Кирилл Кириллович Алексей Анатольевич Бакулин
        Алексей Бакулин
        КИРИЛЛ КИРИЛЛОВИЧ
        Прежде всего, хочу сказать: я ни в коем случае не настаиваю, что события описываемые здесь, могли происходить в действительности. Их не было. Но грань между тем, что было, и тем, что только могло быть — весьма тонка. Достаточно того, что главные герои этого повествования существовали в действительности, а остальное — игра случая.
        Вы без труда догадаетесь, кого я имею в виду.
        В 1927 году жил в Берлине молодой русский писатель. Звали его Кирилл Кириллович Нащокин. Он из России выехал вместе с родителями, едва-едва успев закончить гимназию, и писать-то начал уже в эмиграции. Кто-то сравнивал его с Гоголем — за некую веселую бедовость его творений, кто-то с Буниным — за отточенный, холеный стиль, но в общем все сходились на том, что в сущности сравнивать-то Нащокина не с кем: самобытный автор, хотя и немножко слишком самобытный, несколько чересчур. Кое-кого даже раздражала эта самобытность, и чем дальше, тем раздражала она больше… Ну, да я не об этом.
        В 1927 году засел Кирилл Кириллович за новую повесть. В ней рассказывалось о том, как русский юноша, хлебнув эмигрантской жизни — не столько ее житейских тягот, сколько сердечных несовпадений с чужбиной — решился на самоубийственный, но красивый, и единственно верный, единственно возможный по мысли Нащокина поступок: задумал нелегально отправиться в Россию. Походить по родной земле, подышать родным воздухом — вернуться восвояси, в милые эти свояси — а сколько месяцев, дней или часов займет эта нелегальная прогулка — не важно. Скорее всего она окончится гибелью. И хорошо. Это будет правильная смерть, настоящая, не эмигрантская.
        Вот какую повесть Кирилл Кириллович сочинял, и при этом, конечно же, конечно же раздумывал, не стоит ли ему самому поступить по примеру своего героя. Выводя строку за строкой, он всматривался в свою задумку, дышал ею, жил событием, опережая его на несколько шагов… Он так решил: «Вот напишу повесть, а там увидим. Если репетиция пройдет успешно, если душа только разогреется предчувствием, тогда — вперед, в Россию. А если я сыт буду одной фантазией, если большего не захочется, — ну, тогда, пусть все станется по-прежнему…» С такими мыслями он и продолжал писать, и вот уже дошел до решающего момента, когда герой его, простившись с эмиграцией, — а ведь это и была жизнь! прежде эмиграции только детство, а тут, в европейских вавилонах он, в общем-то, жить и начал, — простившись с этой жизнью, герой был готов вступить в неведомое… Но тут у Нащокина вышла заминка. Сначала он, денег ради, делал какой-то срочный заказ от солидного журнала, потом болел, потом…
        Вот потом-то и случилась та история, о которой я хочу поведать.
        В Берлин во главе представительной делегации приехал из Советской России сам знаменитый нарком Борис Григорьевич Персидский. Подпольный кумир наиболее продвинутой интеллигенции, друг Гиппиус и Мережковского, завсегдатай ивановской Башни, автор смелых философских работ, штатный партийный мыслитель, из тех, кому и сам Энгельс не брат, видный деятель Совнаркома, ехал очаровывать Германию. Только что из Москвы с позором выставили Троцкого, и руководство страны решило, что настал самый подходящий момент для интриг за границей: под предлогом смены курса надо заманить в Союз как можно больше большевизанствующих западных интеллигентов, а может быть, и белоэммгрантов. В свите отбывающего в Берлин наркома, среди прочих блестящих советских имен, значился и поэт Знаменский.
        Вы без труда догадаетесь, кого я имею в виду.
        Звали Знаменского, как и Нащокина, Кириллом Кирилловичем, и Нащокин это сходство давно приметил. Он внимательно следил за творчеством громкого советского стихотворца, следил и с насмешкой, и с досадой, и — что скрывать? — с завистью. Ему почему-то казалось, что тёзка-большевик занимает в России его, Нащокина, законное место, что — вот, если бы не эмиграция… Знаменский же о Нащокине даже не слышал: прозу он читал неохотно, а эмигрантов вообще презирал.
        Кирилл Кириллович Знаменский любил кататься за границу. Можно сказать, что и лучшие свои стихи в те годы он писал именно за границей. Вот Россию Знаменский знал плохо: с детства он рос среди инородцев, и хоть сам не имел ни капли инородческой крови, но чувствовал себя в своей тарелке среди смуглых, непонятно тараторящих, суетящихся… А Россия… Трудно ее понять, да и некогда… Потом, после победы мировой революции осмотримся, приглядимся, может быть, что-нибудь и поймем… Германию Знаменский тоже не любил: чахлая, скучная страна. То ли дело Франция или Америка: огонь! Но когда товарищ Персидский предложил ему поучаствовать в культурной атаке на Германию, поэт тотчас согласился: во-первых, заграница — это всё же заграница, пусть хоть и скудная Неметчина…
        А во-вторых, хотелось Кириллу Кирилловичу побыть одному, вдали от Хозяйки его сердца. Хотелось немного отдышаться. Хоть сердцу его она и Хозяйка, но ведь он тоже на свое сердце какие-то права имел… Пусть небольшие, но все-таки. Накопилось кое-что на этом сердце, и неплохо было бы в тишине гостиничных номеров перебрать накопленное и решить, что делать с ним: выбросить ли прочь, или, завернув в бумажку, спрятать до поры до времени в карман. Дело даже не в обидах, которых не мало (вот и теперь, перед самым отъездом — как горько, как больно, как противно!..), — дело даже не в обидах, — но Кирилл Кириллович начал уставать от им же самим для себя придуманной роли, роли комнатной собачки, слуги покорного, вечного гимназиста в пору первой любви, прыщавого носильщика чужих ранцев… Долгие годы он с удовольствием играл эту роль, и не раз к нему — именно такому, увлечённому ролью — приходила сияющая Муза, чтобы подарить нечто поистине достойное… Долго это длилось — но всему приходит конец. Кирилл Кириллович устал. Кирилл Кириллович вырос, возмужал. Взгляд у Кирилла Кирилловича стал более острым, и теперь,
разглядывая свой странный роман, он замечал такое, от чего по ночам не мог спать: мучила, правда, ещё не совесть, но брезгливость…
        Одним из пунктов берлинской программы наркома Персидского, была встреча с эмигрантскими деятелями культуры. В Москве его отговаривали от подобного шага, пугали возможным покушением, скандалом, гнилыми помидорами, но Персидский отважно отмахивался.
        - Я эту публику очень даже хорошо знаю! — говорил он, чинно протирая пенсне, — Это, в сущности, мои друзья. Уверен, что никакой злобы у них на меня нет. Не с чего им злиться! Я, знаете ли, не в подвалах работал. Не у Феликса под началом! — и защемив переносицу проволочкой пенсне, задорно улыбался.
        И вот она состоялась, эта встреча. И, как и рассчитывал Персидский, народу собралось немало — и маститого народу. Пришел и Нащокин.
        Он до самого последнего момента не думал, что пойдет. Ему и в голову такое не приходило: идти на встречу с большевистским чиновником — бывают ли затеи более дикие? Но накануне позвонил его друг, поэт, которого Нащокин очень уважал, даже любил как старшего брата, — и попросил прийти.
        - Я, видите ли, захворал, Кирилл Кириллыч, дорогой мой, а между тем обещал… Клятвенно заверил… Так неловко… Подумают, что я брезгую, что вот, мол, все согласились, ренегаты этакие, а я как самый правоверный, остался. Вы сходите за меня, пожалуйста, засвидетельствуйте, что точно — болею, чуть живой… А что б вам не скучно было, я вам спутницу найду. Наденька, дочка Николаевых, — знаете? Вы человек холостой…
        - Хорошо, Петр Сергеевич, я приду, — сухо сказал Нащокин в телефонную трубку.
        Наденька оказалась высокой, блондинистой, серьезной девицей, лет уже… Да… В синем платье и синей шляпке. Нащокин усадил ее в таксомотор и всю дорогу старался, чтобы разговор не касался ни России, ни Советов, ни политики, ни поэзии, ни его самого, ни его белокурой спутницы. Надежда отвечала вежливо и вдумчиво.
        Встреча проходила в неофициальной обстановке. Гостей наделяли высокими бокалами и толстыми бутербродами. Персидский, окруженный стайкой почтительных слушателей, переходил из комнаты в комнату, громко и весело говорил, плавно, но сильно жестикулировал… По правую его руку семенили советские товарищи, по левую — эмигрантские. Увидев Нащокина, он остановился, удивился и решительно пошел навстречу:
        - Вот не ожидал! Кирилл Кириллович! Чрезвычайно польщен! Поверьте, все ваше я читал. Поверьте! Пожалуйста, осваивайтесь: не смею надоедать вам своим витийством. Угощайтесь, отдыхайте.
        - Это Надежда Алексеевна Николаева, — ответил Нащокин, — дочь известного ученого, которого…
        - Которого мы выслали, да! — кротко согласился нарком, — Мы как раз об этом и ведем сейчас речь. Пришло время исправлять обоюдные ошибки. А я вас тоже познакомлю. Кирилл Кириллович, подойдите сюда, пожалуйста. Нет, нет, это я не вам, — это, вот, — Знаменский. Видите? А под ручку с ним — это моя дочь Саша.
        К компании, возглавляемой Персидским, неторопливо шагал высокий широкоплечий красавец во фраке. Нащокин решил было, что это известный киноартист и принялся вспоминать — из какой же фильмы?.. Потом догадался. Вслед за поэтом, цепляясь за его локоть, поспешала совсем юная, коротко остриженная девушка в черном, блестящем платье. Нащокин пожал руку Знаменскому и не носом только, но всей кожей ощутил его дыхание: три пачки папирос в день, четыре бокала шампанского натощак и два непролеченных коренных зуба. Знаменский же отвернулся от Нащокина и тотчас забыл о нем.
        - А вы правда Нащокин?! — блестящие глаза наркомовской дочки Саши впились в лицо Кирилла Кирилловича, — А вы знаете, что я прошлой зимой жила в Вознесенском? Прямо в вашем доме. Там теперь санаторий для краскомов… Ох, извините, вам, наверное, это неприятно слышать?
        - Да нет, почему же, — Нащокин пожал плечом, — Напротив… Я-то думал, что его давно сожгли. А он, значит, цел…
        - А я у отца все книги ваши перетаскала. И потом специально отпросилась в Вознесенское, чтобы посмотреть, как там на самом деле. Я ведь вас помню. Мой отец был в гостях у вашего отца. Мне тогда было три года. А вы — такой огромный! Гимназист!.. Мне мама сказала: поздоровайся с дядей. И вы мне пожали руку. Вообще-то, если говорить правду, то я этого не помню, мне мама об этом рассказывала.
        - Я тоже не помню… К сожалению… — смутился Нащокин.
        - Ну, слава Богу: не помните! — взмахнула руками Саша, — А я-то боялась, что вспомните. Я ведь это выдумала сейчас. Говорю и гадаю: вспомнит или не вспомнит, соврет или не соврет?
        - Но вообще-то наши отцы действительно встречались, — так что, может быть… — начал Нащокин, невольно развеселясь.
        - Не может, не может! — рассмеялась Саша, — Я в Петербург впервые приехала в прошлом году.
        - Да вы не бойтесь, называйте его Ленинградом: на вас-то я не обижусь, не вы в этом виноваты…
        - Я его никогда не называю Ленинградом. И папа тоже. Он говорит, что это глупо. При слове Петербург вспоминается Медный всадник, Адмиралтейство, Нева… А при слове Ленинград только чья-то лысина.
        - Вот как даже?
        - Ну, у него с Лениным свои счеты… Папа очень на него обижен, хоть и не любит об этом говорить…
        Нащокин понял, на чём спотыкается его взгляд: Сашины глаза — ничего подобного он ещё не видел. Внешние уголки этих глаз слегка опущены. Анти-монгольский разрез, так, наверное, можно определить. Нет, не слегка они опущены, а очень сильно. Просто удивительно, что такое бывает. Этими своими аномальными глазками Саша посматривала на Нащокина снизу вверх и льстиво улыбалась.
        - Вы так хорошо знаете эмигрантскую литературу, Александра Борисовна? Кто вам больше нравится? С кем вас познакомить?
        - Мне больше всего нравится писатель Нащокин, — ответила она строго, — Вам может показаться, что это безобразная лесть, что я бесстыдно навязываюсь вам, — ну так знайте, что это правда.
        - Ну, если так, — вздохнул Нащокин, — то позвольте мне угостить вас бутербродом. И, пользуясь случаем, спрошу: что вы делаете завтра?..
