши шарахнулся в сторону проходивший мимо мужчина, он тоже задрал голову и прокричал нецензурное ругательство. Сорокин разозлился, у него было не так много брюк, чтобы менять их каждый день, он быстро поднялся наверх и стал колотить в дверь квартиры, из окна которой, по его расчётам, и было совершено хулиганство. В квартире часто забегали детские ноги, потом стало тихо, и дверь никто не открыл. Он постоял, постучал ещё раз, снова закурил и облокотился о перила лестницы. Сорокин понял, что, чтобы разобраться с маленькими хулиганами, видимо, придётся дожидаться вечера, когда придут родители, и решил плюнуть на это. Он машинально оглядел лестничную площадку и подумал, что находится в подъезде, парадная которого выходит прямо на
особняк, а сам дом над особняком просто нависает, и сразу вспомнил, что Мироныч сказал, что кроме как на чердаках тем, кто мог наблюдать за особняком и от кого его, наверное, и надо охранять, больше спрятаться некуда. «А может, Мироныч там?» Это была неожиданная мысль, и он полез наверх. Он открыл крышку люка, наполовину высунулся и увидел, что чердак пуст и просматривается насквозь, только видимость перекрывают упирающиеся в крышу два широких, расположенных друг от друга метрах в десяти кирпичных дымохода и все слуховые окна открыты. Он прикинул, что одно окно, которое располагалось напротив ближнего к нему дымохода, находится как раз напротив особняка.
        «Вот о чём он говорил!»
        Пол чердака был плотно засыпан толстым слоем опилок с песком. Сорокин увидел, что на полу, на опилках валяются, как ломаный картон, сухие простыни и болтаются привязанные к стропилам обрезки бельевой верёвки. «Странно! - удивился он. - Обычно крадут простыни, а верёвки остаются!» От люка к ближнему дымоходу по диагонали вела натоптанная дорожка следов. Он пригляделся, потом, чтобы не оставлять своих, забрался на крышку и присел на корточках, - на опилках было много натоптано, но дорожка была свежая и глубокая. У края люка он увидел следы рук того, кто, поднимаясь на чердак, упирался в пол, и следы обычных ботинок; в одном месте, рядом с краем дорожки был мягкий, округлый след локтя или колена. Он шагнул, тут он мог уже не бояться наследить, потому что дорожка была натоптана порядочно.
        Глядя на след, как ему сначала показалось, локтя, он вдруг вспомнил, что Мироныч обувал свои старые натруженные ноги в китайские матерчатые тапочки и в них ходил в любую погоду. Он стал внимательно всматриваться.
        «Нет, это не локоть и не колено, для этого - маловат следок, это похоже как раз на тапочку!»
        Сорокин не собирался ничего фиксировать или заливать гипсом, как это делают, когда собирают криминальные доказательства, он просто смотрел на дорожку и дальше около узкого торца дымохода увидел ясно отпечатавшийся ещё один след, как он определил, - тоже тапочки: человек, который оставил его, от дорожки шагнул влево. При других обстоятельствах Сорокин подумал бы, что здесь побывали китайские мальчишки, но китайские мальчишки в русских домах по чердакам не лазили, он присел - других таких следов больше не было. Сорокин встал и подошёл к дымоходу: вдоль его длинной стенки была вытоптана большая яма, в которой ничего разобрать было нельзя, кроме нескольких пар следов, расположенных каблуками к кирпичной кладке. Было похоже, что несколько человек стояли спиной к дымоходу. Он снова присел и на краю ямы увидел след, вмятый ягодицами сидевшего на опилках человека спиной к дымоходу. Не сходя с дорожки, он вернулся к люку и мазнул пальцем по железным петлям, на пальце остался чёрный след, он понюхал его, это было не конопляное или кунжутное масло, которым рачительный жилец мог смазать надоевший скрипом
люк, след не издавал никакого запаха и был очень чёрный. Он понял, что в петли крышки был насыпан растолчённый графит.
        «Грифель растолкли». Сорокин закурил, он был уверен, что след тапочки оставил Мироныч и что здесь что-то произошло.
        «Простыни им были не нужны! Они срезали только верёвку!»
        Больше на чердаке делать было нечего. Всё совпадало: желание Мироныча осмотреть ближние дома, отсутствие вокруг особняка подозрительных личностей, слуховое окно, которое выходило в нужную сторону, ну и, конечно, след. Сомневаться было не в чем.
        «Убить не могли, не должны были, значит, где-то держат, значит, выясняют, что в этом особняке или кто в этом особняке! А кстати, кто там? Или - что?»
        Этот вопрос застал Михаила Капитоновича врасплох, когда он получил от Асакусы задачу наблюдать, он даже не подумал о том, зачем это надо.
        «Значит, там сидит некто или лежит нечто, что интересует не только японцев!» Тут он снова вспомнил слова атамана Лычёва о том, что Сталин уже пригнал на дальневосточные границы свои войска.
        Он посмотрел на часы - было час и двадцать три минуты. Можно было спускаться, но что-то его держало. Он оглянулся, пытаясь найти что-то, на что можно было бы сесть, однако чердак был пуст, тогда он присел на подоконник слухового окна, но сразу встал, потому что его могло быть видно с улицы.
        «Пойти проверить посты?» Но не шлось. Чердак вдруг напомнил ему детство. Его большая семья жила в Омске в собственном доме со службами, и на конюшне тоже был большой чердак, на который он забирался с младшим братом и дворовыми детьми; он пересказывал им сказки, которые рассказывала ему прабабушка. Его младший брат был совсем маленьким, когда она умерла, а он хорошо её помнил: в каком-то чуть ли не седьмом колене она была из рода сибирского хана Кучума.
        Она знала много сказок, одну из них о том, как Ермак Тимофеевич «воевал Сибирское ханство», о сражении великанов на реке Иртыш, он помнил и сейчас. Прабабушка, когда доходила до битвы Ермака и хана Кучума, всегда понижала голос и шёпотом рассказывала: «…и пристал Ермак Тимофеевич на стругах своих к берегу Иртыша, и был он так велик ростом и силен, что головой был выше высокого крутого берега, и видел далеко вперёд, а шелом его был выше самого высокого кедра по всей сибирской тайге. А Кучум был тоже великан, под стать, и когда садился на исполинского коня, то видел всю Сибирь до самого Уральского камня на заход, и до Седого моря на зимник, и до сибирских гор за Байкал-морем… - В этом месте он, как и прабабушка, тоже понижал голос, и все маленькие дети, которые его слушали, боялись: —…И ухватился Ермак Тимофеевич левою рукою за лес и поднялся на крутой берег, а Кучум соскочил с коня и взмахнул саблею, но отскочил Ермак Тимофеевич, топнул ногою, и обвалился берег в Иртыш. И тогда вытащил Ермак Тимофеевич из-за пояса кистень и взмахнул им, но увернулся хан Кучум, и повалил Ермак Тимофеевич кистенём
весь лес за спиною у хана. И так бились они и день, и ночь, и другой день, и другую ночь, и ещё два дня и две ночи, и не мог один одного одолеть…» Маленький Миша слушал прабабушку и видел широкий Иртыш без краю, и не видно было другого берега, и лес был, как море, без конца, и в комнате горела одинокая свеча, а в углу маленькая лампадка под образом Георгия Победоносца, и бились два великана в сияющих доспехах, и сверкали мечи и сабли, «…и сломалась о доспехи Ермака Тимофеевича булатная сабля Кучума, и полетела на заход, и воткнулась в землю, и обросла землею, и получилась Гора Магнитная. Но обрубил Кучум цепь кистеня Ермака Тимофеевича, и улетел кистень в тайгу сибирскую и упал, и образовалась яма великая, и получились болота непролазные… И взялись богатыри биться на кулаках и вбивали друг дружку в землю, сначала по колена, а потом по пояс…».
        «Ну, Михаил свет Капитоныч, по-моему, заврался ты или забыл совсем: это уже про Илью Муромца и Тугарина Змея, или кого там ещё, а не про Ермака и Кучума», - мысленно прошептал он и вдруг за спиной услышал шорох. Он оглянулся - из открытого люка по пояс торчал старший звена.
        - Чего крадёшься, как змей, поднимайся, какие новости?
        - Нету, Михаил Капитоныч, новостей, тихо всё!
        - А никто не входил-выходил, - он кивнул в сторону особняка, - пока я тут?..
        - Входил один косоглазый, да вон он…
        Сорокин посмотрел в окно и увидел, что по саду особняка от дома к калитке идёт японец, тот, с которым он когда-то ехал в купе и с которым сегодня во второй раз встретился в миссии.
        - Ну-ка, быстро вниз!
        Когда он выскочил из подъезда, японец мелькнул за угол Большого проспекта. Сорокин догнал его метров на пятнадцать и спокойно довёл до миссии, минут пять постоял, зашёл к дежурному и попросил набрать Асакусу.
        Дежурный подал трубку.
        - Господин генерал, это Сорокин, могу подняться к вам на несколько минут?
        - Сорокин? Вы кстати! Поднимайтесь!
        Генерал сидел за столом. Когда Сорокин вошёл, он прервал разговор со своим собеседником, сидевшим напротив, и указал рукой на свободное кресло.
        - Наверное, вас не надо друг другу представлять?..
        Сорокин и Коити согласно кивнули ему и поклонились друг другу. Асакуса что-то по-японски договорил собеседнику и обратился к Сорокину:
        - Сорокин, я вас забираю у Адельберга, будете подчиняться только мне и капитану Коити, он хорошо говорит по-русски, думаю, вы друг друга поймёте. Позже обговорите детали. Коити-сан, через пять минут я освобожу уважаемого Михаила Капитоновича.
        Коити встал и поклонился Сорокину:
        - Я в пятнадцатом кабинете буду вас ждать.
        Генерал и Сорокин остались одни.
        - Что нового? - спросил Асакуса.
        - Никаких новостей, господин генерал: с сегодняшнего дня посты стоят круглосуточно, вокруг адреса тихо, никаких особых шевелений, - наврал Сорокин, он врал и был уверен, что делает правильно, потому что пока сам все не выяснит, то про пропавшего Мироныча и свои находки на чердаке не будет поднимать шума.
        - А вы не догадываетесь, что или кто находится в особняке, в самом, внутри?
        - Я даже не думал об этом, посты расставлены на подходах, эшелонированно, кроме вашего подчинённого, капитана… туда никто…
        Асакуса махнул рукой и вышел из-за стола, Сорокин привстал, но генерал снова махнул рукой.
        - Там находится… работает один… одна очень важная для нас персона, капитан Коити постоянно находится с ним. - Генерал говорил очень медленно, говорил и одновременно думал, но Сорокин уже знал, что генерал говорит не о том, о чём думает. - Вы знаете, что начали проявлять активность китайские коммунистические, но это не главное, их не так много, а главное - гоминьдановские подпольщики, поэтому ваша задача - усилить наблюдение и не допустить, чтобы он, эта персона, при осложнении обстановки попал к ним в руки…
        Асакуса ещё не закончил, но Сорокин уже всё понял, внутри у него что-то разыгралось, и он с удивлённым видом спросил:
        - Что вы имеете в виду, какое осложнение обстановки?
        Асакуса посмотрел на него, отвернулся и какое-то время молча ходил по кабинету.
        - Американцы сбросили на Японию не просто бомбу, а бомбу страшной разрушительной силы…
        - Ньюклеа бом! - подтвердил Сорокин.
        - Атомную! Вы, наверное, даже не знаете, что это такое…
        - Да, американцы объяснили, что это что-то совершенно новое…
        - Если у них есть ещё несколько таких бомб и они их применят…
        - Это будет конец войне?
        - Я думаю, что не совсем так, но будет трудно…
        - Удержать острова?
        - На острова мы их не пустим…
        Сорокин смолчал.
        - Однако мы тут останемся отрезанными от основных баз…
        - Надо к чему-то готовиться, господин генерал?
        - Поэтому я вам ставлю две задачи: поставьте самых надёжных людей вокруг особняка, одного посадите, для связи с капитаном Коити внутри…
        - Я сам там сяду!
        - Хорошо, и проверьте дорогу на Пинфань, чтобы она была чиста и свободна.
        - До ворот 731-го?
        - Да, дальше вас всё равно без моей команды не пустят! - В середине кабинета Асакуса остановился, постоял с поджатой нижней губой и неожиданно сказал: - Всё, пока можете идти.
        Сорокин постучал в дверь пятнадцатого кабинета, он мог этого не делать, но, по старой привычке быть с японцами вежливым и осторожным, постучал. Дверь открыл капитан Коити.
        - Проходите! Садитесь!
        В кабинете было два стоявших рядом рабочих стола и по углам по обе стороны от окна два сейфа, между ними под подоконником - старое широкое кресло с подлокотниками. Сорокин сел. Коити сел за стол, открыл ящик и вытащил стеклянную фляжку в старом, отполированном толстом кожаном чехле.
        - Узнаёте?..
        Сорокин взял её, руки сразу вспомнили тепло кожи и округлые формы фляжки, он готов был сентиментально захлебнуться, но сдержался и только кивнул.
        - …Ну вот! Нашла хозяина!
        Сорокин снова кивнул.
        - Генерал Асакуса вам всё объяснил?
        - Да! У вас буду сидеть я сам, для верности.
        - Пожалуйста, это вам решать, мне всё равно, а кроме того, - Кэндзи улыбнулся, - сможем продолжить разговор, помните, в купе?
        Сорокин тоже улыбнулся, но промолчал.
        Александр Петрович вышел с работы, поймал такси и поехал на Диагональную. Вчера вечером, 7 августа, ему позвонили на домашний телефон и стали быстро-быстро говорить по-китайски и просить к телефону портного. Это был условный звонок.
        В маленьком ателье, приютившемся во дворе большого доходного дома, его ждала хозяйка, молодая китаянка, дочь Толстого Чжана. Она подала ему записку, предложила чай и сказала, что ему эту записку надо только прочитать. Александр Петрович присел, в записке было написано, что надо забрать столько-то слитков и завтра принести их в этот магазин, Антошка или Толстый Чжан их заберёт. Он вернул записку, китаянка сожгла её в пепельнице и, когда Александр Петрович уходил, сказала со смущённой улыбкой:
        - Нидэ эрцзы хэнь хао, хэнь хаокань!
        Александр Петрович благодарно улыбнулся ей и вышел.
        Только на улице, когда он сел к рикше, до него дошёл смысл сказанного: «Твой сын очень хороший и очень красивый!» А при чём тут мой сын?»
        - В Пинфань!
        Шофёр с опаской посмотрел на Сорокина.
        - Дорогу, что ли, забыл?
        Шофёр повернул ключ и нажал на газ.
        «Что нового?!» Сорокин вспомнил вопрос Асакусы, когда полчаса назад вошёл в его кабинет. «Нового! - Он покачал головой и стал смотреть на мелькавших на тротуарах людей и деревья. - Новостей хоть отбавляй, полный рот, взять хотя бы Мироныча! Так ведь не поймут, в смысле - не поймёт! Как ему скажешь о том, что с той стороны уже пришли! И что скажет он? Да ничего хорошего! Тогда и дорога в 731-й может оказаться в один конец! Не-ет! Найти Мироныча - необходимо! Этим я сразу выхожу на них. Раз они стоят у особняка, значит, им нужен тот, кто в особняке, - «важная персона». Дальше просто! Только - найти Мироныча!»
        Машина проезжала по Старохарбинскому шоссе, как раз мимо Мацзягоу.
        - Стой! Жди! - сказал он шофёру.
        Через минуту он уже был на «кукушке».
        - Кто старший отдыхающей смены?
        - Моя! - Из-за общего стола встал пожилой китаец.
        - Твоя - это хорошо! Возьми лянга хоцзя и пройдитесь по лянга дйдянь!
        - Какая дйдянь?
        - Одна здесь, в Мацзягоу, другая в Фуцзядяни, на берегу Сунхуацзяна! Мин байла?
        - Как еси мин байла! А кого исси?
        - Никого не ищи, понюхай, где шибка охрана работай, и мне скажи! Нюхай открыто, не прячься! Понял?
        - Мин байла!
        - Смотри, головой отвечаешь!
        - Хорошо, мин байла!
        «Мин байла» - это хорошо, когда «мин байла»! Пусть пройдутся по точкам, где китайцы сидят, глядишь - чего нанюхают!» - подумал Михаил Капитонович про понятливого китайца.
        Семнадцать километров дороги от Харбина до Пинфаня не вызвали у Сорокина вопросов, она была свободна. Он не стал подъезжать к самым воротам: высоченные, железные, на шарнирах, они были закрыты, и на вышках мелькали головы в каскетках и торчали широкие штыки. С громадной территории отряда откуда-то валил дым.
        На обратном пути Сорокин заехал в особняк на Гиринскую, парой слов перекинулся с Коити, они договорились о том, что вечером он его сменит, и пошёл домой. Машину отпустил, надо было пройтись пешком и подумать.
        Он пересек Соборную площадь и пошёл по длинному Маньчжурскому проспекту. Время было, и он решил им воспользоваться - переодеться и отдохнуть.
        «Давно я здесь не ходил, просто так, чтобы без всяких задач и беготни!»
        Он шёл не спеша, прогулочным шагом, и смотрел на людей.
        «Вот себе, идут и ни о чём не думают!» Он шёл и неосмысленно любовался харбинцами, которые двигались ему навстречу; он кого-то обгонял, кто-то обгонял его. Впереди маячили несколько мальчишек, вчетвером они полушли-полубежали…
        «Лет по десять - двенадцать, наверное?» - подумал он и опять вспомнил таким же себя, когда слушал прабабушку.
        Один мальчишка хитро загнутой кочерёжкой катил перед собой велосипедное колесо без шины, остальные забегали вперёд, норовили ударить по колесу ногой и сбить его, но мальчишка увиливал от них, и они смеялись, а прохожие смотрели на них, уступали дорогу и улыбались. Вдруг мальчишки врезались в ряд идущих впереди них девушек, их было три и ещё две, девушки их не видели и не успели расступиться, и колесо проехало у них под ногами. Они испугались и подхватили подолы своих платьев. Мальчишкам было впору надавать подзатыльников, но девушки только рассмеялись, а одна уронила на тротуар мороженое. Она остановилась и, облизывая липкие пальцы, смотрела, как из-под молочной кляксы в сторону бордюрного камня текла белая густая струйка. На одного мальчишку она всё же замахнулась, топнула твёрдым каблучком, мальчишки брызнули в разные стороны, а виновник увернулся и состроил ей рожу.
        - Брось их, Маня, я знаю, из какой они гимназии, им там уши надерут… - крикнула красавица блондинка; они все снова взялись под руки и пошли как ни в чём не бывало, они показались Михаилу Капитоновичу светлыми, весёлыми и праздничными…
        «Вот щас догоню и сам надаю им подзатыльников!» - с улыбкой подумал Михаил Капитонович про мальчишек. Девушки прошли мимо, они смеялись и подшучивали друг над дружкой, как они испугались мальчишек. Мальчишки разбежались, их компания оказалась хрупкой и недолговечной, и только один уже далеко катил кочерёжкой колесо. Михаил Капитонович оглянулся на девушек. Наверное, они уже забыли о мальчишках, он смотрел им вслед, и ему захотелось закурить. Они были такие молодые и красивые, и такие русские. Долго смотреть вслед удаляющимся девушкам было неудобно, и он повернулся.
        Как он ненавидел этот город, когда в нём оказался - голодный, разутый и пьяный. Ему казалось, что он здесь только сделает пересадку и отдых и скоро будет в России, а может быть, не в России, а где-нибудь в Австралии, или в Лос-Анджелесе, или в Монтевидео. Харбин показался ему только точкой-«дидянь», где надо было привести себя в порядок и построить планы. Как он был благодарен маленькой леди Энн за то, что она проделала с ним путь от самого Иркутска и довезла аж до Токио. Она его бросила, потому что он не смог построить планы и привести себя в порядок. И он снова оказался здесь. Сколько раз он думал, что надо взять себя в руки и попытаться отсюда вырваться, но, как щепку, попавшую в воронку, его снова затягивало, и он оказывался здесь - разутый, пьяный и голодный.
        Идти надо было в конец Маньчжурского проспекта, где он снимал маленькую квартирку.
        Он шёл.
        Он шёл по этой дороге в который раз и вокруг себя видел то, что видел уже много раз. И сейчас он шёл и видел русских людей, русские дома, построенные русскими руками, очень странно здесь смотрелись китайцы-рикши, и китайцы-разносчики, и китайские иероглифы, написанные на вывесках рядом с русскими названиями. Ему долго снились Омск и Иртыш, и сейчас он иногда видит свой дом и липы на тротуаре перед домом. Вдруг Михаил Капитонович обнаружил, что здесь тоже вдоль тротуара посажены липы. Они совсем недавно отцвели, и он вспомнил, как пару недель назад глубокой тёплой ночью возвращался домой и как они одуревающе сладко пахли, а башмаки липли к тротуарному камню. Тогда он не обратил на это внимания, но запомнил, а сейчас вспомнил и подумал: «И что? Скоро этому тоже придёт конец? Ну так и что? Ты же не любишь этот город! И пусть придёт конец, и ты куда-нибудь…», он остановился, потому что понял, что он уже не сможет «куда-нибудь…» по простой причине - он не знает куда.
        Сорокин посмотрел на часы - было около шести вечера, надо было отдохнуть, переодеться и сменить японского капитана. Он пошёл быстрее, он смотрел на проспект и видел, что эта большая улица ничем не отличается от любой большой улицы в любом русском городе. В двадцатом с отступающими белыми войсками он проскочил Новониколаевск, проскочил Красноярск, Иркутск, тогда была зима, но улицы были те же. И он почувствовал, что этот город, в котором он прожил двадцать с лишним лет и который честно ненавидел, - такой же русский.
        Около дома у штакетника стояли атаман и Дора Михайловна. Он коротко поздоровался, и все поднялись в его квартиру. Атаман начал:
        - Я понимаю, Михаил Капитонович, вы весь в делах, а наше с вами дело - как?
        «Наше»!» - с иронией подумал Сорокин и не ответил.
        - С границы приходят тревожные вести, всё может начаться со дня на день!
        - Или с минуты на минуту! - подтвердила Дора Михайловна.
        «А ты-то куда торопишься? - Он ухмыльнулся, вспомнив цветы в горшках в её заведении. - Даже цветы кто-то поливает, значит, ты ждёшь гостей тут и никуда не собираешься!»
        - Хорошо, господа, завтра я направлю моих людей.
        Сорокину очень хотелось распрощаться с гостями, и он стал доставать из шифоньера костюм и свежую рубашку.
        Атаман жал ему руку, а вежливая Дора дёргала атамана за рукав.
        Отдохнуть не удалось, через сорок минут Сорокин уже был на «кукушке».
        - Ну что? - спросил он китайца.
        - Моя много нюхай, - больсой охрана на Сунхуацзян-река!
        Ещё через двадцать минут Сорокин стоял в прихожей особняка. Коити надевал пиджак.
        - Ночевать будете здесь?
        - А есть место?
        - Найдут, - ответил Коити и позвал повара-охранника. - Этот господин будет ночевать в кабинете, надо устроить…
        - Постель, понимаем…
        - Хорошо, но вас должны были предупредить, что с постояльцем вы общаться не будете! Он об этом тоже предупреждён.
        Сорокин на замшевом диване при свете ночника до темноты читал газеты. Постоялец в гостиной шелестел бумагами, и оба курили так, что повар начал кашлять и попросил разрешения открыть форточку, хотя бы в кухне. Потом он утих, Сорокин зашёл и увидел, что он спит на большом широком сундуке.
        Около двенадцати он услышал из гостиной хруст костей, стон хорошо потянувшегося тела и тихий голос:
        - Что вы там застряли, я слышу, как вы шуршите газетами, что мы, так и будем, как воистину русские, сидеть по разным углам? Идите сюда!
        Сорокину не хотелось получать выговор от Асакусы, но охранник спал крепко, это было слышно, и он поднялся.
        Он вошёл, в гостиной со стула поднялся высокий пожилой костлявый мужчина с полуседой курчавой копной волос, в лёгком костюме и в шлёпанцах и указал ему на кресло.
        - Вы присаживайтесь, а я сейчас! - сказал он и крадучись вышел.
        Он вернулся через пару минут, неся поднос, на котором стоял графин, два лафитника и китайские солёные орешки.
        - А то, если вы голодны, могу принести что-нибудь более… посущественнее… я знаю, где лежит, я тут уже освоился.
        Михаил Капитонович согласился и кивнул:
        - Только я не пью!
        - Ха! А что так? - удивился мужчина. - А хотя у нас всё так - или пьём, или уж вовсе… ну ваше право! А какое сегодня число?
        - 8-е…
        - …августа?..
        - …уже кончается!
        Когда он поставил на стол поднос и снова вышел, Сорокин вспомнил ту давнюю поездку в Дайрен, фотографии из японских журналов и инструктаж Кости Номуры: «Так это же комбриг Юшков, только вот не помню его имени-отчества! Вот, оказывается, кого они здесь прячут, а Советы разыскивают!»
        Юшков вернулся с тарелкой с мясом, хлебом, зеленью и парой огурцов.
        - Ну раз не пьёте, значит, не обессудьте, я один! Хотя, судя по вашему взгляду, вы в своё время выпили изрядно! Я прав?
        Сорокин улыбнулся и кивнул.
        - Не будем представляться, мы не на приёме, зовите меня просто Эдгар, можно - Эдик!
        - Можете называть меня просто Михаил! - ответил на любезность Михаил Капитонович.
        Юшков нарезал мясо, располосовал вдоль на четыре части огурцы и сказал, что забыл соль. Вернувшись, он налил себе, вопросительно глянул на Сорокина, тот отрицательно покачал головой, и Юшков выпил и сразу налил вторую.
        - Ничто так не старит офицера, как задержка второй рюмки, - сказал он и махом выпил вторую. - Ну вот так-то лучше! - Он хрумкнул огурцом и, не прожевав, спросил: - Что там на воле? Что слышно?
        - Вы о чём?
        - Я думаю, вы прекрасно понимаете, о чём я! Скоро здесь будут советские войска, неужели непонятно?
        Сорокин вспомнил слова атамана.
        - Откуда вам это известно?
        - Ха, молодой человек! Это не может быть известно, но об этом нельзя не догадаться!
        - Так скажите, нам никто ничего не говорит!
        - И не скажет, кто же вам такое скажет?
        «А вот ты и ошибся, атаман Лычёв всё знает и уже сказал!» - внутренне улыбнувшись, подумал Сорокин.
        - Вы улыбаетесь, только не хотите этого показать, значит…
        - О том, о чём вы говорите, наверное, действительно можно догадаться, но японцы молчат, а кроме них, кому ещё?..
        - Ну да, ну да! Тут вы правы! Я вот только думаю, что японцы и будут молчать, а когда они что-то скажут, будет поздно. Поверьте мне, я лично знал Сталина! Ещё немного времени, и его армия будет здесь, что вы тогда будете делать? У вас есть запасные пути и отходы?
        - Я пока об этом не думал!
        - Так думайте, у меня возможностей мало, я тут как в золотой клетке, а один в городе я никуда не гожусь. Если меня завтра-послезавтра не отправят в Дайрен, а дальше в Японию, через короткое время я окажусь в японской могиле или в лапах Смерша. Вы знаете, что такое Смерш?
        Сорокин слышал об этой структуре в советской военной контрразведке, но всё это от него было очень далеко.
        - Слышал, но не вдавался в подробности.
        - И не дай вам бог! Вы, судя по возрасту, молодым прошли Гражданскую, вы каппелевец?
        - Да! - Сорокин покорился догадливости хозяина гостиной.
        - А простите за нескромный вопрос, вы какого года рождения?
        - 1900-го!
        - Ровесник века?!! Мы с вами оба ровесники века…
        Сорокин удивился и не сумел этого скрыть.
        - Не удивляйтесь, мы, наша нация, долго держимся бодрячком, а потом быстро сдаем! Мой папаша держался до сорока, а потом его как подменили, поседел, сгорбился, хотя до женщин был охоч до того самого погрома! А погромы, знаете ли, никого не щадят, даже старых евреев.
        После этих слов в голове Сорокина всё сошлось: кучерявая полуседая шевелюра, нос с горбинкой, выпуклые глаза, только мушка усов была общепринятой, по моде.
        - Так что, - сказал Эдгар Семёнович и выпил третью, - было бы желательно, чтобы у вас были наготове машина и бензин, хотя бы до Дайрена. Тикать отсюда надо к Чан Кайши, а он в близкой дружбе с американцами. Как говорят в Одессе: отсюда надо делать ноги, пока их не прикрутили к затылку.
        - Эдгар Семёнович. - Сорокин вспомнил отчество «комбрига» Юшкова. - Вы как-то сразу с места в карьер, не слишком вы мне доверяете, я же на службе у японцев?..
        - Вы знаете, хотя вы не знаете наших еврейских мудростей, так вот у нас есть поговорка: «Лучше разговаривать с красивой девушкой о Боге, чем наоборот!» Вы, конечно, не девушка, но смысл, я думаю, вам понятен…
        Коити дошёл до миссии и от дежурного позвонил Асакусе.
        - Заходите!
        Кабинет был пуст.
        - Заходите сюда! - услышал Коити голос из-за ширмы.
        Асакуса сидел возле хибачи и помешивал черпачком закипавшую воду.
        - Вы вовремя!
        Кэндзи успел снять обувь и сел напротив.
        - Получена телеграмма из Токио, я провёл собрание офицеров, но вы были на дежурстве… сегодня, 8 августа, советский МИД объявил нашему послу в Москве, что завтра, 9-го, они начинают против нас войну.
        9 августа, четверг
        Утром Александр Петрович встал раньше, чем обычно, ему надо было успеть на тот берег Сунгари, потом в лавку Толстого Чжана и ко времени успеть на службу, он никогда не опаздывал, и к этому все привыкли.
        Он постарался никого не разбудить, но в коридоре наткнулся на Кузьму Ильича, тот прошептал:
        - Что, ни свет ни заря?
        - Дела, Кузьма Ильич, а вам чего не спится?
        - Так, на молитву пора!
        - Пойдёте в монастырь?
        - Да, давно не виделся с отцом Акинфием!
        - А жив ещё?
        - Господь с вами, Александр Петрович!
        - Ну, Бог в помощь!
        На пустой пристани Яхт-клуба, толкаемые течением, на мелкой ряби маялись пустые лодки. Он подошёл к будке и постучал по ней палкой, из будки вышел старый жилистый, голый по пояс бронзовый китаец-лодочник, и они договорились.
        Грести было далеко, дача разорившегося грузинского банкира Хаиндравы, много раз перекупленная и сменившая хозяев, стояла на берегу одноимённой протоки; на левом берегу эта дача была одной из первых, и, когда Хаиндрава её выстроил, протоку по инерции стали называть его именем. Уже много лет этой дачей владел знакомый Александра Петровича, один из первых построечников и близкий друг Николая Аполлоновича Байкова инженер-путеец Маевский; вот уже год, как он живёт у дочери в Шанхае, но дачу не продал и отдал ключи Байкову, а тот передал дубликат Адельбергу.
        Лодка причалила к берегу, Александр Петрович прошёл около полукилометра и открыл калитку. Одноэтажный дом был основательный, кирпичный, со службой, непонятно зачем построенной, в ней хранили старую мебель. Александр Петрович отомкнул скрипнувший замок и вошёл. В службе было полутемно, от единственного затянутого паутиной пыльного окошка косо в пол пробивался бледный луч света. Помещение было заставлено старой мебелью, ещё целой, хозяин всё мечтал её продать, но, видно, руки так и не дошли. К стене прислонился сервант со сдвижными стеклами, друг на друге стояли перевёрнутые стулья с вытертыми шёлковыми сиденьями, была пара кресел, на одном из них высились стопкой пустые коробки из-под сигар, у стены стояли лыжи, ещё какое-то дреколье… Всякий раз, когда он входил сюда, внутренность этого помещения напоминала ему вагон чехов, с которыми он доехал до Иркутска, даже пол был, как в вагоне, выстлан длинными, ровными нестругаными досками, и он был готов услышать голоса Вацлава и Войтеха; вспоминался вкус «Бехеровки», которой у них не оказалось, но оказался спирт с «ромашкой». Не было только роялей.
        Александр Петрович подошёл к стене под окошком, сдвинул в сторону деревянный ящик, под которым оказалась сбитая из коротких неошкуренных обрезков крышка, поднял её и вытащил из небольшой ямы засыпанный сухим песком холщовый мешок. В нём лежали несколько мешков поменьше, в которых хранились золотые монеты царской чеканки и бесформенные переплавленные слитки. Он вынул несколько мешочков и достал последний; на дне приямка лежала английская ручная граната и заряженный, завернутый в промасленную тряпку армейский «вальтер».
        Александр Петрович раскрыл саквояж и положил в него один из мешочков.
        На пристани у Яхт-клуба он рассчитался с лодочником и пошёл на Диагональную.
        В магазине на стеклянной двери висела табличка «Закрыто» на русском и китайском языках. Он нажал на звонок, и дверь открыл сам Антошка.
        - Входите!
        Дочь Толстого Чжана накрыла чай, как-то странно посмотрела на Александра Петровича и вышла из конторки, ему показалось, что она была смущена.
        «Что-то тут не так! Вчера она говорила мне о том, какой у меня «хороший и красивый сын», про которого она не должна ничего знать, а сегодня прячет глаза!»
        - Вы уже знаете новость? - спросил Антошка.
        - Нет! Какую?
        - Красная армия начала наступление на Маньчжурию!
        - Откуда это известно?
        - Об этом говорят все радиостанции!
        - Советские? Так врут, наверное!
        - Я же сказал - все, которые можно слушать здесь! Хотите, мы вас спрячем, а потом переправим на юг?
        - Надо подумать, я так сразу не готов!
        Антошка открыл мешочек и глянул в него:
        - Когда будете готовы, возьмите себе сколько нужно, там ещё должно быть много!
        - Хорошо, спасибо, а я могу вас спросить?
        - Конечно!
        - Вы помните моего сына? Вы встретились с ним на том берегу Сунхуацзяна много лет назад и передали мне через него записку. Он у вас был? Вы с ним виделись после этого? Вы или ваш брат, Толстый Чжан?
        Если бы Александр Петрович знал китайцев не так хорошо, он бы поверил отрицательному ответу и каменному лицу Антошки, но он их знал.
        На обратном пути он не мог отделаться от мысли, что в делах китайских подпольщиков может оказаться замешанным его сын.
        Асакуса дозвонился до Номуры и пригласил его приехать на короткое совещание. Когда Номура приехал, он без долгих вступлений сообщил ему о нападении СССР и сказал:
        - Пока суд да дело, надо вычистить город от всех подозрительных лиц, включая тех, кто слушает «Отчизну», нам удар в спину не нужен, и не стесняйтесь в средствах. Приступайте сегодня ночью…
        Александр Петрович увидел, как Номура закрыл дверь в кабинет Асакусы.
        - Генерал на месте? - спросил он.
        - На месте. Но скорее всего, ему сейчас будет не до вас… - выдохнул Номура и торопливым шагом пошёл к лестнице.
        Александр Петрович постучал:
        - Разрешите, господин генерал?
        Асакуса стоял возле приёмника.
        - Немного не ко времени, но заходите, если коротко! - ответил он и убавил громкость. - Вы слушали сегодня новости, господин полковник?
        - Нет, ещё не успел…
        - Значит, вы не знаете?..
        - Что-то серьёзное? - притворился Адельберг.
        - Серьёзное!!! - У Асакусы был раздражённый вид, и, по мере того как он говорил, он раздражался ещё больше, и Адельберг это видел. - Вы?.. Вы подготовили документы к уничтожению или ещё готовите?
        - Я думаю, господин генерал, сегодня-завтра я успею!
        - Лучше успейте сегодня! Когда вам понадобится машина, вывезти?
        - Вы думаете, моего камина не хватит?
        - Всех простых жгите в камине, а тех, кто имел к нам практическое отношение, необходимо вывезти!
        - Куда?
        - Ваша задача - всё подготовить! Всё! Больше вас не задерживаю! Не успеете, сами потом будете жалеть! - Тон Асакусы был жёсткий. Александр Петрович его таким не помнил, он вышел из кабинета и подумал: «И слава богу! Видно, я ему больше не понадоблюсь!»
        Он шёл с Больничной на Таможенную, из японской военной миссии в 3-й секретный отдел БРЭМ, и всматривался в город. Сегодня утром, 9 августа, СССР взломал границы Маньчжурской империи, а в городе как будто ничего не изменилось. Так же шли люди, бегали дети; на набережной сейчас, скорее всего, становится все больше и больше народу, потому что день обещает быть жарким, так же ездят авто, и всюду, ему казалось, разлито спокойствие и беспечность.
        «Но ведь - война! И ничего не происходит!..»
        Он вспомнил, как в начале 1938 года они с Анной решили переехать в Шанхай, но Сашик упёрся и отказался уезжать, а он тогда так и не смог раскрыть его причин, и все были вынуждены остаться. Сейчас стало понятно, что причины были, и серьёзные, если Сашик, как и он, общается с Антошкой, а может быть, и не только. Всё, время пришло, надо поговорить с ним, пока поезда ещё ходят на юг. А японцы в этой войне, скорее всего, окажутся бессильны. «Сколько войнам ни громыхать, а конец вот он! Близок!» Для него эта война будет четвёртой, и ему приход в Харбин Советов не предвещал ничего хорошего.
        В кабинете Александр Петрович стал вытаскивать со стеллажей коробки с картотекой и папки с документами и бросал их в обширную пасть камина. Камин был уже полон, плотно подшитые папки разгорались плохо. Александр Петрович сел за стол и раскрыл одну.
        «Сорокин Михаил Капитонович», - прочитал он. - Так я и не спросил его, как он тогда от чехов сбежал, или они его сами отпустили?»
        - Александр Петрович! - вдруг услышал он и поднял глаза, в дверях стоял запыхавшийся Сорокин.
        - А! Михаил Капитонович! - Он почему-то даже не удивился и поднял папку обложкой к вошедшему. - А я вот как раз думаю, куда её!
        Сорокин стремительно подошёл к Адельбергу, взял из его рук папку и, не глядя на обложку, бросил в камин.
        - Можете не верить, но новость - плохая!
        - Что такое? Да вы не волнуйтесь, присядьте вот! - И Адельберг показал на стул.
        Сорокин сказал ему об объявлении войны. Адельберг выслушал молча, и Сорокин, не дождавшись его реакции, ушёл.
        Оставшись один, Александр Петрович решил по-своему выполнить приказ Асакусы, он решил уничтожить весь архив 3-го отдела. В большом архиве БРЭМ были дела на всех живших в Маньчжурской империи русских, вот пусть они там и остаются, а в его архиве - только те русские, которые интересовали японцев весьма специфически, и советские органы контрразведки быстро со всем этим разберутся, и будет много бед. Поэтому он решил не разбирать его, а уничтожить до последнего листочка, вот только бы камин не подвел. Одновременно он думал о сыне и вспоминал некоторые странности его поведения. Из любви к нему он принимал их за причуды молодости, и тут ему на ум пришёл Коити Кэндзи. Он вспомнил давний разговор с Асакусой, когда тот сказал, что Сашик скомпрометирован, а его друг Коити оказался офицером разведки и подчинённым Асакусы, и всё стало ясно. Стало ясно, что Сашик был у японцев в разработке, но… если Сашика разрабатывали японцы, то они могли использовать его против китайских подпольщиков, значит, должен был пострадать или быть перевербованным Антошка или его брат, но они как работали, так и работают, и совсем
не на японцев. Значит, нет: Сашик, общаясь с китайцами, не был завербован японцами, а благодаря его оплошности - Адельберга-младшего - японцы завербовали его - Адельберга-старшего. Тогда, если следовать логике, Сашик, сотрудничая с китайцами, на самом деле работает на Советы, и он им нужен не в Шанхае или в Австралии, а здесь, в Харбине! Тут Александр Петрович вспомнил, что с марта, а может быть раньше, Сашик вдруг стал интересоваться его делами в БРЭМ.
        «Сашик! Сашик! - с горечью подумал он. - А Анни сказала, что «хорошо, что ты будешь служить у японцев! Больше будем знать!» Всё! Надо уезжать, срочно… Только достать…»
        Он затолкал в уже полный камин последние папки и плеснул керосину из лампы.
        «Надо уезжать! Сашика с собой! Чего бы это ни стоило! Прочь от всех разведок! Мать уговорит. Надо только достать тайник!»
        Сорокин вышел от Адельберга и пошёл в сторону Соборной площади. По пути к нему присоединился неприметный человек и несколько шагов шёл рядом. Сорокин кивнул ему, человек отстал, потом перешёл на противоположную сторону Большого проспекта и сел на пассажирское кресло припаркованной в нескольких десятках метров от здания БРЭМ автомашины.

