Смертельная печаль. Саби-си Станислав Брехов
Книга представляет собой философскую драму с элементами романтизма. Автор раскрывает нравственно-психологические отношения двух поколений на примере трагической судьбы отца - японского пленного офицера-самурая и его родного русского любимого сына. Интересны их глубокомысленные размышления о событиях, происходящих вокруг. Несмотря на весь трагизм, страдания и боль, выпавшие на долю отца, ему удалось сохранить рассудок, честь, благородство души и благодарное отношение ко всякому событию в жизни.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся философией жизни и стремящихся к пониманию скрытой сути событий.
Станислав Станиславович Брехов
Смертельная печаль. Саби-си
Предисловие
Наша жизнь в какой-то момент резко меняется, и все, что происходит в ней, с той минуты никак не похоже на предыдущие события.
Хорошо, если эти перемены к лучшему и подстроиться под них несложно. Но если все меняется к худшему, то вам потребуется умение собирать свою волю и все душевные силы в кулак для того, чтобы преодолеть сложную полосу испытаний, невзгод, поражений. К тому, чтобы преодолеть эти испытания с честью, нужно готовить себя с детства. Это называется воспитанием. Особенного подхода требует воспитание будущего воина. Это совсем не то, что воспитать музыканта или инженера. Вся будущая жизнь и служение воина связана с непосредственной близостью смерти. Страх, боль и риск для воина должны стать обыденными явлениями жизни. Он должен их знать и уметь подчинять своей воле, и, если он правильно подготовит себя к трудностям, они не застанут его врасплох. Даже долгие годы плена не в состоянии сломить стойкого духом воина.
* * *
- «Саби». Печаль одиночества.
Иероглиф «Саби» дословно переводится как патина, ржавчина. Но в то же время это понятие сложное, имеющее несколько аспектов, поэтому ему нельзя дать однозначное объяснение. Во многих работах оно встречается в лексическом, эстетическом значениях, в связи с японской поэзией. Использование этого понятия великим японским поэтом Мацуо Басё (1644 -1694) привнесло в него особый смысл.
«Саби» Басё выражает красоту просветленного одиночества, покоя и отрешенности от суетного бытия - чувства, которое владеет поэтом в результате его слияния с миром и переживания его сущности. «Покой, притушенность красок, элегическая грусть, гармония, достигнутая скупыми средствами, - таково искусство саби, звавшее к сосредоточенной созерцательности, к отрешению от повседневной суеты.»
«Саби» Басё - понятие широкое, содержание его включает не только простоту, но и изысканность, не только печаль, но и радость, которая вытекает из убеждения поэта в конечной целесообразности бытия и доверительного отношения к миру. В «саби» сочетается любовь к символам вечного с обращением к преходящим явлениям жизни.
- «Си». Иероглиф «Си» имеет очень понятную и однозначную трактовку - смерть.
* * *
Все мы, живущие на этой планете, а также наши предки и потомки, хотим мы того или нет, подчиняемся правилам бытия этого мира. В том, что эти правила существуют, сомнений нет. Но вот только что это за правила, где они прописаны и, самое главное, кем. Очевидно, что писаны они не человеком, поскольку он сам гость на этой планете. К тому же этот «человек» слишком юн и порой, несмотря на, казалось бы, колоссальную эрудицию, не в состоянии осмыслить все происходящее в масштабах Вселенной. Значит, он вынужден всего лишь подчиняться этим правилам. Писать и править их, прерогатива кого-то или чего-то. Нам людям дано лишь одно право - следовать этим правилам. Но и его мы до сих пор не можем уяснить для себя. Доказательством тому - войны и революции, болезни и глобальные катаклизмы. Все это говорит об отсутствии гармонии в жизни существа, именующего себя - человеком.
Одно из этих правил, услышанное когда-то в юности, но осознанное гораздо позже, звучит так: «Ничто в этом мире не происходит случайно». И оно, возможно, первое и самое главное. Все события, происходящие вокруг, - закономерный результат действия этих правил на нас и окружающий нас мир. Всякое событие сейчас - закономерное следствие поступков и событий из прошлого. Даже наши мысли в прошлом способны материализоваться в события сегодняшние именно по этим законам. Понимая или, точнее, чувствуя эти правила, мы можем пребывать в гармонии с окружающим нас миром. Уверен, каждый человек на земле хоть раз в жизни чувствовал в себе эту гармонию и при этом был очень счастлив. Но пока такое понимание законов движения находится в столь зачаточном виде, что общее состояние общества приводит лишь к разрушению самого себя и места нашего обитания. Именно поэтому установившему эти правила приходится нас корректировать. Поняв, а точнее приняв их, нам станет понятно - бессмысленно злиться и ругать себя за уже содеянное. Если это содеянное огорчает нас и приводит к боли, то это лишь результат незнания этих самых
правил, то есть урок, где боль уже результат ошибочных действий. Возможность донести до человека то, что он не прав, шанс к его исправлению. Благо, если человек принимает эту боль с пониманием и осознанием того, что ничто в этом мире не случайно. Стало быть, у него есть возможность исправиться и стать лучше. Быть гармоничнее - значит прибывать с этим миром в гармонии, то есть жить по правилам этого мира. Как только человек возомнил себя царем этого мира, он сбился с пути и пошел по дороге к бездне. Вероятно, доказательство тому - наличие в прошлом на этой земле более развитых цивилизаций, но тем не менее исчезнувших с ее лица.
И то же самое ждет нас, не сумей мы понять, что нам необходимо не только знать, но и жить, согласно этим правилам.
Есть ли шанс когда-нибудь найти, отыскать свод этих правил. Думается, что нет. Человеку дано или не дано это понимание с рождением. Со временем он может лишь совершенствовать себя в этом. Найти же подсказку в этом мире негде. Задача человечества - понять эти правила через ход своей истории, ценой многих своих ошибок и страданий. Но все же оно должно это сделать, иначе его ждет гибель.
Начиная работу над этой книгой, я уже находился в том возрасте, когда мысль о том, что я что-то должен сделать для окружающих, перешла из разряда вопросов в разряд утверждения или даже убеждения.
Понимание того, что мне необходимо поделиться с людьми теми умозаключениями, мыслями, идеями, что скопились за сорок лет анализа этого мира, безусловно, давалось очень не просто. Но в какой-то момент эти сомнения стали буквально душить меня, и я понял, что избавиться от них просто необходимо хотя бы из соображений физического и душевного покоя. Если в недрах вулкана происходят процессы лавообразования, то он непременно должен извергнуться. Иначе быть не может. Извергнувшись, вулкан остывает. Мне кажется, это сравнение очень близко к моему нынешнему состоянию. Мне было просто необходимо их излить на бумагу, чтобы выздороветь, остыть. Итак, сомнения остались в прошлом, и мысли материализуются на бумаге.
Идея этой книги жила во мне много лет, пока я сам не осознал, что мои мысли могут быть оформлены в книгу. Затем был процесс придания этой идее какой-то не законченной формы. И наконец я решился перенести ее в компьютер.
Не все в этой книге вымысел. Как, впрочем, и не все описанное не происходило в действительности. Идея этой книги взята из биографии человека, жизнь которого долгие годы протекала рядом со мной на Колыме. Эти суровые места до войны и после нее стали малой родиной и для нашей семьи. Семьи, которая в нескольких поколениях была связана с Колымой и всем тем, что породило это явление - Колыма.
С самого раннего детства, еще не сознавая себя самого, как человека и личность, я тем не менее чувствовал, что живу на какой-то особой планете. В месте, чем-то очень сильно отличающемся от всего остального мира. И это чувство накладывало отпечаток на мое развитие с тех самых пор и до времени, когда я стал разбираться в этом осмысленно. Я понял, что причиной тому не только суровый климат и особые психологические условия, связанные с тем, что ходили мы по земле, сплошь усеянной костями. Где даже могилу полагалось иметь не всякому человеку. Все мы, жившие там, понимали все это, и не то чтобы мирились с этим, а принимали это как естественное и необходимое свойство нашей жизни. Этот сплав невыносимо сурового климата и тяжелого психологического бремени, связанного с лагерным прошлым Колымы, тем не менее рождал в людях самые лучшие душевные качества. Все мое детство и юность связаны с пониманием того, что людям можно и нужно верить так же, как если бы это были твои друзья или родственники. Мы никогда не закрывали двери своих бараков или квартир. Не прятали бумажники в раздевалках и общественных
заведениях. Воспринимали людей изначально хорошо. Теперь я понимаю, что все те страдания и боль, пережитые людьми в годы, когда Колыма была столицей ГУЛАГа, и тот климат, который ограничивал попадание сюда «всех подряд», сделали эту среду местом особенной душевной чистоты. Но эти же факторы в других условиях делали нашу жизнь весьма сложной.
Поколение моих родителей и их родители, живших в самих лагерях или в непосредственной близости от них, принимали это как данность, и нас, своих детей, игравших на их развалинах, от них не отгоняли.
Бояться этого - как бояться 60-градусного мороза. Да, холодно, да, не комфортно. Но что же теперь - не жить и не работать? Принимая эту данность, жили дальше.
Так распорядилась история, что Колыма для многих японских военнопленных на долгие годы стала местом пребывания в лагерях, а затем и постоянного проживания там. Далеко не все из них вернулись на родину в Японию в 1949 г. Многие остались лежать в промерзшей колымской земле, многие, пытаясь бежать, пропали без вести, некоторые остались сидеть в лагерях до 1956 г. И буквально единицы из них остались жить в Магадане уже после 1957 г. Обзавелись семьями и долгие годы работали на предприятиях города.
Лишь в 1991 г., по разным данным, сорок два японских военнослужащих, незаконно осужденных в 40 -50 годах XX века по 58-й статье УК РСФСР, были реабилитированы Тихоокеанским и Дальневосточным военными трибуналами.
Лишь с 1992 г. МИД России начал выдавать удостоверения о труде бывшим японским военнослужащим, находившимся в плену в СССР. Однако и после этого японские официальные органы не торопятся дать пенсии своим соотечественникам.
В Японии наличие военнопленных на территории Советского Дальнего Востока не признавалось официально до этого времени. А с 1992 г. японские власти утверждают, что рассматривать вопрос о компенсациях своим военнослужащим, находившимся в плену в СССР, не целесообразно за сроком давности. Хотя японские военнопленные, репатриированные из лагерей в США, Англии и Новой Зеландии пользуются всеми льготами ветеранов Второй мировой войны.
Многие из оставшихся японцев понимали, что тогдашнее японское общество весьма несправедливо в социальном плане и в этом видели преимущества жизни в СССР. Некоторые остались по личным мотивам. Среди японских военнослужащих был большой процент симпатизировавших идеям коммунизма. По разным данным, до половины из числа почти 600 ООО военнопленных, находившихся в лагерях на территории СССР, в той или иной мере сотрудничали с компартией Японии. Многие по возвращении на родину вступали в нее, уже не подвергаясь пропаганде ГУЛАГа.
Эти, подтвержденные историками, факты говорят о том, насколько сложна была психологическая обстановка тех лет. Как все это не однозначно воспринималось самими японцами во время и после окончания войны - их агрессия в Китае, дальнейшее поражение и роль униженного итогами войны народа.
Все это не могло не накладывать отпечатка на героя моей книги.
Все имена и фамилии в этой книге вымышлены, всякое совпадение является случайным.
Глава 1 Похороны отца
Холод пробрал в пути,
у птичьего пугала, что ли
в долг попросить рукава
Матсуо Басё
«Это февраль. Зима. Согласно календарю».
С самого утра с языка не сходит эта строка из стихотворения Бродского. Я истязаю себя, пытаясь вспомнить следующую строчку, но мне никак это не удается. Почему она так навязчива сегодня, почему именно она? Наверное потому, что сегодня действительно февраль. И еще, наверное, во второй строчке есть что-то, что вызывает во мне подсознательное желание ее повторять. Ну что же там дальше?
Тут память моя проясняется. Слава, Тебе, Господи.
«Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю», - наконец-то вспоминаю я.
Да, но, во-первых, там был не февраль, а январь.
А, во-вторых, что же там дальше?
Кажется, так:
Пора. Я готов начать.
Не важно, с чего. Открыть рот.
Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
О чем? О днях, о ночах.
Или же - ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Вот оно в чем дело. В этом отрывке все связано с сегодняшним днем. Тут тебе и о людях, и о вещах, и о смерти, и о речах. Сегодня обо всем этом говорить будут много. Вот почему это стихотворение сегодня с утра со мной.
Все мы стоим на краю нового Магаданского кладбища, насквозь промерзшие, осыпанные инеем, щеки горят огнем, руки уже посинели и закоченели так, что мне кажется, будто замерзла суставная жидкость. Интересно, сколько сегодня градусов, - 30 или все -35? Мы не можем позволить себе не покрывать головы, иначе мороз и ветер нас самих вгонят в могилу. А она сейчас мне кажется такой страшной - эта яма. Страх этот заглушает боль и гонит мысль о том, что мы с отцом уже никогда не увидимся. Как много меня связывает с этим человеком и как мне теперь жаль, что он уже никогда не узнает, не почувствует, что для меня значило его присутствие на этом свете. Мне все еще не верится, что это он лежит в гробу. Мыслю отстраненно, будто он просто опаздывает, или мы собрались совсем по другому поводу.
Что это, нежелание или, точнее, невозможность поверить в это, или я настолько бездушен, холоден к смерти как к любому другому событию в жизни.
Кстати, смерть - это событие в жизни или это уже событие вне жизни? Надо поразмышлять над этим.
Что за мысли в моей голове, о чем я только думаю? Черт возьми, как все же быстро растут эти кладбища, вот только недавно оно считалось новым, а теперь я не вижу противоположной ограды.
Определенно, вымирают люди гораздо быстрее, чем рождаются.
Как много снега этой зимой и как холодно.
Вижу, что сугроб доходит мне до пояса, а там, на его далекой родине, совсем скоро, должно быть, зацветет вишня. Когда-нибудь я непременно поеду туда именно в это время, буду любоваться ее распустившимися цветами и вспоминать его. Я всегда буду помнить о нем, глядя на сакуру, на чужую непонятую красоту.
Ветер задувал все сильнее, поднимая мелкую снежную пыль над высокими сугробами. Вот здесь, на краю кладбища, я начинаю понимать, что эта земля создана Господом лишь для смерти, но не для жизни и уж тем более не для счастливой жизни. Земля не хочет принимать никого - вон как смерзлась, как камень. Ломы гнутся. Несчастные копатели могил. Тут в пору взрывчаткой работать, так ведь нельзя.
Повсюду дымят небольшие кострища из старой автомобильной резины, дабы хоть немного отогреть землю под очередные захоронения.
Каково же отцу было жить на промерзшей Колыме и мечтать о цветущей сакуре?
Не могу сосредоточиться, мысли путаются. О чем я сейчас думаю, я ведь должен скорбеть. Да, отец умер, это горе.
В то же время я понимаю, что жалеть мне о случившемся не стоит. Это страшная мысль, но мне она кажется настолько искренней и понятной, что мне не стыдно так думать. Как все же много ему выпало пережить в этой его долгой, очень долгой и непредсказуемой жизни. Человек не должен переносить такое количество страданий.
Но никто в этой жизни не получает испытаний более того, что может вынести.
Опять меня занесло в философию. Что же происходит в моей голове? Может это «горе потери», но почему тогда я так ясно чувствую, что ему стало очень спокойно и свободно и что, пожалуй, только теперь для него завершились все его беды и страдания.
Может быть, единственное, о чем он сейчас сожалеет, так это о нас, его детях, о том, что, возможно, очень не скоро, ему удастся с нами встретиться. Хотя, о чем я думаю, все ведь в руках Господа, на все Его воля.
Долго ли мы уже здесь находимся. Я совсем потерял чувство времени.
Все замерзли, нужно рассчитаться с похоронной командой. Наверно, они уже заждались меня в предвкушении «горячительного».
Их можно понять, работать на кладбище, каждый раз видеть смерть, да еще в такую холодину. Без водки тут никак не справиться.
О чем я только думаю? О смерти, да сейчас я думаю о ней.
Вот уже и началась новая веха в моей жизни. Кладбище теперь не будет для меня чем-то непонятным, чем-то не связанным с моей жизнью. С этого дня мне, наверное, придется здесь бывать регулярно.
Ходят же люди на кладбище по каким-то дням, надо бы узнать - по каким.
Сейчас поймал себя на мысли, как беспечно я к этому отношусь. Вот это и есть издержки воспитания маленького человечка, родившегося и выросшего рядом с постоянным горем других.
В окружении лагерных бараков, сторожевых вышек и кладбищенских колышков, детские игры в мушкетеров с фехтованием на шпагах из берцовых костей, то есть на Колыме. Тут любая психика даст такую кривизну, что никакому Фрейду не снилось.
Как же все это можно представить себе теперь, спустя 30 лет, а тогда ничего, все было как должное. Слишком много смерти было вокруг, чтобы придавать значение психике. Главное - жизнь, а ее качество далеко не на первом месте. Наверное, невозможно поверить, но иного объяснения нет - только генетика позволяет мне оставаться таким трезвым, всегда и несмотря ни на что.
Вот она кровь самураев. Людей, еще пятьсот лет назад понимавших необходимость и важность достойной смерти и поэтому не знавших страха.
Все и всегда говорили, как мы не похожи с отцом внешне, вернее, я не похож на него. Но как схож наш образ мыслей, поведение, жесты и даже мимика.
Я во всем хотел ему подражать. Мне всегда хотелось быть на него похожим, чтобы все и всегда понимали, что я его сын - и по крови, и по духу. И раз уж нет между нами внешней схожести, пусть она будет духовной.
А что еще может быть таким действенным, как генная память?
Воспитание? Вряд ли. Какое уж тут воспитание, скорее - его отсутствие.
Мы были предоставлены сами себе. Очень болезненная передача опыта и ошибок от одного лба к другому.
Школа? Не хотелось бы мне называть воспитанием то, что мы получали в школе.
Обучаясь в здании с видом на лагерные руины, какая уж там может быть эстетика и педагогика, как для учеников, так и для учителей. Все в подкорке, в подсознании.
С самого рождения и до сегодняшних дней вид кладбищ и лагерей вызывает умиление и воспоминание о детстве.
А вот память предков это уже вне понимания, это настолько нереально, и необъяснимо, но, однако же, верно. Это есть, с полной уверенностью говорю, я всегда это чувствовал - есть.
Иначе, откуда взяться этой большой и непонятной любви к тем местам, о которых только и слышал из рассказов отца, да видел несколько картинок по телевизору.
Что еще может так тянуть в неизвестность, туда к цветущей сакуре, прочь от этой промерзшей земли, сохраняя сознание в чистоте и даря надежду на все лучшее, я это называю памятью предков, светом, ведущим по жизни меня - Алексея Александровича Торопова.
Глава 2 Лагерь военнопленных
Когда так много позади,
Всего, в особенности горя,
Поддержки чьей ни будь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
И. Бродский
Когда же все это началось? Боже, как давно все это было. И как страшно все это было. Сейчас мне кажется, что все это было в другой, моей прежней жизни.
Ведь если бы это было со мной нынешним, я бы должен был сойти с ума. Но я не сошел, каким-то образом проглотил и переварил все эту суровую действительность - мою жизнь в лагере.
Я очень хорошо помню свой лагерь, уже здесь на Колыме, на Кулу, и совсем не хочу вспоминать Читинского, в Холбоне. Так устроена память человека, она хранит только хорошее, даже если этого хорошего было очень и очень мало. А иначе сознанию не справиться, не пережить всех этих нечеловеческих воспоминаний. Ведь там, на Кулу, у меня было так много хорошего еще до освобождения, пусть и формального, но все же освобождения.
Что хорошего мне вспомнить о Холбонском лагере, ведь для меня это было все так дико и неожиданно. Плен, ранение, унижение военнопленного самурая, сына адмирала, потомка семьи, никогда не знавшей унижения поражением. Меня, росшего только с одной мыслью - поражения нет, кроме победы есть только смерть.
Нет, его вспоминать я просто не хочу!
Не хочу вспоминать низость и подлость, малодушие своих же соотечественников, офицеров, позволявших себе поднять руку на солдата. Издевательства и оскорбление для некоторых из них стали нормой поведения, лишь потому, что сами они не смогли оставаться сильными в столь суровых условиях.
И слабость их нашла свое выражение в унижении подчиненного. Так устроено японское общество, что младший по званию всегда покорно принимает наказание, заслуженно оно или нет, но это не значит, что этот старший, будь он офицер или генерал, должен до этого опускаться.
Если ты старший по званию, то и обязательств и трудностей ты на себя берешь более, чем твои подчиненные. Но человеческой подлости есть место в любой среде, и в этом я имел возможность убедиться не раз.
Когда, например, обезумевшие от голода и холода офицеры считали возможным переложить свою работу на плечи солдат и наказывать их за неподчинение, при этом солдаты находились в еще более тяжелых условиях.
Здесь на Колыме, спустя три года плена, я уже был закаленный опытом зэк. Здесь земля, созданная для смерти.
Жить в этих краях нелегко, но нужно. Богатств земля скрывает много, их нужно забирать у нее, и легче всего это делать не считаясь с жизнями. Рабский труд для этого самый выгодный.
На все это я уже смотрю по-другому, это уже не взгляд самурая, но взгляд мудреца, понимающего, что путь воина иногда бывает дольше жизни, заходящим за грань смерти. А то, что происходило со мной, уже лежит за этой гранью, и ни чем иным как «другая жизнь» я это назвать не могу.
Для меня эта перемена мест оказалась благоприятной. Может, потому, что Магадан стоит у моря, и мне казалось, что это ближе к моей Японии или потому, что солнце здесь встает в одно и то же время, что и в моем родном Киото.
Господи, какое тепло разливается по телу только от одного упоминания - «мой Киото».
Когда-то я читал, что человек, перемещаясь в пространстве с востока на запад, меняет свою судьбу. И тогда, оказавшись на прежней долготе, я, очевидно, надеялся вернуть свою прежнюю судьбу. Надеялся или нет, я уже не помню. Возможно, это уже была не надежда, а память о надежде. Так глубоко она спряталась в подкорку.
Здесь в лагере на Кулу я вдруг почувствовал себя другим, точнее, в другом качестве. В Холбоне нас было несколько тысяч военнопленных японских солдат, одинаковых для администрации, а здесь я был уже японским шпионом. На меня смотрели как на «врага народа». Какие тонкости в жизни стали мне понятны, спустя три года в России, как непредсказуема судьба. К тому же, здесь я был один. Не было рядом человека, с кем бы я мог просто поговорить на родном японском языке, и даже мыслить на японском становилось все сложнее. Лагерный быт въедался в мое сознание так, что изгонял из него остатки всего японского.
Суровая и, на первый взгляд, не яркая природа Колымы буквально бальзамом легла на мою израненную душу. Каким счастьем для меня было оказаться в лесу или на берегу Кулу. Как полюбил я и как люблю сейчас эту реку. Ее ровные, спокойные воды дарили покой и надежду на то, что все еще возможно, впереди еще жизнь. Прозрачные и холодные воды уносили мои тяжелые мысли и давали возможность хоть на короткий срок примириться с рассудком.
Помню, высокий противоположный берег, на котором сплошной стеной начинался лес.
Однажды, уже на втором году пребывания, оказавшись в этом лесу, мне уже не хотелось выходить из него. И всякий раз, смотря на него со стороны лагеря, я испытывал непреодолимое желание попасть в него и не выходить из него уже никогда.
Здесь долгое время мне пришлось работать на строительстве дороги и моста через реку Кулу. Самыми тяжелыми участками на строительстве были перевалы.
Скалы дробили кувалдой, вбивая в них металлические клинья. Тачку или сани, загруженные породой иногда до 300 кг, таскали в одиночку. На вершине перевала сильные ветра да еще трескучий мороз зимой. Термометр опускался порой ниже сорока градусов. Жили прямо на дороге в трубах по 20 -30 человек. Строительство мостов начинали в зимнее время, как правило в ноябре. Рыли котлованы под быки до появления скальных пород. Затем начинали сборку моста из обработанных стволов лиственницы. На строительстве мостов работали в основном бесконвойные, но были и небольшие отряды заключенных из числа специалистов строителей, инженеров.
Здесь, на Колыме, к концу моего третьего года пребывания в плену я впервые встретил человека, отнесшегося ко мне с пониманием.
Тогда и даже сейчас это остается очень памятным событием в моей жизни.
Я ясно понял, что люди очень похожи друг на друга, несмотря ни на цвет кожи, ни на разницу в происхождении, богатство. Если только в людях живет божественное благородство, они всегда похожи. И как показала жизнь, это божественное живет и в сибирском таежнике, и в японском аристократе, и в лагерном зеке. Пожалуй, оно не способно жить лишь в идейном большевике. Это исключение только подтверждает правило.
К тому же я в это время довольно хорошо говорил и понимал по-русски, мне всегда это давалось легко.
Я начал понимать, что вокруг меня очень много хороших и благородных людей, которые не были ни военными преступниками, ни даже иностранцами. Они были русскими, поэтому судьба их воспринималась еще ужаснее. Так я перестал пенять на свою несправедливую судьбу.
С тех пор я заинтересовался, куда же выведет меня моя судьба. Я стал задумываться над тем, что, оставшись в живых и не лишив себя жизни, я становлюсь ее исследователем, ученым своей судьбы, пытающим свое тело в наказание за невыполненный долг.
Иногда, представляя себе возможность когда-нибудь увидеть свой отчий дом, я много раз говорил те слова, что дадут возможность моим родным понять, из какой пропасти мне удалось выбраться. Какой путь пришлось проделать для того, чтобы увидеть их вновь. Но всякий раз эти слова были другими, разными, не похожими на предыдущие. Моя душа разрывалась от невысказанности моих чувств.
Я так часто и настолько сильно желал возвращения домой, что уже окончательно поверил в реальность, что это когда-нибудь сбудется.
И та реальность, в которой я находился в тот момент в лагере, отходила на второй план. Ее уже не было, она существовала лишь в окружающем меня мире, но не во мне. Во мне жил лишь запах цветущей сакуры.
Именно это страстное желание вернуться на родину спасало меня все эти годы, оно ограждало меня от сумасшедшей действительности, от нестерпимого холода зимой для моего южного организма и от зудящего соседства насекомых летом, готовых загрызть живого человека. Но самое главное - это желание спасало меня от самого страшного и не предвиденного ранее - сознания рабства, невыносимого духу и воле самурая, потомственного самурая, сына и внука адмиралов, ощущавшего на себе взгляд и надежду императора и своего народа, самурая, не знавшего страха смерти.
Именно тогда я понял всю мудрость прежних поколений самураев, страдания воина закаляют только тело, которое является инструментом для закаливания духа.
Дух стоит над сознанием и помогает человеку справляться с любым испытанием, каким бы невыносимым оно не казалось. Если это правило бытия, то оно невыносимо жестоко, и ад, наверно, находится где-то рядом с местом моего обитания. Как же можно не поверить теперь, что судьба каждому из нас приготовила испытаний ровно столько, сколько мы способны вынести, и как не поверить, что она есть, и все в этом мире уже предопределено. Если все так, то ничто уже не помешает мне увидеть мой дом. Настолько была велика моя вера в это, что сама смерть отступала под ее натиском. Я верю - это предначертано мне судьбой.
Какие метаморфозы происходили со мной, как мне осмыслить все те события, что уже случились и еще произойдут со мной, какой вывод сделать из всего этого. К тому же, единственно верный. Иначе все пойдет прахом, все уроки судьбы. Как мудра судьба и как она прозорлива. Она дает мне повод проанализировать прошедшее событие и предупредить надвигающиеся беды. И если я правильно ее понимаю, то беды обходят меня стороной, значит, урок пошел на пользу! Нет - значит, она исправит меня путем испытания.
Но главный ее урок - всегда оставаться духовным, одухотворенным, что бы ни случилось, всегда проси судьбу, чтобы дух твой не покидал тебя.
Как часто мне приходилось получать тому подтверждение, и всегда после этого я мысленно благодарил Его за присутствие, так как будто это был живой человек, мой самый близкий друг, мой отец, мой учитель. Он многое знает наперед, всегда предупредит и поможет в трудную минуту, укажет путь и подаст знак. Нужно только всегда помнить о Нем и с благодарностью и любовью относится к Нему. Настолько искренне мое чувство к Нему.
Здесь в России узнал я безбожие, узнал и о вере Христовой. Так порой жестоко учила меня лагерная жизнь, что мысли о Боге посещали меня все чаще и чаще. Все они перемешались в моей голове с атеизмом и синтоизмом, что скоро я уже не понимал ни одного из учений, но понял одно - Бог един, и Он есть. Мое стремление к Нему становилось столь сильным, что порой я сам искал повода проверить свое стремление к Нему через смерть.
Так было в 1949 г. Меня перевели в барак к уголовникам, и я попал в общество «урок».
Что позволило мне выжить тогда? Только сейчас я понимаю - моя вера в то, что смерть - это дар. И как всякий дар, ее должно принимать с благодарностью к дарящему. К Богу. Потому что ничего в этом подлунном мире не делается без воли Господа, и ты будь всегда готов принять ее.
Я поймал за руку молодого «гопника», решившего вытащить из кармана моего ватника хлеб. Пайка на зоне - понятие святое, даже для воров.
Молодого воришку долго били, и он едва выжил.
С тех пор он при всяком возможном случае пытался отомстить мне.
Однажды под моим матрасом нашли чужой кисет с табаком. Мне его подложил тот самый молодой уголовник. И не сносить бы мне головы, если бы не свидетельство одного из лагерников в том, что мне его подбросили.
Если после этого скажут мне, что благородство бессильно, я не поверю.
В дальнейшем судьба нас связала на долгие годы в лагере, а потом и в жизни на воле. Как порой бывает непредсказуема судьба! Я встретил близкого человека по духу там, где дух, кажется, должен лишь покидать нас. Николай - бывалый зек, прошедший весь свой путь по тюрьмам и пересылкам, воевавший с Германией и, вернувшись в зону, повторно ставший «врагом народа» за плен. Борясь за свою жизнь в лагере, он сохранил все же свое благородство. Не испугавшись блатных разборов и угроз, он говорил простым языком русских людей, языком логики, и это возымело действие. Ножи убрали, и моя шея осталась цела.
С тех пор и до самой его смерти мы уже никогда не расставались надолго, и не было в нашей жизни ничего, что мы не могли бы понять и сделать друг для друга.
Откуда человек, никогда не знавший, что такое воспитание, родившийся в нищей крестьянской семье и с малолетства испытывавший лишь боль и страх, проявил такое высокое благородство, которое считается присущим лишь избранным классам, особенно классу самураев.
Такое качество может быть присуще любому человеку независимо от места и слоя общества, от страны и времени. Его нельзя купить или заработать, его нельзя заслужить как чин. Это дар Божий, данный с рождения. И кем бы ни пришлось человеку пройти этот земной путь, он будет его проявлять, если только это настоящий дар.
Человек может стать умнее и даже мудрее, может научиться понимать людей и даже владеть их сознанием, манипулировать их поступками, но никогда не сможет стать благородным, если ему не дано этого свыше, потому что благородство подразумевает жертвенность ради тех самых людей, которых он возможно и мудрее, и сильнее.
Как мне теперь кажется, благородство - качество, присущее лишь той части человечества, что ведет свою родословную непосредственно от «Искры Божьей». Потомки же человекообразной обезьяны (по Дарвину) и результат их смешения эволюционировали в плачевный результат, однако, тоже существуют среди нас и в немалом количестве.
Для Бога нет границ и званий. Он не делит своих детей на крестьян и вельмож. Он лишь дает право каждому на своем месте оставаться человеком - «сутью и подобием Божьего», нести свой дар по жизни с трудом, потом и кровью, порой через унижения и боль. И не дай Бог сынам его свернуть с того пути и забыть о своем Божественном происхождении, тогда-то и происходит непоправимое. На земле появляется кровосмесительный гибрид, названный Homo Sapiens, человек мыслящий, но и только. И идут люди по чужому пути, постоянно натыкаясь на боль и страх, ненависть, зависть, обиду и разочарования. Эти чувства способны лишь разрушать, сеять смерть и порок, разжигать войны и способствовать возникновению болезней, природных катаклизмов.
Пока человечество не поймет первопричину своих бед, оно будет обречено искать выход из лабиринта вечно, всякий раз натыкаясь на стену.
Благородство одно из тех качеств, которое своим примером способно лечить людей от всех пороков, нужно лишь не стесняться его проявлять.
«Синдзи - слишком сложно, для меня ты будешь Саней», - сказал как-то Николай. Так, спустя три года в России у меня появилось русское имя. Гораздо позже и только когда мы были с Николаем одни и в хорошем настроении, он называл меня уменьшительным Синдзико. Мне это нравилось, в такие моменты мы оба понимали, что между нами существует какая-то особая связь, как у родных братьев или однокашников, с детства знавших друг друга. Но ведь мы встретились лишь через 27 лет после рождения, и такое взаимопонимание между нами могло быть только от Бога. Так я, Тойода Синдзи, потомственный морской офицер, самурай, со временем стал Александром - японским шпионом и диверсантом в прошлом и инженером в будущем.
Глава 3 Раздумья сына
Огонь, ты слышишь, начал угасать.
А тени по углам - зашевелились.
Уже нельзя в них пальцем указать,
прикрикнуть, чтоб они остановились.
Да, воинство сие не слышит слов.
Построилось в каре, сомкнулось в цепи.
Бесшумно наступает из углов,
и я внезапно оказался в центре.
И. Бродский
Мама, я совсем не знаю, как проводятся такие церемонии, что нужно делать и говорить на поминках? Давай, подсказывай. Мать озабоченно смотрит на меня. «Да я и сама-то второй раз на похоронах или третий, не помню ничего. Мы ведь все испорчены атеизмом, все православные ритуалы забыли, а отец твой в юности был по вере синтоистом, а потом и вообще отошел от религии. Как его поминать теперь, никто не разберет. Давайте садиться за стол, будем вспоминать нашего Сашеньку. По мне, это и есть поминки.» Наверняка мы знали одно - поднимая рюмки за упокой души, нельзя чокаться.
Почти всех сидящих за столом я знал, подруги моей матери пришли поддержать ее, бывшие коллеги с работы отца, еще несколько человек из тех, с кем отец играл на бильярде, моя сестра Марина с мужем Алексеем, мои товарищи по школе и институту. Нескольких человек я не знал или не узнавал за давностью лет. В этом возрасте старики меняются очень сильно, стоит их не видеть год - другой человек.
У всех были спокойные и сосредоточенные лица, никто не рыдал и не выл, как это обычно показывают в кино. Наверно, иначе быть не могло, слишком уж спокойным и уравновешенным был покойный. Как это я сказал об отце - покойный, точно, как в кино. Настолько спокойным, что и друзья его и просто хорошие знакомые не могли быть другими. Он этого не выносил никогда. Терпеть не мог криков, бесполезной болтовни и уж тем более слез. Отец всегда был человеком прежде всего дела, сначала сделает, потом скажет, в первую очередь пример делом, во вторую - словом.
Мне, правда приходилось видеть его другим, но это случалось лишь несколько раз. В эти моменты он не был самим собой, он был жутко пьян. В такие минуты из него исходила вся его ненависть и обида за пережитое, гнев и слабость, страх и боль. В эти минуты он не выбирал выражения и выдавал все, что знал и умел на ненормативном русском. «Суки, во что они превратили мою жизнь», - кричал он. Кого отец имел в виду, этого я тогда не понимал. Может быть, всех тех, кто встречались ему в этой долгой и очень непростой жизни, чьи поступки и поведение ломали его планы на жизнь и возвращение на родину в Японию, планы на будущее.
Зная свою слабость при опьянении и не умении сдерживаться, он напивался крайне редко. Как мне казалось, поводом такому взрыву мог быть тот внутренний нарыв души, прорвавшийся внезапно. Когда боль уже невозможно было удерживать в себе, он сдавался, позволив себе эту слабость, и сумасшествие отступало. За все время в моей памяти осталось лишь несколько случаев, дате пару раз, что произошли в течение моей трехлетней службы на флоте, о чем мне потом рассказывала мать.
Эти редкие свидетельства и давали повод для размышления о том, какое море горя терзало душу моего отца. Как жить с этим горем, откуда брать силы на то, чтобы сдерживать эту боль и оставаться еще и любящим мужем, отцом и просто работоспособным человеком, желающим хотя бы что-то в этой жизни сделать и не дающим себе повода даже думать, что от нее можно отказаться.
Как-то случайно я впервые прочел стихи Бродского. Все стало понятно, гений поэта сумел передать состояние его души, всю его боль и тоску о том, чего уже никогда не удастся вернуть, с чем придется жить до самого своего конца, будучи не в силах уже ничего изменить. Наверно, и с Магаданом отец не стал разрывать свою жизнь именно потому, что наше море его волновало и давало постоянные воспоминания о его родине, оно всегда его грело несмотря на то, что было ледяным 9 месяцев в году. И наш город стал для него роднее любого другого в этой стране. В 60-х годах они могли уехать с матерью куда-нибудь в Приморье, на родину матери или на Амур, а вот остались здесь.
Насколько гениален Бродский в своем понимании людской тоски и горя. Он и сам должно быть испытывал похожее чувство, поскольку так проникновенно сумел выразить их, оказавшись без родины и родных, без любимой и сына. Многие его стихи послужили толчком к пониманию моего отца.
Я как будто «завис» в своих раздумьях. А за столом тем временем шел неспешный разговор. Моя сестра рассказывала о том, каким был наш отец, как она его любила и как он любил ее. Мне этого слушать, очевидно, не хотелось. По большому счету мы никогда не понимали друг друга. Мариоко, как в редкие минуты нежности отец называл мою сестру, была внешне полной его копией: среднего роста, всегда слишком худа, как мне казалось, для девушки, с явными восточными чертами лица, с очень густыми черными волосами. В общем, настолько не похожи мы с ней, что, не зная нас, никто и никогда не сказал бы, что мы родные брат и сестра. Характер же у нее был точно материнский. Мы были полной противоположностью друг другу в восприятии жизни, в учебе в школе, в своих увлечениях, даже музыка нам всегда нравилась разная.
Я был всегда очень похож на нашу мать, а она - на отца. Мы были столь разными, что больше ссорились, чем дружили. Наши родители всегда очень хорошо понимали друг друга и с годами стали даже как-то похожи. Очередное доказательство жизненной метаморфозы.
Отец когда-то объяснял, чего потребует от меня общение с малознакомыми людьми.
В общении с людьми есть одно правило: «Сначала глаза, потом слова. Сначала мотивы, потом дела». Те люди, которых ты достаточно знаешь, уже выработали у тебя необходимую степень доверия. Но вот незнакомец может говорить так, что ты и не заподозришь в его словах подвоха. Однако, смотря сначала в его глаза, ты непременно разберешься в его речах. Затем, видя его поступки, ты соотнесешь их с речами. Но и это не все. Человек - очень сложное существо. И порой его слова и дела не всегда искренни, всего лишь ширма. И понять это можно, лишь разобравшись в мотивах его поступков. Тогда я не переспросил. Говоря о глазах, отец, очевидно, имел в виду, что они отражение мыслей человеческих?
Вновь возвращаюсь в реальность. За этим столом не было еще одного человека - давнего друга моего отца, Николая Николаевича.
Я знал, что именно он сказал бы о моем отце те самые искренние и неожиданно верные слова, но его, к несчастью, не стало несколько лет назад.
Отец говорил, что они с ним дружили так давно, что это, должно быть, было еще в «прошлой жизни». Это было в конце 40-х годов, где-то в лагере, и что с тех пор они всегда были неразлучными друзьями. Николай Николаевич был преподавателем в сельскохозяйственном техникуме и большим любителем природы. С отцом они очень много времени проводили на рыбалках и охотах, когда это стало возможно.
Уезжали в тайгу на несколько отпускных месяцев.