        Назавтра Нащокин показывал Саше Берлин, послезавтра — окрестности Берлина, потом — я уж и не знаю, что. Визит наркома все длился и длился, и тянулись безконечные прогулки Кирилла Кирилловича и Александры Борисовны по путям прихотливым и запутанным, и под конец поэт уже и сам не понимал — то ли он знакомит мадмуазель Персидскую со скучной немецкой столицей, то ли она показывает ему какой-то невиданный и неслыханный гарун-аль-рашидовский Багдад. Нащокин, измордованный непрерывной писаниной, давно подозревал, что без отпуска ему не обойтись, а потому охотно отлынивал от недописанного романа, с приятностью внимая неглупой Сашенькиной болтовне. К тому же он, не измученный читательским поклонением, был рад слышать непрерывные похвалы своим трудам, и лишь удивлялся молча, с чего бы это он стал таким падким на лесть. Но Саша льстила умело: без настырности, легко, весело, радостно. Нащокин слушал её и явственно осознавал, что говорить об увлечении Сашенькой пока ещё рано, но что-то в ней его задело: то ли эти глазки — к вискам опускающиеся, у переносицы вздёрнутые, то ли… То ли… Да больше, как будто,
нечему задевать… Прошёл чуть ли не месяц. В один из дней товарищ нарком, принимая с рук на руки от поэта загоревшую, пропыленную, усталую Сашу, приказал Нащокину:
        - Зайдите-ка, молодой человек ко мне. Нам, думаю я, есть о чем поговорить.
        Когда они вошли в наркомовский кабинет, товарищ Персидский по-ленински заложил большие пальцы под мышки, под жилетку, склонил голову и внушительно помолчав с минуту, начал:
        - Я, наверное, не имею права вмешиваться… Чем вы там занимаетесь вдвоём целыми днями — это меня не должно волновать. Новое время, новые песни. Новая любовь. Товарищу Коллонтай ваш с Сашенькой романчик показался бы, наверное, более чем невинным… И я, в сущности, согласен. Но поймите и меня!..
        Нарком замолчал, старательно кусая губы, так, что усики его — тончайшая черная вертикальная полоска — закачались под носом из стороны в сторону, как маятник.
        - Да! — вымолвил он, наконец, — Надеюсь, вы сознаете, что сейчас мы говорим не как представители двух миров, двух, так сказать политических полюсов, а просто, как… Как отец с сыном, если хотите. Как старик с юношей. Хоть вы и не совсем юноша, а я еще не совсем… Гм…
        Тут он взял Кирилла Кирилловича за руку. Прикосновение пухлой, горячей ладони наркома неприятно поразило Нащокина.
        - Вот ведь какое дело, — проникновенно сказал Персидский, — Саша — мой единственный ребенок. Поздний ребенок, заметьте! Я жил в эмиграции, как и вы… Я почти не видел дочку, пока ей не исполнилось двенадцать лет… И вот, когда я впервые… Когда между нами впервые установились настоящие отношения отца с дочерью, я понял… Ах, простите меня! В сущности, это не важно. Я не представляю себе жизни без нее! Как это написал наш красный Байрон: «Выставить бы в галерее рыдающего коммуниста!..» Вот он я, не надо и в галерею ходить.
        Нащокин смутно понимал, что комиссар к чему-то клонит, но никак не мог понять, к чему именно. Неужели к женитьбе? Женить известного эмигранта-антисоветчика на дочери прославленного красного вождя так же невозможно, как скрестить кошку с собакой. Но вид плачущего навзрыд пожилого мужчины, его слезы на пухлых щеках, его трясущиеся губы, мокрое пенсне и прыгающие брови совсем сбили Кирилла Кирилловича с толку.
        - Простите меня! Простите! Вы, наверное, думаете: истерика глупого, ревнивого отца. Нет, все гораздо сложнее. Я смотрю на вас: любовь, любовь… Не знаю, Кирилл Кириллович, как вы, а Саша — я вижу! — влюблена по уши. По самые ушки! Уж вы мне поверьте: я это уже наблюдал, к сожалению. Вы не представляете, как это было страшно. Она поехала в какой-то дом отдыха красных командиров и там наш знаменитый полководец… Вот ужас-то! Я же его знал отлично! Я же сам орден ему на грудь вешал! И Сашенька влюбилась в него — вот точно так же как теперь — по самые ушки. И они целый год крутили любовь, а я только улыбался, не хотел им мешать — по заветам мадам Коллонтай. Проходит год. И где же наш краском? Нет краскома. Уехал на Дальний Восток — с молодой женой! У него, оказывается, был параллельный роман, и той девице повезло больше. Мы с Сашей одновременно узнали эту новость, и она даже бровью не повела… Я удивлялся её безчувственности, а она вечером заперлась в своей комнате… И потом… Как это называется?.. В общем, стул очень сильно загрохотал, когда она его оттолкнула, домработница это услышала, дверь пришлось
сломать… И вот этими… Вот этими самыми, — рыдания, — руками я вынимал мою девочку из петли! Она такая впечатлительная! Теперь вы меня поняли? Второй раз я этого не переживу!
        - Позвольте, я сяду, — взмолился Нащокин. Наркомовский монолог изрядно его поразил. Он попытался представить себе Сашу в петле. Жутковато.
        - Разумеется, садитесь, — сказал Персидский, успокаиваясь, — Вот такой у нас с вами разговор вышел. Право, не знаю, что из вышесказанного следует. Выходит, что я умоляю вас жениться на Саше? Гм…
        - Ну что ж, — произнес Нащокин, осторожно прислушиваясь к собственным словам, — а разве это так страшно — жениться? Почему вы боитесь этого слова? А я не боюсь, представьте себе.
        - Вот как? — сухо спросил Персидский. Он уже совсем успокоился, выпил стакан нарзана, и тщательно вытер гладкое лицо белоснежным платком, — Допустим, женитьбы вы не страшитесь, — это похвально. Но тут самое время вспомнить о разделяющей нас пропасти. Ее-то как перемахнуть?
        - Мне кажется, я и это знаю, — твердо сказал Кирилл Кириллович.
        Комиссар вопросительно и хмуро уставился на Нащокина, снял пенсне, опять надел его, пожевал губами…
        - Простите меня, я несколько устал, — промямлил он наконец, — А мы стоим, так сказать, на пороге серьезного разговора, архи-важного решения… У меня, признаться, нет сейчас сил для подобных подвигов. Вот что я вам скажу. Три дня. Три дня вы и я — мы с вами думаем, анализируем, взвешиваем, затем, — взгляд на часы, — в это же самое время, в четверг встречаемся и — карты на стол! А теперь — всего доброго. Разойдемся, без лишних слов.
        На улице Нащокин почувствовал себя вдребезги пьяным. В голове у него шумело, губы сами собой улыбались, ноги несли хозяина невесть в какие дали, да еще и приплясывали при этом, руки вообразили себя крыльями… Все сошлось. Все стало легким и доступным. Россия — вот она, за тем поворотом. Если добираться туда нелегально — жертвуешь жизнью. Если путь на родину лежит через советский загс — жертвуешь… Чем? Вот этими самыми десятью годами, этой пресловутой взрослой жизнью, четырьмя книгами, эмигрантской славой, репутацией непримиримого врага Советов, достойного сына великого отца. Все это — пустяки. Десять лет — пустяки. Не поздно начать все с начала. Представим себе, что никаких этих десяти лет не было, что я только что закончил гимназию… А любовь? А что с Сашей? Всю эти дни он радовался ее обществу. Представив Сашу, висящей в петле, он пожалел ее — так пожалел, что сердце задрожало. Подумать только: бедняжки могло бы уже не быть… Что страшного в женитьбе? Но вот — отец, его память… Но на это тоже имелся свой ответ. На том дебютном вечере Персидский сказал ему:
        - Мы могли бы подружиться с вашим отцом, — у нас было много общих знакомых. И более того: он мог бы, как умный человек, подружиться с идеей коммунизма. Я уверен, — он непременно подружился бы с ней, если бы… Если бы не его рыцарство. Однажды присягнув на верность кадетской партии, он не мог уже изменить ей. Хотя, разумеется, он видел, до чего эта партия довела и Россию, и его самого. Россию — до позора керенщины, а его — до изгнания, до жалкого изгнания. Разве такой доли заслуживал этот человек? Он мог бы стать государственным мужем, он и был им — в потенции… И его гибель. Да, она была рыцарственна! Это был высокий героизм! Но скажите, положа руку на сердце, неужели усы Милюкова — это то, за что следует жертвовать жизнью? Вот так-то, молодой человек! Подумайте над моими словами.
        Но Кирилл Кириллович думать не стал. Ему все стало ясно еще в кабинете наркома. Жребий брошен, вперед.
        В то время, как Нащокин знакомил Сашу с местами отдыха немецкой буржуазии, поэт Знаменский безуспешно пытался сломить сопротивление Надежды Николаевой — высокой белокурой девушки в синем платье, которую привел на наркомовский раут Нащокин. Они так хорошо разговорились на рауте: Знаменский, чутьем уловив, что требуется показать интеллектуальное обаяние, говорил о серьезном. Надежда внимательно слушала его и умно возражала. Или соглашалась, но тоже умно. И Кирилл Кириллович чувствовал, что зацепил ее, и чувствовал, что она его тоже зацепила, что теперь самое время… Но время это никак не наступало. Как-то все не мог найти подходящего, плавного перехода от умственной беседы к практическим действиям. Хотя обычно он с такими проблемами не сталкивался. «Завтра» — решил Знаменский. А назавтра они гуляли по Берлину (и где-то рядом точно так же гуляли Нащокин с Сашей, но Берлин большой, — столкнуться им не довелось). На этот раз беседа вышла не вовсе приятной. Надежда хмуро язвила, лениво смеялась над знаменским фанфаронством, а один раз, когда Кирилл Кириллович неосторожно прошелся по Белому движению,
даже всерьез рассердилась… Но быстро взяла себя в руки. И все время Знаменского раздирали противоположные ощущения. Первое: «Ничего не выходит, пора смываться», — и: «Нет, тут еще многого можно добиться, — ой, многого, многого!» Во всяком случае, сама Надежда отнюдь его не отталкивала. Неделю продолжалась эта запутанная шахматная партия, — такого в практике Знаменского не случалось никогда. Почти никогда. То есть, конечно же, случалось, что женщины его отталкивали, но он в таких случаях и не настаивал, — что, баб мало что, ли? В конце концов, Хозяйка Сердца у него одна, единственная на все времена, а эти романчики, что о них говорить?.. И всё же через неделю, ему пришлось признаться самому себе, что задело его крепко, так крепко, что и не упомнить подобного. Пора ставить вопрос ребром. С таким намерением он и отправился к Надежде.
        - Надя, — сказал он ей с порога, — Вы, наверное, уже догадываетесь, чего я от вас хочу? Вы понимаете, конечно, чего именно мне от вас надо?
        Она вскинула брови.
        - Простите, — нахмурился он, — это я как-то по-хамски выразился…
        - Да, по-хамски, — кивнула она.
        - Ну, смысл-то все равно один, — как ни выражайся! — воскликнул Кирилл Кириллович, — Всё просто: я люблю вас! Я вот на чем себя поймал: что я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я. А не то…
        - А своими стихами вы не могли сказать? — спросила она, — У вас же не плохая любовная лирика. Почему обязательно к Пушкину прибегать?
        - Надя! — он взмахнул руками, — Мне сейчас не до стихов!
        - Ну, почему же, — сказала она, — Вы — поэт, это для вас всегда должно быть на первом месте. А что до меня, то я никогда бы не простила себе, если бы уступила вам. Это слишком позорно.
        - Позорно? — Кирилл Кириллович был удивлен таким поворотом.
        - Конечно. Я же знаю про эту… Про вашу хозяйку. И я читаю ваши стихи. Я знаю, что она с вами сделала. И как с человеком, и как с поэтом. Сейчас вы здесь, в Берлине: барыня отпустила вас погулять… И тут появляюсь я, чтобы попользоваться тем, что плохо лежит. Нет уж, увольте. Да и честь-то, подумайте, как велика: переспать с паршивеньким советским поэтом. У нас в Берлине и свои-то не едятся.
        - Паршивеньким поэтом? — Кирилл Кириллович так удивился, что даже не обиделся.
        - Ну, что поделаешь, коли правда? — Надежда стояла в дальнем углу комнаты, прямая, строгая, и все то же синее платье было на ней, — Паршивый, продавшийся… Пишущий гадкие агитки… Вы пляшете как вам велит ваша дамочка, а она ненавидит всё, что мне дорого. Я видела её, — ещё в Петрограде: чудовище. Отвратительная пучеглазая… Жаба… нет… Лахудра — вот как это называется! — Надежда выпрямилась ещё больше и спросила: — Ничего, что я так резко? Не беспокоит? Ну, так я продолжу. Ей нестерпимо, что вы — великий поэт, что вы — Ницше и Бетховен русской поэзии, ей хочется сделать из вас Демьяна Бедного, чтобы удобнее было кормить вас с рук. Она сделала из вас щенка, сделала… Сделала… домашнего, дрессированного поросёнка! Вот! Что вы хихикаете? Пока в доме сытно, все смеются над вашими фортелям, но как только наступит чёрный день — прирежут вместе со всей вашей смышлёностью! Но я даже не об этом… Мне, собственно, дела нет до вашей дамочки: теперь в России их праздник. Но больно смотреть, как она вас выгуливает на русском кладбище, чтобы вы гадили на могилу своей матери!