* * *
        Михаил Капитонович ехал в Фуцзядянь.
        «А правильно, что я промолчал Асакусе про Мироныча? - Этот вопрос уже сутки сидел у него в голове. - Или нет? И зачем я туда еду?»
        Он был уверен, что должен это сделать, но боялся думать, что из этого выйдет. То, что его не сведут с советской разведкой, ему было ясно как божий день, но тогда зачем он едет в Фуцзядянь? Даже если китайские подпольщики именно там организовали базу для советских разведчиков. А где же ещё?
        А если сведут, - что он им скажет?
        «Надо подумать спокойно! А то я чего-то разгорячился!»
        - На Шестнадцатую!
        Всю «весёлую» Шестнадцатую, почти сплошь застроенную публичными домами, Сорокин прошёл пешком, он не оглядывался, не принюхивался - не «водил носом», а только следил глазами.
        Он шел немного покачиваясь, как ходят не очень трезвые люди, на его лице была блуждающая улыбка человека в предвкушении… а сквозь прищуренные веки он осматривал всех, кто на этой улице «красных фонарей» стоял, сидел, шёл и ехал. Он видел, как, поймав его взглядом, начали шевелиться китайцы: точильщики, зеваки, продавцы зелени, вон один кивнул мальчишке-помощнику, и тот сквозанул в переулок, повернул на параллельную Пятнадцатую и побежал к Сунгари.
        «Лопухи!» - подумал он, перешёл с середины улицы на правый тротуар и по нему дошёл до заведения мадам Чуриковой. На ходу, незаметно он вытащил из кармана набор отмычек, выбрал нужную и, не задерживаясь у двери, быстро открыл её и растворился в тёмной прихожей.
        Внутри прихожей он огляделся - всё было на своих местах. Он подошёл к ближнему вазону с большим фикусом и дотронулся до земли - земля была сырая. «Поливали! Для кого же она бережёт это заведение, неужели для советских?» Он поднялся на второй этаж и зашёл в кабинет с английским камином. На часах с лисьей охотой было двенадцать.
        «Зачем я здесь?» - подумал он, ответить не смог и, не раздеваясь, завалился на широкую, с пружинным матрасом кровать.
        Номура заканчивал совещание с начальниками районных полицейских управлений и руководством отделов жандармерии:
        - …Теперь нам стесняться нечего! Нечего было стесняться ещё несколько месяцев назад, 5 апреля, когда Советы в одностороннем порядке разорвали договор о ненападении, но мы проявляли должную выдержку и терпение. А теперь, когда они напали на нас, нам, повторяю, нечего стесняться. Поэтому приказываю: всех наличных людей разослать по городу. Особенно в нашем поле зрения должны оказаться Новый город, Пристань и Мацзягоу; всякими там Чэнхэ, Гондатьевками и Нахаловками мы займёмся на втором этапе. Красных собак и сочувствующих, так называемых оборонцев, сначала надо выявить среди тех, кому мы доверяли! Всех! Понятно? Привлечь всю агентуру, дворников, извозчиков, водителей такси, банщиков, продавцов бузы и уличных разносчиков, а главное, соседей - через стенку лучше слышно. Все адреса, - и он указал пальцем, - вот на эту карту! По адресам пойдём сегодня в 00:00, под контроль взять следующие…
        - Степан! - Переводчик, только что переговоривший с запыхавшимся китайским мальчишкой, вошёл в комнату. - Мальчишка сказал, что на Шестнадцатой появился один человек.
        Степан и Сергей Миронович смотрели на карту, Степан оглянулся:
        - А она что, всегда пустая?
        - Нет! - Переводчик занервничал. - На этой улице всегда много народу, там много проститутских домов, но мы многих знаем, мы и этого человека знаем, он здесь появлялся и день назад, но тогда ещё не было этого. - И переводчик кивнул на Мироныча.
        «Интересный переводчик! - Степан оторвался от карты. - Слово «проститутка» знаем, а «публичный дом», от слова «публика», не знаем! Мэй ёу фанцзы!» Но вслух спросил:
        - Если знаете, скажи, что за человек?
        Переводчик вопросительно посмотрел на улыбающегося Мироныча. Степан увидел этот взгляд и твёрдо сказал:
        - Говори!
        Переводчик начал описывать человека…
        - Ё-маё! - Мироныч всплеснул руками. - Так это Сорокин Михаил Капитонович! Чё я говорил, Фёдорыч? Найдёт он меня!
        Степан отпустил переводчика.
        - Как думаете, что он будет делать, а, Сергей Мироныч?
        - Я ж говорил, что спрашивал его, будем вас брать или не будем, он прямо ничего не сказал, тоже ведь понимает, какая скоро будет власть, а то бы уже…
        Степан оставил Мироныча одного, вышел из комнаты и спросил у переводчика:
        - Где он сейчас, этот человек? Он один?
        - Видели его одного. Он в заведении мадам Чуриковой, последний дом на Шестнадцатой, к нам самый ближний, через дорогу.
        - Сможете проследить, когда он выйдет, и вести его до конца?
        - Надо спросить!
        - Спроси, только быстро.
        Сорокин очнулся оттого, что пот заливал глазницы. Он попытался разлепить веки, но пот стал разъедать глаза, он рывком сел на кровати, схватил край простыни и промокнул лицо.
        «Чёрт! Как это я разоспался? Хотел полежать-подумать, а получилось, что полежал-поспал!»
        Он глянул на часы, было шесть часов сорок две минуты.
        «Надо бежать, освобождать… - Он осёкся. - Кого освобождать? Мироныча? Или японца? Чёрт, совсем запутался!» Он обмахнулся краем простыни и почувствовал головную боль.
        «Ведь знаю, что спать на закате - плохо!»
        Он встал, встряхнулся, крутанул руками и снова глянул на часы.
        Все мысли, с которыми он сюда шёл, вернулись.
        «Если Мироныч где-то рядом и китайцы довели меня сюда, значит, они всё это уже обсудили; я проспал около трёх часов; они расставили свою наружку и поведут меня дальше!» Он потёр виски, понимая, что, приехав сюда, сам создал задачу, ответа на которую пока не придумал, поэтому не знал, как поступить.
        «Если я пойду в особняк, они меня туда и доведут. При этом они сами вышли именно на этот особняк, значит, кто-то навёл, не зря же они сидели на чердаке? Где Асакуса мог ещё передерживать Юшкова, я не знаю. Значит, можно допустить, что они держат под контролем все конспиративные квартиры японцев, но это невозможно по двум причинам: наверняка у них нет такого количества людей или надо, чтобы в миссии был их человек, который это всё знает. Таким человеком может быть только сам Асакуса. Значит, это невозможно. Значит, они шли по интуиции и отталкивались от скудной информации, полученной, скорее всего, случайно. Тогда, получается, что, если я доведу их до особняка, они его в осаду точно возьмут. Наступление красных началось сегодня! Сколько они будут наступать до Харбина, сколько японцы смогут сдерживать их наступление? Вопрос!»
        Он подошёл к окну в сад.
        «А тогда так - я не пойду в особняк сразу, а сначала пойду к Асакусе. Пусть ведут до миссии, они и так знают, где она находится. Понятно только, что с Юшковым у Асакусы тоже только два варианта: вариант первый - переправить на юг, а потом в Японию, но для этого есть японец, этот, как его, - Кэндзи. Вариант второй - ликвидировать, и концы в воду! А вот это для меня интересно! Только пока не помогать им, а дальше будет видно! А Мироныч пусть пока посидит, ничего с ним не случится, он им нужен, чтобы толковать мои действия!»
        Сашик подошёл к тумбе и, как бы устраиваясь около неё, осторожно осмотрелся. Пока шёл сюда, он оглядывался и смотрелся в витрины магазинов на всём протяжении пути с работы, но никого не увидел.
        На часах было шесть сорок семь. До выхода Муры оставалось ещё минут пятнадцать - двадцать. Он решил, что просто так стоять нелепо, и прошёлся взад и вперёд по тротуару. Он не увидел за спиной Степана, Ванятку или Коити Кэндзи и успокоился.
        «В конце концов, я же не совершаю никаких шпионских действий, просто жду свою девушку».
        Было уже семь, но Мура ещё не выходила. Он знал, в каком окне она может появиться, чтобы махнуть ему рукой, а она взяла и только что вышла.
        Она шла, как всегда, лёгкой походкой, покачивая висящей на локте сумочкой, глядя на Сашика, и улыбалась ему.
        - Привет!
        - Ты сегодня просто воздушная! - сказал Сашик, и они взялись за руки.
        Это уже вошло в привычку - каждый день провожать Муру домой. Они ходили пешком и только изредка, когда была непогода, садились в автобус или в машину.
        - Ты слышал новость? Красная армия начала наступление! - заглянув в глаза, тихо спросила Мура. Они уже прошли Соборную площадь и вышли на Старохарбинское шоссе.
        Сашик остановился. По поведению японцев, которые сегодня работали несосредоточенно и всё время парами или тройками выходили из кабинета покурить, он понял, что их что-то взволновало, но после известия о какой-то страшной американской бомбардировке такое поведение было понятно, и он перестал обращать на них внимание.
        Вообще последние дни: 6-е, 7-е, 8-е и сегодня - были необычные. Он встречался с советским разведчиком, тот долго ничего не говорил про задание, но сегодня сказал и попросил прислушиваться к разговорам отца, вдруг он упомянет Юшкова Эдгара Семёновича, и показал его фотографию. Сашик ещё подумал, что, может быть, и Муре приходилось слышать эту фамилию или имя-отчество, например по телефону, но решил, что задаст ей этот вопрос, когда они придут к ней домой.
        Он остановился.
        - Ну что ты? - Мура потянула его за руку. - Этому же радоваться надо! Скоро наши придут. Что ты встал как вкопанный? Отомри? - Она была весёлая и улыбалась.
        Сашик, подчиняясь, медленно пошёл и ничего не сказал.
        «Вот так! Значит, скоро все начнётся!»
        Он ждал этого момента и боялся его.
        Все их разговоры со Степаном его очень волновали и часто расстраивали. Он не чувствовал, что советский разведчик ему доверяет. Он уже перестал думать, что это просто такая манера у них, ведь он помнил, как с ним общался Сергей Петрович Лапищев, сначала осторожно, потом немного иронично, а потом - запросто, как со своим.
        Для Сашика был главным и нерешённым вопрос: что будет с его семьёй, когда Красная армия будет здесь? А в том, что она придёт в Харбин и выгонит японцев, он не сомневался. Однако у него пока не было удобного случая завести об этом разговор. Но он радовался за Муру. Все семь лет, сколько они были знакомы, он за неё боялся, с самого того момента, когда Лапищев предложил ему взять её на связь. А у Муры все получалось легко, она выполняла несложные задачи: прислушиваться к разговорам по такому-то телефону или по такому-то - всё точно запоминала и передавала Сашику. Только всё изменилось в этом феврале, когда начала работать радиостанция «Отчизна». Его вызвали на встречу, Сергея Петровича в Харбине уже давно не было, и представители советской разведки часто менялись. Сашику было сказано, что он должен сообщать, о чём говорят на работе его коллеги-японцы, а кроме того, получать пакеты от Муры и передавать их через известные ему, заранее подготовленные тайники; что было в этих пакетах - Мура Сашику не говорила. Один раз он спросил её, но она улыбнулась и сказала, что, конечно, она ему всё расскажет, но
потом. Так что сейчас, с этой новостью, у него появилась причина волноваться и радоваться одновременно, по крайней мере для Муры всё скоро должно закончиться! И тогда он будет спокоен хотя бы за неё.
        Они вошли в дом Муры, она, не включая свет в тёмном коридоре, повернулась, обняла Сашика и поцеловала, потом скинула туфли и сказала:
        - Не включай свет, хорошо? Я пойду поставлю чайник. Пусть так будет, как будто уже ночь.
        Сашик прошёл в комнату и сел на диван.
        - Да, - прокричала она из кухни, - ты меня спрашивал о каком-то Эдгаре Семёновиче! Вчера так одного назвали с телефона 46 -83, а звонили на телефон 98 -02.
        Ванятка открыл Енисею дверь и вышел из комнаты.
        - Что-то срочное? - спросил Степан.
        - Я думаю - да!
        - Садитесь, переведите дыхание!
        - Был звонок, - начал Енисей на ходу, - и названо имя и отчество, Эдгар Семёнович! - Он сел. - Редкое сочетание, я в Харбине таких сочетаний никогда не слышал.
        - Действительно, редкое! - В голосе Степана Енисею послышалась радость. - А можно выяснить, где установлены телефоны?
        - Наверное, да! Я этим никогда не занимался!
        - Я не спрашиваю вас, откуда эта информация, но надо бы постараться!
        - Хорошо, завтра утром!
        Пять крытых грузовиков встали вдоль обочины Старохарбинского шоссе, у них откинулись пологи и задние борта, и на проезжую часть спрыгнули несколько десятков китайских полицейских.
        В голове колонны стоял чёрный «форд», из которого вышли Номура и два офицера жандармерии.
        Номура посмотрел на часы:
        - Ноль-ноль, ноль пять! Пора! Скажите вашим подчинённым, чтобы смотрели на частоту, на которую настроены радиоприёмники. Их станция работает на частоте…
        Офицеры пошли к полицейским, построили их в две колонны и повели на поперечную улицу. Правая колонна шла по правому тротуару, левая - по левому. Около каждой калитки останавливалось по двое полицейских. По сигналу двумя свистками они стали открывать калитки и заходить в сады.
        Мура уже готовилась ко сну. Они с Сашиком успели только выпить чай, и Сашик извинился и ушёл. Было обидно, но Мура всё понимала, тем более что скоро всё должно закончиться и они станут жить как нормальные люди, но все же было жалко, что он ушёл. Она включила ночник, проверила шторы, чтобы не было щелей, Сашик напоминал ей об этом каждый раз, «чтобы у полиции не было повода», уселась с ногами на диван и раскрыла книгу.
        Она услышала два свистка, они прозвучали далеко, от шоссе, и сразу забыла о них. Полицейские проверки светомаскировки проводились несколько раз в неделю, поэтому и надо было закрывать шторы и проверять из сада, не пропускают ли они свет. Они проверили, когда она провожала Сашика до калитки.
        Стук в дверь раздался неожиданно, Мура вздрогнула и машинально прикрыла полами сиреневого халата голые колени. Она секунду сидела, стук повторился, стучали сильно, так соседи не стучат, она встала и пошла открывать. По городу уже несколько недель ходили слухи об облавах и даже арестах, но Муре бояться было нечего.
        На пороге стояли двое китайских полицейских, они ничего не сказали, отодвинули её в сторону, прошли в гостиную, потом в кухню и в спальню и увидели там радиоприёмник. Один из полицейских, несмотря на включённый им свет, для верности посветил фонариком - серебристая планочка на круглой шкале настройки отсвечивала на упомянутых Номурой цифрах.
        «Боже мой, а ведь Сашик всегда мне об этом напоминал и сам проверял…»
        Полицейский позвал другого, указал ему пальцем на шкалу и серебряную планочку, тот вышел на крыльцо и трижды просвистел.
        10 августа, пятница
        Сашик поднялся, когда на улице было ещё темно, оделся и побежал в Мацзягоу.
        Он остановился, не добежав несколько улиц до той, где был дом Муры, и удивился, когда увидел по обеим сторонам Старохарбинского шоссе крытые грузовики, около которых стояли по двое, по трое вооружённых полицейских. Въезды на боковые улицы были перекрыты. Сашик прошёл дальше, но везде было перекрыто, он вернулся и увидел, что в легковом автомобиле, между грузовиками, на переднем сиденье с открытым ртом и запрокинутой головой спит Номура.
        «Я туда не попаду, пока они не снимут эту осаду! Надо срочно ехать в город, нужно доложить Степану, и… - Сашик вдруг подумал, - нужен Кэндзи!»
        В комнату постучали, Степан потёр кулаками глаза, он только-только проснулся и попросил войти, в дверном проёме появился переводчик.
        - Лао Чжан просит вас прийти к нему.
        Начальник китайских подпольщиков Лао Чжан, что означало Уважаемый Чжан, вместе со своим братом, которого все звали просто Толстый Чжан, сидели в соседней комнате и курили - Лао Чжан сигару, Толстый Чжан длинную китайскую трубку.
        «Фу, начадили, черти косоглазые!» - подумал Степан, когда вошёл.
        - Ёси дела, капитана, больсой-больсой, - начал Лао Чжан, и Степан сразу вспомнил своего друга и братку Саньгэ, тот, когда переходил на китайса-матайса, тоже называл его «капитана». - Она переведи!
        Степан посмотрел на переводчика:
        - Я слушаю!
        - Ты знаешь, что японской разведкой в Харбине и во всей Маньчжурии руководит генерал Асакуса!
        Степан кивнул.
        - Этого Асакусу я давно знаю!
        - Вы знакомы?
        - Да, это было в двадцать первом году, он тогда совсем молодой был, офицер…
        «Интересно, а сколько в двадцать первом было тебе самому?» Степана давно занимал вопрос, сколько лет Лао Чжану, но по его виду это было трудно определить.
        - Я тогда тоже был совсем молодой, мне было шестнадцать. Я в семье был второй старший брат и занимался контрабандой, а наш первый старший брат был с красными партизанами, с вашими, с русскими…
        Толстый Чжан почтительно покачал головой, выбил трубку и стал набивать её снова.
        - А он, - Лао Чжан показал на Толстого Чжана, - четвёртый брат, младший.
        Толстый Чжан согласно кивнул.
        - Разведка партизан попала к японцам в засаду, была почти вся уничтожена, а мой брат попал в плен. Японцам от него надо было узнать, где находится главный отряд партизан, чтобы его уничтожить. Мой брат ничего им не сказал, и они стали его пытать…
        Толстый Чжан смотрел в потолок, пускал тонкие струйки дыма и качал головой.
        - Пытали два солдата и их старший - молодой офицер. Остальные ушли, мы наблюдали за ними. Брат не выдержал пытки и умер…
        - Эту пытку никто не выдержит… - тихо промолвил Толстый Чжан.
        Степан слушал.
        - Они пустили ему в живот голодную крысу, и она съела его внутренности…
        От удивления Степан откачнулся на стуле. «Как же так? Мне об этом рассказывал отец!» Он напрягся.
        - А когда это было? - спросил он.
        - Весной двадцать первого года, ближе к лету…
        - А где?
        - Недалеко от железной дороги Хабаровск - Владивосток, район Гродеково, они вели разведку за передвижением их составов…
        - А там, кроме вашего брата, больше никого не было?
        - Был один русский, мы его успели спасти!
        «Правильно, отец и говорил, что «китайцы хорошие люди»!»
        - А что с японцами, теми, которые пытали?
        - Мы их двоих застрелили, а офицера зарезали ножами и всех закопали в землю, мы думали, что все мёртвые…
        «Тоже верно!»
        - А что этот русский?
        - Мы его подлечили и отвели в отряд, он нам показал дорогу…
        - И вы остались с ними?
        - Нет, я переехал в другое место, в Сахалян, хотя больше жил у вас в Благовещенске. Оказалось, что этот японский офицер выжил, его нашли и отправили в госпиталь, а в Китае тогда было много японских разведчиков, они были хозяевами гостиниц, парикмахерами, фотографами, и мне в Китае оставаться было опасно…
        - И что этот японец?
        - Он жив - это генерал Асакуса! - Лао Чжан вздохнул и как-то странно посмотрел на Степана. - Когда Красная армия придёт в Харбин, это будет скоро, она уже сейчас, хотя прошли всего лишь сутки, как она начала наступать, подходит к нашим родным местам… - Лао Чжан посмотрел на брата, и тот кивнул, к городу Муданьцзяну, наша семья оттуда…
        - Так что вы хотите? - спросил Степан, хотя он уже начал догадываться.
        - Моя его ходу - эта больсой японск капитана, Асакуса, - сказал Лао Чжан по-русски.
        «Много хотите, ребята, кто же отдаст вам генерала японской разведки, он нам тоже нужен!» - подумал Степан, но вслух сказал:
        - Мне надо будет доложить об этом моему начальнику…
        - Долозы больсой совёсыки капитана, как ёси долозы, - сказал Лао Чжан.
        - Но для начала надо, чтобы генерал Асакуса не убежал отсюда, когда придут наши войска…
        - Не убезы! - Лао Чжан посмотрел на Толстого Чжана и переводчика, и те одобрительно покачали головой. - Рядом с Асакусой работает человек, который нам помогает давно…
        «Это кто же такой и почему мне об этом человеке ничего не известно?»
        - Кто это? - спросил Степан.
        - Это ваш, русский, полковник А… - Лао Чжан взял карандаш, листок бумаги, написал «Адельберг», показал бумажку Степану и сжег её в пепельнице, - трудная русская фамилия… - сказал он, и Степан увидел, что Лао Чжан показал бумажку так, чтобы написанное не смог увидеть даже переводчик.
        «Вот как?! Отец нашего Енисея! Мы знали, что его отец работает на японцев, но такая его позиция… надо доложить в Центр и переговорить с Александром…»
        Толстый Чжан всё это время молчал и только кивал, а тут он что-то сказал брату по-китайски, тот вскинул на него взгляд и согласно кивнул.
        - Тот человек, которого мы увидели вчера на Шестнадцатой и сказали тебе, очень опасный, наверняка он приходил разнюхать о своём человеке, которого ты держишь у нас. Поэтому нам надо будет сменить базу и переехать.
        Александр Петрович не спеша поднялся в свой кабинет на втором этаже и открыл дверь. Вчера, когда он уходил, то оставил приоткрытой форточку, но это не помогло, и в кабинете стоял сильный запах горелого. Он подошёл к камину, на дне лежал ворох чёрного и светло-серого остывшего пепла, сквозь который проглядывали несгоревшие почти целые листы бумаги. Он взял кочергу и все перемешал, но несгоревших документов в обугленных папках оставалось много. Он перемешал их ещё раз и поджёг.
        Картотека была уже пуста, длинные узкие деревянные ящики полуоткрытыми торчали из картотечного шкафа, однако в сейфе ещё оставались папки с документами на русских эмигрантов, которые требовали особого отношения, это были личные дела агентов японской военной миссии, которые готовились к закордонной работе. Дела на боевых агентов, которые уже участвовали в операциях, хранились в архиве ЯВМ на Больничной улице и были заботой лично Асакусы.
        Дел оставалось не так много, и уничтожить их можно было за час, от силы - за полтора. Александр Петрович вынул их из сейфа и положил на стол: «Сам уничтожу, и они сгорят на моих глазах, и я буду уверен, что они не попадут в руки советской контрразведки».
        Он посмотрел на лицевую корку верхнего дела, на которой чёрной тушью было выведено:
        «РОМАНОВСКИЙ ПЁТР СЕРГЕЕВИЧ
        ДЕЛО № 38456
        ГОД РОЖДЕНИЯ - 1919-Й
        МЕСТО ПРОЖИВАНИЯ - ГОР. ЦИЦИКАР».
        «1919-й, - подумал Александр Петрович, - моложе моего Сашика!»
        Он стал листать дела одно за другим: под делом Романовского лежало дело на сына присяжного поверенного Бесфамильного, каппелевского офицера; сына инженера-путейца Захарова, тоже каппелевского офицера; сына депутата Учредительного собрания от города Чита Миронова; сына казака Забайкальского войска Баскакова, сына…
        Он перебрал их все, больше двадцати, и понял, что не имеет права выпускать из рук судьбы этих людей, почти детей, и только несколько из них были взрослые мужчины. Конечно, они завербованы японской разведкой и дали согласие участвовать в операциях на советской территории; конечно, они знали, что, может быть, им придётся кого-нибудь там убить, и были согласны на это; а некоторые уже начали проходить боевую и оперативную подготовку, тот же самый Романовский Пётр Сергеевич, «дело № 38456, 1919 года рождения, проживает в городе Цицикаре», но они ещё ничего не сделали, и Александр Петрович не может взять на себя грех…
        Он решительно встал, перенёс дела в камин и плеснул остатки керосина из лампы; потянуло гарью, бумаги лениво взялись, Александр Петрович открыл форточку настежь и стал тщательно перемешивать в камине, чтобы всё сгорело до серого пепла, потом он всё это зальет водой.
        Раздался телефонный звонок, он снял трубку.
        - Александр Петрович, это у вас дым валит из трубы, такой чёрный? - Голос Асакусы был раздражённый.
        - Уничтожаю бумаги, как вы и приказали…
        - Я сказал, что наиболее важные надо перевезти к нам, разве вы не поняли?
        - Ну отчего же, понял, да только уже ничего не осталось, - спокойным, даже немного чересчур, голосом ответил Александр Петрович и, не дослушав, положил трубку.
        «А? Следит!» - без злости подумал он и стал перемешивать пепел.
        Когда пепел из чёрного превратился в серый, а огоньки, становясь искрами, ползли по обгорелым краям бумаги, потом вспыхивали, чтобы тут же и погаснуть, он взял графин и весь вылил в камин. Потом он взял кочергу, подержал её в руке и поставил, прошёл к столу и взял палку, подарок Асакусы, и ей всё перемешал в чёрную грязь, обстучал об железный зев камина и поставил рядом с кочергой.
        «Больше не понадобится!»
        Он вернулся к столу, положил в портфель лаковую китайскую коробочку и фотографию в бронзовой рамке, перевернул лист календаря с 9-го на 10-е и вышел из кабинета, не замкнул его, а ключ оставил на столе.
        Погружённый в свои мысли Александр Петрович не замечал, что солнце заливает Большой проспект, а по тротуарам в обе стороны идут люди, он не заметил и двоих мужчин, которые оттолкнулись от стены дома и пошли за ним. Он не заметил, что, когда он дошёл до угла Разъезжей и повернул на неё, с места тронулся автомобиль, в котором на заднем сиденье сидел Сергей Афанасьевич Лычёв.
        Дома был только Кузьма Ильич.
        - Что-то вы рано со службы, - спросил он, увидев в руках Александра Петровича портфель.
        - Так сегодня…
        Тельнов его перебил:
        - А слышали новость, Красная армия уже на подходе к Муданьцзяну…
        - Откуда вестишки? - шутливым тоном спросил Александр Петрович.
        - «Отчизна», вестимо! - отшутился Кузьма Ильич.
        - Вы ещё слушаете? Разве ещё не всё понятно? - Александр Петрович говорил это с улыбкой. - А хотя, как знаете, только нигде не оставляйте записей и не втыкайте в карту флажков.
        Около Чурина он сел в автобус и поехал к Яхт-клубу. Пока ждал на остановке, любовался на дым, клубившийся из трубы над его кабинетом.
        «Вот я и сделал!»
        На пристани он взял лодку и отказался от услуг лодочника. «Небось догребу как-нибудь, а лишние глаза - ни к чему!»
        Лычёв увидел, что Адельберг оттолкнулся от берега, оставил на пристани человека и на полной скорости поехал в речную полицию.
        Александр Петрович догреб до Хаиндравской протоки, голова у него была свободная и лёгкая, все решения он принял: сначала, уже сегодня, они уедут в Дайрен, будто на отдых, а там он всё расскажет. Самая большая трудность была уговорить Сашика, поэтому он скажет, чтобы не брали никаких вещей, кроме летних и купальных, а сына Анна на пару дней уговорит. Он был в этом уверен.
        Замок открылся, Александр Петрович толкнул дверь, зашёл в службу и присел над деревянной крышкой. Он за собой прикрыл дверь, но не на защёлку, и, когда его руки уже взялись за крышку, дверь вдруг открылась, упал свет, и Александр Петрович обернулся.
        В дверном проёме стоял Лычёв.
        - О, Сергей Афанасьевич! Вы как здесь? Хотите снять дачу, так это не ко мне, это вам надо к Николаю Аполлоновичу Байкову, вы же с ним знакомы!
        Лычёв вошёл, прикрыл дверь и сказал:
        - Я к вам! Байков мне не нужен.
        Адельберг продолжал сидеть.
        - Чем могу?
        - Я хочу, чтобы вы отдали мне то, что вам не принадлежит, а принадлежит мне.
        - И что же это?
        - Золото, которое вам перепало от китайских контрабандистов и вы его столько лет храните…
        - А что же вы за ним столько лет не приходили, если оно вам принадлежит?
        - Настало время! Скоро за вас будет некому заступиться, японцам будет не до вас, и ваш сын не защитит вас перед красными, несмотря на то что он работает на них, - вы слишком хорошо служили японцам! Не думаю, чтобы Советы простили вам семь лет деятельности по их закордону.
        Александр Петрович почувствовал, как затекают ноги, хотел встать, но не встал.
        - Хорошо, забирайте, но только скажите, с чего вы взяли, что мой сын работает, как вы изволили выразиться, на красных?
        Лычёв отошёл от двери, взял перевёрнутый стул, поставил его на ножки и сел.
        - И вы садитесь, разговор может быть долгим, потом ног не распрямите!
        - Ничего, мне так удобно, а если вы действительно что-то знаете, не тяните, скажите коротко, - спокойно сказал Адельберг и опёрся рукой о серые неструганые доски.
        - Коротко так коротко! Мы с Сорокиным, известным вам… - стал врать Лычёв, впрочем не слишком сильно, потому что на днях Сорокин при нём просто обмолвился, что среди упоминаемых «Отчизной» фамилий известных людей в ЯВМ, жандармерии и БРЭМ присутствуют далеко не все; и тогда Лычёв попросил у Номуры материалы по нескольким наиболее острым передачам и вместе с Дорой внимательно их перечёл. - Так вот, мы с Сорокиным пришли к выводу, что ваша фамилия, и, наверное, это неспроста, никогда не упоминалась в передачах этой так называемой «Отчизны»! Не можете ли вы мне это объяснить?
        - Не могу, но, впрочем, вы ведь пришли не за этим?
        - Да!
        - Хорошо! - сказал Адельберг, поднял крышку, достал верхний мешок с монетами и протянул его Лычёву.
        - Кидайте!
        Адельберг пожал плечами, мол, воля ваша, и кинул.
        Тяжёлый мешок не долетел и брякнулся на доски, Лычёв пододвинул его ногой, положил на колени и стал развязывать.
        В словах атамана Адельберг услышал то, что в последнее время не давало ему покоя. Он понял, что атаман хотя всё это и выдумал для шантажа, но случайно набрёл на правду о том, что его Сашик служит Советам. Про себя он так просто и сказал - «служит».
        «Ладно, с сыном я разберусь!»
        Он поднял нижний мешок, увидел, как Лычёв достал револьвер, а мешок с монетами опустил на пол рядом с ногой.
        - Давайте! Что вы копаетесь, ведь простая задача! - сказал Лычёв грубо и взвёл курок. - Сволочь паркетная!
        «А тебя, хорунжего, кто произвёл в генералы? Есаул Семёнов?» - со злостью мелькнуло в голове Адельберга.
        Он медленно распрямил затёкшие ноги и встал.
        - Так берите! Раз пришли!
        Лычёв переложил револьвер из правой руки в левую, навёл его на Адельберга и стал вставать со стула.
        «Только бы Сашик успел на поезд!» - подумал Александр Петрович и бросил мешок Лычёву на колени и следом гранату.
        Взрывная волна отбросила его к двери, а Лычёву осколок пробил глаз и застрял в мозгу; разлетевшиеся остальные осколки разбили стекла в серванте, порезали шёлк на стульях, выбили окно и ранили Адельберга.
        Через полчаса, не дождавшись атамана в катере речной полиции, Дора Михайловна пошла к даче. Дачный дом был закрыт на замок, и она увидела, что в службе на одной петле болтается открытая дверь, и вошла туда.
        На стуле с опущенной головой сидел посеревший атаман Лычёв, а около стены ещё шевелился раненый Адельберг. Она подняла из-под стула револьвер Лычёва и выстрелила в Адельберга: «Чтоб не мучился! Вот такая у военных военная смерть, - и ещё умом опытной красивой женщины она подумала: - А жалко, живыми эти двое престарелых мужчин смотрелись лучше!»