Отец ведь всегда жил под наблюдением. До конца 70-х он вынужден был ходить отмечаться у «комитетчиков». Он ни разу не был на «материке», никогда не летал на самолете до своей поездки в Японию.
«Японский шпион - одно слово», такая у них была присказка. Когда у друзей было приподнятое настроение, они позволяли себе шутить. Между ними было особое доверие, они понимали порой друг друга без слов. Иногда я был свидетелем того, что в разговорах между собой на поставленный вопрос не звучало никакого ответа. Пауза затягивалась, но никто из них не обращал на это внимание, не нервничал, не повторялся. Я поначалу не понимал их, но со временем мне стало ясно, что ответ уже прозвучал мысленно, они, поняв друг друга, продолжали беседу дальше.
Из близких родственников больше никого не было, наша мама воспитывалась в детдоме, поэтому с ее стороны родни быть не могло.
С мужем Марины, Алексеем, у меня отношения почему-то не сложились. Хотя он был человеком, безусловно, хорошим, глубоко порядочным и воспитанным. Но уж слишком порядочным, уж слишком мягким. Таким я его воспринимал. Мне всегда казалось, что одних этих качеств мужчине недостаточно, должна быть в нем и грубая сила и напор и, может быть, немного цинизма. Сложные условия бытия в наших краях. Не в Финляндии цивилизованной живем, но на Колыме. Места уж слишком суровые.
Когда я учился в политехническом на пятом курсе, они с Маринкой стали встречаться и поженились без меня. В тот год я ходил «в моря», обо всем судил, что называется «постфактум». Какой шурин достался, такому и быть, что поделаешь.
За все время нашего знакомства мы с ним ни разу не говорили по душам, не шутили, не рассказывали анекдотов, не делились впечатлениями о жизни, не говорили о девчонках.
Только о работе и делах, семейных проблемах, если они были. Может быть, он чувствовал мое к нему снисходительное отношение.
Понимал, что я думаю о его слишком интеллигентном виде, не считал его мужиком, а вторым номером после моей сестры. В любом случае взаимоотношения между нами были весьма поверхностными, что влияло и на мои отношения с Маринкой.
Так сложились наши характеры, что уже в этом возрасте мы не понимали друг друга, казалось бы, родные брат и сестра, вместе росшие, получили одинаково тепла, воспитания и знаний, а вот на мир смотрим совершенно по-разному.
Как у одних родителей вырастают столь непохожие дети? И как после этого можно рассуждать о кровном родстве. Очевидно, что Марина сохраняет в себе материнскую линию судьбы, а я всегда чувствовал себя продолжением своего отца, и при этом природа так поменяла наши внешние данные.
Я огляделся вокруг, и меня поразила мысль, зачем люди непременно должны так много есть на поминках, разве может им лезть кусок в горло, когда они должны искренне горевать об ушедшем.
Когда возникла эта традиция приготовления такого обилия блюд, почти не употребляемых в жизни. Рисовая каша с изюмом, мне и не вспомнить когда ее в последний раз ел. Мясные блюда, птица и рыба, лепешки с сыром, тоже не помню, чтобы их готовили в нашем доме. Откуда эта дань непонятным традициям.
Уж точно это не японская кухня.
Отец мясо ел редко, предпочитая рыбу и морепродукты, благо с ними в наших краях проблем никогда не было.
К японской кухне тоже не тяготел. Очевидно, годы в лагере научили его пониманию, что любая кухня хороша, главное, чтобы она была. Готовил он замечательно, любил это делать в повседневной жизни, и порой мне казалось, что это и есть его настоящее призвание.
Хотя ел он всегда с удовольствием, но переедание ему было не свойственно. Более того, он всегда говорил, что аскетизм в еде и питии должен соблюдать всякий мужчина, причем сколько бы лет ему ни было и сколь мудрым бы он ни стал, уж коли ему довелось родиться мужчиной, он должен быть готов ко всему.
А значит, быть сильным, подтянутым, а переедание для него плохой помощник.
Мужчина должен быть готов к любым испытаниям, случись они в мирной жизни или в бою.
На городской улице ночью или на медвежьей тропе днем, даже на безобидной рыбалке можно утонуть, если только не сохранить силу, данную мужчине самой природой.
«Покидая свой дом, веди себя так, как будто встретил врага», - отец часто повторял эту старую японскую мудрость.
Мне никогда не было стыдно за него, за его внешний вид. В свои 70 лет в сравнении со своими сверстниками он выглядел подтянутым, крепким и подвижным. Легко мог пройти 20 -30 км на охоте, зимой ходил на лыжах, мог спать в лесу, в палатке или зимовье, носил тяжелые рюкзаки и снасти. И это при том, что ему пришлось вынести в молодые годы.
В лагере они с Николаем Николаевичем работали на лесоповале и порой питались лишь тем, что могли собрать в лесу: ягоды, грибы, да съедобные травы, редкая удача, если наловят рыбы. Отец сам об этом никогда не рассказывал. Николай Николаевич, бывало, пару раз проговаривался.
Они с отцом были разными. Николай Николаевич часто позволял себе много говорить, шутить, острословить. Хотя, надо сказать, все это он делал с какой-то грустью в глазах.
Становилось понятно, что это он делал для окружающих, желая их позабавить, сам же в эти моменты грустил, думая: «улыбайтесь, смейтесь, радуйтесь, у меня это уже не получается».
Периодами Николай Николаевич впадал в глубокую депрессию, переходившую в тяжелый запой. Пару раз мне с отцом приходилось дежурить у постели больного, который иногда закрывался дома и выходил только за спиртным в магазин или к таксистам.
В такие моменты нам приходилось брать его квартиру штурмом, через окно. Дверей он не открывал. Однажды даже пришлось вызвать пожарников. Из окон подозрительно густо валил дым. Потом оказалось, что на кухне в кастрюле варился кусок мяса, вся вода выкипела, и блюдо настолько подгорело, что пошел дым. Мы отказались от угощения. Потом несколько дней к нему ходил доктор, делал промывание желудка, чистил кровь, делал уколы, капельницы и все такое. Мы с отцом по очереди дежурили у него, чтобы, не дай Бог, он не вышел в магазин и не началось все сначала.
При этом мы тщательно обыскивали всю квартиру в поисках «заначки» и непременно находили ее.
Создавалось такое впечатление, что Николай Николаевич заранее планировал, что его будут «лечить» и прятал бутылки в самые непредсказуемые места.
В такие дни я видел отца совсем другим: нежным, добрым, заботливым, таким даже мы, его дети, не видели. Со своими детьми он был всегда скуп на ласку, сдержан на проявления чувств и любви.
Иногда во мне просыпалось чувство обиды на Николая Николаевича за то, что отец с ним бывал таким ласковым. Правда, эта ревность быстро улетучивалась, так как я видел, как резко менялся отец, понимая, насколько опасны такие дни для Николая Николаевича. В повседневной жизни отец был строг и не позволял себе ничего подобного. Как будто прятал от друга свои настоящие чувства.
Поняв это, мне стало вдвойне приятно. Во-первых, оттого, что отец сам не позволял себе такого поведения, и это мне очень нравилось. Во-вторых, я понял, что настоящие чувства дружбы, любви не должны быть нарочито явными, их не нужно демонстрировать напоказ, а нести в себе сквозь все сложности и проблемы этой жизни, хранить и беречь без всякой надежды, что кто-нибудь, когда-нибудь это оценит, потому что это нужно только тебе.
Моменты, когда отец поправлял подушку под головой Николая Николаевича или накрывал его одеялом, подавал чай к постели, вызывали у меня особое чувство стыда. Как будто я подглядываю за чем-то личным. Я скрывал свою прозорливость от отца, чтобы не мешать их и только их отношениям. В эти дни Николай Николаевич выглядел, каким то подавленным, тихим, смирным. Ничему не сопротивлялся, смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Как будто не узнавал и спрашивал глазами: «Это еще кто такой, что он делает в моем доме?» Он продолжал молчать, так и не дав мне понять, узнал он меня или нет.
Я же в такие минуты позволял себе командовать и контролировать Николая Николаевича, как если бы тот был моим младшим братом или сильно больным. Потом все входило в свое русло. Николай Николаевич возвращался в свой обычный мир, принимал действительность и никогда не подавал вида, что что-то произошло.
Он не благодарил, не вспоминал, и вообще вел себя так, что у меня зарождались сомнения, помнит он хоть что-нибудь из недавнего прошлого? Наверное, нет. Для себя я сделал вывод, это состояние для Николая Николаевича - побег из реальности, в которой все настолько тяжело и нестерпимо, все уже настолько непоправимо, что мириться с этим нельзя.
Существовало два варианта: либо смерть, на которую сам он не мог пойти, либо побег, пусть хотя бы временный, но уход от своего прошлого.
Чтобы понять состояние Николая Николаевича, нужно пожить в двух эпохах: сталинского «лагеризма» и хрущевского «оттепелизма». Тогда судьба этого человека была разорвана надвое: сначала - бесправный раб, зек, затем - уважаемый педагог. Как это совместить в сознании без его потери?
Видно это у Николая Николаевича не получалось.
А как это удавалось отцу? Или его проявления были лишь иными по форме, но таковыми же по сути?
О том, что он страдает, все мы знали, но это проявлялось не периодами, как у Николая Николаевича, а повседневно. Не накапливая в себе скорбь до взрыва, он выводил ее из себя каждый день. Молчаливость, угрюмость, нежелание проявлять чувства любви и нежности были его реакцией на боль и невозможность забыть прошлое. Он каждый день делал огромные усилия, позволявшие ему находиться в какой-то, пусть только видимой, гармонии с окружающим миром.
Пришло время, когда я вспомнил и оценил все то, что всегда чувствовал, находясь рядом с ним.
Первые мои испытания, первые разочарования пришлись на время первого года моей службы на флоте.
Как ярки эти первые впечатления, эта нестерпимая боль разлуки со всем близким и родным. Это чувство, что нельзя вот сейчас развернуться и убежать в объятия матери, за спину отца. Добираясь до Владивостокского экипажа, я думал, что готов к службе. Столько лет занятий спортом, столько тренировок до изнеможения, радости побед и горечь поражений отчасти подготовили мою психику. Придя на службу мастером спорта по подводному плаванью, я оказался совершенно не готов видеть то, что меня ждало.
Первые мои впечатления и мысли вызвали шок.
Если на флоте так, то в каких же условиях люди сидят в тюрьмах. Как моему отцу удалось выжить, как удалось сохранить психику, остаться человеком за столь долгий срок.
А ведь он пробыл в той среде не три года, как придется мне, а почти 12 лет, к тому же времена были другие, к людям относились иначе.
Да мои трудности и проблемы с его даже сравнивать невозможно.
Я решил, что если моему отцу удалось пережить все то, что с ним случилось, то и для меня не должно быть проблем.
Нужно покрепче сжать зубы и потерпеть. Я убеждал себя, что скоро все пойму, мне должна открыться система существования этого организма - армии, и я проплыву по ней как рыба.
Несколько раз меня, молодого карася избивали, но всякий раз я старался дать отпор и всегда думал, как ничтожны, должно быть, эти унижения, по сравнению с теми, что пережил отец. Потом я смеялся над этими выходками старослужащих и все видели, что мне это не страшно.
Я непреклонен и буду стоять на своем до конца. Очевидно, я выбрал верную линию поведения, через полгода меня уже никто не смел ни тронуть, ни оскорбить. Я стал своим в этой среде и более того, эта среда стала мне нравиться. Еще через полтора года меня назначили на должность инструктора. Виданное ли дело, корабельный старшина на должности мичмана, инструктор в подразделении водолазов.
Мне и сейчас это кажется удивительным, наверное, все же главную роль в моем продвижении сыграло мое знание и умение вести политзанятия, а не мои достижения в спорте, хороших пловцов у нас было немало. В те годы это ценилось превыше всего, а я, к своему удовольствию, дома был большим любителем всех телевизионных политических программ и новостей.
Вот уж не знаешь, что тебе в жизни поможет, а что подведет. Все это вместе и способствовало в результате моему служебному росту…
Отец всегда говорил:
- Не бойся, в этой жизни нет ничего, с чем нельзя было бы не совладать. Потом оглянешься и поймешь, все было не так уж страшно. Гораздо важнее, чтобы тебе было не стыдно оглядываться в прошлое. Не проси, ибо то, что тебе нужно, и так тебе будет дано, а все остальное лишнее, без него проживешь. И не верь, если во что без оглядки поверишь, обязательно жизнь тебя разочарует. Сомневаться стоит во всем. Сомнение - признак зрелого ума, мудрости.
Вспоминаю, как легко он провожал меня на службу. Особенно не учил, кратко наставлял, говорил о том, что не нужно бояться смерти. Мужчина должен уметь быть воином, он должен знать себя в трудностях и лишениях, уметь собраться с силами в любой ситуации. Он говорил:
- Если встретишь ту самую с косой, а такое в армии случается, не нужно от нее бежать. Встреть ее достойно, как полагается встречать ее мужчине и воину. Думай об этом, и ты будешь готов к встрече с ней. Только в этом случае, она не станет для тебя неожиданностью. Если случится что-то непоправимое, мы с матерью будем убиты горем. Но если ты струсишь или смалодушничаешь, ты оскорбишь этим своего отца. Я уверен в тебе и знаю, что ты никогда не захочешь славы за счет других. Запомни - искренность тоже оружие, во всяком случае она обезоруживает. Будь искренним в своих устремлениях на службе.
Впоследствии мне с этим пришлось столкнуться.
Уже после полутора лет службы, жизнь свела меня с начальником особого отдела. Несмотря на то, что наша часть относилась к разведке флота, в ней самой была разведка - особый отдел.
Да, все не просто в «нашем королевстве».
На все и на всех нужен глаз да глаз, никому - полного доверия.
Капитан третьего ранга, высокий, стройный, очень улыбчивый производил самые лучшие впечатления. Но как только он заговорил со мной, мне стало понятно, что «друзьями» нам не стать никогда.
Что-то сразу оттолкнуло меня. Его улыбка и юмор не внушили доверия, а наоборот - настораживали.
- Ну, что Алексей Александрович, как служба идет? Трудности, проблемы, пожелания есть? Как в новой должности служится?
- Все хорошо, - отрапортовал я, - вникаю.
- Ну, молодец. Будь здоров.
Я понял, это только начало знакомства.
О том, что это наш «особист», я узнал чуть раньше. Несколько месяцев назад случилось мне быть свидетелем одной сцены на продовольственном складе.
Я нес вахту. Офицеры получали паек, выстроившись в длинную очередь. К очереди подошел капитан третьего ранга и с усмешкой спросил:
- Кто последний?
- Последний буду я, - ответил начальник инженерной службы капитан второго ранга Гулевин. - Но вот что Вам тут делать? Вы же не наш.
- Как не Ваш, стою на всех видах довольствия, - улыбки в этот момент на его лице уже не было.
Офицеры переглянулись.
- Ну раз стоите, стойте, - ответил Гулевин.
В этот момент я и почувствовал какую-то недоброжелательность всех офицеров к вновь пришедшему. Позже, когда наши отношения с Гулевиным стали очень хорошими, а он был одним из моих непосредственных начальников, мы вернулись к этому разговору.
Я спросил:
- Отчего все офицеры были так недоброжелательны?
Гулевин ответил не сразу:
- «Они» нам не доверяют, «они» нас проверяют. Так за что нам их любить или уважать?
Мне стало понятно, кто эти «они».
После нескольких коротких встреч, произошедших как будто случайно, меня вызвали в особый отдел. Все встало на свои места.
Вызывал меня все тот же «кап три».
Кабинет особого отдела находился под лестницей, ведущей на второй этаж штаба.
Здесь никогда не горела лампочка и не было окна, поэтому это место, казалось каким-то укромным, скрытным. Специально они его что ли выбрали? Ну, хороши психологи!
Стучусь. Молчание.
- Прошу добро, - как можно четче выговариваю я, чуть надавив на ручку двери.
В кабинете послышались шаги, щелкнул замок.
- Заходи Торопов, жду тебя.
- Главстаршина Торопов по Вашему приказанию прибыл, - отчеканил я.
- Вольно. Как ты уже понял, я начальник особого отдела капитан третьего ранга Морозевич, и вызвал тебя для разговора не простого. Мне тебя рекомендовали как человека весьма грамотного, как сейчас модно говорить, политически подкованного. Да и специалист ты хороший, все хвалят. Не пьешь, не куришь. Ведь не пьешь, верно?
Он едва заметно улыбается. Видно, знал, что на прошлой неделе ребята на камбузе «жареху» устроили ночью. Это в смысле картошку пожарили, ну и бутылочку раздавили. Но ведь меня-то там не было.
- Это точно, - не моргнув и глазом, очень спокойно ответил я.
- Вот и отлично. Проходи, садись.
Он указывает на большой старый кожаный диван в середине кабинета.
Подхожу и сажусь на краешек, стараясь не издавать посторонних звуков, чего мне не удается. Диван скрипит как старая телега и норовит убежать из-под меня.
- Так вот, мне нужно, чтобы ты, как инструктор, составил для меня отчет обо всех, с кем тебе приходится заниматься. В какой физической форме боец, какие перспективы у кого на будущее. Его морально-психологические данные на твой взгляд. Как кто себя в воде ведет. Ну и так далее. Ты должен понимать, мы выполняем боевые задания, поэтому и подход у тебя к делу должен быть более чем ответственный. Ты меня понял? Справишься?
- В принципе, да. Вот только на счет психологии… Я ведь все же не психолог, поймите правильно, могу и ошибиться. Опыта маловато, да и тяготею все больше к технике, чем к людям, - попытался увильнуть я.
Морозевич этот мой нырок заметил.
- Ничего, - более настойчиво повторил он, справишься. Ну а теперь ступай, еще поговорим позже.
- Так точно, - козырнул я.
Раз о таких мелочах, как ночные вылазки годков [1] на камбуз, ему известно, должно быть известно и о процедурах приема в разведчики.
Только реакции с его стороны никакой. Если так, значит, работает определенная система, система естественного отбора. И работает она с его молчаливого согласия. Узнали бы наши матери из передачи «Служу Советскому Союзу», как их сыновей проверяют на профессиональную пригодность. Подвешивая руками к трубе под потолком в гальюне и нещадно избивая всю ночь, периодически отмачивают в ванне для мытья ног. Кто на утро в строю и не жалуется, тот остается, кто пускается в бега или ищет петлю, тот «пролетает». Не быть ему разведчиком. Да уж, это все очень отлично от того, что я видел по телевизору. У нас эту телепередачу называют - «в гостях у сказки».
Выхожу из штаба и медленно плетусь, обходя плац.
А ведь это засада, думаю я про себя. Нет, не просто засада. Это беда. Я этого делать не стану, меня уже подташнивает, а дальше будет хуже.
Теперь мне понадобится быть собранным, максимум собранности, вот мой девиз на ближайшее время. Отказаться я не могу, меня не то что с должности вышвырнут, но, скорее всего, и из части переведут, да еще куда-нибудь севернее моего родного города.
Это тебе не просто «залёт», не пьянка, не запрещенные наколки или слишком откровенное письмо любимой девушке. Это скрытое несогласие с системой. Так, ну и что там у нас есть севернее? Мыс Шмидта или Бухта Провидения. Да, перспектива интересная.
Что-то нужно решать, лишнего времени теперь у меня не будет. Оно полетит, пришла беда - открывай ворота. Чего еще мне стоит ждать?
Расслабился, брат, понравилась служба, медом показалась. Сейчас уже вечер, я напряжен и плохо соображаю. Что же, во-первых нужно расслабиться, с бедой нужно переспать ночь, так кажется, говорят, или утро вечера мудренее.
Может быть, какая-нибудь мысль придет во сне.
А решение принимать все же нужно быстро, времени у меня пара дней, не больше.
Потом отчет затребует по итогам учебы, и - привет. Пишите, мама, по новому адресу.
Поднимаюсь в казарму на второй этаж, иду по проходу. Вокруг странная тишина, годки не ржут как кони, но мирно сидят на шконках [2] , готовятся ко сну. Что-то не так, явно в роте посторонний. Проходя мимо красного уголка, вижу нашего замполита.
- Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга, - подхожу чуть ближе, какое-то время жду движения его руки. Наедине он всегда подавал мне руку.
- Заставляете себя ждать товарищ старшина. Где это Вы ходите во вторник вечером? Или завтра утром уже не среда? И нам не докладывать о политической обстановке в мире? - нарочито серьезно говорит замполит. В его глазах я вижу скрытую иронию. - Я тебя предупреждал, что завтра командир будет присутствовать, было дело? Ты, надеюсь, готов? Со Станиславом Сергеевичем у нас сложились очень добрые отношения, почти приятельские, и это несмотря на более чем внушительную разницу в возрасте. О званиях я просто молчу. Но я, наверное, его лучшая и единственная награда сейчас. Воспитанник, которого можно ставить в пример другим замполитам и выставлять на показные политзанятия. Я его не подведу.
Тут в моей голове молнией проскакивает план. Вот уж не знаешь, где найдешь.
- Да какие уж тут политзанятия, Станислав Сергеевич. С новыми заданиями бы справиться. Дело мне поручено ответственное. Не мне Вам объяснять, какое ответственное. Вы думаете, я в клубе был, кино смотрел или в чипке [3] пирожные трескал. Я в кабинете под лестницей был, - переходя на два тона ниже, сообщаю я и уже шепотом добавляю, - задание получал. Так что, на политзанятия у меня теперь и времени не останется.
Для замполита эта информация новость - это факт. Иронии в его глазах уже нет, серьезный вдумчивый взгляд. Он понял все мои интонации. Все мое нежелание расставаться с политинформацией, заменять ее написанием отчетов для «особистов».
- Ну что же, так или иначе, это занятие мы подготовим и проведем. А там дальше видно будет.
В тот день я поставил на кон свой единственный шанс. Сыграть на противоречиях двух своих начальников и, встав на сторону того, кто мне ближе, победить.
Политинформацию мы подготовили и провели на отлично. Командир, видно, остался весьма доволен. Уходя вместе с ним, замполит поднял вверх большой палец и подмигнул мне.
Так или иначе, это должно быть сыграло свою роль. Поскольку в особый отдел меня больше не приглашали. Встречаясь с особистом, я всегда нарочито громко его приветствовал. Реакции - ноль, как будто и не было нашего разговора.
Позже я много раз себя спрашивал, была ли это военная хитрость или малодушие, когда мне удалось избежать прямого ответа. Должен ли я был просто послать его к чертям и, оказавшись где-нибудь на Чукотке, дослуживать свой срок.
Не знаю почему, но тогда и, пожалуй, сейчас я находил себе оправдание. Надеюсь это чувство меня не покинет и в будущем.
После тех событий этот тип людей-провокаторов, стал мне знаком и даже понятен. Их задачи и поступки, необходимость среды, в которой мы жили, и, наверное, еще долго жить будем. Но и для нас самих это важно.
Всякий раз, оказываясь перед выбором, важно сделать правильный шаг. В какую сторону идти? Остаться ли человеком и переживать невзгоды или изменить себе и радоваться жизни, зная при этом, что делаешь это за чей-то счет. Это, очевидно, одно из правил бытия - никогда не чувствовать себя в этом мире легко. Трудности делают нас такими, какие мы есть. Именно трудности. В радостях нам некогда задумываться о себе.
И очень хорошо, что это было в моей жизни и именно тогда. Потом я часто благодарил судьбу за этот урок. Впредь я стану разбираться в людях лучше и постараюсь делать так, чтобы у них не возникало желание предлагать мне того, чего я не приемлю.
Хотел бы я знать, как в этой ситуации поступил бы мой отец, стал бы он искать из нее выход?
Возможно и даже скорее всего - нет. По его характеру было бы типичнее ответить отказом. Он прямее меня, честнее, определеннее. Мы, наше поколение, уже слишком избалованы компромиссом, знаем, что можно жить и так, и эдак, что называется «и нашим, и вашим».
Отец и Николай Николаевич - другие. Возможно, то, что они видели в своей не простой жизни, и сделало их такими некомпромиссными людьми.
Я считаю, что люди мельчают, они уже не готовы теперь жертвовать собой, как это делали наши отцы и деды.
Слишком много разговоров о ценности жизни и радости бытия. Хотя все эти разговоры остаются только словами. В армии и на флоте ребята гибнут даже в мирное время. Иногда - просто по глупости, недосмотру и разгильдяйству. Я уже не говорю о неуставных отношениях, тут вообще ничего не исправить, хоть половину армии пересажай.
Система не даст, пока ее не сломаешь. Сейчас работает только один закон - прав тот, кто сильнее или хитрее. Порядочному и слабому вообще не выжить. Он будет все три года в гальюне сидеть и чистить его зубной щеткой. Никакому начальству до него дела не будет, а если еще и гальюн чистый, то и подавно.
И все же, что бы я выбрал, окажись в безвыходном положении. Мне хочется верить, что не испугался бы поехать и на Чукотку и на Камчатку. А вот если бы в дисбат? Они могут подвести дело так «красиво», что и не поймешь, как там оказался. Тут уже другой расклад. Здесь, как говорил отец, «или-или». Хорошо, конечно, что так не случилось, но могло же, и я должен об этом помнить, должен думать. Чтобы в жизни не смалодушничать, нужно себя готовить к этому. Если ты готов к неприятностям, они, скорее всего, не случатся. Чуть расслабился, и тут уже, как говорится, «пришла беда - открывай ворота».
Таких, как мой отец, этими вещами никто бы и пугать не стал, они не такое видели. Но вот меня - можно. Неизвестно, на что человек способен, глядишь, и даст слабину.
Наверняка этот Морозевич все обо мне знал, кто я, откуда, кто родители. Работа у него такая.
И вообще, почему с такими родителями, то есть с таким отцом, меня на флот взяли, почему не в стройбат или желдорбат. Какие там, к черту, тайны, греби себе лопатой да траву кури.
Может, действительно в армии серьезно встал вопрос с некомплектом личного состава? Берут даже детей «врагов народа». А может, я все преувеличиваю, и за давностью лет об этом и думать забыли. Может то, что я два языка знаю, какую-то роль сыграло. Ну то, что я свободно английским владею - понятно. Они это знали, и это плюс. Мать преподаватель английского в школе. Да и в институте об этом на военной кафедре знали. Ну а то, что я по-японски бегло говорю, в институте не знали. Хотя, как знать, может, и знали, кому положено. И потом, сколько лет как отец с матерью женаты, сколько лету него русская фамилия. Сколько лет, как он на свободе. И нигде и никогда о нем плохого слова никто не скажет. Инженер он отличный. Его фото не раз видел на доске почета.
Может, и в органах появились умные люди. Поняли, что если человек тех, своих не предал, то и этим его бояться нечего. Погляди на него сейчас, никогда не скажешь, что он по рождению японец. Говорит так, что хоть русскому языку у него учись. Мыслит, как русский, японский язык употребляет не часто, сколько лет его помню, а ни разу не слышал, чтобы он говорил на нем сколь-нибудь долго. Внешностью такой у нас на Дальнем Востоке никого не удивишь, своих корейцев полно, да и за чукчу легко принять можно.
Да, компромисс дело хорошее на гражданке, а вот на службе, пожалуй, нет.
Если им часто пользоваться, не заметишь, как себя потеряешь. Сначала в одном уступил, потом в другом, затем в третьем и - сражение проиграно. На войне нужно идти до конца.
Удивительное дело, но многие мысли у разных народов очень схожи по своей сути.
Я обратил на это внимание, когда Гулевин как-то мне сказал:
- Алексей, ты должен понять главное правило разведчика. Он не может себе позволить плена, если ситуация складывается так, что выбора нет. Ты должен поступать по правилу: в безвыходной ситуации двигайся в направлении смерти. Если перевести это правило на понятный язык, это означает, что двигаясь только по самому опасному и, казалось бы, смертельному пути, у тебя есть шанс выиграть. Плен и поражение это одно и то же, а разведка не может проигрывать. Она может только побеждать или погибать. Ты и сам видел, как и кого отбирают сюда служить. На первый взгляд, самых разгильдяев, «оторву по жизни», но только такие и могут идти до конца, у них чувство самосохранения на последнем месте. А физическая и психологическая выносливость на первом. Всему остальному - мы их научим. Не все, конечно, приходят такими подготовленными, как ты. И мастер спорта и водолазную подготовку в ДОССАФ прошел и прыжков у тебя с десяток - так? - Он хлопает меня по плечу и улыбается. - Так вот, разведчик не должен думать, как он будет жить завтра. Он должен думать, как ему придется умереть сегодня или, точнее, не умереть. Разведка
- особый вид войск, если так можно сказать. Негласное правило требует - раненых на заданиях нет, точнее сказать, их не должно быть. Есть только убитые. Мы не можем себе позволить оставлять раненых на территории врага, а с группой он - обуза в выполнении задания. Вот и делай вывод.
Сразу эти слова не проникли в мое сознание, но со временем, проанализировав их, я понял. Очень похожую мысль мне внушал отец. «В ситуации „или-или“ невозможно сделать правильный выбор, в ситуации „или-или“ всегда выбирай смерть». Это лозунг самураев, и говорит он о том же. Главное - умереть достойно сегодня, без сожалений и колебаний, ибо завтра для тебя уже не будет. Струсивший воин хуже мертвого, потому что покрыт позором.
Хороший человек встретился мне на пути и за это судьбе спасибо. Ничто не происходит случайно в нашей жизни, встретил на своем пути врага, что же - плохо. Но знай, что в любой ситуации тебе поможет друг. И если его нет сегодня, это означает, что ты его найдешь завтра. И он непременно поможет. Судьба посылает испытания, но она же дает возможность преодолеть их.
Появился Морозевич - проблема. Но в моей жизни были Гулевин и Станислав Сергеевич. И они помогли мне.
Как часто, уже на гражданке, я вспоминал Гулевина. Мне было приятно думать об этом человеке, знать, что он есть и во многом брать с него пример. Вспоминать добрым словом.
Мне раньше говорили, что военные непременно солдафоны, среда, мол, любого перемелет.
Но вот пример, подтверждающий обратное. Для меня Гулевин был образцом военного интеллигента. Очень образован, начитан, но не это главное. Он отличался особым качеством - быть честным и порядочным со всеми: и старшими по званию, и с матросами и курсантами. Бывало, он даже матерился, но нечасто. И это его не портило. Не было при этом в его словах злобы и жестокости. Он применял это, как лекарство для дураков. Если человек туп и ленив, не хочет соображать и работать над собой, его можно и нужно взбодрить. В военной среде это помогает, ускоряет процесс. Но если он видел и понимал, что перед ним люди достойные его внимания и знаний, он отдавал им все: знания, опыт, мудрость.
Несколько раз мне приходилось видеть его, что называется, выпившим, но всегда только после службы, уже вечером. Правила требовали, что офицер в форме не может быть пьян, но в военной среде это не выполнимо. Все понимают и все мирятся с этим. В войну армия потребляла спирт эшелонами. Что, теперь отрицать правильность победы? Все было и все будет. Таков закон жизни. И на флоте тоже. Просто всегда нужно находиться в рамках приличия.
Однажды у Гулевина был конфликт с офицерским патрулем в городе. И случилось это, конечно, после изрядного подпития. На офицерском собрании все осудили его поведение, напомнили об офицерской чести и как-то еще наказали по службе. Напоминать об офицерской чести Гулевина было нелепо, он обладал ею сполна. На следующий день после собрания офицеров мы виделись, и я заметил, что он подавлен. Мне хотелось выразить ему свое понимание и поддержку, но, к сожалению, я не смог этого сделать. Любые мои слова могли показаться фамильярностью. Поэтому я просто вел себя так, как будто ничего не случилось, и только чаще обращался с просьбами и вопросами. Подчеркивая, как именно сегодня мне нужна его помощь. Наверное, именно после этого случая наши отношения и перешли в особо доверительные. Я думаю, что Гулевин оценил мое понимание и отношение к себе так, как я того хотел. Оценил и принял. Оценка эта была немой, но чем верней мы понимаем друг друга, тем меньше говорим об этом. Все последующее время службы я чувствовал его отеческую заботу. Довольно скоро я дослужился до звания главного корабельного старшины, и это
случилось с подачи Гулевина, получил отпуск, слетал домой, и это - его заслуга.
Само собой разумеется, что я по службе изо всех сил старался оправдать его доверие. Учебный процесс старался вести только на отлично, всем своим поведением показывал пример образцового матроса.
Уже перед самой демобилизацией Гулевин предлагал мне подумать о том, чтобы остаться на этой должности и стать мичманом. Потом мол посодействую с учебой в ТОВВМУ. Но, узнав о моем решении вернуться в институт, уже не возвращался к этой теме.
Он постарался, чтобы меня уволили одного из первых. Помню его слова тогда: «Жаль, что пришло время расставаться. Хороший ты парень. Держать тебя здесь из-за пары месяцев не стоит, раз уж ты решил не оставаться на сверхсрочную».
А у меня сомнения тогда все же были. К тому времени я уже настолько привык к службе, что начал задумываться над тем, как мне нужно будет привыкать к гражданской жизни. Наверное, к тому времени я уже полюбил флотскую жизнь. Все в ней стало понятно. Мои обязанности и мои права. Я хорошо узнал своих сослуживцев и некоторые из них стали моими друзьями. Некоторых из них я очень уважал и, пожалуй, могу сказать, что даже любил как родных братьев. Настолько приятно мне было проводить время в их кругу. Нет, эти отношения не были беспечными, веселыми или «кайфовыми», как тогда говорили. Наоборот, они были сложными, порой тяжелыми, но в то же время очень честными и понятными. Да, именно понятными. Я знал, от кого и чего ждать, с кем мне в разведку идти хочется, а с кем нет.
То, что в первые дни службы мне казалось невыносимым, глупым и абсурдным, теперь воспринималось как должное и, более того, нужным, необходимым и даже любимым.
Вот она - метаморфоза понимания скрытой сути вещей.
Теперь, когда я так говорю о той моей военной жизни и о тех моих отношениях с людьми, я вспоминаю своего ближайшего товарища Сашу Задунайского - тот день, когда он погиб, а мне посчастливилось остаться в живых. Он был как раз из тех, с кем мне хотелось служить, с кем хотелось проводить время на службе и вне ее.
Увольняясь на гражданку, я как будто предавал память о нем, так мне казалось тогда.
Он был на год старше меня и к тому времени служил уже мичманом. Женат. У них родилась дочь и, как мне показалось, сложилась очень крепкая семья. Вел он себя со мной на равных. Всегда шел навстречу, если я нуждался в его помощи. Не пытался показать мне, что он умнее или старше по званию. Человеком он был серьезным, мало улыбался, редко шутил, почти не ругался. Из-за его фамилии его за глаза называли Бендером, хотя это прозвище ему совсем не подходило.
Дважды нам с ним довелось ходить в поход на Красное море, на нашу военно-морскую базу Нокра на архипелаге Дахлак.
В те годы наша 8-я оперативная эскадра Тихоокеанского флота вела боевое патрулирование в Индийском океане. Ее пункты материально-технического обеспечения находились в порту Аден, на островах Сокотра (НДР Йемен) и Дахлак (Эфиопия). И походы на боевых кораблях с заходом в Камрань, Бомбей, Аден были повседневным делом. Ходили на учебном корабле «Бородино».
В таких походах мы занимались боевой подготовкой. Проведением учебно-боевых занятий совместно с личным составом противодиверсионных групп и инженерной службой флота. Задача состояла в обнаружении и уничтожении любых видов мин и диверсионных групп потенциального противника.
Работа и физически, и морально очень тяжелая.
Температура воздуха доходила до 50°, в воде не очень-то остынешь, там - 30°. Акул повсюду полно, только успевай отбиваться. Одним словом, все время в ожидании неприятностей. Да еще при не работающем кондиционере очень быстро тупеешь. А задачу надо выполнять.
При отработке одной из таких задач Саша погиб. Мы с ним в составе группы боевых пловцов проводили обследование ближних вод вокруг стоящих в дрейфе кораблей эскадры. Саша, старший инструктор по минно-взрывному делу, производил установку изделий на глубине. Изделиями, на нашем жаргоне, назывались магнитные мины и специальные взрывчатые вещества, типа пластит. Находили, бывало, старые донные мины и торпеды. Их во время войны между Израилем и Египтом в Суэцком заливе набросали столько, что до сих пор по всему Красному морю находят. Вот эту задачу мы с Сашей в тот день и отрабатывали. Он внизу, я его страховал у поверхности воды.
В какой-то момент заряд самопроизвольно сдетонировал. Почему это произошло, так и не удалось выяснить.
В каком-то бешенном перевозбуждении, автоматически, подсознательно, я быстро заглубился, чтобы не потерять его из виду. Взрывной волной его тело подняло выше к поверхности воды. ИДА [4] и маски на нем не было.
Схватив его за пояс, я начал выталкивать его на поверхность. Все произошло мгновенно. Мне кажется, я и сообразить ничего не успел.
Сам всплыл и залез в бот. Его лицо было все в крови, глаза вылезли из орбит, из ушей и носа истекала черная густая масса. Саша умер сразу, наверное, почти не мучался, может, и боли не почувствовал.
Я видел Сашу после того, как его вытащили на палубу. Сам я отделался легкой контузией.
Но смотреть на это тогда и вспоминать об этом сейчас мне трудно. С того момента, когда прозвучал взрыв, все для меня происходило как во сне. То ли это было следствием контузии, то ли нервного стресса, но мне казалось, что все это я вижу как будто со стороны. И происходит это не со мной, а на экране кинозала, и я лишь зритель, наблюдающий за всем. Потом началась истерика. Я вскакивал, бегал по каюте санитарной части и громко пересказывал все произошедшее, бурно жестикулируя. Корабельный доктор быстро осмотрев меня, нашел мое состояние удовлетворительным и занялся Сашей.
Сразу же пришел Гулевин. Увидев меня, он налил мне четверть стакана шила [5] и твердо сказал:
- Давай прими лекарства, камикадзе. Это лучшее от стресса, проверено.
Через пять минут все встало на свои места.
Опьянения я не почувствовал, пришло спокойствие и расслабленность.
Голова, как ни странно оставалась светлой, работала быстро и точно. Алкоголь, попадая в кровь, насыщенную адреналином, лишь блокирует его, не вызывая опьянения.
И еще, я очень хорошо помню свои впечатления и чувства в тот день, с самого утра. Предчувствие мне подсказывало, что-то сегодня случится. Ни до, ни после случившегося в тот день я не испытывал такого чувства. Оно для меня было новым и очень острым, и еще не понятным. Это было предчувствие возможной смерти, так я его оценил для себя. Потом, анализируя его, я понял, что, несмотря на острое предчувствие беды, где-то в глубинах сознания было спокойствие. Все будет хорошо, все будет так, как должно быть. Это глубокое приятие Воли Божьей и приводило к такой уверенности. Это, очевидно, меня спасло в тот день и, возможно, спасет в другой раз. Так я подумал тогда и думаю теперь. Уверенность в том, что все в этой жизни не случайно, на все есть своя логика. И пока я ее не понимаю, я должен уметь ее принимать.
- Ну что Алексей, вот и тебя с боевым крещением. - Гулевин налил в стакан еще спирту. - Выпей еще, здесь всего пара капель.
Он протянул мне стакан. Но пить мне больше не хотелось категорически.
- Не могу больше, не надо. Выпью еще - плохо мне будет. Сейчас хорошо стало - спокойно, а выпью, хуже будет.
- И то верно, - ответил Гулевин и, не глядя на меня, опрокинул стакан в себя.
Мы еще долго сидели молча. Я в ту минуту думал о том, кто и когда сообщит Сашиной жене о его гибели. Представил себе, что мне пришлось бы это делать, и содрогнулся. Я этого делать точно не стану. Надеюсь, ко времени нашего возвращения, ей эту тяжелую новость сообщат отцы-командиры. Так оно и случилось. Тело Саши вертолетом отправили на базу, а оттуда транспортным самолетом во Владивосток. Жену его я больше не видел. Насколько мне стало известно, она забрала гроб и похороны были где-то под Донецком, на их родине. Так что я и соболезнований ей не выразил. Ребята, встречавшие гроб в Кневичах [6] и присутствовавшие на прощании в части, рассказывали, что за все время церемонии она ни разу не проронила ни слезинки. Сидела возле гроба белая как полотно и только крепко прижимала к себе дочь.