        И пока Надежда горячо витийствовала, Кирилл Кириллович совершенно чётко осознал три вещи: во-первых, эту женщину он уже не забудет никогда — она станет вечной раной его души. Во-вторых: ничего нового она для него не открыла, она говорит лишь то, о чём сам он боится думать. И в-третьих: для него одинаково нестерпимо будет и не видеть больше Надежду, и опять увидеть Хозяйку Сердца. Из всего вышеперечисленного нужно было вывести какую-то мораль, и мораль-то, собственно, сама выскакивала, как пробка из бутылки, но он старательно придерживал пальцем эту пробку, чувствуя, как туго рвётся наружу шипучая, хмельная жидкость.
        Надежда ещё что-то говорила, и взмахивала руками, сурово хмурила брови, презрительно щурила глаза, а Кирилл Кириллович думал, что дело-то за малым: оказаться от всего, что написано им за десять лет советской власти. Пустячок!.. Он соглашался с Надеждой: и вправду, много было им понаписано дохлятины, много изнасилованных до последней возможности строчек вышло из-под его пера — но ведь не всё же! Было ведь и нечто ценное, нечто, любимое, за что он сам себя уважал, хотя по сути, по содержанию, это — совершенно советские, раскрасневшиеся от большевистского энтузиазма, стихи. Знаменский понял, что сейчас ему не по силам эта глыба тяжёлого выбора, тихо кивнул замолчавшей на минутку Надежде и почти шёпотом сказал:
        - Ну, простите, ради Бога… Не сердитесь на меня… Вломился, вот, к вам с дуростью своей… Простите, — я, пожалуй, пойду… — и повернулся к двери.
        Она, на всех парах остановленная, в порыве неизрасходованной патетики, взмахнула руками, пытаясь удержать Знаменского, — словно какая-нибудь Дороти Гиш с киноэкрана. Зачем она хотела его удержать? То ли, чтобы договорить неоконченную филиппику, то ли по другой какой причине?.. Но он уже ушёл.
        Он шёл неторопливо по берлинской холодной улице — в мягкой шляпе на затылке, в лёгком пальто нараспашку, жуя папиросный мундштук, поддевая ногой камушки. Холодный воздух не остудил его жара. Он считал шаги и горько думал, что вот — каждый шаг увеличивает расстояние между ними, а потом придётся сесть на поезд, и расстояние будет расти с крейсерской скоростью… Нечто подобное уже бывало, — но только подобное, а не такое же… Он возвращался от очередной разбитой любви к своей главной дамочке и там его успокаивали, там ему отпускали необходимую дозу ласки, лечили его любовью — но равнодушно, как бесплатного пациента, в чётко отмеренных страховым полисом пределах. От мысли, что это снова повторится, он замычал, как от зубной боли.
        Итак, что он имеет там? Несколько прекрасных — он на этом настаивал! — стихов, сверкающих в куче вымученных агитационных считалок. Пост верховного вождя в поэтическом Совнаркоме. От этого поста нельзя отмахиваться запросто: нужно, ведь и кушать человеку, не всё же по гостям столоваться… А тут, похоже, придётся снова становиться нищим студентом, — в тридцать-то лет… Но эта мысль лишь мелькнула и очень быстро была изгнана: возвышенное безумье не терпело рассудочных соперников. Он чувствовал, что Надеждина речь вышибла дверь, за которой скрывались все десятилетние обиды, недоумения, все нежелательные воспоминания… Это касалось как его личной жизни, так и той силы, которой он верою и правдой, не за страх, а за совесть, пусть и получая сполна, но, всё же не презренного металла ради — служил. Понятно, что он не был слепым, и не был он бездушным, беспринципным ловчилой, а потому многое видел, многому ужасался, но многое и оправдывал, уповая на высшие интересы. То, чего оправдать не мог — спешил забыть. Постепенно груз этого насильственного забвения всё рос и рос, но без дополнительного толчка, без
крепкого удара извне, ещё не мог прорвать окружавшей его брони. И вот — этот удар был нанесён. И что с того, что он слышал сотни раз подобные слова, — а порою и куда как более жёсткие и откровенные, — те слова говорились людьми посторонними. Теперь же их произнесла женщина, которая…
        «Во всяком случае, она ко мне не равнодушна!» — подумал Знаменский, и возликовал в душе. «Значит, есть над чем поразмыслить! Значит, тут мы тоже кое-что имеем». Осталось решить, что важнее: внезапно вспыхнувшая страсть или десять советских лет. Он сошёлся сам с собой на том, что утро вечера мудренее, что покамест он не будет думать ни о чём, а подождёт до завтра: вот, что придумается на утро, так тому и быть. Но утро от него отделяла безконечная вереница часов — жутких в своей требовательности: каждый час ждал от него окончательного решения. Эту сложность он решил простым, традиционным способом: забрался в ближайший кабак, и просадил там все имеющиеся марки, так, что, проснувшись утром, нашёл себя в постели у какой-то толстой белобрысой шлюхи. Содрогаясь от раскаяния и брезгливости, торопливо натягивал он брюки, прыгал на одной ноге по комнате, чувствуя на себе взгляд медленно просыпающейся девицы.
        Как ошпаренный выскочил он на улицу и обнаружил вокруг совершенно незнакомый окраинный пейзаж: редкие дома, словно бы случайно сохранившиеся после всеобщего разрушения, дохлые свежепосаженные деревца, хиленьких, грязненьких пролетарских детёнышей. На такси денег уже не осталось. Во всю ширь своих прославленно-широких шагов помчался он по улицам, чутьём угадывая верное направление. В языках Кирилл Кириллович был несколько слабоват, и спросить дорогу у прохожих не решался. Чутьё же безошибочно вывело Знаменского на нужное направление и часа через четыре беспрерывного бега, он остановился у знакомой двери. Позвонил. Дверь открылась так стремительно, словно электрический звонок был одновременно и электрическим ключом. Знаменский нырнул в темноту прихожей и закричал фигуре, смутно маячившей перед ним: «Надя, я снова здесь, и вы, видимо, уже догадываетесь, что это значит. Да, мне было нелегко…» «Наденька! — старчески проблеяла фигура, — Это, кажется, к тебе тут пришли!» Вспыхнула электрическая лампочка, пухленький старичок в вязанной жилетке, что-то жуя, вскинул брови, разглядывая внезапного гостя. Из
комнат на Знаменского надвигалась Надежда…
        Нащокин ехал в Россию. Ничего он не чувствовал по дороге, ничего не понимал, только твердил и твердил про себя: едем в Россию, едем в Россию… Ещё два месяца назад Россия казалась ему такой же недосягаемой, как ушедшее детство. Россия была понятием не пространственным, но временным. Россия — это не земля, это годы, это несколько полузабытых лет. Годы прошли — а вместе с ними и прошла Россия. И хотелось бы туда вернуться, но надо быть реалистом.
        И вдруг Россия разом превратилась в некий участок земной поверхности — ничем в сущности не отличающийся от всех прочих: если достаточно долго идти на восток, то непременно придёшь в Россию. Как всё просто! Если оформишь все необходимые документы и сядешь в поезд, то завтра выйдешь на Николаевском вокзале. Жутью веяло от таких размышлений. Нащокин сам не знал, радоваться ему или ужасаться.
        Персидский ехал хмурый. Ничего не вышло из его пропагандистской миссии. Четверо второстепенных поэтиков, один профессор-энтомолог, два пейзажиста из Нижнего Новгорода родом и один балетный танцор. И сын знаменитого белогвардейца Нащокина в качестве зятя.
        И Знаменский, оставшийся на Западе!
        Катастрофа.
        Как Троцкий-то посмеется у себя в Алма-Ате!
        Сашенька умирала от любви к жениху, но стеснённая железнодорожными неудобствами, не решалась выказывать свои чувства. Она молча смотрела в глаза нахохлившемуся Нащокину — и трепетала.
        Персидский мрачно набрасывал отчёт о поездке — специально для публикации в «Правде». «Уже сейчас мы можем говорить блестящем успехе… Выдающиеся умы старой России, которых водоворот Революции выбросил на чуждые берега, спешат вернуться… Мы не вправе разбазаривать интеллектуальный потенциал… Мощное светило мировой биологии Евграф Спиридонович Дудякин с его капитальным трудом «Морфологическая эволюция перепончатокрылых»… Игнатий Кокошайский — автор поистине революционной теории стихосложения, отец «деструктивизма», от которого в ужасе отшатнулись все буржуазные «ценители» и «знатоки»… И наконец К.К. Нащокин — звезда первой величины в современной русской литературе, на которого мы возлагаем особые надежды. Он научит наших молодых пролетарских поэтов ясности и прозрачности слога, — именно тому, чего недоставало нашей новорожденной литературе. Ясность и определённость языка — эти неоценимые черты ленинской публицистики, которые давно пора усвоить нашей поэзии… Нет сомнения, что за этими первыми ласточками в Советскую Республику устремятся новые и новые стаи… И наконец, к безусловным успехам нашей
экспедиции нужно отнести ликвидацию балласта… Человек, позоривший своими вычурными, крикливыми виршами советскую литературу… Типичный представитель гнилой предреволюционной богемы… Пролетарский читатель вздохнёт с облегчением, узнав, о возвращении Знаменского на свою декадентскую блевотину…»
        Нащокин ехал в одном вагоне с комиссаром, для прочих же возвращенцев был отведён другой вагон — в хвосте поезда. Кирилл Кириллович зашёл туда. В первом купе выпивали четыре тощих усача, закусывая холодной курицей. Они испугано посмотрели на молодого, мрачного джентльмена, хотели уже пригласить его к столу, но Нащокин торопливо задвинул дверь. Во втором купе мирно дремал, сидя у окна, толстый старик, беленький, лысенький и бородатенький.
        - Заходите, заходите, — забормотал он, просыпаясь, — Кирилл Кириллович, помню вас, как же, и батюшку вашего помню…
        Нащокин зашёл, смутно припоминая какой-то эмигрантский праздник, знакомства, рукопожатия и даже имя старика…
        - Здравствуйте, Евграф Спиридонович! Не помешал я вам?
        Толстый энтомолог промолчал. Нащокин осторожно присел рядом с ним.
        - Значит, женитесь, Кирилл Кириллович?
        - Женюсь.
        - По любви?.. Да нет, не отвечайте, — это я так, в порядке стариковской безцеремонности лезу не в своё дело. И не хмурьтесь, не сомневайтесь — всё правильно вы сделали. Всё сделано верно.
        - Что сделано? О чём вы, Евграф Спиридонович?
        - О нашем возвращении. Как там, по приезду дело повернётся — не знаю, а только нам нужно быть в России. Мне возвращаться легче — я сошка мелкая. Вам — сложнее: один папенька ваш чего стоит! Много большевикам насолил! Как же вам вернуться? — вот, только так, через брак по расчету. А вернуться непременно надо.
        - Да надо ли?! — вскричал вдруг Нащокин, — Да что мне там делать? Да я ведь и не знаю никакой России! Я здесь вырос, здесь книги писал, здесь стал человеком. Там я был только ребёнком. Возвращаться мне — всё равно, что в короткие штанишки влезать. Хорошо было в Берлине вздыхать: ах, Россия, ах невозвратно ушедшее!.. Хорошо было мечтать о нелегальном возвращении: проберусь, мол, под покровом романтического мрака к родному дому, вдохну один раз запах родной сирени — и сразу на расстрел! В этом был бы глубокий смысл, в таком возвращении: это был бы достойный конец для изгнанника. Но ехать в Россию не на смерть, а на жизнь? И не в Россию, всё-таки, а в Совдепию! Как я буду жить там? Для чего? Зачем? Это не моя страна, — может быть, даже менее моя, чем Германия!
        - Затем, — рассудительно ответил энтомолог, — что русский должен жить в России. Талантливый русский — тем более. И не сочиняйте глупости — Совдепия, Большевизия… Нет никакой Совдепии, есть Россия.
        - Нет никакой России, есть Совдепия! — упрямо насупился Нащокин.
        - Вот пока вы сидите в Германии, она и остаётся Совдепией. Как только вы вернётесь, так она сразу станет Россией. Мы в семнадцатом году получили по сусалам, оскорбились и с гордым видом вышли вон, оставив Россию этим самым, как их… Да ведь им с Россией не справиться! Или разбазарят всю до копейки, или она, Россия-то, съест их! Русские всё равно своё возьмут — не сейчас, так лет через двадцать, когда нынешние комиссары вымрут… И будет снова Россия, даже если СССР. А вы будете смотреть на неё из Германии и бурчать под нос: «Совдепия, Совдепия!..» Нет-с, уважаемый, не Совдепия, а Россия! Через двадцать лет… А зачем ждать двадцать лет? Давайте сейчас вернёмся!
        - Вот мы и возвращаемся, — заметил Нащокин и вышел из купе. И оказалось, что под дверью его ждёт печальная Саша, нестерпевшая получасовой разлуки с женихом. Нащокин бережно взял её под руку и, приговаривая что-то утешительное, повёл в свой вагон.