        Она собрала недалеко разлетевшиеся монеты и золото, всё сложила в портфель Адельберга и пошла к катеру.
        «Один чёрт, китайцы ничего не поймут в наших русских делах!»
        Когда катер причалил к набережной, Дора Михайловна пересела в машину жандармерии, в управление её пропустили, она зашла в кабинет Номуры и уронила тяжёлый портфель в кресло.
        - Не по годам мне такое носить!
        - Куда теперь? - спросил Номура.
        - К себе, в душ, и отдохнуть.
        - А это?
        - Сам решай!
        - Здесь пока оставрю, пусть пока порежит!
        - Оставряй, пусть режит! - передразнила его Дора Михайловна.
        - А те?
        Дора перекрестилась:
        - Храни, Господь, их души!
        Когда Дора Михайловна ушла, Номура спрятал портфель в сейф и вызвал дежурного.
        - Вот смотри, вот здесь, рядом с протокой, находится дача. - Номура показал на карте и уточнил на схеме, которую ему помогла нарисовать Дора. - Возьми наш катер, я распорядился, два-три человека, и идите туда. Там лежат два трупа, приведите в порядок помещение, а трупы зароете под берегом, так чтобы весной, когда вода в Сунгари поднимется, их унесло течением, понял?
        - Понял!
        - Иди! Стой! Сколько у нас ночных арестованных, пять, шесть?
        - Пять с половиной!
        Номура удивился.
        - Одна - женщина.
        - Русская?
        - Да!
        - Тогда шесть - русская женщина тоже человек. Всех в 731-й!
        Дежурный непонимающе посмотрел на Номуру.
        - Камеры откроют, я с Асакусой договорюсь! И пусть сознаются! Всех в одну, и ни воды, ни еды, и горшка не давать, раз слушали, теперь пусть вспоминают. Завтра я сам туда подъеду. Иди!
        Дежурный поёжился и вышел.
        Сашик сидел в конторе, нервничал, выглядывал в окно и вдруг увидел, что появился Ванятка. Японцы толком не работали уже несколько дней, тревожно между собой перешёптывались, делали это очень осторожно и тихо, чтобы Сашик их не слышал, а он и не слушал, а начальники и вовсе перестали ходить по кабинетам со своими проверками.
        Была середина дня, но Сашик сложил документы, выставил арифмометр на нули, сказал всем:
        - Саёнара! - и вышел.
        На конспиративной квартире его ждал Степан.
        - Что-то уже удалось выяснить?
        - Нет! Была облава, я там был рано утром, всё перекрыто.
        - Вот как! А что?.. Кто проводил облаву?
        - Жандармерия и полиция, я видел, в машине Константина Номуры!
        - Переводчик жандармерии?
        - Он только числится переводчиком, на самом деле он жандармерией руководит… давно, ещё до прихода японцев…
        - Понятно, а что будем делать, кто сможет выяснить, что там было? Может быть, тихонько спросите вашего отца, он всё же близок к японцам? Попробуйте, а мы тут по своим каналам…
        Сашик влетел домой и сразу в коридоре наскочил на Кузьму Ильича.
        - Сейчас, Кузьма Ильич, ничего пока меня не спрашивайте, мне надо срочно позвонить папе…
        - На работу? Так его там нет!
        - Как нет? А где он?
        - Так, часа два… - Кузьма Ильич глянул на часы в гостиной, - два часа и пятнадцать минут назад он приходил, сказал, что на работу уже не пойдет, вот это, - он показал на рамку с фотографией и лаковую коробочку, - достал из портфеля, оставил вашей матушке записку и ушёл… Куда, не сказал…
        В это время в дом вошла Анна Ксаверьевна.
        - Вот как кстати! А вам, Анна Ксаверьевна, Александр Петрович оставил записку, вон она, - сказал Кузьма Ильич и показал на гостиную.
        Анна Ксаверьевна, никуда не торопясь и не замечая, что Сашик нервничает, сняла шляпку и перчатки, поправила перед зеркалом причёску, оставила сумочку и зонт и зашла в гостиную, она взяла со стола записку и села в кресло. Сашик вошёл следом и тоже сел.
        Она прочитала записку и подняла на него удивлённые глаза:
        - Я ничего не понимаю! Папа написал, что мы сегодня все на несколько дней уезжаем в Дайрен, что билеты он уже купил. - Она достала из конверта билеты и протянула Саше записку, он прочитал:
        «Дорогие мои!
        Я взял четыре дня отпуска и уже купил билеты в Дайрен. Хочу, чтобы мы провели их вместе, и тебя, Сашик, очень об этом прошу. Брось все дела, и поедем с нами. Гостиницу я заказал. Если по каким-то причинам я не успею на этот поезд в 6:30 вечера, то догоню вас следующим!
        Надеюсь, вы меня не подведёте, особенно Сашик!
        Целую!
        P. S. Много вещей не берите, только купальное, мы там ненадолго».
        Анна Ксаверьевна сидела с растерянным видом, но через секунду она уже поднялась:
        - Ну что ж! Раз папа сказал собираться, значит - собираться! Кузьма Ильич, вы с нами, и даже не возражайте! А ты, Сашик?
        Сашик сидел.
        - Я, мама… я… конечно, но… может быть, завтра… если успею отпроситься на работе, мне никто отпуска не давал, это так неожиданно, уже середина дня, пятница, даже не знаю!
        Эта записка его оглушила - какой к чёрту Дайрен, когда тут…
        И вдруг его как тряхануло током: «Да это же отлично, пусть они уедут, и как можно дальше и надолыпе, а я пока тут разберусь!»
        - Ма, это отличное предложение, я вас сегодня провожу, оформлю отпуск и к вам приеду…
        - Смотри, сынок! - Она погрозила ему пальцем и улыбнулась. - Смотри, обещал!
        - Конечно!
        Сашик не заметил, что под первой запиской лежала вторая: «Анни, обязательно уговори Сашика, это очень важно, я потом всё объясню!»
        Ванятка ждал у особняка Джибелло-Сокко и, как только увидел приближающегося Енисея, повёл его за собой.
        - Ну что? - спросил Степан.
        - Пока ничего не могу сказать. Сейчас пойду туда, должно быть, что-то узнаю, а вы, может быть, пока сами, по вашим каналам… чтобы не терять времени… как вы обещали…
        - Пока не ходите, там могли ещё не снять оцепление, рисковать нельзя… сейчас это происходит по всему городу. - Степан видел, что Енисей стоит растерянный. - Я обещал, помню, что обещал…
        - Хотя, может быть, есть ещё одна возможность! - Енисей волновался.
        - Какая возможность?
        - Помните, тот японец, с которым вы меня видели около телефонной станции?
        Степан кивнул.
        - Постараюсь с ним встретиться, он ко мне расположен дружески! А пока пойду к телефонной станции…
        Коити шёл по городу и не видел его.
        Когда он впервые сюда приехал, его впечатления, полученные ещё во время учебы в университете «Васэда», удивительно совпали с тем, что он увидел своими глазами. Харбин был не похож на японские города, но он был красив и романтичен своей необычной и, как показалось Кэндзи, лёгкой архитектурой, красивыми людьми, другими, новыми для него взаимоотношениями. Все семь лет службы в штабе Квантунской армии после ранения он искал предлог вернуться, однако из этого ничего не выходило. Поэтому, получив приказ прибыть в распоряжение Асакусы, он обрадовался, на него сильно пахнуло чём-то из тридцать седьмого и тридцать восьмого годов, и, когда неделю назад ему объявили об этом, он даже не стал особенно собираться и уехал ближайшим поездом, как только получил командировочное предписание. И сразу встретил Сашика, и это его очень вдохновило, и сразу всё обрушилось: бомбардировка Хиросимы, а вчера - Нагасаки; тупое сидение рядом с этим Юшковым, который непрестанно курил и тайно выхватывал по рюмочке, а когда напивался, то клевал носом и начинал громко сопеть. А теперь Красная армия перешла в наступление, но ни в
Токио, ни в штабе армии, ни в Харбине ничего не происходило - японцы превратились в тени и бродили по городу, как он сейчас.
        Он шёл по Диагональной, дежурство у Юшкова кончилось, раньше времени пришёл Сорокин и сменил его. Кэндзи даже постарался уйти так, чтобы ни с кем не прощаться, а Сорокин, как ни странно, уже стал другом Юшкову, и Кэндзи не стал об этом докладывать и о том, что при появлении Сорокина Юшков сдвигает все дела на край стола и с радостной готовностью раскладывает шахматную доску.
        - А всего-то этот Сорокин появился позавчера. - Кэндзи не заметил, что говорит вслух и что он уже почти дошёл до саманного флигеля. Он остановился у штакетника, полез за сигаретами и вдруг увидел, что занавеска в одном из окон колыхнулась. Он стоял, тупо глядел на окно, и из его головы вылетело всё: и Сорокин, и Юшков, и даже Асакуса.
        «Вот это да! - Он думал по-русски. - Кто-то есть?»
        Он закурил.
        Во флигеле, видимо, действительно кто-то был, потому что чувствовались и даже слышались шевеления и занавеска колыхалась. Окон было два, между ними была входная дверь, и он знал, что правое окно - Сони и Веры, левое - их мамы, а с той стороны флигеля на задний двор выходила маленькая кухонька.
        Он смотрел на окно в комнате Сони.
        Единственное, что он взял с собой в Харбин, была тетрадь, исписанная им ещё в университете стихами старых японских поэтов, которые он пытался сравнить с русскими стихами, однако из этого ничего так и не получилось. Но получилось другое - от этой тетради, от её содержимого, появилась какая-то душевная совместность, которая объединяла его, Сашика, Соню, этот город и его мечты. Поэтому синяя тетрадь, которая, казалось бы, не имела никакого отношения к сегодняшнему дню, его грела. Оттого и взял.
        - Что же делать? - тихо прошептал он.
        Он не заметил, как в одну затяжку выкурил сигарету: «Если это Соня, то когда и насколько она приехала? Может быть, пока я буду бегать в гостиницу, она уйдёт, и где её тогда искать?» А если это не Соня, тогда как он будет глупо выглядеть перед неизвестными людьми, да ещё с синей ученической тетрадкой в руках. Хотя какая им разница?
        Ноги приросли к тротуару, а внутри он метался и смотрел на маленькое крылечко саманного флигеля: внезапно дверь открылась и на крыльцо вышла Соня. Кэндзи смотрел на неё и не мог поверить своим глазам.
        - Костя, это вы? - спросила удивлённая Соня.
        Сашик прождал около телефонной станции до шести вечера. Он смотрел на окно, из которого его могла увидеть Мура, но до шести ничего не произошло. На Соборной он поймал машину и доехал до дому, Анна Ксаверьевна и Кузьма Ильич уже были готовы.
        - Мама, надо быстро на вокзал! Машина уже ждёт!..
        - А как же папа?
        - А как же Александр Петрович? - в один голос спросили они.
        - Мама, папа же сказал, что будет ждать на вокзале или приедет следующим поездом. Вы собрались?
        Анна Ксаверьевна растерянно кивнула, а старик стоял с разведёнными от удивления руками. Сашик подхватил чемоданы, отнёс их в машину, усадил всех, и через десять минут они уже шли по перрону. До отхода поезда оставалось несколько минут. Он сам донёс вещи до вагона и мельком увидел, что мимо впереди носильщика проскочил Константин Родзаевский, но тут же об этом забыл. Он внес вещи в тесное купе и уступил место маме и старику, обнял их и выскочил на перрон. Анна Ксаверьевна стояла у открытого окна, паровоз шипел, и под красной фуражкой дежурного по вокзалу уже надувались щёки, чтобы дать последний свисток.
        - Только ты не задерживайся, - со слезами сказала Анна Ксаверьевна, за её спиной суетился Кузьма Ильич, он тоже хотел что-то сказать, и вдруг Анна Ксаверьевна с ужасом спросила: - А где мы будем вас ждать?
        Сашика как будто ударило.
        - А папа ничего не написал?
        - Нет!
        Поезд тронулся.
        - Соня, это вы?
        Соня стояла на крыльце, она вышла вытряхнуть скатёрку или салфетку, увидела Кэндзи, и руки у неё опустились. Кэндзи тоже стоял как вкопанный.
        - Вы… приехали давно? А как мама?..
        - А вы здесь… как вы здесь?..
        - Вы из Шанхая?.. А как Верочка?..
        Они спрашивали друг друга одновременно и не знали, что спросить или сказать дальше.
        - Вы тут…
        - Вы заходите, что же стоять через забор, вот калитка…
        - Хорошо!
        Через секунду Кэндзи уже стоял на нижней ступеньке крыльца, а Соня протянула ему руку и тут же отдернула её и спрятала за спиной:
        - Ой, извините, я тут вышла пыль вытряхнуть…
        - Ничего, это не страшно, я, наверное, не вовремя…
        - Нет, нет, что вы!..
        И вдруг Кэндзи сообразил:
        - Вы приехали одна?
        - Да!..
        - А вы свободны, может быть, я вернусь через… - он глянул на часы и сообразил, за сколько минут он сумеет добежать до гостиницы и вернуться обратно, - пятнадцать, нет, двадцать минут…
        - Я не знаю, но через двадцать минут я ещё буду дома.
        - Дождётесь?
        - Да!..
        Сашик смотрел на часы, было шесть часов сорок пять минут пополудни. Пятнадцать минут назад он ушёл, нет, убежал с вокзала, ему было совестно, но, как только прошёл мамин вагон и следующий, он повернулся и насколько мог быстро побежал к телефонной станции.
        Последние несколько недель станция работала с таким напряжением, что смены девушек-телефонисток перепутались, и они узнавали, в смене они или на подмене, только за день, а вчера Сашик даже забыл об этом Муру спросить. Поэтому он решил, что будет стоять здесь столько, сколько ему покажется, что это будет иметь смысл, или пока что-то не выяснится. Можно было сходить к Муре домой, и, если она дома, значит, его страхи напрасны, а если нет… дальше он обрубал мысль и стоял и ждал.
        Несмотря на вечернее время, парадная дверь станции то впускала, то выпускала много людей, но Сашик не увидел никого, кто бы мог ему сказать, работает Мура или нет.
        Соня проводила взглядом Кэндзи, улыбнулась, вспомнила, что держит в руках салфетку, встряхнула её и вошла в дом. Дом был пуст, и эта пустота сухо и сладковато пахла. Когда в конце июля тридцать восьмого года они покидали этот дом, в него переехала другая мастерица мадам Арцишевской, которой она, как и маме, немного приплачивала за съём. Мастерица была маминой подругой, и они договорились, что если кому-то, Соне, или Вере, когда та повзрослеет, или маме, надо будет приехать - ключ будет лежать «вот в этом месте». Год назад мастерица уехала в Австралию, а в письме написала, что претендентов на флигель нет, поэтому один ключ она отдаёт хозяину, а другой будет лежать, как договорились. Соня долго ничего не говорила маме и Вере, но уже несколько месяцев назад она начала хлопотать в редакции о творческой командировке в Харбин, и вот она здесь.
        Она зашла в свою комнату и устало села на кровать. Люди, которые тут жили после них, были небогатые и мало что изменили в обстановке: остались те же их с Верой кровати, тумбочки, даже стулья, хотя они уже сильно скрипели. Соня сидела на кровати и смотрела на стену напротив и видела в штукатурке дырочки от кнопок, которыми она прикрепляла портреты любимых писателей, поэтов и балерин. Вот здесь висел Пушкин, работы Кипренского; здесь гордый своей бородой Толстой; здесь её любимая Ида Рубинштейн; вот дырочки от фотографии Вацлава Нижинского с Матильдой Кшесинской, подаренной ей мамой Сашика; вон след от портрета Байрона, нарисованного её знакомым гимназистом… глядя на этот портрет, Соня писала дневник, ту небольшую книжечку, в жёлтом клеенчатом переплете…
        Соня улыбнулась, она улыбнулась Вере, которая, как хитрая лисичка, вытащила его из печки и сберегла. Соня узнала об этом всего несколько лет назад, потому что Вера назвала её глупой и сказала, что такое жечь нельзя, мол, все равно не сгорит.
        Соня вздрогнула от тихого стука в окно. Она встала, отодвинула занавеску, увидела Костю, помахала ему рукой и пошла открывать дверь.
        Кэндзи стоял на пороге.
        - Входите, что же вы?
        - Соня, вы наверняка приехали проведать Сашу, правда?
        Соня не ожидала такого прямого вопроса и смутилась.
        - А можно я провожу вас до его дома? Может быть, он уже пришёл с работы, и они сидят и пьют чай, я видел его два или три дня назад, он в Харбине…
        Соня снова смутилась. Пока она сидела и думала, она забыла про Костю, и вот он стоит перед нею, и она видела, что он всё так же в неё влюблен.
        «Ах, бедный Костя, неужели за эти годы вы так и остались влюблены в меня? - подумала она. - А может, и правда пойти с ним? Не так страшно!»
        - Смотрите, какая чудесная погода, идёмте!
        Соня посмотрела на своё платье и провела рукой по складкам.
        - Вам не надо переодеваться, вы прекрасно выглядите… - Кэндзи смотрел на неё, скромно улыбался, и ей показалось, что он совсем не изменился, особенно улыбка.
        - Правда? Ну что ж, пойдёмте, я только возьму ключ.
        Юшков и Сорокин сидели за шахматной доской.
        - А вы, однако, изрядно играете!
        - Было время, когда было нечего делать.
        - А китайские шахматы освоили?
        - Освоил, но эти мне интереснее.
        - А китайское го? Стратегическая игра!
        - Я не стратег, хотя бывает интересно…
        - Как это так? Вы, русский человек, и не стратег?
        - Не стратег, что уж теперь…
        - Не поверю! А кстати, - Юшков затянулся папиросой, - вы подготовили пути отхода?
        - Вы за меня уже все решили? А может быть, я никуда не собираюсь?
        - Ха, не пытайтесь меня удивить! - Юшков встал и потянулся всем своим сухим, как бумага, скелетом, закряхтел, сел, снял носки и начал массировать ступни.
        Сорокин увидел оплывшую, как тесто, кожу на ступнях и ужаснулся:
        - Вас пытали?
        - Ещё как! Даже я так не умею…
        - Вам не верили?
        - Идиоты косоглазые! Макаки! Почему, вы думаете, я хочу как можно скорее отсюда смотаться? Потому что, как нормальный старый еврей, вы-то ещё молодой русский, а я, несмотря, что с вами в одних годах, - старый еврей, я им не верю. А вот скажите мне, вы бываете за воротами этого особняка, они что-то делают для обороны города? Скажите, не делайте из этого военной тайны! Они провели мобилизацию? Они открыли бомбоубежища? Назначили из гражданских лиц старших по кварталам, раздали противогазы?..
        Сорокин был удивлен, но не тому, что говорил Юшков, а тому - он только сейчас это понял, - что он об этом даже не думал. Действительно, японцы ничего в этом смысле не предпринимали, город как жил, так и живёт.
        - Что вы молчите? Я не слышал ни одной сирены по поводу ночной учебной тревоги, я не слышу, чтобы по мостовой грохотали кованые башмаки японских солдат… может, вы слышали?
        Сорокин молчал.
        - Вот! - Юшков поднял указательный палец. - Видите? Японцы даже не понимают, что на них наступает уже не тот русский…
        - А какой русский наступает?..
        - Да-а, Миша!!! - Юшков снова встал. - Схожу-ка я к буфету! Кстати, вы снотворное принесли? Для этого! - спросил он и кивнул в сторону кухни.
        - Нет, некогда было!
        - Вот! Вот вы - тот русский! Вам было некогда! Вы и есть тот русский, на которых рассчитывают японцы. А там уже не русские, а советские! Это две большие разницы. Имейте в виду, на северо-западе Сталин уже около Хайлара, на севере он взламывает Хинган, а на востоке его передовые части - на подступах к Муданьцзяну. Всегда любил это название, хорошо звучит по-русски.
        Весь день Степан сидел на конспиративной квартире, слава богу, они сменили базу. Уже два раза приходил Енисей, но не принес никаких уточнений.
        «Так, - думал он, - наши наступают уже вторые сутки, пошли третьи…»
        Лёшка Слябин при парашютировании таки не уберёг радиостанцию, хорошо хоть у китайских подпольщиков нашлась, поэтому удалось настроиться на волну Центра, и кое-какая информация имелась.
        «…на северо-западе наши около Хайлара, - анализировал Степан, - на севере бьют по Хингану, а на востоке передовые части уже на подступах к Муданьцзяну… то же самое передаёт и «Отчизна». Если дальше так пойдёт…»
        - Ванятка!
        Ванятка спал на кане, он поднял голову с китайского деревянного подголовника, на который положил сложенную как пилотка шляпу.
        - Нужен Енисей! Нам пора!
        Ванятке, попавшему на войну в четырнадцать лет и почти не знавшему мирной жизни, не надо было тянуться и со сна полоскать рот, он вскочил, ударил себя ладонями по щекам, пару раз крутанул руками и сделал «Бр-р-р-ррр!».
        Сашик глянул на часы, было половина девятого, ещё полтора часа, и город омертвеет. Он вспомнил слова советского разведчика, что «нельзя рисковать», и пожалел, что послушал его. Он оттолкнулся от тумбы и через площадь пошёл к Старохарбинскому шоссе.
        Он шел, иногда бежал, и чем ближе подходил к дому Муры, тем с большим волнением у него билось сердце.
        Дом стоял в тёмном саду, сумеречный и спокойный. Ещё была не совсем ночь, в соседних домах он увидел, что через щели не всегда добросовестной светомаскировки пробивается свет. Дом Муры был тёмен.
        Он подошёл к двери, дотронулся до ручки и ощутил в пальцах витой шнур, дёрнул за него, и в руке оказалась китайская печать на деревянной дощечке, какой маньчжурская жандармерия опечатывает дома.
        Он достал из кармана свой ключ и открыл дверь.
        В комнате было темно, но глаза привыкли, и он увидел, что по всему дому, во всех комнатах, в кухне и везде всё было разбросано, все ящики вытащены, дверцы раскрыты и вещи выкинуты на пол.
        Он постоял, потом пошёл в спальню и посмотрел на радиоприёмник, но было так темно, что он ничего не увидел. Он нашарил спички - короткая вспышка высветила то самое положение планки настройки на частоту радиостанции «Отчизна».
        Александр сел на кровать и обхватил голову руками. Значит, Муру арестовали, и он зря ждал её у телефонной станции. Это он виноват, это он, услышав от неё нужную информацию, ушёл, не проверив все, что должен был проверить.
        В дверь что-то сильно грохнуло. Александр вздрогнул и услышал, как она открылась и по полу раздались шаги и громкие китайские голоса. Они говорили, что в доме кто-то есть. Александр вскочил, открыл окно и выпрыгнул в сад. Он знал окрестности, он знал, что через низкий штакетник перепрыгнет в соседний сад, уйдёт на параллельную улицу, а там через другие сады сможет выйти на берег мелкой заболоченной Мацзягоу и переждать до утра. Он уже перелезал через невысокий штакетник, когда за спиной у него грохнул выстрел и обжёг правое плечо, но пуля только задела кожу. Грохнул второй выстрел, но Александр уже упал в траву, потом резко поднялся и побежал.
        - А что вы здесь делали все эти семь лет, так и работали преподавателем или работаете до сих пор? - Шаг Сони был широкий и мягкий, и Кэндзи легко под него подстроился.
        Этот простой вопрос застал его врасплох, он туда-сюда бегал двадцать минут и не подумал о том, что он расскажет Соне о себе, ведь он сам напросился на прогулку, и надо было о чём-то говорить… кроме как о своих чувствах.
        - Я, - он на секунду замялся, - я работал в институте до конца июля, тогда, в тридцать восьмом, меня призвали в армию, и… - он удивился, что врать оказывается так легко, - потом в одной глупой ситуации меня ранило, и я уехал домой лечиться…
        Соня вздрогнула:
        - Вас ранило? Тяжело?
        - Нет, пустяки, но хватило, чтобы из армии уволиться, и потом я работал на фирме, по делам которой ездил в Китай, поэтому я сейчас здесь.
        - А что за фирма, чем она занимается?
        Нет, соврать - легко, а - о злые духи! - врать оказывается всё-таки трудно.
        - Чем она занимается?
        - Да!
        - Она занимается… - он замялся и вспомнил фирму, в которой работает Саша, - доставкой строительных материалов…
        Соня с удивлением посмотрела на него:
        - Как Саша?
        О добрые духи, удача сама идёт ему в руки!!!
        - Да, да! Именно! Мы с Сашей практически работаем в одной фирме, только он здесь, а я там, в Японии…
        - И вы часто с ним видитесь?
        - Нет, нечасто, только… когда я приезжаю сюда!
        - А часто вы сюда приезжаете?
        - Не очень! - Это Коити сказал уже без воодушевления, задумчиво, и Соня это заметила.
        - Вы чем-то расстроены?
        - Нет, Сонечка, - Кэндзи взял себя в руки, - что вы?
        Вдруг Соня по-русски взяла его под руку. Кэндзи сначала ничего не понял, он только почувствовал, как его обожгло и он как будто весь налился горячим свинцом. Он никогда не ходил с женщиной под руку, у японцев так не принято. Ему было непривычно и неловко, он не знал, как идти так, чтобы не дотронуться до Сониного плеча или бедра, а она, наоборот, плотно прижала к себе его локоть, прямо к талии, сквозь тонкую материю летнего платья она была тёплая. Кэндзи покачнуло.
        - Вы споткнулись? Уже почти темно!..
        - Нет, что вы!..
        - Вам неудобно?
        - Нет, что вы!..
        - А когда вы видели Сашу в последний раз?
        - Да вот, буквально, когда, 6-го, в понедельник…
        - И как он?
        - Он? Хорошо!
        - Не изменился?..
        О злые духи! Соня идёт под руку с ним, а спрашивает только об Александре.
        - …А вы не женились, наверное, у вас уже есть дети? Сколько?
        «Много злых духов, много-много! Почему я должен был жениться?» Но идти с Соней под руку было так приятно.
        - Нет, Сонечка, я не женился…
        - Почему?
        - Некогда, всё время много работы, и постоянно я в разъездах… а вы… - Кэндзи запнулся…
        - Вы хотите спросить, не вышла ли я замуж?
        Коити посмотрел на неё и промолчал, ему стало неловко за его любопытство. Соня ничего не сказала и опустила голову. Они долго шли молча, дошли до виадука и уже почти перешли через него.
        «Замужем ли я?»
        Соне стало грустно от невольного напоминания о том, как она была замужем. От этого осталось только забытое стихотворение, которое она написала через несколько месяцев. Это стихотворение было как пропуск на свободу, и, когда свобода пришла, оно забылось, а сейчас вспомнилось, не сразу, слово за словом…
        «Моё… короткое… замужество…» Она почувствовала, как Костя плотно прижал её локоть… и вспомнила.
        Моё короткое замужество,
        Моё недолгое супружество.
        И вспоминается всё с ужасом,
        Когда возник вопрос «Уйти»!
        А может, «ужас» - это слишком,
        И что-то в этом слове - лишнее,
        Когда апрель и март - завистники,
        А май - его ещё дождись!
        Зелёный лист пробился к воздуху,
        В его движенье что-то летнее,
        И тем он будет беззаветнее,
        Что заморозки впереди.
        А только всё преодолеется,
        На небо можно не надеяться,
        Оно ведь слабое и рыхлое,
        Ответа от него не жди.
        Умелою рукой ведомая
        Весенняя луна - бездомная —
        Укажет путь весной бездонною,
        Бояться нечего - иди!
        «Иди!» - повторила про себя Соня и подняла голову.
        - Костя, мне нужно на вокзал, купить обратный билет.
        - А когда вы уезжаете?
        - Завтра.
        - Уже завтра?
        - Да, если повезёт с билетом!
        Соня смотрела на него. Он впервые так близко увидел её темно-карие глаза и коралловые губы, его снова залило горячим свинцом. У него было много женщин, но это были не те женщины, те были женщины по необходимости.
        «Добрые духи, сделайте так, чтобы ей не повезло с билетом!»
        - Ну что ж, идёмте в кассу.
        Неожиданно для Сони Кэндзи помог купить ей обратный билет. Желающих было так много, что, когда стало ясно, что к кассе не протолкнуться, он попросил её подождать, а сам куда-то ушёл и через пятнадцать минут вернулся с билетом.
        - А вы волшебник! - сказала Соня, и, когда вышли на площадь, она неожиданно поцеловала его в щёку.
        Кэндзи мысленно за что-то ухватился и только благодаря этому устоял на ногах.
        «Сколько же раз она будет меня сегодня казнить?»
        Однако чем ближе они подходили к дому Адельбергов, тем она становилась грустнее, её шаг замедлялся, а голова опускалась все ниже и ниже.
        Около калитки она вдруг попросила его, чтобы в дверь постучал он. Окна в доме были тёмные, Кэндзи объяснил, что в городе действует приказ об обязательной светомаскировке, но он и сам уже чувствовал, что дом пуст. Он открыл ей калитку, она пошла по дорожке и споткнулась о нижнюю ступеньку крыльца, потом неуверенно постучала три раза, постояла несколько секунд, сняла с локтя сумочку, вытащила оттуда что-то похожее на маленькую светлую книжечку и протолкнула её в щель почтового ящика. Ещё через секунду развернулась, сошла вниз, взяла Кэндзи под руку, они молча прошли весь город до самого её флигеля и остановились около калитки.
        - Ну что, мой дорогой Костя, будем прощаться?
        У Кэндзи в горле встал комок.
        - Война кончается, мы ещё годик пробудем в Шанхае, я вот вам адрес написала, - сказала она и протянула маленький листочек. - Заходите, если будете там, вспомним наш Харбин, - Кэндзи услышал в её голосе дрожь, - а то мы можем переехать, мама хочет в Австралию, там много наших…
        Кэндзи уже видел, что ещё секунда-другая - и она расплачется.
        Он распрямил спину.
        Соня взялась рукой за калитку, и вдруг он её остановил:
        - Возьмите вот это, на память… - и он протянул синюю ученическую тетрадку, которую всё время, свёрнутую рулончиком, нёс в руке.
        - Что это?
        - Это?.. Если вы там ничего не поймёте, ничего страшного…
        Соня взяла её:
        - Вы за этим бегали?
        - Да! - сказал Кэндзи и поклонился.
        Александр бегом пересек несколько улиц, на ходу он видел, как тут и там мелькают фонарики. Он бежал, перескакивал через ограды, проламывался через сады и выскочил на берег Мацзягоу. Он бежал по прямой, преодолевая преграды, поэтому быстро оторвался от погони. Узкую речку перешёл вброд, потому что знал её с детства, и вышел на берег железнодорожного огородного питомника. Между грядками, кустами и хозяйственными постройками было где спрятаться. Всю ночь ему предстояло провести здесь, он знал, что в комендантский час через полицейские кордоны ему не пробраться. Он сел, прислонившись спиной к сараю, ноги были мокрые по колена, сначала он дрожал от холода, а потом в голову стали приходить мысли.
        «Мура в жандармерии! Нашли подтверждение, что она слушала советское радио; это не самое большое преступление, но тем не менее её забрали, опечатали дом и устроили засаду. Если бы это были не китайские полицейские тюхи, меня бы тоже арестовали!» Потом он подумал: «Дурак, о чём ты думаешь? Мура в жандармерии! Папа!.. А вдруг папа уже уехал… тем поездом, следующим?» Мысли прыгали и путались. Его снова начала бить дрожь, он крепко сжал зубы и напряг все мышцы: и руки, и плечи, и спину. «Как же ты так промахнулся? Ушел и не проверил её приёмник?»
        И вдруг он вспомнил, что когда-то листал родительскую телефонную книжку и играл в номера, один из номеров, который назвала ему Мура, показался ему знакомым. Это был номер «46 -83» в доме у Скидельских, где сейчас располагается миссия. А книжка и сейчас лежит рядом с телефонным аппаратом на столике в коридоре. «Надо было сразу посмотреть, как не сообразил? Но что делать, как вытащить Муру, если папа уехал? Если не уехал, то всё может оказаться просто, - отпустят! А если уехал? А Кэндзи? Сможет ли он помочь?»