На соболезнования никак не реагировала. Речей не слушала. Так и уехала, молча, увозя с собой гроб.
За тот поход нас наградили. Сашу - орденом «Красной Звезды» посмертно. Меня - медалью «За боевые заслуги».
Когда-то давно, смотря фильмы о войне, мне думалось, что доведись мне получать медаль или орден, я буду очень горд этим. Теперь же все было наоборот. После нескольких недель в госпитале, на утреннем построении части мне вручили медаль в будничной обстановке, без оркестра и помпы. Никакой гордости я не испытывал, скорее, разочарование оттого, что медаль эта была слишком слабым утешением после потери моего товарища - человека очень хорошего. Все происходящее мне казалось очень дешевым разменом. Конечно же, я никак не озвучил эти свои мысли. Настолько крамольными они были. Поэтому только краснел и молчал. В момент, когда мне полагалось произнести слова «Служу Советскому Союзу!», я непроизвольно выдержал слишком долгую паузу, чем, очевидно, заставил понервничать своих командиров.
Мне тогда в голову пришли слова из песни Высоцкого о том, что теряем мы всегда самых лучших и верных друзей. Надо же, как точно это получается в жизни. Не оказался же на месте Саши какой-нибудь другой человек, о котором и вспоминать бы не хотелось. Нет, почему-то судьбе было угодно, чтобы погиб именно он - очень хороший человек.
В тот день мне очень ясно представилось свое ближайшее будущее. И оно не было связано с флотом. Тогда я уже знал, что вернусь в институт, продолжу заниматься плаванием, буду дружить, любить и, самое главное, с благодарностью вспоминать все случившееся со мной на службе. Все это мне нужно. Нужно для того, чтобы двигаться вперед. Этот опыт, эти знания, впечатления и даже скорбь мне нужны, чтобы когда-нибудь стать собой. Вернее, познать, кто же я на самом деле.
После построения ко мне подходили ребята и поздравляли, желали здоровья, дальнейших успехов, мы фотографировались на память, но чем больше за меня радовались другие, тем больше мрачнел я сам. В тот день мне дали увольнительную в город, и я поспешил на паром, курсирующий между островом Русский и Владивостоком. Все оставшееся время до вечера я просто блуждал по городу, не имея никакой конкретной цели. Мне захотелось насладиться одиночеством, почувствовать себя один на один с этим миром. Что-то в тот день сломалось внутри, и больше с тех пор мне не удавалось почувствовать себя прежним беззаботным юношей. Очевидно, с тех пор я стал ощущать себя мужчиной с полной мерой ответственности за все происходящее вокруг. Я навсегда потерял маску беззаботной детской улыбки, ее заменила другая. Сейчас я понимаю, что она выражает. Чувства эти принято называть грустью, тоской или даже угрюмостью. Буду надеяться, что с ней меня, тем не менее, не перестали узнавать окружающие, для них я хотел бы оставаться прежним.
Глава 4 Август 1945 г. Плен
Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
И. Бродский
Странно, почему именно 45-й год стал для меня таким поворотным, почему не 44-й или 46-й, что за магия в этих цифрах, и как это все связано с моим рождением. Астрологи утверждают, что все в этом мире зависит от цифр - «математика» жизни, что ее можно рассчитать, знать наперед. Но если это так, то, значит, возможно этой действительностью управлять, править по своему усмотрению. Рассчитал положение звезд, не понравилось грядущее событие, и у тебя есть шанс его изменить. Мысль, конечно, сильная, но богохульная. Так человек себя наравне с Богом поставить может, что, безусловно, недопустимо. Да и нужно ли это? В любой религии главная мысль в том, что Бог и только Бог может решать, что необходимо. Наша же задача выполнять это так, чтобы потом не приходилось переделывать. Как я сейчас могу отказаться оттого, что со мной случилось? Как представить, что некоторые события выпали из моей жизни, пусть они были невыносимы для моей души, пусть они были нестерпимы для моего тела, но они и только они сделали меня нынешнего, могу ли я теперь думать, что Бог послал мне их напрасно? - Нет. Тысячу раз нет. Я
благодарен Ему за все, что было и, возможно, еще будет. Да, теперь, когда так много позади, воспоминания нестерпимого прошлого заставляют меня любить себя, уважать за то, что все смог пережить, благодарить Бога за ниспосланное. Возможно, это и есть мудрость?
Вспоминаю свои первые дни в плену. Кто помогал мне тогда оставаться собой, кто помогал хранить веру в свои силы, не сломаться, не предать себя? Удары сыпались бесконечно, я уже перестал понимать, куда попал очередной. Все мое тело было одним большим синяком, голова гудела так, что я не слышал собственных мыслей. А два следователя словно не понимали, что я уже не то что говорить, но и слышать их не в состоянии.
Только бы не заговорить, только молчать. Как я сейчас хочу молчать! Для меня это сейчас самое важное. Для меня сейчас это и есть жизнь - только молчать, молчать.
- Говори, сука, говори, - опять сыплются удары, - или мы тебе так скоро отшибли память?
Я валяюсь на мокром каменном полу, руки мои связаны под ногами, одежды никакой. Они смеются и мочатся на меня:
- Почувствуй, какой ты вонючий самурай.
Только молчать, только молчать. Дух мой не оставляй меня, помоги умереть достойно. Теперь молчание это мое достоинство. Коли нет в моих руках самурайского меча, молчание остается моим оружием.
- Назови свое имя, сука, - кричат они мне в лицо. Неужели понимают, что я едва способен их слышать, или это часть психологического воздействия? - Назови свою часть, должность.
Все напрасно. Я уже не могу осмыслить вопроса и думаю только о том, как молчать, молчать, молчать…
Где я? Сознание медленно возвращается, ужас охватывает меня от понимания…
Чего я так сильно хотел, о чем было мое последнее желание? Вспомнил - мне нужно молчать, не могу позволить себе говорить, не хочу умирать со стоном на устах. Я хочу молчать, молчание - мой клинок, только бы не выронить его.
Мне вспомнились слова моего мудрого учителя: «Какое твое любимое оружие?» - «Катана» [7] . - «Окажешься безоружен - сам стань оружием!»
- Зашевелился, - меня окатили ледяной водой - ну что, японской суки сын, поговорим?
Они принимаются вновь за свое дело. Удары тяжелыми сапогами в голову и пах. Я ничего не понимаю - боль уходит. Что это за сладкий туман? Может быть, я умер, и все, - пришел конец?
Нет, это был всего лишь обморок, потеря сознания на короткий срок, и мучения мои скоро продолжатся вновь. Прихожу в себя. Сейчас я в камере, но не в той, что прежде. Нужно оглядеться, понять, где верх, где низ. Здесь есть кровать, к чему бы такая забота? Сколько дней я уже здесь или месяцев, не помню. Голова отказывается думать, мне нужно время, время мой союзник, мой лекарь, мой учитель.
Так проходит вечер, затем день и еще день, и еще. Допросы прекратились так же внезапно, как и начались. Возможно, в них уже нет такой необходимости, что случилось? Война закончилась? И кто оказался победителем? Задавая себе такой вопрос, я понимаю, что знаю на него ответ, он ужасен. Ну что же, всему есть начало и всему должен быть конец - так говорили мудрые предки. Настанет он и для меня.
Проходит нескончаемая череда дней, и мое тело и лицо становятся похожим на то прежнее, что я знал до плена. Как долго это будет продолжаться?
«Когда наступит очередное изменение моей участи, ждут ли меня впереди побои и издевательства или?..» От этой мысли голова идет кругом. «Могу ли я надеяться вновь увидеть свой дом?»
Мои мысли прерывает звук открывающейся двери.
На пороге появляется охрана. Ну, вот и ответ на мой вопрос. Меня ведут, что бы его услышать.
В комнате сильно накурено. Дым от сигарет щекочет не заживший нос.
Советский офицер в чине капитана стоит у окна и курит, не обращая внимание на мое появление.
Меня усаживают на стул. Ну что теперь, к чему мне готовить себя?
Офицер, не двигаясь с места, сосредоточенно смотрит в маленькое зарешеченное окно. Пауза затягивается, он курит до тех пор, пока сигарета не обжигает его пальцы.
Подходит к столу, садится, тушит свой окурок, внимательно смотрит мне в глаза, подвигает ко мне лежащую на столе пачку сигарет. Очевидно, бить сегодня меня не будут.
- Ну что же, давайте начнем наше знакомство. - Офицер продолжает пристально смотреть мне в глаза. - Я не буду настаивать на диалоге, по крайне мере сегодня. Сегодня я буду говорить, а Вы будете внимательно слушать. Надеюсь, я говорю не очень сложно, и Вы меня понимаете. Ведь вы неплохо говорите по-русски, верно?
Он заглядывает мне в глаза в надежде увидеть в них согласие. Но напрасно, я безучастен. Я выбрал позицию созерцателя, смотрю на все происходящее как будто с потолка. Не стану расслабляться, буду по-прежнему ждать побоев и издевательств. Так мне проще сохранить стойкость.
- Мы знаем, Ваше имя - Синдзи Тойода. Нам известно Ваше звание и должность, номер воинской части и даже цель, с которой Вы летели и были сбиты. Вы офицер военной разведки, родом из почтенной самурайской фамилии. Только теперь все это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что Вы военнопленный, а война закончена. И закончена, как Вы понимаете, не в пользу Японии. Нужно ли объяснять Вам, что Вы теперь никакой оперативной ценности не представляете. Бить Вас давно перестали и больше не будут. Смысла нет, как нет его и в Вашем поведении. Нам осталось решить, будете Вы жить дальше или нет. Разведка это наука и наука прагматичная, во всяком поступке должна быть логика. Вот и в Вашем дальнейшем поведении должно найтись место смыслу, только это позволит сохранить Вам жизнь. А жизнь, как Вы понимаете, с поражением не заканчивается. Япония никуда с карты мира не исчезнет, просто ее будут строить по-новому. Строить так, чтобы впредь она не мешала спокойно жить соседям. Ваша страна потерпела поражение, и поражение это настолько сокрушительное, что без посторонней помощи ей скоро не оправиться. Ей
будут помогать извне, но и сами японцы должны помочь ей в этом. Разве не в этом теперь Ваш долг, долг молодого мужчины, самурая, сына образованного человека? И пусть Вас не мучает совесть по поводу присяги. Ваш император отрекся от престола, следовательно, и от обязательств перед Вами. Теперь перемены так скоро проявят себя не только в общественной жизни Японии, но и в сознании ее граждан. «У всего есть начало и всему должен быть конец», так, кажется, написано в Ваших книгах?
Как много времени мне понадобилось тогда, чтобы понять, для чего проводились все эти бесконечные беседы, нескончаемая череда дней, нескончаемая череда искушений.
Довольно скоро я все понял, когда догадался о том, что мой отец, очевидно, займет высокий пост во вновь создаваемых силах самообороны Японии.
- Вашему отцу понадобится Ваша помощь, Вы должны подумать о том, как принести пользу своей стране, - вот что я слышал тогда.
Мог ли я не согласиться с такими доводами?
Вот я и решил, что единственным выходом для меня тогда была бы смерть. Я буду готовить себя к ней, и пусть я останусь один на один со своим безумием, ни что уже меня не остановит.
Смерть все упростит, расставит все на свои места, и мне не придется делать этот страшный выбор.
«В ситуации „или-или“ невозможно сделать правильный выбор, в ситуации „или-или“ всегда выбирай смерть», - как мне теперь эта мудрость понятна. После случившегося ничто уже не может решаться легко в моей жизни. Впереди меня ждет только боль, причем настолько мучительная, насколько это возможно вынести человеку.
Тогда я спрашивал себя, могу ли я, хотя бы мысленно, просить совета своего отца, чтобы он подсказал мне, как поступить? Каким хотел бы видеть мое решение, что сильнее в нем? Желание видеть рядом сына, пусть даже ценой возможного предательства, или принять его жертву, но знать, что тот до конца остался верен принципам своих предков, оставаясь самураем до конца. Попирая смерть, как если бы она вовсе ничего не значила по сравнению с честью. С честью воина.
В какой-то момент я понял, что думать так не смею. Не могу я перекладывать решение даже мысленно, даже частично, ни на кого. Это должен быть лишь мой путь, и сделать его мне следует так, чтобы потом за это решение мне не было стыдно, в чьи бы глаза я ни посмотрел.
Так или иначе, объяснить этот выбор вряд ли мне когда-нибудь представится возможным, да и сделать это почти нельзя. Слишком многое нужно объяснить из того, в чем и сам не всегда разбираешься.
Решение придет само - итогом всего моего прошлого. Разве не в этом заключается смысл воспитания? Не прятать своего ребенка от всех проблем этого сурового мира, а подготовить его к ним. Дать ему все то, необходимое в будущем, что поможет ему справляться с бедами и невзгодами этой жизни. Заложить в нем запас знаний и условных рефлексов для выживания и добиться от него понимание сути вещей для того, чтобы в любой ситуации оставаться человеком благородным и принципиальным.
Эта идея моих родителей и учителей должна дать мне возможность и силы сделать правильный выбор. Миром правят идеи, а я часть этого мира и должен помнить их. Они укрепят меня в минуту, когда смерть, возможно, приблизится ко мне так близко, что я почувствую ее дыхание.
Как мне сейчас приятно думать о всех моих учителях, о моем отце, понимать его справедливость, когда он воспитывал меня в суровых условиях и был так требователен ко мне.
Опыт старого солдата давал ему право понимать, что жалость лишь враг хорошего воина, и готовить к трудностям возможной войны нужно с детства.
Да, теперь я и сам понимаю, как должен поступить. Это мое решение непременно будет одобрено отцом.
Раздумья оставили меня. На смену им пришла твердая уверенность в том, что я должен делать, как поступать.
Очевидно, моя перемена не осталась незамеченной. Допросы стали проходить быстрее и все реже, вскоре прекратились вовсе. Что это означает для меня? Всего лишь то, что я должен готовить себя к смерти.
«Оставь надежду всяк сюда входящий.»
Капитан смотрит на меня прямым жестким взглядом, возможно, эта наша последняя встреча или одна из последних.
- Все эти месяцы мне хотелось надеяться, что мы сможем понять друг друга и помочь. Во всяком случае, мне Вам хотелось помочь. - Его взгляд становится мягким, проскальзывает какое-то подобие улыбки. - Теперь, спустя многие дни общения, мы начали понимать друг друга. Не правда ли? А ведь сначала Вы и говорить со мной не желали? Так сколько же должно пройти времени для того, чтобы понять, что я Вам не враг, но, правду сказать, пока и не друг. Это лишь до тех пор, пока мне не станет ясно, что Вы стремитесь мне навстречу. Поймите, при всем моем к Вам благорасположении, есть еще дело, и оно требует от Вас понимания момента. Если сегодня нам не удастся договориться, возможно, для моего руководства это будет сигналом о том, что Вы бесперспективны. Вы понимаете, что это означает для Вас?
Он сделал паузу, закурил и отошел к окну.
Теперь мне кажется, что этот капитан в действительности не такой уж плохой человек.
Но он делает свою работу, а эта работа заключается в том, чтобы сломать меня.
Эта диалектика войны и личности здесь играют все же не первую роль, хотя и не последнюю.
Идеи - вот что главное, вот что решает все, сейчас и всегда.
- Я не знаю, каково будет решение трибунала, - он возвращается к столу, - но оно будет суровым, это решение. Если Вы меня не поймете. Если не захотите сами помочь себе. Вы военный преступник, а не просто военнопленный. Мы знаем, что вы не служили в отряде 731, но легко может обнаружиться ваша связь с ним. Это означает для Вас большой срок. Возможно максимальный - 25 лет лагерей. Это статья 58 УК РСФСР: «шпионаж и оказание помощи международной буржуазии». Уж мы-то с Вами знаем, что в Вашем случае это будет заслуженным наказанием.
Едва заметно прищурившись, он смотрит мне в глаза.
- Вы же не простой солдат. Ваша группа направлялась на территорию СССР с целью организации диверсионных и террористических актов. Вы, как ее командир, должны были отдавать непосредственные приказы на исполнение этих актов. А это уже террор и убийства, возможно, и гражданского населения. Да, нужно заметить, что Вас арестовали до совершения этих актов, но все же. Одного этого уже достаточно для того, чтобы применить к Вам самое суровое наказание. В условиях войны - достаточно. Думайте, думайте.
- Господин капитан, если Вы хотите услышать мое решение и определить мою дальнейшую судьбу, то я отвечаю Вам, что я готов к смерти. Моя страна проиграла войну, и мне, ее солдату, нет прощения. Я не хочу возвращаться.
Повисла пауза - опять этот пристальный взгляд.
Он закурил, и долго стоял у окну.
Затем, не глядя на меня, подошел к столу, погасил папиросу.
- Ну что же, тогда прощайте, - он вышел из комнаты.
А дальше было еще несколько месяцев ожидания.
Если меня не расстреляли в первые дни после моего отказа и не отправили в другой лагерь, значит, судьбу мою решали не здесь.
Я опять в лагере. На строительстве дороги очень холодно. Но все же я не один.
Вокруг сотни военнопленных, моих сослуживцев. Я опять говорю на родном языке, пытаясь найти, кого-нибудь из Киото.
Возможно, кому-то из нас удастся вернуться, будет шанс передать весть родным.
Как бы ни было трудно человеку, ему свойственно привыкать ко всему.
Этот лагерь был построен специально для военнопленных Квантунской армии. В нем содержались исключительно японские пленные офицеры и солдаты.
Лагерь был построен в лесу. Вырубалась просека, из поваленных деревьев строили бараки. Поначалу жили в армейских палатках, внутри устанавливались нары, ставились печки буржуйки. Со временем появился пищеблок, хозблок, помывочная, складские помещения.
Все пленные были сведены во взвода и роты. Командирами назначали японских офицеров и унтер-офицеров. В этих спецлагерях процветало рукоприкладство. В среде офицеров считалось возможным избиение подчиненных солдат. Бывали даже случаи линчевания и смерти от издевательств.
Далее неожиданный этап - долгая дорога до Владивостока в промерзших насквозь вагонах. Людей почти не кормили. К середине пути треть вагона превратилась в трупы. Окоченевшие, застывшие в неестественных позах люди, в натянутых на уши пилотках, покрытые инеем, смотрелись ужасно. Оставшиеся в живых сидели в противоположной стороне вагона.
Все ждали, кого следующего будут перетаскивать, - страшно.
Вагон насквозь продувался холодным ветром. В нем нет ни единого места, где бы можно было согреться. Старались плотнее прижавшись, хоть немного согреть друг друга.
Прибыв во Владивосток, эшелон несколько дней стоял на подъездных путях. Лагерное начальство отказалось принимать нас без необходимого трехмесячного запаса продовольствия: крупы гаолян, чумизы и жира. Опять пересыльный лагерь в районе «второй речки». Всех нас разбросали по разным баракам. Из разговоров русских стало известно, что скоро приходит «Феликс Дзержинский», это означает только одно - Колыма. Оттуда пути назад уже нет.
Это - мой приговор. Меня приговорили к медленной и мучительной смерти.
Они не дали мне умереть как солдату, возможно, поняли - я ждал именно этого. Но они добились более унизительной расправы.
Я расслабился, успокоился в ожидании смерти, это не позволительная роскошь в моем положении.
Я должен быть готов ко всему, но то, что может быть страшнее смерти - это Колыма.
Русские говорили, что это место создано, чтобы тут умирать.
Я должен быть готов и к этому, то есть доказать себе, что жить можно и в аду…
Ад был еще впереди. Я увидел его на рейде. Старое, ржавое, издали похожее на большой гроб судно «Феликс Дзержинский» стало для меня символом будущих испытаний.
Нас опустили на самое дно, в нижние трюмы, в ногах стояла вода, воздуха нет, влажный затхлый запах, нары в три яруса, питьевой воды давали мало. Кормили в основном вонючей селедкой и кашей. Все желали лишь одного - быстрее оказаться на земле, хотя бы и на колымской.
Дизентерия - наш постоянный спутник. Доживу ли я до Магадана?
Глава 5 В ожидании встречи с родиной
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
И. Бродский
Это был 90 год. Сколько лет, как меня привезли в Магадан?
Вот уже сорок четыре года. В моей голове не укладываются эти цифры. Эта нескончаемая череда дней и недель, и вот уже прошло столько лет. Мне становится страшно от этой мысли. Жизнь моя большей частью прожита здесь. Когда я попал сюда, мне не было и двадцати шести. И вот после этого уже сорок четыре года безвыездно здесь.
Это мой первый полет на самолете с 45-го года.
Я вновь ощущаю себя юношей, познающим мир. Как все изменилось за эти годы в авиации, как мне теперь все интересно. Как все изменилось в мире. Теперь я не враг. Теперь я свободный человек! Как не понятны для меня эти слова теперь, спустя столько лет заточения. Мне нужно привыкать к этому состоянию, к ощущению себя новым.
Возможно, жизнь преподнесет мне новый урок, и я смогу стать тем, кем когда-то был, очень, очень давно, в прошлой жизни. Я снова буду Синдзи, прежним Синдзи?
Возможно ли это? Вряд ли, слишком многое меня разделяет с этим человеком.
Эта пропасть так глубока, так бесконечна, что ее не перелететь даже на этом красавце лайнере.
Как много раз бывал я здесь, на 56-м км.
Мне всегда нравился этот поселок, и его название казалось необычайно удачным - Сокол.
Мне приходилось бывать здесь по работе, провожать и встречать знакомых и семью, но сам я никогда и никуда не летал.
И всякий раз, приезжая сюда, я испытывал особый трепет оттого, что, мне казалось, стоит сесть в самолет и вся моя жизнь резко изменится.
Последние лет пятнадцать я был в этом так уверен, и вот это происходит со мной.
Сегодня на все вокруг я смотрю другими глазами. На эту площадь, на этот самолет, стоящий на постаменте, аэропорт, людей. Мне хочется кричать. Что со мной происходит?
Какой сегодня солнечный день, как мне тепло здесь, под этим солнцем.
Господи, я не могу этому поверить. Сейчас, проверят мои билеты и документы и - всё. Я улечу в новую жизнь! Сотрудники милиции, служба досмотра, все они без какого-либо интереса смотрят на меня. Мне это странно, а для них я всего лишь старик, летящий на материк.
Никто не знает, кто я и куда лечу.
Я поднимаюсь на борт Ту-154, летящий в Хабаровск. Впервые я лечу так далеко, да еще по такому поводу. Путь мой лежит в Москву, в посольство Японии.
Могли я когда-нибудь представить себе, что это будет так буднично. Ком подступает к горлу, мне нужно так много усилий сделать над собой, чтобы не разрыдаться сейчас.
Отворачиваюсь к иллюминатору. Жжет в глазах. Я сжимаю ресницы что есть мочи, до боли, только бы удержать слезы. Только бы никто не окликнул меня сейчас, я не смогу повернутся, мне будет стыдно. Я не могу позволить себе этого. Никто не должен видеть меня таким, никто не должен знать, что я могу быть таким. Господи, прости меня за малодушие в прошлом и спасибо за то, что даешь.
Иногда, чтобы оценить твои дары, нужно пройти такой путь. Неужели все мои страдания закончились в эту минуту, минуту, когда я вновь ощутил себя свободным.
Ну вот, успокоился, сижу, пристегнулся. Делаю несколько глубоких вдохов, посмотрим, как нынче летают самолеты.
«Тушка» резко начала разбег по бетонной полосе. Стыки бетона отдают по шасси.
Вот отрыв переднего шасси и самолет резко пошел вверх. Как круто идет на взлет, кажется, самолет задрал нос на все 45 градусов.
Я смеюсь и плачу про себя, как мне все это нравится, за что такая награда мне на старости лет. Неужели я, наконец, замолил и выстрадал все свои грехи.
И впереди меня ждет только радость и никаких огорчений. Я не могу так думать, жизнь столько раз учила меня тому, что она непредсказуема.
Не буду думать об этом, нужно отвлечь себя.
Какая красота в иллюминаторе, самолет дает крен на левый борт и уходит к морю.
Как много раз ходил я по этим сопкам, видел улетающие самолеты, провожал и встречал их глазами. Да вот и самому довелось улететь. Вдали появилось море, кусками берег проглатывал надвигающийся с моря густой туман. Мне знакомы здесь все ручейки, все тропы. Сколько раз мы здесь бродили с Миколой. Память резануло!! Мой дорогой Микола, вот ты бы все понял сразу, ты бы порадовался за меня как никто другой. Как мне жаль, что тебя нет в эту минуту со мной. Никто, кроме тебя, не сможет понять всего, что сейчас происходит во мне. Нет, не могу, я должен отогнать эти мысли, иначе мне не сдержать слез. Нужно взять себя в руки, нужно думать о природе, нужно успокоиться.
Я опять смотрю на море. Как оно красиво с высоты. Скоро начнется подход кеты. Порыбачим еще в этом году. Вот слетаю в консульство и - на рыбалку. Возьму с собой Алешку. Он давно просится. Одному теперь, без Миколы, мне будет тоскливо. Нужно привыкать жить без него.
Прибыли в Хабаровск. Как здесь уже тепло, настоящая жара, от жары я совсем отвык, в Магадане даже в самые теплые годы около двадцати. Сейчас еще и зелени-то не видно, а тут вон все как пышно.
Как же в Японии, там, наверное, уже первый урожай созревает. Какая разная эта планета: в одном месте вечная мерзлота, в другом вечное лето. Я подхожу к набережной Амура. Высокий берег, темная вода, очень широкая река.
Колыма, пожалуй, будет уже чем Амур.
Теперь задача добраться до гостиницы и устроиться на ночлег. Дело в нашей стране, скажу я вам, не простое.
Ловлю частника, называю адрес, поехали.
Подруга моей жены договорилась по телефону с какой-то своей родственницей о моем прибытии. На мое имя должен быть забронирован номер.
Деньги в этой стране не главное благо. Важнее связи и знакомства. Очень важное отличие от Японии. Поселили меня в двухместный номер, но пока я один.
Комната ужасная, мебель старая, белье на кроватях несвежее. Но разве могут меня смутить такие мелочи. В лагере такой комнаты не было даже у начальника. Что уж говорить о зэках, да и на приисках, в полях, условия не лучше.
Так что отдыхаем. Все нормально. Есть возможность спокойно принять душ и обдумать свои действия на завтра. Только я собрался уснуть, как появляется мой сосед. Он стучит в дверь, шаркает ногами, что-то бухтит, по запаху я понимаю, что он сильно пьян.
Мне становится интересно за ним наблюдать. За многие годы жизни в России я уловил, какая пропасть в отношениях друг с другом между русскими и японцами.
Если представить такое поведение для японца, то это было бы высшим проявлением невоспитанности, хамством, да и вообще представить себе это трудно.
У русских же это нормальное явление. Никто даже не удивляется. Конечно же, есть исключения из любых правил, но они редки. Я не скажу, что это ужасно, плохо или невыносимо. Это просто такая национальная черта. Люди так долго жили в одном большом бараке, что поневоле перестали замечать друг друга, перестали задумываться над тем, что думают другие. Устали что ли. Выживали в таких условиях совсем не лучшие, не самые воспитанные и образованные, а скорее, наоборот. Не стоит тратить на это свои силы и эмоции. Их не переделать. Нужно чтобы это и еще одно поколение вымерли, чтобы забылись годы всеобщего общежития, и начать учиться уважать друг друга.
Так что не стоит ставить перед собой не осуществимых задач, это изматывает и обессиливает, лишает энергии. А ее не купишь, не украдешь, не позаимствуешь.
Находи на своем пути людей, которые способны оценить твои усилия и желание помогать, вот с ними можно делиться, от них и отдача будет и понимание. Да, несколько грубовата, но хороша пословица: «не мечите бисер перед свиньями».
Как ярок и многообразен русский язык. Наверное, теперь я его знаю и понимаю лучше родного японского. Мне бы не помешало попрактиковаться, ну да где я найду собеседника в Магадане. Японцы, конечно, в городе есть или, по крайней мере, бывают, да только им не до меня.
Ну вот, наконец, мой сосед угомонился, даже не умываясь, он рухнул на кровать и уснул. Посмотрим, как громко он станет храпеть или мне с этим повезет?
Утро было прекрасно. Солнце заглянуло в наше окно. Его косые лучи залили противоположную стену над кроватью соседа.
Я увидел его другим. Спящим он мне показался стареньким и немощным, хотя, наверняка, был моложе меня. Спал он безмятежно, разбросав руки в разные стороны. Солнце, казалось, взъерошило его редкие, длинные и совсем седые волосы. Белая майка не первой свежести еще более усугубляла весь его растрепанный вид.
Он вызвал во мне жалость.
Мне самому удалось очень хорошо выспаться. Мысли почти не мешали мне спать, сосед, впрочем, тоже спал тихо, не храпя и не ворочаясь. У меня было легко и спокойно на душе. Во всем, что я делал последнее время, была какая-то неизбежность, как будто я просто плыл по воле волн.
Мудрые говорили: «К важным делам следует относиться легко». Вот где я почувствовал эту легкость, все мое прежнее существование, мои мысли и дела подготовили эти события, и сейчас они же ведут меня сами.
Пусть все будет, как будет, потому что иначе быть не может. Я постараюсь как можно дольше хранить в себе это чувство - оно мне так приятно.
Наконец-то в моей жизни происходят события, которые мне приятно принимать без поправок и оглядок, без желания их корректировать. Все то, чего я так долго ждал, что я так долго готовил, наконец происходит, и мне не нужно что-то менять.
Сейчас я спущусь в буфет, съем холодную яичницу и выпью что-то вроде кофе. Вряд ли мне здесь стоит рассчитывать на большее.
Выйдя из гостиницы, я решил пройтись по центральной улице, которая называлась именем Карла Маркса. Здесь должно быть сосредоточено все самое лучшее, самое красивое и презентабельное.
Мне известно, что многие из этих зданий построены после войны японскими военнопленными. Интересно будет посмотреть на город.
Я иду не спеша, стараясь сосредоточивать свое внимание на архитектурных достопримечательностях, вглядываюсь в лица прохожих. Возможно, здесь живут другие люди, не такие как в Магадане?
Но нет, город, в общем, весьма советский, взятый с экрана телевизора. Люди очень похожи на магаданцев. Так же одеты, так же спешат, такие же угрюмые. Да, я давно заметил - улыбка на лицах не свойственна большинству русских.
Дома на главной улице очень красивы - сталинский ампир, очень похоже на улицу Ленина в Магадане. Мне, конечно, не понять теперь, какие из них построены пленными японцами, а какие русскими строителями.
Но совершенно точно то, что в Хабаровске и в Магадане японцы построили красивые здания.
Моя задача на сегодня добраться до кассы Аэрофлота и купить билет до Москвы. Мне нужно решить, каким путем я буду добираться в Японию. Выбор у меня невелик. Либо самолетом из Москвы, рейсом на Токио, либо круизным пароходом из Владивостока. Вот только одно меня волнует, не спешу ли я. В любом случае сначала мне нужна виза. Будем двигаться в этом направлении. И со временем все встанет на свои места.
Сейчас я ловлю себя на мысли, что все, что я делаю, - правильно. Вокруг меня все находится в особой вибрации. Предметы, люди и даже сам воздух. Даже время сейчас течет по-особому. Я ощущаю это кожей и внутренними органами. Мне приятно и комфортно находиться в этом потоке. Значит, я на верном пути, и все у меня получится.
Мне очень легко дышится. Быстро нахожу кассы Аэрофлота на Амурском бульваре и, что удивительно, легко покупаю билет до Москвы. Тут же узнаю, где находится помещение «Интуриста». Там опять же никаких проблем.
- Если у Вас будет виза и необходимая сумма, мы постараемся Вам помочь с путевкой, - сообщила мне девушка. - Из Владивостока действительно ходит круизный теплоход. Один из портов захода - Йокогама.
Отлично, это то, что мне нужно. Набираю необходимые мне бланки и записываю нужные телефоны. Все отлично. Сегодня еще гуляю по городу, а завтра - самолетом в Москву.
Самолёт вынырнул из-под облаков и моему взгляду открылась Москва. Солнца не видно, поэтому город показался мне сверху серым и каким-то мрачным. Но я говорю себе, что, возможно, это впечатление обманчиво. Нужно пройтись по нему, увидеть поближе и тогда Москва откроется мне другой. Справа внизу я отчетливо вижу Останкинскую телебашню. В душе я радуюсь, как ребенок. За последнее время столько впечатлений. Я вижу Москву, и это после стольких лет, что я смотрел на нее лишь по телевизору. Кстати, ловлю себя на мысли, что раньше мне никогда не хотелось побывать в ней, теперь вот рад.
В аэропорту меня встречает молодой человек лет тридцати. Представился Константином. Он сын Аниной знакомой.
- Ну, что Александр Александрович. С приездом. Сейчас мы поедем домой, оставим Ваши вещи, и я отвезу Вас в посольство. Ну а вечером увидимся дома и обо всем поговорим. Как Вам мой план? Как добраться от посольства к дому, я Вам объясню по дороге.
- Согласен, Костя. Давай будем действовать по твоему плану.
Мы подъехали к посольству. За раздумьями я совсем пропустил виды города. Ну ничего, вечером прогуляюсь, еще все увижу.
У дверей посольства никого, очевидно, сегодня не приемный день. Меня встречает сотрудница, русская девушка.
- Что Вы хотели? Сегодня не приемный день.
- Дело в том, что я гражданин Японии в прошлом. Я бы хотел поговорить с кем-нибудь из ответственных сотрудников, японцев. Возможно, встретится с господином консулом?
Она смотрит на меня с любопытством: «Подождите здесь», усаживает меня в холле и уходит. Минут через двадцать возвращается и просит меня следовать за ней.
В кабинете нас встречает молодой японец, приветствует меня, представляется и просит присесть.
- В чем Ваша проблема или просьба?
- Дело в том, что я в прошлом подданный Японии, мое имя Тойода Синдзи. Последние сорок пять лет я не был в Японии. После пленения в 45-м году двенадцать лет провел в лагерях, затем жил под надзором органов и только теперь у меня появилась возможность прилететь сюда. Я хочу получить возможность посетить Японию, свой дом, своих родных, если, конечно, они живы.
Я понимаю, что сейчас от сказанного у меня перехватит дыхание, как мне трудно справиться с подступающими слезами, мне нужно взять себя в руки. Успокоится, подышать.
- Откуда Вы родом?
Он пытается заполнить возникшую паузу.
Мне удается взять себя в руки, стараясь дышать ровно.
- Из Киото. Возможно, Вы не знаете. Мой отец в прошлом известный военноначальник адмирал Тойода Сайто. Мне точно неизвестно, но когда-то он занимал в военном ведомстве высокую должность. Я же в прошлом офицер военно-морской разведки. В августе 45-го года мой самолет был сбит, и я попал в плен. С тех пор ничего о своей семье не знаю.
- Это все очень интересно, но мне нужно связаться с господином консулом. Я буду просить Вас прийти сюда через какое-то время, скажем, часам к двум. Вы же пока прогуляетесь по городу, наша сотрудница даст Вам телефон для связи.
- Спасибо.
Теперь у меня будет время успокоиться, собрать все свои мысли воедино, понять, как далеко меня может завести это мое решение побывать на родине и увидеть ее новой. Возможно, я увижу своих родных, кого-то из моих прежних знакомых. Как встретят они меня, будут ли они рады видеть меня таким.
Наверное, рано я начал задумываться об этом. Впереди еще долгий путь. Неизвестно, что мне ответят в консульском отделе, как долго будут длиться все процедуры оформления и согласований. Ладно, поживем - увидим.
Мне нравится этот город, совсем другой, не похожий на Магадан.
Воздух насыщен запахами и кислородом, у нас на Колыме не такой. Суровые места не дают природе благоухать, совсем не то, что здесь.
Прогуливаясь по городу, я добрался до Москва-реки. Вода тоже совсем другая, мутная с песком и глиной. А какие чистые речки у нас на Колыме. Как нигде чистые. Бери, пей, настолько чиста, кристально чиста. Нетронутая природа, дикая. Нет человека, нет проблем. Вот тут уж очень точная формулировка.
Если не считать, конечно, мест где «золотушники» покопались. После этих варваров пейзаж как на луне. Но и тут пару лет проходит после окончания промывки, и вода опять чистая.
Кроме них, природу портить некому, ни тебе заводов, ни фабрик, нет выбросов в атмосферу. Да и народу живет немного, на такую территорию - мизер, мусорить не успевают. Кроме ягод и грибов ничего съестного не растет, да и то один месяц в году, не тянет эта земля к себе жить. В Японии сейчас уже больше ста миллионов, а территория - не сравнить с Колымой.
Незаметно проходит время. Я смотрю на часы, нужно идти к посольству, не люблю опаздывать.
Меня встречает все тот же молодой клерк, но теперь он нарочито вежлив, увидев меня, часто кланяется, приветствует. Мы идем по коридорам, извилистым как моя судьба. К чему она меня ведет? Посмотрим. Какие красивые наборные полы, нет времени разглядеть их.
- Прошу Вас, проходите. Вас примет господин консул.
Меня проводят в приемную. Открывается большая дверь. Навстречу мне встает уже пожилой японец, наверное, моих лет или чуть моложе. Он кланяется мне, представляется. Я нахожу, что он искренне рад нашей встрече.
Чувствую, что мне нужно заново учиться этикету. Я уже все забыл, как должен вести себя воспитанный японец. Совсем обрусел, думаю по-русски, веду себя по-русски, должно быть совсем забыл японский язык. А разве могло быть иначе?
- Мой помощник пересказал мне вкратце Вашу беседу. Неужели Вы сын Тойода Сайто? На заре своей дипломатической карьеры я много слышал о Вашем отце, он занимал высокий пост в военном департаменте. Примите мои искренние соболезнования о его смерти. Должно быть, Вы не знали об этом. Он скончался в 76-м году. К тому времени он уже был вдовцом. Сейчас мы наводим справки о Вашей семье и скоро сообщим Вам о них. Признаться, Ваш визит столь неожидан для нас. Столько лет Вы не давали о себе знать? Как это может быть, что Вы живы и здоровы и собираетесь посетить Японию? Мы со своей стороны приложим все усилия для ускорения всех процедур оформления документов, согласуем все детали с МИД СССР для Вашего скорейшего возвращения.
- Дело в том, что в настоящий момент я гражданин СССР, у меня в Магадане семья, жена и двое взрослых детей. Сейчас речь не идет о моем возвращении на родину. Я лишь хочу просить Вас оказать мне помощь в посещении Японии. Мне хотелось бы побывать в Киото и навестить родственников, если они еще живы. Более того, я хочу Вас просить не беспокоить их раньше времени. Пока будут согласовываться все вопросы, я напишу им письмо, надеюсь на Вашу помощь и в этом вопросе. Мне нужно найти их нынешний адрес. Возможно, что оба моих младших брата живы, я надеюсь на это.
- Да конечно, мы скоро получим о них информацию из МИДа. Вы должны меня правильно понять, простите, но я должен просить Вас заполнить некоторые документы, это, конечно, формальности, но они необходимы. Вы говорите, что сейчас являетесь гражданином СССР?
- Да, тридцать лет назад я женился, принял фамилию жены и получил гражданство. Но, по известным Вам причинам, не мог дать о себе никакой информации, потому что находился под наблюдением органов КГБ. Моя семья, дети, их будущее, долгое время все зависело от моего поведения. Только теперь, когда гласность и перестройка принесли свои плоды, мне дали понять, что я могу вылететь сюда и встретиться с консулом. Это, так сказать, акт доброй воли, по отношению к Японии. Ну и все такое. Политика меняется. Я так понимаю, сейчас становится модой идти навстречу своим бывшим противникам. Вот я и решил, что пора. Да и времени у меня осталось немного. Я прошу Вас еще раз, если станет возможным мое посещение Японии, не объявлять никому точной даты моего прилета. Мне нужно время, еще раз все взвесить. Вы понимаете меня?