        Знаменский и Надежда в тот же месяц уехали из Берлина и целый год жили в Италии, в тихом римском пригороде, по соседству с русским журналистом-эмигрантом Четвериковым, большим знатоком чернорубашечного движения. Жил с ними и престарелый отец Надежды, профессор философии Николай Ильич Николаев — крепкий, благообразный старичок. Его окантованная вьющейся сединой лысина, его румяные щёки в обрамлении декоративной бородки, будили в Знаменском какие-то смутные детские воспоминания, только он никак не мог понять, какие именно. Николай Ильич с первого дня крепко взялся за просвещение коммунистического троглодита. Вечерами, за ведёрным медным самоваром, который профессор Николаев таскал за собой по всей Европе на потеху честному народу, он обстоятельно втолковывал Кириллу Кирилловичу:
        - Русский большевистский бунт — он наш, кровный, и России не отказаться от этого незаконного дитяти… Революция — это всё тот же прорыв к небесам нетерпеливого русского мужика… Возникает, впрочем, вопрос: кто на этот раз указывал мужику путь, и почему указал в строго противоположном направлении? Вы, Кирюша, русский человек, и это было видно даже по самым первым вашим стихам, а как всякий русский, вы тяготитесь своей русскостью. Это не осуждение! Я вас не браню! Тяготиться своей русской душой свойственно всем нам — кому больше, кому меньше… Оно и понятно: Россия слишком тяжкая ноша, чтобы не кряхтеть под ней… Ничего, ничего!.. Поживите немного на Западе, отдышитесь, и вы поймёте, что Европа, прогресс, техника — это хорошо, это не предосудительно, это вполне допустимо, но для нас, русских, это — игрушки, детство… Нам стыдно увлекаться этим, выйдя из гимназического возраста…
        Знаменский слушал учёного тестя самозабвенно, стараясь дышать потише, чтобы не спугнуть своим сопением витийствующего старичка. Они сидели за столом, друг напротив друга, а рядышком, на диванчике сидела напряжённая, взволнованная Надежда и тревожно переводила взгляд с отца на жениха. Она знала заранее о чём будет говорить отец, но вот Кирилл?.. Станет ли он слушать Николая Ильича? Поверит ли? Сможет ли проникнуться? Если нет — то всё пропало.
        Но Кирилл Кириллович и сам боялся не проникнуться до конца николаевской мудростью: отказавшись от мудрости Карла Маркса, он чувствовал себя голым, и был всем сердцем благодарен будущему тестю, который эту его идейную наготу укрывал всё новыми и новыми хитрословесными хламидами. Как многоценные жемчужины перебирал по ночам советский поэт: «Третий Рим…» — «Москва Допетровская…» — «Никон и Аввакум…» — «Близ стоящий антихрист…» — «Православие… Самодержавие… Народность…»
        Знаток чернорубашечников, журналист Четвериков устроил Знаменскому встречу с Маринетти — знаменитым «отцом мирового футуризма», с которым Кирилл Кириллович познакомился ещё до революции, в Москве, где прославленный итальянец выступал с лекциями и налаживал контакты с русскими братьями-будетлянами. Маринетти сразу вспомнил Знаменского, кажется, даже обрадовался ему. Толстощёкий, пышущий величием футурист пятидесяти лет долго хлопал «русского гиганта» по плечам и по спине, поздравлял с «правильным выбором» («Фашистская Италия — это площадка для грандиозной стройки, сияющая почти хирургической чистотой среди всеобщей европейской помойки»), обещал познакомить с дуче («Невозможно жить не напитавшись энергией от этой могучей живой электростанции!»), а под конец посетовал, что в Италии мало переводят русскую поэзию («Надо бы хоть однажды почитать своего талантливого московского ученика!»). В конечном счёте встреча растрогала обоих: Маринетти был рад убедиться, что у него есть последователи за границей, а Знаменский, которому Маринетти всегда был симпатичен, вдруг увидел, что футуризм, будетлянство и
«Третий Рим», вовсе не так различны меж собой, как ему казалось попервоначалу…
        Маринетти исполнил обещание: привёл Знаменского на приём к Муссолини. Кирилл Кириллович очень боялся этой встречи: он ожидал увидеть грузное чванливое существо, — но ошибся в своих ожиданиях. Муссолини, не желая не ударить в грязь лицом перед поэтами, блистал обаянием, мило шутил, ловко махал длинными руками, выстраивая какие-то сложные итальянские фигуры, и показался Знаменскому похожим на весёлого, добродушного бегемота из сказок Чуковского. В нём дышала крепкая солдатская сила, маленькие гиппопотамьи глазки горели прекрасным пламенем, а увесистая челюсть дуче даже растрогала Кирилла Кирилловича: «Я и сам такой же — громоздкий старый буфет… Нас так просто на лестницу не вынесешь — надорвёшься…»
        Перед женитьбой Знаменский полгода жил на Афоне, в Пателеимоновском русском монастыре, в келлии знаменитого подвижника, старца Агафона, и вернулся оттуда лохматым, бородатым, похожим то ли на протодиакона, то ли на извозчика, но Надежда заставила его бороду сбрить и волосы постричь, что он сделал с великими стонами и жалобами. Венчались в Бари, возле гробницы Николая Чудотворца, потом опять вернулись в Рим. Весь медовый месяц молодая ходила вокруг Кирилла Кирилловича на цыпочках: она хотела, чтобы он работал, работал и только работал, — Знаменский вне литературы терял для неё половину очарования. И Знаменский работал: писал «Отречение» — труд, где стихи перемежались прозой, проза — драмой, драма — публицистикой… Чем-то — не формой, а духом — это творение напоминало его поэмы ранних революционных лет: буря, натиск, а рядом рассудочность, умышленность. Надежда явственно слышала эту умышленность, но слышала и другое — новое дыхание, новую страсть, новую душу, — а потому не критиковала… Знаменский трудился, потел, корпел ночи напролёт, и вдруг, не доведя «Отречение» и до половины, одним духом
написал небольшую поэму «Италия» — лёгкое, звучное, звонкое творение с посвящением Муссолини. Русские критики, не дождавшись от Знаменского стихотворного покаяния, ухватились было за «Италию», но обожглись и обиделись: коммунист превратился в фашиста. Общее настроение выразила статья Александра Гликберга в «Русском слове» под названием: «Тех же щей, да погорячей!»
        Но не все остались разочарованы эмигрантским дебютом Знаменского. Кое-кто был и очарован. Отворив однажды дверь на неурочный звонок, Кирилл Кириллович обнаружил на пороге высокого моложавого усача, в котором безошибочно признал бывшего белогвардейского офицера.
        - Генерал Снегирь, Владимир Глебович. Общество Содействия Русскому Офицерству. Вы позволите?
        Кирилл Кириллович позволил и с того дня стал действительным и деятельным членом означенного общества, которое в просторечии именовалось «Русскими Фашистами».
        Не сразу, ох, не сразу, попав в Россию, смог Нащокин навестить своё любимое Вознесенское, отцовское имение под Гатчиной. Сначала потянулись долгие недели в Москве, которую он плохо знал и мало любил: какие-то знакомства в Совнаркоме, выступление перед активом РАППа, перед научной и культурной интеллигенцией, перед членами ЦК… Персидский твёрдо решил ввести своего зятя в самые верха московского света, рекламировал его, как еврей-импресарио заезжего тенора, убеждал всех и каждого — наркома путей сообщения, замначальника общего отдела ЦК, председателя МОПРа, всех, вплоть до распоследней машинистки в Совнаркоме, что Нащокин — это сама Литература, Нащокин — это прорыв в царство высочайшей, подлинно социалистической культуры!.. Как правило, никому с Персидским спорить не хотелось, все вежливо соглашались, что — да, возможно, Нащокин, более велик, чем Горький и Демьян Бедный, вместе взятые, — ну и шут с ним… Упрямились только рапповцы, для которых Персидский не был непререкаемым авторитетом, но их нарком припугнул разоблачением, обещал вскрыть все их связи с Троцким, и те послушно замолчали.
        Изо всей этой московской жизни, в которой он болтался, как марионетка на ниточках у Персидского, Кириллу Кирилловичу по-хорошему запомнилась только встреча со Сталиным. Сталин встретился с ним, не дожидаясь, пока Персидский соблаговолит их познакомить: сам приехал к Нащокину в гостиницу, держался скромно, с неким восточным изяществом, просил подписать парижский томик стихов… Кирилл Кириллович накануне встречался с Зиновьевым — разница была ошеломляющая. Потом ему говорили, что Сталин, услыхав о том, как Зиновьев принимал Нащокина, поспешил воспользоваться ошибкой соперника и сыграть на контрасте: он весьма ценил добрые отношения с литераторами… Впрочем, в те дни Кирилл Кириллович был настолько затуркан безконечными встречами, речами, диспутами, митингами, что полчаса мягкой, дружеской беседы с Генеральным Секретарём показались ему истинным счастьем.
        Наконец, кончилась официальная часть, Нащокин тихо, без помпы женился на Сашеньке Персидской, поступил на службу в ЛГУ — возглавил кафедру на филфаке — и окончательно переселился в Ленинград. Маленькая квартирка, но своя, уже ждала их на Большом проспекте Васильевского острова. Отойдя от своего нового дома на несколько шагов, Кирилл Кириллович мог видеть свой прежний дом, на противоположном берегу Невы, — дом своего детства, где теперь по лестницам шустро сновали чиновники какого-то главка. Нащокин ходил по питерским улицам, неуверенно трогал асфальт каблуками и всё размышлял, что ему дороже — эта ли реальность или та, берлинская мечта о ней? Выходило, что разницы нет: мечта всё равно реальностью не стала, Петроград его отрочества и нынешний Ленинград располагались в разных полушариях Универсума. С такими мыслями он и отправился в первую свою поездку в Вознесенское. И там он пережил серьёзное потрясение.
        Это была та самая земля и тот же самый воздух.
        Изменения, происшедшие за десять лет (а их было немало), только подчёркивали неизменное — те же самые облака, то же самое солнце, те же запахи, тот же ветер с реки, та же трава под ногами.
        Полуразрушенная церковь торчала на пригорке, как гнилой зуб, но Кирилл Кириллович не замечал уродливости этих развалин: ему казалось, что в таком виде церковь стала лучше сопрягаться с пейзажем, а прежде она, новая и угловатая, смотрелась чужаком, презрительным городским щёголем… Барский дом с белыми колоннами — его дом, приют его детства, превращённый в санаторий РККА, — стал похож на всякое другое советское учреждение, потерял жилой и приветливый вид, но дачи и деревенские домики остались такими как были. Нащокины заняли под дачу хороший, крепкий домик на берегу речки, и с тех пор летом их нельзя было найти в городской квартире.
        Только сейчас Нащокин понял, что он в России. Только сейчас он воочию увидел, что никакие большевистские драпировки, никакие разрушения, никакое новостроечное уродство ничего по существу не изменили и не смогли изменить. Россия жила — об это говорило томное, влажное дыхание еловых дебрей и сухие жаркие вздохи поросших соснами летних пригорков. Тёплая и нежная, как женская кожа земля вздрагивала под холодными дождями. Река тянула безконечную, беззвучную свою песню. Воздух был золотым в полдень и серебряным в сумерки. И Нащокин впервые поверил сам себе: поверил, что всё сделанное им, сделано правильно. Россия жива, Россия копит силу, а значит, надо оставаться с ней.
        Знаменский стал редактором журнала с незатейливым названием «Фашист», издававшимся в Риме на подачки Муссолини, хотя дуче считал фашизм чисто итальянским явлением, и если соглашался терпеть иностранный плагиат, то разве что от Гитлера, а уж никак не от русских голодранцев. Впрочем, деньги давал, и их хватало на криво обрезанную пачку перепачканных листов, называвшихся журналом.
        Знаменский сумел придать «Фашисту» весьма приличный вид: у него был большой опыт по части самодельных изданий.
        - И на обойной бумаге случалось книги делать, — хвастался он генералу Снегирю. — А где теперь эти книги? Раритет! Только покажите книголюбу — с руками оторвёт!
        Знаменскому помогал Маринетти: подключал к делу молодых римских художников, фотографов, и всё грозил, что вот-вот найдёт хорошего переводчика и начнёт издавать «Фашиста» по-итальянски. До этого дело не дошло, но журнал стал моден среди русской молодёжи. В Рим потянулись робкие паломники: за автографами Кирилла Кирилловича, за мудростью Снегиря. Генерал устроил перед дверью редакции почетный караул: двое дюжих юных казаков в чёрных фуражках и жёлтых гимнастерках стояли, широко расставив ноги в галифе и мрачно скрестив руки на груди. Впрочем, в редакцию они впускали всех и каждого. Однажды Знаменский, протянув руку очередному посетителю, увидел наставленный на себя револьвер. Быстрым ударом наотмашь он отбил дуло в сторону и пуля ушла в окно. Вслед за пулей выскочил в окно и террорист. Кирилл Кириллович так возгордился своим поведением, что от радости за один вечер дописал до конца давно начатую поэму «Жена». Он хотел тут же прочитать её Надежде, но она уже спала, и так сладко, что будить её было бы просто кощунством. «Завтра, — подумал он, — конечно завтра!»
        А назавтра Знаменский принимал парад французского молодёжного отделения партии. Сначала подростки в жёлтых гимнастёрках старательно маршировали перед невысокой трибуной в тесном сквере, потом они встали по стойке смирно, и Кирилл Кириллович прочитал им своё знаменитое стихотворение «Россия на марше». Это был его недавний шедевр, — он читал его по десять раз на дню, и всегда находились охотники слушать; сегодня же, привычно чеканя строчки-лесенки, он с удовольствием наблюдал, как от строфы к строфе разгораются глаза ребят — русские, милые, детские глаза. Все были счастливы. Знаменский дочитал стихотворение до конца и, взмахнув рукой, скомандовал: «Вольно!» Строй тут же рассыпался, все обступили трибуну, все хлопали, салютовали римским приветствием, кричали «Слава!» Знаменский повёл ребят в редакцию «Фашиста». Их обогнала отчаянно вопящая пожарная машина; над домами обозначился пышный чёрный хвост дыма, смотреть на который всегда жутко, даже если ты уверен, что к тебе это никакого отношения не имеет.