* * *
        Дрожь не оставляла.
        Вдруг он услышал голоса, они приближались от забора, отделявшего питомник от берега речки, это были голоса китайцев, они шли вдвоём по берегу Мацзягоу и светили фонарями. Александр лёг на землю вдоль стены сарая и почувствовал, как заболело правое плечо.
        «Вот чёрт, ещё и ранили!»
        Он скосил глаза вправо и увидел, что рукав на плече порван и на белой материи темнеет пятно. «А как я завтра пройду утром? Меня же заметят! Надо потихоньку выбираться отсюда сейчас, чтобы утром оказаться как можно ближе к дому, а не шляться по городу!» Он подождал, пока полицейские пройдут, и стал крадучись пробираться через кусты и грядки. Около внешнего забора питомника он снова услышал голоса китайцев и увидел свет фонариков.
        «Кэндзи поможет! Я ему что-нибудь наплету, и он поможет! Всё, тихо-тихо - вперед! Сначала домой, а утром к Степану!»
        Ванятка вернулся запыхавшийся.
        - Чего так гнал, до начала комендантского часа ещё двадцать пять минут!
        - На Мазяговке, видать, снова облава, я даже слышал два выстрела.
        - Ладно, это мы спросим у китайцев, на Разъезжей метку поставил?
        - Поставил и даже добежал до его дома, там никого нет.
        - Хорошо, отдыхай, раз метку поставил, - сказал Степан и подумал: «А хорошо ли?»
        Он открыл дверь и спросил о переводчике, тот пришёл через пять минут.
        - Надо встретиться с Лао Чжаном.
        - Только утром, когда закончится комендантский час!
        - Хорошо!
        Когда Степан сел за карту, Ванятка уже спал, устроившись калачиком на длинном глиняном китайском кане, холодном летом, потому что не топили.
        Степан снова стал изучать карту.
        «Вот! Это железнодорожный мост! Если на тот берег переправиться на лодках, то надо человек пять. И чтобы взяли с собой купальное или рыбацкое, пару дней пусть посидят на берегу. На этом, городском конце моста будет посложнее, здесь нужна комбинированная группа из русских и китайцев, человек шесть, восемь, итого: одиннадцать, тринадцать… На том берегу только русские, им бы хотя бы маузеры, чтобы не так заметно! Значит, с китайцев маузеры и переправа на тот берег. Старшим пойдёт Саня Громов. На этом берегу старшим будет Петр Головня. Он по мостам - инженер, сколько их взорвал. Всё! С мостом всё! Дальше - гарнизонные интендантские склады между Диагональной и вокзалом, это надо поручить Енисею, пусть поставит там только своих, «оборонцев», хотя без старшего и там не обойтись, значит, - Мозговой Иван! Итого… - Степан посчитал на пальцах. - Чёрт, какой расход!.. На дорогу на Пинфань, в 731-й, надо поставить китайцев Лао Чжана, уж они эту дорогу хорошо знают, и их не надо маскировать; по человеку на километр, плюс - связник и мой старший! Коля Петровский, он хабаровский, когда-то учил китайский язык,
справится!»
        В дверь постучали.
        - Да! - отозвался Степан.
        - Моя здесь, капитана! - В дверях стоял Лао Чжан, из-за спины улыбался его брат Толстый Чжан, а из-за него выглядывал переводчик:
        - Видите, успели…
        - Вас сам Бог послал! - с облегчением вздохнул Степан.
        «Только вот Енисея не хватает! Сейчас бы он был в самый раз!»
        - Проходите, товарищи, садитесь!
        С Лао Чжаном они на карте быстро распределили посты, китаец внёс несколько поправок, он попросил добавить к группе наблюдения за интендантскими складами десяток своих людей на случай, если понадобится захватывать оружие; он сказал, что может поставить в строй несколько сотен, это было хорошо. Через час они закончили.
        - Ну что, товарищи! Можно и отдохнуть, только комендантский час уже, вам придётся остаться здесь.
        Оба Чжана с улыбкой согласились.
        Две пожилые китаянки принесли ужин: чай, рис и пампушки.
        - Водыка? Капитана водыка куши? - улыбнулся Лао Чжан.
        Степана как обдало горячим паром, точно так говорил Саньгэ, и он ответил в тон Лао Чжану:
        - Водыка капитана кушай - нету. Моя - чай!
        - Холосы капитана! - с той же улыбкой ответил Лао Чжан, и Толстый Чжан кивнул.
        - Лао Чжан, - неожиданно для себя спросил Степан, - вы сказали, что вашего первого старшего брата убили японцы, вы - второй старший брат.
        - Есть ещё младший брат, но он на юге… - добавил Лао Чжан.
        - Сяо Чжан… - с доброй улыбкой сказал Толстый Чжан.
        - Маленький Чжан, - подсказал переводчик.
        - …самый умный, уцйся многа. Сяса нами руководи!
        Степан кивнул:
        - А был третий старший брат? - Он постарался замаскировать вопрос простым любопытством и всё-таки вздрогнул, когда переводчик, переводя слова «третий старший брат», произнёс «саньгэ».
        Лао Чжан поднял глаза и горестно переглянулся с Толстым Чжаном:
        - Хай-й-я! Ни дуй саньгэ, вэнь?
        - Вы спрашиваете о третьем старшем брате? - перевёл переводчик.
        - Да, просто интересно, как это у вас - первый старший брат, второй брат - старший, третий…
        - Это у нас обычай такой, у нас в семьях много детей… Он был ему, - Лао Чжан кивнул в сторону Толстого Чжана, - третий старший брат, у них один год разница, но он пропал в тайге, давно, ему было лет шесть, семь… или немного больше…
        - Вот как?
        - Да, это было году в двадцать втором, не помню точно…
        - Ты правильно говоришь, в двадцать втором, в это время ты уже был в Сахаляне… - подтвердил Толстый Чжан.
        - …он с мальчишками, наша семья жила недалеко от границы, через Уссури, пошёл собирать черемшу, и никто не вернулся, то ли тигр убил, то ли… не знаем, он пропал. А другие говорят, в Хабаровске стал… - и он перешёл на русский язык, - больсой капитана…
        - Белый рис кусай… - мечтательно добавил Толстый Чжан.
        Лао Чжан, услышав это, повернул к брату лицо, и у него было такое выражение, что, если бы они были моложе и рядом никого не было, Лао Чжан врезал бы ему хорошего подзатыльника, по крайней мере, - и Степан это увидел, - Толстый Чжан слегка пригнул голову.
        Когда Степан всё это услышал, то внутренне возликовал: «Живы будем, верну я вам брата!»
        Когда всё обсудили, Лао Чжан попросил разрешения обратиться к Степану с вопросом:
        - Капитана, спроси больсой капитана, Асакуса - моя?
        Степан понял.
        - Моя спроси «большой капитана», только когда «большой капитана» прибудет в Харбин. А что ты с ним сделаешь, если он тебе достанется?
        - Два рас убей!
        Степан не ответил, нужно было сменить тему, и он спросил, удалось ли снять квартиру на Гиринской.
        - Да, завтра утром можно туда зайти.
        Перед тем как лечь спать, договорились, что по всем намеченным точкам до определённого сигнала, который может поступить в ближайшее время, будут стоять только дежурные смены, а пока что все находятся на базах без особых шевелений.
        Асакуса распахнул полы дзюбана - тонкий шёлк нижнего кимоно холодил кожу.
        Он всегда любовался, как догорающие угли долго светились мерцающим, переливающимся огнем, и помогал огню, помешивая угли кочергой. Сейчас он отложил её и смотрел, как огонь сам находит путь и гуляет по поверхности углей, и не мешал ему.
        Сегодня к полудню пятницы, 10 августа, он получил шифротелеграмму из Мукдена от начальника 2-го отдела Разведывательного управления штаба Квантунской армии, который сообщил, что рядом с императором образовались две партии: одна премьера Судзуки - она была за то, чтобы принять условия Потсдамской конференции. И другая. Ею руководили военный министр Анами и начальники Генеральных штабов армии и флота Умэдзу и Тоёда. Они тоже соглашались принять условия союзников, но только в том случае, если те пообещают сохранить монархию, дадут Японии право разоружиться самой, позволят самим наказать военных преступников, откажутся от оккупации островов и не введут войска в Токио.
        На татами рядом с коленями у Асакусы стояли мудрец Фукурокудзю - слева, и леший Тэнгу - справа. Глядя на них, Асакуса только сейчас увидел, что между ними как раз поместился бы его короткий меч - вакидзаси. Он взял Фукурокудзю и Тэнгу в руки.
        «Кто из вас кто? Ты, Фукурокудзю, - премьер Судзуки, а ты, Тэнгу, - министр Анами или наоборот?»
        Ещё в шифровке было сказано, что относительно Дяди Асакуса может принять любое самостоятельное решение.