- Да, безусловно, все вопросы будут с Вами согласовываться. Я хочу Вас просить прийти завтра и выполнить все необходимые формальности. Вас примет сотрудник консульства, мой помощник.
Я вновь иду по этому городу. Вечерняя Москва, все здесь мне уже кажется другим. Спала дневная жара, сумрак опустился на город. Зажглись ночные огни, много людей на улицах. Как они радостны и беззаботны.
Может быть, мне все это только кажется, и на самом деле вся перемена во мне. Спустя столько лет я получил надежду, и поэтому все вокруг расцвело. Годы сделали свое дело, и теперь мое желание вернуться домой и увидеть родных смешано с другим чувством. Смешано с опасением и сомнением, а нужно ли ворошить столь далекое прошлое. Не причиню ли я этим боль своим родным и близким. Родным? Кому? Своим детям? Они знают и поддерживают меня. Жена тоже понимает. Кто же еще? Мои братья после смерти отца и матери, они единственные, кто могут не ждать меня.
Ну и, наконец, я сам. Хочу ли я этого, уверен ли в себе и своем желании.
Да, теперь могу сказать - уверен. Раз я встал на этот путь, пройду его до конца, и пусть будет, что будет.
Я так много сил отдал для того, чтобы это когда-нибудь случилось, что теперь иначе и быть не может.
Мне нужно себя готовить к тому, что я увижу на родине, в Японии, в родном мне Киото.
За эти долгие годы я окончательно обрусел. Я не забыл родной язык, но совсем не помню обычаев, и нравы современной Японии мне не понятны.
Теперь я все же больше русский, нежели японец.
Более того, за эти долгие годы мне удалось полюбить эту страну. Если бы я мог только подумать об этом в далеком 45-м году, никогда бы не поверил. Вот они - метаморфозы жизни.
То, что когда-то казалось нереальным, легко становится явью, спустя время.
Сейчас я понимаю, что эта моя любовь настоящая, так много меня связывает с этой жизнью, и так мало с прошлой моей жизнью в Японии. Теперь, когда мне, возможно, удастся вернуться туда, в прошлое, изменюсь ли я настолько, чтобы оставить все дорогое мне здесь? Мои дети, мой дом, жена, как долго я живу со всем этим, и как это все не связывается с моими братьями, родительским домом, пониманием меня там, в конце концов.
Да, все не просто, но иного пути нет, нужно идти по нему и решать все вопросы по ходу движения. Не будем забегать вперед, всему свое время.
Так в размышлениях дошел я до своего дома на проспекте Мира. Над городом уже властвовала ночь. Город в этом полумраке казался мне красивым и загадочным.
Дом, в котором меня приняли, по советским меркам был весьма презентабельным. Сталинский ампир. Да, нужно признать, что при Сталине все строили с размахом и помпой, не то, что Хрущевское домостроение. Квартира на две комнаты, но довольно большая по площади. Старая мебель, но видно, что дорогая.
В квартире много книг, нет телевизора. Аня говорила, что люди эти - истинные интеллигенты. Похоже, что так оно и есть. Книги на полках все либо о психологии и воспитании, либо классическая литература. Подписка журнала «Иностранная литература» за несколько лет. Много дорогих подписных изданий. Есть книги на английском языке.
Хозяева квартиры из советской номенклатуры среднего звена. Опять же Анины знакомые по какой-то работе в министерстве образования. Сейчас лето и они на даче. Хорошо, что я не мешаю им своим присутствием. Их сын, тот что меня встречал, где-то задерживался. У меня второй комплект ключей. Добросердечные все же люди - эти русские. Я живу в их доме, а они меня даже ни разу не видели. Достаточно, что моя жена их хорошая знакомая.
Иду на кухню, завариваю чай. Мне нужно обдумать услышанное сегодня.
Интересно, что за помощник будет со мной беседовать завтра?
Неужели они опять будут меня терзать, и все это еще не закончилось? Будет ли это допрос?
Если мне выдвинут условия, как я буду себя вести? На что стоит идти, на что соглашаться? Господи, как я устал от этих интриг. Когда это все кончится и мне не нужно будет просчитывать все наперед, а просто жить.
Ладно, нужно успокоиться, возможно, это только мои фантазии. Завтра все встанет на свои места. «Будем поглядеть», как говаривал Микола.
Скоро двенадцать, я принял душ и лег. Температура и ночью за двадцать. Да, это все же не Магадан. Чувствуется - солнышко горячее, да и душно от большого количества камня и асфальта. Днем выглянуло солнышко и напарило так, что и вечером не становится прохладней. В квартире - духота. Нужно бы разобраться, как тут открываются окна.
На утро следующего дня около девяти часов я подошел к консульству. У дверей мне вдруг очень захотелось пить, и я представил себе большую кружку холодного кваса.
Желание пить и нетерпение поскорей попасть в консульство боролись во мне. Я то делал движение в сторону дверей консульства, то устремлялся в сторону ближайшего перекрестка. Я решил остановиться и успокоиться. Ни к чему мне идти по кабинетам, не утолив жажды. Буду нервничать, думать не о том, а я должен быть спокоен. Вернусь, найду бочку с квасом, утолю жажду и заодно возьму себя в руки. Беседа, предчувствую, будет не простая. Так я и сделал.
На этот раз меня встречала и провожала по коридорам другая девушка. Высокая, стройная, одетая в строгий брючный костюм. Взгляд через очки маловыразительный, не оценивающий, но внимательный. Доведя меня до нужной двери, она, извинившись, попросила меня подождать, а сама юркнула в кабинет.
Появившись через минуту, уже мягким, теплым тоном, точно мы старые знакомые, она сказала: «Господин Сабуро примет Вас. Он помощник генерального консула».
Очень хорошо помню свое первое впечатление. Войдя в кабинет и увидев помощника консула, я поймал себя на мысли, что это лицо мне очень знакомо. Как будто я вновь встретил старого друга или родственника. Хотя однозначно этого быть не могло, так как ему, на мой взгляд, не было и сорока лет и, живя еще в Японии, видеть его я не мог.
Хотя, надо заметить, что определить сейчас возраст японца мне очень сложно, поскольку я адаптировал образные впечатления возраста на лица русских людей. И то, что в лице русского человека я нахожу возрастом сорока лет, в лице японца может соответствовать пятидесяти годам. Русские лица все же раньше стареют - это факт.
Скорее всего, это просто типаж лица, очень похожий на кого-то из моих знакомых или родственников в той жизни. Иногда бывает, увидел человека, поздоровался с полной уверенностью, что вы старые знакомые, просто давно не виделись. А у него глаза округлились. Он тебя вспомнить не может. Начинаете выяснять, кто же вы, и оказывается, что ты просто обознался. Извиняешься, краснеешь, улыбаешься, прощаешься - ситуация нелепая.
- Уважаемый господин Торопов, я прошу Вас понять меня правильно. Я лицо официальное и поэтому вынужден обращаться к Вам по имени, которое указано в Вашем паспорте. Вы сейчас подданный СССР, и Ваше посещение Японии в данный момент возможно только в этом качестве. Но, если Вы в последствии пожелаете, то я уверен, правительство, возможно, рассмотрит вопрос о возвращении Вам подданства Японии. Опять же хочу поставить Вас в известность о том, что правительством Японии еще с 1949 года военнослужащие, находившиеся в плену на территории СССР, таковыми не признаются. Следовательно, они не могут претендовать на пособия и пенсионные выплаты, полагающиеся в таких случаях. Если Вы рассчитываете вернуться в Японию и получать пенсию, Вы должны об этом знать. Это произошло из-за того, что до сих пор между СССР и Японией не подписан мирный договор. Правительство СССР не выдает документов японским военнопленным об их нахождении в плену. А без этих документов выплаты пенсий и пособий невозможно. Прошу Вас понять меня правильно, говоря Вам об этом, я лишь хочу, чтобы Вы не пребывали в неведении.
При этом помощник консула смотрел на меня взглядом побитой собаки. Мне не было понятно, действительно ли он сожалеет об этом или лишь умело делает вид, что это так. Все эти чиновники должны быть хорошими актерами, иначе им не добиться служебного роста.
Пусть он говорит то, что ему заблагорассудится. Меня это сейчас не волнует.
Мне важен лишь результат.
- Уважаемый господин Сабуро. Я уже говорил и сейчас повторюсь, я не ставлю вопрос о возвращении в Японию. Я гражданин СССР и не собираюсь менять подданство. Поездка в Японию мне нужна лишь на время. Две недели - максимум того, что я там пробуду. Хотя я и считаю, что все, что я делал эти годы, дает мне право надеяться на понимание со стороны правительства Японии, возможно, это и не так. Хотел бы Вам напомнить о том, что меня никто не лишал гражданства Японии. Я воевал за свою страну честно и до конца выполнил свой воинский долг. Все эти годы я хранил верность данной когда-то присяге, ни словом ни делом ее не нарушив. Спокойно и с достоинством я смотрю на свое прошлое, мне нечего стыдиться им. Не буду Вам объяснять, что мне пришлось пережить для того, чтобы сейчас я мог с Вами просто беседовать. Вам меня не понять, не услышать. Мы с Вами из разного времени, а это такая пропасть, через которую Вам не перелететь, как бы богато не было Ваше воображение. То, что Вы мне сейчас сказали, лишь подтвердило мои сомнения. Страна, за которую я проливал свою кровь, обо мне давно забыла. Ей проще считать, что
меня нет в живых, чем думать о том, как мне помочь. Да мне это уже и не нужно. Все, чего я хочу, - лишь увидеть своих родных и близких. Места, где прошла моя молодость. Не более того. И уж тем более я не собираюсь просить финансовой помощи ни у правительства Японии, ни у своих родных. В моем возрасте это уже не так важно. В моем возрасте думаешь совсем о другом. Я понимаю, что времени у меня осталось немного, и другой возможности может не быть. Поэтому не хотел бы переносить поездку на долгий срок.
Все это время помощник смотрел на меня, не моргая, с прежним выражением лица.
Зачем он это делает? В таком возрасте и с таким опытом клерку просто необходимо разбираться в людях. Мне его ложное понимание не нужно.
Он должен это понять. Пусть он ведет себя естественно. Смотрю на него ничего не выражающим взглядом, я не даю ему ни малейшей возможности разобраться в моих чувствах и переживаниях.
Таким своим поведением я хочу заставить его снять ложную маску. В его выражении лица происходит едва заметная перемена.
Взгляд становиться холоднее, глаза слегка округлились, пропали морщинки у глаз, он расслабил мышцы лица. Верный признак того, что он снял напряжение и стал самим собой. Ну вот, теперь я вижу его настоящее лицо.
Он смотрит на меня иначе, возникла небольшая пауза.
- Синдзи сан, позвольте спросить Вас, когда и как Вы получили гражданство СССР? Вам, как и мне, известно, что люди такой категории, как Вы, всегда в СССР были под особым присмотром. К ним власти всегда относились с предубеждением, и очень многие из них до сих пор проживают в статусе лиц без гражданства. Как это случилось в Вашем случае?
Мистер тонкий психолог решил прощупать меня. Он ждет, что я начну каяться ему в прошлых грехах, если они были. Расскажу о своей работе на КГБ. А если этого всего не было, может он хоть на секунду предположить, что я все это время оставался верен себе и ни с кем, ни на кого не работал. Я должен ответить ему так, чтобы у него ни на секунду не возникло сомнение в этом.
Я должен быть искренним в своем ответе, а искренность понятна всем и всегда обезоруживает. У него впредь, не должно возникать желания «расколоть» меня. Пусть он поймет, что на все его хитрые вопросы я буду отвечать ему искренностью. Они мне изначально не верят. Не верят эти сейчас и здесь, и вряд ли поверят другие там, в случае моего приезда в Японию.
И к этому я должен быть готов.
- На этот вопрос мне ответить совсем не сложно. Я получил гражданство в 1960 г. после регистрации брака в СССР. Принял фамилию жены, она к тому времени уже родила нам сына, и власти, очевидно, увидели всю серьезность моих намерений. Намерений жить в СССР, воспитывать детей, работать, ну и так далее. Я понимаю, что на самом деле Вас интересует. И на этот вопрос ответить возможно. Постараюсь Вам объяснить, хоть это мне будет сделать не просто, но иначе нельзя. Все эти годы пока я сидел в лагере, а это с 45-го до 56 г., мне приходилось испытывать на себе внимание и давление органов НКВД. Особенно первые годы из этого срока. Но всякий раз я давал понять, что все их усилия и время, которое органы на меня тратят, напрасны. И какие бы условия сотрудничества мне не предлагали, они были мне не интересны. Не интересны, пожалуй, не совсем верное определение. Они были неприемлемы. Неприемлемы лишь потому, что это были договоренности с врагом. И какими бы они выгодными ни были для всех, для меня это было предательство. После 53-го года все начало меняться и уж тем более после моего освобождения в 56-м году.
«Органы» от меня отстали, как только я собрался жениться. У нас родился сын, и всем стало ясно, что уезжать я никуда не собираюсь. Присматривать за мной они, конечно, присматривали, но открыто уже не вербовали.
- Синдзи сан, а как получилось, что Вы не попали в число репатриантов осенью 49-го года?
- Вам наверняка известно, что не все японские военнопленные были репатриированы на родину в 49-м году. На Колыме, в лагерях, остались те, кого осудили за уголовные и военные преступления. Таковых насчитывалось там несколько десятков человек. В их число в последнее время включили около 20 японских военнопленных, осужденных Военным трибуналом МВД при «Дальстрое» летом 1949 г. по обвинению в том, что они являлись сотрудниками одного из разведывательных органов, работавшего во время Второй мировой войны против Советского Союза. В их число входил я и такие, как я. Думаю, не все из этой группы осужденных, были из разведки. Но, очевидно, это были люди, которых власти не хотели отпускать домой в Японию по разным причинам. Многие слишком явно выражали свое несогласие с политикой Советской власти, были активистами организации «Восходящее солнце». Некоторые слишком активно сопротивлялись работе по идеологическому воспитанию проводимой «Новой японской молодежной лигой». Была такая организация в лагерях японских военнопленных. Условия пребывания в советских лагерях на Колыме были столь тяжелыми, что оставаться
независимым и верным присяге было весьма затруднительным. Очень многие вступали в «Молодежную лигу». Делали все, только бы выжить и вернуться домой. Любой ценой.
- А Вы разве не хотели вернуться?
- Я - особый случай. Со мной было все ясно еще до 49 г. Мне не дали бы вернуться ни при каких обстоятельствах. Я был один из немногих, кого советские власти, считали военными преступниками. Потребовалось очень много лет, чтобы обо мне забыли и перестали считать меня врагом. Вот только с приходом «перестройки» и перестали, пожалуй. Послушайте меня сейчас. Если Вы решили учинить мне допрос о моем сотрудничестве с органами НКВД, то это напрасно. Подумайте сами, при всем моем уважении к Вам это невозможно, чтобы после стольких лет испытаний я стал бы Вам признаваться в том, чего не было. Я прошу Вас просто мне поверить. Я уже старый человек и хочу всего лишь повидать родные места. Все, что необходимо для моей идентификации, я готов сделать. Но большего от меня не требуйте.
- Хорошо, мистер Тойода, сейчас я подготовлю список документов, которые Вы заполните дома и завтра принесете. Затем Вам сообщат о времени следующего визита.
На этом мы и попрощались. Выйдя из здания посольства, я решил пройтись и поразмыслить о том, что же сегодня произошло.
Глава 6 Недолгое счастье
Пора давно за все благодарить,
за все, что невозможно подарить
когда-нибудь, кому-нибудь из вас
и улыбнуться, словно в первый раз
в твоих дверях ушедшая любовь,
но невозможно улыбнуться вновь.
Прощай, прощай - шепчу я на ходу,
среди знакомых улиц вновь иду,
подрагивают стекла надомной,
растет вдали привычный гул дневной,
а в подворотнях гасятся огни.
- Прощай, любовь, когда-нибудь звони.
И. Бродский
Как же мне нравилась ее улыбка, как хорошо я помню ее, как я ее люблю. Память меня уносит прочь от проспекта Мира, от Москвы и ее жителей. Как хорошо я помню лицо моей Ириночки, моей самой большой и трагической любви. Только с ней и только один год моей жизни я не был одинок в этом мире. Только с ней и вопреки всему я был счастлив. Как же сильно я любил ее, как сильно я люблю ее и теперь. Никогда, ни до, ни после нее, мне уже не встречались такие красивые и одновременно одухотворенные женщины. Божественная гармония красоты и духа. Как же мне удалось пережить ее смерть? Как я не окаменел без ее любви?
Никогда и никому я не признавался в этом. Даже мой Микола не представлял, что она для меня значила. Встречая меня на Кулу после ее смерти, он принял мое душевное состояние как не совсем нормальное. Но и ему было не понять, насколько мне тогда было тяжело.
Даже в плену и в первые годы лагерей меня не посещали мысли о смерти так навязчиво, как тогда.
Мы встретили друг друга в 55-м году в поселке Кулу Тенькинского района Магаданской области. Ей в тот год исполнилось 25 лет, и она работала табельщицей в леспромхозе. В этот год и часть 54-го года я уже был расконвоирован и почти каждый день выезжал на работы из лагеря.
Часто приходилось бывать на лесопилке. Меня считали хорошим специалистом по всевозможной технике. Приходилось ремонтировать все, что только можно. От колесного трактора до швейной машинки.
Мое умение разбираться в технике позволяло нам часто видеться. Я приезжал исправлять очередную поломку, а она всегда находила повод прийти и увидеть меня.
Мы полюбили друг друга так стремительно, что буквально через несколько встреч я уже думал о ней постоянно. Когда я просыпался и вставал с нар, я думал о ней, когда я работал в лесу или чинил технику, я думал о ней, когда я засыпал, ложась на нары, я думал о ней, когда я стоял в строю, ел, пил или бежал, я думал только о ней.
Вся моя серая лагерная жизнь вдруг окрасилась во все цвета радуги. Как же я был счастлив тогда! Как ждал следующего дня в надежде на встречу. Мне тогда казалось, что я готов «сидеть» вечно, только бы она была где-то рядом. Только бы у нас была возможность видеться, хотя бы изредка. В то время я уже перестал замечать холод и недоедание, перестал думать о возможном возвращении домой. Все мои мысли и желания были связаны только с моей Иринкой.
Это была ранняя весна, и наша встреча стала предвестницей этой весны. Мы ждали тепла короткого колымского лета, ждали расцвета природы, ждали прихода полуночного солнца. Наши чувства расцветали вместе с природой. Я скоро понял, что без нее мне уже не жить дальше, точнее сказать, не быть счастливым.
Она стала моей надеждой на счастье на всю дальнейшую жизнь.
Тогда я уже понимал, что сидеть мне осталось недолго. Времена менялись стремительно.
Многие, кто сидел со мной по 58-й статье, были освобождены. Лагеря стремительно пустели. Всех военнопленных японских солдат давно интернировали. Оставались лишь такие, как я, - военные преступники.
Приближался день 15 декабря 1956 г., когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии всех военнопленных, включая военных преступников. День моего освобождения, день нашего с Иринкой возможного счастья.
А пока мы радовались хотя бы тому, что вместе добирались в машине на лесосеку, сидя в кузове полуторки. В эти минуты мы просто смотрели друг другу в глаза, иногда сидя рядом, касались руками, однажды, будучи одни в кузове, всю дорогу просидели обнявшись. Нас никто не видел, никто не мог на нас донести. В эти минуты мы были счастливы хотя бы тем, что видели друг друга. Никогда до и после этого я уже ни к кому не испытывал такой нежности, такой любви, такой страсти, как к моей Иринке.
Бывали дни, когда нам не удавалось видеться довольно долго. В такое время мы передавали друг другу записки. В офицерской столовой работала подруга Ирины, которой мы доверяли свои письма. Всякий раз она позволяла нам поддерживать столь нужную нам связь друг с другом.
Наша первая продолжительная встреча состоялась в совхозе Оротук. Мы оба оказались там и уже несколько дней ходили по одному поселку, не зная об этом. Столь неожиданной оказалась наша встреча, что от радости, увидев друг друга, мы чуть было не бросились в объятья. Вокруг нас были люди, и только страх раскрыться перед ними сдержал нас.
Но наши взгляды уже невозможно было разъединить. На наших лицах блуждали улыбки, при встречах мы еле сдерживали крики радости, нежность уже струилась из тел. Как все это можно было скрывать, не знаю, сколько воли потребовалось, чтобы ни выдать себя.
Я был занят ремонтом местной котельной. Несколько дней назад ее аварийно разморозили, и поселок оказался без тепла. Нужно было срочно запустить котлы в работу, восстановить электропитание поселка.
Ирина же со своей бригадой в срочном порядке занималась заготовкой леса и распределением его по домам, обеспечением всем необходимым советских учреждений.
Работа совхоза не должна останавливаться ни на день ни при каких условиях. Все как на войне. Люди выдерживали все, даже если не выдерживала техника и механизмы. Металл крошится при -50°, но только не люди.
Работы было столько, что к ночи уже не было сил стоять на ногах. Пока не запустили котел, спать ходили в поселковый совет. Там была печка «голанка», и мы спали на нарах, наспех сколоченных из необструганных досок. Спали, не раздеваясь, мыли лишь лицо и руки перед едой и сном.
Наконец, нам удалась запустить котел. На несколько дней котельная стала моим домом. В ней я работал днем и спал ночью. Здесь была горячая вода и свет. Маленькая комната кочегара с кроватью и столом стала моим жилищем, в котором и произошло мое первое свидание с любовью.
Однажды днем, встретившись в столовой, мы с Ириной немного поговорили. Стоя рядом с нею в очереди, я тихонько сказал, что ночью остаюсь в котельной один и буду ждать ее прихода.
После ремонта в котельной остались горы мусора, кирпича, штукатурки и главное тяжелой черной пыли. Все это я разложил в отдельные штабеля и, поливая все это водой, добился, чтобы пыль осела.
Мне удалась натопить снег и нагреть литров 40 воды. Впервые за последнюю неделю я помылся и одел чистое нательное белье, приготовленное заранее. Я положил несколько досок между стеной и работающим котлом и поливал себя горячей водой, предварительно бросив в чан несколько веток стланика. Вода получилась душистая и мягкая. У меня был кусок мыла и чистая ветошь вместо полотенца. Помывшись, я прошел в комнатку осторожно, чтобы не испачкаться.
В помещении котельной температура была градусов двадцать. Наконец-то я мог раздеться и посидеть босиком в одном нижнем белье.
Для нашей встречи у меня был приготовлен чай и несколько кусков сахара.
Время как будто остановилось. В половине двенадцатого я уже испытывал волнение и страх, неужели она не сможет прийти? Какая боль, как мне теперь дожить до утра? Как дождаться встречи с ней? Но все тягостные мысли ушли, как только я услышал стук двери и ее легкие шаги.
Приоткрыл дверь комнаты и увидел ее быстро идущей по коридору - сердце остановилось.
Еще несколько секунд, и она в моих объятиях.
Я прижимаю свою щеку к ее лицу - оно ледяное. Её одежда усыпана кристалликами льда, они обжигают меня. Мы стоим так несколько минут.
Никто из нас еще не понимает, как себя вести дальше.
- Иринка, - я смотрю в ее зеленые глаза, - как долго я ждал этой минуты, как хорошо, что ты теперь со мной. Какое это счастье держать тебя в объятиях. Ну давай, снимай шубу, шапку, проходи, я приготовил чай. Сейчас буду греть тебя чаем и поцелуями.
- Я принесла немного еды. Здесь белый хлеб, сливочное масло и сгущенное молоко. Все это я собирала последние дни, как только увидела тебя здесь.
Она разделась, вытащила из карманов свертки и железную банку. Стоя передо мной в толстом шерстяном свитере, ватных штанах и валенках, она смотрела на меня одетого в нижнее белье и колебалась, как ей быть дальше. Снимать все это, переступив тем самым определенный психологический барьер, или остаться в этой тяжелой одежде, зная, что для меня это будет преградой. Уловив ее сомнение, я решил немного помочь ей, сделать первый шаг.
- Ирина, здесь уже очень жарко, бояться меня тебе не стоит, поэтому снимай свитер, ватники и залезай на кровать. Будем пить чай со сгущенкой и говорить.
Я выпускаю ее на минуту из своих объятий, помогаю раздеться и вновь обнимаю. Теперь я чувствую тепло ее горячего тела, ее запах, ее волосы, ее губы.
Неужели все это случилось? Я не могу в это поверить. После стольких лет лагерного режима, физического и психологического изнеможения, недоедания, недосыпания в мою жизнь ворвалось счастье.
- Я не знаю, что мне делать? Иринка, помогай мне прийти в себя, потому что голова моя от счастья перестала соображать. Я не знаю, как мне вести себя сейчас.
Она прижимает меня к себе крепче, гладит мою голову, шепчет мне на ухо.
- Не волнуйся, мой хороший, все будет как будет. Не торопись. Я здесь, с тобой и никуда не уйду до утра. Сейчас я напою тебя чаем, накормлю хлебом и сгущенкой, как женщине положено кормить своего мужчину, и уложу спать. Ты, верно, очень устал за эти последние дни. Столько работы, столько дел переделал. Не волнуйся, я все понимаю, как тебе сейчас сложно быть со мной наедине. Ты столько лет был лишен женского общества и сейчас в себе не уверен. Но ты должен знать, что все у нас будет хорошо, потому что я очень этого хочу.
Она берет мое лицо в свои руки и нежно целует губы, щеки, лоб. Гладит мои волосы и нежно смотрит в глаза. Мне становится очень легко от ее слов.
Она разливает чай по кружкам. Я открываю ножом банку сгущенки, хлеб уже нарезан.
Мы пьем чай, поливаем сгущенку на хлеб. Все очень вкусно, все так прекрасно рядом с ней. Мы улыбаемся, смотрим друг другу в глаза. Время от времени тянемся навстречу и целуем друг друга. Никто из нас уже почти не стыдится своего вида. Мы оба в нижнем белье сидим по-турецки на старом шерстяном одеяле. На ней тонкое спортивное хлопчато-бумажное трико и майка. Они очень идут ей, обтягивая все изгибы ее тела.
И все же ситуация очень нова для нас обоих. Густыми вьющимися волосами она умело прячет свои глаза. Я читаю в них смущение и стыд.
Мы оба голодны, доедаем без остатка весь хлеб и масло, выпиваем весь чай, ополаскиваем кипятком и выпиваем банку из-под сгущенки. Остались лишь несколько кусков сахара.
- Иди ко мне мой хороший, сейчас мы ляжем и будем спать.
Ирина гасит свет, залазает ко мне под одеяло, крепко прижимается ко мне. Какое у нее упругое тело, все мои прежние впечатления от общения с женщинами стерлись из памяти. Как это приятно, как мне сейчас хорошо с ней. Меня обжигают ее поцелуи, греет ее грудь и живот, обвивают ее ноги.
- Ирина, я хочу, чтобы ты знала, я решил остаться с тобой после освобождения, если ты только захочешь узнать меня лучше и связать со мной свою жизнь. Я понимаю, что даже если меня отпустят завтра, тебе не удастся выехать со мной. А здесь мы сможем пожениться, и со временем, возможно, я получу гражданство. Я слышал о том, что некоторые японцы не возвратились на родину и теперь живут в СССР. Для меня теперь важно только одно, твое согласие связать со мной свою жизнь.
- Конечно, мой хороший, я буду твоей, твоей навсегда. - Она целует меня, гладит мою голову, спину, ее тело горит огнем. Я сжимаю ее грудь в своих руках. От всего этого голова моя идет кругом, сознание туманится, плоть моя, так непривыкшая к женскому теплу, прорывается наружу, еще мгновение и мое семя извергается. Я не могу удержать стона и дрожи в теле. - Хорошо, хорошо, мой Санечка, ты у меня молодец.
Ирина целует меня еще сильнее, гладит мое лицо, прижимается ко мне. По всему моему телу пробегает словно разряд электричества. Я обмяк в ее руках. Нет сил удерживать сознание, и я проваливаюсь в сон.
Совсем не помню, как прошли несколько часов этой ночи. Утром, еще не начало светать, когда Ирина разбудила меня. Она одетая стояла перед кроватью на коленях, гладила мое лицо и целовала губы.
- Санечка, поселок уже просыпается, мне пора идти. Не нужно, чтобы меня кто-то видел. Я буду искать с тобой встречи сегодня днем, а ночью постараюсь прийти сюда.
За последние полтора года режим серьезно смягчился, но все же не настолько, чтобы осужденные свободно встречались с гражданским населением. К тому же Ирина во всех отношениях была активисткой того времени. Она призывала сверстников к новым трудовым подвигам, политической грамотности, увлекала молодежь спортом, сама была прекрасной спортсменкой. Очень стройна, природная смуглость кожи, непременный румянец на щеках и пылающие жизнью глаза.
Будучи секретарем комсомольской организации леспромхоза она никак не могла открыто держать себя. Ей нельзя было показывать своего отношения ко мне. Вопрос этот сразу же станет политическим. Не обсуждая этой темы, мы оба все понимали. Терпение, нам обоим нужно только терпение. В воздухе уже витало мое освобождение, но пока мы должны быть осторожны, мы будем счастливы, мы будем вместе.
- Я решил, что без тебя дальнейшей жизни у меня нет, помни это.
- Мы будем жить здесь. Мы будем счастливы. - Напоследок она крепко целует меня, поднимается и, остановившись в дверях, прикладывает пальцы к губам. - Все побежала.
В то утро я долго не мог прийти в себя. Мне все казалось, что произошло что-то особенное, что жизнь моя в корне изменилась. Как если бы меня освободили в 8 часов утра, и я уже на работу вышел свободным человеком. Но вряд ли окружающие поймут эту мою перемену. Для них я все еще зэк, и сколько мне сидеть, никому из них не ведомо. Нужно собраться, нужно закрыться, терпение и еще раз терпение. Все будет хорошо, только бы не наделать ошибок, не раскрыться раньше времени. Встав, я первым делом проверил котел. Жар в печи еще сохранился, но нужно было срочно подкинуть уголь. Сделав это, я выпил кружку кипятка с сахаром, оделся и пошел в здание Поселкового совета. Нужно получить наряд на сегодняшний день, отметиться, что я все еще здесь, а то потеряют, искать начнут. Да и позавтракать нужно. Сил мне на этот день нужно много, вечер может быть долгим, а ночь короткой. Буду надеяться, что Ирине удастся вырваться ко мне. На память приходят строки Басё.
Уходит земля из-под ног.
За лёгкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
Да, лаконична его поэзия, лаконична и гениальна. Я подхожу к дому, в котором располагается Поселковый совет. У крыльца стоят люди, курят, разговаривают. Кого-то из них я знаю по именам, других только в лицо. Приветствую всех и прохожу вовнутрь. В одной из комнат нахожу Тимофея Васильевича, который отвечает за выдачу нарядов на текущий день. Он же выдает талоны на питание.
- Ну, что, Синдзи, сегодня ты по-прежнему в котельной трудишься, нужно скорейшим образом запустить второй котел. В помощь тебе даю двух молодых ребят, вчера прибывших из Усть-Омчуга, один сварщик, другой каменщик. Надеюсь, с их помощью дело пойдет быстрее. Получи талоны на питание и, как позавтракаешь, заходи ко мне, пойдете на работу вместе.
Все это время, пока он говорил, я пытался уловить в его словах что-нибудь необычное, о том, знает он о сегодняшней ночи или нет. Ирина не ночевала на привычном месте. Это не могло остаться незамеченным.
Придали этому какое-то значение или нет?
В комнате еще трое. Все молча сидят на стульях, расставленных у стены. Двоих я знаю - это бригадиры ремонтных участков. Третьего не знаю, лицо каменное, смотрит в сторону, но взгляд цепкий, внимательный. Не иначе НКВДешник. Зачем он тут, может, и по мою душу.
Но нет, тогда все обошлось. Видно время вносило свои коррективы, и прежняя подозрительность постепенно заменялась желанием доверять, верить людям.
Мы как-то это быстро поняли и решили, что совсем недалеко то время, когда мы сможем не прятать от окружающих свои чувства.
Но это в ближайшем будущем, а в тот день я был максимально собран и внимателен. Старался не пропустить мимо ни единого взгляда, ни единого жеста. Делал все с особой тщательностью.
Выйдя из комнаты, неспешно пошел в столовую. Уже который день на завтрак давали «сечку» - сеченое пшено, сваренное на воде, хлеб, немного сливочного масла и чай с сахаром. Каши можно было съесть, сколько пожелаешь. Бригады, работавшие на открытом воздухе, старались кормить получше. Но в это утро, аппетита не было. Есть совсем не хотелось. Все сознание было заполнено ею, моей Иринкой, этой ночью и надеждами на будущие встречи.
В столовой я сел в дальнем углу за пустой стол. Внимание мое заняли те лица, которых я раньше не видел. Вот через стол сидели двое молодых парней, похоже, это те самые ребята, с которыми мне придется работать оставшиеся дни.
Ели они с аппетитом, очевидно, такой паек и для них роскошь. На вид ребята уж больно худы, лица бледные, изможденные, уставшие, но глаза горят.
Не удивительно, если окажутся детдомовскими.
Один из них, черноволосый, явно побойчее. Больше говорит и взгляд тверже. Внешне, я бы сказал, он из казаков. Характерные широкие скулы, чуть приподнятые уголки рта, голубые глаза и вьющиеся волосы.
Второй больше слушает, молчит и лишь кивает головой. С виду он похож на северного русского, может быть, карела или финна. У него даже брови светлые и волосы светлые настолько, что можно сказать белые, и не густые.
Глаза голубые, но не такие, как у брюнета. У того они темно-голубые, у блондина же, почти прозрачные, я бы даже сказал, водянистые.
Блондин, ел не спеша, тщательно пережевывал пишу и делал это как-то вдумчиво. Брюнет же метал в рот ложку за ложкой, не особенно задумываясь над тем, что он ел. Оба они по нескольку раз ходили за чаем, но и это они делали по-разному.
Блондин двигался неспешно, медленно наливал чай, успевал при этом осматриваться по сторонам, подходил к большой чаше с хлебом и выбирал себе корочки.
Брюнет же пробегал между столами, вливал в свою кружку чай, непременно расплескивая его при этом. Хватал, не глядя, пару кусков хлеба и также стремительно бежал к столу.
Этих недолгих наблюдений мне хватило, чтобы понять, с кем из них мне будет проще построить взаимоотношения и на кого полагаться в работе.
День тот прошел быстро, но, главное, с толком. С ребятами мы сработались. Несмотря на мои опасения в том, что между нами может возникнуть недопонимание, все пошло, как нельзя лучше. Относились ко мне они с сыновним почтением и называли на русский манер Сан Санычем. Ни один из них ни взглядом, ни жестом ни разу не показал мне своего неуважения, хоть и был я зэк, да к тому же японский пленный. Для них я все же оставался старшим и, главное, более опытным. Возможно, что инструктировали их на мой счет так, чтобы они во всем меня слушали. Работа у нас втроем спорилась. Блондина звали Андреем, и он оказался сварщиком. Большую часть времени мы проводили с ним в поисках неисправностей котла и системы труб. Брюнета звали Степан. Он оказался неплохим каменщиком. Живо бегал за водой, месил раствор и восстанавливал кирпичную кладку уже отремонтированного котла.
Отправляя их вечером в поссовет, я уже думал о том, как скоро мы справимся с этой работой. Чем быстрее мы все сделаем, тем быстрее их вернут по домам. Ну а меня, следовательно, на Кулу, в лагерь. Думать об этом сейчас не хотелось - страшно.
Было уже почти двенадцать, когда я услышал шаги. Это была моя Иринка. Она вошла в комнату, и все в этом мире изменилось. Все стало прекрасно, все заблагоухало. Надежда входила в месте с ней. Надежда на то, что я еще буду счастлив.
Она положила на стол сверток и сразу же обняла меня. Господи Всемогущий, как я был счастлив тогда. Спасибо, что все это было. Вокруг уже не было ни зимы, ни Колымы. Не было зоны и десяти лет заключения, не было отчаянья и боли.
Была только моя любовь, моя надежда и мое будущее. Меня окутал ее запах и ее волосы. Ее дыхание пьянило.
Возможно ли это, такое чувство испытывать мне, здесь и сейчас. Еще недавно я считал себя почти мертвым, по крайней мере духовно, и вдруг появилась она.
- Я не могу этому поверить, я просто не могу этому верить.
- Что ты там шепчешь, мой хороший. О чем говоришь?
- Я не могу объяснить тебе всего. Иринка, я сейчас опьянен тобой настолько, что не могу изъясняться точно. Мне трудно поверить в то, что спустя все эти годы ко мне пришло столько радости. Радость эта - ты.
- Хороший мой, скоро ее будет еще больше. Тебя освободят. Вот увидишь, скоро освободят всех оставшихся политических. За последние два года в области закрыли столько зон, что не подсчитать. Не волнуйся сейчас ни о чем, иди ко мне.
Она расстегнула полушубок и крепко прижалась ко мне. В ту ночь в нашей жизни произошло все то, что я до сих пор считаю нашей свадьбой. Я сказал ей, что не хочу расставаться с ней никогда. Сказал, что буду делать все для того, что бы она была со мной счастлива. И как только меня выпустят на свободу, мы непременно поженимся.
Тогда мы оба были счастливы.
То была наша первая ночь любви. Ночь, память о которой я пронес через всю свою жизнь. Каждую ее секунду, все ее запахи и звуки, все увиденное, услышанное и сказанное тогда сохранилось в моей памяти как кинолента, которую я не прекращаю просматривать вновь и вновь. Тогда я еще не догадывался, что судьба уже готовит мне новые испытания. И через девять месяцев я вновь буду раздавлен ее колесом.
Воздух тяжелый, иду, вдыхая.
Мысли роятся в сознании смутном ,
Связь времен разрывая мыслью.
Косу волос тугих обрезаю.
Знаю, чувства свои убиваю этим.
Делать того нельзя, но
Как же быть, коль так скоро
Воды поток пронесся бурный,
Смывая все на своем пути.
Имя ему - судьба.
Мысли, работа, забота, чувства.
Все затмевает разлуки боль.
Я уже не иду - убегаю.
Прочь от себя самого бегу,
Да вот только пути не знаю,
От того ли душа пуста.
И не дано мне судьбу обмануть,
Как бы я не желал того.
Все идет к своему концу.
Логикой той, что понятна Богу.
Остановлюсь, огляжусь и скоро
Вдруг понимаю времени бег.
Ты уже не моя.
Так хорошо, как прежде,
Больше не будет нам вдвоем.
Что же случилось со счастьем нашим?
Оно оказалось столь мимолетным.
Но память не хочет забыть
Минут любви,
С тобой проведённых.
Я собираю мыслей силу
И обращаюсь к Тому,
В чьей воле помочь.
Всевышнего призываю на помощь,
Прошу - услышь, дай силы
Справится с болью - потери её.
Как бы все не случилось в жизни,
Как бы боль сильна ни была моя,
Помнить нужно мне бесконечно,
Что на все есть Воля Твоя.
Господи, не покидай меня,
Все остальное мне выносимо
Если знаю, что рядом Ты.
Теперь же спустя долгие годы мне все стало понятным. Мое чувство было столь огромным и всепоглощающим, таким острым и сладостным, что я начал забывать о главном, о чем забывать никогда нельзя. В этом мире никого нельзя любить больше Бога. Как только ты об этом забываешь или, что еще хуже, не понимаешь этого вовсе, тебе об этом непременно напомнит судьба.
И напоминание это будет столь болезненным, сколь глубоко было твое беспамятство.