        Но Кирилл-то Кириллович почему-то сразу понял, что это горит редакция. Так оно и было, — только одного он не знал: когда разорвалась бомба, Надежда была в его кабинете. Погибли все: и Надежда, и Снегирь, и двое охранников, и ещё десять человек, случившихся в ту пору в редакции. Бомба была довольно мощная, и лежала невинным газетным свёртком как раз под тем стулом, на который присела сеньора Знаменская, рассеянно листая, взятую со стола рукопись новой поэмы. Она как раз успела пробежать глазами странички две и только-только догадалась, что поэма посвящена ей, едва-едва успела улыбнуться растроганно, как в редакции грохнуло. Так, что, собственно говоря, жену свою мёртвой Знаменский и не видел — только закрытый гроб.
        После всех полицейских формальностей, Знаменский уехал в Берлин и некоторое время жил там нелегально.
        Первое своё большое произведение, написанное в СССР Нащокин посвятил университетской жизни: там студентка влюблялась в преподавателя, жена этого преподавателя писала жалобы в ректорат… К концу романа преподаватель с грустью убеждался, что и старая жена и молодая любовница не стоят десяти строк из Державина, переводился в Москву и там садился за докторскую. Роман был назван «Труды» и получился он весёлым, лёгким, счастливо дышащим, молодым… Советские писатели, и не предполагавшие, что можно писать серьёзные вещи в таком ключе забеспокоились. Назревала мощная критическая атака, уже велась артподготовка, но тут роман прочёл Сталин. Иосифу Виссарионовичу очень понравилось, он даже хотел написать статью о современной литературе, да времени не хватило… Однако, и устные отзывы вождя не остались в тайне от руководства Союза Писателей. Критикам было велено забрать, пока не поздно, ругательные статьи и срочно переделать их в соответствии с генеральной линией.
        Кирилл Кириллович жил тихо, ни с кем не воевал — ни на филфаке, где он читал курс лекций о русской литературе первой половины XIX века, ни в Союзе Писателей, где он считался членом правления… Задирать его боялись: все знали, что он сталинский фаворит; но и заискивать не смели: кто его знает — сегодня фаворит, а завтра? — слишком уж необычная фигура…
        Однажды, впрочем, Нащокин пошёл на скандал. В своё время, знакомя зятя с московской верхушкой, Персидский упустил одну из ключевых фигур — Бухарина. Трудно сказать, почему так случилось: то ли Николая Ивановича не было на ту пору в Москве, то ли Персидский был на ту пору в контрах с «любимцем партии», только Нащокин Бухарину представлен не был. И тут, уже после выхода в свет «Трудов», представилась возможность исправить это упущение: Бухарин прибывал с визитом в Ленинград. Но на приёме в Союзе Писателей Кирилл Кириллович совершил страшное: он не пожал Бухарину руку (а было это в ту пору, когда будущий «фашистский наймит» достиг зенита карьеры, и никто в стране не знал, кто главнее — он или Сталин). Бухарин озадаченно повертел своей непожатой ладошкой и печально спросил:
        - Я обидел вас чем-то, Кирилл Кириллович?
        - Я помню вашу статью о Есенине, — ответил насмерть бледный Нащокин, — Этого я вам не прощу никогда.
        Бухарин поник головой, нахмурился, потом порывисто ухватил Нащокина за плечи, встряхнул:
        - Мы обязательно вернёмся к этому разговору, Кирилл Кириллович! Обязательно вернёмся… Это действительно, очень важная тема!..
        И проследовал дальше.
        По логике вещей все должны были шарахнуться от Нащокина, видя в нём чуть ли не террориста… Вышло, однако, наоборот: каждый в глубине души подумал: «Бухарин кончается!» Сталин узнав про нащокинский теракт, сделал свои выводы: Кирилл Кириллович зажил безмятежнее, чем прежде.
        Милая его Сашенька была тихой жёнушкой, хотя и бездельницей порядочной, но что в том Нащокину, если имелась домработница?.. Она не портила мужу нервы, не заставляла его ходить в театр, хотя театр очень любила, покорно ходила с ним в кино, хотя кино не любила совершенно, а если и тратила большую часть семейного бюджета на наряды, так Нащокин довольствовался малым, считая, что женщина — на то и женщина, чтобы увлекаться тряпками. Так и текла их семейная жизнь: походы в кино, чтение вслух, поездки на дачу, купания, велосипед, лыжи… Кирилл Кириллович и представлял, что может быть как-то иначе. Детей, вот, у них не было, и Нащокин, смутно ощущая в себе невостребованное отцовство, порою жалел об этом, — но не слишком сильно.
        Ни служба, ни политика, ни семейная жизнь не отвлекала его от главного — от работы. И он работал.
        После «Трудов» Кирилл Кириллович написал повесть из жизни журналиста центральной газеты. Потом повесть о школьных учителях… Писались какие-то рассказы, очерки, научные статьи — быстро (как он сам выражался — «скорострельно»), и не отрывая душу от главного труда…
        А главный труд вышел в свет в 1936 году, восьмисотстраничный том о колхозной жизни под названием «Полдень», — и такого поворота от кадетского сынка никто не ждал. Книг эта потрясла литературные верха: кто-то из живых классиков рыдал от счастья, кто-то кусал локти, кто-то запил на неделю, а некто даже написал на Нащокина донос в ГПУ. Донос был оставлен без последствий.
        Однажды на каком-то литературном празднике в Москве — кажется, это было 100-летие гибели Пушкина — Алексей Толстой, протанцевав с Александрой Нащокиной три раза подряд, уселся за столик рядом с Кириллом Кирилловичем и, неспешно затягиваясь из массивной трубки, изрёк:
        - Я вижу, ваша жена очень любит вас. Это плохо.
        - Почему? — спокойно спросил Нащокин.
        - Потому что женщина, которая может сильно любить одного, сможет сильно полюбить и другого, — дайте только время. У женщины способность любить и способность хранить верность не совмещаются в душе — что-нибудь одно. Так что, будьте готовы.
        Толстой глубоко затянулся, вынул изо рта обмусоленный мундштук и захохотал, изрыгая тучи табачного перегара. Нащокин через стол с силой врезал ему по смеющимся губам. Толстовское лицо, словно пластилиновое, смялось под кулаком, перелив глумливую гримасу в злобную и плаксивую. Падая, Алексей Николаевич здорово треснулся затылком о чужой столик и его (Толстого) пришлось увезти в больницу, а облачко вкусно пахнущего дыма из трубки ещё довольно долго висело над столом. Ресторан зашумел, прибежала милиция… На вечере присутствовал кто-то из наркомов, и весть о драке в ту же ночь дошла до Сталина. Узнав подробности, Иосиф Виссарионович развеселился, вызвал к себе из больницы перебинтованного Толстого, сделал ему строгий выговор, а Нащокину послал тёплое участливое письмо. Но Толстой, к сожалению, оказался прав.
        За роман «Полдень» Нащокин получил Ленинскую премию, а на другой день после премиальных торжеств от него ушла Саша. Ушла к тому самому краскому из-за которого когда-то вешалась. Краском — на тот момент командир дивизии — развёлся со своей прежней женой, бывшей когда-то Сашиной счастливой соперницей, и вновь начал подбивать клинья к дочери Персидского. Саша давно поняла, что ей скучно с Нащокиным. Она вспомнила юные годы, и не удержалась. Мрачный Нащокин, измученный предпремиальными хлопотами, тоже не стал возражать. Когда Саша покинула дом, Кирилл Кириллович целую ночь бродил Васильевскому острову, размышляя о собственном равнодушии: вот, жена ушла, а ему хоть бы что. Вернувшись домой, он на неделю свалился больным, и выздоровев понял: дело не в равнодушии, просто сердце, оберегая его от слишком сильной боли, замерло на время, затворилось, съёжилось, — может быть, даже слишком сильно, а вот теперь настало время погоревать по-настоящему.
        Однако, Саша-то ушла, а через полгода её генерала арестовали. Бедняжка не стала дожидаться пока придут и за ней — пулей прилетела она к прежнему мужу, бледная, дрожащая, зарёванная, и Нащокин без лишних слов принял её. Пока он размышлял, как теперь относиться к этой странной женщине, отдалённо напоминающей его прежнюю жену, колесо Фортуны совершило ещё один поворот: в 1938 году сняли Ежова, на его место пришёл Берия, и в порядке исправления ежовских перегибов нескольких человек выпустили из лагерей, — в том числе и Сашиного генерала. Он вернулся в Ленинград — серый, ссутулившийся, охромевший, — и сразу направился к Нащокиным. Увидев его в дверях, Александра Борисовна упала в обморок, а едва пришла в себя, как сразу же принялась собирать чемоданы. От всех этих передряг Нащокин заработал себе нервный тик, на лекциях стал путаться, орал на студентов и только что указкой их не бил, и в конце концов, когда началась финская война, напросился на фронт корреспондентом «Красной Звезды». На войне он несколько успокоился. В самом конце компании финский снайпер прострелил ему правое лёгкое, и Кирилла
Кирилловича комиссовали.
        Война с немцами застала Нащокина на даче в Вознесенском. Дача его к тому времени — дурного цвета домишко в три комнаты и два этажа — почти не видна была из-за разросшегося бурьяна. В сырых, осклизлых комнатах пахло то прокисшим молоком, то сгоревшей кашей. Кирилл Кириллович брезговал подолгу сидеть в доме, но ни уборки, ни — паче того — ремонта не затевал, а выкосил серпом крошечную полянку посреди бурьяна, поставил туда кресло, стол и в хорошую погоду писал с утра до вечера, глуша голод парным молоком. В плохую погоду забирался на второй этаж — там было почище — и читал Киплинга по-английски. Раньше он его не любил — теперь полюбил. Писал он роман о Красной Армии, о финской войне — совершенно безумный, фантасмагорический, без малейшей надежды на публикацию, — но сам он был горд до глубины души новым своим творением и решил, что закончит его во что б это ни стало. Когда уставал от романа, в один присест выпекал рассказик за рассказиком — о той же финской войне, но вполне благонамеренные. Рассказики ему тоже очень нравились. Впервые в СССР ему работалось так радостно и вдохновенно. Потрет Саши,
висевший с давних пор над кроватью, Кирилл Кириллович снимать не стал, но перед сном минут по пять пристально рассматривал его, стоял перед ним, засунув руки в карманы, расставив ноги, и сардонически кривил губы. Однажды даже показал портрету фигу, — это было в тот день, когда ему писалось особенно хорошо.
        К двадцатым числам июня книга рассказов была готова, роман тоже подходил к концу. Двадцать второго грянула война. Вознесенское сперва всполошилось, потом успокоилось. Призывники уходили на фронт весело, твёрдо уверенные, что к осени вернутся домой. Шумные отвальные с шампанским и ночными танцами устраивали питомцы Дома отдыха РККА. К Нащокину заспешили курьеры из Союза Писателей и из филфака с предложениями убыть в эвакуацию. Кирилл Кириллович подумал-продумал и отказался: зачем, если немцев к осени разобьют? Он с головой ушёл в завершение романа, радио не слушал, за ворота почти не выходил, и сам не заметил, как в Вознесенское пришли немцы. Тут только он очнулся, огляделся вокруг и с ужасом понял, что советская глава его жизни кончилась, а начинается какая-то другая — тёмная, холодная, не им самим написанная, незваная…
        Стояла поздняя осень 1942 года. Нащокин, вынуждаемый обстоятельствами, кряхтя, отмыл всю грязь в комнатах, наколол дров и каждый раз, растапливая печь, с радостью ощущал, как запущенная дача оживает и начинает дышать… Потом печь гасла и через некоторое время дача снова умирала. Приходилось опять растапливать печи; а дров до зимы явно не хватит, — видимо, скоро придётся клянчить у немецкого начальства. До сих пор ему удавалось сохранять некое полу-инкогнито: имени своего он не скрывал, и рода занятий тоже, но в подробности не входил. Местные жители сообщили немцам только то, что он был когда-то местным барином и уехал после революции в Германию, а потом заскучал по родине и вернулся. О дружбе со Сталиным, об ордене Красного Знамени, полученным Нащокиным за Финскую компанию, и Ленинской премии никто говорить не стал. Немцы, узнав, что Кирилл Кириллович — местный барин, и дом на горе — его фамильное гнездо, прониклись к писателю сдержанным почтением: заявили, что дом с колоннами они ему, кончено, не вернут — самим нужен, но от постоя избавят, и вообще, пойдёт на встречу любым пожеланиям — в
разумных, разумеется пределах. Могут, например, бесплатно переправить в Германию, — если писатель захочет вернуться туда, откуда так опрометчиво в своё время уехал. От возвращения в Германию Нащокин отказался и больше к немцам с просьбами не обращался: он и так сильно перепугался, когда его вызвали в комендатуру. Ему было ясно, что рано или поздно гестапо взглянет на него попристальней, чем простодушная военная комендатура.