* * *
        Сорокин и Юшков сыграли уже четвёртую партию.
        В дверях гостиной босиком, в исподнем появился заспанный повар-охранник:
        - Ну что вы, ваша милость, так надымили, продохнуть нельзя…
        Юшков встал и молча подошёл к охраннику:
        - Проветришь! Тоже мне «милость» нашёл, что я, барин? - и перед его носом громко захлопнул дверь.
        Он вернулся к доске и сделал ход, - эту партию он выигрывал, - глянул на Сорокина и задумчиво произнёс:
        - Вот! Видите? Надо снотворное-то!
        - Охранник прав, если бы мы так не дымили, он бы не проснулся.
        - А и надо, чтобы не проснулся. Если вы сейчас ошибётесь, я поставлю вам мат!
        Сорокин смотрел на доску.
        «Мат, говорите, ваша милость? Мат, значит!» Он уже видел, что какой бы ход он ни сделал - партия проиграна, поэтому, чтобы не терять лицо, этому он научился у китайцев, он положил короля.
        - Ну вот, друг мой, ваше - правильное решение! - Юшков смотрел на выигранную партию и потирал руки. - Всегда бы так!
        Он сходил на кухню и принёс графин с водкой, овощи и холодное мясо.
        - Ну вы, как обычно, не будете… - то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Юшков.
        Сорокин распрямил спину, в это время зазвонил телефон, и Юшков схватил трубку.
        - Алло! Слушаю вас! Передать трубку? Сейчас, да, он на месте… - Юшков обратился к Сорокину: - Это вас!
        Сорокин вопросительно посмотрел на Юшкова, Юшков пальцами растянул уголки глаз и стал хромать на одну ногу.
        Сорокин встал и подошёл к телефону:
        - Слушаю… хорошо… понял!
        - Что? Чего он хочет?
        - Нам с вами придётся переехать… идите одевайтесь и собирайте вещи.
        - Все?
        - А у вас их много?
        - Нет, но есть и зимнее и летнее…
        - Зимнее не надо, там тепло.
        Юшков пожал плечами и пошёл в свою спальню, самую дальнюю комнату. Сорокин зашёл в кухню, поднял ничего не понимающего охранника, ударил его одетым в кастет кулаком, открыл люк подпола и свалил тело вниз.
        - Что вы там шумите? Что там у вас падает?
        - Ничего, не обращайте внимания.
        Вчера, когда Асакуса и Сорокин остались в кабинете вдвоём, Асакуса сказал, что не исключено, что Юшкова необходимо будет ликвидировать. Сначала Сорокин хотел возразить, мол, почему эта сомнительная честь выпадает именно ему, но почему-то - сразу он не понял почему - не стал. Потом всю ночь и сегодня весь день, пока ждал сменить капитана Коити, думал, вернее, чувствовал, что для него в этом предложении есть какая-то польза. Сейчас он понял - какая.
        Только что по телефону Асакуса дал ему команду - ликвидировать.
        Он закрыл дверь в кухню, чтобы Юшков не обнаружил пропажи охранника и не начал тревожиться раньше времени и осложнять дело.
        Сегодня Сорокин несколько раз заходил на «кукушку» и спрашивал о Мироныче, но все с удивлением говорили, что «старик так и не объявился». Сорокин всё больше уверялся в том, что Мироныч у тех, кто наблюдал за особняком с чердака. Кто это? Хотя это был уже почти не вопрос! Юшков не нужен китайским подпольщикам, они толком, скорее всего, даже не догадываются о его роли и значимости для японской разведки. Он был нужен советской контрразведке, поэтому если кто и захватил Мироныча, так это были «ребята оттуда», а базируются они у китайцев, в этом Сорокин не сомневался. Когда в Харбин войдут советские войска и поведут Мироныча по городу как опознавателя, вот тут он, Сорокин, и предъявит им Юшкова. Конечно, можно попытаться прорваться с Юшковым на юг, как тот и просил, но что с ним там делать? Кому он там нужен? Значит, он нужен здесь! А кроме этого, - на самом деле это было главное, - на юг ещё надо прорваться.
        Когда он это понял, то сделал следующее: он снял все посты вокруг особняка, перевёл их на центральные перекрестки Нового города и Пристани, убрал всех с подступов к Фуцзядяню и поставил несколько человек возле жандармерии. Кроме того, его очень интересовало, где находятся атаман Лычёв и Дора Михайловна. Как бы там что ни выходило, а их «благодарность» может оказаться нелишней. К концу дня посты донесли, что Дора Михайловна вошла в жандармерию, провела там полчаса и вышла без портфеля, с которым вошла.