«Не сотвори себе кумира» - вот это как раз тот случай. Любишь ли ты до беспамятства своего ребенка, женщину, мать или вождя, что тоже возможно и, что я не раз встречал в этой жизни, ты рано или поздно прозреешь. Только прозрение это будет очень болезненно. Ты должен понять, что это всего лишь люди, и им никогда не стать тем, чем является для тебя Создатель. Никому из них не заменить Его и не дать тебе того, что дает Он. Никому из них не дано любить тебя так, как любит Он.
Глава 7 Возвращение сына
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть.
Не диво, что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
И. Бродский
«Уважаемые пассажиры, у секции номер два начинается регистрация пассажиров, вылетающих рейсом 4112 в Магадан». По зданию аэровокзала прозвучал голос неведомой мне девушки-диктора.
Красивый голос, подумалось мне, интересно было бы ее увидеть. Соответствует ли красота голоса ее внешности?
Когда три с лишним года назад я прилетел во Владивосток на военном Ил-76 мне казалось, что мой отлет отсюда так далек, что он так несбыточен, как если бы я думал о своей пенсии. А вот и пришел этот день. Да еще к тому же я также сильно не хочу улетать отсюда, как когда-то не хотел оставаться.
Очень хорошо помню тот день. Как шедшие нам на встречу по аэродрому «дембеля» и «годки», улетающие неизвестно куда, кричали нам: «Эй, сынки, вешайтесь, мы ваших девок поехали…»
Не знаю, было ли это кому-то обидно слышать, но мне точно - нет.
У меня на гражданке девушки не осталось. Так получилось, что в то время я ни в кого влюблен не был. Как, впрочем, и теперь.
Зарегистрировавшись и сдав свою фирменную спортивную сумку с подарками и дембельским скарбом в багаж, я налегке вышел на улицу. Подышу напоследок приморским воздухом.
Здесь во Владивостоке в это время еще очень тепло, а как там меня встретит мой Магадан.
Да и душно мне в здании. Одет-то я не по-летнему. Приготовился к ранней Магаданской зиме.
На мне морпеховский бушлат и офицерская пилотка. Неуставные ботинки и офицерские брюки. Если нарвусь на патруль, будут неприятности. Форма одежды у меня явно не соответствует уставу. Ну да ладно, не прятаться же мне от них после трех лет службы. Авось, и не разберутся: «кто где и кто чей».
Ну вот, только вспомнил о них, и они тут как тут.
Вижу, как, заметив меня, от противоположного угла здания двинулись в мою сторону трое военных. Так, офицер, капитан, и двое сержантов, все «сапоги», и то неплохо. По нашивкам, как будто связисты. Подходят, я спокоен, даже не стал застегивать бушлат. Мы приветствуем друг друга.
- Товарищ главный корабельный старшина, предъявите Ваши документы.
На вид капитан вроде мужик не злобный, говорит неспеша, еще молодой совсем. Лет двадцать пять на вид. Может, и не станет придираться к форме одежды. Я протягиваю свой военный билет и дембельское предписание.
- Слышь, старшина, ты бы народ не смешил, сними «тошнотика».
Один из сержантов заметил выглядывавший из-под бушлата значок парашютиста-отличника.
- Во-первых, не старшина, а главный корабельный старшина. Во-вторых, это не «тошнотик», а знак парашютиста-отличника. Разницу я тебе объяснять не стану, некогда. В-третьих, когда я два года отслужил, ты еще черпаком бегал, в лучшем случае. Так что проникнись уважением и не хами мне.
Капитан, слушая нас, внимательно изучал мои документы.
- Ты сержант не прав, извиниться тебе надо. Главстаршина на этот знак все права имеет. Номера части твоей раньше не встречал, но по первому ВУСу вижу; водолаз-разведчик, из ПДСС флота?
Сержанты переглянулись.
- Можно и так сказать.
- Ну-ну. - Капитан отдает мне военный билет. - А вот с формой одежды все же давай разберемся. То, что пилотка офицерская я не спрашиваю, на дембель едешь - простительно. А вот бушлат или застегни, или сними. Пока еще тепло совсем. А то расхлябанно выглядишь. - Он кривит лицо. - Не красиво. Когда самолет?
- Да зарегистрировался уже, иду на посадку сейчас.
Я снимаю бушлат, и оба сержанта меняются в лице, увидев на фланке медаль.
Капитан о ней, конечно, прочел. В военном билете лежит удостоверение о награждении.
- Ну, давай, брат, передавай привет Магадану, я там послужил чуток. На сопке. Хороший город, правда, холодный. - Он протягивает мне руку. - Небось, там уже зима?
- Может быть и уже. Часа через три-четыре узнаю.
- Смотри не попадись по прилету в комендатуру. Там она больно злая.
Я поворачиваюсь к сержантам.
- Ну что, сержант, ты подумал над своим поведением?
- Извини, не прав я был. Счастливо долететь.
Я улыбаюсь, протягиваю им руку.
- Ну, бывайте и вам счастливо дослужить.
Иду на предполетный досмотр. В очереди пытаюсь высмотреть знакомые лица. Но никого, как назло.
Поболтать бы с кем, может, не так тоскливо будет.
Ох, как не хочется мне улетать. Казалось бы, радоваться должен. Служба закончилась, дома родные ждут, а я с сожалениями прилечу.
Скоро я оказываюсь в самолете.
Смотрю в иллюминатор. Какая тоска, ком подходит к горлу. Когда еще сюда залечу, когда увижу Владик и Русский. Ох, как же мне не хочется улетать. Опять подумалось, почему я не родился во Владивостоке. Не судьба, как говорится. Ну, ничего, сейчас прилечу и с головой в учебу. Все проходит, все забывается.
- Уважаемые пассажиры, мы начинаем наш полет. Просьба ко всем, пристегнуть ремни безопасности и привести спинки кресел в вертикальное положение, - объявила борт-проводница.
«Так, ну её-то лицо, я увижу. Нужно оценить соответствие красоты голоса и лица».
Вот мой институт. Когда я последний раз тут был, которого числа? В мае, нет, точно, это было в июне. И с тех пор прошло уже три с половиной года. Да, теперь конец октября, значит, три года и пять месяцев. Посмотрим, что же изменилось за это время? Я вхожу через главный вход, иду по коридорам, заглядываю в учебные классы, лекционные залы.
Да, пожалуй, изменений не много, те же краски, те же запахи, те же выражения лиц.
Все осталось по-прежнему, вот только я уже другой.
Почему я так раздражен, почему зол. Что происходит, я не могу себя почувствовать прежним, юным и беззаботным пацаном, закончившим школу и пересевшим за институтскую парту. Неужели груз трех лет так давит на мое сознание.
На первом курсе я помню себя совсем другим. Сколько оптимизма и надежд на будущее, куда все это девалось.
Мне только двадцать два года, а я уже рассуждаю как сорокалетний муж.
Возможно, я знаю, в чем дело. Эти три года были для меня очень непростыми, мне приходилось выживать, а им всем на это наплевать. Они тут резвятся, «тащатся», «кайфуют», эти мои сокурсники. Им еще невдомек, что все может быть иначе. Понимать то, что терять можно и в этом возрасте. Терять людей - близких и дорогих.
Пройти рядом со смертью и разминуться на метры. Быть униженным самому или видеть унижение соседа. Отмахиваться кулаками, чтобы этого не случилось. Да, мне будет не просто найти с ними общий язык.
Если я так думаю, то это будет очень не просто.
Эти мои обиды на весь белый свет мне нужно забыть. Отпустить прошлое и научиться жить настоящим. Они все меня не поймут, а заставлять их меня понимать - безнадежно.
Пусть мой опыт и чувства живут во мне так глубоко, чтобы никто из них не мог понять, что же у меня внутри.
Мне просто нужно время, возможно полгода-год, и я научусь мириться с ними.
Я буду работать над этим и добьюсь желаемого.
Сейчас октябрь, к началу учебного года я опоздал, из своей группы никого не знаю. Попробую найти ее по номеру и расписанию.
Я пришел в институт в морпеховском камуфляже, бушлат оставил в гардеробе.
Под летней курткой на мне теплый «тельник», на ногах шнурованные ботинки. Зима в этом году ранняя, на улице уже лежит снег, но я все еще не переоделся в теплую меховую одежду.
Сейчас мне очень не хочется переодеваться в гражданское.
Мой камуфляж греет меня, в прямом и переносном смысле. Мне приятно все, что связывает меня с недавним моим прошлым. Каждый день, надевая его, я как будто вновь и вновь оказываюсь в привычной для меня обстановке, среди своих сослуживцев, на дорогом мне Русском острове. Мне приятно обо всем этом думать.
Какая уж тут гражданка. Я нашел нужную мне дверь. Лекция только началась, открываю дверь и вхожу в аудиторию. Вместительное помещение с длинными рядами столов, битком набито студентами. Сколько же их здесь, наверное, весь поток, человек сто или сто пятьдесят?
- Здравствуйте.
Я внимательно смотрю сначала на преподавателя, затем медленно осматриваю весь зал. В воздухе повисло молчание. Они все смотрят на меня, а я на них. Взгляд в ту минуту у меня был такой, как если бы я вновь смотрел на молодое пополнение у себя в части. И взгляд этот был, очевидно, жестким и недоброжелательным, если не сказать уничижительным. В общем, недружелюбным. Потому, еще месяца три никто из студентов не подошел ко мне поговорить или спросить о чем-то. Девушки вообще шарахались от меня по углам. Лишь две из них общались со мной с первого дня. В дальнейшем с обеими у меня были очень теплые, можно сказать, дружеские взаимоотношения.
- Вы Торопов, - меня отрывает от осмотра лиц голос преподавателя. - Ваша фамилия Торопов?
- Да, верно, моя фамилия Торопов.
- И Вы наш новый студент.
- Можно и так сказать.
Я очень хорошо помню этого преподавателя. Еще очень молодая женщина лет тридцати двух, может быть, тридцати пяти, весьма привлекательна, в небольших очках без оправы, которые ей очень шли. По-моему, она была кандидатом наук, кажется, математических. И на первом курсе у нас с нею сложились хорошие отношения.
- Что значит «и так сказать», а как сказать иначе?
Теперь уже она смотрит на меня внимательней. Верно решила, что я хам, и меня непременно сейчас же нужно поставить на место.
Ну ничего, я сейчас успокою ее.
- Иначе? Иначе - это не Ваш и не новый. Четыре года назад Вы мне объясняли, чуть ли не в этом кабинете, что преподаватель не должен считать студентов «своими». Иначе он попадает к ним в зависимость, а от этого падает качество преподавания. И я был одним из лучших Ваших студентов. Вы забыли.
Она с удивлением смотрит на меня, делает несколько шагов вперед, ко мне.
- Так это Вы. Да, теперь я вспомнила Вас. Извините, что не сразу. Но, не мудрено, скажу я Вам. Вы изменились за эти годы.
Она смотрит на меня с какой-то грустью в глазах. Как будто сожалеет о моем нынешнем виде.
- А Вы, напротив, совсем не изменились.
- Спасибо, - она по-прежнему смотрит на меня, но теперь с удивлением.
- Если позволите, я присяду.
- Да, да, конечно, присаживайтесь.
Приглядев себе место на предпоследнем ряду, я поднимаюсь и сажусь рядом с рыжеволосой девушкой.
- Привет, как дела?
Я говорю это тоном, не требующим обязательного ответа.
- Хорошо.
Она лишь на секунду смотрит на меня, затем сразу отводит взгляд. Голова ее втягивается в плечи, как будто она ждет от меня оплеухи.
- Ну и отлично.
Я достаю из своей папки тетрадь и ручку.
Почему же я так агрессивен к ним? Не могу себе позволить расслабиться и принимать все, как прежде, как когда-то на первом курсе.
Этот день и еще многие последующие я просиживал на занятиях с полным непониманием происходящего.
Зачем я здесь? Почему не там, не на службе, не в своей части?
Что сейчас движет моими поступками?
Какая-то инерция - что-то вроде «так надо», или это глубокая подсознательная реакция, понимание, что именно здесь и сейчас строится моя будущая жизнь.
Время, мне нужно время, и я во всем разберусь.
Понимания со своими однокашниками у меня так и не получилось. Все оставшиеся четыре года учебы ни с кем из ребят я так и не сошелся. Они с того дня смотрели на меня как на чужака.
Тем более, что в конце того учебного года произошел неприятный инцидент с моим участием.
Я, если так можно сказать, повздорил с двумя своими сокурсниками. А точнее сказать, избил их. А еще точнее, мне пришлось это сделать. Я был вынужден.
Никакого особенно разбирательства не было, дело замяли. Но все в группе после того случая уже смотрели на меня по особому. Не сказать, чтобы стали бояться или больше уважать - нет. Но, как говорят, стали шарахаться и воспринимать меня как воспринимают преподавателей. Человека, в чьем присутствии не поговоришь обо всем.
Произошло все это лишь потому, что я в нужный момент не смог или не захотел сдержаться. Находясь в учебной лаборатории еще с тремя нашими студентами, я стал свидетелем их разговора о службе в армии. О том, что в ней служат лишь дебилы, люди не умеющие думать и вообще «крестьяне».
Слушая какое-то время их «здравые» рассуждения, я наливался злостью. Потом подошел к одному из них, больше всех говоривших. Звали его Влад. Он был сыном начальника крупной автобазы.
- Это ты меня считаешь дебилом и «крестьянином»? - спросил я.
Он, усмехаясь мне в лицо, ответил, что не имел в виду никого конкретно. Я в этот момент уже вспоминал своих друзей, оставшихся на службе. И так мне стало за них обидно, что-то щелкнуло внутри и самообладание покинуло меня.
Глаза мои заволокло красным туманом. Первый удар справой пришелся точно в челюсть тому самому Владу. Он как-то безвольно осел, сложившись пополам. Как будто хотел присесть на стул, но его под ним не оказалось и оттого он падал до самой земли, почему-то вытянув руки вперед. Второй удар, с левой руки, догонял его дружка Славика. Но он прошелся вскользь «бороды» и не свалил его.
Один короткий скачок навстречу, и повторным ударом справа я уже точно достал его подбородок.
- Суки, я вас научу, как со мной разговаривать.
Я прижал его голову к полу своим ботинком.
Третьего из них мне достать не удалось. Он очень проворно скрылся за дверью.
Я огляделся и понял, что все кончено. Я как будто проснулся. Понял, что переборщил, перегнул палку, и в эту же минуту мне стало их очень жаль. Я стал их приводить в чувства, и Славика даже хотел прижать к груди, как вдруг подумал, как нелепо будет все это выглядеть.
Хорошо, что они быстро пришли в себя и ни у одного из них не было крови на лице.
- Ну что, ты понял, что так говорить нельзя, - обратился я к Владу.
Но он, видно, соображал еще плохо и только мычал что-то нечленораздельное.
- Ну конечно, бесспорно, понятно… - и что-то еще в том же духе.
Ощупав подбородки, я убедился, что челюсти их целы.
Помню, как в этот момент на меня нахлынуло чувство отвращения и сожаления за свой поступок. Мне стало понятно, что ничего я не решил, ничего никому не доказал, ничего не исправил, но лишь приумножил гнев и злость.
Зачем унижать и подавлять, а потом сожалеть об этом. Уж лучше не делать этого вовсе.
Но что же мне делать теперь? Не просить же у них прощения. Противно. Мерзко. Бессмысленно.
Мне захотелось поскорее забыть об этом.
- Давайте, «валите» отсюда, думать над своим поведением. Отправляйтесь по домам, - закричал я на них.
Так как их было трое, а я один, никто не предъявил мне претензий в их избиение. Но и забытся это не могло. Я стал чужим среди своих.
В тот вечер я пришел домой рано.
Отца долго не было, но я решил обязательно с ним поговорить об этом. Он пришел уже после девяти и сразу спросил меня, что случилось. Очевидно, нетерпение было написано на моем лице.
- Отец, объясни, что происходит. Откуда во мне эта агрессия, эта злость на всех меня окружающих. Почему я не могу почувствовать себя прежним? Как с этим бороться, что предпринять? Меня тошнит от их разговоров, от их желаний и поведения. От манеры держаться и рассуждать. Детский сад, вышедший на прогулку, веришь, отец? Мне стыдно и противно слушать их разговоры.
Я рассказал ему о сегодняшнем происшествии.
- Я понял тебя, сын. Ты думаешь, глядя на них, что судьба тебя наказала, а их балует. Что ты прошел свой круг испытаний, а они из него выскользнули. За то, что они этого не понимают, и, может быть, никогда не поймут. И оттого ты на них зол. Ну, а чего ты от них ждешь? Тебе что, нужно их почитание? Тебе нужно, что бы они перед тобой раболепствовали или всякий раз подчеркивали твое перед ними превосходство? Вряд ли тебе это нужно. Но, что тебе нужно? Подумай и ответь, себе ответь. И еще подумай о том, что ты сравниваешь свой опыт с их опытом. Думаешь, они это в состоянии оценить? Вряд ли. Попробуй сравнить себя не с ними, но с тем, чей жизненный опыт гораздо больше твоего. Поставь себя на их место и подумай, ты смог бы в этом случае «все понимать»? Все это можно определить гораздо проще. Твоя злость на них - это твоя слабость. Будешь сильным, значит, будешь снисходительным. К ним, к словам, к обстоятельствам. Умерь свою гордыню. Просто не думай, что ты лучше их, и все встанет на свои места. Если наставлять человека и при этом упрекать его в слабоумии, он никогда тебя не услышит. Научись понимать
своих сокурсников, в конце концов, между вами не такая большая разница. Всего-то четыре года. Не опускайся до чужих слабостей, а помогай подняться до своих достоинств. Не противопоставляй себя им, не пытайся их ломать. Расположи их к себе, научи доверять тебе. Возможно, тогда они тебя услышат. Судьба каждому дает испытаний ровно столько, сколько необходимо. Тебе твои испытания, каждому из них - свои. И если ты думаешь, что твои более тяжки, чем их, ты глубоко заблуждаешься. Будь снисходителен к другим и требователен к себе. Поверь, рано или поздно они оценят это. Только не нужно делать это для кого-то, делай это для себя. Тогда тебе не понадобятся похвалы или, что еще хуже, лесть. Зная, что ты делаешь это для себя, ты будешь воспитывать себя, работать над собой, делать себя таким, каким хочешь стать. Ибо мы те, кем мы хотим быть. Наши желания, в конце концов, определяют нашу судьбу. А чтобы эта мысль не показалась тебе пустой и никчемной, я поясню, о каких желаниях я сейчас говорю. Это не пожелания себе сладкого пирога к празднику или новой игрушки, какой бы она ни была. Я говорю о желании, что
остается с тобой долгие годы, желании на первый взгляд несбыточного, недостижимого, фантастического. Как если бы ты мечтал стать космонавтом или знаменитым актером. Но, все в нашей жизни случается, если только мы этого по-настоящему желаем. Желаем днем и ночью, на работе и на отдыхе, смотря телевизор или играя в хоккей. Думай об этом и непременно двигайся в этом направлении. Делай хоть и крошечные, но шаги навстречу своей мечте. И настанет день, когда ты поймешь, что ты уже бежишь к ней, и она уже видна на горизонте. Желание пройти сквозь годы, оставаясь самим собой, не изменив себе, своим юношеским представлениям о жизни, спустя и тридцать, и сорок лет, тоже достойное и не простое желание. А в том, что все достижимо в этой жизни я глубоко убежден. Хуже другое. Когда мы живем, не зная, чего хотим, чего желаем. Вот тут, действительно, впору переживать. Потому как это время уходит безвозвратно и бестолково. Сейчас тебе нужно отпустить ситуацию и просто учиться. Как можно меньше внимания обращай на окружающих тебя людей и больше смотри в себя. Разберись в себе, и проблем убавится. И учись, учись, отдавай
свою энергию учебе, если что-то упустишь теперь, то будет очень сложно наверстать потом.
- Отец, объясни мне. Почему я ощущаю себя таким одиноким, таким непонятым. Ты правильно подметил, между нами такая небольшая разница в возрасте, а понимания нет. Может, дело и не в этом вовсе.
- Может, и не в этом. Возможно, всему причиной твой характер. Да и вообще трудно представить, чтобы у такого отца как я, был бы другой сын. Возможно, что в твоем характере отражается мое восприятие этой жизни. Я тебя воспитывал, и другим ты, возможно, стать и не мог. А мне всегда было сложно принимать эту мою жизнь потому, что я здесь точно чужак. Знаешь, как бывает в жизни иногда. Человек живет, но случается с ним какое-то несчастье, ну там авария или несчастный случай, и он прикован к постели. Неподвижен навсегда. Но жить как-то нужно, нужно мириться с судьбой, с болезнью, с обидой. При этом ничего уже исправить нельзя. В моем случае не все так страшно, но очень похоже. У меня есть вы, мои дети, ваша мать - моя жена. Есть этот дом, работа и охота с рыбалкой. Есть мои друзья, но… Но, тем не менее я всегда знал, что моя жизнь могла или даже должна была быть другой. Однако я с этим смирился и стал жить этой моей жизнью, научившись понимать и принимать ее со всеми положительными и отрицательными сторонами. Научись этому и ты. Далеко не все в этой жизни у тебя будет происходить так, как ты хочешь. Но
жить все же придется дальше. Верно?
- Да батя, верно, придется.
После того разговора с отцом мне стало легко. На своих сокурсников я уже не смотрел как прежде. И на все происходящее вокруг стал смотреть более снисходительно, как будто со стороны.
Удивительно, но даже с нашими девчонками у меня отношения не завязывались. И, очевидно, именно по этому. Это моя снисходительность и тут дала о себе знать. Я на них смотрел как на младших сестер при полном отсутствии эротизма в общении.
Лишь с одной из них за все время учебы у меня были близкие отношения.
Та самая рыжая девушка, с которой я сидел в первый же свой визит в институт. Вот тебе опять - знак судьбы.
До сих пор не пойму, было ли ее отношение ко мне тем, что принято называть любовью, или это было что-то другое, что нынче называют половым влечение. Корявое словосочетание, хотя и верное по сути. Такое состояние, при котором взаимоотношения между мужчиной и женщиной лишены гармонии. Полной гармонии, иначе - это уже не гармония. Да, именно так.
В отношениях чего-то в избытке, а чего-то не хватает.
В моем присутствии она испытывала какой-то особый физический трепет.
Как будто набирала полные легкие воздуха, а выдохнуть не могла. Смотрела на меня вытаращенными глазами и часто моргала. При этом я видел, как у нее начинали трястись руки, а иногда и колени.
Не знаю, то ли я жалел ее в такие минуты, то ли просто испытывал интерес - что же будет дальше?
Мне казалось тогда, что это очень похоже на поведение молодой самки-львицы, перед самцом, то есть львом. Приходит время, которое заставляет ее трепетать перед видом особи противоположного пола. Но того самого, нежного и чистого чувства, называемого любовью, все же нет.
В итоге, видя все это, я не желая усложнять свою жизнь в институте еще и проблемами в, так сказать, личной жизни, я не старался поддерживать наши отношения. Был с ней внешне холоден и сохранял лишь товарищеские отношения.
Месяца три мы мало виделись, и я уже подумал, что все улеглось, забылось. Как вдруг, в один самый обычный вечер она зашла за мной в бассейн после тренировки, предложила прогуляться, проводить ее и пригласила домой, как бы выпить чашку чая. И как потом выяснилось, я был не готов к такому развитию событий. Все, что произошло потом, выглядело банально и довольно глупо. Она, переступив свой страх, бросилась в этот омут с головой.
А я, опасаясь уронить свое мужское достоинство, не смог ее оттолкнуть. Хотя с самой первой минуты в ее доме я твердо знал, что этого не хочу.
Я не хотел поддаваться ее нажиму только из чувства сострадания и уж тем более из желания посмотреть, что там у нее внутри.
К тому же в это время я встречался с одной из наших пловчих из бассейна.
Я понимал, нет, скорее чувствовал, ничего хорошего из этого не выйдет. Одна головная боль на долгие годы. Так оно, собственно говоря, и вышло.
Я сделал важный вывод для себя - не стоит создавать отношения, если в них нет искренности, особенно с чьей-то одной стороны. Когда они поверхностны с обеих сторон - все просто. Дело молодое, подружили и разошлись. Но если для одного эти отношения значат много, а для другого - ничего, «пиши, пропало». Будут и кровь и слезы.
Она оказалась очень хорошим человеком.
Порядочной, доброй, умной, воспитанной и многое, что еще было ей свойственно, но вот в чем дело - меня все эти ее черты не волновали. Как-то сразу я воспринял ее слабой и нежной женщиной. В те редкие ночи, что мы проводили вместе, она не сползала с моей груди. Будучи очень хрупкой, она залезала на меня с ногами, крепко обнимала и не отпускала до самого утра. Лежала на мне как на матраце.
Как малое дитя прижимается к матери в надежде укрыться от невзгод этого мира.
Всякий раз, лежа рядом со мной, она гладила и целовала меня. Ощупывала, как будто пыталась узнать, насколько сильно отличаются наши тела.
- Лешенька, какой ты красивый, мне страшно подумать о том, что я не буду обнимать тебя завтра.
- А ты не пугай себя. Завтра будешь, это я тебе обещаю.
- Такой ответ еще страшнее. Как будто ты говоришь, завтра будешь, а послезавтра нет.
- И послезавтра будешь. Но вот только на всю жизнь я тебе обещаний давать не буду. Договорились?
Она кивает, но не говорит «да».
- Лешечка, что это означает. Она водит пальцем по моему правому плечу. Эту наколку ты сделал в армии? Это дельфин?
- Не в армии, а на флоте. И это не дельфин, а белуха. Дружил я там с одной, - пытаюсь я пошутить, но, она шуток не принимает, а лишь хмурится с недоумением.
- А, что означают эти буквы - D.S.S.? Это по-английски?
- Нет, это латынь. Dum Spiro Spero. Пока дышу, надеюсь. Переводится приблизительно так.
- Лешечка, а что это все означает? - Она смотрит не в глаза, но на мои губы.
- Тебе это все интересно или ты вообще поговорить хочешь.
- То чего я хочу, я лучше тебе покажу, - и она впивается в мои губы.
Голова моя в тумане, но все же часть рассудка я сохранил, и несмотря ни на что, могу рассуждать трезво.
Я понимаю, как глубоко она провалилась, тормозов уже нет или, точнее сказать, они дымятся. В прямом и переносном смысле. А между тем мы действительно скоро задымимся.
Наверное, она просто настолько слаба, что не в состоянии контролировать свои эмоции и чувства?
Именно в этом все дело.
Я опять рассуждаю трезво.
Что я за человек, даже в такие минуты думаю. Что только за мысли в моей голове.
Мне же всегда хотелось встретить девушку, может быть, даже более сильную, чем я. В смысле духовно сильную. Человека, у которого можно было бы учиться и в чем-то даже подражать.
Но это явно не тот случай. Она по-прежнему боялась меня. Смотрела на меня, как кролик на удава. Я не давал повода подчеркивать наши близкие отношения ни в институте, ни на улице.
Дальше - больше. Или «чем дальше в лес, тем страшнее партизаны».
Чем больше она привязывалась ко мне, тем больше меня это пугало. А самурай не должен произносить слов: «я боюсь», «меня это пугает». Нельзя готовить себя к таким ситуациям даже в мыслях.
Но в один прекрасный момент я понял, что ее отношение ко мне зашло слишком далеко.
Я пытался поговорить с ней, но словесных объяснений она уже не воспринимала. Старался не посещать в институте совместных лекций, не появлялся в привычных местах. Она караулила меня у дома и названивала родителям. В общем, все это тянулось долго и мучительно. Из всего случившегося делаю для себя очень важный вывод - всегда делай лишь то, что ты считаешь нужным. По крайней мере, сам себя уважать будешь. Не иди на поводу у обстоятельств и научись говорить людям «нет». Как бы это тяжело ни было, научись.
Нельзя разменивать свою жизнь на мелкие чувства ложного стыда, обиды, жалости, мелкую ложь и никому не нужные глупые уступки. Если это не нужно тебе, то и ей не нужно. Иначе не бывать гармонии в отношениях двух близких людей.
Ну отвернулся бы я в тот вечер от нее, и что?
Предположим, подумала бы она обо мне плохо, может быть, даже очень плохо, например, что я импотент. Ну и что?
Сегодня бы так подумала, а завтра, увидев с другой, передумала. И все дело в том, что так устроена женская психология. До тех пор пока хорошего в отношениях с ними не было - все не так уж и плохо. Но уж если было хорошо или тем более очень хорошо, и это вдруг заканчивается, то все сразу становиться ужасно плохо, в том числе и то, что было хорошо. Именно потому, что было.
Если ты не искренен в своих поступках, если снисходительно принимаешь ее чувство, то уж лучше вообще не делать этого самого «очень хорошо».
А то потом поймешь, что человек-то хороший, и отказывать ему в общении вроде бы нельзя.
А чувства-то и нет. Вот тут мы и «приплыли».
Придется становиться плохим самому.
Как это ни парадоксально, но лучше или сразу не вступать в серьезные отношения, или совершить недостойный поступок, чтобы она сама от тебя отвернулась.
Да только это проще сказать, чем сделать. Вот и ломай теперь голову, кто виноват и что делать.
Глава 8 Беседа отца и сына
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
И. Бродский
В мае 1985 г., когда уже во всю шел прибрежный вылов рыбы, меня внезапно вызывают к главному инженеру порта и сообщают, что завтра мне срочно необходимо вылететь в поселок Чайбуха. К тому времени, закончив Магаданский филиал Хабаровского политехнического института, я работал в инженерной службе Магаданского порта. В этом году ожидался большой подход горбуши, и весь рыболовецкий флот вышел в море. Одно из этих судов запросило на Магаданском судоремонтном заводе помощь в устранении неисправности. Судно потеряло ход и лежало в дрейфе в районе поселка Гижига. Для ремонта судна требовалась работа водолаза. Вот я и оказался этим самым водолазом. В экстренном порядке собрали все необходимое оборудование, и на завтра мы уже вылетали спецрейсом с 13-го км. В мае в Магадане еще достаточно холодно. По меркам, скажем, Владивостока это еще зима. Поэтому купание в такой воде не сулило ничего приятного, даже в сухом костюме. Вобщем, летел я туда не в радужном настроении. Отец с утра на нашей «Ниве» взялся отвезти меня в пос. Дукча к самолету. Аэропорт 13 км под Магаданом принимал лишь малую авиацию. В основном с
него поднимались АН-2 и вертолеты МИ-8. Вылет рейса откладывался по метеоусловиям аэропорта назначения. Делать нечего, сидим, ждем. Домой не вернешься, вдруг объявят посадку. Старое одноэтажное здание аэровокзала, казалось мне весьма уютным. В нем я чувствовал себя почти как дома. Откуда у меня появилось такое отношение к нему не пойму. Может, с тех самых пор, как семнадцать лет назад, мне тогда было лет девять, довелось одному прилетать сюда из пос. Талон.
В тот год я заканчивал второй класс. Было начало апреля. В дни школьных каникул отец взял меня с собой на рыбалку. Не помню, почему так получилось, но однозначно - это была не моя инициатива. Ну не мог я поехать на рыбалку зимой, не помню за собой в те годы таких желаний, да еще в дни школьных каникул, когда ребята дома в хоккей гоняют.
Так или иначе, но оказался я вместе с отцом в пос. Талон - на квартире у Седого. Был ли это вечер или раннее утро, в это время года светает еще достаточно поздно, а темнеет рано. Но впечатления мои до сих пор очень остры - холодно, темно и, самое главное, ничего не понятно: куда идем, сколько еще идти и зачем. Отец сказал, что хочет показать мне зимнюю рыбалку. В таком возрасте против воли отца не попрешь. Вот и иду за ним. Сколько мы шли, не помню, но мне показалось, что очень далеко. Пришли, отец сразу начал бурить лунку на реке. Мне же сказал:
- Иди вон к тому дереву, за ним небольшой овраг. В нем с осени поленья напилены мной, про запас, - и махнул рукой в сторону. - Костер разожжем.
Я впотьмах не видел никаких деревьев, но спорить уже не стал и обреченно побрел в темноту. В моей голове блуждала мысль о том, что отец не отправил бы меня в опасное путешествие. Так что, очевидно, бояться мне нечего. Но чем дальше я отходил, тем страшнее мне становилось. Вот я уже не вижу отца, но еще вижу свои следы. Если что, я смогу найти дорогу обратно по ним, успокаивал я себя. И все же зачем он отправил меня одного ночью по пояс в снегу? Ему что, не жаль своего сына? А вдруг я потеряюсь? Вдруг на меня нападет росомаха или волк? И вообще, зачем он меня сюда притащил, чтобы я ему дрова носил? За спиной тем временем уже стояла темнота. Я долго не мог найти никаких деревьев. Оврага тоже явно нигде не было. Тут я споткнулся и кубарем покатился на дно какой-то воронки. Ну вот, наверно это и есть овраг? Снег засыпался мне за шиворот и в валенки, начал таять и сильно меня нервировать. Кроме всего прочего на дне оврага я не мог найти никаких поленьев. Наверное, я все же сбился с пути и попал не в тот овраг, перекопав весь снег, решил я.
Снег на шее таял, мороз крепчал, а дров не было. Тут остатки рассудительности покинули меня и из глаз потекли слезы. Я не рыдал, а выл. Тихо выл от обиды за все происходящее, таким нелепым оно мне казалось. Ну что я здесь делаю? Я ведь не хотел сюда ехать. Это все отец. Потащил меня сюда против моего желания. Теперь еще отправил за этими дровами. Тогда я не мог его понять, вот поэтому и обиделся на него.
Вылезать из воронки пришлось с другой менее крутой стороны. Вернуться совсем без дров я не мог. Раз уж прошел такой путь, то хоть что-нибудь, но принести нужно, решил я. На свое счастье нашел высохшее дерево и обломил несколько веток. Рассудив, что обойду овраг с правой стороны, до тех пор пока не набреду на свои же следы - тронулся в обратный путь, забирая все время чуть влево.
Сколько я в итоге ходил, мне показалось, что несколько часов. Подходя к реке, увидел на берегу горящий костер. Тут самообладание вернулось ко мне, и утерев слезы, я решил предстать перед отцом с невозмутимым видом.
- Вот твои дрова, - бросил к костру несколько сухих веток.
Отец никак не отреагировал. На костре уже закипал чайник. Приглядевшись, я увидел по ту сторону костра небольшую поленицу дров. Значит, за это время отец все сделал без меня. А может, и дрова у него были? Зачем же тогда меня отправлять в неизвестность? Подумал так, но ничего у отца спрашивать не стал. Обижен был на него. Мы еще долго сидели на реке у лунки. Что-то поймали, и, когда вернулись в дом Седого, я уже был таким уставшим, что не помню, как уснул. Засыпая, решил, что завтра ноги моей здесь не будет. Утром я категорично заявил отцу, что никуда с ними не пойду. Пусть он меня отправляет домой.
- Что зимой в лесу холодно, к мамочке в тепло захотелось? - явно иронизируя, спросил он.
Эту обидную иронию я уловил, и вчерашние впечатления от ночной прогулки снова вернулись ко мне. Из глаз потекли слезы. Вот я и высказал отцу все, что не сказал вчера. Выслушав, отец уже совершенно спокойно сказал:
- Тем более нам на реке нытики ни к чему, можешь возвращаться домой. Валентина, - отец обратился к жене Седого, - отвези его в Балаганное. Сегодня рейс в Магадан, посади.
Отец и Седой еще какое-то время собирались, затем вышли и, не попрощавшись, уехали. Часа через два мы с тетей Валей сели в автобус и поехали в соседний поселок Балаганное, где, как оказалось, был маленький аэродром. Купив мне билет и проводив до самолета, она дала мне в руки сумку и просила передать привет матери. Все было очень обыденно и не вызывало во мне никаких волнений. Самолет АН-2 легко набрал высоту и взял курс вдоль побережья, облетая гору Армань, на Магадан. Все время полета я, не отрываясь от иллюминатора, любовался пейзажами. Летели около часа. Скоро самолет начал снижаться и приземлился как раз в аэропорту 13 км.
До этого мне приходилось бывать в новом аэропорту Сокол на 56-м км. И попав в неизвестное мне место, я слегка разволновался. Выйдя из самолета, я все всматривался в лица встречавших в надежде увидеть лицо матери. Мне и в голову не могло прийти, что отец не предупредит ее о моем возвращении. Тетя Валя не смогла дозвониться к нам домой, и вот оказалось, что меня в аэропорту никто не встречал. Посидев с полчаса в зале ожидания в расчете на то, что мама может просто задержаться, я все же решил, что смогу и сам добраться. Выйдя из аэровокзала, я направился к дороге в надежде на автобусной остановке выяснить, куда мне ехать. Ведь в то время я даже не представлял, в какой стороне находится Магадан.
Но на остановке никого не было. Поразмыслив, я почему-то решил, что город находиться по правую руку от аэровокзала и остановился с этой стороны дороги. Как назло, не было ни пассажиров, ни автобусов. Местности этой я не узнавал, и опять начал нервничать. Почему все так сложно? Почему отец отправил меня одного? Как он мог бросить меня в такую ситуацию, все равно как в огонь. Обида переполняла меня, автобусы все не ехали, пассажиры не появлялись, слезы текли рекой. Я едва сдерживал рыдания и только тихо выл, опустив голову и спрятав нос в шарф, расстегнув верхнюю пуговицу пальто. Из рук я не выпускал сумку, переданную тетей Валей для матери. Тут мне все же улыбнулась удача, и к остановке подошла женщина. Услышав мои всхлипывания, она поинтересовалась, чего это я реву.
- Меня в аэропорту не встретили, а где город, я не знаю. Да и автобусы не ходят, - объяснил я, вытирая слезы.
- Город в другой стороне, - и она показала в противоположную от моего маршрута сторону. Тебе нужно перейти на другую сторону дороги и сесть в любой проходящий автобус. Они все приходят к «Восходу», знаешь это место?
- Конечно знаю, оттуда я легко доберусь домой.
- Ну вот и молодец, не плачь, скоро автобус придет, переходи дорогу, пока машин нет. Деньги-то у тебя есть?
- Есть.
Я поблагодарил женщину и через несколько минут уже сидел в автобусе.
Согревшись, сидя у печки, и окончательно придя в себя, я стал вспоминать, как я буду добираться от «Восхода» домой. Тут для меня все известно. Этой дорогой я много раз ходил с родителями и один. В то время наш город мне казался огромным, и такие переходы были для меня весьма внушительными. Но теперь, после этих злоключений в аэропорту все очень просто. Я легко найду наш дом. Главное, чтобы мама была дома. А если даже и нет, подожду ее у соседей. Мы въехали в город со стороны металлобазы. Когда с вершины я увидел раскинувшийся внизу заснеженный город, мне сразу стало легко. Страх и обиды мгновенно улетучились. Сделав несколько коротких остановок по городу, автобус подъехал к универмагу «Восход», и водитель объявил о том, что эта остановка конечная. Выйдя из автобуса, я легко сориентировался в какую сторону идти, и весь путь до дома уже прошел в отличном настроении. Добравшись домой и позвонив, услышал за дверью шаги и голос матери.
- Кто там? - спросила она, одновременно открывая дверь. Увидев меня, она только что не вскрикнула от удивления. - Ты? А где отец? Сынок, что случилось?
- Да ничего не случилось, - нарочито спокойно ответил я. - Отец меня домой отправил, а сам остался на Талоне.
- То есть как отправил? С кем?
- Ни с кем. Меня посадила на самолет тетя Валя. Кстати, она тебе привет передала, вот тут какие-то гостинцы, - и я вручил матери сумку.
- Они, что там с ума посходили. Мало, что отправили ребенка на самолете одного. Так еще и не предупредили. Почему они не позвонили? Ну отец вернется, я ему устрою разгон.
- Ну что ты мам, это я сам попросился назад. Мне там, на рыбалке, не интересно. А здесь каникулы, ребята, хоккей. Вот я отца и уговорил, чтобы домой вернуться. Ты его не ругай.