        Дрова, однако, были нужны. Решил разобрать на дрова сарай.
        И вот в ноябре, сыром, но уже снежном, сидя перед окошком, выходящем на главную улицу посёлка, Нащокин увидел, как некто высокий, тяжёлый, в хорошем нездешнем пальто и в мягкой серой шляпе, отворил его калитку и потопал по заснеженным мосткам к входной двери. Кирилл Кириллович запахнул драный дачный пиджачок, подтянул обвисшие, грязные брюки и вышел навстречу гостю.
        - Здравствуйте, Кирилл Кириллович, — сказал гость, пытаясь стряхнуть въедливую снежную пыльцу со шляпы, — Не знаю, вспомните ли вы меня…
        - А почему же не вспомнить, — Нащокин пристально всматривался в пришельца, — Как не вспомнить: Кирилл Кириллович Знаменский, поэт-футурист, последняя буржуазная льдина, отколовшаяся от пролетарского материка… Мы с вами познакомились при таких обстоятельствах, которые будем помнить до самой смерти, — разве не так?
        - Я очень хотел встретиться с вами, — признался Знаменский, присаживаясь на железную койку, поближе к раскалённой голландской печке, — Действительно, познакомились мы так, что уж не раззнакомиться… У меня и дел-то к вам никаких нет… Только спросить хотел: что? как вы тут? хорошо ли? Я слышал, читал… Вы премию получили… Шолохов о вас писал… Сам роман я, к сожалению, не успел… Я вообще прозу плохо читаю…
        - Да, я тоже часто вас вспоминал, — несколько невпопад ответил Нащокин, — Удивительно мы с вами поменялись! Просто водевиль какой-то… А вы здесь по какому случаю?
        - Я же говорю, — заволновался Знаменский, — хотел узнать, как вы, что вы?..
        - Нет, я не о том… В России-то вы какими судьбами?
        - По линии НТС. Знаете? Народно-Трудовой Союз… Эмигрантская молодёжь, замечательные ребята, новый взгляд на будущее России…
        - Не имею чести… Так значит, вы не от немцев? Да хоть легально ли?
        - Конечно, легально: аусвайс, рекомендательные письма — всё в порядке. Я собственно, должностное лицо у немцев — работник министерства пропаганды, нахожусь в служебной командировке, но это так, больше для виду, а главное — это поручения от руководства НТС: работа с советскими пленными и гражданским населением.
        - Ну, так выпьем чайку! — решил Нащокин, а потом, вспомнив о некоем старинном запасе, добавил: — Да и не только чайку… И вот ещё, Кирилл Кириллович, — добавил он, помявшись, — раз уж вы у немцев — лицо официальное, не могли бы вы для меня какую-нибудь бумагу раздобыть? Дескать, инвалид, совсем плох, ни в бою, ни в политике использован быть не могу… И ещё что-нибудь, — что, мол, на голову хромаю: контужен сильно. Как вы считаете, можно такую бумагу соорудить?
        Знаменский задумчиво воззрился на печку и тряхнул головой:
        - Сделаем!
        И зачастил Знаменский к Нащокину. Принёс ему хорошую одежду: прежняя-то у него совсем износилась, а съездить в Ленинград за новой — это увы… Добыл дров. Отрядил четырёх пленных солдат — те расчистили от снега двор бывшего вознесенского барина, прибрались в дому, где-то подклеили, где-то побелили, где-то отстроили заново…
        И раздобыл ему очень хорошую бумагу о полной нетрудоспособности, аполитичности и пошатнувшейся психике.
        Каждый вечер служащий Министерства Пропаганды Третьего Рейха Kirill Znamensky гостил у маститого советского прозаика, лауреата Ленинской премии, кандидата в члены ВКП(б) Кирилла Нащокина. Они пили гадкий немецкий шнапс и дешёвый русский чай-труху и разговаривали о жизни.
        - Не кажется ли вам, Кирилл Кириллович, — говорил Нащокин, — что мы с вами в результате своих политических, мировоззренческих экспериментов, оба остались на бобах?
        - Оба? — удивлялся Знаменский, — У вас-то что за бобы? Вы — мирный житель, с оккупантами не дружите, — вам-то что? Вот, утихнет буча, настанет мир, — вы вернётесь в Питер, на Каменноостровский проспект… Роман свой новый издадите… И будут все говорить: «Вот какой Нащокин молодец! Пересидел большевиков, пересидел немцев, глядишь, и генерала Власова пересидит!» Нет, Кирилл Кириллович, у вас участь завидная, путь ваш широк и светел… Вот я…
        - А что — вы?
        - Я себя запятнал. Уронил. Сотрудничал с фрицами. Хотел немецкими штыками Россию возрождать… Вообразил немцев освободителями, а это, господа мои, как говорится, хуже чем преступление — это ошибка. Кричали там — в Италии да в Германии: «Русский фашизм излечит Родину от большевизма! Национальная идея — против интернациональной! Под знаменем Германского Фюрера вперёд к возрождению России!» И что мы видим теперь?
        Знаменский и Нащокин разом обернулись на замерзшее окно. Сквозь матовую, неузорную изморось на стекле было видно, как по улице проходили двое немецких солдат в сопровождении трёх вознесенских девиц.
        - Дружба народов, — заметил Знаменский, — Всё банально, как во времена Чингисхана. Пришёл завоеватель и начал завоевывать. Земля, хлеб, золото, женщины… Победитель забирает всё. Причём тут, простите, русский фашизм? Причём тут немецкий национал-социализм? Байки для идиотов. Есть одна нация и другая нация. И если ты, к примеру, русский, так держись русских. Если русские сейчас называют себя большевиками, значит и ты будь большевиком… Держись тех русских, которые в России, а не то, окажешься даже не в дерьме, а… Не знаю, как и сказать. Словом, окажешься там, где я сейчас нахожусь. Так что, Кирилл Кириллович, я вам завидую глубоко и безнадёжно…
        - И зря, Кирилл Кириллович… Моё положение намного хуже вашего. Я был когда-то эмигрантом. Это, может быть, неприятно, но по-своему почётно. У меня был отец — герой русской демократии, у меня было имя. Я был сын «того самого Нащокина», и я тоже был «тем самым Нащокиным». От всего этого я отказался. Я, если угодно, всё это предал. Ради чего? Ради России. Ради неё можно предать свои маленькие личные святыни. И что же? Где эта Россия? Вот она.
        Писатели снова повернулись к окну. По улице шли всё те же двое немецких солдат и три вознесенские девицы, но уже в другую сторону.
        - Я давно подозревал, что большевики Россию не удержат, — обязательно сдадут: не Гитлеру, так американцам каким-нибудь, не фашистам, так нашему брату-демократу… Или уж вовсе китайцам… Но только обязательно сдадут. Я это ещё в финскую войну понял: не та у них, видите ли, кость, чтобы Россию удержать… Слабоваты они и слишком много думают о воображаемой всемирной пролетарской республике, — гораздо больше, чем о имеющейся в наличии Русской державе. И вот, пожалуйста: ни республики, ни державы, — как и следовало ожидать, только немцы гуляют по Вознесенскому. Я предал память отца, поставил на большевиков и ошибся, а ошибка, как вы совершенно справедливо заметили, хуже, чем преступление.
        - Выходит, мы оба ошиблись, Кирилл Кириллович?
        - Нет, Кирилл Кириллович, у вас ещё всё впереди. Держитесь энтээсовцев ваших… Им строить новую Россию.
        - Да разве немцы им Россию отдадут?
        - Ну, если постараться быть трезвым в оценках, то выходит, что нет. Зачем им отдавать Россию энтеэсовцам? Она им и самим нужна.
        - Выходит, мы с вами на бобах, Кирилл Кириллович?
        - Да, Кирилл Кириллович… Как будто, так и выходит… И шнапс, опять же, кончился…
        Проходили месяцы. Однажды по Вознесенскому пронёсся слух, что пленный генерал Власов собирает русскую освободительную армию для борьбы с большевиками. Писатели всесторонне обсудили эту новость у чёрной голландской печки за бутылкой шнапса и решили, что особого значения придавать ей не стоит.
        - Так что же нам теперь делать, Кирилл Кириллович?
        - Ох, Кирилл Кириллович… Я об этом думал-думал… И вот что надумал: не надо делать ничего.
        - Как, совсем ничего?
        - Ну, не то, чтобы совсем ничего, а просто делать то, что и делали. Вы сидите здесь, на даче, дописывайте свой роман, начинайте новый… И всё. Остальное вас не касается: случится то, чему должно случиться.
        - А вы? Вы тоже будете сидеть и ждать приговора судьбы?
        - Нет. Я буду делать то, что делал прежде: выполнять поручение ребят из НТС — создавать группы русских людей, которые будут способны взять власть, когда уйдут немцы. Налаживать связи с власовцами. В конце концов, другого выхода нет: большевики уйдут, немцы уйдут, а Россия останется.
        - А вы всё-таки верите, что уйдут?
        - Кто? Большевики или немцы?
        - Хороший вопрос…
        - Думаю, что уйдут — и те, и другие. Конечно, уйдут! Большевикам больше года не продержаться: им без побед не жить, а побед у них нету… Больно они нужны России, проигравшие! Год ещё покоптят небо, а потом — всё. Рассеются, как юношеские мечтания. А немцы… С немцами, кончено, сложнее… Но если Власов наберёт армию, то немцам придётся считаться с ним. Если у Власова будет армия, то и народ за ним пойдёт, а если и армия, и народ — за Власова, то немцам придётся уйти: вторую русскую компанию им не выдержать, это уж я знаю. Я и тому удивляюсь, что они до Волги-то дотянули: хватило-таки пороху, — но это уже предел. Уйдут.
        - Не знаю, право… С чего бы им уходить? Если возьмут Сталинград, возьмут и нефть, а будет нефть — будут и силы для войны. А если Сталинград не возьмут, если большевики их там побьют… Тогда выходит, что большевики победили. Тогда большевикам уходить незачем.
        - Ну, не знаю… В чему эта демагогия, Кирилл Кириллович? К чему эти гадания на кофейной гуще? Решим что-нибудь одно. Я предлагаю самое разумное: каждый делает то, что делал, и не нужно дёргаться.
        - Ну, пусть будет по-вашему, Кирилл Кириллович…
        Прошло ещё некоторое время. Нащокин закончил роман о финской войне. Роман удался. Нащокин со стыдливым самодовольством перечитывал его потихоньку и замирал от гордости. Начинаясь как немудрящее чтиво в духе Ремарка, повествование вдруг рассыпалось шутовской абсурдной мистикой, действие металось с Карельского перешейка в Москву, в Париж, в Южную Америку, а то и в некое условное, сказочное пространство, — чтобы затем вернуться к исходной точке, на линию фронта, но уже без шутовства, без кривляний и без дешёвой солдатской экзотики, — глубоко, чеканно, возвышенно…
        Потом немцы подошли к Сталинграду.
        За несколько дней до начала волжской битвы Знаменский заглянул к Нащокину.
        - Ну что, Кирилл Кириллович?.. Каковы прогнозы? Каковы планы?
        - Да какие уж тут планы? Я по ваш им заветам живу: работаю, жду, когда Власов придёт… А прогнозов я отродясь не делал.
        - Нет, ну всё-таки… Такие события впереди!.. Немец Волгу забирает, большевики последние дни доживают…
        - А точно ли заберёт немец Волгу?
        - Какие могут быть сомнения? Генерал Паулюс — это вам не Ворошилов. Отборные ребята — из Африки, из Франции…
        Но вот миновала зима, с гатчинских домов давно сняли траурные флаги по сгинувшим сталинградским дивизиям, и однажды, немецкий обер-лейтенант из комендатуры по секрету сообщил Нащокину, что русским писателем заинтересовалось-таки гестапо. «Будьте готовы, скоро вас вызовут. Я не думаю, что тут что-нибудь серьёзное, но… Приведите в порядок дела». Нащокин со всех ног бросился к Знаменскому.
        - Ничего не бойтесь, Кирилл Кириллович, — успокоил его поэт. — Завтра в Гатчину приезжает генерал Власов. Надо попасть к нему на приём и выпросить какое-нибудь местечко в штабе. Гестапо с Власовым связываться не будет.
        - Ну что ж… Видно, делать нечего… Не хотелось бы, конечно, да куда ж деваться?
        - А что вас так смущает? За Власовым будущее. Большевики под Сталинградом выдохлись, — знаете, сколько там народу полегло? И немцы после такого удара не скоро опомнятся. Если Власов не дурак, то он сейчас и вылезет на свет — самое время. И нам не надо момент упускать.
        На следующий день они приехали в Гатчину. Власов расположился не в немецкой комендатуре, а в просторной квартире неподалёку от Павловского собора. Знаменский и Нащокин заняли место в приёмной, где уже ждало вызова несколько штатских и двое офицеров РОА. Из-за двери в кабинет Власова доносилось весёлое немецкое карканье и звучный русский бас.