* * *
        А Юшков ему нужен здесь, но не в особняке!
        - Вы готовы? - крикнул Сорокин.
        - Да, - сказал Юшков и вышел из своей комнаты с большим чемоданом.
        Сорокин увидел чемодан и присвистнул. Юшков пожал плечами:
        - Мы поедем далеко, могут понадобиться средства, я же старый еврей, не могу же я полагаться на ваши суточные!
        Чемодан, кроме того, что был большой, судя по тому, как отвисло плечо Юшкова, был ещё и тяжёлый.
        - У вас там что, золото?
        - Откуда золото? Серебро! - скромно пожал другим плечом Юшков.
        В полной темноте ночного, задрапированного светомаскировкой города на большой скорости Сорокин въехал в Фуцзядянь. Ничего не объясняя Юшкову, он остановился около заведения мадам Чуриковой, вышел, открыл ворота и въехал в сад. И тут он вспомнил, что из особняка не взял еду, а сидеть неизвестно сколько без еды было бы неосмотрительно: Юшков начнёт ныть, и придётся выходить, что-то покупать, короче говоря, - светиться.
        - Эдгар Семёнович, я съезжу к Асакусе. По телефону он не стал давать никаких указаний, сказал только, чтобы мы пока остановились здесь, и после того, как разместимся, просил подъехать к нему, я вернусь минут через тридцать - сорок, а вы пока располагайтесь. Рекомендую освоить крайний правый номер на втором этаже!
        Пока Сорокин говорил, Юшков водил носом.
        - А тут пахнет весельем!
        Сорокин уже привык к темноте в неосвещённом помещении, он видел, как одетый в светлое Юшков на ощупь подошёл к кадке с высоким цветком, потрогал листья, потом опустился на корточки и пощупал землю.
        - Ха, сыренькая! Вы, что ли, поливаете?
        - Ладно, Эдгар Семёнович…
        - А курить здесь можно? Хотя, судя по запаху, можно…
        - Послушайте, вы же мне сказать не даёте! На втором этаже посередине есть маленькая сервировочная, там найдёте пепельницу, мы тут сорить не будем…
        - Хорошо, поезжайте и скорее возвращайтесь, пора бы и поужинать!
        «Как вовремя я подумал о еде! Действительно, надо вернуться быстрее!»
        На Гиринской, пройдя через калитку, он услышал глухой стук, который доносился из особняка.
        «Живой, с-сука! - подумал Михаил Капитонович и сразу подумал ещё: - А почему - сука?» Пока он открывал входную дверь и шёл на кухню, он всё продумал: «Это хорошо, что он живой, а то завонял бы в погребе. Не-ет! Это как раз хорошо, что он живой и мне не придётся его оттуда тащить!»
        Сорокин вошёл в кладовую, нашёл несколько пустых коробок от сигарет Phillip Morris American Tobacco и грохнул каблуком в люк погреба.
        - Не шуми, сейчас открою!
        - Не оставляйте меня здесь, ваша милость, - послышался снизу глухой голос, - пожалейте семью и деток моих, малых…
        - Пожалею, не стучи!
        Он открыл люк, снизу с лестницы на него смотрело запачканное размазанной кровью лицо.
        - Не оставьте вашей милостью, господин хороший…
        - Вылезай! - сказал Сорокин и сделал шаг в сторону.
        Охранник с трудом вылез, после удара и падения его шатало.
        «Прямо Гришка Распутин, крепкий мужик!»
        - Собери в эти коробки всю еду, которая есть в доме! - приказал Михаил Капитонович.
        - Так её много, еды… - охранник кряхтел и оглядывался, - есть свежая: овощи; есть мясо вяленое и копчёное; куры копчёные; есть консервы, сухари, водка…
        - Вот всё и давай!
        Сорокин сел и наблюдал, как охранник собирает еду.
        - Теперь неси всё это в машину!
        Вместе с охранником Сорокин перенес в машину пять коробок, наполненных едой, и, когда охранник наклонился в багажник укладывать их, Сорокин ударил его по голове, пока охранник оседал, он поддержал его и усадил на заднее сиденье. В Фуцзядяни он насквозь проехал Пятнадцатую улицу, выехал на берег Сунгари и стащил охранника в воду.
        - Вот теперь ты не опасен и без снотворного. Был, и нету! Те самые концы, которые - в воду!
        Михаил Капитонович запыхался, обмыл лицо водой прямо из реки, нашёл длинную палку и оттолкнул тело охранника от берега, к которому его прибивало течением. Минуту он стоял и смотрел, как белое пятно одетого в исподнее охранника относило течением.
        Он вернулся в заведение мадам Чуриковой и, не зажигая свет, на ощупь поднялся по лестнице, звуки его шагов тонули в толстой шерсти ковровой дорожки - в доме было тихо.
        «Куда он делся?» - подумал Михаил Капитонович.
        Он открыл дверь каминного кабинета, зажёг зажигалку, в кабинете было пусто, он подошёл к кровати, она была не смята, тогда он вышел в коридор и прошёл в сервировочную. Юшков сидел за столом и спал, положив голову на руки. За его спиной на буфете стояла керосиновая лампа, Михаил Капитонович плотно задвинул шторы, тихо снял её, открыл стеклянный плафон и чиркнул зажигалкой. Юшков вздрогнул и вскочил.
        - Что вы так вздрагиваете, Эдгар Семёнович? Это я!
        - Бр-р-р! - Юшков затряс головой. - Что-то вы долго, а может быть, я заснул…
        - Да уж! Вы заснули. Идите за мной, надо из машины забрать продукты.
        - Ха, продукты! Продукты - это хорошо, я голодный!
        Сорокин уже шагнул к двери и оглянулся, Юшков мелко суетился руками и перетаптывался, его шевелюра в свете керосиновой лампы была похожа на поднятую на дороге пыль, он повернулся боком, и Сорокин увидел, как на его шее прыгает кадык.
        «И вправду, что ли, так проголодался? Только непонятно - отчего!»
        Они несколько раз спускались к машине и поднимались в дом, наконец они перетащили всё, что было, Юшков особенно оживился, когда в одной из коробок брякнули полные бутылки.
        - Вот это шанго! Так китайцы говорят? Шанго? Я правильно понял, «шанго» - это «здорово», да? По-ихнему!
        - Шанго, шанго, по-ихнему, Эдгар Семёнович!
        - А что с этим, с охранником? Вы его отпустили?
        - Отпустил, на все четыре стороны! - Сорокин сказал это, поднимаясь по лестнице и неся в руках тяжёлую коробку, однако он и сам заметил, что его голос был мрачноват.
        - Или?..
        - Что - или?
        - Ладно, давайте скорее уже сядем за стол, у меня в животе урчит на весь квартал, всех китайских проституток разбудим! - Юшков хохотнул, тоже с тяжёлой ношей, он, переступая длинными ногами через три ступеньки, обогнал Сорокина.
        Когда всё было разобрано, Юшков проявил неожиданную хозяйственность, сам растолкал по полкам банки с консервами, накрыл влажным полотенцем свежие овощи, нашёл вощёную бумагу и большую супницу и уложил туда вяленое и копчёное мясо, потом из буфета вынул тарелки и приборы и накрыл стол.
        - Вот только жалко, что выпить с вами в компании не придётся, вы же не пьёте?
        Сорокин наблюдал за ним и не мог скрыть удивления оттого, что в руках «комбрига» всё получалось так ловко. Он сам никогда не придавал значения тому, что такое быт: надо было есть, он ел, надо было поесть из чистой тарелки, он вытаскивал из шкафа иногда последнюю чистую тарелку и ел. На столе у Юшкова было даже красиво, а в слабом свете лампы - и уютно.
        - Ну что, Миша, за скорое освобождение?
        Сорокин вздрогнул от такого панибратства, кивнул и стал разбирать еду: хлеб, нарезанное мясо, овощи… он устал и хотел спать, но надо было, чтобы Юшков скорее напился и уснул первым.
        Юшков подряд выпил три рюмки, приговаривая, что «ничто так не старит офицера, как опоздание со следующим тостом», закусывал аппетитно, жевал, набивал полный рот, хрумтел огурцами и листьями свежей китайской капусты, рвал зубами копчёное мясо.
        - Так что же вы сделали с охранником? С этим олухом некурящим? - Юшков спросил это с полным ртом. - Я имею в виду, что его надо было где-то так спрятать, чтобы его долго не могли найти! Вы меня понимаете?
        Сорокину было лень отвечать, он медленно ел и молчал.
        - Однако я сомневаюсь, чтобы вы просто так его отпустили…
        Сорокин поднял на него глаза.
        - Вы уж извините меня, как же он пойдёт в комендантский час? Если его прихватят и отправят в жандармерию, он там расскажет…
        - Что он там расскажет?
        Юшков стал ему надоедать.
        «Скорей бы напился!» - подумал Михаил Капитонович и налил ему полную.
        - Эх, как же я не люблю пить один, - Юшков взялся за рюмку, - но уже привык, с японцами тоже толком не выпьешь! А оказывается - и с русскими…
        - Что вы имеете против русских?
        - Против русских? Почти ничего!
        - Что такое «почти»?
        - «Почти»?
        - Да! - Сорокина стала разбирать злость.
        - «Почти» - это значит, что русские, настоящие русские, вы например, странные люди! И весь ваш Харбин - русский, странный город, консерва, где вы жили так, как будто не было ни Февральской, ни Октябрьской, ни Гражданской…
        - А вам-то какое дело? Было, не было! Вы здесь нашли спасение или где-то?
        - Здесь, здесь, что вы злитесь!
        Сорокин промолчал и налил Юшкову следующую рюмку.
        - Уж больно благостно вы тут жили, лавки полны хлебами, носы в табаках на выбор, мануфактурами можно дома упеленать, под самую крышу, война уже три дня, а ни одна бомба не упала…
        Сорокин слушал, Юшков говорил, задрав локоть на спинку стула, сидя вполоборота, вразвалку:
        - Но ничего, вот придёт Йёся, он вам покажет - благость… а заодно и сытость…
        Сорокин слушал.
        - Он вас всех… построит в одну шеренгу… посчитает… и каждому назначит, кто чего заслужил… Что вы так насупились?
        Сорокин чувствовал, как в нём все сильнее поднимается протест против этого человека.
        - А русские, я имею в виду - характер… дайте-ка я ещё налью! - Юшков стал наливать, налил с горкой, поднес ко рту и пролил, водка потекла по голому локтю, и он её стал слизывать. - А характер, я имею в виду русский характер, дорогой мой спаситель, - дерьмо! Можно и крепче выразиться, но, судя по всему, в этом доме, - Юшков со сладенькой улыбочкой посмотрел по сторонам, - бывали дамы, и весёлые!
        - Чем вас не устраивает русский характер? - наконец не выдержал и спросил Сорокин.
        - А вот доберёмся до американцев, тогда скажу, поделюсь с вами нажитком, распрощаюсь, а перед этим скажу!.. - Юшков налил ещё и ещё налил, с каждой рюмкой, а в бутылке становилось всё меньше и меньше, он становился пьянее, веселее, а потому - развязнее и противнее. - А могу и сейчас сказать…
        - Скажите!.. - выдавил из ставшего тесным горла Сорокин.
        - Ха! А то не скажу?! - Он сделал длинную, очень театральную паузу. - Вас вообще не должно было быть! Ни вас, ни вашего города!
        - Нас?
        - Нет, не вас, конечно, вы мой спаситель, и будь я в чести у Йёси, я бы за вас похлопотал, при чём тут вы? Я имею в виду всех вас и этот город! И попомните, скоро от всего этого ничего не останется…
        - Будут бомбить?
        - Ну если будет военная необходимость - а как вы думаете?
        И будут! Но дело не в этом, здесь не должно быть самого духа…
        - Русского? Так чем вам русский дух не угодил?
        - Де-е-р-рьмо! Простите, дамы! - Юшков с ехидной улыбочкой раскланялся на четыре стороны. - Русский дух - дерьмо! Совершенно несамодостаточная нация, и даже не нация - сброд, татаро-монголы! Русским надо, чтобы их ругали, тогда они лезут в драку, правда, - часто побеждают! Русским надо, чтобы их хвалили, тогда они ближе к Богу, есть чем гордиться, небожители! - Его руки разлетелись, как привязанные у марионетки, он откуда-то выхватил пачку и вытащил из неё папиросу. - Вы вот не учили марксистско-ленинской философии и небось не знаете о единстве и борьбе противоположностей, а русский характер - это и есть внутреннее единство и борьба противоположностей - раба и барина. И всё это в одном человеке!
        - Не понимаю!
        - Вы Александра Ивановича Герцена читали, врага вашего? «Былое и думы»! Врага самодержавия! Он всю жизнь боролся с ненавистным царизмом! Нет? Не читали! А у нас его издали, году, что ли, в двадцать седьмом или двадцать пятом, не помню. Там он описывает интересный разговор на троих…
        В харбинских книжных магазинах продавалась книга Герцена «Былое и думы», но Михаилу Капитоновичу было не до неё.
        - Что за разговор?
        - Разговор? Интер-р-е-есный!
        Юшков наливал, пьянел, но не валился.
        «До утра, что ли, с ним сидеть?» - с ненавистью думал Сорокин.
        - Да! Так, значит, разговор! К Герцену, можно сказать, в гости, а Герцен в Лондоне из русских, наряду с Огарёвым, был первое лицо, так скажем, - дуайен, приехал один аристократ с известной фамилией - Голицын Юрий Николаевич, князь, образователь и владелец хора, народного, новинка по тогдашним временам, и народу привёз - голоса! Ну и промотался, как водится! Хотя успех имел настоящий, но промотался! И вот как-то к Герцену приходит ближайший помощник князя, его управляющий хором с регентом, и начинают они вдвоём жаловаться на князя, мол, не платит или ещё что, уже не помню, но жалуются основательно и просят Герцена рассудить их тяжбу с Голицыным, что, мол, невмоготу и они уже хотят домой, в Россию. А Герцен им в ответ - идите в суд, английский суд, мол, он справедливый, а они своё: «Разберите дело по-свойски, по-домашнему!» Герцен ни в какую не соглашается, а они снова, и уговорили-таки! Упорные были! Ещё говорили, что князь испугается Герцена, чтобы в «Колокол» не попасть. Представляете, какие хитрецы, всё учли!
        Сорокин слушал.
        - Так вот, уговорили они Герцена, но на одном его условии, что если только князь примет его посредничество. А если нет - то в суд! Надо сказать, что Александр Иванович в своей книге дал очень верные характеристики жалобщикам: один из них из дворовых, но выбился, другой примерно такой же. Когда они были довольны князем, то хвалили его, а когда им платы не стало, то и прощелыгой обзывали, и зверем до крестьян, и по-всякому. Так, значит, они встретились, и князь таки принял посредничество Герцена. И стал тут управляющий предъявлять и предъявлял: что князь обещал, что князь не сдержал обещание, а Герцен слушает его и слышит, что брешет управляющий. Князь, заметьте, злится и рычит, что, мол, из вшивой избы вытащил, голосу и пению обучил, мол, в России ему цены не будет и так далее. Ну тут Герцен, немецкая душа, по матери-то, и рассудил, а, мол, вас, князь, просил кто из вшивой избы-то его вытаскивать да голосу учить? Нет, согласился князь, сам его нашёл. А тогда, предложил Герцен, дайте ему расчёт и отпустите с миром. Князь на это согласился и дал расчёт, а управляющий бумагу не подписывает. «Ну что
ещё вас не устраивает?» - спрашивает Александр Иванович управляющего, а тот говорит, мол, князь обещал «пожаловать на обратный путь до Петербурга!». Тут князь взревел и кричит, что «это в случае, если я им буду доволен!», и снова про то, из какой дыры он его вытащил. Герцен ему снова о том, мол, кто его, князя, об этом просил? А управляющий снова не подписывает, что деньги-то получил. Тут уже Герцена прорвало, мол, почему? А управляющий и отвечает, что раньше князь одежу ему со своего плеча даровал, а теперь он без носков ходит.
        А князь кричит, мол, да я сам без носков хожу. Тогда Герцен и поставил условие: или управляющий берёт деньги, подписывает бумагу и свободен, или Герцен отказывает ему в посредничестве. Ну тут управляющему деваться стало некуда, и он согласился и подписал, а потом, самое интересное, вы слушаете, не уснули ещё?
        Сорокин не уснул, ему стало интересно, что во всем этом так важно для Юшкова.
        - А управляющий после всего и говорит: «Ваше сиятельство, так как пароход до Петербурга будет только через пять дней, явите милость, позвольте остаться покамест у вас!» И что, вы думаете, ответил князь?
        Сорокин пожал плечами.
        - Разрешил князь, да ещё и пояснение дал, как щас помню, цитирую: «Ну, куда ты к чёрту пойдешь? Разумеется, оставайся!», а после, когда управляющий ушёл, добавил, снова цитирую: «Ведь он предобрый малый, это его этот мошенник…», он имел в виду второго, с которым они жаловаться пришли, «…вор… этот поганый пёс подбил…». А! Каково?
        Сорокин удивился:
        - А что ж тут такого? Добрый барин был князь - и денег дал, и остаться позволил… Что вы тут нашли?
        - А то и нашёл, дорогой вы мой спаситель, что из этого ни я, ни Герцен так и не поняли, кто есть барин, а кто - раб! Вот и весь вам русский характер - дерьмо! Дерьмо, оно и есть - дерьмо! И всё дерьмо, и вы и ваш этот русский город Харбин - консерва, тоже дерьмо! Вот придёт Йёся и… - Юшков не договорил, Сорокин поднялся и ударил его в висок.
        Юшков упал со стула, чуть не опрокинул на себя стол и затих.
        «Сволочь!»
        Сорокин сел.
        Минуту он сидел, потом посмотрел на часы, было около трёх часов ночи, он взял лампу и поднёс её к лицу Юшкова. Тот лежал спокойный, как будто минуту назад он ничего не говорил и не размахивал руками, а спал с приоткрытыми глазами и не дышал.
        «Что-то я, по-моему, наделал не то!»
        Сорокин с лампой вышел из сервировочной и пошёл по коридору. Он заглянул во все номера второго этажа, спустился на первый и тоже обошёл его весь. Он делал это, не отдавая себе отчёта в целях. Он заглянул в номера и даже в кабинет Доры Михайловны. Там он подошёл к несгораемому сейфу, потом открыл и закрыл ящики стола, заглянул в сервант, в котором стояла дорогая красивая фарфоровая посуда, и сел за её письменный стол.
        «Ну что, Михал Капитоныч, ты выполнил указание Асакусы - ликвидировал Юшкова, но выполнил не полностью, теперь его надо сделать неузнаваемым!» Он оглянулся на сейф, повернулся к столу и увидел в пепельнице два окурка - оба были от тонких сигарет с примятыми кончиками - и вспомнил, что Дора Михайловна вставляет сигареты в тонкий мундштук. Он понюхал окурки и понял, что они здесь лежат не больше суток, может быть, даже меньше.
        «Значит, она была здесь недавно! А атаман?» Он ещё раз заглянул в пепельницу, нет, там были окурки только от сигарет Доры.
        «Значит, она была здесь одна? И что она делала? И скорее всего, она была тут недолго! Значит, она пришла и ушла?»
        Рядом с сервантом была дверь, Сорокин открыл её и вошёл в комнату с кроватью под балдахином, большим зеркалом и будуаром, и громадным платяным шкафом. Он открыл все ящички будуара, порылся в коробочках и баночках, потом открыл дверцы шкафа - это был шкаф с одеждой Доры Михайловны, он узнал её кофточки и блузки, в которых она ходила, значит, это были её личные апартаменты, он постучал по стенам, стук везде был глухой, и он вспомнил о сейфе. Из любопытства он вернулся, потыкал в его замке отмычками, и сейф открылся. Сорокин настежь распахнул дверь и уселся напротив. Вверху сейфа было отделение с дверцей, закрытое, нижние полки были заставлены коробками из-под сигар, он открыл одну из них наугад, там были японские иены, в другой были американские доллары…
        «Целый банк!»
        На дне сейфа стоял портфель. Сорокин подхватил его двумя пальцами, но пальцы сорвались, потому что портфель оказался неожиданно тяжёлым. Он взял его, поставил на колени и открыл. В портфеле было темно, тогда он взял лампу и увидел холщовый мешок, намертво затянутый суровой ниткой. Сорокин достал из чернильного прибора перочинный нож, разрезал нитку и положил мешок, который оказался таким же тяжёлым, как портфель, на стол. В мешке, к дну которого почему-то прилип песок, были золотые слитки и россыпь монет царской чеканки.
        «Вот она и «благодарность»!» - подумал Михаил Капитонович, вынул из мешка слитки, сложил их на дно сейфа, положил мешок с монетами в портфель, замкнул сейф и вышел из кабинета.
        Он поднялся в сервировочную, прошёл мимо тела Юшкова, под подоконником стоял его чемодан.
        «Так, посмотрим, что там!»
        В чемодане под одеждой была тяжёлая алюминиевая коробка, Сорокин открыл её и увидел белые мерцающие пастилки литого серебра с выбитыми на них иероглифами.
        «Китайское серебро! А вот и «нажитки», по-нашему фацай!»
        На душе у Сорокина было спокойно. Он переложил коробку с юшковским серебром в портфель и подумал: «А что? Такой удачи у меня ещё не было, можно и отметить! Только надо выполнить до конца задание Асакусы, и можно отправляться на юг, но сначала поспать!» Он взялся за ноги Юшкова и поволок его в каминный кабинет.
        «Надо керосин!»
        В кладовой под лестницей оказалась стеклянная четверть, полная керосина, он поднял её в кабинет, положил Юшкова головой в камин и пошёл в сервировочную.
        «Ну вот, всё и готово!»
        На столе стояла посуда с нарезанным Юшковым мясом, хлебом и накрытые влажным полотенцем овощи. Михаил Капитонович поднял опрокинутый Юшковым, когда тот падал и цеплялся за стол, стакан и посмотрел на свет бутылку, та была пуста, он взял другую, обил сургуч, выбил пробку и налил. Алкоголь, от которого его организм за семь лет отвык, обжёг горло и провалился в желудок. Сорокин отломил лист капусты, взял ломоть хлеба и кусок мяса и стал жевать.
        «Юшкову туда и дорога! Один чёрт, если бы я сдал его Советам, он бы - ведь он у Йёси не в чести - ни хрена бы для меня не сделал! Он предал один раз, предал бы и в другой! Он бы поделился со мной «нажитком»? Ну-ну! Это ещё неизвестно! А известно, что надо, как он и сказал, отсюда «тикать»! А что? Машина есть, фацай - честный, Доре я тоже оставил, а взял только «интерес», так что я тут больше никому ничего не должен!»
        Сорокин встал и пошёл в кабинет, на полпути он вернулся и налил себе ещё: от выпитого на душе было уже не просто спокойно, а даже радостно.
        Юшков лежал на спине головой в камин, Сорокин перевернул его лицом вниз и подумал, что это мерзкое дело нельзя делать на трезвую голову, и вернулся в сервировочную. Водка провалилась в желудок и горло уже не обожгла. «Чистый нектар! Ничто так не старит офицера!..» - вспомнил он и вернулся в каминный кабинет.
        Керосин из бутыли вылился на голову Юшкова, загорелся синими языками, и волосы вспыхнули.
        «Нет, на это так смотреть нельзя!»
        Он снова сходил в сервировочную и выпил ещё.
        «Как противно воняет керосином! Нет чтобы дров было заготовлено!»
        По коридору плыл тошнотворный запах керосина и горящей плоти. Сорокин достал носовой платок и зажал нос. Он мог туда больше не ходить, но надо было убедиться, что керосин не плеснулся на пол и ковёр и не будет пожара.
        «Чёрт, как всё это противно!» Он снова вернулся в сервировочную и прихватил графин с водой.
        «Залить!»
        Когда он шёл в кабинет, его ноги переступали мягко и плавно, а стены чуть пошатывались.
        «Конечно, сколько я не пил!»
        Он снова вернулся и выпил ещё.
        «Сейчас! Надо убедиться, залить водой и где-то пару часов поспать!»
        На ходу ему пришла в голову мысль, что спать в одном доме с трупом - дело нехорошее.
        «А плевать! Что я, мёртвых не видал? Ещё водки, и мне будет все равно, а утром меня тут уже не будет!»
        Он перевернул Юшкова на спину, его чёрного лица было не узнать.
        «Вот и всё!» - подумал Михаил Капитонович, полил водой, закрыл форточку, плотно прикрыл дверь и сошёл вниз.
        Пружины старого матраца в одной из наугад открытых им комнат впились в бок.
        «Чёрт возьми, - подумал он, - а вроде приличное заведение! - Он повернулся на другой бок. - Надо было бы спать в кабинете, но там Юшков! Где же переночевать? Или перейти в комнату Доры, у неё-то наверняка кровать приличная! И дверь плотно закрывается!» Сколько раз и по каким только кабинетам не путешествовал Михаил Капитонович здесь раньше, он никогда не чувствовал пружины в боку, а до того ли было!
        В спальне Доры всё было по-другому. Он выпил ещё, разделся, лёг и моментально уснул.
        Миша лежал в кроватке, прабабушка сидела рядом, у неё над головой маленьким огоньком светилась лампадка под образом Георгия Победоносца.
        - …и поднялся Ермак Тимофеевич на крутой берег Иртыша, и вышел против хана Кучума…
        Миша слушал прабабушку, глядел на неё и не мог оторвать взгляда. Прабабушка замолчала и глянула в глаза Мише.
        Михаил Капитонович вздрогнул, очнулся и поднялся на локте. Он тёр глаза, их слепил обжигающе яркий, красный, горячий свет, который, отражённый в зеркале, лился по спальне. Прислонившись бедром к будуарному столику, стоял и смотрел на него Юшков. Сорокин хотел встать, но не мог, у него были свинцовые ноги и пудовые руки, он не мог пошевелиться. У Юшкова горели волосы, его голова отделилась от тела и светящимся черепом поплыла по комнате, все ближе и ближе к Сорокину. Михаил Капитонович поднял руки и закрылся.
        16 августа, четверг
        - Ну что, Александр, ваши поиски к чему-нибудь привели?
        Енисей сидел с отсутствующим взглядом, он услышал вопрос Степана, вздрогнул и посмотрел на него.
        - Что-то удалось? - повторил вопрос Степан.
        Сашик отрицательно помотал головой.
        - А в Дайрен пытались дозвониться?
        - Отец не оставил названия гостиницы, я не знаю, куда звонить… - И вдруг подумал: «Если они уже уехали куда-нибудь в Шанхай!»
        - Тогда давайте так, когда здесь всё устаканится, я попробую попросить у командования разрешение для вас туда съездить, а пока расставьте людей, назначим старших, познакомьте их с моими, вы их знаете…
        Сашик молча кивнул.
        - …пока можете продолжить поиски здесь, в Харбине! Иван! - громко крикнул Степан. - И давайте договариваться с китайцами. Согласны?
        Сашик снова кивнул.
        - Иван, - сказал он вошедшему Савватееву, - скажи переводчику, что мы готовы.
        Через час в комнату, где сидели Степан и Енисей, вошли Лао Чжан, его брат и переводчик.
        Степан встал:
        - Вот так, товарищи! Докладываю! Вчера, 15 августа, японский император объявил приказ о капитуляции. Японцы…
        - Плавают по городу, как дохлые рыбы, - вставил Ванятка.
        Степан посмотрел на него, Лао Чжан с Толстым Чжаном тоже посмотрели на Ванятку, улыбнулись и разом сказали:
        - Шанго!
        - Наши войска на востоке… - Степан подошёл к карте, - штурмом взяли Муданьцзян, это четыреста километров от Харбина, через двое-трое суток они будут здесь…
        Лао Чжан и Толстый Чжан закивали.
        - Поэтому предлагаю объединить силы и под видом местных жителей организовать охрану и наблюдение за миссией, жандармери ей, полицейскими управлениями в городских районах, железнодорожным мостом на правом и левом берегу, интендантскими складами, виадуком, дорогой на Пинфань. Лао Чжан, присоедините своих людей к группе охраны интендантских складов, если понадобится - берите оружие…
        Когда китайцы и Енисей ушли, Степан с Матеей и Ваняткой поехали к особняку на Гиринской.
        - Неужели за шесть дней там не было никаких шевелений?
        - Да, Фёдорыч, так и было, мы у окна сидели по очереди, день и ночь, без перерыва! Ничего!
        Они подъехали к ограде, и Степан толкнул калитку. Она была заперта.
        - Давай! - сказал он Матее.
        - Лучше я! - предложил Ванятка. Длинной загнутой проволокой он покопался в замке и открыл его.
        - Ну ты мастер! - удивился Степан. - Где научился?
        - Так, до войны тоже надо было как-то жить и что-то есть, - совсем по-серьёзному ответил Ванятка и пошёл по дорожке в дом. Там он точно так же открыл входную дверь: - Заходьте!
        В особняке было тихо и пахло холодным табачным перегаром. Степан вошёл в гостиную. На столе лежали аккуратной стопкой машинописные листы с печатным и рукописным текстами. Он взял их и сел в кресло. Потом поднял глаза и принюхался, рядом со стопкой стояла пепельница, полная высохших, задубелых окурков.
        - Иван!
        В гостиную зашёл Ванятка с кухонным ножом в руке.
        - Чего ты там нашёл? - Степан уже понял, что особняк пуст, а они так и не выяснили, кого они столько дней стерегли.
        Ванятка взял со стопки верхний лист, перевернул его чистой стороной и положил нож.
        - Что это?
        - А гляньте!
        Степан склонился над ножом:
        - Отдёрни штору, что ли, только немного.
        Ванятка отдёрнул штору, стало светлее, на лезвии ножа Степан увидел чёрный соскоб.
        - Ты думаешь, это кровь? Где нашёл?
        - Погреб весь измазан и лестница там тоже…
        - А кровь? Точно?
        Ванятка послюнявил пальцы, взял с ножа крошку соскоба и растёр его. Соскоб из чёрного превратился в тёмно-красный.
        - Вот так!
        Через час они вышли из особняка.
        «Прошляпили, - подумал Степан. - Ох и нахлобучат меня! Надо привлечь Мироныча, уже пора!»
        Мироныч вышел на солнечный свет, поднял лицо, сощурился и вздохнул полной грудью.
        - Да, Фёдорыч, продержал ты меня в этой китайской каталажке, ни тебе вздохнуть, ни…
        - Дышите, Сергей Мироныч, дышите, только на солнце не смотрите, а то ослепнете…
        - Ты пошутил, Фёдорыч, а на что же смотреть, на китаянок, что ли? Так я их много видал, я ж здесь уже тридцать лет живу…
        - Ладно, садитесь в машину! Будем ездить по городу и смотреть на китаянок, - пошутил Соловьёв.
        Они сели в легковушку и выехали на Старохарбинское шоссе. На Соборной площади на малой скорости они сделали несколько кругов, по Вокзальному проспекту спустились к вокзалу, переехали через виадук, змейкой проехали по параллельным улицам Пристани и вернулись на Соборную. По всей дороге Мироныч рассказывал то, что Степану было уже известно: где что находится важного и интересного для новой власти, где управления и отделы полиции и жандармерии, где армейские казармы, где конспиративные квартиры наружного наблюдения и многое другое. Степан слушал, а Ванятка щёлкал фотоаппаратом.
        - А японцы! - с удивлением повторял Мироныч. - Я их и не узнаю даже! Какие-то они вялые совсем, бравый-то вид свой растеряли вовсе! Вот что делается! Это отчего же так? Фёдорыч!
        Соловьёв рассказал ему о взятии Муданьцзяна и приказе о капитуляции, Мироныч сначала погрустнел, а потом повеселел.
        - Может, отвезешь меня к бабке моей, а то старуха небось давно уже без голоса осталась. Хоть и лаемся мы с ней несусветно, а все ж хорошая она женщина, только вот детей Бог не дал, поэтому я у ней один свет в окошке.
        - Отвезу, как стемнеет!
        - А комендантский час?
        - Не соблюдают они уже комендантского часа!
        - Ну тогда им - всё! Где нет японского порядка - там и японца нет!
        - А своих-то видали?
        Мироныч замолчал.
        - Ну что замолчали? Сергей Мироныч?
        Мироныч поджал губы и зажмурился.
        - Ну?
        - Что - ну? Ну видал! И они меня видали!
        - А чё не сказали?
        - Да вы не опасайтесь, просто и они нам могут понадобиться, как…
        - Сорокин, Михаил Капитонович?
        - Он самый! - Мироныч отвернулся. - Я бы и сам его повидал, он-то небось, чего с японцами делается, хорошо знает, вам бы эта информация ох как пригодилась! А мелочушка наша - как я, так они - мирные вполне людишки, им зарплату давали, они и топали, их… Да пусть их, а? Фёдорыч!
        - Ладно! Пусть! Пока! - сказал Степан и подумал: «Ими для опознания потом можно будет воспользоваться!» - А где его можно было бы поискать? - спросил он про Сорокина и посмотрел на Мироныча.
        Они поехали в конец Маньчжурского проспекта, но квартира Сорокина была заперта. Ванятка открыл её, но там не оказалось свежих следов пребывания хозяина. Они приехали на квартиру Родзаевского, и там было пусто. Мироныч провез их по нескольким «кукушкам», но и они были пусты.
        - Значит, смекаю я, Сорокин несколько дней уже никем не руководит… Думаю, что, наверное, ховается он, как было иной раз, в китайском Фуцзядяне, недалеко от того места, где вы меня держали. Есть там несколько улиц, весёлых, и не то чтобы он был до баб очень охоч, но знает он его как свои пять пальцев, а затеряться там - проще простого.
        Через двадцать минут они медленно ехали вдоль обочины центральной улицы Фуцзядяня Наньсиньдао. Когда подъехали к её пересечению с Четырнадцатой, Мироныч, навострившись, промычал:
        - А отсюда надо бы пешочком!
        Они вышли из машины и пошли по проезжей части. Впереди шёл и «нюхал» Мироныч. Он шёл быстрым скользящим шагом, отворачивая от середины улицы то вправо, то влево, иногда заглядывал в переулки. Он бесцеремонно расталкивал китайцев так, что Степану хотелось перед каждым извиниться, толкал дышла повозок, стоящих иногда поперек дороги…
        «Ну щас он от кого-нибудь получит…» - невольно думал Степан, наблюдая сзади за стариком, но китайцы старались пропустить их и расступались с улыбкой.
        - На Четырнадцатой пусто, Фёдорыч. Давай на Пятнадцатую!
        На Пятнадцатой было то же самое.
        - Ты обрати внимание, Фёдорыч! Ни одного японца, оптовика, что закупались здесь для ресторанов и магазинов… А? Видать, наклали в штаны, да глаз-то и не кажут! А? Фёдорыч! А китайцы так и лыбятся, знают, что скоро вы тут будете…
        Степан кивнул.
        - Всё, здесь тоже пусто! Давай на Шестнадцатую!
        На Шестнадцатую они вывернули у заведения мадам Чуриковой.
        - Тут давай повнимательнее!
        «Чёрт! - вдруг вспомнил Степан. - А ведь китайцы говорили об этом заведении и о его госте, как это я упустил из виду? Но ведь за ним-то мы не ходили!»
        Шестнадцатая была свободнее, на ней стена к стене стояли публичные дома, время было неурочное, обычно интересующиеся услугами заведений появлялись здесь тогда, когда на Пристани закрывались рестораны.
        Мироныч шёл не оглядываясь. Он взошёл на крыльцо под красным фонарём, дёрнул дверь и подозвал Ванятку. Тот быстро открыл и сразу отпрянул.
        - Что там?
        Ванятка стоял в шаге от открытой двери и зажимал пальцами нос.
        Степан понюхал, из двери тяжело пахло гнилым.
        - Да, щас бы противогаз не помешал. - Он закрылся носовым платком и вошёл. В помещении запах стоял повсеместно и равномерно. Мироныч, будто не чувствуя его, почему-то сразу стал подниматься по широкой центральной лестнице, устланной толстой синей ковровой дорожкой. Он шёл не оглядываясь. Степан устремился за ним, потом оглянулся на Ванятку, у того никогда не было носового платка, он семенил, закрыв нос и рот шляпой, - не зря Саньгэ выдал, как знал, что пригодится, - поэтому ему дышалось плохо вдвойне.
        Мироныч поднялся по лестнице, повёл носом и пошёл к одной из открытых на этаже дверей. Это была дверь в сервировочную. Степан заглянул туда через плечо Мироныча и увидел, что на столе валяются остатки еды, а на полу лежит наполовину вытекшая бутылка водки. Мироныч вышел из сервировочной и повернул налево. Он дошёл до последней двери, там оказался кабинет с письменным столом и сейфом, ящики стола были выдвинуты, дверь сейфа открыта, и было видно, что и там и здесь все пусто, а на полу валяются какие-то бумаги.
        - Нет, это не здесь! - сказал он и пошёл по коридору направо в другой конец. Он шёл, толкал двери справа и слева и только заглядывал. Он толкнул последнюю дверь справа. Степан вошёл вслед за ним и отпрянул. На полу головой в камине лежал человек, Мироныч уже сидел рядом с телом на корточках. Человек лежал ничком.
        - Это не Сорокин, - сказал он. - Этого я не знаю!
        - Можешь его перевернуть? - с трудом сдерживая тошноту и прикрывая рот платком, попросил Степан.
        - Могу, отчего же не могу! - Он перевернул труп. - Нет, так ничего не понять… надо накрыть его чем-то, чтобы не смердел, плотным, жаль нет брезента… Только окна открывать нельзя, воронья и чаек налетит, клевать…
        Степан вглядывался в чёрную, обожжённую голову без волос.
        - Войти невозможно…
        - А ваши придут, у них чё, противогазов не будет?
        - И то правда!
        Мироныч вглядывался в обезображенное лицо.
        - Кажись, я догадываюсь, кто это…
        Он не успел договорить, как послышались торопливые шаги в коридоре, и в кабинет вбежал Ванятка.
        - Там в саду кто-то есть! - просвистел он шёпотом.
        - Где?
        - Тама! - сказал Ванятка и махнул рукой в сторону окна.
        - Кто?
        - Я видел из окна, за кустами…
        - Пойдем, покажешь!
        Степан и Ванятка подошли к окну, и Степан отодвинул штору:
        - Где?
        - Вон, в дальнем углу, за кустами, отсюда не видно, а с первого этажа видно!
        Степан услышал за спиной дыхание Мироныча, тот встал на цыпочки и пытался заглянуть через плечо Соловьёва.
        - Я его узнал!
        - Кого?
        - Этого, - сказал Мироныч и показал пальцем на труп. - Мы за ним ходили, несколько лет назад, когда о нём газеты японские писали, это комбриг Юшков. Нам Номура приказал. А туда, - он показал рукой в сад, - надо бы сходить, дом пустой, а в саду… - он посмотрел на Ванятку, - можа, кто-то… Так получается?
        Ванятка кивнул, они подошли к трупу, взяли ковровую дорожку и накрыли ею тело.
        - Идём! - сказал Степан.
        Они вышли в сад, первым шёл Мироныч, Степан шёл за ним и удивлялся, как хорошо Мироныч ориентируется в этом заведении: «Наверное, бывал тут, и не раз!» Он с удивлением смотрел на тщедушную старческую фигуру Мироныча и думал: «Видать, это сухое деревце выросло-то в сучок! А ещё о бабке своей печётся!»
        В саду росли вишни и яблони, в середине был овальный, вытянутый узкий прудик, через который был перекинут красивый, как игрушечный, бамбуковый мостик. Вдоль ограды по периметру росли кусты шиповника.
        - Где ты чё увидел? - шёпотом спросил Степан Ванятку.
        - Бона, нагнитесь пониже, с-под кустов уже видать ноги, видите?
        Они подошли к углу метров на пять, Степан на ходу пригнулся и действительно увидел туфли человека, сидящего на корточках за кустом около забора. Мироныч оглянулся на Степана, тоже пригнулся и неожиданно остановился так, что Степан наткнулся на него.
        - Туфли Капитоныча! - прошептал он. - Есть оружие?
        - Опасен? - почему-то спросил Степан и вытащил браунинг.
        - Бог весть!
        Они подошли вплотную к кустам, раздвинули их колючки и увидели сидящего на корточках человека.
        - Он! - прошептал Мироныч.
        Он подошёл к Сорокину.
        Тот сидел, прислонившись спиной к забору, и качал головой взад и вперед. В ногах у него стоял с разинутой пастью пустой смятый саквояж, на который свисали его безвольные руки.
        - Что-то шепчет! - тихо сказал Мироныч и вплотную прислонился ухом к губам Сорокина.
        Степан тоже подсел к Сорокину и увидел его полуприкрытые с опалёнными ресницами веки.
        Сорокин беззвучно шевелил губами.
        Мироныч отодвинулся и обречённо сказал:
        - Видать, отбегался Михаил Капитонович, дорогой мой начальник! Какую-то прабабушку вспоминает…