- Не ругать! Ты еще его выгораживаешь. Тоже мне, заступник.
Сейчас, когда мы с отцом сидим рядом, здесь в аэропорту, мне очень хочется напомнить ему о той истории. Интересно, помнит ли он тот случай, и какой разгон тогда ему устроила мать?
Но отец, устроившись в кресле, уже задремал, и будить его не хотелось. Да и как мне сейчас объяснить ему, что тот случай я очень часто вспоминал последние лет пять. Трудно мне передать словами то впечатление, что произвела на меня та история. Последние годы я ее обдумывал не раз. С некоторых пор мне стала понятна позиция моего отца ко мне как воспитателя.
Несмотря на то, что мне тогда было всего лет восемь, он этим своим поведением, показывал мне свою уверенность во мне. И в то же время давал мне понять, что за свои желания нужно отвечать. Я очень хорошо помню свое тогдашнее впечатление. Трудности в жизни существуют. Они неприятны, но их можно и нужно преодолевать. И более того, их преодоление приносит радость. Тогда еще я проникся к себе уважением за то, что сумел не потеряться и найти свой дом. Наверное, и себя я тогда нашел. Я понял, что умею быть сильным и волевым, несмотря на малый возраст. В тот день в моем детском уме появилось понимание того, что называется выдержка. Если есть проблема или какая-то сложная ситуация, то не следует сразу впадать в панику. Немного терпения, и ты непременно найдешь в себе силы с ней совладать.
Время ли и место сейчас говорить об этом с отцом. Любые мои слова о «глубокой признательности» будут звучать нелепо. В нашей семье это не принято. Воспитание, что называется, не позволяет.
«Пассажиры спецрейса, ожидающие вылета на Чайбуху. Вылет вашего рейса откладывается до 12-ти часов» - объявили по аэровокзалу.
- Ну, что сын, опять сидим-курим? - отец говорил тоном, как будто он и не спал секунду назад.
- Да, батя, а что остается. Может тебе домой поехать, ну что ты здесь весь день со мной просидишь?
- Да нет уж, посижу. А если рейс отобьют, что ты со всем своим скарбом на автобусе поедешь? Да и что мне дома делать?
- Ну хорошо отец, давай сидеть вместе. Скажи мне только, ты помнишь, как мы с тобой на рыбалку ходили на Талоне. Мне тогда восемь лет было. А потом ты меня еще на самолете одного отправил?
- Припоминаю. И что?
- Ты меня тогда еще ночью с реки за дровами отправил в лес, а когда я вернулся, у тебя уже и костер горел и дрова были? Ты мне теперь можешь объяснить, зачем ты тогда это сделал?
- Ну, ты, сын, вопросы мне задаешь. Это же сколько лет назад было? Семнадцать? Я точно-то и не помню. Наверно, воспитывал тебя таким образом, что-то донести до тебя хотел. Наверное, так.
- Что значит донести. А просто сказать об этом нельзя. Точнее, рассказать, объяснить это невозможно?
- Как же это можно объяснить. Как можно объяснить ребенку, что такое мужество, сила воли, характер. Эти понятия не надо разъяснять. Их надо воспитывать. Понимаешь разницу? Слово само по себе лишь пустой звук. И если человек не пропустит его через себя, не пожелает его принять, ты хоть заговорись с ним, ничего он не поймет. Знаешь, люди часто говорят: я не знаю, я не умею, я не понимаю. Так вот это означает лишь то, что они не хотят знать, не хотят уметь и понимать. Не хотят!!! А заставить их понимать может лишь жизнь или, иначе говоря, жизненная ситуация. Сложные ситуации воспитывают нас, заставляют нас работать над собой, становиться сильнее и мудрее. Последние годы я вообще сомневаюсь, что человека можно чему-то научить, если ему это не дано. В одно старой и мудрой книге написано: «Есть вещи, которые нам понятны сразу же. Есть вещи, которые мы не понимаем, но можем понять. Кроме того, есть вещи, которые мы не можем понять, как бы не старались». Иначе говоря, каждому своя мера понимания. Как бы тот или иной человек ни учился в университетах, как бы ни старался самосовершенствоваться, для него
есть предел понимания. Это дар, и дается он с рождения. Одному столько, другому столько. Все то, что касается слов: «не понимаем, но можем понять» это и есть мой долг как родителя помочь тебе понять. Что-то ты и без меня сразу понял, а чему-то никто тебя не научит. Безусловно, сколько людей столько и мнений. И твое мнение может быть совсем не похоже на мое, но все же, мне кажется, в главном ты меня поймешь всегда. Ведь ты же мой сын. Я всегда воспринимал жизнь сложной. Возможно, что излишне сложной, но таков уж мой характер. Не надо думать, что все в ней можно понять, все просчитать. Она все равно найдет, чем тебя разочаровать. Не надо думать, что она у тебя одна, что жизнь дается только раз, это - глубокое заблуждение. Исключения все же случаются, и твой отец тому пример. Помни об этом. Сейчас мне уже шестьдесят пять, и я понимаю, что мне случилось прожить уже две жизни. Ту, что была до войны, и та, которой я живу теперь. Это настолько разные жизни, что порой я даже в своем сознании не могу их примирить. Но я верю в то, что когда-нибудь мне это удастся.
Мы еще просидели с отцом какое-то время в ожидании отлета. Когда его объявили, отец дождался, пока мы погрузим наши вещи на борт. Махал мне с улицы от забора, и в этот момент я думал о том, с каким желание я после командировки буду возвращаться домой. Мне уже сейчас хотелось видеть и отца и мать.
В Чайбухе мы пробыли почти неделю. Всю работу выполнили дня за два, но потом долго не могли вылететь обратно. То погоды не было, то бортов свободных. В общем проторчали там, по большому счету, несколько лишних дней зря. Жили в квартире пограничника, находящегося в отпуске, и любезно предоставленную нам начальником заставы. Питались в поселковой столовой, читали, ходили в кино пару раз, да на рыбалку.
К концу шестого дня нашего пребывания там, когда казалось, что мы не сможем вылететь и в этот день, с заставы прибежал вестовой и сообщил, что через пару часов с соседней заставы будет вылетать вертушка на Магадан и сядет на дозаправку в Чайбухе. Командир приказал посадить нас на этот борт и передал, что бы мы спешно собирались. Через час с заставы пришла машина и мы, загрузив в нее все наше оборудование, поехали на аэродром.
Мне тогда очень хотелось поблагодарить командира заставы за то, что он не забыл о нас и как только представилась возможность, отправил на большую землю. Но до заставы идти было далеко, а к вертолету он не приехал. Так мы и улетели, не сказав ему добрых слов.
А жаль. Обязательно нужно выражать свою благодарность людям, если они того заслуживают. Если тебе хочется это сделать, не стыдись этого - делай.
С той поры я старался делать это в обязательном порядке. В противном случае у меня всегда возникало чувство, что я что-то потерял. То, что найти уже никогда не смогу. Это, что-то - момент времени, важность которого трудно переоценить. Ни после того, ни тем более до того это не имеет такого значения, как в тот самый момент, когда тебе этого хочется. Только в этот самый момент ты и способен передать всю глубину своего благодарного отношения к человеку. И, главное, я понял, что мне самому это нужно даже больше, чем тому, кого я хочу отблагодарить.
В этом есть, что-то необъяснимое, особая метафизика, которая изменяет все окружающее меня в этот момент в лучшую сторону. Да и сам я становлюсь другим, лучше и счастливее чем еще минуту назад.
Все время в полете я не отрывал глаз от пейзажей, проплывавших внизу. Природа уже начала просыпаться после долгой зимы, и хотя местами еще кое-где лежал снег, зелень пробивавшаяся на ветках одиноких деревьев, давала понять, что скоро наступит долгожданное, хотя и короткое, колымское лето. Теплое майское солнце серебром играло в холодных водах Охотского моря. В этих зеркальных бликах четко просматривалась тень от летящей машины. Вертушка долго держалась вдоль береговой линии, очевидно экипаж имел задание осматривать акваторию морской границы на этом участке, и лишь перед самым поселком Ола пошла в сторону перевала. Вернувшись домой, отца я уже не застал. Он уже уехал на Талон готовиться к ходу горбуши. И увиделись мы с ним лишь в июле. Тот разговор, который мы вели в аэропорту, остался как будто не законченным. Хотя мне еще не раз хотелось к нему вернуться, и я всякий раз говорил себе, что как только увижу отца, заговорю с ним об этом. Но так и не случилось. Все нужно делать в свое время.
Глава 9 1957 г. Освобождение
Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,
поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту, —
как я переношу
небытие на свету.
И. Бродский
Что происходит со временем? Я совсем перестал его ощущать. Мне не нужно его контролировать, понимать его ход, поскольку для меня сейчас все равно, чтобы ни происходило со мной и вокруг меня. Все происходит с точностью до наоборот по отношению ко всем моим желаниям и помыслам. Неужели я должен смириться с тем, что мне вовсе нельзя ни о чем мечтать, ни на что надеяться.
Стоит мне только подумать о самых простых вещах, об элементарном житейском счастье, как все превращается в пепел. Тогда как и зачем мне жить теперь, когда нет со мной рядом моей Ирины и моего нерожденного сына?
Почему судьба продолжает испытывать меня. Бить все больнее и изощреннее.
От чего я должен отказаться, чтобы прервать эту нескончаемую череду ударов. Может быть, от самой жизни? Чего я недопонимаю? Что-то делаю не так или чего не делаю вовсе?
Сколько же прошло времени со дня ее смерти.
Какое сегодня число, какой месяц? Ну, давай соберись, напряги свои мозги. Уже весна, конец марта или апреля.
Я в больнице, я болен. Как тяжело думается, что-то мешает, уводит мысль в сторону, не дает сосредоточиться. Наверно, я просто смертельно устал, и у меня больше нет сил думать, бороться, анализировать, нет сил, желать и мечтать о будущем.
Я не могу больше воспринимать этот мир. Теперь, когда я свободен от внешних оков, я заковал себя изнутри. Моя болезнь тому подтверждение.
- Я прав, доктор? Что Вы думаете по этому поводу? - моя беседа с главврачом больницы становится похожей на исповедь. Как часто случается в жизни, что мы не обращаем внимания на те знаки и подсказки, что дает нам судьба. В повседневности пробегаем мимо, не поняв, с чем разминулись, от чего отвернулись, чего не заметили.
Ход истории и движение цивилизации от Бога к прогрессу заставил многих поверить в то, что мы, люди, вершим свои судьбы сами. И никто и ничто не в силах на нас влиять.
Это - безусловно, глубокое заблуждение, и все мы всякий раз получаем тому подтверждение, когда натыкаемся на нежданное препятствие или свалившиеся неприятности.
Задавал себе вопросы: «За что? Почему это случилось со мной?» Ответа не находил.
Очевидно, всему, происходящему в нашей жизни, есть простое объяснение. Логика или даже закон, по которому течет наша жизнь. Не хочешь принимать этих законов, будешь разочарован жизнью, будешь злиться и всякий раз остро переживать нежданное.
Принимать, безусловно, нужно всякое событие. Хотя бы потому, что оно уже случилось. И время вспять не повернуть. Не исправить того, что случилось.
Все это, верно, относится к тому, что нам дает Создатель, особенно, если этот Дар - чувство, к тому же если это чувство - Любовь.
И не дай Бог отказаться от него!
Отказаться от любви, значит, отказаться от Него самого - от Бога. Ибо Бог есть Любовь.
Люди порой ее боятся. Думают, что от нее так много проблем в жизни. Так много переживаний и боли. Даже если эта боль сладка.
Мы боимся зависимости от чувства, боимся потерять свободу относительно другого человека, забывая при этом, что отказываемся - от Дара Божьего.
Глупцы, глупцы, глупцы…
Ничто не может принести нам большую боль и страдания, чем сам наш отказ.
Но Господь великодушен, и Он умеет прощать.
Нужно только понять и принять Его волю.
Осознав эту свою ошибку, человек больше никогда ее не повторит. И берегитесь, если сделали это повторно. Расплата будет неминуема.
Она придет оттуда, откуда ее не ждали.
Ударит прямо под сердце. И боль эта будет ранить душу многие годы для того лишь, чтобы эта душа окончательно не зачерствела.
Чтобы у нее была возможность понять и принять главное правило этой жизни: первопричина всему - любовь.
Убивая любовь, человек посягает на главный закон этого мира. И не стоит рассчитывать на то, что люди могут быть счастливы без этого.
Какому бы дьяволу человек ни поклонялся, он рожден быть человеком, и это противоречие ему не преодолеть.
Без любви, семьи, детей жизнь будет серой и скучной. И всего этого никто не даст, потому что это лишь Божий промысел. Нужно помнить об этом всегда и не пытаться противопоставлять свою волю Воле Создателя. В результате окажешься глупцом и все потеряешь. Многие тысячи лет жизнь подтверждала это правило.
Любить непременно нужно и себя.
В тебе самом есть частичка Создателя. Наказывая себя в мыслях, ты убиваешь в себе Божественное.
Да мы, люди, делаем ошибки, да мы за них себя корим, но при этом мы не должны доводить себя до самоубийства.
Создатель никогда не наказывает, он лишь учит. Если человек не понимает его логики, если не слышит его подсказок, ему необходимо преподать урок. В виде неприятностей или болезни, а порой и несчастного случая. Опомнись во-время, измени свои взгляды на окружающий мир, и ты выздоровеешь, а беда пройдет стороной.
Так я завершил свою беседу с доктором.
- Да, уважаемый Синдзи. Тут мне с тобой трудно не согласиться. Но есть, что добавить.
Твоя болезнь, это последний шаг навстречу смерти. И если ты силен и хочешь ее побороть, то тебе надо лишь стать другим.
Работай над собой, очисти свое сознание от гнева и страха, обид и зависти. Наполни себя чистотой и любовью.
Я знаю, как это трудно, как это трудно для любого человека и как это трудно для тебя, особенно теперь, когда не стало твоей последней надежды на будущее счастье, твоей любимой.
Я помогу твоему телу, я вырежу из него опухоль. Но никто, кроме тебя не сможет вырезать черноту из твоей души. Я могу лишь дать тебе совет, что делать, в каком направлении двигаться: забудь себя прошлого, забудь свое имя и фамилию, забудь, откуда ты родом и как счастлив ты был в прошлом. Забудь, кто твои родители и какую судьбу они тебе готовили. Забудь о своих планах и мечтах, о надеждах и грезах. Оставь в прошлом обиды. И только если ты найдешь в себе силы желать выздоровления, ты сделаешь это. Наши желания и есть ключ к достижению цели. Нужно только уметь желать. Делать это так, чтобы это стало целью всей твоей жизни.
Обида на судьбу, на свою страну, на самого себя - все это помехи, преграды на твоем пути. Освободись от них, сбрось этот груз, и ты справишься с болезнью.
Не задавай себе вопросов: «Ну почему это произошло именно со мной?» В этой жизни случайностей нет. В том, что случилось с тобой, есть своя логика. Твой путь, твой рок, все это нужно твоей душе испытать, пройти сквозь все невзгоды и стать лучше. Если ты осознаешь правильность всего, с тобой происходящего, ты сумеешь избавиться от гнева и обид, от страха. А страх это боль, это смерть. Не бойся, что бы с тобой не случилось. Не бойся, и с тобой рядом всегда будет рука Создателя. Ты всегда на нее сможешь опереться и получишь помощь.
Представь себе, что ты уже стоишь у смертных ворот. И все, что было в прошлом, плохого и хорошего, потеряет всяческий смысл. Останутся в прошлом обиды и гнев, боль и страх. И любовь к женщине останется в прошлом. Любовь к детям и родителям. Все уже станет неважно. Все потеряет свой смысл, все, кроме одного. С тобой останется только твоя любовь к Богу. Если ты возлюбишь Господа, ты сумеешь любить себя.
А это самое главное лекарство в твоем случае. Прости себя уже сейчас за все. Не думай о будущем, не желай ничего в будущем, положись во всем на волю Создателя, и тебе станет легко.
Сейчас еще гнев и обида на судьбу точат тебя изнутри и не дают возможности помочь своему телу, но болезнь отступит, как только ты изменишься.
- Вы так откровенны со мной, доктор. Так легко говорите о Боге - без стыда и смущения, без страха.
- Смущаться мне уже поздно, мне скоро пятьдесят, и я многое в этой жизни видел. Стыдиться тем более нечего. Страха нет - я ведь не коммунист и от веры никогда не отказывался. Потом, мы с тобой на Колыме, и сейчас уже не 37-й. К тому же все это я уже проходил.
- У Вас довольно редкое имя, Артур Карлович. Вы, должно быть, не русский?
- Это ты верно заметил. У меня и фамилия такая же, Мартэнс. Я немец и, как и ты, здесь не по своей воле. Немецкий шпион в прошлом, а сейчас вот врач в этой больнице. Ты, я так понимаю, японский?
- Совершенно верно. Именно японский и именно шпион. Скажи мне, Артур Карлович, отчего ты до сих пор еще здесь. Почему не уехал отсюда.
- Куда? В Германию? - Он криво улыбается. - Ну, ты насмешил меня. Кто ж меня туда пустит? Тем более, я немец поволжский. Это тебя, пускать или не пускать на родину, будут решать. А со мной такой вопрос вообще не стоит. Уезжать куда-то еще на территории Союза нет смысла.
Где сейчас рады принять немца, бывшего зэка, пусть и врача. Мне здесь самое место. Работа любимая, я востребован, нужен здесь, да вот теперь и семья. Семья у меня сложилась. Сынок родился в этом году. Жена красавица.
Важно, конечно, где ты живешь, но еще важнее - как.
Внешние атрибуты жизни важны, но внутреннее согласие еще важнее. Душевный покой. Понимаешь, о чем я говорю?
- Да, Артур Карлович, понимаю.
- Я хоть и немец, но русский язык мне родной, а ты когда так научился соображать и говорить по-русски?
- Научился тут, волей не волей. Двенадцать лет, как я его учу по лагерям. А до этого учил в Японии пять лет.
- Понятно. Ну, да ладно, разговорились мы с тобой, а между тем нам завтра дело делать, причем вместе. Сегодня ты ничего есть не будешь. Завтра с утра мы тебе все прочистим, промоем. Выпишу я тебе стакан анестезии и на стол. - Он улыбается и берет меня за запястье. - Вот видишь этот инструмент. Очень, брат, удобное приспособление. Отточенная как бритва ложка из нержавейки. Ею очень удобно выскабливать потроха. Лагерное приспособление. Я ею столько операций сделал. У-у-у-у, давно со счету сбился. Так что не дрейфь. У меня рука на этот инструмент набита. Врачу нужно верить. Обязательно нужно. Ну а там, дальше, Бог наш помощник… Ты в Бога-то веришь?
- Да вроде бы верю, но вот только не в привычном смысле этого слова. В церковь не хожу, имени у моего Бога нет и обрядов не придерживаюсь.
- Ну и то хорошо. Главное, чтобы для тебя это было действительно важно. Вот как. Господь в борьбе с раком - лучший помощник.
Вечером следующего дня, после операции я очнулся на железной кровати районной больницы в поселке Усть-Омчуг и решил для себя, что начинаю новую жизнь. Жизнь, никак и ничем не связанную с прошлым. Попробуем, что из всего этого выйдет. В конце 57-го года там же в Усть-Омчуге я познакомился со своей нынешней женой Анной Ефимовной Тороповой. Она была учительницей английского языка и приезжала из Магадана проверять местные школы по линии ОблОНО.
Я приезжал с Кулу в командировку по делам лесничества. Какое-то время мы встречались, писали друг другу письма. А в 59-м, когда Аня забеременела Алешкой, мы решили пожениться. Позже я стал Александром Тороповым, переехал жить в Магадан, стал работать на судоремонтном заводе, растить детей, обживаться имуществом и, главное, старался не вспоминать свое прошлое. И это было сложнее всего. Как только я давал себе слабину, переставал работать над собой, память вновь просыпалась. Во мне разрасталась боль и обида так, как болезнь разрастается метастазами по всему моему телу. И всякий раз я находил в себе силы справляться с этим. Всякий раз неимоверным усилием воли я заставлял себя вернуться из прошлого в настоящее.
В такие минуты меня спасала природа. Мы уходили с Миколой в лес на несколько дней.
И там, я всякий раз находил себя. Мы долго шли, уставали, отдыхали и снова шли. Мне непременно нужно было выбиться из сил. Почувствовать смертельную физическую усталость и после этого вновь ощутить желание жить. Я читал вслух любимого Басё.
Поэзия лучшее лекарство от душевных расстройств.
Солнце зимнего дня.
Тень моя леденеет
У коня на спине.
Ветер со склонов Фудзи
В город забрать бы,
Как бесценный дар.
Путник в дальней стране!
Вернись, тебе покажу я
Истинные цветы.
Николай был очень благодарным слушателем. Он сам хорошо знал современную да и русскую поэзию. После освобождения учился в Магадане, и с тех пор увлекся ей. И в этом нам с ним повезло.
Мне вспоминается один из многих наших походов в тайгу и долгая беседа о поэзии и нашей жизни.
Читая стихи, он непременно находил взаимосвязь с собственной судьбой.
Николай был большим поклонником Лермонтова.
И скучно, и грустно,
И некому руку подать
В минуту душевной невзгоды.
Желанья!.. Что пользы
напрасно и вечно желать?
А годы проходят —
Все лучшие годы!
Аюбить… но кого же?..
На время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? —
Там прошлого нет и следа:
И радость, и муки,
И все так ничтожно…
Что страсти? —
Ведь рано иль поздно
Их сладкий недуг
исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь
с холодным вниманием вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
Он прочитал вслух стихотворение и замолчал на минуту.
- Саня, а вот ты мне скажи. Ты что думаешь, возможно любить вечно?
- В принципе, возможно все. Это если в принципе. Ну а в частности. Если рассуждать о себе, то и тут, я думаю - возможно. Ты ведь помнишь мою Ирину. Там на Кулу. Я помню о ней всегда. Каждый день находится повод, чтобы я вспомнил ее лицо, голос, какой-нибудь жест, поступок. И всякий раз, вспоминая ее, мне становиться приятно и легко. Становится хорошо. Как будто я и не расставался с ней. Как будто она все еще жива и дарит мне свою любовь и тепло. Всякий раз, думая о ней, я посылаю ей свою любовь. Мне самому от этого становится жить светло. Хочется жить. Понимаешь? Вот я вспоминаю, что мне приходилось на нее сердиться. И от этого мне тоже хорошо. Все мне в ней нравилось. Даже ее неистребимая вера в партию и комсомол. Ее нежелание отделять любовь к мужчине от любви к идеологии. Мне бы впору ревновать ее, а я видел все это и умилялся. Она как-то не пришла ко мне в назначенное время. Я весь извелся, не знал, что и думать. А она потом, просто сообщила мне, что комсомольское собрание затянулось. И говорила мне это тоном, не терпящим возражения. «Ну как она может делить свою любовь поровну на меня и
партию?» - думал я. Тогда думал так и любил. Сейчас думаю, пусть бы она любила свою партию не меньше меня, но была бы жива. И по-прежнему люблю ее. Ее смерть внесла непоправимые изменения в мою жизнь. Сейчас я женат на другой, и у меня есть семья. Я люблю и уважаю Аню. Благодарен судьбе за то, что она появилась в моей жизни. Но все же не могу забыть своей Ирины. Скажи мне, Микола, разве это не то, о чем ты меня спросил. Разве это не вечная любовь.
- Да, Санечка, пожалуй, я соглашусь с тобой. Это именно она. Любовь во имя и вопреки всему.
Глава 10 Беседа с другом
Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.
И. Бродский
Шел 1989 г., совсем не задолго до смерти Миколы, месяца за два-три, мы с ним в последний раз были на охоте, там он и заболел. Сначала ангиной, потом болезнь перекинулась на легкие и, в итоге, не выдержало сердце.
Мы забрались вверх по течению Тауйя километров на пятьдесят. Какое-то время ехали на ГАЗ-66, затем его оставили и последние километров двадцать поднимались на лодке. Доставил нас в свое зимовье Седой и оставил на пару дней. Сам же он ушел в лес проверять петли, оставленные им несколько дней назад.
Седой, так его звали в поселке Талон, был известный рыбак и охотник. Частый проводник для приезжавших из города любителей отдохнуть с ружьем или удочкой. К тому времени мы с Миколой знали его уже лет двадцать и частенько выходили в лес именно с ним.
Человек он был очень спокойный, совершенно не пьющий. Есть такая категория людей, «выпивших свое в молодые годы». А это для нас было весьма важно. Еще молодой, лет ему было не более пятидесяти, еще очень подвижный, он мог на лыжах без отдыха пройти за день километров двадцать пять, останавливаясь лишь на небольшие «перекусы». Говорил немного, умел пошутить и, несмотря на свои три класса образования, имел незаменимую мужицкую смекалку. Управлялся с любой техникой, начиная от моторной лодки и заканчивая большим колесным трактором «Кировец». И мало того, что умел ею управлять, так еще и ремонтировать в полевых условиях не боялся.
Как-то зимой мы с ним выезжали на совхозном «Камазе» в лес, и километрах в тридцати от поселка в одной из головок цилиндра потек тосол. Оборвало болт крепления головки блока. Образовалась щель, через которую тосол вытекал наружу. На улице мороз градусов 35, лыж нет, на дворе ночь. Но для Седого как будто ничего и не случилось.
Из-под сиденья он достал свои старые рваные носки. В хозяйстве все должно сгодиться. Забил их в щель, достал из бардачка пакет красного молотого перца и высыпал его в горловину радиатора. Через несколько минуть течь прекратилась. Мы натопили снег, долили воду в радиатор и потихоньку вернулись в совхоз.
За все время происшествия я не заметил на его лице ни тени волнения или страха. Как будто он делал это не в первый раз.
- Седой, ты что уже делал такие вещи? - полюбопытствовал я.
- Нет, слышал, что так делают, мужики рассказывали. В «Камазе» все неисправности давно известны, только слушай и на ус мотай.
Единственное о чем он пожалел за время обратного пути, так это о том, что завтра придется перебирать дизель ему одному. Совхозный моторист был в отъезде.
Как мне показалось, волнение или страх ему были вообще не свойственны. Все случившееся он воспринимал как должное. И хотя он был значительно моложе нас, мы с Николаем принимали его за равного, особенно в лесу. Здесь он во всем пользовался особым авторитетом. Мы оба понимали, что его опыт выживания и общения с тайгой больше нашего.
Оставшись в зимовье вдвоем, мы с Миколой о многом говорили. Тогда я, как ни странно, не чувствовал скорого расставания с другом, хотя мы и говорили о том, что возраст у нас уже «перезрелый», как шутил Микола.
Но все же, мыслей о смерти у меня тогда не было.
Это было очень тихое и красивое место.
Необычайная тишина, лишь изредка разрываемая криком птицы или зверя. Река в этом месте была очень спокойна, и ее шум невдалеке был едва уловим, сливаясь с шумом ветра. Осень в тот год была холодная. Утром воздух был морозным и поэтому свежим. По утру иней укладывался на траву, и тонкий ледок прихватывал лужицы меж болотных кочек. Со дня на день стоило ожидать первого снега. С обеих сторон реку поджимали сопки. В это время года красота природы всегда была настолько пронзительной, что мне хотелось кричать. Такое буйство красок, как в сентябре на Колыме, мне приходилось видеть в декабре в лесах у подножья Фудзи Сан.
Невообразимое переплетенье желтого и зеленого со многими оттенками красного.
Очевидно, эти ностальгические воспоминания всякий раз осенью так тянули меня в лес. Этот красный цвет напоминал мне цвет японского клена, здесь он, конечно же, не рос, но мне всякий раз хотелось его отыскать.
- Ух, ха, га, га, га, уа, аааааааа.
- Уа, уа, - ответило мне небо. Это не было эхом.
Покрутив головой, я увидел клин в небе. Птицы потянулись на юг. Прочь от этой долгой колымской зимы. На память пришли строки из Басё:
Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелетные гуси навек.
- Санечка, посмотри, сколько лет мы с тобой ходим по этим лесам, а они все так же красивы. Это замечательно, что человек не в состоянии оказался добраться со своей жизнедеятельностью в эти края. Я вообще думаю, что чем меньше человек делает, тем лучше и прекрасней вокруг него. Заберись он с какой-нибудь идеей сюда и что же будет. Лунный пейзаж, как в Сусумане, на приисках. - Это точно. Микола, ты знаешь, последнее время меня часто посещает мысль о том, чтобы съездить на родину, в Японию. Я начинаю ощущать себя стариком. Очевидно, понимаю и то, что скоро конец. Сейчас во мне уже не осталось ни обид, ни горечи за прошлое. И я могу с чистым сердцем увидеть и встретить ту, свою прежнюю жизнь.
- Синдзико, дорогой мой, что-то я тебя не узнаю сегодня. Ты говоришь мне о смерти - на тебя это не похоже.
- Да, Микола, это говорю тебе я. Рано или поздно о ней придется говорить каждому. Теперь я вижу, что этот мир в очередной раз перевернулся с головы на ноги. Вся эта «перестройка» и переделка умов подвела меня к пониманию того, что пришло время «собрать камни». Мне и только мои. Я должен поехать и увидеть все сам и, может быть, это позволит мне подвести черту под этими моими бесконечными злоключениями. Мне придется, мне просто необходимо сделать выводы. Как и почему все происходит и чем все это должно закончиться. Ты понимаешь, Микола? Тот прискорбный факт задержки японских военнопленных до 1956 г. был порожден не только советской стороной. Согласно Женевской (1929 г.) и Гаагской (1907 г.) конвенциям пленных положено освобождать после акта об окончании войны. СССР и Япония, как известно, заключили соглашение о прекращении состояния войны между собой только 19 октября 1956 г., а мирный договор не заключен до сих пор. В свете всего этого просто неуместны утверждения о том, что в бедствиях бывших японских военнопленных и послевоенной неурегулированности российско-японских отношений виновна только
российская сторона… Я сейчас понимаю, как далеко и как бесконечно долго длится эта война для меня. Ведь даже теперь для меня нет мира. И как мне разорвать этот порочный круг. Для меня это так важно. И когда-нибудь это сделать нужно. Мне нужно. Понимаешь? И еще. Вот о чем я задумался в последнее время. Я когда-то давно прочитал очень мудрую мысль. Звучит она так: «Существует тайная и необъяснимая гармония между именем человека и событиями его жизни». В старославянской версии это звучит несколько иначе, но так же верно, по сути: «Твое имя - твой рок». Рок, значит судьба. Я делаю вывод, что истина звучит одинаково на разных языках и у разных народов. Именно потому, что она, эта мысль, - истинна. В японском языке есть иероглиф «Си». Он означает смерть. Обычно этот звук стараются не использовать в имени. Но иногда все же это случается. И в тоже время в моем имени есть иероглиф «Син» - одно из его значений Бог, ты наверно слышал о синтоизме? «Синто» означает путь Бога. Эти два понятия так крепко переплелись в моей жизни, что теперь мне уже не понять, какое из них оказывает на меня большее влияние. Много в
моей жизни было событий, о которых я могу говорить как о чудесно ниспосланных мне небом. Смерть была моим постоянным спутником, но теперь я понимаю, что именно ее близость позволила мне прикоснуться к пониманию Веры. Она позволила мне найти мой путь к Богу. Она же научила меня любить и ценить свою жизнь и все то, что в ней есть - плохое и хорошее. Иероглиф «Дзи» означает второй сын. Так вот я второй сын в семье. Теперь ты должен понять, как все это можно отнести ко мне. Смерть в моей жизни была постоянным спутником. В какой-то момент было время, я так привык к ее присутствию, что в недолгие моменты ее отсутствия даже грустил и тосковал. Сама жизнь казалась мне пресной и даже становилась непонятной. И вот наступил момент я начал понимать, что ее отсутствие закономерный итог моих мыслей и действий. Очевидно, я начал постигать правила бытия этого мира, и моя жизнь становилась гармоничной. Не было в ней места обидам и страхам, боли и зависти, не было гнева и гордыни. В такие моменты Господь был рядом и одаривал меня сердечным покоем и миром в душе. Но даже теперь, когда я уже не первый год задумываюсь об
этом, меня всякий раз посещают сомнения, не ошибаюсь ли я. Так что же, действительно, «мое имя - мой рок»? Вот и не думай после всего того, что происходило со мной в жизни, что эта мудрость - просто слова. А теперь подумай вот еще о чем. Всякий раз, когда ты меня называешь Синдзико, ты употребляешь ласкательную форму, применимую к младшему по возрасту или девочке. Это уже столь тонкие нюансы, которые, конечно, на наших отношениях не должны отражаться. Все равно, если бы ты был моим отцом и гладил меня по голове. Понимаешь? Все эти годы я слышал это именно так. Ты же, очевидно, вкладывал в это какой-то другой смысл, но так или иначе это не мешало нам понимать друг друга очень точно. Некоторые вещи вовсе не нужно разъяснять, их нужно чувствовать, как я все эти годы чувствовал твое к себе искреннее отношение. Как бы при этом ты не называл меня, пусть даже это имя было бы уменьшительным от слова смерть, я бы все равно чувствовал в нем твою любовь и наилучшее отношение к себе. Слова конечно важная часть в процессе взаимопонимания между людьми, но порой о многом можно узнать как раз из того, чего мы не
договариваем, о чем умалчиваем, что скрываем. И уж совсем тонкая наука - чувствовать человека. Тут слова и вовсе помеха. Вот это как раз наш с тобой случай. Мне кажется, мы всегда с тобой чувствовали друг друга даже лучше и тоньше, чем понимали. Сейчас мне подумалось, что именно это внесло в наши отношения особую гармонию. Мы ведь с тобой за все эти годы не разу серьезно не ссорились. Спорить - спорили, но не более. Я сейчас смотрю на всю эту красоту вокруг и думаю, что если в этой жизни и есть какой-то смысл, то он заключен в том, чтобы пройти свой, намеченный тебе от рождения, путь. И в конце этого пути следует сделать какой-то вывод. При этом совсем не важно, где и как ты живешь. Богато или бедно, в теплых краях или на Северном Полюсе. Везде тебе достаточно будет и радости и невзгод. Столько, сколько тебе отмерено судьбой. Я понимаю, что теперь, мне для этого нужно появиться в доме своих предков. Попасть на родину и замкнуть этот круг. Увидеть то, что могло быть и чего не случилось. Теперь уже не важно ждут меня при этом разочарования или радости. Нужно это сделать, а там посмотрим. Мне нужно
сделать вывод.
Глава 11 Долгожданная встреча с родиной
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
И. Бродский
«Уважаемые дамы и господа, - пропела по-японски нежным голосом стюардесса, - наш самолет приступил к снижению и через несколько минут произведет посадку в аэропорту Нарита города Токио. Просьба всем пристегнуть привязные ремни и привести спинки кресел в горизонтальное положение.» Затем сразу повторила эту информацию по-английски. Я отметил, что по-японски она обратилась к пассажирам, как к дамам и господам. Интересная логика. По-русски, это непременно пассажиры.
- Ну что же, вот и свершилось.
Непроизвольно я произношу эту фразу вслух по-японски. Мой сосед в недоумении. Не знает, что ответить.
Мы выходим из самолета и сразу попадаем в другой мир.
Как я ни готовил себя к этой минуте, но чувствую, что мне не удастся сдержать слез. Они текут по моему лицу против моей воли. Служащий на пограничном контроле замечает, как я вытираю лицо платком и неестественно наклоняю голову.
Он поинтересовался, все ли у меня в порядке. Что я могу ему ответить?
- Конечно же, все в порядке. Я не был на родине 45 лет и поэтому слегка волнуюсь.
Мне не хватало еще откровенничать с первым же встретившимся служащим.
- Где Вы собираетесь остановиться?
- Меня должны встретить родственники и отвезти в Киото, в дом моих родителей. Там я собираюсь пробыть какое-то время. Ну, а жить буду в доме своих родственников в пригороде Токио. В общей сложности я здесь пробуду, может быть, пару недель.
- Ну что же, счастливого пребывания в Японии.
Он возвращает мне документы, и я выхожу в зал прилета аэропорта. Размеры аэровокзала меня поражают. Высокие потолки, огромные пространства внутри здания создают впечатление, что человек совсем крошечный. Мне непривычно видеть столь богатую и необычную отделку. Глаза разбегаются от увиденного, хочется запомнить все. Но мне нужно быть внимательным и не разминуться с встречающими. Узнаю ли я их? Кто будет меня встречать?
Среди стоящих, пытаюсь высмотреть знакомые лица. Если это будут мои братья, узнаем ли мы друг друга.
Вот я вижу в толпе двух молодых людей с табличкой, на которой написано мое имя, девушку лет тридцати и совсем юного мальчика лет пятнадцати. Я подхожу к ним.
- Здравствуйте, я - Тойода Синдзи.
Девушка и юноша приветствуют меня, кланяются в привычной японской манере.
- Синдзи-сан, здравствуйте. Нам поручено встретить Вас. Я Ваша племянница Юрико, а это Такехико - внук Вашего младшего брата, Дайсукэ-сан. Мы рады видеть Вас на родной земле.
В ее руках появляется букет. Очень красивые цветы, похоже, это хризантемы. Девушка кланяется, протягивая букет мне. Всем своим видом она показывает, что просит принять их. Да я совсем отвык от традиционного японского этикета.
Мне нужно все вспоминать, учиться вести себя традиционно.
Но все же, почему мои братья не приехали встретить меня? Эта мысль уже не покидала мою голову. Что-то внутри меня напряглось, как всегда, когда я ожидаю неприятностей. Ничего, за время дороги я обдумаю, к чему все это - не будем спешить с выводами.
- Синдзи-сан, пройдемте к машине. Нас ждут дома, дорога займет у нас несколько часов.
Мы идем через весь аэровокзал к стоянке машин. Здесь все меня удивляет, если не сказать шокирует. Мне никак не сосредоточиться на том, что я вижу. Все меня поражает, все для меня необычно. Как сильно все это отличается от Москвы и уж тем более от Магадана.
Но ведь это моя родина, чему я так удивляюсь. Мне же должен быть знаком этот воздух, эта природа, эти люди.
Сейчас декабрь, и в Москве в день отлета было очень холодно. Температура опустилась ниже -20 градусов. А здесь светит солнце и тепло. Очень тепло, по ощущениям, градусов десять. Какое буйство красок вокруг. Мне вновь придется представить, что в декабре может быть так тепло. За все эти годы в Магадане я привык к зиме так, что она мне кажется естественным состоянием природы. Но есть места на Земле, где ее вовсе нет.
До войны мне не приходилось чувствовать ее на своей шкуре. А после лагерей она стала мне настолько естественной, что и мерзнуть при минус двадцати я перестал.
На стоянке мы подходим к большому джипу «Ниссан». Юный Такехико учтиво открывает передо мной дверь. Я наблюдаю за поведением своей племянницы. Как она спокойно и уверенно управляется с большим джипом.
В годы моей юности вряд ли это было возможно. Очевидно, японское общество сильно изменилось за эти 45 лет. Эмансипация затронула и его. Женщины стали независимы и уверенны в себе.
Мы едем по автомагистрали в сторону Токио.
- Юрико, скажи мне, как давно вы живете в Токио.
- Я здесь родилась, а семья переехала сюда из Киото еще до моего рождения. После войны, когда дедушка получил должность в штабе военно-морских сил, семья перебралась из Киото в Токио. Сейчас в этом доме живет мой отец, Ваш младший брат, Бундзо-сан. После смерти дедушки он остался жить в доме родителей. А Ваш второй брат, Дайсуке-сан, поселился рядом в новом доме. Такехико - его внук, сын его старшей дочери, вашей племянницы Комаки.
Весь свой рассказ девушка сопровождала частыми наклонами головы. Мне за долгие годы отсутствия на родине, отвыкшему от этих жестов, все время хотелось ее пожалеть или подбодрить. Я чувствую себя как будто виноватым за это ее поведение. Это во мне говорит уже русский менталитет. А мне сейчас придется вспоминать и пользоваться прежним - японским.