        - Совещание у него, — шёпотом поведал Знаменскому тощий, измождённый священник. — Ещё часа на два, не менее. Боюсь, не примет сегодня…
        Нащокин вынул из портфеля толстовского «Отца Сергия» и углубился в чтение. Минут через пятнадцать дверь хлопнула и в приёмную вошёл человек в красноармейской гимнастёрке и командирской фуражке. Он быстро, исподлобья оглядел присутствующих, вполголоса поздоровался, снял фуражку, пригладил редкие седые волосы… Нащокин мельком взглянул на него, отвернулся, и только спустя несколько секунд понял, что это за человек. Вошедший, уже успев сделать несколько шагов по направлению к ближайшему свободному стулу, тоже вдруг вспомнил Нащокина. Он круто повернулся к нему, растянул неприветливое лицо в широкой улыбке и развёл руками:
        - Иван Павлович! Здравствуйте! Не узнаёте меня? Я Семёнов Сергей Сергеевич — помните, в Москве, в тридцать седьмом? Да? Узнали? Пойдём на улицу, перекурим нежданную встречу!
        И крепко сцапав Нащёкина под локоть, он почти силой выволок писателя на лестницу. Крепко закрыл дверь, и, спускаясь по лестнице, зашептал:
        - Не выдавайте, Кирилл Кириллович! Я здесь не под своим именем. Семёнов меня зовут, Сергей Сергеевич, понятно? А вы как здесь?
        - Да вот, справки кое-какие понадобились, — бормотал Нащёкин, не поспевая за генерал-майором Василием Ивановичем Красовским, нынешним мужем его бывшей жены.
        Во дворе они остановились. Красовский закурил.
        - Значит так, — сказал он жёстко. — Я было подумал, что вы тут в качестве этакого подпольщика, нелегала… Потом сообразил: не та фигура, чтобы в подполье прятаться. На нелегала вы никак не тянете. Может в плен попали? Тоже не похоже. Стало быть, вы тут добровольно, и ищете сотрудничества с Андреем Андреевичем. Правильно я говорю?
        Нащокин, которому уже рисовались гестаповские застенки, едва переводил дух:
        - С каким Андреем Андреевичем?
        - Ну, с Власовым, с каким же ещё?
        - Можно и так сказать…
        - Хорошо. Я здесь по тому же делу. Я в плен попал ещё в начале войны. Назвался капитаном Семёновым: побоялся, что меня, как генерала сразу шлёпнут. Так до сих пор в капитанах и хожу. А как услышал о Власове, — ну, думаю, пора снимать маску. Он меня должен помнить… Приду, назовусь, попрошусь на службу… Но раньше времени вы всё-таки меня не раскрывайте, прошу по-хорошему.
        - Понятно… — Нащокин слегка воспрянул духом. — А где же, позвольте вас спросить…
        - О Саше спросить хотите? Саша тоже у немцев. Сейчас в Пскове живёт. Жива, здорова. Вас не вспоминает.
        Во двор вышел хмурый Знаменский:
        - Кирилл Кириллович, у вас всё в порядке? Это ваш знакомый, да?
        - Знакомый… Это родственник мой! — усмехнулся Нащокин. — И весьма близкий, смею уверить…
        - Помощь не требуется? — деловито спросил Знаменский. — Нет? Ну, я вернусь в очередь. Не задерживайтесь особо.
        Красовский ощерился:
        - Шутки, значит, шутим? Родственники, значит?
        - В народе это называется так, — пожал плечами Нащокин.
        - Я хочу вот что сказать… Поскольку вы тут разгуливаете на свободе — любимец Сталина и герой карельской войны, — значит, немцы ещё не вызнали всю вашу подноготную… А, кстати, знаете, откуда пошло слово «подноготная»? Знаете, да? Ну, это я так, к слову… Я просто хочу вас попросить: не надо шуток. Не надо разговоров про Сашу. Пусть она останется для вас светлым воспоминанием — не более того. Я вас очень прошу: не более!
        Нащокин молчал с равнодушным видом, изо всех сил соображая, как бы подостойнее ответить, но тут во двор снова выглянул Знаменский:
        - Пора, Кирилл Кириллович! Пора! Немцы уже выходят!
        Все трое вошли в приёмную, но Власов принял Нащокина только через два часа. Всё это время Красовский тихонько сидел на стульчике, положив фуражку на колени, время от времени ероша седые волосы и на своего «родственника» вовсе не смотря.
        Власов весьма заинтересовался сотрудничеством с писателями, но, увидев, что Нащокин не горит энтузиазмом, не стал нажимать на него. Знаменский рассказал про гестапо. Власов нахмурился, протёр очки, помолчал, потом обещал помочь.
        - Что это вы так насупились, — спросил Знаменский Нащокина уже на улице. — Вы что, не понимаете, что Власов — это наша единственная надежда? Я имею в виду — надежда России. Или вас этот родственник с панталыку сбил?
        - Кирилл Кириллович, — вздохнул Нащокин, — как бы мне в Псков съездить?
        Но в Псков ехать не пришлось. Как-то — было уже часов одиннадцать дня — Нащокин спал у себя на втором этаже, наглухо завернувшись в тёплое верблюжье одеяло, и во сне не подозревал даже о том, что ночь давно минула, что и утро прошло, что близится студёный декабрьский полдень. Кто-то постучал с улицы в дверь его дачи: сначала тихонько, потом громче, потом изо всех сил, сдирая кожу с костяшек пальцев, и, наконец, упёршись в дверь задом, принялся часто и настырно молотить в неё каблуком. Лишь минуты через три стук этот начал понемногу — удар за ударом — просачиваться в сон Нащокина; когда же количество ударов достигло критической точки, они образовали в его затуманенной долгим сном голове одно чёрное, готическим шрифтом выписанное слово — «гестапо». Кирилл Кириллович разом вскочил на ноги, ловким движением опытного физкультурника запрыгнул в брюки, и, укрыв голые плечи холодным пиджаком, помчался открывать.
        В дверь ломились жарко и истерично. В последний миг Нащокину подумалось, что гестапо, пожалуй, так стучать не будет, что в этих звуках есть что-то дамское, — и действительно: за дверью стояла женщина.
        Он не видел Сашу всего-то год, но теперь пялился на неё, как на незнакомку, — и хуже, чем как на незнакомку, — как на бывшую жену. Она стояла раскрасневшаяся и такая злая, какой он её в жизни не видывал, раздобревшие щёчки её чуть вздрагивали, густо намазанные тёмные губы сжались в щёлочку, выщипанные брови яростно хмурились.
        - А… здравствуй. — сказал Нащокин, — Ну, заходи. Чего это ты так накрасилась? Ты же, вроде, не любила…
        На этих словах он до крови прикусил губу: сашина ладошка с силой въехала ему в щёку, задев при этом и рот. Он засмеялся.
        - Значит, ты вот как? Обратно в Германию потянуло, да? — выкрикнула Саша и разрыдалась.
        Вдруг Нащокин вспомнил про сашин портрет у себя над кроватью.
        - Подожди… Подожди минутку… Я счас… — залопотал он, устремляясь вверх по лестнице. Ворвавшись в спальню, он рывком, оборвав тесёмку, содрал портрет со стены, пихнул его под одеяло, потом передумал, вытащил обратно, мельком глянул на изображение: вот она, настоящая-то Саша, а кто там, внизу стоит — не понятно, — и бросил портрет под кровать. Хряснуло стекло. С чувством выполненного долга Кирилл Кириллович вернулся к Саше.
        - У тебя женщина там? — спросила она мрачно.
        - А тебе-то что? — беспечно ответил Нащокин, — Ну, женщина, ну и что?
        - Понятно… — так же мрачно, не глядя бывшему мужу в глаза, ответила она, — Чего же и ждать другого?.. Если ты в Германию уезжаешь…
        - Во-первых, — начал он, — ни к какую Германию я пока не уезжаю. Во-вторых…
        - Как не уезжаешь? Мне Вася всё рассказал. Ты договорился с Власовым, он тебя берёт министром пропаганды. Вы будете в Берлине формировать новое правительство.
        - Во-вторых, — с нажимом повторил Кирилл Кириллович, — Хоть бы и уезжаю — тебе какое дело?
        - Вот видишь, уезжаешь, сам признался!
        - И в-третьих: а твой-то Вася не этого ли самого добивается? Или… А, понял! Он ревнует Власова ко мне, и ты, значит, от его имени и по поручению…
        Он опять получил пощёчину и начал вспоминать, случалось ли с ним подобное хоть раз в пору семейной жизни. Получалось, что, как будто, нет.
        - Это ты от генерала своего нахваталась? Полегче, Александра. Скажи лучше, зачем ты так ломилась ко мне в дверь? Неужели у тебя ключа не осталось?
        - Кончено, нет, — отрубила она. — Мне не нужны ключи от чужих дач. И потом, я боялась застать тебя я с кем-то. Как это и случилось, в конце концов.
        - Если боялась застать, стало быть, ключ у тебя имелся, — обрадовался Нащокин.
        - А кто у тебя там? — застенчиво спросила Саша, — Скажи, мне интересно.
        - Нет там никого, — ответил Нащокин, улыбаясь, — А ты зачем так накрасилась? Ты же не любила, когда много косметики?
        - Ну, не любила… Мало ли чего я не любила… — вздохнула Саша. — А можно я туда поднимусь и посмотрю?
        - Да смотри на здоровье! Ты знаешь, мне почему-то приятно видеть тебя здесь.
        - Нет, не буду подниматься, — Саша снова помрачнела. — Какая мне разница, с кем ты там поедешь в свою Германию…
        - Да я не еду, честно, не еду. Передай своему Васе, чтобы он не волновался так сильно: министерское кресло я уступаю ему.
        - Не верю, — протянула Саша с задумчивым упрямством, — Вася врать не станет. Ты человек в душе подлый, ты уже один раз уехал…
        - Вот как?! — вся кровь бросилась Нащокину в лицо, — Вот, значит, как?! Это что же?! Это как понимать?! — и добавил, чуть дрогнув: — Ты мне раньше такого не говорила… И потом, — я же ради тебя уехал…
        - Сюда уехал ради меня, туда вернёшься ради неё! — Саша кивнула подбородком вверх, в сторону спальни. — Ты в существе своём предатель. Почему ты сидишь здесь? Почему ты не в армии?
        - В какой армии? В Вермахте, что ли? Или у Власова?
        - В Красной!.. В Красной Армии!! Почему ты не там? Все писатели там, — я знаю.
        - Во-первых, не все… А во-вторых… Я комиссован, — ты не слыхала?
        - Ах, ну конечно… А почему же ты не в эвакуации?
        - Ну, как-то не успел… Прохлопал ушами…
        - Ага, рассказывай… Ты решил удрать. Ты видишь, что не наша берёт и бежишь с тонущего корабля.
        - Послушай, а тебе не кажется, что в твоих устах такие речи не уместны? Твой милый Вася что-то не похож на героя Красной Армии. Мне кажется, он вчера пришёл к Власову искать места. Или я ошибся? Он у тебя подпольщик, террорист? Он хотел застрелить Власова из обреза? Только я что-то не слышал выстрела, когда он был в кабинете. Почему бы? Наверное, осечка?
        - Не надо глумиться над Васей. Что ты вообще понимаешь? Вася не видел от советской власти ничего хорошего. За все заслуги ему было отплачено лагерями и отбитыми почками. Что он получил от Сталина? За двадцать лет — ни единого повышения! Тянул лямку на Дальнем Востоке и никто о нём знать не знал. Только в тридцать седьмом вспомнили о бедном, — и то, только для того, чтобы сразу посадить. А сейчас его совесть чиста. У него есть моральное право сотрудничать с Власовым. А у тебя? Ты ли не был обласкан Сталиным? Тебя ли не холили, не лелеяли? Почему ты здесь? Почему ты не застрелился, когда пришли немцы?
        - Понимаешь… — он начал рассказывать ей, как отказался от эвакуации, как, поглощённый работой, проворонил приход немцев, но она упорно стояла на своём:
        - Ты должен был застрелиться. Человек твоего положения не должен жить на оккупированной территории. Только в тюрьме, в лагере, — но и это позор. Я не думала, что ты такой! Я верила в тебя! Вася — это другое, его судьба бьёт, а ты — герой победитель, ты должен был бороться или умереть, я тебя таким всегда видела!..
        Нащокин задумчиво пожевал губами. Потом встал, подошёл к буфету, достал из ящика подаренный Знаменским парабеллум и, усмехнувшись, показал его Саше:
        - Может, прямо сейчас?.. Исправим положение? Ты как, не пугаешься громких выстрелов?
        Она укоризненно покачала головой:
        - Видишь, и пистолет у тебя есть!..
        Они помолчали. Нащокин играл парабеллумом, крутя его на пальце, как ковбой в давным-давно смотренной американской кинокартине.
        - Что-то твоя дама притихла, — заметила, наконец, Саша. — Вначале копошилась там, наверху, а сейчас и не слышно. Замёрзла, наверное, под кроватью прячась…
        - Ничего, она выдержит, — успокоил её Кирилл Кириллович. — Она и не такое переносила. Привыкла уже.
        - Ну, ладно, я пошла! — Саша решительно встала со стула. — Недосуг мне с тобой тут шутки шутить. Извини, что прервала любовные объятия. Пора Васе обед готовить: я тут на рынке такое мясо купила, — как раз для борща…
        Рынок, борщ, Вася, косметика, толстенькие щёчки под слоем пудры, серое бесформенное платье, — всё это ещё не добило Нащокина до конца. Но вот то, что она опять уходит, — а ведь пришла (он верил в это), чтобы остаться насовсем. И вот — встала, и пошла к выходу. Нет, это не годится. Надо сказать своё последнее слово, иначе…
        - Саша, — вымолвил он. — Подожди-ка…
        Она недовольно обернулась и увидела, что он целится в неё из пистолета.