* * *
        Александр собрал своих ребят в саду, в доме тридцать человек не поместились, в первом ряду был Серёжа Арцишевский.
        - Поговорим коротко! На длинные разговоры нет времени! Серёжа, сколько твоих?
        - Шестеро!
        - Хорошо! Вы пойдёте со мной! Машина есть?
        - Да, грузовой «форд»!
        - В самый раз, с вами поговорим отдельно!
        Серёжа кивнул.
        Александр распределил группы, часть людей он поставил у жандармерии, часть направил к интендантским складам, несколько человек должны были наблюдать за миссией.
        - На этом - всё! Выходите на точки прямо сейчас, с полицией и жандармерией не связывайтесь, находите возможность улаживать конфликты. Серёжа, где машина?
        - Здесь, недалеко!
        - Ребята знают?
        - Да!
        - Тогда всё, садитесь и ждите, мы сейчас подойдем.
        Когда все разошлись, Александр с Сергеем прошли в дом.
        - Ну что от твоих? - спросил Сергей.
        - Ничего! Ни от кого!
        - Что думаешь делать?
        - Когда придут войска и разберёмся с японцами, попробую найти их в Дайрене.
        - Думаешь, пустят?
        - Обещали!
        - Ну, Бог в помощь! А Мура?
        Саша пожал плечами и опустил голову.
        Они вышли на Большой проспект, грузовичок стоял рядом с гостиницей «Нью Харбин», Сергей сел за руль, Александр - рядом.
        - Куда?
        - Пинфань!
        Сергей удивлённо посмотрел.
        - В Пинфань! - подтвердил Александр.
        Дорога на Пинфань в 731-й отряд была пустая, только по обочине на расстоянии километр-два стояли праздные китайцы.
        - Наши? - спросил Серёжа.
        Александр кивнул.
        Когда подъехали на площадку перед воротами, с удивлением обнаружили, что ворота открыты настежь.
        Александр и Сергей вышли из кабины, ребята спрыгнули из кузова, и все пошли к воротам. Громадная территория отряда была пуста, японцы успели эвакуироваться и вывезти всё, что смогли. Александр и Сергей вошли в первый корпус, поднялись по лестнице на верхний этаж и стали обходить помещения. Везде были видны следы бегства. В палатах было перевёрнуто постельное белье, валялись стальные, блестящие медицинские подносы, осколки кухонной посуды, много бумаг на японском языке… Когда они вышли из корпуса, к ним подбежал один из Серёжиной группы и позвал за собой. Сергей и Александр увидели, что он испуган, и пошли за ним. Рядом с большой кочегаркой с двумя высокими трубами была громадная яма, в которой лежали обожжённые тела.
        - Смотри, гады! Видимо, сожгли последних свидетелей! Керосином облили…
        На краю ямы стоять было мерзко и страшно. На дне лежали обгоревшие тела пяти или шести человек.
        Александр развернулся и не заметил, что его каблук вывернул из земли лоскут сиреневого ситца, из которого шили женские халаты.
        КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
        1992 Г. МАЙ
        Знакомый, приятный и очень добрый запах дотронулся до ноздрей.
        Степан Фёдорович открыл глаза. Не открыл, а только приоткрыл, насколько смог, потому что веки были тяжёлые, набухшие, и там, где они должны были складываться, они не складывались.
        Глядя через узкие щёлочки и следя взглядом за траекторией запаха, Степан Фёдорович в косом солнечном луче через шевелящуюся полупрозрачную кисею занавески увидел на подоконнике вазочку с водой. В ней стояла зелёная ветка с густым бутончиком маленьких белых цветов.
        «Черёмуха, - улыбнулся Степан Фёдорович, - Марьяшка принесла. Умница!»
        Степан Фёдорович понял, что он проснулся, запах черёмухи его вернул…
        Он лежал на широкой больничной кровати под большим одеялом в белом пододеяльнике. Руки покоились поверх, ладонями наружу, чужие. Рядом с кроватью стояла высокая железная штанга с нацепленным на ней стеклянным баллоном, из которого иглой прямо в вену был воткнут прозрачный катетер.
        «Чё-то вливают! И-иху мать! - с удивлением подумал он. - С чего бы это? Вчера до укола всё было в норме».
        Он обвёл взглядом стены.
        Палата была другая. Он лежал один. Справа от кровати на тумбочках стояла какая-то аппаратура, во вчерашней палате её не было, и дверь была другая, с прозрачным стеклом, как в реанимации. Степан Фёдорович пошевелил пальцами и попытался их согнуть. Получилось плохо, пальцы почти не гнулись и были почему-то толстые, как будто их надули.
        «Как веки!» - подумал Степан Фёдорович.
        Он провёл сухим языком по трещинам на губах и ощутил, что ему плохо дышится. Ему было трудно дышать, почти невозможно.
        Его снова опахнуло свежим воздухом от окна, с запахом черёмухи.
        «Марьяша, только она могла… На кого она похожа?.. Рыженькая, без веснушек… На кого-то она похожа! На ту сестричку, рыженькую, но с веснушками, под Кенигсбергом, в сорок пятом! В марте. Тоже санитарка, медработник! Я ещё о ней соседу рассказывал, когда Марьяша зашла к нам в палату в первый раз, что они похожи, очень. Обе рыженькие, и обе такие добрые. Только одна с веснушками. Та, в сорок пятом…»
        Мысль прервалась. Степан Фёдорович сильно-сильно попытался вздохнуть, но у него опять ничего не получилось. Через тоненькую дырочку в горле просвистело совсем немного воздуха. Совсем мало.
        Он задыхался. Горло тоже стало толстым, как пальцы и веки, и не дышало.
        Всё, что он сейчас видел через щёлочки глаз, начало белеть от краев, как будто бы углы комнаты, стен, пола и потолка сгущались туманом и туман сходился к середине, к центру. Всё становилось туманным и белым.
        Он пошевелил пальцем и нащупал холодную штуку с кнопкой, нажал и понял: «Пора!..»
        Он увидел, как в палату ворвались люди в зелёных рубахах и штанах. Они притащили с собой ещё одну железную штангу со стеклянной банкой и прозрачным катетером, тележку с блестящими железками и коробочками и плотно обступили кровать. Он увидел, что они стали что-то делать с лежащим на кровати пожилым мужчиной. Они вкалывали ему шприцы, воткнули в локоть катетер, налепили на грудь присоски с проводами. Они говорили слова, много, из них Степан Фёдорович уловил только «аллергический криз» и «отёк Квинке».
        «Каюкнулся, видать, мужчина! Мэй ёу фанцзы!» - подумал Степан Фёдорович.
        Он всмотрелся в лежащего на кровати: пожилой мужчина, лет за восемьдесят, грузный, с широким лицом и широко посаженными глазами, полуседая прическа распадалась на прямой пробор, на манер комсомольцев тридцатых годов. Рот приоткрыт, и в нём виден характерный промежуток между двумя верхними передними зубами.
        «Соловьёв Степан Фёдорович, - понял Степан Фёдорович. - Жаль! У него ещё были планы, но вчера ему чего-то вкололи…»
        Он смотрел на это сверху, как бы из-под потолка, и видел, что среди людей в зелёной медицинской одежде была одна девушка в белом.
        «Марьяша, - узнал её Степан Фёдорович, - правильно, она сегодня просто дежурная сестричка, поэтому одета в белое».
        Это она принесла ему в реанимацию и поставила на подоконник ветку черёмухи.
        «Умница! Но как же она похожа на ту, под Кенигсбергом, которая ему или мне, - и тут Степан Фёдорович придумал, - «нам» делала перевязку. Дурацкий осколок! Чик, и мэй ёу фанцзы - нет фаланги указательного пальца. Вот так!»
        Степан Фёдорович отвлёкся от лежавшего на кровати, видимо, только что умершего мужчины и вспомнил, как ему перевязывал палец в немецком окопе перед фортом Der Dohna немецким бинтом Ванятка Савватеев. Потом они вдвоём тащили этого борова, немецкого майора, в свой окоп. Остальные остались их прикрывать. Тогда палец не болел. Только когда они доползли до своих и сдали немца, Степан Фёдорович - тогда его звали «товарищ капитан», а те, которые поближе, просто «Фёдорыч» - почувствовал, как опухла и болит кисть, а бинт напитался кровью. О медсанбате он подумал после того, как дождался, когда последние два его разведчика, Матея и Лёшка Слябин, перевалились через бруствер. Тогда он пошёл в штабной блиндаж и от переводчика узнал, что взятого немца зовут Иосиф. Все, кто там был, хихикали в кулак, потому что нового переводчика, которого прислали к ним в разведотдел, звали Адольф. И даже немец, когда услышал, сначала расстроился, а потом глупо улыбался.
        К утру рука разболелась, и он добрался до медсанбата.
        Его усадили на табурет около тумбочки с хромированными медицинскими инструментами, и тут в свет лампы вошла эта рыженькая сестричка. Она была как все мелькавшие поблизости медсестры в белой косынке и белом, завязанном на пояснице халате, из-под которого коротко торчал подол форменной юбки, и в кирзовых сапогах: обычный для армейской медсестры вид, ничего особенного. Только очень рыжая, с волнистыми, перехваченными сзади в хвост волосами, веснушками и очень синими глазами.
        Степан сел у тумбочки и заранее сморщился от ожидаемой боли. Он видел, что набухший кровью бинт засох, он знал, что сейчас его будут отдирать, прямо от пальца. Это будет больно.
        Как её звали, Степан Фёдорович уже не помнил. Помнил только, что фамилия её была какая-то очень медицинская. Виноградова? Нет, не Виноградова, при чём тут Виноградова? Вишневская! Вот! Такая медицинская фамилия! Мазь-то - Вишневского!
        Он подставил ей руку локтем на тумбочку, и повязка оказалась у неё перед глазами.
        - Может, хоть размочишь, сестричка? - попросил он жалобным голосом.
        Она посмотрела, молча сняла его руку с тумбочки и положила её кистью к себе на колени. В первый момент у Степана перехватило дыхание, его рука давно не лежала на женских коленях… Они глянули друг на друга, она серьёзно опустила глаза и начала своими тонкими пальчиками отрывать присохший бинт. Степан зажмурился - сейчас будет больно. Но боли не было.
        Он открыл глаза и увидел, что сестричка очень осторожно, не тревожа раненого пальца, отрывает один слой бинта от другого, верхний от нижнего. Свободной рукой он, как мог украдкой, вытер пот и подумал, что он ей такого скажет, чтобы выразить благодарность. И именно в тот момент, когда она перерезала ножницами хвостики завязанного нового бинта, влетел штабной и во всё горло заорал:
        - Товарищ капитан, вас в штаб!
        «Шоб тебя твоим же голосом и разорвало! Труба иерихонская!» - подумал Степан и посмотрел на медсестру. Та застыла с зажмуренными глазами и поднятыми к ушам руками, в которых так и держала ножницы и обрезки бинта.
        - Успокойтесь, сестричка, он у меня ещё…
        После перевязки стало легче, и он отправился в штаб.
        Начальник разведотдела сказал ему, не поднимая головы от карты:
        - Ну что, капитан! Прибыл? Слышал про твои успехи, молодец! Садись на что придётся и слушай меня - эта война для тебя кончилась, со всеми своими улетаешь в Москву, а дальше тебе скажут…
        Степан Фёдорович в последний раз посмотрел на лежащего на широкой реанимационной кровати под большим белым одеялом пожилого мужчину: «Вот так, Фёдорыч, и эта война для тебя кончилась…»
        «АРХИВ УПРАВЛЕНИЯ НГБ СССР
        ПО ХАБАРОВСКОМУ КРАЮ 1992 Г.
        Контрольно-наблюдательное дело
        Императорская японская военная миссия г. Харбин
        Сотрудники. Капитан Коити Кэндзи
        Том № 38
        1946 г.
        УНКВД СССР по Хабаровскому краю
        Спецотряд № 16».
        «Личные письма (с переводом) японского военнопленного, сотрудника Императорской японской военной миссии капитана Коити Кэндзи (предназначены Софье Андреевне Ларсен, 1922 г. р., уроженке г. Хабаровска. Установлена. Проживает во Франции)»
        ПИСЬМО № 1
        «Здравствуйте, Уважаемая Софья Андреевна!
        Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё жёлтая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма - Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы - японские милитаристы очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!»
        ПИСЬМО № 2
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Соня!
        Почему-то мне кажется, что ты меня уже могла забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу. Ты ведь всё равно никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
        Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
        Интересно, что бы ты мне ответила, если бы его получила?
        Твой Ко».
        ПИСЬМО № 3
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Сонечка!
        Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, но я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила Верочка, когда они с Сашиком надо мной издевались!
        Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя «Александр», что можно сказать «Саша» или, как вы говорите и как нас учили в университете, «Саня», «Санька», а тут - «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила - «Адельберг», да ещё и «фон». Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его отцу - «Адэ-сан»! Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от А-сан, хотя он и сам так называл его отца.
        Пытаюсь вспомнить стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка на меня тогда ещё сильно обиделась, когда я сказал, что он совсем детский и неправильно рифмованный.
        Последняя слеза!
        На молодой берёзке сидел птенец.
        Боялся он ехидной кошки,
        И не выскакивал он на дорожку,
        Чтобы прожорливая кошка не съела глупого птенца.
        Но так ему хотелось извилистого червячка!
        И вот невинная душа сдержаться больше не смогла
        И прыгнула, чтоб в лапки ухватить всего лишь червячка.
        Но тут судьба его была превратна —
        Не смог взлететь на дерево обратно!
        И понял наш птенец, что жизнь так коротка.
        А искушенье так звучало и казалось сладко!
        Последняя слеза скатилась.
        И лапа демонская впилась,
        Безжалостно терзая
        Ни в чём невинного птенца.
        Глупый я тогда был. А с другой стороны, это было так неожиданно, девочка, ещё ребёнок, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Тогда она меня и Сашика обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала. Хотя вы, русские, сами немного извращенцы!
        Воспроизвёл по памяти. Может быть, с ошибками, пусть меня Верочка простит и ты тоже.
        Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».
        ПИСЬМО № 4
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Моя хорошая!
        Лежу в больничке. Вспомнил танка Исикавы Такубоку. У нас его не поощряли, но мы его знали и потихоньку читали:
        Прижавшись к окошку больницы,
        Смотрю я, как бодро шагают
        Разные люди…
        Хотя наши-то не больно «бодро шагают»! Только ваши!.. Победители! А вообще, я думаю, что правильно, что победители. Ну ладно, об этом как-нибудь потом! Лежу отравленный. Наверное, пища… Нет, об этом не буду. Пища здесь хорошая! И вообще здесь всё хорошо!
        Вон бабочки снуют
        Туда-сюда - всё ищут
        Ушедшую весну…
        Сейчас снова вспомнил Верочкин стих и сразу нашего Басе:
        В чашечке цветка
        Дремлет шмель. Не тронь его,
        Воробей-дружок!
        Я тогда прочитал его Вере, на набережной, помнишь, а она сказала, что я извращенец. У неё птенец - жертва безвинная, а у меня «дружок» - агрессор, как вся наша японская рать. А я теперь сам как у Басе:
        Странник! - Это слово
        Станет именем моим.
        Долгий дождь осенний!»
        ПИСЬМО № 5
        (перевод с японского)
        «Здравствуй, Сонечка!
        Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
        Сколько мы с тобой общались, а я, по-моему, так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства и юности, а было и то и другое, до университета и до армии, я ведь, как и все, был ребёнком.
        Жаль, что ты и этого не прочитаешь, но эти письма мне очень помогают. У нашего старого поэта Отомоно Якамоти есть такие слова:
        Пусть жалок раб в селении глухом,
        Далёком от тебя, как своды неба эти!..
        Но если женщина грустит о нём, —
        Я вижу в этом знак,
        Что стоит жить на свете.
        Так вот, о детстве.
        У меня в детстве был старый сэнсэй, он обучал меня борьбе и фехтованию. Я и сейчас вижу, как он в нашей фехтовальной зале командует: «Ичи, ни, го, року… ку, дзю!», то есть: «Раз, два»… и т. д., и тут же громко орёт: «Медленно, медленно! Слишком медленно! Теряешь темп! Тебя уже пять раз убили! Или ты шевелишься, лентяй, несчастный, или на кулаки!»
        На кулаки мне не хотелось. Это наказание такое за лень - отжиматься на кулаках. Хотелось есть, пить и смыться из дома на омут, который я незадолго до этого отыскал вместе с детьми нашей прислуги. Там стояли хариусы. Мне уже было лет десять, и я научился бить их острогой. Особенно хорошо это получалось, когда в речушке падала вода и в омуте было не так глубоко. Тогда хариус прижимался брюшком к каменистому дну и стоял почти не шевелясь.
        А до того, зимой, я нашёл на задворках отцовского хозяйства старый наконечник от копья, каги-яри, длинный, как обоюдоострый кинжал, но такой ржавый и испещрённый червоточинами, что мне казалось, что он был изъеден какими-нибудь железными червями. Я его потёр об точильный камень, и наконечник засиял, как новенький. На бамбуковом древке он оказался замечательным орудием для чего хочешь, и ни один хариус с него не соскочил. Так я мечтал, и снова слышу:
        - Ичи, ни, го-о… Паршивец! Следующие два часа ты у меня всё на кулаках простоишь! На рисе!
        Это, Сонечка, мне уже никак не улыбалось. Я тогда оторвался от мыслей об омуте и рыбе и вошёл в урок. Я бил, отбивал, дрался как сумасшедший! Тут права твоя Верочка! Иногда я бываю как сумасшедший! Потом занятия закончились, я поклонился и увидел, что старик остался доволен.
        - Ну вот, наконец-то! На сегодня всё! Завтра кэндо! Саёнара!
        Я ещё не перевёл как следует дыхание: «Саёнара, сэнсэй!» - и даже не поверил в окончание урока, а старик уже ковылял из залы на своих кривых ногах.
        Кэндо - это было здорово! Это борьба на мечах, она была намного интересней, чем обычная борьба, без оружия. В моем детском представлении, а я внук самурая и сын самурая, без оружия можно было драться только каким-нибудь крестьянам, которые упились сакэ. Когда они напивались рисовой водки и дрались друг с другом, они валялись в серой дорожной пыли и превращались в животных. Тогда от них воняло кислым сакэ и кислым потом.
        Наша борьба была совсем другая. Конечно же она пахла и потом, но ещё пахла татами.
        На сорокалетие моего отца, Соня, на пол в нашей фехтовальной зале постелили новые татами из рисовой соломы, и, когда я перед занятиями брызгал на них ключевой водой, татами источали какие-то совершенно особые летние запахи. Зала у нас была просторная и светлая, это было самое светлое помещение в доме. В южной и западной стене, под потолком были окна, затянутые рисовой бумагой, и через них целый день лился свет. Бумага в окнах была желтоватая, как будто пропитанная маслом, поэтому свет был тёплым.
        Когда крестьяне собирали урожай, вода в канавах вокруг полей была уже совсем зелёная и прелая. От неё исходил запах прогретой, сохнущей на солнце тряпки.
        Лето к тому времени уже заканчивалось, солнце согрело долину, где были распаханные под следующий посев поля. Я помню это хорошо. А когда к вечеру с предгорьев опускался воздух, он был напоен запахами хвои и осенних цветов.
        Татами пахли запахом предгорья и полей одновременно.
        После занятий у меня горели пятки, но я тут же, как только дед вышел из залы, выскочил наружу, даже не переодевая кимоно. Прислуга копошилась во дворе, среди них был и мой асугиру, а он всегда жаловался матери, когда я забывал после занятий переодеть кимоно и отдать для стирки. Ему за это доставалось, если мама, отправляя меня на занятия, чувствовала, что я, ее сын, одет в несвежее кимоно.
        За спинами прислуги я пробрался до конца стены и шмыгнул за угол в хозяйственную пристройку. Там было спрятано моё копьё.
        В тот день сэнсэй проводил занятия уже почти вечером. Он был странный, этот сэнсэй. Наверное, таких, как он, уже не осталось во всей префектуре, а может быть, - во всей Японии.
        Ему было хорошо за семьдесят. Его знала вся округа, потому что его биография началась при обороне замка Вакамацу. Поговаривали даже, что он был одним из «белых тигров», но от отца я знаю, что это неправда, при обороне замка он был, но в отряде «белых тигров», погибших в боях за последнего сегуна Токугаву Ёсинобу, не был. Потом он оказался во флоте адмирала Эномото Такэаки и ушёл с ним на Хоккайдо.
        После поражения адмирала, нанесённого императорскими войсками, мой сэнсэй долго скитался по всей стране. Его нашли, голодного и оборванного, в окрестностях нашей деревни, он жил в пещере между скалами и воровал кур. Крестьяне пытались его схватить и отдать полиции, но он их побил с десяток, просто голыми руками, а потом досталось и полицейским. За поясом своего дырявого кимоно он носил два меча, но даже не обнажил их. Отец, который в то время был начальником нашей местности, отстоял его, тут родился я, и он взял его моим сэнсэем.
        К тому времени в моей Японии всё сильно переменилось. После реставрации императора Мэйдзи самураи стали превращаться в офицеров и чиновников, столицы княжеств - в большие города, в которых появились промышленность, и образование, и новая бюрократия. Мой отец, внук самурая и сын самурая, стал чиновником.
        Я вырос в окрестностях города Сидзуока, прямо у подножия Фудзи-сан. Вместе с отцом часто бывал в Токио, но, когда отец туда уезжал один, он оставлял меня на попечение сэнсэя. Ему он доверял больше всех.
        Потом был токийский университет «Васэда». Там я учился в русской группе у Варвары Дмитриевны Бубновой.
        Сонечка, если я что-то знаю о России, то это от неё. Она очень любила вашу родину, тосковала по ней и вложила в нас, наверное, всю эту любовь. И, конечно, ваш язык. Она нам прочитала всего Пушкина, Толстого, Лермонтова, хотела бы, наверное, и всех других.
        В конечном итоге у меня в голове всё перемешалось. Я - сын самурая и должен служить императору, защищать его, а значит, убивать его врагов, то есть людей. Россия - враг императора, её надо завоевать, а значит, убивать надо вас - русских. А вы родили Пушкина.
        После окончания университета я был призван в императорскую армию и попал в Генеральный штаб, в разведку, потом в Харбин, к полковнику А-сан. Ты его знаешь. Его весь русский Харбин знает, как знают Хорвата, Косьмина, Родзаевского и других политиков и военных, которые…
        Ладно. Об этом я писать не буду.
        Дочурке моей пятилетней
        Почему-то дал имя я русское - Соня,
        И звать её так доставляет мне радость.
        Роман Тургенева!
        Его я в поезде читал, долины Исикари проезжая,
        Где падал мокрый снег!
        Это, Сонюшка, снова Исикавы Такубоку. Уж не его ли ты дочь? Хотя он наверняка не знал, что Соня - это Софья - Мудрость жизни. Вот такой ваш русский язык.
        Надо заканчивать.
        Твой Ко.
        Лишь там, где опадает вишни цвет, —
        Хоть и весна, но в воздухе летают
        Пушинки снега…
        Только этот снег
        Не так легко, как настоящий, тает!..