За окном мелькали пейзажи поздней, теплой японской осени. Желтым, красным, зеленым окрашен густой субтропический лес. Сейчас я понимаю, как мне не хватало этих видов природы. Как мне не хватало все эти годы этих красок и запахов, этих видов. Меня переполняют чувства! Неужели все это происходит со мной здесь и сейчас?
- Юрико, девочка, скажи мне, в какой район мы едем, где находится дом.
- Это место в районе Ацуги, там находится американская военная база. Вы помните, где располагается этот район?
- Где он находится, конечно же, не помню, но название это я раньше слышал. Да, город очень сильно изменился, и теперь я ничего не узнаю. Но сами районы, наверное, по-прежнему называются? Я бы даже сказал, что нынешний Токио совсем другой город. Возможно, что исторический центр я узнаю, но все что я вижу сейчас - неузнаваемо.
Тем временем городской пейзаж сменился на загородный. Мы выехали на большую автостраду. Картинки за окном стали быстро сменять одна другую. Лес, мосты, реки, туннели, сложные дорожные развязки. Я уже не пытался понять, в каком мы районе, а сидел на заднем сиденье, прижавшись к двери. Разговор не заладился. И я думал о том, что как бы ни сложилась мое свидание с родными, я уже счастлив тем, что нахожусь здесь. Все следует доводить до своего логического конца. В этом случае не останется чувства разочарования от невыполненного.
Машина съезжает с автострады, и в наступающих сумерках я различаю дома, стоящие по правую и левую сторону от дороги. Ничего из увиденного вспомнить я не могу. Кажется, что даже рельеф местности стал совсем другим. Горы теперь не кажутся мне такими высокими, как прежде, а вот растительность, наоборот, - более буйной.
У одного из домов машина притормаживает. Племянница, ловко управляясь с пультом, открывает ворота, и мы въезжаем во двор. Большой дом в два этажа с большой открытой верандой, отделанный камнем, открывается моему взору.
- Ну вот, Синдзи-сан, мы и приехали. Прошу Вас, проходите в дом.
Выхожу из машины и понимаю, что сердце мое бешено бьется, и дышу я тяжело. Мне нужно взять себя в руки, успокоится, подышать минуту другую свежим воздухом.
На веранде тем временем загорелся свет, и я увидел, как из дома мне навстречу вышли люди.
Вот он момент истины, сейчас мне многое станет ясно. Сейчас подтвердятся или будут опровергнуты последние сомнения. Подхожу к веранде, вглядываюсь в лица. Вот два моих младших брата, Бундзо и Дайсукэ. Рядом с ними две незнакомые мне женщины, очевидно, это их жены. Четверо молодых людей, две молодые девушки, одной из них на вид лет тридцать, другой пятнадцать. Мужчина лет сорока и мальчик лет десяти. Между нами повисла немая пауза. Я внимательно всматриваюсь в лица моих ближайших и в то же время таких далеких до сегодняшнего дня родственников и пытаюсь разглядеть в их глазах тепло и радость от нашей встречи. Но ничего подобного увидеть не могу, как ни стараюсь. Что же происходит? Очевидно, за долгие годы разлуки я уже разучился понимать чувства моих земляков. Психология русского человека мне более понятна, чем мотивы японца. Или же все так плохо, что мне не рады в этом доме.
Слово берет старший из братьев Бундзо.
- Уважаемый наш брат, Синдзи-сан, все мы, Ваша родня, рады приветствовать Вас в доме наших родителей и очень рады, что пусть спустя сорок пять лет, но Вам все же удалось вернуться на родину.
Все они производят характерные поклоны, выказывая мне тем самым свое почтение. Я тоже пытаюсь ответить им тем же и, кланяясь, стараюсь делать это так, чтобы показать им, что я старший в семье. Не знаю, удается ли мне это, и не кажусь ли я им при этом смешным и неуклюжим.
- Синдзи-сан, позвольте представить Вам наши семьи. - Слово берет младший брат Дайсукэ. - Это Камико-сан, жена Бундзо-сан. Она делает шаг вперед и несколько поклонов. - Это Сакана-сан, моя жена, наши дети: сын Адзума, дочь Танеми и внуки Бадору и Такехико, с ним Вы уже знакомы. Юрико, дочь Бундзо-сан, с ней Вы тоже уже знакомы, и ее дочь Камико.
Все мы проходим в дом, рассмотреть который снаружи из-за темноты мне не удалось. Внутри же он очень просторен. Все в нем сделано в классическом японском стиле. Большая светлая комната. Мы проходим и рассаживаемся на татами.
- Синдзи-сан, дорога была дальняя, и Вы, возможно, устали. Какие пожелания у Вас будут на сегодня? - спрашивает меня Бундзо.
- Сейчас я действительно чувствую, что смертельно устал. Все мои мысли сейчас о том, чтобы лечь и заснуть. Даже не представляю, сколько я просплю, но если это возможно, то не будите меня, пока сам не встану. Прошу меня простить, но ведь я уже стар и к тому же не спал больше суток. А завтра первым делом мне хотелось бы поехать на кладбище поклониться праху родителей. После этого я буду готов действовать по вашему плану. Мы обо всем поговорим и отметим нашу встречу. Прошу меня простить, но я действительно очень устал с дороги.
Для ночлега мне определяют одну из комнат. На столе термос с зеленым чаем рядом туалетная комната с душем. Постель уже приготовлена.
Оказавшись в ней и почувствовав, как я устал, борюсь со сном и удерживаю себя в сознании, чтобы понять, что меня так волнует. Что не позволяет расслабиться и наслаждаться долгожданными минутами счастья с родными. Что-то все же меня насторожило в приеме. Я здесь чужой? Я не долгожданный гость, но лишь неизбежный. Или все это мне показалось? Возможно ли, что я ошибаюсь, в том, что чувствую? Может и так, но весь мой долгий житейский опыт подсказывает мне, что я могу полагаться на свое чувство ситуации, которое меня никогда не подводило. Разум мог подвести, но чувство - нет. В этих раздумьях я проваливаюсь в сон. Усталость берет свое. Последняя мысль о том, что «утро вечера мудренее».
Проснувшись на следующий день почти к полудню, я долго не мог понять, где нахожусь. Прошла, наверное, минута, пока я заставил себя вспомнить о том, где я и что происходило накануне. Мне знакомо это состояние, когда усталость и нервное напряжение выбивают меня из привычной моему сознанию колеи. Такое ощущение, что ночью душа моя удалилась слишком далеко от тела и к моменту его пробуждения не успела в него вернуться. Но вот мысли мои упорядочены, и я могу задать себе главный на сегодня для себя вопрос. Что происходит? Что так волновало меня вчера перед сном и что так волнует сейчас, после пробуждения. Неужели это то, о чем я так не хотел думать и чего так опасался все последнее время перед приездом на родину. Мои братья, а речь сейчас, я думаю, может идти только о них. Мои братья не рады видеть меня живым и здоровым. Пусть даже через столько лет. Или, может быть, дело именно в этом. Как раз именно через столько лет и не готовы? Я понимаю, ситуация настолько тяготит меня, что не хочется выходить из комнаты. Но сделать это необходимо. Нужно двигаться согласно намеченному плану. Сегодня я хочу побывать
на могиле своих родителей, и я это сделаю.
Умывшись и приведя себя в порядок, я вышел из комнаты. На кухне занималась приготовлением пищи Сакана-сан. Увидев меня, она очень приветливо улыбнулась и предложила присаживаться к столу и завтракать.
- Как Вам спалось, Синдзи-сан, удалось ли хорошо отдохнуть? Дорога действительно была такой долгой. Вы несмотря на свой возраст еще крепкий мужчина, но все же отдых нужен любому. Верно я говорю?
В ее голосе я почувствовал какое-то скрытое чувство вины. Как будто она пыталась в чем-то оправдаться передо мной. Она была искренне рада моему приезду, но в то же время чего-то как будто боялась, чего-то не договаривала.
- Да, Вы правы, Сакана-сан. Я с Вами согласен, отдых нужен всякому. Сакана-сан, скажите, как я смогу добраться до кладбища своих родителей? Я бы хотел сделать это сегодня.
- Сейчас я накормлю Вас завтраком и провожу. Идти здесь не так далеко. Несколько кварталов, но можно доехать и на машине. Как Вам будет угодно.
- Лучше, пожалуй, пешком, я бы смог подышать воздухом и осмотреть район при дневном свете. Вчера вечером я ничего не видел из-за темноты.
- Отлично, Синдзи-сан, сейчас же и пойдем. Все мужчины вернутся с работы сегодня пораньше, чтобы отметить Ваш приезд. К их возвращению мы как раз должны успеть вернуться.
Дорогой шли молча. Женщина семенила впереди, время от времени бросая взгляд на меня. Очевидно, опасалась, не отстал ли я. Ее походка, мне показалась столь характерной для японских женщин прошлых лет, что я поймал себя на мысли, что все эти годы в России я не только не замечал, но и не думал о том, что походка русских женщин, совершенно отлична от японских. Значит, все эти годы, меня это не волновало.
Идя дорогой между домов, я отметил, какая непривычная чистота на улицах. Как аккуратно ухожен каждый дом и строения вокруг. Да теперь мне это непривычно, но раньше, наверное, это для меня было естественно. Вот они мелочи, которые теперь отличают меня от всякого японца. Все я воспринимаю с удивлением. Но ведь это моя родина. Тем временем мы подошли к кладбищу. Женщина с уверенностью пробиралась между каменными плитами, точно зная, куда идет. Сакана-сан, указав мне на захоронения отца и матери, принялась вытирать пыль с надгробий.
Управившись с этим, посмотрела на меня, затем постояла минуту молча.
- Синдзи-сан, Вы, наверно, хотите побыть один? Вот на это можно присесть. - Невесть откуда, в ее руках, появляется раскладной стульчик. Она, что принесла его с собой? А я и не заметил. - Я Вас оставлю и буду ждать у выхода. Не заблудитесь?
- Спасибо, Сакана-сан.
Сейчас, думая о родителях, я понимаю, что для меня не было этих прошедших лет с момента их смерти. Для меня они ушли как будто вчера, совсем чуть-чуть не дождавшись нашей встречи. Я не знаю, что бы ты сказал мне, отец, увидев меня сейчас. Не знаю, был бы ты рад моему возвращению или сожалел бы. Но что теперь гадать. Я здесь, и мне хочется говорить с тобой.
Так или иначе, но твоя смерть примирила наши позиции. Какими бы они ни были. Теперь мне не нужно объяснятся с тобой. Мне не нужно оправдываться, а тебе жалеть меня.
Смерть великий уравнитель. И, очевидно, скоро и мне суждено примириться с этим миром и собственной судьбой. Долгие годы я мечтал о том, что увижу тебя и все смогу объяснить. Но объяснять не придется ничего. Тебя нет, а своим братьям я объяснить ничего не смогу. Чтобы понять меня, им моих слов будет, безусловно, мало. А почувствовать все им уже не дано. И если они попросят у меня объяснений, это будет означать лишь одно: они не готовы понять меня. Я этого очень не хочу. Если это случится, мне придется уйти. Любые объяснения сейчас для меня слишком унизительны. Вряд ли я смогу их вынести. Я сейчас жду лишь одного - приятия меня любого, каким бы я ни был, как бы ни изменился за эти годы и что бы ни совершил. Пусть это будет хотя бы даже жертва с их стороны. Я приму ее, считая даже ее не заслуженной, приму.
Отец, все почему-то идет совсем не так, как я рассчитывал. Я помню, самурай не должен произносить слов: «я боюсь». Но думается мне что братья мои, не готовы быть ко мне великодушными. И этого мне стоит опасаться. Пусть эти мои мысли будут призывом о помощи, обращенными в будущее. Сегодняшнее или завтрашнее. Понимаю, что не в твоих силах ничем помочь, и этот наш разговор может оказаться последним. Я, тем не менее, произношу их, что бы ты знал меня нынешнего.
Мне не стыдно за себя. Ни один мой поступок не вызвал бы твоего стыда или гнева. Мне очень хотелось, чтобы ты знал это. Теперь у меня есть такая возможность, сказать тебе об этом.
Возвращаясь домой, всю обратную дорогу во мне нарастало напряжение. Чувство это мне было хорошо знакомо, и оно было связано с ожиданием неминуемых неприятностей. Того, что исправить или изменить мне самому не дано. Событий, свершение которых зависит лишь от воли Создателя. В такие минуты бессмысленно упорствовать. Не следует противопоставлять свою волю Воле Всевышнего, нужно ее принимать. Но это не просто. Человеческое упорство и гордыня мешают быть покорным. Непременно хочется все устроить на свое усмотрение. Я знаю себя и стараюсь быть спокойным. Стараюсь заставить себя смотреть на все как бы со стороны. Посмотрим, получится ли у меня это сегодня.
Добравшись до дома, мы с Сакана-сан обнаружили, что все уже собрались и готовы к выезду в ресторан. Ждут нас. Самым ярким впечатлением от поездки было не то, каким шикарным был ресторан и какой изысканной была еда, но то, что все это действо меня больше беспокоило, нежели радовало. Я чувствовал во всем происходящем какую-то натяжку - долг перед обычаями и правилами этикета. Мне же хотелось видеть искреннюю радость оттого, что, спустя столько лет, они увидели своего старшего брата. Каким бы он ни был. Но вот этого как раз и не было. Сначала я успокаивал себя тем, что возможно за долгие годы перестал понимать правила поведения и смысл происходящего по-японски. Но чем больше спиртного выпивалось, тем яснее я понимал, что все чувствую правильно. Они все воспринимают меня чужим.
Они не хотят видеть меня родным им человеком. Им проще играть плохую игру, потому что так принято, чем высказать мне все, что они думают на самом деле. И чем больше росла моя уверенность в понимании этого, тем больше мне хотелось увидеть моих братьев пьяными. Возможно, это раскроет их души. И я не ошибся. Вернувшись домой, мы продолжили выпивать.
В какой-то момент Бундзо спросил меня о моей жизни после войны. Но как только он произнес эту просьбу, я уловил в его словах скрытый подтекст, иронию.
У меня не было желания говорить с ними об этом в тот вечер хотя бы потому, что были они пьяны. А еще и потому, что я чувствовал - они не хотят меня понимать.
Они уже отгородились от меня своим пониманием произошедшего. И что бы я ни говорил, что бы не объяснял, сейчас они не готовы слышать меня.
Я попытался им объяснить, что сегодня не расположен говорить об этом. Что это долгий разговор, и лучше его вести на свежую голову. Но было уже поздно. Алкоголь сделал свое дело, их прорвало. Первым начал Бундзо.
- Ты, что думаешь, что ты герой? Столько лет мучался и страдал, и теперь тебя все будут за это любить и уважать? Все твои мучения и злоключения никому не интересны. А знаешь почему? Потому что всего этого не должно было быть вообще, если бы ты повел себя как мужчина и как воин. Так как это предполагает кодекс чести воина. Мы все эти годы посещали храм Ясукуми. Родители с почетом хранили медали цветка вишни в память о своих сыновьях. А теперь мы узнаем о том, что ты предпочел позорный плен благородной смерти. Почему ты не совершил харакири? Слава Богу, отец не дожил до этого дня. Он бы не выдержал этого позора. До последних дней он думал о тебе как о герое, отдавшим свою жизнь, за свою родину. И что же он увидел бы сейчас?
Разговор давно перешел на высокие тона. В какой-то момент я понял, что уже не смогу стерпеть услышанного от своих младших братьев. К тому времени все мы уже были изрядно пьяны, и, очевидно, это сыграло решающую роль. Сознание заволокло словно туманом. С трудом вспоминаю, как все произошло, но в какой-то момент я вскочил и несколько раз наотмашь ударил обоих. Завязалась натуральная драка, в которой была разбита посуда, перевернут стол, порвана одежда.
Женщины, крича, бросились нас разнимать. Хорошо, что им удалось нас утихомирить. Со стороны, должно быть, все смотрелось очень глупо. Трое седых, к тому же пьяных стариков неумело дерутся как школьники.
Далее я не мог позволить себе оставаться в этом доме.
- Посмотрите вокруг, посмотрите и вы поймете, что все ваши слова лишь пустой звук. Вы живете в районе Ацуги - районе американской военной базы. Так о нем говорят сейчас. Разве такое можно было представить себе в тот год, когда мы последний раз с вами виделись.
Разве за это погиб наш старший брат? Разве смогли бы вы ему объяснить, что соседство с американцами для вас выгодно. «Они охраняют наш сон», сказали бы вы ему. Все мы родились и выросли в семье потомственных самураев. И не мне вам объяснять кодекс чести воина.
Ваша война давно закончилась, а моя все еще продолжается. Потому что я до сих пор не могу вернуться домой.
Однако вы свое положение оправдываете. Меня же понять вы не смогли. Никто из вас не был на той войне. Никто из вас не сидел в лагерях, в плену. Не видел и не чувствовал на своей шкуре колымской зимы. Для того, что бы вы смогли меня понять, вам нужно пройти этот путь. Только после этого вы, возможно, поняли бы, что харакири не самое страшное испытание для духа. Есть вещи и пострашнее самой смерти. У русских есть хорошая пословица: «Сытый голодного не разумеет». Вам не понять меня уже никогда, если мне приходится объяснять вам такие вещи в вашем преклонном возрасте. Слепцы. И не вам корить меня памятью нашего отца и брата. Возможно, они бы меня, как раз поняли. Вызовите мне такси, Сакана-сан, я уезжаю.
Женщины находятся в состояние шока. На них как столбняк напал. Никто из них не ожидал такого развития событий.
- Соберите мои вещи и сумку. Прошу Вас.
- Синдзи-сан, как же так. Разве теперь вы можете вот так уехать из родного дома? - Я вижу в ее глазах искреннее желание не отпускать меня.
- Сакана-сан, сделайте то, что я прошу. Сейчас мы не будем обсуждать ничего. Я уеду и несколько дней буду жить в гостинице. В какой, я сообщу позже, по телефону. А там время покажет, как быть дальше. Все, обсуждение на этом закончим. Я выйду на улицу подышать свежим воздухом.
Через несколько минут из дома вышла Сакана-сан с моей вещевой сумкой и плащом.
- Синдзи-сан, вот Ваши вещи, такси ждет за воротами.
- Сакана-сан, сейчас я прощаюсь и говорю Вам, что мне жаль, что все так обернулось. Но оставаться сейчас в Вашем доме я не могу. До свидания. - Я выхожу к дороге и сразу сажусь в такси.
- Добрый вечер, - я обращаюсь к водителю. - Мне нужно добраться до гостиницы. Вы можете помочь мне найти недорогую гостиницу, желательно в центре города.
- Да, думаю, я смогу помочь Вам в этом. - Водитель такси сидит за рулем в белых перчатках. Моему глазу это непривычно. - В районе Синдзюку есть недорогая гостиница, Плаза Отель. Если Вы не против, я отвезу Вас туда. Очень удобно для осмотра города, и железнодорожная станция рядом.
- Отлично, поедем в Плаза Отель.
Сколько мы ехали? Я не заметил бега времени. Все мое внимание рассеяно тяжелыми мыслями. Зол ли я на своих братьев. Нет, пожалуй, злости нет. По крайней мере, уже нет. Осталась какая-то пустота внутри. Обидам и злобе во мне уже места нет. Как будто я был ко всему этому готов, но не хотел верить в возможность столь печального развития событий. Вот только разочарование меня сейчас беспокоит. А мне бы очень не хотелось уезжать отсюда с ним. Как это странно получается. Человек понимает, что был счастлив лишь в прошедшем времени. Я был счастлив тогда-то, в прошлом году, в юности. Как редко мы говорим себе: «Да, я сейчас счастлив». Человек - крайне странное существо. Что-то нам всегда мешает, чего-то не хватает, чем-то недовольны, хоть самой малостью, но все же. Отчего так? Я хочу за кого-нибудь порадоваться. Есть кто-нибудь счастливый уже сейчас? Отзовитесь. Что же вообще нам нужно для счастья? Каков ответ? Чтобы все было хорошо, причем у всех. А разве так может быть? Думается мне, что нет. Так что же, тогда выходит, что, даже будучи счастливыми в прошлом и осознавая это, некогда бывшее, счастье только
сейчас, мы понимаем, что тогда были счастливы неполноценно? Вот одно из непреодолимых противоречий человеческой натуры.
Сколько лет я мечтал о том, что когда-нибудь окажусь здесь, на своей любимой, трагически покинутой родине. Я представлял себе, как буду счастлив, вернувшись домой.
Теперь я здесь, и что же происходит со мной. Я глубоко несчастлив тем, как меня встретила моя родина, мои родные. Так что мудрецы правы, говоря: «Бойся своих желаний - они могут сбыться». Мы чего-то желаем, но не представляем до конца, к чему это может привести. И в то же время я с такой теплотой вспоминаю все те годы, что прожил со своей семьей в Магадане. Своих детей, жену, работу, друзей. Моя жизнь в России была очень суровой и порой трагической, но разве после всего этого я меньше стал ее ценить - эту самую жизнь.
Да, все в ней было не просто, но поэтому и ценится она дороже. И любить ее мне после этого есть за что. Есть за что благодарить судьбу. Я счастлив тем, что было в моей жизни.
Подъехали к гостинице, и водитель, прервал мои мысли. Он объяснил мне, как подняться на девятнадцатый этаж. Там располагается администратор. Я поблагодарил его, рассчитался и вышел на улицу. Мне повезло, свободные места были, и я, заплатив за одну ночь, пошел устраиваться на ночлег.
Гостиница, надо сказать, была весьма своеобразная. С утра и до вечера в ней находиться не разрешается - только ночлег.
Но мне это как раз и нужно. Камера хранения вещей прямо в номере. Металлический шкафчик под замком. Этажом выше традиционная японская баня. Утром завтрак. Все это мне подходит. До завтрашнего утра я устроен, а там поеду в Киото.
Захожу в номер, обстановка как в общежитии. Четыре кровати, стол с четырьмя стульями, вешалка. Обстановка спартанская. Перед тем как лечь, иду в баню. Поднимаюсь на 20-й этаж, нахожу нужную мне дверь. Японская традиционная баня очень не похожа на русскую. За все годы, прожитые на Колыме, мне так и не удалось привыкнуть к ней. Нет, я, конечно, периодически бывал и парился в русской бане. Будучи на охоте или рыбалке в маленьких поселках, где нет привычных ванной или душа. Но, тем не менее, предпочитал мыться дома. Вот и сейчас большой бассейн с горячей водой первым делом напомнил мне о нашей ванне дома, в Магадане. Да, я сейчас думаю о нем, о своем доме и о своей семье. Сидя по пояс в горячей воде, смотрю сквозь огромные окна, начинавшиеся прямо от пола, на ночной Токио. Мне в голову приходят воспоминания своего давнего, лагерного прошлого.
Как-то, попав первый раз в русскую баню еще в Магаданском спецлагере, мы все, военнопленные, вспоминали и сравнивали ее с привычной и оставленной дома японской. То были не воспоминания, но горькая тоска о дорогой и неизвестно насколько оставленной родине, мечты о том, что когда-нибудь кому-то из нас доведется вернуться и побывать в ней вновь, погреться привычным образом вот в таком горячем бассейне. Или, может быть, в природном артезианском ключе, где-нибудь у склонов Фудзи-сан. Тогда в Магадане, каждый из нас научился понимать и по-настоящему ценить тепло далекой родины. Так всегда бывает, начинаешь понимать и ценить что-то лишь после того, как потеряешь это. Да и холода, что пришлось нам испытать в ту первую Колымскую зиму, дали нам понять разницу с тем, что происходило тогда дома, в Японии.
Эти огни, что горят за окном, отблески фар двадцатью этажами ниже, все действует на меня гипнотически. Сознание начинает путать время и место, верх и низ, хорошо мне сейчас или плохо. Мне, очевидно, следует заканчивать омовение. Все же я уже не молод, чтобы так долго испытывать свое сердце горячей водой и острыми чувствами. Нужно успокоится и заснуть. Завтра мне понадобятся силы.
Из гостиницы я выхожу рано утром. Солнце еще не встало, на улице сегодня свежо, температура ночью опустилась до ноля градусов. Уже довольно много машин. В Токио рабочий день начинается очень рано. Автоматически сравниваю эту ситуацию с Магаданом - там в это время все еще спят.
Путь мой сегодня лежит от ближайшей станции метро Синдзюку до станции Токио. Там мне нужно будет разобраться в расписании движения Синкансенов. Купить билет до Киото на ближайшее время и в путь - к моему Киото, к храму Кинкакудзи, в родной мне район Росияма.
Я довольно легко сумел разобраться в схеме движения Токийской подземки. Купил в автомате билет до Токио стейшн, нашел нужную мне платформу и вошел в вагон. Да, что и говорить - техника ушла далеко вперед, но тем не менее, все понятно. Вагоны несколько отличаются от московских, но принцип тот же. Хоть мне и семьдесят, я еще не стар, чтобы не разобраться в современном мире. Я вышел на центральном вокзале, спросил у работника станции, как и где мне купить билет до Киото и с какого перрона отходит поезд. Все оказалось очень просто. В кассе мне напомнили о времени отправления и прибытия в Киото, пожелали счастливого пути. До отправления скоростного поезда оставалось еще пятнадцать минут.
Сейчас и здесь одному мне хорошо и спокойно. Мне вспомнилась вчерашняя сцена в доме родителей. Все правильно, я поступил так, как мне подсказывало сердце. И в своих поступках я был искренен. О чем тогда жалеть? Не о чем, пусть все идет так, как идет. Мне не стыдно за свой поступок, и поэтому я так спокоен.
К перрону подошел огромный двухэтажный состав Синкансена с острым утиным клювом. Я его про себя назвал - утконос. Да, что и говорить, я поражен увиденным. Эта техника на уровне советской космической. Почти ракета, и по рельсам не катится, а летит. Нахожу свой вагон, свое место, усаживаюсь. В этом возрасте я еще не перестаю удивляться увиденному. Меня еще поражает что-то в этом мире, значит, рано мне еще умирать. Душой, по крайне мере, я еще молод. Вот так я порадовался за себя. В тамбуре я обратил внимание на стоящие автоматы с напитками и бенто. Отлично, значит, от голода я в пути не умру. Что для меня может быть важным еще в этой поездке? Современного Киото я, конечно, не узнаю. За эти годы он, должно быть, сильно изменился, но и то не беда. На вокзале возьму такси и уж в свой район дорогу найду. А там похожу пешком, глядишь, и вспомню что-то. Да, важно еще сразу определиться с недорогой гостиницей. Думаю, таксист мне в этом сможет помочь.
Тем временем поезд тронулся. Движение его было таким мягким и беззвучным, что я даже засомневался, едем ли мы или в двинулся соседний состав. Перевел взгляд на перрон, люди стоят, значит, в движении мы. Ну, что же, в путь. Смотрю в окно, но ничего не вижу. Мысль моя сейчас не дает мне возможности сосредоточиться на пейзажах. О чем я думаю? Да, пожалуй, о том, что все мои прежние представления о возвращении на родину не были похожи на реальность. Все происходит совсем не так, как я это себе представлял. И самое главное, все происходящее сейчас так ранит меня. Откуда это чувство одиночества в родном доме. Разве мог я представить себе, что оно будет со мной здесь и сейчас и к тому же таким острым. Почему мне так одиноко? Почему никого нет рядом? Что я здесь вообще делаю? Может быть, мне нужно было сейчас садиться не в поезд, а сразу в самолет? И домой, в Магадан, к семье.
Но нет, так я тоже поступить не могу. Я должен сделать намеченное. Я увижу храм Кинкакудзи, мой золотой храм. Я увижу мой Киото, свой район и, возможно, встречу кого-нибудь из моей юности. Возможно, мне удастся найти и побывать в нашем старом доме. Нет, теперь я не могу отказаться от всего этого. Я увижу то, что хотел увидеть. Сейчас мне сложно, но через день-другой все войдет в свое русло. Деньги у меня пока есть, так что надо не хандрить, а попытаться насладиться впечатлениями.
От вокзала я поехал на автобусе. Мне все же не стоит забывать о своем скромном бюджете, не так много денег у меня остается. Спешить мне особенно некуда, да и осматривать город из окна автобуса удобнее. С собой у меня лишь небольшая спортивная сумка. Все вещи я оставил на хранение в Токио. Не зная, останусь ли я на ночь в Киото или решу вернуться в Токио сегодня вечером, я не стал устраиваться в гостиницу. К вечеру разберусь в этом.
Выйдя из автобуса, я несколько часов ходил по городу. Но ни в тот день, ни на следующий мне так и не удалось разыскать наш старый дом. Район сильно изменился. Кто-то мне сказал, что в связи со строительством дороги несколько домов были снесены. Кто-то утверждал, что район сильно расстроился и сейчас его просто трудно узнать. О семье Тойода тоже никто не помнил. Так или иначе, поиски мои были бесплодными.
Пробыв в Киото несколько дней, я чувствовал себя пожилым туристом в чужой стране. Туристом, которому все интересно, но при этом он понимает, что находится далеко от дома и скучает по нему.
Последний вечер перед отъездом в Токио был наполнен особой грустью. Нет, это чувство не было для меня тягостным и даже наоборот, было приятным, сладостным. Поужинав в небольшом ресторанчике у гостиницы, я зашел в номер и собрал вещи к утреннему отъезду. Затем поднялся на последний этаж, на котором находился бар отеля и устроился за угловым столиком у большого окна. Заказав бокал пива, слушал музыку и любовался огнями ночного города, раскинувшегося внизу. Сознание мое наполнилось покоем и созерцанием, мне стало как-то особенно легко, так, как еще никогда в жизни не было. Каждая секунда в тот вечер казалась мне нескончаемым потоком радости и счастья. Эта музыка, запахи, люди, все вокруг доставляло особое удовольствие и дарило любовь. Мне открылось, что все это, что я сейчас вижу и чувствую, чему так радуюсь, есть награда за долготерпение и надежду. Все то, что мне дано было превозмочь в жизни, и сделало эти минуты такими прекрасными и неповторимыми. Это и есть заслуженная награда, которую трудно переоценить. Понимание этого было столь острым еще и оттого, что я знал - этому вечеру не суждено
повториться. Я старался впитать в себя каждое мгновение, каждое движение вокруг, всякий запах и звук, запечатлеть в памяти картинку ночного Киото.
Завтра я уезжаю и теперь, очевидно, навсегда.
Вернувшись в Токио, я поселился в том же отеле и пробыл в нем еще несколько дней. Перенеся дату вылета, я решил возвращаться домой раньше намеченного.
За эти несколько дней я так и не дал знать родным о своем местонахождении. Мне казалось, узнай они о том, где я остановился, они могли бы приехать с целью примирения. А сейчас я к этому совершенно не готов. Пусть пройдет какое-то время, решил я. Возможно, все еще придет в норму и наши отношения возобновятся. Мой адрес у них есть. Значит, они смогут мне написать. Если захотят.
В день вылета, уже сидя в самолете, мне подумалось о том, как все же не совершенен человек. Он даже не понимает, что ему на самом деле нужно. Что необходимо, а что он просто хочет. Ведь у этих понятий столь разный смысл. Вот мое желание сбылось. Я вернулся на родину. Но почему мне так плохо. Так больно и одиноко. Почему я раздавлен этими впечатлениями. Сейчас у меня только одно желание - поскорее вернуться в Магадан, увидеть своих детей, внука, свою жену.
Глава 12 Последний день отца
Там, за нигде, за его пределом —
черным, бесцветным, возможно, белым —
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
И. Бродский
Сегодня 19 февраля. Мы с отцом идем вверх по течению Тауйя. Снаряженный «Буран» тянет за собой тяжело нагруженные сани. Мы собирались на неделю, поэтому основной наш груз - бензин, новая печь, кирпичи для зимовья и немного продуктов. Снега в этом году много, да и река встала быстро. Оттого под гусеницей снегохода ровный, укатанный сверху снегом лед. Торосов почти не встречаем, лишь изредка приходится объезжать небольшие вздутия льда. По этому зимнику достаточно часто ездят местные, и дорога эта кажется обжитой, хоть и отъехали мы от Талона уже верст тридцать.
По обеим сторонам реки стоят высокие деревья, сплошь засыпанные снегом. Ветви прогнулись под его весом. Окажись под ними и встряхни - снега будет столько, что из-под него не выбраться.
Время от времени реку пересекают следы лесной живности. Здесь и лисица, и волк, много песца и даже встречается росомаха. Отец рассказывал, что как-то они с Николаем Николаевичем здесь гоняли лося. Мчались за ним на «Буране» несколько километров, пока он в лес не свернул, а в буреломе его не достать.
После возвращения из Японии отец места себе найти не мог. В Магадане ему явно тесно. Уже которую неделю зовет меня в тайгу. После смерти Николая Николаевича я стал его единственным напарником.
Добравшись до зимовья, мы занялись привычными делами. Приготовили дрова, убрали снег с тропинок. Вырубили на реке лунку, принесли воды. Затопили печь, приготовили ужин. Завтра нужно будет заняться печью. Старая печь совсем прохудилась и давно требует ремонта. В феврале в наших краях смеркается рано. К пяти часам вечера темно - «хоть глаз коли».
К семи мы справились со всеми делами и устроились за столом на ужин.
С собой из Талона мы привезли мороженной кеты и хлеба. Если горячий хлеб выставить на мороз, он застывает так, что им можно гвозди заколачивать, но стоит его разогреть в духовке или в печи, он вновь становиться свежим и душистым, как будто его только что испекли. Поэтому зимой, как бы далеко ты не ушел в лес, у тебя всегда к столу будет свежий хлеб. Отец топором нарубил кеты, сварил уху, приготовил крепкий и ароматный чай с брусничным листом. После долгой дороги и работы на морозе нет ничего лучше забраться на лежак с кружкой горячего чая. Отец все делал молча, неспешно, лишь его негромкое бурчание, какое-то не известное мне раньше, горловое пение доносилось сквозь гул и потрескивание печи.
- Батя, ты что это - запел, что ли?
- Да так вспомнилась одна мелодия из прошлой жизни. Услышал, когда был в родительском доме. Вот теперь вертится на языке.
- Ты бы поговорил со мной. А то «мычишь как не родной», - я опять смотрю на него с улыбкой.
- Теперь и поговорить будет возможность, ночь долгая в это время года.
Мы с отцом после его прилета никак не поговорим. Дома обстановка не располагает к откровениям. Может, здесь на природе, на свежем воздухе он разговорится. Я чувствую, что это ему нужно. Николая Николаевича не стало, и с тех пор отец время от времени говорит о жизни со мной.
- Послушай, отец, мы с тобой больше тридцати лет знакомы, - пытаюсь пошутить я. При этом я улыбаюсь, смотря ему в глаза, и жду ответной реакции.
Он оценил мою шутку, округлил глаза и произнес привычное для меня долгое «э».
- Да, это ты верно заметил - знакомы, - он чуть улыбнулся.
- Так вот, батя, до сих пор ты мне никогда не рассказывал ни о своем прошлом, ни о своей семье, оставшейся в Японии. Какое-то время, надо честно сказать, меня это и не очень волновало, но теперь я, наверное, становлюсь взрослее. Да и с твоим приездом из Японии что-то поменялось. Расскажи мне, как ты жил до встречи с матерью.
Отец молчал несколько минут.
- Да, сынок, мы с тобой об этом никогда не говорили, потому как не время, видно, было. Я много лет назад решил забыть эту свою прошлую жизнь. Теперь чувствую, и тебе это нужно знать, и мне можно вспомнить. Хотя иногда мне кажется, за давностью лет все это было не со мной. Как если бы я смотрел когда-то кино или читал книгу, а теперь вспоминаю вовсе не свою жизнь. Но все это было, и было это со мной. Тем нереальнее все произошедшее мне видится. За эти годы я, очевидно, стал больше русским, чем был японцем. Помнишь, ты прилетал в отпуск после двух лет службы? Кстати, все хочу у тебя спросить, почему ты тогда пробыл дома так мало дней. Всего два или три. Где ты был остальное время?
- Да как сказать, батя. Я ведь тогда влюблен был. Роман у меня был с одной дамой во Владивостоке. Вот мы с ней и жили несколько дней в квартире каких-то ее знакомых. А прилет в Магадан пришлось отложить. Я тогда подгадал так, что между рейсами было всего несколько дней. Туда и обратно.
- Ну ясно, дело, что называется, молодое. А нам с матерью наплел, что билетов не было - помнишь?
- Помню.
- Так вот, ты мне тогда рассказал, где ты служишь. Может, ты, не заметил, но я тогда был очень удивлен тем, что услышал. Удивлен, какие кульбиты порой выделывает судьба. Как бы это не казалось странным и невозможным, но так распорядилась судьба, что мы оба служили в разведке флота. Ты в советском ВМФ, а я в императорском. Но самое интересное, что оба в разведке. Вот такие метаморфозы. Скажи мне об этом в 45-м, разве мог я тогда представить, что такое возможно. Да только судьба все может поправить в тебе, а ты ее никак не изменишь. Никому и никогда я не признавался, зачем забрасывался в 45-м на территорию СССР. Ни в отделе СМЕРШа 5-й армии, ни потом, следователям НКВД, ни даже гораздо позже, после войны, когда об этом стало возможным рассказать. Даже дяде Коле не говорил, хотя ему я был готов доверить все свои тайны. И матери нашей не говорил. Хотя, надо признать, она-то и не интересовалась никогда. Просто в определенный момент жизни своей я решил забыть все, что было до… И начать жизнь с новой страницы, новую жизнь - понимаешь? После освобождения в 57-м я болел. У меня была тяжелая операция,
еле-еле меня выходил мой в последствии хороший друг Артур Карлович. Ты должен его помнить. После твоего возвращения со службы он еще бывал у нас дома.
- Да, отец, я помню - Мартэнс его фамилия. Мы же вместе были на его похоронах, году в 85-м, кажется.