        - Вот ещё… — недовольно начала она, и тут он выстрелил — как и собирался, на полметра выше головы. Оба секунд на пять оглохли. Потом Саша быстро-быстро замахал перед собой ручками, словно отгоняя целый рой пчёл, и громко разревелась. Она ревела и ревела, кричала «У-у-у!» и «Ы-ы-ы!», как пятилетняя девочка, она махала ручками и топала ножками, она упала на стул, но тут вскочила, как ужаленная и, заливаясь слезами, кинулась на улицу.
        Нащокин стоял на крыльце с парабеллумом в руке, смотрел, как она летит по улице — некрасиво, по бабьи, перебирая ногами, и сам не знал, что ему теперь делать, о чём думать, что чувствовать. Он вернулся в спальню, упал на кровать и проспал до вечера, — пока к нему не пришёл Знаменский с бутылкой шнапса в кармане. Увидев, что расстроенный Нащокин забыл закрыть дверь, он попросту, без стука вошёл в дом и поднялся на второй этаж.
        - Кирюша! — сказал ему Нащокин спросонья. — Как я рад тебя видеть! Давай уедем отсюда!
        - Куда уедем? Откуда — отсюда? — не понял Знаменский, слегка, к тому же озадачась обращением «Кирюша»: какого бы градуса ни достигали их шнапсовые посиделки, а с имени-отчества они никогда прежде не сбивались. Наоборот, Знаменскому нравилась эта зеркальность их взаимовеличаний: «Как поживаете, Кирилл Кириллыч?» — «Спасибо, Кирилл Кириллыч, ничего себе!»
        Нащокин поднял к нему помятое лицо от сплющенной подушки:
        - Кирюша, я в Германию хочу. Нельзя мне здесь дальше оставаться. Сделай мне аусвайс.
        - Зачем же в Германию? Власов же здесь…
        - Да плевать мне на Власова. Мне в Германию надо. Хочу опять начать новую жизнь. А Власов твой… Чем, скажи, он лучше нас с тобой? Такой же, как мы — не пришей к чему рукав… Ему застрелиться нужно было, а не с немцами договоры договаривать…
        - Ну, когда так… — развёл руками Знаменский, — тогда конечно… Только учти, это не скоро получится, не раньше июня. Подождёшь до лета?
        Нащокин усмехнулся:
        - Конечно, лучше бы прямо сейчас, даже не одеваясь… Да что ж поделаешь? Будем ждать июня.
        По чисто прибранному гатчинскому вокзалу картинно разгуливали немецкие офицеры, шустро сновали немецкие солдаты. Двое хорошо одетых джентльменов — Знаменский и Нащокин подошли к перрону. Поезд уже ждал их. Нащокин, впервые с 1940 года гладко выбритый, хандрил и морщился на летящую пыль. Знаменский, взъерошенный, помолодевший, тихо улыбался тайным своим мыслям.
        - Кирилл Кириллович, постоим, покурим… Ещё полчаса есть… А я у вас спросить хотел…
        - Слушаю вас, Кирилл Кириллович…
        - Что же это мы как неприкаянные с вами? Мотаемся туда-сюда… То в Россию, то в Европу… То я куда-то бегу, то вы… Были вы в бегах, а теперь вот моя очередь настала снова быть неприкаянным эмигрантом, а вы… Большому кораблю — большое плавание. Вспомните обо мне, бедном изгнаннике, когда воссядете в кресло министра пропаганды у генерала Власова.
        - Да, кресло… Генерал Власов… — Знаменский чуть сморщился, провожая неприятное воспоминание, и светло улыбнулся, встречая новую, радостную мечту, — Кончился генерал Власов.
        - Вот как? А мне казалось, что он в полном зените…
        - Вот именно… Зенит достигнут и теперь впереди только закат… Не пойду я за Власовым. Подумал-подумал и решил: не пойду.
        - Тогда за кем?
        - За Сталиным. Просто и хорошо: за Сталиным. Он победит. И под Сталинградом и вообще. Он хоть и большевик, и грузин, а всё-таки у него Россия. А Власов, хоть и русский, хоть и антисоветчик, а в руках у него только хвост поросячий и ничего больше. Пойду к Сталину. Повинюсь.
        - Так ведь посадит, наверное?.. А то и расстреляет…
        - Нет, не посадит. Я слово одно волшебное знаю: услышит его Иосиф Виссарионович и…
        - И что?
        - И не посадит. Я тут человека верного приглядел, он меня к партизанам отведёт. Повоюю в партизанском отряде месяца два, а потом — в Москву… Соскучился я по Москве, Кирилл Кириллович! Ах, как соскучился! Ну, ничего, уже скоро. Сейчас вас провожу, а завтра уже к партизанам…
        - Вот, значит, как… — Нащокин с сомнением взглянул на весело раскачивающегося с пятки на носок, Знаменского, — Ну что ж, Кирилл Кириллович, не смею с вами спорить, тем более, что мне уже пора.
        - Погодите, Кирилл Кириллович, я ещё кое-что спросить хотел… Мне всё мерещится такая картина: вот, пройдёт лет сорок-пятьдесят… Вот сядет какой-нибудь русский бездельник-интеллегент-книгочей над нашими книгами и задумается… Не о творениях наших задумается, и не о нас грешных, а о том, как бы он всё устроил — получше, покрасивее. «Зачем, — скажет, — Нащокин вернулся в Россию? Надо было ему в Германии оставаться. Если бы он в Германии остался, он бы и то и то написал, — и, наверное, куда получше вышло бы у него, чем то, что он в СССР, под сталинским игом творил. Нет, нужно было ему остаться в Германии!» — «А зачем Знаменский в эмиграцию удрал? Ему нужно было в России оставаться. Он бы под чутким сталинским руководством такого наворочал! Они бы со Сталиным вдвоём так подняли бы Россию!.. Вот была бы красота!» Я к чему клоню? Как вы, Кирилл Кириллович считаете, что если бы мы и вправду не трогались с места? А? Изменилось бы что-нибудь в нашем с вами творчестве?
        - Трудно сказать… — Нащокин сдержанно пожал плечом, — Не знаю, понятия не имеют. Скажу одно: году к 29-му, к 30-му, я бы в Европе зачах. Не мог я уже без России и чувствовал, что ломаюсь, падаю без неё. Наверное, сбежал бы в СССР нелегалом, — ну, и сел бы. Вот и вся история. А если бы остался? Ну, запил бы, наверное, хотя это мне не свойственно. Или совершил бы другого рода самоубийство: перебрался бы во Францию и начал писать романы по-французски, под французским же псевдонимом. Да, Кирилл Кириллович, — была и такая идея. Даже псевдоним себе уже придумал: Арман Труа. Так сказать: господин Нащокин умер, но загробное своё существование продолжает в призрачной плоти мсьё Труа. Вот так вот. А вы чтобы поделывали в Совдепии?
        - А я… Я бы, наверное, тоже зачах. Сильно меня душила… атмосфера. Не политическая, а, скорее, личная, — на фронте нежных чувств: любовь, дружба и всеобщее товарищество. Ну, побарахтался бы ещё немного, а потом? Право — ума не приложу. Хоть в петлю полезай. И полез бы, как Есенин, или закатил истерику: начал бы бомбы кидать на Красной площади, — причём, не в мавзолей, а в толпу… Во всяком случае, за кордон я бы сам не додумался сбежать. Надюша меня надоумила, Царствие ей Небесное.
        - Словом, оставайся мы на своих местах, — оба зачахли бы. Значит, всё правильно было решено? А чего ж мы тогда опять меняемся местами? Почему? Не потому ли, что мир расшатался и Россия разделилась, как то царство Евангельское? Мы бежим за Россией, пытаемся поймать её, а она — где? Кажется, вот она — в пустыне! вот она — в потаённых комнатах! Но нету ее ни там, ни там — ни в эмиграции, ни в Совдепии. А где же тогда? А не кажется ли вам, многоуважаемый Кирилл Кириллович, что…
        И шевеля ещё губами, беззвучно договаривая фразу, проглоченную паровозным гудком, он повернулся к Знаменскому спиной и шагнул в двери вагона, через маленькую, вершковую пропасть между перроном и железной вагонной приступочкой, пропасть тёмную, густо пахнущую мазутом, шипящую паровозным паром. Шагнул, придерживая шляпу рукой, и тут же пропал из глаз, канул бесследно, чтобы минут через пять проявится смутной тенью за окном купе. Знаменский бодро барабанил ему в стекло, что-то писал пальцем, махал рукой, — Нащокин только вяло улыбался в ответ и под конец вовсе невежливо отгородился газетой. Знаменский не обиделся: радужных мечтаний его ничто не могло разрушить в ту минуту. Он ещё прошёлся по перрону туда-сюда, а потом, неразборчиво насвистывая, свернул в здание вокзала и исчез за стеклянной дверью.
        Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 5, М. 1970
        НАЩОКИН Кирилл Кириллович (1.06.99 С.Петербург — 12.04.45. Мюнхен, Германия)
        …Вернувшись из эмиграции, Н. сначала выступает с небольшими повестями из жизни советской научной интеллигенции, которые был подвергнуты справедливой критике за узкий кругозор и оторванность от действительных нужд широких народных масс. Творчески восприняв критику, Н. садится за большой роман из народной жизни и вскоре завершает его…
        Главный герой романа «Полдень», деревенский учитель «из бывших» Дмитрий Якушев, проходит сложный путь от недоброжелательного наблюдателя за ходом коллективизации в его родной деревне Предтечино, до активного участника этого процесса, а затем и до одного из «вождей» (по концепции Н.) новой деревенской жизни — до поста председателя сельского совета…
        …Теория «вождизма», за которую много критиковали «Полдень» на ХХ съезде КПСС, не имеет, однако, ничего общего с попытками идеологически обосновать культ личности Сталина. Это скорее реакция на образование нового народного авангарда в лице лучших представителей социалистического общества…
        …История любви «дворянского сынка» Дмитрия Якушева и простой крестьянской девушки Фёклы, есть одно из наиболее сильных и проникновенных изображений любви в советской литературе. Образы Мити и Феклуши стоят в одном ряду с Григорием и Аксиньей Шолохова, Павлом Корчагиным и Ритой Устинович Н. Островского и др.
        …Образы крестьян деревни Предтечино поразили читателей своей жизненностью, «невыдуманностью». «Как этот дворянин, эмигрант, большую часть жизни проживший или в Петербурге, или в Берлине, смог так «изнутри», «из печёнок» увидеть русского крестьянина! Его Пётр Прохорович Свиридов, Васька Ершов и Дарья Кулакова — не подсмотрены со стороны, не списаны с натуры — они и есть сама натура. Непостижимо! Завидую страшно!» — писал М.А. Шолохов в письме А.М. Горькому…
        …Тяжёло раненный во время финской зимней кампании, Н. поправлял здоровье на своей даче под Ленинградом, когда началась Великая Отечественная война. Не успев эвакуироваться, оказался на занятой противником территории. Был схвачен оккупантами и насильственно вывезен в Германию. Погиб в Мюнхене во время налёта англо-американской авиации.
        Последний роман Н. «Лисий Нос», который он писал, находясь на оккупированной территории и в фашисткой Германии, проникнут чувством безысходности, несёт на себе печать упадничества, полон формалистических приёмов. Тем не менее, нет оснований списывать этот роман со счетов советской литературы. «Лисий Нос», за который Н. была посмертно присуждена Нобелевская премия, ещё ждёт своего вдумчивого исследователя, который сможет отделить зёрна реализма от плевел формализма и дать убедительную трактовку этому замечательному по-своему произведению».
        Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 2, М. 1969
        ЗНАМЕНСКИЙ Кирилл Кириллович. (25.07.93, Кутаиси, Грузия — 2.07.43 — пос. Сиверская, Ленинградская обл.)
        …В первые годы Сов. власти горячо поддерживал революцию, оставаясь при этом на мелкобуржуазных, троцкистских позициях. Был рупором Троцкого, пропагандистом его идеи «перманентной революции» (поэма «Тысячи тысяч», посвящённая воображаемой войне революционной России с капиталистической Америкой). После смерти В.И. Ленина написал кощунственную поэму «Ильич», где вождь мирового пролетариата был выведен как заговорщик левацкого толка, не имеющий живой связи с народом. Как писала вскоре после отъезда З. в эмиграцию советская критика: «Под маской Ленина мы видим здесь всё того же Троцкого»…
        …В эмиграции примкнул к наиболее правой, реакционной её группировке, сочетавшей в себе преклонение перед старой русской поповщиной и нарождающимся европейским фашизмом. Жил в Германии, состоял на службе в Гестапо. Поэмы З., написанные в эмиграции, уже не имеют ничего общего с литературой: это голая пропаганда «за фашизм, за фюрера, за генерала Власова».
        В 1941 году по заданию немецкой разведки прибыл в оккупированную фашистами зону СССР для вербовки добровольцев во власовскую армию. Был захвачен в плен партизанами и расстрелян ими как изменник Родины».