* * *
        Покоя не могу найти я и во сне,
        С тревожной думой не могу расстаться…
        Весна и ночь…
        Но снится нынче мне,
        Что начали цветы повсюду осыпаться.

* * *
        Луна всего лишь светит на рассвете,
        В сиянье слабом опадает клён, —
        Пурпурная листва!..
        Срывает листья эти
        Злой ветер, прилетевший с гор.

* * *
        Всё, всё бело! Глаза не различат,
        Как тут смешался с цветом сливы - снег…
        Где снег? Где цвет?
        И только аромат
        Укажет людям: это слива или нет?

* * *
        Осенняя луна сосну рисует тушью
        На синих небесах.
        Луна летит меж туч,
        Кругом деревьев ветви
        Ещё роняют дождь.
        Сонечка, хорошая моя, мне что-то сегодня очень грустно.

* * *
        Какая грусть в безжизненном песке!
        Шуршит, шуршит.
        И всё течет сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…

* * *
        Над ручьём весь день
        Ловит, ловит стрекоза
        Собственную тень.

* * *
        И встать я не встал, и спать не спится…
        И так проходит ночь, и утро настаёт,
        Все говорят: «Весна»… А дождь не устаёт —
        Всё продолжает литься!
        И я с тоской смотрю, как он идёт…

* * *
        Да, сном, и только сном должны его назвать —
        И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —
        Мир - только сон…
        А я-то думал - явь,
        Я думал, это жизнь, а это только снится!

* * *
        Я красотой цветов пленяться не устал,
        И слишком грустно потерять их сразу…
        Всегда жалею их,
        Но так их жаль, как этой ночью,
        Не было ни разу!
        Да, вчера была интересная встреча. Меня вызвали к начальнику. Я вошёл в кабинет, минут пять сидел один, потом открылась дверь, и вошёл Сашик и какой-то капитан. Хотя нет, не какой-то. В августе 45-го я его видел в Харбине - он крутился вокруг дома Адэ-сан. Потом я видел его около телефонной станции, потом около собора, где-то ещё… На нём тогда не было формы, был костюм и нелепая шляпа, точнее, шляпа была обычная, но сидела она не как на европейцах, а как на нас, японцах. Нам ведь довольно трудно даётся европейская одежда, кроме формы. В их костюмах мы часто выглядим, как они нас рисуют на своих карикатурах. Я его поэтому и приметил, из-за этой шляпы. Почему мне тогда было не до него?
        Так вот, они вошли, я встал. Капитан очень по-деловому, почти не глядя на меня, разложил на столе документы, а перед этим отпустил охранника, просто выставил его за дверь. Расположился, вытащил из кармана толстую стеклянную пепельницу и устроил её на углу стола, ко мне поближе, я курил один, этим он, кстати, нарушил лагерный порядок, а что, если бы я в него запустил этой пепельницей! Потом сел и кивнул мне, мол, садись. А Сашик стоит! Капитан глянул на него, и Сашик тоже сел. Немного помолчали. Капитан, глядя на Сашика, спросил:
        - Насколько я понимаю, переводчик нам не нужен?
        Сашик первый раз посмотрел на меня и согласно кивнул.
        - Скажите, военнопленный… Коити Кэндзи… - начал капитан, дальше он задавал вопросы, изредка поглядывал на Сашика, а тот только кивал. Я отвечал, война кончилась, и мне было нечего скрывать. Сашик всю беседу, а она длилась, наверное, часа два, молчал.
        Ты знаешь, Сонечка, он на меня почти не смотрел. Я подумал, что понял почему, и стал ему подыгрывать, тоже не буравил его взглядом. В конце концов, мне было всё понятно и даже понятно, зачем он понадобился капитану, просто для того, чтобы в его присутствии я ничего не соврал и не перепутал. А мне и незачем было врать, и перепутать я ничего не мог, всё в памяти было так свежо, как будто это было вчера, потому что он спрашивал меня только про Харбин. Я всё ждал, спросят ли они о тебе, но нет, не спросили.
        В один момент наступила пауза, капитан дал Сашику какой-то документ, и он стал его читать, а сам взял другой и тоже стал читать. Тогда я прямо посмотрел на Сашика, и, ты не представляешь, вдруг он представился мне в советской военной форме, в парадном кителе, таком какие я видел на офицерах в нашем лагере на их праздник октября или 1-е Мая - с золотыми погонами. Я только не мог увидеть звездочек на его погонах: две лейтенантские или четыре капитанские, как у его соседа. Почему-то я не подумал про него как про старшего лейтенанта - три, а именно - две или четыре. Сашик смотрелся. Форма ему очень шла. Я вспомнил его отца, полковника царской армии, я никогда не видел его в форме, но в царской форме я видел других русских харбинцев: полковников, генералов, на разных их собраниях или торжествах. И у меня вдруг сложилось такое ощущение, что на Сашике форма не советская, а царская, погоны-то ведь - золотые!
        Удивительно, да?
        Потом разговор или допрос, я так и не понял, закончился, они поднялись, кивком попрощались и вышли. Я остался, мне надо было дожидаться конвоя. Через минуту дверь открылась, и в неё буквально ворвался Сашик, он подбежал ко мне, я от неожиданности вскочил, обнял меня и прошептал, на самом деле он кричал, но шёпотом:
        - Извини, Кэндзи, я не мог по-другому! Прошу тебя, когда вернёшься на родину, постарайся найти моих! И Соню! Может быть, они уехали из Китая, я их нигде не нашёл. Может быть, они в Америке или в Австралии или… хотя бы просто живы… Если найдёшь, скажи им, что я живой, а потом я сам постараюсь их найти…
        Наверное, он хотел сказать что-то ещё, но приоткрылась дверь, в комнату вполлица заглянул конвойный, весь в веснушках, и жалостно так попросил:
        - Товарищ старший лейтенант, вас ждут у начальника лагеря…
        Сашик отвернулся от меня и ушёл.
        Больше я его не видел.
        Видишь, как я ошибся, он оказался не лейтенант и не капитан, а именно старший лейтенант. Он был в обычном гражданском костюме, но форма бы ему очень шла.
        Ладно, все. Об этом надо забыть, хотя бы на время».
        ПИСЬМО № 6
        (перевод с японского)
        «Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Ты, я и Сашик, как видишь, без Сашика у нас ничего не происходило. Настроение у всех было как в песнях Вертинского. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…» Ты посмотрела на меня удивлённо, и если бы смогла ответить, то, наверное, так:
        Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
        Что другу я хотела показать:
        Здесь выпал снег, —
        И я узнать не в силах,
        Где сливы, а где снега белизна?
        Тогда бы я тебе ответил:
        Как сквозь туман вишнёвые цветы
        На горных склонах раннею весною
        Белеют вдалеке, —
        Так промелькнула ты,
        Но сердце всё полно тобою!
        Как видишь, они все очень короткие, пять строк - танка или три - хокку. А вот - такие:
        Чем так мне жить, страдая и любя,
        Чем мне терпеть тоску и эту муку, —
        Пусть стал бы яшмой я,
        Чтоб милая моя
        Со мной осталась бы, украсив мною руку.
        Или:
        Когда ты спросишь,
        Как теперь я сплю
        Ночами долгими один, - одно отвечу:
        Да, полон я тоски
        О той, кого люблю.
        Или:
        Я полон грусти, расстаюсь с тобой,
        Слезинки светлые дрожат на рукаве,
        Как яшма белая!..
        Я их возьму с собой,
        Пусть это будет память о тебе…
        А может быть, так:
        О этот мир, печальный мир и бренный!
        И всё, что видишь в нём и слышишь, - суета.
        Что эта жизнь?
        Дымок в небесной бездне,
        Готовый каждый миг исчезнуть без следа…

* * *
        Печально всё. Удел печальный дан
        Нам - смертным - всем, иной не знаем доли.
        И что останется?
        Лишь голубой туман.
        Что от огня над пеплом встанет в поле.
        А вот про мою Японию, которую ты никогда не видела, а я, может быть, никогда уже не увижу:
        В стране моей родной
        Цветёт вишнёвым цветом
        И дикая трава!
        И это про Японию, наверное теперешнюю:
        Дерево - на сруб…
        А птицы беззаботно
        Гнёздышко там вьют!
        А это про японцев, то есть про нас:
        Чужих меж нами нет!
        Мы все друг другу братья
        Под вишнями в цвету.
        Или так:
        Крестьяне отказались от сакэ…
        А от чего откажутся они,
        Когда им будет хуже?
        А это про меня:
        О смерти думаю всегда как о лекарстве,
        Которое от мук освободит…
        Ведь сердце так болит!..
        Я ко всему готов, Соня. Эти длинноносые, эти русские, не дадут мне сделать сэппуку…
        А почему?
        Я этого хочу. Это мой долг. Я не защитил Императора и должен умереть.
        Зачем это всё - война, лагерь, плен…
        Долг - это главное!
        Умереть за Императора!
        Интересно, а Асакуса тоже сделает сэппуку?
        Может, сделает. Должен сделать. Он самурай. Он чтит Кодекс Бусидо.
        Но пока не сделал! Хотя я этого не знаю».
        «ХРАНИТЬ ВЕЧНО.
        Ст. оперуполномоченный УКГБ СССР
        по Хабаровскому краю
        капитан Мальцев Е.М.
        29 января 1992 г.».
        Автор выражает благодарность
        Наталье Владимировне Невской,
        Оксане Николаевне Железняк
        и Анатолию Геннадьевичу Петрову