- Верно, сынок. Так вот, это он меня оперировал весной 57 г. в Усть-Омчуге. Он же и помог выздороветь, перебороть болезнь, очистить себя, свой дух, забыть все, что было и жить будущим. Потом я встретил твою мать, потом родился ты. Мы же поженились уже после твоего рождения. Мать сначала никому не говорила, что я отец ее ребенка. Дала отчество Александрович, чтобы не мешать твоему будущему. Меня все в то время звали на русский манер Саней. Все же в то время еще люди не верили, что все будет хорошо. Опасались, а вдруг времена изменятся, ну мало ли что. И зачем тогда отцом называть бывшего японского военнопленного. Да и во мне она еще сомневалась. Наверное, думала, что я захочу уехать в Японию и оставлю одну с ребенком. Ее бы точно никуда не выпустили со мной. Когда я переехал с Кулу в Магадан и устроился на работу, мы решили пожениться. Потом решил взять ее фамилию, оформить твое якобы усыновление. Получил гражданство. Мы с матерью всегда говорили, что я тебя усыновил лишь для того, чтобы у тебя не было проблем в будущем. Сейчас это может и глупо, но в те годы все было очень серьезно. Потом, когда
Марина родилась, мы уже так не волновались. Времена были другие, 65-й год это не 57-й. Хотя после 60-го года я опять почувствовал к себе внимание органов. Японо-американский «договор безопасности», заключенный в этот год, осложнил разрешение вопроса о линии прохождения границы между Японией и СССР, ну и мою жизнь слегка осложнил. - Отец улыбнулся глазами. - Но не надолго. К тому времени ко мне уже настолько привыкли, что никто и не думал ждать от меня козней. - Опять улыбается. - А то ты знаешь, доходило до смешного. В декабре 1947 г. В бухте Нагаево взорвались два парохода «Генерал Ватутин» и «Выборг», на борту они имели три с лишним тысячи тонн взрывчатых веществ. Представляешь себе такую пороховую бочку. Там такой силы взрыв был, что остатки этих судов до сих пор по сопкам разбросаны. Эти два судна на рейде стояли и рядом еще несколько. У нефтебазы в ожидании слива стоял танкер «Совнефть», сухогруз «Советская Латвия» ожидал бункеровки. У причальной стенки грузились «Старый большевик», «Ким», «Минск», рыбацкое судно «Немирович-Данченко». Буксир «Тайга» стоял неподалеку. «Феликс Дзержинский» в
Нагаевской бухте лед ломал для прохода судов. Порт работал с полной нагрузкой. А тут вдруг на носовой палубе «Генерала Ватутина» раздался сильный глухой взрыв. Взрывом выломало люки первого трюма, и оттуда повалил густой черный дым и пламя. Команда пыталась как-то бороться с пожаром. Капитан хотел судно отвести из бухты, но тут раздался второй, более мощный взрыв. От этого взрыва детонирует взрывчатка на «Выборге», расположенная в первом трюме. После этого носовая часть «Выборга» сразу же отвалилась, и пароход стал тонуть. От парохода «Генерал Ватутин» кроме осколков металла, разлетевшихся на многие сотни метров, ничего не осталось. На месте, где стоял «Выборг», из воды торчали только мачты. На самом причале оказались разрушенными все жилые и служебные постройки. Сила взрыва была такова, что суда, стоявшие на рейде и у причалов, получили сильные повреждения корпусов и механизмов. Жертв, конечно, было много, даже на берегу. Японских военнопленных пострадало много, человек пятьдесят госпитализировали. Двое, по-моему, погибли. Я в то время работал на строительстве дороги в порт. Все это на наших глазах
случилось. Мороз в те дни давил под сорок градусов. А народ в воде барахтается. Все бросились на лед помогать, вытаскивать раненых. Потом всех их в больницу отвезли. Так вот меня после того случая спешно отправили в Усть-Омчуг. Уж что они там подумали, не знаю, может, что это моих рук дело - подрывник все же. Да только отправили меня быстренько на строительство дороги под Мадаун. А уже от туда перевели на Хениканджу. Там лесозаготовительный пункт Верхнее Кулу был. Вот там я и трудился какое-то время. Потом уже в лагере на Кулу слышал я такую байку: «После этого взрыва зэки бахвалились, что мол, это они отправили с „Генералом Ватутиным“ свой подарочек колымским чекистам к их празднику 20 декабря, когда грузили его в Ванино. Дай им тогда волю, они вообще всю Колыму взорвали бы. Похоже, это была месть. Тогда во всех дальневосточных портах грузовые операции выполняли зэки. И уж тем более в Ванино и в Нагаево. В Магадане к выгрузке и нас, японцев, часто привлекали. В Ванино в то время состояли большие этапы из недавних советских военнопленных, освобожденных из немецких лагерей. Таких, как дядя Коля -
„изменников“ Родины. Все эти заключенные были озлоблены за такую несправедливость к ним со стороны власти. В среде заключенных было много опытных военных. На фронте боевого опыта набрались. Знали, как применить взрывчатку. Могли легко изготовить и использовать устройство для того, чтобы возник пожар. Хотя никто до сих пор официально не утверждал, что взрыв произошел в результате диверсии. Говорили только о нарушениях правил морской перевозки взрывоопасных грузов. А за год до этого, в июле 1946 г., взлетел на воздух теплоход „Дальстрой“. Он стоял под погрузкой у причала порта Находка. В носовой трюм насыпью грузили взрывоопасный аммонал. Работу там тоже выполняли заключенные. Так что думай, как говорится, что хочешь».
Отец опять замолчал, задумался. Как будто рассуждал, стоит ли продолжать начатый рассказ.
К этому моменту мы незаметно расправились с ухой и выпили весь чай. Согрелись и внутри, и снаружи. В зимовье стало жарко от огня печурки, хоть дверь открывай. Но делать этого нельзя, ночь долгая, ветер еще успеет выстудить за ночь наше жилище.
- Знаешь, сколько лет, как бросил курить, но иногда, на природе, так хочется закурить. Ну, просто сил нет терпеть. У тебя, конечно, сигарет не найдется.
- Откуда батя, я их в жизни не носил. Тем более, и тебя уже сколько лет, как с сигаретой не видел.
- Оно и к лучшему, что нет.
- Батя, ну не тяни, рассказывай, что дальше было, как тебя по лагерям носило.
- К началу 45-го года в Японском Генеральном Штабе все уже понимали, что воевать с русскими придется. И война эта будет неравной. На море императорский флот к тому времени уже понес непоправимые потери. Ресурсов к ведению войны не хватало. Тем более воевать на два фронта - это утопия. Но так устроено Японское общество. Тогда говорить о выходе из войны было равносильно тому, что тебя посчитали бы умалишенным. Для японского солдата умереть и есть высшее счастье. Ты знаешь, позволю себе небольшое отступление. Мне кажется, в этом и русские, и японские солдаты очень похожи. Смысл поступков и психологии солдат обеих армий в том, что самопожертвование гораздо важнее для него, чем жизнь потом, в плохо обозримом будущем. Да и командование в равной степени не ценило жизни солдат как в Советской армии, так и в японской. В японской армии официально были солдаты-смертники. В советской - неофициально. Александр Матросов и другие - сколько их было за войну. Представить себе такое в американской армии или в любой европейской, даже в германской, невозможно. О том, что будет Хиросима и Нагасаки, никто из наших
военных не думал. Это потом, посчитали, сколько погибло невинных людей. Но в начале года весь императорский дворец жил иллюзией. Признаюсь тебе честно, я хоть и понимал неминуемость нашего поражения, но для меня, как и для любого военного, смерть была наградой. Я много лет учил русский язык, хорошо разбирался в стратегии современной войны, и мне было ясно, что одним самопожертвованием современную войну не выиграть. Многие это понимали, но исправить ничего уже было нельзя. Пожар войны бушевал с такой силой, что потушить его было уже невозможно. Он должен был выжечь все, и лишь потом можно строить что-то новое на руинах. Теперь это понятно всем, а тогда не было в японском обществе человека, способного переломить ситуацию. В главном штабе императорского флота стали говорить о создании подразделений морских диверсантов. Их называли «фукурю», в переводе это звучит «драконы счастья». Ты, наверное, много слышал о «камикадзе». Это летчики, готовые пожертвовать жизнью во исполнение задания. Так вот «фукурю» то же самое - смертники-водолазы. На флоте были еще и «мингэн-герай» - люди торпеды.
Парашютисты-смертники - «гирэцу кутебутай». Все это противопоставлялось современной тактике ведения войны. Но все это было жалкой попыткой человеческой доблестью и отвагой закрыть дыры и огрехи бестолковой военной доктрины. Недальновидность довоенной политики аукнулась в 45-м огромными потерями. Чтобы как-то поправить непоправимое, создавались такие спецотряды. Меня, как специалиста-подрывника и опытного водолаза, откомандировали в квантунскую армию для проведения диверсионных операций на реках. Задача моей группы состояла в том, чтобы взрывать железнодорожные мосты на больших реках дальневосточной железной дороги. С воздуха разрушить их было очень трудно. В то время советская авиация была на порядок лучше, чем в японской армии. Все мосты с воздуха были прикрыты. В тот момент и был разработан план выброски десанта водолазов выше по течению реки Зея. Это была моя группа, но были и другие. Наша группа должна была скрытно под водой добраться до опоры железнодорожного моста и взорвать ее. Были предусмотрены пути отхода. Но в случае невозможности отхода или преследования все мы должны были пожертвовать
собой. По тем временам моя группа была оснащена самым современным легководолазным снаряжением и тем серьезно отличалась от прочих отрядов фукурю. Вообще, надо заметить, что их оснащение многого не требовало: мощный заряд на длинном шесте и небольшой запас воздуха. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка. Боец из подводного укрытия выходил в море, обычно для этого использовали затопленные суда с воздушными пузырями внутри, и на мелководье, всплывая, бил шестом с зарядом о днище вражеского корабля. У моей же группы задачи были сложнее. Поэтому мы имели все необходимое: гидрокостюмы, рейдовые маски, баллоны со сжатым воздухом. Нужно было войти в реку как можно выше по течению от моста и плыть под водой как можно дольше, что бы остаться незамеченными для сил охранения объекта. С собой мы везли несколько специальных герметичных контейнеров, имеющих нулевую плавучесть и содержащих в общей сложности двести килограмм взрывчатки. Мы считали, что этого должно хватить для того, что бы разрушить опору моста. Все это мы должны были на парашютах сбросить в районе десантирования но… Нашей группе не удалось
долететь до точки сброса. Самолет был сбит, а я попал в плен. Сначала Сибирь, лагерь под Читой, потом Владивосток, Магадан. Много чего случилось потом. Обо всем сразу не расскажешь. Потом был 49-й год, когда почти всех выживших японцев отправили домой, но не меня. Таких как я, осужденных по 58-й статье как врага народа и некоторых - за уголовные преступления уже на зоне, оставили досиживать. К тому же, все эти годы в лагере я отказывался сотрудничать с властями. Хотя мне много раз это предлагали органы НКВД. Ты не знаешь, но твой дед или мой отец, как я понял, занимал в послевоенной Японии какую-то высокую должность. Он до войны еще стал адмиралом и после войны продолжил службу в силах самообороны Японии. Наш род очень древний. С незапамятных времен культивировал в среде Букё (воинов) технику плавания в доспехах (катцу-годзен-оёги). Была такая старая школа, специализировавшаяся на плаванье в море - Канкай Рю. Много лет мужчины из нашей семьи были военными. Так что, сынок, ни что не случайно. Вот и ты у нас мастер спорта по подводному плаванию. Судьба! Насколько я понял из разговора со своими братьями
в этой поездке в Японию, мой отец руководил в Морском департаменте именно разведкой. Судя по тому, что власти в лагере до 53 г. не оставляли попыток «договориться» со мной, на него могли так же пытаться оказывать давление. После его отставки от меня отстали тоже. Вообще, казалось, потеряли ко мне всяческий интерес. Сейчас я сам задаю себе вопрос. При его должности и положении мог ли он в те годы знать или, точнее, могла ли у него быть какая-либо информация обо мне? Ну, да это дела давно минувшие. А освободили меня только в декабре 56-го года, как раз на Новый 57-й год. К тому времени лагерь в Хиникандже уже закрыли. И я уже года два как был расконвоирован и работал в лесничестве на Кулу. В 55-м там же в лесничестве я познакомился и полюбил одну девушку. Звали ее Ирина, и у нас с нею должен был родиться ребенок. Но судьба распорядилась иначе. В 56-м она поехала в Усть-Омчуг рожать, и по дороге случилось несчастье. Машина «ушла» с Кулинского перевала, а водитель и Ирина с еще нерожденным ребенком погибли. Я очень любил эту женщину. Мы собирались пожениться. После всего случившегося, я заболел. Я уже не
хотел жить, не хотел бороться, устал ждать и на что-то надеяться. И уехать тогда домой в Японию я тоже не мог. Мне казалось, что мой отъезд это бегство от моих чувств к ней, бегство от любви, предательство всего того, что было мне так дорого еще вчера. Таким сильным и неосознанным было мое стремление остаться жить где-то рядом, что я решил взять таймаут. Отложить свое решение на время. Пусть жизнь расставит все на свои места. Куда теперь-то спешить. Столько лет прошло в ожидании освобождения, что несколько месяцев уже ничего не решали. Мне уже ничего не хотелось. Возвращение на родину стало бессмысленным после ее потери. Потом эта болезнь. Теперь я понимаю, что мои обиды на судьбу и на самого себя подвели меня к ней. Но, опять это «но», судьба сделала очередной поворот. Я встретил Мартэнса, и он сумел мне помочь. Он вдохнул в меня надежду, помог обрести Бога в душе. И теперь спустя много лет, я понимаю, как он был прав. Жизнь дается нам свыше, и не нам решать, когда с ней расставаться. Мы, люди, слепы и глупы, чтобы судить о жизни и смерти. В этом мы должны полагаться на Волю Создателя. Если бы не
так, не сидели бы мы с тобой сейчас в этот прекрасный зимний вечер и не пили бы этот чай. Не было бы у меня сына и дочери, не было бы этих счастливых лет с семьей, работы, природы, моих друзей и много чего еще. Ты знаешь, я долгие годы задавал себе вопрос. Почему и зачем на мою долю выпало столько испытаний? Зачем мне следует идти этим путем, какой вывод я должен сделать, какой урок познать? Теперь, когда я вернулся, побывав на своей родине, когда я увидел своих братьев и старых знакомых, мне открылся смысл всего произошедшего со мной в эти годы. Та судьба, по которой мне было уготовано родиться и жить в семье с очень давними традициями самураев, семье, в которой каждый мужчина должен становиться героем и непременно оставаться японцем, решила послать испытания именно мне и именно потому, что только я смог бы все это превозмочь. Превозмочь и увидеть этот мир с другой стороны. Понять, что мир нашего рода не так безукоризен, как нам всем казалось. Что есть иная правда этого мира, и на стыке времен кому-то необходимо ее познать. Потому что все в этом мире меняется, и всякая власть на земле, когда-нибудь
канет в Лету. Они, моя семья, не поняли этого спустя даже сорок пять лет. Они не поняли меня, как если бы я был инопланетянином, прилетевшим с другой планеты и пытавшимся им объяснить свою правду жизни, логику и мотивы своих поступков и понимание произошедшего за долгие годы. В их сознании не случилось революции понимания. Они все еще спрятаны за шоры своего мирка и не желают мириться с тем, что произошло. С тем, что мир стал другим. И этот мир так стремительно меняется, что им уже никогда не успеть за ним. Мне выпало родиться на стыке времен, и в том моя трагедия и мое счастье. Помнишь, как говорили китайские мудрецы. «Не дай тебе Бог жить в эпоху перемен». Но, теперь я могу сказать, и этого бояться не стоит. Знаешь, какое-то время я еще страшился воспоминаний своего зэковского прошлого, страх преследовал, боль от пережитого не позволяла расслабиться ни на секунду. Но произошло событие, которое дало мне возможность избавиться от этого. Мы с дядей Колей несколько лет назад поехали на Кулу. Давно там не были, а тут у него командировка в их совхоз получилась, ну а я за компанию. Есть у меня повод
заехать туда в любое время, на кладбище, на могилу Ирины. Дело было летом, кажется, июль был. За Мадауном есть место, дорога идет долиной Бергенды. Это сразу за Игандинским перевалом. Там в верховье долины берет начало ручей Бахапчи. Места там очень суровые, ветреные, безлесистые участки дороги. Зимой очень холодно. В народе эту долину называют долиной смерти. Слышал, наверно. Говорят, что там зэков расстреливали или целый этап в пургу замерз. Но, я думаю, что все проще было. Просто там из-за сильных ветров, леса-то нет, зэки вымирали на строительстве дороги больше, чем полагалось по инструкциям. Там в свое время недалеко находился самый большой лагерь Дальстроя - Бутугычаг. На карте СССР 53 года он означался кружочком больше, чем сам Магадан. Там зэков сидело в три раза больше, чем жило людей в Магадане. Так вот, за безымянным перевалом дорога сбегает в долину Анмангынди. Огромная наледь как будто раздвигает сопки и не тает ни зимой, ни летом. Настоящий ледник с сопок спускается. За ней дальше поселок Наледный. Раньше Мохоплит назывался. Приезжал я туда в году 55-м. Так вот. Спускаемся мы в долину на
УАЗике и по капот в воду ныряем. Машин уже скопилось с десяток. Тут и грузовики, и легковушки. У кого-то мотор заглох, его вытягивают «Камазом». Оказывается, из-за жаркого лета в верховье ледника образовалось озеро, и в какой-то момент его прорвало. Огромный поток воды обрушился в долину и смывал все на своем пути. Вот и кусок дороги смыл. Мы в машине сидели, видим, вода несет бревна. Мимо машин плывут, в двери бьются. Я сначала не вглядывался, думаю, бревна и бревна. А дядя Коля мне говорит: «Сашка, смотри внимательней, это „жмурики“ из нашего с тобой прошлого в гости пожаловали». Тут до меня дошло. Вода размыла старое зэковское захоронение, очевидно, братскую могилу. Все тела только в мешковину завернуты, оттого они кажутся серыми, похожими на бревна. Сколько их было, не знаю. Может тридцать или пятьдесят. Только все их вода так и унесла. Народ из машин на крыши вылез. Все молчат, никто слова вымолвить не может. Нужно бы тела перезахоронить, да только у всех столбняк, никто ничего сделать с собой не может. Тут какая-то баба как начала орать на всю округу. Насилу угомонили. Народ в шоке, а мы с Колей
как сидели в машине, ничего не говоря друг другу, молча обнялись, а потом Микола мне и говорит: «Видишь, Сашка, а мы-то с тобой сидим, никуда не плывем. Но ведь могли же. Так нет, всем бедам назло выжили и еще столько лет землю топтали. Да и еще потопчем». У него слезы из глаз, у меня ком в горле. Вот, думаю, Господи, после увиденного не знаешь, то ли ругать судьбу, то ли благодарить. Да только после того случая как мне легко на душе стало. По сей день легко. На том примере моя судьба показалась мне такой счастливой. Мы потом в Усть-Омчуге в Военкомат Тенькинский заехали. Дядя Коля же ветеран, как никак, орденоносец. О том рассказали, машина от них ушла к дорожникам. Нашли все тела, вроде, захоронили потом. Мы с Миколой поехали дальше, перед Нелькобой свернули на Бутугычаг. Там от Тенькинской трассы ехать километров десять. Дорога давно не ремонтировалась, но все еще в приличном состоянии. Вокруг сопки, дорога меж них петляет, то вверх уйдет, то вниз к речушкам опускается. Склоны сопок желтоватые от мхов и лишайников, долина глубокая, в жаркий день напоминает южные горные пейзажи. Жимолости там и
грибов осенью - море. По обеим сторонам ручья ольховник растет. Красотища. Да только в прежние годы эти места другим славились. В этом лагере урановый концентрат добывали. Кто из зэков на нем работал, не больше месяца мог продержаться - радиация. А в цеху у печей и того меньше - одну, две смены. Смертность там была жуткая. Оттого и лагерь большой. Подъезжаем к нему. Представляешь, тридцать пять лет прошло, а только он меж сопок в долине показался, как первым делом я увидел плакат. Он там на сопке как стоял, так полуистлевший и стоит. «Да здравствует тов. Сталин» - на нем написано, и его, Сталина, профиль. Мы с Миколой переглянулись, друг друга не узнаем. Господи, это что же творится. Столько лет прошло, а он все еще на нас смотрит с близлежащей сопки. Это, значит, что все здесь так поспешно бросили, что и ломать не стали. Как от чумы спасались. Или тогда не думали ломать, потому что вдруг еще пригодится? Бараки стоят, хоть и покосились, стекол, конечно, нет, но рамы целые. Вышки, колючка, огромные горы ботинок и консервных банок, высотой в несколько метров. Вышли мы из машины, уже вечерело, хорошо,
что ночи белые. Солнце еще высоко стояло над горизонтом, все цветет. Тепло, ветерок свежий дует, так хорошо и комфортно мы себя почувствовали, что и не верится уже, где находимся. Как будто в счастливом детстве, а не в лагере смерти. Микола задумал костерок развести да отужинать. Разогрели тушенку, напекли картошки, чай заварили, ну и как не выпить по такому поводу. Выпили за упокой всех убиенных здесь душ. Ну, что скажешь, Санечка. Как, холодок по кишкам не прошел? Слабости, характерной не появилось? А то мне от этих видов «до ветру» захотелось. Надо же, сколько лет прошло, а с землей все это не сравняли. На память, что ли все оставили. Так ведь здесь и ходить, никто не ходит, и ездить, не ездят. Хорошо мне здесь и сейчас. Как будто, занозу из сердца вытащил. Уже не болит, не щемит, сердце. Отпустила боль.
- Хорошо, что мы с тобой, Микола, - дальше вспоминал отец, - сюда завернули. Не спроста все это, вот уж точно. К чему-то все это случилось, возможно, что мы скоро это поймем. Посидели еще немного, потом пошли искать тот барак, в котором мне жить пришлось в сорок седьмом. Ходили, ходили, смотрели, да только его-то и не нашли. Другие еще стоят, какие-то развалились, но фундамент остался. Да только моего нет. А, может, за давностью лет я что и забыл. Покружили мы еще минут десять по лагерю, да и решили, что ехать пора. Вернулись к машине, собрали вещи, в машину забрались и сидим. - Ну, что, Микола. Тут хорошо, да ехать надо, - пошутил я. Ну и поехали.
- Ты знаешь сынок, я сейчас все это переосмысливаю, и мне становится понятно, что никакого вывода из своей непростой судьбы я, наверное, не сделаю, как думал долгие годы. Нет никакого вывода и все. Для человека важным является, как он проживает каждую секунду - сейчас. Ни вчера или в далеком прошлом, ни в плохо обозримом будущем, а сейчас. Долгие годы я надеялся на встречу с родным домом и близкими. А увидев их, понял, что моя жизнь здесь, важнее для меня, чем надежда на будущую встречу с ними. Это и была моя настоящая жизнь. Вы, мои дети, ваша мать и этот город и есть мое настоящее счастье. А то горе и страдания, что были, они остались в прошлом. И жалеть об этом мне уже нет нужды. Ты знаешь, все это время, что я был в Японии, я так хотел быть с вами. Каждый день собирался сорваться и уехать. Сам себя останавливал лишь тем, что столько лет не был там и сейчас сорваться было бы просто глупо. Только вот инцидент с братьями ускорил мой отъезд. Они мне сейчас письмо прислали. Сожалеют о случившемся, зовут еще приехать. Повздорил ведь я там с ними. Подрались мы. Вечером сидели, выпивали, ну и
высказали они мне все, что думали. Они как узнали, что я жив, посчитали меня «человеком без живота». Есть такой термин в японском языке. Человек с маленьким животом - что означает малодушие. Неумение вовремя лишить себя жизни, как положено самураю. Представляешь, сколько лет прошло, сколько всего переменилось в этом мире. А они меня не простили. Не поняли меня. Но и не пытался я рассказать им все о себе и своих поступках, видел, что им это не нужно. Думаю, что в моей стране до сих пор не понимают таких, как я. Точнее, сказать не хотят понимать. Много боли я перенес в этой жизни. Думал, что ничто уже меня не смутит. Да не тут-то было. И эта боль, сынок, ранит меня, как никакая другая. Теперь я понимаю, что всю жизнь считал, что судьба меня чего-то лишала. А на самом деле не замечал того, что она мне дает.
- Ладно, сынок, что-то заговорились мы с тобой. А я весь день сегодня о сне думаю. Давай-ка укладываться будем. Выспимся хорошенько.
Глава 13 Конец пути
Ни тоски, ни любви, ни печали,
ни тревоги, ни боли в груди,
будто целая жизнь за плечами
и всего полчаса впереди.
И. Бродский
Мне так хорошо спалось в эту ночь. Я моментально уснул, и в какой-то момент мне начал сниться сон обо всей моей жизни. Он пролетал перед моими глазами как кинолента. Мне вспомнились все впечатления, чувства и даже запахи. Но в самом конце этого сна я проснулся, почувствовав себя как-то необыкновенно легко, как никогда еще себя не чувствовал. Я увидел яркий и необыкновенно теплый луч света. Он манил меня вверх, в небо. Я не мог противиться желанию греться в его лучах. Меня тянуло в него. Я только не мог понять: этот увиденный сон приведет меня к какому-то выводу или его просто нет?
Я вхожу в эту жизнь каждый день,
вновь и вновь с утра
Открываю глаза,
начинаю дышать, бороться.
Понимаю, что это и есть мой рок,
не пытаюсь кричать «ура».
Но сознаю, что счастью,
уже никогда не сбыться.
В какой-то момент до меня доносится голос моего сына. - Отец, давай вставать будем. Семь утра уже. Как ты сегодня - выспался? Батя, ты слышишь меня.
Я вижу его, он трясет меня за плечо. Но тело мое безжизненно. Оно глухо к словам и не отвечает на призыв моего возлюбленного сына.
- Отец, отец, оте-е-е-ц.
В голосе его я слышу панические нотки, растерянность, страх, боль, ужас потери.
Он перевернул мое тело на спину и заглянул в лицо. Оно было безмятежно, как будто я все еще спал и видел добрый сон. Глаза закрыты, на губах легкая улыбка.
Его сознание пронзила ясная и оттого болезненная мысль. Как внезапно для него пришла моя смерть.
Он не готов к моей смерти.
Я удивлен тем, как понятны мне стали мысли моего сына. Как удивительно легко и ясно мне стало понимать происходящее и отвечать на себе же задаваемые вопросы.
Сын мой тем временем, не желая мириться с происходящим, продолжал трясти мое остывающее тело. В какой-то момент бессилие навалилось и сковало его мышцы. Он понял, что не может даже сидеть. Он так и повалился на топчан, рядом с моим телом. В голове его непривычная пустота. Полное отсутствие мыслей и желания думать.
В забытьи он пролежал какое-то время. Может быть, прошло десять минут, может быть, полчаса. Ход времени мне уже не был понятен. Постепенно сознание начало возвращаться к нему.
«Ну давай, сынок, возьми себя в руки, будь мужчиной. Все, ты уже ничего не можешь исправить».
«Почему еще вчера я не думал об этом. Почему я не готов к такому ходу событий». В какой-то момент Алексею стало стыдно и тошно от собственного бессилия.
Он напрасно корил себя. Ответ прост - на то есть Воля Создателя.
Как же мне хотелось по возможности помочь и поддержать моего Алешку сейчас.
«Человек смертен, но самое главное, что он внезапно смертен». Вспомнилась ему фраза из романа Булгакова.
«Мне нужно собраться и обдумать все, что необходимо сделать в ближайшие часы.»
«Хорошая мысль, сынок. Молодец, мой хороший, давай бери скорей себя в руки.»
Проходит еще какое-то время, и я понимаю, что уверенность и силы возвращаются к нему. Он уложил мое тело на одеяло, выпрямив руки и ноги, чтобы они не окоченели согнутыми. Плотно обернул одеялом и туго увязал веревкой. Затем переложил его в сани и сверху накрыл полушубком. Он слышал от меня раньше, что так делают охотники в тайге, когда гибнет товарищ. Собрал в сани все, что не следует оставлять в зимовье, навел видимость порядка и закрыл дверь. На улице стояла морозная и солнечная погода. Лишь небольшой ветерок гулял поземкой на открытых участках реки.
- Ну, что - с Богом, - проговорил он вслух. Завел двигатель «Бурана» и тронулся в путь.
Самообладание постепенно вернулось к нему, и он уже мог рассуждать здраво.
«Ну что же, мой отец всей своей жизнью заслужил именно такую смерть. Не в больничной палате, но на природе, можно сказать, на отдыхе, занимаясь любимым занятием, да и к тому же в кругу семьи. Пусть рядом нет его жены и дочери, но все же. Умер он легко, и на лице его застыла улыбка. Это именно то, чего он заслужил, я в этом уверен. Мой же сыновний долг проводить его в последний путь так, чтобы не было стыдно за свои действия потом, все те годы, которые мне еще суждено жить. Вот о чем я должен сейчас думать и что должен делать.»
«Молодец, Алешка, какой же ты у меня молодец. Никогда в тебе не сомневался. Ну что, теперь я с уверенностью могу сказать, что моя долгая жизнь подошла к концу. И только теперь мне стало понятно, какой она была замечательной. Мне приятно вспоминать ее всю, всю без единого исключения. Теперь мне понятен весь ее скрытый смысл».
Я - человек, часть огромного организма, именуемого цивилизацией. Этот организм очень сложен и многогранен, но он понятен и предсказуем. Как если бы я думал о своем собственном организме. Скроен из внутренних органов и имеет внешний облик. Мое собственное тело существовало в неразрывной связи с моей душой и моими мыслями и имело при жизни какое-то имя. В этом теле происходили процессы столь незаметные на первый взгляд, но столь важные для того, чтобы это тело оставалось живым до определенного момента. Сотканное из множества органов и взаимосвязей в нем, оно, тем не менее, было подчинено определенной логике и правилам существования, позволявшим ему не умирать до определенного Создателем момента. Эта взаимосвязь столь жесткая и четкая, что ее нарушение чревато неминуемой гибелью для нарушителя. Мы не можем позволить себе ненавидеть что-нибудь или кого-нибудь долгое время. Ненависть приводит наш организм к болезням и преждевременной смерти. А смерть без понимания и почтения к ней - преждевременна. Она лишь заставляет нас возвращаться всякий раз на прежнее место для понимания своего урока. Как похожи в
этом судьбы отдельного человека и всей цивилизации. Если все человечество не понимает урока истории или Гласа Божьего, оно вновь и вновь попадает под колесо разрушительных войн и беспощадное действие природных катаклизмов, всепожирающих эпидемий, чудовищных по своей силе и непонятных природных явлений. Таких, как всемирный потоп или всеуничтожающее оледенение. Если же человек в состоянии понять первопричину своих болезней и бед, у него всегда есть шанс исправиться и вновь обрести здоровье, найти свой путь и пройти им до своего логического конца, выполнив тем самым свое предназначение в этом большом организме, именуемом цивилизацией.
Путем решения такой задачи должно двигаться по своему пути и все человечество. Оно - тоже элемент огромного организма, именуемого Вселенная, и нарушать его правила бытия мы права не имеем. Производя своим существованием лишь скорбь и боль, страх и обиды, зависть и гнев, мы разрушаем самих себя - цивилизацию. И в награду за такое непонимание разные цивилизации лишь сменяются одна за другой каждые несколько тысяч лет. Но у этого бессмысленного движения всегда есть конец и он один - непременная гибель всего человечества в очередной глобальной катастрофе. Та чернота, которую мы выбрасываем в космос, может привести нас лишь к гибели. К очередному перерождению человека, не до конца прошедшего свой путь. И только один правильный путь есть и у человека и у всей цивилизации. Этот путь - к Богу, и лежит он через любовь, через ее понимание и приятие как единственного посыла во всех наших делах и мыслях, в наших стремлениях ко всему. Каждый из нас должен научиться понимать это еще при жизни, и только тогда у нас всех будет возможность найти свою единственно верную дорогу в будущее всей цивилизации.
В этом случае мы станем здоровым органом всей Вселенной, и этот орган не понадобиться удалять или лечить всякий раз после его нарыва. Мы научимся жить в гармонии со всем окружающим нас миром. Проще говоря, станем, наконец, счастливыми. Каждый человек должен и может почувствовать себя частью единого организма, называемого Вселенная, частью Создателя - Бога. В нас самих заключена огромная сила, позволяющая нам любить себя и окружающий нас мир, помогать себе и другим, лечить болезни свои и помогать обрести здоровье другим. Необходимо только постоянно работать над собой и не забывать о своем Божественном происхождении и предназначении.
Историческая справка Японские военнопленные на Колыме
13 ноября 1931 г. Постановлением Совета труда и обороны СССР № 516 был организован Государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы - Дальстрой. Тресту были поручены разработка, поиски и разведка золоторудных месторождений на территории Ольско-Сеймчанского района Дальневосточного края и строительство автомобильной дороги от бухты Нагаева до района золотодобычи.
Директором Дальстроя с момента его организации и до ареста в декабре 1937 г. был Э.П. Берзин.
С момента организации трест подчинялся непосредственно СТО, а после упразднения последнего - СНК СССР. В ведение НКВД СССР трест передан Постановлением СНК СССР 260 от 4 марта 1938 г. Тем же постановлением он был переименован в Главное управление строительства Дальнего Севера (ГУСДС); при этом название «Дальстрой» сохранилось.
Структура Дальстроя была достаточно сложной. Это было огромное предприятие, в сферу интересов которого входили все аспекты жизни на территориях нынешней Магаданской области, Чукотки, части Хабаровского края и Якутии.
Никакой другой власти, кроме власти «Дальстроя», на этих территориях тогда не было. «Дальстрой» подчинял себе всё.
Все эти территории обслуживались заключенными Северо-Восточного ИТА (СВИТА). Организованного приказом ОГПУ 287/с от 1 апреля 1932 г. и находившегося с момента организации в подчинении «Дальстроя».
Численность заключенных в некоторые годы, как например в 1952 г., доходила до 199 726 человек.
После начала военных действий на Дальнем Востоке с 9 августе по 2 сентября 1945 г. Советскими войсками было пленено в общей сложности 593 900 японских солдат и офицеров. Вся эта огромная масса военнопленных постепенно перебрасывалась с театра военных действий в Маньчжурии эшелонами на территорию советского Дальнего Востока и Сибири. Там они передавались подразделениями Дальневосточных фронтов представителям региональных управлений НКВД. По всей территории Дальнего Востока и Сибири срочно организовывались спецлагеря для содержания японских военнопленных. С 1945 г. по сентябрь 1949 г. в Магадане существовал лагерь для военнопленных японцев 855-Д. Приказом от 31 октября 1945 г. начальником «Дальстроя» генерал-лейтенантом И.Ф. Никишовым организован отдел лагерей военнопленных. Его начальником по совместительству был назначен начальник УСВИТЛа подполковник П.С. Бондаренко. В состав отдела лагерей военнопленных вошли 4 лагеря расположенных на территории Магадана и прилегающих к нему территориях. Лагерь № 1 был отнесен к Магаданской строительной конторе (МСК), лагерь № 2 к Управлению Нагаевского
торгового порта (УНТП). лагерь № 3 к Управлению шоссейных дорог (УШОСДОР). Находившихся в них военнопленных сразу же распределили по различным объектам этих организаций. Всего на территории подведомственной «Дальстрою» на 1 января 1946 г. насчитывалось 3989 японских военнопленных. Охрана лагерей перешла в ведение 22-го Колымского полка внутренних войск НКВД и в ведение Магаданского отряда военизированной охраны (ВОХР). Японские военнопленные во всех лагерях были объединены в воинские подразделения, в составе рот и батальонов. Бригады японских военнопленных работали на лесозаводе, на кирпичном и цементном заводах, в столярных мастерских, на бензопроводе, в котельных, в дровоскладе, в каменном карьере УНТП, на разгрузке и погрузке морских судов, вагонов железной дороги Магадан-Палатка, оборудования из контор гостреста «Колымснаб», возводили пирс в б. Старая Веселая.
В Магадане японские военнопленные строили несколько домов по Колымскому шоссе, по ул. Портовой и Сталина (ныне пр. К. Маркса), детский комбинат № 2 по ул. Ново-Магаданская (ныне ул. Пушкина), кинотеатр «Горняк». Наиболее крупным было строительство 4-этажного 84-квартирного дома, который являлся самым большим в административном центре «Дальстроя», напротив Парка культуры и отдыха.
Нужно заметить, что продовольственное содержание военнопленных в спецлагерях было по тем временам неплохое, согласно приказу народного комиссара внутренних дел СССР и начальника тыла Красной Армии № 001117/0013 от 28 сентября 1945 г., в котором объявлялись нормы продовольственного снабжения. По этим нормам рядовой, унтер-офицерский и офицерский составы японских военнопленных должны были получать в день: хлеба - 300 г, риса - 300 г, крупы разной - 100 г, овощей свежих или соленых - 600 г, чая - Зги т. д. Последующий приказ № 450 от 15 ноября 1946 г., подписанный министром МВД СССР генерал-полковником С. Кругловым, внес соответствующие коррективы в систему питания японских военнопленных. Теперь для военнопленных устанавливались специальные нормы, в которых предлагалось для стимулирования повышения производительности труда выдавать хлеб, крупы и картофель в зависимости от выполнения норм выработки в следующих количествах на одного человека в сутки:
...
- для вырабатывающих до 80 % нормы: хлеба - 250 г, риса и крупы - 350 г, картофеля и овощей - 600 г;
- для вырабатывающих от 80 до 100 % нормы, а также для занятых на внутренних работах: хлеба - 300 г, риса и крупы - 450 г, картофеля и овощей - 700 г;
- для вырабатывающих от 101 до 125 % нормы: хлеба - 350 г, риса и крупы - 500 г, картофеля и овощей - 800 г;
- для вырабатывающих от 125 % нормы и выше: хлеба - 450 г, риса и крупы - 550 г, картофеля и овощей - 1000 г.
Есть свидетельства того, что японские солдаты, получая товары повседневной необходимости и стройматериалы для работы, обменивали их на продукты. Вообще нужно заметить, что воспоминания старожилов Магадана о пребывании там японцев носят весьма лестный характер. Они запомнились местным жителям как очень хорошие специалисты и весьма добродушные люди. Многие из них знали русский язык и охотно общались с местными жителями. Разучивали русские песни и с удовольствием их пели.
Однако та немногочисленная часть из числа военнопленных, которая отбывала плен на рудниках «Хениканджа» и «Бутугычаг», находилась совсем в иных условиях. По всей видимости, в их число входили те военнопленные, деятельность которых непосредственно связывалась с наиболее активной борьбой против Советского Союза. Во всяком случае, об этом свидетельствуют воспоминания самих бывших японских военнопленных, рассказывающих о режиме содержания и системе питания в отделении лагерей, где они содержались. Насколько позволяют судить факты, режим содержания в лагерях УСВИТЛа и тем более «Берлага», организованного немного позднее для особо опасных преступников, был гораздо жестче. 28 февраля 1948 г. приказом МВД № 00219 организован Особый лагерь № 5, подчиненный приказом МВД 00469 от 29 апреля 1948 г. «Дальстрою». Лагерные подразделения «Берегового лагеря» были преимущественно сосредоточены в центральной части территории «Дальстроя».
Не многим, попавшим в эти лагеря, удалось выжить. Всего, по официальным данным, на территории, подведомственной «Дальстрою», было захоронено 155 человек из числа японских военнопленных. В этих данных можно сомневаться, хотя бы потому, что, по разным данным, общая цифра погибших японских военнопленных в СССР колеблется от 40 до 60 тысяч человек. Такие разночтения объясняются тем, что у нас до сих пор нет полных списков как взятых в плен японских солдат и офицеров, так и погибших в советских лагерях по разным причинам с указанием места и времени захоронения. По разным данным, на территории СССР находилось более 70 мест захоронения японских солдат и офицеров. Однако официально разрешено посещать родственникам лишь 29 мест. Но в целом надо отметить отношение администрации спецлагерей к военнопленным было хорошее, и случаи травматизма и гибели японцев происходили из-за несоблюдения мер безопасности на производстве или несчастных случаев. Что касается условий содержания и питания военнопленных в советских лагерях, то на этот счет была издана директива Ставки ВГК № 11126 от 17.08.1945 г. за подписями
Сталина и Антонова, где указывалось: «С пленными японцами обращаться хорошо». Приказы в те времена было принято строго выполнять. В лагерях для японских военнопленных соблюдались все их национальные обычаи и праздники, практиковались самоуправление и самообслуживание, работала художественная самодеятельность, выпускались свои газеты, создавались клубы по интересам.
Администрациям спецлагерей были даны указания бороться с проявлениями так называемой «японской дедовщины». А таких случаев в среде военнопленных было зафиксировано предостаточно.
Время не лечит, память о тех временах еще долго будет ранить души многих японцев. И не только ветеранов, переживших эту трагедию, но и их современников, родственников и нынешнюю молодежь. Это до сих пор - один из самых тяжелых камней на дороге к взаимопониманию между двумя нашими народами, такой же сложный, как вопрос о северных территориях. Но, тем не менее, мы все должны стремиться к тому, чтобы проблемы эти остались в прошлом, и будущие поколения смогли общаться друг с другом без оглядки на прежние обиды.
Примечания
1
Годк? - старослужащие матросы на флоте.
2
Шконка - кровать.
3
Чипок - солдатское кафе.
4
ИДА 71П - Индивидуальный дыхательный аппарат замкнутого цикла. Использовался спецподразделениями разведки ВМФ СССР.
5
Шило - флотское название спирта.
6
Кневичи - военный аэродром под Владивостоком.
7
Катана - большой самурайский меч.
|
